СЕМАНТИЧЕСКИЕ

УНИВЕРСАЛИИ
И ОПИСАНИЕ ЯЗЫКОВ

ГРАММАТИЧЕСКАЯ
СЕМАНТИКА

КЛЮЧЕВЫЕ
КОНЦЕПТЫ
КУЛЬТУР

СЦЕНАРИИ |
ПОВЕДЕНИЯ ;
 ï

Анна Вежбицкая родилась и получила образование в Польше Она изучала поль­

скую филологию в Варшавском университете, потом работала в Институте литерату рных
исследований Польской Академии Наук, в котором в 1964 году защитила кандидатскую, а
в 1968 году докторскую диссертацию В течение 1964-65 годов она провела шесть месяцев
в Москве в Институте Славяноведения и балканистики АН СССР. В это время она работа­
ла в тесном контакте с учеными - представителями «Московской семантической школы»,
в особенности с Игорем Мельчуком, Александром Жолковским. Юрием Апресяном.
После работы в Москве ее научные интересы сместились в область »пучения се­
мантики В Варшаве она чрезвычайно продуктивно сотрудничала с ведущим польским
семантиком Андреем Богуславским и восприняла его идею исследования универсальных
элементарных смыслов, которая стала главной в ее научной деятельности
В 1966-67 годах Анна Вежбицкая провела тол в США, в Массачусетском техно­
логическом институте, где она посещала лекции по обшей грамматике Ноама Хомского и
его коллег н стаза непримиримым оппонентом »«семантического подхода в лингвистике,
предлагаемого Хомским и его последователями ')тп взгляды она сохраняеэ до сих пор
В 1979 голу Анна Вежбицкая вышла замуж за австралийского слависта и полито­
лога Джона Бесемерса и в 1972 году уехала вместе с ним в Австралию. Они живут в Кан­
берре с двумя дочерями - Мэри и Клэр. С 1973 года Анна Вежбицкая преподает н Австра­
лийским национальном университете, где она заведует кафедрой лингвистики и где она
создала мощный центр по изучению значений слов в разных языках и культурах, привле­
кая туда множество студентов и коллег Ее ближайшим сотрудником является ее бывший
студент Клиф Годдард, в соавторстве с которым она выпус тила множество работ.
Все эти годы Анна Вежбицкая читала лекции в разных университетах Европы,
Америки и Японии, а также России Она является автором многих монографий среди ко­
торых: «Semamic Primitives» (1972). «Ungua mentalis» (1990), «Semantics: Primes and Uni­
versels» ( 1996). «Understandmg Cultures through their keys words» (1997). «Emotions across
lainguagcs and Cultures Üivcrsily and Universels» (в печати)
ББК 81.031
В 26
<* р
►
г
CEU
' Ik
Данное издание выпущено в рамках программы Центрально-Европей­
ского Университета «Translation Project* при поддержке Центра по
развитию издательской деятельности (OSI - Budapest) и Института
«Открытое общество. Фонд Содействия* (OSIAF - Moskow)

Издание осуществлено при финансовой поддержке

Российского гуманитарного научного фонда
(РГНФ)
проект 97-04-16423

Вежбяцкая Анна
В 26 Семантические универсалии и описание языков / Пер. с
англ. А. Д. Шмелева под ред. Т. В. Булыгиной. — М.:
♦Языки русской культуры», 1999. — I-XII, 780 с., 1 ил.
ISBN 5-7859-0032-7

В книге собран ряд работ Анны Вежбицкой, в совокупности иллюст­

рирующих различные аспекты применения языка элементарных концеп­
тов и семантических универсалий к всестороннему описанию языка и
культуры. На основе эмпирических сопоставительных исследований Веж-
бицкая демонстрирует «духовное единство человечества*, которое манифе­
стируется в многообразии конкретных реализаций. В частности, в книге
рассматриваются такие темы, как грамматическая семантика, анализ
ключевых концептов различных культур, культурно обусловленные сце­
нарии поведения.
ББК 81.031

Except the Publishing House (fax: 095 246-20-20, E-maiJ: lrc@koshelev.msk.su), only
the Danish bookseller firm G*E*C GAD (fax: 45 86 20 9102, E-mail: slavic@gad.dk)
has an exclusive right on selling this book outside Russia.
Право на продажу этой книги за пределами России, кроме издательства «Языки
русской культуры*, имеет только датская книготорговая фирма G • Е ■С GAD.

ISBN 5-7859-0032-7

Анна Вежбицкая, 1999

Т. В. Булыгина, А. Д. Шмелев.
785785 900325 Предисловие, 1999
А. Д. Шмелев. Перевод с англ., 1999
A. Д. Кошелев. Серия «Язык. Семиотика.
Культура*, 1996
B. П. Коршунов. Оформление серии, 1995
 Оглавление

Предисловие ................................................................................................ vii

I. И з книги «Семантика: примитивы и универсалии»

1. В в е д е н и е .............................................................................................. 3
14. Семантическая основа грамматического описания
и типология: переходность и возвратность................................... 44
Литература.................................................................................................... 76

II. Семантика грамматики

Что значит имя существительное? (или: Чем существительные
отличаются по значению от прилагательных?)............................ 91
Литература........................................................................................... 131
Лексические прототипы как универсальное основание
межъязыковой идентификации «частей речи»............................. 134
Литература............................................................................................. 168
Семантика английских каузативных конструкций
в универсально-типологической перспективе............................. 171
Литература............................................................................................ 221
Редупликация в итальянском языке:
кросс-культурная прагматика и иллокутивная семантика . . . . 224
Литература............................................................................................. 257

III. И з книги
«П онимание культур через посредство ключевых слов»
1. В в е д е н и е .................................................................................................. 263
2. Словарный состав как ключ к этносоциологии и психологии
культуры: модели «дружбы» в разных к у л ь ту р а х ........................ 306
 3. Словарный состав как ключ к этнофилософии, истории
и политике: «Свобода» в латинском, английском,
русском и польском языках............................................................. 434
Aumepamyfm............................................................................................... 484

IV. Лексическая семантика

в культурно-сопоставительном аспекте
«Грусть» и «гнев» в русском языке: неуниверсальность
так называемых «базовых человеческих эм оций»..................... 503
Литература.......................................................................................... 524
Выражение эмоций в русском языке: заметки по поводу
«Русско-английского словаря коллокаций,
относящихся к человеческому телу».............................................. 526
Aumepamyfm........................................................................................ 545
A n g st......................................................................................................... 547
Литература......................................................................................... 607
Семантика междометия........................................................................ 611
Aumefmmypa......................................................................................... 647

У. Лексика и прагматика
в культурно-сопоставительном аспекте
Японские культурные сценарии:
психология и «грамматика» культуры........................................... 653
Литература.......................................................................................... 679
Немецкие «культурные сценарии»: общественные знаки
как ключ к пониманию общественных отношений
и культурных ценностей................................................................... 682
Литература........................................................................................... 727
Значение Иисусовых притч:
семантический подход к Е ван гели ям ........................................... 730
Литература........................................................................................... 771

Указатель семантических толкований................................................ 775

Библиографическая сп р ав к а................................................................. 777
 Пр е д и с л о в и е
Работы Анны Вежбицкой, включенные в настоящий сборник, ил­
люстрируют применение разработанного ею универсального «Естест­
венного Семантического Метаязыка» (ЕСМ) к самым разным областям
семантики: от описания значения частей речи или синтаксических
конструкций до толкования евангельских притч и характеристики
свойственных той или иной культуре сценариев поведения. Такая
универсальная применимость ЕСМ соответствует точке зрения Веж­
бицкой, согласно которой единство лингвистической семантики опре­
деляется, в первую очередь, не единством предмета изучения, а еди­
ным инструментом анализа.
Работы Вежбицкой реализуют программу, намеченную почти три
десятилетия тому назад и описанную в книге 1972 г. Semantic Primitives,
посвященной поискам элементарных смыслов, из которых складыва­
ются значения всех слов естественных языков. Сам набор кандидатов
на роль таких элементарных смыслов весьма изменился за время, ко­
торое прошло с тех пор; однако ключевые положения концепции, по­
ложенной в основу данного направления исследований, остались не­
изменными.
В соответствии с этими представлениями, значение любой языко­
вой единицы может быть представлено как некоторая комбинация
неразложимых элементарных смыслов. Указанные элементарные
смыслы считаются принципиально вербализуемыми в любом естест­
венном языке, причем при их вербализации должны использоваться
достаточно простые слова, понятные рядовому носителю языка без
дополнительных разъяснений. Таким образом, элементы, входящие в
словарь ЕСМ, должны удовлетворять требованиям самопонятности,
неразложимости и универсальности.
Требование самопонятности А. Вежбицкая подробно аргументирует
в целом ряде своих работ. Она решительно возражает против распро-
 viii Предисловие

страненной практики, в соответствии с которой в толкованиях естест­

венноязыковых выражений используются слова, заимствованные из
языка логики или математики, и указывает на то, что толковать слово
если при помощи термина импликация — значит определять (интуи­
тивно) известное через неизвестное, очевидное через неочевидное.
Требование самопонятности непосредственным образом связано с
постулатом вербализуемости элементарных смыслов. Действительно,
можно согласиться с тем, что импликация является более сложным по­
нятием, нежели если: и исторически, и логически понимание терми­
нов логики и математики опирается (по крайней мере, в неявном ви­
де) на понимание их естественноязыковых аналогов. Однако вполне
допустима и такая точка зрения (принятая, например, в глоссемати-
ке), в соответствии с которой, подобно тому, как неразложимые еди­
ницы плана выражения— фонемы — представляют собою «фигуры»,
каждая из которых, вообще говоря не несет никакого определенного
содержания, так и для нечленимых единиц плана содержания — «фи­
гур содержания» — нельзя указать никакого адекватного выражения.
В последнее время сходную точку зрения высказал и аргументиро­
вал Ю. Д, Апресян (1994), который говорил в этой связи о «семанти­
ческих кварках».
Семантическая неразложимость и универсальность кандидатов на
роль элементарных смыслов подлежит эмпирической проверке. Лишь
установив невозможность представить значение некоторого слова в
виде какой-либо конфигурации элементарных смыслов, а также нали­
чие слов, полностью тождественных ему по смыслу, во всех попавших
в наше поле зрения языках, мы можем утверждать, что с большой до­
лею вероятности мы имеем дело с семантически элементарной едини­
цей (semantic primitive).
Вообще говоря, требования семантической неразложимости и уни­
версальности являются логически независимыми. Могло бы оказать­
ся, что некоторая семантически неразложимая единица получает лек­
сическое выражение не во всех языках. Однако постулат вербализуе­
мости заставляет исходить из того, что в любом из естественных язы ­
ков подлинно элементарный смысл должен получать словесное выра­
жение—хотя не обязательно имеет место взаимно однозначное соот­
ветствие между элементарными смыслами и выражающими их лекси­
ческими единицами (признается возможность таких явлений, как
«склеенное» выражение некоторой комбинации элементарных смы­
слов, аллолексия и т. п.).
Постороннему наблюдателю подход Вежбицкой к межъязыковому
сопоставлению кадидатов на роль элементарных смыслов может пока-

■У-’Г * ------
заться не вполне отвечающим ее же собственным принципам семан­
тического анализа. Обнаруживая тончайшие различия между значе­
ниями близких по смыслу семантически неэлементарных слов (таких,
например, как латинское libertas и английское liberty), Вежбицкая в то
же время полностью приравнивает, скажем, смысл английского want и
русского хотеть — несмотря на то, что в целом ряде контекстов обна­
руживается их смысловая неэквивалентность (см. Апресян 1994). Воз­
можные возражения отметаются тем, что, во-первых, элементарные
смыслы могут быть в том или ином языке представлены полисемич­
ными единицами (и тогда в «неэквивалентных» контекстах может
просто реализоваться другое, неэлементарное значение), а во-вторых,
соответствующие концепты могут занимать различное место в разных
культурах (что, однако, не отменяет ни их тождества, ни элементарно­
сти), так что апелляция к ним в определенной ситуации может при­
знаваться уместной в одной языковой общности и неуместной в другой.
Впрочем, необходимо отметить, что, независимо от возможных
теоретических несогласий с подходом Вежбицкой, нельзя не при­
знать практической целесообразности требований, предъявляемых
ею к семантическому метаязыку. Если считать, что семантический ме­
таязык используется для построения толкований, которые не зависе­
ли бы от конкретного языка и культуры, то нельзя не признать, что
используемые в таких толкованиях семантически неразложимые еди­
ницы должны быть вербализуемы средствами любого языка. Может
быть, верно, что «смысл, который не материализуется ни в каком от­
дельном слове естественного языка, ...и есть подлинный семантиче­
ский примитив» (Апресян 1994). Но задача построения толкования
требует использования слов естественного языка: мы не можем стро­
ить толкования, пользуясь невербализованными «кварками», а ис­
пользование для обозначения этих кварков условных ярлыков, в свою
очередь нуждающихся в определении, привело бы к тому, что толко­
вания были бы непонятными или же круговыми. И, пожалуй, можно
согласиться с тем, что выражения ЕСМ достаточно универсальны,
чтобы пренебречь возможными незначительными семантическими
различиями, возникающими при переводе их с одного естественного
языка на другой, и достаточно самопонятны, чтобы не нуждаться в
дальнейшем истолковании.
К сожалению, соображения объема не позволили включить, как
это первоначально планировалось, в настоящий сборник 2 и 3 гла­
вы книги «Семантика: примитивы и универсалии», посвященные дос­
таточно подробному описанию ЕСМ. Кратко опишем содержание
этих глав.
 Во второй главе Анна Вежбицка дает общий обзор элементарных
смыслов по состоянию ^а 1996 г. Она отмечает, что исходный список
из 14 элементов, постулированный в книге Semantic Primitives и сокра­
тившийся до 13 элементов в 1977 г., возрос до 37 в 1993 г., а затем и
до 55. При этом из 14 исходных элементов 10 сохранились в списке и
до настоящего времени, и 9 из них («субстантивы» Я, ТЫ, НЕКТО и
НЕЧТО, «ментальные предикаты» ДУМАТЬ, ХОТЕТЬ, ЧУВСТВО­
ВАТЬ и СКАЗАТЬ и «демонстратив» ЭТОТ) можно считать наиболее
достоверными претендентами на роль элементарных смыслов. Впро­
чем, достаточно проверенными Вежбицка считает все 37 элементов,
исследованных в рамках исследовательского проекта, результаты ко­
торого нашли отражение в книге Goddard and Wierzbicka 1994: «суб­
стантивы» Я, ТЫ, НЕКТО, НЕЧТО, ЛЮДИ; «детерминаторы» ЭТОТ,
ТОТ ЖЕ, ДРУГОЙ; «кванторы» ОДИН, ДВА, МНОГО (МНОГИЕ),
ВЕСЬ/ВСЕ; «ментальные предикаты» ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ,
ЧУВСТВОВАТЬ; «речь» СКАЗАТЬ; «действия и события» ДЕЛАТЬ,
ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬСЯ; «оценки» ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ; «де­
скрипторы» БОЛЬШОЙ, МАЛЕНЬКИЙ; «время» КОГДА, ДО, ПО­
СЛЕ; «пространство» ГДЕ, НИЖЕ/ПОД, ВЫШЕ/НАД; «партономия и
таксономия» ВИД/РАЗНОВИДНОСТЬ, ЧАСТЬ; «метапредикаты»
НЕ, МОЧЬ, ОЧЕНЬ; «интерклаузальные связки» ЕСЛИ, ПОТОМУ
ЧТО/ИЗ-ЗА, ВРОДЕ/КАК. Особое внимание Вежбицкая уделяет обо­
снованию включения в список новых элементов: «детерминатора»
НЕСКОЛЬКО/НЕМНОГО, «усилителя» БОЛЬШЕ; «ментальных пре­
дикатов» ВИДЕТЬ, СЛЫШАТЬ; «нементальных предикатов» Д В И ­
ГАТЬСЯ, ЕСТЬ(ИМЕЕТСЯ), ЖИТЬ; «пространство» ДАЛЕКО, Б Л И З ­
КО; СТОРОНА; ВНУТРИ; ЗДЕСЬ; «время» ДОЛГО, НЕДОЛГО;
СЕЙЧАС; «воображение и возможность» МОЖЕТ БЫТЬ, ЕСЛИ БЫ;
«слова» СЛОВО. Вежбицкая отмечает, что с ростом числа элементов
ЕСМ становится более гибким и выразительным.
Глава 3 книги «Семантика: примитивы и универсалии» посвящ ена
грамматике ЕСМ— синтаксису универсальных семантических эл ем ен ­
тов. Вежбицкая исходит из представления, согласно которому не все
грамматические модели являются лингвоспециф ичными, некоторы е
модели приходится признать универсальными, и именно наличие
универсальных грамматических моделей делает возможным взаим о­
понимание различных культур. Конечно, речь идет не об уни версаль­
ных грамматических формах, а об универсальных законах сочетаем о­
сти семантических элементов. Вежбицкая всячески под черкивает, что
предлагаемое ею грамматическое описание носит сугубо пред вари -
тел ьн ы й характер; в то же врем я она указывает, что грамматические
о гр ан и ч ен и я неп рем ен но долж ны приним аться во внимание при по­
строен и и толкований и параф раз на ЕСМ.

Н ар я д у с ЕСМ, метаязык, используемый Вежбицкой, включает л и н ­

гвистическую терм инологию , передача которой средствами русского
я зы к а иногда составляет отдельную переводческую задачу. Подчас
возн и кает конф ликт между желанием следовать общ елингвистиче­
ской тр ад и ц и и , наличием определенной традиции перевода соответ­
ствую щ его тер м и н а у В ежбицкой и, наконец, задачей возможно более
точн о передать стоящ ее за термином понятие. Т ак, ключевой для
В еж бицкой тер м и н sem antic prim itive, ещ е в книге 1972 г. использо­
вался ею как аналог терм инов Московской семантической школы
«элем ентарное значение» и «элементарный смысл». По-русски термин
«примитив» в то врем я практически не употреблялся и вош ел в оби­
ход позж е как переводной эквивалент английского primitive. Однако
представляется, что и сейчас его нельзя считать общ еупотребитель­
ным, и, кром е того, с ним связы ваю тся неж елательные коннотации
чего-то первобы тного и неразвитого, тогда как термины элемент, эле­
мент арный смысл и т. д. вполне точно передаю т значение английского
терм и на. П оэтом у в больш инстве случаев мы предпочитали в перево­
де говорить об элем ентарны х смыслах (semantic primitives), элемен­
тарн ы х кон цептах (conceptual primitives), избегая по возможности тер­
мина «примитив».
Н есколько иное реш ение было принято при переводе важного для
работ В еж бицкой тер м и н а cultural script, указываю щ его на принятую
в д ан н о й культуре модель поведения. В русской традиции устоялся
перевод этого терм и на как «культурно-обусловленный сценарий» (см.
В еж бицка 1990; В еж бицкая 1996). Мы сочли целесообразным после­
довать за слож ивш ейся традиц ией, хотя в работах Вежбицкой исполь­
зуется такж е несиноним ичны й терм ин scenario, который, естественно,
при ходи лось передавать также как сценарий. Как кажется, это не мо­
ж ет повести к каким бы то ни было недоразумениям.

Ц итаты из лингвистических и философских работ, ранее перево­

д и вш и х ся на русский язы к, как правило (если это не приводит к су­
щ ественны м искаж ениям смысла), даются в соответствии с опублико­
ванн ы м и переводам и. Что же касается художественных текстов, мы
следовали опубликованны м переводам лиш ь в тех случаях, когда они
бы ли достаточно буквальны ми; иногда, наряду с буквальным перево­
дом, дл я сопоставления приводился вольный художественный перевод.
 В заклю чени е назовем тех, кто участвовал в п еревод ах работ Веж-
бицкой, вош едш их в данную книгу. С татья «Редупликация в и т ал ь я н ­
ском языке» переведен а И . Ю. Ю диной, статья «Я понские культурны е
сц енари и»— А. С. Х орош киной, статья «Н ем ецкие “культурны е сц е­
н ар и и ”»— Ю. Н. П ановой и О. А. Х адарцевы м . К ром е того, следует
отметить, что в п еревод е статьи «Angst» участвовала Н. Л . Л огутова, в
переводе 14 главы («Т ранзитивность и реф лексивы ») кн иги «С ем анти­
ка: при м итивы и уни вер сал и и » — А. А. Ш мелев, в п ер ев о д е 4 р азд ел а
(посвящ енного м оделям друж бы в польской культуре) 2 главы кн и ги
«П оним ание культур при пом ощ и клю чевы х слов» — Д . И . Д асю к.

Т. Б., А. Ш.

Л И Т Е Р А Т У Р А

Апресян Ю. Д. О языке толкований и семантических примитивах // Вопросы

языкознания. 1994._№ 4.
Goddard С., Wierzbicka A. (eds). Semantics and Lexical Universals: Theory and Empi­
rical Findings. Amsterdam: John Benjamins, 1994.
Вежбицка А. Культурно-обусловленные сценарии и их когнитивный статус (пе­
ревод Р. М. Фрумкиной)/ / Язык и структура знаний. М., 1990.
Вежбицкая А. Концептуальные основы психологии культуры (перевод А. И. Пол­
торацкого)/ / Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1996.
 Из к н и г и
СЕМАНТИКА:
ПРИМ ИТИВЫ И УНИВЕРСАЛИИ
Введение

1. Язык и значение

Я зы к— это инструмент для передачи значения. Структура этого

инструмента отражает его функцию, и только в свете этой функции он
может быть понят надлежащим образом. Исследовать язык, не обра­
щаясь к значению, это все равно что изучать дорожные знаки с точки
зрения их физических характеристик (каков их вес, каким типом
краски они покрашены и т. п.) или же изучать структуру глаза, не го­
воря ни слова о зрении.
Как ни странно, многие лингвисты исследуют язык именно таким
образом. Наука о языке, в которой значению в лучшем случае отво­
дится абсолютно маргинальное место, есть аномалия и аберрация (что
само по себе может послужить увлекательным предметом исследова­
ния для будущих историков лингвистики), и, разумеется, не все со­
временные лингвисты подходят к языку с этих позиций. Тем не ме­
нее, в университетских программах, принятых сегодня многими лин­
гвистическими факультетами в разных странах мира, «формальный
синтаксис» занимает гораздо более центральное положение по срав­
нению с семантикой (исследованием значений), а сама семантика все
еще нередко третируется как маргинальная область.
Особенно большое влияние на формирование «лингвистики без
значения» оказали два американских лингвиста XX века: Леонард Блум­
филд и Ноэм Хомский.
Блумфилд (в отличие от своего великого современника и сооснова-
теля американской лингвистики Эдуарда Сепира) страшился значе­
ния и был склонен избавиться от него путем отнесения его исследова­
ния к ведению других дисциплин, таких как социология или психоло­
гия. Причиной этого страха было то, что Блумфилд хотел основать
лингвистику как науку, но при этом считал, что значение не может
изучаться с той же степенью строгости, как языковые звуки и формы.
Бихевиоризм Блумфилда вынуждал его считать любое обращение к
идеям, концептам, мыслям или разуму ненаучным; термин «мента-
лизм» употреблялся им и многими другими влиятельными лингвиста-
ми его поколения как бранное слово1. Рэнди Аллен Х аррис, автор
книги «The Linguistics Wars» (H arris 1993: 27—8), вы разил это следую ­
щим образом: «Идеи Блумфилда определили характер ли нгви сти ки
тех времен: что она [лингвистика] является описательной и таксоно­
мической наукой, подобной зоологии, геологии и астрономии; что
умозрительные размы ш ления означаю т мистицизм и выход за п р ед е ­
лы науки; что на все существенные психологические вопросы (узнава­
ние, знание и пользование языком) даст ответы бихевиоризм; что зн а­
чение леж ит вне сферы научного исследования».
Часто говорят в защиту Блумфилда, что гонителем значения из храма
лингвистики был не он сам, а «блумфилдианцы» и «посгблумфилдианцы»
(и особенно наставник Хомского, Зеллиг Харрис). Н апример, Мэтьюз
(Matthews 1943: 114) указывает, что даже «в одной из своих последних об­
щих статей он (Блумфилд) продолжал со всей определенностью утвер­
ждать, что в “языке формы не могут быть отделены от значений”» (1943:
114). Но есть все основания говорить, что посгблумфилдианцы всего
лишь довели блумфилдовскую позицию, по сути своей (хотя и непоследо­
вательно) антисемантическую, до ее логического завершения.
Мэтьюз пытается объяснить, как получилось, что преем ники Блум­
филда «пришли к убеждению, что формы могут и долж ны описы вать­
ся без обращ ения к значению», и «почему, приним ая теорию , в кото­
рой разделение формы и значения считалось аксиомой, они были так
уверены в том, что являются его продолжателями». Он замечает, что,
несмотря на декларации относительно центральности значения, а
также важности его исследования, те требования, которы е Блумфилд
предъявлял к его эффективному описанию, закрывали все двери перед
научным исследованием (Matthews 1993: 115). Мэтьюз пытается дистан­
цироваться от этого заключения, но, на мой взгляд, оно неизбежно.
Блумфилд не «отвергал» значение в том смысле, чтобы избегать какого
бы то ни было упоминания о нем в лингвистическом описании, но он и в
самом деле хотел исключить семантические соображения из лингвистиче­
ского анализа. Например, он высмеивал идею о том, что грамматическая
категория числа (ед. число versus множ. число) имеет под собой семанти­
ческое основание и может быть определена путем обращения к значе­
нию: «в школьной грамматике класс существительных множественного
числа определяется с помощью значения 'более, чем одно’ (лицо, место,
вещь), но кто сможет на основании этого догадаться, что oats овес’— это

1 Как указал близкий сотрудник С епира, М оррис Сводеш (Зищс1е5Ь 1941: 59),
другой убежденный бихевиорисг, Туодделл, «критиковал С епи ра как менталиста,
занимающегося "непознанным и непознаваемым разумом”».
множественное число, a wheat 'пш еница’— это число единственное? Об­
щ ие значения классов, подобно всем другим значениям, не поддаются
доступному лингвисту определению» (Bloomfield 1933/1935:266)2.
Сам Блум ф илд отрицал, что он когда-либо намеревался решиться
на такое «предприятие, чтобы изучать язы к без значения, просто как
бессм ы сленны й звук» (письмо к Фризу, цитируемое в Hymes & Fought
1975: 1009); однако идея его книги «Language» звучала не менее гром­
ко и отчетливо: внутри «лингвистической науки» для семантики места
нет, по к р ай н ей мере в обозримом будущем.
М ы о п р е д е л и л и значение я зы к о в о й ф ормы как ситуацию , в которой говорящ ий
ее п р о и зн о с и т , и к а к р еакц и ю , которую о н а вы зы вает у слуш аю щ его... Ситуации,
к о т о р ы е поб уж д аю т чел о века говорить, охваты ваю т все предм еты и собы тия, ко­
т о р ы е п р о и с х о д я т в его м ире. Ч тобы дать научно точн ое о п ред ел ен и е значения
д л я к аж д о й ф о р м ы я зы к а , мы д олж ны бы ли бы иметь точн ы е научны е сведения
об о всем, ч то о к р у ж ает го в о р ящ его в его м ире. О днако объем человеческой пам я­
ти ч р е з в ы ч а й н о мал. Мы можем п р ав и л ьн о о п ред ел и ть зн ач ен и е той или иной
я зы к о в о й ф орм ы л и ш ь в том случае, если это зн ач ен и е относится к чему-либо, о
чем мы о б лад аем достаточн ы м и научны м и п озн аниям и. Мы можем определить
н а зв а н и я м и н ер ал о в , н а п р и м е р , в тер м и н ах хим ии или м ин ералогии, когда мы
го в о р и м , что о б ы чн ы м значением англий ского слова salt 'соль’ является 'п оварен ­
н а я соль (N aC l)’; мы мож ем о п р ед ел и ть н азван и я растений или ж ивотны х с помо­
щ ью сп е ц и а л ь н ы х т е р м и н о в из области ботани ки или зоологии, но у нас нет спо­
соба то ч н о о п р е д е л и т ь та к и е слова, как love лю бовь’ или hate ненависть’, связан­
н ы е с си ту ац и я м и , ко то р ы е ещ е не бы ли расклассиф ицированы ,— а ведь таких
слов п о д а в л яю щ е е б о льш и н ство ...
О п р е д е л е н и е зн ач ен и й яв л яется, таким образом, уязвимым звеном в науке о
я зы к е и останется тако вы м д о т ех п о р , пока человеческие позн ания не сделаю т ог­
р о м н о го ш ага в п ер ед по ср авн ен и ю с соврем енны м их состоянием. Н а практи ке
мы о п р е д е л я е м зн ач ен и е той или иной ф ормы, где это возможно, с помощ ью тер ­
м инов к ак о й -л и б о д ругой науки. Т ам ж е, где это невозмож но, мы прибегаем к
о кольн ы м п р и ем ам 3 (Bloom field 1933/1935: 139— 40).

2 У д и ви тел ьн о , что Блум ф илд не о б р ати л ни какого вним ания на тот факт, что
слово oats— эт о н е то «м нож ественное число», которое контрастирует с единствен­
ны м (подобн о, н а п р и м е р , том у, как dogs кон трастирует с dog), и на то, что оно не
п р и н а д л е ж и т на самом д ел е к тому ж е «формальному классу», что н dogs. «Фор­
м ал ьн ы й класс», к котором у п р и н ад л еж и т oats, а такж е его инвариантное значение
обсуж даю тся в главе 13 [книги Semantics-. Primes and Universals], (См. такж е Wierzbic-
ka 1988.)
3 T o , что Блум ф илд назы вает «NaCl» «обычным значением» английского о\ова
salt, как и его зам еч ан и я по поводу названий растений и ж ивотных, является я р ­
кой и л л ю стр ац и ей того, что он не отличал научное знан ие от «обычного значе-
 Итак, для Блумфилда значение могло быть объектом референции, но
не объектом исследования, и, зная его «антименталистскую», бихевиори­
стскую концепцию значения, мы едва ли могли ожидать чего-то другого.
Как отмечено Хаймсом и Фоутом (Hymes and Fought 1975: 1010),
«Блумфилд включил значение в свою концепцию языковой структу­
ры, но не в свою недолговечную лингвистическую теорию... скепти­
цизм в отношении практической возможности эксплицитным обра­
зом инкорпорировать значение в лингвистический анализ привел к
определенным сдвигам в теории... к тому, что блумфилдианцы ста­
ли... всецело опираться на дистрибуционные модели».
В результате «когнитивной революции» конца 50-х — начала 60-х
годов был изгнан (или это так казалось) призрак бихевиоризма, а
мышление (mind) и значение стали центральным предметом интереса
гуманитарных наук вообще и лингвистики в частности. Процитирую
одного из главных персонажей «когнитивной революции» Джерома
Брунера: «Эта революция была направлена на то, чтобы вернуть ’ин­
теллект’ ('mind') в лоно гуманитарных наук после долгой холодной
зимы объективизма» (Bruner 1990: 1). Д ля Брунера «интеллект»
(«mind») тесно связан со значением: «Позвольте мне рассказать вам
сначала, как я и мои друзья понимали смысл революции, которая
произошла здесь в конце пятидесятых годов. Это была, думали мы,
напряж енная борьба за то, чтобы возвести значение в ранг централь­
ного концепта психологии — не стимулы и реакции, не непосредст­
венно наблюдаемое поведение, не биологические импульсы и их
трансформация, а именно значение» (с. 2). Но Брунер, по его собст­
венным словам, не разделяет «обычных представлений о неуклонно
движущемся только вперед прогрессе» (с.1); по его мнению, «эта рево­
лю ция в настоящее время превратилась в несколько разных течений,
уклонившихся от первоначального русла и маргинальных относитель­
но того импульса, который ее вызвал. В самом деле, то, как она была
техникализована, скорее даже подрывает этот первоначальный им­
пульс» (с. 1). Из поля зрения выпало не что иное, как значение.
О чень рано, н ап р и м ер , акц еп т стал перем ещ аться от «значения» к «информа­
ции», от создания зн ач ен и я к обработке инф орм ации. Э то глубоко р азл и ч н ы е вещ и.
Ключевым ф актором , участвовавш им в названном сдвиге, бы ло введен ие компыо-
тации как господствую щ ей м етаф оры и ком пы отабельпости как необходи м ого
свойства хо р о ш ей тео ретич еской м одели. И н ф о р м ац и я ин ди ф ф ерен тн а к зн ач е­
нию (с. 4).

пня». П о д р о б н о е обсуж дение этих вопросов см. в главах 1J и 12. Что д о назван и й
эм оци й (таких как love и hate) — см. главу 5 [кн иги Semantics: Primes and UmversaLs}.
 Очень скоро компьюгация стала моделью мышления (mind), а вместо концеп­
та значения возник концепт компьютабельносги (с. 6).
Было неизбежно, что вместе с появлением компыотации как метафоры новой
когнитивной науки и компьютабельносги как необходимого, если не достаточно­
го, критерия теории, с которой можно работать в рамках новой науки, вновь поя­
вятся рецидивы застарелой болезни, связанной с неприятием ментализма (с. 8).
Брунер порицает «когнитивную революцию» за ее измену своему
прежнему взгляду на значение как на главный предмет интереса, за
то, что она предпочла значению 'обработку информации’ и компьюта-
цию (с. 137), и настаивает на том, «чтобы психология оставила попыт­
ки быть 'свободной от значения* (meaning-free) в своей системе объяс­
нения» (с. 20).
Н о если «когнитивная революция», отдалившись от значения, тем
самым предала психологию, то что можно сказать о лингвистике, в ко­
торой ранние многообещающие ссылки на «мышление» (как в книге
Хомского «Язык и мышление») привели лишь к преувеличенному ув­
лечению разными «формализмами» и в которой «свободный от значе­
ния» синтаксис господствовал в течение нескольких десятилетий,
узурпировав место, по праву принадлежащее исследованию значе­
ния? О ливер Сакс суммирует «прегрешения» «когнитивной револю­
ции» следующим образом: «Брунер описывает, как этот первоначаль­
ный импульс был извращ ен и вытеснен понятиями компыотации, об­
работки информации и т. д., а также идеей компьютерной (и хомски-
анской) лингвистики относительно возможности отделения синтакси­
са язы ка от его семантики» (Sacks 1993: 48). Сакс решительно поддер­
живает позицию Брунера и комментирует: «Многие исследовате­
ли, начиная от Буля с его “Законами мышления” второй половины
XIX века и кончая пионерами искусственного интеллекта нашего
времени, придерживались живучего представления о том, будто мож­
но иметь интеллект (intelligence) или язык, основанный на чистой ло­
гике, без вмешательства чего бы то ни было столь же путаного, как
значение».
К сожалению, как отмечает Сакс, это живучее представление раз­
делял Ноэм Хомский, главный Spiritus movens «когнитивной револю­
ции» в лингвистике, влияние которого в этой области едва ли можно
переоценить.
Н есмотря на свою менталистскую, антиблумфилдовскую позицию,
в отношении к значению Хомский всегда оставался (и остается) блум-
филдианцем. Как и у Блумфилда, «у него... было глубокое методоло­
гическое отвращение к значению, и его работа придала новую силу
одному из ключевых элементов блумфилдовской политики в отноше­
нии значения: в формальном анализе его следует избегать» (R. A. H ar­
ris 1993: 99).
Я согласна с Харрисом (Harris 1993: 252), что, хотя некоторые
«предпочитают рассматривать вклад Хомского в лингвистику как по­
следний вздох блумфилдианства», такой взгляд является, «несомнен­
но, слишком узким». Но следует также согласиться с теми критиками
Хомского, которые отмечают, что, хотя он в некотором роде и нару­
шил блумфилдовское табу на все, связанное с мышлением (mind), про­
возглашенный им ментализм оказался столь же враждебным к иссле­
дованию значения, как и блумфилдовский бихевиоризм. Я процити­
рую одного из критиков (Edelman 1992: 243):
Хомский был пионером одного из наиболее популярных и влиятельных под­
ходов к этим критическим вопросам [о характере связи язы ка и мышления]. В его
подходе, связанном с формальными системами, главное допущ ение состоит в том,
что синтаксические правила независимы от семантики. Язык, в соответствии с
этим взглядом, независим от всех прочих когнитивных явлений. Я не могу согла­
ситься с этим представлением.
Набор правил, сформулированных в соответствии с идеей, что грамматика
есть формальная система, по своей сути алгоритмичеи. В такой системе значение
никак не используется. Т ак называемая генеративная грамматика Хомского... ис­
ходит из допущения, что синтаксис независим от семантики и что язы ковая спо­
собность независима от внешних когнитивных способностей. Это определение
грамматики делает его неуязвимым, поскольку его нельзя опровергнуть путем об­
ращения к фактам, касающимся познавательной деятельности вообще. Язык, оп­
ределенный как множество цепочек пеинтерпретированных символов, порож ден­
ное продукционными правилами, подобен компьютерному языку.

Это возвращает нас к ранее цитированным замечаниям Брунера.

Как он указывает (Bruner 1990: 1), «новая когнитивная наука, дитя
[когнитивной] революции, достигла больших технических успехов це­
ной дегуманизации того самого концепта, прежний статус которого в
психологии она стремилась восстановить, и ... тем самым оторвала
значительную часть психологии от гуманитарных и других наук о че­
ловеке». То же самое можно сказать о лингвистике.
Когда я говорю о «лингвистике без значения», то это не значит, что
я недооцениваю успехи работы в области лингвистической семанти­
ки, достигнутые в течение нескольких последних десятилетий. Я так­
же не хочу ставить под сомнение важность других лингвистических
направлений, стремящихся выйти за пределы тех ограничений, кото­
рые были наложены на нашу науку генеративной грамматикой. Хар-
рис (H arris 1993) и другие вправе радоваться наблюдаемому в послед­
ние одно-два десятилетия «посвежению лингвистики» («greening of
linguistics»), сопровождаемому динамическим развитием функцио­
нальной лингвистики, когнитивной лингвистики, прагматики и т. д. В
то же время, однако, я думаю, что антисемантическая ориентация
Блумфилда и Хомского все еще, подобно черной тени, нависает над
лингвистикой. Достаточное основание для этого утверждения дает, в
частности, тот факт, что в действующих программах многих лингвис­
тических факультетов «формальному синтаксису» до сих пор уделяет­
ся преимущ ественное внймание в ущерб исследованию языка как ин­
струмента передачи значения.
В самых последних версиях хомскианской лингвистики обращение
к значению как будто уже не находится под запретом. Но это не отме­
няет ее существенно антисемантической направленности. Хомский
больше не утверждает, что, «если действительно будет доказано, что
значение играет роль в лингвистическом анализе, то... основанию
лингвистической теории будет нанесен серьезный удар» (Chomsky
1955: 141). Но он тем не менее остается таким, каким был всегда: «глу­
боким и стойким синтаксическим фундаменталистом» (R. A. Harris
1993: 139). Мэтьюз суммирует свои комментарии по поводу места, от­
водимого значению в недавней работе Хомского, следующим обра­
зом: «Какое же место остается на долю описания значения? Хомский,
как всегда, прежде всего исследователь синтаксиса, или 'грамматики'
в традиционном смысле. Поэтому нельзя ждать, что семантике будет
посвящ ено что-то большее, чем программные декларации и попутные
замечания» (Matthews 1993: 245).
Семантическая пустота, образованная «синтаксическим фундамен­
тализмом» хомскианской грамматики, не была заполнена и так назы­
ваемой «формальной семантикой», которой также отводится заметное
место в учебных программах многих лингвистических факультетов.
Несмотря на свое название, «формальная семантика» (или «теоре­
тико-модельная семантика») не стремится обнаруживать и описывать
значения, закодированные в естественном языке, или проводить
межъязыковые и межкультурные сопоставительные исследования
значений. Скорее, она видит свою цель в том, чтобы переводить опре­
деленны е тщ ательно отобранные типы предложений в форму логиче­
ского исчисления. Ее интересуют не значения (в смыс\е закодирован­
ных в языке концептуальных структур), а логические свойства пред­
ложений, такие как следствие, противоречие, логическая эквивалент­
ность, т. е., по выражению одной из недавних работ (Chiercia and
 McComieU-Ginet 1990: 11), не «ко гн и ти вн ая значим ость» («cognitive sig­
nificance»), а «инф орм ационная значим ость» («inform ational sig n ific a n ­
ce»); ср. ци ти р о ван н ы е вы ш е за м е ч ан и я Б р у н е р а (B ru n e r 1990: 4) п о
поводу сдвига о т «значения» к «инф орм ации». К ак п и ш е т о д и н и з в е с т ­
ны й ф орм альны й сем антик (п р и н а д л еж ащ и й к ш к о л е « г р а м м а т и к и
Монтегю»), «теоретико-м одельное с о д ер ж ан и е слова (th e m o d e l th e o ­
retic intension o f a w ord) в п р и н ц и п е н е и м е е т ровно никакого о т н о ш е ­
ния к тому, что про и сх о ди т в го л о ве ч ел о в ек а, и с п о л ь з у ю щ е г о э т о
слово» (Dowty 1978: 379). О б ъ ясн и в, что в т е о р е т и к о -м о д е л ь н о й с е ­
мантике зн ач ен и е п р ед ло ж ени я р а с с м ат р и в а е т с я к а к « м н о ж ес т в о в о з ­
можных миров», Д ау ти п р и зн а е т, что «могут в о з н и к н у т ь р е з о н н ы е с о ­
м нения в том, что м нож ества во зм о ж н ы х м и р о в в о о б щ е и м е ю т к а к о е
бы то ни бы ло о тн о ш ен и е к п с и х о л о ги ч еск о м у п р о ц е сс у п о н и м а н и я
предлож ения», и допускает, что «не су щ еству ет т а к о г о с м ы с л а , в к о т о ­
ром мож но бы ло бы п о н и м ать у т в е р ж д е н и е о то м , ч то ч е л о в е к и м е е т
м ентальны й доступ ко “всем в о зм о ж н ы м м и р а м , к о т о р ы е т о л ь к о с у щ е ­
ствуют”» (376).
Таким образом, хомскианцы любят говорить о «мышлении» (mind),
но не желают изучать «значение» (meaning), а «формальные семанти­
ки» любят говорить о «значении», но только в смысле возможных ми­
ров или истинностных условий, а не в смысле концептуальных струк­
тур. Одна черта, объединяющая обе школы,— это то, что они прида­
ют большое значение своей «формальности». Преимущественное вни­
мание, уделяемое формальным моделям в ущерб исследованию значе­
ния и понимания, заставляет вновь вспомнить замечания Брунера по
поводу психологии: «Сегодня уже просто неуместно отказывать значе­
нию в праве претендовать на центральное положение в теории психо­
логии на основании его туманности’ или ’неопределенности’ ('vague­
ness'). Неопределенность [естественно-языкового] значения была в
центре внимания вчерашнего формального логика. Мы это уже про­
ходили» (Bruner 1990: 65).
Несмотря на все обещания, связанные с «когнитивной революци­
ей» в гуманитарных науках вообще и с «хомскианской революцией» в
лингвистике, сейчас, на исходе столетия, значение (не «значение»
формального логика, но значение, лежащее в основе человеческо­
го познания, коммуникации и культуры) все еще рассматривается
многими лингвистами как что-то беспорядочное и являющееся «уяз­
вимым звеном в науке о языке» (Bloomfield 1933/1935: 140). Д анная
книга надеется продемонстрировать, что это не обязательно должно
быть так.
 2. Семантические элементы (или примитивы)

К оротко говоря, в человеческом язы ке

разны е звуки имеют разное значение.
И зучать это соответствие определенных
звуков определенны м значениям и зна­
чит изучать язык. Леонард Блумфилд
(Bloomfield 1933/1935: 27)

К ак можно признавать, что изучать язык значит изучать соответст­

вия между звуками и значениями, и в то же время стараться сохра­
нять лингвистику максимально «свободной от значения»? Сам Блум­
филд придерж ивался этой противоречивой позиции по вполне понят­
ной причине: он хотел, чтобы лингвистика была серьезной и строгой
дисциплиной — «наукой», а в то время было неясно, какими строгими
и «научными» методами может изучаться семантика (если это вообще
возможно). Собственно, даже сегодня многие проповедники цен­
тральной роли значения в лингвистике как будто не имеют ничего
против, если о значении говорят расплывчато, неопределенно, ad hoc,
без опоры на какую бы то ни было методологическую систему. Здесь
я должна сказать, что я согласна с Блумфилдом в том, что если мы
действительно хотим пользоваться строгими методами при исследова­
нии соответствий между звуками и значениями (или между формами
и значениями), наши стандарты строгости и последовательности в
прим енении к рассуждениям о значении должны быть столь же высо­
кими и точными, как те, что мы используем применительно к рассуж­
дениям о звуках и формах.
Как я пытаюсь показать вот уже четверть века, возможность созда­
ния строгого и в то же время достаточно тонкого языка, который
можно было бы использовать, говоря о значении, связана с ключевым
понятием элементарных смыслов (или семантических примитивов).
Рассмотрим это на следующем примере. Две видные исследова­
тельницы детского языка, Люсия Френч и Катерина Нельсон, опубли­
ковавш ие очень ценную работу, посвященную усвоению значения
(French and Nelson 1985), начинают свое обсуждение концепта if ('ес­
л и ’) словами: «трудно предложить точное определение слова if» Затем
после краткой дискуссии они делают такое заключение: «Основным
значением i f как в логике, так и в естественном языке является значе­
ние импликации» (с. 38). В этих высказываниях отражены два распро­
страненных убеждения. Первое, что можно определить все слова —
включая if, — и второе, что в том случае, когда слово трудно поддается
 определению, желательно подыскать какое-нибудь наукообразное
слово латинского происхождения (такое как импликация). На мой
взгляд, эти убеждения не только ложны, но объединенными усилия­
ми полностью блокируют возможность семантического анализа. Н е­
возможно определить все слова, поскольку сама идея 'определения’
предполагает существование не только определяемого (definiendum),
но и определяющего (definiens) (или, скорее, множества определяющих).
Те элементы, которые могут использоваться для определения зна­
чения слов (или любые другие значения), сами не могут быть опреде­
лены; их следует принять в качестве «indefinibilia», то есть как семан­
тически элементарные единицы, в терминах которых могут быть по­
следовательно представлены все сложные (неэлементарные) значе­
ния. Определение, которое пытается объяснить простое слово if (если)
через сложное слово implication (импликация) бросает вызов основному
принципу здравого семантического анализа, выдвинутому Аристоте­
лем более двух тысячелетий назад (Aristotle 1937: 141а):
Прежде всего надо смотреть, не обстоит ли дело так, что определение было д а ­
но не через предшествующее [или то, что первее] и более известное. Т ак как оп­
ределение дается ради познания того, о чем речь, познаем же мы не на основании
первого попавшегося, а из предшествующего и более известного... то очевидно,
что тот, кто дает определение не через предшествующее и более известное, не оп ­
ределяет.

Можно возразить, что то, что ясно одному лицу, может быть неяс­
но другому и что, следовательно, никакой абсолютный порядок степе­
ней семантической простоты не может быть установлен. У Аристоте­
ля, однако, был ответ на это возражение: решающую роль играет во­
прос не о том, что более понятно конкретным индивидам, а о том, что
является семантически более базовым и тем самым ингерентно более
доступным для понимания:
Ибо одному бывает более известным одно, другому— другое, но не всем одно
и то же... Далее, одним и тем же в одно время более известно одно, в д р у го е—
другое... так что об одном и том же нельзя дать всегда одно и то же определение,
если утверждать, что определение должно быть дано через более известное каж ­
дому. Таким образом, ясно, что определение следует давать не через это, а через
то, что более известно вообще. Ибо только так получалось бы всегда одно и то же
определение.

«Абсолютный порядок понимания» зависит от семантической слож­

ности. Например, нельзя понять концепты «обещать» и «разоблачать»
без предварительного понимания концепта «говорить», поскольку обе-
щание и разоблачение основаны на «говорении». Подобным образом
нельзя понять концепты «дейксис», «демонстрация», «остенсивность»
без предварительного понимания концепта «это», на котором они по­
строены; и нельзя понять концепт «импликация» без предваритель­
ного понимания семантически более базового концепта «если».
Если мне кто-нибудь покажет ребенка, который понимает и умеет
употреблять слово implication, но ещ е не научился понимать и исполь­
зовать слово if, я признаю , что все в семантике относительно. Но до
тех пор я буду придерж иваться мнения, что Аристотель был прав и
что, несмотря на всю вариативность восприятия значения разны ми
индивидами, существует также и «абсолютный порядок понимания»,
основанный на внутренних семантических отношениях между словами.
Таким образом, одно из главных представленных в этой книге по­
лож ений семантической теории и семантической практики состоит в
следующем: значение нельзя описать, не пользуясь некоторым набо­
ром элементарны х смыслов; кто-то может, конечно, полагать, что он
описывает значение, переводя одно неизвестное в другое неизвестное
(как в издевательском определении П аскаля (Pascal 1667/1954: 589):
«Свет — это световое движ ение светящ ихся тел»), однако ничего пут­
ного из этого на самом деле не получится.
Без определенного множества примитивов все описания значений
оказываются реально или потенциально круговыми (как когда, на­
пример, to demand [приблизительно 'требовать'] определяется как Чо
request firmly’ [приблизительно 'твердо просить’], a to request [прибли­
зительно 'просить’] — как 'to dem and gently’ [приблизительно 'мягко
требовать’]; см. Wierzbicka 1987а: 4). Любой набор семантических эле­
ментов лучше, чем никакой, поскольку без такого набора семантиче­
ское описание имеет внутренне круговой характер и в конечном счете
оказывается неприемлемым. Это, однако, не значит, что несуществен­
но, с каким именно набором элементов мы работаем, лиш ь бы тако­
вой вообще существовал. Отнюдь нет: ценность семантических описа­
ний зависит от качества выбора лежащего в их основе множества се­
мантических примитивов. По этой причине поиски оптимального на­
бора примитивов должны быть для семантика делом первостепенной
важности. «'Оптимального' с какой точки зрения?» — спросят скепти­
ки. С точки зрения понимания. Семантика есть наука о понимании, а
для того, чтобы что-то понять, мы должны свести неизвестное к из­
вестному, темное к ясному, требующее толкования к самоочевидному.
Как я отмечала в моей книге «Semantic Primitives» (Wierzbicka 1972: 3),
создатели и исследователи искусственных языков склонны всячески
 подчеркивать произвольность «элементарных терминов» [«primitive
terms»]. Например, Нельсон Гудман писал: «Тот или иной термин вы­
бирается в качестве элементарного не потому, что он является неоп­
ределяемым; скорее наоборот, то, что термин был выбран в качестве
элементарного для данной системы, является причиной того, что он
оказывается неопределяемым... Вообще термины, принятые данной
системой как элементарные, вполне могут быть определяемыми в ка­
кой-либо другой системе. Не существует абсолютно элементарных
терминов, как не существует одного-единственного правильного вы­
бора таких терминов» (Goodman 1951: 57).
Но мысль о том, что все это приложимо и к семантике естественно­
го языка, ошибочна, ее принятие — верный способ обеспечить застой
в семантическом исследовании. Разумеется, лингвист волен изобрести
произвольные множества примитивов и «определять» все, что ему за­
благорассудится, в терминах таких множеств. Но это мало продвину­
ло бы нас на пути понимания человеческого общения и познания.
Процитируем Лейбница:
Если нет ничего такого, что было бы понятно само по себе, то вообщ е ничего
никогда не может быть понято. Поскольку то, что может быть пон ято ч ерез что-то
другое, может быть понято только в той мере, в какой может быть пон ято это д р у ­
гое, и так далее; соответственно, мы можем сказать, что п он яли нечто, только т о ­
гда, когда мы разбили это на части так, что каж дая из частей п он ятна сама по себе
(Leibniz 1903/1961. 430; цитируется в переводе с английского).

Семантика может иметь объяснительную силу, только если ей уда­

ется «определить» (или истолковать) сложные и темные зн ачени я с
помощью простых и самопонятных. Если человеческое существо мо­
жет понять какое бы то ни было высказывание (свое собственное или
принадлежащее кому-то другому), то это лиш ь потому, что эти вы ска­
зывания, так сказать, построены из простых элементов, которы е по­
нятны сами по себе. Этот важный момент, вы павш ий из п оля зр ен и я
современной лингвистики, постоянно подчеркивался в сочи н ен и ях
великих мыслителей XVII века, таких как Д екарт, П аскаль, А рно и
Лейбниц. Например, Декарт писал;
...Есть много вещей, которые мы делаем более тем н ы м и, ж ел ая их о п р е д е л и т ь ,
ибо вследствие чрезвычайной простоты и ясности, нам невозм ож н о п ости гать их
лучше, чем самих по себе. Больш е того, к числу величай ш и х ош и б ок, к а к и е м о ж ­
но допустить в науках, следует причислить, быть может, ош иб ки тех, кто х о ч ет о п ­
ределять то, что дблжно только просто знать, и кто не м ож ет ни о т л и ч и ть я сн о е о т
темного, ни того, что в целях познания требует и заслуж ивает о п р е д е л е н и я , о т т о ­
го, что отлично может быть познано само по себе (D escartes 1701/1931: 324).
 Д л я Д е к а р т а , стало бы ть, как и д л я Л ей б н и ц а, не сущ ествовало
п р о б л е м ы «выбора» н екоторого п роизвольн ого множества п рим ити ­
вов. С ущ ествен н о бы ло установить, какие концепты являю тся на­
сто л ько ясн ы м и , что н и каки е об ъ ясн ен и я не могут сделать их ещ е бо­
л е е п о н я тн ы м и , и о б ъ ясн и ть с их пом ощ ью все остальное.
Э тот о сн овн ой п р и н ц и п бы л п ри м ен ен преж де всего к лексической
сем ан ти ке и бы л сф орм ули рован в тер м и н ах определяем ости слова.
Н а п р и м е р , П аск ал ь писал:
Ясно, что есть слова, которые не могут быть определены; и если бы природа
не компенсировала эту нашу неспособность, дав всем людям сходное понимание,
все наши выражения оказались бы спутанными; напротив, эти слова употребля­
ются с той же степенью уверенности, как если бы они сами были недвусмысленно
объяснены; ибо природа сама дала нам, без слов, более точное их понимание, чем
можно было бы достичь при помощи искусства толкования (Pascal 1667/1954: 580).
А н ал оги ч н о Арно:
Наше первое замечание состоит в том, что не следует пытаться определить все
слова, так как это нередко оказывается бесполезным и даже невозможным... Ибо,
когда имеющееся у всех людей понятие о какой-либо вещи является отчетливым
и у всех, кто понимает язык, возникает одно и то же понятие, когда они слышат
некоторое слово, его определение оказывается ненужным, поскольку цель опре­
деления, состоящая в том, чтобы слово было связано с ясной и четкой идеей, уже
достигнута. Слова, которые выражают представления о простых вещах, понятны
всем и не требуют определения...
Более того, я говорю, что было бы невозможно определить все слова. Ибо, что­
бы определить слово, необходимо прибегать к другим словам, обозначающим по­
нятие, с которым мы хотим связать это о\ово; а если мы захотим определить сло­
ва, использованные при определении данного, нам придется прибегать еще и к
другим словам, и так до бесконечности. Необходимо поэтому остановиться, когда
мы дойдем до простейших терминов, которые мы уже не будем определять; стрем­
ление определить слишком многое не меньший грех, чем недостаточные опреде­
ления, ибо и то и другое ведет к неясности, которой мы как раз и хотели избежать
(Arnauld 1662/1964: 86—7; выделено Вежбицкой).
Х ом ский, н есм отря на все его заяв л ен и я относительно того, что ге­
н ер а ти в н ая грам м ати ка явл яется продолж ением «картезианской л и н ­
гвистики» (см. C hom sky 1966), ни едины м словом не упоминает этой
ц ен тр а л ьн о й л и н и и картезианской (а такж е лейбницнанской) теории
я зы к а и м ы ш лен и я. (См. такж е ссылки на «картезианскую концеп­
цию» я зы к а и п о зн ан и я в более поздних сочинениях Хомского, на­
п ри м ер: C hom sky 1991а.)
М ой собственны й интерес, н аправленны й на поиски неарбитрар-
ны х сем ан ти ческих прим итивов, был возбужден посвящ енной этому
 сюжету лекцией, прочитанной польским лингвистом Анджеем Богу­
славским в Варшавском университете в 1965 году. «Золотая мечта»
мыслителей XVIJ века, которая не могла быть реализована в рамках
философии и которая была поэтому отвергнута как утопия, может
быть реализована, утверждал Богуславский, если к ней подойти с
лингвистической, а не с чисто философской точки зрения. О пыт и на­
ходки современной лингвистики (как эмпирические, так и теоретиче­
ские) дали возможность по-новому подойти к проблеме концептуаль­
ных примитивов и поставить ее на повестку дня эмпирической науки.
Лейбницева теория «алфавита человеческих мыслей» (Leibniz
1903/1961: 4350) могла быть отвергнута как утопия, поскольку он ни ­
когда не предлагал ничего похожего на полный список предполагае­
мых примитивов (впрочем, в своей неопубликованной работе он оста­
вил несколько частичных набросков, см. Leibniz 1903). Как написал
один современный комментатор, указавший на трудности, связанные
с предложенным направлением исследования: «Учитывая эти обстоя­
тельства, можно понять тот факт, что Лейбниц последовательно избе­
гал естественного вопроса относительно количества и типа фундамен­
тальных концептов. Подход был бы более привлекательным, если бы
можно было составить хоть какое-то представление о том, как мог бы
выглядеть список фундаментальных концептов» (Martin 1964: 25).
Лучшие ключи к пониманию того, как мог бы выглядеть список
фундаментальных концептов, дает нам исследование языков. В этом
смысле у лингвистики есть шанс достичь успеха там, где философское
умозрение потерпело фиаско. Эта книга, основанная на лингвистиче­
ских изысканиях, проводившихся (моими коллегами и мною самой) в
течение трех десятилетий, предлагает-таки полный (пусть гипотети­
ческий) перечень фундаментальных человеческих концептов, способ­
ных генерировать все остальные концепты (см. главу 2*). Существен­
но, что этот список претендует также на то, чтобы быть одновременно
перечнем лексических универсалий — момент, который мы обсудим в
следующем разделе.

3. Лексические универсалии

В теории, принятой в этой книге, с самого начала была выдвинута

гипотеза, что элементарные концепты могут быть обнаружены путем

Книги Semantics: Primes and Universals.—Прим, перев.

тщательного анализа любого естественного языка, а также и то, что
идентифицированные таким способом наборы примитивов будут «со­
впадать» («match») и что, собственно, каждый такой набор есть не что
иное, как одна лингвоспецифичная манифестация универсального на­
бора фундаментальных человеческих концептов.
Например, предполагалось, что концепты ’someone’, ’something’ и
'w ant’, неопределяемые в английском, окажутся неопределяемыми и в
других языках и что в других языках тоже найдутся слова (или свя­
занные морфемы) для выражения этих концептов.
Это предположение было основано на представлении о том, что
фундаментальные человеческие концепты являются врожденными,
или, другими словами, что они являются частью генетического на­
следства человека, и что, если это так, нет никаких оснований пола­
гать, что они будут различаться от одного человеческого сообщества к
другому.
Оно также было основано на опыте успешной коммуникации меж­
ду носителями разных языков. Поскольку неопределяемые концеп­
т ы — примитивы — это фундамент, на котором строится семантиче­
ская система того или иного языка, легко представить, что, если бы
такой фундамент был в каждом случае особым, отличным от других,
то носители разных языков были бы обитающими в разных измере­
ниях узниками различных концептуальных систем, лишенными вся­
кой возможности какого бы то ни было контакта с узниками других
концептуальных тюрем. Это противоречит опыту человечества, кото­
рый, напротив, указывает как на различия, так и на сходства в челове­
ческой концептуализации мира и который говорит нам, что, при всей
трудности и определенной ограниченности межкультурной коммуни­
кации, она все же не является абсолютно невозможной.
С этим опытом согласуется допущение, что в основе всех языков,
сколь угодно различных, лежат изоморфные множества семантиче­
ских элементов.
До последнего времени данное допущение базировалось, главным
образом, на теоретических соображениях, а не на эмпирических ис­
следованиях различных языков мира. Эта ситуация, однако, измени­
лась с публикацией книги «Semantic and Lexical Universals» (Goddard
and Wierzbicka 1994b) — собрания работ, в которых концептуальные
примитивы, первоначально постулированные на базе небольшой гор­
стки языков, были подвергнуты систематическому исследованию на
материале широкого круга языков разных семей и разных континен­
тов. Языки, описанные в данном томе, включают следующие: эве, вое-
точноафриканский язык нигеро-конголезской семьи, китайский, тай­
ский, японский, австралийские языки янкуньтьятьяра, арренте (арен­
да), а также кайардилд, три мисумальпанских языка Никарагуа, авс­
тронезийские языки ачехский (Индонезия), лонгу (Соломоновы ост­
рова), самоанский, мангап-мбула (Новая Гвинея), папуасский язык
калам и — единственный европейский язык, кроме английского,—
французский.
Эта первая широкомасштабная попытка проверить гипотетиче­
ские концептуальные примитивы путем сопоставления разных язы­
ков не ответила на все вопросы, но, оставляя в стороне одно-два бе­
лых пятна, требующих дальнейшего изучения, можно смело утвер­
ждать, что исследования, включенные в данный том, предоставляют
мощную поддержку нашему гипотетическому набору примитивов. В
большинстве случаев для предложенных примитивов (таких как ’я ’ и
'ты’, 'некто’и ’нечто’, ’где’ и ’когда’, большой’ и ’маленький’, ’хороший’
и ’плохой’ или ’делать’ и ’произойти’) легко обнаруживались идентич­
ные слова (или связанные морфемы).
Обсуждая «универсализм» в семантике, Джон Лайонз (Lyons 1977:
331—2) констатировал, что, насколько ему известно, никто не защи­
щает самую крайнюю форму «семантического универсализма», то есть
не занимает позицию, согласно которой «имеется фиксированный на­
бор семантических компонентов, которые являются универсальными
в том смысле, что оказываются лексикализованными во всех языках».
Но именно эта, наиболее сильная, версия универсалистской гипотезы
подвергалась эмпирической проверке в названном выше коллектив­
ном труде, и именно она лежит в основе настоящей книги.
Принимая в качестве теоретической основы этой книги радикаль­
ный универсализм, я должна сделать две оговорки: первая, что я пол­
ностью разделяю гумбольдтианский взгляд, согласно которому, не­
смотря на наличие универсалий, в целом семантические системы, во­
площенные в различных языках, уникальны и культуроспецифичны;
и вторая, что наличие «воплощенных» (то есть лексикализованных)
универсалий не означает абсолютной эквивалентности в языковом
употреблении. Оба этих пункта требуют некоторых комментариев.
Любой переводчик знает по собственному опыту, что в каждом
языке есть слова, не имеющие семантических эквивалентов в других
языках, и что каждый язык проводит некоторые семантические раз­
граничения там, где другие языки этого не делают. Например, пере­
водчик классических текстов, принадлежащих культурной традиции
индуизма, неизбежно столкнется с тем, что в европейских языках нет
слов, которые бы сколько-нибудь приближались по смыслу к таким
ключевым санскритским терминам, как, например, nirvana, brahman,
a tm a n или karm a (см. Bolle 1979: 219—58). Но и при сопоставлении
языков, которые очень близки в генетическом, географическом и
культурном отношениях, как, скажем, французский и английский, по­
стоянно встречаешься с глубокими лексическими различиями. Так,
например, французское слово m alheur не имеет точного соответствия в
английском языке, как это было отмечено английским переводчиком
размышлений Симоны Вейль об этом концепте, в конце концов при­
шедшим к отчаянному решению во всех случаях использовать в каче­
стве переводного эквивалента абсолютно неадекватное английское
слово affliction [«горе, скорбь»] (Weil 1972: 63).
В определенном смысле, большинство слов всех языков сходно с
французским m alheur, то есть их значение не может быть передано
(без искажения) на каких-нибудь других языках. Больше того, в каж­
дом языке есть слова, тесно связанные с одной определенной культу­
рой и не имеющие эквивалента ни в каком другом языке (см., напри­
мер, Wierzbicka 1991b, 1992а). В то же время, во всех языках есть и та­
кие слова, которые — в отличие от m a lheur — по всей видимости, как
раз имеют семантические корреляты во всех других языках. Гипотеза,
рассматриваемая в этой книге (и в исследованиях, результатом кото­
рых она является), состоит в том, что в каждом языке набор таких «пе­
реводимых» слов совпадает с набором неопределяемых этого языка.
Внутри конкретного языка каждый элемент принадлежит к особой
сетке элементов и занимает специальное место в особой сетке отноше­
ний. Когда мы сопоставляем два (или более) языка, мы не можем рас­
считывать на то, что найдем идентичные сетки отношений. Мы мо­
жем, в то же время, рассчитывать найти корреспондирующие наборы
неопределяемых.
Именно этот (ограниченный) изоморфизм в лексиконе (а также,
как мы увидим, в грамматике) наполняет конкретным содержанием
понятие универсальных семантических примитивов.
Например, английские слова big и small соответствуют по смыслу
русским словам больш ой и м а л е н ь к и й , притом что в английском small
связано особым отношением с little и притом что в русском м а лен ь ­
к и й — формально диминутив— связано специальным отношением с
другими диминутивными прилагательными, такими как беленький
(’белый’+DIM) или кругленьки й ('круглый'+ DIM). Как бы ни различа­
лись по «резонансу» (см. раздел 8.7) sm all и м а лен ьк и й , различие между
ними не может быть выявлено в определениях, и поэтому, с дефини-
 циониой точки зрения, между ними существует «абсолютное» соответ­
ствие (a «perfect» match) (в системах неопределяемых английского и
русского языков они занимают одну и ту же клетку). Подобным обра­
зом, никакие различия в «резонансе» (и употреблении) не мешают
признанию абсолютного семантического соответствия между японски­
ми словами oo/ai и tiisai, с одной стороны, и английскими big и small—
с другой, или между японскими Н и wami и английскими good и bad
(см. Onishi 1994).
Более того, именно постулированный изоморфизм экспонентов
концептуальных примитивов и позволяет нам вообще сравнивать раз­
личные семантические системы. Ведь для любого сравнения требует­
ся tertmm compamtionis, некая общая мерка. Предполагаемое множество
универсальных семантических примитивов как раз предоставляет в
наше распоряжение эту общую мерку и тем самым делает возможным
изучение размеров семантических различий между языками.
Таким образом, представленная здесь теория в некотором смысле
сочетает в себе радикальный универсализм с всеохватывающим реля­
тивизмом. Она признает уникальность каждой лингвокультурной сис­
темы, но вместе с тем постулирует некоторое множество общих кон­
цептов, с помощью которых различия между системами могут быть
обнаружены и поняты, а также она позволяет нам интерпретировать
самые идиосинкратические семантические структуры как культуроспе­
цифичные конфигурации универсальных смысловых элементов— то
есть врожденных человеческих концептов.

4. Врожденные концепты и усвоение языков

Овладевание языком в значительной
степени состоит в постепенном узнава­
нии того, как осуществлять перенос или
перевод с одной системы репрезентации
(детские доязыковые концептуальные
понятия) на другую (язык).
(Вотлегтап 1976:101)

Как отмечалось выше, идея универсальности фундаментальных че­

ловеческих концептов (семантических элементов) тесно связана с
представлением о врожденности этих концептов. Отрадно видеть, что
за последние двадцать лет в исследованиях детской речи все более
глубоко укореняется не только взгляд, согласно которому овладева­
ние языком есть прежде всего постижение значения, но и признание
того, что ребенок участвует r э т о м постижении не как пассивная tabula
rasa, но и как активный деятель, снабженный некоторыми врожден­
ными базовыми концептами.
Как пишет Бауэрман, «согласно общераспространенному в наши
дни взгляду, ребенок приступает к выполнению задачи овладения
языком уже снабженный некоторым запасом базовых понятий, кото­
рый он составил через свое взаимодействие с миром... Некоторые
ранние концепты развиваются, несомненно, автономно (то есть неза­
висимо от языка), особенно те из них, которые универсальны (напри­
мер, постоянство объекта)» (Bowerman 1976: 112—13). Бауэрман одоб­
рительно цитирует замечания Джона Макнамары (Macnamara 1972: 5):
«...невозможно вообразить, чтобы одно только слуховое восприятие
того или иного логического слова (имеются в виду такие слова, как ’и’,
'или', 'больше’, 'все1 и ’некоторые’) с первого раза породило бы в уме
ребенка правильное представление о соответствующем логическом
операторе. Собственно, овладение таким словом кажется возможным
лишь в том случае, если ребенок уже испытывал в нем потребность в
своих собственных размышлениях и искал его в речи своего языково­
го окружения».
Особенно интересным моментом обсуждения проблемы врожден­
ности у Бауэрман (Bowerman 1976) является то, что она ясно видит
связь между первыми концептами ребенка, языковыми универсалия­
ми и семантическими примитивами.
Взгляд, согласно которому центральным процессом овладевания языком явля­
ется постижение ребенком связей между когнитивными и языковыми понятиями,
с одной стороны, и языковыми формами и операциями — с другой, находит под­
держку и поощ рение в недавних достижениях лингвистики. Многие современные
лингвисты, на основании совершенно независимых от детского языка соображе­
ний, считают, что наиболее базисными элементами языка являются не абстракт­
ные синтаксические конфигурации, подобные грамматическим отношениям, но
скорее универсальный набор элементарных семантических концептов, которые
комбинируются в соответствии с общими или лингвоспецифичными ограничения­
ми для создания как слов, так и предложений (102).

Лингвисты, на которых ссылается здесь Бауэрман,— это генератив­

ные семантики, то есть представители школы, которая пережила
кратковременный бурный расцвет в конце 60-х— начале 70-х годов,
но к настоящему времени уже прекратила свое существование (см.,
например, R. A. Harris 1993). Но идея универсального набора семан­
тических элементов не обязана этой школе своим происхождением,
не связана каким-либо образом с ее судьбой. Напротив, как я стреми-
2 А Вежбицкия
лась показать в свое время (см., например, Wierzbicka 1967а, Ь, 1972,
1976b), как раз отсутствие настоящей приверженности этой идее и
сделало неприемлемой позицию школы генеративной семантики —
повисшую в воздухе где-то между хомскианским «свободным от значе­
ния» синтаксисом и подлинной семантикой.
Понятие врожденных и универсальных семантических примити­
вов, лежащее в основе этой книги, в некоторых отношениях соответ­
ствует «семантическому пространству» «доязыковых значений» у Сло-
бина (Slobin 1985), в котором могут быть выделены «ядерные концеп­
ты и совокупности связанных понятий» (1163). Главная идея Слобина
состоит в том, что дети строят «сходные грамматики для всех посту­
пающих на вход языков. Поверхностные формы, порождаемые этими
грамматиками, будут, конечно, различными, поскольку различны по­
ступающие на вход материалы. Константой являются базисные поня­
тия (basic, notions), которые первыми получают грамматическое выра­
жение наряду с ранними ограничениями на расположение граммати­
ческих элементов и способы их соотнесения с синтаксическим выра­
жением» (выделено Вежбицкой).
Слобин эксплицитно соотносит свои врожденные «базисные концеп­
ты» с сепировскими «безусловно сущностными концептами... концепта­
ми, которые должны быть непременно выражены, для того чтобы язык
был удовлетворительным средством коммуникации» (Sapir 1949: 93).
Поддерживая, в принципе, слобинскую «ВСО»-гипотезу (от Basic
Child Grammar 'элементарная грамматика детского языка’), Бауэрман
(Bowerman 1985: 1284) пишет: «Я утверждаю, что BCG-гипотеза дей­
ствительно содержит фундаментальное прозрение, касающееся ран­
ней стадии овладения языком, а именно, что начальное семантиче­
ское пространство ребенка— это не tabula rasa, пассивно ожидающая
отпечатка изучаемого языка, прежде чем обрести структуру. Скорее,
ребенок должен быть концептуально подготовлен к овладеванию
языком». В то же время Бауэрман утверждает, что «инициальная ор­
ганизация семантического пространства не фиксированна, а способна
к изменениям», что «семантическое пространство» ребенка не «опре­
деляет единственное, привилегированное множество семантических
понятий» и что «одним из важных факторов, способных оказать влия­
ние на значения, усваиваемые ребенком, является семантическая
структура поступающего на. вход языка» (Bowerman 1985: 1284).
Однако нет причин, исключающих возможность того, чтобы ини­
циальная организация «семантического пространства» ребенка была
способна к изменениям типа тех, которые описывает Бауэрман, и в то
 же время фиксирована в отношении своего ядерного минимума «без­
условно сущностных концептов», как это предусматривалось Сепи­
ром. Нет конфликта и между тезисом (который я буду защищать в
дальнейших главах), утверждающим, что универсальные врожденные
концепты играют особенно важную роль в грамматике, и тем вполне
правдоподобным представлением, что и с самого начала, и в дальней­
шем ребенок обращает особое внимание на лингвоспецифичные се­
мантические разграничения, которые проводятся и иногда граммати­
кализуются в его родном языке. Но для того чтобы исследовать эти
вопросы осмысленным образом, нам нужна последовательная семан­
тическая теория и строгая семантическая методология (см. главу 7*).
Сближение позиций современных теоретических размышлений об
овладении языком и лингвистически обоснованных разысканий, свя­
занных с врожденными и универсальными примитивами, быть может,
лучше всего отражено в следующих замечаниях Брунера: «...вопрос о
том, как мы 'вступаем в язык’ должен рассматриваться в связи с изби­
рательным характером доязыковой ’смысловой готовности’. Иными
словами, существуют определенные группы смыслов, на которые от
природы настроены человеческие существа и поисками которых они
активно занимаются. Они предшествуют языку, существуя в доязыко­
вой примитивной форме в качестве протоязыковых репрезентаций
мира, полная реализация которых зависит от языка как орудия куль­
туры» (Bruner 1990: 72).
Принимая во внимание тот спрос, которым сочинения Хомского о
языке продолжают пользоваться на мировом рынке идей, быть мо­
жет, стоит упомянуть здесь новую теорию Хомского, согласно которой
большинство концептов (включая, например, 'chase’ ['охота’], 'per­
suade’ ['убеждать’], 'murder’ ['убить’] или 'table’ ['стол’] и даже, может
быть, bureaucrat’ ['бюрократ’] и 'carburettor’ [’карбюратор’]) являются
врожденными. Говоря о семантической сложности большинства кон­
цептов, Хомский пишет: «При реалистическом подходе, это означает,
что концепты во всей своей (или почти всей) сложности должны быть
принципиально доступны еще до опыта. Дети в основном усваивают
ярлыки для концептов, которые они уже имеют; взгляд, выдвигаемый в
наиболее сильной форме Джерри Фодором» (Chomsky 1991b: 29).
Эта теория, которую, как это признает и сам Хомский, многие счи­
тают абсурдной, игнорирует тот факт, что значения большинства слов
меняются от языка к языку, что они представляют собой «культурные

Книги Semantics: Primes and Unwersals.— Прим. мрев.

 артефакты», отражающие те или иные аспекты культур, которые их
создали (Chomsky 1987: 33).
На мой взгляд, разумно предполагать, что врожденными являются
не культуроспецифичные концепты, такие как 'bureaucrat' или ’аппа­
ратчик’, 'table’ или 'boomerang' ['бумеранг’], 'persuade’ ['убедить, уго­
ворить’] или 'kow-tow’, но только те, которые обнаруживаются во всех
языках, такие как ’лицо’ ('person’) и вещь’ ('thing’), 'делать’ (’d o ’) и
'произойти’ ('happen’), 'где’ ('where’) и ’когда’ ('when’) или 'хорош ий’
('good') и 'плохой' ('bad’). Все другие концепты должны быть благо­
приобретенными через посредство «языка как орудия культуры».
Между прочим, идея, что большинство слов языка заложено от
природы, а не строится внутри данной культуры из врожденных при­
митивов, используется в сочинениях Хомского (и Фодора; см. главу 7)
в качестве аргумента против лексической семантики: слова чрезвы ­
чайно трудны для перевода, но лингвисту и не следует пытаться их
переводить, поскольку они являются просто ярлыками для неразло­
жимых врожденных концептов. «Обычные словарные дефиниции да­
леки от того, чтобы быть характеристикой значения слов (Chomsky
1987: 21); тем не менее они «могут быть достаточны для своей цели,
поскольку основные принципы словесного значения (каковы бы они
ни были) известны пользователю словаря, также постигающему язык,
независимо от каких-либо инструкций или опыта» (там же).
Это благополучно освобождает лингвиста от необходимости иссле­
довать значение слов или интересоваться лексикографией. Даже об­
щие принципы словесного значения («каковы бы они ни были»), оче­
видно, слишком трудны для исследования. Здесь снова ментализм
Хомского оказывается столь же враждебным к исследованию значе­
ния, как и бихевиоризм Блумфилда.

5. Универсальный синтаксис смысла

В том, что говорилось до сих пор, главный акцент падал на элемен­
ты: элементарные концепты, неопределяемые слова. Но, для того
чтобы сказать что-то осмысленное, нам нужны не только слова— нам
нужны предложения, в которых слова осмысленным образом сочета­
ются друг с другом. Аналогичным образом, чтобы помыслить что-то,
нам нужно нечто большее, чем «концепты»,— нам нужны осмыслен­
ные комбинации концептов. Старая метафорическая формула Л ейб­
ница «алфавит человеческих мыслей», несмотря на ее очевидную ог­
раниченность, оказывается в данном случае достаточно полезной: эле-
ментарные концепты—это компоненты, которые, для того чтобы
быть способными выражать значение, должны тем или иным образом
комбинироваться.
Например, неопределяемое слово want 'хотеть’ выражает неко­
торый смысл, только если оно помещено в определенную синтаксиче­
скую рамку, такую как «I want to do this» («я хочу это сделать»). По­
стулируя элементы я, х о т е т ь , д е л а т ь и это в качестве врожденных и
универсальных элементарных концептов, я также постулирую врож­
денные и универсальные правила синтаксиса—не в смысле неко­
торого не поддающегося интуитивной верификации формального
синтаксиса а 1а Хомский, а в смысле интуитивно верифицируемых мо­
делей возможных комбинаций элементарных концептов.
Например, значение предложения «I want to do this» интуитивно
ясно любому носителю английского языка, его нельзя сделать более
ясным посредством толкований или абстрактных ухищрений. В част­
ности, никакие объяснения с использованием таких выражений, как
«агенсы», «деятели», «волеизъявление», «действие», «дейксис», «авто­
референция», «субъекты», «предикаты», «объекты», «предложения»,
«зачеркивания», или каких-либо других специальных терминов и тео­
ретических конструктов ни на миллиметр не приближают нас к пони­
манию этого предложения. Напротив, то, как мы понимаем специаль­
ные термины и теоретические конструкты должно, в конечном итоге
опираться на наше интуитивное понимание простых предложений,
таких как «I want to do this» или «I want you to do this» [«я хочу, чтобы
ты это сделал»].
Если мы хотим объяснить смысл такого предложения, как «I want
to do this», не носителю языка, то лучше всего предъявить ему семан­
тически эквивалентное предложение на его собственном языке. На­
пример, для русского можно предложить следующее равенство:
I want to do this = Я хочу это сделать,
где я соответствует слову I, хочу (1 ед.)—слову want, это—слову this и
сделать— слову do и где сочетание я хочу соответствует сочетанию I
want, словосочетание это сделать — словосочетанию to do this, а все соче­
тание я хочу это сделать — всему сочетанию I want to do this.
Таким образом, универсальный синтаксис занимается универсаль­
ными комбинациями универсальных элементарных концептов. С
формальной точки зрения, грамматические особенности английского
и русского предложений сильно различаются. Например, слово хочу
можно разложить на две части: глагольную основу хоч- и флективное
 окончание -у (I л. ед. ч., наст, вр.), тогда как английское слово want (ко­
торое в сочетании с «I» передает то же самое значение) не поддается
аналогичному разложению и порядок следования элементов это и сде­
лать отличен от порядка следования элементов do и this. Н о ф орм аль­
ные различия такого рода ничуть не умаляют общую семантическую
эквивалентность рассмотренных двух предложений, основанную на
эквивалентности самих элементов и правил их сочетания.
Таким образом, принятая в настоящей книге теория постулирует
существование не только врожденного и универсального «лексикона
человеческих мыслей», но также и врожденного и универсального
«синтаксиса человеческих мыслей». Эти две гипотезы вместе взяты е
равносильны постулированию чего-то такого, что можно бы ло бы н а­
звать «языком мысли», или lingua mentalis, как я назвала его в заглави и
моей книги 1980 г.
Исследователи ранних детских высказываний обращ али вним ание
на их значительное сходство, независимо от язы ковой и культурной
принадлежности (см., например, Slobin 1985: 1189; Bow erm an 1976:
139). Гипотеза о врожденном и универсальном язы ке мысли (lingua
mentalis) как основе всякого дальнейшего языкового развития может, я
думаю, значительно продвинуть нас на пути к пониманию этого ф ен о ­
мена. Конечно, нам скажут— и справедливо,— что общ ие черты р а н ­
ней детской речи и вообще коммуникации объясняю тся преж де всего
общими социальными потребностями ребенка (см., наприм ер, НаШ-
day 1975; Donaldson 1978). Но семантическая и социальная точки зр е ­
ния на овладение языком вполне совместимы. Объектом потребностей и
желаний ребенка является передача таких сообщений, как 'я хочу
что-то’, ’я не хочу это делать’, 'я хочу ещ е’ (например, « т о ге juice!»), 'я
хочу, чтобы ты что-то сделал’, ’я не хочу, чтобы ты делал это ’, 'н е т’
(например, «allgone»), 'я хочу знать что-то’, 'я вижу что-то плохое’ (на­
пример, «yukky») и т. д.
Сообщения такого рода, опирающиеся не только на такие концепту­
альные примитивы, как ХОТЕТЬ, ДЕЛАТЬ или НЕ, но также и на их
«канонические» сочетания, в самом деле могут быть названы «социальны­
ми», однако их «социальность» никак не делает их менее значимыми. Н а­
против, социальное взаимодействие в значительной степени предполага­
ет выражение и обмен «социальными значениями» (такими, например,
как 'я хочу, чтобы ты сделал что-то’ или 'я не хочу, чтобы ты это делал’).
Эдельман (Edelman 1992: 239) пишет: «Синтаксис и семантика есте­
ственного языка— это не просто особый случай формальных син так­
сиса и семантики, модели которых имеют структуру, но не имею т зна-
чения... символические структуры, прежде всего, значимы». Приводя
аргументы против «механизма овладения языком» в понимании Хом­
ского, Эдельман ставит ему в упрек, что он «игнорирует тот факт, что
язык служит для передачи мыслей и чувств индивидов, которые уже
мыслят независимо от языка» (243), и указывает (со ссылкой на крити­
ку позиции Хомского со стороны Маргарет Дональдсон (Donaldson
1978)), что «ребенок сначала осмысливает (makes sense of) ситуацию и
намерения людей и лишь потом то, что говорится. Это значит, что
язык не является независимым от остального познания» (245).
Я тоже считаю, что язык не независим от прочих компонентов по­
знания и что смысл лежит в основе языка, а не наоборот. Можно по­
лагать, что дети «осмысливают» то, что говорится, в значительной сте­
пени таким же образом, как они «осмысливают» невербальные дейст­
вия, такие как плач, улыбка, нахмуренные брови, подзывание жестом
и т. п. (См., например, Wierzbicka 1993а, 1994g, 1995b.) В самом деле,
не означает ли, например, соответствующий жест 'я хочу, чтобы ты
пришел сюда сейчас’? И что могло бы означать «осмысливание» («mak­
ing sense»), если не интерпретацию наблюдаемого поведения людей в
терминах значимых «ментальных репрезентаций», таких как ’я хочу,
чтобы ты пришел сюда’ или 'я не хочу, чтобы ты делал это’?
Как замечает Слобин (Slobin 1985: 1243), ребенок оказывается спо­
собным «анализировать поступающий на вход языковой материал не
только с целью раскрыть для себя (discover) значение, но и с целью най­
ти средства для выражения вполне доступных доязыковых значений».
Я полагаю, что простые предложения, сформулированные в терминах
лексических универсалий (такие как «я хочу сделать это» или «я чувст­
вую нечто плохое»), позволяют нам наполнить подобного рода широ­
ко распространенные интуитивные представления о детских «доязы­
ковых значениях» конкретным содержанием. В более общем плане,
моя гипотеза состоит в том, что существующий в латентном состоянии
врожденный мини-язык универсальных семантических примитивов
составляет основу детской «готовности к значению».
Но, хотя детское овладение языком, несомненно, может быть полем
плодотворных исследований для всякого, кто интересуется доязыковыми
семантическими структурами, в настоящий момент оче-видно, что луч­
ший путь к пониманию «универсального синтаксиса значения» прохо­
дит через межъязыковое семантическое исследование'1. Например,4

4 В принципе данные исследований того, как происходит овладение языком,

очень важны для лингвистической теории. Трудность состоит в том, что для того,
чтобы быть непосредственно релевантными, эти исследовании должны вестись в
 предварительные данные свидетельствуют о том, что такие модели,
как «I want to do something», «I know this», «Where are you?» или «I
can’t move», универсальны (т. e. засвидетельствованы во всех языках).
Факты такого рода так же важны для изучения врожденной концепту­
альной системы (или «доязыковой готовности к значению»), как факт
присутствия во всех языках слов для 'я’, 'ты’, 'где’, ’хотеть’, ’думать’
или ’знать’.
Подобно тому как потерпели неудачу попытки найти ключ к пони­
манию того, как работает естественный язык, как он употребляется и
как усваивается, путем отделения синтаксиса от значения и абсолюти­
зации синтаксиса, любые попытки отделить значение от синтаксиса и
абсолютизировать лексикон также не привели бы нас к цели, ибо син­
таксис и значение неразрывно связаны. Процитирую Оливера Сакса
(Sacks 1993: 48): «...становится все более и более ясно, из исследования
естественного усвоения языка детьми, из устойчивой неспособности
компьютеров “понимать” язык, ... что синтаксис не может быть отде­
лен от семантики. Именно «значения» являются основой построения
естественного языка и естественного интеллекта».

6. Естественный Семантический Метаязык (ЕСМ)

Думаю, что наиболее сильную поддержку гипотеза о наличии вро­
жденной языкоподобной концептуальной системы находит в ее ре­
ально доказанной способности быть рабочим инструментом при ис­
следовании языков и культур.
Как указывалось выше, всякое осмысленное сравнение предполагает
tertium comparatwm, общую мерку. Если исследование возможно большего
числа языков позволит нам установил» предположительно общее ядро
для всех языков, то мы можем рассматривать это общее ядро как незави­
симый от какого-либо конкретного языка метаязык для описания и срав­
нения всех языков и культур. Без такого независимого метаязыка мы бы­
ли бы навеки обречены на этноцентризм, ведь мы могли бы описывать
другие языки и культуры лишь сквозь призму своего собственного языка
(общеразговорного или специального) (см., например, Lutz 1985).
Но если мы сможем выделить общее для всех естественных язы ков
ядро и построить на этой основе «естественный семантический мета-

рамках последовательной семантической теории и долж ны быть продум аны т а­

ким образом, чтобы проверять конкретные семантические гипотезы . П ока это,
как правило, было не так.
язык», то мы сможем описывать значения, передаваемые в любом
язы ке, как бы изнутри, используя в то же время предлож ения нашего
собственного язы ка, которые, хотя недостаточно идиоматичны, тем
не менее непосредственно нам понятны. И ными словами, общее ядро
всех язы ков может рассматриваться как множество изоморфных ми­
ни-язы ков, которые могут быть использованы как лингвоспецифич­
ные версии одного и того же универсального Естественного Семанти­
ческого М етаязы ка (ЕСМ).
Если мы пытаемся объяснить значение русского или японского
предлож ений, попросту снабдив их подходящими к случаю (ad hoc)
толкованиям и (и при этом используем зрелы й английский язык во
всей его красе), мы неизбежно искажаем их значение, навязывая им
семантическую перспективу, ингерентно свойственную английскому
языку. С другой стороны, если бы вместо зрелого английского мы
предлагали толкование на английском ЕСМ, т. е. используя англий­
скую версию Естественного Семантического Метаязыка, мы бы избе­
жали подобного искаж ения, поскольку английская версия ЕСМ может
в точности соответствовать русской и японской версиям. Н апример,
как отмечалось выш е, формула русского ЕСМ я хочу это сделать семан­
тически совпадает с английской версией I want to do this.
М ысль о том, что во всех язы ках может быть выделено общее ядро,
отню дь не нова. Вильгельм Гумбольдт подчеркивал, что как в лекси­
коне, так и в грамматике есть «центр, вокруг которого вращаются все
языки» (H um boldt 1903—36, v. 4: 21). Не более нова и мысль о том,
что д л я семантического описания разных языков требуется особый
«промежуточный язык» — и не просто искусственная система абст­
рактны х признаков (как маркерский язы к в Katz and Fodor 1964), а
более похожий на обычный язык семантический метаязык. Здесь осо­
бенно релевантно понятие «язык-посредник» Московской семантиче­
ской ш колы (см. Zolkovskij 1964).
Новым в предлагаемой теории является предположение, что эф­
ф ективны й метаязы к для описания и сравнения значений может быть
найден в общем ядерном фонде естественных языков и что он может
быть, так сказать, вырезан из них. И нкорпорируя это положение, тео­
р и я ЕСМ соединяет в себе философскую и логическую традиции в ис­
следовании значения с типологическим подходом к изучению языка и
с ш ирокомасш табны ми межъязыковыми исследованиями эмпириче­
ского характера.
В отличие от различны х искусственных языков, использовавшихся
д ля репрезентации значения, Естественный Семантический Мета-
 язык, вырезанный из естественного языка, может быть понят без
дальнейших толкований (которые бы сделали необходимым исполь­
зование какого-то другого метаязыка и так далее, ad infinitum) и, таким
образом, дает твердую основу для подлинного разъяснения смысла.
Как это сформулировала Ана Агуд (Agud 1980: 457) в своей Hystariay
teoría de los casos [«Истории и теории падежей»], «ninguna lengua formal
puede ser, en última instancia, más precisaque el lenguaje natural que es
su última metalenguaje», т. e. «никакой формальный язык не может
быть в конечном счете более точным, чем естественный язык, кото­
рый и есть его конечный метаязык»5.
Потребность гуманитарных наук в универсально обоснованном ме­
таязыке была хорошо проиллюстрирована на недавних дебатах о
природе человеческих эмоций. (Подробное обсуждение содержится,
например, в Wierzbicka 1992с, 1994h.) Так, неоднократно указывалось,
что если мы пытаемся объяснить слова, обозначающие в том или
ином языке ключевые эмоции (такие как liget в языке иллонгот или
fago и song в языке ифалук), используя английские слова и словосоче­
тания, такие как «anger, passion, energy» [приблизительно 'гнев,
страсть, энергия’], «love, sadness, compassion» [приблизительно 'лю­
бовь', 'печаль’, 'сострадание'] или «justified anger» ['справедливый гнев’],
то мы навязываем англосаксонскую культурную перспективу другим
культурам. Ибо, с ифалукской точки зрения, fago представляет собой
единое понятие, а не смесь понятий, закодированную в английских
словах anger, love, sadness (эквивалентов которых в языке ифалук нет).
Некритическое использование сформированных определенной куль­
турой английских слов (таких как anger, shame [приблизительно 'стыд’],
depression, emotion, mind или self [очень приблизительно 'личность’]) в ка­
честве «свободных от культуры» («culture-free*) инструментов анализа
и овеществление закодированных в них концептов было предметом

5 См. также следующее недавнее утверждение в Harre & Gillet (1994: 27—8):
«Другое важное следствие второй когнитивной революции состоит в том, что при­
оритетная роль в определении предмета научной психологии была отдана обы­
денному языку. Мы будем пытаться представлять и понимать познание в терми­
нах обыденного языка, с помощью которого мы мыслим, а не заниматься поиска­
ми его абстрактных репрезентаций. Это радикально, потому что это противостоит
идее о том, что для репрезентации мысли должно быть изобретено новое фор­
мальное исчисление. Такие исчисления составляют самую суть, сердцевину про­
екта создания искусственного интеллекта, методологических принципов Хомско­
го и трансформационной грамматики, а также допущений формалистов всех мас­
тей» (Harre and Gillet 1994: 27—8).
строгой (на мой взгляд, вполне обоснованной) критики в недавней ан­
тропологической литературе (см., например, Rosaldo 1980, Lutz 1988,
Kondo 1990; см. также Wierzbicka 1993b). Но чтобы от «деконструк­
ции» перейти к конструктивной перестройке метаязыка гуманитар­
ных наук, нам нужно выйти за пределы концептуального релятивиз­
ма и получить доступ к концептуальным универсалиям.

7. Семантические инварианты
В последние десятилетия семантика пострадала от рук не только
врагов, но и некоторых своих друзей. Особенно повредила ее про­
грессу доктрина «фамильного сходства» и связанные с ней нападки на
понятие семантического инварианта — краеугольный камень эффек­
тивного семантического анализа.
Один из основных догматов данной книги—это твердое убежде­
ние, что слова имеют значения и что эти значения могут быть проана­
лизированы и эксплицированы. Если они не были успешно эксплици­
рованы в прошлом, например пропонентами семантических «призна­
ков» и «маркеров», то причина не в отсутствии у слов постоянного
значения, а в неадекватности методологии.
Разумеется, значения могут меняться— стечением времени или от
одного диалекта, социолекта и «генерациолекта» к другому. Но семан­
тическое изменение как таковое не градуально, постепенно лишь рас­
пространение семантического изменения. (Одно значение может по­
степенно исчезать, другое постепенно распространяться, но оба зна­
чения детерминированы, и различие между ними дискретно.) Каждое
данное языковое сообщество располагает общими для всех его членов
значениями. Эти общие для всех значения составляют основу комму­
никации и оплот культуры; в значительной степени они являются
также средством трансмиссии культуры.
Должно быть очевидным, что для того, чтобы быть способными
вполне понимать культуру, отличную от нашей собственной, мы
должны быть способны проникнуть в смысл слов, кодирующих куль­
туру,— специфические понятия. Например, чтобы понять японскую
культуру и объяснить ее культурному аутсайдеру, нам следует про­
никнуть в смысл ключевых японских слов, таких как атае, оп или и/а
(см. \Vierzbicka 1991Ь, а также главу 8*); чтобы быть способными про­
никнуть в малайскую культуру, мы должны уловить смысл ключевых

Книги Semantics: Primes and Universal.— Прим, перев.

малайских слов, таких как maly, fudus или lah (см. Goddard 1994с, forth­
coming с). Использование Естественного Семантического Метаязыка
позволяет нам устанавливать такие значения точным и проясняющим
дело образом. Оно позволяет нам за превратностями языкового упот­
ребления распознать и разъяснить семантический инвариант слова.

8. Вопросы методологии
Суммируя результаты исследований, нашедшие отражение в
«Семантических и лексических универсалиях» (Goddard and Wierzbicka
1994b), я писала (Wierzbicka 1994b: 445): «Охота за семантическими и
лексическими универсалиями не похожа на ловлю жемчуга. Прими­
тивы не выдают себя характерным блеском, исключающим сомнение.
Их выделение — это эмпирическое предприятие, но такое, которое
требует многих интерпретационных усилий». В этом разделе я кратко
остановлюсь на главных методологических проблемах, возникающих
в процессе идентификации универсальных семантических примитивов
и построения Естественного Семантического Метаязыка. (Более под­
робное обсуждение см. в работах (Goddard 1994а; Goddard and Wierz­
bicka 1994а)

8.1. Полисемия
Полисемия чрезвычайно распространена в естественном языке, а
общеупотребительные повседневные слова — включая неопределяе­
мые—особенно к ней расположены. Семантический примитив нельзя
поэтому идентифицировать путем простого указания на неопределяе­
мое слово. Он может быть идентифицирован лишь относительно соот­
ветствующих иллюстративных предложений. Например, английское
слово want ('хотеть’) имеет по меньшей мере два значения, иллюстри­
руемые следующими примерами:
(A) 1 want you to do something ('Я хочу, чтобы ты делал это’).
(B) This house wants painting (’Этот дом нуждается п ремонте’).
Из этих двух значений только (А) предлагается в качестве семанти­
ческого примитива.
Теория ЕСМ не требует, чтобы для каждого элементарного смысла
в любом языке нашлось бы отдельное слово—если отсутствие отдель­
ного слова для данного примитива может получить убедительное
(принципиальное и последовательное) объяснение в терминах поли-
семии. О собенно важную роль играет в этой связи понятие граммати­
ческих м оделей (gram m atical frames).
Н ап р и м ер , то, что в австралийском язы ке янкуньтъятьяра (см.
G o d d ard 1994b) оба концепта ДУМ А ТЬ и СЛЫ Ш АТЬ, постулирован­
ны е здесь в качестве прим итивов, выражаю тся одним и тем же глаго­
лом kulini, не я вл яется кон трп рим ером , поскольку (как показал Год­
д ард) д в а зн ач ен и я этого глагола связаны с двумя различны м и грам­
м ати ческим и м оделям и, так что его м ногозначность может быть про­
д ем о н стр и р о в ан а явны м образом. К онечно, полисемию не следует по­
стули ровать слиш ком л егко , но столь же неуместно вообще отрицать
ее н ал и ч и е, исходя и з догм атически ап р и о р н ы х соображ ений: каж ­
д ы й случай д о л ж ен бы ть тщ ательно рассм отрен по существу, относи­
тел ьн о н ек о то р ы х о б щ и х м етодологических п р и нци пов. (Более под­
р о б н о е обсуж ден ие см. в главе 6*; а такж е G o d d a rd 1994а, 1991а.)

8.2. Аллолексия
Т о ч н о т а к ж е, как слово (или морф ем а) м ож ет бы ть связано с двумя
(или б о лее) р азн ы м и зн а ч е н и я м и , од н о зн ач ен и е мож ет располагать
д в у м я и л и б о л ее р а зл и ч н ы м и лекси ч ески м и экспонентам и. П о анал о­
гии с «аллом орф ам и» и «аллофонами», р азл и ч н ы е эксп он ен ты одного
и т о го ж е п р и м и т и в а н азы ваю тся в т е о р и и ЕСМ «аллолексами». О д и н
из о тн о с и т е л ь н о т р и в и а л ь н ы х п р и м ер о в — англ. I и те, явл яю щ и еся
а л л о л е к с а м и о д н о го и то го ж е эл е м е н т а р н о го ко н ц еп та (в лати нском
E G O , в русском Я). Н е р е д к о ал л о лек сы одного п р и м и ти в а находятся
в д о п о л н и т е л ь н о м р а с п р е д ел е н и и ; н а п р и м е р , в л аты н и т р и ф ормы
hie, haec, hoc — ал л о л е к с ы о д н о го и то го ж е п р и м и ти ва Э Т О (T H IS ), и
в ы б о р и з н и х о п р е д е л я е т с я гр ам м ати ч ески м родом возгл авляю щ его
с у щ ест в и т е л ь н о го .
Нередко выбор одного из множества аллолексов зависит от сочета­
ния примитива с другим примитивом. Например, в английском ком­
бинация примитивов SOMEONE и ALL реализуется как everyone или
everybody, а комбинация ALL и SOMETHING реализуется как everything.
В этих конкретных контекстах -one и -body могут рассматриваться, на­
ряду с someone, как аллолексы элемента SOMEONE, a -thing может рас­
сматриваться, наряду с something, как аллолекс элемента SOMETHING.
Особенно важную роль понятие аллолексии играет в предусматри­
ваемом теорией ЕСМ подходе к словоизменительным категориям

Книги Semantics: Primes and Universals.— Прим, перев.

 (впервые об этом членораздельно сказал Клифф Годдард на Семанти­
ческом симпозиуме, проводившемся в 1992 г. в Канберре). Ср., напри­
мер, следующие предложения:
(A) I am doing it now 'я это делаю сейчас’.
(B) I did it before now (earlier) 'я (с)делал это раньше’.
(C) I will do it after now (later) ’я сделаю это потом (позже)’.
Сами по себе формы am doing it now, did и will do [формы наст, про­
долженного, прошедшего и будущего времени от глагола do делать’],
употребленные без временного адъюнкта, передают различные значе­
ния, но в сочетании с временными адъюнктами now ’теперь’, before now
’раньше’ и after now 'потом’, как в предложениях А, В и С (см. ниже),
они находятся в дополнительном распределении и могут рассматри- |
ваться как аллолексы одного и того же элемента DO.
Именно поэтому можно говорить о семантической эквивалентно- j
сти предложений ЕСМ разных языков, хотя словоизменительные ка- I
тегории этих последних могут существенно различаться. Например, j
предложению китайского ЕСМ, заимствованному (в модифицирован­
ном виде) из (Chappell 1994: 138), j
I

Chu-shT hou, wo shdo-le xie shenme. ■

случиться после я сказать-PFV CL нечто |
'После того, как это случилось, я нечто сказал’ ,
может быть сопоставлено предложение английского ЕСМ: !
After it happened, I said something
—несмотря на то, что английское слово для HAPPEN, в отличие от китай- !
ского, имеет показатель прошедшего времени: в сочетании с after форма j
happened может рассматриваться как аллолекс HAPPEN, наряду с happen. !

8.3. Обязательные иполуобязательные портманто |

I
Понятие аллолексии тесно связано с понятием семантических \
портманто, что я проиллюстрирую простым примером из русского
языка. Выражение like this, широко употребительное в предложениях
как повседневного английского, так и английского ЕСМ, обычно пе­
редается на русский посредством слова таж, выражающего комбина­
цию двух примитивов: КАК и ЭТО. j
Я сделал это так. ]
1 did it like-this.
 Н о поскольку в русском язы ке есть отдельны е экспоненты как для
КАК, так и д л я Э Т О (как и это), употребление обязательного или по­
лу об язательн ого портм анто д ля вы раж ения их комбинации не пред­
ставл яет проблем ы д л я теории ЕСМ. Это бы ло бы проблемой, если
бы постулированны е прим итивы не имели собственных экспонентов,
уп отребл яем ы х в д р у ги х контекстах.

8.4. Ф аку льтати вн ы е вал ен тн о сти

Понятие факультативности валентностей (развиваемое в главе 3)
имеет в виду различные сочетаемостные модели, находящиеся в рас­
поряжении одного и того же элемента. Например, элемент (С)ДЕ-
ЛАТЬ может встречаться в следующих комбинациях:
(A) X нечто сделал.
(B) X нечто сделал человеку Y.
(C) X нечто сделал (вместе) с человеком Y.
Очевидно, что «делание чего-то кому-то» или «делание чего-то с
кем-то» предполагает «делание чего-то». Тем не менее, предложения
В или С невозможно проанализировать через А и еще что-то. Следует
поэтому признать, что в каждом случае различие в значении связано с
целым предложением, а не с предикатом как таковым и что все три
предложения действительно включают один и тот же предикат (ДЕ­
ЛАТЬ), хотя и реализуют неодинаковый выбор из факультативных
валентностей этого предиката.

8.5. Некомпозиционные отношения

Семантические элементы, по определению, неопределяемы: это
Лейбницевы «simples», Аристотелевы «priora», с помощью которых
можно проанализировать сложные значения, но которые сами нераз­
ложимы. Разумеется, они могут быть представлены как какие-нибудь
искусственные признаки, вроде « + Говорящий, - Слушающий» для
'я', но это не тот тип анализа, который ведет от сложного к простому
и от темного к ясному. Как указывалось раньше, значение предложе­
ния вроде «я это знаю» нельзя прояснить путем дальнейшего разло­
жения, в частности разложения на какие-то другие осмысленные
предложения, или же «признаки», у которых нет синтаксиса, кото­
рые не являются частью языка и которые вообще не имеют значения;
они не могут использоваться для прояснения смысла предложений
естественного языка; ровно наоборот: они сами нуждаются в том, что-
 бы им приписали значение при помощи предложений естественно­
го языка.
Это означает, что, с композиционной точки зрения, такие элемен­
ты, как 'я' и ‘ты’, семантически просты и не имеют никакой общей
части. В то же время, интуитивно, эти два элемента явным образом
связаны. Однако это связь иного, не композиционного рода.
Семантическая система— это не мешочек с мраморными ш арика­
ми, каждый из которых безукоризненно кругл, самодостаточен и не­
зависим от других. Скорее, это система, «où tout se tient», если вспом­
нить (в новом контексте) знаменитую фразу Соссюра. В этой системе
есть элементы «одного круга», некоторые имеют одинаковые сочетае-
мостные свойства, как, скажем, 'я ’ и ’ты’ или ‘хороший’ и ’плохой’.
Элементы такого рода интуитивно родственны, но это не значит, что
один из них может быть определен в терминах другого.
В универсальной семантической системе имеется много различных
родов некомпозиционных отношений. Например, элементы Я, ТЫ ,
ТАМ, ЗДЕСЬ и ТЕПЕРЬ все взаимосвязаны, хотя не все обладают
одинаковыми комбинаторными способностями. Мы можем признать
эту связь, навесив на них общий ярлык «дейксис», но эта акция, сама
по себе полезная, не имеет никакого отношения к семантической д е­
композиции. Элемент ТОТ ЖЕ связан некомпозиционной связью с
элементом КАК, а также с элементом ОДИН. Первое отношение ил­
люстрируется такими предложениями, как следующее:
This fish is like that other fish, but it is not the same fish.
'Эта рыба похожа на ту другую рыбу, но это не та же самая рыба’.
Второе отношение отражено в разговорной фразе «one and the
same» [’одно и то же’], а также в таком явно парафрастическом отно­
шении между предложениями, как А и В, ниже:
(A) These shoes belong to one pair ['Эти башмаки принадлежат к од­
ной паре’] «
(B) These shoes belong to the same pair ['Эти башмаки принадлежат
к [одной и] той же паре’].
Но, какова бы ни была близость между членами внутри каждой пары,
ни ТОТ ЖЕ и КАК, ни ТОТ ЖЕ и ОДИН не могут быть идентифициро­
ваны или определены в терминах друг друга. Например, в предложении:
1 have one son and two daughters ['У меня один сын и две дочери’],—
’один’ очевидным образом не имеет никакого отношения к 'тот же’, а
в предложении:
 They саше at the same time ['Они пришли в [одно и] то же время’],—
'тот ж е’ не имеет отнош ения к ’как’.
Н еком позиционны е семантические отношения разного рода ре­
альны и важны, и они представляют интересный объект исследова­
ния (см. G oddard and Wierzbicka 1994а), но они не должны смешивать­
ся с композиционными отношениями, которые могут быть обнаруже­
ны уже в определении (ср., например, такие пары, как asleep 'спящий'
и awake ’бодрствующий’ или dead ’мертвый’ и alive ’живой’).

8.6. Повторяющиеся образцы полисемии

Н екомпозиционны е семантические отношения часто отражены в
повторяющ ихся образцах полисемии, объединяющих два или не­
сколько различны х примитивов. Конечно, никогда не найдется такой
естественный язык, в котором ’я’ и 'ты’ или же 'большой’ и ’малень­
кий’ обозначались одним и тем же словом: поскольку комбинаторные
возможности обоих элементов внутри каждой пары тождественны,
полисемия их экспонентов привела бы к недопустимой путанице. Од­
нако другие некомпозиционные отношения часто получают отраже­
ние в повторяю щ ихся образцах полисемии.
Н апример, в некоторых языках слово со значением Т О Т Ж Е— то
же самое, что слово со значением О Д И Н , или слово со значением
Э Т О — то же самое, что слово со значением ЗДЕСЬ; есть языки, в ко­
торы х слово со значением Х О Т Е Т Ь— то же самое, что слово со значе­
нием СКАЗАТЬ, а есть такие, где слово со значением ДЕЛА ТЬ— то
же самое, что слово со значением П РО И ЗО Й ТИ . Это, однако, не оз­
начает, что носители этих языков не отличают концепт О Д И Н от
концепта Т О Т ЖЕ или концепт ХОТЕТЬ от концепта СКАЗАТЬ или
же что у них нет слов для выражения каких-то из этих концептов. У
них есть такие слова для обозначения всех этих концептов, а если не­
которые из этих слов многозначны (и значат, например, (1) ’один’,
(2) тот же’ или (1) ’want’, (2) ’say’), то разные значения такого много­
значного слова могут быть легко разграничены на основании различ­
ных грамматических структур, ассоциированных с каждым из них.
(П римеры и обсуждение см. в Wierzbicka 1994а.)

8.7. Резонанс
Поскольку каждый язык воплощает уникальную семантическую
систему и отражает уникальную культуру, экспоненты универсальных
семантических элементов часто «ощущаются» («feel») по-разному (как
 Семантика: примитивы и универсалии

н о с и те л я м и я зы к а , т а к и л и н гв и с та м и -с п е ц и а л и с т а м и ). Н а п р и м е р ,
л е г к о п р е д с та в и ть себе, что в п ап уасском я з ы к е к ал ам , где сл о в а со
зн а ч е н и е м З Н А Т Ь , Д У М А Т Ь , В И Д Е Т Ь и С Л Ы Ш А Т Ь все и м е ю т о д и н
и то т ж е г л а го л ь н ы й ф о р м ат и в пц (Paw ley 1994), эти сл о в а « о щ у щ аю т ­
ся» как н е с к о л ь к о о т л и ч н ы е п о зн а ч е н и ю о т с о о т в ет ст в у ю щ и х а н г л и й ­
ски х слов (ф о р м а л ь н о д р у г с д р у го м н е с в я за н н ы х ). И л и , есл и сл о в о
д л я Ч У В С Т В О В А Т Ь п о л и с е м а н т и ч н о и в ы р а ж а е т з н а ч е н и я 'ч у в с т в о ­
в а т ь ’ и 'п е р е в а р и в а т ь (в ж е л у д к е )’ (как сл о в о tjuni а в с т р а л и й с к о г о я з ы ­
ка я н к у н ь т ь я т ь я р а , см. G o d d a rd 1994b), л е г к о п р е д с т а в и т ь се б е , ч то
о н о «ощ ущ ается» к а к о т л и ч н о е о т а н г л и й с к о г о сл о в а /ее/ и л и о т а ч е х ­
ско го слова rasa (за и м с т в о в а н и е и з с а н с к р и т а ; D iirie e t al. 1994)
Р а зл и ч и я т а к о г о р о д а р е а л ь н ы и в а ж н ы , в т е о р и и Е С М о н и у ч и т ы ­
ваю тся с п о м о щ ь ю п о н я т и я « р езон ан с» (ч е т к о е о п р е д е л е н и е к о т о р о м у
д а л в п е р в ы е Г о д д а р д на С е м а н т и ч е с к о м с и м п о з и у м е в К а н б е р р е
1992 г.). И х , о д н а к о , н е с л е д у е т с м е ш и в а т ь с с е м а н т и ч е с к и м и р а з л и ­
ч и я м и sensu stricto.

8.8. Канонические предложения

Большинство предложений, произносимых на каком-либо языке,
не может быть переведено на другие языки без потери и/или добавки
смысла. Теория ЕСМ, однако, выдвигает гипотезу, что имеются также
некоторые виды предложений, которые могут быть переведены — без
потери и/или добавки смысла — на любой другой язык. Это предложе­
ния, сформулированные с использованием «локальных представите­
лей» универсальных семантических элементов в соответствии с уни­
версальными синтаксическими правилами (то есть правилами сочета­
ния примитивов). Предложения такого рода включают, например,
следующие:
You did something bad 'Ты сделал нечто плохое’.
I know when it happened 'Я знаю, когда это случилось’.
I want to see this 'Я хочу это видеть’.
These people didn’t say anything about this 'Эти люди ничего не ска­
зали об этом’.
If you do this, I will do the same 'Если ты это сделаешь, я сделаю то
же самое’.
This person can’t move 'Этот человек не может двигаться’.
Предложения такого рода рассматриваются в исследованиях ЕСМ
как «канонические предложения», которые могут использоваться для
опытной проверки валидности Естественного Семантического Мета-
языка (на нынешней ступени его развития) и для обнаружения каких-
либо слабых сторон, нуждающихся в пересмотре.
Из практических соображений (чтобы сделать проверку более эф­
фективной при работе с информантами) иногда полезно включить в мно­
жество канонических предложений некоторое количество таких, кото­
рые не состоят исключительно из примитивов. Например, если мы хо­
тим проверить, есть ли в данном языке слова для ОДИН и ДВА, прак­
тичным оказывается использование предложений вроде следующего:
I have two sons and one daughter 'У меня два сына и одна дочь’,
невзирая на то, что концепты 'сын’ и ’дочь’ не универсальны и что ме­
жду соответствующими словами разных языков может и не быть пол­
ного семантического совпадения (в некоторых языках различаются
сын или дочь мужчины и сын или дочь женщины).
Понятие канонического предложения как в строгом смысле (толь­
ко элементы), так и в более широком смысле (элементы с сознатель­
ной примесью неэлементов) оказались ценным инструментом анализа
в межъязыковых семантических исследованиях (см. Goddard and
Wierzbicka 1994b). В будущем это понятие может пригодиться в куль­
турно-сопоставительных исследованиях овладения языком и когни­
тивного развития; в какой-то мере оно может быть ответом на часто
раздающиеся призывы исследователей детского языка создать «более
мощную межъязыковую методологию» (Johnston 1985: 996).

9. Прошлое, настоящее и будущее

семантической теории ЕСМ
За время, прошедшее с начала зарождения теории ЕСМ в середи­
не 60-х годов, ее основные допущения и цели остались неизменными:
поиски универсальных семантических элементов, отказ от искусствен­
ных «признаков» и «маркеров», неприятие логических систем репре­
зентации значения. В то же время, теория не стояла на месте; напро­
тив, она постоянно развивалась. Можно выделить шесть основных на­
правлений развития:
1) предложенный набор элементов значительно увеличился;
2) поиски элементов стали идентифицироваться с поисками лекси­
ческих универсалий;
3) поиски лексических элементов стали сочетаться с поисками уни­
версальных синтаксических моделей (то есть универсально доступных
комбинаций элементов);
 4) интерес сначала к элементам, а потом к их комбинациям вырос в
более широкую программу построения полномасштабного «Естест­
венного Семантического Метаязыка»;
5) теоретическая подоплека всего предприятия постепенно прини­
мала все более четкие очертания;
6) диапазон областей: языков и культур, к которым применялась и
на которых проверялась теория ЕСМ, существенно расширился.
Здесь нет места для всестороннего обсуждения выделенных на­
правлений развития, однако, стоит коротко остановиться на каждом
из них.
1. Теория ЕСМ начинала с поисков лексически воплощенных неоп­
ределяемых концептов, или семантических элементов, идентифици­
руемых в качестве таковых внутри одного языка (любого). Первый
пробный список примитивов, выделенных в процессе этих поисков,
был опубликован в 1973 г. в моей книге Semantic Primitives. Он содер­
жал четырнадцать элементов.
При проверке на все увеличивавшемся пространстве семантиче­
ских областей большинство предложенных примитивов (с сегодняш­
ней точки зрения, одиннадцать из четырнадцати) проявили себя как
эффективный инструмент семантического анализа. Но в то же время
становилось все более ясно, что минимальное множество из четырна­
дцати элементов недостаточно (см. Wierzbicka 1989b). Главным им­
пульсом его расширения был Семантический семинар 1986 года, ор­
ганизованный Клиффом Годдардом и Дэвидом Уилкинсом в Аделаи­
де, на котором Годдард предложил ряд новых примитивов для даль­
нейшего исследования (см. Goddard 1986а, 1988b). Когда соответст­
вующие расширенные множества примитивов испытывались в семан­
тическом анализе, процесс повторялся, и расширение продолжалось.
Эти расширения существенно облегчили семантический анализ це­
лого ряда различных участков смыслового пространства и позволили
формулировать семантические толкования, гораздо легче читающие­
ся и в большей степени доступные интуитивному пониманию, чем
толкования, опирающиеся на более ранние и более скудные множест­
ва. К теоретическим «издержкам» этих расширений относилась необ­
ходимость отказаться отЛейбницева принципа взаимной независимо­
сти примитивов. В ранних версиях теории ЕСМ предполагалось, что
если элементы воспринимаются как семантически связанные (напри­
мер, 'good’ [хороший’] и 'want’ [’хотеть’] или ’the same’ ['тот же самый’]
и 'other’ ['другой’]), то по крайней мере один из них должен быть се­
мантически сложным (на том основании, что если у двух элементов
е с т ь о б щ а я ч ас т ь , т о о н и и м е ю т ч асти и, с л е д о в а т е л ь н о , н е м о гу т б ы т ь
с е м а н т и ч е с к и п р о с т ы м и ).
В прочем , этого п о л о ж ен и я и р ан ьш е не п р и д ер ж и в ал и сь сл и ш ком
с т р о го . Н а п р и м е р , I, Y O U и S O M E O N E с с ам о го н а ч а л а б ы л и п о с т у ­
л и р о в а н ы в качестве п р и м и ти в о в , н есм о тр я на и н ту и ти в н о е о щ у щ е ­
н и е и х с в я з а н н о с т и (в е д ь к а ж д ы й «я» и к а ж д ы й «ты» ес ть «кто-то»). С о
вр ем ен ем д о п у щ ен и е о тн о си тел ьн о взаи м н ой н езави си м о сти п р и м и ­
т и в о в б ы л о п о л н о с т ь ю о т в е р г н у т о и б ы л о п р и з н а н о , ч то п р и м и т и в ы
м о гу т б ы т ь и н т у и т и в н о с в я з а н ы , н е б у д у ч и с в я з а н н ы м и к о м п о з и ц и о н ­
н о (к а к «I» и ««som eone») и л и в о о б щ е н е б у д у ч и р а з л о ж и м ы м и (т. е.
о п р е д е л и м ы м и ).
2. П е р в ы е п р и м и т и в ы б ы л и в ы д е л е н ы , п у тем п р о б и о ш и б о к , н а
базе н еб ольш ой горстки ев р о п ей ск и х язы ков. С о врем ен ем б л а го д а р я
работе эк сп ер то в по м н оги м р а зн о о б р азн ы м язы к а м э м п и р и ч е с к а я
база сущ ественно вы росла, вкл ю чая те п е р ь ср ед и п роч и х т а к и е р а з ­
н ы е я з ы к и , к а к к и т а й с к и й (ср ., н а п р и м е р , C h a p p e ll 1983, 1 9 8 6 а ,b), э в е
(A m ek a 1986, 1987, 1990, 1991), я п о н с к и й (T ra v is 1992, H a s a d a 1994),
м а л а й с к и й ( G o d d a r d 1 994b), а в с т р о н е з и й с к и й я з ы к м а н г а п -м б у л а
(B u g e n h a g e n 1990) и а в с т р а л и й с к и е я з ы к и я н к у н ь т ь я т ь я р а (G o d d a r d
1990, 1 9 9 2 а ,b) и а р р е р н т е . К у л ь м и н а ц и е й э т о й э к с п а н с и и с т а л и Sem an­
tic and Lexical Universals (G o d d a rd a n d W ierzbicka 1994b), у п о м я н у т ы е р а н е е .
A p r io r i м о ж н о б ы л о б ы о ж и д а т ь , ч т о п р о ц е с с и с п ы т а н и я г и п о т е т и ­
ч е с к о г о н а б о р а п р и м и т и в о в н а м а т е р и а л е все у в е л и ч и в а ю щ е г о с я к р у ­
га я з ы к о в п р и в е д е т к с о к р а щ е н и ю п р е д л о ж е н н о г о м н о ж е с т в а (п о м е ­
р е т о го к а к п р е д л о ж е н н ы е п р и м и т и в ы о д и н за д р у г и м б у д у т о т с у т с т ­
в о в а т ь в т о м и л и и н о м я з ы к е ). В ц е л о м , о д н а к о , э т о г о н е с л у ч и л о с ь .
Н ап р о ти в , спи сок п р и м и ти в о в п р о я в и л те н д е н ц и ю к п о степ ен н о м у
расш ирению .

3. В т е ч е н и е д л и т е л ь н о г о в р е м е н и р а з ы с к а н и я в о б л а с т и с и н т а к с и ­
са п р е д л о ж е н н ы х п р и м и т и в о в о щ у т и м о о т с т а в а л и о т и с с л е д о в а н и я са ­
м их п р и м и ти в о в — обстоятельство, п р и в л е к ш е е вн и м ан и е р я д а р е­
ц е н з е н т о в (н а п р и м е р , M cC aw ley 1983). Э то о т с т а в а н и е , х о т ь и д о с т о й ­
ное с о ж ал ен и я, п р о д и к то в ан о сам ой п р и р о д о й вещ ей : ед ва л и м ож н о
и зу ч а т ь м о д е л и к о м б и н а ц и и п р и м и т и в о в д о т е х п о р , п о к а т ы н е и м е ­
е ш ь к а к о г о -т о п р е д с т а в л е н и я о т о м , ч т о п р е д с т а в л я ю т с о б о ю сам и
п р и м и т и в ы . П е р в о й с т а т ь е й , п о с в я щ е н н о й п р е ж д е в сего с и н т а к с и с у
п р и м и т и в о в , б ы л а м о я с т а т ь я «L exical U n iv e rsa ls a n d U n iv e rsa ls o l
G ra m m a r» (W ierzb ick a 1991c). С и м п о зи у м п о у н и в е р с а л ь н о м у с и н т а к ­
сису з н а ч е н и я , п р о в о д и в ш и й с я в К а н б е р р е в и ю л е 1994 г. (о р г а н и э а -
 торы Годдард и я), наметил основную программу исследований в этой
области по данным целого ряда языков.
4. Построение Естественного Семантического М етаязы ка бы ло и
продолжает быть постепенным процессом. В отличие от сем античе­
ских теорий более спекулятивного толка, ЕСМ постоянно ищ ет под­
тверж ден ия— или опроверж ения — в ш ирокомасш табных д еск р и п ­
тивных исследованиях. Н апример, в моем семантическом словаре, по­
священном английским глаголам речевы х актов (Wierzbicka 1987а) я
попыталась проанализировать значение более чем 200 глаголов; п озд ­
нее в серии статей, посвящ енных другой концептуальной сф ере, (см.,
например, Wierzbicka 1990с, 1993е, 1994с), я п р ед п р и н ял а ан ал о ги ч ­
ную попытку относительно по меньш ей мере 100 ан глий ских слов,
обозначаю щих эмоции.
И менно дескриптивны е исследования такого рода в ы явл яю т н е­
достатки (равно как и сильны е стороны) последовательны х верси й
ЕСМ, а также помогают более ясно увидеть д ал ьн ей ш и е пути его р а з ­
вития. Д о сих пор, быть может, важ нейш им нап равл ен и ем эвол ю ц и и
ЕСМ было все больш ее упрощ ение, а такж е стан дарти зац и я си н так си ­
са толкований, непосредственно связанная с поисками у н и версал ьн ы х
синтаксических моделей.
5. Т еория, леж ащ ая в основе исследования ЕСМ, п остеп ен н о п р и ­
нимала все более четкие очертани я, а его м етодология ф о р м у л и р о в а­
лась более эксплицитно, по м ере того как п р о ясн ял и сь и у то ч н ял и сь
важные теоретически е п о н яти я, таки е как «полисемия», «аллолексия»,
«факультативные валентности», «неком позиц ионн ое отнош ен ие», «ре­
зонанс» (см. раздел 8, а такж е G o d d ard 1994а; G o d d ard an d W ierzbicka
1994b). Важную р оль в этом дел е сы грал п р о во д и вш и й ся в К ан б ер р е
в 1992 г. симпозиум по сем антическим и лекси ч ески м у н и в ер сал и я м ,
организаторам и которого бы ли Годдард и я.
6. В п р ош едш ие годы область п р и л о ж ен и я и д еол оги и ЕСМ п р о ­
долж ала расш и ряться; она о х ваты вает т еп ер ь не то л ь ко л ек си ч еск у ю
семантику (как, нап р и м ер , G o d d ard 1990, 1991а; T ravis 1992; H a sa d a
1994; A m eka 1990; W ierzbicka 1985, 1987a), но т ак ж е и сем ан ти ку г р а м ­
матики (напри м ер, A m eka 1990; C h ap p ell 1986а,b, 1991; W ierzbicka
1988) и прагм атику (н ап ри м ер, A m eka 1987; G o d d a rd 1986b; H a rk in s
1986; W ierzbicka 1991a; W ilkins 1986). К ром е того, эк сп ан си я в ы р а з и ­
лась и в более неп осредственном о б р ащ ен и и к со п о ставл ен и ю р а з н ы х
культур ч ер ез лекси ко н , грам м атику, р еч ев ы е стр атеги и и стр у к ту р у
дискурса (н ап р и м ер , A m eka 1987; G o d d a rd 1992b, fo rth c o m in g с; Н аг-
kins 1994; Wierzbicka 1991a, 1992a; Wilkins 1992). Недавно возникло
еще одно направление, ведущее к развитию «теории культурных сце­
нариев», которая опирается на универсальные семантические прими­
тивы и универсальные синтаксические модели и может быть положе­
на в основу сопоставительных исследований культурных норм, дейст­
вующих в разных культурах (например, Wierzbicka 1993е, 1994а, d, е,
forthcoming с; Goddard 1992b, forthcoming b; Goddard and Wierzbicka
forthcoming).
Но, хотя теория EGM достигла (как это кажется заинтересованным
лицам) значительных результатов, ей предстоит еще пройти долгий
путь. Поиски семантических примитивов ждут успешного заверше­
ния, исследование синтаксиса примитивов требует более полной раз­
работки, границы межъязыковой проверки примитивов и их синтак­
сиса должны быть существенно расширены, рядом с универсальным
Естественным Семантическим Языком должны быть построены его
лингвоспецифичные версии, основанный на ЕСМ анализ культуры и
познания должен быть распространен на новые области, теория
культурных скриптов должна получить дальнейшую конкретизацию
и т. д. Все эти проблемы ждут своего исследователя. Поэтому эта кни­
га может рассматриваться как открытое приглашение.
Г л а в а 14
Семантическая основа грамматического описания
и типология: переходность и возвратность

1. Введение
В грамматике закодировано значение. Грамматические категории,
традиционно известные как «множественное число», «двойственное
число», «прошедшее время» или «императив», кодируют семантиче­
ские различия, которые в конкретном речевом сообществе считаются
(на подсознательном уровне) особенно важными. Различие между
ласточкой (swallow) и жаворонком (lark) может (иногда) быть про­
игнорировано носителями английского языка, потому что они могут
быть включены в более общую категорию 'птица’; но различие между
одной птицей и двумя или тремя птицами не может быть таким же
образом проигнорировано; для носителей английского язы ка раз­
граничение между единственным и множественным числом обяза­
тельно (для «счетных имен»).
Но сущность языковой грамматики составляют не только семанти­
ческие различия (такие как между «один» и «более одного» или между
«сейчас» и «ранее»). Существуют также понятия, которые не принад­
лежат ни к одному из контрастивных множеств данного типа и ста­
новятся грамматикализованными — в одном языке, в нескольких язы ­
ках или даже в большинстве языков мира. (Примером значения,
грамматикализованного во многих языках, являются так называемые
«императивные» конструкции, которые будут рассмотрены ниже.)
Итак, можно сказать, что далеко не будучи «автономной» системой, не
зависящей от значения, грамматика на самом деле составляет кон­
центрированную семантику: она воплощает систему значений, рас­
сматриваемых в данном конкретном языке как особенно важные, дей ­
ствительно сущностно необходимые при интерпретации и концеп­
туализации действительности и человеческой жизни в этой действи­
тельности.
Семантическая основа грамматических категорий опознается в та­
ких традиционных этикетках, как «множественное число», «двойст-
венное число», «прошедшее время» или «повелительное наклонение».
Эти этикетки воплощают те представления, которые складывались у
грамматистов с древнейш их времен в процессе изучения язы ков, и
хотя понимание сути дела, достигнутое грамматистами преж них поко­
лений, не является вполне адекватным для описания и интерпрета­
ции сотен и даже тысяч часто весьма различных языков, ставших дос­
тупными для изучения в XX веке, они тем не менее представляю т
определенную ценность и могут быть включены как составная часть в
современную лингвистическую науку с ее более широким эм пириче­
ским охватом и более изощ ренной теоретической базой.
Ярлыки этого типа отражают здравую интуицию, в соответствии с
которой грамматические категории имеют семантическую основу, и
потому одноименные категории разны х язы ков могут быть в какой-то
степени приравнены друг к другу'— не на основании грамматической
формы, или структуры, так как она бывает различна от язы ка к языку,
а именно на основании некоторого общего семантического ядра.
Но как бы ни были зачастую ценны этикетки этого типа, они несут
с собою определенную опасность, потому что, хотя они и намекают на
то, какое значение закодировано в некоторой грамматической кате­
гории, они не могут представить это значение точно. П арадоксаль­
ным образом осознание того, что традиционны е грамматические эти­
кетки не дают точного портрета семантического диапазона категории,
часто приводит к утверждениям, что грамматические категории вооб­
ще не имеют семантической основы или что они во всяком случае не
могут быть описаны на семантической основе1.
Такой вывод равносилен выплескиванию вместе с водою и ребен­
ка, но ученые могут оказаться в этом абсурдном положении, если у
них нет последовательной семантической теории и они не могут уви­
деть альтернативы тому, чтобы либо принимать семантические эти ­
кетки за точную формулировку значения, либо вообще отрицать, что
рассматриваемые категории основаны на значении.

1 П о край ней мере, в частных беседах м ногие лингвисты вы сказы ваю т точку
зрен и я, что грам м атические ярлы ки не играю т никакой роли и что нет смысла
пытаться определить такие терм ины , как «императив», «рефлекснв», «пассив» или
«датив». Н о без некоторы х таких терм и нов нельзя осущ ествлять сравнени е грам ­
матических описаний различны х язы ков. Л ин гвисти ка как наука превращ ается в
Вавилонскую баш ню , типологические исследования лиш аю тся своей необходи­
мой основы и невозмож ны ми становятся обобщ ения, касаю щ иеся человеческих
язы ков. (См. К ибрик 1992: 43— 4.)
 Стоит напомнить в этой связи замечания Джона Лайонза по по­
воду статуса лингвистических этикеток, сделанные по частному во­
просу о стандартных ярлыках, используемых по отношению к накло­
нениям, но применимые и по отношению к другим грамматическим
ярлыкам:
Важно подчеркнуть, что на данном этапе развития лингвистической теории и
дескриптивной практики невозможно сформулировать совершенно ясное пред­
ставление о том, какие различия грамматикализуются в рамках категории на­
клонения в языках всего мира. Ярлыки, которые используются в стандартных
описаниях конкретных языков, часто вводят в заблуждение тем, что они подразу­
мевают, что функции наклонений эже или более специальны, нежели они есть на
самом деле. Это верно, например, относительно термина «условный», как он ис­
пользуется в отношении французского языка, или термина «инференциальный»,
как он применяется по отношению к турецкому. В целом мы не можем быть уве­
рены в том, что, поскольку в отношении двух разных языков используется один и
тот же термин, наклонения, обозначаемые этим термином, будут иметь в этих
двух языках в точности одну и ту же функцию. Не можем мы быть уверены и в
том, что, поскольку используются два разных термина, имеют место две разные
функции (Lyons 1977, II: 847).
Связывая грамматические ярлыки с хорошо определенными
значениями, мы можем привести к единому стандарту использование
этих этикеток и таким образом преодолеть неразбериху, о которой го­
ворит Лайонз. Диапазон значений, закодированных в одной кон­
струкции, которую мы захотим назвать «императивной» (или «ре­
флексивной»), вполне может не быть тем же самым, что и диапазон
значений, закодированных в другой конструкции в другом языке, ко­
торой мы захотим присвоить ту же самую этикетку. Но это не значит,
что мы не можем дать этикетке «императив» (или «рефлексив») по­
следовательное определение. Чтобы показать, как это можно сделать,
я сначала рассмотрю понятие «императив».

2. Уникальность грамматических
и семантических систем
Каждый язык располагает своей собственной уникальной системой
значений, закодированных в грамматике. Из традиционно использу­
емых грамматических этикеток это не становится ясным. Каждый
человек, имевший дело с различными языками, знает, что то, что на­
зывается «множественным числом», или «прошедшим временем», или
«императивом» в одном языке, не полностью соответствует тому, что
называется «множественным числом», или «прошедшим временем»,
или «императивом» в другом. Оправданно ли в таком случае приклеи­
вание одинаковых этикеток к таким разным явлениям?
Нет ничего неправильного в употреблении одной и той же этикет­
ки для обозначения различных явлений постольку, поскольку эти яв­
ления имеют между собою нечто общее, и постольку, поскольку
этикетка определяется на основе общего ядра (и, конечно, постольку,
поскольку лингвоспецифичные явления, соединенные подобными
этикетками, строго описаны с лингвоспецифичной точки зрения). В
прошлом определения такого рода, как правило, не давались; я, одна­
ко, полагаю, что, поскольку большинство повсеместно принятых
грамматических этикеток основано на здравой лингвистической ин­
туиции, определения подобного рода в принципе могут быть даны.
Рассмотрим, например, (так называемую) английскую императив­
ную конструкцию, как она представлена в выражениях Go away! 'По­
ди (те) прочь!’, Give те that book! 'Дай(те) мне ту книгу’, Keep the door
closed 'Оставь(те) дверь закрытой’ или Be quiet 'Помолчи(те) [букв.—
будь(те) тихим(и)]’. Формально эти конструкции могут описываться
как глагольные группы, возглавляемые глаголом без окончания.
Семантически они могут описываться как прототипически заключа­
ющие в себе следующее ядерное значение: 'Я хочу, чтобы ты нечто
сделал’. Поскольку это ядерное значение несет в себе определенную
иллокутивную силу, более точная формула будет читаться следую­
щим образом:
(1) я говорю: я хочу, чтобы ты нечто сделал
я думаю: из-за этого ты это сделаешь.
Помимо этого прототипического значения, та же самая конструк­
ция может быть употреблена в ограниченном наборе устойчивых вы­
ражений, таких как Sleep well! 'Спокойной ночи!’ (букв.— ’Спи(те) хо­
рошо!’), Have a nice day! 'Всего хорошего!’ (букв.— 'Имей(те) приятный
день!’) или Have a good trip! 'Счастливого пути!’ (букв.— 'Имей(те) хоро­
шее путешествие!’), такие выражения кодируют следующее общее
значение: «Я хочу, чтобы с тобой произошло нечто хорошее».
Может ли английская «императивная конструкция» быть прирав­
нена к «императивным конструкциям» в других языках — например, в
польском? В каком-то смысле, не может, потому что сфера английской
конструкции отличается от сферы употребления польской конструк­
ции; я попробую показать, однако, что в некотором другом смысле
они могут быть отождествлены друг с другом и традиционные грам­
матики были правы, отождествляя их терминологически.
 Сперва некоторые факты.
Польские глаголы имеют особую форму повелительного на­
клонения или, вернее, две формы, единственного и множественного
числа. То, что обычно рассматривается как польская императивная
конструкция, принимает форму глагольной группы, возглавляемой
формой глагола в повелительном наклонении. Например:
(2) Chodz tutaj!
иди:1МР:5С сюда
'Иди сю да!’
(3) Daj mi tç ksi^zkç!
Дай:1МР:50 MneiDAT 3Ty:ACG:SG:fem книгу:ACC:SG:FEM
'Дай мне эту книгу!’
Основное (прототипическое) значение, закодированное в этой кон­
струкции, то же, что и в английской императивной конструкции 'я хочу,
чтобы ты нечто сделал'; но экстенсионалы этих прототипов различны.
Во-первых, по-польски не говорят такие вещи, как *Spij äobrze 'Спи
хорошо’, *Mie/ przyjemny dzieiî! 'Имей приятный день!’ или *Miej dobrq
podröz 'Имей хорошее путешествие!’,—то есть в содержание польской
конструкции не входят ситуации ’я-хочу-чтобы-с-тобой-произошло-
нечто-хорошее’. С другой стороны, в польском языке эта же
грамматическая конструкция распространяется на некоторые ситуа­
ции, на которые не может быть распространена английская конструк­
ция. Например, они могут употребляться со стативными прилагатель­
ными или другими выражениями, относящимися (эксплицитно или
имплицитно) к мыслям адресата:
(4) Bçdz spokojny.
'Будь спокоен’ (т. е. не беспокойся).
(5) B^dz pewny ze...
'Будь уверен, что...’
(6) Bijdz zadowolony ze tak sie skonczyio.
'Будь доволен, что это так закончилось’.
(7) Bqdz dobry mysli.
'Надейся на лучшее’ (букв.— 'Будь доброй мысли’).
Я полагаю, что значение, закодированное в этом «психологическом
распространении», может быть сформулировано следующим образом:
(8) я хочу, чтобы ты думал нечто хорошее.
Такие прилагательные, как spokojny спокойный’ или pewny ’уверен­
ный’, не являются ингерентно положительными, но они совместимы с
полож ительным значением конструкции как таковой, и когда они
употребляю тся в данной конструкции, они интерпретируются как от­
носящ иеся к «хорошим мыслям». Напротив, слова, обозначающие от­
рицательны е эмоции, такие как niezadowolony 'недовольный' или zíy
'злой ', не могут использоваться в этой конструкции:
(9) *B^dz niezadowolona...
'Б удь недовольна, что...
(10) *B^dz na niego zla.
'Б у дь на него зла’,
— хотя можно употреблять такие слова в отрицательных конструкци­
ях (как и в английском языке):
(11) N ie b ^ d í niezadowolona!
'Н е будь недовольна!’
(12) Nie b^dz na m nie zla!
'Н е сердись на м еня!’
(13) Nie b tjd í sm utna!
'Н е грусти!’
Т аки м образом , так назы ваем ая им перативная конструкция в
английском я зы ке отличается сф ерой употреблен ия от так называе­
мой им п ер ати вн о й конструкции в польском язы ке. Н о можно с пол­
ным основанием назы вать их посредством одного и того же термина,
при условии что мы можем оп ред ели ть его таким образом, чтобы это
годилось д л я обоих язы ков. Я полагаю , что этому условию удовлетво­
р я л а бы следую щ ая ф орм улировка: «И м перативная конструкция —
это особая кон струкция, используем ая в некотором данном язы ке д ля
в ы р а ж е н и я зн ач ен и я ’я хочу, чтобы ты нечто сделал’ с возможными
р асп р о стр ан ен и я м и на некоторы е другие смежные значения». (Выра­
ж ен и е «смежны е значения» указы вает здесь на частично совпадаю щ ие
сем ан ти ческ и е ф орм улы , такие как 'я хочу, чтобы ты нечто сделал’ и
’я хочу, чтобы с тобой пр о и зо ш л о нечто х о р о ш ее’.
К он еч н о , в каком -то язы ке м ож ет отсутствовать особая конструк­
ц и я, ко д и р у ю щ ая яд е р н о е зн ач ен и е 'я хочу, чтобы ты нечто сделал’ (в
каковом случае носи телю д ан н о го язы ка, ж елаю щ ему вы разить такое
зн а ч е н и е , возм ож н о, п р и д ется делать это, полагаясь исклю чительно
на л е к с и ч е с к и е средства). В таком случае нам при ш лось бы сказать,
ч то р ассм атр и в аем ы й я зы к не и м еет им п ер ати вн ы х конструкций. Н а
д ан н о м эт а п е не в п о л н е ясно, сущ ествую т ли подобны е язы ки на са­
мом д е л е , х о тя, ко н еч н о , есть я зы к и , не располагаю щ ие особой им-
 перативной м орф ологией, к п р и м еру вьетнам ский (см., н а п р и м е р ,
Быстров и С танкевич 1988). С огласно О глоблин у (1988), в я в ан ск о м
язы ке отсутствуют «активны е им п ерати вн ы е конструкции»; в н ем есть
только пассивные конструкции в и рр еал ьн о м н ак л о н ен и и , к о т о р ы е , в
зависимости от используем ой частицы , могут бы ть и н т е р п р е т и р о в а н ы
либо как условные, либо как д и р ек ти вн ы е.
Н ет нуж ды говорить, что в тех язы ках , в ко то р ы х есть -так и о со б ая
конструкция д л я вы р аж ен и я обсуж даем ого зн а ч е н и я , эта к о н с т р у к ­
ц и я д олж на описы ваться на структурной основе, так что ее о п и с ан и е
будет л и нгвосп ец иф ичны м . Т ем не м ен ее, р а зл и ч н ы е и м п е р а т и в н ы е
конструкции, о б н аруж иваем ы е в р а зл и ч н ы х я зы к а х , м огут п р и р а в н и ­
ваться д р у г к д р у гу на основе ед и н о го о п р е д е л е н и я , о т н о с я щ е г о с я к
сем антическом у ядру, которое не зав и си т о т к о н к р е т н о г о я зы к а .
Я полагаю , что, если бы у нас не б ы ло тако го ед и н о г о о п р е д е л е н и я
д л я терм и н а «и м п ер ати вн ая кон струкц и я», мы не и м ел и б ы п р а в а и с­
пользовать о д и н и то т же т е р м и н по о т н о ш ен и ю к р а з л и ч н ы м я з ы к а м .
Мы видели, что по к р а й н е й м ер е д л я а н гл и й ск о го и п о л ь с к о го я з ы к о в
еди н о е о п р е д е л ен и е возм ож н о; о д н ак о о н о в о зм о ж н о , т о л ь к о е с л и
сф орм ули ровать его на сем ан ти ческ ой основе.
Следует отметить, что предлагаемая процедура межъязыкового
отождествления грамматических категорий основана не на неопре­
деленном понятии «сходства», а на строгом понятии тождества. На­
пример, если можно приравнять английские и польские императив­
ные конструкции, несмотря на упомянутые здесь различия между ни­
ми (и другие различия, не упомянутые для экономии места), то это не
потому, что они в каком-то отношении «сходны», а потому, что им
можно приписать в точности одно и то же прототипическое значение
(различным образом расширяемое в каждом из языков). «Сходство» —
это слишком неопределенное понятие для эффективной процедуры
сопоставления, так как английская конструкция может считаться
сходной в различных отношениях с несколькими польскими конст­
рукциями и наоборот. Но строго определенное общее ядро обеспечи­
вает достаточную основу для неарбитрарного сопоставления катего­
рий, пересекая языковые границы.
Общий опыт лингвистов, работавших с различными языками ми­
ра, дает основания полагать, что императивная конструкция, опре­
деленная таким образом, как это предлагается здесь, может быть об­
наружена в большинстве языков мира (хотя не обязательно во всех).
Поэтому понятие императивной конструкции, как она определена
здесь, представляет собою полезную часть грамматической теории.
Однако более важен тот факт, что, определяя понятие императивной
конструкции так, как мы это сделали здесь, мы можем отразить важ­
ное субстантное обобщение относительно человеческого языка и по­
знавательной способности; а именно, что значение 'я хочу, чтобы ты
сделал нечто’ играет такую важную роль в человеческом представле­
нии о мире, что оно признается заслуживающим грамматикализации
в большинстве языков мира.
Если бы кто-либо захотел определить понятие им перативной кон­
струкци и ин аче (напри м ер, связы вая его с формулой 'я хочу, чтобы с
тобой п р о и зо ш л о нечто хорош ее’ как с ядерны м значением), то он,
кон ечн о , волен так поступать, потому что о п р ед ел ен и е— это не более
чем орудие. Н о я полагаю , что он обеспечит себе весьма неэф ф ектив­
ное орудие. В частности, он окаж ется не в состоянии сделать обобщ е­
ние о тн о си тел ьн о того, что «больш инство язы ков м ира имею т им пе­
р ати вн ы е конструкции». П о л езн ы м и являю тся оп р ед ел ен и я, основан­
ны е на п о н и м ан и и сути д ела, возникш ем в результате предш еству­
ю щ его л и н гв и сти ч еско го исследования и потому ведущ ие к субстант-
ны м о б о б щ ен и ям . И з двух ал ьтер н ати в н ы х о п р ед ел ен и й мы долж ны
считать лучш им то, которое позволяет сделать более сильное обобщение.

3. Типология и семантика
Для того чтобы сравнивать языки (или что бы то ни было еще),
нам необходимо tertium comparatioms (то есть основание для сравнения).
Это основание для сравнения не может быть обеспечено языковой
формой, или языковой структурой, поскольку они различаются от
языка к языку, но оно может быть обеспечено значением. Процитиру­
ем недавно вышедшую книгу, посвященную типологии и языковым
универсалиям: «Характерной чертой лингвистической типологии...
является межъязыковое сопоставление. Основная предпосылка для
межъязыкового сопоставления — это межъязыковая сопоставимость,
то есть возможность идентифицировать 'тождественные’ грамматиче­
ские явления в разных языках. ...Собственно говоря, это основной во­
прос всякой лингвистической теории. Тем не менее, эта проблема
привлекала к себе удивительно мало внимания по сравнению с ее
важностью» (Croft 1990: 11). Крофт цитирует в этой связи утвержде­
ние Гринберга (Greenberg 1966b: 74) касательно возможности межъ­
языкового сопоставления грамматических конструкций: «Я хорошо
понимаю, что при идентификации таких явлений в языках различной
структуры в основном используется семантический критерий»; и ком­
ментирует его: «Эти краткие замечания резюмируют сущность про­
блемы и ее общее решение. Существо проблемы состоит в том, что
языки в значительной степени отличаются друг от друга по своей
структуре; на самом деле, это и есть то, что типология (и вообще лин­
гвистика) стремится исследовать и объяснить. Но различие в структу­
ре усложняет, если не делает невозможным, использование структур­
ных критериев, или только структурных критериев, для межъязыко­
вой идентификации грамматических категорий». Крофт присоединя­
ется к выводу Гринберга, что окончательное решение проблемы —
это семантическое решение, и указывает, что Кинан и Комри пришли
к тому же самому выводу в своем межъязыковом анализе относитель­
ных придаточных (Keenan and Connie 1977).
Могло бы показаться, что этот вывод подразумевает и то, что на­
дежность и обоснованность лингвистической типологии зависит от
наличия адекватной семантической теории. Крофт, однако, останав­
ливается, так и не дойдя до того, чтобы сформулировать эту идею, и
другие ведущие типологи склонны к тому же самому. Например,
Крофт пишет:
Не надо раздувать проблему межъязыковой идентификации. В большинстве
случаев не трудно идентифицировать основные грамматические категории на ин­
туитивной основе. В значительной степени это достигается посредством исследо­
вания перевода предложения и его частей, который, конечно, основан на семан­
тике и прагматике. С другой стороны, слабость интуитивной межъязыковой иден­
тификации категорий становится очевидной, если сосредоточиться на примерах,
которые в конечном счете не столь интуитивно ясны... (Croft 1990: 13).
Я бы, однако, попыталась показать, что, хотя интуиция исследова­
теля представляет собою ценную, даже необходимую отправную точ­
ку, нельзя устранить потребность в последовательной методологии
исследования. Как отмечалось в цитированных выше замечаниях, та­
кую последовательную методологию может обеспечить только семан­
тика. Я полагаю, что Естественный Семантический Метаязык, осно­
ванный на универсальных элементарных смыслах и всесторонне про­
веренный при лексическом, грамматическом и прагматическом описа­
нии многих языков мира, может обеспечить и семантический фунда­
мент, пригодный для грамматической типологии. В частности, опира­
ясь на указанный метаязык, мы можем стандартизировать употребле­
ние таких этикеток, как «возвратность», «каузативность», «повелитель­
ность» или «сослагательность», и дать твердую основу для межъязыко­
вого изучения грамматических категорий. Я иллюстрировала это ут-
верждение в отношении каузативных конструкций в моей книге «Се­
мантика грамматики» (Wierzbicka 1988), а в отношении «эвидеициаль-
носги» — в главе 15 . В настоящей главе я буду иллюстрировать его в
основном в отношении грамматической категории «возвратности».
Как указывал Зейлер (Seiler 1986: 13), «универсальные концепты
представляют собою необходимую предпосылку всякой языковой де­
ятельности. Они являются tertium comparationis, необходимым для сопо­
ставления языков, для перевода; необходимым также и для сбора
лингвистических данных».
Набор универсальных концептов, который был получен на эм­
пирической основе в результате четвертьвекового целеустремленного
исследования, проводимого мною и моими коллегами, я полагаю,
обеспечивает tertium comparationis, на основе которого можно проводить
строгое и проникающее в суть дела сопоставление грамматических
конструкций. (См. главы 2 и 3**; см. также Wierzbicka 1988.)

4. Возвратные конструкции
Возвратные (рефлексивные) конструкции обычно определяются на
основе кореферентности подлежащего и дополнения. Например, Ги-
вон (Givon 1990: 628) предлагает с\едующее определение того, что он
называет «подлинными рефлексивами»: «Подлежащее кореферентно
дополнению, и, таким образом, субъект воздействует на самого себя
(возвратно)»; а Фальц (Faltz 1985: 6) определяет то, что он называет
«основными рефлексивными стратегиями», как грамматические прие­
мы, «особым образом маркирующие субъектно-объектную корефе-
рентность».
Согласно этим характеристикам, такие английские предложения,
как Mary washed herself 'Мэри помылась (букв.— помыла себя)’ или Магу
defended herself 'Мэри защитилась (букв.— защитила себя)’, представля­
ют собою примеры возвратных конструкций, так как дополнение мар­
кировано в них как кореферентное подлежащему. Но применяя те же
самые определения, например, к польскому языку, мы можем сделать
вывод (я полагаю, неправильный), что в польском языке вообще нет
«подлинных» возвратных конструкций. Рассмотрим, например, следу­
ющие пары предложений:

* Речь идет о книге Semantics: Primes and Universats.—Прим, перев.

'* Речь идет о книге Semantics: Primes and Universats.—Прим, перев.
3 А Вежбицкая
 (14) (a) Ewa zabila Adama.
'Ева убила Адама’.
(b) Ewa zabila si?.
Ева убила REFL
'Ева убила себя’.
(15) (a) Ewa skaleczyia Adama.
'Ева поранила Адама’.
(b) Ewa skaleczyia si?.
Ева покалечила REFL
'Ева покалечилась’.
(16) (a) Ewa umyía Adama.
'Ева умыла Адама’.
(b) Ewa umyla si?.
Ева умыла REFL
'Ева умылась’.
В каждой паре предложение (а) содержит переходный глагол, а
предложение (Ь) — непереходный (см. ниже), так что в нем не может >■
быть объекта, а только субъект непереходного глагола, и, следова- |.
тельно, для предложения (Ь) вопрос о кореферентности между двумя ]|
аргументами предиката не возникает. Английские предложения с так
называемыми возвратными глаголами также имеют низкую степень ■
переходности по ряду критериев (например, их нельзя подвергнуть J
пассивизации); но по крайней мере в них объект возвратного глагола J
обычно можно объединить в сочинительную именную группу с други- |
ми объектами^:
(17) Harry covered his wife and himself with a blanket.
'Гарри накрыл свою жену и себя одеялом’.
В польском языке это невозможно:
(18)*Henryk przykryl si? i zon? kocem.
'Генрих прикрыл REFL и жену:АСС: одеялом :INSTR’.
Таким образом, если и можно описывать английские возвратные
предложения через кореферентность между подлежащим и дополне- 2

2 Тест на сочинение, разумеется, представляет собою лишь один из многих тес­

тов, которые могут быть использованы для того, чтобы оценить уровень переход­
ности предложения. Однако я полагаю, что это важный тест и что он дает надеж­
ный ключ к концептуализации или по крайней мере к одному из аспектов кон­
цептуализации. (О других тестах см., например, Wierzbicka 1988: 18— 19; а также
Hopper and Thompson 1980.)
нием, это описание не будет относиться к польским предложениям,
обычно называемым таким же образом.
Можно было бы возразить, что польский показатель рефлексив­
ности si? не может входить в сочинительную группу с другими объ­
ектами, поскольку он является клитикой (см., напр., Rappaport,
forthcoming). Но самый факт, что претендент на статус объекта пред­
ставляет собою клитику, может указывать на низкую степень пере­
ходности. Во многих языках «объекты-клитики» в ряде отношений
ведут себя не так, как «подлинные дополнения» (например, они не
различают «прямых дополнений» и «косвенных дополнений», не со­
блюдают правил взаимного расположения «прямых дополнений» и
«косвенных дополнений» и так далее). Мы должны постоянно пом­
нить, что число аргументов синтаксического ядра предложения зави­
сит не от числа сущностей, задействованных в ситуации, о которой
идет речь, а от того, каким способом говорящий концепту ал изует си­
туацию, и что нельзя говорить, например, о «переходном действии»
или о «непереходном действии», потому что одно и то же действие
может рассматриваться как «переходное» или «непереходное» в зави­
симости от точки зрения. (Более подробное рассмотрение этого во­
проса см. в Wierzbicka 1988.) Кроме того, даже если в качестве аргу­
мента указать, что такие польские предложения, как нижеследую­
щие (19) и (20):
(19) Ewa zabila Adama.
'Ева убила Адама’.
(20) Ewa zabila go.
'Ева убила его’,
в равной степени переходны, несмотря на то что go является клити­
кой, остается тот факт, что синтаксический статус «возвратной» клити­
ки 5ц не тот же самый, что у невозвратной клитики go. Вне за­
висимости от того, является ли go полноценным прямым дополнени­
ем или нет, оно ведет себя в некоторых отношениях как именная
группа и, в частности, может сочетаться с согласованными именами в
составе предиката, в то время как si$ не может. Например:
(21) Zobaczyl Adama samego/pijanego.
увидел:380 Адама:Ас;с одного:АГ,с/пьяного:АСС
'Он увидел Адама одного/пьяного’.
(22) Zobaczyl go samego/pijanego.
увидел :3sc. его:АСС одного:АСС/пьяного:АСС
'O hi увидел eroj одного/пьяного,’.
з*
 (23) *Zobaczyl si^ samego/pijanego.
увидел.’ЗБС REFL одного:АСС/пьяного:АСС.
Факты такого рода говорят о том, что в современном польском
языке клитику si$, традиционно называемую «возвратным местоиме­
нием» (zaimek zwrotny; см., например, Szober 1966: 100), лучше рассмат­
ривать не как местоимение, а как «частицу» (как она действительно
рассматривается в Geniusiene 1987: 245). Но если щ не является имен­
ной группой в (современном) польском языке, то она не может быть
прямым дополнением ни в каком предложении, где она встречается,
и, следовательно, предложение, в котором переходный в других слу­
чаях глагол сочетается с щ, не может рассматриваться как переходное
предложение3.
Конечно, можно было бы утверждать, что определения, сформули­
рованные на основе кореферентности между подлежащими и до­
полнениями, на самом деле относятся к «глубинным дополнениям», а
не к «поверхностным дополнениям». Однако утверждение такого ро­
да предполагает ныне устаревший теоретический каркас трансформа­
ционной грамматики с ее глубинными структурами, поверхностными
структурами и трансформациями, выводящими вторые из первых.
Поскольку основные допущения, на которых основывался этот кар­
кас, были неоднократно опровергнуты и поскольку их неадекватность
была широко признана даже большинством их прежних сторонников,
едва ли еще есть нужда продолжать оспаривать правомерность ис­
пользования этого каркаса. (Конечно, можно было бы сказать, что в
80-е и в 90-е годы синтаксические «глубинные структуры» использу­
ются только в качестве удобной фикции. Но если это так, то они не
имеют никакого эмпирического содержания и не могут быть исполь­
зованы в качестве основы для идентификации и межъязыкового со­
поставления конструкций.)
Возвращаясь к польскому языку, я полагаю, следует признать, что
большинство польских предложений, обычно описываемых как воз­
вратные (см., например, Kwapisz 1978; Saloni 1976), содержат непере­
ходный глагол и, таким образом, не могут иметь никаких кореферент-
ных субъектов и объектов. Правда, в польском есть и другая «возврат­
ная» конструкция, иллюстрируемая такими предложениями, как
следующие:

3 Элементбц обладает целым рядом различных функций и различных статусов

в польской грамматике (см. Ворт81аигск.| 1977). То, что в данной главе говорится
относительно касается лишь одной из этих функций и одного из этих статусов.
 (24) Kochaj bliíniego jak siebie samego
люби:1М1> ближнего.АСС как себя.АСС ЕМРН.АСС
'Люби ближнего как себя самого’.
(25) Оп nienawidzi samego siebie
он ненавидит ЕМРН:АСС себя:АСС
'Он ненавидит самого себя'.
Это предложения с переходными глаголами (как показывает, на­
пример, тест на сочиненные дополнения), и их объект, siebie (будучи
особым «возвратным» местоимением), ингерентно маркирован как ко-
референтный субъекту. Но предложения такого рода нормально
требуют присутствия эмфатического спецификатора, samego (samej, sa-
mych и т. д.; букв, 'того же самого’; омонимичного слову samego 'одно­
го’), и они в высшей степени маркированы. (Предложения, не имею­
щие эмфатического определителя, не являются невозможными, но
они должны были бы быть контрастивными.)
Из двух моделей непереходная модель является более базовой, и
только ее можно нормально использовать в предложениях, описыва­
ющих физическое действие (будь то умышленное действие или нет);
(26) Ewa okryla su¡ kocevi.
'Ева укрылась одеялом’.
(27) *Ewa okryla siebie saviq kocern.
'Ева укрыла себя самое одеялом’.
(28) ??£wd okryla siebie kocem.
'Ева укрыла себя одеялом’.
(29) Ewa skaleczyla si$.
'Ева покалечилась (случайно или умышленно)’.
(ВО) ?Ewa skaleczyla sarnq siebie.
'Ева покалечила самое себя’.
(31) -Ewa skaleczyla siebie.
'Ева покалечила себя’.
На самом деле даже в контрастивном контексте в предложениях,
описывающих физическое действие, непереходная модель обычно
значительно более естественна, нежели переходная модель с показа­
телем эмфазы (в именительном падеже), присоединенным к субъекту;
(32) '‘Ewa okryla satnq siebie, a nte okryla Adama.
'Ева укрыла самое себя, а не укрыла Адама’.
(33) Ewa sama su; okryla, a Adama nie okryla.
'Ева сама укрылась, а Адама не укрыла'.
 (34) *Ewa okryta siç samq, a nie okryb Adama.
'Ева укрылась самое, а не укрыла Адама’.
(Как показывает вышеприведенное предложение (34), клитика
не может сочетаться с эмфатическим местоимением sam; но то же са­
мое верно и относительно других клитик.)
В своем исследовании взаимоотношения между просодическими и
синтаксическими свойствами местоимений в славянских языках Рап-
папорт (Rappaport 1988) представлял взаимоотношение между поль­
ским «возвратным местоимением» siebte и «возвратной клитикой» siç
как полностью параллельное взаимоотношению между такими удар­
ными и безударными вариантами личных местоимений, как jego 'его
(ударное)’ и go 'его (безударное)’. Я бы, однако, готова была показать,
что на самом деле отношения между членами в каждой из пар со­
вершенно различны как с синтаксической, так и с семантической точ­
ки зрения. Клитика (которая, как мы видели раньше, имеет некото­
рые свойства именной группы) указывает на второго участника ситуа­
ции, как она концептуализуется говорящим, a siç (которая, как мы ви­
дели, не ведет себя как именная группа) сигнализирует, что в поле
зрения говорящего имеется только один участник ситуации (отожде­
ствляемый с субъектом предложения). С другой стороны, siebte пред­
ставляет собою именную группу и имеет референтную функцию, хотя
в силу своего лексического значения она сигнализирует о тождестве
своего референта и субъекта предложения.
Поскольку предложения с siebte содержат переходный глагол (по
целому ряду критериев) и поскольку siebie может вступать в сочини­
тельную связь с другими объектами, понятно, что приемлемость
предложений с siebie зависит от степени, в которой можно трактовать
самого себя таким же образом, как трактуешь других людей. Например:
(35) Adam zastriehi swojq ¿ощ I samego siebie.
'Адам застрелил свою жену и самого себя’—
звучит более естественно и более приемлемо, нежели:
(36) *Adam utopii swojq ¿ощ I samego siebie.
’Адам утопил свою жену и самого себя’.
Причина в том, что действия, заключенные в застреливании себя и
в застреливании кого-то другого, достаточно схожи, в отличие от дей­
ствий по утоплению себя и утоплению кого-то другого: чтобы утопить
кого-то другого, надо было бы втолкнуть человека в воду или держать
его голову под водой, тогда как для того, чтобы утопить себя, надо
было бы просто прыгнуть в воду; в случае же стрельбы основное дей­
ствие остается одним и тем же, независимо от того, в кого стреляешь.
Тот факт, что в польском языке даже «самые лучшие» переходные
возвратные предложения звучат более естественно, если они со­
держат показатель эмфазы, показывает, что с точки зрения польской
культуры, отраженной в польском языке, обычно ожидается, что от­
ношения человека с самим собою будут иными, нежели его отноше­
ния с другим человеком. Этим польский отличается от английского,
так как в английском не только такие предложения, как
(37) Adam hates HIMSELF.
'Адам ненавидит самого себя’,
но даже предложения, не имеющие эмфатического выделения место­
имения:
(38) Adam hates himself.
'Адам ненавидит себя’,
полностью приемлемы. (Я вернусь к этому характерному свойству
английского языка в разделе 5.)
Чтобы подвести итог нашему обсуждению различий stq и siebie, за­
метим, что предложения с si.q и предложения с siebie предполагают две
различные концептуализации ситуации и на самом деле очень не­
многие глаголы семантически совместимы как с siq, так и с siebie; это,
однако, не так со словами go и jego ('его’), которые могут сочетаться с
одними и теми же глаголами.
Таким образом, будучи примененным к польскому языку, опре­
деление «возвратности», сформулированное на основе кореферентно-
сти между подлежащими и дополнениями, превращает базовую кон­
струкцию, традиционно рассматриваемую как возвратную, в невоз­
вратную, а рассматривать в качестве возвратной позволяет лишь бо­
лее периферийную эмфатическую конструкцию^.
Кроме того, при этом определении о многих языках, а на самом де­
ле о большинстве языков, традиционно описываемых как языки, в ко­
торых есть возвратная конструкция, пришлось бы говорить как о язы­
ках, в которых нет никакой возвратной конструкции. Например, Дик­
сон (Dixon 1980: 433) даже делает следующее общее замечание о язы-4

4 Само собою разумеется, что ввиду недостатка места описание польских реф-
лексивов, данное в этой главе, весьма эскизно и не стремится к полноте. В часг-
ности, я не предполагаю здесь давать обзор существующей литературы по дан­
ной теме.
 ках австралийских аборигенов: «Возвратные и взаимно-возвратные
глаголы встречаются только в непереходных конструкциях—ед и н ­
ственная ядерная NP находится в функции S и требует существитель­
ного в абсолютиве и/или местоимения в именительном падеже»5.
Итак, что же лингвисты обычно имеют в виду под «возвратной
конструкцией» ?
Я полагаю, что в глубине души они действительно имеют в виду
определенное значение и что они называют различные конструкции в
различных языках «возвратными», если ощущают, что главная функ­
ция этих конструкций (хотя не обязательно единственная) — выра­
жать это неопознанное, но интуитивно ощущаемое значение. Это не­
опознанное значение часто называют «возвратным значением». На­
пример, Диксон (Dixon 1972: 90) говорил, что в языке дьирбал «воз­
вратные формы иногда несут возвратное значение», тогда как «в дру­
гих случаях возвратный аффикс, по-видимому, только образует непе­
реходные формы от переходной основы, не неся какого-либо возврат­
ного значения», (см. также работу Marantz 1984: 152, цитированную в
сноске 5; или Geniusiene 1987: 355).
Я предполагаю, что прототипическое значение, которым на подсо­
знательном уровне руководствуются лингвисты в своем реальном упо­
треблении термина «возвратность», может быть представлено следу­
ющим образом:
(39) (R) в некое время некто сделал нечто
из-за этого
нечто произошло с этим же человеком в это же время.
Например, такое предложение, как:
(40) Harry killed him self by kutting his wrists.
'Гарри убил себя, перерезав себе запястья’,
указывает на то, что в некое время Гарри нечто сделал некоторым
острым предметом (приводя его в контакт с некоторыми частями сво­
его тела) и что он умер из-за этого (грубо говоря, «в это же время»).
Условие «в это же время» следует понимать в широком смысле, как
это обычно понимается в повседневном языке, а не в смысле стро­
гой одновременности. Н апример, если человек убивает себя, перере-

5 Собственно говоря, Марантц эксплицитно связывает «рефлексивизацию» с

непереходностью. Он, например, пишет: «Во многих языках есть особые непере­
ходные глагольные формы с возвратным значением» (Marantz 1984: 152). (Любо­
пытно, однако, что в точности он имеет в виду, говоря о «возвратном значении».)
зая себе запястья, действие перерезания его запястий, строго гово­
ря, предшествует его смерти. Однако время обоих событий долж­
но восприниматься как одно и то же время. Хотя можно сказать,
например,
(41) Не killed himself: he cut his wrists on Thursday and he died on Friday.
'Он убил себя: он перерезал свои запястья в четверг и умер в
пятницу’,
но нельзя сказать:
(42) *Не killed himself on Friday by cutting his wrists on Thursday.
'Он убил себя в пятницу, перерезав себе запястья в четверг’.
(43) *Ву cutting his wrists on Thursday, he eventually killed himself on
Friday.
’Перерезав себе запястья в четверг, он в конечном счете убил
себя в пятницу’.
Возвратные предложения сходны в этом отношении с предложе­
ниями, содержащими переходный глагол. (Подробнее см. Wierzbicka
1975, 1980b.)
Следует подчеркнуть, что формула R предложена в качестве репре­
зентации прототипического значения так называемых «рефлексив­
ных» предложений, а не как их семантический инвариант: во многих
языках есть много типов так называемых «рефлексивных» предложе­
ний, не имеющих рассматриваемого прототипического значения. Я
не предлагаю формулу R как полное определение понятия «возврат­
ные конструкции», скорее я говорю о том, что, обращаясь к этой фор­
муле, можно сформулировать полезное определение.
Итак, я предлагаю следующее определение возвратной конструкции:
ВОЗВРАТНАЯ КОНСТРУКЦИЯ—ЭТО КОНСТРУКЦИЯ,
КОДИРУЮЩАЯ ЗНАЧЕНИЕ, ВЫРАЖЕННОЕ В ФОР­
МУЛЕ R (И, ВОЗМОЖНО, НЕКОТОРЫЕ ДРУГИЕ ЗНА­
ЧЕНИЯ).
Возвратная конструкция может иметь более одного значения (точ­
но так же, как императив может иметь более одного значения; ср.
раздел 2), но она должна иметь значение, выраженное в формуле R.
Формальные характеристики конкретной «возвратной» конструк­
ции (в определенном здесь смысле) будут варьироваться от языка к
языку, так же, как будут варьироваться обслуживаемые ею дополни­
тельные значения, но прототипическое значение, обусловленное этим
определением (и выраженное в формуле R) должно быть постоянным.
 (В противном случае определение не имело бы постоянной точки
отсчета.)
Некоторые читатели могут в этом месте задаться вопросом, почему
я вместо этого не использую условные лингвистические этикетки, та­
кие, как «агенс» и «пациенс»: не могут ли прототипические ситуации
рефлексивности определяться на основе кореферентности (или то­
ждества) агенса и пациенса? (Например, Диксон (Dixon 1977: 280) пи­
шет о языке йидинг: «Если агенс и пациенс действия, описываемого
переходным глаголом, идентичны, то следует употребить возвратную
конструкцию»; см. также Mosel 1991.)
Я полагаю, что определение, основанное на понятиях «агенс» и
«пациенс», действительно было бы предпочтительным по сравнению
с синтаксическим определением в духе «подлежащее = дополнение»6.
Но и это не было бы адекватным. В таком гипотетическом определе­
нии недоставало бы указания на причинную и временную связь меж­
ду действием и результирующим событием или состоянием. Формула,
предложенная в данной главе, в основу которой положены простые,
неспециальные глаголы сделать и произойти, позволяет нам пред­
ставить прототипическую возвратную ситуацию на основе сценария,
включающего причинную и временную связь. (Ср. главы 2 и 3*.) И с­
пользование таких статических (и в высшей степени специальных)
концептов, как агенс и пациенс, не позволяет нам уловить динам иче­
ский характер прототипического возвратного значения. (Д альнейш ее
обсуждение неадекватности данного определения см. раздел 5.)
Следует подчеркнуть, что определение возвратной конструкции,
предложенное в данной главе, хотя и основывается на значении, п р и ­
нимает в расчет и структуру, причем решающим образом: п редлож е­
ние, удовлетворяющее семантическому условию R, не будет названо
«возвратным», если оно не будет удовлетворять структурному усло­
вию, определенному для рассматриваемого языка. Например, англий-

6 Ср. следующее замечание Кибрика (Kibrik 1991: 69), который также высказы­
вает аргументы в пользу семантической основы для грамматической типологии:
«Имеется широко распространенная тенденция описывать оппозицию аккузатив-
ности и эргативносги в терминах субъекта и объекта... Но понятия 'субъект’ и
'объект', стоит их подвергнуть более тщательному изучению, оказываются не ме­
нее сложными, нежели 'аккузативность' и 'эргативность', и даже с меньшей оче­
видностью универсальными». Разумеется, то же самое можно было бы сказать о
попытках определить «возвратность» на основе этих в высшей степени проблема­
тичных понятий.
* Речь идет о книге Semantics: Primes and Universal.—Прим., nepee.
ское предложение Harry committed suicide 'Гарри совершил самоубийст­
во’ не является возвратным предложением, потому что, хоть оно и
удовлетворяет семантическому условию, в структуре предложения
как таковой нет ничего, что бы показывало это. С другой стороны,
предложение Harry saw himself in the mirror 'Гарри увидел себя в зерка­
ле’ квалифицируется как возвратное, хотя оно и не указывает ни на
какое действие (мы не можем сказать, что Гарри «сделал нечто») и, та­
ким образом, не соответствует семантическому прототипу, указанному
в определении. Конструкция
(44) NP Упереходный Местоименная форма + SELF
идентифицируется в английском языке на структурной основе, и,
конечно, такое предложение, как Harry saw himself in the mirror, должно
восприниматься как принадлежащее к этой конструкции. Аналогич­
но, и в польском языке конструкция
(45) NP УпереХОдНЫй SIÇ
идентифицируется на структурной основе и такие предложения, как:
(46) Henryk zobaczyl siç w lustrze.
'Генрих увидел себя в зеркале’,
должны восприниматься как принадлежащие к конструкции. Но если
эти две конструкции (44 и 45) вообще называются «возвратными», то
это из-за того, что они также используются и для выражения сцена­
рия, заявленного в формуле R.
Из требования, чтобы непременно удовлетворялось лингвоспеци­
фичное структурное условие, следует, что если два предложения —
скажем, одно английское и одно польское —означают одно и то же и
мы называем одно из них возвратным, мы не обязательно должны на­
зывать возвратным также и второе. Например, из следующих двух
предложений одно (польское) возвратное (с точки зрения опре­
деления, предложенного в данной главе), тогда как второе нет:
(47) Henryk polozyl siç.
'Генрих полож ил:ТЯ REFL’.
(48) Harry lay down.
'Гарри лег’.
Также надо сознавать, что эти две конструкции (английская и
польская) имеют различную сферу употребления; например, как от­
мечалось ранее, психологические установки, направленные на самого
 себя, не могут описываться по-польски так, как по-английски,— при
помощи той же конструкции, что и физическое действие:
(49) H arry hates himself.
'Гарри ненавидит себя’.
(50) *Henrik nienawidzi si?.
'Генрих ненавидит REFL’.
Тем не менее, обе эти конструкции (44) и (45) объединены общим
названием «возвратные», потому что они обе могут использоваться
для выражения прототипического значения R, как в следующих при­
мерах (в которых (а) и (Ь) значат одно и то же):
(51) (а) Henryk powesil si?.
(Ь) H arry hanged himself.
'Генрих повесился’.
(52) (а) Henryk ogolil si?.
(Ь) H arry shaved himself.
'Генрих побрился’.
Наряду с предложенным определением, я выдвину следующую не­
зависимую гипотезу: «Очень многие языки мира, возможно больш ин­
ство, обладают возвратной конструкцией в смысле указанного оп ред е­
ления»; иными словами, значение, выраженное в формуле Я, столь
важно д л я людей, что оно грамматикализовано в больш инстве язы ­
ков мира.
Следует добавить, что, хотя английские и польские возвратны е
конструкции описаны здесь со ссылкой на переходны е глаголы, п р ед ­
ложенному семантическому определению возвратной конструкции
могут также удовлетворять и непереходны е глаголы и что это мож ет
объяснять тот факт, что во многих язы ках показатели возвратности
ш ироко используются при глаголах изм енения состояния, независи­
мо от их переходности. Н априм ер, в романских язы ках показатели
возвратности часто употребляю тся при перф ективны х глаголах
физического полож ения, в противополож ность соответствующ им им­
перфективным глаголам. Н априм ер, в итальянском язы ке имеется
противопоставление между имперфективным глаголом $е(1еге ’си д еть’
и перфективны м глаголом м(1ет (с показателем возвратности -.«)
'сесть/садиться’; или между имперфективным глаголом фасете 'л еж ать ’
и перфективны м 5<1гшагхг ’лечь/лож иться’. П одобны е ф акты мож но
объяснить, сославшись на прототипический сценарий возвратности:
’в некое время некто сделал нечто (наприм ер, п роизвел н екоторы е
движения); из-за этого нечто произошло с этим же человеком в это же
время (грубо говоря: этот человек принял новое положение)’.
Конечно, можно было бы объявить «рефлексивы» такого рода чис­
то лексическими и не имеющими ничего общего с полностью продук­
тивными грамматическими «рефлексивами»; но в таком случае бы­
ло бы потеряно обобщение, улавливаемое на основе семантического
сценария.
Предложенное здесь определение возвратности, вообще говоря,
соответствует принятому употреблению (в том смысле, что оно в це­
лом выбирает те конструкции, которые обычно и называют «возврат­
ными»). Но оно не обязательно соответствует тому, как термин «ре-
флексив» использовался в каждой из описательных грамматик— по­
скольку общепринятое употребление этого термина, не будучи под­
контрольным никакому точному определению, оказывается, как и
можно было бы предсказать, шатким, непоследовательным и иногда
произвольным.
Рассмотрим, например, возможность того, что в языке могут быть
две разные конструкции, о^на для описания умышленного действия:
(53) Adam covered himself with a blanket.
'Адам укрылся одеялом’.
(54) Adam cut himself (on purpose).
'Адам порезался (нарочно)’,
а другая для описания действия, результаты которого не входили в
намерения субъекта, например:
(55) Adam burned himself (accidently).
'Адам обжегся (случайно)’.
Должны ли обе эти конструкции называться «возвратными» или
термин «возвратная» должен быть закреплен за одной из них, а имен­
но, за конструкцией добровольного действия? Разные авторы тракто­
вали эту проблему различным образом (см., например, обсуждение
этого вопроса в Dixon 1976a,b, 1977: 280).
Однако, по моему мнению, какой бы семантический анализ ни го­
дился лучше всего для того или иного конкретного языка, универ­
сальное определение понятия «возвратная конструкция» не должно
брать в качестве точки отсчета семантическую формулу, в которой
ставится условие, чтобы действие было умышленным (RV, как в ниже­
следующей формуле 57), а должно в этом вопросе оставаться ней­
тральным (как в формуле R, повторяемой ниже как 56):
 (56) (R) в некое время некто сделал нечто
из-за этого
нечто произошло с этим же человеком в это же время
(57) (RV) в некое время некто сделал нечто
из-за этого
нечто произошло с этим же человеком в это же время
этот человек хотел этого (чтобы это произошло).
Формула R очевидным образом более плодотворна в качестве осно­
вы для универсального определения, потому что в большинстве язы­
ков мира так называемые «возвратные конструкции» не ограничены
теми ситуациями, когда действие совершается умышленно, а субъект
«воздействует на самого себя», и, собственно говоря, во многих язы­
ках возвратные предложения могут быть неоднозначны и иметь два
прочтения: «умышленного действия» и «случайного события». Напри­
мер, в испанском языке предложение
(58) Juan se matö.
'Хуан REFL убил’
может означать или то, что Хуан убил себя умышленно, или то, что он
случайно умер в результате своего действия. Аналогично, и в поль­
ском языке предложение
(59) Jan zabil siç.
'Ян убил REFL’
может относиться либо к самоубийству, либо к несчастному случаю.
Даже в английском языке многие возвратные предложения неодно­
значны аналогичным образом:
(60) John injured/burned/cut himself.
'Джон поранился/обжегся/порезался’.
Поэтому я полагаю, что значение, обычно (хотя не повсеместно)
тем или иным образом грамматикализованное в различных языках
мира в виде некоторой узнаваемой «возвратной» конструкции,— это
предложенное здесь значение R, а не более специальное, требующее
наличия умышленного действия RV. Возвратные конструкции отли­
чаются в этом отношении от «переходных конструкций», семантиче­
ский прототип которых действительно указывает на умышленное
действие. (См., например, данные, приведенные в Hopper and Thomp­
son 1980,1982; Plank 1984; Tsunoda 1981.) Хотя возвратные конструкции
в смысле, определенном в данной главе, широко распространены, они,
по-видимому, не универсальны. Например, в австронезийском языке са­
моа, по-видимому, нет возвратных конструкций (Mosel, forthcoming).

5. Переходные конструкции
Разграничение между переходными и непереходными конструкци­
ями, хотя и никоим образом не является резким и отчетливо вы­
раженным (см. Hooper and Thompson 1980; Verhaar 1990), играет фун­
даментальную роль во многих языках. Современные знания о различ­
ных способах, посредством которых это разграничение может прояв­
ляться в различных языках, предполагает некоторый прототипический
сценарий, или то, что Гивон (Givön 1990: 565) называет «прототипиче­
ским переходным событием». (См. также Slobin 1982.) Согласно Гивону,
«для семантического определения переходности три семантических из­
мерения являются центральными. Каждое из них соответствует одному
центральному аспекту прототипического переходного события и тем са­
мым одному признаку прототипического переходного предложения».
Гивон определяет эти три «измерения» следующим образом:
(а) Агенс: Прототипическое переходное предложение требует аген­
са, действующего по своей воле, контролирующего и инициирующего
ситуацию, активного, того, кто несет ответственность за событие, то
есть его непосредственно заметная причина.
(1Ъ) Пациенс: Прототипическое переходное предложение требует
пациенса, не действующего по своей воле, не контролирующего си­
туацию, того, кто регистрирует изменение состояния, связанное с со­
бытием, то есть его непосредственно заметный эффект.
(с) Глагол: Прототипическое переходное предложение требует ком­
пактного (не дуративного), ограниченного (не длящегося), реального
(не гипотетического) глагола и соответствующих времени-вида-мо-
дальности. Таким образом, событие представляется как динамичное,
законченное и реальное, то есть непосредственно заметное перцептуаль­
но и познавательно (Givön 1990: 565).
В моих терминах прототипический переходный сценарий может
быть представлен следующим образом (см. Wierzbicka 1988):
(61) в некое время некто делал (сделал) нечто с чем-то
из-за этого
нечто произошло с этим чем-то в это же время
этот человек хотел этого (чтобы это произошло).
 Конечно, «транзитивные предложения» не обязаны удовлетворять
всем аспектам этого сценария, но отклонение от любого из них скорее
всего приведет к снижению степени синтаксической переходности
(проявляющейся в приписывании падежа, способности к пассивиза-
ции и так далее). Доказательство этого утверждения не может быть
рассмотрено здесь по причине нехватки места, но его легко можно
найти в богатой литературе по этому вопросу (Hooper and Thompson
1980; Moravcsik 1978; Tsunoda 1981; см. также Wierzbicka 1988).
В одной из своих прежних работ, в которых рассматривалась
семантическая основа переходности (Wierzbicka 1981), я предлагала
несколько иную семантическую формулу, с человеком пли животным, а
не с неодушевленным объектом в качестве пациенса. Однако у меня не
было полной уверенности на этот счет, и я оставила вопрос открытым,
приведя на самом деле и ряд аргументов в пользу моей нынешней пози­
ции (в соответствии с которой прототипический пациенс является неоду­
шевленным). Как я старалась показать уже тогда (Wierzbicka 1981: 57—8),
тот факт, что одушевленные пациенсы часто получают дифференциро­
ванную падежную маркировку (АСС ФNOM), еще не устанавливает более
высокую ступень переходности в предложениях с одушевленными объ­
ектами по сравнению с предложениями с неодушевленными объектами.
Дело усложняется тем, что предложение с высокой степенью пере­
ходности требует двух индивидуализированных аргументов пре­
диката, а люди как объекты имеют тенденцию быть более ин­
дивидуализированными по сравнению с неодушевленными объекта­
ми. Тем не менее, значение, закодированное в «кардинальном пере­
ходном предложении» (см. Hooper and Thompson 1980), предполагает
максимальный контраст между двумя аргументами предиката, одним
активным (человек в роли агенса), а вторым пассивным (неодушев­
ленный объект, подвергающийся намеренному действию).
Гивон пишет (Givon 1990: 630): «У прототипического переходного
глагола имеется субъект-агенс и прямой объект-пациенс. Если бы ре­
флексивные и реципрокальные преобразования надо было приме­
нить к прототипическим переходным глаголам, они должны были
быть ограничены глаголами, которые могут принимать людей на роль
субъектов». В рефлексивах, отмечает Гивон:
В роли объекта также должен быть человек, если надо, чтобы он был корефе-
рентеи субъекту. Но на роль прототипического переходного объекта-пациенса
выбирается не человек, а исходно— бессловесное неодушевленное. ...Поэтому такие
прототипические переходные глаголы, как 'ломать', 'строить', ’создать’, ’рубить’,
’разрушить’, 'согнуть’ и т. д., не могут подвергаться рефлексивным или реципро-
кальиым преобразованиям— если их значение метафорически не распространяет­
ся за пределы переходного прототипа (1990: 630).

Я полностью согласна с тем, что прототипический объект переход­

ного глагола является «бессловесным неодушевленным» и что прото­
типические переходные глаголы — это такие глаголы физического
действия, как break ломать’, chop ’рубить’, build 'строить или open ’от­
крыть’. Прототипический переходный сценарий, так сказать, от­
мечает намеренное действие человека, в течение которого человек
контролирует «бессловесные объекты» и воздействует на них: рубит
дерево, ломает ветку, разводит огонь, жарит мясо, строит убежище и
т. д. Действия подобного рода настолько существенны для выжива­
ния людей, что едва ли удивительно, что основной сценарий,
разыгрываемый в них, закодирован практически повсеместно в грам­
матике человеческих языков.
Намеренные действия, направленные на других людей, также
являются важными для жизни человека, но другие люди сами явля­
ются потенциальными агенсами и для них менее вероятно получение
роли полностью пассивных пациенсов. Вероятно, они будут либо со­
участвовать в нашем действии, либо сопротивляться ему, а не
оставаться только его «претерпевателями». Вот почему, я думаю, лю­
ди в роли претерпевателей иногда маркируются (например, в испан­
ском языке) таким же образом, как реципиенты, бенефицианты, «ма-
лефицианты» или адресаты (подробнее см. Wierzbicka 1981).
Что же касается намеренных действий, направленных на самого се­
бя (в роли пациенса), то они едва ли необходимы для выживания лю­
дей. На самом деле, часто их целью является саморазрушение (как в
случае убийства, повешения, утопления, застреливания или отравле­
ния самого себя). Сама идея «действия по отношению к себе» требует
способности и склонности к взгляду на себя со стороны и к тому, что­
бы рассматривать себя как человека-в-мире наравне с другими людь-
ми-в-мире— как отмечено Хайманом (Haiinan 1995), это едва ли является
общечеловеческой склонностью7. Понятно поэтому, что человеческие

7 Поэтому интересно отметить, что простая и потому привлекательная форму­

ла «сделать нечто с самим собою», которая могла бы быть предложена в качестве
альтернативы формуле «агенс = пациенс» является на самом деле культурно выде­
ленной, как это подразумевает «самоотчуждение», рассматриваемое Хайманом. Не
удивительно, что число языков, на которые можно было бы перевести эту форму­
лу, оказывается ограниченным. С другой стороны, предложенная здесь семанти­
ческая формула R основана на лексических и грамматических универсалиях и мо­
жет (выскажу гипотезу) быть переведена на любой человеческий язык.
 языки отмечают самонапрааленное действие отнюдь не в том масштабе,
в котором отмечается намеренное действие, направленное на физиче­
ское окружение и «бессловесную материю». (Такие «самонаправлен-
ные» действия, как еда или одевание, конечно, существенны для вы­
живания, но они обычно рассматриваются как «делание чего-то», а
не как «делание чего-то с самим собой». Даже в английском «eating»
[от eat 'есть’] отличается от «feeding oneself» [от feed oneself 'кормить са­
мого себя’].)
С другой стороны, та идея, что, делая нечто, я являюсь причиной
того, что нечто происходит со мною (нечто, чего я хочу, или нечто, че­
го я не хочу), является значимой, потому что она поощряет людей
принимать меры, чтобы не порезаться, не обжечься, не пораниться, а
также, чтобы иметь возможность в случае необходимости спрятаться,
укрыться, согреться, помыться и т. д.
Следовательно, прототипический возвратный сценарий отличается
от прототипического переходного сценария в нескольких отношени­
ях: в него вовлечен человек, а не человек и объект (ДЕЛАТЬ versus
ДЕЛАТЬ С), в него вовлечена идея «того же самого» («нечто происхо­
дит с этим же человеком») и в нем не (обязательно) предусмотрена
идея намеренного действия.
Идея «того же самого» отсутствует, я полагаю, в таких предлож ени­
ях, как:
(62) Не washed/shaved/dressed.
'Он помылся/побрился/оделся’.
Поэтому предложения такого рода не синонимичны своим ана­
логам с возвратным местоимением:
(63) Не washed/shaved/dressed himself.
'Он помыл/побрил/одел себя’.
Описываемые ситуации могут, конечно, быть одними и теми же, но
концептуализация оказывается различной, и в некоторых ситуациях
одна из конструкций может быть более уместна, нежели другая. В
частности, если акцент делается в большей мере на деталях резуль­
тирующего состояния, возвратная конструкция (64а и 65а), возможно,
предпочтительна по сравнению с невозвратной (64Ь и 65Ь):
(64) (a) She washed herself with special care.
'Она помыла себя особенно тщ ательно’.
(b) She washed with special care.
'Она помылась особенно тщательно’.
 (65) (a) She dressed herself slowly, paying attention to every detail.
'Она одевала себя медленно, обращая внимание на каждую
деталь’.
(b) She dressed slowly, paying attention to every detail.
’Она одевалась медленно, обращая внимание на каждую
деталь’.
Невозвратные предложения, такие как Не washed и Не dressed, пред­
полагают некоторое рутинное действие и указывают на то, что это
действие рассматривается как единое событие, которое в сознании го­
ворящего не разлагается на различные события, включающие «одно­
го и того же человека». (По этой причине, как отмечено Фальцем
(Faltz 1985: 7), лучше сказать The cat washed himself 'Кот умыл себя’, чем
The cat washed 'Кот умылся’.)
Рассмотрим следующие предложения:
(66) Mary hid.
'Мэри спряталась’.
(67) Mary hid herself.
'Мэри спрятала себя’.
(68) Mary was hiding in the shed.
'Мэри занималась тем, что пряталась в сарае’.
(69) *Mary was hiding herself in the shed.
'Мэри занималась тем, что прятала себя в сарае’.
Причина, по которой 67 и 68 приемлемы, а 69 —нет (в соответству­
ющем смысле) по существу та же, что и причина, по которой во мно­
гих языках (например, в романских) перфективные глаголы являются
возвратными, а их имперфективные корреляты —нет: показатель воз­
вратности указывает на концептуальный разрыв между действием и
происшедшим изменением состояния.
Эти примеры ставят в центр внимания опасность, которая кроется
в общепринятом использовании таких выражений, как «возвратное
значение», не сопровождаемом точными определениями: грамматика
кодирует различные типы концептуализации, а не различные типы
ситуации, и одна и та же ситуация может быть концептуализована
различными способами. (См. Langacker 1987.)
Значит, прототипический возвратный сценарий не является осо­
бым вариантом прототипического переходного сценария с дополни­
тельным условием, что «пациенс» кореферентен «агенсу». Это другой
сценарий, частично совпадающий с прототипическим сценарием
переходности, а не являющийся одним из его подмножеств.
 72 Семантика: примитивы и универсалии

То представление, что, если я делаю нечто, то нечто (желательное

или нежелательное) может со мною произойти, не требует никакой
«объективизации» себя, но оно поощряет предусмотрительность и
внимательность и—судя по данным человеческих языков—играет
важную роль в том, как люди концептуализуют мир и нашу жизнь в
мире.
Следует отметить, что в английском языке возвратные пред­
ложения также не всегда являются переходными во всех отношениях.
Вновь используя тест на сочинительную связь, отметим, например,
следующие противопоставления:
(70) Не covered/defended/protected/shot himself and his child.
'Он укрыл/защитил/обезопасил/застрелил себя и своего ребенка’.
(71) *Не hid himself and his child.
'Он спрятал себя и своего ребенка’.
(72) *Не warmed himself and his child.
'Он согрел себя и своего ребенка’.
(73) *Не seated himself and his child.
'Он усадил себя и своего ребенка’.
(74) *Не stretched himself and his child on the grass.
'Он растянул себя и своего ребенка на траве’.
(75) *Не threw himself and his child on to the glass.
'Он бросил себя и своего ребенка на траву’.
Факты такого рода высвечивают неадекватность семантического
определения возвратных конструкций, сформулированного на основе
понятий «агенс» и «пациенс»: так называемый «пациенс» может обо­
значать различные семантические роли в предложениях, содержащих
референцию к самому человеку, и в предложениях, содержащих ре­
ференцию к другому человеку. В предложении Не covered himself and his
child with a blanket 'Он укрыл себя и своего ребенка одеялом’ англий­
ский язык позволяет говорящему воспринимать двух «пациенсов»
одинаково, хотя многие языки требуют и здесь двух способов концеп­
туализации, выделяющих две разграниченные роли. Но в таких слу­
чаях, как физические передвижения, даже английский язык проводит
разграничение между самим человеком и другими людьми. Все­
охватывающий термин «пациенс» затемняет подобные факты.
Сфера употребления переходных возвратных предложений в (со­
временном) английском языке шире, чем в других европейских язы­
ках, и, возможно, шире, чем в любом другом языке. У этой син­
таксической характеристики современного английского языка имеет-
ся очевидная семантическая и культурная и н терп ретац и я, п од об н ая
той, которую предлож ил Хайман (H aim an 1985, 1995: 224). Г оворя о
таких предлож ения, как
(5b) I expect m yself to win.
'Я ожидаю, что я одержу победу’ (букв.— 'Я ожидаю себя
п о беди ть’).
(6b) I got myself up.
'Я поднялся’ (букв.— 'Я поднял себя’)...
(его нумерация), Хайман пишет:
«Мое основное утверждение в этом очерке состоит в том, что п ред ­
ставление возвратности посредством особого возвратного местоиме­
ния в таких предложениях, как (5Ь) и (6Ь) иконически сигнализирует
о том, что в них выделяется не один, а два участника, и тем самым
подразумевает своего рода отчужденность от самого себя ... такие
обычные предложения, как
(7) (а) 1 (don’t) like myself.
*Я (не) люблю себя самого’.
(b) Не restrained himself with difficulty.
'О н с тр у д о м с д е р ж и в а л с е б я ’,
...о т р а ж а ю т н ек о т о р у ю степ ен ь са м о о тч у ж д е н и я , к о т о р о е — в о т л и ч и е
от “р е ф л е к с и в и з а ц и и ” в ср е д н ем з а л о г е ...— в е р о я т н о , д а л е к о н е я в л я ­
ется у н и в е р с а л ь н ы м . О б этом св и д етел ь ств у ет н е т о л ь к о большое чис­
ло я з ы к о в , в к о т о р ы х в ооб щ е н ет в о зв р а тн ы х м е с то и м е н и й ...»
Я п о л агаю , что Х ай м ан в осн овном п р ав и ч то о н г о в о р и т н е ч т о
важ н о е. О д н а к о я бы отм ети л а, что в д о п о л н е н и е к н а л и ч и ю и л и о т ­
сутствию « во звр атн ого местоим ения» мы д о л ж н ы т ак ж е о б р а щ а т ь
в н и м а н и е н а п ер ех о д н ы й и ли н еп ер ех о д н ы й х а р а к те р предлож ени я.
Н а п р и м е р , та к и е ан гл и й ск и е п р ед л о ж ен и я, как:
(76) Н е hid him self.
'О н с п р я т а л с я ’.
(77) Н е stretch e d h im self on th e grass.
'О н растян ул ся на т р ав е’,
вклю чаю т-таки в себя возвратное местоимение, но, как б ы л о о тм е ч е­
но вы ш е, он и н еп ереходн ы (по крайней мере, судя по тесту на со­
чинительную связь) и, я бы сказала, не дем онстрирую т «самоотчуж де­
ния» (в отли чи е, наприм ер, от предлож ений Не restrained himself with
difficulty или I don't like myself).
 Я согласна с Хайманом, что появление и нынешнее широкое рас­
пространение возвратных местоимений в английском языке само по
себе служит знаком семантического и культурного развития пример­
но того типа, как обсуждавшееся в его статье. Но на уровне конкрет­
ных предложений может не быть семантических различий между
предложениями с возвратным местоимением (как в английском язы­
ке), с возвратной клитикой (как во французском или испанском язы­
ке) или с возвратным суффиксом (как в языке дьирбал или в русском
языке), при условии, что все рассматриваемые предложения непере­
ходные. Например, я не думаю, что непременно имеются какие-либо
семантические различия между тремя следующими предложениями,
первое из которых использует возвратное местоимение (himself), вто­
рое— возвратную клитику (se), а третье — возвратный суффикс (-ся):
(78) Не hid himself [английский язык].
(79) Il s’est caché (французский язык).
(80) Он спрятался (русский язык).
С другой стороны, такие переходные возвратные предложения,
как 81, могут отличаться в некоторых аспектах по своей семантиче­
ской структуре от таких непереходных, как 82 или 83:
(81) Не covered himself with a blanket.
(82) II s'est enveloppé dans une couverture.
(83) Он покрылся одеялом.
Тот факт, что только 81 может включать в себя еще одно прямое
дополнение (Не covered himself and his child 'Он покрыл себя и своего ре­
бенка’) действительно указывает на иную концептуализацию.
Опять-таки, имеет значение не число «участников» в данной ситуации
(потому что оно зависит от точки зрения говорящего) и даже не число
«ядерных аргументов предиката» в данной ситуации (поскольку два ядер-
ных аргумента предиката могут ассоциироваться с различными степеня­
ми переходности): только полная реконструкция семантического сцена­
рия, на основе которого происходит концептуализация ситуации говоря­
щим, может объяснить все аспекты грамматики предложения. (Всесто­
роннее рассмотрение этого вопроса см. в Wierzbicka 1988, главы 5 и 6.)

6. Заключение
Теоретически типологи часто признавали, что для сравнения язы ­
ков (или чего-либо другого) нам необходимо 1егНит сшрагаНотз (см.
Кибрик 1992: 129—30). Например, Фальц в своем межъязыковом ис­
следовании рефлексивов писал: «Прежде чем заниматься исследова­
нием некоторого явления в различных языках, необходимо получить
некоторое не зависящее от конкретного языка представление о том,
что это за явление, чтобы мы знали, поисками чего нам следует за­
няться. Поэтому термину рефлексия необходимо придать некоторое
универсальное содержание» (Faltz 1985: 1). Используя в качестве ин­
струмента такие имеющие семантическую основу категории, как
«существительное», «числительное», «множественное число», «прошед­
шее время», «повелительное наклонение», «условное наклонение» или
«возвратность», лингвистическая типология тоже признает, что, когда
речь идет о языке, необходимым tertium comparationis нас обеспечивает
значение. Однако категории этого рода обычно оказываются неопре­
деленными или, если им дают определения, этих определений не
придерживаются, так что в действительности, каковы бы ни были
определения, реальный анализ выполняется на основе интуиции и
здравого смысла. Обращение к категории «возвратности», проиллюст­
рированное здесь, дает хороший пример того, о чем идет речь.
Поэтому такие американские структуралисты, как Зеллиг Харрис и
Чарльз Фриз, которые воздерживались от использования каких бы то ни
было грамматических ярлыков и от того, чтобы обращаться к тради­
ционным грамматическим категориям (например, Harris 1946, 1951; или
Fries 1952), были более последовательны и точны в своем подходе к лин­
гвистическому анализу, нежели традиционные грамматики или типологи
нашего времени. Однако они не развивали лингвистическую типологию.
Языки различаются между собой по форме и структуре, но все они
кодируют значение. В своих грамматиках (так же как и в словарях)
различные языки кодируют различные конфигурации одних и тех же
элементарных смыслов. Однако некоторые конфигурации, по-види­
мому, широко распространены и играют важную роль в грамматике
бесчисленных и самых разнообразных языков мира. Я уверена, что
повторяющиеся конфигурации этого типа представляют значения,
особенно важные для человеческой концептуализации мира. Важной
задачей лингвистики как дисциплины является идентификация по­
добных значений; выполняя эту задачу, лингвистика может сущест­
венным образом способствовать изучению человеческого рода, выхо­
дящему за пределы академических дисциплин.
Среди значений, которые, как показывают лингвистические иссле­
дования, являются грамматикализованными во многих языках мира,
мы можем выделить несколько таких сценариев, как сценарий «пере-
 ходности» или сценарий «возвратности», и можем заметить, что боль­
шие части грамматики сконцентрированы вокруг этих сценариев и
могут быть описаны на их основе. Другие значения, грамматикализо­
ванные во многих языках, имеют иную природу. Однако, все типы
значений могут поддаваться строгому описанию и проникающему и
суть дела сопоставлению на основе некоторого множества элементар­
ных смыслов и основанного на них метаязыка. Я полагаю, что без по­
добного метаязыка грамматическая типология не обладает твердой
основой и точными орудиями, с помощью которых она может полно­
стью достичь своих целей.

Л И Т Е Р А Т У Р А

Быстров И. С. и Станкевич Н. В. (1988). Повеление во вьетнамском языке. Ака­

демия наук (1988), 33—5.
Жолковский Александр (1964а). Предисловие. Машинный перевод и прикладная
лингвистика. 8. 3—16.
Жолковский Александр (1964b). Лексика целесообразной деятельности. Машин­
ный перевод и прикладная лингвистика. 8: 67—103.
Кибрик Александр (1977а). Опыт структурного описания арчинского языка, ii.
Москва: Издательство Московского университета.
Кибрик Александр) (1977Ь). Опыт структурного описания арчинского языка, iii
Москва: Издательство Московского университета.
Кибрик Александр (1992). Очерки по общим и прикладным вопросам языко­
знания. Москва: Издательство Московского университета. [См. также Kibrik,
Aleksandr]
Оглоблин А. К (1988). Императив и залог в яванском языке. Академия наук
(1988), 92—3.
AgudAna (1980). Historia у teoria de los casos.
Ameka Felix (1986). The Use and Meaning of Selected Particles in Ewe. MA thesis.
Australian National University.
Ameka Felix (1987). A Comparative Analysis of Linguistic Routines in Two Lan­
guages: English and Ewe. Journal of Pragmatics. 11: 299-326.
Ameka Felix (1990). The Grammatical Packaging of Experiences in Ewe: A Study in
the Semantics of Syntax. Australian Journal of Linguistics (Special issue on the Seman­
tics of Emotions). 10/2: 139—82.
Ameka Felix (1991). Ewe: Its Grammatical Constructions and Illocutionary Devices.
Ph.D. thesis. Australian National University.
 Ameka Felix (1994). Ewe. In Goddard and Wierzbicka (1994b), 57—86.
Aristotle (1937). Topics. In The Works of Aristotle. Ed. W. D, Ross, i Oxford: Cla­
rendon Press.
Amauld Antoine (1662/1964). The Art of Thinking. Trans. James DickofT and Patricia
James. Indianapolis: Bobbs-Merrill.
Bloomfield Leonard (1933/1935). Language. London: George Allen & Unwin.
Boas Franz (1911/1966). Introduction to Handbook of American Indian Languages.
In Boas, Franz and J. W. Powell. Introduction to Handbook of American Indian Lan-
guages/Indian Linguistic Families of America North of Mexico. Ed. Preston Holder.
Lincoln: University of Nebraska Press.
Boas Franz (1938a). Language. In Boas (1938b) 124—45.
Boas Franz (1938b) (ed.). General Anthropology. Boston: Heath.
Boas Franz (1938c). The Mind of Primitive Man. Rev. edn. New York: Macmillan.
Boguslawski Andrzej (1966). Semantyczne poj^cie liczebnika. Wroclaw: Ossolineum
Boguslawski Andrzej (1970). On Semantic Primitives and Meaningfulness. In A. Grei-
mas, R. Jakobson, M. R. Mayenowa, and S. Zolkiewski (eds.). Sign, Language and Cul­
ture. The Hague: Mouton. 143—52.
Boguslawski Andrzej (1977). Polskie ‘si?’; Slowo nie do konca poznane. International
Review of Slavic Linguistics. 2/1: 99—124.
Boguslawski Andrzej (1979). Wissen, Wahrheit, Glauben: Zur semantischen BeschafF-
enheit des kognitiven Vokabulars. In T. Bungarten (ed.). Wissenschaftssprache:
Beitrage zur Methodologie, theoretischen Fundierung und Deskription. Munich: Fink.
54—84.
Boguslawski Andrzej (1983). Ilustrowany Slownik Rosyjsko-Polski i Polsko-Rosyjski.
Warsaw: Panstwowe Wydawnictwo Naukowe.
Boguslawski Andrzej (1988). J^zyk w slowniku: Desiderata semantyczne do wielkiego
slownika polszczyzny. Wroclaw: Ossolineum.
Boguslawski Andrzej (1989). Knowledge is the Lack of Lack of Knowledge, but what is
this Lack Lack of? Quaderni di semantica. 10/1: 15—31.
Boguslawski Andrzej (1991). Semantic Primes for Agentive Relations. Lingua Posna-
niensis. 32—3: 339—64.
Bolle Kees (1979). The Bhagavadgita: A New Translation. Berkeley: University of Ca­
lifornia Press.
Bowerman Melissa (1976). Semantic Factors in the Acquisition of Rules for Word Use
and Sentence Construction. In Morehead and Morehead (1976), 99—179.
Bowerman Melissa (1985). What Shapes Children's Grammars? In Slobin (1985), ii.
1257—320.
BrunerJerome (1990). Acts of Meaning. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
Bruner Jerome Jacqueline J. Goodnow, and George A. Austin (1956). A Study of
Thinking. New York: Wiley.
 Bugenhagen Robert D. (1990). Experiential Constructions in Mangap-Mbula. Austra­
lian Journal of Linguistics (special issue on the semantics of emotions). 10/2: 183—215.
Bruner Jerome (1994). The Exponents of Semantic Primitives in Mangap-Mbula. In
Goddard and Wierzbicka (1994b), 87— 108.
BrunerJerome (forthcoming). The Syntax of Semantic Primitives in Mangaaba-Mbula.
Chappell Hilary (1983). A Semantic Analysis of Passive, Causative and Dative Con­
structions in Standard Chinese. Ph D. thesis. Australian National University.
Chappell Hilary (1986a). Formal and Colloquial Adversity Passives in Standard Chi­
nese. Linguistics. 24/6: 1025—52.
Chappell Hilary (1986b). The Passive of Bodily Effect in Chinese. Studies in Lan­
guage. 10/2: 271—83.
Chappell Hilary (1991). Causativity and the Ba Construction in Chinese. In Partizipa­
tion: Das Sprachliche Erfassen von Sachverhalten. Ed. Hansjakob Seiler and Walffied
Premper. 563—84. Tübingen: Gunter Narr.
Chappell Hilary (1994). Mandarin Semantic Primitives. In Goddard and Wierzbicka
(1994b), 109—47.
Chappell Hilary and William McGregor (1995) (eds ). The Grammar of Inalienability:
A Typological Perspective on Body-Part Terms and the Part-Whole Relation. Berlin:
Mouton de Gruyter.
Chierchia Gennaro and Sally McConnell-Gmet (1990). Meaning and Grammar: An In­
troduction to Semantics. Cambridge, Mass.: MIT Press.
Chomsky Noam (1955). Semantic Considerations in Grammar. Georgetown Mono­
graph Series in Linguistics. No. 8. 140—58.
Chomsky Noam (1966). Cartesian Linguistics. New York: Harper Sc Row.
Chomsky Noam (1968). Language and Mind. New York: Harcourt, Brace & World.
Chomsky Noam (1972). Studies on Semantics in Generative Grammar. The Hague:
Mouton.
Chomsky Noam (1987). Language in a Psychological Setting. Sophia Lingüistica. 22:
1—73.
Chomsky Noam (1991a) Linguistics and Adjacent Fields: A Personal View. In The
Chomskyan Turn. Ed. Asa Kasher. Cambridge, Mass.: Basil Blackwell, 3—25.
Chomsky Noam (1991b). Linguistics and Cognitive Science: Problems and Mysteries.
In The Chomskyan Turn. Ed. Asa Kasher. Cambridge, Mass.: Basil Blackwell, 26—53.
Croft William (1990). Typology and Universals. Cambridge: Cambridge University
Press.
Descartes René (1701/1931). The Search after Truth by the Light of Nature. In The
Philosophical Works of Descartes. Trans. Elizabeth S. Haldane and G. R. T. Ross. 2
vols. Cambridge: Cambridge University Press, i. 305—27.
Dixon Robert M. W. (1972). The Dyirbal Language of North Queensland. Cam­
bridge: Cambridge University Press.
Dixon Robert M. W. (1976a). Yidiny. In Dixon (1976c), 315—20.
 Dixon Robert M. W. (1976b). More on Yidiny. In Dixon (1976c), 327—9.
Dixon Robert M. W. (1976c) (ed.). Grammatical Categories in Australian Languages.
Canberra: AIAS.
Dixon Robert M. W. (1977). A Grammar of Yidin. Cambridge: Cambridge University
Press.
Dixon Robert M. W. (1979). Ergativity. Language. 55: 59—138
Dixon Robert M. W. (1980). The Languages of Australia. Cambridge: Cambridge Uni­
versity Press.
Dixon Robert M. W. (1982). Where have all the Adjectives Gone? and Other Essays in
Syntax and Semantics. Janua Linguarum, Series maior. No. 107. The Hague: Mouton.
Donaldson Margaret (1978). Children's Minds. New York: Norton.
Dowty David (1978). Word Meaning and Montague Grammar. Dordrecht: Reidel.
Durie Mark., Bukhari Daud and Mawardi Hasan (1994). Acehnese. In Goddard and
Wierzbicka (1994b), 171—201.
Edelman Gerald M. (1992). Bright Air, Brilliant Fire: On the Matter of the Mind.
New York: Basic Books.
Faltz Leonard M. (1985). Reflexivisation. New York: Garland.
French Lucia A. and Katherine Nelson (1985). Young Children's Knowledge of Rela­
tional Terms: Some Ifs, Ors and Buts. New York: Springer Verlag.
Fries Charles Carpenter (1952). The Structure of English: An Introduction to the Con­
struction of English Sentences. London: Longmans, Green.
Geniuiiene Emma (1987). The Typology of Reflexives. Berlin: Mouton de Gruyter.
Givón Talmy (1989). Mind, Code and Context. Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum.
Giv&n Talmy (1990). Syntax: A Functional-Typological Introduction, ii. Amsterdam:
John Benjamins.
Goddard Cliff (1986a). Wild Ideas on Natural Semantic Metalanguage. Paper present­
ed at Australian Linguistics Society Annual Conference, Semantics Workshop, Adelaide.
Goddard Cliff (1986b). The Natural Semantics of Too. Journal of Pragmatics. 10/5:
635—43.
Goddard Cliff (1989a). Issues in Natural Semantic Metalanguage Quaderni di se­
mántica. 10/1: 51—64.
Goddard Cliff (1989b). Goals and Limits of Semantic Representation. Quaderni di se­
mántica. 10/2: 297—308.
Goddard Cliff (1990). The Lexical Semantics of'Good Feelings' in Yankunytjatjara.
Australian Journal of Linguistics (Special Issue on the Semantics of Emotions). 10/2:
257—92.
Goddard Cliff (1991a). Testing the Translatability of Semantic Primitives into an Aus­
tralian Aboriginal Language. Anthropological Linguistics. 33/1. 31—56.
Goddard Cliff (1991b). Anger in the Western Desert: A Case Study in the Cross-cul­
tural Semantics of Emotion. Man. 26: 602—19.
 Goddard Cliff (1992a). Pitjantjatjara/Yankunytjatjai .1 in English Dictionary. 2nd edn.
Alice Springs: Institute for Aboriginal Development.
Goddard Cliff (1992b). Traditional Yankunytjatjara Ways of Speaking: A Semantic
Perspective. Australian Journal of Linguistics. 12/1: 93—122.
Goddard Cliff (1993). Semantic Study Guide. Department of Linguistics, University
of New England. Armidale, NSW.
Goddard Cliff (1994a). Semantic Theory and Semantic Universals. In Goddard and
Wierzbicka (1994), 7—29.
Goddard Cliff (1994b). Lexical Primitives in Yankunytjatjara. In Goddard and Wierz­
bicka (1994), 229—62.
Goddard Cliff (1994c). The Meaning of Lah: Understanding 'Emphasis’ in Malay
(Bahasa Melayu). Oceanic Linguistics. 33/1: 145—65.
Goddard Cliff (forthcoming a). Building a Semantic Metalanguage.
Goddard Cliff (forthcoming b). Cultural Values and Cultural Scripts in Malay (Baba-
sa Melayu).
Goddard Cliff (forthcoming c). The 'Social Emotions’ of Malay (Bahasa Melayu).
Ethos.
Goddard Cliff (1995). Who are We? The Natural Semantics of Pronouns. Language
Sciences. 17/1: 99—121.
Goddard Cliff and Anna Wierzbicka (1994a). Introducing Lexical Primitives. In God­
dard and Wierzbicka (1994b), 31—54.
Goddard Cliff and Anna Wierzbicka (1994b) (eds.). Semantic and Lexical Universals.
Theory and Empirical Findings. Amsterdam: John Benjamins.
Goddard Cliff and Anna Wierzbicka (forthcoming). In Teun A. van Dijk (ed.), Dis­
course: A Multidisciplinary Introduction. London: Sage.
Goodman Nelson (1951). The Structure of Appearance. Cambridge, Mass.: Harvard
University Press.
GreenbergJoseph H. (1966a). Language Universals. The Hague. Mouton.
GreenbergJoseph H. (1966b). Some Universals of Grammar with Particular Reference
to the Order of Meaningful Elements. In Greenberg (1966c), 73—113.
Greenberg Joseph H. (1966c) (ed.). Universals of Grammar. Cambridge, Mass.: MIT
Press.
GreenbergJoseph H. (ed.) (1978). Universals of Human Language. 4 vols. Stanford:
Stanford University Press.
HainanJohn (1980a). Dictionaries and Encyclopedias. Lingua. 50: 329—57.
Hainan John (1980). Hua: A Papuan Language of the Eastern Highlands of New
Guinea. Amsterdam: John Benjamins.
Haiman John (1982). Discussion: Dictionaries and Encyclopedias Again. Lingua. 56:
353—5.
HaimanJohn (1985). Natural Syntax. Cambridge: Cambridge University Press.
 Harman John (1995). Grammatical Signs of the Divided Self. Evidence from Hua. In:
Werner Abraham, Talmy Giv6n, and Sandra Thompson (1995), 213—34.
Haiman John (1991). Hua-English Dictionary. Wiesbaden: Otto Harrassowitz.
Halliday Michael A. K. (1975). Learning how to Mean: Explorations in the Develop­
ment of Language. London: Arnold.
Haiman John (1987), Spoken and Written Modes of Meaning. In Michael A. K. Halli­
day. Comprehending Oral and Written Language. New York: Academic Press. 55—82.
Harkins Jean (1986). Semantics and the Language Learner: Warlpiri Particles. Jour­
nal of Pragmatics. 10/5: 559—74.
Haiman John (1991). A Bunch of Ambiguous Quandfiers: 'Many/AU' Words in Seve­
ral Australian Languages. Australian National University.
Haiman John (1992). Throat and Desire in Arrernte: Metaphor or Polysemy? Austra­
lian National University.
Haiman John (1994). Desire in Language and Thought: A Study in Cross-linguistic
Semantics. Ph.D. thesis. Australian National University.
Haiman John and David P. Wilkins (1994). Mparntwe Arremte and the Search for
Lexical Universals. In Goddard and Wierzbicka (1994b), 285—310.
Haiman John and Grant Gillett (1994). The Discursive Mind. London: Sage.
Harris Randy Allen (1993). The Linguistics Wars. New York: Oxford University
Press.
Harris Zellig S. (1946). From Morpheme to Utterance. Language. 22: 161—83.
Harris Zellig S. (1951). Structural Linguistics. Chicago: Phoenix.
Hasada Rie (1994). The Semantic Aspects of Onomatopoeia in Japanese. MA thesis.
Australian National University.
Hockett Charles (1970) (ed.). A Leonard Bloomfield Anthology. Bloomington. In­
diana University Press.
Hopper Paul J. (1982) (ed.). Tense-Aspect: Between Semantics and Pragmatics. Am­
sterdam: John Benjamins.
Hopper Paul J. and Sandra Thompson (1980). Transitivity in Grammar and Discourse.
Language. 56/2: 251—99.
Hopper Paul J. and Sandra Thompson (1982) (eds.). Studies in Transitivity. Syntax and
Semantics 15. New York: Academic Press.
Hopper Paul J. and Elizabeth Closs Traugott (1993). Grammaticalization. Cambridge:
Cambridge University Press.
Humboldt Wilhelm von (1827/1973). Uber den Dualis. In Wilhelm von Humboldt.
Schriften zur Sprache. Stuttgart: Reclam. 21—9
Humboldt Wilhelm von (1903—18). Gesammelte Schriften, i—vii. Ed. Albert Leitz-
mann. Berlnv. B. Behr.
Humboldt Wilhelm von (1903—36). Wilhelm von Humboldts Werke. 17 vols. Ed. Al­
bert Leitzmann. Berlin: B. Behr.
 Hymes Dell and John Fought (1975). American Structuralism. In T. Sebeok (ed.). His­
toriography of Linguistics. Current Trends in Linguistics, xiii. The Hague: Mouton.
25—54.
Jakobson Roman (1957). Shifters, Verbal Categories and the Russian Verb. Cam­
bridge, Mass.. Harvard University Press.
Jakobson Roman (1962). Selected Writings. The Hague: Mouton.
Johnston Judith R. (1985). Cognitive Prerequisites: The Evidence from Children
Learning English. In Slobin (1985), i. 961—1004.
Johnston Judith R. and Dan L. Slobin (1979). The Development of Locative Express­
ions in English, Italian, Serbo-Croatian and Turkish. Journal of Child Language. 6:
529-62.
KatzJerrold (1972). Semantic Theory. New York: Harper & Row.
Katz Jerrold and Jerry Fodor (1963). The Structure of a Semantic Theory. Language.
39: 170—210.
Keenen E. L. and B. Comrie (1977). NP Accessibility and Universal Grammar. Lin­
guistic Inquiry. 8: 63—100.
Kibrik Aleksandr (1991). Semantically Ergative Languages in a Typological Perspec­
tive. Working papers of the Summer Institute of Linguistics (University of South Dako­
ta session) 35: 67—90.
Kondo Dorinne K. (1990). Crafting Selves: Power, Gender, and Discourses of Identity
in a Japanese Workplace. Chicago: University of Chicago Press.
Kwapisz Zofia (1978). Die Kontraste im Bereich der Rellexiven Konstruktionen im
Polnischen und im Deutschen. Wroclaw: Ossolineum.
Langacker Ronald ( 1987). Cognitive Grammar. Stanford: Stanford University Press.
Langacker Ronald (1990). Concept, Image and Symbol: The Cognitive Basis of Gram­
mar. Berlin: Mouton de Gruyter.
Langacker Ronald (1993). Grammatical Traces of Some Invisible’ Semantic. In Davis
(1993) (ed.), 323—56.
Leibniz Gottfried Wilhelm (1704/1903). Table de definitions. In Leibniz (1903),
437—510.
Leibniz Gottfried Wilhelm (1765/1981). New Essays on Human Understanding. Trans.
Peter Remnant and Jonathan Bennett. Cambridge: Cambridge University Press.
Leibniz Gottfried Wilhelm (1903). Opuscules et fragments inédits de Leibniz. Ed. Louis
Couturat. Paris: Presses Universitaires de France. Repr. 1961. Hildesheim: Georg
Olms.
Leibniz Gottfried Wilhelm (1966). Logical Papers, ed. and trans. G. H. R. Parkinson.
Oxford: Clarendon Press.
Leibniz Gottfried Wilhelm (MSa/1903). Alphabetum Cogitationum Humanarum. In
Leibniz (1903). 160—1.
Lutz Catherine (1985). Ethnopsychology Compared to What? Explaining Behavior
and Consciousness among the Ifaluk. In Geoffrey M. White and John Kirkpatrick
(eds.), Person, Self, and Experience. Exploring Pacific Ethnopsychologies. Berkeley:
University of California Press.
Leibniz Gottfried Wilhelm (1988). Unnatural Emotions: Everyday Sentiments on a Mic-
ronesian Atoll and their Challenge to Western Theory. Chicago: University of Chicago
Press.
LyonsJohn (1977). Semantics. 2 vols. Cambridge: Cambridge University Press.
McCawley James D. (1973). Grammar and Meaning. Papers on Syntactic and Seman­
tic Topics. New York: Academic Press.
McCawley James D. (1981). Everything that Linguists have always Wanted to Know
about Logic* (*but were Ashamed to Ask). Chicago: Chicago University Press.
McCawley James D. (1983). Review of Anna Wierzbicka's Lingua Mentalis: The Se­
mantics of Natural Language. Language. 59/3: 654—9.
McCawley James D. (1992—3). How to Achieve Lexicographic Virtue through Selec­
tive and Judicious Sinning. Dictionaries. 14. 120—9.
Macnamara John (1972). The Cognitive Basis of Language Learning in Infants. Psy­
chological Review. 79: 1—13.
Marantz Alec (1984). On the Nature of Grammatical Relations. Cambridge, Mass.:
MIT Press.
Marlin Gottfried (1964). Leibniz: Logic and Metaphysics. Trans. K. J. Northcott and
P. G. Lucas. Manchester: Manchester University Press.
Mathews Peter Hugoe (1943). Grammatical Theory m the United States from Bloom­
field to Chomsky. Cambridge: Cambridge University Press.
Moravcsik Edith (1978). On the Case Marking of Objects. In Greenberg (1978), iv.
249—89.
Moravcsik Edith (1991). Review of Anna Wierzbicka, The Semantics of Grammar.
Studies in Language. 15/1: 129—89.
Mosel Ulnke (1984). Tolai Syntax and its Historical Development. Pacific Linguistics.
Series B. No. 92. Canberra: Department of Linguistics Research School of Pacific Stu­
dies, Australian National University.
Mosel Ulrike (1991). Transitivity and Reflexivity in Samoan. Australian Journal of
Linguistics. 11: 175—94.
Mosel Ulrike (1994). Samoan. In Goddard and Wierzbicka (19946), 331—60.
Mosel Ulrike (forthcoming). Where have all the Reflexives Gone in Samoan?
Mosel Ulrike and, Even Hovdhaugen (1992). Samoan Reference Grammar. Oslo: Scan­
dinavian University Press.
Onishi Masayuki (1994). Semantic Primitives in Japanese. In Goddard and Wierzbic­
ka (19946), 361—85.
Pascal Blaise (1667/1954). De l’esprit géométrique et de l’art de persuader. In
Œuvres complètes. Ed. J. Chevalier. Paris: Gallimard. 575—604.
Pawley Andrew (1966). The Structure of Kalam: A Grammar of a New Guinea High­
lands Language. Ph.D. dissertation. University ol Auckland.
 Pawley Andrew (1975). Kalam Verb Semantics. Seminar Handout. Australian Natio­
nal University.
Pawley Andrew (1986). Encoding Events in Kalam and English: Different Logics for
Reporting Experience. In Ross Tomlin (ed.). G rounding and Coherence in Discourse.
Amsterdam: John Benjamins. 329—60.
Pawley Andrew (1994). Kalam Exponents of Lexical and Semantic Primitives. In God­
dard and Wierzbicka (1994b), 387—421.
Plank Frans (1984) (ed.). Objects: Towards a Theory of Grammatical Relations. Lon­
don: Academic Press.
Rappaport Gilbert (1988). On the Relationship between Prosodic and Syntactic Pro­
perties of Pronouns in Slavic Languages. In A. Schenker (ed.). American Contributions
to the Tenth International Congress of Slavists, Sofia, Sep. 1988. Columbus, Ohio: Sla-
vica. 301—28.
Rappaport Gilbert (forthcoming). Slavic Reflexives: In Defense of Grammar.
Rosaldo Michelle Z. (1980). Knowledge and Passion: Ilongot Notions o f Self and So­
cial Life. Cambridge: Cambridge University Press.
Sacks Oliver (1993). Making up the Mind. Review of Edelman 1992. New York Re­
view of Books. 40/7. 8 Apr. 42—9.
Saloni Zygmunt (1976). Cechy skladniowe polskiego czasownika. Wroclaw: Prace j^zy-
koznawcze. Polska Akademia Nauk. Konntet j<jzykoznawstwa.
Saptr Edward (1927). T he Unconscious Patterning of Behaviour in Society. In Ethel
S. Dummer (ed.). The Unconscious: A Symposium. New York: Knopf. 114— 42.
Sapir Edward (1949). Selected Writings of Edward Sapir in Language, C ulture and
Personality, ed. David Mandelbaum. Berkeley: University of California Press.
Seiler Hansjakob (1986). Apprehension: Language, Object, and O rder. Tübingen:
Günther Narr.
Slobin Dan Isaac (1971) (ed ). The Ontogenesis of Grammar. New York: Academic Press.
Slobin Dan Isaac (1982). The Origin of Grammatical Encoding of Events. In Paul
Hopper and Sandra Thompson (eds.). Studies in Transitivity, Syntax and Semantics,
xv. New York: Academic Press. 409—22.
Slobin Dan Isaac (1985a). Cross-linguistic Evidence for the Language-making Capa­
city. In Slobin (1985), it. 1157—256.
Slobin Dan Isaac (1985b) (ed.) T he Cross-linguistic Study of Language Acquisition, i:
The Data, ii: Theoretical Issues. Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum Associates.
Swadesh M. (1941). Observations of Pattern Impact on the Phonetics of Bi-linguals.
In Language, Culture and Personality. Essays m Memory of Edward Sapir. Ed L.
Spier. Menasha, Wis.: Sapir Memorial Publication Fund. 59—65.
Swadesh M. (1972). T he Origin and Diversification of Language. London: Routledge
& Kegan Paul.
Szober Stanislaw (1966). Gramatyka jqzyka polskiego. Warsaw: Panstwowe Wydaw-
nictwo Naukowe.
 Travis Catherine (1992). How to be Kind, Compassionate and Considerate in Japane­
se. BA Hons, thesis. Australian National University.
Tsunoda Tasaku (1981). Split Case-Marking Patterns in Verb Types and Tensé As-
pect/Mood. Linguistics. 19/5—6: 389—438.
Weil Simone (1972). Gravity and Grace. London: Roudedge & Kegan Paul.
Wierzbicka Anna (1967a). Negation: A Study in Deep Grammar. Mimeographed pa­
per. Cambridge Mass.: MIT.
Wierzbicka Anna (19676). Against «Conjunction Reduction». Mimeographed paper.
Cambridge, Mass.: MIT.
Wierzbicka Anna (1971). The Deep or Semantic Structure of the Comparative. In Ar­
nim von Stechow (ed.). Linguistische Berichte 16. Braunschweig: Viewig. 39—45.
Wierzbicka Anna (1972). Semantic Primitives. Linguistische Forschungen. No. 22.
Frankfurt: Athenäum.
Wierzbicka Anna (1975). W poszukiwaniu tradycji: Idee semantyczne Leibniza. (The
Aristotelian and Leibnizian tradition in semantics.) Pami^tnik Literacki. 66/1: 109-—-26.
Wierzbicka Anna (1976a). In Defense of you and me. In Wolfgang Girke and Helmut
Jachnow (eds.). Theoretische Linguistik in Osteuropa. Tübingen: Max Niemeyer. 1—21.
Wierzbicka Anna (1976b). Mind and Body. In James D. McCawley (ed.). Syntax and
Semantics: Notes from the Linguistic Underground, vii. New York: Academic Press.
129—57.
Wierzbicka Anna (1976c). Particles and Linguistic Relativity. International Review of
Slavic Linguistics. 1/2—3: 327—67.
Wierzbicka Anna (1976d). Review of J. D. Apresjan’s Leksiceskaja semantika: Sinoni-
miceskie sredstva jazyka. International Review of Slavic Linguistics. 1/10: 141—63.
Wierzbicka Anna (1980). Lingua Mentalis: The Semantics of Natural Language. Syd­
ney: Academic Press.
Wierzbicka Anna (1981). Case Marking and Human Nature. Australian Journal of
Linguistics. 1: 43—80.
Wierzbicka Anna (1983a). Semantics and Lexicography: Some Comments on the
Warlpiri Dictionary Project. In Peter Austin (ed.). Papers in Australian Linguistics, xv:
Australian Aboriginal Lexicography. Pacific Linguistics. Series A. No. 66. Canberra:
Linguistics Department Research School of Pacific Studies, Australian National Univer­
sity. 135—44.
Wierzbicka Anna (1983b). The Semantics of Case Marking. Studies in Language. 7/2:
247—75.
Wierzbicka Anna (1984). Apples are not a Kind of Fruit: The Semantics of Human
Categorization. American Ethnologist. 11/2: 313—28.
Wierzbicka Anna (1985). Lexicography and Conceptual Analysis. Ann Arbor:
Karoma.
Wierzbicka Anna (1986a). Human Emotions: Universal or Culture-Specific? American
Anthropologist. 88/3: 584—94.
4 A. BexÖHUKan
 Wierzbicka Anna (1986b). Metaphors Linguists Live By: Lakoffand Johnson contra
Aristotle. (Review of Lakoffand Johnson 1980.) Papers in Linguistics 19/2: 287—813.
Wierzbicka Anna (1986c). Precision in Vagueness: The Semantics of English Approxi­
matives. Journal of Pragmatics. 10/2: 597—613.
Wierzbicka Anna (I986d). The Semantics of Quantitative Particles in Polish and in
English. In Andrzej Boguslawski and Bozenna Bojar (eds ). Od kodu do kodu.
(Festschrift for Olgierd Wojtasiewicz.) Warsaw: Pañstwowe Wydawnictwo Naukowe.
175—89.
Wierzbicka Anna (1986e). Review of Igor Mel’fuk et al. Dictionnaire explicatif et com­
binatoire du français contemporain and Igor Mel’fuk and Aleksandr Zolkovskij. Tolko-
vo-kombinatornyj slovar’ sovremennogo russkogo jazyka. Australian Journal of Linguis­
tics. 6/1: 139—47.
Wierzbicka Anna (19861) Review of Igor Mel’fuk and Aleksandr Zolkovskij. Tolkovo-
kombinatornyj slovar’sovremennogo russkogo jazyka. Language. 62/3: 684—7.
Wierzbicka Anna (1987a). English Speech Act Verbs: A Semantic Dictionary. Sydney:
Academie Press.
Wierzbicka Anna (1987b). The Semantics of Modality. Folia Lingüistica. 21/1: 25—43.
Wierzbicka, Anna (1988). The Semantics of Grammar. Amsterdam: John Benjamins.
Wierzbicka Anna (1989a). Soul and Mind: Linguistic Evidence for Ethnopsychology
and Cultural History. American Anthropologist. 90/4: 982—3.
Wierzbicka Anna (1989b). Semantic Primitives and Lexical Universals. Quaderni di
semántica. IO/l: 103—21.
Wierzbicka Anna (1989c). Semantic Primitives: The Expanding Set. Quaderni di se­
mántica (Round Table on Semantic Primitives 2). 10/2: 309—32.
Wierzbicka Anna (1990a). The Meaning of Colour Terms: Semantics, Culture and
Cognition. Cognitive Linguistics. 1/1: 99—150.
Wierzbicka Anna (1990b). 'Prototypes Save’: On the Uses and Abuses of the Notion of
'Prototype' in Linguistics and Related Fields. In Savas L. Tsohatzidis (ed.). Meanings
and Prototypes: Studies in Linguistic Categorization. London: Routledge & Kegan
Paul. 347—67.
Wierzbicka Anna (1990c). The Semantics of Emotion: Fear and its Relatives in Eng­
lish. Australian Journal of Linguistics (Special Issue on the Semantics of Emotions).
10/2: 359—75.
Wierzbicka Anna (1991a). Cross-cultural Pragmatics: The Semantics of Human Inter­
action. Berlin: Mouton de Gruyter.
Wierzbicka Anna (1991b). Japanese Key Words and Core Cultural Values. Language
in Society. 20: 333—85.
Wierzbicka Anna (1991c). Lexical Universals and Universals of Grammar. In Refer
and van der Auwera (1991), 383—415.
Wierzbicka Anna (1992a). Semantics, Culture and Cognition: Universal Human Con­
cepts in Culture-Specific Configurations. New York: Oxford University Press.
 Wierzbicka Anna (1992e). Furniture and Birds: A Reply to Dwight Bolinger. Cogni­
tive Linguistics. 3/1: 119—23.
Wierzbicka Anna (1992c). Talking about Emotions: Semantics, Culture and Cogni­
tion. Cognition and Emotion. (Special Issue on Basic Emotions) 6/3—4: 289—319.
Wierzbicka Anna (1992d). The Search for Universal Semantic Primitives. In Pütz
(1992), 215—42.
Wierzbicka Anna (1992e). Defining Emotion Concepts. Cognitive Science. 16:
539—81.
Wierzbicka Anna (1993a). Reading Human Faces: Emotion Components and Univer­
sal Semantics. Pragmatics and Cognition. 1/1: 1—23.
Wierzbicka Anna (1993b). A Conceptual Basis for Cultural Psychology. Ethos. 21/2:
205—31.
Wierzbicka Anna (1993c). Why do we Say in April, on Thursday, at 10 o’clock? In
Search of an Explanation. Studies in Language. 17/2: 437—54.
Wierzbicka Anna (1993d). What is Prayer? In Search of a Definition. In L. N. Brown
(ed.) The Human Side of Prayer: The Psychology of Praying. Birmingham, Ala.. Reli­
gious Education Press. 25—46.
Wierzbicka Anna (1993e). Intercultural Communication in Australia. In G. Schultz
(ed.). The Languages of Australia. Papers from the Australian Academy of Humanities
Symposium 1992. 83—103. Canberra: Australian Academy of the Humanities.
Wierzbicka Anna (1994a). 'Cultural Scripts’: A Semantic Approach to Cultural Analy­
sis and Cross-cultural Communication. Pragmatics and Language Learning. Mono­
graph Series, v. Urbana-Champaign. DEIL University of Illinois.
Wierzbicka Anna (1994b). Semantic Primitives across Languages: A Critical Review.
In Goddard and Wierzbicka (1994b), 445—500.
Wierzbicka Anna (1994c). Cognitive Domains and the Structure of the Lexicon: The
Case of Emotions. In Hirschfeld and Gelman (1994), 771—97.
Wierzbicka Anna (1994d). 'Cultural Scripts’: A New Approach to the Study of Cross-
cultural Communication. In Pütz (1994), 69—87.
Wierzbicka Anna (1994e). Emotion, Language and 'Cultural Scripts’. In S. Kitayama
and H. Markus (eds.). Emotion and Culture: Empirical Studies of Mutual Influence.
Washington: American Psychological Association. 130—98.
Wierzbicka Anna (1994f). In Search of Tradition . The Semantic Ideas of Leibniz. Le-
xicographica. 8: 10—25.
Wierzbicka Anna (1994g). Semantic Universals and ’Primitive Thought’: The Ques­
tion of the Psychic Unity of Humankind. In Journal of Linguistic Anthropology. 4/1:
1—27.
Wierzbicka Anna (1994h). Everday Conceptions of Emotion (a Semantic Perspective).
InJ. Russell (ed.). Everyday Conceptions of Emotion. Dordrecht: Kluwer. 17—48.
Wierzbicka Anna (1995a). Kisses, Handshakes, Bows: The Semantics of Nonverbal
Communication. Semiotica. 103/3—4: 207—52.
 Wienbicka Anna (1995b). Emotion and Facial Expression: A Semantic Perspective.
Culture and Psychology. 1/2.227—258.
Wienbicka Anna (forthcoming a). Contrastive Sociolinguistics and the Theory of
'Cultural Scripts': Chinese versus English. In Mariis Hellinger and Ulrich Ammon
(eds.). Contrastive Sociolinguistics, Contributions to the Sociology of Language. Gen.
ed. Joshua A. Fishman. The Hague: Mouton.
Wienbicka Anna (forthcoming b). What did Jesus Mean? The Lord’s Prayer Translat­
ed into Universal Human Concepts.
Wienbicka Anna (forthcoming c). Japanese Cultural Scripts: Cultural Psychology and
Cultural Grammar. Ethos.
Wienbicka Anna (forthcoming d). The Universality of Taxonomic Categorization and
the Indispensability of the Concept 'Kind'. Rivista di Lingüistica. 6/2.
Wienbicka Anna (forthcoming e). Understanding Cultures through their Key Words.
New York: Oxford University Press.
Wienbicka Anna (forthcoming f). think: a Universal Human Concept and a Concep­
tual Primitive. In Jacek Jadacki (ed.). Festschrift for Jerzy Pele. Warsaw: Pañstwowe
Wydawnictwo Naukowe.
Wienbicka Anna (forthcoming g). Conditionals and Counterfactuals: Conceptual Pri-
miuves and Linguistic Universals. In Angeliki Athanesiadou and René Dirven (eds.),
On Conditionals Again. Amsterdam: John Benjamins.
Wilkins D. (1981). Towards a Theory of Semantic Change. BA Hons, thesis. Austra­
lian National University.
Wilkins £».(1986). Particl/Clitics for Criticism and Complaint in Mparntwe Arrernte
(Aranda). Journal of Pragmatics. 19/5: 575—96.
Wilkins D.(1989). Mparntwe Arrernte (Aranda): Studies in the Structure and Seman­
tics of Grammar. Ph.D. thesis. Australian National University.
Wilkins £».(1992). Interjections as Deictics. Journal of Pragmatics (special Issue on
Interjections, ed. Felix Ameka). 16: 119—58.
Wilkins D.( 1993). Predicting Syntactic Structure from Semantic Representations: Re­
member in English and its Equivalents in Mparntwe Arrernte. In R. D. Van Valin, Jr.
and David F. Wilkins (eds.). Advances in Role and Reference Grammar. Amsterdam:
John Benjamins. 499—534,
СЕМАНТИКА ГРАММАТИКИ
Что значит имя существительное?*
(или Чем существительные отличаются
по значению от прилагательных?)

1. Вступление
Какая разница в значениях имен существительных и прилагатель­
ных? Традиционный ответ на этот вопрос гласит, что существитель­
ные используются для обозначения 'сущностей’, в то время как при­
лагательные обозначают 'качества’. Нет необходимости говорить, что
ответ такого рода у большинства современных лингвистов вызывает
раздражение, и они отвергают его как полностью бесполезный. Одна­
ко, поскольку они находят затруднительной замену традиционной
формулы на что-то более удовлетворительное, они часто отказывают­
ся от самой идеи существования какой-либо семантической основы
для разграничения существительных и прилагательных.
Это представляется достаточно безрассудным. Как указал Есперсен
(|е5рег5еп 1924: 74) более полувека назад,
«(...) хотя формальные различия между прилагательным и суще­
ствительным не одинаково отчетливы во всех рассматриваемых язы­
ках, все же существует тенденция отмечать эти различия. Легко уви­
деть также, что там, где это различие проводится, распределение слов
на два разряда в основном бывает одинаковым: слова, обозначающие
такие понятия, как «камень», «дерево», «нож», «женщина», во всех
языках являются существительными, а слова со значением «большой»,
«старый», «яркий», «серый» во всех языках представляют собой при­
лагательные. Такое соответствие наводит нас на мысль, что различие
между существительными и прилагательными не может быть чисто
случайным: по-видимому, существует какая-то глубокая причина, ка­
кое-то логическое или психологическое (’понятийное’) основание ...»

* Заглавие статьи (What’s in a noun?) отсылает к известной строке Шекспира

What’s in a name? («Что значит имя? Роза пахнет розой, / Хоть розой назови ее,
хоть мет» в переводе Б. Пастернака). Ср. также перевод Т. Щепкиной-Куперпик:
«Что в имени? То, что зовем мы розой, / И под другим названьем сохраняло б /
Свой сладкий запах!».— Прим шрев.
 Сам Есперсен находил разграничение между 'сущностями' и 'каче­
ствами' не очень ценным, но, будучи убежденным в том, что различие
между этими двумя классами должно иметь семантическую основу,
предложил другой ответ (Jespersen 1924: 75):
«{...) можно найти разрешение проблемы в том, что существитель­
ные в целом более специальны, чем прилагательные; существитель­
ные применимы к меньшему числу предметов, чем прилагательные.
Если перевести это на язык логики, то можно сказать, что объем
существительных меньше, а содержание больше, чем у прилагатель­
ных. Прилагательное обозначает и выделяет одно качество, одно ха­
рактерное свойство, а существительное для всякого, кто его понимает,
включает в себя много характерных черт; по ним слушатель узнает
лицо или предмет, о котором идет речь. В чем состоят эти черты, как
правило, не указывается в самом названии; даже в случае описатель­
ного названия избираются лишь один-два наиболее важных призна­
ка, а остальные признаки подразумеваются: ботаник очень легко уз­
нает дикий гиацинт (по-английски bluebell — букв, «голубой колоколь­
чик») или куст ежевики (по-английски blackberry— букв, «черная яго­
да»), даже если в данное время года у первого нет голубых цветов, а у
второго черных ягод».
Но решение, предложенное Есперсеном, не обходится без соб­
ственных трудностей. Ведь сходные значения могут выражаться в од­
ном языке существительными (N), а в другом — прилагательными
(ADJ). Очень просто привести примеры такого рода:
английский язык: русский язык:
male (ADJ) самец (N)
female (ADJ) самка (N).
Более того, внутри одного языка можно найти пары синонимов, один
из которых существительное, а другой — прилагательное. Например:
round 'круглый’ / circle 'круг'
stupid 'глупый' / fool 'глупец'
holy 'святой (прил.)’ / saint 'святой (сущ.)’
It is round 'Это круглое’. / *It is a round.
It is a circle 'Это круг’. / *It is circle.
He is stupid 'Он глупый’. / *He is a stupid.
He is a fool 'Он глупец’. / *He is fool.
He is holy 'Он святой (прил.)’. / *He is a holy.
He is a saint 'Он святой (сущ.)’. / *He is saint.
 А помимо синонимов, конечно, часто бывает, что пара слов со стро­
го аналогичны м и смыслами (возможно, пара антонимов или пара ко-
гипонимов) будут различаться по своему частеречному статусу, при­
чем одно из них будет существительным, а другое прилагательным.
Н априм ер:
grow n-up 'взрослы й ’ / child ’ребенок’
sick 'б о л ьн о й ’ / cripple 'калека’
blind 'слепой’, deaf’глухой’ / hunchback 'горбун’
She is grown-up 'Она— взрослая’1. / *She is child.
She is sick 'Она больна’. / *She is cripple.
She is a cripple 'Она— калека’. / *She is a sick.
Могло бы показаться, что факты такого рода дают достаточно
свидетельств в пользу того, что существительные не отличаются по
значению от прилагательных.
Лайонз предлагает примерно такой ответ: да, действительно, гра­
ница между двумя классами произвольна. Невозможно отличить
существительное от прилагательного на основании чисто семантиче­
ских признаков. Тем не менее, когда два класса разделены в данном
языке на формальной основе, можно сказать, что у каждого класса
есть свое семантическое ядро. Классы прилагательных и классы суще­
ствительных могут быть идентифицированы при межъязыковом сопо­
ставлении на основе общего семантического ядра.
С точки зрения Лайонза, общее ядро класса прилагательных мож­
но отличить от общего ядра класса существительных более или менее
так, как в общих чертах наметил Есперсен:
«Мы допустим, что в рамках наивного реализма можно провести
грань, по крайней мере в крайних точках, между сравнительно про­
стыми перцептуальными свойствами, которые распределены по ин­
дивидным объектам, и более сложными конъюнкциями и дизъюнкци­
ями свойств, на основе которых индивидные объекты категоризуются
как члены отдельных классов» (Лайонз 1977, 2: 447).
В принципе, подход Лайонза кажется мне весьма разумным (см.
Wierzbicka 1979). Тем не менее, я полагаю, что он оставляет некото­
рые важные вопросы без ответа.
Из рассуждений Лайонза могло бы показаться, что различие в
частеречном статусе между словами man 'мужчина и red ’красный’ или
между stone 'камень’ и red ’красный’ отражает семантическое различие,
а различие в частеречном статусе между cripple ’калека’ и sick 'больной’
или между round 'круглый’ и circle 'круг’ семантически произвольно. Я
не думаю, что это верно. Трудно было бы не согласиться, что man и
stone более 'ядерные’ имена, чем beauty 'красота’, и, можно добавить,
более 'ядерные’, чем cripple или circle. Но мне бы очень не хотелось де­
лать из этого вывод, что не существует семантических оснований для
того, чтобы некоторым 'качественным концептам’ давалось именное,
а не адъективное обозначение. Наоборот— мне кажется, что если не­
кие 'качественные концепты’ получают именное обозначение, вместо
адъективного, должны быть достаточные СЕМАНТИЧЕСКИЕ основа­
ния для этого. И если один 'качественный концепт’ получает два обо­
значения, одно именное и одно адъективное, это не потому что часте-
речный статус, с точки зрения семантики, не имеет значения, а пото­
му что рассматриваемый концепт расщепляется на два родственных,
но не тождественных концепта, один из которых с семантической точ­
ки зрения, больше приспособлен для того, чтобы быть обозначенным
существительным, чем прилагательным.
Итак, основной тезис данной главы состоит в следующем: несмот­
ря на примеры, как будто свидетельствующие о противном, существи­
тельные отличаются-таки по значению от прилагательных, причем не
только ядерные существительные от ядерных прилагательных, но,
вероятно, все существительные от всех прилагательных, и эти два
класса различаются систематическим, легко предсказуемым образом.
Предполагая, что отличие существительных от прилагательных имеет
семантические основания, я не имею в виду, что существительные
обозначают, в первую очередь, конкретные объекты, которые можно
увидеть и потрогать. В конце концов, и ядерные прилагательные, та­
кие как black ’черный’, тuhite 'белый’, big 'большой’, small 'маленький’,
long ’длинный’ или new 'новый’, также обозначают вещи, которые
можно увидеть и потрогать. Реальное семантическое различие между
существительными и прилагательными лежит не в диапазоне или ти­
пе референтов, но в типе семантической структуры.
Чтобы упростить рассмотрение, я ограничусь конкретными суще­
ствительными и прилагательными, т. е. существительными и прилага­
тельными, которые могут относиться к людям, животным и
материальным объектам.

2. Дескрипция versus категоризация

Рассмотрим такую пару слов, как sick ’больной’ и cripple 'калека’. Од­
но важное различие между этими двумя значениями состоит в том,
что sick указывает на временное состояние, a cripple — на постоянное.
 Правда, sick подобным же образом отличается от blind ’слепой’ и
deaf ’глухой’, которые тем не менее также являются прилагательными:
Не is chronically ill 'Он хронически болен’.
*Не is chronically blind/deaf'Он хронически слеп/глух’.
Можно быть временно глухим или слепым, но в структуру этих
слов не встроено ожидание временности, как в случае слова sick. Мож­
но аннулировать это ожидание, добавив к слову sick такой определи­
тель, как chronically ’хронически’, но нет надобности делать это для
слов blind и deaf. С другой стороны более вероятно было бы сказать:
She was tem porarily d e a f’Она была временно глуха’,
чем
?She was tem porarily sick 'Она была временно больна’.
Н о если это так, то почему blind и deaf являются прилагательными,
тогда как cripple — существительным? Я думаю, что причина того, что
значение вроде cripple с большей степенью вероятности будет закоди­
ровано сущ ествительным, нежели такие значения, как 'слепой’ и 'глу­
хой’, состоит в том, что данное состояние (калеки) не только (рассмат­
ривается как) постоянное, но и является бросающимся в глаза, замет­
ным. Н ельзя при взгляде на человека сказать, является он глухим или
нет, и часто нельзя даже сказать является ли он слепым. Калеку же
идентиф ицировать в качестве такового значительно легче.
П о той же причине не удивительно, что слово hunchback 'горбун’
явл яется сущ ествительным, а не прилагательным. Конечно, существу­
ет много бросаю щ ихся в глаза характеристик человека, которые, тем
не м енее, вы раж аю тся в английском прилагательными, а не существи­
тельн ы м и , н ап ри м ер cross-eyed 'косоглазы й’ или freckled ’веснуш чатый’.
Н о подобны е характеристики являются относительно незначитель­
ными и относительно поверхностными. Не удивительно, что многие
д руги е язы к и в данном вопросе в большей или меньшей степени
сходны с английским языком. Н апример, в русском язы ке слово со
зн ачен ием 'c rip p le’ {калека) также является существительным, есть су­
щ ествительн ое со значением 'hunchback’ {горбун), слова со значением
'b lin d ’ и 'd e a f являю тся прилагательны ми {слепой, глухой) и нет суще­
ствительны х д л я обозначения косоглазого или веснушчатого человека.
В яп он ском язы ке слова со значением 'слепой’ {mekura), 'глухой’
{tsunbo) и 'н е м о й ’ {oshi)— прилагательны е, а слова со значением 'к ал е­
ка’ {izari) и 'го р б у н ’ {semushi) в основе своей сущ ествительные. Т ак, по-
яп о н ск и свободн о можно сказать:
 Asoko ni mekura (tsunbo, oshi) no hito ga iru.
'Там есть слепые (глухие, немые) лю ди ’,
но вряд ли:
*Asoko ni imn (semushi) no hito ga iru..
'Там есть калеки (горбуны) лю ди ’.
(См., однако, ниже, раздел 5.) Правда, слова со значением глухой’,
'слепой’ и 'нем ой’ могут субстантивироваться:
Asoko т mekura (tsunbo, oshi) ga iru.
'Там есть слепые (глухие, немы е)’,
но имеются и адъективны е конструкции (mekura по hito и т. д.). Н а­
против того, д л я слов 'калека’ и ’горбун’ нормативно или по крайней
мере предпочтительно субстантивное употребление, так же как и в
английском языке:
Asoko ni izari (semushi) ga iru.
'Там есть калеки (горбуны)’.
Подобны м же образом, и противопоставление между clever ’ум ны й’
(прилагательное) и genius 'ген и й ’ (сущ ествительное) повторяется во
многих язы ках: наприм ер, в японском слово rikona 'ум н ы й ’ явл яется
п рилагательны м , тогда как tensai 'ген и й ' — сущ ествительны м; в рус­
ском язы ке умный — прилагательное, а гений — сущ ествительное. О ч е­
видно, ум имеет тенденцию мы слиться как всего л и ш ь одно свойство
из многих других; но гениальность настолько бросается в глаза, что
не мож ет стоять в одном р яд у с д ругим и качествами, а б ерется как ос­
нова д л я вы д елен и я отдельной категори и лю дей.
И так, я п редлагаю считать, что характери сти ки лю дей имею т т е н ­
ден ци ю обозначаться сущ ествительны м и, а не п ри л агател ьн ы м и , если
они рассм атриваю тся как постоян н ы е и /или б росаю щ иеся в глаза
и/или важ ны е. О бщ ий зн ам енатель, по моему м нению , таков: сущ е­
ствительное указы вает на категори зац ию ; п ри л агател ьн ое, н ап р о ти в
того, указы вает л и ш ь на д еск ри п ц и ю .
С обственно говоря, это и есть п р и ч и н а того, что р я д о в ы е носи тели
язы ка так часто боятся и возм ущ аю тся п ри у п отреб л ен и и сущ естви ­
тел ьн ы х в качестве средства х ар ак тер и зац и и . К ак часто п р и х о д и тся
слы ш ать так и е п р ед л о ж ен и я как: I

I am NOT an alcoholic! I simply drink!

'Я не алкоголик! Я просто пью!’
 Эту модель можно представить следующим образом:
I am not an X! I may be Х-у, but I am not an X!
'Я не являюсь Х-ом! Я могу быть Х-овым, но я не являюсь Х-ом!’
I am not an X! I may do X, but I am not an X!
'Я не являюсь Х-ом! Я могу делать X, но я не являюсь Х-ом!
Лингвистическое чутье говорит людям, что одно дело, когда тебя
называют Х-ом, и совсем другое, когда тебя описывают посредством
однокоренного прилагательного или глагола, не говоря уже о прила­
гательном или глаголе, которые лингвист мог бы назвать 'синонимич­
ными’ слову X. (Ср. Korzybski 1933 и Hayakawa 1974.)
Дескрипция подразумевает наличие ряда характеристик, которые
все находятся на одинаковом уровне значимости. Так, можно описать
человека как высокого, худого, светловолосого, веснушчатого и т. д.
Но, если отнести человека к категории горбунов, калек, прокажен­
ных, девственников или подростков, эта характеристика не упомина­
ется среди многих других; вместо этого человек помещается в опре­
деленную категорию, рассматриваемую в этот момент как ’уникаль­
ная’. На этого человека наклеивается ярлык, как можно было бы на­
клеить ярлык на банку консервов. Можно сказать, что существитель­
ное сравнимо с определительной конструкцией: 'вот к какому виду
человека относится этот человек’. Прилагательное, напротив того,
можно сравнить с простыми предикатами, совместимыми с множе­
ством других сходных предикатов: 'этот человек [обладает признака­
ми] X, Y, Z’.
Чтобы обратиться к некоторым другим примерам, рассмотрим спо­
собы обозначения цвета волос у человека. Волосы могут быть черны­
ми, коричневыми, светлыми, седыми или рыжими, и, с точки зрения
физики, эти цвета находятся на одном уровне. Но с психологической,
социальной и культурной точки зрения это не так, и различие в том,
насколько слово доступно для субстантивации, отражает эти психо/со-
циокультурные различия. Так, человек (все равно, мужчина или жен­
щина) может быть назван redhead 'рыжик’ (букв, 'красная голова’), но
не *blackhead 'черная голова’, *blondhead 'светловолосая голова’ или
*greyhead 'серая голова’ (но greybeard 'старик’ [букв, 'серая борода’]).
Кроме того, женщина может называться blonde 'блондинка' (Мах
married a voluptuous blonde ’Макс женился на чувственной блондинке’),
но мужчина вряд ли обозначается как *blond (?Jane married a tall blond
'Джейн вышла замуж за высокого блондина’). Очевидно, если женщи­
на является блондинкой, это важно настолько, что может быть ис-
пользовано как 'ярлык’, то есть как основа для категоризации ('Тако­
ва разновидность женщины, на которой Макс женился: чувственная
блондинка’). А для мужчины светлые волосы не воспринимаются как
достаточно важное качество для использования в качестве ярлыка, в
качестве основы для категоризации.
Правда, прилагательное blond отличается от прочих прилагатель­
ных, которые могут использоваться для описания цвета волос, тем что
оно способно применяться по отношению к человеку так же, как и к
его волосам:
Michelle is blonde/*black/*brown/*red.
'Мишель блондинка/*черная/*коричневая/*красная’.
Но, во-первых, grey 'седой’ также может применяться по отноше­
нию к человеку:
Rosemary is only 35, and she is already grey.
'Розмари только 35, а она уже седая’,
и тем не менее нельзя сказать:
^Rosemary is a grey,
а во-вторых, бесчисленное количество прилагательных, которые при­
нято употреблять для описания человека, не может быть использова­
но в функции существительного:
*Maxine is a fat/a tall/a slender 'стройный’.
Я думаю, что, вообще говоря, прилагательные могут использовать­
ся как существительные, если в данной культуре свойство, описывае­
мое прилагательным, воспринимается как образующее 'тип’. Напри­
мер, слово brunette 'брюнетка’ вызывает ассоциации не просто с жен­
щиной, имеющей темные волосы, но также и с 'видом темперамента и
стиля личности, какой ожидается от женщины, имеющей темные во­
лосы’. (Вероятно, живая, страстная, утонченная, бойкая и т. п.)
Это дает основания полагать, что существительное обозначает
'разновидность (человека, вещи или чего-либо еще)’, а не просто
единичное свойство. Прилагательное, отнесенное к человеку или ве­
щи, не подразумевает, что этот человек или вещь рассматривается го­
ворящим в плане некоей категории, определяемой данным прилага­
тельным. Например, если я говорю:
Max is fat.
'Макс толстый’,
я не хочу выразить этим, что Макс— это разновидность человека или
разновидность мужчины, являющегося толстым. Я просто упоминаю
толщину как одну из многих вещей, которые можно сказать о Мак­
се— не как нечто, что 'определяет’ для меня Макса, даже с точки зре­
ния внеш него вида. Напротив того, если я говорю:
Susie is a fattie.
'С ью зи — толстушка’,
я прилепляю к Сьюзи ярл ы к— я отношу ее к некоей категории, по
крайней мере с точки зрения внешнего вида, в плане ее толщины; я
представляю ее как относящуюся к определенному типу, определяе­
мому толщ иной.
Даже такие словосочетания, как «а (bright) six-year-old» ['(смышленый)
шестилетка’], значат, мне кажется, больше, чем 'некто, кому шесть лет’.
Если бы это не означало большего, то почему бы нельзя было сказать:
A (bright) fifty-four-year old asked me that question?
'(Смы ш лены й) пятидесятичетырехлетка задал мне этот вопрос’?
Н а самом деле, словосочетание 'a n-year-old’ ['n-летка’] выражает
представление, согласно которому люди в некотором конкретном воз­
расте (обычно дети) формируют опознаваемую категорию, по отнош е­
нию к которой можно иметь определенные ожидания. Ш естилетки
или трехлетки могут мыслиться как формирующие воображаемую
Р А ЗН О В И Д Н О С Т Ь . Но «пятидесятичетырехлетки» едва ли могут
мы слиться таким образом.
С логической точки зрен и я, любые свойства, общие для каких-то
элем ен тов н екоторого множества, могут быть использованы как осно­
ва д л я классиф икации; например, мы легко классифицируем людей
на основе пола, возраста, религии, цвета волос или глаз и г. д. Но
естественный язы к в этом отношении отличается от логики: в нем обыч­
но бывает предусмотрено некоторое количество слов, обозначающих
свойства, которые не 'предназначены’ для категоризации (прилага­
тельных). Л ингвист, изучающий естественный язык, должен выявлять
ингерентную функцию различных типов слов, изучая эти слова и их
употребление, а не предаваясь априорным логическим соображениям.

3. Понятие ’вида’
Я п р ед став л яю на рассмотрение то, что больш инство сущ ест­
ви тельн ы х (прототипические существительные) предназначено д ля
 идентификации определенного вида людей, вида вещей, вида живот­
ных. Эти виды идентифицируются в языке на положительной основе,
а не на основе взаимных различий. Например, слова man ‘мужчина’,
woman 'женщина’ и child 'ребенок’ идентифицируют определенные ви­
ды людей, каждое из них с помощью некоторого положительного об­
раза. Л полагаю, что распространенные описания, в которых для сло­
ва man предлагается значение ЧЕЛОВЕК + МУЖСКОЙ + ВЗРОСЛЫЙ или
для слова child—значение - ВЗРОСЛЫЙ + ЧЕЛОВЕК (ср., например,
Bienvisch 1970), упускают из виду решающий момент, касающийся се­
мантики категоризации людей, как она воплощена в естественном
языке. Значение существительного не может быть представлено как
набор ‘признаков’, потому что основная функция существительного —
выбирать определенный ВИД, вид, который можно частично описать
с точки зрения признаков, но который не можеть быть сведен к набо­
ру признаков2.
Как доказывал Патнэм (Putnam 1975), слово lemon ‘лимон’ не может
быть определено как 'что-то округлое, желтое, кислое, растущее на
дереве и т. д.’, потому что всегда можно представить нечто, отвеча­
ющее всем необходимым характеристикам, но что, тем не менее, лю­
ди откажутся отнести к категории лимонов. Чтобы быть лимоном,
предмет должен вырасти на лимонном дереве. Если он вырос на
лимонном дереве, мы согласимся называть его лимоном, даже если он
противоречит некоторым нашим ожиданиям. Можно себе предста­
вить, что кто-нибудь будет выращивать сладкие 'лимоны’ или оранже­
вые лимоны’, и эти 'лимоны’ будут называться если уж не lemons 'ли­
моны’, то, по крайней мере, sweet lemons 'сладкие лимоны’ или orange
lemons 'оранжевые лимоны’.
Возвращаясь к людям, я предполагаю, что такие концепты, как hu­
man ’человеческий’, adult ‘взрослый’, male 'мужского пола’ или female
'женского пола’, являются концептами совершенно другого порядка,
нежели man ’мужчина’, woman 'женщина’ и child 'ребенок’. В частности,
male иfemale являются чистыми ’различителями’, которые используют­
ся для того, чтобы отличать друг от друга членов двух отвлеченных
подклассов, а не для идентификации неких положительных, предста­
вимых видов.
Правда, иногда даже эти слова (male и female) могут употребляться в
качестве существительных, но такое их употребление строго ограни­
чено. В основном они употребляются как существительные в генери­
ческих предложениях, когда делается стереотипное утверждение.
Например:
 In any institution, males will have better-paid jobs than females.
'В любых учреждениях мужчины будут иметь лучше оплачиваемую
работу, чем женщ ины’.
Едва ли, однако, можно употреблять слово male в целях повторной
референции к отдельному (человеческому) индивиду (см. ниж е, раз­
дел 4)3:
??T he male kept shouting and screaming.
’Существо мужского пола продолжало кричать и вопить’.
?T he female begged him to stop, but this had no effect on him.
'Существо женского пола умоляло его остановиться, но это на него
не действовало’.
Слово youth 'юнош а’ свободно может использоваться для повторной
референции, но, конечно, youth не означает 'кто-либо молодой’ или д а­
же 'кто-либо молодой и мужского пола’ (молодой мужчина не обяза­
тельно может быть описан как youth). Скорее, это слово обозначает
определенную категорию людей, а именно людей в переходном воз­
расте от мальчика к мужчине.
Подводя итоги, скажем, что существительные воплощают концеп­
ты, которые не могут быть сведены к какой бы то ни было комбина­
ции признаков. Они обозначают категории, которые могут быть иден­
тифицированы посредством некоторого положительного образа, т. е.
некоторого положительного стереотипа, но образа, выходящ его за
пределы всех перечислимых признаков. I! -
Это, однако, не означает, что семантика отдельных существитель­ .1 1, I
ных должна быть или могла бы быть описана без отсылки к каким бы
то ни было признакам. Это далеко не так. Как я попыталась показать I
в ряде конкретны х семантических анализов (см. Wierzbicka 1985с), да­
же названия повседневных предметов, такие как jar 'банка', bottle 'бу­
тылка’, bicycle 'велосипед’, skirt 'юбка', требуют большого количества
признаков (указывающих на форму, размер, пропорции, функции и
т. д.). Но суть в том, что, хотя эти различные свойства долж ны быть
перечислены в эмпирически точном определении, в семантической
формуле они должны быть подчинены главной таксономической ф ор­
мулировке, указывающей на ВИД. (В качестве иллюстрации см. оп ре­
I
деления слов tiger 'тигр’, radish ’редиска’ и jumper 'дж емпер’ в конце
этой главы; обсуждение и обоснование см. в Wierzbicka 1985с.) 4
i-я.
Итак, я полагаю, что есть по крайней мере два решающих и вза­
имосвязанных различия между существительными и прилагатель-
 ными. Во-первых, существительные имеют тенденцию обозначать 'ви­
ды вещей’, наделенные некими свойствами, в то время как прилага­
тельные обозначают свойства как таковые. Во-вторых, как указывал
Есперсен, существительное имеет тенденцию предполагать довольно
большое число свойств (хотя оно и не может быть сведено к этим
свойствам); прилагательное, напротив того, обозначает (то, что рас­
сматривается как) единичное свойство. Из этих двух различий между
существительными и прилагательными (пучок свойств vs. единичное
свойство; вид vs. свойство) первое, возможно, является менее важным,
нежели второе, поскольку, хотя, по-видимому, очевидно, что прилага­
тельное, употребляемое как существительное, сразу же приобретает
функцию 'ярлыка’ ('некоторой разновидности чего-л!’), менее очевид­
но, что прилагательное сразу же начинает предполагать более чем од­
но свойство. Тем не менее, этот последний эффект, конечно, тоже
очень часто имеет место. Например, прилагательное blond предпола­
гает единичное свойство (светлый цвет волос), а существительное
blonde предполагает, как мы уже видели, по крайней мере два (светлые
волосы + женскость), а возможно и больше (сексуальность, обольсти­
тельность и т. п.). Прилагательное young 'молодой’ говорит об одном
свойстве (юный возраст), а существительное youth по крайней мере о
двух (юный возраст + мужской пол).
Тенденция к расширению 'интенсионала’ прилагательных и со­
кращению их ’эксгенсионала’ при субстантивации не подлежит со­
мнению и, очевидно, является универсальной. Например, в англий­
ском языке прилагательные, обозначающие цвета, могут относиться
ко всем видимым сущностям, но такие выражения, как the blacks 'чер­
ные’ или the Reds ’красные’ могут относиться только к людям, и, более
того, к хорошо обозначенным категориям людей (негры, коммуни­
сты). Аналогичным образом и в русском языке прилагательные слепой
или глухой могут относиться к животным, так же как и к людям, но, бу­
дучи субстантивированы, они могут относиться только к людям:
старый слепой кот
Слепой улыбнулся.
*Слепой покачал хвостом.
Это, по-видимому, верно и в отношении японского языка4:
mekma по hito
'слепой человек’
mekura по inu
'слепая собака’
 Mekura ga waratta.
'Слепой улыбнулся’.
*Mekura ga shippo o futía.
'Слепой покачал хвостом’.
Можно задаться вопросом, бывают ли существительные, значение
которых содержит только референцию к ВИДУ плюс единичное
свойство. На первый взгляд, может показаться, что существование та­
ких слов, как fattie 'толстушка’, fool ’глупец’, cripple ’калека’, hunchback
’горбун’ или teenager ’подросток’, дает основание полагать, что ответ
должен быть утвердительным. Однако при дальнейшем рассмотре­
нии становится ясно, что слова подобного рода склонны к развитию
по крайней мере еще одного дополнительного признака: ’человек’
или ’лицо’. Кроме того, если мы сравним существительные, образо­
ванные от прилагательных, такие как Üepiec ’слепец’ в польском язы­
ке, с ближайшими адъективными именными группами, такими как
Перу czdowiek 'слепой человек’, мы заметим существенное различие, так
сказать, в синтаксисе семантического компонента. В слове sUpiec сле­
пота является семантически главной; в Перу czlowiek — семантически
подчиненной.
В качестве параллели можно упомянуть такие французские вы­
ражения как un bijou d'enfant (букв, ’сокровище ребенка’) или un monstre
de femme (букв, 'чудовище женщины’), где синтаксическая пере­
становка главного слова и определителя служит целям придания
свойству особой семантической значимости. Триады
un enfant charmant — un enfant bijou— un bijou d ’enfant
une femme horrible— un femme monstre— un monstre de femme
отражают возрастание семантической значимости, придаваемой рас­
сматриваемому свойству. (Ср. Bally 1920.)
Поэтому понятно, почему изменения в общественных чувсгвах и в
господствующем мировоззрении стали причиной множества переходов
от существительных к прилагательным во многих европейских (и не
только европейских) языках. Так, употребление поптпа personne ['имен
лиц’], в основу которых положены физические недостатки человека, та­
кие как leper 'прокаженный’ в английском или slepiec в польском, в на­
стоящее время имеет тенденцию к снижению, уступая прилагатель­
ным или определительным конструкциям (например, a mongo/ 'монго­
лоид’— a mongoloid {child) 'монголоидный (ребенок)’—a child with Down’s
syndrome ’ребенок с синдромом Дауна’), что уменьшает акцент на физи­
ческом недостатке как определяющей характеристике человека.
 Важно также отметить, что семантическая деривация существи­
тельного из прилагательного, когда кажется, что ничего не добавлено
к значению прилагательного (помимо идеи категоризации), имеет
тенденцию сопровождаться появлением экспрессивного компонента.
Например, как fattie 'толстушка’, так и fatso 'толстяк, тол слуха’ до­
бавляют экспрессивные компоненты к слову fat толстый’. Fool 'глу­
пец, дурак’ добавляет экспрессивный компонент к слову stupid 'глу­
пый’. Слово liar лжец’, образованное от глагола и как будто указываю­
щее на единственное свойство (состоящее в том, чтобы лгать), добав­
ляет экспрессивный компонент к значению глагола. И так далее.
(Ср. Bally 1909.)

4. Семантическая существительность
и синтаксическая существительность
Тот факт, что существительные, образованные от наименований
других предикатов (прилагательных или глаголов), склонны к разви­
тию экспрессивного компонента, делает их не вполне похожими на
существительные по своим синтаксическим возможностям. В частно­
сти, это ограничивает их употребление в референтных конструкциях
вообще и в составе определенных дескрипций в частности. Напри­
мер, хотя свободно можно сказать:
She is a liar/fool/fatso.
'Она лгунья/дура/толстуха’.
You lair!/fool!/fatso!.
'Ты лгун!/дурак!/толстяк!’,
едва ли всерьез можно сказать:
'The liar/fool/fatso sat down.
'Лгун/дурак/толстяк сел’.
Конечно, можно сказать:
The fool deleted all my files.
'Этот дурак стер все мои файлы’,
но здесь слово fool было бы употреблено не в референтной или кате­
горизующей функции (придворный шут); скорее, оно было бы упо­
треблено как предикат и подразумевало бы, что человек, к которому
производится референция, уже был идентифицирован (а теперь на­
зывается 'дураком' из-за своих глупых действий).
 Как я уже подробно доказывала в другом месте (см. Wierzbicka
1970), существительные и именные группы, содержащие экспрессив­
ный компонент, не подходят для использования в составе определен­
ных дескрипций (поскольку чувства говорящего не могут помочь ад­
ресату речи идентифицировать объект, к которому производится ре­
ференция). Экспрессивные существительные, такие как liar, fool или
fatso, пригодны для экспрессивных речевых актов, таких как, н апри­
мер, брань, а также для употребления в эмоционально заряж енны х
оценочных речевых актах, таких как обвинение или восторженное
восхваление:
You are a liar! 'Ты лжец!’ You are a darling! 'Ты прелесть!’
You fool! 'Ты, дурак!’ You angel! 'Ты, ангел!’
Такж е можно сказать:
I аш m arried to a liar! 'Я замужем за лгуном!’
You are m arried to a fool! 'Ты замужем за дураком!’,
имея в виду, что человек, за которым я замужем— лгун, а человек, за
которым замужем адресат речи,— дурак, и поэтому используя эти сло­
ва как предикаты . Но было бы трудно употребить такие сущ естви­
тельные, как liar или fool, осуществляя референцию, даже в составе не­
определенных дескрипций:
?А liar called here today asking about you.
'Л ж ец звонил сюда сегодня, спраш ивал о тебе’.
?А fool proposed to Mary yesterday.
'Д урак вчера сделал предлож ение М эри’.
Конечно, возмож на фраза:
Some fool proposed to Mary yesterday.
'К акой-то д урак вчера сделал М эри предлож ение’,
но, опять-таки, это предлож ение будет означать, что лиц о, к которому
осущ ествляется реф ерен ци я, является дураком, П О ТО М У Ч Т О он
сделал п редлож ен ие М эри, а не то, что он категоризуется как д урак
независимо от этого частного действия.
Не случайно, что существительные, являющиеся семантически не­
типичными в том смысле, что обозначают единичное свойство, а не
группу свойств, являются и синтаксически нетипичными в том смыс­
ле, что они непригодны для употребления в составе определенных
дескрипций, а на самом деле и в составе референтных выражений ка­
кого бы то ни было рода. Дело в том, что единичное свойство счита­
 ется не очень пригодным в качестве единственной основы для кате­
горизации: если человек довольно-таки глуп, если он склонен лгать,
если он толст — все эти свойства, объективно говоря, сосуществуют с
множеством других свойств.
В естественном языке имеется тенденция, категоризуя мир, под­
разделять его на ряд видов, причем каждый вид характеризуется не­
которой группой свойств, но не сводится к ней. (Ср. Рош 1978.) Если
говорящий, вопреки этой тенденции, категоризует человека на осно­
ве единичного свойства, употребляя такие существительные, как fool,
fatso или liar, то он делает это, так сказать, нарочно: он хочет гипер­
болически подчеркнуть рассматриваемое свойство и свою собствен­
ную эмоциональную реакцию на него; он хочет преувеличить это
свойство и показать, что в его глазах оно принимает столь огромные
размеры, что детерминирует его способ видения референта вплоть до
того, что затмевает все остальные свойства. Другими словами, переда­
ча адъективного значения, такого как 'толстый’ или 'глупый’, посред­
ством существительного представляет собою выразительное средство,
пригодное для осуществления более или менее экспрессивного рече­
вого акта, но не очень пригодное для исполнения двух прототипиче­
ских функций существительного, т. е. референции и категоризации.
(Только референция является основной функцией местоимения; сущест­
вительные осуществляют референцию и категоризуют одновременно.)
Прилагательные значительно свободнее употребляются в роли .
существительных (т. е. в референтных выражениях) во множествен­
ном числе, нежели в единственном. Также они свободнее употребля­
ются в составе неопределенных именных групп, нежели в составе оп­
ределенных именных групп. Например, свободно можно говорить о
взаимоотношениях белых и черных, но сложнее говорить о конкрет­
ном человеке, употребляя слово white ’белый’ или ЬЬск 'черный’ как
существительное:
?А white sat in the black section of the bus.
'Белый сел в черное отделение автобуса’.
И едва ли можно когда бы то ни было осуществить референцию к
женщине или ребенку посредством выражения the black. Это означает,
что слова black или white так и не становятся стопроцентными сущест­
вительными; они могут употребляться только полупредикативно. Но
слова black и white много больше ’существительные’, нежели такие сло­
ва, как illegal 'нелегальный’, которое может употребляться только во
множественном числе и в генерическом значении (ср. Hewson 1972):
 The illegals tend to take jobs that nobody else would accept.
'Нелегалы имеют тенденцию выполнять работу, на которую никто
больше не согласится’.
*The illegal, caught by the police, started to cry.
'Нелегал, пойманный полицией, начал плакать’.
Референтные именные группы, которые предназначены для иден­
тификации, могут выполнить эту функцию, только помещая референт
в некий ВИД— не просто в некий класс, но в некий опознаваемый,
представимый ВИД (например, женщина, мужчина, ребенок; тигр;
птица; цветок; дерево). Прилагательное, возможно, определяет абст­
рактный класс, но не определяет никакого опознаваемого вида. Я ду­
маю, что причина, по которой прилагательное не может служить ос­
новой для идентификации, заключается в том, что прилагательное не
определяет границ своего подразумеваемого референта, в то время
как существительные в типичном случае определяют. Если нас попро­
сят посчитать все красное в комнате, мы станем в тупик, потому что
мы не будем знать, как отделить границы одного красного предмета
от другого. Например, если там есть красный тренировочный костюм,
а именно, пара красных брюк и красная верхняя часть костюма, долж­
ны ли мы считать этот костюм за один красный предмет или за два
красных предмета?
Существительное может поместить подразумеваемый референт в не­
кий воображаемый вид (например, костюм или брюки), и таким образом
оно способно сделать возможными проведение границ, идентификацию
и подсчет. Прилагательное может ограничить область, к которой при­
надлежит подразумеваемый референт, и помочь идентифицировать дан­
ный референт внутри этой области, но оно не может заменить это перво­
начальное помещение в некоторую представимую область (в ВИД).

5. Ядерные адъективные концепты

Хотя можно считать, что индивидуальные свойства представляют
собою 'адъективные значения’, а не 'именные значения', способность
свойства быть выраженным при помощи существительного зависит
еще и от его природы. Вообще говоря, представляется, что форма
скорее будет описываться посредством существительных, нежели
цвет и размер. Например, по-английски можно сказать:
I can see a square/circle/triangle.
'Я вижу квадрат/круг/треугольник’,
хотя и нельзя сказать:
*1 can see a red/blue/big/small/wide/long.
'Я вижу красное/синее/большое/маленькое/широкое/длинное’.
Подобным же образом, в русском есть существительные, обозна­
чающие 'круг’ {круг), 'квадрат’ (квадрат) и ’треугольник’ {треугольник),
но нет существительных обозначающих 'нечто красное', 'нечто ма­
ленькое’ или 'нечто широкое’. В японском есть такие существитель­
ные, как таги 'круг’, shikaku 'квадрат’ или sankaku 'треугольник’, но нет
существительных, обозначающих предметы особого цвета или раз­
мера. Например, по-японски, равно как по-русски и по-английски,
можно сказать:
Shikaku {таги) о kaite kudasai.
Нарисуй квадрат {круг).
Draw a square (circle),
но невозможно сказать:
*Akai {*ookii) о kaite kudasai.
*Нарисуй красное {*6олъшое).
*Draw a red (*big).
Причина не в том, что форма, в отличие от размера, представляет
собою ингерентное (а не относительное) качество, поскольку цвета
также являются ингерентными качествами: big 'большой’ означает
приблизительно 'больше нормы (данного вида)’, но red 'красный’ не
означает 'краснее нормы’, равно как и circle 'круг’ не означает 'круглее
нормы’ (см. Wierzbicka 1971 и 1972).
Я думаю, что причина большей 'субстантивности’ формы по срав­
нению с цветом или размером состоит в том, что формы ОПРЕДЕЛЯ­
ЮТ ГРАНИЦЫ некоторых фрагментов действительности и превра­
щают их в сущности, могущие быть посчитанными, в то время как ни
размеры, ни цвета не делают этого.
В этой связи интересно отметить, что в языках с классификаторами
последние часто основываются на форме, но едва ли на цвете. (Ср.,
например, Friedrich 1970, Denny 1976, Dixon 1972а.) Это говорит о
том, что для людей является обычным думать о предметах разной
формы как о разных ВИДАХ предметов, в то время как различие в
цвете нормально не воспринимается в этом плане. Так, во многих
языках красный плод и желтый плод будут трактоваться как при­
надлежащие к одному и тому же ВИДУ, если они оба круглые (напри­
мер, яблоко и лимон), но два желтых плода будут трактоваться как
принадлежащие к разным видам, если один из них круглый, а другой
вытянутый (например, лимон и банан).
Также уместно отметить, что в языках с небольшими, закрытыми
классами прилагательных размер и цвет занимают видное место среди
свойств, которые считаются заслуживающими адъективного выражения
(см. Dixon 1977), а прилагательные формы, такие, как 'круглый’,— нет.
Собственно говоря, составленный Диксоном список адъективных кон­
цептов, имеющих тенденцию повторяться среди прилагательных в язы­
ках с минимальными адъективными классами, настолько показателен,
что стоит привести его здесь полностью. Диксон (Dixon 1977: 23) пишет:
«Исследование 17 языков с небольшими классами прилагательных,
вместе с морфологически детерминированными подклассами в язы­
ках ротума, юрок и акооли, принесло следующие результаты:
'большой’ встретилось хороший’— в 13
во всех 20 языках плохой’— в 14
'маленький’— в 19 черный’— в 13
'длинный’— в*14 белый’— в 14
'короткий’— в 15 красный’— в 8
'новый’— в 15 ’сырой, зеленый, неспелый’—
'старый’— в 14 в 7».
В дополнение к бросающемуся в глаза контрасту между наличием
в списке прилагательных со значением цвета и размера и отсутствием
формы, мне представляются особенно заслуживающими внимания еще
три характерные черты данного списка.
Во-первых, обращает на себя внимание контраст между видным
местом, которое занимает в списке пара 'старый’ и 'новый’, и отсут­
ствием пары 'старый’ и 'молодой’. Диксон (Dixon 1977: 56) говорит,
что «ВОЗРАСТ, РАЗМЕР, ОЦЕНКА и тип ЦВЕТА с большой степе­
нью вероятности относятся к классу прилагательных, как бы ни был
он мал». Однако, как кажется, в качестве одного из универсальных
ядерных адъективных концептов имеет тенденцию рассматриваться
не столько 'возраст’, сколько ’новизна’. По-видимому, новое копье
или новый горш ок имеют тенденцию отличаться от старых внутри
одного и того же 'культурного типа’ копий или горшков. Но для лю­
дей возраст имеет тенденцию рассматриваться как решающий детер­
минант ВИДА, а не как одно свойство из многих. По этой причине да­
же в язы ке с обш ирными классами прилагательных часто имеются су­
ществительные, обозначающие старого человека или старого мужчи­
ну и старую женщ ину, например:
 Французский;
vip.il/ird 'старик*
Русский;
старик
старец (коннотации достоинства и уважения)
старуха (слегка негативная оценка)
старушка (слегка позитивная оценка)
Японский:
toshiyori 'старый человек’
Эве:
аЫетэ 'старая женщина’ (коннотация мудрости)
nydga (с1ёсП) 'старая женщина’ (Феликс Амека, устное
сообщение).
Представляется, что подобные существительные существуют в язы­
ках с небольшими адъективными классами или вообще без адъектив­
ных классов. Например, в тайском языке, в котором прилагательные
едва ли можно отличить от глаголов, есть прилагательное (глагол?) со
значением 'старый’, которое может относиться как к неживым пред­
метам, так и к людям, но также есть и существительное, означающее
просто 'старый человек’: phu-than (р/ш означает 'человек', a t.hd фигури­
рует только в этом сложном слове; Тони Диллер, устное сообщение).
В языках аборигенов Австралии, в которых прилагательные ведут се­
бя очень похоже на существительные (так что иногда даже трудно
сформулировать исчерпывающий грамматический критерий раз­
граничения между этими двумя классами, ср. Dixon 1980), слова, ис­
пользуемые для категоризации человеческого возраста, такие как 'мо­
лодой (прошедший инициацию) мужчина’ или 'старый человек’, име­
ют тенденцию быть больше похожими на существительные по своему
грамматическому поведению, нежели слова ’неспелый’, ’свежий’, 'но­
вый’ или 'старый’, относящиеся к растениям или артефактам. (Ср., на­
пример, Donaldson 1980.)
Во-вторых, если слова со значением 'новый’ (так же, как и 'неспе­
лый’) часто присутствуют даже в самых коротких списках прилага­
тельных, бросается в глаза отсутствие слов со значением 'ребенок’ в
подобных списках. На самом деле, даже в языках с большими и от­
крытыми адъективными классами имеется тенденция к наличию суще­
ствительных, а не прилагательных со значением 'ребенок’, например:
Русский: ребенок
Французский: enfant
Японский: kodomo.
 С социальной и культурной, так же как и с биологической, точки
зрения, дети образуют особую категорию людей, и эта категория на­
столько важна, что обычно не может рассматриваться как один произ­
вольно выделенный класс среди прочих (как можно рассматривать
класс толстых, рыжеволосых или больных людей). Напротив того,
'взрослые’ нормально не рассматриваются как ’вид’ людей, то есть как
сложная естественная категория. Скорее, они воспринимаются как
искусственный, произвольно выделенный класс, базирующийся на
единичном отрицательном свойстве 'больше не ребенок’. По этой
причине, от языка к языку, 'взрослые’ обозначаются прилагательными
или субстантивированными прилагательными, а не существительными:
Английский:
adults, ’взрослые’ children
adult persons *child persons
grown-up people *child people
She is grown-up. *She is child.
Французский:
les adultes les enfants
les personnes adultes *les personnes enfants
Японский:
otom kodonw
otona no hito *kodomo no Into
Русский:
взрослые дети
взрослые люди *дети люди,
Немецкий:
die Erwachsene Kinder
die ennachsene Leute *Kmd(er) Leute.
В-третьих, из языка в язык мы находим существительные, обо­
значающие столь важные и концептуально богатые категории людей,
как 'мужчины’ и 'женщины’, или ’мальчики’ и 'девочки’, или младен­
цы’; в то время как, кажется, нигде не существуют прилагательные,
означающие 'младенцы’, а прилагательные, означающие 'мальчики’ и
'девочки’ и особенно 'мужчины' и 'женщины’, представляются очень
редкими и эвфемистическими. Например, в японском языке упо­
требление словосочетаний опт по hito 'человек женского пола’ и otoko
по hito 'человек мужского пола’, по-видимому, бывает стимулировано
культурной потребностью подчеркнуть личное достоинство человека
и право на уважение независимо от его пола и избегать личных
замечаний любого рода.
 Культурную установку, в которой для обозначения женщин, муж­
чин, девочек и мальчиков кодифицированы такие 'эвфемистические’
выражения, как опт по hito, otoko по hito, опт по ko 'ребенок женского
пола’ и otoko по ко 'ребенок мужского пола’, можно сравнить с уста­
новкой некоторых австралийцев, чья повышенная чувствительность к
расовому вопросу заставляет их использовать выражение Aborigiml
person 'туземный человек’ вместо Aborigine 'абориген’. Также и совре­
менное выражение disabled person 'человек, имеющий инвалидность’
пытается уменьшить подчеркивание физических недостатков чело­
века или его инвалидности по сравнению с его базовым статусом
'человека' (рассматриваемого в плане человеческого достоинства и
прав человека). В связи с этим интересно отметить, что, хотя в япон­
ском слово со значением 'калека’—izan — по существу существитель­
ное, так что многие носители японского языка находят словосочета­
ние izari по hito 'калечные люди’ неуклюжим, равно как и по-англий­
ски неуклюже звучит словосочетание cripple people, тем не менее мно­
гие японские информанты говорили, что лично они предпочитают
употреблять izan, как прилагательное, а не как существительное, потому
что так оно звучит 'вежливее’. Другими словами из двух предложений:
a. Asoko ni izan ga iru.
'Там есть калеки’.
b. Asoko ni izari no hito ga iru.
'Там есть люди калеки’,
с лингвистической точки зрения более приемлемо (а) (см. выше раз­
дел 2), но с социокультурной точки зрения более приемлемо (Ь).
Я предполагаю, что любопытное отсутствие существительных со
значениями 'мужчина’ и ’женщина’ в разговорном японском языке
связано с общим ’непрямым’ и 'безличным’ стилем общественного
взаимодействия, с тем, что японцы избегают использования личных
местоимений, с тем, что они избегают физического контакта между
собеседниками даже во время приветствия и прощания (ср. Barnlund
1975; см. также Wierzbicka 1985b), и с множеством других языковых и
неязыковых средств, направленных на уважение 'личной сферы’ каж­
дого человека и сохранение межличностной дистанции.

6. Откуда «берутся» имена существительные?

Весь вопрос о семантических различиях между существительными
и прилагательными (или же глаголами) очень тесно связан с про-
блемой, поднятой несколько лет назад генеративными семантиками
(см. Bach 1968 и McCawley 1970), относительно того, «откуда берутся
именные группы». В то время утверждалось, что такие именные груп­
пы, как an anthropologist 'антрополог’, восходят к чему-то вроде 'an X
who is an anthropologist’ [’X, который является антропологом’]. По­
скольку предполагалось, что все существительные (или по крайней
мере все 'конкретные’ существительные) имеют семантическую струк­
туру одного и того же типа, выводы состояли в том, что, например, а
woman 'женщина' восходит к чему-то вроде 'an X who is a woman’ ['X, ко­
торый является женщиной’], что, в свою очередь, восходит к чему-то
вроде 'an X who is hum an, female and adult’ ['X, который является
человеком женского пола и взрослым’].
Я думаю, что в рассматриваемых гипотезах действительно содер­
жались важные проницательные соображения, но что парадоксаль­
ным образом то, что объявлялось верным в отношении всех существи­
тельных, было наименее справедливо для наиболее «субстантивных»
существительных, то есть для самого ядра категории 'существитель­
ных’. Д аж е если такие существительные, как fool 'глупец’, liar 'лжец’,
fattie 'толстяк’, redhead 'рыжий' или hunchback 'горбун’, могли бы быть в
некотором смысле выведены из предикатов, я не думаю, чтобы можно
было таким образом вывести такие слова, как woman 'женщина’, man
'мужчина’, child 'ребенок’, flower ’цветок’ или bird 'птица’. Предлагая
свои описания, Б ах и Макколи не учли критически важное понятие
ВИДА, воплощ енное в значении существительных и особенно в зна­
чении прототипических существительных,— понятие, которого нет в
значении прилагательны х и глаголов. Бах следующим образом резю­
мировал свое рассуждение:
«Подведем итоги: я попытался доказать на основе многих данных,
что разумно предполож ить, что все существительные восходят к отно­
сительным придаточны м , в основу которых положена составляющая,
соответствующая именному предикату. Кроме того, я предложил, что­
бы реф ерен ци альн ы е индексы, которые постулируются при суще­
ствительных в соответствии с принятыми в настоящее время теорети­
ческими представлениям и, были заменены системой операторов и пе­
ременных, во многом подобной той, которая используется в логике,
но очевидны м образом отличной от нее в деталях, и чтобы эти эле­
менты, а не р еальн ы е местоимения или нечто подобное им, использо­
вались д л я того, чтобы связывать воедино предложения, лежащие в
основе ед и ного слож ного высказывания. Я попытался показать, что
различия между таким и частями речи, как существительные, прилага-
тельные и глаголы, не имеют в базовом компоненте непосредствен­
ной репрезентации самой по себе, а являются результатами трансфор­
мационного развития в том или ином языке. Наконец, я предложил
видоизменить современную грамматическую теорию таким образом,
чтобы роль словаря состояла в придании фонологической формы
структурам, образованным через посредство основных трансформа­
ций. Предлагаемый здесь базовый компонент во многих отношениях
выглядит очень похожим на логические системы, известные из работ
современных логиков, таких как Рудольф Карнап, Ганс Рейхенбах и
другие. В частности, в таких системах нет какого бы то ни было под­
разделения 'лексических единиц’ на существительные, глаголы и
прилагательные».
По-видимому, сам автор не был бы теперь согласен с буквой своих
замечаний, но я не согласна и с их духом. Структура естественного
языка фундаментально отличается от структуры логических систем.
Хорошим примером этого является различие между существитель­
ными, прилагательными и глаголами. Существительные, по крайней
мере прототипические существительные, отличаются от прилагатель­
ных тем, что включают в себя понятие ’вида’. Кроме того, они отли­
чаются от прилагательных и тем, что включают в себя ’субстантив­
ные’ понятия 'вещь’ или 'человек’. 'Вид’—это относительное поня­
тие, ’вид’—это разновидность ’чего-то’, то есть разновидность вещи
или разновидность человека. Например, такой концепт как 'цветок’
не может быть сведен к комбинации индексального знака и предиката
по типу ’цветок—это X, который цветет’, потому что концептуально
цветок—это 'РАЗНОВИДНОСТЬ ВЕЩЕЙ, которые растут из земли’
(полное толкование концепта ’цветок’ см. в \МеггЫска 1985с); и ни
’разновидность’, ни 'вещь’ (или 'человек’) не могут быть сведены к ин-
дексальным знакам и/или предикатам. Собственно говоря, есть доста­
точные основания полагать, что смыслы 'вещь’ и ’человек’ принадле­
жат к числу универсальных элементарных смыслов. (См. \МеггЫска
1972 и 1980а; см. также В о^в^вк! 1966: 24.)

7. Зачем нужны прилагательные

Есть ли что-либо такое, что могут делать прилагательные, но не
могут ни существительные, ни глаголы? По-видимому, нет, поскольку
есть языки, не имеющие специального класса ’прилагательных’, но
способные, надо полагать, выразить все, что могут другие языки. Но
если так, в чем смысл того, что в языке развивается особый класс при­
лагательных, морфологически отличный от более фундаментальных
классов существительных и глаголов, и обычно занимающий в неко­
тором смысле промежуточное положение между существительными
и глаголами?
П рилагательные могут использоваться для предикации, и они да­
же могут иметь особые формы специально для этого, такие как так на­
зываемая краткая форма в русском языке:
новый дом красивая девочка
Дом был нов. Девочка была красива.
Тем не менее, предикация может быть осуществлена не хуже, или
даже лучше, при помощи глаголов, для которых это основная функ­
ция. (По-видимому, не существует глаголов, которые не могут упот­
ребляться в функции предикатов, в то время как многие прилагатель­
ные не могут; ср. Bolinger 1967.)
Прилагательные могут употребляться для категоризации и для ре­
ференции, и опять-таки в языке могут иметься особые формы или
особые конструкции, использующиеся специально для этой цели (для
референтного или категоризирующего употребления прилагатель­
ных). Английская родовая конструкция, иллюстрируемая предложением:
The rich will never understand the poor.
'Богатый никогда не поймет бедного’,
может служить тому примером (ср. Hewson 1972). Другой пример —
употребление форм среднего рода прилагательных в латинском, рус­
ском и немецком языках:
Si parva magnis comparare licei...
если маленький:СР:МН:ВИН большой:СР.:МН:ДАТ сравнить можно
'Если возможно сравнить малое с большим...’
Тем не менее, категоризация и референция гораздо лучше дости­
гаются при помощи существительных. (Например, в английском язы­
ке субстантивация прилагательных, проиллюстрированная выше, яв­
ляется очень ограниченным процессом.) В чем же тогда заключается
raison d ’Ktre прилагательных как особого класса слов?
Т радиционны й ответ гласит— быть ’определениями’, и я думаю,
что в основном этот ответ верен. Я думаю, однако, что желательно бы­
ло бы, чтобы этот ответ был более ясным и эксплицитным. Если
трансформационные грамматики настаивали на том, чтобы различие
 между 'определениями’ и 'предикатами’ считалось относящимся к по­
верхностной структуре, и если они полагали возможным выводить
грамматические определения из предикатов, то это вполне могло
быть обусловлено отсутствием адекватного семантического анализа,
который выявил бы различие между этими двумя функциями. Рас­
смотрим следующие предложения:
The main street was wide and lined with trees.
'Главная улица была широкой и обсаженной деревьями’.
Your dear wife gave me that.
'Это мне дала твоя любимая жена’.
Poor grandma couldn’t say a word.
'Бедная бабушка не могла вымолвить ни слова’.
Позиция прилагательных mam 'главный’, dear 'любимый’ и poor бед­
ный’ в именных группах отражает их семантическую роль как эле­
ментов, которые помогают установить тему, о которой нечто сказано,
а не как частей предикации. Точная роль прилагательного в именной
группе зависит, конечно, от многих факторов, и особенно от его ре­
стриктивного или нерестриктивного характера. Но помогает ли при­
лагательное идентифицировать референт внутри категории, опре­
деляемой существительным, или сигнализирует об отношении гово­
рящего к референту, или что бы то ни было еще, оно всегда может
рассматриваться как добавляющее некоторый признак к (обычно)
многомерному образу, вызываемому в сознании существительным.
Поэтому было бы неправильно говорить, что существительные
категоризуют, а прилагательные субкатегоризуют. Такие существи­
тельные, как animal 'животное’, fish 'рыба’ или flower 'цветок’, кате­
горизуют, но также категоризуют, на другом уровне, такие существи­
тельные, как dog 'собака’, trout 'форель’ или rose 'роза’, и даже, на еще
одном уровне, такие существительные, как spaniel 'спаниель’, poodle
’пудель’ или boxer 'боксер’. Таким образом, субкатегоризация — это
разновидность категоризации, и лучше всего она производится при
помощи существительных, поскольку только существительные могут
устанавливать многомерные образы, то есть ВИДЫ. (Ср. Rosch 1978.)
Прилагательные, которые обозначают единичное свойство, могут
свободно использоваться для обогащения образа, вызываемого в со­
знании существительным. Использование же существительных в та­
кой 'определительной' или 'обогатительной’ функции естественно ог­
раничено, не только потому, что часто возникает угроза, что два слож­
ных образа окажутся несовместимыми, а их сочетание — неуместным,
но также и потому, что каждое существительное предполагает свою
собственную базовую категоризацию. Такие словосочетания, как child-
bride 'юная невеста (букв.— ребе но к-невеста)’ или город-герой (русский
язык), предлагают два накладывающихся друг на друга образа, а не
один сложный образ, так как каждое существительное сохраняет свою
собственную базовую категоризацию.
Семантическое различие между существительным, создающим не­
которую категорию, и прилагательным, добавляющим признак, но не
создающим новой категории, конечно, отражается в морфологиче­
ских характеристиках существительных и прилагательных. В языках,
в которых у существительных есть род (таких как латинский, русский,
суахили или аварский), существительное обыкновенно имеет свой
собственный ингерентно присущий ему род; но у прилагательного
нет ингерентно присущего ему рода, и в предложении оно принимает
род того существительного, которое оно определяет. Это 'согласова­
ние по роду’ свидетельствует об уникальной категоризации, которую
создает существительное, а прилагательное оставляет нетронутой. На­
против того, определение, выраженное существительным, сохраняет
свой собственный род, и это сигнализирует о двойной категориза­
ции, как в польском словосочетании diiewica-bohater 'девушка(ЖЕН)-
герой(МУЖ)’, использованном в стихотворении Адама Мицкевича
«Smierc pulkownika»:
То Litwinkn, dziewica-bohater,
wodz powstancow, Eviilija Plater.
'Это литовка, девушка-герой,
вождь повстанцев, Эмилия Платер’.
Кроме того, прилагательные имеют тенденцию быть наделенными
морфологией, выражающей количественную оценку. Это часто про­
является в так называемой категории 'степени сравнения’, как в
латинских тройках: nltus, altior, altissimus 'высокий, более высокий, са­
мый высокий’ или celer, celerior, celernmus 'быстрый, более быстрый, са­
мый быстрый’. У существительных же нет подобной категории, и сто­
ит подумать, почему.
Согласно Дональдсону (Donaldson 1980: 70), в языке австралийских
аборигенов нгиямба есть два типа имен: способных и не способных к
редупликации. «Имена, которые не способны к редупликации, обыч­
но переводятся на английский язык при помощи существительных, а
имена, подвергающиеся редупликации, обычно переводятся при по­
мощи прилагательных». Дональдсон сообщает, что «отвергая редуп-
 лицированный вариант имени, которое не способно к редупликации,
Элиза Кеннеди [информант] объясняла: “Или это так, или не так”.
Это значило, что бессмысленно подвергать имя редупликации, экви­
валентом которой является снабжение предисловием 'более или ме­
нее’ или 'несколько’. Так, форма *miri-miri была отвергнута, так как
нельзя иметь 'более или менее собаку’, в то время как gi:dja-gi:djan 'бо­
лее или менее зеленый, зеленоватый’— это приемлемая форма».
Однако существительные также подвержены референциальной не­
определенности. Л иния, отделяющая собак от кошек, может быть от­
четливой, но нет отчетливой линии, отделяющей мальчиков (boys) от
мужчин (теп) или стариков (русское слово, означающее 'стары е лю ди ’)
от тех мужчин (теп), которые ещ е не воспринимаются как старые. П о­
чему же тогда такие прилагательные, как young 'молодой’ или русское
старый, могут изменяться по степеням сравнения, а такие реф еренци­
ально неопределенные существительные, как boy 'м альчик’ или ста­
рик, не могут?
Я думаю, что очень важная причина леж ит в многофакторном
характере типичного существительного. Т акие сущ ествительные, как
boy или старик, не могут с легкостью изменяться по степеням сравне­
ния, потому что они вызывают в сознании более чем одно свойство и
было бы не вполне ясно, какое именно свойство подвергается коли че­
ственной оценке. Нетипичные существительные, сосредоточивающиеся
на единичном признаке, такие как hero 'герой ’ или saint ’святой ’, с
большей легкостью поддаются своего рода сравнению и 'и зм ер ен и ю ’,
нежели более типичны е существительные:
X is a greater hero/saint than Y.
'X больш ий герой/святой, чем Y’.
•■'Xis a g reater boy than Y.
’X больш е мальчик, чем Y’.
Тем не менее, комментарий Э лизы К еннеди такж е релевантен. Н е­
смотря на референциальную неопределенность многих сущ ествитель­
ных, само понятие ’вида’, заклю ченное в них, говорит о кон ц еп туал и ­
зации на основе разны х и, как правило, не наклады ваю щ ихся д руг на
друга категорий. Д ействие может рассматриваться как более или м е­
нее героическое; но если к человеку прим ен яется яр л ы к 'г е р о й ’, это
обычно рассматривается как его качественное отличие, н есм отря на
отсутствие точны х критериев, на которы х могла бы основы ваться
категоризация.
С этой точки зрен и я, мож но утверж дать, что к п ри л агател ьн ы м
ближе глаголы, нежели сущ ествительны е, поскольку в глаголах такж е
не воплощено понятие 'вида' и поскольку они обычно указывают на
одно, а не на несколько свойств. И действительно, тот факт, что во
многих языках, имеющих категорию рода, глаголы также согласуются
с существительным в роде (хотя обычно в значительно меньшем мас­
штабе, нежели прилагательные), высвечивает сходство между гла­
голами и прилагательными. Но глаголы, в отличие от прилагатель­
ных, имеют тенденцию изменяться по временам. Это дает основания
полагать, что свойство, обозначаемое глаголом, обычно рассматрива­
ется как преходящее, как временное положение дел, характеризую­
щее некоторое конкретное время в той же мере, в какой и некоторую
конкретную сущность. По этой причине глаголы особенно пригодны
для предикативного употребления, как естественные проводники но­
вой информации. (Вопрос «Что нового?» обычно относится к событи­
ям, к изменениям в окружающем мире.) Напротив того, прилага­
тельные имеют тенденцию указывать на свойства, которые или явля­
ются 'вневременными’, или рассматриваются без какого-либо указа­
ния на время. Например, в двух предложениях:
a. Her red cheeks emanated youth and good health.
'Ее красные щеки излучали молодость и хорошее здоровье’.
b. Her cheeks were red.
'Ее щеки были красными’,
атрибутивное (то есть прототипически адъективное) употребление
слова red 'красный’ наводит на мысль о постоянном свойстве щек и,
вероятно, представляет собою старую информацию, тогда как пре­
дикативное (то есть прототипически глагольное) употребление пред­
полагает новую информацию и может рассматриваться как указываю­
щее на преходящее состояние.
Кроме того, даже в предикативной позиции глагол имеет тенден­
цию предполагать изменчивость в том смысле, в каком этого не дела­
ет, казалось бы, 'синонимичное’ прилагательное. Например, в паре
латинских предложений (ср. Bally 1920):
a. Rosa rubra est.
'Роза — красная’.
b. Rosa ruhet.
'Роза краснеет’,
прилагательное rubra наводит на мысль о постоянном свойстве розы,
тогда как глагол ruhet говорит о сиюминутном признаке пейзажа. То
же самое верно относительно пары русских предложений:
 a. Парус бел.
b. Белеет парус одинокий в тумане моря голубом (Лермонтов).
По-видимому, существует тесная связь между смыслом глагола и
временем, делающая категорию степени в целом неприменимой к
глаголам. Конечно, можно сказать:
The gap between A and В widened more than that between C and D.
'Интервал между А и В увеличен больше, чем интервал между С и D’,
так же как можно сказать:
The gap between A and В is wider than that between C and D.
’Интервал между А и В шире, чем интервал между С и D’,
но сравнение, оформленное посредством глагола, осуществляется бо­
лее сложным образом, поскольку глагол подразумевает прежде всего
временную шкалу, и поэтому та статическая шкала, на которой осно­
вано сравнение между двумя сущностями, накладывается на динам и­
ческую шкалу, указывающую на изменения во времени.
Итак, в целом имеется тенденция к наличию у существительных
ингерентной категории рода, связанной с воплощ енным в них поня­
тием типа’; у прилагательных имеется тенденция к наличию кате­
гории степени, связанной с их статическим и ’одном ерны м’ харак­
тером, а у глаголов имеется тенденция к наличию категорий времени
и наклонения, связанных с их временной ориентацией и предикатив­
ной функцией.
Прототипические роли существительных, прилагательны х и гла­
голов могут быть представлены посредством следующих семантиче­
ских формул;
(1) Я думаю о ком-то/чем-то [СУЩ]
(2) Я думаю об этом как о [ПРИЛ]
(3) Я хочу сказать это о нем: [ГААГ].
Компонент (1) отражает предполагаемую референцию , компонент
(2) связан с функцией ’оп ределения’; а компонент (3) эксплицирует
понятие ’предикации’. Прототипические функции каждой из этих ро­
лей могли бы быть представлены следующим образом:
(1) желая быть причиной того, чтобы ты думал об этом
я говорю: представь себе [СУЩ]
(2) желая быть причиной того, чтобы ты думал об этом
так, как я думаю об этом,
я говорю: представь себе [ПРИЛ СУЩ]
 (3) желая быть причиной того, чтобы ты знал это
я говорю: [(это ПРИЛСУЩ) ГЛЛГ].
Например, в предложении:
T he old man knew he was going far out, and he left the smell of the
land behind and rowed out into the clean early morning smell of the ocean.
'Старик (букв.— 'старый человек’) заранее решил, что уйдет далеко от
берега; он оставил позади себя все запахи земли и греб прямо в свежее
утреннее дыхание океана’ (Хомингуэй, «Старик и море», 1952: 13),—
существительное man 'человек' дает адресату возможность идентифи­
цировать и категоризовать референта; прилагательное old ’старый’ да­
ет адресату возможность думать о референте и зрительно его себе
представить, так же как говорящий думает о нем и зрительно его себе
представляет; а глагольная группа knew he was going far mit 'знал, что
уйдет далеко от берега’ дает адресату возможность знать, что именно
говорящ ий хочет сказать о нем.

8. Заключительная иллюстрация
Чтобы подвести итог, я представлю на рассмотрение последний
пример, который даст хорошую иллюстрацию для проблем, рас­
смотренных в данной главе.
На первый взгляд кажется, что обозначения национальностей де­
монстрируют семантическую произвольность разграничения между
существительными и прилагательными. Почему мы обычно говорим:
John is an American/an Australian.
'Джон — американец/австралиец’—
вместо:
John is American/Australian.
'Д жон американский/австралийский’,
в то время как мы без колебаний употребляем по отношению к лю­
дям прилагательные Irish 'ирландский’ или English 'английский’? (Ср.
Bolinger 1967.)
Jo h n is Irish/English.
Д ж о н — ирландец/англичанин (букв.—Джон ирландский/английский)’.
Можно было бы предположить, что это различие объясняется тем,
что есть такие существительные, как hisliman 'ирландец' и Englishman
 'англичанин', но не такие, как *Атепсаптап или *Australianman. Но это
объяснение рухнет, если рассмотреть такие прилагательные, как Ger­
man ’немецкий’ или Russian ’русский’, которые прекрасно могут упо­
требляться и в составе предикаций, отнесенных к людям:
Alexander is Gennan/Russian.
'Александр — немец/русский (букв.— немецкий/русский)’.
Я думаю, что подлинное объяснение состоит в другом: дело в том,
что есть тонкое семантическое различие между 'прилагательными на­
циональности’, такими как Irish, English, German или Russian, и 'суще­
ствительными национальности’, такими как American или Australian.
Чтобы увидеть это различие, рассмотрим минимальную пару Pole
'поляк (сущ.)’ и Polish 'поляк (прил.)’. Такое предложение, как:
Adam is Polish.
'Адам — поляк (букв.— польский)’,
прекрасно может относиться к кому-то, кто большую часть своей жиз­
ни прожил в Австралии или в Англии и кто отождествляет себя со
страною проживания в той же мере, что и с Польшей. П рилагатель­
ное Polish указывает на его ’этническую принадлежность’, но не кате­
горизует его как человека, 'принадлежащего к П ольш е’. Н апротив то­
го, такое предложение, как:
Adam is a Pole.
'Адам — поляк’—
делает именно это. Прилагательное указывает на одно свойство
(этническую принадлежность). Существительное категоризует челове­
ка. Это не означает, что кто-то не может сказать:
I am an Australian, and I am a Pole.
'Я австралиец, и я поляк’.
Но человек, говорящ ий это, намеренно подчеркивает свою д во я­
кую категоризацию и эмфатически отвергает ож идание того, что че­
ловек будет принадлежать только к одной национальной категори и 5.
Мне кажется, что ответ на заданный выше вопрос состоит в том,
что ’прилагательные национальности’ идентифицирую т один кон­
кретный признак, этническую принадлежность, а 'сущ ествительны е
национальности’— нет. Американец может быть ирландцем или нем­
цем, по крайней мере в какой-то степени, так что свойство быть
американцем идентифицирует некоторую категорию лю дей, не выде­
л яя единичного признака, на котором основывается эта категори за­
ция (такого, как этническая принадлежность).
 Почему же тогда такие слова, как American, Australian или Canadian
'канадец’, отличаются по степени своей ’прилагательности’ от таких
слов, как Irish, English, German или Russian? Конечно, американец живет
в Америке или 'происходит из’ Америки, так же как и поляк живет в
Польше или 'происходит из’ Польши. Но, помимо описания на осно­
ве происхождения, существительные American или Pole смутно вызыва­
ют в сознании целое множество прочих характеристик, которые не
могут быть резюмированы в единичном признаке, таком как этниче­
ское происхождение.
Я полагаю, что по той же причине мы скорее скажем:
Не is Spanish / Portuguese / Dutch / Chinese / Japanese.
'Он испанец / португалец / голландец / китаец / японец (букв.— ис­
панский / португальский / голландский / китайский / японский)’,
нежели:
?Не is Brazilian / Argentinian / Indonesian / Rhodesian / Zimbabwean.
’Он бразилец / аргентинец / индонезиец / родезиец / зимбабвиец
(букв.— бразильский / аргентинский / индонезийский / родезийский /
зимбабвийский)’.
Очевидно, старые нации, со старой историей и хорошо укоренив­
шимся чувством национальной идентификации, могут рассматривать­
ся как носители неких неосязаемых, уникальных характеристик, кото­
рые пришлось бы определять (если они вообще могут быть определе­
ны) скорее в качественных, чем в пространственно-временных терми­
нах. Но относительно новые нации, такие как американцы, канадцы,
австралийцы, бразильцы или индонезийцы, рассматриваются ина­
че— как люди, идентифицируемые скорее в пространственно-времен­
ных, чем в качественных терминах.
Так, если китайская чета или еврейская чета осядет в Австралии,
их дети, родившиеся в Австралии, будут продолжать рассматриваться
и рассматривать себя как 'китайцы’ или 'евреи’. Они прекрасно могут
считаться 'австралийцами’, но также они могут считаться и ’китайца­
ми’ или 'евреями’. С другой стороны, если американская или бразиль­
ская чета осядет в Австралии, их дети, родившиеся в Австралии, едва
ли будут рассматриваться как 'американцы* или 'бразильцы’. Такие
существительные, как American, Australian или Brazilian, склонны к
употреблению в качестве прилагательных только в сочетаниях с су­
ществительными, предполагающими некую качественную интерпре­
тацию прилагательного. Например, можно говорить об 'американ­
ском образе жизни’ ('American way of lile’), 'американской культуре’
 Семантика грамматики

('American culture’), 'американских городах’ ('American cities’) или 'аме­

риканских сигаретах’ (’American cigarettes') исходя из предположения,
что референты этих выражений интуитивно ощутимым (хотя не
обязательно определимым) образом отличаются от других образов
жизни, других культур, других городов и других сигарет. Но будет
странно говорить об 'американских вилках’ ('American forks’), 'амери­
канских стульях’ ('American chairs’) или 'американских листьях’ ('Ame­
rican leaves’), потому что трудно представить себе, какое уникальное
качество могло бы иметься в виду в подобных контекстах.
Нельзя, конечно, говорить и об ирландских (Irish), польских (Po­
lish), греческих (Greek) или китайских (Chinese) вилках, стульях или
листьях. Можно сказать, однако, о человеке как об 'ирландце’ ('Irish’),
'поляке’ ('Polish’), 'греке’ ('Greek’) или 'китайце’ ('Chinese’) исходя из
предположения, что, относясь к человеку, эти последние прилага­
тельные вызывают в сознании нечто такое, что может мыслиться как
уникальный единичный признак, уникальное единичное 'качество’.
Таким образом, кажущаяся произвольность грамматических раз­
личий, отделяющих такие слова, как American и Australian, от таких
слов, как English или Irish, оказывается оптическим обманом: на самом
деле эти различия еще раз доказывают, что в существительном есть
больше, чем видно невооруженным глазом; что в существительном
есть больше, чем в прилагательном.

9. Заключительные замечания
Вообще говоря, настоящее обсуждение различий между существи­
тельными и прилагательными окажет, я надеюсь, дополнительную
поддержку новому акцентированию внимания на неарбитрарности
грамматики (включая 'поверхностную грамматику’), которое стало од­
ним из господствующих характерных признаков лингвистики в по­
следней четверти XX века. (Ср., например, Bolinger 1977, Dixon 1977,
García 1975, Haiman 1985 или Wierzbicka 1980b.) Становится все более
и более ясно, что различия и сходства в грамматическом поведении
дают весьма надежные ключи к различиям и сходствам в значении. В
частности, 'подразделение лексических единиц на существительные,
прилагательные и глаголы’ не является результатом не связанного со
смыслом транформационного вывода. Скорее, это отражение тонких
аспектов смысла и ключ к их пониманию*’.
Но если мы захотим использовать различие существительных и
прилагательных как доказательство семантической мотивированно-
сти грамматических различий вообще, перед нами должна встать по­
следняя проблема: как обстоит дело в таких языках как варлпири, где
нет морфологических различий между существительными и прилага­
тельными (см., например, Hale 1983)? Если морфологическое едино­
образие обширного класса 'имен’ (включающего переводные эквива­
ленты как 'существительных’, так и 'прилагательных’) иконически
отображает семантическое единообразие, то, может быть, надо было
бы говорить об отсутствии в таком языке, как варлпири, ’подлинных
существительных’, то есть об отсутствии в нем слов, служащих оболоч­
кой для сложных таксономических значений того типа, который ил­
люстрируется в толкованиях, содержащихся в приложении к данной
главе; или же об отсутствии в нем ’правильных прилагательных’, то
есть слов, соответствующих по значению таким английским словам,
как good 'хороший’, bad 'плохой’, big ’большой’ или small 'маленький’.
Для меня, и я предполагаю, что и для многих других лингвистов,
эти два вывода (и особенно первый) кажутся невыносимыми. С интуи­
тивной точки зрения, хотелось бы настаивать на том, что такие слова
языка варлпири, как maliki (приблизительно означающее 'собака’) или
wita (приблизительно означающее 'маленький’), достаточно близки та­
ким английским словам, как dog 'собака’ или small 'маленький’. Я не
говорю, что maliki должно означать в точности то же самое, что и dog,
или что wita должно означать в точности то же самое, что и small,—да­
леко не так (см. Wierzbicka 1985с). Но утверждение, что семантиче­
ские отношения между maükt и unta в корне отличны от семантических
отношений между dog и small, представляется контринтуитивным.
Трудно было бы поверить, что такие категории, как 'естественные
классы’ (ср. Putnam 1975), 'культурные типы’ (cp. Lyons 1981) или
'объекты базового уровня’ (cp. Rosch 1978), применимы к английскому
языку и некоторым другим языкам, сходным с английским, но непри­
менимы к языку варлпири из-за его (предположительно) в корне от­
личной семантики.
В качестве альтернативы можно было бы предположить, что
морфологическое единообразие имен в таких языках, как варлпири,
семантически обманчиво. Это, однако, может послужить как аргумент
против тезиса об иконическом отображении и как дальнейшее доказа­
тельство 'произвольности грамматики’.
Мой собственный предварительный вывод таков. Слова, обознача­
ющие 'естественные классы’, такие как dog или radish 'редис’, или сло­
ва, обозначающие 'культурные типы’, такие как jumper ’джемпер’ или
fug ’кувшин’, глубоко отличны по своей семантической структуре от
сл о в , о б о зн а ч а ю щ и х е д и н и ч н ы е св о й ств а, т а к и х к а к small, good или
black 'ч е р н ы й ’. М о р ф о л о г и ч е с к и е р а з л и ч и я м еж д у су щ е с т в и т е л ь н ы м и
и п р и л а г а т е л ь н ы м и — гд е б ы о н и н и п р и с у т с т в о в а л и — о т р а ж а ю т р а з­
л и ч и я в с е м а н т и ч е с к о й стр у к ту р е и с и г н а л и з и р у ю т о н и х .
Н о о тсу тстви е м о р ф о л о г и ч е с к и х р а з л и ч и й м е ж д у с л о в а м и , об о­
зн а ч а ю щ и м и со б ак (dogs) и к у в ш и н ы (Jugs), с о д н о й с т о р о н ы , и словам и
со зн а ч е н и е м б о л ь ш о й (big), м а л е н ь к и й (small) и л и ч е р н ы й (black) — с
д р у г о й — н е д о к а з ы в а е т о тсу тс тви я зн а ч и т е л ь н ы х с е м а н т и ч е с к и х р а з­
л и ч и й . С к о р е е , я вы скаж у г и п о т е зу о то м , ч то сл о в о я з ы к а п а р л п и р и
maliki и м ее т п о сущ еству т о т ж е сам ы й т и п с е м а н т и ч е с к о й стр у к ту р ы ,
что и а н г л и й с к о е сл о в о dog, и сл о в о я з ы к а в а р л п и р и unta и м е е т п о су­
щ еству т о т ж е сам ы й ти п с е м а н т и ч е с к о й с т р у к т у р ы , ч то и а н г л и й с к о е
сл о во small. М о ж н о о ж и д а т ь , ч то р а з л и ч и е в с е м а н т и ч е с к о й стр у к ту р е
’с у щ е с т в и т е л ь н ы х ’ и ’п р и л а г а т е л ь н ы х ’ б у д е т к а к и м -т о о б р а з о м о т р а ­
ж аться в си н так с и ч ес к о м п о в е д е н и и д в у х г и п о т е т и ч е с к и х к л ассо в , так
ч то р а з л и ч и е в зн а ч е н и и б у д е т о т р а ж е н о в к а к и х -т о а с п е к т а х г р а м м а ­
т и ч е с к о го п о в е д е н и я , ес л и н е в гр а м м а т и ч е с к о й ф о р м е . (С о о тв етст­
ву ю щ и е д а н н ы е и п о н я т и я см. в A ustin 1981, B avin a n d S h o p e n 1983,
D ixon 1980, G o d d a rd 1983, W ilkins 1984 и S im p so n , in p re ss.) Я зы к
«Kaytej» (д р у го й ц е н т р а л ь н о а в с т р а л и й с к и й я з ы к , Г а р о л ь д К ох, устное
с о о б щ е н и е) д е м о н с т р и р у е т я в н о е отсу тстви е г р а м м а т и ч е с к и х р а з л и ­
ч ий м еж ду 'с у щ е с т в и т е л ь н ы м и ’ и 'п р и л а г а т е л ь н ы м и ’, т а к ч то , н а п р и ­
м ер , о д н о и т о ж е сл о в о akely, п о -в и д и м о м у , с о о тв е тс тв у е т к а к з н а ч е ­
н ию 'р е б е н о к ’, т а к и з н а ч е н и ю ’м а л е н ь к и й ’, и о д н о и то ж е слово
amarle, п о -в и д и м о м у , со о тв етств у ет как з н а ч е н и ю 'д е в у ш к а ’, т а к и з н а ­
ч е н и ю 'ж е н с к и й ’. И , о д н а к о , и з и м е ю щ и х с я д а н н ы х с о зд а е т с я в п е ч а т­
л е н и е , ч то, к а к у к а зы в а е т К ох, д а ж е в я з ы к е «Kaytej» ес ть по к р а й н е й
м ер е н е к о т о р ы е сл о в а, т а к и е к ак arelfie 'ж е н щ и н а ’ и л и arntwenge ’р е б е ­
н о к ’, у п о т р е б л я ю щ и е с я гл ав н ы м о б р а зо м в с у б ста н ти в н о м , а н е а д ъ е к ­
тивном зн ачен и и .
Д а ж е есл и б о л ь ш а я часть г и п о т е т и ч е с к и х ’с у щ е с т в и т е л ь н ы х ’ в д а н ­
ном я з ы к е к а ж е т с я в ед у щ ей се б я т о ч н о гак ж е, к а к в ед у т с е б я в атом
я з ы к е п р о т о т и п и ч е с к и е п р и л а г а т е л ь н ы е , и н ао б о р о т, п о с к о л ь к у м ож ­
но у т в ер ж д ать , ч то есть п о к р а й н е й м е р е н е б о л ь ш а я г р у п п а я д е р н ы х
’с у щ е с т в и т е л ь н ы х ’, ч ье с и н т а к с и ч е с к о е п о в е д е н и е о т л и ч а е т с я в к а­
ком -то о т н о ш е н и и о т п о в е д е н и я п р о т о т и п и ч е с к и х п р и л а г а т е л ь н ы х ,
эт о м о ж ет б ы ть д о стато ч н ы м о сн о в а н и е м д л я то го , ч то б ы п о с т у л и р о ­
вать су щ еств о в ан и е д ву х о т д е л ь н ы х классов. Т о т ф ак т, ч то н е к о т о р ы е
сл о в а и з класса п р и л а г а т е л ь н ы х сп о со б н ы у п о т р е б л я т ь с я к ак а р г у м е н ­
ты п р е д и к а т а , в то ч н о с ти как с у щ еств и тел ь н ы е, не у м а л я е т зн а ч е н и я
этого разграничения. Ведь явления категориальной 'транспозиции’
(Tesniere 1959), категориальной 'трансляции’ (Bally 1922) или 'синтак­
сической деривации’ (Kurytowicz 1936), которые делают возможным,
например, употребление изолированных прилагательных в качестве
аргументов предиката, широко распространены даже в тех языках,
где различие между прилагательными и существительными выраже­
но соверш енно четко (таких как латинский или русский).
В целом возможность субстантивации прилагательных отличается
от язы ка к языку. Например, русский язык допускает ее в большем
масштабе, нежели английский, а среднеанглийский язык допускает ее
в большем масштабе, нежели современный английский (cp. Hewson
1972). Тем не менее, по-видимому, оправданным является утвержде­
ние, что в плане семантической структуры различие между суще­
ствительными и прилагательными в русском языке, вероятно, то же
самое, что и в английском языке, и что современный английский язык
не отличается в этом отношении от среднеанглийского.
И так, я полагаю, что универсальным является не только различие
между 'и м ен ам и ’ и глаголами (см., например, Dixon 1977, Schächt­
er 1985, Langacker 1987), но что и категория 'существительных’ как
таковая такж е, возможно, является универсальной — и что она мо­
жет бы ть определим а с точки зрения своеобразной семантической
структуры.

Толкования

RADISH редис’
Р А З Н О В И Д Н О С Т Ь ВЕЩЕЙ, КОТОРЫ Е ЕД ЯТ Л Ю Д И
П РЕ Д С Т А В Л Я Я С ЕБЕ ВЕЩИ ЭТОГО ВИДА, ЛЮ ДИ М ОГЛИ
Б Ы С К А ЗА ТЬ О Н И Х ТАКИЕ ВЕЩИ.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ
они растут в земле
люди — причина того, что они растут во многих местах
потому что они хотят, чтобы они были, чтобы люди ели их
ВНЕШНИЙ ВИД
они круглые, но у них может быть острый кончик
у них есть зеленые листья, растущие из них над землею
они красные снаружи и белые внутри
у них гладкая кожица
 РАЗМЕР
они не сли ш ком вел и ки , чтобы человек мог п олож и ть целую в рот
но п оскольку они тв ер д ы е
они могут бы ть слиш ком вел и ки д л я того, чтобы ч ел о век мог легко
есть их, кл ад я их ц ели ком в рот
КАК ИХ ЕДЯТ
у них остры й вкус
и л ю д и е д я т их, не варя, с н екоторы м и д р у ги м и вещ ам и , не слад­
ки м и вещ ам и
чтобы бы ть п р и ч и н о ю того, чтобы вкус д р у ги х вещ ей б ы л л учш е
или без каких-либо других вещ ей, съедая их не более чем несколько
потом у что их вкус хорош и их п р и я т н о кусать
когда ч ел о век ест их, они п р о и зв о д я т н еб ольш ой шум
такой , какой т в е р д ы е вещ и, которы е п р и я т н о есть, п р о и зв о д я т , ко­
гда их еш ь
их л и с ть я не е д я т
п ер ед тем как их есть, кож и ц у не сн и м аю т

T IG E R ти гр ’

РА ЗН О В И Д Н О С ТЬ Ж И ВО ТН Ы Х
П Р Е Д С Т А В Л Я Я СЕБЕ Ж И В О Т Н Ы Х Э ТО ГО В И Д А , Л Ю Д И М ОГ­
Л И Б Ы С К А З А Т Ь О Н И Х Т А К И Е В ЕЩ И :
HABITAT
они ж ивут в дж ун глях
в м естах, д а л е к и х о т мест, где ж и в у т л ю д и
в т е х ч астя х З е м л и , где о н и не ж и вут, л ю д и в и д я т их в з о о п а р к е

РАЗМЕР
о н и п о х о ж и н а к о ш е к тем , как о н и в ы г л я д я т , и тем , как о н и д в и г а ­
ю тся
но они нам ного б о льш е кош ек
по р а з м е р у о н и с к о р е е п о х о ж и на л ю д е й , чем на к о ш ек

ВНЕШНИЙ ВИД
у них ч ер н ы е полосы на ж елтоватом теле
у н и х б о л ь ш и е о с т р ы е к о г т и и б о л ь ш и е о с т р ы е зуб ы

ПОВЕДЕНИЕ
они нападают на других животных и людей и убивают и едят их
они могут передвигаться быстро и без шума, как кошки
и они легко могут передвигаться в местах, где другие большие жи­
вотные не могут
так что они могут подходить близко к людям, без того чтобы люди
зам етили их, и нападать на людей
СВЯЗЬ с ЛЮДЬМИ
лю ди боятся их и думают о них как о свирепых животных
[люди такж е думают о них как о животных, которые знают, чего
они хотят, и знают, как это получить, и которыми из-за этого
н ельзя не любоваться]

JU M P E R (в австралийском и британском употреблении) 'дж ем пер’

РАЗНОВИДНОСТЬ ВЕЩЕЙ, СДЕЛАННЫХ ЛЮДЬМИ, ЧТОБЫ
ЛЮДИ ИХ НОСИЛИ
ПРЕДСТАВЛЯЯ СЕБЕ ВЕЩИ ЭТОГО ВИДА, ЛЮДИ МОГЛИ
БЫ СКАЗАТЬ О НИХ ТАКИЕ ВЕЩИ:
ЦЕЛЬ
они сделаны людьми, чтобы носить их на верхней половине тела,
ниже головы
когда холодно
чтобы было тепло
МАТЕРИАЛ
они сделаны из шерсти или чего-то подобного шерсти тем, как это
выглядит, и теплом
так что они выглядят теплыми и эластичными
ФОРМА
они сделаны так, что они могут вытягиваться
так, что, когда они на теле, все их части могут быть близко к телу,
будучи причиной того, что человеку тепло
и так, что человек может быстро надеть их и снять их
потянув их через голову
и так, что их удобно носить и с ними легко обращаться
КАК ИХ НОСЯТ
люди могут носить их поверх чего-то еще, надетого на тело
чтобы покрыть тело
так что, когда человеку слишком тепло, он может снять их.
 ПРИМЕЧАНИЯ

1 Слово grown-ups 'взрослые' (обычно по множественном числе) дети часто упо­

требляют как существительное. Однако во взрослом язы ке имеется тенденция
употреблять слово grown-up как прилагательное. Слово adult 'взрослы й' может
быть употреблено как существительное, но его можно также употреблять как при­
лагательное.
г Я не утверждаю, что все существительные имеют один и тот же тип семанти­
ческой структуры. В работе Wierzbicka (1985с) я рассматривала р яд английских
существительных, семантическая структура которых отличается от семантической
структуры, которая приписывается существительным в данной главе, и я попыта­
лась показать, что своеобразная семантическая структура этих существительных
отражается в их своеобразном грамматическом поведении. Я думаю, что анало­
гичные замечания можно было бы сделать относительно разны х других типов су­
ществительных— в частности, относительно отглагольных сущ ествительных, обо­
значающих действия, процессы и события. Существует много различны х семанти­
ческих типов существительных, и семантические различия между этими типами
имеют тенденцию отражаться в грамматических различиях.
Я утверждаю, однако, что эти различные типы существительных не находятся
на одном и том же уровне. Существует то, что можно было бы назвать прото­
типическим типом, образующим ядро всей категории. Существительные, принад­
лежащие к этому ядру, обозначают дискретные, конкретны е сущности, такие как
люди, животные или сделанные людьми артефакты. Я бы стала утверждать, что
эти существительные имеют прототипическую субстантивную’ семантическую
структуру, кратко описываемую в данной главе и подробно исследованную в рабо­
те (Wierzbicka 1985с).
Существование различных семантических типов существительных, некоторые
из которых находятся ближе к ядру, нежели другие, может создать впечатление
'категориальной каши' в смысле работы (Ross 1972b). Я полагаю, что в работах
Росса по данной теме содержатся ценные проницательные соображ ения; в то же
время, однако, они создают ложное впечатление, что рассматриваемые явления в
основе своей недискретны. На самом деле, я полагаю, что кажущаяся 'н еразбери ­
ха' манифестирует лежащие в основе дискретные семантические категории.
3 Субстантивация прилагательных представляет собою весьма сложное явле­
ние, которое здесь нельзя рассмотреть сколько-нибудь подробно. Мустанойа
(Mustanoja I960; 643) разграничивает го, что он называет “полным переходом в
существительное" (когда прилагательное приобретает все морфологические п ри­
знаки существительного, в том числе окончание множественного числа), от того,
что он называет "частичным переходом, как в случае the poor ’бедны е’, the young
'молодые'. (Интересное обсуждение этой проблемы см, в Hewson 1972.) Со своей
стороны, я полагаю, что для того, чтобы охватить псе возможные обобщ ения в
этой области, пришлось бы провести еще ряд разграничений. Н апример, Джон
Верхаар (устное сообщение) поднимает вопрос о том, почему можно сказан. Не is а
real male 'Он настоящий мужик’, но не Не isa real роот 'Он настоящий бедный'. Как
бы ни были интересны и релевантны эти вопросы, они не могут быть исследова­
ны в рамках данной главы.
4 Носителям японского языка не всегда нравится отнесение прилагательного
mekura к животным. Однако существительное mekura вообще не может применять­
ся по отношению к животным, так что делаемое здесь общее утверждение спра­
ведливо для японского языка, так же как и для английского или русского.
9 Ср. также следующее противопоставление из одного романа Примо Леви
(Levi 1982: 58):
Pavel Jurevic Levinski teneva molto al suo patronímico, e meno al suo cognomo
troppo rivelatore: luí era un russo ebreo, non un ebreo russo.
'Павел Юрьевич Левинский был очень привязан к своему отчеству, и в мень­
шей мере к своей слишком разоблачающей фамилии, он был русским еврейско­
го происхождения, а не русским евреем (букв.—еврейским русским, а не русским
евреем)’.
6 У меня была возможность обсудить с Уриелем Вейнрейхом в январе 1967 г.,
совсем незадолго до его смерти, отношение между значением и формой. Вейн-
рейх сказал, среди прочего, что, с его точки зрения, разные части речи ассоции­
руются с разными видами значений. Я стала возражать против этой точки зрения,
указав на (то, что, как мне тогда казалось, представляло собою) синонимы, при­
надлежащие к различным частям речи, а он не настаивал. Спустя двадцать лет я
бы хотела признать с опозданием, что он был прав, а я нет.

ЛИТЕРАТУРА
Austin Peter. 1981. A grammar of Diyari. Cambridge: Cambridge University Press.
Bach Emmon. 1968. «Nounsand noun phrases». In: Bach and Harms 1968: 90—122.
Bally Charles. 1909. Traité de stylistique française. Heidelberg and Paris. (3rd ed.
Geneva: Librairie George, 1951.)
Bally Charles. 1920. «Impressionisme et grammaire». In: Mélanges 1920: 261—279.
Bally Charles. 1922. «La pensée et la langue». Bulletin de la Société de Linguistique
de Paris 23.3: 117—137.
Bally Charles. 1926. «L’Expression des idées de sphère personelle et de solidarité
dans les langues indo-européennes». In: Fankhauser and Jud 1926: 68—78.
Bavin Edith and Timothy Shopen. 1983. Warlpiri children's comprehension of disconti­
nuous word order. Unpublished manuscript, La Trobe University and Australian Na­
tional University.
Bierwisch Manfred. 1970. «Semantics». In: Lyons 1970: 166—184.
Bogusiawski Andrzej. 1966. Semantyczne pojçcie liczebnika. Wroclaw. Ossolineum.
 Bolinger Dwight L. 1967. «Adjectives in English». Lingua 18: 1—34.
Bolinger Dwight L. 1977. Meaning and form. London: Longman.
Denny Peter. 1976. «What are noun classifiers good for?» Chicago Linguistic Society,
Papers 12. 122—132.
Dixon Robert M. W. 1977. «Where have all the adjectives gone?» Studies in Language
1: 19—80. (Reprinted in Dixon 1982b: 1—62).
Dixon Robert M. W. 1980. The languages of Australia. Cambridge: Cambridge Uni­
versity Press.
Dixon Robert M. W. J982a. «Noun classifiers and noun classes». In: Dixon 1982b:
211—233.
Donaldson Tamin. 1980. Ngiyambaa: The language of the Wangaaybuwan. Cam­
bridge: Cambridge University Press.
Garcfa Erica. 1975. The role of theory in linguistic analysis; The Spanish pronoun
system. Amsterdam: North-Holland. (North-Holland Linguistic Series, 19.)
Goddard Cliff. 1983. A semantically oriented grammar of Yankunytjatjara. Alice
Springs: Institute for Aboriginal Development.
Haiman John. 1985. Natural syntax: iconicity and erosion. Cambridge: Cambridge
University Press. (Cambridge Studies in Linguistics, 44.)
Hale Kenneth L. 1983. «Warlpiri and the grammar of non-configurational lan­
guages». Natural Language and Linguistic Theory 1.1: 1—47.
Hayakawa Samuel. I. 1974. Language in thought and action. London: George Allen &
Unwin.
Hemingway Ernest. 1952. The old man and the sea. New York: Scribner.
Hexuson John. 1972. Article and noun in English. The Hague: Mouton. (Janua lin-
guarum, Series practica, 104).
Jespersen Otto. 1924. The philosophy of grammar. London: George Allen & Unwin.
Kurylowicz Jerzy. 1936. «Dérivation lexicale et dérivation syntaxique». Bulletin de la
Société de Linguistique de Paris 37.2: 79—92. (Reprinted in Esquisses Syntaxiques.
Wroclaw—Warsaw: Ossolineum, 1959. 41—50.)
Langacker Ronald W. 1987. «Nouns and verbs». Language 63.1: 53—94.
Levi Pnmo. 1982. Se non ora, quando? Turin. Einaudi.
Lyons John. 1977. Semantics. 2 vols. Cambridge: Cambridge University Press.
Lyons John. 1981. Language, meaning and context. London: Fontana.
McCawley James D. 1970. «Where do noun phrases come from?» In: Jacobs and Ro­
senbaum 1970: 166— 183.
Mustanoja T. F. 1960. A Middle English syntax, part 1. Helsinki: Société Néophilo­
logique.
Mélanges d’histoire littéraire et de philologie oilerts à M. Bernard Bouvier. 1920.
Geneva: Société anonyme des éditions Sonor. (Microfilm, British Museiim, 1976).
Putnam Hilary. 1975. «The meaning o i 'meaning'». In: Gunderson 1975: 131 — 193.
 Rosch Eleanor. 1978. «Principles of categorization». In: Rosch and Lloyd 1978;
27—48.
Ross John Robert. 1972a. «Doubl-ing». Linguistic Inquiry 3.1: 61—86.
Ross John Robert. 1972b. «The category squish: Endstation Hauptwort». Chicago Lin­
guistic Society, Papers 8: 316—329.
Schächter Paul. 1985. «Parts-of-speech systems». In: Shopen 1985, 1: 3—61.
Simpson Jane. In press. Aspects of Warlpiri morphology and syntax. Dordrecht:
Reidel.
Tesniere Lucien. 1959. Elements de syntaxe structural. Paris: Klincksieck.
Wierzbicka Anna. 1970. «Descriptions or quotations?» ln: Greimas, Jakobson and Ma-
yenowa 1970: 627—644.
Wierzbicka Anna. 1971. «The deep or semantic structure of the comparative». Lin­
guistische Berichte 16: 39—45.
Wierzbicka Anna. 1972. Semantic primitives. Frankfurt: Athenäum. (Linguistische
Forschungen, 22.)
Wierzbicka Anna. 1979. Review of Lyons 1977. Talanya 6: 102—109.
Wierzbicka Anna. 1980a. Lingua mentalis: The semantics of natural language. Syd­
ney—New York: Academic Press.
Wierzbicka Anna. 1980b. The case for surface case. Ann Arbor: Karoma.
Wierzbicka Anna. 1985a. «A semantic metalanguage for a cross-cultural comparison
of speech acts and speech genres». Language in Society 14: 491—514.
Wierzbicka Anna. 1985b. «Different cultures, different languages, different speech
acts: English vs. Polish». Journal of Pragmatics 4.2: 205—255.
Wierzbicka Anna. 1985c. Lexicography and conceptual analysis. .Ann Arbor: Karoma.
Wilkins David P. 1984. «Nominal reduplication in Mparntwe Arrernte». Language in
Central Australia 1: 16—22.
 Лексические прототипы
как универсальное основание
межъязыковой идентификации «частей речи»

1. В в е д е н и е 1

В современной лингвистике принято считать, что установление

классов слов для какого бы то ни было языка разумно производить на
основании лингвоспецифичных формальных (морфосинтаксических)
критериев. Также широко распространен взгляд, согласно которому
классы слов, установленные таким образом для различных языков, до
некоторой степени «соответствуют» друг другу и, в частности, раз­
граничение между «существительными» и «глаголами» если не уни­
версально, то, по крайней мере, почти универсально (ср., однако,
Sasse 1993; Broschart 1997). В классической работе «Курс современной
лингвистики» Хоккетт (Hockett 1958: 221) сформулировал это едино­
душное мнение современных лингвистов следующим образом:
Часть речи представляет формальный класс основ, обна­
руживающих сходное поведение в отношении словоизменения,
синтаксиса или и того и другого. Система частей речи некоторо­
го языка представляет собою классификацию всех его основ на
основании сходств и различий их словоизменительного и син­
таксического поведения. (...)
Хотя не часто встречаются языки с тождественными система­
ми частей речи, множество языков обнаруживают в основе одну
и ту же схему и различаются лишь деталями. Некоторые языки
сильнее отклоняются от этой схемы.
Но если классы слов устанавливаются на основе формальных
внутриязыковых соображений, то на каком основании можно устано­
вить между ними межъязыковые соответствия? Очевидно, не на фор­
мальных основаниях (поскольку они могут быть различными для раз­
ных языков), а на семантических основаниях. Так, например, Шахтер
(Schächter 1985: 7) сначала заявляет, что «различие между сущ естви­
тельными и глаголами представляет собою одно из немногих явно
универсальных различий в сфере частей речи», а затем определяет
«ярлыки» существительное и глагол на основе семантики. Пред­
ложенные им определения звучат следующим образом:
1. Ярлык существительное приписывается тому классу слов,
в который попадают названия большинства лиц, мест и пред­
метов (с. 7).
2. Глагол представляет собою название, данное классу частей
речи, в который попадает большинство слов, выражающих дей­
ствия, процессы и т. п.
Дух разграничений Шахтера, несомненно, заслуживает сочувствия,
но трудно счесть формулировку его определений полностью удовле­
творительной. Возьмем, например, его определение глагола. Можно
было бы сказать, что такое слово, как о! или ого!, выражает чувства, но
нельзя сказать, что такие слова, как толкнуть или бежать, «выражают
действие». По-видимому, Шахтер хочет сказать не «выражают», а
«описывают» или «обозначают». Также не вполне ясно, как следует
понимать сочетание «действия, процессы ит. п.», поскольку не пред­
лагается никакой критерий, который позволил бы определить, ка­
кие еще сущности «подобны» действиям и процессам («подобие»
требует какого-то основания для сравнения, но никакое основание
не дается).
Кроме того, слово «большинство» как будто вводит какое-то
статистическое основание для разграничения частей речи, но, по­
скольку «глаголы» описываются также как «открытый класс», трудно
понять, какого рода подсчеты при этом предусматриваются. Кроме
того, если не в случае «глаголов», то в случае «прилагательных» класс,
о котором идет речь, может быть совсем мал (см. Dixon 1982), и поэто­
му в некоторых языках большинство слов со значением, которое Шах­
тер называет «адъективным», в действительности могут не принадле­
жать к классу, который нормально определялся бы в этих языках как
«прилагательные». Несомненно, на самом деле Шахтер не имеет в ви­
ду, чтобы части речи устанавливались на статистической основе.
Но даже если мы будем игнорировать указанные три проблемы,
все же останется четвертая проблема, а именно, выражение «слова,
[обозначающие] действия и процессы». Легко вообразить язык, в ко­
тором «слова, [обозначающие] действия и процессы» (допустим, что
мы знаем, как их обнаружить), были бы преимущественно «существи­
тельные», а не «глаголы». Например, обычно считается, что в англий­
ском языке слово laugh 'смеяться; смех’ (называющее действие) может
быть или глаголом, или существительным, а в дополнение к нему в
 английском есть еще одно существительное, laughter 'смех', так что в
данном случае на два существительных имеется один глагол. Пред­
положим теперь, что мы обнаружим язык, в котором общее число
«существительных», обозначающих «действия и процессы», превыша­
ет число «глаголов». Откажемся ли мы от разграничения «суще­
ствительных» и «глаголов» для данного конкретного языка? Конечно,
на самом деле Шахтер не имеет этого в виду. Но он не говорит нам,
что же он имеет в виду.
Наконец, определения Шахтера наталкиваются на те же самые
трудности, что и многократно высмеивавшиеся определения частей
речи традиционной грамматики. Шахтер сам отвергает определения
частей речи «на понятийной основе» как такие, с которыми невозмож­
но работать:
Как неоднократно было показано в лингвистической литера­
туре (см., например, Fries 1952), привычные понятийные опре­
деления частей речи, такие как 'имя существительное представ­
ляет собою название лица, места или предмета’, не обеспечива­
ют адекватной основы для классификации частей речи, посколь­
ку во многих случаях неясно, применимы они или нет (с. 3).
Но если у нас нет четких критериев отграничения, скажем, «назва­
ний предметов» от «названий действий и процессов», то у нас нет и
критериев, позволяющих сопоставлять «имена существительные» ан­
глийского языка с «именами существительными» японского (или лю­
бого другого) языка. В действительности, мы даже не располагаем ка­
кими-либо критериями, позволяющими разграничить «существитель­
ные» и «глаголы» в английском языке, поскольку данные Шахтером
определения указанных классов слов опираются на нашу способность
выявить «названия лиц, мест и предметов» и «слова, выражающие
действия, процессы и т. п.»: в конечном счете возражения Фриза отно­
сятся и к определениям самого Шахтера.
Сходное возражение вызывают определения «существительных» и
«глаголов» в превосходном в других отношениях обсуждении пробле­
мы «частей речи» в статье Cacee (Sasse 1993). Ибо, несмотря на то, что
Cacee начинает с того, что отвергает «наивный взгляд, согласно кото­
рому существительные (субстантивы) обозначают лиц или предметы,
глаголы обозначают действия, прилагательные обозначают признаки
и т. д.» (с. 648), он тем не менее на протяжении всей своей статьи го­
ворит о словах, обозначающих «'именные’ (предметные) концепты», и
о словах, обозначающих «вербальные (событийные) концепты» (с. 653),
и о «выражениях, с понятийной точки зрения соответствующих собы­
тиям» (например, на с. 655), и о «концептах, с понятийной точки зре­
ния подобных именам» (например, на с. 656), и на этом он и основы­
вает свои определения «существительных» и «глаголов». Приведем
цитату:
Мы можем говорить об 'истинных существительных’ и 'ис­
тинных глаголах’ только постольку, поскольку мы в состоянии,
на основе морфосинтаксических данных, разграничить две раз­
личные лексические категории, идентифицирующие предмет­
ные концепты и референциальность, с одной стороны, и собы­
тийные концепты и предикацию—с другой (с. 657).
Cacee, однако, не объясняет, что он имеет в виду, говоря о «пред­
метных концептах» и «событийных концептах», или на основе каких
«понятийных» критериев можно разграничить указанные две катего­
рии. Поэтому в действительности он наталкивается на ту же пробле­
му, на которую — как указывали Фриз (Fries 1952), Палмер (Palmer
1978) и многие другие— наталкивается в своей трактовке «частей ре­
чи» традиционная грамматика. И хотя определения Cacee очевидным
образом являются более изощренными по сравнению с традиционны­
ми, поскольку он связывает различие между «предметными концепта­
ми» и «событийными концептами» с различием между «референциаль-
ностью» и «предикацией», эта дополнительная изощренность не вно­
сит концептуальной ясности. Ибо точно так же, как он не объясняет,
что он имеет в виду, говоря о «предметных концептах» и «событий­
ных концептах», не объясняет он и что он имеет в виду, говоря о «ре-
ференциальности» и «предикации».
Конечно, в какой-то момент всякое объяснение должно закончить­
ся, и приходится принимать какие-то понятия в качестве неопределя­
емых и интуитивно самоочевидных (по крайней мере, в том смысле,
что не существует понятий, интуитивно более ясных). Но мало кто
станет доказывать, что «референциальность» и «предикация» с интуи­
тивной точки зрения являются само собою разумеющимися.
Как же тогда мы можем проводить межъязыковое сопоставление
классов слов? С моей точки зрения, это можно сделать только на осно­
ве эмпирически выявленных языковых универсалий, то есть понятий,
которые обнаруживаются в той или иной форме во всех языках и мо­
гут считаться интуитивно постижимыми (не узкоспециальными) кон­
цептуальными элементами. В данной статье я постараюсь показать,
каким образом это молено сделать.
 2. Семантические универсалии
как опора для «частей речи»
Диксон пишет (Dixon 1995: 175): «Грамматика существует для того,
чтобы кодировать смысл»,— и продолжает:
Слова любого языка могут быть сгруппированы в некоторое
количество лексических классов, называемых СЕМАНТИЧЕ­
СКИМИ ТИПАМИ, на основе наличия общего семантического
компонента, и некоторых общих грамматических свойств. Каж­
дый семантический тип в конкретном языке будет ассоцииро­
ваться с отдельным классом слов. Так, РАЗМЕР (например,
'большой (big)’, 'маленький (little)’, 'длинный (long)’), ЦВЕТ
('черный (black)’, 'белый (white)’), ВОЗРАСТ (’новый (new)’, 'ста­
рый (old)’) и ОЦЕНКА ('хороший (good)’, 'плохой (bad)’) в боль­
шинстве языков относятся к классу Прилагательных. Слова,
имеющие КОНКРЕТНУЮ референцию ('женщина (woman)’, 'ру­
ка (hand)’, 'вода (water)’, 'топор (ахе)’, 'холм (hill)’ и т. д.), всегда
принадлежат к классу Существительных. Семантические типы,
выражающие ДВИЖЕНИЕ (например, 'идти (go)’, 'бросить
(throw)’), ВОЗДЕЙСТВИЕ ('резать (cut)’, 'жечь (burn)’), ВНИ­
МАНИЕ ('видеть (see)’, 'слышать (hear)’) и ГОВОРЕНИЕ ('ска­
зать (say)’, 'спросить (ask)’, 'сообщить (tell)’) всегда связываются с
классом Глаголов (1995: 175—6).
В основе своей подход Диксона является менее расплывчатым,
нежели подход Шахтера или Cacee (например, «размер» или «цвет»
более определенные понятия, нежели «качество» или «атрибут»), и
опирается он в большей степени на конкретные примеры, нежели на
широкие обобщения. Например, глаголы определяются Диксоном не
при помощи ссылок на «действия», «процессы» и «события», а посред­
ством ссылок на некоторые вполне определенные лексические значе­
ния: ’идти’ и 'бросить’, 'резать’ и ’жечь’, ’видеть’ и 'слышать’ и 'ска­
зать’, ’спросить’ и 'сообщить’. Если бы во всех языках имелись слова,
выражающие указанные значения, и если бы эти слова (в отдельно
взятом языке) попадали бы в один грамматический класс, мы распо­
лагали бы ясным критерием для межъязыковой идентификации клас­
са «глаголов».
Но данные разных языков заставляют признать, что из девяти
«прототипических» глаголов, перечисленных здесь Диксоном, только
три ('видеть’, 'слышать’ и 'сказать’) являются универсальными. На-
пример, в немецком язы ке нет слова, соответствующего по значению
английскому go, а во французском нет слова, соответствующего анг­
лийскому tell (в отличие от say).
Мое предлож ение, таким образом, сводится к тому, чтобы в основу
меж ъязыковой идентификации «глаголов» положить действительно
универсальны е лексические прототипы, такие как 'видеть', 'слышать'
и 'сказать', а не зн ачен ия, соответствующие таким английским словам,
как go, throw, cut, burn, ask или tell, являющ имся в той или иной степени
лингвоспециф ичны м и.
О бщ ие категори и, предлож енны е Диксоном, такие как Д В И Ж Е­
Н И Е, В О З Д Е Й С Т В И Е , ВНИМ АН ИЕ или ГОВОРЕНИЕ, в меньшей
степени п о лезн ы п р и реш ении задачи межъязыковой идентификации
классов слов, неж ели конкретны е образцы, поскольку мы не распола­
гаем каки м и -либо ясны м и критериям и, которые позволяли бы ре­
шить, п р и н ад л еж и т ли то или иное слово, скажем, к типу слов со зн а­
чением «воздействия» или к типу слов со значением «внимания». П о­
скольку Д и к со н не д ает определений, а ограничивается прим ерам и,
представляется очевидн ы м , что при установлении указанны х типов
он в д ей стви тел ьн ости оп ирается на образцы, а не на какие бы то ни
было о б о б щ ен и я, которы е он в состоянии сформулировать.
То, что относится к глаголам, может быть отнесено и к остальным
предполагаемым классам слов. Например, мы не можем реально со­
поставлять классы «прилагательных» в различных языках на основа­
нии неопределяемых умозрительных категорий, таких как «размер»,
«оценка» или «цвет». Если нельзя сопоставлять «названия лиц, мест и
предметов», не имея каких-то четких критериев их выделения, то так­
же нельзя, не имея четких критериев, сопоставлять «слова, обознача­
ющие измерения», «слова, обозначающие оценки», или даже «слова,
обозначающие цвета». Однако мы можем сопоставлять классы при­
лагательных исходя из таких универсальных образцов, как 'большой'
и 'маленький' или 'хороший' и 'плохой'. Второй пример Диксона,
'черный' и 'белый', в меньшей степени годится для этой цели, по­
скольку языковые данные свидетельствуют, что, хотя в самом деле во
всех языках есть слова, означающие 'большой' и 'маленький' и 'хоро­
ший' и 'плохой', но не во всех языках (при всем моем уважении к то­
му, что пишут Б. Берлин и П. Кей [Berlin and Kay 1969]) есть слова,
означающие 'черный' и 'белый'. (Например, в языке дани, ис­
следованном Элеонорой Рош Хайдер: Heider 1972, их нет; более по­
дробное рассмотрение данного вопроса см. в работе; Wierzbicka 1996.)
Сама идея «семантического типа» подразумевает какое-то семанти­
ческое обобщение, но, если такое обобщение точно не сформулирова-
 но, полезность этого понятия в качестве инструмента анализа оказы­
вается сомнительной. С другой стороны, идея, что классы слов могут
быть поставлены в соответствие друг другу на основе сопоставления
конкретных образцов, действительно может служить полезным рабо­
чим инструментом — при условии, что эти образцы выбираются из
эмпирически установленного списка лексических универсалий.
Поскольку все эмпирически устанавливаемые лексические уни­
версалии обозначают простые, интуитивно ясные концепты (в отли­
чие от таких узкоспециальных и философских понятий, как «ре-
ференциальность», «предикация», «качество», «значимость», «воздей­
ствие» и т. п.), основывая наше описание на лексических универсали­
ях, мы одновременно опираемся на элементарные концепты, которые
являются — относительно, если не абсолютно — самоочевидными (на­
пример, если кто-то не располагает интуитивным знанием относи­
тельно того, что означает слово ЭТО, он не может понимать и того,
что означает «референциальность»).
Ниже будет сделан обзор традиционно выделяемых «частей речи»,
а также некоторых из их последующих экстраполяций; я имею в виду
предложит!, их универсальные определения, в основу которых по­
ложены некоторые встречающиеся во всех язы ках образцы. Однако,
прежде чем делать это, уместно дать читателю представление о моем
основном инструменте анализа — наборе универсально лексикализо-
ванных концептов, возникшем как результат эмпирических сопоста­
вительных исследований, выполненных в рамках семантического под­
хода «ЕСМ» («естественный семантический метаязык»). П оследняя
версия этого набора выглядит следующим образом (подробное об­
суждение и обоснование указанного подхода см. в работах: G oddard &
WierzbicJka, eds. 1994; Wierzbicka 1996a; Goddard, in press):

Семантические и лексические универсалии [1996]

Субстантивы: Я, ТЫ, НЕКТО(ЛИЦО), НЕЧТО(ВЕЩЬ), ЛЮДИ, ТЕЛО

Детерминаторы: ЭТОТ, ТОТ ЖЕ, ДРУГОЙ
Кванторы: ОДИН, ДВА, НЕСКОЛЬКО/НЕМНОГО, МНОГО/МНО-
ГИЕ, ВЕСЬ/ВСЕ
Атрибуты: ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, БОЛЬШОЙ, МАЛЕНЬКИЙ
Ментальные предикаты: ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ, ЧУВСТВО­
ВАТЬ, ВИДЕТЬ, СЛЫШАТЬ
Речь: СКАЗАТЬ, СЛОВО, ПРАВДА
Действия, события, движение: ДЕЛАТЬ, ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬ-
СЯ, ДВИГАТЬСЯ
Существование и обладание: ЕСТЬ(ИМЕЕТСЯ), ИМЕТЬ
Жизнь и смерть: ЖИТЬ, УМЕРЕТЬ
Логические концепты: НЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, МОЧЬ, ПОТОМУ
ЧТО/ИЗ-ЗА, ЕСЛИ, ЕСЛИ БЫ
Время: КОГДА(ВРЕМЯ), СЕЙЧАС, ПОСЛЕ, ДО, ДОЛГО, НЕДОЛ­
ГО, НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ
Пространство: ГДЕ(МЕСТО), ЗДЕСЬ, ВЫШЕ/НАД, НИЖЕ/ПОД,
ДАЛЕКО, БЛИЗКО; СТОРОНА, ВНУТРИ
Интенсификатор, усилитель: ОЧЕНЬ, БОЛЬШЕ
Таксономия, партономия: ВИД/РАЗНОВИДНОСТЪ, ЧАСТЬ
Сходство: ВРОДЕ/КАК.

«Существительные»
Как и другие классы слов, «существительные» в каждом языке
должны выделяться на основании внутренних, грамматических кри­
териев. Однако когда дело доходит до межъязыкового сопоставления,
это можно осуществить на основе сопоставления каких-то уни­
версальных образцов. Каких же именно?
В приведенной выше цитате из Диксона (Dixon 1995) упомянуто
пять примеров прототипических «существительных»: 'женщина’, 'ру­
ка’, 'вода’, 'топор’ и ’холм’. Им также предложено обобщение в виде
формулы «слова с КОНКРЕТНОЙ референцией». Но остается неяс­
ным, почему, например, 'вода’ и 'холм’ являются «конкретными», а
'большой’ и 'маленький’ или 'резать’ и 'жечь’— нет. И кроме того,
приведенные примеры не представляют собою лексические уни­
версалии. Например, в японском языке есть слово со значением '(ли­
цо) женского пола’ (опт), но нет слова со значением ’женщина’; точно
так же там есть слово со значением 'холодная вода’ (mizu) и слово со
значением 'горячая вода’ (гм), но нет слова, которое значило бы 'вода
вообще’ (ср. Suzuki 1978), и, конечно, не во всяком языке найдется слово
со значением 'холм' (в противопоставлении 'rope’; ср. Nida 1947).
Занимаясь поисками эмпирически устанавливаемых лексических
универсалий того типа, который традиционно связывается с «суще­
ствительными», я обнаружила два слова, очевидным образом соот­
ветствующих предъявляемым требованиям: ЛЮДИ и ВЕЩИ,—хотя
и эти два слова также представляют определенные проблемы для
анализа.
 Так, английское слово people, является по своей природе существи­
тельным множественного числа, тогда как соответствующие слова
других языков часто оказываются немаркированными и могут обо­
значать также и одно лицо (например, hito в японском (cp. Onishi
1994), orang в малайском (ср. Goddard 1996), khon в лаосском (ср.
Enfield, to appear). В каких-то других языках слово, соответствующее
слову people, имеет две формы, единственного и множественного числа
(например, Mensch/Menschen в немецком). В некоторых случаях формы
единственного и множественного числа находятся в отношении суп­
плетивизма (например, человек/люди в русском языке). В некоторых
языках слово, означающее люди’, полисемично (например, во фран­
цузском языке l'homme может означать либо ’человек’, либо 'мужчина’,
а в языке кайардилт у соответствующего слова есть и третье значение
'кайардилтец’; ср. Evans 1994).
Однако несмотря на все эти проблемы, слово со значением 'люди’
действительно может быть выявлено в любом языке — при условии,
что в качестве стандартных контекстов будут даны определенные ка­
нонические предложения и что сами эти предложения будут сформу­
лированы на языке лексических универсалий, чтобы обеспечить базу
для сравнения (в противном случае английское слово human в вы­
ражении human race людской род’ можно было бы рассматривать как
существительное). Для указанной цели можно, например, предло­
жить следующие канонические предложения:
все люди это делают
многие люди это делали
многие люди не знают этого.
Второе прототипическое «существительное» представлено англий­
ским словом thing 'вещь’ и его семантическими эквивалентами в дру­
гих языках. Здесь также эквивалентность можно установить лишь от­
носительно предложений, соответствующих определенным канониче­
ским контекстам, сформулированным при помощи лексических уни­
версалий. Например:
с людьми может происходить много плохих вещей
я вижу две вещи.
Как показывает первый из приведенных примеров, прототипиче­
ское существительное «вещь» не обязательно относится к конкретным
объектам (то есть, скажем, к таким предметам, которые люди могут
увидеть или потрогать).
 Здесь необходимо разъяснить два момента, чтобы сделать более
ясным различие между подходом к частям речи, представленным в
настоящем разделе, и прочими подходами, предлагавшимися в со­
временной литературе.
Во-первых, д анны й подход в каком-то смысле относится к тому
классу «прототипических подходов» к частям речи, который про­
пагандируется, нап рим ер, в работах Lyons (1977), Croft (1984), Givón
(1984) и H o p p e r & T hom pson (1994). Однако, в отличие от других
«прототипических подходов», пропагандируемый здесь подход осно­
ван на ун иверсальны х лексических прототипах ЛЮ ДИ и ВЕЩЬ (в
обычном, интуитивно понятном смысле этих слов), а не на каких-то
неясных философ ских п онятиях, таких как «объекты», «сущности» или
даже «вещи» в некотором понимании, отличном от привычного, об­
щ еупотребительного и характерном для европейской философской
традиции («вещи» в обычном понимании слова, а также люди; ср. Д е­
картову «res cogitans»), а не д ля повседневной речи на естественных
языках.
Может показаться, что если обвинение в непонятности и этноцен-
тричности можно отнести к таким понятиям, как «объект» или «сущ­
ность», то оно не относится к слову thing 'вещь’, предложенному в
ЕСМ в качестве универсального семантического элемента. Но на са­
мом деле используемый в лингвистической литературе, посвященной
частям речи, термин «предмет» («thing») применяется также и по от­
ношению к людям, тогда как в естественных языках «вещи» и «люди»
повсюду различаются. В качестве одного из двух лексических прото­
типов для категории «существительного» здесь предлагается не
«предмет» в некотором специальном смысле, а «вещь» в «обычном»,
«наивном» и универсальном смысле, который нельзя далее истолко­
вать, но можно иллюстрировать посредством определенных канони­
ческих предложений. «Вещь» в этом понимании не включает людей, и
на самом деле слово ЛЮДИ {people, orang, hito, khon и т. д.) предлагает­
ся здесь в качестве второго универсального прототипа для рассматри­
ваемой категории.
Второй момент состоит вот в чем; предложенные здесь два прото­
типа обозначают не какие-то «предметные» концепты, но сами кон­
цепты ВЕЩЬ и ЛЮДИ (повторим, в обычном смысле указанных
слов). Остается неясным, что значит «предметный», и столь неясное
понятие не принесет пользы в качестве основы для нашего анализа. На­
против того, понятия ВЕЩЬ (НЕЧТО) и ЛЮДИ (PEOPLE/ORANG/HI-
TO/KHON и т. д.) являются интуитивно ясными, по крайней мере в
 том смысле, что они ясны, насколько вообще могут быть ясны поня­
тия. Понятие «предметность» в этом смысле не является ясным, и ес­
ли оно предназначается для того, чтобы обозначать и «вещи» и «лю­
дей», то это столь же контринтуитивно, сколь и неясно.
Кроме того, «абстрактные» слова, такие как laughter 'смех’ или sale
'распродажа’, являются «существительными» не потому, что они обо­
значают «предметные концепты», а потому, что они подобны прото­
типическим существительным people и thing с точки зрения формаль­
ных, морфосинтаксических характеристик, которые могут быть пере­
числены. Эти характеристики являются лингвоспецифичными. Уни­
версальны лишь лексические прототипы. Можно попросту вообще
обойтись без такого неясного и темного понятия, как «предметность»,
не закрепленного ни за каким обычным словом какого-либо языка, не
говоря уже обо всех языках.
Палмер (Palmer 1978: 39) пишет об определении существительных,
которое дал Нестфилд, его излюбленное bête noire*:
Нестфилд определяет существительное как 'слово, используе­
мое для именования какого-либо предмета’, и отмечает, что
'предмет' в определении обозначает лицо, место, качество, дей­
ствие, чувство, множество и т. п.! Это очевидным образом худ­
ший образчик понятийного определения. Ибо откуда мы можем
знать, что такое предмет? Является ли огонь предметом? Пред­
мет ли спокойствие? Предметы ли надежда или намерение? (...)
Как же возможно идентифицировать 'предмет’? Можно дать
простой ответ на этот вопрос. Мы можем сделать это, ставя ар­
тикль или же такие слова, как his ‘его’, this 'этот’ перед этими, сло­
вами— the fire 'огонь’, the suffering 'страдание’, the place 'место’— и
делая их в предложении подлежащим. Но это означает, что для
идентификации ’предметов’ мы ищем грамматические признаки
существительных. Иными словами, 'предметы’ идентифициру­
ются тем, что в качестве их названий используются существи­
тельные. Тем самым определение существительных через пред­
меты оказывается полностью круговым. Не существует никакого
ясно опознаваемого независимого критерия ’предмета’.
Очевидным образом в том, что говорит Палмер, есть смысл — но я
не думаю, чтобы можно было решить эту проблему, просто заменив
неопределяемое понятие 'предмета’ (в некотором особом понимании,

* Bête noire (фр.)— букв, 'черное животное’; (о человеке) пугало, жупел; предмет
ненависти, отвращения.—Прим перев.
способном охватить огонь, страдание, места и людей) неопределяе­
мым понятием 'предметный концепт’. С другой стороны, лексические
универсалии ВЕЩЬ и ЛЮ ДИ дают нам ясный исходный пункт для
межъязыковой обоснованной идентификации «существительных».

«Глаголы»
Что касается классов слов, которые в различных языках традици­
онно связываются с условным названием «глагол», можно было бы
рассмотреть несколько кандидатов: в дополнение к упомянутым Дик­
соном 'видеть’, 'слышать’ и 'сказать’ также делать’, двигаться’ и 'про-
изойти/случиться’. (Поскольку все эти кандидаты представляют со­
бою, насколько нам известно, лексические универсалии, я буду обо­
значать их при помощи заглавных букв; ВИДЕТЬ, СЛЫШАТЬ, СКА­
ЗАТЬ, ДЕЛАТЬ, ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬСЯ, ДВИГАТЬСЯ.) Но
для получения эффективного операционного критерия, вероятно,
лучше предложить не более двух образцов, а не шесть или более, по­
скольку в большей группе больше вероятность каких-то несов­
падений. Если бы мы решили принять самое простое решение и вы­
брать ровно один прототипический «глагол», то мой выбор пал бы на
ДЕЛАТЬ; и если бы в каком-нибудь языке слово, соответствующее по
значению, скажем, see 'видеть’ или hear 'слышать’, попадало в иной
грамматический класс, нежели слово, соответствующее do 'делать’, то
я полагаю, что именно тот класс слов, к которому принадлежит это
последнее, и следовало бы назвать «глаголами».
Но, разумеется, недостаточно сказать «слово со значением ДЕ­
ЛАТЬ» (поскольку не тем же ли значением ДЕЛАТЬ обладает также и
слово action ’действие’?); для того чтобы иметь подлинно Эффектив­
ный операционный критерий, нам необходимо установить связь этого
«слова со значением ДЕЛАТЬ» с какими-то конкретными контекста­
ми— и, опять-таки, контекстами, представленными в виде лексиче­
ских универсалий. Можно использовать для этой цели некоторые
предложения, уже упоминавшиеся в качестве возможных контекстов
для «существительных»:
все люди это делают
многие люди это делали.
Но хотя наличие лишь одного образца может облегчить межъ­
языковую идентификацию «глаголов», есть определенные преимуще­
ства и в том, чтобы использовать два образца вместо одного, посколь­
ку, если мы ограничимся одним, это может привести к тому, что уста-
 новленный таким образом класс слов окажется более узким, нежели
он должен был бы быть для того, чтобы позволить нам сделать все
возможные обобщения. По этой причине я бы предложила ввести
для «глаголов» не один, а два канонических образца, притом весьма
отличающихся друг от друга: ДЕЛАТЬ и ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬ-
СЯ (вместо того чтобы взять слово ДЕЛАТЬ и какое-то еще слово,
требующее в качестве субъекта человека или кого-то «подобного чело­
веку», такое как СКАЗАТЬ, ВИДЕТЬ или СЛЫШАТЬ). Для этого вто­
рого представителя класса глаголов можно предложить в качестве ка­
нонических контекстов предложения вроде следующих:
со мною может случиться много плохих вещей
что случилось?
Конечно, предложенные здесь «глагольные прототипы» заставляют
вспомнить многие из определений, уже предлагавшихся в литера­
туре: для Крофта (Croft 1984) глаголы ассоциируются с «физическим
действием», для Cacee (Sasse 1993) — с «событийными концептами»,
для Шахтера (Schächter 1985) — с «действиями и процессами» и т. д.
Однако то, что предлагаю я,— это два совершенно конкретных лекси­
ческих прототипа, которые могут быть обнаружены во всех языках:
ДЕЛАТЬ и ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬСЯ, а кроме того, прототипы,
которые связываются с особыми каноническими контекстами: не
«действие», а «ДЕЛАТЬ, как в предложении ВСЕ ЛЮДИ ДЕЛАЮТ
ЭТО», и не «событие» или «процесс», а «ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬСЯ,
как в предложении ЧТО СЛУЧИЛОСЬ».

«Прилагательные»
Многие полагают, что не во всяком языке обнаружится класс «при­
лагательных» (ср., например, Sasse 1993). Но вопрос, имеется ли в
языке такой класс, осмыслен, только если мы знаем, что имеется в ви­
ду под «прилагательными». Традиционные определения, основанные
на таких неопределенных понятиях, как «качества» или «атрибуты»,
приносят не слишком много пользы при межъязыковых сопо­
ставлениях, но, как отметил, например, Шахтер (Schächter 1985: 13),
«никакого очевидным образом лучшего понятийного определения не
было предложено».
В этом отношении современная лингвистика едва ли достигла боль­
ших успехов, нежели традиционная грамматика. Например, сам Шах­
тер определяет прилагательные синтаксически, как «слова, определя­
ющие существительные», затем замечает, что в соответствии с этим
определением такие слова, как some 'некоторый’, this этот’ и other ’дру­
гой’, следует также считать «прилагательными», и тогда произволь­
ным образом заявляет, что не собирается считать тем не менее такие
слова прилагательными и поместит их в особый класс «именных опре­
делителей» (noun adjuncts) — не объясняя, на каких основаниях он это
делает.
Cacee (Sasse 1993: 661) высказывает мысль, что «прототипическая
функция [прилагательных] состоит в том, чтобы приписывать свойст­
ва», и что «это утверждение подтверждается наличием целого ряда
языков, в которых прилагательные употребляются только в качестве
определений и совсем не употребляются как предикаты». В соответ­
ствии со сказанным Cacee предлагает следующее определение: «Исхо­
дя из этого класс прилагательных в конкретном языке может быть
определен, если в нем имеется идентифицируемый на основе морфо­
синтаксических критериев класс слов, которые прототипически слу­
жат для приписывания свойств индивидам».
Но это определение также опирается на неопределяемые понятия:
что такое «свойство»? и что такое «приписывание свойства»? Здесь
опять-таки определение является более изощренным, нежели тра­
диционное, говорящее, что «прилагательные обозначают свойства»,
но оно также опирается на допущение, что мы знаем, что такое «свой­
ства», и можем отличить их от «предметов», «действий», «состояний»
и т. д. Но именно это допущение и было столь убедительно опроверг­
нуто, например, Фризом (Fries 1952) и Палмером (Palmer 1978).
На самом деле, Cacee, по-видимому, с большей готовностью дает
семантическую характеристику «прилагательным», нежели он нахо­
дит возможным делать это по отношению к «существительным» и
«глаголам». Тогда как в случае существительных и глаголов он гово­
рит о «предметных [thing-like] концептах» и «событийных [event-like]
концептах», в случае прилагательных он говорит просто о «концеп­
тах-признаках» и делает в отношении их ряд смелых семантических и
синтаксических обобщений. В частности, он утверждает, что «при­
лагательные всегда остаются в пределах нереференциальности» и
«никогда не используются для определения посредством референци­
альных выражений, за которые ответственны посессивные генитивы.
Choviskian revolution 'хомскианская революция’— это не революция,
произведенная лично Хомским как индивидом, но, скорее, револю­
ция, связываемая с именем Хомского» (с. 662).
Но, хотя я согласна с интерпретацией этого конкретного примера,
общее утверждение, которое он призван иллюстрировать, мне не ка­
жется обоснованным. Например, в таких польских выражениях, как
 Marysina chustka
Марыся-Adj. (FEM. NOM. SG.) шарф (FEM. NOM. SG.)
'Марысин шарф’
Ojcowska kurtka
Отец-Adj. (FEM. NOM. SG.) куртка (FEM. NOM. SG.)
«отцовская куртка»
'куртка отца’,
прилагательное относится к отдельному индивиду точно так же, как
английский посессивный генитив в выражениях Mary’s scarf 'шарф
Марыси’ и Father’s jacket 'куртка отца’. Слова Marysina и ojcowska явля­
ются прилагательными, потому что они принадлежат к тому же
формальному морфосинтаксическому классу слов, что и польские
представители универсальных образцов «прилагательных», а не пото­
му, что они в каком-то смысле обозначают «нереференциальные при­
знаковые концепты».
Каковы же в этом случае универсальные лексические образцы
класса слов, обычно связываемого с термином «прилагательные»? Я
полагаю, что есть только четыре возможных кандидата на эту роль:
Г>ОЛЬШОЙ и МАЛЕНЬКИЙ и ХОРОШИЙ и ПЛОХОЙ (их лексиче­
ская универсальность хорошо документирована).
Но допустим, что в некотором языке слова со значением БОЛЬ­
ШОЙ и МАЛЕНЬКИЙ ведут себя в каких-то отношениях иначе, не­
жели слова со значением ХОРОШИЙ и ПЛОХОЙ,— какую же пару
мы тогда будем считать решающей?
На мой взгляд, в подобном случае лучшее решение состоит в том,
чтобы выбрать БОЛЬШОЙ и МАЛЕНЬКИЙ, а не ХОРОШИЙ и
ПЛОХОЙ, поскольку слова со значением ХОРОШИЙ и ПЛОХОЙ с
гораздо большей степенью вероятности, чем слова со значением
БОЛЬШОЙ и МАЛЕНЬКИЙ, будут вести себя в некоторых отноше­
ниях подобно словам того класса, в который входят ДЕЛАТЬ и ПРО-
ИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬСЯ (т. е. «глаголам»). И хотя исследование Дик­
сона (Dixon 1982) наводит на мысль, что в языках, в которых класс
«прилагательных» невелик, обе пары (БОЛЬШОЙ и МАЛЕНЬКИЙ и
ХОРОШИЙ и ПЛОХОЙ), по всей вероятности, будут принадлежать
этому классу, БОЛЬШОЙ и МАЛЕНЬКИЙ, по-видимому, являются
лучшими образцами, нежели ХОРОШИЙ и ПЛОХОЙ.
Например, в проведенном Диксоном (Dixon 1982: 7) обследовании
20 языков, в том числе 17 языков, в которых класс прилагательных
невелик, и трех других языков, в которых имеются морфологически
определяемые подклассы, соответствующие прилагательным, БОЛЬ­
ШОЙ входит в соответствующий класс в 20 языках и МАЛЕНЬКИЙ— в
19, тогда как ХОРОШ ИЙ входит в соответствующий класс в 13, а
ПЛОХОЙ — в 14 языках. Поскольку в некоторых языках единица
МАЛЕНЬКИЙ представлена выражением, которое внешне выглядит
как отрицательная форма выражения, соответствующего единице
БОЛЬШОЙ (но означает МАЛЕНЬКИЙ, а не НЕ БОЛЬШОЙ), впол­
не возможно, что при более внимательном рассмотрении показатели
для единиц БОЛЬШ ОЙ и МАЛЕНЬКИЙ r данной конкретной вы­
борке могут в действительности оказаться равными 20:20, а не 20:19.
Возвращаясь теперь к «именным определителям» Шахтера, таким
как some, other или this в английском языке, заметим, что, хотя подход,
основанный на использовании образцов, не претендует на установле­
ние состава классов в отдельных языках, в данном случае он дает луч­
шие (интуитивно более удовлетворительные) результаты, нежели
«функциональное» определение Шахтера. Шахтер хотел исключить
такие слова, как some, other или this из своего класса «прилагательных»,
но был в состоянии сделать это, только прибегнув к произвольному и
немотивированному указанию. Однако при описанном здесь в общих
чертах подходе мы можем прийти к более принципиальному реше­
нию по данному вопросу. Класс слов, к которому принадлежат в анг­
лийском язы ке big 'больш ой’ и small 'маленький’, можно определить
(для английского языка) как совокупность слов, которые могут встре­
титься в следующем каноническом контексте:
all these [big] things, all these [small] things
все эти [больш ие] вещи, все эти [маленькие] вещи
Слова this и some, которы е Шахтер хотел исключить из класса «при­
лагательных», не удовлетворяю т данному критерию, поскольку они
не могут встретиться в указанном каноническом контексте:
*all these these things
*all these some things
Напротив того, английское слово other способно к появлению в ука­
занном каноническом контексте, так что в соответствии с данным
критерием оно долж но описываться как прилагательное. В каких-то
других язы ках слово, семантически эквивалентное other, может
оказаться в каком-то другом классе, а в действительности и в англий­
ском язы ке есть слово {else), означающее то же самое, что other (в соот­
ветствующем зн ачении), но не являющ ееся прилагательным.
6 А. Вежбицкая
 «Наречия»
Традиционно выделяемый класс «наречий» неоднороден, и опре­
деление, которое обычно дается этому классу, является скорее
«функциональным», чем семантическим: говорят, что сущность «на­
речий» состоит в том, чтобы пояснять глаголы и прилагательные. Не­
которые определения (например, определение Керма (Curme 1935),
цитируемое Шахтером (Schächter 1985: 2) гласят, что «наречия» пред­
ставляют собою «модификаторы глаголов, прилагательных и других
наречий», но такое определение очевидным образом является круго­
вым. Сам Шахтер определяет «наречия» как «модификаторы состав­
ляющих, отличных от существительных». Хотя это определение и не
является круговым, оно в большой степени зависит от принятой тео­
рии и предполагает соглашение по вопросу о том, что такое «состав­
ляющая» и что такое «модификатор» (особенно ввиду того, что схема
Шахтера включает также отличный от класса «наречий» класс слов,
характеризуемых как «глагольные определители»). Кроме того, в от­
личие от принадлежащего самому Шахтеру определения «существи­
тельных» и «глаголов», это определение совершенно не связано с се­
мантикой.
Но здесь можно также применить стратегию «универсальных об­
разцов», что позволит нам сохранить единство подхода. Как и для
предшествующих категорий, здесь также можно предложить два уни­
версальных образца: ОЧЕНЬ и ТАК/ВРОДЕ ЭТОГО. Это, конечно, не
значит, что мы рассчитываем обнаружить класс «наречий» во всех
языках, а означает только, что, если мы хотим говорить о «наречиях»
в различных языках, мы должны знать, что мы говорим о классе слов,
определяемом на основе внутриязыковых критериев и включающем
используемые в данном языке экспоненты универсальных концептов
ОЧЕНЬ и ТАК, а предлагаемые канонические контексты таковы:
1. очень большой, очень маленький
2. я это сделал так
Тогда мы можем определить «наречия» как класс слов, которые
можно подставить на место очень или вроде этого в указанных
канонических контекстах, а также слов, ведущих себя в некоторых
точно определимых отношениях подобно вышеуказанным словам.
Например, в английском языке слова extremely 'крайне’, exceedingly
’чрезвычайно’ и unusually ’необычайно’ могут быть подставлены в
канонический контекст на место very 'очень’, а слова slowly ’медленно’,
fast 'быстро’, carefully 'тщательно’ и thoughtfully 'задумчиво’— на место
like this 'так’, так что на этом основании они могут считаться «наречия­
ми». Если теперь распространить класс английских «наречий» на все
слова, которые могут сочетаться либо с «прилагательными» (как very),
либо с глаголами (как like this в каноническом контексте), то можно бу­
дет считать «наречиями» также и такие слова, как yesterday ’вчера’, now
'сейчас’, here 'здесь’ и nearby 'поблизости’. С другой стороны, такие сло­
ва, как unfortunately 'к несчастью’, probably 'вероятно’ или possibly 'воз­
можно’, по всей вероятности, не попадут в указанный класс и должны
будут быть отнесены к классу «сентенциальных частиц», которые
должны быть рассмотрены ниже.
Может оказаться, что для какого-то отдельного языка установлен­
ный на основании данных критериев класс «наречий» не во всех дета­
лях совпадает с классом «наречий», который выделялся в более ран­
них описаниях на основе каких-то других критериев, но ведь так или
иначе существующая практика непоследовательна в этом отношении.
Называя семантическую молекулу ТАК (в контексте словосочета­
ния СДЕЛАТЬ ТАК) одним из двух универсальных образцов «наре­
чий», я оказываюсь полностью солидарна с Cacee (Sasse 1993), утверж­
дающим, что «наречия образа действия» представляют собою ядро
класса «наречий». С другой стороны, я вынуждена дистанцироваться
от Cacee (Sasse 1993), когда он высказывает предположение, что, во­
преки тому, что может показаться на первый взгляд, у всех «наречий»
есть какие-то общие семантические признаки. Положение о том, что
«сфера действия наречий всегда, содержит в качестве центрального
элемента некоторый явный или скрытый предикативный компо­
нент», представляется мне несовместимым с тем фактом, что слова,
подобные слову очень, всегда могут сочетаться со словами, пред­
ставляющими значения БОЛЬШОЙ или ХОРОШИЙ, притом что
(как отмечает сам Cacee) в ряде языков, например в языке хуа, слова
со значением БОЛЬШОЙ и МАЛЕНЬКИЙ или ХОРОШИЙ и ПЛО­
ХОЙ могут употребляться только «атрибутивно» (например, «боль­
шие свиньи») и совсем не могут использоваться в функции предиката
(например, «эти свиньи большие»).
Cacee также пытается установить связь всех наречий с понятием
«декорации»: все указывает на то, что наречия следует объяснять как
прототипическое соединение синтаксического акта пояснения пре­
диката и весьма широкого семантического концепта ’обстоятельства’
и 'декорации’» (с. 666). Однако неясно, как понятие «декорации» мож­
но применить к таким словам, как very или extremely. Более реалистич­
ным представляется допущение, что так называемые «наречия» не
 имею т какого бы то ни было семантического и н вари ан та и долж ны
быть идентиф ицированы в каждом язы ке на основе форм альны х,
лин гвоспециф ичны х кри тери ев, но что в то же самое врем я он и могут
быть подвергнуты м еж ъязы ковому сопоставлению на основе л екси ч е­
ских прототипов О Ч Е Н Ь и ТАК.

«Местоимения»
Для «местоимений» выбор универсальных образцов очевиден: все
языки располагают особыми словами со значением ТЫ и Я, поэтому
понятно, что эти два концепта могут служить универсальными образ­
цами. Опять-таки объем класса «местоимений» может быть определен
для каждого языка на основе внутриязыковых критериев, но соответ­
ствующие классы в различных языках могут быть сопоставлены на ос­
нове одного ясного критерия: в каждом случае имеется в виду класс
слов, к которому принадлежат слова Я и ТЫ.
Время от времени существование особых слов со значением Я и
ТЫ подвергается отрицанию, но при более внимательном рассмотре­
нии предполагаемые контрпримеры оказываются скорее мнимыми,
чем реальными. (См., например, утверждения, содержащиеся в Harré
1993, и опровержения этих утверждений в Goddard 1995.)
Cacee (Sasse 1993: 669) делает более осторожное утверждение: «лич­
ные местоимения почти (подчеркнуто мною) универсальны»; он упо­
минает утверждения Виземанна (Wiesemann 1986), что (1) в западно­
африканском языке боланте морфема ha обозначает и «2-е, и 3-е лицо
единственного числа» и что (2) в одном из языков Бразилии — мура-пи-
раха— «в личных местоимениях не выражено значение числа» (с. 670).
Однако к утверждениям такого рода следует подходить с осторож­
ностью. Сам Cacee полагает, что в таких языках лексема, относящаяся
к первомулицу, просто означает 'включая говорящего’, а не 'я , но, на
мой взгляд, такая интерпретация не очень правдоподобна. Напри­
мер, если говорящий сказал: «Я это сделал один, без чьей-либо помо­
щи»,— как мог он иметь в виду «включая говорящего (в число тех, кто
сделал это)»? Значительно более правдоподобным выглядит предпо­
ложение, что—даже если вышеприведенные сведения изложены точ­
но— рассматриваемое слово многозначно и это можно продемонстри­
ровать на основе внутриязыковых критериев, точно так же, как мож­
но показать, что многозначным является английское слово you 'ты;
вы’. Cacee говорит, что «современный английский язык отказался от
числового различия во 2-м лице, распространив форму you на место
thou 'ты’» (с. 671), но тот факт, что в английском различаются формы
yourself'ты сам; вы сами (вежливое)’ и yourselves 'вы сами (множествен­
ное)’ показывает, что на самом деле английский язык не отказался от
числового различия во 2-м лице. (Более подробное рассмотрение дан­
ного вопроса см. в работах Wierzbicka 1996а; Goddard 1995.)

«Ч и с л и т е л ь н ы е » и «к в а н т о р ы »

В традиционной грамматике выделяется также класс числитель­

ных (обычно подразделяемых на «количественные числительные» и
«порядковые числительные»). Очевидно, что не во всех языках есть
особый грамматический класс «числительных» (например, его нет в
языках австралийских аборигенов), но, поскольку это понятие полез­
но для описания некоторых языков, оно также требует универсального
(не зависящего от конкретного языка) определения. Здесь также та­
кое определение можно построить на основе образцов, и выбор в дан­
ном случае опять-таки очевиден: поскольку во всех языках (включая
австралийские) есть слова со значением ОДИН и ДВА (см. обсужде­
ние этого вопроса в Wierzbicka 1996а), понятно, что в основание клас­
са «числительных» могут быть положены эти два образца.
В связи с тем, что отнесенность к рассматриваемому классу опреде­
ляется на основе формальных, а не семантических критериев, может
оказаться, что «порядковые числительные» вообще не являются «чис­
лительными» (поскольку они могут попасть не в тот класс, в который
попадут слова со значением ОДИН и ДВА).
Для некоторых языков лучше выделить класс «кванторных слов», а
не класс «числительных». Например, Шахтер (Schächter 1985) вообще
не упоминает «числительные» как «часть речи», но в то же время в
своей схеме он включает их в класс «кванторов», которые он опре­
деляет как «определители существительных, указывающие на количе­
ство или объем: например, числительные и слова, которые означают
'много’, 'мало’, 'весь/все’, ’некоторые’, 'несколько', 'каждый' и т. д.»
(с. 38).
Но и с этим определением возникают проблемы. Во-первых, не
вполне ясно, что Шахтер подразумевает под «объемом» (а он не дает
никакого определения). Во-вторых, не вполне ясно, что скрывается за
выражением «и т. д.». И в-третьих, некоторые из слов, которые он
рассматривает как «кванторы», не являются, с грамматической точ­
ки зрения, «определителями существительных»: в частности, япон­
ские слова samha, sammai и sambon ('три* с добавлением различных мор-
 фем — классификаторов) на самом деле представляют собою глаголь­
ные, а не именные определители (ср. Alfonso 1971).
Главное, однако, состоит в том, что, если вообще постулировать
класс «кванторных слов», то необходимо дать им определение, и
туманная ссылка на «количество или объем» здесь недостаточна (точ­
но так же, как недостаточна туманная ссылка на «действия или про­
цессы» при определении «глаголов» или туманная ссылка на «качества
или атрибуты» при определении «прилагательных»).
Если мы постулируем (для каких-то языков) класс «кванторных
слов», то здесь нам также понадобятся универсальные образцы. Если
мы будем использовать ОДИН и ДВА в качестве образцов для класса
«числительных», то мы, очевидно, не сможем определить класс
«кванторных слов» на основе тех же самых образцов. Однако мы мо­
жем использовать для этой цели две другие лексические универса­
лии: МНОГО/МНОГИЕ и ВЕСЬ/ВСЕ,— соединив их с какими-то кон­
кретными каноническими контекстами. Я бы предложила следующие
контексты:
многие люди (это делают)
все эти вещи (здесь)
Я подозреваю, что предложения такого рода на самом деле выра­
жают именно то, что Шахтер реально имеет в виду, когда говорит о
«количестве», «объеме» и «определителях существительных»: его «ко­
личество» можно воспринимать как соответствие для М НО ГО/М Н О ­
ГИЕ (СКОЛЬКО?), его «объем» — как соответствие для ВЕСЬ/ВСЕ, а
его «именные определители» наводят на мысль, что он, вероятно,
имеет в виду такие сочетания, как «многие люди» и «все вещи» (а не
сочетания вроде «совсем нет» или «лишь отчасти»).
Таким образом, я полагаю, что как понятие «числительных», так и
понятие «кванторных слов» может быть полезно при описании клас­
сов слов в различны х языках, а также что и то и другое можно ясно
определить путем отсылки к некоторым универсальным образцам:
О Д И Н и ДВА в одном случае, М НОГО/М НОГИЕ и ВЕСЬ/ВСЕ — в
другом.

«Союзы»
Шахтер (Schächter 1985: 46) определяет «союзы» как «слова, испо­
льзуемые для связи слов, словосочетаний или частей слож ных п ред­
ложений», a Cacee (Sasse 1993: 679) дает сходное определение: «Части­
цы, соединяю щ ие части сложного предлож ения или части простых
предлож ений (слова и ли словосочетания), принято называть со­
юзами». О д н ако едва л и можно сказать, что это определения, с ко­
торыми мож но работать, пы таясь установить классы слов в отдельном
языке или сопоставляя классы слов в различны х языках. Разве слова,
которые тр ад и ц и о н н о назы ваю т «предлогами», не являю тся также
«словами, служ ащ им и д л я связи»? Н априм ер, разве слова with V , to V
и about 'o ’ не «связывают» глагол с существительным Магу 'М эри ’ в сле­
дующих п редл о ж ен и ях:

Jo h n w ent with Магу ’Д ж он пошел с М эри’

J o h n w rote to Магу 'Д ж он написал к М эри’
J o h n th o u g h t about Магу 'Д ж он подумал о М эри’.

К онечно, Ш ахтер имеет в виду не это, но он никак не объясняет,

что же он им еет в виду.
Я полагаю , что в этом случае такж е можно предъявить универсаль­
ные образцы д л я предполагаем ого класса слов. К онкретные образцы,
которые я имею в виду предлож ить для этой цели, могут вызвать
удивление, поскольку это не «сочинительные союзы», вроде and 'и ’, or
'или’ или but. ’н о’ (которы е, возможно, первыми приходят в голову при
слове союз), а «подчинительные союзы»: «условное» ЕСЛИ и «контрфак­
тическое» ЕС Л И БЫ (в английском язы ке звучащее так же, как «ус­
ловное» Е С Л И , но во многих язы ках отличное от него). В качестве ка­
нонических п редлож ени й , в рамках которых можно опознать указан­
ные два образца, я бы предлож ила следующие:

1. если ты сделаеш ь это, с тобою может произойти нечто плохое

2. если бы ты не сделал этого в то время,
с тобою бы не произош ла эта плохая вещь.

П ричина, по которой я предлагаю в качестве лексических образ­

цов ЕСЛИ и ЕС Л И БЫ , а не «сочинительные союзы», состоит в том,
что не во всех язы ках есть слова, соответствующие словам and, or шли
but (обсуждение этого вопроса см. в Wierzbicka 1996b), тогда как язы ­
ковые данн ы е свидетельствую т, что «условное» ЕСЛИ и контрфакти­
ческое ЕСЛИ БЫ можно считать универсальными. (Ср. Wierzbicka
1996а и in press.)
О пять-таки, я не имею в виду, что класс «союзов» в отдельном язы ­
ке может бы ть установлен исключительно посредством отсылки к
этим двум образцам. То, что я имею в виду,— это то, что если на
внутриязыковых основаниях устанавливается класс слов, содержащий
слова со значением ЕСЛИ и ЕСЛИ БЫ (как они употреблены в кано­
н и ч ески х контекстах), то это т класс м ож ет бы ть н азван «союзы», и что
этот к р и т ер и й п р и м ен и м к лю бом у язы ку (н езави си м о от того, есть ли
в нем такой класс слов).

«Предлоги» (и «прилоги»)
Т р а д и ц и о н н ы е наборы «частей речи», о р и е н т и р о в а н н ы е на е в р о ­
п ей ски е язы к и , вклю чаю т такж е класс «предлогов». И сх о д я из более
общ ей п ер сп ек ти в ы , в «предлогах» м ож но ви д еть не б о л ее чем част­
ны й случай «прилогов». П оскольку, по-видим ом у, не сущ ествует то ч ­
ного о п р е д е л е н и я ни д л я «предлогов», ни д л я «прилогов» (будь то
«понятийное» или «ф ункциональное» о п р ед ел ен и е), и в этом случае
бы ло бы п о л езн о об н аруж и ть каки е-то ун и в ер сал ьн ы е о б р азц ы , кото­
ры е п ослуж и ли бы п лац дарм ом д л я строгого и п р и го д н о го д л я всех
язы ко в о п р ед ел ен и я.
Если мы посм отрим на ан гл и й ск и й в ар и ан т ги п о тети ч еск и х на­
боров л екси ч ески х ун и версал и й , устан авли ваем ы х на осн ове эм ­
п и р и ч еск и х м еж ъ язы к о в ы х исследован и й (ср. G o d d a rd & W ierzbicka,
eds. 1994, W ierzbicka 1996a), п ервы м и н ап р аш и в аю щ и м и ся к а н д и д а та­
ми на р о л ь так и х об р азц о в могут бы ть в р ем ен н ы е ко н ц еп ты Д О и
П О С Л Е и особы е кон ц еп ты ВЫ Ш Е/Н А Д , Н И Ж Е /П О Д и В Н У Т Р И ,
которы е все реали зую тся в ан гл и й ском я зы к е (и во м н оги х д руги х
язы ках) п ри пом ощ и слов, т р ад и ц и о н н о и звестн ы х как «предлоги».
О д н ако если исходить из более общ ей п ерсп ек ти вы , н еп охож е, чтобы
п ер еч и сл ен н ы е вы ш е слова бы ли п олезн ы м и о б р азц ам и катего р и и ,
п р и го д н о й д л я всех язы ков: в н екоторы х я зы к а х д л я ко н ц еп то в Д О и
П О С Л Е основны м средством р еа л и за ц и и яв л яю тся «глаголы», а д л я
кон ц еп тов В Ы Ш Е/Н А Д , Н И Ж Е /П О Д и В Н У Т Р И — слож н ы е в ы р а ж е­
н ия, сод ерж ащ и е «сущ ествительны е», так ж е как и н ек о то р ы е д руги е
элем ен ты .
Н а самом д ел е точку оп оры д л я п ри год н ого д л я всех я зы к о в о п р е ­
д ел ен и я класса «предлогов» или «прилогов» д аю т не каки е-то повсю ду
л екси к ал и зо ван н ы е кон ц еп ты (такие как Д О и П О С Л Е и ли В Ы ­
Ш Е/НАД и Н И Ж Е /П О Д ), а о п р ед ел ен н ы е ун и версал ьн ы е «расш и ре­
ния» н екоторы х п ред и к атов («глаголов»), и, в частности, С Д Е Л А Т Ь и
С К А ЗА ТЬ. Это мож но и лл ю стри ровать п ри пом ощ и следую щ их
ан гл и й ски х прим еров:
1. А. I did this 'Я сделал это ’.
В. I did this W IT H two o th e r people 'Я это сделал С двум я д р у г и ­
ми л ю д ьм и ’.
 2. A. You said something 'Ты нечто сказал’.
В. You said something ABOUT this 'Ты нечто сказал ОБ этом’.
В семантической теории, основанной на ЕСМ, о моделях предло­
жений, подобных приведенным выше А и В, говорится, что они реа­
лизуют различные «наборы валентностей» одних и тех же универсаль­
ных концептов (СДЕЛАТЬ и СКАЗАТЬ). Конечно, такие элементы,
как with и about в вышеприведенных предложениях, в каких-то языках
могут переводиться связанными морфемами, а не отдельными слова­
ми. Однако если они передаются отдельными словами, то их можно
рассматривать как ядро класса слов, который в каждом языке опреде­
ляется на внутриязыковых основаниях, но подвергается межъязыко­
вому сопоставлению на основе универсальных образцов С (в так назы­
ваемом «комитативном» смысле, иллюстрированном выше) и ОБ (в
так называемом «тематическом» смысле, иллюстрированном выше).

«Междометия»
Еще один класс в традиционной схеме «частей речи» известен как
«междометия». Шахтер (Schächter 1985: 58) определяет этот класс сле­
дующим образом:
Междометия представляют собою слова, нередко носящие
характер восклицаний, которые могут составлять самостоятель­
ные высказывания и обычно не вступают в синтаксическую
связь с находящимися рядом словами.
Из трех признаков, упомянутых в этом определении, один вводит­
ся при помощи слова «нередко», а другой — при помощи слова «обыч­
но», так что, вероятно, ни тот ни другой не является решающим. По­
этому у нас остается следующее определение: «Междометия пред­
ставляют собою слова, которые могут составлять самостоятельные вы­
сказывания».
Это, однако, чисто синтаксическое определение, и оно не позволя­
ет отграничить «междометия» от «собственных имен», которые также
могут «составлять самостоятельные высказывания». Например, если я
позову: «Джон!» или «Мэри!»,— то каждое из этих существительных
будет составлять «самостоятельное высказывание». Должны ли мы
сделать вывод, что «Джон!» и «Мэри!» являются «междометиями»? Ко­
нечно, это не входило в намерения Шахтера.
Здесь, как и в прочих случаях, возможное решение заключается в
понятии образца. Сам Шахтер иллюстрирует категорию «междоме-
 тий» английскими словами «ah, aha, hah, oh, wow и т. д.» (с. 58). Конеч­
но, эти слова только примеры, а не образцы, поскольку они являются
лингвоспецифичными. В данном случае дело обстоит так, что не су­
ществует слов, которые при межъязыковом сопоставлении могли бы
служить и как примеры, и как образцы «междометий» (как big и small и
БОЛЬШ ОЙ и МАЛЕНЬКИЙ в случае «прилагательных»). Просто не
существует «междометий», которые можно было бы напечатать за­
главными буквами и представить как лингвоспецифичные воплощ е­
ния значений, лексикализованных во всех языках.
Тем не менее здесь тоже может быть использована общая страте­
гия использования образцов как основы для всюду применимых оп­
ределений, хотя в данном случае она должна применяться иначе. Об­
щим для таких слов, как ah, oh и wow или ouch, является их семантиче­
ский инвариант, который можно выразить на язы ке семантических
универсалий следующим образом: «Я СЕЙЧАС Н ЕЧ ТО ЧУВСТВУЮ»
(где ЧУВСТВОВАТЬ охватывает как «телесные», так и «ментальные»
чувства). Не все слова, которые принято описывать как «междоме­
тия», имеют подобный семантический компонент, но у многих этот
компонент имеется, и можно предположить, что слова, у которы х он
есть (такие, как ah, oh, wow или ouch), составляют ядро данной кате­
гории и что их семантический инвариант ('я сейчас нечто чувствую’)
может служить образцом для категории в целом.
Н апример, Шахтер также включает слова hvmi, pst и shh в свою кате­
горию «междометий», но эти слова не выражаю т никакие чувства. Тем
не менее их можно включить в класс «междометий», если определить
этот класс как класс слов, имеющих некоторы е общ ие (указать какие)
характеристики со словами, содержащ ими компонент 'я сейчас нечто
чувствую’. (Д альнейш ее обсуждение этого вопроса см. в Wierzbicka
1991, Ameka 1990.)

Другие классы слов

Части речи, которы е принято вы делять в тради ци он ной грам м а­
тике, конечно, не исчерпываю т всех частей речи, которы е когда-либо
постулировались или которые есть основания постулировать. К дру­
гим классам слов, которые ш ироко использовались в соврем енной
лингвистике и доказали свою пригодность для описан ия м ногих язы ­
ков, относятся, в частности, «классификаторы» и «модальны е части­
цы». Н о и здесь отсутствие строгих оп ределен и й часто создает пута­
ницу и хаос. Н априм ер, как показала Айхенвальд (А1кЬепуа1с1, ю
appear), слово «классификатор» используется различными авторами
во многих различных смыслах, а сколь разнообразно используется по­
нятие «частицы», хорошо известно (ср. Wierzbicka 1986).
Чтобы преодолеть эту неразбериху, нам необходимы строгие опре­
деления, и я полагаю, что здесь, как и в прочих случаях, такого рода
определения должны быть сформулированы исходя из универсаль­
ных образцов: не лексических образцов (таких как БОЛЬШОЙ или
МАЛЕНЬКИЙ для «прилагательных»), поскольку таковых нет, но
семантических образцов, как для «междометий». Так, для «(числовых)
классификаторов» можно было бы предложить следующий подход:
можно было бы сказать, что прототипический «классификатор»
указывает на то, каким образом (в каких понятиях) говорящий мыс­
лит об объектах, о которых идет речь.
Рассмотрим для примера следующие выражения из тайского языка
(на которые мне любезно указал Тони Диллер, личное сообщение):
1. kluay sli bay
банан 4 круг/круглый предмет («лист»)
'четыре банана’
2. kluay sii wii
банан 4 «гребень»
'четыре небольших пучка бананов’
3. к1йау sii khrua
банан 4 семья
'четы ре больш их пучка бананов’
4. kluay sii ton
банан 4 ствол (длинный-вертикальный-предмет)
'четы ре банановых дерева’
5. Ийау sii кээ
банан 4 куча
'четы ре группы банановых деревьев’
6. klfiay sii chanit
банан 4 разновидность
'четы ре вида бананов’.
Каждый классификатор задает один особый способ смотреть на ве­
щи, о которы х идет речь (и, соответственно, дает основание для под­
счета). О ри ен ти ровочн о я бы предложила следующие экспликации
для каждого из шести перечисленных выше классификаторов:
 1. [«круглые предметы»]
я могу думать об этом так:
«человек может нести одну вещь вроде этой в одной руке
человек может охватить рукой вокруг (т. е. со всех сторон)
вещь вроде этой»
2. [«гребни»]
я могу думать об этом так:
«человек может нести вещь вроде этой в одной руке
человек не может охватить рукой вокруг вещь вроде этой»
вещь вроде этой имеет много частей, следующих друг за дру­
гом, как гребень»
3. [«большие пучки»]
я могу думать об этом так:
«человек может нести вещь вроде этой в обеих руках
человек не может нести вещь вроде этой в одной руке
вещь вроде этой имеет много частей, как семья»
4. [«стволы», «длинные вертикальные предметы»]
я могу думать об этом так:
«человек не может нести вещь вроде этой
одна часть вещи вроде этой находится в земле
другая часть вещи вроде этой находится высоко над землею»
5. [«кучи»]
я могу думать об этом так:
«вещь вроде этой является частью некоторого места
люди могут сказать о вещи вроде этой:
в этом месте много вещей одного вида»
6. [«виды»]
я могу думать об этом так:
«может быть много видов вещей вроде этой»
Таким образом, я полагаю, что общее семантическое ядро тайских
«классификаторов» может быть сформулировано на язы ке лексиче­
ских универсалий как 'Я думаю об этом так’2.
Я не утверждаю, что все слова, рассматриваемые как «классифика­
торы» в тайском синтаксисе, непременно содерж ат такой сем античе­
ский компонент. Я лиш ь предлагаю указанный компонент в качест­
ве общего семантического ядра некоторых слов, вы бранны х в каче­
стве прототипических примеров рассматриваемого класса — класса,
который может быть определен на формальных, внутриязы ковы х
»

основаниях. Н о, поскольку данны й класс содерж ит ряд слов, обла­

дающих этим сем антическим компонентом, мы можем сопоставить
этот класс, о бозн ач и в его как «классификаторы» (или «числовые
классификаторы»), с аналогичны м и классами в других язы ках, то есть
с классами, которы е такж е установлены на основе некоторы х прото­
типических п р и м ер о в , содерж ащ их семантический компонент 'Я ду­
маю об этом т а к ’.
То, что годи тся д л я «классификаторов», годится также и для «мо­
дальны х частиц» (часто назы ваемы х также «показателями наклоне­
ния»). Ш ахтер (Schachtei 1985: 58) определяет этот класс слов следу­
ющим образом : «П оказатели наклонения — это слова, которые указы ­
вают на о тн ош ен и е говорящ его (или же направлены на то, чтобы вы ­
звать отн ош ен и е слуш аю щ его) к событию или состоянию, о котором
говорится в предлож ении». В той мере, в какой это определение яв­
ляется и нтуити вн о очевидны м , представляется, что английское слово
unfortunately ’к несчастью ’ удовлетворяет критериям принадлеж ности
к данному классу— однако, согласно описанию Шахтера, unfortunately
представляет собою «наречие», а не «показатель наклонения», тогда
как английское слово please необъяснимым образом квалифицируется
как «показатель наклонения».
П ри предлагаем ом здесь подходе класс «модальных частиц» может
быть установлен посредством отсылки к семантическому образцу 'я
говорю это потому что’ и может быть определен как класс слов (с ка­
кими угодно лингвоспециф ичны м и формальными признаками), вклю ­
чающий н екоторы е слова с семантическим компонентом 'я говорю
это потому ч т о ...’ Рассмотрим три японских примера (из K uno 1973),
приводимых Ш ахтером:
a. K ore wa hon desu уо
это ТЕМ А книга есть У ТВЕРЖ ДЕН И Е
'(Я сообщ аю тебе, что) это книга’
b. Kore wa hon desu ka
это ТЕМ А книга есть ВОПРОС
'Это книга?’
c. John wa baka sa
Д ж он ТЕМ А глупый УТВЕРЖ ДЕНИЕ
'(Само собою разумеется, что) Джон глуп’.
Зн ачен ие таких японских модальных частиц, как уо, ka и sa, можно
истолковать (при помощи лексических универсалий) примерно следу­
ющим образом:
 yo— я говорю это, потому что я хочу, чтобы ты знал это
ha — я не знаю этого
я говорю это, потому что я хочу знать это
sa — я говорю это, потому что я знаю это
все знают это
(Несомненно, эти толкования можно усовершенствовать, но здесь
они приведены только в качестве приблизительных.) Опять-таки
семантический образец 'я говорю это, потому что...’ предлагается
здесь не в качестве семантического инварианта всех японских «мо­
дальных частиц», а только как общее ядро слов, выбранных в качестве
прототипических примеров слов данного класса. Д ля прочих слов, во­
прос о принадлежности к классу должен решаться на формальных,
лингвоспецифичных основаниях.
Наконец, рассмотрим вкратце класс «идеофонов», характерных,
как отмечает Cacee (Sasse 1993: 67), для многих африканских, австра­
лийских и американских индейских языков. Сам Cacee не делает по­
пытки определить этот класс, но отмечает, что «все ученые в согласии
друг с другом принимают фонологический критерий в качестве
основного признака идеофонов» (с. 667), а также что, хотя их часто
считают близкородственными междометиям и даже подклассом меж­
дометий, на самом деле они, в отличие от междометий, «в типичном
случае используются в качестве составляющих предложения и едва ли
могут встретиться изолированно».
В случае «идеофонов», разумеется, мы не располагаем универсаль­
ными лексическими образцами; однако мы можем понять, каковы ра­
зумные основания для того, чтобы вообще постулировать такой класс,
если мы установим для него семантический образец, как мы это сде­
лали для междометий. Поскольку в сердцевине данной категории ле­
жат выражения, вызывающие в памяти определенные движения, я
бы предложила-—в качестве первого приближения — следующую фор­
мулировку данного семантического образца;
когда кто-то слышит это слово
я могу сказать этому человеку: эта вещь так движется.
Я проиллюстрирую это примерами из японского языка, хотя в
японской лингвистической традиции рассматриваемые слова обычно
известны как «миметические слова» или «миметические наречия», а не
«идеофоны».
Рассмотрим, например, японские слова bura-bura, fuwa-fuwa и puka-
рика, обычно переводимые как «бесцельно», «легко» и опять-таки «лег-
ко» (примеры из работы Hayakawa 1985: s обозначает здесь «подлежа­
щее», t — «тему», a q— «квотативный показатель»):
1. choochin ga kaze de BURA-BURA yureteiru
фонарь s. ветер от бесцельно качается
Фонарь качается на ветру BURA-BURA

2. daré шо notteinai buranko ga kaze de

никто даже не-сидеть качели s. ветер от
BURA-BURA yureteiru
бесцельно качаются
Качели, на которых никого нет, качаются BURA-BURA.

3. fuusen ga FUWA-FUWA to sora o tondeiru

шар s. легко q. небо о. летит
Шар попеременно взлетает в небо и спускается.

4. sora ni FUWA-FUWA to kuma ga ikandeiru

небо в легко q. туча s. летит
Туча летит по небу.

5. booru ga PUKA-PUKA mizu ni uiteiru

мяч s. легко вода на плывет
Мяч плывет по воде, покачиваясь.

6. maruta ga PUKA-PUKA mizu no ue ni uiteiru

бревно s. легко воды верх на плывет
Бревно плывет по воде, покачиваясь.
Ядерное значение рассматриваемых «миметических слов», содер­
жащее отсылку к звучанию самого слова, может быть представлено
следующим образом:
когда кто-то слышит это слово (bura-bura, viahfuwa-juwa, или puka-puka)
я могу сказать этому человеку: эта вещь так движется.
Но класс слов, к которому принадлежат слова bura-bura, или fuwa-
fuwa, или puka-puka, содержит также слова, которые очевидным обра­
зом не обозначают движения, такие как, например, peía-pera 'бегло’:
1. kanojo wa PERA-PERA to san- jikan mo hanashita
она t. q. три час целые говорила
Она говорила непрерывно в течение трех часов.
 2. kare wa kurum a no namae o takusan shitteite sore
он t. автомобиля имя о. многие знать что
о PERA-PERA to itte miseta
o. q. сказать показывал
Он знал очень много названий автомобилей, слетавших у него
с языка.
3. kare wa eigo ga PERA-PERA da
он t. английский s. беглый является
Он свободно говорит по-английски.
Мы, тем не менее, можем сказать, что pera-pera принадлежит к тому
же классу слов, что и bura-bura, если мы определяем этот класс исходя
из каких-то лингвоспецифичных формальных признаков. В то же вре­
мя мы можем сопоставлять рассматриваемый класс с какими-то ана­
логичными классами в других языках исходя из общего семантиче­
ского прототипа, определенного на языке универсальных концептов.

Универсальный синтаксис «частей речи»

Согласно гипотезе, описанной в общих чертах в данной статье,
«части речи» могут быть определены и подвергнуты межъязыковому
сравнению исходя из некоторых универсальных образцов. Интерес­
но, однако, отметить, что подход, базирующийся на образцах, можно
в известной мере соединить с соображениями, базирующимися на уни­
версальном синтаксисе,— то есть на комбинаторных и «субсгитуциональ-
ных» свойствах классов, базирующихся на лексических универсалиях.
Так, можно сказать, что «глаголы» в принципе сочетаются с уни­
версальным «эпистемологическим классификатором» (Durie 1985) КО­
ГДА и с прочими «темпоральными» концептами, такими как В ТО
ВРЕМЯ, В ДРУГОЕ ВРЕМЯ, В ТО ЖЕ ВРЕМЯ. Это согласуется с ши­
роко распространенным взглядом, что «глаголы» находятся в опреде­
ленной связи с временем вследствие их функции описывать
изменяющееся положение дел, в отличие от «существительных»,
функция которых состоит в том, чтобы сосредоточивать мысль на том,
что воспринимается как «устойчивые» элементы человеческого опыта
(ср., например, Givón 1984, Sasse 1993).
В дополнение к сочетаемости с понятием КОГДА ('в [это] время’),
все глаголы сочетаются с «отрицанием» (НЕТ) — факт, согласующийся
с представлением о том, что язык, в котором есть «глаголы», заранее
«предназначает» определенные слова для «предикативного упо­
требления» (Sasse 1993: 655).
 Принимая во внимание «референциальный потенциал» «существи­
тельных», все они — как и «личные местоимения» — могут сочетаться с
«глаголами», образуя «предложение»: предложение требует «сказуемо­
го», а «глаголы», по выражению Cacee (Sasse 1993), представляют со­
бою «лексемы, предназначенные для предикативного употребления».
Обратное неверно: не обязательно все глаголы могут сочетаться с ка­
кими-то «существительными», поскольку во многих языках есть так
называемые «безличные глаголы» (обычно обозначающие то, что про­
исходит в окружающем мире, или процессы, имеющие место в теле
говорящего), которые не сочетаются с «существительными».
Можно сказать, что универсальным свойством «существительных»
является сочетаемость с ЭТОТ—утверждение, согласующееся с ши­
роко распространенным взглядом, что «существительные» могут счи­
таться категорией слов, «предназначенных для референциального
употребления» (Sasse 1993: 655).
В то же время необходимо заметить, что «существительные» не
единственная категория слов, у которой есть то, что Cacee (Sasse 1993)
называет «референциальным потенциалом»: «референциальный по­
тенциал» свойствен прежде всего «личным местоимениям», а «суще­
ствительные приобретают его только путем соединения с некоторыми
другими элементами (ЭТОТ, ТОТ ЖЕ, ДРУГОЙ). В отличие от «лич­
ных местоимений», у «существительных» есть другая основная задача:
они служат средством категоризации, и их референциальная функция
зависит от их категориальной роли. Таким образом, можно сказать,
что слова / ‘я’ и you ты’ получают референцию непосредственным об­
разом, тогда как такие выражения, как this cat 'эта кошка’, this bird 'эта
птица’ или this tree, 'это дерево’, получают ее только через предвари­
тельное подразделение живых существ на такие категории, как «кош­
ки», «птицы», деревья» и т. д.
Такие слова, как you и I, могут эффективным образом отсылать
мысли адресата речи к лицу, которое имеет в виду говорящий, в силу
«реальной», «индексальной» связи между конкретным употреблением
этих слов и конкретными собеседниками (см. Peirce Ref.). Но для по­
давляющего большинства других сюжетов, о которых может захотеть
говорить конкретный говорящий, «реальная», «индексальная» связь
между языковым выражением и его референтом может быть уста­
новлена только через посредство дейктического элемента ЭТОТ— и
если речь шла о многих различных вещах, животных и людях, такие
слова, как this 'это’, недостаточны для того, чтобы позволить адресату
речи идентифицировать подразумеваемые референты. Поэтому кате-
горизация является необходимой предпосылкой эффективной ре­
ференции (легче сделать ясным, к чему производится референция, го­
воря this cat 'эта кошка’— this woman 'эта женщина’— this oaktree 'этот
дуб’, чем говоря this—this— this — и this).
Как я пыталась показать в одной из прежних работ (см. Wierzbicka
1986, 1988), основная часть категории «существительных» состоит из
слов, которые обозначают определенные ВИДЫ — виды живых су­
ществ, виды вещей, сделанных людьми (артефактов), виды «веществ»,
виды людей. Однако, я не предполагаю, что ВИД является частью се­
мантического инварианта всех «существительных». Подобно прочим
классам слов, «существительные» могут быть определены на основе
формальных, лингвоспецифичных критериев, а проводить их межъ­
языковое сопоставление можно исходя из предложенных универсаль­
ных образцов.
По всему миру люди много разговаривают о людях и о разного ро­
да вещах. Вероятно, именно поэтому большинство слов, «обозначаю­
щих людей», и слов, «обозначающих вещи», как выражается Cacee
(Sasse 1993), предназначены для референции. Однако, поскольку ве­
щей, о которых можно хотеть что-то сказать, так много, для эффек­
тивной коммуникации полезно, чтобы было много слов, предна­
значенных не просто для «референции», но для референции, основан­
ной на предварительной категоризации. Это объясняет, почему в
столь многих языках отчетливо выделяется большая, «открытая»
категория слов, которые по большей части обозначают различные
разновидности вещей. (В случае слов, «обозначающих людей», кате­
горизация важна не в той же мере, поскольку человеческие индивиды
могут быть идентифицированы при помощи собственных имен — что
не всегда возможно в случае «вещей».)
Переходя теперь к «прилагательным», можно сказать, что все «при­
лагательные» сочетаются с какими-то существительными — наблюде­
ние, согласующееся с взглядом, в соответствии с которым основная
задача «прилагательных» состоит в «приписывании свойства» (напри­
мер, БОЛЬШИЕ ВЕЩИ, МАЛЕНЬКИЕ ВЕЩИ, ХОРОШИЕ ЛЮДИ,
ПЛОХИЕ ЛЮДИ).
О «наречиях» можно сказать, что все они сочетаются или с (каки­
ми-то) «прилагательными», или с (какими-то) «глаголами». Сказать это
не значит исключить ту возможность, что «наречия» могут также со­
четаться с другими «наречиями», а иногда даже с «существительными»
(cp. Sasse 1993: 663), но значит лишь, что их необходимое свойство —
способность сочетаться или с «глаголами», или с «прилагательными».
 О «междометиях» можно сказать (как отмечалось выше), что они
выступают «сами по себе», в качестве независимых высказываний —
свойство, согласующееся с тем взглядом, что они имеют «экспрессив­
ную», а не «символическую» функцию: «междометие» — это не часть
чего-то, «что некто говорит о чем-то» («предложения»), а нерас-
члененное выражение имеющегося душевного состояния.
Напротив того, «идеофоны» являются частью чего-то, «что некто
говорит о чем-то», и потому они синтаксически объединяются с каки­
ми-то другими словами в «предложение».
«Личные местоимения» также имеют определенные комбинатор­
ные свойства: подобно «существительным», они могут сочетаться с
«глаголами», но, в отличие от «существительных», они не используют­
ся в сочетании с элементами ЭТОТ, ТОТ ЖЕ и ДРУГОЙ. Если пони­
мать класс «местоимений» шире, включая в него так называемые «от­
носительные местоимения», «возвратные местоимения», «взаимные
местоимения» и т. д., то все равно его можно охарактеризовать с фор­
мальной точки зрения как класс слов, который может замещать (в из­
вестных пределах) «существительные» и который, в отличие от «суще­
ствительных», не может сочетаться с представителями семантических
элементов ЭТОТ, ТОТ ЖЕ и ДРУГОЙ.
«Числительные» (определяемые на основе универсальных образ­
цов ОДИН и ДВА) сочетаются с (некоторыми) существительными, од­
нако, кроме того, они могут также быть описаны со ссылкой на прави­
ла подстановки: все «числительные» могут замещать «эпистемологи­
ческий классификатор» СКОЛЬКО (в каноническом контексте СКОЛЬ­
КО ЛЮДЕЙ В ЭТОМ МЕСТЕ?).
«Прилоги» можно описать (не определить, поскольку мы уже опре­
делили их, ссылаясь на образцы) как слова, которые могут «со­
единять» «глагол» с «существительным» (или «местоимением»), а «со­
юзы» можно охарактеризовать как слова, которые могут «соединять»
некоторое выражение с другим выражением того же рода (например,
часть сложного предложения с другой его частью, «глагол» с другим
«глаголом» или «существительное» с другим «существительным»). На­
конец, можно сказать, что «(числовые) классификаторы» соединяют
«числительное» с «существительным» и что «модальная частица» со­
четается с «предложением».
Как упоминалось выше, для отдельных языков, конечно, уста­
навливаются разнообразные другие классы слов, и если эти классы
связаны с какими-то универсальными лексемами, то их также можно
использовать в лингвистической типологии. Исходя из представлен-
ного здесь беглого рассмотрения традиционно выделяемых «частей
речи» и некоторых из классов слов, выделяемых на основе развития
этого понятия в современной лингвистике, я бы также рискнула вы­
сказать гипотезу, что всегда можно ожидать, что у типологически зна­
чимых классов слов обнаружатся какие-то универсальные синтакси­
ческие свойства.
Однако самое главное состоит в том, что для того, чтобы служить
эффективным орудием описания и сравнения языков, метаязык лин­
гвистики должен основываться на эмпирически устанавливаемых
лингвистических универсалиях (ср. И^еггЫска 1994, 1995), и это отно­
сится в той же мере к «частям речи», как и к любой другой стороне
лингвистической типологии и лингвистического описания.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Мне хотелось бы выразить признательность Клиффу Годдарду, который обсу­

ждал со мною идеи, развиваемые в настоящей статье, и в значительной степени
повлиял на ту форму, которую они в конце концов приобрели. Я хотела бы также
поблагодарить Лию Браун, прочитавшую первоначальный вариант данной статьи
и сделавшую много ценных замечаний и предложений.
2 Представленный в настоящей статье подход к семантике классификаторов
многим обязан дискуссиям с Клиффом Годдардом. В частности, я выступаю здесь
как последователь воззрений Годдарда, в соответствии с которыми так называе­
мые «классификаторы формы» часто бывают основаны не столько на описании
формы объекта, сколько па характеристике того, как люди могут обращаться с
объектом (см. также Denny 1976). Обсуждение антропоцептричности многих «кон­
кретных понятий» и роли отсылок к «руке» п их значении см. в Wierzbicka 1985.
Ср. также Johnson 1987.

ЛИТЕРАТУРА

Aikhenvald A. [to appear]. Classifiers.

Alfonso А. 1971. Japanese Language Patterns. A Structural Approach. Vol. 1. Tokyo:
Sophia University L. L.
Ameka Felix. K. 1992. Interjections: The universal yet neglected part of speech: in­
troduction//Journal of Pragmatics. 18(2/3). P. 101 —118.
 Berlin Brml is? Paul Kay. 1969. Basic Color Terms: Their Universality and Evolution.
Berkeley: University of California Press.
Broschart Juergen. 1997. Why Tongan does it differently? Categorical distinctions in
languages without nouns and verbs. Linguistic Typology 1(2).
Bugenhagen Robert D. 1994. T he Exponents of Semantic Primitives in Mangap-
Mbuia. In: Goddard Cliff 6? Wierzbicka Anna. (Eds). Semantic and Lexical Universal. Am­
sterdam: John Benjamins: 87— 108.
Croft W. 1984. Semantic and Pragmatic Correlates to Syntactic Categories. In: David
Tesien. et al. (Eds). Papers from the parassession on Lexical Semantics. Chicago: CLS:
53-70.
Denny I . P. 1976, What are noun classifiers good four? Chicago Linguistics Society:
122—132.
Dixon Robert M. W. 1982. Where have all the adjectives gone? And other essays in se­
mantics and syntax. Berlin: Mouton.
Dixon Robert M. W. 1995. Complement Clauses and Complement Strategies. In: Pal­
mer R. R. (Ed) Grammar and Meaning. Essays in honour of Sir John Lyons. Cambridge:
Cambridge University Press.
Durie Mark 1985. A Grammar ofAchenese. Dordrecht: Foris.
Enfield Nick, [to appear). Syntax of NSM in Lao. In: Goddard Cliff is? Wierzbicka A.
Universal Syntax of Meaning.
Evans Nick. 1994. Kayardild. In: Goddard Cliff £s? Wierzbicka Anna. (Eds). Semantic
and Lexical Universals. Amsterdam: John Benjamins: 203—228.
Fries Ch. C. 1952. The Structure of English. London.
Givbn Talmy. 1984. Syntax: A Functional-typological introduction. Vol. 1. Am­
sterdam.
Goddard Cliff 6? Wierzbicka Anna. (Eds). 1994. Semantic and Lexical Universals. Am­
sterdam: John Benjamins.
Goddard Cliff (reply to Harre). 1995. Who are we? Language Sciences.
Goddard Cliff. [In press). Semantic Analysis: A Practical Introduction.
Harkins Jean & David P Wilkins 1994. Mparntwe Arremte and the Search for Lexical
Universals. In: Goddard Cliff it? Wierzbicka Anna. (Eds). Semantic and Lexical Universals.
Amsterdam: John Benjamins: 285—310.
Harre Rom. 1993. Universals yet Again: A Test of the 'Wierzbicka Thesis'. Language
Sciences. 15/3:231—238.
Hayakawa Haruko. 1985. The Semantics of Reduplication in Japanese. Unpublished
MA thesis. Canberra: ANU.
Heider Eleanor R. 1972. Probabilities, Sampling and Ethnographic Method: The Case
of Dani Color Names. Man. 7/3: 448—466.
Hocketl Charles. 1958. A Course in Modern Linguistics. Unpublished MA thesis. Can­
berra: AN U.
 Hopper Paul £s? Thompson Sandra A. 1980. Transitivity in Grammar and Discourse.
Language 56: 251—299.
Johnson Mark. 1987. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagina­
tion and Reason. Chicago: University of Chicago Press.
Kuno S. 1973. The Structure of the Japanese Language. Cambridge, Mass. MIT
Press.
LyonsJohn. 1977. Semantics. Volume 2. Cambridge: Cambridge University Press.
Nida Eugene A. 1947. Bible Translating. New York: American Bible Society.
Onishi Masayuki. 1994. Semantic Primitives in Japanese. In: Goddard Cliff & Wierzbic-
kaAnrm. (Eds). Semantic and Lexical Universal. Amsterdam: John Benjamins: 361—386.
Palmer Frank. 1978. Grammar. New York: Penguin Books Limited.
Peirce Charles S. 1932. 'Speculative Grammar'. Collected Papers of Charles Sanders
Peirce, vol. 2. Elements of Logic, ed. by Charles Hartshome & Paul Weiss. Cambridge:
Harvard University Press: 129—269.
Sasse Hans-Jurgen. 1993. Syntactic Categories and Subcategories. In: Syntax. An In­
ternational Handbook of Contemporary Research. Berlin. New York: Walter de Gruy-
ter: 646—686.
ScliaclUer Paul. 1985. Parts of speech systems. In: T. Shopen. (Ed). Language Typo­
logy and Syntactic Description vol. 1. Cambridge: Cambridge University Press: 3—61.
Suzuki Takao. 1978. Japanese and the Japanese: Words in Culture. Trans. Akira
Kiura. Tokyo: Kodansha International.
Wierzhicka Anna. 1985. Lexicography and Conceptual Analysis. Ann Arbor: Karoma.
Wterzbicka Anna. 1986. What's in a Noun? (Or: How do nouns differ in meaning
from adjectives?). Studies in Language. 10.2. 353—89.
Wterzbicka Anna. 1988. The Semantics of Grammar. Amsterdam: John Benjamins.
Wierzhicka Anna. 1991. Cross-Cultural Pragmatics: The Semantics of Human Inter­
action. Berlin: Mouton de Gruyter.
Wierzhicka Anna. 1994. Semantics and Epistemology: The Meaning of'Evidentials' in
a Cross-linguistic Perspective. Language Sciences. 16/1/ 81 — 137.
Wierzhicka Anna. 1995. A Semantic Basis for Grammatical-Typology. In Werner Ab­
raham. Talmy Givon, and Sandra Thompson (eds). Discourse, Grammar and Typo­
logy. Complementary Series of Studies in Language. Amsterdam: John Benjamins:
179—209.
Wterzbicka Anna I996.a. Semantics. Primes and Universal. Oxford: Oxford Univer­
sity Press.
Wierzhicka Anna I996.b. The semantics of'logical concepts’. Moskovskij Linguistice-
skiy Zurnal. Moscow: 104—129.
Wiesemann U. (Ed). 1986. Pronominal Systems. Tubingen.
Семантика английских
каузативных конструкций
в универсально-типологической перспективе

1. В в е д е н и е 1

Иллюстрируемый в настоящей статье подход к лингвистическому

описанию (так называемый подход «ЕСМ») основан на двух фунда­
ментальных предположениях: что каждый язык располагает неко­
торым минимальным ядром, на основе которого говорящие способны
понимать все сложные мысли и высказывания, и что эти минималь­
ные ядра всех естественных языков соответствуют друг другу, так что
справедливым будет говорить о минимальном ядре всех языков, отра­
жающем минимальное ядро человеческой мысли.
Для тех, кто незнаком с работами, выполнявшимися на основе
этих допущений в течение трех последних десятилетий, оба указан­
ных предположения, и особенно второе, могут показаться неубеди­
тельными. Ведь даже если можно показать, что любой язык, исследо­
ванный достаточно глубоко, может быть «сведен» к некоторому мини­
мальному ядру, на основе которого можно объяснить и осмыслить
все остальное в этом языке, почему ядра всех языков должны совпа­
дать— принимая во внимание потрясающее разнообразие человече­
ских языков, обнаруженное современной лингвистикой?
Эмпирическая и концептуальная работа, производимая в рамках
подхода ЕСМ, направлена на то, чтобы продемонстрировать обосно­
ванность обоих сформулированных выше допущений и их плодо­
творность для практической работы по описанию и сравнению язы­
ков в отношении их словаря, грамматики и прагматики. Поэтому
обоснование используемого в настоящей статье подхода находится в
обширном корпусе работ, из которых данная статья представляет со­
бою лишь один пример (см. литературу, указанную в Wierzhicka 1991,
1992, 1996, 1997; Goddard, in press; Goddard (ed.) 1997; Goddard and
Wierzhicka (eds.) 1994). Однако здесь также необходимо пояснить ряд
фундаментальных идей.
Одна из таких фундаментальных идей состоит в том, что (как
красноречиво доказал Лейбниц) не все можно объяснить: в какой-то
 момент все объяснения должны считаться законченными, поскольку
regressus ad infinitum ничего не объясняет. Какие-то вещи должны
быть самоочевидными (интуитивно ясными), а иначе мы бы никогда
ничего не могли понять. Объяснительная сила любого объяснения за­
висит поэтому от интуитивной очевидности неопределяемых элемен­
тарных концептов, которые и составляют его конечное основание.
Естественный язык представляет собою мощную систему, посред­
ством которой можно сформулировать и передать другим весьма
сложные и разнообразные значения. Но возможность понять все та­
кие значения опирается на существование исходного набора элемен­
тарных концептов, которые не требуют каких бы то ни было объяснений,
поскольку они являются для нас врожденными и интуитивно ясными.
В теории языка, основанной на ЕСМ, предполагается, что такой
набор элементарных концептов действительно существует и что его
можно обнаружить посредством достаточно глубокого анализа какого
бы то ни было естественного языка. Тогда это и есть минимальное яд­
ро любого языка, на котором базируются все сложные смыслы. Если
это ядро является врожденным (как, по моему мнению и мнению мо­
их коллег, должно быть), едва ли удивительно, что оно оказывается
по существу одним и тем же во всех языках. Конечно, слова различа­
ются от языка к языку, но фундаментальные врожденные элементар­
ные значения остаются теми же. Например, во всех языках есть сло­
во, которое означает НЕТ (отрицание), как в высказывании «Я не де­
лал этого» (в русском не, в немецком nicht, в мангап-мбула som (ср.
Bugenhagen 1994: 96) и т. д.).
Межъязыковая эмпирическая работа, предпринятая в рамках
ЕСМ, дает основание полагать, что универсальных элементарных
концептов, таких как НЕТ, около шестидесяти. Используя лексемы,
представляющие их в английском [и русском] языке, мы можем за­
дать их следующим образом (ср. Goddard and Wierzbicka (eds.) 1994;
Wierzbicka 1996):

Предполагаемые универсальные
первичные смыслы (1996)

Substantives: I, YOU, SOMEONE(PERSON), SOMETHING(THING),

PEOPLE, BODY
Determiners: THIS, THE SAME, OTHER
Quantifiers: ONE, TWO, SOME, MANY/MUCH, ALL
Attributes: GOOD, BAD, BIG, SMALL
Mental predicates: THINK, KNOW, WANT, FEEL, SEE, HEAR
Speech: SAY, WORD, TRUE
Actions, events, movements: DO, HAPPEN, MOVE
Existence and possession: THERE IS, HAVE
Life and death: LIVE, DIE
Logical concepts: NOT, MAYBE, CAN, BECAUSE, IF, IF...WOULD
Time: WHEN(TIME), NOW, AFTER, BEFORE, A LONG TIME,
A SHORT TIME, FOR SOME TIME
Space: WHERE(PLACE), HERE, ABOVE, BELOW, FAR, NEAR; SIDE,
INSIDE
Intensifier, Augmenter: VERY, MORE
Taxonomy, partonomy: KIND OF, PART OF
Similarity: LIKE
[Субстантивы: Я, ТЫ, НЕКТО(ЛИЦО), НЕЧТО(ВЕЩЬ), ЛЮДИ, ТЕЛО
Детерминаторы: ЭТОТ, ТОТ ЖЕ, ДРУГОЙ
Кванторы: ОДИН, ДВА, НЕСКОЛЪКО/НЕМНОГО, МНОГО/МНО-
ГИЕ, ВЕСЬ/ВСЕ
Атрибуты: ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, БОЛЬШОЙ, МАЛЕНЬКИЙ
Ментальные предикаты: ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ, ЧУВСТВО­
ВАТЬ, ВИДЕТЬ, СЛЫШАТЬ
Речь: СКАЗАТЬ, СЛОВО, ПРАВДА
Действия, события, движение: ДЕЛАТЬ, ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬ-
СЯ, ДВИГАТЬСЯ
Существование и обладание: ЕСТЬ(ИМЕЕТСЯ), ИМЕТЬ
Жизнь и смерть: Ж ИТЬ, УМЕРЕТЬ
Логические концепты: НЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, МОЧЬ, ПОТОМУ ЧТО/ИЗ-
ЗА, ЕСЛИ, ЕСЛИ БЫ
Время: КОГДА(ВРЕМЯ), СЕЙЧАС, ПОСЛЕ, ДО, ДОЛГО, НЕДОЛ­
ГО, НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ
Пространство: ГДЕ(МЕСТО), ЗДЕСЬ, ВЫШЕ/НАД, НИЖЕ/ПОД, ДА­
ЛЕКО, Б Л И ЗК О , СТОРОНА, ВНУТРИ
Интенсификатор, усилитель: ОЧЕНЬ, БОЛЬШЕ
Таксономия, партономия: ВИД/РАЗНОВИДНОСТЬ, ЧАСТЬ
Сходство: ВРОДЕ/КАК]
Итак, первая гипотеза состоит в том, что во всех языках могут быть
обнаружены лексические представители для каждого из шестидесяти
или около того элементов (элементарных концептов). Вторая, сопут­
ствующая ей, гипотеза состоит в том, что во всех языках элементар­
ные концепты входят в одни и те же комбинации. Например, можно
ожидать не только того, что в любом языке будут обнаружены лекси-
ческие представители для базовых понятий ЛЮ ДИ, ВЕЩЬ, ЭТОТ,
ДВА, ВСЕ, БОЛЬШОЙ, ПЛОХОЙ, СДЕЛАТЬ, В И Д ЕТЬ, ДВИГАТЬ­
СЯ, СЛУЧИТЬСЯ/ПРОИЗОЙТИ и МОЧЬ, но также и того, что в лю­
бом языке эти элементы могут быть поставлены рядом и образовать
осмысленные сочетания, такие как следующие:
ВСЕ ЛЮДИ ЭТО ДЕЛАЮТ
Я ВИЖУ ДВЕ БОЛЬШИЕ ВЕЩИ
ЕСЛИ ТЫ ЭТО СДЕЛАЕШЬ, С ТОБОЮ СЛУЧИТСЯ НЕЧТО
ПЛОХОЕ
Конечно, порядок слов и морфологическое «облачение» могут
отличаться от языка к языку, но гипотеза состоит в том, что элементы,
их сочетания и их значение останутся одни и те же. Это значит, что
точно так же, как у нас есть зачаток универсального лексикона не­
определяемых концептов, у нас может также быть и зачаток универ­
сальной грамматики таких концептов, а раз у нас есть мини-лексикон
и мини-грамматика, то у нас может быть мини-язык — мини-язык, ко­
торый представляет собою фрагмент естественных языков и может
быть использован для описания и сравнения языков как в области
лексики, так и в области грамматики.
Подавляющее большинство слов в любом языке являются лингво­
специфичными в отношении своего значения и не могут быть
подвергнуты непосредственному межъязыковому сопоставлению. На­
пример, английское слово fate значит не то же, что русское судьба, а
английское freedom значит не то же, что русское свобода (ср. Wierzbicka
1992, 1997). Но данные естественных языков дают основания пола­
гать, что шестьдесят или около того слов, включенных в перечень
элементарных концептов, полностью соответствуют друг другу по
значению в различных языках.
Аналогичным образом, подавляющее большинство грамматиче­
ских конструкций являются лингвоспецифичными, но данные естест­
венных языков дают основания полагать, что некоторые конструкции
полностью соответствуют друг другу по значению. Например, если
мы сравним английское предложение all these people do this с его рус­
ским эквивалентом все эти люди это делают, мы можем сказать, что эти
предложения значат одно и то же, поскольку не только отдельные
слова, но также и их сочетания могут быть поставлены друг другу в
соответствие по значению (например, 'all these people’ = 'все эти люди’).
Таким образом, то, что относится к словарю, относится также и к
грамматике: всего не объяснить, все объяснения должны быть доведе­
ны до конца. Не имеет смысла пытаться объяснить значение простых
и интуитивно ясных слов, таких как ЭТОТ, на основе таких сложных
и неясных слов, как «референциальность», «дейктичность» или «остен-
сивность». Аналогичным образом, не имеет смысла пытаться объяс­
нить значение таких элементарных сочетаний, как ХОРОШИЕ ЛЮ­
ДИ или БОЛЬШ ИЕ ВЕЩИ, на основе сложных и неясных слов или
словосочетаний, таких как «атрибутивное отношение». Наоборот, та­
кое сложное понятие, как «атрибутивное отношение» следует объяс­
нять, отсылая к простым и универсальным образцам, таким как ХО­
РОШИЕ ЛЮ ДИ или БОЛЬШ ИЕ ВЕЩИ (ср. Wierzbicka, to appear).
Большая часть слов и большая часть грамматических конструкций
любого язы ка имеет сложное значение, которое может быть ис­
толковано— но его можно истолковать только через что-то еще: ка­
кие-то другие слова и какие-то другие конструкции. Всякий анализ
подходит к концу, когда мы доходим до неопределяемых концептов
(таких как ХОРОШ ИЙ или ПЛОХОЙ, ВЕЩЬ или ЛЮДИ) и неопре­
деляемых сочетаний концептов (таких как ХОРОШИЕ ЛЮДИ, БОЛЬ­
ШИЕ ВЕЩИ). Попытаться пройти дальше этого— значит попытаться
«истолковать» что-то более простое через что-то более сложное, нечто
ясное через что-то неясное и — не в последнюю очередь — нечто уни­
версальное через что-то лингвоспецифичное. «Естественный семанти­
ческий метаязык» (ЕСМ), используемый в настоящей статье и в дру­
гих основанных на ЕСМ работах, упомянутых выше, ведет нас в про­
тивоположном направлении: от сложного к простому, от неясного к
ясному и от лингвоспецифичного к универсальному.
Поскольку этот метаязык представляет собою фрагмент естествен­
ного языка (любого естественного языка), построенные на его основе
семантические экспликации имеют интуитивно постигаемый смысл и
психологическую реальность. Следовательно, в отличие от семанти­
ческих формул, базирующихся на различных искусственных формаль­
ных системах, формулы на ЕСМ могут быть верифицированы (они мо­
гут быть проверены интуицией носителей языка).

2. Значение каузативов в межъязыковой перспективе

Литература, посвященная синтаксису каузативных конструкций в

различных языках, огромна; литература, посвященная их семантике,
относительно невелика. Но употребление таких конструкций в значи­
тельной мере определяется их смыслом. Поскольку об их значении
известно немного, человек, изучающий какой-либо язык и пытаю-
щийся отыскать какие-то указания касательно того, как реально упо­
требляются такие конструкции, редко может где-то найти какие-то
утверждения, которые были бы ясными, четкими и заслуживающими
доверия. Но литература о каузативах разочарует не только изучающе­
го язык. Область каузации сама по себе представляет огромный инте­
рес с точки зрения «философии грамматики» и языковой психологии:
ведь имеющиеся в языке каузативные конструкции показывают, как
носители данного языка проводят разграничения между различными
видами причинных отношений, как они воспринимают и интерпре­
тируют каузальные связи между происходящими событиям и дейст­
виями людей. И однако наше знание и понимание этнокаузологии
находится далеко позади нашего знания и понимания этнозоологии,
этноботаники или этногеологии.
Конечно, «наивные» интерпретации каузальных связей в меньшей
степени доступны непосредственному наблюдению, нежели «наив­
ные» интерпретации более осязаемых, конкретных явлений, но они
не являются полностью недоступными для эмпирического исследова­
ния. Синтаксис языка дает в этом отношении обильные данные—ес­
ли мы сможем найти способ анализировать эти данные не произволь­
ным образом, а так, чтобы они проливали свет на интерпретацию кау­
зальных связей.
Я полагаю, что здесь, как и всюду,— и, возможно, в данном случае
особенно—залогом успеха такого анализа является правильный вы­
бор семантического метаязыка. В существующей литературе о кауза­
тивах семантика различных конструкций обычно рассматривается с
точки зрения готовых ярлыков, таких как «прямая vs. непрямая кау­
зация», «контактная vs. дистантная каузация», «сильное принуждение
vs. слабое принуждение», «власть vs. отсутствие власти», «фактитивная
vs. пермиссивная каузация» или «манипулятивная vs. прямая кауза­
ция» (ср., например, Сотые 1974 и 1985, Talmy 1976, Givon 1975,
Kachru 1976, Ruwet 1976, Shibalani 1973 и 1976, Холодович 1969, Song
1996). Но такого рода ярлыки часто больше вводят в заблуждение,
чем помогают, и они не обладают достаточной объяснительной и
предиктивной силой, поскольку значение конструкций, к которым
они прилагаются, отличается от языка к языку,
Рассмотрим, например, данное Комри (Connie 1985: 334) описание
двух неоднократно обсуждавшихся японских каузативных конструк­
ций, так называемого я-каузатива и так называемого га-каузатива, ил­
люстрируемых нижеследующими предложениями А и В:
 A. Taroo ga Ziroo о ik-ase-ta
Таро SUB Зиро DO идти-CAUS-PAST
B. Taroo ga Ziroo ni [/O] ik-ase-ta
'Таро заставил Зиро уйти’.
Комри пишет: «Предложение (А) с постпозитивным показателем
прямого дополнения о имплицирует большее принуждение (напри­
мер, Таро заставил Зиро уйти силой); (В) с постпозитивным показате­
лем косвенного дополнения ш имплицирует меньшее принуждение
(например, Таро убедил Зиро уйти, добился того, чтобы Зиро ушел,
ласково попросив его)» (ср. также Shibatani 1973: 334 и 1990: 309).
Но это едва ли можно согласовать с тем фактом, что и о-каузатив, и
ш-каузатив иногда служат переводами английского /¿í-каузатива. На­
пример, Китагава (Kitagawa 1974: 50) приводит следующее пред­
ложение, в котором о-каузатив следует перевести при помощи let 'по­
зволить, дать’ и никак невозможно перевести при помощи make 'за­
ставить, принудить’:
Моо urna о turete kaeru zikan datta ga, amari yukaisoo ni kakoi no
naka o hasitte iru no de Taroo wa sono mama moo sibaraku urna о
hasiraseta.
'The time had come to take the horse back, but, because the horse was
running so joyously in the arena, Taro let (*made) the horse run for a little
while more [Пора было увести лошадь назад, но, поскольку она так ве­
село бежала по арене, Таро дал ей (‘заставил ее) пробежать еще не­
много]’.
Ясно, что принуждение—будь то сильное или слабое—не являет­
ся частью семантического инварианта о-каузатива. Не является оно и
частью семантического инварианта ni-каузатива, который может испо­
льзоваться, среди прочего, и для разрешения. На самом деле, как о-,
так и ni-каузатив могут быть употреблены в просьбах позволить
что-либо (ср. Iwamoto 1987):
a. Watashi о ikasete kudasai
'Please let me go (don’t prevent me from going) [Пожалуйста, по­
зволь мне уйти (не препятствуй мне уйти)]’
b. Watashi ni ikasete. kudasai
’Please let me go (permit me to go) [Пожалуйста, позволь мне уйти
(разреши мне уйти)]’.
Очевидно, что говорящий не просит сильного принуждения в (а) и
мягкого принуждения в (Ь). Различие состоит в чем-то еще. Как отме­
тил Китагава (Kitagawa 1974), о-каузатив приписывает «полную ответ­
ственность» за событие каузатору. Я полагаю, это можно представить
следующим образом:
X ga Y о V-aseta. =>
(a) X сделал нечто
(b) из-за этого Y сделал V
(c) Y не сделал бы этого (V), если бы X это не сделал.
При этом «-каузатив не подразумевает, что Y не хотел производить
действие. Скорее, как отмечено Инноуэ (Innoue 1976, в изложении
Iwamoto 1987), «-каузатив описывает ситуацию, в которой желание
или нежелание каузируемого лица игнорируется. Знаменательно, что
аналогичная конструкция может быть использована по отношению к
неодушевленным каузируемым объектам, и тогда она интер­
претируется точно так же: полная ответственность за событие оста­
ется на каузаторе. Например (Kitagawa 1974: 43):
Тагоо ga yasai о (*ni) kusaraseta. =>
'Taroo let/caused the vegetables (to) rot [Таро позволил овощам
сгнить (сгноил овощи)]’.

X сделал нечто
из-за этого V случилось с Y-ом (овощи сгнили)
этого (V) не случилось бы с Y-ом, если бы X это не сделал.
Что же касается ш-каузатива (который приходится переводить на
английский язык в различных контекстах при помощи различных
слов), проблема состоит в том, чтобы найти формулу, которая была бы
пригодна как для добровольно принимаемых указаний/инструкций,
так и для разрешения. Я предлагаю следующую формулу:
XgaYni ikaseta.
'X had/let/got Y (to) go [X побудил Y-а (позволил Y-y) уйти]’
(a) X сказал (сделал) нечто
(b) из-за этого Y сделал V
(c) когда Y делал это (V), Y хотел это сделать.
Решающая особенность m-каузатива состоит в желании каузируе­
мого лица: каузальная связь между действием каузатора и действием
каузируемого относится и к о-, и к m-каузативу, но ш-каузатив под­
разумевает также, что Y совершал действие по своей воле, доброволь­
но. Причины, по которым Y хотел совершить действие, могут быть
различны; иногда действие само по себе желательно для Y-a, а иногда
Y просто стремится сделать все то, что X от него хочет. Я полагаю, что
предложенная выше формула, в силу своей неопределенности, соот­
ветствует всему диапазону возможностей.
Вообще говоря, общепринятое употребление готовых ярлыков, та­
ких как «прямая/непрямая каузация», «контактная/дистантная кауза­
ция» или «каузативы сильного принуждения/слабого принуждения»,
основано на ошибочном (с моей точки зрения) допущении, что суще­
ствуют определенные типы каузации, которым сначала можно дать
априорное описание, а затем идентифицировать их в отдельных язы­
ках. Но детальный семантический анализ показывает, что реальные
каузативные конструкции обычно заключают в себе довольно-таки
уникальное значение. То, что называется «прямой каузацией» или
«каузацией сильного принуждения» в одном языке, обычно отличает­
ся от того, что называется «прямой каузацией» или «каузацией силь­
ного принуждения» в другом. Это не означает, что в сфере каузации
нет ни повторяющихся мотивов, ни межъязыковых сходств. Это дале­
ко не так. Дело в том, что обычно каузативные конструкции заключа­
ют в себе уникальную комбинацию компонентов. Отдельные компо­
ненты— такие как, например, «Y хотел этого» или «Y не хотел это­
го»,— часто повторяются в языках мира. Но конфигурации таких ком­
понентов имеют тенденцию быть неповторимыми и не могут быть
адекватно охвачены такими глобальными ярлыками, как «непрямая»,
«манипулятивная», «дистантная», и подобными.
С отстаиваемой здесь точки зрения, выявление конфигурации уни­
версальных концептов, закодированной в конкретной каузативной
конструкции, не рассматривается как последний штрих, который
можно добавить, излагая результаты уже произведенного основного
анализа. Скорее, выявление (методом проб и ошибок) того, в чем со­
стоит скрытая конфигурация универсальных концептов, составляет
самое существо анализа. Приписывание конструкции ярлыка, такого
как «принуждение», «власть» или «контакт», не приближает нас к по­
ниманию ее значения, а лишь создает иллюзию прогресса.
В качестве другого примера рассмотрим немецкую перифрастиче­
скую конструкцию с вспомогательным глаголом lassen (в сочетании с
глаголом, обозначающим действие). В различных контекстах эту кон­
струкцию лучше всего переводить на английский язык при помощи
разных конструкций, имеющих в качестве опорного компонента гла­
голы mike, have, get, cause или let, но, как показывает сам этот факт, ее
нельзя приравнять по значению ни к одной из этих конструкций. Од­
нако значение этой немецкой конструкции можно вполне точно пред-
 ставить по-английски при помощи набора компонентов, формулиру­
емых на языке универсальных концептов человеческой мысли. Вот
несколько примеров.
Ich habe mir Bleistift und neues Papier geben lassen
(Speer 1975: 19).
I have to-me pencil and new paper to-give let/have
я имею мне карандаш и новую бумагу дать побудил
'I asked for a pencil and new paper [Я попросил карандаш и новую
бумагу]’.
Глагол lassen не означает 'ask for [попросить]’, но как еще можно
передать по-английски значение словосочетания geben lassen, когда
оно относится (как в данном случае) к просьбе заключенного, обра­
щенной к тюремным властям. Ясно, что заключенный не может ни
«заставить (make)» стражников дать ему новую бумагу для письма, ни
«распорядиться (have)», чтобы они дали ее ему. Возможно, он мог бы
«добиться (get)», чтобы они сделали это, но, переводя lassen как get, мы
бы существенным образом исказили смысл исходного предложения,
поскольку «getting someone to do something» подразумевает пре­
одоление некоторого реального или потенциального нежелания со
стороны каузируемого лица, а в немецком предложении нет и следа
этого значения.
Итак, в данном примере, а также в следующем лучшим может ока­
заться перевод, опирающийся на глаголы, обозначающие речевые ак­
ты, такие как ask for ’попросить’ или request 'обратиться с просьбой’, а
не на какой-либо из общих каузативов:
Vom Doktor eine Schlaftablette geben lassen (Speer 1975: 44).
from doctor one sleeping tablet to-give let/have/make/get
у доктора одно снотворное дать побудил
’I asked the doctor for a sleeping tablet (and got one) [Я попросил у
доктора снотворное (и получил его)]’ [запись в дневнике].
Но перевод, опирающий«! на глагол ask for или request, также не явля­
ется точным, поскольку он не передает ту идею, что просьба имела успех.
Далее рассмотрим следующее предложение:
Im Anschluß an seinen Monolog drückte Hitler au f den Klingelknopf
und ließ Borman kommen (Speer 1975: 101).
'Having completed his monologue Hitler pressed the bell and [thus]
summoned Borman [Закончив свой монолог, Гитлер нажал на кнопку
звонка и (тем самым) вызвал Бормана]’.
 В данном случае глаголы ask [or или request, обозначающие речевые
акты просьбы, очевидным образом не годятся и значительно более
пригоден глагол swnmon 'вызвать'; но ясно, что summon привносит пре­
суппозиции, отсутствующие в первых двух примерах.
В следующем примере, в котором каузируемое лицо является лич­
ным адъютантом каузатора, по-видимому лучше всего удовлетворяет
требованиям контекста английская конструкция с глаголом hâve-,
lm Jah re 1938 hatte er [Streicher] ihm durch seinen persönlichen Adju­
tanten zum G eburtstag demonstrativ einen großen Distelstrauß überrei­
chen lassen (Speer 1975: 173).
'In 1938, Streicher [a Gauleiter of Nuremberg] had his personal as­
sistant deliver to him (Leibei, mayor of Nuremberg) on his birthday,
demonstratively, a large bunch of thistles [B 1938 г. Штрейхер (гауляйтер
Нюрнберга) велел своему адъютанту демонстративно доставить ему
(Лейбелю, мэру Нюрнберга) ко дню рождения большую связку черто­
полоха]’.

Как мы видели, диапазон, охватываемый каузативом (рассматрива­

емого здесь типа) lassen, столь широк, что он может служить для
просьбы заключенного, обращенной к тюремным властям, для ин­
струкций, которые руководитель области дает своему адъютанту, и
для приказов, которые диктатор отдает своим чиновникам. В англий­
ском языке нет каузативного глагола или каузативной конструкции,
которые могли бы соответствовать столь широкому диапазону, как
этот. Однако значение каузатива lassen может быть точно изображено
посредством следующей формулы:
Лицо X ließ (let/made/had/asked etc.) лицо Y сделать Z.
(a) X хотел, чтобы Y сделал Z
(b ) из-за этого X сделал нечто
(c) из-за этого Y знал, что X хочет этого
(d) из-за этого Y сделал Z.
То, что относится к межъязыковому сравнению каузативных кон­
струкций, может быть отнесено также и к сопоставлению различных
каузативных конструкций в пределах одного языка. Например, в
английском язы ке «интерперсональная каузация» может быть описа­
на при помощи различных каузативных конструкций:
A. Mary had Jo h n return the money 'Мэри распорядилась, чтобы
Джон вернул деньги (и он сделал это)’
7 А. Вежбицкая
 B. Mary made John return the money 'Мэри заставила Джона вер.
нуть деньги’
C. Mary got John return the money 'Мэри побудила Джона вернуть
деньги’
D. Mary forced John return the money ’Мэри силой заставила Джона
вернуть деньги’
E. Mary talked John into returning the money 'Мэри сагитировала
Джона вернуть деньги’.
Каждое из вышеприведенных предложений означает нечто особое,
и никакие ярлыки, такие как «прямая», «непрямая», «сильная», «сла­
бая», «принудительная», «манипулятивная» или «контактная», не спо­
собны прояснить природу этих различий (так же, как они не способ­
ны прояснить природу различий между какой-либо из этих конструк­
ций и конструкцией с немецким lassen или конструкциями с японски­
ми о и т).
В дальнейшем я сначала достаточно кратко рассмотрю три из пере­
численных выше английских конструкций (А, С и Е), а затем более
пространно рассмотрю целое семейство английских каузативных кон­
струкций с глаголом таке в качестве опорного компонента, в том чис­
ле конструкцию, иллюстрируемую примером В. В ходе этого про­
странного рассмотрения каузатива make я также сопоставлю значение
каузатива make, иллюстрируемое примером В, со значением каузатива
force, иллюстрируемым примером D.

3. Три английских каузатива: «HAVE», «GET» и «INTO»

3.1. К о н с т р у к ц и и с гл а го ло м h ave
(h avin g som eone d o som eth in g)

Следующее предложение из одного романа прекрасно ил­

люстрирует противопоставление между каузативами make и have:
She had the girls clean his bicycle and made Anand pump the tyres
every morning [Она велела, чтобы девочки чистили его велосипед, и
заставляла Ананда каждое утро накачивать шины] (Naipaul 1969: 481).
В этом романе жена, Шама, старается различными способами по­
радовать и ублажить мужа и, в частности, она побуждает детей делать
для него разные вещи. При этом ожидается, что девочки будут по­
слушны и охотно сделают то, чего от них хочет мать, тогда как маль­
чика, Ананда, приходится «заставлять» каждое утро накачивать шины.
 Person [лицо] X had person Y do [сделать] Z. =
(a) X хотел, чтобы (c W) произошло Z
(b) из-за этого X хотел, чтобы Y сделал Z (с W)
(c) из-за этого X нечто сказал кому-то
(d) из-за этого Y сделал Z
(e) X мог думать, что когда X говорит нечто вроде этого (о чем-то
вроде этого)
Y не может сказать: «Я не хочу этого делать».
Конструкция с have не подразумевает, что каузируемое лицо не хо­
чет совершать действие. Не подразумевает она и того, что каузиру­
емое лицо ВЫНУЖДЕННО совершает действие. Однако она под­
разумевает нечто вроде иерархического отношения, в рамках которо­
го каузатор может сказать, что он хочет, чтобы каузируемое лицо не­
что сделало, и каузируемое лицо не может сказать в ответ: «Я не хочу
этого делать».
Сказанное не означает, что каузатор имеет власть над каузируемым
лицом и что каузируемое лицо вынуждено делать все, чего бы ни за­
хотел каузатор. Послушание вполне может ограничиваться какой-то
частной областью (такой как профессиональные обязанности секре­
тарши, которой дает указания ее начальник). Однако в пределах дан­
ной сферы каузатор может не оказывать какого-либо особого давле­
ния для достижения желаемого результата: достаточно просто ска­
зать, чего он хочет. На самом деле каузатор даже не обязан выражать
свою волю непосредственно каузируемому лицу: ее можно передать
через кого-то другого. Поскольку каузируемое лицо не является дей­
ствительно вынужденным делать то, чего хочет каузатор, могло бы
показаться, что лучше было бы сформулировать компонент (е) так:
\..Y не стал бы говорить: «Я не хочу этого делать»’, а не '...Y не может
сказать: «Я не хочу этого делать»’. Однако эта другая формулировка
может быть также отнесена к ситуациям, когда каузатор рассчитывает
на добросердечие каузируемого лица («когда я попрошу ее что-то сде­
лать, она не откажет мне»), поэтому она не подходит для конструкции
с have. При иерархическом отношении человек МОЖЕТ полагать, что
некто, находящийся в подчиненном положении, «не может» отказать­
ся следовать указаниям.
Таким образом, при каузативе have каузатор предполагает у каузи­
руемого лица «готовность следовать указаниям»; каузируемое лицо
рассматривается здесь как готовый к сотрудничеству исполнитель во­
ли каузатора, как некто такой, кому можно сообщить волю каузатора
(непосредственно или опосредованно) и кто не окажется ни не спо­
собным понять ее, ни не желающим выполнять ее. Это объясняет, по­
чему, как отметил Талми (Talmy 1976: 107), каузируемым у каузатива
have обычно бывает человек:
*1 had ihe squirrel leave its tree 'Я распорядился, чтобы белка поки­
нула дерево’.
The trainer made / ?had the lion dance 'Дрессировщик заставил льва
танцевать / распорядился, чтобы лев танцевал’.
Можно было бы сказать, выражаясь не вполне определенно, что
как каузатив make, так и каузатив have подразумевают какое-то 'власт­
ное’ отношение между каузатором и каузируемым. Но очевидно, что
природа этого отношения в каждом из этих двух случаев воспринима­
ется по-разному. Каузатив таке подразумевает, что каузируемый дей­
ствует не по своей воле (что в точности это означает, будет рассмотре­
но ниже). Каузатив have не подразумевает этого; здесь ожидается, что
каузируемое лицо будет послушно воле каузатора, и не предпо­
лагается и не ожидается нежелание с его стороны. Тем не менее,
ожидаемое послушание каузируемого лица не рассматривается как
полностью обусловленное его доброй волей: также предполагается
его зависимое положение, отраженное в компоненте 'Y не может ска­
зать: я не хочу этого делать’.
Наконец, конструкция с have не подразумевает, что каузатор
стремится контролировать действия каузируемого лица, и она не­
совместима с ситуацией, когда кто-то стремится навязать свою волю
другому лицу, просто чтобы насладиться своей произвольно упо­
требляемой властью. Напротив того, конструкция с have подразумева­
ет некоторую цель, которая выходит за рамки действий каузируемого
лица: с точки зрения каузатора, каузируемое лицо представляет со­
бою нечто вроде инструмента достижения некоторой цели (как нам
сигнализирует компонент 'X хотел, чтобы нечто произошло’), а не
объект приложения воли каузатора. По-видимому, именно по этой
причине каузативы have обычно употребляются с переходными, а не с
непереходными глаголами;
X made Y wait (sit still) 'X заставил Y-а ждать (сидеть тихо)’.
•■'Xhad Y wait (sit still).
Кроме того, переходные глаголы в конструкции с have обычно при­
соединяют объекты, характеризующиеся определенностью, а не не­
определенностью:
X made Y eat fish 'X заставил Y-а есть рыбу’.
 ?Х had Y eat fish.
X had Y return fish to the shop 'X распорядился, чтобы Y вернул ры­
бу в магазин’.
Конструкция с have подразумевает, что каузатор хочет, чтобы нечто
произошло с некоторым объектом (в данном случае с рыбою), а не с
каузируемым лицом как таковым. А конструкция с make вполне со­
вместима с проявлениями произвола, намеренной жестокости, злобы,
желания наказать и т. д.
[She] used to make us kneel on graters for a thing like that ’[Она] за­
ставляла нас за такие вещи стоять на коленях на терках’ (Naipaul
1969: 236).
?She used to have us kneel on graters for a thing like that.
Интересно также отметить, что, в отличие от конструкций с таке,
конструкции с have не допускают пассива:
A he was made to pump the tyres every morning 'его заставляли ка­
ждое утро накачивать шины’
В. *he was had to pump the tyres every morning.
В конструкции c make каузируемое лицо может быть топикализова-
но (при помощи пассива), поскольку оно ЯВЛЯЕТСЯ мишенью дей­
ствия каузатора и тем самым может заслуживать внимания; но каузи­
руемое лицо в конструкции с have является не мишенью действия кау­
затора, а лишь инструментом.
Это также согласуется с тем фактом, что конструкция с have в одном
из своих вариантов легко присоединяет бессубъектные дополнения,
как в следующих предложениях:
I had my shoes mended 'Я починил ботинки [в мастерской]'.
I had my calculations checked by my assistant 'Я проверил свои под­
счеты у ассистента’.
Опять-таки здесь разительный контраст представляет конструк­
ция с make :
*She made her shoes mended (calculations checked).
Конечно, конструкция c have, используемая в таких предложениях,
как «I had my shoes mended», не является в точности той же, что и
конструкция с названным каузируемым лицом и активной формой
глагола в составе дополнения, и значение также несколько иное, но
весьма близкое:
 X had Z done [to W]. =
(a) X хотел, чтобы c W произошло Z
(b) из-за этого X хотел, чтобы кто-то сделал с W Z
(c) из-за этого X нечто сказал
(d) из-за этого кто-то сделал Z
(e) X мог думать, что когда X говорит нечто вроде этого (о чем-то
вроде этого)
это лицо не может сказать: «Я не хочу этого делать».
В обоих случаях X хочет, чтобы нечто произошло (компонент а), и
из-за этого X хочет, чтобы кто-то сделал нечто (компонент Ь), но в ва­
рианте с бессубъектным дополнением в форме пассива индивидуаль­
ность каузируемого лица нерелевантна (не указывается никакой «У»),
а объект, «подвергаемый воздействию», необходимо идентифицировать.

3.2. Конструкции с глаголом get {getting someone to do something)

Интерперсональная каузативная конструкция, опирающаяся на

гл аго л ^, может быть иллюстрирована следующим предложением:
...Anand got Shama to bring a coloured print of the goddess Lakshmi
from Hanuman House 'Ананд упросил Шаму принести цветной от­
печаток богини Лакшми из Дома Ханумана*’ (Naipaul 1969: 383).
Мальчик Ананд не имеет никакой власти над своей матерью и не
может «распорядиться (have)» или «заставить (make)» ее сделать что-
либо. Однако он может «добиться (get)», чтобы она сделала нечто
для него.
Конструкция с get, иллюстрируемая выш еприведенным пред­
ложением, не является единственной каузативной конструкцией с
глаголом get, имеющейся в английском языке. Возможны также пред­
ложения с каузативным get и неодушевленным каузируемым объектом
(например, «she got the sauce to thicken» 'она сделала соус более гус­
тым’), но, как мы увидим дальше, семантические условия, налагаемые
на такие предложения, отличаются от условий, налагаемы х на рас­
сматриваемые в настоящий момент предложения интерперсональной
каузации, в которых обе именные группы обозначают лю дей, а глагол
обозначает действие, то есть предложения, имеющие вид
1 2
hJP Human S^t NP Human (или human-like) VERB qg .

* Хануман — персонаж «Рамаяны», вождь обезьяньего племени, сын бога ветра

Ваю, друг Рамы.—Прим, перев.
 Каузатив с get рассмотренного выше типа подразумевает, что
каузируемое лицо нечто делает не потому, что оно хочет это сделать,
а потому, что кто-то еще хочет, чтобы оно это сделало. В то же время,
действие не навязывается каузируемому лицу благодаря власти или
авторитету каузатора. Каузатор сознает, что каузируемое лицо может
не захотеть слушаться, и в отличие от ситуации с have, у каузатора нет
достаточной власти над адресатом, чтобы преодолеть его возможное
сопротивление или нежелание сделать то, чего от него хочет кауза­
тор. Из-за этого каузатор нечто делает (в типичном случае — говорит),
адресуясь к каузируемому лицу и рассчитывая, что это может повли­
ять на волю каузируемого лица и что в результате каузируемое лицо
добровольно совершит желаемое действие, и это в самом деле проис­
ходит: каузируемое лицо делает то, чего от него хочет каузатор, и
делает это добровольно. А что же каузатор «получает (get)» от этого?
Часто — но не всегда—то, что делает каузируемое лицо, может счи­
таться благом для каузатора. Но в любом случае каузатор может счи­
тать, что то, чего он хотел, произошло (компонент f).
Как же «добиться (get)», чтобы другое лицо сделало то, чего мы от
него хотим? Обычно надо нечто СКАЗАТЬ, как и в случае с have, но
это не обязательно. Например, можно «добиться (get)», чтобы собака
сделала что-то (скажем, проглотила пилюлю), положив ее в кусочек
мяса или обмазав ее вареньем. Можно также использовать конструк­
цию с get, говоря о машинах, которые представляются нам имеющими
«собственную волю», например:
How did you get the washing mashine to go? I couldn’t 'Как тебе уда­
лось добиться, чтобы стиральная машина заработала? Я не мог этого
сделать’.
Конструкция с have, опирающаяся на акт речи и на сознатель­
ное принятие чьего-то авторитета, не может использоваться таким
образом.
?She had the dog swallow the pill ,?По ее распоряжению собака про­
глотила пилюлю’.
?She had the washing mashine go "По ее распоряжению стиральная
машина заработала’.
Итак, полный набор семантических условий употребления кон­
струкций с get (где в качестве каузируемого лица выступает человек
или нечто подобное человеку) может быть суммирован следующим
образом:
 Person [лицо] X got person Y to do [сделать] Z. —
(a) X хотел, чтобы Y сделал Z
(b) X знал, что, если Y не захочет этого делать, Y этого не сделает
(c) X думал, что, если Y захочет, Y это сделает
(d) из-за этого X нечто сделал (сказал) Y-y
(e) из-за этого или после этого Y захотел сделать Z
(f) из-за этого Y сделал Z
(g) из-за этого X может думать:
«я хотел, чтобы нечто произошло
это произошло»
Хотя действие и выполняется добровольно (компонент (е)), страте­
гия, используемая каузатором, немного отдает манипулированием,
поскольку действие каузируемого лица вызывается волей каузатора, а
не собственной волей каузируемого. Тем не менее, обозначаемые кау­
зативом «getting» действия, направленные на то, чтобы побудить ко­
го-либо нечто сделать, не могут считаться подлинным манипулирова­
нием, поскольку каузатор не скрывает своей цели, а каузируемое лицо
не действует ПРОТИВ своей воли (отсутствует предположение, что
каузируемое лицо не хочет делать того, чего от него хочет каузатор,
хотя предполагается, что, если бы каузируемое лицо не захотело это­
го делать, оно бы этого и не сделало). В обоих этих отношениях обо­
значаемые каузативом «getting» действия, направленные на то, чтобы
побудить людей нечто сделать, отличаются от действительно «мани­
пуляционного» сценария, рассматриваемого в следующем разделе и
связанного с еще одной—семантически более сложной — каузативной
конструкцией.

3.3. Конструкции с предлогом into

(manipulating someone «into doing something»)
Конструкции, рассматриваемые в данном разделе, опознаются не
по вспомогательному глаголу (такому как make, have или get), а по
предлогу into. Но набор основных глаголов, которые могут испо­
льзоваться в данной конструкции, весьма ограничен и дает ясный
ключ к значению этой конструкции. Так, можно не только «сагитиро­
вать» кого-то нечто сделать («talk» someone «into» doing something), но
также употребить в этой конструкции глаголы «trick» 'внушить всеми
правдами и неправдами’, «manoeuver» 'ловко внушить’ или «push»
'толкнуть'. С другой стороны, невозможно когда бы то ни было упо­
требить в этой конструкции глаголы «encourage» 'воодушевить’ или
«induce» 'стимулировать'. По-видимому, можно сделать приблизитель­
но следующее обобщение: конструкция с into допускает глаголы, кото­
рые подразумевают идею манипулирования (обмана, уловок и подоб­
ного) или по крайней мере совместимы с ней. Более точно значение
конструкции с into можно изобразить следующим образом:
Person X «Verbed»person Y into doing Z. =
(a) X хотел, чтобы Y сделал Z
(b) Y не хотел делать Z
(c) X не говорил Y-y: «Я хочу, чтобы ты сделал Z»
(d) X думал, что, если X это скажет, Y не сделает этого
(e) из-за этого X сделал нечто другое
(f) из-за этого после этого Y сделал Z
(g) Y сделал это не потому, что Y хотел это сделать
(h) Y это сделал потому, что X хотел, чтобы Y это сделал
(i) Y не сделал бы это, если бы X этого не сделал.
Между конструкцией с into и конструкцией с get имеется ряд оче­
видных сходств, так же как ряд очевидных различий. Основные раз­
личия состоят в следующем: во-первых, в случае использования кон­
струкций с into каузируемое лицо сначала не хотело делать то, что оно
сделало, тогда как в случае использования конструкций с get такого
допущения нет; во-вторых, при использовании конструкции с into
действие каузируемого лица «запускается» волей каузатора, а не соб­
ственной волей каузируемого лица, тогда как при использовании кон­
струкции с get каузируемое лицо действует по своей собственной воле;
в-третьих, при использовании конструкции с into каузируемое лицо не
осознает, что происходит (а именно, что его действие «вызывается»
волей каузатора), тогда как при использовании конструкции с get та­
кого допущения нет.
Приняв во внимание все эти различия, мы не удивимся, что кауза­
тив с get, но не каузатив с into может использоваться перформативно
(в функции просьбы), например:
ГН get you to sign this 'Я рассчитываю, что ты подпишешь это’
*Г11 talk you into signing this
Говорящий, использующий предложение с глаголом get, не стре­
мится скрыть свое желание, чтобы каузируемое лицо нечто сделало,
хотя он не считает достаточным для того, чтобы «вызвать» действия
каузируемого лица, одно лишь выражение своей воли. По этой при­
чине перформативное предложение с глаголом get даже может быть
 употреблено из вежливости, поскольку оно звучит менее самонадеян­
но, нежели одно лишь выражение воли каузатора: «I want you to sign
this» 'Хочу, чтобы ты подписал это’. Используя такое предложение,
как «Г11 get you to sign this», взамен простого «I want you to sign this»,
говорящий сигнализирует, что он не считает свое желание доста­
точным основанием для того, чтобы каузируемое лицо стало дейст­
вовать, а также что он рассчитывает, что каузируемое лицо будет дей­
ствовать добровольно (в соответствии с желаниями каузатора, но
«свободно»).

4. К о н с т р у к ц и и с гла го ло м m ake
(;m a k in g s o m e th in g h a p p e n o r so m eo n e d o so m e th in g )

4.1. Введение
В английском языке много различных конструкций с глаголом
таке. Значение каждой из этих конструкций составляет уникальную
конфигурацию компонентов; оказывается, однако, что два компонен­
та могут быть общими для всех этих конструкций: один каузальный
компонент и один контрфактический. Говоря приблизительно, об­
щую семантическую «тему» конструкций с глаголом make можно пред­
ставить следующим образом:
произошло А
из-за этого произошло В
В не произошло бы, если бы не произошло А.
Однако я не утверждаю, что эта общая «тема» может рассматри­
ваться как полностью исчерпывающая значение конструкций или да­
же считаться их общим семантическим ядром в строгом смысле слова,
поскольку, как мы увидим, там могут быть и другие необходимые се­
мантические компоненты, зависящие от природы событий, обозна­
ченных здесь как А и В, а также из-за того, что между предикатами
могут быть иные каузальные и контрфактические связи, нежели ука­
занные в выш еприведенной формуле. Точное значение конструкций с
make зависит, я полагаю, от следующих факторов:
1. отличен ли каузатор от каузируемого?
2. является ли каузатором лицо? предмет? событие?
3. является ли каузируемым лицо? предмет? событие?
4. Д ЕЛАЕТ ли каузатор что-то?
5. Д ЕЛ А ЕТ ли каузируемое лицо что-то?
 6. если каузируемое лицо нечто делает, является ли это чем-то та­
ким, что может быть сделано лишь намеренно (например, write
'писать’, read 'читать’), или чем-то таким, что может быть сделано
ненамеренно (например, cry 'плакать’, laugh 'смеяться’)?
7. ПРОИСХОДИТ ли что-то с каузируемым?
8. ДУМАЕТ ли что-то каузируемое лицо?
Самый простой вариант конструкции с таке можно иллюстриро­
вать при помощи предложений следующего вида: «it made me think
that X» 'это заставило меня подумать, что X’, то есть предложений, от­
вечающих следующей формуле:
NP*Abstract made N P 2 Human VerbThink [ + complement].
Например:
It made me realize how lucky 1 was 'Благодаря этому я понял, как
мне повезло’.
This made me think of Mary 'Это заставило меня подумать о Мэри’.
What you said made me think of something my sister said 'Твои слова
заставили меня задуматься о том, что сказала моя сестра’ (...).
Значение, выражаемое в таких предложениях, может быть пред­
ставлено следующим образом:
It (X) made Y think W. =
(a) случилось X
(b) из-за этого некто Y подумал нечто (W)
(c) Y не подумал бы этого (W), если бы не случилось X.
Предложения с глаголом таке, принадлежащие к этому типу, от­
носительно просты, поскольку упомянутый результат не представлен
как нечто «плохое», «нежелательное», «непроизвольное», «неожидан­
ное» или «(рассматриваемое как) необходимое»: не подразумеваются
никакие ограничения на то, что думает каузируемое лицо. Как мы
увидим, в большинстве прочих типов предложений с таке дело обсто­
ит иначе.
В нижеследующем кратком обзоре конструкций с таке я прежде
всего рассмотрю предложения «интерперсонального» типа, то есть
предложения, в которых как каузатором, так и каузируемым являют­
ся люди, причем это разные лица. Типы предложений, в которых или
каузатором, или каузируемым оказывается не человек (или оба не лю­
ди), будут рассмотрены ниже (конечно, за исключением разновид­
ности «it made me think», с которой мы и начнем).
 В английском языке выделяется шесть интерперсональных (кауза­
тивных) конструкций с таке. Их можно иллюстрировать при помощи
следующих предложений:
1. Person X made person Y fall 'Из-за X-a Y упал’.
2. Person X made person Y feel guilty 'X заставил Y-a почувствовать
себя виноватым’.
3. Person X made person Y think about Z 'X заставил Y-a подумать о Z-e\
4. Person X made person Y want som ething 'X заставил Y-a захотеть
чего-то’.
5. Person X made person Y cry (laugfi) 'X заставил Y-a плакать (сме­
яться)’.
6. Person X made person Y apologize 'X заставил Y-a извиниться'.
В типе 1 нечто происходит с каузируемым лицом и каузируемое ли­
цо не обязано при этом что-либо чувствовать или что-либо делать. В
типе 2 с каузируемым лицом ничего не происходит (помимо того, что
с ним делает или ему говорит каузатор) и при этом каузируемое лицо
ничего не делает, но нечто чувствует. В типе 3 с каузируемы м лицом
ничего не происходит и при этом каузируемое ли ц о ничего не делает
и не чувствует, но долж но нечто подумать. В типе 4 с каузируемым ли­
цом ничего не происходит и при этом каузируемое ли ц о ничего не
обязано делать, чувствовать или думать, но долж но чего-то захотеть.
В типе 5 каузируемое лиц о нечто чувствует и поэтому делает нечто, но
нечто такое, что оно не хочет делать, то есть нечто такое, что может
быть сделано непроизвольно (и что, по-видимому, бы ло вызвано
чем-то происходящ им в теле данного лица). Н акон ец , в ти пе 6 каузи­
руемое лиц о делает нечто такое, что может бы ть сделано только наме­
ренно (даже если делается не по доброй воле — это р азгран и ч ен и е бу­
дет с некоторой степенью подробности рассм отрено ниж е). Рассмот­
рим семантические условия, связанны е с каждым из указан ны х типов.

4.2. К о н с т р у к ц и и m a k e-h a p p en
(m ak in g so m eth in g h a p p en to som eone)

Предложения c make могут быть использованы как обвинение, по­

добно предложению «You made me fall over!» 'Из-за тебя я упал!’. То,
что, по-видимому, подразумевает говорящий, выбирая конструкцию
этого типа, можно вербализовать следующим образом:
некто X нечто сделал
из-за этого нечто плохое (Z) произошло с лицом Y
Z не случилось бы с лицом Y, если бы X этого не сделал.
 Чтобы убедиться, что событие, о котором идет речь, действительно
должно рассматриваться как «плохое», полезно сравнить предложе­
ния А и В в следующих парах:

3. A. You bastard, you made me lose my job! 'Ублюдок, из-за тебя я

потерял работу!’
В. ?Г т so grateful to you, you made me get a job! ,?Я так благода­
рен тебе, из-за тебя я нашел работу!’
4. А. Не made her lose her temper 'Из-за него она вышла из себя’.
В. ?Не made her recover her composure ,?Из-за него она вновь об­
рела самообладание’.
5. A. You made me get worse 'Из-за тебя мне стало хуже’.
В. ?You made me get better ,?Из-затебя мне стало лучше’.

В каждой паре предложение В звучит хуже, нежели предложение

А, и на самом деле часто воспринимается как неприемлемое. Различие
очевидно: в А с каузируемым лицом происходит нечто плохое, а в В
нечто хорошее. Это не означает, что такое предложение, как «Не made
her get a job» 'Из-за него она нашла работу’, всегда подразумевает, что
получение работы считается чем-то «плохим». Это далеко не так: она
может рассматриваться и как нечто хорошее, но только при условии,
что каузатор действовал намеренно — условие, которое не налагается
на события, считающиеся «плохими». Для того чтобы объяснить эти
факты, нам необходимо допустить существование двух отличных друг
от друга интерперсональных конструкций типа make-happen: ^дейст­
вие каузатора не (обязательно) намеренно, а результат «плох» для кау­
зируемого лица, 2) действие каузатора намеренно, а результат не (обя­
зательно) «плох» для каузируемого лица. Поскольку условия, накла­
дываемые на эти два типа предложений (одного, когда каузатор дей­
ствует намеренно, и другого, когда это не обязательно), различны, эти
два типа нельзя охватить одной семантической формулой (без потери
объяснительной силы).
Можно было бы предположить, что событие, к которому отсылает
конструкция «make something happen», должно рассматриваться как
«нежелательное», а не как «плохое». Трудно проверить, какая из этих
двух гипотез («плохое» или «нежелательное») лучше, поскольку в ми­
ре людских дел «нежелательное» обычно имеет тенденцию интерпре­
тироваться как «плохое». Однако, если все взвесить, представляется,
что в данном случае факты лучше объясняются, если принять версию
о «плохом», нежели при помощи версии о «нежелательном». Попыта­
емся рассмотреть такое предложение, как «You made me fall!», на фоне
следующей гипотетической формулы:
(a) ты нечто сделал
(b) из-за этого нечто случилось со мною
(c) я не хотел, чтобы это случилось
(d) это не случилось бы, если бы ты этого не сделал.
Что представляется неудовлетворительным в этой формуле, так
это то, что она не объясняет, откуда здесь берется впечатление по­
рицания и обвинения, и, как бы то ни было, какой смысл утверждать,
что я не хотел упасть? Конечно, я не хотел упасть, люди обычно не
хотят падать, и нет особой необходимости это говорить. Гипотеза, в
соответствии с которой то, что случилось с каузируемым лицом, рас­
сматривается как нечто «плохое», не сталкивается с такого рода труд­
ностями.
Особенно знаменателен контраст между конструкцией «make-hap-
pen (to)» и прочими разнообразными конструкциями с «таке», не
имеющими каких бы то ни было отрицательных коннотаций. Напри­
мер, можно сказать: «She made it happen» о чем-то хорошем и жела­
тельном: «happen», но не «happen ТО someone». Можно также сказать
«She made him happy» 'Она сделала его счастливым’, и, конечно, это
тоже очень хорошо — но happy ’счастливый’ представляет собою при­
лагательное, а не глагол, а мы сейчас рассматриваем конструкцию
make+Verb. Кроме того, можно сказать «She made me see (realize)...»
'Она заставила меня увидеть (понять)...’, опять-таки без каких бы то
ни было отрицательных импликаций, но здесь мы имеем дело с глаго­
лом, обозначающим мысль (категория, которая будет рассмотрена ни­
же), а не с глаголом, указывающим на то, что нечто случилось. Нако­
нец, сравним следующие два предложения:
A. Eat youv spinach — spinach will make you grow big and strong! ’Ешь
шпинат—шпинат сделает тебя большим и сильным!’
B. ?She made him grow big and strong by giving him spinach every day
,?Она сделала его большим и сильным, каждый день давая ему
шпинат’.
Конструкция с mike, используемая в предложении А (с неодушев­
ленным каузатором и человеком в роли каузируемого лица), прекрас­
но совместима с положительным результатом, но интерперсональная
конструкция с таке, используемая в предложении В (с человеком в ро­
ли каузатора, так же как и в роли каузируемого лица), несовместима с
положительным результатом, и, как следствие, предложение В звучит
странно.
Итак, я сделаю (хотя только предварительное) заключение, что
рассматриваемая конструкция с make (из-за лица X нечто происходит
с лицом Y) подразумевает, что то, что происходит с каузируемым ли­
цом, считается «плохим» (для каузируемого лица), и я предлагаю сле­
дующую экспликацию конструкций данного типа:
Person X made Z happen to person Y. =
(a) X нечто сделал
(b) и з-за это го н ечто п лохое (Z) п р о и зо ш л о с Y-om
(c) Z не случилось бы с Y-ом, если бы X этого не сделал.

4.3. Конструкции make-feel (making someone feel something)

Может показаться, что предложения, касающиеся чувств, противо­
речат формуле, предложенной в предшествующем разделе. Напри­
мер, можно сказать кому-то: «You made me feel a lot better» ’Благодаря
тебе я чувствую себя намного лучше’, а, конечно, нельзя считать, что
«чувствовать себя лучше» — это нечто плохое, что происходит с каузи­
руемым лицом.
Однако в действительности «чувства» вообще нельзя считать чем-то
таким, что «происходит» с каким-либо лицом. На самом деле условия,
накладываемые на «making something HAPPEN to someone» и «making
someone FEEL something», отличаются друг от друга. Чтобы описать
этот факт, мы должны для этих двух типов предложений постулиро­
вать две различные семантические формулы, а не пытаться уложить
их в одну формулу. Если бы мы захотели постулировать единую фор­
мулу для указанных типов предложений, то могло бы показаться, что
мы выигрываем в экономии, но мы проиграли бы в отношении
предиктивной силы, поскольку единая формула не могла бы сохра­
нить связь между концептами «произойти/случиться» и «плохой».
Что касается концепта «чувствовать» (в конструкции «make feel»),
вызываемые каузатором чувства могут быть как хорошими, так и
плохими:
' She made him feel needed ’Она заставила его чувствовать себя нуж­
ным’.
Не made her feel guilty 'Он заставил ее чувствовать себя виновной’.
Не made her feel proud of her background ’Он заставил ее гордиться
своим происхождением’.
 Не made her feel ashamed of her background 'Он заставил ее сты­
диться споего происхождения’.
Чтобы описать эти факты, мы могли бы постулировать (в качестве
первого приближения) следующую формулу (ниже она будет подверг­
нута ревизии):
некто X нечто сделал
из-за этого некто Y нечто почувствовал (Z)
Y не почувствовал бы этого (Z), если бы X этого не сделал.
Одна из причин, по которым эта формула может нуждаться в ре­
визии, состоит в том, что она предусматривает физические чувства
(ощущения) наряду с психическими чувствами (эмоциями), тогда как
на самом деле «make féeJ» (с человеком в роли каузатора) совместимо
лишь с психическими чувствами:
A. Не made me feel miserable/happy 'Он заставил меня почувство­
вать себя несчастным/счастливым’.
B. ?Не made me feel cold/hot '?Он заставил меня почувствовать хо­
лод/жару’.
«Психические чувства», о которых идет речь, не обязаны быть
«эмоциями», такими как «счастливый» или «несчастный». Например,
можно сказать:
You make me fee1special 'Благодаря тебе я чувствую себя особенным’.
Не makes me feel stupid 'Он заставляет меня чувствовать себя дураком’.
You make me feel sick 'Из-за тебя я чувствую тошноту (т. е. отвращение)’.
Это чувство не может быть чисто физическим: оно долж но предпо­
лагать какие-то мысли. Д аже если каузатор клал каузируемому лицу
на тело куски льда или ставил ему горячие компрессы, выш еприве­
денное предлож ение В все равно звучало бы странно. Это наводит на
мысль, что каузатив таке сочетается с элементом ЧУВСТВОВАТЬ в
семантической структуре не непосредственно, а через посредство эле­
мента ДУМАТЬ: очевидно, «making som eone feel som ething» пресуппо-
нирует «making them think something».
С другой стороны, в неличных предлож ениях типа «make feel», та­
ких как «The whisky m ade me feel sick» 'О т этого виски мне стало пло­
хо’, вполне может идти речь о физическом ощ ущ ении. П оэтому усло­
вия, налагаемые на эти два типа, совершенно различны. Следующая экс­
п ли кац и я относится только к интерперсональному типу «make feel»:
N P^um an m ade NP2HuiIi;,n V erbFct.| [C om plem ent]
 Person X made person Yfeel something (Z). =
(a) X нечто сделал
(b) из-за этого Y нечто подумал
(c) из-за этого Y нечто почувствовал (Z)
(d) Y не почувствовал бы этого (Z), если бы X этого не сделал.
Чтобы без необходимости не умножать число различных конструк­
ций с таке, я упомяну здесь, что у конструкции «make-feel» есть ряд
модификаций, которые, по-видимому, удовлетворяют той же базовой
экспликации. Эти модификации можно иллюстрировать при помощи
следующих двух предложений из «Алисы в стране чудес»:
1. ...she pictured to herself (...) how she would gather about her other
little children, and make their eyes bright and eager with many a strange ta­
le... 'она представила себе, ...как она станет собирать вокруг себя дру­
гих детей и заставлять их глаза блестеть и гореть от дивной сказки...’
2. The Queen’s argument was that if something wasn’t done about it in
less than no time, she’d have everybody executed, all round. (It was this
last remark that had made the whole party look so grave and anxious)
'А Королева утверждала, что, если все не будет исполнено сию секун­
ду и даже раньше, она велит отрубить головы всем подряд. (Именно
это последнее заявление и заставило всех присутствующих выглядеть
столь мрачными и тревожными.)’.
В первом из этих предложений говорится, что некоторое лицо
сделает чьи-то глаза блестящими и горящими, что значит, однако, что
каузатор «заставит» каузируемое лицо «чувствовать себя заинтересо­
ванным» (с последующей импликацией, что интерес будет отражаться
в глазах каузируемого лица). Во втором предложении говорится, что
заявление некоторого лица заставило других людей выглядеть мрач­
ными и тревожными, что значит, однако, что один человек нечто го­
ворит и что другие люди из-за этого чувствуют беспокойство (опять-
таки с последующей импликацией, что беспокойство отражается на
лицах этих людей).

4.4. К о н с т р у к ц и и m ake-think (m aking someone think something)

С разновидностью «make-feel» тесно связана разновидность «make-

think», которую можно иллюстрировать посредством таких распро­
страненных предложений, как следующие:
You made me realize that Z 'Ты заставил(а) меня понять, что Z’.
Не made her forget her troubles 'Он заставил ее забыть о своих заботах’.
 She made him think of other matters (other people) 'Она заставила его
подумать о другом (о других людях)’.
Не made me see that I was on the wrong path 'Он заставил меня уви­
деть, что я на ложном пути’.
Здесь также нет импликации, что случившееся в результате дейст­
вия каузатора считается «плохим». Нет здесь и вообще каких бы то ни
было импликаций, касающихся природы «Z»: оно может быть хоро­
шим или нет, желательным или нежелательным, умным или глупым и
т. д. Поэтому в данном случае также уместна нейтральная формула:
Person X made person Y think something (Z). =
(a) X нечто сделал
(b) из-за этого Y нечто подумал
(c) Y не подумал бы этого (Z), если бы X этого не сделал.
Стоит отметить, что рассмотренной здесь интерперсональной кон­
струкции «make-think» также близко соответствует ее аналог с нелич­
ным каузатором, рассмотренный выше (например, «it m ade me think of
other matters» vs. «she made me think of other matters»). Различие между
этими двумя типами заключается только в различии между «некто» и
«нечто» и «сделать» и «произойти/случиться».

4.5. К онструкции make-want (making someone want something)

Так же, как можно «заставить кого-то нечто почувствовать» и «за­
ставить кого-то нечто подумать», можно и «заставить кого-то нечто за­
хотеть». Например, можно сказать: «You m ade m e w ant to try again»
'Ты возбудил(а) во мне желание попытаться снова!’. Это очередное
применение той же модели, что уже была использована для «таке
feel» и «таке think», может показаться тривиальны м и вряд ли заслу­
живающим упоминания, поскольку оно в точности параллельно двум
другим моделям. Однако необходимо вклю чить в перечень каждую из
моделей хотя бы только для того, чтобы исклю чить несуществующие
модели, такие как, например, «make know» 'заставить зн ать’, посколь­
ку по-английски нельзя сказать «he m ade me know this» 'он заставил
меня это знать’, хотя ближайш ие эквиваленты таке, скаж ем, в италь­
янском, могут быть употреблены в соответствующем сочетании:
Maria mi ha iatto sapere questo.
'М ария «заставила» меня это зн ать’.
(Конечно, по-английски можно сказать «let know» ’дать знать; сооб­
щ и ть’, но не «make know»).
 Итак, для полноты я запишу также экспликацию для типа «таке
want» (заметим, что Z обозначает здесь придаточное изъяснительное,
ср. Wierzbicka 1996):
Person X made person Y want something (Z). =
(a) X нечто сделал
(b) из-за этого Y нечто подумал
(c) из-за этого Y захотел Z
(d) Y не захотел бы этого (Z), если бы X этого не сделал.
Один момент, который имеет смысл отметить, состоит в том, что в
данном случае, как и в случае «make feel», каузальная связь устанавли­
вается между тем, что каузируемое лицо нечто хочет, и тем, что оно
нечто думает, тогда как контрфактическая связь устанавливается меж­
ду тем, что каузируемое лицо нечто хочет, и тем, что каузатор нечто
делает. Другой момент, который имеет смысл отметить, состоит в том,
что элемент «хотеть» не обозначает в данном случае желания что-либо
СДЕЛАТЬ, поскольку можно сказать, например, «You made me want
to be good» 'Ты возбудил(а) во мне желание быть хорошим’. Поэтому
соответствующий компонент формулируется просто как 'Y захотел Z’.
Наконец, следует отметить, что интерперсональный тип «make-
want» также имеет аналог с неличным каузатором, например «it made
me want to try again» 'это возбудило во мне желание попытаться снова’.

4 .6 . M a k in g so m eo n e cry
(н е п р о и з в о л ь н а я э м о ц и о н а л ь н а я р е а к ц и я )

Можно «заставить» («таке») кого-то другого плакать или смеяться.

A. John made Mary cry 'Джон довел Мэри до слез’.
B. Mary made Jo h n laugh 'Мэри заставила Джона смеяться’.
Чтобы описать такие предложения, я бы предложила еще одну
конструкцию с таке, которую можно назвать «таке непроизвольной
эмоциональной реакции». Условия, накладываемые на эту конструк­
цию, можно вербализовать следующим образом:
Person X made person Y cry/laugh. =
(a) X нечто сделал
(b) из-за этого Y нечто подумал
(c) из-за этого Y нечто почувствовал
(d) из-за этого Y сделал нечто (Z)
(e) Y сделал Z не потому, что Y хотел этого
(f) Y не сделал бы этого, если бы X этого не сделал.
 Рассмотрим, например, следующее предложение из дневника уми­
рающего человека, в котором упоминается жена этого человека:
I сап make her cry by saying: «Don’t ask т е about the attic fan: do it
the way you want it». With the implication, of course, that I w on’t be here
'Я могу заставить ее плакать, сказав: «Не спрашивай меня о вентиля­
торе на чердаке, делай, как сочтешь нужным». Подразумевая, конеч­
но, что меня уже не будет на свете’.
Из этого предложения не ясно, хочет ли умирающий, чтобы его
жена плакала или нет, но ясно, что он нечто делает (нечто говорит),
что из-за этого его жена нечто думает, что эта мысль вызывает у нее
некоторое чувство, что это чувство приводит к каким-то физиологиче­
ским процессам и что они, в свою очередь, приводят к тому, что она
плачет— по-видимому, непроизвольно плачет. Понятно, что предло­
жение этого типа означает не то же самое, что и его аналог с because
'потому что’, то есть что А и В в следующей паре значат не одно и то же:
A. X made Y cry by saying Z 'Сказав Z, X довел Y-а до слез’.
B. X said Z; because of this, Y cried 'X сказал Z; из-за этого Y заплакал’.
Вариант A предполагает более «сильную» связь между словами Х-а
и тем, что Y плачет: имеется более сильная импликация, что плач Y-a
непроизволен и вызывается какими-то внутренними процессами (ко­
торые были вызваны чувством), а также что Y не заплакал бы, если бы
не действие Х-а. Все это согласуется с предложенным толкованием.
Можно было бы возразить, что анализ, предложенный для типа
«make-cry», постулированного в качестве отдельной категории кауза­
тивов с таке, является слишком специальным, поскольку можно также
использовать каузатив с таке по отношению к ничего не выражаю­
щим физическим реакциям, как в следующем примере:
John made Магу sneeze by putting smelling sait u nder her nose ’Джон
заставил Мэри чихать, подложив ей под нос нюхательную соль’.
Ясно, что в этом случае речь не идет ни о мыслях, ни о чувствах, и
тем не менее предложение не является неприемлемым.
Но на самом деле предложение с конструкцией «make-sneeze» соот­
ветствует другому типу каузативов с таке— конструкции «make-happen»,
рассмотренной выше. Поскольку если плач или смех могут считаться «дей­
ствием», то чихание, скорее, рассматривается (в английском языке) как
что-то, что происходите человеком, а не как что-то, что человек делает:
Al! she did was cry 'Она только и сделала, что заплакала’.
?А11 she did was сгу ,?Она только и сделала, что чихнула’.
 Итак, конструкция «making somebody sneeze» может считаться ана­
логичной конструкции «making somebody fall». Но конструкцию «mak­
ing somebody cry» нельзя рассматривать таким же образом, поскольку
плач или смех— это то, что человек делает (хотя и непроизвольно), а
не то, что с ним происходит. Во всяком случае, именно так глагол
sneeze 'чихнуть’ трактуется английским лексиконом, тогда как глаголы
cry ’плакать’ и laugh 'смеяться’ трактуются по-другому.
Опять-таки, если бы мы захотели добиться того, чтобы этот тип по­
пал в одну формулу с одним из рассмотренных выше типов, обе фор­
мулы потеряли бы значительную часть своей предиктивной силы. По­
скольку, во-первых, в данном случае имеет место контрфактическая
связь между действием каузатора и действием (а не мыслью или чув­
ством) каузируемого лица, а во-вторых, предложения типа «make-cry»
подразумевают, что действие каузируемого лица было непроизволь­
ным, и эта информация была бы потеряна, если бы компонент (е) в
вышеприведенном толковании должен был бы рассматриваться как
факультативный, а не как составная часть инварианта особой подкон­
струкции (типа «make-cry»).

4.7. M a k i n g s o m e o n e d o s o m e th in g (« m a k e принуждения»)
1. When we were small Mai used to make us kneel on graters for a thing
like that 'Когда мы были маленькими, Маи заставляла нас за такие ве­
щи стоять на коленях на терках’ (Naipaul 1969: 236).
2. ...Н е (...) made her learn the quotations hanging on the wails, and
made her sit still while he unsuccessfully tried to sketch her. She was
dispirited and submissive '...О н (...) заставлял ее заучивать цитаты, ви­
севшие на стенах, и сидеть неподвижно, пока он безуспешно пытался
набросать ее портрет. Она была уныла и покорна’ (Naipaul 1969: 222).
3. Granny is making me eat fish. I hate it 'Бабушка заставляет меня
есть рыбу. Я ее ненавижу’ (Naipaul 1969: 186).
Как подсказывают эти примеры, когда кого-то «заставили» («made»)
что-то делать, это означает, что он делает что-то такое, чего он не хо­
чет делать, под давлением кого-то еще. Это можно вербализовать в
виде следующей формулы:
Person X made person У do Z. =
(a) X хотел, чтобы Y сделал Z
(b) Y знал это
(c) X знал, что, если X не сделает нечто Y-y, Y этого не сделает
(d) из-за этого X нечто сделал (сказал) Y-y
 (е) из-за этого Y подумал: «Мне надо это сделать»
(i) из-за этого Y сделал Z
(g) Y не сделал бы Z (в это время), если бы Y этого не подумал.
Действие, которое каузируемое лицо «заставляют» делать, не обя­
зано быть само по себе неприятным (как в случае стояния на коленях
на терках), а каузатор может на самом деле заботиться о благе каузи­
руемого лица, как бабушка, которая заставляла ребенка есть рыбу, но
даже в этом случае сама конструкция имплицирует, что действие со­
вершается не по доброй воле.
Рассмотрим, например, следующий отрывок (из одного романа):
Не was tired; she made him rest. He was hungry; she gave him food.
He had nowhere to go: she welcomed him 'Он устал; она заставила его
отдохнуть. Он был голоден; она дала ему поесть. Ему некуда было ид­
ти; она приютила его’ (Naipaul 1969: 484).
В данном случае, что весьма нетипично, каузируемое лицо благо­
дарно каузатору за давление, которое тот на него оказывает. Однако
здесь также вполне возможно, что в ситуации, описанной в книге, он
не стал бы отдыхать, если бы мать не настаивала на этом, и что он ус­
тупил заботливому давлению матери, признавая, что ее отношение к
нему обязывает его позволить ей позаботиться о нем.
Как же «заставить» другое лицо делать нечто, если данное лицо оче­
видным образом не желает делать этого. По-видимому, «делая нечто это­
му лицу» (как правило, вербально): угрожая ему, оказывая на него давле­
ние, читая ему нотации или, возможно, сбивая его с толку. В типичном
случае слова каузатора направлены по адресу каузируемого лица и, как
правило, указывают на какие-то возможные последствия действия (или
бездействия) каузируемого лица. Например, хотя можно «заставить»
(«таке») кого-либо заплакать, сказав нечто (например, жестоко пошутив
по адресу каузируемого лица) третьему лицу, нельзя «заставить» («таке»)
кого-либо извиниться или вымыть посуду, сказав нечто третьему лицу.
Нельзя и «заставить» («таке») кого-либо извиниться или вымыть посуду,
сказав нечто этому человеку о ком-либо или чем-либо еще:
?She made me apologize by pointing out that Harry had already done so
,?Она заставила меня извиниться, указав, что Гарри уже сделал это’.
?She made me wash the dishes by complaining about her headache
,?Она заставила меня вымыть посуду, пожаловавшись на головную боль’.
Однако что же означает, что действие совершается не по доброй
воле? Означает ли это, что каузируемое лицо не хочет делать того, что
оно делает?
 На первый взгляд кажется, что мог бы подойти компонент такого
рода ('Y не хочет делать того, что он делает’), но если рассмотреть все
разнообразие предложений с таке (с интенциональным глаголом в ро­
ли дополнения), выяснится, что не для всех из них годится такой ком­
понент. Иногда импликация, по-видимому, состоит в том, что у каузи­
руемого лица нет выбора, а не в том, что каузируемое лицо действи­
тельно не хочет этого делать, как в следующем предложении:
Му wife made me go to the doctor. I was planning to go anyway, but I
kept putting it off, so she rang and made an appointment for me ’Моя же­
на заставила меня пойти к врачу. Я и сам собирался пойти, но все от­
кладывал, а она позвонила и записала меня на прием’.
Компонент ’Y не хотел делать Z’ был бы «слишком сильным» для
описания таких предложений.
Решение, которое мне бы хотелось предложить, состоит в следу­
ющем: мы не можем сказать, что каузируемое лицо «не хотело делать
того, что оно сделало», но мы можем сказать, что каузируемое лицо в
какой-то момент подумало: «Мне надо это сделать»,— и потому сдела­
ло это и, кроме того, что каузируемое лицо не сделало бы этого, если
бы не подумало: «Мне надо это сделать». Если бы мы сформулировали
контрфактический компонент на основе действия каузатора («Y не
сделал бы Z, если бы X этого не сделал»), этого было бы недостаточно
для описания «недобровольности», имплицируемого конструкцией.
Однако, если мы вербализуем контрфактический компонент как
функцию от того, что думает каузируемое лицо (Y не сделал бы этого,
если бы Y не подумал: «Мне надо это сделать»), это позволит нам объ­
яснить подразумеваемую недобровольность, не утверждая при этом, что
каузируемое лицо «не хотело делать» того, что оно намеренно сделало.
Если этот анализ правилен, то обнаруживается интересное разли­
чие между контрфактическим компонентом в предложениях с таке,
указывающих на намеренное действие (как в «X made Y apologize» 'X
заставил Y-a извиниться’), и в предложениях с таке, указывающих на
непроизвольное действие (как в «X made Y cry» 'X довел Y-a до слез’).
Такое предложение, как «John made Магу cry» 'Джон довел Мэри до
слез’, имплицирует, что Мэри не заплакала бы, если бы Джон не сде­
лал чего-то такого, что расстроило ее. Напротив того, такое пред­
ложение, как «Магу made John apologize» 'Мэри заставила Джона из­
виниться’, имплицирует, что Джон не извинился бы, если бы он не
подумал, что ему надо это сделать (а не то, что Джон не извинился
бы, если бы Мэри чего-то не сделала). Последнее утверждение также
 может соответствовать действительности как импликатура (Джон не
извинился бы, если бы Мэри чего-то не сделала), но для описания
подразумеваемого нежелания каузируемого лица мы долж ны верба­
лизовать первую идею, т. е. мысль говорящего 'мне надо это сделать’.

4.8 . M ake с у б ъ е к т и в н о й н е о б х о д и м о с т и
Mutatis m utandis, то, что применимо к предлож ениям с таке,
описывающим интерперсональное «принуждение», прим еним о также
и к предлож ениям с make с неличным каузатором, таким, как «The rain
made him go inside» 'Д ож дь заставил его зайти под кры ш у’. В послед­
нем случае никто не оказы вает давления на каузируемое лицо, но со­
бытие (дождь) приводит каузируемое лицо к поним анию того, что не­
обходимо соверш ить действие («Мне надо что-то сделать»).
Something (X) made person Y do Z. =
(a) некто Y был в месте Р
(b ) в этом месте нечто (X) произош ло (например, начался дождь)
(c) из-за этого Y подумал: «Мне надо что-то делать»
(d) из-за этого Y сделал Z (заш ел под крыш у)
(e) Y не сделал бы Z (в это время), если бы X не случилось.
П ровери м эту формулу на следующем прим ере: «The arrival of the
police m ade m e ru n for my life» 'П ри б ы ти е поли ц и и вы нудило меня бе­
жать, чтобы спасти свою ж и зн ь’. П реж де всего, я н аходился в некото­
ром месте (Р). Затем в это место прибы ла п оли ц и я. И з-за этого я по­
думал: «Мне надо бежать»; и так я и сделал. Я бы не сделал этого, ес­
ли бы не подумал, что мне надо это сделать.
О бы чно, когда н екоторое собы тие «заставляет» («makes») человека
что-то делать, это поним ается так, что собы тие п ро и зо ш л о в том же
месте, где н аходился этот человек (н ап ри м ер, если д о ж д ь «заставляет»
человека зай ти под кры ш у, это п оним ается так, что д о ж д ь пошел в
том месте, где в это врем я н аходился этот человек). В опрос о том, яв­
л я е т с я ли тож дество места необходим ы м условием д л я д ан н о го типа,
остается сп орн ы м . Н еко то р ы е инф орм ан ты считаю т приемлемы ми
п р е д л о ж е н и я , подобн ы е следую щ ему, в котором каузирую щ ее собы­
ти е, во зм ож н о, и м ел о место д ал ек о от того места, где соверш ает дей­
стви е кау зи руем ое лицо:
T h e b u sh fires in V ictoria m ade them w ork all n ig h t e d itin g th e footage
'П о ж а р ы ку стар н и к о в в В и к то р и и заставили их п роси д еть всю ночь за
р е д а к т и р о в а н и е м х р о н и к ал ь н ы х к а д р о в ’.
 Однако других информантов не устраивают такие предлож ения, и
они предпочитают вариант без таке, например:
The bush lives in Victoria kepi them working all night 'П ож ары
кустарников в Виктории засадили их за работу на всю ночь’.
В предложенной выш е формуле я сформулировала компоненты (а)
и (Ь) таким образом, что они предполагают единство места, но этот во­
прос требует дальнейш его исследования. С другой стороны, какая-то
отсылка к месту в п редлож ениях рассматриваемого типа представля­
ется необходимой, как показываю т следующие противопоставления:
A. The d eath o f his father m ade him reassess his plans
(think— , realize— , re-evaluate—, decide— , etc.)
’Смерть отца заставила его заново определить свои планы
заново обдумать— , понять— , заново оценить— , оп редели ть—
и т. д .’
B. ?T he d eath o f his father m ade him resign from his job ’'С м ер ть отца
заставила его уйти с работы ’.
П редлож ение А является приемлемы м, поскольку рассм отренны й
выше (в разделе 4.1) тип make-think не налагает никаких о гран и чен и й
на природу собы тия, которое «заставляет» («makes») кого-то н ечто по­
думать (понять и т. д.). Н о предлож ение В звучит странно, поскольку
рассматриваемый здесь тип make-do содерж ит больш ее количество о г­
раничений: очевидн о, д л я того чтобы предлож ение бы ло полностью
приемлемым, собы тие, которое «заставляет» («makes») кого-либо что-
то делать, д олж н о бы ть п редставлено (или и нтерп рети рован о) как
«локальное» собы тие (н ап ри м ер, дож дь или прибы тие п оли ц и и н а м е­
сто действия). Рассмотрим такж е следующ ее противопоставление:
A. Не resigned from his jo b because his lath er died 'О н уш ел с работы ,
потому что его отец ум ер’
B. ?T h e d ea th o f his fath er m ade him resign from his jo b ’'С м е р ть о тц а
заставила его уйти с работы ’
Здесь оп ять-так и п р ед л о ж ен и е А в ы гл яди т соверш ен н о н о р м ал ь ­
ным, тогда как п р ед л о ж ен и е В, сколь бы он о ни казалось б ли зк и м ему
по значению , не я в л я е тся в равн ой степени прием лем ы м . Т а к и е к о н ­
трасты в о тн о ш ен и и прием лем ости о б ъ ясн яет ги потеза, что ти п make-
do с н ео д у ш евл ен н ой п р и ч и н о й треб ует указан ия н а место. О д н ак о
следует д о б ави ть, что «событие», которое «заставляет» («makes») ч е л о ­
века нечто сд ел ать, м ож ет заклю чаться в чем-то таком , ч то э т о т чело-
век видит по телевидению, или в газете, или в чем-то еще того же ро­
да, как в следующем примере:
Rupert Murdoch was annoyed. Not with expansion of (...) Not with de­
velopment of (...) What made him reach for the phone at around midday
Sydney time on September 5 were four paragraphs on page 2 of The Daily
Telegraph’s business Section... (The Australian Magazine. December
14—15,1996, p. 11) 'Руперт Мэрдок был раздражен. Не расширени­
ем (...). Не развитием (...). Схватить телефон 5 сентября около полуд­
ня по сиднейскому времени его заставили четыре абзаца на с. 2 дело­
вого раздела газеты «Дейли телеграф»’.
В этом примере особенно интересно то, что в каком-то смысле
здесь очевидным образом нет внешнего принуждения или насилия: в
каком-то смысле можно считать, что решение схватить телефон при­
нято совершенно свободно. Однако формула 'Y подумал: мне надо
что-то делать’ особенно хорошо подходит для описанной ситуации;
импликация состоит не в том, что Мэрдок «не хотел» схватить теле­
фон, но скорее в том, что он не сделал бы этого, если бы не подумал
что-то вроде 'мне надо что-то делать’. В сущности, то же относится и к
рассмотренным выше примерам, но, возможно, не столь очевидным
образом: люди, убегающие из-за того, что прибыла полиция, хотят
убежать, а тот, кого дождь «заставляет» зайти под крышу, хочет зайти
под крышу (из-за дождя).
Таким образом, конструкция, названная здесь «таке субъективной
необходимости», в одном важном отношении параллельна конструк­
ции «make принуждения»: в обоих случаях каузируемое лицо нечто де­
лает, потому что думает: 'Мне надо это сделать’ (или 'мне надо что-то
делать’). Однако даже здесь есть некоторая разница: в случае «make
принуждения» каузируемому лицу приписывается мысль 'мне надо
это сделать’, тогда как в случае «таке субъективной необходимости»
мысль, приписываемая каузируемому лицу, должна принять форму
'мне надо что-то делать’, поскольку не всегда ясно, что именно надо
делать каузируемому лицу. Это последнее утверждение выходит на
первый план в таких (литературных) примерах, как следующие, в ко­
торых едва ли у каузируемого лица есть какое-то время, чтобы ре­
шить, что именно оно должно делать:
...a sharp hiss made her draw back in a hurry: a large pigeon had flown
into her face '...громкий свистящий звук заставил ее отпрянуть: прямо
в лицо кинулась большая голубка’.
 ...a little sharp bark just over her head made her look up in a great
hurry '...тявканье прям о у нее над головой заставило ее вздрогнуть и
поднять глаза’ («Алиса в стране чудес»).
Могут возразить, что в предложениях, подобных этим, действие
каузируемого ли ц а мыслится «автоматическим», а не «намеренным».
Я, однако, полагаю, что они не являются несовместимыми с интер­
претацией, которая постулирует внезапную мысль, сверкнувшую в
уме каузируемого лица: «Мне надо что-то (сейчас) делать».

4.9. M ake vs. fo rc e

Прежде чем продолж ить обзор различны х английских конструк­

ций с make, имеет смысл остановиться на мгновение, чтобы сравнить
«таке принуждения» с лексическим глаголом force 'вы нуж дать силой’.
В чем, наприм ер, р азли чи е между «making som eone apologize» и «forc­
ing someone to apologize»?
Я полагаю, что сравнение глаголов «make» и «force» особенно полезно,
поскольку оно проливает свет на природу «недобровольности», им­
плицируемой глаголом таке. Ведь ясно, что forcing имплицирует, что кау­
зируемое лицо не хотело делать того, что в конце концов сделало, а по­
скольку force интуитивно ощущается «более принудительным», нежели
make, сравнение этих двух глаголов поможет нам убедиться, что было бы
неразумно приписывать тот же самый компонент ('Y не хотел этого д е­
лать’) также и конструкции с «make принуждения». Я представляю на рас­
смотрение идею, что как различия, так и сходства между force и «таке п ри ­
нуждения» можно описать, предлож ив следующее толкование для faire:
Person X forced person Y to do Z (например, to apologize 'извиниться'). =
(a) X хотел, чтобы Y сделал Z
(b) X зн ал, что Y не хочет этого делать
(c) X думал, что, если X сделает нечто Y-y
Y-y надо будет сделать Z
(d) из-за этого X нечто сделал Y-y
(e) из-за этого Y-y бы ло надо сделать Z
(Í) из-за этого Y сделал Z
(g) Y не сд елал бы Z, если бы X не сделал этого Y-y
(h) когда Y д ел ал Z, Y думал: «Я не хочу этого делать»
Н аконец, рассм отри м р азл и ч и е между «таке субъекти вн ой н еоб ­
ходимости» и «force (р е ал ьн о й необходимости)», как в ниж еследую щ и х
предлож ениях А и В:
 A. The rain made Mary go inside 'Дождь заставил Мэри зайти под
крышу’.
B. The rain forced Mary go inside 'Дождь вынудил Мэри зайти под
крышу’.
Mutatis mutandis, что относится к «принуждению», относится и к
«необходимости». Предложение А имплицирует, что, когда начался
дождь, Мэри подумала: «Мне надо зайти под крышу»,— тогда как
предложение В имплицирует нечто большее: что М эри на самом деле
«надо было» зайти под крышу. Кроме того, В имплицирует, что Мэри
не зашла бы под крышу, если бы не начался дождь, тогда как А скорее
предполагает, что Мэри не зашла бы под крышу, если бы не подума­
ла: «Мне надо это сделать». Наконец, предлож ение В очевидным об­
разом подразумевает, что Мэри не хотела заходить под крышу и что,
когда она это делала, она думала ’я не хочу этого д ел ать’, тогда как
предложение А имплицирует, что Мэри думала 'мне надо это сделать’,
а не 'я не хочу этого делать’.

4.10. Н е у д а ч а , в к о т о р о й в и н я т о б ъ е к т и л и с о б ы т и е

П ереходя теперь к предлож ениям, в которых собы тие (а не лицо)

«заставляет» нечто происходить с кем-либо, мы п реж д е всего отметим
разновидность, параллельную рассмотренному вы ш е типу «making-
som ething-happen-to-som eone»: точно так же, как мож но сказать «Не
m ade me fall over» 'И з-за него я упал’, можно сказать и «It m ade me fall
over» 'И з-за этого я упал’, где «it» может относиться к событию, затра­
гивающему каузируемое лицо, или к предмету, н али чи е которого в
некотором месте связано с каким-то событием, затрагиваю щ им каузи­
руемое лицо. В типичном случае то, что п роисходи т с каузируемым
лицом, рассматривается как обусловленное либо «локальным» событи­
ем (как в приводимом ниж е предлож ении 1), л и б о «телесным» собы­
тием (как в предлож ении 2):
1. T h e box falling off the shelf hit my head and m ade m e fall off the
lad d er 'У павш ая с полки коробка ударила м еня по голове и заставила
м еня свалиться со стрем ян ки ’.
2. T h e sudden drop o f the sugar level in h er blood m ad e h e r faint 'Вне­
зап н ое падение уровня сахара у нее в крови заставило ее побледнеть’.
В п редлож ен иях этого типа имеет место к аузал ьн ая связь между
чем-то случивш имся с некоторы м лицом (обы чно с телом данного ли­
ца) и чем-то ещ е, случивш имся с тем же самым л и ц ом . По-видимому,
второе событие всегда является не только неожиданным, но и неже­
лательным («плохим»). Таким образом, я предлагаю следующее толко­
вание для предложений данного типа:
Something (X) made Z happen to person Y. =
(a) нечто (X) произошло с лицом Y
(b) из-за этого произошло нечто плохое (Z)
(c) Z не произошло бы с Y-ом
если бы не произошло X.
Как и в рассмотренном выше случае, когда ответственность за не­
удачу возлагается на лицо (например, «You made ше fall» 'Из-за тебя я
упал’), здесь также возникает вопрос, было ли событие действительно
«плохим» (для затронутого им лица) или оно было просто «нежела­
тельным». Но те же самые соображения, которые указывают на «пло­
хое», а не «нежелательное» в предложениях «личной вины», относятся
и к рассматриваемым сейчас предложениям. Например, если коврик
«заставил» («made») меня споткнуться, едва ли необходимо указывать,
что я НЕ хотел спотыкаться (на самом деле, само значение глагола trip
over 'споткнуться, поскользнуться, свалиться’ исключает возможность
того, чтобы событие было «желательным»). Интерпретация, говоря­
щая, что с каузируемым лицом произошло «нечто плохое», не сталки­
вается с такими трудностями; и, конечно, «нечто плохое» не должно
интерпретироваться как «нечто трагическое»; оно может также от­
носиться к небольш им неудачам или незначительным бедам.
По крайней мере в настоящий момент я остановилась на намечен­
ных выше толкованиях. На ум приходят очевидные контрпримеры,
но, как будет показано в следующем разделе, они скорее кажущиеся,
чем действительные.

4.11. I f I do something, it will make me VERB ADJ

'Е сли я н ечто сделаю, это заставит меня ГЛАГ ПРИЛ’
Утверждение или гипотеза, что предложения типа «make-happen»
подразумевают какие-то отрицательные последствия для каузируемо­
го лица, как будто наталкивается на трудности в случае таких пред­
ложений, как «Spinach will make you grow big and strong» 'Шпинат за­
ставит тебя вырасти большим и сильным’, где мы не предполагаем
никаких отрицательных последствий и, однако, вроде бы встречаемся
с той же самою структурной моделью. Подобным же образом в «Алисе
в стране чудес» Льюиса Кэрролла Алиса часто сталкивается с разнооб­
разными волшебными предметами, которые «заставляют» («таке») ее
становиться большой или маленькой, никоим образом не нанося ей
ущерба. Два примера:
1. I do hope it’ll make me glow large again, for really I’m quite tired of
being such a tiny little thing» 'Надеюсь, от нее я опять подрасту, а то
очень надоело быть такой крошкой’.
2. «...if it makes me gl ow larger, I can reach the key; and if it makes me
glow smaller, 1 can creep under the door: so either way I ’ll get into the
garden, and I don’t care which happens!» ’...если от него я вырасту по­
больше, я смогу достать ключ, а если стану меньше, пролезу под
дверь: так или иначе я попаду в сад, и мне все равно, как именно!’.
В этих предложениях то, что происходит с Алисой, не только не
рассматривается как что-то «плохое», но на самом деле может считать­
ся «хорошим». Так как же можно примирить существование таких
предложений с утверждением, что предложения типа «make-happen»
с неодушевленным каузатором всегда имплицируют отрицательные
последствия? Могло бы показаться, что решение тут самое простое:
почему бы просто не отказаться от элемента «плохой» в предложен­
ных толкованиях?
Для предложений, подобных предложениям об Алисе, это реше­
ние сработало бы; но действительно ли эти предложения принад­
лежат к тому же самому типу, что и такие предложения, как «It made
me fall»? Я полагаю, нет. Решающее различие состоит в том, что в слу­
чае Алисы происходящее с ней как с каузируемым лицом происходит
потому, что она сама нечто сделала (поела волшебный пирожок; вы­
пила из волшебной бутылки), тогда как в случае предложений типа
«It made me lall» происходящее с каузируемым лицом происходит по­
тому, что нечто происходит в том месте, где каузируемое лицо на­
ходится, а не потому, что каузируемое лицо нечто сделало.
Поэтому неадекватным было бы простое устранение элемента «пло­
хой» из толкования, предлагаемого для предложений «make-happen»,
что привело бы к толкованию типа следующего:
(a) нечто (X) произошло (в месте Р? с лицом Y?)
(b) из-за этого нечто (Z) произошло с лицом Y
(c) Z не произошло бы с Y-ом, если бы не произошло X.
Оказывается, что эта формула неудовлетворительна, поскольку, ес­
ли сформулировать компонент (а) просто как ’нечто произошло в
этом месте’, то формула не годится для предложений об Алисе— ведь
в них речь идет не о каком-то «локальном событии», а о том, что сде­
лала сама Алиса. Если сформулировать его как 'нечто произошло с ли-
цом Y', то это так ж е н е годится д л я п ред лож ен и й про Алису по той ж е
самой причине. С д р у го й стороны , если сф орм улировать его как 'л и ц о
Y нечто сделало', то это п одой д ет д л я п ред лож ен и й п р о Алису, но не
для таких п р ед л о ж ен и й , как «It m ade m e fall».
Насколько я виж у, ед и н ствен н ое р азр еш ен и е п одоб н ы х т р у д ­
ностей состоит в том , чтобы рассм атривать указан ны е д в а ти п а п о о т­
дельности и ф о р м у л и р о в ать п ервы й ком пон ен т как 'н еч то п р о и зо ш л о
в этом месте’ д л я п р ед л о ж ен и й ти п а «It m ade m e fall» и как л и ц о Y
нечто сделало’ д л я п р ед л о ж ен и й ти п а п ред лож ен и й об А лисе. О д н а к о
как только мы сделаем этот ш аг, вопрос о п одразум еваем ы х о т р и ц а ­
тельных п ослед стви ях такж е разреш и тся сам собою: указан и е н а «пло­
хие последствия» ум естно д л я первого ти па, но не д л я в торого ти п а.
Итак, для п р ед л о ж ен и й ти п а п ред лож ен и й об Алисе мы мож ем дать
(в качестве первого приближ ения) следующее толкование:
(a) некто Y нечто сделал с вещ ью X (пирожком, некоторым напитком)
(b) из-за этого нечто (Z) п рои зош л о с этим лицом
(c) Z не п р о и зо ш л о бы с Y-ом, если бы Y этого не сделал.
Здесь такж е п р ед ставл ен п ред м ет (X), явл яю щ и й ся, так сказать,
«каузатором» собы тия, затрон увш его каузируемое л иц о, но в д ан н о м
случае каузальная св язь вклю чает действие каузируем ого л и ц а , д е й ­
ствие, затрагиваю щ ее такж е «каузатора»),
В поддерж ку р азгр а н и ч ен и я между этим и двум я ти п ам и п р е д ­
ложений я бы о тм етила, что у п редлож ений «do-happen» есть так ж е и
особые ф орм альны е п р и зн аки : почти всегда они содерж ат в составе
предиката п ри л агател ьн ое, конкретизирую щ ее результат каузи руем о­
го события. Н ап р и м ер , из двух приводим ы х ниж е п р ед л о ж ен и й А и
В, по общему мнению , А звучит лучш е:
A. Spinach will m ake you grow big and strong! 'Ш пинат заставит теб я
вырасти больш им и си льн ы м ’
B. ?Spinach will m ake you grow! ,?Ш пинат заставит тебя вы расти ’.
Также и в п р ед л о ж ен и ях про Алису говорится, что волш еб н ы е
предметы заставляли ее «grow taller» 'вы расти побольш е’ или «grow
smaller» 'стать п о м ен ьш е’, а не просто «grow» 'вы расти’.
На самом д еле, по-видимому, имеется тесная сем антическая, равн о
как и ф ормальная, связь между рассматриваемыми п ред лож ен и ям и
«do-happen» и таки м и чисто адъективны ми п редлож ениям и с таке,
как следующее: «Spinach will m ake you big and strong!» 'Ш пинат сдела-
еттебя большим и сильны м!’
 Предложения этого типа могут быть формально представлены
следующим образом:
NP Non-human IMde NP Human ADJ.
Еще два примера (из «Алисы в стране чудес»):
1. They looked so good, that it made Alice quite hungry to look at them
'Вид у них был такой аппетитный, что у Алисы прямо слюнки потек­
ли [букв.— ...что, когда Алиса смотрела на них, она делалась совсем
голодной]’.
2. Maybe it’s always pepper that makes people hot-tempered (...), and
vinegar that makes them sour—and camomile that makes them bitter—
and—barley sugar and such things that make children sweet-tempered
'Наверно, вообще именно перец делает людей вспыльчивыми (...), ук­
сус—кислыми, настой ромашки—сердитыми [букв.— горькими]...
а... ячменный сахар и тому подобные вещи делают детей ласковыми’.
Насколько можно судить, глагол, обозначающий действие каузи­
руемого лица, может наличествовать (как в 1) или отсутствовать (как
в 2), но семантически он всегда налицо. Например, предложение 2
имеет смысл при предположении, что люди едят и пьют вещества,
упомянутые как «каузаторы» результирующих состояний. На самом
деле здесь, по-видимому, не нужно никакое особое толкование, и тип
«make grow big and strong» действительно можно объединить с типом
«make big and strong» в одну формулу:
NP Non-human made NP Human (VERB) ADJ,
к которой, по-видимому, независимо от того, имеется ли в наличии гла­
гол, приложимо одно и то же (предложенное выше) толкование. Но, по­
скольку предложения такого рода обычно конкретизируют результиру­
ющее состояние, по-видимому, уместно добавить еще один компонент (d):
Something (X) made person Y be like this [ADJ], =
(a) некто Y нечто сделало с вещью X
(b) из-за этого нечто (Z) произошло с этим лицом
(c) Z не произошло бы с Y-ом, если бы Y этого не сделал
(d) после этого Y был таким [ПРИЛ].

4.12. Л о к а л ь н ы е собы ти я с неож и дан н ы м и р е зу л ь т а т а м и

Также вкратце рассмотрим предложения, указывающие на разного

рода «локальные явления», вроде следующих (предложения А и В из
Chappell 1978):
 A. The storm made all the flowers fall 'Из-за бури опали все цветы’.
B. The wind made the door blow open 'Из-за ветра открылась дверь’.
C. The tremor made the tower collapse 'Из-за землетрясения об­
рушилась башня’.
С формальной точки зрения, рассматриваемая модель может быть
описана следующим образом:
NP Non-human made NP Non-human VERBHappen.
Вопрос состоит в том, каковы семантические импликации данной
конструкции.
Чтобы начать с осторожного толкования, которое будет включать
лишь наиболее надежные компоненты, мы могли бы предложить
схедующее:
(a) нечто (X) произошло в месте Р
(b) из-за этого случилось нечто (Z)
с какими-то вещами (Y) в этом месте
(c) Z не произошло бы с Y-ами, если бы в этом месте не случилось X.
Однако есть основания полагать, что столь широкое толкование не­
достаточно для правильного описания сферы употребления данной кон­
струкции. В частности, можно сравнить следующие два предложения:
A. The wind made the door blow open 'Из-за ветра открылась дверь’.
B. The wind made the door blow shut 'Из-за ветра закрылась дверь’.
Все мои респонденты были согласны в том, что из этих двух пред­
ложений А звучит лучше, а причина, по-видимому, в том, что для две­
рей нормальным считается быть закрытыми, тогда как конструкция с
make предполагает, что случилось нечто необычное и, вероятно, неже­
лательное.
Чтобы описать эту почти общую интуицию, необходимо добавить к
толкованию некоторый компонент. Вопрос состоит вот в чем: как
следует сформулировать этот недостающий компонент?
Одна из возможностей состоит в том, чтобы сказать, что не хватает
здесь указания на то, что «случилось нечто ПЛОХОЕ»: если из-за бури
опали все цветы или если из-за землетрясения обрушилась башня, то,
конечно, это может считаться «плохим»; и даже если из-за ветра от­
крылась дверь, это также может считаться «плохим» (поскольку обыч­
но для дверей желательно быть закрытыми).
Но остаются определенные трудности. В частности, мои ре­
спонденты были склонны согласиться, что следующее предложение
8 А. Вежбицкая
вполне приемлемо: «The recent rains have made everything bloom»
’Из-за недавних дождей все расцвело’. Если мы хотим иметь для этого
предложения то же толкование, что и для вышеприведенных пред­
ложений, нам придется отказаться от предполагаемого указания на
то, что «случилось нечто плохое», и, возможно, попытаться по­
следовать по иному пути: рассматриваемое событие воспринимает­
ся как неожиданное. Это приводит нас к следующему пробному тол­
кованию:
Something (X) made something (Z) happen to a place. =
(a) нечто (X) произошло в месте Р
(b) из-за этого случилось нечто (Z)
с какими-то вещами (Y) в этом месте
(c) Z не произошло бы с Y-ами, если бы в этом месте
не случилось X
(d) до того, как это случилось, люди могли думать, что это
не случится.
Другая возможность состояла бы в том, чтобы подумать о по­
стулировании двух различных типов, один из которых указывает на
локальные события, из-за которых «с какими-то вещами в этом месте
случились плохие вещи» а другой —на локальные события, из-за ко­
торых все место сало выглядеть иначе (как в предложении «The recent
rains have made everything bloom»). Однако в настоящий момент я
предпочитаю возможность, которая позволяет нам не разбивать рас­
сматриваемый тип на два типа и которая просто представляет ре­
зультат как необычный или неожиданный ('до того, как это случи­
лось, люди могли думать, что это не случится’). Если после сильных
дождей все расцветает и все место выглядит по-другому, это необыч­
но, неожиданно—в большей степени, чем если, например, буря «уби­
вает» розовый куст или лимонное дерево. Потому неожиданность ско­
рее, чем что-либо другое, представляется мне решающим фактором в
данном типе предложений с таке.

4.13. К о н ст р у к ц и и ти п а
making something happen to various things

Можно «разбить» («break») тарелку, а молено «заставить ее разбить­

ся» («make it break»); и хотя обычно дверь «открывают» («open»), в слу­
чае, если дверь автоматическая, можно также «заставить ее открыть­
ся» («make it open»):
 1. A. John opened the door 'Джон открыл дверь'.
В. John made the library door open by standing in front of it and
thus activating the photo-mechanism 'Джон заставил дверь биб­
лиотеки открыться, став перед ней, так что сработал фотоме­
ханизм’.
В чем же различие? Или в чем же различия?
Одно из различий, я полагаю, связано с природой отношения меж­
ду каузатором и каузируемым: лексические каузативы подразумевают,
что каузатор нечто делает с каузируемым объектом, и что из-за этого с
каузируемым объектом нечто происходит, и что имеется результат,
который может быть как-то описан:
некто X нечто сделал с вещью Y
из-за этого в то же время нечто случилось с Y-om
из-за этого после этого Y был Z.
Каузативы с make (рассматриваемого типа) имплицируют, что
каузатор нечто «делает», но не с каузируемым объектом. Это действие
может быть намеренным (как в случае с лицом, которое «заставляет»
(«makes») дверь библиотеки открыться, намеренно став перед ней) или
случайным (как в случае с собакой, которая «заставляет» («makes») срабо­
тать систему сигнализации, прыгнув перед датчиком). Однако как в том,
так и в другом случае результат можно считать неожиданным — по-види­
мому, в силу того, что производитель действия ничего не делал с объек­
том, о котором идет речь. Это приводит нас к следующему толкованию:
Person X made Z happen to thing Y {например, open 'открыться', go off 'сра­
ботать'). —
(a) X нечто сделал
(b) из-за этого нечто (Z) случилось с вещью Y
(c) Z не произошло бы с Y-ом, если бы X этого не сделал
(d) X ничего не делал с Y-om
(e) из-за этого люди могли думать, что Z не произойдет с Y-om.
Описанный в вышеприведенной формуле тип ситуации является
необычным, поскольку обычно, если нечто происходит с каким-то
объектом из-за того, что кто-то нечто сделал (и только по этой причи­
не), то можно предполагать, что указанное лицо сделало нечто С дан­
ным объектом. По этой причине предложения вроде следующего
обычно выглядят странными:
?John made the dish break (by placing it on a hotplate) ,?Джон заста­
вил расколоться тарелку (поставив ее на горячую электроплитку)’.
 Ведь если Джон поставил тарелку на плитку, едва ли можно ска­
зать, что Джон ничего не сделал с тарелкой; а если опустить часть, за­
ключенную в скобки, то предложение остается странным, поскольку
неясно, как Джон может нести полную ответственность за то, что та­
релка треснула, если он ничего с ней не делал. Я намеренно говорю
«полную ответственность», поскольку конструкция с viake подразуме­
вает не просто причинную связь, но также контрфактическую связь:
если Джон забыл убрать тарелку с плитки и затем тарелка треснула,
Джон также может считаться ответственным, но нельзя сказать, что
Джон «заставил» («made») тарелку треснуть.
Однако в случае автоматических или полуавтоматических при­
способлений эта формула применима, даже если Джон ничего не де­
лает с дверью библиотеки, он все же может «заставить ее открыться»
(«make it open»), поскольку то, что он встает перед дверью, приводя в
активное состояние фотомеханизм, может считаться единственной
причиной того, что дверь открывается.

5. Каузация в грамматике:
к семантической типологии грамматических систем

Общепризнанным является тот факт, что языки различаются в за­

висимости от того, сколько внимания — и какого рода внимание—
они уделяют различным сторонам действительности через посредство
своих лексических систем: в арабском языке есть множество слов для
обозначения песка, в южноазиатских языках—для обозначения риса
и т. д. Но мысль о том, что языки различаются и в зависимости от то­
го, сколько внимания — и какого рода внимание — они уделяют абс­
трактным понятиям и отношениям, таким как каузация, время или
свойственные людям эмоции, редко подвергалась серьезному изуче­
нию. Тем не менее, кажется очевидным, что, хотя межъязыковые раз­
личия в этом отношении исследовать труднее, значение этих разли­
чий, вероятно, намного больше, нежели значение более или менее
очевидных различий в области конкретной лексики (и, в частности,
лексики, относящейся к характеристикам окружающей среды).
В области каузации различия между разными языками весьма
значительны и весьма интригующи. На одном полюсе находятся язы­
ки, в которых, как кажется, едва ли вообще есть каузативные кон­
струкции (за исключением чисто целевых конструкций). Эванс (Evans
1986) доказывал, что примером такого языка может служить язык ав-
стралийских аборигенов, кайардилд. На другом полюсе находятся та­
кие языки, как английский, в которых имеется большое разнообразие
каузативных конструкций, особенно в области взаимодействия между
людьми: разного рода каузативы с таке, каузативы с have, каузативы с
get, каузативы с let и т. д. Между этими двумя полюсами находится ши­
рокий диапазон колебаний — как в отношении количества внимания,
уделяемого каузальным связям, так и в том, к какому типу принадле­
жат качественные разграничения, проводимые в различных языках.
Наблюдение, согласно которому среди европейских языков самую
большую дифференциацию в области каузации демонстрирует анг­
лийский язык—большую, нежели французский, итальянский или
русский,— полностью соответствует семантической типологии евро­
пейских языков Балли, выдвинутой в его раннем новаторском иссле­
довании «Импрессионизм и грамматика» (Bally 1920). Балли противо­
поставлял две «психологические тенденции», проявляющиеся в син­
таксисе различных языков: «импрессионистическую», сосредоточива­
ющуюся на явлениях, как они представляются людям, и аналити­
ческую, сосредоточивающуюся на предполагаемых связях между при­
чинами и следствиями. Он доказывал, что «импрессионистическая»,
феноменологическая ориентация более заметна в русском языке, не­
жели в немецком, более в немецком, нежели во французском, и более
во французском, нежели в английском, и наоборот, аналитическая
каузальная ориентация более заметна в английском, нежели во фран­
цузском, более во французском, нежели в немецком, и более в немец­
ком, нежели в русском.
В моих прежних работах (ср. Wierzbicka 1988, 1992, 1995) я попыта­
лась дополнить наблюдения Балли, продемонстрировав, что русский
синтаксис уделяет больше внимания случайной, ’необъяснимой’ кау­
зации, взаимосвязи между жизнью людей и силами природы и взаи­
мосвязи между волей и эмоциями, нежели английский синтаксис (а
немецкий, итальянский и французский занимают в этом отношении
промежуточное положение), и что та высокая степень внимания, ко­
торую английский язык уделяет каузальным связям, в особенности со­
средоточивается на видах и оттенках взаимодействия между людьми.
Но для того чтобы быть в состоянии сравнивать значения, за­
кодированные как в лексике, так и в грамматике различных языков,
необходима соответствующая методология, включающая последова­
тельную семантическую теорию. В противном случае изучение син­
таксиса выродится в область, где люди более или менее искусно игра­
ют с формальными представлениями и забывают о значениях, кото­
рые между тем, во-первых, обусловливают формальные различия, а
 во-вторых, делают возможным осмысленное сопоставление синтакси­
ческих конструкций в различных языках.
Приведем один (в высшей степени типичный) пример. В недавнем
исследовании, посвященном каузативам и включенном в престижное
издание, Syntax: An International Handbook of Contemporary Research, Себе
(Saeb0 1993: 935-—6) рассматривает два английских предложения:
I. The band caused Max to leave the concert 'Оркестр каузировал
Макса покинуть концерт (т. е. причиной того, что Макс покинул кон­
церт, был оркестр)’.
2. The guard forced Max to leave the concert 'Охранник силой за­
ставил Макса покинуть концерт’.
Надлежащим образом приписав этим предложениям две различ­
ные древесные структуры и две различные логические формулы, ав­
тор делает следующее удивительное пояснение:
С чисто смысловой точки зрения, единственное различие между
саше и force состоит в том, что force вводит добавочное отношение меж­
ду двумя ИГ (the hand!guard и Мах), т. е. вторая ИГ (Мах) входит в при­
чинную пропозицию в качестве аргумента не полностью неопре­
деленного предиката.
Я согласна, что синтаксическая структура указанных выше двух
предложений различна и что два синтаксических дерева, которые на­
рисовал Себе,— это один из способов репрезентации данного разли­
чия (см. схему на с. 219).
Являются ли два дополнительно введенных «семантических посту­
лата», которые, по мнению Себе, удовлетворительным образом отра­
жают различие между указанными двумя предлож ениями,— вопрос
спорный. Они выглядят следующим образом (с. 936):
(iii) л х л у л Р □ [б (Р) (у) (х) <-»
а (Р (У)) (х)]
(iv) Л X л у л Р □ [б (Р) (у) (х)
(Р (у)) (У) (х)лР(у)]
Но как можно утверждать, что единственное различие в значении
между cause и force состоит в том, что force «вводит добавочное от­
нош ение между двумя ИГ (the band/guard и Мах)»?
Не подразумевает ли предложение 2, что Макс не хотел покидать
концерт, что охранник хотел, чтобы Макс покинул концерт, что
охранник нечто сделал с Максом из-за .того и что Максу надо было поки-
нуть концерт из-за этого? Не подразумевает ли предложение 1, что ор­
кестр ничего не делал с Максом? И не имеет ли тот факт, что в пред­
ложении 2 имеет место синтаксическая связь между the guard и Мах,
некоторое отношение к тому факту, что охранник НЕЧТО СДЕЛАЛ С
Максом (тогда как оркестр не делал)?

Синтаксический анализ, который уделяет семантике столь мало

внимания, как анализ Себе, слаб не только семантически, но и син­
таксически и обладает малой предиктивной силой. Например, он не
объяснит того факта, что в двух нижеприведенных парах предложе­
ний предложения А приемлемы, а предложения В—нет:
3. A. The guard caused Max to die 'Охранник причинил Максу смерть’.
В. ?The guard forced Max to die ,?Охранник силой заставил Макса
умереть’.
 4. A. The noise caused the chrystal chandelier to shatter 'От шума хрус­
тальная люстра раскололась’.
В. ?The noise forced the chrystal chandelier to shatter 1?Шум силой
заставил хрустальную люстру расколоться’.
Чтобы быть в состоянии описать такого рода различия в степени
приемлемости, необходимо уделить внимание разграничениям, по­
добным разграничению между «личными» и «неодушевленными»
именами или между «акциональными глаголами» и «событийными
глаголами». Необходимо также уделить внимание различиям в значе­
нии между разными каузативными глаголами, такими как to саше,
toforce, to make, to get, to let и т. д.,— и сложной взаимосвязи между раз­
личными относящимися к делу факторами (категорией, к которой
принадлежит «каузатор», категорией, к которой принадлежит «кау­
зируемый», категорией, к которой принадлежит предикат придаточ­
ной части, «каузативный» глагол, выбранный в конкретном предло­
жении, и т. д.).
Как показано в настоящей статье, все это можно осуществить, а ес­
ли это осуществить, полученная в результате формула будет обладать
объяснительной силой. Чтобы добиться получения такой объясни­
тельной силы, нам не нужны какие-то сложные специальные фор­
мальные представления. Не должны мы и бесконечно заниматься
«вечным вопросом о том, как можно (и можно ли вообще) соединить
синтаксис и семантику» (Goddard (ed.) 1997). Вместо этого нам нужно,
как убедительно доказывает Годдард (Goddard (ed.) 1997), нам нужна
аналитическая структура, в которой с самого начала интегрированы
синтаксис и лексическая семантика.
Полная картина, полученная в результате анализа, уделяющего
внимание всем релевантным факторам, окажется, как можно предпо­
лагать, сложной и интригующей — в значительно большей степени,
нежели картина, оперирующая только древесными диаграммами и
другими подобными формальными представлениями; но это, как я
полагаю, единственный тип анализа, посредством которого можно
достичь описательной адекватности и объяснительной силы. Язык
сам по себе невероятно сложен. В то же время, если мы допустим, что
все языки располагают относительно простым минимальным ядром,
мы сможем использовать это ядро в качестве основы для понимания
столь сложных и разнообразных систем, какими являются человече­
ские языки.
Синтаксическая типология, намеренно закрывающая глаза на
семантические измерения формального разнообразия языков, являет-
ся в конечном счете не п р и во дящ ей ни к какому результату и ничего
не объясняю щ ей. П р и вн есен и е в типологию семантики, возможно,
повлечет за собою о п р ед ел ен н ы е трудности, но вместо того чтобы из­
бегать их, н есом нен но более плодотворны м будет усоверш енствовать
наши методы ан ал и за и разработать разнообразны е меры предо­
сторожности. П ом им о всего прочего, сем антический м етаязы к необ­
ходим нам д л я м еж культурного сопоставления знач ен и й , независим о
о ттого , зако д и р о в ан ы л и они в словаре или в грам м атике. Как, наде­
юсь, показано в д ан н о й статье, «естественный сем антический м ета­
язык», о сн о ван н ы й на эм п и р и ч еск и вы явлен н ы х универсальн ы х кон ­
цептах, м ож ет о твечать указан н ой потребности.

П Р И М Е Ч А Н И Е

1Данная статья многим обязана Клиффу Годдарду, с которым я не раз обсуж­

дала тему каузативов и который внес значительный вклад в представленный здесь
анализ. Я также благодарна Лии Браун и Клэр Бесемерес, которые прочли перво­
начальный вариант этой статьи и сделали много ценных критических замечаний
и предложений по исправлению недочетов.

Л И Т Е Р А Т У Р А

Холодович А. А. (ред.). 1969. Типология каузативных конструкций. Ленинград:

Наука.
Bally Charles. 1920. Impressionisme et grammaire. In: Mélanges 1920:261—279.
Brodkey Harold. 1996. This Wild Darkness: the Story of My Death. ,\llen and Unwin.
Bugenhagen Robert D. 1994. The exponents of semantic primitives in Mangap-Mbula.
In Goddard and Wierzbicka, (eds.). 1994: 87—109.
Chappell Hilary M. 1978. Semantics of some causatives in Chinese and English. B. A.
honours thesis, Australian National University.
Comrie Bernard. 1974. Causatives in universal grammar. Philological Society. Trans­
actions 1974: 1—82.
Comrie Bernard. 1985. Causative verb formation and other verb-deriving morpholo­
gy. In: Tim Shopen, (ed.). 1985. Language typology and syntactic description. Vol. 8:
309—348, Cambridge: Cambridge University Press.
 Evans Nicholas. 1986. The unimportance of CAUSE in KayardiJd. Language in Abo­
riginal Australia 2: 9—17.
Giv&n T. ¡975. Cause and control: on the semantics of interpersonal manipula­
tion. In: John P. Kimball, (ed.). 1975. Syntax and semantics. 4. New York: Academic
Press.
Goddard Cliff and Anna Wie.rzhicka (eds.). 1994. Semantic and lexical universals: theo­
ry and empirical findings. Amsterdam. John Benjamins.
Goddard Cliff. In press a. Semantic analysis: A practical introduction. Oxford: Ox­
ford University Press.
Goddard Cliff. In press b. Studies in the syntax of universal semantic primitives. Spe­
cial Issue of Language Sciences 19(2).
Jnoue Kazuko. 1976. Henkei-bunpoo to Nihongo. [Transformational grammar and
Japanese]. Tokyo: Taishuukan. (report(ed) in Iwamoto 1987)
Iwamoto Enoch. 1987. Syntax and semantics of Japanese causative constructions. Un­
published) manuscript, Australian National University.
Kachni Yamuna. 1976. On the semantics of the causative construction in Hindi-Urdu.
In Masayoshi Shibatani, (ed.). 1976: 355—869.
Kitagawa Chisato. 1974. Case-marking and causativization. Papers in Japanese Lin­
guistics 3: 43—57.
Mélanges Bernard Bouvier. 1920. Genève.
Naipaul V. S. 1977. A house For Mr Biswas. Harmondsworth: Penguin.
Ruwet Nicholas. 1976. Problems in French Syntax: Transformational generative stu­
dies, tr. by S Robins. London: Longman.
Saeb0 Kjetl Johan. J993. Causality and finality. In: J. Jacobs, A. van Stechow,
W. SternefeJd, T. Vennemann. (eds). Syntax: Ein internationales Handbuch zeitgenös­
sischer Forschung. [An International Handbook of Contemporary Research] vol. 1:
930—39.
Shibatani Masayoshi. 1973. Semantics oi Japanese causativization. Foundations of
Language 9: 327—373.
Shibatani Masayoshi. 1976. The grammar of causative constructions: a conspectus. In:
Shibatani, (ed.). 1976: 1—10
Shibatani Masayoshi, (ed.). 1976. Syntax and semantics 6: the grammar of causative
constructions. New York: Academic Press.
Shibatani Masayoshi. 1990. The languages of Japan. Cambridge: Cambridge Univer­
sity Press.
Song Jar. Jung. 1996. Causatives and causation: a universal-typological perspective.
London: Longman.
Speer Albert. 1975. Spandauer Tagebücher. Frankfurt: Propyläen.
Talray Leonard. 1976. Semantic causative types. In: Shibatani, (ed.). 1976: 43— 116.
Wierzbicka Anna. 1988. The semantics of grammar. Amsterdam: John Benjamins.
 Wierzbicka Anna. 1991. Cross-cultural pragmatics: The semantics of human interac­
tion. Berlin. Mouton de Gruyter.
Wierzbicha Anna. 1992. Semantics, culture and cognition: Universal human concepts
in culture-specific configurations. New York: Oxford University Press.
Wierzbicka Anna. 1995. Adjectives vs. verbs: The iconicity of part of speech member­
ship. In: M. Landsberg. (ed.). Syntactic iconicity and linguistic freezes. Berlin: Walter
de Gruyter & Co.
Wierzbicka Anna. 1996. Semantics: primes and universals. Oxford: Oxford University
Press.
Wierzbicka Anna. 1997. Understanding cultures through their key words: English.
Russian. Polish. German. Japanese. New York: Oxford University Press.
Редупликация в итальянском языке:
кросс-культурная прагматика
и иллокутивная семантика

Резюме
В статье рассматривается употребление и функция «синтаксиче­
ской редупликации» в итальянском языке и она сравнивается с неко­
торыми другими средствами «интенсификации» в итальянском и анг­
лийском языках, такими как «абсолютный суперлатив», Утверждается,
что тонкие «прагматические» значения, подобные тем, которые содер­
жатся в итальянской редупликации, могут быть выявлены и отделены
от других близких значений, если предлагаемые ас! Ьос импрессиони­
стские комментарии заменить строгими толкованиями. Также пока­
зывается, как семантический метаязык, построенный на основе есте­
ственного языка, может быть использован для этой цели. В статье го­
ворится также о том, что синтаксическая редупликация принадлежит
к системе лллокутивных средств, которые отражают в целом некото­
рые характерные черты итальянского стиля социального взаимодей­
ствия. В более широком смысле, здесь показано, что иллокутивная грам­
матика может быть связана с «культурным стилем» и что кросс-куль­
турная прагматика может достичь лучших результатов и большей стро­
гости, если её проблемы перевести на язык иллокутивной семантики.

Введение
В этой статье я хочу рассмотреть взаимоотношения семантики и
прагматики через призму одного иллокутивного средства, используе­
мого в некотором конкретном языке. Язык этот—итальянский, а
средство —«синтаксическая редупликация». Проблема эта достаточно
«проста», и поэтому она позволяет провести довольно глубокий ана­
лиз в рамках одной короткой статьи. В то же время эта проблема име­
ет достаточно много аспектов, чтобы проиллюстрировать более широ­
кий круг фундаментальных теоретических вопросов, таких как значе­
ние уя. импликатура, грамматика уя. риторика, автономная граммати-
ка Ув. интегральная теория лингвистической коммуникации, граница
между семантикой и прагматикой, иконичность (кошску) ук. произ­
вольность или отношения между культурой (в широком смысле) и
языковой структурой.

Редупликация в итальянском:
предварительное обсуждение
В итальянском языке очень распространено удвоение прилагатель­
ных, наречий и адвербиальных выражений — грубо говоря, в целях
большей выразительности. Я называю рассматриваемое средство ре­
дупликацией (удвоением), а не повтором, т. к. я вижу функциональ­
ное различие (как и сходство) между выражениями без паузы, такими
как adagio adagio 'медленно-медленно’, и такими выражениями, как
adagio, adagio, где запятая указывает на присутствие паузы.1 Кроме то­
го, я называю этот феномен «синтаксической редупликацией», а не
просто «редупликацией», потому что рассматриваемый процесс опе­
рирует скорее словами, чем морфемами, так что можно сказать, на­
пример, не только adagio adagio, но также и adagino adagino (где -in----
это уменьшительный суффикс)2.
Обычно подобные редупликации переводятся на английский язык
с помощью «интенсификатора» very ('очень’). Например, итальянские
выражения, которые вы видите ниже в левой колонке, обычно пере­
водят на английский язы к выражениями из правой колонки:
bella bella very beautiful ('очень красивая’)
duro duro very hard ('очень твёрды й’)
zitto zitto very quiet(ly) ('очень тихий/тихо’)
adagio adagio very slowly ('очень медленно’)
in fretta in fretta very hurriedly ('очень торопливо’).
Однако возмож ная сфера употребления итальянской редуплика­
ции намного ш ире, чем сфера употребления слова very в английском
языке. Н априм ер, вы раж ение neri neri ('чёрные-чёрные’), скорее всего,
не будет переведено на английский как very black ('очень чёрные’).
Сравните следую щ ее предложение:
Due occhi, neri neri anch’essi, si fissavano tallora in viso alle persone, con
un’investigazione sup erb a (Manzoni 1972: 235).
'Д ва глаза, тож е чёрны е-чёрны е, задерж ивались иногда на лицах
людей, надм енно их изучая’.
 с его переводами на английский (принадлежащими разным пере­
водчикам):
«Sometimes she would fix two very dark eyes on another’s face with a
piercing look of haughty investigation...» (Bohn 1914: 154).
«А pair of eyes— black, too —would sometimes fasten on people’s
faces with an air of haughty curiosity...» (Colqhoun 1968: 116).
Первый переводчик использует слово very, но при этом заменяет
«Ыаск» ('чёрный') на «dark» ('тёмный’); второй переводчик переводит
neri neri как «jet Ыаск» (’блестящие чёрные’).
Однако ещё более примечательно то, что синтаксическая редупли­
кация может быть использована в итальянском языке в контекстах,
где не говорится ни о каких «качествах» — имеющих степени или
нет,— как в следующих примерах:
(1) ...se no, iascio le mie scuse е me ne vo diritto diritto a casa mia (Man-
zoni 1972: 578).
'...если же нет, оставлю свои извинения и пойду прямо-прямо домой’.
«... if not, I’ll leave my excuses and go straight off back home» (Colqhoun
1968:323).
(2) Di grazia, (...) un po’ di luogo, un pochino; appena appena da poter
passare (Manzoni 1972: 344).
'Пожалуйста, (...) немного места, немножко; только-только (букв, ед­
ва-едва.) чтобы пройти.’
«...Please, gentlemen, (...) a little room, just a very little—just enough to
let us pass» (Colqhoun 1968: 183).
(3) Si rimaneva li in ginocchio, ancora per qualche momento, quasi quasi
gli chiedevo scusa io, che m’abbia ammazzato il ifatello (Manzoni 1972: 119).
’Если бы он простоял на коленях ещё несколько секунд, я бы уже
сама попросила (букв, почти-почти попросила) у него прощения за то,
что он убил моего брата’.
«If he’d stayed on his knees a moment longer, I ’d almost have got to the
point of asking his forgiveness myself, for having killed my brother for me»
(Colqhoun 1968: 52).
(4) ,..e che mi faccia la carita di venir da noi poverette suhito subito
(Manzoni 1972: 119).
\..и пусть он сделает мне милость и придёт к нам, бедненьким, ско­
рее-скорее (букв, сразу-сразу)’.
«...and would he do us poor folk the kindness of coming to us straight
away...» (Colqhoun 1968: 52).
 Это показывает, что, какой бы ни была функция итальянской реду­
пликации, она не совпадает с функцией «интенсификаторов» типа анг­
лийского слова very или его итальянского эквивалента moho. Сказать,
что bella bella значит 'very beautiful’ ('очень красивая’) или что leggera
leggera значит 'very light’ (’очень лёгкая’),—это не просто неточно, а
неверно, т. к. может привести к возникновению неверных предсказа­
ний. Например, можно предположить, что итальянские выражения
subito subito, quasi quasi, appena appena или diritto diritto должны быть столь
же неграмматичны, как и английские выражения ’very at once’ (’очень
сразу’), ’very almost’ (’очень почти’), 'very barely’ ('very just’) (’очень
только’), 'very straight’ (’очень прямо’) (Til go straight home’ —'Я пойду
очень прямо домой’). Однако, фактически, рассматриваемые итальян­
ские выражения совершенно грамматичны и вполне удачны (в отли­
чие от их мнимых английских аналогов).
В итальянских грамматиках функция редупликации (raddoppia-
mento) обычно характеризуется как 'интенсификация* («l’intensificazio-
пе»). Например, Лепски и Лепски (Lepschy and Lepschy 1984: 103) пи­
шут следующее: 'L'intensificazione. di un aggettivo si puo ottenere, oltre che com­
binándolo con un avverbio, anche attraverso la ripetiüone: una stanza molto pic-
cola о piccola piccola’ [The intensification of an adjective can also be achiev-
ed, in addition to combining it with an adverb, by répétition: ’a very small
room’, or 'small small’ / 'Кроме сочетания с наречием, интенсификации
прилагательного можно также достичь его повтором: «очень малень­
кая комната» или «маленькая-маленькая»’]. Но здесь снова нужно ска­
зать, что эта характеристика вводит в заблуждение, поскольку она пред­
полагает, что «повтор» взаимозаменим с наречием molto. Но нельзя ска­
зать molto subito 'очень сразу’, тогда как molto piccola 'очень маленькая’—
можно, хотя при этом можно сказать и subito subito, и piccola piccola.
Конечно, всегда можно сказать, что функцией итальянской редуп­
ликации является «эмфаза» — как часто делают, когда говорят о сред­
ствах, точный смысл которых трудно установить. Но это вряд ли бу­
дет обладать большой объяснительной силой, поскольку наличием
«эмфазы» объясняют целый ряд других явлений в итальянском и, по­
хоже, во всех других языках, которые когда-либо были описаны (фра­
зовое ударение используется «для эмфазы», частицы используются
«для эмфазы», повтор используется «для эмфазы» и т. д.).
На мой взгляд, редупликация, иллюстрируемая3 такими выраже­
ниями, как bella bella или subito subito — это характерное для итальян­
ского иллокутивное средство, чья точная функция и сила не выявля­
ются ни с помощью приблизительных переводных эквивалентов (по-
добных, например, английскому слову very), ни с помощью таких не­
определённых ярлыков, как «эмфаза». Его можно описать только с по­
мощью семантической формулы, которая подойдёт ко всем контек­
стам, где рассматриваемое средство может быть употреблено,— и толь­
ко к таким контекстам.
Перед тем, как я попробую построить такую формулу для итальян­
ской редупликации, я сначала проиллюстрирую предлагаемый метод
анализа примером из другой области.

Предлагаемый семантический метаязык

В (Wierzbicka 1986а) я утверждала, что иллокутивная сила англий­
ских «вопросов-привесков» (tag-questions) (с противоположной поляр­
ностью, восходящей интонацией и фактуальным содержанием) может
быть представлена с помощью следующей семантической формулы:
(5) Mary is Irish, isn’t she? ('Мэри ирландка, не так ли?’)
а. я думаю X (Mary is Irish)
б. я не уверен, что это верно
в. я думаю, что ты знаешь, верно ли это
г. я хочу, чтобы ты сказал, верно ли это
д. я ожидаю, что ты скажешь, что это верно.
Эта формула построена на специальном семантическом метаязыке
и, конечно, не может быть подставлена вместо исходного «вопроса-
привеска» так, чтобы не был разрушен естественный идиоматический
характер высказывания. Однако поскольку этот специальный мета­
язык основан на естественном языке, формулы, на нём построенные, аб­
солютно понятны, и их точность могут легко проверить сами читатели.
Что касается того факта, что этот метаязык—это все же разновид­
ность сокращённого английского языка, то это должно беспокоить
нас меньше, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что
чем выше уровень семантической простоты, тем выше степень изо­
морфизма и прямой переводимости между разными языками (таким
образом, в высшей степени сокращённая версия английского языка —
или любого другого языка—может функционировать в известных
пределах как независимый от какого-либо конкретного языка семан­
тический метаязык; см. Wierzbicka 1972, 1980).
Таким образом, чтобы уловить точную силу редупликации в италь­
янском, нам нужна формула того же типа: она должна быть самооче­
видна и должна быть способна замещать сами редупликации—salvo
 sensu, хотя и не salva elegantia или salva naturalité orationis (т. e. она долж­
на порождать значащие, хотя и неестественно звучащие, высказывания).

Дискурс и иллокутивная грамматика

Я хочу выдвинуть следующую общую гипотезу: «иллокутивная
грамматика» родилась в этнографии устного дискурса (см. Hymes
1962). Я имею в виду вот что. Каждый язык имеет свой собственный
набор лингвоспецифичных иллокутивных средств, кодирующих осо­
бые иллокутивные значения. Этот набор может быть назван «иллоку­
тивной грамматикой» данного языка. Кроме того, существуют универ­
сальные или почти универсальные иллокутивные средства. Совер­
шенно очевидно, что языки отличаются друг от друга в своих «илло­
кутивных грамматиках»; но они также различаются относительной
значимостью, которую они придают тому или иному универсальному
средству, и относительной частотностью, с которой то или иное уни­
версальное средство используется в данном языке.
Например, кажется вероятным, что во всех языках, в которых им­
ператив является грамматической категорией, императив можно по­
вторить «для эмфазы». Таким образом, по-английски можно сказать:
Come in, come in! ('Входи, входи!’)
Run, rabbit, run! ('Беги, кролик, беги!’)
Аналогично можно сказать по-японски:
kaere, kaere! ('уходите, уходите!’)
По-итальянски можно сказать:
Parla, parla! ('Говори, говори!’)
Scappa, scappa! (’Убегай, убегай!’).
Я думаю, что подобный повтор, который я впредь буду называть
«клаузальным повтором» (clausal repetition)*, отличается по функции
от повтора целого речевого акта, обычно отмечаемого на письме по-

* Клаузалъный от англ, термина clause, обозначающего главное и придаточное

предложения, т. е. часть сложного предложения, которая сама является предло­
жением. В русской терминологии обобщающего термина для этой единицы, про­
межуточной между (непредикативным) словосочетанием и предложением, пет.
Мы в свое время называли ее не очень удобным термином «несамостоятельное
предложение». Предлагался также (А. Е. Кибриком) термин «клауза», на котором
нам и приходится остановиться.—Прим, перев.
 вторением одного и того же «финального» знака пунктуации (точки,
восклицательного или вопросительного знака), а не постановкой за­
пятой. Например, последовательности следующего вида:
All right. All right. ('Хорошо. Хорошо.’)
Mary] Магу] ('Мэри! Мэри!’),
как представляется, отличаются по функции от их аналогов, которые
на письме будут разделены запятой:
All right, ail light. ('Хорошо, хорош о.’)
Mary, Магу. ('Мэри, М эри.’).
В данном контексте я предполагаю, что в итальянском язы ке «клау-
зальный повтор» имеет намного более ш ирокое употребление и боль­
шую важность, чем в английском.
Чтобы подкрепить это утверждение материалом, отмечу, что в анг­
лийских переводах итальянских романов многочисленные случаи клау-
зального повтора (императивов или других форм) или вообще не по­
лучают отражения в тексте, или модифицируются так, что общ ий уро­
вень прямого повторения заметно снижается. Рассмотрим, например,
следующие случаи подобной замены:
(6) Bene, bene, pavleremo! (Manzoni 1972: 131).
('Хорошо, хорошо, мы поговорим!’)
«Very well, we’ll have o u r talk!» (Colqhoun 1968: 39).
('Очень хорошо, мы поговорим!’)
(7) Parla, parla! (Manzoni 1972: 160).
('Говори, говори!’)
’Go on, speak out!’ (Colqhoun 1968).
('Давай, говори!’)
(8) Vedrà, vedrà! (Manzoni 1972: 287).
('Он увидит, увидит!’)
'H e ’ll see — h e ’ll ju st see’ (C olqhoun 1968: 148).
('Он увидит, он ещ ё увидит’)
(9) Era indietro, indietro (Manzoni 1972: 134).
(’О н отстал, отстал’)
'B ehind-hand, very m uch b e h in d -h an d ’ (C olqhoun 1968: 60).
('Он отстал, очень отстал’)
(10) Ma senta, ma senta! (Manzoni 1972: 90).
(’Ну слушай, ну слушай!’)
'B u t listen, do listen!’ (C olqhoun 1968: 36).
('Ну слушай же, слушай!’)
 (11) Ма ascolti, т а ascolti, т а ascolti! (Manzoni 1972: 34).
('Ну слушай, ну слушай, ну слушай!’)
'Listen, listen!’ (Colqhoun 1968: 61).
('Слушай, слушай!’).
Каково бы ни было точное значение «клаузального повтора», похо­
же на то, что и говорящие на английском, и говорящие на итальян­
ском чувствуют иногда необходимость выразить его (если исходить из
того, что значения, выражаемые в том и другом случаях сходны); но,
по-видимому, также ясно, что говорящие на итальянском языке испы­
тывают эту потребность чаще и что рассматриваемое значение играет
более важную роль в итальянской речи, чем в английской.
Я бы предположила, что существует связь между огромной ролью
«клаузального повтора» в итальянской речи и существованием илло­
кутивного средства «синтаксической редупликации» в итальянской
грамматике. Кажется вероятным, что прагматические значения, свя­
занные с «клаузальным повтором», привели в силу своего широкого
употребления к появлению новой грамматической категории, специ­
фического для данного языка грамматического средства («синтаксиче­
ской редупликации»). В подтверждение этого предположения я при­
веду тот факт, что во многих случаях одни и те же слова наиболее час­
то употребляются как в повторе, так и в редупликации:
presto, presto — presto presto
'быстро, быстро’
adagio, adagio — adagio adagio
'медленно, медленно’.

Иллокутивная сила клаузального повтора

В английском языке повтор императива или наречия, которое

можно интерпретировать как модифицирующее императив, стре­
мится быть понятым как указание (directive), вынуждающее адреса­
та действовать немедленно. Естественно звучащие высказывания, та­
кие как:
Corne in, соте in! ('Входи, входи!’)
Stop it, stop it! ('Прекрати, прекрати!’)
Wait, wait! ('Подожди, подожди!’)
Look, look! ('Смотри, смотри!’)
Quickly, quickly! ('Скорее, скорее!’),
 по всей видимости, все содержат сообщение, которое можно расшиф­
ровать так: «Я хочу, чтобы ты сделал нечто СЕЙЧАС». Долгосрочные
указания прозвучат при повторе менее естественно:
Look after yourself, look after yourself! ('Следи за собой, следи за собой!’)
Write to us, write to us! (’Пиши нам, пиши нам!’)
Конечно, можно сказать:
Do write to us! ('Обязательно пиши нам!’)
You must write to us! ('Ты должен нам писйть!’)
Don’t forget to write to us! ('He забывай нам писать!’),
но повтор
Write, write! ('Пиши, пиши!’)
неизбежно вносит сообщение о срочности и импликацию: 'сделай это
немедленно’.
Кроме того, выражения, совместимые с идеей срочности, но не
обязательно содержащие ее в себе, стремятся приобрести соответст­
вующую импликацию при повторе. Например, выражение all right
('хорошо') можно использовать для выражения простого согласия или
одобрения; но all right, all right ('хорошо, хорошо’) звучит так, как буд­
то говорящий пытается прервать речь собеседника ('перестань это го­
ворить; я хочу, чтобы ты сделал это сейчас; я уже согласился, поэтому
тебе нет необходимости продолжать об этом говорить’).
В итальянском языке клаузальный повтор не включает в себя зна­
чения срочности, поэтому его употребление не ограничено контекста­
ми, подходящими для выражения этого значения. Такой повтор вы­
ражает желание повлиять на адресата ('Я хочу, чтобы ты сделал X’),
но не обязательно заставить его сделать что-то быстро ('Я хочу, чтобы
ты сделал X сейчас’). Например, предложения
In prigione, in prigione! (Manzoni 1972: 374)
('В тюрьму, в тюрьму!’)
In una grotta, in una grotta, lontano da costoro (Manzoni 1972: 353)
('В пещеру, в пещеру, подальше от них’)
содержат долгосрочные цели, а не срочные приказы; поэтому право­
мерно то, что в английских переводах романа Мандзони они переда­
ны в модифицированном виде, без сохранения абсолютной симмет­
рии с итальянским оригиналом:
То prison, yes, to prison! (Colqhoun 1968: 184).
('В тюрьму, да, в тюрьму!’)
 A cave, a cave for me! Far from all this rabble! (Colqhoun 1968: 188).
('Пещеру, пещеру мне! Подальше от всего этого сброда!’).
Полностью симметричный повтор внёс бы значение срочности, от­
сутствующее в итальянском оригинале.
Но «клаузальный повтор» может также употребляться — и в италь­
янском, и в английском языках — в контекстах, где нет никаких целей
(кроме иллокутивных); например:
(12) Ben arrivato, ben arrivato.
'Welcome, welcome.’
('Добро пожаловать, добро пожаловать.’)
(13) Ben trovati.
'Well met.’
('Рад встрече.’)
(14) Avete fatto buon viaggio?
'Have you had a good journey?’
('Вы хорошо попутешествовали?’)
(15) Bonissimo; e voi altri, come state?
'Excellent. And how are you all?’
('Отлично. А у вас как дела?’)
(16) Bene, bene (Manzoni 1972: 407).
'Fine, fine’ (Colqhoun 1968: 223).
('Хорошо, хорошо’).
Чем коммуникативный смысл таких предложений, как 'добро по­
жаловать, добро пожаловать’ или 'хорошо, хорошо’, отличается от
коммуникативного смысла их предполагаемых не итеративных соот­
ветствий 'добро пожаловать’ и ’хорошо’?
Я думаю, что одно из важных различий состоит в степени ответст­
венности говорящего за своё высказывание. Услышав «X!», человек
может всё так же быть не уверен в том, что говорящий действительно
хотел сказать то, что он сказал; но услышав «X, X!», человек должен
быть уверен, что было сказано именно то, что имелось в виду (или так
предполагает говорящий)4. Например, когда кто-то говорит:
Thank you 'Спасибо’,
то он выражает благодарность; но то же самое можно произнести
холодно, так, чтобы это показало адресату, что на самом деле го­
ворящий не испытывает никакой благодарности. Но если человек
говорит;
Thank you, thank you ’Спасибо, спасибо’,
 то это показывает адресату, что человек имеет в виду именно то, что
он говорит. По этой причине невозможно произнести это холодно,
(Можно сказать это нетерпеливо, пытаясь избавиться от собеседника,
но не холодно.) Конечно, когда человек произносит это тепло, он мо­
жет делать это неискренне, притворяясь, что благодарен, когда на са­
мом деле это не так; но холодный или враждебный тон несовместим с
семантическим компонентом, содержащимся в повторе как таковом5.
Таким образом, какова бы ни была иллокутивная цель первого
вхождения повторяемого компонента (например, 'Я говорю это, пото­
му что я хочу каузировать тебя знать это’), иллокутивная цель второго
вхождения отлична от неё и, возможно, всегда одинакова:
Я говорю это ещё раз, потому что я хочу, чтобы ты знал, что это
правда.
Таким образом, можно предложить следующие толкования:
(17) Welcome, welcome! 'Добро пожаловать, добро пожаловать!’
а. Я говорю: добро пожаловать (т. е. мы довольны, что ты при­
шёл к нам)
б. Я говорю это, потому что я хочу каузировать тебя знать это
в. Я говорю это ещё раз, потому что я хочу каузировать тебя
знать, что это правда
г. Я чувствую нечто, говоря это
(18) Thank you, thank you. 'Спасибо, спасибо.’
а. Я говорю: я тебе благодарен
б. Я говорю это, потому что я хочу каузировать тебя знать это
в. Я говорю это ещё раз, потому что я хочу каузировать тебя
знать, что это правда
г. Я чувствую нечто, говоря это
(19) Come in, come in
а. Я говорю: я хочу, чтобы ты вошёл
б. Я говорю это, потому что я хочу каузировать тебя сделать
это
в. Я говорю это ещё раз, потому что я хочу каузировать те­
бя знать, что это правда (и что я хочу, чтобы ты сделал это
сейчас?)
г. Я чувствую нечто, говоря это.
Как показывают скобки, компонент 'и что я хочу, чтобы ты сде­
лал это сейчас’ включён на менее твёрдой основе, чем все остальные.
На этой стадии я хочу оставить открытым вопрос о статусе этого
компонента.
 Иллокутивная сила итальянской редупликации
Какова же разница в коммуникативном смысле между такими
случаями клаузального повтора, как adagio, adagio 'медленно, медлен­
но’, и такими случаями синтаксической редупликации, как adagio
adagio?
И какова разница между «синтаксической редупликацией» и «ин­
тенсификацией», маркируемой такими словами, как molto ’очень’?
Начнём с первого из этих вопросов. Я предполагаю, что в обо­
их случаях {adagio, adagio и adagio adagio) говорящий настаивает на
правдивости или достоверности того, что он говорит. В случае клау­
зального повтора природа этой настойчивости точно не установ­
лена: говорящий может развеивать возможные сомнения относи­
тельно своей искренности, или серьёзности, или точности, или ка­
кого-то другого аспекта своего высказывания. В случае редуплика­
ции, однако, природа этой настойчивости довольно специфич­
на: грубо говоря, речь идёт о точности высказывания. Если говоря­
щий называет чьи-то глаза neri пеп, то он настаивает на том, что эти
глаза были действительно чёрными — в буквальном смысле чёрны­
ми; что их цвет был не близок к чёрному, а именно чёрный; что
здесь не подразумевается никакого преувеличения. Говоря subito
subito, говорящий настаивает на том, что, когда он говорит «сразу», он
имеет в виду буквально «сразу», а не что-то более или менее близ­
кое к «сразу»; и в этом случае он тоже имеет в виду, что в том, что
он говорит, нет никакого преувеличения. Говоря аррепа аррепа 'ед­
ва едва’, говорящий настаивает на том, что, говоря «едва», он не
преувеличивает.
Кроме того, я считаю, что, в отличие от клаузального повтора, ре­
дупликация предполагает один речевой акт. По этой причине я при­
писала редупликации один компонент в зоне 'я говорю’ и одно илло­
кутивное намерение. При клаузальном повторе говорящий осуществ­
ляет определённый речевой акт (например, просьбу), который имеет
своё иллокутивное намерение (например, 'я говорю это, потому что я
хочу каузировать тебя сделать это’), а потом повторяет высказывание
с новым иллокутивным намерением ('Я говорю это ещё раз, потому
что я хочу каузировать тебя знать, что это правда’). При редуплика­
ции, по-видимому, не происходит никакого подобного разделения.
Просодическое единство высказывания с редупликацией отражает,
как мне кажется, его иллокутивное единство, и это единство отражено
в предлагаемом толковании.
 Что касается сравнения между редупликацией и интенсификацией,
выражаемой словом molto 'очень’, то вначале я хочу снова повторить
наблюдение, что molto—в отличие от редупликации — употребляется
только со словами, обозначающими градуируемые свойства. В сущно­
сти, когда говорят, что кто-то molto bella (’очень красивая’) или molto
gentile ('очень милая’), это значит, что женщина, о которой идет речь,
более красивая (или милая), чем можно себе представить, услышав,
что она просто красивая (или милая). В том случае, если речь идёт о
словах, которые не имеют степеней, понятие 'более X’ просто непри­
менимо. Нельзя сказать *molto quasi '‘очень почти’, так же как нельзя
сказать *piii quasi ’’более почти’.
Единственное, что можно сделать с неградуируемыми словами это
подчеркнуть, что они употреблены ответственно, точно, строго. По­
вторяя слово ('XX’), говорящий привлекает внимание к этому слову и
настаивает на его строгом соответствии требованиям истины ('Я имею
в виду X, а не что-то немного другое, чем X’). Тот факт, что выраже­
ния с редупликацией часто встречаются вместе с наречием proprio
'действительно, подлинно’ (ё proprio bianca Ыапса 'она действительно
белая-белая’), в связи с этим имеет большое значение.
Конечно, всё равно можно сказать что, в случае прим енения редуп­
ликации к градуируемым качественным прилагательным или наречи­
ям, таким как leggero ’лёгкий’ или adagio 'медленно’, редупликация всё-
таки обозначает «высокую степень» ('очень лёгкий’, 'очень медленно’).
Однако нет необходимости постулировать отдельное значение для
этого типа употребления редупликации. Скорее следует сказать, что
коннотация «высокой степени» возникает благодаря импликатуре, ко­
торая выводится из эффекта сочетания редупликации и инвариантно­
го значения основы. Например, если adagio adagio значит что-то вроде
'слово adagio 'медленно’ отлично подходит к этой ситуации; говоря
adagio, я не преувеличиваю’, то тогда можно сделать естественный вы­
вод, что рассматриваемый процесс был действительно очень медлен­
ным. Но общая формула 'не преувеличиваю’ подходит как к случаям
редупликации качественных прилагательных и наречий, так и к ос­
тальным случаям. Поэтому нет необходимости рассматривать редуп­
ликацию как многозначное средство.
Более того, даже применительно к качественным прилагательным
редупликация не всегда даёт тот же эффект, что и molto 'очен ь’. На­
пример (на это обратила моё внимание Анна Равано), некоторое вре­
мя назад был фильм, который назывался Un borghese piccolo piccolo 'Ма­
ленький-маленький горожанин’. Героем этого фильма бы л «абсолют­
но обычный» человек, который оказался втянутым в необыкновенные
события. Очевидно, что выражение piccolo piccolo здесь было использо­
вано не в значении 'очень маленький’, а в значении 'действительно
маленький, действительно обычный’. Акцент находится не на высо­
кой степени признака, а на точности или адекватности употреблён­
ного слова.
Разница в функции между редупликацией (bella bella 'красивая-кра-
сивая’) и «интенсификацией» (niolto bella 'очень красивая’) становится
ещё очевиднее, если рассмотреть примеры, в которых редупликация
применяется к существительным, а не к прилагательным. Например,
Лепски и Лепски (Lepschy and Lepschy 1984: 103) пишут: «Con i nonti
l'intensificazione (o meglio un’identificanone delta qualitá autentica) si pud ottenere
anche col raddoppiamente: caffe caffe, слое caffé vero e non surrogato» [Что каса­
ется существительных, то интенсификации (или, лучше сказать, иден­
тификации подлинного качества) также можно достичь «удвоением»:
«кофе кофе» значит настоящий кофе, а не суррогат]6.
Формула, предложенная Лепскими («идентификация подлинного
качества»), как мне кажется, очень проницательна. Но вывод о том,
что «удвоение» (редупликация) имеет две разные функции («интенси­
фикации» для прилагательных и «идентификации подлинного качест­
ва» для существительных), нежелателен. В действительности функция
редупликации в обоих случаях одинакова. Но чтобы показать это, нам
нужна единая формула, отличная от той, которая предложена Леп­
скими. Кроме того, нам нужна такая формула, которая учитывала бы
не только такие существительные как caffe caffé и прилагательные, как
piccola pierda, но и наречия и адвербиальные выражения, которые не
имеют отношения к «качеству»,—такие как, например, subito subito
'сразу сразу’ или quasi quasi 'почти почти’.
Перед тем как перейти к предварительному варианту толкования,
я бы хотела привлечь внимание к ещё одному различию между двумя
обсуждаемыми случаями. Я полагаю, что такие выражения, как bella
bella,—в отличие от таких выражений, как molto bella 'очень красивая’,—
содержат эмоциональный компонент, который, видимо, можно пред­
ставить как 'Я чувствую нечто, думая об этом’.
Например, если сравнить такие высказывания, как
(20) a. Venga subito subito
'Come at once at once’ (’Приходи сразу-сразу.’)
б'. Come straight away. ('Приходи сразу.’)
б". Come at once — literally at once. ('Приходи сразу—букваль­
но сразу.’),
 то обязательно будет заметен в высшей степени экспрессивный, эмо­
циональный тон «а», в отличие от «б'» и «б"». Кажется невозможным
произнести «а» с нейтральной, бесстрастной просодией, с которой
можно произнести «б1» или «6м». Тот факт, что редупликация может бьпь
применена к чисто дескриптивным прилагательным, таким как пего 'чёр­
ный', bianco 'белый’, piccolo 'маленький' или fisso 'внимательный’, не
подрывает гипотезу о том, что эта конструкция содержит эмоциональ­
ный компонент. Если рассмотреть высказывания, в которых действитель­
но употреблены такие выражения, как neri neri, Ыажа Ыапса или duro duro,
обычно довольно просто найти в них прямые указания на эмоциональ­
ные оттенки. Например, когда один из героев романа Мандзони пережи­
вает огромный душевный кризис и мечется на кровати не в силах за­
снуть, не удивительно, что ему кажется, что его постель стала duro duro
'жёсткая-жёсгкая’, а его одеяла—pesanti pesanti 'тяжёлые-тяжёлые’.
Подобным образом, не удивительно, что в один из наиболее драма­
тических моментов повествования случайный свидетель, в высшей
степени заинтригованный, следит за удивительным разговором fisso
fisso 'внимательно внимательно’.
В другой драматический момент герой, пытаясь убежать от поли­
ции, хочет переплыть реку на лодке рыбака так, чтобы его никто не
заметил. Поэтому он, естественно, обращается к рыбаку голосом
leggera leggera 'лёгким лёгким’, 'мягким мягким’.
Можно привести ещё очень много примеров. Однако все они пока­
зывают, что редупликация добавляет эмоциональный компонент к
высказыванию. В некоторых случаях (например, ’приходи сразу-сра­
зу’) этот аспект значения может быть легко отражён компонентом
Я чувствую нечто, думая об этом
(Я чувствую нечто, говоря это?).
В других случаях, личность человека, который 'чувствует нечто’, не
определена чётко: кто чувствует нечто — герой? Или рассказчик? Или
оба? Точно я не знаю. Однако мне кажется, что, если мы хотим дать
единое описание употребления редупликации, то мы, возможно,
должны исходить из того, что для этой конструкции важно «чувство­
вание» говорящего. В рассказе, где рассказчик только эмпатизирует
герою, эмоции героя могут быть первичны, а эмоции рассказчика—
вторичны, но я склоняюсь к мысли, что редупликация напрямую от­
ражает именно эмоции рассказчика.
Я полагаю, что полная иллокутивная сила редупликации может
быть представлена примерно следующим образом:
 (21) Её глаза были neri neri 'чёрные чёрные’.
Он был ricco ricco 'богатый богатый’.
а. Я говорю: X (её глаза были чёрные; он был богатый)
б. Я думаю, что, если я скажу это один раз, кто-нибудь может
подумать, что я говорю нечто, немного отличающееся от то­
го, что является правдой
в. Я говорю это больше чем один раз, потому что я хочу, что­
бы ты знал, что это не является чем-то, немного отличаю­
щимся от того, что является правдой
г. Я чувствую нечто, думая об этом
(22) Я хочу, чтобы ты пришёл subito subito 'сразу-сразу’
а. Я говорю: я хочу X (я хочу, чтобы ты пришёл сразу)
б. Я думаю, что если я скажу это один раз, кто-нибудь может
подумать, что я говорю нечто, немного отличающееся от то­
го, что является правдой
в. Я говорю это больше чем один раз, потому что я хочу, что­
бы ты знал, что это не является чем-то, немного отличаю­
щимся от того, что является правдой
г. Я чувствую нечто, думая об этом
(23) Cafifó cañe 'кофе кофе’
а. Я говорю: X
б. Я думаю, что если я скажу это один раз, кто-нибудь может
подумать, что я говорю нечто, немного отличающееся от то­
го, что является правдой
в. Я говорю это больше чем один раз, потому что я хочу, что­
бы ты знал, что это не является чем-то, немного отличаю­
щимся от того, что является правдой7.
Что касается «интенсификации», маркируемой словом molto 'очень’,
я полагаю, что его прагматическая сила может быть описана следую­
щим образом (см. Wierzbicka 1972: 86):
(24) Ё molto ricco.
'Он очень богатый’
а. Я говорю: он X (богатый)
б. Я хочу сказать больше, чем 'X', потому что он более X, чем
можно было бы себе представить, если бы я сказал ’X’.
Я не ввожу для этой конструкции эмоционального компонента ('Я
чувствую нечто, думая об этом’) так, как я постулировала для синтак­
сической редупликации, потому что такие «интенсификаторы», как
 m olto и very могут употребляться в контекстах, которые исключают
эмоционально нагруженные слова или выражения:
Objectively speaking, she is very beautiful. 'О бъективно говоря, она
очень красива. ’
?ObjectiveIy speaking, she is gorgeous. 'Объективно говоря, она пре­
красна.’
Objectively speaking, she is most attractive. 'О бъективно говоря, она
в высшей степени привлекательна.’
(См. ниже, раздел 9.)

К л а у за л ь н ы й п о в т о р как с п о с о б «и н т е н с и ф и к а ц и и »

Болинджер (Bolinger 1972: 90) показал, что повторы могут исполь­

зоваться в английском языке в значении «интенсификации», анало­
гично таким словам, как very ('очень’) или extremely ('чрезвычайно’). Он
обосновывал это, в частности, следующими примерами (которые, я
думаю, могут быть расценены как сильное преувеличение):
That is very, very interesting. ('Это о ч е н ь , очень интересно.’)
They were quit e, quite willing to accept. ('Они были с о в с е м , совсем го­
товы признать.’)
She's a tiny, tiny baby. ('Она — м а л е н ь к и й , маленький ребёнок.’)
It was a big, big bear. ('Это был б о л ь ш о й , большой медведь.’)
He's a w o n d e r f u l, wonderful person. ('Он у д и в и т е л ь н ы й , удиви­
тельный человек.’)
I carefully, с a r e f и I ly put it down. ('Я о с т о р о ж н о , осторожно по­
ложил его.’).
Как отмечает Болинджер, лексический повтор сопровождается здесь
просодическим усилением (которое Болинджер выделяет разрядкой).
Мне кажется, что в такого типа предложениях повтор является,
так сказать, повтором внутриклаузальным, и у него совсем другая
функция, нежели у того, что я называю клаузальным повтором в та­
ких, например, предложениях, как:
Соте in, come in. ('Входи, входи')
Thank you, thank you. ('Спасибо, спасибо’)
Fine, fine. ('Хорошо, хорошо’).
В случае клаузального повтора говорящий повторяет всю клаузу
целиком (она, конечно, может состоять и всего из одного слова). А
при внутриклаузальном повторе говорящий повторяет слово. В пер­
вом случае говорящий настаивает на достоверности того, ЧТО он ска­
зал. Во втором — на том, что он выбрал подходящее СЛОВО.
Внутриклаузальный повтор, несомненно, ближе по функции к син­
таксической редупликации, чем клаузальный повтор. Однако между
ними (внутриклаузальным повтором и редупликацией) имеются
некоторые важные различия.
Во-первых, внутриклаузальный повтор очевидно вводит дополни­
тельный речевой акт, аналогичный парантетическим предложениям:
(25) a. That’s v e r y , very interesting. ('Это о ч е н ь , очень интересно.’)
b. That’s very interesting; I say: very (is the right word here). ('Это
очень интересно, я говорю: очень (здесь правильное слово).’)
(26) а. I c a r e f u l l y , carefully put it down. ('Я осторожно, осторожно
положил его.’)
b. I carefully put it down; mark the word: carefully. ('Я осторожно
положил его; обратите внимание на слово: осторожно.’)
Напротив, такие итальянские выражения, как neri neri, употребля­
ются в единых речевых актах (так же, как в английском употребляют­
ся выражения типа^е£ black).
Во-вторых, в английском языке внутриклаузальный повтор приме­
ним, как будто, только к словам-интенсификаторам (типа very и quite), а
также к словам, содержащим в себе экспрессивный компонент. Упот­
ребление чисто дескриптивной лексики в таких случаях оказывается
не слишком удачным:
?She was a small, small baby. ('Она была маленьким, маленьким ре­
бёнком.’)8
?Itwas a large, large bear. ('Это был большой, большой медведь.’)
*?He’s an intelligent, intelligent person. ('Он умный, умный человек.’)
Выражения же типа neri neri или in fretta in fretta указывают на то,
что в итальянском языке подобного ограничения нет.
В-третьих, английские внутриклаузальные повторы ограничены
контекстами, совместимыми со значением «интенсификации». Плохо
сказать по-английски:
?I almost, almost apologized to him. ('Я почти, почти извинился пе­
ред ним.’)
?Make just, ju st enough room for us to be able to pass. ('Освободите ров­
но, ровно столько места, чтобы мы могли пройти.’)
 Однако прежде всего необходимо подчеркнуть, что синтаксическая
редупликация—это иллокутивное средство, которое в итальянском
языке грамматикализовано, тогда как внутриклаузальный повтор
вполне может являться риторическим приемом, доступным (хотя и не
обязательно широко используемым) для любого языка. Точное значе­
ние и чёткие правила употребления синтаксической редупликации не
могут быть вычислены на основании универсальных принципов чело­
веческого поведения (как максимы Грайса). Это неотъемлемая часть
итальянской грамматики, которая не имеет аналогов ни в англий­
ском, ни в японском, ни даже во французском.
Конечно, нельзя отрицать, что основа синтаксической редуплика­
ции в значительной степени иконична, и, конечно, редупликация, как
хорошо известно, выражает родственные значения в очень многих не­
родственных языках мира (см., например Moravcsik 1978). Однако ре­
дупликация может также быть использована совершенно по-иному
(см., например, Hayakawa 1985; Wilkins 1984; широкий обзор см. в
МеГбик, в печати). Точная сила итальянской редупликации по мень­
шей мере частично определяется лингвоспецифичными конвенциями
и, таким образом, не может рассматриваться как обусловленная «им-
пликатурой», а не значением.

А бсолю тны й суп ер лати в

в и тальян ском и а н гли й ск о м я з ы к а х

Прежде чем обратиться к обсуждению культурного значения «син­

таксической редупликации», думаю, что следует кратко обсудить ещё
одно характерное для итальянского языка грамматическое явление,
прагматический смысл которого близко соотносится со смыслом
«raddoppiamento». Итальянские грамматисты называют это явление
superlativo assoluto—«абсолютный суперлатив». Его можно проиллюст­
рировать такими формами, как devotissimo ’чрезвычайно преданный',
bianchissimo 'чрезвычайно белый’, velocissimo 'чрезвычайно быстрый’.
С исторической точки зрения, superlativo assoluto является наследни­
ком старого латинского суперлатива. Однако с синхронной точки зре­
ния—это отдельная грамматическая категория, отличная от (италь­
янского) суперлатива, т. е. от того, что итальянские грамматисты име­
нуют superlativo relativo:
comparativo superlativo rebtivo superlativo assoluto
bello piu bello il piu bello bellissimo
 Вот как описывает это один итальянский грамматист (Fochi 1966:
168): «quando, per esempio, diciamo che “Giulio e generosissimo" (superlativo asso-
luto) non considenamo quanto siano generosi, ni suo confronto, Tizio, Сало e via di-
cendo: osserviamo tale qualita in Lui solo, e ci basta affermare che egli la possiede in
grado molto alto» [Когда, например, мы говорим, что «Юлий благород­
нейший» (абсолютный суперлатив), мы не рассматриваем, сколь бла­
городны по сравнению с ним Тит, Гай и т. д. Мы рассматриваем дан­
ное качество только в нём одном, и этого достаточно для утвержде­
ния, что он им обладает в очень высокой степени).
Итальянские грамматисты обычно описывают «абсолютный супер­
латив» как явление, эквивалентное редупликации, а некоторые даже
распространяют это название на оба эти явления (см., например,
Focchi 1966: 168; Kaczicski 1964: 106). Однако на самом деле (наряду
со сходными чертами) между ними есть и некоторые существенные
различия. Во-первых, абсолютный суперлатив в строгом смысле это­
го термина, применим, как и molto 'очень’, только к качествам, имею­
щим степени. Нельзя сказать, например, subitissimo, в то время как
subito subito 'сразу-сразу’ можно. Во-вторых, абсолютный суперлатив не
предполагает точного соответствия действительности. Обычно он со­
держит в себе очевидное преувеличение; и это преувеличение функ­
ционально с точки зрения эмоциональной позиции говорящего. На­
пример, если некто описывает напиток как ипа bevanda agrissima 'гор­
чайший / чрезвычайно горький’ (Fochi 1966: 170) или характеризует
яблоко как ипа mela asprissima 'кислейшее / чрезвычайно кислое’, он не
претендует на точность: преувеличение, собственно, и служит для то­
го, чтобы подчеркнуть недовольство говорящего. С другой стороны,
редуаликация скорее претендует на адекватность и именно поэтому
неуместна в чисто эмоциональном контексте, не имеющем никакого
дескриптивного содержания. Например, форма carissimo 'дражайший’
используется в итальянском очень широко; а гипотетическая фор­
ма саго саго звучит комично.9 Аналогично, такие формы, как illustris-
simo, или obbligatissimo 'обязаннейший' обычны, но формы типа illustre
illustre или obbligato obbligato звучат странно. Этот эффект не имеет ни­
какого отношения к искренности данной эмоции. Даже когда вы­
ражаемая эмоция обусловлена только социальной конвенцией, всё
равно есть разрыв между чисто субъективным недескриптивным со­
держанием прилагательного и подразумеваемым акцентом на точно­
сти, выражаемым редупликацией; в результате такие формы, как
obbligato obbligato или illustre illustre, звучат столь же странно, сколь и
саго саго.
 Чтобы отразить эти важные семантические отношения, я хочу
предложить следующее толкование:
(27) 5Ье ¡я gentгlllssгvм 'Она в высшей степени красива’
Ч ¿я ие1оаз$то 'Это в высшей степени быстро'
а. Я говорю: это X
б. Я хочу сказать больше, чем X, потому что это более, чем
можно себе представить
в. Каждый должен чувствовать нечто, думая об этом
г. Я чувствую нечто, думая об этом,
Можно, конечно, утверждать, что в английском тоже присутствует ка­
тегория «абсолютного суперлатива», которую можно проиллюстрировать
примерами типа most kind 'в высшей степени добрый’, most generous 'в выс­
шей степени щедры’, most helpful 'в высшей степени полезный’, most unpleas­
ant 'в высшей степени неприятный’ и т. д, Однако следует отметить, что в
английском языке употребление этой категории сильно ограничено. На­
пример, мы можем сказать о ком-то «most kind» 'в высшей степени доб­
рый’, но не можем сказать о чём-либо «most white» 'самая белая’ или «most
Jong» 'самая длинная’ (в смысле абсолютного суперлатива). А в итальян­
ском такие формы, как lunghissimo или fnanchissimo, вполне допустимы.
Само собой напрашивается обобщение, что для английского языка
в конструкции «most Adj.» не могут употребляться чисто дескриптив­
ные прилагательные, она применима только к оценочным словам
(«good» хороший’ или «bad» 'плохой'). Однако этого утверждения не­
достаточно, как показывают нижеследующие примеры, противопо­
ставленные по степени приемлемости:
Не was most helpful. ?Не is most good-looking.
('Он был в высшей степени (,?Он в высшей степени красив.’)
полезным.’)
It was most kind of you. ?She is most beautiful.
(’Это было в высшей степени (,?Она в высшей степени
мило с вашей стороны.’) красива.’)
She is most attractive. ??She is most healthy.
(’Она в высшей степени (,??Она в высшей степени
привлекательна.’) здорова.’)
I am most grateful. ?Не was most pleased.
(’Я в высшей степени С•''Он был в высшей степени
благодарен.’) доволен.’)
 She has a m ost attractive "She has most regular features.
personality. ('??У неё в высшей степени
('Она в высш ей степени правильные черты лица.’)
привлекательная личность.’)
It was most effective. Pit was most elegant.
('Это было в высш ей степени (,?Это было в высшей степени
эф ф ективно.’) элегантно.’)
It was a m ost g en erous offer.
('Это было самое щ едрое
п р ед лож ен и е.’)
It was m ost d isappointing.
('Это бы ло в вы сш ей степени
р азо ч ар о вы ваю щ и м .’)
It was m ost frig h ten ing.
(’Это бы ло в вы сш ей степени
пугаю щ им .’)
It was m ost ingenious. ??Не is most modest.
('Это бы ло в вы сш ей степени (,??Он в высшей степени
остроум но.’) скромен.’)

Изучая подобные противопоставления, я пришла к выводу, что

конструкция «most Adj.» объясняется тем влиянием, которое оказыва­
ют люди и их действия на других людей. Фактически даже комбина­
ции слова most. с прилагательными, обозначающими человеческие
качества, такими как kind ’добрый’, generous 'благородный, щедрый’
или helpful 'полезный’ (см. Dixon 1977), звучат более естественно10 в
предложениях, относящихся к конкретным актам проявления доб­
роты или благородства, нежели в абстрактных «личностных характе­
ристиках». В приведённых ниже двух колонках предложения из
группы А звучат, на мой взгляд, более удачно, чем предложения из
группы Б:

It was most kind of you. John is most kind.

('Это было в высшей степе- ('Джон в высшей степени
ни мило (букв, добро) с вашей добрый.’)
стороны.’)
9А. Вежбицкая
 Не was most generous (to us, in
his dealing with us).
('Он был в высшей степени
благороден, щедр (по отноше­
нию к нам).')
Не was most unpleasant (to us).
('Он был нам в высшей степе­
ни неприятен.’)
Mary is most generous.
('Мэри в высшей степени
благородная/щедрая.’)
Max is most unpleasant.
('Макс в высшей степени
неприятный,’)

Если прилагательное в абсолютной суперлативной конструкции от­

носится скорее к человеку, чем к действию, то оно будет звучать луч­
ше в конструкции, которую Болинджер (Bolinger 1980) называет «the
ergative of» 'эргатив от’ (it was Adj. of you/him — 'это было Прил. с ва-
шей/его стороны’), со значением оценки человека по отношению к не­
коему конкретному действию, им или ею совершённому.
Впрочем, такие выражения, как most attractive ('в высшей степени
привлекательный’), которые не означают действия, показывают, что
взаимодействие между людьми не яаляется обязательным для данной
конструкции. Впечатления, производимого одним человеком на других
людей, достаточно, чтобы сделать ее использование возможным. Такие
близкие по смыслу слова, как beautiful ('красивый, прекрасный’), attractive
('привлекательный’), good-looking ('красивый, интересный’), особенно по­
учительны в этом отношении: чья-то красивая внешность может оставить
других равнодушными, а привлекательность по определению нет.
Подобно этому, most grateful ('в высшей степени благодарный’) не
случайно звучит лучше, чем most pleased ('в высшей степени доволь­
ный’),— по-видимому, из-за того, что слово grateful ('благодарный’) от­
носится к области человеческих взаимоотношений и обозначает эмо­
циональную реакцию на другого человека, тогда как слово pleased 'до­
вольный ’ не имеет такого значения.
Тем не менее, невозможно чётко разделить множество английских
прилагательных на такие, которые могут встречаться в конструкции
абсолютного суперлатива, и на такие, которые не могут. Критерии
здесь не лексические, а семантические: значение всего предложения,
а не только самого прилагательного, определяет степень «нормально­
сти» предложения. Например, из двух предложений А и Б
A She is most beautiful. ('Она самая (= в высшей степени) красивая,’)
Б. Не gave me a most beautiful necklace. ('Он подарил мне в высшей
степени красивое ожерелье’)
более удачно Б, нежели А,— по-видимому, из-за того, что оно относит­
ся к области человеческих взаимоотношений и обозначает эмоцио­
нальную реакцию на них (благодарность).
Квирк утверждает (Quirk et al. 1974: 287), что такое предложение, как
She is most beautiful. ('Она самая (= в высшей степени) красивая.’).
«может значить только то, что она чрезвычайно красива, а не то, что
она красивее всех остальных». Но если бы выражение most beautiful ('в
высшей степени красивая’) ничего более, чем extremely beautiful ('чрез­
вычайно красивая’), не значило, то у нас не было бы объяснения тому,
что первое из выражений, в противовес последнему, имеет явно пре­
увеличенный характер. Я думаю, что наблюдение Есперсена, что вы­
ражения типа most beautiful содержат преувеличение, не лишено смыс­
ла. Но оно теряет смысл, если мы считаем, что most значит не более
чем extremely ('чрезвычайно, крайне, очень’). Не случайно, что показа­
тели абсолютного суперлатива до определённой степени совпадают с
морфологией суперлатива относительного (превосходной степени). В
обоих случаях присутствует сравнение, так что разница не в этом, а в
самой природе сравнения и в иллокутивном намерении высказыва­
ния. Если я скажу:
Mary is the most attractive girl in her class.
('Мэри — самая привлекательная девушка в своём классе’),
я буду сравнивать Мэри с определённым, конечным множеством и я
сообщаю своему адресату, что я ставлю её выше всех остальных чле­
нов этого множества. Напротив, если я скажу:
Mary is most attractive. ('Мэри в высшей степени привлекательна.’),
я буду сравнивать Мэри с воображаемыми уровнями привлекательно­
сти, и если я ставлю её выше всех этих уровней, то не для того, чтобы
сообщить адресату ('Я говорю это, потому что хочу, чтобы ты это
знал’), а для того, чтобы выразить мою эмоциональную реакцию на
моё восприятие М эри ('Я чувствую нечто из-за этого’)11.
Мне кажется, что английский «абсолютный суперлатив» имеет боль­
шие, по сравнению с итальянским, ограничения в употреблении пото­
му, что значение этой конструкции в английском языке намного бо­
лее конкретное, чем в итальянском. «Х-est» или «most X», видимо, оз­
начает ’это лучш е (или хуже), чем можно себе представить’, a «X-issi-
то», видимо, означает 'это более X, чем можно себе представить’.
Можно тогда сказать, что итальянский абсолютный суперлатив пред­
ставляет собой грамматическое средство, которое позволяет говоря-
щим на итальянском языке пользоваться экспрессивными преувели­
чениями без ограничений, т. е, не обращая внимания на природу тех
качеств, о которых идёт речь, в то время как английский гораздо бо­
лее строг в этом отношении.
Другое, связанное с этим, отличие касается природы эмоциональ­
ного компонента, содержащегося и в итальянской, и в английской
конструкции. В английском обычно это эмоциональная реакция на
поступок человека, поступок, которому можно дать оценку. Если это
не поступок, то это непосредственное восприятие, сопровождаемое
оценкой и соединённое с эмоциональной реакцией. В итальянском
языке природа эмоционального компонента не так ограничена. Такие
формы, как т1осшто 'чрезвычайно быстрый’ или ишшшшя 'чрезвы­
чайно новый’, 'полностью новый’, могут быть употреблены в абст­
рактном описании объекта, когда не идёт речь о прямой реакции на
поступок или даже на восприятие. Рассматриваемое различие доволь­
но тонкое, но я думаю, что мы должны хотя бы попытаться отразить
это в толковании этих двух конструкций, чтобы объяснить макси­
мально аккуратно различия в сфере их употребления12.
Я предлагаю следующий способ отображения этого различия:

You are most generous. Я чувствую нечто из-за этого

'Ты в высшей степени (т. е. из-за того, что ты сделал, из-
благороден/щедр.’ за того, как она выглядит и т. д.).
I am most grateful.
'Я в высшей степени благодарна.’
She is most attractive.
'Она в высшей степени
привлекательная.’
Е nuovissimo (velocissimo, Я чувствую нечто, думая об этом
bianchissimo, etc.). (т. е. думая о том, насколько он бе­
'Он чрезвычайно новый лый и т. д.).
(быстрый, белый и т. д.).’

В полных толкованиях это различие выразится следующим образом:

(28) Е уеЬаззто/еШ саавБто.
сс. я говорю: это X.
(И. я хочу сказать больше, чем «X», потому что это более X,
чем можно себе представить13
ее. каждый должен чувствовать нечто, думая об этом
Н". я чувствую нечто, думая об этом.
 (33) It is most ingenious/unpleasant.
hh. я говорю: это X.
ii. я хочу сказать больше, чем «X», потому что это хуже/лучше,
чем каждый представит себе
jj. каждый должен чувствовать нечто из-за этого
kk. я чувствую нечто из-за этого.

Иллокутивная грамматика и культурный стиль

Разные культуры предпочитают разные стили социального взаимо­
действия, и иллокутивные грамматики стараются отразить подобные
культурные различия. Например, тот факт, что в англосаксонской
культуре уважение к независимости человека занимает высокую пози­
цию в иерархии ценностей, отражено в большой важности, которую
получают в этой культуре такие прагматические ценности, как «такт»,
«невмешательство» и «антидогматизм»; а это, в свою очередь, отража­
ется в обильном появлении вопросительных и квазивопросительных
средств в грамматике английского языка (см. Wierzbicka 1985b; см.
также Brown and Levinson 1978).
Важность иллокутивной стратегии преуменьшения (understatement)
в английской речи (см. Huebler 1984) также, очевидно, имеет корни в
англосаксонской культуре. Весьма показателен в этом отношении тот
факт, что в английском языке преуменьшение может быть употребле­
но даже в тех ситуациях, когда говорящий хочет говорить в макси­
мально энергичном тоне. Например, по-английски можно сказать, что
преступление было rather horrible 'довольно ужасное’, или что пред­
ставление было pretty auiful 'достаточно ужасное’, или что студент fairly
enthusiastic 'довольно полон энтузиазма’— все эти выражения нельзя
напрямую перевести на такие языки, как польский или итальянский,
где говорящие предпочитают эмфатическое преувеличение осторож­
ному преуменьшению (см. Wierzbicka 1985b). Например, такие выра­
жения, как abbastanm orribile 'довольно ужасное’ или piuttosto oirendo
'достаточно ужасное’, звучат довольно нелепо.
Конечно, нельзя отождествлять англосаксонскую культуру с анг­
лийским языком. Англо-говорящий мир разделён на много частей с
точки зрения культуры, и многие социальные группы, которые не
принадлежат к англосаксонской традиции, говорят сегодня на анг­
лийском как на родном языке. Но язык отражает не только живую
культуру, но и традиции прошлого. Поскольку англосаксонская тра­
диция является, или была долгое время, доминирующей для англоя­
 зычных обществ, то не удивительно, что эта традиция оставила глубо­
кий след в английском языке. Но нужно также отметить, что рано или
поздно исторические и культурные различия внутри англо-говоряще­
го мира проявляются в возникновении языкового разнообразия (lin­
guistic diversification). Например, отличия английского, на котором го­
ворят американские негры, от основного английского обусловлены
непохожестью культур их носителей (см., например, Abrahams 1970,
1974; Kochman 1972; Mitchell-Kernan 1971, 1972). В австралийском
английском также развилось много отличительных черт, которые
отражают историю, культуру и традиции Австралии (см. Wierzbic-
ka 1986а).
Я полагаю, что синтаксическая редупликация и абсолютный супер-
латив принадлежат к системе иллокутивных средств, которые в сово­
купности отражают некоторые характерные черты итальянской куль­
туры и, в частности, итальянского стиля социального взаимодействия.
По моему мнению, абсолютный суперлатив является в известном
смысле противоположностью преуменьшения. Обсуждая такие выра­
жения, как «most kind» ('в высшей степени добрый’) или «most inge­
nious» ('в высшей степени остроумный’), Есперсен (Jespersen 1965
[1931]: 395) приписывает их «всеобщей тенденции преувеличивать».
Лич (Leech 1983: 147) также рассматривает преувеличение как «есте­
ственную тенденцию в человеческой речи». Однако разные культуры
различаются в том, до какой степени они поддерживают—или не
поддерживают—эту «естественную человеческую тенденцию». Кон­
траст между английскими и итальянскими конструкциями с абсолют­
ным суперлативом дает, как мне кажется, хорошую иллюстрацию бо­
лее глобальным различиям между двумя культурными традициями и
культурными стилями.
Прием синтаксической редупликации также можно рассматривать
как противопоставление преуменьшению и как случай эмоционально­
го преувеличения. Но такие понятия, как «преуменьшение», «преуве­
личение», «гипербола» или «литота», были прямо заимствованы из
традиционной риторики, и, хотя они полезны как ориентиры и точки
отсчёта, они всё равно неопределённы и неточны, как и большинство
традиционных понятий.
Использование эксплицитных формул, которые вынуждают нас
быть точными, помогает нам осознать, что такие выражения, как пт
пеп или duro duro не обязательно включают в себя «преувеличение» в
том смысле, в каком его включают такие выражения, как «most inge­
nious» или belUssima.
 Абсолютный суперлатив можно интерпретировать как значение
'это более X, чем можно себе представить’. Говорящий полностью соз­
наёт, что он говорит ’чуть больше, чем строго правду’, и он не пытает­
ся ввести адресата в заблуждение по этому поводу. Он предполагает,
что адресату будет понятно, что если он говорит 'чуть больше, чем
правду', он говорит это, чтобы выразить своё эмоциональное отноше­
ние к состоянию дел, о которых идёт речь.
В случае синтаксической редупликации говорящий делает нечто
другое. На этот раз он настаивает на том, что то, что он говорит, ни на
йоту не отклоняется от истины. И тем не менее, эта стратегия, кото­
рая так отличается от стратегии эмоционального преувеличения, име­
ет похожий прагматический эффект (эффект «преувеличения», или
«антипреуменьшения»). Я думаю, что, чтобы понять этот очевидный
парадокс, полезно сравнить такие выражения, как bella bella не только
с такими выражениями, как bellissima, но также с такими английскими
выражениями, как 'rather pretty’ ('довольно хорошенькая’). Человек,
который говорит (см. примеры в книге Leech 1983: 148):
She’s rather pretty. 'Она довольно хорошенькая.’
We’re rather proud of it. 'Мы довольно горды этим.’
Actually, I’m rather good at it. 'На самом деле я довольно хорошо
умею это делать’,
очень старается не сказать «very pretty» ('очень хорошенькая’), «very
proud» ('очень горды’) или «very good» ('очень хорошо’) и ясно переда­
ёт это сообщение адресату ('Я не хочу сказать больше, чем «pretty»,
«proud», «good»’). Адресат может сделать вывод о том, что говорящий
думает больше, чем он говорит ('он говорит, что он не хочет СКА­
ЗАТЬ больше, чем X — по-видимому, он ДУМАЕТ больше, чем «X»’).
В этом смысле рассматриваемая английская стратегия может действи­
тельно интерпретироваться как преуменьшение.14
Говорящий, который произносит bellissima или velocissimo, действи­
тельно говорит больше, чем то, что содержится в исходном прилага­
тельном, и он ясно выражает своё намерение сказать именно это ('Я
хочу сказать больше, чем X’). Это, однако, не отличается от действия
таких «интенсификаторов», как violto или very. Реальное «преувеличе­
ние» получается, как я думаю, из имплицитного сравнения: «больше,
чем можно себе представить».
Человек, который говорит bella bella, не имеет в виду ни 'больше,
чем красивая’, ни, тем более, 'более красивый, чем можно себе пред­
ставить’. Но его поведение тоже (хотя и в другом смысле) противопо-
 ложно поведению человека, который говорит «rather pretty» ('доволь­
но хорошенькая’). Человек, который говорит bella bella, настаивает на
абсолютной точности своих слов; человек, который говорит «rather
pretty», умышленно воздерживается от этого. Первый из них настоя­
тельно ставит точки над «i», будучи уверен в абсолютной точности то­
го, что он говорит, и он готов отстаивать свою точку зрения до конца,
не желая «тактично» учитывать возможность разных мнений. Чело­
век, который говорит «rather pretty», не хочет ставить точки над «i», не
хочет настаивать на абсолютной точности того, что он говорит, и хо­
чет оставить место для других точек зрения.
Конечно, англосаксы тоже могут «преувеличивать» и «преувеличи­
вают», когда они этого хотят,— и когда говорят больше, чем они на
самом деле имеют в виду, и когда настаивают на абсолютной точности
и абсолютной правильности того, что они говорят (см. Jespersen 1965
[1931]: 395; Sapir 1949: 145; Leech 1983: 145; Brown and Levinson 1978:
224). Но тот факт, что, в отличие от итальянского, в английском нет
грамматических средств для подобных операций, предполагает суще­
ствование культурного различия,— по-видимому, того же самого куль­
турного различия, которое также отражается в разны х возможностях
английского и итальянского абсолютного суперлатива.
Я хочу добавить, что эмоциональная природа таких выражений,
как bellissima или bella bella, является, видимо, столь же важной с куль­
турной точки зрения, сколь и их «эмфатический» и «преувеличитель-
ный» характер. Как я уже писала (см. Wierzbicka 1985b), существует
связь между богатой системой экспрессивной дери ваци и (уменьши­
тельные, увеличительные морфологические средства) в таких языках,
как южнороманские или славянские, и свободным выражением эмоций,
характерным для средиземноморских и славянских культур. Также, я по­
лагаю, существует связь между фактическим отсутствием экспрессивной
деривации в английском языке и табу на открытое выражение эмоций в
англосаксонской культуре.15 Тот факт, что и синтаксическая редуплика­
ция, и абсолютный суперлатив, столь характерные д л я итальянского
языка, включают эмоциональный компонент, является, как мне кажется,
ещё одним проявлением того же самого культурного отличия.
Интересно, однако, отметить, что в то врем я как свободное выра­
жение эмоций, сочетающееся с богатой системой экспрессивной дери­
вации,— это особенность, скажем, как русского или польского, так и
итальянского языка, такие явления, как синтаксическая редуплика­
ция, не имеют аналогов в славянских язы ках — по край н ей мере, на
том же уровне16. Русский и польский такие же «эмоциональны е», как
и итальянский язык; если же сравнивать их с английским, то они от­
личаются склонностью к «преувеличению» скорее, чем к «преумень­
шению» (по меньшей мере в выражении мнения). Несмотря на это,
похоже, у них нет никаких грамматических средств для выражения
того прагматического смысла, который передаётся такими выраже­
ниями, как bella bella. Как же объяснить эту разницу? Возможно ли,
что прагматический принцип «интереса», постулированный Личем
(Leech 1983: 146) в связи с преувеличением, играет большую роль в
итальянской, чем в славянской культуре? Уделяет ли итальянская
прагматика особое место стремлению к драматическим эффектам или
живости речи? На данном этапе я могу только поставить эти вопросы.

Заключение
В мои цели в данный момент не входит обсудить в деталях упот­
ребление «абсолютного суперлатива» или любых других иллокутив­
ных средств, соотносимых с синтаксической редупликацией. Скорее я
хотела бы повторить главную мысль, которую я высказывала в других
исследованиях на основе набора других данных (см. Wierzbicka 1985b,
1986а): иллокутивные средства, характерные для некоторого языка,
взаимно не независимы, а стремятся образовать сети «тайных сооб­
ществ» общекультурного назначения.
Когда-то учёные говорили о таких «сообществах», используя старо­
модные ярлыки, такие как Spachgeist, *дух языка’ (см., например,
Humboldt 1903—1918; Vossler 1904, 1925; Spitzer 1928). Когда социо­
логическое и антропологическое направление сменили более ранние
философское и психологическое направление, лингвисты начали го­
ворить о «языке как о проводнике к социальной реальности» (Сепир,
Уорф), а не о «языке как выражении Volkgeist». Позже понятие «когни­
тивного стиля» стало самым подходящим способом для описания бо­
лее или менее того же класса явлений (см. Hymes 1961). Сейчас попу­
лярным концептуальным прикрытием является понятие «кросс-куль-
турной прагматики» (например, см. Pride 1985).
Я не имею в виду, что эти изменения в способах выражения явля­
ются чисто поверхностными и что они не отражают каких-либо более
глубоких изменений в подходах, предпосылках и методологиях. Од­
нако я считаю, что важно оценивать современные методы в той облас­
ти, которая сейчас называется кросс-культурной прагматикой, и с точ­
ки зрения исторической перспективы,—чтобы увидеть продолжение
традиции и понять, как учиться на ошибках и извлекать пользу из
достижений прошлых лет, а самое главное, оттачивать наши методо­
логические инструменты, так чтобы прогресс «кросс-культурной праг­
матики» стал реальным, а не чисто номинальным прогрессом, с уваже­
нием к работам наших предшественников, которые думали над теми
же проблемами век или пол века назад.
Мне кажется, что реальный методологический прогресс может
быть достигнут с помощью перевода задач кросс-культурной прагма­
тики на язык иллокутивной семантики. Нашим предшественникам не
хватало прежде всего методологической строгости и концептуального
порядка. Им не хватало строгих аналитических структур, которые по­
зволили бы им изучать и сходства, и различия между сравниваемыми
языками (а также между родственными конструкциями внутри одного
языка) с ясным пониманием цели и ясными стандартами точности.
Сегодня, в постструктуралистскую и постхомскианскую эру, повсюду
ощущается необходимость новых стандартов эксплицитности и точности
(если не формализации), как в этой области лингвистики, так и в других
областях. Но вместо того чтобы пытаться развивать и оттачивать новые
методологические инструменты, которые позволили бы достичь требуе­
мых стандартов, многие лингвисты предпочитают не затрагивать жиз­
ненноважные вопросы о связях между языком и культурой. Конечно, из­
бегая этих вопросов, они избегнут многих ошибок и заблуждений, кото­
рые может допустить тот, кто рискнёт вторгнуться на «ненадёжную» тер­
риторию. Но воздерживаясь от ошибок и заблуждений, они также воз­
держиваются от обсуждения многих стоящих вопросов и, возможно, от
достижения стоящих результатов. Другими словами, они сужают гори­
зонты лингвистики и делают её менее увлекательной и в меньшей
степени причастной к жизненно важным интересам человечества.
Конечно, любое обсуждение отношений между иллокутивной
грамматикой и культурным стилем должно проводиться максимально
аккуратно и осторожно.
Я смею утверждать, что использование семантического метаязыка,
пригодного для стандартизованного описания «прагматических зна­
чений», может дать частичный ответ на вопрос о том, как сочетать
точность и интуицию в этой сложной области.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Как и во многих других языках, в итальянском существует некоторое количе­

ство устойчивых выражений, основанных на редупликации. Далее я не буду при-
ниматъ их в рассмотрение, поскольку статья посвящена только редупликации как
продуктивному иллокутивному средству.
2Грэнджент (Grandgent 1908: 32) отмечает распространение того явления, ко­
торое я называю синтаксической редупликацией, в народной латыни: «Повтор
для выражения усиления нередко встречается у поздних авторов: “Коммодиан,
malum malum (...); bene bene, bonis bonis, fortis fortis, malus malus”, и т. д.»
3Когда я говорю «характерно для итальянского», я не имею в виду «только для
итальянского». Как указал мне анонимный обозреватель журнала «Linguistics», по­
добное явление существует также и в новогреческом языке (см. Triandaphyllidis
1975: 653).
4 Как мне указала Джейн Симпсон, повтор имён часто используется, когда го­
ворящий хочет выразить укор:
Mary, Mary. What are we going to do with you? ('Мэри, Мэри, Что же мы будем с
тобой делать?’).
Имя произносится более долго, и интонация падает на второе произнесение
имени. Это часто используется в детских стихах и песенках и в стихах с «детской»
рифмой:
Песнь: Pompidou, Pompidou, how many kids will die for you? ('Помпиду, Помпи-
ду, сколько детей умрёт за тебя?’).
Песня: Daisy, Daisy, give me your answer do. (’Дейзи, Дейзи, ну дай же мне ответ.’).
Стих: Mary, Mary, quite contrary. How does your garden grow? (’Мэри, Мэри, всё
наоборот. Как там садик твой растёт?’).
5 На самом деле такое выражение, как thank you, thank you, может употребляться
двумя разными способами. Когда оно употребляется как побуждение, оно вносит
элемент нетерпения: 'Спасибо, хватит, оставь меня в покое’. Но если говорящий не
пытается заставить адресата что-то сделать, тогда повтор выражает безмерную
благодарность и искренность (подлинную или притворную).
6 В качестве дополнительных примеров на редупликацию существительных
можно привести такие случаи, как brodo brodo ’бульон бульон’, т. е. настоящий буль­
он, и lana lana 'шерсть шерсть’, т. е. настоящая шерсть.
7Я не думаю, что в редупликации существительных присутствует эмоциональ­
ный компонент, как, например, в случае caffé caffé (’кофе кофе’).
8Джейн Симпсон указала мне на то, что можно сказать:
It’s a small, small world. (’Мир тесен’, букв. ’Этот маленький, маленький мир’).
Я думаю, что причина, по которой «а small, small world» звучит лучше, чем «а
small, small baby», в том, что замечания о природе мира содержат эмоциональный
компонент и обычно сопровождаются всепонимающей улыбкой или чем-нибудь
подобным.
9 Конечно, caro, саго звучит столь же нормально, сколь и dear, dear на английском:
I want to meet a dear, dear friend of mine. ’Я хочу встретить дорогого, дорогого
друга.’
Но редупликация caro саго звучит странно.
 10 Конечно, существуют контексты, в которых и «относительный суперлатив»
тоже употребляется без определённого артикля. Например, в предложении
This sounds most natural in the sentences...
('Это звучит наиболее естественно в предложениях...’)
выражение «most natural» ('наиболее естественно’) употреблено в значении отно­
сительного суперлатива, а не абсолютного.
11 В (Quirk et al. 1974: 287] также сказано, что «абсолютив most, по-видимому,
сочетается только с такими прилагательными, которые выражают субъективное, а
не объективное отношение, и модифицирует их: (...)
She is most unhappy. ('Она в высшей степени несчастна.’)
*She is most tall. ('*Она в высшей степени высокая.’)».
Я думаю, что основная идея правильная, но сформулированные ограничения
явно недостаточны. Я предполагаю, что то, что имели в виду авторы, это не столь­
ко противопоставление «субъективного отношения» и «объективного отношения»,
сколько противопоставление отношения и объективной характеристики (очевид­
но, что «быть высоким»— это не «объективное отношение»). Но предлагаемое ут­
верждение не объясняет, почему есть разница в допустимости между, скажем,
unhappy (’несчастный’) и sad (’печальный’) или unhappy и happy (’счастливый’).
She is most unhappy ’Она в высшей степени несчастна.’
?She is most angry. ,?Она в высшей степени сердита.’
*She is most happy. ’*Она в высшей степени счастлива.’
Я думаю, что ключ к этим различиям в приемлемости леж и т частично в том
эмоциональном воздействии, которое «субъективное отношение» человека оказы­
вает на других людей. Видя человека, который явно очень сердит, мы можем не
«почувствовать нечто из-за этого»; и высшее счастье другого человека, к сожале­
нию, часто не находит отклика в сердцах очевидцев; но очень мала вероятность
того, что мы останемся абсолютно равнодушны, видя кого-то, кто явн о очень не­
счастен.
12 В английском есть также другая квази-суперлативная конструкция, которая,
как и относительный суперлатив, обозначается суффиксом -est, но которая упот­
ребляется без определённого артикля. Похоже, что она употребляется только для
выраж ения эмоций.
Му deepest sympathy. "Моя глубочайшая симпатия.’
With best wishes... 'С наилучшими пож еланиями...’
With warmest regards. .. 'С самыми тёплыми (= с теплейш им и) пожеланиями...’
13 Н а самом деле, я на данном этапе tie уверена, какая формула больш е подхо­
д и т для абсолютного суперлатива,— А или Б:
А: это более X, чем можно себе представить.
Б: это не может быть более X.
14 Часто подобные высказывания начинаются с извинения:
I don’t want to boast, but... ('Я не хочу хвастаться, но...')
I shouldn’t be saying this, but... (’Мне не следовало бы этого говорить, но...’).
 15 Как отметила Джейн Симпсон в личном разговоре, такие высказывания, как
He’s a wonderful, wonderful person. ('Он удивительный, удивительный человек.’)
He’s terribly, terribly sweet. ('Ом ужасно, ужасно милый.’)
He’s a dear, dear man. ('Он прелестный, прелестный мужчина.')
You’re too kind. (You’re too, too kind.) ('Вы слишком (слишком) добры’)
She gave me the most beautiful ring. ('Она мне подарила неслыханно красивое
кольцо.’)
ассоциируются с речевым стилем, характерным для богатых женщин, учениц ча­
стных школ, гомосексуалистов, артистов и т. д.,—т. е. людей, о которых бытует
мнение, что они имеют право публично выражать свои эмоции, особенно любовь
или истерию. И эти эмоции воспринимаются как ИЕИСЖРЕИНИЕ.
16Что касается абсолютного суперлатива, то в польском его пет, в то время как
в русском — есть (см. Mel’cuk, в печати). Это различие можно рассмотреть как свя­
занное с тем фактом, что образование экспрессивных диминутивов в русском рас­
пространено гораздо шире, чем в польском (например, в русском, но не в поль­
ском, уменьшительные суффиксы могут присоединяться к относительным прила­
гательным и наречиям, таким как переый, правый или часто; то же самое верно
для многих классов существительных). Более того, в русском, в отличие от поль­
ского, есть некоторые выражения, аналогичные редуплицированным выражени­
ям в итальянском (такие как чуть-чуть, нет-пт, вот-вот). Настоящая синтаксиче­
ская редупликация употребляется в русском очень редко, но она существует, как
видно из следующих примеров:
Но вы не можете же меня считать за девочку, за малепъкую-малепькую девочку,
после моего письма с такою глупою шуткой! (Достоевский 1976: 167).
'But you can’t consider me as a child, a little girl, after that silly joke!’ (Garnett
1974: 186).
Я думала он такой учёный, академик, а он вдруг так горячо-горпчо ... (Достоев­
ский 1976: 178).
'I thought he was so learned, such a savant, and all of a sudden he behaved so
warmly ...' (Garnett 1974: 198).
Она видимо чего-то стыдилась и, как всегда при этом бывает, быстро-быстро
заговорила совсем о постороннем. (Достоевский 1976: 195).
'She was evidendy ashamed of something, and, as people always do in such cases,
she began immediatelly talking of other thing ...’ (Garnett 1974: 217).

ЛИТЕРАТУРА
Достоевский Федор (1976). Братья Карамазовы. В: Полное собрание сочинений,
Т. 14. Л.: Наука.
Abrahams Roger (1970). Rapping and capping: black talk as art. in J. Szwed (ed).
Black Americans, 143—153. New York.
 Abrahams Roger (¡974). Black talking on the street. In Richard Bauman and Joel
Sherzer (eds.), Explorations in the Ethnography of Speaking, 240—262. Cambridge;
Cambridge University Press.
Bohn (1914). The Betrothed, a translation by an unidentified translator of
Alessandro Manzoni’s 'I protnessi sposi’. Bohn's Libraries. London: Bell.
Bolinger Dwight (1972). Degree Words. The Hague: Mouton.
Bobnger Dwight (J980). Meaning and Form. London: Longmans.
Brown Penelope and Levinson Stephen (1978). Universal in language usage: politeness
phenomena. In Esther Goody (ed.). Questions and Politeness. Cambridge: Cambridge
University Press.
Colqhoun Archibald (1968). The Betrothed (a translation ol'Alessandro Manzoni’s 'I
promessi sposi’). London. Dent.
Dixon R. M. W. (1977). Where have all the adjectives gone. Studies in Language 1,
19—80.
Fochi Franco (1966). L’italiano facile. Milan: Feltrinelli.
Garnett Constance (1974). Brothers Karamazov (a translation of Dostoevskij’s novel).
London. W. Heinemann.
Grice Paul (1975). Logic and conversation. In Peter Cole and J e r r y Morgan (eds.).
Syntax and Semantics, vol. 3: Speech Acts. New York: Academic Press.
Gooch Anthony (1976). Diminutive, Augmentative and Pejorative Suffixes in Modern
Spanish. Oxford: Pergamon.
Grandgent C. Ft. (1908). An Introduction to Vulgar Latin. Boston: Heath.
Jtayakawa Ftaruko (1985). The semantics of reduplication in Japanese. Unpublished
MA thesis, Australian National University.
Huehler Alex ( 1984). Understatements and Hedges in English. Amsterdam: Benjamins.
Ftumboldt Wilhelm von (1908— 1918). Gesemmelte Schriften, A. Leitzmann (ed.), 7
vols. Berlin: Behrs.
ftyrnes Dell (1961). On typology of cognitive styles in language (with examples from
Chinookan). Anthropological Linguistics 3 (I), 22—54.
Ftytnes Dell (1962). The ethnography of speaking. In T. Gladwin and W. Sturtevanl
(eds.). Anthropology and Human Behavior, 15—53. Washington, D. C.:
Anthropological Society of Washington.
Jespersen Otto (1965 (1931J). A Modern English Grammar, part VII. London: Allen
and Unwin.
Kaczynski Mieczyslaw (1964). Gramatyka j^zyka wloskiego. Warsaw: Wiedza Pow-
szechna.
Kochman Thomas (ed.) (1972). Rappin’ and Stylin’ Out. Urbana: University of Illinois
Press.
Leech Geoffrey (1983). Principles ol Pragmatics. London: Longmans.
Lepschy Anna andLepschy Giulia ( 1984). La lingua Italiana. Milan: Bonipiani.
 Manzoni Alessandro (1972). 1 promessi sposi. Verona: Edition! Scholastiche Mon-
dadori.
Mel'Huk Igor (forthcoming), l’rincipes de morphologie.
Moravcsik Edith (1978). Reduplicative constructions. In Joseph Greenberg (ed.),
Universals of Human Language, vol. 8, 297—884. Stanford: Stanford University Press.
Mitche.ll~Ke.rwin Claudia (1971). Language behavior in a black urban community. Mo­
nographs of the Language Behavior Research Laboratory no. 2. University of Califor­
nia, Berkeley.
Mitchell-Kemnn Claudia (1972). Signifying and marking: two Afro-American speech
acts. In J. J. Gumperz and D. Hymes (eds.). Directions in Sociolinguistics.I, 161—179.
New York: Holt, Rinehart and Winston.
Pride Janet (ed.) (1985). Cross-Cultural Encounters. Melbourne: River.
Quirk Randolph, Greenbaum Sidney, Leech Geoffrey and Svartvik Jan (1974). A Grammar
of Contemporary English. London: Longmans.
Sapir Edward (1921). Language. New York: Harcourt, Brace and World.
Sapir Edward (1949). Grading, In David Mandelbaum (ed.). Selected Writings of
Edward Sapir in Language, Culture and Personality. Berkeley: University of California
Press.
Spitzer Leo (1928). Stilstudien. Munich.
Triandaphyllidis Mnnolis (1975). Petile grammaire du grec moderne. Fernand Duisit
and Octave Merlier (trans.). Thessalonica.
Vossler Karl (1904). Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft. Heidel­
berg.
Vossler Karl (1925). Geist und Kultur in der Sprache. Munich.
Whorf Benjamin Lee (1956). Language, Thought and Reality. John Carroll (ed.). New
York: Wiley.
Wierzhicka Anna (1972). Semantic Primitives. Frankfurt: Athenaum.
Wierzhicka Anna (1980). Lingua Mentails. New York and Sydney: Academic Press.
Wierzbicka Anna (1985a). A semantic metalanguage for a cross-cultural comparison
of speech acts. Language in Society 14 (4), 491—518.
Wierzhicka Anna (1985). Different cultures, different languages, different speech acts:
Polish vs. English. Journal of Pragmatics 9, 145—178.
Wierzbicka Anna (1986a). Is language a mirror of culture? Evidence from Australian
English. Language in Society.
Wierzbicka Anna (1986b). A semantic metalanguage for the description and compari­
son of illocutionary meanings. Journal of Pragmatics 10,818—851.
Wilkins David (1984). Nominal reduplication in Mparntwe Arrernte. Language in
Central Australia 1 (August).
 Из к н и г и
ПОНИМАНИЕ КУЛЬТУР
ЧЕРЕЗ ПОСРЕДСТВО
КЛЮЧЕВЫХ СЛОВ
T

I
 1. В ведение

1. Анализ культуры и семантика языка

Во введении к книге Vocabularies of Public Life (Wuthnow 1992) извест­

ный социолог культуры Роберт Уатноу отмечает: «В нашем столетии, воз­
можно более, чем в какое-либо другое время, анализ культуры лежит в
сердцевине наук о человеке». Важной характерной чертой работы в ука­
занной области является, по Уатноу, ее междисциплинарный характер:
«Антропология, литературная критика, политическая философия, изуче­
ние религии, история культуры и когнитивная психология представляют
собою богатейшие области, из которых можно извлечь новые идеи» (2).
Бросается в глаза отсутствие лингвистики в этом списке. Это упуще­
ние тем более обращ ает на себя внимание, что Уатноу связывает «жи­
вость и свежесть мысли, характерные для современного социологическо­
го изучения культуры, [с глубиной] интереса, уделяемого языковым во­
просам» (2). Ц ель данной книги — показать, что анализ культуры может
обрести новые идеи и из лингвистики, в частности из лингвистической
семантики, и что семантическая точка зрения на культуру есть нечто та­
кое, что анализ культуры едва ли может позволить себе игнорировать.
Релевантность семантики не ограничивается лексической семантикой,
но, вероятно, ни в какой другой области это не является столь ясным и
очевидным. Поэтому данная книга сосредоточится на анализе лексики.
Глубокие п розрен и я Эдуарда Сепира, ряд из которых служит эп и ­
графами к данной книге, остались справедливыми и важными более
чем шестьдесят л ет спустя: во-первых, относительно того, что «язык
[является] символическим руководством к пониманию культуры»
(Sapir 1949: 162); во-вторых, относительно того, что «лексика— очень
чувствительный показатель культуры народа» (27); и, в-третьих, отно­
сительно того, что язы кознание «имеет стратегическое значение для
методологии общ ественны х наук» (166).

2. Слова и культуры
Имеется весьма тесная связь между жизнью общества и лексикой
языка, на котором оно говорит. Это в равной мере относится к внут-
ренней и к внешней стороне жизни. Очевидным примером из види­
мой, материальной, сферы может служить пища. Конечно, не случай­
но то, что, например, в польском языке есть особые слова, обозначаю­
щие солянку из тушеной капусты (bigos), свекольный суп (barszcz) и осо­
бого рода сливовый джем {powidta), а в английском таких слов нет; или
что в английском языке есть особое слово, обозначающее апельсино­
вый (или подобный апельсиновому) джем (mnrmalade), а в японском
есть слово, обозначающее крепкий алкогольный напиток, приготов­
ляемый из риса (sake). Очевидно, что такие слова могут нам нечто рас­
сказать об обычаях указанных народов, связанных с пищей и питьем.
Существование лингвоспецифичных обозначений для особых ви­
дов «вещей» (видимых и осязаемых, таких как пища)— это нечто та­
кое, о чем обычно знают даже обыкновенные, одноязычные люди.
Также общеизвестно, что существуют различные обычаи и обществен­
ные установления, у которых есть обозначение в каком-то одном язы­
ке и нет в других языках. Рассмотрим, например, немецкое существи­
тельное Bruderschaft 'брудершафт’, буквально 'братство’, которое «Не­
мецко-английский словарь» Харрапа (Harrap’s Germon and English dictw-
nary) старательно толкует как «(совместное выпивание как) клятва в
'братстве’ с кем-либо (после чего можно обращаться друг к другу на
'ты’)» («(to drink) the pledge of 'brothei hood’ with someone (subsequently
addressing each other as 'du’)»). Очевидно, что отсутствие слова со зна­
чением «брудершафт» в английском языке связано с тем фактом, что
английский язык больше не проводит различия между интимным/фа-
мильярным «ты» («thou») и более сухим «вы» («уои») и что в англогово­
рящих обществах нет общепринятого ритуала совместно выпивать в
знак клятвы в вечной дружбе.
Аналогичным образом, не случайно то, что в английском языке нет
слова, соответствующего русскому глаголу христосоваться, толкуемому
«Оксфордским русско-английским словарем» как «обмениваться трое­
кратным поцелуем (в качестве пасхального приветствия)» («to exchan­
ge triple kiss (as Easter salutation)»), или то, что в нем нет слова, соответ­
ствующего японскому слову таг, обозначающему формальный акт, ко­
гда будущая невеста и ее семья в первый раз встречаются с будущим
женихом и его семьей.
Очень важно, что то, что относится к материальной культуре и к
общественным ритуалам и установлениям, относится также и к цен­
ностям, идеалам и установкам людей и к тому, как они думают о мире
и о своей жизни в этом мире.
Хороший пример этого дает непереводимое русское слово пошлый
(прилагательное) и его производные (существительные) пошлость, по-
гиляк и пошлячка, подробному рассмотрению которых русский эмиг­
рантский писатель Набоков посвятил много страниц (Nabokov 1961).
Процитируем некоторы е из комментариев Набокова:
The Russian language is able to express by means оГ one pitiless word the idea of a
certain widespread defect for which the other three European languages l happen to
know possess no special term. [На русском языке при помощи одного беспощадного
слова можно выразить суть широко распространенного порока, для которого три дру­
гих знакомых мне европейских языка не имеют специального обозначения] (64).
English words expressing several, although by no means all, aspects oiposhlust [sic]
are for instance: «cheap, sham, common, smutty, pink-and-blue, high falutin’, in bad
taste» [Некоторые, хотя далеко не все оттенки пошлости выражаются, например,
английскими словами «cheap, sham, common, smutty, pink-and-blue, high falutin’, in
bad taste»] (64).
Однако, по м нению Н абокова, указанны е английские слова неадек­
ватны, поскольку, во-первы х, они не нацелены на разоблачение, вы­
ставление нап оказ или осуж дение всякого рода «дешевки» так, как на­
целено слово пошлость и родственны е ему слова; а во-вторых, у них
нет тех же «абсолютных» им пликаций, которые есть у слова пошлость:
All these however suggest merely certain false values for the detection of which no
particular shrewdness is required. In fact, they tend, these words to supply an obvious
classification of values at a given period of human history; but what Russians call
poshlust is beautifully timeless and so cleverly painted all over with protective tints that
its presence (in a book, in a soul, in an institution, in a thousand other places) often
escapes detection [Все они предполагают лишь определенные виды фальши, для
обнаружения которых не требуется особой проницательности. На самом деле они,
эти слова, скорее, дают лежащую на поверхности классификацию ценностей для
отдельного исторического периода; но то, что русские называют пошлостью, оча­
ровательным образом неподвластно времени и так хитро разукрашено в защит­
ные цвета, что часто не удается обнаружить ее (в книге, в душе, в общественном
установлении и в тысяче других мест)] (64).
Таким образом, можно сказать, что слово пошлость (и родственные
ему слова) и отражает, и подтверждает острое сознание того, что су­
ществуют ложные ценности и что они нуждаются в осмеянии и нис­
провержении; но для того, чтобы представить его импликации в сис­
темном виде, нам необходимо рассмотреть его значение более анали­
тически, нежели счел нужным это сделать Набоков.
«Оксфордский русско-английский словарь» (Oxford Russian-English
dictionary) приписывает слову пошлый две глоссы; «1. vulgar, common;
2. commonplace, trivial, trite, banal» [«1. вульгарный, обыкновенный;
2. заурядный, тривиальный, избитый, банальный»], но это сильно от-
 личается от толкований, даваемых в русских словарях, вроде следую­
щих: «низкий в духовном, нравственном отношении, мелкий, ничтож­
ный, заурядный» (СРЯ), или «заурядный, низкопробный в духовном,
нравственном отношении, чуждый высших интересов и запросов».
Достойно внимания, сколь широк семантический диапазон слова
пошлый, некоторое представление о котором можно получить из при­
веденных выше английских переводов, но еще больше обращает на
себя внимание включенное в значение слова пошлый отвращение и
осуждение со стороны говорящего, еще более сильное в производном
существительном пошляк, которое с отвращением ставит крест на че­
ловеке как на духовном ничтожестве, «лишенном высших интересов».
(Перевод, который дается в «Оксфордском русско-английском слова­
ре»— «vuJgar person, common person» [«вульгарный человек, простой
человек»], по-видимому, подразумевает социальное предубеждение,
тогда как на самом деле человек подвергается осуждению исходя из
нравственных, духовных и, так сказать, эстетических оснований.)
С точки зрения англоговорящего лица, этот концепт в целом мо­
жет казаться столь же экзотическим, как концепты, закодированные в
словах уха ('рыбный суп’) или борщ ('русский свекольный суп’), и тем
не менее с «русской» точки зрения, это яркий и принятый способ
оценки. Снова процитируем Набокова: «Ever since Russia began to
think, and up to time that her mind went blank under the influence of the
extraordinary regime she has been enduring for these last twenty-five
years, educated, sensitive and free-minded Russians were acutely aware of
the furtive and clammy touch оi poshlust'» [«С той поры, когда Россия на­
чала думать, и до того времени, когда ее разум опустошился под влия­
нием чрезвычайного режима, она терпит последние двадцать лет, все
образованные, чуткие и свободомыслящие русские остро ощущали во­
роватое, липкое прикосновение пошлости»] (64)J.
На самом деле специфический русский концепт ’пошлость’ может
служить прекрасным введением в целую систему установок, впечатле­
ние о которых можно получить, рассмотрев некоторые другие непе­
реводимые русские слова, такие как истина (нечто вроде 'высшей
правды’), душа (рассматриваемая как духовное, моральное и эмоцио­
нальное ядро человека и некий внутренний театр, в котором развер­
тывается его моральная и эмоциональная жизнь); подлец (’подлый че­
ловек, внушающий презрение’), мерзавец (’подлый человек, внушаю­
щий отвращение’), негодяй ('подлый человек, внушающий негодова­
ние’; обсуждение этих слов см. в Wierzbicka 1992b) или глагол осуж­
дать, используемый в разговорной речи в таких предложениях, как:
 Я его осуждаю.
Женщины, как правило, Марусю осуждали. Мужчины в основном сочувствова­
ли ей (Довлатов 1986: 91).

В целом ряде русских слов и выражений отражается тенденция осу­

ждать других людей в своей речи, высказывать абсолютные мораль­
ные суждения и связывать моральные суждения с эмоциями, так же
как и акцент на «абсолютном» и «высших ценностях» в культуре в це­
лом (ср. Wierzbicka 1992b).
Но, хотя обобщения, касающиеся «абсолютного», «страсти к мо­
ральным суждениям», «категорических оценочных суждений» и тому
подобного, часто справедливы, они оказываются в то же время рас­
плывчатыми и ненадежными. И одна из основных задач данной кни­
ги как раз и состоит в том, чтобы заменить такие расплывчатые и не­
надежные обобщения тщательным и систематическим анализом зна­
чений слов и заменить (или дополнить) импрессионистические пред­
ставления методологически обоснованными доказательствами.
Однако исходный пункт виден невооруженным глазом. Он заклю­
чается в давнем осознании того факта, что значения слов разных язы­
ков не совпадают (даже если они, за неимением лучшего, искусствен­
но ставятся в соответствие друг другу в словарях), что они отражают и
передают образ жизни и образ мышления, характерный для некото­
рого данного общества (или языковой общности), и что они представ­
ляют собою бесценные ключи к пониманию культуры. Никто не вы­
разил это давнее представление лучше, чем Джон Локк (Locke 1959
[1690]):
Даже скромное знание разных языков легко убедит каждого в истинности это­
го положения: так, легко заметить в одном языке большое количество слов, кото­
рым нет соответствия в другом. Это ясно показывает, что население одной страны
по своим обычаям и по своему образу жизни сочло необходимым образовать и на­
именовать такие разные сложные идеи, которых население другой никогда не
создавало. Этого не могло бы случиться, будь такие виды продуктом постоянной
работы природы, а не совокупностями, которые ум абстрагирует и образует в це­
лях наименования [sîc ] и для удобства общения. Терминам нашего права, которые
не являются пустыми звуками, едва ли найдутся соответствующие слова в испан­
ском и итальянском языках, языках не бедных; еще меньше, думается мне, можно
перевести их на язык карибский или язык весту; а слово versura римлян или сло­
во corban у евреев не имеют в других языках свответствующих себе слов; причина
этого ясна из сказанного выше. Более того, если вникнем в дело немного глубже и
точно сравним различные языки, то найдем, что хотя в переводах и словарях в
этих языках предполагаются соответствующие друг другу слова, однако среди на­
званий сложных идей... едва ли найдется одно слово из десяти, которое означало
бы совершенно ту же идею, что и другое слово, которым оно передается в слова­
рях... Это слишком очевидное доказательство, чтобы можно было сомневаться, и
в гораздо большей степени мы найдем это в названиях более отвлеченных и слож­
ных идей. Такова большая часть названий, составляющих рассуждения о нравст­
венности; если из любопытства станут сравнивать такие слова с теми, которыми
они переведены на другие языки, то найдут, что очень немногие из последних
слов точно соответствуют им во всем объеме своего значения (27).
А в нашем веке сходное замечание сделал Эдуард Сепир:
Языки очень неоднородны по характеру своей лексики. Различия, которые ка­
жутся нам неизбежными, могут полностью игнорироваться языками, отражающи­
ми совершенно иной тип культуры, а эти последние, в свою очередь, могут прово­
дить различия, непонятные для нас.
Подобные лексические различия выходят далеко за пределы имен культурных
объектов, таких как наконечник стрелы, кольчуга или канонерка. Они в такой же
степени характерны и для ментальной области (27).

3. Различные слова, различный образ мышления?

В каком-то смысле может казаться очевидным, что слова с особыми,
культуроспецифичными значениями отражают и передают не только об­
раз жизни, характерный для некоторого данного общества, но также и об­
раз мышления. Например, в Японии люди не только говорят о «miai» (ис­
пользуя слово miai), но также и думают о miai (используя либо слово miai,
либо связанное с данным словом понятие). Например, в романе Кадзуо
Исигуро (Ishiguro 1986) герой, Масудзи Оно, много размышляет— и зара­
нее, и ретроспективно—о miai своей младшей дочери Норико; и, конеч­
но, он размышляет об этом с позиций понятийной категории, связанной
со следом mai (так что он даже сохраняет это слово в английском тексте).
Ясно, что слово miai отражает не только наличие определенного
общественного ритуала, но также и определенный способ мыслить о
важных жизненных событиях.
Mutatis mutandis, то же самое относится и к пошлости. Разумеется,
объекты и явления, заслуживающие такого ярлыка, существуют—
мир англосаксонской массовой культуры содержит огромное множест­
во явлений, заслуживающих ярлыка пошлость, например целый жанр
бодис-рипперов — но назвать этот жанр пошлостью-—значило бы рас­
сматривать его через призму понятийной категории, которую нам да­
ет русский язык.
Если такой искушенный свидетель, как Набоков, сообщает нам, что
русские часто мыслят о подобного рода вещах с точки зрения поня-
тийной категории пошлости, то у нас нет оснований не верить ему —
принимая во внимание, что сам русский язык дает нам объективные
свидетельства в пользу этого утверждения в виде наличия целого се­
мейства родственных слов: пошлый, пошлость, пошляк, пошлячка и по­
шлятина.
Часто ведутся споры о том, «отражают» или «формируют» образ
мышления слова, заключающие в себе культуроспецифичные поня­
тийные категории, подобные пошлости, но, по-видимому, эти споры
основаны на недоразумении: конечно, и то и другое. Подобно слову
miai, слово пошлость и отражает, и стимулирует определенную точку
зрения на человеческие действия и события. Культуроспецифичные
слова представляют собою понятийные орудия, отражающие про­
шлый опыт общества касательно действий и размышлений о различ­
ных вещах определенными способами; и они способствуют увековече­
нию этих способов. По мере того как общество меняется, указанные
орудия могут также постепенно видоизменяться и отбрасываться. В
этом смысле инвентарь понятийных орудий общества никогда не «де­
терминирует» полностью его мировоззрение, но очевидным образом
оказывает на него влияние.
Аналогичным образом взгляды отдельного индивида никогда не
бывают полностью «детерминированы» понятийными орудиями, ко­
торые ему дает его родной язык, частично оттого, что всегда найдутся
альтернативные способы выражения. Но его родной язык очевидным
образом оказывает влияние на его концептуальный взгляд на жизнь.
Очевидно, что не случайно Набоков рассматривает как жизнь, так и
искусство с точки зрения концепта пошлости, а Исигуро нет; или что
Исигуро размышляет о жизни с точки зрения таких концептов, как
'on’ (ср. главу б, раздел 3*), а Набоков этого не делает.
Людям, хорошо знающим два разных языка и две разные культу­
ры (или более), обычно очевидно, что язык и образ мышления взаи­
мосвязаны (ср. H unt 8с Benaji 1988). Подвергать сомнению наличие
такой связи на основе мнимого отсутствия доказательств— значит не
понимать, какова природа доказательств, которые могли бы быть уме­
стны в данном контексте. Тот факт, что ни наука о мозге, ни информа­
тика не могут ничего сказать нам о связях между тем, как мы говорим,
и тем, как мы мыслим, и о различиях в образе мышления, связанных
с различиями языков и культур, едва ли доказывает, что таких связей
вовсе нет. Тем не менее среди одноязычных людей, равно как и среди

* Речь идет о книге Вежбицкой Understanding Cultures through their Key Words, от­
куда и взято настоящее «Введение».— Прим. трев.
некоторых специалистов по когнитивной науке распространено кате­
горическое отрицание существования такого рода связей и различий,
Один из примеров такого отрицания, особенно обращающий на се­
бя внимание, дает нам недавно вышедший лингвистический бестсел­
лер, написанный психологом из Массачусетского технологического
института Стивеном Пинкером, чья книга «Языковой инстинкт» (Pin­
ker 1994) превозносится на суперобложке как «великолепная», «осле­
пительная» и «блестящая», ее Ноам Хомский восхваляет (на супероб­
ложке) как «чрезвычайно ценную книгу, весьма информативную и
очень хорошо написанную». Пинкер (Pinker 1994: 58) пишет:
Как мы увидим в данной главе, нет никаких научных данных, свидетельствую­
щих о том, что языки существенным образом формируют образ мышления носи­
телей этих языков. Идея, что язык формирует мышление, казалась правдоподоб­
ной, когда ученые ничего не знали о том, как происходит процесс мышления, и
даже о том, как можно это исследовать. Теперь, когда знают, как следует мыслить
о мышлении, стало меньшим искушение приравнивать его к языку только по той
причине, что слова легче пощупать руками, нежели мысли (58).

Конечно, в книге Пинкера нет никаких данных, свидетельствую­

щих о возможной связи различий в мышлении с различиями языков,—
но непонятно, чем он доказывает, что «таких данных нет». Начать с
того, что он не рассматривает никаких языков, кроме английского.
Вообще эта книга отличается полным отсутствием интереса к другим
языкам и другим культурам, подчеркнутым тем фактом, что из 517 ра­
бот, включенных Пинкером в библиографию, все работы — на анг­
лийском языке.
Свое осуждение теории «лингвистической относительности» Пин­
кер высказывает без обиняков. «Она неверна, совершенно неверна»,—
утверждает он (57). Он высмеивает предположение, что «фундамен­
тальные категории действительности не наличествуют в реальном ми­
ре, а налагаются культурой (и потому могут быть подвергнуты сомне­
нию...)» (57), и даже не рассматривает возможность того, что если не­
которые категории могут быть врожденными, то другие могут в самом
деле налагаться культурой. Он также полностью отвергает взгляды,
высказанные Уорфом (Whorf 1956) в знаменитом отрывке, заслужи­
вающем того, чтобы его привести опять:
Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным язы­
ком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не пото­
му, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед
нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть органи­
зован нашим сознанием, а это значит в основном—языковой системой, храпя-
щейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и рас­
пределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы—участники со­
глашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет
силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей на­
шего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулировано и
лишь подразумевается, и тем не менее мы участники того соглашения; мы вообще
не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и класси­
фикацией материала, обусловленной указанным соглашением (213).
Конечно, в этом отрывке немало преувеличений (как я постараюсь
показать ниже). Тем не менее никакой человек, действительно зани­
мавшийся межкультурными сопоставлениями, не станет отрицать то­
го, что в нем содержится и немалая доля истины.
Линкер говорит, что «чем более мы рассматриваем аргументы Уор­
фа, тем менее осмысленными они кажутся» (60). Но важно не то, убе­
дительны ли конкретные примеры Уорфа и его аналитические ком­
ментарии. (По этому поводу теперь все согласны, что нет; в частности,
Малотки [Malotki 1983] показал, что идеи Уорфа касательно языка хо-
пи шли не в том направлении.) Но основной тезис Уорфа, что «мы
расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным
языком», и что «мы расчленяем мир, [как это] закреплено в системе
моделей нашего языка», содержит глубокое проникновение в суть де­
ла, которое должен признать всякий, у кого эмпирический горизонт
выходит за пределы родного языка.
Линкер отвергает не только «сильную версию» теории Уорфа (и
Сепира), в которой утверждается, что «то, как люди мыслят, опреде­
ляется категориями, имеющимися в их родном языке», но и «слабую
версию», гласящую, что «различия между языками влекут за собою
различия в том, как мыслят их носители» (57).
Когда кто-то утверждает, что мышление не зависит от языка, на
практике это обычно означает, что он абсолютизирует свой родной
язык и использует его в качестве источника адекватных этикеток для
предполагаемых «мыслительных категорий» (cp. Lutz 1990). «Языко­
вой инстинкт» не является в этом отношении исключением. Линкер
(Pinker 1994) пишет: «Поскольку умственная жизнь происходит неза­
висимо от конкретного языка, концепты свободы (freedom) и равенст­
ва всегда могут быть объектом мысли, даже если они не имеют языко­
вого обозначения» (82). Но, как я покажу в главе 3, концепт 'freedom’
не является независимым от конкретного языка (отличаясь, напри­
мер, от римского концепта ’libertas’ или русского концепта 'свобода').
Он сформирован культурой и историей, будучи частью общего на­
следства носителей английского языка. На самом деле это пример
«подразумеваемого соглашения» членов определенного речевого кол­
лектива, о котором и говорил Уорф в отрывке, так решительно отвер­
гаемом Пинкером.
Уорф, конечно, зашел слишком далеко, когда говорил, что мир
предстает перед нами «как калейдоскопический поток впечатлений»,
поскольку данные (в частности, языковые данные) свидетельствуют,
что различие между «кто» и «что» («некто» и «нечто») является универ­
сальным и не зависит от того, как люди, принадлежащие той или
иной культуре «расчленяют природу» (см. Goddard & Wierzbicka 1994).
Но, возможно, выражение «калейдоскопический поток впечатле­
ний» было лишь образным преувеличением. На самом деле Уорф
(Whorf 1956) не утверждал, что ВСЕ «фундаментальные категории дей­
ствительности» «налагаются культурой». Напротив того, по крайней
мере в некоторых из своих сочинений он признавал существование
«общего инвентаря представлений», лежащего в основе всех различ­
ных языков мира:
Само существование такого общего инвентаря представлений, возможно обла­
дающего своей собственной, еще не исследованной структурой, пока, по-видимо­
му, не получило большого признания; но мне кажется, без него нельзя было бы
сообщать мысли посредством языка; он включает в себя общий принцип возмож­
ности такого сообщения и в каком-то смысле представляет собою универсальный
язык, входом в который служат различные конкретные языки (86).

Возможно, Уорф преувеличил также различия между языками и

культурами и связанными с ними концептуальными универсумами, а
также степень абсолютной обязательности соглашения, «участника­
ми» которого мы являемся и которое имеет силу для определенного
речевого коллектива. Мы всегда можем найти способ обойти «условия
соглашения», используя парафразы и околичности того или иного ро­
да. Но это можно сделать только ценой определенных издержек (ис­
пользования более длинных, более сложных, более громоздких выра­
жений, нежели те, которые мы используем, опираясь на обычный спо­
соб выражения, предоставляемый нам нашим родным языком). Кро­
ме того, можно попытаться избежать только тех условностей, в кото­
рых мы отдаем себе отчет. В большинстве случаев власть родного
языка человека над характером его мышления так сильна, что он ду­
мает об условных соглашениях, в которых принимает участие, не в
большей степени, чем о воздухе, которым дышит; и, когда другие пы­
таются привлечь его внимание к этим условностям, он, возможно, да­
же будет с как будто непоколебимой самоуверенностью отрицать их
существование. И опять этот момент хорошо иллюстрируется опытом
тех, кто был вынужден приспосабливаться к жизни в рамках иной
культуры и иного языка, как американская писательница польского
происхождения Эва Хоффман (Hoffman 1989), чьи «семиотические воспо­
минания», озаглавленные «Теряется при переводе: жизнь в новом языке»
(Lost in translation: A life in a new language), должны бы быть обязательным
чтением для всех, кто проявляет интерес к данному предмету:
«Если вы никогда не ели настоящего помидора, вы подумаете, что искусствен­
ный помидор—это и есть настоящий, и вы им полностью удовлетворитесь,—ска­
зала я своим друзьям.—Только когда вы попробуете и тот, и другой, вы узнаете, в
чем разница, даже если ее почти невозможно описать словами». Это оказалось са­
мым убедительным доказательством, которое я когда-либо приводила. Мои дру­
зья были тронуты притчей об искусственном помидоре. Но, когда я попыталась
по аналогии применить ее к сфере внутренней жизни, они встали на дыбы. Ко­
нечно, у нас в голове и в душе все более универсально, океан реальности един и
неделим. Нет, кричала я в каждом из наших споров, нет! Вне нас есть мир, есть
миры. Есть формы восприятия, несоизмеримые друг с другом, топографии опыта,
о которых невозможно догадаться, исходя из своего ограниченного опыта.
Я полагаю, что мои друзья часто подозревали меня в некоей извращенной не-
кооперативности, в необъяснимом желании раздражать их и разрушать их прият­
ное единодушие. Я подозревала, что это единодушие направлено на то, чтобы по­
работить меня и лишить меня свойственных мне формы и аромата. Однако мне
приходится каким-то образом приходить к соглашению. Теперь, когда я уже не
гость, я больше не могу игнорировать условия господствующей здесь реальности
или сидеть на обочине, наблюдая за забавными обычаями местных жителей. Мне
приходится учиться, как жить с ними, находить общую почву. Я боюсь, что мне
придется уступип. слишком многие из моих позиций, что наполняет меня столь
пылкой энергией ярости (204).
Личным интуитивным прозрениям двуязычных и двукультурных
наблюдателей изнутри, таких как Эва Хоффман, вторят аналитиче­
ские прозрения ученых, обладающих обширными и глубокими позна­
ниями в области различных языков и культур, таких как Сепир (Sapir
1949), который писал, что в каждом языковом коллективе «в ходе
сложного исторического развития в качестве типичного, в качестве
нормального устанавливается какой-то один образ мышления, особый
тип реакции» (311) и что, поскольку такие особые навыки мышления
становятся закрепленными в языке, «философу необходимо понимать
язык хотя бы для того, чтобы обезопасить себя от своих собственных
языковых привычек» (165).
«Можно простить людей, переоценивающих роль языка»,— гово­
рит Линкер (Pinker 1994: 67). Можно простить и людей, недооцени-
вающих ее. Но убеждение, что можно понять человеческое познание
и людскую психологию в целом на основе одного английского языка,
представляется близоруким, если не соверш енно этноцентричным.
Поле эмоций представляет собою хорошую иллю страцию ловуш­
ки, в которую можно попасть при попытке вы явить универсалии,
свойственные всем людям, на основе одного родного язы ка. Типич­
ный сценарий (в котором «II» обозначает психолога, а «Л»— лингвис­
та) развертывается следующим образом.
П: Печаль (sadness) и гнев (anger) —универсальные человеческие эмоции.
Л: Sadness и anger—это английские слова, которые имеют эквиваленты не во
всех других языках. Почему именно эти английские слова—а не какие-то слова
языка X, для которых нет эквивалентов в английском языке,—должны верно
улавливать какие-то универсальные эмоции.
П: Не имеет значения, есть ли в других языках слова, обозначающие печаль
или гнев, или нет. Не будем обожествлять слова! Я говорю об эмоциях, а не о словах.
Л; Да, но, говоря об этих эмоциях, вы используете культуроспецифичные анг­
лийские слова и тем самым вводите в рассмотрение англосаксонский взгляд на
эмоции.
П: Я не думаю. Я уверен, что и люди, принадлежащие к этим другим культурам,
также испытывают печаль и гнев, даже если у них нет слов для их обозначения.
Л: Может быть, они испытывают печаль и гнев, но их категоризация эмоций
отличается от категоризации, отраженной в лексическом составе английского
языка. Почему английская таксономия эмоций должна служить лучшим путеводи­
телем по универсальным эмоциям, нежели таксономия эмоций, воплощенная в
каком-либо другом языке?
П: Не будем преувеличивать значение языка.
Чтобы продемонстрировать читателю, что этот диалог не является
чистым вымыслом, я позволю себе процитировать недавнее возраже­
ние известного психолога Ричарда Лазаруса, направленное, среди
прочего, и по моему адресу:
Вежбицка полагает, что я недооцениваю глубину культурно-обусловленного
разнообразия эмоциональных концептов, так же как и проблему языка.
Слова имеют силу влиять па людей, но — как большими буквами написано в
гипотезах Уорфа —они не способны преодолеть те условия, которые делают лю­
дей грустными или сердитыми, что люди способны в какой-то мере ощущать и без
слов..,
Собственно говоря, я полагаю, что все люди испытывают гнев, печаль и тому
подобные чувства, независимо от того, как они их называют... Слова важны, но
мы не должны обожествлять их.
К сожалению, отказываясь уделять внимание словам и семантиче­
ским различиям между словами, принадлежащими разным языкам,
ученые, занимаю щ ие такую позицию , в конце концов делают в точно­
сти то, чего они хотели избежать, а именно — «обожествляют» слова
своего родного язы ка и овещ ествляю т заключенные в них концепты.
Так, сами того не ж елая, они вновь иллюстрируют, сколь могущест­
венна может бы ть власть наш его родного языка над характером на­
шего мышления.
Полагать, что во всех культурах у людей имеется понятие 'печали’,
даже если у них нет слова для ее обозначения,— это все равно что по­
лагать, что во всех культурах у людей имеется понятие 'апельсиново­
го варенья’ ('m arm alade’) и, более того, что это понятие каким-то об­
разом является более релевантны м для них, нежели понятие 'сливо­
вого варенья’ ('plum ja m ’), даже если окажется, что у них есть отдель­
ное слово, обозначаю щ ее сливовое варенье, но нет отдельного слова
обозначающего апельсиновое варенье.
На самом деле, понятие ’anger’ не более универсально, чем италь­
янский концепт ’rabbia’ или русский концепт 'гнев*. (Подробное рас­
смотрение rabbia см. в Wierzbicka 1995; о гневе см. Wierzbicka, in press b.)
Говорить это — не зн ачи т оспаривать существование универсалий,
свойственных всем лю дям, но значит, при попытках идентифицировать
их и нанести их на карту, обращаться к межъязыковой перспективе.

4. Культурная разработанность
и лексический состав языка
Еще раньше, чем Боас впервые упомянул четыре эскимосских слова для обо­
значения «снега», антропологи стали считать словарную разработанность показа­
телем интересов, свойственных различным культурам, и различий между ними
(Hymes 1964: 167).
С того времени как Хаймс написал это, известный пример с эски­
мосскими словами д л я обозначения снега, оказался поставлен под во­
прос (Pullum 1991), но обоснованность общего принципа «культурной
разработанности» как будто осталась неуязвимой. Какие-то примеры,
иллюстрирующие этот принцип, не выдержали испытания временем,
но, для того чтобы восхищ енно принимать основной тезис, высказан­
ный Гердером (H e rd e r 1966 [1772]), нет необходимости считать убеди­
тельным то, как он иллю стрирует этот тезис:
Каждый [язык] по-своему обилен и убог, но, конечно, каждый по-своему. Если
у арабов столь много слов для обозначения камня, верблюда, меча, змеи (того,
среди чего они живут), то язык Цейлона, в соответствии с наклонностями его
жителей, богат льстивыми словами, почтительными наименованиями и словесным
украшательством. Вместо слова «женщина» в нем используются, в зависимости от
звания и класса, двенадцать различных имен, тогда как, например, мы, неучтивые
немцы, принуждены здесь прибегать к заимствованиям у соседей. В зависимости
от класса, звания и числа, «вы» передается шестнадцатью разными способами, и
так обстоит дело и в языке наемных работников, и в языке придворных. Стиль
языка состоит в расточительности. В Сиаме есть восемь разных способов сказать
«я» и «мы», в зависимости от того, говорит ли хозяин со слугой или слуга с
хозяином. (...) В каждом из этих случаев синонимия связана с обычаями, характе­
ром и происхождением народа; и повсюду проявляется творческий дух людей
(154—155).

Тем не менее в последнее время критике подвергаются не только

некоторые из иллюстраций, но и принцип культурной разработанно­
сти как таковой, хотя временами кажется, что критики не в состоянии
решить, считать ли его ложным или же скучным трюизмом.
Например, Линкер (Pinker 1994) пишет со ссылкой на Пуллума
(Pullum 1994); «По вопросу об антропологических утках отметим, что
рассмотрение соотношения языка и мышления не будет полным, если
не упомянуть Великое Эскимосское Лексическое Надувательство. Во­
преки распространенному мнению, слов, обозначающих снег, у эски­
мосов не больше, чем у носителей английского языка» (64). Однако
сам Пуллум высмеивает ссылки на пресловутое многообразие эски­
мосских слов для обозначения снега в несколько иных выражениях:
«До последней степени скучно, даже если верно. Одно только упоми­
нание этих затасканных, неразборчивых ссылок на легендарные ледя­
ные глыбы позволяет нам презирать все эти банальности» (цитирует­
ся в Pinker 1994: 65).
По-видимому, Пуллум не учитывает того, что раз уж мы установи­
ли принцип культурной разработанности, пусть на основе «скучных»
примеров, мы можем применять его к областям, структурированность
которых менее очевидна для невооруженного взгляда. Это и есть
причина (или, по крайней мере, одна из причин) того, что язык, мо­
жет быть, как это сформулировал Сепир,— путеводитель в «социаль­
ной действительности», т. е. руководство к пониманию культуры в широ­
ком смысле слова (включающем образ жизни, мышления и чувства).
Если кто-то найдет скучным, что, например, в языке хануноо на
Филиппинах девяносто слов для обозначения риса (Conklin 1957), то
это его проблема. Для тех, кто не находит скучным сопоставление
культур, принцип культурной разработанности играет основопола­
гающую роль. Поскольку он весьма релевантен для данной книги (в
особенности, для главы, посвященной «дружбе»), я иллюстрирую
здесь этот п р и н ц и п н еск ольки м и п рим ерам и из книги Д и к со н а «Я зы ­
ки Австралии» (D ixon, The Languages of Australia, 1994).

Как можно было бы ожидать, австралийские языки располагают богатым сло­

варным запасом для описания культурно-значимых объектов. ...В австралийских
языках обычно есть обозначения для различных видов песка, но может не быть
обобщенной лексемы, соответствующей английскому слову sand, 'песок'. Там часто
имеется много обозначений для разных частей страуса эму и угря, не говоря о
других животных; и могут быть специальные обозначения для каждой из четырех
или пяти стадий, которые проходит куколка на пути от личинки к жуку (103— 104).
Там есть глаголы, которые позволяют разграничить культурно-значимые дей­
ствия— например, один глагол будет обозначать 'удар копьем' ('spearing') в слу­
чаях, когда траектория копья направляется вумерой*, другой — когда действую­
щее лицо держит копье в руке и видит, куда направлен удар, еще один — когда
копьеметатель наугад тычег, скажем, в густую траву, в которой он заметил ка­
кое-то движение (в отличие от положения дел в английском языке, ни один из
этих глагольных корней не связан каким бы то ни было образом с существитель­
ным копье') (106).
Одна лексическая область, в которой австралийские языки заметным образом
выделяются, касается наименований разных типов шума. Н апример, я могу легко
зарегистрировать в язы ке йидини около трех дюжин лексем, обозначающих раз­
новидности шума, в том числе dalmha 'звук резаиья’, mida 'звук, производимый че­
ловеком, который щ елкает языком по нёбу, или угрем, ударяющим по воде’, moral
'звук при хлопке руками', nyurmgu 'звук далекого разговора, когда нельзя разо­
брать слов’, yuyuruijgul 'звук, производимый змеей, которая проползает по траве’,
gaqga 'звук, производимый приближающ имся человеком, например звук, произ­
водимый его ногами, ступающими по листьям или по траве, или же его тростью ,
которую он волочит по зем ле’ (105).

Прежде всего, Диксон подчеркивает (ссылаясь на замечания Кен­

нета Хейла) значительную разработанность терминов родства в авст­
ралийских языках и их культурную значимость.
Хейл также отмечает, что культурная разработанность естественным образом
отражается в лексических структурах. У варлпири, например, у которых алгебра
родства имеет интеллектуальное значение, аналогичное тому, какое математика
имеет в других частях света, обнаруживается разработанная, даже разветвленная,
система терминов родства, благодаря чему знающие варлпири способны четко
сформулировать действительно впечатляющий набор принципов, принадлежа­
щих системе в целом,— кстати, эта разработанность идет дальше непосредствен­
ных нужд варлпирийского общества, обнаруживая тем самым ее подлинный ста-

* Вумера— инструмент для метания копья, используемый автралийскими або­

ригенами.— Прим. ред.

10 А. Вежбицкаи
туе интеллектуальной сферы, способной приносить значительное удовлетворение
тем лицам, которые в течение жизни становятся все большими специалистами в
ней. ...Аналогичные замечания относятся и ко многим другим австралийским пле­
менам (108).

Трудно поверить, что кто-то действительно может считать эти при­

меры культурной разработанности очевидными до тривиальности
или неинтересными, но если кто-то так считает, едва ли есть смысл
вести с ним об этом дискуссию.

5. Частотность слов и культура

Хотя разработанность словаря, несомненно, представляет собою

ключевой показатель специфических черт различных культур, он, ко­
нечно, не является единственным показателем. Родственный показа­
тель, часто не учитываемый, состоит в частоте употребления. Напри­
мер, если какое-то английское слово можно сопоставить по смыслу с
некоторым русским словом, но при этом английское слово является
распространенным, а русское используется редко (или наоборот), то
данное отличие наводит на мысль об отличии в культурной значимости.
Нелегко получить точное представление о том, сколь общеупотре­
бительным является слово в некотором данном обществе. На самом
деле задача полностью объективного «измерения» частотности слов
по своей природе неразрешима. Результаты всегда будут зависеть от
размеров корпуса и выбора входящих в него текстов.
Так действительно ли имеет смысл пытаться сравнивать культуры,
сравнивая частотность слов, зарегистрированную в имеющихся частот­
ных словарях? Например, если мы обнаруживаем, что в корпусе амери­
канских английских текстов Кучеры и Франсиса (Kucera and Francis 1967)
и Кэрролла (Carroll 1971) (далее — К & F и С et al.) слово if встречается,
соответственно, 2 461 и 2 199 раз на 1 миллион слов, тогда как в корпусе
русских текстов Засориной соответствующее слово если встречается 1 979
раз, можем ли мы что-либо заключить из этого о роли, которую гипоте­
тический способ мышления играет в указанных двух культурах?
Лично мой ответ состоит в том, что (в случае if vs. если) нет, не мо­
жем, и что было бы наивно пытаться сделать это, поскольку различие
такого порядка может быть чисто случайным.
С другой стороны, если мы обнаруживаем, что частотность, приво­
димая для английского слова homeland равна 5 (как в К & F, так и в
С et al.), тогда как частотность русского слова родина, переводимого в
словарях как 'homeland’, составляет 172, ситуация качественно иная.
Пренебрегать различием такого порядка (приблизительно 1:30) было
бы еще более глупо, нежели придавать большое значение различию в
20% или 50%. (Конечно, с небольшими числами даже большие разли­
чия в пропорциях могут быть чисто случайными.)
В случае слова homeland оказалось, что оба упомянутых здесь частотных
словаря английского языка дают одну и ту же цифру, но во многих дру­
гих случаях приводимые в них цифры значительно различаются. Напри­
мер, слово stupid 'глупый' появляется в корпусе С et al. 9 раз, а в корпусе
К & F — 25 раз; idiot ’идиот’ 1 раз появляется в С et al. и 4 раза— в К & F; а
слово fool 'дурак’ появляется 21 раз в С et al. и 42 раза— в К & F. Всеми
этими различиями, очевидно, можно пренебречь как случайными. Одна­
ко, когда мы сравним английские показатели с русскими, вырисовываю­
щуюся картину едва ли можно будет отвергнуть аналогичным образом:
Английский язы к (К & F /C et al.) Русский язык
fool 43/21 дурак 122
stupid 25/9 глупый 99
stupidly 2/0,4 глупо 34
idiot 4/1 идиот 29
Из этих цифр вырисовывается четкое и ясное обобщение (относи­
тельно всего семейства слов), полностью согласующееся с общими по­
ложениями, выведенными независимым образом, на основе неколи­
чественных данных: оно состоит в том, что русская культура поощря­
ет «прямые», резкие, безоговорочные оценочные суждения, а англо­
саксонская культура — нет2. Это согласуется и с другими статистиче­
скими данными, такими как, например, данные касательно употреб­
ления гиперболических наречий абсолютно и совершенно и их англий­
ских аналогов (absolutely, utterly и perfectly):
Английский язык (К & F/C et al.) Русский язык
absolutely 0/12 абсолютно 166
utterly 27/4 совершенно 365
perfectly 31/27
Еще один пример: использование слов terribly и awfully в англий­
ском языке и слов страшно и ужасно в русском:
Английский язык (К & F/C et al.) Русский язык
terribly 18/9 ужасно 70
awfully 10/7 страшно 159
horribly 2/1
ю*
 Если прибавить к этому, что в русском языке есть также гипербо­
лическое существительное ужас с высокой частотностью 80 и полным
отсутствием аналогов в английском языке, различие между этими дву­
мя культурами в их отношении к «преувеличению» станет еще более
заметным.
Аналогичным образом, если мы заметим, что в одном английском
словаре (К к F) зарегистрировано 132 вхождения слова truth, тогда
как в другом (С et al.)—только 37, это различие, возможно, поначалу
приведет нас в смятение. Однако, когда мы обнаружим, что цифры
для ближайшего русского аналога слова truth, а именно — слова правда,
составляют 579, мы, вероятно, в меньшей степени будем склонны пре­
небречь этими различиями как «случайными».
Всякий, кто знаком как с англосаксонской культурой (в любой из
ее разновидностей), так и с русской культурой, интуитивно знает, что
родина представляет собою (или, по крайней мере, представляла со­
бою до недавнего времени) общеупотребительное русское слово и что
закодированный в нем концепт культурно-значим — в значительно
большей степени, нежели английское слово how,eland и закодирован­
ный в нем концепт. Не вызывает удивления, что частотные данные,
сколь бы они ни были ненадежны в целом, подтверждают это. Точно
так же тот факт, что русские склонны чаще говорить о «правде», неже­
ли носители английского языка говорят о «truth», едва ли покажется
удивительным тем, кто знаком с обеими культурами. Тот факт, что в
русском лексиконе есть еще одно слово, обозначающее нечто вроде
«truth», а именно—испит, даже если частотность слова истина (79), в
отличие от частотности слова правда, не столь поразительно высока,
дает дополнительные свидетельства в пользу значимости указанной
общей темы в русской культуре. Не собираясь здесь подвергать правду
или истину настоящему семантическому анализу, я могла бы сказать,
что слово истина обозначает не просто «правду» («truth»), но, скорее,
нечто вроде «окончательной правды», «скрытой правды» (ср. Mond­
ry & Taylor 1992, Шмелев 1996) и что для него характерны сочетания
со словом искать, как в первом из следующих примеров:
Золота мне не нужно, я ищу одной истины (Александр Пушкин, «Сцены из
рыцарских времен»);
Я по-прежнему верю в добро, в истину (Иван Тургенев, «Дворянское гнездо»);
Истина хороша, да и правда не худа (Даль, 1882).

Но если характерный русский концепт 'истина' играет значитель­

ную роль в русской культуре, то концепт 'правда' занимает в ней еще
более центральное место, как показывают многочисленные (часто за­
рифмованные) пословицы и поговорки (первый пример из СРЯ, а ос­
тальные из Д аль 1955 [1982]):
Правда глаза колет;
Без правды жить легче, да помирать тяжело;
Все минется, одна правда останется;
Варвара мне тетка, а правда сестра;
Без правды не житье, а вытье;
Правда со дна моря выносит;
Правда из воды, из огня спасает;
За правду не судись: скинь шапку, да поклонись;
Завали правду золотом, затопчи ее в грязь — все наружу выйдет;
Хлеб-соль кушай, а правду слушай!
Это лишь небольшая выборка. Словарь пословиц Даля (Даль 1955
[1982]) содержит десятки пословиц, в большей степени относящихся к
правде, и десятки других, относящихся к ее противоположностям:
врать и лгать (некоторые из них извиняют и оправдывают ложь, как
неизбежную уступку жизненным обстоятельствам, несмотря на все ве­
ликолепие правды):
Хороша святая правда— да в люди не годится;
Не всякую правду жене сказывай.

Столь же показательны такие распространенные коллокации, как,

прежде всего, правда-матка и правда-матушка. (матушка представляет
собою нежное, свойственное крестьянам уменьшительное обозначение
матери), часто используемые в сочетании с глаголами говорить и ре­
зать (см. Даль 1955 [1982] и 1977 [1862]) или в словосочетании резать
правду в глаза:
правду-матку (матушку) говорить (резать);
резать правду в глаза.
Идея швыряния всей «режущей» правды в лицо другому человеку
(«ему в глаза»), в сочетании с представлением, что «полную правду»
следует любить, лелеять и почитать, как мать, противоречит нормам
англо-саксонской культуры, в которой ценится «такт», «ложь во спасе­
ние» («white lies»), «невмешательство в чужие дела» и т. д. Но, как по­
казывают приведенные здесь языковые данные, эта идея составляет
неотъемлемую часть русской культуры. Предложение:
Люблю правду-матушку,
 приведенное в ССРЛЯ, в равной мере раскрывает традиционную рус­
скую озабоченность правдой и отношение к ней.
Я не говорю, что заботы и ценности некоторой культурной общно­
сти всегда будут отражаться в общеупотребительных словах и, в част­
ности, в абстрактных существительных, таких как правда и судьба.. Ино­
гда они, скорее, отражаются в частицах, междометиях, устойчивых
выражениях или формулах речи (см., например, Pawley & Syder 1983).
Какие-то слова могут оказаться показательными для данной культу­
ры, не будучи широкоупотребительными.
Частотность— это еще не все, но она весьма значима и показатель­
на. Частотные словари — это не более чем общий показатель культур­
ной значимости, и их можно использовать только наряду с другими
источниками информации о том, чем озабочена д ан ная культурная
общность. Но было бы неразумно полностью их игнорировать. Они
сообщают нам часть необходимой информации. Однако, д ля того что­
бы полностью понять и правильно интерпретировать то, что они нам
сообщают, цифровые показатели следует рассматривать в контексте
тщательного семантического анализа.

6. Ключевые слова и ядерные цен н ости культуры

Наряду с «культурной разработанностью» и «частотностью», еще

один важный принцип, связывающий лексический состав языка и
культуру,—это принцип «ключевых слов» (ср. Evans-Pritchard 1968
[1940], Williams 1976, Parkin 1982, Moeran 1989). На самом деле эти
три принципа оказываются взаимосвязанными.
«Ключевые слова» —это слова, особенно важные и показательные
для отдельно взятой культуры. Например, в своей книге «Семантика,
культура и познание» (Semantics, culture and cognition, Wierzbicka 1992b) я
попыталась показать, что в русской культуре особенно важную роль
играют русские слова судьба, душа и тоска и что представление, кото­
рое они дают об этой культуре, поистине неоценимо.
Нет никакого конечного множества таких слов в каком-либо языке,
и не существует никакой «объективной процедуры открытия», кото­
рая бы позволила их выявить. Чтобы продемонстрировать, что то или
иное слово имеет особое значение для некоторой отдельно взятой
культуры, необходимо рассмотреть доводы в пользу этого. Конечно,
каждое подобное утверждение потребуется подкрепить данными, но
одно дело данные, а другое — «процедура открытия». Например, бы­
ло бы смешно критиковать Рут Бенедикт за особое внимание, которое
она уделила японским словам £гп и оп, или Мишель Розальдо за ее
особое внимание к слову языка илонго на том основании, что ни
та ни другая не объяснили, что привело их к заключению, что указан­
ные слова стоят того, чтобы на них сосредоточиться, и не оправдали
свой выбор на основе каких-то общих процедур открытия. Важно,
привел ли Бенедикт и Розальдо их выбор к существенным идеям, ко­
торые могут оценить другие исследователи, знакомые с рассматривае­
мыми культурами.
Как можно обосновать утверждение, что то или иное слово являет­
ся одним из «ключевых слов» некоторой культуры? Прежде всего, мо­
жет понадобиться установить (с помощью или без помощи частотного
словаря), что слово, о котором идет речь, представляет собою обще­
употребительное, а не периферийное слово. Может также понадобить­
ся установить, что слово, о котором идет речь (какой бы ни была об­
щая частота его употребления), очень часто используется в какой-то
одной семантической сфере, например в сфере эмоций или в области
моральных суждений. Кроме того, может оказаться нужным проде­
монстрировать, что данное слово находится в центре целого фразео­
логического семейства, подобного семейству выражений с русским
словом душа (ср. \МеггЫска 1992Ь): па душе, в душе, по душе, душа, в душу,
излить душу, отвести душу, открыть душу, душа, нараспашку, разговаривать
по душам и т. д. Может быть, возможно будет также показать, что предпо­
лагаемое «ключевое слово» часто встречается в пословицах, в изрече­
ниях, в популярны х песнях, в названиях книг и т. д.
Но дело не в том, как «доказать», является ли то или иное слово од­
ним из клю чевы х слов культуры, а в том, чтобы, предприняв тщ атель­
ное исследование какой-то части таких слов, быть в состоянии сказать
о данной культуре что-то сущ ественное и нетривиальное. Если наш
выбор слов, на которы х следует сосредоточиться, не «внушен» самим
материалом, мы просто будем не в состоянии продемонстрировать
что-то интересное.
И спользование «клю чевых слов» в качестве метода изучения куль­
туры мож ет бы ть п одвергнуто критике как «атомистические» изыска­
ния, уступаю щ ие «холистическим» подходам, направленны м на более
общие культурны е модели, а не на «случайно выбранные отдельны е
слова». В озраж ени е такого рода может иметь силу по отнош ению к
некоторым «исследованиям слов», если эти исследования действи­
тельно п р ед ставл яю т собою анализ «случайно вы бранны х отдельны х
слов», рассм атриваем ы х как и золированны е лексические единицы .
Однако, как я надеюсь показать в данной книге, анализ «ключевых
слов» культуры не обязательно должен вестись в духе старомодного
 атомизма. Напротив того, некоторые слова могут анализироваться
как центральные точки, вокруг которых организованы целые области
культуры. Тщательно исследуя эти центральные точки, мы, возмож­
но, будем в состоянии продемонстрировать общие организационные
принципы, придающие структуру и связность культурной сфере в це­
лом и часто имеющие объяснительную силу, которая распространяет­
ся на целый ряд областей.
Такие ключевые слова, как душа или судьба, в русском языке подоб­
ны свободному концу, который нам удалось найти в спутанном клубке
шерсти: потянув за него, мы, возможно, будем в состоянии распутать
целый спутанный «клубок» установок, ценностей и ожиданий, вопло­
щаемых не только в словах, но и в распространенных сочетаниях, в
устойчивых выражениях, в грамматических конструкциях, в послови­
цах и т. д. Например, слово судьба приводит нас к другим словам, «свя­
занным с судьбою», таким как суждено, смирение, участь, жребий и рок, к
таким сочетаниям, как удары судьбы, и к таким устойчивым выражени­
ям, как ничего не поделаешь, к грамматическим конструкциям, таким
как все изобилие безличных дативно-инфинитивных конструкций, весь­
ма характерных для русского синтаксиса, к многочисленным пословицам
и так далее (подробное рассмотрение этого см. в Wierzbicka 1992b).
Подобным же образом в японском языке такие ключевые слова,
как епгуо (приблизительно 'межличностная сдержанность’), on (при­
близительно 'долг благодарности’) и omoiyari (приблизительно 'бене-
фактивная эмпатия’), могут привести нас в сердцевину целого ком­
плекса культурных ценностей и установок, выражаемых, среди проче­
го, в общепринятой практике разговора и раскрывающих целую сеть
культуроспецифичных «культурно обусловленных сценариев»3 (ср.
Wierzbicka, in press а).

7. «Культура» — опасная идея?

Мысль, что культуры можно отчасти интерпретировать через по­
средство их ключевых слов, можно оспорить, подвергнув сомнению
понятие «ключевых слов» или понятие «культуры». Остановимся на
время на втором из возможных сомнений.
В текущих спорах о «культуре» многие голоса подвергают сомне­
нию само понятие «культуры», представляя его в виде «опасной
идеи». Один влиятельный автор, Эрик Вольф (Wolf 1994), ссылается в
этой связи на Франца Боаса как на человека, который обогнал свое
время тем, что отдавал должное «неоднородности и исторически из­
менчивой взаимосвязи культур» и тем самым был в состоянии рас­
сматривать культуры в качестве «проблемы, а не данности»:
Точно так же, как Боас разрушил расистскую типологию и тщательно отделял
расовые соображения от рассмотрения культуры, он возражал и против распро­
страненного предубеждения, что каждая культура составляет некую своего рода
особую и самостоятельную монаду. Поскольку можно показать, что все культуры
взаимосвязаны и постоянно обмениваются принадлежностями, ни одна культура
не бывает «обязана гению одного народа» (Боас, цитируется по Stocking 1968:
213). Поскольку культуры также вечно прекращают свое существование и видоиз­
меняются, не слишком целесообразно говорить о культуре в целом; культуры не­
обходимо изучать во всем их многообразии и исторической конкретности, учиты­
вая их взаимосвязь (5).
Вольф обвиняет последующих антропологов в том, что они как
следует не оценили значение этих положений и все следствия из них:
Антропологи ...серьезно восприняли положение Боаса относительно контра­
стов и противоречий в культуре, но мало думали о том, как могут пересекаться
эти неоднородные и противоречивые системы представлений и типы дискурса,
как можно соединить в одной точке расходящиеся интересы и ориентации, как
осуществляется это организованное разнообразие. Представление о некоей об­
щей структуре культуры, лежащей в основе всей этой дифференциации, звучит от­
части как что-то слишком похожее на маленького культурного гомункулуса, встро­
енного в каждого человека в процессе социализации, или демона Максвелла, спо­
собного сортировать расходящиеся сообщения, создавая отрицательную энтро­
пию и порядок (6).

Очевидным образом забывая о том, что и сам Боас представлял со­

бою основное звено в исторической традиции, ведущей от Гердера и
Гумбольдта к Сепиру и Уорфу, Вольф противопоставляет француз­
скую традицию «универсализма» и осуществляемый в духе немецкой
традиции упор на Volksgeist и различиях между культурами:
Стало вполне общепринятым, особенно в Германии, где сильны оппозиции
универсалистскому рационализму французского Просвещения, утверждать един­
ство каждого народа и его Volksgeist, или «народного духа». Полагают, что этот дух
укоренен в чувствах и эмоциях, а не в разуме, и проявляется в искусстве, фолькло­
ре и языке. Образованные немцы находят такой унифицирующий и холистиче­
ский взгляд на другие культуры особенно привлекательным. ...Для основной тра­
диции интеллектуальной мысли и работы—от Вильгельма фон Гумбольдта... до
Рут Бенедикт— ведущим было представление об идейном холизме как основании
культуры. Подходу такого рода и противостоял Боас (б).
Нельзя спорить с утверждением, что культуры не представляют со­
бою отдельные монады, что они неоднородны, исторически изменяй-
вы, взаимосвязаны и «постоянно обмениваются принадлежностями».
Однако тот факт, что упор на Volbgeist в немецкой философской тра­
диции тем или иным образом способствовал силе новейшего немецко­
го национализма и формам, которые он приобрел (как, подобно мно­
гим другим, полагает Вольф), не должен автоматически вести к тому,
чтобы осудить и отвергнуть всю «основную традицию интеллектуаль­
ной мысли и работы—от Вильгельма фон Гумбольдта... до Рут Бене­
дикт» (сделав почетное исключение для Франца Боаса). Это было бы
эффектным примером того, как вместе с водою выплескивают ребенка.
Есть разница между тем, чтобы отвергать «статическую культуро­
логию», как это делает Регна Дарнелл (Darnell 1994) в своих коммен­
тариях к статье Вольфа, и тем, чтобы усваивать себе взгляд, согласно
которому культуры вообще не имеют никакого «содержания», будучи
не чем иным, как точками пересечения несчетного числа разнообраз­
ных влияний, как это, по-видимому, делает Иммануэль Валлерштейн
(Wallerstein 1994) в комментариях к той же статье. По Валлерштейну,
Вольф ясно продемонстрировал, что «расы, культуры и народы не
представляют собою сущностей. Они не имеют фиксированных очер­
таний. Таким образом, каждый из нас является членом многочислен­
ных— на самом деле, несчетного числа — 'группировок’, пересекаю­
щихся, частично совпадающих и вечно развивающихся» (5).
Я согласна, что культуры не являются неизменными «сущностями»
и что они не имеют фиксированных очертаний. Я согласна и с тем,
что их «содержание» не является «самоочевидным». Но совсем отри­
цать существование этого «содержания» и сводить нас как культурные
существа к членам бесчисленных «группировок» — пересекающихся,
частично совпадающих и вечно развивающихся,— значит игнориро­
вать самую главную реальность. Повторим: никто не знает об этой ре­
альности лучше, чем билингв, живущий сразу в двух языках и двух
культурах, а свидетельства двуязычных и бикультурных авторов ясны
и недвусмысленны (см., например, Huston & Sebbar 1986, Hoffman
1989, Nabokov 1961, Ishiguro 1986).
«Какие билингвы, какие два языка?» — слышу я голос скептиков.
Разве языки—это «неподвижные сущности с фиксированными очер­
таниями»? Не являются ли они также пересекающимися, частично
совпадающими и вечно развивающимися?
Действительно, они являются таковыми. Однако объявлять на этом
основании, что понятие «одного языка» (например французского, или
русского, или японского) также является полностью фиктивным, вво­
дящим в заблуждение и реакционным, значило бы довести теоретиче­
ский экстремизм до абсурда.
 Тем, кто не овладевает двумя языками методом «погружения», а
должен учить их, прилагая собственные усилия, известие, что не су­
ществует такой вещи, как «другой язык», могло бы принести извест­
ное облегчение (нет необходимости продолжать изучение), но едва ли
принесло бы много пользы. Если бы люди не верили в существование
«других языков», то все мы — за исключением тех, кто владеет двумя
языками от рождения или в силу обстоятельств,—знали бы только
один язык.
На самом деле, как указывает сам Валлерштейн (Wallerstein 1994),
для различных этнических общностей в мультикультурном обществе
(таком как Соединенные Штаты) известие, что понятие «другого язы­
ка» является чистой фикцией, также едва ли было бы хорошей ново­
стью (возможно, тогда не было бы больше никакого финансирования
испанских школ, раз нет такой вещи, как «испанский язык»):
Деление общества на группы также представляет собою выражение демокра­
тического освобождения, потребности обездоленных (тех, кто с геокультурной
точки зрения определяется, как этнические меньшинства) в равных правах в по­
лисе. Это выражается, например, в призыве к «мультикультурализму» в Соединен­
ных Штатах и его эквивалентах в других местах. «Универсалистская» реакция на
мультикультурализм — призыв к «объединению» всех «граждан» в единую «на­
цию»— конечно, является глубоко консервативной реакцией, направленной на
то, чтобы не выполнять демократические требования, выдвигаемые во имя либе­
рализма (5).

Никакой язык не может служить лучшим примером неоднородно­

сти и отсутствия «фиксированных очертаний», нежели английский.
Но значит ли это, что в реальности не существует такой вещи, как
«английский язык», а есть только «английские языки мира»?
Нельзя отрицать существование различий между австралийским
английским, американским английским, индийским английским и
разными другими «существующими в мире разновидностями англий­
ского языка» (используя название важной лингвистических серии
книг «Varieties of English Around the World»), но если эти различные
«английские языки» не воспринимаются как «разновидности англий­
ского языка», то на каком основании они объединяются в одну группу
как «английские языки»? Даже если их предполагаемое общее ядро
нельзя полностью определить, исходя из конечного списка призна­
ков, «с фиксированными очертаниями», значит ли это, что понятие
«английский язык» вообще бессодержательно? Возьмем знакомый
пример: явление «лысости» также не имеет фиксированных очерта­
ний (поскольку люди, имеющие 30000 волос на голове, не являются
лысыми, как и люди, имеющие 29 000 полос, и люди, имеющие 28 000
волос, и т. д.). Это, однако, не означает, что в мире нет лысых людей,
поскольку «лысость» зависит не от количества волос, но от общего
впечатления, которое череп некоторого человека производит на дру­
гих людей.
Языки могут быть неоднородными (в различной степени) и могут
не иметь фиксированных очертаний, но это не означает, что они
представляют собою чистые фикции, и показательно в этом отноше­
нии расхождение с другим языком, а не четкие границы языка (как
отдельного индивидуального явления).
Процитируем еще одного умудренного билингва, семиотика Цве-
тана Тодорова (болгарина, живущего в Париже):
Depuis que les sociétés humaines existent, elles entretiennent des relations mu­
tuelles. Pas plus qu’on ne peut imaginer les hommes vivant d’abord isolément et en­
suite seulement formant une société, on ne peut concevoir une culture qui n’aurait au­
cune relation avec les autres: l'identité naît de la (prise de conscience de la) différence
'С тех пор, как существуют человеческие общества, они всегда поддерживали от­
ношения между собою. Как нельзя вообразит!, людей, сначала живших изолиро­
ванно друг от друга и лишь затем образовавших общество, так же нельзя предста­
вить себе и культуру, не имеющую связей с другими культурами: идентичность
рождается из (осознания) различия' (Todorov 1986: 20).

Являющийся, с лингвистической точки зрения, уроженцем «Бал­

канского языкового союза» и живущий в одном из центров все более
объединяющейся Европы, Тодоров прекрасно знает об иностранных
влияниях, которым как болгарская, так и французская культура под­
вергались в прошлом и подвергаются в настоящем:
L’interaction constante des cultures aboutit à la formation de cultures hybrides,
métisées, créolisées, et cela à tous les échelons: depuis les écrivains bilingues, en passant
par les métropoles cosmopolites, et jusqu'aux Etats pluri-culturels 'Постоянное взаи­
модействие культур приводит к образованию гибридных, «метисных», креолизи-
рованных культур па всех уровнях: от двуязычных писателей до космополитич­
ных столиц и даже мульгикультуриых государств’ (20).

Однако в то же самое время, сам будучи двуязычным автором, он

прекрасно знает о том, что «идентичность рождается из (осознания)
различия».
По той же самой причине, по которой двуязычные свидетели нахо­
дятся в лучшем положении по сравнению с одноязычными писателя­
ми, для того чтобы утверждать реальное существование различных
языков, бикультуральные свидетели находятся в лучшем положении
по сравнению с «одноязычными монокультуралами», для того чтобы
утверждать реальное существование различных культур, какими бы
неоднородными и лиш енными фиксированных очертаний эти культу­
ры ни были.
Нельзя найти «идентичность» своей собственной культуры (сколь бы
разнородной она ни была), пока глубоко и досконально не познакомишь­
ся с другой культурой, вплоть до того что реакция на это знакомство об­
новит все твое существо. Поэтому интересно обратить внимание на цита­
ту из Мориса Мерло-Понти, которой Тодоров завершает свой очерк, по­
священный «встрече культур» [«Le croisement des cultures»]:
L’ethnologie n’est pas une spécialité définie par un objet particulier, les sociétés
«primitives»; c’est une manière de penser, celle qui s’impose quand l’objet est «autre» et
exige que nous nous transformons nous-mêmes. 'Этиология не является дисципли­
ной, которая определяется особым предметом изучения, «первобытными» обще­
ствами; это образ мысли, который вступает в действие, когда объектом является
«другой», и который требует, чтобы мы сами видоизменились'.
Конечно, термин культура используется разными авторами в раз­
личном значении, и, прежде чем что-либо утверждать касательно
«культур», неплохо бы выяснить, в каком смысле используется этот
термин. Со своей стороны, я нахожу особенно плодотворным опреде­
ление, предложенное Клиффордом Герцем (Geertz 1979): «Понятие
культуры, которого я придерживаюсь, обозначает исторически пере­
даваемую модель значений, воплощенных в символах, систему насле­
дуемых представлений, выраженных в форме символов, при помощи
которых люди общаются между собою и на основе которых фиксиру­
ются и развиваются их знания о жизни и жизненные установки» (89).
Нет необходимости представлять себе «маленького культурного го­
мункулуса, встроенного в каждого человека в процессе социализации»
(Wolf 1994), чтобы признавать существование «исторически переда­
ваемой модели значений, воплощенных в символах, системы насле­
дуемых представлений, выраженных в форме символов, при помощи
которых люди общаются между собою и на основе которых... разви­
ваются их... жизненные установки».
Например, русское слово судьба выражает исторически передавае­
мое представление о жизни, при помощи которого русские сообщают
друг другу о том, как живут люди, и на основе которого развиваются
их жизненные установки. Слово судьба (высокочастотное в русской ре­
чи) не только свидетельствует о данном наследуемом представлении,
но и дает ключ к его пониманию.
Язык — и, в частности, его словарный состав— представляет собою
лучшее доказательство реальности «культуры», в смысле исторически
передаваемой системы «представлений» и «установок». Конечно, куль­
тура в принципе является неоднородной и изменчивой, но таков в
язык.
Во второй главе этой книги я исследую различные представления
об отношениях между людьми, как они исторически передаются в ря-
де различных культур («англосаксонской», русской, польской и авст­
ралийской) и отражаются в ключевых словах. Включение в рассмот­
рение как «англосаксонской», так и австралийской культуры ставит
перед нами вопрос о единстве и неоднородности: австралийская куль­
тура связана с английским языком, равно как и «англо-саксонская»
культура в Британии, Америке и в других местах. Как единство, так и
разнообразие «англо-саксонской» культуры находят свое отражение в
словаре: единство—в общеанглийском слове friend друг’, а разнооб­
разие— в австралийско-английском слове mate 'товарищ’ (обладаю­
щем своей особой семантикой и высокой культурной значимостью),
Кроме того, в словаре отражается и изменчивость культуры: хотя
само слово friend оставалось неизменным в англосаксонской культуре
на протяжении веков, я покажу в главе 2, что его значение измени­
лось (что нашло отражение в диапазоне его употреблений, в его соче­
таемости и, на самом деле, в его синтаксическом поведении) — в со­
гласии с устанавливаемыми независимым образом изменениями в гос­
подствующих представлениях, касающихся отношений между людь­
ми. (Я здесь имею в виду не возникновение новых слов, boyfriend и
girlfriend, которые по существу открывают нам, как изменились моде­
ли жизни и принятые ожидания и установки, а значительно менее
очевидные изменения в значении слова friend как такового.)
Говорить, что «культура не имеет поддающегося описанию содер­
жания»,—значит говорить, что культуре нельзя научить. Языкам
МОЖНО учить, несмотря на то что они лишены фиксированных очер­
таний, поскольку у них есть поддающееся описанию ядро (в виде ба­
зового словаря и базовых грамматических правил). Если говорить,
что культуры не имеют содержания, подразумевая, что тем самым им
нельзя научить, то это может выглядеть весьма либеральной и про­
свещенной позицией, но на самом деле, защищая эту позицию, мы
ставим преграды на пути взаимопонимания различных культур4.
Прогресс в межкультурной коммуникации не может быть основан
на лозунгах, подчеркивающих только неоднородность и изменчи­
вость культур и отрицающих реальность различных культурных норм
и моделей (во имя «деконструкции», ложного универсализма или чего
бы то ни было). Прогресс во взаимопонимании между различными
культурами требует в качестве основания фундаментальных исследо­
ваний различных культурных норм и исторически передаваемых мо­
делей значения.
Реальность как языковых, так и культурных норм становится оче­
видной, когда они нарушаются, что нередко бывает при межкультур­
ных контактах. Отрицать реальность таких правил— значит позво­
лять себе академическое прекраснодушие за счет каких-то людей и
общественных групп (включая сюда, в частности, этнические мень­
шинства), для которых успешная межкультурная коммуникация пред­
ставляет собою жизненно важную потребность (ср., например, Katao-
ka 1991; Darder 1995; Harkins 1994; ср. также Wierzbicka 1991а, глава 2
и in press а).
Доказательством реального существования культурных норм и об­
щих представлений служит язык и, в частности, значения слов. Лин­
гвистическая семантика дает нам строгую методику расшифровки та­
ких значений и, следовательно, разъяснения связанных с ним неяв­
ных допущений для тех, кто находится вне данной культуры.

8. Лингвистические и концептуальные универсалии

Для того чтобы сравнивать значения слов различных языков (та­
ких, как, например, правда и truth или душа и soul), нам необходимо
tertium comparationis, то есть основание для сравнения. Если бы значе­
ния ВСЕХ слов были культуроспецифичны, то вообще было бы невоз­
можно исследовать культурные различия. «Гипотеза лингвистической
относительности» имеет смысл только в сочетании с хорошо проду­
манной «гипотезой лингвистической универсальности»: только надеж­
но установленные языковые универсалии могут дать солидную основу
для сопоставления концептуальных систем, закрепленных в различ­
ных языках, и для объяснения значений, закодированных в одних
языках (или в одном языке) и не закодированных в других.
Мысль о концептуальных универсалиях как возможном «основа­
нии для сравнения» при сопоставлении семантических систем присут­
ствует, по крайней мере в зачаточном виде, в концепции Лейбница об
«алфавите человеческих мыслей»:
Хотя количество понятий, которые можно себе мысленно представить, беско­
нечно, возможно, что весьма невелико число таких, которые мысленно представи­
мы сами по себе; ибо через комбинации весьма немногих элементов можно полу­
чить бесконечное множество. .. .Алфавит человеческих мыслей есть каталог тех по­
нятий, которые мысленно представимы сами по себе и посредством комбинаций
которых возникают остальные наши идеи (430).
 Твердо веруя в «психическое единство человечества» (основанное
на универсальном «алфавите человеческих мыслей»), Лейбниц реко­
мендовал сопоставительное изучение различных языков в качестве
средства обнаружения «внутренней сущности человека» и, в частно­
сти, универсальной основы человеческого познания (Leibniz
1981 [1709]: 326).
Точно так же как Сепир и Уорф нередко подвергались нападкам за
то, что они подчеркивали глубокие различия между языками и свя­
занными с ними концептуальными системами, на Лейбница нападали
за то, что он подчеркивал их глубинное единство. Например, видный
британский антрополог Родни Нидхэм (Needham 1972) сделал сле­
дующий комментарий по поводу предложения Лейбница:
Это смелое предположение... основывалось на неявной предпосылке, что че­
ловеческий разум везде один и тот же... Методологически Лейбниц в сущности
предлагал тот же тип сопоставительного анализа, который был осуществлен Леви-
Брюлем (почти) точно два столетня спустя, причем в тех терминах, которые пред­
ставляются вполне приемлемыми и сегодня; ни предпосылки, из которых он ис­
ходил, ни тип исследования, рекомендованный им, не вызывали до сих пор воз­
ражений Однако в основе его предложения лежало убеждение в том, что челове­
ческая природа едина и неизменна, и именно эту идею поставили под сомнение
новейшие исследования концептов (220).

Таким образом, ученые пинкеровского направления отказываются

рассматривать исследование различий между языками как возмож­
ный путь к проникновению в глубины социального познания, по­
скольку они отождествляют попытки использовать соответствующий
метод с «идеей о том, что мышление — это то же самое, что язык» (ко­
торую они отвергают как «абсурдную» [Pinker 1994: 57]). С другой сто­
роны, ученые направления Нидхэма отвергают поиски языковых уни­
версалий как возможный метод обнаружения концептуальных уни­
версалий, поскольку, по их мнению, никакие концептуальные универ­
салии не могут вообще существовать: признать, что такие универса­
лии существуют, значит допустить возможность того, что некоторые
аспекты «человеческой природы» и человеческого познания могут
быть постоянными.
Похоже, ни одна из сторон не готова подумать о возможности того,
что языки и отраженные в них способы мышления обнаруживают как
глубокие различия, так и глубокие сходства; что исследование разно­
образия может привести к обнаружению универсалий; что НЕКОТО­
РЫЕ гипотезы, касающиеся универсалий, необходимы для изучения
расхождений; и что гипотезы о концептуальных универсалиях долж-
ны проверяться и подвергаться ревизии в соответствии с эм п и р и ч е ­
скими находками, являю щ им ися результатом систематических м еж ъ ­
языковых сопоставлений.
В действительности нет никакого конфликта между интересом к
языковым и концептуальны м универсалиям, с одной стороны , и и н те­
ресом к разнообразию лингвокультурны х систем (language-and-culture
systems)— с другой. Н апротив, чтобы достичь своих целей, оба и н те­
реса должны идти рука об руку.
Рассмотрим, наприм ер, следующий вопрос: как различаю тся в р аз­
ных культурах модели дружбы? О дин из стандартных подходов к р е ­
шению этого вопроса состоит в использовании ш ирокого со ц и о л о ги ­
ческого обследования, основанного на анкетах, респондентам кото­
рых задают, наприм ер, такие вопросы, как: «Сколько у вас друзей?
Сколько среди них мужчин и сколько женщ ин? Как часто, в средн ем ,
вы встречаетесь со своими друзьями?» и т. д.
Эта процедура кажется достаточно простой, за исклю чением од н о­
го небольшого момента: если вопрос будет задан на русском или
японском язы ке, то какое слово будет употреблено вместо слова friend
'друг’? Допущ ение, стоящ ее за такими анкетами или за сопостави­
тельными исследованиями, основанными на них, состоит в том, что,
например, русское, японское и английское слова для п о н яти я «друг»
могут быть поставлены в соответствие друг другу. Это допущ ение на­
ивно с лингвистической точки зрения, и основанные на нем вы воды
не могут не искажать действительную картину (см. W agatsum a 1977).
Еще более наивно полагать, что, с когнитивной точки зр ен и я, подоб­
ное отсутствие полного соответствия вообще не существенно, ибо
«мышление — это [не] то же самое, что язык» (Pinker 1994: 57). Мы мо­
жем добраться до мысли только через слова (никто ещ е пока не изо­
брел другого способа). И менно поэтому, когда мы пытаемся сказать
что-то о «человеческих мыслях», нам следует тщ ательно взвеш ивать
свои слова и стараться зацепить их за языковые и концептуальны е
универсалии.

9. «Естественный семантический метаязык»:

исход из Вавилона
Идея о том, что «нельзя выйти за пределы языка» (ср., наприм ер,
Appignanesi and G arratt 1995:76), не является, разумеется, и зобретени­
ем XX века, но в последние несколько десятилетий она, несомненно,
провозглашается со все большей настойчивостью (а также со все боль-
шим диапазоном истолкований). В определенном смысле это утвер­
ждение справедливо, поскольку все, что мы говорим, мы говорим на
каком-нибудь языке, так что даже когда мы «переводим» наши мысли
с одного языка на другой, мы остаемся в пределах языка.
В другом смысле, однако, эта идея не верна, поскольку существова­
ние концептуальных и языковых универсалий все-таки предлагает
нам некоторого рода выход. Это утверждение требует пояснения.
Если мы допустим (хотя бы в качестве рабочей гипотезы), что, во-
первых, у всех языков есть общее ядро (как в лексиконе, так и в грам­
матике), что, во-вторых, это общее ядро является врожденным, сфор­
мированным доязыковой «готовностью к значению» (ср. Bruner 1990:
22), и что, в-третьих, это общее ядро может использоваться как своего
рода мини-язык, для того чтобы сказать все, что мы пожелаем, то мы
увидим, что дверь, ведущая «за пределы языка», уже открыта. Ибо,
хотя это общее ядро может быть идентифицировано и понято только
через язык, оно, в некотором важном смысле, не зависит от языка;
оно определяется внутренней концептуальной системой и свободно
от всего того, что идиосинкратично в структуре того или иного инди­
видуального языка.
Иными словами, идентифицировав общее ядро всех языков, мы мо­
жем «вырезать» из каждого языка (например, английского или япон­
ского) некий мини-язык (нечто вроде «basic English»* [«элементарного
английского»] или «basic Japanese» [«элементарного японского»]), ко­
торый мы затем можем использовать в качестве метаязыка, чтобы го­
ворить о языках и культурах как бы извне. Поскольку наш «элемен­
тарный английский» будет изоморфен нашему «элементарному япон­
скому» (или любому другому сильно редуцированному языку), с тео­
ретической (но, конечно, не с практической) точки зрения, будет не­
существенно, какой именно «элементарный язык» мы выберем для
наших описательных и объяснительных формул: каждый такой «эле­
ментарный язык» будет изоморфен всем остальным и каждый из них
будет основан непосредственно на доязыковой концептуальной систе­
ме, принятой за врожденную и универсальную.
Если не существует «исхода из языка» в абсолютном смысле, то в
некотором другом смысле существует исход (через универсальные че­
ловеческие концепты), который можно было бы назвать исходом из

* Basic (от British] A[merican] Scientific] International] C[ommercial]) English —

упрощенная форма английского языка, разработанная для международного об­
щения и начальных шагов в английском языке Ч. К. Огденом и включающая ба­
зовый словарь из 850 слов.—Прим. ред.
языкового Вавилона. П ро Вавилон я говорю здесь, имея в виду мно­
жество язы ков и их последующее смешение. Но, как заметил Д еррида
(Derrida 1982: 132— 139), 'смеш ение языков’— это лиш ь второе значе­
ние слова Вавилон. В первоначальном смысле слова «Вавилон» был
символом силы, столпом универсальной языковой системы. И мея в
виду этот первоначальны й смысл, можно сказать, что естественный
семантический м етаязы к (ЕСМ) предоставляет возможность частично­
го возврата в В авилон (через универсальные человеческие концепты).
Он также д ает частичное реш ение того, что Д еррида называет «двой­
ными узами» необходимости переводить и невозможности перевода,
и, кроме того, д ает нам надежду достичь или хотя бы приблизиться к
достижению (через универсальны е человеческие концепты) того, что
Деррида н азы вает «запретной прозрачностью, невозможным едино­
образием» (D errida 1991: 253)5.
Таково главное допущение (или рабочая гипотеза), на котором ос­
нованы описание и сопоставление значений в данной книге. В отли­
чие от других подходов к значению, принятый здесь подход полагает­
ся не на формулированные ad hoc определения значений, даваемые
на обычном языке, не на формулы специальных метаязыков, требую­
щих дальнейшего истолкования, а на парафразы, формулируемые на
самоочевидном «естественном семантическом метаязыке», который
выкраивается из реальных естественных языков и принимается за ав­
тономный по отношению к ним ко всем. Поскольку естественный се­
мантический метаязык основан непосредственно на естественном
языке, формулируемые на этом метаязыке парафразы в принципе мо­
гут рассматриваться как самоочевидные (безусловно, в большей степе­
ни, чем, скажем, формулы логического исчисления); но поскольку они
используют далеко не все ресурсы естественных языков, а только их
минимальное общее ядро, они могут быть стандартизованы, подверг­
нуты межъязыковому сопоставлению, а также освободиться наконец
от ингерентного порочного круга, который является бичом семанти­
ческих описаний, использующих естественный язык во всем его вели­
колепии в качестве своего собственного метаязыка.
Полное изложение методологии семантического описания с пози­
ций подхода ЕСМ, а также разъяснение теоретической подоплеки
этого подхода читатель найдет в других работах данного направле-
ния(ср., в частности, Goddard & Wierzbicka 1994 и Wierzbicka 1996).
Здесь же я собираюсь выделить лишь несколько базисных моментов:
элементарные смыслы, лексические универсалии, категории и «части
речи», универсальный синтаксис смыслов, полисемия, «аллолексия»,
«факультативность валентностей» и метод проб и ошибок.
 9.1. Э л е м е н т а р н ы е см ы слы

Ключ к строгому и в то же время глубокому анализу значения, как

это мои коллеги и я стараемся показать вот уже почти треть столетия,
связан с идеей элементарных смыслов (или семантических примити­
вов). Невозможно определить все слова, поскольку сама идея «опре­
деления» предполагает существование не только определяемого (с!е6-
гаепсЬт), но и определяющего (бебшепз), или, скорее, множества опре­
деляющих. Те элементы, которые могут использоваться для определе­
ния значения слов (или любых других значений), сами не могут быть оп­
ределены; их следует принять в качестве «¡пбейшЬШа», то есть как семан­
тически элементарные единицы, в терминах которых могут быть после­
довательно представлены все сложные (неэлементарные) значения.
Таким образом, одним из основных положений семантической тео­
рии и семантической практикой, представленных в данной книге, яв­
ляется следующее: значение не может быть описано без определенно­
го набора элементарных смыслов; описывать значение путем перевода
одного неизвестного в другое неизвестное (как в определении, которое
высмеивает Блэз Паскаль: «Свет—это световое движение светящихся
тел»)—пустое занятие. Семантика имеет объяснительную силу, только
если (и в той мере, в которой) ей удается «определить» или истолковать
сложные и темные значения в терминах простых и самоочевидных. Если
мы вообще можем понять то или иное высказывание (наше собственное
или кого-то другого), то только потому, что эти высказывания, так ска­
зать, построены из простых элементов, которые понятны сами по себе.
Эта фундаментальная идея, упускаемая из виду современной лин­
гвистикой, постоянно подчеркивалась в сочинениях о языке великих
мыслителей XVII века, таких как Декарт, Паскаль, Антуан Арно и
Лейбниц. Например, Декарт писал:
...Есть много вещей, которые мы делаем более темными, желая их определить,
ибо вследствие чрезвычайной простоты и ясности нам невозможно постигать их
лучше, чем самих по себе. Больше того, к числу величайших ошибок, какие мож­
но допустить в науках, следует причислить, быть может, ошибки тех, кто хочет оп­
ределять то, что должно только просто знать, и кто не может ни отличить ясное от
темного, ни того, что в целях познания требует и заслуживает определения, от то­
го, что отлично может быть познано само по себе (324).

9.2. Л е к с и ч е с к и е у н и в е р с а л и и

В теории, лежащей в основе данной книги, с самого начала была

выдвинута гипотеза, что элементарные концепты могут быть выявле-
нм при помощи глубокого анализа п любом естественном языке, а также
что идентифицированные таким образом наборы элементов будут «соот­
ветствовать» («match») друг другу и что, собственно говоря, каждый из та­
ких наборов— это просто одна из лингвоспецифичных манифестаций
универсального набора фундаментальных человеческих концептов.
.Эта гипотеза основывалась на предположении, что фундаменталь­
ные человеческие концепты являются врожденными и что, если они
врожденные, нет резона ожидать, что в разных человеческих коллек­
тивах они будут различными.
До последнего времени это предположение опиралось, главным
образом, на теоретические соображения, а не на практические иссле­
дования разных языков мира. Ситуация, однако, изменилась после пуб­
ликации «Семантических и лексических универсалий» (Goddard & Wierz-
bicka 1994, далее СЛУ), коллективной монографии, в которой элемен­
тарные концепты, первоначально постулированные на базе неболь­
шой горстки языков, были подвергнуты систематической проверке на
материале широкого круга языков разных семей и разных континен­
тов. Исследованные в этом томе языки включают эве, восточноафри­
канский язык нигеро-конголезской семьи (Феликс Амека), мандарин­
ское наречие китайского языка (Хиллари Чаппелл), тайский язык
(Энтони Диллер), японский язык (Масаюки Ониси), австралийские
языки: янкуньтьятьяри (Клифф Годдард), аррернте (аранда) (Джин
Харкинс и Дэвид Уилкинс), а также кайардилд (Николас Эванс),—
три мисумальпанских языка Никарагуа (Кеннет Хейл), австронезий­
ские языки: ачехский язык Индонезии (Марк Дюри с соавторами),
язык лонггу Соломоновых островов (Дебора Хилл), самоанский язык
(Ульрике Мозель) и язык мангап-мбула Новой Гвинеи (Роберт Буген-
хаген), папуасский язык калам (Эндрю Поли) и—единственный евро­
пейский язык, кроме английского,—французский язык (Берт Пеетерс).

9.3. Категории и «части речи»

В результате работы, проводившейся мною и моими коллегами в
течение последних тридцати лет, было выдвинуто около шестидесяти
кандидатов в универсальные элементарные смыслы—см. приводи­
мый ниже список:
Субстантивы: Я, ТЫ, НЕКТО/ЛИЦО, НЕЧТО/ВЕЩЬ, ЛЮДИ, ТЕЛО
Детерминаторы: ЭТОТ, ТОТ ЖЕ, ДРУГОЙ
Кванторы: ОДИН, ДВА, НЕСКОЛЬКО/НЕМНОГО, ВЕСЬ/ВСЕ, МНО-
ГО/МНОГИЕ
 Атриб>ты: ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, БОЛЬШОЙ, МАЛЕНЬКИЙ
Ментальные предикаты: ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ, ЧУВСТВО­
ВАТЬ, ВИДЕТЬ, СЛЫШАТЬ
Речь. СКАЗАТЬ, СЛОВО, ПРАВДА
Д ействия, события, движение: Д ЕЛА ТЬ, П РО И ЗО Й Т И /С Л У Ч И Т Ь-
СЯ, ДВИ ГА ТЬСЯ
Существование и обладание: ЕСТЬ(ИМЕЕТСЯ), ИМ ЕТЬ
Жизнь и смерть: ЖИТЬ, УМЕРЕТЬ
Логические концепты: НЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, МОЧЬ, ПОТОМУ ЧТО/ИЗ-
ЗА, ЕСЛИ, ЕСЛИ БЫ (КОНТРФАКТИЧЕСКОЕ)
Время: КОГДА/ВРЕМЯ, СЕЙЧАС, ПОСЛЕ, ДО, Д О Л ГО , НЕДОЛГО,
НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ
Пространство: ГДЕ/МЕСТО, ЗДЕСЬ, НИЖ Е/П О Д , ВЫШЕ/НАД; ДА­
ЛЕКО, БЛ И ЗК О ; СТОРОНА, ВНУТРИ
Интенсификатор, усилитель: ОЧЕНЬ, БОЛЬШ Е
Таксономия, партономия: В И Д /РАЗН ОВИДН ОСТЬ, ЧАСТЬ
Сходство: ВРОДЕ/КАК.
Как показывает организация этого наброска, предлагаемый набор
не представляет собой неструктурированное множество; скорее, это
сетка категорий, которые можно сравнить (несколько метафорически)
с частями речи традиционной грамматики. Существенно, что выде­
ленные (в предварительном порядке) категории приведенной табли­
цы являются, так сказать, и семантическими, и структурными. Они
учитывают естественные семантические группировки, такие как вре­
мя и пространство, и в то же время не оставляю т без внимания ком­
бинаторные свойства элементов. И хотя классификация элементар­
ных смыслов, намеченная выше, ни в коей мере не является единст­
венно возможной, она отнюдь не произвольна.
Самое существенное, с точки зрения данной книги,— это то, что
предлагаемые здесь толкования значений будут формулироваться
преимущественно (хотя и не исключительно) на основе перечислен­
ных выше элементов.
Отступления от общей стратегии, вообще избегаем ые, делаются в
целях большей ясности и удобочитаемости формул. Н априм ер, в гла­
ве 2, посвящ енной «моделям дружбы», такие слова, как father 'отец’,
mother 'мать', child ’ребенок’, будут использоваться так, как если бы они
были семантически элементарны; то же относится к слову country
'страна, д ер ев н я’ из глав 3 и 4.
Помимо этих сознательно введенны х исклю чений, следует также
упомянуть, что выделенные элем ентарны е смыслы могут бы ть пред-
ставлены разн ы м и ф орм ам и, или «аллолексами», а такж е п о-разн ом у
использовать и м ею щ иеся у них «факультативные валентности». О ба
эти момента, вместе с важ ной проблем ой полисем ии, будут к р а тк о
рассмотрены ниж е. Н о сначала я скажу несколько слов о грам м ати ке
элементов, не м енее важ ной д л я толкован и я зн ачен ий , чем м н ож ест­
во самих элем ен тов.

9.4. У н и в е р с а л ь н ы й с и н т а к с и с з н а ч е н и я

В том, что говорилось д о сих пор, главны й акцент падал на э л е м е н ­

ты: элем ен тарн ы е кон ц еп ты , неоп ределяем ы е слова. Н о д л я того,
чтобы сказать что-то осм ы сленное, нам нужны не только слова: нам
нужны п р ед л о ж ен и я , в которы х слова осмысленны м образом соч ета­
ются друг с другом . А налогичны м образом, чтобы пом ы слить что-то,
нам нужно нечто больш ее, чем «концепты»: нам нужны осм ы сленны е
комбинации концептов. Старая метафорическая формула Л ейбница: «ал­
фавит человеческих мыслей», несмотря на ее очевидную ограниченность,
оказывается в данном случае достаточно полезной. Э лем ентарны е кон­
цепты— это компоненты , которые, для того чтобы быть способными вы ­
ражать значение, долж ны тем или иным образом комбинироваться.
Н априм ер, н ео п р ед ел яем о е слово want 'хотеть’ вы раж ает н ек о то ­
рый смысл, то л ьк о если оно п ом ещ ено в оп ределен н ую си н так си ч е­
скую рамку, такую как «I w ant to do this» («я хочу это сделать»). П осту­
лируя элем ен ты я , х о т е т ь , д е л а т ь и э т о в качестве в р о ж д ен н ы х и
универсальных эл ем ен тар н ы х концептов, я такж е постулирую в р о ж ­
денные и у н иверсальны е п рави л а синтаксиса — не в смысле н ек о то р о ­
го не п оддаю щ егося интуитивной вериф икации ф орм альн ого с и н так ­
сиса а 1а Х ом ский, а в смысле интуитивно вери ф и ци руем ы х м од елей
возможных ко м би н ац и й элем ен тарн ы х концептов.
Если мы хотим о б ъясн и ть смысл такого п ред лож ен и я, как «I w ant
to do this», не н оси телю язы ка, то лучш е всего п р ед ъ яв и ть ему сем ан ­
тически экв и в ал ен тн о е п ред лож ен ие на его собственном язы ке. Н а ­
пример, д л я русского мож но предлож ить следую щ ее равенство:
I want to do this = Я хочу это сделать,
где я соответствует слову I, хочу (1 ед.) — слову want, это — слову this и
сделать— слову do и где сочетание я хочу соответствует сочетани ю I
want, словосочетание это сделать — словосочетанию to do this, а все соче­
тание я хочу это сделать — всему сочетанию I want to do this.
Таким образом , ун иверсальны й синтаксис заним ается у н и версал ь­
ными ком би н ац иям и универсальны х элем ен тарн ы х кон ц еп тов. С
 формальной точки зрения, грамматические особенности английского
и русского предложений сильно различаю тся. Н о формальные разли­
чия такого рода ничуть не умаляют общую семантическую эквива.
лентность рассмотренных двух предлож ений, основанную на эквива-
лентности самих элементов и правил их сочетания.
Таким образом, принятая в настоящей книге теория постулирует
существование не только врожденного и универсального «лексикона
человеческих мыслей», но также и врожденного и универсального
«синтаксиса человеческих мыслей». Эти две гипотезы, вместе взятые,
равносильны постулированию чего-то такого, что можно было бы на­
звать «языком мысли», или, как я назвала это в моей книге 1980 г.,
«Lingua mentalis». Именно этот универсальный «lingua mentalis» пред­
лагается и испытывается в качестве практического метаязыка (ЕСМ)
для описания и сопоставления значений.

9.5. Полисемия
Полисемия чрезвычайно распространена в естественном языке, а
общеупотребительные повседневные слова — вклю чая неопределяе­
мые—особенно к ней расположены. Семантический элемент нельзя
поэтому идентифицировать путем простого указания на неопределяе­
мое слово. Он может быть идентифицирован л и ш ь относительно соот­
ветствующих иллюстративных предлож ений. Н априм ер, английское
слово move ’двигаться’ имеет, по меньшей мере, д ва значения, иллю­
стрируемые следующими примерами:
A. I couldn’t move 'Я не мог двинуться/двигаться’.
B. Her words moved me 'Ее слова меня трон ул и ’.
Из этих двух значений только (А) предлагается в качестве семанти­
ческого элемента.
Теория ЕСМ не требует, чтобы для каждого элем ентарного смысла
в любом языке нашлось бы отдельное слово — если отсутствие отдель­
ного слова для данного элемента мож ет получить убедительное
(принципиальное и последовательное) об ъясн ен и е на основе полисе­
мии. Особенно важную роль играет в этой связи п онятие грамматиче­
ских моделей (grammatical frames).

9.6. А л л о л е к с и я

Термин «аллолексия» имеет в виду тот факт, что один и тот же

смысловой элемент может быть вы раж ен в я зы к е д вум я или несколь-
кими р азл и ч н ы м и сп особам и. Т о ч н о так ж е как сл ово (и ли м о р ф ем а)
может бы ть с в я за н о с д в у м я (и ли б олее) р азн ы м и зн а ч е н и я м и , о д н о
значение м о ж ет р а с п о л а га ть д ву м я и л и б олее р а зл и ч н ы м и л е к с и ч е ­
скими эксп о н ен там и . П о а н ал о ги и с «аллом орф ам и» и «аллоф он ам и »
различные э к с п о н е н т ы о д н о го и то го ж е э л е м ен та н азы ва ю тся в т е о ­
рии ЕСМ «аллолексам и». Н а п р и м е р , в ан гл и й ск ом я зы к е I и т е я в л я ­
ются аллолексам и о д н о го и того ж е э л е м ен тар н о го к о н ц еп та (в л а т и н ­
ском EGO, в русском Я). Н е р е д к о ал л о л ексы о д н ого э л е м е н т а н а х о д я т ­
ся в д о п о л н и тел ьн о м р а с п р е д е л е н и и ; н ап р и м ер , в л а т ы н и т р и ф о р м ы ,
hie, h a e c , h o c , — ал л о л ек с ы о д н о го и того ж е э л е м ен та (ЭТО), и в ы б о р м е­
жду ними о п р е д е л я е т с я грам м ати чески м родом в о згл а в л я ю щ е го су­
ществительного. В ч астн ом случае од и н эл е м ен т м ож ет со ч ета тьс я с
другим, и от х а р а к т е р а с о ч ета н и я часто зав и си т вы б о р о д н о го и з м н о ­
жества ал л о л ексо в. Н а п р и м е р , в ан гл и й ск ом к о м б и н ац и я э л е м е н т о в
НЕКТО и ВСЕ р еа л и зу е тся к а к e v e r y o n e и ли e v e r y b o d y , а к о м б и н а ц и я ВСЕ
и НЕЧТО р еа л и зу е тся как e v e r y t h i n g . В эти х к о н к р е тн ы х к о н тек стах - o n e
и -b o d y могут р ассм атр и в ать ся , н ар я д у с s o m e o n e , как ал л о л ек сы э л е м е н ­
та НЕКТО, a - t h i n g м о ж ет р ассм атри ваться, н ар яд у с s o m e t h i n g , к а к ал л о -
лекс элем ента НЕЧТО. О со б ен н о важ ную р о л ь п о н я ти е ал л о л е к с и и и г­
рает в п ред у см атр и ваем ом те о р и е й ЕСМ п одход е к с л о в о и зм е н и те л ь ­
ным категориям . Н а п р и м е р , ф орм ы a m d o i n g , d i d и w i l l d o [ф орм ы наст,
продолженного, п р о ш ед ш е го и будущ его врем ен и о т гл аго л а d o 'д е ­
лать’], у п о тр еб л ен н ы е б ез в р ем ен н о го адъю н кта, п ер ед аю т р а зл и ч н ы е
значения, но в со ч етан и и с вр ем ен н ы м и ад ъю н ктам и n o w 'т е п е р ь ',
before n o w 'р а н ь ш е ’ и a f t e r n o w 'п о то м ’, как в п р ед л о ж ен и я х А, В и С (см.
ниже), они н ах о д ятся в д о п о л н и тел ьн о м р ас п р е д е л е н и и и м огут р ас­
сматриваться как ал л о л ексы од н ого и того же эл ем ен та ДЕЛАТЬ:
A. I am d o in g it now 'я это д ел аю сейчас’.
B. I did it b efo re now (earlier) 'я (с)делал это р ан ь ш е’.
C. I will d o it afte r now (later) 'я сделаю это потом (п озж е)’.
Именно поэтом у м ож но говори ть о сем антической э к в и в а л е н т н о ­
сти п редлож ений ЕСМ р азн ы х язы ков, хотя сл о в о и зм ен и тел ьн ы е ка­
тегории этих п о сл ед н и х могут сущ ественно разли чаться.

9.7. «Факультативные валентности»

П онятие «ф акультативности валентностей» им еет в виду р а з л и ч ­
ные сочетаемостны е м одели, находящ и еся в р асп о р яж ен и и од н ого и
того же элем ента. Н а п р и м ер , элем ен т (С)ДЕЛЛТЪ м ож ет встреч аться в
следующих ком би н ац иях:
 A. X нечто сделал.
B. X нечто сделал человеку Y.
C. X нечто сделал (вместе) с человеком Y.
Очевидно, что «делание чего-то кому-то» или «делание чего-то с
кем-то» предполагает «делание чего-то». Тем не менее предложения В
или С невозможно проанализировать через А и ещ е что-то. Следует
поэтому признать, что в каждом случае различие в значении связано с
целым предложением, а не с предикатом как таковым, и что все три
предлож ения действительно включают один и тот же предикат (ДЕ­
ЛАТЬ), хотя и реализую т неодинаковый выбор из факультативных ва­
лентностей этого предиката.

9.8. М е т о д п р о б и о ш и б о к

П роект создания «естественного семантического метаязыка», бази­

рую щ егося на естественных язы ках и в то же врем я в определенном
смысле независимого от них всех, может показаться утопическим. По­
этому важно отметить, что основания такого м етаязы ка уже заложены
целенаправленной работой, проводимой в последние тридцать с лиш­
ним л ет мною и моими коллегами, и что полученны е результаты, ко­
торы е можно считать последовательны ми п ри б л и ж ен и ям и к эффек­
тивному ЕСМ, испыты вались на многих язы ках, вклю чаю щ их такие
разн ы е язы ки , как китайский (ср., нап рим ер, C happell 1983, 1986а, Ь),
эве (ср. Ameka 1986, 1987, 1990, 1991), яп он ски й (ср. Travis 1992, Hasa-
da 1994), малайский (G oddard 1994b), австрон ези й ски й язы к мангап-
мбула (ср. B ugenhagen 1990) и австралий ские язы к и янкуньтьятья-
р а (ср. G o d d ard 1990, 1992а, Ь) и а р р е р н те (ср. W ilkins 1986; Har­
kins 1922).
Построение естественного семантического метаязыка было и оста­
ется постепенным процессом. В отличие от более умозрительных се­
мантических теорий, теория ЕСМ постоянно ищет подтверждения —
или опровержения — в широкомасштабных дескриптивных проектах,
Например, в моем семантическом словаре English speech act verbs [«Анг­
лийские глаголы речевых актов»] (Wierzbicka 1987) я попыталась про­
анализировать значение более двух сотен английских глаголов; позд­
нее в серии статей, посвященных другой концептуальной сфере (ср.,
например, Wierzbicka 1990b, 1992а, 1994), аналогичному анализу была
подвергнута по меньшей мере сотня английских слов, обозначающих
эмоции (см. также Ameka 1987, 1990; Goddard 1990, 1991, 1992, in
press; Harkins 1994; Hasada 1994; Kornacki 1995 и др.).
 Дескриптивные проекты такого рода выявляю т неадекватны е мо­
менты (так же как и сильные стороны) последовательных версий
ЕСМ, а также позволяю т яснее увидеть возможные направления его
будущего развития. Пожалуй, наиболее важными из них оказались
изменения, направленны е в сторону дальнейш его упрощ ения и стан­
дартизации синтаксиса толкований, непосредственно связанны е с п о­
исками универсальных синтаксических моделей.
Данная книга может рассматриваться как ещ е одна оп ы тн ая п р о ­
верка, поскольку она пытается исследовать несколько сем антических
сфер нескольких язы ков с позиций (новейш ей версии) естественного
семантического метаязы ка. Н а этот раз в фокусе вним ания находится
интерпретация культур (через ЕСМ), не ЕСМ как таковой. Это о зн а­
чает, что опы тной п роверке подвергается ЕСМ как орудие оп и сан и я,
а не как абстрактная система; впрочем, эти два аспекта п роцесса в ер и ­
фикации, разумеется, тесно связаны .

10. Заклю чение

Уатноу и д ругие отмечаю т, что «при всех успехах и н ф орм ати ки и

вычислительной тех н и ки , откры вш и х д л я исследования р яд н овы х
областей, мало что нового прибавилось к наш им зн ан и ям о м о д ел ях
культуры» (\Уш Ь по\у е! а1. 1984: 6— 7); авторы ставят вопрос о том ,
«возможно ли вообщ е построи ть ан али з культуры таким об разом , ч то­
бы он был источником социально-научного, доступного в е р и ф и к ац и и
знания, или же и зучени е культуры обречен о на то, чтобы оставаться
спекулятивным м ер о п р и яти ем » (257).
Эта книга стави т своей ц елью показать, что культурны е м од ел и м о­
гут быть п одвергнуты несп екуляти вн ом у, допускаю щ ем у возм ож н ость
проверки исследованию с пом ощ ью л и н гвисти ческой сем ан ти ки , ос­
нованной на эм п и р и ч е ск и установлен н ы х язы ко в ы х и к о н ц е п ту а л ь ­
ных универсалиях. О н а так ж е вы ступает в защ иту в згл я д а о тн о си ­
тельно важности слов, ко торы е в н аш и д н и п р и н я то н азы вать «и зол и ­
рованными», «расплы вчаты м и», «статичными» и, соответствен н о, о т­
вергать в пользу «таскономий» ^азкоп огш еэ»), «повседневн ой п р а к т и ­
ки», «дискурса», «схем», «прототипов» и т. д. Н а п р и м е р , В ассм анн
(Шаввшапп 1995) п иш ет:
Открытие когнитивной антропологии привело к широкому распространению
новой терминологии: 'категория' и 'семантический атрибут’ вытеснены 'схемой’,
‘прототипом’ и 'пропозицией’. ...Так что, хотя язык продолжаег оставаться в цеп-
тре внимания, к нему подходят иначе: к нему не относятся больше как лексикону,
он изучается в повседневном общении как 'дискурс', из которого должны делать­
ся выводы относительно подразумеваемого 'сообщения' (173— 174).

Но между изучением значения слов и изучением повседневно­

го дискурса и повседневной познавательной деятельности нет кон­
фликта. Напротив, как стремится показать эта книга, лексикон есть
наиболее ясное из возможных руководств к пониманию повседнев­
ной познавательной деятельности и моделированию повседневного
дискурса.
Например, основные модели японского повседневного дискурса и
отраженные в них японские «культурные сценарии» (см., например,
Wierzbicka, in press а) тесно связаны с семантикой японских ключевых
слов, таких как епгуо или им, которые обсуждаются в главе 6, а основ­
ные модели англо-австралийского повседневного дискурса (ср. Wierz-
bicka 1991а,1992b) тесно связаны с такими словами австралийского
английского, как whinge, bullshit и bloody, обсуждаемыми в главе 5. В не­
котором смысле, слова такого рода являются конденсированным вве­
дением в модели дискурса, представляя самую суть некоторых видов
повседневной практики в кристаллизованной форме.
Хотя такие ученые, как Вассманн, недооценивают важность лекси­
ки, их позицию, по крайней мере, нельзя назвать откровенно враж­
дебной; однако нет недостатка и в настоящих врагах «слов». Напри­
мер, Симон Дюринг, профессор английского языка в Мельбурнском
университете, критикуя «Оксфордский словарь английского языка»
{Oxford English dictionary), высказывает следующие полемические заме­
чания о соответствующем понятии: «[С]лова, каким бы странным это
ни могло кому-нибудь показаться, вообще не имеют фиксированных и
подлинных значений. Это не столько жесткие десигнаторы конкрет­
ных значений, сколько постоянно меняющие свою значимость едини­
цы, используемые для построения словосочетаний или предложений.
Разумно говорить, что слово имеет особое 'значение’ в каждом случае
своего употребления» (During 1995: 9). В некотором смысле верно, что
слова не имеют «фиксированных» значений, поскольку значения слов
меняются. Но если бы они всегда были в «текучем» состоянии и не
имели бы «подлинного» содержания, они бы не были способны и к из­
менениям. Как стремится показать эта книга, слова на самом деле
имеют идентифицируемые, «подлинные» значения, точные очертания
которых могут быть установлены на эмпирической основе, путем изу­
чения сферы их употребления. Разумеется, эти значения меняются,
но само это изменение тоже можно изучать и описывать, только если
понимать, что есть чему меняться. Расплывчатыми, текучими и ли­
шенными ясного содерж ания являются не слова, а то недавно появив­
шееся теоретизирование по поводу слов, которое (излишне говорить)
не поддержано ш ирокомасш табным систематическим исследованием
словарного состава хотя бы одного языка.
Это иллю зия — думать, что мы достигнем лучшего понимания
культур, если отвергнем сепировское фундаментальное прозрение
насчет того, что «лексика— очень чувствительный показатель куль­
туры народа». Н ап р о ти в того: мы лучш е поймем культуры, если мы
будем основываться на этом прозрен ии и научимся исследовать сло­
варь более глубоко, более строго и в более широкой теоретической
перспективе.
2. Словарный состав как ключ
к этносоциологии и психологии культуры:
Модели «дружбы» в разных культурах

1. «Дружба» — универсальное человеческое свойство

Широко распространено мнение, согласно которому дружба пред­

ставляет собою универсальную человеческую потребность, а понятие
'друга' ('friend') — универсальную человеческую идею. Например, Дэ­
вис и Тодд (Davis and Todd 1985) спрашивают: «Почему дружба так
важна?» — и объясняют: «Обычный ответ, который дается во многих
теориях, состоит в том, что не иметь друзей— значит быть лишенным
чего-то жизненно необходимого для полноценного развития челове­
ка. Личные отношения дружбы, таким образом, считаются задающи­
ми контекст, в котором может быть удовлетворен ряд основных чело­
веческих потребностей» (21). Дав характеристику тому, что они назы­
вают «парадигматическим случаем дружбы» на основе девяти базовых
характеристик (таких, как равенство, удовольствие от общества друг
друга, взаимопомощь, взаимное уважение и близость), они делают ут­
верждение, что эти характеристики в совокупности «характеризуют
отношение, считающееся главным при нормальном развитии челове­
ка, и тем самым отношение, прототипическое с точки зрения способ­
ности человека иметь осмысленную жизнь».
Мнения такого рода являются этноцентричными. Понятие 'друга'
('friend') и связанное с ним отношение важны в англо-саксонской
культуре, но иллюзией является представление, что они должны
иметь аналоги во всех прочих культурах и что они в каком-то смысле
являются частью человеческой природы.
Конечно, можно смотреть на иные культуры через призму англий­
ских слов friend 'друг’ и friendship 'дружба*, но, если не признать с само­
го начала, что у этих слов не обязательно есть точные эквиваленты в
других языках и что этот факт существен и показателен, неизбежным
результатом этого будет то, что англо-саксонская точка зрения на от­
ношения между людьми будет ошибочно принята за общечеловече­
скую норму. Например, Блисснер и Адамс (Blieszner and Adams 1992)
пишут:
 Со времен древнегреческих и древнеримских философов до наших дней во
всех культурах друзья признавались важным источником любви и наслаж дения,
понимания и поддержки, товарищества и совета. ...С появлением в психологии,
социологии и других дисциплинах эмпирических методов приходит и желание по­
нять, в чем состоят характерные признаки друзей (friends) и дружбы (Friendship) (28).
Но неверно, что «во всех культурах» «друзья» («friends») признава­
лись важной социальной или психологической категорией. Т аксоно­
мические категории отнош ений между людьми точно так же культу­
роспецифичны и лингвоспецифичны, как таксономические категории
эмоций или речевых актов, и концепт, закодированный в английском
слове friend, не имеет в них привилегированного статуса. Он, конечно,
не составляет константы, универсальной человеческой идеи. На са­
мом деле (как мы увидим), даже в пределах английского язы ка значе­
ние слова friend изменилось в течение столетий, отразив тем самым
глубинное изменение в том, как концептуализуются человеческие от­
ношения, и в моделях самих этих отношений. Процитируем классика
социологии (Znaniecki 1965):
Возможно, самые известные добровольные, длящиеся отношения между от­
дельными индивидами, столь же близкие, как отношения между братьями, но не­
зависимые от наследственных связей,— это отношения дружбы (friendship). Они
возникают в различных сложных коллективах, по достигают расцвета только в
Древней Греции и Риме—-судя по свидетельствам, содержащимся в трудах П ла­
тона, Ксенофонта, Аристотеля, эпикурейцев и Цицерона. Дружба редко упомина­
ется в средневековой литературе, в которой предполагается, что основные отно­
шения сотрудничества между людьми сводятся к религиозным; но она возроди­
лась в эпоху Возрождения и теперь широко распространена в западном мире (138).
Хотя в западном мире понятия, заключенные в таких словах, как
латинское amicus, английское friend (в более старом значении), ф ран­
цузское ami, итальянское апйсо, немецкое Freund и польское przyjaciel
действительно очень сходны и действительно отражают общую куль­
турную традицию, и здесь наряду со сходствами есть и различия. Сам
тот факт, что, как отмечалось выше, значение английского слова f riend
изменилось, демонстрирует, что западная культурная традиции в том,
что касается моделей отношений между людьми, менее унифицирова­
на, чем это может показаться с первого взгляда.
Здесь, как и всюду, решающим оказывается вопрос языка. Боль­
шей части англоязычной литературы, посвященной данному предме­
ту,— психологической, социологической и философской — недостает
ясного осознания того, что friend к friendship — это английские слова,
воплощающие концепты, которые являются культурными артефакта-
ми создавшего их общества. Когда это не признается, имеет место
тенденция или абсолютизировать значения слов friend, и friendship и
рассматривать их как ключи к природе человека в целом, или же иг­
норировать их и рассматривать их как нечто менее важное, нежели
личные суждения отдельных информантов об отношениях между
людьми. Например, Уинстед и Дерлега (Winstead and Derlega 1986)
пишут: «Для создания адекватной теории дружбы необходимо иметь
определение дружбы. Любопытно, что при обзоре глав, входящих в
эту книгу, мы обнаруживаем, что к вопросу определения никто не об­
ращается. ...Когда авторы говорят о “дружбе” (“friendship”), они, по-
видимому, опираются на единодушно принимаемое, но точно не оп­
ределяемое представление о том, что такое дружба» (2).
Сама идея, что может существовать и должна существовать «адек­
ватная теория дружбы», основана на допущении, что «дружба»
(«friendship») есть нечто такое, что существует независимо от англий­
ского языка и может анализироваться как предшествующая языку
внеязыковая категория. Раздел, в котором авторы выдвигают свои
предложения, называется: «А scientific approach to the study of friend­
ship» [«Научный подход к изучению дружбы»] (65).
Такая опора на слово friendship, как если бы это было обозначение
некоторого предшествующего языку факта, невольно свидетельствует
об абсолютизации этого англосаксонского концепта. Однако в то же
самое время авторы не признают важность этого концепта как социо­
культурного факта и хотят взять за основу своего «научного подхода к
дружбе» какие-то индивидуальные определения этого понятия:
Что же уместно в качестве отправного пункта для научного изучения дружбы?
Вместо того чтобы следовать философской традиции поисков единого определе­
ния того, что же представляет собою идеальная дружба, мы предлагаем сосредо­
точиться на индивидууме: исследовать индивидуальные определения дружбы и
влияние индивидуальных представлений о дружбе па схемы реальных дружест­
венных отношений между ними и социальные миры, в которых они живут (65).

Желание выйти за пределы философской традиции поисков опре­

деления «идеальной дружбы» и заняться эмпирически обоснованным
изучением отношений между людьми понятно, но правильное эмпи­
рическое исследование требует предварительного прояснения кон­
цептуальной базы —а это невозможно, если не уделить какое-то вни­
мание языку, в рамках которого задаются «эмпирические» вопросы.
Блисснер и Адамс справедливо призывают к объединению «кон­
цептуального и эмпирического подхода к анализу дружбы (friend­
 ship)» и «дружеских отношений (the friend relationship)» (Blieszner and
Adams 1992: 123). Однако необходимо отметить, что плодотворный
концептуальный подход должен включать в себя анализ самих слов
friend и friendship не в качестве фокуса индивидуальных ассоциаций, а
в качестве социокультурных фактов, и что плодотворный эмпири­
ческий подход должен включать сопоставительный анализ социо­
культурных фактов, нашедших воплощение в других языках, нежели
английский.
Чтобы привести лишь один пример путаницы, которая возникает
при игнорировании языковых проблем, рассмотрим следующие ут­
верждения из монографии по психологии (Duck 1977): «Не существу­
ет никакой 'Книги здравого смысла’, но журналы, лежащие в прием­
ной у дантиста, по-видимому, с достаточным основанием претендуют
на то, что они воплощают бытовую точку зрения на жизнь. ...Люди
сознательно стремятся подружиться с другими людьми (to make
friends). Людям нравится, когда они чувствуют, что их выбор как-то
контролируется» (2, 3, 7).
Кто эти «люди», о которых говорит Дак? Выражение to make friends
действительно знаменательно и подразумевает ожидание какого-то
«контроля», но это специфичное английское выражение, не имеющее
эквивалентов во многих других европейских (не говоря о неевропей­
ских) языках; и, кроме того, это выражение, которое появилось толь­
ко в современном английском языке, отразив тем самым изменения в
том, как в современных англосаксонских обществах моделируются и
концептуализуются отношения между людьми.
Это иллюстрирует тот факт, что то, что люди рассматривают как
«здравый смысл», бывает связано с конкретным языком и что «здра­
вые» представления об отношениях между людьми подвержены изме­
нению и варьированию точно так же, как языки и как все остальное.
Опора на свой родной язык как на источник универсальных «здра­
вых» представлений о природе человека и об отношениях между
людьми непременно приведет к заблуждениям этноцентризма. В то
же время игнорирование различных «здравых» представлений, отра­
женных в различных языках, непременно приведет к уничтожению
весьма важных эмпирических данных, относящихся к сходствам и
различиям в моделировании и концептуализации отношений между
людьми в различных культурах и обществах.
Иллюстрируем это. В японской культуре лексически различаются
два основных типа отношений между людьми, «подобных дружбе»:
shinyu и tomodachi. Говоря в общих чертах, shinyu- можно было бы истол-1
11 А. Вежбицкая
 ковать как 'близкий друг’, тогда как tomodachi ближе к просто ’другу’.
Например, о детях детсадовского возраста можно сказать, что у них
есть свои tomodachi, но не shinyu—возможно, потому, что маленькие де­
ти считаются (пока) не способными к подлинной «близости» (Риэ Ха-
сада и Хироко Квакенбуш, устное сообщение).
Но «близость» не единственное различие между этими двумя кате­
гориями. Обычно shinyu указывает (по крайней мере для говорящих
старшего поколения) на лицо того же пола (у мужчин shinyu обычно
мужчины, а у женщин shinyu—женщины), тогда как употребление
tomodachi не ограничивается подобным образом. Эта связь между «бли­
зостью» и «принадлежностью к одному полу» многое раскрывает нам
в японских моделях интерперсональных отношений. Тем не менее в
двух (в прочих отношениях весьма информативных) исследованиях
«японских моделей дружбы» (Atsumi 1980, 1990) различие между
shinyu и tomodachi вообще не упоминается, и хотя упоминается слово
shinyu, но не tomodachi. Вместо того анализ в значительной части опи­
рается на английское слово friend., создавая тем самым путаницу и
упуская из виду жизненно важные языковые данные, связанные с
японскими моделями интерперсональных отношений.
Это только один пример. Другие японские слова, обозначающие
интерперсональные отношения, также весьма показательны. Напри­
мер, есть слово doryo, указывающее на людей, с которыми человек
вместе работает, но только на людей, имеющих тот же статус. Есть
также слово паката (от пака ’внутри’), обозначающее группу «друзей»
(так сказать, «общество» человека), и его производные, такие как пот-
паката (приблизительно ’собутыльники’), asohinakama (приблизитель­
но 'товарищи в игре’) и shigotonakama (приблизительно 'с кем человек
работает’). Есть также слово yujin, иногда описываемое как более офи­
циальный эквивалент для tomodachi. Каждое из этих слов отражает
представления и ценности, характерные для японской культуры и
отсутствующие в менее дифференцированном английском концепте
’friend’.
В данной главе я исследую концептуализацию и категоризацию от­
ношений между людьми в русской, польской и англо-австралийской
культуре, как они отражаются в семантике ряда ключевых слов (таких
как друзья и товарищи в русском, koledzy и przyjaciele в польском и mates в
австралийском английском языке). Я также рассмотрю английское
слово friend, показав, как изменялось значение этого слова и как эти
изменения отражают изменения в культурной и общественной жизни
и проливают свет на эти изменения.
 2. Изменяющееся значение английского слова f r i e n d
2.1. Сколько друзей (friends) бывает у человека?
«Who was that?»
«Oh, just a friend. Someone I used to know»
(«Кто это был?»
«А, просто друг. Человек, с которым я был знаком когда-то»]
(Brookner 1993: 224).

Значение английского слова friend изменилось в течение веков та­

ким образом, что это выявляет глубинные изменения в отношениях
между людьми. Эти изменения можно было бы грубо охарактеризо­
вать разными способами как «девальвация», «расширение охвата»,
сдвиг от «вертикального» («в глубину») к «горизонтальному», от «экс­
клюзивного» к «инклюзивному» и т. д.
Общее направление этих изменений удобно иллюстрируется воз­
никновением выражения dose friend 'близкий друг’, которое, хотя с
трудом поддается датировке, определенным образом является новым.
Среди более чем двухсот цитат из классической литературы, вклю­
чающих слово friend в «Книге цитат» (Book of quotations) Стивенсона
(Stevenson 1949), ни одна не содержит выражения dose friend (и приме­
ров его нет в конкордансе к шекспировским сочинениям Спевака,
Spevack 1968), тогда как в современных источниках это выражение,
по-видимому, самое частотное сочетание1.
В целом значение слова friend стало более «слабым», так что для то­
го, чтобы ему обрести нечто вроде прежней «силы», теперь приходит­
ся использовать выражение dose friend. Кое-что от прежнего значения
слова friend сохранилось в производном существительном friendship-, то­
гда как в старом употреблении друзья (friends) были связаны друг с
другом отношением дружбы (friendship), в современном употреблении
у человека может быть гораздо больше друзей {friends), нежели дружб
(friendships), и только о «близких друзьях» («close friends») можно те­
перь сказать, что они связаны отношением «дружбы» («friendship»).
Особенно обращает на себя внимание тот факт, что число «друзей»
(«friends»), которые могут быть у человека, возросло с течением време­
ни во всех основных англо-саксонских обществах. Сто лет назад Ген­
ри Адамс писал (в «Воспитании Генри Адамса»):
One friend in a lifetime is much; two are many; three are hardly possible ’Один
друг за жизнь — это много; два — многовато; три— едва ли возможно1.

Приведем старую цитату с характерным предписанием:

и*
 Choose thy friends like thy books, few but choice 'Выбирай друзей, как книги,—
мало, но с разбором' (Джеймс Гоуэлл, 1659).
В высокодинамичном современном американском обществе люди
насчитывают своих «друзей» дюжинами. В какой-то мере, однако, то
же самое относится и к другим англоязычным обществам, как это по­
казывает следующее предложение из австралийской книги:
One of our long-term survivors, Peter, had lost over forty friends to Aids 'Один из
тех, кто прожил долго, Питер, потерял более сорока друзей от СПИДа' (King
1992).
Очевидно, что для этого автора нет ничего странного в выраже­
нии «сорок друзей» («forty friends»). Собственно говоря, в современ­
ном английском языке даже «лучшие друзья» («best friends») у челове­
ка могут быть весьма многочисленны. Тот факт, что в современном
английском языке выражение best friends часто используется во множе­
ственном числе, весьма показателен в этом отношении. Например,
«Словарь распространенных словосочетаний» (Dictionary of popular phra­
ses) Риса (Rees 1990) содержит следующие словосочетания: «even your
best friends» [«даже твои лучшие друзья»], « ту best friends» [«мои луч­
шие друзья»] и «some of т у best friends» [«некоторые из моих лучших
друзей»].
То же самое верно и в отношении выражения close friends, которое
(по крайней мере, в американском английском) может теперь отно­
ситься к дюжинам более или менее случайных товарищ ей. Как сооб­
щает Паккард в книге о переездах в Америке:
A man who had moved sixteen times in twenty-two years of marriage contended he
had at least acquired «a few close, lasting friends at every stop» 'Человек, который пе­
реезжал шестнадцать раз за двадцать два года брака, утверждал, что приобрел по
крайней мере несколько близких, постоянных друзей в каждом месте’ (Packard
1974. 174).
По крайней мере, для этого человека число «близких, постоянных
друзей» («close, lasting friends»), по-видимому, должно было быть рав­
но, по меньшей мере, пятидесяти! Это напоминает строки английско­
го поэта XVIII века Уильяма Купера:
She, that asks
Her dear Ove hundred friends, contemns them all
And hates their coming...
'Та, что зовет
Своих пятьсот милых друзей, их всех презирает
И не любит, когда они приходят...’
 Для многих других людей, опрошенных Паккардом, число «дру­
зей» («friends») было того же порядка. В большинстве случаев эти
«друзья» рассматривались не как постоянные, а как временные и за­
менимые.
A man can become a pal for two hours with a stranger he meets on the golf course
with full knowledge that he probably will never see the person again, The trick is the
knack for affability. The new gregarious can be fairly indiscriminate in their selection of
new friends, who become as interchangeable as cars 'На два часа человек становится
приятелем с незнакомцем, которого он встретил на площадке для гольфа, полно­
стью осознавая, что, вероятно, он больше никогда не встретит этого человека. Де­
ло здесь в привычке к приветливости. Современная общительность может быть
совсем неразборчива в выборе новых друзей, которые становятся взаимозамеии-
мыми, как автомобили’ (188).
Собственно говоря, можно полагать, что представление о «дружбе»
(«friendship») как о прочном, постоянном отношении уступило в анг­
ло-американской культуре место новому идеалу «знакомства с новыми
людьми». Процитируем еще одного из респондентов Паккарда: «...за­
мечательная жена одного директора завода из Гленс-Фоллса (Нью-Йорк),
переезжавшая двадцать раз за пятнадцать лет брака,... объяснила»;
1 move to a new area with the feeling I will meet new people and will have many
happy experiences —and I usually do. 1join groups right away and get involved 'Я пе­
реезжаю в новый район с чувством, что я встречу новых людей и у меня будет
много приятных переживаний — и обычно так и быпает. Я сразу же вхожу в кол­
лектив и начинаю жить его жизнью’ (175).
Другая женщина, которая переезжала пять раз за восемь лет бра­
ка, прокомментировала это аналогичным образом:
One cannot stagnate. You have to adapt, learn to change. There are always new,
interesting people, fascinating places 'Нельзя коснеть. Нужно уметь приспосабли­
ваться, учиться меняться. Всегда появляются новые интересные люди, очарова­
тельные места’ (174).
«Новых людей», которых человек встречает в новых местах, он
очень легко называет «друзьями» («friends»). Например:
The young wife of a new teacher in high-mobile Great-Falls, Montana, said that
though she still did know anyone on her block, «We have developed a number of
friends through the bowling alley we play. 1 bowl one afternoon a week with a lot of
real nice girls and we have met several couples at the alley. The alley develops leagues
which any girls can join and you are periodically put on different team with people you
don’t know 'Молодая жена нового учителя в весьма мобильном Грейт-Фоллсе
(Монтана) сказала, что, хотя еще она не знает никого у себя в квартале: «У нас
появился ряд друзей благодаря кегельбану, в котором мы играем. Один день в
неделю я играю в кегли с множеством действительно приятных молодых жен­
щин, и мы познакомились в кегельбане с несколькими парами. В кегельбане по­
являются объединения, в которые может вступить любая женщина, и вас время от
времени ставят в команду с людьми, которых вы не знаете»2' (147).
В этой связи П аккар д го в о р и т о р а зл и ч н ы х м ето д ах «немедленного
вклю чен и я», используем ы х а м ер и к ан ц ам и , к о гд а о н и « п р и х о д ят в но­
вы й коллектив».
К ак н ем едл ен н ое «вклю чение», так и н е м е д л е н н о е «исключение»
соврем ен н ы х «друзей» («friends») п р ед с та в л я ю т собою чер ты , несо­
вм естим ы е с классическим п р ед ставлен и ем о «дружбе» («friendship»),
вклю чаю щ им п редставлен и е, о тр аж ен н о е в б о л ее стар о м английском
словоупотреблении. В згляд на «дружбу» («friendship») как на нечто та­
кое, что п редп олагает м едлен н ое стан о вл ен и е и д л и т с я «вечно», выра­
жен в м ногочисленны х трад и ц и о н н ы х и зр е ч е н и я х и пословицах и в
хорош о известны х п р о и зв ед ен и ях л и тер ату р ы . Н а п р и м е р :
F riendship is th e w ine o f life; but frie n d sh ip new
Is n either stro n g n o r pure.
'Д руж ба — это вино ж изни; но новая друж ба
Н е является ни крепкой, ни чистой’
(Эдуард Юнг, «Н очны е думы»);
Be courteous to all, but intim ate with few, an d let those few be well tried before you
give them your confidence. T ru e friendship is a p lan t o f slow grow th, and must
un d erg o and withstand the shocks o f adversity before it is en titled to th e appellation
'Будь учтив со всеми, но близок с немногими, и хорош енько испы тай этих немно­
гих, преж де чем удостоить их своего доверия. П одлин н ая друж ба — это растение,
которое растет медленно, и она долж на подвергнуться враж дебны м ударам и вы­
держ ать их, преж де чем заслужит это наим енование' (Д ж орд ж В аш ингтон, Пись­
мо, 1783);
It’s an overcome sooth for age an ' youth
And it brooks wi’ пае denial
T hat the d earest friends are the auldest friends
And the young are ju st on trial.
'Это известная истина касательно старости и молодости
И ее нельзя отрицать,
Что любимые друзья — это старые друзья,
А молодые только ещ е испытываются’
(Р. Л . Стивенсон, «It’s an overcom e sooth»);*

* Ср. перевод А. Кутузова: Д^гумсба есть вино ж~иши; по младая дружба (...) пи пре-
пасти, пи чистоты таковой не имеет.— Прим, перев.
 Friendship is a slow grower, and never thrives unless ingrafted upon a stock of
known and reciprocal merit 'Дружба —медленно растущее растение, и она никогда
не разрастается, если не привить ее к стволу известных и обоюдных заслуг’ (Лорд
Честерфилд, Письмо, 1747).
Традиционное воззрение на дружбу как на что-то постоянное отра­
жено в общепринятых сочетаниях, таких как eternal friendship ’вечная
дружба’, часто комбинируемых к тому же со словами swearing ’клятва’
или vowing ’обещание’:
A sudden thought strikes me —let us swear an eternal friendship 'Мне пришла в
голову внезапная мысль—давайте поклянемся друг другу в вечной дружбе’
(Дж. X. Фрер, «Бродяги»);
If I do vow a friendship, ГН perform it
To the last article
'Если я обещаю дружбу, я исполню ее
До конца’* (Вильям Шекспир, «Отелло»).
Другие распространенные сочетания со словом friendship содерж ат
слот steady 'прочны й’ и constant 'верны й’. Н апример:
A friendship that like love is warm;
A love like friendship steady.
'Дружба, пылкая, как любовь,
Любовь, как дружба, прочная’***
(Томас Мур, «How shall I woo»);
To be capable of steady friendship and lasting love, are the two greatest proofs, not
only of goodness of heart, but of strength of mind 'Способность к прочной дружбе и
продолжительной любви — это два лучших доказательства не только доброго
сердца, но и крепкого ума'. (Вильям Хэзлит, «Характеристики»)

Friendship is constant in all other things,

Save in the office and affairs of love.
’Дружба бывает постоянной во всех прочих делах,
За исключением любовного обряда и любовных дел’***
(Шекспир, «Много шума из ничего»).

* Сказанное представляет собою форму уверения в том, что обещанная дру­

жеская услуга будет оказана—ср. перевод Пастернака: [На вашу доюктос.тъ никого
не примут. Она за. вами,] слово вам даю.— Прим, персе.
** Ср. перевод С. Таска: Любви дав прочность дружб иных, / А дружбе—пыл лю­
бовный («Как мне тебя завоевать?»).—Прим, перев.
*** Ср. перевод Т. Щепкииой-Куперник: Во всех делах бывает дружба верной, / За
исключением любовных дел.— Прим, перев.
 Но не только распространенные сочетания со словом friendship, но
и сочетания со словом friend отражают старое представление о друж­
бе как о чем-то постоянном. Так к числу самых распространенных
сочетаний со словом friend принадлежат сочетания faithful friend 'вер­
ный друг’, steadfast friend 'надежный друг’ и old friend 'старый Друг’. На­
пример:
Above our life we love a steadfast friend.
'Выше жизни мы любим надежного друга’*
{Кристофер Марло, «Геро и Леандр»);
Ah, how good it feels
The hand of an old friend!
'Ax, как хорошо чувствовать
Руку старого друга!’
(Геири Лонгфелло, «Джон Эндикотт»);
...There are certain signs to show
Faithful friend from faltering foe
'Есть определенные знаки, позволяющие отличить
Верного друга от неверного врага’
(Ричард Барнфильд, «Влюбленный пилигрим»);
As old wood is best to burn, old horse to ride, old books to read, and old wine to
drink, so are old friends always most trusty to use ’Подобно тому, как жечь лучше
всего старое дерево, ехать па старой лошади, читать старые книги и пить старое
вино, так надежнее всего опираться на старых друзей’
(Леопард Райт, «Зерцало долга»).
Ясно, что рассматриваемые здесь изменения в употреблении слова
friend отражают исторические процессы и общественные метаморфо­
зы, которые свойственны не только англосаксонским обществам. В ча­
стности, Америка просто прошла дальше по той же дороге, по кото­
рой идут многие современные общества. Соответственно, нет ничего
исключительно англосаксонского и в общем направлении рассмотрен­
ных здесь семантических изменений (хотя точная форма современно­
го англосаксонского концепта 'friend', несомненно, обусловлена неко­
торыми особыми чертами англосаксонской культуры). Учитывая ту
ключевую роль, которую английское слово friend играет в современ­
ной литературе, посвященной межличностным отношениям, особен­
но важно понять, что же в действительности означает данное слово.
Если мы ясно увидим, какие изменения претерпела семантика данно­
го слова, мы будем менее склонны абсолютизировать современный

* Ср. перевод Ю. Корнеева: П овязан каждый к dj/угу своему.— Прим, перев.

англосаксонский концепт 'friend’ и рассматривать его как своего рода
мерку для оценки и сопоставления человеческих отношений в целом.

2.2. Друг в беде (a friend in need)

Идея постоянства связана, в традиционном представлении о «друж­
бе» («friendship»), с ожиданием помощи в несчастье. Это отражено в
бесчисленных традиционных изречениях, так же как и в целом ряде
распространенных сочетаний. Например:
A friend in need is a friend indeed.
’Друг познается в беде
(букв.— Друг в беде — это истинный друг)'
(Ричард Грейвс, 1772);
Не that is thy friend indeed
He will help thee in thy need
'Тот, кто является твоим истинным другом,
тот поможет тебе в беде’
(Ричард Барнфильд, «Влюбленный пилигрим»);
A friend is never known till a man hath need
'Друга не узнаешь, пока не попал в беду’
(Джон Кейвуд, «Пословицы», 1541);
A friend is not known but in need
'Друга узнаешь только в беде’
(Джордж Меритон, 1683).

Среди сочетаний, свидетельствующих (от противного) о том же

представлении, заслуживают особого внимания fair weather friend 'нена­
дежный друг, друг только в счастье {букв.—друг на время хорошей по­
годы)’, summer friend 'ненадежный друг {букв.—летний друг)’ и false
friend 'ложный друг’. Например:

Like summer friends,

Flies of estate and sunshine
'Как летние друзья,
Мухи усадьбы и солнечного света’
(Джордж Герберт, «Ответ»);
О summer-friendship,
Whose flattering leaves, that shadow'd us
In our prosperity, with the least gust drop off,
In the autumn of adversity!
 'О летняя дружба,
Чья льстивая листва, осенявшая нас
Во время нашего процветания,
опала с последним порывом ветра
Осенью несчастья!’
(Филип Мэссинджер, «Благородная служанка»)

Данные такого рода дают основание полагать, что старый концепт

'friend’ содержал компонент 'хотеть сделать что-то хорошее для этого
человека’. Приведенные выше примеры могли бы навести на мысль,
что это желание помочь (сделать для него хорошие вещи) ограничи­
вается периодом несчастий. Однако, на самом деле несчастье, по-ви­
димому, рассматривалось как период, когда «дружба» («friendship») ис­
пытывается, а не как то единственное время, когда ожидается актив­
ная благожелательность. Желание делать для другого человека хоро­
шие вещи, несомненно, является частью концепта 'любви’ ('love’) (как
в 'person X loves person Y’ ['лицо X любит лицо Y’]), но не ’дружбы’
('friendship’). Но «друг» («friend») в старом смысле слова и рассматри­
вался как «возлюбленный» («beloved») человек. На это определенно
указывают такие распространенные сочетания, как sweet friends 'милые
друзья’, lovingfriends 'любящие друзья’, dearest friends 'любимые друзья’,
теперь устаревшие, так же как и многочисленные указания на «лю­
бовь к своим друзьям» («loving one’s friends») (к этому я вернусь ниже).
Следовательно, желание делать хорошие вещи для своих друзей (по-
видимому) предполагалось постоянной характеристикой этого отно­
шения и не ограничивалось периодом несчастий. Но с современным
концептом 'friend’ дело обстоит иначе. Например, едва ли ожидается,
что многочисленные «друзья» («friends»), появившиеся «благодаря ке­
гельбану», хотят делать хорошие вещи для говорящего. Скорее, ожи­
дается, что друзья будут делать какие-то вещи вместе С нами [или,
скорее, что мы будем делать какие-то вещи вместе с нашими друзья­
ми]— и не столько «хорошие вещи» («good things»), сколько «забавные
вещи» («fun things»), вещи, благодаря которым участвующие в них лю­
ди «чувствуют нечто хорошее». Эти различия можно представить сле­
дующим образом:
A. я хочу делать ХОРОШИЕ ВЕЩИ ДЛЯ этого человека
когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень хорошее
B. я хочу делать ВЕЩИ С этим человеком
когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее.
На неформальном языке можно (с некоторой долей упрощения)
сказать, что относительно «friends» в старом смысле слова ожидается,
что они будут любимы, тогда как относительно «friends» в новом смыс­
ле слова ожидается, что они будут доставлять удовольствие, а в испы­
тании может нуждаться любовь (особенно если постоянство этого от­
ношения не обеспечивается браком или семейными связями), а не
удовольствие.

2.3. «Закадычные друзья (наперсники)» («bosom friends») vs.

«друзья по духу» («congenial fellowship friends»)
Еще один важный ушедший аспект старого концепта 'friend’ состо­
ит в особом доверии к другому человеку и желании доверять ему свои
переживания. Эта черта старого понятия friend находит отражение в
устаревшем выражении bosomfriend *, ироническое эхо которого звучит
в современном bosom buddy 'закадычный дружок’. Сравни также сле­
дующие определения «друга» («friend»), данные в XIX веке;
A friend is a person with whom I may be sincere 'Друг есть такое лицо, с которым
я могу быть искренним’ (Ральф Уолдо Эмерсон, «Дружба»);
What is a friend? I will tell you. It is a person with whom you dare to be yourself
Что такое друг? Я расскажу вам. Это человек, с которым вы посмеете быть сами­
ми собою' (Фрэнк Крейн, «Определение дружбы»).
Сравни также определение «истинного друга» («true friend»), пред­
ложенное Вильямом Пенном, квакером и основателем Пенсильвании:
A true friend unbosoms freely, advises justly, assists readily, adventures boldly,
takes all patiently, defends courageously, and continues a friend unchangeadly 'Истин­
ный друг свободно изливает душу, дает правильные советы, охотно помогает, сме­
ло идет на риск, терпеливо принимает все, мужественно защищает и неизменно
остается другом’ («Плоды одиночества»).
И предписание Джорджа Герберта:
Thy friend put in thy bosom: wear his eyes
Still in thy heart, that he may see what’s there
'Своего друга помести себе в грудь: носи его глаза
Все время в своем сердце, чтобы он видел, что там находится’
(«Церковное крыльцо»)
Желание доверяться «другу», конечно, связано с числом людей, ко­
торых мы хотим рассматривать как «друзей». Как мы видели, теперь
можно иметь хоть пятьдесят друзей («friends») (в современном смысле
слова), но едва ли можно «доверяться» пятидесяти людям. Друг, рас-

От bosom ’грудь’.—Прим, перге.

сматриваемый как человек, с которым можно быть искренним и ко­
торому можно действительно раскрыть свое сердце, предполагает
до некоторой степени исключительное отношение. Желание дове­
ряться и исключительность отношения можно представить следую­
щим образом:
я думаю об этом человеке так:
я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
я не хочу, чтобы многие другие люди знали эти вещи
я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое.

2.4. «Дружеский круг» («circle of friends») vs.

исключительное отношение
Рассматриваемое на протяжении данной главы изменение взгляда
на отношения между людьми особенно знаменательным образом от­
ражается в синтаксической конструкции «а friend of mine» 'один мой
друг’, в которой, как кажется, в современном употреблении слово
friend встречается все чаще и чаще.
Хотя некоторые примеры использования этой конструкции можно
встретить в английском языке XVI века (например, у Шекспира «Dar’st
thou resolve to kill a friend of mine» 'Осмелишься ли ты убить моего
друга?’*), представляется, что использование этой конструкции зна­
чительно возросло в наше время и что в то же самое время уменьши­
лось использование слова friend с определенно-притяжательным ме­
стоимением (например, «ту friend» 'мой друг’). Хотя на данном этапе
я не могу предложить каких-либо серьезных статистических данных в
пользу этого утверждения, стоит заметить, что в конкордансе Спевака
(Spevack 1968) к полному собранию сочинений Шекспира конструк­
ция «а friend of mine (his, N’s и т. д.)» 'один мой (его, N-ов) друг’ встре­
чается 11 раз на 452 вхождения слова friend, тогда как, например, в
конкордансе Пайпера (Piper 1970) к произведению Ф. Скотта Фитц­
джеральда «Великий Гэтсби» она встречается 5 раз на 17 вхождений
слова friend. По отношению ко всему корпусу это составит 2.5 % для
Шекспира и 30 % для Фитцджеральда (или, приблизительно, один к
сорока для Шекспира и один к трем для Фитцджеральда). Хотя эти
два корпуса значительно различаются размером, столь огромная раз­
ница тем не менее наводит на определенные мысли.

Ср. перевод Анны Радловой: Решишься друга моего убить? — Прим, nejiee.
 Кроме того, в корпусе английского языка (основанном на 1 мил­
лионе словоупотреблений) SEU (Survey of English Usage) число всех
вхождений слова friend (за исключением парламентского титула «шу
honourable friend») достигает 80, из которых 21, то есть 24%, представля­
ют собою примеры употребления конструкции «а friend of mine». (Если
включить 28 употреблений выражения «honourable friend», пропорцио­
нальный вес этой конструкции все равно остается очень высоким: 18%.)
Более того, можно заметить качественные изменения в употребле­
нии конструкции «ту friend», подтверждающие гипотезу, что с тече­
нием времени расширилось употребление альтернативной конструк­
ции «а friend of mine». Чтобы проиллюстрировать эти изменения, я
процитирую ряд предложений из произведений Шекспира, в кото­
рых использование выражения «ту friend» (или «mine friend») вместо
«а friend of mine» теперь звучит архаично:
1 The knave is my honest friend, sir
'Этот плут— мой честный друг, сэр’
(«Король Генрих IV», вторая часть, 5.1.50);
4 For I shall never hold that my friend whose tongue shall ask me for a penny cost
'Ибо я никогда не назову своим другом человека, язык которого попросит у
меня на это пенни’.* («Король Генрих IV», первая часть, 1.3.90);
7 There is not a man I met but doth salute me
As ifl were their well-acquainted friend
'Все, кого я встречаю, приветствуют меня,
Как если бы я был их давним другом’***
(«Комедия ошибок», 4.3.2);
12 You’re welcome, my fair guests: that noble lady
Or gentleman that is not freely merry
Is not my friend: this is to confirm my welcome [Drinks]
And to you all, good health
'Добро пожаловать, любезные гости: та благородная дама
Или господин, кто не будет непринужденно веселиться,
Мне не друг: И чтобы подтвердить приветствие [пьет]
—За всех вас, ваше здоровье’ («Король Генрих VIII», 1.4.37).

* Ср. перевод Е. Бируковой: Мне никогда не будет другом тот, / Кто у меня [...]
просить хоть пенни станет.— Прим, перев.
** Ср. перевод А. Некора: Кого пи встречу, все со мной знакомы, I Приветствуют,
как давние друзья.— Прим, перев.
*** Ср. перевод Б. Томашевского: Приветствую гостей! Но кто из дам / Или гос­
под не будет нынче весел I Тот мне не друг. Чтоб завершить привет, / Я пью здоровье всех
(пшл).—/7/жм. перев.
 На современном английском языке нормально было бы сказать «he
is a friend of mine», а не «he is my friend» (если нет сильной эмфазы, на­
пример «I cannot do it to him, he is MY FRIEND»); в то же время такие
предложения, как «he is my son» 'он мой сын’ или «he is my brother»
он мой брат’ звучат совершенно естественно. Собственно говоря, в
современном употреблении словосочетание «ту friend» — в отличие
от «а friend of mine» — стало использоваться как эвфемизм для «boy­
friend» или «girlfriend», как в следующем примере:
Dolly had a friend. Quite possibly, although it seemed grotesque to me, Dolly was in
love. All became clear when she said, in response to my mother’s question as to how she
had managed the journey to our flat—always a hazardous undertaking, as they both
professed to believe — «My friend drove me over. Actually he owns the firm. You could
say lie was combining business with pleasure. Harry,» she added, with deep satisfaction.
«Harry Dean. A dear friend» 'У Долли был друг. Вполне возможно, хотя мне это ка­
залось гротескным, Долли была влюблена. Все стало ясно, когда она в ответ на во­
прос моей матери, как ей удалось добраться до нашей квартиры — что всегда бы­
ло, как они обе, по их утверждению, полагали, рискованным предприятием,—
сказала: «Мой друг подвез меня. Вообще-то у него своя фирма. Можно сказать, он
совместил дело и удовольствие Гарри,—добавила она с чувством глубокого удов­
летворения,— Гарри Дин. Дорогой друг»’ (Brookner 1994: 120).

Не в эвфемистическом употреблении словосочетание ту friend в со­

временном употреблении имеет тенденцию выступать в сопровожде­
нии какого-либо конкретизатора, как в следующем примере:
After tea my friend Marigold Chance might receive a visit. ...She had been my
friend since we had started school together at the age of four... ’После чая к моей
подруге Мэриголд Чанс можно было зайти. ..Мы с ней дружили с тех пор, как
вместе пошли в школу, когда нам было четыре года.. .’ (Brookner 1994: 78).

Но в старом типе употребления такие словосочетания, как ту

friend, thy friend 'твой друг’ или your friend 'ваш друг’, характеризующие­
ся определенностью, но без какого-либо конкретизатора и в неанафо­
рическом употреблении, были общепринятыми, подобно тому, как
словосочетания ту brother 'мой брат’ или ту son 'мой сын’ все еще ис­
пользуются в современном английском языке.
В современном употреблении «friend», по-видимому, вводится в разго­
вор одним их четырех способов, каждый из которых предполагает мно­
жественность «друзей»: (1) сочетанием с посессивом и конкретизатором
(«ту friend Marigold»); (2) в составе партитивной конструкции* («one of

* Такую конструкцию чаще называют элективной.— Прим., перев.

my friends» 'один из моих друзей’); (3) при помощи неопределенного ар­
тикля («а friend»); (4) в составе чрезвычайно характерной конструкции «а
friend of mine», семантика которой заслуживает специального внимания.
Чтобы полностью оценить импликации данной конструкции, рас­
смотрим следующие предложения:
A. A friend (relative, servant) of mine was married in this church/is buried in this ce­
metery ’Один мой друг (родственник, слуга) венчался в этой церкви/похоро-
нен на этом кладбище’.
B. ?А brother of mine was married in this church/is buried in this cemetery 'Юдин
мой брат венчался в этой церкви/похоронен на этом кладбище'.
C. ?А son of mine was married in this church/is buried in this cemetery ’Юдин мой
сын венчался в этой церкви/похоронен на этом кладбище’.
D. ?А husband of mine was married in this church/is buried in this cemetery 'Юдин
мой муж венчался в этой церкви/похоронен на этом кладбище'.
Такие словосочетания, как a brother of mine, a son of mine и a husband of
mine, звучат развязно, иронично и покровительственно. Причина, ве­
роятно, в том, что сама конструкция подразумевает целый класс лиц,
акоторые все эквивалентны друг другу, поскольку все связаны с неко­
торым находящимся в центре лицом одинаковым образом. Словосо­
четание a friend of mine предполагает, что в момент речи говорящий не
интересуется индивидуальностью этого конкретного друга, а рассмат­
ривает его исключительно как члена некоторого множества, множест­
ва, определяемого на основе отношения к говорящему. Оно предпо­
лагает, что у меня есть, или могло бы быть, много друзей («дружеский
круг») и что я рассматриваю себя как лицо, находящееся в центре это­
го дружеского круга и связанное с ним односторонним отношением.
Конструкция «ап X of mine (yours, his и т. д.)» 'один мой (твой, его
и т. д.) X’ особенно годится для категорий, соотносящихся с коллекти­
вами, члены которых могут рассматриваться как равноудаленные от
лица, задающего точку отсчета:
a colleague of mine 'один мой коллега'
a student of mine 'один мой студент’
a fan of his ’один его поклонник*.

В случае братьев или детей более подходящей является конструк­

ция «one of my Xs» 'один из моих Х-ов’, поскольку братья или дети су­
щественным образом отличаются по своему положению по отноше­
нию к референтному лицу и едва ли могут рассматриваться как «рав­
ноудаленные» от этого лица. Что касается неодушевленных объектов,
совершенно естественно (хотя несколько пренебрежительно) звучат
следующие словосочетания:
 an oJd paper of mine 'одна моя старая статья’
an old photograph of mine 'одна моя старая фотография',—
более естественно, чем, например:
?an oJd toy of mine ,?одна моя старая игрушка’
?an old typewriter of mine ,?одна моя старая пишущая машинка'
?an old camera of mine ,?один мой старый фотоаппарат’.
По-видимому, эта конструкция требует сущ ествительны х, которые
можно было бы считать ингерентно рел яц и он н ы м и (например, ста­
тьи, написанны е мною, фотографии, на которы х я изображ ен), и луч­
ше всего она звучит, если не требует дополнительных разъяснений
предполож ение, что мож ет сущ ествовать много объектов «вроде это­
го». Итак, приблизительно:
an X of mine =
у меня может быть много Х-ов
не имеет значения, сколько их у меня
я думаю обо всех таких Х-ах одинаково
это один из таких Х-ов.

Есперсен (Jespersen 1965) говорит, что «если я говорю a friend of

mine, я не обязательно подразум еваю , что у м ен я б олее одного друга.
...Ч тобы выразить п арти ти вн ы й смысл, мы д о л ж н ы и спользовать не­
двусмысленное вы раж ен и е one o f my friends 'од и н из м ои х д р у зей ’». Ко­
нечно, то, что говорит Есперсен, верно, но это не о б ъ яс н я ет, почему
странно звучат вы сказы вания «he is a h u sb an d o f m ine» и ли д аж е «he is
a son o f mine».
Правда, можно сказать (в шутку) «that husband of mine» 'этот мой
муж’ или «that son of mine» 'этот мой сын’, но это лишь делает общую
картину более загадочной. Есперсен приводит то соображение (поле­
мизируя с Крейзингой), что в таком словосочетании, как that husband of
yours 'этот твой муж’, «оттенок презрения обусловлен отнесением к
твоему мужу местоимения that, а не сочетанием с yours», и подкрепляет
свое соображение примером: «Where is that beautiful ring of yours?»
'Где это твое красивое кольцо?’. Но опять-таки это не объясняет, по­
чему предложения «he is a husband of mine» и даже «lie is a son of mine»
звучат странно.
С моей точки зрения, для объяснения указанных фактов необходи­
мо постулировать гипотезу, что в современном английском языке кон­
струкция «an X of mine (his ит. д.)» имеет свое собственное значение,
не «партитивное», а, так сказать, «неопределенно-безразличное», при-
 близительно в таком духе: «не играет роли, сколько их, не играет ро­
ли, который из них». В частности, эта гипотеза объяснит различную
степень приемлемости следующих предложений:
Не is a friend of mine.
?Не is a son of mine.
?He is a husband of mine.

Родственная конструкция «this X of mine» (или «that X of mine»)

['этот мой X’], конечно, чем-то отличается от «ап X of mine», но и она
содержит семантический компонент, который весьма неточно можно
сформулировать как 'не имеет значения, сколько у меня Х-ов’. Этот
компонент объясняет, почему словосочетание this friend, of тте 'этот
мой друг’ не звучит странно или игриво, тогда как словосочетания this
husband of mine 'этот мой муж’ или this son of mine 'этот мой сын’ звучат.
(Если у кого-то несколько сыновей, словосочетание this son 'этот сын’
[например, Was it this son who married an actress? 'Это этот сын женил­
ся на актрисе?’] совсем не звучит игриво, a this son of mine звучит.)
Итак, я полагаю, что в старом употреблении fnend скорее рассмат­
ривался как индивид, связанный с нами особыми узами (подобно бра­
ту или ребенку), тогда как в современном употреблении friends скорее
рассматриваются как множество людей, связанных сходным образом с
некоторой личностью, находящейся в центре (что отражается в рас­
пространенном выражении circle of friends 'круг друзей’)3.
Это положение дополнительно подтверждается тем фактом, что
диапазон прилагательных, с которыми может сочетаться слово friend,
и особенно friends (во множественном числе), явным образом изменил­
ся. Так, среди 445 употреблений формы friends у Шекспира (приведен­
ных в Spevack 1969) мы обнаружим многочисленные примеры сочета­
ний sweet friends 'милые друзья’, good friends 'хорошие друзья’, gentle
friends 'любезные друзья’, loving friends 'любящие друзья’, faithful friends
’верные друзья’, dearest friends 'любимые друзья’, true-hearted friends 'ис­
кренние друзья’, worthy friends ’достойные друзья’, noble friends 'благо­
родные друзья’, precious friends 'драгоценные друзья’, loyal friends 'пре­
данные друзья’ и т. д. (так же как несколько сочетаний false friends
'ложные друзья’, hollow-hearted friends 'неискренние друзья’ и даже
monstrous friends 'ужасные друзья’)—то есть оценочных выражений, со­
средоточивающихся на личных качествах «друзей» («friends») и на
ценности дружбы. По-видимому, полностью отсутствуют дескриптив­
ные словосочетания, выделяющие одну конкретную категорию лю­
дей, такие как встречающиеся в современной литературе «ту Ameri­
can friends» 'мои американские друзья’ (Brookner 1994: 215), «ту temi-

Г '1
 nist friends» 'мои друзья-феминистки’ (Brookner 1994: 217), или сле­
дующие словосочетания, перечисленные в конкордансе к сочинениям
Бернарда Шоу (Beven 1971): «his English capitalist friends» 'его англий­
ские друзья-капиталисы’, «ту clérical friends» 'мои друзья-клерикалы’,
«the American’s .American friends» 'американские друзья американца’,
«our Christian friends» 'наши друзья-христиане’ и «English friends» 'дру­
зья-англичане* (в контексте «an Irishman may hâve...» 'у ирландца мо­
гут быть...’). В указанных словосочетаниях прилагательное описывает
некоторый вид «людей», а не некоторый вид «человека» и не относит­
ся к природе отношения.
Такие словосочетания, как кажется, весьма распространенные п
английской речи XX столетия, предполагают, прежде всего, возмож­
ность большого количества друзей, которые могут быть даже класси­
фицированы по разным коллективным категориям на базе опреде­
ленных (неоценочных) признаков. Они также подразумевают, что
рассматриваемое отношение не является личным и исключительным,
а охватывает целый класс людей, определяемый посредством единой
неличной характеристики.

2.5. Возникновение дружбы (making friends)

Для friends новая «множественная» ориентация отражается, среди
прочего, в современном выражении to make friends* с объектом во мно­
жественном числе и без еще одного дополнения (например, «to make
lots of friends» 'приобрести множество друзей’, «to make new friends» 'при­
обрести новых друзей’, «an opportunity to meet people and make friends»
’возможность познакомиться с новыми людьми и приобрести друзей’).
В современном употреблении устойчивое выражение to make friends
(с объектом во множественном числе и без каких-либо еще дополне­
ний), по-видимому, в значительной мере вытеснило более старое вы­
ражение to find a friend 'найти себе друга’ (не являющееся устойчивым
выражением). Одно очевидное различие между этими двумя словосо­
четаниями состоит в том, что новое имеет характер сознательного
действия, а старое обозначает нечто непроизвольное. «Делание дру­
зей» («making friends») как бы рассматривается как своего рода искус-

* Выражение таке friends имеет два типа употребления: традиционный, с еще

одним дополнением (makefriends with j.o.), при котором оно чаще всего может быть
переведено как поЬ^житъсп (букв.—сделаться друзьями) с кем-л., и более новый,
без дополнения, при котором оно означает, скорее, 'сходиться с людьми (букв.—
делать друзей)’.—Прим, rupee.
ство и умение, требующее активной жизненной позиции и активной
установки в отношении связей с другими людьми. (В этом отношении
оно аналогично менее идиоматичному «-winning friends» [«завоевыва­
нию друзей»], как в заглавии современного супербестселлера «How to
win friends and influence people» [«Как завоевывать друзей и оказывать
влияние на людей»] (Carnegie 1982 [1936]).) Важно также, что выраже­
ние to make friends подразумевает желание иметь множество друзей, по­
скольку, хотя можно «сделать друзей» [«to make friends»], едва ли воз­
можно «сделать друга» [«to make a friend»]. Например:
I have made eight new friends 'Я приобрел восемь новых друзей' (Бернард Шоу,
«Золотые дни доброго короля Карла»);
...in the teens it takes longer to make friends (?a friend) than in the grammar school
years '...к девятнадцати годам «делание друзей ('друга)» занимает больше време­
ни, чем в пятом—восьмом классе’ (Packard 1974: 237).
В старом употреблении (с глаголом to find 'найти’) совершенно есте­
ственно выглядит как единственное, так и множественное число. На­
пример:
Faithful friends are hard to find Верных друзей трудно найти’ (Ричард Барн-
фильд, «Влюбленный пилигрим»),
A friend may be often found and lost... ’Часто можно найти и потерять друга’
(Сэмюэль Джонсон).
Но при употреблении, характерном для нашего времени (с глаго­
лом to таке), объект обычно бывает во множественном числе.
Сочетание глагола таке с существительным friends было возможно с
давних времен (например, оно встречается у Шекспира), но, очевид­
ным образом, не в той конструкции, которая рассматривается здесь
(«to make Mends» без еще одного дополнения). Например, в сочине­
ниях Шекспира можно обнаружить примеры с двойным объектом или
с предложным дополнением, вроде следующих:
...for those you make friends
And give your hearts to, when they once perceive
The least rub in your fortunes, fall away...
’...ибо те, кого вы делаете друзьями
И кому отдаете ваши сердца, как только они замечают
Малейшую загвоздку в ваших удачах, покидают вас...’*
(«Генрих VIII»);

*Ср. перевод Б. Томашевского: ...Ваши же друлья, I Кому открыто ваше сердце,

видя / Малейшие препоны в вашем счастье, / От вас отхлынут...—Прим, перев.
 the poor advanc'd make friends of enemies
'бедные, добившиеся успеха, делают друзей из врагов’
(«Гамлет»);
Get posts and letters, and make friends with speed
'Скорее доставим гонцов и письма и обретем друзей’
(«Генрих IV», часть вторая).
Однако среди 490 примеров употребления слова f r i e n d s (во множе­
ственном числе), зарегистрированных в конкордансе Спевака (Spe-
vack 1969) к сочинениям Шекспира, нет ни одного примера рассмат­
риваемой здесь конструкции «to make friends» (без второго дополне­
ния). Это подтверждает интуитивное впечатление, что данная конст­
рукция, вероятно, появилась и, во всяком случае, получила распро­
странение в новое время.
Общераспространенное современное выраж ение to m a k e frie n d s,
обычно с объектом во множественном числе (и без эксплицитной или
имплицитной группы с предлогом w ith 'с '), очевидным образом отра­
жает современное воззрение, делающее ударение на том, что человек
сам выковывает все свои многообразные связи с другим и людьми.
Следует добавить, что в старом употреблении было также еще одно
общ ераспространенное сочетание, близкое к f i n d i n g a f r i e n d , а именно
c h o o s in g a f r i e n d 'вы бирание друга’ (или c h o o s in g o n e ’s f r i e n d s 'выбирание
себе др у зей ’). Н апример:
Be slow in choosing a friend, slower in changing 'Медленно выбирай друга, еще
медленней меняй’ (Бенджамин Франклин);
True happiness
Consists not in the multitude of friends.
But in the worth and choice.
'Подлинное счастье
Заключается не в количестве друзей,
А в их достоинстве и выборе’.
(Бен Джонсон, «Празднество Цинтии»);
Choose for your friend him who is wise and good, secret and just, ingenious and
honest... 'Выбирай себе в друзья того, кто мудр и добр, скромен и справедлив,
умен и честен...’ (Джереми Тэйлор, «Разговор о дружбе»).*

* Ср. перевод М. Лозинского: Б ед н я к в уд а ч е,— с н и м друж ат враги (у Пастерна­

ка менее буквально: Т ы в си л е— и друзей хот ь от бавляй ). — П р и м , перев.
Ср. перевод Е. Бируковой: П ош лем го н ц о в — д/)узья при й т и долж н ы . — Прим.
перев.
 Идея намеренного «выбора друга», на первый взгляд, диаметраль­
но противоположна идее «нахождения друга» и даже ближе к идее
(сознательного) «делания друзей». Однако на самом деле «нахожде­
ние» и «выбор» могут представлять две разные стороны одного и того
же процесса (когда повезло «найти» кого-то, кого можно «выбрать» в
качестве друга). С другой стороны, хотя и «выбирание», и «делание»
друзей представляют собою сознательные процессы, они существен­
ным образом различаются с точки зрения подразумеваемых устано­
вок. «Выбирание друзей» предполагает, что человек ожидает, что их бу­
дет мало, и требует от них особых качеств; «делание друзей» подразуме­
вает желание, чтобы их было много (как в любом «процессе производст­
ва»), и сравнительно неразборчивый подход (чем больше, тем лучше), ко­
гда не требуется никаких особых личных качеств и не предвидится ника­
кого исключительного отношения. Выражение to makefriends в этом отно­
шении подобно словам popular 'популярный* и popularity 'популярность',
которые указывают на родственный культурный идеал, состоящий в том,
чтобы, грубо говоря, нравиться многим людям (ср. Stewart 1972: 58).

2.6. «Истинные друзья» («true friends») vs.

«близкие друзья» («close friends»)
Можно было бы возразить, что, поскольку в старом употреблении
иногда проводилось разграничение между «true friends» и [просто]
«friends», это различие на самом деле вполне подобно современному
разграничению между [просто] «friends» и «close friends», так что меж­
ду старым и новым подходами к «дружбе» («friendship») нет столь чет­
ких различий, как я это полагаю. Однако я бы возразила на это, что
сходство между понятиями «true friends» и «close friends» является ско­
рее кажущимся, чем существующим на самом деле.
Сперва несколько цитат, иллюстрирующих использование выраже­
ний truefriends и true friendship 'истинная дружба*:
То have the greatest blessing, a true friend
'Получить величайшее благословение, истинного друга’
(Филип Мэссииджер, «Парламент любви»);
They are rich who have true friends
'Богаты те, у кого есть истинные друзья’
(Томас Фуллер, «Номология»);
A true friend is a forever friend
'Истинный друг—это друг навеки’
(Джордж Макдональд, «Маркиз Лосси»).
 Выражения true friend и true friendship подразумевали повсеместно
наблюдаемое «искажение» и «неправильное употребление» слов friend
и friendship как таковых и предназначались для того, чтобы защитить
их от этого искажения, или, как это называл Ральф Уолдо Эмерсон,
«проституирования» («prostitution»):
I hate the prostitution of the name of frienship to signify modish and worldly
alliances 'Мне ненавистно всякое проституирование имени дружбы для обозначе­
ния им модных и светских связей и отношений' («Дружба»).
Действительно, есть множество данных, свидетельствующих, что
в прежнем типе употребления слова friend и friendship без каких-ли­
бо определений были значительно более нагруж ены семантически,
нежели современное англо-саксонское friends. В ы раж ение true friend
было очевидным образом предназначено д л я того, чтобы защитить
соответствующее значение, а не д ля того, чтобы провести разли­
чие между другом (friend) и каким-то другим типом отнош ения меж­
ду людьми. Чрезвычайно высокие ож идания, связы вавш иеся с поня­
тием друга (friend) как такового, можно иллю стрировать следующими
цитатами:
Life without a friend is death without a witness
'Жить без друга — значит умереть без свидетеля’
(Джордж Герберт, «Jacula prudentum»);
The best elixir is a friend
'Лучшим эликсиром является друг’
(Вильям Соммервиль, «Плод шиповника»);
Love is chatter,
Friends are only matter
Любовь — пустая болтовня,
Важны только друзья’
(Джелетт Берджесс, «Вилли и дама»);
О friend, my bosom said,
Through thee alone the sky is arched,
Through thee the rose is red
'О, друг, исторглось из груди,
.Тобой лишь небосвод стоит,
тобой цвет розы ал!’
(Ральф Уолдо Эмерсон, «Дружба»);
A friend may well be reckoned the masterpiece of nature
'Я имею полное основание признать друга образцовым произведением природы*
(Эмерсон, «Дружба»);
 A Father's a Treasure; a Brother a Comfort; a Friend is both
'Отец—это Сокровище; Брат— Утешение; Друг — и то, и другое’
(Бенджамин Франклин).
Аналогичным образом, и. friendship (без определений) связывалось с
ожиданиями, которые едва ли могли быть большими, когда речь шла
о true friendship. Н апример:
Friendship is a union of spirit, a marriage of hearts, and the bond thereof virtue
'Дружба есть единство духа, союз сердец и гарантия их высокого достоинства’
(Вильям Пенн, «Плоды одиночества»),
И о ценности «дружбы»:
Friendship is the gift of gods, and the most precious boon to the man ’Дружба есть
дар богов и самое ценное благодеяние, оказанное человеку’ (Бенджамин Дизра­
эли, Речь, 1855).
Итак, истинный друг (true friend) рассматривался не как особый вид
друга {friend), а просто как friend в самом буквальном (не «искажен­
ном») смысле слова.
Напротив, современное выражение close friend не предполагает тот
же самый ряд референтов, что и слово friend1,на самом деле оно пред­
назначено для того, чтобы обозначать иную категорию людей, связан­
ных с лицом-релятом отношением иного типа. Представление, со­
гласно которому не все «друзья» («friends») могут считаться «близкими
друзьями» («close friends»), не представляет собою (с точки зрения го­
ворящего) атаку, направленную на современное употребление слова
friend; скорее, оно устанавливает некоторую новую категорию, содер­
жащую особое подмножество более широкой категории. «Близкие
друзья» представляют собою «друзей», характеризующихся дополни­
тельным признаком «близкой» связи с лицом-релятом — импликация
при этом состоит в том, что «друзья» не обязательно близко связаны с
данным лицом. Небуквальное, «искаженное» употребление остается
возможным, но теперь подозрения может вызывать использование
выражения close friend, а не самого слова friend (поскольку не ожидает­
ся, что «friends» как таковые в современном употреблении— это обя­
зательно нечто очень важное).
Например, Паккард (Packard 1974) неоднократно использует сло­
восочетание «по-настоящему близкие друзья» («really close friends»),
как если бы просто сказать close friends недостаточно, чтобы исключить
слабые и поверхностные отношения. Как для Паккарда, так и для его
информантов ожидаемое число «близких друзей» очевидным образом
превосходит число, которое раньше считалось «нормальным» количе-
ством «друзей». Например, один из вопросов в анкете Паккарда фор­
мулировался следующим образом: «Сколько человек из тех, кого вы
считаете своими близкими друзьями (в отличие от случайных знако­
мых или друзей), живет не далее чем в пяти милях от вашего дома?»
Среднее число, полученное при ответе на этот вопрос в городе по­
вышенной оседлости, Гленн-Фоллсе, равнялось 6, тогда как в городе
повышенной мобильности, Азусе,—3. (Как в Гленн-Фоллсе, так и в
Азусе респонденты хотели бы, чтобы эти числа были больше.) Но ес­
ли у большинства людей в Гленн-Фоллсе есть около шести «близких
друзей», живущих не далее чем в пяти милях от их дома, то интерес­
но, сколько же у них всего «близких друзей». Как будто, даже если
упомянутый выше человек, переезжавший шестнадцать раз за два­
дцать два года и приобретший по «несколько близких, постоянных
друзей в каждом месте», может рассматриваться как своего рода ис­
ключение, то ни Паккард, ни его респонденты не сочли бы чис­
ло «близких друзей», равное десяти, пятнадцати или двадцати, несо­
размерным.

2.7. Друзья и враги

Слово friend в старом типе употребления очень часто выступало в
паре со словом опту 'враг (или foe ’недруг’), и эти два слова очевид­
ным образом трактовались как антонимы. Например:
Friends are as dangerous as enemies
'Друзья так же опасны, как враги'
(Томас Де Квинси, «Опыты»);
You and I were long friends; you are now my enemy and I am Yours, Benjamin
Franklin 'Мы с вами долго были друзьями; теперь вы мой враг, а я — Ваш, Бенд­
жамин Франклин’ (Письмо Вильяму Страхану);
Do good to thy friend to keep him, to thy enemy to gain him
'Делай добро своему другу, чтобы сохранить его, а своему врагу, чтобы завое­
вать его дружбу’ (Бенджамин Франклин, «Альманах бедного Ричарда»);
Не will never have true friends who is afraid of making enemies
'Никогда не будет истинных друзей у того, кто боится заполучить врагов’
(Вильям Хэзлит, «Характеристики»);
When fails our dearest friend,
There may be refuge with our direct foe
'Когда нас подводит наш любимый друг,
Можно найти утешение с непосредственным врагом’
(Дж. С. Ноулз, «Жена»);
 If I have not a friend, God send me an enemy that I may hear of my faults 'Если у
меня нет друга, Бог посылает мне врага, чтобы мне было от кого услышать о моих
недостатках’ (Бенджамин Уичкоут, «Проповеди»),
Однако в современном типе употребления friends и enemies уже не
трактуются в качестве антонимов. Прежде всего, если ожидается, что
у большинства людей есть «друзья» («friends»), то неверно, что ожида­
ется, что у большинства людей есть враги. Кроме того, даже если ожи­
дается, что у каких-то людей могут быть «враги», не ожидается, что у
них будет целый «круг врагов» («circle of enemies»), подобно тому как у
них может быть «круг друзей» («circle of friends»). Однако более важно
то, что даже для тех людей, у которых есть сопоставимое число «дру­
зей» и «врагов», по-видимому, теперь уже нельзя сказать, что эти две
группы связаны с рассматриваемым лицом сходным образом. Это не
означает, что между этими двумя концептами больше нет никакой
связи. Связь есть— но, вероятно, теперь эта связь не сводится к од­
ной единственной оппозиции. И даже сама эта оппозиция уже не яв­
ляется полностью симметричной, как показывают следующие зари­
совки соответствующих компонентов (не полные описания значений):
This person is a friend ’Этот человек—друг’. =>
когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
я думаю, этот человек чувствует то же самое

This person is an enemy 'Этот человек—враг’. =>

когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто плохое
я думаю, этот человек чувствует то же самое.
Однако, как мы видели, в старом типе употребления (friendj) слово
friend указывало также на волеизъявление, волю, направленную на
другое лицо (добрую волю). Поскольку слово enemy также содержало
компонент волеизъявления (злую волю), связь между этими двумя
концептами была значительно сильнее, и понятно, почему они так
легко воспринимались как антонимы:
This person is my friend ’Этот человек —мой друг’. ==>
когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
я думаю, этот человек чувствует то же самое

This person is my enemy 'Этот человек—мой враг’. =>

когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто плохое
я думаю, этот человек чувствует то же самое.
Однако в современном употреблении friend больше не содержит
компонента 'добрая воля’, тогда как enemy по-прежнему содержит ком-
понент «злая поля». Это и объясняет, почему эти два слова разошлись
по значению. Я не думаю, что friend и enemy когда-либо были полно­
стью симметричными антонимами, поскольку слово friend содержало
другие компоненты, такие как желание поведать другому человеку
свои мысли и чувства, компоненты, которым в семантической структу­
ре слова enemy ничего не соответствовало. Тем не менее эти два кон­
цепта были достаточно близки друг другу, для того чтобы ощущаться
как квазиантонимы,— гораздо ближе, чем в настоящее время.

2.8. «Дорогие друзья» («dear friends») vs.

«приятные друзья» («enjoyable friends»)
В старом употреблении одно из самых употребительных сочетаний
со словом friend было dear friend дорогой друг’ или dearest friend 'люби­
мый друг’. Например:
Farewell, dear friend, that smile, that harmless wit
No more shall gladden our domestic hearth
'Прощай, дорогой друг, эта улыбка, это беззлобное остроумие
Больше не будут радовать наш домашний очаг’
(Г. Ф. Кэри, «Эпитафия Чарльзу Лэму»);
But Fate ordains the dearest friends must part
'Но Судьба предписывает, что любимые друзья должны расстаться’
(Эдуард Юнг, «Любовь к славе»).

Однако в современном английском языке сочетания dear friend или

dearest friend являются маргинальными или даже устаревшими. Прав­
да, все еще можно обратиться к группе людей «дорогие друзья» («dear
friends»), но нормально лишь пожилые люди сейчас стали бы описы­
вать человека как «dear friend», не говоря уже о «dearest friend». Два
других сочетания, goodfriend 'хороший друг’ и best friend 'лучший друг’,
сохранились, но dear friend в большой мере вышло из употребления
(как и sweet friend 'милый друг’ и многие другие сочетания, приведен­
ные выше в цитатах из Шекспира).
Чтобы объяснить этот факт, я постулирую ослабление (а также ви­
доизменение) эмоционального компонента слова friend, которое мож­
но представить как сдвиг от ’очень хорошего’ к ’хорошему’:
friend!
когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто ОЧЕНЬ ХОРОШЕЕ
friend2
когда я с этим человеком, я чувствую нечто ХОРОШЕЕ.
 В старом типе употребления friends были связаны друг с другом
чем-то более близким к любви, нежели friends в современном смысле
этого слова. Иллюстрируем это:
So, if I live or die to serve my friend,
'Tis for my love—'tis for my friend alone,
And not for any rate that friendship bears
In heaven or on earth
'Итак, если я буду жив или умру, чтобы послужить моему другу,
То это только ради моей любви — это только ради моего друга,
А не ради какой-либо цены, которой дружба обладает
На небесах или на земле’
(Джордж Элиот, «Испанская цыганка»);
Having some friends whom he loves dearly,must part.
And no lack of foes, whom he laughs at sincerely
'Имея нескольких друзей, которых он нежно любит,
И не испытывая недостатка во врагах,
над которыми он от души смеется'
(Роберт Саути, «Роберт-рифмоплет о себе самом»).
Итак, при старом типе употребления слова friend обычно предпола­
галось, что люди «любят» своих друзей, но сейчас это очевидным об­
разом не так. Разграничение между 'чувствовать нечто очень хоро­
шее’ и 'чувствовать нечто хорошее’ предназначено для того, чтобы от­
части описать это различие.
Однако в дополнение к различию в степени ('нечто очень хорошее’
vs. 'нечто хорошее’) есть и дополнительное качественное различие,
которое, говоря приблизительно, можно связать с оппозицией между
«любовью» («affection») и «приятностью» («enjoyment»). Как упомина­
лось выше, в английской литературе старого времени люди часто
«любят» своих друзей, или ощущают их «дорогими» («dear») и «люби­
мыми» («dearest») и думают о них таким образом. Напротив того, в со­
временном английском языке (как отмечалось выше) люди охотнее
говорят о своих «друзьях» («friends»), используя выражения «прият­
ность» («enjoyment»), «удовольствие» («pleasure») и «забава» («fun»).
Указанное различие между «дорогими» друзьями и «приятными»
друзьями можно представить как сдвиг от (постоянных) нежных мыс­
лей к (случайному) приятному обществу:
friend i
когда я ДУМАЮ ОБ этом человеке, я чувствую нечто очень хорошее
friend^
когда я С этим человеком, я чувствую нечто хорошее.
 Например, социолог Аллан (Allan 1979), который базирует свой
анализ категории «друг» («friend») на отчетах, данных значительным
числом респондентов, пишет: «Представление о том, что дружба—де­
ло добровольное, влечет за собою предположение, что это отноше­
ние, основанное на удовольствии. Друг — это кто-то, с кем приятно
проводить время и вместе заниматься чем-либо» (41).
Это, конечно, нечто совсем иное, нежели классическое (римское)
понятие amicitia, которое (как это представлено в трактате «De amicitia»
Цицерона) считалось основанным на взаимной доброй воле и любви
и которое подразумевало обязанность исправить недостатки друга
(amicus), когда это необходимо. Старый английский концепт friend\
был очевидным образом ближе к указанному римскому понятию, не­
жели концепт, закодированный в современном английском friend^.

2.9. Резю м е и вы воды

Два значения слова friend, старое (friend \) и современное (friend2),

могут быть обрисованы следующим образом:
friend |
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я думаю об этом человеке хорошие вещи
(d) ' я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(e) я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(f) я не хочу, чтобы многие другие люди знали эти вещи
(g) я хочу делать хорошие вещи для этого человека
(h) я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(i) когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень хорошее
(j) я так думаю об этом человеке
fr ie n d 2
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других лю дях так:
(b) я хорошо знаю этого человека
(c) я хочу часто быть с этим человеком
(d) я хочу часто делать вещи с этим человеком
(e) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорош ее
(/) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(g) я так думаю об этом человеке.

В толковании слова friend \ компонент (Ь) указывает на личное зна­

ние, выходящее за рамки простого знакомства или хорошего знаком­
ства, компонент (с) указывает на какие-то ценные личные качества,
компоненты (d) и (е) определяют объем чего-то вроде «доверия» и
 «близости», (f) подразумевает «особое» и до некоторой степени «ис­
ключительное» отношение, компонент (g)— «добрую волю» и «жела­
ние помочь», (h) и (j) указывают на «взаимность» и (i) — на нечто вро­
де «любви».
В толковании слова friend2 компонент (Ь) указывает на более по­
верхностное знание, компоненты (с) и (d) заменяют «доверие» и «бли­
зость», характерные для f r i e n d на нечто вроде «общительности», то­
гда как (е) указывает на те аспекты современных «друзей», которые
связаны с «удовольствием быть вместе» с ними, и заменяют прежнее
любящее отношение (грубо говоря, происходит сдвиг от «любви» к
«симпатии»).
Сэмюэль Джонсон в своем «Словаре английского языка» (Dictionary
of English language, Johnson 1968 [1755]) предложил следующее опреде­
ление английского слова friend (как оно употреблялось в то время):
«friend— one joined to another in mutual benevolence and intimacy»
[«друг— человек, соединенный с другим человеком во взаимном бла­
говолении и близости»]. Бросаются в глаза различия между этим оп­
ределением и толкованиями, которые даются современными амери­
канскими словарями, проливают свет на рассматриваемые в данной
главе изменения в значении слова friend.
Например, «Словарь английского языка “Американского наследст­
ва”» (The American Heritage dictionary of the English language) различает два
значения слова friend (вероятно, более раннее и более позднее) и
предлагает следующие два толкования: (1) «а person whom one knows,
likes, and trusts» [«человек, которого знаешь, который вызывает симпа­
тию и которому веришь»]; (2) «а person whom one knows; an
acquaintance» [«человек, которого знаешь; знакомый»]. Первое из этих
толкований является более «слабым» по своим импликациям, нежели
определение Джонсона (в нем не упоминаются ни «благоволение», ни
«близость», а упор сделан на одной лишь «симпатии»), тогда как вто­
рое толкование является столь «слабым», что в нем вообще едва ли
что-то осталось от прежнего значения слова friend.
«Третий словарь Вебстера» (Webster's third) требует, чтобы имело ме­
сто нечто большее, нежели просто «знакомство с человеком», но также
предлагает следующее характерное пояснение, в котором в явном ви­
де отрицается «близость» и подчеркиваются «симпатия» и «удовольст­
вие»: <<friend, applies to a person one has regarded with liking and a degree
of respect and has known for a Lime in a pleasurable relationship neither
notably intimate nor dependent wholly on business or professionalties»
[«слово friend относится к человеку, которого знаешь и относишься к
нему с известной степенью уважения и с которым поддерживал в те­
чение некоторого времени доставляющее удовольствие отношение,
не бывшее ни особенно близким, ни целиком зависящим от деловых
или профессиональных связей»].
«Новый краткий Оксфордский словарь английского языка» (New
shorter Oxford English dictionary, 1993) также отражает изменение в значе­
нии слова friend тем, как в нем толкуются такие словосочетания, как be
или keep friends (with) 'быть друзьями [с кем-либо]’ («be on good or
intimate terms [with]» [«быть в хороших или близких отношениях»]) и
make friends (with) 'подружиться [с кем-либо]’ («get on good or intimate
terms with» [«вступить в хорошие или близкие отношения с...»]). Меж­
ду «хорошими» и «близкими» отношениями с кем-либо есть большая
разница. Очевидно, что в старом английском необходимо было нечто
большее, нежели «хорошие отношения», но в современном англий­
ском может оказаться достаточным быть в «хороших отношениях».
Конечно, старое значение слова friend до некоторой степени остает­
ся в коллективной памяти носителей английского языка, знакомых с
ним через посредство английской литературы и прочих отголосков
прошлой культуры. Если современное выражение close friend отражает
изменение в значении слова friend (поскольку в прошлом все «друзья»
были «близкими друзьями», так что не было необходимости в подоб­
ном разграничении), то современное выражение real friend 'настоящий
друг’ выражает ощущение того, что значение данного слова сохраня­
ется (поскольку оно как будто подтверждает, что старый смысл слова
fnend остается его действительным значением и даже возможно его
«настоящим» значением, в отличие от «неточного» и «размытого» со­
временного употребления). Например, Аллан (Allan 1979) пишет:
Утверждать, что некоторым друзьям позволяется обнаруживать свое ’подлин­
ное лицо’ более, нежели другим,—значит говорить, что некоторым доверяют
больше, чем другим. В этом и состоит главное различие между теми людьми, кого
называют 'настоящими’ ('real’), или 'истинными' ('true'), друзьями и остальными.
Настоящим’ друзьям, по-видимому, полностью доверяют, и на них можно поло­
житься в отношении защиты интересов их друзей. ...С другими друзьями, кого не
называют настоящими или истинными, будут, вероятно, обращаться более осто­
рожно... Это люди, которых находят интересными и с которыми хочется общать­
ся, но это не те люди, с кем делятся сокровенными страхами и заботами.
Как подробно объясняет Саттлз (Sutiles 197U), важный метод, посредством ко­
торого люди становятся друзьями, а 'повседневные’ друзья 'настоящими' друзья­
ми, состоит в нарушении обычных 'правил общественной благопристойности’.
Это позволяет обнаружить свое 'подлинное лицо’ и символизирует силу друже­
ских связей (70).
 Аллан говорит о выражениях real friend и true friend так, как если бы
они были взаимозаменяемыми, но на самом деле они не являются та­
ковыми. Словосочетание true friend представляет собою устаревшее
выражение, которое, как мы видели, направлено на защиту серьезно­
го характера слова friend. Словосочетание real friend, по-видимому, яв­
ляется преимущественно современным выражением (например, в
конкордансе Спевака к сочинениям Шекспира нет примеров этого
выражения), которое ближе по значению к close friend, чем к true friend,
но которое тем не менее напоминает о старом типе употребления и
подтверждает его. В частности, проводимое Саттлзом (Sutiles 1970)
разграничение между «повседневными друзьями» и «настоящими
друзьями» проливает свет на тот факт, что имеется тенденция рас­
сматривать «настоящих друзей» («real friends») как особую категорию
«друзей», отличную от категории «повседневных друзей». Это не
вполне то же самое, что «истинные друзья» (true friends») в старом
употреблении.
Итак, семантическая история слова friend подтверждает истинность
наблюдения Токвиля, что «демократия не создает сильных привязан­
ностей между людьми, но устанавливает их обычные взаимоотноше­
ния на более непринужденную основу» (цитируется по Bellah et. al.
1985: 117). Как поясняют Белла идр., особо упоминая в этой связи
Америку, «в подвижном и эгалитарном обществе Соединенных Шта­
тов, люди могли непринужденнее завязывать знакомство и их обще­
ние было более открытым, но связи между ними с большей степенью
вероятности были случайными и кратковременными» (117). Это изме­
нение было заметно к 30-м годам XIX века, когда Токвиль написал
свою классическую работу, и общая тенденция оставалась той же на
протяжении всего XIX и XX столетий. «'Дружественность’ станови­
лась почти обязательной в качестве средства обсуждения трудностей
указанных взаимодействий, тогда как дружба в классическом смысле
слова становилась все более и более трудной» (Bellah et. al. 1985: 118).
В сходном духе выдержаны и комментарии Стюарта (Stewart 1972):
Личные отношения среди американцев многочисленны и отмечены дружест­
венностью и неформальностью; однако у американцев редко образуются глубокие
и длительные отношения. Друзья и группировки легко меняются, по мере того
как американцы меняют статус или местопребывание; как следствие, обществен­
ной жизни недостает как постоянства, так и глубины (49).
Обобщенный «друг» у американцев, обозначая кого угодно— от мимолетного
знакомого до человека, близкого в течение всей жизни, сохраняется в соответст­
вии с видом деятельности. ...Н о указанные модели дружбы у американцев... не
предполагают недоверия. Чаще они знаменуют собою нежелание американцев
сильно вовлекать в свои дела других людей. В ситуации, когда иностранец обра­
тился бы к другу за помощью, поддержкой или утешением, американец будет
склонен искать профессионала, предпочитая не причинять своим друзьям не­
удобств (54).

То, что Белла и др. подразумевают под «дружбой в классическом

смысле», требует не только «сильной вовлеченности» другого челове­
ка и «больших обязательств» перед ним, но и понятия общего блага,
которому и служит это отношение. Я не убеждена, что указанное
представление было составной частью прежнего значения слова fnend
как такового, хотя оно действительно было частью учения о «дружбе»
(«friendship»), разработанного античными философами и разделяемо­
го многими мыслителями и авторами и в наше время. В более позд­
ние времена идеал крепкой и длительной «дружбы», предусматриваю­
щей сильную привязанность друг к Другу и исключительную бли­
зость, уступил место идеалу «дружественности» и «приобретения дру­
зей» («making friends») в смысле широких, но ограниченны х и кратко­
временных связей, что, определенно, подтверждается языковыми
данными. Это относится не только к Америке, но, до некоторой степе­
ни, и к англоговорящему миру в целом, хотя тот факт, что, например,
в Австралии в дополнение к идиому «friends», развился иной, имею­
щий решающее значение, способ говорить об отнош ениях между
людьми (см. ниже, в разделе, посвященном концепту «mate»), показы­
вает: в этой области, как и в других, англо-саксонская культура далеко
не монолитна.
Как упоминалось выше, изменения в моделировании и концептуа­
лизации отношений между людьми, аналогичные рассмотренным
здесь изменениям, как они отражаются в одном фрагменте английско­
го языка, имели место и в других западных обществах по мере их по­
степенного вхождения в «современную цивилизацию». Вопрос о точ­
ной мере, в какой эти изменения нашли свое отражение в других ев­
ропейских языках,— предмет дальнейших исследований.

3. Модели «дружбы» в русской культуре

Внимание западных, особенно американских, студентов, изучаю­

щих русский язык, часто обращают на себя русские модели «дружбы»
«friendship» (я поставила слово «friendship» в кавычки, потому что са­
мо это слово воплощает в себе определенную категоризацию и интер­
претацию отношений между людьми, отличную от той, которая отра­
жена в русском языке).
 Например, Х едрик Смит в своей получившей заслуженное одобре­
ние книге «Русские» (The Russians) писал:
Их [русских] круг общения обычно более узок, нежели круг общения запад­
ных людей, особенно американцев, которые придают такое большое значение об­
щественной жизни, но отношения между русскими обычно более интенсивны,
требуют большего, оказываются более длительными и часто больше дают людям.
Я слышал о супружеской паре, отправленной на два года па Кубу; другая се­
мья взяла их сына-подросгка к себе в двухкомнатную квартиру, и без того пере­
полненную. Когда поэтесса Белла Ахмадулина вышла замуж в третий раз, они с
мужем оказались без гроша, и их друзья купили им целую обставленную кварти­
ру. Стоит диссидентствующему интеллектуалу попасть в трудное положение— и
истинные друзья преданно отправятся на выручку, невзирая на ужасающий поли­
тический риск...
Они вступают в дружеские отношения лишь с немногими, но этих немногих
нежно любят. Западны е люди находят насыщенность отношений, практикуемых
русскими в своем доверительном кругу, и радующей, и утомительной. Когда рус­
ские до конца открывают душу, они ищут себе брата по духу, а не просто собесед­
ника. Им нужен кто-то, кому они могли бы излить душу, с кем можно было бы
разделить горе, кому можно было поведать о своих семейных трудностях или о
неладах с любовником или любовницей, чтобы облегчить жизненное бремя и не
отказывать себе в удовольствии вести бесконечную философскую борьбу с ветря­
ными мельницами. Как журналист, я нахожу это несколько щекотливым, посколь­
ку русские требуют от друга полной преданности (108— 110).

Подобно многим другим иностранным комментаторам, Смит свя­

зывал потребность русских в интенсивных и длительных дружеских
отношениях с условиями жизни при советском режиме.
Именно потому, что публичная жизнь находится под столь пристальным над­
зором, и поскольку русские не могут позволить себе быть откровенными и ис­
кренними с большинством людей, они придают дружеским отношениям столь
большое значение. Многие из них, по крайней мере в больших городах, были
единственными детьми, для которых ближайшие друзья заменяют братьев н сес­
тер, которых им не хватало. Они будут заходить друг к другу почти каждый день,
как члены одной семьи....
Дружеские отношения — это не просто компенсация за холодную обезличен-
ностъ общественной жизни, но и жизненно важный источник самоидентификации
личности.
Друзья— это единственное, что нам действительно принадлежит,— признался
один математик.— Они составляют ту единственную часть нашей жизни, в кото­
рой мы сами делаем свой выбор. Мы не можем выбирать в политике, религии, .ли­
тературе, работе. Всегда кто-то сверху влияет на наш выбор. Но с друзьями не
так. Друзей мы выбираем сами.
12А. Вежбицкая
 Выбор, по крайней мере среди интеллигенции, делается особенно тщательно,
поскольку важная составляющая дружеских отношений у русских — испытание на
политическое доверие. Это придает им особую глубину и доверительность. Аме­
риканцам, избавленным от жестокостей советских политических чисток, репрес­
сий и ^прекращающ егося идеологического давления, не приходится выносить
жизненно важные, критические суждения, чтобы отделить подлинных друзей от
коварных доносчиков. Советские люди выносят такие суждения часто и всегда
безошибочно
...Чтобы не рисковать, русские держат друг друга на расстоянии. «Мы не хо­
тим завязывать личные отношения с таким большим числом людей»,— прямо ска­
зал один человек.

Но, хотя условия жизни в Советской России, несомненно, способст­

вовали исключительной значимости глубоких дружеских отношений,
особенно в более мягкие времена после смерти Сталина, в некоторых
других отношениях опасности, сопряженные с тем, чтобы доверять
кому-либо за пределами своей семьи, привели к противоположному
результату. В одной из глав своего известного исследования «Как ра­
ботает советская система» (How the Soviet system works), озаглавленной
«Русский характер и советская система», Бауэр, Инкелес и Клукхолм
(Bauer, Inkeles and Kluckholm 1956) дают комментарии по поводу этой
обратной стороны медали:
В сущности, кажется, что все аспекты модели функционирования советского
режима были рассчитаны на то, чтобы препятствовать удовлетворению потребно­
сти русских в установлении связей между ними. Возможно, самый выдающийся
пример этого— разрушение старой сельской общины и замена ее более формаль­
ным бюрократическим и безличным колхозом, но это лишь один из многих при­
меров такого рода. В качестве других примеров могут рассматриваться распад и
подчиненное положение традиционных семейных групп, церкви, независимых
профессиональных ассоциаций и профсоюзов, Дополнительные эффекты отме­
ченного типа создаются напряженностью, которую режим создал в дружеских от­
ношениях между двумя или более индивидами, используя свою систему постоян­
ного политического сыска, поощрение и усовершенствование доносительства и
представление о коллективной ответственности за проступки отдельных индиви­
дов (139).

Тем не менее авторы делают вывод, что русские (и это применимо

также и к советским временам) «необычайно высоко ценят теплые
межличностные отношения»:
Потребность в свободном, ничем не стесняемом социальном общении в совет­
ских условиях одновременно и подавлена, и подчеркнуто выражена. Желание вы­
разить загнанные внутрь чувства понуждает индивида искать тех, кому можно до­
вериться. Возможность побеседовать почти сводится на нет из-за того, что беседо-
ватъ опасно. Но результатом этого оказывается не прекращение доверительного
общения, а вместо того — разработка методов, позволяющих просвечивать людей
как бы на рентгене, давая им оценку, чтобы решить, насколько им можно дове­
рять (НО).

Значимость беззаветной дружбы в русской иерархии ценностей,

нашедшая свое отражение в русской литературе и, как мы увидим, в
русском языке, подтверждается и социологическими исследованиями.
Например, как отмечает советский социолог Кон (1987: 133—134), од­
но исследование, проведенное в Америке в начале 1970-х годов, пока­
зало, что американцы ставят дружбу на десятое место в списке ценно­
стей, тогда как при аналогичном опросе в России дружба была на шес­
том месте. Другие исследования, проведенные в конце 1970-х и в на­
чале 1980-х годов, обнаружили, что в России молодые люди, отвечая
на вопрос о том, какую они себе ставят цель в жизни, поставили друж­
бу на первое место (ср. Shlapentokh 1989: 174— 176).
Напряженные интерперсональные связи типа описанных Смитом
и прочими, несомненно, представляют собою продолжение моделей,
которые были неотъемлемой частью русской культуры еще в досовет­
ское время, и даже высказывалось предположение, что политический
климат в царской России мог также внести сюда свой вклад; но, вооб­
ще говоря, по-видимому, все наблюдатели согласны в том, что эти мо­
дели интенсифицировались вследствие условий жизни при советском
режиме. Шлапентох (Shlapentokh 1984) делает по этому поводу сле­
дующий комментарий:
Фактический культ дружбы в царской России в большой степени подтверждает
представление, согласно которому отсутствие политической свободы может значи­
тельно способствовать развитию и сохранению тесных отношений между людьми.
Прославление дружбы в поэзии Пушкина непосредственно связано с политиче­
ским противостоянием царскому деспотизму и жаждой свободы. ...Советская сис­
тема, ужесточившая политическое давление на своих граждан, только усилила
значимость дружбы в России (219).

Но политическое давление в царской России в несравненно мень­

шей степени пронизывало всю жизнь и было намного менее гнету­
щим, нежели при советском режиме; именно в советское время Рос­
сия стала для всех подлинным архипелагом Гулаг. Поэтому едва ли пока­
жется удивительным, что в XX веке в русском представлении о «дружбе»
одной из самых важных характеристик данного вида отношений стало
считаться взаимное доверие (Кон 1987: 166, Соколов 1981: 207). Приве­
ло ли это к каким-либо изменениям в значении таких слов, как д-ру-
зья,—это вопрос, требующий дальнейшего исследования.
 3.1. Русские аналоги английского слова f r ie n d —
общий обзор
Русский язык располагает особенно хорошо разработанной катего­
ризацией отношений между людьми не только по сравнению с запад­
ноевропейскими языками, но и по сравнению с другими славянскими
языками. Если обилие слов, обозначающих 'рис’ в языке хануноо
(Conklin 1957), отражает особый (вполне понятный) интерес народа хану­
ноо к этой области действительности, то обилие русских слов, обозначаю­
щих различные категории отношений между людьми (в дополнение к
родственным отношениям), свидетельствует об особом интересе, прояв­
ляемом в русской культуре к сфере отношений между людьми (особый
интерес отражается также в чрезвычайно богатой системе экспрессивно­
го словообразования русских имен, ср. Wierzbicka 1992b, глава 7).
Основные именные категории — это друг, подруга, товарищ (в значе­
нии товарищ/, рассматриваемом ниже), приятель (жен. приятельница)
и знакомый (жен. знакомая). Приблизительно можно было бы сказать,
что порядок, в котором указанные слова упоминаются выше, соответ­
ствует степени «близости» или «интенсивности» отношения. Друг—
это кто-то очень близкий для нас (гораздо ближе, нежели friend в анг­
лийском); подруга указывает на связь, менее крепкую, нежели друг, но
все же более крепкую, нежели friend-, приятель (или п)тятельница) от­
стоит значительно дальше; а знакомый (или знакомая) еще дальше, хо­
тя все же ближе, чем предполагаемый английский эквивалент acquain­
tance, обычно приводимый в русско-английских словарях. (Товарищ в
том смысле, который имеется в виду, по-видимому, может быть как
«интенсивнее», так и «слабее» приятеля — в зависимости от контекста.)
Собственно говоря, как мы вскоре увидим, семантические разли­
чия между словами этой группы качественные, а не количественные,
а впечатление некоторых различий в «степени» интенсивности или
близости вытекает из наличия различных семантических компонен­
тов в значении этих слов.
Ни одно из этих русских слов не соответствует в точности какому
бы то ни было из английских слов. Чтобы дать читателю некоторое
представление о значении этих русских слов, мы могли бы сказать,
что df/уг можно сравнить с чем-то вроде close friend (мужского или жен­
ского пола), подруга — с girlfriend (девушки или женщины), приятель
(жен. приятельница)—просто сfriend (без уточнения), а знакомый (жен.
знакомая)—с close acquaintance-, тогда как товарищ (в том смысле, кото­
рый имеется в виду) можно сравнить только со связанной морфемой
-mate (как в словах classmates 'товарищи по классу’ или workmates ’това­
рищи по работе') или же с именным определителем fellow (как в fellow-
prisoners 'сокамерники [товарищи по заключению]’). Но это только
весьма приблизительные аналогии.
Итак, в ситуации, когда носитель английского языка может опи­
сать кого-либо «а friend of mine», носитель русского языка вынужден
подвергнуть отношение значительно более глубокому анализу и ре­
шить, следует ли описывать человека, о котором идет речь, как друга,
подругу, приятельницу или знакомую (если речь идет о женщине) или же
как дfryга, приятеля, товарища или знакомого (если речь идет о мужчи­
не). В английском языке можно проводить дифференциацию между
разнообразными видами «друзей» («friends»), если это желательно, но
никто не обязан этого делать: адъективные определители представля­
ют собою лишь факультативные дополнительные средства; но нали­
чие разных существительных (как в русском языке) задает иную сетку
и вынуждает говорящих делать более определенный выбор. Напри­
мер, объясняя, как национальный вопрос решался в Советском Сою­
зе, русский писатель Сергей Довлатов (1983) пишет о разных своих
«друзьях» («friends») следующее:
Я, допустим, был армянином — по матери. Мой друг, Арий Хаимович Лер­
нер,— в русские пробился. ...Мой приятель художник Шер говорил:
—Я наполовину русский, наполовину—украинец, наполовину— поляк и на­
половину — еврей.
...Затем началась эмиграция. И повалил народ обратно, в евреи. ...Мой знако­
мый Пономарев специально в Гомель ездил, тетку нанимать (11).

Друг, приятель и знакомый, различия между которыми тщательно

проводятся Довлатовым, в английском переводе нормально были бы
заменены всеобъемлющим словом friend.
В дальнейшем я рассмотрю эти русские слова одно за другим. (Я не
включила в этот обзор слово знакомый, сходное по значению с поль­
ским znajomy, которое будет рассматриваться в разделе 4.)4

3-2. Друг
Друг (мн. друзья) — это одно из самых важных слов в русском лекси­
коне. Даже его частотность в русской речи потрясающе огромна. В
корпусе Засориной (1977) на 1 миллион словоупотреблений частот­
ность слова друг равна 817, тогда как частотность слова friend в сопоста­
вимом корпусе для американского английского языка (Kucera & Fran­
cis 1967) равна 298 (в Carrol et a!. 1971 соответствующая цифра равна
346).Частота слова friend в английском языке также относительно вы­
сока; например, оно значительно более частотно, нежели слово brother
'брат’ (125 и 169). Тем не менее слово dfrye гораздо более употреби­
тельно, нежели friend', а частотность абстрактного существительного
дружба (155) во много раз выше, нежели частотность friendship (27 и 8)5.
Нерегулярная форма множественного числа слова друг Щуузъя, как
братья от брат) дает еще один интересный ключ к значению этого
слова; друзья, как и братья, представляет собою старую собирательную
форму и предполагает группу лиц. Действительно, с точки зрения ин­
дивида, чьи-либо друзья образуют важную социальную категорию: это
люди, на которых можно положиться, когда надо найти помощь и
поддержку. Ни слово nodjyea, ни слово приятель не имеют этой импли­
кации, но для д{зуга она очень важна.
Хотя я не располагаю никакими данными касательно относитель­
ной частотности форм единственного числа друг и множественного
числа друзья, я бы высказала суждение, что множественное число яв­
ляется даже более употребительным и более значимым для русской
речи, нежели д\гуг. В отношении форм приятель (ед.) и приятели (мн.),
вероятно, верно обратное: друзья человека образуют группу под­
держки, жизненно важную для него, а приятели не образуют какой бы
то ни было собирательной категории (можно скорее сказать все мои
друзья и даже все мои знакомые, чем все мои приятели). В качестве фор­
мы обращения df/узья также вполне обычны, а *п(/иятели неприемлемы.
Общеупотребительные словосочетания, такие как родные и д^зья и
помощь д})узей, также подтверждают впечатление, что форма множест­
венного числа друзья составляет выделенную концептуальную катего­
рию, подтверждаемое и тем фактом, что слово друзья обычно исполь­
зуется без притяжательного местоимения, тогда как приятели лучше
звучит с притяжательным местоимением:
Ему помогла мать/жена.

Ему помогли друзья/соседи/его приятели/?приятели,

(Это не означает, что все носители языка отвергают форму прияте­

ли без притяжательного местоимения, но обычно они предпочитают
сочетание его приятели. В случае с формой друзья дело обстоит иначе.)
Аналогичным образом, в следующем предложении из романа Сергея
Довлатова (Dovlatov 1986: 93) словоформа друзей (мн. вин.) встречается
без посессивного определителя, как могла бы появиться и словофор­
ма, означающая ’мать’, но если бы вместо этого надо было употребить
словоформу Щгиятелей (мн. вин.), то предложение звучало бы более ес­
тественно с поссессивным определителем:
 Ты, Мусенька, друзей не забывай.
Ты, Мусенька, матери не забывай.
Ты, Мусенька, своих приятелей не забывай.
?Ты, Мусенька, приятелей не забывай.
Важность концепта друзья в русской жизни прекрасно иллюстриру­
ется следующими шестью предложениями, которые все взяты с одной
страницы воспоминаний о двух знаменитых русских диссидентах,
Анатолии Марченко и Ларисе Богораз (Литвинова 1994с):
Друзья помогли Ларе с Толей тоже купить в Тарусе кусок дома.
В 73-м году и позже я туда [в Тарусу] приезжала навестить друзей, гулять, ку­
паться и работать.
Гостили Саня и Катя, приезжали и родители, навещали друзья....
Летом поблизости селились Ларины родители и друзья — Лавутм, Кулаевы.
Приезжавшие на день-два друзья тоже старались помогать [строить дом].
Пока же они, втроем или вчетвером, и многочисленные родные и друзья, осво­
бодившиеся из заключения и преследуемые, которые приезжали к ним,— все юти­
лись в маленькой избушке, разделенной натри части дощатыми перегородками.
Эти шесть предложений, два из которых повествуют о том, как бы­
ла оказана значительная помощь, а четы ре— о длительных визитах,
весьма характерны, и они показывают, что значат друзья: видеть своих
друзей, беседовать с ними, проводить с ними много времени — это од­
на из наиболее важных составляющих русской жизни; и сюда же вхо­
дит и помощь друзьям, когда они в ней нуждаются. Снова процитиру- .
ем Шлапентоха (Shlapentokh 1989):
Понятие друга в Советском Союзе отличается от представления о друге в Со­
единенных Штатах. Американцы используют слово «друзья» («friends»), даже гово­
ря о людях, с которыми они поддерживают лишь поверхностные отношения (см.,
например, Pogrebin, 1986, где соседи рассматриваются... как друзья). Но для со­
ветских людей друг — это человек, с которым у вас глубокие эмоциональные,
близкие Отношения. Д рузья в советском обществе в типичном случае поддерж и­
вают весьма интенсивные контакты. Когда Семен Липкин, советский литератор,
подружился с Василием Гроссманом, известным писателем, они стали «видеться
каждый день»... и никакого советского читателя это не удивляет (170).

О значении взаимной помощи и поддержки среди друзей, с осо­

бым вниманием к советской эпохе:
Советские лю ди о казы ваю т д руг другу значительную пом ощ ь в «борьбе с сис­
темой». Д р у зья и гр аю т ж и зн ен н о важную роль в снабж ении д р у г д р у га всем не-
обходимым, поскольку они покупают друг другу пищу, одежду, обувь и про­
чие вещи, если представится случай, т. е. если эти вещи появляются в магази­
нах.... (174);
Взаимная финансовая поддержка среди друзей... составляет одну из наиболее
важных сторон советской частной жизни. По некоторым данным, до трех четвер­
тей советских людей регулярно занимают друг у друга деньги (174).

Будучи русским, Шлапентох полагает, что обязанность помогать

«другу», хотя и оказывается особенно ясно артикулированной в рус­
ской культуре, является универсальной для всех людей:
Во всех обществах от друга склонны ожидать, что в чрезвычайной ситуации —
когда в опасности твоя жизнь, свобода или выживание— друг будет в полной ме­
ре предоставлять тебе помощь и успокоение. В советском обществе ожидания то­
го, что друзья будут активно помогать тебе, даже когда это будет связано с риском
для них, особенно высоки. Здесь опять-таки необычайно высокие требования,
предъявляемые к друзьям, в большой степени обусловлены политическим произ­
волом властей (230).

Но весьма сомнительно, чтобы во всех обществах ожидалось, что

«друзья» будут «в полной мере предоставлять тебе помощь и успокое­
ние». Конечно, никакое ожидание такого рода не входит как состав­
ная часть в непосредственное значение ближайших аналогов русского
слова друг в других языках, в том числе и в значение английского сло­
ва friend. Однако такое ожидание, по-видимому, действительно состав­
ляет часть непосредственного значения русского слова друг.
Интересно, что оба указанных ключевых элемента русского кон­
цепта д{)уг (интенсивное и задушевное личное общение и готовность
помогать) включены в художественное определение Толстого (данное
в словах Пьера, обращенных к Наташе в «Войне и мире»)6:
...но об одном прошу вас— считайте меня своим другом, и ежели вам нужна
помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому-нибудь— не теперь, а
когда у вас ясно будет в душе,— вспомните обо мне (Толстой 1964: 643).

Связь, предполагаемая словом df/уг, горазда крепче, чем связь, предпо­

лагаемая словом п[тштелъ, не говоря о связи, предполагаемой словом зна­
комый, как показывают следующие отличия в степени приемлемости:
настоящий друг, истинный друг
‘ настоящий приятель, ‘ истинный приятель
‘ настоящий знакомый, ‘ истинный знакомый,

где настоящий (-ая) соответствует английскому 'real’, или 'genuine’, а

истинный {-ая)— английскому Чгие’. Только друг может быть охаракте-
ризован как «настоящ ий», или «истинный», потому что из всех трех
слов только друг п одразум евает наличие крепкой глубинной связи, ко­
торую можно п одвергн уть испытанию .
Академический «С ловарь синонимов» (ССРЯ) определяет друга как
«человека, б ли зк о го по духу, по убеж дениям, на которого можно во
всем полож иться», а С С РЛ Я («Словарь русского литературного язы ­
ка»)— как «человека, тесн о связан ного с кем-либо взаимным д о вер и ­
ем, преданностью , лю бовью ». С огласно этим оп ределен и ям , д л я друга.
определяю щ ими элем ен там и , по-видимому, такж е являю тся, грубо
говоря, готовность о т к р ы ть другому человеку свои мысли и чувства,
полное д о вер и е, готовность п ом очь и интенсивны е «добрые чувства»:
С приятелями в кино ходят, футбол гоняют, а с другом все напополам идет— и
радость и горе (Михалков, ССРЛЯ);
Через два-три дня мы стали уже друзьями, ходили всюду вместе, поверяли
друг другу свои намерения и желания, делили поровну все, что перепадало одно­
му из нас (Горький, ССРЛЯ).

Друг— это тот, на чью помощь можно полагаться. Об этом свиде­

тельствует выражение будь другом, используемое «для выражения уси­
ленной просьбы» (ССРЛЯ), т. е. «чтобы усилить просьбу»:
На святках Львов стал уговаривать Платона:— Т ы — храбрый, будь другом,
помоги мне (Горький, ССРЛЯ).

Выражение не в службу, а в дружбу указывает в том же направлении.

Интересно, что русское друг часто используется как форма обраще­
ния, особенно в письмах, которые часто начинаются такими обраще­
ниями, как «Наташа, мой друг», и заканчиваются аналогичными вы­
ражениями дружбы, такими как «твой друг Андрей».
Может показаться, что использование слова друг в качестве формы
обращения имеет параллель в английском обращении ту friend 'мой
друг’, которое иногда используется в разговоре, но это не более чем
иллюзия: в английском языке, когда словосочетание ту friend исполь­
зуется как форма обращения, его употребление является ироничным,
саркастичным или покровительственным. Нельзя таким образом об­
ратиться к настоящему другу. Напротив того, в русском такие выра­
жения, как друг, мой друг и до-рогой dfryz, можно использовать как нежные
обращения, адресованные настоящим друзьям (и даже членам семьи).
Тот факт, что слово друг можно использовать таким образом (в ка­
кой-то степени сходно с обращениями darling ’дорогой’ или sweetheart
’милый’ в английском), заставляет предположить, что оно содержит
эмотивный семантический компонент, нечто вроде 'когда я думаю о
 тебе, я чувствую нечто хорош ее’. Н и д л я английского /пегаг/, ни для
русских слов подруга или приятель (или Щтятелъница.) постулирование
такого компонента не было бы оправданны м.
Больш ая часть общ еупотребительных коллокаци й со словом друг
включает прилагательные, указываю щ ие на «близость» и «особость»
связи, например: близкий друг, задушевный д]/уг, лучший друг, единствен­
ный друг и неразлучные друзья,— и на надеж ность, н ап ри м ер: верный
друг, надежный друг, преданный друг и истинный друг (ср. М ельчук &
Ж олковский 1984: 293, УССРЯ 1978: 147).
Основываясь на всех указанны х соображ ен иях, я бы предлож ила
следующее толкование концепта друг:
(мой) друг
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я думаю об этом человеке очень хорошие вещи
(с1) я хочу часто бывать с этим человеком
(е) я хочу часто разговаривать с этим человеком (говорить ему ка­
кие-то вещи)
(1) я знаю: я могу сказать этому человеку что угодно
(д) из-за этого не случится ничего плохого
(Ь) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(1) я хочу, чтобы этот человек знал, почему я это думаю
(р я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(k) я хочу делать хорошие вещи для этого человека
(l) когда что-то плохое случается с этим человеком,
я не могу не сделать нечто хорошее для этого человека
(ш) я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(п) когда люди думают так о других людях, они чувствуют нечто
очень хорошее
(о) я так думаю об этом человеке.

Как и в ряде последующих толкований, первый компонент (а) по­

казывает, что слово друг указывает на общую модель отношений меж­
ду людьми, а последний компонент— на то, что эта модель мыслится
как формирующая данное конкретное отношение. Компоненты (Ь) и
(с) отражают допущение, что это отношение основано на очень хоро­
шем (не просто хорошем, но очень хорошем) знании другого челове­
ка, а (с)—также общее предположение, что субъект высоко ценит это­
го человека. Компоненты (1) и (%) вместе выражают нечто вроде пол­
ного доверия, компонентами (с1) и (е) представлена потребность в час-
том общении лицом к лицу, компоненты (1)—(¡) соответствуют жела­
нию «излить душу» другому лицу, компоненты (к) и (1) выражают же-
лание, и более того— обязанность, помочь, (гп) указывает на допуще­
ние, что это отношение является симметричным, и компонент (п) обо­
значает интенсивность эмоции.
«Толково-комбинаторный словарь русского языка» (ТКС, Мель­
чук & Жолковский 1984) предлагает следующее тщательно сформули­
рованное и весьма подробное определение слова друг:
X —друг Y-a — человек X такой, что люди X и Y, хорошо зная друг друга,
эмоционально расположены друг к другу, понимают друг друга, духовно близки,
преданы друг другу и готовы помогать друг другу, и это каузирует то, что X и Y
хотят иметь контакты (обычно очные) в сфере личных интересов, причем все
это— не в силу каких-либо иных отношений [например, родственных] между Х-м
и Y-м (292).

Очевидно, что это толкование не претендует на то, чтобы исполь­

зовать элементарные смыслы или простые синтаксические модели, но
содержательно оно близко к предложенному здесь толкованию. В нем
содержатся, хотя и в несколько иной форме, все компоненты предло­
женного мною толкования и добавлены еще два: исключение родства
как базы рассматриваемого отношения и включение духовной близости.
В принципе я согласна с общим духом указанных двух дополни­
тельных компонентов, но я не думаю, что их следует в явном виде
упоминать в толковании: член семьи вполне может быть охарактери­
зован по-русски как друг, а поскольку семейные связи просто не реле­
вантны для данного отношения, нет необходимости вообще упоми­
нать его в толковании.
Вопрос о «духовной близости» более проблематичен, в значитель­
ной степени потому, что не вполне ясно, что под этим подразумевает­
ся. Однако я полагаю, что соответствующая фраза в толковании пред­
назначена для того, чтобы указать на область моральных суждений, и,
вероятно, она должна имплицировать, что в русской культуре, от дру­
зей ожидается согласие, когда речь идет о важных вещах, в отноше­
нии того, что «хорошо» и что «плохо». Если мы согласимся, что ука­
занный компонент действительно представляет собою необходимую
составную часть русского концепта друг (друзья), то мы можем экспли­
цировать его в следующем направлении:
когда я думаю, что хорошо, если кто-то нечто делает
этот человек часто думает то же самое
когда я думаю, что плохо, если кто-то нечто делает
этот человек часто думает то же самое.

Принимая во внимание другие свидетельства того, что для русской

культуры важны абсолютные моральные суждения (cp. Bauer, Inke-
les & Kluckholm 1956: 142; Walicki 1980: 100— 110; Wierzbicka 1992b:
435—440), мысль о том, что моральное единство такого рода считает­
ся необходимой составной частью русской «дружбы», кажется привле­
кательной; однако вопрос о том, действительно ли это необходимый
компонент значения слова друг, я бы предпочла оставить открытым.
Я бы добавила, что «духовную близость» как составную часть «дру­
жеских» отношений (отношений между друзьями) упоминает также
Шлапентох (Shlapentokh 1984: 229), с точки зрения которого отноше­
ния между друзьями (особенно мужчинами) часто ближе и более откры­
ты, нежели между членами одной семьи и даже между мужем и женою:
...ложь члену семьи— это лишь часть общей модели лжи в советской жизни.
...Таким образом, оказывается, что советские люди скорее будут удовлетворять
свою потребность в самовыражении с друзьями (225);

...очень часто духовная близость между друзьями больше, чем близость между
мужем и женою, а роль друзей в таком межличностном общении, вероятно, боль­
ше. Это в особенности относится к мужчинам (229).

Однако мне кажется, что компоненты 'я знаю: я могу сказать этому
человеку что угодно’ и 'из-за этого не случится ничего плохого’ (в со­
четании с прочими компонентами предложенного мною толкования)
в достаточной степени объясняют все аспекты концепта 'друг’, подра­
зумеваемые этим словом как таковым.

3.3. Подруга
Русско-английские словари (например, Смирницкий 1961, Wheeler
1972), переводят слово подруга (этимологически связанное со словом
друг) как «(female) friend» («друг (женского пола)»), а поскольку друг пе­
реводится как «friend», это, по-видимому, подразумевает, что слово
подруга представляет собою просто женский аналог слова друг. Но это
впечатление обманчиво, во-первых, потому, что женщину или девоч­
ку тоже можно назвать другом, во-вторых, потому, что назвать женщи­
ну другом — это не то же, что назвать ее подругой, и, в-третьих, потому,
что друзей (friends) женского пола у мужчины или мальчика обычно
не называют его под/гугами (мн.).
Прежде чем рассматривать различные импликации указанных
двух слов (подруга и друг) как относящихся к связям между женщинами
или девочками, мы должны обратить внимание на то, что, наряду с
основным типом употребления, слово подруга имеет три других типа
употребления, которые могут дать нам полезные ключи к основному
значению данного слова: во-первых, слово подруга может указывать на
непостоянные гетеросексуальные отношения и иметь значение, ана­
логичное (хотя и не тождественное) английскому girlfriend (как в соче­
тании «his girlfriend»); во-вторых, в выражении подруга :нсизпи оно от­
носится к жене человека, рассматриваемой как товарищ по совмест­
ной жизни (в Wheeler 1972 это значение передается как «helpmate»);
и, в-третьих, подруга часто, особенно в поэзии, используется в метафо­
рическом значении «любимый товарищ» — часто по отношению к
женщине, но в поэзии также по отношению к конкретному объекту
или абстрактному понятию (когда в русском языке соответствующие
слова относятся к женскому роду). Например (из Пушкина):
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя [обращено к его старой няне];
Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров;
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей;
'Pensiveness, her companion
even from cradle days,
the course of rural leisure
with daydreams beautified for her’
(перевод Набокова, Pushkin 1975: 138).

Словосочетание подруга, дней моих суровых предполагает, что в то

время адресат речи, старая няня Пушкина, была его постоянной (и
единственной) собеседницей и что ее присутствие скрашивало одино­
чество и унылость его дней. Аналогично, словосочетание задумчивость,
ее подруга предполагает, что задумчивость «всегда сопровождала» Тать­
яну, а глагол украшала предполагает, что благодаря этому постоянно­
му сопровождению Татьяна чувствовала нечто хорошее. Наконец,
словосочетание лампада наша., подруга бдений и пиров предполагает, что
лампада «всегда присутствовала» и что она создавала приятную и дос­
тавляющую удовольствие атмосферу. Словосочетание подруга жизни
(по отношению к жене) имеет сходные импликации (жена всегда ря­
дом с мужем и ее присутствие является источником «хороших
чувств»). Эти побочные употребления слова подруга обращают наше
внимание на элементы общения и 'совместной жизни’, которые при­
сутствуют в значении этого слова, но отсутствуют в значении слова
друг. На самом деле в некоторых словарях содержатся косвенные ука-
 зания на этот аспект слова подруга, хотя соответствующих формулиро­
вок и нет в явном виде в толковании.
Например, Розанова (1978) переводит слово подруга на английский
язык как friend, но на французский как дтиге, compagne ('приятельница,
подруга по чему-л.’); а Смирницкий (1961) переводит выражение под-
jгуга детства как playmate 'товарищ по играм’ (подчеркивая тем самым
аспект, связанный с общими занятиями).
Подобным же образом «Словарь русского языка» (СРЯ) определяет
подругу так: «девочка, девушка или женщина, состоящая в дружеских,
товарищеских отношениях с кем-нибудь»,— описывая данное отноше­
ние не просто как дружеское (прилагательное, образованное от слова
друг), но и как товарищеское (прилагательное, образованное от слова
товарищ). Поскольку, как мы увидим дальше, д ля слова товарищ ре­
шающим является его отнесенность к совместному участию (в том, что
происходит в жизни), указанное определение также высвечивает важ­
ное различие между nodf/угой и другом. Д л я подруги это совместное уча­
стие должно быть длительным, что отражено в следующем определе­
нии: «девочка, девушка или женщина, с детских или с давних лет
близко сдружившаяся с кем-нибудь» (ТСРЯ 1940).
Во всех этих определениях содержатся полезные косвенные указа­
ния, но ни одно из них не упоминает специфически «внутриженский»
характер отношения, подразумеваемого словом подруга, и вообще не
отграничивает это значение от смежных значений. Чтобы убедиться,
что это слово действительно многозначно и что выводы о специфиче­
ски «внутриженском» типе дружбы не обусловлены контекстом, доста­
точно рассмотреть такие общ еупотребительные вы раж ен и я, как подру­
га детства и школьные подруги (мн.). Если бы подруга, действительно оз­
начала нечто вроде 'друг женского пола’, то н епонятно бы ло бы, поче­
му такие выражения не могут относиться к подругам детства или
школьным подругам мальчиков, но на самом деле обы чно указывают
только на отношения между девочкам и7, а такое п редлож ен ие, как:
?Он пошел гулять с подругами,—

звучит весьма странно.

Поэтому, чтобы более ясно увидеть зн ачение слова подруга, рас­
смотрим сначала значение формы множ ественного числа noàfryzu, ко­
торую нельзя отнести к другому значению дан ного слова. Г оворя при­
близительно, это форма относится к друзьям ж енского пола, которые
в течение долгого времени вместе участвуют в од н и х и тех же жиз­
ненных событиях и находятся в сходной экзи стен ц и альн ой ситуа­
ц и и — подразумевая при этом, что эти общ ие ж и зн ен н ы е события
связаны с при р о до й женской жизни, а экзистенциальная ситуация, в
которой находятся ж енщ ины , обусловлена их полом. В форме, более
похожей на формулу, эти «специфически женские» импликации ф ор­
мы поЩууги м ож но сф орм улировать прим ерно следующим образом (в
дальнейшем эта ф орм ули ровка будет уточнена):
многие женщины думают о других женщинах так:
этот человек — как я
часто, когда я что-то делаю, этот человек делает нечто похожее
часто, когда со мною что-то происходит, с этим человеком происходит не­
что похожее
часто этот человек чувствует нечто похожее на то, что чувствую я.
Подруга— это человек, дающий женщине или девочке весьма необ­
ходимое и чрезвы чайно ценное общество «кого-то, подобного ей са­
мой». Следующий прим ер, относящийся к XIX веку, очень хорошо
иллюстрирует указанны е импликации:
Она жалела о том, что ее воспитанница не будет иметь подруг в деревне (Чер­
нышевский, СРЯ).
Также интересно отметить, что словарь русского язы ка Д аля (Даль
1995 [1882]) следую щим образом комментирует использование формы
подруги и ум еньш ительного подружки в народной речи: «О девицах од­
нолетках, выросш их вместе». Д аль иллюстрирует это употребление
при помощи слов народной песни и двух пословиц;
Как пошли наши подружки в лес по ягоды гулять;
Подружка — подушка (другой пет);
У хорошей невесты по семи подруг.

Тот факт, что можно говорить о друзьях по переписке, но не о *под{гу-

гахпо переписке, указы вает в том же направлении; подруги должны быть
вместе и совместно участвовать в том, что происходит в жизни.
В заимопомощ ь (хотя и является вполне общ епринятой) не пред­
ставляет собою необходимой составной части данного отнош ения;
для данного кон ц еп та быть вместе (с человеком, близким по духу) и
вместе п ер еж и вать одно и то же важнее, чем делать что-то друг для
друга. П роти вопоставлен ие между словами подруга и д//уг, употреблен­
ными н еп осредствен н о друг за другом в следующем отры вке, хорошо
это иллю стрирует (Л и твин ова 1994<1: 12):
Это кто у тебя, Лариса? Подруга? Хорошо, а то тяжко одной. Тоска.
И что он, бедолага, сейчас передумывает, как об вас душа у него болит.
 Приехала к Ларе около 7 вечера— на прямом поезде. Здесь Нина Петровна —
добрый, тихий, деятельный друг. В доме порядок — все постирано, Н. П. гладит.
Женщину, о которой говорится в этом отрывке, Л арису, мучит тре­
вога о ее муже, Анатолии Марченко, арестованном КГБ. Сочувствую­
щая ей соседка, беспокоящаяся о Л арисе, радуется, увидев ее в обще­
стве подруги. Двумя предложениями ниже упоминается другая жен­
щина, с которой дружила Лариса, просто приш едш ая к Л арисе и на­
чавшая делать для нее работу по дому (стирать, гладить). В первом
случае (когда в центре внимания оказывается общ ение) напрашивает­
ся слово подруга, во втором (когда в центре внимания оказы ваемая по­
мощь) — друг (и словосочетание деятельный друг).
Сравним также следующий прим ер (снова из «Евгения Онегина»
Пушкина с переводом Набокова):
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она (Татьяна] в горелки не играла,
Ей скучен был их звонкий смех
И шум их ветреных утех.
'Whenever nurse assembled
for Olga on the spacious lawn,
all her small girl companions,
she did not play at barleybreaks,
dull were to her both ringing laughter
and noise of their giddy diversions’ (138).

Маленькие подруги Ольги, которых собирала для нее няня,—это

девочки, с которыми Ольга любила проводить время и играть. Этих
девочек, вероятно, нельзя было бы назвать дугузъями, это были товари­
щи, сходные с Ольгой по образу мысли и жизненному положению, с
которыми маленькая Ольга любила быть вместе, ощущая, что каждая
из них подобна ей самой (отчасти потому, что все они девочки).
Однако, невзирая на всю экзистенциальную близость, у подруги нет
эмоциональной теплоты друга. Это отсутствие «теплоты» отражается в том
факте, что, за исключением метафорических употреблений, слово подруга
не может использоваться как форма обращения; например, нельзя на­
чать письмо словами Анна,, моя подруга, или Анна, дорогая подога. Однако
при метафорическом употреблении слово подруга, часто используется та­
ким образом (как в одном из приведенных выше примеров из Пушкина).
Принимая во внимание специфически «внутриженский» характер
дружбы, предполагаемый словом подруга, можно было бы ожидать, что
указанное слово будет также предполагать желание делиться друг с
другом своими переж иваниям и, открывать друг другу свою душу (по
крайней мере в той же степени, что и слово друг). Но дело обстоит не­
сколько иначе. В России ожидается, что как женщины, так и мужчины
будут «открывать душу» (или, как пишет Толстой, «изливать душу»)
своим близким друзьям , независимо от пола, и это культурно обуслов­
ленное ож идание отраж ено в семантике слова друзья. Слово подруга со­
средоточивает вним ание на другом: на связи, основанной на том, что
другой человек воспринимается как некто, подобный мне как в отно­
шении наш ей экзистенциальной позиции (того, что мы делаем и что с
нами происходит), так и в отнош ении к чувствам («некто, кто чувству­
ет то же, что и я»).
Тот факт, что связь между подругами (мн.) рассматривается как глав­
ным образом экзи стен ц и альн ая, в какой-то степени объясняет, поче­
му обозначение под[ууга. не предполагает «высокого мнения» о другом
человеке или его высокой оценки в том смысле, в каком это подразумева­
ется словом друг. Какое-то хорошее мнение о нем предполагается, но не
обязательно «очень хорош ее» мнение, как в случае обозначения друг.
Резюмируя все вы сказанны е соображ ения, я бы предлож ила сле­
дующее то л ко в ан и е слова под]гуга (в обсуждаемом значении):
(моя) подруга
(a) всякий знает: многие женщины думают о каких-то других женщинах так:
(b) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я знаю этого человека долгое время
(б) я думаю нечто хорошее об этом человеке
(е) этот человек— некто вроде меня
(() я хочу часто бывать с этим человеком
(%) часто, когда я что-то делаю,
этот человек делает нечто похожее
(Ь) часто, когда со мною что-то происходит,
с этим человеком происходит нечто похожее
б) часто, когда я что-то чувствую,
этот человек чувствует нечто похожее
(]) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(k) я знаю: этот человек думает обо мне то же самое
(l) я так думаю об этом человеке.

3.4. Приятель

В шедевре Пушкина «Евгений Онегин» герой вводится при помо­

щи следующих строк:
 Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы
'Onegin, a good pal fп р и я т е л ь ] o f mine,
Was born upon the Neva's banks’ (Pushkin 1975: 96).

Эти строки определяют отношение повествователя к герою — дру­

жеское, но несколько дистанцированное. Набор определений, кото­
рые могут относиться к слову приятель, подчеркивает дистанцию: в то
время как и друг, и приятель могут быть охарактеризованы как добрый
или хороший, только друг нормально может быть охарактеризован как
лучший, единственный, большой, задушевный или закадычный (ср., напри­
мер, ^большой приятель), и только друзья, но не приятели (мн.), нор­
мально будут охарактеризованы как неразлучные.
Сходные противопоставления можно отметить и в сочетаниях род­
ные и друзья vs. *родпые и nfmnmenu; второе из них мож но было бы со­
поставить со странным сочетанием family and distant friends 'семья и не­
близкие друзья’, в противоположность сочетанию family and closefriends
'семья и близкие д рузья’.
Академический «Словарь синонимов» (ССРЯ) оп исы вает значение
слова приятель следующим образом:
Приятель — человек, с которым сложились хорошие, простые, по не очень
близкие отношения.

М ногочисленные примеры употребления слова приятель, собран­

ные в словарях, подтверждают суть д ан ного то л к о в ан и я и ставят в
центр внимания различие между словами друг (очень бли зки й ) и при­
ятель (не очень близкий). Н апример:
С приятелями в кино ходят, футбол гоняют, а с другом все напополам идет—и
радость, и горе. Приятель — что! Их много бывает. А друг — один (Михалков,
ССРЯ);
Приятелей у Гаврика было много, а настоящих друзей всего один: Петя (Ката­
ев, ССРЛЯ);

В его дружбе ко мне было что-то неудобное, тягостное, и я охотно предпочел

бы ей обыкновенные приятельские отношения (Чехов, ССРЯ).

Все эти примеры (первый из которых мы уже рассматривали) дают

основание думать, что слово приятель, в отличие от слова друг, не
предполагает желания поверять другому человеку свои переживания,
открывать ему душу и «делить с ним радость и горе». Не предполагает
оно и возможности всегда рассчитывать на помощь и поддержку со
стороны другого человека. Вместо того оно подразумевает хорошее
(но не обязательно очень хорошее) знакомство с другим человеком и
удовольствие, получаемое от общения с ним. Нет импликации, что об
этом человеке думаеш ь нечто очень хорошее. Точнее, значение слова
приятель можно представить следующим образом:
(мой) прият ель
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) я хорошо знаю этого человека
(c) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(d) когда я нечто делаю с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(e) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(Г) я так думаю об этом человеке.
Приведенные выше русские примеры, в явном виде противопос­
тавляющие слова приятель и друг, заостряют внимание на важности
данного различия для русского языка и вообще на значении, которое
в русской культуре придается классификации отношений между
людьми. Кроме того, судя по относительной частотности этих двух
слов (по данным частотных словарей), категория друг (очень близкий
«друг» [«friend»]) значительно более важна для русской культуры, не­
жели категория приятель (более случайный «друг» [«friend»]).
Набросанное здесь толкование слова приятель на самом деле весь­
ма похоже на толкование, данное английскому слову friend (friend2).
Основное различие состоит в том, что friend выражает более активную
установку: человек ищет общения с «друзьями» («friends»), получает
от него удовольствие и имеет с ними общие интересы. В этом отноше­
нии слово friend напоминает слово друг; но в прочих отношениях friend
в большей степени похоже на слово приятель, нежели на друг.

3 .5 . Т овари щ

Слово товарищ в своем политическом значении, обычно переводимом

на английский язык как «comrade», играло центральную роль в совет­
скую эпоху. Хотя употребление слова moeaf/ищ в этом значении было обу­
словлено политически и навязывалось свыше, его статус в русском языке
советской эпохи не может быть просто сопоставлен со статусом англий­
ского comrade. Пока к тебе обращались товарищ, это было знаком того, что
ты «свой»; когда ты терял это звание и право применять это обращение
по отношению к другим, это означало, что ты исключался из числа «сво­
их», и могло быть прелюдией к аресту, заключению и смерти8.
Если бы надо было назвать одно слово в качестве ключевого слова
советского русского языка, то, вероятно, это было бы именно данное
слово. Хотя после падения коммунизма в России это политически
обусловленное употребление стало быстро уходить на задний план,
оно навсегда сохранит свое место в русской истории как символ дли­
тельной и ужасной эпохи, и в качестве такового оно, несомненно, за­
служивает внимания аналитика. Следует отметить, что на протяже­
нии всей советской эпохи слово товарищ сохраняло и свое прежнее,
неполитическое значение и что это неполитическое значение так и
не утратило своих позиций. Чтобы избежать путаницы, я буду раз­
личать эти два значения как товарищg (политическое) и товарищу (не­
политическое).
Хотя у нас нет каких-либо статистических данных, касающихся от­
носительной частотности этих двух значений в русской речи, у нас
есть определенные данные, касающиеся частотности слова товарищ
как такового, и эти данные дают основание полагать, что в советскую
эпоху товарищ было одним из самых частотных слов в русском языке
(в частотном словаре Засориной это шестое по частоте существитель­
ное, непосредственно следующее за такими базовыми словами, как
год, дело, человек, жизнь и день, и его частотность в корпусе из 1 мил­
лиона словоупотреблений феноменально высока— 1 162; в сопостави­
мом корпусе американского английского языка (Кисета & Francis 1967)
слово comrade, вообще отсутствует, a brother 'брат’ имеет частотность
124; в Carrol et al. 1971 comrade встречается 7 раз, a brother— 169 раз).
Собственно говоря, «Словарь русского языка» (ССРЛЯ) различает
целых шесть отдельных значений слова товарищ, но это очевидным
образом пример «умножения сущностей без необходимости»: оправ­
данным является лишь разграничение между релятивным (неполити­
ческим) значением, как в сочетании мой товарищ, и «абсолютным» (по­
литическим) значением (как в просто товарищ). Соответственно, в по­
следующем рассуждении я буду различать лишь два значения: реля­
ционное товарищу и абсолютивное товарищ
СРЯ дает реляционному значению слова товарищ (мой товарищу)
три различных толкования:
1. Человек, участвующий вместе с кем-л. водном деле, промысле, предприятии
и т. п.
2. Человек, связанный с кем-л. по роду деятельности, занятий, месту службы,
учебы.
3. Человек, связанный с кем-л. узами дружбы, близкий приятель; друг.

Несомненно, товарищ детства, школьный товарищ или товарищ по

школьной скамье—это не то же, что товарищ по работе, товарищ по уни­
верситету, товарищ по несчастью или товарищ по камере, но различия
 здесь обусловлены контекстом, а не самим словом товарищ. Общим
для всех этих различных употреблений слова товарищ является пред­
ставление о связи, основанной на участии в одних и тех же жизнен­
ных событиях, одинаковом положении в жизни и общей «судьбе».
«Словарь синонимов» (ССРЯ), который разумным образом припи­
сывает слову товарищ единое значение, определяет это значение сле­
дующим образом: товарищ— человек, близкий [к кому-либо] по роду
деятельности, занятий, по условиям жизни и т. п. и связанный [с этим
человеком] общностью взглядов, дружескими отношениями.
Хотя это толкование не совсем точно, оно вовсе не плохо, и содер­
жащееся в нем указание на общие условия жизни проникает в самую
суть дела. Подобно английскому слову fellow (как в fellow^prisoners 'сока­
мерники, товарищи по заключению’), товарищ\ указывает на связь, ос­
нованную не на чисто произвольном объединении, но на объедине­
нии, которое навязывается нам, так сказать, самой жизнью: не на том,
что мы сами выбираем, но на том, что с нами происходит. Основное
формальное различие между русским товарищj и английским fellow
(как в fellow-students 'соученики, товарищи по учебе’ или fellow-prisoners)
состоит в том, что первое, с синтаксической точки зрения, является
существительным, тогда как второе (в соответствующем значении)
представляет собою не самостоятельное существительное, а своего ро­
да префикс, почти наравне с префиксом со-. С этим формальным раз­
личием связано и семантическое различие: товарищi представляет со­
бою одну из основных категорий при категоризации отношений меж­
ду людьми (подобно английскому friend или русскому друг), тогда как
fellow- нет; подобно своему товарищу-префиксу (fellow-prefix) co-,fellow-
и синтаксически, и семантически представляет собою определитель, а
не независимую категорию мышления.
Сопутствующее культурное различие представляется совершенно
очевидным: только для русского языка представление о том, что лю­
ди «имеют общую судьбу», столь значимо, что оно стало основою для
одной из фундаментальных категорий при интерпретации отноше­
ний между людьми. Это в известном смысле является отголоском сло­
ва судьба (ср. Wierzbicka 1992b, гл. 2).
При этом важно отметить, что словарное указание на «род деятель­
ности» (наряду с «общими условиями жизни») не является частью се­
мантического инварианта слова. Например, общеупотребительное
словосочетание товарищи по несчастью не имеет отношения к какой
бы то ни было деятельности; а частое использование слова товарищи в
литературе о тюрьмах и лагерях (как это иллюстрируется ниже) так-
 же подчеркивает более центральную значимость «условий жизни», по
сравнению с какими бы то ни было общ ими интересами.
Конечно, какие-то общие «условия жизни» предполагаю т и ка­
кую-то общность занятий, и, наприм ер, ж изнь ш кольни ков или сол­
дат может рассматриваться либо с точки зрен и я того, что они делают,
либо с точки зрения того, что с ними происходит. Н о, как показывает
словосочетание товарищи по несчастью, слово товарищи у как таковое
ставит в центр внимания позицию того, кто п ретер п евает что-либо, а
не того, кто действует.
Несколько примеров:
Солдаты безмолвно смотрели на это страшное зрелище [казнь]. Никто из них
не ринулся на защиту своих товарищей (Новиков-Прибой, ССРЛЯ);
А что, вы друг ему?—друг не друг, а товарищ (Семенов, ССРЯ);
У него завязалась дружба с товарищами по работе (Горбатов, ССРЯ).
И несколько более свежих прим еров:
Три года я лежала тихо-тихо ночи напролет и мысленно рассказывала. Обо
всем. Не только о себе. О товарищах по несчастью, с которыми меня свела судьба,
об их горестных страданиях, трагических случаях их жизни (Адамова-Слиозберг
1993. 8);
А есть такие завлекательные тюрьмы, где дают обрывки книжной печати — и
что это за чтение! угадать, откуда... — поменяться с товарищами (Солженицын
1973:211);
Едут [на похороны Марченко] кроме Павлика и Сани [Даниэля], Катя с Ми­
шей, Коля Мгоге, Геня Любенецкий — товарищ Сами (Литвинова 1994а: 10).
Если учесть затраты времени, усилий и политический риск, связан­
ный с поездкой на похороны ведущего диссидента на один из далеких
островов архипелага Гулаг, участие в них человека, описываемого как
«товарищ Сани» (сына Ларисы, жены М арченко, от п ервого брака), хо­
рошо иллюстрирует человеческую значимость концепта, заключенно­
го в слове товарищу. Ясно, что отнош ения между этим и двум я людьми
рассматривается как недостаточно близкие д ля того, чтобы употре­
бить слово друг, но мало от кого из «друзей» («йтепсЬ») м ож но было бы
ожидать столь многого.
Представление о сходстве жизненного полож ения в каком-то отно­
шении сближает слово товарищу со словом под}гуга. (во множественном
числе— подруги), но между этими двумя концептам и есть важ ное раз­
личие. Моя подруга— это кто-то, чье полож ение в ж и зн и , так сказать,
сходно с моим (как, например, в словосочетании школьная подруга)', но
это не может быть просто кто-то, кто оказался со мной «в одной лод­
ке», потому что на нас свалилось одно и то же несчастье. Отсюда
неприемлемость таких словосочетаний, как *подруга. по несчастью или
*подруга по камере. В отличие от слова товарищ|, в слове подруга есть
также элемент личной привлекательности и личного выбора.
Эта асимметрия между словами подруга, и товарищj интересным об­
разом проливает свет на различные ожидания, связываемые с муж­
ской и женской жизнью в России. Сравним, например, положение
школьниц и школьников в англосаксонском обществе (скажем, в Аме­
рике), в Польше и в России. В англо-саксонском обществе как девоч­
ка, так и мальчик будут называть каких-то из своих одноклассников
«friends». В Польше основное слово, используемое для обозначения
одноклассников,— это koledzy (по отношению к мальчикам) и koleianki
(по отношению к девочкам). Польские словарные эквиваленты слова
friend, а именно—przyjaciel (мужской пол) и przyjaciotm (женский пол),
обычно не используются для обозначения одноклассников, с которы­
ми происходит дружеское общение. Обычно они резервируются для
одного человека и используются как примерный эквивалент англий­
ского best friend 'лучший друг’. Это означает, что, хотя в англосаксон­
ских и в польских школах применяется в основе своей различная со­
циальная система координат, тем не менее и в той, и в другой системе
мальчики и девочки рассматриваются по существу одинаковым образом.
В русской школе дело обстоит иначе. Здесь нет разговорных слов,
относящихся ко всем одноклассникам и одноклассницам (как в случае
польских слов koledzy и koleianki), и нет разговорного слова для обозна­
чения тех мальчиков и девочек, с которыми обычно происходит дру­
жеское общение (как в случае английского слова friend). Вместо того
ожидается, что у девочек будут подруги (специально женская форма
дружбы), а одноклассники мальчиков могут рассматриваться как их
товарищи\ (если это не особенно близкие люди, то есть друзья). Близ­
кие друзья девочки (мужского либо обоих полов) также могут рас­
сматриваться как друзья, но для девочек нет разговорного эквивалента
слову товарищи\, а для мальчиков нет эквивалента слову подруги.
Сказанное не означает, что слово товарищи\ —в отличие от слова
друзья — никогда не может быть использовано по отношению к жен­
щинам. Это возможно, особенно в контекстах, в которых в центре
внимания оказывается солидарность (часто это солидарность заклю­
ченных в тюрьме или лагере, как в приведенном выше примере из
Слиозберг или в нижеследующем примере из Солженицына); но в
прототипическом случае это слово относится к мужчинам (или, по
крайней мере, относилось в досоветские времена).
 Анна Скрипникова. .. пожаловалась следователю, что ее однокамерниц началь­
ник Лубянки таскает за волосы. Следователь рассмеялся и спросил: «А вас тоже
таскает?» — «Нет, но моих товарищей!» (Солженицын 1974: 301).
Тем не менее женщин, с которыми установились дружеские отно­
шения, скорее будут называться подругами, а если отношения очень
близкие—друзьями, как в следующем примере:
Проев несколько рублей, собранных лагерными друзьями, Столярова верну­
лась к зоне, соврала охране..., и — в свой барак! ...Подруги окружили, принесли с
кухни баланды (Солженицын 1975: 467).
(Заключенная, освобожденная из лагеря, решила, что для нее единственный
способ выжить—это вернуться в лагерь.)
Другой способ описать это положение дел в русском языке состоит
в том, чтобы сказать, что русский язык лексически выделяет особую
категорию отношений между людьми (а именно, товарищ1), которая в
прототипическом случае указывает на мужскую солидарность, осно­
ванную на совместном участии в одних и тех же событиях групп муж­
чин, которых собрала вместе «судьба»,— как в случае солдат или за­
ключенных. В этой солидарности отсутствует элемент личного выбо­
ра, но ожидаются взаимные добрые чувства и добрая воля, основан­
ная на факте совместного попадания в одни и те же обстоятельства в
качестве равных (как братья по несчастью). Следующие примеры осо­
бенно ясно иллюстрируют эту связь:
За день или за два дня перед этим они хорошо поговорили с Алексеем и оба
как-то внутренне даже порадовались, что они товарищи по несчастью и у них обо­
их одинаково сложное состояние личных дел (Полевой, ССРЛЯ);
Вот Васька, он у нас молодчина! ...Ни над чем для товарища не задумается
(Вересаев, ССРЯ);
.. .а такое чувство, будто сердце оторвала от самого дорогого и любимого, от то­
варищей по несчастью (Солженицын 1975: 476).
(чувства лагерницы сразу после освобождения).
В частности, человек обычно не хочет, чтобы с его товарищами про­
исходили «плохие вещи», подобно тому, как он не хочет, чтобы «пло­
хие вещи» происходили с ним самим, что иллюстрируется следующим
примером:
Я смотрела на своих товарищей по несчастью и жалела их щемящей жалостью
потому, что знала, что эти люди осуждены на тот страшный крестный путь, кото­
рый я уже прошла (Адамова-Слиозберг 1993: 177).
Итак, хотя связь с товарищами не выбирается добровольно, можно
ожидать, что она окажется сильной — часто столь же сильной, как с
другом, о чем свидетельствует сочетание друг-товарищ или, реже, това­
рищ-друг:
Я с откровенной душой пришел к тебе... как к другу-товарищу (Гладкий,
ССРАЯ);
. ..как с товарищем-другом, говорит он с тобой (Твардовский, ССРАЯ).

На основе всех этих соображений я бы предложила следующее

толкование:
(мой) товарищ1
(a) всякий знает: многие люди иногда так думают о каких-то других людях:
(b) эти люди— люди вроде меня
(c) эти люди в том же месте, что и я
(с1) с этими людьми происходит то же, что и со мною
(е) я не хочу, чтобы с этими людьми происходили плохие вещи, как
я не хочу, чтобы плохие вещи происходили со мною
(0 когда люди думают так о других людях, они чувствуют нечто хорошее
(д) многие мужчины думают так о каких-то других мужчинах
(Ь) я так думаю об этом человеке.

Компонент (а) отражает «коллективистскую» перспективу концепта

товарищи у и допускает включение женщин, тогда как компонент (%)
показывает, что в прототипическом случае это слово относится к муж­
чинам. Компонент (Ь) показывает равенство членов группы, (с)—то,
что они собраны вместе, а (с!)—то, что они находятся в одних и тех
же условиях и что их статус воспринимается как статус претерпевате-
лей, а не деятелей. Компонент (е) отражает солидарность и внутри­
групповую идентификацию, подразумеваемую данным словом, (0—
теплоту, (д) — прототипичность группы, состоящей из мужчин, тогда
как (Ь) отражает тот факт, что, несмотря на ориентацию на группу,
оно может относиться и к единичному лицу.
В отличие от друзей (мн.) и подруг (мн.), здесь нет импликации, что
человек хорошо или очень хорошо знает своих това{шщей (вин. мн.)
или что он думает о них хорошие или очень хорошие вещи; и не идет
речи о каком-либо желании быть вместе, разговаривать или откры­
вать друг другу душу. Тем не менее чувство товарищества, несомнен­
но, присутствует— и часто приводит к возникновению эмоции, описы­
ваемой словом жалеть. Обращает на себя внимание частое совместное
появление слов товарищи и жалеть в русской литературе, как иллюстри­
рует последний пример из Адамовой-Слиозберг и следующий пример:
Я только горячо жалела своих товарищей по несчастью и ненавидела наших
палачей (Адамова-Слиозберг 1993: 220).
 Можно было бы усомниться, совместимы ли компоненты (О и (%) с
такими примерами, как приведенный выше пример относительно сол­
дат, ни один из которых не защитил своих товЩжщей (вин. мн.) от казни,
но я думаю, что они совместимы. Весь смысл приведенного предложения
и состоит в том, что наблюдаемое поведение солдат противоречило их
предполагаемым или ожидаемым чувствам. То же относится и к следую­
щему предложению о студентке, которую следователь в тюрьме застав­
лял давать ложные показания против других студентов:
Он фабриковал и заставлял ее подписывать чудовищные протоколы, обвинять
десятки ее товарищей (Адамова-Слиозберг 1993: 189).

3.6. Товарищ 2
Значение товарищч, вне всякого сомнения, развилось из прежнего
значения товарищ^. Можно почти воочию наблюдать процесс перехо­
да в примерах, подобных следующему, в котором слово товарищ все
еще сопровождается притяжательным местоимением, но очевидным
образом относится к политическим и идеологическим «товарищам»:
В распространении же учений названных писателей [Маркса и Энгельса]
именно и заключается цель моих товарищей (Плеханов, ССРЛЯ).
Впоследствии, однако, притяжательное местоимение было опуще­
но и появилось абсолютивное употребление слова товарищ, в котором
уже само отсутствие притяжательного местоимения сигнализировало,
что предполагается принадлежность как говорящ его, так и слушате­
лей к одной и той же речевой общности, участники которой придер­
живаются одного и того же образа мысли и на постоянной основе объ­
единены общей идеологией, участием в общей борьбе и общ ей целью.
Как это выразил Маяковский:
Надо обвязать и жизнь мужчин и женщин
Словом нас объединяющим: «Товарищ»
(ССРЛЯ).
А кого можно считать товарищем в этом новом смысле слова, выра­
жено в словах Ленина, направленных на разжигание Октябрьской ре­
волюции:
Товарищи рабочие, солдаты, крестьяне и все трудящиеся! Берите всю власть в
руки своих советов! (ССРЛЯ).
В качестве силы, объединяющей советских людей (и в неявном ви­
де, исключающей всех остальных), слово товарищ2 начало цениться и
стало нежно любимым более всех прочих русских слов:
 Наше слово гордое «товарищ»
Нам дороже всех красивых слов
(Лебедев-Кумач, ССРЛЯ).

Употребляясь в этом новом значении, слово товарищ2 подразумева­

ло своего рода коллективную идентификацию: если X называл У-а
товарищем2, X исходил из предположения, что У—это кто-то вроде
него самого (Х-а); и в то же время X указывал на многих других лю­
дей, с которыми они оба (X и У) могли идентифицировать себя ('есть
много таких людей; У один из них, я один из них’).
Указанная коллективная идентификация предполагала общность
идеалов и общность целей (’эти люди хотят, чтобы произошло одно и
то же’, 'из-за этого эти люди хотят многое сделать’). По-видимому,
общность идеалов и целей, на которую содержался намек в концепте
товарищ2, состояла, в зачаточном виде, в основных идеалах и целях
коммунистической идеологии: светлое будущее «трудящихся» масс,
классовая борьба, борьба против всех сил «контрреволюции». Это мо­
жет быть представлено следующим образом: ’эти люди (т. е. все «това­
рищи») хотят, чтобы для очень многих людей произошли хорошие
вещи’, '(из-за этого) эти люди хотят, чтобы с некоторыми другими
людьми произошли плохие вещи’. Общая борьба всех товарищей2
(мн.) подразумевала участие в одних и тех же событиях и сходные
опасности ('из-за этого с этими людьми могут произойти одни и те же
вещи’). Наконец, слово товарищ2 предполагало признание достоинств
и высокую оценку тех, кому оно присваивалось. Я репрезентирую это
следующим образом: 'я думаю об этих людях нечто очень хорошее’.
Прежде чем предложить свое собственное толкование слова
товарищ2, я сначала приведу определение Никиты Хрущева, которое
на самом деле весьма хорошо соответствует всем упомянутым выше
пунктам:
Слово «товарищ» выражает единомыслие, и равенство, и братство, и уважение,
и сотрудничество (ССРЛЯ).

Таким образом, я предлагаю следующее толкование:

товарищ
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) эти люди—люди вроде меня
(c) есть много людей вроде этого
(с1) эти люди хотят, чтобы произошли одни и те же вещи
(е) эти люди хотят, чтобы для очень многих людей произошли хорошие
вещи
 (О из-за этого эти люди хотят, чтобы с некоторыми другими людьми про­
изошли плохие вещи
из-за этого эти люди хотят многое сделать
(Ь) я думаю обо всех этих людях нечто очень хорошее
(¡) когда я думаю об этих людях, я чувствую нечто хорошее
0) я так думаю об этом человеке.
Как явствует из этого толкования, в товарищ2 акцент сместился от
вещей, которые происходят с людьми, к событиям, которых люди хо­
тят, и к тому, что люди хотят сделать. Можно было бы сказать, что
«солидарность претерпевателей» (чтобы не сказать «жертв») смени­
лась «солидарностью деятелей»; и, хотя положительное эмоциональ­
ное отношение сохранилось ('когда я думаю об этих людях, я чувст­
вую нечто хорошее’), отношение «солидарности претерпевателей» ('я
не хочу, чтобы с этими людьми происходили плохие вещи, как я не
хочу, чтобы плохие вещи происходили со мною’), естественное для
людей, которые считают себя потенциальными жертвами жизни, ис­
чезло, сменившись отношением взаимного уважения ('я думаю обо
всех этих людях нечто очень хорошее’), естественным для уверенных
в себе деятелей, сознающих свою численность и свою силу.
Компонент 'эти люди—люди вроде меня’ остался, но он развился
и расширился (и стал менее ярким) посредством указания на то, что
есть много таких людей ('есть много людей вроде этого’), объединен­
ных не превратностями судьбы, но общей идеологией и целями
(Ь)—^). Интересно, что групповая идентификация, подразумеваемая
словом това^гищ, теперь уже не сосредоточивается на мужчинах: в
толковании товарищ2 нет указания на мужчин, только на людей.
Едва ли нужно отмечать, что толкование слова товарищ2, от перво­
го до последнего компонента, звучит фальшиво, как всегда звучало и
само слово слова товарищ (в политическом смысле).

3.7. Родные
Концепт родные представляет собою еще одну важную русскую ка­
тегорию мысли. Русско-английские словари обычно переводят данное
слово при помощи английского слова relatives, но эти два слова далеко
не эквивалентны. Собственно говоря, в русском языке есть лексиче­
ский эквивалент слова relatives, а именно—родственники, но это совсем
не то же самое, что родные.
Прежде всего, слово родные нормально обозначает близких, а не
дальних родственников; и словосочетание дальние родные, в отличие
от дальние родственники, звучит нелепо.
 Но словосочетание близкие родные, в отличие от близкие родственни­
ки, звучит странно, по меньшей мере столь же странно, как словосоче­
тание dose immediate family 'близкая непосредственная семья’ звучало
бы по-английски: родные, как и immediate family 'непосредственная се­
мья’, по определению очень близки нам, и эта близость не может ка­
ким бы то ни было образом уточняться, поскольку она воспринимает­
ся как абсолют, как экзистенциальное данное.
В принципе, родственники— как и relatives в английском языке— от­
носится к людям, которые не являются членами непосредственной се­
мьи, тогда как родные указывает, прежде всего, на непосредственную
семью. В некоторых особых контекстах слова родственники и relatives
могут использоваться шире, так что они будут относиться и к членам
семьи, а слово родные может распространяться и на людей, не принад­
лежащих семье; но в прототипическом случае слово родственники (как
и relatives) сосредоточено, в первую очередь, на тех, кто не является
членом семьи, а в отношении слова родные верно прямо противопо­
ложное. Кроме того, слово родные подразумевает близость, эмоцио­
нальную привязанность, душевную связь, тогда как у слова родствен-
ники таких импликаций нет.
Хотя это слово родственно глаголу родить и хотя оно имеет при­
мерно ту же денотативную отнесенность, что и слово семья (в широ­
ком смысле, охватывающем не только родителей и детей, но также и
братьев, сестер, и бабушек-дедушек, а также близких родственников
жены или мужа), концепт родные определяется, в первую очередь, на
экзистенциальной и эмоциональной, а не на биологической или пра­
вовой основе. С этой точки зрения, принадлежность к одному домаш­
нему кругу может быть важнее, нежели кровное родство. Например,
для Наташи Ростовой (из «Войны и мира» Толстого) ее двоюродная
сестра Соня, которую Наташины родители растили вместе с собствен­
ными детьми, несомненно принадлежала к числу ее родных— вероят­
но в большей мере, нежели ее замужняя родная старшая сестра Вера,
которая больше не принадлежала к тому же дому.
Поэтому проницательным представляется решение, принятое в
русско-английском словаре Таубе (1978), в котором в качестве синони­
ма к слову родные приводится слово домашние (от дом, 'члены одного
домашнего круга’). Эти два слова Цюдные и домашние) имеют не полно­
стью тождественное значение, но в каком-то смысле они ближе друг
другу, нежели родные и родственники. Проницательным решением яв­
ляется и то, что в другом русско-английском словаре (Wheeler 1972) в
качестве иллюстрации значения слова родные приводится словосоче-
 тание в кругу родных, п ереведенное как 'in the family circle, with one’s
p e o p le ’ ['в семейном кругу, среди своих’]: словосочетание в кругу наво­
д и т на мысль о группе лю дей, которы е часто собираю тся вместе, си­
д я т за одним столом, и которы х о б ъед и н яю т не то л ьк о совместные
трап езы , но и в целом общ ая ж изнь. С точки з р е н и я этого образа, со­
вместное п рож и вани е мож ет оказаться важ нее, чем б ли зк ое кровное
родство (хотя ни то, ни другое не обязательн о).
Болезнь Наташи была так серьезна, что к счастью ее и к счастью ее родных,
мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с жени­
хом, перешли на второй план. ...Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы
они смотрели на слабую тощую Наташу, ничего не предпринимая, если бы не бы­
ло этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробно­
стей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и
утешение для окружающих? (Толстой 1964: 60—62).
'Natasha’s illness was so serious that, fortunately for her and for her parents all
thought of what had caused it, of her conduct and the breaking off of the engagement,
receded into the background. ...W hat would have become of Sonya and the count and
countess if they had had nothing to do but look at Natasha, weak and fading away — if
there had not been those pills to give by the clock, the warm drinks to prepare, the
chicken cutlets, and all the other details ordered by the doctors, which supplied occu­
pation and consolation to all of them. T he stricter and more complicated the doctor’s
orders, the more comfort did those around her fin in carrying them out’ (Tolstoy
1930— 1931:776—778).

Еще один образ, который может оказаться здесь полезен,— это об­
раз гнезда: родные человека — это люди, образующие его бытийное
«гнездо». Это гнездо дает ему экзистенциальную и эмоциональную
поддержку, тепло и основу ориентации и близких связей не только в
детстве, но и на протяжении всей жизни.
Принимая во внимание эту двойную— бытийную и эмоциональ­
ную— связь, подразумеваемую словом родные, можно сказать, что анг­
лийское выражение nearest and dearest 'близкие и любимые’ дает луч­
шее представление о том, что в действительности содержится в дан­
ном концепте, хотя сила связи, подразумеваемая русским словом, зна­
чительно больше. По-английски люди часто отпускают нелестные
комментарии по адресу своих родственников, что отражено, напри­
мер, в знаменитом лингвистическом примере предложения с двумя
возможными синтаксическими интерпретациями:
Visiting relatives may be a nuisance 'П осещ ение родственников может при­
водить в раздраж ение’ или ’Посещающие родственники могут приводить в раз­
др аж ен и е’.
 На русский язы к предлож ение такого рода можно перевести, толь­
ко используя слово родственники, но не родные. С русской точки зре­
ния, родные, по определению , являются любимыми и незаменимыми,
а не раздражаю щ ими, и любимы они не в силу своей личной привле­
кательности или предпочтительности, но просто потому, что они яв­
ляются неотъемлемой частью нашей собственной жизни. Я не гово­
рю, что, с русской точки зрен и я, родственники непременно являются
«любимыми», а говорю только, что таковыми являются родные. Холод­
но или враж дебно о родственниках МОЖНО говорить и по-русски, но в
этом случае используемое слово было бы родственники, а не родные.
Я терпеть не могу моих родственников/5родных.
Даже ироническое определение концепта родные, данное циничным
повествователем пуш кинского «Евгения Онегина», подтверждает это:
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
Итак, дай бог им долги дни!
'Perhaps you would like
to learn from me now
what «kinsfolk» means exactly?
Well, here’s what kinsfolk are:
we are required to cosset them,
love them, esteem them cordially,
and, following popular custom,
at Christmas time, visit them,
or send them postal greetings,
so that the rest of the year
they will not think about us.
So grant them, God, long life!’
(Pushkin 1975: 184),

Теплый, эмоционально окрашенный характер слова родные отра­

жается также и в том факте, что оно— в отличие от слов relatives или
родственники, — может использоваться в качестве формы ласкового об­
ращения, как в любовной надписи, выцарапанной на тюремных сте­
нах, в следующем примере:
Вернувшись в камеру, я стал читать надписи, нацарапанные на нарах, на сте­
нах и на подоконнике. По большей части это были обращения к матери, жене
или детям; обычно они кончались словами: прощайте, родные, на три года или на
пять лет, и т. п. (Амальрик 1970: 51).

Хотя нельзя быть абсолютно уверенным, употреблено ли слово род­

ные здесь как существительное или как прилагательное, его употреб­
ление в качестве самостоятельного ласкового обращения тем не менее
весьма показательно.
Слово родственники (в отличие от слова родн ые) используется также и в
контекстах, в которых по какой-то причине говорящий хочет говорить о
своих родственниках в полностью беспристрастно и объективно.
Рассмотрим, например, следующий диалог (Литвинова 1994Ь: 11), в
котором слова родные и родственники используются почти подряд, од­
но за другим (собеседники — офицер КГБ и диссидентка Лариса Бого­
раз, чей муж, борец за права человека Анатолий Марченко, умирает в
советской тюрьме):
Он: Мы предлагаем вам другой выход — немедленно подать заявление об
эмиграции в Израиль вашей семьи — мужа, сына и вас.
Л: ...я должна обсудить ваше предложение с родными и друзьями.
Он: С сыном Пашей?
Л: И с ним, и со старшим сыном.
ОН: Но ведь он тоже может ехать в Израиль. У его жены там родственники.
Л. Родственников нет.

Итак, для Ларисы ее сыновья — это родные, с кем она хочет посове­
товаться, прежде чем принимать какое-либо важное решение, касаю­
щееся ее и ее семьи; очевидно, что они не относятся к той же катего­
рии, что какие-то предполагаемые родственники ее невестки.
Словосочетание родные и д^/узьл, употребленное в этом отрывке,
также весьма характерно и весьма употребительно в русском языке,
принимая во внимание силу и теплоту слова д//узъя. и заметную холод­
ность и беспристрастность слова родственники, сочиненная группа с
этими двумя словами сродственники и д]уузъя) звучала бы странно. Ин­
тересно, что даже словосочетание семья и друзья звучит менее уместно,
нежели родные и друзья, вероятно, потому, что у слова семья нет конно­
таций эмоциональной связи, общих для слов родные и д^уузья. Но тот
факт, что в русском языке—в отличие от английского и даже от поль-
 ского языка — есть отдельное слово для обозначения ближайших род­
ственников, рассматриваемых как «близкие-и-любимые», «неразлуч-
иые-и-нераздельные», является культурно показательным. В этом
контексте вспоминается русская пословица, приводимая в словаре
русского языка Даля 1955 [1882]: «Русский человек без родни не жи­
вет»,—а также разнообразные социологические комментарии, под­
черкивающие важность семейных связей в России9.
Но, хотя слово родные отражает и документально подтверждает
ощутимую ценность для русской культуры тесных семейных связей,
оно также показывает, что граница между родственниками и неродсг-
венниками может быть смазана: действительно существенным являет­
ся наличие длительных и ничем не обусловленных эмоциональных
связей, которые воспринимаются как более важная сторона идентич­
ности человека, нежели «кровная связь» как таковая. Вот почему пе­
ревод «one's people» [«свои»] для слова родные, предпочитаемый в не­
которых русско-английских словарях менее яркому «relatives», позво­
ляет лучше понять значение данного слова. Кроме того, данный пере­
вод дает также некоторое понимание семантической связи между су­
ществительным родные и прилагательным родной (во множественном
числе родные), хотя словосочетание «one’s own people» было бы еще
лучшим переводом существительного родные, так как оно параллель­
но словосочетанию «one’s own», которое часто используется словаря­
ми для описания одного из значений прилагательного родной.
Обычно словари приписывают прилагательному родной (жен. род­
ная) три разных значения; например, Уилер (Wheeler 1972) предлага­
ет следующие переводы:
1. own (by blood relationship in direct line), родной брат 'one’s brother’ (as oppos­
ed to cousin, etc.) 'собственный (в силу кровного родства по прямой линии), родной
(фат(в противоположность двоюродному брату и т. д.)’;
2. native, e.g. родная трапа 'native land', родной язык 'mother tongue’ 'прирож­
денный, например родная cmfmia, родной язык'-,
3. (as a form of address) (my) dear ’(в качестве формы обращения) (мой) дорогой’.

Описания такого рода, хотя они и полезны в качестве первого при­

ближения, в действительности не объясняют, что же передается этим
прилагательным в каком-либо из следующих предложений (Даль
1955 [1882])*:

* На самом деле, конечно, приводимые примеры заимствованы из советских

словарей (в частности, второй и третий из этих примеров приводятся в СРЛ).—
Прим. шрев.
13 А. Вежбицкая
 Я пришел к мысли, что не по крови люди любят друг друга, не по родству они
родны е и близкие, а по душе, п о сердечной связи (Гладков);
Е с л и спою дальнейшую жизнь Доронин не представлял без службы в армии, то
и свою военную службу он не представлял вне рядов р о д н о й дивизии (Чаковский);
Ах няня, сделай одолженье.— Изволь, родная, прикажи (Пушкин).
Родная дивизия (в армии) — это не дивизия, с которой человек свя­
зан «в силу кровного родства по прямой линии» или где он родился, и
не форма обращения. Скорее, это дивизия, частью которой человек
себя ощущает, которую, кроме того, он воспринимает как неотъемле­
мую часть своей жизни и с которой он ощущает себя связанным «серд­
цем» («по душе, по сердечной связи»).
Те же самые предположения являются частью прилагательного
родной и в тех случаях, когда оно используется в качестве формы обра­
щения, и поэтому, когда героиня Пушкина Татьяна обращается к сво­
ей старой няне родная, эта форма обращения и значит бесконечно
больше, чем «дорогая»*. Когда это прилагательное используется как
форма обращения за пределами семьи и за пределами домашнего
круга, его значительная эмоциональная сила также связана с импли­
кациями близких отношений, полного отсутствия дистанции и нали­
чия уз, которые ощущаются абсолютными и неразрывными.
Страна, в которой ты родился {родная страна), язык, на котором го­
ворят в этой стране {родной язык), семья, в которой ты рожден {¡¡одной
отец, родная мать, родные братья, родные сестры),— все это определяет
(с точки зрения русской культуры), кто ты и где будет твое сердце.
Эти культурные предпосылки отражены в семантике как прилага­
тельного родной, так и существительного родные. Родные, человека —
это люди, связанные с ним узами, которые нельзя разорвать, и цени­
мые и нежно любимые им как неотъемлемая часть его жизни и его
идентичности, люди, к которым он в некотором абсолютном смысле
«прикреплен» как экзистенциально, так и эмоционально.
Итак, в первом приближении я бы предложила следующее (час­
тичное) толкование этого ключевого концепта;
{мои) родные
(a) я думаю об этих людях так:
(b) эти люди—как часть меня
(c) я как часть этих людей
(с1) не могло быть по-другому
(е) когда я думаю об этих людях, я чувствую нечто очень хорошее.

* В действительности, в цитированном отрывке родная используется как форма

обращения няни к Татьяне.—Прим, перев.
 Часто высказывалось предположение, что по мере ослабления се­
мейных уз в обществе возрастает значение дружбы. Но в России и
дружба, и семейные связи, ценятся, по-видимому, чрезвычайно высо­
ко (по крайней мере, с англосаксонской точки зрения). Такие слова,
как родные и друзья, подтверждают ту точку зрения, согласно которой
«русские... необычайно высоко ценят теплые межличностные отноше­
ния» (Bauer, Inkeies & Kluckholm 1956: 110), и это относится в равной
мере как к семье, так и к друзьям. Сохранение указанных слов в каче­
стве ключевых русских слов подтверждает тот взгляд, что в России,
как и во многих других странах, определенные базовые модели лич­
ности и модели межличностных отношений имеют тенденцию про­
должать свое существование, несмотря на радикальные изменения в
политике, экономике и общественных структурах10.

4. Модели «дружбы» в польской культуре

Область человеческих отношений, охватываемая в английском
языке еловой friend, в польском языке поделена на три различные ка­
тегории, соответствующие трем существительным (каждое из них час­
то встречается в повседневной речи). Речь идет о существительных
pnyjaciel (которое в польско-английских словарях переводится как
friend), kolega (родственное английскому слову colleague, 'коллега’ и в не­
которых случаях соответствующее ему по смыслу) и znajomy (происхо­
дящее от слова znac. «знать» и переводящееся в польско-английских
словарях как acquaintance 'знакомство’). Можно было бы возразить,
что—оставляя в стороне более или менее «жаргонные» слова, такие
как pal, chum и buddy (которые будут рассматриваться ниже) — в анг­
лийском языке есть два существительных, а не одно, для классифика­
ции обсуждаемого семантического поля: friend и acquaintance. Но в дей­
ствительности acqaintance является лишь маргинальным словом в раз­
говорном английском языке. Частота его употребления весьма низка,
а диапазон синтаксических конструкций, в которых оно может появ­
ляться, также существенным образом ограничен. Например, хотя
можно сказать:
She is an old acquaintance of mine 'Она моя старая знакомая’, —
едва ли можно употребить это слово референциально:
Ч talked about it with an acquaintance of mine ,?Я говорил об этом с моим зна­
комством’.
?I had a lunch with two acquaintances ,?Я обедал вместе с двумя знакомствами’.
 На употребление польского слова znajomy подобных ограничений нет,
Т. к. у каждого из трех вышеприведенных польских существитель­
ных есть коррелят женского рода—przyjaciótka, kolezanka и majoma,
можно было бы утверждать, что базовая сетка, налагаемая польским
языком на область, соответствующую понятию friend, содержит не
три, а шесть категорий. Однако, в отличие от русской пары друг и под­
руга, такие польские пары, как przyjaciel и przyjaciótka, не проявляют ни­
каких семантических различий, кроме различий в грамматическом
роде, и могут рассматриваться как всего-навсего грамматические ва­
рианты одной и той же лексической единицы.
Исследуя эти три польские «народные категории», социоантропо­
лог Джанина Ведель (Wedel 1986) пишет: «Помимо семьи, поляки,
как правило, поддерживают контакты с przyjaciele (близкими друзья­
ми), koledzy (товарищами по школе, работе и другим общим занятиям)
и majorai (знакомыми)» (103). А также: «Семья, очень близкие друзья,
коллеги и 'хорошие знакомые’ составляют четыре класса индивидов,
которых поляки приглашают к себе домой на ужин или на 'вечерин­
ки» (112).
Итак, исходя из того, что в польской базовой лексической сетке,
для обозначения межличностных отношений (помимо внутрисемей­
ных) имеется три категории, а не шесть (przyjaciel, kolega и znajomy), я
отмечу, что это все равно в три раза больше, чем в английском языке
(где все поле покрывается категорией friend), хотя и не так много, как
в русском языке (с его пятью базовыми лексическими категориями:
друг, подруга, товарищ, приятель, знакомый). Это наводит на мысль, что
польская культура придает большее значение дифференциации меж­
личностных отношений, нежели английская культура, но не идет в
этом направлении так далеко, как русская. Это согласуется и с тем,
что подразумевается различными системами экспрессивной дерива­
ции имен, когда и польская, и русская системы более разработаны,
чем английская, притом что в русском языке эта система является
еще более сложной, нежели в польском.
Чтобы дать читателю некоторое представление о том, насколько
употребительны рассматриваемые три польских слова, я приведу не­
которые данные из частотных словарей. В словаре английского языка
Кэроллаидр. (Caroll et al. 1971) частотность слова friend составляет
226 на 1 млн. словоупотреблений, в то время как у слова colleague—6,
а у acquaintance — 5, соответствующие цифры у Кучеры и Фрэнсиса
(Кисета & Francis 1967)—298, 32 и 9. В частотном словаре польского
языка Курчидр. (Kurcz 1990) частотность przyjaciel (и przyjaciótka)—
132, kolega (и koleianka)—242, a znajomy (и znajoma) — 46.
 Конечно (как уже упоминалось ранее), частотные данные такого
рода показательны лишь в самом общем плане и могут рассматривать­
ся только в качестве приблизительных. Тем не менее, они решитель­
но подтверждают интуитивное впечатление носителей языка, что в
английском языке friend представляет собою весьма употребительное
слово, тогда как colleague и acquaintance таковыми не являются; а также
впечатление, что в польском все три слова (przyjaciel, kolega и znajomy)
являются общеупотребительными, хотя и не в равной степени, при­
чем kolega — самое употребительное в данной группе.

4.1. K oledzy (муж. мн.) и kolezanki (жен. мн.)

Словарь фонда Коспошко (Kosciuszko Foundation dictïonary 1959—61)
переводит слово kolega как «fellow companion; comrade, (in an institution
etc.) colleague; (among workers) mate; colloquial buddy» [«сотоварищ; то­
варищ, (в учреждении и т. п.) коллега; (среди рабочих) напарник; раз­
говорное кореш»]. В нем также предлагаются переводы для двух упот­
ребительных сочетаний: serdeczny (прил. от шее 'сердце’) kolega —
«chum» [«дружок»] и kolega szkolny (прил. от szkola 'школа’)— «classmate»
[«товарищ по классу»].
Как показывает это достаточно разнородное собрание предлагае­
мых переводов, kolega — это действительно понятие, совершенно от­
личное от английского colleague. Оно не только— в отличие от слова
colleague — является словом, широко употребительным в повседневном
обиходе, но и имеет довольно большую сферу употребления, варьиру­
ясь от «дружков» и «корешей» через обычных одноклассников (среди
школьников) и «напарников» (среди рабочих) до коллег по работе.
Как и английский концепт friend, польский концепт kolega может
охватывать широкий диапазон степеней близости и задушевности, от
очень близкой до весьма отдаленной. Различие заключается в том, что
в польском языке, в отличие от английского, есть отдельное слово для
обозначения отношения, предполагающего высокую степень близо­
сти и задушевности, а именно przyjaciel. Поэтому широкий диапазон
употребления слова kolega указывает не на то, что понятия близости и
задушевности не воспринимаются в польской культуре как достаточ­
но важные для того, чтобы заслужить лексическое воплощение, а на
то, что в данной культуре присутствуют и другие ценности, также вос­
принимаемые как чрезвычайно важные.
Поскольку самым употребительным, несомненно, является исполь­
зование слов koledzy (муж. мн.) и kolezanki (жен. мн.) по отношению к
 школьникам и студентам, логичным было бы попытаться найти ключ
к ядерным ценностям, отраженным в данных словах, в указанном их
употреблении; и объяснение, вытекающее из этого наиболее частого
употребления, очевидно; koledzy—это люди равного статуса, которые
делают одно и то же и делают это вместе. Например, одноклассни­
ки— это учащиеся, занимающие равное положение, которые делают
одно и то же (учатся) в одном и том же месте (в школе).
Однако в случае со словом koledzy «равенство положения» интерпре­
тируется не совсем так, как в случае с classmates. Как правило, предпо­
лагается, что koledzy находятся на одном году обучения, но возможно и
сочетание starszy kolega (буквально 'старший kolega', т. е. школьник из
старшего класса); а в университете koledzy могут учиться на разных
курсах. Итак, действительно важен не одинаковый возраст, а равный
статус; а этот одинаковый статус должен базироваться на общих заня­
тиях в рамках некоторого вида институциональной структуры.
Это представление об общих занятиях представляет собою одно из
измерений, отличающих польский концепт 'koledzy’ от русского кон­
цепта 'товарищи'. Хотя в школе у польского мальчика есть некоторое
множество тех, кто называется koledzy (одноклассники), а у русского —
некоторое множество товарищей, и хотя оба эти слова указывают на
равный статус и участие в одних и тех же жизненных событиях, для
русского концепта самым главным является то, что одни и те же вещи
ПРОИСХОДЯТ со всей группой, в то время как для польского концепта
самое главное — это то, что вся группа ДЕЛАЕТ одно и то же.
Поэтому по-русски можно говорить о товаригцах по несчастью или
товарищах по камере, в то время как польское слово koledzy в таких кон­
текстах употреблено быть не может. Например, чтобы указать на «то­
варищей по несчастью», по-польски мы сказали бы towarzysze w
meszcqsau, а не *koledzy w meszqmu. Польское слово towarzysz, родствен­
ное русскому товарищ, может быть употреблено в подобных контек­
стах, но в современном польском языке это гораздо более маргиналь­
ное слово, которое не используется для описания «нормальных» отно­
шений между людьми, какие обычно имеют место в школах, универ­
ситетах, армии или на работе. Поляки говорят koledzy z pracy 'koledzy с
работы’, koledzy z wojska 'koledzy из армии’, koledzy szkolm 'koledzy из школы'
и т. д., а не towarzysze z pracy, z wojska или ze szkoly (с работы, из армии
или из школы).
Общая институциональная структура, упомянутая выше, также
важна, вот почему такие английские слова, как buddy или chum, упомя­
нутые в словаре Костюшко, могут ввести в заблуждение, если будут
использованы в качестве перевода слова kolega (хотя в польском языке
есть также экспрессивное слово holes, производное от kolega, которое
шутливо расширяет употребление слова kolega, выводя его за пределы
институциональной структуры, и которое действительно можно сво­
бодно сопоставить с buddy).
Конечно, основное различие между словами chum или buddy, с од­
ной стороны, и словом kolega, с другой, является социолингвистиче­
ским, а не семантическим: первые два слова (в большей или меньшей
степени) представляют собою жаргонные слова, тогда как последнее
вообще никакого отношения к жаргону не имеет. Но кроме того, есть
и важные семантические различия, которые проливают свет на неко­
торые аспекты значения слова kolega.
Во-первых, buddy предполагает эксклюзивное отношение, основан­
ное на личных предпочтениях и ограниченное очень малым количе­
ством участников (в типичном случае, двумя), в то время как kolega от­
носится к целому множеству равных в рамках некоторой институцио­
нальной структуры, независимо от каких-либо личных предпочтений.
Слово chum не обязательно подразумевает такое эксклюзивное отно­
шение, но оно также предполагает определенную степень личной
привлекательности и личного предпочтения. Следовательно, отноше­
ния человека со своими buddies или со своими churns, по определению,
являются хорошими: если они портятся, buddies перестают быть
buddies, a chums перестают быть chums. Напротив, хотя и ожидается, что
отношения человека со своими koledzy будут хорошими, но они могут
быть и плохими, поскольку данное отношение определяется институ­
циональной структурой, а не личным выбором.
Важно, что в одной и той же институциональной структуре имеет­
ся много людей, занимающих одинаковое положение. В этом смысле,
kolega представляет собою не частное, межличностное отношение, а
социальное отношение, определяемое относительно социальной груп­
пы в целом. Даже когда официант в кафе (в «Народной Польше») пы­
тался отделаться от посетителя, раздраженного длительным ожидани­
ем, при помощи традиционной фразы kolega mhtwi «kolega примет ваш за­
каз», в ней была скрытая ссылка на учреждение в целом, в котором мно­
жество работников имеет равный статус и одни и те же обязанности11.
Это, однако, не означает, что у слова kolega нет эмоционального
компонента. Хотя своих koledzy не выбирают, а они изначально даны в
рамках некоторой институциональной структуры, но само это слово
содержит импликацию солидарности и взаимного расположения: да­
же если мои отношения с моими koledzy оставляют желать лучшего
или временно испортились, это слово тем не менее содерж ит импли­
кацию, что когда я о них думаю, ‘я чувствую нечто хорош ее' (хотя
временно эти «хорошие чувства» могут быть смеш аны с временными
«плохими чувствами»).
Чувство солидарности со своими koledzy основывается на понима­
нии того, что в рамках некоторой институциональной структуры мы
все равны, мы делаем одно и то же и я хорош о (хотя не обязательно
очень хорошо) знаю этих людей, а также на своего рода сопутствую­
щей групповой идентификации: 'эти люди — вроде м ен я’.
Все эти соображения приводят нас к следующему толкованию:
(мои) koledzy
(a) всякий знает: многие люди иногда так думают о каких-то других людях:
(b) эти люди —люди вроде меня
(c) я хорошо знаю этих людей
(d) я делаю много вещей в некотором месте
(e) эти люди часто бывают в том же самом месте
(I) эти люди делают то же, что я
(g) я думаю, что эти люди думают то же самое обо мне
(h) когда люди думают так о других людях, они чувствуют нечто хорошее
(i) я так думаю об этих людях.
В этом толковании я не использовала формат, начинающ ийся с
компонента 'я думаю об этом человеке/этих лю дях так ’, чтобы объяс­
нить тот факт, что koledzy могут быть как те, с кем «я Д Е Л Л Ю одно и то
же в одном и том же месте», так и те, с кем «я Д Е Л А Л одно и то же в од­
ном и том же месте». Поскольку данное отнош ение концептуализует-
ся как единое, независимо от того, базируется ли оно на прошлом или
на настоящем, я не хочу использовать в толковании дизъю нкцию («я
делаю или делал»). Предложенная здесь формулировка преодолевает
данное затруднение: прототипическое отнош ение koledzy относится к
настоящему времени (компоненты [d], [е], [f]); в то же время компо­
нент (i) указывает на то, что я вижу мое собственное отнош ение с не­
которыми людьми (моими koledzy) в том же самом свете, реально не
подразумевая при этом, что я сейчас делаю то же, что делают эти люди.
Поэтому предложенное здесь толкование согласуется с тем фактом,
что выражения koledzy z wojska 'koledzy из арм ии’ или koledzy ze studiöw
’koledzy из университета’ могут указывать на отнош ения, коренящиеся
в прошлом.
Этот анализ концепта koledzy в целом весьма близко соответствует
анализу, предложенному, с несколько другой точки зрен и я, Ведель
(Wedel 1986):
 Koledzy— это коллеги, соединенные пместе официальными организациями или
общими занятиями. Koledzy — могут быть близкими друзьями — часто это те, с кем
устанавливаются прочные связи. Но koledzy и kolezanki (форма женского рода от
koledzy)—это также всякий, с кем человек работает, даже если с момента начала
работы прошла одна педели. Koledzy — это отношения, формируемые на базе учре­
ждения или общих занятий. Следовательно, у школьниц есть koledzy или kolezanki
по школе; у студентов университета есть koledzy или kolezanki по университету; у
большинства взрослых есть koledzy или kolezanki по работе; у многих людей старше
50 лет есть koledzy или kolezanki по войне или сопротивлению; и почти у всех муж­
чин старше 18 лет есть koledzy по армии (105).

Единственное, в чем я не согласна с Веделъ,— это в том, что касает­

ся постоянства отношения koledzy :
Люди остаются koledzy или kolezanki на всю жизнь, на долгие годы после того,
как официальная организация или общие занятия, сделавшие их таковыми, пере­
стает их соединять вместе;
Поляки, жившие вместе во время войны, товарищи по подполью или Варшав­
скому восстанию, выработали особые ¿oMzy-отношения. Koledzy и kolezanki по про­
шлой школе или работе действуют как «круг бывших однокашников», полагаясь
друг на друга в решении проблем. Хотя koledzy и przyjaciele—это люди, с помощью
которых можно zalatwic sprawy [уладить дела], часто эти отношения носят мораль­
ный характер, как и семейные отношения. Koledzy могут теперь заниматься совер­
шенно разными делами, но они продолжают собираться вместе на вечеринки,
встречи и празднования именин. В некоторых случаях связи между ними могут
быть даже крепче родственных связей;

50-летняя женщина-профессор математики до сих пор часто встречается со

своими kolezanki по средней школе для того, чтобы посплетничать за чашечкой ко­
фе, или для празднования именин. Она занимает более высокое положение в об­
ществе, чем ее kolezanki, но все они принадлежат к одному írodowisko. Аналогичным
образом 62-летний рабочий встречается со своими koledzy по подпольной органи­
зации сопротивления, действовавшей во время второй мировой войны (105— 106).

Совершенно верно, что люди часто становятся koledzy и koleixmki на

всю жизнь. Но этот концепт как таковой подразумевает, так сказать,
равенство в рамках институциональной структуры, не обязательно
подразумевая постоянство: будет ли эта связь рассматриваться как по­
стоянная или нет, зависит от важности конкретной институциональ­
ной структуры в человеческой жизни. В этом смысле, связь kolezemtwo
(абстрактное существительное, производное от kolega) не похожа на
семейную связь.
Тем не менее, выдающаяся роль, которую данный вид отношения
играет в польской культуре, отраженная в том, какое заметное место
 занимают слова koledzy и kolezzmki в польской лексике (наряду со слова­
ми rodzinn, przyjac.iele и znajomi), требует объяснения. Я думаю, что такое
объяснение можно найти в истории Польши, и, в частности, в поня­
тии «аристократический этос», особенно хорошо истолкованном бри­
танским историком Норманом Дэвисом (Davies 1984):
Из всех элементов польской жизни до разделов Польши польская знать—Шлях­
та— и все ее дела, казалось бы, были более всего дискредитированы. ...На самом
деле, хотя правовой статус шляхты был аннулирован силами, участвовавшими в
разделах, ее идеалы продолжали жить. Kultura szlachecka (аристократический этос)
стала одной из самых характерных черт мировоззрения современной Польши.
Случилось так, что аннулирование правового статуса шляхты в большой степе­
ни оказало блестящую ус\угу ее репутации... Массы деклассированной знати раз­
делили тяжелую судьбу простого народа и, будучи основной образованной частью
населения, могли действовать как его трибуны. Более того, оплакивая судьбу сво­
его собственного переставшего существовать сословия, они могли интерпретиро­
вать нападки на свои разбитые идеалы, как атаку на убеждения всего населения
Таким образом, бывшая шляхта проложила путь новой интеллигенции; бывшая
«аристократическая нация» видоизменилась и расширилась, так что теперь она
смогла объединить в себе все общественные классы новой, единой польской на­
ции; a kultura szlar.hec.ka— с ее идеями исключительности, равенства, единодушия,
упорства и индивидуальности— продолжала руководить польской социальной и
политической мыслью. В старые времена только Шляхта могла обращаться друг к
другу pan (господин) или рат (госпожа). Теперь это обычная форма обраще­
ния для всех. Двести лет спустя после формальной отмены Шляхты большинст­
во людей в Польше с удовольствием воспринимает себя как почетных дворян
(331—333).
В данном контексте самое важ ное— старый ш ляхетский идеал ра­
венства (в пределах своего класса). Описав достойны е сожаления уста­
новки шпяхтгл, называемые то «дворянским расизмом», то «родовым
тщеславием», Д эвис продолжает:
Возможно, более привлекательно то, что шляхта была привержена принципу
обращения друг с другом как с равными. Все шляхтичи называли друг друга
«брат». За исключением литовских князей, чьи титулы должны были быть утвер­
ждены, для того чтобы их приняли в Люблинскую унию, всякое титулование в Ре­
чи Посполитой было запрещено законом. Все благородные граждане, вне зависи­
мости от их благосостояния или должности, пользовались одними и теми же граж­
данскими свободами и полным равенством перед Законом. Выражения, говоря­
щие о том, что некоторые аристократы более равны, чем остальные,—такие как
'магнат' или ‘меньшая знатносгь',— были вычеркнуты из записей Сейма. Никто
не может всерьез утверждать, что псе члены Шляхты были равны во всех отноше­
ниях, поскольку диапазон благосостояния и пласти был огромен. Но иллюзия ра-
венства играла важную роль социальной смазки, которая значительно усилива­
ла чувство солидарности среди широких масс аристократии, взятой как единое
целое. После разделов бывшая аристократия стала причастна 'демократии' угне­
тенных и обездоленных—•в которой старый идеал мог сохраняться в новых фор­
мах (333).
Я бы предполож ила, что старый идеал «солидарности равных» (в
пределах, ограниченны х одной социальной группой) получил свое от­
ражение в польском ключевом концепте koledzy (и kolezanki).
Говоря об идеале «солидарности равных», нельзя не вспомнить о
названии польского союза «Солидарность» и о движении «Солидар­
ность» в 1980— 1981 гг., которые, как принято считать, положили на­
чало процессу паден ия коммунистического строя в Восточной Европе.
Трудно было бы усомниться в том, что стремительный рост народной
поддержки «Солидарности» по всей стране был связан с тем, что иде­
ал, к которому отсылало название движения, задевал важную струну
польского национального сознания. Как в то время с пониманием и
сочувствием писал Н орм ан Д эвис (Davies 1981): «Можно считать, что
польский рабочий класс возрождает политические традиции дворян­
ской дем ократи и — традиции, которые, по-видимому, не утрачены за
почти двести лет подавления» (724). То, что в польском языке поня­
тие koledzy, подчеркиваю щ ее равенство и солидарность связанных в
жизни свободных индивидов, стало главным понятием в националь­
ной народной философии, также отражает силу этих традиций.
Слово kolega, конечно, заимствованное слово в польском языке, как
и colleague в английском язы ке. Но тот факт, что на польской земле это
заимствованное слово значительно расширило диапазон употребле­
ния (и значение) и превратилось в одно из ключевых слов языка, слу­
жащих для категоризации отношений между людьми, дает основания
полагать, что в его значении было что-то, что очень хорошо соответст­
вовало польскому этосу.
В английском язы ке использование слова colleague (частота употреб­
ления которого, как мы видели, очень низка) ограничено профессио­
нальной элитой, и оно не содержит импликаций «общей жизни», ха­
рактерных для польского слова kolega. Его значение может быть ис­
толковано следующим образом:
(мои) colleagues
(a) я так думаю об этих людях:
(b) эти люди—люди вроде меня
(c) эти люди делают вещи того же рода, что я
(d) пе многие другие люди делают вещи такого рода
 (е) я думаю нечто хорошее об этих людях
(О я думаю, что о некоторых вещах эти люди знают многое
(g) из-за этого эти люди могут делать пещи такого рода
(h) я думаю, что эти люди думают то же самое обо мне.

Первые два компонента данного толкования, так же как и послед­

ний, по существу те же, что и в толковании польского слова koledzy, но
остальные компоненты иные. В частности, компонент (d) указывает
на несколько элитарные коннотации слова colleague, (е) — на имплици­
руемое им уважение, a (f) и (g) — на его профессиональные имплика­
ции. С другой стороны, это толкование не включает характерные для
польского концепта koledzy (см. пункты [d]—[f] в толковании этого сло­
ва) компонент знакомства ('я хорошо знаю этих людей’), эмоциональ­
ный компонент ('когда люди думают так о других людях, они чувству­
ют нечто хорошее’) или компонент экзистенциальной связи, основан­
ной на том, чтобы вместе делать нечто в одном и том же месте. Кроме
того, слово colleagues не охватывает прошлое так, как слово koledzy: в то
время как в Польше люди с общим прошлым часто называют друг
друга koledzy, в Англии людей, связанных прошлым, скорее назовут
«former colleagues» [«бывшие коллеги»], а не просто «colleagues». Вот
почему толкование слова colleagues может начинаться с компонента 'я
так думаю об этих людях’, в то время как толкование слова koledzy не­
обходимо осуществлять через прототип.
Поскольку первоначальное значение французского слова collègue (и
латинского collega) было аналогичным образом ограничено привиле­
гированными элитами и не имело экзистенциальных импликаций
слова kolega, можно было бы сказать, что в польском языке данное сло­
во как увеличило свой «экзистенциальный вес», так и подверглось да­
леко зашедшей демократизации.
Тем не менее, значимость в польском языке и польской культу­
ре концепта ’kolega’ с его акцентом на равенстве не следует пони­
мать как сверхэгалитарность польского этоса (в том смысле, в каком
сверхэгалитарен, например, австралийский этос). Как правильно под­
черкивает Ведель (Wedel 1986), концепт 'koledzy’ прославляет равен­
ство людей, которые имеют один и тот же статус, и таким образом
подчеркивает, а не стирает различия между разными социальными
статусами:
Например, профессор в университете поддерживает в дружеские отношения
со своей секретаршей. Проводя отпуск в Румынии и Болгарии, они несколько раз
встречались, и профессор приглашала свою секретаршу пообедать вместе. Секре­
тарша не решалась взять на работе отпуск по болезни (к изумлению ее врача), да-
 же будучи совершенно больной. Она считала себя обязанной закончить свою ма­
шинописную работу и работала для этого сверхурочно без всякой дополнитель­
ной платы, когда ее начальнице надо было что-то срочно сделать. Несмотря на
чувство привязанности и уважения друг к другу, ...они так и не стали kokianki
(коллеги) и не переш ли на ты. Две женщины отдавали должное различию в сво­
ем статусе, которое всегда будет оставаться четко определенным. Хотя часто в ин­
тересах обеих сторон установить более личные взаимоотношения, четкая социаль­
ная иерархическая структура при этом никоим образом не смазывается (111).

Наблюдения такого рода хорошо согласуются с широким исполь­

зованием профессиональных наименований в польском языке, осо­
бенно в качестве форм обращения (например, Panie Profesorze 'г-н про­
фессор’, Рате Doktorze 'г-н доктор’, Panie Inzynie.ru 'г-н инженер’, Раше
Mecenasie 'г-н юрист’, Рате Naczelniku 'г-н начальник’ и т. д.; см,, напри­
мер, Boguslawski 1990), и сами поляки часто в шутку называют это яв­
ление польская tytulomania 'титуломания’.
В ранее приведенном отрывке Норман Дэвис упоминает о том, что
в прошлом все польские дворяне называли друг друга «брат». Говоря
точнее, обычно они называли друг друга Panie Bracie, то есть, так ска­
зать, «господин брат», подчеркивая тем самым и равенство, и свой ста­
тус. Современное польское слово kolega, которое тоже может быть ис­
пользовано как титул, имеет такое же двойное предназначение: хотя,
по-видимому, оно в большей мере подчеркивает равенство, нежели
статус, все же в нем прославляется и то, и другое: равенство и статус,
т. е, равенство в рамках некоторого определенного статуса,

4.2. P r z y ja c ie l («близкий друг»)

Слово przyjaael (коррелят женского рода—przyjaciolka) обычно пере­
водится польско-английскими словарями как «друг», но на самом деле
оно значит гораздо больше. Эва Хоффман (Hoffman 1989), пишущая
от лица польской девочки-подростка, переселившейся со своей семь­
ей в Северную Америку, так комментирует эти различия:
Я полагаю, Пении объяснила мне кое-что из этого. Это веселая, живая девуш­
ка, кудрявая и розовощекая, и она самая умная девочка в классе, из тех, кто все­
гда получает самые лучшие оценки. Пении— уроженка Ванкувера, и для нее Ван­
кувер— это лучшее место на всей земле, хотя я, конечно, знаю, что это Краков.
Мы очень хорошо ладим между собой, хотя я не уверена, что то, что между нами
есть, можно назвать «дружбой»— словом, которое в польском языке ассоциирует­
ся с большой преданностью и привязанностью, граничащей с любовью. Сначала я
пыталась тщательно сохранять различия между «friends» [«друзья»] и «acquaintan­
ces» [«знакомые»], поскольку я ощущала как небольшую ложь, когда я говорила
 «friend», в действительности не имея этого в виду, но через некоторое время я
сдалась. «Friend» по-английски такое добродушное, беззаботное словечко, охваты­
вающее все, что только можно, a «acquaintance»— это нечто такое, что могли бы
употребить больно церемонные, снобистские типы... Как это слово употребляется
здесь, Пенни, конечно же, подруга (friend), и мы проводили вместе много часов,
болтая о наших одноклассниках, учителях и планах на будущее. И, конечно, о
свиданиях (148).

Очевидно, что Хоффман думала о таких польских словах, как

przyjaciel (муж.), przyjaciölka (жен.) и przyjain (абстрактное существитель­
ное); и, пытаясь показать, насколько эти «более весомые» слова отли­
чаются от «добродушного», «беззаботного» английского слова friend,
она указывает на «большую преданность и привязанность, гранича­
щую с любовью». Другие комментаторы присоединяются к точке зре­
ния, что przyjaciel «значит больше», нежели friend, но пытаются объяс­
нить это различие в другом плане. Например, польский социолог
Стефан Новак (цитируемый в Wedel 1986) подчеркивает готовность и
даже, более того, обязанность помогать как важную функцию «дру­
зей» («friends») в польской культуре:
Когда американцы говорят о ком-либо «он — мой лучший друг» («he is my best
friend»), мы в лучшем случае можем сказать, что польский эквивалент этого— «хо­
роший знакомый». То, что соответствовало бы дружбе в нашем понимании, про­
сто отсутствует во многих культурах. К нашим друзьям мы можем обратиться за
помощью во многих трудных положениях, и по отношению к ним мы обязаны
предлагать помощь. Многие поляки заходят очень далеко как в ожидании дейст­
венной помощи, так и п плане оказания помощи своим друзьям. Наличие круга
przyjaäele увеличивает чувство безопасности, как в психологическом, так и в весьма
«практическом» жизненном аспекте (104).

Но хотя замечания Хоффман и Новака являются вполне уместны­

ми и обоснованными в качестве социологических комментариев, на
значение слов przyjaciel (и przyjaciölka), я полагаю, еще более ясный свет
проливают следующие примеры из польской литературы, приводи­
мые в «Словаре польского языка» (SJP):
Mialem serdecznego przyjaciela, ktöry, jak sqdz^, otwieral przede mnq swojq duszq
na osciez (Swi^tochowski). 'У меня был близкий przyjaciel, который, я полагаю, пол­
ностью открывал мне всю свою душу’;

Przyjazn prawdziwa tylko tarn istniec moze, gdzie pomiqdzy przyjacio)mi [przyjacidl-
mi] istnieje ustawiczne i nieprzerwane porozumenie (Kaczkowski). 'Настоящая przy-
jazn (дружба) может существовать только тогда, когда между przyjaciele происходит
постоянное общение и взаимопонимание';
 Nie lubila zwierzeñ i nie miala pi zyjacióiki pomi^dzy kolezankami, z którymi zila na
stopie pewnej wyniosioáci (Reymont). 'Она не любила признаний, у нее не было
pnyjacióika среди koleianki, с которыми она держалась несколько высокомерно’;
Zrób ze mnie swojq powiernic^, przyjaciólkq: miej do mnie zaufanie, jak do wlasnej
matki (Sewer). ’Сделай меня своей наперсницей, своей przyjacióika: доверьо! мне,
как своей собственной матери’.
Эти примеры заостряют внимание на предположении об «особом
отношении», основанном на «близком общении». Сравним также ком­
ментарий, сделанный поэтом Чеславом Милошем (Milosz 1972:147) о
другом польском писателе, Ксаверии Прушиньском:
Stosnuki nasze byly kordialne, ale nie zaslugiwaly na miaño przyjazni. ProwadziliS-
my czasem zupelnie szczere rozmowy, organiczone jednak do polityki; inny wymiar,
który mnie interesowal, byl Ksaweremu obey. ’Наши отношения были сердечными,
но не заслуживали имени «дружбы» (przyjazñ). Мы иногда вели абсолютно откро­
венные разговоры, по они ограничивались политикой; иное измерение, интересо­
вавшее меня, было чуждо Ксаверию’.

Это предположение об «особом отношении, основанном на близ­

ком общении», может быть представлено примерно следующим обра­
зом (как в толковании более старого значения слова friend)'.
(мой!мо я ) p rz y ja c ie l/ przyjaciólk/i
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я думаю об этом человеке хорошие вещи
(d) часто, когда я что-то думаю, я не могу сказать это другим людям
(e) я могу сказать это этому человеку
(1) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(g) я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(h) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(i) я так думаю об этом человеке
(j) я так не думаю о большинстве остальных людей
(k) когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень хорошее.

Что же касается «большой преданности», упоминаемой Хоффман, и

«обязанности предлагать помощь», упоминаемой Новаком, я полагаю,
что они просто вытекают или могут считаться вытекающими из опре­
деляющих компонентов сформулированного выше толкования. В ча­
стности, я бы привела аргументы в пользу того, что przyjaciel— в отли­
чие от русского слова д{)уг — не воплощает в себе предположений о
взаимной помощи как необходимой части концепта. Ожидается, что и
члены чьей-либо rodzina ('семьи’), тоже оказывают друг другу помощь,
 но это ожидание не стало частью значения слова гойипп; и, я думаю,
то же самое верно в отношении слова рггууасЫ.
Конечно, трудно доказать отсутствие какого-либо компонента, и
бремя доказательства должно лежать на том, кто захочет доказать, что
такой компонент непременно должен быть включен. Тем не менее, я
могу указать на некоторые различия в сочетаемости слова Цгуг и слова
рпууше!, которые дают основания полагать, что эти два слова различа­
ются в указанном отношении.
Для начала, мы должны отметить, что самые употребительные со­
четания с польским словом — это ЬЫа ('близкий') рггууасЫ, пауЬкшу
('самый близкий’) рпууагЫ и тйесгпу (прил. от слова шг.е 'сердце’)
рпу]ше1. Эти сочетания указывают на нечто вроде близости и при­
вязанности.
Аналогичные сочетания характерны и для слова друг; однако, кро­
ме того, у слова друг есть и другой набор сочетаний, указывающих на
нечто вроде «надежности в случае необходимости» (таких как надеж­
ный друг, испытанный друг). Собственно говоря, такие словосочетания,
как настоящий друг или истинный д/гуг, в русском языке нормально бу­
дут интерпретироваться как указывающие на надежность в случае не­
обходимости. Напротив, польское словосочетание ргатйгту рггууасЫ
('настоящий рггу]атГ) нормально будет интерпретироваться как ука­
зывающее на «подлинную близость» (связанную с подлинной откры­
тостью сердца и тем, что друг другу поверяются сокровенные мысли),
а не «подлинной надежности».
Даже параллельные сочетания ипе.ту рпууасле1 и верный друг были бы
склонны иметь несколько разную интерпретацию. Польское словосо­
четание, вероятно, было бы понято как относящееся к кому-то, кто посто­
янно поддерживает дружескую связь и не прерывает ее в изменившихся
обстоятельствах, в то время как русское словосочетание, по всей вероят­
ности, было бы понято как относящееся к тому, кто постоянно поддер­
живает друга и оказывает ему помощь в случае необходимости12.
В дополнение к различиям в сочетаемости и интерпретации сопос­
тавимых сочетаний, стоит также заметить, что в польском нет фразы,
которая бы соответствовала русской фразе» будь другом, предваряющей
в русском языке просьбу о помощи. Это, конечно, означает не то, что
поляки не рассчитывают получить помощь от своих рпууасМе или не
предлагают помощь при необходимости, а только то, что это не вхо­
дит в определение рассматриваемой концептуальной категории. Го­
товность помочь (вероятно) является следствием отношения, а не его
основой.
 4 .3 . Z n a jo m i ( 'б л и з к и е з н а к о м ы е ’)

Uklonil si? znajomym z daleka, bez zbytniey uprzejmoSci. (1953. SJP)

'Он кивнул своим znajomi издалека, без излишней вежливости’.
Wyszli razem, bo mial jq odprowadzic do parku, gdzie czekaly na nisj znajome.
(1949, SJP)
'Они вышли вместе, потому что он должен был проводить ее до парка, где ее
ждали znajome .
Ро paru godzinach sp?dzonych w tym milym saloniku, gwarzyli juz z sobgjak starzy
znajomi. (1901, SJP)
'После нескольких часов, проведенных в этой милой гостиной,-они уже болта­
ли друг с другом как старые znajomi’.
Wszystkich przyjaciol i znajomych swoich, bez wzgl?du na wiek i plec, zaprosii do
siebie na bankiet, сЬсцс si? z nimi pozegnad. (1779, SJP)
'Он пригласил всех своих друзей [przyjaciele] и znajomi, вне зависимости от воз­
раста и пола, к себе на банкет, потому что хотел со всеми попрощаться’.
Слово znajomi (переводимое в польско-английских словарях как «ac­
quaintances» [«знакомые»] и образованное от глагола znac 'знать’) бук­
вально означает «знаемые», т. е. люди, которых человек знает. Н о на
самом деле 'быть известным’— это только один из компонентов зна­
чения этого важного слова. Как отмечали многие «наблюдатели из­
нутри» обеих культур (польской и английской), отношение между
«znajomi» часто было бы охарактеризовано по-английски при помощи
слова friends, и только небольшая часть польских znajomi могла бы опи­
сываться по-английски как acquaintances. Если английское слово friends
означает, так сказать, меньше, чем польское przyjaciel, то acquaintance
значит меньше, чем znajomi. Иначе говоря, английское слово friends ох­
ватывает большую часть территории, поделенной в польском язы ке
между словами przyjaciel и znajomy, и — с польской точки зрения — это,
по-видимому, делает неясным важное концептуальное различие. Как
следствие, для многих польских иммигрантов, приехавших в англоя­
зычные страны, но привыкш их и привязанных к своему собственному
универсуму социальных отношений, потребность в сохранении раз­
граничения между przyjaciele и znajomi приводит к отождествлению
слова przyjaciele с friends, a znajomi с acquaintances. Например, Хоффман
отмечает, что, хотя она сама перестала пытаться тщательно сохранять
различие между «friends» и «acquaintances», ее родители, «так и не от­
казались от этой привычки и, демонстрируя восхитительное сопро­
тивление языковой небрежности, продолжают называть больш инст­
во людей, которых они знают, мой знакомый (my acquaintance — или,
 как они выражались раньше, mine acquaintance)». Но на самом деле,
то, что демонстрируют родители Хоффман, не есть в самом деле вос­
хитительное сопротивление языковой небрежности, а представляет
собою неосознанный перенос польских концептуальных категорий в
английский язык: они говорят «acquaintances», когда имеют в виду
znajomi.
В этой связи можно задаться вопросом, не обусловлено ли то, что
Джозеф Конрад настаивал на отличии «friend» от просто
«acquaintance» (как в приведенной ниже цитате), аналогичным влия­
нием польского языка: «You understand that I am not their friend. I am
only a holiday acquaintance» [«Вы понимаете, я не их друг. Я лишь их
праздничный знакомый»] (цитируется по Webster’s third).
Джанина Ведель (Wedel 1986) тоже склонна к отождествлению
znajomi с «acquaintances», когда она пишет:
Самые дальние отношения — это отношения между znajomi (acquaintances).
Слово znajomi имеет широкое значение. Оно может относиться к людям, которых
ты часто встречаешь, или к тем, с кем ты только что познакомился. Соседи часто
становятся близкими знакомыми, благодаря непосредственной близости их про­
живания и долгому, часто длящемуся годы, периоду, в течение которого им при­
ходится строить между собою отношения и контактировать друг с другом. Следо­
вательно, бывают «близкие» или «дальние» знакомые, а также давние и недавние
знакомые (107).
Но это не совсем точно. Rodzinn может быть охарактеризована как
bliskn или najbhska ('близкая’ или 'ближайшая’) и как daleka или dahza
('дальняя’ или 'более дальняя’), но znajomi не могут быть охарактеризова­
ны как dalecy или dalsi (множественное число). С другой стороны, они мо­
гут быть охарактеризованы как bliscy или dobrzy ('близкие’ или 'хорошие').
То же самое относится к przyjaäele, которые могут быть или просто pnyja-
ciele, или bliscy przyjaäele 'близкие przyjaäele’, но не dale.cy ftzyjaciele ('дальние
przyjane,le')Vi. Эти сочетания дают основания полагать, что znajmd — в от­
личие от acquaintances— рассматриваются как люди, которых ты зна­
ешь достаточно хорошо и с кем тебя связывают узы, которые нельзя
назвать незначительными: это касается не только bliscy znajomi и dobrzy
znajomi, но и любого вида знакомых. С этой точки зрен и я, znajomi боль­
ше походят на английских friends, нежели на английских acquaintances.
Самый факт, что по-польски употребляются вы раж ения dobrzy
znajomi 'хорошие znajomi' и bliscy znajomi 'близкие znajomi' , высвечивает
различие между znajomi и acquaintances и сходство между znajomi и
friends: в английском языке возможны выражения «good friends» или
«close friends», но не «good acquaintances» или «close acquaintances».
 Подруга Эвы Хоффман, которой не подходит название przyjadóika,
не могла бы быть охарактеризована и как majoma Эвы. По-польски
Пенни была бы охарактеризована как kolezanka, и хотя одна из тех,
кто называется kolezanki, может стать przyjadóika, но kolezanka никогда
не будет охарактеризована как znajoma. Говоря в общих чертах, при­
чина, по-видимому, в том, что категория znajomi подразумевает неко­
торую сдержанность и добровольно сохраняемую дистанцию, что не­
совместимо с солидарностью, которой отличаются kolezanki. Также ин­
тересно отметить, что у детей не могут быть znajomi, хотя категории
pnyjaáele/przyjaciólki и koledzy/kolezanki вполне к ним применимы. Слово
majomi в этом смысле составляет параллель к вежливым обращениям
Pan и Pani, которые также не могут использоваться по отношению к
детям. Обычно, przyjadele и koledzy обращаются друг к другу при помо­
щи «фамильярной» формы ty, тогда как znajomi используют «нефамиль­
ярные» формы Pan и Pani. Соответствие между формами обращения и
лексической категоризацией отношений между людьми, конечно, об­
ращает на себя внимание. Можно было бы сказан», что и формы обраще­
ния, и лексические категории отношений между людьми дают основания
полагать, что в польской культуре придается значение градациям степе­
ней задушевности и близости и барьерам, препятствующим задушевно­
сти и близости, так же как и задушевности и близости как таковым.
Рассмотрим, например, возможные способы обращения к профес­
сору Тадеушу Ковальскому. Когда я обращаюсь к этому человеку, я
выбираю из следующих основных возможностей: Tadziu, Tadek, Tadeusz,
Panie Tadziu, Panie Tadku, Panie Tadeuszu, Panie Profesorze. Каждый из воз­
можных вариантов подразумевает свой тип отношений и, так сказать,
различную степень «близости», «задушевности» и «дружественности».
Например, сочетание уменьшительной формы Tadziu с вежливым об­
ращением Panie в Panie Tadziu означает, что я хочу передать нечто
вроде нежности адресату, устанавливая вместе с тем между нами оп­
ределенный барьер.
Принимая во внимание то значение, которое в польской культуре
придается «степеням» дружественности, близости и задушевности,
можно легко понять, почему польский поэт-эмигрант, профессор сла­
вянских литератур в Гарвардском университете Станислав Баранчак
включает следующий пункт в свой «список вещей в Америке, с кото­
рыми В. Е. [восточноевропейцы] никогда не согласятся»: «то, что по­
сторонние люди обращаются к вам по имени» (Barañczak 1990:11).
Итак, моя мысль состоит в том, что, определяя многие свои отно­
шения в терминах znajomi, поляки также устанавливают и осознают в
этих отношениях определенные барьеры. Конечно, они ценят и отно­
шения, лишенные социальных барьеров (отношения с przyjaciele и
rodzma), но они также ценят и отношения с намеренно установленны­
ми барьерами (т. е. отношения со znnjomi). Это можно представить сле­
дующим образом:
(мои) znajomi
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) я хорошо знаю этих людей
(c) я не хочу сказать: очень хорошо
(d) я могу сказать некоторые виды вещей этим людям
(e) я не хочу говорить некоторые другие виды вещей этим людям
(f) когда я говорю нечто этим людям, я часто чувствую нечто хорошее
(g) я думаю, что эти люди думают обо мне то же самое
(h) я так думаю об этих людяхю

В этой формуле «барьеры» представлены в компонентах (с) и (е),

тогда как близость отношения представлена в компонентах (Ь) и (f).
Компонент (Ь) отражает тот факт, что твои znajomi— это люди, при­
надлежащие к твоему собственному социальному кругу, люди, с кото­
рыми ты поддерживаешь общественные отношения, тогда как (f) от­
ражает добровольный и доставляющий удовольствие характер этих
контактов.
Можно было бы пытаться возразить, что английский концепт
'acquaintance' также устанавливает барьеры в общественных отноше­
ниях. Но, во-первых, как уже отмечалось ранее, это понятие в англий­
ском языке весьма маргинально, тогда как в польском языке концепт
znajomi имеет большое значение для жизни людей; а во-вторых, кон­
цепт 'acquaintance’ вообще не относится к достаточно близким отно­
шениям, тогда как znajomi к ним применимо. Znajomi, в противополож­
ность acquaintances, рассматриваются как люди, которых ты хорошо
знаешь и контакт с которыми оценивается как приносящий удоволь­
ствие или удовлетворение.
В отличие от przyjaciel, концепт znajomy не подразумевает какого-ли­
бо желания вести доверительные беседы, делиться своими мыслями и
чувствами с другим человеком; он, однако, подразумевает желание
вести беседу, хотя не без некоторых барьеров, ограничивающих то,
что ты хочешь сказать. В отличие от przyjaciel, znajomi не обязательно
подразумевает нежность ('когда я думаю об этом человеке, я чувствую
нечто хорошее’); оно, однако, подразумевает «хорошие чувства», свя­
занные с общественным (в основном в форме беседы) контактом ('ко­
гда я говорю нечто этим людям, я часто чувствую нечто хорошее’).
Тот факт, что слово znajomi ни при каких условиях нельзя использо­
вать в качестве формы обращения и едва ли можно в качестве интро­
дукции, подтверждает, что в его значении отсутствует компонент 'ко­
гда я думаю об этих людях, я чувствую нечто хорошее’:
*Znajomi! *Znajomi!
*Przyjaciele i znajomi!
'Друзья и зн аком ы е!’
?*То jest m6j znajomy X.
'Это мой znajomy X’.
Толкование слова znajomi — подобно толкованию слова koledzy и в
отличие от толкования слова przyjaciet — намеренно сформулировано
во множественном числе. Хотя znajomi и не относится к какому-то
множеству людей в рамках некоторой институциональной структуры,
как koledzy, оно указывает на круг людей, которых человек знает и с
которыми он поддерживает связь, и лишь во вторую очередь—на
конкретных представителей данного круга.
Эта первичность множественного числа до некоторой степени под­
тверждается статистическими данными. В случае слова przyjaael (и
przyjaciotka), частотность единственного и множественного числа (по
данным Kurcz 1990) почти одинакова (78 vs. 72), в случае znajonu мно­
жественное число более употребительно (14 vs. 32). (Как уже говори­
лось выше, подобные статистические данные не позволяют сделать
окончательный вывод, но дают основания для определенных предпо­
ложений.)
Наблюдение Ведель, что, например: «Семья, очень близкие друзья,
коллеги и 'хорошие знакомые’ составляют четыре класса индивидов,
которых поляки приглашают к себе домой на ужин или на вечерин­
ки» (1986: 112),— подтверждает важность znajomi как людей, с которы­
ми поляки намеренно поддерживают контакт.
Ведель неоднократно подчеркивает ценность, которую представ­
ляли znajomi в «Народной Польше», будучи людьми, которые могут
обратиться друг к другу во время нужды, и производное слово znajo-
mosci, указывающее на систему взаимопомощи (часто произвольно
трактующую закон в частных целях), подтверждает это. В то же время
важно осознать, что взаимопомощь (в рамках закона или вопреки за­
кону) не является частью значения слова znajomi (как не является она
и частью значений слов przyjaciele и koledzy). Люди любят время от вре­
мени делать что-то со своими znajomi — встречаться в кафе, беседовать,
навещать друг друга, обмениваться политическими анекдотами (при
коммунизме), вместе ходить в театр или кино и т. д.,— потому что по­
добные контакты и беседы удовлетворяют их социальные потребно­
сти и заставляют их «чувствовать нечто хорошее», а не только потому,
что они надеются что-то получить от этого. Предложенное толкова­
ние отражает это, и в нем намеренно опущено какое бы то ни было
указание на взаимную помощь.

4.4. Rodzina ('семья’)

Слово rodzina, строго говоря, выходит за пределы того, что рассмат­
ривается в данной главе, но поскольку оно, как говорит Ведель
(Wedel 1986: 103), является одной из четырех базовых категорий, ис­
пользуемых в польском для категоризации отношений между людь­
ми, оно все же заслуживает нескольких кратких замечаний.
Если посмотреть на концепт rodzina с англо-саксонской точки зре­
ния, то, прежде всего, обращает на себя внимание, сколь велика по­
крываемая им территория по сравнению с английским family 'семья’:
В Польше «семья» может включать членов семьи в широком смысле, таких как
тети, дяди, двоюродные братья и сестры, или же это слово можег относиться к не­
посредственным членам семьи—детям, родителям, иногда бабушкам и дедушкам,
часто к людям, с которыми человек вместе ведет хозяйство. Говорят о «ближай­
шей семье», которая может определяться любым из двух вышеприведенных спо­
собов. Говорят и о «дальней семье» — о тех более дальних родственниках, с кото­
рыми человек может контактировать часто или редко (Wedel 1986: 99).
Указание Ведель на общеупотребительные сочетания najbliisza
rodzina ’ближайшая семья’ и dalsza rodzina 'дальняя семья’ очень важно,
потому что оно позволяет заострить внимание на различии между
концептами rodzina и family. В отсутствие определителя слово rodzina
охватывает территорию, простирающуюся далеко за пределы так на­
зываемой нуклеарной семьи. Можно провести разграничение между
«ближайшей rodzina» и «дальней rodzina», однако «дальняя rodzina» не
рассматривается как некоторое «расширение» одного и того же базо­
вого ядра; скорее наоборот, вся «расширенная семья» представляется
просто как rodzina. Выражение najbliisza rodzina ('ближайшая rodzina'),
так сказать, отсекает некоторых подлинных членов семьи, а не тех,
кто «примыкает» к семье. Это можно было бы сопоставить с англий­
ским разграничением между выражениями close friends 'близкие дру­
зья’ и friends 'друзья’: closefriends составляют только подмножество всех
friends, и точно так же najbliisza rodzina составляет только подмножест­
во всей rodzina. С другой стороны, в английском языке immediate family
 'непосредственная семья’ не является подмножеством всей family, ско­
рее наоборот, это словосочетание, по-видимому, подчеркивает, что
обозначаемое им— это именно «семья» в строгом смысле слова, а не
«расширенная семья».
Я бы добавила, что в английском языке словосочетания extended
family 'расширенная семья’ и nuclear family 'нуклеарная семья’ принад­
лежат к специальному языку социологии, а не к повседневной речи, и
что даже выражение immediate family 'непосредственная семья’ звучит
скорее как социологическая аннотация, а не как «обычный» повсе­
дневный способ выражения (например, оно не принадлежит к тому
же стилистическому регистру, что и выражение chse friends)-, обычно
говорят просто family, и хотя сюда могут включаться братья, сестры
или бабушки и дедушки, но тети, дяди или двоюродные братья и се­
стры сюда обычно не включаются.
В польском языке слово rodzina можно также свободно использо­
вать без дополнительных определений, но обычно сюда включаются
тети, дяди и двоюродные братья и сестры. Выражение najblizsza rodzina
не звучит как социологическая аннотация, его стилистический статус
аналогичен статусу выражения close friends в английском языке; а при­
лагательное najblizsza, как и прилагательное close в английском языке,
служит для сужения базовой категории до подмножества данной катего­
рии. Ведель (Wedel 1986), чтобы проиллюстрировать значение слова го-
dzina (которое она переводит как family) в польском языке, приводит сле­
дующий диалог между нею и одной из ее польских подруг, Барбарой:
Барбара объясняла свои планы по приобретению холодильника после того,
как она наконец переедет в квартиру брата.
«Но на чью помощь ты больше всего рассчитываешь при покупке холодильни­
ка?»—-спросила я.
«Ну, на мою семью. Я всегда могу на нее положиться».
«Семью в смысле твоих родителей и брата?»
«Нет, нет,—отвечала она непреклонно.— Семья означает ближайшую семью.
Братья и сестры моей матери, их мужья, их семьи, семья со стороны моего отца.
Мы все можем рассчитывать друг на друга» (99).

Ведель поясняет: «Барбара полагается не только на своих родите­

лей и брата и его родню, но и на всю расширенную семейную ячей­
ку». Стоит еще добавить, что Барбара называет эту «расширенную се­
мейную ячейку» rodzina, а когда ее просят уточнить, что она имеет в
виду,—najblizsza rodzina.
Итак, тому, что для Барбары считалось бы dabza rodzina 'дальняя се­
мья’, в английском языке соответствовало бы не extended f amily 'расши-
 ренная семья’, a relatives 'родственники'. Это показывает, что в поль­
ском языке rodzina охватывает не только «непосредственную семью» и
«расширенную семью», но простирается еще дальше и вторгается на
территорию, которая в английском языке покрывается словом relatives
(хотя у слова relatives есть в польском языке такое соответствие, как
слово krewni).
Важен, однако, не только диапазон употребления слова, но также и
его фокус (ср. Berlin & Kay 1969), и для слов rodzina и family они также
различны. Слово family без дополнительных определений обычно по­
нимается как относящееся к нуклеарной семье, хотя оно может упот­
ребляться и расширительно, тогда как rodzina без дополнительных оп­
ределений обычно понимается как относящееся к намного более об­
ширной группе лиц.
Данное различие можно было бы проиллюстрировать рассказом
для детей Ванды Хотомской (Wanda Chotoniska 1967) об одиноком
ежике, который очень хотел найти себе семью и поэтому мечтал о
том, чтобы у него была не только zona (жена), но и stiyjek (дядя), ciotki
(тетки) и dziadek (дедушка). Рассказ заканчивается счастливо: герой на­
ходит нескольких кузенов, женится и живет припеваючи со своей
rodzina, играя в монополию с тестем и дядей.
Еще одно различие между rodzina и family состоит в том, что первое
слово подчеркивает корни человека (родителей, бабушек и дедушек,
предшествующие поколения), в то время как второе ставит в центр
внимания, главным образом, потомство. Так, слово family может быть
использовано для специального обозначения детей супружеской пары
(например, «we want to have a family» 'мы хотим иметь детей (букв.—се­
мью)’), а слово rodzina никогда не может быть использовано таким об­
разом. С другой стороны, слово rodzina часто употребляется в сочетании с
предлогом z 'из’ для описания чьего-либо происхождения. Особенно ши­
роко употребительно выражение z dobrej rodnny 'из хорошей семьи’:
Одна мать задавала ряд вопросов, пытаясь определить, будет ли приятель (boy­
friend) ее дочери-инженера подходящим мужем для нее: «У него есть образо­
вание? Он из хорошей семьи?...» Вопросы матери весьма наглядно демонстриру­
ют, какие категории часто используются в качестве критерия оценки социального
положения.
...Нравственная репутация человека частично зависит от того, что он происхо­
дит из хорошей семьи. В любой социальной среде или устоявшейся группе насе­
ления, в которой семьи знают друг друга не одно поколение, некоторые семьи
считаются хорошими, а некоторые плохими. Об одном известном польском жур­
налисте говорили: «Как же может быть, чтобы он, будучи из такой 'хорошей се­
мьи’, стал алкоголиком?»
 В истории хорош ей семьи целые поколения могут характеризоваться соответ­
ствием высоким моральны м требованиям, дарованиями и дисциплиной. Как часть
культурной элиты , обладаю щ ая особым этосом, представители традиционной ин­
теллигенции п ередаю т по наследству образованность, культурный багаж и обще­
ственное служение (W edel 1986: 152— 153).

Концепт rodzina в этом отношении аналогичен концепту ojcyzna ('от­

чизна’): оба концепта связывают личность человека с тем, «откуда он
происходит».
Схематично (и даже не пытаясь использовать только элементарные
смыслы) различие между всеобъемлющим и «обращенным в прошлое»
концептом rodzina и значительно более ограниченным «обращенным в
будущее» концептом fam ily можно представить следующим образом:
rodzina (Х-а)
много людей
эти люди как одно
поскольку каждый из этих людей — это мать, отец, жена, муж или ребе­
нок кого-то другого из них
X — часть этого
мать и отец Х-а — часть этого
другие люди — часть этого
Xs family
некоторые люди, не много людей
эти люди как одно
поскольку каждый из этих людей— это мать, отец, жена, муж или ребе­
нок кого-то другого из них
X — часть этого
дети Х-а — часть этого.

4.5. Резюме и выводы

Помимо того, что называется rodzina ('семья’ и 'расширенная се­
мья’), польская таксономия отношений между людьми включает еще
три базовых категории (przyjaciel, kolega и znajomy). Ни одна из этих ка­
тегорий не имеет эквивалента в английском языке, хотя {/rzyjaciel от­
носительно близок к старому английскому концепту friend\ (отлично­
му от современного концепта friend}). Слово znajomy, которое можно
сопоставить с русским знакомый (и с немецким Bekannte), предполагает
определенную дистанцию и отсутствие близости, и оно распространя­
ется на целый диапазон отношений, охватываемых в английском язы­
ке словами friends и acquaintances, исключая, однако, «близких друзей».
Слово ко1е^а, имеющее весьма широкий диапазон употребления (оно
может относиться к школьникам и солдатам, а также к профессио­
нальной элите),—это уникальный польский концепт, который под­
черкивает как равенство, так и общественный статус, который, по-ви­
димому, воплощает традиционные ценности так называемого поль­
ского «аристократического этоса»14.

5. Mate — ключ к австралийской культуре

Если бы надо было выдвинуть одно слово на роль ключевого слова

австралийской культуры, большинство, не поколебавшись, назвало бы
слово mate. Начиная с первой половины XIX века и до настоящего
времени многие ощущают, что слово mate дает нам ключ к пониманию
австралийского духа, австралийского национального этоса, австралий­
ского характера; и даже тем, кто не захочет присоединиться к этому
взгляду, придется признать, что слово mate занимает исключительно
важное место в австралийской национальной мистике. Если это и не
ключ к австралийской культуре, то это ключ к представлениям авст­
ралийцев о себе. Но множество данных свидетельствует о том, что это
ключ и к тому и к другому (ср., например, Bell 1973, Kapferer 1988,
Ernst 1990).
Начнем с ряда современных примеров (взятых из сборника интервью
с двумя молодыми австралийскими регбистами, Daley 8с Clyde 1995):
And I liked hanging out with my mates. We were the cool cats at school and at
lunch time we’d be left alone by the other kids to meet on the back oval to do our own
thing, which was to play sport 'И мне нравилось проводить время вместе с товари­
щами (mates). В школе мы были местными авторитетами, и во время ланча другие
дети оставляли нас одних, и мы встречались в спортивном зале и занимались
своими делами, то есть спортивными играми’;
I wasn’t a big television viewer. I’d prefer to be outdoors with my mates doing
whatever came naturally, such as swimming at the creek, playing footy and listening to
my music at night, that imitate a couch potato 'Я не был большим любителем смот­
реть телевизор. Я предпочитал быть на улице со своими товарищами (mates), за­
нимаясь тем, что получалось само собою, как то: плавать в речке, играть в регби и
слушать мою музыку по вечерам, а не сидеть, уставясь в телевизор’;
It has certainly been a huge roller coaster ride, but I reckon I’ve been fortunate to
come through it all with a bloke who is a true mate, solid and strong. ...Apart from
being considered one of the game’s top players, Laurie Daley is also one of the most
popular blokes to have laced on a pair of boots. The fans love him simply because,
despite his success, he was never once put himself above them... he’s the people’s
person and gives a lot of himself.
Lozza, you’re a champion and 1 take my hat ofF to you15.
'Это, конечно, было вроде больших американских гор*, но я считаю, что мне
повезло, что я прошел все это вместе с парнем, который настоящий товарищ
(mate), надежный и крепкий. ...Помимо того, что он считается одним из перво­
классных игроков в регби, Лори Дейли это еще и один из самых популярных
парней, которые когда-либо завязывали шнурки на бутсах. Болельщики любят
его просто потому, что, несмотря на спои успехи, он никогда не ставил себя выше,
чем они... он простой человек с большой самоотдачей.
Лозза, ты чемпион, и я снимаю перед тобой шляпу’;
No bones about it, a strong team spirit can help win games because a side whose
players play for one another is a pretty lough unit to crack. And not only that, 1 find
the will to win for your mates is also a pretty reliable pick-me-up when tiredness sets in
late in a match and your thoughts stray 'Сказать прямо, сильный командный дух мо­
жет помочь выигрывать, потому что команда, в которой игроки помогают друг
другу—это довольно-таки крепкий орешек. И дело не только в этом, я нахожу,
что воля к победе ради твоих товарищей (mates) — это также довольно-таки на­
дежное тонизирующее средство, когда в конце матча тобою овладевает усталость
и мысли путаются’;
About the best tribute 1 can oiler Brad Clyde is to say I think of him as a good
mate... he is someone I like to have a mag and beer with, and I am pretty sure that’s
how it will always be ’Почти самое лучшее, что я могу сделать, чтобы воздать долж­
ное Брэду Клайду,— это сказать, что я считаю его хорошим товарищем (mate)...
он человек, с которым мне приятно поболтать за кружкой пипа, и я вполне уве­
рен, что так будет всегда’.

Здесь представлено сразу несколько основных тем, связанных с

«mateship» (которые будут рассматриваться в данной главе): представ­
ление о том, что люди вместе проводят много времени, вместе делают
что-то, вместе выпивают,— идеи равенства, солидарности, преданно­
сти друг другу и взаимной поддержки, товарищества и братства в сча­
стье и в несчастье.
Как часто отмечалось, австралийский этос является прямым на­
следником «этоса буша**», развившегося в глуши, в которой жили
ранние (белые) австралийские обитатели буша, многие из которых

*Т. е. жизнь бы ла веселой, увлекательной, непредсказуемой, неостановимой,

опасной и интересной.— Прим. трев.
** Австралийский б у ш — обш ирны е территории, покрытые лесом и кустарни­
ковыми зарослями,— был основным местом обитания пионеров пятого континен­
та—Прим. трев.
были каторжниками или бывшими каторжниками. Как выразился
Рассел Уорд (Ward 1966 [1958]), в Австралии — как и в Америке— «гра­
ница была парниковой почвой, на которой произрастали отличитель­
ные национальные обычаи и чувства». Очень важно (с точки зрения
данной работы), что указанные «обычаи и чувства» явным образом от­
ражались в языке и, по большей части, закрепились в нем до настоя­
щего времени:
В Австралии граница имела не столь продолжительное влияние на внешние
формы жизни, политические, правовые, институциональные и т. д., сколь на жиз­
ненные установки людей и тем самым, как бы на следующем шаге, на способ, по­
средством которого была устроена практическая реализация этих установлений.
Большинство австралийцев уже не печет пресных лепешек и не носит шляп из
листьев капустных пальм, но их этос, как и речь, в которую он облекается, отлича­
ется от этоса их британских сородичей более, нежели он отличался сто лет на­
зад ( т у

Согласно пояснениям многих историков и социологов, во второй

половине XIX столетия если что и стало более значимым для жизни
страны в целом, так это «этос буша» — и с ним концепт 'mateship’:
Юнионизм пришел к обитателю австралийского буша в качестве религии... В
нем содержалось это ощущение mateship, которое он уже понимал и которое всегда
характеризовало действие одного «белого человека» по отношению к другому.
Юнионизм расширил это представление, так что личные качества человека оце­
нивались в зависимости от того, оставался ли он верен правилам Союза или зани­
мался «штрейкбрехерством» по отношению к своим товарищам (Spence 1909, ци­
тируется по TAND; выделено мною).

Во второй половине XX века значение традиций австралийского «это­

са буша» в жизни нации, вне всякого сомнения, пошло на убыль и вместе
с ним пошло на убыль и значение «mateship». Тем не менее эти традиции
все еще живы, и продолжающееся употребление слова mate свидетельст­
вует об их жизнеспособности. Тот факт, что в современной австралий­
ской речи использование слова male в некоторых отношениях расшири­
лось и что это традиционно мужское слово стало все больше слышаться в
речи женщин, также свидетельствует об их стойкости. Один пример:
— Sarah, do you know Susan Parker? 'Capa, ты знаешь Сьюзен Паркер?'
— Susan? She’s шу best mate! 'Сыозен? Она мой лучший товарищ!’
(услышано в Канберре в январе 1995 г.).

На самом деле, как справедливо указывает Капферер, «многие ав­

стралийские женщины теперь подчеркивают, что между ними имеет
место своего рода братство (mateship)» (Kapferer 1988: 158).
 Тот факт, что политики непрестанно обращаются к этому концеп­
ту, указывает в том же направлении. Например: «В своей речи, от­
крывающей совещание в верхах, он [г. Хоук, тогдашний премьер-ми­
нистр Австралии] сказал: 'Решение наших проблем требует таких ка­
честв, как новаторство, инициативность, независимость, терпимость—
и, разумеется, чувство братства (mateship) — качества, которые мы
склонны считать типично австралийскими’ (1983, цитируется по Wil­
kes 1985 [1978]: 268). Подобным образом Джон Говард, лидер феде­
ральной оппозиции (а ныне премьер-министр), в своей речи 1988 г.,
говоря о «некоторых постоянных традиционных качествах австралий­
ской жизни, которые... следует сохранять и пополнять новыми осо­
бенностями, связанными с условиями современной жизни», характе­
ризует «дух братства (mateship) и равенство в обращении с людьми»
как «лучшие из этих качеств» (cp. Ernst 1990: 110).
В любом случае, под «австралийской культурой» я подразумеваю
не те тенденции, которые господствовали в последнее десятилетие
XX века, а те, которые возникли и стали — в той или иной мере —
превалирующими в течение последних двух с лишним столетий. В
этой перспективе важность концепта ’mate’ и основанного на нем
идеала «братства» («mateship») едва ли может быть поставлена под со­
мнение, и нужно обладать значительной долей решимости и идеоло­
гической ангажированности (ideological parti pris), чтобы пытаться тем
не менее отрицать ее, как это делает Дональд Хорн (Horne 1989: 183)
в своих иронических комментариях по поводу этого сюжета (к кото­
рому я вернусь в разделе 5.5).
Мысль о том, что «mateship» может оказаться уникальной культур­
ной формой во всей истории социальных отношений человечества, су­
дя по всему, представляется Хорну смехотворной, однако тщатель­
ный семантический анализ показывает, что дело обстоит именно так.
Характеристика слова «mateship» как «консолидированного (мужско­
го) товарищества» («bonded (male) comradeship») является расплывча­
той и поверхностной; и на данном уровне поверхностности в самом
деле можно было бы привести не одну параллель (начиная с 'comrade’
['товарищ, соратник’] или с русского концепта 'товарищ’).
На более глубинном уровне анализа можно, однако, показать, что
концепт 'mate’ отличается не только от ’comrade’ или ’товарищ’, но
также и от французского концепта 'camarade’, или русского концепта
‘друг’, или польского концепта ’kolega’, и, вероятно, от любого друго­
го концепта, воплощенного в каком-либо существительном любого
другого' языка. Дело в том, что Хорн игнорирует тот факт, что концепты
 такого рода очень сложны и что каждый из них воплощает какой-то один
особый аспект человеческих отношений, связанный со специфическими
совокупностями исторических и культурных обстоятельств.
«Mateship» — это не просто «bonded m ale camaraderie» ['консолиди­
рованное мужское товарищество’] (что бы это ни означало), это уни­
кальный культурный идеал, образованный исключительно австралий­
ской точкой зрения на человеческие отнош ения. Д аж е если само сло­
во m ateship и не является общ еупотребительны м повседневным словом
в Австралии, слово mate таковым является; и закодированное в нем
значение обнаруж ивает уникальную комбинацию доп ущ ен ий , ожида­
ний, установок и оц ен ок 16.
П р еж де чем я попытаюсь проанализировать зн ачен ие слова mate,
которое л еж и т в основе понятия m ateship, позвольте мне сначала при­
вести несколько цитат из «Австралийского национального словаря»,
иллюстрирующих важность этого понятия для австралийской культуры.
River banks were grassy— grassy in the bends,
Running through the land where mateship never ends.
'Речные берега были покрыты травою — покрыты травою
в излучинах реки,
Бегущей по стране, в которой никогда не прекращаются
товарищеские отнош ения (mateship)’
(Г. Лоусон, 1913);
But nevermore shall I forget, not though I live forever,
The days when we in mateship met along the Moonie River.
'Но я никогда не забуду, хотя бы жил я не вечно,
Тех дней, когда мы встречались как товарищи (in mateship)
у Муни-Ривер’
(Т. Скейхилл, «Солдатские песни Анзака*», 1915);

So mateship became the lonely poet’s watchword, and he made it the watchword of
Australia Так братство (mateship) стало девизом одинокого поэта, а он сделал его
девизом Австралии’ (Лоусон и Бреретон, «Г. Лоусон», 1931);

The one compensating aspect of life as then lived was the element of mateship
’Компенсирующей стороной жизни, какой тогда жили, был элемент братства
(mateship)’ (Маккинни, 1935).

И несколько более свежих цитат:

Историки стали достаточно спокойно воспринимать ту идею, что австралий­
ская национальная философия ‘братства’ (’mateship’) возникла из, возможно, един-

* А п зак — разговорное обозначение австралийского солдата.— Прим, перев.

ственного в мире гомосексуального порядка вещей в обществе (Макс Харрис; ци­
тируется по Wilkes 1978);
Товарищество (mateship) отражает важный аспект как представлений австра­
лийских мужчин о себе самих, так и обычных представлений австралийцев о сво­
ей ’культуре’ [и] об ’австралийском образе жизни’. Это составная часть легендар­
ной истории страны, расхожее словечко в прессе и многих других популярных
средствах массовой коммуникации и, не так уж редко, объект социологического
исследования (Ernst 1990; 110);
Если что и произведет на него впечатление, так это отсутствие товарищеских
отношений (mateship) в парламенте (о регбисте Поле Осборне, ставшем членом
парламента, «Канберра тайме», 11 марта 1995).

5.1. Разные смыслы слова mate

«Австралийский национальный словарь» (TAND) различает четыре
отдельных, хотя и связанных между собою, значения (австралийского)
слова mate. Главным из этих четырех смыслов является третий, но чтобы
полностью понять его, необходимо рассмотреть и остальные смыслы.
TAND определяет значение 1 следующим образом: «ап equal partn­
er in an enterprise. Also working mate» ['равноправный партнер в пред­
приятии. Также напарник по работе’]. С этим значением слова viate
связана особая грамматическая структура: «to go mates’» (то есть, как
это формулирует TAND, «to work as an equal partner» [’работать в каче­
стве равноправного партнера']). Например, TAND цитирует объявле­
ние из сиднейской газеты «Морнинг геральд»: «Wanting mate to go
rabbiting» ['Требуется напарник для охоты на кроликов’]. Другие ха­
рактерные примеры, иллюстрирующие и комментирующие данное
значение слова mate, включают следующие:
These men when they contract to do heavy work, as clearing, fencing, etc., almost
always do it in parties of two, or more, being prompted to this in the first place by the
hardness of the work, which a man cannot face alone, requiring always their assistance
оГ’neighbours’, or 'mates’, or 'partners’, as they are severally called, even in the minute
details 'Эти люди, когда нанимаются па тяжелую работу, такую как уборка, по­
стройка забора и т. п., почти всегда работают группами из двух или более человек,
что вызвано, в первую очередь, трудностью работы, с которой они не могут спра­
виться в одиночку, постоянно даже в мельчайших деталях нуждаясь в помощи 'со­
седей', или 'напарников', или 'партнеров', как их по-разному называют (1838);
Two generally travel together, who are called mates; they are partners, and divide
all their earnings 'Обычно вместе отправляются двое, которых называют напарни­
ками (mates); они партнеры и делят все свои заработки’ (1845);
 Two working mates occupy the same tent if working together 'Два напарника по
работе занимают одну и ту же палатку, если работают вместе’ (1859);
A 'mate' was a ‘mate’—share and share alike, no matter how bad might be the times
"Напарник1 был 'напарником' —все делили пополам, даже в самые плохие време­
на’ (1887);
1 have alluded several times to 'partners’, or ’mates’, which was the more popular
term. These partnerships were quite common amongst carriers and diggers in bygone
days. It was simply chums, owning and sharing every-thing in common, and without
any agreement, written or otherwise 'Я несколько раз упоминал ’партнеров’, или
’напарников’ (mates), последний термин был более популярным. Эти партнерства
были вполне обычны среди иосильщикоп и золотоискателей в те давние времена.
Это были просто дружки, которые владели общим имуществом и все делили по­
ровну без всякого договора, письменного или какого-либо иного’ (1921).
Как показывают эти цитаты, сущность исходного отношения mate
(т. е. male.\) можно представить следующим образом:
(мой) mate)
(a) всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других мужчинах так:
(b) это человек вроде меня
(c) я должен нечто сделать
(d) я не смогу это сделай., если со мною не будет это делать другой человек
(e) я хочу это делать с этим человеком
(О этот человек часто бывает в том же месте, что и я
(g) этот человек делает то же, что я
(h) этот человек делает это со мною
(i) с этим человеком происходит то же, что и со мною
(j) я так думаю об этом человеке
(k) я знаю: этот человек думает то же самое обо мне.
Компонент (Ь) указывает на равенство «mates|», (f) — на то, что они
проводят значительную часть времени вместе, (g) и (h) — на их совме­
стную деятельность, a (i) — на их общие переживания; (с) показывает,
что совместная деятельность составляет работу (а, например, не игру);
(d) указывает на тяжесть работы, с которой человек «не может спра­
виться в одиночку»; (е) является показателем того, что в соответст­
вующее отношение вступают добровольно, как в свободное партнер­
ство; (к) показывает симметричную и взаимную природу этих отноше­
ний; а (а) показывает, что данный тип отношений считался обычным
среди людей.
Следует добавить, что, хотя в начале типичным референтом для
«mate-партнер» было одно лицо, во времена золотой лихорадки это
выражение распространилось и в качестве названия команды, со-
стоящей из полудюжины и более человек. В согласии с более ран­
ними традициями, старатели, работающие в подобных коопера­
тивных группах, неохотно работали каждый за свое жалованье, а
предпочитали делить свои заработки между всеми, причем один
из них исполнял обязанности повара и был ответственным за поря­
док в палатке, как это было раньше заведено на дальних стоянках
(ср. Ward 1966 [1958]: 109). Такое употребление слова mate в контек­
стах, связанных с группами старателей, без сомнения, облегчило пе­
реход от значения рассматриваемого слова «nwiifi-партнер» к значению
слова rfiate, фокусирующемуся на группе и охватывающему товари­
щей, связанных другими отношениями, отличными от отношений
партнерства.

5.2. M a te 2 : переходная стадия между matey и mate%i

Согласно TAND, второй смысл слова mate был «ап acquaintance; а
person engaged in the same activity» ['знакомый; лицо, занятое тем же
видом деятельности’]. По этому определению выходит, что мой mate2 —
это просто кто-то, кого я знаю и кто делает ту же самую вещь или те
же самые вещи, что и я. Но приводимые в TAND примеры показыва­
ют, что на самом деле за этим выражением кроется и многое другое.
Примечательно, что во всех примерах рассматриваемое слово имеет
форму множественного числа. Отношение между «mates» в этом вто­
ром значении слова в известной мере аналогично отношению между
«mates» в первом значении, но во втором значении речь не идет о сво­
бодном вступлении в отношения партнерства; скорее, референция
производится к деятельности, которой должны заниматься группы
людей (например, как солдаты или как старатели);
We told him our mates were gone and that we had heard two shots fired 'Мы сказа­
ли ему, что наши товарищи (mates) погибли и что мы слышали два выстрела’
(1841);
Boasting, among his mates in the bush 'Хвастаясь среди своих товарищей (mates)
вбуше’ (1849);
Kipper Tommy was... acknowledged by his mates to be the crack driver of the
district ’Киппер Томми был... признан его товарищами (mates) самым классным
водителем в округе’ (1879);
Covered with large green ants... how they stang! and how my dusky mates laughed!
Покрытый большими зелеными муравьями... Как они кусались! и как смеялись
моитемнокожие товарищи (mates)!’ (1911);
14А. Велбицкая
 The boy had joined his mates in one of the little cemeteries on the Western front
'Мальчик присоединился к своим товарищам (mates) на одном из маленьких клад­
бищ на западном фронте!’ (1919);

Seventeen of our mates were killed in the mining industry last year 'Семнадцать из
наших товарищей (mates) погибли на рудниках в прошлом году' (1934);

The old soldiers watch him, look around their mates and don’t listen 'Старые сол­
даты посмотрели па него, оглядели своих товарищей (mates) и не стали слушать’
(1971).

«Mates», упомянутые в приведенных выше предложениях,' это не

просто люди, делающие одни и те же вещи (как предполагается в
TAND), но люди, делающие эти вещи совместно (друг с другом, в од­
ном и том же месте). Кроме того, в слове явно присутствует представ­
ление о равенстве или сходном статусе («Эти лю ди— люди вроде ме­
ня»); столь же явно присутствует ожидание того, что с «mates», как
правило, происходят одни и те же события.
Остается далеко не ясным, действительно ли второе значение, по­
стулированное словарем TAND, является отдельным значением слова
mate и можно ли на принципиальной основе различить это значение и
значение 3, от которого и образовано абстрактное слово viateskip. Я,
однако, до поры до времени буду следовать классификации значений,
предложенной в TAND, и буду обсуждать mate3, как если бы это и в са­
мом деле было значение, отдельное от mate2. Принимая во внимание
центральное положение этого значения (пмЩ) в австралийском анг­
лийском, я буду называть его просто mate, без индекса (в отличие от
характерного для начала XIX века mate |, т. е. «шг(<?-партнера»); поз­
же я вернусь к вопросу о том, может ли это главное значение (mate$,
по TAND) быть отделено от значения, которое TAND описывает
как mate2.
Причины выделения гипотетического отдельного значения в
TAND ясны. Эта категория должна была охватить предложения, в ко­
торых речь идет о чьих-либо «соработниках» («one’s co-workers») без
оценочных компонентов, столь характерных для референции к «лю­
бимым товарищам» («special mates»), «хорошим товарищам» («good
mates»), «друзьям-товарищам» («mates-íriends»). Постулируемая кате­
гория может считаться промежуточной между значением mate 1, экс­
плицированным в предыдущем разделе (приблизительно— созна­
тельно выбранными партнерами), и смыслом mate3, который будет об­
суждаться в следующем разделе (приблизительно— товарищи, рас­
сматриваемые как любимые «друзья»).
 5.3. Mates и mateship
Обращаясь теперь к главному значению слова mate, широко упот­
ребляемого в Австралии при определении человеческих отношений и
составляющего основу для «mateship» (male$, по TAND), отмечу, что
TAND определяет этот смысл, как «тот, с кем тебя связывают призна­
ваемые узы тесной дружбы, 'названый друг'» («one with whom the
bonds of close friendship are acknowledged, a 'sworn friend’»). По этому
определению выходит, что mate (в рассматриваемом здесь смысле) —
это просто нечто вроде «близкого друга». На самом деле вся суть отно­
шений, называемых «mateship», заключается в том, что это не то же
самое, что «friendship» ['дружба'] или даже «dose friendship» ['тесная
дружба’], и в том, что различие между этими двумя категориями
(«friendship» и «mateship») является культурно-значимым. Как говорит
Капферер, «сводить идею mateship к дружбе (friendship) или братству
(comradeship) — значит не понимать ее в полной мере» (Kapferer 1988:
158—159). Начнем с некоторых примеров.
Where his mate was his sworn friend through good and evel report, in sickness and
health, in poverty and plenty, where his horse was his comrade, and his dog hid com­
panion, the bushm an lived the life he loved. 'Там, где его mate был его верным дру­
гом, что бы о нем ни говорили другие, в болезни и здравии, в бедности и богатст­
ве, где его лошадь была его товарищем, а его собака компаньоном, жизнь обитате­
ля буша была ему по вкусу’ (1891),
No matter what you do, your Australian mate will defend you — 'A mate can do no
wrong’ 'Что бы вы ни делали, ваш австралийский mate защитит пас — «mate не мо­
жет сделать ничего дурного»’ (1965);
He's me mate. I gotta help ’im’ he stated simply and incontrovertibly. ...T here was
no answer to that, G unner knew: the outcome of this incident had been predeterm ined
by the peculiar chemistry of compatibility, by social mores and by the almost tribal ties
of marriage, all pledged with countless beers. It was personal, traditional, and deeply
masculine. '«Он мне mate. Я должен помогать ему» сказал он просто и бесповорот­
но... Это не подлежало обсуждению, Гуннер знал: исход этого инцидента был
предрешен заранее особым химическим составом совместимости, общественными
нравами и почти племенными узами брака, и все это скреплено бесчисленными
тостами за бесконечным количеством пива. Это было очень лично, традиционно и
глубоко по-мужски’ (1977).
Мой «mate» в главном австралийском смысле этого слова— это че­
ловек, которого я воспринимаю как «кого-то вроде меня» (как и в слу­
чае matei), но которого я также рассматриваю в более конкретном пла­
не, сквозь призму коллективистского концепта 'люди, подобные мне’.
Сохраняется также и первоначальный смысл — человек, который час-
то бывает со мною, который делает то же, что и я, и который делает
это вместе со мною.
Но в «»Mte-партнерском» значении слова пребывание в одном и том
же месте было лишь следствием совместного делания чего-то — че­
го-то такого, что человек должен был делать (работа) и что он не мог
сделать в одиночку (тяжелая работа). Напротив, в «тш^-дружеском»
значении слова пребывание в одном месте могло быть, и может быть
и поныне, главным образом «совместным времяпрепровождением»,
обусловленным именно тем, что одному человеку хочется быть вместе
с другим.
Если иметь в виду традиционный (мужской) австралийский этос—
антиинтеллектуальный, немногословный, не открыто эмоциональ­
ный, то для мужчин совместное пребывание не могло быть связано с
тем, что они хотели «поболтать друг с другом», обменяться идеями,
доверить друг другу скрываемые от других секреты, поделиться свои­
ми тайными чувствами. В этой культуре быть вместе ради удовольст­
вия должно было означать, прежде всего, «делать что-то вместе», на­
слаждаясь общим трудом и общими переживаниями (то есть делая
вместе одни и те же вещи и чувствуя из-за этого одно и то же).
There was mateship, sharing a billy of bitter-black tea, a smoke and a yarn 'Была
дружба (mateship), выражавшаяся в том, чтобы вместе выпить котелок горько-чер­
ного чая, покурить и потрепаться’ (Дороти Хьюэтт, 1985; цитируется по Wil­
kes 1985.)
Даже вербальная деятельность, называемая «having a yarn» ['потре­
паться’] (в австралийском смысле слова уат, см. главу 5*), была скорее
примером «совместного делания чего-то» (и «связанного с этим чувст­
ва»), чем вербальным самовыражением.
Подчеркивание совместного времяпрепровождения и совместной
деятельности и в особенности отвращения к любому виду словесно
выражаемой близости также хорошо иллюстрируется следующей кон­
статацией из книги Хокса: «Мы не говорим об этом так многословно.
Когда я вижу эти голливудские фильмы, в которых они открывают
друг перед другом свои кровоточащие сердца, меня буквально тош­
нит. Достаточно знать, что вы рядом друг с другом»17 (Hawkes 1990: 60).
Интересно отметить в этой связи, что можно говорить о good, mates
'хороших mates', о best mates 'лучших mates’ и old mates 'старых mates’, но
не говорят о dose mates 'близких mates' (как можно говорить о «close
friends» [«близких друзьях»]). Это снопа показывает, что для «mate-

Книги Вежбицкой Understanding Cultures through their Key.—Прим, rupee.

ship» действительно существенным является не «близость» или «ин­
тимность» (в смысле близкого знания внутренней жизни другого че­
ловека), а количество времени, которое ты проводишь с другим чело­
веком (деля с ним труд и жизненные удобства и неудобства), а также
то, насколько ты можешь на него положиться (момент, к которому я
еще вернусь). Приведу пример из австралийской пьесы:
Alf: Wack and me are old mates. At the war together. (...)
Mum: 'E’s never got married. 'E’s never 'ad no one.
Wacka: I’ve had youse.
ALF: You said it, Wack, what d’y’mean 'e never had no one? We bin mates for
years. I’ve looked after him, haven’t I, Wack? I seen '¡m through. ...What 1 c’n work
out, my old man seen 'im through the first show [i. e. WW1], 1 looked after him all
through the last lot.
Альф: Вакк и я — старые товарищи. Вместе на войне. (...)
Млмл: Он так и не женился. У него никогда никого не было.
Вакка: У меня были ваши.
Альф : Верно, Вакк, что значит у него никого не было? Мы были товарищами
многие годы. Я заботился о нем, правда, Вакк? Я помогал ему в беде. ...Что я могу
точно сказать — мой старик помогал ему во время первого представления [т. е.
первой мировой войны], я заботился о нем во время последней заварушки
(Seymour 1962: 32—33)

Б случае matey совместная деятельность должна быть работой, и

притом тяжелой работой; в случае mate («mate$») совместная деятель­
ность может быть просто развлечением (выпивка, курение, иногда
«треп»). Схематически (формула В представляет собой лишь частич­
ное толкование и будет расширена позднее):
A. {mate i)
(a) я должен нечто сделать
(b) я не смогу это сделать, если со мною не будет это делать другой человек
(c) я хочу это делать с этим человеком
(cl) из-за этого этот человек часто бывает в том же месте, что и я
(е) этот человек делает то же, что я
(1) этот человек делает это со мною

В. (mates)
(a) этот человек часто бывает в том же месте, что и я
(b ) этот человек делает то же, что я
(c) этот человек делает это со мною.

Принимая во внимание обычную практику приятного «времяпре­

провождения» с «mates» (например, в баре), не имеющего другой це­
ли, кроме как «скоротать время», может возникнуть соблазн добавить
к формуле В еще два (идентичных) компонента, а именно (а’) 'потому
что я этого хочу’ и (с’) 'потому что я этого хочу’. Такие дополнитель­
ные компоненты оговаривали бы, что (отвлекаясь от «mates-партне­
ров») пребывание со своими mates и совместная деятельность с ними
являются добровольными.
Я, однако, не думаю, чтобы это было оправданным. В «современ­
ном» (т. е. не «шг^-партнерском») смысле слова mates часто бывают
вместе либо потому, что они хотят этого, либо не по этой причине
(а потому, например, что они вместе работают). Существенно то, что
они часто бывают вместе и вместе делают вещи, а не то, что это со­
вместное пребывание где-то или совместная деятельность являются
добровольными.
Собственно говоря, одно из основных различий между «mateship» и
«friendship» как раз в том и состоит, что «friendship» действительно
предусматривает «добровольную ассоциацию», тогда как «mateship»
может объединять людей, которые просто оказались связаннх>ши друг
с другом силою обстоятельств. Что действительно имеет значение для
«mateship», так это установки тех, кто оказался связанным соответст­
вующим отношением, а не добровольный выбор партнера. (Напри­
мер, младшие армейские чины, которые не объединялись доброволь­
но, но «были сведены судьбою», могут тем не менее считаться «mates»,
если их отношение друг к другу будет соответствовать связанным с
«mateship» ожиданиям, которые нам еще предстоит обсудить.)
Совместное «пребывание где-либо» и «делание чего-либо», типич­
ное как для mate 1, так и для более позднего mate, продолжает быть свя­
зано с открытостью для переживания одного и того же опыта ('с этим
человеком может произойти то же, что и со мной’) и с мужской точкой
зрения (два момента, к которым я вернусь несколько позже).
Таким образом, в качестве первого приближения я бы предложила
следующее толкование главного австралийского значения слова mate,
(mate$y.
Xis ту mate-iX—мок mate-i'
всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других мужчинах так:
эти люди—люди вроде меня
эти люди часто бывают в том же месте, что и я
эти люди делают то же, что я
эти люди делают это со мною
с этими людьми происходит то же, что и со мною
я знаю: эти люди думают то же самое обо мне
я так думаю об этом человеке (Х-е).
 (Это не полное толкование; несколько ниже будут добавлены еще
другие компоненты.)
Таким образом, основной сдвиг в семантике слова mite (от первона­
чального mate.\ до основного mate) состоит в переходе от акцента на общей
работе по необходимости (обычно с одним человеком), результатом чего
является общая компания и общие переживания, к акценту на общей
компании, общей деятельности и общих переживаниях— не обязатель­
но в связи с общей работой и обычно с референцией к группе мужчин.
Акцент на равенстве ('некто/люди вроде меня’) и на специфически
внутримужском характере отношений остался неизменным. Хотя в
прошлом слово mate (в значении quasi-friend) изредка применялось по
отношению к женщинам (TAND включает два подобных примера,
датированных 1928 и 1930 гг.), не может быть сомнения в том, что на
протяжении всей истории идея ’mate’ включала референцию к специ­
фически внутримужскому стилю отношений (продолжая культурную
традицию совместной охоты на кроликов или пилки дров).
Эмфатические заявления, подобные нижеследующему, быть мо­
жет, несколько преувеличивают непременную «мужественность» кон­
цепта «mate», но они верно ухватывают внутримужской прототип, да
и стиль, концепта «mateship»:
«Му mate» is always a man. A female may be my sheila, my bird, my charley, my
good sort, my hot-drop, my judy or my wife, but she is never «my mate» ’«My mate»
[«мой mate»] всегда мужчина. Женщина может быть моей девчонкой, моей птич­
кой, моим чарли, моей хорошей, моей капелькой, моей возлюбленной или моей
женой, но она никогда не бывает «ту mate»’ (I960, Дональд Маклип, цитируется
по Wilkes 1985).
Когда вспоминаешь, что, как указывал Бейкер, «в течение более
полувека Австралия была почти полностью мужской страной» и что
«еще в 1840 г. соотношение количества мужчин и женщин было два к
одному» (Baker 1970: 121), становится ясно, что мужская ориентация
традиционного австралийского этоса, отраженная в концептах 'm ate’
и 'mateship’, уходит своими корнями в исторические условия и была
связана с отсутствием женщин и с тем фактом, что многие мужчины,
заинтересованные в обретении компании и установлении контактов с
людьми, оказывались зависимыми от других мужчин. Собственно го­
воря, общераспространенные ссылки на австралийских мужчин, «ну­
ждающихся» в товарищах (mates), выдвигают еще один признак не­
прерывности в употреблении слова mate: так же как в былые времена
предполагалось, что человек нуждается в «mate» (партнере) для охоты
за кроликами или для пилки леса, теперь стали также полагать, что
человеку нужно иметь одного или нескольких «приятелей» (a «mate»
or «mates»), чтобы проводить с ними время:
A mate in Australia is simply that which a bloke must have around him. Mates do
not necessarily want to know you 'Mate в Австралии —это просто тот, кого парень
должен иметь поблизости. Не обязательно, чтобы mates хотели вас знать’ (1972,
К. Дунстан, «Knockers» 52, цитируется по TAN D).
The male who hasn't a male mate is a lonely man indeed, or a strange man, though
he have a wife and family 'Мужчина, у которого нет товарища мужского пола,—это
действительно одинокий мужчина или странный мужчина, хотя бы у пего была
жена и семья’ (1913, Г. Лоусон, цитируется noTAND).
И более свежая цитата:
It is necessary to have good mates 'Необходимо иметь хороших товарищей'
(Hawkes 1990:52).
Высокая оценка мужского братства (o f a man’s mate') была явно свя­
зана с той коренящейся в истории Австралии идеей, что мужчины за­
висели от мужчин.
Stevie is more to me than a man is to a girl—yes, 1 know you grin at that, but you
don’t rightly know what men are to each other out here. He's my mate—were mates,
and good mates Стиви значит для меня больше, чем мужчина для девушки,—да, я
знаю, вам покажется это смешным, но вы не знаете по-настоящему, как много зна­
чат здесь мужчины друг для друга. Он мой товарищ —мы товарищи, и хорошие
товарищи’ (1917, Б. Кейбл).
You’ve been a good mate and a man can’t say more than that 'Вы были хорошим
товарищем, а это самое большое, что только может сказать мужчина’ (1948,
Ф. Клю1|).
Что в точности значит быть «хорошим товарищем (mate)» — это во­
прос, которому будет посвящен следующий раздел.

5.4. Оценочные компоненты слова mate

Как упоминалось выше, на протяжении всей своей истории (после
mate j, т. е. «mate-партнера») слово mate предполагало одни и те же
межличностные установки — установки, которые в литературе по
«mateship» обозначались такими словами и словосочетаниями, как
«верность», «солидарность» и «взаимная поддержка». Эти установки,
часто противопоставляемые американскому идеалу, требующему, что­
бы человек «полагался только на самого себя» (the American ideal of
«self-reliance»), обычно связывают с жестокими условиями жизни, с ко­
 торыми сталкивались первые европейские поселенцы в Австралии, и
с экономическими условиями, которые делали личный успех одного
индивида маловероятным. Процитирую первого американского на­
блюдателя, Джорджа Ренуика: «Результатом этого своеобразного на­
следства были фундаментальные убеждения австралийцев в том, что
человек несет ответственность за своего соседа и что верность друзь­
ям не только уместна, она необходима» (Renwick 1980: 16).
Сопоставляя эти австралийские культурные установки с американ­
скими, Ренуик пишет:
Следуя споим принципам ограничения глубины дружбы при увеличении чис­
ла друзей, американцы всячески стараются свести к минимуму свою ответствен­
ность перед другими. ...
Австралийцы традиционно выражали приоритетность личных отношений, ис­
пользуя термин «mateship». Из-за одиночества, обширных расстояний и трудно­
стей существования, с которыми столкнулись первые австралийцы, мужчины и
женщины научились помогать и доверять друг другу. Австралийцы по сю пору
уважают и разделяют подлинный дух братства (spirit of mateship), чувство, что «мы
в этом деле едины» («we’re in this thing together»). ...
Австралийцы, таким образом, твердо верят, что «человек должен быть предан
своему товарищу (to his mate) и заботиться о нем». Американец больше думает о
преданности своему делу и заботится о том, чтобы знать его в совершенстве (Ren­
wick 1980: 17— 18).

Ренуик, однако, игнорирует различие в первоначальных условиях

для американских и австралийских поселенцев, которое должно было
быть одним из факторов, повлиявших и на различные культурные ус­
тановки. Эти различия обсуждались с особенной ясностью Уордом
(Ward 1966 [1958}):
Факт тот, что типичный австралийский переселенец прошлого века был рабо­
чим на жаловании, не ожидавшим обычно получения чего-нибудь сверх того.
Одиночество и трудности жизни в малонаселенных областях (характерные и для
американской приграничной жизни) научили его ценить кооперативносгь, но его
экономические интересы, в отличие от экономических интересов американского
колониста, усилили эту тенденцию к социальному, коллективистскому мировоз­
зрению. Путем взаимной верности со своими товарищами по работе (fellows) он
мог добиться лучших условий от работодателя, однако возможность того, чтобы
он стал сам себе хозяином, руководящим собственным предприятием, была обыч­
но отдаленной мечтой. Пока же вместо 'примитивной организации, в основе кото­
рой лежала семья и в которую он был низвергнут дикостью’, он был низвергнут в
столь же примитивную организацию 'кочевого племени’, если только можно пред­
ставить себе племя без женщин и детей. Вышло так, что различия приграничной
жизни в Соединенных Штатах и в Австралии произвели два различных типа noce-
ленцев, с ментальными установками, в чем-то сходными, но в чем-то очень раз­
личными (226—227).
Комментариям Уорда вторит среди многих других Белл (Bell
1973), писавший (со ссылкой на Turner 1968): «Австралийская мечта,
согласно Яну Тернеру, не имела ничего общего с американской меч­
той подняться из деревянной хижины в Белый Дом. В Австралии ин­
дивид мог возвыситься только вместе с коллективом» (Bell 1973: 5).
Как указывает Уорд (среди многих других), в австралийском «mate-
ship» идея солидарности с равными имела не только эгалитарное, но
и антиавторитарное звучание и сочетала «сильно социальное чувство
солидарности с кочевым племенем и столь же сильную антисоциаль­
ную враждебность ко всякому контролю, или даже покровительству,
сверху» (Ward 1966 [1958]: 227). Этот несколько «агрессивный» при­
знак «братства» («mateship») хорошо иллюстрируется часто цитируе­
мым катреном из стихотворения Генри Лоусона «Стригальщики»:
They tramp in mateship side by side —
The Protestant and Roman —
They called no biped lord or sir,
And touch their hat to no man!
'Они бродяжничали, будучи товарищами (in mateship),
бок о бок—
Протестант и католик —
Они не называли никого из двуногих господином или сэром,
И не снимали шляпу ни перед кем!’*
«Коллективистское» звучание слова mate может быть отражено в
описании, если мы сформулируем первый компонент его значения во
множественном числе:
эти люди—люди вроде меня.
Разумеется, слово mate может употребляться и в единственном чис­
ле, но— подобно польскому kolega и русскому товарищ— оно указыва­
ет на прототип, связанный с множественностью и собирательностью,
а также ясно определенный в отношении пола: на группу мужчин.
Очень распространенное в австралийском английском употребление
таких словосочетаний, как «Barry and his mates» [«Барри и его товари­
щи»] или «те and a few old mates of mine» [«я и несколько моих старых

* Ср. перевод М. Кудинова: Каким бы ни был человек, / Коричневым иль черным, I

Коль настоящий парень он—/ Для них он друг бесспорно. / Chiu не знают слова «сэр», / И
нету господина, / Перед которым бы от / Позорно гнули спину.—Прим, перев.
товарищей»], указывает в том же направлении, В предлож енной вы­
ше формуле я представила это следующим образом:
всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других мужчинах так:
эти лю ди— люди вроде меня.

Эта формулировка предполагает, что mate является и эксклю ­

зивным, и инклюзивным. П одчеркивая идею, что «эти л ю д и — лю ­
ди вроде меня», говорящ ий имплицитно указывает и на некото­
рых других лю дей, которые не «вроде меня». Часто указывалось,
что эта групповая идентификация исключает «Abos» и «sheilas» (т. е.
аборигенов и женщ ин, ср., например, H orn 1989: 184), как и р аз­
личные иммигрантские группы (ср., например, M edding 1973), но
первоначальный акцент падал, без сомнения, прежде всего, на лю ­
дей, которые могли считать себя выше людей вроде меня, а такж е
на людей, занимающ их более высокое положение, чем лю ди вро­
де меня (особенно это касалось властей, полиции, британцев). В этом
отношении характерен следующий ранний пример, цитируемый
в OEDS:
When the diggers address a policeman in uniform they always call him 'Sir', but
they always address a fellow in a blue shirt with a carbine as ’Mate'. ’Mate’ is the o rd in ­
ary popular form of allocution in these colonies 'Когда диггеры* обращаются к по­
лисмену в униформе, они всегда называют его ’Sir’, по обычное обращ ение к пар­
ню в голубой рубашке с карабином — «Mate». «Mate» — это ординарная и популяр­
ная форма обращения в этих колониях’ (1852).

Разумеется, как было отмечено выше, «mate» как форма обращ е­

ния— это совсем не то же самое, что «mate», используемое для реф е­
ренции и предикации, и больше шансов, что обращ ение «mate» будет
использоваться как раз по отношению к тому, кто таковым не явл яет­
ся. Вокатив «mate» указывает на то, что говорящ ий искренне или п р и ­
творно намерен показать, что он хочет трактовать своего адресата
«как товарища» [«like a mate»], но нет нужды поступать так по отнош е­
нию к тому, кто знает, что он действительно «товарищ» (a real «mate»).
Тем не менее само существование двух альтернативных форм обращ е­
ния («mate»H «sir») отражает представление, что имеются две различ­
ные категории людей: те, с кем можно (на самом деле или напоказ)
обращаться «как с товарищем» и те, с кем нельзя. Не может быть со­
мнений в том, что это представление имеет реальные последствия

* Диггеры {букв.— копатели, т. е. золотоискатели) — разговорное обозначение

простых австралийцев.— Прим, пе.рев.
для социального взаимодействия. Например, Гарвин отмечает отно­
сительно старателей этого периода следующее: «Вы бы не рискнули
быть пойманным на месте преступления, когда хотите утащить лопату
у напарника (a mate’s shovel), и в то же время на вас бы смотрели чуть
ли не как на героя, если бы вам удалось перехитрить какого-нибудь
'Джо' — из местной полиции» (Garvin 1988: 38).
Солидарность с «людьми вроде меня», справедливо подчеркивав­
шаяся в литературе в качестве существенного аспекта «братства»
(«mateship»), была очевидным образом связана с общими условиями
существования, включая следующие: ( 1 ) совместное делание одних и
тех же вещей (как в случае польского koledzy), (2 ) идентичность ве­
щей, которые происходили с вами (как и в случае русского товарищ),
(3) взаимная помощь во всякое время, (4) надежда на взаимную под­
держку в беде, (5) идентификация себя с другим в случае несчастья.
Последние три из этих компонентов могут быть представлены сле­
дующим образом:
я хочу делать хорошие вещи для этих людей, когда я могу
когда что-то плохое случается с одним из этих людей,
было бы плохо если бы я не сделал бы чего-нибудь хорошего для этого
человека
я не хочу чтобы плохие вещи случались с этими людьми,
как не хочу того, чтобы плохие вещи случались со мной.

Как указал (устно) Ян Грин, «mates» любят и активно стремятся де­

лать вещи друг для друга все время, но особенно они любят помогать
друг другу с выполнением специальных планов (таких как постройка
забора или проверка мотора). Но они также считают своей обязанно­
стью заботиться друг о друге и защищать друг друга, когда случаются
неприятности. Компоненты 'я хочу делать хорошие вещи для этих
людей’ и 'если что-то плохое случится с одним из этих людей, было
бы плохо, если бы я не сделал бы чего-нибудь хорошего для этого че­
ловека’ отражают эти два аспекта товарищеской взаимопомощи (two
aspects of mates’ mutual support). Снова процитируем Гарвина: «При
пожаре, наводнении или возникновении какой-либо другой пробле­
мы вы нуждаетесь в том, чтобы кто-то (a man) стоял рядом,— и вы
должны быть готовы встать рядом, когда ваш mate столкнется с труд­
ностями» (Garvin 1988: 38).
Хотя в настоящее время идея помощи своим «mates», когда их по­
стигают беды и невзгоды, быть может, подчеркивается несколько
меньше, чем в прежние времена, она все еще вполне определенно
присутствует (в той мере, в которой сохраняется сам концепт «mate»).
 Но в то время как обсуждавшиеся до сих пор оценочные компо­
ненты объясняют один из действительно важных аспектов концептов
mate и mateship, они, как кажется, не в полной мере ухватывают при­
знак «верности», ощущаемый многими как не менее существенный
для концепта «mate». В конце концов, люди могут считать необходи­
мым помогать друг другу вообще и в несчастьях особенно, не чувствуя
при этом необходимости «стоять горой друг за друга», когда один из
них делает что-то плохое или когда один из них думает, что другие
делают что-то плохое. И все же, по формулировке Фрэнка Харди
(процитированной в TAND), «а mate can do по wrong» («mate не может
сделать ничего дурного»), и мысль о том, чтобы «заложить товарища»
(the idea of «dobbing a mate in») (cp. главу 5*) или «предать» своих това­
рищей по работе (one’s fellow workers), действуя как «scab» (т. е. штрейк­
брехер), полностью несовместима с понятием ’mateship’.
Представление о равенстве, единстве существования и взаимозави­
симости перед лицом трудностей и опасности не слишком точно обо­
значается посредством таких слов и словосочетаний, как solidarity ’со­
лидарность’, mutual support 'взаимная поддержка’, loyalty ’верность’ и
sticking to one another through thick and thin ’верность друг другу во все вре­
мена’; но без более филигранного анализа невозможно понять, что
именно стоит за этими ярлыками и как рассматриваемые установки
отличаются от тех, которые закодированы в других этносоциологиче-
ских категориях, таких как koledzy, товарищи и друзья.
Связывая основные черты австралийских нравов с ссыльным про­
шлым Австралии, Уорд также отмечает: «Возьмите, например, в выс­
шей степени эгалитарное чувство групповой солидарности и верно­
сти, являющееся, может быть, самой характерной чертой всех заклю­
ченных. Это было выделено в качестве основного отличительного
признака австралийских ссыльных переселенцев за пятьдесят лет до
того, как Лоусон и другие стали так много писать о [феномене]
mateship» (Ward 1958: 77).
Ср. также следующее заключение, к которому приходит Уорд в ре­
зультате своего анализа народных австралийских баллад: «Величай­
шее благо стоять плечом к плечу со своими mates при всех обстоя­
тельствах и величайшее зло покинуть их» (188). Ясно, что это не со­
всем то же самое, что убеждение в том, что следует помогать своим то­
варищам (one’s companions) в несчастье— или, скорее, это нечто боль­
шее. И все же идея «стоять [плечом к плечу] с кем-то» и «стоять [го­
рой] за кого-то», по общему признанию, ощущается как существенный

* Книги Вежбицкой Understanding Cultures through their Key.—Прим. шрев.

элемент традиционной австралийской народной философии «братства»
(«mateship»). Чтобы отразить в описании этот характерный для «mate-
ship» признак «верности», я бы предложила ввести в толкование сле­
дующие дополнительные компоненты:
я не хочу говорить плохие вещи об одном из этих людей другим людям
я не хочу, чтобы другие люди говорили плохие вещи об одном из этих людей
я не хочу, чтобы другие люди делали что-нибудь плохое одному из этих людей,
Нет нужды говорить, что эти компоненты не имеют в виду дать ис­
черпывающее определение значения слова loyalty или полностью экс­
плицировать допущения, стоящие за осуждающими выражениями —
такими, как scab ’штрейкбрехер’ или dob in 'настучать, заложить’; они
предназначены лишь для того, чтобы выявить связанный с ними ас­
пект концепта 'mate’.
В соответствии с этосом братства, мужчине полагается быть на сто­
роне своих «mates». Несмотря на то, что правила игры позволяют
«поддразнивать» своих дружков [to «rubbish» one’s mates] (т. e. гово­
рить плохие вещи о них) им в лицо для смеху, говорить плохие вещи
о них постороннему (в особенности «стучать на них»), так же как и
охотно слушать плохие вещи, которые говорят о них посторонние,
ощущалось бы как проявление нелояльности.
Представление о том, что посторонним не говорят плохие вещи о
своих mates, тесно связано с представлением о том, что человек не хо­
чет, чтобы «другие люди» делали бы им что-то плохое. Оба эти пред­
ставления частично отражены в традиционном австралийском отвра­
щении к «закладыванию товарища» («dobbing a mate in»), т. е. к тому,
чтобы говорить что-то плохое о товарище кому-нибудь из власть иму­
щих (боссу, полисмену, даже жене товарища) и тем самым, возможно,
навлечь на товарища более или менее серьезные неприятности.
Подчеркивая глубину внедрения концепта 'mateship’ в «австралий­
скую душу» [«Australian psyche»], Хорнидж (Hornadge 1980) с одобре­
нием цитирует следующее определение, предложенное Томасом Дод­
дом и процитированное в «Остралиан уоркер» (1926):
What is a mate nowadays? Somebody you can rely on-through thick, thin and
middling; past hell and high water. Like the mariner’s compass he always points north
to you. In any trouble, you always know what he will do, without argument; because,
since he is your mate, it is exactly what you would do yourself. Your mate is indeed
yourself in another fellow's skin 'Что такое mate в наши дни? Некто, на кого вы мо­
жете положиться — в радости, в горести и в обычные времена; что бы там ни бы­
ло. Как компас у моряка, он всегда показывает вам, где север. При любых непри­
ятностях вы всегда знаете, что он сделает, без лишних слов; потому что, поскольку
он ваш товарищ (mate), это в точности то, что вы сделали бы сами. Ваш mate—это
действительно вы сами в шкуре другого парня’ (129).

Эта психологическая идентификация и солидарность со своими

«товарищами» («mates»), имплицированные самим словом mate, напо­
минает те же качества, имплицируемые русским словом товарищи. Я
представила эту психологическую идентификацию и солидарность в
толковании слова товарищи в форме компонента 'я не хочу, чтобы с
этими людьми происходили плохие вещи, как я не хочу, чтобы пло­
хие вещи происходили со мною’, и в некотором смысле можно ска­
зать, что это применимо и к mates тоже. Но в случае mates эта «солидар­
ность» сопровождается признаком «верности» и «антиавторитарно­
сти», а это требует другой формулировки толкования. Я думаю, что
предложенные здесь дополнительные компоненты адекватно отража­
ют этот аспект концепта «mateship».
Обсуждаемые здесь оценочные компоненты в mate с особенной яс­
ностью прослеживаются в значении выражения good mate, употребляе­
мого в абсолютном смысле, то есть не только как «Jack is a good mate
of Bill» ['Джек — хороший товарищ Билла’], но и как «Jack is a good
mate» ['Джек — хороший товарищ’]. Например:
Old Sam, born and reared in the bush, a good mate and bushman 'Старый Сэм,
родившийся и воспитанный в буше, хороший товарищ и обитатель буша' (1968,
OEDS).

Как показывает этот пример, качество быть «хорошим товарищем»

(«good mate») может рассматриваться в традиционной австралийской
культуре как критерий человеческой ценности вообще. Это также ил­
люстрирует следующий пример из XIX века, с другой синтаксической
структурой:
At this time I was mates with a young fellow called, Jim Smith, a good enough lad as
a mate 'В то время мы были товарищами (mates) с молодым парнем, Джимом Сми­
том, довольно хорошим малым в качестве товарища’ (1880, OEDS).

Ясно, что, говоря о свойстве «быть хорошим товарищем» («good

mate») в этом общем, абсолютном смысле, имеют в виду отноше­
ние человека в своему ближнему, равному ему по статусу, тому, с кем
у него общая жизнь, а эта установка должна включать в себя боль­
ше, чем просто готовность помочь в случае несчастья. Все доступ­
ные примеры подтверждают мысль о том, что данная установка вклю­
чает также «солидарность и верность» в том смысле, что человек
не хочет, чтобы кто-то делал плохие вещи его товарищам (mates), как не
 г

хочет и того, чтобы кто-то делал плохие вещи ему самому18. Выражение
great mates 'отличные товарищи’ имеет сходные импликации. Например:
An obelisk in the Jewish section of the Melbourne General Cemetery records the
names of those who fought for Australia in the 1914 War. Many of them trained in the
Faraday Street School cadets. They asssimilated the lessonsof patriotism and were great
mates ' Обелиск в еврейской части Мельбурнского общего кладбища хранит имена
тех, кто боролся за Австралию в войну 1914 года. Многие из них прошли подго­
товку в кадетской школе на Фарадей-стрит. Они усвоили уроки патриотизма и бы­
ли отличными товарищами’ (1974, «Сидни морнииг геральд», OEDS)
Хвалить кого-то как «товарища» [«mate»] (и, следовательно, как
прекрасного человека) можно и при помощи других прилагательных,
выбранных по большей части ad hoc, как в следующем примере:
Poor old Joe! Too much courage and too little brain... A grand mate, though ’Бед­
ный старина Джо! Слишком много куражу и слишком мало мозгов. ...Но, впро­
чем, грандиозный товарищ’ (1953, цитируется по Wilkes 1978)
Слово mateship, употребляемое по отношению к идеалу, так же как
и по отношению к реальности, также указывает в этом направлении.
Это подводит нас к следующему толкованию:
(мой) mate
(a) всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других мужчинах так:
(b) эти люди —люди вроде меня
(c) эти люди часто бывают в том же месте, что и я
(d) эти люди делают то же, что я
(e) эти люди делают это со мною
(О с этими людьми происходит то же, что и со мною
(g) я хочу делать хорошие вещи для этих людей
(h) когда что-то плохое случается с одним из этих людей, было бы
плохо если бы я не сделал бы чего-нибудь хорошего для
этого человека (
(i) я не хочу чтобы плохие вещи случались с этими людьми, как не
хочу того, чтобы плохие вещи случались со мной
(j) я не хочу говорить плохие вещи об одном из этих людей другим
людям
(k) я не хочу, чтобы другие люди говорили плохие вещи об одном из *
этих людей
(l) я tie хочу, чтобы другие люди делали что-нибудь плохое одному
из этих людей
(ш) эти люди думают то же самое обо мне
(п) когда мужчины думают так о других мужчинах, они чувствуют нечто
хорошее ,
(о) я так думаю об этом человеке.
 Компонент (а) этого толкования указывает на то, что mate относит­
ся к общераспространенной форме социальных отношений, в типич­
ном случае связывающей мужчин с другими мужчинами, (Ь) отражает
эгалитарный и коллективистский характер этого отношения, (с) ука­
зывает на товарищество (companionship), (d) и (е) — на общую дея­
тельность, (t) — на общие условия существования. Компонент (g) ука­
зывает на готовность прийти на помощь своим товарищам (mates) в
любое время, (h) — на обязанность помогать им во время неприятно­
стей и (i) — на идентификацию с ними перед лицом несчастья. Ком­
поненты (j), (к) и (1), вместе взятые, указывают на представления о
«солидарности» и «верности» перед лицом внешнего мира, особен­
но— перед лицом кого-то из власть имущих. Компонент (т) указы­
вает на представление о взаимности. Компонент (п), который от­
носится к эмоциональному параметру отношения «mateship», сфор­
мулирован таким образом, что может покрывать не только что-то
подобное личной привязанности, но и более общее чувство удо­
влетворение от наличия данного типа уз, связывающих человека
с другими людьми. Наконец, компонент (о) отражает тот факт, что
слово mate может относиться к индивиду, так же как и к группе
людей.
Компонент (с) предложенного толкования мог бы быть поставлен
под сомнение на том основании, что иногда частое общение характе­
ризует скорее прошлое, чем настоящее, но это обычно сигнализирует­
ся при помощи прилагательного old («ап old mate of mine» ['мой ста­
рый товарищ’]) и, во всяком случае, общая модель, предложенная в
компоненте (а) сигнализирует, что следующие далее условия относят­
ся к прототипу, который определяет ТИП отношения, а не каждый
конкретный случай.
Дойдя до этого окончательного толкования слова mate, мы теперь
в состоянии лучше оценить решение TAND постулировать два от­
дельных значения (помимо «mató-партнерского»), а именно—mate2 и
mate3. С этой целью рассмотрим еще раз следующие два предложения,
приведенные в TAND в качестве иллюстраций гипотетического зна­
чения mate2 :
The boy had joined his mates in one of the little cemeteries on the Western front.

Seventeen of our mates were killed in the mining industry last year.

Есть ли какие-то основания рассматривать такие употребления сло­

ва víates как семантически отличные от употреблений, иллюстрирую­
щих гипотетическое значение mate$, как в следующем предложении:
 He's me mate. I gotta help ¡in 'Он мой товарищ. Я должен помогать ему’ (1977,
Бейлби).
Мотивы принятого в TAND решения разделить предполагаемые
значения mate2 и mate$ ясны: mate$ мыслится как предназначенное для
обозначения чего-то вроде «личных друзей» («personal friends»), тогда
как mate<¿ (со всеми примерами во множественном числе) может отно­
ситься к сослуживцам (fellow-workers), членам одной спортивной ко­
манды (fellow-sportsmen), однополчанам (fellow-soldiers), с которыми
человек «был сведен» судьбою.
Однако в свете предшествующего обсуждения я бы высказалась в
том духе, что в австралийской культуре не проводится различия меж­
ду «личными друзьями» («personal friends») и «безличными товарища­
ми» (в смысле сослуживцев или однополчан). Проводить такое разгра­
ничение внутри слова mate означало бы навязывать чуждую точку зре­
ния австралийской культуре и австралийскому английскому языку. С
точки зрения австралийской культуры, существенно то, что к товари­
щам по работе, товарищам по игре или однополчанам относятся с те­
ми же обязательствами, солидарностью и верностью, как и к хорошим
личным «товарищам» («mates»).
Рассмотрим, например, фрагмент интервью со знаменитым австралий­
ским регбистом Полом Вотином, известным под прозвищем «толстяк»:
Old mates —blokes who've known each other for H), 20, 30 years, who've played
together, got drunk together, been best man at each other’s wedddings — have thrown
down the gloves and they're going for each other’s throats. It’s shocking 'Старые това­
рищи, парии, которые знали друг друга 10, 20, 30 лет, которые вместе играли,
вместе выпивали, были шаферами друг у друга на свадьбах, сбросили перчатки и
готовы перегрызть друг другу горло. Это неприлично’ (Jamrozik 1995: 36).

«Товарищи» («mates»), о которых говорит Толстяк, это его коллеги

по Австралийской регбистской лиге—то есть люди, которые были
«сведены вместе» обстоятельствами, но которые также были собутыль­
никами, людьми, которым доставляло удовольствие общество друг
друга и которые в то же время рассматривались всеми как имеющие
нерушимые обязательства друг перед другом на личном уровне.
Разумеется, всегда можно провести различие между чьими-то
«mates» вообще и любимыми «mates» или «лучшими mates», как можно
провести различие между чьими-то «друзьями» вообще и «лучшими
друзьями». Но слово mates как таковое не более полисемично в рас­
сматриваемом отношении, чем слово friend. Именная категория mate
инклюзивна, и сама эта инклюзивность показательна для культуры.
Одно и то же предлож ение может относиться к специальным лич­
ным «mates» и к «mates» или «mateship» в более широком смысле, не
делающем различия между двумя названными выше, как в следую­
щем примере:
Shearing to me is the mates I’ve made. ...There is no greater mateship in any
industry in Australia 'Стрижка [овец] для меня— это товарищи, с которыми я со­
шелся. ...Ни в какой другой области промышленности нет большего братства’
(1984, «Пипл магазин» [Сидней], цитируется noTAND).
В традиционной австралийской культуре «mateship» рассматрива­
лось как нечто связывающее людей не только с их «best mates» ['луч­
шими товарищами’] или с их «great mates» ['большими товарищами’],
но и с теми, с кем они вместе работали на золотых приисках, стригли
овец, «копали», были в армии или играли в регби, и это представле­
ние является одной из наиболее устойчивых и характерных черт авст­
ралийской культуры19.

5.5. « Р а з в е н ч а н и е » б р а т с т в а (m a te s h ip )?

Поскольку концепт ‘mateship’ всегда считался одним из ключевых

для австралийской культуры, неудивительно, что именно этот кон­
цепт в первую очередь подвергается нападкам со стороны многих со­
временных авторов, пытающихся упразднить само понятие «австра­
лийская культура». Я проиллюстрирую эту тенденцию двумя цитата­
ми, одна из книги Дональда Хорна «Идеи для нации» (Н о те 1989),
другая — из книги Элен Томпсон «Достаточно честно» (Thompson
1994). Подход Хорна (упоминавшийся выше), состоит в отказе от
идеи «mateship» как чего-то специфически австралийского:
...к концу [XIX] века оно [слово mate] развилось в особую культурную форму, в
существительном «mateship», которое рассматривалось многими как решающий
вклад Австралии в цивилизацию. Создание этого значения принадлежало народу,
но оно стало предметом интеллектуальной популяризации со стороны некоторых
из профессиональных поклонников буша. Это было не что иное, как идея консо­
лидированного (мужского) товарищества, но оно рассматривалось как имеющее
специально австралийские характеристики, сопоставимые с запахом эвкалипто­
вых листьев. В 90-х годах прошлого века слово было усвоено развивающимся
профсоюзным движением, что дало рабочему классу XIX века сознание опреде­
ленного местного аромата; его усвоение во время Великой войны* австралийскими
солдатами придало солдатскому товариществу (camaraderie of soldiers) особую ав-

Т. е. первой мировой войны.—Прим, перев.

стралийскую теплоту; так среди его сторонников возникла вера в то, что их брат­
ство (mateship) было чем-то уникальным во всей истории человеческого обще­
ния (183).
В противоположность Хорну, Томпсон рассматривает идею братст­
ва (mateship) как специфическую для Австралии, но квалифицирует ее
как «расистскую, сексистскую, этноцентрическую, конформистскую и
деспотическую». «Mateship» становится, таким образом, кнутом, с по­
мощью которого Томпсон избивает историю Австралии и культуры в
целом (под аплодисменты Дональда Хорна на обложке):
Хотя положительная роль братства (mateship) п создании мощного профсоюз­
ного движения не должна недооцениваться, не следует игнорировать и его недос­
татки. Поскольку mateship было эксклюзивным, оно было не эгалитарным, а раси­
стским, сексистским, этноцентрическим, конформистским и деспотическим. Эта
критика едва ли нова, но непривлекательные аспекты братства (mateship) были
глубоко укорененной частью его определяющих признаков. И они повлияли на
то, как Австралия изображалась в социологических комментариях (35);
Австралия была эгалитарна потому, что ей были свойственны ксенофобия и
сексизм (252);
Приложив все силы к тому, чтобы разрушить туземные культуры, австралий­
ское общество начало борьбу за создание особой культурной общности из среды, в
которой доминировали консервативные, конформистские, англо-ориентирован­
ные ценности (215).

Я надеюсь, что эта глава показывает, что как Хорн, так и Томпсон
в своих оценках концепта mateship неправы по существу: Хорн — по­
скольку отвергает его как общее место, а Томпсон — поскольку пред­
ставляет расизм и сексизм как его решающие характеристики.
Начиная с обвинений Томпсон, отметим, что в английском, как и
во многих других языках, есть слова, которые действительно недву­
смысленно выражают расизм и сексизм. Хорошо известное слово чер-
иожопые, употребляемое по отношению к жителям Средней Азии (ср.
Wimbush & Alekseev 1982), представляет собой ясный пример расизма,
как и такие английские слова, как rice-eyes 'азиаты {букв.— рисовогла-
зые)’, slit-eyes ’узкоглазые’, slant-eyes ’косоглазые’ (cp. Dean 1985); и яв­
ные этнические предрассудки отражены в таких английских (австра­
лийских) словах, как .wog ’черномазый’, dago ’итальяшка’ и greaso*. Что

* Слово, ныне неупотребительное; образовано от grease ’жир’ и имеет коннота­

ции слипшихся, жирных волос. Прежде использовалось в Австралии в основном
по отношению к грекам. Ср. использовавшиеся некогда в американском сленге и
имеющие сходные коннотации обозначения greaser по отношению к мексиканцам
до сексизма, то в высшей степени изощренный фрагмент русского
языка, называемый матом, дает особенно выразительную иллюстра­
цию, так же как и — в значительно меньшем масштабе — английские
слова вроде bitch 'сука', doll 'куколка’ и др. Но в словах mate, и mateship
нет ничего ингерентно расистского или сексистского.
Говоря это, я не имею в виду оспаривать существование расизма
или сексизма в прошлом Австралии или отрицать какие бы то ни бы­
ло связи между этосом братства (mateship), с одной стороны, и секси­
стскими и расистскими установками—с другой. Но называть расизм
или сексизм «определяющими характеристиками» для mateship про­
сто неверно.
Как мы видели, концепт ’mateship’ включает (среди прочих) компо­
ненты 'эти люди—люди вроде меня’ и 'мужчины часто думают о дру­
гих мужчинах так’. Но компонент 'эти люди—люди вроде меня’ мо­
жет быть истолкован более инклюзивно или более эксклюзивно. Он
не является ингерентно расистским или сексистским и поэтому, в ча­
стности, изменение социальных установок может привести к посте­
пенному расширению употребления слова víate, так что оно станет ох­
ватывать и эмигрантов из южной и восточной Европы и из Азии. (В
этом контексте стоит также отметить примечательный успех «Австра­
лийской свободы» из проекта Хангера «А plate for mate» [«Тарелка для
товарища»], осуществленного в австралийских школах в 1991 г.)
Как мы видели, ингерентная семантика слова mate не исключает
возможности распространения этого слова и на женщин, несмотря
на то что в его значение вписан мужской прототип, вполне понят­
ный, если принять во внимание половой дисбаланс на протяжении
большей части истории Австралии. (Томпсон, между прочим, отрица­
ет наличие такого дисбаланса на том основании, что в стране много
чернокожих женщин— аргумент, игнорирующий как логику, так и
арифметику.)
Хорн утверждает, что в австралийской идее братства (mateship) нет
ничего уникального. Это недоразумение может быть обязано своим
возникновением тенденции принимать приблизительные эквивален­
ты за точные синонимы. Однако, как мы видели, такие концепты, как
’mate’, 'friend’ и 'comrade’, очень сложны, и каждый подобный кон­
цепт образует особую конфигурацию ряда семантических компонен­
тов, Некоторые из этих компонентов могут проявляться в различных
языках, но конфигурация в целом является уникальной. (...)

и, шире, любым латиноамериканцам, а также grease-ball—по отношению к грекам

и, шире, любым темным иностранцам.—Прим, перев.
 6. Заключение

Для целого ряда дисциплин, таких как социология, психология,

антропология, философия, важно понимать, как люди категоризуют и
концептуализуют свои отношения с другими людьми. Однако в
обильной литературе, посвященной этому предмету, отношения меж­
ду людьми часто интерпретируются через призму одной конкретной
этнотаксономии, особенно этнотаксономии, воплощенной в (совре­
менном) английском языке. Это относится как к более традиционным
работам, посвященным «дружбе» («friendship»), так и к работам, напи­
санным в рамках новой дисциплины, изучающей интерперсональные
отношения (как, например, в «серии издательства Sage по близким
взаимоотношениям»). Проблема в большой мере лежит в овеществле­
нии английских слов, таких как friend и friendship, и в их бездумном ис­
пользовании в качестве инструмента описания и теоретических кон­
структов, пригодных для того чтобы говорить о людях и отношениях
между людьми вообще.
Например, Серпелл при обсуждении того, что он называет «чело­
веческими дружбами» («human friendships»), сравнивая их с общест­
венными отношениями среди человекообразных обезьян, настаивает
на том, что «взаимная приязнь» представляет собою необходимую
принадлежность «дружбы» (Serpell 1989: 116). Но почему «взаимная
приязнь» должна быть важнее для отношений между людьми, чем,
например, взаимная поддержка, солидарность, верность или общие
переживания? Не объясняется ли акцент на «взаимной приязни» тем,
что он, неосознанно, исходит из английского концепта 'friend’?
Рассмотрим также следующие утверждения другого автора, Аллана
(Allan 1979):
...дружба (friendship) является личным отношением в том смысле, что она рас­
сматривается как затрагивающая индивидов как индивидов, а не как членов ка­
ких-либо групп или коллективов (38);
Второй характерной чертой дружеских отношений (friend relationships) явля­
ется то, что они определяются как добровольные. Они рассматриваются как ре­
зультат свободного выбора и того, что в каждом случае один друг выбирает друго­
го (40);
Из той мысли, что дружба (friendship) является добровольной, вытекает допу­
щение, что она представляет собою отношение, основанное на удовольствии.
Друг — это кто-то, с кем тебе приятно проводить время и вместе делать что-ли­
бо (41);
 Это... отношение..., которое существует просто потому, что его находят прият­
ным (43).
Все эти утверждения отражают точку зрения, на которую автора
навело английское слово friend в его современном употреблении. На­
пример, как мы видели, польское слово koledzy, русское слово товари­
щи и слово австралийского английского языка mates не предполагают
«личного отношения, затрагивающего индивидов как индивидов, а не
как членов каких-либо групп»; тем не менее связь, которую koledzy, то­
варищи и mates имеют между собою, может быть столь же крепкой или
более крепкой, чем связь между «friends».
То же самое относится и к добровольному, свободному выбору сво­
их «товарищей». Если «friends» могут выбираться добровольно, то
koledzy, товарищи и mates не «выбираются», но это не делает указанные
отношения сколько-нибудь менее значимыми.
Наконец, представление, согласно которому самые важные отно­
шения между людьми за пределами семьи—это отношения, основан­
ные на «удовольствии», неприменимо даже к традиционной англо­
саксонской культуре. Например, когда Эмерсон пишет, что «друг есть
такое лицо, с которым я могу быть искренним» («а friend is a person
with whom I may be sincere»), или: «Будь лучше крапивой в боку твоего
друга, чем его мертвым эхом» («better be a nettle in the side of your
friend than his echo»),— он очевидным образом не понимает под «дру­
гом» («friend») приятного компаньона. И русское ключевое слово друг
или польское przyjaciel также не указывают специально на идею «при­
ятного общества». Очевидно, что измерения, на которых сосредото­
чился Аллан (Allan 1979) (и которые как будто подтверждаются ком­
ментариями его респондентов),— это на самом деле измерения, на
мысль о которых наводит современное английское словоупотребле­
ние. Они отражают предположения, ожидания и ценности современ­
ной англо-саксонской культуры.
Но литература, посвященная отношениям между людьми, также
полна работ, которые не находятся под влиянием таких английских
слов, как friend и friendship, и в которых вместо того проводятся разгра­
ничения, не имеющие отношения к обычному словоупотреблению —
в английском или каком-либо другом языке.
Рассмотрим, например, утверждения вроде следующих: «Глубокие
друзья любят друг друга» («Deep friends love one another») и «идея глу­
боких друзей, не поверяющих друг другу свои сокровенные мысли,
кажется почти непредставимой» (Thomas 1987: 217). Чего в точности
касаются эти утверждения? Употребления английского слова friend?
 По-видимому нет, поскольку слово friend не предполагает ни любви,
ни взаимного доверия. (Носители английского языка говорят о «close
friends» [«близких друзьях»], «old friends» [«старых друзьях»], «good
friends» [«добрых друзьях»] или «best friends» [«лучших друзьях»], но
не о «deep friends» [«глубоких друзьях»].) Чего же они тогда касаются?
Если они касаются отношений между людьми независимо от их языка
и культурной принадлежности, то они, по-видимому, значат немногим
более того, что некоторые люди любят друг друга и поверяют друг
другу свои сокровенные мысли,— едва ли оригинальное утверждение.
Сделав эти начальные утверждения о том, что он называет «глубо­
кими друзьями», автор далее проводит некоторые терминологические
разграничения, выделяя «дружбы ради удовольствия» («friendships of
pleasure»), «дружбы из соображений удобства» («friendships of conve­
nience») и «товарищескую дружбу» («companion friendship»), и говорит
об этих «видах дружбы», созданных посредством его собственных
произвольных терминологических решений, как если бы они пред­
ставляли собою объективную действительность. Например, он утвер­
ждает, что «товарищеские дружбы — это проявление выбора со сторо­
ны участников» (215).
Но какой смысл делать обобщения относительно категорий, кото­
рые мы сами изобрели? Английский язык и англо-саксонская культу­
ра не разграничивают «дружбы ради удовольствия», «дружбы из сооб­
ражений удобства» и «товарищескую дружбу». С другой стороны, в
английском языке воплощена социокультурная категория «friend», ка­
тегория, которая заслуживает изучения как отражение объективно су­
ществующей англо-саксонской культуры и ключ к ее постижению.
Подобным же образом, тот факт, что австралийская разновидность
английского языка включает, в дополнение к этому, социокультурную
категорию «mate», представляет собою важный эмпирический факт,
свидетельствующий об особых австралийских моделях общественных
отношений и специфических австралийских культурных ценностях.
Эти данные подводят нас к объективным социокультурным реально­
стям и позволяют нам лучше их понять. Такие реальности не могут
быть вполне поняты, если не уделить достаточное внимание языку и,
в частности, таким ключевым словам, как friend, mate, kolega, друг и то-
ва}гищ. Однако, для того чтобы полностью понять такие слова, нам не­
обходимо избегать овеществления концептов, которыми нас снабжает
наш родной язык, и постараться исследовать соответствующие выра­
жения— включая слова нашего родного язы ка— с универсальной точ­
ки зрения, независимой от конкретной культуры.
 П риложение
С в о д к а в сех ф о рм у л

(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я думаю об этом человеке хорошие вещи
(б) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(е) я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(() я не хочу, чтобы многие другие люди знали эти вещи
я хочу делать хорошие вещи для этого человека
(Ь) я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(¡) когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень хорошее
(р я так думаю об этом человеке

(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) я хорошо знаю этого человека
(c) я хочу часто быть с этим человеком
((1) я хочу часто делать вещи с этим человеком
(е) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(!) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
я так думаю об этом человеке

(мой) друг
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я думаю об этом человеке очень хорошие вещи
(в) я хочу часто бывать с этим человеком
(е) я хочу часто разговаривать с этим человеком (говорить ему ка­
кие-то вещи)
(О я знаю: я могу сказать этому человеку что угодно
(д) из-за этого не случится ничего плохого
(Ь) я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(¡) я хочу, чтобы этот человек знал, почему я это думаю
(р я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(k) я хочу делать хорошие вещи для этого человека
(l) когда что-то плохое случается с этим человеком,
я не могу не сделать нечто хорошее для этого человека
(ш) я знаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(п) когда люди думают так о других людях, они чувствуют нечто
очень хорошее
(о) я так думаю об этом человеке
 (моя) подруга
(a) всякий знает: многие женщины думают о каких-то других женщинах так:
(b) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я знаю этого человека долгое время
(с!) я думаю нечто хорошее об этом человеке
(е) этот человек — некто вроде меня
(!) я хочу часто бывать с этим человеком
часто, когда я что-то делаю,
этот человек делает нечто похожее
(Ь) часто, когда со мною что-то происходит,
с этим человеком происходит нечто похожее
(1) часто, когда я что-то чувствую,
этот человек чувствует нечто похожее
0) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорош ее
(k) я знаю: этот человек думает обо мне то ж е самое
(l) я так думаю об этом человеке
(мой) приятель
(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других лю дях так:
(b ) я хорош о знаю этого человека
(c) когда я с этим человеком, я чувствую нечто хорош ее
(с!) когда я нечто делаю с этим человеком, я чувствую нечто хорошее
(е) я думаю, что этот человек думает обо мне то ж е самое
(!) я так думаю об этом человеке

(мой) товарищ I
(a) всякий знает: многие лю ди иногда так думают о каких-то других людях:
(b ) эти лю ди — лю ди вроде меня
(c) эти лю ди в том ж е месте, что и я
(б) с этими лю дьм и происходит то же, что и со мною
(е) я не хочу, чтобы с этим и лю дьм и происходили плохие вещи, как
я не хочу, чтобы плохие вещ и происходили со мною
(0 когда лю ди думаю т так о других лю дях, он и чувствуют нечто хорошее
м ногие мужчины думаю т так о каких-то д руги х муж чинах
(Ь) я так думаю об этом человеке

товарищ^
(a) всякий знает: м н оги е лю ди дум аю т о каких-то д р у ги х лю дях так:
(b) эти люди—люди вроде меня
(c) есть много людей вроде этого
(<1) эти лю ди хотят, чтобы п р о и зо ш л и одни и те ж е вещи
(е) эти лю ди хотят, чтобы д л я очень м ногих лю дей произош ли хоро­
ш и е вещи
(1) из-за этого эти люди хотят, чтобы с некоторыми другими людьми
произошли плохие вещи
 (g) из-за этого эти люди хотят многое сделать
(h) я думаю обо всех этих людях нечто очень хорошее
(i) когда я думаю об этих людях, я чувствую нечто хорошее
(j) я так думаю об этом человеке
(мои) родные
(a) я думаю об этих людях так:
(b) эти люди — как часть меня
(c) я как часть этих людей
(d) не могло быть по-другому
(e) когда я думаю об этих людях, я чувствую нечто очень хорошее
(m u ) koledzy
(a) всякий знает: многие люди иногда так думают о каких-то других людях:
(b) эти лю ди— люди вроде меня
(c) я хорошо знаю этих людей
(d) я делаю много вещей в некотором месте
(e) эти люди часто бывают в том же самом месте
(О эти люди делают то же, что я
(g) я думаю, что эти люди думают то же самое обо мне
(h) когда люди думают так о других людях, они чувствуют нечто хорошее
(i) я так думаю об этих людях

(мои) colleagues
(a) я так думаю об этих людях:
(b) эти люди — люди вроде меня
(c) эти люди делают вещи того же рода, что я
(d) не многие другие люди делают вещи такого рода
(e) я думаю нечто хорошее об этих людях
(f) я думаю, что о некоторых вещах эти люди знают многое
(g) из-за этого эти люди могут делать вещи такого рода
(h) я думаю, что эти люди думают то же самое обо мне

(мой/моя) przyjaciel/ przyjaciolka

(a) всякий знает: многие люди думают о каких-то других людях так:
(b ) я очень хорошо знаю этого человека
(c) я думаю об этом человеке хорошие вещи
(d) часто, когда я что-то думаю, я не могу сказать это другим людям
(e) я могу сказать это этому человеку
(О я хочу, чтобы этот человек знал, что я думаю
(g) я хочу, чтобы этот человек знал, что я чувствую
(h) я думаю, что этот человек думает обо мне то же самое
(i) я так думаю об этом человеке
(j) я так не думаю о большинстве остальных людей
(k) когда я думаю об этом человеке, я чувствую нечто очень хорошее
 (мои) znajomi
(a) всякий знает; многие лю ди думаю т о каких-то других лю дях так:
(b ) я хорош о знаю этих лю дей
(c) я не хочу сказать; очень хорош о
(d) я могу сказать некоторы е виды вещ ей этим лю дям
(e) я не хочу говорить н екоторы е д р у ги е виды вещ ей этим людям
(f) когда я говорю нечто этим лю дям, я часто чувствую нечто хорошее
(g) я думаю, что эти лю ди думаю т обо м не то ж е самое
(h) я так думаю об этих лю дях

rodzina (Х-а)
(a) м ного лю дей
( b) эти лю ди как одно
(c) поскольку каж ды й из этих л ю д е й — это мать, отец, ж ена, муж или ре­
бенок кого-то д ру го го из них
(d) X — часть этого
(e) мать и отец Х-а — часть этого
(О д р у г и е лю ди — часть этого

X*s family
(a) н ек о то р ы е лю ди, не м ного л ю д ей
( b ) эти л ю ди как о д н о
(c) п оскольку каж ды й из эти х л ю д е й — это мать, о тец , ж ен а, муж или ре­
бенок кого-то д р у го го из них
(d) X — часть этого
(e) д е ти Х-а — часть это го

(мой) таЬел
(a) всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других мужчинах так:
(b) это человек вроде меня
(c) я должен нечто сделать
(d) я не смогу это сделать, если со мною не будет это делать другой
человек
(e) я хочу это делать с этим человеком
(О этот человек часто бывает п том же месте, что и я
(g) этот человек делает то же, что я
(h) этот человек делает это со мною
(i) с этим человеком происходитто же, что и со мною
(j) я так думаю об этом человеке
(k) я знаю: этот человек думает то же самое обо мне

(мой) mate
(a) всякий знает: многие мужчины думают о каких-то других мужчинах так:
(b) эти люди—люди вроде меня
(c) эти люди часто бывают в том же месте, что и я
ф эти лю ди делают то же, что я
(е) эти лю ди делаю т это со мною
Ф с этими людьми происходит то же, что и со мною
я хочу делать хорош ие вещи для этих людей
(Ь) когда что-то плохое случается с одним из этих лю дей, бы ло бы
плохо если бы я не сделал бы чего-нибудь хорош его для
этого человека
я не хочу чтобы плохие вещи случались с этими людьми, как не
хочу того, чтобы плохие вещи случались со мной
до я не хочу говорить плохие вещи об одном из этих людей другим
лю дям
(к.) я не хочу, чтобы другие люди говорили плохие вещи об одном из
этих лю дей
(1) я не хочу, чтобы другие люди делали что-нибудь плохое одному
из этих лю дей
(т) эти лю ди думаю т то же самое обо мне
(п) когда м уж чины думаю т так о других мужчинах, они чувствуют нечто
х о рош ее
(о) я так дум аю об этом человеке
 состав как ключ к этнофилософии,
3. С л о в а р н ы й
истории и политике: «Свобода» в латинском,
английском, русском и польском языках

Мир никогда не располагал хоро­

шим определением слова свобода.
Авраам Линкольн

1. 'Свобода’ — культуроспецифичный концепт

Большая часть обильной литературы, посвященной понятию ’сво­

бода’ написана разного рода философами. Насколько я знаю, по атому
предмету практически нет серьезной лингвистической литературы.
Однако лингвистический анализ данного концепта мог бы представ­
лять значительную ценность. В частности, в философской литературе
отсутствует анализ ’свободы’ и смежных концептов, предпринятый с
сопоставительной точки зрения — строгий и методичный анализ, ко­
торый позволил бы обнаружить сходства и различия между концеп­
тами, ассоциируемыми со ’свободой’, которые закодированы в слова­
ре различных языков и часто молчаливо предполагаются просто тож­
дественными1.
Философы, политологи и правоведы обыкновенно знают, что такие
более или менее специальные термины, как ’bail’ ['залог, поручитель­
ство’], ’warrant’ [’ордер’], ’custody’ ['опека’], 'solipsism’ ['солипсизм’],
'determinism’ ['детерминизм’], 'parliament’ ['парламент’], ’oath’ ['прися­
га’] и 'democracy’ ['демократия’], непереводимы. Однако гораздо ме­
нее известно, что неспециальные концепты, заключенные в англий­
ских словах freedom 'свобода’, justice 'правосудие; справедливость’ и
truth 'истина; правда’, также являются лингвоспецифичными. Также
не осознается и тот факт, что в словах языка закодированы опреде­
ленные способы концептуализации мира, а не объективная «картина»
действительности, т. е. что одну и ту же ситуацию или одно и то же
положение дел для целей языкового кодирования можно истолковать
различным образом (ср. Langacker 1987, 1990).
В философской литературе, посвященной свободе, авторы, как пра­
вило, выражают свою собственную точку зрения на свободу (или же
пытаются разъяснить взгляды какого-либо другого философа или пи-
сателя; см., например, Johnson 1980). Но в самом значении слова free­
dom уже заключена некоторая «точка зрения». Эта точка зрения, зако­
дированная в значении слова, составляет важный общественный
факт. Она отражает мировоззрение, господствующее в обществе, и в
какой-то степени увековечивает это мировоззрение. Поэтому важно,
чтобы в сочинениях на такие темы, как свобода, все авторы были в со­
стоянии отделить свою собственную точку зрения от точки зрения,
воплощенной в лингвоспецифичных лексических единицах, таких как
freedom (английский язык), libertas (латинский язык) и свобода (русский
язык), чтобы они не позволяли, чтобы их родной язык окрашивал их
восприятие обсуждаемых философских проблем, и чтобы они в своих
рассуждениях пытались достичь перспективы, не зависящей от кон­
кретного языка2.
Ниже я рассмотрю концепт, заключенный в английском слове
freedom, и ряд смежных концептов: 'libertas' (латинский язык), 'liberty’
(английский язык), 'свобода’ и 'воля’ (русский язык) и 'wolnosc’ (поль­
ский язык). Во всех случаях я попытаюсь свести сложные и лингво­
специфичные понятия к простым и универсальным концептам, таким
как ’хотеть’, ’делать’, 'мочь’, другой’, ’люди’ и 'хорошо’.

2. L ib e r ta s

Как отмечалось Виршубским и другими авторами, латинское слово

libertas «исходно обозначает статус 'liber’, т. е. лица, не являющегося
рабом»; и оно подразумевает «отрицание ограничений, налагаемых
рабством» (Wirszubski 1950: 1). Итак, в первом приближении можно
истолковать концепт, заключенный в слове libertas, в направлении, на­
меченном Цицероном (Paradoxa Stoicorum; цитируется по Lewis and
Short 1962):
quid est enim libertas? potestas vivendi ut velis
'ибо что есть lib e r ta s ? возможность жить, как ты хочешь'.
Разумеется, никто не может жить полностью «как он хочет» или де­
лать все, что он захочет, по причине разнообразных ограничений, на­
лагаемых на жизнь человека. Быть в состоянии жить, как ты хочешь,
означает контролировать свою жизнь—как может liber и не может
раб. Но эта «возможность жить, как ты хочешь» не понималась как
всякая «свобода от ограничений» или «безоговорочное право делать,
что тебе заблагорассудится» (Wirszubski 1950: 7). Она рассматривалась
как совместимая с ограничением, и римляне часто противопоставля-
ли ей понятие licentia, представляя libertas как умеренную и ограничен­
ную, a licentia—как неумеренную и ничем не ограниченную. Приве­
дем два примера (из Wirszubski 1950: 6):
Illa vêtus (Graecia)... hoc una malo concidit, libértate immoderata ac licentia contio-
num (Цицерон, Pro Flacco, 16).
'Та старая Греция... пала от одного зла: неумеренной libertas и licentia собраний’.
Licentia plebis sine modo libertatem exercensis (Ливий, XX1I1, 2, 1).
'Распущенность плебса, предававшегося libertas без меры’.
Собственно говоря, тот же самый Цицерон, который в одном кон­
тексте определял libertas как potestm vivendi ut velis ('возможность жить,
как ты хочешь’), в другом контексте утверждал, что libertas заключает­
ся в законах (libeitas in legibis consista-, De Legibus, цитируется по
Wirszubski 1950: 87).
Рассмотрим также следующее предложение (из одного из писем
Цицерона, цитируемых в Oxford Latin Dictionary)-.
. ..sibi libertatem censet Graeci datam, ut Graeci inter se disceptent suis legibus (Ци­
церон, £pistulae ad Atticum).
’...данная грекам libertas разбираться между собою посредством собственных
законов’.
Здесь речь идет не о том, чтобы на действия греков не налагалось
никаких ограничений; они хотят самоуправления. Интересно, что
libertas такого рода может быть ДАНА им (как она может быть дана ра­
бу), так, чтобы они могли стать— в рамках возможного — своими соб­
ственными хозяевами. Концепт 'libertas’ не предполагает полного от­
сутствия ограничений на то, что может сделать человек, но лишь воз­
можность устраивать свою жизнь в соответствии со своими желания­
ми (то есть быть в собственном распоряжении, а не в распоряжении
кого-либо другого).
Тем самым идея, отраженная в латинском концепте ’libertas’, по-ви­
димому, близка к тому, что Берлин (Berlin 1969) называет (используя
недифференцированно слова freedom и liberty) «понятием положитель­
ной свободы» («the notion of positive liberty»): «'Положительное’ значе­
ние слова ’свобода’ ('liberty’) происходит от желания индивида быть
своим собственным хозяином. Я хочу, чтобы моя жизнь и мои реше­
ния зависели от меня самого, а не от внешних сил какого бы то ни бы­
ло рода. Я хочу быть инструментом своей собственной воли, а не воли
других людей» (131).
Чарльз Тейлор (Taylor 1982) делает такое же утверждение: «Док­
трины положительной свободы связаны с точкой зрения на свободу,
которая в основном предусматривает осуществление контроля над
своей жизнью. С этой точки зрения, человек свободен только в той
степени, в какой он принимает решения и определяет устройство сво­
ей жизни. Концепт свободы здесь представляет собою концепт осуще­
ствления» (213). Если кто-то живет не так, как хочет, то это потому,
что он живет, как раб— раб какого-то другого человека или, выража­
ясь метафорически, раб обстоятельств. Обладать libertas по существу
означает не быть рабом никому и ничему (ср. Johnson 1980):
Quae sit libertas? Nulli rei serviré, nulii necessitate, nulli casibus, forlunam in aec-
quum deducere (Сенека, Epistulae ad Lucilium, цитируется no Stevenson 1958: 723).
'What is freedom? It means not being a slave to any circumstance, to any constraint,
to any chance; it means compelling Fortune to enter the lists on equal terms’
(перевод Стивенсона)
['Что есть свобода? Не быть рабом никакому обстоятельству, никакой необхо­
димости, никакой случайности; низводить судьбу до своего уровня (т. е. состязать­
ся с судьбою на равных)’].

В соответствии с тем, что было сказано, и с приведенными приме­

рами мы могли бы попытаться истолковать концепт 'libertas’ следую­
щим образом:
libertan
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я хочу это сделать
(c) не потому, что кто-то другой говорит мне:
«ты должен это сделать, потому что я хочу, чтобы ты это сделал»
(d) это хорошо для Х-а.

Компоненты (Ь) и (с), так сказать, показывают, что человек являет­

ся своим собственным хозяином и не находится под чьим-либо кон­
тролем, как раб; а компонент (d) необходим для того, чтобы объяс­
нить положительные коннотации этого слова, очевидные почти во
всех цитатах, приводимых в больших латинских словарях, таких как,
например, Льюис и Шорт (Lewis and Short 1962). Наличие таких поло­
жительных коннотаций очевидно также из таких общеупотребитель­
ных сочетаний, как libertatem dare 'дать свободу’, überteuern рготШеге ’обе­
щать свободу’, se in libertatem vindicare ’освободиться’, favor libertatis дар
свободы’.
Мысль Тейлора касательно «концепта осуществления» относится к
слову libertas постольку, поскольку это слово очевидным образом мог­
ло указывать на реальное поведение, а не только на возможности.
Проиллюстрируем это следующими примерами (из Oxford Latin Dictio­
nary 1968— 1982):
IS Л. Всжбицкая
 summa libertatis in oratione, multae facetiae (Цицерон, Brutus).
'крайняя tiberios в речах, многочисленные шутки’.
nimia libertas in adulescentia (Цицерон, pro Caelio).
'безмерная libertas в юношестве’.
omnium rerum impunitam libertatem tenere (Цицерон, De oratore).
'безнаказанно поддерживать libertas во всем’.
tanta libértate verborum (Требой, Epistulae ad Familiares).
'с такою libertas в словах (т. е. с такою искренностью, откровенностью)’.
М ожно бы ло бы пред п о л о ж и ть, что у сл ова libertas б олее одного
зн ач ен и я и что в в ы ш еп р и в ед ен н ы х п р е д л о ж е н и я х иллю стрируется
иное значение, неж ел и в п р и в ед ен н о м вн ач ал е о п р е д е л е н и и Ц ицеро­
на. Н о даж е если допустить, что это так и есть, п р и д е т с я п р и зн ать, что
гипотетическое второе значение тесно связано с п ервы м значением :
libertas2
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я этого хочу
(c) я не должен думать:
«я не могу нечто делать, потому что кто-то не хочет, что­
бы я это делал».

3. F reedom

На первый взгляд, концепт, заключенный в английском слове

freedom, может показаться тождественным концепту, заключенному в
латинском слове libertas. Однако при ближайшем рассмотрении обна­
руживаются интересные различия. На самом деле в некоторых из
приведенных здесь предложений со словом libertas слово freedom нель­
зя было бы употребить— или же оно поменяло бы свое значение. На­
пример, словосочетание freedom of speech 'свобода слова; букв.— свобода
речи’ не могло бы быть использовано в значении «искренность», «от­
кровенность» или «поэтическая вольность» (a freedom of words 'букв.—
свобода слов’ вообще не употребимо); нельзя сказать по-английски и
*freedom maintained with impunity 'букв.— безнаказанно поддерживаемая
свобода’. Аналогично, невозможно *exerase freedom 'букв.— осуществлять
свободу’, подобно тому как можно ехегсеге (’осуществлять’) libertatem
(вин.), как в цитате из Ливия. По-английски можно сказать exercise
power 'применять власть’ или exercise one's rights 'осуществлять свои пра­
ва’, но не exercise freedom. Кроме того, не всегда можно перевести free-
dont как libertas. В частности, такие словосочетания, как freedom from per­
secution ’свобода от преследования’ или freedom from tyranny 'свобода от
тирании’ (которые подробнее рассматриваются ниже), нельзя пере­
вести как *libertas ab insectatione или *lihertas ab dominatione, поскольку
слово libertas не принимает «отрицательные» («привативные») допол­
нения такого рода.
Основное различие между двумя концептами связано с тем, что
можно несколько неточно назвать более «негативной» ориентацией
freedom. Эту «негативную» ориентацию можно интерпретировать двоя­
ким образом. Во-первых, она связана с возможностью НЕ ДЕЛАТЬ того,
чего не хочешь; а во-вторых— с возможностью делать то, что хочешь
БЕЗ в м е ш а т е л ь с т в а со стороны других людей.
Первый аспект можно представить следующим образом:
freedom =>
если я не хочу чего-то делать, я могу не делать этого.

Нет никаких свидетельств того, что компонент такого рода содер­

жится в латинском концепте ’libertas’ или что он содержится или ко­
гда-либо содержался в английском концепте ’liberty’ (даже несмотря на
то, что, как мы увидим ниже, значение последнего слова изменилось).
Второй из «негативных» аспектов freedom находится в центре вни­
мания в рассуждении Исайи Берлина о том, что он называет «поняти­
ем ’отрицательной’ свободы». К сожалению, как отмечалось выше, в
рассуждении Берлина недифференцированно используются англий­
ские слова freedom и liberty. Это создает путаницу, поскольку значения
указанных слов не тождественны и на самом деле то, что Берлин на­
зывает «понятием ’отрицательной’ свободы», оказалось в большой сте­
пени инкорпорировано в слово freedom, тогда как слово liberty в преж­
нем значении было гораздо ближе к латинскому libertas, а его нынеш­
нее значение отражает иной концепт, который является продуктом
англо-саксонской культуры. Поляризация указанных двух концептов,
’freedom’ и ’liberty’, сама по себе показательна для данной культуры —
момент, мимо которого мы пройдем, если будем использовать эти два
слова недифференцированно. Имея это в виду, рассмотрим то, как
Берлин объясняет, называет «понятие ’отрицательной’ свободы»: «Обыч­
но меня называют свободным постольку, поскольку никакой человек
и никакой коллектив не вмешивается в мою деятельность. Политиче­
ская свобода в указанном смысле— это просто зона, в которой чело­
век может действовать без помех со стороны других людей. Если дру­
гие не дают мне сделать то, что я бы сделал в противном случае, то
постольку я несвободен» (Berlin 1969: 122—123).
 Согласно Берлину, классики английской политической философии
понимали 'свободу’ ('freedom') в точности п этом смысле. Берлин в
этой связи цитирует формулировку Гоббса: «Свободны й человек—
это тот, кому... не мешают делать то, что у него есть ж елани е сделать»
(Hobbes 1923),— и приписы вает это же п ред ставл ен и е Бентаму, Лок­
ку, Адаму Смиту и Д жону Стюарту Миллю:
...каков бы пи был принцип, на основе которого очерчивается зона невмеша­
тельства, ...свобода в указанном смысле означает свободу о т чего-либо; отсутствие
вмешательства по ту сторону подвижной, по всегда опознаваемой грани. ... 'Все
ошибки, которые человек может совершить вопреки советам и предостережени­
ям, значительно перевешиваются тем злом, которое состоит в том, чтобы позво­
лять другим принуждать его к тому, что они считают благом' (Милль). Защита
свободы состоит в решении 'отрицательной' задачи — отразить вмешательство из­
вне (126—127).
Интересно отметить, что Берлин выделил слово from 'от’ («liberty
from» [«свобода от»]. На самом деле, к английскому слову liberty пред­
лог from не присоединяется и, по-видимому, никогда не мог присоеди­
няться, тогда как к слову freedom присоединяется3. Указанное синтак­
сическое свойство слова freedom, которое отличает его от libertas, так же
как от liberty, свидетельствует в пользу той точки зрения, что новое по­
нимание того, в чем именно должна заключаться 'свобода’
(libertaslliberty), привело к возникновению в англо-саксонской культу­
ре нового концепта: концепта, заключенного в слове freedom, как оно
употребляется в современном английском языке. Я бы дала значению
этого концепта следующее толкование:
freedom
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) никто другой не может мне сказать: «ты не можешь этого сделать,
потому что я не хочу этого»
(d) если я не хочу чего-то делать, я могу не делать этого
(e) никто другой не может мне сказать: «ты должен это сделать, пото­
му что я этого хочу»
(f) это хорошо для Х-а
(g) плохо, если кто-то не может так думать.

Постулируя этот последний компонент, я не хочу защищать тот

взгляд, согласно которому в таких словах, как libertas или freedom, поло­
жение дел, к которому они относятся, представлено как морально хо­
рошее. Конечно, такие английские словосочетания и выражения, как
free of tax 'освобожденный от уплаты налогов’ и free of tourists 'свобод-
ный от туристов’, не подразумевают никакого морального суждения в
том смысле, в каком моральные суждения подразумевают такие слова,
как kind 'добрый’, courageous 'храбрый, мужественный’, honest 'честный'
и just 'справедливый’. Ошибочно, однако, сделать из этого вывод (как
делается, например, в Sommerville 1962), что слово free лишено (is free
of) какого бы то ни было оценочного компонента. Free подразумевает
не абсолютное оценочное суждение ('я думаю, это хорошо’), а оценоч­
ное суждение относительно экспериенцера ('я думаю, это хорошо
для Х-а’). Сочетание free from 1 подразумевает, что Z мыслится как не­
что плохое для лица X и что для Х-а хорошо быть «свободным»
(«free») от него4.
Чарльз Т ейлор (Taylor 1982) противопоставляет «позитивное» и
«негативное» понимание свободы (того, что он называет freedom) в пла­
не противопоставления реально осуществляемого контроля и права
выбора. В противоположность «доктринам позитивной свободы», «не­
гативные теории могут опираться на понятие возможности, когда сво­
бода заключена в том, что мы можем делать, какие возможности от­
крыты для нас, независимо от того, предпринимаем ли мы что-нибудь
для осуществления этих возможностей» (213).
Предложенные здесь толкования концептов libertas и freedom вклю­
чают и разграничение Тейлора. Следующий компонент концепта
libertas:
когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я хочу это сделать—

указывает на реально осуществляемый контроль, тогда как соот­

ветствующие компоненты концепта freedom:
(a) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(b) если я не хочу чего-то делать, я могу не делать этого—

указывают на доступное нам право выбора. То, что Тейлор называ­

ет «понятием возможности», описывается первым из вышеприведен­
ных компонентов: 'если я хочу что-то сделать, я могу сделать это’, но
то, что Тейлор называет «правом выбора», описывается вышеприве­
денными компонентами (а) и (Ь) вместе.
Интересно отметить в этой связи комментарий Локка: «In this then
consists freedom, in our being able to act, or not to act, as we shall choose,
or will» [«Тем самым свобода состоит в нашей способности действовать
или не действовать в соответствии с нашим выбором, или нашей во­
лей»] («Опыт о человеческом разуме», цитируется по OED). По суще­
ству представление Локка о «freedom» отличается от представления
Цицерона относительно «libertas» («Что такое libertas? Это возмож-
ность жить так, как ты хочешь») в точности так, как это предполага­
лось бы предложенными в данной главе толкованиями: понятие
libertas было сосредоточено на том, чтобы делать, что хочешь, тогда
как понятие freedom сосредоточено на возможности делать, что хо­
чешь, и не делать, чего не хочешь. Понятие «невмешательства», под­
черкиваемое Берлином, эксплицировано в компонентах, указываю­
щих на других людей ('никто другой не может мне сказать: ты не мо­
жешь этого сделать, потому что я не хочу этого’, 'никто другой не мо­
жет мне сказать: ты должен это сделать, потому что я этого хочу’)5.
В подтверждение предложенного здесь толкования слова freedom я
бы, прежде всего, привлекла внимание к упомянутому выше синтак­
сическому факту: по-английски можно говорить не только о «свободе
чего-л.» («freedom OF») или «свободе нечто делать» ('freedom ТО»)—о
чем-то желательном, например о свободе действия (freedom of action),
свободе торговли (freedom of trade), свободе эмиграции (freedom to
emigrate) и т. д.,— но и о «свободе от» («freedom FROM») чего-то неже­
лательного. Сочетание слова freedom с предлогом from было возможно
в английском языке на протяжении веков, но в современном англий­
ском множество существительных, которые могут встретиться в этом
словосочетании, стало иным. Например, в OED приводятся следую­
щие предложения, иллюстрирующие указанную модель:
Though age h orn folly could not give me freedom,
It does from childishnesse (Шекспир, 1606)
[Хотя возраст не мог дать мне свободы от безрассудства,
Он дает свободу от ребячества] ;

Promising to the doers long life, health..., freedom from losses, and the like 'Обе­
щая тем, кто так будет делать, долгую жизнь, здоровье..., свободу от потерь и то­
му подобное’ (Перчес, 1614);
The contemplation of our own freedom from the evils which we see represented 'Со­
зерцание нашей свобод!,i от порокоп, которую мы видим изображенною' (Берк, 1756).

Но на современном английском языке мы не стали бы говорить о

*freedomfrom folly, childishness, losses или evils. He стали бы мы говорить и
о *freedomfrom illness 'свободе от болезни’, death, 'смерти’, stupidity 'глупо-
сти’, injustice 'несправедливости’ или neglect 'небрежения’. С другой
стороны, вполне можно говорить о freedom from persecution 'свободе от
преследования’, harassment 'приставаний’, oppression 'притеснения’, 1у­

* Ср. перевод Мих. Донского: «Хотя не по годам я легковерна, / Но все же не

поверю детским сказкам».—Прим. трен.
гашу 'тирании’, coercion ’принуждения’, external control 'внешнего кон­
троля’ или interruption ’помех’, как в следующем предложении:
This isolation, though it had, as Wittgenstein anticipated, 'great disadvantages’, was
necessary if we were to enjoy the freedom from interruption he thouhgt essential for
his work 'Хотя эта изоляция имела, как и предвидел Витгенштейн, 'большие не­
достатки’, она была нужна для того, чтобы он мог наслаждаться свободой от по­
мех, которую он считал необходимой для своей работы’ (Monk 1991, 525).

По-видимому, общее правило состоит в следующем: сочетание

freedom from X уместно, если X указывает на ситуации, в которых дру­
гие люди нечто делают по отношению к нам, тем самым не давая нам
делать то, что мы хотим и что, как мы считаем, имеем право сделать.
При своего рода риторическом расширении сочетание freedom from
X может использоваться также в ситуациях, когда некоторое обстоя­
тельство не дает нам сделать то, что мы хотим и имеем право сделать,
как в случае выражений freedom from hunger 'свобода от голода’ или
freedom from poverty ’свобода от нищеты’. Выражения такого рода пред­
ставляют собою род политического утверждения: «Каждый человек
имеет право делать, что он хочет, и чтобы ему не препятствовал X (го­
лод, нищета и т. п.)». Импликация состоит в том, что голод, нищета и
так далее представляют собою общественные условия, НАВЯЗЫВАЕ­
МЫЕ тем, кто от них страдает, другими людьми. Сочетание *freedom
from illness не является уместным, поскольку оно предполагало бы, что
болезнь также представляет собою социальное зло, навязываемое не­
которым людям действиями других людей или их преступным небре­
жением. Этот момент хорошо иллюстрируют знаменитые «четыре
свободы» («four freedoms») Рузвельта:
In the future days... we look forward to a world founded upon four essential
human freedoms. The first is freedom of speech and expression... The second is
freedom of every person to worship God in his own way. ...The third is freedom from
want... The fourth is freedom from fear ’В будущем мы надеемся видеть мир, осно­
ванный па четырех свободах, насущно необходимых человеку. Первая свобода —
это свобода слова и выражения... Вторая—это свобода всякого человека покло­
няться Богу по-своему. ...Третья — это свобода от нужды... Четвертая —это свобо­
да от страха’ (цитируется по OED).

Конечно, Рузвельт говорит здесь о социальных и политических ус­

ловиях, которые должны быть созданы в «будущем мире»; например,
его «свободу от страха» («freedom from fear») нельзя понимать как от­
носящуюся к страху перед смертью или болезнью, ее можно интер­
претировать только как относящуюся к страху перед другими людь­
 ми, порож денному несправедливы м соци альн ы м и п олитически м уст­
ройством. Как это сф ормулировал Л о к к (1690, ц и ти р у ется по OED);
«The m odern spirit o f liberty is the love o f individual in d ep en d en ce» [«Со­
временны й дух свободы представляет собою лю бовь к индивидуаль­
ной независимости»].
Таким образом, сем антика слова freedom соответствует тем самым
идеалу «ненавязывания», которы й п р ед ставл я ет собою одну из глав­
ных тем в культуре англо-саксонского мира. К лю чевой англо-саксон­
ский идеал — это не возм ож ность д ел ать все, что зах о ч еш ь, поскольку
высшая цель личны х прав инди вида связы вается в д ан н о й культуре с
общим признанием личны х прав други х л ю д ей . К лю ч евы м представ­
лением в ней является «ненавязы вание»: «М ожет бы ть, я не могу де­
лать что-то, что я хочу, но, по край ней м ере, н и кто д р у го й не помеша­
ет мне делать то, что я хочу и на что имею право». Д л я этого пред­
ставления реш аю щ им является то, что то, что относится ко мне, отно­
сится и ко всем прочим: свобода {freedom) — это не просто привилегия,
которой могут наслаждаться некоторы е лю ди ('это хо р о ш о д л я этого
человека’), а универсальное право ('плохо, если кто-то не мож ет так
думать’). В озникновение концепта 'fre e d o m ' в ан гл и й ск о м язы к е отра­
жает возникновение этого соврем енного и д еала; а победа слова
freedom над словом liberty свидетельствует о сдви ге в систем е предпоч­
тений и ценностей.

4. L ib e r ty

Статуя свободы (the Statue o f Liberty) б ы л а — а д л я м н о ги х и остает­

с я — символом А мерики. О днако идеал «свободы» («liberty»), закодиро­
ванный в английском язы ке X V II и X V III веков, по-видим ом у, быст­
ро потерял свое значение в А мерике, как то л ь к о необходи м ость бо­
роться за этот идеал стала восприним аться как м енее настоятельная.
В 1788 г. Д ж ордж В аш ингтон писал: «Liberty, w hen it begins to take
root, is a plant o f rapid growth» [«Свобода, коль скоро она нач и н ает пус­
кать корни,— это быстро растущ ее растение»] (ц и ти руется по Steven­
son 1958: 1104). П рим ерно к концу XV11I столети я р астен и е свободы
не только пустило корни в А мерике, но вы росло столь бы стро, что
Бендж ам ин Ф ранклин почувствовал, что м ож но у в ер ен н о провозгла­
сить: «The sun o f liberty is set; you m ight light u p th e candle o f indust­
ry and economy» [«Солнце свободы закатилось; м ож н о бы ло бы за­
жечь свечу промы ш ленности и экономики»] (ци ти руется по Stevenson
1958: 1004).
 Но если «солнце liberty» (в старом смысле слова) зашло, то начало
восходить «солнце freedom» (в современном смысле слова). В языке
XVIII века liberty, до некоторой степени подобно латинскому libertos
(или французскому liberté), обозначало противоположность рабству и
угнетению, и, несомненно, развитие демократии в Америке содейст­
вовало тому, что идеал «liberty» потерял свое значение как то, за что
необходимо постоянно бороться (ср. Tocqueville 1953 [1935— 1840]). По-
видимому, разумно предположить, что, как следствие, это содейство­
вало понижению частоты употребления слова liberty и сужению его
значения (о чем речь ниже). В подтверждение интуитивного впечат­
ления, что частота употребления слова liberty снизилась, я упомяну две
показательные цифры: в корпусе текстов Ш експира содержится п ри ­
мерно 100 употреблений слова liberty на 1 млн слов, тогда как в совре­
менном корпусе COBUILD содержится примерно 100 употреблений сло­
ва liberty на 10 млн слов, а если не считать употреблений слова Liberty с за­
главным L (как в «Liberty Road» [«Дорога Свободы»] или «Statue of Liber­
ty»), то окажется 100 употреблений слова liberty на 20 млн слов6. Соотно­
шение liberty и Liberty (100:122) само по себе знаменательно, поскольку на­
звания мест, памятников и учреждений часто наследуются с прежних
времен и часто сохраняют нетронутыми старые концепты и идеалы.
Однако в то же самое время рост индивидуализма как в Англии, так и
в Америке и распространение философии личных прав индивида (доку­
ментированное Берлином и другими) привело, как мы видели, к возник­
новению и распространению нового концепта 'freedom ’, отраженного в
английском слове freedom в современном понимании слова, то есть кон­
цепта, который определяется в большей мере как противоположность
«вмешательству» и «навязыванию», чем как противоположность «рабству»
и «угнетению». Кроме того, слово liberty не исчезло полностью из употреб­
ления, а подверглось семантическому изменению. Если слово freedom со­
средоточено, прежде всего, на правах индивида на то, чтобы другие л ю ­
ди его «оставили в покое», то слово liberty постепенно стало специализиро­
ваться на «общественных правах», то есть на правах общ ественных
групп, гарантируемых соответствующими политическими структурами.
Д ля того чтобы оц ен ить этот сдвиг в значении слова liberty, д оста­
точно посмотреть на некоторы е стары е употребления д ан н ого слова,
отраженные, н ап р и м ер, в следую щ их цитатах:
So loving-jealous of his liberty 'Столь любяще-ревниво относясь к своей свободе’
(Шекспир, «Ромео и Джульетта», цитируется по Stevenson 1958).*;

* Ср. перевод Т. Щепкипой-Купериик: «Ее к свободе от любви ревнуя».—

Прим, перев.
 Man’s liberty ends, and it ought to end, when that liberty becomes the curse of his
neighbours 'Свобода человека заканчивается и должна заканчиваться, когда эта
свобода становится проклятием для его ближних’ (Фредерик Вильям Феррар,
«Идеал наций», цитируется по Stevenson 1958);
The liberty of the individual must be thus far limited; he must not make himself a
nuisance to other people 'Свобода индивида должна быть ограничена следующим
образом: он не должен доставлять неудобство другим людям’ (Джон Стюарт
Милль, «О свободе», цитируется по Stevenson 1958);
1 enjoy large liberty to round this Globe of Earth 'Я наслаждаюсь полной свобо­
дой обогнуть Земной Шар’ (Мильтон, 1671, цитируется по OED).
Различие между современным английским концептом 'freedom' и
старым концептом 'liberty’ хорошо иллюстрируется различием между
двумя выражениями; freedom of speech 'свобода слова’ и liberty of the tongue
'вольность языка’, как в следующем примере:
John the Baptist, whom Herod had beheaded for the libertie of his tongue 'Иоанн
Креститель, которого Ирод обезглавил за вольность его языка’ (Джон Нокс, 1558,
цитируется по OED).
Выражение freedom of speech подчеркивает, что другие люди не мо­
гут помешать нам говорить то, что мы хотим сказать. Напротив, выра­
жение liberty of the tongue подчеркивает, что человек говорит то, что он
хочет сказать, не принимая во внимание реакцию других людей. Точ­
нее слово liberty в этом более старом значении можно истолковать сле­
дующим образом:
liberty (старое)
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) я могу не думать:
(d) кто-нибудь может мне сказать: «я не хочу этого»
(e) из-за этого я не могу этого сделать.
Прочие старые примеры употребления слова liberty, приводимые в
OED, подтверждают толкование в таком духе. Рассмотрим, например,
следующий из них:
You have my full liberty [*freedom] to publish them 'Ты получаешь от меня пол­
ную свободу публиковать их’ (Генри Филдинг, «Том Джонс», 1749).

В этом предложении употребление слова liberty наводит на мысль о

чем-то подобном разрешению, но на самом деле оно вполне совмести­
мо с предложенным выше толкованием. Говорящий передает следую­
щее сообщение:
 ты можешь думать нечто вроде этого:
если я хочу опубликовать их, я могу сделать это
я могу не думать:
кто-нибудь может подумать: ‘я не хочу этого'
из-за этого я не могу этого сделать.
Само собою разумеется, слово freedom не может быть использовано
в такого рода контексте. Еще несколько примеров:
Youthful men, who give their eyes the liberty of gazing 'М олодые люди, даю щ ие
своим глазам свободу глядеть’ (Шекспир, «Комедия ошибок», 1590, цитируется по
0ED)*.
Здесь также вместо liberty (of) можно было бы употребить слово
permission (to) 'разреш ение', но значение было бы очевидным образом
иным: liberty здесь, как и в прочих контекстах, предполагает, что чело­
век делает то, что хочет, не чувствуя себя стесненно из-за возможного
неодобрения со стороны других людей.
Bid him come and wait for the liberty [*freedom] to talk 'Велите ему войти и по­
дождать, пока можно будет свободно поговорить’ (Гарриет Мартино, 1833; цити­
руется по OED).
Some particular matters, which 1 am not at liberty to report 'Н екоторы е особые
материи, о которых я не волен рассказывать’ (Ричард Стил, «Болтун», № 109,
1709, цитируется по OED).

В этом последнем примере особенно очевидно, что вы раж ение not

at liberty 'не волен’ указывает на тот факт, что человек чувствует себя
связанным тем, что кто-то другой может сказать или захотеть.
Аналогичным образом, выражение to take the liberty 'осмелиться, по­
зволить себе (букв.— взять свободу)’ указывает на нечто такое, что д ей ­
ствующее лицо хочет сделать, хотя кому-то другому это может и не
понравиться, и никак не связано с чем-либо таким, что действующ ее
лицо должно делать или не может сделать:
I will... take the liberty to give them ... my opinion 'Я ... позволю себе сообщить
им... мое мнение’ (Вильям Кобетт, 1818, цитируется по OED).

Выражение to take the liberty представляет собою один из весьма не­

многих контекстов, в которых сохранилось старое значение слова
liberty. Вообще говоря, история английского языка эффектным обра­
зом подтверждает справедливость утверждения Бенджамина Франк-

* Ср. перевод А. Некора: «Ведь этот грех так свойствен молодежи, / Л иш ь сто­
ит волю дать своим глазам».— Прим, перев.
дина о том, что «солнце свободы накатилось». В современном англий­
ском языке, за исключением нескольких устойчивых сочетаний, упот­
ребление слова liberty, вообще говоря, ограничивается политическим
дискурсом, и обычно оно используется по отношению к народам, а не
отдельным людям. Проиллюстрируем это:
The eyes of the world are upon you. The hopes and prayers of liberty-loving people
everywhere march with you 'Глаза всего мира устремлены на пас. Надежды и мо­
литвы свободолюбивых людей повсюду маршируют вместе с вами’ (Дуайт Д. Эй­
зенхауэр, Приказ войскам, 6 июня 1944 г., день D, цитируется по Bloomsbu­
ry 1991);

1 would remind you that extremism in the defense of liberty is no vice 'Я бы хотел
напомнить вам, что экстремизм в защите свободы не порок’ (Варри Голдуотер,
1964, цитируется по Bloomsbury 1991);
In totalitarian states there is no liberty of expression for writers and no liberty of
choice for their leaders 'В тоталитарных государствах пет свободы выражения для
писателей и свободы выбора для читателей’ (Олдос Хаксли, цитируется по
Merriam-Webster 1972).

Прежде всего, резко сократилось посессивное употребление слова

liberty (как в выражениях man'a liberty свобода человека’ или his liberty
’его свобода’). Это резкое сокращения использования притяжатель­
ных определителей можно проиллюстрировать следующими цифра­
ми: в шекспировском корпусе при 23 % всех употреблений слова liberty
имеется притяжательный определитель (23 из 83), тогда как в корпу­
се COBUILD—только 5 % (12 из 222, включая сюда Liberty с заглавной
буквы). Даже если не учитывать все примеры употребления Liberty с
заглавной буквы, соответствующая цифра будет все равно значитель­
но меньше, нежели в шекспировском корпусе (12 из 100 ; причем 3 из
этих 12 —это примеры специального словосочетания liberty of the subject
'свобода подданного’). Притяжательные определители предполагают
личное право или привилегию индивида. Если слово liberty более не
склонно принимать определители, это дает основания предположить,
что сохраняемое в нем представление стало рассматриваться как сво­
его рода абсолют.
Итак, liberty уцелело (только) в качестве слова, обозначающего от­
влеченное представление, столь же отвлеченное, надо полагать, как и
такие слова, как justice 'справедливость’ и brotherhood 'братство’7. Суще­
ствительные этого типа не склонны принимать дополнения или пред­
ложные сочетания или, по крайней мере, весьма ограничены в этом
отношении. Например, можно сказать: «John’s honesty is not in ques-
tion» [«Честность Джона не подлежит обсуждению»],— но едва ли воз­
можно: «John’s justice is not in question» [«Справедливость Джона не
подлежит обсуждению»] (хотя сочетание «God’s justice» [«Божья справед­
ливость»] все же возможно). Употребление названий отвлеченных идеа­
лов такого рода обычно ограничивается риторическими обобщениями,
вроде следующего:
Of a truth, m en are mystically united: a mysterious bond of brotherhood makes all
men one 'П оистине люди мистически едины, таинственная связь братства объеди­
няет всех лю дей’ (Томас Карлайль, «Опыты», цитируется по Stevenson 1958);
T h e crest and crowning of all good,
Life’s final star, is B rotherhood.
[В ерш ина и венец всякого блага,
О кончательная звезда ж изни— это Братство]
(Эдвин М аркхэм, «Братство», цитируется по Stevenson 1958).

Слова такого рода, по-видимому, указывают на некоторые неоспо­

римые оценочны е суждения типа «люди говорят, что это хорошо» или
«все знают, что это хорошо» (не только хорошо для некоторого от­
дельного лица, но вообще хорошо). Liberty в современном риториче­
ском употреблении принадлеж ит к этой категории концептов. П ред­
варительно его можно истолковать следующим образом:
liberty (современное)
(a) все могут думать нечто вроде этого:
(b ) если я хочу что-то сделать, потому что я думаю, что это хорошо, я
могу сделать это
(c) н икто не мож ет сказать: «этот человек не может делать это, потому
что я не хочу этого»
(d) все думают: это хорош о.

Очевидно, что слово liberty в современном употреблении не указы­

вает на возможность человека по отношению к чему бы то ни было
действовать так, как ему нравится, независимо от того, сколь пошлы­
ми или эгоистическими могут быть его действия; моральные коннота­
ции этого слова предполагают, что liberty связана с неотъемлемым пра­
вом каждого делать то, что он считает правильным и хорошим ('если
я хочу что-то сделать, потому что я думаю, что это хорошо, я могу сде­
лать это’). Как это сформулировал губернатор Массачусетса Джон
Уинтроп (XVII век) задолго до того, как слово liberty сузило свое зна­
чение, сохраняя идеал, о котором идет речь: «а liberty to do that only
which is good, just, and honest» [«свобода делать только то, что хорошо,
справедливо и честно»] (цитируется по Stevenson 1958).
 5. Старое значение слова f r e e d o m
Важно указать на то, что значение слова freedom также изменилось
и что это слово не всегда воплощало то, что Берлин назвал «негатив­
ным представлением о свободе». В староанглийском языке слово
freedom, по-видимому, означало нечто более близкое к liberty, хотя тот
факт, что эти два слова могли соединяться сочинительным союзом,
как в нижеследующем примере, по-видимому, заставляет предполо­
жить, что они никогда не были полностью тождественны по значению:
They died for the Libertie and Freedom of their Cittie.
(Холден Спетом, 1606, цитируется no OED)
[Они погибли за вольность и свободу своего города].
Чтобы продемонстрировать происшедшее изменение в значении
слова freedom, я приведу несколько примеров того, как оно употребля­
лось раньше (псе примеры из OED):
1. Alexander of Macedón... shall rule powerfully and with great freedom and abso­
luteness 'Александр Македонский... будет править могущественно и с большой
свободой и безусловностью’ (Еп. Холл, 1633).
В этом предложении слово freedom не имеет никакого отношения к
какому бы то ни было потенциальному или реальному вмешательству
со стороны других людей; а относится оно к тому факту, что Алек­
сандр делал то, что он хотел делать, не обращая внимания на то, что
могли хотеть от него другие люди, и не считая себя каким-то образом
связанным желаниями других людей.
2. Нее would not peí mit Merchants and Sea-men to enjoy a freedom ofthat Sea...
but at an extraordinarie rate 'Он бы не позволил торговцам и морякам наслаждать­
ся свободою этого моря... разве только в чрезвычайном случае’ (Нидхэм, 1652).

«То enjoy a freedom ofthat Sea» [«наслаждаться свободою этого Мо­

ря»] не означает возможность пользоваться им без помех со стороны
других, а означает возможность пользоваться им и не быть обязанным
думать, что им нельзя пользоваться, поскольку кто-то, кто контроли­
рует это море, не хочет, чтобы мы это делали.
3. Having conferred on you the freedom of the library, he will not concern himself
by observing how you use it ’Даровав тебе свободу пользования библиотекой, он не
станет интересоваться тем, как ты ее используешь' (Бертон, 1862).

Можно было бы предположить, что в этом последнем примере сло­

во freedom используется в значении «позволения», но на самом деле
данный пример не слишком отличается от предыдущего, в котором
слово freedom использовалось В С О Е Д И Н Е Н И И со словом permit ’позво­
лить’ (и поэтому не может означать «позволение» само по себе). Оба
примера (2 и 3) согласуются с интерпретацией, гласящей, что некто
может делать (с чем-то) то, что он хочет, не заботясь о том, что его
действие может вступить в конфликт с пожеланиями какого-то лица,
контролирующего ситуацию.
По существу, то же относится и к примеру 4, в котором действую­
щее лицо («она») само находится по контролем другого человека:
4. Let her alone to make her the best use of those innocent Freedoms 1 allow her
'Оставим ее одну, чтобы она могла самым лучшим образом использовать те невин­
ные свободы, которые я разрешаю ей’ (Отвей, 1681).
В примере 5 слово freedom сочинено со словом privilege ’привилегия’,
и это показывает, что здесь также имеет место «вертикальное», а не
«горизонтальное» отношение (то есть нечто более близкое к позволе­
нию, нежели к невмешательству):
5. All Foreigners might freely come and reside in any Part оГ the Kingdom with the
like Privileges and Freedoms as our selves 'Все иноземцы могут свободно приезжать
и поселяться в любой части королевства, получая такие же привилегии и свободы,
как и мы сами’ (В. Вуд, 1719).
Когда слово freedom относится к животному, как в примере 6, им­
пликация обычно состоит в том, что у животного нет «хозяина» (а не в
том, что ему «ничего не навязывают» или «не мешают»):
6. Neither age nor force
Can quell the love of freedom in a horse
[Ни возраст, ии насилие
Не могут подавить в лошади любви к свободе]. (Купер, 1782)

Последние два примера, приводимые ниже (7 и 8) на первый взгляд

сильно отличаются от предшествующих, но на самом деле их можно
объяснить на основе той же самой семантической формулы:
7. And laughed and joked with everyone... with the utmost freedom ’И смеялся, и
шутил со всеми с предельной вольностью’ (Ф. Дарвин, 1887);
8. When the officers do not eat or drink or take too many freedoms with the seamen
’Когда офицеры не едят, или не пьют, или не позволяют себе слишком вольно об­
ращаться с моряками’ (Дж. С. Эббот, 1854).

Эти два примера как будто предполагают отсутствие самоконтро­

ля, а не наличие контроля со стороны кого-то другого. Но дело здесь
не в чьей-то НЕСПОСОБНОСТИ контролировать самого себя; дело
здесь, скорее, в ощущении, что контролировать себя не обязательно.
Очевидно, что если мы смеемся и шутим «с предельной вольностью»
(«with utmost freedom»), то дело не в том, что кто-то другой пытается
помешать нам делать то, что мы хотим, а в том, что можно не думать,
что о нашем поведении могли бы сказать другие люди. Аналогично,
если офицер «позволяет себе слишком вольно обходиться с моряка­
ми» («takes too many freedoms with seamen»), дело не в том, что кто-то
другой пытается или не пытается удержать его от этого, а в том, что
офицер не думает о чьем-то еще возможном неодобрении.
Поэтому все эти примеры (1—8), сколь бы различными они ни мог­
ли показаться, соответствуют следующей семантической формуле:
freedom (старое)
некто (X) может думать нечто вроде этого:
если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
я могу не думать: я не могу этого сделать.

Эта формула отличается от формулы, приписанной старому значе­

нию слова liberty, тем, что в ней отсутствует компонент 'кто-нибудь мо­
жет сказать: я не хочу этого’. В подтверждение указанного различия я
бы привела тот факт, что слово freedom (более старая форма—fredon)
могло употребляться также в значении «широта», «щедрость», «вели­
кодушие». Как указывает К. С. Льюис, «Рассказ Франклина»* «пред­
ставляет нам своего рода состязание в fredom (великодушии, щедро­
сти) и передает на усмотрение читателя вопрос о том, 'кто был самым
великодушным’ ('which was the most free’)» (Lewis 1990: 116). Данное
употребление слова freedom совместимо с компонентом (А) 'я могу не
думать: я не могу этого сделать’, но едва ли совместимо с более слож­
ным компонентом (В) 'я могу не думать: кто-нибудь может сказать: я
не хочу этого’.
К. С. Льюис указывает также на старое употребление прилагатель­
ного free {freo), которое (на мой взгляд) совместимо с (А), но не с (В): «В
старом варианте повествования Беды слепая женщина, которую ее
служанки положили в гробницу, после своего чудесного исцеления
пошла домой 'freo’ на своих собственных ногах» (Lewis 1990: 114). Ис­
целившись и самостоятельно пойдя домой, эта женщина, вероятно,
думала (А): 'я могу не думать: я не могу этого сделать’; но речь здесь
не идет о возможных желаниях других людей (вариант В).
Конечно, значение прилагательного free — это одно, а значение су­
ществительного freedom—другое. Я допускаю, что какие-то стороны
предложенного здесь толкования являются умозрительными, и не ут-

Из «Кентерберийских рассказов» Чосера.— Прим, перев.

верждаю, что оно непременно является совершенно точным. Как бы
то ни было, приведенные примеры ясно показывают, что значение
слова freedom изменилось и что оно изменилось, так сказать, в направ­
лении «негативной свободы» (в смысле Берлина): очевидно, что ста­
рое значение слова freedom не имеет отношения к вещам, которые че­
ловек Н Е хочет делать, или к потенциальным или реальным попыт­
кам других лю дей удержать нас от того, что мы хотим сделать.

6. Свобода

На первый взгляд может показаться, что русский концепт 'свобода'

в точности соответствует английскому концепту ’freedom’, особенно
ввиду того факта, что, в отличие от libertas, слово свобода может присо­
единять «отрицательное» дополнение, примерно соответствующее анг­
лийскому словосочетанию сfrom. Например:
Совершенно новое д л я него чувство свободы от прошедшего [liberation from
the past, букв.— ^ fre e d o m from the past] охватывало его (Л. Толстой, «Казаки», цити­
руется по СРЯ);

Никто так не нуждается в свободе от призраков [*freedom from phantom s], как
простец, и ничье освобож дение не может так благотворно отозваться на целом об­
ществе, как освобож дение простеца (Салтыков, цитируется по СРЯ).

Но, несмотря на эти поверхностные различия, свобода означает не

то же самое, что freedom, и заключает в себе иной взгляд на человече­
скую жизнь. Об этом свидетельствует тот факт, что даже в приведен­
ных выше предложениях, в которых слово свобода присоединяет пред­
лог от, его нельзя перевести на английский язык посредством слова
freedom (как показывает звездочка).
Кроме того, если слово свобода часто нельзя перевести как freedom,
то и freedom, часто нельзя перевести как свобода. Например, такие анг­
лийские выражения, как freedom from interruption 'отсутствие препятст­
вий’,freedom from interference 'отсутствие вмешательства’ или freedomfrom
harassment 'отсутствие приставаний’, едва ли можно перевести на рус­
ский язык как *свобода от вмешательства или как-нибудь вроде этого.
А о том, чтобы перевести freedom from hunger ’отсутствие голода’ или
freedomfrom poverty 'отсутствие нужды’ как *свобода от голода или *свобода
от нужды, не может быть и речи.
В качестве еще одного примера предложения, в котором слово сво­
бода едва ли можно перевести на английский язык как freedom, рас­
смотрим следующее предложение:
 Свобода поэзии в том, чтобы не стеснять своего дарования произвольными
претензиями и писать о том, к чему лежит душа (Чернышевский, цитируется
по СРЯ).

В этом предложении слово свобода относится к отсутствию добро­

вольно принятых на себя ограничений и стеснений, которые ставили
бы пределы поэтической непосредственности и способности поэта без
напряжения следовать за своим вдохновением и своими желаниями.
В этой связи интересно отметить, что слово свобода, может также
употребляться в несколько ином, хотя и близком значении, как в
нижеследующих предложениях, где оно наводит на мысль о чем-то
вроде легкости и непринужденности (примеры из СРЯ):
Володя отвечал ему (учителю) со свободой и уверенностью, свойственной тем,
кто хорошо знает предмет (Л. Толстой);
Аэроплан летел против ветра. Но с какой свободой, впервые поразившей ме­
ня, он обошел облака! (Каверин);
В манерах его, и без того развязных, стала проявляться и та обыкновенная за
бутылкой свобода, от которой всегда неловко становится трезвому собеседнику
(Гончаров).

Во всех этих предложениях слово свобода указывает на способ осу­

ществления действия. Можно было бы возразить, что в предложени­
ях этого типа слово свобода употреблено во втором значении, отлич­
ном от того значения, которое оно имеет, например, в таких словосо­
четаниях, как борьба за свободу. Я, однако, думаю, что даже если допус­
тить, что слово свобода многозначно, все же необходимо установить,
каким образом это второе значение связано с основным значением,
Критически важным аспектом свободы, который попадает в центр вни­
мания при вторичном употреблении данного слова, является нечто
вроде «легкости» или «непринужденности». В связи с этим весьма зна­
менательно, что во всех русских словарях свобода толкуется с упоми­
нанием слов стеснять или стеснение, производных от тесно, как если
бы свобода состояла, по сути своей, в «освобождении» из своего рода
смирительной рубашки, материальной или психологической. В при­
водимых в словарях примерах слова стеснять и стеснение (существи­
тельное) очень часто появляются рядом со словом свобода, как если бы
эти два концепта были тесно связаны. Несколько примеров;
Никто не стеснял моей свободы. Я делал, что хотел особенно, с тех пор, ко­
гда расстался с последним моим гувернером-французом (Тургенев, цитируется
по СРЯ);
 Участь ваш а реш ена: я вас не стесняю ... предоставляю вам полную свободу
(Писемский, цитируется по СРЯ).

И один характерный, выраженный крестьянским слогом пример

из Даля (1955 [1882]):
Никакой свободиш ки нет, тесн ят всем, отовсюду.

В этом контексте не может не прийти в голову неоднократно обсу­

ждавшийся вопрос о принятом в русской культуре обычае пеленать
ребенка. Некоторые из тех, кто занимается изучением России, захо­
дят так далеко, что видят в почти повсеместном использовании сви­
вальников в русском быту на протяжении столетий ключ к понима­
нию «русской души». Например, Эриксон спрашивает: «Не является
ли русская душа спеленутой душой?» (Erikson 1963: 388). И сам отве­
чает на это: «Некоторые из ведущих специалистов по русскому харак­
теру определенно так полагают» (ср. также Mead & Métraux 1953). В
свете этих гипотез интересно отметить, что русский концепт свобода
замечательно хорошо соответствует образу распеленутого ребенка, ис­
пытывающего удовольствие от того, что он может двигать своими
ручками и ножками без каких-либо ограничений.
В отличие от libertas или freedom, свобода предполагает ощущение
счастья, вызываемое отсутствием какого-то давления, какого-то «сжа­
тия», каких-то тесных, сдавливающих оков. В этом контексте интерес­
но отметить употребительное сочетание дышать свободно. По-англий­
ски to breathe freely 'свободно дышать’ наводило бы на мысль, что удале­
но («completely removed» [«полностью удалено»]) какое-то препятствие
дыханию (например, куриная косточка); это принесло бы облегчение,
но не радостное ощущение счастья. Но по-русски сочетание дышать
свободно предполагает, образно говоря, развязывание какой-то давя­
щей «смирительной рубашки», так что грудь может свободно расши­
риться («fully expand» [«полностью расшириться»]), вызывая именно
это: радостное ощущение счастья.
Слова completely и fully в последних двух предложениях противопос­
тавлены намеренно. Дело в том, что у слова свобода иная сочетаемость
и иные коннотации, нежели у слова freedom. В частности слово свобода
часто встречается в сочетании полная свобода, тогда как сочетание *full
freedom по-английски звучит неуместно: можно сказать complete freedom,
но едва ли *full freedom. Различие между «полной» («full») свободой и
«полной» («complete») freedom весьма знаменательно вследствие «поло­
жительных» коннотаций слова full и «отрицательных» коннотаций
слова complete. Можно, например, сказать full responsibility 'полная ответ-
 стпенность’, full length 'вся (букв.— полная) длина’, full blood 'чистокров­
ность (букв.— полная кровь)’ или full daylight 'разгар дня (букв.— полный
день)’, но нельзя сказать *complete responsibility, length, blood или daylight, и
можно сказать complete (*full) absence of 'полное отсутствие’, complete
(full) lack of полная нехватка’, complete (*full) inability to 'полная неспо­
собность’ и т. д. Freedom может быть «complete», поскольку complete free­
dom предполагает «полное отсутствие» («complete absence») вмешатель­
ства, навязывания и т. д. Но свобода толкуется по-другому, как это ил­
люстрируется следующим комментарием блистательного лексикогра­
фа XIX века Владимира Даля (1955 [1882]):
Свобода—своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие
стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой воле. Свобода — понятие сравни­
тельное: ома может относиться до простора частного, ограниченного, к известно­
му делу относящегося, или к разным степеням этого простора, и наконец к полно­
му, необузданному произволу или самовольству.
В свободе ощутимым образом присутствуют отсутствующие в слове
freedom (хотя, конечно, и не противоречащие ему) коннотации «про­
стора», широкого, бескрайнего пространства, где можно ПОЛНОСТЬЮ
вытянуться.
Все эти соображения приводят нас к следующему толкованию:
свобода
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) когда я нечто делаю, я могу не думать:
я не могу это сделать так, как я хочу, потому что какие-то (другие) лю­
ди что-нибудь сделают/скажут
(d) из-за этого X чувствует нечто хорошее.
Компонент (с) объясняет ощущение экспериенцера, что его дейст­
вия не подвергаются стеснению извне, что нет давящей «смиритель­
ной рубашки»; а компонент (d) эксплицирует возникающее в резуль­
тате радостное ощущение счастья. Интересно сопоставить компонент
(с) слова свобода с соответствующим компонентом слова libertas: 'когда я
нечто делаю, я это делаю, потому что я хочу это сделать, не потому,
что кто-то говорит мне: ты должен это сделать, потому что я хочу,
чтобы ты это сделал’. Очевидно, что латинский концепт сосредоточен
на отсутствии хозяина (на том, что ты не раб), тогда как русский концепт
сосредоточен на отсутствии ощущения какого-либо внешнего принужде­
ния. Соответствующий английский концепт сосредоточен, как мы виде­
ли, на выборе и на отсутствии вмешательства со стороны других людей.
 Можно было бы предположить, что коннотации «бескрайних про­
сторов» получили бы лучшее объяснение, если бы мы приписали сло­
ву свобода дополнительный «пространственный» компонент, по типу
'если я захочу пойти куда-либо, я могу это сделать’. Я, однако, не ду­
маю, что это было бы оправданно, принимая во внимания тот факт,
что слово свобода, может также встречаться в таких словосочетаниях,
как свобода печати и свобода, совести. Как мы увидим ниже, «пространст­
венный» компонент будет приписан другому русскому слову, воля (так­
же переводимому на английский язык как freedom), которое не может
встретиться п таких словосочетаниях. Что же касается слова свобода, отсут­
ствие каких-либо ощутимых ограничений на действия человека (включая
передвижения), я полагаю, в достаточной мере описываются компонен­
том (с) толкования: 'когда я нечто делаю, я могу не думать: я не могу это
сделать так, как я хочу (т. е. : я не могу это сделать таким путем, каким я
хочу), потому что какие-то (другие) люди что-нибудь сделают/скажут’, а
также компонентом (d): 'из-за этого X чувствует нечто хорошее'.
Культурное представление, заключенное в русском концепте 'сво­
бода', весьма хорошо соответствует другому известному стереотипу
относительно «русской натуры» (в дополнение к стереотипу «спелену-
той души»), а именно — так называемой широкой {гусской натуре. Напри­
мер, Федотов в своей статье «Русский человек» описывает «широту»
русской натуры как центральный признак «русскости» (1981: 92).
Стереотип «широкой русской натуры», образно говоря, предпола­
гает человека, который испытывает отвращение ко всякого рода огра­
ничениям, принуждению, путам, который ощущает потребность «рас­
кинуться», «перелиться» через любые границы, как река во время разли­
ва. Собственно говоря, другой обычный образ свободы дают стихии, на­
пример ветер, буря или бушующее море, как в следующем отрывке:
Вода в гавани волнуется, шумит, будто сердится на то, что ее огородили кру­
гом гранитными камнями, лишив свободы и простора (Новиков-Прибой, цитиру­
ется по СРЯ).
По-английски понятие 'freedom* не связано подобным же образом
со стихиями, с бескрайним пространством, с «необузданным» поведе­
нием, с нестесненным дыханием, с опьяняющей свободой движений.
Скорее, оно связано с личными правами индивида, личным простран­
ством, с тем, чтобы тебя «оставили в покое», с «приватностью» («pri­
vacy») и личной независимостью.
Интересно также отметить, сколь многие из приводимых в боль­
ших русских словарях примеров употребления слова свобода связаны с
тем, что кому-то ДАЕТСЯ «полная» свобода, например:
 (Дубропскгш) мало занимался воспитанием маленького Саши, давал ему пол­
ную свободу повесничать (Пушкин, цитируется по СРЯ);
Он сказал, что ни на ком не женится, кроме вас, ...вам же пи оставил полную
свободу хоть сейчас от него отказаться (Достоевский, цитируется по СРЯ).

Примеры такого рода дают основание предположить, что свобода, в

отличие отfreedom, может рассматриваться как нечто такое, что произ­
вольным образом Д А Н О другим лицом (совсем как свивальник, кото­
рый был «произвольным образом» удален). Это представление не со­
гласуется с понятием 'freedom’, для которого решающим является
полная независимость от других людей. (В лучшем случае, тебе могут
let have freedom [букв.— 'позволить иметь свободу’], то есть оставить тебя
в покое, но едва ли give freedom 'дать свободу’, что подразумевало бы
крайнюю степень зависимости.
Хотя образ «свивальника» помогает прояснить концепт свободы, я
бы не стала присоединяться к тем, кто утверждает, что традиционная
практика пеленать детей и должна рассматриваться как объяснение
возникновения данного концепта. Значительно более вероятно, что
семантический профиль слова свобода можно связать с политической
историей России, деспотизм царей, отсутствие демократических
структур или действенной правовой системы, в равной степени отно­
сящейся ко всем, значение произвольно осуществляемой власти и же­
лание ускользнуть от этой власти и т. д. (ср. Wittfogel 1963, Федотов
1981, Соловьев 1966—1970).
Здесь стоит вспомнить значение, которое многие исследователи
русской истории придают тому, что они называют «русским антилега­
лизмом», «пренебрежением к закону», «русским правовым нигилиз­
мом» или «глубоко укорененной традицией антиправовых предрас­
судков» (Walicki 1987: 1). Нередко комментарии такого рода непосред­
ственно связаны с замечаниями по поводу «широкой русской натуры»
и свойственного русским страха «стесненности». Например, Вейдле
(цитируется по Walicki 1987: 10) писал: «Широта души, которой гор­
дится русский, дает ему чувство стесненности, когда он вынужден за­
висеть от закона».
Балицкий цитирует также (среди многих других) выдающегося
русского мыслителя XIX века Петра Чаадаева, «который считал свою
страну странно бесформенной, лишенной дисциплины форм, то есть
дисциплины логики, закона и социальных конвенций» (Walicki 1987:
11—12). Образная система, используемая в таких замечаниях, по-ви­
димому, тесно связана с понятием 'свобода’ (наличие vs. отсутствие
«форм», «принуждения», «ограничения», «дисциплины» и т. д.).
 Более нежели столетие спустя после того, как Чаадаев сделал эти
замечания, другой выдающийся русский автор, Андрей Амальрик (ав­
тор знаменитой книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 го­
да?») сделал замечания в том же роде:
Русскому народу, в силу ли его исторических традиций или еще чего-либо,
почти совершенно непонятна идея самоуправления, равного для всех закона и
личной свободы — и связанной с этим ответственности. ...Само слово «свобода»
понимается большинством народа как синоним слова «беспорядок», как возмож­
ность безнаказанного свершения каких-то антиобщественных и опасных поступ­
ков (1978: 43).
'Whether because of its historical traditions or for some other reason, the idea of
self-government, of equality before the law and of personal freedom — and the respon­
sibility that goes with these —are almost completely incomprehensible to the Russian
people. ...To the majority of the people the very word «freedom» is synonymous with
disorder or the opportunity to indulge with impunity in some kind of anti-social or
dangerous activity’ (Amal’rik 1970: 31—32).
В опубликованном английском переводе работы Амальрика речь
идет о «самом слове 'freedom’», но, конечно, Амальрик говорил о рус­
ском слове свобода., а не об английском слове freedom.
Не исключено, что акцент на возможных «антиобщественных» или
«опасных» последствиях свободы указывает на новый поворот в семан­
тической истории этого жизненно важного слова, поворот, который,
возможно, произошел в советскую эпоху. Но общий акцент на «анар­
хических» импликациях этого слова соответствует общему образу сво­
боды, отраженному в русской мысли и русской литературе8.
Предлагаемая мною для слова свобода семантическая формула со­
гласуется с (неоднократно обсуждавшимся) «антиправовым» уклоном
русской культуры. Компонент
когда я нечто делаю, я могу не думать:
я не могу это сделать так, как я хочу
потому что какие-то (другие) люди что-нибудь сделают/скажут
противопоставляет мои собственные желания и то, что «сделают или
скажут другие люди». Это не противопоставление между моими собст­
венными желаниями и чьими-то еще желаниями, которые кто-то мо­
жет попытаться произвольным образом навязать мне. Нет, это проти­
вопоставление между моими желаниями и возможным «стесняющим»
воздействием того, «что сделают или скажут какие-то (другие) люди»,
а то, «что сделают или скажут кдкие-то (другие) люди», может вклю­
чать любого рода правила, в том числе и нормы права.
 Современный английский концепт Treedoin’ не является несовмес­
тимым с ограничениями и принуждением; напротив того, он предпо­
лагает взгляд, при котором ограничения, налагаемые законом, могут
считаться необходимой гарантией нерушимости личного пространст­
ва каждого человека (ср. Berlin 1969: 127; см. также Walicki 1984: 226).
Латинское libertas также рассматривалось как совместимое с ограни­
чениями, хотя и по другим причинам. Как это сказал Виршубский:
«Libertas вполне согласуется с тем, что диктует disciplina Romana, mos
maiorum и instituta patrum, поскольку она понимается как право и спо­
собность, свойственные не изолированному индивиду, а гражданину
организованного сообщества Римского государства» (Wirszubski 1950: 8).
Но русский концепт свобода,, развивавшийся в историческом контек­
сте, весьма отличном от контекста Англии или Рима, как раз предпо­
лагает приятное отсутствие ограничений какого бы то ни было рода.
В этом отношении он сходен с другим ключевым русским концептом,
воля,, к которому я сейчас и обращусь.

7 . Воля

Как упоминалось выше, в дополнение к слову свобода, в русском

языке есть еще одно слово, которое часто переводится на английский
язык как freedom, но в котором заключен еще один концепт: воля (сло­
во, которое также переводится как will 'воля, желание’). В XIX веке
это слово использовалось более широко, нежели в настоящее время.
Например, оно использовалось в лозунге «Земля и воля!» (который
также служил названием некоторой организации). Его использование
в XIX веке иллюстрируется также словами старинной песни (приво­
димой в СРЯ):
За землю, за волю, за лучшую долю,
Готовы па смертный бой.
Однако в современном русском языке слово воля более не употреб­
ляется в подобных контекстах, ограничиваясь употреблением по от­
ношению к жизни вне тюрьмы (и вне исправительно-трудовых лаге­
рей). Слово из тюремно-лагерного жаргона вольняшка, обычное, на­
пример, в романах Солженицына, очевидным образом произведено
от слова воля в этом более узком современном значении. Вольняшки
(мн.)—это люди, живущие за пределами системы тюрем и лагерей.
Это слово отражает точку зрения заключенного (так же как слово Gen-
tile ’язычник’ отражает точку зрения иудея), и передает покровитель-
ственное, презрительное отношение к «вольным людям», которые,
как ожидается, наивны, неискушенны и слабы, неполноценны по
сравнению с крепкими и умными «зеками»9.
Федотов (1981 [1945]) описывает старый концепт воля следующим
образом:
Воля есть прежде всего возможность жить, или пожить, по своей воле, не стес­
няясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные,
стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе,
или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная не мыслима
без уважения к чужой свободе; воля всегда для себя. Она не противоположна ти­
рании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник — это идеал московской
воли, как Грозный идеал царя. Так как поля, подобно анархии, невозможна в
культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культе
пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабве­
ния страсти,— разбойничества, бунта и тирании (183).
Федотов, эмигрантский русский автор (1886—1951), лишь недолгое
время поживший в Советском Союзе, рассматривал волю как концепт,
занимающий в русской культуре более центральное место, нежели
свобода. Он полагал, что именно воля — это то, о чем «мечтает и поет
народ», на что «откликается каждое русское сердце. Слово свобода до
сих пор кажется переводом французского liberté. Но никто не может
оспаривать русскости воли. Тем необходимее отдать себе отчет в раз­
личии воли и свободы для русского слуха» (183)10.
Однако в современном русском языке свобода, представляет собою
более общеупотребительное слово и более центральный концепт, не­
жели воля (в соответствующем смысле). Частотнось этих двух слов
нельзя подвергнуть непосредственному сравнению вследствие много­
значности слова воля ( 1 . желание, 2 . свобода), но частотность одноко­
ренных прилагательных свободный и вольный (198 против 25) говорит
сама за себя. Более того, наличие уменьшительной формы свободишка
(как в приведенном выше примере из Даль 1955 [1882]) свидетельствует
о выделенносги концепта 'свобода’ и в русской народной культуре, а не
только в культуре русской интеллигенции. Кроме того, если слово свобода
и звучало когда-то как перевод французского liberté, то теперь оно так уже
не звучит. На самом деле, из собственных комментариев Федотова по по­
воду свободы (1981: 183) становится очевидным, что это слово никогда и
не соответствовало слову liberté: «Свобода для москвича— понятие отри­
цательное: синоним распущенности, 'ненаказанносги’, безобразия».
Это описание свободы хорошо соответствует предложенному в дан­
ной главе анализу этого концепта. Но французское олово liberté не
 имеет и никогда не имело коннотаций, которые Федотов приписал
свободе. Оно всегда было ближе к латинскому libertas и к английскому
liberty и никогда не было «понятием отрицательным», будь то в смысле
Федотова или Берлина. Знаменательно, что оно никогда не могло
употребляться в «негативных» сочетаниях, таких как freedom from или
свобода от. На самом деле даже французское прилагательное libre
(имеющее более широкий диапазон употреблений, нежели существи­
тельное liberté) отличается в указанном отношении как от английского
прилагательного free, так и от русского прилагательного свободный.
Например, free to choose 'свободен выбирать’ переводится на француз­
ский язык как libre de choisir, 1 avi leaving you free to do as you please 'я даю
вам свободу поступать, как вам нравится’— как je vous laisse libre de faire
comme bon vous semble-, но dust-free surface 'поверхность, свободная от пы­
ли’ переводится как une surface dépoussiérée (букв.— 'поверхность, с кото­
рой удалили пыль’), area free of malaria 'зона, свободная от малярии’—
как zone non touchée par malaria (букв.— 'зона, не затронутая малярией’),
we chose a spot free of tourists 'мы выбрали место, свободное от турис­
тов’— как nous avons choisi un endroit sans touristes (букв.— 'мы выбрали
место без туристов’),/га? of tax 'освобожденный от уплаты налогов’—
как hors taxe (букв.— 'вне налогов’ и так далее (примеры из Collins-Ro­
bert 1983)11.
Подобным же образом такие русские словосочетания, как места,
свободные от леса, или небо, свободное от облаков (оба сочетания приво­
дятся в СРЯ), не могут быть переведены на французский язык как *les
lieux libres d'arbres или *le ciel libre de nuages.
Воля, как она описана Федотовым,— это, конечно, нечто весьма от­
личное от латинского libertas и французского liberté, но воля также
представляет собою «позитивное», а не «негативное» понятие. Знаме­
нательно, что никогда не существовало никакой *воли от, подобной
свободе от или freedom from. Этимологическая связь между словом воля в
рассматриваемом значении и воля 'желание’, вне всякого сомнения,
повлияла на синхронную семантическую связь: это слово предполага­
ет, что человек может жить «по желанию, по своей воле», делать все,
что захочется. Нестандартное употребление слова воля в значении 'от­
крытого воздуха’ указывает в том же направлении: внутри дома чело­
век испытывает ограничения — не потому, что его заставляют делать
вещи, которых он не хочет, а потому, что он не может делать опреде­
ленные вещи, которых он может захотеть («свободно» двигаться в раз­
личных направлениях)—тогда как на открытом воздухе человек мо­
жет пойти, куда захочет.
 Кроме того, слово воля (в смысле ля землю, за волю), по-видимому,
всегда относилось не просто к некоторому типу liberté, а к внешним об­
стоятельствам и в особенности — к возможности свободно идти, куда
захочешь. В качестве противоположности воле (в частности, в старом
смысле этого слова) в голову приходит не столько рабство, сколько
тюрьма, как в поэме Лермонтова (цитируемой в ССРЛЯ): «Давным-
давно задумал я взглянуть на дальние поля, ...узнать, для воли иль
тюрьмы на этот свет родились мы».
Сама собою напрашивается гипотеза, почти неопровержимо указы­
вающая на то, что эта сильная связь воли с возможностью уйти прочь
(из места, где тебя силой удерживают) имеет своей причиной много­
вековое крепостное право, которое лишало русского крестьянина воз­
можности менять место жительства. Процитируем одного историка:
Крепостное право продолжало подкрадываться таким манером, пока не уста­
новилось само собою. Первоначально оно возникло в виде обязательной службы
дворянству, которое, в свою очередь, предполагалось состоящим на службе у госу­
дарства. Скоро крестьянин обнаружил, что становится все труднее покинуть ме­
сто жительства, если не бежать с пего, а в таком случае он нарушал закон и подле­
жал преследованию. Однако многие крестьяне, рискуя подвергнул,ся суровому
наказанию, замышляли побеги. Как только крепостной обретал свободу, он пре­
вращался в наполовину крестьянина, наполовину воина. Он стоял перед лицом
опасности быть ограбленным татарами или турками в пограничных районах или
сам отправлялся грабить грабителей. Сколь бы рискованна ни была такая жизнь,
в ней содержалось одно цепное вознаграждение— беглец был свободен; он не
был прикреплен ни к земле, ми к помещику; его пе связывал никакой закон, за
исключением добровольно принимаемых правил примитивного демократическо­
го общественного порядка, в котором он теперь оказывался (Mazour 1962: 74).
Вот в чем состояла воля: мечта о том, чтобы бежать оттуда, где тебя
удерживают против твоей воли, идти, куда хочешь, и жить по своей
воле, без ограничений. Заметное место, которое занимает воля в рус­
ском фольклоре (о чем упоминает Федотов), подтверждает предполо­
жение о том, что это слово воплощало, прежде всего, крестьянскую
точку зрения.
И еще одна цитата, относящаяся к более позднему периоду рус­
ской истории (царствование Петра Великого):
Постоянная утечка тысяч и тысяч людей, находивших жизнь невыносимо тя­
желой, начиная с этого времени все более возрастала. Крестьяне, не внесенные в
перепись, рассматривались как беглецы, а беглецы считались преступниками.
Петр запретил крестьянам покидал, владения своего помещика без письменного
на то разрешения, которое, если он удалялся более чем на двадцать миль за пре­
делы округи, в которой он жил, следовало показать правительственному чиновни-
ку и заверить у него. Члены семьи крестьянина не имели права никуда уезжать
без главы семейства, которому единственному был положен паспорт; лица без пас­
портов рассматривались как беглецы. Самым распространенным предметом зако­
нодательства были правила розыска таких беглецов (Pares 1955; 250).

Указанные связи между волей и явлением массовых крестьянских

побегов, периодически повторявшихся на протяжении русской исто­
рии, объясняют, я полагаю, почему для слова воля было так легко раз­
вить более позднее значение 'жизнь не в заключении’ (или идеализи­
рованная версия такой жизни). Собственно говоря, как более старому,
так и более позднему значению слова воля можно приписать упомяну­
тый выше 'пространственный’ компонент; ’если я захочу пойти ку­
да-либо, я могу это сделать’. Но в более старом значении слова воля
(воля-i) эта пространственная свобода противопоставлена наличию «хо­
зяина» (или помещика), тогда как в значении, характерном для XX ве­
ка (как это слово употреблялось в советскую эпоху), оно противопос­
тавлено жизни «других людей», которых насильственно удерживает в
тюрьмах (или исправительно-трудовых лагерях) некая безымянная
высшая сила. Это может быть представлено следующим образом;
вОЛЯ|

(a) некто (X) может думать нечто вроде этого;

(b) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) если я хочу куда-то пойти, я могу пойти туда
(d) никто не может сказать мне;
«ты не можешь этого сделать, потому что я не хочу этого»
«ты не можешь туда пойти, потому что я ие хочу этого»
(e) это хорошо для Х-а
вОЛЯ1

(a) некто (X) может думать нечто вроде этого;

(b) я не такой, как другие люди
(c) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(d) если я хочу куда-то пойти, я могу пойти туда
(e) другие люди ие могут это сделать, потому что кто-то не хочет этого
(Г) это хорошо для Х-а.

Самый факт, что такие слова, как воля (или liberty, или freedom), из­
меняют свое значение в контексте более широких изменений в куль­
туре и обществе, подтверждает тот взгляд, что воплощенные в них
концепты представляют собою «нечто относительное, исторически
продуцируемое и исторически изменчивое; нечто относительно авто­
номное, способное оказывать влияние на исторические события как
относительно независимый фактор, но не как нечто предопределяю-
щее эти события» (Walicki 1987: 14). В то же самое время тесная связь
между значением слов (особенно ключевых слов культуры) и более
широкими историческими изменениями делает семантические иссле­
дования в высш ей степени релевантными для изучения истории, по­
скольку значения слов свидетельствуют об исторических процессах и
интерпретациях.

8 . W o ln o sé

По словам тринадцатилетнего польско-английского билингвы,

польское слово wolno.se означает нечто «значительно более важное»,
нежели английское слово freedom. Проницательность этого интуитив­
ного суждения можно по достоинству оценить, если учесть, что слово
wolnosé служит переводом для freedom в моральных и политических
контекстах, таких как struggle for freedom 'борьба за свободу’ или freedom
of conscience 'свобода совести’, но не может быть использовано для пе­
ревода слова freedom в относительно «тривиальных» контекстах, таких,
как freedom of movement 'свобода движения’, freedom of access 'свободный
доступ’ и freedom from interruption 'свобода от прерывания’. Коннотации
слова wolnosé в первую очередь связаны с национальной свободой, но
у этого слова есть также и моральное измерение: оно заставляет поду­
мать прежде всего о национальной независимости с импликацией, что
национальная независимость представляет собою своего рода нравст­
венный абсолют (она все время подвергается угрозе, и за нее все вре­
мя надо бороться, ценой любых личных жертв). Интересно в этой
связи отметить, первое определение, которое дается слову wolnosc в
монументальном «Словаре польского языка» (SJP): «wolnosc 1. незави­
симость одного государства (нации) от других государств как во внут­
ренних, так и во внешних делах; национальная независимость, суве­
ренитет». Личная «свобода» представлена в данном словаре как от­
дельное и, очевидно, менее важное значение данного слова: «2. воз­
можность, право действовать без ограничений; личная независимость,
отсутствие ограничений».
Я, однако, не думаю, чтобы слово wolnosc было многозначным. На
самом деле, даже когда оно используется по отношению к личной не­
зависимости, это слово сохраняет свой возвышенный характер и ни­
когда не употребляется по отношению к какой-либо из мирских,
морально нейтральных «свобод» («freedoms»). «Freedoms» в относи­
тельно тривиальном употреблении обозначались бы в польском при
помощи слова swoboda (более близкого по значению, хотя отнюдь не
 тождественного русскому слову свобода), а не с помощью слова wolnost!.
Например, нельзя заменить слово swoboda словом wolnosc в следующих
стихотворных строчках:
Brysio miody wyje, szceka, nvie si?, dqsa
i przekl?te wi?zy kqsa,
i domaga si? swobody!
'Молодой Шарик воет, лает, прыгает, рвется,
кусает свои проклятые веревки и требует свободы (*wolnoU)‘
(Hertz, Bajki, цитируется по STP).
Для польского уха собачья свобода не имеет того национального
или морально-правового звучания, которое оправдывало бы употреб­
ление слова wolnosc.
Аналогичным образом, слово wolnosc не будет употреблено при пе­
реводе пушкинских строчек из «Евгения Онегина», в которых речь
идет о наслаждении «свободами» («freedoms») и отдыхом, связанными
с деревенской жизнью:
Имеет сельская свобода
свои счастливые права
'Country freedom possesses its happy rights*
(Пушкин 1975 :182).
Wolnosc вызывает мысль об угнетателе и обычно ассоциируется с во­
просами «жизни и смерти» (особенно смерти). Как поется в исключитель­
но популярной польской песне («Красные маки на Монте-Касино»):
Во wolnoSc sie krzyzami mierzy...
'Ведь wolnosc измеряется количеством крестов’
(т. е. крестов на могилах павших в борьбе за нее).
(Имеются в виду кресты на могилах польских солдат, павших в
битве при Монте-Касино во время второй мировой войны.)
Точно так же по-польски не говорят об *uczucie wolnosci 'чувстве
wolnosc', тогда как по-русски вполне можно говорить о чувстве свободы,
а по-английски —о feeling of freedom-, wolnosc — это не состояние, кото­
рым можно наслаждаться, а идеал, т. е. нечто такое, чего человек хо­
чет (и за что он должен бороться).
Универсалистский характер концепта, сохраняемого в польском
слове wolnosc, отражен в синтаксисе данного слова, особенно в его не­
способности присоединять дополнения, будь то негативные {freedom
from, свобода от) или позитивные (freedom to 'свобода делать что-л.’). (В
указанном отношении слово wolnosc до некоторой степени сходно с со-
временным английским словом liberty, но только до некоторой степе­
ни.) С польской точки зрения, отраженной в польском языке, «wol­
nosc» представляет собою абсолютную ценность, поэтому существи­
тельное wolnosc может присоединять ограничительные дополнения не
в большей мере, чем такие существительные, как sfmwedliwosc ('спра­
ведливость’) или honor ('честь'). Такие выражения, как wolnosc od X
('свобода от Х-а’) и wolnosc do X ('свобода Х-а, свобода делать X’), встре­
чаются в польском языке, но они используются только в философской
литературе, в которой выражения часто создаются искусственным и
произвольным образом, не так, как в повседневной речи.
Такие выражения, как wolnosc sumienia ('свобода совести’), wolnosc
wyzmnia ('свобода вероисповедания’) и wolnoéc slowa ('свобода слова'),
полностью приемлемы, но в них определитель конкретизирует СФЕРУ,
в которой действует свобода, а не то, на что свобода направлена. Ко­
гда этот определитель конкретизирует то, на что свобода направлена,
словоfreedom (ил слово liberté) нельзя перевести как wolnosc:
freedom to emigrate
la liberté pour emigrer
??wolno$c emigrowania, PwolnoSé do emigracji, ?wo!no$c emigracji.

Я бы могла добавить, что значение слова wolnosc, которое я попыта­

лась истолковать выше, отличается от значения, которое заключалось
в слове wolnosc как оно употреблялось в XVI или XVII веках. Напри­
мер, в XVI веке какой-нибудь писатель мог сказать:
Тако daleko jako к temu mamy wolnosc, tego nie chcemy npuâcic
'Пока y нас есть свобода делать это, мы не хотим упустить этого’ (Ort Mac 64,
цитируется по Mróz-Ostrowska 1962: 316).

Но на современном польском языке (в котором к temu делать это'

передавалось бы как do tego) нельзя сказать *wolnosc do tego. Представ­
ляется очевидным, что моральный и общественный (национальный)
характер современного значения этого слова развился за последние
два столетия, в течение которых в польской истории доминирующи­
ми были восстания и другие формы борьбы за национальную свободу.
Процитируем британского историка Нормана Дэвиса:
Перед пресловутыми разделами Польши 1773—1795 Объединенная Речь По-
сполита Польши и Литвы была одновременно одним из самых больших госу­
дарств континента и родиной одной из самых замечательных культур на нем. В
период после разделов поляки начали бесконечную борьбу за выживание против
восточноевропейских империй, идеологий и тираний, с дивной настойчивостью
ведя национальный крестовый поход. ...Ro время второй мировой войны она па­
ла жертвой нацистской и советской агрессии и была обречена стать европейской
Голгофой (Davies 1981: суперобложка).

В этом контексте стоит вспомнить, что Маркс и Энгельс порицали

первых польских марксистов за то, что они отказались от борьбы за
независимость Польши (как предварительное условие всех прочих
свобод). Энгельс объяснил их с Марксом позицию по этому поводу
следующим образом:
Каждый польский крестьянин и рабочий, пробуждающийся от своей закосне­
лости к участию в борьбе во имя общих интересов, прежде всего сталкивается с
фактом существования национального гнета, который повсюду встает перед ним
как первое препятствие на его пути Устранение национального гнета является
основным условием всякого здорового и свободного развития ...Для того, чтобы
иметь возможность бороться, нужны сперва почва под ногами, воздух, свет и про­
стор (цитируется по Walicki 1984: 230).

Итак, в течение последних двух столетий ценность личной «свобо­

ды» стала в польском сознании связываться с ценностью националь­
ной «свободы», и та сторона «свободы», которая относится к «нацио­
нальным правам», вышла на передний план, сделав слово непригод­
ным для употребления в «тривиальных» и морально нейтральных кон­
текстах или в контекстах, относящихся к исключительно индивиду­
альным «свободам» и правам, как в следующем примере:
While acknowledging that restrictions on alcohol sales in Aboriginal communities
will limit the absolute freedom of individnals, the report says indigenous people are
«increasingly demanding the right to address the problem of alcohol abuse in their
communities from a collective perspective» 'Хотя в отчете и признается, что ограни­
чения на продажу алкоголя в туземных общинах ограничит абсолютную свободу
индивидов, в нем говорится, что аборигены «все больше требуют права обращать­
ся к проблеме злоупотребления алкоголем в своих общинах с точки зрения инте­
ресов коллектива»’ («Остралиаи», 11 июля 1995). .

В то же время слова swoboda, по-видимому, коснулось развитие в

противоположном направлении. В XIX веке еще было возможно ис­
пользовать это слово в возвышенных контекстах, в которых речь идет
о политической и национальной «свободе», как в следующих строках
Адама Мицкевича:
М'ца) ]Щггепко вхуоЬс^у!
¿ЬагДеша га ГоЬц вЪпсе
'Привет тебе, заря свободы!
За тобою идет солнце спасения’.
 Но в современном польском языке в контекстах такого рода было
бы употреблено слово wolnosc, а не swoboda. Концепт, заключенный в
польском слове wolnost, как оно употребляется в повседневном языке,
я полагаю, можно истолковать примерно так:
wdnosf
(a) всякий хочет думать нечто вроде этого:
(b) когда я что-то делаю, я это делаю, потому что хочу
(c) не потому, что кто-то говорит мне: «ты должен это сделать, потому что
я хочу этого»
(d) очень плохо, если люди в какой-то стране не могут так думать
(e) очень хорошо, если люди в какой-то стране могут так думать.

В поддержку предположения, что концепт 'wolnosc’ может апелли­

ровать, в частности, к чему-то вроде понятия 'страны' ('места’), я бы
упомянула еще один весьма характерный польский концепт, не имею­
щий точного эквивалента в английском или в других европейских
языках: концепт ’niepodleglosc’ (примерно то же, что 'национальная
независимость’). Этот концепт также имеет положительные и «норма­
тивные» коннотации и четко отграничивает государственную, или на­
циональную, независимость от всех прочих видов независимости (не­
зависимость вообще обозначается в польском языке словом
nieialeinosc. (Конечно, значение слова страна является весьма слож­
ным, но я использовала здесь это слово для того, чтобы привлечь вни­
мание к данному аспекту культуроспецифичного польского концепта
’wolnosc’. Другие ссылки на концепт 'страна’ см. в главе 4*.)
В польском концепте 'wolnosc’ общественный (национальный) и
индивидуальный элементы сплавлены вместе. Этот своеобразный ха­
рактер польского слова wolnosc очевидно отражает исторический опыт
страны, в которой личная судьба индивида была сложным образом
переплетена с судьбой нации и в которой часто, по выражению вели­
чайшего польского поэта Адама Мицкевича, «szcz^scia w domu nie bylo,
bo go nie bylo w ojczyznie» («счастья в доме не было, потому что его не
было в отчизне») (Mickiewicz 1955,11: 109).
Поскольку в базовом слове wolnosc жизненно важные личные «сво­
боды» оказались сложным образом переплетены с общественными и
национальными «свободами», «тривиальные личные свободы» не мог­
ли не быть вытеснены на периферию рассматриваемого семантиче­
ского поля, найдя себе выражение в маркированном слове swoboda.

* Речь идет о главе 4 книги Вежбицкой Understanding Cultures through their Key
Words.—Прим, перво.
16 А. Вежбицкая
 Пара wolnosc/swoboda отражает поляризацию концептов, которая отде­
ляет временные и поверхностные жизненные обстоятельства (swoboda)
от фундаментальных условий бытия (wolnosc).
Польский концепт 'wolnosc’ носит нормативный характер: дело не
в том, что человек м о ж е т думать, а в том, что человек ХОЧЕТ иметь
возможность думать (компонент [а]); он также носит универсалист­
ский характер ('всякий хочет думать нечто вроде этого'). Он указыва­
ет на угнетателя (компонент [с]) и связывает угнетение с господствую­
щими в стране условиями жизни (компоненты [d] и [е]). Это не лич­
ный идеал, а идеал, имеющий как универсалистские, так и «местные»
(национальные) обертоны. В отличие от английского freedom, он не
имеет отношения к «выбору», а в отличие от русского свобода, он не
имеет отношения к облегчению, отсутствию стесняющих обстоятельств
или к тому, чтобы «чувствовать себя хорошо». В то же время этот иде­
ал не является чисто интеллектуальным. Со словом wolnosc связывается
нечто экспрессивное, эмфатическое, почти гиперболическое. Чтобы объ­
яснить эти коннотации, я включила слово очень в компоненты (d) и (е).
В XVI и XVII веках, когда польское дворянство пользовалось при­
вилегиями, неслыханными в большинстве других европейских стран,
эти привилегии обычно приветствовались и обозначались как Zlota
Wolnosc 'Златая Вольность’. (Дэвис [Davies 1981: 207] называет Поль­
ско-Литовский Союз «Раем для Дворянства».) В то время слово wolnosc
обозначало не идеал, связанный с борьбой и жертвами, а привилегию
(для одного общественного слоя), которой следовало наслаждаться и
пользоваться. Но в польском языке XX века слово wolnosc больше не
присоединяло эпитет zlota 'золотая’; за последние два столетия его
коннотации стали, скорее, мрачными и героическими.
Если, как говорит Федотов, воля играет ключевую роль в русской
культуре, будучи чем-то таким, на что «откликается каждое русское
сердце», то подобным же образом wolnosc представляет собою слово,
на которое откликается каждое польское сердце (ср. Davies 1981,
Garton Ash 1983, Benet 1953)12. Только будущее покажет, сколько вре­
мени потребуется посткоммунистической Польше для того, чтобы
развить новое общее представление о «свободе» и для этого видоиз­
менить значение слова wolnosc.

9. Заключение
Неверно, что свобода представляет собою универсальный идеал все­
го человечества. На самом деле, она даже не является общеевропей-
ским идеалом, хотя в европейских языках есть семейстйо родствен­
ных концептов, сосредоточенных вокруг представления о том, что
для людей хорошо иметь возможность делать то, что они хотят. Если
же мы посмотрим дальше, то увидим, что даже эта расплывчатая об­
щая тема часто отсутствует. Например, в языках австралийских або­
ригенов, по-видимому, нет слов, хотя бы отдаленно соответствующих
чему-либо ироде freedom, libertas, свобода или wolnoéc, вероятно потому,
что традиционный образ жизни аборигенов не предусматривает про­
тивопоставлений или конфликтов, которые в западном мире и приво­
дят к вычленению подобных идеалов. На самом деле, даже в языках
современных сложных обществ, таких как Япония, может не быть
слов, соответствующих чему-то вроде freedom, или они могут быть
лишь в качестве недавних семантических и культурных заимствова­
ний, совсем не закрепившихся в общеупотребительном лексиконе.
Например, для Японии идеал «свободы», по-видимому, культурно
чужд и фактически не согласуется с такими ключевыми японскими
ценностями, как «ашае» (’любящая зависимость’), «епгуо» ('неассер-
тивность’), «оп» (’бесконечная обязанность по отношению к другим')
или «giri» (’долг по отношению к другим’). (Подробный анализ всех
этих концептов см. в главе 6 *.) В частности, положительное отноше­
ние к зависимости, отраженное в концепте «amae» (ср. Doi 1981) рас­
сматривается как нечто несовместимое с положительным взглядом на
независимость, отраженным в современном англо-саксонском концеп­
те ’freedom’. Дои делает в этой связи такое замечание:
Японское слово jiyй, которое обычно используется для перевода английского
freedom и других слов западных язы ков со сходным значением, имеет китайское
происхождение, но, по-видимому, используется п Японии издавна. ...слово jiyü, су­
дя по примерам, обнаруживаемым в старинных китайских и японских докумен­
тах, часто, как отметил Цудо Сокичи, имеет обертоны, которые выдают до некото­
рой степени критическое отношение. В этом оно представляет собою полную про­
тивоположность словам «freedom» или «liberty», для которых слово jiyü после рес­
таврации Мейдзи служило переводом, но которое на Западе означает уважение к
человеческому существу и не содержит ни следа критики. По этой причине слово
jiyü стало в последние годы принимать участие в выражении как положительного,
западного значения, так и отрицательного, японского значения, результатом чего
стала широкая неоднозначность самого концепта (84— 85).
Другой исследователь японского общества развил положения, вы­
сказанные Дои, следующим образом:

* Речь идет о главе 6 книги Вежбицкой Understanding Cultures through their Key
Words.— Прим, nepee.
 ...размышления о концепте атае также означают, что мы должны посмотрел,
на культурную значимость свободы как она понимается в Соединенных Штатах и
Японии. Здесь свобода —это свобода выбирать, что подразумевает определенную
степень личной изолированности и автономности. В идеале ты должен выбирать
сам, не оглядываясь на соображения других людей и на то, что они выбрали бы за
тебя. В Японии свобода—это свобода, чтобы тебе потакали, свобода делать так,
как ты хочешь, в пределах того, что тебе позволяют. Конечно, существуют и дру­
гие японские понятия о свободе, особенно с тех пор, как западное влияние про­
питало собою азиатскую культуру. Но наше понятие свободы, доведенное до пре­
дела, представляется носителям культуры, в которой отношения между людь­
ми—основной источник и завершение системы ценностей, полным одиночества и
бессмысленности. Ценность атае в современной Японии, возможно, больше не яв­
ляется полным и получающим непосредственное подкрепление источником смыс­
ла жизни; в какой-то степени она сменилась разнообразными заимствованными
индивидуалистическими идеологиями, особенно для молодежи, до того как на
нее ляжет ответственность, связанная с браком и семейной жизнью. Но атае, до
сих пор составляет весьма важную личностную ценность {White 1987: 24).
Хотя Дейл (Dale 1986: 61—62) подверг сомнению определенные
стороны того, как Дои анализировал и freedom, и jiyû, критика Дейла
не затрагивает основного момента, т. е. того, что в период до рестав­
рации Мейдзи слово jiyil имело обертоны, свидетельствую щие о кри­
тическом отношении, и что в современном употреблении, на которое
влияет использование этого слова в качестве переводного эквивален­
та слова freedom, оно стало амбивалентно, но не стало однозначно по­
ложительным, как freedom.
Такие слова, как freedom, libertas, свобода и wolnosc, представляют со­
бою идиосинкратичные лексические единицы не в больш ей мере, чем
апше. В них воплощены различные концепты, которые отражают раз­
личные культурные идеалы. Возникновение таких концептов в кон­
кретном языке можно понять только на фоне культуры, к которой
принадлежит данный язык, и они дают ценны е ключи для понима­
ния этой культуры.
Но для того, чтобы иметь возможность объяснить такие концепты
и обнаружить воплощенные в них культурные идеалы , нам необхо­
дим семантический метаязык, независимый от конкретного языка и
конкретной культуры, способный освободить (free) нас от этноцен­
тризма, который незаметно проникает в рассуждения, основанные ис­
ключительно на одном частном этническом концепте, таком как кон­
цепт, заключенный в английском слове freedom.
Границы моего языка действительно являю тся, как сказал Витген­
штейн, границами моего мира; ибо каждый естественный язы к— анг-
лийский, русский, японский или любой другой—определяет грани­
цы некоторого концептуального и культурного мира. Но границы ме­
жду концептуальными и культурными мирами МОЖНО пересечь. Мой
язык может не быть моей концептуальной тюрьмой. Но достичь этого
концептуального освобождения и прийти к «свободной» ('free»), уни­
версальной точке зрения можно только в той степени, в какой мы мо­
жем опереться на семантический метаязык, который не зависит от
конкретного языка и основывается на универсальных человеческих
концептах.

П рилож ение

С в о д к а всех ф о рм ул

libertas
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я хочу это сделать
(c) не потому, что кто-то другой говорит мне: «ты должен это сделать,
потому что я хочу, чтобы ты это сделал»
(d) это хорошо для Х-а
(ilibertas2)
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) когда я нечто делаю, я это делаю, потому что я этого хочу
(c) я не должен думать: «я не могу нечто делать, потому что кто-то не
хочет, чтобы я это делал»
freed o m
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) никто другой не может мне сказать: «ты не можешь этого сделать,
потому что я не хочу этого»
(d) если я не хочу чего-то делать, я могу не делать этого
(e) никто другой не может мне сказать: «ты должен это сделать, пото­
му что я этого хочу»
(I) это хорошо для Х-а
(g) плохо, если кто-то не может так думать

liberty (старое)
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) я могу не думать:
(d) кто-нибудь может мне сказать: «я не хочу этого»
(e) из-за этого я не могу этого сделать
 liberty (современное)
(a) все могут думать нечто вроде этого.
(b) если я хочу что-то сделать, потому что я думаю, что это хорошо, я могу
сделать это
(c) никто не может сказать: «этот человек не может делать это, потому что
я не хочу этого»
(d) все думают: это хорошо
freedom (старое)
некто (X) может думать нечто вроде этого:
если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
я могу не думать, я не могу этого сделать

свобода
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) когда я нечто делаю, я могу не думать:
я не могу это сделать так, как я хочу
потому что какие-то (другие) люди что-нибудь сделают/скажут
{¿) из-за этого X чувствует нечто хорош ее

воля]
(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:
(b) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
(c) если я хочу куда-то пойти, я могу пойти туда
^ ) никто не может сказать мне:
«ты не можешь этого сделать, потому что я не хочу этого»
«ты не можешь туда пойти, потому что я не хочу этого»
(е) это хорош о для Х-а

вОЛЯ \

(a) некто (X) может думать нечто вроде этого:

(b) я не такой, как другие люди
(c) если я хочу что-то сделать, я могу сделать это
если я хочу куда-то пойти, я могу пойти туда
(е) другие люди не могут это сделать, потому что кто-то не хочет этого
(О это хорошо для Х-а

и>о1по&
(a) всякий хочет думать нечто вроде этого:
(b) когда я что-то делаю, я это делаю, потому что хочу
(c) не потому, что кто-то говорит мне: «ты должен это сделать, потому
что я хочу этого»
(¿) очень плохо, если люди в какой-то стране не могут так думать
(е) очень хорошо, если люди в какой-то стране могут так думать
 ПРИМЕЧАНИЯ

1. Введение

1 На самом деле концепт'пошлости’ сохранился и в советскую эпоху и даже ис­

пользовался официальной идеологией. Например, Довлатов (Dovlatov 1986) сооб­
щает (со скрытой иронией?), что песня «Я пить желаю нектар твоих губ» была за­
прещена цензурой как антисоветская с обоснованием: «пошлость».
2 Спешу добавить, что выражение «англо-саксонская культура (которое у мно­
гих вызывает возражения) предназначено для обозначения общего ядра различ­
ных «англо-саксонских культур» и не предполагает однородности.
3 О понятии «ядерных культурных ценностей» см. Smolicz 1979.
4 Один мой коллега, преподающий востоковедение, прокомментировал это
так: «Если я рассказываю моим студентам, что культурные нормы, господствую­
щие в каком-то конкретном азиатском обществе, отличаются от австралийских,
меня обвиняют в несоблюдении политической корректности за ’культурный эс-
сенциализм*, но если я им этого не расскажу, то, когда они поедут в данную стра­
ну, результаты будут плачевны». Мой коллега принял решение рассматривать со
студентами серию конкретных примеров, не делая, однако, никаких обобщений,
и предоставлять студентам возможность самостоятельно сделать такие обобщения
(которые невозможно сформулировать в явном виде). Конечно, таким образом те­
ряется масса времени, но зато, по крайней мере, этого коллегу теперь редко обви­
няют в «приверженности стереотипам» и «культурном расизме» (в отличие от не­
которых других, еще осмеливающихся делать обобщения).
5Тайлер (Tyler 1987) говорит о «невозможности перевода», как если бы наша
неспособность когда-либо понять людей, принадлежащих иным культурам, не иг­
рала никакой роли. Он считает, что это «глупая идея предполагать, что можно пе­
редать значения, принадлежащие иному народу, посредством выражений, уже из­
вестных нам, как если бы других выражений вообще не бывало. Нам недоступно
их понимание, если они нам уже не известны и в таком случае нуждаются не в пе­
реводе, а в своего рода напоминании» (214). К счастью, важная истина, состоящая
в том, что языки воплощают различные семантические системы, не должна вести
к такому нигилистическому выводу: мы можем понимать значения, принадлежа­
щие иному народу, при помощи языковых универсалий.

Глава 2
1Если не указано особо, все примеры в данном разделе заимствованы из Ste­
venson 1949.
2 Несомненно, в Америке, как и повсюду, модели иитерперсональных отноше­
ний в женской среде имеют тенденцию отличаться от интерперсональных отноше­
ний в мужской среде. Относительно Америки Паккард замечает, что «женщинам,
по-видимому, труднее, чем мужчинам, сохранять вежливые и легко прерываемые
 отношения» (Packard 1974: 189). Нет сомнения, что эти различия находят разные
отражения в манере речи. Тот факт, что у гетеросексуальной женщины могут быть
«girlfriends», тогда как у гетеросексуального мужчины не бывает «boyfriends»,—хо­
роший пример того, о чем идет речь. Но рассматриваемые в данной главе измене­
ния в употреблении слова «friend» относятся и к мужчинам, и к женщинам.
8 Хотя я не в состоянии представить какие-либо статистические данные, под­
тверждающие это предположение, мое впечатление состоит в том, что, в то время
как использование конструкции «а friend of mine» возросло, использование другой
конструкции со словом friend, а именно симметричное использование формы
«friends» в значении «взаимных друзей» (не «чьих-либо друзей», а «друзей друг по
отношению к другу»), снизилось. По-видимому, слово friend по-прежнему широко
используется как симметричный предикат, как в следующем примере:
We are still friends (lovers, neighbors) 'Мы все еще друзья (любовники, соседи)’,
Однако в референтном употреблении такие словосочетания, как «the friends»
’друзья’ или «the two friends» 'два друга’ (без определения, указывающего на по­
сессора), ныне звучат старомодно, как это иллюстрируют следующие два примера
начала столетия:
Fastening their boat to a willow, the friends landed in this silent, silver kingdom,
and patiently explored the hedges, the hollow trees, the tunnels and their little culverts,
the ditches and dry waterways 'Привязав свою лодку к иве, друзья высадились в
этом молчаливом серебряном царстве и терпеливо исследовали загородки, дупли­
стые деревья, туннели и канальцы в них, канавки и высохшие водные пути’
(Graham 1980 [1908]: 135).
The affair was soon over. Up and down, the whole length of the hall, strode the
four Friends, whacking with their sticks at. every head that showed itself; and in live
minutes the room was cleared 'Дело быстро закончилось. Туда и сюда, по всему за­
лу шагали четверо Друзей, колотя своими палками по каждой показавшейся голо­
ве, и через пять минут помещение было свободно’ (Graham 1980 [1908]: 247).
Аналогичным образом, словосочетание «the Society of Friends» 'Общество дру­
зей’ звучит сегодня причудливо и архаично и у многих современных носителей
языка вызывает вопрос: «Whose friends?» 'Чьих друзей?’. Сегодня можно образо­
вать, например, «the society of friends of the whale» 'общество друзей кита', но едпа
ли просто «the society of friends».
Видимое снижение симметричного референтного использования формы
«friends» соответствует рассматриваемому в данной главе сдвигу перспективы.
Симметричная конструкция (как в сочетании «the two friends» 'два друга’ или да­
же «the four friends» ’четыре друга’) предполагает небольшую группу людей, рас­
сматриваемых в качестве находящихся в тесной связи друг с другом. По мере того
как растет ожидаемое количество «друзей» («friends») и возрастает их подвижность
и нестабильность, картина некоторой стабильной точки отсчета с разнообразны­
ми (и не обязательно стабильными) придатками оказывается более релевантной,
нежели образ «пары» или тройки людей, рассматриваемых как своего рода кол­
лективная единица.
 4 Русское слово знакомый может указывать на довольно-таки широкий диапа­
зон отношений, от близкого, или хорошего, до дальнего или даже шапочного знакомого.
Существенно, что этот диапазон (и лежащая в его основе концептуализация) отли­
чается от соответствующего диапазона английского слова acquaintance; и тот факт,
что по-английски нельзя сказать close acquaintance 'близкий знакомый' или good
acquaintance 'хороший знакомый’, проливает свет на природу указанного отличия.
Проиллюстрируем это:
Есенин не чувствовал разницу между днем и ночью. ...Ночами звонил по теле­
фону, поднимался ночью с постели и отправляло! к знакомым, не глядя на часы
(Виноградская 1991: 7).
Однажды... он пришел к знакомой, был невесел, попросил хороший карандаш
и бумагу и скоро ушел, сказав, что идет писать (Виноградская 1991: 23).
Можно сказать, что поведение Есенина представляется необычным с точки
зрения каких бы то ни было стандартов, но если в этих предложениях перевести
слово знакомые как «acquaintances», а не как «friends», то они вообще не будут
иметь смысла.
5 Вероятно, потрясающе огромная цифра 817 покрывает не только употребле­
ние слова djrye в значении «close friend», по и его использование в составе словосо­
четания друг досуга. Но контраст между частотностью слов дружба (155) к friendship
(27 и 8) заставляет предположить, что даже если из общей частотности слова друг
отнять его употребления в составе словосочетания друг досуга, оставшееся число бу­
дет чрезвычайно большим.
в Даже пушкинское шутливое определение друга (примененное к бордосскому
вину) сосредоточивается на том, что на помощь друга можно положиться в беде,
как и на его готовность быть с нами и разделить наше настроение:
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который в горе и беде
Товарищ завсегда везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!
'But you, Bordeaux, are like a friend
who is, in grief and calamity,
at all times, everywhere, a comrade,
ready to render us a service
or share our quiet leisure.
Long live Bordeaux, our friend!’
(перевод Набокова, Pushkin 1975: 196).
7 Я не утверждаю, что для слова подога абсолютно невозможно обозначать де-
вочку-подругу маленького мальчика. С.СРЛЯ цитирует один пример из детских
воспоминаний писателя XIX века Аксакова, в котором слово подруга на самом деле
употребляется таким образом:
 Я строил из них [кусочков дерева] какие-то клетки, и моя подруга любила раз­
рушат!, их, махнув своей ручонкой (С. Аксаков).
Но обычно под подругой юноши имеется в виду нечто вроде «girlfriend», а не
«любимый товарищ женского пола» или «друг женского пола».
8 Как отметил Уиндл (WindJe in press), в тюрьмах и лагерях заключенный, ко­
торый использовал слово товарищ при обращении к надзирателям, мог услышать
в ответ: «Ты мне не товарищ»,— после чего дальше следовало: «Брянский волк те­
бе товарищ». Это противопоставление между товарищем и «брянским волком»
обессмертила популярная Полузапрещенная русская песня «Товарищ Сталин»,
многочисленные различные варианты которой анализируются в статье Уиндла.
9 Например, Холландер (Hollander 1973) пишет:
Пережитки традиционного крестьянского общества до сих пор заметны
в советской семейной жизни. Например, общепринятым является, чтобы
три поколения жили вместе — практика, которую даже в обществе, где
большинство матерей работает и не хватает детских садов и яслей, нельзя
приписать исключительно нехватке жилья или желанию иметь бесплатную
помощь по дому. Традиционные пережитки семейной жизни сохранились
также в колхозах, где семья удерживает многие из своих экономических
функций и членство в которых осуществляется дворами. Сохранение тради­
ционных установок очевидно из исследований советского социолога Харче-
ва, который сообщил, что 80 процентов респондентов (в выборке молодых
пар, произведенной в Ленинграде) просят родительского согласия перед
вступлением в брак и почти 78 процентов получают его. Внимание многих
американских читателей обратит на себя как анахронизм тот факт, что дос­
таточно многие из советских родителей ожидают послушания от своих де­
тей, так же как и уважения к старшим, включая пожилых людей (256).
Хотя эти наблюдения были сделаны более двадцати лет тому назад, можно по­
лагать, что они до некоторой степени сохранили свою обоснованность (ср., напри­
мер, Shlapentokh 1989).
10 Процитируем одного коммептатора-социолога:
По-видимому, несмотря на огромное разрушение основных формаль­
ных элементов старой общественной структуры и всеобъемлющую разра­
ботку новых общественных форм, целый ряд базовых установок, ценностей
и чувств, так же, как и традиционные модусы ориентации, выражения и ре­
акции остаются замечательно устойчивыми... здесь мы имеем дело с нацио­
нальным характером, или, лучше сказать, со свойственными населению мо-
дусыыми личностными моделями, которые демонстрируют заметную пред­
расположенность продолжать свое существование, несмотря на радикаль­
ные изменения в формальной структуре общества. Определенное ядро пер­
вичных институциональных форм, особенно структура родства и модель
межличностных отношений в пределах семьи, демонстрирует сравнитель­
ную устойчивость и с опозданием реагирует на изменение, несмотря на ре­
волюционный процесс (14-15).
 11 По-немецки такж е один официант может назвать другого mein Kollege 'мой
товарищ-официант («коллега»)'. Но в немецком солдат обычно называют Kamera­
den (мн.), а не Kollegen (мп.). Хотя немецкая таксономия отнош ений между людьми
имеет точки соприкосновения с польской (слова Freund и Bekannte весьма близки к
польским przyjaciel и znajomy), вся система в целом иная, и важнейш ая польская ка­
тегория koledzy не может быть приравнена ни к Kollegen, ни к Kameraden.
'* Интересно отметить, что в польском языке сохранилось в качестве архаизма
старое слово druh, родственное русскому слову друг, и что сочетание wieт у druh
('верный druh'), по-видимому, имеет импликации, сходные с импликациями рус­
ского словосочетания (как и niezawodny druh, сопоставимое с надежный друг). Druh,
будучи маргинальным в современном польском языке, подразумевает верность и
поддержку, и использование этого слова в качестве титула у скаутов базируется на
указанных импликациях. Имеется также концептуальная связь между druh и druzi-
т 'команда'. Но у ключевого слова przyjaciel таких ассоциаций нет.
13 Конечно, ограничения такого рода всегда могут нарушаться с экспрессивны­
ми целями, как в случае, когда Чеслав Милош (Miiosz 1972: 83) употребляет выра­
жение daleki przyjaciel по аналогии с daleki kuzyn 'дальний кузен'
Mycielski, m oj przyjaciel tez, ale daleki, tak ja k mowi si^ «daleki kuzyn». Choc wi^cej
niz tylko kolega 'М ы чельский , тож е мой przyjaciel, но дальний, как говорят «дальний
кузен». Хотя больш е чем только kolega'.
14 Хотя, как говорилось выше, польское слово znajomi сходно с русским словом
знакомые, значения этих двух слов не тождественны. Например, маловероятно,
чтобы польское слово znajomi было употреблено в контексте, в котором обсужда­
ются «тюремные знакомства», как в следующем русском предложении:
В камере, куда меня ввели вместе с татарином и шулером, оказалось не­
сколько старых знакомых, в том числе Генка и наркоман, которых раньше
дернули из Свердловска (Амальрик 1970: 132).
Точное значение русского слова знакомые и соотношение между знакомые и
znajomi нуждаются в дальнейшем исследовании.
15Такие формы имен, как «Лозза» (от Лори), «Базза» (от Барри) и «Тезза» (от
Терри) типичны для австралийского английского. Они воплощают культуроспе­
цифичное прагматическое значение и отражают культурные ценности, тесно свя­
занные с ценностью «mateship», особенно равенство и братство людей, близких по
духу. Подробное обсуждение этого см. в Wierzbicka 1986 и 1991а.
16 Конечно, не всякого, к кому можно при случае обратиться «mate», говоря­
щий рассматривает как одного из своих товарищей (mates). На самом деле, в Авст­
ралии обращение «mate» часто используется по отношению к совершенно незна­
комым людям — иногда с оттенком угрозы или насмешки,— и так же дело обстоя­
ло и сто лет назад: «Your licence, mate’, was a peremptory question Crom a six-foot
Fellow in blue shirt, thick boots, the face of a ruffie, armed with a carbin and Qxed
bayonet» [«'Твое разрешение, приятель',— потребовал парень шести футов ростом,
в голубой рубашке, в тяжелых сапогах, с бандитским лицом, вооруженный кара­
бином с приделанным штыком»] (1855, Р. Карбони; TAND).
 17Как указал мне (в устном сообщении) Ян Грин, значение того, чтобы «помал­
кивать», для «товарищества» («mateship») иногда преувеличивается, как, напри­
мер, в следующих цитатах: «The best of bloody mates don’t say anything» [«Самый
лучший из товарищей ничего не говорит»] (Hawkes 1990: 32); «Silence was the
essence of traditional mateship. The gaunt man stands at his wife’s funeral; his mate
comes up, says nothing but rests a gentle hand brielly on his shoulder» [«Молчание со­
ставляет суть традиционного представления о товарищеских отношениях. Скорб­
ный мужчина стоит на похоронах своей жены; его товарищ подходит к нему, ни­
чего не говорит, но на короткое время мягко кладет ему на плечо руку»] (1986,
«Буллетин» [Сидней], цитируется по TAND). «Mateship» не требует молчания
о чем бы то ни было, и в определенных обстоятельствах (когда выпивают) оно да­
же совместимо с болтовней (например, о спорте, политике, сексе). С другой сторо­
ны, «товарищи» («mates») обычно не обсуждают свои сокровенные чувства или об­
щие идеи.
18Одна австралийская знакомая рассказывала мне, что как-то раз, когда она
лежала в больнице в ожидании операции, ее тринадцатилетний сын пришел на­
вестить ее и, беспокоясь о ней, тревожно спросил другую женщину в палате:
«Ведь вы все здесь товарищи?» —па что другие пациентки заверили его, что они
позаботятся о его матери и все будет в порядке. Этот пример хорошо иллюстри­
рует возможность расширенного употребления слова mate по отношению к жен­
щинам и то, что такое расширение наиболее естественно происходит в тех случа­
ях, когда в фокусе внимания оказывается уверенность, что «товарищи» («mates»)
не дадут случиться ничему плохому и не позволят, чтобы кто-либо сделал что-то
плохое одному из своих.
19Гарретг, пишущий об общепринятом разграничении между «близкими» и
прочими друзьями в западной культуре (Garrett 1989) ссылается па исследование
Морса и Маркса (Morse and Marks 1985), которое «обнаружило, что австралийские
мужчины привыкли различать 'mates’ и ’friends’: ’mate’ для них —это неблизкий
друг (friend)...». Морс и Маркс поддерживают представление, согласно которому
«mateship» представляет собою более случайное отношение, делая наблюдение,
что с товарищами (mates) часто обсуждают проблемы, связанные с работой (но не
личные проблемы), и что можно попросить денег взаймы или совета у друзей
(friends), по не у mates] 139).
Утверждения такого рода неверно представляют природу австралийского
'mateship». Тот факт, что австралийские «mates» неохотно обсуждают друг с дру­
гом личные проблемы не доказывает, что отношение между «mates» более «слу­
чайно», нежели отношение между «friends». Тот факт, что связь между«пгшез» не
основывается на «задушевности» и личной доверительности, не означает, что эта
связь «случайна» или что она больше похожа на связь между «просто знакомыми»
(«just friends»), чем на связь между «близкими друзьями» («close friends»). Любые
попытки интерпретировать социокультурную категорию «mates» через призму
концепта 'friend' может привести только к искажению картины и неверной интер­
претации. Однако и тот, и другой концепт можно без искажений описать через
посредство лексических универсалий.
 Глава 3
1Мой интерес к концептам, рассматриваемым в данной главе, стимулировали
неоднократные беседы с профессором Анджеем Балицким, которому я бы хотела
выразить искреннюю признательность.
2 Например, Оппенгейм доказывает, что «свободу» («l'reedom») следует опреде­
лять «па неоценочной основе», так как, поскольку «в политологии делаются цен­
ностные суждения..., ее ключевые концепты должны быть определены на чисто
эмпирической, т. е. ненормативной, основе» (Oppenheim 1962: 274). Это значит,
что он рассматривает концепт 'свободы' не в качестве объективной данности, ко­
торую необходимо постараться истолковать, а в качестве инструмента анализа, ко­
торый может быть смоделирован произвольным образом. Поскольку с его точки
зрения хорошо, чтобы ключевые концепты политологии были «неоценочными»,
он полагает, что для этой цели можно взять концепт 'свобода' и использовать его,
как если бы он был чисто дескриптивным. Можно было бы сказать, что такая уста­
новка вполне законна, конечно, ес\и автор осознает, что он толкует свой собствен­
ный концепт 'свобода', не обязательно совпадающий с концептом, заключенным в
английском слове freedom\ но, по-видимому, он не осознает этого.
* Среди множества примеров различных употреблений слова liberty, приводи­
мых в OED (1933), есть один, содержащий сочетание libertyfrom: «Political от civil li-
berty is the liberty from legal obligation which is left or granted by a sovereign go-
vernment to any of its subjects» [«Политическая или гражданская свобода представ­
ляет собою свободу от правового обязательства, которая разрешена или дарована
суверенным правительством какому-либо из своих подданных»] (Austin, «Jurispru­
dence» [«Юриспруденция»], 1832). Следует, однако, отметить, что это предложе­
ние взято из трактата по философии права, а не из обиходного языка и что фило­
софские сочинения о каких-либо идеях часто вольны отступать от обиходного
употребления. Таким образом, если Исайя Берлин мог сказать, например: «liberty
in this sence means liberty from» [«свобода в указанном смысле означает свободу пт
чего-либо»] (Berlin 1969: 127),—то это не означает, что предлог from может при­
соединяться к слову liberty и в современном обиходном английском языке. Знаме­
нательно, что во всем (на 20 млн слов) корпусе COBU1LD приводится лишь один
пример сочетания libertyfrom, и этот пример взят из специа\ьпой экзегезы Посла­
ния святого апостола Павла к Евреям.
4 Такое выражение, как fret from help 'свободный от помощи’ (по аналогии с free
from interférence 'свободный от помех’) следует считать или неграмматичным, или
ироническим. Такие выражения, как free of admirers 'свободный от поклонников’,
free of relatives 'свободный от родственников’ и free of fans 'свободный от почитате­
лей’ подразумевали бы, что поклонники, родственники и почитатели приводят в
раздражение. Такие сочетания, как tax free 'освобожденный от уплаты налогов’ и
pollution free 'не загрязняющий [окружающую среду], букв.—свободный от загряз­
нения’, подразумевают, что налоги и загрязнение окружающей среды считаются
чем-то плохим для тех, кого они затрагивают, и что их отсутствие хорошо для
этих людей. С другой стороны, такое выражение, как X is free to do Z 'X волен еде-
 лать Z’, подразумевает, что иметь возможность сделать Z мыслится как нечто,
представляющее ценность для Х-а (даже если говорящий рассматривает Z как не­
что плохое).
Правда, такое выражение, как puptl-free day 'день, свободный от занятий с уче­
никами’, используемое в рамках образовательной системы в Австралии, можно
было бы счесть контрпримером к сделанному здесь утверждению. Но, во-первых,
многие родители в Австралии находят это выражение оскорбительным и считают,
что оно подразумевает, что педагоги рассматривают учеников как нечто раздра­
жающее и что день, проведенный без занятий с учениками,—это нечто хорошее
для учителей, а во-вторых, данное выражение принадлежит бюрократическому
жаргону и, подобно многим искусственно созданным словосочетаниям, оно может
вступать в противоречие с общими интуициями рядовых носителей языка.
Я должна сделать заключение, что такие утверждения, как сделанное Соммер-
вилем (Sommerville 1962) утверждение, что «нет необходимой связи между свобо­
дой и оценкой, что невозможно последовательно определять свободу (freedom)
как оценочный термин» (780), не является обоснованным. Верно, что «такие кон­
цепты, как честность или справедливость, имеют иную природу» (781), но они от­
личаются не тем, что «такие концепты, как справедливость или честность, являют­
ся по своей природе оценочными терминами», а 'свобода' ('freedom’) — нет. 'Free­
dom’ также представляет собою оценочный термин, но в другом смысле. Не все
оценочные суждения являются моральными суждениями. Есть разница между до­
пущением, что нечто «хорошо», и допущением, что нечто «хорошо для кого-то».
5 Ср. в этой связи произведенный Валицким (Walicki 1984) анализ того, что он
называет «концепцией свободы классического либерализма»:
Человек свободен, когда никто не запрещает ему действовать в соответствии с
его собственными желаниями, и несущественно, способны ли эти действия привес­
ти к тем результатам, которых он ожидает. ...Свобода, понимаемая таким обра­
зом, не является поэтому позитивной свободой (positive liberty), т. е. возможностью
достичь желаемых исходов; это негативная свобода (negative liberty)—свобода (free­
dom) от приказаний и запретов, навязываемых индивиду другими людьми. Мож­
но добавить, что нормы права не противоречат свободе, поскольку они носят уни­
версальный и безличный характер. Власть закона исключает произвол и поэтому
обеспечивает свободу; правда, она устанавливает для свободы определенные пре­
делы, но внутри этих пределов ома гарантирует индивиду личную сферу, свобод­
ную от вмешательства со стороны каких бы то ми было лиц и какого бы то ни бы­
ло органа власти. Именно эта сфера независимости, внутри которой индивид сво­
боден от всякого вмешательства извне и в то же время может дейсгвовать на свой
страх и риск, и является подлинной сферой свободы (226).
В другой весьма релевантной работе Филип Петтит (Pettit 1997: 21) сопостав­
ляет современное представление о «свободе как невмешательстве» с республикан­
ским представлением о «свободе как неподавлеиии» и доказывает, что «родона­
чальниками негативного, как бы современного представления о свободе как не­
вмешательстве не были те, кто приветствовал американскую революцию», и что «в
среде тех, кто писал в рамках республиканской традиции, было принято именно
представление о свободе как неподавлении, а не негативное представление о сво­
боде как невмешательстве». Я полагаю, что лексический и семантический сдвиг от
liberty к freedom (в современном смысле слова) подтверждает доводы Петтита. Но
картина, подсказываемая языковыми данными, возможно, несколько сложнее, чем
она представлена Петтитом. В частности, его понятие «неподавления» является
слишком широким, чтобы соответствовать языковым фактам. Английское слово li­
berty, которое можно представлять себе приблизительно как противопоставленное
угнетению в феодальном обществе, не означало (и не означает) то же, что латин­
ское libertas, которое понималось в Древнем Риме как противопоставленное рабству.
6 У Шекспира точная цифра составляет 83 употребления слова liberty на 880
слов, тогда как в COBUILD она составляет 222 употребления на 20 млн, если
включать сюда употребления Liberty, и 100 —если исключить их.
7Другие употребления слова liberty не являются невозможными, но звучат ар­
хаически, стилизованно или возвышенно, как в следующих примерах (из данных
COBUILD по слову liberty):
Killer on run fears liberty 'Убийца в бегах страшится свободы’;
...to preserve and extend the sacred Ore of human liberty 'сохранить и распро­
странить священный огонь человеческой свободы’.
8 В интервью, данном Би-Би-Си перед встречей на высшем уровне (в октябре
1985 г.), президент Рейган сделал многократно комментировавшееся замечание
относительно отсутствия в русском языке слова, соответствующего по значению
freedom. Журнал «Тайм» (в ноябре 1985 г.) возразил: «Есть: свобода»,— и добавил,
что «уже давно в стиле Рейгана избегать засорения своей головы сложностями, от­
носящимися к предмету». Журнал «Тайм» никак не объяснил, каков возможный
источник ошибки Рейгана, но вполне вероятно, что он воспроизводил какой-то
элемент из советологического обзора, отсылающего к комментариям Амальрика
по поводу концепта 'свобода’. Замечание Рейгана можно было бы парировать луч­
ше, указав на то, что в английском языке нет слова, соответствующего по значе­
нию слову свобода, чем просто утверждая, что в русском ЕСТЬ слово со значением
’freedom’.
9Тот факт, что русский язык XX века выработал отдельный концепт'воли' как
жизни вне тюремно-лагерной системы, отражает осознанное или неосознанное
восприятие русским народом жизни в тени гигантского архипелага Гулаг.
10Тот факт, что в русском языке есть два слова, свобода и воля, соответствующих
английскому freedom (но весьма отличных друг от друга, так же как и от freedom),
напоминает о еще одной паре ключевых слов русского языка, истина и правда, ко­
торые оба переводятся на английский язык как truth, но весьма отличны друг от
друга, так же как и от их предполагаемого английского эквивалента (проница­
тельный анализ этого см. в двух работах: Mondry 8с Taylor 1992 и Шмелев 1996).
11 Интересно также отметить, что одно из вторичных значений английского
прилагательного free ('бесплатный’) базируется на негативном компоненте, отсут­
ствующем в значении слова libre. Например, free сорт 'бесплатные экземпляры’—
 это экземпляры, которые можно приобрести, не будучи вынужденным делать то,
чего не хочешь (т. е. не платя за них). Соответствующие прилагательные в латин­
ском, немецком и французском языках не имеют такого значения, и слово free в
данном значении должно быть переведено как gratis, kostenlos и gratuit. По этой при­
чине лозунг французских феминисток «J'avortement libre gratuit» (т. е. «аборты по
желанию и бесплатно») нелегко перевести па английский язык («tree tree abortion»?).
12 Ср. следующий куплет из популярной оперетты Войцеха Богуславского, от­
ражающий представление поляков о себе, появившееся после разделов Польши
(Россией, Австрией и Пруссией) в конце XVIII века:
Polak nie siuga, nie zna со to рапу
nie da siç okuc przemooj w kajdany.
Wolnosciq zyje, do wolnosci wzdycha,
Bez niej jak kwiatek bez rosy usycha
'Поляк не слуга, он не знает, что такое хозяева,
он не даст себя заковать силою в цепи.
Он свободой живет, о свободе вздыхает
И без нее, как цветок без росы, засыхает’.
Эта оперетта была впервые поставлена в Варшаве в 1794 г., сразу после того,
как вспыхнуло восстание Костюшки (против иностранных сил, господствовавших
в Польше). Для русского цензора в этом куплете пришлось заменить предпола­
гаемое и подразумеваемое слово Polak 'поляк’ на слово serce 'сердце’; но, как сооб­
щал присутствовавший на спектакле немецкий писатель: «Несколько основных
актеров, вероятно— по предварительному соглашению, варьировали текст на эту
мелодию, и эти парафразы скоро заслонили собою исходный текст. Все их радост­
но повторяли. Они быстро распространились из театра на улицу и после событий
в Кракове, битвы под Рацлавицами все жители Варшавы превратились в оперных
певцов. (Milosz 1983: 175). После трех представлений спектакль был запрещен
русскими, но вызывающий патриотический куплет закрепился в польских нацио­
нальных преданиях.

ЛИТЕРАТУРА

Адамова Олг>га. 1993. Путь. Москва: Возвращение.

Амальрик Андрей. 1978. СССР и Запад в одной лодке. London . Overseas Publica­
tions Interchange.
Амальрик Андрей. 1982. Записки диссидента. Ann Arbor, Mich.: Ai dis.
Виноградская Софья. 1991. Как жил Есенин? В: Виноградская идр. 1991: 5—28.
Виноградская Софья, Анатолий Мариенгоф, Вольер Эрлих, Вадим Шершепевич,
Надежда Волыши. 1991 Как жил Есенин. Челябинск: Южно-Уральское книжное
издательство.
 Волков Виктор. Интервью. Русская мысль 3986.
Даль Владимир. 1955 [1882]. Толковый словарь живаго великорусскаго язы­
ка. 4 т. Москва: Государственное издательство иностранных и национальных
словарей.
Даль Владимир. 1977 [1862]. Пословицы русскаго народа: сборник. Leipzig: Zen-
tralantiquaria der DDR.
Денисов Петр Никитич и Валерий Вениаминович Морковкин. 1978. Учебный сло­
варь сочетаемости слов русского языка. Москва: Русский язык.
Довлатов Сергей. 1983. Наши. Ann Arbor. Ardis. [См. также Dovlatov, Sergej...]
Кон Игорь. 1987. Дружба. Москва: Политиздат.
Литвинова Флора, 1994а. Записи об Анатолии Марченко. Русская мысль. 4055.
Литвинова Флора, 1994b. Записи об Анатолии Марченко. Русская мысль. 4056.
Литвинова Флора, 1994с. Записи об Анатолии Марченко. Русская мысль. 4057.
Литвинова Флора, 1994d. Записи об Анатолии Марченко. Русская мысль. 4058.
Мельчук Игорь и Александр Жолковский. 1984. Толково-комбинаторный словарь со­
временного русского языка. Вена: Wiener Slawistischer Almanach. (Sonderband 14).
Ожегов С. И. 1978. Словарь русского языка. 12-е изд. / Под ред. Н. К). Шведо­
вой. Москва: Русский язык.
Потапов Виктор). 1993. Путь к духовному возрождению России. [The road to the
spiritual regeneration of Russia]. Русская мысль 3986.
Пушкин Александр. 1981. Евгений Онегин: Роман в стихах. Москва: Государ­
ственное издательство художественной литературы. [См. также Pushkin, Alexandr...]
Роланова В. В. 1978. Краткий толковый словарь русского языка для иностран­
цев. Москва: Русский язык.
Смирницкий А. И. 1961. Русско-английский словарь. Москва: Государственное
издательство иностранных и национальных словарей.
Соколов Владимир. 1981. Нравственный мир советского Человека. Москва: По­
литиздат.
Соловьев Владимир. 1966—1970. Собрание сочинений. В 14 т. С-Петербург:
Просвещение; Brussels: Foyer Oriental Chrétien.
Солженицын Александр. 1973—1975. Архипелаг Гулаг: В 5 т. Paris: YMCA Press.
Солженицын Александр. 1993. [Интервью]. Русская мысль 3986.
СРЯ. 1957—1962. Словарь русского языка. Академия наук СССР. Москва: Госу­
дарственное издательство иностранных и национальных словарей.
ССРЯ. 1971. Словарь синонимов русского языка. Академия наук СССР: В 2 т.
Ленинград: Наука.
ССРЛЯ. 1950— 1965.1. Словарь современного русского литературного языка: В
17 т. Москва: Издательство Академии наук СССР.
Таубе А. М. 1978. Русско-английский словарь. Москва: Русский язык. [См. также
Taube А. М.. .]
 Толст ой Л ев. 1964. Война и мир. Москва: Л стекая литература. [См. также Tol­
stoy L . N ...]
ТОРЯ. 193б—1940. Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред.
Д. Н. Ушаков. Москва: Государственное издательство иностранных и националь­
ных словарей.
УСССРЯ. 1978. Учебный словарь сочетаемости слов русского языка. Москва:
Русский язык.
Федотов Г еоргий. 1981. Россия и свобода: Сборник статей. New York: Chalidze.
Частотный словарь русского языка. Москва: Русский язык, 1977.
Ш м елев А ле к с е й . 1996. Лексический состав русского языка как отражение «рус­
ской души». Русский язык в школе 4: 83—90.
A d le r L en o re L . ed. 1977. Issues in cross-cultural research. New York: New York Aca­
demy o f S c ie n c e s . (Annals, 285).
Allan Graham A. 1979. A sociology of ifiendship and kinship. London: Alien and
Unwin.
Amal'rik Audrey. 1970. Will the Soviet Union survive until 1984? London: Penguin.
Ameka Felix. 1986. The use and meaning of selected particles in Ewe. M. A. thesis.
Australian National University.
Ameka Felix. 1987. A comparative analysis of linguistic routines in two languages:
English and Ewe. Journal of Pragmatics 11: 299—326.
Ameka Felix. 1990. The grammatical packaging of experiencers in Ewe. Australian
Journal of Linguistics. Special issue on emotions. 10.2: 139—182.
Ameka Felix. 1991. Ewe: Its grammatical constructions and illocutionary devices. Ph.
D. thesis. Australian National University.
Ameka Felix. 1994. Ewe. In Goddard and Wierzhicka 1994: 57—86.
The American Heritage dictionary of the English language. 1973. Boston: Hough­
ton Milllin.
Appignanesi Richard and Chris Garratt. 1995. Postmodernism for beginners. Cam­
bridge: Icon Books.
Atsumi Reiko. 1980. Patterns of personal relationships in Japan; Social Analysis 5/6.
43,4: 483—492.
Atsumi Reiko. 1989. Friendship in cross-cultural perspective. In Sugimoto and
Mouer 1989: 130—156.
Atsumi Reiko. 1976. Japan: The paradox of progress. New Haven: Yale University
Press. Australian Newspaper (Sydney). July II, 1995.
Baker Sidney J. 1959. The drum: Australian character and slang. Sydney: Cur-
rawong.
Baker Sidney J . 1970(1945]. The Australian language. 2d ed. Melbourne: Sun Books.
Baranczak Stanisiaw. 1990. Breathing under water and other East European essays.
Cambridge: Harvard University Press.
 Bauer Raymond, Alex Inkeles and Clyde Kluckhohn. 1956 How the Soviet system works.
Cambridge: Harvard University Press.
Bell Robert. 1973. Mateship in Australia and its implications for gender relations. La
Trobe Occasional Papers in Sociology, 1. Melbourne: LaTrobe University.
Bellali Robert. 1957. Tokugawa religion: The values of pre-industrial Japan. New
York: Free Press.
Bellah Robert. 1985. Tokugawa religion: The cultural roots of modern Japan. New
York: Free Press.
Bellah Robert N., Richard Madsen, William M. Sullivan, Ann Swidler and Steven M. Tip-
ton. 1985. Habits of the heart: Individualism and commitment in American life. Berke­
ley: University of California Press.
Benet Sula. 1953. Courage: Cumulative effects of sacrifice. In Mead and Métraux
1953:415—421.
Berlin Brent and Paul Kay. 1969. Basic colour terms: Their universality and evolu­
tion. Berkeley: University of California Press.
Berlin Isaiah. 1969. Four essays on liberty. Oxford: Clarendon Press.
Bevan. E. Dean. 1971. A concordance to the plays and prefaces of Bernard Shaw.
Detroit: Gale Research.
Blieszner Rosemary and Rebecca G. Adams. 1992. Adult friendship. Newbury Park, Ca­
lif.: Sage.
Bloomsbury. 1991. Bloomsbury dictionary of quotations. London: Bloomsbury.
Boguslawski Andrzej. 1966. Semantyczne pojçcie liczebnika. Wroclaw: Ossolineum.
Boguslawski Andrzej. 1970. On semantic primitives and meaningfulness. In Greimas,
Jakobson, and Mayenowa 1970: 143—152.
Boguslawski Andrzej. 1975. On «the world.» Lingüistica Silesiana 1: 63—70.
Boguslawski Andrzej. 1981. Wissen, Warheit, Glauben: zur semantischen Beschaffen-
heitdes kognitiven Vokabulars. In Bungarten 1981: 54—84.
Boguslawski Andrzej. 1985. Sur les expressions d’addresse avec référence particulière
au polonais. Revue des études slaves 57.3: 469—481.
Boguslawski Andrzej. 1990. Semantic primes for agentive relations. Lingua Posna-
niensis 32/33: 39—64.
Bowles Colin. 1986. G’day! Teach yourself Australian in 20 easy lessons. Sydney: An­
gus and Robertson.
Brookner Anita. 1993. Fraud. London: Penguin.
Brookner Anita. 1994. A family romance. London: Penguin.
BrunerJerome. 1990. Acts of meaning. Cambridge: Harvard University Press.
Bugenhagen Robert. 1990. Experiential constructions in Mangap-Mbula. Australian
Journal of Linguistics. Special issue on emotions. 10.2: 183—215. Canberra Times. July
13, 1985.
Carey Peter. 1982. Bliss. Australia: Picador.
 Carnegie Dale. 1982 [1936]. How to win friends and influence people. New York:
Pocket Books.
Carrol John B., Peter Davies and Barry Rickman. 1971. The American Heritage word
frequency book. Boston: Houghton Mifllin.
Carter David. 1994. Future pasts, in Headon, Hooton, and Horne 1994: 3—15.
Chambers English dictionary. 1975. Cambridge: Chambers.
Chappell Hilary, 1983. A semantic analysis of passive, causative and dative construc­
tions in standard Chinese. Ph. D. thesis. Australian National University.
Chappell Hilary, 1986a. Formal and colloquial adversity passives in standard Chinese.
Linguistics 24.6: 1025—1052.
Chappell Hilary, 1986b. The passive of bodily effect in Chinese. Studies in Language
10.2: 271—283.
Chotoinska Wanda. 1967 Przygody jeza spod miasta Zgierza. Warsaw: Nasza
Ksi^garnia.
Clyne Michael, ed. 1976. Australia talks: Essays on the sociology of Australian immig­
rant and Aboriginal languages. Canberra: Australian National University. (Pacific Lin­
guistics, D23)
COBUILD. 1987. Collins Cobuild English language dictionary. Eds. John Sinclair
and Patrick Hanks. London: Collins.
Coleman Peter, ed. 1968. Australian civilization: A symposium. Melbourne: Cheshire.
Collins-Robert. 1983, French-English English-French dictionary. London: Collins.
Conklin Harold. 1957. Hanunoo agriculture. Rome: Food and Agriculture Organiza­
tion of the United Nations.
Conquest Robert. 1973. The great terror: Stalin’s purges of the thirties. London:
Macmillan.
Coulmas, ed. 1981. Conversational routine. The Hague: Mouton.
Cranford Raymond M. 1960. An Australian perspective. Madison: University of Wis­
consin Press.
Crawford Raymond M. 1970. Australia. London: Hutchinson.
Dale Peter. 1986. The myth of Japanese uniqueness. New York: St. Martin's Press.
DamborskyJifi. 1993. Discussion. In Bartminski, ed. 1993: 62—63.
Darder Antonia. 1995. Introduction. The politics of biculturalism. In: Antonia Dar-
der, ed., Culture and difference: critical perspective on the bicultural experience in the
United States. Westport, Connecticut: Bergin & Garvey. 1—20.
Darnell Regna. 1994. Comments on Wolfs «Perilous ideas: Race, culture and
people.» Current Anthropology. 35.1: 7—8.
Davies Norman. 1981. God’s playground: A history of Poland. Oxford: Clarendon.
Davies Norman. 1984. Heart of Europe: A short history of Poland. Oxford: Clarendon.
Davis Keith E. and Michael J. Todd. 1985. Assessing friendship: Prototypes, paradigm
cases and relationship description. In Duck and Perlman 1985: 17—38.
 DeanJenny. 1985. Poms, wogs, dagos and others: Ethnic labelling in Australia. B. A.
honors thesis. Australian National University.
DerridaJacques. 1982. L’oreille de l'autre. Montréal: VLB.
DerridaJacques. 1991. From 'Des tours de Babel'. In Kamuf 1991: 243—253.
Descartes René. 1931 [1701]. The search after truth by the light of nature. In The
philosophical works or Decartes. Trans. Elizabeth S. Haldane and G.R.T. Ross. 2 vols.
Cambridge: Cambridge University Press, 1: 305—327.
Dirven René ed. Forthcoming. The language of emotions. Amsterdam: John Benjamins.
Dixon R. M. W. 1980. The languages or Australia. Cambridge: Cambridge University
Press.
Doi Takeo. 1981. The anatomy of dependence. Tokyo: Kodansha.
Dovlatov Sergej. 1986. A foreign woman. New York: Grove Weidenfeld.
Duck Steven. 1977. The study of acquaintance. Farnborough, Hants: Saxon House.
Duck Steven and Daniel Perlman eds. 1985. Understanding personal relationships: An
interdisciplinary approach. London: Sage.
Duden. 1980. Das grosse Wörterbuch der deutschen Sprache. Ed. Günther Dros-
dowski. 6 vols. Mannheim: Dudenverlag.
Durie Mark, Daud Bukhari and Mawardi Hasan. 1994. Acehnese. ln Goddard and
Wierzbicka 1994: 171—201.
During Simon. 1995. Fighting words. The Age, April 13, 1995, Extra 9. Review of
John Willinsky’s Empire of words: The reign of the OED. Princeton: Princeton Univer­
sity Press.
Erikson Erik H. 1963. Childhood and society. 2d ed. New York: Norton.
Ernst Thomas M. 1990. Mates, wives and children: An exploration of concepts of re­
latedness in Australian culture. In Marcus 1990: 110—118.
Evans-Pritcliard, Edward Evan. 1968 [1940]. The Nuer: A description of the modes of
livelihood and political institutions of a Nilotic people. Oxford: Clarendon.
Fishman Joshua ed. 1968. Readings in the sociology of language, The Hague:
Mouton.
Fiske John, Robert Hodge and Graeme Turner. 1987. Myths of Oz: Reading popular
Australian culture. Sydney: Allen and Unwin.
Frager Robert and Rahlen Thomas P. ( 1976). The future of a tradition: Japanese spirit
in the 1980s. In Austin, ed. 1976: 225—278.
Friedrich Carl ed. 1962. Liberty. Nomos IV. New York: Atherton Press.
Frigo Lisette. 1989. Australian English and Australian culture. Unpublished paper.
Australian National University, Canberra.
Garrett Stephanie. 1989. Friendship and the social order. In Porter and Tomaselli
1989: 130— 142.
GartonAsh Timothy. 1983. The Polish revolution: Solidarity 1980—82. London: Jona­
than Cape.
 Garvin Mai. 1988. Us Aussies: The fascinating history they didn’t tell us at school.
Sole, Australia: Hayzan.
Geertz Clifford. 1979. Meaning and order in Moroccan society: Three essays in cultu­
ral analysis. Cambridge: Cambridge University Press.
Gladwin Thomas and William Sturtevant, eds. 1962. Anthropology and human beha­
vior. Washington, D. C.: Anthropological Society of Washington.
Goddard Cliff 1990. The lexical semantics of «good feelings» in Yankunytjatjara.
Ausitralian
Goddard Cliff 1991. Anger in the Western desert. A case study in the cross-cultural
semantics of emotion. Man 26: 602—619.
Goddard Cliff 1992a. Pitjantjatjara/Yankunytjatjara to English dictionary. 2d ed.
Alice Springs, Australia: Institute for Aboriginal Development.
Goddard Cliff 1992b. Traditional Yankunytjatjara ways of speaking: A semantic per­
spective. Australian Journal of Linguistics 12.1: 98—122.
Goddard Cliff 1994b. The meaning of lak: Understanding 'emphasis’ in Malay (Baha-
sa Melayu), Oceanic Linguistics 38.1: 245—265.
Goddard Cliff 1994a. Lexical primitives in Yankunytjatjara. In Goddard and Wierz-
bicka 1994: 229—262.
Goddard Cliff In press. The 'social emotions’ of Malay (Bahasa Melayu). Ethos.
Goddard Cliff and Anna Wierzbicka, eds. 1994. Semantic and lexical universals: Theory
and empirical findings. Amsterdam: John Benjamins.
Gorlach Manfred ed. 1991. Englishes. Varieties of Englishes around the world. Am­
sterdam: John Benjamins.
Grahame Kenneth. 1980 [1908]. The wind in the willows. London: Methuen Chil­
dren’s Books.
GrattonC. Hartley. 1944. Introducing Australia. New York: J. Day.
Greimas Algirdas J., Roman Jakobson and Maria Renata Mayenowa, eds. 1970. Sign, lan­
guage, culture. The Hague: Mouton.
Gudykumt William B. et al. 1985. Communication, culture and organizational pro­
cesses. Beverly Hills, Calif: Sage.
Hale Ken. 1994. Preliminary observations on lexical and semantic primitives in the
Misumalpan languages of Nicaragua. In Goddard and Wierzbicka 1994: 263—283.
Harkins Jean. 1986. Semantics and the language learner. Australian Journal of Prag­
matics. 10: 559—573.
Harkins Jean. 1990. Shame and shyness in the Aboriginal classroom: A case for 'prac­
tical semantics’. Australian Journal of Linguistics. Special issue on emotions. 10.2:
293—306.
Harkins Jean. 1992. Throat and desire in Arrernte: Metaphor or polysemy? Unpub­
lished manuscript. Australian National University.
Harkins Jean. 1994. Bridging two worlds: Aboriginal English and cross-cultural un­
derstanding. Brisbane: University of Queensland Press.
 Harkins Jean and David P. Wilkins. 1994. Mparntwe Arrernte and the search for lexi­
cal universals. In Goddard and Wierzbicka 1994: 285—310.
Harré Rom ed. 1986. The social construction of emotions. Oxford: Blackwell.
Harris Max. 1962. Morals and manners. In Coleman 47—67.
Hartmann Friedrich. 1930. Burschenschaftliche Dichtung von der Frühzeit bis auf
unsere Tage. Eine Auslese. Heidelberg: Carl Winters Universitátsbuchhandlung.
Hasada Rie. 1994. The semantic aspects of onomotopoeia in Japanese. M. A. thesis.
Australian National University.
Hawkes Ranch. 1990. Best mates. Melbourne: Mcl’hee Gribble.
Headon David, Joy Hooten and Donald Home eds. 1995. The abundant culture: Mean­
ing and significance in everyday Australia. Sydney: Allen and Unwin.
HerderJohann Gottfried. 1966 [1772], On the origin oflanguage. Trans. John H. Mo­
ran and Alexander Code. New York: Frederick Ungar.
Hill Deborah. 1985. The semantics of some interjectional constructions in Australian
English. B. A. honors thesis. Australian National University, Canberra.
Hill Deborah. 1994. Longgu. In Goddard and Wierzbicka 1994: 311—329.
Hirschfeld Lawrence A. and Susan A. Gelman eds. 1994. Mapping the mind: Domain
specificity in cognition and culture. Cambridge: Cambridge University Press.
Hoffman Eva. 1989. Lost in translation: A new life in a new language. New York:
Dutton.
Hollander Paul. 1973. Soviet and American society: A comparison. New York: Ox­
ford University Press.
Homadge Bill. 1980. The Australians language: A look at what we say and how we
say it. Sydney: Cassell Australia.
Home Donald. 1964. The lucky country. Sydney. Angus and Robertson.
Home Donald. 1989. Ideas for a nation. Sydney: Pan Books.
Hudson Joyce. 1985. Selected speech act verbs in Walmatjari. In Hutter and Gre-
gerson 1985: 63—83.
Hunt Earl and Mahzarin R. Benaji. 1988. The Whorfian hypothesis revisited: A cogni­
tive science view of linguistic and cultural effects on thought. In Berry et al. 1988:
57—84.
Huston Nancy and Leila Sebbar 1986. Lettres parisiennes. Paris: Bernard Barrault.
Huttar G. and K. Kenneth Gregerson eds. (1985). Pragmatics in non-Western perspec­
tive. Dallas: Summer Institute of Linguistics.
Hymes Dell. 1962. The enthnography of speaking. In Gladwin and Sturtevant 1962:
15—53. Reprinted in Fishman 1968: 99—138.
Hymes Dell. 1964. Language in culture-and society: A reader in linguistics and an­
thropology. New York: Harper and Row.
Inkeles Alex. 1968. Social change in Soviet Russia. Cambridge: Harvard University
Press.
 Inkeles Alex and Kent Geiger eds. 1961. Soviet society: A book of readings. Boston:
Houghton Mifflin.
Ishiguro Kazuo. 1986. An artist of the floating world. New York: Putnam.
Jamrozik Wanda. 1995. Fatty can’t win this game on heart alone. The Weekend Aus­
tralian, April 22—25: 36.
Janion Maria. 1979. Reduta: romantyczna poezja niepodleglosciowa. Krakow: Wy-
dawnictwo Literackie.
Jespersen Otto. _1965. A modern English grammar on historical principles, part 3,
Syntax. Vol. 2. London: Alien and Unwin.
Johnson Curtis. 1980. ’Libertas’ and ‘res publica’ in Cicero and Tacitus. Ph.D. thesis,
Columbia University. (University microfilms)
Johnson Samuel. 1968 [1755]. A dictionary of the English language. Hilersheim:
F. Olms.
Kamuf Peggy ed. 1991. A Derrida reader. New York: Columbia University Press.
Kapferer Bruce. 1988. Legends of people, myths of state: violence, intolerance, and
political culture in Sri Lanka and Australia. Washington, D. C.: Smithsonian Institution
Press.
Kataoka Hiroko C. with Tetsuya Kusumoto. 1991. Japanese cultural encounters and how
to handle them. Chicago: Passport Books.
Kefer Michael and Johann van de?- Auwera eds. 1991. Meaning and grammar. Berlin:
Mouton de Gruyter.
Kerhlay Basile. 1983. Modern Soviet society. Trans. Rupert Sawyer. London: Methuen.
KingJonathan A. 1978. Waltzing materialism. Sydney: Harper and Row.
KingPetrea. 1992. Quest for life. Milson’s Point, Australia; Random House.
Kloskowska Agnieszka. 1993. «Kraj, do kt6rego sig wraca». Czym jest ojczyzna dla lu-
belskich studentow. In Bartmiriski, ed. 1993: 49—56.
Kloskowska Antonina. 1991. Kultura narodowa. In Encyklopedia kultury polskiej XX
wieku. Wroclaw: Ossolineum, pp. 51—56.
Komacki Pawel. 1995. Aspects of Chinese cultural psychology as reflected in the Chi­
nese lexicon. Ph. D. thesis. Australian National University.
Kosciuszko Foundation dictionary: English-Polish, Polish-English. 1959—1961. By
K. Bulas and F. J. Whitifield. The Hague: Mouton.
Kucera Henry and Nelson Francis. 1967. Computational analysis of present-day Ameri­
can English. Providence: Brown University Press.
Kurcz Ida, Andrzej Lemcki,Jadmga Samhor, Krzysztof Sz/ifran and Jerzy Woronczak. 1990.
Stownik frekwencyjny polszczyzny wspolczesnej. Krakow: Polska Akademia Nauk.
Langacker Ronald W. 1987. Foundations of cognitive grammar, vol. 1: Theoretical
prerequisites. Stanford; Stanford University Press.
Langacker Ronald W. 1990. Concept, image and symbol: The cognitive basis of gram­
mar. Berlin: Mouton de Gruyter.
 Lazarus Richard. 1995. Vexing research problems inherent in cognitive-mediationa!
theories of emotion—and some solutions. Psychological Inquiry 6.3 . 183—196.
Leibniz Gottfried Wilhelm. 1961 [1903]. Opuscules et fragments inédits de Leibniz. Ed.
Louis Couturat. Hildesheim: Georg Olms Buchhandlung.
Leibniz Gottfried Wilhelm. 1981 [1709]. New essays on human understanding. Trans.
Peter Remnant and Jonathan Bennett. Cambridge: Cambridge University Press.
Lewis Chariton and Charles Short. 1962. A Latin dictionary. Oxford: Clarendon.
Lewis Clive S. 1990. Studies in words. Cambridge: Cambridge University Press, Canto.
LockeJohn. 195911690]. An essay concerning human understanding. Ed. A. C. Fra­
ser. Oxford: Clarendon.
Lutz Catherine. 1990. Unnatural emotions. Chicago: University of Chicago Press.
Mackay Hugh. 1993. Reinventing Australia: The mind and mood of Australia in the
90s. Sydney: Angus and Robertson.
Macquarie electronic corpus of Australian English. Sydney: Macquarie University.
Macquarie dictionary of Australian colloquial language (MDACL). 1988. McMahons
Point N.S.W.: Macquarie Library/Pty Ltd.
Malotki Ekkeliart, 1983. Hopi time: A linguistic analysis of the temporal concepts in
the Hopi language. Berlin: Mouton.
Marcus Julie ed. 1990. Writing Australian culture: text, society and national identity.
Social Analysis Special Issue Series, no. 27. Adelaide: Department of Anthropology,
University of Adelaide.
Marsella Anthony, George De Vos and Francis Hsu eds. 1985. Culture and self: Asian
and Western perspectives. New York: Tavistock.
Marsella Anthony and Geoffrey White eds. 1984. Cultural conceptions of mental health
and therapy. Dordrecht: Reidel.
Mazour Anatole. 1962. Russia: Tsarist and communist Toronto: D. van Nostrand.
McCall George. 1970. Social relationships. Chicago: Aldine.
McGregor Craig. 1981. The Australian people. Sydney: Hodder and Stoughton.
Mead Margaret and Rhoda Métraux. 1953. Formulation of a working hypothesis: The
swaddling hypothesis, in Mead and Métreaux, eds. 1953: 107—115.
Mead Margaret and Rliotla Métraux, eds. 1953. The study of culture at a distance. Chi­
cago: Chicago University Press.
Medding Peter Y. ed., 1973. Jews in Australian Society. Clayton, Monash University:
Macmillan.
Merriam-Webster. 1972. The Merriam-Webster pocket dictionary of synonyms.
New York: Pocket Books.
Mickiewicz Adam. 1955. Dziela. Warsaw: Czytelnik.
Milosz Czeslaw. 1972. Prywatne obowiqzki. Paris, Instytut Literacki.
Milosz Czeslaw. 1983. This history of Polish literature. 2d ed. Berkeley: University of
California Press.
 Moemn Brian. 1986. Individual, group and seishin: Japan’s internal cultural debate.
In Lebra and Lebra 1986: 62—79.
Moeran Brian. 1989. Language and popular culture in Japan. Manchester and New
York: Manchester University Press.
Mondry Henrietta and John R Taylor. 1992. On lying in Russian. Language and com­
munication 12.2: 133—143.
Monk Ray. 1991. Ludwig Wittgenstein: The duty of genius. London; Jonathan Cape.
Montagu Ashley. 1967. The anatomy of swearing. New York: Macmillan.
Moore Charles A. ed. 1962. Philosophy and culture: East and West. Honolulu: Uni­
versity-Press of Hawaii.
Morse S.J. and A. Marks. 1985. «Cause Duncan's me mate»: A comparison of report­
ed: relations with mates and with friends in Australia. British Journal of Social Psycho­
logy 24: 283—292.
Mosel Ulrike. 1994, Samoan. In Goddard and Wieizhicka 1994: 331—360.
Mrfiz-Ostrowska Ewa. 1962. Rzeczowniki zprzyrostkiem -oîej wjçzyku XVI w. In Ma-
yenowa and Klemensiewicz 1962: 303—503.
Nabokov Vladimir 1961. Nikolai Gogol’. New York: New Direction.
Needham Rodney. 1972. Belief, language and experience. Oxford: Blackwell.
New Shorter Oxford English dictionary (NSOED). 1993. Oxford: Clarendon.
O’GradyJohn. 1965. Aussie English: An explanation of the Australian idiom. Sydney:
Ure Smith.
Oppenheim Felix. 1962. Freedom: An empirical interpretation. In Friedrich 1962:
274—288.
Oxford English dictionary (OED). 1993 [1933]. 2d ed. Vols. 1—2. Oxford: Clarendon.
Oxford English dictionary. Supplement (OEDS). 1972. Oxford: Clarendon.
Oxford Latin dictionary. 1968—82. Oxford: Clarendon.
Oxley Harry G. Mateship in local organization: A study of egalitarianism, stratifica­
tion, leadership, and amenities projects in a semi-industrial community of inland New
South Wales. St. Lucia: University of Queensland Press.
Packard Vance. 1974. A nation of strangers. New York: Pocket Books.
Pares Bernard. 1955. A history of Russia. London: Jonathan Cape.
Parkin David. 1978. The cultural definition of political response: Lineal destiny
among the Luo. London: Academic Press.
Parkin David, ed. 1982. Semantic anthropology. London: Academic Press.
Partridge Eric. 1967. A dictionary of slang and unconventional English. London:
Routledge and Kegan Paul.
Pascal. 1954 [1667]. De l’esprit géométrique et de l’art de persuader. In Oeuvres
complètes. Ed. J. Chevalier. Paris: Gallimard, pp. 570—604.
Pawley Andrew. 1994. Kalam exponents of lexical and semantic primitives. In God­
dard and Wierzbicka. 1994: 387—421.
 Pawley Andrew and Frances H. Syder. 1985. Two puzzles for linguistic theory: Native­
like selection and native-like fluency. In Richards and Schmidt 1983: 191—227.
Peeters Bert. 1994. Semantic and lexical universals in French. In Goddard and
Wierzbicka 1994: 423—442.
Pelczyhski Zbigniew and John Gray eds. 1984. Conceptions of liberty in political philo­
sophy. London: Athlone Press.
Pettit Philip. In press. Republicanism. Oxford: Clarendon Press.
Pinker Steven. 1991. Rules of language. Science 253: 530—535.
Pinker Steven. 1994. The language instinct. New York: William Morrow.
Piper Henry Dan. 1970. Fitzgerald's The Great Gatsby: The novel, the critics, the
background. New York: Scribner.
Popieluszko Jerzy. 1992. Kazania 1982—1984. Warsaw: Wydawnictwo Archidiecezji
Warszawskiej.
Porter Roy and Sylvana Tomaselli eds. 1989. The dialectics of friendship. London:
Routledge.
Pullum Geoffrey K. 1991. The great Eskimo vocabulary hoax and other irreverent
essays on the study of language. Chicago: University of Chicago Press.
Pushkin Alexandr. 1975. Eugene Onegin: A novel in verse. Trans. Vladimir Nabokov
4vols. Princeton: Princeton University Press.
Rees Nigel. 1990. Dictionary of popular phrases. London: Bloomsbury.
Reliwick George W. 1980. Interact: Guidelines for Australians and North Americans.
Yarmouth, Me.: Intereultural Press.
Richards Jack and Richard Schmidt eds. 1983. Language and communication. London:
Longman.
Russell James, Jose-Miguel Femdndez-Dols, Anthony Manstead and Jane Wellenkamp eds.
1995. Everyday conceptions of emotion: An introduction to the psychology, anthropo­
logy and linguistics of emotion. Dordrecht: Kluwer.
Sapir Edward. 1949. Selected writings of Edward Sapir in language, culture and per­
sonality. Ed. David Mandelbaum. Berkeley: University of California Press.
Schiefflin Bambi and Elinor Ochs eds. 1986. Language socialization across cultures.
Cambridge and New York: Cambridge University Press.
Serpell James. 1989. Humans, animals, and the limits of friendship. In Porter and
Tomaselli 1989: 111—129.
Seymour Alan. 1962. The one day of the year. Sydney: Angus and Robertson.
Sheapentokh Vladimir. 1984, Love, marriage and friendship in the Soviet Union. New
York: Praeger.
Sheapentokh Vladimir. 1989. Public and private life of the Soviet people: Changing
values in post Stalin Russia. New York: Oxford University Press.
Shorter Oxford English dictionary (SOED). 1964. Oxford: Clarendon.
SJP. 1958—69, Slownik j^zyka polskiego. Ed. W, Doroszewski. 11 vols. Warsaw: PWN.
 Skorupka Stanisiaw. 1974. Sfownik frazeologiczny j^zyka polskiego. Warsaw: Wiedza
Powszechna.
Sionimski Antoni. 1964. Poezje zebrane. Warsaw: Panstwowy Instytut Wydawniczy.
Smith Hedrick. 1976. The Russians. London: Sphere Books.
Smoltcz Jerzy. 1979. Culture and education in a plural society. Canberra: Curriculum
Development Centre.
Sommervilie John. 1962. Towards a consistent definition of freedom. In Friedrich
1962: 289—300.
Spevnck Marvin. 1968. A complete and systematic concordance to the works of
Shakespeare. Hildesheim: Goerg Olms.
Stevenson Burton. 1949. Stevenson’s book of proverbs, maxims and familiar phrases.
London: Routledge and Keagan Paul.
Stevenson Burton. 1958. Book of quotations: Classical and modern. London: Cassell
Stewart Edward C. 1972. American cultura patterns: A cross-cultural perspective.
Yarmouth, Me.: lntercultural Press.
Suttles Gerald. 1970. Friendship as a social institution. In McCall 1970: 95—135.
Svartvik Y. and R. Quirk eds. 1980. A corpus of English conversation. Lund: CWK
Gleerup.
Tahorska Hanna. 1993. Discussion. In Bartminski, ed. 1992: 57—58.
TAND. 1988. The Australian national dictionary: A dictionary of Australianisms on
historical principles. Ed. W. S. Ramson. Melbourne: Oxford University Press.
TaubeA. M. 1978. Russian English dictionary. Moscow: Russian Language,
Taylor Brian A. 1976. Towards a sociolinguistic analysis of 'swearing’ and the lan­
guage of abuse in Australian English. In Clyne 1976: 43—62.
Taylor Charles. 1982. Philosophical papers, vol. 2: Philosophy and the human
sciences. New York: Cambridge University Press.
Taylor Ken. 1994. Things we want to keep: Discovering Australia’s cultural heritage.
In Headon, Hooton, and Home 1994: 26—33.
Thomas L. 1987. Friendship. Synthese 72: 217—236.
Thompson Elaine. 1994. Fair enough: Egalitarianism in Australia. Sydney: University
of New South Wales Press.
Tocqueville Alexis de. 1953 [1835—40J. Democracy in America. Trans. Henry Reeve.
Ed. Phillips Bradley. New York: Knopf.
Todorov Tzvetan. 1986. Le croisement des cultures. In Todorov, ed. 1986: 5—26.
Todorov Tzvetan. ed. 1986. Le croisement des cultures. Paris: Herissey a Evreux.
Tolstoy L. N. 1930—1931. War and peace. Trans. Louis Maude and Aylmer Maude.
2 vols. London: Humphrey Milford.
Travis Catherine. 1992. How to be kind, compassionate and considerate in Japanese.
Honors thesis. Department of Linguistics, Australian National University,
 Turner George William. 1966. The English language of Australia and New Zealand.
London: Longman.
Turner Ian. 1968. The Australian dream: A collection of anticipations about Australia
from Captain Cook to the present. Melbourne: Sun Books.
Tyler Stephen A. 1987. The unspeakable: Discourse, dialogue, and rhetoric in the
postmodern world. Madison: University of Wisconsin Press.
Wagatsuvia Hiroshi. 1977. Problems in language in cross-cultural research. In: Adler
1977: 141—150. (Annals, 285)
Wagatsuma Hiroshi and George De Vos. 1984. Heritage of endurance: Family pat­
terns and delinquency formation in urban Japan. Berkeley: University of California
Press.
Walieki Andixej. 1980. A history of Russian thought: From the enlightenment to Mar­
xism. Oxford: Clarendon.
Walieki Andrzej. 1984. The Marxian conception of freedom. In Pelczynski and Gray
1984:217—241.
Walieki Andrzej. 1987. Legal philosophies of Russian liberalism. Oxford: Clarendon.
Wallerstein Immanel. 1994. Comments of Wolfs 'Perilous ideas: race, culture and
people’. Current anthropology. 35.1: 9—10.
Wannan Bill. 1963. Tell ’em I died game. Melbourne: Landsdowne Press.
Ward Russel. 1966 [1958]. The Australian legend. 2d ed. Melbourne: Oxford Uni­
versity Press.
Warren Neil ed. 1980. Studies in cross-cultural psychology. Vol. 2. London: Academic.
Wassman Jurg. 1995. The final requiem for the omniscient informant? An interdis­
ciplinary approach to everyday cognition. Culture and Psychology 1.2: 167—202.
Webster's third new international dictionary of the English language. 1976. Spring-
field, Mass.: Merriam.
WedelJamne. 1986. The private Poland. New York: Facts on File.
Weidle Wladimir. 1952. Russia: Absent and present. Trans. A. Gordon Smith. New
York: John Day.
Weil Simone. 1972. Gravity and grace. London: Routledge.
Wheeler Marcus. 1972. The Oxford Russian English dictionary. Oxford: Clarendon.
White Merry. 1987. The Japanese educational challenge: A commitment to children.
New York: Free Press.
Whiting Robert. 1979. You’ve got to have wa. Sports Illustrated (September 24):
60-71.
Whorf Benjamin Lee. 1956. Language, thought and reality: Selected writings of Ben­
jamin Lee Whorf. Ed. John B. Carroll. New York: Wiley.
Wierzbicka Anna. 1972. Semantic primitives. Frankfurt: Athenaum.
Wierzbicka Anna. 1980. Lingua mentalis: The semantics of natural language. Sydney:
Academic.
 Wierzbicka Anna. 1985. Lexicography and conceptual analysis. Ann Arbor, Mich.:
Karoma,
Wierzbicka Anna. 1986. Does language reflect culture? Evidence from Australian En­
glish. Languagein Society 15: 349—374.
Wierzbicka Anna. 1987. English speech act verbs: A semantic dictionary. New York:
Academic.
Wierzbicka Anna. 1988a. L'amour, la colère, la joie, l’ennui: la sémantique des émo­
tions dans une perspective transculturelle. Langages 89: 97—107.
Wierzbicka Anna. 1988b. The semantics of grammar. Amsterdam: John Benjamins.
Wierzbicka Anna. 1989a. Semantic primitives and lexical universals. Quaderni di se­
mántica 10.1: 103—321.
Wierzbicka Anna. 1989b. Semantic primitives—the expanding set. Quaderni di se­
mántica 10.2: 309—332.
Wierzbicka Anna. 1990a. DuSa (soul), toska (yearning) and sud’ba (fate): Three key
concepts in Russian language and Russian culture. In Zygmunt Saloni, ed., Metody for-
malne w opisie jçzykôw síowiañskich. Bialystok: Bialystok University Press, 13—36.
Wierzbicka Anna. 1990b. The semantics of emotion: Fear and its relatives in English.
Australian Journal of Linguistics. Special issue on the semantics of emotions. 10.2:
359—375.
Wierzbicka Anna. 1991a. Cross-cultural pragmatics: The semantics of social interac­
tion. Berlin: Mouton de Gruyter.
Wierzbicka Anna. 1991b. Japanese key words and core cultural values. Language in
Society 20: 333—385.
Wierzbicka Anna. 1991c. Lexicals universals amd the universals of grammar. In Refer
and van Auwera 1991: 385—415.
Wierzbicka Anna. 1992a. Defining emotion concepts. Cognitive Science 16: 539—581.
Wierzbicka Anna. 1992b. Semantics, culture, and cognition: Universal, human con­
cepts in culture-specific configurations. New York: Oxford University Press.
Wierzbicka Anna. 1992c. Talking about emotions: Semantics, culture and cognition.
Cognition and Emotion. 6.3/4. 289—319.
Wierzbicka Anna. 1992d. Australian b-words (bloody, bastard, bugger, bullshit): An ex­
pression of Australian culture and national character. In André Cías ed. Le mot, les
mots, les bons mots/Word, words, witty words: Festschrift for Igor Mel’èuk. Montréal:
Les Presses de L’Université de Montréal, 21—38.
Wierzbicka Anna. 1994. Cognitive domains and the structure of the lexicon: The case
of emotions. In Hirschfeld and Gelman 1994: 771—797.
Wierzbicka Anna. 1995. Everyday conceptions of emotion: A semantic perspective. In
Russell et al. 1995: 17—47.
Wierzbicka Anna. 1996. Semantics: Primes and universals. Oxford: Oxford University
Press.
 Wierzbicka Anna. In press a. Japanese cultural scripts: Cultural psychology and «cul­
tural grammar.» Ethos.
Wierzbicka Anna. In press b. «Sadness» and «anger» in Russian: The non-universality
of the so-called «basic human emotions.» In Dirven (forthcoming).
Wilkes Gerald Alfred. 1985 [1978]. A dictionary of Australian colloquialisms, 2d ed.
Maryborough: Fontana/Collins.
Wilkins David. 1986. Particles/ditics for criticism and complaint in Mparntwe Arrente
(Aranda). Journal of Pragmatics 10: 575—596.
Williams Raymond. 1976. Keywords: A vocabulary of culture and society. London:
Flamingo, Fontana.
Wimbush S. Enders and Alex Alekseev. 1982. The ethnic factor in the Soviet Armed For­
ces. Santa Monica, Calif.: Rand.
Windle Kevin. In press. Yuz Aleshkovskii, «Pesnja o Staline» and «Sovetskaia pas-
khal’naia»: A study of competing versions. Slavonic and East European Review.
Winstead Barbara A. and. Valerian /. Derlega, eds. 1986. Friendship and social interac­
tion. New York: Springer.
Wirszubski Cliaim. 1950. Libertas as a political idea at Rome during the late republic
and early principate. Cambridge: Cambridge University Press.
Wittfogel Karl. 1963. Oriental despotism: A comparative study of total power. New
Haven: Yale University Press.
Wolf Eric R. 1994. Perilous ideas: race, culture and people. Current .Anthropology
35.1: 1—7.
Wuthnow Robert. 1987. Meaning and moral order: Explorations in cultural analysis.
Berkeley: University of California Press.
Wuthnow Robert, ed. 1992. Vocabularies of public life: Empirical essays in symbolic
structure. London: Routledge.
Wuthnow Robert, James Davison Hunter, Albert Bergesen and Edith Kurzweit. 1984. Cultu­
ral analysis: the work of Peter L. Berger, Mary Douglas, Michel Foucault and Jurgen
Habermas. Boston and London: Routledge and Regan Paul.
Znaniecki Florian. 1965. Social relations and social roles: The unfinished systematic
sociology. San Francisco: Chandler.
 ЛЕКСИЧЕСКАЯ СЕМАНТИКА
ВКУЛЬТУРНО-СОПОСТАВИТЕЛЬНОМ
АСПЕКТЕ
«Грусть» и «гнев» в русском языке:
неуниверсальность так называемых
«базовых человеческих эмоций»

1. В в е д е н и е 1

Н и к ако е у б еж д ен и е не я в л яется столь устойчивым в исследовании

человеческих эм о ц и й , как вер а в то, что их можно свести к небольш о­
му числу у н и в е р с а л ь н ы х и врож д ен н ы х эм оций, свойственны х всем
(«нормальным») л ю д я м . П р о ц и ти р у ем утверж дение, сделанное н едав­
но одним и з п о б о р н и к о в это й идеи, Робертом П лучиком (Р1шсЫк
1994: 54):
О сн о вн о е д о п у щ е н и е это го (...) подхода состоит в том, что неболь­
шое ч исло э м о ц и й р ассм атр и вается как п ерви чны е, или основные,
или б азо в ы е, а все п р о ч и е э м о ц и и — как вторичны е, прои зводн ы е и
возни каю щ ие в р е зу л ь т ат е см еш ен и я п ер ви чн ы х эм оци й. С этой точ ­
ки зр е н и я , н е о б х о д и м о в ы я в и т ь б азовы е эм оции и затем объясн ить,
какие с м е ш а н н ы е э м о ц и и я в л я ю т ся п рои зводн ы м и от них. Н а п р о т я ­
ж ении в е к о в м н о г и е ф и л о со ф ы и пси хологи пред л агал и свой список
базовых э м о ц и й . I

П л у ч и к у к а зы в а е т , ч то в п о сл ед н ее вр ем я старая т ео р и я «базовых
эмоций» с т а л а т о л ь к о б о л е е п о п у л я р н о й и что, хотя предл агал ось
много р а з л и ч н ы х с п и с к о в «базовы х эм оций», тем н е м енее им еется оп­
ределенное со гл аси е касательно по крайней мере некоторы х эмоций:

В течение последних трех десятилетий многочисленные исследова­

тели приняли концепцию базовых эмоций. (...) Все указанные теоре­
тики согласны в том, что небольшое число эмоций годится на роль
первичных эмоций. Самый маленький список состоит из трех эмоций,
а самый большой — из одиннадцати, но большинство предложенных
списков насчитывают от пяти до девяти эмоций. Представляет инте­
рес также тот факт, что некоторые эмоции, такие как страх и гнев, по­
являются во всех списках. Грусть (или ее синонимы печаль, горе или
одиночество) появляется во всех списках, за исключением двух (с. 57).
В обоснование утверждения, что такие эмоции, как страх, гнев или
грусть, являются врожденными и универсальными, многие ученые
 апеллирую т к тому (предполагаем ом у) ф акту, что д ан н ы е конкретные
эм оции якобы «обнаруж иваю тся во всех культурах». К ак сообщает
П лучик (Plutchik, ibid.):
К ем пер (K em per 1987) полагает, что есть по м ен ьш ей мере четыре
п ер ви чн ы х эм оци и, о сн ованн ы е на ф и зи о л о ги и : страх, гнев, грусть и
удовлетворение. О н д о казы вает, что о сн ован и ем д л я того, чтобы счи­
тать их перви чн ы м и , я в л я е т с я то, ч то их м ож н о н аб л ю д ать (или выво­
д и ть из им ею щ ихся н аб лю дений ) у м н оги х ж и в о тн ы х , что их можно
обнаружить во всех без исключения культурах, что он и появляю тся на
р ан н ей стадии р а зв и т и я л и ч н о сти , что о н и в о зн и к а ю т в результате
взаим одействия возм ож н остей и п о л о ж ен и я ч ел о в ек а и что с каждой
из них связан а особая сам о сто я тел ь н ая схем а ф и зи о л о ги ч еск и х изме­
нений. У к азан н ы е м ом енты в аж н ы в том о т н о ш е н и и , что они в явном
виде д аю т обосн о ван и е тому, чтобы р а с с м ат р и в а т ь о п р е д е л ен н ы е эмо­
ции в качестве п ер в и ч н ы х .
С ходны м образом О р т о н и и Т е р н е р (O rto n y a n d T u r n e r 1990) отме­
чают, что т е о р е т и к и о б ы ч н о у к азы ваю т т а к и е о с н о в а н и я д л я того,
чтобы д оп усти ть су щ ество ван и е п е р в и ч н ы х э м о ц и й : (1) некоторые эмо­
ции, по-видимому, существуют во всех культурах; (2) н е к о т о р ы е эмоции
могут бы ть в ы я в л ен ы у в ы сш и х ж и в о тн ы х ; (3) д л я н е к о т о р ы х эмоций
х а р а к т е р н о о п р е д е л е н н о е в ы р а ж е н и е л и ц а ; и (4) н е к о т о р ы е эмоции,
по-ви дим ом у, у в ел и ч и в аю т ш ан с ы в ы ж и ть (в ы д е л е н о м ною ).

Н е к о т о р ы е и з у т в е р ж д е н и й , к о т о р ы е д е л а ю т с я в н о в е й ш е й литера­
ту р е относительно п ред п олагаем ы х «базовы х эм оци й», в ы гл ад я т стран­
но. Т а к , н а п р и м е р , П л у ч и к в ы с к а зы в а е т п р е д п о л о ж е н и е , ч то «радость
(или б л и зк и е э к в и в а л е н т ы — л ю б о в ь , у д о в о л ь с т в и е , во сто р г, счастье
и ли у д о в л е т в о р е н и е ) п о я в л я е т с я в к аж д о м сп и ск е» . Если столь раз­
л и ч н ы е эм о ц и и , к а к р ад о сть, л ю б о в ь , у д о в о л ь с т в и е , в о сто р г, счастье
и л и у д о в л е т в о р е н и е , м о ж н о с ч и т а т ь « б л и зк и м и эк в и в ал ен т ам и » , то
вся и д е я п о п ы та ть с я в ы я в и т ь к а к и е -т о у н и в е р с а л ь н ы е э м о ц и и и наме­
т и т ь особы е сп и ск и т а к и х э м о ц и й , п р е д с т а в л я е т с я бессм ы сленной.
(Т о ж е сам ое о тн о с и тс я и к п р и в е д е н н о м у П л у ч и к о м сп и ск у zjyycmb, пе­
чаль, горе и одиночество, о п и с ы в а е м о м у им к а к « си н о н и м ы » .)
Д р у г и е п р е д п о л о ж е н и я , в ы с к а з ы в а е м ы е а д е п т а м и «базовы х эмо­
ци й», б о л е е п р а в д о п о д о б н ы , н а п р и м е р т а м ы с л ь , ч т о страх, гнев и
грусть м огут со о тв етств о в ать к а к и м -т о с т о р о н а м э м о ц и о н а л ь н о г о опы­
та, о б щ и м д л я всех л ю д е й и за л о ж е н н ы м г е н е т и ч е с к и . Н о в данной
статье я п о стар аю сь п о к а за т ь , ч то , н е с м о т р я н а к а ж у щ е е с я п равд оп о­
д о б и е э т о й м ы сли, о н а т а к ж е с т о и т н а ш ат к о м о с н о в а н и и .
 Как заметил Уильям Джеймс, мы знаем из интроспекции, что, с од­
ной стороны, мы способны к целому ряду разнообразных чувств, а с
другой— что эти различные чувства не могут быть ясным образом
разграничены и их нельзя перечислить. Кроме того, как также отме­
тил Джеймс, на этот в значительной степени туманный мир чувств
каждый язык накладывает свою собственную интерпретирующую сет­
ку координат... если кому-то потребуется попытаться наименовать
каждую отдельную из [эмоций], вместилищем которых является чело­
веческое сердце, то ясно, что их число будет ограничено внутренним
лексиконом того, кто предпримет такую попытку, поскольку каждый
народ нашел имена для оттенков чувств, которые не выделяются дру­
гими народами. Если нам потребуется попытаться разбить эмоции,
перечисленные таким образом, на группы, на основе сходства между
ними, то опять-таки ясно, что возможны будут самые разнообразные
группировки, в зависимости от того, положим ли мы в основу класси­
фикации тот или другой признак, и что самые разнообразные группи­
ровки окажутся реальны и истинны (1890: 485).

Итак, способ интерпретации людьми своих собственных эмоций

зависит, по крайней мере до некоторой степени, от лексической сетки
координат, которую дает им их родной язык. Два различных сущест­
ва (например, большая ночная бабочка, летящая на свет, и платяная
моль) могут быть классифицированы как «существа одного и того же
вида» {moth в английском языке) и как «существа двух разных видов» в
польском языке (ста и mol соответственно). То же самое относится и к
эмоциям.
Проявлением этноцентризма является то, что даже если у таитян-
цев нет слова, соответствующего английскому слову sad 'грустный, пе­
чальный’, они все равно должны обладать врожденной понятийной
категорией «грусти», или полагать, что для их эмоционального опыта
«грусть»—для которой у них нет названия—тем не менее более зна­
чима и более релевантна, нежели, например, чувство toiaha или ре'а-
ре'а, для которых у них есть название (хотя в английском языке для
них названия нет).
Очевидно, нет оснований полагать, что таитянцы не способны ис­
пытывать чувство «грусти»; точно так же нет никаких оснований пола­
гать, что носители английского языка не способны испытывать чувст­
во «toiaha» или «ре’аре’а». И самое главное: у нас нет никаких основа­
ний считать, что «грусть» является более важной или более «универ­
сальной», нежели «toiaha» или «ре’аре’а».
 П о н я ти й н ы е категории «грусти» [«sadness»] или «гнева» [«anger»] в
вы сш ей степени р елеван тн ы д л я носи телей англий ского язы ка, а так­
ж е д л я носителей д руги х язы ков, в которы х есть слова, соответствую­
щ ие по смыслу английским словам sad 'грустны й, печ альн ы й ’ и angry
'серд иты й, р азгн ев ан н ы й ’ или sadness и anger. О д н ако во многих дру­
гих культурах п о н яти й н ая сетка ко о р д и н ат, которую д ает язы к, иная.
Д л я того чтобы обнаруж ить п р и м ер ы таки х р азл и ч и й , нам не надо
п р и в л ек ать м атериал «экзотических» я зы к о в, д оступн ы й только узко­
му кругу специалистов: мы мож ем л егк о о б н аруж и ть их в немецком,
итал ьян ско м и л и русском.

2. Н еобходим ость семантического метаязыка,

независим ого от конкретного языка

Д л я того чтобы а н а л и зи р о в а ть эм о ц и и (или какую -либо иную об­

л асть сем ан ти ки ) ясны м и то чн ы м о б р азо м , нам нуж ен соответствую­
щ и й сем ан ти ческ и й м етаязы к . Д о н ек о то р о го м ом ен та м ож но пользо­
ваться н е о ф и ц и ал ьн ы м ан гл и й ск и м я зы к о м — но т о л ь к о д о некоторо­
го м ом ента. С п е ц и а л ь н ы й , нау ч н ы й ан г л и й ск и й т а к ж е м ож ет быть
д о стато ч н о п р и г о д е н — д о н е к о то р о го м ом ен та. О д н а к о в какой-то мо­
м е н т н ео б х о д и м о о п р е д е л и т ь ф у н д ам ен тал ь н ы е п о н я т и я , на которых
о сн о в ы в ается наш а н а л и з, и есл и мы х о ти м , чтоб ы н аш ан ал и з был яс­
ны м и то ч н ы м , о н и д о л ж н ы п о л у ч и ть столь ж е я с н ы е и точн ы е опре­
д е л е н и я . В стает вопрос: на о сн о ве к ак и х б о л ее п р о сты х п он яти й сле­
д у ет о п р е д е л и т ь н аш и ф у н д ам е н та л ь н ы е п о н я т и я ?
Н е л ь з я о п р е д е л я т ь все на свете. Ч т о б ы ч то-то о п р е д е л и т ь (не по­
п а д а я в я в н ы й и л и с к р ы т ы й п о р о ч н ы й круг), н ео б х о д и м ы какие-то
н е о п р е д е л я е м ы е п о н я т и я . Е сли н а ш и н е о п р е д е л и м ы е , или элемен­
т а р н ы е , п о н я т и я не б удут и н т у и т и в н о я сн ы и сам о о ч ев и д н ы , то наши
о п р е д е л е н и я н и ч е го не б удут о б ъ я с н я т ь .
Е сли м ы х о ти м о п р е д е л и т ь э м о ц и о н а л ь н ы е к о н ц е п т ы таки м обра­
зо м , ч то б ы д е й с т в и т е л ь н о ч то -то о б ъ я с н и т ь , т о м ы д о л ж н ы опреде­
л я т ь и х н а о сн о в е слов, к о т о р ы е я в л я ю т с я и н т у и т и в н о понятны ми
(н е с п е ц и а л ь н ы м и ) и к о т о р ы е сам и н е я в л я ю т с я н а з в а н и я м и специфи­
ч е с к и х э м о ц и й и л и э м о ц и о н а л ь н ы х с о с т о я н и й . Я з ы к о в ы е д ан н ы е да­
ю т о с н о в а н и я п о л а га ть , ч то эт о м о ж н о с д е л а т ь , и с п о л ь зу я небольш ой
н а б о р п р о с т ы х и у н и в е р с а л ь н ы х к о н ц е п т о в , т а к и х к а к 'чувствовать*,
'х о т е т ь ’, ‘с к а з а т ь ’, ’д у м а т ь ’, ’з н а т ь ’, 'х о р о ш и й ’, 'п л о х о й ’ и т. д ., пригод­
н о сть к о т о р ы х в к ач еств е в е р о я т н ы х к а н д и д а т о в н а статус эл ем ен тар ­
н ы х к о н ц е п т о в п о л у ч и л а н е за в и с и м о е о б о с н о в а н и е (ср. Boguslawski
1966, 1970; G oddard 1989; Wierzbicka 1972, 1980, 1992а, in press; ср.
также данны е, представленные в Goddard and Wierzbicka 1994). Ис­
пользование таких элементов делает наш анализ свободным от явного
или скрытого порочного круга и дает основу, на которой можно дать
ясные и точны е портреты всех концептов (как связанных, так и не
связанных с эмоциями), закодированных в языке.
Кроме того, использование элементарных концептов позволяет
нам исследовать человеческие эмоции (или любую другую понятий­
ную область) с универсальной точки зрения, не зависящей от кон­
кретного язы ка. П оскольку каждый язык налагает на эмоциональный
опыт лю дей свою собственную классификационную сетку, такие анг­
лийские слова, как anger или sadness, представляют собою культурные
артефакты английского язы ка, а не независимые от конкретной куль­
туры инструменты анализа. С другой стороны, такие элементарные
концепты, как 'хорош ий ' и 'плохой' или 'хотеть’, 'знать', 'сказать и
'думать', не являю тся культурными артефактами английского языка, а
принадлеж ат универсальному «алфавиту человеческой мысли»; и, как
оказывается, д л я них есть эквиваленты во всех языках мира. Основы­
вая наш анализ на лексических универсалиях, мы можем освободить­
ся от наш их собственны х язы ковы х предрассудков и достичь универ­
сального, не зависящ его от конкретной культуры взгляда на познание
в целом и на человеческие эмоции в частности.
Последние эмпирические данные (ср. Goddard and Wierzbicka 1994)
дают основание полагать, что полный набор гипотетических элемен­
тарных концептов, лексикализованных во всех языках мира, включает
следующие элементы; [субстантивы] Я, ТЫ , НЕКТО, НЕЧТО, ЛЮ ДИ;
[детерм инаторы , кванторы ] Э Т О Т , Т О Т ЖЕ, ДРУГОЙ, О Д И Н , ДВА,
Н Е С К О Л Ь К О /Н Е М Н О Г О , М НО ГО /М Н О ГИ Е, МАЛО, ВЕСЬ/ВСЕ;
[ментальны е п р ед и к аты ] ДУМ АТЬ, Х О ТЕТЬ, ЗН А ТЬ, ЧУВСТВО­
ВАТЬ, В И Д Е Т Ь , СЛ Ы Ш А ТЬ; [речь] СКАЗАТЬ; [действия, события,
движ ение] Д Е Л А Т Ь , П Р О И ЗО Й Т И /С Л У Ч И Т Ь С Я , ДВИГАТЬСЯ;
[сущ ествование, ж и знь] ЕСТЬ(И М ЕЕТСЯ), Ж И Т Ь ; [оценки] ХОРО­
Ш ИЙ, П Л О Х О Й ; [дескрипторы ] БО Л ЬШ О Й , М АЛЕНЬКИЙ; [про­
странство] Г Д Е , С Т О Р О Н А , ВН УТРИ , ДАЛЕКО, Б Л И З К О ; ВЫ-
ШЕ/НАД, Н И Ж Е /П О Д ; [время] КОГДА, ПОСЛЕ, Д О , Д О Л ГО , Н Е­
Д О Л ГО , Н Е К О Т О Р О Е ВРЕМ Я; [таксономия, партономия] ВИД/РАЗ-
Н О В И Д Н О С Т Ь , ЧА СТЬ; [интенсификатор] О Ч Е Н Ь, БОЛЬШ Е; [сход­
ство] В РО Д Е /К А К ; [связки между частями сложного предлож ения]
ЕСЛИ , Е С Л И Б Ы , П О Т О М У Ч Т О /И З-ЗА ; [оператор частей предло­
жения] Н Е П О Т О М У Ч Т О /H E И З-ЗА ; [метапредикат] М ОЧЬ. (Обсу-
 ж ж ение и о б о сн о в а н и е э т о го сп и ск а см ., в ч а с т н о с т и , в G o d d a rd and
W ierzbicka (eds.) 1994; см. т а к ж е W ierzb ick a, in p re s s c.)

3. «Грусть» в ан гли й ско м и в р у сск о м я з ы к а х

3.1. «Грусть» в английском языке

П о д о б н о п р о ч и м т а к н а зы в а е м ы м и м е н а м э м о ц и й (н а п р и м е р , fear
'с т р а х ’, joy 'р а д о с т ь ', surprise ’у д и в л е н и е ’, disgust 'о т в р а щ е н и е ’, shame
'с т ы д ’ и т. д .), с л о в о sadness 'г р у с т ь , п е ч а л ь ’ и м е е т з н а ч е н и е , свя зы ваю ­
щ е е о п р е д е л е н н ы й в и д ч у в ст в а (и л и д и а п а з о н ч у в ст в ) с о п р е д е л е н ­
н ы м к о г н и т и в н ы м с ц е н а р и е м . В т и п и ч н о м с л у ч а е о щ у щ е н и е sadness
в ы зы в а е т с я с о ч е т а н и е м м ы с л е й , к о т о р о е м о ж н о п р е д с т а в и т ь следую ­
щ и м о б р а зо м :

(a) с л у ч и л о с ь н е ч т о п л о х о е
(b ) е с л и б ы я н е з н а л , ч то э т о п р о и з о ш л о , я б ы с к а з а л : «Я н е хочу
это го »
(c) я н е г о в о р ю э т о г о с е й ч а с
(d) п о т о м у ч то я н и ч е г о н е м о гу с д е л а т ь .

Например, если я говорю, что я испытываю печаль из-за того, что

моя собака умерла, я имею в виду, что (а) случилось нечто плохое (моя
собака умерла); (Ь) если бы я мог вернуться в прошлое время, до этого
события, я бы сказал: «Я не хочу, чтобы это произошло»; и (с) я не го­
ворю этого сейчас, поскольку я понимаю, (d) что я ничего не могу с
этим поделать. Кроме того, я подразумеваю, что во время этих мыс­
лей я нечто чувствую— нечто «плохое», а не нечто «хорошее»— а имен­
но, то, что обычно испытывают люди с тем же комплексом мыслей.
Итак, это типичный когнитивный сценарий, пользуясь которым,
носители английского языка вычленяют определенный вид чувства,
или диапазон чувств, и уделяют ему особое внимание, связывая его со
словами sad и sadness.
Существенно, что этот когнитивный сценарий представлен в значе­
нии английских слов как типичный, а не как обязательный, поскольку
по-английски можно сказать, например: «I feel sad— I don’t know why» 'Я
чувствую печаль, не знаю почему’. Это показывает, что, описывая свои
чувства как «sadness», я на самом деле сказала бы, что я чувствую себя
ПОДОБНО человеку, который действительно мыслит нечто подобное.
Поэтому полное значение слова sadness может быть представлено
следующим образом:
 sadness
(a) X нечто чувствует
(b ) иногда человек думает нечто вроде этого:
(c) случилось нечто плохое
(d) если бы я не знал, что это произошло, я бы сказал:
«Я этого не хочу»
(e) сейчас я не говорю этого
(О потому что я ничего не могу сделать
(g) из-за этого этот человек чувствует нечто плохое
(h) X чувствует нечто вроде этого.
Компоненты (d) и (е) толкования слова sadness предназначены не
для того, чтобы навести на мысль, что печальный (sad) человек сми­
ренно принимает плохое событие, ПОТОМУ ЧТО оно уже произош ­
ло. Как я покажу в разделе, посвященном гневу (anger), люди могут
отказываться «принимать» какое-то прошлое событие, если они дума­
ют, что сейчас они могут «что-то с этим сделать». Но sadness предпола­
гает иное расположение ума, в духе следующего: «если кто-нибудь
спросил бы меня об этом, до того, как это случилось, я бы сказал: 'я
этого не хочу’; но сейчас я не говорю этого, потому что сейчас я чувст­
вую, что я ничего не могу с этим поделать».
Итак, это один из когнитивных сценариев, «вычленяемый» англий­
ским языком и закодированный в слове sad. Другие языки вычленяют
другие когнитивны е сценарии и проводят другие когнитивные раз­
граничения.

3.2. «Грусть» в русском языке

Англо-русские словари обычно предлагают два русских слова в ка­
честве эквивалентов английского слова sad: грустный и печальный (ср.,
например, Falla et al. 1993). Существительное sadness обычно получает
два перевода: грусть и печаль, хотя иногда к ним прибавляется еще и
третье русское слово, тост (ср., например, Falla et al. 1993). Это п ред­
полагает, что грустный и грусть значат то же самое, что и печальный и
печаль (так же как и sad, и sadness). О днако на самом деле это не так.
Как грусть, так и печаль представляю т собою общ еупотребитель­
ные, повседневны е русские слова (в отличие, например, от слова
melancholy 'м ел ан х о л и я’ в английском языке). Н а самом деле они оба
намного более употребительны в русской речи, нежели слово sadness
(слово тоска, иногда переводимое как «sadness», также чрезвы чайно
высокочастотно в русской речи, ср. Wierzbicka 1992а). Это показы ваю т
следующие цифры (первый ряд цифр взят из Kudera and Francis 1969,
а второй—из Carroll et al. 1971):
Ангтйсшй язык {частота употреблений на I млн слов)
Существительное sadness 6 (5) melancholy 8 (4)
Прилагательное sad 35 (52)
Наречие sadly 12(15)
Глагол —
В сего 53 (72)
Русский язык (частота употреблений на 1 млн слов)
Сущ. печаль 19 zffyrmb 25 тост 53
Прил. печальный 56 грешный 36 тоскливый 10
Нар.* печально 21 грустно 6 тоскливо 10
Глаг. печалиться 6 г(уустить 6 тосковать 16
В сего 106 73 89

Хотя цифры такого рода показательны лишь в самом общем плане

(хотя бы потому, что они варьируются от одного частотного словаря к
другому), тем не менее различия между русским и английским языками
слишком заметны, чтобы их игнорировать. Самое меньшее, что они по­
казывают,—это то, что ни печаль, ни грусть не являются маргинальными
элементами русской речи в том отношении, в каком слово melancholy мар­
гинально в английской речи. Они также показывают, что в русском язы­
ке есть три общеупотребительных повседневных слова (или семейства
слов) в той области, в которой в английском языке есть только одно.
Итак, если принять, что как печаль, так и грусть представляют со­
бою понятийные категории, весьма важные для русской культуры, и
что обе эти категории соответствуют в какой-то степени английскому
sadness, то как в точности они соотносятся друг с другом (и с sadness)}
Когда спрашиваешь носителей русского языка, в чем различие ме­
жду грустью и печалью, они обычно несколько туманно отвечают, что
одна из указанных эмоций является более «конкретной», нежели другая,
или «более серьезной», «более определенной», «более общей» и т. д. Но
систематическое изучение различий в сочетаемости и грамматической
структуре этих двух слов и их словообразовательных гнезд позволяет
нам сформулировать их семантические различия на более точном языке.
Прежде всего, печаль охотнее описывают как «глубокую», нежели
грусть (глубокая печаль, ?глубокая грусть). Аналогично, прилагательное
печальный—в отличие от грустный—охотно сочетается с наречием
глубоко, как показывает следующий пример:
 Духовная бескрылость, бездарность {гусской революции может достав­
лять злорадное удовольствие всем ее врагам. Но ято факт глубоко печальный
(■"грустный) для русского народа и его будущего (Ф едотов 1982(1938): 103).
Это р а зл и ч и е в и н тен си вн о сти соответствует п реобладаю щ ем у ср е­
ди и н ф о р м ан то в м н е н и ю , что если, н ап р и м ер , ум ерла их собствен н ая
собака, о н и с к о р е е и сп ы ты в ал и бы печаль, а не грусть, а если бы у м ер ­
ла собака у д р у га , о н и ско р е е и сп ы ты вали бы грусть, а не печаль.
В л и т е р а т у р е , п о с в я щ е н н о й человеческим эм о ц и я м , в качестве
п р о то ти п и ч еско й си ту ац и и , когд а ч ел о век исп ы ты вает «sadness», п р и ­
водится с и т у а ц и я , к о гд а у н его ум и р ает р еб ен о к (или ещ е кто-то, кого
он лю бит). В р усском я зы к е г/густь н о р м ал ьн о не ассоц и и р у ется с си ­
туацией т а к о г о р о д а. С л о в о печаль м огло бы исп ользоваться в п о д о б ­
ном случае, о д н а к о в со о тв етств и и с русским и о б щ ек у л ьту р н ы м и уста­
новками, в е р о я т н о , б о л е е естеств ен н ы м и в ы гл я д е л и бы б о л е е д р а м а ­
тичны е э м о ц и и , т а к и е к а к горе и л и отчаяние..
Точно так же как эпитет глубокая скорее применим к печали, неже­
ли к грусти, «легкой» или «мимолетной» скорее может быть грусть, не­
жели печаль: мимолетная грусть,?мимолетная печаль, легкая грусть, ^лег­
кая печаль. С этим согласуется тот факт, что такое выражение, как пе­
чальное лицо, подразумевает постоянную характеристику, тогда как
грустное лицо скорее будет относиться к временному эмоциональному
состоянию. С этим согласуется и тот факт, что можно сказать погру­
зиться в печаль, но не *погрузиться в грусть. Кроме того, грусть иногда
может быть охарактеризована как светлая, а выражение светлая печаль
звучало бы странно (пожалуй, так же как по-английски странно звуча­
ло бы выражение luminous depression)'2. Стоит вспомнить в этой связи,
что третье слово, которое приводится в «Оксфордском словаре русско­
го языка» в качестве возможного перевода для sadness, а именно тоска,
также может рассматриваться в русском языке как нечто «светлое» и
не полностью отрицательное (см. подробный анализ слова тоска в мо­
ей книге Wierzbicka 1992а).
Наречие грустно может использоваться в так называемой дативной
конструкции, которая указывает на чисто субъективное и, так сказать,
невольное чувство, а наречие печально в такой конструкции использо­
ваться никоим образом не может:
Мне грустно.
*Мне печально.
Грусть, как и sadness, может не иметь четко идентифицируемой при­
чины, а печаль в этом отношении более сходна с английскими словами
sorrow 'п е ч а л ь , ск о р б ь ’ и grief 'го р е, о г о р ч е н и е ’. Н е л ь зя чувствовать
sorrow и л и grief, не о тд авая себе отчета в п р и ч и н е этого чувства, и точ­
н о т а к же н е л ь зя чувствовать печаль. Д а т и в н а я ко н стр у к ц и я с наречи­
ем грустно (д ля к о то р о й н ет ан ал о га со словом печально) особенно при­
го дн а д л я о б о зн а ч е н и я б ес п р и ч и н н о го чувства:
Ему было грустно, он сам не знал, почему.
У к азан н о е р а зл и ч и е в гр ам м ати ч еском п о в е д е н и и двух якобы си­
н о н и м и ч н ы х слов д а е т о сн о в ан и я п р е д п о л о ж и ть что чувство печали—
но не грусти— осн ован о на с о зн ател ьн о м суж д ен и и : 'э то п лохо’. Грусть
п р е д п о л а га е т чувство, П О Д О Б Н О Е чувству л и ц а , которое выносит
н е к о то р о е тако е суж д ен и е, а п еч ал ь п р е д п о л а г а ет , что действительно
вы н оси тся это суж дение. « Н е п р о и зв о л ь н ая д ат и в н а я конструкция»
п о д р азу м евает, что п р и ч и н о й эм о ц и о н а л ь н о го со сто я н и я является не­
что и н ое, н еж ел и наш а воля. Н о чувство печали п р ед п о л агает, что это
эм о ц и о н а л ь н о е со сто ян и е об у сл о вл ен о с о зн ат ел ь н о й и, так сказать,
н ам ер ен н о й м ы слью . В ер о я тн о , и м ен н о поэтом у д ат и в н а я конструк­
ц и я «*мне печально» н егр ам м ати ч н а, т о гд а к ак соответствую щ ий вари­
ан т со словом грустно зву ч и т с о в е р ш ен н о естествен н о.
Н о х о тя д а т и в н а я к о н с тр у к ц и я о со б ен н о го д и тся д л я выражения
«бесп р и ч и н н о й грусти», такую си ту ац и ю м ож н о о б о зн ач и ть и при по­
м ощ и су щ естви тел ьн о го грусть, то гд а как сущ естви тел ьн ое печаль в
этой ситуации у п о тр еб л ен о б ы ть н е мож ет.

Он чувствовал какую-то грусть, он сам не знал, почему.

*Он чувствовал какую-то печаль, он сам не знал, почему.
Х отя «О ксф ордский с л о в ар ь русского язы ка» (Falla et al. 1993) пере­
водит sad как «грустный, печальный», соответствую щ и е русские сущест­
в и тел ьн ы е п е р ев о д ятся п о -разн ом у: «грусть—sadness, melancholy», «пе­
чаль—grief, sorrow». Э ти п е р е в о д ы согласую тся с тем ф актом , что melan­
choly 'м е л а н х о л и я ’ м ож ет в о зн и к н у ть б ез ви д и м о й п р и ч и н ы , тогда как
д л я grief и sorrow это невозм ож но.
С д р у го й стороны , м ож но сказать, что к ак grief, т а к и sorrow пред­
ставл яю т собою «более л ичны е» чувства, н еж ел и печаль: они указыва­
ю т на «нечто п лохое, случи вш ееся со М НОЮ », тогд а как чувство печа­
ли п р ед п о л агает, что «случилось н ечто плохое» (не обязательно со
м ною ), а такж е, говоря более о б о б щ ен н о, что результатом случивше­
гося стала ситуация, ко то р ая тож е р ассм атр и вается как 'п л о х ая ’. В ча­
стности, п р и лагатель н о е печальный часто и сп ользуется д л я описания
о б ъ е к ти в н ы х ситуаций и п р ед п о л агает отр и ц ател ьн у ю оценку таких
си туац и й , как в следую щ их пр и м ер ах:
 ...вместе с ним и судили их машинистку Befry Лашкову и Алексея Добро­
вольского, сыгравшего печальную (*грустную) роль провокатора (А м альрик
1982: 41).
Рассмотрим такж е следующую строку из стихотворения Л ермонтова:
Печально я смотрю на это поколение*.
С очетание печально смотрю очевидны м образом п о д р азу м евает
оценку ('я считаю состоян ие этого п околен и я п л охи м ’). И сп о л ь зо в а­
ние н ар еч и я грустно п р ед п о л агало бы «грустный взгляд» (т. е. груст­
ное вы раж ени е л и ц а ), а не о трицательную оценку.
И н тересно т а к ж е упом януть сочетан и я печальны й конец и печальны е
результаты, п р и в е д е н н ы е в «О ксф ордском словаре русского язы ка».
Хотя и слову печальны й, и слову грустный в этом словаре п р и п и с а н о
второе зн а ч е н и е , и сто л ко ван н о е как «grievous» ['го р естн ы й , п е ч а л ь ­
ный’], д л я сл о ва грустный н и к ак и е подобн ы е сл овосочетан и я н е п р и ­
водятся, и в то р о е зн а ч е н и е слова грустный на самом д ел е т о л к у е тс я
как «grievous, d istressing», то гд а как второе зн а ч ен и е сл ова печальны й
истолковано п р о сто как «grievous» (без «distressing» ['о г о р ч и т е л ь н ы й ’]).
Все это согласуется с п р ед став л ен и ем , что печальны й п р е д п о л а г а ет о т ­
рицательную о ц е н к у , то гд а к а к слово г{уустный о б о зн ач ает л и ч н у ю р е ­
акцию на си ту ац и ю 3.
Все эти с о о б р а ж е н и я п р и в о д я т нас к следую щ и м т о л к о в а н и я м :
печаль
(a) X н е ч то ч у вствует
(b ) и н о гд а ч е л о в е к д у м ает н еч то в р о д е этого:
(c) сл у ч и л о с ь н е ч то п л о х о е
(d) эт о п л о х о
(e) е с л и б ы я н е зн а л , ч то это п р о и зо ш л о , я б ы ск азал :
«Я э т о го не хочу»
(f) с е й ч а с я н е го в о р ю это го
(g) по то м у ч то я н и ч е го не могу сдел ать
(h) и з-за э т о г о э т о т ч е л о в е к чувствует н еч то п л о х о е
(i) к а к ч у вству ю т л ю д и , ко гд а о н и д у м аю т н еч то в р о д е э т о г о
(j) X д у м а е т н е ч т о в р о д е это го
(k) и з-за э т о г о X ч у в ств у ет н е ч то в р о д е эт о го
(l) X д о л г о д у м а е т о б это м
( т ) и з -з а э т о г о X д о л г о ч у вствует н еч то

* Цитата приведена несколько неточно: у Лермонтова — Печально я глюку на

наше поколенье!— Прим, перев.
 грусть
(a) X нечто чувствует
(b ) иногда ч ел о век д у м ает н еч то в р о д е это го :
(c) сейчас случилось н еч то п л о х о е
(d) если бы я не зн ал , ч то это п р о и зо ш л о , я бы сказал:
«Я этого не хочу»
(e) сейчас я не говорю это го
(f) потом у что я н и ч е го не могу сд ел ат ь
(g) из-за этого это т ч ел о в ек ч у вствует н еч то
(h) X чувствует н ечто в р о д е этого.

Р азл и ч и я меж ду эти м и д в у м я т о л к о в а н и я м и м о ж н о суммировать

следую щ им об разом . В о -п ер вы х , чувство грусти о п и сы в ает ся только
ч ерез п р о то ти п ('X чувствует н еч то в р о д е э т о г о ’); н и к а к и е реальные
м ы сли не п р и п и сы ваю тся чувствую щ ем у субъ екту. В случае ж е печали
нек о то р ая м ы сль (’случи лось н еч то п л о х о е ’) п р и п и с ы в а е т с я ему на са­
мом д ел е (ко м п о н ен т (i)). Э то р а зл и ч и е о б ъ я с н я е т возм ож н ость ис­
п о л ьзо в ан и я слова грусть, в о т л и ч и е от сл о ва печаль, в случае, когда
нельзя определит!», какова п р и ч и н а чувства.
В о-вторы х, в случае печали о т р и ц а т е л ь н а я о ц е н к а со б ы ти я ('случи­
лось нечто п л о х о е’) о б о бщ ается и в ы х о д и т за п р е д е л ы д ан н о го собы­
т и я как тако во го ('это п л о х о ’).
В -третьи х, в случае печали чувство (так ж е к а к и м ы сл ь, леж ащ ая в
его основе) и зо б р аж ается как п р о т я ж е н н о е во в р е м е н и (компоненты
(к) и (1)). В случае ¿[густи в р е м я н е у к азы в ается . Э то о б ъ я с н я е т тот
факт, что мимолетная грусть зв у ч и т л у ч ш е, чем ?мимолетная печаль.
В -четверты х, чувство, ассо ц и и р у ю щ ееся с г[густыо, н е предстает в
т о л к о в ан и и как 'п л о х о е чувство’. П о ск о л ьк у л е ж а щ а я в осн ове мысль
(в п р о то ти п и ческо м сц ен ар и и ) у к а зы в ает н а 'п л о х о е ’ со б ы ти е ('случи­
л ось нечто п л о х о е’), то л к о в а н и е п о д в о д и т к вы во д у , что вызываемое
ею чу вство — это 'п л о х о е ’ чувство, н о в я в н о м в и д е это в толковании
не у тверж дается. В случае ж е печали чувство о п р е д е л я е т с я как ’пло­
х о е’ (ком п он ен т (h)). Э то р а зл и ч и е о б ъ я с н я е т т о т ф акт, ч то грусть ино­
гда м ож ет бы ть о х а р а к т е р и зо в а н а как светлая, т о гд а к а к печаль— нет.
В -пяты х, собы тие, в ы зв ав ш ее чувство, п р е д с т а в л е н о в толковании
грусти как теку щ ее и л и н ед ав н ее («сейчас», к о м п о н е н т (с)), а толкова­
н и е печали не вкл ю чает п о д о б н о го у к азан и я .
И з пр ед ш еству ю щ его о б су ж д ен и я стан о в и т ся я сн ы м , что, хотя как
чувство грусти, та к и чувство печали и м ею т м н о го о б щ его с англий­
ским sadness, оба он и отли чаю тся о т него в н ек о т о р ы х отн ош ен и ях. В
о тл и ч и е о т чувства sadness, печаль д о л ж н а и м еть о п р е д е л ен н у ю прими-
ну, она должна подразумевать отрицательную оценку чего-то, а также
'плохое чувство’, и должна быть протяженной во времени.
Итак, каждое из трех рассмотренных здесь слов (sadness, грусть, пе­
чаль) имеет свое собственное особое значение. Нет никаких основа­
ний полагать, что одно из этих слов соответствует какому-то универ­
сальному когнитивному сценарию, тогда как другие нет.

4. «Гнев» в английском и в русском языках

4.1. « Г н е в » в а н гл и й с к о м я зы к е

Английские слова anger и angry подразумевают следующий прото­

типический сценарий: некоторый человек (Y) нечто делает (Z), а дру­
гой человек (X) думает, что, делая это, Y делает нечто плохое; кроме
того, X находит действие Y-a «неприемлемым» и ощущает импульс
из-за этого «что-то сделать с Y-ом» (например, ударить или тряхнуть
Y-a или сказать Y-y что-то «плохое»). Схематически это можно пред­
ставить следующим образом:
X was angry.
(a) X думает о ком-то нечто вроде этого:
(b) этот человек сделал нечто плохое
(c) я этого не хочу
(d) из-за этого я хочу что-то сделать с Y-om
(e) из-за этого X чувствует нечто плохое
(f) как чувствуют люди, когда они думают нечто вроде этого.
Ни один из указанных компонентов не является совершенно бес­
спорным.
Прежде всего, (а) как будто предполагает, что anger подразумевает
сознательную мысль,—вывод, с которым не согласились бы некото­
рые носители английского языка (в частности, психотерапевты).
Кроме того, как (а), так и (Ь) подразумевают, что anger непремен­
но должен быть направлен против некоторого лица, тогда как на са­
мом деле люди иногда говорят о «гневе» («anger»), направленном
против предметов, или о «гневе» («anger»), не имеющем явной мише­
ни. Например, можно «сердито» («angrily») пнуть стиральную маши­
ну, которая не желает работать; или же о человеке, попавшем в ава­
рию (происшедшую не из-за других людей), можно сказать, что он
ощущает приступ «гнева» («anger») по поводу положения, в которое
он попал.
 Компонент (с) 'я этого не хочу’ может казаться особенно загадоч­
ным: как можно «не хотеть» чего-то, что уже произошло?
Компонент (d) 'я этого не хочу’ может казаться слишком широким:
если я хочу ударить, тряхнуть или обругать другого человека, то я,
конечно, не просто «хочу что-то сделать с этим человеком», но, более
точно, я хочу сделать этому человеку нечто «плохое» (или по крайней
мере, нечто такое, чего этот человек не хочет).
Компонент (е) также может быть оспорен: обязан ли «гнев»
(«anger») быть «плохим» чувством? Может быть, он плох, только когда
он не находит выхода, то есть когда он не может быть выражен в дей­
ствии; в противном случае, может быть, он может даже приносить
удовлетворение?
Признавая, что все эти соображения законны, я, тем не менее, го­
това защищать обоснованность предложенного мною сценария—по
крайней мере, в качестве прототипического сценария, применимого к
повседневному употреблению слов angry и anger. Ибо прежде всего не­
обходимо признать, что повседневное использование указанных слов
отличается от использования их психологами, психотерапевтами,
консультантами и прочими профессионалами и что было бы бессмыс­
ленно пытаться охватить оба употребления в одной семантической
формуле.
С другой стороны, идея, на которой настаивают многие психологи
(ср., например, Lazarus 1991), что мысли, лежащие в основе эмоций,
могут быть бессознательными и что психотерапия может состоять в
том, чтобы вывести бессознательные мысли на уровень сознательного,
полезна также и для анализа обиходных концептов; и на самом деле
эта идея не является совершенно чуждой наивной психологии, как
она отражается в пословицах, ходячих изречениях и т. д. Компонент
'X думает нечто вроде этого’ не предназначен для того, чтобы импли­
цировать, что X тихо шептал бы эти слова или даже что он говорил
бы их про себя.
Обращаясь теперь к, казалось бы, иррациональному компоненту ’я
этого не хочу’, я бы отметила, что «иррациональные» установки тако­
го рода вполне обычны в нашей жизни (а также что они могут быть не
совсем «иррациональны»). Распространенное междометие Oh. по! 'Ну
нет!’, при помощи которого носители английского языка часто реаги­
руют на неприятные известия, дает ясное доказательство того, что та­
кие установки реально существуют: когда я встречаю известие о том,
что случилось нечто плохое, восклицанием Oh по!, я показываю, что «я
не хочу», чтобы это событие происходило, несмотря на то что оно уже
произошло. (В случае печали «sadness» субъект покорно принимает
плохое событие не потому, что он знает, что оно уже произошло, а по­
тому, что он думает, что с этим ничего нельзя поделать.)
Конечно, мы могли бы пересмотреть толкование таким образом,
чтобы оно казалось менее «иррациональным», в особенности если
сформулировать компонент (с) как 'я не хочу, чтобы этот человек де­
лал вещи вроде этого’, но я не убеждена, что такая ревизия была бы
оправданна, ибо событие, вызвавшее «гнев» («anger»), может быть со­
вершенно уникально, и в этом случае субъект чувства «не приемлет»
данное конкретное событие, а не вообще события такого рода. (На­
пример, если лицо X сердито (angry) на лицо Y из-за того, что Y бро­
сил Х-а, это событие может рассматриваться как уникальное и беспо­
воротное, а не как одно из событий в некотором ряду.)
Переходя теперь к компоненту (d), я признаю, что, возможно, луч­
ше было бы сформулировать его на основе «чего-то плохого», а не
просто «чего-то», и в свое время я сама так формулировала его (ср., на­
пример, Wierzbicka 1992а,b,с). Но оба решения имеют свои проблемы.
Ибо, хотя предполагаемое (или желаемое) действие в самом деле
«плохо» с точки зрения Y-a, по-видимому не обязательно, чтобы X ви­
дел его в этом свете. Например, гневающиеся (angry) родители впол­
не могут думать, что, желая наказать плохо ведущего себя ребенка,
они хотят сделать нечто хорошее, а не нечто плохое (вероятно, даже
«хорошее для ребенка»). Идея, что, «делая нечто ПЛОХОЕ С ребен­
ком», я «сделаю нечто ХОРОШЕЕ» и, более специально, что я «сделаю
нечто ХОРОШЕЕ ДЛЯ ребенка», не является противоречивой; но ос­
тается неясным, действительно ли она представляет точку зрения
гневающегося (angry) лица. Поэтому, взвесив все, лучше, по-видимо­
му, сформулировать компонент (d) без слова «плохой», исходя из того
что вся конфигурация компонентов будет в любом случае имплициро­
вать нечто нежелательное с точки зрения Y-a.
Наконец, что касается «гедонистического оттенка», присутствую­
щего в «anger» («плохое чувство» или «хорошее чувство»), я полагаю,
что следует провести различие между чувством, вызываемым «гнев­
ными» («angry») мыслями как таковыми, и чувством, вызываемым вы­
текающим из них действием. Оскорбленный человек может отом­
стить обидчику, и месть иногда описывается как «сладкая», но это не
означает, что чувство «обиды» само по себе является «сладким». Ана­
логично, нестесненное выражение гнева (anger) посредством дейст­
вия может принести удовлетворение, но это не означает, что гнев сам
по себе «ощущается хорошим»; и даже если он иногда «ощущается хо­
рошим» (ибо лю ди— это сложные и противоречивые сущесгва), он
должен в то же самое время также и «ощущаться плохим»: и в семан-
 тический инвариант английского слова anger включается «плохое», а
не «хорошее» чувство.

4.2. «Гнев» в русском языке: значение существительного гнев

Англо-русские словари обычно переводят английское слово anger
как «гнев» (например, Falla et al. 1993). Однако на самом деле гнев оз­
начает не то же самое, что anger, и в некоторых отношениях ближе к
устаревшему английскому слову wrath. «Толково-комбинаторный сло­
варь современного русского языка» (Mel’cuk and Zholkovsky 1994: 252)
определяет гнев следующим образом:
X гневается на Y-а за Z =
X находится в активно-отрицательном эмоциональном состоянии,
которое каузировано тем, что X уверен в осуществлении человеком У
действий (связанных с) Z, которые нежелательны для Х-а и о кото­
рых X считает, что они противоречат основным .этическим Щтпци-
пам; и Х-у хочется выразить то, что эти действия для пего нежела­
тельны, и осуществить враждебные по отношению к У-у действия;
это состояние, таково, какое обычно бывает в указанной ситуации.
Решающий момент, отличающий гнев от anger, состоит в том, что
ТКС называет «противоречием основным этическим принципам» (не­
обходимым для гнева, но не для anger). Я бы представила этот компо­
нент следующим образом:
если кто-то делает нечто вроде этого, это плохо.
Английское anger не имеет таких импликаций. В прототипическом
сценарии anger субъект чувства думает, что некто сделал нечто плохое,
нечто такое, что субъект чувства не хочет, чтобы этот человек делал,
но не обязательно нечто такое, что делать плохо для всех и всегда
(т. е. нечто противоречащее «основным этическим принципам»).
Различия между anger и гневом можно представить посредством сле­
дующих семантических формул:
anger
(a) X думает нечто вроде этого о ком-то:
(b) этот человек сделал нечто плохое
(c) я этого не хочу
(d) из-за этого я хочу что-то сделать с Y-м
(e) из-за этого X чувствует нечто плохое
(í) как чувствуют люди, когда они думают нечто вроде этого
 гаев
(a) X думает нечто вроде этого о ком-то:
(b) этот человек сделал нечто плохое
(c) я этого не хочу
(d) если кто-то делает нечто вроде этого, это плохо
(e) из-за этого я хочу что-то сделать c Y-m
(f) из-за этого X чувствует нечто плохое
(g) как чувствуют люди, когда они думают нечто вроде этого
Если мы признаем, что в русском языке нет слова, соответствую­
щего по значению английскому существительному anger (поскольку
гнев ranger), нам будет легче признать, что в русском языке есть дру­
гое слово, значение которого в некоторых отношениях ближе к значе­
нию слова anger, нежели значение слова гнев. Причина, по которой
словари обычно предпочитают этому слову слово гнев, без сомнения
состоит в его частеречном статусе, отличном от статуса слова гнев.
Слово, о котором идет речь, представляет собою глагол, вернее пару
глаголов: сердиться (несовершенный вид) и рассердиться (совершен­
ный вид).

4.3. К огнитивны й сценарий,

связан н ы й с русским глаголом сердиться
Иорданская (lordanskaja 1973: 108) определяет значение глагола
сердиться следующим образом*:
А сердится на С за В —
А находится в активно-отрицательном эмоциональном состоя­
нии, вызванном тем фактом, что:
1. А уверено в осуществлении события В, субъектом ко­
торого является лицо С (может совпадать с А)
2. В нежелательно для А
3. С нежелателен для А из-за В
4. А хочет нечто сделать с С, чтобы противодействовать
событию В или его повторению.
На моем язы ке когнитивный сценарий, связываемый с глаголом
сердиться, может быть представлен следующим образом:

* В переводе изменен вход толкования (вместо А сердится па В за С исходно­

го текста), чтобы устранить случайно возникшее несоответствие толкованию.—
Прим. ред.
 этот человек сделал нечто плохое
я этого не хочу
из-за этого я хочу что-то сделать с этим человеком.
В определении Иорданской объект чувства с е р д и т ь с я сделал не
что-то плохое, а только нечто нежелательное для субъекта чувства, но
я полагаю, что компонент 'этот человек сделал нечто плохое’ столь же
необходим для с е р д и т ь с я , как и для a n g e r и a n g r y . Конечно, оценка
действия как «плохого» принадлежит субъекту чувства, а не говоря­
щему; но говорящий обязан приписать эту оценку субъекту чувства,
чтобы иметь возможность отнести к нему глагол с е р д и т ь с я . Например,
если мы можем сказать о маленькой девочке, что она «с е р д и т с я па. ба­
б уш ку», мы имплицируем, что девочка думает, что ее бабушка «сделала
нечто плохое», а также « я этого не хочу».
Итак, я бы утверждала, что когнитивный сценарий чувства серд и т ь­
с я тот же, что и у чувства a n g e r . Но это не означает, что полное значе­
ние глагола с е р д и т ь с я то же, что и у существительного a n g e r , несмотря
на различие их частеречного статуса. Наоборот, я полагаю, что отли­
чие грамматического статуса по сравнению с соответствующими анг­
лийскими словами дает ключ к пониманию различия их значения.
Конечно, в английском языке есть не только существительное
a n g e r , но и прилагательное a n g r y , и оба этих слова (в отличие, напри­
мер, от слова w r a th ) распространены в повседневной речи. Однако в
русском языке нет существительного, семантически соответствующего
слову a n g e r , и хотя в нем есть прилагательное, значение которого час­
тично совпадает со значением a n g r y (а именно, с е р д и т ы й ) , самый рас­
пространенный способ обозначить ближайший русский эквивалент
английского a n g e r — это использовать глагол (с е р д и т ь с я или р а с се р ­
д и т ь с я ) . Указанные отличия можно иллюстрировать, сравнив соответ­
ствующие цифры из частотных словарей, как мы увидим в следующем
разделе.

4.4. Частотность и общекультурная значимость

Если сравнить данные, касающиеся частотности a n g e r и семантиче­
ски близких слов английского языка, с соответствующими данными
для близких слов русского языка, мы обнаружим обращающие на се­
бя внимание отличия. (Общее обсуждение связи между частотностью
слова и культурой см. в Wierzbicka, in press b. В следующих таблицах
данные, относящиеся к английскому языку и приведенные в первой
колонке, взяты из Kuiera and Francis 1969, приведенные в скобках—
из Carroll et al. 1971, а данные, относящиеся к русскому языку,— из
Засорина 1977):

Английский язык (частота употреблений на 1 млп слов)

Сущ. anger 48 (14) wrath — (2)
Прил. angry 46 (63)
Нар. angrily 7(13)
Глаг. — — —
Всего 101‘(90) 2

Русский язык (частота.употреблений па I млп слов)

Сущ. гнев 35 —
Прил. гневный 16 сердитый 28
Нар. гневно 7 сердито 70
Глаг. гневаться 1 сердиться 74
Глаг. (сов.) разгневаться 1 рассердиться 37
Всего 60 209

Первое отличие заключается в том, что в целом частотность

ских слов, обозначающих «гневоподобные» эмоции, выше: 269 против
101 (Kuiera and Francis 1969) или 269 против 90 (Carroll et al. 1971).
Это согласуется с общим положением, согласно которому эмоции в
целом шире представлены в русской речи, нежели в английской речи
(дальнейшее рассмотрение и доказательство этого положения см. в
Wierzbicka 1992а и in press).
Другое отличие связано с частеречным статусом соответствующих
слов: очевидно, что в русском, несомненно, самый обычный способ го­
ворить о «гневоподобных» чувствах состоит в использовании глаго­
лов, тогда как в английском этот способ едва ли вообще используется
(в вышеприведенной таблице он вообще не представлен). Как я пыта­
лась показать в других работах (см., например, Wierzbicka 1992а и
1994а), различия такого рода являются значимыми с семантической и,
в более общем плане, с общекультурной точки зрения.

4.5. Значение глагола сердит ься

Как устаревший английский глагол rejoice 'возрадоваться’ предпо­
лагает более активную позицию, нежели прилагательные happy 'счаст­
лив’ или glad *рад’, или глагол grieve 'горевать’ предполагает более ак­
тивную позицию, нежели прилагательное sad, так и русский глагол
 сер д и т ься предполагает более активную позицию, нежели английское
прилагательное a n g r y . Во всех трех случаях глагол (to rejoice, to grieve,
сер д и т ь с я ) подразумевает, что говорящий*, так сказать, «делает нечто»
такое, что порождает определенное чувство, а не просто пассивно ис­
пытывает данное чувство, а также что это чувство открыто выражает­
ся в поведении субъекта чувства, так что другие люди могут о нем уз­
нать (характерная черта глагола с е р д и т ь с я , ясно отражаемая в следую­
щем отрывке):
М а р т ы н М а р т ы н о в и ч с ер д и л ся : с е д ы е б р о в и ш е в е л и л и с ь , бородка и усы
в з д р а ги в а л и , а с е р ы е гл а з а с т а н о в и л и с ь к о л ю ч и м и (Гладков, пример из
СРЯ).
Указанные наблюдения приводят нас к толкованию глагола сер­
которое включает в себя все значение слова a n g e r , но добавля­
ди т ься,
ет к нему еще две группы компонентов: одну, указывающую на то, что
субъект чувства, так сказать, сам «производит» в себе эту эмоцию (см,
ниже (g) и (h)), и другую, указывающую на явные проявления этой
эмоции в поведении субъекта ((i), (j) и (к)):
anger
(a) X думает нечто вроде этого о ком-то:
(b) этот человек сделал нечто плохое
(c) я этого не хочу
(d) из-за этого я хочу что-то сделать с Y-м
(e) из-за этого X чувствует нечто плохое
(f) как чувствуют люди, когда они думают нечто вроде этого
(g) X думает это некоторое время
(h) из-за этого X некоторое время так чувствует
(i) другие люди могут знать об этом
(j) потому что X нечто делает из-за этого
(k) как делают люди, когда они чувствуют нечто вроде этого.
Правда, в приведенном выше примере внешняя манифестация
эмоции Мартына Мартыновича описывается на основе связанных с вы­
ражением лица «событий», а не «действий»; но по крайней мере некото­
рые из этих выражений можно интерпретировать и как действия (Мар­
тын Мартынович шевелил бровями; он бросал острые взгляды и т. д.).
То, что относится к глаголу сердиться, относится также, mutatis mutandis,
и к прилагательному сердитый, и к наречию сердито: хотя «Оксфордский
*
Вероятно, описка Вежбицкой — речь идет скорее о субъекте чувства.—Прим.
перев.
словарь русского языка» (Falla et al. 1993) и переводит сердитый как angry
и хотя эти два слова в самом деле могут рассматриваться как переводные
эквиваленты, сердитый отличается от angry тем, что подразумевает прояв­
ление чувства в поведении субъекта. По этой причине в приводимых ни­
же предложениях сердитый более приемлемо в качестве переводного эк­
вивалента angry в предложении А, нежели в предложениях В и С:
A. Не seemed angry.
Он казался сердитым.
B. Не felt angry.
гОн чувствовал себя сердитым.
C. I feel angry.
?# чувствую себя сердитым.
Наречие сердито также подразумевает внешнее проявление эмо­
ции, впрочем, как и английское наречие angrily (в отличие от прилага­
тельного angry). Однако, как мы видели, наречие сердито высокочас­
тотно в русской речи, тогда как наречие angrily нет.

5. Заключение
Как мы видели, английские слова sad. и angry (или sadness и anger) не
имеют точных эквивалентов в русском языке, точно так же как рус­
ские слова грусть, печаль и сердиться не имеют точных эквивалентов в
английском языке. Правда, отсутствие слова не доказывает отсутствия
концепта, не говоря уже о самой вещи (или явлении). Но о каком яв­
лении мы говорим, когда утверждаем, что «sadness» или «anger» пред­
ставляют собою универсальные человеческие эмоции? О тех, которые
случилось выделить английскому языку?
Эмоции не могут быть идентифицированы без помощи слов, а сло­
ва принадлежат какой-то одной конкретной культуре и приносят с со­
бою культуроспецифичную точку зрения. Единственные слова, в ка­
ком-то смысле не зависящие от конкретной культуры,—это лексиче­
ские универсалии, реализуемые в английских словах good 'хороший' и
bad 'плохой', want 'хотеть', know 'знать', feel 'чувствовать', think 'думать'
и say 'сказать' и т. д. Если кто-то желает утверждать, что существуют
какие-то врожденные и универсальные когнитивные сценарии, иг­
рающие особую роль в эмоциональной жизни всех людей, то такие
сценарии необходимо идентифицировать посредством лексических
универсалий, а не посредством таких культуроспецифичных слов, как
 или a n g e r . Возможно, справедливо утверждение, что «sadness» и
sa d n ess
«anger» «обнаруживаются во всех без исключения культурах» (Plutchik
1994: 57), но обнаруживаются они носителями английского языка. На­
блюдатели, которые посмотрят на эти культуры с точки зрения ка­
кой-либо иной культуры, вероятно, обнаружат что-то другое.

ПРИМЕЧАНИЯ

1Я бы хотела поблагодарить Александру Айхенвальд, Валерию Герлии, Анну

Мостовую и Кевин Уиндл за ценные замечания по поводу предварительного ва­
рианта данной статьи.
2 Правда, у Лушкина есть известная строка, которая на первый взгляд проти­
воречит этому утверждению:
П ечаль м оя светла, печаль м о я ш л п а тобою.
Но на самом деле эту строку можно считать намеренно парадоксальной и при­
мером «творческого отклонения от нормы»,
3Анна Мостовая привела следующие дополнительные примеры, свидетельст­
вующие о том, что слово п ечальн ы й связано с объективной оценкой: предложение
Н а зтом он закончил свой п еч ал ьн ы й рассказ
было бы понято в том смысле, что он рассказывал о печальных вещах. Напротив
того, предложение
Н а этом он закончил свой груст ны й рассказ
предполагало бы скорее, что он сам был грустен (или что слушатель стал груст­
ным, слушая этот рассказ).

ЛИТЕРАТУРА

Амальрик Андрей. 1982 Записки диссидента. N. P.: Ardis.

Засо\тнаЛ. Н. 1977 Частотный словарь русского языка. Москва: Русский язык.
Федотов Георгий. 1982 Россия и свобода. Сборник статей. New York: Chalidze
Publications.
Bogusiawski A. 1966 Semantyczne pojçcie liczebnika [Семантический концепт чис­
лительного]. Wroclaw: Ossolineum.
Bogusiawski A. 1970 «On semantic primitives and meaningfulness», in: A. J. Greimas,
R. Jakobson, & M. R. Mayenowa (eds.), 143—152.
 Carroll John, Peter Davies id Barry Rickman. 1971 Word Frequency Book.. Boston:
Houghton Milllin.
Falla Paul, Marcus Wheeler, Boris Unbegnun and Colin Hrrwlett. 1993 The Oxford Rus­
sian Dictionary. Oxford: Oxford University Press.
Goddard Cliff. 1989 «Issues in natural semantic metalanguage», Quaderni di Seman­
tics 10: 51—54.
Goddard Cliff id Anna Wierzlhcka (eds.). 1994 Semantic and Lexical Universals: Theo­
ry and Empirical Findings. Amsterdam: John Benjamins.
Greimns A.J., R. Jakobson id M. R. Mayenoun (eds.) 1970 Sign, language, culture. The
Hague: Mouton.
Hirsclifeld Laurence A. id Susan A. Ge.lman (eds). 1994 Mapping the mind: Domain
specificity in cognition and culture. Cambridge: Cambridge University Press.
Iordanskaja Udija. 1973 «Tentative lexicographic definitions for a group of Russian
words denoting emotions», in: Ferenc Kiefer (ed.), 389—410.
James William. 1890The Principles ol'Psychology. Vol. II. New York. Macmillan.
Kemper T. D. 1987 «How many emotions are there? Wedding the social and the au­
tonomic components», American Journal of Sociology. 93: 263—289.
Kiefer Ferenc (ed.). 1973 Trends in Soviet Theoretical Linguistics. Dordrecht: Reidel.
Kitnyama Shinolm id Hazel Markus (eds.). 1994 Emotion and Culture. Washington:
American Psychological Association.
Кисет Henry id W. Nelson Francis. 1969 Computational Analysis of Present-day Ame­
rican English. Providence, Rhode Island: Brown University Press.
Lazarus R. S. 1991 Emotion and Adaptation. New York: Oxford University Press.
Levy Robert. 1973 The Tahitians. Chicago: Chicago University Press.
MeCtuk Igor and Aleksandr Zholkovsky. 1994 Толково-комбинаторный словарь рус­
ского языка. Vienna: Wiener Slawistischer Almanach. (Sonderband 14).
Ortony Andrew and Terence Turner. 1990 «What's basic about basic emotions?» Psycho­
logical Review, 97: 315—331.
Plulchik Robert. 1994 The Psychology and Biology of Emotion. Harper & Collins.
Wierzbicka Anna. 1992a Semantics, Culture and Cognition: Universal Human Con­
cepts in Culture-Specific Configurations. New York: Oxford University Press.
Wierzbicka Anna. 1992b «Talking about emotions: Semantics, culture and cognition»
Cognition and Emotion [Special issue on basic emotions], 6(3/4): 285—319.
Wierzbicka Anna. 1994a «Emotions, language, and cultural scripts», in: Shinobu Kita-
yama & Hazel Markus (eds.), 133—196.
Wierzbicka Anna. 1994b «Cognitive domains and the structure of the lexicon», in:
Lawrence A. Hirschleld & Susan A. Oelman (eds), 431—452.
Wierzbicka Anna. In press a. Semantics: Primes and Universals. Oxford: Oxford Uni­
versity Press.
Wierzbicka Anna. In press b. Understanding Cultures through their Keywords: Eng­
lish, Russian, Polish, German, Japanese. New York: Oxford University Press.
Выражение эмоций в русском языке:
Заметки по поводу «Русско-английского словаря
коллокаций, относящихся к человеческому телу»

Вв е д е н и е
«Русско-английский словарь коллокаций, относящихся к человече­
скому телу» (The Russian-English Collocational Dictionary of Human Body, да­
лее—RECDHB) Лидии Иорданской и Славы Паперно (Iordanskaja,
Paperno 1995) представляет собою в высшей степени необычное изда­
ние. Это относительно небольшой тематический словарь (один том,
418 страниц), посвященный одной области, но области, имеющей
фундаментальное значение и особый интерес,— человеческому телу.
Кроме того, хотя число словарных статей невелико, все рассматривае­
мые в словаре слова обрисовываются полностью, с тщательным вни­
манием к деталям и системно (в соответствии с разрабатываемыми
Московской лингвистической школой принципами «лексикографиче­
ского портретирования» и «системной лексикографии»).
Как авторы заявляют в начале, их «цель» состоит в том, чтобы
представить «ВСЮ ИНФОРМАЦИЮ (выделено мною), необходимую
для правильного употребления соответствующих русских слов и вы­
ражений». Принимая во внимание обычную лексикографическую
практику, эта цель необычайно грандиозна, но они ее достигают пре­
краснейшим образом. Тот факт, что словарные статьи организованы
по одной и той же схеме и в соответствии с одними и теми же принци­
пами, облегчает доступ к информации и помогает делать обобщения.
Формат словаря представляет собою упрощенную и «дружествен­
ную» по отношению к пользователю версию формата «Толково-ком­
бинаторного словаря современного русского языка» Мельчука и Жол­
ковского (1984). Однако в отличие от модели, представленной в ука­
занном словаре, и от всего основанного на ней направления (см., на­
пример, Mel’cuk et al. 1984, 1988, 1992), RECDHB является двуязыч­
ным словарем и содержит английские переводы русских слов и слово­
сочетаний. В этом отношении RECDHB следует по дороге, проложен­
ной замечательным «Англо-русским синонимическим словарем» Апре­
сяна (1979).
 Выбор тематической области (человеческого тела), решение ис­
пользовать английский язык для объяснения русских слов и выраже­
ний, использование методологии, разработанной и испытанной в рам­
ках целой серии толково-комбинаторных словарей и (не в последнюю
очередь) выбор формата, «дружественного» по отношению к пользо­
вателю, привели к тому, что издание оказалось необычайно интерес­
ным и поучительным — настоящее золотое дно, полное разного рода
фактов и проницательных наблюдений, и образец, с которым придет­
ся соперничать будущим лексикографам. Для экономии места я огра­
ничусь здесь одним аспектом этой в высшей степени оригинальной
лексикографической работы: содержащимися в ней проницательны­
ми замечаниями относительно русских культурных норм, касающихся
выражения эмоций, и различиями между русскими и английскими
нормами в указанной области.

Laughter: смех и хохот

Как отмечается в RECDHB, английскому слову laughter в русском
языке соответствует не одно, а два существительных {смех и хохот), а
английскому глаголу laugh в русском языке соответствует не один, а
два глагола: смеяться и хохотать. Конечно, в английском языке есть и
другие слова, обозначающие то, что может рассматриваться как раз­
новидности смеха: chuckle 'смешок, фыркнуть от смеха’, giggle ’хихика­
нье, хихикнуть’ и cackle 'хохоток, кудахтать от смеха’,—но отношение
этих слов к самым базовым словам—laugh и laughter — полностью от­
личается от соотношения между русскими словами хохот, хохотать, с
одной стороны, и смех, смеяться —с другой. На самом деле все три
английских слова: giggle, chuckle и cackle —подразумевают нечто мень­
шее, чем смех от всего сердца. Из этих трех слов обозначающее не­
произвольное, неконтролируемое действие слово giggle имеет лекси­
ческий аналог в русском языке — глагол хихикать (без соответствую­
щего существительного), а обозначающие сознательные и контроли­
руемые действия chuckle и cackle вообще не имеют аналогов в русском
языке.
В отличие от giggle, chuckle и cackle, xoxovi, толкуемый r RECDHB как
«laughter, good laughter», представляет собою именно смех, подлин­
ный смех, хохотать — значит самозабвенно, не сдерживаясь, смеяться
в свое удовольствие.
Положение, согласно которому русский хохот представляет собою
нечто иное, нежели «подсмеиванье», обозначаемое английскими ело-
 вами giggle, chuckle и cackle, подтверждается упоминаемыми в RECDHB
словосочетаниями, такими как следующие:
умирать от хохота
*t.o be dying from chuckJing/cackling '*умирать от смешка/хохотка’
помирать от хохота
чуть не умереть от хохота.
Очевидно, что по-английски нельзя сказать, что кто-то умирал или
чуть не умер от «chuckling, cackling или giggling». (Интересно также
отметить, что английские существительные giggle, chuckle и cackle все
обозначают относительно краткие действия, тогда как русское слово
хохот обозначает длительное действие.)
Другие глагольные выражения, упоминаемые в RECDHB, равно
красноречивы:
кататься от хохота
с ног валиться от хохота
хвататься за бока от хохота
трястись от хохота
живот колышется от хохота
на глазах слезы выступили от хохота.
Прилагательные, с которыми обычно сочетается слово хохот, также
отличны от тех, которые вероятны в сочетании со словами giggle,
chuckle или cackle:
громкий хохот -- ?loud giggle/chuckle/cackle
веселый хохот — ?merry (cheerful) giggle/chuckle;
?cheerful cackle
здоровый хохот — ?robust/hea!thy giggle/chuckle/cackle
дружный хохот — ?general (букв, harmonious, in concord)
giggle/chuckle/cackle
раскатистый хохот — *peals of giggle/chuckle/cackle.
(также: раскаты хохота)
Типичность сочетания этих прилагательных со словом хохот наво­
дит на мысль, что в русской культуре громкий и несдержанный хохот
не рассматривается (говорящим и, вероятно, языковым сообществом
в целом) с каким-либо неодобрением, что, напротив того, он считает­
ся «здоровым». Nomina personae хохотун (мужчина) и хохотунья (жен­
щина) особенно показательны в этом отношении, поскольку оба они
подразумевают положительное отношение к лицу, о котором идет
речь. Это положительное отношение, вероятно, связано с тем фактом,
что хохот, должен выражать неподдельно «хорошие чувства». Так, если
смех, как и laugh, может иногда описываться как горький (bitter) или
саркастический (sarcastic), хохот употребляться в таких сочетаниях не
может (*горький хохот, "“саркастический хохот).
Поскольку слова хохот и хохотать представляют собою весьма обыч­
ные и частые в разговоре слова русского языка, то, что они специально
фокусируются на громком и несдержанном смехе, дает основания пред­
полагать особую отмеченность хохота в русской культуре: информация,
которую мы можем извлечь из словарных данных, по-видимому, состоит
в том, что, с точки зрения русской культуры, ожидается, что люди будут
иногда— возможно, даже часто—смеяться громко и несдержанно, про­
сто веселясь и делая это без всяких попыток контролировать телесные
проявления своего хорошего настроения (такие как трясение, валение с
ног, колыхания и т. д.); а также что такого рода поведение не только счи­
тается нормальным и социально приемлемым, но фактически одобряет­
ся. Отсутствие слова, подобного слову хохот (не говоря уже о словах хохо­
тун и хохотунья), в словарном составе английского языка, так же как и на­
личие в нем слов chuckle и cackle, дает основания полагать, что англосак­
сонские нормы и ожидания относительно смеха отличаются от русских.
Это дополнительно подтверждается наличием отрицательных конно­
таций у английского глагола guffaw 'гоготать, ржать’, который иногда
приводится в русско-английских словарях в качестве эквивалента слова
хохот. В отличие от слов хохот и хохотать, guffaw не является общеупотре­
бительным словом; сама его семантика отражает неодобрение несдержан­
ного громкого смеха (тогда как его низкая частотность дает основания
полагать, что такого рода поведение рассматривается как необычное).
Рассмотрение сочетаемости русских слов смех и смеяться и их анг­
лийских аналогцв laughter и laugh, к которому мы теперь обратимся,
указывает в том же направлении.
Подобно хохоту, смех имеет целый ряд коллокаций, которые пред­
ставляют его как интенсивный и неконтролируемый, обладающий
легко заметными телесными проявлениями. Эти коллокации включа­
ют следующие:
разразиться смехом
надорвать себе животики
чуть не лопнуть от смеха
покатиться со смеху
чуть не умереть со смеху
закатиться смехом
прыснуть от смеха.
 Хотя некоторым из указанных коллокаций могут быть поставлены
в соответствие английские эквиваленты, русские выражения и более
многочисленны, и более театральны. Различие особенно заметно при
описании длительного, продолжающегося смеха, то есть смеха, кото­
рому человек свободно позволяет себе предаваться в течение некото­
рого времени, не пытаясь регулировать или остановить его. В англий­
ском языке есть несколько выражений вроде «nearly died laughing»
['чуть не умер со смеху’], но не таких, как «was dying with (или from)
laughter» ['умирал со смеху (или от смеха)’]. Но в русском языке есть
много выражений, содержащих глаголы несовершенного вида и обо­
значающих крайние проявления смеха, например:
заливаться смехом
надрываться от смеха
умирать со смеху
помирать со смеху
давиться со смеху.
Многие такие выражения предполагают видимые непроизвольные
движения тела смеющегося человека:
закатываться смехом
кататься от смеха
трястись от смеха
сотрясаться: тело сотрясается от смеха
колыхаться: живот колышется от смеха
трястись: живот трясется от смеха
корчиться от смеха.
Итак, не только употребление слова хохот, но и употребление сло­
ва смех наводит на мысль, что несдержанный, нерегулируемый смех в
большей степени отмечен в русской культуре, нежели в господствую­
щих тенденциях англосаксонской культуры. Слово хохот представля­
ет собою лексическое отражение этой культурной отмеченности, то­
гда как и слово смех, и слово хохот отражают ее в своем фразеологиче­
ском поведении.

Слезы
Русское слово слезы используется для указания на внешнее выраже­
ние эмоций значительно шире, нежели его английский аналог tears, и
имеет более широкий диапазон сочетаемости. Для перевода соответ-
сгвующих сочетаний на английский язык часто приходится изменять
смысл исходного выражения, и направление этого изменения всегда
предсказуемо: оно неизменно заключается в «смягчении» исходного
смысла. Один характерный литературный пример дает нам RECDBH
(с. 340), приводя цитату из «Евгения Онегина» Пушкина и ее перевод
на английский язык, сделанный Чарльзом Джонстоном:
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой
'The princess, sitting peaked and wan
Alone, with no adornment on,
She holds a letter up, and leaning
Cheek upon hand, she softly cries
In a still stream that never dries’.
В английском переводе княгиня плачет «тихим ручьем», но в рус­
ском оригинале она «слезы льет рекой», и это уменьшение потока слез
от «реки» к «ручью» в высшей степени характерно. Например, рус­
ские выражения, обозначающие плач, включают следующие:
лить слезы
проливать слезы
заливаться слезами
обливаться слезами.
Единственное английское выражение, которое можно сравнить с
указанными русскими выражениями,—это to dissolve in tears 'залиться
слезами; букв, растворить в слезах’, но, во-первых, даже ему присущ
несколько иронический или дистанцирующий тон, а во-вторых, его
нельзя употребить по отношению к продолжающейся деятельности:
«залиться слезами» («dissolve in tears») можно только один раз, тогда
как по-русски все перечисленные выше выражения имеют имперфек­
тивный вариант и тем самым позволяют говорящему описывать дея­
тельность по «заливанию слезами» как продолжающуюся, не ограни­
ченную какими-либо временными пределами.
Выражение весь (вся) в слезах должно быть смягчено по-английски
до простого in tears 'в слезах’. Например:
Она пришла вся в слезах
’She arrived in tears’;
 П риш ел до мой, а мать вся в слезах
'W hen I саше home, I found m y m o th er in tears’.
В русском языке есть ряд выражений, описывающих, как слезы
льются из чьих-либо глаз. Эти выражения включают следующие:
течь/потечь
У N слезы текут ручьем (или в три ручья) (из глаз)
литъся/политъся
У N слезы льются ручьем (или в три ручья, или рекой) (из глаз)
ттитъся/поттитъс.я
У N слезы катятся (градом) (из глаз)
брызнуть
У N слезы брызнули (из глаз)
хлынуть
У N слезы хлынули (из глаз)
струиться
У N по щекам струятся слезы.
Кроме того, по-русски лицо, глаза, да и человек в целом могут быть
описаны как видимым образом изменившиеся под воздействием пла­
ча. В английском переводе приходится изменять такие описания, по­
скольку не существует идиоматического способа передать их. Напри­
мер, выражение заплаканные глаза передается в RECDHB как «tear-
reddened eyes» ['покрасневшие от слез глаза’], но на самом деле оно
означает нечто большее: «глаза, видимым образом изменившиеся и
показывающие, что человек плакал» (не просто «покрасневшие»). По­
добным же образом выражение заплаканное лицо переводится в
RECDHB как «tear-stained face» ['лицо со следами от слез’], но на са­
мом деле оно означает нечто большее: не просто «со следами», а види­
мым образом изменившееся от плача. Слово stained предполагает ка­
кие-то отдельные поверхностные следы на поверхности, в прочих
местах нетронутой, тогда как заплаканное лицо может быть красным,
опухшим и вообще заметным образом изменившимся. Аналогичным
образом, выражения лицо в слезах и лицо залито слезами переводятся в
RECDHB как «face stained witli tears» ['лицо с пятнами от слез’], бук­
вально означая нечто вроде «лицо в слезах» («face in tears») и «лицо,
залитое слезами» («face flooded with tears»), то есть опять-таки нечто
существенно большее, нежели просто «с пятнами».
Русское выражение до слез, толкуемое в RECDHB как «V пока не за­
плачет» («V until one cries»), обычно используется для описания цело-
го множества эмоций, включая те, которые обозначаются следующи­
ми глаголами и глагольными группами: смеяться, хохотать, покрас­
неть, смущаться, обидно, завидно и досадно. Само собою разумеется, что
словосочетание «until one cries» не используется таким образом в анг­
лийском языке. По-видимому, это наводит на мысль, что слезы рас­
сматриваются в русской культуре, в отличие от англосаксонской куль­
туры, как обычный и общепринятый симптом целого ряда эмоций,
включая, например, смущение, зависть, досаду и т. д.
К сходному выводу подводят нас следующие русские словосочета­
ния и их английские толкования:
слезы счастья «happy tears»
слезы восторга «ecstatic tears»
слезы обиды «tears of humiliation»
слезы раскаянья «tears of repentance»
слезы досады «tears of disappointment»
слезы жалости «sorrowful tears»
слезы сочувствия «tears of sympathy».
He удивительно и то, что, как мы увидим в следующих двух разде­
лах, многие коллокации, затрагивающие слезы, затрагивают также
глаза или лицо в целом.

Face — лицо
Сочетания с русским словом лицо, приведенные в RECDHB, дают
основания предполагать культурную позицию по отношению к выра­
жению лица, отличную от позиции, предполагаемой общепринятыми
словосочетаниями с английским словом face.
Прежде всего, в русском языке лицо часто описывается как «светя­
щееся», «освещенное» или сияющее (радостью, удовольствием, вос­
торгом и т. д.), тогда как в английском языке есть лишь одно такое
выражение: someone’s face lit up 'чье-то лицо осветилось’,— которое мо­
жет указывать лишь на моментальное событие. Например:
у N лицо сияет от радости (радостью)
весь сиять/просиять/засиять от радости (или восторга)
у N лицо осветилось (радостью)
лицо у N просветлело
просветленное лицо
(подразумевает: эмоционально приподнятое, светлое, радостное).
18 А. Вежбицкая
 И наоборот, лицо можно описать по-русски с точки зрения отсутст­
вия света:
у N лицо омрачилось
у N лицо помрачнело
у N тень пробежала по лицу
у N лицо погасло
темнеть/потемнеть лицом.
Улыбку также можно описать по-русски с точки зрения наличия
света (что менее обычно, но не полностью невозможно по-английски):
улыбка освещает лицо.
Но следующие словосочетания, совмещающие идею улыбки и пла­
вания или улыбки и ползанья, не имеют аналогов в английском языке:
лицо у N расплылось в широкой (или радостной) улыбке
у N лицо расползлось в улыбке.
Последние два выражения, описываемые в RECDHB как указы­
вающие на «радостную улыбку» ('joyful smile j, подразумевают своего
рода «переполнение» эмоциями, связанное с отсутствием контроля за
своим лицом и отсутствием ощущения, что такой контроль необходим.
Плач также обыкновенно описывается по-русски как воздействую­
щий на лицо человека в большей степени, нежели это принято по-
английски. Например, в то время как выражение лицо залито слезами
имеет аналог в выражении a face flooded with tears, общепринятое выра­
жение заплаканное лицо очевидным образом предполагает большее из­
менение черт лица какого-либо человека, нежели предполагало бы
ближайшее по смыслу английское выражение tear-stained face (как было
показано в разделе, посвященном слезам).
Также обращает на себя внимание приводимый в RECDHB длин­
ный список выражений, описывающих лица, не выражающие ка­
ких-либо эмоций (часто с какими-то отрицательными импликациями):
невыразительное лицо unexpressive face
неподвижное лицо immobile face
деревянное лицо wooden face
каменное лицо stone face
застывшее лицо set/frozen face
у N лицо застыло N’s face hardened/froze.
Эти выражения (и их антонимы) предполагают, что «нормальное»
лицо должно быть выразительным, подвш/сным, живым и что если ли-
цо не является выразительным, то это само по себе дурной знак (знак
трагических переживаний, знак бессердечия и т. д.).
Особенно интересно оценить импликации выражений застывше
лицо и лицо застыло, с одной стороны, и someone’s face froze— с другой.
Русские вы раж ен и я вызываю т в сознании образ застывшей жидкости
и предполагают, что нормально ожидается, чтобы лицо человека бы­
ло теплым и подвиж ны м . Напротив, английское выражение предпо­
лагает, что н орм ально ожидается, чтобы лица людей имели, так ска­
зать, комнатную температуру; нехорошо, когда оно «замерзает» («free­
zes»), но норм ально не ожидается, чтобы оно было «горячим* или
«текучим».
Обычное разговорное русское словосочетание выражение лица в со­
четании с прилагательным, обозначающим эмоцию, указывает в том
же направлении: в английском языке словосочетание facial expression
'выражение лица’ является скорее специальным термином, и обще­
употребительные русские словосочетания, такие как радостное выра­
жение лица, или веселое выражение, лица, трудно точно передать по-анг­
лийски. Конечно, по-английски говорят о «выражении» («expression»)
человека (указывая на выражение лица), но это не обязательно отно­
сится к выражению эмоций. Прилагательные и причастия, описываю­
щие эмоции, по-видимому также менее охотно сочетаются с англий­
ским словом face, нежели с русским словом лицо. Например:
радостное лицо — (?)joyful face
веселое лицо — (?)merry face
испуганное лицо — ?frightened face
удивленное лицо — Surprised face
злое лицо — (?)angry/mad face
недовольное лицо — ?dispieased face.
Некоторые из таких выражений — например, sad face—звучат со­
вершенно естественно и по-английски, но диапазон таких выражений
более ограничен. Опять-таки сам собою напрашивается вывод, что
русские культурные нормы позволяют и даже поощряют большую
выразительность мимики (в сфере эмоций), нежели англосаксонские
нормы.

Глаза и брови
В русском языке слово глаза входит в обширную сеть коллокаций,
описывающих выражение эмоций—как представляется, более об-
 ширную, нежели сеть английских коллокаций со словом eyes 'глаза’.
Прежде всего, как и лицо, по-русски глаза могут также быть описаны с
точки зрения света. В RECDHB приводятся следующие примеры:
глаза сияют (от радости)
глаза светятся (от радости)
в глазах вспыхнула радость.
В отличие от лица, глаза могут быть также описаны на основе огня
и горения:
огонь в глазах; огненные глаза
глаза горят; глаза загораются.
Как отмечается в RECDHB, оба вы ш еприведенны х выражения «ис­
пользуются только для описания эмоционального состояния, такого
как гнев, радость и т. д.». В этом отнош ении данны е выражения отли­
чаются от выражения глаза блестят, которое может указывать, но не
обязательно указывает на эмоцию.
Многие выражения, относящ иеся к глазам, подразумевают гнев.
Среди них:
глаза сверкают (от гнева)
молнии сверкают в глазах
глаза метают громы и молнии
глаза темнеют (от гнева)
глаза наливаются кровью
суживать/сузить глаза.
Сверх того, слово глаза входит в целы й р яд словосочетаний, обо­
значающих удивление, изумление и потрясение. С реди них:
удивленные глаза — 'surprised eyes’
изумленные глаза — 'astonished eyes’
сделать круглые (или большие) глаза
сделать квадратные глаза
таращить/вытаращить глаза
выпучивать глаза (глагол пучить
используется по отношению
к желудку, раздутому от газов,
вы- означает 'из’)
выкатить глаза
вылупить глаза
выпученные глаза — goggle eyes
 глаза округляются — 'someone’s eyes get round’
глаза на лоб лезут
глаза вылезают из орбит.
В дополнение к этим и многим другим сочетаниям, затрагиваю­
щим глаза человека, в RECDHB приводятся также многочисленные
выражения, касающиеся бровей. Среди них:
хмурить/нахмурить брови (от хмуриться)
(сурово) насупить брови
нахмуренные брови; насупленные брови.
Все эти выражения описываются как указывающие на «неудовле­
творенность, гнев или плохое настроение» (с. 18).
Целый ряд частично накладывающихся друг на друга эмоций (не­
удовлетворенность, гнев или сосредоточенность) связывается со сле­
дующими словосочетаниями:
сдвигать/сдвинуть брови
сдвинутые брови.
Несколько русских выражений соответствуют английскому выра­
жению to raise one’s eyebrows 'поднять брови’, подразумевающему удив­
ление:
’ поднять/поднимать брови
вскидывать/вскинуть бровь (ед.) (или брови, мн.)
брови поднялись
брови поползли вверх.
В отличие от приведенных выше выражений, следующие выраже­
ния могут указывать не только на удивление («легкое удивление»), но
также и на «непонимание или недоверие» (с. 19);
изгибать/изогнуть бровь (или брови)
поводить/повести бровью (или бровями)
О пять-таки мы можем заключить, что, по-видимому, как глаза,
так и брови в русском считаются более выразительными, нежели в
английском.

Выразительность рук и ыог

П о-русски эм оци и могут выражаться не только при помощи лица,
но и п ри пом ощ и рук и даже ног. Если начать с последних, в англий-
 ском есть 0 4 но общеупотребительное словосочетание, указывающее
на ноги (ступни) как средство выражения эмоций, а именно to stamp
one’s foot 'топнуть ногой’. Но в русском языке таких словосочетаний не­
сколько. А именно:
в гневе стукнуть ногой
нетерпеливо стукнуть ногой
топать ногами (в ярости)
колотить (по полу) ногами
(обычно о разбушевавшемся ребенке).
В RECDHB также приводятся три выраж ения, все переводимые
как «to shift h orn one foot to another» [«переступать с ноги на ногу»]:
переминаться с ноги на ногу
переступать с ноги на ногу
топтаться на месте.
Обо всех этих выражениях говорится, что они описывают поведе­
ние, рассматриваемое как указывающее на «смущение, недоумение,
нерешительность или замешательство» (с. 227). В RECDHB приводят­
ся также выражения, описывающие эм оциональны е движ ения, в ко­
торых участвуют ноги человека:
жаться/прижаться к ногам
бухаться/бухнуться в ноги.
О первом из этих вы раж ений говорится, что оно указывает «на
действие ребенка или домаш него животного, ищ ущ его лю бви или за­
щиты», а о втором — что оно указы вает «на жест мольбы» (с. 227).
П ереходя теперь к рукам, мы обнаруж иваем замечательное разно­
образие русских словосочетаний, описы ваю щ их «выражение эмоций
посредством рук»:
потирать руки (от удовольствия)
ломать руки (в отчаянии)
заламывать руки (в отчаянии)
приж имать/приж ать руки к груди
(в качестве жеста мольбы или знака искренности)
обхватить голову руками
(«жест глубокого отчаяния», с. 318)
хвататься/схватиться за голову
(«жест глубокого отчаяни я или знак внезап н ого осознания своей
оплошности», с. 318)
 сидеть (тяжело), подперев голову рукой
(для описания кого-либо, кто «чувствует себя подавленным и погружа­
ется в мысли, обычно мучительные и тягостные мысли», с. 318)
разводить/развесги руками
(«жест озадаченности или безнадежности», с. 318)
ронять/уронить руки
(«жест скорби и безнадежности,
(...) часто используется с наречием бессильно» с. 319)
складывать/сложить руки на коленях
(словосочетание, используемое для описания «спокойного жеста»,
(...) часто используется с наречием смиренно, с. 319)
всплескивать/всплеснуть руками
(«жест удивления», с. 319)
не знать, куда девать руки
(словосочетание, используемое для описания «застенчивости или
замешательства», с. 319)
стиснуть (кому-то) руку
(словосочетание, описывающее проявление симптома «страха или
волнения», с. 319).
Несомненно, английский читатель узнает среди жестов, описывае­
мых приведенными выше русскими словосочетаниями, некоторые
жесты, которые могут также рассматриваться в качестве выражающих
эмоции и в англосаксонской культуре. Однако в большинстве случаев,
по-видимому, нельзя подобрать соответствующие английские слово­
сочетания. Вероятно, некоторые из жестов сами по себе являются спе­
цифически русскими. В частности, это относится к жестам, обозначае­
мым посредством русских выражений разводить (развести) руками,
всплеснуть /гуками и махнуть рукой, которым специально уделил внима­
ние Владимир Набоков и к которым мы вернемся ниже.

Голова
Судя по поведению русского слова голова, можно ожидать, что рус­
ская голова также более выразительна, нежели англосаксонская голо­
ва. Движения головы, которые считаются выражающими эмоцио­
нальные состояния, включают следующее:
опускать/опустить голову
(выражение, которое обычно указывает на печаль, стыд или заме­
шательство).
 Следующие четыре выражения, которые описывают непроизволь­
ные жесты, подразумевают печаль:
уронить голову на грудь
повесить голову
понурить голову
поникнуть головой.
Если глагол ронять (у^юнитъ) сопровождается локативным словосо­
четанием (описывающим результирующее местоположение головы),
все словосочетание в целом подразумевает (согласно ЯЕСПНВ) не пе­
чаль, а горе:
ронять/уронить голову на стол (или на руки).
В КЕСБНВ также перечисляется ряд выражений, описывающих
сознательные жесты, выражающие отчаяние и саморазрушительные
порывы;
биться головой о стену
(выражение, указывающее на отчаяние)
бить себя кулаком по голове
(выражение, указывающее на «сильный гнев по отношению к ко­
му-либо»)
хвататься за голову
(выражение, указывающее на «сильную эмоцию, такую как удивле­
ние, ужас или потрясение». Оно также используется фигураль­
но, в значении «внезапно увидеть свою ошибку»).
С англосаксонской точки зрения, указанные выражения звучат со­
всем драматично и предполагают культурные нормы, поощряющие
более «эксгибиционистское» эмоциональное поведение.

Сердце

Поскольку сердце представляет собою внутреннюю и невидимую

часть тела, оно обычно рассматривается как средоточие эмоциональ­
ного опыта, а не как орган выражения эмоций (хотя в КЕСПНВ пере­
числяются три таких выражения: прижимать к сердцу, прижимать ]гу-
ку/руки к сердцу и хвататься за сердце). Тем не менее, русские сочетания,
затрагивающие сердце, также показательны в качестве иллюстраций
того же самого отношения к эмоциям: дать им полную власть, никак
не пытаясь их контролировать.
 Сочетания со словом сердце, перечисляемые в RECDHB, указывают
(в большей степени, нежели английские выражения, касающиеся
сердца) в том же самом направлении сильных чувств, которым дается
полная власть и которые люди позволяют себе испытывать в полной
мере. Например, для английского выражения N's heart skips a beat
'Сердце у N скачет’ в RECDHB, в дополнение к семантически близко­
му русскому выражению у N ёкает сердце, приводится несколько дру­
гих русских аналогов, ряд из которых явно более драматичен и ги­
перболичен:
у N сердце замирает
у N сердце сжалось
у N сердце упало
(ср. N’s heart sank 'у N упало сердце (букв, «потонуло»)’)
у N сердце оборвалось
у N ¿ердце ушло в пятки.
У английского выражения N's heart is pounding 'У N сердце колотит­
ся’ есть три аналога в русском языке, и по меньшей мере один из них
очевидно более гиперболичен:
у N сердце колотится (коннотации сокрушительных ударов, разби­
вания вдребезги, молотьбы)
у N сердце бьется (коннотации шумных, отчаянных и неистовых
движений)
у N сердце готово выскочить из груди.
Как отмечается в RECDHB, указанные выражения «описывают
симптомы страха, волнения или радости» и за ними могут следовать
словосочетания от страха, от волнения и от радости.
Наконец, в RECDHB перечисляются несколько русских выраже­
ний, описывающих беспокойство, отчаяние и скорбь, опять-таки бо­
лее многочисленных и более драматичных, нежели два английских
выражения, перечисленные в данном разделе, а именно N’s heart aches
У N сердце ноет’ и N’s heart bleeds У N сердце кровыо обливается
(букв, кровоточит)’ (последнее выражение часто иронически обозна­
чает сострадание, не обязательно подлинное):
у N сердце ноет
у N сердце щемит
у N сердце рвется (или разрывается) на части (или на кусочки, или
пополам)
у N сердце обливается кровью.
 За к л юче ни е
Часто говорят и действительно принимают как данность, что спо­
собы выражения эмоций значительно различаются от культуры к
культуре. «Непроницаемое» японское лицо, «экспансивная жестику­
ляция» греков или итальянцев, русские «медвежьи объятья» и «сер­
дечные поцелуи», англосаксонское «чмоканье в щеку». Стереотипы та­
кого рода отражают накопленный опыт межкультурного сопоставле­
ния, и было бы глупо просто отвергать их как не основанные на ка­
кой-либо научной методологии. Но, конечно, равно глупо было бы
принимать такие стереотипы, не делая никаких попыток изучить под­
разумеваемые культурные отличия исходя из каких-то более объек­
тивных данных и прибегая к более строгой схеме анализа.
Задача является сложной и изобилующей трудностями, но, как де­
монстрирует RECDHB, утонченные словари коллокаций могут пре­
доставить нам бесценные данные в этой области.
Рассмотрим, например, комментарии Владимира Набокова (Nabo­
kov 1957: 41) по поводу некоторых характерных «русских жестов», об­
наруживаемых его героем, Тимофеем Пниным, который был (для
американского ученого Лоренса Клементса) «настоящей энциклопе­
дией русских пожиманий плечами и покачиваний»:
Laurence even made a film of what Timofey considered to be the essen­
tials of Russian «carpalistics», with Pnin in a polo shirt, a Gioconda smile on
his lips, demonstrating the movements underlying such Russian verbs—
used in reference to hands — as rnahnut’, vsplesnut', razvesti-. the one-hand
downward loose shake of weary relinquishment; the two-hand dramatic
splash of amazed distress; and the «disjunctive» motion — hands travelling
apart to signify helpless passivity.
'Лоренс даже снял на кинопленку те жесты, которые Тимофей счи­
тал наиболее выразительными для русской «карпалистики»..., и в
этом фильме Пнин, обтянутый спортивной рубашкой, с улыбкой
Джоконды на губах демонстрировал движения, обозначаемые такими
русскими глаголами, как rnahnut, vsplesnut, razvesti: свободный взмах
одной руки сверху вниз в знак усталой уступки; драматический
всплеск сразу обеих рук в знак изумления и горя; и «разводящее» дви­
жение— руки разводятся по сторонам в знак бессилия, резиньяции,
сдачи на милость’.
Тот факт, что в русском языке действительно есть такие устойчи­
вые словосочетания, как махнуть ¿гукой, всплеснуть ]гуками и развести ру­
ками (используемые по отношению к выражению эмоций), и что экви-
валентных словосочетаний нет в английском и во многих других язы ­
ках, действительно подтверждает ощущение Пнина (и Набокова), что
это характерные русские способы выражения эмоций.
Но это только три примера. В ВЕСБНВ приводятся дюжины, если
не сотни, не менее доказательных сочетаний, причем все представлены в
традиционной манере, прокладывая тем самым дорогу к обобщениям.
За рамки настоящей статьи выходит попытка сформулировать и
обосновать все обобщения, касающиеся выражения эмоций, которые
можно сделать на основе данных ЯЕСПНВ. Но для примера я позво­
лю себе отметить, что представленный в КЕСБНВ материал, касаю­
щийся русских коллокаций, дает основания предполагать культурную
модель личности, содержащую следующие два допущения (А и В);
Р усская м о д ел ь л и ч н о ст и
A. (а) часто, когда человек нечто чувствует
(b ) этот человек из-за этого нечто делает какими-то
частями тела
(c) этот человек может делать это некоторое время
(с1) другие люди могут это видеть
(е) из-за этого другие люди могут знать, что этот человек
чувствует
B. (а) часто, когда человек нечто чувствует
(b ) с этим человеком нечто происходит из-за этого
(Ь') потому что нечто происходит с какими-то частями тела
этого человека
(c) это может происходить некоторое время
(¿1) другие люди могут это видеть
(е) из-за этого другие люди могут знать, что этот человек
чувствует.
Как показывает материал, представленный в ЯЕСОНВ, эти допу­
щения не входят в культурную модель человека, отраженную в анг­
лийском языке, в качестве обязательных частей. Это не означает, что
англосаксонская модель не содержит аналогичных допущений, а ско­
рее, означает, что точная форма соответствующих допущений, инкор­
порированных в эту модель, может быть несколько иной:
Англосаксонская модель личности
А. (а) иногда, когда человек нечто чувствует
(Ь) этот человек из-за этого нечто делает какими-то
частями тела
(с)
 (d) другие люди могут это видеть
(e) из-за этого другие люди могут знать, что этот человек
нечто чувствует
В. (а) иногда, когда человек нечто чувствует
(b) нечто происходит с какими-то частями тела
этого человека из-за этого
(Ь ')-------------------------------------------------
(c ) --------------------------------------------------------------------------------------
(d) другие люди могут это видеть
(e) из-за этого другие люди могут знать, что этот человек
нечто чувствует.
Из соображений экономии места здесь невозможно подробное
обоснование и обсуждение предложенных формул (см., однако, Wierz-
bicka 1992 и 1994), но читатель заметит различие между «часто» и «ино­
гда» в компоненте (а), наличие vs. отсутствие компонента (с) и различ­
ные формулировки компонента (е) («другие люди могут знать, что
этот человек чувствует» vs. «другие люди могут знать, что этот чело­
век нечто чувствует»).
Один момент, который все же требует некоторого пояснения в
контексте настоящей статьи, касается наличия компонента (Ь') в рус­
ской формуле и его отсутствия в англосаксонской формуле. Компо­
нент (Ь') предназначен для отражения того факта, что в русских выра­
жениях телесные процессы в типичном случае предстают как затраги­
вающие всего человека в целом, тогда как в английском языке они
предстают как затрагивающие определенные части тела человека,
безотносительно к человеку как таковому. Н апример, когда мы хотим
сказать по-русски, что у кого-то лицо «сияет от радости», нам обычно
приходится включить в высказывание локативное словосочетание,
указывающее на человека в целом («у нее»). Это явление, состоящее в
том, что части тела человека рассматриваются как некоторый аспект
данного человека (а не в качестве самостоятельного объекта), конеч­
но, хорошо известно и много обсуждалось в литературе (ср., напри­
мер, Bally 1926; Chappell, McGregor 1996; Mel’cuk 1995; Wierzbicka
1979 и 1988), но интересно отметить, что русский язык проводит это
отношение к человеческому телу дальше, нежели многие другие евро­
пейские языки, тогда как английский язык допускает его лишь в
очень ограниченной степени. Эти различия должны найти свое отра­
жение в семантических формулах, рисующих нам две модели челове­
ческой личности: одну, связанную с русским языком, и другую, свя­
занную с английским языком.
 Можно также привести доводы в пользу того положения, что рус­
ская культура (в отличие от англосаксонской культуры) содержит об­
щее «предписание», относящееся к эмоциям, которое можно сформу­
лировать следующим образом:
хорошо, если другие люди знают, что человек чувствует.
В подтверждение существования такого общего «предписания»
можно привести не только такие сочетания, как здо]ювый хохот, но и
такое словосочетание, как душа нараспашку, имеющее положительные
коннотации: импликация состоит в том, что хорошо, даже чудесно, ес­
ли «душа» (сердце) человека, представляющая собою средоточие эмо­
циональной жизни, распахивается в стихийном, щедром, широком,
бурном порыве, выражая полное доверие к людям и простодушную
готовность к общению с ними.
Импликации таких английских слов и выражений, как emotional
'эмоциональный, эмоционально украшенный’, effusive 'экспансивный*,
demonstrative ’несдержанный’, excitable 'легко возбудимый’ (отрицатель­
ные коннотации), и dispassionate 'бесстрастный’, calm 'спокойный’, keep
calm 'сохранять спокойствие’, keep cool 'сохранять невозмутимость, не
терять головы’ и self-control ’самообладание’ (положительные коннота­
ции)— совершенно иные.
Если бы у нас были утонченные словари коллокаций, относящихся
к человеческому телу, для других языков — например, для итальян­
ского, греческого, малайского, китайского, японского— мы могли бы
многое узнать о межкультурных различиях в нормах, относящихся к
выражению эмоций. Мы могли бы документально подтвердить мно­
гие различия, которые в прошлом предполагались исключительно из
субъективных соображений; мы могли бы описать такие различия бо­
лее конкретным и поучительным способом; и мы могли бы достичь и
более богатых, и более твердых обобщений.

ЛИТЕРАТУРА

Апресян Юрий Д., А. И. Разенман. 1979. Англо-русский синонимический словарь.

Москва: Русский язык.
Мельчук Игорь, 1995 *Claza MaSi golubye vs. Claza u MaSi golubye: Choosing Bet­
ween two Russian Constructions in the Domain of Body parts. В кн: 1*усский язык в
модели «Смысл <=> Текст», Igor Mel’cuk. l’p. 155—164. Москва—Вена: Школа «Язы­
ки русской культуры». [См. также Mel'cuk Igor].
 Мельчук Игорь and Александр Жолковский. 1984 Толково-комбинаторный словарь
современного русского языка, (Explanatory Combinatorial Dictionary of Modern
Russian.) Вена: Wiener Slawistischer Almanach (Sonderband 14.)
Bally Charles. 1926 L’Expression des Idées de Sphère Personnelle et de Solidarité
dans les Langues Indo-Européennes. In Festschrift Louis Gauchat. F. Fankhauser and
J. Jud, eds. Pp 68—78. Aarau: Verlag Sauerlander. (Translated into English by Chris­
tine Béal and Hilary Chappell in H. Chappell, and W McGregor, eds. 1996b.
P.31—61.)
Chappell Hilary and William McGregor. 1996a Prolegomena to a Theory of Inalienabi­
lity. In H. Chappell and W. McGregor, eds. 1996b, P. 3—30.
Chappell Hilary and William McGregor■eds. 1996b The Grammar of Inalienability: A
Typological Perspective on Body-part Terms and the Part-whole Relation. Berlin: Mou­
ton de Gruyter.
Iordanskaya Lidiya and Slava Paperna. 1995 The Russian-English Collocational Dictio­
nary of the Human Body. Columbus, Ohio: Slavica Publishers.
Mel’cuk Igor et al. 1984 Dictionnaire Explicatif et Combinatoire du Français Contem­
porain II. Montréal: Les Presses de l’Université de Montréal. (Recherches lexico-sé-
mantiques, I.)
Mel’cuk Igor et al. 1988 Dictionnaire Explicatif et Combinatoire du Français Contem­
porain II. Montréal: Les Presses de l’Université de Montréal. (Recherches lexico-sé-
mantiques, II.)
Mel'cuk Igor étal. 1992 Dictionnaire Explicatif et Combinatoire du Français Contem­
porain II. Montréal: Les Presses de l’Université de Montréal. (Recherches lexico-sé-
mantiques, 111 )
Nabokov Vladimir. 1957 Pnin. London: Heinemann
Wienbicka Anna. 1979 Ethnosyntax and the Philosophy of Grammar. In Studies in
Language 3(3): 313—383,
Wienbicka Anna. 1988 The Semantics of Grammar. Philadelphia: John Benjamins.
Wienbicka Anna,. 1992 Semantics, Culture and Cognition: Universal Human Con­
cepts in Culture-specific Configurations. New York: Oxford University Press.
Wienbicka Anna. 1994 Emotion, Language and «Cultural Scripts». In Emotion and
Culture: Empirical Studies of Mutual Iniluence. S. Kitayama and H. Markus, eds.
P. 130: 198. Washington: American Psychological Association.
 Angst

1. Введение

1. 'Angst’ как особое немецкое понятие

«Angst» — это особое немецкое понятие. Тот факт, что это слово бы­
ло заимствовано английским языком и используется в нем в различ­
ных ситуациях, подчеркивает своеобразие значения немецкого слова
Angat. Д ля примера рассмотрим следующее предложение из одного
английского романа:
...community was replaced by the fleeting, passing contacts of city life;
people came into the university, and disappeared; psychiatric social
workers were appointed, to lead them through the recesses of their angst
'...на место общины пришли мимолетные, преходящие контакты,
свойственные городской жизни; люди приходили в университет и ис­
чезали; чтобы провести их через тайники их страха (angst), были на­
значены социальные работники-психиатры’ (Breadbury 1975: 64).
Как показывает этот пример, angst в английском языке предполага­
ет условия существования, которые, по-видимому, связаны с длитель­
ным состоянием затаенной тревоги и отчужденности, а не с тем, что
обычно называют страхом {fear). Немецкое слово, ближайшее по зна­
чению к английскому fear,— это не Angst, a Furcht; и заслуживает вни­
мания, что не Furcht, a Angst со своей особой семантикой и большой
значимостью для немецкой культуры ощущалось как необходимое и
полезное заимствование.
Однако, как это часто случается с заимствованными словами,
английское слово angst не полностью совпадает по значению со своим
немецким прототипом, а отражает те аспекты значения немецкого
Angst, которые особенно важны с точки зрения англичанина: его неоп­
ределенность и «экзистенциальный характер». В немецком языке
можно говорить об «Existenzangst» [«страхе бытия, неуверенности в
завтрашнем дне»] (ср., например, Jaeger 1971: 26), или об «existentielle
Angst» («экзистенциальном страхе»] (ср., например, Nuss 1993: 189) и
«existenzielle Ängste» («экзистенциальных страхах»] (множественное
число; см., например, Langenscheidt’s Wörterbuch 1983; 308). В анг­
лийском языке заимствованное слово angst словно вобрало в себя зна­
чения этих сочетаний и, по-видимому, изначально относится к «экзи­
стенциальному Angst» («existentielle Angst»), а не к Angst как таковому.
Английское angst отражает связи между немецким Angst и экзистенци­
альными опасностями и беспокойствами — связи, широко изученные
немецкими философами и особенно Мартином Хайдеггером.
Начнем со сравнения использования Angst и Furcht. В немецкой ре­
чи Angst, в отличие от Furcht, представляет собою общеупотреби­
тельное слово. Согласно частотному словарю немецкой речи (Ruoff
1981), Angst встречается 52 раза в корпусе из полумиллиона слов, то­
гда как глагол (sich) fürchten встречается лишь 4 раза, а существи­
тельное Furcht не встречается вовсе.
Основное семантическое различие между Angst и Furcht, несомнен­
но, связано с начальной «неопределенностью» страха (Angst), отра­
женной в том, что можно сказать Ich habe Angst 'Мне страшно’ (букв. 'У
меня Angst'), не уточняя причин этого Angst, тогда как нельзя просто
сказать Ich fürchte mich (приблизительно 'Я боюсь’), не уточняя, чего ты
боишься. По-английски предложение «I am afraid» 'Я боюсь’ без до­
полнения приемлемо, но звучит эллиптически и провоцирует вопрос
«What are you afraid ol?» 'Чего ты боишься?’. Напротив, немецкое
предложение Ich habe Angst звучит не эллиптично, а, скорее, подобно
английскому I am depressed 'У меня депрессия’. Конечно, у депрессии
есть какие-то причины, но предложение I am depressed семантически
самодостаточно и не требует распространения.
Можно сказать, что Angst — это «состояние», подобно депрессии, и
сложное слово Angstzustand 'состояние страха (Angst)’ обычно включа­
ется в немецкие словари. Напротив, fear (или being afraid) скорее не со­
стояние, а чувство, или склонность к чувству, вызванному мыслью о
ком-то или о чем-то.
Согласно Бернарду Нуссу (Nuss 1993; 193), состояние страха («Angst»)
было широко распространено в Германии в 70-е годы:
Das war die Epoche, in der Millionen von Deutschen einfach sagten
«Ich habe Angst», ohne auch nur zu versuchen, Beschaffenheit und Ursa­
che dieser Angst zu präzisieren.
'Это была эпоха, когда миллионы немцев просто говорили «Ich ha­
be Angst», даже не пытаясь уточнить характер и причину этого стра­
ха (Angst)’.
Согласно Нуссу, можно предложить разнообразные специальные
обоснования для этого широко распространенного страха («Angst»),
но все они, скорее, лишь представляли собою различные способы вы­
разить один и тот же глубинный страх («Angst»), а не указывали на ка­
кие-то лежащие в его основе причины; притом сами эти обоснования
постоянно менялись:
So gab es nach der Euphorie der fünfziger und sechziger Jahre eine
Zeit, in der die Deutschen Angst vor allem Möglichen hatten: vor der Kern­
kraft, den Ölscheichs, der Arbeitlosigkeit, den Japanern, den Raketen, vor
der Umweltverschmutzung, dem Polizeistaat, der Zukunft (...) Jedesmal,
wenn eine Bedrohung überwunden war, tauchte eine andere auf und nis­
tete sich in ihrem Geist ein (c. 193).
'После эйфории 50-х и 60-х годов было время, когда немцы боя­
лись (имели Angst) всего, что только возможно: атомной энергии, неф­
тяных шейхов, безработицы, японцев, ракет, загрязнения окружаю­
щей среды, полицейского государства, будущего (...) Каждый раз, ко­
гда преодолевалась одна опасность, возникала другая и вселялась в
их души’.
Словарь немецкого языка Дудена (Duden (1972)) определяется^
не только как «mit Beklemmung, Bedrückung, Erregung einhergehender
Gefühlszustand [angesichts einer Gefahr]» (угнетенное эмоциональное
состояние, связанное с нервным возбуждением) [перед лицом опас­
ности], но также, как «undeutliches Gefühl des Bedrohtseins» (неясное
чувство опасности). Определение «undeutliches» ('неясное’) снова на­
водит на мысль о некоторой неопределенности не столько самого чув­
ства, сколько ощущаемой угрозы, в то же время характеристика Angst
как «эмоционального состояния» наводит на мысль, что акцент дела­
ется больше на том, что происходит с субъектом, нежели на мыслях
субъекта, направленных к некоторой конкретной цели.
В самом деле, согласно целому ряду комментаторов, немецкий
Angst по существу представляет собою «невыразимый страх (Angst)»,
или Angst, связанный с жизненными обстоятельствами как таковы­
ми, а не с какими-то конкретными опасностями. Нусс (Nuss 1993:
188—189) пишет об этом следующее (ссылаясь на двух характер­
ных персонажей немецкой литературы, Ленца и Войцека из Георга
Бюхнера):
Auf dein Boden der Unsicherheit gedeiht die Angst. Je mehr die
Deutschen mit Ungewißheiten konfrontiert sind, desto mehr Gründe ent­
decken sie, sich Sorgen zu machen. Das Angstgefühl breitet sich auf diese
Weise immer weiter aus und erzeugt bei manchen einen permanenten
Angstzustand. Er wird durch tausend Kleinigkeiten genährt, die nach und
nach zu einer ständigen Bedrohung anschwellen, gegen die anzukämpfen
unmöglich wird. (...)
Für einen Deutschen drücken die unendliche Stille, die Lenz erstickt,
und das (hausen, das Woyzeck empfindet, auf eindrucksvolle Weise die
namenlose Angst aus, die jedes menschliche Wesen empfindet und die
man nie vollständig in den Griff bekommen kann. Sie ist allgegenwärtig,
weil alles im Grunde genommen eine Gefahr darstelll und der Mensch nir­
gendwo wirklich in Sicherheit ist. Der Deutsche fürchtet weniger die phy­
sische Gefahr (er ist von Natur aus mutig) und die vielfältigen Wechselfälle
des Lebens (...) als das Unbekannte. Nicht zu wissen, was geschehen wird,
sich nicht darüber im klaren sein, mit welchem Problem man sich befassen
muss, denjenigen nicht zu kennen, den man als Gegner haben wird, macht
ihm sehr viel mehr/lngs/ als eine wirkliche Gefahr.
'На почве неопределенности рождается страх (Angst). Чем больше
немцы сталкивались с неизвестностью, тем больше причин для беспо­
койства они находили. Таким образом чувство страха (Angst) рас­
пространяется все больше и больше и порождает в некоторых людях
постоянное состояние страха (Angst). Оно подпитывается тысячей ме­
лочей, которые постепенно перерастают в постоянное ощущение уг­
розы, против которой невозможно бороться.
Для немца бесконечная тишина, от которой задыхается Ленц, и
ужас, испытываемый Войцеком, самым ярким образом выражают бе­
зымянный страх (dng.s7), который испытывает любой человек и кото­
рый никогда нельзя полностью осознать. Он вездесущ, потому что все
в основе своей представляет опасность и человек нигде по-настояще­
му не находится в безопасности. Немец не столько боится физической
опасности (по природе он храбр) или разнообразных жизненных пе­
рипетий, (...) сколько неизвестности. Не знать, что случится, не иметь
ясного представления о том, с какой проблемой придется иметь дело,
не знать того, кто будет его противником,— все это внушает ему боль­
ший страх, чем подлинная опасность’.
Ключевые элементы, на мысль о которых наводит произведенный
Нуссом (Nuss 1993) анализ понятия Angst, связаны с неизвестностью
(das Unbekannte) и с повсеместно присутствующей и неотвратимой
опасностью (неопределимой и неясной). Используя метаязык универ­
сальных элементарных смыслов, мы можем представит!» указанные
элементы в виде следующих прототипических мыслей:
я не знаю, что случится
со мной всегда могут случиться плохие вещи.
 2. А н а л и з п о н я т и я ‘A n gst’, пр оделанны й Хайдеггером

Смутное, неопределенное ожидание «плохих пещей» вообще, свя­

занное с немецким Angst, особенно подчеркивается в работах немец­
кого философа-экзистенциалиста Мартина Хайдеггера, который жало­
вался, что понятия 'Angst' и 'Furcht' обычно не разграничиваются и
что «als Angst bezeichnet wird, was Furcht ist, und Furcht genannt wird,
was den Charakter der Angst hat» (Furcht описывают как Angst, a Angst
называют Furcht) (Heidegger 1953: 185). В философии самого Хайдегге­
ра—испытавшего сильное влияние датского философа Серена Кьер­
кегора— понятие ‘Angst’, так же как и различие между ‘Angst’ и
'Furcht', играет особенно важную роль. (В этом Хайдеггер тоже следо­
вал Кьеркегору, для которого понятие 'Angst', воплощенное в датском
слове angest, также играло существенную роль.)
Die Bedrohung, die einzig «furchtbar» sein kann und die in der Furcht
entdeckt wird, kommt immer von innerweltlichem Seienden her. (...)
Das Wovor der Angst ist das In-der-Welt-sem ah solches. Wie unterscheidet
sich phänomenal das, wovor die Angst sich ängstet, von dem, wovor die
Furcht sich fürchtet? Das Wovor der Angst ist kein innerweltliches Seien­
des. Daher kann es damit wesenhalt keine Bewandtnis haben. Die Bedro­
hung hat nicht den Charakter einer bestimmten Abträglichkeit, die das Be­
drohte in der bestimmten Hinsicht auf ein besonderes faktisches Seinkön­
nen trifft. Das Wovor der Angst ist völlig unbestimmt. Diese Unbestimmt­
heit lässt nicht nur faktisch unentschieden, welches innerweltliche Seiende
droht, sondern besagt, dass überhaupt das innerweltliche Seiennde nicht
«relevant» ist. Nichts von dem, was innerhalb der Welt zuhanden und vor­
handen ist, fungiert als das, wovor die Angst sich ängstet. Die innerweltlich
entdeckte Bewandtnisganzheit des Zuhandenen und Vorhandenen ist als
solche überhaupt ohne Belang. Sie sinkt in sich zusammen. Die Welt hat
den Charakter völliger Unbedeutsamkeit. In der Angst begegnet nicht
dieses oder jenes, mit dem es als Bedrohlichem eine Bewandtnis haben
könnte. (...)
Die Angst ist nicht nur Angst vor..., sondern also Befindlichkeit zu­
gleich Angst um... Worum die Angst sich abängstet, ist nicht eine bestimmte
Seinsart und Möglichkeit des Daseins. Die Bedrohung ist ja selbst unbe­
stimmt und vermag daher nicht auf dieses oder jenes faktisch konkrete
Seinkönnen bedrohend einzudringen. Worum sich die Angst ängstet, ist
In-der-Welt-sein selbst (Heidegger, 1953: 186—187).
The only threatening which can be 'fearsoine' and which gets discover-
ed in fear, always comes from entities within-lhe-world. (...)
 То understand this talk about Dasein’s fleeing in the face of itself in fall­
ing, we must recall that Being-in-the-world is a basic state of Dasein. T h a t in
th e f a c e o f w h ic h o n e h a s a n x ie ty [das W o v o r d e r A n g s t] is B e in g -in -th e -w o r ld as
su c h .What is the difference phenomenally between that in the face of
which anxiety is anxious fsich angstet] and that in the face of which fear is
afraid? That in the face of which one has anxiety is not an entity within-
the-world. Thus it is essentially incapable of having any involvement. This
threatening does not have the character of a definite detrimentality which
reaches what is threatened, and which reaches it with definite regard to a
special factical potentiality-for-Being. That in the face of which one is an­
xious is completely indefinite. Not only does this indefiniteness leave facti-
cally undecided which entity within the world is threatening us, but it also
tells us that entities within-the-world are not 'relevant’ at all. Nothing
which is ready-to-hand or present-at-hand within the world functions as
that that in the face of which anxiety is anxious. H ere the totality of invol­
vements of the ready-to-hand or present-at-hand discovered within-the-
world, is, as such, of no consequence; it collapses into itself; the world has
the character of completely lacking significance. In anxiety one does not
encounter this thing or that thing which, as som ething threatening, must
have an involvement. (...)
What oppresses us is not this or that, nor is it the summation of every­
thing present-at-hand; it is rather the possibility of the ready-to-hand in ge­
neral; that is to say, it is the world itself. When anxiety has subsided, then
in our everyday way of talking we are accustomed to say that 'it was really
nothing’. And what it was, indeed, does get reached ontically by such a way
of talking. Everyday discourse tends towards concerning itself with the rea­
dy-to-hand and talking about it. That in the face of which anxiety is an­
xious is nothing ready-to-hand within-the-world. But this «nothing ready-
to-hand», which only our everyday circumspective discourse understands,
is not totally nothing. The «nothing of readiness-to-hand» is grounded in
the most primordial 'something’—in the world. Ontologically, however,
the world belongs essentially to Dasein’s Being as Being-in-the-world. So
if the «nothing» —that is, the world as such —exhibits itself as that in the
face of which one has anxiety, this means that Being-in-the-world itself is that
in the face of which anxiety is anxious. (Перевод Macquarie & Robinson 1962:
230—231.)
[Единственная угроза, которая может быть 'страшной' и которая
обнаруживается в страхе, всегда возникает во внутреннем сущем. (...)
То, перед лицом чего человек ■
испытывает тревогу [das Wovor der Angst],—
.что в-мире-бытие как таковое. В чем состоит феноменальное различие
между тем, перед лицом чего тревожится [sich ängstet] тревога, и тем,
перед лицом чего страшится страх?* То, перед лицом чего человек ис­
пытывает тревогу,— это не внутри-мировая сущность. По существу
оно не может само вызвать тревогу. Угроза здесь не имеет характера
определенного ущерба, который будет нанесен тому, что находится
под угрозой, и который наносится в определенном отношении к осо­
бой фактической потенциальности-для-Бытия. То, перед лицом чего
человек тревожится, оказывается совершенно неопределенным. Эта
неопределенность не только оставляет фактически нерешенным во­
прос о том, какая именно внутри-мировая сущность нам угрожает, но
также говорит нам, что внутримировые сущности вообще не 'реле-
вантны’. Ничто из того, что в пределах мира имеется под рукой и в
наличии, не функционирует, как то, перед лицом чего тревожится
тревога. Здесь совокупность обнаруживаемых внутри-мира имеющих­
ся под рукой и в наличии обстоятельств как таковая не имеет никако­
го значения. Она рушится сама собою. Мир характеризуется тем, что
полностью не имеет значения. В тревоге человек не имеет дела с той
или иной вещью; которая должна как некая угроза вызывать ее. (...)
Страх —это не только страх перед (Angst vor)..., но в то же время
страх за {Angst um)... То, за что тревожится страх,—это не определенный
способ бытия (Seinsart) и возможность Присутствия** (Dasein). Сама
угроза лишена определенности и не в состоянии угрожающе воздей­
ствовать на ту или иную фактическую конкретную возможность бы­
тия (Seinkönnen). То, за что тревожится тревога,—это само сущестова-
ние в мире].
Ключевые элементы в теории страха (Angst) Хайдеггера—это «Un­
bestimmtheit» имеющейся «Bedrohung» (то есть «неопределенность»
«потенциальных опасностей») и независимость состояния «Angst» от
всего, что на самом деле может произойти; состояние «Angst» вызыва­
ется не мыслью о каких-либо особых событиях (реальных или потен-

* Иногда A n g s t у Хайдеггера переводят как уж ас, а sich ängstet — как жутко (ср.,
например, выполненный В. В. Бибихиным перевод статьи «Что такое метафизи­
ка»). Встречается и иной способ передачи используемого М. Хайдеггером проти­
вопоставления A n g s t и F u rc h t, при котором первое слово передается как страх, а
второе — как б о я з н ь (а sich ä n g stet и sich fü r c h te t — соответственно как страшится и бо­
ит ся ).— П р и м , п ерев.
** Ключевой для философии М. Хайдеггера термин Dasein в русских переводах
передается такж е как зд есь-бы т и е, вот -бы т ие, се-бы т ие, быт ие-вот , наличное быт ие,
паше бы т и е, к о н к р е т н о е б ы т и е человека, здешнее бы т ие, человеческое быт ие, существова­
ние.— Щ т м.. перев.
 циальных), а самой природой человека и самим фактом человеческого
существования «в мире».
Если бы мы захотели перевести идеи Хайдеггера на язык элемен­
тарных смыслов, то мы могли бы повторить, что лежащая в основе
скрытая мысль, на которой базируется «Angst», такова: 'со много все­
гда могут случиться плохие вещи’. Страх вызывается не мыслью о ка­
ких-то конкретных «плохих вещах», а глубоко коренящимся чувством,
что «со мною всегда могут случиться плохие вещи» (так как они инге-
рентно присущи «в-мире-бытию»). Что это за вещи, неизвестно и не­
определимо («unbestimmt»). Представление Хайдеггера, в соответст­
вии с которым условия существования человека заключаются в «Un-
zuhause-sein» 'вне-дома-бытии’, можно вольно перифразировать, ска­
зав, что мир не является безопасным местом и не является предска­
зуемым и знакомым местом. Это опять может быть сведено к семанти­
ческим компонентам, предложенным выше:
я не знаю, что случится
со мной всегда могут случиться плохие вещи.
Конечно, философские размышления Хайдеггера были на­
правлены на «феномен Angst», а не на немецкое слово Angst как тако­
вое. Однако представляется очевидным, что в своем анализе Хайдег­
гер в какой-то степени руководствовался значением немецкого слова
Angst и лексическим различием между немецкими словами Angst и
Furcht (так же как Кьеркегор руководствовался значением датского
слова angest и лексическим различием между nnge.st иfiygt).
Следует добавить, что Хайдеггер никоим образом не был един­
ственным немецким философом, для которого «Angst» является важ­
ным понятием. Кроме того, важную роль «Angst» играет также в рабо­
тах многих немецких теологов и религиозных философов, таких, как,
например, Пауль Тиллих. С тех пор как Тиллих — немецкий беженец
в Америке —стал писать по-английски (а друзья-американцы исправ­
ляли), он говорил об «Angst», используя английское слово anxiety,
впрочем, отдавая себе отчет в том, что использование им anxiety ори­
ентировалось на немецкий (и датский) Angst. Например, он писал
(1957: 34—5):
Человек не только конечен, как и всякое создание; он также осоз­
нает свою ограниченность. И это осознание представляет собою «тре­
вогу» («anxiety»). В последнее десятилетие термин «anxiety» стал ассо­
циироваться с немецким и датским словом Angst, которое само про­
изошло от латинского angustiae, «узкие места». Благодаря Серену
Кьеркегору слово Angst стало центральным понятием экзистенциализ­
ма. Оно выражает осознание того, что ты конечен, представляешь со­
бою смешение бытия и небытия, или бытия, находящегося под угро­
зой небытия. Все создания ведбмы тревогой (anxiety); ибо конечность
и тревога—это одно и то же. Но в человеке с тревогой соединена сво­
бода. Можно было бы назвать человеческую свободу «свободой в тре­
воге» или «тревожной свободой» (по-немецки—sich ängstigende Freiheit).
Но до какой степени размышления Хайдеггера (и других немец­
ких философов и теологов) о понятии «Angst» отражают значение не­
мецкого слова Angst, как оно употребляется в повседневной речи?

3. A n g s t в я зы к е п си хологи и

Прежде чем мы обратимся к употреблению немецкого слова Angst

в повседневном языке, необходимо заметить, что это слово играет
важную роль в языке психологии и что для немецких психологов ста­
ло обычным говорить об Angstneurose 'неврозе страха’ и Angstpsychose
'психозе страха’, используя слово Angst в значении, тесно связанном со
значением, которое ему придавал Хайдеггер. Как отмечается, напри­
мер, в словаре Duden (1972: 188), «in der Fachsprache der Psychologie
wird öfter zwischen “Angst” als unbegründet, nicht objektbezogen, und
“Furcht” als objektbezogen differenziert» [«в специальном языке психо­
логии нередко проводится разграничение между “Angst” как немоти­
вированным страхом, не относящимся к объекту, и "Furcht” как стра­
хом, относящимся к объекту»].
Однако, согласно словарю Duden (1972), различие между «Angst» и
«Furcht», проводимое психологами, не проводится в повседневном
языке: «in der Allgemeinsprache ist die Differenzierung nicht üblich» ('в
повседневном языке подобного разграничения нет’).
Но значит ли это, что в обычном немецком вообще нет рааличия
между Angst и Furcht? А если различие ЕСТЬ, неужели разграничения,
проводимые в работах Хайдеггера и в специальном языке психоло­
гии, не имеют к нему никакого отношения? Оба эти предположения
кажутся изначально маловероятными.
Действительно, слова Angst и Furcht, как они употребляются в по­
вседневной речи, не так резко отличаются друг от друга, как можно
было бы предположить, исходя из рассуждения Хайдеггера, и иногда
эти два слова как будто используются как взаимозаменимые. Напри­
мер, Ратингер (Ratinger 1968: 246—47) не только называет одиночест­
во (die Einsamkeit) 'областью Angst' (die Region der Angst), но также го­
ворит, что боязнь (Furcht) одиночества—это Angst существа, которое
может жить только вместе с другими» («die Furcht der Einsamkeit ist,
die Angst eines Wesens, das nur im Mitsein leben kann»).
Еще больше запутывает дело тот факт, что в теоретических рас­
суждениях слово Furcht может также использоваться по отношению к
экзистенциальным страхам, не связанным с какой-либо конкретной
опасностью. Хорошим примером этого является рассуждение Ратин-
гера о понятии Furcht:
Wenn ein Kind einsam in dunkler Nacht durch den wald gehen muß,
fürchtet es sich, auch wenn man ihm noch so überzeugend bewiesen hat,
daß überhaupt nichts sei, wovor es sich zu fürchten brauche. Im Augen­
blick, wo es allein in der Finsternis ist und so Einsamkeit radikal erfahrt,
steht Furcht auf, die eigentliche Furcht des Menschen, die nicht Furcht vor
etwas, sondern Furcht an sich ist. Die Furcht vor etwas Bestimmten ist im
Grunde harmlos, sie kann gebannt werden, indem man den betreffenden
Gegenstand wegnimmt. Wenn jemand sich beispielsweise vor einem bissi­
gen Hund fürchtet, kann man die Sache schnell bereinigen, indem man
den Hund an die Kette nimmt. Hier stoßen wir auf etwas viel Tieferes: daß
der Mensch da, wo er in letzte Einsamkeit gerät, sich fürchtet, nicht vor
etwas Bestimmtem, das man wegbeweisen könnte; er erfährt vielmehr die
Furcht der Einsamkeit, die Unheimlichkeit und Ausgesetztheit seines
eigenen Wesens, die nicht rational überwindbar ist.
[Когда ребенок должен темной ночью идти один через лес, он бо­
ится, даже если ему вполне убедительно доказали, что бояться нечего.
В тот момент, когда он совсем одинок в темноте и столь глубоко ощу­
щает свое одиночество, появляется страх, подлинный человеческий
страх, не страх перед чем-то, а страх как таковой. Страх перед чем-то
определенным по существу не может принести вреда, он может быть
преодолен, если убрать соответствующий объект. Например, если
кто-то боится злой собаки, можно быстро уладить дело, посадив соба­
ку на цепь. Здесь перед нами нечто более глубокое: человек в край­
ней степени одиночества боится не чего-то конкретного, что можно
было бы устранить; он в большей мере чувствует страх одиночества,
незащищенности и выставленности напоказ своего собственного су­
щества, который не преодолеть рассудком] (с. 246).
Интересно, однако, отметить, что даже в этом рассуждении о «бес­
предметном Furcht» Ратингер неоднократно использует словосочета­
ние «die Furcht der Einsamkeit» ('страх одиночества, страх, связанный с
одиночеством’), в то время как слово Angst появляется на протяжении
всего этого рассуждения без определений, просто как Angst, а не как
«Angst der Einsamkeit».
На самом деле, в рассуждении Ратингера в явном виде ПРИСУТ­
СТВУЕТ одна конкретная мысль: «Я совсем один» (а в случае с ребен­
ком—«вокруг темно, и я совсем один»). Таким образом, Furcht может
не иметь конкретного объекта и все же быть связанным с некоторой
особой мыслью (например, «Я совсем один»). Возможность семантиче­
ского противопоставления между Angst и Furcht сохраняется, посколь­
ку Angst может не только не иметь никакого конкретного объекта, но
и не связываться ни с какой особой мыслью. Тот факт, что слово Angst
более свободно используется без определений, нежели Furcht, предпо­
лагает, что, хотя как Angst, так и Furcht могут мыслиться как беспред­
метные, они тем не менее не синонимичны.
Стоит отметить также и то, что слово Angst (но не Furcht) встреча­
ется в названиях несчетного числа популярных книг, принадлежа­
щих к жанру «помоги себе сам». Вот некоторые примеры недавних
публикаций:
1. Eugen Bisser, Überwindung der Lebenangst. Wege zu einen befreienden
Goltesbild. Erlösung von existentiellen Grundängsten ('Преодолевая страх
(angst) жизни. Пути к освобождению образа Божия’) (1986, Don Bosco
Verlag).
2. Klaus Lange, Bevor du sterben willst, lebe! Auf der Reise nach innen ver­
wandelt sich der Welt. Von Todessehnsucht, Krankheit, Schuldgefühlen. Angst und
Einsamkeit zu Weite. Leichtigkeit, Freiheit und Vertrauen ('Прежде чем ум­
решь, живи! На пути внутрь мир преображается. От жажды смерти,
болезни, чувства вины, страха (Angst) и одиночества — к широте, лег­
кости, свободе и доверию’) (1996, Kreuz Verlag).
3. Käst, Verena. Angst: Facetten eines Weges aus Angst und Symbiose (’Angst:
Пути выхода из состояния страха (Angst) и симбиоз’). 1995. München:
(Deutscher Taschenbuch Verlag).
4. Schutz, Jürgen, ed. 1995. Angst: Urgefühl ('Angst: первозданное чув­
ство’). München: (Deutscher Taschenbuch Verlag).
5. Gerhard Stocher: Angst, lass nach! Wieder Lust am Leben finden. Um­
fangreicher Ratgeber bei allen Angstzuständen ('Angst, прочь! Как снова найти
радость жизни. Всеобъемлющее руководство при всех состояниях
страха (zlng.v/)’). (1996, Pettloch Verlag).
Было бы трудно утверждать, что заглавия подобных книг, адресо­
ванных массовому читателю, существуют совершенно независимо от
того, как слово Angst понимается R повседневном языке. Тот факт, что
и в повседневной речи люди говорят об «экзистенциальном» страхе
(Angst) или «метафизическом» страхе (Angst), подтверждает наличие
тесных связей между специальным и повседневным смыслом этого
слова. Приведем пример из одного современного романа:
Eine kleine metaphysische Angstwelle lief durch ihn hinndurch 'Его
пронзила небольшая метафизическая волна страха (Angst)' (Schwanitz
1995: 332).
На самом деле, тщательные исследования лингвистических данных
показывают, что в повседневной речи Angst и Furcht имеют различные
(хотя в значительной части совпадающие) диапазоны употребления, и
что соответствующее различие действительно связано с разграниче­
нием, проводимым Хайдеггером и в специальном языке психологов.
Рассмотрим здесь некоторые различия.

4. A n g s t в п о в с е д н е в н о й р е ч и

Как отмечалось выше, выражение Angst haben ('испытывать страх

[dwgsi]’) часто используется без дополнений, как в следующем при­
мере из одного романа (Noll 1993: 104):
Außerdem hatte ich grauenhafte Angst. Ich konnte mich im Augenblick
überhaupt nicht zusammennehmen...
'Кроме того, я испытывала ужасающий страх (Angst). Я просто не
могла взять себя в руки’.
И прилагательное grauenhafte ('ужасающий’), и последующее пред­
ложение показывают, что говорящая сосредоточена на своем внутрен­
нем состоянии, а не на мысли о какой-либо конкретной опасности. С
другой стороны, существительное Furcht или глагол sich fürchten обыч­
но не употребляются таким образом. Можно сказать: «Ich habe Furcht
vor dem Tod»('M боюсь смерти’),— но едва ли можно сказать: «Ich habe
Fuicht» или «Ich fürchte mich». С невозвратным глаголом fürchten до­
полнение грамматически обязательно; с возвратным глаголом sich
fürchten дополнение не является в том же смысле обязательным, но,
если этот глагол употребляется без дополнения, основания для чувст­
ва обычно поясняются при помощи адвербиального словосочетания
или предложения, как в собственном примере 1’атингера, о ребенке в
лесу, или в следующем предложении из словаря Лангеншейдта (Lan­
genscheidt 1993):
 Das Kind fürchtet sich im Dunkeln
'Ребенок боится в темноте’.
Следует отметить также и то, что предложения со словом Angst бо­
лее приемлемы, чем предложения со словом Furcht (или sich fürchten) в
ситуациях, когда в явном виде говорится о неизвестности причины
этого чувства:
Ich habe Angst, ich wusste nicht wovor und warum
'Я чувствовала страх (Angst), неизвестно, перед чем и почему’;
?Ich fürchtete mich, ich wusste nicht wovor und warum
'Я боялась, я не знала, чего и почему’.
Кроме того, Angst часто описывается как подсознательное чувство,
которое не осознается самим экспериенцером, как в следующем пред­
ложении:
Wie der Tod nicht aufhört zu existieren wenn wir nicht an ihn denken,
so auch nicht die Angst 'Как смерть не перестает существовать, когда
мы не думаем о ней, так и страх’ (Fritz Riemann, афоризм, приводи­
мый в Schütz 1995).
2. Существительное Angst часто употребляется во множественном
числе, и немецкие словари иллюстрируют это выражениям типа т
tarnend Ängsten schweben ’рисовать себе всякие ужасы; букв, висеть в ты­
сяче страхов’ и приводят множество предложений с формой множест­
венного числа Ängste, как старых, так и современных:
die Wolga hier hat nicht so viel der tropfen als ängste mir an meine seele
klopfen 'В Волге нет стольких капель воды, сколько страхов (ängste)
стучится мне в душу’ (Fleming: 486, в Grimm and Grimm 1854: 358).
...unter welchen Ängsten litt ein Mensch, der vor sich behauptete, keine
Angst zu haben ’...сколько страхов (Ängsten) одолевают человека, кото­
рый утверждает, что не испытывает никакого страха (Angst)’ (Mechel,
Duden 1993)
Ihre Ängste vor einer verstrahlten... Umwelt sind eklatant ’Их страхи
(Ängste) перед радиоактивно зараженной средой поразительны’ (Wie­
ner 1, 1989, 44, в Duden 1993).
Тот факт, что слово Angst часто используется во множественном
числе и что люди говорят о «тысячах страхов (Ängste)», подтверждает
представление, что чувство Angst сосредоточено на более общем со-
стоянии «Bedrohtsein» (экзистенциальной угрозы), а не на какой-либо
конкретной опасности. Напротив, слово Furcht, обычно вообще не ис­
пользуется в форме множественного числа.
3. Дательная конструкция «mir ist angst» или «mir ist angst und ban­
ge» наводит на мысль, что понятие ’Angst' сосредоточено на субъек­
тивном состоянии экспериенцера, а не на на ком-либо или на чем-ли­
бо, связанном с этим состоянием (ср., например, «mir ist kalt», 'мне хо­
лодно’, «mir ist übel», 'мне дурно’).
4. Сложные существительные Аngstzustand/Angstzustände (состояние/со-
стояния Angst) и Angstgefühl/Agstgefühle (чувсгво/чувства Angst) предпо­
лагают, чтоЛп£5*—это состояние, которое может рассматриваться не­
зависимо от внешнего объекта, на который оно направлено.
5. Общеупотребительное прилагательное angstvoll (примерно 'нерв-
ный/тревожный’) и наречие ängstlich (’нервно’), которые описывают
психологическое состояние безотносительно к его причине или со­
провождающей его мысли, указывают в том же направлении. Например:
Und so anmutig und jung, aufgeregt und angstvoll stieg ich am Samstag
die ausgetreteten vier Steinstufen hinauf und schellte einfach an seiner
Tür 'Такая привлекательная и молодая, возбужденная и встревожен­
ная [angstvoll], я поднялась в субботу по четырем стоптанным камен­
ным ступеням и просто позвонила в его дверь’ (Noll 1993: 53).
6. Интересно также сравнить два симметричных прилагательных
furchtlos (’бесстрашный’) и angstfrei ('angstfrei’ [приблизительно—'сво­
бодный от тревоги’]): первое подразумевает, что человек не поддается
«Furcht» (примерно: страху), попадая в ситуации, когда это ожидалось
бы от других людей, тогда как второе подразумевает, что человек,
грубо говоря, не подвержен тревоге и не соотносится ни с какой
внешней ситуацией. Едва ли нужно добавлять, что прилагательных
*angstlos и *furchtfrei не существует.
7. Образ страха (Angst), часто представляемый как «сидящий внут­
ри» человека (например, jemandem sitzt die Angst im Nacken, см., напри­
мер, Duden 1972: 188), согласуется с представлением о страхе (Angst)
как о длящемся внутреннем состоянии, не обязательно связанном с
какими-либо сознательными мыслями о конкретных объектах, на ко­
торые направлен страх.
8. Глагол sich ängstigen, образованный от существительного Angst,
очевидным образом указывает на постоянное состояние внутреннего бес-
noKoftcTßf (тревогу), а не на какое-либо чувство, связанное с какой-то кон­
кретной мыслью. В этом отношении sich ängstigen можно сопоставить с
 английским выражением to be anxwus ’беспокоиться’, а не с глаголом to
fear 'страшиться’ или выражением to be afraul of ’бояться чего-либо’.
Четкое различие в значении между глаголами sich ängstigen и sichfürch­
ten помогает лучше увидеть менее очевидное различие между сущест­
вительными Angst и Furcht: sich ängstigen подразумевает, что человек не
может найти покоя (из-за внутреннего беспокойства), тогда как steh
fürchten не имеет таких импликаций и просто указывает на чувство,
вызванное некоторой мыслью. В словаре WDG (Wörterbuch, der Deutschen
Gegenwaitsprache) приводится, например, следующее предложение:
ein böser Traum hat mich beängstigt
'плохой сон нагнал на меня страх {Angst)’.
Это предложение означает не то, что говорящий думает о своем
сне и поэтому чего-то боится, а скорее то, что сам сон навеял опре­
деленное настроение и вызвал беспокойное внутреннее состояние.
9. Слово Angsttraum, приводимое во многих немецких словарях,
указывает в том же направлении: оно описывает определенный тип
сна, на основе, так сказать, общего настроения, а не конкретного со­
держания. Словарь Дудена (Duden 1972: 139) определяет Angsttraum
как «mit Ängsten verbundener Traum», 'сон, связанный с Ängste (мн. ч.)\
Словарь упоминает в этой связи слово Alptraum ’ночной кошмар’, но
содержание Alptraum поддается описанию (настолько, что реальная
жизненная ситуация может быть образно названа «Alptraum»), тогда
как Angsttraum представляет собою нечто достаточно неопределенное
(отсюда множественное число Ängste в определении Дудена): здесь
мы имеем дело с общей «атмосферой» сна, а не со сном, обладающим
четкой структурой событий или мыслей.
10. Слово Angst предпочтительнее чем Furcht в контекстах, где со­
вершенно не ясно, об опасностях какого рода идет речь. Например, в
ситуации тревоги (и связанных с ней чувств) перед экзаменом пред­
ложение со словосочетанием Angst haben значительно более при­
емлемо, чем предложение с глаголом sich fürchten (существительное
Furcht вообще неприемлемо в данном контексте):
(a) Er hatte Angst vor der Prüfung
'Перед экзаменом он испытывал страх {Angst)'
(b) ?Er fürchtete sich vor der Prüfung
'Он боялся экзамена’.
Однако, если слово Prüfung ’экзамен’ заменить словом Hund ’соба­
ка’, совершенно приемлемы как Angst haben, так и sichfürchten:
 (c) Er hatte Angst vor dem Hund
(d) Er fürchtete sich vor dem Hund.
По-видимому, причина в том, что в случае с собакой природа опас­
ности вполне ясна (человеку не хочется быть укушенным), тогда как в
случае с экзаменом, человек не знает, что случится, ситуация стрессо­
вая, даже если человек не ожидает, что провалится на экзамене.
11. В ситуациях, когда в английском фраза Гт afraid 'я боюсь’ испо­
льзуется по отношению к некоторому известному факту, в немецком
может быть использовано только ich fürchte, а не ich habe Angst:
Г т afraid that’s true.
Я боюсь, это правда.
Ich fürchte das stimmt
*Ich habe Angst das stimmt.

5. О п р е д е л е н и е A n g s t

Каково же тогда значение слова Angst? Годится ли для повседнев­

ного употребления этого слова определение, предполагаемое размыш­
лениями Хайдеггера, а также терминоупотреблением психологов, или
же необходимы изменения, если да, то какие?
Мое мнение состоит в том, что, хотя значение слова Angst в по­
вседневном языке не совпадает со значением термина Angst у психо^
логов и философов, ядерные компоненты здесь одни и те же и, по су­
ществу, различие между Angst и Furcht, проводимое Хайдеггером, при­
менимо и к повседневному языку. В подтверждение этого я бы снача­
ла предложила два толкования, а затем рассмотрела бы как различие
между ними, так и некоторые кажущиеся контрпримеры. Чтобы об­
легчить сопоставление, я выделила различающуюся часть этих двух
толкований заглавными буквами:
Angst (например, X hatte Angst vor dem Hund/vor der Prüfung)
ИНОГДА ЧЕЛОВЕК ДУМАЕТ НЕЧТО ВРОДЕ ЭТОГО:
Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО ПРОИЗОЙДЕТ
со мной может произойти МНОГО ПЛОХИХ ВЕЩЕЙ
я не хочу, чтобы эти вещи произошли
я не знаю, что я могу сделать
ИЗ-ЗА ЭТОГО этот человек НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ощуща­
ет нечто плохое
человек X так чувствует
 Furcht (например, X fürchtete sich vor dem Hund/*vor der Prütung)
человек X думает О ЧЕМ-ТО нечто вроде этого:
нечто плохое может случиться со мной ИЗ-ЗА ЭТОГО
я не хочу этого
я не знаю, что я могу сделать
КОГДА X думает это, X чувствует нечто плохое.
Если мы теперь сравним толкования Angat и Furcht, мы заметим сле­
дующие отличия.
Во-первых, слово Angat истолковано через прототипический сцена­
рий, и экспериенцеру не приписываются никакие мысли: когда чело­
век испытывает Angst, он чувствует себя КАК человек, у которого име­
ются определенные мысли, и ему нет необходимости самому иметь
эти мысли. Это объясняет, почему человек может испытывать Angst,
не зная, почему он испытывает Angst. Но человек не может испыты­
вать Furcht, не зная, каким объектом вызвано это чувство, так что тол­
кование Furcht приписывает экспериенцеру определенные мысли.
Во-вторых, словосочетание МНОГО ПЛОХИХ ВЕЩЕЙ в толкова­
нии Angst отличается от своего аналога НЕЧТО в толковании Furcht.
Этим также объясняется ббльшая неопределенность Angst и более об­
щее ощущение угрозы (Bedrohtsein); этим также объясняется использо­
вание формы множественного числа Ängste. Отметим, что формули­
ровка может произойти много плохих вещей, использованная в предло­
женном здесь толковании Angst, отличается от формулировки всегда
может произойти нечто плохое, использованной при предварительном
обсуждении. Это изменение было сделано, чтобы не упустить из виду
тот факт, что хотя в повседневной речи Angst представляет собою не­
что неопределенное («undeutlich»), но не настолько неопределенное,
как «Angst» философов или психологов. Слово «всегда» подразумевает
некоторое неизбежное условие существования, слово «много» в точно­
сти этого не подразумевает, однако выходит за пределы конкретности
единичного («со мной может произойти нечто плохое»).
В-третьих, субкомпонент НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ в толковании Angst
объясняет его дуративность, то есть его «стативный* или «процесс­
ный» характер.
В-четвертых, толкование Angst включает компонент Я НЕ ЗНАЮ.
ЧТО ПРОИЗОЙДЕТ, который объясняет значительно большую не­
уверенность, содержащуюся в Angst, и неуместность слова Angst в кон­
текстах, в которых мало или совсем нет неуверенности.
В-пятых, различие между ИЗ-ЗА в толковании Angst и КОГДА в
толковании Furcht объясняет тот факт, что в случае Angst чувство мо-
жет длиться значительно дольше, чем какие-либо мысли, лежащие в
его основе, тогда как Furcht предполагает одинаковое протяжение во
времени с мыслью. Например, было бы странно, если слово Angst за­
менить на Furcht в следующем примере (из Duden 1993):
blieb Lea ein Gefühl der Bedrohung, das... Angst (PFurcht) auslöste 'y
Леи сохранилось ощущение опасности, которое возбудило страх’ (Os-
sowski, Liebe ist 357).
Таким образом, Angst отличается по значению от Furcht, и повсе­
дневное употребления слова Angst не настолько отличается от упо­
требления термина Angst психологами и философами, как можно за­
ключить из словаря Дудена. Правда, Angst в повседневном значении,
подобно Furcht, может быть «objektbezogen», например:
A. Sie fürchtete, daß sie ihren Job verlieren würde
'Она боялась, что потеряет свою работу’.
B. Sie hatte Angst, daß sie ihren Job verlieren würde
'Она испытывала Angst, что потеряет свою работу’.
Согласуется ли использование слова Angst в предложениях такого
типа с предложенным здесь анализом? Или нам скорее следует допус­
тить, что в подобном контексте Angst, (haben) и fürchten означают в точ­
ности одно и то же.
Несмотря на всю видимость, я не думаю, что эти предложения зна­
чат в точности одно и то же. Предложение В сосредоточено на мысли;
«Я могу потерять работу», тогда как предложение А сосредоточено на
эмоциональном состоянии субъекта:
В. она думала: «Я могу потерять работу»
когда она это думала, она чувствовала из-за этого нечто плохое
А. она (некоторое время) чувствовала нечто плохое
она это чувствовала, потому что она думала: «Я могу потерять
работу».
Предложение В прежде всего указывает на некоторую мысль, хотя
представляет эту мысль в сопровождении чувства. Напротив того, пред­
ложение А указывает на чувство, хотя представляет это чувство как спро­
воцированное мыслью. Эта сосредоточенность на эмоциональном состоя­
нии особенно ясна в предложениях, в которых состояние описывается с
разного рода подробностями, как в следующих двух предложениях:
Gleichzeitig aber klapperten mir alle Knochen vor Angst, wenn ich an
die Konsequenzen einer erfolgreichen Auferstehung dachte 'Но в то же
время у меня все косточки стучали от страха (Angst), когда я думал о
последствиях успешного воскресения’ (Noll 1993: 202).
Ich war halbtot vor Angst, dass auch mein Koffer inspiziert w ürde 'Я
был полумертв от страха (Angst), что мой чемодан тоже обыщут* (Noll
1993: 207).
Итак, в повседневной речи Angst действительно можно представить
как нечто связанное с конкретной мыслью, то есть как нечто «objekt­
bezogene», но и когда это СВЯЗАНО с особой мыслью, Angst все же
может мыслиться как особое эмоциональное состояние— тот тип со­
стояния, который связан с неуверенностью и с ощущением уязвимости.
В некоторых контекстах, когда чувство связано с конкретной мыс­
лью, различие между Angst и Furcht, по-видимому, не столь сущ ествен­
но и носители язы ка не обязательно сознают его. Но есть много дру­
гих контекстов, в которых указанное различие очевидным образом
значимо, и язы ковы е факты, рассматриваемые в данной статье, п ре­
доставляют достаточно свидетельств того, что здесь имеет место раз­
личие в структуре концепта.
Тот факт, что Angst принадлежит к числу базовых немецких слов
(тогда как Furcht нет), показывает, что концепт, закодированны й в
слове Angst, особенно выделеный в немецкой культуре. Этому соответ­
ствует то особое место, которое понятие Angst занимает в нем ецкой
философии и психологии, а также особое значение, которое п ридает­
ся этому концепту как немецкими авторами (вспомним такие н азва­
ния книг, к а к Angst: Urgefühl, 'Angst; первозданное чувство’), так и ино­
странными наблю дателям и, высказывающими свое мнение о нем ец­
кой культуре в сопоставительной перспективе.

6. Н ем ец к о е слово A ngst в сопоставительной п ер сп ек ти в е

Если посм отреть на понятие Angst и его выделенность в нем ецкой
культуре с то ч ки зр е н и я меж ъязыкового и межкультурного сопостав­
ления, то это не м ож ет не поставить в тупик. По-видимому, во м но­
гих, если не во всех, язы ках есть «базовое» слово, которое обозн ачает
эмоцию, связан ную с мыслью «Со мной может п ронзой ти /прои эойдет
что-то плохое». Н ап р и м ер , в английском язы ке есть сущ ествительное
fear (и ад ъ ек ти вн ая группа to he afraid), во ф ранцузском — сущ естви­
тельное peur (и глагольн ое выраж ение avoir peur), в итальянском — су­
щ ествительное pam a (и глагольное выражение avéré раит), в и сп ан ­
ском— сущ естви тельное miedo (и глагольное вы раж ение tener miedo), в
русском — сущ естви тельное страх (и глагол бояться) и т. д.
19 А Всжбнцкпя
 В немецком языке существительное, значение которого ближе все­
го к вышеперечисленным,— это Furcht, а глагол—sich fürchten. Можно
было бы ожидать, что эти слова будут играть в немецком языке роль,
сопоставимую с теми, которые они играют в указанных языках. В дей­
ствительности же это, конечно, не так.
Немецко-английские словари обычно связывают немецкое слово
Angst с английским словом anxiety 'тревога’ или дают много переводов,
список которых начинается со слова anxiety. С другой стороны, Furcht
обычно переводится словом fear , или с последовательностью альтер­
нативных переводов, начинающейся со слова fear. И наоборот, анг­
лийское слово anxiety обычно переводится в англо-немецких словарях
посредством слова Angst, или же дается ряд переводов, начина­
ющийся со слова Angst, тогда как fear переводится словом Furcht или
же дается ряд переводов, начинающийся со слова Furcht.
Подобным же образом словари обычно сопоставляют Angst не со
словами peur, ранга, miedo или страх, а со словами angoisse, ansia или тре­
вога, то есть со словами, значение которых ближе к английскому
anxiety, чем к английскому/тг.
Итак, в каком-то смысле можно сказать, что семантическое разли­
чие между Angst и Furcht, которое проводится в немецкой лексике,
сходно с различиями, которые проводятся между fear и anxiety в анг­
лийском, между peur и angoisse во французском или между страхом и
тревогой в русском. Как мы покажем ниже, значения слов, о которых
идет речь, не тождественны, но тем не менее можно сказать, что раз­
личия между ними в основном сходны; интересно заметить, что в су­
ществующей литературе эти различия часто рассматривались как
тождественные, а также что им придавалось особое значение — фило­
софами, психологами, историками и др.
Например, выдающийся французский историк Жан Делюмо (Delu-
meau 1978: 15) проводит различие между «peur» и «angoisse» (в анг­
лийском переводе «fear» и «anxiety»), которое он называет фундамен­
тальным («1а distinction fundamentale») и которое он связывает с разли­
чием между конкретными страхами («les peurs particulières») и общей
атмосферой страха («un climat de peur»), С точки зрения Делюмо, тот
факт, что скопление различных коллективных страхов в Европе со
времени эпидемии черной чумы и вплоть до религиозных войн созда­
ло общую атмосферу страха, дает важный ключ к пониманию истории
западных цивилизаций.
«Peurs particuliers»: c’est-à-dire «peurs nommées». Ici, peut devenir
opératoire au niveau collectif la distinction que la psychiatrie a maintentant
établie au plan individuel entre peur et angoisse, jadis confondues par la
psychologie classique. Car il s’agit de deux pôles autour desquels gravitent
des mots et des faits psychiques à la fois parents et différents. La crainte,
l'épouvante, la frayeur, la terreur appartiennent plutôt a la peur; l’inquié­
tude, l’anxiété, la mélancolie plutôt à l’angoisse. La première porte sur le
connu, la seconde sur l’inconnu.
La peur a un objet déterminé auquel on peut faire face. L’angoisse n’en
a pas et est vécue comme une attente douloureuse devant un danger
d’autant plus redoutable qu’il n’est pas clairement identifié; elle est un sen­
timent global d ’insécurité. Aussi est-elle plus difficile à supporter que la
peur. (...) Parce qu’il est impossible de conserver son équilibre interne en
affrontant longtemps une angoisse flottante, infinie et indéfinissable, il est
nécessaire à l’homme de la transformer et de la fragmenter en des peurs
précises de quelque chose ou de quelqu’un. «L’esprit humain fabrique en
permanence la peur» pour éviter une angoisse morbide qui aboutirait à
l’abolition du moi

[«Конкретные страхи» — это «поименованные страхи». Здесь может

оказаться применимым на уровне коллектива установленное теперь в
психиатрии на уровне индивида различие между страхом и тревогой,
смешиваемыми в традиционной психологии. Ибо это два полюса, к
которым тяготеют слова и психические факты, связанные между со­
бою, но тем не менее различные. Боязнь, опасение, испуг, ужас в
большей мере принадлежат сфере страха {la peur)-, беспокойство, оза­
боченность, меланхолия— скорее к тревоге {l'angoisse). Первое связано
с чем-то известным, второе — с неизвестным.
У страха есть конкретный объект, с которым человек может столк­
нуться лицом к лицу. У тревоги такого объекта нет, и она переживает­
ся как тягостное ожидание опасности, тем более страшной из-за того,
что она с достаточной ясностью не идентифицирована: это ощущение
глобальной незащищенности. В результате ее труднее перенести, не­
жели страх. (...) Поскольку невозможно сохранить душевное равно­
весие, в течение длительного времени имея дело с нестабильной тре­
вогой, лиш енной четких очертаний и ни с чем конкретным не ото-
ждествимой, для человека необходимо преобразовать ее и расчленить
на точно определенные страхи чего-то или кого-то. «Человеческий
дух постоянно производит страх» для того, чтобы избежать болезнен­
ной тревоги, которая может привести к самоуничтожению] (с. 15— 16).
Но если концептуальное различие между, так сказать, angoisse (тре­
вогой) и peur (страхом) так существенно (в философии, психологии и
истории), как оказалось возможным, что понятие, более близкое к
angoisse, (а именно, 'Angst’), заняло столь важное место в немецком язы­
ке и немецкой культуре, по сравнению с понятием 'Furcht’, при том
что во многих других языках и культурах, в Европе и повсюду, по-ви-
димому, дело обстоит ровно наоборот?
Опять-таки, мы должны заключить отсюда, что в немецком ’Angst’
есть что-то особенное, нечто такое, что требует поэтому специального
объяснения.
Я полагаю, что ключ к подобному объяснению может крыться в на­
блюдении, что, хотя немецкая ситуация действительно особая (по
сравнению, например, с французской, итальянской, испанской или
русской), она очевидным образом не является в Европе уникальной и,
по-видимому, аналогичная ситуация имеет место в датском и, воз­
можно, в других скандинавских языках. По-видимому, это подводит­
ся под общий знаменатель господствующей религиозной традиции: в
тех странах, в языках которых концепт, более близкий к гибриду ’тре­
воги’ и 'страха’, оказывается более значимым, нежели концепт, более
близкий просто к 'страху’ или 'испугу’, преобладает лютеранство. Од­
нако, поскольку я не в состоянии заниматься здесь подробным рас­
смотрением соответствующих лексических данных скандинавских
языков, я просто представлю на рассмотрение предположение, что,
может быть, имеет смысл исследовать возможность наличия связи ме­
жду «Angst» (немецким Angst) и языком и образом мысли Мартина Лю­
тера, и ниже я постараюсь сделать это.

7. Могут ли животные чувствовать «Angst»?

Как будто никто не сомневается в том, что животные могут чув­
ствовать страх (то, что по-английски называется «fear»). Как от­
мечается в много обсуждавшейся в последнее время книге Массона и
Маккарти об «эмоциях животных» (Masson & McCarthy 1996: 57):
Из всех эмоций, которые могут ощущать животные, страх чаще
всего признают даже скептики— это одна из немногих эмоций, кото­
рые исследует сравнительная психология. Одна из причин состоит в
том, что легко доказать: способность ощущать страх дает преимуще­
ство с точки зрения эволюции.
Описывая, в чем могут состоять эволюционные преимущества
страха, Массон и Маккарти упоминают прежде всего оборонительное
поведение, вызываемое страхом и необходимое для выживания жи­
вотного. Таким образом, «Страх может заставить животных бежать,
нырять, прятаться, просить о помощи, захлопыпать свои раковины,
ощетиниваться иглами или скалить зубы».
Но если животные могут чувствовать «fear», не могут ли они чув­
ствовать также и «Angst». Серен Кьеркегор, например, считал, что нет—
или что они, по крайней мере, не могут ощущать эмоции, которые по-
датски называются Angest,—слово, очевидным образом родственное
немецкому Angst и обычно переводимое на немецкий как Angst. Он пи­
сал (в 1844 г.):
Насколько мне известно, ученые-естествоиспытатели согласны в
том, что животные не испытывают тревоги просто потому, что по сво­
ей природе они не имеют духовного начала. Они боятся того, что
имеет место, дрожат и т. д., но не тревожатся. О них не в большей ме­
ре можно сказать, что они испытывают тревогу, чем сказать, что у них
есть предчувствия (Kierkegaard 1980: 185).
Переводчик использует здесь английское слово anxiety, но ни
немецкое слово Angst, ни датское слово angest, не совпадают полностью
по значению с английским словом anxiety*. На самом деле, многие уче­
ные, так же как и многие неспециалисты, стали бы доказывать, что
животные МОГУТ ощущать тревогу (anxiety) или, по крайней мере,
«беспредметный страх (fear)». Например, Массон и Маккарти (Mas­
son 8с McCarthy 1996: 64) приписывают такой «беспредметный страх»
слонам:
В национальном парке Хванге в Зимбабве слоны ежегодно браку­
ются (систематически убиваются). Во время этой процедуры семей­
ные группы слонов при помощи самолетов сгоняются к охотникам,
которые и отстреливают всех, за исключением слонят, отбираемых
для продажи. Слонята бегают, кричат и ищут своих матерей. Однаж­
ды сторож частного заповедника заметил, что восемьдесят слонов ис­
чезли со своего обычного места обитания в тот день, когда в парке
Хванге, который, по его словам, находится в девяноста милях оттуда,

* В русских переводах сочинений Кьеркегора в качестве переводного эквива­

лента датского angest обычно используется слово nnftax. Однако при этом теряется
ключевое для Кьеркегора противопоставление между frygt (страх перед чем-то
конкретным) и angest («беспредметный» страх-тревога). Ср., например, названия
работ Кьеркегора Frygt og Ватт («Страх и трепет») и Begreift angest («Понятие
страха»). Кстати, и по-английски, наряду с anxiety, используются н другие эквива­
ленты для angest — например, наряду с современным переводом The Concept of Anxi­
ety, существует и более старый перевод той же работы Кьеркегора на английский
язык — The Concept of Dread (Princeton, 1944).—Прим. пере«.
началась выбраковка. Он нашел их через несколько дней, сбившихся
в стадо на окраине заповедника, они убежали так далеко от парка, как
только могли.
Совсем недавно открыли, что слоны могут общаться на больших
расстояниях посредством дозвуковых сигналов — звуков, слишком
низких для того, чтобы люди могли их слышать. Т ак что не удиви­
тельно, что слоны из заповедника, по-видимому, получили некоторое
испугавшее их сообщение от слонов из парка Хванге. Но если только
система коммуникации у слонов не является значительно более совер­
шенной, чем кто-либо предполагал до сих пор, то это сообщение не
могло быть таким уж конкретным. Слоны из зоопарка, должно быть,
узнали, что со слонами из парка Хванге происходит что-то очень пло­
хое, но едва ли они могли узнать, что именно. Их страх был рудимен­
тарным, но реальным.
Значит ли это, что позднейшие достижения зоологии показали,
что Кьеркегор ошибался? Не обязательно, ведь это только в англий­
ском переводе Кьеркегора говорится о «тревоге» («anxiety»)— в ориги­
нале он говорил о том, что называется «Angst» (или, строго говоря,
«Angest»).
Для того чтобы выяснить, могут ли слоны из Зимбабве или ка­
кие-либо другие животные чувствовать «Angst», нам придется уделить
внимание не только зоологии, но также и семантике. В частности,
нужно выйти за пределы таких неясных и лиш ь по видимости
«нейтральных в отношении языка» слов и словосочетаний, как «трево­
га» («anxiety») или «беспредметный страх» («objectless fear»), и сформу­
лировать альтернативную гипотезу на более строгом, независимом от
конкретного языка метаязыке. Я предлагаю рассмотреть здесь три
связанных со страхом (fear-related) когнитивных сценария, сформули­
рованных на языке универсальных элементарных смыслов, и три ви­
да связанных с ними чувств: А, В и С.
A. иногда человек думает:
«со мною сейчас может произойти нечто плохое»
из-за этого этот человек чувствует нечто плохое
X так чувствует
B. иногда человек думает:
«со мною сейчас может произойти нечто плохое
я не знаю что»
из-за этого этот человек чувствует нечто плохое
X так чувствует
 С. иногда человек думает:
«со мною после может произойти много плохих вещей
я не знаю, каких вещей»
из-за этого этот человек чувствует нечто плохое
X так чувствует.
По моему мнению, данные, касающиеся «эмоций у животных»,
представленные в таких работах, как Masson and McCarthy (1996), со­
гласуются со сценариями А и В, но не С. Если мы скажем, что А при­
близительно соответствует «страху» («fear»), В — «тревоге» («anxiety»),
а С — «Angst», то мы можем согласиться с естествоиспытателями, кото­
рые утверждают, что животные могут чувствовать как «страх», так и
«тревогу», и одновременно согласиться также и с философами, кото­
рые считают, что животные не могут ощущать «Angst».
Основное различие между людьми и животными не в том, есть или
нет у их «страхов» известный «объект», а в том, находится ли этот
«объект» в настоящем или в будущем. По этому пункту естествоис­
пытатели и философы как будто согласны между собою.
Например, Кьеркегор признает, что животные «боятся того, что
имеет место, дрожат и т. д.», хотя утверждает, что о них не в большей
мере можно сказать, что они испытывают тревогу, чем «сказать, что у
них есть предчувствия» (Kierkegaard 1980: 185), а Массон и Маккарти
(в контексте рассуждения о «страхах у животных») утверждают, что
«страх— это ощущение, что надвигается нечто плохое» (1991: 70). Эти
утверждения не противоречат друг другу. Слово Angst, указывающее
на то, что «в будущем может произойти много плохих вещей», нахо­
дится за пределами убеждения, что «надвигается нечто плохое». Ни­
что в поведении животных (как оно описано, например, у Массона и
Маккарти) не дает основания предположить, что животные могут
быть способны иметь убеждение такого рода.
Однако, тот факт, что слово Angst п немецком языке представляет
собою гораздо в большей мере употребительное слово, обозначающее
эмоцию, нежели Furcht, не может быть объяснен при помощи ссылки
на «базовый» характер «страха» (или Furcht) как у животных, так и у лю­
дей: даже если бы «страх» (или Furcht) был «биологически детерминиро­
ван», Angst очевидным образом представляет собою культурное творение,
которое нельзя объяснить, не обращаясь к истории, языку н религии.

8. Влияние Лютера на немецкий язык

Современник Лютера, Эразм Альберус, сказал, что Лютер был «от­
цом немецкого языка» («linguae Germanicae parens»), и это мнение в
большой степени разделяется последующими поколениями. Обще­
принятым является представление, согласно которому существенную
роль в популяризации трудов Лютера, «получивших беспрецедентно
широкое распространение» (Keller 1978: 355), играл незадолго до того
изобретенный печатный станок. Лютер все писал и писал, станки все
печатали и печатали, а народ читал, штудировал и часто заучивал
наизусть — усваивая таким образом как содержание, так и язык, кото­
рым оно выражалось.
Его знаменитые трактаты An den christlichen Adel deutscher Nation
и Von der Freiheit eines Christenmenschen, появившиеся в 1520 г., дали
начало потоку немецких теологических сочинений. Брошюры, трак­
таты, проповеди, послания, диалоги и памфлеты, содержащие брань,
порицание и увещевание, лились рекою из-под печатных прессов. И
прежде всего была еще немецкая Библия. Началась новая страница
истории немецкого языка: немецкое печатное слово достигало в не­
мецкоязычных странах каждого уголка, оказывая влияние на полити­
ческое будущее всей нации и определяя ее судьбу (Keller 1978: 356).
Первая серьезная грамматика немецкого языка, написанная Ио­
ганнесом Клайусом и напечатанная в Лейпциге в 1578: Grammatica
Germanicae linguae ex bibliis Lutheri Germanicis et aliis eius libris collec-
ta,—основывалась на сочинениях Лютера, и влияние Лютера на вы­
работку норм немецкого литературного языка и на развитие немец­
кой литературы не вызывает сомнения. Процитируем одного немец­
кого ученого (Bach 1965: 259—60):
Ein Werk von der Sprachgewalt der Lutherbibel aber, das in einer Zeit
sich ausbreitender Lesekunst in Abertausenden von Exemplaren in allen
Teilen Deutschlands, auch den kathol, nicht nur gelesen, sonder weithin
auch auswendig gelernt wurde, konnte im Verein mit der Sprache seiner
Sendschreiben, Reden und Lieder schließlich festere Grundlagen für eine
die ganze Nation umspannende Gemeinsprache legen, als es den Kanzlei
oder den Druckersprachen (...) hätte gelingen können.
[Произведение такой языковой силы, как Библия Лютера, тысячи
копий которой по всей Германии, включая и католические области, в
период все более распространяющейся грамотности не только чита­
лись, но часто и заучивались наизусть, могло вместе с его посланиями,
речами и гимнами составить более твердую основу общенационально­
го языка, нежели канцелярский или типографский язык].
По мнению Якоба Гримма, которого часто провозглашают основа­
телем немецкой лингвистики, последующий расцвет немецкой литерату-
ры был возможен только благодаря работам Лютера, и в том же духе,
что и Гримм, высказываются и другие авторитетные комментаторы:
Немецкий язык Лютера, в силу его почти чудесной чистоты и бла­
годаря его влиятельности, должен рассматриваться как ядро и основа
нового немецкого языка. Что бы ни говорить об источниках, питав­
ших этот язык, чем бы он ни был обновлен так, что это привело к но­
вому расцвету поэзии,— никому мы этим не обязаны больше, чем Лю­
теру (Grimm 1822: 11; цитируется по Erikson 1958: 227).
Общепризнанно, что самое большое воздействие оказал лютеров­
ский перевод Библии, на котором основывались также и католи­
ческие переводы Иеронима Эмзера, Иоганна Эка и Иоганна Дитен-
бергера. Оценки, которые дают Чамберс и Уилки (Chambers and Wil­
kie 1970: 42) в «Краткой истории немецкого языка» («Short history of
German language»), могут служить хорошей иллюстрацией того, како­
во общее мнение по этому поводу:
...богатство словаря, меткость идиом, сила и прямота стиля, харак­
терные для всех его произведений: Библии и гимнов, катехизиса и
проповедей, толкований и полемических трактатов,—ознаменовали
новую веху в развитии немецкого языка. В частности, мастерски вы­
полненный перевод Библии, который был читаем, изучаем и заучи­
ваем наизусть в течение четырех последующих столетий, более, чем
какая-либо другая немецкая книга, оказал глубокое и неизмеримое
стилистическое воздействие—не говоря уже о его духовном воздей­
ствии— на целое поколение ораторов и писателей вплоть до наших
дней.
Также признается, что лютеровский перевод Библии оказал в
большой степени определяющее воздействие на лексику литератур­
ного языка. Воздействие было не только на лексическом уровне, но и
на семантическом. Знаменательно, что «многие из новообразований
Лютера вошли в общеупотребительный лексикон» (Keller 1978: 449).
Келлер также отмечает новые значения, появившиеся под влиянием
Лютера, комментируя это так: «Семантический аспект лексики имеет
тенденцию отражать значительные культурные и духовные движения
эпохи, а также и внутренние структурные изменения на уропне значе­
ния» (с. 452).
С точки зрения истории «Angst», особенно интересно, что выра­
жение angst und bange приводится как одно из множества выражений,
распространившихся под влиянием Лютера, наряду с другими выра­
жениями, имеющими отношение к эмоциям, такими как Hoffnung und
Zuversicht ('надежда и уверенность’) и beküm m ern und vexieren ('огор­
чать и мучить’) (Keller 1978: 449). Творческий дар Лю тера и его влия­
ние в области языка эмоций также отмечено многими авторами. На­
пример, Чамберс и Уилки (Chambers Wilkie (1970: 42)) пишут, что
«среди многочисленных его талантов было замечательное чувство раз­
нообразия языковых средств, используемых для выражения оттенков
эмоций».
Очевидно, что возможное влияние Лю тера на семантическую исто­
рию «Angst» должно рассматриваться на фоне общей оценки роли его
трудов в целом.

9. Э с х а т о л о ги ч е с к и е т р е в о ги в р е м е н и Л ю т е р а

По-видимому, является общепризнанным, ч то— подобно боль­

шинству своих современников — Лютер верил в то, что надвигается
конец света и «Страшный Суд», и жил в постоянном ожидании этого.
Обсуждая «великие эсхатологические тревоги» этой эпохи, которые
оказали глубокое воздействие на общественное сознание», выдаю­
щийся «историк страха» Жан Делюмо (Delumeau 1978: 211) цитирует
наблюдение Гуго Вельфлина, сделанное в связи с работами Дюрера,
что ощущение конца света в то время присутствовало в сознании каж­
дого человека, и замечает:
Рождение протестантской реформы не может быть понято вне
атмосферы приближающегося дня Страшного Суда, которая суще­
ствовала в то время в Европе и особенно в Германии. (...) Лютер был
одержим этой идеей (...).
Как и многие другие авторы, Делюмо замечает, что «огромная по­
пулярность Лютера укрепляла и без того широкораспространенное
убеждение, что конец света близок» (с. 216).
Лютер (...) верил в приближение Страшного Суда; а печатные
станки распространяли его работы столь широко, что его можно с
уверенностью назвать одним из тех, кто внес ключевой вклад в гло­
бальную экспансию эсхатологических страхов, по крайней мере в
странах, принявших протестантизм (...) (с. 210).
Обсуждая огромную популярность Библии Лю тера и влияние апо­
калиптических гравюр Дюрера, иллюстрировавших ее, Делюмо
(Delumeau 1978: 210) указывает, в частности, на соединение планет в
1524 и 1525 гг., которое создало коллективную панику и встревожило
и Лютера, и Дюрера, он указывает, что протестантская реформа была
одновременно и результатом глубокого эсхатологического брожения
того времени, и важным фактором его роста и распространения.
Таким образом, хотя эсхатологические страхи были распро­
странены по всей Европе XVI и начала XVII века, особенно сильны
они были в протестантских странах и, в частности, в Германии. Де-
люмо (БеЫтеаи 1978: 228) отмечает, например, что из 89 эсхато­
логических произведений, включенных в каталог Георга Драдиуса
(Франкфурт 1625), только одно было написано католическим автором,
тогда как 68 —лютеранскими, а 20 — кальвинистскими авторами.
В другой работе Делюмо (БеШтеаи 1990: 527) указывает на то, что
«на протяжении всего XVI столетия лютеранский дискурс скреплялся
эсхатологическими предсказаниями» и, например, Осиандер «написал
целую книгу (опубликованную в 1544 г.), чтобы доказан!, что при любом
методе исчисления конец света будет не позже 1672 г.». Именно такая
убежденность в приближении конца света и побудила «протестантов с
негодованием отвергнуть календарную реформу папы Григория XIII, ре­
форму, которая показала им, что папа не верит в конец света» (с. 527).
Делюмо (Ве1итеаи 1978) отмечает также, что то, что относится к
страху перед днем Страшного Суда, относится также и к (тесно свя­
занному с ним) страху перед сатаной. «В Лютере сочетались страх пе­
ред дьяволом и уверенность в том, что конец мира не за горами»
(Бе1итеаи 1978: 237), а печатные станки распространяли эти страхи и
в виде ученых фолиантов, и в бесчисленных популярных изданиях.
Успех лютеровских произведений обеспечил «передачу д-ром Марти­
ном своего страха перед дьяволом многим сотням тысяч читателей»
(Бе1итеаи 1978: 239). И в результате (задает риторический вопрос
Делюмо): «...могла ли Германия XVI и начала XVII века не дрожать
от двух этих взаимосвязанных страхов?» (Ое1шпеаи 1978; 237). И, та­
ким образом, «демоническая литература» заменила в XVI веке попу­
лярный средневековый жанр жития святых (ОеКнпеаи 1978: 239). Бы­
ло подсчитано (сообщает Делюмо), что за период 1560—1570 гг. в
Германии было выпущено сто тысяч экземпляров работ, посвящен­
ных демоническому миру, а за последние двенадцать лет XVI столе­
тия одна только история о Фаусте выдержала не менее 24 изданий.
Делюмо приводит в этой связи комментарий, сделанный в 1561 г.
свидетелем-современником Андре Мюскюлюсом, который заметил,
что «ни в одной стране мира дьявол не обладал большей тираниче­
ской властью, нежели в Германии» (Ое1итеаи 1978: 240). В свете по­
добных наблюдений, кажется вполне естественным, что легенда о
Фаусте, зародившаяся в Германии, должна была занять центральное
и символическое место в немецкой культуре.
 10, З н а ч е н и е A n g s t в п р о и з в е д е н и я х Л ю т е р а .

Прежде чем оценить степень влияни я Л ю тера на формирование

и/или распространение современного немецкого концепта 'Angst’, нам
необходимо точно выяснить, как Л ю тер употреблял слово Angst.
«Немецкий теологический словарь», в основу которого положены
цитаты из лютеровской Библии (Mosse 1955), переводит Angst как «an­
xiety, fear, distress» [«тревога, страх, расстройство»] и включает в каче­
стве «синонимов» die Furcht 'страх’, die Herzenangst 'страх (Angst) сердца’,
die Seelenangst 'страх (Angst) душ и’.
Этот перевод дает основание предположить, что значение слова
Angst в произведениях Лютера, вероятно, отличалось от его современ­
ного значения. Например, немецко-английский словарь Харрапа
(Наггар 1963) переводит Angst на английский как «fear, fright, dread;
mental anguish; anxiety; Psy; angst» [«страх, испуг, ужас, душ евная боль,
тревога; психол.: angst»]. Д иапазон предлагаемых значений остался по­
хожим, но фокус, по-видимому, сместился с чего-то, больш е похожего
на «тревогу» и «расстройство», на что-то, больш е похожее на «страх».
Это впечатление подтверждается тем фактом, что ранние немецкие
словари склонны в первую очередь подчеркивать тревогу: «Полный
немецко-английский словарь» Флюгеля (Flügel 1845: 32) переводит
Angst как «anguish; anxiety; agony; pangs (of death); fear, terror» [страда­
ние; тревога; мучение; (смертные) муки; страх, ужас] («fear» в конце, а
не в начале), а словарная статья слова Angst в словаре Гримма (Grimm
1854: Т. 1, с. 358) гласит: «angst ist nicht bloss mutlosigkeit, sondern quä­
lende sorge, zweiilender, beengender zustand überhaupt» (Angst — это не
просто недостаток мужества, а мучительное беспокойство, общеугне­
тающее состояние сомнения’).
Некоторые современные немецкие словари постулируют для Angst
два разных значения: одно, в большей мере сосредоточенное на неоп­
ределенном состоянии тревоги, и другое, более близкое к «страху»
(как он выражен в английском слове fear или немецком Furcht). На­
пример, Grosswörterhuch Deutsch als Fremdsprache [«Большой словарь не­
мецкого языка как иностранного»] (Langenscheidts 1993) предлагает
следующие два толкования Angst (подкрепляемые предполагаемыми
грамматическими различиями):
1. Angst (pl .Ängste): Zustand von jem andem , der bedroht wild oder sich
in Gefahr befindet ('состояние кого-либо, кому нечто угрожает или кто
находится в опасности’).
2. Angst (только Sg.): die ernsthalte Sorge, daß jemandem etwas Schlim
mes passiert, daß man jemanden/etwas verliert ('серьезное беспокойство,
что с кем-то произойдет нечто плохое, что можно потерять кого-то
или что-то’).
Хотя оба этих предполагаемых значения, каждое по-своему, указы­
вают на мысль: «со мною произойдет нечто плохое»,— первое из по­
стулированных значений сосредоточено на состоянии экспериенцера,
тогда как второе больше сосредоточено на самой мысли и на вызван­
ном этой мыслью чувстве.
Но в произведениях Лютера состояние Angst не всегда связано с
мыслью «со мною произойдет (может произойти) нечто плохое», и в
его переводе Библии слово Angst используется не для перевода латин­
ских слов timor (сущ.) и temere (глаг.) или греческих слов fobos (сущ.) и
fobeomai (глаг.) (приблизительно означающих ’страх’). Вместо того,
Лютер использует для этой цели существительное Furcht и глагол sich
fürchten (а в некоторых контекстах erschrecken). Вот некоторые примеры
(для краткости я не привожу греческий текст):
1. Fürchte dich nicht, Maria (Лк l, 30, Luther NT, c. 131)
'Do not be afraid, Mary’ (NEB, c. 93)*
ne timeas, Maria! (NTL, c. 152)
inè fobou, Mariain (GENT, c. 151)
2. Sie fürchteten sich aber (Лк. 8, 25, Luther NT, c. 155)
Tn fear and astonishntent they said to one another’(NEB, c. 111)**
timentes (NTL, c. 182), fobeténtes (GENT, c. 182)
3. Fürchte dich nicht, du Tochter Zion! (Ин. 12, 15, Luther NT, c. 240)
'Fear no more, daughter of Zion’ (NEB, c. 175)***
Noli tim ere (NTL, c. 291): mè fobou (GENT, c. 291)
4. Es kam aber alle Seelen Furcht an (Деин. 2, 43, Luther NT, c. 269)
'A sense o f awe was everywhere’ (NEB, c. 200)****
Fiebat autem omni animae timor (NTL, c. 326)
egineto dè pâté psyxe föbos (GENT, c. 326).
Кроме того, Л ю тер последовательно использует слово Furcht (die
Furcht Gottes, die Furcht des Herrn, Gottesfurcht) для обозначения «страха
Божьего» (Mosse 1955: 46).

* В русском переводе: «не бойся, Мария».—Прим. перев.

** г,
В русском переводе: «они же в страхе и удивлении говорили друг дру­
гу».—Прим. трев.
*** В русском переводе: «Не бойся, дщерь Сионова!».—Прим, перев.
**** И русском переводе: «Был же сграх на всякой душе».— Прим, перев.
 Таким образом, латинское слово итог и греческое Johns обычно перево­
дятся в лютеровской Библии как Furcht, а не как Angst. Angst обычно испо­
льзуется д ля перевода других слов: латинских слов pressura, angustia и tn-
bulaiio и греческих слов stenoxoria, tlipsis и synoxe, каждое из которых имеет
значение, приблизительно соответствующее английским словам affliction
'горе’ или distress 'расстройство’. Приведем несколько примеров:
Pressura
1. In d e r Welt habt ih r Angst (Ин. 16, 33, L u th er N T, c. 251)
«In the world you will have trouble» (NEB, c. 183)*
(In m undo pressuram habetis (NTL, c. 304; греч.: tlipsis, GENT, c. 304)
2. Ein Weib, w enn sie gebiert, so hat sie T raurigheit, denn ihre Stunde
ist gekom m en. W enn sie ab er das Kind geboren hat, denkt sie nicht
m e h r an die Angst um d e r F reu d e willen, daß ein Mensch zur Welt
geb oren ist (Joh. 16, 21, L u th er N T, c. 250)
A w om an in labour is in pain because h e r tim e has come; but when
the child is born she forgets the anguish in h e r joy that a m an has been
bo rn in to the world (NEB, c. 182)**
M ulier, cum p a rk , tristiam habet, quia venit h o ra eius; cum autem
p e p e re rit p u e ru m , iam non m em init p ressu rae p ro p te r gaudium quia
n atu s est h o m o in m u n d u m (N TL, c. 302; греч.: tlipsis, G EN T, c. 303)
Angustia
3. W er will uns scheiden von d e r Liebe Gottes?
T rübsal oder-Angst o d e r V erfolgung...? (Рим. 8. 35, L uther NT, c. 354)
T h e n w hat can sep a rate us from the love o f C hrist?
C an affliction o r h ard sh ip ? (NEB, c. 267)***
Q uis nos sep arab it a caritate C hristi?
T rib u latio n an angustia..? (N T L, c. 424; греч.: tlipsis, G EN T, c. 424)
4. D en n ich schrieb eu ch aus g ro sser T rü b sa l u n d Angst des Herzens
m it viel T rä n e n (II Kop. 2, 4, L u th e r N T , c. 402)
T h a t le tte r I sen t you cam e out of g re at distress and anxiety; how
m a n y tears I sh ed as I w rote it! (N EB , c. 305)****

* В русском переводе: «В мире будете иметь скорбь».— Прим, перев.

** В русском переводе: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что
приш ел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, пото­
му что родился человек в мир».— Прим. перев.
*** В русском переводе: «Кто отлучит пас от любви Божией: скорбь, или тес­
нота, или гонение..?»— /7/жм. перев.
В русском переводе: «От великои скорби и стесненного сердца я писал вам
со многими слезами».— Прим, перев.
 Nam ex multa tribulatine et angustia cordis scripsi vobis per multas
lacrimas. (NTL, c. 475; греч.: synoxe, GENT, c. 475)
5. Die Angst meines Herzens ist gross; führe mich aus meinem Nöten!
(Пс. 24: 17; Luther Werke, T. 10/1, c. 176)
The troubles of my heart have enlarged,
Oh bring me out of my distresses (NKJV c. 549)*
Tribulationes cordis mei multiplicatae sunt, de necessitatibus meis
erue me (Luther Werke, T. 10/2, c. 205)
Tribulatio
6. Wenn mir angst ist, ruñé ich den HERRN an, und schrey zu meinem
Gott, so erhöret er meine stim von seinem Tempel, und mein geschrey
kornpt für in zu seinem Ohren (Пс. 17, 7; Luther Werke, T. 10/1, c. 149)
In my distress I called upon the LORD,
And cried out to my God;
He heard my voice from his temple,
And my cry carne before him, even to his ears
(NKJ, c. 545)**
In tribulatione mea inuocaui Dominum, et ad Deum meum clamaui.
Et exaudiut de templo sancto suo uocem meam, et clamor meus in
conspectu eius introiuit in aures eius (Luther Werke, T. 10/2, c. 201)
Если посмотреть на семантическую историю слова Angst с историче­
ской точки зрения, то создается впечатление, что Лютер образует по­
воротную точку в переходе от значения, близкого к 'страданию’ и по
существу не имеющего отношения к 'страху’ (или Furcht), к значению,
более близкому к 'страху’ (или 'Furcht’), хотя все еще отличному от не­
го и сохраняющему отчетливые следы прежнего значения.
Схематически историю Angst можно подразделить на три этапа;
1. Древненемецкий (Althochdeutsch), около 1000 г.: Angst означает
(согласно «Словарю древневерхненемецкого языка» (Althochdeutsch
Wörterbuch 1968)) «seelische Bedrängnis, Erschütterung», то есть— *ду-

* В русском переводе: «Скорби сердца моего умножились,—выведи меня из

бед моих!» (в славянской Псалтири —«Скорби сердца моего умножишася, от нужд
моих изведи мя»).—/7/мш. перев.
** В русском переводе: «И в тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему
воззвал. И Он услышал от чертога Своего голос мой, и вопль мой дошел до слуха
Его» (в славянской Псалтири—«И впегда скорбети ми прнзвах Господа, и к Богу
моему воззвах: услыша от храма святаго Своего глас мой, и вопль мой пред Ним
внидет во уши Его»).—Прим, перев.
шейная скорбь, мучение’ (Gegensatz zuin Begriff des 'Friedens', кон­
цепт, противоположный концепту ’мир’); «Sorge, quälende innere Un­
ruhe» ('беспокойство, мучительное внутреннее смятение, тревога’);
«Leid, schmerzvolle Bedruckung» ('страдание, болезненное чувство по­
давленности’).
2. Язык Лютера, около 1500—1550 гг.: Angst, по-видимому, означа­
ет по существу то же, что и в древненемецком (и используется для пе­
ревода слов pressura, angustla или tlipsis 'скорбь’, о не timor или fohos
'страх’), но часто употребляется в контекстах, предполагающих трево­
гу относительно будущего, и поэтому сдвигается — в своих коннотаци­
ях, если не в действительном значении,— в направлении ’страха’ (или
'Furcht’).
3. Современный язык: слово Angst утратило свое исходное значе­
ние, приблизительно описываемое как 'расстройство, внутреннее смя­
тение, мука’, и стало ближе к ’страху’ (или 'Furcht’), сохранив, однако,
некоторые компоненты прежнего значения.
Поскольку слово Angst стало ближе по значению к «страху»
(tivior/fobos), нежели к «скорби» (jrressura/tlrpsis), едва ли удивительно то,
что в современных (конца XX века) немецких переводах Библии Angst.
часто используется как эквивалент латинского timor и греческого fohos,
то есть в тех отрывках, в которых Лютер использовал слово Furcht.
Два примера:
Ich fürchtete mich vor dir, denn du bist ein harter Mann (Лк. 19, 21;
Luther NT, c. 189).
Ich hatte nämlich Angst vor dir, weil du ein strenger Mann bist. (NGÜ,
c. 73).
I was alraid of you, because you are a bal d man’ (NEU, c. 135)*.
Und da ihn die Jünger sahen auf dem Meer gehen, erschracken sie und
sprachen: Es ist ein Gespenst! und schrien vor Furcht (Матф. 14, 26,
Luther NT, c. 43).
Als sie ihn auf dem Wasser gehen sahen, wurden sie von Furcht
gepeckt. «Es ist ein Gespenst!» rieten sie und schrien vor Angst (NGÜ, c. 40).
When the disciples saw him walking on the lake they were so shaken
that they cried out in terror: ’It’s a ghost’ (H-P H3, c. 42)**.

* В русском переводе: «Ибо я боялся тебя, потому что ты человек жесто­

кий».—Прим. шрев.
** В русском переводе: «И ученики, увидев Его, идущего по морю, встревожи­
лись и говорили: это призрак; и от страха вскричали».— Прим, перев.
 Но поскольку лютеровский перевод Библии играл центральную
роль в немецкой культуре, едва ли удивительно, что его использова­
ние слова Angst попало и в современные переводы и что в этих пере­
водах слово Angst часто обнаруживается в контекстах, в которых, на­
пример, в английских переводах используются слова anxiety, distress
или trouble (а не fear) (а во французских переводах используется l'an­
goisse, а не peur). Один пример из псалма 25 (17):
Die Angst meines Herzens ist gross:
Führe mich aus meinem Nöten! (Luther Werke, vol. 10/1, c. 176)
Mein Herz wird immer mehr von Angst gequält; befreie mich von je­
dem Druck! (Die Bibel: die gute Nachricht in heutigem Deutsch, c. 499)
The troubles of my heart have enlarged,
Oh bring me out of my distresses (NKJ, c. 549)
Mes angoisses m’envahissent;
dégage-moi de mes tourments.(Lo Bible, 1988, c. 813)
Таким образом, мы можем сказать, что в современных немецких
переводах Библии слово Angst заменило два разных слова из лютеров­
ской Библии, которые имели для Лютера совершенно разные значе­
ния: Angst ('скорбь/мучение’) и Furcht ('страх’). Но значение этого но­
вого слова Angst не соответствует в точности ни одному из указанных
двух слов (как они употреблялись у Лютера). Вместо того, будучи по­
томком двух слов, Angst представляет собою новый концепт, индивиду­
альность которого отражает его сложное—и неповторимое —прошлое.
Весьма важно, что то, что можно сказать об использовании слова
Angst в современных переводах Библии, можно также сказать о его
употреблении в современном немецком языке в целом: будучи
историческим потомком слова Angst 'скорбь/мучение’, сместившимся в
направлении Furcht 'страх’, современное немецкое слово Angst пред­
ставляет собою новый концепт, индивидуальность которого отражает
его прошлое.1

11. Внутренняя жизнь Мартина Лютера

и ее возможное влияние на историю «Angst»
Знаменитая — и, как принято считать, враждебная—характери­
стика Лютера, данная Эрихом Фроммом, усматривает ключ к понима­
нию его личности именно г> «Angst»—он был сжигаем огнем этого
«Angst» и искал что-нибудь такое, что могло бы его затушить. Соглас­
но Фромму (Fromm 1980), «он [Лютер] был человеком, преследуемым
отчаянием, беспокойствм и сомнением [Angst und Zweifel] и в то же вре­
мя страстно жаждавшим уверенности» (1980: 65). Его отношение к ми­
ру [было] «отношением тревоги и ненависти» (1980: 66), а «необходи­
мость подавить невыносимое сомнение» приводила его к «страстному
стремлению к уверенности» (1980: 66). «Он терзался сомнениями, как
может терзаться лишь человек, нуждающийся в принуждении, и по­
стоянно искал чего-то такого, что могло бы дать ему внутреннюю устой­
чивость, избавить от этой пытки. (...) Boi его жизнь прошла в непрерыв­
ных сомнениях [Angst und Zweifel], во внутренней изоляции; и на этой
личной почве он и смог стать глашатаем тех социальных групп, которые
находились в таком же психологическом состоянии» (1980: 56).
Другие исследователи этого вопроса не всегда приписывают Люте­
ру «ненависть к миру», но они, по-видимому, согласны с Фроммом в
том, что касается «тревоги». Дальбье (Dalbiez 1974) не только припи­
сывает ему «neurose d ’angoisse très grave» ('весьма сильный невроз тре­
воги’) (с. 332), связанный с «l’angoisse morbide de culpabilité» ('патоло­
гическим комплексом вины’) и «un sentiment morbide de culpabilité
d ’une extrem e violence» ('крайне сильным нездоровым чувством вины’)
(с. 12), но и идет дальше, давая Лютеру следующую «суммарную» ха­
рактеристику: «pour moi, Luther n’est qu’angoisse» ('для меня Лютер —
это исключительно тревога’) (с. 24).
Среди свидетельств, приводимых Дальбье, особенно обращают на
себя внимание описание острых приступов тревоги у Лютера, данное
его сподвижником в деле Реформации, Филипом Меланхтоном, зна­
менитым как другой «praeceptor Germaniae», т. е. «учитель Германии»;
яркое описание состояний тревоги, вызванных ощущением своей гре­
ховности, которое дал сам Лютер, и данные о его суицидальных на­
клонностях (связанных с тем же чувством греховности), содержащие­
ся в его Tischreden и в других произведениях. Так, Меланхтон
(Melanchton 1939: 158) сообщает:
Часто, когда он сосредоточенно думал о гневе Господнем, или о ка­
ких-нибудь пугающих примерах божественного наказания, его внезапно
охватывал такой ужас, что он почти терял сознание. Я сам был свидете­
лем того, как, когда он принимал участие в вероучительном споре, его
охватило такое смятение, что ему пришлось перейти в соседнюю комнату
и лечь, и там он молился, и его молитвы перемежались фразой: «Бог за­
ключил всех людей во грехе, чтобы всем оказать милость»*. Впервые он

* Ср.: «Всех заключил Бог б непослушание, чтобы всех помиловать» (Рим. II,
52).—Прим, перев.
 испытал этот сильнейший ужас в тот год, когда один его друг погиб
от несчастного случая. (...)
В то же время он корпел над источниками божественного учения,
писаниями пророков и апостолов, чтобы лучше понять Божью волю и
подкрепить свой страх и свою веру твердыми основаниями. Его стра­
дания и страхи понуждали его заниматься таким исследованием.
Описание тревоги, данное самим Лютером, гласит (Dalbiez 1974: 339):
'Я также знал человека, который говорил, что часто терпел вели­
кую скорбь, очень недолго, но с такой адской силой, что это не ска­
зать словами и не описать пером, и никто, не испытавший ее сам, не
поверит; если бы эти страдания еще усилились, или продлились бы
еще полчаса или даже несколько минут, этот человек не выдержал
бы, а кости его обратились бы в прах.
Тогда оказалось бы, что Бог ужасно разгневан, а вместе с ним и все
мироздание, И тогда не было бы ни спасения, ни утешения ни внут­
ри, ни снаружи, а было бы одно только всеобщее обвинение. И чело­
век сказал бы, плача, такой стих: «Отвержен я от очей Твоих»*. И он
бы даже не осмелился сказать: «Господи, да не яростию Твоею обли-
чиши меня» (Пс. VI, 7). В этот момент, mirabile dictu**, душа не мо­
жет поверить, что никогда не может быть искуплена или что наказа­
ние никогда не закончится. И, однако, поскольку это наказание веч­
но и душа не может считать его временным, ей остается только же­
лать, чтобы ей помогли, и ужасно стонать, но она не знает, где про­
сить помощи’.
Отрывок из Tischreden, относящийся к приписываемым Лютеру суи­
цидальным наклонностям, гласит:
Т. Леонгард, губернский пастор, говорил, что когда он был в за­
ключении, дьявол злобно мучил его, громко смеясь, когда он брал в
руку нож, и говоря ему: «Ну, убей себя!» И пастор часто вынужден
был бросать нож прочь. Подобным же образом, когда он видел на по­
лу обрывки нити, то он начинал собирать их, чтобы сделать веревку и
повеситься. И он (дьявол) доводил (?) его до того, что г. Леонгард был
не в состоянии читать 'Отче наш’ или заниматься чтением псалмов,
как он это обычно делал. И тогда доктор Лютер ответил. «Со мною
тоже бывало, что, когда я держал в руке нож, меня охватывали на­

* Цитата из Пс. 30, 23 (в славянской Псалтири—«Отвержен есмь отлица очию

Твоею»).—Прим, перев.
** Странно сказать (лат.).— Прим, перев.

»
столько дурные мысли, что я не мог молиться, и дьявол выгонял меня
из комнаты»’.
Согласно Дальбье (Dalbiez 1974), это свидетельство пастора Леон-
гарда подтверждается тем, что Лютер сам упоминает суицидальные
наклонности (описывая их в третьем лице) как последствия, к ко­
торым легко могут привести размышления о собственной грехов­
ности (если не обладать достаточно сильной и достаточно твердой ве­
рой в искупляющую силу Христа). Проиллюстрируем это:
Разглядывать грех в своем собственном сердце— это святотатство.
Ибо не Бог, а дьявол помещает там грех. Ты должен смотреть на Хри­
ста, и когда ты увидишь, что твои грехи лежат там без движения, ты
будешь спасен от твоих грехов, от смерти, от ада. (...) Необходимы
большие усилия, чтобы верою прийти к пониманию этого и поверить
в это настолько, чтобы быть в состоянии сказать: «Я согрешил и я не
согрешил»,—так, чтобы суметь одержать победу над собственной со­
вестью, этим могущественным господином, который часто повергает
людей в отчаяние, доводит их до ножа или до веревки («Комментарии
к Книге пророка Исаии», гл. 53, цитируется по Dalbiez 1974: 352).
Вопрос о личности Лютера, конечно, является спорным, и у ме­
ня нет намерения попытаться вмешаться в этот спор. Однако, что ка­
сается вопроса о «страхе» («Angst»), то вполне отчетливо виден ряд
моментов.
Во-первых, жизнь Лютера отмечена сильным душевным страда­
нием— внутренней скорбью и расстройством, и это страдание нашло
отражение в его произведениях.
Во-вторых, из лютеровского перевода Библии мы знаем, что для
обозначения скорби и расстройства Лютер использовал слово «Angst»
(в качестве переводного эквивалента латинских слов pressura, angustia
и tribulatio и греческих слов stenoxona, synoxe и tlipsis).
В-третьих, ни у кого не возникает сомнения в том, что страдание
Лютера было связано с его верой в Бога, с его страстной потреб­
ностью в том, чтобы быть уверенным в своем спасении, и с одолева­
ющим его ощущением греховности (человеческой вообще и своей соб­
ственной в частности).
В-четвертых, поскольку для Лютера надежда на спасение связана с
Божьим судом и поскольку он полагал что Страшный Суд при­
ближается, его расстройство при мысли о собственной греховности
было неразрывно связано с сильной тревогой по поводу его судьбы в
вечности.
 В-пятых, поскольку для Лютера спасение зависело от веры, и толь­
ко от веры, сами сомнения, мучившие его, казались ему стоящими ме­
жду ним и его спасением; и, таким образом, его мучение в настоящем
было для него неотделимо от тревоги за будущее (возможность ада в
будущем была неотделима от того, что он называл «адом», который он
испытывал здесь и сейчас).
Таковы причины полагать, что для Лютера два явления; расстрой­
ство (внутреннее страдание) вообще и тревога о будущем в частно­
сти—были неразрывно связаны. Когда он использовал слово Angst
(или словосочетание angst und bange), в его речи это означало то же,
что и в языке того времени, то есть нечто вроде «расстройства вооб­
ще», но он часто использует его в контекстах, которые предполагают,
грубо говоря, не только расстройство, но и тревогу (скорее чем другой
вид скорби). Поэтому в его произведениях, в его жизни и учении два
понятия («скорбь» и «тревога») стали тесно связанными.
Иначе говоря, для Лютера не было страдания большего, чем не­
уверенность в своей судьбе в вечности —и, поскольку он непрерывно
говорил и писал об этом предмете, вероятно, его основное слово для
обозначения чего-то вроде «скорби», а именно—/Ingsl, стало окраше­
но коннотациями чего-то вроде «тревоги». Это, в свою очередь, веро­
ятно, запустило механизм семантического перехода весьма известного
рода, разновидности семантического сужения (cp. Stern 1931), от
«скорби» вообще к скорби, вызванной неуверенностью в будущем,
другими словами — к своего рода гибриду «скорби» и «тревоги».
В дополнение к эсхатологическим тревогам (которые, если принимать
во внимание свойственные Лютеру представления об эсхатологии, были
также экзистенциальными тревогами), в теологии Лютера есть еще одна
необходимая составная часть, согласующаяся с концептом 'Angst': пред­
ставление, согласно которому человек НЕ МОЖЕТ СДЕЛАТЬ просто бу­
квально НИЧЕГО, что бы могло улучшить его эсхатологические пер­
спективы. Ибо спасение зависит исключительно от веры, а не от того, что
кто-то мог бы сделать. Наши собственные усилия жить хорошо, де\ать
«хорошие вещи», никуда нас не приведут. Процитируем одного (люте­
ранского) комментатора, Альтхауса (Althaus 1966:245—6):
Оправдание, а с ним и всякая возможность спасения дается людям
только через веру, solafule. Ибо оправдание и спасение зависят только
от милости Божией; а она может быть получена только в акте веры.
Этической деятельности человека и его «делам» здесь нет места. Они
не могут ни стать причиной спасения, ни сохранить его. Только вера
сохраняет нас к вечной жизни.
 Таким образом, экзистенциальная неуверенность («Я не знаю, что
произойдет со мною» [после смерти]), эсхатологические страхи («со
мною может произойти много плохих вещей») и теология «только ве­
ры» («я не могу ничего сделать [чтобы эти плохие вещи не произо­
шли]») образуют концептуальное целое, которое в высшей степени со­
гласуется с немецким концептом 'Angst’ в его последующей эволюции.
Принимая во внимание широкое распространение сочинений Лю­
тера, их большую популярность и несомненное влияние их на немец­
кий язык, использование Лютером ключевого слова Angst, вероятно,
повлияло на использование этого слова в немецком языке в целом, и
более чем вероятно, что оно способствовало семантическому перехо­
ду, который, как можно показать, имел место: «скорбь» (1000—1600),
«скорбь/тревога» (1600—1900), «тревога/страх» (1900/2000).
Но, конечно, такие ярлыки, как «скорбь», «скорбь/тревога», «трево­
га» и «тревога/страх» представляют собою весьма грубые приближе­
ния. Более точная формулировка этих значений, так же как и даль­
нейшие аргументы в их поддержку, будет дана в следующем разделе.

12. Возможная роль Лютера в переходе от Angst 'несчастье’

к Angst 'тревога/страх’
Как мы видели, Лютер использовал слово Angst не в качестве
квазисинонима слова Furcht (как, например, часто делается в совре­
менных переводах Библии), а, скорее, в более общем смысле, так ска­
зать, ’расстройства’. Но контексты, в которых он использовал слово
Angst, в типичном случае были связаны со смертью, грехом и опасностью
ада, и они излучали тревогу. Одним из примеров этого служит лютеров­
ский перевод 116-го псалма, где встречается выражение angst der Hellen:
Stricke des todes hatten mich umbfangen,
Und angst der Hellen hatten mich troffen,
Ich kam in jamer und not
(Luther Werke 10/1, c. 489).

'The pains of death encompassed me,

And the pangs of Sheol laid hold of me;
I found trouble and sorrow’
(NKJ, c. 602)*.

В русском переводе (Пс. 114, 3): «Объяли меня болезни смертные, муки ад­
ские постигли меня; я встретил тесноту и скорбь» (в славянской Псалтири—«Обь-
 Лютер использовал здесь выражение angst der Hellen (с angst в каче­
стве формы множественного числа) для перевода древнееврейского
словосочетания, переведенного в Вульгате как pericula infemi ('опасно­
сти ада’), а в английском «Новом переводе короля Иакова» как «pangs
of Sheol». Более характерный пример предоставляет известный люте­
ровский гимн «Мы посреди жизни...»:
Mitten wyr im leben sind
mit dem tod umbfangen
Wen suchen wir der hulffe thu
das wyr gnad erlangen?
Das bistu alleyne.
Mitten hyn dem tod anficht
uns der Hellen rachen,
Wer will uns aus solcher not
ffeh und ledig machen?
Das thustu Herr alleyne.
Mitten hyn der Hellen angst
unser sund une treyben,
Wo soln wyr denn flihen hyn
da wyr mugen bleyben?
Zu dyr herr Christ alleyne (Luther Werke, Vol. 35, c. 454).
1. In the mids of earthy life,
Snares of death surround us;
Who shall help us in the strife
Lest the Foe confound us?
Thou only, Lord,Thou only (...).
2. In the mids of death's dark vale
Powers of hell o’ertake us,
Who will help when they assail,
Who secure will make us?
Thou only, Lord, Thou only {...).
3. In the mids of hell-born woe
All our sins opress us,
Where shall we for refuge go,
Where for grace to bless us?
To Thee, Lord Jesus, only (...)

яша мя болезни смертные, беды адовы обретоша мя, скорбь и болезнь обретох»).
Прим, перев.
 [Посреди земной жизни,
Мы окружены западнями смерти;
Кто поможет нам в борьбе
Чтобы Враг не сокрушил нас?
Только Ты, Господи, только Ты (...)
Посреди темной долины смерти,
Силы адовы настигают нас,
Кто поможет нам, когда они нападут,
Кто защитит нас?
Только Ты, Господи, только Ты (...)
Посреди адской скорби
Пас угнетают все наши грехи,
Где мы найдем убежище,
Где бы мы могли остаться?
Только у Тебя, Господи Иисусе (...)].
В принятом современном немецком переводе словосочетание,
переведенное здесь как «hell-born woe» [«рожденная в аду скорбь»],
передается как «der Hölle Angst» (Polack 1942: 420), что, конечно, на­
водит (современного читателя) на мысль о страхе ада, тогда как в ис­
ходной версии Лютера словосочетание «der Hellen angst» действитель­
но предполагало нечто более близкое к мукам и «скорби» («woe»).
Не удивительно, что при обсуждении этого гимна Альтхаус (Althaus
1966: 410) описывает его как выражающий «тревожные вопросы и
мольбы» и «тревогу, испытываемую [верой], когда она встречает Бога
в смерти». Лютер использует в этом гимне слово Angst, но даже если
это слово как таковое означало для Лютера 'скорбь', а не 'тревогу’,
принимая во внимание контекст, интерпретация его через «тревогу»
вполне естественна. Сочетание der hollen angst 'страх ада’ (к которому я
вернусь позднее) особенно показательно в этом отношении: для Лю­
тера оно означало 'муки ада’, а не 'страх ада’, но образ «разверстой
пасти ада» (ожидающей грешника) излучает тревогу. (Словосочетание
«snares of death» ['западни смерти’], используемое в принятом английском
переводе гимна, менее выразительно, чем исходное словосочетание «der
Hellen Rachen», а перевод из Althaus 1966: 406: «hell’s jaws gaping at us»
['пасть адова, разинутая на нас’] —лучше передает смысл оригинала.)
Другой весьма характерный пример связи между Angst, смертью, су­
дом Божьим, дьяволом и адом в сочинениях Лютера содержится в гим­
не, описываемом как «отрывок из лютеровской автобиографии»
(Oberman 1983: 330) и говорящий о его болезни:
Dem Teufel ich gefangen lag
im Tod war ich verloren,
mein Siind mich quälte Nacht und Tag,
darin ich war geboren.
Ich fiel auch immer tiefer drein,
es war kein Guts am Leben mein,
die Sünd hatt’ mich besessen.
Mein guten Werk’ die galten nicht,
es war mit ihn’ verdorben;
der frei Will haßte Gotts Gericht,
er war zum Gut’n erstorben;
Die Angst mich zu verzweifeln trieb,
daß nichts den Sterben bei mir blieb,
zur Höllen mußt ich sinken.

'Fast bound in Satan’s chains I lay,

Death brooded darkly o’er me,
Sin was my torment night and day,
In sin my mother bore me;
Yea, deep and deeper still I fell,
Life had become a living hell,
So firmly sin possesed me.
My own good works availed me naught,
No merit they attaining;
Free will against God’s judgment fought,
Dead to all good remaining,
My fears increased till sheer despair
Left naught but death to be my share;
The pangs of hell I suffered’
(Translation from Australian Lutheran Hymn Book 1961: 281).
[’Я лежал, связанный, в цепях Сатаны,
Темная смерть написла надо мною.
Грех мучил меня день и ночь,
Во грехе родила меня мать моя;
Да, я ощущал себя погрязшим в нем псе глубже,
Жизнь превратилась в сущий ад,
Так овладел мною грех.
Мои собственные добрые дела ни к чему не приводили,
С их помощью я ничего не достигал;
 Редакторы словаря Гете в этой связи высказали мнение, что со­
стояние «angst» понималось как «симптоматическое ощущение ада»
(«als symptomat. Erleben der Hölle»). Упоминания Лютером «Angst ог­
ня» или «Angst ада» необходимо рассматривать в этой перспективе.
Например, как отмечается в «Словаре ранненововерхненемецкого
языка» Рейхманна (Reichman 1989), в ранненововерхненемецком язы­
ке слово angst ассоциировалось, прежде всего, со страстями Христовы­
ми («Passion Christi, Todesangst Christi», с. 1190) и с религиозным и ди­
дактическим использованием языка («religiöse und didaktische Texte»,
с. 1191). Но для Лютера мысли о смерти (в том числе и о смерти Хри­
ста) были неразрывно связаны с мыслями о Божьем суде и о возмож­
ности вечного проклятия.
Характерная связь между «angst», «Todesangst» (представленным
также в страданиях Иисуса) и «Höllenangst», которые стали ассоции­
роваться с лютеранской теологией в целом, четко выражена в рассуж­
дении Пауля Тиллиха об этом концепте (переводимом им на англий­
ский как «anxiety» [«тревога»]):
Если человек остается один на один с тем фактом, что ему «при­
дется умереть», неизбежная тревога по поводу небытия преобразуется
в ужас перед смертью. Тревога по поводу небытия присутствует во
всяком конечном существе. Она осознанно или неосознанно осуществ­
ляется в течение всего процесса жизни. Подобно биению сердца, она
всегда присутствует, даже если человек не всегда осознает ее. (...)
Драматическое описание предсмертной тревоги Иисуса подтверждает
универсальный характер связи между конечностью и тревогою.
В условиях отчуждения тревога носит иной характер, вызванный
наличием элемента вины. Потеря тобою возможности вечной жизни
переживается как нечто такое, за что ты несешь ответственность, не­
смотря на универсальную трагическую реальность этого. Грех являет­
ся жалом смерти, а не ее физической причиною. Он преобразует тре­
вожное осознание того, что тебе придется умереть, в мучительное по­
нимание утраченной вечности (Tillich 1957: 67—9).
Но, для того чтобы оценить всю силу лютеровских указаний на
Höllenangst, мы должны принять во внимания теологию Лютера и, в
частности, эсхатологию Лютера и обратить внимание на тот факт, что
для Лютера ад представлял собою не только предмет возможного веч­
ного будущего, но также в большой мере и предмет душевного рас­
стройства в настоящем. Приведем (сочувственное) описание лютеров­
ской эсхатологии Лзендорфом (Asendorf 1967: 57):
 Das Jüngste Gericht wird nicht an einem fernen Punkt auf der Zeit­
achse geriikt, sondern ist eigene, unmittelbare Gegenwart. Das eigene Ge­
wissen ist die Hölle. Gericht, Zorn, Sünde und Tod sind zugleich gegen­
wärtig. (...) Wenn wir das Gewissen fühlen, dann fühlen wir die Hölle und
meinen, wir seien ewig verloren (c. 54).
[es wurd (...) darauf hingewiesen, daß] im bösen Gewissen die Hölle,
das Eschaton selbst, in dieses Leben hineindrückt, und zwar so, daß die
ohnmächtigen Flüche, die zu Gott emporgesandt werden, nur der Aus­
druck letzter Gottesferne und völliger Verzweiflung sind. Hier wird durch­
litten, was es heißt, ferne zu sein von seinem Angesicht, und eben das hat
der angefochtene Luther vor seinem reformatorischem Durchbruch mit al­
ler Schwere erfahren. Die Grenzen zum Eschaton sind geöffnet. Gottes
ewiges Gericht wird hier und heute durchliiten (c. 59—60).
Страшный Суд произойдет не п какой-то отдаленный момент в бу­
дущем; но ото наше собственное непосредственное настоящее. Наша
совесть есть ад. Суд, гнев, грех и смерть наличествуют одновременно.
(...) Когда мы чувствуем нашу совесть, мы ощущаем ад и думаем, что
навек пропали.
[было отмечено, что] через злую совесть ад, т. е. сам эсхатон,
врывается в эту жизнь, да так, что бессильные проклятия, под­
нимающиеся к Богу, становятся выражением крайнего отделения от
Бога и крайнего отчаяния. Здесь человек мучительно испытывает,
что значит быть удаленным от лица Господня; как в полной мере это
испытал сам Лютер, прежде чем пошел по пути Реформы. Границы
эсхатона открыты. Мы судимы вечным Божьим судом здесь и сейчас.
Таким образом, для Лютера «Angst» был в большой мере связан с
идеей ада, но не только с пугающими образами места вечного прокля­
тия, а, прежде всего, с «адом» как сильной мукой, которую человек ис­
пытывает здесь на земле и которая связана с субъективным пережива­
нием Божьего гнева и отвержения. Не удивительно, что при таком
понимании «ада» и таком понимани «Angst», понятия 'муки' и ’трево­
ги’ стали тесно связанными между собою в сочинениях Лютера и —
можно высказать гипотезу—в духовном и языковом наследии Люте­
ра в Германии. Тот факт, что мы можем видеть следы этого наследия
не только в Германии, но и в других лютеранских странах, дополни­
тельно подтверждает эту гипотезу. Здесь уместно упомянуть значи­
мость «angst» для датского языка и датской философии (вспомним
приведенные выше замечания Пауля Тиллиха).
 Интересно также отметить использование Лютером слов Hölle и
infemum (ад по-латыни) в качестве ярлыков для обозначения боли и
тревоги, как в его письме 1527 г. к Меланхтону, написанном, когда он
[Лютер] был, по-видимому, смертельно болен:
Mehr als eine Woche lang bin ich in Tod und Hölle hin und her gewor­
fen, am ganzen Leibe fühl ich mich geschlagen, mir zittern noch alle Glie­
der. Fast habe ich Christus völlig verloren, umhergetrieben von Fluten
und Stürmen der Verzweiflung und Lästerung gegen Gott. Wegen der
Fürbitte der Gläubigen hat Gott dann aber angefangen, sich über mich zu
erbarmen und meine Seele aus dem Grund der Hölle gerissen (цитирует­
ся по Oberman 1983: 335).
Больше недели я метался туда-сюда в смерти и аде, все тело ныло,
как от побоев, все члены моего тела дрожали. Я почти потерял Хри­
ста, погоняемый приливами и бурями отчаяния и приступами бого­
хульства. Но, благодаря молитвам верных, Бог смилостивился надо
мною и вырвал мою душу из преисподней.
Говоря об «Angst», который Лютер обнаружил в этой связи (когда
он думал, что находится на смертном ложе), Оберман замечает (Ober­
man 1983: 335):
Es war nicht die Begegnung mit dem Tod, die ihn so in Angst und
Schrecken versetzt hatte. Körperlich erholt Luther sich schnell, wie er be­
richtet. Was er mit dem Ausbruch der Krankheit als Überfall des Teufels
erfuhr, sollte mit zunehmender Gesundung erst voll in Gang kommen. Es
ist auch weiterhin so, daß ihn kein Zweifel über die evangelische Wahrheit
plagt. Was ihn ängstigte, ist die Frage, ob er selber in ihr bestehen kann.
Не встреча со смертью внушила ему Angst и ужас. Телом Лютер,
как он сам сообщает, быстро поправлялся. То, что испытал с началом
болезни как нападение дьявола, должно было только разгореться, по
мере того как он поправлялся. Его не мучили и сомнения в правде
Евангелий. Беспокоил его (внушал ему Angst) вопрос, может ли он сам
держаться этой правды.
Поскольку для Лютера спасение (и небеса) зависели только от ве­
ры, сомнения, которые он испытывал (не сомнения относительно Бо­
га, а сомнения относительно его собственного спасения), были для не­
го, по его собственному свидетельству, источником сильнейших муче­
ний и тревоги —«ада» — не в современном метафорическом смысле
этого слова, а в буквальном смысле: чувствовать, что ты оторван от
Бога,—и БЫЛО для Лютера тем, что он подразумевал под «адом».
Мука и тревога были для него одно: «адская мука» и «страх ада» были
одно и то же.
Таким образом, семантический переход от angst 'мука’ к angst ’тре-
вога/страх’, имевший место в немецком языке в какой-то момент меж­
ду XVI-M столетием и новым временем, отражает одновременный пе­
реход, который мы можем наблюдать в языке и мысли Лютера: пере­
ход от angst как переводного эквивалента латинских слов pressura,
angustia и tribulatio (’мука/расстройство’) к angst как слову, которое ассо­
циируется с внушающими тревогу мыслями о смерти, дьяволе и аде.

13. Великие социальные

и экономические тревоги эпохи Лютера
По мнению многих историков, время, в которое жил Лютер, озна­
меновано распространившейся повсеместно тревогой—тревога была
связана с упадком феодализма в Европе и родовыми муками капита­
лизма. Говоря словами Эриха Фромма (Erich Fromm 1980: 67):
...старый порядок рушился. Индивид потерял гарантию уверенно­
сти, ему угрожали новые экономические силы —капиталисты и моно­
полии; компаративный принцип сменился конкуренцией.
Крушение старой системы привело к повсеместной тревоге [Angst]:
Крушение средневековой феодальной системы в одном опреде­
ленном смысле подействовало на все классы общества одинаково: ин­
дивид оказался в одиночестве и изоляции. Он стал свободен, и ре­
зультат этой свободы оказался двояким. Человек лишился своего бы­
лого чувства уверенности, чувства бесспорной принадлежности к общ­
ности; он был вырван из мира, удовлетворявшего его потребности в
уверенности—экономической и духовной; он ощущал одиночество и
тревогу (1980а: 85).
[Er fühlte sich nun allein und war voller Angst, Fromm 1980b: 275].
Снова и снова слово Angst появляется у Фромма как ключевое сло­
во при обсуждении той эпохи. Вот еще один пример:
Die neue Freiheit musste in ihm ein tiefes Gefühl der Unsicherheit und
Ohnmacht, des Zweifels, der Verlassenheit und Angst wecken (1980b: 254).
'Новая свобода неизбежно вызывает ощущение неуверенности и
бессилия, сомнения, одиночества и тревоги [Angst]’ (1980: 53).
Фромм спрашивает: «Как же были связаны доктрины Лютера с
психологическим состоянием широких масс в конце средних веков?»
(1980а: 67). И он отвечает, что новые религиозные учения были осо­
бенно привлекательны для городского среднего класса, для город­
ской бедноты и для крестьян, «потому что они выражали и новое чув­
ство свободы и независимости, и чувство бессилия и тревоги [Angst],
которыми были охвачены представители низших классов» (1980а: 52).
Представление Лютера о человеке (как отмечает Фромм) отражало
эту дилемму, стоящую перед людьми: «Человек теперь свободен от
всех уз, связывающих его с духовными властями, но сама эта свобода
делает его одиноким и полным тревоги [Angsterfüll]» (1980b: 264).
...новые религиозные учения не только выражали чувства рядово­
го представителя среднего класса, но и развивали, усиливали эти чув­
ства, рационализируя их и приводя в логическую систему (1980а: 87).
Протестантство явилось ответом на духовные запросы ис­
пуганного, оторванного от своих корней индивида, которому не­
обходимо было сориентироваться в новом мире и найти в нем свое
место (с. 87).
...в то же время это приносило и психологическое удовлетворение,
поскольку эти поступки отвечали и запросам [и тревогам] личности
этого нового типа (с. 89).
Свободный, изолированный индивид сломлен ощущением своей
убогости, и теология Лютера выражает это чувство бессилия и сомне­
ния (с. 69).
[Они] были ответом на психологические запросы, возникшие в ре­
зультате крушения средневековой социальной системы и зарождения
капитализма. (...) свобода от традиционных уз средневекового обще­
ства—хотя и давала индивиду новое чувство независимости—застав­
ляла его ощутить одиночество и изоляцию, наполняла его сомнения­
ми и тревогой [Angst]» (с. 89).
Таким образом, понятие «Angst» играет решающую роль в анализе
Фромма, представляя собою как бы место, где встречаются история и
теология.

14. Неуверенность vs. уверенность, 'Angst' vs. 'Sicherheit'

Согласно некоторым комментаторам, выдающаяся роль концепта
'Angst' в немецкой культуре связана с культурной значимостью «уве­
ренности», точного знания, чего следует ожидать и что следует де­
лать. Как выразил это Бернард Нусс (Nuss 1993: 188—189) в цитиро­
ванном выше отрывке, «[для немцев] неуверенность порождает Angst,
(...). Незнание того, что произойдет (...) вызывает [у немцев] значи­
тельно больший Angst, нежели подлинная опасность».
Замечания Нусса относительно значимости «уверенности» в немецкой
культуре совпадают с комментариями по поводу того, как важна уверен­
ность, с которыми можно встретиться в сочинениях многих немецких
ученых. Один из характерных примеров представлен в следующем фраг­
менте из предисловия к популярной книге по теологии, с характерным
названием «Vergewisserung» («обретение уверенности» или «уверение»):
«Ich bin gewiß!» — Ist das ein Satz aus unseren Tagen? Läßt sich heute
so sprechen, wie Paulus einst geschrieben hat? Gewißheit scheint sich selte­
ner finden zu lassen, und sie zu suchen mühsamer. Aber wer könnte wirk­
lich auf Gewissheit verzichten? Gewiß zu sein: seiner selbst, seiner Sache,
eines anderen Menschen— und vor allem: des eigenen Glaubens —, das ist
lebensnotwendig. In Ungewißheit läßt sich nicht leben, Schon die belang­
losen Ungewißheiten des Alltags sind schwer zu ertragen. Nicht selten ma­
chen sie krank und lassen darin anschaulich werden, wie der Mensch unter
ihnen leidet,
Ungewißheit in den Grundfragen des Lebens bedroht das Leben selbst
(Rössler 1979: 6).
«Я уверен!»* — разве это предложение из наших дней? (...) Уверен­
ность теперь встречается реже, и искать ее нелегко. Но кто может в
самом деле отказаться от уверенности? Быть уверенным: в себе, в сво­
ем деле, в другом человеке — и, прежде всего, в своей вере — необхо­
димо для жизни. В неуверенности жить невозможно. Даже незначи­
тельные неуверенности повседневной жизни трудно переносимы, Н е­
редко из-за них мы становимся больными, и таким образом они по­
казывают, как страдает от них человек.
Неуверенность в основных вопросах бытия угрожает самой жизни.
Как показывает вышеприведенная цитата, прилагательное gewiss
можно поставить в соответствие английскому прилагательному r.ertain
'уверенный’, а существительное Gewissheit — существительному certainty
’уверенность’. Прилагательное sicher в одном из своих значений может
рассматриваться как эквивалент слова gewiss, а существительное Sicher­
heit— как эквивалент слова Gewissheit. (Как это сформулировано в сло­
варе Л ангенш ейдта (Langenscheidt 1993), Gewissheit означает «das siche-

* Отсылка к Рим. 15, 29: «И уверен, что когда приду к вам, то приду с полным
благословением благопествования Христова».—Прим, перев.
20 А. Вежбиикин
 re Wissen in bezug auf etwas = Sicherheit», т. e. «уверенное знание о чем-
либо, то есть Sicherheit».)
Следующее предложение из одного романа иллюстрирует упо­
требление слова sicher в значении gewiß.
Mag sein, daß Ivy mich liebte. (Sicher war ich bei Frauen nie.) (Frisch
1972: 43)
Возможно, Иви меня любила. (С женщинами я никогда не был
уверен.)*.
Однако вдобавок ко всему и прилагательное sicher, и существительное
Sicherheit широко употребимы в немецком языке в значении, в котором,
так сказать, совмещены идеи 'уверенности', 'безопасности’ и 'защищенно­
сти’. Лангеншейдт (Langenscheidt 1993) определяет второе значение сло­
ва sicher следующим образом: «vor Gefahren oder Risiken geschützt < ein
Versteck, ein Weg, ein Arbeitsplatz, ein Einkommen» ('защищенный от опас­
ностей или рисков <укрытие, дорога, рабочее место, доход’). Если нечто
является «sicher» в этом втором значении, можно быть уверенным в том,
что на него можно положиться и что ничего плохого не случится из-за
этого. Данное значение слова sicher так значимо и важно в немецкой куль­
туре, что прилагательное sicher в этом значении стало наполовину грам­
матикализованным и широко употребляется в сложных словах, таких как
diebessicher 'защищенное от воров’ или fälschungsicher 'защищенный от под­
делок’ (о документе, например о паспорте). Словарь Лангеншейдта опи­
сывает это употребление -sicher как «весьма продуктивное».
Чтобы оценить разницу в значении между немецкими словами $г-
cher (прил.) и Sicherheit (сущ.) и какими бы то ни было английскими
словами, с которыми их можно сопоставить, необходимо рассмотреть
следующие два предложения’:
1. Erwähnen möchte ich noch, dass ich nicht weiss, ob ich vor Verzweif-
lungsanfallen sicher bin (Hahnemann, 1995: 61).
букв. 'I would also like to mention that I don’t know whether I am cer-
tain/secure from attacks of doubt’ ['Я бы хотел также упомянуть, что не
знаю, уверен/безопасен ли я от приступов сомнения’] (неприемлемо
по-английски).
2. Wer in seinem Schicksal einen Sinn sieht, der kann versuchen, ein
Lebenprinzip zu finden, durch das er Sicherheit für sich selbst, für die an­
deren und für die gesamte Welt, in der er lebt, gewinnt (Harder 1995: 69).

* Cp. перевод Л. Лунгиной: «В женщинах я никогда не мог до конца разобрать­

ся».— П рим, перев.
 'He who sees a meaning in his life (fate) can try to find a lifeprinciple,
through which he can win Sicherheit (certainty/security) for himself, for
others, and for the whole world in which he lives)' [Тот, кто видит смысл
в своей жизни (судьбе), может попытаться найти жизненный прин­
цип, который обеспечил бы ему самому, другим, да и всему миру, в
котором он живет, Sicherheit (уверен ность/безопасность)'].
Эти примеры ясно показывают, что Sicherheit (в том смысле, в каком
это слово используется здесь) не означает ни 'уверенность', ни
'безопасность', а скорее соединение того и другого: тот тип безопас­
ности, который обретается в уверенности.
Быть sicher в этом характерном немецком смысле не значит быть
невосприимчивым к опасности, но значит, если можно так сказать,
быть свободным от Angst; это значит не только, что человек в безопас­
ности, но и что он может быть УВЕРЕН в своей безопасности. Иначе
говоря, Sicherheit — понятие противоположное как опасности, так и со­
мнению: оно подразумевает чувство глубокого удовлетворения от соз­
нания неподверженности ни опасности, ни сомнению.
Семантические соотношения между обсуждаемыми понятиями
('сомнение', 'уверенность', 'безопасность', 'защищенность', 'Sicherheit
и 'Sicherheit2’) можно сделать ясными при помощи толкований, сформу­
лированных на Естественном Семантическом Метаязыке. Так, значе­
ние английского слова doubt 'сомнение, сомневаться’ (и немецкого сло­
ва Zweifel) может быть описано следующим образом:
doubt (например, I doubt it that X happened 'Я сомневаюсь в том, что
X произошло')
я не могу думать: «Я знаю, что X произошло»
я думаю: «может быть, это не произошло».
Значение английского слова certainty 'уверенность, и немецкого
слова Gewißheit (а также одного значения Sicherheit{) по существу может
быть представлено как противоположность сомнения:
certainty (например, I am certain that X happened 'Я уверен в том, что
X произошло’)
я могу думать: «Я знаю, что X произошло»
я могу не думать: «может быть, этого не произошло».
Понятие 'опасности’ (по-немецки Gefahr) и 'безопасности' (не име­
ющее точного эквивалента в немецком языке) также можно пред­
ставить в виде антонимической пары:
 safety 'безопасность’ (например, person X is safe 'человек X в безо­
пасности’)
я нечто знаю о человеке X
из-за этого я могу думать:
«с Х-м не произойдет ничего плохого»
«это хорошо для Х-а»

danger 'опасность’ (например, person X is in danger 'человек X в

опасности’)
я нечто знаю о человеке X
из-за этого я не могу думать:
«с Х-ом не произойдет ничего плохого»
я должен думать:
«нечто плохое произойдет с Х-м»
«это плохо для Х-а».
Английское слово security, так сказать, означает больше чем safety,
потому что оно обещает не только что «ничего плохого не произойдет
(с кем-либо или с чем-либо)», но и что «ничего плохого не МОЖЕТ из-
за [чего-то] произойти [с кем-либо]». Но немецкое слово Sicherheit (в
соответствующем значении Sicherheit2) обещает еще больше, чем
security: с тобой не только не МОЖЕТ произойти ничего плохого, если
у тебя есть эта «Sicherheit», но ты можешь быть УВЕРЕННЫМ, что
ничего плохого не произойдет:
security (например security screen ’защитный экран’, security lock 'секрет­
ный замок’)
люди могут знать нечто об Х-е
из-за этого люди могут думать:
«если у человека Y есть предмет X, с этим человеком не
может произойти ничего плохого»
«из-за этого, если у Y-a есть X, это хорошо для Y-a»

SicherheiU¿
человек У знает нечто
из-за этого человек У может не думать:
«я не знаю, что произойдет»
«может быть, со мною случится нечто плохое»
человек У может думать:
«я знаю, что ничего плохого со мною не случится»
это хорошо для человека У.
 Концепт 'Sichevheit2\ как бы соединяющий идеи 'уверенности',
'безопасности' и 'защищенности', часто рассматривается как ключевая
немецкая ценность (ср., например, Syberberg 1995: 122) и как положи­
тельный коррелят концепта 'Angst'. Ключевая роль, которую слово Si-
cherheit играет в немецкой рекламе (включая постоянные вывески и
объявления на магазинах и фирмах), служит некоторым свидетельст­
вом в пользу такого взгляда, так же как и разнообразные языковые .1=
' *1
факты, такие как обилие дериватов и сложных слов, содержащих это
понятие, включая, например, глаголы sichern, skherstellen и sichergeken. 4
II Г
Так, предложение (пример из Langenscheidt 1993):
Wir müssen sicherstellen, dass nicht noch mehr Vogelarten aussterben
'Мы должны обеспечить, чтобы больше ни один вид птиц не вымер',
—означает, что мы должны сделать что-то, чтобы быть уверенными
в том, что ничего плохого не случится. Аналогичным образом слово­
сочетание
Die Tür durch ein doppelten schloss gegen Einbruch sichern
'защитить дверь от взлома с помощью двойного замка’
означает, что если сделать это с дверью, то благодаря этому можно
быть уверенным в том, что ничего плохого с дверью не случится (ни­
кто не будет в состоянии ее взломать). А предложение: 4^
Sie wollte sichergehen und fragte deshalb noch einen Arzt
'Она хотела действовать наверняка, поэтому спросила еще одного
врача’,
— означает, что женщина, о которой идет речь, хотела сделать нечто
такое, благодаря чему она могла бы быть уверена, что с ней не случит­
ся ничего плохого.
Понятие 'Sicherheit’ также связано с особым немецким идеалом
«Geborgenheit» (от geborgen 'укрытый’), то есть нахождение в месте, где
можно чувствовать себя в безопасности и защищенным (то есть, так
сказать, ощущения, что ты находишься там, где ты можешь не чувст­
вовать Angst). Это, в свою очередь, связано со специфическим немец­
ким понятием 'Heimat’—то есть, примерно, 'родина, или родная сто­
рона, рассматриваемая как место, где человек вырос и где он мог чув­
ствовать себя в безопасности’. (Более подробное рассмотрение этого
см. в Wierzbicka 1995 и in press.)
Немецко-английские словари часто переводят слово Geborgenheit
как «safety» или «security», но в действительности понятие ’Geborgen­
heit’ совершенно уникально и для него нет специального слова в анг-

г> —
лийском языке. Грубо говоря, оно обозначает чувство экзистенциаль­
ной защищенности (подобно тому как Angst служит для обозначения
экзистенциальной незащищенности); и оно не может быть использо­
вано по отношению к таким бытовым предметам, как, например,
'безопасные булавки’ или 'ремни безопасности’. С другой стороны,
оно прекрасно подходит для разговора о более или менее мифологи­
зированной родной стране, то есть Heimat.
Как часто указывается в обширной литературе, посвященной ’Hei­
mat’, само слово Heimat предполагает что-то вроде потерянного рая,
единственного места, где можно было ощущать «Geborgenheit» и быть
свободным от «Angst». Если Angst, как это формулировал Хайдеггер,
представляет состояние nicht-zuhause-sein ('нахождение вне дома’),
Heimat представляет метафорическое (и метафизическое) «Zuhause»,
т. е. 'дом’. Процитируем Нусса (Nuss 1993: 178):
Durch solche Traumbilder entsteht für den Deutschen eine Stätte der
Geborgenheit, in der man, wie im Schoße der Familie, den Wechselfällen
und Gefahren des Lebens nicht mehr ausgesetzt ist. Das Schlimmste, was
einem Deutschen Daher passieren kann, ist, seine Heimat zu verlieren.
Dann hat er den Eindruck, seiner Seele beraubt zu werden.
Через такие мечтательные образы у немцев возникает состояние
«Geborgenheit», в котором, как в кругу семьи, не страшны превратно­
сти судьбы и жизненные опасности. Самое плохое, что может случить­
ся с немцем,—это потерять свою Heimat. Тогда у него возникает ощу­
щение, что ограбили его душу.
Таким образом, концепт 'Angst’ не только лингво- и культуроспе­
цифичен, но вдобавок он занимает важное место в целой сети лингво-
и культуроспецифичных концептов и тесно связан с другими незави­
симым образом выявляемыми культурными установками и культурными
ценностями. Наряду с Sicherheit, эти ценности включают Ordnung.

15. Уверенность и Ordnung

В дополнение к основным словарным эквивалентам английских
слов certain ’уверенный’ и certavnty 'уверенность’ (gewiß и Gewißheit, sicher\
и Sicherheitt), в немецком есть еще четыре «особых», широко употребляе­
мых в разговорной речи слова, предполагающих уверенность: bestimmt, ge­
nau, klar и Bescheid. Чрезвычайно высокая частотность этих слов в повсе­
дневной речи как будто подтверждает особую значимость «уверенности»
в немецкой культуре. Я кратко одно за другим рассмотрю эти слова.
 Bescheid — общеупотребительное разговорное слово, которое, одна­
ко, не имеет эквивалентов в других европейских языках. Согласно
словарю Дудена (Duden 1980), существительное Bescheid происходит
от глагола bescheiden, как он используется в «Amtsprache» (официально­
деловом языке) и значение которого определяется как «jemandem
behördlichersiets eine Entscheidung über etwas mitteilen» ('сообщить ко­
му-либо о решении, принятом властями’). Однако при использовании
в разговорной речи Bescheid просто указывает на желаемое состояние
«достоверного» знания о том, как кто-либо поступит в некоторой дан­
ной ситуации. Langenscheidt (1993) толкует это понятие как «eine er­
wartete Information über etwas» ('ожидаемая информация относитель­
но чего-либо’) и иллюстрирует его при помощи следующих примеров:
Sag mir bitte Bescheid ob du zu meiner Party kommen kannst!
Скажи мне, Bescheid, придешь ли ты ко мне на вечеринку.
Официально-деловое значение слова Bescheid дает ключ к по­
ниманию его повседневного значения. Официальный смысл слова
подразумевает, что, для того чтобы знать, что мне надлежит делать,
мне необходимо «достоверно» знать нечто и что я могу знать это,
только если какой-либо официальный орган сообщит мне, что этот
орган постановил. В своем повседневном употреблении слова Bescheid
имеет, хотя и в ослабленном виде, но очевидным образом связанное с
этим значение:
я хочу «достоверно» знать нечто
когда я узнаю это, я буду знать, что мне надо делать
я могу знать это, если кто-нибудь еще скажет мне об этом.

Наречие bestimmt (омофоничное с причастием прошедшего времени

от глагола bestimmen) описывается Лангеншейдтом (Langenscheidt 1993)
как синоним слова gewiss 'уверенный’/’уверенно’ и получает два толко­
вания: 1. «используется для указания на то, что некто считает нечто
весьма вероятным», и 2. «без сомнения, с абсолютной достоверно­
стью». Д ля иллюстрации приводятся следующие предложения:
Du wirst bestimmt Erfolg haben bei deiner Arbeit!
'Ты непременно добьешься успеха в своей работе’
Weiss du das bestimmt?
'Ты это знаеш ь точно?’.
В этом словаре отмечено также общеупотребительное повседнев­
ное сочетание ganz bestimmt 'совершенно точно’ ('наверняка’). Прекрас-
ный пример использования этого словосочетания в соединении со
словом geborgen 'эмоционально и экзистенциально защищенный’, т. е.
с отсылкой к идеалу Geborgenheit, предоставляет следующий афоризм
лютеранского пастора и героя сопротивления Дитриха Бонхёффера
(цитируется по Claessen 1995: 38):
Von guten machten wunderbar geborgen erwarten wir gehört, was
kommen mag. Gott ist mit uns am Abend und am Morgen und ganz be­
stimmt an jedem neuen Tag.
Чудесным образом защищенные (geborgen) Благими Силами, мы
спокойно ждем, что может произойти. Бог с нами вечером и утром. И,
уж конечно (ganzbestimmt), каждый новый день.
Genau — в своем основном смысле является эквивалентом англий­
ского слова precise ’точный’. Но оно также часто используется в другом
значении, как в предложении (из Langenscheidt 1993):
Wisst ihr schon Genaues über den Unfall?
'Вы знаете что-нибудь определенное о несчастном случае?’.
Langenscheidt (1993) выделяет также ряд других значений, вклю­
чая значение, иллюстрируемое следующим словосочетанием: «sich ge­
nau etwas merken», которое толкуется как «bewußt und konzentriert»,
'сознательно и полностью сосредоточенно’. Словарь также отмечает
общеупотребительное разговорное восклицание Genau!, используе­
мое, «чтобы подтвердить, ответить на вопрос положительно» или
«подтвердить предположение». Общим для этих двух употреблений
(помимо значения точно’) является нечто вроде соединения смыслов
’хорошо’ и ’уверенно’. «Эмфатическое подтверждение» выражает не­
что вроде 'хорошо, конечно’, а «сосредоточенное, сознательное, кон­
центрированное наблюдение» позволяет человеку получить «хорошее
и достоверное» знание. В обоих случаях ясно ощущается наличие
представления об 'уверенности’.
Слово klar означает, прежде всего, 'ясно’, но оно также развило зна­
чения, связывающие его с уверенностью. Langenscheidt (1993) в явном
виде выделяет эту связь, когда толкует разговорное выражение
(Ma)klar! как «selbstverständlich, sicher» ('само собой разумеется, конеч­
но’), а также толкуя выражение «über etwas klar/im klaren sein» ('ясно
представлять что-либо’) как «etwas genau wissen und deshalb sicher dar­
über urteilen können» ('точно знать нечто и поэтому быть в состоянии
достоверно судить об этом’). На самом деле, даже общеупотребитель­
ное разговорное выражение Alles klar! (букв, 'все ясно’) предполагает
не только, что 'теперь я знаю’ или 'теперь я понимаю’ (что вы имеете
в виду, или что вы знаете), но также, и даже в первую очередь, что 'те­
перь у меня нет сомнений’, то есть 'теперь я уверен, что я знаю все,
что мне необходимо знать’.
Таким образом, в немецком языке есть целый ряд лингво­
специфичных разговорных клише, которые, по-видимому, отражают
особую заинтересованность в 'уверенности' и особую значимость, ко­
торая ей придается.
Часто говорят, что немецкая культура характеризуется «Vorschrifts­
und Ordnimgethos» (Hentig 1996: 59), то есть система ее этических
представлений основана на предписаниях и понятии 'порядка’, и со­
блазнительно считать вместе с Нуссом (Nuss 1993) и другими, что оче­
видное немецкое пристрастие к правилам и строгому порядку связано
с тем, как ценится «уверенность». Многочисленные предписания и за­
прещения, характерные (по мнению большинства наблюдателей) для
немецкой жизни, могут рассматриваться как надежная основа, умень­
шающая жизненную неопределенность и, как можно надеяться, со­
путствующий ей Angst. Как это формулирует Нусс (Nuss 1993: 195):
Im täglichen Leben wird deutlich, welch unaufhörlichen Kampf die Deut­
schen unbewußt führen, um ihre latenten Ängste abzubauen. Materiell wie
psychisch haben sie das Bedürfnis, in einem sicheren Rahmen zu leben.
В повседневной жизни становится ясно, какую непрестанную борь­
бу бессознательно ведут немцы, чтобы уменьшить свои тайные страхи
(Ängste). У них есть и материальная, и психологическая потребность
жить в рамках защищенности/уверенности.
Эти представления, несомненно, согласуются с повсеместно встре­
чающимися знаками Verboten ('запрещено') (см. Wierzbicka, forthcom­
ing), которые могут быть в самом деле связаны с культурной значимо­
стью Sicherheit ('уверенность/защищенность'), так же как и с централь-
ной ценностью Ordnung ('порядок'). Еще раз процитируем Нусса (Nuss
1993: 123):
Für Deutsche ist unerläßlich, Ordnung zu haben und in einer Welt zu
leben in der Ordnung herrscht, ln der Tat ist nur die Ordnung imstande,
den inneren Frieden zu sichern. Damit der Kopf ordentlich funktionieren
und die Seele sich frei fühlen kann, muß der Körper in einem geordneten
Rahmen leben. Der Deutsche kann es nicht ausstehen, wenn er sich nicht,
«zurechtfindet» — in seinen Sachen wie in seinen Gedanken, im Beruf wie
in seinem Gefühlsleben. Er liebt klare Verhältnisse. Er möchte wissen, wo­
ran er ist und wie es weitergehen soll. Er ist ein Gewohnheitstier und möchte
alles genau geregelt sehen. Das Unbekannte belastet, ja erschreckt ihn. Er hat
das Bedürfhiss, das Terrain, auf dem er sich bewegt, zu erforschen und abzu­
stecken. Wenn das einmal geschehen ist, fühlt er sich in Sicherheit.
Для немцев необходимо иметь Ordnung ('порядок’) и жить в мире,
где царит Ordnung. На самом деле, только Ordnung в состоянии обеспе­
чить им внутренний покой. Для того чтобы голова могла нормально
функционировать, а на душе могло быть спокойно, необходимо жить
в упорядоченных рамках. Для немца невыносимо, если он не может
«разобраться» — как в своих делах, так и в мыслях, как в профессио­
нальной сфере, так и в чувствах. Он любит ясные отношения. Он хо­
чет знать, где он находится и как он должен действовать. Он является
порождением привычки и хочет видеть все подчиняющимся прави­
лам. Неизвестность угнетает, даже пугает его. У него есть потребность
исследовать и разграничить район, в котором он передвигается. Если это
удается, он чувствует себя в безопасности/защищенным/уверенным.

16. Заключение
Страх считается одной из основных человеческих эмоций—эмо­
цией, обусловленной биологической природой человека, а не куль­
турой (см., например, Kemper 1987, Plutchik 1994). Но в немецкой ин­
теллектуальной традиции, а также в господствующей немецкой
«наивной» психологии в качестве «первозданного» чувства (Urgefühl)
часто рассматривается не страх (или, по-немецки, Furcht), а нечто та­
кое, что немцы называют «Angst» и для чего в английском языке и в
большинстве других европейских языков нет эквивалента.
В этой статье я попыталась показать, что концепт 'Angst’, обна­
руживаемый в немецкой психологии, философии и теологии, укоре­
нен в повседневной речи и что он действительно близок концепту
'Angst', которым ежедневно оперируют обычные носители немецкого
языка. Я также попыталась проследить происхождение специфиче­
ского немецкого концепта 'Angst' в духовном, культурном и языковом
наследии Мартина Лютера.
Исследовав использование слова Angst самим Лютером и типы кон­
текста, в которых это слово встречается в религиозных сочинениях
Лютера, я предположила, что, возможно, существует связь между тео­
логией Лютера и возникновением нового понятия 'Angst' — понятия,
отличающегося от того, что вкладывалось в слово Angst в XVII веке,
но, быть может, предполагавшегося в тех контекстах, в каких это сло­
во имеет тенденцию появляться в многотомных и весьма влиятель­
ных сочинениях Лютера.
 На более общем уровне я попыталась показать, что концепт 'Angst*
создан культурой и что границы между «различными эмоциями», та­
кими как «Angst», «тревога» и «страх», связаны с позицией наблюдате­
л я — коллективного наблюдателя — и определяются прежде всего
конкретным язы ком . Это не значит, что границы между «различными
эмоциями» не являю тся реальными: они реальны, но они навязы ва­
ются нам различны м и когнитивными сценариями, с которыми связа­
но рассматриваемое слово, а сами когнитивные сценарии созданы не
универсальной человеческой биологией, а культурой, которая в свою
очередь сформирована историей, религией и образом жизни.
П реж де всего я пыталась показать, что при изучении семантиче­
ской системы язы ка точными методами и в строгих методологических
рамках мы можем обнаружить и документально подтвердить н аличие
культурного основан ия у эм оц и й — даже самых неуловимых и н еп о­
стижимых, таки х как Angst.

Л И Т Е Р А Т У Р А

Althaus Paul. 1966 [1963] The theology of Martin Luther. Translated by Robert
C. Schultz. Philadelphia: Fortress Press.
Australian Lutheran Hymn Book. 1961. Adelaide: The Lutheran Publishing Co.
Bark Adolf. 1965. Geschichte der Deutschen Sprache. Heidelberg. Quelle and Meyer
Benecke, Georg Friedrich. 1854 see Müller, Wilhelm, 1963.
Biser Eugen 1986. Überwindung der Lebensangst. Wege zu einem befreienden Got­
tesbild. Erlösung von existentiellen Grundängsten. fOvercoming the angst of life. Ways
to a liberating image of God'). Don Bosco Verlag.
Blum Siegfried, T. Frings, H. Gölz, S. Habermann, E. Karg-GastersUidt, G. Müller,
E. Ulbricht and G. Wolfram (eds). 1968. Althochdeutsch Wörterbuch. Berlin: Akademie
Verlag.
Bradbury Malcolm. 1975. The History Man. London: Arrow Books.
Chambers W. Walker and John R. Wilkie. 1970. A Short History of the German Lan­
guage. London: Methuen.
Clajus Johannes. 1578. Grammatica Germanicae linguae ex bibliis Lutheri Germani-
cis et aliis eins libris collecta. Leipzig.
Claessen Ina Elizabeth. 1995. «Vater unser, gib mir meine täglische pflege...» ln
Pausch and Pausch, eds., pp. 32—38.
Dallnez Roland. 1974. L'angoisse de Luther. Paris: T6qui.
Das Neue Testament. Nach der Übersetzung Martin Luther. 1964. Stuttgart: Würt-
tembergische Bibelanstatt.
 DelumeauJ. 1978. La peur au Occident (XlVe—XVlie siècles). Une cité assiégée,
Paris: Libraire Arthètne; Fayard. (German translation by Monika Hübner. Angst im
Abendland. Die Geschichte Kollektiver Ängste in Europe des 14. bis 18. Jabibunderts.)
DelumeauJ. 1990. Sin and lèar. The emergence of a Western guilt culture, 13th— 18th
Centuries. Translated by Eric Nicholson. New York: St. Mai tin's Press.
Die Bibel: die gute Nachricht in heutigem Deutsch.
DietzP. 1870. Wörterbuch zu Dr. Martin Luther Deutschen Schriften. Leipzig.
Drnsdnwski Günther (ed.) 1981. Duden Pas große Wörterbuch der deutschen Sprache.
6 volumes Mannheim-Leipzig-Wien-Zürich: Dudenverlag.
Drosdomki Günther (ed.) 1993. Duden Pas grope Wörterbuch der deutschen Spra­
che. 8 volumes Mannheim-Leipzig-Wien-Zürich: Dudenverlag.
Duden 1972, see Müller et al. (eds).
Duden 1981, 1993, see Drosdowski, ed.
Erikson Erik. E. 1958. Young Man Luther. A study in Psychoanalysis and History.
London: Faber and Faber
Flügel. 1845. Complete Dictionary of the German and English Language. 3rd edi­
tion. London: Whittaker & Co., DuJnu & Co., and D, Nutt.
Frisch Max. 1969. Homo Faber. Hamburg: Roholt.
Fromm Erich. 1980a [1941] The Fear of Freedom. London: Routledge and Kegan
Paul.
Fromm Erich. 1980b. Gesamtausgabe (Collected works). Vol. 1. Stuttgart: Deutsche
Verlags-Anstalt.
Fromm Erich. 19—. Gesamtausgabe. Vol. 1. «Analytische Sozial psychologie.» Anstalt
Deutsche Verlags.
GENT, 1979. Greek-English New Testament. Stuttgart: Deutsche Bibelgesellschaft.
GW 1966. Goethe Wörterbuch. Stuttgart / Berlin / Köln / Mainz: W. Kohlhammer
Verlag.
GrimmJacob. 1822. «Vorrede» to Deutschen Grammatik. 2nd edition. Göttingen.
Grimm Jacob and Wilhelm Grimm. 1854. Deutsches Wörterbuch. Leipzig: Verlag von
S. Hirzel.
Hahnemann Christina. 1995. Gespräche mit Gott — bitten, danken. In: A. Pansch,
J. Pansch, (eds.). 58—64.
Harder Arne. 1995. «Ich bin kein Atheist— ich bin noch auf der Suche». In:
A. Pansch, J. Pansch (eds.) 64—70.
Harrap, 1963. set Jones, Trevor (ed.). 1963.
Hofstede Gert. 1980. Culture's consequences. London: Sage.
Heidegger Martin. 1953. (1926) Sein und Zeit. (7th Auflege.) Tübingen: Niemeyer.
Heidegger Martin. 1962 (1926) Being and Time. Translated by John Macquarrie and
Edward Robinson. London: SCM Press.
Heller Eva. 1994. Der Mann der's wei t ist. Berlin: Knaur.
 Heutig Hartmut von. 1996. Pllicht und Neigung. In: Hartmut von Heutig, ed.
Deutschland in Kleinen Geschichten. München: Deutscher Teschenbuch Verlag. 59—62.
Hofstede Geert. 1980. Culture's consequences. London: Sage.
Jaeger Ham. 1971. Heidegger und die Sprache. Bern Sc München's: Francke Verlag.
Jones Trevor (ed.) 1963. German English Dictionary. London: Harrap.
Keller II. E. 1978. The (¿erman Language. London/Boston: Faber.
Kemper T. D. 1987. «How many emotions are there? Wedding the social and the
autonomic components.» American Journal of Sociology 93: 263—289.
Kierkegaard Soren. 1980. The concept of Anxiety. Translated by Reidar Thornte and
Albert B. Anderson. New Jersey: Princeton University Press.
La Bible. 1988. Traduction oecuménique de la Bible. Paris: Alliance Biblique Uni­
verselle— Le Cerf.
Langenscheidt's Grosswörterbuch Deutsch et Frenchsprache (1993). Berlin: Lan­
genscheidt.
Langenscheidt's Wörterbuch (1983). Berlin: Langenscheidt.
Luther Martin. «Tischreden» in D. Martin Luthers Werke 1972. Vol. 2. Weimar /
Graz: Hennann Böhlaus / Akademische Druckund Verlagsanstalt.
Luther Martin. «Die Deutsebe Bibel» in D, Martin Luthers Werke. 1972. Vol. 10.
Weimar/Graz: Hermann Böhlaus / Akademische Druck und Veriagsanstalt.
Luther NT, 1964. Pas Neue Testament. Nach der Übersetzung Martin Luthers,
Stuttgart: Württembergische Bibelanstalt.
Masson Jeffrey and Susan McCarthy. 1996. When Elephants weep. London: Vintage.
Melanchton Philip, 1939. «Epistolarum Lib. X. 1546» in C. G. Bretschneider (ed.).
Corpus Reformatorum. reprinted 1963. Frankfurt am Main: Minerva.
Masse Walter M. 1955. A Theological German Vocabulary. German theological key
words illustrated in quotations from Martin Luther's Bible and the Revised Standard
Edition. New York: The Macmillan Co.
Müller Wilhelm (ed.). 1963. Mittelhochdeutsches Wörterbuch mit Benutzung des
Nachlasses von Georg Friedrich Benecke. Hildesheim: Georg Olms.
Müller Wolfgang et al. (eds.). 1972. Duden Sinn- und sachverwandte Wörter und
Wendungen. Mannheim/Wien/Zürich: Dudenverlag
NEB 1970. New English Bible: The New Testament. Second Edition. Cambridge:
Oxford University Press and Cambridge University Press.
NGÜ(L) 1989. Das Evangelium nach Lukas. Neue Genfer Überseitzung. Genf.
Center Bibeigesellschaft.
NGÜ(M) 1989. Das Evangelium nach Matthäus. Neue Genfer Ü bersetzung. Genf:
Genfer Bibelgesellschaft.
NKJV 1982 Holy Bible: New King James Version. Canberra: Bible Society.
NTL 1985. Novum Testamentum Latine. Stuttgart: Deutsche Bibel Gesellschaft.
Nolllngtid. 1993. Der Hahn ist tot. Zürich: Diogenes.
 Nuss Bernard. 1993. Das F aust S y n d ro m . Ein V ersu c h ü b e r d ie M e n talität d e r Deu­
tschen. B onn: ßoovier.
Obennan Heilko A . 198'! L u th e r: M ensch zw ischen G o tt u n d T e u fe l. B erlin: Severin
a n d S ied ler
Pansch A. and J. Pansch (eds.). 1995. Kraft in den Schwachen. Mainz: Matthias-Grü-
newald.
Polack W. G. 1942. The Handbook to the Lutheran Hymnal. Saint Louis / Missouri:
Concordia Publishing House.
Plutchik Robert. 1994. The Psychology and Biology o f Emotion. New York: Harper
Collins College Publishers.
RatingerJoseph. 1968. Einführung in des C hristentum . München: Kösel.
Rössler Dietrich. 1979. Vergewisserung: 22 Beispiele christlichger Rede Stuttgart /
Berlin: Kreuz Verlag.
Ruoff Arno, (ed) 1981. Häufigkeitswörterbuch gesprochener Sprache Tübingen:
Max Niemeyer Verlag.
Schwanitz Dietrich. 1993. Der Campus. Frankfurt: Eichhorn.
SchutzJürgen, ed. 1995. Angst: Urgefühl. ('Angst: a primeval feeling’.) München: dtv
(Deutscher Teschenbuch Verlag).
Stern Gustaf. 1965. M eaning and change o f m eaning with special reference to the
English language. Bloomington. Indiana University Press.
Syberberg Hans Jurgen. 1995. «Germany's heart: T h e m odern Taboo». In: P. Gardels,
ed. At century's End Ch eat Minds reflect on o u r times. La Jolla: ALT1 Publishing, pp.
114— 124.
Tillich Paul. 1957. Systematic Theology. Vol. If. Existence and T h e Christ. Chicago:
University of Chicago Press.
von Klappenbach, Ruth and Wolfgang Steinitz. 1964. W örterbuch d e r Deutschen Ge­
genwartssprache. Akademie-Verlag. Berlin.
Wierzbicka Anna. 1995. Lexicon as a key to history, cu ltu re an d society. «Homeland»
and «Fatherland» in G erm an, Polish and Russian. In René Dirven and folian Vanparys
(eds.) C urrent approaches to the lexicon. (A selection of p ap ers presen ted at the 18th
LAUD Symposium, Duisburg, March 1993) Frankfurt: Petei Lang Verlag. pp. 103— 155.
Wierzbicka Anna, in press. U nd erstan d in g C ultures th ro u g h th e ir Keywords. New
York: O xford University Press.
Wierzbicka Anna, forthcom ing. «Germ an C ultural Scripts: Public signs as a key to so­
cial attitudes and cultural values».
Семантика междометия

Пнин по-русски вздохнул («ох-ох-ох»)...

(Nabokov 1956: 12)

1. В в е д е н и е

1.1. Междометия: phÿsis и thésis ('природа’ и 'конвенция')

Сергей Карцевский (Karcevski 1968: 196) начинает свое пионер­
ское 'Введение в изучение междометий’ следующей цитатой из Алек­
сандра Дюма:
Alla! — s’écria-t-il en portugais.
'A-a-a! — воскликнул он по-португальски’.
Карцевский отмечает, что эта фраза, независимо от намерений ав­
тора, кажется нам забавной, и приписывает этот эффект тому факту,
что «мы ни на минуту не сомневаемся, что речь идет о ’естественном’
языке, который нет необходимости учить». Но на самом деле, указы­
вает Карцевский, «чтобы иметь основания так рассуждать, следовало
бы сначала предпринять систематическое изучение употребления вос­
клицательных слов в самых различных местах нашей планеты».
Наличие потребности в таком систематическом изучении, конечно,
нельзя отрицать. Но даже и без таких исследований мы знаем —как
очень хорошо знал и Карцевский,—что междометия значительно раз­
личаются от языка к языку. Собственно говоря, далеко не будучи уни­
версальными и 'естественными’ знаками, которые нет необходимости
учить, наречия часто оказываются среди наиболее характерных осо­
бенностей отдельных культур. Ростен (Rosten 1968: 26) делает это ут­
верждение относительно междометия языка идиш пи, которое, как он
говорит, «представляет собою самое частотное (помимо 'оу’ [другое
междометие] и артиклей) слово в речи тех, кто говорит на идиш». По
словам Ростена, «Mt как междометие настолько характерно для идиш,
что оно стало тем словом, по которому опознают еврея. Собственно
говоря, оно иногда именно так и используется, т. е. вместо того, что­
бы спросить: 'Вы еврей?’,— можно спросить: 'Nu?’ (В ответ, вероятно,
прозвучит: ’Nu-nu’)».
 Это дает основания полагать, что междометия в значительной мере
базируются на культуроспецифичных конвенциях, а не на универ­
сальных 'законах природы’, или что, по крайней мере, имеет место ка­
кая-то смесь того и другого.
В своей замечательной «Книге тела» Клер Райнер пишет:
Запахи перемещаются в воздухе и попадают в ваш нос, когда вы дышите.
...Ваш мозг думает о запахе. ...Если это дурной запах, ваш мозг заставляет ваш
нос отвернуться от него. Он велит вам сморщить нос или прикрыть его рукою.
Иногда он принуждает вас попытаться сдуть прочь воздух, содержащий дурной
запах. Вот почему люди говорят дурным запахам: «Фу!» ('Pooh!') Это своего рода
сдувающее слово (Rayner 1978:21).
Это звучит вполне убедительно, но никак не отменяет того факта,
что носители других языков, а не английского не говорят Pooh!, стал­
киваясь с дурным запахом, хотя могут говорить что-либо подобное.
Например, по-немецки говорят Pfui!, а по-польски— Fu! (см. ниже,
раздел 2). Очевидно, что здесь есть определенное сходство, но есть и
различие. Вообще говоря, междометия в разных языках часто обнару­
живают замечательное сходство, но это сходство непредсказуемо, и
его следует учить в той же мере, как и различия. Часто же вообще нет
никакого сходства. Например, английские междометия gee и wow не
имеют эквивалентов или квазиэквивалентов в польском языке (моем
родном языке), и у польского иммигранта в англоговорящей стране
нет способа угадать, что же они означают и как их следует употреб­
лять. С другой стороны, английские междометия ha и ow имеют-таки
аналоги в польском языке (как по форме, так и по значению). Но
польские иммигранты не в состоянии этого предсказать, и им прихо­
дится учить такие междометия в той же мере, как они должны учить
gee и wow.
Как правило, в словарях признается этот непредсказуемый и кон­
венциональный характер междометий, так что они (или часть из них)
включаются в словари и делается попытка дать им толкование. Но
предлагаемые в словарях толкования не относятся к тому типу толко­
ваний, который мог бы быть кому-то полезен для того, чтобы нау­
читься, как их употреблять. Например, если в LDOTEL (1984) гово­
рится, что в английском языке wow 'используется для выражения
сильного чувства (например, удовольствия или удивления)’ и что gee
'используется для того, чтобы выразить удивление или энтузиазм’, то
это не дает читателю никакого ключа к ответу на вопрос о том, как
указанные два междометия отличаются друг от друга по своему упот­
реблению (и в чем, например, разница между gee удивления и wow
удивления). Аналогичным образом, когда в нем говорится, что ah 'ис­
пользуется для того, чтобы выразить наслаждение, облегчение, сожа­
ление или презрение’, и что phew 'используется для того, чтобы выра­
зить облегчение, изумление или изнеможение’, то при этом не дается
никакого указания касательно различия между ah облегчения и phew
облегчения. Кроме того, никакие толкования типа тех, которые дают­
ся в LDOTEL (или в других обычных словарях), не дают читателю ин­
струкций касательно того, в каких ситуациях wnh, gee, ah или phew бы­
ли бы неуместны. А притом нет способа, посредством которого изу­
чающий язык мог бы догадаться об этом сам, без специального обуче­
ния или без длительного погружения в англоговорящую языковую
сред^.
Но если междометия не принадлежат какому-либо 'естественному
языку’ и их следует учить, то почему же они звучат комично, если пе­
редаются в форме прямой речи?
Первое замечание, которое следует сделать по этому поводу, состо­
ит в том, что прямую речь вообще довольно трудно передавать в об­
рамлении ’X сказал на языке L’. По-видимому, несколько странно ска­
зать (или написать) следующее:
??Good morning—she said in Russian 'Good morning [Доброе утро],—
сказала она по-русски’.
??How nice to see you — she said in French ’«Приятно вас видеть»,—
сказала она по-французски’.
?It is getting late — she whispered lo him in German '«Становится
поздно»,— прошептала она ему по-немецки’.
?Who is this? — he asked her in Italian '«Кто это?»—спросил он ее по-
итальянски’.
Причина этого несколько странного эффекта состоит в том, что
(как я предположила в Wierzbicka 1974) прямая речь представляет со­
бою нечто вроде театрального представления; адресату речи предла­
гается вообразить, что 'репортер' имитирует высказывание первона­
чального говорящего и поэтому он одновременно передает, что и как
сказано. С другой стороны, словосочетание 'на языке L' указывает на
то, что в передаваемой речи h v i ó отделяется от тк, и на то, что пере­
дается содержание, но не способ выражения.
Тем не менее кажется очевидным, что некоторые типы высказыва­
ний более уместны в рассматриваемой разновидности передачи чу­
жой речи, нежели другие. В частности, восклицания, включающие
сложные выражения, такие как Good, heavem! 'Боже мой! (букв.—Доб-
 рые небеса!)’, несколько более уместны в указанном контексте, нежели
первообразные (нечленимые) междометия, такие как Oopst, Ouch! или
Wowf; лексически продуктивные восклицания, такие как How nice.l 'Как
мило!’ или Whnt а июптп! 'Ну и женщина!’, звучат несколько более умест­
но, нежели лексически ограниченные восклицания, такие, как Good
heavens!; а полнокровные вопросы или повествовательные предложения
звучат уместнее, нежели восклицания любого рода. Например, инфор­
манты склонны принять следующую градацию степеней приемлемости:
?It is time to go — she said in Russian 'It is time to go [Пора идти],—
сказала она по-русски’.
??What а woman! — she said in Russian ’What a woman! [Ну и женщи­
на!]—сказала она по-русски’.
???Good heavens! — she said in Russian 'Good heavens! [Боже мой!] —
сказала она по-русски’.
????Wow! — she said in Russian 'Wow! — сказала она по-русски’.
Выше было высказано предположение относительно того, по ка­
кой причине любое сочетание прямой речи с указанием на перевод
оказывается несколько странным. Причина того, что первообразные
междометия звучат особенно странно в подобных условиях, имеет от­
ношение к их особой семантической структуре. Прямая речь предпо­
лагает, что передается не только содержание (что) исходного выска­
зывания, но и как. Словосочетание 'на языке L’ указывает на то, что в
данном конкретном случае как указывает не на реальные слова, а, по-
видимому, на иллокутивную силу исходного высказывания. Но, воз­
можно, первообразные междометия не имеют никакой иллокутивной
силы, которая могла бы быть отделена от их реальной формы.
Хайман (Haiman 1989: 156) указывает на глубинное семантическое
различие между такими высказываниями, как нижеследующие выска­
зывания (а) и (Ь):
(a) Yuk!*
(b) I feel disgusted 'Я чувствую отвращение’,—
и (подтверждая мой собственный анализ в Wierzbicka 1973) связывает
первый тип с бюлеровской (Biihler 1933) Ausdrucksfunktion (экспрессив­
ной функцией языка), а второй — с бюлеровской Darstellungsfunktion
(символической, или репрезентационной, функцией языка). Сущность
указанного разграничения, возможно, могла бы быть представлена
примерно следующим образом1:

Междометие, выражающее отвращение.—Прим, перев.

 Yuk!
я чувствую отвращение
I feel disgusted!
я говорю: я чувствую отвращение
я говорю это, потому что я хочу сказать, что я чувствую.
Аналогичным образом:
Ow! (или: Ouch!)
я чувствую боль
I feel pain 'я чувствую боль’
я говорю: я чувствую боль
я говорю это, потому что я хочу сказать, что я чувствую.
Если эти формулы в основном верны (если речь идет об этих двух
типах высказываний), первообразные междометия вообще не имеют
иллокутивной силы, поскольку они не включают ни компонента ’я го­
ворю...’, ни иллокутивной цели (компонента ’я говорю это, потому
что...’). Тем не менее у них есть значение. Не имея никаких иллоку­
тивных компонентов (никаких компонентов в обрамлении 'я гово­
рю...’), они не являются речевыми актами. Скорее, они представляют
собою то, что можно было бы назвать звуковыми жестами (ср.
Goffman 1981).
Но они не являются ни универсальными, ни лишенными смысла.
Напротив, они являются лингвоспецифичными и обладают смыслом.
Кроме того, мы не обязаны довольствоваться туманным намеком на
то, каким могло бы быть значение конкретного междометия, как это
обычно делается в словарях, например: 'wow—междометие, исполь­
зуемое для выражения сильного чувства (например, удовольствия или
удивления)’, или 'oops—междометие, используемое для выражения
мягкого извинения, особенно за свою неосторожность’, или 'ah—меж­
дометие, используемое для выражения удивления, торжества, на­
смешки или забавного открытия’ (LDOTEL 1984). У них есть семанти­
ческий инвариант, и этот инвариант можно обнаружить и сформули­
ровать таким образом, чтобы точно описать сферу их употребления.
Это можно сделать, не полагаясь на лингвоспецифичные выражения,
такие как 'disgust’ ['отвращение’] (для умА), ’impressed’ ['впечатлен­
ный’] (для wow) или 'pain’ ['боль’] (для ouch), которые сами нуждаются
в толковании, если их потребуется осмысленным образом сопоставить
с выражениями для обозначения эмоций, имеющимися в других язы­
ках, и которые в любом случае не соответствуют в точности значению
 каких бы то ни было междометий. Мы можем охватить тончайшие от­
тенки значения, закодированные в междометиях, полагаясь исключи­
тельно на универсальные или почти универсальные концепты, такие
как 'хороший' и 'плохой', 'делать’ и 'происходить', ’хотеть’, 'знать',
’сказать’ или ’думать’ (ср. Wierzbicka 1972, 1980, 1985, 1987 и 1988)2.
Например, английские междометия oops и wow можно истолковать
следующим образом (ср. Goffman 1981: 102 и 108):
oops!
я сейчас знаю3:
я сделал нечто плохое
из-за этого произошло нечто плохое
я не хотел этого (чтобы это случилось)
я бы не хотел, чтобы кто-то подумал, что это очень плохо
(из-за этого я нечто чувствую)
wow!
я сейчас нечто знаю
я бы не подумал, что буду знать это
я думаю: это очень хорошо4
(я бы не подумал, что так может быть)
из-за этого я нечто чувствую.

1.2. Определение понятия ’междометие’

Междометие можно определить как языковой знак, выражающий

текущее ментальное состояние говорящего, ( 1) который может быть
использован сам по себе, (2 ) выражающий роддающееся определению
значение, (3) не содержащий других знаков (с поддающимся опреде­
лению значением), (4) не являющийся ..омофоничным с некоторой
другой лексической единицей, которая ощущалась бы семантически
связанной с ним, и (5) указывающий на текущее ментальное состоя­
ние или ментальный акт говорящего (например, 'я чувствую...’, 'я хо­
чу...’, 'я думаю...’, ’я знаю...’).
В силу этих критериев такие восклицания, как Good Lord! 'Боже ми­
лостивый!’, Good heavens! ’Боже мой! (букв.— Добрые небеса!)’, Christ!
'Господи! (букв.— Христе!)’ или Hell! 'Черт побери! (букв.—Ад!)’, не яв­
ляются междометиями, тогда как такие восклицания, как gee, wow, oops
или ha,— являются. (Ср. у Гоффмана [Goffman 1981: 99]) определение
того, что он называет «реагирующими криками»: «восклицательные
междометия, не являющиеся полноправными словами».)
 Один из классов знаков, для которых предложенное выше опреде­
ление является несколько проблематичным, включает ономатопоэти­
ческие знаки, такие как hyc (прыжок) или bfc (падение) в польском
языке, предназначенные для того, чтобы изображать действие напо­
ловину иконическим способом, и которые используются в качестве
субститутов для предикатов, например:
Kot hyc! z okna na ziemi^ (Grodziefiska 1970: 16).
'Kot hyc (т. e. прыг)— из окна на землю’;
}ak to slonko ujrzalo,
Так si^ glosno zasmialo,
Так si^ wzieio pod boki,
Az b^c!—z chinury wysokiej.
'Когда солнце это увидело,
То громко рассмеялось
И схватилось за бока,
Аж [упало]—бух!—с высокой тучи’.
Иконические 'изобразительные’ знаки, такие как hyc или Ь$с, пред­
ставляют некоторую проблему потому, что они в каком-то смысле мо­
гут встречаться в составе больших конструкций, и потому, что они
часто бывают омофоничными с нечленимыми знаками, с которыми
они семантически связаны. Например, польское слово hop может быть
использовано либо в качестве изобразительного знака, репрезенти­
рующего прыжок (и подчеркивающего, п отличие от hyc, его верти­
кальное направление) или же как нечленимое высказывание, побуж­
дающее адресата речи прыгнуть. Если мы пожелаем включить побуж­
дающее hop в категорию междометий, то проблему будет представ­
лять его соотношение с изобразительным hop, учитывая предложен­
ное выше условие (4). Однако, если мы снимем данное условие, мы
окажемся более не в состоянии разграничить ’первообразные’ воскли­
цания, такие как wow или gee, и ’вторичные’ восклицания, такие, как
Christ! или Hell! (которые омофоничны с существительными или дру­
гими частями речи и образованы от них).
Возможное разрешение указанной трудности состояло бы в том,
чтобы переформулировать условие (4) таким образом, чтобы допус­
тить омонимию с некоторыми категориями знаков (такими как, на­
пример, изобразительные знаки или частицы), но не с прочими кате­
гориями (такими как существительные, глаголы или прилагатель­
ные). Мы могли бы предложить следующую предварительную форму­
лировку: (4) не являющийся омофоничным с некоторой другой лекси-
 ческой единицей, смысл которой содержался бы в его собственной се­
мантике (т. е. в семантике предполагаемого междометия). Если мы
примем указанную формулировку условия (4), мы должны будем сде­
лать вывод, что такие восклицания, как Christ!, Hell! или Damn! 'Про­
клятье!', могут оказаться или не оказаться междометиями, в зависимо­
сти от того, какова окажется допускающая подтверждение семантиче­
ская формула для конкретного восклицания. Например, если можно
показать, что семантическая формула для восклицания Hell! должна
содержать существительное hell 'ад', то данное восклицание не относи­
лось бы к категории междометий; но если его толкование не должно
содержать существительного hell 'ад’, то оно было бы отнесено к этой
категории. Это не кажется мне неприемлемым решением.

1.3. Типы междометий

Если междометия должны указывать на ментальное состояние или
ментальное действие говорящего, то они могут быть классифицирова­
ны на основе точной природы данного состояния или действия. Та­
ким образом, мы могли бы установить следующие классы междометий:
( 1 ) эмотивные междометия (имеющие в своей семантике компо­
нент 'я нечто чувствую’);
(2 ) волитивные междометия (имеющие в своей семантике компо­
нент 'я чего-то хочу’ и не имеющие компонента 'я нечто чувствую’;
например, английское Sh! или польское Sza! 'веди себя тихо’);
(3) когнитивные междометия (имеющие в своей семантике компо­
нент 'я нечто думаю’ или 'я нечто знаю’ и не имеющие ни эмотивного
компонента 'я нечто чувствую’, ни волитивного компонента 'я чего-то
хочу’; например, английское Aha 'понимаю’).
Конечно, можно предложить и другие классификации междоме­
тий, основанные на других критериях. Однако для целей настоящей
работы полезно именно подразделение междометий на эмотивные,
волитивные и когнитивные, и последующее рассмотрение их будет
существенным образом основываться на данном подразделении. Сле­
дует, однако, отметить, что указанное подразделение не может быть
вполне строго проведено из-за наличия тесных семантических связей
между междометиями различных типов. В частности, часто бывает
так, что у когнитивного междометия есть омофоничное эмотивное
междометие, в каковом случае очевидным образом требуется сопос­
тавление двух значений, обслуживаемых одной и той же формой.
 В целях экономии места в настоящей статье я рассмотрю только
эмотивные междометия5. Рассмотрение некоторых волитивных и ког­
нитивных междометий см. в \Vierzbicka (1991).

2. Эмотивные междометия
2.1. Междометия 'отвращения' ('disgust') и подобных чувств
Хайман (Haiman 1989: 157) называет английское междометие уик
«лингвоспецифичной вербализацией... универсального жеста отвра­
щения (révulsion)». Он подтверждает свое утверждение, что уик пред­
ставляет собою «лингвоспецифичную вербализацию», ссылкою на не­
мецкое междометие pfui и междометие языка дакота хох. Однако, он,
как кажется, считает лингвоспецифичной только форму указанных
междометий. Их значение рассматривается им в плане «универсаль­
ного жеста отвращения (révulsion)».
Но действительно ли универсально это значение? Поскольку эмо­
тивные междометия менее конвенциональны, нежели лексические
обозначения эмоций, то было бы естественно ожидать, что их значе­
ния могут быть менее лингвоспецифичны, нежели значения таких
слов, как английское anxiety 'тревога', немецкое Schadenfreude, польское
tçsknota или русское хандра. Тем не менее, я полагаю, что думать, будто
существует, например, «универсальный жест отвращения»,— это ил­
люзия. Например, в польском языке нет точного эквивалента междо­
метия уик. С другой стороны, в нем есть три других междометия: fu,fe
и tfu,— которые можно связать, говоря в общих чертах, с чем-то вроде
'отвращения' ('disgust'), но которые тем не менее отличаются друг от
друга и отличаются от уик.

2.1.1. Польское /к и английское уик

Польское междометие fu имеет омофоничный аналог в русском
языке [фу\, но значения этих двух fu не тождественны. Карцевский
(Karcevski 1968: 198) толкует русское <fy как междометие, выражаю­
щее «repulsion olfactive», то есть «отталкивающий запах». Это описание
(адекватность которого по отношению к русскому междометию мы
обсудим ниже) до некоторой степени годилось бы для польского меж­
дометия fu, так как вполне вероятно его использование в ситуации,
когда человек внезапно сталкивается с дурным запахом. Однако оно
может употребляться и в других обстоятельствах, как, например, ко­
гда человек видит, как кто-то облизывает чужую тарелку. Можно бы-
ло бы также сказать /м, когда найдешь в холодильнике какую-нибудь
протухшую пищу или когда тебя первый раз угощают улитками. С
другой стороны, нельзя было бы сказать fu, если на твою руку попадет
какая-нибудь отвратительная тварь вроде гусеницы-огневки или осо­
бо противного червяка или же когда ты увидишь, что наступил на
слизняка — в обоих случаях легко можно сказать уик °.
По-видимому, это можно обобщить таким образом: fu произносит­
ся, когда человек сталкивается с 'отвратительным’ ('disgusting’) запа­
хом, 'отвратительной’ пищей или с какой-то 'отвратительной’ мане­
рой принятия пищи, то есть в тех случаях, когда нос или рот прибли­
жаются к чему-то такому, что ощущается ’плохим’, и когда человек
чувствует из-за этого нечто плохое и хочет избежать неприятного
контакта (или близости).
Но, если червь сядет кому-нибудь на нос, этот человек не скажет
fu — вероятно по той причине, что вызванное этим контактом дурное
ощущение лишь случайным образом связано с носом (посадка отвра­
тительного червяка тебе на нос, по-видимому, не отличается от его
посадки тебе на щеку). Междометие fu, по-видимому, ограничено чув­
ствами, которые с необходимостью определяются через нос или рот—
то есть ситуациями, когда нечто 'отвратительное’ ('repulsive’) прино­
сится в нос или рот человека.
Для описания сферы употребления польского fu я бы предложила
(в качестве первого приближения) следующее толкование:
fu (польское)
я сейчас знаю нечто о чем-то в этом месте:
из-за этого я чувствую нечто плохое в моем теле
я чувствую так, как кто-то, кто думает: я не хочу,
чтобы эта вещь попадала в мой нос или в мой рот
я думаю, что другие люди чувствовали бы то же самое.
Компонент 'я думаю, что другие люди чувствуют то же самое’ пред­
назначен для того, чтобы отразить представление говорящего о том,
что в этой ситуации есть нечто 'объективно’ отталкивающее или от­
вратительное. Субкомпонент 'в моем теле’ предназначен для того,
чтобы показать, что данное междометие предполагает физическую ре­
акцию со стороны говорящего, а не, к примеру, моральное, интеллек­
туальное или эстетическое отвращение.
В случае междометия уик прототип также, несомненно, является
физическим. LDOTEL, описывающий уик (уиск) как 'междометие от­
вращения, вероятно—имитация звука рвоты’, вполне возможно, в
этом отношении прав. Тем не менее многие из моих информантов
(особенно молодые) утверждают, что они используют это слово не
только для выражения некоторой физической реакции, но и при на­
личии нематериального раздражителя: например, некоторые студен­
ты говорят, что они бы сказали уик!, когда их преподаватель дает им
задание, которое им очень сильно не нравится. Расхождения между
информантами могут отражать некоторое социолингвистическое
варьирование: использование уик становится более распространен­
ным, и сфера его употребления расширяется. Следующая цитата из
газеты «Australian» (25.10.88: 14) показывает, что — по крайней мере, в
Австралии— уик в своем абстрактном (не связанном с физической ре­
акцией) значении может теперь появляться в письменной речи и да­
же в печати: «FEMINISTS — YUK! As a woman I feel ashamed» [«Феми­
нистки— yuk! Мне стыдно как женщине»] (из письма к редактору, вы­
ражающего реакцию читательницы на новое руководство по исполь­
зованию несексистского языка, к которому призывалось на той же
странице «Sheila-Speak» [«Женские разговоры»])7.
В случае польского fu наличие 'физического компонента’ не подле­
жит сомнению. Например, никогда нельзя было бы сказать [и в каче­
стве реакции на какой-то новый набор директив или же на какую-ли­
бо интеллектуальную задачу вроде университетского задания.
Междометие yuk отличается в указанном отношении от другого
(возможно, более старого) английского междометия, используемого
для выражения отвращения: phew (которое может произноситься с
тем же звуковым составом, что и упомянутое выше phew облегчения, но
которое имеет иной интонационный контур и иногда бывает представле­
но как pee-yew и под.). «Phew отвращения» специальным образом связано с
тем, что Карцевский назвал 'отталкивающим запахом’, и—подобно не­
мецкому pfni, упоминаемому Хайманом,—оно явным образом указывает
на дурной запах. Тем не менее оно воспринимается как семантически
сходное с yuk. Например, в рекламе пакетов для мусора, часто показывае­
мой по австралийскому телевидению, кукушка, выпрыгивающая из часов
и видящая кучу мусора, последовательно произносит phew и уик.
Я бы предложила следующее предварительное толкование:
уик
я сейчас нечто зиаю/представляю себе
я думаю: это плохо
из-за этого я чувствую нечто плохое
я думаю, что другие люди чувствовали бы то же самое
я чувствую так, как кто-то, кто думает:
я не хочу быть в том же месте, что и это.
 2.1.2. Русское фу
Если польское фу сходно с английским phew (phew отвращения) тем,
что оно очевидным образом связано с физическими ощущениями, хо­
тя и не обязательно обонятельными, то оно отличается в указанном
отношении от русского фу, которое, как упоминалось выше, было ис­
толковано Карцевским (Karcevski 1968: 198) как междометие 'отталки­
вающего запаха’, но которое на самом деле может выражать исключи­
тельно ментальную (моральную, эстетическую и т. д.) реакцию.
Рассмотрим, например, следующий отрывок:
...ей хотелось пойти в спальную Верочки, собраться к ней под
одеяло и приласкать ее... Но она отгоняла эти ужасные мысли. Фу!
как ужасно! Как какая-нибудь лесбиянка! Гадость какая! (Суслов 1982:
188).
Можно было бы сказать, что в данном случае у говорящего возни­
кает почти физическое отвращение, но оно вызвано наличием в голо­
ве 'отвратительных’ ('disgusting’) мыслей, а не ощущением 'отврати­
тельных’ запахов или зрелищ. Польское fu никогда не могло бы быть
употреблено в подобном контексте, и не очень вероятно, чтобы таким
образом было употреблено английскоеуик.
На самом деле, русское фу может быть употреблено и в ситуациях,
которые еще дальше удалены от какого бы то ни было физического
отвращения (physical disgust or revulsion).
Академический словарь русского языка (АН СССР 1950—1965) тол­
кует фу как междометие 'презрения, досады, отвращения’, упоминая
отвращение как только одну из возможностей, тогда как Даль (1955)
вообще не упоминает его, толкуя фу как 'междометие презрения, до­
сады’. Примеры, приводимые в этих словарях, указывают на челове­
ческое поведение, оцениваемое как 'глупое’, или на досадные собы­
тия, касающиеся говорящего:
Фу, как вы бестолковы! ...Сейчас же позовите этих нищих! (Ку­
прин, цитируется по АН СССР 1950—1960);
Фу, какое скверное перо!—закричал Шумнов, ударив в досаде им
по столу (Достоевский, цитируется по АН СССР 1950—1960).
Чтобы описать этот нефизический характер русского фу, мы, пожа­
луй, можем его истолковать примерно следующим образом:
фу (русское)
я сейчас нечто знаю/представляю себе
я думаю: это плохо
 из-за этого я чувствую нечто плохое
я думаю, что другие люди чувствовали бы то же самое
я чувствую так, как кто-то, кто думает: я этого не хочу.
Если бы мы захотели учесть предположение Карцевского относи­
тельно того, что русское фу все же имеет какую-то связь—сколь бы
слабой или метафорической она ни была —с носом, мы могла бы пе­
реформулировать последний компонент данного толкования следую­
щим образом: 'я не хочу, чтобы эта вещь была перед моим носом’; это
не противоречило бы приведенным выше примерам, поскольку мо­
ральное или эстетическое 'отвращение’ могло бы концептуализовать-
ся на основе физического прототипа. Важно, однако, не включать в
толкование компонент 'в теле’, который мы приписали выше поль­
скому fu.

2.1.3. Польское fe
В отличие от польского /и, польское fe сходно с русским (fry несво-
димостью к физическим ощущениям, хотя оно отличается от него в
других отношениях. Грубо говоря,/*? выражает легкое моральное не­
довольство (disgust). Это всегда реакция на человеческое поведение и
никогда не может употребляться, как русское фу — по отношению к
какому-то объекту, вызывающему досаду (например, перу). Это чувст­
во выражается ’мягко’, или, точнее, оно выражается в 'мягкой мане­
ре, поскольку говорящий, по-видимому, ставит перед собою дидакти­
ческую, а не исключительно экспрессивную задачу: выразив отрица­
тельную эмоциональную реакцию на поведение адресата речи, гово­
рящий пытается пристыдить адресата речи и заставить его исправить
свое поведение.
В типичном случае междометие fe используется взрослыми в разго­
воре с маленькими детьми, но оно также может быть употреблено, на­
пример, женщиной с мягкими манерами, которая кокетливо бранит
мужчину. SJP (1958—1968) толкует fe как 'междометие, выражающее
отвращение, неудовольствие, реприманд’, но за этим несколько неук­
люжим толкованием следует значительно более полезный коммента­
рий: ’оно означает нечто вроде «стыдись! это некрасиво!»’. Несколько
примеров:
Rzepa takze go zagadnie:
Fe! Niedobrze! Fe! Nieladnie!
Jak pan moze,
Panie pomidorze? (Brzechwn 1983: 23)
 'Репа также упрекает его:
Fe! Плохо! Fe! Некрасиво!
Как вы можете,
г-н Помидор?’*
Fe! Jak pan moze möwic takie rzeczy? (Сенкевич, цитируется по SJP
1958— 1968).
'Fe! Как вы можете говорить такие вещи?’
Fe, Sewerynku, wstydz siç, zfym bratem jestes (Близиньский, цитиру­
ется no SJP 1958— 1968).
'Fe, Северинек, стыдись, ты плохой брат’.
Собственно говоря, самое употребительное сочетание, содержащее
f e ,— это fe, nietndnie Те, некрасиво’, как в следующих характерных при­
мерах из детских стихотворений:
Fe, nieladnie! Fe, klamczucha! (Brzechwa 1983: 9)
'Fe, некрасиво! Fe, лгуниш ка!’
Fe, nietadnie! Ktoz tak klamie?
Zaraz siç poskarzç mamie! (Brzechwa 1983: 9)
Fe, некрасиво! Кто так лжет?
Я расскажу об этом маме!’
Д ругие употребительные сочетания, содерж ащ ие f e ,— это fe! как
ты можешь’ или fe! стыдись!’, как в вы ш еприведенны х примерах. Но
fe может встречаться и изолированно, как в следую щ ем детском сти­
хотворении:
Brudasek.
A ten piesek Brys
со siç nie chcial kijpac dzis,
m a na lapkach kurz i piasek,
wiçc spac pojdzie jak brudasek.
Fe! (Szelburg-Zarem bina 1970: 60)
Т рязнулька.
У этого песика Б ры ся,
которы й не хочет купаться сегодн я,
на лапках пы ль и песок,
поэтому он пойдет спать как грязн улька.
Fe!’

* Ср. перевод Б. Заходера: Возмутилась тетя Репа: / —Это глупо и нелепо!—/

Ай-ай-ай, Помидор! / Стыд тебе и позор! —Прим, перев.
 Интересно, между прочим, отметить, что в датском и шведском
языках есть звучащее сходно междометие, выражающее отвраще­
ние (Анна Динен и Джин Харкинс, устное сообщение), fy, которое
подобным же образом имеет дидактическое назначение и которое,
по-видимому, прототипически используется при приучении к горш­
ку. Однако, в то время как маленькому ребенку, который испачкал­
ся, по-датски или по-шведски вполне можно сделать замечание
при помощи недовольного (disgusted) fy, польское fe со значительно
меньшей вероятностью было бы употреблено в такой элементарной
ситуации, так как оно апеллирует к социальным и моральным прави­
лам более высокого уровня. Можно было бы сказать, что fe апеллиру­
ет к чувству стыда адресата речи, тогда как fy направлено на то, что­
бы активизировать павловский рефлекс элементарного отвращения
(disgust):
fy (датское)
я сейчас знаю, что ты сделал нечто плохое
из-за этого я чувствую нечто плохое
я думаю, что другие люди чувствовали бы
то же самое
я хочу, чтобы ты чувствовал из-за этого нечто плохое
я не хочу, чтобы ты это делал
fe (польское)
я сейчас знаю, что ты сделал нечто плохое
думая об этом, я нечто чувствую
я думаю, что другие люди сказали бы то же самое
я думаю, что ты знаешь, что, если кто-то делает нечто
вроде этого, это плохо
я хочу, чтобы, думая об этом, ты чувствовал нечто плохое.
Fe до некоторой степени представляет собою благовоспитанное
или 'утонченное’ выражение, которое апеллирует к чувству стыда ад­
ресата речи и его знанию социальных правил, как бы подавляя порыв
отвращения. По этой причине я сформулировала само чувство более
расплывчато, как ‘думая об этом, я нечто чувствую’, а не ’из-за этого я
чувствую нечто плохое’. (Дальнейшее обсуждение этого вопроса см. в
разделе 2.1.6.) С другой стороны, я включила в толкование междоме­
тия fe предложение, отсылающее к пониманию адресатом определен­
ных общих правил цивилизованного поведения ('я думаю, что ты зна­
ешь, что, если кто-то это делает, это плохо’), которое я не включила в
определение более элементарного fy.
 2.1.4. М еждометие язы ка и д и ш feh
В русско-еврейской популярной песне, называемой «Молитва со­
ветского еврея», или «Еврейская марсельеза», междометие языка идиш
feh используется в качестве явного знака еврейской принадлежности:
О тречемся от старого м ира...
Нам не нужно златого кумира — Фе!
Междометие фе представляет здесь псевдоидентификацию совет­
ских евреев с 'советскими’ ценностями и псевдоотвержение ими лю­
бых других ценностей (в частности, капиталистических ценностей) и
псевдоотвращение к ним.
Согласно Ростену (Rosten 1968: 115), «Feh! представляет собою
свойственную идиш замену восклицаний, выражающих отвращение
(disgust), таких как Phew!, Рее-оо!, ugh!, Phooey!, Erxh! и Pfrr!. ...Говоря
Feh!, вы можете оскалить зубы и сморщить нос с видимым усилением
значения». Ростен говорит, что он написал целый рассказ, «чтобы про­
иллюстрировать мощь этого несравненного бранного слова», и пере­
числяет (среди прочих) следующие ситуации, «в которых Feh! может
служить законченным высказыванием»:
(1) Когда чувствуешь запах тухлого яйца.
(2) Когда проходишь мимо открытого канализационного люка.
(3) Когда вдыхаешь лос-анджелесский смог.
(4) Когда проезжаешь мимо серных шахт вокруг Нью-Йорка в
Нью-Джерси.
(5) Когда повеет запахом тухлой рыбы.
(6) Когда красочно описываешь патлатого битника.
(7) Когда резюмируешь ненавидимую тобою политическую по­
зицию.
(8) Когда оцениваешь честь или добрую волю врага.
(9) Когда обрисовываешь характер паскудника, который убежал с
твоей женой.
(10) Когда рассказываешь о том, как певица загубила арию.
(11) Когда красочно описываешь похмелье.
Представляется вероятным, что feh происходит из польского fe
(или, возможно, наоборот). Но очевидно, что сфера употребления
междометия feh в языке идиш намного шире и что на самом деле она
по меньшей мере столь же широка, как сфера употребления англий­
ского yuk. Она, однако, не столь широка, как можно было предполо­
жить, исходя из последнего пункта списка Ростена: 'когда изобража-
ешь сильно отрицательные чувства, относящиеся к любому зрелищу,
событию, лицу, кризису, опыту или эмоции’. Как прекрасно знает Рос-
тен, в языке идиш есть некоторые другие междометия, выражающие
'сильно отрицательные чувства’, в частности— оу vay, которое никоим
образом не может быть заменено на feh.
Решающее различие между указанными двумя междометиями, по-
видимому, лежит в более ’незаинтересованном’ и более дескриптив­
ном’ характере междометия feh. Междометие оу vay подразумевает: ’со
мною происходит нечто плохое’; feh подразумевает: ’это плохо’—без
элемента личного участия 'со мною’ и без элемента динамики ’проис­
ходит’. Но feh не просто характеризуется отсутствием личного уча­
стия: оно ясно утверждает, что нечто является плохим 'объективно’ и
что другие люди из-за этого также чувствовали бы нечто плохое. На­
пример, если бы кирпич упал с крыши и ударил кого-то по голове, он
не воскликнул бы Feh! Чтобы описать этот ’общественный’ характер
feh, я бы опять-таки постулировала для него компонент 'я думаю, что
другие люди сказали бы то же самое’. Это приводит нас к следующе­
му толкованию (или частичному толкованию) междометия feh (ср. раз­
дел 2 . 1 .6.):
feh
я думаю: это плохо
из-за этого я чувствую нечто плохое
я думаю, что другие люди сказали бы то же самое
я думаю, что другие люди чувствовали бы то же самое.
Ввиду столь широкой сферы употребления междометия feh я не
включила в данное толкование указание на тело говорящего. Инте­
ресно, однако, обратить внимание на замечание Ростена относительно
того, чтобы «морщить нос» и «скалить зубы», что, как он считает, уси­
ливает значение/*?/?. Я полагаю, что эти жесты указывают на ослаблен­
ную версию обонятельного и орального отвращения: говорящий ве­
дет себя, как если бы он пытался минимизировать контакт своего носа
и своих губ с отвратительным веществом. Однако эти жесты отвраще­
ния не столь бурные, чтобы вызвать в сознании образ человека, пы­
тающегося избавиться от какого-то вещества, попавшего ему в нос,
рот или горло.
Оставляя в стороне вопрос о каких бы то ни было указаниях на
части тела и физические жесты, предложенная выше формула для feh
фактически тождественна формуле, предложенной выше для уик,—за
исключением компонента ’я думаю, что другие люди сказали бы то же
самое’, который представляет междометие feh как в большей мере свя­
занное с мнением, нежели уик, и который сближает его с весьма ра­
циональным польским fe. Как feh, так и уик, предполагают и суждение,
и реакцию со стороны желудка, но в yuk последний элемент, по-види­
мому, сильнее и, видимо, более маркирован в абстрактных контекстах
(таких как, например, при рассказе о том, как певица загубила арию),
нежели в случае междометия feh.

2.1.5. Польское tfu и русское тьфу

Обратившись теперь к польскому междометию tfu и русскому меж­
дометию тьфу, мы должны, прежде всего, отметить, что оба они ука­
зывают на плевок. Карцевский замечает это относительно русского
тьфу, которое он связывает с русским выражением наплевать и кото­
рое он также сравнивает с немецким выражением Ich spucke darauf! 'Я
плюю на это’. Как отмечено Карцевским, русское тьфу может быть
использовано в качестве субститута глагола поплевать и может функ­
ционировать как основной глагол:
Мне на это наплевать!
Я тьфу на это!
Но в русском языке наплевать и, следовательно, тьфу означают
больше, нежели внешний наблюдатель мог бы заключить из инфор­
мации о том, что оба этих слова символизируют плевок: плевок сам по
себе представляет собою символическое действие со своим собствен­
ным культуроспецифичным значением. В русском языке наплевать
выражает презрительное безразличие. Говорящий как будто произно­
сит: 'I don’t саге’ [’Мне все равно’],—добавляя к этому оттенок вызы­
вающей грубости. Тьфу как субститут для наплевать может означать то
же самое. Например:
А наплевать мне на него, он мне нипочем! (АН СССР 1950—1965);
Мне на это ваше золото—тьфу! И она действительно плюнула себе
под ноги (Полевой, цитируется по АН СССР 1950—1965).
Это значение междометия тьфу (и глагола поплевать) можно истол­
ковать следующим образом:
тьфу (русское)
мне это все равно (I don’t care about this)
думая об этом, я чувствую нечто плохое
я чувствую так, как кто-то, кто хочет сделать это: [плевание]
 Выражение I don't, саге, использованное в данном толковании, мо­
жет быть дальше истолковано в следующем направлении:
я не хочу думать об этом
я не хочу, чтобы кто-то думал, что я хочу этого
Связь между символическим актом плевка и установкой на презри­
тельное безразличие особенно очевидна в следующих отрывках.
—Пойдем,— говорит,—посмотрим твои рамы.
—У меня,—говорю,—урок должен быть.
—Да плюнь ты,—говорит,—на урок, раз такое дело
(Голявкин 1968: 110).
Академический словарь русского языка (АН СССР 1950—1965) по­
стулирует также другое значение междометия тьфу, утверждая, что
оно также используется 'для выражения неудовольствия, досады, раз­
очарования и т. п.'. Это предполагаемое второе значение иллюстри­
руется такими примерами, как следующий:
Зато у мадам Бубновой...—Тьфу ты со своей Бубновой!—Алексан­
дра Семеновна убежала в величайшем негодовании (Достоевский, ци­
тируется по АН СССР 1950—1965).
Однако, представляется, что примеры такого рода вполне подхо­
дят под формулу, постулированную для глагола наплевать и для соот­
ветствующего употребления тьфу, и что постулирование полисемии
тьфу неоправданно.
С другой стороны, польское tfu употребляется иначе, хотя оно так­
же символизирует плевок. Грубо говоря, оно выражает не личную не­
заинтересованность (презрительное безразличие), а презрение и мо­
ральное отвращение. SJP (1958—1968) приводит (среди прочего) сле­
дующие примеры:
Tfu! wstyd! warcholilismy si$ okrutnie, a teraz trzeba przed споц i
niewinnosci;) swiecic (Сенкевич).
'Tfu! стыд! мы жестоко буянили, а теперь придется светиться [т. е.
отвечать за свое поведение] перед добродетелью и невинностью [т. е.
добродетельными и невинными людьми]’
Tfu! Mospanie Hrabia, czy Wasc zb6jca? (Мицкевич).
'Tfu! Граф, разве Вы разбойник?’.
Значение, заключенное в польском tfu, по-видимому, таково:
21 А. Вежбицкая
 tfu (польское)
я думаю: X сделал нечто плохое
я бы не подумал, что кто-то вроде Х-а может сделать это
думая об этом, я чувствую нечто плохое
я думаю, что другие люди чувствовали бы то же самое
(я чувствую так, как кто-то, кто хочет сделать это: [плевание]).
Интересно в этой связи вспомнить замечания Д арвина по поводу
плевков:
Плевок кажется почти универсальным знаком презрения или отвращения; и
плевок очевидным образом изображает извержение изо рта чего-то неприятного.
Шекспир заставляет герцога Норфолькского сказать: 'I spit at him — call him a slan­
derous coward and a villain’ [’Я плюю на него— называю его клеветником-трусом и
негодяем']. Так и Фальстаф говорит: 'Tell thee what, Hal,— if I tell thee a lie, spit in
my face’ ['Вот что, Хэл, если я солгу тебе, плюнь мне в лицо’]. Лейхгардт замечает,
что австралийцы прерывают свою речь плевками и, произнося звуки вроде пу!
(pooh!), явно выражают таким образом свое отвращение. И капитан Бертон гово­
рит о том, что некоторые негры 'с отвращением плюют на землю’. Капитан Спиди
сообщает мне о том, что сходным образом обстоит дело у абиссинцев. Г-н Гич го­
ворит, что у малайцев Малакки выражению отвращения 'соответствует плевание
изо рта’; а у огнеземельцев, согласно Бриджесу, 'плюнуть на кого-то есть знак ве­
личайшего презрения’ (Darwin 1955: 260).
Однако приведенные примеры показывают, что плевки не имеют
одного и того же значения в разных культурах. Отвращение, презре­
ние и моральное негодование действительно имеют между собою не­
что общее, но различия между ними не менее реальны, нежели сходства.

2.1.6. ’Отвращение’ (’disgust’) и физические жесты

Завершая наше рассмотрение избранных междометий 'отвраще­
ния и подобных чувств’, отметим, что в большинстве случаев они, по-
видимому, связаны с определенными физическими жестами и что
вполне может быть, что именно по этой причине они могут восприни­
маться как 'естественные’ (то есть неарбитрарные).
Так, польское tfu и русское тьфу воспринимаются как изображение
плевка (хотя их значения никоим образом не одинаковы). Английское
yuk может восприниматься как изображение звука рвоты. Английское
phew, немецкое pfui и скандинавское fy могут мыслиться как попытка
выдуть из носа омерзительный запах (хотя опять-таки их значения
никоим образом не одинаковы). Польское fu и русское фу могут вос­
приниматься как связанные с ’обонятельным или оральным отвраще­
нием’, хотя употребление русского фу, в отличие от польского fu, не
ограничивается физическими ощущениями. Тесное фонетическое сход­
ство между фу (fu) и междометиями, символизирующими плевок (t/и и
тьфу), подтверждает, я полагаю, ту мысль, что польское fu и русское
фу ассоциируются с обонятельным/оральным отвращением, а не толь­
ко с обонятельным отвращением.
Несмотря на различия в сфере употребления рассматриваемых
междометий (которые, конечно, должны быть отражены в адекватных
толкованиях), можно было бы подумать о включении в их толкования
указания на физический прототип. Это можно было бы сделать сле­
дующим образом:
tfu, тьфу ('оральное отвращение’)
я чувствую так, как кто-то, кто думает:
я не хочу, чтобы это было у меня во рту
я хочу, чтобы это вышло у меня изо рта
phew, pfui (’носовое отвращение’)
я чувствую так, как кто-то, кто думает:
я не хочу, чтобы это было у меня в носу/у носа
я хочу, чтобы это ушло прочь от моего носа
fu,fy ('носовое/оральное отвращение’)
я чувствую так, как кто-то, кто думает:
я не хочу, чтобы это было у меня в носу или у меня во рту
я хочу, чтобы это ушло прочь от моего носаУрта
уик ('глоточное отвращение’)
я чувствую так, как кто-то, кто думает:
я не хочу, чтобы это было у меня в горле
я хочу, чтобы это вышло у меня из горла
feh,fe ('носовое/губное отвращение’)
я чувствую так, как кто-то, кто думает:
я не хочу, чтобы мой нос или мои губы были в том же
месте, что и это.
Можно было бы добавить, что польское fe можно было бы также
считать эвфемистическим вариантом ’носового/орального отвраще­
ния’. Согласный можно считать символом чего-то вроде отвращения,
тогда как гласный может восприниматься в терминах ’преднамеренной’
мены гласного: говорящий (или, что более типично, говорящая) хочет
выразить свое отвращение в смягченной и 'благовоспитанной’ манере, то
есть чтобы не издавать такие звуки, как человек, дающий волю своим фи­
зическим позывам. Это можно было бы представить следующим образом:
 я чувствую так, как кто-то, кто думает:
я не хочу, чтобы мой нос или мои губы были в том же
месте, что и это
я не хочу этого говорить.
Компоненты, указывающие на особые части тела и физические
жесты, я полагаю, облегчили бы исследование звукового символизма
междометий с сопоставительно-языковой точки зрения. Однако ввиду
того, что настоящий очерк носит предварительный характер, я не хо­
чу настаивать на их включении в семантические формулы; вместо то­
го, я хочу на данном этапе.только предложить их читателю для рас­
смотрения вместе со следующей цитатой из Дарвина:
Поскольку чувство отвращения (disgust) первоначально возникает в связи с
едой или пробованием чего-либо на вкус, естественно, что его выражение должно
состоять главным образом из движений в районе рта. Но поскольку отвращение
причиняет также неприятность, оно обыкновенно сопровождается хмурым взгля­
дом, а часто и жестами, как бы направленными на то, чтобы оттолкнуть объект,
вызывающий отвращение, или оградить себя от него... Что касается лица, уме­
ренное отвращение проявляется на нем различным образом: широким открыва­
нием рта, как бы для того, чтобы дать вызывающему отвращение кусочку выле­
теть из него; плевками; тем, чтобы дуть из вытянутых губ; или звуком, как будто
прочищаешь горло. Такие гортанные звуки записываются как ach или ugh; и их
произнесение иногда сопровождается содроганием, руки прижимаются к бокам, а
плечи поднимаются таким же образом, как в случаях, когда испытывается страх.
Крайнее отвращение выражается движениями в районе рта, идентичными тем,
которые предвещают рвоту. Рот широко открыт, верхняя губа сильно отодвинута,
так что нос сморщен по бокам, а нижняя губа вытянута и вывернута как можно
больше. Это последнее движение требует сокращения мышц, которые опускают
вниз уголки рта (Darwin 1955: 257).

2.1.7. 'Отвращение’ и звуковой си м в о л и зм

Мы рассмотрели ряд междометий, выражающих, говоря в общих
чертах, отвращение или подобные чувства, и мы видели, что они не
обязательно сходны между собою. Например, английское уик очевид­
ным образом не похоже на немецкое pfui или на английские же phew
или pooh. В то же время легко видеть, что многие — хотя и не все—
междометия 'отвращения' и подобных чувств являются фонетически
сходными между собою: они имеют тенденцию содержать губно-губ­
ной или губно-зубной глухой фрикативный (или губно-губной взрыв­
ной) согласный, за которым следует закрытый гласный. Эта конкрет-
нал фонетическая структура может пониматься как иконический знак
'естественного’ жеста, производимого ртом или носом: попытку сдуть
прочь дурной запах или избавиться от какого-то нежелательного ве­
щества во рту, и сделать это, не раскрывая широко рта (что могло бы
впустить в рот какое-то нежелательное вещество).
Связь между чувствами типа отвращения и описанным выше ти­
пом фонетической структуры может казаться столь ’естественной’ и
самоочевидной, что носителю английского, польского, русского, не­
мецкого языков или языка идиш трудно не испытать удивления, уз­
нав, что, например, в греческом языке feu (фонетически почти совпа­
дающее с английским phew отвращения) представляет собою междо­
метие ’скорби и гнева’, а не отвращения или антипатии (ср. Kinchin-
Smith and Melluish 1966: 33).
Факты такого рода дают основание полагать, что, вероятно, было
бы примитивно и наивно говорить, например, что в междометиях
звук [1] связан, в сопоставительно-языковом плане, со значением ’от­
вращения’ ('disgust’). Мы, конечно, могли бы попытаться застрахо­
ваться, настаивая на том, что мы говорим не об ’отвращении’ как та­
ковом, а об ’отвращении и сходных чувствах’. Но сходны ли гнев и
скорбь, выраженные в греческом feu, с чувствами, выраженными в
польском/«, или с чувствами, выраженными в междометии feh языка
идиш? Если мы не сформулируем рассматриваемое значение более
точно, это утверждение лишится смысла.
Одна напрашивающаяся гипотеза состоит вот в чем: физический
жест можно связать в сопоставительно-языковом плане с семантиче­
ским компонентом ’я этого не хочу’ или, возможно, с комбинацией
двух компонентов. Едва ли требуется указывать на то, что компонент
'я этого не хочу’ совместим с 'гневом’ или 'скорбью’ (то есть с чувства­
ми, заключенными в греческом feu), так же как и с отвращением, ан­
типатией или омерзением.
Ясно, однако, что наличие этого компонента не всегда приводит к
такому междометию, форма которого указывает на 'неприятие со сто­
роны рта или носа’; а когда это происходит, обычно нужны дополни­
тельные компоненты — различные в различных языках. Кроме того,
вероятно, что не во всех языках есть междометия, включающие ком­
поненты ’это плохо’ или ’я этого не хочу’. Но, конечно, все это эмпи­
рические вопросы, которые могут ожидать дальнейшего исследования.
Снова процитируем Дарвина:
Итак, мы видели, что презрение, пренебрежение, неуважение и отвращение
выражаются многими различными способами, мимикой и разнообразными жеста-
 ми; и что они одинаковы по всему миру. Они все заключают в себе действия,
представляющие отвержение или неприятие некоторого объекта действительно­
сти, который нам не нравится или вызывает у нас отвращение, но который не воз­
буждает в нас некоторых других сильных эмоций, таких как ярость или ужас; и в
силу привычки и ассоциации сходные действия производятся всякий раз, когда
аналогичное ощущение возникает у нас в сознании (Darwin 1955: 261).
Можно сказать, что выражение 'неприятие некоторого объекта
действительности, который нам не нравится или вызывает у нас от­
вращ ение’ соответствует постулированным семантическим компонен­
там; 'я этого не хочу’ и 'это плохо’. О говорка, что рассматриваемый
раздражитель не вызывает в нас ’некоторых других сильных эмоций,
таких как ярость или ужас’, по-видимому, указывает на некоторую 'не­
заинтересованность’ в рассматриваемом чувстве. Есть важное разли­
чие между тем, чтобы думать 'это плохо’, и тем, чтобы думать 'это
плохо для м еня’; такие концепты, как страх, безысходность или гнев,
подразумевают второе, тогда как такие концепты, как отвращение
или презрение, подразумевают первое. М ожет быть, можно было бы
рискнуть высказать гипотезу, что — 'по всему м иру’— символические
действия неприятия со стороны рта или носа (вклю чая междометия)
ассоциируются с мыслью 'это плохо’, а не с мыслью 'это плохо для ме­
н я ’; но эта гипотеза также нуждается в эм пирической проверке.

2.2. Эмотивные междометия 'общего назначения’

Согласно многим словарям, многие междометия заключают в себе
не более чем неконкретизированную эмоцию, эмоцию любого рода.
Например, LDOTEL (1984) описывает английское oh как 'междометие,
используемое для выражения эмоции (например, удивления, боли
или желания)’, а Вебстер (Webster 1973) описывает английское ah как
'восклицание, выражающее боль, удивление, жалость, сострадание,
жалобу, неприязнь, радость, торжество и т. д., в зависимости от спосо­
ба произнесения’. Другие авторы, пишущие на тему о междометиях,
также часто настаивают на том, что то или иное междометие может
выражать какое бы то ни было чувство, в зависимости от контекста и
интонации. Например, Ростен (Rosten 1968: 274) перечисляет не ме­
нее чем двадцать девять эмоций, которые, как он полагает, могут вы­
ражаться посредством междометия языка идиш оу (я опускаю его при­
меры): ( 1 ) просто удивление, (2 ) напуганность, (3) небольшой страх,
(4) незначительную грусть, (5) удовлетворенность, (6) радость, (7) эй­
форию, (8) облегчение, успокоенность, (9) неуверенность, (10) опасение,
(11) трепет, (12) изумление, (13) негодование, (14) раздражение, (15) иро­
нию, (16) боль (умеренную), (17) боль (серьезную), (18) отвращение,
(19) страдание, (20) смятение, (21) отчаяние, (22) сожаление, (23) сето­
вание, (24) потрясение, (25) оскорбленность, (26) ужас, (27) ошеломление,
(28) ошарашенность, (29) ума-не-приложение.
Но ни длинные списки такого рода, ни такие краткие формулиров­
ки, как 'междометие X выражает эмоцию (любую эмоцию)’ не объяс­
няют удовлетворительным образом тот факт, что различные междо­
метия могут иметь различную значимость. Например, Ростен иллюст­
рирует различную значимость междометий языка идиш оу и ah сле­
дующим образом:
Когда вы прыгаете в холодную воду, вы кричите оу! Затем, наслаждаясь ею, вы
говорите a-aah. Когда вы совершаете грех, вы упиваетесь от удовольствия: д-яяА;
затем, поняв, что вы наделали, вы кричите оу! (Rosten 1968: 274).

Он заключает: 'Оу, таким образом, может быть использовано для

выражения: ...’,— и перечисляет двадцать девять эмоций, приведен­
ных выше. Но очевидно, что предложенная иллюстрация дает основа­
ния предполагать нечто полностью отличное от списка из двадцати
девяти эмоций, включающего радость, эйфорию и тому подобное, и,
на самом деле, ее едва ли можно совместить с таким списком. Я не от­
рицаю, что междометие оу может соединяться со всеми этими различ­
ными эмоциями; но, конечно, у него должно быть также собственное
значение, значение, отличное от значения междометия ah и значи­
тельно более конкретное, нежели просто 'какая бы то ни было эмо­
ция’. Я, однако, полагаю, что для того, чтобы отразить значение дан­
ного типа, мы должны попытаться найти не какое-то подходящее сло­
во или слова со значением эмоции, а лежащую в основе мысль —
мысль, которая соответствовала бы всему диапазону эмоций, совмес­
тимых с заданным междометием. Чтобы продемонстрировать, как это
можно сделать, я начну с польского междометия oj, омофоничного
междометию языка идиш оу и тесно связанного с ним, но значительно
более ограниченного по своему употреблению.

2.2.1. П о л ь с к о е oj
Oj представляет собою общеупотребительное польское междоме­
тие. SJP (1958—1968) описывает его как 'междометие, усаливающее
высказывание, выражающее боль, сожаление, страх, восхищение,
примирение с действительностью, подтверждение ит. д.’ Это описа­
ние наводит на мысль о фактически неограниченной сфере употреб­
ления и об отсутствии конкретного когнитивного содержания. Одна­
ко на самом деле сфера употребления oj ограничена, и его когнитив­
ное содержание вполне конкретно, хотя ему и трудно дать словесную
формулировку. Вероятно, самые употребительные сочетания, содер­
жащие oj, таковы: oj, niedobrze 'oj, плохо’, oj, boli. 'oj, болит’ и oj, nie 'oj,
нет’. Эти общеупотребительные сочетания недвусмысленно наводят
на мысль об отрицательном отношении. Однако интригующим обра­
зом oj может также иногда употребляться и в положительном контек­
сте; в частности оно может быть употреблено в качестве ’стона’ восхи­
щения или наслаждения.
Занимаясь поисками мысли, которая может лежать в основе всего
этого и была бы совместима со всеми этими различными данными, я
склонна предложить следующую предварительную формулу:

я думаю: с людьми может происходить то, чего люди не хотят

думая об этом, я нечто чувствую
я чувствую так, как кто-то, кто думает:
с людьми может происходить то, чего люди не хотят.
Указанная комбинация компонентов представляет говорящего как
чувствующего себя достаточно беспомощным и бессильным. Это не
обязательно 'плохое чувство’, но оно с большей вероятностью связы­
вается с болью, сожалением, опасением или примирением с действи­
тельностью, нежели с положительными чувствами. Когда оно отзыва­
ется связано с положительными чувствами, оно звучит как если бы го­
ворящий удивлялся своему счастью. Например, такое предложение, как
Oj, jak tu pi^knie!
'Oj, как тут прекрасно!’
звучит немного как стон, нытье или взвизг наслаждения.
В поисках неуловимого инварианта этого междометия мы можем
действовать следующим образом. Во-первых, мы можем заметить, что
оно часто используется для того, чтобы привлечь внимание к боли,
которую испытывает человек (как в употребительной жалобе oj boli 'oj,
болит’); во-вторых, что оно часто используется и в прочих ’отрица­
тельных’ контекстах, таких как ситуация сожаления, опасения или
примирения с действительностью; в-третьих, что оно никогда не свя­
зывается с сильными отрицательными чувствами, такими как гнев
или отчаяние; и, в-четвертых, что, когда оно выражает положитель­
ные чувства, такие как наслаждение или восхищение, ему присущ не­
сколько взвизгивающий или ноющий характер, как если бы мышка
или птичка выражали свои чувства. Нельзя, например, вообразить,
чтобы у льва были чувства, которые выражались бы в виде междоме­
тия oj. Общей темой здесь, по-видимому, является нечто вроде слабо­
сти или беспомощности. Например, oj nie 'oj нет’ звучит как нытье, а
не как протест, отказ или отвержение чего-либо. Когда говорящий
ощущает полный контроль над ситуацией, он едва ли употребит меж­
дометие oj:
(a) Oj, niedobrze.
'Oj, плохо’.
(b) *Oj, swietnie.
'Oj, великолепно’.
(c) Oj, jak tu piyknie!
'Oj, как тут прекрасно!’
Вышеприведенное предложение (а) звучит вполне естественно, по­
скольку оно выражает отрицательную оценку и предполагает, что го­
ворящий не контролирует ситуацию; предложение (Ь) предполагает
прямо противоположное и является неудачным; предложение (с) вы­
ражает положительную оценку, но не предполагает, что говорящий
может контролировать ситуацию, и является уместным. Наслаждение
говорящего, передаваемое в (с), окрашено удивлением и полностью
совместимо с установкой, когда ожидается нечто плохое (а не нечто
хорошее). Что, однако, характернее всего — это то, что oj связывается
с беспомощными отрицательными чувствами, как в следующих при­
мерах, приводимых в SJP (1958—1968):
Oj, nie dobrego z tej dziewczyny nie bydzie! (Гомулицкий)
'Oj, ничего хорошего из этой девушки не выйдет’.
Oj, ja nieszczysny, w jak^z pojdy drogy?
Kocham dziewczyny, a wziqcjej nie mogy! (Грудзиньский)
'Oj, я несчастный, куда мне идти?
Я люблю девушку, а взять ее не могу!’
Рассмотрим также следующие примеры из детских стихотворений:
Oj, na niebo wyszty chmuvki! (Szelburg-Zarembina 1970: 12)
'Oj, на небо вышли тучи!’
Oj, niedobrze— mysli swierszczyk—
To nie zarty z zimnym sniegiem! (Gntdzienska 1970: 30)
'Oj, плохо,— думает Сверчок, —
С холодным снегом шутки плохи!’
 Oj, to kíopot wielki! te mate literki
Myíq siç Jasiowi juz: czy to A, czy to В
Prózno роще dice, nie pamiçta ani rusz. (Grodzieñska 1970: 30)
'Oj, большие хлопоты! эти маленькие буковки уже путают Яся: это
А или В, тщетно хочет он понять, никак не вспомнит’.
Ktadzie mama koteezka do ciepfego lózeczka.
Bierze syna za rijczkç. Oj, masz kotku gonjczkç! (Grodzieñska 1970: 81)
'Мама кладет котенка в теплую кроватку. Берет его аа ручку.
Oj, котенок, у тебя температура!’
Oj, ratunku! stonko tonie! Stonko tonie! Co to bçdzie? (Grodzieñska
1970:81)
'Oj, помогите! Солнышко тонет! Что будет?’
Отрицательная окраска, характерная для oj, хотя и недостаточно
сильная для того, чтобы помешать его использованию при возникно­
вении положительных чувств, еще сильнее выражено в более длин­
ном варианте этого междометия, ojej (и в его детском деривате ojejku),
произносимом несколько раздраженным голосом. Еще одно достаточ­
но очевидное различие между ojej и oj заключается в более спонтан­
ном характере междометия ojej, которое непременно связано с теку­
щей (и в типичном* случае внезапной) мыслью. Н апример, едва ли
можно заменить о/ на ojej в предложении:
Oj, (*ojej) ja nieszczçsny! ...kochain dziewczynç, a wziqc jej nie mogç!
'Oj, я несчастный! ...я люблю девушку, а взять ее не могу!’,
подразумевающем длительное размыш ление. Н апротив того, для ojej
типично употребление в качестве замечания по поводу того, что про­
исходит в данный момент, как в следующих прим ерах, приводимых в
SJP (1958—1968):
Ojej, alez lecicie, led worn was ztapat.— zawotat ostatkiem tchu. (Бжоза)
'Ojej, однако ж вы летите, едва вас поймал,— пропы хтел он’.
Ojej, tak siç bojç, zeby siç nie pomylic! — wzdychata Marysia. (Свершчик)
'Ojej, я так боюсь, как бы не ошибиться! — вздохнула М арыся’.
Как сходство, так и различие между ojej и oj хорош о иллюстрируют­
ся следующим отрывком, в котором ojej связано с бурей, a oj— с лив­
нем (отчасти, несомненно, дело в стихотворном разм ере; но также и в
семантических возможностях):
Idzie ch m u ra— ciem na, bura, duza.
Ojej! Bçdzie burza!
 Szumia, gn3 sie, skrzypi^ drzewa.
Oj! B^dzie ulewa! (Szelburg-Zarembina 1970: 22)
'Идет туча—темная, бурая, большая.
Ojej! Будет буря!
Шумят, гнутся, скрипят деревья.
Oj! Будет ливень!’
Чтобы объяснить как сходства, так и различия между ojej и oj, мож­
но предложить для ojej следующее толкование:
ojej
я сейчас думаю: может происходить то, чего я не хочу
из-за этого я чувствую нечто плохое
Эта формула отличается от формулы, приписанной междометию oj,
элементом ’плохое’ в последнем компоненте, непосредственной от­
сылкой к ’я’ во втором компоненте и добавлением компонента акту­
альной мысли ’сейчас’ в первом компоненте.

2.2.2. Русское ой
Интересно отметить, что весьма похожее междометие (которое то­
же записывается ой) есть и в русском языке и что его семантическая
значимость весьма похожа на семантическую значимость польского oj.
Например (АН СССР 1957—1961):
Ой! Петр Иванович, Петр Иванович, наступили на ногу! (Гоголь).
Ой, страшно! Не говорите, пожалуйста, не продолжайте (Островский).
Мамочка, ой, как хорошо! (Горький).
Однако представляется, что сфера употребления русского ой шире
и что оно более частотно, нежели польское oj. Это отражается, напри­
мер, в наличии глагола ойкать в русском языке. В польском языке нет
соответствующего глагола, образованного от oj, хотя в нем есть напри­
мер, глагол achac ('говорить ach'), образованное от польского междоме­
тия ach. (В русском языке также есть соответствующий глагол ахатъ!ах-
путъ, так же как и охать!охнуть.) Более широкая сфера употребления
русского ой по сравнению с польским oj может быть проиллюстриро­
вана следующим примером:
Потом, подойдя к дивану, ...с удивлением сказала:—Ой, мягко
(Симонов, цитируется по АН СССР 1950—1965).
В польском языке oj не было бы употреблено в подобном предло­
жении, хотя можно было бы, например, воскликнуть:
 О/, jak ш1?кко!
'О/, как мягко!’
?0], m¿^kkо! (ср. О], niedobrze!)
'О/, м я г к о ! (ср. О], плохо!)’
Различие, по-видимому, состоит в т о м , что в п о л ьс к о м языке поло­
жительная оценка может связываться с 07, только если она достаточно
велика, чтобы обеспечить нечто вроде взвизга от наслаждения. Рус­
ское ой, напротив, может передавать элемент удивления, будучи свя­
занным с внезапной мыслью ('я сейчас думаю X’), и может поэтому от­
носиться к относительно тривиальным ситуациям. Различие между
двумя междометиями (о/ и ой), возможно, может быть представлено
следующим образом:
07 (польское)
я думаю: с людьми может происходить то, чего люди не хотят
думая об этом, я нечто чувствую
ой (русское)
я сейчас нечто думаю (знаю?)
я бы не подумал, что буду это думать (знать?)
я думаю: с людьми может происходить то, чего люди не хотят
из-за этого я нечто чувствую
Эта формулировка 'эмотивного’ компонента предназначена для то­
го, чтобы отразить большую непосредственность русского ой, которое
звучит так, как если бы оно было менее контролируемым, нежели
польское oj. Этот спонтанный, неконтролируемый характер русского
ой, по-видимому, особенно ясно отражается в глаголе ойкнуть.

2.2.3. Och и ach

Och [ох] и ach [ах] также могут казаться универсальными междоме­
тиями в польском языке. SJP (1958—1968) определяет ach в весьма об­
щих выражениях: 'междометие, выражающее живое эмоциональное
движение (букв.—движение чувства)’; а для och он предлагает факти­
чески то же самое толкование, хотя и формулирует его несколько ина­
че: 'междометие, выражающее живое эмоциональное движение (wzru-
szenie, букв.— 'волнение’), возбуждение, боль, нетерпение и т. п.’
Однако, как можно было бы ожидать, эти два междометия не тождест­
венны, причем och звучит более эмоционально, нежели ach, и с большей
вероятностью будет рассматриваться как преувеличенное эмоциональ­
ное излияние. Но здесь, как и всюду, кажущееся различие в силе на са-
мом деле обусловлено лежащим в основе качественным различием: есть
некоторые контексты, в которых—независимо от'силы’—och более уме­
стно, нежели ach, или наоборот. Например, och tak (och да) не могло бы
быть использовано для проверки, понял ли ты правильно своего собесед­
ника, тогда как ach tak (ach да) прекрасно могло бы бьпъ так употреблено:
А: Он уезжает.
В: Ach tak?/*Och tak?
В некоторых контекстах можно употребить как ach, так и och, но с
отчетливым различием в значении. Например, ach тс (ach нет) может
быть употреблено для того, чтобы исправить допущенную адресатом
речи ошибку, тогда как och nie (och нет) скорее предполагает, что гово­
рящий отвергает какое-то предложение. Утвердительное ach tak могло
бы быть употреблено тем, кто услышал нечто интересное и неожидан­
ное, подобно тому, как по-английски говорится к that so 'правда?’. Но
утвердительное och tak нельзя употребить таким образом:
А : Он уезжает.
В\ Ach tak!/*Och tak!

С другой стороны, утвердительное och tak! (но не ach tak) могло бы

быть употреблено в ответ на приглашение или предложение, которо­
го с нетерпением ждали:
А: Ты хотел бы прийти?
В: Och tak!/*Ach tak!
Эти данные дают основания полагать, что ach имеет отношение к
знанию, тогда как och предполагает желание, а не знание говорящего.
Различие между этими двумя междометиями может быть представле­
но следующим образом:
ach
я (сейчас) нечто чувствую
потому что я нечто знаю

och
я (сейчас) нечто чувствую
потому что я кое-чего хочу.
Эти толкования, я полагаю, объясняют, почему можно употребить
ach — но не och — для того, чтобы попросить подтверждения: имеет
смысл попросить адресата речи подтвердить некоторый факт, но не
просить его подтвердить, что я хочу того, чего я хочу.
 Однако в набросанных выше толкованиях недостает некоторых
компонентов, которые объяснили бы ироническое употребление су­
ществительных и глаголов, образованных от указанных междометий.
Это ироническое употребление ach и och можно иллюстрировать сле­
дующими примерами, приводимыми в SJP (1958— 1968):
wpadajfj w achy i w ochy na widok poñczochy (Тувим).
'впадают в ахи и охи (achy и ochy) при виде чулок’.
Przybyla jakas niemiecka Korinna, peina achów (Шопен).
'Прибыла некая немка Коринна, полная ахов (achów)’.
Wrócili nareszcie! w kiiku powiatach zakipialo jak w garnku na odgios
tej nowiny; a bliskie sqsiedztwo ochaio i achaio z podium , siuchaj^c opowia-
dania pana Groszka о cudach ich rezydencji i о trybie ich zycia (Плуг)
'Наконец вернулись! В нескольких уездах в ответ на эту новость
все закипело как в горшке; а близкие соседи охали и ахали на подиу­
ме, слушая рассказы г-на Грошека о чудесах их резиденции и об их
образе жизни’.
Дело в том, что все польские междометия, а эти два более нежели
прочие, воспринимаются как 'громкие’ и риторические, как если бы
говорящий пытался сделать общим достоянием свои эмоции и при­
влечь к ним внимание других людей. Например, они, по-видимому,
значительно 'громче’ (как фонетически, так и семантически), нежели
соответствующие английские междометия ooh и nah, которые нормаль­
но были бы использованы в английских переводах польских предло­
жений с och и ach. Эта 'громкость’, несомненно, связана с весьма слыш­
ным конечным фрикативным согласным, которого нет у рассматри­
ваемых английских междометий. Следует отметить, что в польском
языке есть также чисто гласные междометия о и а, которые примерно
соответствуют английским oh и ah и которые также отличаются по
'громкости’ от och и ach. Для описания этого 'громкого’ характера ach
и och я бы постулировала для них дополнительный семантический
компонент; 'я хочу, чтобы кто-то узнал об этом’.
Oj не воспринимается как ’громкое’, и высказывание, начинающее­
ся с oj, было бы с гораздо большей вероятностью представлено на
письме с запятой, чем с восклицательным знаком. Для ach гораздо бо­
лее обычным, чем для о/, является представление на письме посредст­
вом восклицательного знака, а для och это еще более обычно, как в
следующих примерах, приводимых в SJP (1958—1968):
Och! zawolaia z dobrze udanym zachwytem.
— Pani со dzieñ piçkniejsza. (Владислав Ковальский)
 'Och!—воскликнула она с хорошо наигранным восторгом.
— Вы все более прекрасная с каждым днем’.
Kamionkowa wydata okrzyk: och! I zemdlona padla na ziemi^ (Дыга-
синьский).
'Каменкова издала крик: och! — и, лишившись сознания, упала на
землю’.
Och! jak bolesnie, och! jak bolesnie,
Ze dzien wczorajszy nigdy nie wskrzesnie! (Сырокомля)
'Och! как печально, och! как печально,
Что вчерашний день никогда не воскреснет!’.
Стоит отметить, что фактически омонимичные междометия ох и ах
есть в русском языке, в котором они, по-видимому, употребляются в
значениях, весьма похожих на значения польских och и ac.h. Однако
более подробное рассмотрение этих междометий выходит за рамки
настоящего исследования.

3. Выводы
Я попыталась показать, что междометия—как и любые другие
языковые элементы — имеют свое значение и что это значение может
быть идентифицировано и отражено в точной семантической форму­
ле. Формулы такого рода могут объяснить сферу употребления неко­
торого заданного междометия и могут описать различия в употребле­
нии различных междометий. Могут ли сами междометия быть иден­
тифицированы (носителями языка) на основе предложенных формул?
Эмотивные и когнитивные междометия, по-видимому, отличаются
в этом отношении от волитивных междометий. Волитивные междоме­
тия, такие как shoo 'кыш, брысь* или psst 'хм-хм (чтобы привлечь вни­
мание)’ в английском языке, легко могут быть идентифицированы на
основе приписанных им семантических формул (см. Wierzbicka 1991).
Напротив того, эмотивные и когнитивные толкования, как у поль­
ских междометий oj, och, ahn или oho, более трудны для использования
при идентификации, и носитель языка может иногда затрудняться в
попытках связать семантическую формулу с междометием, которое
она предположительно истолковывала. В этом отношении междометия
могут быть отличны от глаголов или прилагательных (и, возможно, более
схожи с частицами). Однако, если сравнить предложенные здесь форму­
лы с традиционными описаниями междометий (в духе 'слово, которое
 может употребляться для выражения различных эмоций, в зависимости
от контекста и интонации’), представляется очевидной их большая объ­
яснительная сила: они по крайней мере пытаются описать различия в
употреблении и значимости различных междометий и пытаются обнару­
жить в каждом случае инвариант, который объяснил бы своеобразную
сферу употребления каждого отдельного междометия.
Тот факт, что маршрут от толкования к слову может оказаться бо­
лее долгим и более трудным, нежели это обычно бывает в случае ос­
новных лексических классов, конечно, должен быть отмечен, и необ­
ходимо исследовать, каковы импликации этого факта. Возможно, мен­
тальный акт, глобально кодируемый в одном фонологически крошеч­
ном слове, обычно бывает труднее опознать, нежели акт, закодиро­
ванный в более артикулированном языковом выражении? Возможно,
глобальный знак, такой как междометие, является в каком-то отноше­
нии более 'автоматическим’, нежели неглобальный знак, такой как
глагол или прилагательное?
Мы должны также задаться вопросом, не связан ли 'полуавтомати­
ческий’ характер (первообразных) междометий с их частичной фоно­
логической мотивированностью. Представляется очевидным, что в
области междометий определенные типы звуков имеют тенденцию
связываться, по разным языкам, с определенными типами значений.
В литературе часто высказывались предположения относительно кор­
реляций такого рода, однако они не могли быть подвергнуты серьез­
ному изучению, пока вопрос о семантике междометий не был всерьез
поставлен на повестку дня лингвистических исследований. Здесь, как
и повсюду, отсутствие лингвонезависимого семантического метаязыка
было значительным камнем преткновения. Достаточно легко, не заду­
мываясь, сказать, что раз немецкое междометие pfui, датское междо­
метие fy или русское междометие фу— все выражают отвращение
(disgust), то, вероятно, дело не обошлось без звукового символизма.
Но, если принять во внимание, что само слово 'disgust’ представляет
собою английское слово, не имеющее точного эквивалента в немец­
ком, датском или русском языке (см. Wierzbicka 1986а), становится яс­
но, что 'disgust’ не является лингвонезависимой дескриптивной кате­
горией, которая может быть плодотворно использована для сопоста­
вительно-языкового изучения корреляций между формой и значением.
С другой стороны, оперируя универсальными или почти универ­
сальными семантическими кусками, такими как ’хороший’ и 'плохой’,
'чувствовать’ и 'думать’, 'знать’ и 'слышать’, мы можем по крайней ме­
ре начать исследование значения междометий с сопоставительно-язы-
новой точки зрения. Как только мы начнем моделировать их значе­
ния на относительно культурно-свободном семантическом метаязыке,
мы можем начать изучение того, в какой степени в функционирова­
нии междометий играет роль звуковой символизм. Мы сможем начать
исследование универсальных и культуроспецифичных тем в семанти­
ке междометий и взаимодействия между ними. Мы сможем также на­
чать исследование и документальное обоснование различных 'эмотив-
ных стилей’, ассоциируемых с различными культурами и отражаемых
в лингвоспецифичной системе междометий. Например, едва ли слу­
чайно то, что в культуре, в которой в число самых заметных речевых
актов входят причитания и бессильные проклятия—еврейская куль­
тура на языке идиш (ср. Matissof 1979), самое заметное междометие —
это, по-видимому, оу vay (оу yeh), языковой 'симптом* горя и беспомощ­
ности, значение которого может был» представлено следующим образом:
оу vay
я сейчас знаю, что случилось нечто плохое
из-за этого я бы хотел что-то сделать
я не могу ничего сделать
из-за этого я чувствую нечто плохое.
Представляется, что языки отличаются тем, какие виды эмоций они
нашли достойными того, чтобы быть закодированными в особых междо­
метиях. Например, в некоторых языках, по-видимому, есть особые меж­
дометия, относящиеся к области страха, в других—относящиеся к облас­
ти гнева, а еще в каких-то—относящиеся к области печали и горя.
В дополнение к качественным различиям такого рода, есть также важ­
ные количественные различия. Во-первых, в некоторых языках, насколь­
ко можно судить, имеются значительно большие наборы первообразных
междометий, нежели в других. Во-вторых, междометия, используемые в
различных языках, значительно различаются по частотности.
Хотя это последнее утверждение в общем виде трудно обосновать
документально, его можно проиллюстрировать, сославшись на анг­
лийский и русский языки. Например, в мегакорпусе из одного мил­
лиона словоупотреблений Засориной (1977) междометие тьфу встре­
тилось 19 раз, а фу— 23 раза, тогда как в сопоставимом корпусе аме­
риканского английского Кучеры и Фрэнсиса (KuCera and Francis 1967)
такие междометия, как уик, phew чаи pooh, вообще не встретились.
Вообще говоря, можно было бы ожидать, что в обществах, в кото­
рых не поощряется спонтанная и нестесненная демонстрация чувств,
употребление первообразных междометий будет более ограничен­
ным, нежели в обществах, в которых чувства свободно демонстриру­
ются и в которых экспрессивное поведение ценится и поощряется.
Хорошим примером этого является иллюстрированное выше проти­
вопоставление между русским и английским языком. (Cp. Wierzbicka
1992.) Но, конечно, в этой области, как и в других, требуются значи­
тельные исследования, прежде чем можно будет достичь каких-либо
надежных обобщений.
Культурно-сопоставительные исследования в области эмоциональ­
ных концептов, лексикализованных в различных языках, только еще
начались (ср., например, Levy 1973; Lutz 1982, 1987; Solomon 1984;
Rosaldo 1980; Gerber 1985; Wierzbicka 1986a и in press). Культурно-со­
поставительные исследования в области эмоциональных симптомов,
лексикализованных в различных языках в виде междометий, я наде­
юсь, скоро начнутся.

ПРИМЕЧАНИЯ

1Феликс Амека высказал (устно) предположение, что 'звуковые жесты’, такие

как yuk!, следует отличать от 'речевых актов’, таких как / feel disgusted, примерно
следующим образом:
I feel disgusted.
Я говорю: я чувствую отвращение
Я хочу, чтобы некто знал об этом
Из-за этого я это говорю
Yuk!
Я чувствую отвращение
Я хочу, чтобы некто знал об этом
Из-за этого я это делаю: [звуковой жест].
Я нахожу, что это интересное предложение, требующее дальнейшего иссле­
дования.
2 Более ранние попытки семантического анализа некоторых междометий, осно­
ванные на контролируемом семантическом метаязыке, см. в Ameka (1987) и НШ
(1985); см. также Wierzbicka (1986b).
3 Выражение 'я сейчас знаю’ указывает на что-то, что только что привлекло
внимание говорящего. Могло бы показаться, что вместо этого более естественно
использовать выражение 'я ощущаю’ ('I perceive’). Но perceive — в отличие от know
’знать’— не может предполагаться неопределимым или лексически универсаль­
ным, и, следовательно, глаголу know должно быть оказано предпочтение (как эле­
менту семантического метаязыка).
 4 Некоторые читатели возражали против предположения, что wow подразуме­
вает 'нечто хорошее’. Однако все контрпримеры, которые они предлагали, можно
было бы интерпретировать как саркастичные или ироничные. Например, кто-то
из родителей может сказать Wow! как в ответ на (i), так и в ответ на (и)-.
I got three A’s today! 'Я получил сегодня три пятерки!’
I got three E’s today! 'Я получил сегодня три единицы!’,—
но в случае (ii) такой ответ (Wow!) нормально интерпретировался бы как саркатичный.
5 В оставшейся части статьи я буду приводить междометия без восклицатель­
ного знака, несмотря на то что многим их них свойственна обязательная эмотив-
ная интонация.
6 В англоговорящем мире диапазон употребления междометия уик не является
неизменным. Оно особенно широко употребительно в Австралии.
7 Ср. также следующий диалог из пьесы австралийского драматурга Дэвида
Вильямсона (1973: 94):
Don: (to Mal) Why in the hell do you get her pregnant every eighteen months?
Mai: She won’t take the pill. (...)
Don: (to Mai) Use Silvertex.
Mai: (with distaste) Yuk!
[Дон: (обращаясь к Мэлу) Почему, черт побери, она у тебя беременеет каждые
полтора года?
Мэл: Она не хочет принимать таблеток. (...)
Дон: (обращаясь к Мэлу) Используй Silvertex.
Мэл: (с отвращением) Yuk!]

ЛИТЕРАТУРА

АН СССР, 1950—1965. Словарь современного русского литературного языка:

В 17 т. Москва: Издательство АН СССР.
АН СССР, 1957—1961. Словарь русского языка: В 4 т. Москва: Государствен­
ное издательство иностранных и национальных словарей.
Голявтп Виктор) 1968. Ты приходи к нам, приходи. Ленинград: Детская ли­
тература.
Даль Владимир. 1955. Толковый словарь живаго великорусскаго языка. 4тт.
Москва: Государственное издательство иностранных и национальных словарей.
[1881—1882].
Довлатов Сергей 1977. Круг рассказчиков. Континент 11: 129—140.
Драгунский Виктор 1968. Денискины рассказы. Москва: Малыш.
ЗасорипаЛ. Н. ред. 1977. Частотный словарь русского языка. Москва: Русский язык.
Сумеркин А. ред., 1982. Russica 1981: Литературный сборник. New York: Russica.
 Суслов И лья 1982. Инга и Верочка. В кн.: А. Сумеркин, ред., 1982, 183—190.
Фолсом Франклин. 1977. Книга о языке. Москва: Прогресс. [1963]
Ameka Felix 1987. A comparative analysis of linguistic routines in two languages:
English and Ewe. Journal of Pragmatics 11(3): 299—326.
Ameka Felix forthcoming. Agon can be English, can it? On the semantic representa­
tion of linguistic routines. In: David Wilkins, ed.. Conceptual primitives and semantic
analysis: A cross-linguistic perspective. Berlin: Mouton de Gruyter.
Brzechwa Jan 1983. Brzechwa dzieciom. Warsaw: Nasza Ksi^garnia.
Biihler. K arl 1933. Sprachtheorie. Jena: Fischer. [Издание воспроизведено в 1965:
Stuttgart: Fischer.]
Darwin Charles 1955. The expression of the emotions in man and animals. New
York: Philosophical Library. (1874]
Gerber Eleanor 1985. Rage and obligation: Samoan emotions in conflict. In: A. Mar-
sella et al., eds., 1985,121—167.
Goddard C liff ed., 1987. A basic Pitjantjatjara/Yankunytjatjara to English dictionary.
Alice Springs: Institute for Aboriginal Development.
Godel. Robert ed., 1968. A Geneva reader in linguistics. Bloominglon. IN: Indiana
University Press.
Goffman E rvin g 1981. Response cries. In: Forms of talk. Oxford: Blackwell.
Grodzienska Wanda 1970. Swierszczowa muzyka. Warsaw: Nasza Ksiqgarnia.
Haiman. John 1989. Alienation in grammar. Studies in Language 13(1): 129—170.
H ill Deborah 1985. The semantics of some interjectional constructions in Australian
English. Unpublished thesis. Australian National University.
H olland Dorothy an d Naomi Quinn eds., 1987. Cultural models in language and
thought. Cambridge. Cambridge University Press.
Karcevski Serge 1968. Introduction a l’etude de l’interjection. In: R. Godel, ed.,
1968, 196—211. [1941]
Kinchin-Smith F. an d T. W. Melluish 1966. Teach yourself Greek. London: The Eng­
lish Universities Press.
К и /era H enry a n d Nelson Francis 1967. Computational analysis of present-day Ameri­
can English. Providence, RI: Brown University Press.
LDOTEL, 1984. Longman dictionary of the English language. Ed. by Heather Gay,
Brian O’Kill, Katherine Seed, Janet Whilcut. Essex: Longman.
Levy Robert 1973. Tahitians. Chicago, 1L: University of Chicago Press.
L utz Catherine 1982. The domain of emotion words on lfaluk atoll. American Ethno­
logist 9: 113— 128.
L utz Catherine 1987. Goals, events and understanding'in lfaluk emotion theory. In:
D. Holland and N. Quinn, eds., 1987, 290—312.
M arselle Anthony, George de Vos a n d Francis H su , eds., 1985. Culture and self: Asian
and Western perspectives. New York: Tavistock.
 Matisnff James 1979. Blessings, curses, hopes, and tears: Psycho-oslensive expressions
in Yiddish. Philadelphia, PA: Institute tor the Study of Human Issues.
Nabokov Vladimir 1956. Pnin. New York: Athenäum.
Rayner Clare 1978. The body book. Ultimo NSW: Whizzard Publications.
Rey-Debove J. ed., 1973. Recherches sur les systèmes signiliants. The Hague: Mouton.
Rosatdo Michelle 1980. Knowledge and passion: llongot notions of self and social life.
Cambridge: Cambridge University Press.
Rosten Leo 1968. The joys of Yiddish. New York: McGraw-Hill.
Sliweder Richard and Robert LeVine eds., 1984. Culture theory. Cambridge: Cam­
bridge University Press.
SJP, 1958—1968. Slownik jçzyka polskiego. Ed. by Witold Doroszewski. Warsaw:
Pafistwowe Wydawnictwo Naukowe.
Solomon Robert 1984. Getting angry: The Jamesian theory of emotion in anthropolo­
gy. In: R. Shweder and R. Le Vine, eds., 1984,238—256.
Szdburg-Z.arem.bina Ewa 1970. Idzie niebo cienina nocq ... Warszawa: Nasza Ksiç-
garnia.
Webster. 1973. The international Webster new encyclopaedic dictionary. New York.
Tabor House.
Wierzbicka A n n a 1972. Semantic primitives. Frankfurt: Athenäum. (Linguistische
Forschungen, 22).
Wierzbicka A nn a 1973. Problems of expression: Their place in the semantic theory.
In: J. Rey-Debove, ed., 1973,145—164.
Wierzbicka A n n a 1974. The semantics of direct and indirect discourse. Papers in Lin­
guistics 3(4): 267—307.
Wierzbicka A nn a 1980. Lingua mentalis: The semantics of natural language. Syd­
ney—New York: Academic Press.
Wierzbicka A nn a 1985. Lexicography and conceptual .analysis. Ann Arbor. Ml: Karoma.
Wierzbicka A n n a 1986a. Human emotions: Universal or culture-specific? American
Anthropologist 88(3): 584—594.
Wierzbicka A n n a 1986b. A semantic metalanguage for the description and compari­
son of illocutionary meanings. Journal ol Pragmatics 10(1): 67—107.
Wierzbicka. A n n a 1987. English speech act verbs: A semantic dictionary. Sydney: Aca­
demic Press.
Wierzbicka A n n a 1988. The semantics of grammar. Amsterdam: John Benjamins.
Wierzbicka A n n a 1991. Cross-cultural pragmatics: The semantics of human interac­
tion. Berlin: Mouton de Gruyter.
Wierzbicka A n n a 1992. Semantics, culture, and cognition. New York: Oxford Univer­
sity Press.
Wierzbicka A n n a in press. Defining emotion concepts. Journal of Cognitive Science.
W illiam son D a vid 1973. Don’s party. Sydney: The Currency Press.
 ЛЕКСИКА И ПРАГМАТИКА
В культурно -сопоставительном
АСПЕКТЕ
Японские культурные сценарии:
психология и «грамматика» культуры

При описании языка следует начинать с описания его словаря и

грамматики1. К задаче описания культуры можно подходить по-раз­
ному, но мне кажется, что один из наиболее эффективных и показа­
тельных способов ее решения состоит в том, чтобы, следуя лингвисти­
ческой модели, описать «ключевые слова» (воплощающие ключевые
для данного общества культурные концепты) и «грамматику культу­
ры»— то есть интуитивные законы, формирующие особенности мыш­
ления, чувствования, речи и взаимодействия людей. В одной из пре­
дыдущих работ (Wierzbicka 1991b) я писала о нескольких ключевых
словах японского языка и анализировала их культурную значимость.
В настоящей работе я более подробно рассмотрю японские культур­
ные нормы.
В ряде публикаций (Wierzbicka 1993, 1994а, 1994b 1994с, in press а)
я попыталась показать, что культурные нормы, лежащие в основе ха­
рактерных для данного общества способов взаимодействия, могут
быть эксплицитно представлены в виде культурных сценариев, сформу­
лированных в терминах лексических универсалий, то есть универ­
сальных концептов, лексикализованных во всех языках мира. Я пока­
зывала, что, выразив их таким способом, мы сможем построить уни­
версальную, не зависящую от конкретного языка картину, которая из­
бавит анализ от этноцентричной предвзятости и облегчит процесс
сравнения различных культур и их взаимопонимание.
При методе описания социального взаимодействия, использующем
культурные сценарии, не предполагается, что культуры однородны
или что нравы и обычаи общества обязательно описываются с помо­
щью строгих правил, которым подчинены действия любого человека.
Этот метод исходит из того, что культуры разнородны и что социаль­
ное поведение вообще, и речевое поведение в частности, чрезвычай­
но вариативно. В то же время, при таком подходе учитывается суще­
ствование культурной парадигмы, в рамках которой мыслит и дейст­
вует человек. Культурные нормы можно нарушать, игнорировать, от-
вергать, но, несмотря на это, и те нормы, которые (сознательно или
бессознательно) соблюдаются, и те, которые (сознательно или бессоз­
нательно) нарушаются, различны в разных культурных системах.
В этой статье я собираюсь применить принцип культурных сцена­
риев к некоторым аспектам японской культуры. В частности, я про­
анализирую несколько эпизодов из книги Хироко Катаока «Japanese
Cultural Encounters» (1991). Я хочу показать, как можно уточнить
смысл этих эпизодов с помощью Естественного Семантического Мета­
языка, опирающегося на семантические примитивы2, и как этот мета­
язык может быть применен в качестве универсальной самодостаточ­
ной «культурной транскрипции» (Hall 1976: 166). Я буду апеллировать
к большому списку литературы о японской культуре и японском об­
ществе, но в целях экономии места не буду ее подробно комментиро­
вать3. Тем не менее, недавно высказанные возражения против самой
идеи о возможности сопоставления японских и английских культур­
ных норм и моделей коммуникации требуют ответа.
В статье, озаглавленной «Japanese Superiority Proven by Discourse
Analysis» Маккрери нападает на «академическую литературу, которая,
имплицитно или эксплицитно сопоставляя элементы западной (пре­
имущественно американской) культуры с их японскими соответствия­
ми, неизменно оценивает особенности японской культуры, например
общественные взгляды, обычаи или языковые особенности, как уни­
кальные и, следовательно, стоящие выше западных» (McCreary 1992:
312). В то же время он одобряет тех японских лингвистов, которые
«не делают слишком широких обобщений, не занимаются фабрикаци­
ей ложных дихотомий и не основывают свою работу на мифологиче­
ской уникальности японского языка. Вместо этого они ограничивают­
ся японским языком, приводят многочисленные примеры и точный
аргументированный анализ и не имеют потребности сопоставлять
японский с каким-либо из западных языков».
Можно понять нелюбовь Маккрери и некоторых других европей­
ских ученых к тому, что Дейл (Dale 1986, 1988) называет «легендой о
японской уникальности». Но, безусловно, возражать против любого
осмысленного сравнения американского и японского способов обще­
ния—это то же самое, что выплескивать ребенка вместе с водой.
Вряд ли нужно специально оговаривать тот факт, что любая культура
уникальна и имеет свои собственные культуроспецифичные способы
коммуникации. Японская культура не более уникальна, чем любая
другая, но это не означает, что она не имеет своих характерных осо­
бенностей, что эти особенности не должны быть описаны, что сравни­
тельные описания различных культурных парадигм незаконны и не
необходимы и что из уникальности (или культуроспецифичности) обяза­
тельно следует «превосходство».
Нет смысла подвергать сомнению необходимость проведения «точ­
ного аргументированного анализа» или важность «многочисленных
примеров», но предложение «ограничиваться японским языком» (воз­
держиваясь от сопоставления японской культурной парадигмы с ка­
кими-либо другими, в частности, с англо-американской) представля­
ется странным. Не будут ли такие чрезмерные предосторожности не­
разумными и неэкономными?
Само собой разумеется, сопоставление различных культур должно
быть строгим и корректным; кроме того, оно должно подтверждаться
фактами. Настоящая статья предлагает новую форму сопоставления
парадигм общения в различных культурах; в то же время она обраща­
ет внимание на значимость языковых свидетельств при установлении
и верификации соответствующих сходств и различий. Маккрери вы­
смеивает то, что он называет «легендой о японском сердце и европей­
ском сознании», но при этом упускает из виду тот факт, что ключевое
японское слово kokoro (приблизительно 'сердце/ум') действительно
имеет другое значение, нежели английское слово mind, и что 'это сви­
детельствует об ином представлении о человеке’ (см. Mutch 1987,
Wierzbicka 1989, 1992). Он не обращает никакого внимания на такие
ключевые слова, как enryo, wa (см. Wierzbicka 1991b) или omoiyari (см.
Travis 1992), и на свет, который эти понятия проливают на японскую
парадигму общения. Точно так же он упускает из виду, что вездесу­
щая японская частица пе (одно из самых распространенных в япон­
ском средств обратной связи, не имеющее точного семантического эк­
вивалента в английском) свидетельствует о существовании различных
коммуникативных норм (см. Кук 1990; Wierzbicka 1994b). Ослеплен­
ный чрезмерной боязнью межъязыковых параллелей, Маккрери иг­
норирует любые подобные доказательства и, таким образом, не соот­
ветствует собственному требованию «строгого аргументированного
анализа» (надо полагать, всех релевантных данных).

Извинения и оправдания
В литературе, посвященной японской культуре и обществу, часто
говорится, что в Японии принято извиняться часто и в широком диа­
пазоне ситуаций. Эта констатация, как правило, подтверждается опы­
том изучающих японский язык европейцев. Как сообщает Каулмас:
«Когда европеец, изучавший японский язык, впервые попадает в Япо­
нию, он ощущает чрезмерно частое, на его взгляд, употребление из­
винений как отличительную черту повседневного японского обще­
ния» (Coulmas 1981: 81). Соответственно, «для японцев, изучающих
английский, немецкий или другие европейские языки, распростра­
ненной ошибкой является употребление извинений в тех случаях, ко­
гда в соответствующем языковом сообществе подобные речевые акты
не ожидаются и не предполагаются».
Японский психиатр Такео Дои вспоминает в этой связи сделанное
христианским миссионером отцом Генверсом наблюдение о «магиче­
ской силе извинения в Японии» и добавляет: «...стоит особенно отме­
тить, насколько христианский миссионер, прибывший в Японию про­
поведовать прощение греха, должен был быть поражен, когда узнал,
что среди японцев искреннее прощение ведет к примирению» (1981:
50). Далее, поясняя эту идею, Дои описывает эпизод из жизни амери­
канского психоаналитика в Японии, которому из-за какой-то оплош­
ности, допущенной им при прохождении проверки, «был сделан вы­
говор официальным лицом из иммиграционного бюро». Сколько он
ни объяснял, что в случившемся не было его вины, служащий не был
удовлетворен до тех пор, пока психоаналитик, исчерпав другие воз­
можности, не произнес в качестве прелюдии к дальнейшему препира­
тельству: «Гш sorry»,— после чего выражение лица его собеседника
резко изменилось и дело было без лишних хлопот улажено. Дои за­
ключает свои рассуждения характерным замечанием о том, что «люди
на Западе..., вообще говоря, не очень-то склонны извиняться» (1981: 51).
Однако наблюдения Каулмаса и Дои хотя и показательны, но все
же недостаточны для того, чтобы эффективно «преподавать культу­
ру». Во-первых, сам по себе концепт «извинения» [«apology»] привязан
к конкретной культуре и, следовательно, не может быть подходящим
описательным и аналитическим инструментом для межкультурных
исследований. Слова apology, apologize, используемые для описания ре­
чевых актов носителей английского языка, содержат в своем значении
компонент «я сделал (тебе) что-то плохое». Но, как показывает эпизод,
приведенный Дои, так называемое японское извинение такого компо­
нента не содержит. Поэтому неправильно называть это «apology».
Кроме того, авторы, говорящие о частом употреблении извинений
в Японии (по сравнению с Западом), создают у читателя ощущение,
что различие количественное, а не качественное. Это неверно: на са­
мом деле различие состоит не в том, что один и тот же речевой акт
встречается с разной частотой, а в том, что используются качественно
разные речевые акты (см. \Vierzbicka 1991а); использование же разных
речевых актов связано с качественно различными культурными нор­
мами. Подобные нормы можно наглядно проиллюстрировать с помо­
щью схематических сценариев, таких как «Извинения» Катаока:
На выходные Том взял напрокат машину. Он впервые садился за руль с тех
пор, как приехал в Японию, но в Соединенных Штатах всегда был прекрасным
водителем.
Однако по пути к дому приятеля он попал в аварию. Маленький, лет четырех,
ребенок выбежал па дорогу, по которой ехал Том. Он не превышал скорости и
внимательно следил за дорогой, поэтому сразу затормозил, однако машина все
равно задела ребенка и сбила его. Том сразу же остановил машину и попросил
прохожего вызвать полицию и скорую помощь.
К счастью, он не нанес ребенку серьезных повреждений. Полиция не оштра­
фовала его, сказав, что в произошедшем он, как подтвердили свидетели, совер­
шенно не виноват. Он все же чувствовал себя виноватым перед ребенком, но, рас­
судив, что ничего больше сделать не сможет, постарался забыть о происшествии.
Через несколько дней он узнал от полицейского, что родители ребенка были
крайне огорчены его поведением после аварии (Каиока 1991: 2).
Катаока предлагает читателю обдумать четыре альтернативных от­
вета на вопрос, почему были расстроены родители ребенка. Правиль­
ным ответом она считает следующий: «Они были недовольны тем, что
Том не принес своих извинений и не навестил ребенка в больнице,
хотя и не был виноват в случившемся». «В Японии,—говорит Катао­
ка,— человек, попавший в дорожное происшествие, обязательно дол­
жен извиниться и навестить в больнице пострадавшего, даже если
авария произошла не по его вине, чтобы продемонстрировать свое
участие. В общем, предполагается, что извиняться нужно всегда, ко­
гда каким-то образом, физически или эмоционально, нанесен ущерб
противной стороне. В судебной практике довольно часто встречаются
случаи, когда приговор облегчается, если нарушитель приносит свои
извинения, тем самым показывая, как он сожалеет о содеянном» (Ка-
1аока 1991: 64).
Ту культурную норму, которая отражена в приведенной Катаока
истории и в комментарии к ней, можно следующим образом перевес­
ти в форму культурного сценария (записанного в лексических уни­
версалиях):
(1) когда с кем-то случается нечто плохое, потому что я что-то сделал
я должен сказать этому человеку что-то вроде:
«я чувствую нечто плохое»
из-за этого я должен нечто сделан..
 Этой же культурной нормой обусловлено неожиданное заявление
премьер-министра Японии М орихиро Хосокава об отставке 8 апреля
1994. Как сообщали в «Australian», г-н Хосокава сказал, что «очень со­
жалеет о скандале, развернувшемся вокруг его финансовой деятель­
ности, так как из-за этого парламент не утвердил бюджет и помешал
предполагаемым реформам... Г-н Хосокава заявил, что не видит ниче­
го незаконного в том, что в течение 80-х годов ему были предоставле­
ны две ссуды, однако чувствует себя ответственным за то, что работа
парламента зашла в тупик» (9 апреля, 1994: 12).
Таким образом, г-н Хосокава не сказал, что он сделал что-либо пло­
хое, но он допустил, что нечто плохое (тупиковая ситуация в работе
парламента) случилось в результате его действий (получения им ссуд).
Из-за этого ему пришлось публично объявить, что он чувствовал что-
то плохое из-за того, что произошло, а это, в свою очередь, заставило
его что-то предпринять (уйти в отставку), чтобы показать, что он дей­
ствительно сожалеет о случившемся (то есть доказать свое чистосерде­
чие). Таким образом, культурный сценарий, которым руководствовал­
ся премьер-министр, коррелирует с тем, которым должен был руко­
водствоваться— но не руководствовался— Том. Эпизоду с отставкой
соответствует такой сценарий:
(2) я сделал печчто
нечто плохое случилось из-за этого
я чувствую нечто плохое из-за этого
я должен нечто сделать из-за этого.

В другом случае (недавно описанном в W eekend Australian, 28—29

мая 1994: 11) две японские вдовы опубликовали открытое письмо жи­
телям северной части Австралии с принесением своих извинений за
«неудобства», причиненные гибелью их мужей (в гоночной катастро­
фе). В данном случае также не утверждается, что мужья сделали что-
то плохое; скорее можно сказать, что что-то плохое (катастрофа, а так­
же связанные с ней «неудобства») произошло из-за того, что они что-
то сделали (приняли участие в автомобильных гонках). Вдовы сочли,
что должны публично заявить о том, что они чувствуют что-то пло­
хое— не из-за того, что случилось с ними, а из-за «плохих чувств», вы­
званных катастрофой у других людей.
Кроме того, Катаока анализирует японские «извинения» в связи с
другой историей, озаглавленной «Оправдание»:
Однажды утром Боб принес начальнику японской компании, в которой он
подрабатывал, оформленный документ. Начальник тщательно проверил документ
и указал Бобу на ошибку, прибавив при этом, что документ следовало сдать
раньше.
Боб опоздал со сдачей документа потому, что до самого последнего момента не
имел доступа к компьютеру. Что же касалось ошибки, то она была допущена не
им, а его коллегой. Боб спокойно и очень вежливо объяснил все это боссу по-
японски, желая показать, что не виноват. Выслушав Боба, босс неожиданно рас­
сердился и сказал по-английски: «Я не хочу выслушивать подобных оправданий!
Переделайте работу и сдайте ее сегодня же!»
Боб покинул кабинет босса крайне огорченным. Он не понимал, почему тот
рассердился, хотя Боб не сделал ничего плохого. Он не знал, что ему делать
(Kataoka, 1991: 16).
На этот раз ставится вопрос: «Как вы считаете, почему босс рассердил­
ся на Боба?»,— а правильным признается ответ: «Боб стал оправдывать­
ся, вместо того чтобы извиниться. Для японцев очень важно именно из­
виниться». Это утверждение Катаока сопровождает следующим коммен­
тарием: «...если бы Боб извинился, реакция начальника была бы мягче.
Японцы очень часто прибегают к извинениям, чтобы показать, что они
чувствуют ответственность и готовы к сотрудничеству» (Kataoka 1991: 81).
В этом случае речь идет о культурной норме, которая может быть
представлена следующим образом
(8) когда кто-то говорит мне что-то вроде:
«ты нечто сделал
из-за этого плохое случилось нечто (с кем-то/ со мной)»
хорошо сказать этому человеку что-то вроде:
«из-за этого я чувствую нечто плохое»
плохо сказать этому человеку что-то вроде:
«я не сделал ничего плохого».

В японском обществе считается неправильным говорить «я не сде­

лал ничего плохого»; по-видимому, неправильно даже так думать (см.
Kitayama и Markus 1992). В эпизоде, приведенном Катаока. Боб, не
являющийся «носителем» культурной нормы, сказах примерно это
(«я не сделал ничего плохого»). Другой культурный аутсайдер, Том,
хотя этого и не сказал, но из его поведения следовало, что он подумал
нечто подобное. Это было «неправильно». Если бы он подумал о чув­
ствах других людей и о том, какова была его роль в тех событиях, ко­
торые заставили «чувствовать что-то плохое» других людей («кто-то
другой чувствует что-то плохое из-за того, что я что-то сделал»), он
бы, возможно, повел себя так, как того требует культурная норма. Та­
ким образом, две эти истории иллюстрируют некоторые основные по­
стулаты социального взаимодействия японцев:
 (4) плохо говорить другим людям что-то вроде:
«я не сделал ничего плохого»
(5) если кто-то чувствует что-то плохое из-за того, что я нечто сделал
хорошо сказать этому человеку что-то вроде:
«из-за этого я чувствую нечто плохое».

Необходимость обращать внимание на «плохие чувства» других

людей отражается в еще нескольких культурных нормах, которых мы
можем здесь лишь бегло коснуться. Одна из них, на которую часто об­
ращают внимание, касается «отсутствия четкой границы между изви­
нением и благодарностью» в японской культуре (см. Coulmas 1981). В
англо-американской культуре принято реагировать на, условно гово­
ря, оказанные «благодеяния» положительно :
(6) когда кто-то сделал нечто хорошее для меня
я должен сказать этому человеку что-то вроде:
«из-за этого я чувствую нечто хорошее».

Этим ситуациям противопоставлены те, в которых человек должен

принести другим людям свои извинения. Примерно:
(7) когда я сде\ал кому-то нечто плохое
я должен сказать этому человеку что-то вроде
«из-за этого я чувствую нечто плохое».

Однако в японской культуре эти две ситуации не противопоставле­

ны, в обеих из них ожидается негативная реакция. Использование од­
ного и того же ответа— sumtmasen (букв, «это никогда не кончается»,
или «это не кончено»; см. Benedict 1947, Coulmas 1981) — красноречи­
вое свидетельство ощущаемой общности ситуаций этих двух типов:
(8) когда я знаю, что сделал кому-то нечто плохое
я должен сказать этому человеку что-то вроде:
«я чувствую нечто плохое из-за того, что я сделал»

(9) когда я знаю, что кто-то сделал для меня нечто хорошее
хорошо сказать этому человеку что-то вроде:
«я чувствую нечто плохое из-за этого».

Японское правило, связывающее принятие оказанных «благодея­

ний» с необходимостью выражать сожаление, непонятно европейцу;
как было сказано ранее, европейцами этот феномен зачастую описы­
вается как отсутствие границы между благодарностью и извинением.
Но с точки зрения логики -японской культуры это правило вполне ос-
мысленно, так как оно отражает бдительное внимание говорящих к
любому вызываемому ими затруднению.
Как пишет Каулмас, «японская концепция услуг и даров скорее фоку­
сируется на том, какие неудобства были принесены бенефактору, нежели
на тех аспектах, которые приятны реципиенту» (1981: 83). Поэтому в бо­
лее полной форме рассматриваемое правило записывается так:
(10) когда кто-то делает для меня нечто хорошее
хорошо сказать этому человеку что-то вроде:
«ты сделал для меня нечто хорошее
ты чувствовал нечто плохое из-за этого4
я чувствую нечто плохое из-за этого».

Этот же сценарий объясняет тот факт, что (как пишет Каулмас) в

Японии гости, приглашенные на ужин, уходя, обычно произносят
что-то вроде «сколько хлопот мы вам доставили» вместо привычного
европейцу «спасибо за приятно проведенный вечер».
Мой общий вывод заключается в том, что английские слова «apo­
logy» или «thanks» неуместны для описания логики культуры Японии.
Такие культурные сценарии, как:
(11) плохо, если кто-то чувствует что-то плохое из-за меня

или
(12) когда кто-то чувствует нечто плохое из-за меня
хорошо сказать этому человеку что-то вроде этого:
«я чувствую нечто плохое из-за этого»,—

на мой взгляд, куда более точны и поучительны. Существенно, что такие

сценарии характеризуют не только японскую «вежливость», но, более
глобально, японскую этику и социальную психологию. «Правила», опре­
деляющие, когда что говорить или не говорить, тесно связаны с культур­
но обусловленными «правилами» мышления и «чувствования»— такими
как правило японской культуры, требующее предвосхищения и предот­
вращения появления «плохих чувств» у других людей (ср. Lebra 1976):
(13) хорош о часто думать о других людях так:
«если >i сделаю что-то, этот человек может из-за этого чувствовать
что-то плохое
я этого ие хочу».

Невозможно проверить правильность всех перечисленных сцена­

риев в рамках настоящей статьи. В некотором смысле они воплоща-
22 А. Вежбицкая
 ют, в кристаллизованной форме, те хорошо документированные об­
щие представления о японской культуре, которые нашли отражение в
многочисленных книгах и статьях (см., например, Honna & Hoffer
1989; Lebra 1976; Mizutani 8с Mizutani 1987; Smith 1983). Я преследую
здесь другую цель: я предлагаю новый метаязык для описания куль­
туры, новую «культурную транскрипцию», и стремлюсь показать, как
использование этого метаязыка может помочь нам сделать более точ­
ными и ясными обобщения, выдвинутые и в значительной степени
подтвержденные в других работах.

Самоумаление и самоуничижение
В своем сравнительном описании американской и японской куль­
тур Маркус и Китаяма противопоставляют американское «самовозвы-
шение» и японское «самоуничижение». Вот что они пишут:
Мы остановимся на одном частном явлении, распространенность которого п
западной литературе оказалась очень сильной, а именно па наблюдаемой тенден­
ции ставить себе в заслугу свои успехи и обвинять других в своих неудачах. Это
явление самовозвышения тем более загадочно, что оно не проявляется в других, а
особенно в азиатских, культурах, заменяясь явлением самоуничижения... В целом
самовозвышеиие кажется особенно распространенным и всеобъемлющим в аме­
риканской, но не в японской культуре... самоуничижение, с точки зрения отдель­
ной личности, можно рассматривать как результат тактического поведения, при-
званногр убедить окружающих в собственной скромности — предпочтительная
модель поведения во многих неевропейских культурах (1992: 15).

Подобные рассуждения кажутся мне интересными и стимулирую­

щими, но точный их смысл неясен. Использование же культурных
сценариев не только позволяет нам, но даже вынуждает быть точны­
ми. Более того, терминология, которой пользуются авторы только что
цитированной статьи, обнаруживает явную англоцентрическую ори­
ентацию: что ни говори, но само слово self-effacement 'самоуничиже­
ние’—английское, отражающее англоязычный подход и имеющее
умеренно, но отчетливо пейоративный характер.
Какую интерпретацию утверждений Китаяма и Маркуса мы ни вы­
берем, мы можем сформулировать их в универсальных терминах, не
страдающих англоцентричностью. Я бы предложила следующий сце­
нарий для дальнейшего обсуждения:
 663

(14) Английский сценарий «самовозвышения»

хорошо часто думать так:
я сделал нечто очень хорошее
я могу делать подобные вещи
не каждый может делать подобные вещи
другие люди не часто делают подобные вещи
(15) Японский сценарий «самоуничижения»
хорошо часто думать так:
я сделал нечто плохое
я часто делаю подобные вещи
не каждый делает подобные вещи
другие люди не часто делают подобные вещи.
Использование сценариев принуждает нас формулировать наши
гипотезы в более строгой форме, нежели та, которая выражается ту­
манными и неопределенными терминами, такими как самовозвышепие
и самоуничижение. Например, мы обязаны задуматься над тем, хотим
ли мы сказать «хорошо думать так» или «хорошо говорить так». Если,
с точки зрения американской культуры, японское самоуничижение (как
это формулируют Китаяма и Маркус) «можно рассматривать как... резуль­
тат тактических действий, которые человек предпринимает, с тем чтобы
убедить окружающих в собственной скромности», то японская норма,
очевидно, относится к тому, что человек говорит, а не к тому, что он ду­
мает. Однако тот факт, что исследования, на которые ссылаются Китаяма
и Маркус, свидетельствуют о том, что американцы в целом имеют о себе
более высокое мнение, чем японцы, наталкивает на мысль, что рассмат­
риваемая норма касается «думания», а не только «говорения»5.
Более того, из недавно опубликованной работы Китаяма и др. ста­
новится ясным, что все, что там говорится, относится к «думанью» по
крайней мере в той же степени, как и к «говорению», и что специаль­
ный акцент на намерении подать себя в наиболее выгодном свете бу­
дет скорее отражать американское понимание японской нормы, неже­
ли собственно японскую норму.
С европейской, независимой точки зрения, эта самоуничижительная тенден­
ция трактуется как нарочито подчеркивающая скромность манеры поведения.
Несмотря на то, что подобная тактика иногда действительно вступает в игру, это
мало что дает для систематического объяснения всей совокупности данных
(К н^ата ег а1.1995: 538).
Чтобы найти культурное обоснование японским нормам самоуни­
чижения, Китаяма и др. выдвигают интересную гипотезу, привязы-
вающую эти нормы к общекультурному акценту на взаимозависимо­
сти и необходимости «приспосабливаться»:
Вероятно,., что наблюдаемая в японской культуре тенденция к самоуничиже­
нию являет собой форму адаптации к культурной среде, в которой господствует
концепция личности как одного из взаимозависимых ее членов. Поскольку адап­
тация и приспособление являются важной культурной задачей, то люди, принад­
лежащие к японской культуре, привыкают внимательно относиться к отрицатель­
ным сторонам своей личности...они вынуждены обнаруживать их прежде, чем
вносить соответствующие изменения и исправления; тем самым они увеличивают
степень своей приспособленности к социальным нормам и ожиданиям.
С лингвистической точки зрения интересно заметить, что лексиче­
ские свидетельства подтверждают выдвинутую Китаяма и соавторами
гипотезу: в английском языке self-esteem «самоуважение»— обычное, оби­
ходное слово, в то время как self-aversion «самоотвращение» едва ли во­
обще существует; в японском, наоборот, jiko-ke.no (приблизительно,
self-aversion) является повседневным словом, а слово jisonshin (прибли­
зительно, self-esteem) имеет в языке сомнительный статус. Этот лекси­
ческий контраст говорит о том, что для носителей английского языка
идея «думать о самом себе хорошо и от этого хорош о себя чувство­
вать» важнее, нежели «думать о себе плохо и от этого плохо себя чув­
ствовать»; для носителей японского язы ка верно обратное.
П риняв доказанное Китаяма и др. утверждение о том, что япон­
ские правила самоуничижения касаются не только того, что говорят,
но и того, что думают, следует все-таки отметить, что бесспорно суще­
ствуют сценарии, касающиеся именно «говорения».
Среди них, в частности, есть сценарий «везения» (Китаяма и соав­
торы поясняют, что проведенные наблюдения показали, что японцы
обычно объясняют удачу затраченными усилиями или везением
[1994: 5]). Сценарий выглядит так:
(16) когда кто-то говорит мне что-то вроде
«что-то хорошее случилось с тобой из-за того, что ты сделал
что-то хорошее»
хорошо сказать этому человеку что-то вроде
«я не могу так думать
эта хорошая вещь случилась
не из-за того, что я сделал что-то хорошее».
Реальность культурных норм лучше всего прослеживается в момен­
ты столкновения культур, когда очень часто возникают недоразуме­
ния. Шкалу серьезности межкультурных недоразумений довольно
трудно зафиксировать, но это вовсе не делает их менее значимыми в
жизни индивидов, как, например, Тома и Боба у Катаока, и в жизни
многонациональных и, следовательно многокультурных обществ, та­
ких как Австралия или Соединенные Штаты. Вот вам еще одна вы­
мышленная, но правдоподобная история из Катаока («Ужасный сын»)-.
У Боба в семье около 6 месяцев жил приехавший по обмену японский студент
Томно. Томно — идеальный студент и идеальный гость: он ладит со всеми члена­
ми семьи, помогает по хозяйству, у него очень много друзей н он отлично учится.
Он был в радость всей семье.
Однажды к ним в гости во время своей деловой поездки в США заехал отец
Томно. Он поблагодарил родителей Боба за то, что они взяли на себя заботы о
его сыне, «который невоспитан, эгоистичен и не может ничего сделать сам». Он
даже просил простить его за то, что он и его жена не смогли вырастить из Томно
такого джентльмена, как Боб. Когда же родители Боба не согласились с ним и ста­
ли расхваливать Томно, его отец смутился и еще больше извинялся за своего «глу­
пого, ужасного сына». Все это время Томно спокойно слушал его и улыбался. Боб
рассердился на отца Томно и не мог понять, что случилось [1991. 18).

Катаока задается вопросом: «Что произошло? почему отец Томно

говорил такие вещи?». И сама на него отвечает так:
На самом деле отец Томно ме верит в то, о чем говорит. В глубине души он
знает, что Томно— выдающийся молодой человек, и он очень гордится своим сы­
ном. Японцы довольно часто демонстрируют свое уважение к другим, унижая се­
бя, и нередко для этого порочат себя и членов своей семьи (1991: 18).

Она развивает свою мысль дальше:

Для японцев крайне характерно пренебрежительно отзываться о себе и родст­
венниках, чтобы унизиться перед собеседником. Отец Томно должен очень гор­
диться своим сыном; тот факт, что Томно улыбался, слушая отца, говорит о том,
что он все понял (1994: 111).

Замечания Катаока небесполезны, но недостаточны для того, что­

бы сделать выводы достаточно общего характера. Во-первых, слова de­
nigrate, disparage и criticize [приблизительно: «унижать», «порочить»,
«пренебрежительно отзываться», «критиковать»], которые она попе­
ременно употребляет, не являются полными синонимами, и, хотя в
них есть общее ядро, этот факт нигде явно не сформулирован. Во-вто­
рых, не сказано, в каких именно ситуациях японцам полагается «уни­
жать / порочить / критиковать» родственников. В-третьих, она говорит
так, как будто к себе и к членам семьи применяется одна и та же нор­
ма; хотя рассказанный ею эпизод говорит о существовании различ­
ных норм.
 Для уточнения и прояснения нормы, проиллюстрированной в
«Ужасном сыне», я бы предложила следующее:
(17) когда кто-то говорит мне что-то хорошее о моих детях
я не должен говорить этому человеку что-то вроде:
«я тоже так думаю»
я должен сказать что-то вроде:
«я так не думаю»
в то же время я должен сказать что-то плохое о моих детях
хорошо, если в то же время я сказал что-то плохое о себе.
Неточны также и следующие обобщения: «в Японии невежливо
принимать похвалу. Следует отказываться от похвалы и всячески уни­
чижать себя» (1991: 113) или «Скромность очень ценится в японском
обществе. Отрицание комплиментов является хорошим примером
этого культурного стереотипа» (1991: 100).
Одна из возможных интерпретаций состоит в том, чтобы заклю­
чить, что то, что касается похвалы чьих-то детей, касается также и по­
хвалы, направленной на самого человека:
(18) когда кто-то говорит обо мне что-то хорошее
я не должен говорит!, этому человеку что-то вроде:
«я думаю так же»
следует говорить этому человеку что-то вроде:
«я не должен так думать»
хорошо, если в то же время я говорю о себе что-то плохое.
Однако этот сценарий не вполне безупречен в связи с тем обстоятель­
ством, что, как пишут многие авторы (см. Ноппа и Нойег 1989: 74, 240;
М1ги1аш и М тяаш 1987: 43—46), японские культурные нормы порицают
непосредственную похвалу в адрес собеседника (хотя это не касается чле­
нов семьи собеседника, во всяком случае, не в такой степени). Значит, бы­
ло бы точнее различать похвалу по адресу членов семьи собеседника и по­
хвалу по адресу самого собеседника и предложить для последнего случая
отдельное правило, связанное скорее с реальными возможностями собе­
седника, чем с хорошими словами, которые можно о нем сказать вообще:
(19) когда кто-то говорит мне что-то вроде:
«ты очень хорошо сделал X
я знаю, что ты очень хорошо умеешь это делать»
я должен сказать этому человеку что-то вроде:
«я не могу так думать
я знаю, что не умею делать это хорошо».
 Этот сценарий можно (частично) проиллюстрировать следующей из
историй Катаока «Комплимент», еще об одном американце в Японии:
Приехав в Японию, Майк обнаружил, что японцы — очень милые люди: они
постоянно его хвалили. Бесчисленное количество раз ему говорили о том, как он
хорошо говорит по-японски- Каждый раз он бывал очень польщен и отвечал, го­
воря ап£а(:оо^ога1та5и (большое спасибо). В конце концов, он заслуживал этого;
никогда в жизни он не занимался так усердно, как во время изучения японского
языка... Но однажды один из его друзей предостерег Майка, что не следует так
часто говорить апдаЮо-догастази. Майк был в полной растерянности (1991; 113).
«Несмотря на свое хорошее владение японским языком, Майк не
должен принимать похвалы и благодарить. Японцы обычно отказыва­
ются от подобных комплиментов, говоря “Ииэ, И из" (“Нет, нет”). Та­
кой поступок — способ показать свою скромность»,— комментирует
Катаока. В данном случае ничего не говорится о необходимости ска­
зать что-то плохое о себе или хотя бы отрицать свои способности. Од­
нако из других рассказов, включая приводимую ниже историю из
книги Катаока («Отказ от комплимента»), следует, что что-то подоб­
ное было бы желательно:
Ларри приехал в Японию преподавать разговорный английский в небольшой
частной школе г. Токио. Однажды он пошел на вечеринку, в дом одного из своих
учеников. Он говорил там с ними по-английски Хотя они н были из группы на­
чинающих, Ларри считал, что они достаточно хорошо говорят по-английски; он
похвалил каждого из них за их умение. Он ожидал услышать в ответ «спасибо», но
ученики отказывались принимать комплименты. Вместо этого они улыбались и
говорили о том, как много им еще предстоит выучить.
Позже один из учеников стал игран, па гитаре и петь. Ларри похвалил его.
Тот выглядел смущенным, но, несмотря на это, улыбнулся и продолжил игру.
Уходя, Л арри поблагодарил хозяйку за угощение, та выглядела польщенной, но
также отказалась от комплимента, говоря, что хотела бы угостить заморского гос­
тя чем-нибудь более изысканным. Ларри был удивлен и даже немного огорчен
тем, что никто из японцев не хотел принимать его комплименты (1991: 6).
Очевидно, что сложности как Майка, так и Ларри связаны с тем,
что они не подвергают сомнению, даже находясь в Японии, следую­
щий англо-американский культурный сценарий:
(20) когда кто-то говорит мне следующее:
«ты очень хорошо умеешь делать X»
Я должен сказать ему что-то вроде:
«Я знаю: ты говоришь так, потому что хочешь,
чтобы я почувствовал что-то хорошее
я чувствую что-то хорошее».
 Так как в англо-американской культуре нет ограничений, подоб­
ных японским, на похвалу по адресу собеседника, этот сценарий мож­
но рассматривать как частный случай более общей культурной нормы:
(21 ) когда кто-то говорит обо мне что-то хорошее,
я должен сказать этому человеку что-то вроде:
«Я знаю: ты говоришь так, потому что хочешь,
чтобы я почувствовал что-то хорошее
из-за этого я чувствую по отношению к тебе что-то хорошее».
Выражение «я должен» не предполагает, что в ответ на похвалу
всегда говорят «спасибо», но такой ответ фактически обязателен в
превалирующей культурной модели. Поскольку Америка представля­
ет собой сложное, многонациональное общество, включающее в себя
разнообразные субкультуры и культурные традиции, основная мо­
дель, описанная выше, не является единственной, а даже если бы и
была таковой, отдельные носители все равно могли бы пренебрегать
ею, но это никак не влияет на реальность модели как таковой.

Выражение — или невыражение — желаний

В истории, озаглавленной «Хотите ли вы...», Катаока предлагает
следующий пример коммуникативного провала:
Господин Като зашел навестить Линду. Она проводила его в гостиную и спро­
сила: «Nani ka nomitai desu ka?» («Хотите ли вы пить?»). Господин Като растерялся
с ответом. Линда продолжала: «Ocha to kohii ga arimasu kedo, dochira ga nomitai
desu ka?» («У меня есть чай и кофе, что вы предпочитаете?»). В конце концов гос­
подин Като сказал. «Dochira demo ií desu» («Все равно»). Линда решила сделать
две чашки кофе. Она спросила господина Като, хочет ли ом молока и сахара. Он
помолчал некоторое время, потом неуверенно сказал «да». Начиная раздражаться
из-за его нерешительности, Линда подала кофе. В последовавшем разговоре Лин­
да спросила господина Като, не хочет ли он пойти на вечеринку. Она сказала:
■.«Konban paati ga aru n desu kedo,isshoka?» («Сегодня будет вечеринка. He хотите
ли вы пойти со мной?»). Господин Като ответил «пет» с недовольным видом. Лин­
да была обижена его отношением к пей, он казался оскорбленным, несмотря на
гостеприимство Линды (1991: 47).
Катаока спрашивает: «Почему же господин Като так себя вел?»,—
отвечает: «Господин Като был обижен на Линду, так как та вела себя
грубо»,— и поясняет свой ответ следующим образом:
Никогда не следует употреблять форму па -tai (желание совершить определен­
ное действие), приглашая кого-то. В Японии не принято прямо высказывать спои
желания и предпочтения. Хозяепа обычно приносят напитки на свое усмотрение,
не заставляя гостей пыбирать. Предлагая сделать что-то вместе, например пойти
на вечеринку, вежливее задать вопрос в отрицательной форме: issho ni ikimasen
ka. Cp. англ.: «Won't you go with me?» [1991: 66].
•
Однако в то время как «отрицательный вопрос» может использо­
ваться в качестве «вежливого приглашения» и в японском и в англий­
ском, «want»-Bonpocbi («do you want to...») неуместны в японском, хотя
совершенно нормальны в английском. Таким образом, выявляется
следующее противопоставление в культурных сценариях:
(22) Англо-американский:
когда я хочу сделать для кого-то нечто хорошее
хорошо сказать что-то вроде:
«я хочу знать, что ты хочешь»
(23) Японский:
когда я хочу сделать для кого-то нечто хорошее
я не могу говорить:
«я хочу знать, что ты хочешь».
Запрет на выяснение желаний других тесно связан с запретом на
выражение своих собственных желаний. Очень обобщенно эта норма
может быть сформулирована так:
(24) я не должен говорить другим:
«я хочу этого, я не хочу этого».
Эта норма прямо противоположна английским нормам самовыраже­
ния и самоутверждения: английская культура предполагает, что каждый
может сказать, что он хочет, и что это хорошо—выражать свои желания
прямо и недвусмысленно (см. Tannen 1981,1986; Wierzbicka 1991а):
(25) каждый может сказать что-то вроде:
«я хочу этого, я не хочу этого»
(26) хорош о говорить, что я хочу.

Второе правило, в частности, применимо к тем ситуациям, когда

мои «желания» затрагивают других — например, когда кто-то предла­
гает сделать что-то для меня или со мной:
(27) когда кто-нибудь говорит мне что-то вроде этого:
«я хочу сделать для тебя нечто хорошее
я хочу знать, хочешь ли ты чтобы я сделал это
я хочу знать, что ты хочешь»
хорош о сказать этому человеку, что я хочу
 (28) когда кто-то говорит мне что-то вроде этого:
«я хочу сделать что-то [вместе] с тобой»*5
я хочу знать, хочешь ли ты этого»
хорошо сказать этому человеку, хочу ли я этого.
Однако в японском эти правила отличаются от вышеприведенных.
Как было замечено раньше, когда кто-то хочет сделать что-то прият­
ное другому (например, угостить), не следует спрашивать, чего другой
хочет; таким образом, не встает вопрос о том, как отвечать на подоб­
ные «предложения». Основной сценарий японского гостеприимства
можно представить в следующей форме (см. ВеЙ1 1974; ЬеЬга 1976):
(29) когда я хочу, чтобы кто-то чувствовал что-то хорошее,
нехорошо сказать этому человеку что-то вроде этого:
«я хочу знать, что ты хочешь»
хорошо подумать об этом
если я подумаю об этом, я могу узнать, что мне делать
этот человек не должен будет ничего говорить.
С другой стороны, когда предлагается совместное действие, ответ
необходим, но он не обязательно выражает действительное желание
говорящего. Это проиллюстрировано в следующей истории Катаока
«Нерешительный»:
Филлис работает в японской фирме. Она обсуждала с начальником отдела свое
предложение по улучшению условий работы, которое она написала и отдала на­
чальнику месяц назад. Разговор привел Филлис в отчаяние, потому что начальник
все время уклонялся от прямого ответа. Вместо того чтобы сконцентрировать
внимание на особенностях плана Филлис, касающихся бюджетных проблем, он
говорил что-то неопределенное о том, что будут думать другие люди из отдела.
Филлис понимала, что это не имеет отношения к делу, начальник мог сам прини­
мать бюджетные решения, независимо от подчиненных. Когда Филлис спросила
его, принимает ли он ее предложение, он ответил: «Я подумаю об этом»,—и поме­
нял тему разговора.
Позже Филлис услышала от коллеги, что ее план был отвергнут. Она не пони­
мала, почему начальник не мог прямо сказать ей об этом [1991: 19].
Катаока спрашивает: «Почему же начальник вел себя так неопреде­
ленно во время беседы?» — и отвечает: «Начальник не хотел прини­
мать план Филлис и надеялся, что она поймет его неуверенность, как
отказ». Потом она поясняет:
Большинство японцев стараются избегать прямо говорить «нет» в ответ на
просьбы, предложения или приглашения. Такой ответ в японской культуре ука­
зывает на категорический отказ, являющийся слишком грубым и способным оби-
деть. В Японии люди предпочитают отказываться косвенным образом (как пока­
зывает, например, нерешительное поведение начальника), и ожидают, что их по­
ведение будет понято соответствующим образом 11991: 67).
Я уже подробно говорила в другом месте ("Wierzbieka 1991а), что та­
кие слова, как прямой и косвенный, слишком расплывчаты, для того
чтобы использоваться в качестве описательных категорий анализа
культуры. Мне кажется, что культурные нормы, проиллюстрирован­
ные этой историей, можно описать с гораздо большей ясностью в ви­
де следующего сценария (например):
(30) когда кто-то говорит мне что-то вроде:
«я думаю, было бы хорошо, если бы ты сделал X»
я не должен отвечать этому человеку что-то вроде:
«я так не думаю
я не хочу делать это»
этот человек может почувствовать что-то плохое из-за этого.
Правило, сформулированное выше, в литературе по Японии обыч­
но описывается как невозможность категорического отказа (см. Ueda
1974), но, несомненно, это слишком общее утверждение: во многих
ситуациях в японской культуре не только можно, но даже необходимо
сказать нет.
Уклонение от отрицательного ответа в культурном сценарии, про­
иллюстрированном в этом разделе, тесно связано с несколькими дру­
гими культурными предпосылками, которые можно сформулировать
так:
(31) я могу сделать что-нибудь другое
(я могу ничего не говорить, я могу говорить о другом)
если я сделаю это, этот человек поймет, что я думаю.

В японской культуре есть тесная логическая связь между правила­

ми «умалчивания» о чем-то и предпосылкой, что люди могут и будут
понимать невысказанные мысли других (см. Lebra 1976; Wierzbieka
1994b, in press a).
Легко видеть, что уклонение от отрицательного ответа в описан­
ных в этой главе эпизодах связано с японскими культурными поня­
тиями епгуо и wn (см. Wierzbieka 1991b), а также с более общими прави­
лами культуры, которые можно представить следующим образом (см.
Wierzbieka 1991а):
(32) я не должен говорить другим людям: :
«я думаю так, я не думаю так»
 (33) я не должен говорить что-то вроде этого другим людям:
«я хочу этого, я не хочу этого»
(34) когда кто-то говорит мне нечто
я не могу сказать этому человеку что-то вроде этого:
«я так не думаю».
Все эти правила типа «не должен», несомненно, сделали бы обще­
ние сложным и тягостным, если бы не дополнялись позитивными
правилами «чтения мыслей других» и угадывания невыраженных
чувств и желаний — в духе omoiyari (см. Lebra 1976; Travis 1992) и род­
ственными культурными установками (ср. комментарии Катаока о на­
чальнике: «Он надеялся, что она поймет его колебания, как отказ»; «В
Японии люди ожидают, что их поведение будет проинтерпретирова­
но соответствующим образом»). Общее правило можно сформулиро­
вать так:
(35) хорошо, если я знаю, что хочет другой
этот человек не должен говорить мне об этом
этот человек может сделать что-то другое.

Высказывание собственных мыслей:

отношение к дискуссиям и несогласию
Как упоминалось ранее, английская культура принимает за данное,
что собственное мнение можно и нужно высказывать и необязательно
соглашаться с остальными. То есть приблизительно:
(36) каждый может сказать что-то вроде:
«я думаю так, я не думаю так»

(37) хорошо говорить то, что думаешь

(38) когда кто-то говорит что-то вроде этого:

«я думаю так»
Я могу не говорить что-то вроде этого:
«я тоже так думаю».

Это не означает, что английская культура одобряет противостоя­

ние и, так сказать, «борьбу ради борьбы». Напротив, с точки зрения,
например, польской культуры (\\беггЫска 1991а, издание Ь), еврей­
ской культуры (8сЫШп 1984) или американской негритянской культу­
ры (КосЬшап 1981; \Vierzbicka 1994Ь), в целом английская культура
старается избежать противостояния и поощряет поиск общих пози­
ций не менее, чем свободу выражения мыслей и возражений.
Однако, с точки зрения японцев, поведение носителей англо-аме­
риканской культуры при спорах и разногласиях носит в высшей сте­
пени агрессивный и конфронтационный характер. Например, Кума
пишет:
Отношение японце» к совместным обсуждениям резко отличается от отноше­
ния к нему североамериканцев. Североамериканский принцип большинства не
работает в японском обществе. Напротив, японцы стараются всячески уклониться
от такого способа принятия решений... Их собрания не вырождаются в конфрон­
тации между соперниками, которые либо борются за главенство, либо сводят все
к малоосмысленным обобщениям как к единственно возможному компромиссу.
Употребление слова вырождается не оставляет никаких сомнений
об отношении японского автора к англо-американским нормам прове­
дения собраний. В Японии существует другая норма, проиллюстриро­
ванная следующей историей («Собрание персонала») из книги Катаока:
Алан, стажирующийся на японской фирме, собирался на свое первое рабочее
собрание. Поскольку в программу были включены спорные вопросы, Алан ожи­
дал интересной дискуссии.
Но собрание оказалось довольно скучным-, никто не высказывал мнений за и
против. Вместо этого было задано несколько вопросов и несколько человек корот­
ко прокомментировали положительные стороны предлагаемого решения. А\ан
слышал, что часть сотрудников была не согласна с решением, но они всего лишь
задали несколько мелких вопросов, Один из членов комитета возразил; на неко­
торое время воцарилась тишина, никто не ответил. Затем председатель спросил,
есть ли еще вопросы и комментарии, и закрыл обсуждение. Не было даже голосо­
вания. Под конец Алану казалось, что никакого серьезного обсуждения вообще не
было [1991: 17].
Здесь Катаока спрашивает: «Как вы думаете, почему участники соб­
рания вели себя относительно тихо и почти не высказывали возраже­
ний?»— и отвечает: «Они решили избегать открытого противостоя­
ния по вопросу, или, возможно, они знали, что проблема была реше­
на заранее». К этому прилагается следующее пояснение:
Несмотря на то, что собрания сотрудников в японской фирме не исключают
живых дискуссий, в тех случаях, когда в обсуждении участвует коллектив, очень
многое согласуют заранее, до принятия официального решения. Бесцельные во­
просы или молчание равносильны наличию возражений. Зачастую мнение несо­
гласного не принимается во внимание, поскольку он нс взял на себя труд предста­
вить коллегам конструктивную критику перед тем, как они начали дискуссии».
Обычно всеобщее согласие достигается в неформальной обстановке перед собра-
 пнем. Этот процесс — важное для японского общества искусство — называется пе­
т а washi (1991: 75).
Эта история демонстрирует значение в культуре Японии таких по­
нятий, как «consensus» и «group merger» (см. De Vos 1985: 170): когда
группа людей собирается делать что-то вместе («как один человек»),
очень важно, чтобы они вели себя и, по возможности, «чувствовали»
так, как если бы они действительно думали одно и то же и хотели од­
ного и того же. По этой причине решение большинства обычно ка­
жется недостаточным основанием для совместного действия, и голо­
сования избегают. Превалирующая культурная модель не требует то­
го, чтобы мнение меньшинства подчинялось мнению большинства,
или чтобы мнение меньшинства было подавлено. Скорее предпочита­
ют, чтобы в результате долгих неформальных дискуссий возникло но­
вое мнение, с которым согласился бы каждый член группы.
Следующий сценарий может представить обсуждаемую культур­
ную модель:
(39) когда много людей хотят делать что-то как один человек [«вместе»]
хорошо, если кто-нибудь из них может сказать что-то вроде:
«каждый [здесь] думает одно и то же»
«каждый [здесь] хочет одного и того же»
хорошо, если все эти люди могут думать так
плохо, если кто-то из этих людей может сказать что-то вроде этого:
«я не думаю так же»
«я не хочу того же».

Сопутствующая стратегия nemawashi (связывание корней), которая,

по словам Кумэ, обозначает «предварительное общение или заложе­
ние фундамента путем неформальных дискуссий и консультаций, пе­
ред тем как формальное решение будет представлено официальному
собранию» (К ите 1985: 232),— может быть представлена следующим
образом:
(40) Nemawashi:
Когда много людей хотят сделать нечто вместе («как один человек»)
хорошо, если эти люди могут говорить что-то друг другу долгое время
после этого кто-то может сказать что-то вроде этого:
«все здесь хотят одного и того же»
«все здесь думают одно и то же».

Ценность единодушия группы можно рассматривать как близко

связанную с ценностью «говорения одного и того же» при любом меж-
личностном общении, что подтверждается вездесущностью частицы
пе в японской речи. Как я уже показала в другом месте (Wierzbicka
1994b; см. также Cook 1990), пе. обозначает: «я думаю, ты сделал бы то
же самое». Частота ее встречаемости в японской речи подтверждает
важность следующих сценариев:
(41) когда кто-то говорит мне нечто
хорошо говорить (часто) что-то вроде этого:
«я сказал бы то же самое»7
(42) когда я говорю нечто кому-то
хорошо (часто) говорип. что-то вроде этого:
«я думаю, ты сказал бы то же самое».
Эти сценарии, подчеркивающие важность «говорения одного и то­
го же» тесно связаны со сценариями, порицающими «различие мне­
ний», «несогласие», «разобщенность», такими как этот:
(43) когда кто-то говорит мне нечто
я не должен говорить этому человеку что-то вроде этого:
«я бы не стал говорить так»
«я не думаю так».

Обсуждая по-английски ту группу культурных норм, к которой

принадлежат описанные в этом разделе, авторы часто используют
лексику, имеющую отрицательные коннотации, такую как слово
conformism или нейтральное, но не вполне подходящее consensus. На­
пример, Хонна и Хоффер пишут: «Конформизм воспитывает сильное
чувство единства (oneness), разделяемое всеми членами одной и той
же группы... Член группы, отступающий от ее правил или нарушаю­
щий единомыслие группы, рискует быть исключенным» (Honna, Hoff-
ег 1989: 122).
Очевидно, использование таких терминов как conformism (или даже
consensus) отражает англо-американский взгляд, но не японский. С
точки зрения японца, речь идет не о «конформизме», а о wa— поня­
тии, которое не имеет английского эквивалента, но которое может
быть объяснено носителям английского, так же как и любым другим
культурным аутсайдерам, в терминах универсальных человеческих
понятий (см. Wierzbicka 1991b). Использование таких понятий позво­
ляет избежать этноцентрических предубеждений и представить поня­
тие wa, так же как и соответствующие культурные нормы, с более ней­
тральной, культурно-независимой точки зрения.
 З аклю чение

Межъязыковые исследования показывают, что все люди принима­

ют одну и ту же (предположительно, врожденную) модель человека,
определяемую небольшим набором универсальных предикатов,
включающих в себя следующие (лексикализованные, по-видимому, во
всех языках): думать, знать, хотеть, чувствовать, говорить, видеть,
слышать, делать и жить (см. Goddard and Wierzbicka, eds. 1994; Wierz-
bicka 1992, in press b; см. также Bruner 1990).
Но, помимо этой рудиментарной универсальной модели, культуры
могут очень сильно отличаться в своих представлениях, ожиданиях и
нормах, касающихся человеческой психологии и общения. Один из
способов изучать эти варьируемые представления, ожидания и нор­
мы— рассматривать их как подсознательные «культурные правила»:
правила думанья, правила чувствования, правила говорения, правила
совершения поступков.
Чтобы сделать возможными межкультурные сопоставления и изба­
виться от этноцентричной предвзятости, эти правила должны быть
сформулированы в терминах универсальных человеческих понятий, а
не в терминах культурно-зависимых понятий, таких как самоуничи­
жение, скромность, самоутверждение, конформизм и т. д., которые са­
ми являются культурно-нагруженными.
В каждой культуре существуют свои собственные правила ведения
разговора, тесно связанные с культурно-обусловленными способами
думать и вести себя. Например, англо-американские правила обще­
ния, рассмотренные в этой статье, тесно связаны с общими англий­
скими (особенно англо-американскими) правилами социальной пси­
хологии: правилами «позитивного мышления» («positive thinking»), «са-
мовозвеличивания» («self-enhancement»), «независимости» («autonomy»)
или правилами «хорошего самочувствия» («feel good») (см., например,
Bellah et al. 1985; Hochschild 1983; Kitayama and Markus 1992; см. так­
же Wierzbicka 1994a), такими как:
(44) хорошо думать о себе хорошо
(45) хорошо всегда чувствовать себя хорошо
(46) хорошо думать что-то вроде:
«когда я делаю что-то, я делаю это потому, что так хочу это делать
не потому, что кто-то другой хочет этого».
С другой стороны, японские культурные нормы, обсуждаемые в
этой статье, очевидно, связаны с такими основополагающими и часто
обсуждаемыми правилами японской социальной психологии, как не­
обходимость постоянно считаться с невыраженными эмоциями дру­
гих (особенно отрицательными) и предвосхищать их (см., например.
Lebra 1976) или значимость «общественного самосознания» (см., на­
пример, De Vos 1985):
(47) хорошо часто думать о том, что могут чувствовать другие люди
хорошо часто думать что-то вроде:
«все эти люди похожи на одного человека
все эти люди хотят одного и того же
я один из этих людей
это хорошо».
Психологические правила подобного рода особенно ярко проявля­
ют себя в культурной «этнографии речи» (см. Hymes 1962). Анализи­
руя способы вербального общения с универсальной, наиболее ней­
тральной точки зрения, мы можем выявить подсознательные прави­
ла, регулирующие и другие стороны жизни — правила психологиче­
ские и общественные одновременно.
С точки зрения, принятой в этой статье, «быть японцем» означает
усвоить систему культурных норм (как думать, говорить, взаимодейст­
вовать с другими людьми). Подобные правила не обязательно уни­
кальны для каждой культуры, но вся система целиком является тако­
вой. Понять японскую культуру — это то же самое, что понять «япон­
скую психологию». Японские ключевые понятия, такие как arme (Doi
1981), wa, enryo (Wierzbicka 1991b) или omoiyan (Travis 1992), помогают
понять и японскую культуру, и японскую психологию; вернее, они
показывают их нераздельность.
Уникальные культурные понятия и (в той или иной степени) уни­
кальные культурные нормы не являются недоступными для культур­
ных аутсайдеров и вовсе не противоречат «психологическому единст­
ву человечества». Универсальные понятия, лексикализованные во
всех языках, являются той формой, в рамках которой культурные по­
нятия и правила можно описывать, сравнивать, объяснять аутсайде­
рам; они помогают нам выделить как универсальные, так и уникаль­
ные аспекты языка, культуры и познания. Они дают нам возможность
«продемонстрировать истинные различия, не превращая другого в
недоступного пониманию чужака» (Shweder and Sullivan 1995: 517).
Цитируя Шведера: «Одна из отличительных черт 'психологии культу­
ры’— идея о том, что 'культура’ состоит из значений, концепций и ин­
терпретационных схем, которые приводятся в действие участием и
культурных событиях (включая языковые процессы)» (1993: 417).
 Моноэтнические «культурные сценарии», рассмотренные в статье,
принадлежат к числу таких «значений, концепций и интерпретацион­
ных схем», и мне кажется, что вместе с другими представителями это­
го класса они наполняют идею культурной психологии конкретным
содержанием.

П Р И М Е Ч А Н И Я

1Я вовсе не хочу отрицать тот факт, что, как убедительно показал Поули (Paw­
ley and Syder 1983), язык состоит не только из лексики и грамматики, в частности
каждый язык содержит большое количество ситуативных фраз и выражений, без
которых успешное общение невозможно.
2 Полный набор предполагаемых элементарных понятий, лексикализованных
во всех языках, включает в себя следующие: [существительные] я, ты, кто-то, что-
то, люди; [детерминаторы, квантификаторы] этот, тот же, другой, один, два, не­
сколько, много, мало, все; [ментальные предикаты] знать, хотеть, думать, чувство­
вать, видеть, слышать; [речь] говорить; [действие, событие, движение] делать, слу­
чаться, двигаться; [существование, жизнь] иметься, жить; [оценочные] хороший,
плохой; [дескрипторы] большой, маленький; [пространство] где, сторона, внутри,
далеко, близко, сверху, снизу; [время] когда, после, до, долго, быстро; [таксономи­
ческие, партонимические] вид, часть, [интеисификатор] очень, больше; [сходст-
во]подобно; [клаузальиые союзы] если, если... бы, потому что; [клаузальные опе­
раторы] не, возможно; [метапредикат] мочь. Обсуждение и аргументацию см. в
Goddard and Wierzbicka, eds. 1994; см. также Wierzbicka in press b.
3 Я выбрала книгу Катаока для удобства. Используя ее, я ничем не хотела ее
выделять среди остальных.
4 Не требует специального объяснения тот факт, что, делая что-то хорошее ко­
му-то другому, мы можем и сами «чувствовать что-то хорошее», независимо от ко­
личества «неудобств» и усилий (т. е. «плохих чувств»), связанных с самим действи­
ем. (Можно получать удовольствие, зная или думая, что делаешь приятное дру­
гим; с этой точки зрения, чем более хлопотно и обременительно для нас само дей­
ствие, тем большее удовольствие оно нам доставляет.)
5 «В этих исследованиях испытуемые выполняли несколько заданий (предпо­
ложительно связанных с некоторыми важными особенностями интеллекта). По
окончании работы испытуемые получали информацию о своих результатах в срав­
нении с результатами других испытуемых. ...В Соединенных Штатах.., как можно
было бы предсказать, испытуемые были склонны гораздо больше доверять срав­
нениям, говорящим в их пользу, и выказывали ощутимую подозрительность по
отношению к менее лестным. В Японии... предубеждение было таким же силь­
ным, но в обратном, самоуничижительном, направлении — испытуемые безогово-
рочно принимали неблагоприятные для себя результаты, но просили уточнений,
если результаты говорили в их пользу» (Kitaynma and Marcus 1992: 15).
0Формулировка этого компонента затруднительна, т.к. ни «вместе» (together),
ни «с» (with)ne являются универсальными понятиями. Во многих концептах «вме­
сте» можно успешно заменит!, выражением «как один человек» (like one person),
но, поскольку «и» (and) также не является универсальным понятием, такая форму­
лировка, как «ты и я сделали что-то как один челопек» (you and 1 did something
like one person), тоже проблематична. Вопрос требует дальнейших исследований.
7 Строго говоря, компонент «и сказал бы то же самое» эллиптичен; более пол­
ный вариант таков: «если бы я хотел что-нибудь сказать об этом, я сказал бы то
же самое».

ЛИТЕРАТУРА

Befit Натт. 1974 Gift Giving in a Modernizing Japan. In Japanese Culture and
Behavior: Selected Readings. Takie S. Lebra and William P. Lebra, eds. P. 208—221.
Honolulu: University Press оГHawaii.
Belltih Robert N. el at. 1985 Habits of the Heart. Berkeley: University of California
Press.
Benedict Rutli. 1947 The Chrysanthemum and the Sword. London: Seeker and
Warburg.
BrunerJerome S'. 1990 Acts of Meaning. Cambridge, MA: Harvard University Press.
Cook Haruko Minegixhi. 1990 The Role of the Japanese Sentence Final Particle ne in
the Socialization of children. Multilingua 9(4): 377—395.
Coulmas Florian. 1981 Poison to Your Soul: Thanks and Apologies Contrastive-
ly Viewed. In Conversational Routine. Florian Coulmas, ed. P. 69—91. The Hague:
Mouton.
Dale Peter N. 1986 The Myth ofJapanese Uniqueness. New York: St. Martin's.
Dale Peter N. 1988 The Myth ofJapanese Uniqueness Revisited. Oxford: Nissan Oc­
casional Paper Series, 9.
De Vox George A. 1985 Dimensions of the Self in Japanese Culture. In: Culture and
Self: Asian and Western Perspectives, A. J. Marsella, G. De Vos, and F. Hsu, eds. Pp
141—184. New York: Tavistock.
DoiTakeo. 1981 The Anatomy of Dependence. Tokyo: Kodansha.
Goddard Cliff and Anna Wienbicka eds. 1994 Semantic and Lexical Universal: Theory
and Empirical Findings. Amsterdam: John Benjamins.
Hail Edward C. 1976 Beyond Culture. New York: Anchor Books.
Hoc.hxchild Arlie Rttsxell. 1983 The Managed Heart: Commercialization of Human
Feeling. Berkeley: University of California Press.
 H ontui N abuyuki a n d Bates H o ffe r eds. 1989 An English Dictionary offapane.se Ways
ofThinking. Yuhikaku.
H ymes D ell H . 1962 The Ethnography of Speaking. In: Anthropology and Human
Behavior. Thomas G la d w in and William Sturtevant, eds. P. 15—S3. Washington, DC:
Anthropological Society of Washington.
Kataoha H . C. 1991 Japanese Cultural Encounters and How To Handle Them. Chi­
cago: Passport Books INTO Publishing Company.
K itayam a Shinobu a n d H a ze l Rose M a rku s. 1992 Construal of the Self as Cultural
Frame: Implications for Internationalizing Psychology. University of Michigan: Paper
for Internationalization and Higher Education Symposium, May 6—8, 1992.
K itayam a Shin o b u , H a ze l Rose M a rku s a n d G ary Lieberm an. 1995 The Collective Construc­
tion of Self-Esteem: Implications lor Culture, Self and Emotion. In: An Introduction to
the Psychology, Anthropology, and Linguistics of Emotion. James A. Russell et al., eds.
P. 523—552. Nato ASI Series D: Behavioral and Social Sciences, 81. Dordrecht: Kluwer.
Kochm an Thomas. 1981 Black and White Styles in Conflict. Chicago: University of
Chicago Press.
K w n e T eruyuki. 1985 Management Attitudes towards Decision Making: North Ameri­
ca and Japan. In: Communication, Culture and Organizational Processes. W. B. Gudy-
kunst et al. P. 231—251. Beverley Hills, CA: Sage Publications.
Lebra Takie S. 1976 Japanese Patterns of Behavior. Honolulu: University of Hawaii Press.
M cC reary D o n R . I992 japane.se Superiority Proven by Discourse Analysis! Semiotica
90 (314): 311—356.
M izu ta n i O sam u a n d N o tr u k u M izu ta n i. 1987 How To Be Polite in Japanese. Tokyo: Ja­
pan Times.
M u tc h K a ren . 1987 Can You Have a Broken Heart in Japanese? Explorations in
idiomatic Expressions That Use Body-Part Terms in Order To Denote Emotions. Ho­
nors thesis. Department of Linguistics, Australian National University.
Pawley Andrew and Francis H. Syder. 1983 Two Puzzles for Linguistic Theory: Natural
Selection and Nativelike Fluency. In: Language and Communication. Jack C. Richards
and R. W. Schmidt, eds. P. 191—226. London: Longman.
Scliiffrin Deborah. 1984 Jewish Argument as Sociability. Language in Society 13.
311—335.
Shweder Richard. 1993 The Cultural Psychology of the Emotions. In: The Handbook
of Emotions. Michael Lewis and Jeanette Haviland, eds. P. 417—434. New York: Gull-
ford Publications.
Shweder Richard and Maria Sullivan. 1993 Cultural Pychology: Who Needs it? Annual
Review of Psychology 44: 487—523.
Smith Robert J. 1983 Japanese Society: Tradition, Self and the Social Order. Cam­
bridge: Cambridge University Press.
Tanned Deborah. 1981 Indirectness in Discourse: Ethnicity as Conversational Style.
Discourse Processes 4: 221—238.
 Tanneil Deborah. 1986 That's Not What 1 Meant! How Conversational Style Makes or
Breaks Relationships. New York: Ballantine.
Travis C. 1992 How To Be Kind, Compnscionate and Considerate in Japanese. Ho­
nors thesis, Department ol Linguistics. Australian National University.
Ueda Keiko. 1974 Sixteen Ways To Avoid Saying «No» in Japanese. In: lntercultural
Encounters with Japan: Communication—Contact and Conflict. John C. Condon and
Mitsuko Saito, eds. P. 185—192. Tokyo: Simiil Press.
Wierzbicka Anna. 1989 Soul and Mind: Linguistic Evidence for Ethnopsychology and
Cultural History. American Anthropologist 91: 41—58.
Wierzbicka Anna. 1991a Cross-Cultural Pragmatics: The Semantics of Human Inter­
action. Berlin: Mouton tie Gruyter.
Wierzbicka Anna. 199 lb Japanese Key Words and Core Cultural Values. Language in
Society 20: 338—385.
Wierzbicka Anna. 1992 Semantics, Culture and Cognition: Universal Human Con­
cepts in C.ulture-Specilic Configurations. New York: Oxford University Press.
Wierzbicka Anna. 1993 A Conceptual Basis for Cultural Psychology. Ethos 21:
205—231.
Wierzbicka Anna. 1994a «Cultural Scripts«: A New Approach to the Study of Cross-
Cultural Communication. In: Language Contact and Language Conflict. M. Piitz, ed.
P. 69—87. Amsierdam/Philadelpliia: John Benjamins Publishing Company,
Wienbicka Anna.. 1994b «Cultural Scripts»: A Semantic Approach to Cultural Analysis
and Cross-Cultural Communication. In: Pragmatics and Language Learning. L. Bou­
ton, ed. Monograph Series, 5. Urbana-Champaign: University of Illinois.
Wierzbicka Anna. Empirical Studies of Mutual Influence. S. Kilayama and H. Mar­
kus, eds. P. 130— 198. Washington, DC: American Psychological Association.
Wierzbicka Anna. In press a. Contrastive Sociolinguistics and the Theory of «Cultural
Scripts»: Chinese vs. English. In: Contrastive Socioloinguistics. Marlis Hellinger and Ul­
rich Ammon, eds. Contributions to the Sociology ol Language.
Wierzbicka Anna. In press b. Semantics; Primes and Universals. Oxford: Oxford Uni­
versity Press.
 Немецкие «культурные сценарии»:
Общественные знаки* как ключ
к пониманию общественных
отношений и культурных ценностей

1. Введение понятия «культурные сценарии»

Настоящая работа основана на следующих положениях (см. Wierz-

bicka 1991): 1. В различных обществах и социальных группах люди го­
ворят по-разному, причем не только с точки зрения лексики и грам­
матики. 2. Различия способов речевого поведения глубоки и образуют
систему. 3. Они отражают различные культурные ценности или, как
минимум, различия в иерархии культурных ценностей. 4. Речевые
стратегии, типичные для данного языкового коллектива, не могут
быть удовлетворительным образом описаны (тем более объяснены) в
чисто «поведенческих» (behavioural) терминах; в действительности
они представляют собой внешнее выражение скрытой системы «куль­
турных правил», или, как я их называю, «культурных сценариев (cul­
tural scripts)»; чтобы понять способы речевого поведения данного об­
щества, мы должны выявить и четко определить его имплицитные
«культурные сценарии». 5. Д ля того чтобы избежать этноцентриче­
ской предвзятости при решении этой задачи, нам необходимо найти
универсальную, независимую от конкретных языков основу для срав­
нения; этого можно достичь, если вышеупомянутые «правила» будут
сформулированы «в терминах лексических универсалий, которые яв­
ляю тся общечеловеческими понятиями, лексикализованными во всех
языках мира.
В различны х работах я попыталась показать, каким образом куль­
турные сценарии могут быть выделены и подтверждены эмпириче­
ски, и я пыталась проиллюстрировать это, в частности, на материале

* Это словосочетание—условное соответствие английскому «public signs», тер­

мину, не имеющему в русском языке точного общепринятого перевода. Имеются
в виду объявления, вывески, лозунги и т. п., адресованные любому потенциально­
му адресату и никому конкретно.— П рим . ред.
культурных норм японского, китайского, польского, (белого) англо-
американского, черного американского и англо-австралийского язы­
ков. (См. Wierzbicka 1994а, Ь, с; 1996а и Ь; 1997, см, также Goddard
1992 и 1997.) В данной работе, применив методику «культурных сце­
нариев» к немецким культурным нормам, я попытаюсь сравнить не­
мецкие нормы с английскими.
Культурные сценарии, о которых пойдет речь в настоящей работе,
сформулированы на очень сжатом семантическом метаязыке, основан­
ном на небольшом наборе лексических универсалий и универсальных
(или близких к универсальным) синтаксических моделей. Поскольку
этот метаязык создан из естественного языка и его можно понять не­
посредственно через естественный язык, будем называть его «естест­
венным семантическим метаязыком» (ЕСМ). Использование такого
метаязыка позволит нам описать и сопоставить специфические для
данной культуры (culture-specific) установки, верования и нормы с
нейтральной, независимой от конкретной культуры точки зрения с
помойдью простых формул, интуитивно понятных (самообъясняю-
щих), но в то же время достаточно строгих и эмпирически проверяемых.
«Естественный семантический метаязык», используемый в настоя­
щей работе, является результатом глубоких эмпирических исследова­
ний широкого круга языков, предпринимаемых уже более двух деся­
тилетий автором и коллегами. На основе этих исследований был оп­
ределен набор лексических универсалий (см. Goddard, Wierzbicka
1994; Wierzbicka 1996а). Более поздняя версия лексикона этого мета­
языка, к которой мы пришли методом проб и ошибок, включает в се­
бя следующие элементы:

Список семантических примитивов:

Субсгантивы: Я, ТЫ, КТО-ТО (ЧЕЛОВЕК), ЧТО-ТО (ВЕЩЬ), ЛЮ­
ДИ, ЧЕЛОВЕК (BODY)
Детерминаторы : ЭТОТ, ЭТОТ ЖЕ, ДРУГОЙ
Квантификаторы : ОДИН, ДВА, НЕСКОЛЬКО, МНОГО, ВС.Е/ВЕСЬ
Атрибуты: ПЛОХОЙ, ХОРОШИЙ, БОЛЬШОЙ, МАЛЕНЬКИЙ
Ментальные предикаты: ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ, ЧУВСТВОВАТЬ,
ВИДЕТЬ, СЛЫШАТЬ
Речь (speech): ГОВОРИТЬ (SAY), СЛОВО (WORD), ПРАВДА (TRUE)
Действия, события, движения: ДЕЛАТЬ, ПРОИСХОДИТЬ/СЛУ-
ЧАТЬСЯ, ДВИГАТЬСЯ
Существование и обладание: ЕСТЬ (СУЩЕСТВУЕТ), ИМЕТЬ
Жизнь и смерть. ЖИТЬ, УМИРАТЬ
 Логические понятия; НЕ / НЕТ, МОЖЕТ БЫТЬ, МОЧЬ, ПОТОМУ
ЧТО/ИЗ-ЗА, ЕСЛИ, ЕСЛИ БЫ
Время; КОГДА, СЕЙЧАС, ПОСЛЕ, ПЕРЕД, ДОЛГО (A LONG TIME),
НЕДОЛГО (SHORT TIME), НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ
Пространство; ГДЕ, ЗДЕСЬ, НАД, ПОД, ДАЛЕКО, БЛИЗКО, С
ЭТОЙ СТОРОНЫ, ВНУТРИ
Интенсификатор, аугментор; ОЧЕНЬ, БОЛЬШЕ
Таксономия, партономия: ВИД, ЧАСТЬ
Сходство; ПОДОБНО
Эти элементы обладают своим собственным, независимым от кон­
кретного языка, синтаксисом. Например, глагольные элементы 'ду­
мать', 'знать’, 'говорить', 'чувствовать’ и ’хотеть’ сочетаются с «имен­
ными» личными элементами ('я’, 'ты’ и 'кто-то’) и принимают слож­
ные пропозициональные дополнения (например; «Я думаю: ты сделал
что-то плохое»). (Подробнее см. Wierzbicka 1996а.)
Я утверждаю, что естественный семантический метаязык, основан­
ный на лексических универсалиях, представляет собой особый «куль­
турный код», или независимую от конкретного языка «культурную
транскрипцию» («culture notation», Hall 1976: 166), посредством кото­
рой можно описать, в частности, подсознательные аспекты культуры
общества («cultural unconscious», по Hall 1983: 91), что использование
этого метаязыка может выявить как различия между культурами, так
и природу вариативности и изменений внутри отдельной культуры; а
на практическом уровне — упростить общение между представителя­
ми различных культур и изучение языков в культурном контексте.
В качестве иллюстрации необходимости использования точных
культурных сценариев, приведу несколько свидетельств разных лиц.
Австралийский скрипач Бретт Дин прожил в Берлине 10 лет, иг­
рая в Оркестре берлинской филармонии. В своем недавнем интервью
(АВС, 1995) он описал австралийскому журналисту Филиппу Адамсу
культурный шок, который он испытывал в течение этого времени.
Основной причиной этого шока было то, что ему все время говорили,
что он должен делать; а такой подход неприемлем для человека с анг­
лосаксонским (и, в особенности, с австралийским) складом характера:
Для меня было культурным шоком... чувствовать атмосферу напря­
женности, когда я первый раз играл в оркестре под руководством Ка­
раяна; такая атмосфера была, несомненно, связана с полувоенными
традициями, которые уходят своими корнями Бог знает насколько
глубоко в эпоху Пруссии; я уверен, что это что-то вроде получения
приказов и их выполнения.
 Одновременно Филипп Адамс интервьюировал британского дири­
жера Симона Рэттла, который также прожил долгое время в Берлине,
дирижируя тем же Оркестром берлинской филармонии, и тоже опи­
сал свое состояние во время пребывания в Берлине как культурный
шок. И Дин, и Рэттл связывали свой культурный шок с различиями
между английскими и немецкими речевыми стратегиями. Рэттл объ­
яснил это различие следующим образом:
Я не очень хорошо говорю по-немецки—-но я стараюсь и прила­
гаю к этому много усилий. Это интересно, и я чувствую, что эти по­
пытки очень важны. Но некоторые люди говорят: «Вообще-то, лучше,
когда вы говорите по-английски»... и, кроме того, многое из того, что
я могу сказать по-английски, просто отсутствует в немецком. Когда я
стал знать этот язык чуть-чуть лучше, я пошел к преподавательнице
Goethe Университета и сказал: «Послушайте, я хочу уметь сказать ор­
кестру: “Look, I’ve always found it works better if we do this" 'Послушай­
те, мне кажется, было бы лучше, если бы мы играли так’». А она поче­
сала голову и сказала: «Конечно, можно найти способ сказать это по-
немецки, но никто не станет этого делать. Нужно сказать: man mim
('надо').» И это на самом деле так1.
Дин проиллюстрировал то же культурное и языковое различие на
примере речевых моделей, используемых в повседневном общении:
Это тоже одно из различий, о которых вы говорите,—язык сам по
себе порождает столько различий... Было очень интересно, как мы с
моими друзьями из оркестра приехали сюда, в Австралию, и я пред­
ставил их моим родителям и родителям моей жены. Супруга моего
коллеги — одна из самых приятных и вежливых немок, которых я ко­
гда-либо встречал. И все же когда она сказала по-английски, не то
чтобы нескладно, но и не очень бегло, то, что она привыкла говорить
в таких случаях по-немецки и что звучало бы по-немецки вполне веж­
ливо, мои родители были неприятно поражены и думали: «Кто она та­
кая, чтобы говорить, что нам делать?». Это очень прямой язык.
Однако таких слов, как «прямой», широко употребляемых и непро­
фессионалами, и учеными, недостаточно, чтобы охватить все рахли-
чия в культурных стилях и коммуникативных шаблонах. Англичанам
немецкий язык часто кажется «прямым» (см. House, Kasper 1981), но и
сам английский язык, в свою очередь, является слишком «прямым»
для японцев (Honna, Hoffer 1989). В действительности, рахличие за­
ключается не в степени «прямоты», но в качественно различных
«культурных сценариях» и культурных ценностях.
 В частности, эти различия связаны с разными специфическими для
данной культуры нормами, требующими (или запрещающими) гово­
рить, что человек думает, говорить, что он хочет, и говорить, что он
чувствует, нормами, определяющими, как сообщить людям, что ты
хочешь, чтобы они сделали, и что они обязаны сделать; как сказать,
что ты не хочешь что-то делать; как говорить плохие вещи о других
людях и говорить хорошие вещи о людях; как сказать людям, что ты
думаешь то же самое, что они, или что ты так не думаешь, и т. д.
Такого рода «культурные сценарии» могут быть сформулированы без
сложных понятий типа «отказ», «предложение», «просьба», «требование»,
«комплимент», «критика», «несогласие», «спор» и др., которые сами по се­
бе являются лингво- и культуро-специфичными, но непосредственно в
терминах универсальных понятий, таких как ХОТЕТЬ, ДУМАТЬ,
ЧУВСТВОВАТЬ, ГОВОРИТЬ, ХОРОШО, ПЛОХО, и т. д. (или их се­
мантических эквивалентов в любом языке, например, нем. WOLLEN,
DENKEN, FÜHLEN, SAGEN, GUT, SCHLECHT). Д ля иллюстрации
этого приведем несколько простых (и упрощенных) примеров:
Хорошо, если я скажу, что я думаю (es ist gut wenn ich sage was ich denke)
Нехорошо, если я скажу, что я ду­ (es ist nicht gut wenn ich sage was ich
маю denke)
Хорошо, если другие люди знают, (es ist gut wenn andere Leute wissen
что я чувствую was ich fühle)
Нехорошо, если другие люди знают, (es ist nicht gut wenn andere Leute
что я чувствую wissen was ich fühle).
Такие культурные сценарии не предназначены для того, чтобы
описывать, как ведут себя все члены данного общества, но имеют це­
лью четко сформулировать те нормы, с которыми люди знакомы (на
сознательном, полусознательном и подсознательном уровне) и кото­
рые являются эталонными фреймами для данного языкового коллек­
тива (вне зависимости от того, следуют им или обходят их члены это­
го коллектива). Выяснить, что представляют собой эти нормы,—цель,
которую можно достичь только в результате тщательного, методиче­
ски последовательного анализа релевантного языкового материала.

2. Немецкие культурные норм ы — преемственность

и изм енение

В последние десятилетия в немецких речевых стратегиях и, воз­

можно, в лежащих в их основе культурных ценностях, несомненно,
произошли большие изменения. Например, заметное расширение
сферы употребления «фамильярной» формы обращения (du вместо
Sie), а также более редкое использование титулов (например, Herr Mül­
ler вместо Prof. Müller) свидетельствует о значительных изменениях в
межличностных отношениях в направлении большего равноправия и
отказа от формальностей (см. СЛупе 1995).
Говоря о «заметных изменениях в правилах выбора между du и Sie,
особенно среди молодого поколения, которое употребляет du гораздо
чаще, чем старшее», Клайн (1995: 131—2) замечает, что «нигде так яр­
ко не проявляются изменения в правилах, как в университетах и дру­
гих высших учебных заведениях, что является результатом антиавто-
ритарного переворота, который начался в 1967 году». Но даже если
допустить, что антиавторитарные настроения как-то повлияли на бо­
лее частое употребление du, следует отметить, что между этими двумя
явлениями отсутствует непосредственная семантическая связь: в фор­
ме «Sie» нет ничего собственно авторитарного. Обращаясь к одним,
употребляя местоимение Sie, а к другим—du, говорящий проводит
различие между двумя типами межличностных отношений: грубо го­
воря, с одной стороны, между отношениями с теми, с кем он хочет об­
щаться как с людьми, которых он хорошо знает, или как равными
ему, и, с другой стороны, с теми, с кем он не хочет общаться таким об­
разом. Используя при обращении Sie, говорящий совсем не обяза­
тельно хочет показать, что он расценивает собеседника как обладате­
ля власти.
Подобным образом, мне представляется неочевидным, что более
редкое использование титулов само по себе свидетельствует об умень­
шении числа сторонников авторитаризма или что более широкое, чем
в Германии, употребление титулов в Австрии (Ammon 1995: 177, 379)
говорит о большей склонности австрийцев к авторитарности (САупе
1995: 127). Титулы подчеркивают разницу в социальном положении,
и тенденция к сужению их употребления в Германии отражает скорее
распространение эгалитарных, чем антиавторитарных взглядов. (В
одних странах люди могут ценить неравенство и статусные различия,
не желая при этом подчинять свою волю воле тех, кого они считают
занимающими более высокое положение; в других—люди могут быть
готовы подчинять свою волю воле тех, кого они считают представите­
лями «законной власти», не рассматривая их как находящихся выше
по своему социальному положению.)
Впрочем, это совсем не значит, что «авторитарные» взгляды в Гер­
мании не потеряли свою популярность. Но, чтобы показать это, пона­
добилось бы исследовать иной языковой материал, а не употребление
 титулов и форм обращения. Например, похоже на то, что в послево­
енную эпоху заметно реже стали употребляться слова типа Gehorsam
'повиновение' и выражения вроде Befehl ist Befehl 'приказ есть приказ’.
Но материал современных вывесок и объявлений, которые будут рас­
смотрены ниже, показывает, что такие традиционные для немцев
ценности, как социальная дисциплина и Ordnung 'порядок', основан­
ный на законной власти, отнюдь не устарели. В то же время я попыта­
юсь показать, что, исследуя такого рода ценности, мы можем обойтись
более точными и проясняющими суть дела понятиями, чем «авторита­
ризм» и «авторитарная личность», которые ранее часто использова­
лись в исследованиях немецкой культуры и общества2.
Прежде всего следует заметить, что вопрос, рассматриваемый в на­
стоящей работе, довольно деликатный и вызывает к себе разное отно­
шение. Некоторые германские коллеги говорили о том, что, занима­
ясь немецкими объявлениями, можно вновь оказаться в плену старых
стереотипов и предрассудков, и советовали вообще оставить этот вопрос.
Я понимаю их мотивы, но считаю, что это неконструктивный под­
ход. Немецкие вывески и объявления доступны всеобщему наблюде­
нию, и они никуда не денутся, лишь потому, что ученые, стремясь из­
бегать щекотливых вопросов, условятся не говорить о них. Исследуя
такие знаки научными методами, действительно можно победить пре­
дубеждения и предрассудки, которые нередко бывают у неспециалистов.
Сложность, связанную со стереотипами, представляет тот факт, что
они нередко содержат долю истины. Чтобы преодолеть упрощающие
и тенденциозные обобщения, нужно непредвзято изучить языковой
материал, отмечая то, что в этих стереотипах истинно, и уделяя осо­
бое внимание тому, что не соответствует действительности. Метод
«культурных сценариев», позволяющий нам сформулировать локаль­
ные нормы, не прибегая к оценкам, и посмотреть на них изнутри, мо­
жет помочь преодолеть непонимание, основанное на предрассудках.
Закрывая глаза на факты, вряд ли можно добиться положительных
результатов в поисках межкультурного взаимопонимания.

3. Н екоторы е англосаксонские культурны е сценарии

Как я уже писала в более ранней работе (см. М^еггЫска 1991), ши­
рокий круг английских речевых стратегий может быть объяснен со
ссылкой на высокоценимую личную независимость. На основании
свидетельств, которые были представлены в другом месте и не могут
быть здесь приведены полностью, для магистральной линии англо-
саксонской культуры может быть предложен следующий культурный
сценарий:
A. каждый человек может делать то, что этот человек хочет делать
если с другими людьми из-за этого не случится ничего плохого
Б. никто не может сказать:
«Я хочу, чтобы люди сделали что-то
люди должны сделать это из-за этого»
B. когда я хочу, чтобы другой человек что-то сделал,
нехорошо говорить этому человеку что-то вроде
«Я хочу, чтобы ты сделал это,
я думаю, ты сделаешь это из-за этого»
хорошо сказать этому человеку что-то вроде
«Я хочу, чтобы ты сделал это,
я не знаю, сделаешь ли ты это».
Как я уже попыталась показать в предыдущих работах, употребле­
ние многих «wh-императивных» («whimperative») конструкций, харак­
терных для английского языка, объясняется не с помощью понятия
«вежливости», но посредством культурных сценариев, подобных при­
веденным выше (особенно сценарию В). Сам факт, что псевдовопро-
сительные приказания могут сочетаться с бранью и с непристойной
лексикой, говорит о том, что мы имеем тут дело не просто с «вежливо­
стью». Например, в следующих английских предложениях нет ничего
особенно «вежливого» (примеры взяты из современных австралий­
ских пьес, см. Wierzbicka 1991):
Why don’t you shut up?
'Почему бы тебе не заткнуться?’;
Can’t you shut up?
'He мог бы ты заткнуться?’;
Will you bloody well hurry up?
'Мог бы ты, черт возьми, наконец поторопиться?’.
Вряд ли можно считать удовлетворительным объяснение, что но­
сители английского языка более «вежливы», чем носители немецкого
(House, Kasper 1981). Мы имеем дело не столько с «вежливостью» как
таковой, сколько с набором различных культурных ценностей.
Директивы в английском языке часто формулируются в виде псев­
довопросов, как будто показывая, что адресат рассматривается как
личность, самостоятельно определяющая свои действия. Широта упо-
требления таких директив иллюстрирует значимость англосаксонских
культурных ценностей, о которых идет речь. Иерархия ценностей, от­
раженная в немецких речевых стратегиях и, в частности, в немецких
общественных знаках, отличается от английской.

4. Verboten — «запреты»: немецкий стиль

Для человека, приехавшего из англоязычной страны частое ис­

пользование слова verboten ('запрещено’) —одна из самых заметных
особенностей облика немецких улиц. Объявления типа Parken verboten
('Парковка запрещена’), Ankleben von Plakaten verboten, Bekleben verboten,
Plakatieren verboten (все три приблизительно означают 'расклеивать
объявления запрещено’) встречаются на каждом шагу на улицах, а
Rauchen verboten ('курить запрещено’) — в общественных зданиях.
В качестве примера приведем одну характерную черту, поразив­
шую одного англоязычного (американского) наблюдателя:
Bei der Fahrt der Deutschland bemerkt man zuallererst die ordentliche
und präzise Aufteilung von Raum, Land und Gebäuden: (...) Diese Auftei­
lung des Raums wird von einer ebenso unmißverständlichen Reihe von
Regeln und Übereinkünften flankiert, die die Benutzung dieses Raums re­
geln. Überall scheinen Hinweis- und Verbotsschilder aufgestellt zu sein;
eins der ersten Wörter, das jeder Ausländer in Deutschland lernt, ist «ver­
boten». Appartementhäuser sind mit Verhaltensanweisungen für Bewohn­
er wie Besucher bestückt; Parks und Arbeitsplätze haben ihre Benutzungs­
ordnung. Sogar die Kinderspielplätze, die sowieso schon von Zäunen und
Toren markiert sind, haben eine Benutzungsordnung, die genau be­
stimmt, Kinder welchen Alters auf ihnen spielen dürfen, was sie auf ihnen
spielen dürfen, von wann bis wann sie spielen dürfen. Wo man in Deutsch­
land auch hinkommt, irgendjemand war immer schon da, um ein Schild
aufzuhängen (Mclver Weatherford 1978, in Stalb 1996: 30).
«Первое, что бросается в глаза, когда путешествуешь по Германии,—
это проведение четкой границы между пространством внутри и вне
дома (...) Это разделение связано с рядом столь же точных и недву­
смысленных правил и соглашений, регулирующих использование
этого пространства. Везде расставлены знаки с инструкциями и за­
претами; «запрещено» («verboten») —одно из первых слов, которые уз­
нает иностранец, оказавшийся в Германии. Многоквартирные дома
снабжены вывесками с указаниями для жильцов и посетителей, пове­
дение в парках и на рабочих местах строго регламентировано. Даже
на огороженных детских площадках имеются ограничения, касаю­
щиеся возраста детей, игр, времени, когда дети могут играть на этих
площадках... Куда бы ни пошел человек в Германии, там непременно
уже кто-то побывал и повесил знак».
Для нас в этой цитате важны два момента: во-первых, обилие (с
точки зрения носителей английского языка) общественных знаков в
Германии и, во-вторых, высокая частотность запретительных знаков
со словом verboten ('запрещено’). Хотя само слово verboten можно отне­
сти на счет «авторитарных» взглядов (о которых было сказано выше),
обилие общественных знаков указывает прежде всего на постоянно
испытываемую потребность в Ordnung (примерно ’order’ ’порядок’). В
самом деле: очевидное принятие идеи власти (на что указывает упот­
ребление слова verboten), может рассматриваться как часть принятия
более общей идеи Ordnung. (То, в какой степени люди подчиняются
«власти» и соблюдают порядок («Ordnung») составляет отдельную про­
блему, к которой я вскоре вернусь.)
Обратимся к наиболее характерным сообщениям из числа verboten-
знаков. Рассмотрим несколько типичных примеров таких знаков:
Fahrräder anstellen verboten.
'Ставить велосипеды запрещено.’
Zutritt verboten.
'Проход запрещен.’
Für diese Bereiche des Bibliotheksgebäudes gilt ein allgemeines
Rauchverbot.
’В этих помещениях библиотеки курить запрещено (действует об­
щий запрет на курение).’
Rauchen, Feuer, und offenes Licht polizeilich verboten!
'Курение, разведение огня запрещено полицией!’
Unbefugtes Betreten und Befahren verboten!
’Несанкционированный вход и въезд запрещен.’
Priwatweg! Durchgang verboten!
'Частная дорога! Проезд запрещен.’
Но английское слово prohibited (обычно используемое при переводе
подобных примеров) не является точным соответствием немецкому
verboten. Prohibited подразумевает, что автор знака обращается ко мно­
гим людям, выступая в роли представителя официальной власти, но
не как частное лицо. В частной жизни может быть использовано слово
forbid (хотя и нечасто), но не frrohibit.
 В немецком языке, однако, слово verboten охватывает и обществен­
ную, и личную или, по крайней мере, полуличную сферы. То, что осо­
бенно бросается в глаза носителям английского языка —это объявле­
ния, содержащие слово verboten, около табличек с фамилиями жильцов
в многоквартирных домах. Приведем несколько примеров:
Reklameeinwurf verboten!
Reklame einwerfen verboten!
Wei bung einwerfen verboten!
Reklame verboten!
'Бросать [в ящик] рекламу запрещено!’
Betteln und hausieren verboten!
'Попрошайничать и торговать в разнос запрещено!’.
Особенно интересно отметить тот факт, что слово verboten может со­
присутствовать в одном объявлении со словом privat ('частный’), на­
пример, Privatweg— Durchgang verboten! Знаки такого типа показывают,
что частное лицо (или группа частных лиц) может устанавливать «за­
преты» для людей в такой же мере, в какой это могут делать офици­
альные власти.
С англосаксонской точки зрения, и общественные, и полуприват-
ные знаки, содержащие слово verboten, кажутся странными. В англий­
ском языке выражению «X verboten» соответствует конструкция «No
Х-ing», например No smoking или No parking—конструкция, содержа­
щая скорее правило, а не запрещение. Например, на территории уни­
верситета знаки Smoking prohibited или Parking prohibited были бы неуме­
стны, так как, по неписаным английским установкам, «нормальная
жизнь» в общественных местах регулируется правилами, а не запрета­
ми. Слово prohibited иногда используется в общественных объявлени­
ях, но только применительно к антиобщественному или представляю­
щему опасность поведению, но не к таким «нормальным» действиям,
как курение или парковка машин. Таким образом, знак Smoking prohibited
не исключен в английском языке, но встречается скорее вблизи нефтя­
ных резервуаров или заправочных станций, чем в лекционных залах,
предупреждая об опасности. Аналогичным образом, ношение огне­
стрельного оружия и пересылка по почте опасных предметов может быть
«prohibited (запрещена)», потому что «из-за этого с людьми может случиться
что-то плохое». Действительно, слово prohibited часто сопровождается в
английских объявлениях словом danger 'опасность’, например:
Lift Motor Room. Danger.
Entry of unauthorised persons prohibited.
 'Машинное отделение лифта. Опасно для жизни.
Посторонним вход воспрещен'.
В немецких публичных объявлениях опасное и антиобщественное
поведение не отграничено от «нормального»; и обе эти сферы покры­
ваются словом Verbote. Это значит, грубо говоря, что как область, по­
крываемая английским словом «iules» («правила»), так и область, по­
крываемая английским «prohibitions» («запреты»), рассматриваются в
немецком языке одинаково (в обоих случаях используется Verbote). VI
«правила» («rules»), и Verbote сообщают, что (говоря на ЕСМ) «люди не
могут что-то делать», но обосновывают это по-разному. Правила объ­
являют, что «люди не могут делать X (в каком-то месте)», потому что
некоторые люди (несущие ответственность за место, о котором идет
речь) говорят, что «люди не могут делать X в этом месте». Это связано
с представлением о том, что в общественных местах, т. е. в местах, где
часто бывают «многие люди», желательно и необходимо, чтобы неко­
торые люди (ответственные за эти места) сказали о некоторых вещах,
что «люди не могут делать эти вещи здесь». Следует отметить, что
«правила» не устанавливаются одними людьми, чтобы быть предна­
значенными для других: действие этих правил распространяется и на
тех, кто их создает. Таким образом, «правила» могут быть сформули­
рованы некоторыми людьми, но только применительно ко всем лю­
дям. Они формулируются каким-то лицом (или лицами) не с целью
навязать cbojo волю другим.
Часто в таких правилах подчеркивается то, какое место попадает в
сферу действия правила, а не то, на каких людей оно распространяет­
ся. Например, объявления типа No smoking area 'Здесь не курят’ [т.е.
как бы «Место не для курения»] сформулированы так, словно они пе­
редают информацию о местах, а не содержат указания людям, с тем
чтобы сообщить им, что им делать (юли не делать). Подобным обра­
зом, объявление на стене университетской библиотеки (huet work area
'Здесь не шумят’ сформулировано как информация о месте, в то вре­
мя как соответствующие немецкие знаки обычно формулируются как
директивы:
Ruhe bitte!
'Спокойствие, пожалуйста!’
Bitte leise sprechen!
'Пожалуйста, говорите тихо!’.
В маленьких ресторанах или кафе (например, в Австралии), где по
сетители чувствуют присутствие владельца пли директора этого заве
72 23 А. Вежбнцкаи
 дения, вы вряд ли встретите знак No smoking ('Не курить’), но скорее
увидите Please, don't smoke. 'Пожалуйста, не курите’ или Thank you for not
smoking 'Спасибо за то, что вы не курите’. Такие «личные сообщения»
подразумевают, что автор этого знака что-то хочет, но не что другие
люди «не могут делать зто из-за атого». С другой стороны, знак No
smoking подразумевает, что «другие люди не могут делать чего-то», но
не потому, что этого хочет какой-то человек.
В случае с Verbote, однако, аналогичная идея о том, что «люди не
могут делать здесь X» связана с чьей-то волей. Сам факт, что можно
сказать, например.
Mein Valer wird mir verbieten, mit dem Moped nach Italien zu fahren
(Langenschiedf 1993)
'Мой отец запретит мне ехать в Италию на мотоцикле’,—
показывает, что понятие Verbot предполагает чью-либо волю. Напро­
тив, слово rute (в рассматриваемом значении) не имеет соответствую­
щего глагола и не подразумевает чью-либо волю.
В немецком языке наличие чьей-либо воли особенно четко прояв­
ляется в объявлениях типа Reklame einwerfen verboten!, вывешиваемых
на дверях частных квартир. Очевидно, что в подобных случаях владе­
лец квартир],i говорит «Л не хочу этого»; при этом он использует то
же слово verboten, которое*прнсутствует в официальных запрещающих
знаках. В обоих случаях слово mrboten выражает одну и ту же совокуп­
ность идей: «люди не могут делать что-то», потому что «кто-то гово­
рит: «Я не хочу, чтобы люди делали это» (т. е. идеи волеизъявления
одного человека и идеи обязанности другого человека).
В первом приближении можно сказать, что слово verboten призвано
контролировать поведение людей со ссылкой йа чью-то законную
власть. То же относится и к английским запрещениям (Jnoliibitions), но,
как было отмечено выше, последние не регулируют «нормальное по­
ведение» людей и не используются в частной сфере.
В англоязычных странах (например, в Австралии) люди могут так­
же сами пытаться защитить себя от вмешательства в их частную
жизнь с помощью объявлений типа No junk mail ('Бросать [в ящик] по­
сторонние бумаги запрещено’), которые эксплицитно выражают сооб­
щение «я не хочу этого». Но для этих целей нельзя употребить слова
prohibited или forbidden, которые навязывают волю одного человека
другим людям, апеллируя к своей собственной власти3:
*Junk mail prohibíted/íórbidden
'*Бросать [в ящик] посторонние бумаги запрещено’;
 *ll is prohibited/forbidden to leave ads here
'*Бросать рекламу [в ящик] запрещено’;
С другой стороны, объявления, которые гласили бы:
*No leaving ads
'*Бросать рекламу [в ящик] запрещено’
или:
*No leaving of unaddressed mail
'*Почту без адреса [в ящик] не бросать’,
(по образцу знаков No smoking и No parking) тоже невозможны, посколь­
ку они бы представляли собой общее правило, а не выражение чьей-
либо воли. No junk mail безупречно, так как оно выражает индивиду­
альную волю («я не хочу этого») безотносительно к общим социаль­
ным нормам или апелляции к своей собственной власти.
Рассмотренные нами различия можно представить в виде следую­
щей схемы:
X verboten (например, Rauchen verboten, Reklame verboten)
некто говорит:
«я не хочу, чтобы кто-то делал X здесь
из-за этого никто не может делать это»
этот человек говорит это, потому что этот человек хочет,
чтобы другие люди не делали это
No X-ing (например, No smoking)
некоторые люди говорят: «никто не может делать здесь X»
эти люди говорят это не потому, что они хотят, чтобы люди
не делали это
они говорят это потому, что если в одном месте часто бывает
много народу
хорошо для каждого, если некоторые люди говорят
о некоторых вещах:
«никто не может делать здесь эти вещи».
Широкое использование как предписывающих, так и запретительных
объявлений в странах, где говорят на немецком языке, наводит на мысль
о существовании следующего общепринятого культурного сценария:
хорошо, если люди знают, что они должны делать
хорошо, если люди знают, что они не могут делать
хорошо, если кто-то скажет, что люди должны делать
хорошо, если кто-то скажет, что люди не могут делать.
V 2 23*
 Это также говорит о широком распространении идеи личной вла­
сти как источника ограничения и принуждения:
хорошо, если люди будут думать:
люди не могут делать некоторые вещи, если кто-то говорит:
«я не хочу, чтобы лю ди делали это»
люди должны делать некоторые вещи, если кто-то говорит:
«я хочу, чтобы лю ди делали это».
Очевидно, что -знаки фокусируют свое внимание, в первую
очередь, на негативной стороне вещей:
хорошо, если лю ди знают, что они не могут делать
хорошо, если кто-то говорит лю дям, что они не могут делать
хорошо, если лю ди будут думать:
«люди не могут делать некоторы е вещи, если кто-то
говорит: “я не хочу, чтобы лю ди делали это”».

5. Д оводы против п редлож ен н ы х

культурных сц ен ар и ев

Сценарии, подобные приведенным выше, подвергались критике

по следующим четырем пунктам:
1 . объявлениям с verboten не всегда подчиняются, 2 . объявления,
используемые в других языковых коллективах, могут быть в такой же,
если не в большей степени, «угрожающими», 3. сочетания с verboten яв­
ляются «устойчивыми выражениями» и не имеют какого-либо куль­
турного содержания и 4. предложенные культурные сценарии не под­
тверждаются интуицией ученых-носителей рассматриваемых языков.
Рассмотрим эти четыре аргумента по отдельности.
По первому пункту можно привести следующее высказывание од­
ного ученого:
Объявление Rauchen verboten есть во внутреннем помещении нашей
школы верховой езды. Но псе курят: и директор, и инструкторы; при­
чем инструкторы—даже во время занятий. Это объявление должно
быть там по требованию общества страхования от огня. В Националь­
ном Центре верховой езды в К. [в одной из англоязычных стран.—А. В.]
в помещении администрации есть маленькое объявление, в котором
сказано о том, что вся территория Центра, включая выгон,— «некури­
тельная» (no smoking area). И никто никогда не курит.
 Для полноты картины этот коллега приводит также несколько не­
мецких пословиц, показывающих, что запреты с (Verbote) не всегда со­
блюдаются:
Was man verbeut( = verbietet), das tun die Leut
'То, что запрещено, люди (и) делают’;
Was verboten is, tut man am liebsten
’То, что запрещено, люди делают охотнее всего’;
Je strenger das Verbot, je süsser schmecken die Äpfel
'Чем строже запрет, тем вкуснее яблоки’;
Verbot macht Lust
'Запрет порождает желание’.
В ответ на такие замечания я хотела бы подчеркнуть, что в данной
работе не содержится никаких утверждений об объективном поведе­
нии людей, в ней рассматриваются только культурные предпосылки,
отраженные в стандартных формулах. То, что слова типа Verbot пли
verboten повсеместно употребляются в немецких объявлениях (общест­
венных и частных), говорит о том, что человек, имеющий власть над
некоторой территорией, может устанавливать «запреты» («prohibi­
tions») для других людей. То, в какой степени соблюдаются эти «за­
преты», также представляет интерес, и этим, может быть, когда-ни­
будь захотят заняться социологи и психологи, но это не имеет непо­
средственного отношения к проблеме, возникающей в межкультур­
ной сопоставительной прагматике.
Высказывания, которые подвергают сомнению или высмеивают
положения, лежащие в основе таких знаков, на самом деле только
подтверждают их существование. Их можно сравнить в этом отноше­
нии с уничижительными словами типа Kadavergehorsam 'рабское пови­
новение’ (букв, 'повиновение как у трупа’), которое Langenschiedts Gvoss-
wörterbuch (1993: 523) определяет как «преувеличенная покорность,
доходящая до такой степени, что человек последует даже бессмыслен­
ным или жестоким приказаниям». Слово Kadavergehorsam, как и пого­
ворки с Verbot, отражают антикультурную установку, носитель кото­
рой, высмеивая определенную социальную норму, тем самым под­
тверждает факт ее наличия в действительности.
Английское объявление «This is a non-snioking area» (или «This is a
quiet work area») сформулировано скорее как «сообщение информа­
ции», чем как «запрет». Такие объявления подразумевают, что люди
хотят и нуждаются в том, чтобы знать, «какого рода территорией» яв­
ляется данное место, для того чтобы вести себя соответствующим об-
23 А. Вежбицкпя
разом. Способ выражения таких объявлений тщательно избегает ка­
кой бы то ни было апелляции к власти какого-то человека, который
говорил бы другим, что они должны и что не должны делать. Еще раз
отмечу, что то, в какой степени люди считаются с такими объявления­
ми, хотя и представляет определенный интерес, но все же является
совершенно отдельнь i m вопросом.
Относительно второго возражения — что в других языках есть та­
кие же объявления или даже «хуже»— другой немецкий коллега на­
писал нашему общему другу:
Uebrigens noch etwas, was ich Dir schon seit meinem England-Trip im
Dezember erzählen wollte, im Zusammenhang mit Anna W’s Verbotsschil­
dern: In Anglo-Saxonien schreibt man vielleicht eher «по X-ing» statt «X prohi­
bited», dafür steht darunter aber auch in fetten Lettern «Penalty fare at least
£50»! Findest Du etwa weniger erschrecklich? ich nicht.
«...еще кое-что, что я хотел сказать вам после моей декабрьской по­
ездки в Англию в связи со статьей Анны В. о немецких выражениях
запретов. В англосаксонской культуре, быть может: и воспользуются
знаком «No X-ing» вместо «X prohibited», но внизу подпишут крупны­
ми буквами «Penalty at least £ 50» ('Штраф минимум 50 фунтов’)! Вы на­
ходите это менее устрашающим? Я — нет».
Это наблюдение небезынтересно, но независимо оттого, насколько
«устрашающе» звучит «Penalty at least £ 50», остается фактом, что здесь
не содержится никакой отсылки к власти какого-либо лица, которое
хотело бы навязать свою волю другим; скорее, предложение оформле­
но как безличное «предостережение» как информация о последствиях
некоторых гипотетичных действий. Знаки с verboten могут быть менее
«устрашающими» для тех, кто привык к ним, и им могут вообще «не
подчиняться»; но к знакам, сформулированным в виде правил, (на­
пример, «No smoking»), понятие «подчинения» неприменимо в прин­
ципе: правило может не соблюдаться, но ему нельзя «не подчинять­
ся»; «подчинение» или «неподчинение» предполагает чью-либо волю
и власть. Аналогично, предупреждение типа «Penalty £50» может wwo-
рироватъся (со всеми вытекающими последствиями), но ему невозмож­
но «не подчиниться».
Почти то же самое применимо и к замечаниям еще одного немец­
кого коллеги, который написал следующее:
Мы не видим особой разницы между Reklame einwerfen verboten и No
junk mail. Когда я вешаю такое объявление на стену (я этого не делаю),
я хочу сказать этим: «Я — хозяин дома и я запрещаю вам бросать рек-
ламу в мой почтовый ящик, и если вы проигнорируете этот знак, я
могу подать жалобу в вашу компанию». No junk mail имеет почти такое
же значение.
Но даже если английский знак вызовет тот же эффект, что и немец­
кий, культурные постулаты, лежащие в основе этих выражений, раз­
личные: No junk mail не включает компонент «я запрещаю бросать в
мой почтовый ящик рекламу», так же как «No sugar» ('Без сахара’) не
значит, что я запрещаю кому-либо класть сахар в мой кофе, и «No
junk mail», и «No sugar» подразумевают, что я не хочу того, о чем идет
речь (рекламы, сахара), и что я ожидаю, что высказанное мной поже­
лание будет выполнено. В этом нет никакой (явно выраженной) от­
сылки к моей власти над другими людьми- : в отличие от случая с
Reklame einwerfen verboten, где такая отсылка есть.
Но, быть может, знаки с verboten следует рассматривать как бес­
смысленные застывшие выражения, не имеющие никакого общест­
венного и культурного значения? Приведем мнение одного носителя
немецкого языка:
So, nun sieht es so aus, als wollte ich mit Klauen und Zähnen den deut­
schen Verbotsschilderwald verteidingen. Natürlich nicht, ich finde das ja
auch doof. Aber mehr die Quantität als die linguistische Form. Kann man
das alles nicht als konventionalisievte Formeln (ä la Thraseologismen) ste­
hen lassen, ohne deshalb gleich eine Alt «Volkscharakteristik» daraus abzu­
leiten?
'Да, сейчас это выглядит, словно я грудью встаю на защиту леса не­
мецких объявлений с verboten. Конечно нет, я тоже нахожу это глу­
пым. Но, скорее, их количество, чем языковые формы. Разве нельзя
рассматривать их как конвенциональные формулы (а 1а фразеологиз­
мы), не возводя их к чему-то вроде «национальной характеристики»?’
Это высказывание интересно тем, что оно показывает, что его ав­
тор соглашается с обычным для иностранцев впечатлением, что таких
объявлений в Германии много. Оно также говорит о том, что личные
ценности и установки автора до некоторой степени отличаются от
тех, что нашли отражение в объявлениях. (Если бы они были семан­
тически пустыми, разве стали бы они вызывать раздражение у носите­
ля языка?)
Но главный теоретический интерес связан с культурной значимо­
стью «застывших» формул. В этом вопросе я совершенно согласна с
такими учеными, как Матисофф (1979), Кулмас (1981) и Амека (1987,
1994), которые рассматривают обычные речевые формулы и прагма-
тические шаблоны как имеющие большую эвристическую силу, а от­
нюдь не «пустые» — особенно в случае, если есть возможность выбора.
Например, английские речевые формулы типа «Could you do X»
('Не могли бы вы сделать X’), «Would you do X» ('Не сделаете ли вы
X’) или «Would you mind doing X?» ('Не будете ли вы возражать про­
тив X?’) не являются полностью «застывшими» выражениями, по­
скольку прямое побуждение («Do X!» ('Делай X’)) также возможно (хо­
тя во многих ситуациях менее приемлемо с культурной точки зре­
ния). Точно также в немецком языке наряду с формулировками с
verboten употребляются и другие формы выражения публичных запре­
тов. Например, в такси чаще встречается Bitte nicht raw.hen
('Пожалуйста, не курите’), чем Rauchen verboten. Кажется, в некоторых
германских университетах также наблюдается тенденция к меньшему
употреблению Verbote, и многие новые запретительные объявления
принимают иную форму. Эти изменения показывают, что выражения
с verboten не рассматриваются как семантически пустые. Носители
языка, возможно, не осознают различия между скрытыми представле­
ниями, связанными со знаками типа Rauchen verboten, с одной стороны,
и типа Bitte nicht raw.hen—с другой, ощущая эти различия подсозна­
тельно; это, несомненно, объяснило бы причину того, что многие но­
сители языка, особенно молодежь и космополиты, отдают предпочте­
ние другим формулировкам. Один много путешествовавший герман­
ский ученый говорит; «Конечно, эти выражения запретов ужасны,
многие люди их не любят»,— но в то же время утверждает, что это—
всего лишь застывшие формулы, не несущие какой-либо семантиче­
ской нагрузки.
Обращаясь к пункту о том, что эти сценарии не подтверждаются
интуицией носителей языка, приведу типичный комментарий:
Natürlich ist AW’s Anliegen die Interpretation solcher Restriktionen,
nicht nur die Darstellung. Aber ob Introspektion eines aussenstehenden
Beobachters eher Aufschlüsse über das kulturel-semantische System der
Gegenstandssprache, als über das Unbehagen des Beobachters in einer un­
gewohnten Umgebung gibt, das ist ein erkenntnistheoretischer Punkt.
Verstehst Du, was ich meine? Über wen macht sie Aussagen, wenn sie ihre
«Anglo-Perception» der Äusserung einer anderen Kultur beschreibt? Si­
cher nicht über das semantische System der Mitglieder dieser Kultur (...).
'Конечно, А. В. пытается дать интерпретацию ограничениям на
употребление [застывших выражений], не ограничиваясь одними
только формами их выражения. Но открывает ли интроспекция по­
стороннего наблюдателя что-то в культурно-семантической системе
языка или просто объясняет неприятные чувства человека, попавше­
го в непривычную для него среду, является вопросом из области эпи­
стемологии. Понимаете, что я хочу сказать? О ком она делает утвер­
ждения, приписывая свое «английское восприятие» выражениям из
других культур? Разумеется, не о семантической системе носителей
данной культуры
Грубо говоря, этот аргумент сводится к следующему; если носитель
языка не принимает предложенную интерпретацию немецких знаков,
как эта интерпретация может претендовать на обоснованность или
психологическую реальность?
Предлагая сценарий «хорошо, если люди знают, что они должны
делать», я не утверждаю, что это — идея, с которой согласен каждый
носитель немецкого языка. Скорее я утверждаю, что этот сценарий —
интерпретирующая гипотеза, позволяющая объяснить многие факты.
Этот сценарий сформулирован не для того, чтобы выявить различия
между английскими и немецкими речевыми стратегиями. Он претен­
дует на универсальную точку зрения (выбирал соответствующие фор­
мулировки и перспективу), стремясь в то же время описать скрытые
убеждения людей, которые используют и принимают формулы типа
объявлений с verboten. Если, по мнению автора рассматриваемого ком­
ментария, объявления с verboten — глупы («doof»), то нет ничего удиви­
тельного в том, что она не видит сходства своих установок с теми, ко­
торые описываются в предложенном сценарии: сценарий имеет це­
лью отразить позиции людей, которые находят такие объявления по­
лезными и нормальными.
Поскольку предложенные сценарии являются всего лишь интер­
претирующей гипотезой, я не могу «доказать», что они вполне дейст­
венны (they are valid), я могу только привести некоторые свидетельст­
ва в их пользу. Было бы хорошо, если бы все носители языка находи­
ли их убедительными и поучительными, но, в конечном счете, доказа­
тельства не могут быть основаны на интуитивном согласии или несо­
гласии носителей языка. Скорее, они требуют лингвистического анализа
релевантных лингвистических фактов: слов, словосочетаний: речевых
формул, разговори!,ix шаблонов, общественных и частных знаков и т. д.

6. «Ordnung» — ключевой культурный концепт

Хотя, как было сказано выше, про предложенные здесь сценарии

можно без особой точности сказать, что они отражают «авторитар-
 ные» взгляды носителей немецкого языка, они могут также рассмат­
риваться как отражение ключевой немецкой культурной ценности —
«Ordnung» (приблизительно, 'порядок’) — понятия, обсуждавшегося
социальными комментаторами и иностранными наблюдателями, та­
кими как Нусс (1993), Дарендорф (1968) и МакИвер Ведерфорд (1978):
Schiller hat die Ordnung als «Segen des Himmels» bezeichnet, durch
den die Zivilisation erst entstehen konnte. Die Äußerung des Dichters steht
am Ende einet Entwicklung, die schon früh begann und im Laufe derer
man den Deutschen die Ordnungsliebe regelrecht eingetrichtert hatte.
Nach drei Jahrhunderten stand lest, daß diese T ugend sich unauslöslich in
die Mentalität der Deutschen eingeprägt hatte.
'Шиллер назвал Ordnung (порядок) «благом, дарованным небеса­
ми», благодаря которому возникла цивилизация. Эти слова венчают
длительный процесс развития, в течение которого немцам последова­
тельно прививалась любовь к порядку. За последние три тысячелетия
эта добродетель прочно укрепилась в германском сознании’ (Nuss
1993: 124).
Выдающийся немецкий социолог Дарендорф (Dahrendorf 1968:
221) пишет:
Noch im Godesberger Pogramm der westdeutschen Sozialdemokraten
von 1959 ist «Ordnung» eine der häufigsten Vokabeln: die «neue und
bessere Ordnung», die «staatliche Ordnung», die «freiheitlich-demokrati­
sche Grundordnung», die «Wirtschafts- und Sozialordnung», die «Ordnung,
die auf den Grundwerten des demokratischen Sozialismus aufbaut».
'Даже в Годесбергской (Godesberger) программе западногерман­
ских социал-демократов 1959-го года слово «Ordnung» (порядок) встре­
чается чаще других слов: «новый и лучший порядок», «государствен­
ный порядок», «порядок, основанный на принципах свободы и демо­
кратии», «социально-экономический порядок», «порядок, созданный
на основных ценностях демократического социализма»’.
Третий типичный комментарий, в котором говорится об общих
впечатлениях американцев, побывавших в Германии :
Zeit und Raum sind in Deutschland vom Wert Stricker Ordnung durch­
drungen. Dieses Ideal zieht sich quer durch die deutschen Wohnungen
und Häuser, die Geschälte, die Regierung, die Freizeit, die Schule. Die
Hausfrau will ihr Heim und ihre Kinder in Ordnung haben; der Arbeits­
platz in der Fabrik hat in Ordnung zu sein. Die Klasse des Lehrers, die gan­
ze Lebensführung des Menschen hat in Ordnung zu sein. Das Konzept der Ord-
nung ist sowohl Teil des stereotypen Bilds, das Ausländer von Deutschland ha­
ben, als auch Teil ihres Erstaunens über die Deutschen. Diese Erzwingung
der Ordnung von Zeit und Raum ist eine der größten Zeistunden der deut­
schen Gesellschaft (Mclver Weatherford 1978, in Stalb 1996: 89).
'Время и пространство в Германии пропитаны духом строгого по­
рядка (Ordnung). Этому идеалу в Германии подчинены семейная
жизнь и бизнес, правительство, свободное время, школьная жизнь.
Женщина хочет содержать спой дом и воспитывать своих детей в по­
рядке (in Ordnung)-, рабочие места на заводе также должны быть в поряд­
ке (in Ordnung). Кабинет учителя, вся человеческая жизнь должна быть в
порядке (т Ordnung). Понятие Ordnung—неотъемлемая часть стереотипа,
создаваемого иностранцами о Германии, это то, что их поражает в нем­
цах. Подчинение времени и пространства порядку— одно из величай­
ших достижений германского общества’ (Mclver Weatherford, 1978).
Ценность «Ordnung», как представляется, тесно связана с широким
признанием необходимости дисциплины и законной пласти в соци­
альных отношениях. Rnoni. приведем слова Нусса (Nuss 1998: 45—46):
Für den Deutschen ist der Wille ein wesentliches Element der sozialen
Beziehungen. Er ist für das harmonische Funktionieren der Gemeinschaft
unabdingbar. (...) Dem Willen eines anderen unterworfen zu sein, wird
keineswegs als Einschränkung der Persönlichkeit empfunden, sondern als
notwendiger Akt des Gehorsams, und daher durchaus nicht als ehrenrührig
betrachtet. Das meistens geräuschlose Funktionieren der deutschen Gesell­
schaft sowie das seltene Auftreten von Aggressivität und Gehässigkeit in
den Büros und Arbeitsstätten erklären sich im wesentlichen daraus, daß
man den Willen anderer akzeptiert. Aus der Art und Weise, wie man ande­
ren seinen Willen aufzudrängen vermag und selbst imstande ist, dem Wil­
len anderer zu folgen, entsteht eine hierarchische Ordnung, in der jeder
seinen ganz natürlichen Platz findet.
'Д ля представителей немецкой культуры воля — основной элемент
социальных отношений. Она необходима для гармоничного функцио­
нирования общества. (...) Подчинение воле другого лица всегда рас­
ценивается не как ограничение личных свобод или ущемление досто­
инства, но как необходимый акт повиновения. В целом спокойное
функционирование германского общества, при котором редко встре­
чается агрессивное поведение, является следствием того, что люди
подчиняются воле других. То, каким образом люди заставляют дру­
гих подчиняться своей воле и сами подчиняются воле других, опреде­
ляет иерархическую структуру общества, в которой каждый находит
свое место’.
 Широкое использование предписывающих и запретительных пуб­
личных знаков в Германии должно рассматриваться на фоне таких на­
блюдений. Важно также отметить, что содержание этих наблюдений
(в той мере, в какой они обосновываются и подтверждаются фактами)
должно быть переформулировано на более строгом и точном языке.

7. Не разрешается!
Наряду с объявлениями, содержащими слово verboten, в Германии
можно также часто видеть объявления с выражением nicht gestattet (’не
разрешается’). Некоторые примеры:
Anlehnen von Fahrrädern nicht gestattet
'Здесь не разрешается оставлять велосипеды’;
Unterstellen von Gegenständen aller Art nicht gestattet
'Здесь не разрешается оставлять какие-либо вещи’;
Privatgrundstück. Zutritt nur für Anlieger. Das Befahren mit Mopeds
und Fahrrädern ist nicht gestattet
'Частное землевладение. Проход только для проживающих здесь.
Не разрешается проезжать на мотоцикле или велосипеде’;
Achtung! Privatgrundstbck. Zutritt durch nichtberechtige Personen ist
nicht gestattet
'Внимание! Частное землевладение. Посторонним лицам проход
запрещен’;
Kein öffentlicher Park! Aufenhalt nur den Kranken und Hausinsassen
gestattet. Parkwege und Anlagen dürfen nicht beschädigt werden
'Это не общественный парк! Здесь могут находиться только паци­
енты и обслуживающий персонал. Дорожки и лужайки не должны
быть повреждены’4.
Немецкие объявления со словосочетанием nicht gestattet кажутся бо­
лее «нейтральными», менее резкими, можно даже сказать, «более веж­
ливыми», чем соответствующие объявления со словом verboten. Тем не
менее, они либо не имеют английских эквивалентов, либо, с точки
зрения носителя английского языка, звучат несколько странно.
Хотя различие между nicht gestattet и verboten может показаться чисто
стилистическим, в действительности, есть разница и в их значении:
nicht gestattet подразумевает, что некоторые люди могут полагать, что
все будет хорошо, если они что-то сделают, и опровергает это предпо­
ложение. Как было сказано выше, verboten охватывает широкий круг
поступков, как опасные, антиобщественные действия, так и вполне
«обычное» поведение людей. Но nicht gestattet может использоваться
только в случае, если поступок рассматривается как нормальный и
приемлемый.
X ist nicht gestattet ('X не разрешается’)
некоторые люди могут думать: «я могу делать здесь X»
некто говорит:
«я не хочу, чтобы кто-то делал здесь X
из-за этого никто не может делать здесь X»
этот человек говорит это потому, что этот человек хочет,
чтобы люди не делали это.
Поскольку выражение nicht gestattet применимо только к «нормаль­
ному» поведению, понятно, почему оно звучит мягче, чем слово
verboten. Однако это выражение все же подразумевает чью-то волю и
чью-то власть как источник запрета. Часто этот источник даже бывает
указан, непосредственно или косвенным образом, например это мо­
жет быть «Der Hausmeister» (дворник/управляющий домом)5.
С точки зрения английского языка эффект такого объявления со­
стоит в том, что кажется, что с его адресатами обращаются как с деть­
ми: им не разрешается делать что-то, что здесь они, возможно, хотели
делать, потому что кто-то обладающий властью говорит «Нет!». Опять
же, в подобной ситуации английские объявления были бы сформули­
рованы как правила (например, No bicycles 'Не для велосипедов’) или
как информация (Private property ’Частная собственность’), без какой бы
то ни было апелляции к какому то ни было авторитету, который мо­
жет или не может давать разрешение.

8. Achtung

В Германии имеется много объявлений, обращенных к неопреде­

ленной и даже к полунеопределенной аудитории, которые начинают­
ся со слова Achtung! (’Внимание!’). С точки зрения английского слово­
употребления эти знаки примечательны тем, что спектр ситуаций, в
которых они употребляются, шире, чем сфера употребления слова
Attention! ’Внимание!’ в английском языке. Английское слово attention
можно услышать в аэропорту (по громкоговорителю), когда пассажи­
ры могут рисковать опоздать на свой самолет. В подобной ситуации
предполагается, что говорящий сообщает информацию, важную и по­
лезную для адресата (а не для самого говорящего).
 В менее безличном употреблении (например, в ситуации экскур­
сии) гил может употребить фразу May I have your attention please 'Разре­
шите привлечь ваше внимание!’ (но не просто Attention!)-, но и в этом
случае предполагается, что адресаты, добровольно принявшие уча­
стие в экскурсии и заплатившие за нее, скорее захотят услышать то,
что им сообщает гид, чем будут обязаны это делать.
Вообще говоря, слово attention употребляется для того, чтобы вве­
сти информацию, полезную для адресата; и это слово имеет очень ог­
раниченное употребление. Но в немецком языке слово Achtung! (кото­
рое пишется с восклицательным знаком и часто заглавными буквами)
употребляется весьма широко и чаще используется в ситуации, когда
от адресата требуется сделать что-то или, наоборот, не делать чего-то,
а не для того, чтобы сообщить ему полезную информацию. Например:
Achtung! Keine Werbung!
'Внимание! Никакой рекламы!’;
Achtung! Nur Gehweg benutzen!
'Внимание! Использовать только пешеходную дорожку!’;
Achtung! Privatgrundstbck!
Der Zutritt durch nicht berechtigte Personen... ist nicht gestattet.
'Внимание! Частные владения! Посторонним лицам... вход не раз­
решается’.
Само выражение nicht gestattet 'не разрешается’ указывает на то, что
содержащее его объявление стремится помешать адресатам сделать
то, что они, возможно, захотят сделать, сообщая им, что они не могут
это сделать, поскольку какой-то человек или какие-то люди (отдель­
ные индивиды) не хотят этого. И точно также те же отдельные инди­
виды требуют всеобщего внимания, сообщая людям, что они ДОЛЖ­
НЫ знать то, о чем говорит это объявление, и поэтому ДОЛЖНЫ
что-то сделать (прочитать объявление, обратить внимание).
То же относится к следующим объявлениям:
Achtung Wohngebiet!
Unnötiger Lärm und Laufenlassen der Motoren sowie unnötiges Ran­
gieren unterlassen.
'Внимание, жилая территория!
Не производить ненужные шумы, не оставлять двигатели вклю­
ченными, а также не осуществлять ненужные перемещения транс­
портных средств.’
Другой пример, на этот раз с эксплицитно выраженной формой мно­
жественного числа адресата (объявление на факультете университета):
 Bei Kontrollgang abends die Dachluke im WC 4 Stock auch lumnchen
allwerktagsabendlich.
ACHTUNG HILFSKRÄFTE
’При проверочном обходе ежедневно закрывайте вентиляционный
люк в потолке туалета на четвертом этаже.
ВНИМАНИЮ ПОМОЩНИКОВ’.
Этот знак приказывает «помощникам» (студентам, работающим на
факультете) каждый день делать что-то, в чем они сами не заинтересо­
ваны, а также заставляет их обратить внимание на само объявление.
Использование заглавных букв и большого количества восклица­
тельных знаков с точки зрения английского языка выглядит несколь­
ко навязчивым, впрочем, как и сама команда Achtung,'даже когда она
употреблена в интересах адресата. Например, на торговых автоматах
в Германии часто можно встретить знак: Achtung! Wechselgeldrückgabe
'Внимание! Оплата монетами’. Аналогичные знаки в английском язы­
ке обычно включают только Оплата монетами; при этом предполага­
ется, что лю ди найдут этот знак тогда, когда им это будет нужно, и без
дополнительной помощи.
Зн ачен ие слова Achtung! может быть представлено следующим
образом;
Achtung!
(а) некто говорит:
(б) все люди в этом месте должны что-то знать
(в) поэтому все они должны что-то делать
(г) когда этот кто-то говорит это, люди знают,
что они должны делать это.
К омпоненты (б) и (в) связаны с «обязанностью» людей что-то знать
и слушать или читать знак, а компоненты (а) и (г) связаны с «законной
властью», возлагающей эту обязанность на «людей» вообще или на не­
которую категорию людей, которая определяется в виде обращ ения
(прохожие, помощ ники по факультету и т. д.).
В функции английского объявления Important 'Важно’ не входит
возлож ение какой бы то ни было обязанности, и оно не связано с ка­
кой бы то ни было «законной властью». Оно скорее безличным обра­
зом касается тех вещей, «знать которые хорошо», а «не знать плохо».
Important ’Важно’ (объявление)
(а) хорош о, если люди знают это
(б) мож ет быть плохо, если люди этого не знают.
 В высшей степени важно, что объявление Important в английском
языке используется значительно реже, чем Achtung в немецком. На­
пример, такой знак, как Private property 'Частная собственность' обычно
не сопровождается ни словом Attention!, ни словом Important: во многих
ситуациях сообщается необходимая информация и ожидается, что лю­
ди сделают нужные выводы и «сделают так, как надо».
Поскольку Achtung обычно служит вступлением к сообщению лю­
дям чего-то, что они должны делать или чего они не должны делать,
повсеместное использование слова Achtung в немецком языке указыва­
ет на всеми разделяемую предпосылку, которую можно сформулиро­
вать в виде следующего культурного сценария:
люди должны знать, что они должны делать,
чего они не могут делать
хорошо, если кто-нибудь скажет это (т. е. скажет им).
Различие между объявлениями Achtung! и Important в некоторой сте­
пени соответствует различию между распространенным немецким
объявлением Vorsicht 'Осторожно!' (также с восклицательным знаком)
и английским Danger 'Опасность'. Оба немецких знака {Achtung! и Vor­
sicht!) побуждают людей что-то сделать (обратить внимание, быть осто­
рожными). Английские знаки, наоборот, не побуждают людей что-ли­
бо делать, но скорее сообщают некоторую информацию: в случае
с Important — «хорошо, если люди узнают это», а в случае с Danger —
«здесь с людьми может случиться что-то очень плохое». С точки зре­
ния английского словоупотребления, как Achtung!, так и Vorsicht! зву­
чат несколько угрожающе, причем Achtung! в большей степени, по­
скольку, в отличие от Vorsicht!, этот знак не связан с личными интере­
сами адресата и фактически может даже противоречить им.

9. «Авторитарный» и н ф и н и ти в

Одним из наиболее распространенных объявлений в немецком

языке является Tag und Nacht freihalten!, которое означает буквально
'Держать свободным днем и ночью’ (в английском обычно говорится
Keep clear at all times 'Всегда держите свободным’) и которое предназна­
чено для того, чтобы не допускать парковку машин перед входами и
выходами. Однако структурно немецкое объявление отличается от
своего английского соответствия, поскольку оно содержит глагол в
инфинитиве, а не в императиве, как в английском. Общественные
объявления с императивом (а также так называемые «вежливые» фор-
мы обращения) в немецком языке в некоторых контекстах также воз­
можны, но встречаются редко.
Недавно изданный сборник официальной информации о Кельне
(Köln Information 1992/1993, с. 92) содержит следующие указания о
том, как себя вести в чрезвычайных ситуациях:
Bleiben Sie zu Hause oder am Arbeitsplatz!
'Оставайтесь дома или на своем рабочем месте!’;
Helfen Sie älteren oder behinderten Nachbarn und Straßenpassanten!
'Помогайте пожилым и больным соседям и прохожим!’.
Однако большая часть указаний, дающихся в книге, имеет форму
инфинитива, что звучит более подчеркнуто и более категорично:
K inder sofort ins Haus rufen!
'Н емедленно позвать детей домой!’;
Telefonleitungen nicht blockieren!
'Н е занимать телефонные линии!’;
Radio einschalten!
'Вклю чить радио!’.
В общественных местах иногда также можно встретить объявление
в императиве. Например (объявление в общественном транспорте);
H elfen Sie den Behinderten!
'П ом огайте инвалидам!’.
О бщ ественные объявления в императиве часто содержат также
слово bitte 'пожалуйста’. Например, на двери банка можно увидеть сле­
дую щ ее объявление:
Bitte öffnen Sie mit Ih rer -ec-Karte (nicht mit Eurocard)
Пожалуйста, откройте с помощью Вашей -EC-карты (но не Eurocard).
М ожно, однако, возразить, что обращение банка к своим клиентам
в действительности не является полноценным примером социального
обращ ения: по тем или иным соображениям банк может имитировать
квазииндивидуальны е, квазиличные отношения со своими клиента­
ми. В действительно общественных местах нормой (а не просто пред­
почтительны м вариантом) являются объявления с авторнтативным
им перативом. Вот несколько примеров:

Füsse abstreifen! (при входе в отель)

'Вытирать ноги!’;
 Fahrräder anstellen verboten! Fahrradständer im Hof benutzen!
'Ставить велосипеды запрещено! Пользоваться велосипедной стой­
кой во дворе!’;
Türe Jeise schließen! (на воротах)
'Закрывать ворота тихо’;
Keine heiße Asche einfüllen! (на мусорных ящиках)
'Не бросать горячий пепел!’;
Berühren der Grabdenkmäler verboten!
Kinder an der Hand behalten! (в церкви)
’Трогать могильные плиты запрещается! Детей держать за руки!’;
Beim Nachfüllen von Umweltpapier Papierkassette nicht ganz voll
machen! Dies führt leicht zum Papierstoß!!!
(рядом с копировальным аппаратом в университете)
'Заправляя бумагой, не заполнять емкость для бумаги полностью!
Это может привести к зажевыванию бумаги!!!’.
Такого рода использование инфинитива часто выражает предосте­
режение; при этом он может сопровождаться словом Vorsicht! 'Осто­
рожно!’ (например, Vorsicht! Keine heiße Asche einfüllen!) или какими-либо
другими словами и выражениями, объясняющими причину запрета.
Тем не менее, это не является обязательным, так как инфинитив час­
то используется для выражения положительного предписания (на­
пример, Türe leise schließen!).
Грубо говоря, молено сказать, что предложения с инфинитивом вы­
ражают то, что люди «должны» делать (или чего они не должны де­
лать). Кто-то может даже утверледать, что инфинитивные предложе­
ния можно интерпретировать как эллиптированные предложения,
подразумевая, что в действительности они включают комбинацию ин­
финитива с модальным глаголом muß 'нужно, должен’:
Ausfahrt ffeihalten/[man muß] Ausfahrt freihalten
'держать проезд свободным’/'[нужно] держать проезд свободным’
Однако очевидно, что перифраза такого рода («нужно держать про­
езд свободным», «люди должны держать проезд свободным») не охва­
тывает весь смысл конструкции с инфинитивом, поскольку, во-пер­
вых, она не передает удовлетворительным образом «безличный» ха­
рактер инфинитивной конструкции, а во-вторых, она не передает
присущей ей имплицитной связи с некоторой властью.
Что касается первого момента, инфинитив, в отличие от императи­
ва, обращен к «людям» вообще, а не к действительному или вообра-
жаемому «ты», и, как я неоднократно отмечала, обсуждая инфинитив­
ную конструкцию в польском языке (см, [Wierzbicka 1991: 36]), упот­
ребляя инфинитив, говорящий исключает возможность ответной реп­
лики, как бы сообщая: «Никакие обсуждения не допускаются» («Ника­
ких возражений»). Императив же предполагает некоторого «ты», а от­
ношения между «я» и «ты» всегда предполагают возможность диалога
(в принципе, адресат может ответить говорящему); в то время как инфи­
нитивная конструкция не предусматривает никакого «ты» и, следователь­
но, исключает какую бы то ни было возможность ответной реплики.
Представляя, в сущности, безличное приказание, инфинитив в то
же время иногда может быть обращен к одному человеку — именно
обращен, а не адресован, как, например, в следующем предложении,
высказанном офицером полиции подозреваемому во время обыска до­
ма [Noll 1993: 243]:
— «Und was ist da drin?» er deutete auf die Kulturtasche die oben da­
rauflag.
— «Ausrangierte Lockenwickler», sagte ich.
Mit einer Kopfbewegung kommandierte er: «Runterholen, aufmachen»
— А что там внутри? — он указал на банную сумку, лежавшую сверху.
— Старые бигуди,— сказал я.
Движением головы он приказал: «Снять и открыть».
Поскольку инфинитивное (а не императивное) предложение «Снять
и открыть» внешне никому не адресовано, толкование, включающее
термин «люди» не теряет своего смысла, несмотря на то что команда
относится только к одному человеку.
Что же касается второго момента, упомянутого выше, то, хотя не­
мецкая инфинитивная конструкция является безличной в отношении
адресата, она, в отличие от английских правил типа No smocking 'Ку­
рить воспрещается’ или No parking 'Стоянка запрещена', предполагает
некоторого субъекта желания. Этот «субъект желания» явным обра­
зом не идентифицируется как отдельный говорящий («я») и может
быть представлен лишь как неопределенное «кто-то здесь», «это ли­
цо» или «эти люди»; однако наличие некоторого «субъекта желания»
или «субъектов желания» не вызывает сомнений. Например, объявле­
ние Keine Reklame einwerfen! (букв. 'Рекламу не бросать’), расположен­
ное на двери квартиры или дома рядом с табличкой с именем, оче­
видно, выражает волю владельца: «Этот человек не хочет, чтобы кто-
нибудь бросал рекламу!».
С вязь с чьей-то волей, по сути выраженная в инфинитивной конст­
рукции, усиливается частым использованием восклицательного знака.
 Правила, будучи абсолютно безличными, никогда не сопровождаются
восклицательным знаком, поскольку восклицательный знак свиде­
тельствует о чьих-то чувствах и «желаниях»:
*No parking!
'Стоянка запрещена!’
(cp. Parken verboten!).
Использование восклицательного знака в инфинитивной конструк­
ции или в сопровождающем ее выражении обнаруживает присутствие
человека, который что-нибудь хочет и чувствует. Действительно, рас­
пространенное объявление
Ausfahrt freihalten!
Sonst wird abgeschleppt!
'Не загораживать проезд!
Иначе [транспортное средство] будет отбуксировано!’
выражает, по всей видимости, не только угрозу, но и что-то вроде гне­
ва: хотя истинный характер чувств, выраженных восклицательным
знаком, обычно не уточняется, в данной ситуации это является наибо­
лее правдоподобной интерпретацией.
Но независимо от того, испытывает ли человек, стоящий за объяв­
лением, чувство гнева или нет, восклицательный знак свидетельству­
ет о том, что там есть человек — человек, который может чувствовать,
хотеть и требовать, человек, который ожидает, что его воля будет ис­
полняться.
Это позволяет нам сформулировать толкование немецкой инфини­
тивной конструкции следующим образом:
Немецкая инфинитивная конструкция
некто говорит:
некто хочет, чтобы люди делали X
поэтому люди должны делать это
никто не может сказать: «Я не хочу делать это».
Все это относится к власти некоторого «субъекта желания», что от­
личает культурный стиль многих немецких объявлений от их англий­
ских соответствий. Типичный пример такого различия представляют
два указателя, один немецкий и один английский, которые можно
встретить на многих железнодорожных станциях в Любеке:
Немецкий: Hier nicht aussteigen 'Здесь не выходить’
Английский: Exit other side 'Выход с другой стороны’.
 Здесь объявление на английском языке опять сформулировано так,
как будто оно просто предоставляет полезную информацию, в то вре­
мя как немецкое объявление сформулировано как приказание, отдан­
ное томно не определенной, однако несомненной властью.
Безусловно, отсылка к некоторому «субъекту желания» присутству­
ет не только в немецких объявлениях с инфинитивом, не имеющих
соответствий в английском языке, но также и в немецких императив­
ных знаках», у которых английские эквиваленты есть. Однако, в отли­
чие от инфинитивной конструкции, императив не отражает никакой
связи с властью и может употребляться также и в контексте просьбы
и даже мольбы, где инфинитив употреблен быть не может.
Императивная конструкция
я говорю: я хочу, чтобы ты сделал Y
я думаю: поэтому ты сделаешь это.
Различие между категорическим безличным инфинитивом и мно­
гофункциональным персонализированным императивом особенно
очевидно в случае рекламы. Рассмотрим следующий пример рекламы
(на внутренней стороне крышки банки джема):
Probieren Sie doch mal Aachener Pflümli!
'Отведайте-ка сливового джема из Аахена!’.
Частицы doch и mal придают этому предложению оттенок, который
в английском языке может быть передан рамкой «why-don't-you» 'по­
чему бы вам не’: «Why don’t you try Aachener plum ¡am!». Не удиви­
тельно, что такие побудительные, но не категорические частицы не
могут быть употреблены в сочетании с инфинитивом (даже при нали­
чии «смягчающего» bitte ’пожалуйста’, что будет рассмотрено ниже):
* Die T ü r mal schließen!
* Bitte die T ü r mal schliessen!
В самом деле, инфинитивная конструкция вообще не может быть
использована в рекламе:
* Aachener Pflümli probieren!
'Отведать сливового джема из Аахена!’
* Coca-Cola trinken!
'П и ть кока-колу!’
Императив же в английском языке (как, впрочем, и в»немецком) в
рекламе используется:
 Drink Coca-Cola!
'П ей те кока-колу!’.
М ожно позразить, что письм енны е и м п ерати вн ы е зн аки , такие как
«Drink Coca-Cola!» в английском я зы к е или «Probieren Sie doch mal
A achener PflüniIÜ», не соотносятся ни с каким о п р ед ел ен н ы м говоря­
щ им, и поэтому здесь нет ни какого р еал ьн о го о тн о ш ен и я «я—ты», од­
нако здесь очеви дн а связь с воображ аем ы м адресатом («Sie» в немец­
ком язы ке). К роме того, реклам а (в силу того что он а я вл яется рекла­
мой) вклю чает ещ е один, «соблазняю щ ий», ком п онент: '[кто-то знает,
что] из-за этого ты почувствуеш ь что-то х о р о ш ее ’:
некто говорит: я хочу, чтобы ты что-то сд елал
некто дум ает, что ты сдел аеш ь это из-за этого
некто зн ает, что ты почувствуеш ь что-то х о р о ш ее и з-за этого.
О д н ако и н ф и н и ти в н ая ко н стр у к ц и я , в ы р аж аю щ ая б езл и ч н о е при­
казан ие (без какого бы то ни б ы ло диалог и ч еско го п ар ам ет р а) вообще
не может бы ть использована в качестве «убеж даю щ его соблазнителя»6.

10. «Авторитарный» инфинитив,

смягченный словом bitte 'пожалуйста’
В о б щ ед о сту п н ы х о б ъ я в л е н и я х и н ф и н и т и в н ы е п о в е л е н и я часто
«смягчаю тся» словом bitte ('п о ж а л у й с та’). Н а п р и м е р :
B itte T ü r schließ en
'П о ж ал у й ста, за к р ы в а й т е д в е р ь ’
(на двери фотокопировальной комнаты в университете);
B itte w arten
'П о ж а л у й с та , ж д и т е ’
(знак светофора, а также запись на занятых телефонных линиях);
Bitte keine Fahrräder anketten!
’Пожалуйста, не привязывайте велосипеды’
(на заборе);
Bitte nicht füttern!
’Пожалуйста, не кормите!’
(в парке с утками и лебедями);
Bitte keine Taschen in die Bibliothek mitnehmen
'Пожалуйста, не проносите в библиотеку никаких сумок’
(при входе в библиотеку);
 M iß g lü ck te K o p ien bitte als Schm ierpapier benutzen!
'П о ж а л у й с та , используйте испорченны е копии как макулатуру’
(р я д о м с ф о то к о п и р о в ал ьн ы м аппаратом в университете).
С л о в о bitte вн о си т о ттен о к личны х отнош ений между «я» (ан он и м ­
ны й г о в о р я щ и й ) и «ты» (воображ аемы й адресат); в конце кон цов, гл а­
гол bitten 'п р о с и т ь ' п р ед п о л агает, что кто-то (я) просит кого-то д р у го го
(тебя). С л о в о bitte вы р аж ает отказ от каких бы то ни бы ло п р е т е н зи й
на о т н о ш е н и я власти:
Я не го в о р ю : ты д о лж ен делать это.
О д н а к о э т о «персональн ое» и н еавто р и тарн ое со д ер ж ан и е слова
bitte с о ч е т а е т с я с б езл и ч н ы м и «контролирую щ им» х ар ак тер о м сам ой
и н ф и н и т и в н о й к о н стр у к ц и и :
н е к т о г о в о р и т : н ек то хочет, чтобы лю ди д ел ал и X
л ю д и д о л ж н ы это д ел ать и з-за этого
н и к т о не м ож ет сказать: «я не хочу д ел а т ь это».
С точки зрения английского языка предложения типа Bitte Tür
schließen звучат, безусловно, не так резко, как инфинитивные предло­
жения без bitte (например, Ausfahrt, freihaUen!), но все-таки они сохраня­
ют явно повелительный тон. Они звучат скорее так, как будто некото­
рый человек, наделенный властью, старается быть вежливым, чем
так, как если бы кто-то действительно обращался с просьбой, не буду­
чи связанным с какой бы то ни было властью. Это впечатление усили­
вается тем фактом, что слово bitte может употребляться в одном пред­
ложении с эксплицитным выражением власти с помощью таких слов,
как Genehmigung или Erlaubnis ('разрешение’), например:
Plakate bitte nur mit Genehmigung des Sekretariats anbringen!
'Пожалуйста, афиши прикрепляйте только с разрешения секретариата'
(объявление на университетской библиотеке).
В англоязычных университетах секретарь может прикрепить к фо­
токопировальному аппарату записку: «Please switch o ííat night» 'Пожа­
луйста, выключайте на ночь’,— или повесить на дверь фотокопиро­
вальной комнаты записку: «Please lock at Weekends» ’Пожачуйста, запи­
райте на выходные’,— однако такие объявления со словом «please» по­
нимаются как просьба и не содержат никакого намека на «разреше­
ние». Они не связаны ни с чьей властью, и в их функции не входит
возложение какой-либо обязанности. Напротив, немецкие инфини­
тивные объявления, безусловно, связаны с чьей-то пластью и предка-
значены д л я возлож ения обязан ности, д аж е если они вклю чаю т сло­
во bitte.
В качестве прим ера рассмотрим следую щ ие два об ъ явл ен и я (оба из
библиотеки университета):
A. Bitte keine T aschen in die Bibliothek m itn eh m en
'П ож алуйста, в библиотеку ни каки х сумок не вноси ть’
B. Bitte steigen Sie nicht zu r S elbstbedienung ü b er die Ablagetische
'П ож алуйста, не залезайте на стойку, чтобы обслуж ить себя’.
З н ак А, основанны й на ф орм е инф и нитива и об ращ ен н ы й к «лю­
дям» вообщ е, звучит более категорично, чем зн ак В, основанны й на
форме им ператива и обращ енн ы й к воображ аем ом у «ты». Несмотря
на то, что оба знака им ею т в своем составе слово bitte 'пож алуйста’, в
действительности только В м ожно рассм атривать как просьбу: А, оче­
видно, представляет собой не просьбу, а более си льное приказание.
Сообщ ение В рассчитано на то, чтобы оно б ы ло п р и н я то во внима­
ние, в то врем я как знак А рассчи ты вает на п о д ч и н ен и е содерж ащ ему­
ся в нем требованию .
Можно п редполож и ть, что употр ебл ен и е зн аков, основанны х на
форме инф инитива, но вклю чаю щ их слово bitte, возросло в послевоен­
ное врем я вместе с распространением «ф амильярны х» форм обращ е­
ния и спадом в употреблен ии титулов. Т а к и е зн ак и , как Bitte Tür
schließen, могут представлять как и зм ен ен и я, так и постоянство обще­
ственны х отнош ений. И х м ож но рассм атривать как своего рода ком­
промисс между «авторитарной» ф орм ой Tür schließen и абсолю тно «не­
авторитарной» ф орм ой Bitte schließen Sie die Tür. И н тер есн о отметить,
таким образом , что бы ваю т случаи, когда стары й зн ак без слова bitte
появляется в том же самом окруж ении , что и б олее соврем енны й знак
с bitte. Н ап р и м ер , стары й знак, нари сован ны й на стене рядом с входом
в один элегантны й довоен ны й отель в Б ам б ерге, гласит:
Füsse abstreifen!
букв. 'Н о ги вы тирать!’,
в то врем я как соврем енны й в ар и ан т знака, расп ол ож ен н ы й внутри
зд ан и я, вклю чает слово bitte.1

11. Настоящим я устанавливаю срок...

Н а д в ер и ф акультета университета в Герм ании нед авн о можно бы­
ло видеть х ар актерн ое объ явл ен и е следую щ его вида:
 Hiermit setze ich den Termin bis zu dem fehlende Leistungsnachweise während
des Zwischenprüfungsverfahrens nachgereicht werden können
Professor Dr. X (Dekan),
В буквальном переводе оно выглядит так:
Н астоящ и м я устанавливаю срок, до которого могут быть сданы не­
достаю щ ие табели успеваемости по переходным экзаменам
Профессор др. X (декан).
В соврем енном англоязычном университете вряд ли можно встре­
тить о б ъ яв л ен и е, сформулированное таким образом. Английское соот­
ветствие, по всей видимости, будет выглядеть скорее так: «The dead­
line for subm itting student records is...» ('Последний срок сдачи недос­
таю щ их табелей чем «Hereby 1 set the deadline...» ('Настоящим я
устанавливаю последний срок...’). Немецкий вариант объявления с
эксп л и ц и тн ы м перформативным маркером hiermit ('настоящим’) и гла­
гольной группой в 1 лице единственного числа setze ich (’я устанавли­
ваю ’), очеви дн о, отражает власть говорящего над адресатом. Англий­
ский я зы к избегает такого открытого указания на чью-либо власть.
Безусловно, последние сроки устанавливаются, но это скорее будет
представлено как слабоконтролируемая, безличная объективная ре­
альность, чем как реш ение, принятое органами власти. Декан может
подписать л ичное письмо, адресованное индивидуальному студенту,
давая р азр еш ен и е на что-нибудь или позволяя что-нибудь в виде ис­
клю чени я, но не общественно-значимый документ, возлагающий на
каж дого обязанность на основе власти декана. Декан может также из­
дать постановление, касающееся всего руководства факультета, тре­
буя н екоторого определенного образа действий. Однако во всех бума­
гах тако го рода всякое эксплицитное выражение власти, скорее всего,
будет избегаться. Вот скрытое содержание объявления hiermit setze ich:
я хочу, чтобы все студенты сделали что-то
поэтом у все студенты должны сделать это.
В англоязы чн ом обществе подобные выражения избегаются.

12. Н е м е ц к и й м о д а л ь н ы й г л а г о л dürfen

Dürfen — это модальный глагол, означающий примерно следующее:

кто-то м ож ет делать что-то, потому что кто-то разрешает делать это.
Н аиболее близким английским соответствием этого глагола можно
24 А. Вежбицкая
 считать модальный глагол тау, используемый в тех предложениях,
где кто-то просит разрешения или дает разрешение, например,
— May I open it?
— You may.
— Можно открыть?
— Можно.
Однако употребление глагола тау в таком значении очень ограничено
и не допускается в форме 3 лица или в прошедшем времени. В то же вре­
мя употребление глагола dürfen распределено иначе, и во многих случаях
этот глагол приходится переводить на английский язык либо модальным
глаголом сап 'мочь’, либо с помощью пассивной конструкции с (немодаль­
ным) глаголом aUow 'разрешать’. Просто дело в том, что в английском
языке значение 'кто-то может делать что-то, только если ему разрешено
делать это’ не грамматикализовано (за исключением 1 и 2 лица в настоя­
щем времени). Однако в немецком языке это значение полностью грам­
матикализовано: глагол dürfen, совмещающий значение 'мочь делать’ и
'иметь разрешение’, очень распространен в повседневной речи.
В качестве примера рассмотрим следующий отрывок из рассказа, в
котором объясняется, почему кто-то (учитель, замешанный в убийст­
ве), не составляет компанию своему сыну в его поездке в Мексику:
Ja, erstens kann er nicht, denn die Schule fangt wieder an, und er muß
unterrichten; zweitens darf er nicht, denn er muß für die Polizei erreich­
bar sein. Und drittens will er nicht (Noll 1993: 51)
'Ну, во-первых, он не может, потому что начинаются школьные за­
нятия и он должен преподавать; во-вторых, ему нельзя (darf nicht), по­
скольку он должен быть в пределах досягаемости для полиции. И,
в-третьих, он не хочет’.
Здесь слова darf nicht значат скорее не просто 'он не имеет разреше­
ния’, а 'он НЕ МОЖЕТ, ПОТОМУ ЧТО не имеет разрешения’, т. е.
'он не может, потому что кто-то (власти, в данном случае полиция) не
хочет этого’. Сравним следующие примеры, различающиеся степенью
приемлемости:
— Are you allowed to drink wine?
— I am not allowed to, but I do it all the same.
— Darfst du Wein drinken?
— ?Ich darf nicht aber ich tue es sowieso.
— Тебе можно пить вино?
— Мне нельзя, но я все равно пью.
 По-немецки предложение «Ich darf nicht aber ich tue es sowieso» зву­
чит так же странно, как по-английски звучало бы предложение «I
can’t do it but I do it all the same* 'я не могу это делать, но я все равно
это делаю’.
Существование и широкое употребление в немецком языке глаго­
ла dürfen говорит о том, что идея, которая может быть приблизитель­
но сформулирована как идея 'законной власти, контролирующей по­
ступки людей’, очень характерна для немецкой культуры. Более точ­
но значение слова dürfen можно представить следующим образом:
Es darft nicht (он не может, он не имеет разрешения) =
кто-то говорит о чем-то:
«кто-то не хочет, чтобы этот человек делал это
из-за этого этот человек не может делать это»
из-за этого этот человек не может делать это.
Как видно из этого толкования, слово dürfen (или nicht dürfen) зна­
чит не только то, что кто-то может (или не может) делать что-то из-за
выраженной воли кого-то другого, но также и то, что человек или лю­
ди, выражающие эту волю, исходят из наличия причинной связи ме­
жду тем, что кто-то (или некоторое учреждение) хочет, и тем, что дру­
гой человек может (или не может) делать. Иными словами, düifm
предполагает не только чью-то власть над людьми, но и признание
этой власти людьми, чьи поступки она должна контролировать. Та­
ким образом, культурное значение модального глагола dürfen полно­
стью согласуется со значением немецких уличных знаков.

13. Беглый взгляд на общественные знаки

в Голландии, Австрии и Швейцарии
В сравнении с английскими публичными знаками знаки во многих
других европейских странах, например в Голландии, также содержат,
на первый взгляд, большое количество «запретов». Этот факт может
навести случайного наблюдателя на мысль, что о т н о с и т е л ь н о неболь­
шое число общественных запретов в англоязычном мире отграничи­
вает этот мир скорее от всей континентальной Европы в целом, чем
от Германии как таковой. При ближайшем рассмотрении, однако, вы­
ясняется, что между немецкими знаками и, например, голландскими
знаками также есть различия.
Прежде всего, стандартным голландским соответствием английско­
го знака No smockmg является знак Niet гокеп ('не курить', т. е, 'здесь не-
льзя курить’). Например, большой кафетерий в университете Амстер­
дама разделен на две части, в каждой из которых имеется одна из над­
писей: Niet roken и Roken ('курить’, т. е. 'здесь можно курить’). Непо­
средственное соседство этих двух знаков (Niet гокеп и Roken) говорит о
том, что курение считается здесь нормальным, приемлемым видом че­
ловеческой деятельности и что этот знак должен скорее информиро­
вать о том, где этой деятельностью можно заняться, чем запрещать ее
вообще.
Одним из очень немногих мест в Голландии, где я видела знак, го­
ворящий о том, что курение запрещено (verboden), была дверь церкви
(в Девентере), т. е. то место, где курение вряд ли могло бы считаться
«нормальным» видом деятельности.
В Германии Nicht rauchen само по себе используется не очень часто.
Отрицательную форму инфинитива можно встретить в немецком язы­
ке в контексте просьбы, вводимой словом bitte 'пожалуйста', например;
Bitte nicht füttern 'Пожалуйста, не кормить’ или Bitte nicht rauchen,—а так­
же, хотя и реже, в предложениях с объектом в препозиции или со
сложным глаголом:
Den Rasen nicht betreten
'По газонам не ходить’;
Nicht hinauslehnen
'Не высовываться’ (в поезде).
Однако в Германии редко встречаются такие знаки, как Nicht rau­
chen или Nicht parken, структурно и семантически соответствующие рас­
пространенным голландским знакам Niet roken и Niet parken. Вместо
этого очень часто встречаются знаки, включающие слово verboten: Rau­
chen verboten, Parken verboten и другие.
Другое существенное различие между голландскими и немецкими
знаками связано с использованием «запретов» в неофициальной обста­
новке. Как было указано выше, в немецком языке «запреты» (Verbote)
могут исходить не только от официальных властей или общественных
организаций, но и от частных лиц. Например (как было отмечено вы­
ше), на двери квартиры или приемной врача может висеть знак Rekla­
meneinwurfverboten. Однако в Голландии соответствующий знак на ча­
стной двери имеет другой вид:
NEE Géén ongeadresseerd reklamedrukwerk
'НЕТ' 'Никакой безадресной рекламы’.
Этот знак часто сопровождается соответствующим положительным
ответом на воображаемый вопрос относительно газет:
 JA Wél Huis aan Huis bladen
'ДА’ ’Подписные газеты’.
Знаки такого рода могут быть истолкованы как выражение чьей-
либо воли безотносительно к личной власти и контролю над поведе­
нием других людей:
я не хочу, чтобы это (доставка рекламы) случалось со мной
я хочу, чтобы это (доставка газет) случалось со мной.
Однако такие слова, как verboten (или голландское verboden), исклю­
чают возможность такого толкования, поскольку в самом их значении
содержится указание на контроль над поведением других людей7.
То, что характерно для голландских знаков, до некоторой степени
относится также и к немецким знакам в Австрии и Швейцарии.
Часто говорят о том, что «один и тот же язык» может бьпъ связан с
различными культурами, и наоборот, а потому нельзя считать закон­
ными попытки связать культурные нормы слингвоспецифнчным/«,ч*-
вым поведением. Однако в действительности различия в культуре обыч­
но бывают связаны с лингвистической вариативностью (variation), да­
же в пределах «одного и того же языка». Например, очевидные куль­
турные различия между Германией и Австрией, по всей видимости,
связаны с различием в «речевой этнографии» (cp. Ammon 1995; Olyne
1995; Muhr 1993). Это касается не только различных приветствий,
разных форм обращений и титулов и разных речевых формул, но так­
же использования и структуры общественных знаков. Особенно при­
мечательным в связи с этим является бросающееся в глаза отсутствие
знаков со словом verboten на частных квартирах в Австрии. В ответ на
вопрос о таких знаках, как «Reklame einwerfen verboten» или «Wer­
bung verboten» ('Реклама запрещена’) все мои австрийские информан­
ты отрицали, что они когда-либо видели их в Австрии, утверждая, что
знаки такого рода «невозможны», потому что они «не имеют смысла»;
как же частное лицо может «запрещать» что-либо незнакомым людям?
Как я уже сказала, обычная австрийская формула выглядит следую­
щим образом:
Reklame unerwünscht
’Реклама нежелательна’,
или так:
Bitte keine Reklame
’Пожалуйста, никакой рекламы’.
 Вторую из приведенных формул в Германии также можно видеть
(как один из распространенных вариантов), но первую к северу от
Зальцбурга я никогда не встречала.
Аналогичным образом, я никогда не видела в Германии знаки со
словом zu перед инфинитивом, как, например, следующие знаки:
Bitte zu warten (на двери университета)
букв. 'Пожалуйста, подождать’;
Bitte diesen Sitzplatz bei Bedarf zu überlassen (знак в поезде)
букв. 'Пожалуйста, уступать эти места в случае необходимости’;
Bitte zu bedenken daß die Erhaltung dieses Privathofes mit finanziellen
Lasten verbunden ist
букв. 'Пожалуйста, думать о том, что содержание этого дворика
связано с финансовыми расходами’.
Знаки такого рода (отвергнутые некоторыми немецкими инфор­
мантами как «неграмотные») воспринимаются носителями языка как
сокращенные варианты личной просьбы:
[Ich] bitte [Sie] zu warten
[Я] прошу [вас] подождать,—
и ощущаются ими как «более мягкие», чем соответствующие знаки без zu.
Хотя я видела в Австрии много знаков со словом Achtung, мне ка­
жется, все они учитывают потребности и интересы адресата и сообща­
ют полезную информацию. Н апример:
Achtung— neuer Tagungsort
'Внимание — изменение места проведения конф еренции’.
Мне не встречались знаки со словом Achtung, преследую щ ие инте­
ресы говорящ его, например, следующего вида:
Achtung! Privatgrundstiick! B etreten verboten!
'Внимание! Частная территория! Вход воспрещ ен!’
Н а вопрос о такого рода знаках мои австрийские информанты заяв­
ляли, что видели их только в Германии, но не в Австрии.
О бъясняя различия между германской и австрийской этнографией
речи, Клайн (Clyne 1995: 122) пишет:
Титулы используются ш ире, чем в Герм ании (особенно в западной
части) и до сих пор относятся не только к самому человеку, но и к его
жене (...). Это является отраж ением иерархической классовой систе­
мы и признанием власти.
 Однако рассмотренные нами образцы различий в общественных
знаках говорят о том, что в Австрии «признание власти» распростра­
нено в меньшей степени, чем в Германии. Более ограниченное упот­
ребление титулов в Германии является следствием более сильного
влияния эгалитарных взглядов, но, как уже было отмечено выше, эга­
литаризм не обязательно связан с антиавторитарными настроениями.
Например, те, кто вешают на двери авторитарно звучащий знак
«Reklame verboten», не обязательно считают себя занимающими более
высокое социальное положение, чем другие. Они могут рассматривать
себя только как законную власть на территории перед своим домом,
при этом всецело признавая, что кто-то другой также имеет право по­
весить аналогичный знак на свою дверь.
Хотя эти проблемы требуют дальнейшего изучения, изложенные
здесь результаты наблюдений обеспечивают по меньшей мере отпра­
вную точку для более систематичного исследования. Представленная
здесь теория предлагает систему, в рамках которой эти и другие на­
блюдения подобного рода могут быть объединены и осмыслены.
Наконец, три кратких наблюдения относительно использования
общественных знаков в Цюрихе. Стандартная формула для объявле­
ний, призывающих «не захламлять почту», которые можно встретить
в Цюрихе, такова:
B itte keine Reklam en in diesen Kasten. Danke
'Пожалуйста, никакой рекламы в этот ящик. Спасибо’.
На дверях частного жилья я ни разу не видела слова verboten.
Что касается общественных объявлений, многие или, по крайней
мере, некоторые из них, содержат что-то напоминающее запрет, одна­
ко обычно это «что-то» выражается с помощью слова Verbot (а не при­
частия прошедшего времени verboten) и с эксплицитной ссылкой на со­
ответствующий закон или распоряжение (с указанием номера и даты
принятия). В отличие от объявлений типа X verboten/, широко исполь­
зуемых в Германии, швейцарские объявления, включающие слово
Verbot с восклицательным знаком, не встречаются. Это свидетельству­
ет о том, что они служат для ИНФОРМАЦИИ о воле властей, а не для
ВЫРАЖЕНИЯ этой воли (чем занимается знак verboten!).
Все эти характерные черты цюрихских знаков, видимо, являются сви­
детельством меньшей степени признания власти людей над другими
людьми и более строгого разграничения частных лиц, которые не могут
создавать «запрещения» для народа, и общественных организаций, кото­
рые могут это делать, но только со ссылкой на определенный обществен­
ный документ и в виде информации, а не в виде волеизъявления.
 14. Заключение
Характерные для Германии способы речевого общ ения обнаружи­
вают последовательную «культурную логику» и указывают на распо­
знаваемый набор ценностей, которые могут быть отражены в соответ­
ствующих «культурных сценариях» следующего вида:
A. хорошо, если люди будут знать
какие вещи они должны делать
каких вещей они не должны делать
B. хорошо, если кто-то скажет
какие вещи люди должны делать
каких вещей они не должны делать.
Если английские культурные сценарии можно связать с ценностью
«личной автономии», то рассмотренные в настоящей работе немецкие
культурные сценарии могут быть связаны с ценностью «общественной
дисциплины» и «Ordnung» (что отражено в распространенной немец­
кой поговорке Ordnung muß sein 'должен быть порядок’)8.
Повсеместное использование слова verboten в германских знаках в
конце XX столетия говорит о том, что люди все еще видят что-то хо­
рошее и ценное в «Verbote» и других подобных формах общественных
взаимоотношений. По-видимому, рассматриваемая ценность пред­
ставляет собой ценность общественной дисциплины, порядка, дейст­
венной и разумной организации жизни, основанной на уважении к за­
конной власти.
Тот факт, что «Verbote» не всегда соблюдаются, не может служить
основанием для утверждений (которые иногда делаются) о том, что
сама идея 'Verboten’ как законной общественной стратегии теперь не­
приемлема: вопрос о том, соблюдаются или нет некоторые отдельные
«Verbote» или как часто они соблюдаются, ни в коей мере не связан с
вопросом о том, восстают ли люди против наличия в их сознании по­
добных знаков и действительно ли знаки такого рода перестали ис­
пользоваться.
Раз знаки такого рода очевидным образом продолжают использо­
ваться, значит, в их общем значении должно быть что-то соответст­
вующее широко распространенным способам мышления; и это «что-
то» нужно сформулировать безоценочным образом и представить с
точки зрения немецкого языка, но на транскультурном метаязыке.
Выражения типа «личная автономия» и «общественная дисципли­
на», возможно, в большей степени проясняют суть дела, чем такие яр-
лыки, как «прямота» или «вежливость», но, тем не менее, и они также
могут вводить в заблуждение. Культурные сценарии, сформулирован­
ные в терминах универсальных человеческих концептов, позволяют
нам сравнивать различные культурные нормы во всей их специфике,
избегая в то же время терминов, отягощенных изначальной этноцен­
трической предвзятостью. Они позволяют нам, не отрицая реально­
сти культурных различий, приблизиться (если не достичь) к единой
беспристрастной, независимой от конкретной культуры точки зрения
на такие различия, а также обеспечивают более эффективное препо­
давание языка в культурном контексте. Они не увековечивают стерео­
типы, основанные на предрассудках и непонимании, но помогают аут­
сайдерам постичь «культурную логику», лежащую в основе чужого ре­
чевого поведения, которая в противном случае может выглядеть как
странное собрание идиосинкразий, если еще не хуже.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Ср. такж е следующий комментарий англоязычного автора, «лектора* англий­

ского как второго язы ка в Байройтском университете в Германии Джона Филлип­
са [Phillips 1989: 88—89]:
В повседневном употреблении (...) он [немецкий язык] прост н лишен всяких
украш ений, а также многих формул вежливости, которыми обладает английский
язы к и которые немцы считают излишними. Люди склонны употреблять повели­
тельное наклонение чаще, чем это делается в английском языке. Банковский слу­
жащий может сказать: «Sie müssen hier unterschreiben» ('Вы должны подписаться
здесь'), но не «Würden Sie bitte hier unterschreiben?» ('Не изволите ли вы подписаться
здесь?’). В лучшем случае, он скажет «Unterschreiben Sie bitte» ('Подпишитесь
здесь, пожалуйста'). Однако использование императива не понимается как приказ.
Слово müssen 'быть должным’ занимает очень большое место в языке и то и дело
возникает в тех ситуациях, где в английском языке оно не встречается.
Вот типичны й пример употребления, который может привести к недоразуме­
нию. Вы можете спросить кого-нибудь: «Как мне дойти до станции?». В ответ вы
можете услышать: «Gehen Sie geradeaus, dann müssen Sie sich links halten..,» ( Идите
прямо вперед, а потом вы должны повернуть налево...'). И ничего напоминающе­
го английское «Well you keep going on straight ahead and then keep going left* ('Так,
идите все время прямо вперед, а потом налево’). Немцы употребляют слово müssen
'быть долж ны м ’, не придавая ему императивного значения , хотя для английского
уха, возможно, это звучит именно так.
2 Убедительную критику нечеткого понятия «Auioritarisimis» ('авторитаризм')
как предполагаемого ключа к «Немецкому национальному характеру-, разрабо-
тайного в (Adorno et al. 1650; Erikson 1961; Fromm 1960) см. в (Dahrendorf 1968:
395—412).
3 Один немецкий коллега замечает: «Люди, которые вывешивают подобного
рода объявления [как Reklame verboten], хотят проявить власть, но это не предпола­
гает непременного повиновения потенциального читателя». Но суть в том, что в
англоязычном обществе никто не станет вывешивать объявлений, ассоциирую­
щихся с «властью» над прохожими (поскольку таковая не предполагается). Подчи­
нится ли прохожий соответствующему требованию или пет — это совершенно
другой вопрос.
4 Последняя строка представляет хороший пример знака, который с точки
зрения английского языка может показаться избыточным. Однако с точки зрения
немецкого языка эксплицитность в подобных знаках, очевидно, рассматривается
как достоинство (ср. House 1996).
5 Один германский коллега настаивает на том, что Hausmeister означает то же
самое, что и английское слово janitor 'привратник, дворник’. Действительно, ja­
nitor, пожалуй, наиболее вероятный английский эквивалент этого немецкого сло­
ва. Однако с семантической точки зрения эти два слова нельзя считать эквива­
лентными именно по той причине, что janitor не подразумевает никакой власти, в
то время как Hausmeister подразумевает некоторую власть. Невозможно предста­
вить себе знак, «запрещающий» или «не позволяющий» что-либо и подписанный
«The janitor».
6 Немецкие инфинитивные предложения не всегда подразумевают скрытый
источник власти. В немецком языке они широко используются также как инструк­
ции, например знаки Ziehen/Drüken (на себя/от себя) на дверях общественных зда­
ний или компьютерные инструкции, такие как rausgehen 'выйти', eingeben 'ввести’
или reinklicken 'щелкнуть'. Инструкции такого рода также предполагают, что люди
должны делать что-то, однако на этот раз подразумеваемым «субъектом желания»,
является, скорее всего, сам адресат:
Ziehen =* man muß ziehen =>
wenn man hereinkommen will muß man [die Tür] ziehen
'на себя’ (букв, 'потянуть’) => 'нужно потянуть’ =í>
'если хочешь войти, нужно потянуть [дверь]’.
В таком случае может показаться, что немецкий инфинитив имеет два различ­
ных значения (грубо говоря, директивы и инструкции) и эта двусмысленность мо­
жет сниматься контекстом. Однако помимо контекстуальных показателей, есть
также и формальное различие: «директивное» значение сочетается или может со­
четаться с восклицательным знаком, в то время как «инструктивное» значение не
может. Например, такие знаки, как Ausfahr freihaUen! или Keine heiße Asche einfüllen!
очень часто встречаются в сочетании с восклицательным знаком, в то время как
знаки типа Ziehen/Drücken или компьютерные инструкции с инфинитивом с вос­
клицательным знаком не употребляются и не могут быть употреблены.
В английском языке инструкции часто формулируются в императиве. Напри­
мер, надписи на дверях имеют форму Pvü/Push 'Потяните/Толкпите’, а компью-
терные инструкции используют такие «команды», как Enter 'Введите', Openfile 'От­
кройте файл' или Close file 'Закройте файл’. Полностью значение таких инструк­
ций может быть истолковано следующим образом; «Если ты хочешь сделать X, ты
должен сделать Y» (например, «если ты хочешь войти, ты должен потянуть (толк*
нуть) дверь» или «если ты хочешь продолжить, ты должен нажать клавишу X»).
Английские императивные инструкции обращаются к некоторому воображаемо­
му «ты» и соответствуют в немецком языке таким императивным инструкциям,
как приведенные ниже (пример из кулинарной книги);
Messen Sie die benötigten Zutaten genau ab
'Точно взвесьте все необходимые ингредиенты';
Achten Sie auf die Garzeiten
'Внимательно следите за временем готовки’.
Очевидно, что в предложениях такого типа говорящий (автор) не пытается на­
вязать свою волю адресату, а, скорее, предвосхищает желания самого адресата
('если ты хочешь сделать X, ты должен сделать У).
7 Другое существенное различие между голландской и немецкой сценами за­
ключается в том, что широко распространенное в немецком языке слово Achtung!
не имеет соответствия в аналогичных контекстах в голландском языке.
8 Немецкие словари пословиц и поговорок содержат много выражений со сло­
вом Ordnung. Одни из них, по словам немецких информантов, вышли из употреб­
ления, а другие (не считая Ordnung muß sein) до сих пор широко известны, напри­
мер, Ordnung ist das halbe Leben 'Порядок - это половииа ж и з н и *. Еще более приме­
чательным, чем эти поговорки, является общераспространенное употребление в
разговоре выражения Alles in Ordnung (букв, 'все в порядке’) для передачи самых
различных типов речевых актов. Можно даже сказать, что фраза Alles in Ordnung
представляет собой немецкий культурный эквивалент англо-американского клю­
чевого слова okay. Однако эти два выражения имеют различные пресуппозиции и
отражают различные иерархии ценностей.

ЛИТЕРАТУРА

Adams Philip (1995). Australian Broadcasting Corporation audiotape. «Late Night

Live» program, 11 July 1995.
Adorno Theodor, E. Frenkel-Brunsunk, D.J. Levinson, R. N. Sanford 1950. The authorita­
rian personality. New York: Harper and Row.
Ameka Felix. 1987. «А comparative analysis of linguistic routines in two languages:
Ewe and English.» Journal of Pragmatics 11(3), 299—326.
Ameka Felix. 1994. Areal conversational routines and cross-cultural communication
in a multilingual society. In: Heiner Piirschel et. al, (eds). Intercultural Communica­
tion. Duisburg: Peter Lang. 441—469.
 Ammon Ulrich, (1995). Die deutsche Sprache in Deutschland, Österreich und der
Schweiz: das Problem der nationalen Varietäten. Berlin : W. de Gruyter.
Clyne Michael. (1995). The German language in a Changing Europe. Cambridge:
Cambridge University Press.
Coulmas Florian (ed.). 1981. Conversational routine : explorations in standardized
communication situations and prepatterned speech. Janua linguarum. Series maior:
96. The Hague: Mouton.
Dahrendorf Ralf. (1968). Gesellschaft und Demokratie in Deutschland. München:
Piper.
Erikson Erik. (1961). Kindheit und Gesellschaft. Stuttgart.
Fromm Erich. (I960). The fear of freedom. London: Routledge and Kegan Paul.
Goddard Cliff. (1992). Traditional Yankunytjatjara Ways of Speaking — A semantic
perspective. Australian Journal of Linguistics. 12(1), 93—122.
Goddard Cliff (1997). Cultural values and ‘cultural scripts’ of Malay (Bahasa Melayu).
Journal of Pragmatics 27(2). 183—201.
Goddard Cliff and Anna Wierzbicka (eds.). (1994). Semantic and Lexical Universals:
Theory and Empirical Findings. Amsterdam: John Benjamins.
Hall Edward C. (1976). Beyond Culture. New York: Anchor Books.
Hall Edward C. (1983). The dance of life. New York: Doubleday.
Honna Nabuyuki and Bates Hoffer (eds.). (1989). An English Dictionary of Japanese
Ways of Thinking. N. p. Yuhikaku.
House Juliane and Gabriele Kasper. (1981). «Politeness markers in English and Ger­
man», in F. Coulmas (ed.). Conversational routine: explorat ions in standardized com­
munication situations and prepatterned speech. The Hague: Mouton.
House Juliane. (1996). «The role of cross-cultural discourse analysis in the develop­
ment of intercultural competence » Paper presented at the conference on «Teaching
language in its cultural context», Duisburg University, March 1996. Köln Information
1992/1993. Köln.
Langenscheidt. (1993). Standard German Dictionary German-English. English-Ger­
man. Berlin: Langenscheidt.
Meiner WeatherfordJack. (1978). «Deutsche Kultur, amerikanisch betrachtet». Tinten­
fisch 15, Berlin (quoted in Stalb 1996: 30)
MatisoffJames. 1979. Blessings, curses, hopes, and fears: psycho-ostensive express­
ions in Yiddish. Philadelphia: Institute for the Study of Human Issues.
Muhr R. (ed.). (1993). Internationale Arbeiten zum österreichischen Deutsch und
seinen nachbarsprachlichen Bezügen. Vienna.
Noll Ingrid. (1993). Per Hahn ist tot. Zurich: Diogenes
Nuss Bernard. (1993). Das Faust Syndrom: Ein Versuch über die Mentalität der
Deutschen. Bonn: Bouvier,
PhillipsJohnA. S. (1989). Coping with Germany. Oxford: Blackwell.
 Stalb Heinrich. (1996). Deutsch fur Studenten. Verlag fur Deutsch.
W ienbicka Anna. (1991). Cross-cultural Pragmatics: The Semantics of Human Inter­
action. Berlin: Mouton de Gruyter.
W ienbicka Anna. (1994a). «Cultural scripts»: A semantic approach to cultural analysis
and cross-cultural communication. Pragmatics and Language Learning, Monograph
Series, Volume 5 (1—24), 1994. Urbana-Champaign, Illinois: DEIL University of Illinois.
W ienbicka A nna. (1994b). «Cultural scripts»: A new approach to the study of cross-
cultural communication. In M. Putz (ed.) Language contact language conflict. Amster­
dam—Philadelphia: John Benjamins. 69—87.
W ienbicka A nn a. (1994c). Emotion, language, and «cultural scripts». In S. Kitayama
and Markus H.(eds.) Emotion and Culture: Empirical Studies of Mutual Influence
1994. Washington: American Psychological Association. 133—196.
W ienbicka A n n a. (1996a). Semantics: Primes and Universal. Oxford: Oxford Uni­
versity Press.
W ienbicka A nn a. (1996b). Japanese cultural scripts: cultural psychology and «cultu­
ral grammar». Ethos. 24(3): 527—555.
W ienbicka A nn a. (1996c). Contrastive sociolinguistics and the theory of «cultu­
ral scripts»: Chinese vs. English. In Marlis Hellinger and Ulrich Ammon (eds) «Con­
trastive Sociolinguistics» in the series «Contributions to the Sociology of Language»,
pp. 313—344.
W ienbicka A n n a. (1997). Understanding Cultures through their Key Words: English.
Russian. Polish. German. Japanese. New York: Oxford University Press.
 Значение Иисусовых притч:
семантический подход к Евангелиям

В виде образов передаются сокро­

венные истины, которые следует выяв­
лять при помощи толкования (Августин.
De utilitale credendi', цитируется по McGrath
1995: 47).
Проблема сегодня состоит не столько
в том, чтобы допустить разнообразие,
сколько в том, чтобы поставить ему пре­
делы (Chant and Tracy 1984: 142).

1. В в е д е н и е

Учение Иисуса, в том виде, как оно представлено в Евангелиях, в

большой мере опирается на метафоры. Его афоризмы воодушевляют
людей «подставлять левую щеку» или «входить узкими вратами», а его
притчи представляют Бога как «сеятеля», «царя», «отца» или «пасты­
ря». Широко распространена точка зрения, согласно которой метафо­
ры такого типа (и, возможно, любого другого типа) невозможно, да и
не следует объяснять, и неправильно даже пытаться сделать это.
Например, по словам Стивера (Stiver 1996: 195), современные ис­
следования дают основания полагать, что «метафоры, символы и ана­
логии могут рассматриваться как средство познания, 'работающее’ са­
мо по себе и не требующее какого-либо истолкования или обоснова­
ния на неметафорическом языке. (...) Метафорический язык, такой
как 'Иисус есть виноградная лоза’, может, следовательно, считаться
нередуцируемым и практически не поддающимся замене неметафо­
рическими выражениями».
Такого рода взгляды, подчеркивающие, что метафоры не нуждают­
ся в истолковании на «неметафорическом языке», часто особенно на­
стойчиво прилагаются к Иисусовым притчам. По словам Стивера
(Stiver 1996: 128), специалистами, более всего занимавшимися прило­
жением «к притчам нового понимания метафор», были такие экзегеты
и литературные критики, как Роберт Функ, Дэн Виа младший и Джон
Доминик Кроссан, которые смотрели на притчи как на «развернутые
метафоры» и доказывали, что «притчи являются нередуцируемыми и
потому не поддающимися замене. Значение притчи нельзя было бы
перевести на неметафорический язык (...)».
В данной статье я собираюсь оспорить такие утверждения, не
столько вступая с ними в абстрактный теоретический спор, сколько
предложив «буквальную» и «неметафорическую» интерпретацию ряда
притч1. Делая это, я также стану возражать против широко распро­
страненного взгляда, согласно которому одни и те же притчи (подоб­
но любым другим литературным текстам) могут быть интерпретиро­
ваны бесконечным числом разных способов и нельзя утверждать, что
какая-то одна интерпретация является более правильной, нежели
другая. Напротив, я займусь поиском «оптимальных» и интерсубъек­
тивно правильных интерпретаций.
Я, конечно, не стану утверждать, что мои «переводы на неметафо­
рический язык» и являются такими оптимальными интерпретациями.
Скорее, я предложу их в качестве интерпретационных гипотез для
более широкого обсуждения в надежде на получение конструктивной
критики и предложений по их пересмотру. Но не было бы смысла
предлагать такие гипотезы, если не верить, что «за» образами и «в до­
полнение» к образам есть некоторое содержание—содержание, к по­
ниманию которого мы можем приблизиться, сопоставляя различные
тексты, приписываемые Иисусу, и пытаясь найти наиболее последова­
тельную целостную интерпретацию.
Это не исключает возможности того, что отдельная притча может
иметь различные правильные интерпретации на разных уровнях. Но
в данной статье мне интересен только один уровень интерпретации —
уровень, на котором притча адресуется читателю или слушателю про­
сто как человеческому существу, то есть как лицу, которое может захо­
теть сделать «хорошее» и «плохое», с которым происходят хорошие и
плохие вещи или которое может захотеть или не захотеть сделать то,
чего от него хочет Бог2.
Я не думаю, чтобы в этом общем плане значение притч было по
своему существу неопределенным и чтобы его можно было опреде­
лить только при помощи «творческого усилия читателя». По этому во­
просу мне представляется значительно более резонной позиция более
«старомодных» богословов вроде Адольфа Йюлихера, Ч. Г. Додда и
Иоахима Еремиаса, которые советуют читателю «искать достаточно
простую центральную мысль, содержащуюся в притчах» (Sliver 1996:
127). Я согласна с замечанием Виа (Via 1974: 10) относительно того,
что «значение притчи не всегда кристально ясно или очевидно, как
это иногда утверждают». Но между этим замечанием и точкой зрения
Йюлихера (Jiilicher 1899—1910) по существу нет противоречия3.
Возьмем, например, притчу о добром самарянине. Несомненно, о
ней могут быть написаны (и были написаны) целые тома, и в некото­
ром отношении ее смысл и ее способность порождать новые интер­
претации и новые толкования поистине неисчерпаемы. Но очевидно,
что в ней есть некоторая центральная идея, которая, как я бы попы­
талась доказать, может быть четко выражена на буквальном и немета­
форическом языке приблизительно следующим образом:
когда ты увидишь, что нечто плохое происходит с другим человеком
будет хорошо, если ты сделаешь что-то хорошее для этого человека.

Несомненно, детали этого толкования могут подвергаться разнооб­

разным исправлениям и улучшениям, и в более полное толкование
был бы добавлен ряд дополнительных компонентов. Но я готова от­
стаивать основной контур данной формулы как правильную и не при­
думанную произвольно интерпретацию рассматриваемой притчи, и
(дерзну ли предположить?) более полезную, нежели, например, кон­
текстно-свободный постструктуралистский анализ, достигающий куль­
минации в диаграммах, подобных следующей (ср. Stiver 1996: 168—9):
дающий -> объект -> получатель
помощь -> субъект —> оппонент
самарянин -> помощь & лечение -> путник
масло, вино и т. д. -> самарянин священник и левит
(Стрелки должны обозначать, что самарянин является как даю­
щим, так и субъектом, который дает объект (помощь и лечение) полу­
чателю (путнику); а также то, что путнику оказывается «помощь» по­
средством масла, вина и осла и что ему «противостоят» священник и
левит.)
Я бы не стала рекомендовать, чтобы по отношению, скажем, к ли­
рической поэзии, применялся в точности тот же интерпретативный
подход, что и к притчам. Существует много различных «речевых жан­
ров» (если использовать термин Бахтина, 1979 [1952—3]), много раз­
ных «языковых игр» (если использовать термин Витгенштейна,
Witgenstein 1953). Иисусовы притчи принадлежат, прежде всего, к
«литературе мудрости», а не к поэзии (хотя, очевидным образом, в
них содержится и поэзия). Как отмечал, например, Борг (Borg 1994:
30), «Иисус был учителем мудрости, который постоянно использовал
классические формы мудрой речи (притчи и запоминающиеся корот-
кие изречения, известные как афоризмы), чтобы научить разруши­
тельной и альтернативной мудрости». «Мудрая речь» может быть экс­
плицитной или имплицитной, но она содержит некоторую идею (будь
то в явном виде формулируемое содержание или идея, которую слу­
шателям предлагается найти самостоятельно).
По словам Борга (Borg 1994: 74), притчи содержат «призыв». «Этот
призыв адресован не воле — не 'сделай это’— а, скорее, 'подумай над
тем, чтобы посмотреть на дело таким образом'». Конечно, для этой це­
ли необходим сюжет, или образ. Но цель состоит в том, чтобы слуша­
тель понял содержание (и чтобы оно повлияло на него). Отрицать на­
личие «за образом» какого-либо содержания—значит не понимать
сущность жанра и не учитывать raison d’être этого образа.
В мои цели здесь не входит сколько-нибудь подробный анализ
притчи как речевого жанра и литературного жанра. Однако один мо­
мент существен для последующего рассмотрения: ориентация на вто­
рое лицо. Такие выражения, как «читатель» или «слушатель», скрыва­
ют тот факт, что, скажем, «центральная мысль» притчи о добром сама-
рянине лучше всего может быть истолкована через местоимение вто­
рого лица «ты»: «когда ТЫ видишь, что нечто плохое происходит с
другим человеком ...».
В данном случае обрамление притчи является на самом деле от­
кровенно личностным, поскольку она начинается с вопроса некоего
человека: «Учитель, что мне делать, чтобы наследовать жизнь веч­
ную?»— и заканчивается словами Иисуса: «Иди, и ты поступай так
же». Но эксплицитная или имплицитная отсылка к второму лицу со­
держится в притче всегда. Образ, используемый в притче, представ­
лен с точки зрения третьего лица: «человек», «женщина», «хозяин до­
ма», «некоторый царь», «десять дев», «сто овец»,—но содержание ори­
ентировано на второе лицо: «ты». Это транспозиция, произвести кото­
рую приглашается читатель/слушатель (транспозиция от фигурально­
го третьего лица к подразумеваемому второму лицу), тесно связана с
иллокутивной целью речевого акта (ср. Бахтин 1979; Searle 1969)
притч как Mahnrede ('наставление и призыв’; ср., например, Imbach
1995). Я вскоре вернусь к этому моменту.
Можно спорить о том, имеет ли смысл рассматривать значение как
«нечто такое, что вложено в текст и должно быть извлечено из него,
как 'орех из скорлупы’» (Moore 1989: 114; см. также Moore 1994). Но в
случае евангельских притч эта метафора подходит. Во всяком случае,
по отношению к притчам точка зрения на значение, отраженная в
данной метафоре, дает гораздо более интересные результаты, нежели
предложения, чтобы «при изучении Библии мы [должны были] отка­
заться от обсуждения значения» (Fowl 1985: 380, цитируется по
Thiselton 1992: 549) или чтобы мы должны были рассматривать значе­
ние исключительно как «то, что человек ощущает в процессе чтения»
(Moore 1989: 114).
Говорить это— не значит утверждать, что теперь можно «обой­
тись» без самой притчи или просто заменить ее абстрактным толкова­
нием. Не значит это и полагать, что если кто-то предлагает абстракт­
ное толкование, то он ipso facto считает, что роль притчи как развер­
нутой метафоры является «исключительно орнаментальной» (как без­
основательно утверждается в Stiver 1996: 128, со ссылкой на Ricoeur
1980). Вся эта альтернатива («или можно обойтись без притч, заменив
их толкованиями, или толкования не нужны») представляется мне
ложной. Почему мы не можем иметь и то, и другое? Почему мы не мо­
жем допустить, что метафоры вообще и притчи в частности представ­
ляют собою ценные и незаменимые инструменты познания и что аб­
страктные (неметафорические) толкования также могут быть полезны
при разъяснении их значения ?4
Возьмем, например, притчу о фарисее и мытаре («Два человека во­
шли в храм помолиться...», Лука 18, 9—15). В ней содержится ясная
идея, идея, ядерный компонент которой (или, по крайней мере, поло­
вину ядерного компонента), я полагаю, можно сформулировать5 при­
мерно следующим образом (обратим внимание на транспозицию
третьего лица «два человека» во второе лицо «ты»):
не хорошо, если ты думаешь:
«я хороший человек»
«я делаю хорошие вещи»
«яне такой, как другие люди»
«это хорошо».
Очевидно, что данная формулировка значения не может иметь то­
го же воздействия, что и притча, но было бы глупо и контрпродуктив­
но отрицать, что это значение в ней содержится6. Неверно и то, что,
эта идея, если ее тщательно сформулировать, окажется банальной,
приглаженной или самоочевидной, хотя спонтанные объяснения (та­
кие как, например, «следует проявлять жалость», с презрением пред­
ложенное в качестве предполагаемого содержания истории о добром
самарянине7) часто являются таковыми.
На самом деле, Рикер (в отличие от многих других) оставляет ме­
сто и для объяснения. Как это выразил Стивер (Stiver 1996: 195):
«При таком подходе, как у Рикера, объяснение играет важную роль,
но должно исходить из богатства исходной метафоры и возвращаться
к нему же. Объяснение не заменяет метафору, а находится во вторич­
ном отношении к ней, подобном отношению литературной критики к
литературному произведению».
С таким утверждением я могу только согласиться. Но чтобы быть в
состоянии предложить правильные объяснения, мы нуждаемся в со­
ответствующем семантическом метаязыке. Лингвистическая семанти­
ка, основной целью которой является изучение значения (как в куль­
туроспецифичном, так и в транскультурном аспекте) может снабдить
нас таким метаязыком и открыть новые перспективы в интерпрета­
ции притч.
Лингвистическая семантика обладает по меньшей мере тремя осо­
быми преимуществами.
Во-первых, в рамках лингвистической семантики разработана ме­
тодика определения «семантического инварианта» (или инвариантов)
слова или выражения, который(-ые) определяет(-ют) диапазон упот­
ребления данного слова или выражения. (Подробное обсуждение это­
го см. в Wierzbicka 1996.)
Во-вторых, в результате семантических исследований был установ­
лен условный набор универсальных человеческих понятий, выражае­
мых в виде слов (или морфем), которые могут быть идентифицирова­
ны во всех языках. Этот набор, включающий около шестидесяти эле­
ментов, дает нам транскультурную основу для анализа и межъязыко­
вого и межкультурного сопоставления значений (в виде транскультур­
ного семантического метаязыка). Так, оказывается, что ядерный ком­
понент значения, приписанный выше истории о добром самарянине,
можно легко перевести на любой язык, поскольку он был выражен ис­
ключительно посредством слов, точные семантические эквиваленты
которых можно обнаружить в любом языке. Например, немецкая вер­
сия указанной формулы гласит:
wenn du siehst, dass einer anderen Person etwas Schlechtes passiert ist,
ist es gut wenn du etwas Gutes für diese Person tust.
Малайская версия этой же формулы гласит:
Bila kau tahu sesuatu yang buruk terjadi pada seseorang,
baik kau mahn buat sesuatu yang baik pada orang itu.

Соответствующая формула на неродственном языке Юго-Восточ­

ной Азии— лаосском — гласит:
 Tóon chao huu vaa mii 'an.daj.'an.ruing boo.dii k00t.khun kap
phuu.daj.phuu.nimg
thaa chao jaak het 'an.daj.'an.nung dii samlap khon nii, 'an ni dii.

(Малайскую формулу мне предоставил в процессе личного общения

Клифф Годдард; см. также Goddard, Forthcoming; а лаосская формула
заимствована из Enfield, Forthcoming.)
И в-третьих, работа в области лингвистической семантики показа­
ла, что этот условный набор универсальных человеческих понятий
может быть эффективно использован в качестве набора «элементар­
ных концептов», на основе которых можно истолковать и сделать яс­
ными сложные и неясные значения. Сотни конкретных анализов, ох­
ватывающих множество семантических сфер и множество языков,
продемонстрировали эффективность данного набора в качестве инст­
румента для объяснения сложных значений, для фиксирования се­
мантических инвариантов и для «перевода» неясных текстов в такую
форму, которая делает их значение ясным и легкопонимаемым. (См.
Wierzbicka 1996 и Goddard in press, и указанную там литературу.)
В то время, когда, по мнению некоторых, в интерпретации текстов
«подходит все» (ср., например, Fish 1989: ix, цитируется по Thiselton
1992: 393), поскольку читатель, а не автор «пишет текст» (ср. Derrida
1967, цитируется по Crosman 1980: 149), необходимо предложить ка­
кие-то ясные критерии8. Критерий, состоящий в том, чтобы опирать­
ся на эмпирически установленные универсальные человеческие поня­
тия, является одной из таких гарантий.
Например, когда Макфаг Те Селле (McFague 1975: 15) дает пара­
фраз притчи о блудном сыне в виде того, что она называет богослов­
ским утверждением: «Любовь Божия не знает границ»,— следует при­
знать, что ее парафраз является интуитивно неудовлетворительным9.
Однако нет необходимости соглашаться, что нельзя было бы предло­
жить лучшую формулу; и самый факт, что предложенный ею пара­
фраз не является культурно независимым, указывает на одну из при­
чин того, что он оказывается неудовлетворительным: есть много язы­
ков, в которых нет семантических эквивалентов ни для понятия «лю­
бовь», ни для понятия «не иметь границ», или же в которых такой пе­
реходный предикат, как любовь, не может быть употреблен без допол­
нения (любовь Божия к кому?; ср. Nida 1947: 16, 53)'°.
Формула, выраженная на языке универсальных человеческих по­
нятий, таких как «[Бог] хочет делать хорошие вещи для всех людей»,
является, я полагаю, более удовлетворительной. Конечно, сам кон-
цепт 'Бог’ не является универсальным, но его можно построить из
универсальных концептов, в качестве фонового допущения для всех
библейских толкований. Это можно сделать примерно следующим об­
разом: «Бог» — это некто, не такой, как кто-либо еще; этот некто есть
некто хороший; этот некто не такой, как люди; этот некто может сде­
лать все (плюс еще ряд других компонентов; ср. Wievzbicka 1994).
Итак, это основные инструменты, которые лингвистическая семан­
тика (и в особенности так называемая семантическая школа «ЕСМ»)
может предоставить для интерпретации притч. Судить об эффектив­
ности этого подхода должен читатель. Но сначала основной инстру­
мент: предлагаемый список универсальных человеческих понятий,
которые были установлены на базе межъязыковых исследований (см.
Goddard & Wierzbicka, eds. 1994) и которые могут выполнять функцию
самоочевидных элементарных концептов (более подробное рассмот­
рение этого набора, его грамматики и его использования в «Естест­
венном семантическом метаязыке» (ЕСМ) см., в частности, в Wierzbic­
ka 1996 и Goddard in press).

Множество универсальных человеческих понятий

Субстантивы: Я, ТЫ, НЕКТО(ЛИЦО), НЕЧТО(ВЕЩЬ), ЛЮДИ, ТЕЛО

Детерминаторы: ЭТОТ, ТОТ ЖЕ, ДРУГОЙ
Кванторы: ОДИН, ДВА, НЕСКОЛЬКО/НЕМНОГО, МНОГО/МНОГИЕ, ВЕСЪ/ВСЕ
Атрибуты: ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, БОЛЬШОЙ, МАЛЕНЬКИЙ
Ментальные предикаты: ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ, ч у в с т в о в а т ь , ВИ­
ДЕТЬ, СЛЫШАТЬ
Речь: СКАЗАТЬ, СЛОВО, ПРАВДА
Действия, события, д в и ж е н и е : ДЕЛАТЬ, ПРОИЗОЙТИ/СЛУЧИТЬСЯ, ДВИ­
ГАТЬСЯ
Существование и обладание: ЕСЛГЬ/ИМЕЕТСЯ, ИМЕТЬ
Жизнь и смерть: Ж ИТЬ, УМЕРЕТЬ
Логические концепты: НЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, м о ч ь , ПОТОМУ ЧТО/ИЗ-ЗА,
ЕСЛИ, ЕСЛИ БЫ
Время: КОГДЛ(ВРЕМЯ), СЕЙЧАС, ПОСЛЕ, ДО , ДОЛГО, НЕДОЛГО, НЕКОТО­
РОЕ ВРЕМЯ
Пространство: ГДЕ(МЕСТО), ЗД ЕСЬ, ВЫШЕ / НАД, НИЖЕ / ПОД, ДАЛЕКО,
БЛ И ЗК О ; СТОРОНА, ВНУТРИ
Интенсификатор, усилитель: ОЧЕНЬ, БОЛЬШЕ
Таксономия, партономия: ВИД/РЛЗНОВИДНОСТЬ, ЧАСТЬ
Сходство: ВРОДЕ/КАК
 2. Вырывание своего правого глаза
и отсечение своей правой руки — первый взгляд

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от се­
бя; ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все
тело твое было ввержено в геенну.
И если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя;
ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело
твое было ввержено в геенну. (Матф. 5, 27—31; ср. Марк 19, 43—48).
Что же имел в виду Иисус, делая такие наставления?
Некоторые христиане понимали слова Иисуса буквально или поч­
ти буквально; если они и не отсекали от себя правую руку и не выка­
лывали себе глаза, то они оскопляли себя. Хорошо известен пример
Оригена и другой пример— русская секта скопцов.
Сегодня большинство читателей — как христиан, так и нехристи-
ан,— отвергли бы, и, я думаю, справедливо, такую буквальную интер­
претацию в пользу метафорической. Но как мы сформулируем содер­
жание, которое Иисус, очевидно, намеревался и пытался передать по­
средством образа частей тела? Какую альтернативную интерпретацию
мы могли бы предложить любым предполагаемым новым членам сек­
ты скопцов?
Смысл рассматриваемых отрывков решающим образом зависит от
смысла целого семейства метафор, в центре которых лежит метафора
Царства Божия (или Царства Небесного) — метафора, очевидным об­
разом играющая ключевую роль п Евангелиях в целом. Поэтому я
начну с некоторых притч, направленных на то, чтобы пролить свет на
значение этой метафоры, и, в частности, с притч о спрятанном сокро­
вище и о драгоценной жемчужине.
Притчи о спрятанном сокровище и о драгоценной жемчужине да­
ют особенно ясный пример характерной стратегии, широко исполь­
зуемой в Евангелиях, при помощи которой один и тот же смысл пере­
дается посредством двух разных образов (в немецких богословских
сочинениях он известен как Оорре^1еккшм 'двойные притчи’).
Эта стратегия, которая ставит перед читателем задачу уловить еди­
ное значение, «скрытое» за двумя образами, заранее опровергает все
утверждения, что смыслы, заключенные в Евангелиях, не могут быть
отделены от образов и что нет смысла пытаться сформулировать
смысл «как таковой». Если два различных образа могут быть даны как
два различных ключа к одному и тому же содержанию, то очевидно,
что это содержание должно быть независимо от каждого из образов,
и, по-видимому, должно быть возможно идентифицировать его «непо­
средственно», без образов.
Конечно, такая абстрактная идентификация содержания, лишаю­
щая его образов, ни в коей мере не эквивалентна по силе, привлека­
тельности или красоте тому же содержанию, выраженному через по­
средство образов. Но наличие сформулированного абстрактного со­
держания может способствовать правильному пониманию смысла,
выражаемого посредством образа и до некоторой степени скрытого
в нем.
Некоторые, несомненно, станут возражать против такой процеду­
ры, заявляя, что образ и не нуждается в таком абстрактном объясне­
нии, и не поддается ему. Но те, кто так возражает, должны снова заду­
маться над примерами людей, которые, будучи очарованными образ­
ами, оскопили или как-либо иначе покалечили себя.
Не всегда ясно без тщательного и методичного анализа, что явля­
ется и что не является образом. Причинение себе увечий, возможно,
теперь всеми рассматривается как метафора, но очевидно, что это не
всегда было так. И многие другие стороны учения Иисуса все еще ос­
таются предметом спора. Например, Иисус сказал (согласно Еванге­
лию от Матфея, 5, 34—37): «не клянись вовсе (...). Но да будет слово
ваше: 'да, да’, 'нет, нет’; а что сверх этого, то от лукавого». Насколько
буквально следует понимать эти слова?
В прошлом многие русские крестьяне принимали суровые тюрем­
ные приговоры и годы принудительных работ в ужасных дисципли­
нарных батальонах, чтобы поступать согласно тому, что они понимали
как предписание Иисуса никогда не давать клятву. Например, Тол­
стой (Tolstoy 1987 [1879]: 182) ярко описывает случай с молодым кре­
стьянином, который провел три года в тюрьме за то, что отказался
принять присягу и пойти на военную службу. «Чтобы избавиться от
него, после трех лет тюрьмы, ему предложили присягнуть, и тогда он,
как солдат, пробывший три года на службе, хотя и в тюрьме, мог быть
отпущен. Но молодой человек и в церкви сказал то же, что он гово­
рил при приеме,— что он, как христианин, не может ни присягать, ни
быть убийцей». В результате молодой человек был приговорен еще к
четырем годам заключения в дисциплинарном батальоне.
Мы можем вместе с Толстым восхищаться героизмом молодого
крестьянина и возмущаться черствостью членов трибунала, но с какой
интерпретацией слов Иисуса мы согласимся?
Всякому, кто хочет знать, чему же Иисус учил на самом деле, не уй­
ти от таких вопросов.
 3. Царство Божие
В притчах, рассматриваемых п данной статье, повторяются упоми­
нания «Царства Божьего» (или «Царства Небесного»). Вместо того
чтобы обсуждать значение этого словосочетания в ряде мест, я позво­
лю себе вначале указать, что в последующих толкованиях я буду су­
щественным образом опираться на выражение жить с Богом (to live
with God): «жизнь с Богом», я предполагаю, составляет ключ к смыслу
метафоры «Царства Божьего».
Можно было бы возразить, что выражение to live with God также яв­
ляется метафорой, поскольку нельзя «жить с Богом» в каком бы то ни
было буквальном смысле. Но нет оснований предполагать, что «бук­
вальный смысл» этого выражения должен предусматривать единое
пространство вообще или «общее жилище» в частности. Можно, на­
пример, сказать:
She lived happily with her husband for fifty years, although there were
several periods of separation during that time 'Она счастливо прожила со
своим мужем пятьдесят лет, хотя за это время было несколько перио­
дов, когда они были разлуке’,
а Робинзон Крузо, вернувшись с необитаемого острова в «цивилизо­
ванное общество», вполне мог объявить по прибытии:
Гш looking forward to live with people again (although I would not
wish to share lodgings with anyone) 'Я предвкушаю, что буду снова жить
с людьми (хотя не хотел бы иметь с кем-то общую квартиру)’.
Трудность, которую некоторые носители английское языка могут
испытывать в связи с этими предложениями, происходит, я думаю, от
того, что английское слово live 'жить1 многозначно. Его два значения
можно разграничить, указав на два французских глагола: vivre (жить|)
и habiter (житьг),— или на два немецких глагола: leben (жить]) и wohnen
(житьг). Французское и немецкое предложения:
Je veux vivre avec toi toute ma vie!
Ich will immer mit dir leben!
означают не то, что я хочу всю жизнь жить с тобой в одной квартире,
а то, что, выражаясь метафорически, я хочу, чтобы у меня была «об­
щая жизнь с тобою». Итак, значение «жить с кем-либо» (в смысле vivre
или leben) нельзя свести к значению «жить в том же месте, что кто-то
(другой)», и его можно рассматривать как нередуцируемое соедине­
ние базовых представлений 'жить (с)’ и 'некто’. Тот факт, что эти
представления можно обнаружить (насколько нам известно) во всех
языках и что во всех языках они могут быть соединены вместе (по­
добно тому как они могут быть соединены в английском языке), до­
полнительно подтверждает их фундаментальный и нередуцируемый
характер.
В притчах Иисуса представление о «жизни с Богом» играет, я пола­
гаю, основополагающую роль и дает ключ как к положительным об­
разам «спасения», «Царства Небесного» или «большого пира», так и к
отрицательным образам «гибели» и «ада»: все это вращается вокруг
того, чтобы «жить с Богом» и «не жить с Богом».
Интересно отметить, что словосочетания «жить с Богом» и «жизнь
с Богом» часто встречаются у многих авторов в неформальных отрыв­
ках на тему «Царства Божия». Например, Хайерс (Hiers 1987: 18) пи­
шет: «Додд решил настаивать на том, что Иисус провозгласил “реали­
зованную эсхатологию”: Царство Божие (...) и окончательные блага
жизни с Богом уже имели место в его время». Несомненно, словосоче­
тания вроде жизнь с Богом или жить с Богом, используемые в таких от­
рывках, часто предполагаются в каком-то смысле «метафорически­
ми». Однако, я полагаю, что невозможно дать этим словосочетаниям
дальнейшее толкование и что в этом смысле они вовсе не являются
метафорическими. Напротив того: они дают нам краеугольный ка­
мень для объяснения многих других (подлинных) метафор во всех
Евангелиях.

4. Притчи о скрытом сокровище

и драгоценной жемчужине
Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, ко­
торое нашед человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что
имеет, и покупает поле то.
Еще подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчу­
жин, который нашед одну драгоценную жемчужину, пошел и продал
все, что имел, и купил ее. (Матф. 13, 44—46).
Известный богослов Джон Доминик Кроссан (Сл оявап 1994: 93) пи­
шет в своей характерной манере:
«Царство Божие подобно сему
Купец, продал все, что имел, чтобы купить драгоценную жемчужину
(Но как может быть Царство Божие подобно этому?).
 В точности тот же вопрос, конечно, должен быть задан и относи­
тельно двойника притчи о жемчужине, т. е. относительно притчи о
скрытом сокровище, и, я полагаю, одна «абстрактная» формула дает
ответ как на вопрос Кроссана, так и на аналогичный вопрос, заданный
по адресу другой притчи.
В сборнике ста личных свидетельств на тему «Иисус из Назарета —
кто он для меня?» Генрих Шпеманн (8раетапп 1973: 27—28) приводит
свидетельство одного из респондентов, который отвечает, что Иисус из
Назарета «для него ничего не значит», и который, в частности, указывает
на притчу о скрытом сокровище как на безнравственную историю. Разве
человек, который нашел сокровище, не должен был сообщить об этом
владельцу поля, вместо того чтобы утаить его и купить это поле себе?
Такое прочтение слишком всерьез воспринимает детали образа,
вместо того чтобы сосредоточиться на центральной идее. Но, для того
чтобы эффективно спорить с таким неправильным пониманием, мы
должны быть готовы сформулировать то, что мы считаем более пра­
вильным прочтением. Едва ли достаточно сказать, что эта история пред­
ставляет собою «просто метафору». Со своей стороны, я предлагаю сле­
дующее прочтение (на этот раз полное прочтение, с полным набором
компонентов, для удобства читателей подразделенным на части):

«Драгоценная жемчужина»; «Скрытое сокровище»

многие люди все время думают нечто вроде этого:

А.
«я хочу, чтобы со мною происходили какие-то хорошие вещи»
из-за этого эти люди делают много вещей
часто эти вещи не хороши для этих людей
есть одна вещь, которая хороша для всех: жить с Богом
В. нет ничего другого такого же
многие люди не знают этого
если ты знаешь это, ты не будешь все время думать:
«я хочу, чтобы со мною происходили хорошие вещи»
С. ты будешь думать о Боге
ты будешь хотеть жить с Богом
ты не захочешь ничего другого
если ты будешь так жить, многие люди скажут,
Б. что это для тебя плохо
ты будешь знать, что это для тебя хорошо
ты будешь знать, что нет ничего другого такого же.
 Центральная мысль, скрывающаяся за этими толкованиями, состо­
ит в том, что люди могут «жить с Богом» и что для человека (читай:
для тебя) это хорошо— собственно говоря, несравненно лучше, чем
что-либо другое. Таким образом, это и составляет «драгоценную жем­
чужину» или «сокровище», которые столь ценны, что стоит «продать»
за них все остальное и «остаться без гроша» (ср. Dodd 1965: 85): «жить
с Богом». Нет ничего лучшего для человека, чем «обладать» этой «дра­
гоценною жемчужиною», и нет ничего такого, к чему в большей мере
стоило бы стремиться. И наоборот: нет ничего хуже для человека,
чем утратить возможность «обладать» этой «драгоценною жемчужи­
ною», и нет ничего такого, чего в большей мере стоило бы стараться
избежать.
Жизнью людей часто управляет желание, чтобы с ними «происхо­
дили хорошие вещи», и они часто действуют, имея перед собою эту
цель (А). Все это может измениться, указывает притча, если они най­
дут «драгоценную жемчужину»: вместо того чтобы все время думать:
«я хочу, чтобы со мною происходили хорошие вещи»,— они обретут
смысл жизни, свое «сокровище» в другом месте (В); а компонент 'ты
не будешь хотеть ничего другого’ в (С) указывает на то, что это прине­
сет им нечто вроде счастья или мира в душе, несмотря на тот факт,
что их, вероятно, будут считать безрассудными (D).
Но это «сокровище» является скрытым, самую хорошую жемчужи­
ну надо искать. В другой паре притч-близнецов Царство Божие срав­
нивается с очень маленьким зерном, горчичным зерном, которое ста­
нет большим деревом, и с маленьким количеством закваски, которое
едва ли можно увидеть в трех мерах муки, но которое преобразит все
тесто. Эти образы малости и сокрытости указывают на то, что «многие
люди не знают» о единственной вещи, которая могла бы преобразить
их жизнь и удовлетворить их сердечные желания, и что для адресата
речи важно узнать об этом «скрытом сокровище» («для тебя будет хо­
рошо, если ты будешь это знать»; «ты не захочешь ничего другого»).
С притчами о жемчужине и сокровище тесно связано целое, семей­
ство притч, противопоставляющих преходящие сокровища, не имею­
щие отношения к «Царству Божьему», и вечные сокровища, относя­
щиеся к жизни с Богом, особенно следующая (Мф. 6, 19—21):
Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют
и где воры подкапывают и крадут;
Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не ис­
требляет и где воры не подкапывают и не крадут;
Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
 (В «Евангелии от Фомы» упоминание сокровища, которое «остается
там, куда моль не проникает, чтобы съесть», на самом деле соединено
в одну логию [логию 8] с упоминанием торговца жемчужинами*.)
Упор в каждом случае делается на различных вещах, и каждый текст
заслуживает своего собственного полного толкования. Однако есть
один момент, к которому я бы хотела здесь привлечь внимание: в от­
рывках, не содержащих притчи и соответствующих рассматриваемым
притчам, в явном виде используется второе лицо («вы»). Это чередо­
вание явного второго лица в отрывках, не содержащих притчи, и ка­
жущегося третьего лица в соответствующих притчах чрезвычайно ха­
рактерно для Евангелий и подтверждает ту точку зрения, что исполь­
зование третьего лица в притчах является фигуральным. (Вспомним,
например, эксплицитное личностное обрамление притчи о добром са-
марянине; а также модус второго лица в соответствующих «букваль­
ных» предписаниях, таких как «Любите врагов ваших, благотворите
ненавидящим вас» (Лука 6, 27).)
В дальнейшем я сосредоточусь, прежде всего, на эсхатологических
вопросах, которые составляют предмет таких текстов, как притча о
неводе и притча о большом пире, и уделю особое внимание тому, что
для исследований в области современной эсхатологии релевантна
точка зрения второго лица, характерная для жанра притчи. Но в ка­
честве необходимого фона для интерпретации указанных текстов
нам нужно сначала рассмотреть притчи, содержащие учение о все­
объемлющей любви Божией и Божьем прощении, и, в частности,
притчу о заблудшей овце и «парную» к ней притчу о потерянной
драхме. Я также привлеку для анализа более сложную притчу о блуд­
ном сыне (или «пропавшем сыне»), которая обладает слишком бога­
тым нарративным содержанием,' для того чтобы ее можно было про­
сто назвать «парной» к притче о заблудшей овце, но которая оче­
видным образом имеет сходное ядерное содержание. Опять-та­
ки, наличие альтернативных образов, передающих в сущности одно и
то же содержание, привлекает внимание к тому факту, что это со­
держание в каком-то смысле существует независимо от каждого
из двух отдельно взятых образов и что ожидается, что читатели
(слушатели) уловят неметафорическое содержание, общее для этих
трех притч, но в каждом случае скрывающееся за своим особым
образом.

* Следует иметь в виду, что деление этого памятника па логии, или изречения,
в различных изданиях делается различным образом.-*-Я/лш. перев.
 5. Притчи о заблудшей овце и о потерянной драхме

Приближались к Нему мытари и грешники слушать Его.

Фарисеи же и книжники роптали, говоря: «Он принимает грешни­
ков и ест с ними».
Но Он сказал им следующую притчу:
«Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девя­
носта девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее?
А нашед возьмет ее на плеча свои с радостью;
И пришед домой, созовет друзей и соседей и скажет им: “Порадуй­
тесь со мною, я нашел мою пропавшую овцу!"
Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном
грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не
имеющих нужды в покаянии.
Или какая женщина, имеющая десять драхм, если потеряет одну
драхму, не зажжет свечи и не станет мести комнату и искать тщатель­
но, пока не найдет?
А нашедши созовет подруг и соседок и скажет: “Порадуйтесь со
мною, я нашла потерянную драхму!"
Так, говорю вам, бывает радость у ангелов Божиих и об одном
грешнике кающемся» (Лука 15, 4— 10; ср. Мф. 18, 12—14).
Притча о заблудшей овце объясняет, что, как это выразил ап. Па­
вел (1 Тимофею 2, 4), Бог «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли
познания истины». На языке универсальных концептов— «Бог хочет
делать хорошие вещи для всех людей», «все люди могут жить с Бо­
гом» и «Бог хочет этого».
Притча также объясняет, что человек может (по крайней мере,
иногда) не хотеть жить с Богом и что, когда это происходит, Бог «де­
лает многое», чтобы «привести этого человека назад».
Почему бы человеку «не хотеть жить с Богом»? Образ овцы, ушед­
шей от пастуха, опять приводит на ум мысль, передаваемую также
притчами о жемчужине и скрытом сокровище: что люди часто не зна­
ют, что хорошо для них и что они «блуждают» в погоне за хорошими
вещами, которые на деле оказываются иллюзорными. Притча о про­
павшем сыне (или блудном сыне) специальным образом связывает по­
гоню за иллюзорными «хорошими вещами» с «желанием делать пло­
хие вещи». Взятые вместе, эти две притчи (о заблудшей овце и о блуд­
ном сыне) представляет «грешника» (т. е. человека, который хочет де­
лать плохие вещи и поэтому не хочет жить с Богом) как человека, ко­
торый «блуждает» в погоне за хорошими вещами («зелеными пастби-

Г. ,•
 щами») и который поэтому утрачивает возможность обладать «драго­
ценной жемчужиной» (т. е. возможность жить с Богом).
Все три притчи этой группы (о блудном сыне, о заблудшей овце и
о потерянной драхме, но в особенности о блудном сыне) делают пре­
дельно ясным, что, если когда-нибудь «заблудшая овца» подумает: «я
не хочу больше делать плохих вещей — я хочу жить с Богом»,— этот
человек будет с радостью принят назад: собственно говоря это и есть
в точности то, чего Бог хочет, и чего Бог «ждет», и на что Он «надеется».
Итак, я предлагаю следующее толкование:

«Заблудшая овца»; («Потерянная драхма»; «Блудный сын»)

Бог хочет делать хорошие вещи для всех людей

все люди могут жить с Богом
Бог хочет этого
[ из-за этого Бог делает много вещей
иногда человек не хочет жить с Богом
В. потому что этот человек хочет делать плохие вещи
это плохо для этого человека
если ты не хочешь жить с Богом
потому что ты хочешь делать плохие вещи
это плохо для тебя
С. Бог хочет, чтобы ты думал нечто вроде этого:
«я больше не хочу делать плохие вещи»
«я хочу жить с Богом»
из-за этого Бог делает много вещей
если когда-нибудь ты подумаешь это
Б. если из-за этого ты сделаешь некоторые вещи
после этого ты сможешь вечно жить с Богом
Бог хочет этого
Бог хочет делать для тебя хорошие вещи.

Часть А этого толкования указывает на всеобъемлющую любовь

Бога и на тот факт, что возможность «жить с Богом» открыта д ля всех.
Часть В указывает на возможность «отвернуться от Бога» и на то, ка­
кая это потеря для данного человека. Часть С описывает непрекращаю-
щуюся заинтересованность Бога в отдельном индивиде («тебе»), который
отвернулся от Него, и на постоянное желание Бога простить и с радо­
стью принять этого человека назад. Часть Б указывает на то, что всегда
возможно «обращение» человека и его «возвращение» к Богу, и часть Е—
на то, что Бог хочет, чтобы этот человек— не просто все люди вообще, но
данный конкретный человек («ты») как индивид— «вечно жил с Богом»,
и на Божыо любовь к данному конкретному человеку («тебе»).
П ри ни м ая во внимание тот упор, который делается в притче на за­
интересованности Бога в каждом отдельном индивиде и на Его любви
к каждому отдельному индивиду, забавно отметить, что в «Евангелии
от Фомы» [логия 107] отбивш аяся от стада овца представлена как «са­
мая большая» (и особенно стоящая того, чтобы ее искать). Как отме­
тил Еремиас (Jerem ias 1988: 91), при этом полностью теряется смысл
рассказа: «П астырь ищ ет овцу не из-за ее высокой ценности, но про­
сто из-за того, что она принадлеж ит ему и что без его помощи она не
найдет обратной дороги». Это согласуется с моей формулой, в соответ­
ствии с которой «Бог хочет делать для тебя хорошие вещи» (в допол­
нение к тому и как бы независимо от того, что Он «хочет делать хоро­
ш ие вещ и д л я всех людей»).

6. Притча о большом пире

Услышав это, некто из возлежащ их с Ним сказал Ему: «Блажен, кто
вкусит хлеба в Ц арствии Божием!».
О н же сказал ему: «Один человек сделал большой ужин и звал мно­
гих и, когда наступило время ужина, послал раба своего сказать зва­
ным: 'И дите, ибо уже все готово’.
И начали все, как бы сговорившись, извиняться. Первый сказал
ему: 'Я купил землю, и мне нужно пойти и посмотреть ее. Прошу те­
бя, извини м ен я’.
Д ругой сказал: 'Я купил пять пар волов и иду испытать их. Прошу
тебя, извини м еня’.
Т рети й сказал: 'Я женился и потому не могу прийти’.
И , возвративш ись, раб тот донес о сем господину своему. Тогда,
разгневавш ись, хозяин дома сказал рабу своему: 'Пойди скорее по
улицам и переулкам города и приведи сюда нищих, увечных, хромых и
слепых’.
И сказал раб: 'Господин, исполнено, как приказал ты, и еще есть
место’.
Господин сказал рабу: 'П ойди по дорогам и изгородям и убеди
прийти, чтобы наполнился дом мой.
И бо сказываю вам, что никто из тех званых не вкусит моего ужина’».
(Лука 14, 15—24; ср. Матф. 22, 1— 10; Ф64)
 «...убеди прийти, чтобы наполнился дом мой». Если предоставить
образы самим себе, то образы могут ввести в заблуждение и быть
опасны. История фразы «убеди прийти» в этом отношении особенно
зловеща, поскольку в прошлом ее интерпретировали как санкциони­
рующую и узаконивающую религиозные преследования и принуди­
тельное обращение. В качестве примера того, о чем идет речь, обра­
щает на себя внимание история французских гугенотов в XVII веке:
после того как нантский эдикт, даровавший покровительство гугено­
там, был отменен Людовиком XIV, который твердо решил не быть
правителем «еретиков», гугеноты были либо изгнаны, либо подверг­
нуты суровым преследованиям — чтобы «убедить их прийти», то есть
чтобы обратить их.
Французский философ Пьер Бейль— сам изгнанный гугенот, брат
которого умер во французской тюрьме,— написал страстный трактат,
посвященный одной этой фразе— «Убеди прийти» (Tannenbaum
1987). Принимая во внимание историю семьи Бейля, можем заклю­
чить, что у него были веские причины полагать, что неметафориче­
ское объяснение метафор возможно и поистине необходимо.
Поскольку данная конкретная метафора («Убеди прийти») пред­
ставляет собою часть большей метафоры (притчи о большом пире),
то, чтобы правильно ее понять, нам необходимо посмотреть на нее в
контексте этой притчи, взятой в целом.
Содержание притчи о большом пире тесно связано с идеями, кото­
рые передают уже рассмотренные нами притчи, хотя акцент может
быть иным. Здесь также Бог предстает как некто, кто «хочет делать
хорошие вещи для всех людей» (задавая для них большой пир) и нек­
то, кто ужасно хочет, чтобы люди приняли его приглашение. Также,
по-видимому,чясно, что никто не исключается из числа приглашен­
ных, напротив того: Бог хочет, чтобы все пришли и «делает много ве­
щей», чтобы привлечь каждого на свой пир. Однако в то же время он
хочет, чтобы люди этого хотели.
Бог хочет делать хорошие вещи для всех людей
все люди могут жить с Богом
Бог хочет этого
Бог хочет, чтобы люди этого хотели
из-за этого Бог делает много вещей.
Но, хотя Бог (как представлено в данной притче) ужасно хочет,
чтобы «каждый» пришел на его пир, в то же время настойчивый тон,
который ясно слышится в рассказе, имплицирует, что делом чрезвы­
чайной важности является решение приглашенных, прийти им или
не прийти на пир, а также что для всякого приглашенного крайне без­
рассудно считать другие дела более важными—как, к несчастью, делают
многие люди. В указанном отношении рассказ о пире вторит содержа­
нию притч о скрытом сокровище и о драгоценной жемчужине: люди го­
нятся за многими целями (потому что они думают, что делать так для
них хорошо), тогда как на самом деле одно хорошо для всякого—то,
ценность чего нельзя сопоставить с ценностью чего бы то ни было друго­
го: скрытое сокровище, драгоценная жемчужина, большой пир у Бога:
есть одна вещь, которая хороша для всех людей: жить с Богом
нет ничего другого такого же
если кто-то не хочет жить с Богом, это плохо для этого человека
нет ничего другого такого же.
Если эти первые наброски к толкованию по существу своему вер­
ны, то в этой притче ключевым вопросом также оказывается вопрос о
«жизни с Богом». Но образ господина, посылающего своих слуг, что­
бы они привели на пир людей, дает основания полагать, что возмож­
ность жить с Богом не только открыта всем людям, но также что сам
Бог хочет, чтобы это произошло, и много делает, чтобы это осущест­
вилось. (Конечно, совершенно очевидна аналогия с пастухом, прохо­
дящим большие расстояния, чтобы снова найти единственную про­
павшую овцу.) Однако в то же время образ господина, повторяющего
свои приглашения людям прийти на его большой пир, дает основа­
ния полагать, что Бог не хочет силой принуждать людей прийти к
Нему, а хочет, чтобы они захотели этого сами.
Интонация настойчивости, которая может быть обнаружена и в
версии Луки (ср. Fischholz 1984: 130), в еще более явном виде присут­
ствует в версии Матфея (22, 1—10), в которой последствия неприхода
на пир драматизируются при помощи устрашающих образов насилия,
истребления и мучений — казалось бы, несовместимых с образами лю­
бящего отца и заботливого пастыря, представленных в других прит­
чах. Но последовательной интерпретации всех притч можно достичь,
если эти жестокие образы также рассматривать как драматичный при­
зыв к людям принять исходящее от Бога приглашение на пир (то есть
предлагаемую Богом «драгоценную жемчужину»). Во всяком случае,
именно так современная эсхатология склонна интерпретировать
смысл таких образов, как «недопущение на пир» («Ибо сказываю вам,
что никто из тех званых не вкусит моего ужина»). Как говорит Хрыне-
вич (Hryniewicz 1990: 97): «Ад не есть следствие того, что Бог осуждает
человека (...). Он может быть только следствием отказа человека от
любви (...)».
25 А . Вежбицкая
 Выражения в форме 3 лица множественного числа, такие, как «лю­
ди» или «те», как они используются в данном контексте, всякий чело­
век опять-таки может понимать как метафору, обозначающую его са­
мого (т. е. «меня» или, с иной точки зрения, «тебя»). Хрыневич (Нгу-
niewicz 1990: 97) формулирует эту мысль следующим образом:
Смысл евангельских высказываний об аде следует понимать по от­
ношению к самому себе. Здесь мы должны отказаться от любых отвле­
ченных соображений чисто объективного плана. Мы не можем гово­
рить об аде как о чем-то нейтральном, подсознательно полагая, что на
самом деле речь идет об аде для других людей. Евангельские увеще­
вания относятся ко мне самому (приводится в переводе с английского).
В том же ключе пишет и Имбах (Imbach 1995: 74):
Nicht um eine unfehlbar eintreffende Vorhersage handelt es sich, son­
dern um einen Mahnruf, der Ein ladung zum Glauben Folge zu leisten, so­
lange noch Zeit ist. Nicht V erderben und V erdam m nis will Jesus ankündi­
gen, sondern zum U m kehr und Nachfolge aufrufen.
'Речь идет не о пророчестве, которое должно оказаться истинным,
а о напоминании, чтобы последовали приглаш ению к вере, пока еще
есть время. Иисус хочет не возвестить гибель и проклятие, а призвать
к обращению и следованию (за Ним)’.
И далее (там же, с. 83):
Jesus will nicht mit jenseitigen Sanktionen drohen, sondern den Ernst
des diesseitigen Lebens betonen. Er erinnert d en M enschen daran: Du
kannst alles gewinnen oder alles verlieren — und alles, dass heisst, Gott.
'Иисус хочет не угрожать людям наказаниями на том свете, а под­
черкнуть серьезность жизни на этом свете. Он напоминает человеку:
ты можешь получить все или потерять все — а все означает Бога’.
Представление (восходящее к теории литературы и теории рече­
вых актов), согласно которому в жанре притчи 3 лицо «обозначает»
2 лицо замечательным образом согласуется с богословским представ­
лением, согласно которому «суд состоит не в том, чтобы разделить лю­
дей, а происходит внутри каждого человека» (Hryniewicz 1990: 109;
см. также Булгаков 1971 [1945]: 481—493, Tillich 1964: 416, Balthasar
1983: 293).
Все эти соображения в той же, если не в большей, мере относятся и
к притче о неводе, к которой мы сейчас обратимся и которая в Еван­
гелии от Матфея непосредственно следует за парными притчами о
скрытом сокровище и о драгоценной жемчужине. Однако, рассматри-
вая притчу о неводе, я буду продолжать ссылаться на притчу о боль­
шом пире, поскольку эти две притчи тесно связаны.

7. Притча о неводе
Еще подобно Царство Небесное неводу, закинутому в море и захва­
тившему рыб всякого рода, который, когда наполнился, вытащили на
берег и севши хорошее собрали в сосуды, а плохое выбросили вон.
Т ак будет при кончине века: изыдут ангелы и отделят злых из сре­
ды праведных и ввергнут их в печь: там будет плач и скрежет зубов.
(Матф. 13, 47—50)
В этой притче возможность ужасной потери представлена в виде
образов огненной печи и плача и скрежета зубов. В настоящее время
многие богословы понимают эти образы не буквально (как их часто
воспринимают), а как настоятельный призыв к адресату речи не под­
вергать себя риску потерять единственную вещь, действительно стоя­
щую того, чтобы ее иметь (жизнь с Богом). В свете учения Иисуса,
взятого в целом, образы хороших и плохих рыб и «праведных» и
«злых» людей можно интерпретировать как относящиеся не к разным
видам людей, а к двум возможностям, открытым для каждого челове­
ка в каждый отдельный момент: отделить себя от Бога (т. е. не жить с
Богом) или жить с Богом.
В прошлом многие богословы подробно останавливались на вопро­
се о том, следует ли рассматривать «Царство Божие» в первую оче­
редь как реальность, лежащую где-то в будущем (будь то отдаленное
будущее или близкое будущее), или как существующую здесь и теперь
реальность, представленную в том, что говорил Иисус (см., например,
Pannenberg 1977 [1924]; Dodd 1965; Perrin 1976). Словосочетание «мо­
гут жить с Богом» позволяет выйти за пределы этой альтернативы:
оно допускает для человека возможность «жить с Богом» пли сейчас,
или «всегда» (ныне и вовеки). Это согласуется с тем, что Функ (Funk
1982: 71) называет «возникающим единством: Иисус мыслит царство в
каком-то смысле существующим, а в каком-то смысле будущим».
Говоря языком универсальных человеческих понятий, образ боль­
шого пира на который приглашаются все люди, опять-таки дает осно­
вания полагать, что Бог хочет делать хорошие вещи для всех людей,
что все люди могут жить с Богом, что Бог хочет этого, что Бог хочет,
чтобы люди хотели этого и что Бог на самом деле «делает многое»,
чтобы это осуществить. Но образ званых, отклонивших приглашение
(п притче о большом пире), дает основания полагать, что лю ди могут
сами исключить себя из числа участников больш ого пира и тем самым
приговорить самих себя к «аду».
Напеки? Так чтобы те, кто п рин ял приглаш ение, могли вечно жить
с Богом в полном сознании того, что есть и другие, кто «навеки» ис­
ключен из числа участников больш ого пира? Как указы вали многие
богословы, на протяж ении всей истории христианства, такая возмож­
ность представляется плохо согласующейся с образом Бога как лю бя­
щего отца для всего человечества, всегда стрем ящ егося простить и
принять назад всех «блудных» сыновей и дочерей и активно заним аю ­
щегося поисками каждой отдельной «заблудшей овцы».
Но в притчах Иисуса нет ничего, что вынуждало бы такую интерпрета­
цию. Если «вечный огонь» представляет собою метафору, обозначающую
абсолютную потерю, то можно считать метафорическими оба компонента
этой формулы («огонь» и «вечный»). Как старались показать многие бого­
словы, Иисус очевидным образом стремится внушить своим слушателям,
что дело касается чего-то жизненно важного и что выбор, который они
делают в жизни, весьма серьезен (не обязательно по своим «будущим» по­
следствиям, но и по своему значению для настоящего). На карту постав­
лена жизнь с Богом, составляющая, как он настаивает, единственную
вещь, действительно имеющую значение— в конечном счете, единствен­
ную вещь, которая действительно является хорошей д ля всех людей.
Конечно, язы к «наград» и «наказаний» такж е может рассматривать­
ся как метафорический: он опирается на образы хорош их и плохих
вещей, которые произойдут с людьми в будущем по причине хороших и
плохих вещей, которые они сделали в прошлом, но на самом деле это
можно интерпретировать как указывающее не на то, что П Р О И ЗО Й Д Е Т
с человеком (в будущем), а на то, что ХОРОШ О Д Л Я человека или П Л О ­
ХО Д Л Я человека (независимо от времени). Как говорит Бультманн
(Bultmann 1954— 55, т. 1,1: 15): «Мотив воздаяния есть лиш ь упрощенное
выражение идеи, что то, что человек делает, ставит на карту его собствен­
ное реальное существо — его самого, каким... он станет».
А «Страшный Суд»? А грядущ ее отделение «злых» от «праведных»,
которое будет иметь место «при кончине века»?
Как упоминалось выше, по мнению многих соврем енны х богосло­
вов, это также представляет собою образ, метафору. Н апри м ер, Им-
бах (Imbach 1987: 56) пишет:
Beim biblischen Bild vom G ericht liegt d e r V ergleichspunkt nicht in
dem «von außenher» (d. h. von Gott her) a u f mich zukom m enden Urteils­
spruch, sondern im Otfenbarwei den meines Versagens, m einer Fehlern-,
Scheidungen, m einer Schuld. Ich selbst sehe, wie es um mich bestellt ist. Im
Angesicht mit d e r vollkommenden Liebe Gottes wird mir (von innen her)
schm erzlich bew ußt, wer ich bin und wie ich hätte werden können.
'В библейском образе суда смысл сравнения лежит не в приговоре,
приходящем ко мне извне {то есть от Бога), а в том факте, что станут яв­
ными мой отказ, мои ошибочные решения, моя вина. Я сам увижу, как со
мною обстоит дело. В присутствии совершенной Божьей любви, я буду
болезненно сознавать (изнутри), кто я есмь и кем бы я мог стать’.
Т аким образом, как указание на «приходящих ангелов», так и ука­
зание на две категории людей, «праведных» и «злых», могут рассмат­
риваться как метафоры. Весь образ в целом может пониматься в том
смысле, что после того, как человек («ты») умирает, Бог дает ему уви­
деть, как он жил, то есть открывает ему окончательную истину отно­
сительно хорош их и дурных сторон его жизни, то есть, в действитель­
ности, относительно того, что разлучало его с Богом и что приводило
его к Богу; и образы лю дей, плачущих и скрежещущих зубами, могут
пониматься в том смысле, что, когда человек («ты») наконец видит
свою ж изнь в этом свете, он может испытывать глубокое чувство поте­
ри и глубокое чувство сожаления в связи со всеми сделанными в тече­
ние его ж изни шагами, которые уводили его прочь от Бога. Как гово­
рит Хрыневич (Hryniewicz 1990; приводится в переводе с английского):
Е ван гели е— это не набор умозрений относительно того, что про­
изойдет с лю дьми после смерти (...). Образ «ада» указывает на серьез­
ность ж изни, на важное значение, которое имеют решения, прини­
маемые лю дьми, и на ответственность человека за исполнение или не­
исполнение заповедей любви к Богу и к ближнему. Этот образ выра­
ж ает призы в Бога к свободе человека (с. 96).
С траш ны й Суд заключается в том факте, что человек видит и судит
самого себя в истине вечности, в спете Божьего творческого замысла.
Что очень важно, он состоит не в отделении одних людей от других;
скорее, он происходит внутри каждого человека (...). Страшный Суд
заклю чается не в разделении людей, а в разделении добра и х\а внут­
ри одного и того же человека. Слова Писания о «вечном проклятии»
могут относиться к воспоминанию о своих грехах и неверных реше­
ниях, сделанных в течение земной жизни, воспоминанию о потере,
которую больше нельзя поправить. Сознание собственной вины, которое
может рассматриваться как «наказание» и потеря, может также быть эле­
ментом всеобъемлющего и преобладающего ощущения вечного счастья.
Остается только добро. Нет больше дуализма добра и зла (с. 109).
 Как указывает Имбах (Imbach 1987: 37), самый ценный и поучи­
тельный образ «Страшного Суда» дается Евангелиями в притче о
блудном сыне, в которой младший сын, промотавший все свои день­
ги, наконец приходит в себя и видит свою жизнь в том свете, в каком
ее должен был видеть его отец:
Das bedeutet: er erkennt sein Unrecht. Nicht der vater yrteilt ihn, son­
dern er selbst spricht sich dieses Urteil: «Vater, ich habe mich gegen den
Himmel und gegen dich versündigt. Ich bin nicht mehr wert, dein Sohn
zu sein.» (Lk. 15, 18 f.) Gerade dieses Gleichnis vermag dass mißverständli­
che Bild vom Tribunal von jener falschen Deutung zu schützen, welche
Gott in die Rolle eines Richters und Rächers drängt.
'Это означает: он признает свою неправоту. Не отец судит его, а
сам он произносит себе приговор: «Отче, я согрешил против неба и
пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим». Как раз эта
притча в состоянии предохранить образ суда от ложного истолкова­
ния, которое навязывает Богу роль судьи и мстителя’.
Толкования, которые будут предложены в данном разделе, согла­
суются с современными богословскими взглядами, подобными ука­
занным, хотя в то же самое время они в значительно меньшей ме­
ре конкретизированы и допускают более широкий диапазон интер­
претаций. Однако сначала будет полезно рассмотреть смысл посту­
лированного противопоставления между «хорошими» и «дурными»
сторонами жизни человека. В чем реально заключается это противо­
поставление?
Одна напрашивающаяся возможность состоит в том, что человек
может жить с Богом, если он «делает хорошие вещи», но не может
жить с Богом, если он «делает плохие вещи». Но эта интерпретация
едва ли проходит в свете учения Иисуса, взятого в целом. Во-первых,
«плохие вещи» делают грешники, и тем не менее грешники особенно
настойчиво приглашаются на большой пир. А во-вторых, в учении
Иисуса важно не столько то, что человек делает, сколько то, что про­
исходит в «сердце» человека. Это приводит нас ко второй возможно­
сти: сформулировать толкование не столько в плане «делания хоро­
ших вещей» или «делания плохих вещей», сколько в плане желания
делать хорошие вещи или желания делать плохие вещи (т. е. в плане
того, чтобы быть человеком «bonae voluntatis» [«доброй воли»], а не
человеком «malae voluntatis» [«злой воли»], как предполагается тради­
ционной фразой «Рах hominibus bonae voluntatis» [«Мир людям доб­
рой воли»]).
 Н о связь между тем, чтобы «быть в состоянии жить с Богом», и тем,
чтобы «не хотеть делать плохие вещи», не может быть чисто произ­
вольной: то, что человек не может жить с Богом, если этот человек хо­
чет делать плохие вещ и, не является просто произвольным установле­
нием Бога. Н едостаю щ ая связь между этими двумя идеями, я пола­
гаю, мож ет бы ть обнаружена в представлении, согласно которому Бог
является, изначально и несравненно, «кем-то хорошим»: поскольку
Бог — это «некто хороший» (в некотором абсолютном смысле, кото­
ры й будет пояснен в толковании), резонно услышать (через посредст­
во образов), что если в какой-то момент времени человек хочет делать
плохие вещ и, то этот человек в то же самое время «не может жить с
Богом».
И так, все лю ди могут жить с Богом, и в конечном счете есть только
одно условие этого: чтобы они хотели этого, т. е. хотели жить с Богом.
Н о поскольку Б ог является, в фундаментальном и абсолютном смыс­
ле, «кем-то хорош им», то, когда человек «хочет делать плохие вещи»,
этот человек «не может жить с Богом» в то же самое время (противо­
речие, которое высвечивается неоднократно повторяющимися в
Евангелиях упоминаниями «поисков света» и «поисков тьмы»). Вот
почему «желание делать плохие вещи» должно рассматриваться как
глубоко вредн ое д л я человека: в основном не по причине какого-либо
«наказания» в будущем, а потому, что оно отвращает человека от «же­
лан и я ж ить с Богом»; а поскольку человек не может жить с Богом, ес­
ли не хочет этого, а жизнь с Богом — это единственное реальное и по­
стоянное «счастье» (драгоценная жемчужина), отсюда следует, что ес­
ли человек хочет делать плохие вещи, это плохо, прежде всего, для
данного человека. И ли, по крайней мере, на этом делается упор в рас­
сматриваемы х притчах. В других текстах упор делается на другом (в
частности, на «желании делать хорошие вещи другим людям, как и
Бог хочет делать хорош ие вещи всем людям», то есть, грубо говоря,
на любви. Я вскоре вернусь к этому вопросу).
У казанные соображения приводят нас к следующему толкованию:

«Невод»; «Большой пир»

Бог хочет делать хорошие вещи для всех людей

все лю ди могут жить с Богом
А. Бог хочет этого
Бог хочет, чтобы все люди этого хотели
из-за этого Бог делает много пещей
 Í
ecть одна вещь, которая хороша для всех: жить с Богом
нет ничего другого такого же

если кто-то не хочет жить с Богом, это плохо для этого человека
Бог—это некто хороший
нет ничего другого такого же
нет никого другого такого же
если человек делает плохие вещи, этот человек не может
С. в то же самое время жить с Богом
это плохо для этого человека
из-за этого, если ты хочешь делать плохие вещи,
это очень плохо для тебя
когда-нибудь ты умрешь
после того как ты умрешь, нечто произойдет с тобою
когда это произойдет, ты увидишь, как ты жил
X ). если ты хотел делать хорошие вещи, ты увидишь это
ты будешь чувствовать из-за этого нечто очень хорошее
в то же время, если ты хотел делать плохие вещи, ты увидишь это
ты будешь чувствовать из-за этого нечто очень плохое
Бог хочет этого
ты будешь знать, что, если в какое-то время человек хочет делать
Е.
плохие вещи, это очень плохо для этого человека
для тебя хорошо, если ты подумаешь об этом сейчас.

Для облегчения ссылок, я опять подразделила вышеприведенное

толкование на ряд частей: А, В, С, О и Е.
Часть А непосредственно основывается на рассказе о пире, а не на
рассказе о неводе, но она дает необходимый фон и для этого послед­
него. Вся идея «суда», центральная для притчи о неводе, основана на
допущении, что все люди приглашены на «пир» и что они будут «су­
димы» в зависимости от того, как они ответили на приглашение. Го­
воря не метафорически, притча предполагает, что Бог хочет делать
хорошие вещи для всех людей (подобно тому как хозяин пира делает
для своего гостя), что все люди могут жить с Богом (подобно тому как
гости могут участвовать в пире вместе с хозяином), что Бог хочет это­
го и из-за этого делает много вещей (подобно тому как хозяин, кото­
рый несколько раз посылает своих слуг привести гостей к нему на
пир), и в то же время, совсем не желая насильно «принуждать» людей
принимать приглашение, Бог хочет, чтобы они сами захотели это сде­
лать (т. е. пришли добровольно).
 Часть В также основывается, прежде всего, на рассказе о пире, по­
скольку интонация напряженности и раздраженности у хозяина дает
основание полагать, что со стороны приглашенных глупо ставить
свои прочие цели выше, нежели «приход на пир». Первые три строки
этой части соответствуют также притчам о скрытом сокровище и о
драгоценной жемчужине («есть одна вещь, которая хороша для всех
людей — если кто-то живет с Богом, это хорошо для этого человека —
нет ничего другого такого же»).
Часть С более непосредственно основывается на притче о неводе,
поскольку она стремится интерпретировать противопоставление меж­
ду «злыми» и «праведными» в контексте данной притчи и Евангелий в
целом. Как указывалось выше, понятие «злых», упоминаемое в этом
рассказе, не может соответствовать понятию «грешников» (или тех,
кто делает плохие вещи), а должно относиться к тем, кто «хочет де­
лать плохие вещи» и кто поэтому «не хочет жить с Богом».
Кроме того, в соответствии с той точкой зрения, что указания на
грядущие эсхатологические события (такие как пришествие ангелов,
которые ввергнут некоторых людей в печь огненную) следует пони­
мать как принадлежащие к литературному жанру «пророческих пре­
дупреждений» («ргоГейзсЬе БгоЬгес1е», «пророческая угрозительная
речь»), характерная для еврейской Библии (ср., например, 1шЬасЬ
1995: 73—74), действительный смысл которой состоит в том, чтобы
призвать отдельного человека обратиться от зла к Богу, я сформули­
ровала соответствующую часть толкования во втором лице: 'из-за это­
го, если ты хочешь делать плохие вещи, это очень плохо для тебя’.
Следующая часть, Б, отсылает непосредственно к «суду», как он
представлен (в частности) в рассказе о неводе, и содержит интерпре­
тацию, в соответствии с которой образы суда трактуются как метафо­
рические и отнесенные к адресату речи, а не к двум гипотетическим
множествам людей, о которых говорится в третьем лице.
Образы страдания и муки в «аду» интерпретируются здесь (в соот­
ветствии со многими современными богословскими трудами) как об­
разы потенциально ощущаемых самим адресатом потери и сожале­
ния, которые он испытывал бы, мысленно обозревая свою собствен­
ную жизнь в некоторый момент после смерти. «Плач и скрежет зубов»
можно интерпретировать как указание на то, что во время «суда» че­
ловек увидит свое прошлое, как его видит Бог, и что с этой точки зр е­
ния человек «увидит» все случаи, когда он «хотел делать плохие ве­
щи», а также остро осознает, что, подчиняясь этим дурным импуль­
сам, он отделял себя от Бога. Вероятно, в то же самое время человек
увидит и моменты времени, когда он хотел делать хорошие вещи, и
ясно заметит, как эта добрая воля подводила его ближе к жизни с Бо­
гом; но, если принять во внимание основную цель литературного
жанра ОгоЬгеЛе, станет понятно, что эта сторона осталась неразрабо­
танной в притче о неводе (хотя, как мы вскоре увидим, она содержа­
лась в учении Иисуса).
Наконец, часть Е толкования эксплицирует имплицитную цель
рассказа, относящуюся к каждому отдельному адресату речи: 'для те­
бя хорошо, если ты подумаешь об этом сейчас’.
Это толкование избегает подразделения людей на две категории
(тех, кто будет «спасен», и тех, кто будет «проклят»), а также избегает
предсказаний о чьей-либо «вечной участи» (после смерти). Вместо то­
го, оно трактует упоминания двух категорий людей (тех, кто будет
участвовать в пире у Господа, и тех, кто не будет) как метафориче­
ские: не в меньшей мере метафорические, чем упоминания «огненной
печи» и «тьмы внешней». В этом отношении, как и в других отноше­
ниях, предложенное толкование согласуется с образом мышления,
трактующим такие тексты, как «ргоГебвсЬе ОгоЬгес1е» (пророческую
«угрозительную речь»), адресованную отдельному человеку и взываю­
щую к этому человеку (всегда к «тебе»), чтобы он подумал о Боге и об­
ратился от «делания плохих вещей» к «желанию жить с Богом».
При предлагаемом здесь прочтении истории о неводе сохраняется
импликация, что, «желая делать плохие вещи» и «не желая жить с Бо­
гом», человек рискует упустить нечто ужасно важное, но это согласу­
ется с точкой зрения, согласно которой у человека есть только одна
возможность прожить «на земле» хорошую жизнь, и не равносильно
импликации, что человек, который «хочет делать плохие вещи», нико­
гда (во всей вечности) не будет иметь возможности «жить с Богом».
Иисусовы притчи допускают толкование, согласно которому чело­
век может «жить с Богом» не только после смерти («на веки вечные»),
но и до смерти (то есть в течение земной жизни человека), и согласно
которому, если человек отказывается «жить с Богом» в этой жизни,
это ужасная потеря для этого человека— потеря, которую этот чело­
век осознает после смерти (если не осознал ее до того). Однако это ос­
тавляет открытой возможность вечного спасения для каждого, в пол­
ном согласии с вестью о любви и прощении, которую несут нам прит­
чи о блудном сыне, о заблудшей овце или потерянной драхме". В то
же время предложенное толкование воздерживается от того, чтобы
утверждать всеобщее спасение (арокаиякяи) как некую достоверность—
утверждение, которое противоречило бы очевидной цели притчи о
неводе как «Drohwort» (угроза и настоятельный призыв). (Ср. цити­
руемое в Hryniewicz 1990: 55, замечание Карла Барта о том, что «кто
не верит в апокатастасис, тот бык*, а кто учит ему [как религиозной
доктрине], тот осел».)12
Важно отметить, что богословские взгляды, подобные тем, которые
упоминаются в данной статье, не были изобретены в XX веке. Как до­
кументально подтверждается в Hryniewicz (1990), они имеют длитель­
ную традицию , восходящую к таким Отцам Церкви, как Климент
Александрийский (II век), и таким авторам, как св. Григорий Нисский
(IV век), идеи которого относительно конечного примирения с Богом
всей твари, не исключая и демонов, никогда, как указывает Хрыне-
вич, не были осуждены Церковью.
В то же время нельзя отрицать, что в прошлом господствовали бо­
лее буквальные истолкования всех рассматриваемых притч и что воз­
растающий акцент на внутренней природе «Страшного Суда» может
рассматриваться как новая стадия в двухтысячелетних размышлениях
на новозаветные темы. Карл Ранер (Schriften, XIV: 314, цитируется по
Hryniewicz 1990: 69) формулирует это следующим образом;
H eute fragt m an, ob m an nicht hoffen dürfe, dass alle geretet werden.
Eine solche Frage, eine solche Haltung ist chrisüicher als die frühere und
ist die F rucht einer langen Reifungsgeschichte des christlichen Bewusst­
seins, das sich langsam der letzten Grundbotschaft Jesus vom Sieg des Rei­
ches Gottes nähert.
'С егодня мы спраш иваем, нельзя ли надеяться на то, что все спа­
сутся. Т акой вопрос и такая позиция являются более христианскими,
неж ели преж ние, и представляют собою плод возрастающей зрелости
христианского сознания, которое мало-помалу приближается к самим
основам вести Иисуса о победе Царствия Бож ия’.
Хотя в каж дой из двух версий «суда» делается различный акцент,
они очевидны м образом совместимы и могут рассматриваться как до­
полняю щ ие д руг друга.

8. «Страшный Суд» и добрый самарянин

«И ллокутивная цель» притч о суде (не пророчество о будущих со­
бы тиях, но увещ евание и призы в к обращению), возможно, более все-

* В немецком языке слово Ochse 'бык' в применении к человеку означает глуп­

ца.—Прим, перев.
 го заметна в «добросамарянской» версии «Страшного Суда» (Матф. 25,
31—46). Несмотря на различие использованных образов, параллель
между данной версией сцены суда и историей о добром самарянине
просто бросается в глаза, и это столь релевантно для основной темы
данной статьи, что она заслуживает того, чтобы быть процитирован­
ной полностью.

«С ы н Ч е л о в е ч е с к и й б у д е т с у д и т ь н а р о д ы »

Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые

ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей.
И соберутся пред Ним все народы, и отделит одних от других, как
пастырь отделяет овец от козлов.
И поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую.
Тогда скажет Ц арь тем, которые по правую сторону Его: 'П ри и ди -
те, благословенные Отца Моего, наследуйте Ц арство, уготованное вам
от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; ж аждал, и вы на­
поили Меня; был странником, и вы п рин яли М еня;
Был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили М еня; в тем ­
нице был, и вы приш ли ко М не’.
Тогда праведники скажут Ему в ответ: 'Господи, когда мы видели
Т ебя алчущим и накормили? или жаждущим и напоили?
Когда мы видели Т ебя странником и прин яли ? или нагим и одели?
Когда мы видели Т еб я больным или в тем ни ц е и п ри ш ли к Т еб е?’
И Царь скажет им в ответ: 'Истинно говорю вам: так как вы сдела­
ли это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне’.
Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: 'Идите от Меня,
проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его:
Ибо алкал Я и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня;
Был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня;
болен и в темнице, и не посетили Меня’.
Тогда и они скажут Ему в ответ: 'Господи, когда мы видели Тебя
алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным,
или в темнице, и не послужили Тебе?’
Тогда скажет им в ответ: 'Истинно говорю вам: так как вы не сдела­
ли это одному из сих меньших, то не сделали Мне’.
И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную.
Несмотря на эсхатологические образы, используемые в этой сцене,
ее центральный смысл, по-видимому, в точности тот же, что и смысл
истории о добром самарянине, то есть:
когда ты видишь, что нечто плохое происходит с другим человеком
хорошо, если ты сделаешь что-то хорошее для этого человека.

О днако в данном случае «предписание доброго самарянина» непо­

средственно связано с «жизнью с Богом»: «суд» состоит в осознании
того, что, если человек живет в соответствии с этим предписанием, он
«живет с Богом», и что нельзя «жить с Богом», если желать полностью
его игнорировать. Основная цель очевидным образом та же самая,
что в притче о добром самарянине: «Иди, и ты поступай так же». Т а­
ким образом, мы можем предложить следующее толкование:

С т р а ш н ы й С у д в «д о б р о с а м а р я н с к о й в е р с и и »

когда-нибудь ты умрешь
А. после того как ты умрешь, нечто произойдет с тобою
когда это произойдет, ты увидишь, как ты жил
если ты хотел делать хорош ие вещи для других людей,
ты увидишь это
В. ты будеш ь чувствовать из-за этого нечто очень хорошее
ты будеш ь знать тогда, что, когда человек так живет,
этот человек живет с Богом
в то ж е врем я, если ты не хотел делать хорошие вещи
для других людей, ты увидишь это
С. ты будеш ь чувствовать из-за этого нечто очень плохое
ты будеш ь зн ать тогда, что, когда человек так живет,
этот человек не может жить с Богом
будет х орош о, если ты подумаеш ь об этом сейчас
когда ты увидиш ь, что нечто плохое происходит
D.
с другим человеком
будет хорош о, если ты сделаешь что-то хорошее для этого человека

9. Вырывание своего правого глаза

и отсечение своей правой руки — второй взгляд
В своей книге «Суровые изречения Иисуса» Брюс (Bruce 1983: 54)
высказывает предположение, что рассматриваемое изречение означа­
ет: «Не позволяй своему глазу вводить тебя в грех» (и, вероятно: «Не
позволяй своей правой руке вводить тебя в грех»). Но это объяснение
 едва ли достаточно: оно только лиш ает исходный текст его силы, не
предлагая никакого ясного объяснения того, что он значит, и не да­
вая никаких нитей, которые привели бы нас к ответу на вопрос о воз­
можных причинах того, что Иисус использовал такие жестокие обра­
зы. Ибо что могло бы означать увещевание: «Не позволяй своей п ра­
вой руке вводить тебя в грех»? Чем бы оно отличалось от прям оли ­
нейного «не греши»? И почему бы Иисус долж ен был апеллировать к
жестоким образам нанесения самому себе увечий, если он ничего под
ними не подразумевал?
Я попыталась бы показать, что на самом деле эти образы имеют
свой смысл и что они относятся к тому, что на традиционном христи­
анском язы ке известно как «искушение». Сама жестокость образа дает
основания полагать, что это «искушение» может быть весьма силь­
ным, возможно — непреодолимы м, и что сопротивление ему может
быть очень трудно и мучительно и может казаться «неестественным».
На язы ке универсальны х концептов эта идея мож ет бы ть представле­
на следующим образом:
иногда ты чего-то очень хочеш ь
ты думаеш ь, что, если ты этого не сделаеш ь, ты будеш ь неко­
торое время чувствовать нечто очень плохое
в то же врем я ты знаеш ь, что, если ты это сделаеш ь,
после этого ты из-за этого захочеш ь д ел ать что-то плохое.
О бразы глаза и руки н аводят на мысль, что тот, к кому обращ ается
Иисус, может подвергаться искуш ению сделать что-то не о б язател ьн о
«плохое» (это мож ет состоять не более чем во взгл яд е, б р о ш ен н о м на
какого-то человека или на какую -то вещ ь), и ж елан и е сделать это мо­
ж ет быть очень сильны м; но, настаивает Иисус, если м ож но ож идать,
что ж елаемое действие п р и вед ет к тому, чтобы «хотеть сд елать п лохие
вещи», необходим о соп роти вляться е м у — д аж е если это д о л ж н о д о р о ­
го обойтись нам.
А как мож но соп роти вл яться таком у сильном у, в о зм о ж н о — н е п р е ­
одолим ому, искуш ению ? П одум ав — н астаи вает И исус — о том , что с
этим связано: об отвращ ен и и от «Ц арства Бож ия». Н е и м еет зн ач е ­
н ия, сколь вели ка могла бы бы ть боль, она в р ем ен н а, то гд а как сча­
стье, и н гер ен тн о присущ ее «ж изни с Богом», м ож ет б ы ть веч н ы м ; ни­
что не м ож ет бы ть так ж е п лохо д л я ч ел о в ека, к ак о тв е р гн у ть или
п од вергн уть опасности это счастье, это «небо». Н е и зб е ж н о наступ и т
вр ем я (после того как мы умрем), когда мы п ойм ем ц ен н о сть то го , что
мы о твер гал и , п р ед п о ч и тая «хотеть д е л а ть п л о х и е вещ и»; и о со зн ан и е
этого м ож ет бы ть столь м учи тельн ы м , что п о к аж ется «вечны м».
 Все это приводит нас к следующему толкованию:

иногда ты чего-то очень хочешь

ты думаеш ь, что, если ты этого не сделаешь, ты будешь некото­
рое время чувствовать нечто очень плохое
А.
в то же время ты знаеш ь, что, если ты это сделаешь, после этого
ты из-за этого захочешь делать что-то плохое
в такое время хорошо, если ты подумаешь нечто такое:
если я не сделаю этого, я буду некоторое время чувствовать
В. нечто плохое
если я это сделаю, я буду чувствовать нечто плохое навеки
если я в какое-то время хочу делать плохие вещи, я не могу
в это же время жить с Богом
это плохо д л я меня
н ет н ичего другого такого же
если я не хочу делать плохие вещи, я могу жить с Богом
О. это хорош о дл я меня
н ет н и ч его другого такого же.

Это тол кован и е не подразумевает, что, если человек поддается «ис­

куш ениям» и п редп оч и тает делать вещи, которые приводят его к то­
му, чтобы «хотеть делать плохие вещи», этот человек никогда не будет
в состояни и ж и ть с Богом , но акцентирует ни с чем не сравнимую
ценность, которую п редставляет собою «жизнь с Богом», и то, что она
не с о р азм ер н а ни с каким мучением, которое может оказаться необхо­
ди м о п р и н я т ь человеку ради нее: ничто так не хорош о для человека,
как «ж и знь с Богом », и ничто не может быть так плохо д л я человека,
как о тв ер гн у ть п р и гл аш ен и е «жить с Богом».

10. Гипербола
и сопоставительно-культурная прагматика
З а п а д н ы е ч и тател и часто н аходят манеру речи Иисуса странной
и д а ж е абсурдн ой . Ч естертон (СЬе$1ег1оп 1909: 268—270) назы вал
ее «и сп ол н ен н ой стран н остей и мощи», отм ечая, что в ней «верблю ­
ды п р о ти ск и в аю тс я сквозь уш ко, горы ввергаю тся в море» и что И и­
сус с п е р в а «сравн и л себя с мечом и велел мужам продать свою одеж ­
ду, чтобы к у п и ть меч», а затем «еще более грозн о п р и зы вал к н еп р о ­
ти влен и ю ».
 Баллантайн (ВаНапппе 1925: 64—66) называл манеру речи Иисуса
«необычной» и указывал, что он уговаривал людей войти в жизнь
любви, требуя, чтобы они возненавидели членов собственной семьи
(«если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и
жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот
не может быть Моим учеником», Лука 14, 26).
Каду (Сабоих 1930: 243) отмечал, что «некоторые из изречений Ии­
суса отмечены тем, что можно назвать только очевидными нелепостя­
ми» и привел такие примеры: «...когда Иисус предложил тому, кто
критикует других, посмотреть на бревно в своем глазе, прежде чем
предлагать вынуть сучок из глаза брата своего; когда он обвинил фа­
рисеев в том, что они оцеживают комара, а верблюда поглощают; ко­
гда он сказал, что удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, не­
жели богатому войти в Царство Божие (...); во всех этих случаях его
риторические фигуры несомненно абсурдны». Как и многие другие
комментаторы, Каду (Сас1оих 1930: 251) указывает, в частности, на
«абсурдность» изречения о вырывании своего правого глаза.
Б таких замечаниях (указанные три примера заимствованы из
Яукеп 1984) часто обращает на себя внимание отсутствие какой бы то
ни было сопоставительно-культурной перспективы: гиперболы и па­
радоксы Иисуса рассматриваются в культурном вакууме, как если бы
они были просто идиосинкратичными особенностями его индивиду­
ального стиля. На самом деле, «дикие» гиперболы и «абсурдные» па­
радоксы были, конечно, неотъемлемой частью культурной традиции,
к которой принадлежал Иисус. Например, образы, используемые вет­
хозаветными пророками, вроде следующих двух, несомненно могут
поразить западного читателя своей абсурдностью (если они не
являются столь знакомыми, как «земля, где течет молоко и мед»):
Горы и холмы будут петь пред вами песнь, и все дерева в поле ру­
коплескать вам (Исаия 55: 12);
Меч будет пожирать, и насытится и упьется кровыо их (Иеремия
46, 10).
В прошлом понимание эсхатологических притч Иисуса страдало
отсутствием сопоставительно-культурного знания. Образы, которые
он использовал — например, образ любящего отца и образ безжалост­
ного судьи,— противоречили друг другу, и читателя, для которого
культурная, литературная и языковая традиции, лежащие в основе
речи Иисуса, были чужды, смущала эта непоследовательность.
Если наличие метафоры было очевидно (как, например, в случае
«сучка» в глазе брата твоего и «бревна» в своем глазе), читатель был
готов воспринять эту гиперболу как образ, но, когда казалось, что воз­
можна и буквальная интерпретация (как в случае с неугасающей «пе­
чью огненной»), образ были склонны понимать буквально.
Традиции еврейской Drohre.de были так же незнакомы большинству
западных читателей, как и традиции еврейского проклятия, которое
занимало видное место в Ветхом Завете (например, в Псалтири) и ко­
торое продержалось (через идиш) до XX века (МаЙ85оГ 1979). Приведу
один пример:
Есть много типов проклятий, как и проклинающих людей, но труд­
нее всего объяснить, как мать проклинает своего ребенка. Ребенок
может плакать, потому что он голоден. Мать выпаливает: «Есть, есть,
есть. Ты хочешь только есть. Пусть съедят тебя черви. Пусть земля
разверзнется и поглотит тебя живьем». Эта мать любит своего ребен­
ка, она только изливает горечь своего сердца единственным извест­
ным ей способом. Но в переводе она выглядит чудовищем (Вш\шп
1958: 9).
Имбах и другие современные библеисты и богословы указывали,
что Иисусовы притчи нельзя правильно интерпретировать, если не
знать традиций еврейской Drohre.de. Но принять в расчет необходимо
не только конвенции Drohre.de-, есть и другие сопоставительно-культур­
ные препятствия, которые необходимо преодолеть, чтобы избежать
недоразумений при интерпретации Евангелий. Для современного за­
падного читателя, привыкшего ценить последовательность, точность,
логическую связность, «рациональную» аргументацию и ожидать это­
го, манера речи Иисуса неизбежно будет вводить в заблуждение, а
также приводить в смущение. Метафорический характер таких обра­
зов, как «печь огненная», теперь понять легко, но образный характер
гиперболических и апокалиптических выражений в призывах к обра­
щению до сих пор не получил широкого признания.
Конечно, на самом деле нет никакого противоречия между исполь­
зованием проклятий еврейской матерью и ее любовью к своему ре­
бенку. Подобным же образом нет никакого противоречия между биб­
лейскими конвенциями Drokre.de и использованием таких метафор, как
прощающий отец или любящий пастырь.
Пора признать, что надлежащее понимание текстов, истоки кото­
рых лежат в удаленных от нас культурах, требует, среди прочего, не­
которого внимания к сопоставительно-культурной прагматике и неко­
торого сознания того, сколь различными могут быть «культурно обу­
словленные сценарии» (ср. М^еггЫска 1991), господствующие в раз­
личных обществах. Особенно важно понять, что в еврейской культур­
ной традиции, к которой принадлежал Иисус, иллокутивную цель
предписания, воззвания, призыва может иметь не только история,
рассказанная в прошедшем времени, но и видение, представленное в
будущем времени.

11. Заключение
Итак, несмотря на все кажущиеся противоречия и непоследова­
тельности, в притчах имеется связный «сюжет», который может вме­
стить как образы прощающего отца и любящего пастыря, так и обра­
зы «печи огненной» и «плача и скрежета зубов»,— и этот сюжет может
быть артикулирован в ясных, понятных предложениях, опирающихся
исключительно на универсальные человеческие понятия. Но для то­
го, чтобы такая связная интерпретация была возможна, нам необхо­
димо на каком-то этапе признать, что, хотя образы могут быть жиз­
ненно важны для сообщения определенного содержания, тем не ме­
нее— при обучении мудрости, но, разумеется, не в поэзии — образ—
это, в конце концов, образ: то есть средство к достижению цели, но не
сама цель. Характерная евангельская стратегия использования двой­
ных притч, очевидным образом предназначенных для передачи одно­
го и того же содержания, делает это утверждение предельно ясным.
Для исследователя сформулировать «абстрактное» содержание, мо­
жет быть, трудно, но не невозможно. Для читателя «абстрактное» со­
держание никогда не будет столь же убедительным и воздействую­
щим на воображение, как образ; и поэтому было бы глупо предлагать
«заменить» образы абстрактными толкованиями. В то же время хоро­
шо бы помнить, что образы могут и вводить в заблуждение, и быть
прямо опасны, что ярко иллюстрируется историей русских скопцов и
французских гугенотов.
Нам нужны как образы, так и абстрактные толкования. А для того
чтобы эти толкования действительно проливали свет на что-то, по
крайней мере некоторые из них должны быть неметафорическими и
должны формулироваться при помощи простых и понятных слов, ко­
торые сами не нуждаются в дальнейших истолкованиях.
Простота и кажущаяся наивность таких толкований, сформулиро­
ванных при помощи слов, имеющихся во всех языках и понятных для
носителей всех языков, часто наталкивается на весьма негативную ре­
акцию. Недавно один коллега, очевидным образом раздраженный
столь непривычной простотою языка и мысли, сделал следующее за-
мечание: «Я не имею в виду язвить, но это звучит как воскресная шко­
ла для умственно отсталых детей». Возможно. Но процитируем слова,
приписываемые Иисусу в Евангелии от Матфея (11,25):
«Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты утаил сие от
мудрых и разумных и открыл то младенцам».
Одно заключительное замечание касательно «авторства» рассмот­
ренных текстов. Поскольку теперь подвергают сомнению все такие
простые истины, относящиеся к прошлому, нас, конечно, спросят:
действительно ли эти притчи являются «Иисусовыми притчами»? На­
пример, согласно Спонгу (Spong 1996), притча о заблудшей овце была
выдумана одним «творческим гением» (с. xiv), Матфеем (с. 108), а
притча о блудном сыне —другим «творческим гением» (с. 121), Лукою
(с. 124). Лично я разделяю убеждение несчетного числа других чита­
телей, что в обеих указанных притчах можно слышать неподражае­
мый голос одного говорящего—того самого, кому обычно и приписы­
ваются все неоспоримые «ipsissima verba»; и если кто-то отвергает эту
базовую интуицию, то он, вероятно, не сочтет более убедительной и
абстрактную аргументацию.
В этом контексте я бы хотела напомнить некоторые замечания по
поводу достоверности Евангелий, сделанные недавно французским
романистом Жюлъеном Гракком (сам он агностик). Пьер Рикмане
(Ryckmans 1995: 20) так резюмирует аргументацию Гракка:
Гракк сперва признает впечатляющую ученость исследователя, по
поводу чьей работы он делает замечания, так же как и сокрушающую
логику его рассуждений; но он признается, что, в конечном итоге, он
обнаруживает, что остается одно фундаментальное возражение: у дан­
ного исследователя, при всей его невероятной эрудиции, просто нет
слуха. — он не слышит того, что должно быть таким очевидным для лю­
бого чуткого читателя,—то, что в основе евангельского текста лежит
мастерское и мощное единство стиля, которое восходит к одному уни­
кальному и неподражаемому голосу; ощущается присутствие одной-
единственной исключительной личности, личности, способ выраже­
ния которой столь оригинален, столь смел, что можно со всей опреде­
ленностью назвать ее дерзновенною. Итак, если вы отрицаете существо­
вание Иисуса, вы должны перенести все эти свойства на какого-то не­
известного безымянного автора, обладавшего невероятным гением,
позволившим его выдумать,— или, что еще более неправдоподобно,
вы должны приписать эту потрясающую способность к фантазии це­
лому комитету авторов. И Гракк делает вывод: в конце концов, если
 бы современные ученые, прогрессивно настроенные церковные дея­
тели и покорная публика— все поддались этой критической эрозии
Писаний, п о с л е д н я я группа защитников, которые будут упрямо ут­
верждать, что в самом центре Евангелий находится живой Иисус, бу­
дет состоять из художников и писателей, для которых психологиче­
ская очевидность стиля имеет больше веса, нежели филологическая
аргументация.
Комментируя аргументы Гракка, Рикмане замечает, что «для дости­
жения знания эрудиция абсолютно необходима (...) — но одна, эруди­
ция бесполезна», и предостерегает от того, что многие считают во­
шедшим в поговорку положением ученого, который «знает все и не
понимает ничего».
Именно такие аргументы должны придать нам смелости для того,
чтобы продолжать говорить об «Иисусовых притчах» и пытаться най­
ти их смысл.

ПРИМЕЧАНИЯ

1Я согласна с Соскис (Soskice 1985) и другими, кто утверждает, что метафора

представляет собою важное концептуальное средство религиозного языка. Но од­
но дело защищать представление, что метафорический язык вообще осмыслен и,
в частности, полезен для того, чтобы говорить о Боге, а другое —утверждать, что
о Боге невозможно говорить иначе или что значение религиозных метафор ни в
какой степени нельзя истолковать на пеметафорическом языке. Я не думаю, что­
бы было верным, что попытка говорить о Боге, не прибегая к образным средст­
вам, представляет собою ipso facto атаку па «попытки христиан говорить о
трансцендентном Боге« (как безосновательно утверждается в Soskice 1985: х). Есть
много способов сказать осмысленные пещи о Боге, как метафорических, так и ие-
метафорических.
2 Д о д д (Dodd 1965 [1935]) пытается доказать, что вообще не следует занимать­

ся поиском интерпретации па этом уровне, а вместо того следует сосредоточиться

на конкретной исторической ситуации, к которой, как можно предположить, об­
ращена притча. Однако представляется, что основная побудительная причина, ко­
торая заставляла его занимать такую коптринтуитивпую позицию, состояла в том,
что он был неудовлетворен разнообразными гипотетическими «общими содержа­
ниями» в том виде, как они формулировались им и другими авторами. В ответ я
бы предположила, что ценность для пас гипотетического «общего содержания»
зависит от того, сколь тщательно и сколь проницательно оно сформулировано,—
мысль, которую данная статья и стремится сформулировать и проиллюстрировать.
 3 Тот факт, что названные экзегеты отвергают популярный некогда аллегори­
ческий подход к притчам и доказывают, что подробности сюжета часто несущест­
венны с точки зрения передаваемой в нем центральной идеи, составляет, на мой
взгляд, самую важную из отдельных проницательных мыслей за всю историю изу­
чения притч.
4 Конечно, это можно сделать, только если признавать различие между мета­
форическим и неметафорическим употреблением слова. По этому вопросу (кото­
рый Рикер справедливо называет фундаментальным) я согласна с утвреждением
из Ricoeur (1981 [1972]: 169—70), что мы должны «противопоставить контекстные
изменения значения лексическим изменениям, которые относятся к диахрониче­
скому аспекту языка как кода или системы», что «метафора представляет собою
одно из таких контекстных изменений значения» и что «слово получает метафори­
ческое значение в конкретных контекстах, в которых оно противопоставлено дру­
гим словам, понимаемым буквально». Ибо если мы откажемся от фундаментально­
го различия между буквальным и метафорическим значением (как это сделано,
например, в LakoiT and Jonsohn 1980 и во многих других работах), мы утратим
почву, на которой мы могли бы стоить, предпринимая усилия интерпретировать
значение метафор. Все, что нам останется,—это превозносить предполагаемую
«загадочность» и «неопределенность» языка и мышления; строгий анализ более не
будет возможен. (Cp. Wierzbicka 1986.)
5 Другую половину можно сформулировать примерно так:
хорошо, если пи думаешь:
«я не хороший человек»
«я делаю плохие вещи»
«Бог хочет для всех людей хорошего»
«Бог может сделать для меня хорошие вещи»
«я хочу этого»
«я больше не хочу делать плохих вещей».
6 Еремиас (Jeremias 1966: 115) объясняет значение данной притчи следующим
образом:
[Бог] принимает отчаявшепх^ лишенного надежды грешника и отвергает
ханжу. Он Бог отчаявшихся, и для сокрушенных сердцем милость его безгранич­
на. Вот каков Бог, и вот как он действует через меня (т. е. Иисуса).
Я согласна с тем, что говорит Еремиас, но я полагаю, что то, как он формули­
рует свою интерпретацию, без необходимости ограничивает тех, к кому при­
менима эта притча, людьми, которые (в некоторый данный момент) испытывают
отчаяние и ощущают в себе разбитое сердце. Напротив, предлагаемая здесь фор­
мулировка заставляет понять, что эта притча может быть отнесена ко всем.
7 Многие авторы, отвергающие возможность неметафорической интерпрета­
ции притчи, действуют следующим образом: сначала они сами предлагают такую
интерпретацию, затем показывают, что она неадекватна, и затем делают вывод,
что адекватиая интерпретация невозможна. Например, члены Антревернской
группы (Groupe d’Entrevernes 1977: 205) сначала резюмируют историю о добром
самарянине при помощи предписания «il faut avoir pitié» ('следует проявлять жа­
лость’), затем отвергают эту интерпретацию как неадекватную, а затем делают вы­
вод, что невозможна какая бы то ни было общая формулировка содержания этой
истории. Очевидно, что никакая общая формулировка содержания не может воз­
действовать на читателя так же, как сама история, по это не означает, что мы не
должны пытаться сформулировать «смысл» истории как можно лучше.
Можно было бы добавить, что в то время как одни истолкователи сводят со­
держание притч к формулировкам вроде «следует проявлять жалость», другие
ищут сверхтворческие, фантастические прочтения. Например, Функ (Funk 1982:
34) утверждает, что значение истории о добром самарянине, которое, с его точ­
ки зрения молам передать на «дискурсивном языке», может быть сведено к двум
пропозициям:
(1) В Царстве Божием милость приходит только к тем, у кого нет права ожи­
дать ее и кто не способен устоять перед ней, когда она придет.
(2) Милость всегда приходит оттуда, откуда ее не ждешь и не можешь ждать.
Это толкование представляется полностью произвольным по содержанию (а
также сложным и метафорическим по форме).
в Например, Фиш (Fish 1980) настаивает на том, что «в тексте пет ничего», что
подлежало бы интерпретации, поскольку «все представляет собою интерпрета­
цию» (цитируется noThiselton 1992: 523). Тиселтоп (Thiselton 1992: 550) поясняет:
«...представление, что библейские тексты не преобразуют читателей «свыше» или
что они просто вызывают к жизни 'конструкции', почерпнутые из ранее не рас­
крытых внутренних ресурсов читающего сообщества, нелегко согласовать с хри­
стианской теологией».
9 Подобно многим другим современным комментаторам, Макфаг Те Селле
(McFague 1975: 13) утверждает, что, поскольку «притча не аллегория, в которой
значение является внешним по отношению к сюжету», а «развернутая метафора»,
постольку «значение ее находится внутри самого сюжета, хотя и не исчерпывается
им». Но различие между аллегорией и притчей лежит в другой области (как столе­
тие тому назад было показано в Jülicher 1899—1910; см. также Linnemann 1962),а
не в том предполагаемом факте, будто значение притчи (в отличие от значения ал­
легории) неразрывно связано с ее формою. Самый факт, что Евангелия изобилуют
«двойными притчами», показывает, что, с евангельской точки зрения, по существу
одно и то же значение можно передать посредством двух различных притч.
10То, что относится к слову любовь, относится также и к .жалости (предполагае­
мый ключ к притче о добром самарянине) или к ханжеству (предполагаемый ключ
к притчам о фарисее и мытаре; ср., например, Jeremias 1966: 115); слова такого
рода являются лингвоспецифичными и не могут вместить универсальное содержа­
ние евангельских притч. Только развернув эти смыслы в универсальные челове­
ческие понятия, мы можем надеяться точно определить, в чем состоит указанное
содержание,
11 Некоторые современные ученые пытались разрешить кажущееся противо­
речие между вестью о любпи и прощении, которую нам несут такие притчи, как
притча о блудном сыне, и образами Страшного Суда, например, в притче о боль­
шом пире, представляя эти образы как «в большой степени результат редактиро­
вания со стороны Матфея» (Borg 1994: 85). Я, однако, не думаю, чтобы такие спе­
куляции были необходимы. Мне представляется, что объяснение, отсылающее к
условностям библейского жанра Drohrede («угрозителыюй речи»), понимаемого как
Mahnruf (призыв/увещевание), делает такие спекуляции ненужными.
12 Апокатастасис как учение был осужден Константинопольским собором в
543 г. (cp. Imbach 1995: 75); но, как указывают многие богословы, есть разница ме­
жду тем, чтобы провозглашать учение о всеобщем спасении, и тем, чтобы выра­
жать надежду на всеобщее спасение. Что касается предложенных здесь толкова­
ний, в них не делается ни то, ни другое, по они совместимы с такою надеждою.

ЛИТЕРАТУРА

Бахтин Михаил. 1979. [написано в 1952—3]. Проблема речевых жанров. В кн.:

Бахтин М., Эстетика словесного творчества. Москва: Искусство. С. 237—80.
Булгаков С. 1971. (1945). Невеста Агнца. О богочеловеяесгве. Paris: Westmead.
Balihasar Hans Un von. 1983. Theodrammatik. lid. IV. Das Endspiel. Einsiedeln.
Ballantine William. 1925. Understanding the Bible. Springfield, Mass.: Johnson's
Bookstore.
Borg MarcuxJ. 1994. Meeling Jesus again for the first time: The Historical Jesus and
the Heart of Contemporary Faith. San Franciso. Harper Collins.
Bruce F. F. 1983. The Hard Sayings ofJesus. London. Hodder &Stoughton.
BuUntann Rudolf. 1954—55. Theology of lhe New Testament. 2 vols. New York:
Scribner’s.
Butuàn Frances. 1958. Translator’s introduction to Sholom Aleichem The old count­
ry. London: André Deutsch.
Cadoux A. T. 1930. The Parables of Jesus: Their Art and Use. London: James
Clarke.
Chesterton G. K. 1909. Orthodoxy. London: Bodley Head.
Crosman Robert. 1980. Do readers make meaning? In Suleiman and Crosman.eds.
The Reader in the Text: Essays on Audience and Interpretation. Princelon: Princelon
University Press, 149—164.
Crossman John Dominic. 1994. The Essential Jesus: What Jesus Really Taught. San
Franciso: Harper Collins.
DerridaJacques. 1967. De la grammalologie. Paris: Les Editions de Minuit.
Dodd Charles Harold. 1965 (1935) The parables of the Kingdom. London: Collins.
 Eichholz Georg. 1984. Gleichnisse der Evangelien: Form. Oberlieferung. Auslegung.
Neukirchen-Vluyn: Neukirchener Verlag.
Enfield Nick. Forthcoming. The grammar of semantic primes in Lao, in Goddard,
Cliif and Anna Wierzbicka (eds) Universal Grammal Oxford: Oxford University Press.
Fish Stanley. 1980. Is There a Text in This Glass? The authority of Interpretive
Communities. Cambridge. Mass Harvard University Press.
Fish Stanley. 1989. Doing what comes naturally: change, rhetoric, and the practice of
theory in literary and legal studies Oxford Clarendon Press.
Fowl Stephen. 1985. The ethics of interpretation or what’s left over after the elimina­
tion of meaning In D. J. Cline, S. E. Fowl and Stanley Poster (eds.) The Bible in three
dimensions. Sheffield: J.S.O.T. Press. 879—98.
Funk Robert. 1982. Parables and presence. Forms of the New Testament Tradition
Philadelphia Fortress Press.
Goddard Cliff. In press. Semantic Analysis Oxford Oxford University Press.
Goddard Cliff. Forthcoming. The grammar of semantic primes in Malay (Bahasa Me-
layu) in Goddard, Clifi and Anna Wierzbicka (eds) Universal Grammar Oxford: Oxford
University Press.
Goddard Cliff and Anna Wienbkka eds. 1994. Semantic and Lexical Universals Am­
sterdam; John Bejamins.
Grant Robert and David Tracy. 1984. A Short History of the interpretation of the
Bible. 2nd edition Philadelphia, Fortress Press.
Group d’Entrevernes. 1977. Signes et paraboles. Paris: Seuil.
Hiers Richard H Jr. 1987. Pivotal reactions to eschatological interpretations Rudolf
Bultmann and C. H. Dodd In Wendell Willis, eds. The Kingdom of God in 20th cen­
tury interpretation Peabody, Mass: Hendrickson, 15—84.
Hrynieunci Waclaw. 1990. Nadzieja Zbawienia dla wszystkich. Od eschatologii l?ku do
eschatologii nadziej. Warszawa: Verbinum.
Imbach. Josef 1987. Himmelsglaube und Höllenangst: was wissen wir vom Leben
nach dem Tod? München Kösel.
Imbach Josef. 1995. Und lehrte sie in Bildern: Die Gleichnisse Jesu — Geschichten für
unsere Zeit. Würburg: Echter.
Jeremias Joachim. 1966. The parables of Jesus (translated from Ihe into English by
S. H. Hooke, London . SCM Press.
Jeremias Joachim. 1988 [1968]. Die Gleichnisse Jesu Göttingen: Vandenhoeck and
Ruprecht.
Julicher A d o lf 1899—1910. Die Gleichnisreden Jesu. 2 Bde. Freiburg.
Lakoff George and Mark Johnson. 1980. Metaphors we live by. Chicago: Chicago Uni­
versity Press.
Linnmann Eta. 1962. Die Gleichnisse Jesu. Güttingen: Vanderhoeck und Ruprecht.
Matisoff James. 1979. Blessings, curses, hopes, and fears: psycho-ostensive expres­
sions in Yiddish. Philadelphia: Institute for the Study of Human Issues.
 McFague Sallie. 1975. Speaking in parables: A study in metaphor and theology. Phi­
ladelphia: Fortress Press.
McGrath Allster. ed. 1995. The Christian Theology Reader. Oxford: Blackwell.
Moore Stephen D. 1994. Poststructuralism and the New Testament: Derrida and Fou­
cault at the foot of the Cross. Minneapolis. MN: Fortress Press.
Moore Stephen 1989. Literary Criticism and the Gospels. New Haven: Yale University
Press.
Nida. Eugene. 1947. Bible Translating: an analysis of principles and procedures with
special reference to Aboriginal languages. New York: American Bible Society.
Pannenberg Wolfliart 1977 (1924). Theology and the Kingdom of God. Philadelphia:
the Westminster Press.
Perrin Norman 1976. Jesus and the Language of the Kingdom Symbol and Metaphor
in New Testament Interpretation. Philadelphia: Fortress Press.
Ricoeur Paul. 1980. Essays on Biblical Interpretation, (ed. Lewis S. Mudge). Philadel­
phia: Fortress Press.
Ricoeur Paul. 1981. «Metaphor and the Central Problem of Hermeneutics», in Her­
meneutics and the Human Sciences: Essays on Language, Action and Interpretation
(edited and translated John B. Thompson). Cambridge: Cambridge University Press,
pp. 165-81.
Ryckmans Pierre. 1995. An introduction to Confucius. Quadrant (Sydney). No. 314.
vol. xxxix: 18—24.
Ryken Leland. 1984. The New Testament in Literary Criticism. New York: Frederich
Ungar.
Searle. John. 1969. Speech Acts. Cambridge: Cambridge University Press.
Soskice. Janet Martin. 1985. Metaphor and Religious Language. Oxford: Claredon
Press,
Spaemann Heinrich. 1973. Wer ist Jesus von Nazaret — für mich? 100 zeit agnössi-
sche Zeugnisse. München: Kösel.
Spnng. John Shelby. 1996. Liberating the Gospels: Reading the Bible with Jewish
Eyes. San Francisco: Harper.
Stiver Dan R 1996. T he Philosophy of Religious Language: Sign, Symbol and Story.
Cambridge Mass.: Blackwell.
Tannenbaum Amie C,adman. 1987. Pierre Bayle’s Philosophical Commentary — A mo­
dern translation and critical interpretation. New York: Peter Lang.
Thiselton. Anthony C. 1992. New Horizons in Hermeneutics Grand Rapids. Ml: Zon-
dervan.
'Tillich. Paul. 1964. Systematic Theology, vol. 3. London: Nisbet.
Tolstoy. Leo. 1987. [1879]. A confession and other religious writings, (translator: Jane
Kentish). Penguin.
Via. Dan Otto Jr. 1974. T he Parables: Their Literacy and Existential Dimension Phi­
ladelphia. PA: Fortress Press.
 Wierzbtcka Anna. 1986. Metaphors linguists live by: Lakoff and Johnson contra Aris­
totle Papers in Linguistics 19: 287—813.
Wierzhicka Anna. 1991. Cross-cultural Pragmatics. Berlin: Mouton de Gruyter.
Wimbicka Anna. 1994 «What did Jesus Mean? The Lord’s Prayer translated into uni­
versal human concepts». LAUD Series A: General and Theoretical Papers. Paper № 360.
Duisburg Linguistic Agency University of Duisburg.
Wierzhicka Anna. 1996. Semantics: Primes and Universals. Oxford: Oxford Univer­
sity Press
Wittgenstein Ludwig. 1953 Philosophical Investigations, (translated O. E. M. Anscom-
be). New York: Macmillan.
 Указатель семантических толкований
At.htv.ng! нем.: 707
anger аиг.: 518, 522
Angst нем.: 562
Cafle cafie 'кофе кофе’ итал.: 239
certainty аиг.: 599
(мои) colleagues анг.: 383—384, 431
danger ’опасность’ анг.: 600
doubt апг.: 599
Ё molto ricco итал.: 239
Ё velocissimo/efficacissimo итал.: 248
fe польск.: 625
fell идиш: 625
freedom (современное) апг.: 474
freedom (старое) апг.: 452, 474
freedom аиг.: 440, 473
friend| анг.: 336, 429
friend2 анг.: 336, 429
/и польск.: 620
Furcht нем.: 563
fy датск.: 625
I feel disgusted анг.: 646
Important ’Важно’ анг.: 707
It (X) made Ythink W анг.: 191
It is most ingenious/unpleasant анг.: 249
It is velocissimo 'Это в высшей степени бы­
стро': 244
JUMPER (в австралийском и британ­
ском употреблении) 'джемпер1: 129
ка яп.: 162
(.Mou)koledzy польск.: 380, 431
libertas анг.: 437, 473
libertas2 анг.: 438, 473
liberty (современное) апг.: 449, 474
liberty (старое) апг.: 446, 473
Mary is Irish, isn’t she? (’Мэри ирланд­
ка, не так ли?’) анг.: 228
(мой) mate австрал.: 420, 432—433
(мой) mate{ австрал.: 404,432
No X-ing анг.: 695
oj польск.: 640
naps! анг.: 616
оу vay идиш: 645
Person [лицо] X got person Y to do [сделать]
7. анг.: 188
Person [лицо] X had person Y do [сдоить] Z
anr.: 183
Person X «Verbed» person Y into doing Z анг.:
189
Person X forced person Y to do Z (например,
to apologize 'извиниться') анг.: 207
Person X made person Y cry/laugh анг.: 199
Person X mode person Ydo Z анг.: 201—202
Person X made person Yfeel something (Z)
анг.: 197
Person X made person Y think something (Z)
апг.: 198
Person X made person Y want something (Z)
апг.: 199
Person X made Z happen to person Y анг.:
195
Person X made Z happen to thing Y (напри­
мер, open ’открыться’, go off 'срабо­
тать') апг.: 215
(мой!моя) przyjaciellprzyjacicdka польск.:
387,431
RADISH ’редис’: 127
rodzina (X-a) польск.: 397, 432
sa яп.: 162
 sadness анг.: 509 yuk австрал.: 621, 646
safety 'безопасность’ анг.: 600 (мои) znajomi польск.: 392, 432
security анг.: 600 Англосаксонская модель личности: 543—544
She is gentiliissima 'Она в высшей степени волп\: 464, 474
красива’ анг.: 244 гнев: 519
Sicherheity, нем.: 600 грусть: 514
Something (X) made person У he like this [ADf] (мой) друг: 350, 429
анг.: 212 Её глаза были пеп пеп 'чёрные чёрные’
Something (X) made person У do 7. анг.: 204 итал.: 239
Something (X) made something (Z) luippen to a Лицо X ließ (let/made/luid/asked etc.) лицо Y
place анг.: 214 сделать Z: 181
Something (X) made Z happen to person Y ой: 640
анг.: 209 Он был ricco ricco 'богатый богатый’
tfu польск.: 630 итал.: 239
TIG ER'тигр’: 128 печаль: 513
wolno.ic польск.: 469, 474 (моя) подруга: 357, 430
wow! аиг.: 616 (мой) приятель: 359, 430
X ’sfamily анг.: 397, 432 (мои)родиы: 374, 43 1
X g a Y ni ikaseta я n.: 178 Русская модель личности: 543
Xga Y о V-aseta яп.: 178 свобода: 456, 474
XhadZdone [to W] анг.: 186 (мой) товарищ | : 365, 430
X is my mate-i, 'X— мой matef австрал.: 410 товарищу. 367—368, 430—431
X ist nicht gestattet нем.: 705 тьфу : 628
Xverboten нем.: 695 фу: 622—623
X was angry анг.: 515 Я хочу, чтобы ты пришёл subito subito
yo яп.: 162 'сразу-сразу' итал.: 239
 Библиографическая справка

Включенные в данную книги работы Анны Вежбицкой опубликованы на анг­

лийском языке в следующих изданиях:
Semantics: Primes and Unwersals. Oxford: Oxford University Press. 1996.
«What’s in a noun? (Or: How do nouns difTer in meaning from adjectives?)». In The Se­
mantics of Grammar. Amsterdam-Philadelphia: John Benjamins. 1988.
«Lexical prototypes as a universal basis for cross-linguistic identification of “parts of
speech”». In Bernard Comrie and Petra Vogel (eds.). Antology of word classes. Ber­
lin—New York: Mouton de Gruyter. In press.
«The semantics of English causative constructions in a universal-typological perspec­
tive». In Michael Tomasello (ed.) The New Psychology of Language: Cognitive and Fun­
ctional Approaches to Language Structure. New Jersey: Laurence Erlbaum. 1997.
«Italian reduplication: cross-cultural pragmatics and illocutionary semantics». Linguis­
tics. 24(2). 1986.
Understanding Cultures through their Key Words: English, Russian, Polish, German, Japanese.
New York: Oxford University Press. 1997.
«“Sadness" and “anger” in Russian: the non-universality of the so-called “basic human
emotions”». In Angeliki Athanasiadou and Elzbieta Tabakowska (eds.). Speaking of
Emotions: Conceptualisation and Expression. Berlin: Mouton de Gruyter. 1998.
«Russian emotional expression: notes of the Russian-English Collocational Dictionary of
the Human Body». Ethos, in press.
«Angst». Culture and Psychology. 4 (2). 1988.
«The semantics of interjection». Journal of Pragmatics 18 (1). 1992.
«Japanese cultural scripts: cultural psychology and “cultural grammar”». Ethos 24 (3). 1996.
«German cultural scripts: public signs as a key to social attitudes and cultural values».
Discourse and Society. 9 (2). 1998.
«The meaning of Jesus’ parables: a semantic approach to the Gospels». In Ralph Bis-
shops & René Dirven (eds.). Lover, Shepherd, Father? Metaphor and Religion. In press.
 В еж бицкая А н н а

СЕМАНТИЧЕСКИЕ УНИВЕРСАЛИИ
И ОПИСАНИЕ ЯЗЫКОВ

Издатель А. Кошелев

Текст дается в корректуре переводчика

Подписано в печать 10.12.98. Формат 70x100 1/16.

Бумага офсетная № 1, печать офсетная, гарнитура Баскервиля.
Уел. изд. л. 63,855. Заказ № 274 Тираж 1000.

Издательство «Языки русской культуры».

129345, Москва, Оборонная, 6-105; ЛР № 071304 от 03.07.96.
Тел. 207-86-93. Факс: (095) 246-20-20 (для аб. М153).
E-mail: mik@9ch-Lrc.msk.ru
Каталог в ИНТЕРНЕТ
http://postman.ru/~lrc-mik

Отпечатано с оригинал-макета во 2-й типографии РАН.

121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 6.
*

Оптовая и розничная реализация — магазин «Гнозис*.

Тел.: (095) 247-17-57, Костюшин Павел Юрьевич (с 10 до 17
Адрес: Зубовский б-р, 17, стр. 3, к. 6.
(Метро «Парк Культуры», в здании изд-ва «Прогресс».)

Foreign customers may order the above titles

by E-mail: Lrc@koshelev.msk.su
or by fax: (095) 246-20-20 (for ab. Ml 53).