Стёпин В.С.-Философская антропология и философия культуры- (Философские технологии.Избранные философские труды) -2020

АКАДЕМИЧЕСКИЙ
ПРОЕКТ
Российская академия наук
Институт философии
В.С. Степин
ФИЛОСОФСКАЯ
АНТРОПОЛОГИЯ
И ФИЛОСОФИЯ КУЛЬТУРЫ
Избранное
«Академический проект»
Москва, 2020
УДК 1/14 Издано при финансовой поддержке Федерального агентства
ББК 87 по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной
С 79 целевой программы «Культура России» 2012–2018 гг.
Редакционный совет серии:

А.А. Гусейнов (акад. РАН), В.А. Лекторский (акад. РАН),
Т.И. Ойзерман (акад. РАН), В.С. Степин (акад. РАН,
председатель совета), П.П. Гайденко (чл.-корр. РАН),
В.В. Миронов (чл.-корр. РАН), А.В. Смирнов (чл.-корр. РАН),
Б.Г. Юдин (чл.-корр. РАН).
Степин В.С.
С 79 Философская антропология и философия культуры. — М.: Академи-
ческий проект, 2020. — 542 с. — (Философские технологии: Избранные
философские труды).
ISBN 978582913268-2
В книге изложена авторская концепция структуры исторического развития об-

щества и типов цивилизационного развития. Раскрыта роль культуры в процессах
социальных трансформаций. Прослежены функции мировоззренческих универсалий
(категорий) культуры в познавательной деятельности, в формировании чувственных
образов и понятий. Проведено различение и проанализировано взаимодействие
мировоззренческих универсалий культуры и философских категорий. В заключи-
тельном разделе книги обсуждаются проблемы глобализации, диалога культур и
места России в этих процессах.
Книга адресована ученым, преподавателям, аспирантам и студентам, а также
широкому кругу читателей, интересующихся современными проблемами развития
культуры и цивилизации.
УДК 1/14
ББК 87
© Степин В.С., 2014

© Оригиналмакет, оформление.
ISBN 978582913268-2 «Академический проект», 2020
Предисловие
Эта книга «Избранных трудов» посвящена проблемам философской

антропологии, эпистемологии и философии культуры. Здесь уже став-
шие традиционными для философии проблемы анализируются в осо-
бом ракурсе — радикальных цивилизационных перемен, происходящих
на современном этапе истории человечества.
Многочисленные кризисы, с которыми оно столкнулось во второй
половине ХХ — начале XXI века, остро ставят проблемы поиска новых
стратегий цивилизационного развития. Из набора сценариев возможно-
го будущего, среди которых немало катастрофических, человечеству
предстоит отыскать наиболее благоприятные, обеспечивающие не толь-
ко его выживание, но и устойчивое развитие.
Поиск решения этих проблем предполагает анализ основных тен-
денций и сценариев развития современной цивилизации. Задача эта
чрезвычайно сложная, многоаспектная, требующая междисциплинар-
ных исследований с участием не только социально-гуманитарных, но
и естественных и технических наук.
Современные цивилизационные изменения определены множест-
вом факторов: экономических, политических, технологических и т. п.
Но, пожалуй, центральное место среди них занимают факторы культу-
ры. Развитие наук об обществе и культуре второй половины ХХ — начала
XXI века достаточно четко зафиксировали программирующие функции
культуры в человеческой жизнедеятельности. Постепенно выяснилось,
что нет такой области деятельности, поведения и общения людей, нет
таких социальных состояний, структур, институтов, которые бы возни-
кали, воспроизводились и изменялись вне влияния культуры.
Культурологический подход задает особый ракурс обсуждения про-
блемы цивилизационных перемен. Он акцентирует внимание на роли
ценностей и архетипов сознания, трансформация которых во многом
определяет тот или иной тип цивилизационного развития человечества.
Эти ценности проявляются во всех сферах культуры (науке, философии,
религии, морали, искусстве, политическом и правовом сознании и др.).
Несмотря на относительную автономию этих сфер, они когерентны
между собой. Поэтому изменение базисных ценностей в одной сфере
неизбежно отрезонирует в других. Поиск новых стратегий цивилизаци-
онного развития предполагает выяснение того, как происходит измене-
ние базисных ценностей культуры, как влияет на этот процесс взаимо-
действие различных культур в современную эпоху глобализации.
6 В.С. Степин. Философская антропология и философия культуры
Необходимой предпосылкой решения этих задач является эксплика-

ция представлений о структуре и динамике общества. Система таких
представлений образует научную картину социальной реальности. Опи-
сание этой картины было связано с акцентировкой философско-антро-
пологических идей. Они были исходной посылкой при выделении ос-
новных подсистем социальной жизни. И они уточнялись и развивались
в результате анализа каждой из этих подсистем — экономики, подсисте-
мы социальных отношений, культуры.
В ходе экспликации современной картины социальной реальности
были выявлены программирующие функции мировоззренческих уни-
версалий культуры как своего рода генома, который определяет воспро-
изводство определенного типа социальной жизни. На этой основе стало
возможным четко зафиксировать критерии различения двух типов ци-
вилизационного развития — традиционалистского и техногенного.
А это, в свою очередь, приводило к конкретизации проблемы новых
стратегий цивилизационного развития, возникших на фоне обострения
глобальных кризисов, порожденных техногенной цивилизацией. Обо-
значились пути к решению этой проблемы. Во-первых, необходим кри-
тический анализ фундаментальных ценностей и жизненных смыслов
техногенной культуры, закрепленных в основных универсалиях «чело-
век», «природа», «деятельность», «традиции и инновации», «личность»,
«рациональность», «власть и сила», которые коррелируют с особым по-
ниманием других универсалий — «совесть», «справедливость», «право»,
«добро и зло», «достоинство» и т. п.
Во-вторых, необходимо выявить «точки роста» новых ценностей,
новые смыслы универсалий, которые еще не отрефлексированы, но уже
реально возникают в качестве тенденций при формировании новых ви-
дов деятельности и новых форм коммуникации.
В этой связи особую роль обретает анализ рациональности как од-
ной из фундаментальных категорий техногенной культуры. В техноген-
ной цивилизации ценность рациональности органично увязана с цен-
ностью креативной деятельности, инноваций, с идеалом прогресса
и творческой личности, т. е. выступает важнейшим компонентом основ-
ного кластера ценностей, определявших глубинные стратегии развития
техногенных обществ.
В техногенном типе развития доминирующей формой рационально-
сти выступает наука. Но рациональность не сводится к ней. Это более ши-
рокая категория, которая проявляется в самых разных сферах культуры —
в искусстве, обыденном познании, религии, нравственном и политико-
правовом сознании, философии. Во всех этих формах культуры присут-
ствует рациональная компонента. В культуре техногенной цивилизации
7 Предисловие
доминанта научной рациональности оказывает влияние на все эти сферы,

но вместе с тем испытывает на себе и их обратное воздействие.
В главе III «Человеческое познание и культура» этой книги просле-
живается, как резонировали друг с другом различные формы познания
и знания в конце XIX — первой четверти XX века в процессе становле-
ния неклассической рациональности. Причем начался этот процесс не
в науке, а в философии. Она первой обнаружила недостаточность клас-
сического видения и классических идеализаций познания для понима-
ния того, как человек познает окружающий мир. Философия первой
нащупала те изменения в культуре, которые возникли в начале эпохи
индустриализации как тенденции нового образа жизни и выразила их
в представлениях о действующем и познающем субъекте, активно пре-
образующим окружающий мир.
Деятельностный подход к анализу познания, детерминация созна-
ния состоянием общества, выяснение категориальной структуры созна-
ния как выражения сплава разума, воли, желаний, переживаний мира,
проблема связи осознанного и неосознаваемого в человеческой духов-
ной жизни — все эти проблемы разрабатывались в философии уже в кон-
це XIX века.
В этот же исторический период происходило становление некласси-
ческого искусства. И завершилось формирование неклассической пара-
дигмы революцией в естествознании, связанной с возникновением
квантово-релятивистской физики. Эта революция затем оказала обрат-
ное воздействие на философию и другие формы сознания, выражающие
специфику культуры новой исторической эпохи.
Ускорение темпов социальных изменений в историческом развитии
техногенной цивилизации теснейшим образом связано с соответствую-
щими изменениями в культуре. Формирование новых интерпретаций
мировоззренческих универсалий, а значит, и нового понимания базис-
ных ценностей культуры и ее смысложизненных ориентиров, предпола-
гает усиливающуюся когерентность исторически сложившихся форм
познания и знания. Не утрачивая своей автономии, они ускоряют об-
менные процессы друг с другом в рамках развивающейся культурной це-
лостности.
В этом плане перед философией возникают новые задачи — осмыс-
лить эти процессы взаимодействия и когерентности между формами
познания как компонентами саморазвивающейся культурной системы.
Такое осмысление выступает необходимой предпосылкой обнаружения
точек роста новых ценностей.
Первые шаги на этом пути требуют различения форм познания не на
уровне интуиции, а путем рационально принятых определений, четкой
фиксации существенных признаков каждой из этих форм. Только разли-

чив их на уровне сущностных характеристик, можно эффективно изу-
чать особенности их взаимодействия. В свою очередь, решение этой за-
дачи открывало пути к пониманию социальных функций различных
форм познания, выяснению того, как они могут программировать дея-
тельность, поведение и общение людей и каковы границы такого про-
граммирования для каждой из них.
В этой книге «Избранных трудов» я предложил решение этих задач,
выделив в качестве главного предмета анализа науку, философию, их от-
ношение друг к другу, а также к искусству, религии, нравственности,
к экономическому, политическому и правовому сознанию. Такой подход
определялся уже намеченной логикой отбора и изложения материала —
учета доминирующего статуса научной рациональности в техногенной
культуре и того непререкаемого факта, что в два последних столетия сер-
дцевиной исторического бытия и развития этой цивилизации был науч-
но-технологический прогресс.
В отличие от предыдущей книги, в которой основное внимание уде-
лялось анализу процессов генерации в науке нового знания с учетом
влияния социокультурных факторов, во второй книге «Избранных тру-
дов» развитие науки рассматривается в ином ракурсе. Акцент перенесен
на выяснение ее социальных функций, на их становление и изменение
под влиянием крупных цивилизационных трансформаций, связанных
с возникновением техногенной цивилизации. Разумеется, новый аспект
анализа не отделен от предыдущего исследования. Оба аспекта развития
науки рассматриваются в их системном взаимодействии.
Выявленное и описанное в первой книге «Избранных трудов» изме-
нение типов научной рациональности и формирование постнекласси-
ческой науки в новом аспекте рассмотрения предстают как «точка роста»
новых ценностей, возникающая в недрах техногенной культуры как тен-
денция ее возможных радикальных изменений.
В новом свете представлено также взаимодействие философии и на-
уки. Если в первой книге «Избранных трудов» была показана необходи-
мость для науки конструирования философией категориальных смыс-
лов, обеспечивающих освоение наукой новых типов системных объек-
тов, то во второй книге данного издания предложен ответ на вопрос: как
возможна в философии выработка новых смыслов категорий задолго до
того, как они понадобятся развивающейся науке.
Этот ответ связан с пониманием функций философии в культуре, ее
нацеленности на постоянную рефлексию над мировоззренческими уни-
версалиями культуры, на конструирование их возможных новых смыс-
лов, адресованных будущему.
9 Предисловие
Во втором разделе данной книги анализируются изменения в оте-

чественной культуре, произошедшие при переходе от советского социа-
лизма ко второму российскому капитализму; рассматриваются пробле-
мы построения правового общества, выбора новых стратегий экономи-
ческого развития, отношения интеллигенции и власти. Показано, что
специфика современной российской модернизации, в отличие от пред-
шествующих модернизационных эпох, состоит в том, что она выпала на
особую стадию развития техногенной цивилизации, когда обостряется
проблема поиска новых путей цивилизационного развития. В этих усло-
виях неизбирательное копирование западного опыта и игнорирование
отечественной культурной традиции может привести к усвоению и кон-
сервации наиболее неперспективных смысложизненных ориентиров,
ответственных за увеличение социальных рисков и обострение глобаль-
ных кризисов.
В завершающей части книги, в «Приложение», включена публика-
ция моего интервью для журнала «Вопросы философии». Оно представ-
ляет собой своего рода расширенное резюме к идеям, изложенным в двух
книгах данного издания. В содержании интервью воспроизводится ло-
гика развития этих идей, разрабатывавшихся мною на протяжении бо-
лее чем пятидесяти лет.
Интервью построено так, что в нем мои научные поиски рассматри-
ваются в контексте социально-исторических перемен нашего общества
с середины прошлого столетия до наших дней. Я думаю, что такого рода
материал может быть полезен и для исследования истории российской
философии второй половины ХХ — начала XXI века, и для эпистемоло-
гии как своего рода экспликации связи внутринаучного развития идей
и их социальной обусловленности, и для социологии знания, акценти-
рующей связи развития знаний с эволюцией социальных институтов,
особенностей цивилизации и культуры.
Раздел I
Человек. Культура.
Цивилизация
Глава 1. Образы культуры в современной научной
картине социальной реальности
Глава 2. Типы цивилизационного развития
Глава 3. Человеческое познание и культура
Глава 4 . Социокультурное измерение науки
Глава 5. Философия как самосознание культуры
Глава 6. Наука и религия в техногенной культуре:
возможности диалога
Глава 7. Глобализация, диалог культур и поиск новых
стратегий развития
Глава 1 .
Образы культуры
в современной научной картине
социальной реальности1
Среди множества теоретических моделей разной степени общности,
характеризующих различные стороны социальной жизни, ее состояния,
структуры и институты, особое место занимают обобщенные представ-
ления о системной организации и динамике общества. Такие представ-
ления являются особой формой теоретического знания — научной кар-
тиной социальной реальности, которая выступает важнейшим аспектом
общенаучной картины мира.
Картина социальной реальности не претендует на описание всех де-
талей социальной жизни людей. Она схематизирует многообразие соци-
альных явлений и процессов, выделяя их предельно общие сущностные
характеристики. Множество конкретных теорий и фактов различных со-
циально-гуманитарных дисциплин постоянно соотносятся с картиной
социальной реальности. В свою очередь она развивается под влиянием
накапливаемого в науке эмпирического и теоретического материала.
Чтобы осуществлялось такое развитие, картина социальной реальности
должна быть открыта для критики.
В настоящее время существуют различные подходы к построению
картины социальной реальности и различные версии этой картины. Они
конкурируют между собой. Если использовать терминологию Т. Куна,
то эту ситуацию можно охарактеризовать как конкуренцию парадигм.
Однако их несовместимость не является абсолютной. В них можно вы-
делить общее содержание. Во всех современных научных представлени-
ях об обществе как целостной системе выделены три основных блока:
а) экономика, б) система социальных связей людей и соответствующие
социальные институты, в) культура.
Проблема состоит в выявлении взаимосвязей этих подсистем и их
функций в социальной жизни. Подход к решению данной проблемы опре-
делен философско-антропологической концепцией отношения человека
к миру.
1 Новая редакция с изменениями и дополнениями главы «Познание. Общество. Куль-
тура» из книги Степин В.С. Философская антропология и философия науки. М., 1992.
13 Глава 1. Образы культуры в современной научной картине социальной реальности
Человеческая жизнедеятельность развертывается в трех основных

отношениях человека к миру: а) отношение к природе и искусственно
созданной человеком природной среде, в которой непосредственно про-
текает человеческая жизнь; б) отношение к другим людям, к социаль-
ным коллективам; в) отношение к духовному миру, в котором аккумули-
руется как индивидуальный опыт человека, так и общественный истори-
ческий опыт поколений. Представление об обществе как целостной
системе предполагает характеристику этих трех основных сфер челове-
ческого жизненного мира.
Человек и природа.
«Неорганическое тело цивилизации»
Человек является продуктом космической эволюции, он включен
в природу в качестве особого компонента, и его жизнедеятельность
предполагает непрекращающееся взаимодействие с окружающей при-
родной средой. В отличие от животных, которые адаптируются к при-
родной среде, потребляя ее в предметных формах, созданных самой при-
родой в ходе естественной эволюции, человек целенаправленно изменя-
ет природу, формируя необходимые для себя объекты и процессы, чаще
всего не возникающие в естественной эволюции природы и даже мало-
вероятные для этой линии эволюции (хотя и не противоречащие зако-
нам природы).
Основой взаимодействия человека с природой является практиче-
ская деятельность, в процессе которой он присваивает вещество и энер-
гию природы, преобразуя их в формы, пригодные для своего потребле-
ния.
Чтобы целенаправленно изменять исходный материал природы,
человеку необходимы особые средства, которые служат проводниками
его воздействия на преобразуемый предмет и представляют собой уси-
лители его естественных органов. Орудия и средства, применяемые
в производственной деятельности (станки, машины, энергетические
установки, компьютерные системы и т. п.), многообразные предметы
бытовой техники от простейших (стол, стул, нож, ложка, вилка, посу-
да) до более сложных, возникших на современном уровне развития ци-
вилизации (телевизор, холодильник, персональный компьютер), гид-
ростанции, заводы, дома и города, дороги и транспортные средства —
все это многообразие созданного человеком предметного мира (второй
природы) функционально служит своеобразным продолжением и до-
полнением человеческого тела. Только благодаря постоянному взаи-
модействию с этим миром, его воспроизводству и развитию возможна
человеческая жизнь. К. Маркс образно характеризовал этот мир осво-

енных человеком природных объектов как «неорганическое тело чело-
века». Такая характеристика является не просто метафорой. Она выра-
жает понимание человека как существа, бытие которого определено
его особой телесностью, включающей два взаимосвязанных компо-
нента: биологическую организацию человеческого тела и его «неорга-
ническое тело».
Идею двухкомпонентной системы человеческой телесности разви-
вали, наряду с К. Марксом, и другие мыслители эпохи первой промыш-
ленной революции и последующей индустриализации.
Американский естествоиспытатель и философ Бенджамин Франк-
лин определял человека как животное, делающее орудия. Современник
К. Маркса немецкий философ техники Э. Капп разрабатывал концеп-
цию созданной человеком предметной среды (второй природы) как осо-
бой экстериоризации органов человеческого тела. Простые орудия со-
гласно Каппу представляют собой органопроекции (мотыга, кирка, ло-
пата — искусственная рука с железной кистью, позволяющая копать
и разрыхлять землю, молоток — железный кулак и т. п.)1. Но и более
сложные технические устройства Капп рассматривает как усиление
и дополнение естественных органов человеческого тела (телеграф как
продолжение нервной системы, железные дороги — «сосудистая систе-
ма общества», аналогичная системе кровообращения)2.
Идеи Э. Каппа развивал также русский философ, инженер и священ-
ник Павел Флоренский. Он отмечал, что объекты создаваемого челове-
ком предметного мира могут быть представлены в качестве своего рода
проекций человеческого тела. К ним относятся в первую очередь техни-
ческие устройства, усиливающие возможности человека: например, ме-
ханические орудия и машины как усилители костно-мускульной системы
человека, телескопы, микроскопы, звукоусилители, звукотрансляторы
и т. п., выступающие проекциями органов зрения и слуха, музыкальные
инструменты как органопроекции гортани. Дом, человеческое жилище
П. Флоренский также рассматривает в качестве своеобразного продол-
жения и проекции тела человека. Дом трактуется им как «синтетическое
орудие», объединяющее все орудия, которыми мы пользуемся в повсед-
невной жизни. Он подобен человеческому телу, объединяющему различ-
ные по функциям органы. Части домашнего оборудования согласно
П. Флоренскому выступают проекцией человеческих органов: водопро-
вод соответствует кровеносной системе, электрические провода звонков
1 Капп Э. Роль орудий в развитии человечества. М., 1925. С. 100–101.

2 Там же. С. 122–123, 125.
и телефонов — нервной системе, печь и дымовая труба — легким и горлу

и т. п.1
Во всех этих подходах материальное бытие человека не сводится
только к функционированию его биологического тела как части естест-
венной природной среды. Оно включает две взаимосвязанные компо-
ненты: биологическое тело и систему его искусственных органов —
фрагментов «второй природы» (искусственно созданной человеком сре-
ды), посредством которой он адаптируется к окружающей естественной
природной среде.
Понимание человеческой телесности как двухкомпонентной систе-
мы позволяет в новом свете рассмотреть и само развитие человека2.
Как известно, эволюция живых организмов связана с изменением их
телесной организации, формированием новых органов и их новых функ-
ций, позволяющих адаптироваться к новым условиям природной среды.
Человек, как и все живые организмы, в процессе приспособления к при-
роде изменяет свою телесную организацию. Но его тело состоит из двух
компонентов. Лишь на ранних стадиях становления человека в процессе
антропогенеза происходило совместное, взаимосвязанное развитие био-
логической организации человеческого тела и орудий труда как искусст-
венных органов человека. Но затем, в отличие от эволюции животных,
которые приспосабливаются к изменяющейся внешней среде путем из-
менения своей биологической организации, человек (после того как он
сформировался в процессе антропогенеза как homo sapiens) включается
в природную среду и расширяет спектр условий своего природного бы-
тия за счет изменения и усложнения своего «неорганического тела» (его
же биологическая организация при этом практически не меняется). Тем
самым биоэволюция человеческого рода переходит в особый тип — ис-
торию человечества.
Сформированные в процессе антропогенеза естественные органы
человека (рука, мозг, органы чувств и т. д.) приспособлены для постоян-
ного и универсального контакта с предметами второй природы. Только
контактируя с этими предметами, индивид может включиться в трудо-
вую и иные формы деятельности и стать частью общества. Эти контакты
являются одним из условий социализации индивида.
«Неорганическое тело» человека, развивающееся в процессе челове-
ческой истории, передается от поколения к поколению, наследуется со-
циально. Переход от первобытного состояния и варварства к цивилиза-
1 См.: Флоренский П. Органопроекция // Декоративное искусство СССР. 1969. № 12.
С. 41–42.
2 Рассмотрение эволюции человека и его истории с этих позиций было последователь-
но проведено К. Марксом. Подробнее см. главу «Марксизм вчера, сегодня, завтра».

ции характеризуется качественными усложнениями этого «тела». Оно

все более выступает как продукт общественного разделения труда, и каж-
дый индивид застает его как исторически сложившееся «неорганическое
тело цивилизации». И тогда, чтобы понять, как происходит развитие че-
ловека, необходимо выяснить, как развивается его неорганическое тело,
как оно изменяется, воспроизводится и усложняется. Условием такого
воспроизводства и развития является обмен вещества между обществом
и природой, который осуществляется как процесс производства матери-
альных благ.
Ассимиляция объектов природы в этом процессе происходит путем
вычленения из природного целого некоторых его фрагментов с последу-
ющим их синтезом в необходимый человеку предмет искусственной ма-
териальной среды. Создаваемый таким путем предмет предстает как
некоторая организация элементов, т. е. как системно организованный
объект. В процессе исторического развития производства происходит
усложнение системной организации объектов, создаваемых в качестве
продуктов деятельности. что приводит к соответствующему усложнению
неорганического тела цивилизации. В первую очередь это проявляется
в изменении системной сложности технических устройств, поскольку
среди продуктов производства важнейшее место занимают предметные
комплексы, которые затем применяются в качестве искусственных орга-
нов человеческой деятельности. Изменение системной сложности тех-
ники составляет основу для последующего расширения канала потреб-
ления природы обществом, для перехода к созданию в производстве
объектов новой, более сложной системной организации.
Таким образом, на различных этапах своего исторического развития
общество осваивает фрагменты природы различной системной слож-
ности1.
На ранних этапах антропогенеза, в производстве эпохи палеолита
доминировали простые предметы (скребки, каменные и костные резцы,
рубила), которые не разделялись на составные части. Любое отделение
от простого предмета его части разрушало предмет. Это была первая фаза
исторического развития техники.
Вторая фаза этого развития была связана с появлением техники со-
ставных предметов. Она началась уже в эпоху неолита, но ее расцвет
приходится на эпоху становления и развития первых сельских и город-
ских цивилизаций древности. Составные предметы включают в качестве
1 Дальнейшее изложение опирается на идеи Г.Н. Поварова об изменении системной
сложности техники в процессе исторического развития цивилизации. См.: Пова-

ров Г.Н. To Daidalo ptero (К познанию научно-технического прогресса) // Системные ис-
следования. Ежегодник. 1971. М., 1972.
своих частей простые предметы, которые объединяются между собой

путем непосредственного «геометрического» контакта, соединения од-
ного предмета (части) с другим. Копье с каменным или железным нако-
нечником, нож с деревянной или костяной ручкой, топор, а затем и бо-
лее сложные технические устройства — корабль, повозка, каменные
постройки, мосты, плотины и т. п. — все это образцы техники составных
предметов.
В последующие эпохи возникает качественно новая (третья) стадия
техногенеза. В производстве начинают создаваться объекты, представ-
ляющие собой малые системы. После первой промышленной револю-
ции они начинают доминировать в технике. Эти системы характеризу-
ются относительно небольшим числом элементов (порядка 101–103)
и связями, основанными на силовых воздействиях. Изменение состоя-
ния какого-либо элемента детерминирует строго определенным образом
состояние других элементов (малые системы характеризуются жесткой
детерминацией, взаимодействие их элементов описывается лапласовс-
кой причинностью). Примерами таких объектов в технике являются па-
ровые машины, станки эпохи первой промышленной революции, а так-
же технические устройства конца XIX — начала XX столетия (например,
двигатель внутреннего сгорания, электромотор и т. д.).
Во второй половине XX в. в производстве начинают осваиваться объ-
екты, системная сложность которых выше, чем у малых систем (четвертая
стадия техногенеза). Это сложные динамические системы с числом эле-
ментов порядка 103–106 и массовыми стохастическими взаимодействиями
между элементами. Стохастические процессы характеризуются случай-
ными колебаниями в поведении системы. Сохранение целостности си-
стемы предполагает ее саморегуляцию, наличие прямых и обратных свя-
зей. Примерами таких объектов (саморегулирующихся систем) являются
автоматические линии, системы управления ракетами и космическими
кораблями, атомные электростанции, компьютерные системы обработки
больших массивов деловой и научной информации и т. д.
На современном этапе обозначились контуры нового уровня си-
стемной сложности техники и в целом «неорганического тела цивилиза-
ции» (их можно оценить как начало пятой фазы техногенеза). Это техни-
ка и технологии сложных саморазвивающихся систем. Такие системы
способны увеличивать свою сложность, развертывая начальную про-
грамму функционирования и развития.
Первыми шагами на пути к технологическому освоению таких сис-
тем выступают современные тенденции робототехники, нацеленные на
создание обучающихся автоматов, расширяющееся применение генной
инженерии в биотехнологиях, создание усложняющихся компьютерных
сетей и «глобальной паутины» INTERNET. Этап развития форм техники

саморазвивающихся систем по-видимому начнется после формирова-
ния технологического уклада, основанного на конвергентных (нано—
био — информационных и когнитивных) технологиях.
Возникновение каждого нового уровня системной организации тех-
ники и в целом «неорганического тела цивилизации» оказывает воздейс-
твие на ранее сложившиеся уровни, но не отменяет их целиком. И на
современном этапе технологического развития цивилизации воспроиз-
водятся простые и составные предметы, простые и сложные системы как
различные функциональные усиления биологических возможностей че-
ловека. Но эти объекты уже создаются из новых материалов и в рамках
новых технологий. Они могут обладать новыми свойствами по сравне-
нию с их первыми историческими аналогами (см. рис 1).
Рис. 1
Переход к массовому освоению в производстве объектов каждого

нового уровня системной организации соответствует технической рево-
люции и является ее главным показателем1. В периоды таких революций

происходит перестройка системной сложности техники и в конечном
итоге изменение сложности всего неорганического тела цивилизации.
Каждая ступень этого изменения означает появление новых средств
производства, которые, в свою очередь, предполагают развитие самого
человека как субъекта производственной деятельности. В двухкомпо-
нентной системе человеческого тела, ассимилирующего природные
процессы, всегда сохраняется системная целостность, а поэтому изме-
нение «неорганической компоненты» предполагает изменение функций
самих индивидов, живой труд которых приводит в движение средства
производства. Так, на стадии техники составного предмета человек дол-
жен осуществлять не только контрольно-информационные функции,
но и функции двигательной установки, мускульные усилия которой
обеспечивают воздействие орудия на обрабатываемый материал. Ста-
новление техники простых систем связано с передачей двигательных
функций от человека машине. Но при этом значительно усложняются
контрольно-информационные функции, которые сохраняются за чело-
веком и превращают его в своего рода «следящую систему», управляю-
щую работой машины. Техника сложных систем означает автоматиза-
цию производства и передачу от человека к автомату контрольно-следя-
щих функций. Вместе с тем на этой стадии от индивидов, функциониру-
ющих в системе «человек — автомат», требуются овладение все возраста-
ющим объемом научно-технических знаний и умение применять их
в процессе управления техникой.
Становление техники сложных саморазвивающихся систем усили-
вает роль творческого потенциала субъекта деятельности и всего много-
образия знаний, необходимого для управления техникой.
Развитие искусственных органов человеческой деятельности и изме-
нение функций самого человека в процессе производства шаг за шагом
расширяют спектр регулируемых и контролируемых им природных про-
цессов.
С биологической точки зрения современный человек мало чем отлича-
ется от человека эпохи неолита. Но если учесть организацию его неоргани-
ческого тела, то он принципиально иной социально-исторический вид,
приобретающий благодаря развитию искусственно создаваемой им пред-
метной среды новые условия своего природного существования, иную, не-
сравненно более широкую, чем у древнего человека, экологическую нишу.
Итак, первым важнейшим аспектом бытия человека и его отноше-
ния к миру является формирование и развитие «неорганического тела
1 См.: Поваров Г.Н. To Daidalo ptero (К познанию научно-технического прогресса) С. 7.

цивилизации», благодаря которому человек осуществляет свою произ-

водственную деятельность и формирует определенные условия своего
природного существования.
Две взаимосвязанные компоненты материального существования
человека (биологическое тело и «неорганическое тело цивилизации»)
образуют сложное и противоречивое целое. Они выступают результатом
различных линий космической эволюции. Биологическая компонента
является продуктом естественной эволюции биосферы, тогда как «неор-
ганическое тело цивилизации» возникает и развивается как искусствен-
но сконструированная деятельностью человека линия эволюции при-
родных объектов. По мере развития возникает дивергенция этих двух
линий, что проявляется в современном глобальном экологическом кри-
зисе. Выход из него требует новых стратегий развития, которые могли
бы обеспечить коэволюцию естественно возникающей природной сре-
ды и «второй природы», формируемой в процессе производственной де-
ятельности людей.
Социальные отношения.
Макро- и микроструктура общества
Уже самый простой акт практической деятельности человека пред-
полагает сложную систему его социальных связей и отношений. Допу-
стим, некто взял лопату, вскопал ею грядку на огороде, затем с помощью
пилы, топора, молотка и гвоздей соорудил из досок изгородь. Все эти
трудовые операции он проделал в одиночку, без посторонней помощи.
Почему же тогда утверждается, что невозможна деятельность человека
вне системы его отношений к другим людям?
Внимательный анализ показывает, что эти отношения здесь присут-
ствуют. Они выступают условием и предпосылкой любых практических
действий индивида. Когда он применял лопату, топор, пилу, когда с помо-
щью молотка, гвоздей прибивал доски, тем самым он использовал ове-
ществленный труд других людей, тех, кто добывал железную руду, выплав-
лял железо, изготавливал инструменты, продавал их. А тот, кто их приоб-
рел, а затем использовал, сам должен был предварительно заниматься
общественно полезным трудом, за который получал соответствующие де-
нежные средства и на них приобретал необходимые ему инструменты.
В результате получается, что отдельно взятые акты трудовой деятель-
ности любого индивида всегда включены в более широкую систему раз-
деления труда и соответствующих общественных отношений.
И в практической деятельности, и в повседневном поведении чело-
век постоянно контактирует с различными фрагментами «неорганиче-
ского тела цивилизации», используя те или иные орудия труда, предме-

ты быта, одежду, жилище и т. д. Присваивая для своего потребления эти
предметы, индивид постоянно соотносится с другими людьми, включа-
ясь в систему отношений собственности, распределения и обществен-
ного разделения труда.
Иначе говоря, отношение человека к объекту в процессе деятельно-
сти всегда предполагает его отношение к другому человеку. Это отноше-
ние может быть не только опосредованным, но и непосредственным,
поскольку подавляющее большинство человеческих действий имеет
коллективный характер.
В своей деятельности и поведении мы постоянно взаимодействуем
с другими людьми, выполняя те или иные функции в коллективах,
вступая в общение, реагируя на действия и поступки других людей.
Каждый из нас находится в сложной системе человеческих связей. Их
наличие составляет второй компонент человеческой жизнедеятельно-
сти, определяющий наши действия и наши отношения к внешнему
миру (см. рис. 2).
тело цивили
ое за
ск
е
ци
ич
и»
«Неорган
I Материальное производство
как обмен веществ
II между обществом и природой
II Социальные связи людей

(большие и малые социальные группы)
Рис. 2
Сложная мозаика социальных связей определенным образом струк-

турирована. Наиболее простым и массовым ее элементом являются от-
ношения людей в малых социальных группах.
Социальная группа как особая целостность образуется благодаря
совместным действиям и поведенческим актам различных людей. На
протяжении своей жизни человек включается в обширное множество
таких групп: семья, школьный класс, производственные коллективы,
различные неформальные группы и т. д.
Все они образуют реальную сеть человеческих связей, в которую

погружен тот или иной индивид.
Допустим, мы пришли на лекцию в студенческую аудиторию.
И лектор, и студенты, слушающие лекцию, определенным способом
согласуют свои действия и поступки, выступая в качестве целостной
социальной группы. Эта целостность поддерживается некоторой си-
стемой норм общения и поведения, выполнением каждым членом этой
группы определенной социальной роли. Лектор должен организовать
общение аудитории таким образом, чтобы сосредоточить ее внимание
на содержании лекции. Общение же слушателей между собой в основ-
ной своей части идет как бы через лектора. Непосредственная вербаль-
ная коммуникация студентов в идеале исключается на время лекции,
а практически, при хорошем проведении лекционного занятия, долж-
на быть сведена к минимуму. Роль слушателя предполагает его сосре-
доточение на излагаемом содержании и исключает различные посто-
ронние занятия.
Когда эти нормы не соблюдаются, то социальная группа «лектор —
аудитория» распадается на ряд относительно автономных малых групп,
со своими особенностями коммуникации. Но допустим, что лекция
прошла с соблюдением всех необходимых норм и аудитория была еди-
ной социальной группой. Время лекции истекло, и эта группа перестала
существовать. Между составлявшими ее индивидами устанавливаются
новые связи, они включаются в новые социальные группы, требующие
выполнения особых функций, а следовательно, и новых социальных ро-
лей. В общественном транспорте они пассажиры, в магазине — покупа-
тели, в общениях между собой, друзья или собеседники, в кругу семьи
у каждого из них есть свои отношения и обязанности.
Социальные связи и коммуникации между индивидами могут быть
самыми разнообразными, и столь же разнообразными могут быть обра-
зующиеся благодаря этим связям социальные группы, Прогуливающие-
ся влюбленные, партнеры, играющие в шахматы, футбольная команда,
группа подростков во дворе дома, болельщики на стадионе, толпа на ми-
тинге и т. п. — все эти социальные общности характеризуются своими
нормами поведения и своим набором социальных ролей1.
Человек буквально на протяжении одного дня своей жизни может
входить в состав различных социальных групп, меняя свое место в сис-
теме связей с другими людьми. От него к другим как бы тянутся много-
численные нити социальных отношений. Часть из них обрывается через
1 Идея социальных ролей как регулятивов поведения активно разрабатывалась в кон-
цепциях известных социологов ХХ столетия Т. Парсонса и Дж. Мида.

какой-то промежуток времени, некоторые же воспроизводятся на про-

тяжении длительных отрезков его жизни.
Малые социальные группы составляют реальную сферу повседнев-
ных жизненных коммуникаций. Социальные связи внутри этих групп
могут быть формально регламентируемыми: от жесткой регламентации
типа уставных правил армейских подразделений до относительно гиб-
ких правил договорного характера в различных объединениях по инте-
ресам. Но большинство малых социальных групп регулируются нефор-
мальными, неявно принимаемыми нормами. Их усваивают через ре-
альные образцы поведения, общения и деятельности, причем такое
усвоение не обязательно должно быть осознанным. Подражая тем или
иным образцам, люди включаются в выполнение определенных функ-
циональных ролей в различных группах. Многие из таких ролей усваи-
ваются с детства путем имитации в детских играх действий взрослых.
Как подчеркивает американский социолог Т. Шибутани, большинство
людей осознают те или иные роли только в необычайных обстоятель-
ствах. «Если знакомый намеренно уклонился от приветствия, человек
возмущается нанесенным оскорблением. Мать начинает осознавать
свои прерогативы, когда ребенок отказывается ей повиноваться и та-
ким образом бросает вызов ее авторитету. Тот факт, что негодование
возникает именно при подобных обстоятельствах, означает, что неко-
торые невыполненные обязательства принимались как нечто само со-
бой разумеющееся»1.
Вообще социальные роли в малых группах не следует трактовать как
нечто шаблонное, состоящее из стереотипных действий. Даже написан-
ная роль в театральной пьесе требует от актера импровизации и таланта.
В жизни же еще сложнее, поскольку детали поведения в каждой ролевой
ситуации определяет сам человек. При этом он играет не одну, а множе-
ство ролей, выступая и соавтором и актером тех многоликих пьес, в ко-
торых участвует часто на протяжении дня своей жизни и которые состав-
ляют саму его реальную жизнь.
Сложная мозаика связей внутри социальных групп и между ними
исторически изменчива, как исторически изменчивы и социальные
роли, которые выражают нормы поведения и относительно устойчивые
функциональные отношения между членами различных социальных
групп.
Влюбленные являются влюбленными во все века. Но в их общении
и поведении легко усмотреть разницу между, например, средневековы-
ми рыцарскими отношениями, описанными Бальзаком любовными от-
1 Шибутани Т. Социальная психология. М., 1969. С. 47.

ношениями эпохи меркантилизма и деловых связей буржуазного обще-

ства XIX века, и, допустим, поведением влюбленных в современных мо-
лодежных группах поклонников металлического рока.
В историческом развитии общества постоянно возникают новые
типы социальных групп и уходят с исторической сцены те или иные об-
щности индивидов, характерные для ранее господствовавшего стиля
жизни. В эпоху капитализма исчезли, например, социальные группы
странствующих рыцарей, средневековые цеха и гильдии и появились
новые формы социальных объединений людей — мануфактуры, а затем
фабричные производства, страховые общества, акционерные и спортив-
ные общества, сообщества болельщиков и спортивные команды (про-
фессиональные и любительские) и т. д.
Вся эта сеть жизненных коммуникаций индивидов, образуемая бла-
годаря динамике и взаимодействию малых групп, имеет глубинную
внутреннюю структуру. Ее представляют отношения людей друг к другу,
складывающиеся в процессе их взаимодействия с фрагментами неорга-
нического тела цивилизации, воспроизводства и развития этого тела во
всей его системной сложности.
Отношения между людьми, возникающие в этом процессе, образу-
ют фундаментальную структуру человеческого бытия. Вся эта система
отношений: к средствам деятельности (формы собственности), к про-
дуктам деятельности (формы распределения) и обмена результатами
деятельности между людьми в рамках сложившихся форм разделения
общественного труда образует глубинную структуру социальных связей
людей. Она выступает как макроструктура общества, представленная
спецификой классовых, сословных, кастовых отношений и соответ-
ствующих им больших социальных групп. В систему социальных свя-
зей, выражающих макроструктуру общества, следует также включить
систему национальных и этнических отношений. Соответственно в ка-
честве больших социальных групп выступают также этнические об-
щности и нации.
Макроструктура общества проявляется через его микроструктуру,
определяя самые общие принципы отношений людей в малых группах:
традиции и типичные для данного общества образцы социальных ро-
лей.
Большие социальные группы не существуют вне и независимо от ма-
лых социальных групп. Оба аспекта структуры социальных связей людей
взаимообусловлены, и в качестве независимых друг от друга их можно
полагать только в абстракции. Такие абстракции допустимы при построе-
нии конкретных социологических теорий и моделей, ориентированных
на изучение отдельных аспектов подсистем социального целого. Но при
построении системного образа этого целого — картины социальной ре-

альности, в которой соответствующие абстракции обретают онтологи-
ческий статус, жесткое разделение и противопоставление микро- и мак-
роструктуры контрпродуктивно.
Организация социальных связей, наиболее динамичная в аспекте
микроструктуры (на уровне малых социальных групп) и относительно
устойчивая в аспекте макроструктуры (уровень больших социальных
групп), является продуктом исторического развития общества. Каждый
индивид застает ее как объективно сложившуюся на определенном эта-
пе такого развития социальную структуру. Он включается в нее в про-
цессе социализации, выполняя определенные ролевые функции в раз-
личных общностях и социальных группах (в производственном коллек-
тиве, семье, в многообразных малых группах, характеризующих повсед-
невный быт человека, и т. д.).
Человек не может жить вне системы отношений с другими людьми.
Его бытие как общественного существа, необходимость его общения
с другими, по-видимому, имеет глубокие генетические предпосылки.
Предки человека были стадными существами, и их выживание требо-
вало определенных способов совместного поведения. Детеныш обезь-
яны не может выжить вне стада. Для новорожденного ребенка его зави-
симость от других людей еще большая, если учесть, что он рождается
абсолютно беспомощным (более длительный период его созревания
в материнской утробе сделал бы роды невозможными вследствие пря-
мохождения и характерной для человека анатомии тазовых сочлене-
ний). Вследствие этого генетические программы предрасположенно-
сти к общению имеют важнейшее значение для выживаемости. Груд-
ные дети улыбаются в колыбели человеческому лицу, младенцы,
лишенные в течение длительного времени физического контакта с дру-
гими людьми, погибают. Имеются экспериментальные данные, свиде-
тельствующие о том, что резкое уменьшение эмоциональных контак-
тов, вызванное отсутствием у человека некоторого необходимого раз-
нообразия общения с другими людьми, может вызвать временный
психоз или приводит к другим психическим нарушениям. Одиночное
заключение, вырывающее человека из системы его общения с другими
людьми в различных социальных группах, часто значительно тяжелее
физических наказаний1.
Врожденные программы задают некоторое поле, на котором могут
возникать самые разнообразные связи и отношения индивидов. По-ви-
1 См.: Эрик Берн. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры. М.,
1988. С. 8.
димому, эти программы могут быть противоречивыми и не всегда сба-

лансированными.
Существует интересная гипотеза, выдвинутая генетиком В.П. Эфро-
имсоном, согласно которой врожденная предрасположенность человека
к общению имеет альтруистическую окраску1. Эта предрасположенность
формировалась в процессе становления человека таким образом, что на-
иболее агрессивные особи, склонные к разрушению коммуникаций, не-
обходимых для совместных действий в возникающих человеческих об-
щностях, вычеркивались естественным отбором, хотя и довольно жесто-
ким способом — вместе со своей популяцией (первобытным стадом),
которую они взрывали изнутри агрессивным поведением и тем самым
ослабляли в борьбе за выживание.
Вместе с тем у человека есть и альтернативные генетические про-
граммы, таящие в себе опасность разрушения альтруистических отно-
шений в человеческих сообществах. Как отмечал А. Кестлер, к сожале-
нию, у человека нет генетического запрета на убийство себе подобных2
(программа такого запрета есть у большинства животных3).
Если бы подобная программа была выработана в процессе эволюции
человека, многие способы поведения людей в различных социальных груп-
пах и многие социальные роли были бы невозможны (жертвоприношения
в первобытных сообществах, массовые уничтожения пленных в кровопро-
литных войнах, геноцид, профессиональные функции палача и т. д.).
Вообще мы еще недостаточно знаем об этом влиянии врожденных
биологических программ на формирование связей людей в социальных
группах. Этологи (ученые, изучающие поведение животных) обнаружи-
ли многие аналогии между поведенческими функциями особей в их
стадных сообществах и некоторыми социальными ролями людей. Так,
в популяциях крыс наблюдается определенное разграничение функций:
вожак стаи не обязательно наиболее хитрый и сообразительный, но, как
правило, самый сильный и агрессивный, часто имеет рядом с собой «се-
рого кардинала» — умного, по крысиным меркам, и хитрого самца, ко-
торый, уступая в силе вожаку, исподволь направляет его действия. Инте-
ресно, что после гибели вождя «серый кардинал» не стремится стать во-
жаком, а подыскивает на это место другого сильного самца из стаи, оста-
ваясь при нем в своей роли.
1Эфроимсон В.П. Родословная альтруизма // Новый мир. 1971. № 10.
2Кестлер А. Человек — ошибка эволюции? // Диалоги. М., 1979. С.142–147.
3 В турнирных схватках самцов — волков, кабанов, оленей и др. — побежденное жи-
вотное подставляет самое жизненно уязвимое место победителю, и сразу же срабатывает

генетическая программа: победитель схватки останавливается и никогда не наносит смер-
тельного удара.
Имеются многочисленные факты, свидетельствующие о ряде сход-

ных черт поведения молодых самцов обезьяньего стада и подростков
в различных социальных общностях. Встраивание в мир взрослых отно-
шений даже в животных сообществах означает крутой перелом в жизни
особи. Она сталкивается с сопротивлением взрослых самцов, которые
отстаивают свое место в стадной иерархии, с трудностями освоения тех
или иных ролевых функций в стаде. Отсюда возникают две генетические
программы: а) отселение с образованием особых «молодежных» общно-
стей; б) стремление к нестандартным поступкам, с тем, чтобы обратить
на себя внимание, выделиться и тем самым получить определенное
преимущество перед другими молодыми конкурентами за то или иное
место в стадной иерархии.
Как полагают этологи, эти две врожденные программы проявляют
себя везде, где бы ни родились человеческие дети, — и в первобытном,
и в современном цивилизованном обществе (этим объясняют стремле-
ние подростков к формированию особых сообществ и компаний со сво-
ими правилами общения, их бессознательно вызывающее поведение,
экстравагантность молодежной моды и т. д.)1.
Наличие биологических предпосылок социального поведения вовсе
не означает, что социальные связи людей однозначно выводятся из этих
предпосылок. Они надстраиваются над биологическим базисом, во мно-
гом трансформируют его.
Отсутствие биологических запретов на убийство себе подобных не
означает, что общество обречено на бессмысленное уничтожение людей.
Выработка человечеством в ходе своей исторической эволюции норм
нравственности и правовых регулятивов в определенной мере компен-
сирует отсутствие биологической программы запрета убийства. Соци-
альные нормы, регулирующие действия и поступки людей в различных
социальных группах, как правило, ограничивают проявление зоологи-
ческого индивидуализма и своеволия. Без таких ограничений невозмож-
ны совместное бытие людей, их общение и их отношения как социаль-
ных индивидов. В этом смысле формирование социальных норм, ролей,
образцов поведения по мере эволюции общества сложно взаимодейству-
ет с биологическими предпосылками человеческого бытия, испытывая
их влияние, но и трансформируя это влияние, ограничивая его.
Чем выше восходит человек в своем историческом развитии по сту-
пеням цивилизации, тем больше он поднимается над доминирующим
влиянием непосредственных биологических стимулов регуляции своих
отношений с другими людьми.
1 Дольник В. Рок рока // Знание — сила. 1988. № 4. С. 66–72.

Начиная со своего рождения он постепенно включается в систему ис-

торически сложившихся социальных связей и отношений. Его становле-
ние как человека определено их постоянным расширением и обогащени-
ем. В раннем детстве эти связи ограничены: семейные отношения, обще-
ние с другими детьми в различных социальных группах чаще всего под
контролем взрослых (прогулки, игры во дворе, коммуникации с воспита-
тельницей и сверстниками в детском саду и т. д.). Они значительно уве-
личиваются и усложняются в школьном возрасте, особенно в процессе
вхождения подростка в мир взрослых. Наконец, став взрослым, человек,
как правило, включается в еще более многочисленные и разнообразные
социальные связи. Он часто не только воспроизводит, но и меняет свои-
ми действиями и поступками отношения в социальных группах.
Личность определяется богатством ее социальных связей и отноше-
ний. Но это не означает, что человек жестко детерминирован той исто-
рически сложившейся системой отношений, в которые он постепенно
включался в процессе своего формирования как личности. Он обладает
свободой выбора, и эта свобода зависит не только от характера общества
(тоталитарные режимы ее резко ограничивают, демократические — рас-
ширяют), но и от характера человеческой индивидуальности (сложного
взаимодействия биологических предпосылок, накапливаемого обще-
ственного опыта и личного опыта, возникающего в результате включе-
ния индивида в различные отношения с другими людьми).
Неповторимая индивидуальность, автономность личности и невоз-
можность ее существования вне исторически развивающейся системы
социальных отношений составляют одну из важнейших диалектически
противоречивых характеристик человека.
Обусловленность формирования личности сложившимися социаль-
ными отношениями позволяет говорить о типах личности, характерных
для того или иного типа общества.
Приобщение человека к системе исторически сложившихся соци-
альных отношений является необходимым условием его деятельности.
Выступая же как субъект деятельности, он способен не только воссозда-
вать, но и изменять свои общественные отношения.
Человеческая активность
и программирующие функции культуры
Человек — это не просто клеточка в целостном организме общества
и тем более не винтик в динамической системе общественных связей.
Он активное, деятельное существо, и только благодаря его активности
воспроизводится и изменяется общество как целостный организм.
Основными формами человеческой активности выступают деятель-

ность, поведение и общение. Деятельность характеризуется направлен-
ностью на преобразование объектов. Она определяет особенности чело-
веческого бытия, его отличие от животного существования. В деятель-
ности человек целенаправленно изменяет окружающий мир. Что же ка-
сается поведения, то оно характеризуется приспособлением к миру,
адаптацией человека к уже сложившейся природной и социальной сре-
де. Поведение свойственно и человеку, и животным. Деятельность же
присуща только человеку. Вместе с тем ее возникновение в процессе ста-
новления человека и общества трансформировало поведение: челове-
ческие поведенческие акты могут быть целесообразными и осознанны-
ми.
Особый тип поведенческих реакций возникает в процессе непос-
редственного взаимодействия человека с другими людьми. Взаимная
адаптация человека к человеку в непосредственных социальных контак-
тах осуществляется как общение — коммуникативная связь индивидов,
в ходе которой устанавливается понимание, необходимое для совмест-
ного поведения и деятельности.
В триаде основных форм человеческой активности деятельность иг-
рает особую роль. Благодаря ей не только воспроизводятся главные
структуры социальной жизни (предметный мир человека, социальные
отношения и институты), но и происходит преобразование этих структур
в новые. В первом аспекте мы имеем дело с репродуктивной деятельнос-
тью, во втором — с продуктивной, обеспечивающей изменение и разви-
тие различных подсистем общественной жизни и общества в целом.
Деятельность универсальна, в ней могут преобразовываться любые
объекты — фрагменты природы, социальные институты, индивиды и со-
стояния их сознания, знаковые объекты, фиксирующие те или иные фе-
номены духовной жизни общества. Различая виды деятельности по их
объектам и результатам (продуктам), выделяют два ее типа — материаль-
ную (практика) и духовную деятельность, каждая из которых реализует-
ся в системе своих видов и подвидов. Многообразие проявлений обще-
ственной жизни предполагает многообразие видов деятельности.
Любой элементарный акт деятельности осуществляется как взаимо-
связь следующих компонентов: субъекта деятельности с его целями,
знаниями и навыками; операций целесообразной деятельности и объек-
тов, включаемых в ходе этих операций в определенные взаимодействия.
Объекты в свою очередь расчленяются по своим функциям на предмет
(исходный материал) деятельности, средства (прежде всего орудия) дея-
тельности и продукты, получаемые в результате преобразования предме-
та деятельности.
ценности, цели,
знания, навыки
Действия
(операции)
Средства
деятельности
Продукт (результат
как опредмеченная цель
Предмет
(исходный
материал)
Рис. 3
Структуру элементарного акта деятельности можно наглядно пред-

ставить посредством следующей схемы (см. рис. 3)1.
Система различных видов человеческой деятельности складывается
из дискретных актов преобразования объектов и превращения продук-
тов одной деятельности в компоненты другой.
Так, в материальном производстве изготовление того или иного
конечного продукта требует сцепления разнообразных видов
деятельности, каждый из которых распадается на ряд дискретных ак-
тов.
Возьмем достаточно типичный для современного производства
пример — изготовление автомобилей на крупном заводе. Для произ-
водства каждого отдельного экземпляра нужно изготовление множест-
ва деталей в цехах завода или на смежных предприятиях, сборка этих
деталей в узлы, сборка узлов и т. д. Чтобы с конвейера сошел очередной
автомобиль, все эти акты деятельности должны быть воспроизведены.
Аналогичным образом обстоит дело во всех сферах и областях челове-
ческой деятельности. Продукты одной деятельности становятся затем
компонентами другой, они могут стать исходными материалами (пред-
метами) для другой деятельности (например, металл, выплавленный
металлургами, превращается в исходный материал на машинострои-
тельных предприятиях, пряжа превращается в предмет ткачества и т. п.).
Средства деятельности также возникают как продукты предшествую-
щего труда (любые орудия, станки, машины, используемые в произ-
водстве, являются продуктом других отраслей производства). И даже
субъекты деятельности — люди, получившие определенные знания
1 Основой этой схемы является предложенная Г.П. Щедровицким интерпретация
Марксова анализа труда «в его простых и абстрактных моментах» (Маркс К. Капитал. Т. 1.

Гл. 5). Г.П. Щедровицкий выделил в этом анализе основные категории, представил их как
характеристику любого вида деятельности и предложил наглядные схемы воспроизводства
деятельности (см.: Щедровицкий Г.П. Избранные труды. М., 1995. С. 244, 263–267, 287–289).
и навыки, во многом предстают как результат предшествующей дея-

тельности (обучения и воспитания).
Таким образом, общественная жизнь людей во всем многообразии ее
проявлений предполагает воспроизводство необходимых обществу ви-
дов и актов деятельности.
Но для того чтобы некоторая деятельность воспроизводилась, необ-
ходим определенный способ взаимодействия ее компонентов (субъек-
та, средств и преобразуемого объекта). Этот способ может быть рас-
смотрен как некоторая программа, реализующаяся в целесообразных
действиях субъекта и определяющая внутреннюю организацию того
или иного акта деятельности, равно как и сцепления этих актов в не-
прерывный процесс производства определенных продуктов (фрагмен-
тов материальной среды, социальных общностей, знаний, навыков
и умений людей и т. п.).
Сохранение и передача от поколения к поколению указанных про-
грамм позволяют развертывать те необходимые обществу виды деятель-
ности, которые обеспечивают воспроизводство различных подсистем
и фрагментов человеческого мира.
Сходным образом можно рассматривать сложившиеся способы по-
ведения и общения людей. В сложной мозаике актов поведения и обще-
ния можно выделить относительно устойчивые, повторяющиеся виды,
которые необходимы для функционирования тех или иных социальных
общностей и связей. Воспроизводство этих видов предполагает усвоение
людьми определенных способов поведения и общения. Такие способы
могут быть интерпретированы в качестве поведенческих программ,
усваиваемых людьми и во многом определяющих канву их поступков
в различных ситуациях социальной жизни.
Деятельность вместе с человеческими формами поведения и обще-
ния играет в жизни общества примерно такую же роль, что и обмен
веществ в организме. Если их прекратить, то общество распадется, раз-
рушится неорганическое тело цивилизации, социальные общности
и институты, связи и коммуникации людей. И подобно тому, как различ-
ные виды и типы биологических организмов выстраивают из ассимили-
руемого им вещества и энергии окружающей среды организацию своего
тела, отдельные клетки и органы, так и различные типы и виды общества
благодаря деятельности, поведению и общению людей воспроизводят
себя, свою организацию. И подобно тому, как обмен веществ регулиру-
ется биологическими программами, заложенными в биологическом
коде (ДНК, РНК), которые возникают в процессе эволюции и мутируют
под влиянием внешней среды, подобно этому деятельность, поведение
и общение регулируются особыми программами. Но эти программы
имеют не биологическую, а социальную природу, возникают и меняются

в процессе исторического развития общества.
Что же представляют собой программы человеческой жизнедеятель-
ности, как они существуют, где находятся и как передаются от человека
к человеку?
Очевидно, что носителем их должен быть сам человек, иначе он не
может стать субъектом деятельности, поведения и общения.
В схеме элементарного акта деятельности такая программа представ-
лена на «табло сознания» субъекта деятельности. Цель — это идеальный
образ будущего результата деятельности. Цель отвечает на вопрос «что?»
(что должно быть получено в качестве продукта деятельности). Что же
касается ценности, то она отвечает на вопрос «для чего?». Для чего мы
затеяли ту ли иную акцию, какие потребности она призвана удовлетво-
рить, что ее оправдывает. Ценности и цели всегда взаимосвязаны, но
ценность определяет «дерево целей».
Знания об исходном материале (предмете деятельности), об особен-
ностях применяемых средств и необходимых операциях, а также навыки
работы со средствами и осуществление действий (операций) также
включены в программы деятельности в качестве их необходимых компо-
нентов.
Аналогично можно выделить программы социального поведения
и общения, компонентами которых выступают нормы, обычаи, ритуа-
лы, социальные роли и т. п., обеспечивающие устойчивое воспроизвод-
ство тех или иных видов социальных связей.
Но здесь мы сразу сталкиваемся с определенной загадкой. Ведь
соответствующие программы не врождены, не передаются через меха-
низмы биологической наследственности. Если бы они передавались та-
ким способом, то человек от рождения имел бы определенные навыки
поведения, профессиональные умения и знания, позволяющие ему осу-
ществлять определенные формы деятельности. Но все это человек
обретает прижизненно, усваивая соответствующие программы поведе-
ния и деятельности в процессе обучения и воспитания. Получается, что
сами эти программы должны как-то существовать вне отдельно взятого
индивида и передаваться от человека к человеку, от одного поколения
к другому.
Люди могут мигрировать из одного вида деятельности в другой, но
сама деятельность может сохраняться на протяжении длительного вре-
мени. Допустим, предприятие изготавливает определенные изделия, не
изменяя их номенклатуру и технологию. В этом случае воспроизводятся
соответствующие виды деятельности, несмотря на то, что люди, работа-
ющие на этом предприятии, могут переходить на другое предприятие,
уходить на пенсию; предприятие может пополняться новыми специа-

листами и т. п. Существуют народные ремесла, которые имеют многове-
ковые традиции. На протяжении веков могут воспроизводиться некото-
рые стандарты поведения, обряды, национальные обычаи народов и т. д.
Все это означает, что программы деятельности, поведения и общения
сохраняются и передаются в обществе независимо от каждого отдельно
взятого индивида.
Но тогда возникает парадоксальный вывод: эти программы должны
одновременно существовать и в человеке, и вне его. Разрешение этого
противоречия состоит в том, что в человеческой жизнедеятельности воз-
никает особый внебиологический способ кодирования социально зна-
чимой информации, необходимой для воспроизводства и целенаправ-
ленного изменения многообразных подсистем общественной жизни.
Наряду с биологическим, генетическим кодом (ДНК, РНК), кото-
рый закрепляет и передает от поколения к поколению биологические
программы, регулирующие взаимодействие организма с внешней сре-
дой, у человека существует еще одна кодирующая система — социокод,
посредством которого фиксируются программы социального поведе-
ния, общения и деятельности.
Эти программы носят социальный характер. Они как бы надстраива-
ются над биологическими программами. И если биологические про-
граммы (инстинкты самосохранения, питания, половой инстинкт и т. д.)
передаются через наследственный генетический код, то надбиологиче-
ские программы деятельности, поведения, общения передаются в обще-
стве как культурные традиции. И здесь необходимо ввести особое поня-
тие (особый теоретический конструкт) — «культура», без которого не-
возможно построение современной картины социальной реальности.
Понятие «культура» развивалось по мере углубления знаний об об-
ществе и человеке. Можно выделить три основных этапа исторического
развития этого понятия. Первым было понимание культуры как всего
созданного человеком. С ним была связана формулировка оппозиции:
культура — натура. Второй — постановка проблемы соотношения куль-
туры и деятельности, поскольку созданное человеком есть результаты
его деятельности. В этом подходе постепенно возникло рассмотрение
культуры как способа регуляции деятельности. Дальнейшее развитие
и уточнение этого подхода приводит к новому, третьему этапу понима-
ния культуры.
Культура может быть определена как система исторически развива-
ющихся надбиологических программ человеческой жизнедеятельности
(деятельности, поведения и общения), обеспечивающих воспроизвод-
ство и изменение социальной жизни во всех ее основных проявлениях.
Эти программы представлены многообразием знаний, предписаний,

норм, навыков, идеалов, образцов деятельности и поведения, идей, ве-
рований, целей и ценностных ориентаций и т. д. В своей совокупности
и исторической динамике они образуют накапливаемый и постоянно
развивающийся социальный опыт. Культура хранит, транслирует этот
опыт (передает его от поколения к поколению). В этой функции она вы-
ступает как традиция, как социальная память. Но культура способна
также генерировать новые программы деятельности, поведения и обще-
ния людей, и часто задолго до того как они внедряются в ткань социаль-
ной жизни, порождая социальные изменения. В этой своей функции
культура предстает как творчество.
Условием как культурной традиции, так и творческих инноваций яв-
ляется закрепление и хранение возникающих надбиологических
программ человеческой жизнедеятельности в знаковой форме. Эти про-
граммы существуют в культуре как сложноорганизованный и развиваю-
щийся набор семиотических систем (социокод). Многообразие развива-
ющегося социального опыта предполагает многообразие различных ко-
дов, закрепляющих и транслирующих этот опыт.
В семиотике (науке о знаках) в качестве знаковых образований рас-
сматриваются любые природные или социальные явления, могущие вы-
ступать в функции обозначения, закрепления определенного содержа-
ния — смыслов и значений, которые передаются в процессе коммуника-
ции.
Хранение и трансляция программ деятельности, поведения и об-
щения связаны с применением самых различных знаков, различных
способов кодирования накапливаемого социального опыта. В качестве
знаковых (семиотических) систем могут выступать любые компоненты
человеческой деятельности (ее продукты, становящиеся образцами,
приобретающие символический смысл в определенных социальных
ситуациях, орудия труда, несущие информацию о своем предназначе-
нии и возможных применениях, и т. п.).
В функции знаковых систем могут также выступать субъекты дея-
тельности и поведения, когда их действия и поступки становятся пред-
метом подражания. Мастер, который демонстрирует ученику те или
иные приемы работы; индивиды и социальные группы, выступающие
объектами подражания для других людей и групп; взрослый человек,
поступки которого копирует ребенок, — все это особые семиотические
системы, транслирующие программы поведения, общения и деятель-
ности. В жизни мы постоянно включаемся в те или иные социальные
связи, совершаем определенные поступки и действия, выполняем те или
иные функции в производстве и вместе с тем в любой момент можем
превратиться в трансляторов социального опыта, в знаки — носители

образцов и норм, по которым другие люди будут строить свое поведение
и деятельность.
Функционирование людей в качестве семиотических систем являет-
ся древнейшим способом передачи социального опыта. В культурах пер-
вобытных обществ знания, навыки, обычаи и нормы, адресованные раз-
личным возрастным группам (юношам, взрослым, старикам), фиксиро-
вались посредством особых имен, набор которых для каждой группы
и для каждого клана был строго ограничен. Присвоение имени воспри-
нималось как акт нового рождения, а отношения между именами служи-
ли своеобразной матрицей для воспроизводства необходимых способов
коллективного поведения и деятельности.
Индивидуальные особенности человеческого поведения должны
были укладываться в рамки тех образцов и правил, которые закрепляло
имя, а сам индивид своими действиями и поступками демонстрировал
соответствующие программы поведения и деятельности, закрепленные
за его именем1.
В этом способе передачи социального опыта особую роль играли
старейшины, хранившие традицию и выступающие своеобразными обу-
чающими системами для молодежи.
Научение через показ, через демонстрацию действия или поступка
всегда связано с функционированием людей в качестве знаковых си-
стем, обеспечивающих закрепление и трансляцию социального опыта.
В современных обществах, как и в древности, можно найти множе-
ство проявлений этого способа кодирования образцов деятельности, по-
ведения и общения. Кинозвезда, знаменитый бизнесмен, образцовый
мастер на производстве, популярный политический деятель, знамени-
тый спортсмен, идолы эстрадной музыки и т. п. — все это люди, функ-
ционирующие в качестве семиотических систем, которые демонстриру-
ют принятые в данном обществе образцы человеческой активности,
идеалы социальных поступков и действий2. Эти люди живут в качестве
символов общества или некоторой социальной группы, и принятые ими
роли, так же как священные имена в первобытных обществах, требуют
определенной публичной манеры поведения.
Функционирование людей в качестве знаковых систем породило
многочисленные осознанные и неосознанные символические жесты
1 М.К. Петров выделил этот способ трансляции социального опыта, доминировавший
на ранних стадиях человеческой истории, и обозначил его как лично-именной код соци-
альности (см.: Петров М.К. Язык, знак, культура. М., 1991. С. 97–105).
2 Щедровицкий Г.П. О методе семиотического исследования знаковых систем // Семио-
тика и восточные языки. М., 1967. С. 42.

и поступки, набор которых специфичен для различных культур. Вытяну-

тая прямо рука с растопыренными пальцами во многих ритуалах древ-
них мифологических культур означала отпугивание нечистой силы.
У арабов Передней Азии этот же жест означает проклятие1.
Рукопожатие у большинства народов имеет символику дружеского
расположения, но существуют культуры, где этот жест приобрел иной
смысл. В традиционной Японии, например, считалось, что касание со-
беседника означает потерю самоконтроля и является выражением агрес-
сии и недружелюбия. Поэтому в Японии рукопожатие используется ред-
ко и чаще всего в общении с европейцами2.
Многие поведенческие реакции играют роль социокультурных ко-
дов, применяемых бессознательно. Например, мексиканцы и колум-
бийцы обычно во время разговора невольно приближаются друг к другу.
Расстояние между лицами собеседников часто не превышает полумет-
ра3. При такой манере общения психологические состояния и эмоцио-
нальные реакции легко передаются от одного собеседника к другому.
Рапидная съемка обнаруживает, что чаще всего люди в таких ситуациях
как бы воспроизводят в состояниях своего лица мимику собеседника.
Однако для североамериканцев и англичан наиболее удобная дистанция
в полтора-два раза больше.
Когда мексиканец или колумбиец подходит, чтобы вступить в разго-
вор с американцем, тот отодвигается, что часто воспринимается как
знак недружелюбия. Дистанция между собеседниками является
специфической семиотической системой, которая неявно закрепляет
и передает определенную программу общения. Сама же эта программа
выражает особенности соответствующей культуры: распространенные
в ней системы обычаев, способы воспитания, ту или иную ценность ав-
тономии личности и т. п. Культура включает не только социально осоз-
нанное, но и социально бессознательное.
Важнейшим средством трансляции программ поведения, общения
и деятельности является обыденный язык. Он позволяет описывать
ситуации реальной жизни, фрагменты мира, образцы деятельности и та-
ким способом фиксировать и транслировать накопленный социальный
опыт. Но дескриптивная (описательная) функция языка не исчерпывает
его применения в качестве социокода, закрепляющего и передающего
программы поведения, общения и деятельности. Язык своей структурой
1Бабурин А.К., Топорков А.Л. У истоков этикета. Ленинград, 1990. С. 27.

2Там же. С. 32–33.
3 См.: Hall E.T. The language of space // Journal of the American Institute of Architects. 1961.
February.
задает определенный образ мира, способ фрагментации и синтеза его

объектов. Это обстоятельство было подмечено и описано в концепции
лингвистической относительности Э. Сепира и Б. Уорфа. Проведя срав-
нительный анализ современных и архаических языков, они выявили
связь между структурой языков и «мирами» человеческой жизнедеятель-
ности, которые характерны для определенного типа социальности.
«Факты свидетельствуют о том, — писал Э. Сепир, — что «реальный
мир» в значительной мере бессознательно строится на языковых нормах
данного общества»1.
Конечно, можно возражать против абсолютизации лингвистической
относительности, подчеркивая наличие инвариантных структур, обес-
печивающих возможность перевода с одного языка на другой. Но это не
отменяет самой идеи о программирующей роли языка в человеческой
жизнедеятельности.
Например, в аналитическом, новоанглийском языке порядок слов
скоррелирован со смыслом достаточно однозначно2, чего нет во флек-
сивных языках, к которым относится и русский. Флексивные языки об-
ладают большей многозначностью отдельно взятых понятий и значи-
тельно большим влиянием порядка слов (допустимого правилами языка)
на выражение смысла. Говорящий или пишущий всегда стоит здесь пе-
ред проблемой выбора, причем вариантов выбора у него значительно
больше, чем в аналитических языках3.
В русском языке вследствие нежесткости смысла, закрепленного
в понятиях, очень велик процент эмоционально окрашенных терминов.
В английском языке оценочная окрашенность его словарного запаса
значительно меньшая. Поэтому объективная и безоценочная фиксация
событий в русском языке вызывает больше трудностей, чем в англий-
ском. Но именно эти особенности русского языка послужили предпо-
сылкой великой русской литературы4.
В историческом развитии всех языков можно обнаружить наличие
сленгов, языковых форм, выражающих специфику общения различных
социальных групп. Ситуация Элизы Дулитл, персонажа из «Пигмалио-
на» Бернарда Шоу, хорошо иллюстрирует связь «сленговых» форм с об-
разцами общения и поведения, свойственными определенным социаль-
ным группам. Стремление той или иной социальной группы выделить
1 Cenup Э. Положение лингвистики как науки // История языкознания XIX и XX вв.
в очерках и извлечениях. Ч. 2. М., 1960. С. 177.

2 См.: Хомский Н. Синтаксические структуры // Новое в лингвистике. Вып. 2. М., 1962.
С. 432
3 См.: Петров М.К. Язык, знак, культура. М., 1991. С. 194.
4 См.: Кульчинский Г. Безъязыковая гласность // Век двадцатый и мир. 1990. № 9. С. 432.

принятые в ней социальные роли, способы поведения и общения в ка-

честве особых, отличных от других, часто выражается в способах рече-
вой коммуникации. При дворе Людовика XIV дамы и кавалеры не долж-
ны были применять простонародный язык: нельзя было сказать, напри-
мер, «тарелка грязная», нужно было говорить «тарелка плохо себя ведет»,
слово «ноздри» заменялось словосочетанием «врата в мозг» и т. д.
К подобным по своим функциям, особенностям речевой деятель-
ности можно отнести бюрократический язык, уголовную «феню», «но-
вояз» послереволюционной российской речи и т. д. Искажение обще-
принятого обыденного языка во всех этих ситуациях формирует особые
программы общения и поведения, которые призваны отделить «своих»
от «чужих» и обеспечить вхождение индивидов в корпоративную связь.
Наряду с естественным языком как средством коммуникации и пе-
редачи социального опыта в человеческой жизнедеятельности применя-
ются и другие типы языков: язык науки, язык искусства (живописи, му-
зыки, танца, архитектуры, кино и т. д.). Все они также могут быть рас-
смотрены в качестве семиотических систем, транслирующих жизненные
смыслы, необходимые для воспроизводства и развития человеческой со-
циальности.
Немаловажную роль в регуляции человеческого поведения и дея-
тельности играют также различные конвенциональные сигналы и сим-
волы (например, сигналы и знаки, регулирующие уличное движение,
символы государственного единения людей, такие как государственный
флаг, герб, различные логотипы как символы корпоративной общности,
современные рекламные бренды и т. п.).
Наконец, в функции семиотических систем, закрепляющих накоп-
ленный социальный опыт, могут выступать предметы созданной челове-
ком второй природы, фрагменты «неорганического тела цивилизации».
В этом смысле иногда говорят об орудиях труда, технике, предметах
быта как о материальной культуре, противопоставляя им феномены ду-
ховной культуры (произведения искусства, философские, этические, по-
литические учения, научные знания, религиозные идеи и т. п.). Однако
такое противопоставление относительно, поскольку любые феномены
культуры являются семиотическими образованиями. Предметы матери-
альной культуры выполняют в человеческой жизни двоякую роль: с одной
стороны, они служат практическим целям, а с другой — выступают эле-
ментами социокода, средствами хранения и передачи смыслов и значе-
ний, регулирующих деятельность, поведение и общение. Только во вто-
рой своей функции они выступают в качестве феноменов культуры.
Любые фрагменты второй природы воплощают в себе опредмечен-
ные цели человека и в этом отношении имеют человеческий смысл. Уже
само их практическое применение обозначает их как предметы, удовлет-

воряющие человеческие потребности. Орудия труда, выступая продол-
жением и усилением естественных органов человеческого тела, констру-
ируются с учетом этого их предназначения. В современном дизайне в са-
мом внешнем облике орудия специально подчеркивается его «эргоно-
мическая» функция. Форма орудия выступает одновременно и как знак,
который передает информацию о его «человекоразмерности», о возмож-
ном использовании этого орудия в определенных видах человеческой
деятельности.
Предметы второй природы в качестве семиотических систем могут
включать несколько смыслов. Их утилитарный смысл может соединять-
ся с иными смыслами. В частности, предметы могут обозначать соци-
альный статус людей, использующих соответствующий предмет. Трон
монарха — это не просто стул или кресло. Это — особое кресло, на кото-
ром запрещено сидеть любому человеку, кроме царствующей особы.
В этом качестве трон выступает семиотической системой, «сигналящей»
о статусе того, кто может использовать этот «инструмент для сидения».
В советский период были выпущены специальные автомобили, на
которых могли ездить только государственные и партийные чиновники
самого высокого ранга, в первую очередь, члены Политбюро ЦК КПСС.
В народе эти автомобили ехидно прозвали «членовозами».
Сегодня, в эпоху второго российского капитализма круг избранных,
пользующихся престижными автомобилями, стал значительно шире.
Он не распространяется только на высших чиновников. Но дорогой ав-
томобиль по-прежнему воспринимается как статусный предмет. Только
теперь он в большей степени информирует не о высокой государствен-
ной должности, а об уровне богатства его владельца.
Люди во все эпохи демонстрировали свое обладание определенными
предметами в качестве символов и знаков своего личностного успеха.
Экстравагантная одежда, редкие вещи, еще не ставшие предметами мас-
сового использования (новая марка мобильника, компьютера, только
появившиеся в продаже смартфоны и т. п.), загородный дом, стилизо-
ванный под средневековый замок, — во всех этих ситуациях созданные
человеком предметы второй природы выступают в качестве семиотиче-
ских систем, информирующих о человеческих отношениях.
Предметная среда нашей повседневности весьма часто не только «сиг-
налит» нам о своих утилитарных свойствах, но и выражает наше миро-
ощущение и миропонимание в то или иное историческое время. Напри-
мер, в последние годы Второй мировой войны в США и некоторых евро-
пейских странах была модной гражданская одежда, стилизованная под
военную форму. Этот стиль сохранялся и в начале послевоенных лет. Но
затем изменился. Модными стали менее строгие и более «легкомыслен-

ные» модели одежды, что выражало иную атмосферу жизни. В ней уже не
доминировали мобилизационные идеи самоограничения во имя победы,
идеалы строгой дисциплины граждан воюющей страны. В мирное время
мобилизационные представления уже не находили отклика у людей, что
и нашло свое выражение в новой предметной стилистике быта.
С этих позиций одежда, мебель, техническое обустройство быта —
весь этот предметный мир повседневности может быть представлен
в качестве набора кодов, своеобразного текста, сообщающего о человече-
ской жизнедеятельности определенного исторического времени.
Наконец, еще об одном важном аспекте функционирования фраг-
ментов второй природы как семиотических систем культуры. Они могут
использоваться для описания, понимания и объяснения тех или иных
естественных природных явлений, а также для понимания тех новых для
человека искусственно созданных предметов, с которыми он ранее не
сталкивался и о функциях которых он не имеет представления.
Новые технические новинки первоначально люди воспринимают по
аналогии с уже освоенными. Есть интересные исследования социальных
антропологов относительно того, как воспринимали индейцы сельвы
Амазонки обыденные для нас предметы бытовой техники европейцев.
Ножницы для них были необычным предметом, предназначение кото-
рого они не понимали. Но когда им показали, что ножницами можно
срезать волосы, они сразу же дали им название «пиранья». Оказывается,
для срезания волос на голове индейцы Амазонки использовали высу-
шенную челюсть пираньи, хищной рыбы с очень острыми зубами. Полу-
чив в свое распоряжение металлические ножницы и убедившись в их
преимуществе, они через некоторое время дали им новое название,
кстати, весьма близкое к привычному нам («скрепленные ножи»).
Некоторые предметы созданной человеком «второй природы» могут
обретать функцию мировоззренческих символов. В этом случае функ-
ция удовлетворять конкретные практические потребности как бы отхо-
дит на задний план и акцентируется их образно-символический смысл,
определяющий понимание человеком мира. Так, например, в культуре
XVII–XVIII столетий механические часы стали восприниматься как
символ устройства Вселенной: Бог создал мир как целостный механизм,
который он однажды запустил (первотолчок), а дальше в мире все двига-
лось по законам механики.
Все эти ситуации функционирования фрагментов «неорганического
тела» цивилизации в качестве семиотических систем культуры являются
основанием для принципа, который был акцентирован в работах выдаю-
щегося отечественного культуролога Ю. Лотмана, а именно: с позиций
семиотики культуры между материальной и духовной культурой нет

принципиального различия. Это лишь различные языки, разные кодо-
вые системы, фиксирующие и транслирующие социально-исторической
опыт человечества.
Развитие культуры предстает, с одной стороны, как выработка новых
смыслов и значений, регулирующих деятельность, поведение и общение
людей, а с другой — как формирование новых кодовых систем, закреп-
ляющих и транслирующих эти смыслы и значения.
Системы кодирования социального опыта исторически развивают-
ся. Накопление нового опыта и увеличение его массива рано или поздно
ставят проблему информационной вместимости субъекта, что требует
новых способов фрагментации и объединения накопленного опыта, ко-
торый должен усваивать индивид1. В свою очередь, эта потребность сти-
мулирует разработку и применение новых типов кодирования, обеспе-
чивающих дифференциацию и интеграцию программ деятельности, по-
ведения и общения, их передачу от поколения к поколению.
Канадский исследователь М. Маклюэн, подчеркивая связь между
развитием систем кодирования социального опыта и ступенями циви-
лизационного прогресса, выделял в качестве особых этапов дописьмен-
ные общества, возникновение письменности, книгопечатание, появле-
ние СМИ, в том числе радио и телевидения. Продолжая этот ряд, несом-
ненно, следует выделить в качестве особого этапа компьютерную стадию
развития цивилизации.
Появление новых способов кодирования представляет собой не
просто технические инновации. Оно закрепляет изменения характера
коммуникаций и способов включения индивида в социальные связи, а
следовательно, участвует в определении тех границ, в которых варьиру-
ются те или иные формы социального поведения и деятельности.
Сложно организованная система программ поведения, общения
и деятельности, закрепленных в различных социокодах, составляет
«тело» культуры. Эти программы передаются от человека к человеку, от
поколения к поколению, обеспечивая воспроизводство соответствую-
щих видов деятельности, поведения и общения и воссоздание истори-
чески определенных типов социальной жизни.
Все эти процессы трансляции социокодов в качестве программ чело-
веческой активности имеют определенное функциональное сходство
с процессами передачи и функционирования генов в воспроизводстве
биологических систем. Такое сходство в современных версиях систем-
ных исследований рассматривается как одно из проявлений особенно-
1 См.: Петров М.K. Язык, знак, культура. С. 86–92, 100–104, 113–117, 155–156.
стей сложных саморазвивающихся систем. В них в ходе эволюционного

усложнения возникает выделенная информация, фиксирующая «опыт»
предшествующего взаимодействия системы с окружающей средой,
и «опыт» ее внутренней саморегуляции, соответственно которому систе-
ма реагирует на новые воздействия внешней среды. В биологических
системах эту функцию выполняет генетическая информация, в социаль-
ных системах — культура.
Аналогии между функционированием биологических генетических
кодов и культурой уже давно используются в философской и культуро-
логической литературе. Из западных исследований в этой области в по-
следние десятилетия популярность приобрела концепция «мемов»,
предложенная английским биологом Ричардом Доукинсом. Рассматри-
вая развитие общества по аналогии с биологической эволюцией, он
предложил ввести единицу культурного наследования, которую обозна-
чил термином «мем». Доукинс пояснял, что этот термин — производное
от греческого слова «мимесис», обозначающего «подражание». Сокра-
щение «мем» выбрано им потому, что по звучанию напоминает термин
«ген»1. Мемы рассматриваются Доукинсом как единицы социально зна-
чимой информации, необходимые для воспроизводства общественной
жизни. Мелодия, идея, модный фасон одежды, форма домов и т. п. —
все это мемы. Они распространяются от одного человека к другому через
подражание, наподобие того, как передаются гены в процессе биологи-
ческого наследования2. Мемы функционируют как своего рода инструк-
ции для человеческого поведения.
Концепция Доукинса подмечает ряд важных черт функционирова-
ния культуры, рассмотренной в качестве социально значимой информа-
ции, регулирующей социальную жизнь3. Но вместе с тем эта концепция
нуждается в более глубокой конкретизации. Прежде всего требуется
прояснить критерии, в соответствии с которыми выделен мем в качестве
единицы культурного наследования. Отсутствие достаточного набора
таких критериев делает понятие мема неопределенным и открывает пути
для произвольного обозначения тех или иных феноменов культуры как
мемов. Репликация (воспроизводство), наследование (трансляция), ин-
формационная природа мема — все эти признаки необходимы, но со-
вершенно недостаточны для определения «мема» в качестве фундамен-
тальной единицы культурного наследования. В соответствии с этими
1Dawkins R. The Selfich Gene. Oxford, 1976. 1976. P. 65.

2Ibid. P. 210.
3 Более подробно о концепции мемов и ее современной разработке см. например:
Рябухин В.В. Передача информации в культуре. Теория мемов. СПб., 2009.

признаками любой феномен культуры, любая форма, вид, экзимплифи-

кация социального опыта, транслируемого в культуре, может быть обо-
значена термином «мем». Но в таком расширительном понимании этот
термин теряет смысл в качестве аналога понятия «ген».
Понятие гена как фундаментальной единицы наследственного кода
в современной генетике определено достаточно четко, и не только по
функциональным, но и по структурным признакам. И это позволяет
установить, как происходит «упаковка» генов в хромосомах, как они об-
разуют геном. Что же касается мемов, то их структура пока не выяснена,
и остается проблемой, как отличить мемы в качестве базовой простей-
шей единицы культурного наследования от более сложных культурных
феноменов, которые по замыслу сторонников концепции должны кон-
струироваться из мемов.
Учитывая неопределенность исходного понятия концепции «ме-
мов», я не применяю при анализе культуры соответствующую термино-
логию. Но это не исключает использование некоторых аналогий, почер-
пнутых из теории генетической эволюции, с учетом того, что в обоих
случаях мы имеем дело с общими и для биологических, и для социаль-
ных процессов особенностями саморазвивающихся систем.
Жизнедеятельность человека осуществляется как сложное взаимо-
действие био- и социокодов, транслирующих программы биологической
и социальной активности. Индивидуальное развитие человека происхо-
дит благодаря усвоению транслируемого в культуре социального опыта.
Программы деятельности, поведения и общения, сложившиеся в исто-
рическом развитии той или иной культуры, как бы накладываются на
генетические программы человека. Состыковка этих программ происхо-
дит в процессе социализации, обучения и воспитания. Для одних инди-
видов этот процесс протекает относительно безболезненно, у других он
вызывает серьезные трудности.
В культуре различных народов существуют свои обычаи, привычки,
традиции, короче — многообразные регулятивы, определяющие допу-
стимые формы инстинктивного поведения, в первую очередь таких, как
инстинкт питания и половой инстинкт. Они по-разному воздействуют
на формирование индивидуальной психики и, как показал З. Фрейд,
иногда могут вызвать даже психические травмы.
Психический мир личности формируется как результат сложного
взаимодействия надбиологических (социокультурных) и биологиче-
ских (генетических) программ жизнедеятельности. Различные типы
социокодов активно влияют на развитие определенных функций и фе-
номенов психики, генетически заложенных в возможностях челове-
ческого мозга. Об этом свидетельствуют исследования функций правого
и левого полушарий головного мозга и их развития под влиянием знако-

вых систем.
Правополушарные механизмы в нормальном функционировании
специализируются на формировании целостных синтетических образов,
тогда как аналитически-дифференцированное их расчленение обеспе-
чивается в основном механизмами левого полушария. Например, при
восприятии текста правое полушарие распознает слова как целое, не
расчленяя их на буквы, тогда как левополушарные механизмы воспри-
нимают их, осуществляя побуквенный анализ. Аналогично обстоит дело
с восприятием произведений живописи и музыки: правополушарные
механизмы воспринимают их как гештальты, целостные образы, а левое
полушарие дифференцирует их как некоторую систему деталей.
Различные типы социокодов могут стимулировать преимуществен-
ное развитие тех или иных механизмов мозга. Существует концепция,
согласно которой традиционные восточные культуры, основанные на
иероглифической письменности и системе синкретических образов,
в большей степени развивают у ребенка механизмы правополушарного
мышления, чем система передачи информации в новоевропейской куль-
туре, основанная на алфавитном письме и системе логических доказа-
тельств1.
Обучение под внешними воздействиями каждого из полушарий го-
ловного мозга происходит неравномерно. Лево- и правополушарные
механизмы не только помогают друг другу, но и конкурируют, и развитие
одного может притормаживать другое. В доречевой период развития ре-
бенка доминируют правополушарные механизмы, но затем левополу-
шарное воздействие начинает контролировать правое. В последующий
период, когда дети овладевают речью, у многих из них пропадают спо-
собности к полноценному охвату зрительного пространства. Рисунок
большинства детей в этот период изображает обычно отдельные, изоли-
рованные предметы и некоторые их детали, не связанные в единое целое
пространственной перспективой2.
Согласно современным гипотезам, развитые структуры речи воз-
никли в антропогенезе сравнительно поздно, по-видимому, у неандер-
тальцев речь только зарождалась. Вполне допустимо, что именно разви-
тием речевой практики и связанной с этим активизацией и доминирова-
нием левополушарных механизмов можно было бы объяснить ряд осо-
бенностей наскальной живописи при переходе от палеолита к неолиту,
1 См.: Иванов В.В. Нейросемиотический подход к знаковым системам искусства // Че-
ловек в системе наук. М., 1989. C. 358–359.

2 См.: Иванов В.В. Высшие формы поведения человека в свете проблемы доминант-
ности полушарий // О человеческом в человеке. М., 1991. С. 111.

в которой начинает преобладать схематизация, а изображения предме-

тов напоминают скорее чертеж, чем объемный рисунок.
После возникновения письменности и особенно алфавитного (неие-
роглифического) письма его освоение приводит к резкому усилению роли
левополушарных механизмов и способствует развитию аналитических
способностей мышления (разумеется, с учетом особенностей социализа-
ции каждого индивида и его генетических предрасположенностей).
В современной культуре развитие таких нетрадиционных типов пе-
редачи информации, как «компьютерное письмо», открывает новые
возможности для дополняющего и поддерживающего друг друга разви-
тия лево- и правополушарных механизмов сознания. Компьютерная се-
миотика сочетает в себе уже ставший традиционным способ передачи
информации посредством линейного, вытянутого в строку письма с по-
током экранных изображений, передающих синтетические простран-
ственные и временные образы, выраженные в устной речи, поведенче-
ских реакциях, графиках и схемах, теле- и киномонтажных фразах и т. д.
Этот сплав различных семиотических систем, свойственный современ-
ному компьютерному языку, адресован как аналитическим, так и синте-
тическим механизмам мозга, требуя их интенсивной и взаимосогласо-
ванной работы.
При усвоении исторически накопленного культурного опыта, закреп-
ленного в различных социокодах, осуществляется их перекодировка в со-
стояния сознания и подсознания индивида. Процесс такой перекодиров-
ки требует сочетания активности и адаптивности индивида, предполагает
его творческие усилия при усвоении правил, регулятивов, образцов, норм,
знаний и предписаний, принятых в культуре. Транслируемый в культуре
социальный опыт, который осваивает индивид, выступает для него новым
знанием (в широком смысле слова) и всегда является открытием. Только
опираясь на этот опыт, человек оказывается способным к активной дея-
тельности в различных сферах социальной жизни.
Любое изменение исторически сложившихся видов и форм деятель-
ности обязательно должно сопровождаться изменениями в сфере куль-
туры, появлением в ней семиотических систем, соответствующих новым
программам социального общения, поведения и деятельности. За всеми
случайностями, которые неизбежно сопровождают изменения культу-
ры, стоят реальные запросы общества — потребности в трансформациях
сложившихся стереотипов и способов человеческой деятельности. Такие
потребности возникают как естественный результат социального разви-
тия, поскольку в процессе эволюции общества сложившиеся образцы
деятельности каждый раз распространяются на новые ситуации, реали-
зуются в новых условиях, что рано или поздно приводит к трансформа-
ции исходных образцов. Так, уже в простейших видах деятельности

в сфере производства совершенствование орудий труда и появление но-
вых материалов, предназначенных для обработки в тех или иных циклах
производственного процесса, может сделать непригодным ранее приме-
нявшиеся здесь операции. В результате возникает потребность в отыска-
нии новых операций (новых способов соединения орудий с материалом
и приемов обработки материала). Все эти потребности отображаются
в сознании человека в форме задач, решение которых должно обеспе-
чить непрерывное протекание производственного процесса. И в этот пе-
риод даже случайно обнаруженные действия, приносящие нужный эф-
фект, превращаются в новые образцы, по которым затем воссоздаются
соответствующие виды производственной деятельности.
Аналогичным образом обстоит дело со всеми другими сферами дея-
тельности людей. Потребности в их изменении и совершенствовании
служат основной предпосылкой культурных инноваций. Последнее от-
носится не только к формам деятельности, воссоздающим и изменяю-
щим локальные социальные подсистемы, но и к глубинным структурам
социальной жизни, которые определяют способ интеграции этих под-
систем и форм деятельности и обеспечивают воспроизводство того или
иного типа общества.
тело цивили
ое за
ск
е
ци
ич
Материальное
и»
культура
«Неорган
производство
как обмен веществ
между обществом
и природой
человек как родовое существо,

индивид и личность
социализация, обучение,
воспитание
включение в культуру
результатов человеческой деятельности
Рис. 4
Таким образом, инновации в культуре являются условием измене-

ний социальной жизни, но сами культурные инновации могут возник-
нуть только в результате человеческой активности. Человек, с одной сто-
роны, выступает как творение культуры, поскольку усвоение им храня-
щихся в культуре эталонов, норм, традиций, знаний программирует его
поведение и деятельность, обеспечивает его включение в многообраз-
ные социальные связи. С другой стороны, он, творец культуры, посколь-
ку, решая поставленные обществом задачи, он способен, опираясь па
почерпнутый из культуры прошлый социальный опыт, создавать новые
эталоны, нормы, традиции, знания и таким путем порождать новые фе-
номены и состояния культуры (см. рис. 4).
Процесс генерации новых феноменов культуры для наглядности и,
с известной долей условности можно изобразить посредством следую-
щей идеализированной модели. Представим себе всю информацию,
которая образует культуру общества на определенном этапе его
исторического развития, записанной на некоторой информационной
ленте, наподобие того, как записываются информационные програм-
мы в компьютерных системах. Знаки (состояния) на этой ленте будут
представлять различные социокоды, необходимые для регуляции
и воспроизведения соответствующих феноменов и подсистем социаль-
ной жизни.
Тогда рост информации на «ленте культуры» будет соответствовать
появлению новых социокодов и их новых смыслов, что означает измене-
ние и развитие культуры.
Поскольку новые состояния и феномены культуры не возникают вне
человеческого творчества, требуется ввести представление об информа-
ционных структурах, в которых реализуются состояния сознания и под-
сознания отдельных индивидов. Эти структуры представлены нейроди-
намическими кодами, возникающими в мозгу в результате отражения
внутренних состояний организма и внешней (природной и социальной)
среды. Их также можно условно изобразить в виде «информационной
ленты», на которой записана вся индивидуально значимая информация
каждой человеческой особи. Часть этой информации обеспечивает со-
матическую регуляцию, часть ее соответствует социальным аспектам
жизнедеятельности индивида, его личному социальному опыту. Между
«индивидуальной информационной лентой» и «лентой культуры» су-
ществуют прямые и обратные связи. Перекодировка информации из
культуры на «индивидуальную ленту» предстает как обучение и воспита-
ние индивида, его программирование предшествующим социальным
опытом. В свою очередь, решая те или иные задачи в процессе деятель-
ности, включаясь в различные социальные связи, реализуя свои цели,
индивид приобретает новый опыт, который фиксируется в виде приро-

ста информации на «индивидуальной ленте». Эта новая информация,
возникшая в результате актов индивидуального творчества, в ряде случа-
ев может быть перекодирована и записана на «ленту культуры». Такая
перекодировка означает появление в культуре новых семиотических об-
разований, фиксирующих новую информацию. Тем самым индивиду-
альный опыт субъекта перерастает в социальный опыт и начинает актив-
но воздействовать на поведение и деятельность других индивидов
(см. рис. 5).
Культура
семиотические системы, репрезентирующие

культурную традицию
семиотические системы, репрезентирующие
новации культуры
нейродинамический код человека
фрагмент нейродинамического кода,
репрезентирующий результаты
индивидуального творчества
включаемые в культуру
Рис. 5
Разумеется, не всякое состояние индивидуального опыта переносит-

ся на «ленту культуры». Во-первых, нужно, чтобы этот опыт был соци-
ально значимым, отвечал задачам, поставленным обществом. Во-вто-
рых, новая информация, получаемая субъектом, должна быть ориги-
нальной и не дублировать уже имеющиеся в культуре образования
(повторное открытие дифференциального исчисления может быть от-
крытием для индивида, но не для общества). В-третьих, процесс переко-
дировки новой информации, приобретенной индивидом, и ее «запись»
на «ленту культуры» должны удовлетворять определенным, исторически
сложившимся способам и нормам кодирования и трансляции социаль-
ного опыта. Например, индивидуальное видение художника становится
феноменом культуры лишь тогда, когда оно выражено в системе соот-
ветствующего языка искусства, новая научная теория должна быть пред-

ставлена в форме текста, удовлетворяющего принятым в науке стандар-
там изложения, и т. п.
Превращение личностных озарений и фантазий в культурные фено-
мены всегда требует выражения состояний индивидуального сознания
в исторически развивающихся формах языка, специфического для той
или иной области культуры (науки, искусства, религии и т. п.). Процесс
же такого выражения — это всегда муки творчества.
У С. Лема в книге «Сумма технологии» есть такой сюжет — человек,
надышавшись веселящего газа, обрел некоторый личностный опыт, воз-
можно, пережил эйфорию, и все это оформилось у него в нелепую фра-
зу — «мазуки в скипидаре присевают». Сколько бы он эту фразу ни пов-
торял, он не передаст никому своего внутреннего состояния, в культуре
его «мазуки в скипидаре» не оставят никакого следа.
После того как новая социально значимая информация, выработан-
ная в сфере индивидуального опыта, запечатлеется в культуре, она начи-
нает жить самостоятельной жизнью. Ее трансляция и ее воздействие на
деятельность людей протекают независимо от воли и сознания ее твор-
ца. Часто идеи и образцы деятельности получают в культуре иной смысл,
чем тот, который вкладывал в них сам их создатель. Кроме того, феноме-
ны культуры могут неоднократно переосмысливаться в процессе их
трансляции соответственно изменению социальных потребностей и за-
дач. Историческое развитие общества связано со сменой культур, харак-
терных для различных типов социальных организмов. Между ними су-
ществует преемственность. Отдельные элементы прошлых культур могут
исчезнуть, некоторые элементы перейти в культуру нового общества.
Среди них важнейшую роль играют культурные ценности, которые об-
разуют феномены общечеловеческой культуры, включаемые в нацио-
нальные культуры в процессах их взаимодействия.
Историческое развитие культуры делает ее сложноструктурирован-
ным образованием. В системе программ поведения, общения и деятель-
ности, транслируемых в культуре и меняющихся в процессе ее истори-
ческого развития, можно выделить три уровня. Первый из них представ-
лен реликтовыми программами, которые являются своеобразными
осколками прошлых культур, уже утративших ценность для общества
новой исторической эпохи, но тем не менее они регулируют некоторые
виды общения и поведения людей. К таким культурным феноменам от-
носятся многие традиции и обычаи, уходящие корнями в прошлое чело-
вечества.
Например, по сей день у многих народов сохранились обычаи, свя-
занные с определенными запретами и ограничениями на половые связи
перед охотой, рыбной ловлей и другими коллективными хозяйственны-

ми работами. Такого рода обычаи представляют собой пережиток поло-
вых табу первобытной эпохи1. Аналогично можно интерпретировать
многие обряды возрастных инициаций как отголосок ритуалов, регули-
ровавших хозяйственную деятельность первобытного коллектива.
Второй слой культурных образований — это программы деятельно-
сти, поведения и общения, основное предназначение которых обеспе-
чить воспроизводство существующих форм социальной жизни. Часть
этих культурных феноменов возникает как выражение запросов и по-
требностей общества. Другие формируются на предшествующих этапах
социального развития и затем вписываются (подвергнувшись опреде-
ленным изменениям) в новую общественную структуру.
Наконец, в системе культуры можно выделить третий уровень фено-
менов, который представлен совокупностью программ будущих, потен-
циально возможных видов и форм человеческой деятельности. Эти фе-
номены культуры выражают ее прогностические функции. К ним могут
быть отнесены фундаментальные научные открытия, содержащие в себе
потенциально новые технологии будущего. Это авангард в искусстве,
новые философские идеи, опережающие свой век и зачастую получаю-
щие свою мировоззренческую аппликацию в далеком будущем это и ре-
лигиозные идеи, которые могут вначале преследоваться как ересь, но
в будущем превратиться в массовое религиозное движение. Например,
христианство возникло на периферии римской культуры и вначале пре-
следовалось. Христиан убивали, скармливали диким зверям. И лишь на
поздних этапах существования Римской империи христианство обрело
статус официальной религии. А после краха Римской империи эта рели-
гия стала основой тысячелетней христианской цивилизации эпохи
Средневековья.
Так что в культуре всегда закладываются программы, адресованные
будущему. Они в период их формирования еще не реализуются в массо-
вой деятельности людей, не впечатываются в ткань социальной жизни.
Но когда возникают условия для их реализации, тогда идеи, знания,
идеалы, новые выразительные средства, ранее транслировавшиеся
в культуре, приобретают особую силу, ценность и значимость. Они ста-
новятся центрами кристаллизации новых эталонов и норм деятельно-
сти, обеспечивая ее развитие и порождение ею соответствующих состоя-
ний социальной жизни.
Инновации культуры, выступая как предвестники будущих состоя-
ний жизни общества, вместе с тем оказывают активное воздействие на
1 См.: Семенов Ю.И. Как возникло человечество. М., 1966. С. 287–289.

всю социальную сферу, в которой они возникают. Культура носит целост-

ный характер, и ее новые феномены всегда влияют на уже сложившиеся
образования. Возникающие культурные комплексы способны по-ново-
му организовать уже существующие элементы культуры, внести измене-
ния в сложившиеся формы и способы осмысления и переживания мира
человеком и таким путем оказать обратное влияние на породившую их
социальную практику.
Слои культуры, в которых «проектируются» возможные будущие со-
стояния общества, возникают как выражение потребностей социально-
го развития. Общественная жизнь предполагает не только воспроиз-
водство тех или иных форм и видов деятельности, но и их изменение.
И чем более динамично общество, тем активнее вырабатываются в куль-
туре соответствующие идеи, проекты и образцы, обеспечивающие изме-
нение и развитие сложившихся стереотипов социального поведения
и действия. Создание такого рода культурных феноменов наиболее ярко
выражает творческие способности человека.
В современной цивилизации складываются особые виды духовного
производства, призванные генерировать в качестве продукта феномены
«прогностического слоя культуры». Соответственно этому возникает
профессиональная специализация индивидов, занятых в различных
сферах духовного труда. У нас их называют творческой интеллигенцией.
В нее включаются не только люди искусства, но и те, кого называют на-
учно-технической интеллигенцией.
Социальное развитие предполагает реализацию генерированных
в культуре программ деятельности, поведения и общения, благодаря
чему возникают новые виды деятельности, которые могут преобразовать
как отдельные социальные подсистемы, так и общество в целом. В про-
цессе развития культуры и общества постоянно происходит миграция
программ из третьего во второй уровень культурных образований, а не-
которые программы второго уровня могут утратить свою социальную
значимость, превратиться в реликтовые образования и даже исчезнуть
из потока культурной трансляции.
Все многообразие культурных феноменов, несмотря на их динамич-
ность и относительную самостоятельность, организовано в целостную
систему. В ходе исторического развития эта система усложняется. В ней
возникают относительно самостоятельные подсистемы, представляю-
щие собой части сложного целого. В культуре современных обществ
в качестве таких подсистем можно выделить мораль, религию, филосо-
фию, политическое и правовое сознание, искусство, науку. Все они —
результат исторического развития. В культуре архаических обществ мно-
гие из них либо находились в стадии зарождения, либо вообще отсут-
ствовали. Так, например, политика и право формировались с возникно-

вением государства. Как подчеркивал М. Маклюэн, в дописьменных
обществах не было права, регуляция социальных отношений осущест-
влялась только на основе обычаев. Основы мировых религий, согласно
К. Ясперсу, возникали в эпоху «осевого времени». Философия и наука
появляются в культуре на этапе развития городских цивилизаций древ-
ности.
Все эти сферы, будучи подсистемами органической целостности
культуры, взаимодействуют друг с другом и изменяются в процессе этого
взаимодействия. Их изменения подчиняются кооперативным эффектам,
обнаруживая своего рода перекличку, резонанс различных культурных
феноменов. Эту особенность подмечал О. Шпенглер, подчеркивая, на-
пример, что существует глубинная связь античного искусства, науки,
философии и способа ведения дел на народном собрании в государствах-
полисах. Целостность культуры отмечали Н. Данилевский и П. Соро-
кин, о ней писал А. Тойнби, характеризуя особенности каждого из выде-
ленных им видов цивилизации. Но тогда возникает вопрос, что опреде-
ляет системную целостность культуры?
В глубинных основаниях культуры можно выделить фундаменталь-
ные жизненные смыслы, базисные ценности, которые играют роль свое-
го рода системных параметров, объединяющих все многообразие куль-
турных феноменов в органическую целостность. Эти ценности и жиз-
ненные смыслы представлены мировоззренческими универсалиями (их
именуют также категориями культуры, идеями, концептами), которые
в своем сцеплении и взаимодействии задают обобщенный образ челове-
ческого жизненного мира.
Мировоззренческие универсалии как основание

культуры
Мировоззренческие универсалии — это категории, которые аккуму-
лируют исторически накопленный социальный опыт и в системе кото-
рых человек определенной культуры оценивает, осмысливает и пережи-
вает мир, сводит в целостность все явления действительности, попадаю-
щие в сферу его опыта.
Категориальные структуры, обеспечивающие рубрификацию и си-
стематизацию человеческого опыта, давно изучает философия. Но она
исследует их в специфическом виде, как предельные общие понятия.
В реальной же жизни культуры они выступают не только как формы ра-
ционального мышления, но и как категориальные формы, определяю-
щие человеческое восприятие мира, его понимание и переживание. Их
не следует отождествлять с философскими категориями, которые возни-

кают как результат рефлексии над универсалиями культуры. Мировоз-
зренческие универсалии могут функционировать и развиваться и вне
философской рефлексии.
Категории культуры присутствуют уже в мышлении ребенка, когда
он проходит первые стадии социализации. В детском возрасте есть пери-
од, когда ребенок задает надоедливые для взрослых вопросы: почему ве-
тер развевает волосы, почему светит Луна, почему окна запотели? (в са-
мом деле, у окон же нет потовых желез). Все эти вопросы свидетельство
очень важного процесса формирования сознания: ребенок овладевает
смыслами универсалии «причинность». Но философских знаний у него
нет, и философских категорий в его сознании тоже нет.
В человеческой истории философия является относительно поздним
феноменом культуры. Существовало немало культур, в которых не сло-
жились более-менее развитые формы философского знания (Древний
Египет, Вавилон и т. п.). Мировоззренческие универсалии были, а фи-
лософские категории еще не возникли.
Можно выделить два больших и связанных между собой блока уни-
версалий культуры. К первому относятся категории, которые фиксиру-
ют наиболее общие, атрибутивные характеристики объектов, включае-
мых в человеческую деятельность. Они выступают в качестве базисных
структур человеческого сознания и носят универсальный характер, по-
скольку любые объекты (природные и социальные), в том числе и зна-
ковые объекты мышления, могут стать предметами деятельности. Их
атрибутивные характеристики фиксируются в категориях: «простран-
ство», «время», «движение», «вещь», «свойство», «отношение», «коли-
чество», «качество», «мера», «форма», «содержание», «причинность»,
«случайность», «необходимость» и т. д.
Но кроме них, в историческом развитии культуры формируются
и функционируют особые типы категорий, посредством которых выра-
жены определения человека как субъекта деятельности, структуры его
общения, его отношения к другим людям и обществу в целом, к целям
и ценностям социальной жизни. Они образуют второй блок универса-
лий культуры, к которому относятся категории: «человек», «общество»,
«личность», «сознание», «добро», «зло», «красота», «вера», «надежда»,
«труд», «совесть», «справедливость», «свобода» и т. п.
Эти категории фиксируют в наиболее общей форме исторически на-
капливаемый опыт включения индивида в систему социальных отноше-
ний и коммуникаций. Между указанными блоками универсалий культу-
ры всегда имеется взаимная корреляция, которая выражает связи между
субъект-объектными и субъект-субъектными отношениями человече-
ской жизнедеятельности. Поэтому универсалии культуры возникают,

развиваются и функционируют как целостная система, где каждый эле-
мент прямо или косвенно связан с другими.
В системе универсалий культуры выражены наиболее общие пред-
ставления об основных компонентах и сторонах человеческой жизнеде-
ятельности: о месте человека в мире, о социальных отношениях, духов-
ной жизни и ценностях человеческого мира, о природе и организации ее
объектов и т. п. Эти представления выступают в качестве своего рода
глубинных программ социальной жизни, которые предопределяют сцеп-
ление, воспроизводство и вариации всего многообразия более конкрет-
ных программ поведения, общения и деятельности, характерных для
определенного типа социальной организации.
Содержание мировоззренческих универсалий достаточно сложно
структурировано. В нем можно выделить три слоя смыслов. Первый из
них — это всеобщее, то, что отличает человека от животного мира, что
выступает своеобразным инвариантом различных культур и образует
глубинные структуры любого человеческого сознания. Но этот слой со-
держания не существует в чистом виде, сам по себе. Он всегда сплавлен
со вторым слоем смыслов, который репрезентирует специфику культуры
исторически определенного типа общества, выражает особенности спо-
собов общения и деятельности людей, хранения и передачи социального
опыта, особенности принятой шкалы ценностей.
Именно этот слой смыслов характеризует национальные и этниче-
ские особенности каждой культуры, свойственное ей понимание про-
странства и времени, добра и зла, жизни и смерти и свойственное ей от-
ношение к природе, труду, личности и т. д. Это определяет специфику
различных культур. В свою очередь исторически особенное в универса-
лиях культуры всегда конкретизируется в огромном многообразии груп-
повых и индивидуальных мировосприятий и миропереживаний. Это —
третий слой содержания мировоззренческих универсалий.
Когда мы говорим о разных цивилизациях и культурах, то главным
в анализе их различий выступает второй слой смыслов универсалий
культуры. Одни и те же мировоззренческие универсалии в разных куль-
турах могут иметь разную смысловую интерпретацию. Например, кате-
гории бытия и небытия есть во всех культурах. Но если сравнить пони-
мание этих категорий, допустим, в даосистской традиции Древнего Ки-
тая и в традиции античного полиса, то обнаруживаются разительные
несовпадения. Древние греки на уровне обыденного сознания воспри-
нимали бытие и небытие в привычном для нас смысле. Бытие — это все
существующее, а небытие — это отсутствие бытия. Но у древних китай-
цев можно обнаружить иное понимание: небытие — это вся полнота
бытия. Бытие «ю» и отсутствие бытия «у» толковались как наличное

и неналичное бытие. В «Дао дэ цзин» (IV–III) утверждается, что окру-
жающий человека предметный мир («десять тысяч вещей Поднебес-
ной») рождается в «ю», но «ю» рождается в «у» (небытии). Небытие
предстает как потенциально возможное бытие, как еще неоформленное
сущее. Вся полнота бытия потенциально содержится в порождающем
его небытии.
В этой системе мышления мир предстает как постоянный кругово-
рот превращения бытия в небытие, причем ситуации видимого, реаль-
ного, вещного, движущегося бытия как бы выплывают из невидимого,
покоящегося небытия и, исчерпав себя, опять погружаются в него. Не-
бытие выступает как отсутствие вещей и форм, но в нем как бы скрыто
все возможное богатство мира, все нерожденное, неставшее и неоформ-
ленное1.
Со специфическими смыслами категорий бытия и небытия связаны
особенности содержания других категорий культуры Древнего Китая.
Особый статус в этой культуре обретает категория пустоты, которая вы-
ступает в качестве выражения небытия. Если в античном мире категория
пустоты означала отсутствие вещей, то в Древнем Китае она осмыслива-
лась как начало вещей. Согласно древнекитайской парадигме именно
пустота определяет природу вещей. Представляя собой отсутствие вся-
ких форм, она одновременно выступает как формообразующее начало
вещей. В памятнике древнекитайской культуры «Дао дэ цзин» (IV–III вв.
до н.э.) подчеркивается, что именно пустота, содержащаяся в вещи меж-
ду ее частями, определяет полезность вещи и ее применимость — колесо
создается благодаря особому соединению спиц, но применение колеса
зависит от пустоты между ними; сосуды создаются из глины, «но упо-
требление сосудов зависит от пустоты в них»; «пробивают двери и окна,
чтобы сделать дом, но пользование домом зависит от пустоты в нем»2.
В древнекитайской системе мировидения любое ситуационное со-
бытие воспринимается как выражение становления вещи или явления,
их «выплывания» из небытия с последующим их уходом в небытие. По-
этому в любом событии, в их смене и становлении, в фиксации их не-
повторимости дана истина мироздания. Она раскрывается не за счет
проникновения в сущность путем ее вычленения в чистой аналитиче-
ской форме, а за счет улавливания в каждом мимолетном явлении це-
лостности бытия. Сущность мира не столько фиксируется в понятиях,
где она отделена от явлений, сколько выражается в образах, когда через
1 См.: Григорьева Т.П. Японская художественная традиция. М., 1979. С. 63–79.

2 Древнекитайская философия. М., 1972. T. I. C. 118.
индивидуальность и ситуационность явлений просвечиваются неотде-

лимые от них сущности.
Известный психолог К.Г. Юнг, сопоставляя европейский и древне-
китайский способы мышления, писал: «То, что мы называем случайно-
стью для этого своеобразного мышления, является, судя по всему, глав-
ным принципом, а то, что мы превозносим как причинность, не имеет
почти никакого значения... Их, видимо, интересует сама конфигурация
случайных событий в момент наблюдения, а вовсе не гипотетические
причины, которые якобы обусловили случайность. В то время как запад-
ное мышление заботливо анализирует, взвешивает, отбирает, классифи-
цирует, изолирует, китайская картина момента все сводит к незначи-
тельной детали, ибо все ингредиенты и составляют наблюдаемый мо-
мент... Этот любопытный принцип я назвал синхронностью, и он диа-
метрально противоположен нашей причинности»1.
Мир в древнекитайской культуре уподобляется целостному, посто-
янно возобновляющемуся организму, где целое определяет свойство
частей, а воссоздание целостности предполагает взаимную согласован-
ность многообразия частей и элементов, резонанса событий, происходя-
щих в мире. Человек, его социальная жизнь включена в этот мир, высту-
пает его компонентом и подчинена кооперативным эффектам в непре-
рывно самовоспроизводящейся целостности мира.
В калейдоскопе событий мира как постоянного перехода от бытия
к небытию есть внутренний закон, естественный порядок («дао»), упо-
вать на который, жить в согласии с которым и означает найти истинный
путь жизни. «Дао» понимается не только как порядок природных явле-
ний, но и одновременно как добродетель, истина, искренность. Это
и естественный порядок, и тот путь, который должен пройти человек
в своей жизни. Задача человека — всматриваться, вписываться в мир, не
ломать установленный в нем порядок, а следовать ему. Здесь нетрудно
увидеть, что шкала социальных ценностей оказывается вплавленной
в древнекитайские концепции Космоса.
Гармония человека и Космоса в этой культуре всегда понималась так,
что созвучие человеческих поступков космическому порядку должно
быть связано с минимальным проявлением человеческой активности
(человек найдет путь истины, если он будет придерживаться середины,
умеренности, следовать опыту старших и т. д.). Гармония достигается
путем растворения личности в космическом целом. Ее поступки должны
быть выражением космического целого, а не самовыражением.
1 Цит. по: Григорьева Т.П. Человек и мир в системе традиционных китайских учений //
Проблема человека в традиционных китайских учениях. М., 1983. С. 7.

Показательно, что античная культура также развивает в эту эпоху

тему гармонии человека и мира и категория гармонии, соразмерности
частей в рамках целого является фундаментальной для культуры древне-
греческого полиса. Но смысловая ткань этой категории культуры уже
иная. Гармония Космоса соразмерна гармонии самого человека. Чело-
век понимается здесь не как растворяющийся в таинственном и непо-
стижимом Космосе, а как особая, выделенная его часть, выступающая
мерой всех вещей.
Транслируя накопленный социальный опыт, передавая его из поко-
ления в поколение, универсалии культуры обеспечивают воспроизвод-
ство определенного образа социальной жизни и соответствующих типов
личности. Смыслы универсалий выступают в качестве своего рода глу-
бинных программ, которые предопределяют сцепление, воспроизвод-
ство и вариации всего многообразия конкретных форм и видов поведе-
ния и деятельности, характерных для определенного типа социальной
организации.
Для человека, сформированного соответствующей культурой, смыс-
лы ее универсалий чаще всего выступают как нечто само собой разумею-
щееся, как презумпции, в соответствии с которыми он строит свою дея-
тельность и которые он обычно не осознает в качестве глубинных осно-
ваний своего миропонимания и мироощущения. На уровне обыденного
сознания, в повседневной жизни большинство людей не смогут, напри-
мер, дать определение категории «справедливость». Но они понимают
смысл этой категории и могут пояснить его на конкретных примерах че-
ловеческих поступков и действий.
Особенности категориальных смыслов, сложившиеся в культуре,
предстают как свойственные данной культуре базисные ценности, с по-
зиций которых люди оценивают те или иные поступки и действия, эмо-
ционально переживают их. Культура не сводится только к состояниям
общественного и индивидуального сознания, связанным с актами само-
сознания, но включает в свой состав также социально неосознанное, ко-
торое принадлежит не к биологическому, а к социальному наследованию.
Неосознанными могут быть не только отдельные конкретные программы
поведения и общения (такие как в примере интуитивного выбора про-
странственной дистанции общения индивидов), но и базисные смыслы
и ценности, выраженные системой мировоззренческих универсалий.
Различное понимание добра и зла, справедливости и свободы и т. п. мо-
жет приводить к различным и даже полярным неосознанным реакциям
на одни и те же события у представителей разных культур. К. Юнг харак-
теризовал бессознательные компоненты фундаментальных ценностей
культуры как архетипы (бессознательные коллективные переживания),
которые могут длительное время существовать как надличностные пси-

хические образования, управляющие индивидуальной психикой.
Типы миропонимания и мироощущения, свойственные разным ти-
пам общества, определены различным содержанием категорий, лежа-
щих в основании культуры. Универсалии культуры реализуются и раз-
вертываются не только в формах понятийно-мыслительного постиже-
ния объектов, но и в других формах духовного и практического освоения
человеком мира. Именно последнее позволяет характеризовать их как
квинтэссенцию накопленного опыта человечества, включая все формы
этого опыта, а не только сферу его теоретической реализации. Универса-
лии обнаруживают себя во всех проявлениях духовной и материальной
культуры (в обыденном языке, феноменах нравственного сознания,
в художественном освоении мира, функционирования техники и т. д.).
Эти особенности функционирования универсалий можно просле-
дить на конкретных примерах. Рассмотрим в качестве одного из них то,
как выражались в различных сферах средневековой культуры специфи-
ческие для данной исторической эпохи смыслы категории «простран-
ство».
Мировоззренческая сущность универсалии «пространство» выража-
ется не только в тех определениях, которые даны в работах естествоис-
пытателей и философских трактатах. Эта категория культуры прежде
всего включена в ткань обыденного языка: когда мы применяем терми-
ны «здесь», «там», «дальше», «ближе», «верх», «низ», «граница», «место»
и т. д., мы бессознательно пользуемся данной категорией, которая груп-
пирует и организует соответствующие смыслы слов.
Как универсалия культуры пространство функционирует в произве-
дениях искусства, в обыденных представлениях человека о предметах
окружающей его среды, в перцептивном пространстве человеческого
восприятия и т. д. Философская и естественно-научная экспликация
этой категории предстает лишь как один из аспектов ее социокультурно-
го смысла. Основные значения и смыслы категории пространства как
универсалии культуры включены в качестве компонента в категориаль-
ный строй мышления того или иного исторического типа общества. Они
всегда выступают в своем исторически конкретном облике, который за-
дает не только осмысление и понимание, но и переживание мира чело-
веком.
В средневековой культуре пространство воспринималось как каче-
ственно различная система мест, каждое из которых имело особый
символический смысл. Такое понимание согласовывалось со средневе-
ковой концепцией дуально организованного мироздания, в котором
события микрокосма отображают макрокосм и имеют скрытое симво-
лическое значение, вложенное в мир «божьим промыслом», актом бо-

жественного творения. Обыденное сознание средневековой эпохи
выделяло особые «святые места», путешествие к которым искупляет
грехи, наделяло символическим смыслом участки земли, где располо-
жены храмы, выделяло внутри этих храмов различные по своей
значимости части пространства.
Для крестьянина, который родился и жил в определенной местности
и всей жизнедеятельностью сращен с определенным участком земли,
эти части пространства имели особый личностный смысл. Его сюзерен,
владелец данной местности, также личностно переживал свою сопри-
частность к ней как к своему родовому поместью, которое для него вы-
ступало не только источником доходов, но и было своеобразным симво-
лом, благодаря которому он получал сословные привилегии, включался
в определенную корпоративную связь.
Весьма показательным для понимания того, как функционирует
в обыденном сознании человека Средневековья категория пространства
(со всеми специфичными для этой эпохи социально значимыми смыс-
лами), является приведенное А.Я. Гуревичем свидетельство, что в обы-
денных языках этого исторического периода не встречается понятия
пространства самого по себе, а термин «пространство» имел значение
протяженности, промежутка, места, но не абстрактного пространства
вообще1.
Понимание пространства как системы качественно различных
мест пронизывает и все искусство Средневековья. Средневековому
мастеру казалось само собой разумеющимся, что можно изобразить
в картине несколько разновременных событий, например из жития
Христа или какого-либо святого. Все эти события сознание легко объ-
единяло в единое изображение как своеобразную перекличку, внутрен-
нюю связь символов. Такая «литературно-повествовательная» живо-
пись разительно отличается, например, от сложившегося в эпоху Воз-
рождения отношения к картине как своеобразному «окну в мир», когда
в пространстве изображаются только видимые в некоторый один и тот
же момент времени предметы и их состояния2. Символическое пони-
мание пространственных мест присутствует и в своеобразной ранжи-
ровке значимости событий, изображаемых в средневековой картине. В
ней разделяются верх и низ, чтобы вверху поместить предметы и собы-
тия, тяготеющие по своей символике к небесным, а внизу — к земным
ситуациям. Наконец, многочисленные исследования средневековой
1 См.: Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1972. С. 82.

2 См.: Дмитриева Н.М. Изображение и слово. М., 1962. С. 187–193.
живописи показывают, что часто встречающееся несоответствие про-

порций предметов переднего и заднего планов, обратная перспектива
теснейшим образом связаны с теми смыслами, которые вкладывались
в этот исторический период в категорию пространства. Средневековая
живопись видела свою цель, прежде всего в раскрытии драматизма
«встречи двух миров» — чувственного, зримого и сверхчувственного1.
Поэтому особо значимые фигуры и события символически могли под-
черкиваться нарушениями пропорций, но, тем не менее, воспринима-
лись как расположенные в пространстве, поскольку символическое
выделение пространственных частей компенсировало их перспектив-
ную несоотнесенность.
Весьма интересна в этом плане дискуссия относительно причин
и оснований, которые побуждали живописцев средневековья широко
применять обратную перспективу. Как показано в исследованиях
Б. В. Раушенбаха2, обратная перспектива — это не просто иллюзия и на-
рочитое искажение видимого, а реально воспринимаемое в перцепции
пространство ближнего плана. В работах по психологии восприятия
установлено, что человеческий глаз фиксирует близлежащие и удален-
ные предметы в разных геометрических образах: ближний план — в
неевклидовом пространстве, а дальний — в евклидовом. Такое различие
перцептивных пространств объясняется важностью (в плане биологи-
ческого приспособления) большей детализации в отражении предметов,
могущих контактно взаимодействовать с телом. Неевклидова геометрия,
в которой воспринимается предмет ближнего плана, соответствует об-
ратной перспективе, а евклидова, дальнего плана — линейной (прямой)
перспективе.
Обратная перспектива позволяет получить в кратчайшее время более
объемную информацию о предмете. А так как этот предмет находится
в непосредственной близости от тела и может быть полезным или, на-
оборот, чрезвычайно опасным, то объемная информация в короткий
срок жизненно важна для адекватной ответной реакции организма на
предмет.
Что же касается предметов, находящихся на относительно далеких
расстояниях, то их достаточно опознать по небольшому числу отдельных
признаков, и всегда есть достаточный временной интервал для ответной
реакции. Такое недетализируемое опознание отдаленных предметов
обеспечивает прямая перспектива.
1 См.: Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. С. 79; см. также: Флоренский П.А.
Обратная перспектива // Труды по знаковым системам. Тарту, 1967.

2 См.: Раушенбах Б.В. Пространственные построения в живописи. М., 1980; Он же.
Системы перспективы в изобразительном искусстве. Общая теория перспективы. М., 1986.

Зрительное поле человеческого восприятия неоднородно. В нем со-

прягаются различные пространственные перспективы (прямая и обрат-
ная), и каждая из них обеспечивает реальное видение предметов с уче-
том биологической адаптации человека к природной среде. Какое из
этих пространств станет основой художественного изображения, опре-
деляется структурами сознания. Опираясь на эти идеи, можно предло-
жить новую трактовку феномена обратной перспективы в средневеко-
вой живописи. Если принять во внимание, что структуры сознания
в каждую историческую эпоху заданы соответствующими смыслами ми-
ровоззренческих универсалий, то можно предположить, что именно эти
смыслы ориентировали живописное видение на особую «перекличку»
предметов разных планов.
Различие между ренессансным пониманием картины как «окна
в мир» и средневековыми восприятиями иконы — это различие в глу-
бинных смыслах универсалий «пространства», которые в свою очередь
корнями уходят в различное понимание места человека в мире. В эпоху
Ренессанса сформировалось иное, чем в Средние века, представление
о человеке. Он уже не воспринимался как «суденышко в бурных водах
житейского моря», как «лампада на ветру», но все яснее представлялся
в качестве активного существа, утверждающего божью волю в своих тру-
дах и деяниях. Это новое понимание полагало человека выделенным из
Универсума, исследующим и наблюдающим природные вещи как бы со
стороны, дистанцированно от них. Такое разделение мира на природные
объекты и дистанцированного от них познающего субъекта формирова-
ло особые установки сознания, при которых в процессе непосредствен-
ного зрительного восприятия начинает доминировать перспектива даль-
него плана, связанная с дистанцированным созерцанием объектов.
Главным способом организации пространства в живописи Возрождения
становится евклидова перспектива.
Но в отношении средневековой иконы все обстояло принципиально
иначе. Культуре Средневековья была чужда идея оппозиции человека
и природы. Созерцать со стороны макрокосм может только бог, но не че-
ловек. Икона никогда не воспринималась в этой культуре как «окно
в мир», а скорее наоборот, она понималась как такое святое окошко, через
которое бог смотрит в человеческую душу. Общение с иконой означало
установление контакта человеческой души, заключенной в телесную обо-
лочку, с божественным духом. Вероятно, именно эта установка акценти-
ровала структуры зрительного восприятия, которые включаются при от-
ражении предметов ближнего плана, находящихся в зоне возможного не-
посредственного контакта с телом. Но тогда и иконописец, и общающий-
ся с иконой человек могли реально видеть предметы, которые должны
изображаться как расположенные на дальнем плане, в иной геометрии —

как предметы ближнего плана, т. е. в обратной перспективе.
Анализируя основные аспекты функционирования категории про-
странства в средневековой культуре, обратимся теперь к науке этого
исторического периода. Здесь также выявляется выделенный статус
понимания пространства как системы качественно особых мест. Доми-
нирующей космологической концепцией средневековой науки была
геоцентрическая система Птолемея, слегка модифицированная в духе
господствующих религиозных идей (в геоцентрическую модель, кроме
сфер планет, Солнца и неподвижных звезд, включена сфера «эмпирея»
как места обитания душ и ангелов).
Физика этой эпохи рассматривала движение тел в соответствии
с аристотелевской концепцией: каждое тело стремится к своему месту.
Мировоззренческая интерпретация санкционирует это видение как
единственно возможную схему, добавляя в нее лишь оценочные момен-
ты: тяжелые тела падают к Земле, поскольку они отягощены грешной
материей, а легкие стремятся к «эмпирею», земные движения греховно
неупорядочены, небесные же осуществляются по идеальным кругам.
Ломка всех этих смыслов категории пространства началась в эпоху
Возрождения. Она была частью и началом более общего процесса транс-
формации всей системы универсалий средневековой культуры и станов-
ления иных мировоззренческих ориентиров, которые знаменовали пе-
реход к новому типу цивилизационного развития, связанному с утверж-
дением капиталистических отношений. Эти трансформации охватывали
все сферы культуры: философию, религию, нравственное, политическое
и правовое сознание, науку и т. д.
Такое развитие кардинальных мировоззренческих идей как бы па-
раллельно в различных областях культурного творчества объяснимо,
если учесть особенности категориального мышления каждой культуры,
то обстоятельство, что категории не локализованы в какой-то одной об-
ласти бытия культуры, а пронизывают все сферы этого бытия. Поэтому
преобразование категориальных смыслов, начавшееся под влиянием
новых социальных потребностей в одной или нескольких сферах культу-
ры, рано или поздно с неизбежностью отрезонирует в других.
По мере исторического развития общества может изменяться не
только смысл универсалий культуры, но и сам их набор, организован-
ный в целостную систему. Возникновение новых видов деятельности,
поведения и общения может приводить к расщеплению первичных уни-
версалий и формированию новых категорий, которые укореняются
в культуре (например, расщепление характерной для архаических об-
ществ категории «любовь-дружба» на две самостоятельные категории,
появление в российской культуре наряду с категорией «правда» катего-

рии «истина»). Конкретные виды культуры отличаются своими основа-
ниями и не всегда можно обнаружить изоморфизм между системами
универсалий различных культур.
Универсалии культуры одновременно выполняют по меньшей мере
три взаимосвязанные функции в человеческой жизнедеятельности.
Во-первых, они обеспечивают своеобразную квантификацию и сор-
тировку многообразного, исторически изменчивого социального опыта.
Этот опыт рубрицируется соответственно смыслам универсалий культу-
ры и стягивается в своеобразные кластеры. Благодаря такой «категори-
альной упаковке» он включается в процесс трансляции и передается от
человека к человеку, от одного поколения к другому.
Во-вторых, универсалии культуры выступают базисной структурой
человеческого сознания, их смыслы определяют категориальный строй
сознания в каждую конкретную историческую эпоху.
В-третьих, взаимосвязь универсалий образует обобщенную картину
человеческого мира, то, что принято называть мировоззрением эпохи.
Эта картина, выражая общие представления о человеке и мире, вводит
определенную шкалу ценностей, принятую в данном типе культуры,
и поэтому определяет не только осмысление, но и эмоциональное пере-
живание мира человеком.
Во всех этих функциях смыслы универсалий культуры должны быть
усвоены индивидом, стать внутренней канвой его индивидуального пони-
мания мира, его поступков и действий. На этом уровне смыслы универса-
лий культуры конкретизируются с учетом групповых и индивидуальных
ценностей. Причем даже в устойчивых состояниях социальной жизни
универсалии культуры могут допускать очень широкий спектр конкрети-
заций, дополняться ценностями противоположных по интересам соци-
альных групп и не утрачивать при этом своих основных смыслов.
Например, доминирующее в средневековой культуре представление
о страдании как неизменном атрибуте человеческого бытия по-разному
воспринималось господствующими классами и простолюдинами. Если
первые усматривали в категории «страдание» преимущественно офици-
альную церковно-религиозную доктрину наказания рода человеческого
за первородное грехопадение, то вторые часто вкладывали в нее еще
и определенный еретический смысл, полагая необходимость божьего
наказания своих угнетателей уже в земной жизни, за грехи и отсутствие
сострадания к униженным и оскорбленным.
В свою очередь, стереотипы группового сознания специфически
преломляются в сознании каждого индивида. Люди всегда вкладывают
в универсалии культуры свой личностный смысл соответственно накоп-
ленному жизненному опыту. В результате в их сознании картина челове-

ческого мира обретает личностную окраску и выступает в качестве их
индивидуального мировоззрения. С этих позиций уместно говорить об
огромном множестве модификаций, которые свойственны каждой до-
минирующей в культуре системе мировоззренческих установок. Базис-
ные убеждения и представления могут сочетаться, и часто противоречи-
вым образом, с сугубо личностными ориентациями и ценностями, а весь
комплекс индивидуальных убеждений меняться на протяжении жизни1.
Для множества американцев эпохи рабовладения мировоззренческая
презумпция «люди рождаются равными» соединялась с убеждением
о справедливости рабовладения2; известные русские философы Н. Бер-
дяев, С. Булгаков, С. Франк в молодости увлекались идеями марксизма,
а затем встали в оппозицию к нему.
Индивидуальная вариативность мировоззренческих установок явля-
ется важной предпосылкой для изменения и развития фундаментальных
смыслов универсалий культуры. Однако критическое отношение к ним
отдельных личностей само по себе еще не вызывает автоматического из-
менения категориальной модели человеческого мира, лежащей в фунда-
менте культуры. Оно необходимо, но недостаточно для таких измене-
ний. Оппозиционные идеи возникают в любую эпоху, но они могут не
находить резонанса в массовом сознании и отторгаться им. И лишь на
определенных стадиях социального развития эти идеи становятся очага-
ми переплавки старых смыслов, которыми руководствуется большин-
ство людей, живущих в том или ином типе общества.
Преобразование базисных смыслов универсалий культуры и соот-
ветственно изменение типа культуры всегда связаны с переломными
этапами человеческой истории, ибо означают трансформацию не
только образа человеческого мира, но и продуцируемых им типов
личности, их отношения к действительности, их ценностных ориен-
таций.
Любая сложившаяся в культуре исторически определенная система
универсалий и их смыслов сохраняется до тех пор, пока она обеспечива-
ет воспроизводство, генерацию и сцепление необходимых обществу ви-
дов деятельности, поведения и общения.
Изменение этих смыслов происходит тогда, когда они перестают вы-
полнять свою трансляционную функцию, т. е. когда они уже не позволя-
ют ассимилировать новый, важный для людей социальный опыт, соеди-
нять его с традицией и передавать от поколения к поколению.
1 См.: Холтон Дж. Что такое антинаука // Вопросы философии. 1992. № 2. С. 38.
2 Там же.
Такие эпохи постоянно возникают в процессе исторического разви-

тия цивилизации и культуры. Они являются результатом естественной
социальной эволюции, которая сопровождается появлением новых
форм и видов деятельности, изобретением ее новых средств и методов.
Все это рано или поздно порождает потребности в новых типах мировоз-
зренческих ориентаций, которые обеспечивали бы трансляцию опыта
и переход к новым формам социальной жизни.
Перестройка категориальных структур сознания является необходи-
мым условием такого перехода. Переустройство общества всегда связано
с революцией в умах, с критикой тех ранее господствующих мировоз-
зренческих ориентаций, которые уже исчерпали свои возможности в ка-
честве глубинных программ человеческой жизнедеятельности.
Именно в такие эпохи в самых различных сферах культуры происхо-
дит интенсивная переоценка ценностей, смыслов мировоззренческих
универсалий, ранее казавшихся очевидными и само собой разумеющи-
мися.
Теперь можно подвести некоторые итоги. В результате анализа мы
получили целостную модель социальной жизни, где базисные сферы че-
ловеческого бытия (воспроизводство и развитие неорганического тела
цивилизации, социальных связей и отношений людей, культуры) оказы-
ваются скоррелированными друг с другом.
Динамика социального развития определяется не только изменения-
ми в сфере производства, но и изменениями в культуре, прежде всего
мутациями смыслов ее универсалий.
Изменение в сфере производства, связанное с изобретением новых
орудий и средств деятельности, возникновение новых форм разделения
труда, бесспорно, могут стимулировать изменения смыслов универса-
лий культуры, но только в том случае, когда новый, значимый для людей
опыт начинает отторгаться той схемой его трансляции, которая задана
универсалиями культуры. Тогда возникают разрывы в деятельности
и наступает эпоха поиска новых мировоззренческих смыслов.
Вместе с тем, нельзя упускать из виду, что в смыслах универсалий,
таких как, «человек», «природа», «деятельность», «труд» и др., закрепле-
ны определенные программы отношения к природе, которые задают
весьма общие стратегии производственной деятельности человека. Цен-
ность самих производственных инноваций и внимание к экономиче-
ской жизни, характерные для современного цивилизационного разви-
тия, отнюдь не всегда и не везде были характерны для социальной жиз-
ни. Даже в античной цивилизации, от которой ведет свою родословную
линия новоевропейской культурной традиции, вопросы хозяйственной
жизни и технологического развития не были кардинальными проблема-
ми социальной жизни и не занимали значимого места в шкале социаль-

ных ценностей, которое сегодня кажется для многих из нас чем-то само
собой разумеющимся1.
Не существует односторонней детерминации характера культуры
способом производства, но имеются сложные корреляции и состыковки
этих двух сфер человеческой жизнедеятельности. Их взаимодействие
нужно описывать не в терминах поведения жестко детерминированных
систем, а в терминах самоорганизации, прослеживая их прямые и обрат-
ные связи.
1 См.: Hosle V. Philosophie der okologischen Kriese. Munchen, 1991. S. 27.

Глава 2 .
Типы цивилизационного развития1
Современная цивилизация находится на критическом этапе своего

развития. Уже сегодня видны контуры совершенно нового человеческо-
го мира, который формируется в противоречиях и напряжениях нашей
эпохи. Происходящие изменения столь фундаментальны, что филосо-
фы и футурологи не без основания сравнивают их с переходом общества
от каменного века к железному. В самом деле, бурные изменения в сфере
техники, технологии, научно-технический прогресс радикально обнов-
ляют предметную среду, в которой непосредственно протекает жизнеде-
ятельность человека. Одновременно возникают совершенно новые фор-
мы кооперирования человеческого труда, новые типы коммуникаций,
способы хранения и передачи информации, связи и отношения в чело-
веческих сообществах, новые формы взаимодействия различных куль-
турных традиций.
История человечества на наших глазах становится глобальной исто-
рией. Раньше она была историей отдельных народов, племен, регионов,
историей отдельных, во многом автономных, сфер культуры (науки, ис-
кусства, философии, религии и т. д.). Теперь она отчетливо превращает-
ся в глобальную и единую историю: то, что происходит в жизни отдель-
ных стран и народов, воздействует на другие страны и народы; то, что
происходит в одной сфере социальной жизни, сразу же отражается на
всех остальных. Человечество во всех его основных измерениях стано-
вится интегральным целым, при увеличивающемся разнообразии. Не-
сомненно: слияние многочисленных подсистем и сфер социальной жиз-
ни, национальных традиций и культур, исторических ручейков в единый
мощный поток есть прогресс, но столь же несомненно, что прогресс этот
сопровождается негативными явлениями. За прогресс надо платить. Но
вот вопрос: не высока ли цена? Цена действительно оказалась большой,
если учесть, что современная цивилизация породила беспрецедентные
глобальные кризисы.
Обострение этих кризисов ставит проблему поиска новых стратегий
развития. Обычно этот поиск связывают с необходимостью изменить
1 Основой главы являются работы: Степин В.С. Перспективы цивилизации: от культа силы
к диалогу и согласию // Этическая мысль: научн.-публицист. чтения 1991. М., 1992; Он же.
Философия и эпоха цивилизационных перемен // Вопросы философии. 2006. № 2, а также
обобщающая их глава 2 из книги: Он же. Цивилизация и культура. СПб., 2011.
фундаментальные цели человеческой деятельности. Но за каждым набо-

ром целей стоят ценности. Они санкционируют тот или иной вид дея-
тельности и его цели. И тогда проблема стратегии развития современной
цивилизации трансформируется в проблему базисных ценностей ее
культуры.
Анализируя тенденции современного цивилизационного развития
необходимо ответить на вопрос: в чем заключается система базисных
ценностей, которые определяют специфику современной цивилизации,
а для этого необходимо уточнить само понятие цивилизации и ввести
представление о типах цивилизационного развития.
Понятие цивилизации.
Традиционные и техногенная цивилизации
Понятие «цивилизация» применяется во многих смыслах. Важно,
на мой взгляд, выделить три основных. Первый из них обозначает со-
вокупность достижений человечества, которые характеризуют выделе-
ние человека из животного мира и его восхождение по ступеням соци-
ального развития. В этом значении под цивилизационными достиже-
ниями понимается прежде всего развитие, системное усложнение
и расширение «второй природы» — мира созданных человеком пред-
метов и процессов, который непосредственно окружает его и обеспе-
чивает его выживание в природе. В этом смысле говорят о цивилизаци-
онных достижениях как о технико-технологических инновациях, таких
как изобретение колеса, паровой машины, автомобиля, самолета, ос-
воение электричества, атомной энергии. Кроме них, есть цивилизаци-
онные достижения, которые обеспечивают регуляцию социальных
связей и отношений людей. Изобретение письменности, возникнове-
ние права, рынок и деньги, демократия, права человека — тоже циви-
лизационные достижения.
Второе значение понятия «цивилизация» характеризует особый тип
общества, возникающий на определенной ступени исторического раз-
вития, когда происходит переход от первобытного состояния к первым
сельским и городским цивилизациям древности. В основе этого пони-
мания лежит целостное системное видение общества с особенностями
его культуры, ее базисных ценностей, социальных отношений и инсти-
тутов, способа взаимодействия с природой, типов личностей и образа
жизни, которые воспроизводятся в процессе существования цивилиза-
ции. В этом значении употреблял термин «цивилизация» А. Тойнби,
когда выделял в истории человечества различные виды цивилизаций.
В рамках этого второго смысла цивилизация воспринимается как осо-
69 Глава 2. Типы цивилизационного развития
бый социальный организм, который характеризуется спецификой его

взаимодействия с природой, особенностями социальных связей и куль-
турной традиции. Подчеркну, что в этом подходе цивилизация и культу-
ра никак не противопоставляются друг другу. Любая цивилизация пред-
полагает особый тип культуры. И только благодаря этому типу культуры
она и воспроизводится.
И наконец, есть третий смысл термина «цивилизация». Например,
О. Шпенглер считал, что цивилизация и культура противоположны.
В этом случае под цивилизацией понимаются технологические и техни-
ческие изобретения, а под культурой — базисные ценности и состояния
духовного мира человека. И тогда фиксируется, что прогресс в технике
и технологии не приводит автоматически к моральному прогрессу, на-
оборот, иногда даже связан с моральным регрессом. В этом смысле часто
говорят, что цивилизация и культура не совпадают, что это — разные ас-
пекты социальной истории. Такое противопоставление, я полагаю,
уместно только в очень узких рамках, например, когда обсуждаются
проблемы кризиса современной цивилизации и соответственно, совре-
менной культуры. Вот тут можно говорить о том, что цивилизация, в ос-
нове которой лежит технический и технологический прогресс, и культу-
ра, как духовное развитие человека, не совпадают и даже могут быть
противоположны друг другу.
В дальнейшем, когда будем говорить о цивилизациях и типах циви-
лизационного развития, я буду использовать термин «цивилизация» во
втором смысле, то есть рассматривать ее как некоторый целостный со-
циальный организм, предполагающий определенный тип культуры.
Представление об обществе как целостном организме имеет давнюю
традицию. В европейской культуре в эпоху становления социально-гу-
манитарных наук начиная с ХIХ века его можно встретить уже у Огюста
Конта. Подход к человеческой истории как к эволюции социальных ор-
ганизмов прослеживается у Герберта Спенсера. Эту идею отстаивал
и Карл Маркс, рассматривая общество как сложную развивающуюся ор-
ганическую целостность. Аналогия с эволюцией биологических орга-
низмов при таком подходе широко используется в социально-истори-
ческом анализе. Конечно, всякие аналогии имеют свои границы. Но в то
же время они позволяют многое прояснить и даже найти новые пути ос-
мысления социальных процессов.
Существует многообразие разных видов социальных организмов,
как существует многообразие биологических видов, и подобно тому, как
живые организмы взаимодействуют между собой и адаптируются к при-
родным условиям, различные виды общества также взаимодействуют
с природой и друг с другом.
В развитии человечества, после того как оно преодолело стадию вар-

варства и дикости, существовало множество цивилизаций — конкрет-
ных видов общества, каждое из которых имело свою самобытную исто-
рию. Известный философ и историк А. Тойнби выделил и описал 21 ци-
вилизацию. Я полагаю, что все они могут быть разделены на два больших
класса, соответственно типам цивилизационного прогресса — на тради-
ционные и техногенную цивилизации.
Техногенная цивилизация является довольно поздним продуктом
человеческой истории. Долгое время эта история протекала как взаимо-
действие традиционных обществ. Лишь в XV–ХVII столетиях в евро-
пейском регионе сформировался особый тип развития, связанный с по-
явлением техногенных обществ, их последующей экспансией на
остальной мир и изменением под их влиянием традиционных обществ.
Некоторые из этих традиционных обществ были просто-напросто пог-
лощены техногенной цивилизацией; пройдя через этапы модерниза-
ции, они превращались затем в типичные техногенные общества. Дру-
гие, испытав на себе прививки западной технологии и культуры, тем не
менее сохраняли многие традиционные черты, превратившись в своего
рода гибридные образования.
Различия традиционной и техногенной цивилизаций носят ради-
кальный характер.
Традиционные общества характеризуются замедленными темпами
социальных изменений. Конечно, в них также возникают инновации
как в сфере производства, так и в сфере регуляции социальных отноше-
ний, но прогресс идет очень медленно по сравнению со сроками жизни
индивидов и даже поколений. В традиционных обществах может сме-
ниться несколько поколений людей, заставая одни и те же структуры об-
щественной жизни, воспроизводя их и передавая следующему поколе-
нию. Виды деятельности, их средства и цели могут столетиями существо-
вать в качестве устойчивых стереотипов. Соответственно в культуре этих
обществ приоритет отдается традициям, образцам и нормам, аккумули-
рующим опыт предков, канонизированным стилям мышления. Иннова-
ционная деятельность отнюдь не воспринимается здесь как высшая цен-
ность, напротив, она имеет ограничения и допустима лишь в рамках ве-
ками апробированных традиций. Древняя Индия и Китай, Древний Еги-
пет, государства мусульманского Востока эпохи Средневековья и т. д. —
все это традиционные общества. Этот тип социальной организации со-
хранился и до наших дней: многие государства третьего мира сохраняют
черты традиционного общества, хотя их столкновение с современной за-
падной (техногенной) цивилизацией рано или поздно приводит к ради-
кальным трансформациям традиционной культуры и образа жизни.
Что же касается техногенной цивилизации, которую часто обознача-

ют расплывчатым понятием «западная цивилизация», имея в виду реги-
он ее возникновения, то это особый тип социального развития и особый
тип цивилизации1. Ее определяющие признаки в известной степени
противоположны характеристикам традиционных обществ. Когда тех-
ногенная цивилизация сформировалась в относительно зрелом виде, то
темп социальных изменений стал возрастать с огромной скоростью.
Можно сказать, что экстенсивное развитие истории здесь заменяется
интенсивным; пространственное существование — временным. Резервы
роста черпаются уже не за счет расширения культурных зон, а за счет пе-
рестройки самих оснований прежних способов жизнедеятельности
и формирования принципиально новых возможностей. Самое главное
и действительно эпохальное, всемирно-историческое изменение, свя-
занное с переходом от традиционного общества к техногенной цивили-
зации, состоит в возникновении новой системы ценностей. Ценностью
считается сама инновация, оригинальность, вообще новое (в известном
смысле символом техногенного общества может считаться книга рекор-
дов Гиннесса в отличие, скажем, от семи чудес света — книга Гиннесса
наглядно свидетельствует, что каждый индивид может стать единствен-
ным в своем роде, достичь чего-то необычного, и она же как бы призы-
вает к этому; семь чудес света, напротив, призваны были подчеркнуть
завершенность мира и показать, что все грандиозное, действительно не-
обычное уже свершилось).
Техногенная цивилизация началась задолго до компьютеров, и даже
задолго до паровой машины. Ее преддверием можно назвать развитие
античной культуры, прежде всего культуры полисной, которая была осо-
бым типом традиционалистской культуры. Она подарила человечеству
два великих изобретения — демократию и теоретическую науку, первым
образцом которой была Евклидова геометрия. Эти два открытия —
в сфере регуляции социальных связей и в способе познания мира — ста-
ли важными предпосылками для будущего, принципиально нового типа
цивилизационного прогресса.
Второй и очень важной вехой стала традиционалистская культура ев-
ропейского Средневековья с особым пониманием человека как создан-
ного по образу и подобию Бога; с культом человекобога и культом любви
человека к человекобогу, к Христу; с культом человеческого разума, спо-
собного понять и постигнуть тайну божественного творения, расшифро-
вать те письмена, которые Бог заложил в мир, когда он его создавал.
1 Этот тип развития в современной философской и социально-политической литера-
туре иногда обозначают как цивилизацию «проекта Модерн».

Последнее обстоятельство необходимо отметить особо: целью познания

как раз и считалась расшифровка промысла Божьего, плана божествен-
ного творения, реализованного в мире, — страшно еретическая мысль
с точки зрения ряда традиционных религий. Но это все — преддверие.
Впоследствии, в эпоху Ренессанса, происходит восстановление мно-
гих достижений античной традиции, но при этом ассимилируется и идея
богоподобности человеческого разума. И вот с этого момента заклады-
вается культурная матрица техногенной цивилизации. Эта матрица за-
вершает свое оформление в эпохи Реформации и Просвещения и затем
определяет все последующее развитие техногенной цивилизации. Пос-
ледняя проходит три стадии развития: сначала — прединдустриальную,
потом — индустриальную и наконец вступает в постиндустриальную.
Важнейшей основой ее жизнедеятельности является, прежде всего,
развитие техники, технологии, причем не только путем стихийно проте-
кающих инноваций в сфере самого производства, но и за счет генерации
все новых научных знаний и их внедрения в технико-технологические
процессы. Так возникает тип развития, основанный на ускоряющемся
изменении природной среды, предметного мира, в котором живет чело-
век. Изменение этого мира приводит к активным трансформациям со-
циальных связей людей. В техногенной цивилизации научно-техниче-
ский прогресс постоянно меняет способы общения, формы коммуника-
ции людей, типы личности и образ жизни. В результате возникает
отчетливо выраженная направленность прогресса с ориентацией на бу-
дущее.
Для культуры техногенных обществ характерно представление о не-
обратимом историческом времени, которое течет от прошлого через
настоящее в будущее. Отметим для сравнения, что в большинстве тради-
ционных культур доминировали иные понимания: время чаще всего
воспринималось как циклическое, когда мир периодически возвращает-
ся к исходному состоянию. В традиционных культурах считалось, что
золотой век уже пройден, он позади, в далеком прошлом. Герои прошло-
го создали образцы поступков и действий, которым следует подражать.
В культуре техногенных обществ иная ориентация. В них идея социаль-
ного прогресса стимулирует ожидание перемен и движение к будущему,
а будущее полагается как рост цивилизационных завоеваний, обеспечи-
вающих все более счастливое мироустройство.
Техногенная цивилизация существует чуть более 300 лет, но она ока-
залась весьма динамичной, подвижной и очень агрессивной: она подав-
ляет, подчиняет себе, переворачивает, буквально поглощает традицион-
ные общества и их культуры — это мы видим повсеместно, и сегодня
этот процесс идет по всему миру. Такое активное взаимодействие техно-
генной цивилизации и традиционных обществ, как правило, оказывает-

ся столкновением, которое приводит к гибели последних, к уничтоже-
нию многих культурных традиций, по существу, к гибели этих культур
как самобытных целостностей.
Традиционные культуры не только оттесняются на периферию, но
и радикально трансформируются при вступлении традиционных обществ
на путь модернизации и техногенного развития. Чаще всего эти культуры
сохраняются только фрагментарно, в качестве исторических рудиментов.
Так произошло и происходит с традиционными культурами восточных
стран, осуществивших индустриальное развитие; то же можно сказать и о
народах Южной Америки, Африки, вставших на путь модернизации, —
везде культурная матрица техногенной цивилизации трансформирует
традиционные культуры, преобразуя их смысложизненные установки,
заменяя их новыми мировоззренческими доминантами.
Эти мировоззренческие доминанты складывались в культуре техно-
генной цивилизации еще на прединдустриальной стадии ее развития,
в эпоху Ренессанса, Реформации, а затем и европейского Просвещения.
Они выражали кардинальные мировоззренческие смыслы: понима-
ния человека, мира, целей и предназначения человеческой жизнедея-
тельности.
Первой и главной характеристикой техногенной культуры было по-
нимание человека как активного существа, которое находится в дея-
тельностном отношении к миру. Деятельность человека должна быть
направлена вовне, на преобразование и переделку внешнего мира, в пер-
вую очередь природы, которую человек должен подчинить себе. В свою
очередь внешний мир рассматривался как арена деятельности человека,
как если бы мир и был предназначен для того, чтобы человек получал
необходимые для себя блага, удовлетворял свои потребности. Конечно,
это не означает, что в новоевропейской культурной традиции не возни-
кали другие, в том числе и альтернативные, мировоззренческие идеи.
Техногенная цивилизация в самом своем бытии определена как об-
щество, постоянно изменяющее свои основания. Поэтому в ее культуре
активно поддерживается и ценится постоянная генерация новых образ-
цов, идей, концепций. Лишь некоторые из них могут реализовываться
в сегодняшней действительности, а остальные предстают как возмож-
ные программы будущей жизнедеятельности, адресованные грядущим
поколениям. В культуре техногенных обществ всегда можно обнаружить
идеи и ценностные ориентации, альтернативные доминирующим цен-
ностям. Но в реальной жизнедеятельности общества они могут не играть
определяющей роли, оставаясь как бы на периферии общественного со-
знания и не приводя в движение массы людей.
Идея преобразования мира и подчинения человеком природы была

доминантой в культуре техногенной цивилизации на всех этапах ее исто-
рии, вплоть до нашего времени. Если угодно, эта идея была важнейшей
составляющей того «генетического кода», который определял само су-
ществование и эволюцию техногенных обществ. Что же касается тради-
ционных обществ, то здесь деятельностное отношение к миру, которое
выступает родовым признаком человека, понималось и оценивалось
с принципиально иных позиций.
Нам долгое время казалась очевидной активистская мировоззрен-
ческая установка. Однако ее трудно отыскать в традиционных культу-
рах. Свойственный традиционным обществам консерватизм видов
деятельности, медленные темпы их эволюции, господство регламенти-
рующих традиций постоянно ограничивали проявление деятельност-
но-преобразующей активности человека. Поэтому сама эта активность
осмысливалась скорее не как направленная вовне, на изменение внеш-
них предметов, а как ориентированная вовнутрь человека, на самосо-
зерцание и самоконтроль, которые обеспечивают следование тради-
ции1.
Принципу преобразующего деяния, сформулированному в новоев-
ропейской культуре, можно противопоставить в качестве альтернатив-
ного принцип древнекитайской культуры «у-вэй». Хотя «у-вэй» в до-
словном переводе означает «недеяние», он не воспринимался как отказ
от действия, но провозглашал идеал минимального действия, основан-
ного на чувстве ритмов мира.
Этот принцип исключал стремление к целенаправленному преобра-
зованию природной и социальной среды, требовал самоконтроля и са-
модисциплины индивида, адаптирующегося к среде. Принцип «у-вэй»
охватывал практически все главные аспекты жизнедеятельности челове-
ка. В нем было выражено определенное осмысление специфики и цен-
ностей земледельческого труда, в котором многое зависело от внешних,
природных условий и который постоянно требовал приноравливаться
к этим условиям.
Но принцип «у-вэй» был и особым способом включения индивида
в сложившийся традиционный порядок общественных связей, ориенти-
руя человека на такое включение в социальную среду, при котором сво-
1В культурологических исследованиях уже отмечалось, что существует два типа куль-

тур: ориентированные на предметно-активистский способ жизнедеятельности и на авто-
коммуникацию, интроспекцию и созерцание (см., например: Лотман Ю.М. О двух моделях
коммуникации в системе культуры // Труды по знаковым системам. Тарту, 1973. Вып. 6).
Культуры техногенных обществ явно тяготеют к первому типу, а культуры традиционных
обществ — ко второму.
бода и самореализация личности достигалась в основном в сфере само-

изменения, но не изменения сложившихся социальных структур.
Ценности техногенной культуры задают принципиально иной век-
тор человеческой активности. Преобразующая деятельность рассматри-
вается здесь как главное предназначение человека. Деятельностно-ак-
тивный идеал отношения человека к природе распространяется затем
и на сферу социальных отношений, которые также начинают рассмат-
риваться в качестве особых социальных объектов, которые может целе-
направленно преобразовывать человек. С этим связан культ борьбы, ре-
волюций как локомотивов истории. Стоит отметить, что марксистская
концепция классовой борьбы, социальных революций как способа ре-
шения социальных проблем возникла в контексте ценностей техноген-
ной культуры.
С пониманием деятельности и предназначения человека тесно свя-
зан второй важный аспект ценностных и мировоззренческих ориента-
ций, который характерен для культуры техногенного мира, — понима-
ние природы как упорядоченного, закономерно устроенного поля, в ко-
тором разумное существо, познавшее законы природы, способно осу-
ществить свою власть над внешними процессами и объектами, поставить
их под свой контроль. Надо только изобрести технологию, чтобы искус-
ственно изменить природный процесс и поставить его на службу челове-
ку, и тогда укрощенная природа будет удовлетворять человеческие пот-
ребности во все расширяющихся масштабах.
Что же касается традиционных культур, то в них мы не встретим по-
добных представлений о природе. Природа понимается здесь как живой
организм, в который встроен человек. Но она не воспринимается как
обезличенное предметное поле, управляемое объективными законами.
Само понятие закона природы, отличного от законов, которые регули-
руют социальную жизнь, было чуждо традиционным культурам.
В свое время известный философ и науковед М.К. Петров пред-
ложил своеобразный мысленный эксперимент: как посмотрел бы че-
ловек, воспитанный в системе ценностей традиционной цивилиза-
ции, на идеалы новоевропейской культуры. Ссылаясь на работу
С. Поуэла «Роль теоретической науки в европейской цивилизации»,
он приводил свидетельства миссионеров о реакции китайских мудре-
цов на описания европейской науки. «Мудрецы нашли саму идею на-
уки абсурдной, поскольку, хотя повелителю Поднебесной и дано ус-
танавливать законы и требовать их исполнения под угрозой наказа-
ния, исполнять законы и подчиняться им дано лишь тем, кто способен
эти законы «понять», а «дерево, вода и камни», о которых толкуют
мистификаторы-европейцы, очевидно этим свойством «понятливо-
сти» не обладают: им нельзя предписывать законы и от них нельзя тре-

бовать их исполнения»1.
Характерный для техногенной цивилизации пафос покорения при-
роды и преобразования мира порождал особое отношение к идеям гос-
подства силы и власти. Это — третий важный аспект матрицы техно-
генной культуры. В традиционных культурах власть и сила понима-
лись, прежде всего, как непосредственная власть одного человека над
другим. В патриархальных обществах и азиатских деспотиях власть
и господство распространялись не только на подданных государя, но
и осуществлялись мужчиной, главой семьи над женой и детьми, кото-
рыми он владел так же, как царь или император телами и душами своих
подданных.
В техногенном мире также можно обнаружить немало ситуаций,
в которых господство осуществляется как сила непосредственного при-
нуждения и власти одного человека над другим. Однако отношения лич-
ной зависимости перестают здесь доминировать и подчиняются новым
социальным связям. Их сущность определена всеобщим обменом ре-
зультатами деятельности, приобретающими форму товара.
Власть и господство в этой системе отношений предполагает владе-
ние и присвоение товаров (вещей, человеческих способностей, инфор-
мации как товарных ценностей, имеющих денежный эквивалент).
В результате в культуре техногенной цивилизации происходит свое-
образное смещение акцентов в понимании предметов господства силы
и власти — от человека к произведенной им вещи. В свою очередь, эти
новые смыслы легко соединяются с идеалом деятельностно-преобразу-
ющего предназначения человека.
Сама преобразующая деятельность расценивается как процесс,
обеспечивающий власть человека над предметом, господство над внеш-
ними обстоятельствами, которые человек призван подчинить себе.
Человек должен из раба природных и общественных обстоятельств
превратиться в их господина, и сам процесс этого превращения пони-
мался как овладение силами природы и силами социального развития.
Характеристика цивилизационных достижений в терминах силы («про-
изводительные силы», «сила знания» и т. п.) выражала установку на об-
ретение человеком все новых возможностей, позволяющих расширять
горизонт его преобразующей деятельности.
Изменяя путем приложения освоенных сил не только природную,
но и социальную среду, человек реализует свое предназначение творца,
преобразователя мира.
1 Петров М.К. Язык, знак, культура. М., 1991. С. 130.

Идеал творческой, суверенной, автономной личности занимает одно

из приоритетных мест в системе ценностей техногенной цивилизации.
Это понимание личности можно зафиксировать в качестве четвертой ха-
рактеристики техногенной культуры.
Мы, родившиеся и живущие в техногенном мире, часто восприни-
маем это как нечто само собой разумеющееся. Но человек традиционно-
го общества не принял бы этих ценностей. В традиционном обществе
личность реализуется только через принадлежность к какой-либо опре-
деленной корпорации, будучи элементом в строго определенной систе-
ме корпоративных связей. Если человек не включен в какую-нибудь
корпорацию, он не личность.
В техногенной же цивилизации возникает особый тип автономии
личности: человек может менять свои корпоративные связи, он жестко
к ним не привязан, может и способен очень гибко строить свои отноше-
ния с людьми, включаться в разные социальные общности, а часто и в
разные культурные традиции.
Как подчеркивал М.К. Петров, поскольку индивид, формирующий-
ся в лоне новоевропейской культуры и социальности, жестко, от рожде-
ния, не связан с семейно-корпоративной традицией передачи профес-
сионального и социального опыта, то это было бы воспринято челове-
ком традиционного общества как признак явной ущербности европей-
ца, которому с детства «прививают вздорную мысль о том, что он спосо-
бен стать всем, и, когда европеец взрослеет, включается в специализиро-
ванную деятельность, он до конца жизни остается разочарованным че-
ловеком, носителем несбыточных и, естественно, несбывшихся надежд,
озлобления и зависти к ближним, которые, по его мнению, заняты как
раз тем, чем лучше их мог бы заняться он сам. Ни в юности, ни в зрелые
годы европеец не знает ориентиров собственной жизни, не в состоянии
понять ее цели, безрассудно мечется от одной специальности к другой,
всю жизнь что-то осваивает...»1
Этот мысленный эксперимент, предложенный М.К. Петровым,
можно продолжить, но уже поменяв систему отсчета, и посмотреть на
систему ценностей традиционных культур глазами человека техноген-
ной культуры. Тогда привязанность человека традиционного общества
к строго определенным, консервативно воспроизводящимся видам дея-
тельности и его жесткая принадлежность от рождения до смерти к некой
корпорации, клану или касте будет восприниматься людьми, воспитан-
ными в новоевропейской культуре, как признак несвободы, отсутствие
выбора, растворения индивидуальности в корпоративных отношениях,
1 Петров М.К. Язык, знак, культура. С. 134–135.

подавления в человеке творческих, индивидуальных начал. Может быть,

это отношение в несколько обостренной форме выразил А. Герцен, на-
писав о традиционных восточных обществах, что человек здесь не знал
свободы и «не понимал своего достоинства: оттого он был или в прахе
валяющийся раб или необузданный деспот»1.
Стабильность жизни традиционных обществ с позиций этой систе-
мы жизненных смыслов оценивается как застой и отсутствие прогресса,
которым противостоит динамизм западного образа жизни. Вся культура
техногенных обществ, ориентированная на инновации и трансформа-
цию традиций, формирует и поддерживает идеал творческой индивиду-
альности.
Обучение, воспитание и социализация индивида в новоевропейской
культурной традиции способствует формированию у него значительно
более гибкого и динамичного мышления, чем у человека традиционных
обществ. Это проявляется и в более сильной рефлексивности обыденно-
го сознания, его ориентации на идеалы доказательности и обоснования
суждений, и в традиции языковых игр, лежащих в основании европей-
ского юмора, и в насыщенности обыденного мышления догадками, про-
гнозами, предвосхищениями будущего как возможными состояниями
социальной жизни, и в его пронизанности абстрактно логическими
структурами, организующими рассуждение.
Все эти особенности функционирования сознания в разных типах
культур детерминированы свойственными данным культурам глубин-
ными жизненными смыслами и ценностями.
В культуре техногенных обществ система этих ценностей базируется
на идеалах креативной деятельности и творческой активности суверен-
ной личности. И только в этой системе ценностей научная рациональ-
ность и научная деятельность обретают приоритетный статус.
Этот статус доминирующей ценности науки выступает пятым важ-
нейшим компонентом культурной матрицы техногенных обществ. Осо-
бая значимость научно-технического взгляда на мир определены тем,
что научное познание мира является условием для его преобразования
в расширяющихся масштабах. Оно создает уверенность в том, что чело-
век способен, раскрыв законы природы и социальной жизни, регулиро-
вать природные и социальные процессы в соответствии со своими целя-
ми.
Поэтому в новоевропейской культуре и в последующем развитии
техногенных обществ категория научности обретает своеобразный сим-
волический смысл. Она воспринимается как необходимое условие про-
1 Герцен А.И. Письма об изучении природы. М., 1946. С. 84.

цветания и прогресса. Ценность научной рациональности и ее активное

влияние на другие сферы культуры становятся характерным признаком
жизни техногенных обществ.
Рассмотренная система ценностей определяет главные особенности
культуры техногенных обществ. Она выступает их своеобразным гено-
мом, культурно-генетическим кодом, в соответствии с которым эти об-
щества воспроизводятся и развиваются.
Техногенные общества сразу же после своего возникновения начи-
нают воздействовать на традиционные цивилизации, заставляя их видо-
изменяться. Иногда эти изменения становятся результатом военного
захвата, колонизации, но чаще — итогом процессов догоняющей модер-
низации, которую вынуждены осуществлять традиционные общества
под давлением техногенной цивилизации. Так, например, Япония после
реформ Мэйдзи встала на путь техногенного развития. Таков был и путь
России, которая испытала несколько модернизационных эпох, осно-
ванных на трансплантации западного опыта. Наиболее крупные из
них — реформы Петра 1 и Александра II. Преобразование в нашей стра-
не после Октябрьской революции также можно рассматривать как осо-
бый вид догоняющей модернизации. Она была ответом на исторический
вызов — провести ускоренную индустриализацию страны. Советский
социализм и западный капитализм более полувека конкурировали как
два различных варианта, две стратегии развития техногенной цивилиза-
ции.
Вступив в фазу постиндустриального развития, техногенная цивили-
зация начала новый цикл своей экспансии в различные страны и регио-
ны планеты. Техногенный тип развития в значительно большей степени,
чем традиционалистский, унифицирует общественную жизнь. Наука,
образование, технологический прогресс и расширяющийся рынок по-
рождают новый образ мышления и жизни, преобразуя традиционные
культуры. И то, что мы называем сегодня процессом глобализации, яв-
ляется продуктом экспансии именно техногенной цивилизации. Она
внедряется в различные регионы мира, прежде всего через технико-тех-
нологическую экспансию, вызывая целые эпохи модернизации тради-
ционных обществ, переводя их на рельсы техногенного развития. Мо-
дернизация перерастает в современные процессы глобализации.
Техногенная цивилизация дала человечеству множество достиже-
ний. Научно-технологический прогресс и экономический рост привели
к новому качеству жизни, обеспечили возрастающий уровень потребле-
ния, медицинского обслуживания, увеличили среднюю продолжитель-
ность жизни. Большинство людей связывало с прогрессом этой цивили-
зации надежды на лучшее будущее. Еще полвека назад мало кто полагал,
что именно техногенная цивилизация приведет человечество к глобаль-

ным кризисам, когда оно окажется буквально на пороге своего само-
уничтожения.
Человечество
перед лицом глобальных опасностей
Что показал XX век? Он начался с мировой войны, которая потрясла
всех гуманистов и одним махом перечеркнула гуманистические идеалы.
Но все дикости этой войны превратились в «детские игрушки» по срав-
нению с ужасами следующей — Второй мировой войны, которая нача-
лась всего через 20 лет после окончания первой и заставила думать о зло-
вещей, апокалипсической закономерности исторического развития.
Конец Второй мировой войны — применение атомного оружия — стал
началом новой конфронтации различных систем, гонки вооружений
и выходом на такой ее виток, когда человечество зримо обнаружило воз-
можности самоуничтожения.
До XX столетия человечество жило и развивалось, осознавая себя
бессмертным. В столкновениях, конфликтах и войнах могли исчезнуть
государства, погибнуть отдельные народы и культуры, но все же челове-
чество оставалось и продолжало свою историю. Теперь же возникла па-
радоксальная ситуация: наращивание силы, технологической мощи
человечества привели его к такому состоянию, когда оно не только не
может реализовать изначальные претензии всестороннего господства
над обстоятельствами, а, напротив, окончательно попадает во власть об-
стоятельств, становится заложником орудий массового уничтожения,
которые оно само же изобретает. Так во второй половине XX в. возникла
проблема выживания человечества в условиях, когда научно-техниче-
ский прогресс создает все более широкое поле возможностей для при-
нципиально нового развития военной техники и оружия массового
уничтожения.
Но как выяснилось, это только одна из глобальных проблем, порож-
денных развитием техногенной цивилизации и поставивших под угрозу
сами основы человеческого бытия.
Второй, не менее важной проблемой стало нарастание в конце XX в.
глобального экологического кризиса. Старая парадигма, будто приро-
да — бесконечный резервуар ресурсов для человеческой деятельности,
оказалась неверной. Человек сформировался в рамках биосферы — пла-
нетарной экосистемы, возникшей в ходе космической эволюции.
Биосфера представляет собой не просто окружающую среду, кото-
рую можно рассматривать как поле для преобразующей деятельности
человека, а выступает единым целостным организмом, в который вклю-

чено человечество в качестве специфической подсистемы. Деятельность
человека вносит постоянные изменения в динамику биосферы, и на сов-
ременном этапе развития техногенной цивилизации масштабы челове-
ческой экспансии в природу таковы, что они начинают разрушать гло-
бальную экосистему планеты.
Сегодня поддержание стандартов западного образа жизни приводит
ко все более усиливающейся антропогенной нагрузке на биосферу. На
долю 5 % населения Земли, живущих в США, выпадает около 45 % ми-
ровых энергетических затрат и свыше двух третей выбросов, загрязняю-
щих среду (подсчеты проведены и учетом деятельности транснацио-
нальных корпораций, контролируемых США).
Биосфера планеты уже не справляется с загрязнением. При нынеш-
нем антропогенном давлении и явно недостаточном уровне природоох-
ранных мер, биосфера могла бы самовосстанавливаться только при на-
селении планеты не более 500 миллионов человек. Это столько, сколько
жило на Земле в эпоху Возрождения. А уже сейчас нас более 7 миллиар-
дов.
Экологический кризис протекает в режиме с обострением. На уров-
не обыденного сознания нет понимания опасности таких режимов. Есть
такая популярная задачка: пруд зарастает ряской каждый день вдвое
быстрее, чем в предыдущие дни. За два месяца пруд зарос наполовину. За
сколько времени он зарастет полностью? Правильный ответ — за один
день! В этот последний день существования наполовину заросшего пру-
да его чистая поверхность исчезнет. Это пример режима с обострением.
Но человечество не особенно заботится о завтрашнем дне. Все хотят
повышения уровня потребления сегодня. А среди немногих, кто заду-
мывается над последствиями, немало тех, кто надеется, что дети и внуки
что-нибудь придумают, получив в наследие деградирующую биосферу
планеты.
И наконец, еще одна (третья по счету, но не по значению!) глобаль-
ная опасность — это обостряющийся антропологический кризис.
Он имеет множество проявлений и тенденций. Одной из главных
среди них выступают опасности изменения генофонда человечества.
Возрастание мутагенных факторов, вследствие прямого воздействия за-
грязненной среды (химические и радиоактивные воздействия) и косвен-
ного — через появление все новых видов болезнетворных микробов
и вирусов, приводят к опасным изменениям генетической основы чело-
века. Биологи и медики пишут о растущих повреждениях генотипиче-
ских структур человека, сформированных миллионами лет эволюции.
Действие природных факторов сохранения генофонда (естественный
отбор) в человеческом обществе резко ограничено, а социальные про-

цессы, которые можно интерпретировать как выполняющие функцию
отбора, например войны, действуют в противоположном направлении.
В войнах гибнет большое количество здоровых молодых людей, не ос-
тавляющих потомства. Более того, современные генетические исследо-
вания выявили факты неблагоприятного мутагенного воздействия неко-
торых ранений на генетические структуры человеческого организма.
Вторым значительным индикатором антропологического кризиса
является возрастающее давление на человека стрессовых нагрузок. Сов-
ременная жизнь с ее быстро меняющимися социальными ситуациями,
нестабильностью, обостренной конкуренцией в любых областях де-
ятельности погружает человека в чередование стрессовых состояний.
Перенапряжения ведут к росту не только сердечно-сосудистых, онколо-
гических, но и психических болезней. За последние годы такое тяжелое
психическое заболевание, как депрессия, выходит на одно из первых
мест среди наиболее распространенных болезней конца ХХ — начала
ХХI века. Чтобы избежать угнетенных состояний психики люди все
чаще прибегают к применению различных психотропных средств. Как
отмечает Ф. Фукуяма в своей книге «Наше постчеловеческое будущее»
(М., 2004), 10 % всего населения США принимают антидепрессант про-
зак или его аналоги. Если взять только взрослое, работоспособное насе-
ление, то процент людей, принимающих этот антидепрессант, удваива-
ется. Это фармакологическое средство повышает самооценку, блокирует
неконтролируемую агрессию, формирует уверенность в себе, направ-
ленную на достижение цели и борьбу с конкурентами. Однако, как вы-
ясняется, такого рода лекарства имеют побочные воздействия, приводя-
щие к ослаблению и потере памяти, сексуальным расстройствам, пов-
реждениям мозга.
Третьей группой факторов, обостряющих антропологический кри-
зис, выступают современные тенденции к переконструированию биоло-
гической основы человека. Они обозначились в русле достижений гене-
тики и разработки новых биотехнологий. Расшифровка генома человека
в принципе открывает возможности не только лечить наследственные
заболевания, но и усилить те или иные его способности (умственные
и физические). Ведутся разработки по внедрению микрочипов, обеспе-
чивающих лучшее функционирование нервной системы человека. Уже
осуществляются операции по трансплантации в мозг силиконовых чи-
пов, обеспечивающих восстановление функций, утраченных в связи
с болезнью Паркинсона.
Все эти начавшиеся эксперименты над биологической составляю-
щей человеческой жизни имеют далеко идущие последствия. Этот путь
ведет не только к позитивным результатам лечения различных болезней,

но и открывает опасные перспективы коренного изменения генетики
человека. Уже введено в обиход понятие «постчеловек», хотя и не всегда
четко определяемое, но включающее в качестве составных смыслов
идею изменения биологической основы человека. Возникает соблазн
«планомерного» генетического совершенствования созданного приро-
дой «антропологического материала», приспосабливая его ко все новым
социальным нагрузкам. Уже высказаны идеи генетического формирова-
ния идеального солдата, идеального работника, который мог бы рабо-
тать на опасных производствах, идеального спортсмена, который выве-
дет мировые рекорды на запредельный для человека уровень. Достиже-
ния научно-технического прогресса формируют все новые средства,
позволяющие воздействовать на глубинные генетические структуры,
управляющие воспроизводством человеческого тела. Но, получив в свое
распоряжение подобные средства, человечество обретет нечто равно-
значное атомной энергии — по возможным последствиям. Как извест-
но, первым таким последствием была не атомная электростанция,
а атомная бомба, сброшенная на Хиросиму. При современном уровне
нравственного развития всегда найдутся «экспериментаторы» и добро-
вольцы для экспериментов, которые могут сделать реалии совершен-
ствования биологической природы человека лозунгом политической
борьбы и амбициозных устремлений.
Уже сегодня ведутся исследования, ставящие целью добиться, на-
пример, повышения уровня гемоглобина в крови как наследуемого при-
знака. То, что сейчас карается у спортсменов как кровяной допинг, мо-
жет превратиться в генетически сконструированное свойство организма
(изготовление будущих олимпийских чемпионов). Вполне возможно,
что этот проект будет реализован, и на первых порах он будет стоить
весьма дорого. Но развитие технологий может привести к их удешевле-
нию. И тогда откроются самые разнообразные социальные перспекти-
вы. Например, не исключено выращивание новых поколений людей
с иным кислородным обменом, чем их предки. А дальше каким-нибудь
политикам или экономистам придет в голову, что уже не нужно будет
тратить средства на охрану окружающей среды. Дешевле вырастить но-
вое поколение людей, которые будут жить при загрязнении воздушной
среды. Какие сверхприбыли могут тогда извлекать корпорации! Такого
рода сюжет для фантастического рассказа вполне может стать реально-
стью. Проекты создают люди, и очень часто благие намерения в реаль-
ной жизни оборачиваются антиутопиями.
Сегодня возможности генетического изменения человека сопряга-
ются с не менее опасными перспективами манипуляций с его психикой.
Современные исследования мозга обнаруживают структуры, воздей-

ствия на которые могут порождать галлюцинации, вызывать отчетливые
картины прошлого, которые переживаются как настоящие, изменять
эмоциональные состояния человека и т. п. И уже появились доброволь-
цы, применяющие на практике методику многих экспериментов в этой
области: например, в мозг вживляют десятки электродов, которые поз-
воляют с помощью слабого электрического раздражения вызывать не-
обычные психические состояния, устранять сонливость, давать ощуще-
ние бодрости и т. п. В принципе, такого рода исследования открывают
новые возможности в лечении психических заболеваний. Но, как всегда
в истории человечества, в новых технологиях таятся и опасности их при-
менения в тех или иных политических целях. В данном случае это могут
быть цели политического контроля над психикой человека.
Техногенная цивилизация открывает новые зоны риска. Нет ника-
ких оснований считать, что изменение генетического аппарата челове-
ка, усиливающее ту или иную его способность, будет иметь только бла-
гоприятные последствия.
Системная целостность генетических факторов человеческого бы-
тия вовсе не гарантирует, что при перестройке какого-то одного гена,
программирующего определенные свойства будущего организма, не
произойдет искажение других свойств. Но есть еще и социальная состав-
ляющая человеческой жизнедеятельности. Нельзя упускать из виду, что
человеческая культура глубинно связана с человеческой телесностью
и первичным эмоциональным строем, который ею продиктован. Пред-
положим, что известному персонажу из антиутопии Оруэлла «1984» уда-
лось бы реализовать мрачный план генетического изменения чувства
половой любви. Для людей, у которых исчезла бы эта сфера эмоций, уже
не имеют смысла ни Байрон, ни Шекспир, ни Пушкин, для них выпадут
целые пласты человеческой культуры. Биологические предпосылки —
это не просто нейтральный фон социального бытия, это почва, на кото-
рой вырастала человеческая культура и вне которой невозможны были
бы состояния человеческой духовности.
Обострение глобальных кризисов, порожденных техногенной циви-
лизацией, ставит вопрос: можно ли выйти из этих кризисов, не меняя
базисной системы ценностей техногенной культуры?
Я исхожу из того, что эту систему ценностей придется менять, что
преодоление глобальных кризисов потребует изменения целей челове-
ческой деятельности и ее этических регулятивов. А радикальное измене-
ние ценностей означает переход от техногенной цивилизации к новому
типу цивилизационного развития, третьему по отношению к традициона-
листскому и техногенному.
Существуют различные трактовки постиндустриального общества.

Обычно его рассматривают как простое продолжение, особый этап тех-
ногенного развития. В этом случае не ставится проблема изменения ба-
зисных ценностей, речь идет только о тех переменах, которые вносят
новые технологии в образ жизни, социальные коммуникации, отноше-
ния между государствами. В русле такого подхода возникла интерпрета-
ция устойчивого развития как пролонгации сегодняшнего технологи-
ческого прогресса с некоторыми природозащитными ограничениями.
При сегодняшних тенденциях глобализации эта трактовка ведет к осу-
ществлению пресловутой концепции «золотого миллиарда».
Но возможна иная точка зрения и иная стратегия глобальных циви-
лизационных перемен. С этой точки зрения постиндустриальное разви-
тие не является простым продолжением техногенной цивилизации. Его
скорее следует интерпретировать как переход к новому типу цивилиза-
ционного развития.
Любой новый тип цивилизационного развития требует выработки
новых ценностей, новых мировоззренческих ориентиров. Необходим
пересмотр прежнего отношения к природе, идеалов господства, ориен-
тированных на силовое преобразование природного и социального
мира, необходима выработка новых идеалов человеческой деятельно-
сти, нового понимания перспектив человека.
Все эти проблемы для своего решения предполагают изменение сфе-
ры общественного сознания, требуют выработки соответствующих но-
вых знаний о мире и человеке.
Когда речь идет о проблеме ценностей, о новых смыслах универса-
лий культуры, то философские знания играют здесь особую роль.
На современной стадии развития философия часто характеризуется
как самосознание культуры. Она осмысливает изменения, происходя-
щие в различных сферах культуры, во взаимодействии которых происхо-
дит изменение смыслов мировоззренческих универсалий. Анализ этих
взаимодействий, выявление общих закономерностей и особенностей их
проявления в различных формах человеческого познания всегда было
одной из кардинальных целей философских исследований. Сегодня они
обретают особую значимость, выступая одной из необходимых предпо-
сылок выработки новых мировоззренческих ориентиров и новых страте-
гий цивилизационного развития.
Глава 3 .
Человеческое познание и культура1
Любое знание человека о мире, в том числе об обществе и себе самом

как особой части мира, является результатом познавательной деятель-
ности. Она осуществляется в разных формах: научном, философском,
художественном, обыденном познании, религиозно-мифологическом
опыте. На разных этапах человеческой истории, в различных культурах
и цивилизациях набор этих познавательных форм может быть различ-
ным. Философия возникла позже искусства и мифа. Наука, если иметь
в виду ее развитые состояния, включающие теоретический и эмпири-
ческий уровни знаний, возникла позже философии и при ее активном
участии.
Каждый из видов познания имеет свою специфику, свои особые
признаки, отличающие его от других видов. И здесь возникают вопро-
сы. А есть ли у этих видов нечто общее? Существуют ли закономерно-
сти, по которым развивается человеческое познание, независимо от
того, наука ли это, искусство, обыденное познание или религия? Су-
ществуют ли общие характеристики человеческого познания мира,
процесса, в ходе которого человек добывает знания? Как относятся
знания о мире, полученные в ходе этого процесса, к самому миру. Все
эти вопросы поднимались в философии неоднократно. В ней сформи-
ровалась особая область знания, которая называется гносеологией,
эпистемологией, теорией познания (все это — синонимы) и которая
ставит своей целью ответить на вопросы о том, как человек познает
мир.
Теория познания выявляет не только общие закономерности позна-
вательной деятельности, но и рассматривает, как они проявляются в спе-
цифической форме в разных видах познания, причем учитывает в этом
анализе историческое развитие познавательной деятельности как неотъ-
емлемого компонента общественной жизни людей. Многочисленные
проблемы творчества, науки, искусства, понимания человеком окружа-
ющего мира в его обыденной жизни, проблемы истины и заблуждения,
веры и знания, рассудка и эмоций и т. п. — так или иначе относятся
к проблемам теории познания.
1 Основой являются главы 1–4, 9 книги: Степин В.С. Человеческое познание и культу-
ра. СПб., 2013.

87 Глава 3. Человеческое познание и культура
Способ их рассмотрения, подход к их решению зависит от того, как

понимается познавательное отношение человека к миру или, если выра-
жаться философским языком, отношение субъекта к объекту познания.
Процесс познания может быть рассмотрен как особое взаимодей-
ствие субъекта с объектом. Что же касается трактовки основных компо-
нентов этого процесса (субъекта, объекта и самого их взаимодействия),
то они были различны в различных философских школах.
В истории философии существовало множество отличающихся друг
от друга и даже альтернативных подходов к решению гносеологических
проблем. Но именно во взаимодействии всех этих, часто полярных точек
зрения, идей и решений формировалось все более глубокое понимание
природы человеческого познания. Вклад в такое понимание вносили все
значительные философские школы.
История философии всегда была, прежде всего, историей мысли,
напряженных исканий и размышлений о сути человеческого бытия,
о смысле жизни, месте человека в мире, особенностях его духовной жиз-
ни. Теоретико-познавательные вопросы выступали составной частью
этой проблематики, и то, как ставили эти вопросы и отвечали на них
различные философы, было определено конкретными условиями разви-
тия общества.
Может быть на какие-то вопросы, которые поставили мыслители
прошлого, мы, вооруженные знаниями современной науки, ответим бо-
лее правильно, но это не значит, что с высоты современных знаний мы
вправе отвергнуть поиски философов предшествующих эпох как наив-
ные заблуждения.
Платон и Аристотель не знали многого из того, что знает современ-
ный школьник. Но отсюда не следует, что школьник наших дней боль-
ший мыслитель, чем великие античные философы.
За философскими идеями всегда стоит породившая их социальная
среда, историческая эпоха. Каждый новый шаг к истине в философском
осмыслении действительности определен не только вспышками гени-
альной интуиции мыслителей, но и социальными условиями (потреб-
ностями общества, состоянием культуры эпохи, выработанными в пред-
шествующей истории философии понятийными средствами, и т. д.).
Поэтому нелепо упрекать философов прошлого за то, что они не знали
наших проблем или предлагали решение проблем своего времени, не
пользуясь средствами и методами, которые были выработаны позднее.
Тем более что и мы не всегда успешно справляемся с вопросами, постав-
ленными нашим веком.
Попробуем подойти к гносеологическим проблемам, над которыми
размышляли великие умы прошлого, именно как к проблемам, а к вели-
ким умам отнесемся как они того заслуживают, с уважением, считая, что
не говорили они заведомых глупостей (хотя и могли ошибаться), а вели
напряженные поиски истины.
Парадоксы и проблемные ситуации

классической гносеологии
В историческом развитии философии при рассмотрении общих ха-
рактеристик человеческого познания были выделены два основных ас-
пекта, две главных составляющих познавательного процесса — чув-
ственное и рациональное познание. Были зафиксированы основные
формы чувственного познания (ощущение, восприятие, представление)
и рационального познания (понятие, суждение, умозаключение). И сра-
зу же обозначились вопросы: как эти формы взаимодействуют в процес-
се познания, как относятся полученные в этом процессе знания об объ-
ектах к самим объектам.
Различные философские системы давали разные ответы на такого
рода вопросы. Была полемика между материализмом и идеализмом, и в
этой полемике была своя внутренняя логика, которая обозначала новые
гносеологические проблемы и подходы к их решению.
Классическая материалистическая традиция предложила следующее
понимание познавательного процесса, которое с различными вариация-
ми и модификациями воспроизводилось в различных философских
концепциях этого направления. Предполагалось, что предметом позна-
ния являются объекты, существующие вне и независимо от познающего
субъекта. Субъект познания рассматривался как особое природное су-
щество, обладающее сознанием и способное отображать в своем созна-
нии внешний мир. Предполагалось, что начальной стадией познания
является живое созерцание — воздействие объекта на наши органы
чувств. В результате возникают чувственные образы объекта — ощуще-
ния как образы отдельных свойств предмета в модальности органов
чувств (зрительные, слуховые, осязательные и т. д.), восприятия — обра-
зы предмета как целостной совокупности его чувственно воспринимае-
мых свойств, представления — чувственные образы, воспроизводящие
по памяти ранее полученные восприятия.
Формирование чувственных образов характеризует первую ступень
познавательного процесса — чувственное познание, которое обеспечи-
вает отображение объектов на уровне явлений. После этого наступает
вторая стадия — рациональное познание (лат. ratio — разум), связанное
с переходом от постижения явлений к постижению внутренних сущест-
венных связей объектов. То, что субъект получил как результат чувствен-
ного созерцания, должно быть затем подвергнуто обработке разумом.

В ходе такой обработки сравниваются различные данные чувственного
опыта и выделяются общие и существенные признаки объектов, т. е.
осуществляется переход от чувственных образов к понятиям. Таким пу-
тем субъект познает сущность вещей.
Изложенная трактовка объекта, субъекта и процесса познания со-
ставляет своеобразную схему гносеологии созерцательного материализ-
ма. Ее также именуют гносеологией наивного реализма, учитывая, что
во многих чертах она согласуется с обыденными представлениями лю-
дей. Мы убеждены, что когда, например, видим стол, дом, дерево, то это
образы реальных предметов, адекватные им, что сами эти предметы су-
ществуют объективно, независимо от нашего восприятия.
Однако внешняя очевидность предложенной материализмом
гносеологической схемы, содержащиеся в ней элементы истины, еще не
являются основанием, чтобы считать целиком и полностью адекватным
описанием познавательного процесса.
Принципиальные слабости этой схемы, касающиеся трактовки чув-
ственного и рационального познания, были обнаружены в дискуссиях
между материалистами и идеалистами.
Применительно к материалистической интерпретации чувственного
познания наиболее серьезные возражения были выдвинуты философом
идеалистом XVIII в. Дж. Беркли. Он поставил вопрос: насколько обос-
нованы принципы материализма, согласно которым в процессе живого
созерцания мы получаем чувственные образы внешних объектов, адек-
ватные этим объектам.
Аргументация Дж. Беркли сводилась к следующему. Допустим, мате-
риалисты правы, утверждая, что объекты познания существуют вне
и независимо от нас и что наши чувственные знания соответствуют
внешним объектам, являются их зеркальными образами. Но как дока-
зать справедливость этих утверждений?
Чтобы обосновать соответствие чувственных образов как состоя-
ний нашего сознания внешним объектам, нужно сопоставить, срав-
нить образы с объектами. Единственным способом произвести такое
сравнение — это обратиться к опыту. Допустим, перед нами привыч-
ный нам объект — стол. Опыт созерцания дает ощущения и восприятия
стола. Мы видим, что он прямоугольный, коричневый, имеет опреде-
ленную конфигурацию (столешница, ножки), мы можем убедиться че-
рез осязание, что он твердый, что если постучать по столу, то возникает
определенный звук. Что мы получили в процессе этого опыта? Мы по-
лучили ощущения прямоугольного, коричневого, твердого, звучащего
и т. д. Комбинация этих ощущений создает целостный чувственный
образ — восприятие стола. Задача состоит в том, чтобы сравнить ощу-

щения и их комплекс с самим столом, доказать, что они зеркально по-
добны. Иного пути установить это, кроме обращения к опыту, у нас нет.
Запомним, что было в первом опыте созерцания и проделаем второй
опыт. Вновь посмотрим на стол, ощупаем его, постучим по крышке
стола. Что мы получим в этом втором опыте? Опять же ощущения. Мы
сравнили здесь ощущения и восприятия первого опыта с ощущениями
и восприятиями второго, но не с реальным столом. И сколько бы раз
мы ни обращались к опыту, мы будем иметь дело только с ощущениями
и восприятиями, сравнивая их между собой. Так и должно быть, под-
черкивал Беркли, потому что идея может быть похожа только на идею
и ни на что иное. Мы можем сравнивать одну идею с другой. Но нет
такого процесса, согласно Беркли, где мы могли бы сравнивать идею
с внешней вещью.
Но если опыт замыкает нас в кругу идей, как тогда интерпретировать
существование вещей? Ответ Беркли не выходит за рамки уже обозна-
ченной им логики. То, что мы называем вещами, — это комплекс наших
ощущений. Когда мы говорим, что некий предмет является яблоком, то
согласно Беркли это значит, что у нас возник комплекс ощущений кис-
ло-сладкого, красного, круглого и т. п., который мы зафиксировали по-
средством словесного знака-термина «яблоко». О существовании вещей,
утверждал Беркли, можно говорить лишь постольку, поскольку мы их
воспринимаем. Существовать — значит быть воспринимаемым.
С этих позиций, как отмечал Беркли, тезис материалистов об объек-
тивном существовании вещей является бездоказательным, а понятие
«материя», которое обозначает признак вещей «существовать вне и не-
зависимо от нас», является бессмысленным.
Беркли понимал, что его точка зрения не соответствует обыденному
здравому смыслу, что большинство людей полагает вещи существующи-
ми объективно. И он подчеркивал, что в повседневной жизни люди мо-
гут верить в объективное существование вещей. Но это не более чем
вера, которая не является обоснованным и доказанным знанием.
Что же касается теории познания, то она не может основываться на
сомнительных и бездоказательных утверждениях. В основу ее должны
быть положены всеми принимаемые, очевидные постулаты: существуют
наши чувственные знания (ощущения, восприятия), которые выступа-
ют исходным материалом для всех последующих познавательных опера-
ций.
Беркли предложил альтернативную материализму теорию познания.
Но его субъективно-гносеологическая версия гносеологии оказалась
еще более уязвимой, чем критикуемый им материалистический подход.
В рамках этой версии оказалось невозможным дать непротиворечи-

вые ответы на принципиально важные вопросы теории познания.
Первым из них был вопрос об источнике наших ощущений. Как из-
вестно, ощущения появляются и исчезают в нашем сознании. Что же
является пусковым механизмом, который приводит к их возникнове-
нию? Ощущения являются состояниями индивидуального сознания.
Почему же разные люди имеют одинаковые ощущения?
В рамках материалистических концепций на эти вопросы довольно
легко получить непротиворечивые ответы. Источником ощущений яв-
ляется воздействие на органы чувств внешних объектов. Ощущения воз-
никают, когда есть такое воздействие, и исчезают, когда оно прекраща-
ется. Что же касается проблем общности содержания ощущений у раз-
ных людей, то оно обусловлено тем, что в ощущениях отражаются одни
и те же объективно существующие свойства вещей. Но для субъективно-
го идеализма, позиции которого отстаивал Беркли, такое объяснение
было неприемлемым. Субъективный идеализм отрицал объективное су-
ществование вещей, вещи понимались им как комплексы ощущений.
Чтобы как-то выйти из сложной ситуации при обсуждении пробле-
мы интерсубъективного содержания ощущений и восприятий, Беркли
апеллирует к существованию Бога как некой надсубъективной идее, ко-
торая определяет состояние индивидуального сознания и гарантирует
согласование ощущений различных индивидов. Но в этом случае сразу
же возникает логический парадокс.
Принцип существования надчеловеческого духа (Бога) был несов-
местим с принципом «существовать, значит быть воспринимаемым». На
том же основании, на котором Беркли отвергал существование материи,
следовало отвергнуть существование Бога как духа, существующего до
и независимо от ощущений познающего субъекта.
Вторая принципиальная трудность возникала при попытках ре-
шить проблему критерия истины применительно к данным чувствен-
ного опыта. Беркли понимал, что у людей могут быть неадекватные
ощущения, что могут существовать иллюзорные комплексы ощущений
и нужно уметь отличать истинные комплексы ощущений от ложных.
В этой связи он рассматривает в качестве примера известную библей-
скую легенду о превращении Иисусом Христом воды в вино на пир-
шестве в Кане Галилейской. Беркли ставит вопрос, действительно ли
присутствующие там пили вино, или они пили воду, но Христос так
убедил их, так воздействовал на их зрение, обоняние и вкус, что они
посчитали воду вином. Был ли истинным их комплекс ощущений? Как
отличить галлюцинации от реальности? Беркли отвечает, что отличие
реального от воображаемого определяется тем, что «все присутствую-
щие за столом видели, обняли, вкушали и пили вино», и «поэтому не

может быть сомнения в его реальности»1. Следовательно, истина опре-
деляется как убеждение большинства людей; она продукт соглашения
между ними. Но в таком случае Беркли сталкивается с новыми трудно-
стями. Он обязан был признать реальным существование множества
субъектов. Однако его собственная теория запрещает это, поскольку
все объекты, в том числе и другие люди, должны рассматриваться как
комплексы моих ощущений. Субъективный идеализм в конечном ито-
ге приводит к солипсизму (от лат. solus — единственный, ipse — сам),
согласно которому не только вещи, но и другие познающие субъекты
существуют только в моем восприятии. С этих позиций нельзя гово-
рить о существовании других субъектов независимо от моих ощущений
и восприятий, а значит, нельзя апеллировать к их мнению как к крите-
рию истины.
Получилось, что Беркли предложил теорию познания, которая была
внутренне противоречива, а логически противоречивая теория ложна.
Защитники материалистического подхода усматривали в этом несостоя-
тельность позиции субъективного идеализма и доказательство справед-
ливости материалистической позиции. Эту точку зрения можно найти,
в частности, в книге В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».
В ней он критиковал русских махистов как продолжателей подхода
Беркли и подчеркивал, что позиция Беркли несостоятельна, поскольку
приводит к парадоксам солипсизма. Сходную точку зрения можно най-
ти в работах Г.В. Плеханова, русского марксиста, одного из создателей
российской социал-демократии.
Но при таком подходе остается в стороне очень важный вопрос: было
ли позитивное содержание в аргументации Беркли, направленной про-
тив материализма?
Эта аргументация вовсе не была несостоятельной во всех своих пун-
ктах. Главное в ней было то, что Беркли обнаружил одну весьма сущест-
венную слабость гносеологии созерцательного материализма, а именно:
если познавательные отношения человека к миру трактовать как созерца-
ние мира, то тогда действительно нельзя доказать, что ощущения есть
образы вещей и что вещи существуют независимо от ощущений. Это зна-
чит, что в своей критике материализма Беркли сумел зафиксировать
противоречие, неявно содержащееся в созерцательной трактовке отно-
шения субъекта к объекту. Он, по существу, доказал, что принцип мате-
риальности мира и принцип отражения были несовместимы с представ-
лением о познании как созерцании мира.
1 Беркли Дж. Соч. М., 1978. С. 209–210.

Строго логически отсюда вытекало, что нельзя трактовать начало

познавательного отношения человека к миру как созерцание. Беркли же
сделал иной вывод — вещи являются комплексом ощущений. Вывод не-
логичный и продиктованный тем, что в эту эпоху никто из философов не
мог преодолеть созерцательной трактовки отношения субъекта к объек-
ту. Эта трактовка была свойственна и идеализму, и материализму.
Она проявилась прежде всего в понимании чувственного опыта как
результата созерцания. Различие между материалистами и идеалистами
проходило уже в рамках этого понимания: материалисты рассматривали
опыт как отношение человека к материальным объектам, приводящее
к формированию чувственных данных, а идеалисты — сводили опыт
к самим этим данным (ощущениям и восприятиям) и оперированию
с ними.
Исходя из идеалистического толкования опыта, Беркли заранее по-
стулировал первичность ощущений, т. е. постулировал то, что требова-
лось специально обосновывать.
Мы фиксируем эту принципиальную ошибку Беркли. Но при этом
мы не имеем права отбрасывать то важное и существенное, что содержа-
лось в его критической аргументации, направленной против материа-
лизма. А здесь содержалось очень важное открытие: если исходить из
созерцательно-материалистической концепции опыта, то невозможно
доказать, что ощущения соответствуют объекту и что объект существует
независимо от ощущений.
Таким образом обнаружилось, что созерцательно-материалистиче-
ская концепция познания была внутренне противоречива. Но прямо
противоположная ей субъективно-идеалистическая концепция тоже
приводила к противоречиям. В результате возникала проблемная ситуа-
ция — как описать процессы чувственного отражения, избегая всех этих
противоречий.
Философия классической эпохи XVII–XVIII — начала XIX в. не мог-
ла дать ответ на этот вопрос. Но проблема была поставлена и ждала свое-
го решения.
Не менее сложные коллизии возникали в классической гносеологии
при попытках выяснить механизмы перехода от чувственного познания
к рациональному, от данных чувственного опыта к понятиям.
В схеме познавательного отношения человека к миру, которую от-
стаивал созерцательный материализм, понятия рассматривались как
отражения сущности вещей, а их формирование — как процесс обобще-
ния данных чувственного опыта.
Переход от чувственного к рациональному рассматривался в рамках
представлений об абстрагировании и обобщении, которые были в наибо-
лее отчетливом виде сформулированы еще в XVII в. Ф. Бэконом и Д. Лок-

ком. Согласно этим представлениям, рациональные формы знания явля-
ются итогом оперирования с чувственными данными и выявления скры-
тых в них сведений об общих и существенных признаках вещей.
Допустим, что в процессе чувственного познания субъект получил
совокупность наблюдаемых признаков (А, В, С), характеризующих не-
который класс предметов. В последующих опытах были зафиксированы
новые явления, отражающие новые признаки этого же класса предметов
(например, признаки А, Д, Р; А, О, К и т. п.). Сравнивая полученные
серии данных чувственного опыта, субъект выделяет повторяющийся
признак в этих сериях (в нашем примере признак А). Абстрагируя ука-
занный признак, он может сформулировать суждение, которое фикси-
рует, что все предметы наблюдаемого класса обладают этим общим при-
знаком. Последующая мыслительная работа может обнаружить среди
наборов общих признаков объектов их существенные признаки.
Тогда суждение становится определением и осуществляется переход
к понятию. Понятие в классической логике и гносеологии рассматрива-
лось как знание об общих и существенных признаках некоторого класса
объектов.
На первый взгляд, описанная схема перехода от ощущений к поня-
тиям выявляла действительные механизмы познания сущностных свя-
зей вещей. Но здесь возникал один каверзный вопрос. Если для образо-
вания понятия необходимо выявить общее и существенное в чувствен-
ных данных, относящихся к некоторому классу предметов, то тогда зара-
нее нужно знать, что данные предметы образуют класс. Иначе говоря,
нужно заранее иметь обобщающую мысль — понятие класса тех или
иных предметов. Но тогда возникает вопрос — откуда же берется это
обобщающее понятие? Ведь здесь оно выступает не как итог, а как пред-
посылка оперирования данными чувственного опыта и нахождения
в них общего и существенного.
Вопросы такого рода не раз возникали в философских и логических
дискуссиях, посвященных проблеме образования понятий.
Известна, например, полемика между английскими логиками XIX в.,
сторонниками Милля и Уэвелла, по поводу открытия Кеплером эллип-
тического движения планет. Сторонники Милля отстаивали бэконов-
ско-локковскую концепцию абстрагирования и считали, что Кеплер из
прямого наблюдения за положением планет заключил, что они движутся
вокруг Солнца не по круговым, а по эллиптическим орбитам. Кеплер
действительно сделал этот вывод, наблюдая за перемещениями планет
на небесном своде (он наблюдал на протяжении нескольких лет за дви-
жениями Марса). Сторонники Милля полагали, что Кеплер усмотрел
эллиптический характер движения планет в данных наблюдениях. Уэ-

велл и его последователи возражали: для того чтобы усмотреть эллипс
в наблюдаемых положениях планет, нужно было предварительно выдви-
нуть гипотезу, т. е. заранее иметь понятие эллипса. Это понятие было
получено еще в древней математике, и Кеплер использовал его в своих
обобщениях. Уэвелл заключает, что всякое обобщение опыта происхо-
дит с помощью понятий.
Уэвелл был более прав, чем его оппоненты, описывая открытие Кеп-
лера. Но при этом оставался неразрешенным фундаментальный гносео-
логический парадокс: если обобщение уже предполагает понятия, то как
они могут сформироваться на основе опыта. Если они возникают из дру-
гого чувственного опыта, то для этого опять-таки требуются предпосы-
лочные понятия. Откуда же они в таком случае берутся?
Еще в XVII в. великий французский философ Р. Декарт, пытаясь ре-
шить проблему перехода от чувственного опыта к понятиям (рациональ-
ному), пришел к выводу, что необходимо допустить существование пред-
посылочных обобщенных схематизмов мышления как условия форми-
рования понятий. Человек всегда познает мир вещей в своем мышлении
с позиций этих схематизмов. Но, отвечая на вопрос, откуда они могут
появиться, Декарт посчитал их врожденными идеями. Картезианская
концепция врожденных идей, несмотря на свои слабости, правильно
фиксировала, что прежде чем субъект начинает заниматься анализом
данных чувственного опыта, в его сознании уже есть нечто, заставляю-
щее его анализировать опыт под определенным углом зрения, с опреде-
ленных позиций.
Имеются некоторые предпосылочные знания, которые обеспечива-
ют объединение разнородных предметов в классы, что является услови-
ем выявления их общих признаков.
В качестве следующего принципиально важного шага в разработке
проблемы предпосылок чувственного и рационального познания и пе-
рехода от чувственного к рациональному необходимо выделить концеп-
цию великого немецкого философа XVIII в. И. Канта. Знания о мире, по
Канту, являются не просто пассивным отражением, а результатом актив-
но конструирующей деятельности познания. Кант выявил важную роль
в этой деятельности особых форм, совокупность которых сегодня при-
нято называть категориальной структурой сознания. Именно она задает
способ членения мира, рубрикации материала чувственного опыта
и синтеза его элементов. Знания о мире во многом предопределены этой
структурой.
Кант выделяет в ней следующие основные компоненты: категории
рассудка — понятия предельной степени общности (категории части
и целого, причинности, случайности и необходимости и т. д.), которые

традиционно изучает философия; схемы логического рассуждения;
обобщающие идеи разума как формы синтеза предельно общих пред-
ставлений и понятий. Все эти компоненты выступают предпосылками
и условиями перехода от ощущений и восприятий к понятиям.
Категории обеспечивают предварительное членение явлений на
классы, что предстает условием образования понятий. Так, категория
причинности выделяет внутри класса событий последовательно сменя-
ющих друг друга во времени особый подкласс — причинно связанных
событий, когда одно (причина) порождает другое (следствие). И только
такая предварительная рубрификация чувственного опыта обеспечивает
его обобщение в понятиях, выражающих конкретные виды причин. По-
нятийное мышление всегда предполагает применение категориальных
форм, наложение которых на материал чувственного опыта обеспечива-
ет его особый анализ и синтез, приводящий к образованию понятий.
Оперирование понятиями осуществляется в процессе рассуждения.
Оно позволяет формировать новые понятия на основе ранее получен-
ных, делать выводы о новых явлениях до того, как они обнаруживаются
и фиксируются как результат чувственного опыта.
Но чтобы правильно рассуждать, нужны схемы логического вывода,
которые гарантирует перенос истинности от одного суждения к другому.
Эти схемы универсальны, приложимы к любым элементам опыта.
Можно, например, построить следующие рассуждения:
1. Самки всех млекопитающих имеют молочные железы.
Киты — млекопитающие.
Следовательно, самки китов имеют молочные железы.
2. Все металлы электропроводны.
Медь — металл.
Следовательно, медь электропроводна.
3. Все люди смертны.
Кай — человек.
Следовательно, Кай смертен.
Здесь на основе суждений, фиксирующих опытное содержание, воз-
никает новое знание, принципиально подтверждаемое конкретным
опытом, но полученное до этого опыта и независимо от него. Содержа-
ние, которым мы оперируем в этих рассуждениях различно (в одном слу-
чае мы рассуждаем о китах, в другом — о металлах, в третьем — о людях).
Однако форма вывода одна и та же. В логике эту форму называют силло-
гизмом. Таким образом, в одну и ту же форму можно вкладывать различ-
ный понятийный материал, обобщающий опыт. Но сама схема вывода
непосредственно не содержится ни в этом, ни в другом подобном мате-
риале. Она выступает в качестве предпосылки и условия любого содер-

жательного рассуждения, и ее нужно иметь заранее, прежде чем осу-
ществлять рассуждение.
Обнаружив активно-конструирующую функцию категориальных
структур сознания в процессе перехода от чувственного к рационально-
му, Кант делает еще одно важнейшее открытие. Он выявляет активную
роль категориальных форм в самом чувственном опыте. Кант показыва-
ет, что процесс формирования восприятий как целостной чувственной
репрезентации вещи на уровне явлений осуществляется благодаря упо-
рядочиванию хаоса ощущений посредством категориальных форм про-
странства и времени.
Категории «пространство» и «время» выступают здесь не столько как
понятия, сколько как предельно общие представления, благодаря кото-
рым формируются чувственные образы явлений.
Согласно Канту объективное существование вещей проявляется
в нашем познании в том, что они воздействуют на наши органы чувств
и порождают хаос ощущений. Но этот первичный чувственный матери-
ал организуется путем наложения на него особых форм созерцания —
пространства и времени. В результате возникает чувственное знание
о явлениях, которое в свою очередь выступает материалом для последу-
ющего конструирования понятий.
Итак, Кант обнаруживает, что в процессе познания активную роль иг-
рают, во-первых, категориальные формы созерцания, выступающие усло-
вием фиксации явлений в сфере чувственного опыта, и, во-вторых, кате-
гориальные структуры мышления, обеспечивающие переход от чувствен-
ного опыта к понятиям, от познания явлений к познанию сущности.
Кант обращает внимание на то обстоятельство, что указанные фор-
мы служат предпосылкой любого знания, будь то знание о явлениях или
знание о сущностных связях. И далее он заключает: поскольку формы
созерцания и мышления выступают условиями и предпосылками как
получения самого опытного материала, так и последующего мыслитель-
ного оперирования с ним, постольку они не могут быть выведены из
этого материала. Кант их объявляет априорными, независимыми от
опыта (от лат. a – не, priori — опыт). Однако, сделав этот вывод, он стал-
кивается с огромными затруднениями. Происхождение априорных форм
становится совершенно неясным. Не имея опытной основы, они отде-
ляются непроходимым барьером от вещей, а сами вещи становятся при-
нципиально непознаваемыми.
Когда Кант постулировал существование вещей вне нас, то он следо-
вал в этом пункте традиции материализма. А эта традиция полагала, что
опыт — единственный источник наших знаний, и только через чувствен-
ный опыт обеспечивается связь нашего мышления с вещами. В гносео-

логических построениях материализма допускалась активность созна-
ния, которое в силу каких-то присущих ему механизмов способно вна-
чале зафиксировать опытные данные, а затем, оперируя ими, выявить
новое, скрытое в них сущностное содержание. Кант проделал серьезный
анализ этих механизмов, установив, каковы познавательные условия
и предпосылки, обеспечивающие получение субъектом знаний о вещах.
В процессе данного анализа он и пришел к выводу, что непосредственно
из опыта созерцания эти условия и предпосылки не выведешь. Но если
принять постулат, что только опыт созерцания прямо или косвенно
обеспечивает связь познающего субъекта с миром вещей, то независи-
мые от опыта (априорные) формы созерцания и рассудка принципиаль-
но не могут быть истолкованы как связанные с вещами, почерпнутые из
вне нас существующего предметного мира.
Но тогда и знания, полученные благодаря активному воздействию
априорных форм, не могут быть истолкованы как образы вещей. Чув-
ственное и рациональное знание выступает в качестве конструкций по-
знающего субъекта, который вначале упорядочивает хаос ощущений
посредством априорных форм созерцания, а затем еще раз активно пре-
парирует материал явлений посредством априорных форм рассудка. Как
скульптор может вылепить из глины предметы, которых не было в гото-
вом виде в природе, так и наше сознание лепит из первичного, от вещей
идущего хаоса ощущений, нечто принципиально отличное от самих ве-
щей, непохожее на них. Вещи оказываются принципиально непознавае-
мыми. Они всегда не раскрыты для нас и являются «вещами в себе». Со-
гласно Канту знание явлений и законов мы не черпаем из природы,
а приписываем природе.
Однако, сделав все эти выводы, Кант столкнулся с серьезными пара-
доксами. Тезис об объективном существовании вещей и вывод об их
принципиальной непознаваемости несовместимы. Если вещи непозна-
ваемы, если любой их конкретный признак познание конструирует, а за-
тем приписывает вещам, то как можно утверждать, что вещи объективно
существуют. Ведь все, что мы можем о них сказать, — это наши соб-
ственные познавательные конструкции, принципиально непохожие на
вещи. Если быть последовательными, то приходится признать, что ут-
верждение о существовании вещей означает лишь наличие в сознании
познающего субъекта созданных им же конструктов. Но тогда возникает
уже известный вариант субъективно-идеалистической трактовки
«вещи — комбинации ощущений, восприятий, мыслей».
Просто удивительно, как попытки выйти из одних трудностей ввер-
гали философскую мысль в новые затруднения. Но таков путь познания.
Он не бывает непротиворечивым. Фиксация и разрешение противоре-

чий движет познание вперед, позволяет поставить новые проблемы, тре-
бующие более глубокого проникновения в исследуемый предмет. Еще
древние говорили, что путь к истине тернист, но только проходя его, мы
по крупицам обретаем истину. Новые моменты истины содержала и кан-
товская теория познания.
То, что в предшествующей Канту философии именовалось спо-
собностью познающего субъекта получать знание о явлениях и усмат-
ривать в явлениях сущность, было во многом прояснено. Во всяком
случае был дан ответ на вопрос о предпосылочном общем знании, ко-
торое активно участвует в формировании чувственного опыта и опре-
деляет переход к его понятийному обобщению. Такое знание пред-
ставлено категориальными схемами созерцания и мышления. Кант
не ответил на вопрос об их генезисе. Но он конкретизировал пробле-
му и тем самым подготовил почву для ее дальнейшей углубленной
разработки.
Следующим значительным шагом на этом пути были философские
исследования Г. Гегеля. Критически анализируя кантовскую концеп-
цию категориальных структур сознания, Гегель показал, что эти струк-
туры следует рассматривать в развитии. Он выявил важную особенность
категорий — их историчность. Категории действительно не являются
раз навсегда данными. Как мы увидим в дальнейшем, они выступают
результатом исторического процесса становления и развития человека
и человеческого общества. Изменение и развитие категориальных
структур сознания представляют собой важнейший аспект истории
культуры.
Гегель обнаружил ряд существенных черт этого развития. Он пока-
зал, что система категорий сознания развивается как целостность, когда
изменение содержания одной категории приводит к уточнению и обога-
щению содержания других, выступающих элементами целостной систе-
мы. И еще одну важную особенность развития категориальной структу-
ры мышления обнаружил Гегель. Он установил, что эта структура дей-
ствует во всех сферах сознания и познания — сфере повседневного
опыта, в искусстве, политическом и правовом сознании, религии, науке,
философии. В каждой из них она проявляется специфически: катего-
рии, которые в философии выступают в форме предельно общих поня-
тий, в других областях познания имеют иное воплощение. Здесь, как
отмечал Гегель, понятийное содержание не отделено от обрамляющих
его чувств, веры и воли1.
1 Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1974. С. 85–87.
Из гегелевского анализа следовал важный вывод. Системная целост-

ность категориального строя сознания и его функционирование во всех
без исключения областях познавательной деятельности приводят к тому,
что изменение смыслового содержания категорий в одной области неиз-
менно отрезонирует в других. Этот вывод представляет собой чрезвы-
чайно важный шаг на пути выявления механизмов исторического разви-
тия категорий.
И все-таки реальные механизмы формирования и развития катего-
риальных структур человеческого сознания остались за пределами геге-
левского анализа.
Гегель истолковал возникновение категорий как результат самораз-
вития абсолютной идеи. По существу, это было спекулятивное решение.
Он представил дело таким образом, что категории вначале выводятся
одна из другой, выступая как состояния развивающейся абсолютной
идеи (Бога), как своеобразный план-проект будущего мироустройства.
Они порождают сами себя благодаря внутренней активности Мирового
разума. Затем они воплощаются в природу и общественную жизнь лю-
дей. В человеческом сознании их развитие уже вторично. Оно выступает
как воплощение тех состояний, которые были пройдены абсолютной
идеей на стадии ее саморазвития. В принципе, это означает, что на во-
прос — откуда берутся в мышлении категориальные схемы — Гегель от-
вечал в традиционной идеалистической манере: они порождены боже-
ственным разумом.
Объяснение генезиса категорий здесь было иллюзорным, поскольку
вместо исследования действительных социально-исторических меха-
низмов происхождения категориальных форм сознания, предлагались
логическая схематика уже имеющихся категорий, исторически сложив-
шихся в развитии новоевропейской культуры. Эта схема объявлялась ос-
новой мира, и под нее подгонялся реальный исторический процесс.
Причем построенная Гегелем система категорий объявлялась последней
и абсолютной истиной. Иного пути у Гегеля и не было, поскольку эта
система мыслилась в качестве схемы мира, возникшей в процессе само-
развития Абсолютной идеи, а затем как бы впечатанной, воплощенной
в сам мир. Поэтому и в человеческой истории, согласно Гегелю, позна-
ние заканчивается абсолютной истиной, развитие категорий завершает-
ся той точкой, которая была завершением саморазвития Мирового разу-
ма как плана-проекта сотворения мира.
Для дальнейшего углубления в проблему и поисков ее решения не-
обходимо было преодолеть ограниченности гегелевской концепции,
прослеживая механизмы становления и развития категорий в контексте
реального взаимодействия материальной и духовной сфер обществен-
ной жизни. Но это предполагало принципиально иную основу анализа,

чем та, которую предложил Гегель.
Итак, зафиксируем, что попытки философии решить проблемы
чувственного и рационального в познании, опираясь на классическую
концепцию познавательного отношения субъекта к объекту, наталкива-
лись на множество противоречий. Поиски выхода из них обнаруживали
все новые ракурсы проблемы и формировали убеждение в необходимо-
сти каких-то иных подходов к рассмотрению процесса познания.
Формирование неклассического подхода

в теории познания
Новый подход был связан с формированием в европейской культуре
особого типа рациональности, который получил название «некласси-
ческая рациональность». Ее центральным звеном было особое понима-
ние познающего разума и его места в мире.
В классической философии доминировала концепция субъекта поз-
нания как носителя суверенного, беспредпосылочного разума, который
со стороны созерцает мир и не нуждается ни в каких основаниях, кроме
самого себя, кроме своих способностей обнаруживать явления и усмат-
ривать их сущностные связи. Парадоксы классической гносеологии сви-
детельствовали о необходимости переосмыслить эту точку зрения и из-
менить ее.
Мир познает человек, и он изначально не является существом, нахо-
дящимся вне мира и со стороны созерцающим мир. Мы, люди, часть
природы, мы внутри Космоса, мы часть социальной жизни. И наше по-
знавательное отношение к миру сопряжено со всеми процессами нашей
жизнедеятельности, с практической деятельностью, с поведением, на-
целенным на адаптацию к различным социальным общностям и соци-
альным институтам, с общением с другими людьми. Вопрос о том, как
человек познает окружающий мир, перерастает в вопросы: как осущест-
вляется человеческая жизнедеятельность? Как она влияет на познава-
тельные процессы? Как формируется субъект познания в контексте со-
циальной жизни?
Но тогда анализ процесса познания необходимо начать не с того, что
я созерцаю мир, а с того, что я действую в этом мире. Необходимо актив-
ность познания связать с более широкой формой человеческой актив-
ности, основанной на многообразных видах практической деятельности
людей в каждую конкретную историческую эпоху.
Отношение человека к миру есть отношение деятельностного су-
щества. Познание — это тоже деятельность, но особого рода. Оно погру-
жено в контекст других видов деятельности, в многообразие социальных

практик, связано с ними многочисленными прямыми и обратными свя-
зями.
Но тогда нужно заменить саму схему познавательного отношения
человека к миру. Между субъектом и познаваемыми им объектами есть
посредник — человеческое социальное действие. В этом случае субъект
и объект предстают как своего рода два полюса деятельности, которая
соединяет их в единую систему.
Познающий и действующий субъект формируется в контексте раз-
нообразных видов деятельности, которые регулируются культурой и в
системе которых воспроизводится социальная жизнь. И если мы это
осознаем, то можем сказать, что наши знания о мире и познание как
процесс получения знаний определены, детерминированы (причинно
обусловлены) моей социальной жизнью и моей культурой. Я смотрю на
мир в зависимости от того, как устроена культура, в которой я живу
и действую. Культура — это своего рода «концептуальные очки», через
которые я смотрю на мир.
Есть детская игра, в которой через цветные очки (синие, зеленые,
желтые) нужно смотреть на рисунки, выполненные в разном цвете. Ког-
да смотришь на рисунок без очков, то сначала видишь бессмысленный
набор пятен. Но когда надеваешь фильтр, то в этом наборе пятен можно
увидеть картинку: людей, дома и т. д. Картинки меняются в зависимости
от того, какой фильтр используется. Эта аналогия в некоторой мере по-
лезна для понимания того, как мы познаем мир и как мы мыслим о мире.
Мы мыслим и видим мир сквозь те «концептуальные очки», которые
нам предлагает культура конкретной исторической эпохи.
В разных культурах эти «очки» могут быть разными. Те очки, которые
предложила европейская культура Нового времени, сформировавшаяся
в духовных революциях трех великих исторических эпох — Ренессанса,
Реформации и Просвещения, — это было видение субъекта классической
рациональности. А те очки, которые сконструировала европейская куль-
тура второй половины XIX — начала ХХ в., — это неклассическая рацио-
нальность. Это было другое видение человека и человеческого разума,
познающего мир. Познающий разум в этом подходе рассматривается как
обусловленный состоянием общества и культуры.
Предпосылкой познания мира человеком всегда являются история
культуры и история социальной жизни людей. Субъект познания видит
мир, понимает и переживает его посредством концептуальных структур,
которые сформированы историческим развитием общества и культуры.
Познающий субъект создан этой историей, и он меняется от одного ее
этапа к другому.
Это значит, что необходимо переосмысливать классическую теорию

познания, исходя из принципа историзма и социокультурной обуслов-
ленности познания. Познавательную активность в этом подходе следует
рассматривать как связанную с различными, исторически развивающи-
мися формами практической деятельности человека, как определяемую
особенностями исторического развития общества, в которое эта актив-
ность включена.
В этом и состоит суть неклассического подхода, неклассической па-
радигмы в теории познания1.
Напомню, что термин «парадигма» ввел в научный оборот амери-
канский философ и историк науки Томас Кун. В переводе с греческого
этот термин означает образец. В данном случае — доминирующий стиль
мышления. Духовные революции, в том числе и научные, — это смена
парадигм, стилей мышления, доминирующих образцов, картин мира
как обобщенных представлений о мире и человеке.
Примерно с середины ХIХ века философия вступает в эпоху ради-
кального пересмотра прежней парадигмы познания. Смена парадигм
и формирование неклассического подхода не было мгновенным одно-
разовым актом. Это был достаточно длительный исторический период,
в рамках которого происходило столкновение различных концепций
познания. Причем этот процесс, поскольку он затрагивал глубинные
мировоззренческие образы, ранее доминировавшие в культуре, охва-
тывал ее различные сферы. Изменения в одной из них оказывали воз-
действие на другие. Новые идеи формировались не только в филосо-
фии, хотя она была в авангарде перемен в стиле мышления. Они воз-
никали и в сфере художественного познания, и в науке, предъявляя
новый и часто неожиданный материал для философского осмысле-
ния.
Началом пересмотра классической парадигмы в философии было
переосмысление категории «рациональность». В классической трак-
товке она разрабатывалась, прежде всего, с опорой на научное знание.
Правда, уже в рамках философской классики, например у Гегеля, мож-
но было найти идею о рациональной компоненте в обыденном позна-
нии, в религиозном опыте, искусстве, где она выступала в обрамлении
чувств, воли и веры. Вместе с тем, согласно Гегелю, рациональность
в «чистом виде», поскольку она выявляет и осознает логику саморазви-
тия абсолютной идеи, имеет приоритетный статус. Учитывая, что
1 В отечественных исследованиях разработка эпистемологической проблематики с по-
зиций неклассического подхода имеет достаточно давнюю традицию. Здесь можно сослать-
ся на работы В.А. Лекторского, Э.Г. Юдина, М.К. Мамардашвили, Г.П. Щедровицкого,
Л.А. Микешиной, В.С. Швырева, Б.И. Пружинина, И.Т. Касавина и др.
в этом качестве рациональность представлена в науке и философии,

эти виды познания Гегель рассматривал как высшие по отношению ко
всем другим, как наиболее важные для понимания сути человеческого
бытия.
Критическое отношение к такого рода установке привело к более
глубокому анализу вненаучных форм познания и было предпосылкой
для неклассического понимания рациональности. А. Шопенгауэр,
С. Кьеркегор, Ф. Ницше обратили особое внимание на повседневное,
обыденное познание и его мировоззренческие основания, на роль жела-
ний и воли в любой познавательной активности человека, на значение
мифа, религии и искусства в воспроизводстве социальной жизни и иден-
тификации индивида как личности. В этих новых акцентах анализа со-
знания и познания рациональность представала лишь одной из сторон
полноты человеческого существования. В реальной жизнедеятельности
людей рациональность нельзя изолировать от взаимодействия с другими
сторонами человеческого бытия.
Все эти идеи получили дальнейшее развитие в первой половине
ХХ века в концепциях Э. Гуссерля и М. Хайдеггера. Согласно Гуссерлю
любая познавательная активность человека (в том числе и научная) оп-
ределена его жизненным миром. Этим термином Э. Гуссерль обозначал
многообразие человеческого опыта и, прежде всего, до-теоретический,
повседневный опыт, из которого формируется рациональное осмысле-
ние действительности. Жизненный мир, согласно Гуссерлю, это не ок-
ружающая нас природная и социальная среда, а их понимание, пережи-
вание и осмысление людьми. Жизненный мир, подчеркивал Гуссерль,
предстает как «духовное образование в нас и в нашей исторической жиз-
ни». Он исторически меняется, и в каждую эпоху его устойчивые черты
соединяются с особенностями, выражающими принятую в то время си-
стему жизненных смыслов, значений и ценностей. Например, «жизнен-
ный мир древних греков, — отмечал Гуссерль, — это не объективный мир
в нашем смысле, а их представления о мире, т. е. их собственная субъек-
тивная значимость, со всеми действительностями, имеющими для них
значение, например, богами, демонами и т. д.»1. «Жизненный мир»
представлен не только сферой «первоначальных очевидностей» повсед-
невного опыта, но и возникающими из него относительно автономными
областями знания (например, философией, наукой), которые также
включены в жизненный мир, взаимодействуют с обыденным опытом
и могут вносить в него изменения.
1 Цит.: Мотрошилова Н.В. Жизненный мир // Новая философская энциклопедия. М.,
2001. Т. II. C. 29.

Согласно Гуссерлю «конкретный жизненный мир» любой истори-

ческой эпохи включает все смыслы и значения и все смысловые образо-
вания данной эпохи1.
Из всех этих определений и разъяснений Гуссерля можно заключить,
что термином «жизненный мир» он обозначает мир культуры, который
организует связи и отношения людей. И тогда его стремление предста-
вить любую познавательную активность как зависящую от особенностей
культуры, от «скрытой атмосферы ее основополагающих ценностей»2,
выражает неклассический подход к проблематике познания.
Последующее развитие этих идей можно найти в творчестве велико-
го философа ХХ века М. Хайдеггера. Он был ассистентом Гуссерля, но
затем развил и переосмыслил идеи своего учителя.
Творческому наследию Хайдеггера посвящена огромная историко-
философская литература3. Я выделю лишь те аспекты, которые по-ново-
му заставили осмыслить характеристики познающего субъекта.
Хайдеггер вводит в качестве фундаментальных определений челове-
ческого существования то, что связано с его бытием как индивида и лич-
ности. Это не только, и даже не столько, наличие разума, самосознания
и способности к разумным действиям. Это, в первую очередь, эмоцио-
нальная сфера сознания, переживание человеком мира, в который он
погружен. Причем это такие переживания, которые присущи любому
человеку в любую эпоху, и в любой культуре. Их Хайдеггер характеризует
термином «экзистенциалы» (от лат. — exsistentia — существование). Это
категории, выражающие глубинные смыслы и состояния человеческого
бытия: «свобода», «совесть», «забота», «понимание», «вина», «страх»,
«покинутость» и др.
Все эти жизненные смыслы закреплены в языке. Язык выступает од-
новременно как выражение индивидуального, личностного бытия, так
и надындивидуального (интерсубъективного) человеческого существо-
вания. Индивидуальное Я всегда обусловлено его коммуникациями
с другими, его совместным существованием в сообществе людей.
Язык репрезентирует эту связь. Он аккумулирует опыт поколений
(социальная память, традиция) и вместе с тем открывает путь для твор-
чества, для формирования новых смыслов и значений, которые со вре-
менем могут стать традицией. Хайдеггер особо подчеркивает эту роль
языка как условия человеческого бытия. «Язык — это дом бытия».
1См.: Husserl E. Gesammelte Werke // Husserliana. Bd. VI. 1960. S. 136.

2Ibid. S. 153.
3 Из отечественных исследований творчества М. Хайдеггера можно выделить работы
В.В. Бибихина, П.П. Гайденко, А.Ф. Зотова, Н.В. Мотрошиловой и др.

Сложные и многообразные процессы взаимосвязи личности и соци-

альной среды, традиции и творчества организуются и управляются си-
стемой фундаментальных жизненных смыслов и ценностей (экзистен-
циалов). Они пронизывают все формы познания и сознания людей.
Здесь Хайдеггер обозначает чрезвычайно важный аспект человеческой
жизнедеятельности — наличие в культуре особых, предельно общих
смысложизненных ориентиров, которые переживаются людьми и вме-
сте с тем определяют их способы рационального постижения действи-
тельности.
Рациональность выступает в этом подходе как имеющая предпосыл-
ки в глубинных структурах социального бытия. Эти структуры чаще все-
го не осознаются людьми, но они включены в конструкцию тех «концеп-
туальных очков культуры», через которые человек видит мир.
Идея неосознаваемых предпосылок познающего разума активно об-
суждалась в конце XIX — начале XX столетия также и в философии фрей-
дизма. Эта философия тоже была одним из вариантов неклассического
подхода. Ее основоположник — австрийский врач-психиатр Зигмунд
Фрейд, опираясь на свой опыт лечения неврозов, сформулировал кон-
цепцию сознания как обусловленного подсознанием и бессознательным.
Человеческую психику Фрейд рассматривал как систему, состоящую из
трех взаимосвязанных уровней: бессознательного (ид), личностного (эго)
и надличностного сознания (супер-эго). Ид — это сфера желаний и уст-
ремлений, порождаемых биологическими инстинктами, неосознаваемы-
ми индивидом (инстинкты самосохранения, питания, половой инстинкт
и т. п.). Супер-эго — это сфера культуры, надличностых, коллективных
состояний человеческого духа, которые представлены нормами, идеала-
ми, образцами поведения, обычаями и т. д. В сфере Эго происходит стол-
кновение инстинктивных желаний и регулирующих их социальных идеа-
лов, моральных и правовых норм. Запреты культуры не позволяют сво-
бодно реализоваться всем инстинктивным желаниям. Те из них, которые
противоречат нормам и обычаям, могут вытесняться из сферы сознания
индивидов в область подсознания и бессознательного, блокироваться
в этой области. Но они полностью не исчезают, а образуют устойчивые
подсознательные комплексы, которые могут порождать неврозы и
неожиданные поступки, в том числе и асоциального характера.
Фрейд полагал, что доминирующую роль в системе таких комплек-
сов играют комплексы либидо, импульсом которых является половой
инстинкт. Не только Эго, но и Супер-эго, согласно Фрейду, испытывает
постоянное влияние этих комплексов. Фрейдизм справедливо критику-
ют за стремление представить все феномены культуры и творчества (ре-
лигию, искусство, науку и т. д.) как бессознательные проявления энер-
гии либидо. Но общую идею о существовании в культуре неосознавае-

мых, подсознательных духовных образований, которые оказывают воз-
действие на человеческое сознание и поведение отбрасывать нельзя. Она
имеет позитивное значение. Эту идею развивал последователь Фрейда
швейцарский психолог и философ К. Юнг. Он зафиксировал, что, кро-
ме «личностно бессознательного», существует «коллективное бессозна-
тельное». Оно выражено в архетипах сознания, выраженных в символиче-
ских образах, которые можно выявить в мифологии, религии, искусстве
разных народов. Согласно Юнгу основополагающие религиозные идеи,
философемы, великие научные открытия испытывают влияние архети-
пов коллективного бессознательного.
Идеи Фрейда и Юнга лежали в русле неклассического понимания
познающего субъекта. Они показали, что субъект познания формирует-
ся в процессе сложного взаимодействия биологических и социокультур-
ных факторов.
Наконец, говоря о становлении неклассического подхода к пробле-
мам познания, следует особо выделить философию марксизма, которая,
пожалуй, была одним из первых вариантов ясно артикулированной не-
классической парадигмы в философии.
Эта парадигма была сформулирована К. Марксом еще в 40-х годах
XIX в. Она опиралась на две фундаментальные идеи: а) понимания де-
ятельности как основного процесса человеческого отношения к миру
и б) социальной детерминации всех форм человеческого познания и со-
знания. Применительно к проблемам гносеологии первая идея была
конкретизирована Марксом в «Тезисах о Фейербахе» (1845 г.): человек
познает мир не в форме созерцания, а в форме практики. Вторая идея
нашла свою разработку в анализе политики и права, религии, морали,
искусства, науки как исторически развивающихся форм общественного
сознания.
Теперь посмотрим под углом зрения неклассической парадигмы, ко-
торая утверждалась в философии во второй половине XIX — начале
XX в., на процессы, которые в этот же исторический период развертыва-
лись в сфере художественного познания (в литературе и искусстве).
Известный литературовед и философ М.М. Бахтин считал важней-
шей вехой изменений в литературе на рубеже XIX–XX вв. появление на-
ряду с классическим романом нового типа литературного произведе-
ния — неклассического романа.
Сравнивая романы Л. Толстого и Ф. Достоевского, он отмечал, что
в классическом романе (Л.Н. Толстой) авторская точка зрения представ-
лена как со стороны анализирующая и оценивающая духовные миры
своих героев (персонажей создаваемых произведений). Позиция автора
предстает как некоторая абсолютная, выделенная система отсчета, поз-

воляющая в художественном языке выразить истинное и должное в за-
конченной форме. Бахтин, используя метафору голоса автора и голосов
героев романа, характеризовал классическую традицию как монологи-
ческий и «гомофонический» роман.
Иначе обстоит дело с романами Ф.М. Достоевского. Здесь сознание
автора, его мировоззренческая концепция и его оценки не возвышаются
как последняя истинная инстанция над духовными мирами его героев,
а вступают с ними в равноправный диалог. Автор не позиционирует свое
понимание человеческого жизненного мира, поступков и переживаний
людей как некоторое видение из «абсолютной системы отсчета». Про-
блемные ситуации человеческой жизни, выраженные в романах Досто-
евского через отношение созданных им героев, столь же проблемны для
них, как и для самого автора. Он ощущает себя не со стороны созерцаю-
щим и познающим жизнь, а погруженным в нее. И он осознает себя но-
сителем тех же противоречий добра и зла, которые он обнажает через
отношения героев своих произведений.
Как подчеркивает М. Бахтин, в романах Достоевского голос автора
постоянно соотносится с голосами его героев, звучит вместе с ними.
В отличие от монологического, «гомофонического» образца классиче-
ского романа Достоевский создает «полифонический» роман1.
В изобразительном искусстве конца XIX — начала XX в. также про-
исходят перемены, которые можно было бы охарактеризовать как ста-
новление неклассической парадигмы.
Разумеется, сравнивая классический и неклассический подходы, мы
не должны забывать, что каждый из них есть особый вариант общих ха-
рактеристик художественного освоения мира. Эти характеристики при-
сутствуют во всех видах и всех жанрах искусства. В любом из них формой
познания мира является художественный образ. Он обычно определяет-
ся, во-первых, как единство индивидуально неповторимого и типиче-
ского, во-вторых, как единство эмоционального и рационального.
В любом произведении искусства присутствует авторское видение,
включающее переживание им отображаемой действительности, ее эмо-
циональную оценку. Но в классическом и неклассическом вариантах ав-
торское видение проявляется по-разному. Попробуем проследить это на
конкретных примерах из истории искусства XIX — начала XX в.
Обратимся к одной из картин классика русской живописи второй
половины XIX в. И.Е. Репина «Торжественное заседание государствен-
ного Совета». В ней изображены все влиятельные приближенные к им-
1 См.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.

ператору сановники периода царствования Николая II. Фрагмент этой

картины — портрет Победоносцева был написан Репиным в качестве
предварительного эскиза, а затем перенесен в картину.
Репин И.Е. «Константин Победоносцев». Этюд
В принципе, этот эскиз уже был законченным портретом. На нем

изображен человек — бездушный охранитель устоев империи. Построе-
ние и эмоциональная оценка великим художником его персонажа пере-
кликается с характеристикой Победоносцева в одной из поэм великого
русского поэта А. Блока.
Колдун одной рукой кадил,
И струйкой синей и кудрявой
Курился росный ладан… Но —
Он клал другой рукой костлявой
Живые души под сукно.
Изобразив одного из высших и влиятельных сановников Российской

империи как человека, который кладет под сукно живые души, Репин
выразил свои демократические настроения и свое неприятие практики

подавления свободомыслия. В том, как выстроен образ Победоносцева,
выражено мировоззрение Репина, его нравственная позиция, продикто-
вавшая соответствующую эмоциональную оценку изображаемого. Здесь
уместно вспомнить известную формулу: «портрет, написанный великим
художником, — это в какой-то мере и его автопортрет».
Классика всегда была ориентирована на выявление в индивидуаль-
ном облике личности главных, типических черт ее характера, устойчиво-
го ядра ее духовного мира. Такого рода установка предполагала особое
самосознание и самоощущение художника: принципиальную возмож-
ность усматривать в изменчивых и многообразных проявлениях лично-
стного духа изображаемого в картине персонажа его типические, сущ-
ностные черты и выражать это видение в законченном произведении.
Все эти неявные, скрытые допущения соответствуют классическому
пониманию субъекта познания, с учетом той его специфики, которая
проявляется в сфере искусства.
«Классическое» понимание художником мира и самого себя дли-
тельное время доминировало в европейском искусстве. Оно обеспечива-
ло достаточную полноту отображения жизненных ситуаций средствами
искусства.
Но во второй половине XIX столетия — начале XX в. на арену соци-
альной жизни вышли такие ситуации и процессы, которые потребовали
нового видения реальности и нового художественного языка.
В Европе и Северной Америке в этот исторический период развер-
тывалась ускоренная индустриализация. Научно-технологический про-
гресс быстро обновлял и качественно преобразовывал предметную сре-
ду, непосредственно окружающую человека. Новые предметы быта, ав-
томобиль, новая архитектура, рост городов. Урбанизация приводила
в движение огромные массы людей. Приток сельского населения в горо-
да требовал его адаптации к новым условиям. Традиции и обычаи, века-
ми регулирующие жизнь людей, оказывались непригодными для жизни
в новой социальной среде.
Менялась макро- и микроструктура общества. Сословное деление
перестало доминировать, уступая место классовому. Складывались но-
вые типы малых социальных групп. Общество усложнилось, и в нем
сформировались новые зоны неустойчивости, периодически вызываю-
щие кризисы. Кризисы приводили к открытым классовым и межнацио-
нальным столкновениям, революциям, гражданским войнам, войнам
между государствами, в том числе и такого, ранее невиданного масштаба
уничтожения людей, каковой стала Первая мировая война. Все эти ус-
ложняющиеся, изменчивые, конфликтные процессы представляли со-
бой ту новую социальную среду, в которой происходило формирование

личности.
Адаптируясь к новым условиям социальной среды, человек, хотел бы
он этого или не хотел, вынужден был многократно решать в своей жизни
проблему выбора ценностей. На какие ценности он должен ориентиро-
ваться? Как сохранить свое достоинство, когда приходится пересматри-
вать свои взгляды на жизнь, когда с детства усвоенные ориентиры и об-
разцы могут помешать решению новых жизненных задач?
Все эти вопросы предстают в качестве аспектов кардинальной про-
блемы — сохранения личности, ее своеобразной сборки в разрушающей
ее среде, воссоздания ее целостности. И чем сложнее социальная среда,
чем быстрее в ней происходят перемены, тем сложнее ответить на во-
просы: «Кто я?» и «Кто мы?».
Художник интуитивно чувствовал эту проблематизацию личности
в современном ему обществе. Самого себя он не ощущал и не восприни-
мал как изолированного от воздействий и изменений социальной среды,
от неподвластных ему столкновений социальных интересов и страстей.
Такого рода мироощущение соответствовало позиции «неклассическо-
го» субъекта познания.
То, что в классическом искусстве воспринималось как предвари-
тельное, эскизное, незаконченное, обрело новый смысл. Выразить из-
менчивость человеческого бытия, неустойчивость его состояний стало
одной из задач понимания мира в искусстве последней трети XIX — на-
чала XX в.
В этот период формируются направления в искусстве, которые от-
крыто противопоставляют себя классической традиции (импрессио-
низм, постимпрессионизм, кубизм). Для живописи импрессионизма (от
франц. impression — впечатление) особую значимость обретает ускольза-
ющая красота вещей и состояний, увиденных художником под необыч-
ным, зачастую случайным углом зрения. Изображаемый предмет пред-
стает как погруженный в пульсирующую, цвето-световую воздушную
среду. Неотделимый от нее, он подвижен, изменчив даже в своей устой-
чивости.
Клод Моне написал более 30 картин, изображающих Руанский со-
бор в разных состояниях (20 из них были экспонированы на выставках).
В каждой из картин представлено новое и неповторимое впечатление ху-
дожника от собора, от его порталов при разном освещении в разное вре-
мя суток.
Та же идея присутствует и в серии картин Клода Моне, изображаю-
щих здание английского парламента, — передать зрителю необычные
и даже в чем-то уникальные впечатления художника от здания в тумане,
при заходе солнца, в яркий день. То, на что в обычной жизни человек,
как правило, не обращает внимание.
Импрессионизм принципиально отказался от сюжетных компози-
ций, заранее продуманных и выражающих те или иные религиозные,
нравственные или политические идеи. Он решал другую задачу — уло-
вить мир в его пульсации, изменениях и обнаружить ускользающую кра-
соту в чувственном восприятии этих изменений.
Художник-импрессионист в изображениях людей, в обращении
к портретному жанру не искал сущностных черт характера личности.
Многие искусствоведы и критики сравнивали образы женщин в карти-
нах Ренуара с красивыми цветами, избегая при этом применять крите-
рии психологического портрета.
Стремление восстановить жанр психологического портрета в какой-
то мере было присуще ряду художников-постимпрессионистов. Это на-
правление в западном искусстве было достаточно разнородным и в от-
личие от импрессионистов не объединенным общей программой. В него
входили художники разного стиля, разрабатывавшие новые выразитель-
ные средства живописи. Среди них были такие выдающиеся самобыт-
ные мастера как Сезанн, Гоген, Ван Гог, Тулуз Лотрек. Их кисти прина-
длежат известные в истории искусства портреты и автопортреты. Напи-
санные в разной манере, многие из них сохраняли намеченные класси-
кой традицию глубокого проникновения в духовный мир личности.
Вместе с тем в серии автопортретов и Гогена, и Ван Гога прослеживаются
неклассические тенденции. Каждый такой автопортрет выражает опре-
деленные черты духовного мира автора, которые не были выражены
в других автопортретах. Подчас кажется, что в новом автопортрете изоб-
ражен совсем другой человек, хотя внешне похожий на предыдущие
изображения. В этом развернутом во времени автопортретировании са-
мосознание художника и его интуиция улавливали сложные процессы
«самовоспроизводства» личности, проблемы поиска идентичности не-
повторимого Я в меняющихся жизненных обстоятельствах. Это была
позиция не только самонаблюдения (хотя оно здесь тоже присутствова-
ло), но прежде всего внутреннего ощущения своей погруженности в из-
менчивое бытие. Эта позиция неклассического видения предмета, в ка-
честве которого в данном случае выступает духовный мир самого худож-
ника.
Классический и неклассический походы переплетались в стремле-
нии постимпрессионистов воссоздать в новых условиях жанр психоло-
гического портрета. Ближе к классической традиции были такие работы
Ван Гога, как «Портрет крестьянина», «Портрет папаши Танги»; работы
Сезанна «Портрет Р.М. Рильке» — известного поэта начала ХХ в. и др.
Но были и неудачи даже у великих мастеров, которые свидетельствовали

об ограниченности и недостаточности традиционных подходов.
Поль Сезанн в течение 115 сеансов пытался создать психологиче-
ский портрет Амбруаза Воллара, но не закончил этой работы. А. Воллар
был в то время широко известен в среде художников. Он отбирал их ра-
боты для выставок, организовывал продажи картин, был ценителем жи-
вописи, знатоком истории искусства. Сезанн оставил незаконченный
портрет Воллара.
П. Сезанн. Портрет А. Воллара
В этом портрете нет классической устойчивой полноты характера.

В незаконченном портрете есть образ человека, погруженного в себя
и даже в чем-то отрешенного от мира. Но нет образа мысли, обращенной

одновременно и к себе, и к миру.
Этот образ появился позднее, в картине Пабло Пикассо. Пикассо
написал портрет Воллара в кубистской манере. Это было одно из редких
произведений кубизма в жанре портрета, которое могло соперничать
с классическими шедеврами1.
Свою родословную в качестве особого направления в искусстве ку-
бизм ведет с экспонирования работы П. Пикассо «Девицы из Авиньона»
на выставке 1907 г. Представителями этого направления, наряду
с П. Пиксассо, были Ж. Брак, Х. Гизе, П. Мондриан, М. Дюшан и др.
Они стремились разработать новый язык пластических искусств, кото-
рый позволял бы, не отказываясь от предметных форм, выразить их под-
вижность, связь изменчивости и устойчивости, переход от эмоциональ-
ного хаоса переживаний к их упорядоченности.
П. Пикассо на предшествующих кубизму этапах своего творчества
(голубой и розовый периоды) пытался решить эту задачу, не порывая
с традициями реалистического изображения. В его известной картине
«Девочка на шаре» хрупкая, гибкая, балансирующая на шаре фигурка
девочки контрастирует с неподвижной фигурой гиганта, сидящего на
кубе. И вместе они создают переживание «неустойчивости — устойчи-
вости» как разделенных, противоположных, но предполагающих друг
друга состояний.
Обращаясь к языку кубизма и развивая его, Пикассо попытался сде-
лать следующий шаг — синтезировать эти противоположности, выра-
зить их в качестве состояний одного и того же предмета. В языке кубизма
каждый предмет, каждая фигура предстает как своеобразная сборка пер-
вичных пространственных форм — квадрата, плоскости, линии, куба,
подвижных и перетекающих друг в друга. Причем сами эти геометриче-
ские формы одновременно выступают и как первичные состояния, вы-
зывающие у человека эмоциональный отклик. В принципе, такого рода
эмоциональное воздействие на человека простейших пространственных
форм было известно и до кубизма. Художники разных эпох интуитивно
чувствовали эту «эмоциональную нагруженность» пространственных
форм, цвета, света и тени. «Вертикаль дает ощущение подъема, горизон-
таль — покоя; овал более динамичен, чем круг; разомкнутые фигуры бо-
лее «событийны», чем замкнутые; округлые формы рифмуются с остро-
конечными; несколько точек и черточек можно расположить на пло-
скости так, что они дадут впечатление уравновешенности, а можно рас-
1 См.: Зингерман Б.И. Пикассо, Чаплин, Брехт, Хемингуэй // Образ человека и инди-
видуальность художника в западном искусстве ХХ века. М., 1984. С. 128.

положить их «конфликтно» и т. д., и т. д. Подобные закономерности,

как и закономерности цветовых отношений, интуитивно использова-
лись художниками и прежде, а наиболее простые даже входили в систему
академического обучения основам композиции»1.
В классической живописи эти первичные элементы не имели само-
стоятельного звучания. По выражению известного отечественного
искусствоведа Н. Дмитриевой, они «умирали» в изображении предмета.
Кубизм же представил их живущими самостоятельной жизнью. Подобно
движению молекул, соединяющихся в макротела, они в своих перепле-
тениях, взаимопроникновениях, объединениях и разъединениях образу-
ют предметы, человеческие фигуры, лица.
П. Пикассо. Портрет А. Воллара
1 Дмитриева Н.А. Опыты самопознания // Образ человека и индивидуальность худож-
ника в западном искусстве ХХ века. М., 1984. С. 25.

В портрете А. Воллара, написанном П. Пикассо, фон и само изобра-

жение предстают как движущееся напластование полупрозрачных кри-
сталлов и замкнуто-разомкнутых плоскостей, где одно переходит в дру-
гое. Из этой движущейся среды создается, формируется лицо, в котором
читается мощный интеллект, мысль, одновременно обращенная и во-
вне, и вовнутрь самопознающей себя личности.
Монументальная устойчивость образа создается именно этим состо-
янием мысли. Оно удерживает изображенное в картине лицо от его рас-
творения в калейдоскопе движущихся пространственных форм, из кото-
рых оно собрано.
Художник переживает, эмоционально оценивает и выносит на суд
зрителя выраженную в его полотне идею о самосознании и самоопреде-
лении личности как условии ее самосохранения в хаотичной среде.
Отношение художника к созданному им образу в чем-то аналогично
диалогу автора и героев в романах Ф. Достоевского.
Созданный Пикассо образ — это в определенном смысле и собствен-
ная судьба художника. Он сам не раз менял свое понимание мира, мане-
ру художественного письма, искал новый язык, чтобы выразить пережи-
тые им состояния поиска себя, своей идентичности в калейдоскопе про-
тиворечивых социальных событий. И зрителю он предлагает включиться
в понимание и сопереживание созданного им образа как в своеобразный
диалог, предполагающий активное осмысление зрителем своего соб-
ственного жизненного опыта.
Здесь прослеживается позиция художника как осознающего себя,
погруженным в социальную среду, обусловленным ее изменениями, из-
нутри познающим человеческий жизненный мир. А это — ключевая
характеристика неклассического субъекта познания и неклассической
парадигмы в искусстве.
Обратимся теперь к процессам, которые происходили примерно
в этот же исторический период в научном познании. Начало ХХ в. было
и началом великой революции в науке, потребовавшей пересмотра сло-
жившихся в классическую эпоху фундаментальных познавательных
установок.
Напомним, что классическое естествознание особым образом
истолковывало идеал объективно истинного знания. Считалось, что
теоретическое объяснение фактов и обоснование теории должны содер-
жать только характеристики исследуемых объектов, но не включать ни-
каких ссылок на субъекта познания и его деятельность. Эта трактовка
выражала парадигму классической рациональности, согласно которой
познавательное отношение субъекта к объекту выступает как созерца-
ние мира суверенным, беспредпосылочным разумом. Революция
в естествознании, связанная с построением теории относительности

и квантовой механики, показала неадекватность этого подхода и пред-
ложила иную трактовку теоретического описания, объяснения и обос-
нования.
В предыдущем изложении1 это обстоятельство было проанализирова-
но достаточно подробно. Поэтому напомним в сжатом виде только глав-
ные вехи утверждения неклассической рациональности в науке ХХ в.
В процессе построения специальной теории относительности
и квантовой механики важнейшую роль сыграли мысленные экспери-
менты, выражающие главные и существенные характеристики реальной
экспериментальной практики, применяемой в новой области исследо-
вания. Мысленные схемы практической деятельности органично были
включены в обоснование новых теорий.
В структуре квантовой теории в явном виде присутствовали ссылки
на средства деятельности и производимые субъектом операции, позво-
ляющие выявить законы поведения объектов микромира. Они были вы-
ражены в форме теоретических принципов: принципа относительности
характеристик объекта к средствам наблюдения и принципа дополни-
тельности.
Соответственно в состав теоретических описаний и объяснений
квантовой физики были включены характеристики средств и операций
деятельности, благодаря которым фиксируются сущностные характе-
ристики микрообъектов.
Один из создателей квантовой механики В. Гейзенберг, обобщая
опыт формирования квантово-релятивистской физики, подчеркивал,
что она заставляет по-новому рассматривать само научное познание.
В классической науке предполагалось, что, наблюдая за природой,
мы получаем ответы на наши вопросы об устройстве природы. Новая
физика показала, что эти ответы зависят не только от устройства самой
природы, но и от способа нашей постановки ей вопросов. «Мы должны
помнить, — писал В. Гейзенберг, — что то, что мы наблюдаем, — это не
сама природа, а природа, которая выступает в том виде, в котором она
выявляется благодаря нашему способу постановки вопросов»2. Гейзен-
берг особо отмечал высказывания Н. Бора о квантовой теории, кото-
рая показала, что научное отношение к природе предполагает учет ха-
рактера нашей собственной деятельности при описании природных
процессов3.
1 См. книгу «Философия и методология науки» данного издания. Главы 7, 9.

2 Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М., 1990. С. 27.
3 Там же.
Неклассическая рациональность в науке не отменяла классических

образцов. Она лишь более точно определяла сферу их действия, очерчи-
вала границы их применимости.
Для процессов, которые протекают со значительно меньшими ско-
ростями, чем скорость света, эффекты, описываемые теорией относи-
тельности, столь малы, что ими можно пренебречь. И тогда релятивист-
ская механика переходит в классическую. Точно так же обстоит дело
в отношении квантовой и классической механики. При изучении про-
цессов микромира принципиально важную роль играет квант действия,
выраженный в математическом аппарате квантовой физики постоянной
Планка (  ). Но при переходе к описанию механических взаимодей-
ствий в макромире квантовые эффекты могут становиться пренебрежи-
мо малыми. И тогда можно допустить, что постоянная Планка стремит-
ся к нулю (  0). В этом случае основные уравнения квантовой механи-
ки переходят в уравнения классической механики.
При решении ряда задач неклассическая рациональность может
быть избыточной, и вполне можно обойтись классическими теориями.
Классика и неклассика не просто соседствуют, но и взаимодействуют
в науке.
Аналогичная ситуация прослеживается и в искусстве. Формирование
многообразия неклассических направлений не устраняло классической
традиции и произведений, выполненных в классической манере. Более
того, многие выразительные средства, использованные неклассическими
течениями, вначале были открыты в рамках классической традиции.
В живописи, например, активно развиваемый импрессионизмом язык
был во многом основан на использовании открытой еще Тицианом, а за-
тем примененной в позднем творчестве Рембрандта цветной тени.
В свою очередь язык импрессионистов и постимпрессионистов ока-
зал воздействие на последующее развитие реалистической живописи.
Неклассическая парадигма в искусстве утверждалась на протяжении
ХХ века в самых его различных отраслях: литературе, поэзии, живописи,
скульптуре, музыке, театре, кино. При этом границы между видами ста-
новились менее жесткими. Шли поиски их новых синтезирующих форм.
Были эксперименты с цветомузыкой, попытки синтеза кино и театра,
возникли музыкальные шоу, включающие элементы балета, оперы,
фрагменты кинофильмов и т. п.
Вместе с тем были и своеобразные переклички между неклассиче-
скими поисками в искусстве и неклассическими теориями науки, изме-
нившими наши представления о природе.
Под влиянием этих теорий произошли радикальные изменения на-
учной картины мира. Теория относительности и квантовая физика вклю-
чили в эту картину новые представления о пространстве и времени, о ве-

роятностной причинности как дополнении к классическому детерми-
низму, о необычных для здравого смысла идеях корпускулярно-волно-
вой природы микрообъектов, о Большом взрыве и нестационарной Все-
ленной. Революция в биологии, связанная с открытиями генетических
кодов организмов и надорганизменных уровней жизни, радикально из-
менила ранее сложившиеся образы живой природы. В научную картину
мира вошли представления о генах, о популяциях, биогеоценозах и био-
сфере как особых структурах жизни, связанных между собой многооб-
разными прямыми и обратными связями.
Все эти необычные для здравого смысла представления вызывали
неподдельный интерес и находили отклик у образованных людей, в том
числе в среде литераторов и художников. Революции в науке оказали
влияние на многие авангардные направления в искусстве ХХ столетия.
Философия анализировала все эти изменения в культуре, улавливала
связи между мировоззренческими поисками в различных ее сферах, со-
поставляла их с собственными внутритеоретическими философскими
проблемами.
Как результат, все более глубоко обосновывалась идея обусловлен-
ности человеческого познания социальной средой, характером культуры
той или иной исторической эпохи, особенностями деятельности с изу-
чаемыми объектами.
О новых возможностях решения парадоксов

классической гносеологии
Неклассический подход к анализу познания заменил классическую
схему (субъект — созерцание — объект) на более сложную, в которой от-
ношение субъекта к объекту трактовалось как отношение деятельности,
определяемой состоянием общества и культуры.
Это было обозначение нового пути, на котором следует искать ответы
на проблемы и парадоксы, возникшие в рамках классической эпистемо-
логии. Однако обозначить новый путь, хотя и было необходимо, но еще
недостаточно, чтобы получить ответы на поставленные вопросы. Можно
надеяться, что эти ответы будут найдены в процессе движения по новому
пути. Но для этого нужны реальные шаги. Недостаточно просто сказать,
что как-то сложным образом скрытые механизмы общественной жизни
определяют наше видение мира. Такими констатациями сегодня пестрит
литература, посвященная проблемам теории познания. Но чтобы про-
двинуться дальше, следует ответить на вопросы: каковы механизмы со-
циокультурной детерминации познания? В чем они заключаются?
А для этого приходится решать новую и очень сложную задачу: вве-

сти представления о структуре и динамике общества и выяснить место
и функции культуры в этой динамике. Как мы видели, современные ва-
рианты решения этой задачи инкорпорированы в анализ научной карти-
ны мира, в частности, ее аспекта, который обозначается как научная
картина социальной реальности.
Экспликация принципов и основных представлений этой картины
создает средства для обсуждения парадоксов классической гносеологии
в новом ракурсе. Имея в своем распоряжении эти средства, можно от
констатации необходимости неклассического подхода, намечающего
путь к решению кардинальных эпистемологических проблем, перейти
к первым шагам на этом пути.
Прежде всего еще раз подчеркнем, что субъект познания, обладаю-
щий способностью созерцать и мыслить о мире, не дан изначально в го-
товом виде. Он формируется обществом, деятельностью и культурой
в процессе социализации, обучения и воспитания.
В этом процессе происходит усвоение индивидом накопленных
культурой программ деятельности, поведения и общения, их апплика-
ция на генетические программы, доставшиеся человеку от его биологи-
ческих предков. Надбиологические программы культуры начинают уп-
равлять нашими желаниями и устремлениями, продиктованными
нашими инстинктами, определяя допустимые нормы-рамки их прояв-
ления и реализации.
Родившийся ребенок — это еще не познающий мир субъект. Он даже
не развитое животное, которое способно активно отыскивать себе необ-
ходимые для жизни средства и условия, путем передвижения в про-
странстве, поиска биологически полезных факторов, ориентируясь по
биологически нейтральным факторам.
Я уже обращал внимание на зафиксированный биологами, антро-
пологами и психологами факт, что человеческий детеныш рождается
преждевременно. Сразу после рождения он не способен самостоя-
тельно перемещаться в пространстве, ходить, ползать, что свойствен-
но большинству детенышей животных. Для этого необходим более
длительный период внутриутробного развития, но тогда роды, вслед-
ствие прямохождения и строения человеческого скелета, были бы не-
возможны.
В первые дни после рождения у ребенка еще нет особой нейродина-
мической модели в его мозге, которая координирует различные части
его тела, объединяя их в единую целостность. Эту модель называют «схе-
мой тела». Знаменитый швейцарский психолог Ж. Пиаже отмечал, что
схема тела вырабатывается у ребенка прижизненно, что, возможно, сра-
зу же после родов ребенок ощущает грудь своей матери частью своего

тела больше, чем собственную ногу.
Созревание ребенка протекает в особой предметной среде, где его
сразу же после рождения окружает мир созданных человеком вещей,
мир второй природы. Развитие мозга и органов чувств происходит под
влиянием этой среды. С детства ребенок приучается оперировать про-
стейшими орудиями и средствами и таким путем усваивает первичные
программы поведения и деятельности. Последующее воспитание и обу-
чение внедряет в его сознание более сложные программы социального
поведения, деятельности и общения.
Подражание поступкам взрослых, детские игры, имитирующие
взрослую деятельность, освоение языка — вся эта многообразная систе-
ма кодов культуры внедряет в психику ребенка программы социальной
жизнедеятельности и по-новому организует его психику. Биологическая
мотивация, превалирующая в активности ребенка на первых месяцах его
жизни, по мере его развития все больше обретает социальную окраску.
С освоением языка уже у детей возникают попытки оценивать
отдельные поступки и действия не только друзей, но и себя самого. Это
первые шаги к самосознанию. Новый этап его формирования возникает
в подростковом и юношеском возрасте. Происходит открытие особен-
ностей своего духовного мира, возникает осмысление и оценка своих
мыслей и чувств. Самосознание является важнейшей характеристикой
человеческого сознания, его отличия от психики животных.
Усваивая сложившиеся в культуре образцы, знания, навыки как раз-
личные фрагменты накопленного социального исторического опыта,
индивид в этом процессе постепенно усваивает смыслы мировоззрен-
ческих универсалий, то, что структурирует социальный опыт и прони-
зывает все его сферы.
Соединяясь с личным опытом (а он накапливается у каждого челове-
ка с детства), мировоззренческие универсалии становятся категориаль-
ной структурой сознания людей.
Как уже отмечалось, лишь отдельные смысловые аспекты этой
структуры фиксируются людьми в актах самосознания. Но в обыденной
жизни осознанное всегда соединяется с неосознанным, усвоенным из
транслируемого в культуре социального опыта в качестве самоочевидно-
го, само собой разумеющегося. Сюда относятся и смысловые архетипы,
о которых писал К. Юнг, определяя особенности национальных и этни-
ческих аспектов культуры. Они влияют на стили мышления, доминиру-
ющие в той или иной культурной традиции.
Учитывая все эти особенности формирования познающего субъекта,
можно вновь обратиться к проблемам чувственного и рационального
в познавательной деятельности людей. Эти проблемы следует рассмат-

ривать во взаимодействии биологических и социокультурных факторов.
При анализе чувственного познания мы сразу же сталкиваемся с тем,
что его результаты во многом определены особенностями органов чувств
и нервной системы человека. Эти особенности сформировались в про-
цессе биологической и социальной эволюции.
Адаптация человека и высших животных к окружающей среде связа-
на со способностью нервной системы моделировать внешнюю среду, по-
лучать и обрабатывать идущие из нее информационные сигналы. Мы
живем в мире макрообъектов и макропроцессов, и для биологического
приспособления важно выделить их устойчивые состояния. Это дости-
гается благодаря тому, что моделирование таких состояний осуществля-
ется в нервной системе посредством электронно-ионных обменов, кото-
рые протекают со скоростями, намного превышающими подавляющее
большинство изменений окружающих нас макрообъектов.
Восприятие таких объектов, их свойств и состояний строится не-
рвной системой так, что целый ряд их реальных изменений не фиксиру-
ется в соответствующих чувственных образах. Допустим, мы имеем зри-
тельное восприятие стола. Мы видим его как предмет с жесткими грани-
цами. Но на уровне микропроцессов таких границ нет. Происходит диф-
фузия молекул древесины и лакокрасочного слоя стола в окружающую
его воздушную среду. Солнечный свет, который отражается от предмета,
выбивает электроны в поверхностном слое его молекул (фотоэффект).
Может происходить обмен между ионами и электронами атомов вне-
шней среды и стола. Но все эти изменения не фиксируются в чувствен-
ном восприятии. Они протекают с такими скоростями и в таких про-
странственно-временных диапазонах, которые не улавливает наша не-
рвная система. Для биологической адаптации к среде эти изменения не
имеют решающего значения. Важно воспроизводство в процессах изме-
нения определенного, относительно устойчивого макрообъекта. Вос-
приятие как образ такого объекта выступает не копией, зеркальным от-
ражением, а определенной схематизацией реальности.
Информация о внешней реальности здесь соотнесена с особенно-
стями приспособительной активности организма и особенностями ис-
торической эволюции, породившей определенное строение органов
чувств и динамику нервной системы.
Схематизирующую природу восприятия и его детерминацию свой-
ствами нервной системы можно проиллюстрировать посредством следу-
ющего мысленного эксперимента. Представим себе человекоподобное
существо, у которого в отличие от нас скорость передачи и обработки
сигналов в нервной системе на несколько порядков меньше. Идея тако-
го мысленного эксперимента была навеяна мне рассказом одного писа-

теля-фантаста1. Сюжет этого рассказа состоял в следующем. В средне-
азиатской пустыне археолог обнаружил древний, засыпаемый песками
город. На центральной площади стояли две многометровые скульптуры
мужчины и женщины. У археолога было ощущение, что это какие-то не-
обычные, не похожие ни на что неподвижные фигуры, сделанные из не-
известного материала. Он отколол кусочек этого материала от стопы од-
ной из фигур. Потом вернулся в Москву, стал исследовать этот образец.
В процессе химических экспериментов материал самоуничтожился.
Следующая экспедиция не смогла найти город со странными скульпту-
рами. Предположили, что он и его скульптуры были засыпаны песком.
Потом была война. Короче, через много лет археолог решил еще раз по-
сетить эти места. Ему удалось отыскать древний разрушенный город. Но
когда он сравнивал скульптуры на площади с их фотографией, которые
он сделал много лет назад, то с ужасом убедился, что скульптуры поме-
няли позы. У женщины появилась гримаса боли, и она склонилась над
поврежденным пальцем стопы. Мужчина принял угрожающую позу
и начал доставать из-за спины какой-то предмет (неизвестное оружие).
И тогда археолог понял, что это вовсе не скульптуры, а живые существа,
антропоподобные пришельцы из неизвестных миров.
У меня после прочтения этого рассказа возник вопрос, а как воспри-
нимали бы мир эти фантастические существа, у которых передача сигна-
ла по нервной ткани идет несколько лет? Что увидело бы такое существо
в окружающем его мире? Наверное, оно воспринимало бы движение
барханов подобно тому, как мы воспринимаем волны на море, и песча-
ная пустыня для него была бы чем-то вроде ряда волн на поверхности
воды. Саженец дерева (прутик с несколькими листьями) и разросшееся
за несколько лет из него дерево с развесистой кроной не различались бы
им и не воспринимались как разные предметы. Скорее в его восприятии
это был бы какой-то один предмет как инвариант серии состояний раз-
вивающегося дерева. Если бы такое существо наблюдало за жизнью ка-
кой-то семьи, то за несколько лет, в которые его нервная система обра-
батывала информацию о внешней среде, у отца семейства мог родиться
и подрасти похожий на него сын. Существо выделило бы устойчивые ге-
нетические признаки этих двух индивидов и могло бы воспринимать их
как один объект — носитель этих признаков.
Объективное содержание, соответствующее структурам внешнего
мира, здесь присутствует. Но его восприятие в форме особого предмета
соответствовало бы тем особенностям приспособления к среде, которые
1 Росоховатский Л. Встреча в пустыне // В мире фантастики и приключений. Л., 1963.

обеспечили бы биологическую адаптацию к ней гипотетического суще-

ства.
В принципе, все, что мы воспринимаем как предметы, есть не что
иное, как инвариант некоторого процесса. Но инвариант объективный,
и в этом смысле образ предмета в восприятии передает информацию об
объективных характеристиках внешнего мира.
Когда живой организм адаптируется к внешней среде, он активно
выделяет в этой среде биологически полезные, биологически вредные
и нейтральные факторы. Высокоразвитые организмы в поведенческих
реакциях стремятся овладеть первыми, избегая вторых и ориентируясь
по нейтральным факторам как сигналам, сопутствующим биологически
важным. Одна и та же природная среда для разных организмов может
быть различной. У каждого из них имеется своя экологическая ниша.
К сказанному о схематизирующей функции чувственных образов
можно добавить следующее. Они определены у человека не только его
биологической активностью, но и зависят от характера его деятельности,
от ее программ, транслируемых в культуре. Наши восприятия возникают
под воздействием предшествующего накопленного социального опыта
и тех или иных ожиданий, на которые настраивает этот опыт. В этом про-
цессе у взрослого человека деятельность формирует набор своеобразных
эталонов распознавания объектов. Восприятие активно конструируется
из предварительной комбинации этих эталонных образов, которые про-
ецируются на объект, а затем конкретизируются и уточняются за счет уже
непосредственного контакта с объектом в процессе деятельности.
Большинство людей видят тени на асфальте от деревьев, домов,
и других предметов как серо-черные. Но художник показывает нам, что
тени многоцветные. У него более многообразные эталоны цветораспо-
знавания предметов. Некоторые мастера, работающие в красильных
производствах, различают в несколько сотен раз больше оттенков одно-
го цвета, чем обычный человек. Профессиональная деятельность фор-
мирует у них более тонкие и дифференцированные восприятия цветов.
Теперь уместно вспомнить о парадоксе классической гносеологии, со-
гласно которому невозможно доказать ни то, что наши чувственные образы
соответствуют вещам, ни то, что вещи объективно существуют, поскольку
нельзя сравнить чувственный образ как идеальное с материальной вещью.
Как отмечал Беркли, идею можно сравнить только с идеей, и нет такого
процесса, в котором идея сопоставлялась бы с вещью. Сколько бы человек
ни созерцал, он не сможет доказать, что идея похожа на вещь, ибо в каждом
опыте он будет иметь дело только с идеями и будет сравнивать один фраг-
мент чувственного опыта с другим фрагментом опять же чувственного опы-
та, одни ощущения с другими ощущениями, но не с вещью.
Так вот, если мы от рассуждений Беркли, которые основаны на том

классическом постулате, что человек отделен от мира и познает мир че-
рез созерцание, перейдем к новому пониманию, согласно которому
человек включен в мир и его основное отношение к миру не созерцание,
а деятельность, тогда парадокс, обозначенный Беркли, преодолевается
и устраняется.
Деятельность — это как раз тот процесс, в котором человек много-
кратно соотносит и сравнивает идею с объективно существующей ве-
щью, сопоставляет образ объекта с самим объектом. Деятельность пред-
лагает постановку цели, она всегда включает целеполагание. Цель — это
идеальный образ будущего результата деятельности, т. е. того конечного
состояния преобразуемого предмета, который выступает продуктом дея-
тельности. Преобразование предмета в продукт не произвольно. Оно
зависит от объективных характеристик предмета, которые определяют
возможности получить из его состояния О1(исходный материал) состоя-
ние О2 (продукт, как опредмеченная цель).
И если цель опредмечивается в продукте, если, повторяя деятельность,
мы каждый раз получаем необходимый и ожидаемый результат, то значит,
наши образы предмета как цели соответствуют самому предмету. А если
мы не достигаем в деятельности опредмечивания образа-цели, его совпа-
дения с результатом деятельности, то значит, предмет не подчиняется
нашим действиям, значит, он обладает своей природой, независимой от
нашей воли и желаний и не учтенной адекватно в наших образах его пере-
ходов из одного состояния в другое (из исходного материала деятельности
в ее продукт). Тогда нам нужно корректировать наши образы предмета.
Человек в своем бытии всегда предстает как деятельностное сущест-
во. Все, что составляет его мир (предметы второй природы, социальные
отношения и институты, культура), все это создано активностью многих
людей и поколений, воспроизводится и развивается благодаря формам
этой активности — деятельности, поведению и общению. С детства и на
протяжении всей остальной жизни каждый человек погружен в многооб-
разие практик, в которых его образы предмета постоянно проверяются
и корректируются через соотнесения образа (цели) с самим предметом.
На эту тему есть обширный материал психологических исследова-
ний. Чрезвычайно показательны, например, эксперименты Стрэттона
и их многочисленные вариации в различных странах1.
Стрэттон первым еще в 1897 году изучил, как происходит корректи-
ровка неадекватных зрительных восприятий при длительном ношении
1 См., например: Krech D., Crutchfield R., Livson N. Elements of psychology. N.Y., 1969.
P. 204–205.
испытуемым очков, которые дают перевернутое изображение предме-

тов. Он носил такие очки в течение восьми дней и описывал возникшие
в этом опыте эффекты. При надевании очков он испытал сильную дезо-
риентировку. Координация между движениями и зрением была резко
нарушенной. Возникли ошибки в определении направления до предме-
тов. Только после ряда проб и ошибок можно было выполнить простей-
шие действия, например, взять ложку или вилку и поднести их ко рту.
Звуки от предметов, раздававшиеся из одного направления, зрение оп-
ределяло как противоположно направленные1. Но затем в результате ак-
тивных действий в предметной среде мозг испытуемого скорректировал
зрительное поле. Испытуемый перестал воспринимать мир переверну-
тым. После снятия очков на некоторое короткое время вновь возникла
раскоординация между движениями и зрительными образами. В этот
короткий период испытуемый без очков видел мир перевернутым. Но
затем этот эффект быстро исчезал.
Подобные опыты были многократно проведены в разных вариантах
многими исследователями, которые уточнили результаты опытов Стрэт-
тона и их интерпретацию2. В целом они подтверждали вывод о форми-
ровании адекватного объекту содержания восприятий благодаря пред-
метным действиям, в ходе которых образ в качестве цели многократно
соотносился с реальными предметами.
Пространство человеческих целей постоянно корректируется осо-
бенностями предметов, с которыми осуществляются человеческие дей-
ствия. Оно определено также полученными в предшествующем разви-
тии общества средствами деятельности и накопленными знаниями
о предметном мире.
Но есть еще один, чрезвычайно важный фактор, определяющий
пространство целей, а значит, и формируемых в этом пространстве пред-
метных образов. Это фундаментальные ценности, которые представле-
ны смыслами мировоззренческих универсалий культуры, созданной из
их сцепления и взаимодействия картиной человеческого жизненного
мира (пониманием природы, общества и человеческого духа). Именно
эта картина очерчивает рамки возможных на каждом историческом эта-
пе форм и видов деятельности. Такого рода рамки допускают многообра-
зие целей деятельности и их вариабельность, но это многообразие не
бесконечно. Оно адаптировано к реально существующему социуму, к его
особенностям, возникающим на каждом исторически определенном
этапе его развития.
1 Хрестоматия по ощущению и восприятию. М., 1975. С. 349–350.

2 См.: Восприятие и деятельность / Под ред. А.Н. Леонтьева. М., 1976. С. 209–267.
В этом подходе действующий и познающий мир субъект предстает

как детерминированный глубинными основаниями культуры. И чув-
ственный опыт каждого индивида также определен в своем объективном
содержании этими основаниями. В его формировании очень важную
роль играют мировоззренческие универсалии культуры. Они выражают
наши установки, определяющие чувственное восприятие предметов
и явлений мира.
Достаточно ярким примером в этом плане могут служить рассмот-
ренные выше различия в видении и изображении фигур и предметов
в живописи эпохи Средневековья и эпохи Возрождения.
Обратная (неевклидова) перспектива средневековых икон и фресок
и прямая (евклидова) перспектива в картинах великих художников Ре-
нессанса акцентирует различные реальные аспекты поля зрительного
восприятия — ближнего плана (обратная перспектива) и дальнего плана
(прямая перспектива). Сам же этот акцент был определен доминирую-
щими в культуре и чаще всего неосознаваемыми смыслами мировоз-
зренческих универсалий «человек», «природа», «пространство». Именно
различие в этих смыслах, включенных в картину жизненного мира раз-
ных исторических эпох, определяло, что и как видел, переживал и запе-
чатлял в своих произведениях художник эпохи Ренессанса и мастер-
иконописец Средневековой эпохи1.
Чувственный опыт человека всегда погружен в контекст деятельно-
сти и культуры. Он не является «чистым опытом» — продуктом «чистого
созерцания». Сознание человека — это не «чистая доска» (Tabula rasa),
на которой внешние предметы запечатлевают свои знаки. Чувственное
познание всегда взаимодействует с элементами рационального знания.
И Кант был прав, когда подчеркивал роль категориальных структур про-
странства и времени в формировании чувственных образов.
Сегодня можно сделать следующий шаг. Можно зафиксировать ста-
тус этих категориальных форм как мировоззренческих универсалий
культуры. В этом статусе они предстают как своеобразный итог пред-
шествующей социальной истории. Они аккумулируют многообразие
практик, обеспечивающих жизнедеятельность людей, выявляющих
в предметном мире те его состояния, которые важны для воспроизвод-
ства и развития общества и человека.
Категориальные формы культуры не препятствие на пути адекватно-
го познания явлений окружающего нас мира, а наоборот, условие такого
познания в формах нашего чувственного опыта.
1 Подробнее см. главу 1, параграф «Мировоззренческие универсалии как основание
культуры».
Историческое развитие универсалий культуры расширяет границы

опыта. Все то, что в истории цивилизации усиливало возможности на-
ших органов чувств и мозга (оптические микроскопы и телескопы, ра-
дарные установки, электронные микроскопы, радиотелескопы, ком-
пьютеры и т. д.), открывало новые горизонты чувственного познания.
И если до нашего времени человек не мог непосредственно наблюдать
молекулы и их взаимодействия, то электронные микроскопы создают
эту возможность. Новые практики со временем порождают изменения
смыслов мировоззренческих универсалий, а значит, и обогащают кате-
гориальную структуру человеческого сознания. Чувственный опыт фор-
мируется и накапливается в контексте всех этих процессов развития
культуры и социальной жизни.
С этих позиций мы можем подойти и к решению второй проблемы,
поставленной классической эпистемологией — проблемы перехода от
чувственного к рациональному. Напомню, что парадокс, который был
здесь зафиксирован, состоял в следующем.
Понятие есть общий и существенный признак класса предметов.
И если исходить из того, что в данных чувственного опыта можно найти
эти общие повторяющиеся признаки, а затем среди них выделить суще-
ственные признаки предметов, объединенных в класс, то тогда заранее
нужно иметь способ рубрификации мира на классы. Откуда берется этот
способ? Он задается категориальной структурой сознания. А это значит,
что категории как предельно общие понятия должны быть даны заранее,
как условия формирования других понятий.
Здесь возникает новая проблема: какова природа категориальных
структур сознания? Представления об универсалиях культуры открыва-
ют новые возможности решения этой проблемы. Кант и Гегель сводили
категориальную структуру сознания к философским и логическим по-
нятиям. Но это недостаточно для понимания ее природы.
Она не сводится ни к философским категориям, ни к структурам,
выявляемым логикой, хотя в ее развитии философия и логика играют
активную роль. Но не только философия, а все сферы культуры — наука,
искусство, религия, политическое, правовое и нравственное сознание,
обыденный язык и обыденное познание — вносят свой вклад в развитие
мировоззренческих универсалий, а следовательно, в формирование ка-
тегориальной структуры сознания.
Исторически сложившиеся универсалии культуры задают способ
рубрификации мира на классы, и когда мы познаем мир, образуя поня-
тия, мышление использует сложившиеся в культуре смыслы ее мировоз-
зренческих универсалий. Изменение этих универсалий есть изменение
генома социальной жизни. Когда осуществляется переход к новому типу
этой жизни, тогда могут возникать новые стили мышления, новые спо-
собы рубрификации мира на классы. Но пока универсалии устойчивы,
они определяют характер культурной традиции и очерчивают горизонты
познания мира человеком.
Даже тогда, когда речь идет о таких видах познания, как философия
и наука, где приходится постоянно ставить и решать проблемы, выходя-
щие за рамки ранее сложившихся смыслов универсалий культуры, иссле-
дователь детерминирован своей культурной традицией. Он не может
изобрести такое, что полностью отвергает все без исключения устоявши-
еся смыслы мировоззренческих универсалий, что не сохраняет никаких
элементов традиции. Это означало бы, что отбрасываются общечелове-
ческие смыслы, заложенные в универсалиях культуры предшествующей
историей. Инновации, полностью и целиком отвергающие традицию,
никогда не включаются в поток культурной трансляции. Новое вырастает
из старого и, возникнув, обозначает то, что его отличает от традиции
и что сохраняется из традиции как преемственное. Все эти представления
о роли мировоззренческих универсалий культуры в познавательном про-
цессе должна учитывать современная теория познания. Она взаимодей-
ствует со всеми достижениями комплекса наук о культуре.
В этом взаимодействии выясняется, что общие закономерности че-
ловеческого познания особым образом конкретизируются в каждой из
исторически возникших форм познавательной деятельности человека.
Для понимания взаимосвязи этих форм на различных этапах развития
общества и культуры важно выяснить особенности каждой из них, их
функции в социальной жизни и специфику их социокультурной детер-
минации. Обсуждение этих проблем выступает необходимым условием
для последующего анализа процессов изменения ценностного базиса
современной цивилизации.
Глава 4 .
Социокультурное измерение науки1
Не будет большим преувеличением сказать, что подавляющее боль-

шинство цивилизационных изменений двух последних столетий обяза-
но науке. Технологический прогресс ХХ в., приведший в развитых стра-
нах Запада и Востока к новому качеству жизни, основан на применении
научных знаний. Наука не только революционизирует сферу производ-
ства, но и оказывает влияние на многие другие сферы человеческой
деятельности, начиная регулировать их, перестраивая их средства и ме-
тоды.
Наука оказывает огромное влияние на формирование личности. Че-
рез систему образования, которое ориентировано, прежде всего, на
усвоение научных знаний, она создает особый тип человеческого созна-
ния. Мировоззренческие образы природы, общества, человеческой
деятельности, мышления и т. п. во многом складываются под влиянием
представлений научной картины мира, с которыми мы знакомимся
в процессе обучения математике, естественным и социально-гумани-
тарным наукам. Но этим не исчерпывается воздействие науки на созна-
ние людей. Образцы научного рассуждения активно влияют на логику
нашего мышления, утверждая особый тип аргументации и обоснования
знаний. Это обстоятельство было выявлено психологами и культуроло-
гами при сравнительном анализе сознания людей, воспитанных в раз-
ных культурных традициях.
Так, в 30-e гг. ХХ в. в исследованиях известного психолога А.Р. Лу-
рия, которые проводились в рамках научной экспедиции в Среднюю
Азию, было установлено, что большинство представителей традициона-
листских групп, не знакомых с наукой, испытывали большие затрудне-
ния при решении задач, требующих формального рассуждения по схеме
силлогизма. Например, спрашивалось: «Берлин — город Германии,
в Германии нет верблюдов, есть ли в Берлине верблюды?» Согласно пра-
вилам логики, правильный ответ должен быть отрицательным («нет»).
Но большинство испытуемых — жителей кишлаков отвечали — «навер-
ное, есть». Обосновывали они свой ответ тем, что если Берлин большой
город, то в него мог прийти туркмен или таджик с верблюдом. В их со-
1 Основой является глава 1 книги: Степин В.С. Теоретическое знание. М., 2000, а так-
же параграф «Наука и псевдонаука» // Степин В.С. История и философия науки. М., 2011.
131 Глава 4. Социокультурное измерение науки
знании доминировала логика ситуативного практического рассуждения,

которое предполагает постоянный контроль со стороны обыденного
опыта и не выходит за рамки этого опыта. Показательно, что молодые
люди в тех же кишлаках, которые прошли курс школьного обучения эле-
ментарной математике и началам естественных наук, относительно лег-
ко решали подобные задачи.
Позднее, по методике А. Р. Лурия американские психологи М. Коул
и С. Скрибнер провели исследования традиционалистских групп в Ли-
берии и получили подобные результаты1. Мы чаще всего даже не пред-
ставляем, что и опосредованно, через предметный мир, овеществляю-
щий научные знания, и непосредственно, через усвоение этих знаний,
наука особым способом развивает наше мышление.
По мере своего развития научное знание дифференцируется. Фор-
мируются новые дисциплины, которые оказывают воздействие на ранее
сложившиеся науки, возникают интегративные связи между науками
и междисциплинарные исследования.
В процессе развития науки не только происходит накопление нового
знания, но и перестраиваются ранее сложившиеся представления о мире.
В этом процессе изменяются все компоненты научной деятельности:
изучаемые ею объекты, средства и методы исследования, особенности
научных коммуникаций, формы разделения и кооперации научного тру-
да и т. п.
Даже беглое сравнение современной науки и науки предшествую-
щих эпох обнаруживает разительные перемены. Ученый классической
эпохи (от XVII до начала XX в.), допустим, Ньютон или Максвелл, вряд
ли бы принял идеи и методы квантовомеханического описания, по-
скольку он считал недопустимым включать в теоретическое описание
и объяснение ссылки на наблюдателя и средства наблюдения. Такие
ссылки воспринимались бы в классическую эпоху как отказ от идеала
объективности. Но Бор и Гейзенберг — одни из творцов квантовой меха-
ники, — напротив, доказывали, что именно такой способ теоретическо-
го описания микромира гарантирует объективность знания о новой ре-
альности. Иная эпоха — иные идеалы научности.
В наше время изменился и сам характер научной деятельности по
сравнению с исследованиями классической эпохи. На место науки не-
больших сообществ ученых пришла современная «большая наука» с ее
почти производственным применением сложных и дорогостоящих при-
борных комплексов (типа крупных телескопов, современных систем
разделения химических элементов, ускорителей элементарных частиц),
1 Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М., 1977.

с резким увеличением количества людей, занятых в научной деятельно-

сти и обслуживающих ее; с крупными объединениями специалистов
разного профиля, с целенаправленным государственным финансирова-
нием научных программ и т. п.
Меняются от эпохи к эпохе и функции науки в жизни общества, ее
место в культуре и ее взаимодействие с другими областями культурного
творчества. Уже в XVII в. возникающее естествознание заявило свои
претензии на формирование в культуре доминирующих мировоззрен-
ческих образов. Обретая мировоззренческие функции, наука стала все
активнее воздействовать на другие сферы социальной жизни, в том чис-
ле и на обыденное сознание людей. Ценность образования, основанного
на усвоении научных знаний, стало восприниматься как нечто само со-
бой разумеющееся.
Во второй половине XIX столетия наука получает все расширяющее-
ся применение в технике и технологии. Сохраняя свою культурно-миро-
воззренческую функцию, она обретает новую социальную функцию —
становится производительной силой общества.
Прошлый век может быть охарактеризован как все расширяющееся
использование науки в самых различных областях социальной жизни.
Наука начинает все активнее применяться в различных сферах управле-
ния социальными процессами, выступая основой квалифицированных
экспертных оценок и принятия управленческих решений. Соединяясь
с властью, она реально начинает воздействовать на выбор тех или иных
путей социального развития. Эту новую функцию науки иногда характе-
ризуют как превращение ее в социальную силу. При этом усиливаются
мировоззренческие функции науки и ее роль как непосредственной про-
изводительной силы.
Но если меняются сами стратегии научной деятельности и ее функ-
ции в жизни общества, то возникают новые вопросы. Будет ли и дальше
меняться облик науки и ее функции в жизни общества? Какие измене-
ния можно ожидать в системе самой научной деятельности и в ее взаи-
модействии с другими сферами культуры на очередном цивилизацион-
ном переломе?
Очевидно, первым шагом на пути решения этих проблем должен
стать анализ специфики науки, выявление тех инвариантных признаков,
которые устойчиво сохраняются при исторической смене типов научной
рациональности.
В каждую конкретную историческую эпоху эти признаки могут со-
единяться с особенными, свойственными именно данной эпохе, харак-
теристиками научного познания. Но если исчезнут инвариантные при-
знаки науки, отличающие ее от других форм познания (искусства, обы-
денного познания, философии, религиозного постижения мира), то это

будет означать исчезновение науки.
Специфика научного познания

Главные отличительные признаки науки
Интуитивно кажется ясным, чем отличается наука от других форм
познавательной деятельности человека. Однако четкая экспликация
специфических черт науки в форме признаков и определений оказыва-
ется довольно сложной задачей. Об этом свидетельствуют многообразие
дефиниций науки, непрекращающиеся дискуссии по проблеме демарка-
ции между ней и другими формами познания.
Научное познание, как и все формы духовного производства, в ко-
нечном счете необходимо для того, чтобы регулировать человеческую
деятельность. Различные виды познания, будучи феноменами культуры,
по-разному выполняют эту роль, и анализ этого различия является необ-
ходимым условием для выявления особенностей научного познания.
Чтобы выявить эти особенности, обратимся еще раз к схеме струк-
турных характеристик элементарного акта деятельности.
ценности, цели,
знания, навыки
Действия
(операции)
Средства
деятельности
Продукт (результат
как опредмеченная цель)
Предмет
(исходный
материал)
Рис. 6
Правая часть этой схемы изображает предметную структуру деятель-

ности — взаимодействие средств с предметом деятельности и превраще-
ние его в продукт благодаря осуществлению определенных операций.
Левая часть представляет субъектную структуру, которая включает субъ-
екта деятельности (с его целями, ценностями, знаниями операций и на-
выками), осуществляющего целесообразные действия и использующего
для этой цели определенные средства деятельности. Средства и дей-
ствия могут быть отнесены и к объектной, и к субъектной структурам,
поскольку их можно рассмотреть двояким образом. С одной стороны,
средства могут быть представлены в качестве искусственных органов че-
ловеческой деятельности. С другой — они могут рассматриваться в ка-

честве естественных объектов, которые взаимодействуют с другими объ-
ектами. Аналогичным образом операции могут представать в разных
рассмотрениях и как действия человека, и как естественные взаимо-
действия объектов.
Поскольку деятельность универсальна, в функции ее предметов
могут выступать не только фрагменты природы, преобразуемые в прак-
тике, но и люди, «свойства» которых меняются при их включении
в различные социальные подсистемы, а также сами эти подсистемы,
взаимодействующие в рамках общества как целостного организма.
Тогда в первом случае мы имеем дело с «предметной структурой» изме-
нения человеком природы, а во втором — с «предметной структурой»
практики, направленной на изменение социальных объектов. Человек
с этой точки зрения может выступать и как субъект деятельности, и как
объект, на который направлены практические действия.
На ранних стадиях развития общества субъектная и предметная сто-
роны практической деятельности не расчленяются в познании, а берут-
ся как единое целое. Познание отображает способы практического из-
менения объектов, включая в характеристику последних цели, способ-
ности и действия человека. Такое представление об объектах деятель-
ности переносится на всю природу, которая рассматривается сквозь
призму осуществляемой практики.
Известно, например, что в мифах древних народов силы природы
всегда уподобляются человеческим силам, а ее процессы — человече-
ским действиям. Первобытное мышление при объяснении явлений
внешнего мира неизменно прибегает к их сравнению с человеческими
поступками и мотивами1. Лишь в процессе длительной эволюции обще-
ства познание начинает исключать антропоморфные факторы из харак-
теристики предметных отношений. Важную роль в этом процессе сыгра-
ло историческое развитие практики и прежде всего совершенствование
средств и орудий труда.
По мере усложнения орудий те операции, которые ранее непосред-
ственно производились человеком, начинали «овеществляться», высту-
пая как последовательное воздействие одного орудия на другое и лишь
затем на преобразуемый объект. Тем самым свойства и состояния объ-
ектов, возникающие благодаря указанным операциям, переставали ка-
заться вызванными непосредственными усилиями человека, а все боль-
1 Подтверждением тому служит огромный этнографический материал. Бушмены, на-
пример, объясняют возникновение огня вследствие трения таким образом: «Если дерево
долго тереть, оно потеет, дымится и сердится — вспыхивает». Подробнее см.: Шахно-
вич М.И. Первобытная мифология и философия. Л., 1961. С. 31–35.
ше выступали в качестве результата взаимодействия самих природных

предметов. Так, если на ранних стадиях цивилизации перемещение
грузов требовало мускульных усилий, то с изобретением рычага и бло-
ка, а затем простейших машин можно было заменить эти усилия меха-
ническими. Например, с помощью системы блоков можно было урав-
новесить большой груз, а прибавив к нему незначительный вес другим
грузом, поднять большой груз на нужную высоту. Здесь для подъема
тяжелого тела не нужно усилий человека: один груз самостоятельно пе-
ремещает другой.
Подобная передача человеческих функций механизмам приводит
к новому представлению о силах природы. Раньше силы понимались
только по аналогии с физическими усилиями человека, а теперь начина-
ют рассматриваться как механические силы. Приведенный пример мо-
жет служить аналогом того процесса «объективизации» предметных от-
ношений практики, который, по-видимому, начался уже в эпоху первых
городских цивилизаций древности. В этот период познание начинает
постепенно отделять предметную сторону практики от субъективных
факторов и рассматривать данную сторону как особую, самостоятель-
ную реальность. Такое рассмотрение практики является одним из необ-
ходимых условий для возникновения научного исследования.
Наука ставит своей конечной целью предвидеть процесс преобразо-
вания предметов практической деятельности (объект в исходном состо-
янии) в соответствующие продукты (объект в конечном состоянии). Это
преобразование всегда определено сущностными связями, законами из-
менения и развития объектов, и сама деятельность может быть успеш-
ной только тогда, когда она согласуется с этими законами. Поэтому ос-
новная задача науки — выявить законы, в соответствии с которыми из-
меняются и развиваются объекты.
Применительно к процессам преобразования природы эту функцию
выполняют естественные и технические науки. Процессы изменения
социальных объектов исследуются общественными науками. Поскольку
в деятельности могут преобразовываться самые различные объекты —
предметы природы, человек (и состояния его сознания), подсистемы об-
щества, знаковые объекты, функционирующие в качестве феноменов
культуры и т. д., — постольку все они могут стать предметами научного
исследования.
Ориентация науки на изучение объектов, которые могут быть вклю-
чены в деятельность (либо актуально, либо потенциально как возмож-
ные объекты ее будущего преобразования), и их исследование как под-
чиняющихся объективным законам функционирования и развития со-
ставляет первую главную особенность научного познания.
Эта особенность отличает его от других форм познавательной

деятельности человека. Так, например, в процессе художественного ос-
воения действительности объекты, включенные в человеческую
деятельность, не отделяются от субъективных факторов, а берутся
в своеобразной «склейке» с ними. Любое отражение предметов объек-
тивного мира в искусстве одновременно выражает ценностное отноше-
ние человека к предмету. Художественный образ — это такое отражение
объекта, которое содержит отпечаток человеческой личности, ее цен-
ностных ориентаций, которые вплавляются в характеристики отражае-
мой реальности. Исключить это взаимопроникновение — значит разру-
шить художественный образ. В науке же особенности жизнедеятельно-
сти личности, создающей знания, ее оценочные суждения не входят
непосредственно в состав порождаемого знания (законы Ньютона не
позволяют судить о том, что любил и что ненавидел Ньютон, тогда как,
например, в портретах кисти Рембрандта запечатлена личность самого
Рембрандта, его мироощущение и его личностное отношение к изобра-
жаемым социальным явлениям; как уже отмечалось выше, портрет, на-
писанный великим художником, всегда выступает и как автопортрет).
Наука ориентирована на предметное и объективное исследование
действительности. Сказанное, конечно, не означает, что личностные
моменты и ценностные ориентации ученого не играют роли в научном
творчестве и не влияют на его результаты.
Процесс научного познания обусловлен не только особенностями
изучаемого объекта, но и многочисленными факторами социокультур-
ного характера.
Рассматривая науку в ее историческом развитии, можно обнаружить,
что по мере изменения типа культуры меняются стандарты изложения
научного знания, способы видения реальности в науке, стили мышле-
ния, которые формируются в контексте культуры и испытывают воз-
действие самых различных ее феноменов. Это воздействие может быть
представлено как включение различных социокультурных факторов
в процесс генерации собственно научного знания. Однако констатация
связей объективного и субъективного в любом познавательном процессе
и необходимость комплексного исследования науки в ее взаимодей-
ствии с другими формами духовной деятельности человека не снимают
вопроса о различии между наукой и этими формами (обыденным позна-
нием, художественным мышлением и т. п.). Первой и необходимой ха-
рактеристикой такого различия является признак объективности и пред-
метности научного познания.
Наука в человеческой деятельности выделяет только ее предметную
структуру и все рассматривает сквозь призму этой структуры. Как царь
Мидас из известной древней легенды — к чему бы он ни прикасался, все

обращалось в золото, — так и наука, к чему бы она ни прикоснулась —
все для нее предмет, который живет, функционирует и развивается по
объективным законам.
Здесь сразу же возникает вопрос: ну, а как тогда быть с субъектом дея-
тельности, с его целями, ценностями, состояниями его сознания? Все это
принадлежит к компонентам субъектной структуры деятельности, но
ведь наука способна исследовать и эти компоненты, потому что для нее
нет запретов на исследование каких-либо реально существующих фено-
менов. Ответ на эти вопросы довольно простой: да, наука может исследо-
вать любые феномены жизни человека и его сознания, она может иссле-
довать и деятельность, и человеческую психику, и культуру, но только под
одним углом зрения — как особые предметы, которые подчиняются объ-
ективным законам. Субъектную структуру деятельности наука тоже изу-
чает, но как особый объект. А там, где наука не может сконструировать
предмет и представить его «естественную жизнь», определяемую его сущ-
ностными связями, там и кончаются ее притязания. Таким образом, на-
ука может изучать все в человеческом мире, но в особом ракурсе и с осо-
бой точки зрения. Этот особый ракурс предметности выражает одновре-
менно и безграничность, и ограниченность науки, поскольку человек как
самодеятельное, сознательное существо обладает свободой воли, и он не
только объект, он еще и субъект деятельности. И в этом его субъектном
бытии не все состояния могут быть исчерпаны научным знанием, даже
если предположить, что такое всеобъемлющее научное знание о челове-
ке, его жизнедеятельности может быть получено.
В этом утверждении о границах науки нет никакого антисциентизма.
Просто это констатация бесспорного факта, что наука не может заме-
нить собой всех форм познания мира, всей культуры. И все, что усколь-
зает из ее поля зрения, компенсируют другие формы духовного пости-
жения мира — искусство, религия, нравственность, философия.
Изучая объекты, преобразуемые в деятельности, наука не ограничи-
вается познанием только тех предметных связей, которые могут быть
освоены в рамках наличных, исторически сложившихся на данном этапе
развития общества типов деятельности. Цель науки заключается в том,
чтобы предвидеть возможные будущие изменения объектов, в том числе
и те, которые соответствовали бы будущим типам и формам практиче-
ского изменения мира.
Как выражение этих целей в науке складываются не только исследо-
вания, обслуживающие сегодняшнюю практику, но и слои исследова-
ний, результаты которых могут найти применение только в практике
будущего. Движение познания в этих слоях обусловлено уже не столько
непосредственными запросами сегодняшней практики, сколько позна-

вательными интересами, через которые проявляются потребности об-
щества в прогнозировании будущих способов и форм практического
освоения мира. Например, постановка внутринаучных проблем и их ре-
шение в рамках фундаментальных теоретических исследований физики
привели к открытию законов электромагнитного поля и предсказанию
электромагнитных волн, к открытию законов деления атомных ядер,
квантовых законов излучения атомов при переходе электронов с одного
энергетического уровня на другой и т. п. Все эти теоретические откры-
тия заложили основу для будущих способов массового практического
освоения природы в производстве. Через несколько десятилетий они
стали базой для прикладных инженерно-технических исследований
и разработок, внедрение которых в производство, в свою очередь, рево-
люционизировало технику и технологию — появились радиоэлектрон-
ная аппаратура, атомные электростанции, лазерные установки и т. д.
Крупные ученые, создатели новых, оригинальных направлений и от-
крытий, всегда обращали внимание на эту способность теорий потенци-
ально содержать в себе целые созвездия будущих новых технологий
и неожиданных практических приложений.
К.А. Тимирязев по этому поводу писал: «Несмотря на отсутствие
в современной науке узкоутилитарного направления, именно в своем,
независимом от указки житейских мудрецов и моралистов, свободном
развитии она явилась, более чем когда, источником практических, жи-
тейских применений. То поразительное развитие техники, которым
ослеплены поверхностные наблюдатели, готовые признать его за самую
выдающуюся черту XIX века, является только результатом не для всех
видимого, небывалого в истории развития именно науки, свободной от
всякого утилитарного гнета. Разительным доказательством тому служит
развитие химии: была она и алхимией, и ятрохимией, на послугах и у
горного дела, и у аптеки, и только в XIX веке, «веке науки», став просто
химией, т. е. чистой наукой, явилась она источником неисчислимых
приложений и в медицине, и в технике, и в горном деле, пролила свет
и на стоящие в научной иерархии выше ее физику и даже астрономию,
и на более молодые отрасли знания, как, например, физиологию, можно
сказать, сложившуюся только в течение этого века»1.
Сходные мысли высказывал один из создателей квантовой механики
французский физик Луи де Бройль. «Великие открытия, — писал он, —
даже сделанные исследователями, которые не имели в виду никакого
практического применения и занимались исключительно теоретиче-
1 Тимирязев К.А. Сочинения. М., 1939. Т. VIII. C. 17.

ским решением проблем, быстро находили затем себе применение в тех-

нической области. Конечно, Планк, когда он впервые написал формулу,
носящую теперь его имя, совсем не думал об осветительной технике. Но
он не сомневался, что затраченные им огромные усилия мысли позволят
нам понять и предвидеть большое количество явлений, которые быстро
и во все возрастающем количестве будут использованы осветительной
техникой. Нечто аналогичное произошло и со мной. Я был крайне удив-
лен, когда увидел, что разработанные мной представления очень быстро
находят конкретные приложения в технике дифракции электронов
и электронной микроскопии»1.
Нацеленность науки на изучение не только объектов, преобразуемых
в сегодняшней практике, но и тех объектов, которые могут стать предме-
том массового практического освоения в будущем, является второй от-
личительной чертой научного познания. Эта черта позволяет разграни-
чить научное и обыденное, стихийно-эмпирическое познание и вывести
ряд конкретных определений, характеризующих природу науки. Она
позволяет понять, почему теоретическое исследование выступает опре-
деляющей характеристикой развитой науки.
Научное и обыденное познание
Стремление изучать объекты реального мира и на этой основе пред-
видеть результаты его практического преобразования свойственно не
только науке, но и обыденному познанию, которое вплетено в практику
и развивается на ее основе. По мере того как развитие практики опред-
мечивает в орудиях функции человека и создает условия для элимина-
ции субъективных и антропоморфных наслоений при изучении внеш-
них объектов, в обыденном познании появляются некоторые виды зна-
ний о реальности, в общем-то сходные с теми, которые характеризуют
науку.
Зародышевые формы научного познания возникли в недрах и на ос-
нове этих видов обыденного познания, а затем отпочковались от него
(наука эпохи первых городских цивилизаций древности). С развитием
науки и превращением ее в одну из важнейших ценностей цивилизации
ее способ мышления начинает оказывать все более активное воздей-
ствие на обыденное сознание. Это воздействие развивает содержащиеся
в обыденном, стихийно-эмприческом познании элементы объективно-
предметного отражения мира.
Способность стихийно-эмпирического познания порождать пред-
метное и объективное знание о мире ставит вопрос о различии между
1 Бройль Л. де. По тропам науки. М., 1962. С. 223.

ним и научным исследованием. Признаки, отличающие науку от обы-

денного познания, удобно классифицировать сообразно той категори-
альной схеме, в которой характеризуется структура деятельности (про-
слеживая различие науки и обыденного познания по предмету, сред-
ствам, продукту, методам и субъекту деятельности).
Тот факт, что наука обеспечивает сверхдальнее прогнозирование
практики, выходя за рамки существующих стереотипов производства
и обыденного опыта, означает, что она имеет дело с особым набором
объектов реальности, не сводимых к объектам обыденного опыта. Если
обыденное познание отражает только те объекты, которые в принципе
могут быть преобразованы в наличных исторически сложившихся спо-
собах и видах практического действия, то наука способна изучать и та-
кие фрагменты реальности, которые могут стать предметом освоения
только в практике далекого будущего. Она постоянно выходит за рамки
предметных структур наличных видов и способов практического освое-
ния мира и открывает человечеству новые предметные миры его воз-
можной будущей деятельности.
Эти особенности объектов науки делают недостаточными для их ос-
воения те средства, которые применяются в обыденном познании. Хотя
наука и пользуется естественным языком, она не может только на его ос-
нове описывать и изучать свои объекты. Во-первых, обыденный язык
приспособлен для описания и предвидения объектов, вплетенных в на-
личную практику человека (наука же выходит за ее рамки); во-вторых,
понятия обыденного языка нечетки и многозначны, их точный смысл
чаще всего обнаруживается лишь в контексте языкового общения, кон-
тролируемого повседневным опытом. Наука же не может положиться на
такой контроль, поскольку она преимущественно имеет дело с объекта-
ми, не освоенными в обыденной практической деятельности. Чтобы
описать изучаемые явления, она стремится как можно более четко фик-
сировать свои понятия и определения.
Выработка наукой специального языка, пригодного для описания
ею объектов, необычных с точки зрения здравого смысла, является не-
обходимым условием научного исследования. Язык науки постоянно
развивается по мере ее проникновения во все новые области объектив-
ного мира. Причем он оказывает обратное воздействие на повседнев-
ный, естественный язык. Например, термины «электричество», «холо-
дильник» когда-то были специфическими научными понятиями, а затем
вошли в повседневный язык.
Наряду с искусственным, специализированным языком научное ис-
следование нуждается в особой системе средств практической деятель-
ности, которые, воздействуя на изучаемый объект, позволяют выявить
возможные его состояния в условиях, контролируемых субъектом.

Средства, применяемые в производстве и в быту, как правило, непригод-
ны для этой цели, поскольку объекты, изучаемые наукой, и объекты,
преобразуемые в производстве и повседневной практике, чаще всего от-
личаются по своему характеру. Отсюда необходимость специальной на-
учной аппаратуры (измерительных инструментов, приборных устано-
вок), которые позволяют науке экспериментально изучать новые типы
объектов.
Научная аппаратура и язык науки выступают как выражение уже до-
бытых знаний. Но подобно тому, как в практике ее продукты превраща-
ются в средства новых видов практической деятельности, так и в науч-
ном исследовании его продукты — научные знания, выраженные в язы-
ке или овеществленные в приборах, становятся средством дальнейшего
исследования.
Таким образом, из особенностей предмета науки мы получили в ка-
честве своеобразного следствия отличия в средствах научного и обыден-
ного познания.
Спецификой объектов научного исследования можно объяснить да-
лее и основные отличия научных знаний как продукта научной деятель-
ности от знаний, получаемых в сфере обыденного, стихийно-эмпири-
ческого познания. Последние чаще всего не систематизированы; это
скорее конгломерат сведений, предписаний, рецептур деятельности
и поведения, накопленных на протяжении исторического развития обы-
денного опыта. Их достоверность устанавливается благодаря непосред-
ственному применению в наличных ситуациях производственной и пов-
седневной практики. Что же касается научных знаний, то их достовер-
ность уже не может быть обоснована только таким способом, поскольку
в науке преимущественно исследуются объекты, еще не освоенные
в производстве. Поэтому нужны специфические способы обоснования
истинности знания. Ими являются экспериментальный контроль за по-
лучаемым знанием и выводимость одних знаний из других, истинность
которых уже доказана. В свою очередь, процедуры выводимости обеспе-
чивают перенос истинности с одних фрагментов знания на другие, бла-
годаря чему они становятся связанными между собой, организованны-
ми в систему.
Таким образом, мы получаем характеристики системности и обос-
нованности научного знания, отличающие его от продуктов обыденной
познавательной деятельности людей.
Из главной характеристики научного исследования можно вывести
также и такой отличительный признак науки при ее сравнении с обы-
денным познанием, как особенность метода познавательной деятель-
ности. Объекты, на которые направлено обыденное познание, форми-

руются в повседневной практике. Приемы, посредством которых каж-
дый такой объект выделяется и фиксируется в качестве предмета по-
знания, вплетены в обыденный опыт. Совокупность таких приемов,
как правило, не осознается субъектом в качестве метода познания.
Иначе обстоит дело в научном исследовании. Здесь уже само обнару-
жение объекта, свойства которого подлежат дальнейшему изучению,
составляет весьма трудоемкую задачу. Например, чтобы обнаружить
короткоживущие частицы — резонансы, физики осуществляют экспе-
рименты по рассеиванию пучков частиц и затем применяют сложные
расчеты. Обычные частицы оставляют следы-треки в фотоэмульсиях
или в камере Вильсона, резонансы же таких треков не оставляют. Они
живут очень короткое время (10−22 сек) и за этот промежуток времени
проходят расстояние, меньшее размеров атома. В силу этого резонанс
не может вызвать ионизации молекул фотоэмульсии (или газа в камере
Вильсона) и оставить наблюдаемый след. Однако, когда резонанс рас-
падается, возникающие при этом частицы способны оставлять следы
указанного типа. На фотографии они выглядят как набор лучей-черто-
чек, исходящих из одного центра. По характеру этих лучей, применяя
математические расчеты, физик определяет наличие резонанса. Таким
образом, для того чтобы иметь дело с одним и тем же видом резонан-
сов, исследователю необходимо знать условия, в которых появляется
соответствующий объект. Он обязан четко определить метод, с помо-
щью которого в эксперименте может быть обнаружена частица. Вне
метода он вообще не выделит изучаемого объекта из многочисленных
связей и отношений предметов природы. Чтобы зафиксировать объект,
ученый должен знать методы такой фиксации. Поэтому в науке изуче-
ние объектов, выявление их свойств и связей всегда сопровождается
осознанием метода, посредством которого исследуется объект. Объек-
ты всегда даны человеку в системе определенных приемов и методов
его деятельности. Но эти приемы в науке уже не очевидны, не являют-
ся многократно повторяемыми в повседневной практике приемами.
И чем дальше наука отходит от привычных вещей повседневного опы-
та, углубляясь в исследование «необычных» объектов, тем яснее и от-
четливее проявляется необходимость в создании и разработке особых
методов, в системе которых наука может изучать объекты. Наряду со
знаниями об объектах наука формирует знания о методах. Потребность
в развертывании и систематизации знаний второго типа приводит на
высших стадиях развития науки к формированию методологии как
особой отрасли научного исследования, призванной целенаправлять
научный поиск.
Наконец, стремление науки к исследованию объектов относительно

независимо от их освоения в наличных формах производства и обыден-
ного опыта предполагает специфические характеристики субъекта науч-
ной деятельности. Занятия наукой требуют особой подготовки познаю-
щего субъекта, в ходе которой он осваивает исторически сложившиеся
средства научного исследования, обучается приемам и методам опери-
рования с этими средствами. Для обыденного познания такой подготов-
ки не нужно, вернее, она осуществляется автоматически, в процессе со-
циализации индивида, когда у него формируется и развивается мышле-
ние в процессе общения с культурой и включения индивида в различные
сферы деятельности. Занятия наукой предполагают наряду с овладением
средствами и методами также и усвоение определенной системы цен-
ностных ориентаций и целевых установок, специфичных для научного
познания. Эти ориентации должны стимулировать научный поиск, на-
целенный на изучение все новых и новых объектов независимо от сегод-
няшнего практического эффекта от получаемых знаний. Иначе наука не
будет осуществлять своей главной функции — выходить за рамки пред-
метных структур практики своей эпохи, раздвигая горизонты возмож-
ностей освоения человеком предметного мира.
Две основные установки науки обеспечивают стремление к такому
поиску: самоценность истины и ценность новизны.
Любой ученый принимает в качестве одной из основных установок
научной деятельности поиск истины, воспринимая истину как высшую
ценность науки. Эта установка воплощается в целом ряде идеалов и нор-
мативов научного познания, выражающих его специфику: в определен-
ных идеалах организации знания (например, требовании логической
непротиворечивости теории и ее опытной подтверждаемости), в поиске
объяснения явлений исходя из законов и принципов, отражающих сущ-
ностные связи исследуемых объектов, и т. д.
Не менее важную роль в научном исследовании играет установка на
постоянный рост знания и особую ценность новизны в науке. Эта уста-
новка выражена в системе идеалов и нормативных принципов научного
творчества (например, запрете на плагиат, допустимости критического
пересмотра оснований научного поиска как условия освоения все новых
типов объектов и т. д.).
Ценностные ориентации науки образуют фундамент ее этоса, кото-
рый должен усвоить ученый, чтобы успешно заниматься исследования-
ми1. Великие ученые оставили значительный след в культуре не только
1 Подробнее о моральном измерении науки и техники см. также: Агацци Э. Моральное
измерение науки и техники. М., 1998.

благодаря совершенным ими открытиям, но и благодаря тому, что их

деятельность была образцом новаторства и служения истине для многих
поколений людей. Всякое отступление от истины в угоду личностным,
своекорыстным целям, любое проявление беспринципности в науке
встречало у них беспрекословный отпор.
В науке в качестве идеала провозглашается принцип, что перед ли-
цом истины все исследователи равны, что никакие прошлые заслуги не
принимаются во внимание, если речь идет о научных доказательствах.
Малоизвестный служащий патентного бюро А. Эйнштейн в начале
века дискутировал с известным ученым Г. Лоренцем, доказывая спра-
ведливость своей трактовки введенных Лоренцем преобразований. В ко-
нечном счете именно Эйнштейн выиграл этот спор. Но Лоренц и его
коллеги никогда не прибегали в этой дискуссии к приемам, широко при-
меняемым в спорах обыденной жизни, — они не утверждали, например,
неприемлемость критики теории Лоренца на том основании, что его
статус в то время был несоизмерим со статусом еще не известного науч-
ному сообществу молодого физика Эйнштейна.
Не менее важным принципом научного этоса является требование
научной честности при изложении результатов исследования. Ученый
может ошибаться, но не имеет права подтасовывать результаты, он мо-
жет повторить уже сделанное открытие, но не имеет права заниматься
плагиатом. Институт ссылок как обязательное условие оформления на-
учной монографии и статьи призван не только зафиксировать авторство
тех или иных идей и научных текстов. Он обеспечивает четкую селек-
цию уже известного в науке и новых результатов. Вне этой селекции не
было бы стимула к напряженным поискам нового, в науке возникли бы
бесконечные повторы пройденного и в конечном счете было бы подор-
вано ее главное качество — постоянно генерировать рост нового зна-
ния, выходя за рамки привычных и уже известных представлений
о мире.
Конечно, требование недопустимости фальсификаций и плагиата
выступает как своеобразная презумпция науки, которая в реальной жиз-
ни может нарушаться. В различных научных сообществах может уста-
навливаться различная жесткость санкций за нарушение этических
принципов науки.
Рассмотрим один пример из жизни современной науки, который
может служить образцом непримиримости сообщества к нарушениям
этих принципов.
В середине 70-х годов ХХ в. в среде биохимиков и нейрофизиологов
громкую известность приобрело так называемое дело Галлиса, молодого
и подающего надежды биохимика, который в начале 70-х годов работал
над проблемой внутримозговых морфинов. Им была выдвинута ориги-

нальная гипотеза о том, что морфины растительного происхождения
и внутримозговые морфины одинаково воздействуют на нервную ткань.
Галлис провел серию трудоемких экспериментов, однако не смог убеди-
тельно подтвердить эту гипотезу, хотя косвенные данные свидетельство-
вали о ее перспективности. Опасаясь, что другие исследователи его об-
гонят и сделают это открытие, Галлис решился на фальсификацию. Он
опубликовал вымышленные данные опытов, якобы подтверждающие
гипотезу.
«Открытие» Галлиса вызвало большой интерес в сообществе нейро-
физиологов и биохимиков. Однако его результаты никто не смог под-
твердить, воспроизводя эксперименты по опубликованной им методи-
ке. Тогда молодому и уже ставшему известным ученому было предло-
жено публично провести эксперименты на специальном симпозиуме
в 1977 году в Мюнхене, под наблюдением своих коллег. Галлис в конце
концов вынужден был сознаться в фальсификации. Сообщество уче-
ных отреагировало на это признание жестким бойкотом. Коллеги Гал-
лиса перестали поддерживать с ним научные контакты, все его соавто-
ры публично отказались от совместных с ним статей, и в итоге Галлис
опубликовал письмо, в котором он извинился перед коллегами и за-
явил, что прекращает занятия наукой1.
В идеале научное сообщество всегда должно отторгать исследовате-
лей, уличенных в умышленном плагиате или преднамеренной фальси-
фикации научных результатов в угоду каким-либо житейским благам.
К этому идеалу ближе всего стоят сообщества математиков и естество-
испытателей, но у гуманитариев, например, поскольку они испытывают
значительно большее давление со стороны идеологических и полити-
ческих структур, санкции к исследователям, отклоняющимся от идеалов
научной честности, значительно смягчены.
Показательно, что для обыденного сознания соблюдение основных
установок научного этоса совсем не обязательно, а подчас даже и неже-
лательно. Человеку, рассказавшему политический анекдот в незнакомой
компании, не обязательно ссылаться на источник информации, особен-
но если он живет в тоталитарном обществе.
В обыденной жизни люди обмениваются самыми различными зна-
ниями, делятся житейским опытом, но ссылки на автора этого опыта
в большинстве ситуаций просто невозможны, ибо этот опыт анонимен
и часто транслируется в культуре столетиями.
1 Факты приведены в статье «Мимикрия в науке», опубликованной в журнале «Техни-
ка и наука». 1983. № 4. С. 31–32.

Наличие специфических для науки норм и целей познавательной

деятельности, а также специфических средств и методов, обеспечиваю-
щих постижение все новых объектов, требует целенаправленного фор-
мирования ученых специалистов. Эта потребность приводит к появле-
нию «академической составляющей науки» — особых организаций и уч-
реждений, обеспечивающих подготовку научных кадров.
В процессе такой подготовки будущие исследователи должны усво-
ить не только специальные знания, приемы и методы научной работы,
но и основные ценностные ориентиры науки, ее этические нормы и при-
нципы.
Итак, при выяснении природы научного познания можно выделить
систему отличительных признаков науки, среди которых главными яв-
ляются: а) установка на исследование законов преобразования объектов
и реализующая эту установку предметность и объективность научного
знания; б) выход науки за рамки предметных структур производства
и обыденного опыта и изучение ею объектов относительно независимо
от сегодняшних возможностей их производственного освоения (науч-
ные знания всегда относятся к широкому классу практических ситуаций
настоящего и будущего, который никогда заранее не задан). Все осталь-
ные необходимые признаки, отличающие науку от других форм позна-
вательной деятельности, могут быть представлены как зависящие от
указанных главных характеристик и обусловленные ими.
Генезис и развитие науки

Характеристики развитых форм научного познания во многом наме-
чают пути, на которых следует искать решение проблемы генезиса науки
как феномена культуры.
Преднаука и развитая наука
В истории формирования и развития науки можно выделить две ста-
дии, которые соответствуют двум различным методам построения зна-
ний и двум формам прогнозирования результатов деятельности. Первая
стадия характеризует зарождающуюся науку (преднауку), вторая — на-
уку в собственном смысле слова. Различие этих стадий было зафиксиро-
вано мной еще в начале 70-х годов ХХ в. Во введении к книге «Становле-
ние научной теории» (см. 1-й раздел книги «Избранных трудов») я отме-
чал, что зарождающаяся наука изучает преимущественно те вещи и спо-
собы их изменения, с которыми человек многократно сталкивался
в производстве и обыденном опыте. Она стремилась построить модели
таких изменений с тем, чтобы предвидеть результаты практического
действия. Первой и необходимой предпосылкой для этого было изучение

вещей, их свойств и отношений, выделенных самой практикой. Эти
вещи, свойства и отношения фиксировались в познании в форме
идеальных объектов, которыми мышление начинало оперировать как
специфическими предметами, замещающими объекты реального мира1.
Эта деятельность мышления формировалась на основе практики и пред-
ставляла собой идеализированную схему практических преобразований
материальных предметов. Соединяя идеальные объекты с соответствую-
щими практике мыслительными схемами их преобразования, ранняя
наука строила таким путем модели тех изменений предметов, которые
могли быть осуществлены в производстве данной исторической эпохи.
Во введении «Постановка проблемы» к разделу 1 книги «Философия
и методология науки» я приводил в качестве характерного примера этого
типа знаний — древнеегипетские таблицы сложения чисел, которые
были схемой практических преобразований, осуществляемых над реаль-
ными предметными совокупностями.
Такую же связь с практикой можно обнаружить в первых знаниях,
относящихся к геометрии. Геометрия (греч. «гео» — земля, «метрия» —
измерение) в самом первичном смысле термина обнаруживает связь
с практикой измерения земельных участков. Древние греки заимствова-
ли первичные геометрические знания у древних египтян и вавилонян.
Земледельческая цивилизация Древнего Египта основывалась на возде-
лывании плодородных земель в долине Нила. Участки земли, которыми
владели различные сельские общины, имели свои границы. При разли-
вах Нила эти границы заносились речным илом. Их восстановление
было важной задачей, которую решали особые государственные чинов-
ники. Очертания участков и их размеры изображались в чертежах на па-
пирусе. Такие чертежи были моделями земельных участков, и по ним
восстанавливались их границы.
Кроме восстановления границ земельных участков, существовали
практические потребности вычисления их площадей. Это породило но-
вый класс задач, решение которых требовало оперирования с чертежа-
ми. В этом процессе были выделены основные геометрические фигу-
ры — треугольник, прямоугольник, трапеция, круг, через комбинации
которых можно было изображать площади земельных участков сложной
конфигурации. В древнеегипетской математике были найдены способы
1 Напомним, что идеальный объект представляет в познании реальные предметы, но
не по всем, а лишь по некоторым, жестко фиксированным признакам. Поскольку такая

фиксация осуществляется посредством замещения указанных признаков знаками, постольку
идеальный объект выступает как смысл существующего знака. Идеальный объект представ-
ляет собой упрощающий и схематизированный образ реального предмета.
вычисления площадей основных геометрических фигур, и эти знания

стали применяться не только при измерении земельных участков, но
и при решении других практических задач, в частности при строитель-
стве различных сооружений.
Операции с геометрическими фигурами на чертежах, связанные
с построением и преобразованиями этих фигур, осуществлялись с помо-
щью двух основных инструментов — циркуля и линейки. Этот способ до
сих пор является фундаментальным в геометрии. Характерно, что он вы-
ступает в качестве схемы реальных практических операций. Измерение
земельных участков, а также сторон и плоскостей создаваемых сооруже-
ний в строительстве, осуществлялось с помощью туго натянутой мерной
веревки с узлами, обозначающими единицу длины (линейка), и мерной
веревки, один конец которой закреплялся колышком, а стержень (колы-
шек) на другом ее конце прочерчивал дуги (циркуль). Перенесенные на
действия с чертежами, эти операции предстали как построения геомет-
рических фигур с помощью циркуля и линейки.
Способ построения знаний путем абстрагирования и схематизации
предметных отношений наличной практики обеспечивал предсказание
ее результатов в границах уже сложившихся способов практического ос-
воения мира. Однако по мере развития познания и практики, наряду
с отмеченным способом, в науке формируется новый способ построения
знаний. Он знаменует переход к собственно научному исследованию
предметных связей мира.
Наука начинает строить фундамент новой системы знания как бы
«сверху» по отношению к реальной практике. Идеальные объекты (на-
пример, числа, геометрические фигуры), репрезентирующие свойства
и отношения реальных объектов, начинают изучаться как особые, само-
стоятельные сущности. Их соединяют с сетками связей и операциональ-
ными структурами, которые заимствуют из других областей знания, где
эти сетки связей и операциональные структуры получили обоснование
в качестве моделей реальных отношений объектов и практических опе-
раций с ними.
Как известно (и это неоднократно демонстрировалось в предыдущем
анализе) при погружении идеальных объектов в новые отношения у них
возникают новые признаки. А это эквивалентно построению новых абс-
тракций на основе уже созданных, без обращения к реальным объектам
практики. Новые абстрактные объекты и построенные из них теоретиче-
ские схемы затем через ряд опосредований обосновываются в качестве
выражения сущностных характеристик исследуемой реальности.
Этот способ формирования теоретических схем выступает своего
рода индикатором перехода от преднауки к науке в собственном смысле
слова. Первой наукой, осуществившей такой переход, была математика.

Так, в процессе исторической эволюции числа начинают рассматривать-
ся не как прообраз предметных совокупностей, которыми оперируют
в практике, а как относительно самостоятельные математические объек-
ты, свойства которых подлежат систематическому изучению. С этого
момента начинается собственно математическое исследование, в ходе
которого из ранее изученных натуральных чисел строятся новые идеаль-
ные объекты. Применяя, например, операцию вычитания к любым па-
рам положительных чисел, можно было получить отрицательные числа
(при вычитании из меньшего числа большего). Открыв для себя класс
отрицательных чисел, математика делает следующий шаг. Она распро-
страняет на них все те операции, которые были приняты для положи-
тельных чисел, и таким путем создает новое знание, характеризующее
ранее не исследованные структуры действительности. В дальнейшем
происходит новое расширение класса чисел: применение операции из-
влечения корня к отрицательным числам формирует новую абстрак-
цию — «мнимое число». И на этот класс идеальных объектов опять рас-
пространяются все те операции, которые применялись к натуральным
числам.
Аналогичным образом происходило развитие геометрических знаний.
На определенном этапе этого развития геометрические фигуры начинают
рассматриваться как особые самостоятельные объекты изучения. Опера-
ции с ними, их трансформации при решении различных теоретических
задач, выявляли инвариантные элементы, из которых могут быть постро-
ены любые геометрические фигуры. Определения основных признаков
этих элементов и составили фундамент исторически первого образца раз-
витой научной теории — евклидовой геометрии. Эти определения были
выражены в знаменитых постулатах Евклида, на основе которых доказы-
вались многообразные теоремы, выявляющие новые свойства и отноше-
ния геометрических объектов. Причем постулаты вводили фундаменталь-
ные теоретические абстракции через обобщенное описание операций их
построения. Это была рецептура конструирования с помощью идеального
циркуля и линейки фундаментальных теоретических идеализаций — точ-
ки, линии, плоскости, прямого угла, окружности1.
1 Я уже отмечал (см. книгу «Философия и методология науки» данного издания, раздел 1,
параграф «Постановка проблемы»), что эту особенность содержания постулатов евклидовой

геометрии подчеркивала С.А. Яновская, известный отечественный исследователь в области
философии, математики и логики. Она отмечала, что операции с идеальным циркулем
и линейкой, выступая алгоритмом построения геометрических фигур, были обобщающей
и идеализированной схемой реальной практики, и поэтому имели наглядный и очевидный
смысл (см.: Яновская С.А. Методологические проблемы науки. М., 1972. С. 170–177).
Здесь мы сталкиваемся с действием общего принципа деятельност-

ной концепции познания. Фундаментальные теоретические конструкты
и их связи, характеризующие пространственные отношения объектов
реальности, вводились коррелятивно схеме практики, в рамках которой
эти отношения обнаруживались.
После математики новый метод построения теоретических схем ис-
следуемой реальности утверждается и в других исторически возникаю-
щих областях научного знания: в естествознании, в технических и, нако-
нец, в социально-гуманитарных науках. В каждой из этих областей науч-
ного исследования формируются уровень теоретических знаний (вклю-
чая развитые теории), и уровень эмпирических знаний (результаты сис-
тематических наблюдений в рамках реального эксперимента или квази-
экспериментальных приборных ситуаций и возникающие на этой основе
эмпирические факты). По мере исторического развития науки формиру-
ются многообразные прямые и обратные связи между этими уровнями.
Развитие теоретических знаний и их целенаправляющее воздействие
на опыт открывает возможности изучать не только те предметные связи,
которые могут встретиться в сложившихся стереотипах практики, но
и исследовать изменения объектов, которые в принципе могла бы осво-
ить развивающаяся цивилизация. С этого момента кончается этап пред-
науки и начинается наука в собственном смысле. В ней наряду с эмпи-
рическими правилами и зависимостями (которые знала и преднаука)
формируется уровень теоретических знаний, позволяющий получить
эмпирические зависимости как следствие из теоретических постулатов.
Меняется и категориальный статус знаний — они могут соотноситься
уже не только с осуществленным опытом, но и с качественно иной прак-
тикой будущего, а поэтому строятся в категориях возможного и необхо-
димого. Знания уже не формулируются только как предписания для на-
личной практики, они выступают как знания об объектах реальности
«самой по себе», и на их основе вырабатывается рецептура будущего
практического изменения объектов.
Поскольку демаркация между преднаукой и наукой связана с фор-
мированием теоретических методов порождения знаний, проблема их
генезиса ставит вопрос о социальных предпосылках становления соб-
ственно научного способа исследования. Эти предпосылки складывают-
ся в культуре в виде определенных установок мышления, позволяющих
возникнуть новому научному методу. Их формирование является резуль-
татом длительного развития цивилизации и культуры.
Культуры традиционных обществ (Древнего Китая, Индии, Древне-
го Египта и Вавилона) не создавали таких предпосылок. Хотя в них воз-
никло множество конкретных видов научного знания и рецептур реше-
ния задач, все эти знания и рецептуры в своей доминирующей части не

выходили за рамки преднауки.
Переход к науке в собственном смысле слова был связан с тремя пе-
реломными состояниями развития культуры и цивилизации. Во-первых,
он был связан с изменениями в культуре античного мира, которые обес-
печили применение научного метода в математике и вывели ее на уро-
вень теоретического исследования, во-вторых, с изменениями в евро-
пейской культуре, произошедшими в эпоху Возрождения и перехода
к Новому времени, когда собственно научный способ мышления стал
достоянием естествознания (главным процессом здесь принято считать
становление эксперимента как метода изучения природы, соединение
математического метода с экспериментом и формирование теоретиче-
ского естествознания); наконец, в-третьих, он был связан с изменения-
ми в культуре эпохи индустриализации, создавшими предпосылки для
формирования теоретических знаний и методов в технических и соци-
ально-гуманитарных науках.
Нетрудно увидеть, что речь идет о тех мутациях в культуре, которые
обеспечивали в конечном итоге становление и развитие техногенной
цивилизации. Развитая наука утвердилась именно в этой линии цивили-
зационного развития, но исторический путь к ней не был простым
и прямолинейным. Отдельные предпосылки и пробы развертывания на-
учного метода неоднократно осуществлялись в разных культурах. Неко-
торые из этих проб сразу попадали в поток культурной трансляции, дру-
гие же как бы отодвигались на периферию, а затем вновь получали вто-
рое дыхание, как это случилось, например, со многими идеями анти-
чности, воссозданными в эпоху Ренессанса.
Для перехода к собственно научной стадии необходим был особый
способ мышления (видения мира), который допускал бы взгляд на су-
ществующие ситуации бытия, включая ситуации социального общения
и деятельности, как на одно из возможных проявлений сущности (зако-
нов) мира, которая способна реализоваться в различных формах, в том
числе весьма отличных от уже осуществившихся.
Такой способ мышления не мог утвердиться, например, в культуре
кастовых и деспотических обществ Востока эпохи первых городских ци-
вилизаций (где начиналась преднаука). Доминирование в культурах этих
обществ канонизированных стилей мышления и традиций, ориентиро-
ванных прежде всего на воспроизведение существующих форм и спосо-
бов деятельности, накладывало серьезные ограничения на прогности-
ческие возможности познания, мешая ему выйти за рамки сложившихся
стереотипов социального опыта. Полученные здесь знания о закономер-
ных связях мира, как правило, сращивались с представлениями об их
прошлой (традиция), либо сегодняшней практической реализации. За-

чатки научных знаний вырабатывались и излагались в восточных куль-
турах главным образом как предписания для практики и не обрели еще
статуса знаний о естественных процессах, развертывающихся в соот-
ветствии с объективными законами1.
Духовная революция Античности
Для того чтобы осуществился переход к собственно научному спосо-
бу порождения знаний, с его интенцией на изучение необычных с точки
зрения обыденного опыта предметных связей, необходим был иной тип
цивилизации с иным типом культуры. Такого рода цивилизацией, со-
здавшей предпосылки для первого шага по пути к собственно науке,
была демократия античной Греции. Именно здесь происходит мутация
традиционных культур и здесь социальная жизнь наполняется динамиз-
мом, которого не знали земледельческие цивилизации Востока с их за-
стойно-патриархальным круговоротом жизни. Хозяйственная и поли-
тическая жизнь античного полиса была пронизана духом состязатель-
ности2, все конкурировали между собой, проявляя активность и иници-
ативу, что неизбежно стимулировало инновации в различных сферах
деятельности.
Нормы поведения и деятельности, определившие облик социаль-
ной действительности, вырабатывались в столкновении интересов раз-
личных социальных групп и утверждались во многом через борьбу мне-
ний равноправных свободных индивидов на народном собрании. Со-
циальный климат полиса снимал с нормативов деятельности ореол
нерушимого сверхчеловеческого установления и формировал отноше-
ние к ним как к изобретению людей, которое подлежит обсуждению
и улучшению по мере необходимости3. На этой основе складывались
представления о множестве форм действительности, о возможности
других, более совершенных форм по сравнению с уже реализовавши-
мися. Это видение можно обозначить как идею «вариабельного бытия»,
которая получила свое рациональное оформление и развитие в антич-
ной философии. Оно стимулировало разработку целого спектра фило-
софских систем, конкурирующих между собой, вводящих различные
концепции мироздания и различные идеалы социального устройства.
Развертывая модели «возможных миров», античная философия, по-
жалуй, в наибольшей степени реализовала в эту эпоху эвристическую
1 См.: Нейгебауэр О. Точные науки в древности. М., 1968.

2 См.: Зайцев А.И. Культурный переворот в Древней Греции. М., 1985.
3 См.: Кессиди Ф.Х. От мифа к логосу. М., 1972. С. 18–20.
функцию философского познания, что и послужило необходимой пред-

посылкой становления науки в собственном смысле слова.
Именно в философии впервые были продемонстрированы образцы
теоретического рассуждения, способные открывать связи и отношения
вещей, выходящие за рамки обыденного опыта и связанных с ним сте-
реотипов и архетипов обыденного сознания. Так, при обсуждении проб-
лемы части и целого, единого и множественного античная философия
подходит к ней теоретически, рассматривая все возможные варианты ее
решения: мир бесконечно делим (Анаксагор), мир делится на части до
определенного предела (атомистика Демокрита и Эпикура) и, наконец,
совершенно невероятное с точки зрения здравого смысла решение —
мир вообще неделим (бытие едино и неделимо — элеаты).
Обоснование элеатами (Парменид, Зенон) этой необычной идеи
поставило ряд проблем, касающихся свойств пространства, времени
и движения. Из принципа неделимости бытия следовала невозможность
движения тел, так как тело — это часть (фрагмент) мира, а его движение
представляет собой изменение его положения (места) в пространстве
в различные моменты времени. Движение тел невозможно, если неде-
лим мир, неделимо пространство и время. Но это противоречило наблю-
даемым фактам движения тел.
На эти возражения известный древнегреческий философ Зенон от-
ветил рядом контраргументов, получивших название апорий Зенона.
В них доказывалось, что с позиций теоретического разума представле-
ние о движении тел приводит к парадоксам. Например, апория «Стрела»
демонстрировала следующий парадокс: в каждый отдельный момент
времени летящая стрела может быть рассмотрена как покоящаяся в не-
которой точке пространства. Но сумма покоев не дает движения, а зна-
чит, летящая стрела покоится. В других апориях Зенон выявляет пара-
доксы, связанные с представлениями о бесконечной делимости про-
странства. Так, в апории «Дихотомия» утверждается, что принципиаль-
но невозможно пройти от начала и до конца какой-либо путь. Для этого
необходимо пройти половину пути, затем половину оставшейся полови-
ны и так без конца. К этому же рассуждению примыкает апория «Ахил-
лес», в которой утверждалось, что самый быстрый бегун Ахиллес не до-
гонит черепаху, так как сначала ему нужно пробежать половину дистан-
ции между ним и черепахой, а она за это время отползет на некоторое
расстояние, затем Ахиллесу придется преодолевать половину новой дис-
танции и вновь черепаха отползет на определенное расстояние, и так до
бесконечности.
Самое интересное, что в этих, на первый взгляд, весьма экзоти-
ческих рассуждениях были поставлены проблемы, к которым потом
на протяжении более двух тысячелетий не раз возвращалась философ-

ская и научная мысль. В преддверии возникновения механики мысли-
тели позднего Средневековья обсуждали вопрос, можно ли говорить
о движении тела в точке пространства? Если движение характеризует-
ся скоростью, а скорость — это путь, деленный на время, то в точке не
может быть скорости, поскольку точка — это нулевое расстояние,
а ноль, деленный на t, дает ноль. Значит, движущееся тело в точке по-
коится.
После возникновения механики Галилея в процессе поисков обоб-
щающей теории механических движений (завершившихся механикой
Ньютона) пришлось вновь решать эту проблему в связи с обоснованием
понятия мгновенной скорости. Поставленная философией проблема
трансформировалась в конкретно-научную. Ее решение было получено
благодаря развитию в математике теории пределов и методов дифферен-
циального и интегрального исчисления, примененных в физике.
Показательно также, что впервые сформулированные Зеноном па-
радоксы бесконечной делимости пространства были осмыслены позд-
нее как проблема сопоставления бесконечных множеств. В апориях
«Дихотомия» и «Ахиллес», по существу, было выявлено, что любой путь
(отрезок), если его рассмотреть как бесконечно делимый, предстает как
бесконечное множество точек, а любая часть этого пути также является
бесконечным множеством точек и с этих позиций может быть приравне-
на к целому. Как справедливо отмечал историк науки А. Койре, эта
проблема почти через два с половиной тысячелетия стала одной из фун-
даментальных в математике. Над ней размышляли великие математики
Бернард Больцано и Георг Кантор, и она в значительной степени стиму-
лировала современную разработку теории множеств.
Конечно, во времена элеатов все эти эвристические возможности
философского познания, открывающего проблемы науки будущего, не
были известны. Но важно то, что в философии этого времени возникали
образцы теоретического рассуждения, которые ориентировались не
столько на очевидности чувственного опыта, сколько на сущее, данное
разуму. И здесь предпочтение отдавалось как раз теоретическому раз-
мышлению, которое способно выходить за рамки здравого смысла свое-
го времени, стереотипов, выработанных в системе ограниченной пов-
седневной практики.
В традиционных обществах Востока такого рода теоретические функ-
ции философии реализовались в урезанном виде. Генерация нестандарт-
ных представлений о мире в философских системах Индии и Китая осу-
ществлялась спорадически, совпадая с периодами крупных социальных
катаклизмов (например, период «сражающихся царств» в Древнем Ки-
тае). Но в целом философия тяготела к идеологическим конструкциям,

обслуживающим традицию. Например, конфуцианство и брахманизм
были философскими системами, которые одновременно выступали
и как религиозно-идеологические учения, регулирующие поведение
и деятельность людей. Что же касается Древнего Египта и Вавилона,
в которых был накоплен огромный массив научных знаний и рецептур
деятельности, относящихся к этапу преднауки, то в них философское
знание в лучшем случае находилось в стадии зарождения. Оно еще не
отпочковалось от религиозно-мифологических систем, которые доми-
нировали в культуре этих обществ.
Принципиально иную картину дает социальная жизнь античного
полиса. Особенности этой жизни создавали намного более благоприят-
ные условия для реализации теоретических функций философии.
Античная философия продемонстрировала, как можно планомерно
развертывать представление о различных типах объектов (часто необыч-
ных с точки зрения наличного опыта) и способах их мысленного освое-
ния. Она дала образцы построения знаний о таких объектах. Это поиск
единого основания (первоначал и причин) и выведение из него след-
ствий (необходимое условие теоретической организации знаний). Эти
образцы оказали бесспорное влияние на становление теоретического
слоя исследований в античной математике.
Идеал обоснованного и доказательного знания складывался в анти-
чной философии и науке под воздействием социальной практики поли-
са. Восточные деспотии, например, не знали этого идеала. Знания выра-
батывались здесь кастой управителей, отделенных от остальных членов
общества (жрецы и писцы Древнего Египта, древнекитайские чиновни-
ки и т. д.), и предписывались в качестве непререкаемой нормы, не под-
лежащей сомнению. Условием приемлемости знаний, формулируемых
в виде предписаний, были авторитет их создателей и наличная практика,
построенная в соответствии с предложенными нормативами. Доказа-
тельство знаний путем их выведения из некоторого основания было из-
лишним (требование доказанности оправдано только тогда, когда пред-
ложенное предписание может быть подвергнуто сомнению и когда мо-
жет быть выдвинуто конкурирующее предписание).
Ряд знаний в математике Древнего Египта и Вавилона, по-видимо-
му, не мог быть получен вне процедур вывода и доказательства. М.Я. Вы-
годский считает, что, например, такие сложные рецепты, как алгоритм
вычисления объема усеченной пирамиды, были выведены на основе
других знаний1. Однако в процессе изложения знаний этот вывод не де-
1 См.: Выгодский М.Я. Арифметика и алгебра в Древнем мире. М., 1967. С 237.
монстрировался. Производство и трансляция знаний в культуре Древне-

го Египта и Вавилона закреплялись за кастой жрецов и чиновников
и носили авторитарный характер. Обоснование знания путем демон-
страции доказательства не превратилось в восточных культурах в идеал
построения и трансляции знаний, что наложило серьезные ограничения
на процесс превращения «эмпирической математики» в теоретическую
науку.
В противоположность восточным обществам греческий полис при-
нимал социально значимые решения, пропуская их через фильтр кон-
курирующих предложений и мнений на народном собрании. Преиму-
щество одного мнения перед другим выявлялось через доказательство,
в ходе которого ссылки на авторитет, особое социальное положение
индивида, предлагающего предписание для будущей деятельности, не
считались серьезной аргументацией. Диалог велся между равноправ-
ными гражданами, и единственным критерием была обоснованность
предлагаемого норматива. Этот сложившийся в культуре идеал обосно-
ванного мнения был перенесен античной философией и на научные
знания. Именно в греческой математике мы встречаем изложение зна-
ний в виде теорем: «дано — требуется доказать — доказательство». Но
в древнеегипетской и вавилонской математике такая форма не была
принята, здесь мы находим только нормативные рецепты решения за-
дач, излагаемые по схеме: «Делай так!»... «Смотри, ты сделал правиль-
но!»
Характерно, что разработка в античной философии методов пости-
жения и развертывания истины (диалектики и логики) протекала как
отражение мира сквозь призму социальной практики полиса. Первые
шаги к осознанию и развитию диалектики как метода были связаны
с анализом столкновения в споре противоположных мнений (типичная
ситуация выработки нормативов деятельности на народном собрании).
Что же касается логики, то ее разработка в античной философии нача-
лась с поиска критериев правильного рассуждения в ораторском искус-
стве и выработанные здесь нормативы логического следования были
затем применены к научному рассуждению.
Применение образцов теоретического рассуждения к накоплен-
ным на этапе преднауки знаниям математики постепенно выводили ее
на уровень теоретического познания. Уже в истоках развития античной
философии были предприняты попытки систематизировать математи-
ческие знания, полученные в древних цивилизациях, и применить
к ним процедуру доказательства. Так, Фалесу, одному из ранних древ-
негреческих философов, приписывается доказательство теоремы о ра-
венстве углов основания равнобедренного треугольника (в качестве
факта это знание было получено еще в древнеегипетской и вавилон-

ской математике, но оно не доказывалось в качестве теоремы). Ученик
Фалеса Анаксимандр составил систематический очерк геометрических
знаний, что также способствовало выявлению накопленных рецептов
решения задач, которые следовало обосновывать и доказывать в каче-
стве теорем.
Важнейшей вехой на пути создания математики как теоретической
науки были работы пифагорейской школы. Ею была создана картина
мира, которая хотя и включала мифологические элементы, но по основ-
ным своим компонентам была уже философско-рациональным образом
мироздания. В основе этой картины лежал принцип: началом всего яв-
ляется число. Пифагорейцы считали числовые отношения ключом к по-
ниманию мироустройства. И это создавало особые предпосылки для
возникновения теоретического уровня математики. Задачей станови-
лось изучение чисел и их отношений не просто как моделей тех или иных
практических ситуаций, а самих по себе, безотносительно к практиче-
скому применению. Ведь познание свойств и отношений чисел теперь
представало как познание начал и гармонии космоса. Числа представа-
ли как особые объекты, которые нужно постигать разумом, изучать их
свойства и связи, а затем уже, исходя из знаний об этих свойствах и свя-
зях, объяснить наблюдаемые явления. Именно эта установка характери-
зует переход от чисто эмпирического познания количественных отно-
шений (познания, привязанного к наличному опыту) к теоретическому
исследованию, которое, оперируя абстракциями и создавая на основе
ранее полученных абстракций новые, осуществляет прорыв к новым
формам опыта, открывая неизвестные ранее вещи, их свойства и отно-
шения.
В пифагорейской математике, наряду с доказательством ряда тео-
рем, наиболее известной из которых является знаменитая теорема Пи-
фагора, были осуществлены важные шаги к соединению теоретическо-
го исследования свойств геометрических фигур со свойствами чисел.
Связи между этими двумя областями возникающей математики были
двухсторонними. Пифагорейцы стремились не только использовать
числовые отношения для характеристики свойств геометрических фи-
гур, но и применять к исследованию совокупностей чисел геометри-
ческие образы. Так, число «10», которое рассматривалось как совер-
шенное число, завершающее десятки натурального ряда, соотносилось
с треугольником, основной фигурой, к которой при доказательстве те-
орем стремились свести другие геометрические фигуры. Соотношение
числа «10» и равностороннего треугольника изображались следующей
схемой:
I I
I I I
I I I I
Здесь первый ряд соответствует «1», второй — «2», третий — числу

«3», четвертый — числу «4», а сумма их дает число «10» (1+2+3+4=10).
Нужно сказать, что связь геометрии и теории чисел обусловила по-
становку перспективных проблем, которые стимулировали развитие ма-
тематики и привели к ряду важных открытий. Так, уже в античной мате-
матике при решении задачи числового выражения отношения гипотену-
зы к катетам были открыты иррациональные числа. Исследование «фи-
гурных чисел», продолжающее пифагорейскую традицию, также полу-
чило развитие в последующей истории математики.
Разработка теоретических знаний математики проводилась в анти-
чную эпоху в тесной связи с философией и в рамках философских си-
стем. Практически все крупные философы античности — Демокрит,
Платон, Аристотель и др. — уделяли огромное внимание математиче-
ским проблемам. Они придали идеям пифагорейцев, отягощенным
многими мистико-мифологическими наслоениями, более строгую ра-
циональную форму. И Платон, и Аристотель, хотя и в разных версиях,
отстаивали идею, что мир построен на математических принципах, что
в основе мироздания лежит математический план. Эти представления
стимулировали как развитие собственно математики, так и ее примене-
ние в различных областях изучения окружающего мира. В античную
эпоху уже была сформулирована идея о том, что язык математики дол-
жен служить пониманию и описанию мира. Как подчеркивал Платон,
«Демиург (Бог) постоянно геометризирует», т. е. геометрические образ-
цы выступают основой для постижения космоса. Развитие теоретиче-
ских знаний математики в античной культуре достойно завершилось
созданием первого образца научной теории — евклидовой геометрии.
В принципе ее построение, объединившее в целостную систему отдель-
ные блоки геометрических задач, решаемых в форме доказательства тео-
рем, знаменовало превращение математики в особую, самостоятельную
науку.
Вместе с тем в Античности были получены многочисленные при-
ложения математических знаний к описаниям природных объектов
и процессов. Прежде всего это касается астрономии, где были осу-

ществлены вычисления положения планет, предсказания солнечных
и лунных затмений, предприняты смелые попытки оценить размеры
Земли, Луны, Солнца и расстояний между ними (Аристарх Самосский,
Эратосфен, Птолемей). В античной астрономии были созданы две кон-
курирующие концепции строения мира: гелеоцентрические представ-
ления Аристарха Самосского (предвосхитившие последующие откры-
тия Коперника) и геоцентрическая система Гиппарха и Птолемея.
И если идея Аристарха Самосского, предполагавшая круговые движе-
ния планет по орбитам вокруг Солнца, столкнулась с трудностями при
объяснении наблюдаемых перемещений планет на небесном своде, то
система Птолемея, с ее представлениями об эпициклах, давала весьма
точные математические предсказания наблюдаемых положений пла-
нет, Луны и Солнца. Основная книга Птолемея «Математическое по-
строение» была переведена на арабский язык под названием «Аль-ма-
гисте» (великое), и затем вернулась в Европу как «Альмагест», став гос-
подствующим трактатом средневековой астрономии на протяжении
четырнадцати веков.
В античную эпоху были сделаны также важные шаги в примене-
нии математики к описанию физических процессов. Особенно харак-
терны в этом отношении работы великих эллинских ученых так назы-
ваемого александрийского периода (около 300–600 гг. н. э.) — Архи-
меда, Евклида, Герона, Паппа, Птолемея и др. В этот период возника-
ют первые теоретические знания механики, среди которых в первую
очередь следует выделить разработку Архимедом начал статики и гид-
ростатики (развитая им теория центра тяжести, теория рычага, откры-
тие основного закона гидростатики и разработка проблем устойчиво-
сти и равновесия плавающих тел и т. д.). В александрийской науке был
сформулирован и решен ряд задач, связанных с применением геомет-
рической статики к равновесию и движению грузов по наклонной
плоскости (Герон, Папп); были доказаны теоремы об объемах тел вра-
щения (Папп), открыты основные законы геометрической оптики —
закон прямолинейного распространения света, закон отражения
(Евклид, Архимед).
Все эти знания можно расценить как первые теоретические модели
и законы механики, полученные с применением математического дока-
зательства. В александрийской науке уже встречаются изложения зна-
ний, не привязанные жестко к натурфилософским схемам и претендую-
щие на самостоятельную значимость.
До рождения теоретического естествознания как особой, самостоя-
тельной и самоценной области человеческого познания и деятельности
оставался один шаг, а именно: соединить математическое описание

и систематическое выдвижение тех или иных теоретических предполо-
жений с экспериментальным исследованием природы. Но именно этого
последнего шага античная наука сделать не смогла.
Она не смогла развить теоретического естествознания и его техноло-
гических применений. Причину этому большинство исследователей ви-
дят в рабовладении — использовании рабов в функции орудий при
решении тех или иных технических задач. Дешевый труд рабов не созда-
вал необходимых стимулов для развития солидной техники и техноло-
гии, а следовательно, и обслуживающих ее естественно-научных и ин-
женерных знаний1.
Действительно, отношение к физическому труду как к низшему сор-
ту деятельности и усиливающееся по мере развития классового расслое-
ния общества отделение умственного труда от физического порождают
в античных обществах своеобразный разрыв между абстрактно-теорети-
ческими исследованиями и практически-утилитарными формами при-
менения научных знаний. Известно, например, что Архимед, просла-
вившийся не только своими математическими работами, но и приложе-
нием их результатов в технике, считал эмпирические и инженерные зна-
ния «делом низким и неблагородным» и лишь под давлением обстоя-
тельств (осада Сиракуз римлянами) вынужден был заниматься совер-
шенствованием военной техники и оборонительных сооружений. Архи-
мед не упоминал в своих сочинениях о возможных технических прило-
жениях своих теоретических исследований, хотя и занимался такими
приложениями. По этому поводу Плутарх писал, что Архимед был чело-
веком «возвышенного образа мысли и такой глубины ума и богатства по
знанию», что «считая сооружение машин низменным и грубым, все свое
рвение обратил на такие занятия, в которых красота и совершенство
пребывают не смешанными с потребностью жизни»2.
Но не только в этих, в общем-то внешних по отношению к науке,
социальных обстоятельствах заключалась причина того, что античная
наука не смогла открыть для себя экспериментального метода и ис-
пользовать его для постижения природы. Описанные социальные
предпосылки в конечном счете не прямо и непосредственно опреде-
ляли облик античной науки, а влияли на нее опосредованно, через
мировоззрение, выражавшее глубинные менталитеты античной куль-
туры.
1 См.: Doods E.K. The Greeks and the irrational. Berkley. 1951; см. также: История античной
диалектики М., 1972. С. 61–63.

2 См.: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Т. 1. М., 1961. С. 393.
Возникновение естествознания
Важно зафиксировать, что сама идея экспериментального исследо-
вания неявно предполагала наличие в культуре особых представлений
о природе, о деятельности и познающем субъекте, представлений, кото-
рые не были свойственны античной культуре, но сформировались зна-
чительно позднее, в культуре Нового времени. Идея экспериментально-
го исследования полагала субъекта в качестве активного начала, проти-
востоящего природной материи, изменяющего ее вещи путем силового
давления на них. Природный объект познается в эксперименте потому,
что он поставлен в искусственно созданные условия и только благодаря
этому проявляет для субъекта свои невидимые сущностные связи. Неда-
ром в эпоху становления науки Нового времени в европейской культуре
бытовало широко распространенное сравнение эксперимента с пыткой
природы, посредством которой исследователь должен выведать у приро-
ды ее сокровенные тайны.
Природа в этой системе представлений воспринимается как особая
композиция качественно различных вещей, которая обладает свойством
однородности. Она предстает как поле действия законосообразных свя-
зей, в которых как бы растворяются неповторимые индивидуальности
вещей.
Все эти понимания природы выражались в культуре Нового времени
категорией «натура». Но у древних греков такого понимания не было.
У них универсалия «природа» выражалась в категориях «фюсис» и «кос-
мос». «Фюсис» обозначал особую, качественно отличную специфику
каждой вещи и каждой сущности, воплощенной в вещах. Это представ-
ление ориентировало человека на постижение вещи как качества, как
оформленной материи, с учетом ее назначения, цели и функции. Кос-
мос воспринимался в этой системе мировоззренческих ориентаций как
особая самоцельная сущность со своей природой. В нем каждое отдель-
ное «физически сущее» имеет определенное место и назначение, а весь
Космос выступает в качестве совершенной завершенности1.
Как отмечал А.Ф. Лосев, нескончаемое движение Космоса пред-
ставлялось античному мыслителю в качестве своеобразного вечного воз-
вращения, движения в определенных пределах, внутри которых посто-
янно воспроизводится гармония целого, и поэтому подвижный и измен-
чивый Космос одновременно мыслился как некоторое скульптурное
целое, где части, дополняя друг друга, создают завершенную гармонию.
Поэтому образ вечного движения и изменения сочетался в представле-
ниях греков с идеей шарообразной формы (космос почти всеми филосо-
1 См.: Ахутин А.В. Понятие «природа» в античности и в Новое время. М., 1988. С. 164.
фами уподоблялся шару)1. А.Ф. Лосев отмечал глубинную связь этих

особых смыслов универсалии «природа» с самими основаниями поли-
сной жизни, в которой разнообразие и динамика хозяйственной дея-
тельности и политических интересов различных социальных групп и от-
дельных граждан соединялись в целое гражданским единством свобод-
ных жителей города-государства2. В идеале полис представлялся как
единство в многообразии, а реальностью такого единства полагался
Космос. Природа для древнего грека не была обезличенным неодушев-
ленным веществом, она представлялась живым организмом, в котором
отдельные части — вещи — имеют свои назначения и функции. Поэтому
античному мыслителю была чужда идея постижения мира путем насиль-
ственного препарирования его частей и их изучения в несвободных, не-
свойственных их естественному бытию обстоятельствах. В его представ-
лениях такой способ исследования мог только нарушить гармонию Кос-
моса, но не в состоянии был обнаружить эту гармонию. Поэтому пости-
жение Космоса, задающего цели всему «физически сущему», может быть
достигнуто только в умозрительном созерцании, которое расценивалось
как главный способ поиска истины.
Знание о природе (фюсис) древние греки противопоставляли зна-
нию об искусственном (тэхне). Античности, как и сменившему ее евро-
пейскому Средневековью, было свойственно резкое разграничение при-
родного, естественного и технического, искусственного. Механика в ан-
тичную эпоху не считалась знанием о природе, а относилась только к ис-
кусственному, созданному человеческими руками. И если мы расцени-
ваем опыты Архимеда и его механику как знание о законах природы, то
в античном мире оно относилось к «тэхне», искусственному, а экспери-
ментирование не воспринималось как путь познания природы.
Теоретическое естествознание, опирающееся на метод эксперимен-
та, возникло только на этапе становления техногенной цивилизации.
Проблематика трансформаций культуры, которые осуществлялись в эту
эпоху, активно обсуждалась в философской и культурологической лите-
ратуре3. Не претендуя на анализ этих трансформаций во всех аспектах,
отметим лишь, что их основой стало новое понимание человека и чело-
веческой деятельности, которое было вызвано процессами великих пре-
1 См.: Лосев А.Ф. Античная философия истории. М., 1977. С. 14–18.

2 См.: Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т. 1 (Ранняя классика). М., 1963. С. 21–
22.
3 Из отечественных исследований отметим работы: Ахутин А.В. История принципов
физического эксперимента. М., 1976; Библер В.С. Мышление как творчество. М., 1978;
Гайденко П.П. Эволюция понятия науки (XVII–XVIII вв.). М., 1987; Косарева Л.М. Социо-
культурный генезис науки Нового времени. М., 1989, и др.
образований в культуре переломных эпох — Ренессанса и перехода

к Новому времени. В этот исторический период в культуре складывается
отношение к любой деятельности, а не только к интеллектуальному тру-
ду, как к ценности и источнику общественного богатства.
Это создает новую систему ценностных ориентаций, которая начина-
ет просматриваться уже в культуре Возрождения. С одной стороны, ут-
верждается, в противовес средневековому мировоззрению, новая систе-
ма гуманистических идей, связанная с концепцией человека как активно
противостоящего природе в качестве мыслящего и деятельного начала.
С другой стороны, утверждается интерес к познанию природы, которая
рассматривается как поле приложения человеческих сил. Уже в эпоху
Возрождения начинает складываться новое понимание связи между при-
родным, естественным и искусственным, создаваемым в человеческой
деятельности. Традиционное христианское учение о сотворении мира
Богом получает здесь особое истолкование. По отношению к божествен-
ному разуму, который создал мир, природа рассматривается как искусст-
венное. Деятельность же человека истолковывается как своеобразное
подобие в малых масштабах актов творения. И основой этой деятельно-
сти полагается подражание природе, распознавание в ней разумного на-
чала (законов) и следование осмысленной гармонии природы в челове-
ческих искусствах — науке, художественном творчестве, технических
изобретениях. Ценность искусственного и естественного уравниваются,
а разумное изменение природы в человеческой деятельности выступает
не как нечто противоречащее ей, а как согласующееся с ее естественным
устройством. Именно это новое отношение к природе было закреплено
в категории «натура», что послужило предпосылкой для выработки прин-
ципиально нового способа познания мира: возникает идея о возможно-
сти ставить природе теоретические вопросы и получать на них ответы
путем активного преобразования природных объектов.
Новые смыслы категории «природа» были связаны с формировани-
ем новых смыслов категорий «пространство» и «время», что также было
необходимо для становления метода эксперимента. Средневековые
представления о пространстве как качественной системе мест и о време-
ни как последовательности качественно отличных друг от друга времен-
ных моментов, наполненных скрытым символическим смыслом, были
препятствием на этом пути.
Как известно, физический эксперимент предполагает его принци-
пиальную воспроизводимость в разных точках пространства и в разные
моменты времени. Понятно, что физические эксперименты, поставлен-
ные в Москве, могут быть повторены в Лондоне, Нью-Йорке и в любой
другой точке пространства. Если бы такой воспроизводимости не су-
ществовало, то и физика как наука была бы невозможна. Это же касается

и воспроизводимости экспериментов во времени. Если бы эксперимент,
осуществленный в какой-либо момент времени, нельзя было бы прин-
ципиально повторить в другой момент времени, никакой опытной на-
уки не существовало бы.
Но что означает это, казалось бы, очевидное требование воспроиз-
водимости эксперимента? Оно означает, что все временные и простран-
ственные точки должны быть одинаковы в физическом смысле, т. е.
в них законы природы должны действовать одинаковым образом. Иначе
говоря, пространство и время здесь полагаются однородными.
Однако в средневековой культуре человек вовсе не мыслил про-
странство и время как однородные, а полагал, что различные простран-
ственные места и различные моменты времени обладают разной приро-
дой, имеют разный смысл и значение.
Такое понимание пронизывало все сферы средневековой культу-
ры — обыденное мышление, художественное восприятие мира, религи-
озно-теологические и философские концепции, средневековую физику
и космологию и т. п. Оно было естественным выражением системы со-
циальных отношений людей данной эпохи, образа их жизнедеятельно-
сти1.
В частности, в науке этой эпохи оно нашло свое выражение в пред-
ставлениях о качественном различии пространства земного и небесного.
В мировоззренческих смыслах средневековой культуры небесное всегда
отождествлялось со «святым» и «духовным», а земное — с «телесным»
и «греховным». Считалось, что движения небесных и земных тел имеют
принципиальное различие, поскольку эти тела принадлежат к принци-
пиально разным пространственным сферам.
Радикальная трансформация всех этих представлений началась уже
в эпоху Возрождения. Она была обусловлена многими социальными
факторами, в том числе влиянием на общественное сознание великих
географических открытий, усиливающейся миграцией населения в эпо-
ху первоначального накопления, когда разорившиеся крестьяне сгоня-
лись с земли, разрушением традиционных корпоративных связей и раз-
мыванием средневекового уклада жизни, основанного на жесткой соци-
альной иерархии.
Показательно, что новые представления о пространстве возникали
и развивались в эпоху Возрождения в самых разных областях культуры:
в философии (концепция бесконечности пространства Вселенной
1 См. подр.: Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1972. С. 26; см. также:
Степин В.С. О прогностической природе философского знания // Вопросы философии.

1986. № 4. С. 39–53.
у Д. Бруно), в науке (система Коперника, которая рассматривала Землю

как планету, вращающуюся вокруг Солнца, и тем самым уже стирала
резкую грань между земной и небесной сферами), в области изобрази-
тельных искусств, где возникает концепция живописи как «окна в мир»
и где доминирующей формой пространственной организации изобра-
жаемого становится линейная перспектива однородного евклидова про-
странства.
Все эти представления, сформировавшиеся в культуре Ренессанса,
утверждали идею однородности пространства и времени и тем самым
создавали предпосылки для утверждения метода эксперимента и соеди-
нения теоретического (математического) описания природы с ее экспе-
риментальным изучением. Они во многом подготовили переворот в на-
уке, осуществленный в эпоху Галилея и Ньютона и завершившийся
созданием механики как первой естественно-научной теории.
Показательно, что одной из фундаментальных идей, приведших к ее
построению, была сформулированная Галилеем эвристическая програм-
ма — исследовать закономерности движения природных объектов, в том
числе и небесных тел, анализируя поведение механических устройств
(в частности, орудий Венецианского арсенала).
В свое время Нильс Бор высказал мысль, что новая теория, которая
вносит переворот в прежнюю систему представлений о мире, чаще всего
начинается с «сумасшедшей идеи». В отношении Галилеевой программы
это вполне подошло бы. Ведь для многих современников это была дей-
ствительно сумасшедшая идея — изучить законы движения, которым
подчиняются небесные тела, путем экспериментов с механическими
орудиями Венецианского арсенала. Но истоки этой идеи лежали в пре-
дыдущем культурном перевороте, когда были преодолены прежние
представления о неоднородном пространстве мироздания, санкциони-
ровавшие противопоставление небесной и земной сфер.
Кстати, продуктивность Галилеевой программы была продемон-
стрирована в последующий период развития механики. Традиция, иду-
щая от Галилея и Гюйгенса к Гуку и Ньютону, была связана с попытками
моделировать в мысленных экспериментах с механическими устрой-
ствами силы взаимодействия между небесными телами. Например, Гук
рассматривал вращение планет по аналогии с вращением тела, закреп-
ленного на нити, а также тела, привязанного к вращающемуся колесу.
Ньютон использовал аналогию между вращением Луны вокруг Земли
и движением шара внутри полой сферы.
Характерно, что именно на этом пути был открыт закон всемирного
тяготения. К формулировке Ньютоном этого закона привело сопостав-
ление законов Кеплера и получаемых в мысленном эксперименте над
аналоговой механической моделью математических выражений, харак-

теризующих движение шара под действием центробежных сил1.
Теоретическое естествознание, возникшее в эту историческую эпоху,
предстало в качестве второй (после становления математики) важней-
шей вехи формирования науки в собственном смысле этого слова.
Формирование технических и социально-гуманитарных наук
В качестве последующих исторически значимых этапов, определив-
ших развитие науки и ее функции в культуре, можно выделить становле-
ние технических и социально-гуманитарных наук. Их становление в ка-
честве особых подсистем опытной науки (наряду с естествознанием)
также имело социокультурные предпосылки. Оно происходило в эпоху
вступления техногенной цивилизации в стадию индустриализма, и зна-
меновало обретение наукой новых функций — быть производительной
и социальной силой.
К концу XVIII — началу XIX столетия наука окончательно стано-
вится бесспорной ценностью цивилизации. Она все активнее участвует
в формировании мировоззрения, претендуя на достижение объективно
истинного знания о мире, и вместе с тем все отчетливее обнаруживает
прагматическую ценность, возможность постоянного и систематиче-
ского внедрения в производство своих результатов, которые реализу-
ются в виде новой техники и технологии. Примеры использования на-
учных знаний в практике можно обнаружить и в предшествующие ис-
торические периоды, что давало импульсы к осмыслению практической
значимости науки (вспомним известное изречение Бэкона «знание —
сила»). И все же использование результатов науки в производстве в до-
индустриальные эпохи носило скорее эпизодический, чем системати-
ческий характер.
В конце XVIII — первой половине XIX вв. ситуация радикально ме-
няется. К. Маркс справедливо отмечал, что «научный фактор впервые
сознательно и широко развивается, применяется и вызывается в таких
масштабах, о которых предшествующие эпохи не имели никакого
понятия»2. Индустриальное развитие поставило достаточно сложную
и многоплановую проблему: не просто спорадически использовать
отдельные результаты научных исследований в практике, но обеспечить
научную основу технологических инноваций, систематически включая
их в систему производства.
1 См.: Розенфельд Л. Ньютон и закон тяготения // У истоков классической науки. М.,
1968. С. 64–94.
2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 47. С. 556.
Именно в этот исторический период начинается процесс интен-

сивного взаимодействия науки и техники и возникает особый тип со-
циального развития, который принято именовать научно-техниче-
ским прогрессом. Потребности практики все отчетливее обозначали
тенденции к постепенному превращению науки в непосредственную
производительную силу. Внедрение научных результатов в производ-
ство в расширяющихся масштабах становилось основной характери-
стикой социальной динамики, а идея социального прогресса все от-
четливее связывалась с эффективным технологическим применением
науки.
Важную роль в развитии науки, в частности в формировании новых
отраслей знания, сыграло развитие крупной машинной индустрии, при-
шедшей на смену мануфактурному производству. Не случайно в тех
странах, где капитализм приобретал более развитые формы, наука полу-
чала преимущества в развитии. Внедрение ее результатов в производство
все чаще рассматривалось как условие получения прибыли производи-
телями, как свидетельство силы и престижа государства. Ценность на-
уки, ее практическая полезность, связанная с извлечением дивидендов,
отчетливо начинала осознаваться теми, кто вкладывал средства в прове-
дение исследований.
Расширяющееся применение научных знаний в производстве фор-
мировало общественную потребность в появлении особого слоя иссле-
дований, который бы систематически обеспечивал приложение фунда-
ментальных естественно-научных теорий к области техники и техноло-
гии. Как выражение этой потребности между естественно-научными
дисциплинами и производством возникает своеобразный посредник —
научно-теоретические исследования технических наук1.
Их становление в культуре было обусловлено, по меньшей мере,
двумя группами факторов. С одной стороны, они утверждались на базе
экспериментальной науки, когда для формирования технической тео-
рии оказывалось необходимым наличие своей «базовой» естественно-
научной теории (во временном отношении это был период XVIII–
XIX вв.). С другой стороны, потребность в научно-теоретическом техни-
ческом знании была инициирована практической необходимостью, ког-
да при решении конкретных задач инженеры уже не могли опираться
только на приобретенный опыт, а нуждались в научно-теоретическом
обосновании создания искусственных объектов, которое невозможно
1 О становлении технических наук и их месте в культуре см.: Горохов В.Г. Методологи-
ческий анализ научно-технических дисциплин. М., 1984; Иванов Б.И., Чешев В.В. Станов-
ление и развитие технических наук. Л., 1977; Чешев В.В. Техническое знание как объект
методологического анализа. Томск, 1981, и др.
осуществить, не имея соответствующей технической теории, разрабаты-

ваемой в рамках технических наук1.
Технические науки не являются простым продолжением естество-
знания, прикладными исследованиями, реализующими концептуаль-
ные разработки фундаментальных естественных наук. В развитой систе-
ме технических наук имеется свой слой как фундаментальных, так
и прикладных знаний, и эта система имеет специфический предмет ис-
следования. Таким предметом выступает техника и технология как осо-
бая сфера искусственного, создаваемого человеком и существующего
только благодаря его деятельности.
С точки зрения современных представлений об эволюции Вселен-
ной, возникновение человека и общества открывает особую линию эво-
люции, в которой формируются объекты и процессы чрезвычайно мало-
вероятные для природы, практически не могущие в ней возникнуть без
целенаправленной человеческой активности. Природа не создает ни ко-
леса, ни двигателя внутреннего сгорания, ни ЭВМ на кристаллах — все
это продукты человеческой деятельности. Вместе с тем все созданные
человеком предметы и процессы возможны только тогда, когда порож-
дающая их деятельность соответствует законам природы.
Идея законов природы выступает тем основанием, которое, сохра-
няя представление о специфике естественного и искусственного, связы-
вает их между собой. Сама же эта идея исторически сформировалась
в качестве базисного мировоззренческого постулата и ценности в эпоху
становления техногенной цивилизации. Она выражала новое понима-
ние природы и места человека в мире, отличное от представлений,
свойственных большинству традиционных культур. Неразрывно связан-
ное с этой мировоззренческой идеей представление об относительности
разделения искусственного и естественного было одной из предпосылок
не только становления естествознания, но и последующего формирова-
ния технических наук.
Первые образцы научных технических знаний, связанных с примене-
нием открытых естествознанием законов при создании новых технологий
и технических устройств, возникли уже на ранних стадиях развития есте-
ственных наук. Классическим примером может служить конструирование
Х. Гюйгенсом механических часов. Х. Гюйгенс опирается на открытые Га-
лилеем законы падения тел, создает теорию колебания маятника, а затем
воплощает эту теорию в созданном техническом устройстве2. Причем
между теоретическими знаниями механики (законом падения тел и закон
1 Иванов Б.И., Чешев В.В. Становление и развитие технических наук. С. 97, 108.
2 См.: Философия техники: история и современность. М., 1977.
колебания идеального маятника), с одной стороны, и реальной конструк-

цией маятниковых часов, с другой — Гюйгенс создает особый слой теоре-
тического знания, в котором знания механики трансформируются с уче-
том технических требований создаваемой конструкции. Этот слой знания
(разработанная Гюйгенсом теория изохронного качания маятника как па-
дения по циклоиде, обращенной вершиной вниз) можно интерпретиро-
вать в качестве одного из первых образцов локальной технической теории.
Что же касается систематической разработки технических теорий, то она
началась позднее, в эпоху становления и развития индустриального ма-
шинного производства. Его потребности, связанные с тиражированием
и модификацией различных технических устройств, конструированием
их новых видов и типов, стимулировали формирование и превращение
инженерной деятельности в особую профессию, обслуживающую произ-
водство. В отличие от технического творчества в рамках ремесленного
труда, эта деятельность ориентировала на систематическое применение
научных знаний при решении технических задач. Развитие инженерной
деятельности в XIX и XX вв. привело к дифференциации ее функций, вы-
делению в относительно самостоятельные специализации проектирова-
ния, конструирования и обслуживания технических устройств и техноло-
гических процессов. С развитием инженерной деятельности усложнялось
научное техническое знание. В нем сформировались эмпирический и тео-
ретический уровни; наряду с прикладными техническими теориями воз-
никли фундаментальные. Их становление было стимулировано не только
прогрессом естествознания, но, прежде всего, потребностями инженер-
ной практики. Характерным примером в этом отношении может служить
формирование теории машин и механизмов. Первые шаги к ее созданию
были сделаны еще в эпоху первой промышленной революции и были свя-
заны с задачами конструирования относительно сложных машин (подъ-
емных, паровых, ткацких, прядильных и т. д.). Их разработка основыва-
лась на использовании в качестве базисных компонентов так называемых
«простых машин» (блок, ворот, винт, рычаг и т. п.), исследование которых
было важным исходным материалом открытия законов механики (про-
грамма Галилея). Но в процессе конструирования выяснялось, что работа
большинства сложных машин предполагает преобразование движения
с изменением его характера, направления и скорости. Поэтому главная
проблема состояла не столько в выделении «простых машин» в качестве
компонентов сложных, сколько в разработке теоретических схем их со-
стыковки и преобразования присущих им типов движения1. Потребности
1 Подр. см.: Горохов В.Г. Методологический анализ научно-технических дисциплин.
М., 1984. С. 46; Философия техники: история и современность. М., 1997. С. 132–139; Сте-
пин В.С., Горохов В.Г., Розов М.А. Философия науки и техники. М., 1996. С. 346–347.
решения этой проблемы постепенно привели к созданию вначале отдель-

ных теоретических моделей, а затем и фундаментальной теории машин
и механизмов. Разработка последней была завершена в первой половине
ХХ в. (В.А. Ассур, В.В. Добровольский, И.И. Артоболевский)1. Характер-
ной ее особенностью стало не только создание методов расчета суще-
ствующих типов машин и механизмов, но и предсказание принципиально
новых типов, еще не применявшихся в практике (подобно тому, как пери-
одическая система элементов, созданная Д.И. Менделеевым, предсказала
существование еще не открытых химических элементов, фундаменталь-
ная теория машин и механизмов предсказывала принципиально новые
семейства механических устройств, до ее создания, неизвестных практи-
ческому конструированию).
Возникая на стыке естествознания и производства, технические на-
уки все яснее обозначали свои специфические черты, отличающие их от
естественно-научного знания. Они обретали свое предметное поле, фор-
мировали собственные средства и методы исследования, свою особую
картину исследуемой реальности, т. е. все то, что позволяет говорить
о становлении определенной научной дисциплины.
Сформировавшись, технические науки заняли прочное место в си-
стеме развивающегося научного знания, а технико-технологические ин-
новации в производстве все в большей мере стали основываться на при-
менении результатов научно-технических исследований. И если раньше
наука, как отмечал Дж. Бернал, мало что давала промышленности, то
с утверждением технических наук ситуация изменилась. Они не только
стали обеспечивать потребности развивающейся техники, но и опере-
жать ее развитие, формируя схемы возможных будущих технологий
и технических систем.
Технические науки, вместе с техническим проектированием, начи-
ная с середины XIX столетия стали выступать связующим звеном между
естественно-научными дисциплинами, с одной стороны, и производ-
ственными технологиями — с другой.
Эпоха индустриализма создала предпосылки не только для возник-
новения технических дисциплин в качестве особой области научного
знания. В этот же исторический период начинает складываться система
социально-гуманитарных наук. Как и другие науки, они имели свои
истоки еще в древности, в накапливаемых знаниях о человеке, различ-
ных способах социального поведения, условиях воспроизводства тех
или иных социальных общностей. Но в строгом смысле слова социаль-
1 Горохов В.Г. Методологический анализ научно-технических дисциплин. М., 1984.
С. 51–53.
ные и гуманитарные науки конституировались в XIX столетии, когда

в культуре техногенной цивилизации отчетливо оформилось отношение
к различным человеческим качествам и к социальным феноменам как
к объектам управления и преобразования. Отношение к любым исследу-
емым явлениям и процессам как к объектам является одним из обяза-
тельных условий научного способа познания, в том числе и социально-
гуманитарного. Поэтому его предпосылками было формирование прак-
тик и типов дискурса, в которых человек, его качества, его деятельность
и социальные связи предстают в качестве особых объектов целерацио-
нального действия. Именно в эпоху индустриализма объектно-предмет-
ное отношение к человеку и человеческим общностям становится доми-
нирующим в техногенной культуре. В это время окончательно оформля-
ется приоритетный статус «отношений вещной зависимости», которые
подчиняют себе и ограничивают сферу «отношений личной зависимо-
сти», выступавших основой организации социальной жизни в традици-
онных обществах. Главным фактором такой смены социально-культур-
ных приоритетов стало всеохватывающее развитие товарно-денежных
отношений, когда капиталистический рынок превращал различные че-
ловеческие качества в товары, имеющие денежный эквивалент. К. Маркс
одним из первых проанализировал процессы и социальные последствия
опредмечивания человеческих качеств в системе отношений развитого
капиталистического хозяйства. Он интерпретировал эти процессы как
отчуждение, порождающее неподвластные человеку социальные силы
и превращающее людей в объекты социального манипулирования.
Сходные мысли позднее развивал Г. Зиммель. Отталкиваясь от идей
Маркса, он разработал свою философскую концепцию денег, в которой
главное внимание уделялось социально-психологическим аспектам
денежных отношений, их влиянию на духовную жизнь людей. Деньги
рассматривались Зиммелем не только как феномен экономической жиз-
ни общества, но как универсальный способ обмена, определяющий ха-
рактер отношений и общения в самых различных областях человеческой
жизнедеятельности. Зиммелем была высказана мысль о знаково-симво-
лической роли денег и их функционировании как особого культурного
феномена, опосредующего отношения людей1.
Комментируя книгу Зиммеля «Философия денег», современный
французский психолог Серж Московичи писал: «Зиммель не открыл
деньги. Тем не менее он первым охватил во всей полноте философию
1 Позднее, уже во второй половине ХХ в. эту мысль развивал Т. Парсонс, рассматривая
деньги как особый код культуры, «специализированный язык», а обращение денег как
«отправление сообщений» (Parsons T. Systems analysis; social systems // International Encyclo-
pedia of the Social Science. N.Y., 1968).
культуры, рожденной ими, и первым сформулировал целостную теорию

их власти». Эта власть проявлялась в самых различных сферах челове-
ческого бытия. Она фиксировала дистанцию между предметом и пот-
ребляющим его человеком. Именно благодаря деньгам как посреднику,
не только материальные предметы, но и духовные сущности, идеи и цен-
ности «становятся миром столь же автономным и объективным, как
и мир физический». Деньги «раздробляют и стерилизуют, как нечто ме-
шающее им, тот тип человеческих связей, в основе которого лежит смесь
чувств и интересов, превращают личные отношения в безличные, при
которых человек становится вещью для другого человека»1.
И еще на одно свойство денег обращает особое внимание Зиммель:
на их способность превращать индивидуально неповторимые вещи, со-
стояния, человеческие качества в количественные, калькулируемые
объекты.
После работ Маркса и Зиммеля эта идея была развита М. Вебером
в рамках его концепции духа капитализма. Вебер особо подчеркивал
роль идеала целерационального действия в становлении и функциони-
ровании новой цивилизации, зародившейся в эпоху Ренессанса и Ре-
формации. Этот идеал предполагал особый тип рациональности, осно-
ванной на принципах объективности, законодательного регулирования,
планирования и расчета. Новая рациональность включалась в самые
различные области человеческой жизнедеятельности, организуя эконо-
мику, право, науку, искусство, повседневную жизнь людей.
Отношение к человеку как к предмету рациональной регуляции ха-
рактеризовало огромное многообразие практик, сложившихся в истори-
ческую эпоху становления и развития техногенной цивилизации. В зна-
менитых исследованиях М. Фуко, посвященных формированию клини-
ки, истории тюрьмы, истории сексуальности, достаточно убедительно
показано, что во всех этих на первый взгляд малосвязанных между собой
сферах человеческой жизни реализовался некоторый общий принцип
«знания-власти». Человек выступал здесь как предмет, который нужно
исследовать и рационально регулировать. Фуко показывает, как это от-
ношение проявлялось в исторически возникающей организации надзо-
ра и контроля в тюрьмах, в системе обезличенного наказания от имени
закона, в правилах внутреннего распорядка тюрем, больниц, учебных
заведений, в самой их архитектуре и планировке внутреннего простран-
ства. К этому же классу феноменов, выступающих в качестве своеобраз-
ных культурных символов «знания-власти», Фуко относит: практику ме-
дицинского обследования, основанную на осмотре тела, которое пред-
1 Московичи С. Машина, творящая богов. М., 1998. С. 398, 423, 455.

стает как объект, открытый для наблюдения; практику тестирования

и медицинской документации; публичное обсуждение проблем сексу-
альности; периодические смотры-экзамены в учебных заведениях, когда
власть заставляет человека — объекта публично демонстрировать себя
и т. п. Такого рода практики и дискурсы формировали и закрепляли но-
вое отношение к индивиду как к объекту наблюдаемому, описываемому
и регулируемому определенными правилами. Соответствующие смыслы
укоренялись в мировоззренческих универсалиях культуры, в понимании
человека и его социального бытия, создавая предпосылки для возникно-
вения социально-гуманитарных наук. Как подчеркивает Фуко, с того
момента, «когда «норма» заняла место «предка», а мера соответствия
норме — место статуса, когда место индивидуальности человека извест-
ного заняла индивидуальность человека вычислимого, в этот момент
и стало возможным формирование наук о человеке, ибо именно тогда
была запущена новая технология власти и новая политическая анатомия
тела»1.
Возникновение социально-гуманитарных наук завершало формиро-
вание науки как системы дисциплин, охватывающей все основные сфе-
ры мироздания: природу, общество и человеческий дух. Наука обрела
привычные для нас черты универсальности, специализации и междис-
циплинарных связей. Экспансия науки во все новые предметные обла-
сти, расширяющееся технологическое и социально-регулятивное при-
менение научных знаний, сопровождались изменением институцио-
нального статуса науки. В конце XVIII—первой половине XIX столетия
возникает дисциплинарная организация науки с присущими ей особен-
ностями трансляции знаний, их применением и способами воспроиз-
водства субъекта научной деятельности.
Институциональная организация науки
и ее историческая эволюция
Развитие естественно-научного, технического, а вслед за ними и со-
циально-гуманитарного знания вызвало резкий рост научной информа-
ции. Наука конца XVIII — первой половины XIX века характеризовалась
увеличением объема и разнообразия научных знаний, углубляющейся
дифференциацией видов исследовательской деятельности и усложнени-
ем их взаимосвязей. Все это приводило к изменениям институциональ-
ных форм научного познания. Складывалась ситуация, при которой уче-
ному все труднее было овладевать накопленной научной информацией,
1 Цит. по: Сокулер З.А. Методология гуманитарного познания и концепция «власти–
знания» Мишеля Фуко // Философия науки. Вып. 4. М., 1998. С. 182.

необходимой для успешных исследований. Если воспользоваться тер-

минологией М. К. Петрова, можно сказать, что для конкретного чело-
века достаточно отчетливо определились новые пределы «информаци-
онной вместимости», связанные как с физиологическими, так и с мен-
тальными ограничениями человека1.
Век энциклопедистов постепенно уходил в прошлое. Чтобы профес-
сионально владеть научной информацией, необходимо было ограничить
сферы исследования и организовать знания в соответствии с возмож-
ностями «информационной вместимости» индивида. Все это с неизбеж-
ностью вело к специализации знания. Исследователь постепенно стано-
вился специалистом в одной, порой достаточно узкой, области знания,
становясь «сторонним наблюдателем» в других сферах исследования
и не претендуя на всеобъемлющее знание. Нарастающая специализация
способствовала оформлению предметных областей науки, приводила
к дифференциации наук, каждая из которых претендовала не на иссле-
дование мира в целом и построение некой обобщенной картины мира,
а стремилась вычленить свой предмет исследования, отражающий осо-
бый фрагмент или аспект реальности.
Фрагментация мира сопровождалась своеобразным расщеплением
ранее синкретической деятельности ученого-исследователя на множе-
ство различных деятельностей, каждая из которых осуществлялась осо-
бым исследователем в соответствии с принципом «информационной
вместимости». То, что раньше осуществлял отдельный мыслитель, те-
перь предполагает усилия коллективного субъекта познания. Отсюда
возникала необходимость в поиске новых форм трансляции знания
в культуре, а также новом типе воспроизводства субъекта научной дея-
тельности.
В науке XVII столетия главной формой закрепления и трансляции
знаний была книга (манускрипт, фолиант), в которой должны были из-
лагаться основополагающие принципы и начала «природы вещей». Она
выступала базисом обучения, дополняя традиционную систему непо-
средственных коммуникаций «учитель-ученик», обеспечивающих пере-
дачу знаний и навыков исследовательской работы от учителя его учени-
кам. Одновременно она выступала и главным средством фиксации но-
вых результатов исследования природы.
Перед ученым XVII столетия стояла весьма сложная задача. Ему не-
достаточно было получить какой-либо частный результат (решить част-
ную задачу), в его обязанности входило построение целостной картины
мироздания, которая должна найти свое выражение в достаточно объем-
1 Петров М.К. Язык, знак, культура. С. 73, 92.

ном фолианте. Ученый обязан был не просто ставить отдельные опыты,

но заниматься натурфилософией, соотносить свои знания с существую-
щей картиной мира, внося в нее соответствующие изменения. Так рабо-
тали все выдающиеся мыслители этого времени — Галилей, Ньютон,
Лейбниц, Декарт и др.
В то время считалось, что без обращения к фундаментальным осно-
ваниям нельзя дать полного объяснения даже частным физическим яв-
лениям. Не случайно Декарт в письме к Мерсенну писал: «Я охотно
ответил бы на Ваши вопросы, касающиеся пламени свечи и других по-
добных вещей, но предвижу, что никогда не смогу достаточно удовлетво-
рительно сделать это до тех пор, пока Вы не ознакомитесь со всеми
принципами моей философии»1.
Однако по мере развития науки и расширения поля исследователь-
ской деятельности все настоятельнее формировалась потребность в та-
кой коммуникации ученых, которая обеспечивала бы их совместное об-
суждение не только конечных, но и промежуточных результатов, не
только «вечных» проблем, но и конечных и конкретных задач. Как ответ
на этот социальный запрос в XVII столетии возникает особая форма за-
крепления и передачи знаний — переписка между учеными. Письма,
которыми они обменивались, как правило, содержали не только сведе-
ния бытового характера, но включали в себя и результаты исследования,
и описание того пути, которым они были получены. Тем самым письма
превращались в научное сообщение, излагающее результаты отдельных
исследований, их обсуждение, аргументацию и контраргументацию.
Систематическая переписка велась на латыни, что позволяло сообщать
свои результаты, идеи и размышления ученым, живущим в самых раз-
ных странах Европы. Так возникает особый тип сообщества, которое
избрало письмо в качестве средства научного общения и объединило ис-
следователей Европы в так называемую «Республику ученых»
(La Republigue des Lettres). Переписка между учеными выступала не
только как форма трансляции знания, но служила еще и основанием вы-
работки новых средств исследования. В частности, полагается, что мыс-
ленный эксперимент получил свое закрепление в качестве осмысленно-
го исследовательского приема именно благодаря переписке ученых,
когда в процессе описания реального предмета он превращался в идеа-
лизированный объект, не совпадающий с действительным предметом2.
Способы общения между исследователями и формы трансляции
знания, возникшие в XVII столетии, обеспечивали успешное развитие
1 Цит. по: Философия эпохи ранних буржуазных революций. М., 1983. С. 303.
2 Там же. С. 296, 300–301.
наук этой исторической эпохи, но по мере накопления объема научной

информации потребовалось их изменение.
Уже во второй половине XVII столетия постепенно началось углуб-
ление специализации научной деятельности. В различных странах обра-
зуются сообщества исследователей-специалистов, часто поддерживае-
мые общественным мнением и государством. Примером может служить
сообщество немецких химиков — одно из первых национальных дис-
циплинарно ориентированных объединений исследователей, сложив-
шееся в Германии к концу XVIII столетия. Как пишет по этому поводу
историк науки К. Хуфбауэр, «в конце XVIII столетия германские химики
образовали единое сообщество... Они стали относиться друг к другу как
к необходимым коллегам и основным арбитрам во всем, что касается на-
учной истины и личных достижений». Коммуникации между исследова-
телями осуществляются уже на национальном языке (а не на латыни),
и в них сочетаются как личные коммуникации, так и обмен результата-
ми исследований благодаря публикации отдельных сообщений в журна-
ле «Химические анналы». Этот журнал сыграл особую роль в объедине-
нии немецких химиков, позволив интенсивно вести обсуждения проб-
лем на его страницах, побуждая немецких химиков «рассматривать друг
друга в качестве основной аудитории», все более «ощущая свою
солидарность»1.
Примерно такой же процесс характеризовал формирование сооб-
ществ специалистов в других областях разрастающегося массива науч-
ного знания.
Ученые уже не ограничивались только перепиской между собой
и публикацией книг-фолиантов как основного продукта их научной дея-
тельности. Переписка постепенно утрачивает свой прежний статус од-
ного из основных объединителей исследователей, а «Республика уче-
ных» заменяется множеством национальных дисциплинарно ориенти-
рованных сообществ. Внутренняя коммуникация в этих сообществах
протекает значительно интенсивнее, чем внешняя.
Место частных писем, выступающих как научное сообщение, зани-
мает статья в научном журнале. Статья приобретает особую значимость:
в отличие от книги она является меньшей по объему, в ней не требуется
излагать всю систему взглядов, поэтому время появления ее в свет со-
кращается. Но в ней не просто фиксируется то или иное знание, она ста-
новится необходимой формой закрепления и трансляции нового науч-
ного результата, определяющего приоритет исследователя. Для того
1 Hufbauer K. The formation of German chemical community (1720–1795). Berkeley, 1982.
P. 1, 62, 95.
чтобы новое знание вошло в культуру, необходимо его объективировать,

закрепить в тексте, который был бы доступен самым различным иссле-
дователям. Статья успешно решает эту задачу. В этом процессе все более
широкое применение находят национальные языки. Прежний язык на-
учного — латынь– постепенно уступает место общедоступному нацио-
нальному языку, который благодаря специальным терминам, особой
системе научных понятий трансформируется (модифицируется) в язык
научной коммуникации. Он дает возможность все более широкому кругу
исследователей ознакомиться с полученными научными результатами
и включить их в состав собственных исследований.
В отличие от письма, ориентированного на конкретного человека,
зачастую лично знакомого автору, статья была адресована анонимному
читателю, что приводило к необходимости более тщательного выбора
аргументов для обоснования выдвигаемых положений. Статья не сразу
приобрела все эти необходимые характеристики. Лишь к середине
XIX столетия (период интенсивного оформления дисциплинарной ор-
ганизации науки) статья обрела те функции, в которых она предстает
в современном научном сообществе: с одной стороны, она выступает
как форма трансляции знания, предполагая преемственную связь
с предшествующим знанием, поскольку ее написание предполагает
указание на источники (институт ссылок), с другой — является заяв-
кой на новое знание1.
Появление статьи как новой формы закрепления и трансляции зна-
ний было неразрывно связано с организацией и выпуском периодиче-
ских научных журналов. Первоначально они выполняли особую функ-
цию объединения исследователей, стремясь показать, что и кем делает-
ся, но затем наряду с обзорами стали публиковать сведения о новом зна-
нии, и это постепенно стало их главной функцией.
Научные журналы становились своеобразными центрами кристал-
лизации новых типов научных сообществ, возникающих рядом с тради-
ционными объединениями ученых. В этот исторический период многие
ранее возникшие академические учреждения дополняются новыми объ-
единениями, со своими уставами, в которых определялись цели науки.
В отличие от «Республики ученых», где складывались неформальные от-
ношения между учеными, такие сообщества были формально организо-
ваны, в них обязательно были предусмотрены еженедельные заседания,
наличие уставов, определяющих жизнедеятельность данных учреждений
и т. д.
1 Прайс Д. Малая наука, большая наука // Наука о науке. М., 1966. С. 339–340.
Показательно, что в уставах академий обращалось внимание не толь-

ко на необходимость теоретических разработок, но и на практическое
внедрение результатов научных исследований. Это был существенный
аргумент, которым ученые стремились добиться поддержки со стороны
правительства1.
В конце XVIII — первой половине XIX в. в связи с увеличением объ-
ема научной, научно-технической информации, наряду с академически-
ми учреждениями, возникшими в XVII столетии (Лондонское королев-
ское общество — 1660 г., Парижская академия наук — 1666 г., Берлин-
ская академия наук — 1700 г., Петербургская академия — 1724 г. и др.),
начинают складываться различного рода новые ассоциации ученых, та-
кие как «Французская консерватория (хранилище) технических искусств
и ремесел» (1795 г.), «Собрание немецких естествоиспытателей» (1822 г.),
«Британская ассоциация содействия прогрессу» (1831 г.) и др.
Исследователи, работавшие в различных областях знания, начинают
объединяться в научные общества (физическое, химическое, биологи-
ческое и т. п.). Новые формы организации науки порождали и новые
формы научных коммуникаций. Все чаще в качестве главной формы
трансляции знания выступают научные журналы, вокруг которых уче-
ные объединялись по интересам.
Тенденция к специализации служила объективной основой, при ко-
торой ученый уже не ставил (или не мог поставить) задачу построения
целостной картины мироздания. Все чаще в его обязанности входило ре-
шение отдельных задач, «головоломок» (Т. Кун).
Ситуация, связанная с ростом объема научной информации и преде-
лами «информационной вместимости» субъекта, не только существенно
трансформировала формы трансляции знания, но и обострила проблему
воспроизводства субъекта науки. Возникала необходимость в специаль-
ной подготовке ученых, когда на смену «любителям науки, вырастаю-
щим из подмастерьев, приходил новый тип ученого как тип универси-
тетского профессора»2.
Не случайно в данный период все более широкое распространение
приобретает целенаправленная подготовка научных кадров, когда пов-
семестно развивается сеть новых научных и учебных учреждений, в том
числе и университеты. Первые университеты возникли еще в XII–
XIII вв. (Парижский — 1160 г., Оксфордский — 1167 г., Кембриджский —
1209 г., Падуанский — 1222 г., Неапольский — 1224 г. и т. д.) на базе ду-
ховных школ и создавались как центры по подготовке духовенства. Дли-
1 Прайс Д. Малая наука, большая наука. С. 337.

2 Бернал Дж. Наука в истории общества. М., 1956. С. 308.
тельное время в преподавании главное внимание уделялось проблеме

гуманитарного знания. Однако в конце XVIII — начале XIX в. ситуация
меняется. Начинает постепенно осознаваться необходимость в расши-
рении сети учебных предметов. Именно в этот исторический период
большинство существующих и возникающих университетов включают
в число преподаваемых курсов естественно-научные и технические дис-
циплины. Открывались и новые центры подготовки специалистов, та-
кие, как известная политехническая школа в Париже (1795 г.), в которой
преподавали Лагранж, Лаплас, Карно, Кариолис и др.
Растущий объем научной информации привел к изменению всей
системы обучения. Возникают специализации по отдельным областям
научного знания, и образование начинает строиться как преподавание
групп отдельных научных дисциплин, обретая ярко выраженные черты
дисциплинарно-организованного обучения. В свою очередь это оказало
обратное влияние на развитие науки и, в частности, на ее дифференциа-
цию и становление конкретных научных дисциплин.
Процесс преподавания требовал не просто знакомства слушателей
с совокупностью отдельных сведений о достижениях в естествознании,
но систематического изложения и усвоения полученных знаний.
Систематизация по содержательному компоненту и совокупности
методов, с помощью которых были получены данные знания, стала рас-
сматриваться как основа определенной научной дисциплины, отличаю-
щая одну совокупность знаний (научную дисциплину) от другой1. Иначе
говоря, систематизация знаний в процессе преподавания выступала как
один из факторов формирования конкретных научных дисциплин.
Специальная подготовка научных кадров (воспроизводство субъекта
науки) оформляла особую профессию научного работника. Наука посте-
пенно утверждалась в своих правах как прочно установленная профес-
сия, требующая специфического образования, имеющая свою структуру
и организацию.
ХХ век принес новые перемены в институциональном статусе науки.
В эту эпоху возникает так называемая Большая наука. Резко возрастает
число занятых в науке профессиональных исследователей. К началу
XIX столетия в мире насчитывалось около 1 тыс. ученых, к началу ХХ в.
их численность составляла уже 100 тыс., а к концу ХХ столетия — 5 млн
чел. После Второй мировой войны удвоение числа людей, занятых в на-
уке, происходило в Европе за 15 лет, в США — за 10 лет, в СССР — за
7 лет.
1 Мирский Э.М. Междисциплинарные исследования и дисциплинарная организация
науки. М., 1980. С. 60.

Усиливается специализация научной деятельности. К концу ХХ в.

в науке насчитывалось уже более 15 тыс. дисциплин. Возникают круп-
ные исследовательские коллективы (НИИ, национальные лаборатории,
исследовательские центры), которые сосредотачиваются только на ре-
шении исследовательских задач в соответствующей области знания.
Время кустарей-одиночек, делающих научные открытия, давно прошло.
Это не значит, что открытия становятся анонимными и не имеют своих
авторов. Речь идет о том, что самим открытиям предшествует работа ис-
следовательских коллективов над определенными задачами и проблема-
ми, без которой открытия могли бы не состояться.
В Большой науке возникает разнообразие типов научных сообществ.
Официально функционирующие коллективы сочетаются с неформаль-
ными. Последние возникают и действуют как «незримые колледжи»
(термин, введенный американским историком науки Д. Прайсом), в ко-
торых исследователи, работающие над определенной проблемой по ин-
тересам, поддерживают информационные контакты, обмениваются ре-
зультатами и обсуждают их. «Незримые колледжи» могут возникать как
в рамках того или иного отдельного крупного исследовательского кол-
лектива (НИИ, университет), так и в качестве объединения исследовате-
лей, работающих в разных коллективах, в разных городах и регионах. По
подсчетам Д. Прайса, в «незримом колледже» благодаря большей часто-
те информационных контактов и работе по интересу производитель-
ность труда ученых выше, чем в формально фиксированных сообщест-
вах. Но возможности неформальных объединений ограничены. Они не
обладают необходимой материальной базой для исследования. Поэтому
их эффективность проявляется только в их симбиозе с формально фик-
сированными коллективами (НИИ, университетами, национальными
лабораториями и исследовательскими центрами).
Сегодня исследования в большинстве наук требуют серьезных фи-
нансовых затрат. Например, современные эксперименты в физике эле-
ментарных частиц используют весьма дорогостоящие ускорители. Уско-
ритель ЦЕРН (европейского центра ядерных исследований) в Женеве
установлен на 100-метровой глубине под поверхностью Земли, в двух
взаимосвязанных кольцеобразных тоннелях длиною более 20 км. Его об-
служивает особая электростанция и мощная сеть компьютеров, обраба-
тывающая экспериментальную информацию. Работа на таком экспери-
ментальном устройстве осуществляется по заранее составленным пла-
нам, посменно различными исследовательскими группами. Само соору-
жение таких установок требует огромных затрат, оцениваемых в милли-
арды долларов. Аналогично обстоит дело с работой таких приборов, как,
допустим, мощные телескопы, выводимые на околоземную орбиту для
наблюдения за дальними галактиками и другими космическими объек-

тами. Их изготовление, доставка на орбиту, компьютерная обработка по-
лучаемых данных в соответствующих лабораториях на Земле суммарно
исчисляются уже сотня миллионов и даже миллиардами долларов. В не
меньшей степени это относится и к таким формам «космического экс-
перимента», как фотографирование поверхности дальних планет или
бомбардировка ядра кометы с целью выяснить его состав.
Наука становится областью специального финансирования. В ры-
ночной экономике в этом процессе участвуют как фирмы и корпорации
(преимущественно инвестирующие те прикладные исследования и раз-
работки, которые дают технологические результаты, внедряемые
в производство и сферу услуг), так и государство. Оно играет доминиру-
ющую роль в финансировании фундаментальных исследований. Вложе-
ния в науку в технологически развитых странах постоянно растут.
В США расходы на науку в 1950 г. составляли 3 млрд долларов, в 1960 —
13 млрд, а в 2000 — уже 228 млрд долларов (примерно 2,5 годовых бюд-
жета России). «Национальные затраты человеческой энергии и денег, —
пишет Д. Прайс, — неожиданно превратили науку в одну из решающих
отраслей национальной экономики»1.
Эти слова были сказаны в 1962 г. Через полвека технологически раз-
витые страны продемонстрировали, что именно продукция наукоемких
производств и прямая торговля высокими технологиями, воплощающи-
ми достижения науки, являются основным источником наращивания
общественного богатства. Производительная сила науки обрела новые
измерения в современных процессах формирования и развития эконо-
мики знания.
Рост научного знания выступает одним из важнейших факторов ди-
намизма современной цивилизации, характерных для нее тенденций
постоянного изменения и обновления.
Современная дисциплинарно-организованная наука с четырьмя ос-
новными блоками научных дисциплин — математикой, естествознани-
ем, техническими и социально-гуманитарными науками — характеризу-
ется внутридисциплинарными и междисциплинарными механизмами
порождения знаний, которые обеспечивают ее систематические проры-
вы в новые предметные миры. Эти прорывы каждый раз открывают но-
вые возможности для технико-технологических инноваций в самых раз-
личных сферах человеческой жизнедеятельности. Внутренние и внеш-
ние, социокультурные факторы все теснее переплетаются в современ-
ном развитии науки. И как результат всех этих взаимодействий происхо-
1 Прайс Д. Малая наука, большая наука // Наука о науке. М., 1966. С. 285.
дит изменение научной рациональности. Три ее типа, классический,

неклассический и постнеклассический, с их преемственными связями,
утверждаются во всех сферах научного знания. Причем постнекласси-
ческая наука создает новые ситуации социальной обусловленности на-
учного знания и его обратного влияния на породившие его социальные
процессы. Она ставит проблему нового взаимодействия внутринаучных
и вненаучных ценностных установок и становится важнейшим факто-
ром определения стратегий цивилизационного развития.
Наука и псевдонаука
Современное развитие науки все более отчетливо демонстрирует ее
социокультурную размерность. Наука взаимодействует с различными
формами знания, получаемыми в других областях познавательной дея-
тельности — в искусстве, философии, морали, правовом политическом
дискурсе, в сфере обыденного познания и т. д. Такого рода знания мож-
но обозначить как вненаучные, поскольку они не являются результатами
собственно научного исследования, генерируются в других областях
культуры.
В проблеме соотношения науки и вненаучных знаний имеется осо-
бый аспект, который сегодня становится чрезвычайно актуальным при
анализе взаимодействия науки современного обыденного сознания,
формируемого массовой культурой. Речь идет о возрождении под видом
новых научных направлений различного рода псевдонаучных, эзотери-
ческих знаний, а зачастую просто шарлатанства. Пропагандируемые
средствами массовой информации, они создают особые состояния мас-
сового сознания, разрушая его рациональную составляющую, порождая
различного типа нереализуемые ожидания, направления и конфликты.
Философский анализ современных отношений науки и псевдонауки
требует выяснения особенностей научного знания, критериев его отли-
чия от вненаучных знаний, различения вненаучных знаний и псевдона-
уки.
У человека, занимающегося научной деятельностью, всегда есть ин-
туитивные представления о том, что является научным, а что — вненауч-
ным. Эти представления во многом определяются принятой им систе-
мой идеалов и норм научности: идеалов и норм объяснения и описания,
доказательности и обоснования знаний, их построения и организации.
Частично они фиксируются посредством методологических принципов
науки, но в большей части демонстрируются на образцах знаний. Уче-
ный, усваивая необходимые знания и методы в процессе своей профес-
сиональной подготовки, одновременно усваивает образцы доказа-
тельств, обоснований проверок, способов получения теории и фактов.

В результате у него складывается интуиция, определяющая его понима-
ние научности. В этом интуитивном понимании оказываются сплавлен-
ными несколько уровней смыслов. Здесь уместно напомнить о внутрен-
ней смысловой структуре идеалов и норм науки. Во-первых — это уро-
вень, учитывающий специфику предмета той или иной дисциплины,
особенности изучаемых ею объектов. На этом уровне возникает разли-
чие в понимании идеалов научности, например, естествоиспытателей
и гуманитариев. Во-вторых, — уровень смыслов, выражающих общие
черты науки соответствующей исторической эпохи. На этом уровне
можно установить различие в понимании идеалов и норм разных исто-
рических этапов развития науки (например, различие норм объяснения
и описания в классическом и неклассическом естествознании). Нако-
нец, в-третьих, это глубинный уровень смыслов, определяющий общее,
что есть в науке разных дисциплин и разных эпох. Именно на этом уров-
не фиксируются характеристики отличающие науку от других форм зна-
ния.
Но чтобы выявить их, простой интуиции ученого недостаточно.
В интуиции склеены все смысловые уровни идеалов и норм научности.
А их следует различать, нужен особый методологический анализ, сопо-
ставляющий разные этапы исторического развития науки и принципы
регуляции научной деятельности в различных дисциплинах, чтобы вы-
явить общие, инвариантные принципы научности. Такие принципы су-
ществуют, и их разделяют представители различных наук. Все мы отли-
чаем знания от мнений. Все считаем, что знание должно быть обоснова-
но и доказано. Имея дело с процедурой доказательства, мы соглашаемся,
что знание должно быть непротиворечиво. Мы допускаем, что научные
представления могут быть уточнены и пересмотрены, но при этом пони-
маем, что имеется преемственность в развитии знания.
Пересматривая свои представления о мире, наука не отбрасывает
прежних фундаментальных теорий, а лишь определяет границы их при-
менимости. Даже обнаружив, казалось бы, целиком неверные представ-
ления в прежней картине мира, она выявляет в ней рациональные эле-
менты, обеспечивающие рост эмпирического и теоретического знания.
Все эти принципы научного исследования выступают своеобразной
конкретизацией двух фундаментальных характеристик науки — установ-
ки на получение предметного и объективного знания и установки на не-
прерывное приращение этого знания.
Есть такие аспекты человеческого опыта, которые необходимы для
воспроизводства и развития социальной жизни, но которые не может
выразить наука. Их выражают вненаучные знания, и они имеют социо-
культурную ценность. В свое время Р. Фейнман — известный физик,

лауреат Нобелевской премии — сказал в шутку (в которой большая доля
правды), что не все ненаучное плохо, например, любовь. Само по себе
вненаучное знание, выражающее различные формы человеческого
опыта, не является опасностью для науки. Наука может взаимодейство-
вать с этими знаниями, может анализировать их своими средствами.
Что же касается псевдонауки, то она мешает научному исследованию,
она вроде вируса, который чужд науке, но маскируется под нее, и, внед-
ряясь в науку, может привести к опасным деформациям ее исследова-
тельской деятельности. Поэтому следует различать вненаучное знание
и псевдонауку.
Понятие псевдонауки фиксируется посредством множества терми-
нов: девиантная наука, паранаука, антинаука, лженаука. Что же обозна-
чают этими терминами? Здесь уместно выделить два блока концепций
и верований, которые не просто сосуществуют рядом с наукой, а претен-
дуют на научный статус. Первый из этих блоков составляют различные
эзотерические и мистические учения и практики — их сегодня пытаются
истолковать в качестве своего рода научных знаний и описать в наукопо-
добных терминах. Такие знания и практики всегда были в культуре, их
можно и нужно изучать научными методами, но сами они не являются
наукой. Однако сегодня есть тенденция придать практикам магов, кол-
дунов, экстрасенсов статус науки (например, парапсихология, альтерна-
тивная медицина). Эти практики описываются в терминах биополя, воз-
действия биополей на организм и т. п. Предлагается особая картина
мира, альтернативная современной научной. При этом постоянно сме-
шиваются два разных подхода и класса понятий: с одной стороны, поня-
тия электромагнитного воздействия на живое (клетки, организмы),
с другой — понятия биополя как особого поля, не сводимого к извест-
ным науке полям. Изучение электромагнитных полей, генерируемых
клетками и многоклеточными организмами, — это, бесспорно, область
научной проблематики, где сделан ряд открытий, в том числе и нашими
учеными (исследования академика К.В. Гуляева). Но предлагаемые кон-
цепции биополя и стремление ввести в состав науки практику экстра-
сенсов и магов выходят за рамки науки.
Этот блок антинаучных концепций рождается как результат перено-
са представлений из соседствующего с наукой обыденного знания, ма-
гии и религиозного опыта в сферу науки и маскируется под науку. С чем
связана эта маскировка? Почему религиозно-мифологический опыт на-
чинает сейчас выступать в обличии научной терминологии и подается
как форма научного знания? Это связано с особым статусом науки
в культуре техногенной цивилизации, которая пришла на смену тради-
ционалистским обществам. Наука активно участвует в формировании

мировоззрения людей современного общества, а ее нормативные струк-
туры, способы доказательства и ее знания выступают как основа приня-
тия решений в самых различных областях деятельности. Доминирующая
ценность научной рациональности начинает оказывать влияние на дру-
гие сферы культуры. Pелигия и миф часто модернизируются под ее вли-
янием. И тогда на границе между ними и наукой возникают паранауч-
ные концепции, которые пытаются найти себе место в поле науки.
Теперь о втором блоке антинаучных концепций. Истоки его внутри
самой науки. Часто многие ученые, увлеченные той или иной идеей,
претендуют на радикальные изменения научной картины мира, не имея
на то достаточных оснований. Тогда начинается апелляция к власти, об-
ращение через СМИ к общественному мнению, которые начинают под-
держивать это «открытие». Идет борьба за престиж и перераспределение
денег. Но такие люди не обязательно прагматичны, — они могут быть
убеждены, что сделали переворот в науке, хотя этого никто и не призна-
ет. В истории науки можно обнаружить немало примеров такого рода
неадекватных убеждений.
Так, еще в ХIХ — начале ХХ в., когда было открыто рентгеновское
излучение, в науке возникло целое направление поиска новых типов из-
лучений. Французский ученый Блондло объявил об открытии им прин-
ципиально нового типа излучения — так называемых N-лучей. По его
мнению, некоторые металлы, например алюминий, излучают N-лучи
самопроизвольно, и эти лучи усиливают при определенных условиях ос-
вещенность окрашенных поверхностей. Все газеты Парижа писали «о
выдающемся открытии Блондло». Ему даже дали золотую медаль Па-
рижской академии. А разоблачил его известный экспериментатор Р. Вуд,
который попросил Блондло продемонстрировать его опыты. В процессе
демонстрации Вуд незаметно взял алюминиевую призму, которая якобы
была источником N-излучений, и положил ее себе в карман, — а Блонд-
ло между тем все повторял, что по-прежнему регистрирует излучение.
После разоблачения ему пришлось вернуть золотую медаль, и от пере-
житого стресса он сошел с ума, окончив жизнь в психиатрической кли-
нике. Этот пример свидетельствует, что многие авторы лженаучных
представлений могут искренне заблуждаться, маниакально настаивая на
признании своих псевдооткрытий.
К псевдонауке можно отнести не только случаи, когда непроверен-
ные экспериментально, недоказанные факты начинают внедряться в со-
знание людей и претендуют на изменение научной картины мира. Исто-
рия науки знает также и примеры псевдотеоретических концепций, ко-
торые претендовали на роль фундаментальных теорий и даже пытались
с помощью власти монопольно доминировать в науке. Известная исто-

рия с «лысенковщиной», ее борьба с генетикой, запрет на применение
в биологии физико-химических методов исследования наследственно-
сти — все это достаточно яркий пример антинаучных концепций. Ко-
нечно, отсюда не следует, что все факты, которые Лысенко и его сторон-
ники пытались использовать в своих построениях, также нужно отбро-
сить: если это были реальные факты, то они должны получать интерпре-
тацию в рамках научных теорий. Наука не гарантирована от ошибок
и заблуждений. Поэтому критическое отношение к полученным резуль-
татам, их обоснование, проверка и перепроверка обязательны для науч-
ного творчества.
Антинаучные концепции, возникающие внутри самой науки, могут
подпитываться некритической позицией исследователя по отношению
к собственным идеям и его недостаточной философско-методологиче-
ской эрудицией. Бывает, что специалисты в узкой области пытаются
выдать свои результаты, принесшие успех при решении частных задач,
за фундаментальное знание и даже предлагают изменить сложившуюся
научную картину мира. При этом они широко используют различные
спекуляции натурфилософского характера. Вот один из примеров.
В конце 1970 — начале 1980-х гг. член-корреспондент Белорусской ака-
демии наук Вейник напечатал ряд одиозных книг, в которых излагал не-
кую «общую теорию движения». Истоком его притязаний было приме-
нение им формул теории электрического потенциала при решении ряда
задач термодинамики литья. Он посчитал, что открыл универсальные
формулы, описывающие любой вид движения. И с этих позиций объ-
явил о революционных изменениях в науке. В написанном им учебном
пособии по физике все прежние знания предлагалось по-новому сфор-
мулировать, а поскольку в эти формулировки не укладывалась почти
вся современная физика, то теория относительности, квантовая меха-
ника были отброшены как несоответствующие новому подходу. Харак-
терно, что для обоснования этого подхода Вейник использовал идею
Энгельса о формах движения материи. Но предложил ее обобщить.
Кроме механической, физической, биологической и социальной форм
движения он ввел осязательную, зрительную, обонятельную, звуковую
и предложил их описывать своей формулой. Характерно, что на крити-
ку он отвечал примерно так: «В науке революционные идеи признаются
не сразу, но пройдет время, и выяснится, что за моими идеями буду-
щее».
Такого рода «аргументация» часто используется адептами различных
псевдонаучных концепций и современными изобретателями вечного
двигателя. Совершенно очевидно, что подобные «революционеры» со-
здают неадекватные образы самой науки. Все великие перевороты в на-

уке начинались не с того, что кто-то заявлял, будто создал новую науку,
которая все переворачивает сверху донизу и отбрасывает старое. Когда
Эйнштейн создавал свою теорию, то начал с решения реальной пробле-
мы и очень скромно озаглавил статью «К электродинамике движущихся
тел», в которой излагались основы теории относительности. Эйнштейн
вошел в науку с новыми результатами, которые вписывались в научную
традицию, хотя многое ломали в прежней картине мира. Это — очень
важный критерий: если некто претендует на новое видение, отбрасывая
теории, апробированные в науке, полагая, что они недействительны, то
это сигнал, что скорее всего мы имеем дело с антинаучной концепцией.
Потому что можно переписать в новом языке старые теории, и это так
всегда делается, но при этом обязательно сохраняется их содержание,
связанное с законами, которые объясняли и предсказывали опытные
факты. И конечно же, предлагаемые новые теории и концепции должны
быть внутренне непротиворечивы.
Можно выделить две группы причин, которые в настоящее время
обостряют проблему соотношения науки и псевдонауки. Первая — это
причины социального характера, связанные с поиском новых ценностей
в процессе диалога культур и с определенными изменениями статуса на-
уки в условиях современного постиндустриального развития; вторая
группа — это причины внутреннего характера самой науки, связанные
с запаздыванием процессов интеграции все более дифференцирующего-
ся научного знания.
Процесс расширения поля мировоззренческих аппликаций совре-
менной науки, который превращает ее в один из важных факторов диа-
лога культур, вместе с тем создает опасности появления различных мар-
гинальных антинаучных концепций под видом нового развития науки.
К ним можно отнести попытки прямолинейного переноса различных
мистических идей древневосточных культур в современную науку. На-
пример, древневосточные практики изменения состояния сознания
трактуются как свидетельства существования параллельных миров, воз-
можности прямого общения с внеземными цивилизациями и т. п.
Особое место в комплексе причин, порождающих антинаучные
и псевдонаучные знания, занимает специфика менталитета современно-
го постиндустриального мира. Он все более разительно отличается от
мира индустриальной эпохи. Как отмечал Дж. Холтон, в эпоху ««класси-
ческого модерна», т. е. в ХIХ — первой половине ХХ века, сформировал-
ся особый идеал деятельности, который требовал особых людей, способ-
ных следовать твердому распорядку, соблюдать сложившиеся правила
и нормы, принимать решения на базе объективных данных и рациональ-
ного анализа, подчиняться авторитету, который узаконен не сакрально,

а только за счет профессиональных достижений. Таким был тип поведе-
ния. Его описывал еще М. Вебер. Он характеризовал его как образ «же-
лезной клетки», которая ограничивает своеволие человека. Ныне этот
«образ клетки» во многом изменен и размыт.
Э. Гелнер, известный английский философ и социолог, применил
другой образ. Сейчас на место «железной клетки» приходит «резиновая
клетка», т. е. мягкие формы регуляции. Гелнер писал, что образ «резино-
вой клетки» подходит больше к современному обществу, в котором ра-
циональная мысль и воплощающие ее виды деятельности все более сжи-
маются, так как доля населения, которая занимается этими видами, по-
стоянно уменьшается. Все большей оказывается доля населения, кото-
рая предпочитает легкие занятия. Это те, которых на Западе называют
«людьми потребительского общества». Они ориентированы не столько
на профессиональную деятельность и достижение успеха, сколько на
развлечения, личные формы досуга, и не хотят подчиняться жестким
правилам. И когда эти люди вынуждены следовать таким правилам, то
жизнь для них уже далека от идеала.
Философия постмодернизма пытается представить этот образ жизни
нормативом будущего. В потребительском обществе можно заработать
большие деньги, не занимаясь наукой, которая требует колоссального
самоограничения. В свое время известный педагог К.В. Ушинский пи-
сал, что мыслить тяжело, а фантазировать легко. Люди, занимающиеся
наукой, выпадают из сферы развлечений, поэтому наука не считается
ныне привлекательной. Американские исследователи говорят, что люди
сейчас не стремятся в науку, что статус ее значительно упал по сравне-
нию с тем, каким он был даже в начале ХХ века. Хотя в науку еще верят.
Но больше верят в технологии. К ним относятся с благоговением.
У массы людей формируется особый тип мышления, который
поддерживается СМИ, обслуживающими потребительское общество.
Это так называемое «клиповое сознание», когда мелькает калейдоскоп
восприятий, впечатлений, где нет четкой логики, отсутствуют рацио-
нальные основания. «Клиповое мышление» делает людей очень
восприимчивыми ко всяким чудесам, тайнам и т. д. Люди верят во что
угодно. Дж. Холтон приводит такой пример: было опубликовано фото
президента Буша с пришельцем из космоса. Это был фотомонтаж, но
когда проводился опрос, оказалось, что большинство людей верили, что
Буш общается с «пришельцами». В Америке вера в НЛО стала разновид-
ностью религии.
Существуют и внутринаучные факторы, которые ослабляют реакции
отторжения псевдонаучных концепций. Наука сейчас такова, что про-
цессы дифференциации явно опережают процессы интеграции. Она

разделена на области, которые плохо стыкуются между собой. Часто уче-
ный-специалист говорит на таком языке, который не понятен его колле-
ге-ученому из соседней области науки. И поэтому рецидивы девиантной
науки, типа эффекта Блондло, возникая в одной области, другим уче-
ным может приниматься на веру: Блондло же был специалист, он был
физиком-экспериментатором, и ему вполне мог поверить исследователь
из совсем другой области научного знания.
Как же бороться с лженаукой? Можно солидаризироваться
с Дж. Холтоном, который писал, что открытое разоблачение лженауки
в СМИ — это важно, но не решает проблемы. А решает ее отлаженная
система образования, основанная на преподавании фундаментальных
наук.
Рост паранаучного знания, как и откровенный антисциентизм, вы-
ступают одним из проявлений кризиса современной цивилизации. Без
науки человечеству не справиться с нарастающими глобальными проб-
лемами. Возможное изменение типа цивилизационного развития пред-
полагает не просто отбрасывание всех ценностей техногенной культуры,
а их трансформацию, переосмысление и преемственность. Это, в пер-
вую очередь, относится к научной рациональности как фундаменталь-
ной ценности современной культуры.
Глава 5 .
Философия
как самосознание культуры1
Кардинальным социальным изменениям, как правило, предшест-

вует напряженный философский поиск, направленный на уяснение
глубинных смыслов человеческого бытия. Философский диалог явля-
ется одним из аспектов интенсивного взаимодействия различных куль-
тур, характерного для современного цивилизационного развития. На
передний план в этом диалоге выходят эвристические возможности
философии, нацеленные на выработку новых идей и ценностей, кото-
рые могли бы наметить контуры будущих состояний человеческого
мира.
Философия — рефлексия над основаниями

культуры
Известны характеристики философии, восходящие к Гегелю (кото-
рые можно встретить с небольшими модификациями у К. Маркса): фи-
лософия — живая душа культуры, квинтэссенция культуры, эпоха,
высказанная в мысли. В этом подходе философия соотносится с культу-
рой и ставится вопрос о функциях философии в культуре.
Эти функции связаны с потребностями в осмыслении и критиче-
ском анализе мировоззренческих универсалий, которые образуют фун-
дамент культуры и выступают своего рода геном социальной жизни.
В развитии общества периодически возникают кризисные эпохи,
когда прежняя исторически сложившаяся и закрепленная традицией
«категориальная модель мира» перестает обеспечивать трансляцию но-
вого опыта, сцепление и взаимодействие необходимых обществу видов
деятельности. В такие эпохи традиционные смыслы универсалий куль-
туры утрачивают функцию мировоззренческих ориентиров для массово-
го сознания.
1 Основой главы являются работы: Степин В.С. О прогностической природе философ-
ского знания (философия и наука) // Вопросы философии. 1986. № 4; Он же. Кон-

структивные и прогностические функции философии // Вопросы философии. 2009. № 1;
Он же. Гегель и современная наука // «Феноменология духа» Гегеля в контексте современ-
ного гегелеведения. М., 2010.
191 Глава 5. Философия как самосознание культуры
Личный опыт все большего числа людей уже не согласуется со смыс-

лами «обжитых» универсалий. Эти переломные состояния жизни — пер-
вый сигнал того, что что-то не в порядке с самими мировоззренческими
основаниями, с фундаментальными ориентирами жизни. Они ломают-
ся, создавая ситуацию, о которой сказано в «Гамлете» В. Шекспира —
«распалась связь времен», когда люди не знают, что взять из прошлого,
что адресовать будущему, чему учить детей, на какие образцы поведения
и деятельности ориентироваться. Общество вступает в полосу духовного
кризиса. Жить в такой ситуации, когда рушатся старые универсалии,
а новых еще нет, очень тяжело. В такие эпохи, когда утрачиваются ста-
рые мировоззренческие ориентиры, люди начинают задавать вопросы:
что такое справедливость, добро и зло, истина, свобода и т. п. Постанов-
ка таких вопросов — первый шаг к философии. Общество вступает в по-
лосу интенсивного поиска новых жизненных смыслов и ценностей,
призванных ориентировать человека, восстановить утраченную «связь
времен», воссоздать целостность его жизненного мира.
В деятельности по выработке этих новых ценностей и мировоззрен-
ческих ориентиров философия играет особую роль.
Она призвана критически отнестись к традиционным, ранее казав-
шимся очевидными, смыслам мировоззренческих универсалий, а затем
предстоит сделать новый шаг — вместо старых жизненных смыслов
изобрести новые.
Можно выделить два взаимосвязанных этапа порождения филосо-
фией новых категориальных идей. Эти этапы характеризуют эпоху ста-
новления философии, но затем повторяются во всем последующем ее
развитии.
На первом этапе философия стремится выявить в различных сферах
культуры общие смыслы мировоззренческих универсалий, базисных
ценностей, программирующих человеческую деятельность.
Чтобы изменить прежние жизненные смыслы, закрепленные тради-
цией в универсалиях культуры, а значит, и в категориальных структурах
сознания данной исторической эпохи, необходимо вначале эксплициро-
вать их, сопоставить с реалиями бытия и критически проанализирровать
их как целостную систему. Из неосознанных, неявно функционирующих
категориальных структур человеческого понимания и деятельности уни-
версалии культуры должны превратиться в особые предметы критическо-
го рассмотрения, они должны стать категориальными формами, на кото-
рые направлено сознание. Именно такого рода рефлексия над основани-
ями культуры и составляет важнейшую задачу философского познания.
Необходимость такой работы вызвана не чисто познавательным ин-
тересом, а реальными потребностями в поиске новых мировоззренче-
ских ориентаций, в выработке и обосновании новых, предельно общих

программ человеческой жизнедеятельности. Философия, эксплицируя
и анализируя смыслы универсалий культуры, выступает в этой деятель-
ности как теоретическое ядро мировоззрения.
Выявляя мировоззренческие универсалии, философия выражает их
в понятийно-логической форме, в виде философских категорий. В про-
цессе философской экспликации и анализа происходит определенное
упрощение и схематизация универсалий культуры. Когда они выража-
ются посредством философских категорий, то в последних акцент сде-
лан на понятийно-логическом способе постижения мира, при этом во
многом элиминируются аспекты переживания мира.
Процесс философского осмысления мировоззренческих структур,
лежащих в основании культуры, содержит несколько уровней рефлек-
сии, каждому из которых соответствует свой тип знаний и свой способ
оформления философских категорий. Их становление в качестве поня-
тий, где в форме дефиниций отражены наиболее общие свойства, связи
и отношения объектов, представляет собой результат довольно сложно-
го развития философских знаний. Это как бы высший уровень фило-
софской рационализации оснований культуры, осуществляемый, как
правило, в рамках профессиональной философской деятельности. Но
прежде чем возникают такие формы категориального аппарата филосо-
фии, философское мышление должно выделить и зафиксировать в ог-
ромном многообразии культурных феноменов их общие категориальные
смыслы.
Рациональная экспликация этих смыслов часто начинается со свое-
образного улавливания общности в качественно различных областях че-
ловеческой культуры, с понимания их единства и целостности. Здесь
широко используются метафоры и аналогии. Первичными формами бы-
тия философских категорий как рационализации универсалий культуры
выступают не столько понятия, сколько смыслообразы.
В истоках формирования философии эта особенность прослежива-
ется весьма отчетливо. Даже в относительно развитых философских си-
стемах античности многие фундаментальные категории несут на себе
печать символического и метафорически образного отражения мира
(«огнелогос» Гераклита, «нус» Анаксагора и т. д.). В еще большей степе-
ни это характерно для древнеиндийской и древнекитайской философии.
Здесь в категориях, как правило, вообще не отделяется понятийная
конструкция от смыслообразной основы. Идея выражается не столько
в понятийной, сколько в художественно-образной форме, и образ —
главный способ постижения истины бытия. «Никто не может дать опре-
деления дхармы. Ее переводят и как «закон» и как «элементы бытия»,
которых насчитывают от 45 до 100. У каждого существа своя дхарма —

всеобщая и единичная (сущность неотделима от явления). Вы не найде-
те двух одинаковых определений дао у Лао-цзы, двух одинаковых толко-
ваний жень или ли у Конфуция — он определял ли в зависимости от того,
кто из учеников обращался к нему с вопросом»1. На этом этапе филосо-
фия имеет много общего с художественным познанием. Широкое ис-
пользование аналогий, метафор, смыслообразов сближает ее с литерату-
рой и искусством.
В процессе философского рассуждения символические и метафори-
ческие смыслы категорий играли не меньшую роль, чем собственно по-
нятийные структуры. Так, в гераклитовской характеристике души как
метаморфозы огня выражена не только идея связи духа с материальной
субстанцией, составляющей основу мироздания, но и целый ряд обрам-
ляющих эту идею конкретных смыслов, которые позволяли рассуждать
о совершенных и несовершенных душах как в разной степени выражаю-
щих стихию огня. Согласно Гераклиту, огненный компонент души — это
ее логос, поэтому огненная (сухая) душа самая мудрая, а увлажнение
души ведет к утрате логоса (у пьяного душа увлажняется, и он теряет
разумность)2.
Однако не следует думать, что по мере развития философии в ней
исчезают символический и метафорический способы мышления о мире,
и все сводится к строго понятийным формам рассуждения. И причина
не только в том, что в любом человеческом познании, включая области
науки, подчиненные, казалось бы, самым строгим логическим стандар-
там, обязательно присутствует наглядно-образная компонента, но и в
том, что сама природа философии как теоретического ядра мировоззре-
ния требует от нее постоянного обращения к наиболее общим мировоз-
зренческим каркасам культуры, которые необходимо уловить и выявить,
чтобы сделать предметом философского рассуждения. Отсюда вытекает
и неустраняемая неопределенность в использовании философской тер-
минологии, включенность в ткань философского рассуждения образов,
метафор и аналогий, посредством которых высвечиваются категориаль-
ные структуры, пронизывающие все многообразие культурных форм.
Когда, например, Гегель в «Науке логики» пытается обосновать катего-
рию «химизм» как характеристику особого типа взаимодействия, состав-
ляющего некоторую стадию развития мира, то он прибегает к весьма
необычным аналогиям. Он говорит о химизме не только как о взаимо-
1
Григорьева Т.А. Японская художественная традиция. М., 1979, С. 75–76.
2
Гераклит. Фрагменты Гераклита // Материалисты Древней Греции. М., 1955. С. 48,
51–52.
действии химических элементов, но и как о характеристике атмосфер-

ных процессов, которые имеют «больше природу физических, чем хи-
мических элементов», об отношениях полов в живой природе, об отно-
шениях любви и дружбы1. Гегель во всех этих явлениях пытается обнару-
жить некоторую общую схему взаимодействия, в которой взаимодей-
ствующие полюса выступают как равноправные. И чтобы обосновать
всеобщность и универсальность этой схемы, представить ее в категори-
альной форме, он обязан был выявить ее действие в самых отдаленных
и на первый взгляд не связанных между собой областях действительно-
сти.
Сложный процесс философской экспликации универсалий культу-
ры в первичных формах может осуществляться не только в сфере про-
фессиональной философской деятельности, но и в других сферах духов-
ного освоения мира. Литература, искусство, художественная критика,
политическое и нравственное сознание, обыденное мышление, сталки-
вающееся с проблемными ситуациями мировоззренческого масшта-
ба, — все это области, в которые может быть вплавлена философская
рефлексия и в которых могут возникать в первичной образной форме
философские экспликации универсалий культуры. В принципе на этой
основе могут развиваться достаточно сложные и оригинальные комп-
лексы философских идей.
В произведениях великих писателей может быть разработана и выра-
жена в материале и языке литературного творчества даже целостная фи-
лософская система, сопоставимая по своей значимости с концепциями
великих творцов философии (известным примером в этом плане являет-
ся литературное творчество Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского). Но,
несмотря на всю значимость и важность такого рода первичных «фило-
софем», рациональное осмысление оснований культуры в философии
не ограничивается только этими формами. На их основе философия за-
тем вырабатывает более строгий понятийный аппарат, где категории
культуры уже определяются в своих наиболее общих и существенных
признаках.
Этот переход связан со вторым этапом философского исследования,
когда происходит дальнейшая рационализация первичных категориаль-
ных смыслообразов. Они переплавляются в достаточно строгие понятия.
Смыслообразы еще раз упрощаются, схематизируются, становятся свое-
образными идеальными объектами, абстракциями, с которыми мышле-
ние начинает работать как с особыми сущностями. Философ исследует
их свойства так же, как, например, математик изучает числа, фигуры,
1 Гегель Г.В.Ф. Наука логики. М., 1972. Т. 3. С. 117–118.

функции, различные типы геометрических пространств, создает новые

представления о числах, фигурах и пространствах и т. д. На этом этапе
философия предстает уже как достаточно строгая теоретическая наука.
Философское исследование, связанное с постановкой теоретиче-
ских задач и оперированием категориями как особыми теоретическими
конструктами, позволяет выйти за рамки универсалий своей культуры
и генерировать новые мировоззренческие смыслы.
Категории философии и универсалии культуры не тождественны,
хотя часто обозначаются одними и теми же терминами. Во-первых, фи-
лософское познание, рационализируя универсалии культуры, упрощает
и схематизирует их. Во-вторых, не все признаки, зафиксированные в оп-
ределениях философских категорий, изоморфны признакам универса-
лий той культуры, в которой философия разрабатывала свои идеи. Меж-
ду ними нет однозначного соответствия, поскольку философия может
порождать категориальные смыслы, выходящие за рамки культурной
традиции своей эпохи.
Философское познание способно генерировать новые мировоззрен-
ческие смыслы и тем самым вносить мутации в культуру, подготавливая
кардинальные изменения социальной жизни. Причем философия осу-
ществляет эту работу не только в эпохи социальных кризисов, а система-
тически, заготавливая заранее идеи, которые могут понадобиться в буду-
щем.
Новые философские идеи включаются в поток культурной трансля-
ции как своего рода дрейфующие гены. Занимаясь профессиональной
работой, философ, сознает он это или нет, часто адресует открытые им
новые категориальные смыслы будущему. Какому будущему — он зара-
нее не знает. Но возникают такие эпохи, когда эти идеи могут обрести
практическую актуальность. И это касается не только отношений фило-
софии и науки, но и ее взаимоотношений с другими сферами культуры.
В переломные эпохи философские идеи могут стать своеобразным гене-
ратором и катализатором новых мировоззренческих универсалий. Они
становятся импульсом соответствующей публицистики, художествен-
ной критики, произведений литературы и искусства, новых религиозно-
нравственных, политических и правовых идей, внедряемых в социаль-
ную практику. Так с высот философской абстракции новые категориаль-
ные смыслы погружаются в основания культуры. Они обрастают
эмоциональным содержанием, переживаются людьми и постепенно
погружаются в недра культуры, становясь ее новыми мировоззренчески-
ми универсалиями.
Иногда эта роль философских идей в становлении новых социокуль-
турных реалий прослеживается в явном виде. Показательным примером
может служить использование идей Д. Локка творцами американской

конституции. Эти идеи (права человека, разделение властей и др.) были
сформулированы Локком задолго до создания конституции США. Но
чаще идеи и проблемы, сформулированные в философии, конкретизи-
руются и видоизменяются в процессе культурной трансляции, поэтому
проследить их философские истоки не всегда просто. Для этого нужен
специальный историко-философский анализ.
Процесс трансляции философских идей не просто сохраняет их
в первозданном виде, а модифицирует, адаптируя к состояниям новой
культурной среды. Ранее выработанные идеи переформулируются в но-
вом философском языке, и в этом процессе появляются их новые харак-
теристики.
Философское познание выступает особым самосознанием культуры,
которое активно воздействует на ее развитие. Генерируя теоретическое
ядро нового мировоззрения, философия тем самым вводит новые пред-
ставления о желательном образе жизни, который предлагает человечест-
ву. Обосновывая эти представления в качестве ценностей, она функцио-
нирует как идеология. Но вместе с тем она имеет установку на выработку
таких категориальных смыслов, которые не являются идеологемами
своей эпохи и которые на данном этапе социального развития могут
быть оправданы преимущественно внутренним теоретическим развити-
ем философии.
В свое время Г. Лейбниц писал о математике как науке о возможных
мирах. Аналогично в определенном аспекте это можно сказать и о фило-
софии — она есть наука о возможных мирах человеческой жизнедеятель-
ности.
В работе на двух полюсах — имманентного теоретического движения
и постоянной экспликации реальных смыслов универсалий культуры —
реализуется основное предназначение философии в культуре: понять не
только, каков в своих глубинных основаниях наличный человеческий
мир, но и каким он может и должен быть.
Показательно, что само возникновение философии как особого спо-
соба познания мира приходится на период одного из наиболее крутых
переломов в социальном развитии — перехода от доклассового общества
к классовому, когда разрыв традиционных родоплеменных связей и кру-
шение соответствующих мировоззренческих структур, воплощенных
в мифологии, потребовали формирования новых мировоззренческих
ориентаций.
Философия всегда активно участвует в выработке ориентаций по-
добного типа. Рационализируя основания культуры, она осуществляет
«прогнозирование» и «проектирование» возможных изменений в ее ос-
нованиях. Уже само рациональное осмысление категорий культуры, ко-

торые функционируют в обыденном мышлении как неосознанные
структуры, определяющие видение и переживание мира, — достаточно
ответственный шаг. В принципе, для того чтобы жить в рамках традици-
онно сложившегося образа жизни, не обязательно анализировать соот-
ветствующий ему образ мира, репрезентированный категориями культу-
ры. Достаточно его просто усвоить в процессе социализации. Осмысле-
ние же этого образа и его оценка уже ставят проблему возможной его
модификации, а значит, и возможности другого образа мира и образа
жизни, т. е. выхода из сложившегося состояния культуры в иное состоя-
ние.
Философия, осуществляя свою познавательную работу, всегда пред-
лагает человечеству некоторые возможные варианты его жизненного
мира. И в этом смысле она обладает прогностическими функциями. Ко-
нечно, не во всякой системе философских построений эти функции реа-
лизуются с необходимой полнотой. Это зависит от социальной ориента-
ции философской системы, от типа общества, который создает предпо-
сылки для развертывания в философии моделей «возможных» миров.
Такие модели формируются за счет постоянной генерации в системе фи-
лософского знания новых категориальных структур, которые обеспечи-
вают новое видение и понимание как объектов, преобразуемых в челове-
ческой деятельности, так и самого субъекта деятельности, его ценностей
и целей. Это понимание часто не совпадает с фрагментами модели мира,
представленной универсалиями культуры соответствующей историче-
ской эпохи, и выходит за рамки традиционных, лежащих в основании
данной культуры способов миросозерцания и миропонимания.
Итак, генерация в системе философского познания новых категори-
альных моделей мира осуществляется за счет постоянного развития фи-
лософских категорий. Можно указать на два главных источника, обеспе-
чивающих это развитие. Во-первых, рефлексия над различными фено-
менами культуры и выявление реальных изменений, которые происхо-
дят в категориях культуры в ходе исторического развития общества.
Во-вторых, установление содержательно-логических связей между фи-
лософскими категориями, их взаимодействие как элементов развиваю-
щейся системы, когда изменение одного элемента приводит к измене-
нию других.
Первый источник связан с обобщением опыта духовного и практи-
ческого освоения мира. Он позволяет не только сформировать фило-
софские категории как рационализацию универсалий человеческой
культуры (категорий культуры), но и постоянно обогащать их содержа-
ние за счет философского анализа научных знаний, естественного язы-
ка, искусства, нравственных проблем, политического и правового со-

знания, феноменов предметного мира, освоенного человеческой
деятельностью, а также рефлексии философии над собственной истори-
ей. Второй источник основан на применении аппарата логического опе-
рирования с философскими категориями как с особыми идеальными
объектами, что позволяет за счет «внутреннего движения» в поле фило-
софских проблем и выявления связей между категориями выработать их
новые определения.
Развитие философского знания осуществляется во взаимодействии
этих двух источников. Наполнение категорий новым содержанием за
счет рефлексии над основаниями культуры выступает предпосылкой для
каждого последующего этапа внутритеоретического развития категори-
ального аппарата философии. Благодаря такому развитию во многом
обеспечивается формирование в философии нестандартных категори-
альных моделей мира.
Такого рода исследования по-разному осуществлялись в классиче-
ской и неклассической философии. Классика стремилась построить
окончательные и абсолютно истинные системы философского знания.
Она предлагала их как программы идеального устройства человеческого
мира. Но чаще все такие системы не реализовывались в социальной
практике в том виде, в каком их изобретал философ. И в них действи-
тельно содержалось множество утопических элементов. Но это не зна-
чит, что классические системы не оказывали никакого влияния на изме-
нение мировоззренческих оснований культуры. Просто культура селек-
тивно отбирала то, что было ей необходимо в тех или иных ситуациях
социального развития.
Неклассический тип философии меняет стратегию исследования.
Как отмечал Ю. Хабермас, классическая философия полагала, что между
предметным бытием и познающим разумом нет никакого посредника.
Отсюда возникало представление о своеобразном параллелизме бытия
и сознания. И в рамках этой парадигмы протекали бесконечные споры
идеалистов и материалистов. Но неклассический подход обнаруживает,
что между разумом и бытием есть посредник — это деятельность и язык.
Можно уточнить этот тезис Хабермаса и сказать — виды деятельности
и языки культуры. Этот посредник соединяет бытие и разум. И тогда то,
что увидит философский разум в бытии, определено характером его уко-
рененности в это бытие. Он не является беспредпосылочным разумом
и имеет социокультурную обусловленность. Поэтому невозможно пост-
роить абсолютно истинную философскую систему, поскольку каждая
такая система даже в своих прогностических компонентах детерминиро-
вана особенностями культуры своей эпохи и в силу этого ограничена.
Отказываясь от построения последних и окончательных систем,

неклассическая философия вовсе не отказывается от системного мыш-
ления, от установления связей между категориями. Она по-прежнему
прослеживает, как изменение представлений о свободе меняет понима-
ние личности, права, справедливости, деятельности, природы и т. д.
Только в отличие от классической философии, она допускает появление
новых смыслов универсалий культуры, еще не проанализированных
и не открытых философией. Поэтому для неклассического подхода фи-
лософия не заканчивается, пока продолжается развитие общества и его
история.
Об исторических типах рациональности в философском
познании
Констатация различий классического и неклассического подходов
в философии ставит вопрос о возможностях дальнейшей, более глубо-
кой рефлексии над основаниями философского познания. Как и всякое
познавательное отношение человека к миру оно имеет деятельностную
природу и представляет собой сложную, исторически развивающуюся
систему.
Наличие в философии теоретического уровня, обеспечивающего
порождение новых мировоззренческих идей, адресованных будущему,
позволяет рассматривать в этом аспекте философию как науку. Но тогда
возникает новый вопрос: возможно ли перенести на понимание филосо-
фии выявленные при анализе исторического развития науки типы раци-
ональности? Можно ли здесь различить неклассический и постнеклас-
сический тип рациональности?
Конечно, в этом случае необходимо учитывать особенности фило-
софского познания. Но следует принять во внимание, что сам анализ
таких особенностей обусловлен установками того или иного типа рацио-
нальности. Понимание философии как рефлексии над универсалиями
культуры предполагает глубину осмысления, характерную для постне-
классического типа рациональности.
В принципе я не вижу запретов на применение к философии поня-
тий классика, неклассика и постнеклассика.
В предыдущем рассуждении я говорил о неклассическом подходе
в расширительном смысле, не дифференцируя его на собственно не-
классический и постнеклассический этапы. Но в принципе такую диф-
ференциацию провести можно.
Для определения неклассического подхода достаточен уровень реф-
лексии, в котором учитывается роль средств и операций познавательной
деятельности и их историческое развитие. Показательно, что Ю. Хабер-
мас, характеризуя неклассический подход в философии, фиксировал это

в качестве главного его признака, отмечая, что неклассическая трактов-
ка усматривает между познающим субъектом и познаваемым объектом
связывающий их посредник — деятельность и язык.
Этот уровень рефлексии репрезентировал неклассику в собственном
смысле слова. Он также включал в понимание предпосылок философ-
ского познания идею его социальной обусловленности, поскольку дея-
тельность социальна по своей природе, а субъект деятельности форми-
руется благодаря коммуникациям посредством языка в определенной
социальной среде. Но сама идея социальной детерминации здесь была
дана в самом общем виде.
Дальнейшая разработка этой идеи требовала более глубокого уровня
рефлексии над познавательной деятельностью. Она была связана с ис-
следованием ее ценностно-целевых структур как важнейшего аспекта
программ, в соответствии с которыми осуществляется деятельность. Ре-
шение этой задачи приводило к уточнению идеи социокультурной обу-
словленности познания и сознания. Первоначально включенная в са-
мой общей форме в концепцию неклассического подхода (в широком
смысле слова), эта идея конкретизировалась в представлениях о струк-
туре и динамике общества и о программирующих функциях культуры
в социальной жизни. Применительно к философскому познанию такая
конкретизация приводила к постнеклассическому пониманию его пред-
мета и социальных функций1.
В отечественных исследованиях важным шагом на этом пути был
сформулированный М.К. Мамардашвили тезис о философии как реф-
лексии над предельными основаниями культуры. Однако он не опреде-
лил, что следует понимать под основаниями культуры, и лишь некото-
рые представления о них возникали из контекста его работ. Я сделал
следующий шаг, показал, что основания культуры — это система ее ми-
ровоззренческих универсалий и что рефлексия над универсалиями куль-
туры и выработка их новых смыслов осуществляется в философии как
развитие ее категориального аппарата. Отсюда следовало новое опреде-
ление предмета и функций философского познания. Это определение
можно интерпретировать как результат постнеклассического подхода.
1 В этой связи уместно отметить, что предложенная выше переформулировка тезиса
Хабермаса о посреднике между субъектом и объектом, когда язык предлагалось рассматри-

вать как многообразие языков культуры, расширяла понимание неклассической философии
путем включения в нее компонентов постнеклассического подхода. В этой переформули-
ровке акцент переносился на анализ системной целостности социокультурных кодов, что
в свою очередь выдвигало проблему системообразующих факторов культуры и отношения
к ним категориального аппарата философии.
В его рамках находила свое решение проблема такого понимания

предмета и функций философского познания, которое бы объединило
классику, неклассику и постнеклассику.
С позиций постнеклассического понимания классика и неклассика
сохраняют свое позитивное содержание и предстают как варианты об-
щего для любого философского познания поиска новых категориаль-
ных смыслов, конструирования теоретического ядра мировоззренче-
ских матриц как геномов возможных будущих форм социальной жизни.
В таком способе рассмотрения классика и неклассика не утрачивают
своей ценности. Полученные в них знания сохраняются и переосмыс-
ливаются. Переосмысление включено в трактовку преемственности
знаний.
Постнеклассический подход акцентирует особую ценность преем-
ственности в развитии философского знания. Причем саму эту преем-
ственность интерпретирует тоже особым образом. Он полагает, что но-
вые идеи, часто необычные для здравого смысла определенной истори-
ческой эпохи, могут стать жизненно важными в будущем. Они могут
столетиями транслироваться в культуре, прежде чем обретут значимость
в качестве кристаллизаторов новых жизненных смыслов, новых подхо-
дов к решению проблем в науке, политически-правовой сфере, искусст-
ве и т. д. Но поскольку процесс трансляции означает погружение идеи
в новую социально-культурную среду, постольку идея переосмысливает-
ся. На процесс ее переосмысления оказывают влияние доминирующие
в новой социальной среде мировоззренческие установки.
Многократная трансформация философских идей прошлого в но-
вых социокультурных средах может привести не только к обогащению
этих идей новым содержанием, но и к утрате их определенных смыслов.
Более того, возможно даже их «временное забывание», если они несов-
местимы с доминирующими ценностями и жизненными ориентирами
некоторой исторической эпохи. Но это не значит, что такие идеи вообще
не имеют эвристического потенциала. Они могут оказаться актуальны-
ми в последующие эпохи. Поэтому важно сохранение в социальной па-
мяти философских идей даже далекого прошлого. Эту функцию выпол-
няет история философии. Ее особая роль и ценность в философии, по
сравнению с другими видами познания, находит объяснение в рамках
постнеклассического подхода, который акцентирует прогностические
функции философского познания в качестве его сущностной характе-
ристики.
Благодаря историко-философским исследованиям можно просле-
дить, как транслируются в культуре философские идеи. И можно устано-
вить, что идеи, не воспринимаемые или оцениваемые как неактуальные
на каком-либо одном из этапов развития общества и культуры, могут

оказаться чрезвычайно эффективными на другом этапе.
Я уже не раз отмечал в разных контекстах тот факт, что господство
в науке с XVII и почти до середины XIX в. механической картины мира
и философии механицизма укоренило представления о причинности
как лапласовском детерминизме. Но при построении квантовой меха-
ники потребовалось преодолеть эти представления и расширить пони-
мание причинности. Как свидетельствует В. Гейзенберг, важнейшую
роль в этой работе сыграло обсуждение различных подходов к понима-
нию причинности в истории философии. В. Гейзенберг писал в своих
воспоминаниях, что в этот период он, Н. Бор, В. Паули интенсивно об-
суждали эту проблему, обращаясь, в том числе и к античной философии.
И в ней они выделили идею Аристотеля о связи категории причинности
с категорией потенциально возможного.
Как известно, аристотелевская концепция причинности в Средние
века обсуждалась в учениях перипатетиков, комментариях неоплатони-
ков, в схоластической традиции. Но она перестала быть мейнстримом
философского и научного мышления в Новое время. В эпоху господства
механицизма аристотелевская концепция причинности оценивалась как
несоответствующая науке.
Однако в другую эпоху, когда философия науки столкнулась с по-
ставленными самим развитием физики проблемами переосмысления
категории детерминизма, произошло своеобразное возрождение идеи
Аристотеля о связи причинности и потенциально возможного. Это по-
нимание стало одним из импульсов разработки идеи вероятностей при-
чинности. Как известно, эта идея была предметом знаменитых дискус-
сий Эйнштейна и Бора в период создания квантовой механики.
В сегодняшней ретроспекции можно сделать вывод, что позиция
Н. Бора конституировала вероятностную причинность в качестве фун-
даментального фактора, характеризующего сложность системы, но
вместе с тем не отбрасывала, а только ограничивала применение лапла-
совской детерминации при описании поведения сложных систем.
Вся рассмотренная ситуация переосмысления в науке ХХ в. катего-
рии причинности с учетом аристотелевских идей потенциально возмож-
ного требует в новом свете рассмотреть проблему преемственности и ку-
мулятивности философских знаний. Она по-разному предстает в рамках
классического и постнеклассического подходов. В классическом вари-
анте преемственность и кумулятивность выступают как включение в но-
вую теоретическую концепцию предшествующих ей элементов истин-
ного знания. То, что не приемлет новая концепция, что дано в ином тео-
ретическом описании ее предметной области, оценивается как ложное.
В постнеклассическом подходе процесс преемственности и кумуля-

тивности рассматривается с учетом историзма и социокультурной детер-
минации познания. Оценка новых теоретических концепций в науке
и философии допускает наличие элементов истины в альтернативных
концепциях, не все идеи и фрагменты которых могут быть переформу-
лированы в новом языке. Но по мере развития познания и формирова-
ния новых фундаментальных теорий ранее невостребованные идеи мо-
гут оказаться востребованными и включенными в переформулирован-
ном виде в состав новых теорий.
В этой связи возникают новые вопросы. Можно ли с учетом этой
трактовки говорить о прогрессе в развитии философского знания? Как
согласовать идею прогресса с констатацией, что в философии есть веч-
ные проблемы?
Чтобы ответить на эти вопросы, вначале необходимо уточнить, что
понимать под идеей прогресса в философии. Если речь идет о том, что,
допустим, современные философы должны превосходить Платона
и Аристотеля, то идея прогресса к философии не применима. Но если
рассматривать основные этапы исторического развития философии от
античности до современности и задать вопрос: есть ли в этом процессе
рост знания и генезис новых идей, то тогда имеет смысл размышлять
о прогрессе в философии. В этом размышлении важно уйти от неопреде-
ленного обыденного значения понятия прогресса, где основным при-
знаком полагалась его эмоциональная оценка в качестве своего рода га-
рантии «светлого будущего человечества», как это выражено в одной из
советских песен: «завтра будет лучше, чем вчера».
Более определенный смысл это понятие получает в рамках концеп-
ции развития как стадий качественного изменения систем. Тогда пере-
ход системы в новое качество, сопровождающийся усложнением и диф-
ференциацией системы с сохранением ее целостности, можно обозна-
чить термином «прогресс». А упрощение системы, разрушение высших
уровней ее организации, возникших на предыдущих этапах развития,
распад сложной целостности, можно обозначить как регресс.
И если с этих позиций рассматривать развитие философского зна-
ния, то прогресс в этом развитии можно обнаружить. Он выражен в про-
цессах накопления знаний, в постановке новых проблем и поиске их
поэтапного решения, приводящего к рождению новых философских
идей.
В качестве одного из конкретных примеров такого развития можно
сослаться на прослеженные выше этапы переосмысления кардинальной
проблемы теории познания — перехода от чувственного опыта, дающего
знания о явлениях к рациональному познанию, раскрывающему сущ-
ностные связи объектов1. Конкретизация этой проблемы на стадии

классической философии и новые варианты решения, обозначившиеся
на неклассической стадии можно охарактеризовать и в терминах про-
гресса как наращивания нового позитивного содержания в понимании
особенностей чувственного и рационального и их взаимосвязей.
С этих позиций можно по-новому интерпретировать идею вечных
философских проблем, которые воспроизводятся на протяжении всех
этапов истории философии.
Как известно, И. Кант в свое время обозначил главные проблемы
философии, которые сформулировал в виде вопросов: «что я могу
знать?», «что я должен делать?», «на что я смею надеяться?» и «что есть
человек?» Три его великих труда «Критика чистого разума», «Критика
практического разума» и «Критика способности суждения» самим их со-
здателем понимались как ответ на три первых вопроса. Полагалось, что
из них будет следовать исчерпывающий ответ и на четвертый вопрос.
И хотя отдельного труда на эту тему Кант не написал, он считал возмож-
ным такой ответ получить.
В принципе все классические философские системы претендовали
на окончательное решение этих кардинальных философских проблем.
Но всегда возникала иная философская система, которая по-новому
трактовала каждую проблему и оппонировала другим системам.
При переходе от классики к неклассике (в широком смысле) каждый
из сформулированных Кантом вопросов стал восприниматься как про-
блема, которая ни на каком этапе развития философии не получает по-
следнего, окончательного и абсолютно истинного решения. Эти вопро-
сы предстают как вечные философские проблемы, и если допустить, что
они будут на каком-либо этапе развития окончательно решены, то это
означает, что философия на этом этапе прекращается.
Однако вечность проблемы не означает, что ее видение и понимание
остается одним и тем же, что философия топчется на месте и в ней нет
роста истинного знания. Напротив, с каждым новым этапом развития
возникает новое видение кардинальных философских проблем, их диф-
ференциация, появление новых, ранее не сформулированных конкрет-
ных задач, решение которых дает прирост элементов истинного знания
и переосмысление проблемного поля философии в целом.
Когда Кант формулировал кардинальные философские вопросы, он
акцентировал их системную связь и целостность. Эта целостность сохра-
няется и в постнеклассическом подходе, только она выступает здесь
в новом ракурсе. Чтобы решать вопрос, какова природа познания (что
1 См. главу 3 данной книги.

я могу знать?), необходимо согласно постнеклассической парадигме ос-

мыслить социальную обусловленность и историчность познания. А это
осмысление уже требует хотя бы первичного, самого общего представле-
ния о том, что есть человек. Но тогда поставленные Кантом вопросы
должны восприниматься по-новому. Они предстают как проблемное
поле, определяющее познавательный цикл, который многократно пов-
торяется в процессе развития философского знания. Проблема «что есть
человек?» выступает и как начальная, и как завершающая стадия этого
цикла. В начальной стадии она задает некоторые общие контуры анали-
за природы познания, нравственных, политических и правовых про-
блем, эстетики, аксиологии, философии культуры. А затем эти исследо-
вания, их результаты вновь возвращают философию к вопросу «что есть
человек?». Но этот вопрос уже рассматривается в новом свете, с учетом
полученных знаний о природе познания, об обществе и его исторически
развивающихся правовых и нравственных идеалах, о более глубоком по-
нимании социально-деятельностной сущности человека. И цикл снова
повторяется.
Интерпретация кантовских вопросов как системно связанных ком-
понентов познавательного цикла, многократно повторяющегося в исто-
рическом развитии философии, не только не противоречит принципам
преемственности, кумулятивности и, в определенном смысле, прогресса
философских исследований, но и выступает условием реализации этих
принципов.
Следует еще раз подчеркнуть глубинную связь между преемствен-
ностью и кумулятивностью философских знаний, с одной стороны, и их
системной организацией, с другой.
Системность философии, если ее рассматривать в рамках постне-
классической парадигмы, носит всеобъемлющий характер. Она отно-
сится как к предмету ее познания, так и к развитию знаний об этом пред-
мете. И то и другое представляет собой сложные, исторически развива-
ющиеся системы. Их взаимная корреляция выражена во взаимодействии
описанных выше уровней философской рефлексии над универсалиями
культуры.
Как уже отмечалось, первичный уровень этой рефлексии улавливает
тенденции изменения универсалий культуры своей эпохи и фиксирует
их новые признаки в форме категориальных смыслообразов. Вторичная
рефлексия над смыслообразами формирует соответствующие категории
как понятийные конструкции, операции с которыми в рамках их си-
стемных связей способно порождать их новые смыслы.
Оба этих уровня возникали в процессе исторического развития фи-
лософского познания. В эпоху его становления они еще не были диффе-
ренцированы. В ранних формах философского познания преобладал

первичный уровень рефлексии, но вместе с тем прослеживалось ясно
выраженное стремление к системному согласованию первичных катего-
риальных смыслообразов. Даже на ранних ступенях своего развития фи-
лософия не была набором фрагментарных знаний, а стремилась связать
их и построить целостную картину мира и места человека в мире.
Эволюция философских знаний как сложной исторически развива-
ющейся системы сопровождалась их дифференциацией. Возникновение
вторичной рефлексии и достаточно строгого понятийного аппарата,
развивающегося посредством постановки и решения теоретических за-
дач, не элиминировало основных особенностей первичного уровня реф-
лексии, но стало управлять им, включив его в процессы выработки
и обоснования нового содержания философских категорий. В рамках
философии как системной целостности сложились две подсистемы,
с особым для каждой из них стилем философствования, первый из кото-
рых, широко используя аналогии, метафоры, художественные образы,
сближается с литературой и искусством, а второй ориентирован на стан-
дарты научности.
Каждая из этих подсистем лишь относительно автономна. Между
ними идет непрерывное взаимодействие, осуществляются непрекраща-
ющиеся переходы от первого уровня ко второму и обратно, и только так
протекает развитие философского знания как целостной системы. Если
использовать известный образ Совы Минервы, то две подсистемы фи-
лософии, два стиля ее мышления, это два крыла, на которых она осу-
ществляет свой полет.
Системная целостность философского познания отчетливо обнару-
живается в рамках постнеклассического подхода. Но ее не всегда учиты-
вают, поскольку в реальной деятельности философы могут отдавать пред-
почтение образцам, доминирующим в какой-либо одной из двух обозна-
ченных подсистем. Тогда возникают вопросы и дискуссии по поводу того,
является ли философия в целом наукой? Или же она не наука?
Утверждения, что философия не наука, часто сопровождается стрем-
лением смягчить эпистемические критерии обоснования знаний, харак-
терные для уровня вторичной рефлексии, отказаться от идеала систем-
ности философского дискурса и представить философское знание как
набор фрагментарных суждений и образов.
Но такая интерпретация философии в целом неверна. Она выхваты-
вает только одну сторону философии и игнорирует другую. Это столь же
неверно, как определить науку только в качестве набора данных наблю-
дения и опытных фактов и отбрасывать все, что относится к теоретиче-
скому уровню научного знания.
Элиминация из философского дискурса его научной составляющей

разрушает этот дискурс. И не случайно в работах некоторых представи-
телей постмодернизма, увлеченных идеей ненаучности философии, по-
являются суждения о конце философии и ее вытеснении литературой.
Дифференциация философских знаний как сложной, исторически
развивающейся системы выражается не только в возникновении в рам-
ках философии двух ее взаимодействующих подсистем с различными
стилями философского мышления.
В процессе развития возникают также различные, относительно са-
мостоятельные философские дисциплины, в рамках каждой из которых
функционируют уровни (подсистемы) первичной и вторичной рефлек-
сии над мировоззренческими универсалиями культуры.
Поскольку универсалии пронизывают все сферы культуры и дей-
ствуют в любой из них, постольку философия с самого начала своего
возникновения обращается к выяснению наиболее общих категориаль-
ных оснований этих сфер.
На классическом этапе каждая философская система, предложив
свою трактовку предельно общих принципов бытия, затем демонстриру-
ет, как действуют эти принципы при объяснении природных явлений,
как они проявляются в языке и обыденном мышлении, в сферах нрав-
ственности, политике, религии, искусства. Но по мере развития науки,
особенно с возникновением и развитием комплекса социально-гумани-
тарных наук резко возросло количество информации об обществе, куль-
туре и изменениях ее различных сфер. Философская рефлексия над ос-
нованиями культуры должна была учитывать эту информацию. Однако
необходимость оперировать ею при ее экспоненциальном росте превы-
шала возможности отдельно взятого философа. Решение проблемы ле-
жало на пути специализации философских исследований.
На этапе перехода от классической к неклассической философии
возникает набор различных философских дисциплин с особенностями
их предметных областей (онтология, эпистемология, социальная фило-
софия, философская антропология, этика, эстетика, философия поли-
тики и права, философия науки и техники и др.). Этот процесс диффе-
ренциации философских знаний актуализировал проблему их систем-
ной целостности. С позиций классической парадигмы она утрачивается,
но с точки зрения неклассического и постнеклассического подходов она
сохраняется, приобретая новые черты и формы своего проявления.
Решающую роль здесь играет понимание особенностей функциони-
рования системы мировоззренческих универсалий культуры, в качестве
своего рода генома социальной жизни. Целостная система универсалий
с различной акцентировкой их смыслов обнаруживается в каждой из об-
ластей культуры. Поэтому специализация философии соответственно

таким областям не является препятствием для ее рефлексии над глубин-
ными основаниями культуры, для моделирования возможных вариантов
их исторической эволюции посредством развивающейся системы фило-
софских категорий.
В каждой из своих дисциплин философия обнаруживает действие
мировоззренческих универсалий и их взаимную корреляцию. В каждой
из этих дисциплин она генерирует и обосновывает новые категориаль-
ные смыслы. Причем процессы такого обоснования выявляют и демон-
стрируют системные связи категорий не только в рамках определенной
философской дисциплины, но и в их междисциплинарных взаимодей-
ствиях. Я приведу только один поясняющий пример. Разработка в рам-
ках философии науки идеи рациональности и особенностей постнеклас-
сической рациональности предполагает: во-первых, экспликацию но-
вых смыслов категорий части и целого, движения и развития, причин-
ности, пространства и времени, что имеет прямой выход в проблематику
философской онтологии; во-вторых, новое понимание отношений тео-
рии и опыта, чувственного и рационального, объяснения, описания
и доказательности (выход в гносеологию); в-третьих, постановку проб-
лемы дополнительного этического регулирования при исследовании че-
ловекоразмерных саморазвивающихся систем, что предстает как прямое
взаимодействие двух областей философского знания — философии на-
уки и этики.
Системность философского знания здесь сохраняется, приобретая
по сравнению с классикой более динамичные черты. Разумеется, многое
зависит от глубин философского анализа. При поверхностных исследо-
ваниях он становится фрагментарным, и тогда утрачивается системная
связь различных областей философского знания.
Утвердившееся в рамках неклассического и постнеклассического
подхода определение философии как самосознания культуры, рефлек-
сии над ее мировоззренческими универсалиями по-новому конкретизи-
рует вопрос об отношении философии к социально-гуманитарным на-
укам, которые также изучают культуру и ее функции в обществе.
На ранних стадиях развития до возникновения системы наук об об-
ществе, человеке и культуре философия включала в состав своих задач
получение знаний о различных областях социальной жизни. Эти знания
были инкорпорированы в процесс формирования философских катего-
рий. Обнаружение категориальных структур, образующих фундамент
культуры, вначале осуществлялось в рамках собственно философского
познания, которое анализировало категории обыденного мышления
и языка, политические и правовые отношения, искусство, религию, на-
уку. Но по мере того как соответствующие области знания об обществе

и человеке отпочковывались от философии и превращались в самостоя-
тельные социально-гуманитарные дисциплины, философия все актив-
нее начинает использовать достижения этих дисциплин, взаимодействуя
с ними. Первичная философская рефлексия над универсалиями культу-
ры обретает новые черты. Она опосредуется достижениями социально-
гуманитарных наук, которые обнаруживают различные конкретные
проявления социокультурных кодов в поведении и деятельности людей,
роль этих кодов в воспроизводстве и изменении социальных процессов.
Философия участвует в обосновании открытий социально-гумани-
тарных наук и вместе с тем получает в свое распоряжение эмпирический
материал, опираясь на который решает задачи выработки новых катего-
риальных смыслов, адресуемых будущему.
Отдельной проблемой в этом контексте становятся отношения меж-
ду философией и культурологией, которая конституировалась в послед-
ние годы в качестве особой области научного знания, ориентированной
на разработку общей картины структуры и динамики культуры.
Здесь важно различить два аспекта проблемы. Первый касается роли
философских идей в разработке и обосновании культурологических ис-
следований. Второй — различения предметных областей философии
культуры и культурологии.
Вначале о первом аспекте. Культурология эксплицирует и разраба-
тывает научную картину мира культуры. Это уровень научного теорети-
ческого знания. Как и во всяком теоретическом поиске здесь создаются
особые понятия и теоретические конструкты, которые могут выходить
за рамки обыденного здравого смысла и не состыковываться с ним. Кар-
тина, разрабатываемая культурологией (научные представления о куль-
туре и ее роли в социальной жизни), может не совпадать с «ходячими»,
укоренившимися в повседневном сознании представлениями о том, что
такое культура. Причем это может касаться даже ученых, работающих
в различных специализированных областях научного познания и недо-
статочно знакомых с современной проблематикой культурологических
исследований.
Поэтому необходима состыковка новых, необычных с позиций здра-
вого смысла образов культуры, с привычными устоявшимися представ-
лениями. Эту задачу выполняет философское обоснование, что является
одним из условий включения новых идей в поток культурной трансля-
ции.
Но есть еще одна функция философии в научном познании. На эта-
пе формирования новой картины мира философия активно участвует
в становлении новых научных идей и принципов, образующих ядро этой
картины. Так обстоит дело в любой области научного знания. Культуро-

логия здесь не является исключением. Философия культуры активно
участвует в порождении идей, относящихся к проблематике структуры
и динамики культуры. Но сама обобщающая картина этой структуры
и динамики, разрабатываемая в культурологии, не сводится к филосо-
фии и не является ее фрагментом. Она принадлежит к области специаль-
ных научных знаний о культуре, представляя их системообразующее
ядро.
Несколько сложнее обстоит дело при обсуждении второго аспекта
соотношения культурологии и философии, поскольку их предметные
области на первый взгляд чрезвычайно близки.
Философия имеет общие с культурологией объекты — категории
(мировоззренческие универсалии) культуры. Но только философия спо-
собна конструировать теоретическое ядро их новых смыслов, адресован-
ное будущему. Для этого у нее есть специфические средства и методы.
Конечно, это не исключает, что философской работой может заняться
культуролог. Но тогда он будет работать как философ. В свое время вели-
кие философы Декарт и Лейбниц сделали выдающиеся открытия в мате-
матике. И в этой области они работали не средствами философии,
а средствами математики. Но когда они решали философские пробле-
мы, доминирующую роль играли средства и методы философского по-
знания.
Генерируя категориальные модели возможных человеческих миров,
философия в этом процессе вырабатывает новые категориальные схемы,
которые воздействуют на самые различные области культуры (науку, ис-
кусство, политическое и правовое сознание, религию и т. д.). Особое
значение эта философская работа имеет для того слоя культуры, в кото-
ром генерируются программы деятельности, адресованные будущему.
Философия в своих теоретических исследованиях также принадлежит
к этому слою. Она выступает по отношению к нему своего рода системо-
образующим фактором. Результаты философских исследований исполь-
зуются во всех видах духовного освоения мира. Но особенно ярко прояв-
ляются ее эвристические и прогностические функции в развитых фор-
мах научного познания.
В первой книге данного издания, анализируя функции философии
в научном поиске, я отмечал, что развитие эвристических и прогности-
ческих компонентов философского осмысления мира выступает необ-
ходимым условием развития науки. Оно является предпосылкой движе-
ния науки в поле теоретического оперирования идеальными объектами,
обеспечивающего постижение предметных структур, еще не освоенных
в практике соответствующей исторической эпохи.
Постоянный выход науки за рамки предметных структур, осваивае-

мых в исторически сложившихся формах производства и обыденного
опыта, ставит проблему категориальных оснований научного поиска.
Любое познание мира, в том числе и научное, в каждую историче-
скую эпоху осуществляется в соответствии с определенной «сеткой» ка-
тегорий, которые фиксируют определенный способ членения мира
и синтеза его объектов1.
Категориальные матрицы, обеспечивающие освоение новых типов
системных объектов, вырабатываются в философии, а затем уточняют-
ся и конкретизируются применительно к проблемам науки соответ-
ствующей исторической эпохи. На эту тему есть убедительные истори-
ческие примеры, проанализированные в пятой главе первой книги
данного издания. Но при этом оставался не проясненным вопрос: как
возможно в философии генерировать необходимые для науки катего-
риальные матрицы задолго до того, как они будут востребованы самой
наукой.
В общем виде ответ на этот вопрос был получен. Он связан с пони-
манием философии как самосознания культуры и экспликацией проце-
дур формирования в философии категориальных смыслов, выходящих
за рамки культуры своей исторической эпохи.
Конкретизация этих положений применительно к той или иной си-
туации научного поиска требует дополнительных исследований. Они
осуществляются как реконструкции определенного этапа истории фи-
лософии, в рамках которого были выработаны категориальные матри-
цы, избыточные для науки своей эпохи, но востребованные наукой на
последующих стадиях ее развития.
Для современной науки, передний край которой определяет иссле-
дование объектов, представляющих собой сложные, исторически разви-
вающиеся системы, особую значимость имеют те философские работы,
в которых создавалась категориальная матрица понимания и осмысле-
ния саморазвивающихся систем. Эта матрица характеризует постнеклас-
сический тип рациональности. Ее ядром является категориальный аппа-
рат, выражающий особенности саморазвития (специфические смыслы
категорий «часть и целое», «вещь и процесс», «причинность», «про-
странство и время»)2.
В современной науке этот категориальный аппарат конкретизирует-
ся, уточняется и развивается на обширном материале исследований
в области физики, космологии, химии, биологии, в разработке био-
1 См.: Философия и методология науки. Избранные труды. Гл. 5.

2 Там же. Гл. 9.
и нанотехнологий, развития компьютерных наук, синергетики и соци-

ально-гуманитарных наук.
Но самое интересное состоит в том, что этот аппарат в первом при-
ближении сформировался в философии задолго до того, как возникла
потребность его использования в науке конца XX — начала XXI в. На-
иболее весомый вклад в формирование основ этого категориального ап-
парата был внесен Г.В.Ф. Гегелем.
В этой связи возникает вопрос, как это удалось сделать в эпоху, когда
системное представление о развитии еще не имело достаточных основа-
ний в науке данной эпохи? Ответ на этот вопрос предполагает историко-
философскую реконструкцию, направленную на выяснение логики тео-
ретического движения философской мысли, которая порождала эври-
стические идеи, опередившие свой век.
Гегель и наука XXI века

Гегель не имел в своем распоряжении достаточного естественно-на-
учного материала для разработки общих структурных схем саморазви-
тия. Он, конечно, был знаком с достижениями науки своей эпохи, но их
было недостаточно, чтобы выявить системно-структурные характери-
стики и закономерности развивающихся объектов. Теория Дарвина еще
не была создана, но и она дала скорее феноменологическое, чем си-
стемно-структурное описание развития.
Представления об эволюции природных объектов, возникшие в на-
уке конца XVIII — начала XIX в., формировались в рамках категориаль-
ных смыслов, выражающих особенности механических систем. Их пер-
воначальной основой была механическая картина мира. Так обстояло
дело со знаменитой гипотезой Канта-Лапласа о происхождении солнеч-
ной системы. Аналогичным образом можно оценить идеи эволюции ор-
ганизмов в концепции Ламарка1.
В обоих приведенных случаях системность видения изучаемых объ-
ектов и их категориальная сетка в целом не выходила за рамки простых
механических систем. Хотя потенциально, как это выяснилось в после-
дующем развитии науки, они создавали определенные предпосылки для
перехода к новым представлениям.
Таким образом, следует различать системные интерпретации идеи
развития. Эти интерпретации определены базисными системными пред-
ставлениями об изменяющихся объектах. И то, что Гегель мог обнару-
жить в естествознании своего времени, не было достаточным базисом
1 См.: Философия и методология науки. Избранные труды. Гл. 7, 9.

для разработки представлений о саморазвивающихся системах. Он ис-

пользовал для этого иной объект — историческое развитие духовной
культуры, представив ее как саморазвитие абсолютного духа.
Гегелевская концепция духовной культуры как идеализированный
образ саморазвивающейся системы
В принципе для системного подхода безразлично, какие объекты —
природные, социальные или ментальные — рассматриваются как пат-
терны, демонстрирующие структурные особенности и закономерности
того или иного типа систем. Важно принять во внимание ту интерпрета-
цию абсолютного духа, которая привела к пониманию многих ключевых
особенностей саморазвивающихся систем и позволила Гегелю сформи-
ровать новые видения исторической эволюции.
Проблема интерпретации абсолютного духа является одной из кар-
динальных и дискутируемых проблем исследования гегелевской фило-
софии1.
В этой проблеме выделяют два аспекта: понимание абсолютного
духа как субстанции мира, порождающей в своем развитии все его со-
стояния, и рассмотрение духа как взаимосвязи субъективного и интер-
субъективного, в котором дух предстает надындивидуальным единством
индивидуальных сознаний, единством, в котором каждое «Я» выступает
в отношении к другому «Я» и предстает как социальное «Мы».
Ю. Хабермас расценивает эти два аспекта как две различные модели
духа, первую из которых он именует идеалистической, а вторую — ин-
терсубъективной2.
Интерсубъективную модель, поскольку она представляет дух как
взаимодействие «Я» и социального «Мы», именуют также социально-
интерсубъективной. Сознание представлено в этом подходе как истори-
чески социальное. Иначе говоря, это не только отношение «Я» и «Мы»
в сегодняшнем социальном общении, деятельности, в многообразии
1 В отечественных исследованиях эта проблематика анализировалась в работах
Н.В. Мотрошиловой (Путь Гегеля к «Науке логики». Формирование принципов системно-

го историзма. М., 1984; Современное исследование философии Гегеля: новые тексты
и проблемы // Работы разных лет: Избранные статьи и эссе. М., 2005 и др.); М.Ф. Быковой
(Мистерии логики и тайны субъективности. М., 1996 и др.). Этой проблеме посвящен ряд
исследований Ю. Хабермаса и современная дискуссия вокруг социально-интерсубъектив-
ной модели (анализ идей, высказанных в рамках этой дискуссии содержится в статье
М.Ф. Быковой «О концепции духа у Гегеля», вышедшей уже после гегелевского конгресса
в Москве, посвященного «Феноменологии духа», и опубликованной в книге «Сущность
и слово. Сборник научных статей к юбилею профессора Н.В. Мотрошиловой. М., 2009).
2 Анализ концепции Ю. Хабермаса см.: Быкова М.Ф. О концепции духа у Гегеля //
Сущность и слово. М., 2009. С. 341–345.

коммуникаций, характерных для определенного этапа развития соци-

альности, для определенного типа общества. «Мы» включает в социаль-
ные связи также и опыт прошлых поколений, традиции, которые возни-
кают и меняются в ходе человеческой истории. И какая-то часть выраба-
тываемого сегодня нового опыта со временем может превратиться в тра-
дицию, которая окажет воздействие на социальные связи людей в буду-
щем. Так что интерсубъективно-социальное становится в исторической
перспективе бесконечно социальным.
В сложности переплетения человеческих коммуникаций и взаимно-
го влияния различных индивидуальных сознаний можно выделить кон-
ституирующее ядро, в котором интерсубъективное выступает как особое
структурированное образование. Таким ядром является культура, поня-
тая в качестве сложно организованной системы надбиологических про-
грамм деятельности, поведения и общения людей. Разумеется, я исхожу
здесь из современного понимания культуры. Но в рамках этого понима-
ния можно выяснить, каковы были реальные предпосылки генезиса той
исходной конструкции духа, которая позволила Гегелю уловить особен-
ности саморазвивающихся систем.
Интерсубъективность сознания реально выступает как развитие
культуры, закрепляющей и транслирующей совокупный социально-ис-
торический опыт людей. Этот опыт, с одной стороны, программирует
сознание индивидов, а с другой, развивается, благодаря обратной связи
с их сознаниями (человек, решая социально значимые задачи, способен
создавать новые образцы деятельности, поведения и общения, новые
знания, верования, включаемые в поток культурной трансляции и обо-
гащающие ранее накопленный исторический опыт новыми элементами
и состояниями).
Инновации индивидуального опыта, если они включаются в поток
культурной трансляции, начинают жить особой, самостоятельной
жизнью. Они уже не зависят от воли и желания его создателя и начинают
программировать других людей. Сами же программирующие функции
культуры выступают условием формирования индивидуального созна-
ния, которое является результатом социализации, предполагает обуче-
ние и воспитание, основанное на усвоении из культуры определенных
норм, идеалов, знаний и т. п.
Если учесть все эти аспекты функционирования культуры, ее можно
рассматривать в качестве особой духовной субстанции, которая обуслав-
ливает состояния социальной жизни.
Гегель, по существу, и делает этот шаг, переходный от интерсубъек-
тивной к субстанциональной трактовке духа (правда, здесь еще субстан-
циональность духа не выведена за рамки общественной жизни людей).
Но он не останавливается, а продолжает анализ, обращаясь к сопостав-

лению различных форм человеческого сознания (обыденного сознания,
искусства, религии, науки и философии), рассмотренных как особые
формообразования духа. И здесь Гегель выявляет две важные характе-
ристики духа. Во-первых, он рассматривает формы познания и сознания
как исторически возникающие, во-вторых, обнаруживает общие для
всех их (инвариантные) основания, которые также развиваются по мере
перехода от одного формообразования духа к другому.
В этом пункте, фиксируя исторически развивающиеся основания
духовной культуры (субстанция духа), Гегель осуществляет переход к ее
особому структурному видению.
Он стремится выявить структуру оснований, объединяющих все
формообразования духа в органичную развивающуюся целостность.
Здесь я сделаю еще одно небольшое отступление. Чтобы оценить ге-
гелевские шаги за горизонт тех пониманий, которые создавала культура
его эпохи, необходимо использовать современные представления о ка-
тегориях культуры и функциях философии в культуре.
Наиболее важным в этом отношении является: понимание мировоз-
зренческих универсалий как системообразующих оснований культуры,
выражающих ее фундаментальные жизненные смыслы и ценности;
интерпретация универсалий как категорий, обеспечивающих не только
понимание и осмысление, но и переживание мира человеком; принцип
системности универсалий, их функционирования во всех без исключе-
ния областях культуры (в обыденном познании и языке, искусстве, ре-
лигии, политическом и правовом сознании, науке и технике, в филосо-
фии, стремящейся осмыслить и интерпретировать мировоззренческие
универсалии в своем категориальном аппарате); принцип различия и ге-
нетической связи философских категорий и категорий (универсалий)
культуры.
Важно посмотреть с позиций этих представлений на то, что нащупал
Гегель в своем исследовании духовной культуры. Предварительно я хо-
тел бы подчеркнуть, что используемый прием анализа соответствует от-
крытому Гегелем методу исследования исторически развивающихся си-
стем. То, что на высших стадиях развития системы предстает в диффе-
ренцированном и развернутом виде, было на ранних стадиях в зароды-
шевом состоянии.
Применительно к системе представлений о структуре и развитии ду-
ховной культуры это означает, что сегодняшние знания, фиксирующие
особенности такого специфического предмета как развивающаяся куль-
тура, во времена Гегеля, средствами, выработанными наукой того време-
ни, не могли быть получены. Но они могли возникнуть как латентное
состояние, как зародышевые формы, намечающие путь будущего разви-

тия и конкретизации знаний о культуре. Гениальная интуиция Гегеля
продуцировала эти зародышевые формы в рамках философского анали-
за, связанного с разработкой социально-интерсубъективной модели аб-
солютного духа.
Гегель начинает эту разработку с рассмотрения особенностей обы-
денного познания. Когда в «Феноменологии духа» он анализирует уро-
вень чувственного познания и рассудка, то интерпретирует их так же,
как характеристику «обыденного взгляда на вещи». Этот взгляд состав-
ляет основу повседневного, обыденного познания. Гегель специально
подчеркивал, что оно выступает особым состоянием абсолютного духа,
первой формой его социального бытия. И нельзя просто отвергать «обы-
денный взгляд на вещи» как неподлинное знание1.
В рамках обыденного опыта, в процессах чувственного созерцания
и восприятия Гегель выявляет категориальную структуру, которая имп-
лицитно включена в чувственный опыт и выступает основанием «чувс-
твенной достоверности вещей».
Он отмечает, что за внешней единичностью чувственной достовер-
ности «это здесь и теперь» скрыты особые категориальные смыслы:
предмета (вещи), пространства и времени, «Я» и «Другого». Когда мы
фиксируем единичное и неповторимое «это» в качестве чувственной
данности, то в самой такой фиксации вначале нет различения восприни-
маемого предмета и воспринимающего «Я». Они выступают как «чистое
бытие», как существующее, где «это» существует и «Я» существует2. И на
этом уровне они неотличимы, перетекают друг в друга. Но в чувствен-
ном познании акцентируется предмет, его образ вынесен вовне, чув-
ственное знание воспринимается как знание о предмете, что предпола-
гает разделение «Я» и «предмета». Исходная слитность чистого бытия
распадается на две противоположности — вещь (предмет) и познающий
субъект («Я»). Как подчеркивал Гегель, в такое расщепление включены
категориальные смыслы, которые в единичном «это-здесь-теперь»
и единичном «Я» обнаруживают общее. «Это» может быть деревом, до-
мом, т. е. любым предметом, «здесь» любым местом, «теперь» любым
временем (день, ночь, час и т. д.), «Я» — любым индивидом. А значит,
«это–здесь–теперь» как чувственная достоверность уже не просто не-
посредственно-чувственная единичность, но включает опосредующее
общее, которое структурирует непосредственно данное чувственного
1 См.: Гегель Г.В.Ф. Соч. Т. IV. Система наук. Часть первая. Феноменология духа / Пер.
Г. Шпета. М., 1959. С. 43.

2 Там же. 51–52.
опыта и определяет переход в новую стадию предметного сознания —

воспринимающего сознания.
На этой стадии категория предмета, которая фигурировала на этапе
чувственности как единичное «это», обретает новые смыслы. Она пред-
стает как фиксация множественности качественно различных вещей,
отличающихся друг от друга своими свойствами, которые проявляются
через отношение одной вещи к другой. Категория предмета расщепляет-
ся на категории «вещь, свойство, отношение». Вещь выступает уже как
единство различных свойств. Чувственно единичное сознание перехо-
дит в стадию чувственно общего.
В контексте гегелевских рассуждений можно обнаружить, что в ка-
честве форм сознания на этой стадии он выделяет и восприятие, и пред-
ставление. Представление позволяет абстрагировать отдельные повто-
ряющиеся у многих вещей свойства и отношения превратить их в осо-
бые предметы. Категориально общее выступает здесь в форме особого
чувственного образа. Гегель прослеживает далее, как из противоречия
этих сторон чувственно-достоверного и абстрактно-всеобщего, харак-
терного для «воспринимающего сознания», возникает новое формооб-
разование развивающегося духа — рассудок. На этой стадии развития
происходит новое обогащение смыслами категории предмета. Она рас-
щепляется на явление и сущность, а затем конкретизируется в категори-
ях «сила» и «закон».
Параллельно с развитием категориальных смыслов, характеризую-
щих предметный мир, развиваются смыслы, характеризующие субъект
познания и действия. Его сознание выступает как самосознание. Хотя
в концепции Гегеля самосознание определяется как более высокая сту-
пень развития духа, по сравнению с предметным сознанием, но в конк-
ретном анализе он выявляет корреляции между развитием категориаль-
ных смыслов, характеризующих предметный мир и развитием самосо-
знания.
Уже на стадии перехода от чувственности к воспринимающему со-
знанию фиксируется осознание «Я» как противоположного предмету
и намечено его отношение к другим «Я». Дальнейшее развитие, уже на
уровне рассудочного сознания, связано с кардинальным различием
предмета, который принципиально может быть утилитарно потреблен,
и «Я» как особым, мыслящим и действующим субъектом. Отношения
коммуникации между различными «Я», признание «Другого» порождает
осознание личностной особенности, что выступает новой формой бы-
тия сознания — самосознанием.
Категории, как они фигурируют в обыденном сознании, рефлексив-
но еще не осмысливаются, не выделяются сознанием в качестве особых
самостоятельных предметов, с которыми мысль может оперировать как

с понятиями предельной степени общности. В этом статусе они
функционируют в качестве мировоззренческих универсалий культуры
и выступают в форме обобщенных представлений, определяющих не
только понимание и осмысление, но и переживание человеком мира.
Гегель фиксирует эту особенность категориальных смыслов, пред-
ставляющих категории культуры. Хотя, разумеется, он не применяет
этого понятия, как и не имеет в своем распоряжении представлений
о структуре культуры и ее функциях в социальной жизни. Все эти пред-
ставления сложились в гуманитарных и социальных науках более чем
через столетие после Гегеля. Но он в своеобразной форме и в первом
приближении обнаружил категории культуры (мировоззренческие
универсалии). «В нашем обычном сознании, — пишет он, — мысли
соединены с привычным чувственным и духовным материалом; в раз-
мышлении, рефлексии и рассуждении мы примешиваем мысли к чув-
ствам, созерцаниям, представлениям (в каждом предложении, хотя бы
его содержание и было совершенно чувственно, уже имеются налицо
категории…)1.
Категориальные состояния духа, выступающие в форме чувств
и представлений, включают в себя понятийное содержание, которое
развивается по мере развития различных исторически возникающих ви-
дов сознания — обыденного сознания, нравственности, искусства, рели-
гии, права. «Так как только человек обладает религией, правом и нрав-
ственностью и так как он обладает ими только потому, что он — сущест-
во мыслящее, то все содержание права, религии и нравственности —
будь это содержание дано чувством, верованием или представлением —
произошло не без участия мышления; деятельность и продукты мышле-
ния содержатся и даны в них»2.
Переходя от обыденного к другим формам сознания и фиксируя их
взаимосвязь, Гегель шаг за шагом прослеживает, как обогащается содер-
жание категорий сознания, как они обретают в развитии духа (культуры)
новые смыслы. И это относится как к категориям, фиксирующим субъ-
ект-объектные отношения (вещь, свойство, отношение, явление, сущ-
ность, закономерность, случайность, необходимость и т. д.), так и к ка-
тегориям, фиксирующим опыт субъект-субъектных взаимодействий,
регулирующих действия и поступки субъекта в системе социальных свя-
зей (Я, другие, свобода, добро, зло, совесть, долг, счастье, красота, вера,
душа, Бог и т. д.).
1 Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1974. С. 87.
2 Там же. С. 85–86.
Эти категориальные структуры развиваются в формах нравственно-

го сознания, искусства, политики и права, религии. Во всех этих сферах
сознания категориальные смыслы представлены как сплав мыслитель-
ного и эмоционально-чувственного содержания, аккумулирующего
чувства, желания и волю1, что и характерно для функционирования
в культуре ее мировоззренческих универсалий2. Но, как подчеркивает
Гегель, по мере исторического развития категориальных смыслов в них
все более значимую роль играет мыслительно-рациональная составляю-
щая. Она выходит на передний план в качестве особой и самостоятель-
ной формы сознания в науке и философии.
Основой научного познания является мышление в понятиях, и в наи-
большей полноте, согласно Гегелю, оно реализуется в философии. В Но-
вое время, — пишет Гегель, — «философией стали называть всякое знание,
предметом которого является познание устойчивой меры и всеобщего
в море эмпирических единичностей, изучение необходимости, закона
в кажущемся беспорядке бесконечного множества случайностей»3.
Этот тип познания, как отмечает Гегель, следует называть эмпири-
ческими науками4, а термины «философия природы», которой Ньютон
называл свою физику, «философия рационального хозяйства», которым
обозначают политическую экономию, равно как и применение термина
«философия» к исследованиям в области химии, биологии и др. наук,
допустимы лишь в том смысле, что в эмпирических науках «существен-
ной целью являются законы, всеобщие положения, теории, мысли
о существующем»5.
Гегель фиксировал различие эмпирических наук и философии как
различие в способах понятийного размышления о мире. В науке — это
размышление «первого рода», когда понятийно всеобщее связано с осо-
бенным, (с конкретными законами, теориями), хотя и по своей природе
всеобщее противостоит особенному. В философии — это размышление
«второго рода», когда понятийно всеобщее берется в своей собственной
форме, как категории, которые обобщают категории эмпирических
наук. Гегель уточняет это положение в процессе критики эмпиризма. Он
подчеркивает, что обобщение опыта в научных понятиях всегда предпо-
лагает использование «метафизических категорий — материя, сила,
1
См.: Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. С. 87.
2
Они определяют не только миропонимание, но и мироощущение и миропереживание
людей, функционируя в качестве глубинных программ человеческой жизнедеятельности.
3 Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. С. 91.
4 Там же.
5 Там же.
одно, многое, всеобщность, бесконечность и т. д.»1. Здравый смысл уче-

ного часто пользуется этими категориями бессознательно, не осознавая
метафизической компоненты в научном познании.
В принципе идея категориального синтеза опыта, порождающего
конкретно-научные понятия, была эксплицирована И. Кантом. Катего-
риальные смыслы выступают предпосылкой и условием опыта и его
обобщения. Но Гегель не ограничился этой констатацией, а сделал но-
вый шаг. Сами категориальные смыслы он рассматривал как развиваю-
щиеся, и подчеркивал, что это развитие осуществляется в разных сферах
духа — в обыденном познании, искусстве, нравственности, праве, рели-
гии и философии.
В категориальных структурах сознания, в содержании которых пере-
плетаются чувственно-эмоциональные и мыслительные компоненты,
философия выделяет их понятийную основу. То же самое она делает и по
отношению к понятиям эмпирических наук, выявляя имплицитно вклю-
ченное в них категориальное содержание предельной степени общности
и фиксируя его в форме философских категорий2.
Философия постоянно соотносится с тем мыслительным содержа-
нием, которое исторически развивается в других формах сознания и по-
знания. «…Важно, чтобы философия уразумела, что ее содержание есть
не что иное, как то содержание, которое первоначально порождено
и ныне еще порождается в области живого духа, образуя мир, внешний
и внутренний мир сознания…»3
Вместе с тем она обогащает это содержание в процессе своего внут-
реннего теоретического развития, обнаруживая в процессе оперирова-
ния философскими категориями их новые определения, их новые смыс-
лы. А это, в свою очередь, оказывает обратное воздействие на все другие,
отличные от философии формы познания, на развитие их категориаль-
ных структур. «Точка зрения философской науки наиболее содержатель-

2 Хотя в явном виде Гегель не обсуждает проблему различия категорий культуры и фи-
лософских категорий, он различает их, когда анализирует отношение философии к катего-
риальным смыслам, данным в форме представления, где мысль включена в материал
чувственности и переживания. «Так как особенности чувства, созерцания, желания, воли,
и т. д., поскольку мы их осознаем, называются вообще представлениями, то можно в общем
сказать, что философия замещает представления мыслями, категориями, или, говоря еще
точнее, понятиями (Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики.
С. 87). В этом «говоря еще точнее» фиксировано различие между философскими категория-
ми и категориями, как они функционируют в исторически более ранних формах сознания
(обыденном сознании, нравственности, религии и т. п.) и где они выступают (если приме-
нить современный язык) в качестве категорий (мировоззренческих универсалий) культуры.
на и наиболее конкретна в себе; будучи результатом предшествующей

ступени, она имела своей предпосылкой конкретные формы сознания,
например: мораль, нравственность, искусство, религию. В это развитие
содержания, кажущееся на первый взгляд ограниченным лишь формаль-
ной стороной, входит также развитие содержания предметов особых
частей философской науки»1.
Философия выступает рефлексией над всеми формами духа, вклю-
чая и себя как форму сознания и познания. Определение философии как
самосознания культуры, имеет генетические истоки в гегелевской ин-
терпретации сущности философии.
Итак, в процессе построения интерсубъективной модели абсолютно-
го духа Гегель не просто выделил духовную культуру как объективное со-
стояние общественной жизни, но и определил ее внутреннюю архитекто-
нику, ее основную несущую конструкцию, представленную развиваю-
щейся системой категориальных смыслов, структур, которые определяют
понимание, переживание и осмысление человеком мира и своего места
в мире.
Историческое развитие этих структур может быть рассмотрено в ка-
честве одного из образцов саморазвивающейся системы.
Категориальная матрица саморазвития в философии Гегеля
и современная наука
Создавая интерсубъективную модель абсолютного духа, Гегель абст-
рагировал основания культуры от других подсистем социальной жизни
и наделил эти основания субстанциональным статусом. Таким путем
была сконструирована идеализация, теоретический конструкт, пред-
ставляющий в познании сущностные характеристики культуры как
исторически развивающейся системы. Опираясь на эту идеализацию,
Гегель открыл ряд закономерностей саморазвивающихся систем.
Здесь мы имеем ситуацию философского познания, весьма сход-
ную с ситуациями открытия наукой законов, изучаемых ею объектов.
В естествознании это привычная процедура: чтобы получить законы
колебания, создается теоретический конструкт — идеальный маят-
ник, мысленные эксперименты с которым позволяют сформулиро-
вать законы колебания. Чтобы выяснить законы поведения разре-
женных газов, конструируется идеальный газ как идеализация реаль-
ных газов.
Важнейший закон популяционной генетики — закон Харди-Вайн-
берга, характеризующий условия генетической стабильности популя-
1 Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. С. 132–133.

ций, формулируется относительно идеализированного объекта — беско-

нечно большой популяции со свободным скрещиванием особей. Фор-
мулировка закона стоимости в экономике предполагает идеализирован-
ное представление обмена товаров, когда отвлекаются от колебания
рыночных цен и вводят допущение, что спрос на товары абсолютно ра-
вен их предложению.
Сконструировав абсолютную идею как квинтэссенцию духовного
развития общества, Гегель обосновал возможность привязки этой идеа-
лизации к реальной истории европейской культуры. Когда в своей си-
стеме он показывает, что категориальная схема саморазвития абсолют-
ной идеи реализуется в развитии философии, искусства, религии, поли-
тического и правового сознания, то весь этот материал, содержащийся
в его «Феноменологии духа», «Науке логики», «Философии духа», «Фи-
лософии права», «Философии религии», в работах, посвященных эсте-
тике и истории философии, можно интерпретировать с особой точки
зрения как обоснование продуктивности предложенной им идеализации
саморазвивающейся системы.
На этом идеализированном объекте Гегель, мысленно развертывая
скрытое в нем содержание, конструирует систему категорий, описываю-
щую саморазвитие и обнаруживает ряд особенностей функционирова-
ния саморазвивающихся систем.
Прежде всего он открывает истоки порождения в ходе развития та-
ких систем новых уровней организации. Процедура порождения пред-
ставлена им в следующей форме: нечто (прежнее целое) порождает «свое
иное», вступает с ним в рефлексивную связь, перестраивается под воз-
действием «своего иного», и затем этот процесс повторяется на новой
основе. Здесь не просто реализуется знаменитая триада «тезис — антите-
зис — синтез», но обнаруживаются механизмы этой реализации. Их Ге-
гель обнаруживает, исследуя порождение новых категорий, где каждая
из них вначале выступает как потенциальное состояние ранее возник-
ших категориальных смыслов, а затем отделяется от них, актуализирует-
ся как самостоятельная категория, которая оказывает воздействие на
ранее породившие ее категориальные смыслы и создает предпосылки
для возникновения новых категорий.
Важнейшей чертой этого процесса является то, что Гегель обозначал
как «погружение в основание». Это понятие в современной интерпрета-
ции означает, что каждый новый уровень организации начинает управ-
лять предшествующими уровнями и перестраивает основания системы,
создавая новую целостность.
Гегель продемонстрировал эту особенность на многочисленных об-
разцах обогащения смысла категорий и превращения порожденных но-
вых категориальных смыслов в основание, каждый раз обеспечивающее

новую целостность развивающейся категориальной системы.
Позднее Маркс использовал эти идеи Гегеля при анализе капитали-
стической экономики, рассматривая ее как органическую целостность.
В Марксовом анализе возникновения денег в процессе товарного обме-
на и последующего превращения денег в капитал прослеживалась
гегелевская схема «погружения в основания». Простой товарообмен,
расширяясь, приводит к формированию особого товара как универсаль-
ного средства обмена, в котором не потребительная стоимость, а мено-
вая стоимость становится главным его качеством. Появляются деньги,
которые перестраивают само товарное обращение, превращая его в то-
варно-денежное. Деньги становятся основанием товарных рынков. На-
копление денег в определенных условиях превращает их в капитал, и это
вновь перестраивает рыночное производство, превращая его
в капиталистическое.
Маркс не только признавал, что проведенный им анализ осущест-
влялся под влиянием гегелевской методологии, но и отмечал изомор-
физм между гегелевской формой категориального синтеза и анализируе-
мыми им процессами развития простого товарного производства в ка-
питалистическое.
Принцип «погружения в основание» позволяет многое объяснить
в процессах эволюции, которые интенсивно изучает современная наука.
Он объясняет, например, почему могут реализоваться в ходе развития
процессы, чрезвычайно маловероятные с позиций взаимодействия эле-
ментов первичных уровней организации развивающейся системы.
Появление новых уровней организации, перестраивая систему, меняет
вероятностные меры. Поэтому прогнозирование таких систем всегда
имеет определенный горизонт и требует учитывать возможное измене-
ние вероятностей при фазовых перестройках системы.
В категориальной сетке, которую выстраивал Гегель, изменение са-
мого характера случайностей в ходе развития нашло свое выражение
в разработке категорий возможности и действительности, в различении
абстрактной и реальной возможности и анализе превращения абстракт-
ной возможности в реальную и затем в действительность.
У Гегеля можно найти и обобщение причинности, необходимое для
понимания саморазвивающихся систем. Уже в «Феноменологии духа»
он приводит идею о том, что противопоставление «механизма» и «теле-
ологии» как видов каузальности может быть не просто принято как их
взаимоисключающее дополнение, а как снятие, где целевая причин-
ность управляет естественной каузальностью, служит не только резуль-
татом, но и новой организацией механизма и химизма.
Но чтобы распространить идею саморазвития на все сферы бытия,

а не только на область духовной жизни общества (где она и была обосно-
вана), исходной идеализации духа необходимо было придать универ-
сальный онтологический статус.
Применительно к социальной жизни этот статус имел основания
в программирующих функциях культуры по отношению к многообразию
видов деятельности, поведения и общения, благодаря которым воспроиз-
водится и меняется общество как целостная система1. Но применительно
к природе этот статус, по меньшей мере, выглядел проблематично.
Здесь возникает известный, поставленный Ю. Хабермасом вопрос:
возможен ли сколь-нибудь обоснованный переход от интерсубъектив-
ной к идеалистической модели абсолютного духа? Гипотеза о взаимосвя-
зи этих моделей может ориентировать на поиск оснований такого пере-
хода, но пока они конкретно не выявлены, предпочтительным выглядит
соображение, что можно перейти только от идеалистической модели
к интерсубъектитвной, но не наоборот.
Идеалистическая модель, которая предполагала саморазвитие духа
во времени как развития абсолютной идеи до природы и до человеческо-
го общества, а затем ее воплощение в природу и общественную жизнь,
не имеет оснований в научной картине мира и не вписывается в нее.
В своем онтологическом статусе эта модель формировалась под влияни-
ем христианской теологии и коррелировала со спекуляциями немецкой
философской мистики2.
Но можно рассмотреть идеалистическую модель абсолютного духа в дру-
гом аспекте: как попытку создать онтологию Универсума, описываемую
в категориях саморазвивающейся системы, в которой подсистема челове-
ческого духа как неотъемлемая составляющая исторического развития об-
щества и самого человека встроена в общий контекст развития Универсума.
Как отмечал А. Кожев, гегелевская диалектика «это, прежде всего,
адекватное описание структуры Бытия»3, которое представляет собой
тотальность и «реализуется не только в качестве природного Мира, но и в
качестве Мира истории (человеческий мир)…»4
1 Представление об обществе как объекте — особой системе, развивающейся по объ-
ективным законам — сегодня включает понимание культуры как своего рода генома соци-
ального организма. И подобно тому, как наличие генетических кодов (ДНК и РНК) в со-
ставе клетки не отменяет материального существования клетки, а является условием этого
существования, так и программирующие функции культуры выступают условием объек-
тивного существования и развития общества.
2 См.: Кричевский А.В. Понятие абсолютного духа в философии Гегеля // Историко-
философский ежегодник-1991. М., 1991. С. 47–51.

3 Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. М., 1998. С. 128.
4 Там же. С. 129.

Но тогда проблему перехода от интерсубъективной модели абсолют-

ного духа к идеалистической модели можно переформулировать и пред-
ставить ее как проблему перехода от онтологии человеческой истории
к онтологии Универсума как развивающейся тотальности. Ключевым
аспектом в этой проблеме выступает связь диалектики природы и диа-
лектики человеческой истории.
Эта связь реально предстает в развитии человека и его деятельно-
сти, поскольку человек, с одной стороны, природное тело, а с другой —
познающее и практически действующее общественное существо, раз-
вивающее себя в процессе своей истории. Как часть природной жизни
он ассимилирует природу, воспроизводя свое природное тело, но как
познающее мир и практически действующее существо он творит себя
и изменяет окружающую природу, создавая вокруг себя новую пред-
метную среду.
Процессы изменения природных объектов предстают как познава-
тельная и практическая деятельность. Развитие деятельности, появле-
ние ее новых видов, ее средств и методов характеризует историю челове-
чества.
Гегель фиксирует, что взаимосвязь между практикой и познанием
диалектична, она включает противоречие, которое развертывается
и снимается в ходе исторического развития этих основных форм челове-
ческой активности.
Противоречие между познанием и практической деятельностью —
это противоречие между «стремлением брать мир лишь так как он есть»
и стремлением «к тому, чтобы сделать мир тем, чем он должен быть»1.
Это противоречие диалектически снимается по мере развития человека
как познающего и действующего существа, по мере раскрытия познани-
ем сущностных связей и закономерностей развития и изменении «пред-
найденного мира» в соответствии со знанием о нем, которое определяет
реализацию в практической деятельности ее целей (их опредмечивания
в результатах деятельности)2.
1 Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1974.
С. 418.
2 Все эти конспективно изложенные выше положения гегелевской философской ант-
ропологии (подр. см.: Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. М., 1959. 5, A, а, c; Он же. Энцик-
лопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1974. С. 216–244) были проанализиро-
ваны и развиты К. Марксом в его концепции практической природы познания (человек
познает мир не в форме созерцания, а в форме практики), и в его концепции второй при-
роды, которая создается и изменяется в процессе производства в качестве искусственно
воспроизводимого «второго тела человека», системы его искусственных органов, дополня-
ющих и развивающих функциональные возможности естественного (биологического) тела
человека.
В абсолютной идее, согласно Гегелю, осуществляется синтез, «един-

ство идеи жизни и идеи познания», «единство практической и теорети-
ческой идеи»1.
Единство познания и практики предполагает, что познание имеет
дело с изменяемым в деятельности объектом. Измененный в деятельно-
сти объект — это искусственное, сотворенное человеком. Но задача со-
стоит в том, чтобы «познать мир как он есть», т. е. познать естествен-
ное.
Это противоречие, основанное на противопоставлении естествен-
ного и искусственного, было своего рода камнем преткновения для но-
воевропейской философии. Кант зафиксировал его как различие
«вещи в себе» и познанной вещи («вещи для нас»). Гегель выступает
против такого разграничения. «…Истинная природа предмета… осоз-
нается лишь посредством некоторого изменения»2. «Чтобы узнать, что
в вещах истинно, одного лишь внимания недостаточно — для этого не-
обходима наша субъективная деятельность, преобразующая непос-
редственно существующее. Это кажется на первый взгляд совершенно
превратным и противоречащим цели, которую мы ставим себе при
познании. Можно, однако, сказать, что во все эпохи люди были убеж-
дены в том, что лишь посредством произведенной размышлением пе-
реработки непосредственного достигается познание субстанциально-
го. Лишь в новейшее время стали возникать сомнения в этом и стали
проводить резкое различие между тем, что представляет собой продукт
нашего мышления, и тем, что вещи представляют сами по себе. Теперь
стали утверждать, что вещи в себе суть нечто совершенно другое, чем
то, что мы из них делаем. Точка зрения этой раздвоенности была в осо-
бенности выдвинута критической философией против утверждения
всех предшествующих поколений, для которых согласие между мыслью
и вещью представляло собой нечто бесспорное»3. «Задача философии
состоит лишь в том, чтобы ясно осознать то, что люди издавна призна-
вали правильным относительно мышления»4.
Критической философии Канта и всем вариантам скептицизма Гегель
противопоставляет тезис — искусственное и есть естественное. «…Искус-
ственная система должна согласовываться с системой самой природы
и должна выражать только ее»5.

3 Там же. С. 118–119.
4 Там же. С. 119.
5 Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 132.
Обоснование этого тезиса состоит не только в том, что, изменяя объ-

екты природы, мы действуем в согласии с ее законами, поскольку и в
самой природе ее объекты также изменяются соответственно этим зако-
нам. Важно еще и особое понимание изменений.
Идея искусственного заключается в том, что объекты, возникающие
в результате практической деятельности человека, вне его деятельности
в самой природе не возникают. В природе не создаются как результат
естественной самосборки ни столы, ни стулья, ни посуда, ни паровые
машины, и если пойти дальше к сегодняшней эпохе, ни автомобили, ни
самолеты, ни компьютеры. Возникновение всех этих объектов малове-
роятно с точки зрения естественных природных процессов, хотя и не
противоречит законам природы.
Чтобы представить их как вариант естественных процессов, нужно
посмотреть на них с особой точки зрения. Нужно интерпретировать изме-
нения природных объектов как состояния саморазвивающихся систем.
Саморазвивающаяся система в состоянии фазового перехода имеет
несколько направлений развития. Деятельность, включаясь во взаимо-
действие системы со средой, переводит систему в определенное русло
или, если выражаться языком современной синергетики, способна по-
родить странный аттрактор, который будет вести систему к определен-
ному состоянию, изменяя вероятности реализации других сценариев
развития (целевая причинность).
В этом случае можно считать, что вмешательство нашей деятельно-
сти в развитие системы, сконструировало ее новые состояния как искус-
ственное. Но можно рассматривать эти же процессы как естественные,
как выражающие сущностные особенности развивающегося объекта.
Ведь система так устроена, что реализация одного из возможных сцена-
риев развития выступает как условие и характеристика бытия системы,
как выражение ее природы. И если мы своей деятельностью направили
развитие системы по определенному руслу, то это одновременно и
искусственное, и естественное. Жесткие грани между ними стираются.
Искусственное предстает как вариант естественного.
С этих позиций преобразованные человеком природные объекты,
составляющие «вторую природу», можно представить в качестве особой
линии исторической эволюции Универсума, которая реализуется после
того, как в ходе этой эволюции возникает человек и человеческое созна-
ние.
Связи естественного и искусственного, их взаимопереходы создава-
ли предпосылки для переноса идей саморазвития, полученных в рамках
гегелевской социально-интерсубъективной модели духа, на Универсум
в целом (идеалистическая модель).
Правда, во всей полноте Гегелю не удалось реализовать этот замысел.

Диалектическая концепция природы не находила достаточного обосно-
вания в состоянии науки гегелевского времени. Физика и химия разви-
вались в эту эпоху еще в рамках механистической парадигмы, и лишь
материал геологии и биологии в ограниченной мере позволял включить
в научную картину мира идеи исторической эволюции. В «Философии
природы» Гегель учел эти открытия своей эпохи и дал эскизный набро-
сок перехода от геологических изменений к возникновению жизни и ее
развитию. Но и в этом пункте возникали смысловые лакуны, которые
Гегель заполнял натурфилософскими гипотезами, не имеющими под-
крепления в научных данных.
Через полвека Ф. Энгельс предпринял попытку реализовать про-
ект Гегеля в качестве материалистической диалектики природы, но эта
попытка также не увенчалась успехом, поскольку и к концу XIX столе-
тия открытия науки не позволяли обосновать идею исторического
развития неорганической природы. А. Кожев даже в 40–50-х годах
ХХ века полагал, что гегелевская идея построить единую диалектиче-
скую онтологию Природы и Человека (=Истории), распространяя
«антропологическую онтологию» Гегеля на природу, ошибочна.
Согласно точке зрения Кожева следует «различать в рамках диалектиче-
ской онтологии раскрытого Бытия, или Духа (определяемой посред-
ством категории Тотальности), не-диалектическую (в духе традиции,
восходящей к Грекам) онтологию Природы (определяемую через кате-
горию Идентичности) и диалектическую (инспирированную Гегелем,
но соответствующим образом модифицированную) онтологию Чело-
века или Истории»1.
Но то, что не удалось сделать в XIX и даже в первой половине ХХ в.
по отношению к гегелевской программе единой онтологии Универсума,
в которой два основных его конституирующих элемента (природа и об-
щество) предстают как саморазвивающиеся системы, — это начинает
реализовываться в развитии научной картины мира конца ХХ — начала
XХI века. Сегодня гегелевский грандиозный проект тотальной истори-
ческой эволюции природы, общества и человеческого духа переформу-
лируется в программу глобального (универсального) эволюционизма,
которая соединяет идею исторической эволюции с новейшими разра-
ботками общей теории саморазвивающихся систем2.
1 Kojeve A. Introduction a la lecture de Hegel. L`idee de la mort dans la philosophie de Hegel.
Gallimart; Paris, 1947. Русский перевод: Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. М., 1998.
С. 67.
2 Эта интерпретация глобального эволюционизма как синтеза эволюции и современных
версий системного подхода была предложена в книгах: Степин В.С., Кузнецова Л.Ф. Научная
В наиболее проблемной части этой программы — исследования ис-

торической эволюции неживой природы — уже произошли существен-
ные и весьма обнадеживающие изменения.
Концепция инфляционной Вселенной представляет состояние ма-
терии в первые моменты после Большого взрыва как единое взаимо-
действие, в котором четыре основных взаимодействия, изучаемые физи-
кой, — сильное, слабое, электромагнитное и гравитационное — слиты
воедино. «Расщепление» этого взаимодействия как спонтанное наруше-
ние исходной суперсимметрии приводит к возникновению четырех ос-
новных физических взаимодействий и соответствующих им различных
сортов элементарных частиц (кварки, протоны, нейтроны, электроны,
фотоны и т. д.).
По мере расширения Вселенной взаимодействие элементарных час-
тиц приводит к возникновению атомов и молекул, взаимодействие ко-
торых, в свою очередь, порождает химические процессы. Они также воз-
никают во времени на определенных этапах исторической эволюции
Вселенной.
На современной стадии развития научной картины мира возник це-
лый ряд новых представлений о химической эволюции и ее переходе
к биологической эволюции, сформировались новые идеи о возникнове-
нии и развитии жизни на Земле и о предпосылках становления человека
и общества1.
Все эти представления соединяются с парадигмой саморазвиваю-
щихся систем и коррелируют с категориальной матрицей, характеризу-
ющей такие системы. Многие элементы этой матрицы изоморфны кате-
гориальным смыслам, развитым в философии Гегеля, хотя и формулиру-
ются уже в другом, современном языке.
Достижения современной науки позволяют уточнить и развить на-
меченные Гегелем категориальные смыслы. Например, то, что Гегель
обозначал как скачок, прерыв постепенности, качественный переход,
сегодня стало объектом специального анализа в синергетике. Переход от
одного типа гомеостаза к другому как особый этап развития сложных са-
моорганизующихся систем описывается в терминах динамического хао-
са. И современная наука раскрывает закономерности поведения систе-
картина мира в культуре техногенной цивилизации. М., 1994. С. 198–200; Сте-

пин В.С. Теоретическое знание. М., 2003. С. 643–646.
1 Обзор этих идей см., например: Jantsch E. The Self-Organizing Universe: science a human
implications of the emerging paradigm of evolution. Oxford, 1980; Степин В.С. Теоретическое
знание. М., 2003. С. 641–671; Грин Брайан. Элегантная Вселенная. Суперструны, скрытые
размерности и поиски окончательной теории. М., 2004. Гл. 14–15.
мы на этапе динамического хаоса. Уже создается математическое описа-

ние поведения систем в ситуациях динамического хаоса.
В этом отношении мне представляется достаточно корректным за-
мечание физика, профессора Д. С. Чернавского о том, что диалектика
в лице синергетики обретает математическую опору1.
Категориальные смыслы, характеризующие саморазвитие и самоор-
ганизацию, выполняют во многих областях современного научного по-
иска функцию методологических регулятивов. В частности, такого рода
регулятивно-эвристической функцией обладает идея перестройки си-
стемы под воздействием возникающих в ней в ходе развития новых
уровней организации. Гегель был первым мыслителем, который открыл
эту особенность саморазвивающихся систем и категориально зафикси-
ровал ее в понятии «погружение в основание». Эта идея долгое время не
была востребована наукой, но сегодня научное исследование постоянно
сталкивается с ситуациями, которые требуют осмысления развития
с точки зрения этой идеи.
Так, когда в картину социальной реальности были включены пред-
ставления о культуре как системе надбиологических программ деятель-
ности, поведения и общения людей, то одним из важных следствий
такой интерпретации было выявление обратного воздействия культуры
на проявления генетических программ человеческого поведения.
В частности, выяснилось, что видоизменяется действие фундамен-
тальных биологических программ, таких как инстинкты питания, са-
мосохранения, половой инстинкт. Они реализуются по-разному в че-
ловеческом поведении в зависимости от характера культурных тради-
ций, через свойственные данной традиции регламентирующие нормы
и обычаи.
Аналогичное действие принципа «погружение в основание» прояв-
ляется в биологии. В современных биологических исследованиях обна-
ружены многие необычные проявления ограничений, которые наклады-
ваются на функционирование клеток внутри многоклеточного организ-
ма. В онтогенезе, в процессе эмбрионального развития многоклеточных,
сжато воспроизводятся особенности их филогенеза, когда новый уро-
вень организации живого, исторически возникавший в процессе эволю-
ционного перехода от одноклеточных к многоклеточным организмам,
изменял свойства клеток как элементов целого.
Выясняется, что отдельные генетические программы, содержащиеся
в геноме клетки, избирательно блокируются в зависимости от клеточно-
1 См: Чернавский Д.С. Синергетика и информация: Динамическая теория информации.
М., 2001. С. 220.

го окружения, что приводит к специализации клеток и формированию

органов многоклеточного организма. Известны опыты с эмбрионами
лягушки, когда из обозначившегося туловища головастика выделяли
клетку, которая должна была развиваться в кишечник, и перемещали
в головную часть, и эта клетка в новом окружении развивалась в глаз.
Но, пожалуй, наиболее экзотическим для здравого смысла проявле-
нием принципа «погружения в основание» выступают предполагаемые
современной физикой и космологией реконструкции самых начальных
стадий развития Вселенной после Большого взрыва. Согласно этим ре-
конструкциям в промежутки от первовзрыва до 10 43 сек единое взаимо-
действие, в котором слиты и неразличимы гравитационное, сильное,
слабое, электромагнитное взаимодействия, осуществляется в одиннад-
цатимерном пространстве-времени. Привычного для нашего мира че-
тырехмерного пространства-времени (трех измерений пространства
и одного времени) еще нет. Одиннадцатимерное пространство-время
описывается посредством особой математической структуры — много-
образия Калаби-Яу. Предполагается, что одиннадцать измерений как
компоненты пространства Калаби-Яу участвуют в различных комбина-
циях друг с другом, что сопряжено с разрывами и восстановлениями
«ткани пространства». Но когда в этом процессе возникает комбина-
ция четырехмерного пространства-времени, ситуация меняется.
Остальные восемь компонент первичного одиннадцатимерного про-
странства компактифицируются, сворачиваются в рамках планковской
длины — 10 33 см. Образовавшееся четырехмерное пространство на-
кладывает ограничение на другие комбинации измерений, становится
системообразующим фактором дальнейшего «поведения» Вселенной1.
Четырехмерное пространство-время означает появление гравитации,
которая отпочковывается от первичного взаимодействия. С этого мо-
мента начинается инфляция (стадия ускоренного расширения Вселен-
ной) и дальнейшее расщепление «объединенного взаимодействия» (раз-
деляются сильное и электрослабое взаимодействие, которое, в свою оче-
редь, дифференцируется на слабое и электромагнитное)2.
Последовательное применение принципа «погружение в основание»
к процессам саморазвития выдвигает довольно сильную методологиче-
скую идею — появления во времени новых законов, которые могут на-
кладывать ограничения на действие ранее возникших законов. В прин-
ципе действие социальных закономерностей по отношению к биологи-
1 См.: Грин Брайан. Элегантная Вселенная. Суперструны, скрытые размерности и по-
иски окончательной теории. С. 233–234.

2 Там же. С. 227—228.
ческим подтверждает эту идею. Сложнее обстоит дело в ситуациях, свя-

занных с соотношением биологических и химических законов, а также
их связей с законами физики.
Современная физика исходит из принципа неизменности изучаемых
ею законов природы. Однако в свое время известный физик П. Дирак
высказывал мысль о возможном изменении по мере эволюции Вселен-
ной мировых констант, что эффективно эквивалентно изменению физи-
ческих законов, в которые включены эти константы.
Пока эти идеи не вышли из стадии гипотезы. Но нет никаких осно-
ваний полагать, что ситуация не изменится по мере дальнейшего разви-
тия физики в рамках эволюционной парадигмы.
Можно вполне обоснованно полагать, что анализ и развитие предло-
женных Гегелем категориальных структур с позиций современных пред-
ставлений может стать важным шагом в разработке философских осно-
ваний науки XXI века. Конечно, в этом процессе произойдут перефор-
мулировки гегелевского языка на язык, адаптированный к современным
достижениям науки и современной культуре. Но потенциал гегелевских
идей вполне может стимулировать новые нетривиальные подходы в этой
области.
Глава 6 .
Наука и религия
в техногенной культуре:
возможности диалога1
Функции науки и религии в культуре внешне выступают как проти-

воположные, но при более внимательном анализе они предстают как
дополнительные.
Если рассматривать общество как целостную органическую, развива-
ющуюся систему, то в его динамике можно выделить процессы устойчи-
вости и изменчивости. Соответственно в культуре возникают програм-
мы, выражающие устойчивую наследственность социальной жизни,
и программы, нацеленные на ее изменения. Развитие, не приводящее
к гибели социального организма, возможно только при сбалансирован-
ности обоих типов программ. Если с этих позиций рассматривать науку
и религию, то интенция науки на порождение нового знания делает ее
важнейшим социальным фактором изменений в культуре и обществе.
Что же касается религии, то она выступает хранителем традиций, устой-
чивых ценностей, аккумулирующих исторически апробированный опыт
социальной адаптации человека к природе и социальным общностям.
Достаточно вспомнить, что именно в историческом развитии мировых
религий кристаллизовались общечеловеческие нравственные ценности.
Золотое правило нравственности («поступай по отношению к другим так,
как ты хотел бы, чтобы они поступали по отношению к тебе») признается
во всех мировых религиях. Религиозные заповеди «не убий», «не укради»
и др. также выступают как идеалы, регулирующие отношения людей2.
Правда, общечеловеческие ценности не выделены в чистом виде ни в од-
ной из мировых религий. Они, будучи общим, инвариантным содержа-
нием, сплавлены с особенным, с конкретными интерпретациями, выра-
жающими специфику той или иной культурной традиции.
1 Основой главы являются работы: Степин В.С. Философия и религия в социокультур-
ном контексте // Вопросы философии. 2008. № 7; Выступления В.С. Степина в дискусси-

ях круглого стола // Куда идет российская культура? Круглый стол 27–28 июня 2009 г. / Науч.
ред. В.С. Степина, А.С. Запесоцкого. СПб., 2010.
2 Подробнее см.: Гусейнов А.А. Великие моралисты. М., 1995; см. также: Он же. Золотое
правило нравственности. М., 1988.

Диалог между различными религиями, о котором сегодня пишут

и говорят как об одном из важнейших аспектов диалога культур, затруд-
нен именно в силу этого жесткого сплава общечеловеческого и специ-
фических его интерпретаций. Следствием непримиримости специфи-
ческих трактовок общих принципов является конфронтация между ре-
лигиозными конфессиями, доходившая в предшествующей истории
человечества до религиозных войн как крайнего проявления религиоз-
ной нетерпимости.
Религия основана на вере, а вера предполагает эмоциональное со-
стояние человека, нацеленного на отстаивание принципов веры. Для
религии эти принципы незыблемы.
Наука также опирается на определенную систему принципов. Она
формирует картину мира, которая описывается в системе онтологиче-
ских постулатов (принципов). Например, принципы неделимости ато-
мов, мгновенной передачи сил (дальнодействия), лапласовского детер-
минизма, принцип абсолютности пространственных и временных ин-
тервалов (абсолютное пространство и время) описывали механическую
картину мира. Эта картина мира господствовала в науке XVII–XVIII вв.
Кроме онтологических принципов, в науке используются методологи-
ческие принципы. Они характеризуют принятую на определенном исто-
рическом этапе развития науки систему идеалов и норм исследования
(идеалов и норм объяснения и описания, доказательности и обоснова-
ния, строения и построения знания). Так, в период господства механи-
ческой картины мира в качестве идеала объяснения принимались идеа-
лы классической рациональности, которые требовали исключить из
объяснения любые ссылки на субъект, средства и операции деятельно-
сти. Эти идеалы в свою очередь конкретизировались в соответствии
с установками механистического понимания природы. Объяснение
истолковывалось как поиск механических причин и субстанций — но-
сителей сил, которые детерминируют наблюдаемые явления.
Принципы науки могут быть устойчивы на определенном этапе раз-
вития. Но по мере открытия новых типов объектов они могут потребо-
вать радикального пересмотра. Так произошло в науке в конце XVIII —
первой половине XIX столетия, когда возникла ее дисциплинарная орга-
низация, и представления об объектах как механических системах ока-
зались неадекватными предмету большинства наук. Соответственно
потребовался пересмотр принципов, выражающих идеалы и нормы на-
учного исследования.
Еще более радикальным был пересмотр онтологических и методоло-
гических принципов различных наук в процессе серии научных револю-
ций ХХ столетия: в биологии в связи с развитием генетики и открытия
235 Глава 6. Наука и религия в техногенной культуре: возможности диалога
новых уровней организации жизни (популяции, биогеоценозы, биосфе-

ра); в физике в процессе создания теории относительности, квантовой
механики и последующего развития теории квантованных полей; в кос-
мологии в связи с формированием концепции нестационарной и инф-
ляционной Вселенной; в междисциплинарных исследованиях в связи
с появлением таких направлений, как теории систем, кибернетика и ди-
намика неравновесных систем.
Опыт истории свидетельствует, что принципы науки изменчивы,
и ни на одном этапе ее развития они не могут в целостном своем комп-
лексе претендовать на последнюю и окончательную истину. Они высту-
пают как относительные истины, включающие элементы объективно-
истинного знания.
Как отмечал А. Эйнштейн, история научного познания свидетель-
ствует, что фундаментальные понятия и представления науки никогда не
могут быть окончательными. «Мы всегда должны быть готовы, — писал
он, — изменить эти представления», изменить аксиоматическую базу
науки, чтобы обосновать факты «логически наиболее совершенным
образом»1.
Каждая научная теория, картина мира, система методологических
установок имеет границы своего применения. Изменение фундамен-
тальных понятий и принципов науки является нормой ее функциониро-
вания в культуре. В религии же нормой является сохранение ее фунда-
ментальных принципов. Отсюда, конечно не следует, что в мировых ре-
лигиях ничего не меняется после их возникновения. Речь идет о другом.
Об устойчивости фундаментальных положений. Но интерпретация от-
дельных из этих положений может меняться. Появление новых истолко-
ваний, как правило, воспринимается хранителями традиций как недо-
пустимая ересь. Противостояние протекает при признании одних и тех
же священных текстов. Библия признается в качестве священной книги
и протестантами и католиками, Коран — и шиитами и суннитами.
В науке же нет священных книг, обращение к которым могло бы по-
мочь решению всех проблем, возникающих в научном поиске. Есть фун-
даментальные труды, открывавшие путь новым направлениям, но по
мере развития науки содержащиеся в них знания уточняются, перефор-
мулируются, выясняются границы их применимости. Сегодня никто не
изучает механику по книге И. Ньютона «Математические начала нату-
ральной философии», хотя она была великой вехой в становлении есте-
ствознания. Законы механики, сформулированные в этой книге, затем
переформулировались в новом языке Эйлером, Лагранжем, Гамильто-
1 См.: Эйнштейн А. Собр. науч. трудов. Т. 4. М., 1965. С. 136.

ном, а с возникновением квантово-релятивистской физики были уточ-

нены и границы применимости классической механики.
Отношение к великим памятникам истории научной мысли у учено-
го совсем другое, чем у верующего к таким священным книгам мировых
религий, как, например, Библия для христиан или Коран для мусульман.
И в этом также проявляется различие в двух дополняющих друг друга
интенциях социальной жизни — на изменение и устойчивость, на цен-
ность инноваций для науки и на доминирующую ценность традиций для
религии.
Как феномены культуры, наука и религия формируют особые про-
граммы человеческой жизнедеятельности. Наука нацелена на изучение
объектов, которые актуально или потенциально могут осваиваться в раз-
вивающейся человеческой деятельности. Это могут быть самые разно-
образные объекты — природные, социальные, ментальные, и все они
могут стать предметом научного исследования. В этом отношении у на-
уки нет границ.
Но человеческая жизнедеятельность не редуцируется только к пре-
образованию объектов деятельности. И наука не исчерпывает собой всей
культуры. Постижение человеком мира и самого себя достигается не
только благодаря науке. В этом процессе участвуют и вненаучные формы
знания, те, которые дает обыденное познание, художественное освоение
действительности, нравственность и религиозный опыт. И если наука
центрирована на исследовании объект-предметных структур мира, то
религия акцентирует прежде всего опыт субъект-субъектных отноше-
ний, опыт человеческих коммуникаций, регулируемых фундаменталь-
ными ценностями культуры.
В религиозных чувствах выражены состояния сознания человека
(вера, надежда, любовь), которые не редуцируются целиком и полно-
стью к рациональной компоненте. Религия сосредотачивает внимание
на переживаниях человеком своей ответственности перед богом и людь-
ми за свои поступки, ответственность за соблюдение фундаментальных
нравственных запретов, нарушение которых угрожает распадом соци-
альной жизни, деградацией человека к животному существованию.
Отношения между наукой и религией менялись в ходе историче-
ского развития цивилизации. В традиционалистских обществах рели-
гия и миф играли доминирующую роль в культуре. В ценностных прио-
ритетах этих обществ главное место отводилось традициям. Иннова-
ции же чаще всего маскировались под традицию, они не должны были
и не могли открыто противостоять ей. Соответственно, в традициона-
листских культурах миф и религия определяли мировоззренческие
ориентации людей. Они задавали своеобразную ментальную рамку,
с которой должны были согласовываться добываемые знания, в том

числе и научные.
Ситуация изменилась с возникновением техногенного типа цивили-
зационного развития. В развитии техногенных обществ решающую роль
играет изобретение и внедрение новых технологий, которые приводят
к появлению новых видов, средств и способов деятельности. В таких об-
ществах происходят ускоренные изменения социальной жизни. Цен-
ность инноваций, выраженных в новых знаниях и новых технологиях,
превращается в особую традицию техногенной культуры.
Но не следует упускать из вида и то обстоятельство, что культ науч-
ной рациональности, который пронизывает основные состояния техно-
генной культуры, имел свои исторические истоки. Это обстоятельство
достаточно детально проанализировано в историко-научной и фило-
софской литературе, в том числе и в отечественных исследованиях.
Еще в античной культуре отчетливо прослеживалась интерпретация
рационального постижения мира как условия правильных действий
и поступков человека. Эта идея была своеобразной доминирующей про-
граммой последующего развития западной мысли. Она воплотилась
в идеал и практику научной рациональности, в становлении и развитии
которой важную роль сыграла не только античная традиция, но и хри-
стианское миропонимание. В его рамках было развито представление
о человеческом разуме как копии божественного разума, способном
постигать запечатленный в мироздании план и закон божественного
творения.
Внутри христианской традиции существовали два подхода к религи-
озному познанию природы в целях лучшего понимания Бога (натураль-
ная теология).
Подход, свойственный ранней церкви и долгое время сохраняв-
шийся в греко-византийской теологии, видел в природе символиче-
скую систему, через которую Бог обращается к людям (муравей — сим-
вол трудолюбия и поучение бездельнику, пламя — символ стремления
души ввысь и т. п.)1. Подход, сложившийся на латинском Западе с на-
чала ХIII века, стал развивать иное понимание. Он стремился прочи-
тать книгу Природы, написанную Богом, так, чтобы понять, как уст-
роено и как действует его творение, раскрыть логику этого, его внут-
ренний закон. Именно это понимание шаг за шагом приводило
к становлению особого типа рациональности, реализовавшегося затем
в развитии новоевропейской науки.
1 White Jr. The Historical Roots of Our Ecologic Crisis // Science. 1967. Vol. 1955. № 3767.
P. 1205.
Напомню, что христианская культурная традиция была важнейшей

предпосылкой интерпретации экспериментальной деятельности как
главного метода исследования природы. В античной культуре такая
интерпретация отсутствовала. Здесь природа понималась как живой
организм, каждая часть которого имеет качественную специфику
и подчинена гармонии целого. Идея экспериментирования с любой
частью природы воспринималась как нарушение ее гармонии. Искус-
ственное («тэхне») противопоставлялась естественному («космос»
и «фюзис»)1. Постижение Космоса полагалось возможным только че-
рез умозрение, поэтому наука античности — это прежде всего филосо-
фия и математика. Что же касается, например, науки александрийской
эпохи (Архимед, Герон и др.), которая сегодня зачастую истолковыва-
ется как начало экспериментальной физики, то в античности она вос-
принималась как «тэхне», относилась к области искусственного, кото-
рое, как считалось, не дает ключа к пониманию Космоса — естествен-
ной гармонии качественно неповторимых вещей.
Новое понимание природы и человеческой деятельности, устраняв-
шее резкое противопоставление естественного и искусственного, воз-
никло в процессе формирования ценностных оснований техногенной
цивилизации.
В техногенной культуре природа рассматривается как своеобразное
поле человеческой деятельности, которая создает новые объекты и про-
цессы природы соответственно ее законам. Античному пониманию
«фюзиса» и «космоса» здесь противостоит представление о природе
(«натура») как такой композиции качественно различных вещей, кото-
рые вместе с тем имеют определенное свойство однородности, подчиня-
ются строгим законам, общим для различных классов индивидуальных
объектов.
Законы обнаруживаются при изменениях состояния объектов, а по-
этому, экспериментируя с этими объектами, погружая их в разные усло-
вия взаимодействия, мы получаем метод обнаружения законов приро-
ды, их познания и практического освоения.
Предпосылкой перехода к новому пониманию природы, человече-
ской деятельности и создаваемых в деятельности объектов была хри-
стианская культурная традиция. Она выступала своеобразным опосре-
дующим звеном между античной и новоевропейской культурами.
В средневековом христианстве сохранялись присущие античной куль-
туре противопоставления естественного искусственному (как тварного
1 О специфике античного понимания природы см. подробнее: Ахутин А.В. Понятие
«природа» в античности и в Новое время. М., 1988; см. также: гл. 4 данной книги.
божественного и тварного человеческого), но здесь содержалась и потен-

циальная возможность перехода к иному пониманию, поскольку человек
рассматривался как творение Бога, созданный по его образу и подобию.
Поэтому можно было, не входя в противоречие с принципами христи-
анского мировоззрения, трактовать человеческую деятельность как свое-
образное, пусть несовершенное, но продолжение божественного деяния.
Эта потенциальная возможность новых интерпретаций стала реализовы-
ваться в период Ренессанса и Реформации1. В это время начинает склады-
ваться новое понимание связи между естественным и искусственным.
Традиционное христианское учение о сотворении мира Богом получает
здесь особое истолкование. По отношению к божественному разуму, ко-
торый создал мир, природа рассматривается как искусственное. Деятель-
ность же человека истолковывается как своеобразное подобие в малых
масштабах актам творения. В эпоху Реформации эти идеи нашли опору
в философии протестантизма, согласно которой служение Богу должно
быть не только в молитвах, но прежде всего в созидающих делах.
В Новое время основой человеческой деятельности полагается под-
ражание природе, распознавание в ней разумного начала (законов)
и следование осмысленной гармонии природы в человеческих искусст-
вах — науке, художественном творчестве, технических изобретениях.
Ценность искусственного и естественного уравнивается, а разумное из-
менение природы в человеческой деятельности выступает не как нечто
противоречащее ей, а как согласующееся с ее естественным устрой-
ством. Именно это новое отношение к природе было закреплено в кате-
гории «натура», что послужило предпосылкой для выработки принци-
пиально нового способа познания мира: возникает идея о возможности
ставить природе теоретические вопросы и получать на них ответы путем
активного преобразования природных объектов.
Зарождающееся естествознание соединяло идею эксперимента с ус-
тановками математического описания природы. И в этом пункте, как ни
странно, также можно обнаружить следы предшествующих подходов
христианской традиции. Трактовка природы как книги, написанной
божьими письменами, получает новую интерпретацию. Г. Галилей ис-
пользует традиционный образ познания как расшифровку божественно-
го письма, которым написана книга природы. Но истолковывает его по-
новому: «Книга природы написана языком математики».
Идеи принципиальной неразличимости искусственного и естест-
венного как проявления действия одних и тех же законов природы и воз-
1 Роль религиозных традиций и Реформации в становлении нового понимания
искусственного и естественного обстоятельно анализировалась Л.М. Косаревой и П.П. Гай-

денко.
можности математического описания этих законов были основанием

галилеевской программы построения механики. Согласно этой про-
грамме ключевым методом исследования закономерностей природных
объектов является анализ поведения механических устройств.
После возникновения естествознания отношения науки и религии ста-
ли подобными отношению взрослеющего сына к своим родителям, когда
первый постепенно освобождается от опеки вторых и ведет свою самостоя-
тельную жизнь, но если они живут в одной семье, то и родители вынуждены
адаптироваться к сыну, изменяя характер своего поведения. Эту же мысль
можно выразить в терминах описания сложных развивающихся систем, где
каждый новый уровень организации (подсистема), возникающий из пред-
шествующего состояния, воздействует на породившее его целое, и видоиз-
меняет его. Или, как говорил Гегель, нечто рождает свое иное, вступает
с ним в рефлексивное отношение, а затем осуществляется погружение в ос-
нование и изменение целого. Отношение к своему иному всегда есть проти-
воречие, но противоречие, которое снимается новым единством.
В истории новоевропейской культуры наука вступила в сложные
противоречивые отношения с религией, когда стала формировать свою
картину мира, претендуя на ее особый мировоззренческий статус. Науч-
ная картина мира постоянно меняется и обновляется, часто радикально
изменяя наши представления о мироздании. Через систему современно-
го образования научные представления о мире входят в обыденное со-
знание, а их изменение требует корректив нашего миропонимания.
Мировоззренческий статус науки во многом обеспечивал ее автоном-
ное развитие, санкционируя ценность фундаментальных исследований,
открывающих человечеству возможные миры его будущего технологиче-
ского освоения. И только когда наука развила этот слой исследований,
она обрела наряду с мировоззренческой технологическую функцию, си-
стематически внедряясь в различные сферы производственной и соци-
альной деятельности и вызывая в них технологические революции.
В период становления научной картины мира и мировоззренческого
статуса науки церковь активно сопротивлялась нарастающей автономии
научного познания (известные преследования инквизицией Г. Галилея,
сожжение на костре Дж. Бруно и др.). Но затем ситуация изменилась.
Для включения в культуру представлений развивающейся научной кар-
тины мира уже не требовалось адаптировать ее к религиозным представ-
лениям. Более того, в рамках христианской традиции обозначилось
стремление согласовывать принципы христианского миропонимания
с достижениями развивающейся науки. В русле этих новых установок
возникла философия неотомизма, была разработана эволюционная
концепция Т. Шардена, перекликающаяся с идеями русского космизма
и учением В. Вернадского о ноосфере. Западная культура на стадии тех-

ногенной цивилизации сохраняла христианскую традицию в реформи-
рованном виде, соединяя ее с ценностями науки.
Длительное время господствовало убеждение, что техногенный тип
цивилизации является своего рода магистральным путем общественного
прогресса. Эта цивилизация действительно привела к впечатляющим
достижениям в области производственных технологий, медицины, улуч-
шения качества жизни. Но она породила и глобальные кризисы, поста-
вившие под угрозу само существование человечества. Сегодня есть серь-
езные основания для сомнений в способности современной цивилиза-
ции найти выход из этих кризисов, не меняя стратегии развития и базис-
ных ценностей техногенной культуры.
В таком случае речь идет о новом типе цивилизационного развития,
третьем по отношению к традиционалистскому и техногенному. Но если
будут изменяться базисные ценности современной цивилизации, то как это
скажется на взаимоотношении науки и религии? Новые тенденции в этих
отношениях могут быть рассмотрены как точки роста новых ценностей.
В своих работах последних лет я не раз обращался к анализу этой
проблемы. Изменения, происходящие в современной науке и техноло-
гической деятельности, связаны с формированием особого типа рацио-
нальности. Я называю ее постнеклассической. Этот тип рациональности
связан с освоением сложных развивающихся систем, обладающих сине-
ргетическими характеристиками.
Исследование и технологическое освоение развивающихся систем
предполагает оценку сценариев развития системы, определения зон ри-
ска, которые могут иметь негативные социальные и гуманитарные
последствия. В этом случае принципы внутреннего этоса науки (установ-
ки на поиск истины и наращивание истинного знания) необходимы, но
недостаточны. Требуется дополнительно соотносить их и с социальными
ценностями, которые выступают условием функционирования науки.
Такое соотнесение осуществляется посредством социально-гумани-
тарной экспертизы научно-технологических программ и проектов.
Сегодня особенно остро стоят проблемы, связанные с вмешатель-
ством в генетику человека (клонирование, воздействие на гены во внут-
риутробном развитии с целью проектирования ребенка с заданными
свойствами и т. п.). Исследования и технологии в этой области вызыва-
ют многочисленные дискуссии по поводу их последствий. И в этих ди-
скуссиях принимают активное участие не только ученые разных специ-
альностей, но и религиозные деятели. В состав этических комитетов,
которые принимают решения относительно поддержки тех или иных
направлений исследований, входят наряду со специалистами в данной
области исследований также юристы, экономисты, политики и предста-

вители религиозных конфессий. Возникают новые ситуации диалога на-
уки и религии, которые вносят определенные изменения в прежний ста-
тус полной автономии и самоценности научных исследований.
В современной экономике знаний и обществе знаний ценностные
приоритеты науки сохраняются, но возникают коррективы и конкрети-
зации этих приоритетов, обусловленные современными формами соци-
ального потребления научных знаний. Эти коррективы требуют экспли-
кации тех ранее скрытых социальных детерминант, которые всегда регу-
лировали развитие науки, но осознание которых на предшествующих
стадиях развития не было необходимым условием продуктивной науч-
ной деятельности. Сегодня такое осознание необходимо. Оно выступает
предпосылкой получения объективного научного знания и его последу-
ющей технологической реализации.
Все эти изменения научной рациональности можно интерпретиро-
вать как точки роста новых ценностей, возникающие в рамках совре-
менной техногенной культуры. Они открывают новые аспекты взаимо-
отношения науки и религии.
Но и в самой религии происходят изменения, которые можно было
бы оценить с позиций поиска новых ценностей. Имеются довольно мно-
гочисленные практики в создании сельских экологических общин из
бывших городских жителей, которые стремятся укоренить образ жизни,
основанный на новом отношении к природе. В таких общинах часто
возникают новые версии религиозного сознания, конфронтирующие
с представлениями о природе как резервуаре ресурсов для деятельности
и о человеке как преобразователе природы. Можно зафиксировать и по-
явление новых концепций в рамках современной христианской теоло-
гии. В этом отношении показательны работы современных протестант-
ских теологов Х. Ролстона, А. Пиккока. Они отстаивают идею, согласно
которой Бог еще не закончил процесс творения мира, а творит его не-
прерывно: эволюция продолжается. Получается, мир не просто создан
Богом, который смотрит на него как бы со стороны и наблюдает за ним.
Бог — соучастник этого процесса, и сумма зла, творимого людьми на
Земле, тоже оказывает влияние на этот процесс. Возникает представле-
ние о том, что человек ответственен за космическую эволюцию, влияет
на нее добром или злом, которое сам творит. Эти идеи могут по-новому
осветить принципы человеческой ответственности перед природой, пе-
ред собой и будущими поколениями. В ряде аспектов они перекликают-
ся с идеями философии русского космизма.
Глава 7 .
Глобализация, диалог культур

и поиск новых стратегий развития1
Великие достижения цивилизации часто возникали при взаимодей-

ствии различных культурных традиций. «Греческое чудо» обязано встре-
че античных традиций и восточных культур. Греческая математика воз-
никла как результат синтеза античной философии и логики с достиже-
ниями математики Египта и Вавилона.
Грандиозные трансформации европейской культуры в эпоху Ренес-
санса и последующих эпох Реформации и Просвещения были продук-
том встречи достижений христианской культуры с переоткрываемой
культурой античного мира.
В наше время глобализации создаются новые перспективы взаимо-
действия культур. И от того, как будут протекать эти взаимодействия,
зависят судьбы цивилизации.
Современная глобализация вырастала из процессов модернизации,
которые начались достаточно давно. Они были связаны с заимствовани-
ем западных технологий традиционалистскими обществами. Вместе
с технологиями заимствовались породившие их пласты западной куль-
туры, которые трансплантировались в традиционалистскую почву.
В этой связи уместно вспомнить высказывание Герцена относительно
последствий для отечественной культуры первой российской модерни-
зации — Петровских реформ. Герцен писал, что на реформы Петра I
Россия ответила своеобразно, она ответила на них более чем через сто
лет гением Пушкина. Н. Бердяев, продолжая эту мысль, отмечал, что
весь «золотой век» русской культуры и ее «серебряный век» были отве-
том на реформы Петра 1. Это действительно так. Встреча разных культур
всегда приводит к инновационным всплескам и великим творениям.
Модернизации переводят традиционалистские общества на путь
техногенного развития, сохраняя при этом фрагменты традиционалист-
ской культуры и порождая проблемы их адаптации к новым ценностям.
Так было в истории России, Японии, Китая. Эти же особенности можно
1 Основой главы являются работы: Степин В.С. Ценностные основы и исторические
перспективы техногенной цивилизации // Науковедение. 1999. № 1; Он же. Стратегии

глобализации и диалог культур // Диалог культур и партнерство цивилизаций: становление
глобальной культуры: Х Международные Лихачевские науч. чтения. 13–14 мая. СПб., 2010.
зафиксировать в новейшей истории Индии, Бразилии и других стран,

осуществляющих модернизационные процессы.
Когда мы говорим о современной глобализации, то речь идет о взаи-
модействии стран разного цивилизационного типа. Еще сохранились
страны, где доминируют черты традиционалистского типа, есть обще-
ства, породившие техногенный тип развития (Запад) и далеко продви-
нувшиеся на этом пути, и есть страны, перешедшие на этот путь благо-
даря процессам модернизации (Россия, Япония, Китай, Индия, ряд
стран Латинской Америки).
В процессах модернизации, которые осуществлялись в индустриаль-
ную эпоху, культура техногенных обществ позиционировала себя в соот-
ветствии с идеалом прогресса как символ более высокой ступени разви-
тия по сравнению с традиционными культурами. Эта же позиция пока
доминирует и в современных процессах глобализации.
На этот сценарий работают: а) современная организация мирового
рынка; б) политические и военно-политические факторы, связанные
с доминирующей ролью США; в) агрессивная трансплантация массовой
культуры в различные страны и регионы планеты.
Массовая культура укоренялась в техногенных обществах в связи
с преобразованиями повседневной жизни, вызванными урбанизацией,
разрушением традиционалистских общинных отношений, распро-
странением массовых форм образования. Стандартизация производс-
тва и потребления, возникновение индустрии детского воспитания,
медицинского обслуживания, досуга и развлечений превратила массо-
вую культуру в реальный регулятор повседневной жизни масс населе-
ния. Массовая культура вытесняет и трансформирует народную куль-
туру, которая была основой социальной жизни в традиционных обще-
ствах.
Во второй половине ХХ века массовая культура стала не только вы-
разителем, но и своего рода пропагандистом идеалов потребительского
общества. Ее внедрение в культуру обществ, сохранявших самобытные
традиции, создает угрозу утраты этой самобытности. Глобальная транс-
ляция массовой культуры сегодня выступает особым средством утверж-
дения ценностей «проекта Модерн», видоизмененных в эпоху общества
потребления.
В принципе эффективность модернизации, основанной на копиро-
вании западных образцов, сегодня подвергается серьезным сомнениям.
Тезис западных идеологов глобализации: «Делайте как мы, и вы будете
жить как мы», содержит большую долю лукавства. Рост благосостояния
людей в экономически развитых обществах потребления связан с посто-
янным повышением уровня энергопотребления. Энергетические затра-
245 Глава 7. Глобализация, диалог культур и поиск новых стратегий развития
ты растут даже с учетом внедрения все более эффективных энергосбере-

гающих технологий. Подсчитано, что если бы в наше время все челове-
чество перешло на тот уровень энергопотребления на душу населения,
который реализован в США, то уже освоенные и разведанные на сегодня
энергоресурсы были бы исчерпаны буквально на протяжении жизни од-
ного поколения.
К этому следует добавить, что прямо пропорционально росту энер-
гопотребления возрастает и загрязнение природной среды. Если мыс-
ленно предположить, что все человечество реализовало бы стандарты
потребления развитых стран Запада, то экологическая катастрофа про-
изошла бы за считанные годы (а может быть, даже и месяцы).
В 90-х годах ХХ столетия была сформулирована концепция, соглас-
но которой поддержание современного уровня потребления, характер-
ного для экономически развитых стран, возможно только для «золотого
миллиарда» жителей планеты. Из пропагандистских целей эта концеп-
ция сегодня практически не упоминается в западных СМИ. Но реаль-
ные стратегии современной глобализации пока развертываются в соот-
ветствии с этой концепцией.
Вместе с тем большинство развивающихся стран вряд ли удовлетво-
рятся положением, когда их население заранее обречено быть за преде-
лами «золотого миллиарда». Сегодня Китай вышел на второе место
в мире по валовому продукту производства, но по уровню доходов на
душу населения он многократно уступает развитым странам Запада.
Большинство интенсивно развивающихся стран ставят своей целью по-
высить уровень потребления на душу населения, а в идеале сравняться
по этому показателю со странами Запада. Но поскольку существуют
объективные энергетические и экологические ограничения этого про-
цесса, то эти цели вряд ли могут быть реализованы без дальнейшего
обострения глобальных кризисов. Это означает, что необходима альтер-
нативная стратегия глобализации, которая должна быть связана с поис-
ком новых ценностных ориентиров и соответственно новых путей циви-
лизационного развития.
Взаимодействие культур в двух упомянутых стратегиях (уже реализу-
емой и возможной альтернативной) имеет разную направленность.
В первом случае взаимодействие культур ориентировано на тот тип мо-
дернизации, в котором страны, достигшие лучших успехов в техноген-
ном развитии, предлагают свою версию техногенных ценностей и свой
образ жизни как идеалы и образцы, которые должны быть восприняты
менее развитыми странами. Во втором случае на смену односторонней
трансплантации ценностей приходит диалог культур, предполагающий
равноправное партнерство и уважение к культурным традициям. Диалог
культур в этом случае обретает своего рода сверхзадачу — отыскать цен-

ности, обеспечивающие выход из глобальных кризисов.
Чтобы продвинуться в этом направлении, нужно первоначально оп-
ределить то общее, что может стать основой взаимопонимания культур.
Здесь возможны два подхода. Первый из них акцентирован на выявле-
нии общечеловеческого в различных культурных традициях. Предпола-
гается, что наличие общечеловеческой компоненты обеспечит диалог
культур. Но все дело в том, что общечеловеческое в разных культурах
имеет свои особые интерпретации. Оно сплавлено с теми пластами
смыслов, которые характеризуют историческую специфику той или
иной культурной традиции. И сама попытка отделить общее от особен-
ного в культуре наталкивается на сопротивление, поскольку люди иден-
тифицируют себя как народ, этнос, социальную группу именно в связи
с особенностями, отличающими их от людей другой культурной тради-
ции.
Диалог культур в этом подходе предполагает границы взаимовлия-
ния, где особенности каждой культуры должны быть признаны, и к ним
необходимо уважительно относиться. Здесь создаются предпосылки
взаимопонимания культур, но не просматриваются возможности изме-
нения базисных ценностей, разделяющих культуры.
Во втором подходе к диалогу культур границы особенностей, опре-
деляющие самобытность культур, предстают как исторически изменяю-
щиеся, а традиции как переосмысливаемые. В этом случае анализ ак-
центирован на выявлении тенденций изменения традиций. И в этой
связи возникает вопрос о предпосылках формирования точек роста но-
вых ценностей как условия преодоления глобальных кризисов.
Точки роста новых ценностей — это такие состояния культуры, в ко-
торых зарождаются новые мировоззренческие смыслы, могущие быть
воспринятыми различными культурами, в том числе и сохранившими
стереотипы традиционалистских ментальностей.
Принципиально важно обнаружить эти точки роста в различных
сферах техногенной культуры — в политическом и правовом сознании,
искусстве, религии, нравственности и, главное, в характере научной
и технологической рациональности. Главное потому, что научно-техно-
логическое развитие выступает сердцевиной техногенной цивилизации,
основой ее изменения и формирования новых состояний социальной
жизни. Именно в научно-технологическом развитии переплетены связи
фундаментальных ценностей техногенной культуры — креативной дея-
тельности, научной рациональности, отношения к природе как ресурсу
для преобразующей деятельности, понимания власти как контроля над
природными и социальными объектами.
Эти же мировоззренческие установки определяют приоритетную

значимость в жизни общества его экономической сферы. Экономиче-
ское развитие и научно-технический прогресс рассматривались как два
теснейшим образом взаимосвязанных фактора, которые определяют
социальный прогресс. В техногенной культуре он интерпретируется
прежде всего как рост общественного богатства и повышение уровня
потребления. Доминирующие этические и социально-политические
идеи были направлены на обоснование этих ценностей как приорите-
тов человеческой жизнедеятельности. Возникновение глобальных кри-
зисов и осознание их опасности приводит к проблематизации этих уста-
новок.
В современных философских и социальных исследованиях уже не
раз высказывалась мысль о необходимости изменить стратегию того от-
ношения к природе, которое лежит в основе современного экономиче-
ского развития. Эти идеи разрабатывались еще в исследованиях Римско-
го клуба. Известны также разработки экологической этики, в рамках
которой наиболее радикальные направления провозглашают отказ от
идеала господства человека над природой. Выдвигается альтернативный
идеал, согласно которому мы не должны относиться с чувством превос-
ходства к животным и растениям, видеть в них только средство нашего
жизнеобеспечения. Эти мысли о новой этике имеют немало сторонни-
ков. Из западных авторов я выделил бы работы Р. Атфильда, Л. Уайт,
Б. Калликота 1. И, конечно же, в качестве первоисточника справедливо
упомянуть идеи А. Швейцера2 о благоговении перед жизнью. Сегодня
предпринимаются попытки расширить понимание категорического им-
ператива, применяя его не только в сфере нравственных отношений
людей, но и в отношении человека к живой природе. Рассуждения о но-
вом отношении к природе сопровождаются у большинства исследовате-
лей и интеллектуалов, отстаивающих идеи новой этики, ссылками на
опыт традиционных восточных культур, на бережное отношение к при-
роде, свойственное традиционным обществам.
Но каковы возможности укоренения этой системы новых мировоз-
зренческих образов и этических регулятивов в массовом сознании? Ведь
они во многом ориентируют скорее на созерцательное отношение к при-
роде, более свойственное традиционным, чем техногенным культурам.
Однако возврат к традиционалистскому типу развития невозможен. Он
1 Атфильд Р. Этика экологической ответственности // Глобальные проблемы и обще-
человеческие ценности. М., 1990; Уайт Л. Исторические корни нашего экологического

кризиса // Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М., 1990.
2 Швейцер А. Благоговение перед жизнью. М., 1992. О значении идей А. Швейцера для
современности см.: Lenk X. Albert Schweitzer — Ethik als konkrete Humanitat. Munster, 2000.
смог обеспечить жизненными благами лишь небольшую часть населения

Земли. В эпоху Ренессанса, когда готовился старт техногенной цивилиза-
ции, на всей Земле жило примерно 500 млн человек. А сейчас — более
7 млрд, и без современных технологий невозможно даже минимальное
жизнеобеспечение населения планеты. Кроме того, не следует забывать,
что бережное отношение к природе, благоговение перед ней в традици-
онных культурах сопрягались с определенным пренебрежением к чело-
веку, жизнедеятельность которого в шкале ценностных приоритетов была
на вторых ролях. Поэтому, когда мы говорим о возможностях восточных
культур, отношение к ним должно быть избирательным, а свойственная
западной цивилизации приоритетная ценность человека, его духа и его
деятельности, судя по тенденциям постиндустриального развития, долж-
на сохраниться, обретая новые измерения.
Я думаю, что и в будущем наше отношение к природе не сведется
к созерцанию и адаптации к ней. Человек по-прежнему будет видоиз-
менять природу. Весьма вероятно, что преодоление экологического
кризиса будет связано не с сохранением дикой природы в планетарном
масштабе (что уже сегодня невозможно без резкого сокращения, в де-
сятки раз, населения Земли), а с расширяющимся окультуриванием
природной среды. В этом процессе важную роль будут играть не только
природоохранные меры, направленные на сохранение тех или иных
естественных локальных экосистем, но и созидание новых биогеоцено-
зов, обеспечивающее необходимый уровень их разнообразия как усло-
вия устойчивости биосферы. Вполне возможно, что в этом благоприят-
ном для человечества сценарии окружающая нас природная среда все
больше будет аналогичной искусственно созданному парку или саду,
который уже не сможет воспроизводиться без целенаправленной дея-
тельности человека.
И в этом будет состоять предназначение человека, который так из-
менил облик планеты, что стал реальной силой, определяющей сохране-
ние биосферы. В принципе эти идеи высказывали русские философы —
космисты. Они были развиты в работах В.И. Вернадского.
В системе ценностей и мировоззренческих образов техногенной (за-
падной) культуры вектор человеческой активности направлен вовне, на
преобразование мира. Восточная традиционалистская система ценно-
стей полагает человека включенным в организм природы, как бы рас-
творенным в ней; вектор человеческой активности ориентирован не
столько вовне, сколько вовнутрь, на самовоспитание, самоограничение,
включение в традицию.
Я думаю, что синтез этих двух противоположных представлений бу-
дет связан с корреляцией, взаимной зависимостью этих двух векторов.
Это будет не западная и не восточная система ценностей, а нечто третье,

синтезирующее достижения современной техногенной культуры и не-
которых идей традиционных культур, обретающих сегодня новое звуча-
ние.
Предпосылки такого синтеза возникают не только благодаря осозна-
нию опасности экологической и антропологической катастрофы, угрозе
грядущего апокалипсиса, стимулирующей поиск новых ценностей
и этических регулятивов. Эти предпосылки порождаются также и совре-
менными тенденциями научно-технического развития.
Сегодня на переднем крае науки и технологической деятельности
формируется новый тип рациональности. Он связан с интенсивным на-
учным и технологическим освоением принципиально новых типов объ-
ектов, представляющих собой сложные саморазвивающиеся системы1.
Стратегия деятельности с саморазвивающимися системами неожи-
данным образом порождает перекличку между культурой западной ци-
вилизации и традиционными восточными культурами. Было время, ког-
да новоевропейская наука отторгала картины мира традиционалистских
культур, как противоречащие научному взгляду на мир. Но сегодня
ситуация изменилась, и многие мировоззренческие идеи традиционных
восточных культур начинают коррелировать с современными научными
взглядами.
Здесь я обычно выделяю три основных момента2.
Во-первых, восточные культуры (как и большинство традициона-
листских культур) всегда исходили из того, что природный мир, в кото-
ром живет человек, это — живой организм, а не обезличенное неоргани-
ческое поле, которое можно перепахивать и переделывать. Долгое время
новоевропейская наука относилась к этим идеям как к пережиткам мифа
и мистики. Но после развития современных представлений о биосфере
как глобальной экосистеме выяснилось, что непосредственно окружаю-
щая нас среда действительно представляет собой целостный организм,
в который включен человек. Эти представления уже начинают в опреде-
ленном смысле резонировать с организмическими образами природы,
свойственным и древним культурам.
Во-вторых, объекты, которые представляют собой развивающиеся
человекоразмерные системы, требуют особых стратегий деятельности.
Эти системы наделены синергетическими характеристиками, в них су-
щественную роль начинают играть несиловые взаимодействия, осно-
1
Подробнее см. книгу «Философия и методология науки» данного издания. Гл. 8.
2
Подробнее см.: Stepin V. Theoretical Knowledge. Synthese Library. Vol. 326. Verl. Springer,
2005. Dordrecht; The Netherlands. P. 357–369.
ванные на кооперативных эффектах. В точках бифуркации незначитель-

ное воздействие может радикально изменить состояние системы, по-
рождая новые возможные траектории ее развития.
Установка на активное силовое преобразование объектов при дей-
ствии с такими системами не всегда является эффективной. При про-
стом увеличении внешнего силового давления система может воспроиз-
водить один и тот же набор структур и не порождает новых структур
и уровней организации. Но в состоянии неустойчивости, в точках би-
фуркации часто небольшое воздействие — укол в определенном про-
странственно-временном локусе — способно порождать (в силу коопе-
ративных эффектов) новые структуры и уровни организации1. Этот спо-
соб воздействия напоминает стратегии ненасилия, которые были разви-
ты в индийской культурной традиции, а также действия в соответствии
с древнекитайским принципом «у-вэй»2.
В-третьих, в стратегиях деятельности со сложными, человекораз-
мерными системами возникает новый тип интеграции истины и нрав-
ственности, целе-рационального и ценностно-рационального действия.
В западной культурной традиции рациональное обоснование полагалось
основой этики. Когда Сократа спрашивали, как жить добродетельно, он
отвечал, что сначала надо понять, что такое добродетель. Иначе говоря,
истинное знание о добродетели задает ориентиры нравственного пове-
дения.
Иной подход характерен для восточной культурной традиции. Там
истина не отделялась от нравственности, и нравственное совершенство-
вание полагалось условием и основанием для постижения истины.
Истина открывается только нравственным людям. Напомню, что один
и тот же иероглиф «дао» обозначал в древнекитайской культуре закон,
истину и нравственный жизненный путь. Когда ученики Конфуция
спрашивали у него, как понимать «дао», то он каждому давал разные от-
веты, поскольку каждый из его учеников прошел разный путь нрав-
ственного совершенствования.
В древнекитайских философских учениях доминировало представ-
ление о мире как целостном живом организме, все части которого резо-
нируют друг с другом. Человек и его поступки рассматривались как
встроенные в мир и влияющие на его состояние. Отсюда возникала идея
пути «дао», обеспечивающего согласование резонансного ритма мира
и нравственного поведения человека.
1 Курдюмов С.П.
Законы эволюции и самоорганизации сложных систем. М., 1990. С. 6–7.
2
Древнекитайская притча о «мудреце», который, пытаясь ускорить рост злаков, стал
тянуть их за верхушки и вытянул их из земли, наглядно иллюстрировала, к чему может
привести нарушение принципа «у-вэй».
Эта идея сегодня в условиях возникновения общества риска обретает

новое звучание. Она согласуется с требованием этического регулирова-
ния научно-технической деятельности, включая технологии социально-
го управления. Новый тип рациональности, который в настоящее время
утверждается в науке и технологической деятельности и который имма-
нентно включает рефлексию над ценностями в научный поиск, резони-
рует с представлениями о связи истинности и нравственности, свой-
ственными традиционным восточным культурам.
Сказанное, конечно, не означает, что тем самым принижается цен-
ность рациональности, которая всегда имела приоритетный статус в за-
падной культуре. Тип научной рациональности сегодня изменяется, но
сама рациональность остается необходимой для понимания и диалога
различных культур, который невозможен вне рефлексивного отношения
к их базисным ценностям. Рациональное понимание делает возможной
позиции равноправия всех «систем отсчета» (базовых ценностей) и от-
крытости различных культурных миров для диалога. В этом смысле мож-
но сказать, что, развитые в лоне западной культурной традиции, пред-
ставления об особой ценности научной рациональности остаются важ-
нейшей опорой в поиске новых мировоззренческих ориентиров, хотя
сама рациональность обретает новые модификации в современном раз-
витии. Сегодня во многом теряет смысл ее жесткое противопоставление
многим идеям традиционных культур.
Таким образом, на переднем крае научно-технологического разви-
тия, в связи с освоением сложных саморазвивающихся систем возника-
ют точки роста новых ценностей, что открывает новые перспективы для
диалога культур.
Проблемные ситуации, затрагивающие базисные ценности техно-
генной культуры возникают сегодня и в сфере мировой экономики.
Во второй половине ХХ века в экономически развитых странах Запа-
да возник особый вариант капитализма — общество потребления.
Основной принцип экономики этого общества гласит: «чем больше мы
потребляем, тем это лучше для экономики». Потребление порождает
спрос, спрос стимулирует новый виток экономического развития. Воз-
никает система с обратной связью. Удовлетворение спроса порождает
новый спрос, что обеспечивает рост экономики.
В середине ХХ в. западные теоретики рынка, социологи и философы
обосновывали этот принцип как выражение справедливости. Известная
концепция Д. Роулза соотносила идею регуляции социально-экономи-
ческого неравенства с повышением уровня потребления «низших страт»
общества и возможностью подтягивать их до уровня среднего класса
благодаря новому циклу наращивания общественного богатства.
Идеологами рынка были предложены механизмы повышения потре-

бительского спроса. Виктор Лебов, один из исследователей и пропаган-
дистов свободного рынка, еще в середине ХХ века писал, что необходи-
ма особая система человеческого сознания, направленная на повышение
потребительского спроса. Наряду с расширением рекламы и в ее рамках
нужно постоянно менять моду на вещи. В. Лебов полагал так изменить
пропаганду рынка в СМИ, чтобы приучать людей потреблять, изнаши-
вать и заменять вещи со все возрастающей быстротой. Это выгодно для
экономики. Кстати, сегодня эта установка практически реализовалась.
Многие производители товаров намеренно так упрощают технологии,
чтобы товары быстрее изнашивались, и у потребителей был стимул по-
купать новые. Как отмечает Э. Ласло, современная цивилизация за
пятьдесят последних лет потребила столько же товаров и услуг (по стои-
мости в неизменных ценах), сколько все предыдущие поколения вместе
взятые1.
Понятно, что такая система экономики может развиваться, только
поглощая все большее и большее количество природных ресурсов и уве-
личивая масштабы загрязнения окружающей среды.
Второй механизм повышения спроса связан с расширением практи-
ки дешевого кредитования. Это — жизнь в рассрочку, в долг.
Во второй половине ХХ века широкие масштабы приобрело креди-
тование не отдельных лиц, а кредитование корпораций и стран. Расши-
ряющийся обмен валют и биржевые спекуляции превратили деньги
в особый товар. Возник посредник обмена этого нового товара — миро-
вая валюта. Им стал доллар США. И тогда изготовление этого нового
товара стало источником прибыли. На рынке появилась огромная де-
нежная масса, не обеспеченная товарами и услугами. США, увеличивая
эмиссию доллара и выпуск государственных бумаг, получили возмож-
ность кредитовать сами себя, постоянно наращивая уровень потребле-
ния. Возник феномен супердержавы, обладающей огромной военной
мощью, которая живет в рассрочку. Долг США сегодня составляет боль-
ше 17 триллионов долларов. Тем не менее это государство продолжает
политику увеличивающегося бюджетного дефицита, наращивая расхо-
ды и обеспечивая рост потребления.
Но жить в долг — это значит жить за счет будущих поколений. В ре-
зультате принцип «чем больше мы потребляем, тем это лучше для эконо-
мики» перестает быть справедливым. Как регулятор экономического
развития он был санкционирован логикой техногенной культуры. Одна-
ко сегодня этот принцип проблематизируется.
1 Ласло Э. Макросдвиг. М., 2004. С. 70.

По существу, он лежит в основе превращения финансовой сферы

в особую экономику, жестко не связанную с производством товаров и ус-
луг. Современный финансовый кризис порожден разделением этих двух
сфер экономической жизни. И пока оно существует и углубляется, по-
добные кризисы будут повторяться.
Известный футуролог Э. Ласло в своей книге «Макросдвиг» анали-
зируя основную установку потребительского общества «чем больше мы
потребляем, тем лучше живем», которая представляет собой трансфор-
мацию принципа экономического развития «чем больше мы потребля-
ем, тем это лучше для экономики», рассматривает такой подход как путь
к экологической катастрофе. Он отмечает, что новые стратегии развития
цивилизации должны быть связаны с отказом от этого принципа. Но
тогда возникает новая проблема: каковы возможности столь радикаль-
ных перемен? Здесь нужен специальный анализ тех изменений в струк-
туре современной экономики, которые вносят экономика знаний, рост
информационного потребления и возможности новых энергосберегаю-
щих технологий. Важно отметить перспективы внедрения в производ-
ство нового дизайна. Согласно этому подходу вещь-товар проектируется
как система, где есть долговременное качественное ядро и его оболочка
из обновляющихся аксессуаров, которая изменяется в соответствии
с изменяющейся модой. Такой подход открывает путь не только к эко-
номии ресурсов, но и к преодолению провозглашенной В. Лебовым
стратегии взаимодействия производства и потребления.
Важно также проанализировать возможности изменения структуры
финансового рынка на путях межнационального контроля за мировой
валютой, перехода к такому виду мировой валюты, которая, будучи над-
национальной, одновременно не является валютой одной отдельно взя-
той страны.
Конечно, все эти процессы, затрагивающие фундаментальные при-
нципы организации современной экономики, будут воздействовать на
культуру. И нужен специальный анализ того, какие перспективы откры-
вает этот сценарий для интенсификации диалога культур.
Точки роста новых ценностей могут возникать и в других областях
техногенной культуры, в частности, в сфере нравственности и религиоз-
ном сознании. Примером таких точек роста в сфере религиозного созна-
ния могут служить новые идеи протестантской теологии (Х. Ролстон.
А. Пиккок), описанные в предыдущей главе1.
Одновременно можно констатировать, что существуют тенденции
соединения идей экологической этики с поисками новых религиозных
1 См. гл. 6.
установок. Есть немало попыток реализации таких поисков в практиках

экологического поведения. В начале 90-х годов мне выпал случай встре-
титься с представителями одной из американских общин. Они создали
поселение, где основным занятием жителей было выращивание эколо-
гически чистых овощей. Все они — выходцы из крупных городов, окон-
чили престижные университеты. Исповедуют религию, которая являет-
ся странной смесью христианства и буддизма. Глава этой общины и его
жена ранее были преподавателями физики в университете. Они с увле-
чением рассказывали о своем мировоззрении, согласно которому в каж-
дом живом существе есть свет добра, и он усиливается при соприкосно-
вении с другим таким же светом, а больше всего этого начала в человеке,
только он не умеет им пользоваться.
Конечно, было бы опрометчиво утверждать, что такого типа экстра-
вагантные, а возможно, наивные верования пролагают путь к новому
типу цивилизационного развития. Но наличие множества подобных
идей, находящихся пока на периферии современной культуры, свиде-
тельствует о своеобразных пробных попытках отыскать новые мировоз-
зренческие смыслы и строить по-новому свою жизнедеятельность.
Важно также внимательно присмотреться к тому, как меняется поли-
тическое сознание, какие проблемные ситуации там возникают. В свое
время Уинстон Черчилль сказал, что демократия имеет множество недо-
статков, но ничего лучшего человечество пока не придумало. Демокра-
тия действительно обеспечивает эффективное управление сложными
социальными системами, поскольку предполагает многообразные об-
ратные связи, корректирующие управленческие решения. При монар-
хическом и автократическом способе правления эти связи резко ослабе-
вают. Но в условиях быстрых перемен социальной жизни начинают
обостряться и изъяны демократии. В современных условиях она ориен-
тирует власть больше на тактические, чем на стратегические программы.
Президент избирается на четыре, максимум на восемь лет (два срока),
и он, естественно, думает о том, что сделает за этот короткий срок, какие
реальные результаты может получить. Он тактически ориентирован,
а нужна иная стратегия, потому что речь идет о планетарных переменах,
меняющих состояние современного мира. Должна быть ответственность
человека перед будущими поколениями, а не просто сиюминутная борь-
ба за голоса избирателей.
Важно также учесть те последствия для судеб демократии, которые
порождают новые технологии программирования массового сознания.
Современные информационные технологии (мобильная связь, Интер-
нет и т. д.) амбивалентны. Их можно использовать для совершенствова-
ния демократических институтов (гласности, активизации участия лю-
дей в политической жизни, контроля за властью со стороны гражданско-

го общества и т. д.). Но они могут применяться и в целях дезинформации
людей, их тотального идеологического программирования.
В современных информационных войнах широко используются
приемы непрекращающейся идеологической обработки сознания, и в
этих условиях концепция «мягкой силы» оборачивается практиками ин-
формационного насилия. Все это, бесспорно, противоречит идеалам
свободы слова и прав человека и создает опасности вырождения демо-
кратии.
Сегодня ускоренные темпы социального развития многое меняют
в культуре и жизнедеятельности людей. Многие базисные ценности тех-
ногенной цивилизации проблематизируются, возникают точки роста
новых ценностей. Их надо проанализировать, установить, насколько
они жизнеспособны, какие последствия могут вызвать. Сегодня это уже
не чисто абстрактные занятия, а практическая потребность определить
возможные стратегии развития цивилизации. Я думаю, что реализация
этой программы является наиболее перспективной задачей современно-
го философского исследования и всего комплекса социально-гумани-
тарных наук.
Раздел II
Перспективы цивилизации
и традиции российской
культуры
Глава 8. Марксизм вчера, сегодня, завтра
Глава 9.Вновь пытаемся догнать Запад
Глава 10. Экономика и культура. Российская
ментальность и рыночные реформы
Глава 11. Ценность права и проблемы формирования
правового общества в России
Глава 12. Интеллигенция и власть
Глава 13. Наука, образование и проблема новой
модернизации
Приложение
А.С. Пушкин в эпоху кинематографа и компьютерного письма
Философия и музыка
(памяти белорусского композитора Е. Глебова)
Важно, чтобы работа не прекращалась…
Вместо послесловия
«Круглый стол» журнала «Вопросы философии»: Обсуждение
книги В.С. Степина «Цивилизация и культура»
Глава 8 .
Марксизм вчера, сегодня, завтра1
Сегодня, когда цивилизация вошла в стадию радикальных перемен,

естественным является переосмысление тех социально-гуманитарных
идей, концепций и теоретических знаний, которые оказали свое воз-
действие на развитие цивилизации в предыдущем ХХ столетии. Среди
этих концепций марксизм занимает особое место.
Знаковые события ХХ века — революция в России, превращение
СССР в великую державу, итоги Второй мировой войны, приведшие
к созданию стран советского блока, китайская революция и образова-
ние социалистического Китая — все эти исторические события были
связаны с идеологией марксизма. Утрата ее прежних позиций в связи
с распадом СССР остро поставила вопрос о судьбах марксизма на совре-
менном этапе глобальных перемен. Обладает ли марксизм необходимым
потенциалом, чтобы включиться в поиск новых стратегий цивилизаци-
онного развития?
Чтобы ответить на этот вопрос, следует предварительно уточнить,
как мы сегодня понимаем марксизм.
Лики марксизма
История этого учения многообразна и многолика. Его можно уподо-
бить разросшемуся дереву, каждая ветвь которого выступает в качестве
особого течения, аспекта, толкования марксистских идей и принципов,
попыток осмыслить и переосмыслить их под углом зрения накапливае-
мого исторического опыта. Марксизм — это не только теоретическая
конструкция, но и система мировоззренческих установок, в которых
есть исходное ядро и обрамляющие его идеологические подходы и ми-
фологемы.
Я бы провел здесь аналогию между многообразием версий марк-
сизма и многообразием течений и версий христианства, наличием
в нем множества направлений, школ, сект и ересей, понимая, разуме-
ется, что любая аналогия правомерна только в определенном измере-
нии (в данном случае — это соотношение ядра и интерпретаций тече-
ния, оказавшего влияние на судьбы человечества). Одно дело — клас-
1 Основой главы является статья: Степин В.С. Маркс и тенденции современного ци-
вилизационного развития // Карл Маркс и современная философия. М., 1999; см. также
главу 1, раздела II книги Степин В.С. Цивилизация и культура. СПб., 2011.
сический марксизм, представленный трудами основоположников уче-

ния, другое дело — то, как Ленин толковал и разрабатывал марксизм,
применяя его к российской действительности, к условиям русского ре-
волюционного движения, третье — сталинский вариант теории, обос-
новывавший тоталитарную практику. Существует далее социал-демо-
кратическая версия марксизма и европейский опыт социал-демокра-
тического правления (Швеция, Финляндия и др.). Близким к ней, но
вместе с тем и специфическим вариантом социал-демократического
направления в марксизме был русский меньшевизм (Плеханов, Мар-
тов, Аксельрод и др.).
Наконец, существует еще и современный неомарксизм. Франкфурт-
ская школа также шла от марксизма, и многие ее представители подчер-
кивали свою связь с идеями К. Маркса.
Так что течение марксизма многолико, и когда мы сталкиваемся
с утверждениями, что опыт истории и ее уроки свидетельствуют о не-
состоятельности самого учения, то важно понять, что при этом име-
ется в виду. Если канонизированная и догматизированная система
идей, которая была идеологической основой сталинизма и тоталита-
ризма, то ее, бесспорно, нужно критиковать, и чем радикальнее будет
эта критика, тем лучше. Но значит ли это, что доказана несостоятель-
ность марксизма? Утвердительный вывод такого рода был бы наруше-
нием элементарных правил логики. Из сказанного, конечно, не сле-
дует, что я против критического анализа самих принципов марксизма
с учетом их исторического развития. Я хочу лишь подчеркнуть, что
необходимой предпосылкой такого анализа является отказ от жест-
кой редукции марксизма к его сталинистской версии. Нам от этого
трудно отделаться, учитывая, что для российской традиции характе-
рен постоянный поиск ответчика за наши беды, а вопрос «кто вино-
ват?» постоянно будет стимулировать попытки обвинить теорию в тя-
желых последствиях ее практической реализации. Но именно поэто-
му нужен спокойный (насколько это возможно в наших неспокойных
условиях) анализ существа теории, выяснение того, что в ней дей-
ствительно рационально, что сохраняет значение для нашего времени
и что преходяще.
Нас долгое время убеждали, что все, что делается в нашей жизни
предначертано теорией, что деятельность партии и государства основа-
ны на ней и, значит, научно обоснованы. Причем сама социальная тео-
рия воспринималась в массовом сознании как аналогичная строгим
естественно-научным теориям, нечто вроде классической механики,
построенной для изучения социальных процессов, которая позволяет
все заранее однозначно посчитать и предвидеть.
261 Глава 8. Марксизм вчера, сегодня, завтра
Технократическое мышление, причудливо сплетенное с назойливой

пропагандой научности партийной политики, сформировало эту мифо-
логему. Важно, чтобы мы расстались с ней при критическом анализе со-
временной ситуации, чтобы она не работала с обратным знаком при
обсуждении вопроса о современных судьбах марксизма. Это учение
включает в себя множество уровней и аспектов и не следует к каждому из
них применять критерии строгой научности, да еще почерпнутые из
сферы математического естествознания.
В дискуссиях 90-х годов ХХ века о судьбах марксизма можно было
встретить и такие утверждения, что философские идеи Маркса не явля-
ются научными, поскольку возникали в качестве своеобразной игры
ума, были связаны с обращением к практике словотворчества в немец-
ком языке, продолжали гегелевскую традицию абстрактного исследова-
ния связи понятий и т. п.
Действительно, в философских работах Маркса и Энгельса — в «Свя-
том семействе», «Немецкой идеологии» и др., и особенно в философско-
экономических рукописях Маркса, — можно найти множество приме-
ров игры ума и «языковых игр». Но ведь речь идет о философии, а фило-
софия не может исключить из своего поиска пласт рефлексии над
категориями языка. Подобную игру ума можно найти и у античных фи-
лософов (Платона), и у современных (Хайдеггер). Философия не стро-
ится по схемам математической логики, хотя и не исключает примене-
ния развиваемых в логике техник рассуждения. Она не основывается
только на фактах науки, хотя и включает в себя в качестве одного из важ-
ных аспектов осмысление научных достижений. Если бы философия
строилась только как наука по образцам естественно-научного метода,
то она вообще бы не была философией.
Она выступает как рефлексия над основаниями всей культуры, стре-
мится выявить фундаментальные для каждого исторического типа куль-
туры мировоззренческие ориентации, которые определяют понимание
и переживание человеком мира и самого себя как части мира. Эти ори-
ентации, часто неявные и непроясненные, философия превращает
в предмет критического анализа. При этом она не только пытается ос-
мыслить уже сложившиеся жизненные ориентиры, но и изобретает,
конструирует новые, которые зачастую лишь на будущих этапах разви-
тия общества и культуры могут стать своеобразными, предельно обоб-
щенными программами человеческой жизнедеятельности.
Каждая эпоха ставит по-новому извечные вопросы человеческого
бытия о смысле жизни, о том, что есть человек, каково его предназначе-
ние, каким должно быть его отношение к природе, обществу, к другим
людям. И философия каждой эпохи отвечает на эти вопросы по-своему.
Кстати, К. Маркс лучше, чем многие его последователи понимал эту

особенность философии, определяя как «квинтэссенцию культуры», как
«живую душу культуры».
Что же касается идеи научности философии, то она понималась мар-
ксизмом в особом смысле. Вопрос о границах использования здесь схем
рассуждения, апробированных в математике и естествознании, требует
специального разговора.
В какой-то мере близок к этим схемам «Капитал» К. Маркса. Но
и нам необходим тщательный анализ специфики теории, аргументации
и достоверности высказанных прогнозов. Особенно когда речь идет
о сверхдальних прогнозах, связанных с общими тенденциями социаль-
ного развития. Такие прогнозы не являются жестко детерминированны-
ми предсказаниями, а представляют собой лишь вероятные сценарии
развития общества. И подходить к ним как к точным расчетам социаль-
ной траектории было бы глубокой ошибкой.
Между тем именно этот подход часто применяется при оценке
отдельных марксовых предсказаний: выбираются высказывания, не на-
шедшие подтверждения, и объявляется утопией вся концепция. Любой
сверхдальний футурологический прогноз может содержать в себе неко-
торые утопические элементы, какие бы научные основания и научные
методы не применялись при его разработке. Беда заключается не в том,
что любое историческое предвидение может включать элементы утопии,
фантазией дорисованные конкретные детали эскизно предвидимого бу-
дущего. Беда начинается тогда, когда к сверхдальнему прогнозу относят-
ся как к конкретному проекту социального будущего, воспринимают его
как аналог технически обоснованного проекта простой машины, проек-
та, который предстоит практически выполнить, реализовав чертежи
в материале.
Но критика порочной практики не должна разделять самих исход-
ных установок этой практики — отношения к предсказаниям теории и к
самой теории по принципу «либо все, либо ничего». Наверное, ни одна
теория, которая возникла достаточно давно, никогда не может быть жива
во всех своих частях, не может не опровергаться ни в одном своем поло-
жении и предвидении. Поэтому важно выявить конкретно, что в марк-
сизме имеет непреходящее значение и что ограничено эпохой его соб-
ственного становления.
Теория, идеология, практика

Современные дискуссии о судьбах марксизма развертываются как
бы между двумя полюсами.
На одном из них зависимости «теория–идеология–практика» рас-

сматриваются как жестко детерминированные. В этом подходе практика
строительства социализма сначала в «отдельно взятой стране», а затем
в «отдельно взятом социалистическом лагере» представлена как одно-
значно предопределенная теорией марксизма.
Вторым полюсом выступает точка зрения, отрицающая связь между
марксистской теорией и практикой тоталитарного социализма. Стали-
низм с этих позиций рассматривается как деятельность, не имеющая кор-
ней в идеологии и теории марксизма и несовместимая с его принципами.
Обе точки зрения представляют собой схематизацию сложного про-
цесса исторических судеб марксизма. Но в определенной мере такие схе-
матизации содержат долю истины. Они даже полезны, чтобы обострить
проблему и найти подходы к ее решению. В общем-то достаточно извест-
но, что отношения между социальной теорией, идеологией и практикой
никогда не бывают однозначными и тем более жестко детерминирован-
ными.
В этой связи полезно вспомнить о различиях в самой природе теоре-
тического и практического разума, которые зафиксировал еще И. Кант.
Теоретическое мышление движется в сфере идеализаций, теорети-
ческих конструктов, которые схематизируют и упрощают действитель-
ность. В этой мере, в какой они способны схватывать ее существенные
связи, их можно в определенных границах приписывать миру. Но теоре-
тическое исследование постоянно стремится обнаружить эти границы,
преодолеть их путем формирования новых идеализаций, более глубоко
и полно выражающих сущностные связи изучаемой реальности. Теоре-
тический разум живет в постоянном поиске, нацелен на исследование
все новых объектов и на преодоление ограниченностей предшествую-
щих взглядов на мир. Критичность и рефлексивность мышления в на-
ибольшей степени присуща именно теоретическому разуму, которые
открывает возможные миры будущей практической деятельности.Что
же касается практического разума, то условием любой практики, опира-
ющейся на некоторую систему теоретических представлений, является
отождествление этих представлений с самой действительностью. Мы
можем понимать их ограниченность, подчеркивать, опираясь на весь
опыт познания, их схематизм, нетождественность миру. Но нужно отда-
вать себе отчет в том, что все эти понимания и обобщения познаватель-
ного опыта сами принадлежат к сфере теоретического разума. Присту-
пая же к практической реализации теории, мы будем действовать так,
как будто теоретические схемы и есть сам мир.
Если эти схемы были основанием поставленных целей, если они
формировали образ тех состояний преобразуемых объектов, которые
должны быть получены как результат деятельности, то заранее сомне-

ваться в выбранных теоретических идеях, — значит сомневаться в по-
ставленных целях, значит парализовать действие.
Даже не добившись в некоторой серии действий реализации своих
целей, практический разум чаще всего осуществляет новые многократ-
ные попытки получить нужный ему результат. В этой ситуации происхо-
дит не отказ от целей, а стремление достигнуть их путем варьирования
средств и поиска новых способов воздействия на объект.
Все эти особенности проявляются в наибольшей степени тогда, ког-
да речь идет о массовых социальных действиях, направленных на реали-
зацию некоторых теоретически обоснованных целей. Убеждение масс
в правильности выбранного пути предполагает включение механизмов
группового, массового сознания и власти. Настройка же массового со-
знания на определенные действия осуществляется вовсе не за счет усво-
ения во всей полноте теоретических положений и соответствующей им
аргументации, а за счет идеологического воздействия. Идеология стре-
мится укоренить в сознании определенную шкалу ценностей и предста-
вить некоторые теоретические идеи в качестве приоритетов в этой шка-
ле. Идеи внедряются в сознание масс путем системы идеологических
и пропагандистских акций, в которых эмоциональное воздействие, вну-
шение, умение упростить идеи, чтобы соединить их с популистскими
устремлениями, становятся решающими.
Идеология всегда выступает опосредующим звеном между социаль-
ной теорией и практикой. Она может объявить себя научной, поставить
своей целью реализовать в практике предсказания той или иной теории.
Но коль скоро идеология апеллирует не к узкому кругу специалистов,
образующих научное сообщество, а к массовому сознанию, которое не
может быть редуцировано к научным идеям, она, как правило, формиру-
ет вокруг таких идей систему верований и мифов. В свою очередь эти
верования и мифы оказывают на сложившуюся систему теоретических
взглядов активное обратное воздействие.
Метафорическое высказывание К. Маркса о теории, которая стано-
вится материальной силой, овладевая массами, не следует трактовать
буквально. Даже в условиях тотального «политобразования», контроли-
руемого государством, массы никогда не были знатоками марксистской
теории.
Достоянием массового сознания было крайне упрощенное и стерео-
типизированное изложение марксизма. В этой связи я хотел бы напом-
нить, что после революции 1905 г., в период дискуссий и поисков нового
прочтения марксизма в русской социал-демократии, А. Луначарский
советовал пропагандировать марксизм в массах в качестве новой рели-
гии. И хотя В.И. Ленин резко критиковал эту точку зрения, на деле так
и получалось.
В марксизме тесно переплетены достаточно строгие теоретические
положения с идеологемами практического разума. Ходячее утверждение
о том, что марксизм является единой, логически строгой, вылитой, как
из «единого куска стали», теоретической конструкцией является сугубо
идеологической версией, мало согласующейся с реальным положением
дел.
Марксистское учение гетерогенно. В нем имеется множество на-
пластований, выражающих менталитеты различных эпох.
Ряд постулатов, на которых базируются основные концептуальные
схемы классического марксизма, является обобщением практики пре-
дындустриальной и индустриальной фазы развития капитализма. Идео-
логия превратила эти постулаты в догмы, защищая их от критики. Одна-
ко научный метод, который, кстати, применял и обосновывал К. Маркс,
не только допускает, но и предполагает критическое отношение к его
собственным идеям и принципам, поскольку они предстают как выра-
жение ограниченной исторической практики, особенностей породив-
шей их эпохи.
С позиций этого метода можно оценить учение Маркса как феномен
общественного сознания. Оно создавалось в XIX столетии, и на нем ле-
жит отпечаток определенной социальной обстановки, печать культуры
своего времени.
Вторая половина XIX в. в Европе — это время революций, баррикад,
национальных войн, обостренной классовой борьбы, индустриального
развития капитализма. Что мог мыслитель сказать о путях освобождения
человека, опираясь на практику своего века? Он и сказал, что только че-
рез классовую борьбу, через уничтожение одного класса другим, через
революцию лежит путь к освобождению человечества.
Конфронтационная культура эпохи индустриализма оказала огром-
ное влияние на теоретические построения марксизма. Строго говоря, из
основного вывода «Капитала» об усилении общественного характера
производства не следовало, что необходима экспроприация экспроприа-
торов.
Вполне правомерен был вывод о накоплении элементов социализма
в эволюционном развитии капитализма, вывод, который был сделан ре-
формистским крылом социал-демократии. Кстати, в «Капитале» имеет-
ся немало высказываний, которые могли бы служить основанием для
подобной точки зрения.
В частности, при анализе развития кредитной системы капитализма
К. Маркс особо выделяет тенденцию к образованию и расширению
в национальном масштабе акционерных обществ и кооперативных пред-

приятий, которые он квалифицирует как «переходные формы от капита-
листического способа производства к ассоциированному»1.
Но из двух возможных сценариев социального развития Маркс отда-
ет предпочтение первому, связанному с ликвидацией капиталистиче-
ской собственности путем революционного насилия и диктатуры. Рас-
суждение, которое неявно лежало в основе этого выбора, так или иначе
было связано с предположением, что класс буржуазии будет бороться за
свои интересы и охранять свою собственность за счет использования го-
сударственной власти, подавляющей любые ростки социалистических
отношений.
Это предположение было естественным отражением классовой кон-
фронтации, свойственной эпохе индустриализма. Но оно не является
строгим логическим выводом из экономического анализа Маркса, а вы-
ступает в качестве особого, дополнительного постулата. Обоснование же
этого постулата было не столько теоретическим, сколько идеологиче-
ским. Оно в конечном итоге сводилось к обобщению наличной практи-
ки, апелляции к классовому интересу масс, стремящихся к немедленно-
му улучшению своего социального и экономического положения и по-
стоянно наталкивающегося на сопротивление эксплуататорских классов.
Сегодня мы можем констатировать, что идея насильственного ут-
верждения нового общества, как и ряд других положений учения Марк-
са (об абсолютном и относительном обнищании пролетариата, о несов-
местимости частной собственности и индивидуального труда с обще-
ственным характером производства и т. п.), является простой экстрапо-
ляцией на будущее определенных тенденций, которые действительно
имели место в развитии капитализма ранней индустриальной эпохи.
Противоречия между научным методом Маркса и последующей дог-
матизацией этих положений связаны с идеологизацией его теоретичес-
ких выводов и постулатов.
Было бы чрезвычайным упрощением сводить марксизм только к уче-
нию о революционном насилии и видеть в Марксе прежде всего револю-
ционера-бабувиста, стремящегося реализовать идею имущественного
равенства. Но столь же упрощенно толковать марксизм только как си-
стему чисто теоретических идей, ориентированную на постоянное раз-
витие своих оснований.
Взаимодействие установок практического и теоретического разума
приводит не только к развитию теории на базе нового исторического
опыта, но и часто деформирует ее положения, приспосабливая их к по-
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Ч. 1. С. 484.

требностям тактики политической борьбы. Даже известный тезис о том,

что марксизм не догма, а руководство к действию, обретал не только тео-
ретико-методологический, но и прагматический смысл. С одной сторо-
ны, он ориентировал на научный поиск, на постоянное сопоставление
теории с практикой и ее развитие с учетом новой практики. С другой —
он часто применялся для оправдания поспешных обобщений, стремя-
щихся задним числом обосновать ту или иную текущую политику и си-
стему практических действий, именно так формировались многие ква-
зитеоретические идеологемы: сталинское положение об обострении
классовой борьбы по мере успехов социалистического строительства,
идеи и партийные решения хрущевской эпохи о полной и окончатель-
ной победе социализма и возможности построения коммунизма
к 1980 году, «обоснования» сусловско-брежневских деклараций о разви-
том социализме и т. д. Они выдавались за творческое развитие марк-
систской теории, хотя на деле не имели сколь-нибудь солидной теорети-
ческой аргументации. Характерно, что эти положения выдвигались
именно в качестве «руководства к действию», фиксировались в соот-
ветствующих партийно-политических документах, а затем давали им-
пульс обширной идеологической литературе, ставившей своей целью
подвести под эти положения теоретическую базу.
Если не учитывать все эти взаимосвязи теории, идеологии и прак-
тики, то всегда возникает возможность и соблазн выдернуть из сложно-
го клубка исторических сплетений одну или несколько нитей, упро-
стить путь развития учения и таким способом оценить его исторические
судьбы.
Конечно, невозможно избежать оценочных суждений, а значит, в ка-
кой-то степени идеологического отношения к теории, которая полтора
столетия оказывала огромное влияние на развитие человечества и кото-
рая породила широкий спектр социальных практик — от реформистской
до ультрареволюционной. На оценку марксизма неизбежно будет влиять
то обстоятельство, что сталинский и послесталинский тоталитаризм
широко использовал марксистскую фразеологию в качестве оправдания
соответствующих политических структур и репрессивных действий. Но
утверждать при этом, что существует жесткая связь марксизма с тотали-
таризмом, — значит делать поспешное и неадекватное обобщение.
История XX столетия свидетельствует, что тоталитаризм использовал
как марксистскую (сталинизм, маоизм), так и антимарксистскую фразе-
ологию (фашизм). Что же касается отношения сталинизма к марксизму,
то наблюдаемым фактом являются те глубочайшие деформации, кото-
рым была подвергнута марксистская теория, прежде чем она была ис-
пользована для оправдания тоталитарной практики.
Многочисленные идеологические кампании были направлены

в первую очередь на жесткий контроль за теоретической деятельностью
и на превращение марксизма в окостенелую схему. Марксистская теория
была трансформирована в набор догматических положений, а любая по-
пытка нестандартной интерпретации рассматривалась как ревизионизм
и вызывала суровые репрессивные меры.
Достаточно вспомнить хотя бы историю нашей философии в 30–
50-х годах, когда под лозунгом превращения марксистской философии
в достояние широких масс она подвергалась планомерной вульгариза-
ции. В это время были репрессированы многие известные философы-
марксисты (Н.И. Бухарин, Н.Н. Карев, И.К. Луппол, С.Ю. Семковский,
Я.Э. Стэн и другие). Одновременно преследовалась любая оппонирую-
щая философская мысль, с которой могла бы вести диалог марксистская
философия. Искоренение разнообразия философских идей, начавшееся
печально знаменитой высылкой в 1922 году известных русских филосо-
фов и социологов (Н. Бердяева, Н. Лоcского, С. Булгакова и других),
закончилось прямыми репрессиями и гибелью в сталинских лагерях
многих мыслителей, в том числе и таких русских философов, как
Г.Г. Шпет, П.А. Флоренский и другие. Кампания по разоблачению
«меньшевиствующего идеализма» (30-е годы), борьба за «воинствующую
партийность» в истории философии (40-е годы), строгий партийно-го-
сударственный контроль за общественными науками, официальная
пропаганда трудов Сталина в качестве «вершины философской мысли»
и требование свести философские исследования к комментариям этих
трудов — все это шаг за шагом уничтожало творческий потенциал марк-
сизма, искореняло профессионализм философской мысли.
Были насильственно прерваны традиции взаимосвязи марксистской
философии с достижениями науки, культуры, истории мировой фило-
софской мысли. Марксистская философия была превращена в набор
идеологических штампов, обслуживающих текущую политику.
Постоянная вивисекция ее содержания привела к отбрасыванию на-
иболее ценных и эвристических идей классического марксизма — марк-
систской философской антропологии и ее связей с материалистическим
пониманием истории, теории деятельности, отторжению философии
гуманизма, разрыву диалектики классового и общечеловеческого, про-
тивопоставлению классового общечеловеческим ценностям и т. п.
Показательно, что именно с этим подавлением философской мыс-
ли, проводившемся от имени марксизма, были связаны кампании по
дискредитации новых фундаментальных научных направлений, которые
вносили изменения в систему наших взглядов на мир и не укладывались
в своих философских следствиях в стереотипы тоталитарного сознания.
Речь идет о разгроме генетики, кампании по разоблачению «антипав-

ловских идей» в физиологии, критике теории резонанса в химии, борьбе
с кибернетикой и т. п.
Только после XX съезда началось постепенное возрождение творче-
ского потенциала нашей философии. Понадобился напряженный труд
целого поколения, чтобы восстановить продуктивный диалог филосо-
фов и естествоиспытателей и сформировать утраченные образцы про-
фессиональной работы в различных областях философской науки. Ко-
нечно, идеологический контроль за философией сохранился, но он был
связан со значительно меньшим уровнем репрессивности и часто огра-
ничивался требованием лишь внешнего идеологического оформления
философских трудов. Это позволяло в целом ряде областей философ-
ского познания развертывать новое содержание, опираясь на методоло-
гию марксизма и включать в конструктивный диалог с зарубежными
философскими школами.
В принципе можно было бы и не доказывать, что огульное отрица-
ние учения столь же бесплодно, как и его безудержное восхваление. Но
все дело в том, что процесс преодоления прежней идеологии, переход
к демократии и плюрализму идей оказался не таким простым, как это
представлялось на первых этапах перестройки и последующих реформ.
От прежних стереотипов сознания еще остаются непримиримость к ина-
комыслию, стремление утвердить свою точку зрения путем создания
«образа врага», вера в то, что лучшая жизнь должна быть устроена свы-
ше, по указаниям хорошего начальства, которое должно привести нас
к изобилию продуктов за кратчайшее время, и т. п.
Менталитеты прошлого подпитывают традиционно идеологизиро-
ванное отношение к марксизму. И критика тоталитарной системы, кото-
рая использовала марксистскую фразеологию в качестве своего «идеоло-
гического обеспечения», порождает при инерции прежнего сознания
огульно отрицательное отношение к марксизму.
Марксизм как порождение техногенной культуры

Пожалуй, наиболее сложная проблема, к которой стягиваются се-
годня все остальные, — это судьбы марксизма в контексте тех новых тен-
денций развития мировой цивилизации, которые обозначились в конце
XX столетия.
Я думаю, многие аспекты этой проблематики еще не раз будут вызы-
вать напряженные споры. Не претендуя, разумеется, на исчерпывающие
ответы, я хотел бы высказать несколько соображений относительно под-
ходов к ее обсуждению. Я уже отмечал, что марксизм мог возникнуть
только в культуре техногенной цивилизации, которая сформировалась

в европейском регионе в результате ряда радикальных мутаций пред-
шествующих ей традиционных культур.
Характерные для техногенной цивилизации постоянные изменения
социальных связей и образа жизни, вызываемые технико-технологиче-
скими инновациями в производственной и других сферах деятельности,
формируют отчетливо выраженную направленность развития с ориен-
тацией на будущее. Прогресс оценивается в этих культурах, как правило,
позитивно, а идеал прогресса постепенно начинает занимать одно из са-
мых высоких мест в шкале ценностей техногенной цивилизации.
Ничего подобного нет в традиционных обществах. Там вообще от-
сутствует идея прогресса, воспринимаемая в качестве ценности. Соци-
альные перемены, преобразующие традицию, как правило, оценивают-
ся негативно.
И уж вряд ли человек, воспитанный в традиционной культуре, уко-
рененный в ней, стал бы воспевать разрушение традиций в качестве,
скажем, «очистительной грозы революционной бури».
Идеи социального прогресса и революционных преобразований как
движения к будущему счастливому мироустройству могли системати-
чески развиваться только в русле глубинных менталитетов техногенной
цивилизации. Именно в этом русле формировалось марксистское уче-
ние о социальном прогрессе и коммунизме.
Как известно, ядром этого учения были материалистическое пони-
мание истории и теория общественно-экономических формаций.
И каждая из этих составляющих была связана с мировоззренческими
доминантами техногенной цивилизации, возникала как осмысление ее
социального опыта и ее истории.
На стадии индустриального развития отчетливо проявилось решаю-
щее влияние технико-технологического развития на все другие стороны
социальной жизни. Промышленные революции эпохи индустриального
капитализма, приведшие к возникновению крупного машинного произ-
водства, продемонстрировали связь между развитием производства и из-
менениями социальной структуры общества, связь, которая трудно про-
слеживалась в истории традиционных обществ вследствие консерватиз-
ма средств и целей деятельности, веками повторяющихся ее видов.
В эпоху великого промышленного переворота, который начался с се-
редины XVIII века в Англии, а затем включал в поток индустриального
развития все новые страны Европы и Северной Америки, возникает осо-
бая трактовка связи человека и техники и самой эволюции человека.
Как я уже отмечал, эта трактовка нашла свое выражение и в выска-
зываниях Б. Франклина (человек — животное, делающее орудия) и в
концепции Э. Каппа об орудиях и средствах деятельности как искусст-

венных органах человеческого тела. Но, пожалуй, наиболее последова-
тельно разработал эти идеи К. Маркс.
Развитая К. Марксом в его «Философско-экономических рукопи-
сях» и других работах 40 — 50-х годов концепция человека включала
в себя такого рода понимание. В свою очередь эти философско-антро-
пологические идеи, развиваемые К. Марксом, послужили одним из
важнейших оснований при разработке им материалистической концеп-
ции истории.
Маркс рассматривал материально-телесное бытие человека не толь-
ко как функционирование и воспроизводство его биологической орга-
низации, но и как воспроизводство и развитие системы искусственных
органов — предметов второй природы, которые опосредуют приспособ-
ление человека к естественной природной среде. Он образно называл
эту систему предметов «неорганическим телом человека». Трактуя в со-
ответствии с традицией материальное бытие человека как жизнь тела
(человек — часть природы), Маркс сразу же отмечает, что это тело не
сводится к биологической компоненте, а включает в себя еще и «неорга-
ническое тело» в качестве второй составляющей человеческой телесно-
сти. И тогда в своем телесном, материальном бытии человек предстает
как двухкомпонентная система. Ее существование предполагает обмен
веществ между человеком и природной средой. Сам же этот обмен трак-
туется уже не только в качестве биологического процесса, но прежде все-
го в качестве процесса социального, обеспечивающего обновление
и развитие «неорганического тела», человека, — как процесс производ-
ства материальных благ.
Так оформляется ключевая идея марксизма, согласно которой про-
изводство материальных благ и развития средств производства (как ос-
новного компонента в системе искусственных органов человека) пола-
гается главным фактором человеческой истории.
Я еще раз подчеркну, что развертывание той идеи было стимулирова-
но характерным для техногенной культуры пониманием человека как
существа, преобразующего природу, пониманием деятельности как
преимущественно активно-технологического воздействия человека на
предметный мир.
Логика формирования ключевой идеи социальной философии Мар-
кса в ее стандартных изложениях еще недавних лет (особенно в массо-
вой учебной литературе) затемнялась и искажалась. Философско-антро-
пологические взгляды Маркса считались чем-то малозначительным
в его учении, в лучшем случае незрелым подходом к историческому ма-
териализму.
Сегодня в эпоху развенчивания старых идеологических мифов вновь

и вновь ставится вопрос об истинности и продуктивности марксовых
представлений об обществе как особом целостном организме, который
изменяется благодаря изменениям способа производства.
В этих идеях немало конструктивного, и бесспорно их нельзя отбра-
сывать как нечто устаревшее. В конечном счете весь опыт цивилизаци-
онного развития XX века подтвердил, что именно успехи в экономике
являются решающим фактором в улучшении качества жизни людей, до-
стижения социального динамизма и успехов стран в международном
соперничестве.
Маркс любил проводить параллели между развитием социальных
систем и эволюцией биологических видов. Он писал, что подобно тому,
как «строение останков костей имеет значение для изучения организа-
ции исчезнувших животных видов, останки средств труда имеют значе-
ние для изучения общественно-экономических формаций»1.
Продолжая эту аналогию, не будет большим преувеличением ска-
зать, что способу производства и экономическому развитию (определя-
ющих характер отношения общества к природе и рамки тех условий при-
родного существования, в которых протекает жизнедеятельность людей)
К. Маркс отводил такую же решающую роль в социальной истории, ка-
кую Дарвин отводил естественному отбору в биологической эволюции.
И эти аспекты развития общества как целостной, сложной органиче-
ской системы проанализированы К. Марксом и Ф. Энгельсом достаточ-
но убедительно.
Однако отсюда не следует, что разработанная ими схема социальной
динамики в целом безупречна и не нуждается в каких-либо дополнени-
ях. Один из ключевых ее изъянов состоял в том, что в ней не были выяв-
лены функции культуры как способа передачи накопленного социаль-
но-исторического опыта (надбиологических программ человеческой
жизнедеятельности), роль культуры в организации социальной жизни,
в ее изменениях и порождении различных видов общества.
Эта проблематика стала активно разрабатываться в философии и со-
циологии с конца XIX в. и преимущественно немарксистскими направ-
лениями. Причем решающая роль принадлежала здесь XX веку, эпохе,
породившей множество новых знаний о культуре и ее роли в социальной
жизни. Проблематика культуры исследовалась историками, антрополо-
гами, социологами, этнологами, психологами, лингвистами. Во второй
половине столетия к спектру наук, изучающих эту проблематику, под-
ключились теория информации, теория систем и семиотика.
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 191.

Естественно, что философия получила в свое распоряжение огром-

ный эмпирический и концептуальный материал, позволивший по-но-
вому осмыслить роль культуры в социальной жизни.
Я особо хотел бы выделить еще одно важное обстоятельство, которое
стимулировало новое видение культуры как особой подсистемы обще-
ственной жизни, обеспечивающей воспроизводство и развитие челове-
ческой социальности. Речь идет о представлениях современной генети-
ки и теории эволюции относительно роли наследственной информации
в воспроизводстве и развитии видов.
Параллели между биологической и социальной эволюцией традици-
онно оказывали огромное воздействие на разработку представлений об
обществе, особенно после создания Ч. Дарвином теории образования
видов. Это воздействие испытала и концепция К. Маркса. Но последар-
винское развитие биологии, связанное с открытием генов, а затем и с
разработкой популяционной генетики, создало новое поле продуктив-
ных аналогий и гипотез.
И если общество рассматривать как целостный организм, подвер-
женный исторической эволюции, то для объяснения его эволюционной
динамики недостаточно выявить структуры и процессы, выступающие
аналогом естественного отбора. Важно обнаружить еще и аналог генети-
ческого кода — информационные структуры, аккумулирующие накоп-
ленный исторический опыт, в соответствии с которым выстраиваются
основные состояния социальной жизни.
При рассмотрении культуры как развивающейся системы программ
деятельности, поведения и общения, программ, которые фиксируются
в знаковой форме и функционируют в качестве различных семиотиче-
ских образований, эта аналогия культуры с генетическим кодом обрета-
ет глубокий смысл.
При таком видении социальных процессов в новом свете предстает
и историческая эволюция общества. Чтобы изменился тип общества
и возник новый социальный вид, должно произойти изменение культур-
ного кода, мутации мировоззренческих универсалий, а затем уже техни-
ко-экономическое развитие и конкуренция с другими обществами опре-
делит дальнейшую судьбу нового типа социальной организации.
В деятельности людей, которая представляет собой преобразование
объектов человеком в соответствии с поставленной целью, ценностно-це-
левые структуры не являются вторичными по отношению к результатам
преобразующей деятельности. Скорее, наоборот, цель как идея, как образ
возможного результата предшествует самому результату (состоянию объ-
екта, возникающему как продукт деятельности). Идея реактивного само-
лета, выраженная в чертежах и расчетах, первична по отношению к каж-
дому конкретному самолету, построенному по этим расчетам и чертежам.

И если бы вдруг из памяти современного человечества исчезла эта идея, то
можно гарантировать, что исчезли бы и все реактивные самолеты, они
просто разрушились бы со временем. Но если допустить обратное, что
вследствие некоего катаклизма вдруг были бы уничтожены все самолеты,
однако в культуре сохранилась бы их идея и соответствующие ее разработ-
ки, то можно не сомневаться, что самолеты были бы построены.
Выходит, что идеи, которые программируют деятельность, вовсе не
вторичны, а первичны по отношению к создаваемым в деятельности ве-
щам. Выходит совсем не глупые мысли развивали Платон и Гегель, когда
говорили, что мир идей предшествует миру вещей, что вещи есть опред-
меченные идеи. Это справедливо по отношению ко всей созданной че-
ловеком искусственной природной среде (неорганическому телу циви-
лизации), которая возникает только благодаря деятельности людей, как
продукт этой деятельности.
Разумеется, перенос этих представлений на естественную эволюцию
природы вызывает вполне обоснованную критику. Но представления
о конструктивной роли идей справедливы, если речь идет о той линии
природной эволюции, которая порождена самой человеческой деятель-
ностью.
В свое время известный философ-марксист и ученый-естествоиспы-
татель А.А. Богданов, автор одной из первых попыток разработать об-
щую теорию систем, развивал идею, согласно которой общественное
бытие тождественно общественному сознанию. Известна критика этой
концепции В.И. Лениным, который настаивал на незыблемости тезиса
о первичности общественного бытия (понимаемого как материальная
жизнь общества) по отношению к общественному сознанию. Этот тезис
в советскую эпоху входил в массовое сознание через систему обязатель-
ного изучения марксизма, становясь чем-то вроде святого заклинания.
Но чем больше расшатывалось жестко идеологизированное отношение
к марксизму, тем больше возникало вопросов и сомнений относительно
возможности четкого и безусловного разделения материальной и духов-
ной сфер общественной жизни и вторичности духовной сферы. Приме-
нение же в социальных науках идей информатики, кибернетики и общей
теории систем, с одной стороны, и интенсивная разработка проблем се-
миотики культуры, с другой, создало новый класс моделей, представле-
ний и концептуальных средств, позволивших выявить и адекватно опи-
сать программирующие функции культуры в жизнедеятельности людей.
Постепенно выяснилось, что возникающие и транслируемые в куль-
туре программы деятельности, поведения и общения играют ключевую
роль в организации социальной жизни.
Духовная жизнь общества, взятая во всем многообразии ее проявле-

ний и понятая предельно широко, как состояние и развитие культуры,
пронизывает все без исключения сферы человеческого бытия. Она опре-
деляет воспроизводство и изменения многочисленных структур соци-
альной жизни, аналогично тому, как генетический код и его мутации
определяют структуру живого и изменения его организации.
Важно особо подчеркнуть, что такой подход вовсе не противоречит
установке на объективное научное исследование общества, установке,
которая была главной в творчестве К. Маркса.
Когда при исследовании социальной динамики учитываются про-
граммирующие функции культуры, то это отнюдь не подрывает пред-
ставлений об обществе как сложном системном объекте и о его развитии
как естественно-историческом процессе. Точно так же, как не подрыва-
ется объективность биологического исследования при учете программи-
рующих функций генетического кода в развитии организмов.
Сложные исторически развивающиеся объекты, такие как биологи-
ческие и социальные системы, аккумулируют основные особенности
предшествующей эволюции (опыт приспособления к среде) в особых
информационных структурах (биокод и социокод), которые регулируют
взаимодействие системы с окружающей средой. И с позиций сегодняш-
него уровня знаний картина строения и развития таких систем будет
принципиально не полной, если в нее не включены представления об
информационных структурах, выражающих тип наследственности,
свойственный соответствующему биологическому или социальному ор-
ганизму.
По-видимому, к пониманию этих особенностей сложных органиче-
ских систем приближался А. Богданов, когда он предлагал модернизиро-
вать марксистскую концепцию общества, отказываясь от жесткого прове-
дения принципа вторичности общественного сознания. И он правильно
полагал, что такая модернизация не противоречит идеалу объективности
описания общественных процессов, который отстаивал К. Маркс.
В.И. Ленин своей идеологизированной критикой богдановского
эмпириомонизма, стимулированной прежде всего внутрипартийными
«разборками» и стремлением утвердить партийное единомыслие, по
существу, закрывал возможности видоизменения и дополнения соци-
ально-исторической концепции марксизма на основе новых достиже-
ний науки. Что же касается самого создателя этой концепции, то, разу-
меется, было бы нелепо упрекать его за то, что он не учел научных до-
стижений, появившихся уже после его смерти. Каждая теория — про-
дукт своей эпохи, и на каждой лежит печать определенной ограничен-
ности. Важно, чтобы в ней были рациональные и конструктивные ас-
пекты, позволяющие объяснять и предсказывать определенный круг

явлений.
В этом смысле можно еще раз подчеркнуть, что развитые в класси-
ческом марксизме представления о роли способа производства в соци-
альном прогрессе и в конкуренции различных типов общества между
собой находили множество подтверждений в истории индустриального
капитализма. Эти представления, навеянные успехами индустриальной
фазы техногенной цивилизации, схватывали одну из реальных и важных
сторон социальной динамики, хотя и общая картина этой динамики, на-
чертанная Марксом, была неполна и нуждалась в корректировке.
Развертывая идею о решающем значении способа производства,
Маркс и Энгельс предложили известную концепцию исторического
процесса как смены общественно-экономических формаций. И здесь
вновь можно обнаружить глубокую связь марксистской теории с при-
оритетами техногенной культуры. Концепция формаций по существу
была изначально ориентирована на исторический материал, ограничен-
ный рамками становления техногенной цивилизации, ее развития и ее
предыстории.
Это обстоятельство, на мой взгляд, проясняет трудности, которые
возникли затем при сопоставлении данной концепции с более широким
историческим материалом. В частности, историки не раз отмечали, что
рабовладельческий способ производства и признаки того состояния об-
щества, которые можно было бы обозначить как рабовладельческую
формацию, обнаруживаются лишь в регионе Средиземноморья и преж-
де всего в античном мире (а это именно тот регион и те культуры, от ко-
торых шел непосредственный импульс к будущей новоевропейской
культурной традиции, сформировавшей основные ценности техноген-
ных обществ). Что же касается других регионов (Индия, Китай, Япония,
славянский мир и т. д.), то переход от первобытной общины к цивилиза-
ции здесь не был связан с появлением рабовладельческой формации
и рабовладельческого способа производства. В этих видах традицион-
ных обществ можно встретить лишь некоторые элементы рабовладения
(домашнее рабство), переплетенные с элементами феодальной зависи-
мости, причем весьма часто с доминированием специфической формы
этой зависимости, связанной с функционированием государственной
бюрократии в качестве совокупного феодала.
Показательно, что, обратившись к анализу истории традиционных
обществ Востока, К. Маркс зафиксировал особый тип производствен-
ных связей, который он обозначил как азиатский способ производства.
Но тогда возникла проблема универсальности ранее развитой формаци-
онной концепции. Формальный выход из трудностей состоял в попыт-
ках редуцировать азиатский способ производства к докапиталистиче-

ским формациям, например к феодализму, с учетом специфических черт
его проявления в различных регионах. Собственно, по этому пути и пош-
ли многие историки и философы, защищавшие незыблемость класси-
ческой формационной концепции. Поскольку в этой системе рассужде-
ний постулировалось, что феодализм как формация на определенной
стадии развития с неизбежностью порождает капитализм, постольку не-
явно допускалось, что саморазвитие любого традиционного общества
может трансформировать его в капиталистическое.
Однако этот вывод как раз и вызывает множество сомнений. Реаль-
ный путь истории состоял в том, что переход к капитализму, знамено-
вавший возникновение и развитие техногенной цивилизации, был свя-
зан с особой линией эволюции традиционных обществ. К. Маркс выде-
лил эту линию из многоликого исторического процесса и описал ее
в терминах смены формаций. При этом, поскольку ставилась задача
последить логику исторического движения, главное внимание было уде-
лено закономерностям переходов от одной исторической формы к дру-
гой. Эти формы выстраивались в линейный ряд, и каждая предыдущая
рассматривалась как ступень к более высокой.
Вместе с тем исторический процесс имеет не только магистральное
направление прогрессивного развития, но и тупиковые линии эволю-
ции. Он всегда поливариантен.
Выделив одну из множества линий всемирной истории и определив
ее как главное направление человеческого прогресса, Маркс оставил
и своим последователям, и своим оппонентам проблему, как соотносит-
ся эта линия с другими, сосуществующими с ней. Для решения этой
проблемы только формационный подход уже недостаточен; его необхо-
димо дополнить анализом соотношения между типами цивилизацион-
ного развития и перехода от одного типа к другому.
Можно предположить, что существуют несколько направлений эво-
люции традиционных обществ. У Маркса было выделено два из них:
одно, реализовавшееся в европейском регионе, другое, сопряженное
с развитием традиционных обществ Востока (азиатский способ произ-
водства). Лишь первая линия выводит к техногенной цивилизации и мо-
жет быть описана в терминах перехода от рабовладельческого к феодаль-
ному и к капиталистическому обществу.
Что же касается второй линии, то здесь возможности перехода тра-
диционных обществ к капиталистическому развитию только за счет
внутренних импульсов проблематичны, механизмы социального вос-
производства, заложенные в глубинных матрицах их культуры, являются
труднопроходимым барьером на пути формирования новых типов цен-
ностей и новых видов деятельности, характерных для техногенного об-

щества. И до тех пор, пока традиционные общества Востока не сталки-
ваются с уже сложившимся капитализмом и его успехами на путях тех-
ногенного развития, до этих пор, взаимодействуя только с другими тра-
диционными обществами, они остаются в русле старого, исторически
первичного типа цивилизационного развития. Переход же к новому
типу осуществляется только в обстановке внешнего давления со сторо-
ны уже возникшей техногенной цивилизации, путем прививок ее дости-
жений на традиционную почву, модернизации и даже разрушения тра-
диционных культур.
В наследии К. Маркса наряду с концепцией пяти основных форма-
ций можно найти и другую, более глобальную классификацию этапов
человеческой истории. Он выделял: 1) общества, основанные на отно-
шениях личной зависимости, 2) общества вещной зависимости и 3) как
гипотетическую стадию будущего развития человечества — коммуни-
стическое общество.
Обычно к этой классификации относятся как к своеобразному обоб-
щенному эскизу формационной теории, который конкретизируется
в представлении о пяти последовательно сменяющих друг друга обще-
ственно-экономических формациях.
Основания для такой интерпретации дает и сама терминология, ко-
торой пользовался К. Маркс. Он характеризовал указанные этапы об-
щественного прогресса как первичную формацию (докапиталистиче-
ские общества), вторичную формацию (капитализм) и коммунистиче-
скую формацию.
Однако, как мне представляется, попытку Маркса описать три круп-
ных этапа человеческой истории сегодня можно было бы интерпретиро-
вать иначе. В ней, хотя и в неадекватной форме, намечался подход, по
существу выходящий за рамки формационной теории и требующий ис-
следования типов цивилизационного развития. С этих позиций первич-
ную формацию можно истолковать как появление традиционных циви-
лизаций, а вторичную — как историю техногенной цивилизации, кото-
рая, однако, не уничтожает сразу традиционных обществ, а сосуществует
с ними, видоизменяя их.
Но тогда и марксову концепцию коммунизма можно было бы пе-
реосмыслить в качестве гипотезы о третьем, качественно новом типе
цивилизационного развития, сменяющем техногенную цивилиза-
цию.
Этот подход у Маркса был обозначен, и он высвечивается в отдель-
ных высказываниях, в которых Маркс подчеркивал, что коммунизм —
это не состояние, а историческое движение, процесс, связанный с гло-
бализацией человечества и гуманизацией всех сторон общественной

жизни.
И все-таки эти идеи нельзя считать достаточно разработанными
в марксистском наследии. Они не получили систематического развития
и как бы растворились затем в концепции формационной пятичленки.
А поскольку формационная теория в своих истоках опиралась на
анализ предыстории и истории техногенной цивилизации, которая
была выделена в качестве магистральной линии прогресса, постольку
глубинные характеристики и ценности этого типа цивилизационного
развития были включены в понимание общей направленности про-
гресса и экстраполированы на будущее. Они неявно рассматривались
основанием того типа развития, в русле которого предполагалось воз-
никновение «научно организованного коммунистического общежи-
тия».
Традиционная коммунистическая идеология догматизировала этот
подход, подверстав под него соответствующие цитаты из Маркса и Эн-
гельса.
Конечно, сто пятьдесят и даже пятьдесят лет назад трудно было по-
лагать, что сама линия техногенного прогресса и ее система ценностей
приведут человечество к критическим рубежам, что резервы цивилизо-
ванного развития этого типа могут быть исчерпаны.
Мне уже не раз приходилось говорить и писать о том, что решение
современных глобальных проблем, по-видимому, станет возможным
только при переходе к новому типу цивилизационного развития, осно-
ванному на иной системе ценностей, чем техногенная цивилизация.
Бесспорно, что должно измениться отношение к природе как к ре-
зервуару ресурсов и своеобразному полю для человеческой деятельно-
сти, которое следует переделывать и подчинять человеку. Скорее всего
осуществится переход от технократического восприятия природы, до-
минирующего в техногенной культуре, к космо-организмическому ви-
дению, когда природа рассматривается как особый организм, в который
включен человек.
Изменение отношения к природе, в свою очередь, предполагает
формирование новых стратегий деятельности и нового понимания по-
требностей. Идеалы потребительского общества, возникшие как естест-
венный итог техногенного развития и начавшиеся складываться уже
в эпоху индустриализма, бесспорно оказали влияние на многие течения
этого периода, в том числе и на марксистскую концепцию коммунизма.
Он провозглашался такой ступенью общественного развития, когда бу-
дет обеспечено удовлетворение возрастающих потребностей на основе
ускоренного развития производительных сил.
Сегодня становится очевидным, что ограниченность воспроизводи-

мых ресурсов накладывает ограничения и на безудержный рост вещно-
энергетического потребления. Приоритеты здесь должны смещаться от
вещественно-энергетического к информационному потреблению, что
предполагает довольно кардинальное изменение ценностей потреби-
тельского общества (хотя технологические предпосылки для этого уже
создаются в виде глобальных компьютерных сетей и различных инфор-
мационных технологий).
Бесспорно, все это скажется на пониманиях и других универсалий
культуры, вызывая изменения в мировоззренческих ориентациях людей.
Таким образом, речь идет о возможных кардинальных мировоззренче-
ских сдвигах как условиях дальнейшего цивилизационного развития че-
ловечества.
Ну, а если этого не произойдет? Если будет продолжаться путь техно-
генного прогресса, основанного на идеалах потребительского общества,
насилия и технократического отношения к природе? Тогда можно пред-
сказать нарастание глобальных кризисов, и человечество в этом сцена-
рии ожидают необратимые катастрофы.
Я думаю, что ответ на вопрос о будущем марксизма можно получить,
только учитывая возможный перелом в цивилизационном развитии че-
ловечества.
В марксистском наследии, в его понимании общественного прогрес-
са имеется несколько смысловых пластов, которые необходимо сепари-
ровать с тем, чтобы определить его дальнейшие перспективы. Это,
во-первых, идеи, которые выражали глубинные ценностные структуры
техногенной цивилизации, во-вторых, концептуальные схемы, которые
конкретизировали эти структуры применительно к индустриальной фазе
техногенного развития, и, наконец, в-третьих, прозрения и открытия,
выходящие за рамки менталитетов техногенной культуры.
Критически оценивая историческую ограниченность первых двух,
мы не должны упускать из вида важность третьего слоя идей, которые
могли бы сыграть свою роль в поиске новых мировоззренческих ориен-
таций. К таким идеям можно отнести: отстаиваемый К. Марксом идеал
будущего как интегрированного человечества, которое строит свои от-
ношения на гуманистической основе, на приоритете общечеловеческих
ценностей, сменяющих классовые приоритеты; представление о возра-
стающей ценности человеческой личности, ее творческих возможностей
и духовного развития; представления о гуманизации научно-техниче-
ского прогресса, когда человек и его развитие становятся исходными це-
лями и ориентирами технологического прогресса, когда происходит
синтез наук о природе и наук об обществе в единую науку о человеке
и т. д. Все эти идеи достаточно хорошо резонируют со многими совре-

менными тенденциями мировоззренческого поиска, который знаменует
уже, в общем-то, начавшийся процесс трансформации ряда глубинных
ценностей техногенной культуры.
Время идеологизированного, полурелигиозного отношения к марк-
сизму уже закончилось. Для современной России это обстоятельство яв-
ляется решающим пунктом социокультурного поворота конца ХХ столе-
тия. Началось время переосмысления марксизма как теории и мировоз-
зренческой концепции, которая взаимодействует с другими учениями
и социальными теориями в развивающейся мировой культуре. Вряд ли
сегодня какое-либо одно учение или система взглядов, сложившаяся
в прошлом культурном развитии человечества, может претендовать на
роль единственно истинного предвосхищения будущего. Но это, конеч-
но, не означает запретов на использование позитивных идей марксист-
ского наследия в поиске новых мировоззренческих ориентиров.
Известный французский философ ХХ века Поль Рикер в свое время
полагал, что в современной западной философии наиболее важными яв-
ляются три главных течения: новая метафизика (включая философию
жизни, экзистенциализм и т. п.), аналитическая философия и марксизм.
По его мнению, взаимодействие этих трех течений скорее всего опреде-
лит облик философии XXI столетия (эта идея была высказана П. Рике-
ром на международном философском конгрессе в Брайтоне, 1988 г.).
Я бы добавил, что в этом процессе решающим образом будут участ-
вовать не только главные течения западной философии, но и переос-
мысление традиций восточной философии и идей русской философской
мысли.
Глава 9 .
Вновь пытаемся догнать Запад1
Основой последующего текста является мое выступление в дискуссии,

опубликованной в журнале «Воскресенье (новая Россия)» 1993, № 3. В рас-
ширенном варианте этот текст вошел в мою книгу «Эпоха перемен и сце-
нарии будущего». М., 1996. Я решил воспроизвести его в новом издании без
каких-либо существенных дополнений.
Читатель может убедиться, что многое из того, о чем говорят в наше
время в связи с проблемами модернизации России, было сказано почти двад-
цать лет назад. Сегодня три намеченных мною сценария будущего России
стали почти общим местом в многочисленных дискуссиях и политических
ток-шоу российских СМИ. Приходится констатировать, что первый
и самый неблагоприятный из трех возможных сценариев в главных чертах
уже осуществился. Он сформировал ту сегодняшнюю реальность нашей
жизни, которая создает дополнительные трудности модернизации, пере-
хода от сыръедобывающей экономики к экономике знаний. Этот переход
по-прежнему остается необходимым и достойным ответом на истори-
ческие вызовы, которые возникли перед Россией еще в последней трети
ХХ века.
* * *
Куда идет Россия? При обсуждении этого вопроса у меня иногда воз-
никает ассоциация с известным образом из романа А.А. Зиновьева «Зия-
ющие высоты». Соорудили большое мозаичное панно, где был изображен
Ленин с доброй улыбкой — «Правильной дорогой идете, товарищи!». Но
поскольку цемент воровали в процессе строительства и добавляли лиш-
ний песок, цементный состав стал крошиться, а панно рассыпаться. Через
какое-то время вывалился глаз, и лицо приобрело чрезвычайно суровое
выражение: вместо «Правильной дорогой идете, товарищи!» вдруг чита-
лось «Куда это вы поперли?». Что-то в этом роде в России повторяется:
изначальные порывы и идеи всегда очень хорошие, но итоги часто оказы-
ваются печальными. Реформаторские попытки последних лет, к сожале-
нию, пока не дали этому убедительных опровержений.
Сразу же оговорюсь, что я убежденный сторонник реформ в совре-
менной России. Но уж очень трудно, со скрипом преодолевая огромное
1 См. главу 2 раздела II книги: Степин В.С. Цивилизация и культура. СПб., 2011.
283 Глава 9. Вновь пытаемся догнать Запад
сопротивление, начались эти реформы. Бесспорно и разочарование лю-

дей. Ожидали быстрого улучшения жизни, а период перехода оказался
намного более трудным и долгим, особенно если его сравнить с попу-
листскими обещаниями многих демократов, когда они шли к власти. Да
и уж очень много представителей новой власти — от чиновников самого
высокого правительственного ранга и депутатов до чиновников и депу-
татов местного масштаба — активно стали использовать свое положение
для обустройства личных дел. Поистине, как у персонажа из сказки Сал-
тыкова-Щедрина, — ожидали от орла на воеводстве покровительства
наукам, искусствам, процветания и благополучия, а он чижика съел.
И уже набирает силу контрреформаторское движение с типичными фи-
гурами, тоже напоминающими щедринский персонаж. О чем бы с ним
ни заговаривали, о науках ли, об искусствах или еще о чем, он все на
одно поворачивал: кровопролитие — вот, что нужно. Повторяется, все
повторяется. Такое впечатление, что Россия в течение многих столетий
вертится в заколдованном кругу, прокручивает одни и те же сюжеты.
Внешне удивительное сходство многих черт прошлого и настоящего
в российских реформах имеет глубокие корни. Они заключаются в про-
цессах догоняющей модернизации, связанных с трансплантацией на
российскую почву западного опыта, столкновением различных мента-
литетов и периодическими потрясениями устоев российской жизни.
Современные реформы относятся к этому же типу социальных про-
цессов. И в них необходимо разобраться, коль скоро мы говорим о буду-
щем России, о возможных сценариях ее современного развития.
Мы привыкли мыслить в терминах марксистской формационной
модели, и поэтому нас терзают вопросы, что мы строили и строим — со-
циализм, капитализм? Но для осмысления сегодняшних процессов нуж-
ны новые средства и иной, более широкий масштаб. Придется размыш-
лять о типах цивилизационного развития.
Я уже писал об отношении формационного и цивилизационного
подходов и о смене в истории человечества типов цивилизации. Поэто-
му лишь в сжатой форме, эскизно обрисую проблему. Исторически мож-
но выделить два таких типа цивилизационного развития, каждый из ко-
торых реализуется в многообразии разных видов. Это — традиционное
общество с воспроизводством одних и тех же структур жизни, домини-
рованием религиозно-мифологических типов мышления, жестким кон-
тролем за личностью, растворением личности в коллективе, корпора-
тивных группах и техногенная цивилизация с принципиально иной
культурной матрицей, ориентированной на ценность индивидуально-
сти, приоритет экономики и на безудержный прогресс. Техногенная ци-
вилизация реализовалась в разных странах, объединяемых понятием
Запада — Англии, США, Франции, Германии, Италии и других. Потом

она стала трансплантировать свои идеи, свою культуру, свой образ жиз-
ни на другие страны. Столкновения с ней традиционные общества не
выдерживали, прежде всего в военном отношении. Они либо превраща-
лись в колонии, либо становились на путь техногенного развития, за-
имствуя западную технологию, а вместе с ней, разумеется, и определен-
ные пласты чужеродной культуры. Так возникает проблема догоняющей
модернизации и реформ.
История России (начиная с реформ Петра) — это во многом история
догоняющих модернизаций. Г. В. Плеханов в свое время очень хорошо
написал, что Россия — это кентавр, который возник в результате Пет-
ровских реформ, когда Петр I пришил европейскую голову к азиатскому
туловищу традиционной России.
Россия и после Петра переживала несколько крупных догоняющих
модернизаций, ряд прививок западного опыта на тело традиционного
общества, осуществляемых сверху, за счет сильной, деспотичной власти,
которая, преодолевая сопротивление традиции, ломала и насаждала но-
вый образ жизни, новые структуры. Историческая функция реформ са-
мого Петра свелась к тому, что в России появились заводы, промышлен-
ность, иноземные привычки, новая армия, которая выиграла шведскую
войну. Появилась наука — десант 17 ученых, которые стали основой Рос-
сийской академии.
Однако российское тело сопротивлялось западным прививкам,
и структуры традиционной жизни сохранялись прежде всего в крестьян-
ской массе населения. Российская самобытность во многом определяет-
ся этим симбиозом двух различных культур и соответствующих им обра-
зов жизни. Они взаимодействовали между собой и часто порождали ве-
ликие достижения культуры. Весь золотой век русской культуры XIX века
был результатом самобытного усвоения западного опыта.
Россия заимствовала технологии Запада, фрагменты его культуры,
но не его гражданский строй. Это гибридное состояние приводило
к тому, что Россия все-таки никак не могла войти в русло того ускорен-
ного, динамичного, прогрессивного развития, которым шел технологи-
чески ориентированный Запад. Отсюда — новое отставание и как от-
вет — вторая крупная модернизация, реформы Александра II. Как они
начались? Опять был внешний сигнал: Россия проиграла Крымскую
войну. Большевистскую революцию я также воспринимаю как особый
тип догоняющей модернизации. Проиграли, по существу, Первую миро-
вую войну, перед этим — японскую. Опять стало ясно: надо догонять За-
пад. Были незаконченные Столыпинские реформы, затем революция,
и был ответ на исторический вызов — ускоренная индустриализация
страны. Кровавая, потребовавшая сверхнапряжения общества. Но все-

таки благодаря ей была одержана победа в Великой войне, а затем Со-
ветский Союз вошел в число супердержав.
Новый цикл отставания обозначился в 70-х годах нашего столетия,
когда индустриально развитые капиталистические страны Запада и Вос-
тока осуществили научно-техническую революцию, создавшую реаль-
ные предпосылки для перехода к постиндустриальному обществу, но мы
оказались невосприимчивыми к новым технологиям, прежде всего ин-
формационным. Мы были обществом закрытого типа, обществом идео-
логического контроля над мыслями — а это антипод информационному
обществу.
Перестройка была связана с осознанием, вначале где-то интуитив-
ным, того, что нужна еще одна догоняющая модернизация. Перестрой-
ка и в особенности постперестройка, начавшаяся после августа 1991 г.,
как во всех догоняющих модернизациях, была ориентирована на запад-
ные общества, их структуры жизни по принципу: давайте делать как
они. Но тут возникает один большой вопрос. Если бы речь шла об обыч-
ной догоняющей модернизации, то можно было бы поискать аналоги
в своей истории, у других народов и сказать: такие периоды всеобщей
смуты бывали, все это переварится, перемелется и со временем будет
нормально. Но дело-то в том, что сегодня речь идет об особой догоняю-
щей модернизации. Все дело в том, что индустриальный, техногенный
тип развития сегодня уже исчерпал свои возможности. Западная циви-
лизация не просто ушла вперед, она переходит к постиндустриальному
обществу. Здесь многое зависит от того, по какому сценарию пойдет
этот цикл развития. Чтобы решить глобальные проблемы современно-
сти, придется пересматривать многие привычные и доминирующие
ориентиры.
Скорее всего необходимо будет изменить потребительское отноше-
ние человека к природе, отказаться от представлений, что он — власте-
лин природы и может черпать из нее бесконечные ресурсы. Нужно будет
преодолеть экологический, антропологический кризисы, решить много
других, глобальных по своей природе проблем.
Возникает вопрос: а на что нам ориентироваться? На современный
Запад? Он сам находится в поисках и вполне вероятно, что в ближайшие
десятилетия вынужден будет решать проблемы фундаментальных цен-
ностных оснований жизни.
Сегодняшняя ситуация в России не имеет аналогов в ее прошлой ис-
тории. И потому она требует особой осторожности, ответственности,
взвешенности суждений и действий. Сегодня мы находимся на таком
этапе, когда старое уже разрушено, а новое еще не сформировалось.
Прогнозировать в такие эпохи — дело сложное, есть множество возмож-

ных линий развития. Важно обозначить наиболее опасные сценарии
и соответственно сформулировать своеобразные «правила запрета». Об
одном из них — распаде России и Гражданской войне сказано уже нема-
ло. Но не менее неблагоприятен для будущего страны был бы возврат
к тоталитарному курсу. В этом случае реформы проводились бы по уже
известному рецепту, о котором в свое время писал Салтыков-Щедрин,
по рецепту, знакомому нам по недавнему советскому прошлому: «Как
сделать страну нищую и убогую страной богатой и изобильной? 1. Впредь
именовать страну нищую и убогую страной богатой и изобильной.
2. Увеличить количество частных приставов».
Поиск новых стратегий развития, обеспечивающих переход к пост-
индустриальному обществу, представляет собой исторический вызов,
который был предъявлен России в конце XX века.
В конечном счете именно подавление свобод и стремление к идеоло-
гической стерильности в сочетании с факторами экономического харак-
тера (негибкость централизованной плановой экономики) привели
к обозначившемуся в 80-х годах ХХ в. отставанию страны в области при-
менения информационных технологий, к тому, что НТР 70–80-х годов
по существу ее не коснулась.
Перестройка и последующие реформы, если их рассматривать с уче-
том этого исторического вызова, имели своей стратегической целью
(которая чаще всего интуитивно, неосознанно принималась «прорабами
перестройки») демонтаж тоталитарных структур и создание условий для
перехода к постиндустриальной цивилизации.
Важно еще раз подчеркнуть, что постиндустриальное развитие, о ко-
тором сегодня много говорят социологи, философы и футурологи, не
обязательно должно быть простым продолжением техногенной цивили-
зации. Оно может интерпретироваться и как начало нового, историче-
ски третьего (по отношению к традиционному и техногенному) этапа
цивилизационного развития.
Такой подход заложен уже в описании самых общих характеристик
постиндустриального общества (не только технологических, но и соци-
альных):
— оно призвано создать условия для разрешения экологической
и иных глобальных проблем, которые породило предшествующее техно-
генное развитие;
— в нем наиболее активно должен использоваться человеческий
фактор, информационные, творческие возможности человека (в этом
смысле иногда говорят об антропоцентрической цивилизации в проти-
вовес техноцентрической);
— оно характеризуется как общество перехода к доминированию не-

материальных ценностей, где происходит сдвиг от безудержного роста
вещественно-энергетического потребления к увеличению информаци-
онного потребления.
Уже этих признаков достаточно, чтобы увидеть качественный про-
рыв к новым ценностям, отличным от ценностей техногенной культуры.
Преемственность между системами ценностей новой и уходящей циви-
лизаций осуществляется, прежде всего, через идеал личности и прав че-
ловека. И в этом пункте, как и в заложенных развитием НТР 70–80-х го-
дов тенденций технологического развития, страны «семерки» получили
определенное преимущество. Хотя в других аспектах эти общества,
ориентированные на растущее потребление, исповедующие прежние
идеалы техногенного развития, рано или поздно столкнутся с проблема-
ми своей глубинной реформации.
С перспективами постиндустриального развития следует соотносить
стратегии и результаты современных российских реформ.
К сожалению, приходится констатировать, что в ходе перестройки
и современных реформ постепенно был утрачен главный исторический
ориентир.
Сегодня уже стало общим местом фиксировать бедственное положе-
ние науки, культуры и образования, то есть как раз тех сфер националь-
ной жизни, вне интенсивного развития которых невозможно никакое
продвижение к постиндустриальному типу цивилизации.
Поколения последних десятилетий социализировались в обстановке
нарастающей утраты духовных ценностей, замены их ориентирами на
материальный успех любой ценой, падения престижа профессий, свя-
занных с интеллектуальной и духовной деятельностью.
Динамический хаос, неизбежно сопровождающий качественные пе-
ремены в эпоху радикальных реформ, возрастающая нелинейность
социальной среды приводит к формированию в ней различных аттрак-
торов, многие из которых ведут к зонам опасных состояний с необрати-
мыми катастрофическими последствиями.
Целесообразно выделить три возможных сценария развития России
в современной ситуации.
Первый связан с крайне нежелательными тенденциями утраты ин-
теллектуального и культурного потенциала страны, превращения ее
в сырьевую базу и источник дешевой рабочей силы для развитых стран
Запада и Востока. В экономическом плане это может привести к факти-
ческому уничтожению многообразия собственных наукоемких произ-
водств, к однобокому гипертрофированному развитию топливно-энер-
гетического и сырьевого комплексов, постоянному оттоку капиталов за
рубеж, росту начального долга и финансовой зависимости страны от

транснациональных компаний и банков. В политической и социальной
сфере — это доминирование компрадорской буржуазии, ее прямая или
теневая власть, дальнейшая дифференциация доходов, низкооплачивае-
мый труд. В духовной — ориентация на приоритет «зарубежных ценно-
стей» и западной массовой культуры, усиления, с одной стороны, экс-
тремистского национализма, а с другой — утраты чувства национально-
го достоинства и формирования комплекса национальной неполноцен-
ности.
Второй сценарий выглядит более привлекательным. Он связан с ре-
ализацией идеалов потребительского общества и формированием отно-
сительно высокого уровня потребления, (хотя скорее всего более низко-
го, чем в сегодняшних странах «семерки»). В наше время этот идеал
представляется желательным для подавляющего большинства россий-
ского населения. Этот сценарий нельзя считать маловероятным, учиты-
вая ресурсы и потенциальные возможности страны. В его рамках воз-
можны различные варианты: от развития с высокой степенью экономи-
ческой и политической интеграции страны до развития, сопровождаю-
щегося дифференциацией единого пространства на зоны различного
уровня жизни, тяготеющего к экономическим связям в меньшей степе-
ни друг с другом, а в большей — с зарубежными странами евроатланти-
ческого (европейская часть), и тихоокеанского (Сибирь, Дальний Вос-
ток) регионов. В последнем случае возможна трансформация России
в конфедерацию самостоятельных регионов-республик.
Но во всех вариантах этого сценария страна будет тяготеть к воспро-
изводству экономического и социального развития Запада второй поло-
вины XX в., повторяя его в XXI в., тогда как другие страны уже будут реа-
лизовывать иные стратегии цивилизационного развития, формируя ос-
новы посттехногенной цивилизации. В таком случае Россия утратит
статус страны, которая существенно влияет на мировые процессы, оста-
ваясь во втором или третьем эшелоне движения к новому циклу цивили-
зационного развития человечества.
Наконец, третий сценарий связан с поиском устойчивого движения
к постиндустриальной цивилизации. Он предполагает выработку новой
стратегии российских реформ, смену идеалов потребительского обще-
ства на систему ценностей, утверждающую престиж духовной и интел-
лектуальной сферы, развития культуры, науки, технологическую рево-
люцию, связанную с внедрением наукоемких, энерго- и ресурсосберега-
ющих технологий, развития информационных технологий и т. д.
Стратегия реформ, если их рассматривать не в сегодняшней налич-
ной ситуации, а с учетом исторической перспективы, должна ориенти-
роваться именно на этот, наиболее благоприятный, но и наиболее труд-

но реализуемый сценарий.
Важными условиями его реализации является учет стереотипов и ар-
хетипов российского менталитета как своеобразного культурно-генети-
ческого кода Российской цивилизации и их возможностей трансформи-
роваться в систему ценностей, необходимых для успешного постиндуст-
риального развития.
Глава 10 .
Экономика и культура.
Российская ментальность
и рыночные реформы1
Построение теоретических моделей в экономических науках, в том

числе и моделей, учитывающих связи экономики и культуры, зависит от
явно или неявно принимаемой исследователями картины социальной
реальности, которая вводит представления о структуре и динамике об-
щественной жизни. Эта картина систематизирует знания, полученные
в различных социально-гуманитарных науках, обеспечивает их включе-
ние в поток культурной трансляции, является исследовательской про-
граммой, определяющей постановку тех или иных научных проблем
и выбор средств их решения.
Применительно к экономическим исследованиям различные карти-
ны социальной реальности могут стимулировать разные стратегии ис-
следований и соответственно разные модели объяснения социально-
экономических ситуаций.
Например, разработанная К. Марксом картина социальной реаль-
ности, изложенная им в «Предисловии к критике политической эконо-
мии», ориентировала на особый анализ становления капитализма. Глав-
ное внимание уделялось процессам первоначального накопления, ана-
лизу социальных предпосылок поляризации труда и капитала, форми-
рованию рабочей силы как особого товара. Такой ракурс анализа реали-
зовал установки материалистического понимания истории, согласно
которому духовные процессы, составляющие ядро культуры, выступают
как вторичные по отношению к процессам производства, как надстрой-
ка, определяемая экономическим базисом.
Иной подход к анализу формирования капитализма был у М. Вебе-
ра. Его картина социальной реальности в соответствии с неокантиан-
ской традицией акцентировала роль базисных ценностей культуры.
Вебер интерпретировал их как исторически меняющиеся ценности.
Соответственно главное внимание он уделял духовным предпосылкам
1 Основой главы является статья: Степин В.С. Российская ментальность и рыночные
реформы // Экономика и общественная среда: неосознанное взаимовлияние. М., 2008; см.

также главу 3, раздела II книги: Степин В.С. Цивилизация и культура. СПб., 2011.
291 Глава 10. Экономика и культура...
становления капитализма (анализ протестантской этики, процессов

формирования новых правовых идей, идеала формальной рациональ-
ности и т. п.).
Хотя реконструкции К. Маркса и М. Вебера представали как проти-
воположные, в каждой из них содержалось описание важного аспекта
процесса становление капитализма. В этом смысле их можно рассматри-
вать как дополнительные друг другу, обеспечивающие полноту описа-
ния.
Экономические науки традиционно рассматривали экономическую
подсистему общественной жизни в связи с ее социальной подсистемой.
Но привлечение к экономическому анализу результатов исследований
культуры не было устойчивой традицией, хотя отдельные образцы тако-
го анализа можно зафиксировать (как, например, в концепции М. Вебе-
ра).
Объективные основания связи экономики и культуры стали прояс-
няться во многом благодаря исследованиям культуры в ХХ веке, когда
постепенно стало складываться представление о культуре как сложно
организованной системе, программирующей человеческую жизнедея-
тельность.
Идея программирующих функций культуры по-новому ставит проб-
лемы экономической деятельности. Исторически развивающиеся ба-
зисные ценности культуры формируют особые матрицы допустимого
и недопустимого в этой деятельности. Модели экономического разви-
тия, не учитывающие особенностей культуры, при их применении
в практике, могут привести к совершенно иным результатам, чем пред-
полагалось поставленными целями.
Проблема построения цивилизованного рынка

в свете российского менталитета
В наших недавних экономических реформах проблема учета россий-
ских культурных традиций была поставлена самим ходом реформ, хотя,
на мой взгляд, она не была в должной мере осознана.
В начале реформ казалось, что экономические свободы и право част-
ной собственности являются не только необходимыми, но и достаточ-
ными предпосылками для успешного продвижения к эффективной эко-
номике, что они автоматически приведут к формированию класса пред-
принимателей, которые, став заинтересованными хозяевами, обеспечат
структурные изменения производства и его рост в соответствии с запро-
сами потребителя.
Однако в действительности все оказалось намного сложнее.
У нас долго противопоставляли рынок и государственное регулиро-

вание экономики. Можно вспомнить дискуссии времен перестройки,
когда ставился вопрос: как совместить рыночные элементы с тем спосо-
бом экономической жизни, который сложился в период существования
СССР? Некоторые экономисты и публицисты даже выдвигали дилемму:
либо рынок, либо план. Эта идея долгое время господствовала в обще-
ственном сознании. Я не думаю, что сторонники этой концепции не по-
нимали, что цивилизованный рынок предполагает государственное
регулирование экономики. Дело в другом, а именно в представлении
о сложности и неоднозначности предстоящего — глубинных процессах
преобразования тех способов экономической жизни, которые домини-
ровали в советский период нашей истории.
Рыночные отношения нельзя было просто внедрить, транспланти-
ровать в экономику советского общества, без радикальной ломки основ
ее управления. Поэтому вопрос «или–или» имел смысл скорее как
вопрос, каким образом преобразовать существующие системы экономи-
ческих отношений. Но сама постановка этой проблемы в общей форме
была недостаточной. Требовалась ее конкретизация, которая бы очерти-
ла подходы и средства решения проблемы. А для этого необходимо было
преодолеть концепцию противопоставления рынка и плановой регуля-
ции.
Сегодня можно зафиксировать, что цивилизованный рынок предпо-
лагает не только свободу действий экономических субъектов, но и опре-
деленные формы государственного регулирования, которые создают
условия для наилучшего проявления этой свободы, что и выступает не-
обходимой предпосылкой эффективной экономики.
Критика жесткой плановой экономики убедительно была дана
Ф. Хайеком. Он показал, к каким последствиям приводит пренебреже-
ние тем фактором, что у людей, вступающих в партнерские договорные
отношения в условиях рынка, всегда есть некая информация, часто не-
вербализованная, которую никакой плановый орган не в состоянии соб-
рать, учесть и обработать. Поэтому только рынок создает возможность
наилучшей оптимизации сил, потребностей, ресурсов, что и дает в итоге
эффективную экономику.
Если к современной экономике применить парадигму системного
подхода, то экономическую сферу следует рассматривать как сложную са-
моразвивающуюся, саморегулирующуюся систему, в которой можно вы-
делить по меньшей мере два аспекта. Во-первых, наличие стохастических
процессов, которые характеризуются как вероятностные игры в рамках
относительно автономных экономических подсистем. Во-вторых, нали-
чие блока управления, обеспечивающего воспроизводство небольшого
набора фундаментальных параметров системы, которые определяют ее

целостность и задают правила оптимизации вероятностных игр в ее под-
системах. Само же управление основано на прямых и обратных связях,
обеспечивающих оптимальную регуляцию системы. И если экономичес-
кая система полагается развивающейся, то она должна быть динамичной,
способной усложняться, наращивать уровни своей организации, диффе-
ренцироваться, порождая новые автономные подсистемы. Такого рода
системное видение, применяемое к проблеме «экономика — план — ры-
нок», делает очевидным тот факт, что только та рыночная экономика,
в которой стохастические процессы, связанные с формированием много-
образных партнерских отношений различных субъектов рынка, сочета-
ются с общими для всех правилами игры и регулирующими действиями
государства, способна обеспечить наиболее эффективное распределение
ресурсов сообразно потребностям людей и стать процветающей экономи-
кой. С этих позиций целесообразно оценивать роль и значимость пред-
принимательства в современной социальной жизни.
В общественном сознании посткоммунистической эпохи существу-
ют две диаметрально противоположные оценки современного россий-
ского предпринимательства.
Позитивная оценка апеллирует к неэффективности экономики со-
ветского типа по сравнению с развитой рыночной экономикой передо-
вых стран Запада и Востока. Отсюда делается вывод о бесспорной цен-
ности предпринимательства. Негативная оценка отсылает к отрицатель-
ным проявлениям предпринимательства в странах, возникших на терри-
тории бывшего СССР. Это — доминирование спекулятивного капитала,
его связи с мафиозными структурами и коррумпированным чиновни-
чеством, несправедливый раздел государственной собственности, обни-
щание большинства населения.
Полярные оценки предпринимательства постепенно превращаются
в идеологемы, активно используемые в политической борьбе. Поэтому
особенно важно обсудить проблему типологии предпринимательства.
Исторические типы рынка и предпринимательства

В истории цивилизации можно выделить два основных типа ры-
ночных отношений: «дикий» и цивилизованный рынок1. «Дикий» ры-
1 Отмечу, что эта типология разрабатывалась в российской политологической литера-
туре при обсуждении проблем этики предпринимательства и феномена морального отчуж-

дения (См.: Бактановский В.Н., Согомонов Ю.В. Честная игра: нравственная философия
и этика предпринимательства. Томск, 1992; Согомонов Ю.В. Этика гражданского общества //
Будь лицом: ценности гражданского общества. Томск, 1993).
нок характеризуется доминированием спекулятивно-грабительских

тенденций накопления капитала, прибыль здесь генерируется преиму-
щественно не в продуктивной, а в посреднической сфере и связана
с распределительными и перераспределительными отношениями. В
условиях экономики «дикого» рынка надежды на быстрый рост произ-
водства выглядят весьма проблематичными. Это связано с тем, что ле-
жащие в ее основе формы перераспределения усиливают социальную
дифференциацию, порождая обнищание масс населения и, как следс-
твие, снижение его покупательной способности. А это в свою очередь
приводит к уменьшению стимулов роста производства.
Критика «дикого» рынка была дана не только в формах социалис-
тической критики капитализма, но и в классических формах буржуаз-
ной экономической теории (А. Смит). «Дикий» рынок был определен-
ным этапом при переходе к цивилизованному рынку, который ради-
кально меняет тип рыночных отношений и характер социальной жиз-
ни. Цивилизованный рынок нацелен на рост производительности и та-
кую реализацию экономических свобод массы индивидов, которая
коррелирует с творческим потенциалом производителей и ростом их
благосостояния. В цивилизованных формах рыночного хозяйства осу-
ществляется государственная регуляция экономической сферы, но ре-
гуляция экономическими средствами — налоговой политикой и жест-
ким законодательством, определяющими единые «правила игры» и со-
здающими равные возможности для всех.
Цивилизованный рынок возникает не сразу. Этот процесс занимает
длительный исторический период и сопряжен с возникновением граж-
данского общества.
Двум типам рынка соответствует доминирование разных форм
предпринимательской деятельности. Первому — деятельность, пре-
имущественно в торговой и финансовой сфере, часто связанная с кри-
минальными структурами, ориентированная на наживу любой ценой,
порождающая резкую поляризацию в уровне доходов и не создающая
условий для процветания экономики. Второму, т. е. цивилизованному
рынку, свойственно доминирование иного типа предпринимательства,
которое ориентировано на рациональную выгоду, прежде всего в сфере
производства товаров и услуг, но при этом видит не только ближайшие,
но и дальние цели, заботится о том, чтобы у постоянно растущего про-
изводства был потребитель. Цивилизованный рынок — это производ-
ство ради потребителя.
Оно предполагает особую социальную политику, которая стимули-
рует активное участие людей в разных сферах труда и вместе с тем обес-
печивает рост их потребительских возможностей, подтягивая бедных на
более высокий уровень потребления. Тем самым расширяется круг по-

требителей, что, в свою очередь, становится одним из условий развития
экономики.
Сегодня можно констатировать, что результатом реформ 1990-х г.
было создание у нас скорее «дикого», нежели цивилизованного рын-
ка.
Для теоретиков-реформаторов, ориентировавшихся на опыт и тео-
рии западного либерализма, этот результат выглядит неожиданным. Тем
более важно обсудить причины, породившие нежелательные тенденции
наших экономических преобразований.
Когда начался переход к рыночным отношениям, наши политиче-
ские лидеры во многом ориентировались на идеи, разработанные в па-
радигме «рационального выбора», заимствованной из западных эконо-
мических теорий, прежде всего Чикагской школы. Ее создатели пред-
полагали, что акторы рынка — это максимизаторы прибыли и пользы,
люди, которые действуют рационально, и их рациональная деятель-
ность основана на том, что они ведут игру на рыночном пространстве
по одним правилам. Сама же индивидуальная рациональная деятель-
ность приводит к тому, что создаются условия для экономического
процветания. Свобода, рациональная деятельность, действия людей
как максимизаторов прибыли рассматривались в качестве основы ци-
вилизованного рынка. Это была идеализация «экономического чело-
века», лежащая в основании экономической модели, на которую ори-
ентировался неолиберализм. Сама по себе она вполне допустима в оп-
ределенных границах и может быть использована при описании
определенного типа объектов1. Но ее применение уже заранее неявно
предполагает существование некоторых реальных предпосылки. И тог-
да возникает вопрос: имелись ли эти предпосылок в российской дей-
ствительности?
Реформаторы, пришедшие к власти после августовского путча, счи-
тали, что для создания рынка достаточно осуществить всего лишь два
шага: отпустить цены, дать людям экономическую свободу. Предполага-
лось, что эти шаги позволят «запустить» механизмы рыночной саморегу-
ляции, и через несколько месяцев возникнет нормальный рынок, кото-
рый приведет к подъему экономики. Но вскоре выяснилось, что это оче-
редная иллюзия, одна из тех, что вообще были нередки в российской
истории. Чтобы создать условия для цивилизованного рынка, необходи-
ма была особая экономическая политика, постоянно соразмеряющая
1 О моделях человека в экономических теориях см. напр.: Федотова В.Г. Человек в эко-
номических теориях: пределы онтологизации // Вопросы философии. 2007. № 9.

реформы с традициями. Иначе говоря, стратегии реформаторства долж-

ны были учитывать как социальные, так и ментальные особенности той
«почвы», на которую предстояло трансплантировать западный опыт ци-
вилизованного рынка.
В начале нашей посткоммунистической истории его предпосылки,
очевидно, отсутствовали в сфере социальных отношений. При монопо-
лизме производителей и крайней малочисленности мелких и средних
собственников реформы конца 1991 — начала 1992 года не имели серьез-
ных шансов в движении к цивилизованному рынку. Попытки ускорен-
ного создания среднего класса на путях ваучерной приватизации не име-
ли успеха. Ваучерная приватизация обернулась разделом госсобствен-
ности бывшей и новой номенклатурой, активно использовавшей свое
положение в управленческих структурах для перераспределения госу-
дарственных ресурсов и средств в свою пользу. Никакой игры по общим
правилам у нас не было. Правила менялись в зависимости от интересов
тех или иных номенклатурных групп, стоявших у власти или имевших
рычаги воздействия на нее.
В этих условиях основной формой бизнеса стали финансово-торго-
вые, в большей своей части спекулятивные акции, которые знаменовали
переход к рынку после снятия государственного контроля над ценами.
Началось интенсивное перераспределение капиталов, в основном полу-
чаемых за счет посредничества и вывоза за рубеж продукции сырьевых
производств. Непродуманная налоговая политика дополнительно сти-
мулировала рост финансово-торгового капитала при ускоряющемся об-
щем падении производства. В результате в стране стал формироваться не
цивилизованный, а «дикий» рынок.
Еще более глубокие причины, затруднявшие реализацию либераль-
ной программы создания цивилизованного рынка, состояли в том, что
наши реформаторы начала 90-х годов практически проигнорировали
особенности российской культурной традиции, стереотипы и архетипы
российского сознания.
Нельзя сказать, что наши теоретики рынка не знали классических
исследований М. Вебера, в которых была выявлена связь между прин-
ципами рынка и духом капитализма. Охотно цитировали и Ф. Хайека,
подчеркивающего связь между идеалом индивидуальной свободы, раци-
онального выбора и правового государства, с одной стороны, и эффек-
тивностью экономики, основанной на предпринимательской активно-
сти, с другой.
Однако необходимых практических выводов из этих известных
принципов не было сделано. Пропагандисты рынка настаивали (и в ка-
кой-то мере правильно), что существует уже апробированный опыт эко-
номического развития, который необходимо использовать, при прове-

дении российских реформ. Но тут же сразу возникала проблема, как
применить этот опыт к современной российской действительности.
Если исходить из идеи взаимосвязи типа экономической жизни и ее ду-
ховных предпосылок, то необходим был их анализ применительно к рос-
сийской духовной традиции, включая и анализ тех перемен, которые
произошли в советский период российской истории.
Потребность в таком анализе становится все более острой, посколь-
ку, помнив «шоковую» терапию и опять оказавшись у исторической раз-
вилки, мы задаем уже традиционный для российской истории вопрос:
куда идти? И вновь сталкиваются две полярные точки зрения. Первая
исходит из принципа — нечего изобретать уже открытое, нужно учиться
у Запада. Вторая настаивает на особом пути России, полагая, что опыт
Запада для нее чужероден.
В этой абстрактной постановке проблем легко прослеживаются ана-
логии со старыми спорами между западниками и славянофилами. Но от
общих принципов всегда следует переходить к конкретному анализу, вы-
ясняя, с какими именно культурно-историческими архетипами россий-
ского сознания столкнулись попытки ускоренного перехода к рынку,
предпринятые в начале 1990-х годов.
Теория рационального выбора

и архетипы массового сознания
Западный опыт цивилизованного рынка опирался на систему ба-
зисных ценностей, которые складывались и шлифовались в длитель-
ной истории новоевропейской цивилизации. Эта система, взятая в ее
современном варианте, полагает индивидуальную свободу и личную
ответственность, рациональность выбора и действия, нацеленные не
только на близлежащую, но и долговременную пользу, правовое госу-
дарство и единое правовое пространство как условие соблюдения дого-
ворных отношений акторов рынка, понимание справедливости и ра-
венства прежде всего как равенства возможностей, признание ценнос-
ти наличного бытия как установки на постоянное и хлопотливое обус-
тройство жизни.
Эти ценностные ориентации не были укоренены в нашей реальной
жизни. Они конфронтировали с иными ценностями, которые склады-
вались исторически и выражали специфику российскую культурной
традиции. В ней отпечатались основные вехи российской истории,
в том числе и целого ряда модернизаций, которые были связаны с пе-
реносом опыта западной цивилизации и соответствующих ей культур-

ных норм и ценностей на российскую почву.
Взаимодействие норм и ценностей различных культур в культур-
ном пространстве России неизбежно приводило к видоизменению тра-
диционных российских ценностей. Вместе с тем в самих этих видоиз-
менениях прослеживаются достаточно устойчивые архетипы российс-
кой духовности, определяющие понимание мира, способы жизнеде-
ятельности, формирование личности.
В российской культурной традиции идеалы индивидуализма не за-
нимали того приоритетного положения, которое было характерно для
системы ценностей западной техногенной культуры. Как подчеркивал
Н. Бердяев, российскому духу был свойствен идеал соборности. При
этом он особо отмечал, что соборность принципиально отлична от
коммунальности, т. е. такого состояния коллективной жизнедеятель-
ности, которое определено внешним принуждением. Соборность же
предполагает объединение людей из внутренних побуждений, общей
целью и общим делом.
Но в реальной системе жизненных ориентаций эти различные
и даже противоположные смыслы часто переплетались. Их соединение
можно обнаружить как в менталитетах традиционной крестьянской
общины, так и в советское время.
Может показаться, что разрушение русской общинной жизни,
произошедшее в эпоху ускоренной индустриализации и урбанизации,
должно было разрушить и идеалы соборности, атомизируя индивидов
и подчиняя их только внешнему тоталитарному контролю. Однако со-
борные черты общинной жизни сохранялись в российском сознании.
Они были воссозданы в жизни производственных коллективов советс-
кой эпохи. Эти коллективы были не только профессиональными объ-
единениями людей, но и особыми формами общения и повседневной
человеческой коммуникации. Праздники, дни рождения люди отмеча-
ли не только в семье, но и в производственном коллективе, были тра-
диции и совместного отдыха (воскресные выезды за город на природу),
была взаимопомощь (добровольный сбор средств для нуждающихся,
помощь при переезде на новую квартиру, помощь при похоронах
и т. д.). Короче говоря, реальная внепроизводственная жизнь советс-
ких людей не замыкалась в семейных рамках, а во многом сплавлялась
с производственной работой.
Известный анекдот о том, что советский человек, в отличие от за-
падного, в семье обсуждает производственные проблемы, а на
производстве — семейные, лишь слегка гипертрофировал реальное со-
стояние жизни тех времен.
В условиях тоталитарного контроля и коммунальности те элементы

соборности, которые сохранялись в жизни трудовых коллективов,
были своеобразной самозащитой личности и специфической формой
проявления ее свободы.
Попутно отмечу, что в условиях переходной экономики люди пере-
носили трудности жизни, и в том числе скрытую безработицу (невыпла-
та зарплаты многими месяцами), без явно выраженных форм бунтарско-
го протеста во многом потому, что оставались в коллективах, которые
смягчали ситуации индивидуального стресса, оставляя надежду на сов-
местное преодоление трудностей.
С идеалом соборности тесно связано и особое понимание свободы,
свойственное русскому духу. Он больше ориентирован на коллектив-
ные формы реализации свободы. Это вовсе не означает, что русские
люди не ценили индивидуальную свободу, но она прежде всего воспри-
нималась как воля. Свобода же, соединенная с ответственностью, по-
нималась как коллективная свобода, как свобода для всех, которая до-
стигалась через преодоление страдания в поиске правды и добра. Ощу-
щение и понимание свободы в культурном пространстве России до сих
пор определяет «взгляд на свободу как на некое выстраданное состоя-
ние, как достижение справедливости среди людей и народов, когда
в жертву приносятся свои личные интересы во имя свободы и счастья
других»1.
Ф. Достоевский и Вл. Соловьев не раз подчеркивали эту особую чер-
ту русской идеи — стремление «стать братом всех людей, всечеловеком»
(Ф. Достоевский), «достичь в согласии с другими народами совершен-
ного и вселенского единства» (Вл. Соловьев). Этот идеал свободы, про-
возглашавший сострадание всем угнетенным, легко согласовывался и с
православием, и с коммунистической идеологией. Он нес в себе бес-
спорный заряд мессианства2.
Но вместе с тем он содержал в себе ценности толерантности, откры-
тости, единения, что обретает особый смысл в современных условиях
глобализации и интенсивного диалога культур.
Создание единого правового пространства всегда было проблемой
для России. Длительный период своей истории Россия была сословным
обществом, в котором разные группы населения обладали разными пра-
вами. Существовали несостыковки и противоречия между законами
российской империи и рядом этнических обычаев, которые не вписыва-
1 Агильдиев А. Свобода // Будь лицом: ценности гражданского общества. Т. 1. Томск,
1993. С. 16.
2 См. подробнее: Будь лицом: ценности гражданского общества. С. 16, 163–173.
лись в правовые нормы, но реально регулировали повседневную жизнь

людей. Своеволие бюрократии, массовая коррупция, неправедные суды
были привычной житейской практикой, подпитывающей правовой ни-
гилизм.
Сложная российская история в дореволюционный период не созда-
ла достаточно устойчивых предпосылок для правового государства. Воз-
можность продвижения в этом направлении, открытая реформами
Александра II, была заблокирована последующим откатом реформ, а за-
тем окончательно исключена революцией и массовым применением на-
силия.
В советский период правовой нигилизм как один из архетипов
российского сознания не был преодолен. Хотя официальная пропа-
ганда объявляла его пережитком далекого прошлого, советская прак-
тика решения жизненных проблем укореняла его как реалию настоя-
щего.
В советскую эпоху были периоды, когда проводились массовые реп-
рессии, не соблюдались декларируемые в конституции права и свободы
граждан; была распространена практика довольно частого нарушения
конституции и законов путем принятия различных подзаконных актов,
ведомственных инструкций и указаний партийных органов, в том числе
и устного характера. Именно эти инструкции и указания выступали ре-
альным регулятором социальной жизни.
Единство страны определялось не столько правовыми нормами,
сколько сильной вертикалью партийно-государственной власти, ориен-
тированной на авторитарные методы управления обществом.
Здесь коренится одна из главных проблем современных российских
реформ — поиск путей перехода от авторитаризма к демократии и пра-
вовому обществу при сохранении сильного государства. Пути такого пе-
рехода наши реформаторы 1990-х годов найти не смогли. Впрочем,
подобной задачи и не ставилось. Было убеждение, что следует децентра-
лизовать государство, ослабляя центр, и это воспринималось как одно из
условий демократизации общества и перехода к рыночной экономике.
Сегодня уже очевидно, что возникшие тенденции распада вовсе не при-
близили нас к реальной демократии, а утрата единого экономического
пространства (таможенные барьеры, разрыв хозяйственных связей
и т. д.) стала одним из факторов, затруднивших переход к цивилизован-
ному рынку.
Обсуждая проблему духовных предпосылок рыночных реформ
в России, следует принять во внимание и такие социокультурные факто-
ры, как специфика проявления рационального и иррационального
в массовом сознании.
В свое время В.О. Ключевский отмечал в качестве черты российско-

го сознания его тяготение к действиям на «авось», к непросчитанным
рационально поступкам. Такой тип поведения В.О. Ключевский связы-
вал с особенностями российской жизни и хозяйственной деятельности,
протекающей в климатической зоне неустойчивого земледелия, к кото-
рой относится большая часть территории России и в которой виды на
урожай, а следовательно, жизнеобеспечение крестьянина и его семьи
были всегда проблематичны. К этому следует добавить, что российское
пространство было и зоной многочисленных набегов, частых войн,
конфликтов, многообразных поборов со стороны властей (непомерные
налоги, различные реквизиции имущества, низкая цена труда и т. п.),
которые держали личное хозяйство на грани разорения, а часто и за этой
гранью.
Все это сопровождалось чрезвычайно неопределенной и недоста-
точной правовой защитой личности в дореволюционный период,
периодическими чистками и массовыми репрессиями в большевист-
скую эпоху. Народное сознание отразило это нестабильное состояние
человеческой жизни в многочисленных поговорках типа: «от сумы
и от тюрьмы не зарекайся», а в советский период в анекдотах наподо-
бие известной «притчи» о пессимисте и оптимисте, когда первый ут-
верждает, что жизнь — «хуже некуда», а второй (оптимист) — «будет
еще хуже».
В этих условиях неопределенности и неустойчивости бытия снижа-
лась ценность рационального действия и поступка. Это, конечно, не
означает, что русский человек изначально иррационален и всегда дей-
ствует по принципу «авось повезет». В устойчивых социальных состоя-
ниях он вполне способен просчитывать варианты и действовать рацио-
нально так же, как и человек Запада. Но в неустойчивых состояниях
социального развития, которые синергетика характеризует в терминах
динамического хаоса, наиболее адекватным становится вероятностный
стиль поведения, сопряженный с рисками.
Принципиальный недостаток информации в этих состояниях ком-
пенсируется повышенной эмоциональностью принятия тех или иных
решений. И это тоже не следует оценивать негативно. Как показал
П.В. Симонов в концепции информационной природы эмоций, они
особенно активно включаются при отсутствии алгоритмов достижения
цели. Эмоции выступают как своего рода следящая система, которая
стимулирует действие в случае наметившегося продвижения к успеху
(положительная эмоция), либо блокируют его (отрицательная эмоция)
в случае отдаления от намеченной цели и неудовлетворения обостряю-
щихся потребностей.
Таким образом, реальные особенности российского менталитета не

содержали в готовом виде тех основных предпосылок, которые предпо-
лагались моделью «рационального выбора» в качестве основы экономи-
ческих реформ 90-х годов ХХ века.
Неолиберальная модель рационального выбора, обобщающая запад-
ный опыт цивилизованного рынка, представляла собой идеализацию,
неприменимую к состояниям «фазового перехода» от советской плано-
вой экономики к экономике рынка. Неудивительно, что попытки нео-
либералов, пришедших к власти в начале 1990-х г., сконструировать эко-
номическую жизнь по меркам этой модели, привели к неожиданному
для них результату — формированию не цивилизованного рынка, кото-
рый они пропагандировали, а «дикого» рынка эпохи первоначального
накопления.
О возможных стратегиях движения

к цивилизованному рынку
Анализ архетипов российского массового сознания и наших куль-
турных традиций показывает, насколько непросто отыскать оптималь-
ную стратегию формирования цивилизованного рынка.
Его нельзя построить за 500 дней, как это полагалось в утопиях по-
следних лет перестройки. Для этого нужен намного более длительный
исторический период перемен не только в сфере политики и экономи-
ки, но и в духовной сфере. Проблема рынка, очевидно, перерастает
в проблему духовной реформации и видоизменения некоторых наших
традиционных ценностей. Но это не значит, что нужно ломать все без
исключения жизненные смыслы и ценности нашей духовной тради-
ции. Важно определить, на что следует опереться, что возможно и что
невозможно осуществить в современной российской действительно-
сти.
Старые и новые ценностные тенденции сегодня сталкиваются друг
с другом в культурном, экономическом и политическом пространстве
России, часто конфликтуя между собой, порождая социальные напря-
жения. И вместе с тем они воздействуют друг на друга, трансформиру-
ются под этим воздействием, часто весьма причудливо соединяясь в по-
ведении людей. Задача политиков состоит как раз в том, чтобы, учиты-
вая эти процессы, отыскать такие стратегии реформ, которые позволили
бы наиболее эффективно и наименее болезненно продвигаться по пути
к цивилизованному рынку. Без учета специфики российских менталите-
тов решить эту задачу невозможно. Важно, что уже первые шаги к про-
яснению фундаментальных смыслов и ценностей российской культур-
ной традиции позволяют увидеть новые возможности и варианты ре-

форматорских стратегий.
Можно, например, зафиксировать, что ориентация на парадигму
индивидуализма, взрывающую наши духовные традиции, вовсе не обя-
зательна для рыночных реформ. Опыт Японии, использовавшей се-
мейно-клановые традиции (аналог известного нам семейного подряда)
в организации производительного цивилизованного рынка, показыва-
ет, что сфера его духовных основ намного шире, чем это представля-
лось нашим экономистам-реформаторам начала 1990-х годов. Но и
современный западный опыт также свидетельствует о тенденциях син-
теза индивидуализма с коллективными формами собственности
и предпринимательства. Народный капитализм, который разоблачали
идеологи «развитого социализма», был той реальностью, которая обес-
печила передовым странам Запада устойчивое развитие цивилизован-
ного рынка.
Но тогда идеалы коллективизма и соборности, свойственные рос-
сийскому духу и выступающие противоположностью индивидуализму,
не должны восприниматься как некое препятствие на пути рыночных
реформ. Напротив, на них вполне можно было опереться. Во всяком
случае, имеется достаточно образцов, свидетельствующих о значитель-
ных возможностях трудовых коллективов, ставших собственниками
и включившихся в производственную рыночную деятельность.
В новом свете можно рассмотреть и перспективы формирования
единого правового пространства как условия цивилизованного рынка.
Создание правового государства в России не может осуществиться на
путях ослабления центральной власти, поскольку в этом случае, как пра-
вило, усиливаются сепаратизм, авторитаризм на местах, активизируется
формирование мафиозных структур. В то же время необходима и опре-
деленная реформация российского идеала державности. В демократи-
ческой системе глава государства не может восприниматься как нечто
святое и стоящее над законом. К нему и его власти у граждан складыва-
ется своего рода инструментальное отношение: он предстает как чело-
век, избранный для выполнения определенного круга функциональных
обязанностей, и от того, насколько хорошо он их выполняет, зависит
уровень уважения к нему сограждан.
В последнее десятилетие у нас произошла определенная десакрали-
зация центральной власти. И это, несомненно, важный шаг к реализа-
ции идеала правового государства. Но его необходимо дополнить целе-
направленной политикой по укреплению государственности, соединив
идею права с традиционным для российского сознания идеалом силь-
ной государственной власти. Успешное продвижение в этом направле-
нии, выступает одной из важнейших задач современного этапа россий-

ской истории.
Наконец, отмечу еще один важный аспект российских культурных
традиций, с которым должны постоянно соизмеряться конкретные шаги
современных реформ. Приоритетное место идеала справедливости, вос-
принимаемого российским сознанием в качестве мерила нравственной
жизни человека, по своей природе противоречит практике «дикого»
рынка, приводящей к перераспределению общественного богатства
в пользу небольшой группы лиц при общем уменьшении производи-
тельности. Но оно вполне совместимо с цивилизованным рынком,
предполагающим сильную социальную политику. Поэтому рыночные
реформы будут постоянно буксовать и приводить к нежелательным ре-
зультатам, если они не продуманы в плане сопровождающих их мер
социальной защиты. Эти меры, в свою очередь, могут снижать уровень
хаотичной неопределенности жизни, что, несомненно, будет способ-
ствовать укоренению более адекватных форм рационального поведения
людей.
Как было уже сказано, в архетипах российского сознания заложен
немалый потенциал их видоизменения и дополнения новыми смысла-
ми. Многие наши традиции лишь по видимости консервативны и не-
совместимы с предпосылками цивилизованного рынка. Претензии,
которые предъявляются к современным политикам, состоят как раз
в том, что, осуществляя реформы, они действуют по принципу «проб
и ошибок», не просчитывая, как может вписаться западный опыт орга-
низации рыночной экономики в российскую культурную традицию.
Но сегодня даже самые рьяные западные апологеты свободного рынка
вынуждены корректировать неолиберальную версию концепции раци-
онального выбора, подчеркивая, что категории свободы, ответствен-
ности, индивидуального выбора как духовные основы свободного
рынка всегда вписаны в исторический и культурный контекст и могут
принимать различные модификации в зависимости от этого контекс-
та1.
Учет этих модификаций в экономической науке породил модели ин-
ституциональной экономики, которая трансформирует идеализацию
«экономического человека» и рассматривает побудительные мотивы
действий агентов рынка в более широком контексте адаптации к инсти-
туционально закрепленным правилам и традициям2.
1 См.: Фармер М. Рациональный выбор: теория и практика // Полис. 1994. № 3.

С. 57.
2 Подробнее см.: Клейнер Г.Б. Эволюция институциональных систем. М., 2004.
В эволюционной парадигме экономики сделан новый шаг — она

требует учитывать эволюцию экономических агентов, изучения соци-
ально-экономических генотипов их популяции, принимая во внимание
взаимодействие приобретаемых факторов и факторов «социальной
наследственности»1.
В этих подходах прослеживается тенденция изучения экономиче-
ских процессов в социокультурном контексте, во взаимовлиянии эконо-
мики, социальной сферы и культурных традиций. Учет этих контекстов
в практике тем более важен. Усиливающееся взаимное влияние культур
в процессе глобализации сегодня выступает фактором, с которым все
больше приходится считаться акторам мирового рынка.
Что же касается политики российских реформ, то учет историческо-
го и культурного контекста становится в современных реформаторских
действиях важнейшей проблемой, без осознания которой мы не полу-
чим практически действенных и успешных решений.
1 Клейнер Г.Б. Эволюция институциональных систем.

Глава 11 .
Ценность права
и проблемы формирования
правового общества в России1
Сегодня уже стало общей формулой, что одной из главных задач ре-
формируемой России является формирование правового сознания.
Вместе с тем все мы видим, как трудно идет продвижение к правовому
обществу. Возникает вопрос: почему это происходит?
Здесь я должен сделать небольшое отступление. Для того чтобы из-
менилось состояние правового сознания, нужно, чтобы изменились ба-
зисные ценности культуры, чтобы они были приведены в соответствие
с провозглашаемым общественным идеалом правового общества. Ба-
зисные ценности культуры — это жизненные смыслы, в соответствии
с которыми осуществляется деятельность и поведение людей. Эти смыс-
лы представлены пониманием свободы, права, справедливости, пони-
манием природы, человеческой деятельности, добра и зла, истины, кра-
соты и т. п. Все эти категориальные смыслы — не просто абстрактные
идеи. Они программируют человека, его действия и поступки, определя-
ют оценку тех или иных событий социальной жизни, определяют, какие
фрагменты и состояния социального опыта включаются в поток куль-
турной трансляции, а какие выпадают из этого потока.
Если общество рассматривать как целостную, исторически разви-
вающуюся систему, то в таких системах обязательно есть информаци-
онные структуры, которые управляют системой, определяя ее само-
воспроизводство и изменение. В живой природе эти структуры пред-
ставлены генетическими кодами организмов, в обществе — кодами
культуры. С этих позиций базисные ценности культуры предстают как
своего рода геном социальной жизни. И если мы хотим выяснить, по-
чему воспроизводится неправовое сознание, давайте посмотрим,
каковы реальные ценности, которые программируют людей в реаль-
1 Основой главы являются работы: Степин В.С. Права человека в эпоху глобализации
и диалога культур // Всеобщая декларация прав человека: универсализм и многообразие

опытов. М., 2009; Он же. Ценность права и проблемы формирования правового общества
в России // Философия права в начале ХХI столетия через призму конституционализма
и конституционной экономики. М., 2010.
307 Глава 11. Ценность права и проблемы формирования...
ной повседневности, и соответствуют ли эти ценности идеалу право-

вого государства.
Современное состояние правового сознания людей имеет свои исто-
рические корни. К. Юнг называл такого рода корни архетипами созна-
ния. Они не рефлектируются, то есть, как правило, не осмысливаются
в повседневной жизни: люди просто воспринимают их как само собой
разумеющееся. Осмысление и критический анализ архетипов созна-
ния — дело философов.
Когда мы ставим проблему рефлексии над базисными ценностями
культуры, то мы входим в сферу философского анализа. И если мы хо-
тим осознать, что такое идея права и как в историческом развитии куль-
туры изменяется концепт права, его смысл как ценности, то мы входим
в область философии права.
Российская действительность длительное время определялась тем,
что Россия была деспотичной страной. Огромное пространство России
держалось на вертикали власти, где царь воспринимался как помазан-
ник Божий. Он изготавливал законы для подданных, но сам этим зако-
нам не подчинялся. На него, как на помазанника Божьего, не распро-
странялись те законы, которые для его подданных были обязательны.
Но и подданные, как мы знаем, в своей жизни очень часто этими зако-
нами не руководствовались.
Идеи всеобщего права активно стали проникать в Россию после того,
как она осуществила целый ряд модернизационных реформ. Эти идеи
были связаны с прививками западной культуры. Россия долгое время
была традиционалистским обществом. Реформы были условием и нача-
лом ее перехода на новый тип цивилизационного развития. Этот тип
возник сначала в Европе. Он формировался в эпохи Ренессанса, Рефор-
мации и Просвещения. Тогда были заложены базисные ценности новой
культуры и новой цивилизации. Ее часто обозначают как общество «про-
екта Модерн». Я это общество называю техногенным, поскольку именно
оно раскрутило маховик технологического прогресса и сделало само-
ценностью технологические новации.
В традиционалистских обществах этого не было. Там традиции выше
новации. Новация там никогда не считалась самоценностью, а допуска-
лась только в рамках традиции как подчиненная традиции.
Переход России в русло техногенного развития был связан с эпоха-
ми модернизаций. Наиболее значимыми из них были эпохи реформ
Петра I, реформ Александра II и затем большевистская модернизация,
обеспечившая ускоренную индустриализацию страны. В результате Рос-
сия превратилась в особый тип техногенной цивилизации. Эти особен-
ности были связаны с тем, что пласты традиционалистской культуры
здесь долго сохранялись, взаимодействуя с ценностями западного вари-

анта техногенной культуры. Впрочем, такой тип культуры, сочетающий
модернизацию и традиции, возникал во многих традиционалистских
обществах, переживших эпохи модернизации. Их специфика определя-
лась взаимной адаптацией различных компонентов культуры, с одной
стороны, представленных трансплантациями элементов западной тех-
ногенной культуры, а с другой — традиционалистской почвой, в кото-
рую осуществлялись такие трансплантации. Так было не только в рос-
сийской истории, но и в истории Японии, Индии, Китая и других стран,
осуществивших модернизационные перемены.
У каждой из них была своя историческая традиция. Если речь идет
о правовой культуре, то особенности российской истории отпечатались
в особом понимании права, свободы, справедливости как базисных ми-
ровоззренческих категорий, выражающих жизненные смыслы и цен-
ности.
В России справедливость была всегда выше права. Практика обы-
денной жизни была такова, что люди жили не столько по законам, ко-
торые для всех общие, сколько по обычаям, которые были особые
в разных регионах. Это было связано с историей России. Многие наро-
ды входили в состав Российской Империи добровольно, но условием
такого вхождения было следующее: мы не будем жить по вашим зако-
нам, а будем жить по своим обычаям. И государыня или государь писа-
ли: пусть идут под нашу корону и живут по своим обычаям. Но и тогда,
когда Россия завоевывала новые страны, включая их в состав империи,
местные элиты, обычаи и ценности этнических культур сохранялись.
Так возникало государственное образование, где ни одна культура не
исчезала, где не было унификации культур в том смысле, как это про-
исходило в Европе в эпоху становления национальных государств, ког-
да исчезали многие этносы и этнические культуры. В России же этни-
ческие анклавы, входившие в состав империи, сохранялись, но как
плата за такое сохранение возникало противоречивое соединение
культурных образцов и обычаев, определяющих различное отношение
к законам и правовым нормам. Отсюда и проистекали сложности уста-
новления единой правовой регуляции и движения к правовому обще-
ству.
Сильная центральная власть обеспечивала интеграцию различ-
ных народов, входивших в состав российского государства, контро-
лируя региональные властные элиты. Но как только вертикаль власти
ослабевала, обострялся сепаратизм, местные элиты выдвигали идею
самостоятельных государств. Россия вступала в полосу «смутных вре-
мен».
Вертикаль власти для России всегда имела особый смысл. Она вы-
ступала условием сохранения российского государства. Так было и в до-
советскую эпоху, и в советскую эпоху. Мы убедились в ценности верти-
кали власти в 90-е годы, когда после распада СССР на грани распада
оказалась Российская Федерация. Возникали маленькие осколки Совет-
ского Союза в регионах. При отсутствии контроля сверху, появились ре-
гиональные князьки и царьки. Демократия провозглашалась на словах,
а на деле пытались сформировать подконтрольную только региональной
власти милицию, свою прокуратуру и суды. «Все схвачено и за все упла-
чено». При возрастающей роли так называемого «административного
ресурса» выборы практически гарантировали воспроизводство местной
власти во главе с одними и теми же лицами. Вынужденная мера измене-
ния порядка выборов губернаторов в этих условиях была не отступлени-
ем от демократии, а созданием ее предпосылок, поскольку распадные
процессы, разрушающие государство, представляли прямую угрозу де-
мократизации страны. При ослаблении центра бесправие на местах, как
правило, возрастало, что приводило к множеству несправедливых дей-
ствий власти.
Идея справедливости в российском менталитете имела множество
смысловых оттенков. И одним из них был идеал справедливого госуда-
ря, который должен защищать народ от произвола и лихоимства чинов-
ников на местах. Жалобы непосредственно первому лицу государства
с надеждой на восстановление справедливости были характерны для
разных этапов российской истории. Они представлены спектром форм —
от челобитных царю до жалоб к Генеральному секретарю ЦК КПСС, а в
наше время — писем и обращений к Президенту новой России.
В правовом обществе постоянные апелляции к высшей власти по
поводу несправедливости действий местных властей, нарушающих за-
кон, — нонсенс. В российской же истории это почти обычные ситуации
общественной жизни.
Неправовое общество было характерно в России и до революции
1917 г., и после революции в советский период. Все, кто жил в это время,
знали, что существует так называемое «позвоночное» право, когда пар-
тийные органы определяли решения судов, когда нарушались конститу-
ционные права граждан. Я напомню, что в свое время диссидентское
движение начиналось с требования, чтобы Конституция выполнялась
властями. Но само это требование квалифицировалось властью как ан-
тисоветская деятельность.
Отсутствие единого правового пространства, сохранение корпора-
тивных привилегий при применении законов формировало насторо-
женное отношение к закону в повседневном сознании людей. Это отно-
шение выразилось в пословицах: «с сильным не судись, с богатым не

рядись», «закон — что дышло, куда повернешь, туда и вышло». И даже
в поговорке «дуракам закон не писан», казалось бы, фиксирующей цен-
ность закона, содержался и скрытый альтернативный смысл. В народ-
ных сказках простой человек «Иванушка-дурачок» в конечном итоге
всегда оказывался умнее царя, который издавал законы для его, Ива-
нушки, жизни.
Справедливость в российском сознании не отождествлялась с пра-
вом. Она выступала своеобразной компенсацией за отсутствие единого
правового пространства. Народное сознание разделяло законы на спра-
ведливые и несправедливые, и те, которые полагались несправедливы-
ми, не должны были выполняться.
Амбивалентное отношение к закону сохраняется в массовом созна-
нии и в наше время. И это обстоятельство должно учитываться нашими
законодателями. Законы не должны выражать корпоративные интере-
сы, не согласующиеся с интересами общества, и не должны противоре-
чить идеалу справедливости.
Взаимная корреляция идей справедливости и права дополняется их
соотношением с идеей свободы. Ценность права в современных обще-
ствах связана с идеалами свободы. Индивидуальная свобода предполага-
ет границы, где свобода одного не нарушает свободы других. Иначе сво-
бода предстает как своеволие. Право ограничивает своеволие и пред-
ставляет собой условие и предпосылку свободы личности.
Вопрос здесь состоит в том, являлась ли в системе стереотипов рос-
сийского сознания приоритетной идея свободы личности и как эта идея
понималась.
Архетипы свободы в традиционалистских культурах были связаны
с особым пониманием ценности личности. Быть личностью в традици-
онных обществах значило быть частью некоторой корпоративной об-
щности (клана, сословия, касты), к которой личность часто принадле-
жала от рождения. Поэтому и понимание свободы в традиционалистских
культурах акцентировало ее коллективистский смысл. Индивидуальная
свобода понималась как подчиненная коллективистской свободе.
Приоритет индивидуальных свобод укоренился в новоевропейской
культуре «проекта Модерн». Он сформировался в процессе становления
техногенного типа цивилизационного развития. Именно здесь склады-
вается идеал свободной и суверенной личности, которая может вклю-
чаться в различные социальные общности, не будучи жестко привязан-
ной ни к одной из них. Соответственно утверждается приоритет индиви-
дуальных свобод, который увязывается с идеей права и оформляется
в концепции естественных прав человека. Обоснованная в философии
Нового времени, эта концепция становится теоретическим основанием

правовых практик демократических государств.
Один из отцов американской конституции Т. Джефферсон, подчер-
кивая важность идеи естественных прав человека как основания Кон-
ституции США, писал, что «массы человеческие не рождаются с седлом
на спине, как не рождаются немногие избранные в сапогах со шпорами,
чтобы законно ездить на них верхом милостию Божией»1.
Российские модернизации изменяли традиционалистскую почву, но
при этом сохранялся ряд базовых особенностей традиционалистской
культуры, в том числе и понимание коллективной свободы как условия
свободы индивидуальной.
Основой жизни большинства российского населения в досоветский
период была община, где обычаи были главными регуляторами поведе-
ния и деятельности людей. Эти обычаи предполагали различные явные
и неявные регламентации поведения личности.
Развитие капитализма в России не привело к разрушению общины
и традиций общинной жизни. Столыпинские реформы были замыслены
как переход от общины к доминированию фермерского хозяйства. По
замыслу реформаторов это должно было обеспечить рост сельскохозяй-
ственной продукции и вместе с тем освободить большую массу населе-
ния для участия в индустриальной модернизации страны. Но этот замы-
сел не был реализован, и во многом из-за сопротивления крестьянской
массы, составляющей основное население России.
Переход к советскому образу жизни сохранил многие черты общин-
ных традиций, хотя и придал им новую идеологическую окраску. Они
были реализованы в производственных коллективах советской эпохи,
которые дополнялись различными общественными организациями
граждан. Такие организации могли бы стать основой гражданского об-
щества, но на деле всегда жестко контролировались властью.
Индивидуальная свобода ограничивалась властью через систему
партийно-государственного надзора за деятельностью как производ-
ственных коллективов, так и общественных организаций. В этих услови-
ях даже там, где речь шла об индивидуальном творчестве (например, пи-
сателя, художника, композитора, инженера-изобретателя и т. п.), стрем-
ление к творческой свободе связывалось у людей с желанием освободить
соответствующие коллективы и сообщества (например, союзы художни-
ков, писателей, композиторов и т. п.) от постоянной партийно-госу-
дарственной опеки.
1 Цит. по: Фукуяма Ф. Наше постчеловеческое будущее. М., 2004. С. 22.

Архетипы российского менталитета, согласно которым коллектив-

ная свобода является условием свободы индивидуальной, воспроизво-
дились и в советскую эпоху.
Особое понимание свободы, свойственное русскому духу, было ори-
ентировано не столько на индивидуальную свободу, сколько на коллек-
тивные формы ее реализации. Индивидуальная свобода воспринима-
лась как воля, а свобода, соединяемая с ответственностью, — как свобо-
да для всех.
Идеал прав человека не был явно выражен в российском понимании
свободы. Однако это понимание не имело внутри себя каких-либо огра-
ничений для его принятия. И в этом отношении то понимание свободы,
которое складывалось в нашей культурной традиции, содержало потен-
циал своего развития и обогащения новыми смыслами.
Приоритет ценности индивидуальной свободы в новоевропейской
культуре был важнейшим компонентом духа капитализма. Дальнейшее
развитие было сопряжено с дополнением этой системы приоритетов
идеями прав народов и их свободного единения.
В развитии российского понимания свободы был иной путь — от
идеала свободы и братства всех людей и народов к включению в его со-
держание идеала прав человека. Этот путь только начат, и новые смыслы
появились в нашем сознании сравнительно недавно, в результате слож-
ных процессов кризиса прежней идеологии, ее критики и обращения
к опыту западной демократии. Идея прав человека стала провозглашать-
ся в качестве приоритета не только отдельными интеллектуалами, но
и средствами массовой информации и властными структурами.
Все это создавало предпосылки для продвижения к правовому обще-
ству. Но только предпосылки. И автоматически, само собой правовое
общество не возникнет. Его нужно строить. Декларации и намерения —
это только первый шаг.
В массовом сознании идея прав человека пока не укоренена, а пра-
вовой нигилизм еще достаточно распространен в разных слоях совре-
менного российского общества. Его не искоренить только за счет совер-
шенствования законодательства. Такое совершенствование необходимо,
но еще недостаточно для продвижения к правовому обществу.
Между идеалами права, соответствующими им законодательными
нормативами и их воплощением в реальной социальной жизни людей
есть особый посредник — образцы правового поведения и деятельно-
сти.
В повседневной жизни люди ориентируются прежде всего на образ-
цы, которым они неосознанно подражают или не подражают и которые
их программируют. Идеи и нормы внедряются в жизнь посредством об-
разцов, фиксирующих эти нормы. К сожалению, в нашей жизни имеет-

ся множество случаев, когда нарушение законов обеспечивает успех
в достижении целей. А это — образцы неправового поведения. И если
они превалируют, никакого продвижения к правовому обществу не бу-
дет. Его не будет, пока люди на практике не убедятся, что выгоднее жить,
соблюдая законы, чем их нарушая.
В пропаганде и поддержке образцов правового поведения сегодня
особую роль играют средства массовой информации. И здесь должна
быть продуманная стратегия. К сожалению, ее пока нет. Достаточно
включить телевизор, как сразу на вас посыплется масса фактов о явно
несправедливых судах, несправедливого обращения с человеком, о ситу-
ациях, когда человек, явно нарушивший закон, уходит от ответствен-
ности. Информация такого рода — необходимый аспект гласности, но
мера здесь явно не соблюдается. Почти отсутствует информация о том,
как отреагировала власть на сообщения СМИ о нарушении закона,
и фактически отсутствует поддержка образцов правового поведения.
Обилие негативных «сенсаций» притупляет эмоциональную реакцию
протеста. Люди привыкают к ним как к норме, и в результате только ук-
репляется ходячие мнение, что соблюдение законов не является в нашем
обществе условием благополучной жизни.
Без поддержки права, правовых норм, создания системы их гаран-
тий, мы не решим задачи преодоления правового нигилизма, какие бы
хорошие законы ни принимались.
Двадцать лет нового российского капитализма, конечно же, внесли
коррективы в систему социальных ценностей. Возникло новое поколе-
ние, для которого идеалы коллективизма уже не играют той роли, ко-
торую они играли для старшего поколения. Производственный кол-
лектив уже не воспринимается ими как второй дом. Современные со-
циологические исследования показывают, что многие молодые люди
относятся к работе в основном как к месту, где нужно зарабатывать на
жизнь и делать карьеру. Индивидуальная свобода для них более пре-
стижна, чем коллективная. Но отсюда не вытекает, что автоматически
утверждается ценность прав человека. Идея индивидуальной свободы
в условиях обилия неправовых действий и безответственного поведе-
ния вполне может сочетаться с идеями правового нигилизма. На эту
тему необходимы специальные исследования, включая социологиче-
ские мониторинги.
Правовое сознание и правовое поведение стихийно не возникнут.
Здесь нужна продуманная и целенаправленная системная политика. Она
предполагает учет не только внутренних факторов современной россий-
ской модернизации, но и анализ их соразмерности изменениям глоба-
лизирующегося мира. Здесь мы подходим к особому аспекту проблемы

формирования правового общества в России.
Мы живем в эпоху перелома в стратегиях цивилизационного раз-
вития. Меняется тип цивилизации. Как это сказывается на правовых
отношениях и понимании прав человека? Здесь возникают новые
проблемы. Глобализация порождает особые формы наднациональ-
ных объединений государств. Среди них уже есть объединения с до-
статочно высоким уровнем интеграции. Это — Европейский союз.
Меньший уровень интеграции у СНГ, возникшего после распада
СССР. Но и здесь намечаются процессы, аналогичные тем, по кото-
рым шло объединение европейских стран. Декларированы планы
объединений стран Южной Америки. В качестве первого шага наме-
чено движение к единому экономическому пространству и в буду-
щем единой валюты. Подобные проекты будущего озвучены в отно-
шении возможного экономического союза Китая, Японии и стран
Юго-Восточной Азии.
Очевидно, что осуществление подобных планов потребует решения
многих проблем. Шаги к интеграции стран с различными правовыми
культурами предполагают создание наднациональных органов управле-
ния и делегирования им части суверенитета государств, входящих в объ-
единение.
В этой связи возникают вопросы о приоритетах и балансе прав чело-
века и прав народов. Особая острота этой проблематики обозначилась
в наше время в ситуациях «геополитических игр» Запада, когда под пред-
логом защиты прав человека нарушалось международное право, развя-
зывались войны, сопровождающиеся гуманитарными катастрофами
(Сербия, Ирак).
Опыт манипуляций с правами человека свидетельствует в пользу
простой истины: насильственное принуждение, попирающее права на-
родов, не только не утверждает идеал прав человека, но в целом дезавуи-
рует и саму идею правового общества.
Проблема соотношения прав народов и прав человека возникла не
сегодня. Она имеет свои исторические корни. Становление националь-
ных государств в рамках техногенного типа цивилизационного развития
потребовало осмыслить проблему прав этносов (национальностей), вхо-
дящих в состав единого государства, в отношении к правам человека.
В частности, эту проблему подробно обсуждал швейцарский правовед
второй половины ХIХ в. И. Блюнчли. Он отстаивал идею, что этносы,
объединяющиеся в политическую нацию, становятся ее органической
частью благодаря правовой общности. Блюнчли различал этнонацию
и политическую нацию (народ). Политическая нация становится тако-
вой благодаря правам личности: «Das Volks ist das Rechtsperson» (народ
есть правовая личность).
Характерно, что эти идеи были воспроизведены китайским правове-
дом Лян Ци-чао в начале ХХ в., когда остро стоял вопрос о формировании
в Китае целостной политической нации. На современном этапе глобали-
зации эти идеи вновь обретают в Китае второе дыхание. Они обсуждаются
под углом зрения программы модернизации и гармонизации общества.
Но и для России это также первоочередная задача — осуществить
технологическую модернизацию и обеспечить социальную сплочен-
ность на путях формирования правового государства и уважения прав
личности. Однако, решая эти задачи, важно не упускать из виду те ради-
кальные социальные изменения, которые возникают на современном
этапе техногенного развития.
Здесь я обозначу две ситуации, касающиеся проблематики прав че-
ловека. Первая относится к современным технологиям программирова-
ния сознания. Они инициируют разнообразные практики информаци-
онного насилия, которые камуфлируются и внешне выглядят как добро-
вольный выбор личности в демократическом обществе. В результате
требуется переосмысление идеи прав человека. Как показано в работах
Э.Ю. Соловьева, развитие этой идеи в декларациях прав человека учи-
тывало негативный опыт своеволия монархии, религиозных войн и то-
талитаризма ХХ в. Но сегодня возникает новая проблема — защита лич-
ности от информационного насилия.
Вторая ситуация, требующая совершенно новых подходов к правам
человека, связана со все более широким использованием современных
биотехнологий и возможностями манипулирования биологической ос-
новой человеческой жизнедеятельности.
Перспективы продления жизни до 120–150 лет, формирование зара-
нее заданных биологических свойств человека, применение нейрофар-
макологических препаратов нового поколения, усиливающих память
и другие когнитивные способности, ставят перед обществом новые эти-
ческие и правовые проблемы. Как отмечал Ф. Фукуяма, биологическая
революция в конечном счете поставила на карту «нечто, имеющее отно-
шение к природе человека, специфические для вида свойства, общие
для всех людей как таковых»1.
Идея же прав человека в истоках своего возникновения формулиро-
валась как идея естественных прав. Она неявно предполагала некоторый
инвариант человеческой природы, общий у всех людей на планете. Но
если применение биотехнологий создаст резкое различие между инди-
1 Фукуяма Ф. Наше постчеловеческое будущее. С. 147.

видами в их биологической основе — допустим, для богатых людей будут

доступны дорогостоящие технологии продления жизни и формирова-
ния качественно новых когнитивных способностей, а для бедных недо-
ступны, то реально будет создано нечто подобное кастам высших и низ-
ших рас. Как быть в этих условиях с идеей прав человека?
Таким образом, проблематика формирования правового общества
в нашей стране предполагает системное осмысление трех типов факто-
ров: 1) традиций, 2) современных изменений в жизни людей в эпоху вто-
рого российского капитализма, 3) тенденций развития мировой цивили-
зации, включая ожидаемые радикальные перемены в жизни человечест-
ва с внедрением NBIC (нано-био-информационных-когнитивных) тех-
нологий.
Глава 12 .
Интеллигенция и власть1
Интеллигенция в оппозиции бюрократии:

социальные роли и функции
Тема интеллигенция и власть, почти запретная в недавнем прошлом,
становится и предметом особенно острых дискуссий в эпохи переоценки
ценностей. Сегодня именно такую эпоху переживает Россия.
Многие точки зрения, которые были выражены в сегодняшних дис-
куссиях, в принципе имеют общее, инвариантное содержание, но сфор-
мулированное в разных языках. И это совсем неплохо, когда использу-
ются разные языки для описания одной и той же реальности, поскольку
реальность при этом предстает в разных ракурсах, а ее описание включа-
ет каждый раз новые смысловые оттенки.
Важно только, чтобы не утрачивалась коммуникация и не создава-
лось впечатление, что мы начинаем с чистого листа и до нас (за исклю-
чением классической философской литературы, включая, разумеется,
и русскую философскую классику Серебряного века) ничего толкового
не было сказано. Много из того, о чем сегодня говорится, уже было
сформулировано, причем во времена, когда такие идеи развивать было
совсем небезопасно.
В частности, я хотел бы напомнить, что в 1972 году в эстонском жур-
нале «Лооминг» была напечатана статья Г.И. Наана «Власть и дух». Она
не была переведена на русский язык, поскольку воспринималась тогда
как диссидентское произведение. В этой статье эстонский академик об-
ратил внимание на то, что в любом обществе, если это общество более
или менее развивается, обязательно должны быть два социальных слоя,
которые вместе с основными классами определяют характер его соци-
альной структуры. Первый из них ответственен за то, чтобы вносить му-
тации в культуру, за то, чтобы продуцировать инновации, и эти иннова-
ции должны открывать путь к новым цивилизационным завоеваниям.
Второй слой призван заботиться об устойчивом воспроизводстве тех со-
1 Основой главы являются материалы моих выступлений в дискуссиях клуба «Свобод-
ное слово» по темам «Интеллигенция и власть» (1992), «Россия и Запад» (1991). Сокращен-
ные тексты этих выступлений опубликованы в журналах «Полис». 1992. № 3 и «Вопросы
философии». 1992. № 6. Расширенный и дополненный вариант опубликован в качестве
5 главы второго раздела книги: Степин В.С. Цивилизация и культура. СПб., 2011.
циальных связей, которые исторически сложились и которые составля-

ют основу существующего образа жизни. Первый слой — это интелли-
генция, а второй — бюрократия. И тогда проблема «интеллигенция
и власть» предстает как соотношение «бюрократия и интеллигенция»,
как соотношение «власти и духа». Власть — это бюрократия, а интелли-
генция — дух. Отсюда можно вывести многие черты, в том числе и пси-
хологические особенности тех личностей, которые должны составлять
слой интеллигентов, и тех, кто выполняет функцию бюрократов.
Представления об органической связи интеллигенции и творчества,
интеллигенции и духовности, интеллигенции и развития культуры могут
быть редуцированы к фундаментальному определению роли интелли-
генции — ее предназначению вносить инновации в культуру. Когда гово-
рится, что интеллигент — это носитель культуры, то против такого ут-
верждения вроде бы и нечего возразить. Но в этом случае культура пони-
мается только в одном аспекте и в специфическом смысле — как система
изменений, как инновационный процесс, способствующий накопле-
нию достижений, определяющих восхождение человечества по ступе-
ням цивилизационного развития. Но в культуре всегда наличествуют
и стереотипы, которые должны воспроизводиться как традиция. Интел-
лигент — носитель культуры не столько в смысле хранителя традиций
и консервативного ее начала, сколько в том именно смысле, что он по-
рождает новые идеи, идеалы, образцы и ценности, характеризующие
развитие культуры, или, иначе говоря, он порождает в своем творчестве
возможные будущие программы человеческой деятельности, общения
и поведения людей. Эти программы впоследствии могут стать стерео-
типными, но в эпоху их формирования — они инновации. Причем это
могут быть в высшей степени инновационные достижения.
Однако культура включает не только инновации, приводящие к из-
менениям социальной жизни. У нее есть и другая функция — обеспечи-
вать воспроизводство этой жизни в исторически определенных формах.
Но в таком случае бюрократию можно тоже рассматривать как носи-
теля культуры, только в очень и очень специфическом смысле. Бюро-
кратия как реальная власть реализует программы стабильности обще-
ства, программы, составляющие своего рода социальную наследствен-
ность.
Поэтому само понятие бюрократии в этом рассуждении вовсе не
означает нечто негативное и заслуживающее осуждения. Напротив,
оно относится к слою профессионалов управления, умеющих осущест-
влять свои функции (что, конечно, не исключает наличие бюрократов
непрофессионалов и бездельников). Кстати, в дословном переводе бю-
рократия означает власть канцелярии, т. е. предполагает способ управ-
319 Глава 12. Интеллигенция и власть
ления, основанный на соблюдении формальных правил, в рамках ко-

торых собирается и накапливается информация, необходимая для при-
нятия управленческих решений, и осуществляется контроль за по-
следствиями решений. Вне этой функции достаточно сложные соци-
альные организмы не могут устойчиво воспроизводиться. Поэтому хо-
роший бюрократ, т. е. профессиональный чиновник-управленец, весь-
ма ценная социальная фигура. Он относится к числу социальных пер-
сонажей, обеспечивающих сохранение наследственности определен-
ного типа общества, тогда как призвание интеллигента — обеспечить
его изменчивость.
Те мутации в культуре, которые вносит творческая деятельность ин-
теллигенции, могут стать предпосылкой будущего изменения социаль-
ной жизни. Но если призвание интеллигента состоит именно в такого
рода деятельности, то тогда, во-первых, он всегда будет стоять в опреде-
ленной оппозиции к власти, которая охраняет традицию, и, во-вторых,
бюрократия всегда будет стремиться взять его под контроль, превратить
его в чистого идеолога, охраняющего традиционные ценности и стерео-
типы. В своей основной функции интеллигент ей мешает, потому что он
все время сомневается, все время под руку толкает, говорит, что все не
так, что, может быть, надо действовать иначе. А бюрократ, который на-
делен властью и осуществляет, проводит в жизнь некие социальные про-
граммы, должен твердо рулить и вести государственный корабль в соот-
ветствии с принятым курсом. Я заимствовал этот образ корабля, кото-
рым управляет бюрократия, из названной мной статьи Г.И. Наана.
Капитан, которому доверено управление, ведет корабль и видит впе-
реди какие-то острова, в воде опасные рифы, но рулит в соответствии
с курсом, пока не сворачивая. Тут появляется интеллигент и говорит: ну
что ты делаешь? Ведь мы же разобьемся! Начинает у него выхватывать
руль и говорит: надо поворачивать! И если они начнут бороться за этот
руль, то наверняка на рифы и налетят. Но если бюрократ упрям и оттес-
нит интеллигента, то реальна другая опасность, что он свернет поздно
и все закончится катастрофой.
В западном обществе был исторически выработан особый механизм:
руль социального управления с люфтом. Руль можно немного поворачи-
вать, и, кажется, что ты у руля, но на самом деле не управляешь, потому
что все равно корабль идет прежним курсом до определенного момента.
Но интеллигенция, подталкивая бюрократию, может довести руль госу-
дарственного управления до такого положения, когда даже небольшое
усилие, которое потом сделает власть, приведет к нужному изменению
курса. Такую конструкцию «с люфтом» в демократических обществах
обеспечивает правовое государство, оппозиция, свободная пресса, об-
щественное мнение — все то, что реально воздействует на власть и не

дает ей возможность поставить интеллигенцию под тотальный контроль.
А задача интеллигенции — через эти механизмы оказывать давление на
власть, заставляя ее прислушиваться к новым идеям и корректировать
государственный курс.
Важно сразу же подчеркнуть, что социальные фигуры бюрократа
(власть) и интеллигента (дух) — фигуры функциональные. Есть немало
примеров, когда государственный чиновник, уходя из власти, затем ус-
пешно проявляет себя в тех или иных областях духовного творчества
(в науке, искусстве и т. п.). Есть и обратные примеры, когда представи-
тели интеллигенции идут во власть. Но когда они становятся у руля уп-
равления, то их социальная роль меняется. Они переходят в иной соци-
альный слой, выполняя функции бюрократии, то есть должны профес-
сионально управлять обществом, стремясь к социальной стабильности.
Противоречие между стремлением к постоянным изменениям
и стремлением сохранить стабильность — это противоречие выражается
в противостоянии интеллигенции и бюрократии. Динамично развиваю-
щееся общество предполагает баланс этих сил, когда функции измене-
ния и функции стабильности дополняют друг друга. Наилучшие воз-
можности для такого баланса создает демократия, а практически унич-
тожает эти возможности тоталитаризм.
В тоталитарных обществах отсутствуют все те социальные механизмы,
которые обеспечивают относительно независимую позицию интеллиген-
ции, позволяющие ей свободно вырабатывать новые идеи и мировоззрен-
ческие ориентации, открыто критиковать власть и активно влиять на об-
щественное мнение. Оппозиционность интеллигенции в тоталитарных
системах облекается в иные формы. Власть стремится поставить ее под
жесткий контроль, превратить в идеологических чиновников, занятых
пропагандой необходимых власти взглядов. Но творческий дух находит
лазейки даже в системе тотального контроля, чтобы выработать и зафик-
сировать в культуре идеи и образы, выходящие за рамки общепринятых
стереотипов.
История советского искусства, литературы, науки и философии дает
достаточно много примеров такого скрытого сопротивления тоталитар-
ной идеологии, когда новые идеи, представления и образцы создавались
в различных формах, начиная от поиска новых выразительных средств,
нового языка в различных сферах культурного творчества и заканчивая
поиском новых жизненных смыслов, меняющих мировосприятие
(в последнем случае эти новые смыслы, как правило, маскировались пу-
тем формального использования тех или иных элементов принятой
идеологической символики).
В принципе сама проблема интеллигенции и ее отношения к власти

возникает тогда, когда в человеческой истории формируется техноген-
ный тип цивилизационного развития.
Особая значимость инноваций и прежде всего научно-технических
открытий для самого существования техногенных обществ (которые,
наподобие двухколесного велосипеда, только тогда и устойчивы, когда
движутся вперед) приводят к двум важным последствиям. Во-первых,
творчество, направленное на преобразование человеком природной
и социальной среды, воспринимается здесь как весьма высокая цен-
ность, и, соответственно, ценятся творческие личности, порождающие
новое в различных сферах социальной жизни. Во-вторых, в область ин-
теллектуального труда по мере развития общества включается все боль-
шее число людей, занимающихся различными его видами. Система об-
разования и запрос на все новые интеллектуальные профессии делает
людей умственного труда все более часто встречающимися персонажами
в различных областях, уже не только духовной культуры, но и произ-
водства, и сферы услуг. Интеллектуальная деятельность приобретает во
второй половине XX века массовый характер.
Ничего подобного не было и не могло быть в традиционных обще-
ствах. Есть в древнекитайской философии понятие «совершенно мудро-
го». Это не тот, кто стремится активно действовать и создавать новое.
Это — мудрец, исповедывающий идеал недеяния, т. е. умеющий совер-
шать минимальное естественное действие («у-вэй»), которое соответ-
ствует ритму неба и Поднебесной и основано на чувстве и знании этого
ритма. Такое действие не приводит к революционным катаклизмам и не
вносит духовную смуту, а, наоборот, стабилизирует жизнь и приносит
спокойствие.
Когда человек традиционных культур Востока создавал новое, то он
всегда выдавал созданное за продолжение традиции и вовсе не стремил-
ся представить себя в качестве творца нового и оригинального. В свое
время философ и индолог Д.Б. Зильберман, анализируя тексты Ведан-
ты, обнаружил, что сам способ изложения традиционного текста не
просто фиксирует знание, но одновременно создает своего рода психо-
логическую матрицу, которая заставляет читающего и размышляющего
над текстом отождествлять свое сознание с Брахманом — Абсолютом,
обезличенным духом, а любые акты собственного творчества относить
к этому обезличенному духу1. Д. Зильберман показал, что такой способ
порождения и трансляции знаний соответствовал особенностям реаль-
1 Зильберман Д.Б. Откровение в адвайтте-веданте как опыт семантической деструкции
языка // Вопросы философии. 1972. № 5.

ного воспроизводства древнеиндийской социальности, когда высшая

каста брахманов осуществляла функции хранителя основных традиций
социальной жизни, могла вносить в них только малозаметные новации
и только от имени обезличенного коллективного (кастового) субъекта.
Понятно, что оформление изобретательства и творения нового в си-
стему массовых профессий принципиально не могло осуществиться
в традиционных культурах. Другое дело — профессиональная подготов-
ка чиновника. Это — занятие серьезное, и, например, в Древнем Китае
претенденту на чиновничью должность необходимо было сдать доволь-
но сложные экзамены, к которым готовились подчас по несколько лет.
Так что образованный человек в китайском обществе — это прежде всего
государственный чиновник, который призван заботиться о стабильнос-
ти общества.
Что же касается положения в обществе мудрецов — философов
и ученых, то они открыто не претендовали на изобретение каких-либо
принципиально новых теорий и идей, выходящих за рамки традиции, а,
напротив, стремились укрепить и обосновать традицию. Они были не
столько учеными (в новоевропейском понимании), сколько учителями
жизни. А их учения часто канонизировались и становились основой тра-
диции.
Таким образом, проблема интеллигенции, равно как и само понятие
интеллигенции в строгом смысле неприменимы к традиционным об-
ществам. Ну, а если эта терминология используется в нестрогом мета-
форическом смысле, то не лишне вспомнить об условности всякой ме-
тафоры.
Проблема интеллигенция — власть (бюрократия) особенно услож-
нилась в наше время, когда массовый приток интеллектуалов в различ-
ные сферы деятельности, в том числе и политическую, обозначил услов-
ность и относительность принадлежности каждого индивида к опреде-
ленному социальному слою интеллигенции или бюрократии. Возникли
новые профессиональные роли, например, организатора науки, когда
крупный ученый, не переставая генерировать новые идеи, одновремен-
но осуществляет управленческие функции в качестве руководителя на-
учно-исследовательского учреждения или крупной комплексной про-
граммы, координирующей деятельность многих учреждений. При
президентах и правительствах формируются многочисленные эксперт-
но-прогнозные службы, объединяющие ученых и профессиональных
политиков. Деятели искусства активно участвуют в политической борь-
бе, часто занимая высокие государственные посты. И некоторые из них
даже совмещали это со своей первичной профессиональной деятельно-
стью. В годы перестройки и начала реформ были и такие факты, когда
артисты, занимавшие министерские посты, в то же время продолжали

участвовать в театральных спектаклях. Как говорится, сегодня интелли-
гент, завтра бюрократ, а послезавтра — снова интеллигент. Или даже еще
более: утром бюрократ, вечером — интеллигент. Недаром на Западе сло-
во «интеллигенция» постепенно исчезает из социолого-политологиче-
ского лексикона и вытесняется термином «интеллектуалы».
Массовый характер интеллектуальной деятельности с усиливаю-
щимся разделением труда и профессиональной мобильности, постепен-
но размывает идеал интеллигента. Если попытаться охарактеризовать
этот идеал, то он предполагает такие черты целостной личности как вы-
сокая нравственность, интеллектуальная эрудиция, гуманизм, выража-
ющийся не в абстрактной любви к человечеству вообще, а в доброте
к людям, уважении к личности и в обостренном чувстве справедливости.
В нашей жизни все реже встречаются люди, которые можно было
бы идентифицировать с этим идеалом. В российском общественном
мнении последних лет в этом качестве, пожалуй, больше других при-
знаны только А.Д. Сахаров и Д.С. Лихачев. Но конечно же, в жизни
есть и другие, может быть, не столь масштабные личности с точки зре-
ния их влияния на общественное сознание, которые тоже несут в себе
заряд интеллигентного духа. Причем это не обязательно великие твор-
цы нового в науке или искусстве. Инновации в культуре имеют широ-
кий спектр проявлений. Поступок как образец, прожитая нравственно
жизнь отдельного человека также могут стать феноменами культуры
и воздействовать на выбор будущего. В этом отношении обыденное со-
знание справедливо относит к подлинным интеллигентам тех людей,
которые не только образованы и занимаются интеллектуальным тру-
дом, но прежде всего реализуют в своей жизни принципы нравствен-
ности и доброты.
В целом же эпоха XX столетия сделала весьма зыбким и неопреде-
ленным классический образ интеллигенции, сформировав многочис-
ленный слой интеллектуалов, занятых в различных сферах умственного
труда. Весь этот слой именуется интеллигенцией, но по старым, класси-
ческим меркам большинство из них «образованщина», если выразиться
словами А.И. Солженицына. А среди «образованщины» тоже есть раз-
ные люди: великие, но прагматично настроенные на карьеру, и совсем не
великие, однако умеющие делать свое дело, и даже те, кого И. Ильф
и Е. Петров называли «пролетариями умственного труда».
Весь этот разрастающийся и разнородный слой интеллигенции ин-
тенсивно обменивается людьми с другими социальными слоями. Отсю-
да мигрируют во власть и в оппозицию к власти, прекращая занятия сво-
ей интеллектуальной и профессиональной деятельностью и переходя
в сферу другой деятельности — политики, отсюда переходят в бизнес. Да

мало ли есть областей, в которых может проявить себя интеллектуал!
Специализированная интеллектуальная деятельность высоко ценится
в развитых странах Запада и Востока. Люди, добившиеся здесь реальных
успехов, обретают как материальное благополучие, так и общественное
признание. Между интеллигенцией и бюрократией в демократических
обществах постоянно поддерживается динамическое равновесие, которое
становится условием и одним из оснований устойчивого развития обще-
ства.
Интеллигенция в эпоху модернизаций

Картина становится иной, когда мы обращаемся к обществам, нахо-
дящимся на стадии модернизации. Россия несколько раз, начиная с ре-
форм Петра I, проходила эти стадии, и современные реформы тоже от-
носятся к «модернизационным этапам» российской истории.
Многократные трансплантации западного опыта на российскую
почву сформировали особый социальный слой носителей западной
культуры и модернизационных идей. Эти люди, получившие западное
образование, видели свою миссию в том, чтобы способствовать прогрес-
су и цивилизационному развитию России. Это и был слой российской
интеллигенции.
Столкновение западного опыта, идей переустройства России с тра-
диционной культурой порождали проблему их несостыковки, органич-
ного неприятия традиционной почвой новых идей. Чтобы эти идеи воп-
лотить в жизнь, нужно было, во-первых, переплавить их в новые идеалы
и ценности, состыкуя с традиционным менталитетом; во-вторых, осу-
ществить в соответствии с новыми идеями и ценностями реформацию
российской жизни. Обе эти проблемы и составляли основной предмет
исканий русской интеллигенции. В этих исканиях проблема «интелли-
генция — власть» обретала новое измерение и дополнялась проблемой
«интеллигенция — народ».
Стремление соотнести западный опыт с традиционной почвой по-
рождала два подхода: акцентирующий внимание на западных идеях
и ценностях, и другой, полагающий главными особенности почвы, на
которую эти идеи должны быть привиты. Знаменитый спор западников
и славянофилов достаточно четко выражал эти позиции. Причем и те,
и другие принадлежали к интеллигенции, сформированной под влияни-
ем западной культуры и разделяющей необходимость благоустройства
российской жизни. Н. Бердяев приводил высказывание Герцена о за-
падниках и славянофилах: «У нас одна любовь, но не одинаковая». И да-
лее писал, что Герцен «называл их «двуликим Янусом». И те и другие лю-

били свободу. И те и другие любили Россию, славянофилы как мать, за-
падники как дитя»1. Их споры о путях и целях цивилизационного выбо-
ра России не раз воспроизводились в разных формах и на других этапах
российской истории.
Существовал еще один, весьма давний спор, касающийся проблемы
переустройства России. Это был спор о способах и методах такого пере-
устройства. Здесь сталкивалась позиция просветителей и сторонников
постепенных реформ с позицией революционеров, которые так же, как
и первые, принадлежали к российской интеллигенции. Следует подчер-
кнуть, что в современных дискуссиях о предназначении интеллигенции
и ее отношениях с властью обсуждаются обе обозначенные темы, хотя,
может быть, и вне их дифференцированного анализа. Многое из того,
что в этой связи говорится, перекликается с высказываниями Н. Бердя-
ева, Г. Федотова, С. Франка, П. Струве о природе российской интелли-
генции. В частности, русские философы начала XX века не раз отмечали,
что интеллигенция как носитель западной образованности и реформа-
торских идей не находила опоры в народе, который был носителем тра-
диционных менталитетов. Рассогласованием этих двух ментальных си-
стем объясняются такие черты русской интеллигенции, как соединение
«идейности» и «беспочвенности».
Загадка русской интеллигенции, как отмечал Г. Федотов, состоит
в импорте западной культуры. Именно пересечение двух несовмести-
мых культурных миров порождает беспочвенность интеллигенции, а ее
идейность проистекает из «повелительной необходимости просвеще-
ния, ассимиляция готовых, чужим трудом созданных благ ради спасе-
ния, сохранения жизни своей страны. Ничего подобного русской ин-
теллигенции нет ни в одной стране органической культуры. Условием
ее возникновения, согласно Г. Федотову, был ее отрыв от реальной
почвы2.
Стремление изменить жизнь в соответствии с принятыми идеалами
приводило ее к почти религиозному служению идеалам, которые не про-
израстали органически из русской жизни, а привносились извне как ре-
зультат обработки идей, возникающих в западной культурной традиции.
Не находя опоры в традиционной российской почве, эти идеи предста-
вали как своеобразные проекты желаемого будущего. Отсюда характер-
1 Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ и начала ХХ века //
О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зару-

бежья. М., 1990. С. 76.
2 См.: Федотов Г. Трагедия интеллигенции // О России и русской философской куль-
туре. М., 1990. С. 418.

ная черта русской интеллигенции — ее непримиримость с настоящим

и устремление к будущему.
Н. Бердяев, Г. Федотов, С. Франк и другие русские философы, раз-
мышляющие о судьбах интеллигенции, отмечали, что из этой черты час-
то вырастали нигилизм и революционный экстремизм. Желание интел-
лигенции служить народу и обновлению страны оборачивалось стремле-
нием к насаждению новых форм жизни и умозрительных проектов путем
революционного насилия.
Российские интеллектуалы весьма часто полагали невозможным
и даже безнравственным ограничивать свою активность сферой куль-
турного творчества и прежде всего видели себя спасителями народа,
людьми действия, революционного изменения российской действитель-
ности. В среде русской интеллигенции был ярко выражен слой идеоло-
гов и революционеров, поставивших своей целью ломку существующих
порядков. Н. Бердяев в свое время очень хорошо написал о русских ре-
волюционных интеллигентах, что они никогда глубоко не знали фило-
софии, не хотели ее знать, что они всегда были прагматиками, позити-
вистами, всегда стремились что-то реализовать, что-то насильственно
насадить и преобразовать1. А сделать это можно было только через за-
хват власти.
У русской интеллигенции было амбивалентное отношение к власти.
Отсутствие в России более-менее сильных демократических институтов
делало ее незащищенной от произвола бюрократии, давление которой
она ощущала буквально на каждом шагу. Поэтому естественным было
негативное отношение и даже скрытая и явная враждебность большин-
ства российских интеллигентов к разросшимся бюрократическим инс-
титутам государственной власти. Эти чувства усиливались, если учесть,
что консервативная власть, как правило, была тормозом на пути к ре-
формам. Только под влиянием экстраординарных внешних обстоя-
тельств (поражение в войне) и нарастание внутреннего кризиса (кре-
стьянские бунты, забастовки, демонстрации на улицах и т. п.) власть
шла на реформаторские действия.
Но в то же время, поскольку российские реформы всегда были свя-
заны с трансплантацией западного опыта на отторгающую его почву
(менталитет и привычки традиционной народной жизни), сопротивле-
ние почвы могло быть преодолено лишь при усилиях власти. Поэтому
интеграция с властью воспринималась интеллигенцией как условие ре-
форматорских преобразований.
1 См.: Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 83–84; Он же. Философская истина
и интеллектуальная правда. Интеллигенция. Власть. Народ: Антология. М., 1993. С. 125–126.

Так возникала знаменитая двойственность российской интеллиген-

ции: с одной стороны, она с народом против власти, а с другой с властью
против «несознательного народа», во имя его же будущего.
У той части интеллигенции, которая понимала всю сложность зада-
чи реформирования России (на том или ином этапе ее истории) и кото-
рая была ориентирована на длительную культурно-просветительную
и реформаторскую работу, понимание роли власти в реформах перепла-
вилось в поиск союза с нею. Но власть в России, как правило, на рефор-
мы шла весьма неохотно. И если не было явного общественного кризи-
са, то в услугах интеллигентов, призывающих к реформам, особенно не
нуждалась. Разве что поговорить о «благоустройстве отечества» и увели-
чении в нем «количества добра»1.
Деспотизм и консерватизм власти активизировал другую часть ин-
теллигенции, представленной людьми революционного действия. Они
стремились опереться на недовольство масс, побуждая их к насиль-
ственному свержению существующего строя. Целью революционной
интеллигенции было воплощение в жизнь различных, как правило, уп-
рощенных идей и утопических проектов быстрого преобразования Рос-
сии в процессе революции (от анархистского проекта разрушения госу-
дарственности до большевистского — построения коммунизма).
Но когда в результате большевистского переворота революционная
интеллигенция захватила власть, став у руля государственного управле-
ния, начинала действовать логика ее превращения в новую бюрократию.
Перемены в революционной власти происходили в соответствии с из-
вестной формулой Карлайля, согласно которой начинают революцию
романтики, делают фанатики, а результатами ее пользуются прагматики
и подлецы. Романтики частично сами отошли от власти, а частично были
уничтожены в период «чисток», как и большинство фанатиков, а праг-
матики, превратившись в партгосноменклатуру, стали осуществлять но-
вое руководство страной на основе жесткого планирования и централи-
зованного управления.
Утопические проекты, которые революционная интеллигенция пы-
талась реализовать (мировая революция, переход к коммунистическому
распределению и т. п.), постепенно отодвигались на все более отдален-
ное будущее, а на передний план выходили реальные проблемы, кото-
рые в начале века обозначились как исторический вызов, возникший
в связи с резким отставанием России от соперничающих с ней индуст-
риально развитых государств. Еще эксперты П.А. Столыпина отмечали
1 Последнее — выдержка из текста-спича, написанного для «начальства» героем пьесы
Н.А. Островского «На всякого мудреца довольно простоты».

необходимость ускоренной индустриализации страны. И в принципе

столыпинские реформы были нацелены на формирование условий для
решения этой задачи. Создание фермерских хозяйств и разрушение
традиционных форм общинного земледелия могли бы не только сфор-
мировать устойчивую сельскохозяйственную базу для развития индуст-
рии, но и обеспечить ей необходимый расширяющийся приток рабочей
силы. Столыпинские реформы были прерваны не только из-за сопро-
тивления крестьянства, державшегося за традиционные устои общин-
ной жизни, но и из-за позиции их противников во властных кругах,
а также из-за агрессивной критики их революционной интеллигенци-
ей, объективно подготовившей известный террористический акт убий-
ства реформатора.
Программа ускоренной индустриализации России была осущест-
влена в большевистский период ее истории, в 30-х годах, и хорошо из-
вестно, какую цену заплатила за это страна. И если рассматривать воз-
можные сценарии ответа России на исторический вызов, обозначив-
шийся в начале XX столетия, то осуществившийся сценарий был, на-
верное, самым тяжелым. Революционная интеллигенция, вместе с кон-
сервативной деспотической властью, против которой она боролась, со-
здали такую равнодействующую силу в период общенационального
кризиса, которая и втянула страну в этот неблагоприятный и кровавый
сценарий развития.
Конечно, было бы неправильным полагать, что большевики (а в их
руководстве в начале революции преобладала революционная интелли-
генция) заранее предвидели все те миллионные жертвы, которые будут
неизбежным следствием выбранной ими стратегии насильственного
преобразования страны. Это только в учебниках по истории КПСС
В.И. Ленин изображался как гений революции, который «видел все ее
зигзаги как на ладони». На самом же деле это не более чем легенда. Даже
беглое знакомство с предреволюционными работами В.И. Ленина пока-
зывает, насколько неадекватным российским условиям, доминирую-
щим менталитетам российской традиции, были сложившиеся к этому
времени (накануне революции) его представления о путях социалисти-
ческого переустройства России. В знаменитой «синей тетради» — работе
«Государство и революция», — написанной буквально за два месяца до
Октябрьского переворота, Ленин подчеркивал, что диктатура пролета-
риата — это такая форма демократии, которая количественно расширяет
сферу демократических свобод буржуазного демократического государ-
ства. Простое расширение демократии, доведение ее до наиболее полно-
го воплощения, писал Ленин, приводит к переходу количества в качест-
во, демократия буржуазная сменяется демократией социалистической.
Насилие в этой форме демократии сводится к минимуму, ибо диктатура

пролетариата означает подавление большинством трудящихся эксплуа-
таторского меньшинства. А поэтому государственный аппарат, который
был приспособлен для подавления большинства населения, нужно сло-
мать и разбить, а вместо него создать государство Советов, ориентиро-
ванное на самоуправление трудящихся (государство типа Парижской
коммуны). Таков был первоначальный проект социалистического пере-
устройства России 1.
Но уже через несколько месяцев после «синей тетради», в апреле
1918 г. Ленин в работе «Очередные задачи советской власти» пишет не-
что совсем другое, в определенном смысле, даже противоположное. Он
определяет диктатуру пролетариата как борьбу кровавую и бескровную,
мирную и военную «против сил и традиций старого общества». И далее
выясняется, что под этими силами и традициями имеется в виду «мелко-
буржуазная стихия», представленная не только «мешочниками» и спеку-
лянтами, но всем огромным большинством крестьян — основных фигур
мелкотоварного производства, которое ежедневно «в массовом масшта-
бе рождает капитализм»2. И тогда получается, что диктатура пролетариа-
та — это подавление меньшинством большинства, ибо крестьянство —
это и было большинство российского населения, а значит, нужно наси-
лие в совсем иных масштабах, тогда бескровная и мирная борьба все
чаще должна сменяться борьбой кровавой и военной. И в этом случае
о гарантии гражданских свобод и свободы личности, о количественном
росте демократии как условии ее нового качества и говорить уже не при-
ходится. Высшей формой демократии объявляется сама диктатура (про-
летариата, разумеется), и она определяется как власть, не связанная ни-
какими законами и опирающаяся на насилие (есть и такое определение
в политологическом наследии В. И. Ленина).
Итак, осуществляется поразительный диалектический оверкиль:
первоначальное представление перешло в свою противоположность.
И уже в том же, 1918 г., в ответе Карлу Каутскому, который констатиро-
вал, что большевики отказались от первоначально провозглашаемого
развития демократии, а перешли к диктаторским методам правления,
В.И. Ленин ничего не смог возразить, кроме многократного повторения
тезиса, что демократия носит классовый характер. Но где-то в глубине
души он, наверное, понимал, что выходит не очень складно: получается,
что буржуазная демократия гарантирует свободы и, пусть с ограничени-
ями, осуществляет их, а высшая, пролетарская демократия ничего тако-
1 См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 83–102.

2 Там же. С. 165–208.
го не гарантирует и не осуществляет, поскольку она есть диктатура, не

скованная никакими законами. Раздражение против Каутского выплес-
кивается на страницы ленинской брошюры «Пролетарская революция
и ренегат Каутский» в виде целого букета ругательств: «ренегат», «чер-
нильный кули», «подползает, чтобы лизнуть сапог буржуазии», «жует,
как корова мочалу, старую погудку...»1. Но факт, отмеченный Каутским,
что от обещаний демократии большевики перешли к откровенной дик-
татуре и массовому насилию, остается фактом. И он свидетельствует
о многом.
Прежде всего он подтверждает оценку революционной интеллиген-
ции русскими философами, которые говорили о соединении в ней
«идейности» и «беспочвенности», о склонности к утопическим проек-
там и упрощенным решениям. Проект социалистического переустрой-
ства России, который большевистское руководство предлагало прямо
перед революцией, был абсолютно нереалистичен, не учитывал условий
России и не содержал в себе понимания сути стоящего перед ней исто-
рического вызова.
Сосредоточив все усилия на разрушении государства и организуя
взрыв народного бунта, большевики осуществили слом российской го-
сударственности, как и намечалось в теоретических построениях марк-
сизма. Но результатом такого слома был вовсе не ожидаемый расцвет
демократии как творчества освобожденных масс и не создание народ-
ных коммун на всей территории России. Результатом был рост анархии,
беззакония, криминализации общества, а затем распад единого госу-
дарства и Гражданская война. И. Бунин в своих «Окаянных днях»
и М. Горький на страницах недолго существовавшей «Новой жизни»
ярко описали это время после большевистского переворота, непосред-
ственно перед Гражданской войной как время разрушения основ рос-
сийской цивилизации и погружения страны в пучину варварства.
Остановить эту разрушительную стихию можно было только силой.
Так в хаосе распада сформировался особый аттрактор, созданный про-
тиводействующими усилиями, с одной стороны, старого консерватив-
ного правительства, не сумевшего и не решившегося вовремя начать ре-
формы, а с другой — революционной интеллигенцией, возглавившей
народное выступление против этого правительства и использовавшей
энергию народного бунта для разрушения государства. Этот аттрактор
привел к особой организации социальной жизни, которая поддержива-
лась посредством насилия в расширяющихся масштабах и была основа-
на на сверхцентрализации и командном управлении. Для большевиков
1 См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 101–110.

этот способ организации и управления был, наверное, наиболее естест-

венным, если учесть, что, во-первых, сама идея классовой борьбы и ре-
волюционного насилия была близка и дорога каждому революционеру-
марксисту, а, во-вторых, придя к власти насильственным недемократи-
ческим путем (большевистский переворот и разгон Учредительного
собрания), революционная интеллигенция не имела навыков государ-
ственного управления, и командно-волевой стиль был для нее наиболее
легким способом руководства страной, тем более, что в условиях Граж-
данской войны идея превращения общества в военный лагерь и мобили-
зационная стратегия приносили успех.
Эта стратегия и стиль руководства были перенесены затем на этапы
мирного строительства. Так были заложены основы длительного антиде-
мократического развития страны и формирования тоталитарного обще-
ства, в котором интеллигенция оказалась беззащитной перед властью
и постоянно испытывала с ее стороны различные формы подавления.
Сегодня страна снова вступила в полосу радикальных перемен, и пе-
ред ней вновь стоит задача ответить на очередной исторический вызов.
К сожалению, очень многие процессы современного реформирования
напоминают прошлое. История как бы повторяет «старые следы». Как
и в прошлом, власть всячески откладывала осуществление реформ, ко-
торые могли стать ответом на исторический вызов и создать предпосыл-
ки для перехода страны к постиндустриальному развитию. Реформы на-
зрели уже в 70-х годах, но именно в этот период брежневское руковод-
ство, напуганное чешскими событиями 1968 г., устроило идеологиче-
скую чистку и охоту за диссидентами, начав усиленно укреплять режим
идеологической стерильности и искоренения реформаторских идей.
Попытки Ю.В. Андропова выйти из экономического застоя испытан-
ными ранее методами мобилизации и укрепления дисциплины прова-
лились, как и провалилась программа так называемого ускорения, кото-
рую пыталось провести в 1985–1986 гг. новое руководство страны, воз-
главляемое последним генсеком ЦК КПСС М. С. Горбачевым.
Весь последующий период нашего развития был связан с эпохой пе-
рестройки, когда интеллигенция совместно с реформаторской частью
руководства пыталась сформулировать новые идеи, цели и задачи разви-
тия страны.
Когда мы оглядываемся назад и обращаемся к совсем недавнему «пе-
рестроечному прошлому», то внешне кажется, что в этот период власть
по-прежнему долго топталась на месте, никак не решаясь сделать реши-
тельных шагов в сторону реформ. Но это впечатление касается, скорее,
экономических, нежели идеологических и политических реформ. Не-
льзя не учитывать, что именно во время перестройки произошли ради-
кальные изменения в мировоззренческих ориентациях людей, выразив-

шиеся в разрушении многих официальных идеологических стереотипов.
И вне этих идеологических перемен были бы невозможны никакие ре-
форматорские действия.
Это было время публичной артикуляции идей, которые вызревали
в интеллигентских беседах на кухнях в 60–80-х годах, идей, публико-
вавшихся в самиздате и диссидентской литературе, за одно чтение
и распространение которой грозили репрессии. Критика сталинизма,
а затем и всей практики большевизма, критика тотального планирова-
ния социалистической экономики и противопоставление ей преиму-
ществ рынка, критика партократии и ее методов подавления свобод
и т. п. — все это было своего рода идеологической революцией. И ее
главными героями стали шестидесятники — второе поколение совет-
ской интеллигенции, мировоззрение которого формировалось в эпоху
XX съезда КПСС и хрущевской «оттепели». К ним относилась не только
творческая интеллигенция (писатели, ученые, деятели искусства
и т. п.), но и люди в высшем руководстве страны и прежде всего
М.С. Горбачев, который понимал необходимость коренной реформа-
ции и сделал ее целью своей политической деятельности. Духовные из-
менения, которые произошли в обществе к концу 80 — началу 90-х го-
дов, были закреплены в важнейших политических акциях, которые,
безусловно, могут быть оценены как демократическая реформа, изме-
нившая политическую ситуацию в стране. Свободные выборы, глас-
ность, приведшая к постепенному формированию независимой прес-
сы, официально разрешенная парламентская оппозиция — все это были
реальные шаги по пути демократизации страны.
Но в этот же период идеологических и политических перемен стано-
вилось все более ясным, что реформаторская интеллигенция проделала
в сфере идей больше критически-разрушительную, нежели созидатель-
ную работу. «Так жить нельзя» — вот основной мотив ее усилий, размыв-
ших систему прежних ценностей и мировоззренческих ориентаций. Но
тут же возникали вопросы: а как надо жить? Какую систему ценностей
нужно принять вместо тех, которые идеологически скрепляли советское
общество?
И здесь обнаружилось, что позитивного и реалистического плана ре-
форм интеллектуалы-оппозиционеры выработать не смогли. Ответ
народу «как жить?» был дан чрезвычайно простой: жить надо так, как
живут цивилизованные страны, как живет современный Запад. Офор-
милось это в целый ряд квазитеоретических, а по сути лозунговых ут-
верждений: «войти в мировую цивилизацию», «вернуться к нормально-
му цивилизованному развитию», «возродить Россию».
Как здесь не вспомнить слова Н. Бердяева и Г. Федотова в адрес рос-

сийской интеллигенции, что она соединила в себе идейность и беспоч-
венность и всегда стремилась пересадить на российскую почву «чужим
трудом созданные блага».
Проекты переустройства страны, которые должны были показать,
что же собственно означает вхождение в мировую цивилизацию, содер-
жали много мессианского, неконкретного, утопического и поэтому вос-
принимались, скорее, как общие идеалы справедливого жизнеустрой-
ства, чем реальная программа действий.
Был проект «социализма с человеческим лицом», «обновленного
социализма», о котором много говорилось М.С. Горбачевым и подде-
рживающими его интеллектуалами, которые принимали активное
участие в попытках реформировать официальную идеологию и правя-
щую партию в конце 80-х годов. Этот проект менял свое содержание по
мере развития политических процессов и критики советской истории.
В конечной фазе он ориентировался на современную западную соци-
ал-демократическую модель. Новая программа партии, которую Горба-
чев рассчитывал сделать своеобразным интегратором реформистских
сил в КПСС, была действительно социал-демократической в западном
понимании и по духу, и по сути.
В то время я думал, что эта программа реалистична; в ней было все,
что было в словах и на слуху интеллектуальной элиты конца 80-х: плюра-
лизм форм собственности, планово-рыночная экономика, углубление
демократизации общества, открытость и включение в мировой цивили-
зационный процесс, в котором страна должна занять достойное место.
Но теперь, когда возникла историческая дистанция, можно со сто-
роны более-менее объективно увидеть, что эта программа была не для
России тех времен и в этом смысле была обречена, как и весь неясный
в своих очертаниях проект обновления социализма. Рискну предполо-
жить, что убеждение М.С. Горбачева в необратимости социалистиче-
ского выбора опиралось на воспоминания о том народе, который был
в эпоху хрущевской «оттепели», во времена молодости шестидесятни-
ков. Тогда были трудовой энтузиазм, новостройки по всей стране, цели-
на, прорыв в космос. Тогда страна была на подъеме, и социалистическая
идеология имела достаточно прочные корни.
Но времена перестройки застали иной народ. Молодежь 70-х стала
средним поколением, во многом определяющим развитие страны.
А идеалы этого поколения формировались в брежневские времена, ког-
да социалистическая идеология воспринималась формально, а в качест-
ве желаемого образа жизни все чаще маячила витрина западного супер-
маркета.
Радикальная критика системы в период перестройки создала столь

негативное представление об истории и сущности советского социализ-
ма, что делать упор на сохранение социалистического выбора при тог-
дашней динамике общественных настроений не имело перспектив.
С другой стороны, консервативная часть партгосноменклатуры упорно
не принимала никаких реформ, и социал-демократическая версия соци-
ализма, как и все перемены, связанные с демократизацией жизни, вос-
принимались ею как ревизионизм и предательство (поскольку она давно
привыкла отождествлять свои клановые интересы с идеей социализма).
В силу этих обстоятельств горбачевский проект обновления страны не
имел социальной опоры и был весьма и весьма нереалистичным.
Существовал альтернативный проект реформации России, нацелен-
ный на переход к капитализму современного западного типа, хотя сам
термин «капитализм» в этом контексте тоже дискутировался (достаточ-
но вспомнить некоторые выступления на первом Съезде народных депу-
татов, где говорилось о том, что страны современного Запада уже давно
пользуются благами настоящего социализма, а мы только говорим
о них). Идеи, которые выдвигали новые западники, содержали основ-
ной набор принципов либерализма: индивидуальная свобода, рынок
с минимальным вмешательством государства, правовое общество и т. д.
По уровню непроясненности путей и возможностей реализации этих
принципов либеральный проект был не менее беспочвенен, чем проект
«обновленного социализма». Собственно, их и проектами назвать мож-
но с большой долей условности, поскольку в них предлагались идеаль-
ные варианты желаемого будущего, плохо состыкующиеся с особенно-
стями российской действительности.
Постепенное и управляемое видоизменение общества, к которому стре-
мились реформаторы у власти, не состоялось, поскольку демократизация
при замороженных экономических реформах и резком ухудшении уровня
жизни в конце 80-х привела к всплеску забастовок, пикетов, демонстраций
и митингов (чего не могло быть при жесткой авторитарной власти прошло-
го) и практически создала революционную ситуацию в стране.
Возникла столь знакомая в российской истории картина, когда ли-
беральный проект соединился с революционной нетерпимостью и же-
ланием как можно скорее перейти к лучшей жизни «светлого будущего».
Как будто эта жизнь возникнет автоматически, стоит лишь отстранить
от руководства страной партократию. Но именно это убеждение форми-
ровала в массах оппозиционная интеллигенция, используя полученную
свободу слова и организуя акции общественного протеста.
И как это часто было в российской истории XX в., критика власти,
которая сдерживала реформы, перешла в критику российской государ-
ственности вообще. Причем критику в основном разрушительную, лишь

по видимости выглядевшую конструктивной. Например, пропагандиро-
валась идея создания на территории страны 40–50 государств как усло-
вие перехода к демократическому цивилизованному развитию (Г. По-
пов, Е. Боннэр). Е. Боннэр, олицетворявшая в те годы в общественном
сознании образ ушедшего из жизни А. Сахарова, как-то сказала по теле-
видению, обращаясь к телезрителям: «Вы даже не знаете, как хорошо
жить в маленьких демократических странах». Понимать это нужно было
так, что после деконструкции коммунистического режима и создания на
территории СССР десятков новых самостоятельных государств жить
в них будет так же хорошо и спокойно, как, допустим, в Швейцарии,
Монако или Люксембурге (а вовсе не как в Нагорном Карабахе, который
был уже тогда, или, скажем, в Приднестровье, которое объявило само-
стоятельность несколько позднее).
Идея целостности государства стала отождествляться с идеей тота-
литаризма. Выступать против национализма и сепаратизма в этих усло-
виях считалось дурным тоном, поскольку такие выступления сразу же
получали идеологическую оценку как «шовинизм» и «имперские амби-
ции». В итоге, в конце периода перестройки, стали воспроизводиться
многие черты общенационального кризиса предоктябрьской России
первых десятилетий XX в. Вновь сложилось такое противостояние вла-
сти и оппозиционной, радикальной настроенной интеллигенции, кото-
рое в условиях кризиса втягивало страну в один из наиболее неблагопри-
ятных из всех возможных сценариев ее развития. На словах говорили
о необходимости постепенного реформирования и об опасности рево-
люционного взрыва и государственной катастрофы, на деле подталкива-
ли к этой катастрофе. Кончилось все событиями 1991 года: опереточным
путчем и распадом страны.
Поистине история в России ничему не учит! Когда читаешь русских
философов (Н. Бердяева, Г. Федотова и других), оценивавших больше-
вистскую революцию и начало советского периода нашей истории, то
многие их мысли и высказывания выглядят так, как будто они писали не
о том, а о нашем времени.
Вот несколько цитат из статьи Г. П. Федотова «Будет ли существо-
вать Россия?» Говоря о послереволюционной России, он писал, что Рос-
сия для различных слоев интеллигенции мыслится лишь «многообеща-
ющей областью для основания различных государственных утопий»1.
«Можно отмахнуться от этих симптомов, усматривая в них лишь новые
1 Федотов Г. Будет ли существовать Россия? // О России и русской философской куль-
туре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. С. 450–451.

болезни интеллигентской мысли, но никто не станет отрицать угрожаю-

щего значения сепаратизмов, раздирающих тело России... Украина, Гру-
зия (в лице их интеллигенции) рвутся к независимости. Азербайджан
и Казахстан тяготеют к азиатским центрам ислама. С Дальнего Востока
наступает Япония, вскоре начнет наступать Китай. И тут мы с ужасом
узнаем, что сибиряки, чистокровные великороссы-сибиряки тоже име-
ют зуб против России, тоже мечтают о Сибирской республике — легкой
добыче Японии»1. Как подчеркивает Г. Федотов, к этому состоянию
подвели страну основные силы русского общества: власть и интеллиген-
ция, прежде всего ее господствующее «западное крыло»2. Что же касает-
ся народа, то он «жалуется на все: на голод, не бесправие, тьму, только
одного не ведает, к одному глух: опасности, угрожающей его националь-
ному бытию». «Русский народ потерял силы и терпение и отказался за-
щищать Россию... Ему уже ничего не жаль: ни Белоруссии, ни Украины,
ни Кавказа. Пусть берут, делят, кто хочет»3.
Приведу также несколько выдержек из Н.А. Бердяева, касающихся
роли и действий русской интеллигенции в ситуациях государственного
и общественного кризиса. «Русский интеллигентский максимализм, ре-
волюционизм, радикализм, — писал Н. Бердяев, — есть особого рода
моралистический аскетизм в отношении к государственной, обществен-
ной и вообще исторической жизни. Очень характерно, что русская так-
тика обычно принимает форму бойкота, забастовки и неделания»4. Рус-
ский интеллигент, как подчеркивал Н. Бердяев, мало заботится о твор-
честве ценностей. «Мыслить над историей и ее задачами он отказывает-
ся, он предпочитает морализировать над историей»5. Русская революци-
онная интеллигенция, как отмечал философ и публицист, была лишена
инстинктов государственного и общественного строительства, а всегда
«стремилась ценности подчинить политике»6. «Русская интеллигенция
всегда исповедовала какие-нибудь доктрины, вмещающиеся в карман-
ный катехизис, и утопии, обещающие легкий и упрощенный способ об-
щественного спасения»7.
Сформированное после августа 1991 г. правительство Российской
Федерации состояло в основном из образованных интеллектуалов —
1 Федотов Г. Будет ли существовать Россия? С. 451.

2 Там же. С. 451–452.
3 Там же. С. 451.
4 Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 83.
5 Там же. С. 84.
6 Там же. С. 83.
7 Там же. С. 84.
представителей оппозиционной интеллигенции, и в качестве средства

общественного спасения оно предложило немедленный переход к сво-
бодному рынку на основе монитористской программы. Можно понять
экономистов, входивших в правительство, которое столкнулось с пол-
ным развалом финансов и товарной необеспеченностью рубля (рубль
конца 1991 года практически стоил только 12 копеек). Но кроме отпуска
цен и программы обвальной ваучерной приватизации, никаких других
стратегических идей интеллектуалы в правительстве не имели.
По существу, это были те самые упрощенные решения, которые со-
здавали иллюзию возможного быстрого включения страны в мировой
рынок и успешного развития экономики на рыночных основаниях. Бес-
почвенность этих иллюзий обнаружилась достаточно быстро в виде
многочисленных экономических проблем и трудностей. Вместе с тем
обнаружилось и то, что экономические реформы нуждаются в опреде-
ленной духовно-идеологической основе. Причем не негативной, выра-
жающейся в простом отрицании коммунистического прошлого, а в по-
зитивной. Ее пытались вначале сформулировать в виде лозунга возрож-
дения России.
Как и всякий лозунг, он имел разные интерпретации. Либералы-
западники подразумевали под ним ценности свободного рынка, граж-
данского общества и правового государства. Полагалось, что Россия
шла этим путем (что само по себе нуждалось в доказательствах, но их
поисками особо никто не занимался). Считалось, что этот правильный
путь был прерван, а современные реформы как бы призваны продол-
жить его. Патриоты («новые славянофилы») видели в этом лозунге
идею возврата к православной духовности и восстановлении величия
России на некоммунистической основе. Но в том и в другом случае
речь шла о восстановлении утраченного дореволюционного состояния
и последующего продвижения по «истинному пути», с которого мы
сбились. Метафора истинного пути создавала пространственный образ
тупиковой дорожки, на которую страна свернула с магистрального
«большака».
Однако пространственные образы возвращения на магистральный
путь не обеспечивают путешествий во времени. История свершилась,
и само убеждение, что можно вернуться и заново начать именно с той раз-
вилки, которая определила историческое развитие послереволюционной
России, — не более чем очередное мифотворчество. Это — иллюзия, что
достаточно переименовать улицы городов, герб с советской символикой
заменить двуглавым орлом, и можно начинать историю заново.
Идеалы прошлого золотого века как основы «национального» воз-
рождения (а они сегодня в разных вариантах используются во всех стра-
нах СНГ) содержали некоторую продуктивную компоненту в том отно-

шении, что обращали к осмыслению исторической традиции. Но когда
они выдвигаются как замена прежних идеологем, то тем самым создают-
ся лишь иллюзорные представления о целях современных реформ
и средствах их реализации.
Если исторический вызов определить как проблему формирования
предпосылок для вступления России в постиндустриальный этап нового
цикла цивилизационного развития, то рынок является не самоцелью,
а одним из средств достижения этой, более глубокой и значительной
цели. И рыночные реформы могут вести к ней только при реальном уче-
те особенностей российской почвы, которую должны видоизменять ре-
формы, не исключая, а как раз предполагая учет тех менталитетов, форм
деятельности и поведения, которые сформировались в советскую эпоху.
Энергичные действия по реформации экономики, начатые россий-
ским правительством после распада СССР, не были подкреплены систе-
мой позитивных и реалистических идей. Правительство и идеологи ре-
форматорства призывали народ участвовать в реформах, но не формиро-
вали программы действий (и людям было неясно, есть ли она вообще
у правительства).
Когда большевики осуществляли ускоренную индустриализацию,
у них была идея: первое — построить социализм, второе — догнать и пе-
регнать развитые западные страны (кстати, вторая цель соответствовала
реальному историческому вызову). Идея была, и она воодушевляла на-
род. Сейчас такой воодушевляющей идеи нет, а есть какие-то квазиидеи.
Например, создать почву для возникновения среднего класса. Эту идею
в одной из телепередач, кажется 1993 года, Гавриил Попов попытался
сформулировать в виде лозунга «что полезно Боровому, то и хорошо»1.
Я не случайно процитировал Г. Попова, ибо он не просто был одним из
лидеров движения «демроссов», но и претендовал на роль идеолога ре-
форматорства, по крайней мере, об этом свидетельствовали его статьи,
одна из которых вышла под традиционным для российской революци-
онной интеллигенции названием «Что делать?». Но вряд ли народ при-
мет лозунг — терпеть во имя процветания Борового. Как-то не состыку-
ется этот лозунг с российским менталитетом, с нашей культурной тради-
цией и ее представлением о справедливости.
Власть могла бы укрепиться и обрести авторитет, если бы народу
была дана четкая программная цель — куда идем и во имя чего пережи-
ваем трудности. Что в ближайшие годы мы создадим с помощью рынка
1 В те времена К. Боровой, а не Р. Абрамович или М. Прохоров, выступал в обществен-
ном мнении образцом удачливого и богатого бизнесмена.

процветание наподобие западного — в это уже мало кто верит. Но если

отсутствует стратегия движения к цели, то средство превращается
в цель — рынок как самоцель, реформа как самоцель. Тогда действие на-
чинает опережать мысль, как это не раз бывало в России в революцион-
ные дни. И это упрек не только правительству, но и российской интел-
лигенции, которая активно сотрудничала с реформаторами на этапе
«раскачивания лодки», а затем стала со стороны наблюдать и оценивать,
что же из всего этого вышло.
Современная ситуация в России возлагает особую ответствен-
ность на интеллигенцию и власть. Одна из важнейших задач сегод-
няшней Российской реформации — это создание сильного государ-
ства при сохранении и развитии демократических институтов. За
годы послеперестроечных реформ возникла новая бюрократия, кото-
рая сложилась из пришедших во власть представителей оппозицион-
ной интеллигенции и специалистов-управленцев из прежней парт-
госноменклатуры. Но она не обеспечила необходимой эффективно-
сти управления страной.
Повышение эффективности управления требует повышения уровня
контроля за действиями власти, а эти механизмы могут возникнуть при
укреплении демократических институтов. К сожалению, пока россий-
ская демократия никак не сможет соединить свободу и ответственность,
и есть серьезные угрозы ее свертывания и перехода к режиму жесткого
авторитарного правления.
Интеллигенция, традиционно стоящая в оппозиции власти, сегодня
переживает не лучшие дни в плане материального обеспечения своей
жизни. Но у нее появился тот уровень свободы мысли и слова, который
она никогда не имела в советский период. Можно дистанцироваться от
власти, можно ее критиковать, можно вырабатывать и публиковать
нестандартные новые идеи. И очень важно, чтобы эти условия творче-
ской свободы переплавились в созидательную работу поиска ценностей,
которые обеспечат достойное вхождение России в новую эпоху мирово-
го цивилизационного развития.
В свое время Н. Бердяев, говоря об отношении русской интеллиген-
ции к творчеству ценностей, упрекал ее в том, что она никогда серьезно
этим не занималась, а ориентировалась на «заемные» идеи, которые уже
выработаны на Западе1. «Творческое движение идеи, — писал он, — не
вызывает сколь-нибудь сильного интереса в широких кругах русского
интеллигентного общества. У нас сложилось убеждение, что обществен-
ным деятелям вовсе и не нужны идеи или нужен минимальный их запас,
1 См.: Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 87.

который всегда можно найти в складках традиционной, давно охлаж-

денной, статистически окостеневшей мысли»1.
Новые идеи, которые вырабатывали наиболее творческие умы, оста-
вались невостребованными, вокруг них «не образовывалось никакой
культурной атмосферы, не возникало никакого общественного движе-
ния; и они оставались в кругу немногих»2.
Если наша интеллигенция не преодолеет этой старой традиции и не
сможет предложить обществу реальные ценности, обеспечивающие на-
иболее благоприятный для России сценарий модернизации, то это зна-
чит, что она не решит свою самую главную историческую задачу.
Сегодня судьбы России во многом зависят от того, насколько про-
дуктивным будет взаимодействие интеллигенции и власти. Оно не долж-
но строиться по старому принципу, когда власть время от времени обра-
щается к интеллигенции с социальным заказом выработать те или иные
идеологемы, которые должны способствовать ее (власти) укреплению
и соответствовать ее (власти) пониманию общественных целей. Как сви-
детельствует история, это понимание не всегда бывает адекватным исто-
рическим задачам.
Предлагая новые ценности и апеллируя в первую очередь к обще-
ству, а не к власти, интеллигенция должна проделать работу по адапта-
ции вырабатываемых ценностей к реальным условиям российской жиз-
ни, соединяя их с традицией, а не просто декларируя их в качестве уто-
пических проектов желаемого будущего.
Что же касается власти, то ее задача — способствовать такого рода
творческой работе, создавать условия для нее и использовать ее результаты
в своей деятельности, корректируя программы реформаторских действий.
Конечно, такое взаимодействие интеллигенции и власти — идеаль-
ный вариант, и вероятность его осуществления, наверное, не слишком
велика. Но его необходимость важно хотя бы осознавать, поскольку се-
годня уже обозначились неблагоприятные и опасные для будущего Рос-
сии тенденции ее развития, которых нужно избежать.
* * *
В дополнение остановлюсь на некоторых уточнениях изложенного

выше понимания функций интеллигенции в культуре.
В дискуссиях в рамках «круглого стола» «Куда идет российская куль-
тура», организованного Санкт-Петербургским гуманитарным универси-
1 См.: Бердяев Н.А. Судьба России. С. 88–89.

2 Там же. С. 89.
тетом профсоюзов (2009), мне были заданы вопросы: Почему интелли-

генция определяется как слой, на котором лежит ответственность за ин-
новации? Почему не за традицию, за сохранение культуры как «генети-
ческого кода»? Ведь в наших условиях интеллигенция выступает актив-
ным хранителем культурного наследия, хранителем базисных ценностей
культуры1.
Я уточнил свою позицию посредством следующих тезисов:
— во-первых, интеллигенция возникает как социальный слой толь-
ко в обществе «проекта Модерн», в котором, в отличие от традициона-
листских обществ, инновации и творчество имеют особую ценность;
— во-вторых, нацеленность на инновации, ценность творчества ста-
новится новой традицией культуры, и эту традицию интеллигенция от-
стаивает и оберегает;
— в-третьих, инновации, даже адресованные отдаленному будущему,
могут быть востребованы культурой, если они не разрушают сами осно-
вы человеческой социальности, общечеловеческие и нравственные ори-
ентиры, которые конкретизируются по-разному в различных культурах.
Поэтому, отстаивая ценность творчества, порождающего новые состоя-
ния культуры, интеллигенция одновременно оберегает глубинные
нравственные основания социальной жизни. Этим подлинный интел-
лигент отличается от просто интеллектуала.
1 Куда идет российская культура? Круглый стол. 27–28 июня. 2009. СПб., 2010. С. 26.
Глава 13 .
Наука, образование
и проблема новой модернизации1
Основой данной статьи является выступление в дискуссиях «круглого

стола» «Россия в XXI веке. Образ желаемого завтра. Отечественная наука
в условиях глобальных вызовов», проведенного Институтом современного
развития (г. Москва, 12.11. 2009 г). Я расширил и дополнил текст выступ-
ления, используя некоторые ранее высказанные мною и частично опублико-
ванные идеи относительно тенденций изменения институциональной
структуры науки на современном этапе ее развития.
Сегодня остро стоит проблема сохранения и развития российской

науки, в том числе и ее фундаментальной компоненты. Здесь можно вы-
делить несколько позиций.
Первая из них касается школьного и вузовского образования. Я пре-
подаю в вузах уже пятьдесят лет и могу сопоставить подготовку посту-
пивших в вузы выпускников школ разных поколений. Сегодня мы име-
ем дело с поколением, которое социализировалось и обучалось в 90-х го-
дах. У большинства из них сложился особый стиль мышления. Они бо-
лее свободны и раскованы в суждениях, с удовольствием вступают в по-
лемику на разные абстрактные темы. Но у очень многих из них ослабле-
но либо практически отсутствует строгое системное мышление.
Конечно, здесь свою роль играет современный стиль жизни с доми-
нантой в нем массовой культуры, которая основана на «клиповом» вос-
приятии мира. Этот тип сознания является не только «российским до-
стоянием», он доминирует и в массовом сознании на Западе. Его форми-
рует современное телевидение с его обилием рекламы, многообразные
компьютерные игры, сети Интернета, индустрия развлечений. Клипо-
вое сознание поддерживает вся атмосфера современного общества пот-
ребления, идеалы и паттерны которого мы сегодня приняли как образ
желаемого будущего.
Противоположностью этому типу сознания выступает научная рацио-
нальность, стержнем которой является системное мышление. Оно пред-
полагает логически последовательное рассуждение, аргументированность
1 Отредактированный текст главы 6, раздела второго книги: Степин В.С. Цивилизация
и культура. СПб., 2011.

343 Глава 13. Наука, образование и проблема новой модернизации
и обоснованность высказываний. Это мышление не возникает само по

себе в обыденной жизни, его нужно формировать и культивировать со
школьных лет. И достигается это прежде всего в процессе изучения фун-
даментальных наук: математики, физики, химии, биологии в соедине-
нии с науками гуманитарного цикла. При изучении фундаментальных
наук усваиваются не только знания, но и образцы рассуждения, форми-
руются особые ментальные программы логически последовательного
мышления. Это доказано выдающимися психологами ХХ в. (Л. Выгот-
ский, А. Лурия, М. Коул, С. Скрибнер) на богатом материале экспери-
ментальных и полевых исследований. К сожалению, наши реформы об-
разования привели к сокращению учебных часов, отведенных на фунда-
ментальные науки.
Гуманитарная компонента также деформирована. Такие предметы,
как русская литература, в современной школе начали преподаваться по
выбору школьников. В прессе прошла такая информация (мне трудно
судить о ее достоверности), что всего 5 % школьников в Москве в теку-
щем году выбрали литературу для изучения. Я не стал бы здесь останав-
ливаться на критике предложенной современными реформаторами
школьных стандартов. Очевидно, что в них размыта сама основа, обес-
печивающая формирование системного мышления
В общем, сейчас, если продолжать реформу, нужно более бережно
и продуманно отнестись к уже апробированным основам. Иначе мы резко
сузим ту первичную базу, на которой уже в вузе могут формироваться бу-
дущие поколения молодых ученых. Без системного мышления не будет не
только науки и высоких технологий, но и может произойти вырождение
элит, способных грамотно и эффективно управлять страной.
Второй аспект обсуждаемой проблемы — это восстановление при-
кладной науки и престижа инженерного образования. Без этого невоз-
можна современная модернизация. Для восстановления прикладной
науки необходима целенаправленная подготовка исследовательских
кадров, современное оборудование, нужно создавать новые научные
центры, нужны инженеры и квалифицированные рабочие, которые мо-
гут обслуживать современное оборудование и участвовать в подготовке
к внедрению опытных образцов новых технологий.
И когда потребуется создавать большие проекты под государствен-
ным контролем, то не исключено, что в этом случае мы столкнемся
с проблемой нехватки инженеров и рабочих высокой квалификации, ко-
торых сейчас нет в достаточном количестве и которых придется соби-
рать под эти проекты поштучно.
Востребованность прикладной науки и ее результатов определяется
наличием производственной среды, восприимчивой к инновациям.
Плановая экономика СССР не создала такой среды, но ее пока не созда-

ли и современные российские реформы.
До тех пор пока сырьедобывающие производства дают наивысшую
прибыль по отношению к другим видам производственной деятельно-
сти, инновационные запросы производства остаются резко суженными.
Призывы инвестировать в будущие наукоемкие производства капитал
вряд ли воспримет с энтузиазмом, хотя бы потому, что риски здесь вели-
ки, а прибыль будет значительно меньше, чем в уже апробированной сы-
рьедобывающей сфере. Это значит, что сам по себе рынок в той форме,
как он у нас функционирует, не приведет к созданию инновационной
экономики. Нужна продуманная государственная политика формирова-
ния новой структуры российской экономики, целевые программы под-
держки наукоемких производств и определенные гарантии инвесторам
и т. п.
Третья позиция касается проблем интенсификации фундаменталь-
ных научных исследований и их связей с прикладными науками и техно-
логическими разработками.
Сегодня радикально трансформируются механизмы потребления
научно-технологических знаний, что в свою очередь оказывает воздей-
ствие на способы и формы их производства.
До последней трети ХХ столетия применение научных знаний про-
ходило преимущественно по схеме: фундаментальные исследования —
прикладные исследования — разработка новых технологий — внедре-
ние. Наука предлагала ноу-хау, а проблема их внедрения осуществлялась
как поиск тех или иных видов деятельности, в которых новые техноло-
гии будут использованы. Но по мере развертывания научно-техниче-
ской революции 60–70-х годов ХХ века и развития мирового рынка за-
просы на новые технологии все чаще начинают идти от самого произ-
водства. Процесс технологического обновления становится условием
успеха в конкурентной борьбе. Новые технологии начинают изготавли-
ваться под заказ производителей той или иной продукции. Проблемы
внедрения в таких ситуациях практически устраняются. Площадка для
внедрения готова заранее, остается найти научную организацию, кото-
рая выполнит технологический заказ. Расширение этого способа техно-
логического обновления, продиктованного потребностями современно-
го рынка, порождает особую деятельность по систематической разра-
ботке новых технологий. Они становятся специфическим товаром, и их
продажа образует особый расширяющийся сегмент мировой торговли.
Все эти процессы, ускоренно развивающиеся в последней трети про-
шлого столетия, породили новую стадию развития науки и ее взаимодей-
ствия с обществом. Возникает ориентированная на запросы рынка техно-
наука как своего рода симбиоз науки и технологий. Технонаука опирается

на постоянную поддержку бизнеса, который инвестирует исследования,
приносящие прибыль. В процессы функционирования технонауки вклю-
чена ее информационная поддержка (СМИ, реклама, социологические
мониторинги и т. д.). Она обеспечивает формирование позитивных обще-
ственных ожиданий от внедрения соответствующих ноу-хау.
Возникновение технонауки ставит вопрос о ее отношении к тради-
ционным формам общественного потребления научных знаний.
Формирование нового типа отношений науки и технологий не отме-
няет традиционно сложившегося алгоритма, представленного цепочкой:
фундаментальные исследования — прикладные исследования — разра-
ботки — внедрение. Речь идет о взаимодействии обоих типов современ-
ных исследований и разработок. И в первом, и во втором случае откры-
тия фундаментальной науки выступают основой будущих технологиче-
ских инноваций. Эти открытия возникают как в проблемно-ориентиро-
ванных исследованиях междисциплинарного характера, так и в рамках
дисциплинарного поиска фундаментальной науки. Более того, именно
традиционный тип дисциплинарных исследований, как показывает
история науки ХХ — начала ХХI в., продолжает выступать основным по-
ставщиком научных открытий. Они могут быть неожиданным результа-
том усилий, направленных на решение частных задач, зачастую не оце-
ниваемых как магистральные исследовательские программы. Примером
тому может служить становление квантовой механики, начатое открыти-
ем Планка при решении достаточно частной теоретической задачи — из-
лучения абсолютно черного тела. Даже по отношению к таким образцам
междисциплинарной науки, как синергетика (динамика неравновесных
систем), исторический анализ выявляет ее дисциплинарные предпосыл-
ки и основания. Кооперативные эффекты вначале были обнаружены
в исследованиях, связанных с довольно специальными задачами в раз-
личных науках: физике и технических науках (лазерное излучение, нели-
нейные процессы колебания, явления выхлопа и флаттера и т. п.), в хи-
мии (реакция Белоусова-Жаботинского и др.), в биологических дисцип-
линах (взаимодействие клеток в многоклеточных организмах и др.). Их
рассмотрение с единой точки зрения было первым шагом к формирова-
нию синергетики как междисциплинарного направления науки.
При определении стратегий развития современной науки необхо-
димо принимать во внимание все эти особенности взаимодействия
дисциплинарных и междисциплинарных исследований, одновременно
учитывая новые формы институциональной организации научной дея-
тельности. Вырисовывается несколько принципиальных позиций этой
стратегии.
В современном симбиозе технонауки и традиционных дисципли-

нарных исследований центральную роль играют национальные научные
программы и их конкретизация в системе ряда проектов. Фронт совре-
менной науки настолько широк, что ни одна страна не может осущест-
влять исследования по всему этому фронту. Необходимо выбирать глав-
ные направления с учетом имеющихся ресурсов.
Именно с этих позиций и формируются национальные программы
научных исследований. Применительно к российской науке они опреде-
лены. Их сравнение с аналогичными приоритетами науки США и ЕС
позволяет зафиксировать ряд совпадений по основным направлениям.
Однако обращает на себя внимание то обстоятельство, что в российских
программах национального масштаба отсутствуют программы социаль-
но-гуманитарных исследований. В то же время в ЕС они представлены
достаточно широко (примерно 40% от общего числа), что учитывает воз-
растающую роль социальных и гуманитарных технологий в жизни сов-
ременного общества.
Проблемно-ориентированные исследования постепенно превраща-
ются в основу научной деятельности. Но отсюда вовсе не следует, что
финансирование науки должно быть целиком построено только по про-
граммно-целевому принципу и реализации программ на конкурсной ос-
нове. Важно уяснить, насколько этот путь обеспечивает генерацию но-
вых идей в науке.
Здесь есть свои проблемы, которые не всегда адекватно осознаются.
Неявно предполагается, что программно-целевой метод позволяет на-
метить прорывные направления в науке и только на них следует сосредо-
точиться.
Считается, что выбор наиболее перспективных программ на конкур-
сной основе должен осуществляться не только через экспертизу ученых,
но и учитывать потребности бизнеса, экономические и политические
аспекты реализации программ.
Но оптимальна ли такая стратегия развития фундаментальных
наук?
Попробуем провести следующий мысленный эксперимент: что, если
бы современные установки были применены в науке конца XIX века.
Как бы, например, определились основные направления и программы
исследований в физике этого исторического периода? По-видимому,
ключевыми были бы программы классической механики, термодинами-
ки и электродинамики Максвелла.
В то время полагалось, что физическая картина мира завершена и не
нуждается в изменениях (тем более радикальных). Считалось, что на
светлом небосклоне науки есть только два небольших облачка — это тео-
ретическая задача излучения абсолютно черного тела и проблема отсут-

ствия ковариантности уравнений Максвелла по отношению к преобра-
зованиям Галилея в электродинамике движущихся тел.
Обе эти задачи полагались частными и в принципе решаемыми
в рамках уже созданных классических теорий. И если использовать со-
временную терминологию, они не расценивались научным сообщест-
вом как «прорывные направления исследований».
Но сегодня мы уже знаем, что именно из решения этих задач нача-
лась революция в физике ХХ века, связанная с созданием квантовой ме-
ханики и теории относительности. А без этих теорий были бы невозмож-
ны технологические прорывы ХХ века, приведшие к формированию
пятого технологического уклада.
Отсюда вывод, что при всей важности программно-целевых иссле-
дований их необходимо сочетать со свободными поисковыми исследо-
ваниями. При финансировании науки это означает, что необходимо
выделение бюджетных средств, которые предусматривают свободный
поиск в соответствии с интересами исследовательских групп и школ.
Здесь, конечно, есть проблема пропорции финансирования. Возмож-
но, что на целевые программы следует выделить, допустим, 70 %,
а 30 % — на внепрограммные поисковые исследования. Наверное, это
соотношение может быть и другим. Это все нужно обсуждать. Но бес-
спорно одно, что сама структура финансирования фундаментальной
науки должна учитывать особенности ее развития, возможность появ-
ления таких новых прорывных направлений, которые заранее преду-
смотреть невозможно.
Четвертое замечание касается проблемы оценок эффективности на-
учных исследований. Наши реформаторы в последнее время много го-
ворят о неэффективности исторически сложившихся научных институ-
тов и о необходимости объективной оценки их деятельности. Активно
внедряются различные системы количественных показателей эффек-
тивности. На сегодняшний день в институтах РАН приказом Мини-
стерства науки и образования предложено использовать систему оценок,
разработанных комиссиями Министерства. Эта система в основной сво-
ей части и по своей методике мало отличается от применявшейся в со-
ветские времена системы показателей социалистического соревнова-
ния. Не хочу сказать, что она полностью бесполезна. Некоторые аспек-
ты продуктивности научного труда, связанные с количественной
оценкой его результатов, могут быть приняты и использованы в процес-
се переаттестации сотрудников. Но сегодня говорят о необходимости
дальнейшего усиления контроля за деятельностью научных организаций
с использованием международного опыта внешней экспертизы, а в ка-
честве главного показателя эффективности исследований считают коли-

чество цитирований в зарубежных изданиях.
С этим следует особо разбираться, здесь немало спорных моментов.
Недавно в Германии вышли две книги известных немецких социологов
науки Петера Вайнгарта и Рихарда Мюниха1.
Их авторы крупные, известные в мире специалисты в области науко-
ведения. Они написали весьма жестко о том, что в настоящее время сло-
жилась транснациональная коалиция менеджеров, аудиторов, управлен-
цев, вышедших из различных предпринимательских структур, бывших
ученых, ничем не проявивших себя в исследовательской деятельности,
и т. д. Эта коалиция претендует на управление наукой в глобальных мас-
штабах от имени демократии и свободного рынка. Она сформировала
расширяющуюся сеть, ядро которой в США, но к которой подключают-
ся представители все большего количества стран. Влияние этой сети
распространяется и на многие аспекты управления наукой от определе-
ния рейтингов научных учреждений и выдачи престижных грантов до
правительственных рекомендаций о направлении реформ в науке и об-
разовании. Главным критерием успеха реформ полагается экономиче-
ская эффективность «человеческого капитала» и производства знаний
как «денежного капитала».
В США рекомендации этой сети практически не используются, они
скорее предназначены для внешнего потребления. Р. Мюних приводит
в качестве примера отрицательный эффект рекомендаций сети, когда
они были использованы в Австралии и привели к катастрофическим
последствиям для австралийской науки2.
Во всяком случае, тезис о необходимости объективной экспертизы
деятельности науки со стороны независимых международных экспертов
выглядит в свете анализа, проведенного немецкими исследователями,
не столь уж бесспорным.
Дискуссионным является также рассмотрение индекса цитирования
в качестве главного критерия оценки эффективности научных исследо-
ваний.
Математики на своем последнем международном конгрессе вообще
предложили отказаться от этого критерия на том основании, что наибо-
лее важные и прорывные направления в науке на первых порах мало ци-
тируются, а широко цитируются как раз те работы, которые связаны
с решением частных задач в рамках уже созданных теорий. Выходит, что
1 Обзор основных идей Вайнгарта П. и Мюниха Р. см. в статье: Горохов В., Бехман Г. Из-
менение роли науки в обществе: поиск новых идеалов в научной системе Германии //
Вестник РАН. 2010. № 3.
2 Там же.
индексы цитирования — показатель не новых направлений, а рутинной

разработки уже полученных теоретических идей. Я не хочу сказать, что
следует полностью пренебречь таким показателем, как индекс цитиро-
вания, но вряд ли его можно брать в качестве основного критерия оцен-
ки эффективности научных исследований.
Вообще, нужно отметить, что при внедрении тех или иных реформа-
торских предложений у нас явно недостает их широкого обсуждения
с участием специалистов. Администрирование же, как показывает наш
исторический опыт, чаще всего приносит ущерб фундаментальной науке.
Пятое замечание относится к проблематике связи академической
и вузовской науки. В последние годы у нас получили хождение различ-
ные мифы по поводу отечественной и зарубежной организации науки,
которые периодически воспроизводятся и внедряются в СМИ и во
властные структуры. К такого рода мифам относится, например, ут-
верждение, что основные научные достижения стран Запада обязаны
университетской науке, и поэтому нужно реформировать науку, опира-
ясь на западный опыт. Но тогда возникает вопрос: насколько соответ-
ствует это утверждение реальным тенденциям развития институцио-
нальной структуры науки на Западе?
Во второй половине ХХ века в этой структуре произошли серьезные
изменения. Если в ХIХ и даже начале ХХ вв. наука преимущественно
развивалась как университетская наука, то во второй половине ХХ в. на-
чинают интенсивно создаваться сети научных учреждений академиче-
ского типа: например, комплекс национальных научных лабораторий
США, сеть исследовательских научных центров в Германии. Сотрудни-
ки этих центров занимаются только научно-исследовательской деятель-
ностью и в отличие от представителей университетской науки не обяза-
ны сочетать ее с преподавательской. По сути, это аналог российской
академической науки, представленной РАН и другими государственны-
ми академиями.
За счет создания государственных научных центров Германия стре-
мится восстановить развитую фундаментальную науку, которая в годы
фашизма, Второй мировой войны и в ее итоге была значительна подор-
вана. Были разрушены великие немецкие школы в физике, химии, био-
логии. Такое восстановление требует огромных средств и целенаправ-
ленной государственной политики. И хотя за послевоенные десятилетия
в Германии сделано многое, до сих пор немецкая наука не вернула себе
того высокого статуса, который она имела в начале ХХ века.
Этот исторический урок следует учесть нашим реформаторам, вы-
двигающим проекты ликвидации академической науки и переноса ос-
новных исследований в университеты. Такие проекты разрушительны.
Они ориентированы на копирование западного опыта XIX века, но от-

нюдь не современного. Кроме того, уже выяснена неготовность наших
вузов взять на себя основную нагрузку по развитию на современном
уровне фундаментальных направлений. Преподаватели имеют учебную
нагрузку, значительно превосходящую объем учебной работы зарубеж-
ных коллег. Нужно учесть и то, что в западных университетах профессор
раз в 5 лет имеет годичный отпуск для научных занятий, и в это время он
вообще освобождается от учебных поручений.
В США и Евросоюзе постоянно увеличиваются ассигнования на
академический сектор науки, представленный национальными научны-
ми лабораториями и национальными научными центрами. Это финан-
сирование несопоставимо с российским. Национальные научные цент-
ры Германии объединены в ассоциации: общество М. Планка, общество
Гельмгольца, общество Лейбница, ассоциация Фраунхофера. Финанси-
рование только 15 государственных научных центров, объединенных
в общество Гельмгольца (а это сопоставимо с таким же количеством
крупных научных институтов РАН) вдвое больше, чем финансирование
400 институтов РАН.
Для современной российской науки важно решить проблему разви-
тия научных школ, постоянного притока молодежи, оптимизации кад-
рового состава. В Китае, США и ряде странах наблюдается рост общего
количества ученых, занятых в различных областях исследований. В Рос-
сии картина обратная. Численность академических сотрудников суще-
ственно сокращается. Такое сокращение декларируется в качестве цели
сосредоточить финансовые средства на кардинальных направлениях
и избавиться от неэффективных ученых. Но чисто механически, без ана-
лиза сложившихся научных школ и направлений такое сокращение про-
изводить нельзя.
В этой связи уместно напомнить слова великого ученого ХХ века Нор-
берта Винера. Он писал в своей книге «Я — математик»: «Вполне вероят-
но, что 95 % оригинальных научных работ принадлежит менее чем 5 %
профессиональных ученых, но большая часть из них вообще не была бы
написана, если бы остальные 95 % ученых не содействовали созданию об-
щего достаточно высокого уровня науки»1. Разумеется, в исследователь-
ских институтах есть балласт, от которого нужно избавляться. Но заранее
сказать, исходя из общих соображений экономии средств или их перерас-
пределения, сколько процентов он составляет, невозможно.
К концу XX столетия развитая фундаментальная наука была только
в нескольких странах (США, Россия, некоторые страны Евросоюза).
1 Винер Н. Я. — математик . М., 1964. С. 344.

Япония и Китай не имели достаточного уровня и широкого фронта фун-

даментальных исследований. Там доминировала точка зрения, в соот-
ветствии с которой для технического прогресса не обязательно иметь
собственную фундаментальную науку, достаточно использовать резуль-
таты, полученные учеными других стран, и довести их до технологиче-
ских разработок и внедрений. Технологический прогресс Японии в 60–
80-х годах XX века реализовывал именно этот подход. Но в конце
XX века, с возникновением технонауки и феномена синтеза фундамен-
тальных и прикладных исследований в междисциплинарных програм-
мах, ориентированных на освоение сложных, исторически развиваю-
щихся систем, ситуация изменилась. Сегодня те страны, которые имеют
развитую фундаментальную науку в сочетании с наукоемкими произ-
водствами, получают преимущества на мировом рынке экономики зна-
ний. В области генетики, биотехнологий, нанотехнологий, «компьютер-
ных наук», ряда исследований наук о поведении и т. п. фундаментальные
результаты сразу же очерчивают поле новых технологий, которые в бли-
жайшем будущем могут принести высокую прибыль на мировом рынке.
В этой связи возникают новые особенности патентования открытий.
Формируется мировая патентная система и тенденция патентовать идею
вместе с порожденными ею технологиями. Это подобно тому, что сделал
в свое время изобретатель швейной машинки Зингер. Он запатентовал
не саму машинку как образец, а ее идею — швейная игла имеет ушко для
нитки не на конце, а на острие иглы. И до сих пор его потомки получают
выплаты от фирм изготовителей швейных машинок, хотя изделия этих
фирм уже принципиально иные, чем тот образец, который изобрел, но
не стал патентовать Зингер.
Принимая во внимание эту тенденцию, можно сказать, что наступа-
ет новый этап использования достижений фундаментальной науки: от-
крытый доступ к этим результатам будет сокращаться и соответственно
будет развиваться рынок, на котором за новые научные идеи придется
платить.
И наконец, последнее замечание. Хотя экономика знаний непо-
средственно формирует разнообразные производственно-потребитель-
ские запросы к науке, это не исключает проблемы опосредующего звена
между наукой и производством. В развитых формах экономики знаний
такого рода опосредующим звеном выступают небольшие фирмы кон-
салтингового типа. Основой их деятельности является сбор и анализ ин-
формации, с одной стороны, о запросах предприятий сферы производ-
ства и услуг, а с другой — о возможностях научных центров и универси-
тетов ответить на эти вопросы, создать необходимые технологии на базе
фундаментальных и прикладных исследований.
Такие фирмы имеют достаточно мощную компьютерную сеть с вы-

ходом в Интернет и соответствующие, постоянно пополняемые базы
данных о запросах корпораций, полученных в сфере науки открытиях,
а также о возможностях их технологической реализации.
Наличие развитой сети посреднических фирм является существен-
ным аспектом внедрения инноваций в производство (как для технона-
уки, так и традиционной компоненты науки в их современном симбио-
зе). В технонауке доминируют запросы производства и сферы услуг,
к которым адаптируются программы научных исследований. В традици-
онной цепочке (фундаментальные науки — прикладные науки — разра-
ботки — внедрение) движение идет в обратном направлении — от дости-
жений науки к производству. Оба эти варианта соединяются в деятель-
ности посреднических фирм, выступающих своеобразным медиатором
в рамках системы «наука — производство».
В экономически развитых странах формирование сети фирм-по-
средников (включая сферу услуг) происходило в самом процессе станов-
ления экономики знаний. И если ставится задача построить такую эко-
номику в России, то западный опыт формирования новых связей «на-
ука — производство» следует специально анализировать.
Например, в Германии посреднические фирмы, соединяющие науку
и потребителя ее знаний, возникали из двух источников. Первый из них
это — деятельность аналитических центров корпораций, изучавших ко-
нъюнктуру рынка. Те из них, которые не ограничивались интересами
только одной корпорации, выходили из ее состава и становились авто-
номными структурами. Второй «источник» формирования фирм-по-
средников — это аналитические центры университетов, нацеленные на
поиск потребителей научной продукции и получение соответствующих
грантов. Из них выделились самостоятельные фирмы, начавшие рабо-
тать на рынке знаний и зарабатывать путем поиска и соединения, с од-
ной стороны, «производственного потребителя», а с другой — генерато-
ра знаний. Разумеется, этот путь предварительно предполагал развитую
систему наукоемких производств. Но и в этом случае фирмы-посредни-
ки не были простым результатом стихийного процесса реализации ры-
ночных запросов. Земельные правительства, заинтересованные в акти-
визации инвестиционной деятельности, давали определенные префе-
ренции «фирмам-медиаторам», в том числе и в области налогообложения
(на определенный срок и при условии реальных действий по соедине-
нию науки и производства). После того как фирмы обнаруживали свою
эффективность и начинали зарабатывать (а они работают от процента
прибыли, получаемой потребителем знаний), налоговые льготы посте-
пенно снимались.
В современных российских условиях можно использовать этот опыт

управления связями «наука — производство». Необходимо не устранять-
ся от решения проблем, полагая, что рынок сам все сформирует, и не
требовать от фундаментальной науки, чтобы она самостоятельно зани-
малась внедрением своих результатов, а целенаправленно регулировать
становление новых связей науки с производством и сферой услуг.
Приложение
А.С. Пушкин
в эпоху кинематографа и компьютерного письма
(выступление в клубе «Свободное слово» в дискуссии
по докладу В.С. Непомнящего «Странный поэт Пушкин»
21 декабря 2005 г. Институт философии РАН)
Я выделю особо одну из тем — о современности А. Пушкина.

Когда я был намного моложе, я любил Б. Пастернака, М. Цветаеву,
а А. Пушкина воспринимал как со школьной скамьи внедренного в со-
знание, что-то мы читали из А. Пушкина, заучивали наизусть, чтобы от-
ветить на уроке, и мне казалось, что перечитывать А. Пушкина не столь
интересно, чем, допустим, Б. Пастернака. И только позже, уже в зрелые
годы, я открыл, что это не так, что А. Пушкин и в ХХI веке вполне вос-
принимается как современный поэт.
Хотя основная специализация моей работы — философия науки
с акцентом на математику, логику и физику, в моей жизни был такой пе-
риод (примерно 15 лет), когда я преподавал теорию искусства на архи-
тектурном факультете. В рамках этого курса был раздел, посвященный
языку кино, и мне попалась прекрасная работа Михаила Ромма «Лите-
ратура и монтаж». Я помню, был немало удивлен, когда прочитал эту
работу. В ней М. Ромм показывает, что Пушкин во многих своих произ-
ведениях — это живой кинематограф.
Ромм отмечает, что многие тексты Пушкина — это одновременно го-
товый сценарий — просто бери и снимай. Он приводит в качестве при-
мера отрывок из «Медного всадника» — сцену наводнения. Я воспроиз-
веду ее, но так, чтобы были видны монтажные фразы.
Вот начало: «Погода пуще свирепела, /Нева вздымалась и ревела, /
Котлом клокоча и клубясь, /И вдруг, как зверь остервенясь, /На город
кинулась» (Здесь ясно видны два кадра). А дальше все идет по кадрам:
«Пред нею /Все побежало», «все вокруг /Вдруг опустело», «воды вдруг /
Втекли в подземные подвалы», «К решеткам хлынули каналы» — это же
все кадры, их видишь. «И всплыл Петрополь, как тритон, /По пояс в воду
погружен». «Осада! приступ! злые волны, /Как воры, лезут в окна» —
кадр. «Челны /С разбега стекла бьют кормой», «Лотки под мокрой пеле-
ной», «Обломки хижин, бревны, кровли, /Товар запасливой торговли, /
Пожитки бледной нищеты», «Грозой снесенные мосты» (это все кадры).
355 Приложение
И дальше жуткий кадр — «Гроба с размытого кладбища плывут по ули-

цам». Чем еще можно закончить ужасный образ наводнения? И Ромм
пишет, что это блистательная вещь — готовый кинематограф. Он также
препарирует с этой точки зрения «Пиковую даму»… Под впечатлением
роммовского анализа я увидел, что с детства заученные фрагменты пуш-
кинской поэзии могут быть представлены как киномонтаж. Помните?
«Под голубыми небесами /Великолепными коврами, /Блестя на солнце,
снег лежит» (потенциальные кадры). «Прозрачный лес один чернеет»
(общий план), «И ель сквозь иней зеленеет» (крупный план!), «И речка
подо льдом блестит».
Показательно то, что кинематограф, бесспорно детище ХХ века.
А эта перекличка через века — одно из удивительных свидетельств со-
временности А.С. Пушкина.
В этой связи я подумал: почему пушкинская поэзия так по-челове-
чески естественно воспринимается; почему это легко запоминается?
Наверное, она совпадает с глубинными основаниями человеческого
восприятия мира (здесь уже область психологии восприятия), с особен-
ностями формирования наших представлений о вещах и событиях. Ког-
да мы что-то запоминаем, в нашем сознании возникает серия образов,
которые нами переживаются и которые могут синтезироваться в более
сложный целостный образ того или иного фрагмента нашего жизненно-
го мира. Сложные образы складываются из локальных образов — кар-
тин, как своего рода монтаж, когда возникает новый, глубинный смысл
из последовательности сменяющих друг друга отдельных локальных об-
разов. Но это не просто конгломерат клипов. Такого рода конгломерат —
это плохая имитация человеческого способа восприятия мира, когда на-
низывают несвязанные между собой случайные образы. И этот калей-
доскоп не создает сколь-нибудь глубокого смысла, не вызывает глубоких
переживаний. В поэзии же А. Пушкина зримые картинки-кадры всегда
складываются в целостное видение, создается объемный синтетический
образ, выраженный посредством русского языка со свойственной ему
глубинной эмоциональной структурой. И именно поэтому, пока будет
русское слово, человек, знакомясь с пушкинской поэзией, поймет ее,
соотнося со своим субъективным опытом и мировосприятием. И это бу-
дет, наверное, просто и естественно. Естественно так, как мы живем, как
мы воспринимаем жизнь, как ее чувствуем и переживаем.
В заключение выскажу еще одно соображение относительно места
А. Пушкина в культуре наступившего ХХI века. Сейчас много говорят
о новой эпохе компьютерного письма. Да, действительно, компьютер-
ное письмо — это особый тип культурной трансляции, особый тип пере-
дачи знаний и образов, который основан на взаимодействии двух исто-
рически сложившихся типов письма — это линейное финикийское

письмо и плюс к этому иероглифическое письмо, которое дано в виде
квазинаглядных образов-схем.
Современный компьютер соединяет эти два типа письма, и он поэто-
му уплотняет информацию. В современной культуре возрастает инфор-
мационная емкость знаково-символических форм трансляции челове-
ческого опыта. Для того чтобы в скоростной современной жизни что-то
усвоить, человеку часто некогда длинно рассуждать. Ему нужны схема,
образ и некоторые пояснения к схеме.
Современная культура неожиданно начинает перекликаться с за-
бытыми древними способами целостного видения, придавая им но-
вый смысл. В индийской математике доказательство часто строилось
как апелляция к наглядному образу-чертежу, в котором демонстриро-
валась возможность сведения, допустим, площади сложной фигуры
к простым, площадь которых уже была известна, чертеж сопровождал-
ся одним словесным пояснением: «Смотри!» Такой тип математики
был в древних культурах. И сегодня компьютерное письмо в чем-то
восстанавливает и широко использует подобный способ усвоения зна-
ния. Может ли Пушкин включиться в эту культуру? Как он будет здесь
жить? Я думаю, может. Потому что компьютерное письмо основано на
взаимодействии рационально-аналитических и образно-синтетиче-
ских средств, взаимно согласованной работе двух полушарий нашего
мозга. Левополушарное мышление аналитично, правополушарное
синтетично, и оба эти типа мышления синтезируются. У Пушкина та-
кой синтез представлен буквально в каждом его произведении. У него
мысль, идея, действие и образ — все сращено. Поэтому я думаю, что
он современен даже в эпоху компьютерного письма. Это — черта дей-
ствительно гениальных людей, которые могут опережать намного ве-
ков свое время. Конечно, для любой поэзии и для любого искусства
синтез рационального и эмоционального, индивидуально неповтори-
мого и типического является условием создания художественных об-
разов. Но так естественно просто и ясно представлять объемную слож-
ность жизни, как это делал А.С. Пушкин, не всякой поэзии дано.
И есть множество пластов смысла, которые по-новому раскрываются
при прочтении Пушкина в разные времена нашей личной и обще-
ственно-исторической жизни. Если говорить современным языком
информатики, то у него, несмотря на естественность и простоту выра-
жения, огромная плотность информации, адресованной не только
своему веку, но и будущим столетиям. Я солидарен с формулой, что
пушкинское творчество — своего рода квинтэссенция русской культу-
ры. А русская культура переплавила в себе множество традициона-
листских, азиатских и древнеславянских идей, соединив их с идеями

новоевропейской культуры.
Я верю, что эта специфика нашей культуры не будет утрачена (а если
она будет утрачена, мы вообще перестанем быть Россией). Но пока она
есть и будет, Пушкин останется современником многих поколений лю-
дей, живущих в этой культуре.
Философия и музыка1
(памяти белорусского композитора Е. Глебова2)
С годами время бежит быстрее. Так мы его переживаем. Физиологи
объясняют этот факт изменением альфа-ритмов головного мозга. Эти
ритмы — наши внутренние часы, которые определяют наше ощущение
времени. В молодости они идут быстрее, а с годами медленнее (обмен
веществ замедляется). А когда внутренние секунды растягиваются, их
меньше укладывается во внешнем времени, и возникает переживание
и восприятие его ускорения. Но это лишь часть объяснения. Есть и со-
циально-психологические факторы. События, которые в молодости
воспринимаются как неожиданные, нестандартные, переживаются
ярко, по мере накопления жизненного опыта часто становятся ожидае-
мыми и уже не оставляют в памяти яркого следа. С годами память все
строже сортирует людей и события, и постепенно остается то, что было
действительно значимо в нашей жизни. Наверное, для многих, кто дли-
тельное время общался с Евгением Александровичем Глебовым, эти
встречи надолго остались в памяти. Я тоже принадлежу к их числу.
Мы познакомились где-то в середине 60-х годов уже прошлого сто-
летия. Некоторое время отношения были сдержанными. Евгений Алек-
сандрович как бы присматривался ко мне. Он был старше меня на пять
лет и имел жизненный опыт, который мне еще предстояло приобрести.
Его путь к вершинам профессионального мастерства был нелегким
и нестандартным. Позднее я с удивлением узнал о таких фактах его био-
графии, что он окончил вовсе не музыкальную школу, а железнодорож-
1
Опубликовано в книге: Евгений Глебов. Судьбы серебряные струны. Минск, 2010.
2
Глебов Евгений Александрович (1929–2000 г.г.) — советский, белорусский композитор.
Народный артист СССР. Автор симфоний, опер, балетов, музыки к теле- и кинофильмам.
Наиболее известные произведения: балет «Тиль Уленшпигель» — постановка Белорусским
театром оперы и балета, Театром финской национальной оперы (Хельсинки), Театром
оперы и балета (Мариинский) Санкт-Петербурга и рядом других театров СССР; балет
«Маленький принц» — Большой театр СССР, театр Финской национальной оперы (Хель-
синки), театры оперы и балета Нижнего Новгорода и Самары; опера «Мастер и Маргари-
та» — постановка ГАБТ РБ. Музыка к теле- и кинофильмам «Дикая охота короля Стаха»,
«Третья ракета», «Звон уходящего лета», «Последнее лето детства» и др.
ный техникум и вначале работал по этой специальности. А когда он по-

ступал в консерваторию, он не умел играть на фортепьяно, и ему разреши-
ли вступительные экзамены сдавать на гитаре. У него были недюжинные
музыкальные способности, абсолютный слух и великолепный мелодиче-
ский дар. Плюс огромное трудолюбие. Все это позволило ему стать в ряд
выдающихся композиторов не только в республике, но и в Союзе, той ог-
ромной и самобытной цивилизации, которой уже больше нет.
В начале нашего знакомства мы называли друг друга на «Вы» и по
имени. Эта традиция сохранилась и тогда, когда наши отношения стали
доверительными и дружескими. Было несколько странно, что в совме-
стных встречах с друзьями и близкими знакомыми, к которым я и он
обращались на «ты», между собой мы по-прежнему говорили «Вы».
Женя как-то сказал, что сохранение этой традиции — дань особого ува-
жения друг к другу. Я согласился. Это было действительно так.
Самые лучшие из наших встреч и самые частые были не в компани-
ях, а друг с другом. Тогда возникала обстановка особого духовного дове-
рия и взаимопонимания. Мы обсуждали самые разные темы и проблемы
от философии и специфики современной музыки до обычных жизнен-
ных коллизий, которых было предостаточно и у него, и у меня.
Начало 70-х годов было этапным для творчества Е. Глебова. Он на-
чал работу над одним из самых значительных своих сочинений — бале-
том «Тиль Уленшпигель». Это была его давняя мечта. То, как он готовил-
ся к ее осуществлению и как он работал, само по себе было крайне инте-
ресно и поучительно. Он часто иронически говорил о композиторах, как
бы с точки зрения обывателя, что они соединяют «звучки» различных
инструментов. Впрочем, как известно, не все композиторы пишут пар-
титуру, многие ограничиваются клавиром. Глебов же знал оркестр до-
сконально, знал возможности каждого инструмента. Это позволяло ему
создавать объемную и выразительную музыку. Но главное, что в его
крупных сочинениях всегда была глубокая внутренняя логика, была фи-
лософия, которую он находил и воплощал в музыке. Когда шла работа
над «Тилем» он постоянно обращался к литературному источнику —
книге Ш.-А. де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле». Он досконально
знал ее текст, реконструировал все голоса ее героев, выявил основные
сюжетные линии, которые выражали вечные человеческие страсти, меч-
ты и ценности — власть, свободу, любовь, смерть и бессмертие, предан-
ность и предательство, месть и прощение. Чтобы проникнуть в дух той
эпохи, он внимательно изучал ее музыкальные памятники, но не только
их. Мы много говорили в этот период о живописи великих голландцев,
об истории Европы времен Реформации, о том, как формировались в эту
эпоху новые ценности культуры.
Возвращаясь к книге Костера, говорили о том, что два антипода,

Тиль и Филипп, — это как два полюса магнита, две противоположности,
каждая из которых в своем существовании предполагает другую. Через
некоторое время Евгений Александрович воспроизвел мне тему Тиля
и тему Филиппа, сочиненные им, а также фрагменты будущего балета,
где эти темы перекликались, взаимодействовали и развивались в этом
взаимодействии.
Я не слышал исполнения музыки этого балета в клавире, но знал ее
симфонический вариант и многократно прослушивал вместе с автором
его запись. И меня эта музыка каждый раз восхищала своей системной
красотой, где отдельные, сами по себе прекрасные музыкальные фраг-
менты органично связывались в еще более прекрасное целое. И я тогда
сказал Евгению Александровичу, что нелегко будет осуществить адек-
ватную музыке балетную постановку.
Но первые трудности возникли совсем с другой стороны. Различные
«доброжелатели» Глебова заговорили об идеологической несвоевремен-
ности балета, а в отделе культуры ЦК КПБ начали вопрошать, почему
именно Тиль Уленшпигель? Что, в истории Белоруссии не нашлось на-
циональных героев? Глебов на это отвечал так: свои герои, конечно,
были, но не было своего Костера. Вся эта мышиная возня завершилась
«подъемом проблемы» на самый высокий уровень, откуда и было дано
разрешение поставить балет в Белоруссии.
Постановку осуществил О. Дадешкилиани. Он и до этого работал
с Глебовым, ставил его балеты «Альпийская баллада» и «Избранница».
Постановка нового балета была в целом удачная, но было ощущение,
что она все-таки не выражает всего богатства глебовской музыки, ее глу-
бинной философии. Затем были постановки в Ленинграде и Хельсинки.
Я их не видел, но как говорил Глебов, это были совершенно разные сце-
нические интерпретации его музыки. Постановщик ленинградского ба-
лета о Тиле Уленшпигеле талантливый молодой балетмейстер В. Елиза-
рьев вскоре переехал в Минск. И этот же спектакль он поставил на сцене
Белорусского театра оперы и балета. Я был на премьере, и, на мой взгляд,
елизарьевская интерпретация в большей степени соответствовала за-
мыслу композитора. Спектакль и сегодня идет на минской сцене, а ког-
да жизнь спектакля исчисляется тремя десятилетиями — это уже показа-
тель качества.
Разумеется, чтобы преодолеть трудности, связанные со сценическим
воплощением музыки, требовалось немало душевных сил. И не только
творческих. Е. Глебов активно работал с постановщиками его произве-
дений. Но в качестве предварительного условия начала такой работы
всегда приходилось проводить множество переговоров административ-
ного характера, обходить препятствия, искусственно создаваемые и чи-

новниками, и некоторыми «доброжелателями» из «музыкального цеха»,
добиваться разрешений и согласий поставить спектакль, заключать до-
говоры и т. д.
В этой менеджерской работе большую помощь Евгению Александ-
ровичу оказывала его жена и друг — Лариса Васильевна Глебова. Юрист
по профессии, она была специалистом по авторскому праву, участвовала
во многих его переговорах, умело снимала стрессы внешних воздей-
ствий, мешающих его творчеству, держала дом, который весьма часто по
вечерам, после 8–10 часовой работы Е. Глебова над сочинениями, пре-
вращался в дом «открытых дверей», куда приходили друзья и коллеги.
Она была первым слушателем глебовской музыки, его советником в де-
лах и даже автором либретто одного из его этапных балетов («Маленький
принц»), а впоследствии и оперы «Мастер и Маргарита».
После «Тиля» следующей важной вехой в глебовском творчестве был
балет по мотивам известной книги А. де Сент-Экзюпери о Маленьком
принце. И я снова был свидетелем поисков, которые выражали творче-
ское кредо Е. Глебова. Как и в «Тиле» он не просто ориентировался на
фабулу литературного источника, а выявлял его глубинную философию.
Сказка Сент-Экзюпери — это одновременно философская притча
о ценности человеческого общения и доброты. И эти вечные человече-
ские ценности нашли свое выражение в глебовской музыке. И вновь
были сложности со спектаклем. Сомнительный с точки зрения классо-
вого подхода литературный источник, абстрактные общечеловеческие
ценности — все это настораживало чиновников. «Маленький принц» не
был поставлен в Белоруссии. Премьера была вначале в Хельсинки, а по-
том в Москве, в Большом театре. Я был на этой премьере. Она была ус-
пешной. И все-таки мне казалось, что спектакль поставлен скорее как
сказка для детей, нежели как философская притча для взрослых. В его
видеоряде не доставало высот обобщения, которые были в музыке Гле-
бова.
Я не специалист, не музыковед, возможно, это была моя субъектив-
ная точка зрения. Но мне кажется, что в глебовских балетах, сочинен-
ных по мотивам великих литературных памятников человеческой куль-
туры, было несколько пластов музыкальных смыслов: один конкретный,
прямо коррелирующий с определенными зрительными образами и по-
рождающий их (что облегчало работу балетмейстеров), а другой — как
подводная часть айсберга — выраженный в музыке глубинный фило-
софский смысл, который организовывал и сцеплял конкретные музы-
кально-зрительные образы. Выразить этот сущностный пласт в спектак-
ле было нелегкой задачей, и не всем удавалось.
У Глебова напрочь отсутствовала нарочитая усложненность музы-

кального текста, которая иногда воспринимается как головоломка и вы-
зывает вопросы «а что собственно хотел сказать автор?» Его музыкаль-
ные образы прозрачные, яркие, запоминающиеся. Но в них всегда при-
сутствует глубинный смысловой пласт. Сменяя друг друга, они образуют
нечто вроде монтажных фраз в талантливом кино, когда несколько
смыслонагруженных образов, состыкуясь, порождают новый смысл,
и он отдельно ни в одном кадре не присутствует, он между. И этот смысл
«между» не возникает случайно, а является продуманным авторским за-
мыслом. Так всегда строилась высокая классика и в литературе, и в му-
зыке, и в театре, и в кино, классика, которая в разные времена и разные
исторические эпохи находит отклик в человеческих душах.
Сегодняшние увлечения постмодернистскими идеями ориентируют
на иной тип формирования и восприятия произведений искусства. Ком-
пьютерные игры, назойливая телереклама, да и весь стиль современной
рыночной жизни эпохи глобализации формируют так называемое кли-
повое сознание, когда различные образы произвольно комбинируются,
бессистемно сменяя друг друга. Случайные комбинации могут порож-
дать новые смыслы, но это уже не дело авторской концепции, их выяв-
ляет, а вернее, конструирует потребитель, реципиент. Он соавтор, а мо-
жет быть, и автор того содержания, которое он обнаружил.
В клиповом сознании нет логики, нет глубины. Оно нацелено на
потребление информации как своего рода пищи, которую даже не
обязательно усвоить, а нужно просто потреблять для удовольствия.
Как в Древнем Риме в эпоху последних императоров, когда устраива-
лись пиры, участники которых, достигнув состояния насыщения, ис-
пользовали рвотное и вновь принимались за еду как за источник удо-
вольствия. Но даже эта аналогия требует дополнений. «Информаци-
онная еда» не всегда доброкачественная пища, а ее суррогаты действу-
ют как духовный наркотик, делая человека «одномерным» (термин
известного философа середины ХХ в. Г. Маркузе) и легко управляе-
мым. Как любят говорить современные мастера «промывки мозгов»,
«пипл хавает».
Все эти процессы уже нашли свое определение — их обозначают как
кризис культуры. Противостояние же этому кризису требует культиви-
рования разумного начала, ответственности и высоких человеческих ус-
тремлений.
Образы подлинного искусства — это не только эмоции, это сплав
эмоционального и рационального, чувства и смысла, реальности и иде-
ала. Сегодня приходится вспоминать эти аксиомы перед мутным пото-
ком суррогатного квазиискусства.
В глебовской музыке ее возвышающаяся человеческая эмоциональ-

ность всегда соединялась с высокой мыслью, поисками глубинных
смыслов человеческой жизни. Наши беседы, споры, размышления в пе-
риод создания Е. Глебовым двух его этапных работ — «Тиля» и «Малень-
кого принца» прямо или косвенно затрагивали проблемы, которые
в своем языке и своей традиции обсуждались и философией.
В начале 70-х годов, когда Е. Глебов создавал музыку «Тиля», я рабо-
тал над проблемой связи науки и философии. Чтобы выяснить механиз-
мы этой связи, пришлось по-новому истолковать природу и функции
философского знания. В наших беседах я делился с Женей своими но-
выми идеями. Он с интересом и внимательно меня выслушивал. Мысли
о целостности культуры и перекличках идей, возникающих в филосо-
фии, науке и искусстве находили у него отклик, и он даже приводил под-
тверждающие примеры из истории музыки.
Мне эти беседы помогали оттачивать аргументацию. Концепция,
которая в те времена у меня еще была в стадии разработки, сегодня уже
известна, нашла выражение в моих книгах — это понимание философии
как рефлексии над основаниями культуры, ее мировоззренческими уни-
версалиями.
Философия порождала многие идеи, которые опережали свой век
и давали импульсы развитию науки. Идея атома и атомистического
строения вещества была вначале сформулирована в философии, а затем,
пройдя более чем двухтысячелетнюю историю, вошла в физику и химию
в качестве достоверного научного знания, опирающегося на множество
опытных фактов.
Между философией и другими областями человеческого творчест-
ва — наукой, литературой, искусством — всегда существует органиче-
ская связь, существует своего рода резонанс между различными сферами
культуры.
Все эти рассуждения, хотя они непосредственно не касались деталей
музыкального творчества, вызывали у Е. Глебова живой интерес.
И я впоследствии, вспоминая о тех временах 70-х годов уже прошлого
века, думал о том, что подлинное творчество никогда не бывает ограни-
чено узкими рамками своего профессионального «огородика», а пред-
полагает широту взгляда на мир, встречу идей, возникающих в разных
областях творчества.
Мне кажется, что 70–80-е годы и у Евгения Александровича, и у меня
были годами творческих удач, хотя и совсем нелегкими, если учесть те
жизненно-социальные коллизии, которые приходилось преодолевать.
С тех пор прошло много лет. В конце 80-х я был приглашен в Москву
директором академического института. Новая работа, продолжение ис-
следований в философии занимали все время. В Минск приезжал редко

и все реже бывал в доме Глебовых. После одной из конференций, кажет-
ся в Германии, приехал домой в Москву и узнал о смерти Евгения Алек-
сандровича.
В моей памяти он остался живым и таким остается по сей день. От-
крытым к друзьям, настороженно официальным к разным недоброжела-
телям, раздражительным и нетерпимым к халтурщикам и проходимцам.
Разный в разных обстоятельствах, но всегда при всех обстоятельствах
сохраняющий достоинство.
У меня есть несколько кассет записей глебовской музыки. Иногда
я слушаю его прекрасные мелодии к кинофильмам, его хрустальную
и трогательную музыку песни «Белый парус», записи из «Тиля».
Жизнь меняется, приходят новые поколения. Не знаю, как принял
бы Евгений Александрович Глебов нынешнюю жизнь. Но многое из
того, что он создал, уже осталось в культуре, а значит, что-то главное из
той программы, которая была ему предначертана судьбой и его природ-
ным дарованием, он выполнил.
ВАЖНО, ЧТОБЫ РАБОТА

НЕ ПРЕКРАЩАЛАСЬ1…
Интервью с академиком B.C. Степиным ведет И.Т. Касавин
Беседа первая. Система отсчета

К. — Вячеслав Семенович, Вы пришли на отделение философии ис-
торического факультета БГУ в 1951 году, едва ли не в самые мрачные вре-
мена для российской интеллигенции. В аспирантуру Вы поступали уже
в год XX съезда КПСС, разоблачившего культ личности Сталина, в эпоху
радикального изменения духовного и общественного климата в бывшем
СССР. Как этот перелом повлиял на Ваше отношение к философии, на
Вашу исследовательскую ориентацию? Каким образом протекал образо-
вательный процесс в те времена, какая литература была доступна, с ка-
ким настроением студенты изучали философию?
С. — Я сейчас вспоминаю эти годы. На первом курсе нас заставляли
изучать в основном произведения Сталина «Анархизм или социализм»,
«О диалектическом и историческом материализме», «Марксизм и во-
просы языкознания». Еще была такая книжка — «Очерки по диалектиче-
1 Сокращенный вариант интервью, опубликованного в журнале «Вопросы философии».
2004. № 9.
скому материализму» Леонова (был такой, сегодня почти неизвестный

автор). Все остальные учебники или учебные пособия не рекомендова-
лись, считались идеологически невыдержанными. Да и просто люди бо-
ялись их писать, по некоторым разделам философского знания их вооб-
ще не было. В начале 2-го курса я понял одно: чтобы получить философ-
ское образование, надо прочитать всех классиков философии, хотя бы
по одной основной книге. И я поставил себе такую цель — прочитать
главные труды всех великих философов.
К. — Вы имеете в виду еще издания 30-х годов?
С. — Да, были в библиотеках и дореволюционные издания, и переиз-
данные в 20-х, 30-х годах. Была «Наука логики» Гегеля, был Кант в перево-
де Н. О. Лосского. В 50-е годы или немного позже появились произведе-
ния Декарта, но они были перепечатаны с каких-то уже изданных работ.
И по ним я изучал философию. Чтение было основным источником обра-
зования, и я бы сказал даже во многом самообразования, причем тут и там
возникали забавные коллизии. Например, когда я изучал Канта в начале
3-го курса и стал читать «Критику чистого разума» в переводе Н.О. Лос-
ского, то взял книгу в библиотеке Дома правительства. Надо сказать, что
в Минске тогда были две большие библиотеки. Одна из них— Ленинская
библиотека, публичка, но там трудно было достать нужные книги, они
вечно были на руках. И вот я по специальной договоренности пошел
в библиотеку Дома правительства и, к своему изумлению, увидел, что
книга Канта даже не разрезана, т. е. до меня ее никто не читал.
К. — Наверное, не такая она была простая для чтения тогдашней сту-
денческой молодежью?
С. — Непростая, верно, но самое интересное, что когда я делал до-
клад по «Критике чистого разума», то выяснилось, что и наш преподава-
тель не читал ее, а Канта знал по «Пролегоменам», поэтому он понятия
не имел, что такое трансцендентальное единство апперцепции, а это
одно из ключевых понятий в гносеологии Канта. Так что самообразова-
нием приходилось заниматься достаточно серьезно. Нельзя сказать, что
все преподаватели были плохие, среди них попадались очень толковые
люди. В общем, не скажу, что уж совсем все было плохо, просто годы
были такие. Когда я спрашиваю, как было в МГУ в те же годы, то слышу,
что примерно то же, только, может быть, чуть побольше вольнодумия
было здесь, в столице.
К. — Известный немецкий философ Курт Хюбнер, кстати, Ваш доб-
рый знакомый, часто рассказывал мне, как он в 60-е годы прошлого
века, будучи уже профессором Технического университета Берлина, спе-
циально взялся за изучение физики, чтобы иметь возможность квалифи-
цированно работать в философии науки. Примерно в то же время Вы
критически анализировали ту же самую неопозитивистскую философию

науки, о которой говорит Хюбнер. Как складывались Ваши отношения
с естествознанием и какие уроки из этого могут вынести молодые фило-
софы наших дней?
С. — На втором курсе философского факультета был обязательный
предмет — естествознание, включавший основы математики, физики
и биологии. И нам очень повезло, что физику философам читал замеча-
тельный человек — доцент И.З. Фишер. Он прекрасно знал теоретичес-
кую физику, но нам читал общую физику — доступно и ясно. У меня
еще со школьных лет остался интерес к точным наукам, и потом я по-
нял: чтобы заниматься философией, надо кроме нее знать еще и точные
науки. Мое тяготение к философии науки было, вероятно, связано и с
тем, что в то время социальная философия была очень сильно идеоло-
гизирована. Сплошная догматическая, лозунговая система преподава-
ния не привлекала меня не потому, что я не разделял эти идеи; наобо-
рот, я воспитывался вполне в коммунистическом духе — так нас выпус-
кали из школы. Кстати, школа тогда давала фундаментальные и очень
хорошие знания по математике и естественным наукам, но вместе с тем
она формировала человека иллюзорного мира. Будет счастливое обще-
ство, все люди будут счастливы, будет коммунизм — самое счастливое
общество на Земле. В это верили. Правда, когда мы вышли из школы
в жизнь, то постоянно сталкивались с тем, что все эти идеалы имеют
к жизни мало отношения и даже противоречат тому, что в жизни проис-
ходило, но все это было уже потом. Поэтому я не скажу, что у меня было
отторжение коммунистических идей. Но преподавали марксистскую
теорию общества, социализма и коммунизма скучно и догматически.
Да это и понятно: люди читали по конспектам, очень боялись сказать
свое слово, потому что тогда легко было нарваться на политическое об-
винение. Например, студент мог написать в парторганизацию, что пре-
подаватель прививает ему не те взгляды. Тогда началось бы расследова-
ние, преподавателя могли уволить, а то еще и посадить. В общем — это
была сталинская эпоха во всем разгаре, во всей прелести. В те времена
был у нас замечательный преподаватель доцент В.И. Степанов, читав-
ший диалектический материализм. Как-то у него на семинаре мы изуча-
ли работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» и «О диалектиче-
ском и историческом материализме» — знаменитую 4-ю главу Краткого
курса истории ВКП(б). В этих работах приводился такой тезис, что
с преобразованием базиса исчезает и его надстройка, поскольку над-
стройка обслуживает базис. А я уже перед этим почитал Ленина и заме-
тил противоречие. У Ленина есть такая мысль: когда буржуазия прихо-
дит к власти, то она не разрушает государственный аппарат, сложив-
шийся в эпоху феодализма, а использует его как главный инструмент

для укрепления своей власти. Однако по всем канонам марксистской
схематики государственный аппарат — это надстройка, значит, получа-
ется, что элементы старой феодальной надстройки обслуживают новый
буржуазный базис. Вот с этим я и выступил на семинаре и помню ужас
на лице доброго Василия Ивановича, когда он закричал: «Что ты тут
Сталину приписываешь всякие нелепые вещи, садись». Потом я подо-
шел к нему после занятия и говорю: «Как же так, Василий Иванович,
это же у Ленина написано». А он мне: «Выброси это из головы. Проти-
воречий между Лениным и Сталиным нет и быть не может».
Василий Иванович был умнейший человек и все, конечно, понимал.
Но такие были времена, что ж делать. До многого доходили своим
умом.
Для меня то, что относилось к философии науки, было особенно ин-
тересно. В общем, я понял, что, кроме истории философии, надо изучить
еще и естествознание. И начал изучать физику. Мой энтузиазм усилился
после экзамена, когда Иосиф Залманович Фишер не только похвалил
меня за мои ответы, но и посоветовал перейти учиться на физфак. Я ос-
тался на философском, но спросил И. З. Фишера, нельзя ли мне ходить
на его лекции. Он разрешил. Оформив в деканате право на посещение
лекций и обучение на физфаке, я начал постигать основы современной
физики. В этом мне помогал мой друг — у меня там было много друзей из
физиков, но наиболее близким был и остается Лев Митрофанович То-
мильчик, Лева Томильчик. Сейчас он член-корреспондент, заведующий
лабораторией теоретической физики Института физики Белорусской
академии наук. Тогда он учился на 5-м курсе, я был на 3-м, потом он стал
аспирантом — я перешел на 4-й курс. Помню, он помогал мне разобрать-
ся в квантовой механике, а затем в квантовой электродинамике и теории
квантовых полей. Иногда мы ужинали в ресторане (был на вокзале деше-
вый ресторан, где можно было поужинать за студенческие деньги) и час-
то на бумажных салфетках писали формулы, чем вызывали большое ува-
жение у официантов. Диплом я писал на философском факультете, но
его основное содержание было посвящено анализу копенгагенской ин-
терпретации квантовой механики. Тогда его хвалили, говорили, что это
уже готовая кандидатская диссертация. Поступив в аспирантуру, я про-
должил работу над этой тематикой и стремился выделить то физическое
содержание современных теорий, которое получают различные фило-
софские интерпретации, и обсудить, как физика и математика влияют на
развитие философии. В качестве темы диссертации я выбрал критиче-
ский анализ позитивизма Венского кружка и начал писать работу с целью
доказать, что поскольку Венский кружок — это продолжение позити-
вистских идей Маха, а Маха критиковал Ленин, значит, ничего положи-

тельного для науки там быть не должно. Так и руководитель меня настра-
ивал. Я прочитал Р. Мизеса, Л. фон Крафта, М. Шлика, Р. Карнапа,
К. Поппера. Прочитал практически все основные труды Венского круж-
ка, сам переводил Ф. Франка; до сих пор у меня лежат тетради с этими
переводами. Начал писать диссертацию, исходя из принятой в то время
установки, что позитивизм — разновидность идеалистической филосо-
фии, связанной с целым рядом неправильных принципов, а потому –
с искажением самой науки, научного метода. Но по мере того как вникал
в суть дела, я обнаружил, что исходная установка не находила у меня ар-
гументированного подкрепления. В общем, я написал какой-то текст, где
первая половина была в духе критики того времени (сходной с работами
И. C. Нарского), а во второй части я пытался показать, что некоторые
идеи позитивизма (например, различение эмпирического и теоретичес-
кого языка) имели рациональный смысл и их можно сохранить в новой
интерпретации, но у меня это не очень получилось. Так или иначе, но
мне надо было отчитаться о проделанной работе за 3 года аспирантуры.
К моему удивлению, кафедра в целом одобрила представленный текст
(были сделаны замечания частного характера). С самого начала у меня не
было желания защищаться по этому тексту, он мне не нравился, это был,
в лучшем случае, начальный вариант, и я его дорабатывать не стал. Как
начать заново писать и как аргументированно критиковать позитивизм,
мне было тогда непонятно. Я основы физики XX века уже знал и видел,
что у позитивистов были идеи, которые положительно воспринимались
естествоиспытателями. Известно, что А. Эйнштейн, прочитав «Механи-
ку» Э. Маха, дал довольно высокую оценку этой книге.
В нашей философии в 50-х годах были публикации, которые объяв-
ляли теорию относительности махистской и несовместимой с диалекти-
ческим материализмом. К началу 60-х годов эти примитивные оценки
фундаментальных физических теорий уже преодолевались. Но проблема
аргументированного критического анализа позитивизма оставалась
и обретала все большую актуальность. Поскольку у меня еще не было
в распоряжении достаточно эффективных средств решения этой задачи,
я забросил эту тему и ушел на преподавательскую работу в Политехни-
ческий институт.
К. — И чем Вы там занялись?
С. — Там потребовалось читать много разных курсов. Я читал курс
математической логики на факультете радиофизики, что для меня осо-
бого труда не составило; диалектический материализм я тоже препода-
вал, но этого было мало для учебной нагрузки. Тогда мне предложили
читать курс эстетики на огромных потоках, я увлекся этим. На следую-
щий год мне предложили читать теорию искусства на архитектурном фа-

культете. Внутри курса была теория архитектурной композиции, в чем
я вообще плохо разбирался. Поэтому я попросил, чтобы меня послали
в Ленинград на стажировку. Я прошел первоначальный курс теории ар-
хитектурной композиции в ЛВПХУ им. В. Мухиной, понял, как органи-
зуется архитектурное пространство. После стажировки я вернулся и с
удовольствием читал курс теории искусства на архитектурном факульте-
те 15 лет. Этот курс включал два больших блока: исторические законо-
мерности развития искусства и язык видов искусства. Язык живописи
я читал на экспозиции белорусского музея; кстати, там замечательная
экспозиция, по ней очень хорошо видно, как исторически развивались
выразительные средства живописи. Язык кино я читал, используя кино-
фильм режиссера Ричарда Викторова «Третья ракета». Он тогда работал
на киностудии «Беларусьфильм», и мы с ним были дружны. Позднее он
перешел на «Мосфильм» и более известен по своему фильму «Москва —
Кассиопея». Но фильм «Третья ракета» был замечательный, хотя его, как
часто было в те времена, раскритиковали за пацифизм. Р. Викторов по-
дарил мне узкопленочный вариант этого фильма, две бобины, и когда
я читал лекции по языку кино, то на этом материале показывал, как
строится кадр, что такое внутрикадровый монтаж, каковы выразитель-
ные возможности крупного плана, причем мне в голову не приходило,
что там многие фрагменты, которые я обсуждал со студентами, не допу-
щены цензурой.
К. — Так что же стало с Вашей диссертацией в конце концов?
С. — Работать со студентами было интересно, и про диссертацию
свою я как-то не вспоминал. Но через 4 года я столкнулся с таким мне-
нием: вот, мол, смотрите, умник какой – и физикой занимался, и фило-
софией, его в три аспирантуры сразу рекомендовали, по трем кафедрам,
и он выбирал, в какую идти, а диссертацию до сих пор не защитил. Меня
это уязвило, да и на кафедре все советовали защититься, а потом зани-
маться чем хочу. И я снова сел за диссертацию уже где-то в 1963 году, че-
рез 4 года после окончания аспирантуры. И написал ее новый вариант.
Расширение поля моих занятий позволило преодолеть узость прежних
представлений о познании. Возникло понимание того, что гносеология
должна учитывать особенности не только науки, но и других форм по-
знания: художественного, философского, обыденного. Идея взаимодей-
ствия всех этих форм в историческом развитии культуры сегодня вос-
принимается почти как постулат. А в тот период она была совсем нетри-
виальна. В процессе чтения курса по теории искусства я обратил внима-
ние на своеобразные переклички и взаимное влияние мировоззренче-
ских образов, возникающих в науке и искусстве. Что же касается взаи-
модействия науки и философии, то важно было проанализировать под

этим углом зрения реальную историю науки. В нашей литературе к это-
му времени появились исследования, нацеленные на решение этой зада-
чи. Для аргументированной критики позитивизма они давали опреде-
ленный материал.
Но, пожалуй, главным для меня было понимание активно-деятель-
ностной природы познавательного процесса. Традиционно критика по-
зитивизма в советской философской литературе была ориентирована
теми представлениями о познании, которые содержались в ленинской
книге «Материализм и эмпириокритицизм». Но там акцентировалась
трактовка познания как копирования, зеркального отражения внешних
объектов. По существу, это был вариант наивно реалистической концеп-
ции познания. Лишь в более поздних работах В. И. Ленин видоизменяет
эту трактовку. Он пишет о практической природе познавательного про-
цесса, включенности практики в этот процесс, восстанавливая в правах
идею Маркса, что объект дан познающему субъекту не в форме созерца-
ния, а в форме практики. Для критики позитивизма продуктивнее была
именно вторая, деятельностная версия теории познания.
Второй и третий этапы развития позитивизма (эмпириокритицизм
и неопозитивизм) возникали в эпоху, когда научные революции во вто-
рой половине XIX — первой половине XX века остро поставили пробле-
му разработки новых методологических оснований науки. Классический
идеал теории как абсолютно правильного и наглядного «портрета» ре-
альности ставился под сомнение.
Выяснилось, что одни и те же законы природы могут быть выражены
с помощью разных теоретических понятий. Например, длительное со-
перничество альтернативных исследовательских программ электроди-
намики Ампера–Вебера, с одной стороны, и Фарадея–Максвелла,
с другой, показало, что возможны разные формулировки законов элект-
ромагнетизма. Победа полевой концепции Фарадея–Максвелла вовсе
не означала, что законы, сформулированные Ампером и Вебером, не-
правильны и им ничто не соответствует в физическом мире. Из физиче-
ской картины мира были исключены представления о теплороде, элект-
рическом и магнитном флюидах как об особых субстанциях-носителях
сил. Но законы феноменологической термодинамики и первых вариан-
тов теории электричества и магнетизма остались, хотя они возникали
в рамках неадекватных онтологических представлений. После того как
механическую картину мира сменила электродинамическая (последняя
четверть XIX века), были предложены новые формулировки механики.
Г. Кирхгоф предложил исключить понятие силы из числа фундамен-
тальных понятий механики, оставив его только как производное, вспо-
могательное понятие. Г. Герц предложил новую формулировку механи-

ки, исходя из представлений о мировом эфире и физических полях как
о состояниях эфира. Сила и энергия в его концепции выступали не как
основные, а как вспомогательные понятия, выражающие изменения
конфигурации масс.
Короче, остро возникла проблема онтологического статуса понятий
и представлений научной картины мира. Э. Мах критиковал представ-
ления об абсолютном пространстве и времени, которые перешли из ме-
ханической в электродинамическую картину мира. Как позднее выясни-
лось, они действительно были идеализациями, которые имели ограни-
ченную область применимости. Установление этих границ и отказ от
представлений об абсолютном пространстве и абсолютном времени
были связаны с формированием теории относительности. Кстати, мож-
но показать, что даже в маховской критике атомистики, при всей ее не-
приемлемости в целом, было рациональное содержание. Атомистиче-
ские концепции в физике XVII–XIX веков базировались на представле-
нии о неделимости атома как «первокирпичика» материи. Но Мах спра-
ведливо указывал на то, что это всего лишь теоретический конструкт, но
не сама реальность и что он может разделить судьбу теплорода. Правда,
на этом основании он заявлял, что атомы — это «шабаш ведьм», и отбра-
сывал саму идею атомистики, за что, конечно, Маха следовало критико-
вать.
Тем не менее проблему онтологизации позитивизм выделил право-
мерно, она стала действительно актуальной в условиях интенсивного
развития науки. Натурфилософские концепции классического этапа
естествознания, обосновывавшие те или иные его онтологические пос-
тулаты, утратили свою ценность. Наука нуждалась в новой методологии.
Отсюда и вырастала позитивистская программа «реконструкции фило-
софии». Она полагала, что разработка методологических проблем науки
должна осуществляться средствами самой науки без обращения к мета-
физике (методология как позитивная философия). От метафизики же
науку нужно очистить.
Уже тогда я понял, что именно в такой постановке проблемы была
скрыта логика дальнейшей эволюции позитивизма. Сегодня эту логику
я охарактеризовал бы следующим образом. Подход позитивизма вводил
особую и весьма ограниченную идеализацию науки. Во-первых, наука
рассматривалась как абсолютно автономное образование, не связанное
с философией и, более широко, не связанное с другими сферами культу-
ры. Она рассматривалась вне культуры и культурной традиции. Во-вто-
рых, она рассматривалась вне связи с деятельностью. В-третьих, наука
рассматривалась вне ее исторического развития. Кстати, неисториче-
ский подход нашел выражение в том, что позитивизм искал последнюю

и абсолютно правильную научную методологию, которая на все времена
обеспечила бы прогресс науки.
Возникает вопрос, что же можно было получить в рамках такой идеа-
лизации науки? Можно было выявить структуру сложившегося знания,
выделить его эмпирический и теоретический уровень, проанализиро-
вать особенности теоретических и эмпирических терминов, провести
различие между наблюдением и фактом (факт как конструкт, который
образуется при особой обработке, интерпретации данных наблюдений).
Все это позитивизм сделал. И за это его критиковать не следует. Но
в рамках исходной идеализации, принятой позитивизмом, невозможно
было выявить механизмы развития знаний, формирования новых тео-
рий, изменения фундаментальных понятий и принципов науки, взаимо-
действия наук и включения в культуру результатов научных исследова-
ний. Короче, философско-методологическая проблематика резко сужа-
лась, в рамках позитивистской парадигмы нельзя было понять, как
развивается и функционирует в культуре научное знание.
Нельзя сказать, что в то время, приступая к написанию диссертации,
я четко эксплицировал все изложенные выше принципы критики пози-
тивизма. Но основу я нащупал и с этих позиций сначала опубликовал
небольшую книжку «Современный позитивизм и частные науки»
(Минск, 1963), а затем в следующем году довольно быстро написал текст
диссертации. По тогдашним нормам кандидатская диссертация была
объемом равной нынешней докторской — примерно 300 страниц. Я ее
успешно защитил. Это было моим возвратом в сферу философии науки,
и после защиты я начал всерьез работать над методологической пробле-
матикой.
К. — В 70–80-х годах прошлого века Вы разрабатывали концепцию
структуры и генезиса научной теории, в дальнейшем нашедшую широ-
кий круг приложений в методологии естественных и технических наук.
Одновременно складывалась и Ваша первая научная школа, получившая
название Минской методологической школы. На ландшафте марксист-
ской философии все это были весьма значимые события. Какие обстоя-
тельства тому предшествовали, сопутствовали? Откуда Вы черпали идеи
и вдохновение? Какие идейные и мировоззренческие мотивы двигали
Вами тогда?
С. — Для этого надо вернуться к середине 60-х. Работать над концеп-
цией структуры и генезиса теории я начал практически сразу же после
защиты диссертации. К этому времени я понял: чтобы серьезно зани-
маться анализом научного знания, процедур его порождения, его исто-
рии, нужно брать в качестве основы оригинальные тексты истории на-
уки. Эти тексты и являются эмпирическим материалом для философа

науки. В них запечатлены своеобразная лаборатория научного мышле-
ния той или иной исторической эпохи, способы и операции познания,
которые стали культурной традицией. Целью было выяснить, как устро-
ено и как развивается научное знание, как формируются новые научные
теории. Над этой проблемой работали как зарубежные, так и отечест-
венные методологи. Это была ключевая проблема философии науки
60–80-х годов. Она и сегодня остается фундаментальной проблемой
этой области философского знания. Но чтобы решить ее, только изуче-
ния текстов истории науки было недостаточно. Необходимо было выра-
ботать методологические гипотезы, которые определили бы особое ви-
дение текстов. Проверяя методологические идеи путем анализа этих
текстов, философ науки осуществляет исторические реконструкции тех
или иных фрагментов эмпирической истории науки. Между методоло-
гическими идеями и их эмпирической проверкой всегда лежат истори-
ческие реконструкции. Проверяя ту или иную методологическую идею
на материале текста, мы видим текст в определенном ракурсе, с опреде-
ленных позиций и одновременно реконструируем его.
К концу 60-х годов у меня возникла исходная идея анализа, на фор-
мирование которой оказали влияние исследования Г.П. Щедровицкого
и Э.Г. Юдина. Рассматривая знание с позиций деятельностного подхо-
да, я особо акцентировал внимание на операциях с идеальными объекта-
ми, которые могут репрезентировать в познании реальные объекты, их
свойства и отношения. Я для себя сформулировал следующую гипотезу.
Аналогично тому, как в практической деятельности мы оперируем ре-
альными объектами, переносим их из одной системы практических
действий в другую, подобно этому мы действуем и в познании с идеаль-
ными объектами. Отсюда вытекал ряд задач. Прежде всего, нужно было
выявить типы идеальных объектов и их связей в системе научного зна-
ния, выявить их системную организацию. Далее нужно было рассмот-
реть, как формируются новые идеальные объекты в процессе опериро-
вания с ними, каковы механизмы их трансляции из одной системы зна-
ния в другую, как в этом процессе порождается новое теоретическое со-
держание и как осуществляется его эмпирическое обоснование.
В методологической литературе уже было принято выделять два типа
идеальных объектов соответственно двум уровням языка науки — эмпи-
рические и теоретические. Важная идея была высказана В.А. Смирновым,
который показал, что эмпирические объекты — это особые абстракции,
применяемые в эмпирических описаниях (например, «Земля», «Луна»,
«расстояние между Землей и Луной»). Их признаки всегда можно сопо-
ставлять с признаками (свойствами и отношениями) реальных объектов.
В отличие от них теоретические объекты, например «материальная точ-

ка», «абсолютно твердое тело», являются идеализациями, теоретически-
ми реконструкциями действительности. Они наделяются признаками,
не существующими у реальных объектов опыта (материальная точка —
тело, лишенное размеров).
Далее при анализе теоретических конструктов было установлено,
что в языке каждой теории они образуют особую целостную сеть. Г. Мар-
генау подчеркивал, что лишь отдельные элементы этой сети связаны
с опытом посредством операциональных определений. Остальные оп-
равданы только в рамках сети. Но тогда возникал вопрос о структуре
сети. То, как ее изобразил Г. Маргенау, было лишь первым и, в общем-
то, неадекватным представлением.
Мне удалось показать, что сама эта сеть имеет уровневую организа-
цию. Каждый уровень имеет особое ядро, небольшой набор теоретиче-
ских конструктов, которые в своих связях образуют теоретическую мо-
дель исследуемой реальности. Например, в ньютоновской механике
(если взять ее эйлерову формулировку) фундаментальными конструкта-
ми являются «материальная точка», «сила», «инерциальная простран-
ственно-временная система отсчета». В своих связях они образуют обоб-
щенную модель механического движения. Чтобы отличить такого рода
модели от аналоговых, применяемых в качестве средства построения
теорий, я назвал их теоретическими схемами. В отличие от аналоговых
моделей теоретические схемы включаются в состав теории и обеспечи-
вают особое системное видение изучаемой реальности. Высказывания
теории, формулировки теоретических законов непосредственно отно-
сятся к теоретическим схемам, и лишь в той мере, в какой эти схемы
могут быть обоснованы опытом, теоретические высказывания могут
применяться для объяснения опытных фактов.
Соответственно двум уровням теоретических законов — фундамен-
тальным (типа трех законов Ньютона в механике) и частным (типа зако-
нов малых механических колебаний, вращения тел, движения тел в поле
центральных сил и т. д.) — я выделил фундаментальную и частную тео-
ретические схемы. В результате теоретический уровень знаний предстал
как система, включающая два подуровня.
Теории нижнего уровня (частные теоретические схемы и законы)
могут существовать относительно самостоятельно. Но они могут вклю-
чаться в развитую теорию в качестве ее разделов. Тогда частные теорети-
ческие схемы модифицируются и предстают как производные от фунда-
ментальной, становятся ее «дочерними» образованиями. Соответствен-
но, и частные теоретические законы предстают как следствие фундамен-
тальных.
Позднее, примерно лет через пять-семь после того, как я получил все
эти результаты, появились публикации И.Д. Снида и В. Штегмюллера,
где высказывались некоторые похожие идеи относительно организации
теоретического знания. Но, честно говоря, меня это особо не беспокои-
ло, хотя, конечно, было бы хорошо, если бы полученные мной результа-
ты были известны на Западе. Но к этому времени я уже видел, что про-
двинулся дальше и получил, как мне кажется, более аналитические и де-
тализированные представления о структуре теоретического знания.
Когда выяснилось, что организация этого знания определена иерар-
хией теоретических схем, возникла проблема, как относиться к стандарт-
ным идеям о дедуктивном развертывании теории. Известная схема
Р. Брайтвайда о том, что из высказываний верхних ярусов теории можно
дедуктивно получить как следствие высказывания нижних ярусов и затем
сопоставить их с результатами опыта, требовала пересмотра. Анализ ре-
альных ситуаций вывода применительно к физической теории обнаружи-
вал, что выведение частных теоретических законов в качестве следствия
из фундаментальных законов предполагает сложную работу по модифи-
кации фундаментальной теоретической схемы и построению частных.
И здесь уже нет одностороннего движения «сверху» от теории к опыту,
а возникает «челночное» движение между теоретическими представлени-
ями и опытом, где взаимодействуют дедуктивные и индуктивные методы.
Новый взгляд на развертывание теории в процессе ее функциониро-
вания противоречил стандартной концепции. Подкрепление правиль-
ности своего анализа я обнаружил в идеях генетически-конструктивного
метода построения теории. Эти идеи развивал В.А. Смирнов. Он разли-
чил гипотетико-дедуктивный и генетически-конструктивный методы
и проиллюстрировал особенности последнего на примере вывода в эвк-
лидовой геометрии. Я истолковал полученные мною результаты о раз-
вертывании физической теории как вариант генетически-конструктив-
ного метода и показал, что этот метод доминирует в опытных науках.
Как всегда, решение одной задачи перетекало в постановку другой.
Потребовалось выяснить более детально, как теоретические схемы соот-
носятся с опытом, каковы механизмы такого соотнесения.
При решении этой задачи пришлось еще раз обратиться к анализу
структуры эмпирического знания. Я выявил наличие в нем двух важ-
ных подструктур. Первая из них представлена реальными эксперимен-
тами и ситуациями наблюдения, к которым относятся данные наблю-
дения (фиксируемые в протокольных высказываниях). Вторая — осо-
быми схемами экспериментально-измерительной деятельности, кото-
рые построены из эмпирических идеальных объектов и их связей. Та-
кие схемы часто фиксируются в текстах в форме чертежей и эмпири-
ческих описаний — это схемы опыта и схемы ситуаций наблюдения.

Я назвал их эмпирическими схемами и показал, что с ними непосредс-
твенно соотносятся такие формы знания, как эмпирические зависи-
мости и опытные факты.
Здесь возникала еще одна проблема: как унифицировать ситуации
наблюдения вне эксперимента и наблюдения в системе эксперимента,
как выработать единое представление о деятельностной природе эмпи-
рического уровня знаний?
Решение было найдено на путях истолкования ситуаций наблюде-
ния в качестве квазиэкспериментальной деятельности. На примерах
систематического наблюдения в астрономии было показано, что ранее
изученные объекты природы могут использоваться в функции квази-
приборов. Например, в наблюдениях за характером излучения Крабо-
видной туманности использовалось ее покрытие Луной. Луна здесь фун-
кционировала в качестве своего рода экрана, а ситуация наблюдения
выступала как осуществление своеобразного квазиэксперимента, в ко-
тором наблюдаемый объект (излучение Крабовидной туманности) взаи-
модействовал с рабочей частью квазиэкспериментального устройства
(Луна) и затем результаты взаимодействия фиксировались в регистриру-
ющей подсистеме этого «устройства» (приборами на Земле). Такого типа
наблюдения я обозначил как создание приборных ситуаций. И по при-
знаку наличия приборной ситуации отделил систематические наблюде-
ния от случайных.
Эксперимент и приборные ситуации предстали в качестве особого
типа взаимодействия реальных объектов, у которых активностью субъ-
екта функционально выделены некоторые наборы признаков. Каждый
реальный объект обладает бесконечным числом признаков, но его вклю-
чение в эксперимент и приборную ситуацию превращает его в объект
с функционально выделенными признаками. Такой объект можно рас-
сматривать в двух аспектах: и как реальный материальный объект, и как
своего рода квазиабстракцию нулевого уровня.
В результате всех этих напряженных размышлений над проблемами
структуры научного знания у меня возникло представление о его много-
уровневой иерархической организации, где уровни связаны прямыми
и обратными связями. Изучаемая реальность на каждом из этих уровней
представлена особыми схемами изучаемого объекта и схемами деятель-
ности (реальными и мысленными экспериментами), а также соответ-
ствующими формами их описания.
К. — Вы, по сути дела, говорите об истоках Минской методологиче-
ской школы, которая складывалась в то время и в 70-е годы стала извест-
ным объединением единомышленников в рамках философии науки.
Меня всегда интересовало: была ли необходимость ее возникновения

в Минске или это чисто случайное событие?
С. — Я думаю, что есть несколько взаимосвязанных факторов, в том
числе и психологических. Все школы возникают тогда, когда появляется
человек с повышенным энергетическим зарядом, который, активно за-
нимаясь исследованиями, вырабатывая новые идеи, заражает этим дру-
гих. Есть разные психологические типы личности. Есть люди, которые
работают преимущественно в одиночку, коммуникации с другими осу-
ществляют преимуществено через текст, книги. Они редко обсуждают
только зародившиеся идеи, пока не доводят их до кондиции. Конечно,
это не означает полной изоляции таких исследователей от живых обсуж-
дений и общения. Они тоже ориентированы на сообщество, участвуют
в семинарах, конференциях, предлагают свои результаты для обсужде-
ния. Речь идет о доминировании личной сосредоточенности и индиви-
дуальной работы.
Я же принадлежал к людям иного психологического склада, кото-
рым нужна живая коммуникация именно в процессе генерации новых
идей. Им хочется поделиться тем, что они открыли, но еще не написали.
Когда я что-то открывал, это приводило меня в состояние творческого
возбуждения, и я делился со своими друзьями — рассказывал им, обсуж-
дал ту или иную тему.
Разумеется, что такого рода активность — это необходимое, но недо-
статочное условие возникновения школы. Нужно, чтобы тот, кто пре-
тендует на лидирующее положение в создающейся школе, генерировал
новые идеи и чтобы эти идеи были интересны тем, кому он их адресует.
Нужна содержательная работа. Я думаю, что ядро Минской методологи-
ческой школы складывалось не тогда, когда у меня появились аспиран-
ты и неформальные ученики. Началом Минской методологической
школы, если угодно — ее зародышем, были мои дискуссии с физиками
Белорусской академии наук, а затем и совместная работа. Методологи-
ческую концепцию структуры научного знания и его динамики в первом
приближении я уже имел. Поскольку она апеллировала к физическому
материалу, физикам это было интересно. Ну и, конечно, многое опреде-
лялось доверием, дружескими отношениями — ведь обсуждал я свои
идеи с Л.М. Томильчиком, его коллегами и аспирантами.
Проблема, которая интенсивно нами обсуждалась, — это проблема
генезиса физических теорий. Как они создаются? Известно, что А. Эйн-
штейн одним из важнейших методологических уроков физики XX века
считал вывод, что теория не возникает как простое индуктивное обоб-
щение опыта. Исходя из представлений о том, что ядром теорий являют-
ся теоретические схемы, я переформулировал проблему как вопрос о ге-
незисе теоретических схем. Предварительно проделанный мной анализ

на материале частных теоретических схем классической физики пока-
зал, что они вначале формируются как гипотезы путем трансляции тео-
ретических конструктов из уже сложившихся областей теоретического
знания и погружения этих конструктов в новую сетку связей. Осущест-
вляются эти операции в процессе аналогового моделирования. Аналого-
вая модель представляет сетку связей. В ней прежние конструкты заме-
щаются новыми. Приведу пример. Всем известно, что Э. Резерфорд со-
здал планетарную модель атома, доказав в опыте с альфа-частицами су-
ществование атомного ядра. Часто это открытие интерпретируют как
свидетельство, что теория возникает в результате индуктивного обобще-
ния опыта. Но на самом деле это не так. Планетарную модель атома в ка-
честве гипотезы предложил японский физик X. Нагаока в 1904 году, за
восемь лет до опытов Э. Резерфорда. Само ее построение было иниции-
ровано открытием делимости атома. Возникла задача построить такую
модель атома, чтобы в атоме было одинаковое количество электронов
и положительно заряженных частиц и чтобы при этом он был устойчи-
вым. Нагаока использовал представление небесной механики о враще-
нии небесных тел (планет, спутников) вокруг центрального тела. Он за-
имствовал из небесной механики теоретическую схему, в которой вра-
щение тел вокруг центрального тела изображалось как движение точеч-
ных масс по орбитам вокруг центральной точечной массы. Эту теорети-
ческую схему он использовал как аналоговую модель. Точечные массы
он заместил зарядами (электронами на орбитах и положительным заря-
дом в центре, вокруг которого вращаются электроны). Так была постро-
ена первая гипотетическая планетарная модель атома. Аналоговая мо-
дель была носителем сети отношений, заимствованной из механики.
Положительные и отрицательные заряды заимствовались совсем из дру-
гой области физического знания — из электродинамики. Соединение
теоретических конструктов из одной области с новой сеткой связей при-
вело к формированию новой теоретической схемы, на первых порах ги-
потетической. И нужно было доказать правомерность гипотетической
модели, обосновать ее, апеллируя к эмпирическим знаниям именно той
области, на объяснение которой претендовала новая модель.
В этом пункте возникал чрезвычайно важный сдвиг проблем. Полу-
чалось, что новые теоретические конструкты возникают не путем обоб-
щения опыта, а путем преобразования прежних конструктов за счет пе-
реносов их из одной области знания в другую и погружения в новую сеть
отношений. Но ведь теоретические идеализации всегда рассматривались
как конечный результат мысленных экспериментов, аккумулирующих
реальные возможности опыта. В учебниках физики, в физических и фи-
лософских словарях, в книгах по теории познания можно найти тому

многочисленные и уже ставшие стандартными примеры.
Допустим, речь идет об идеализации абсолютно твердого тела. Опыт
показывает, что под влиянием внешней силы тела деформируются. Чем
тверже тело, тем меньше деформация при фиксированной силе. А даль-
ше можно осуществить предельный переход. Предполагается, что сила
неограниченно возрастает, а тело деформируется все меньше. Так возни-
кает идеализация абсолютно твердого тела.
Итак, следовало ответить на вопрос: как формируются теоретиче-
ские идеализации? «Сверху», без обращения к опыту, за счет операций
с ранее построенными идеальными объектами, или «снизу», как обоб-
щение опыта?
В рамках разрабатываемой мною концепции ответ был довольно
простой: на стадии гипотезы — «сверху», а затем, при обосновании гипо-
тезы, — «снизу». Иначе говоря, построенные за счет внутритеоретиче-
ских операций новые конструкты, образующие гипотетический вариант
теоретических схем, должны быть затем обоснованы как идеализации,
опирающиеся на особенности нового опыта. В случае с планетарной мо-
делью атома такое обоснование получил теоретический конструкт—
атомное ядро. Введенный в гипотетической модели Нагаока, этот кон-
структ после опытов Резерфорда по рассеиванию α-частиц был опреде-
лен по признаку: «ядро — это центр потенциальных отталкивающих сил,
способный рассеивать положительно заряженные тяжелые частицы на
большие углы». Нетрудно видеть, что это определение по существу пред-
ставляет собой описание мысленного эксперимента, который выражал
существенные черты проведенных Резерфордом опытов по рассеиванию
α-частиц.
Вторичное конструирование абстрактного объекта теории как идеа-
лизации, опирающейся на новую область опыта, — это одно из условий
придания теоретическим конструктам онтологического статуса. Теорети-
ческие схемы, введенные на стадии гипотезы «сверху» по отношению
к опыту, затем в процессе обоснования предстают как обобщение опыта.
Я обсудил все эти результаты с моими друзьями-физиками, и мы сра-
зу же зафиксировали, что подобный способ обоснования гипотетических
абстрактных объектов теории лежал в основе формирования квантовой
механики и квантовой электродинамики. В квантовой механике соотно-
шение неопределенности Рх·х  ħ в принципе можно получить из мате-
матического аппарата, из перестановочных соотношений, но физиче-
ский смысл оно обретает благодаря мысленному эксперименту В. Гей-
зенберга по рассеиванию фотона на электроне. А сам этот мысленный
эксперимент был выражением сущности тех экспериментов в атомной
физике, которые основаны на рассеянии одних частиц на других. Анало-

гичным образом фундаментальные теоретические конструкты квантовой
электродинамики, созданные в процессе построения ее математического
аппарата, затем были введены в системе мысленных экспериментально-
измерительных процедур. В этих процедурах были выражены основные
особенности реальных экспериментов и измерений в квантово-реляти-
вистской области (процедуры Бора–Розенфельда).
После всех этих обсуждений у меня не оставалось сомнения, что
мной была обнаружена не описанная ранее в методологии науки прин-
ципиально важная операция построения теорий. Я предложил назвать
ее процедурой конструктивного обоснования теоретических объектов
и теоретических схем. В своей последующей работе я не раз возвращался
к уточнению деталей этой процедуры. В частности, описал порождение
на стадии гипотезы новых признаков теоретических конструктов в язы-
ке логики как результат погружения абстрактного объекта в новые отно-
шения. Известно, что в новой системе отношений абстрактные объекты
всегда приобретают новые признаки. А поскольку теоретические кон-
структы заданы как носители строго определенных признаков, то это
эквивалентно построению новых конструктов из ранее созданных. Здесь
прежние признаки конструктов дополняются новыми. Но тогда возни-
кает новая задача: выяснить, совместимы ли новые и старые признаки,
нет ли между ними противоречия. Несовместимость признаков может
обнаруживаться в форме теоретических парадоксов. В примере с плане-
тарной моделью атома такого рода парадокс был обнаружен примени-
тельно к представлениям об электронных орбитах. В модели Нагаока —
Резерфорда электрон был наделен признаком «устойчиво двигаться по
орбите вокруг ядра». Но поскольку электрон несет электрический заряд,
то по законам классической электродинамики при вращении вокруг
ядра он должен излучать, а вследствие этого терять энергию и в конце
концов падать на ядро. Атом в планетарной модели становится неустой-
чивым. Признак электрона «устойчиво вращаться вокруг ядра» и при-
знак «нести электрический заряд» оказывались несовместимыми.
Этот парадокс был обнаружен известным физиком В. Вином. Он
был устранен только благодаря развитию квантовой теории, разработку
которой в числе других факторов этот парадокс тоже стимулировал.
В квантово-механических представлениях об атоме орбиты были эли-
минированы (они — неконструктивный объект).
Таким образом выявлялся новый аспект конструктивного обоснова-
ния теоретических схем. Процедура уточнялась и включила уже две вза-
имосвязанные операции: 1) проверку взаимной непротиворечивости
признаков теоретических конструктов; 2) выстраивание новых призна-
ков как идеализаций, учитывающих особенности нового опыта, того, на

объяснение которого претендует создаваемая теория.
Все эти уточнения процедуры конструктивного обоснования были
получены мной уже в работе над докторской диссертацией, в начале
70-х годов. Но в первом приближении эта процедура была обнаружена
еще в 1967 году.
Выработанные методологические средства оказались эффективны-
ми при исследовании генезиса частных теоретических схем. Я проана-
лизировал под этим углом зрения не только первичные модели строения
атома, но и процесс построения частных теоретических схем домаксвел-
ловской электродинамики (создание фарадеевской модели электромаг-
нитной индукции, построение моделей и законов силового действия
тока в электродинамике Ампера). Нужно было сделать следующий шаг —
проследить, как создаются фундаментальные развитые теории. Вначале
целесообразно было исследовать процедуры их построения в классиче-
ской физике. К исследованию особенностей становления теорий в кван-
тово-релятивистской физике я намеревался приступить позднее, на сле-
дующем этапе, после того как будут проанализированы операции пост-
роения классических теорий.
Естественным было начать с исторически первой развитой физиче-
ской теории — механики Ньютона. Я надеялся на этом историческом
материале проследить, как были синтезированы и обобщены предшест-
вующие этой теории частные теоретические схемы и законы доньюто-
новской механики — такие, как, например, закон идеального маятника
Гюйгенса, законы Кеплера, законы вращения тел, соударения упругих
тел и соответствующие им модели.
К. — А также комплекс законов Галилея?
С. — Безусловно. Все эти теоретические модели и законы описывали
отдельные виды механического движения и опирались на соответствую-
щий эмпирический материал. У меня возникла первичная гипотеза
о том, что развитая теория не нуждается для своего построения в новом
эмпирическом материале, который не был уже ассимилирован предше-
ствующими частными теоретическими схемами. Она должна прежде
всего работать с ними, она должна их обобщать. Но когда в 1967 году
я обратился к материалу ньютоновской механики, то в «Математиче-
ских началах натуральной философии» И. Ньютона не нашел последо-
вательных этапов такого обобщения. В «Математических началах» Нью-
тон изложил конечный результат своей работы над обобщающей теори-
ей механического движения. А чтобы проследить логику построения
теории, нужно было иметь в распоряжении тексты, фиксирующие про-
межуточные стадии ее создания. Однако такие тексты, судя по всему, не
сохранились. Поскольку я работал на материале истории физики, то для

варианта классической фундаментальной теории оставались две воз-
можные области: либо термодинамика, либо электродинамика.
Всеми этими поисками я занимался в первой половине 1967 года.
Я в это время находился на стажировке в Москве, в МГУ. Часто встречал-
ся и спорил с Г.П. Щедровицким, познакомился с В.А. Смирновым
и В.А. Лекторским, Л.Б. Баженовым, которые с одобрением отнеслись
к моим результатам. В.А. Смирнов особо выделял мои идеи относитель-
но генетически-конструктивного развертывания физической теории. Он
посоветовал не затягивать с их публикацией. Но меня мучил вопрос, как
проследить генезис развитой научной теории. Выявляя закономерности
построения частных теоретических схем, я часто обращался к материалу
истории электродинамики (использовав тексты Фарадея и Ампера).
И мне показалось естественным попытаться выяснить, как создавалась
классическая теория электромагнитного поля. Сразу после стажировки
в Москве я стал обсуждать эту проблему со Львом Томильчиком. Я нашел
в моем старом друге очень хорошего союзника, которому также были ин-
тересны эти сюжеты. Его давно интересовало, как Максвелл открыл
уравнения электромагнитного поля, и мы занялись анализом максвел-
ловских текстов. К счастью, получилось так, что выбор материала оказал-
ся исключительно удачным. У Максвелла было несколько промежуточ-
ных публикаций до того, как он изложил уже в окончательном варианте
свою теорию электромагнитного поля (у него были, по крайней мере, две
крупные промежуточные публикации). И мы начали анализировать в ис-
торической последовательности эти публикации, пытаясь восстановить
ход максвелловской мысли. Определенная трудность состояла в том, что
математический язык, которым пользовался Максвелл, был отличен от
современного. Лева (Лев Митрофанович) перевел максвелловские фор-
мулировки в принятую сегодня форму векторного анализа. После этого
мы приступили к выяснению внутренней логики максвелловского от-
крытия. Работа была чрезвычайно интересной. Мы почти каждый день
собирались с моим другом в кабинете его шефа — академика-секретаря
Отделения физико-математических наук АН БССР Федора Ивановича
Федорова. Федор Иванович был известным физиком-теоретиком, авто-
ром книг, получивших международное признание. Он был учителем Льва
Митрофановича Томильчика, его научным руководителем. В период уче-
бы в университете я посещал некоторые его лекции на физфаке. К нашим
философским и историко-научным занятиям он относился благосклон-
но, разрешил заниматься в его кабинете после того, как заканчивалась
официальная работа в Отделении. Единственным его неудовольствием
было то, что я в энтузиазме наших поисков иногда брал его карандаши
и машинально ломал их. Он весьма тактично попросил Льва Митрофано-

вича сохранять в кабинете порядок, и я стал контролировать свои мани-
пуляции с карандашами.
Работа наша продвигалась, мы находили факты, не замеченные ис-
ториками науки, и давали им объяснение. Идея конструктивного обос-
нования позволяла проследить логически необходимые шаги предпри-
нятого Максвеллом грандиозного синтеза знаний об электричестве
и магнетизме. Причем то, что во многих книгах по истории физики оце-
нивалось как нелогичные натяжки, в нашем анализе выстраивалось со-
вершенно по-другому.
К середине 1968 года мы завершили свою реконструкцию. Выясни-
лось, что знаменитое уравнение с током смещения и вся система макс-
велловских уравнений электромагнитного поля были получены как
закономерный логический итог последовательных обобщений ранее
созданного в электродинамике набора частных теоретических схем
и законов. Мы испытывали чувство удовлетворения и духовного подъ-
ема.
Но именно в этот период судьба преподнесла мне испытание.
1968 год — время так называемых чешских событий. Я продолжал пре-
подавать философию и эстетику в Политехническом институте. В лек-
циях со студентами и в частных беседах со своими коллегами я обсуждал
проблему сталинизма и маоизма. На эту тему у меня была целостная
концепция, объясняющая, почему в странах с недостаточно развитым
капитализмом, после того как в них осуществляется социалистическая
революция и начинаются социалистические преобразования, наиболее
вероятен авторитарный и тоталитарный тип правления. Появление та-
ких личностей, как Сталин и Мао Цзэдун, я объяснял с позиций марк-
сизма не как чисто случайное историческое событие, а как выражение
тенденций общественного развития. Я высказывал и такую мысль, что
в XX веке социализм должен демократизироваться, чтобы обеспечить
новый научно-технологический прорыв и более высокую, чем при капи-
тализме, производительность труда. С этих позиций я считал идею «со-
циализма с человеческим лицом» чрезвычайно важной и осуждал ее по-
давление силовыми методами. Многие из моих тогдашних рассуждений
стали через двадцать лет, во времена горбачевской перестройки, почти
публичными мнениями. Но в то время они были социально опасны, а уж
оправдание «чешских ревизионистов» — тем более. На пленуме ЦК Бе-
лорусской компартии в докладе ее первого секретаря П.М. Машерова
я был упомянут в числе негативных примеров как человек, чьи оценки
чешских событий и истории социализма несовместимы с коммунисти-
ческой идеологией. Меня исключили из партии, и после этого заведую-
щий кафедрой, на которой я работал, потребовал, чтобы я написал заяв-

ление об увольнении. Речь шла об утрате профессии.
Но в принципе мне повезло. П.М. Машеров выступал на партактиве
в Политехническом институте. В перерыве он общался со студентами,
и там зашел разговор обо мне. Студенты сказали какие-то хорошие сло-
ва, но главное — меня поддержали парторг архитектурно-строительного
факультета Э. Овчинников и ректор института П. Ящерицын. Как мне
потом передали, ими было сказано примерно следующее: «Он молодой,
теоретик, фантазер, его занесло, но он невредный. Вы разрешите его ос-
тавить в коллективе, мы его перевоспитаем». Машеров был весьма неза-
урядным человеком, он не был до конца циничен, как многие руководи-
тели в брежневское время, и поэтому его в партийных верхах не очень
любили. Он позже всех получил звание Героя Социалистического Труда,
хотя в Белоруссии показатели были самые лучшие из всех республик
СССР. Машеров ответил: «Ну что, товарищи, я думаю, что из него полу-
чится и хороший ученый, и хороший коммунист, а за это стоит побо-
роться». И эту же фразу он произнес публично в заключительном слове
на активе. Мне посоветовали написать апелляцию, и затем в горкоме
меня восстановили в партии, но со строгим выговором. С этим выгово-
ром я проходил еще три года, пока его не сняли. На работе я остался
в прежней должности доцента. В общем, все обошлось. Но говорить, что
эта история в то время сильно способствовала моему научному творчес-
тву, я бы не стал. Хотя психологически я пережил несколько таких состо-
яний, когда научные занятия оказывались своеобразным антистрессо-
вым фактором.
Вспоминаю, что после партсобраний и парткомиссий, на которых
приходилось выслушивать обличительные речи, я шел в библиотеку.
Анализировал тексты Ампера и Максвелла, обнаруживал связи теорети-
ческих конструктов с их деятельностными основаниями, за теоретиче-
скими высказываниями видел схемы деятельности. И как-то мир обре-
тал порядок, мне начинало казаться, что все, происходящее за стенами
библиотеки, — это какая-то ненужная и глупая мелочь по сравнению
с тем, чем я сейчас занимаюсь. Позднее я нашел у Эйнштейна интерес-
ные мысли о психологических состояниях исследователя, систематиче-
ски работающего в науке. В речи памяти Макса Планка Эйнштейн ска-
зал примерно следующее. Если из храма науки выгнать торговцев и ме-
нял, то там мало кто останется. Людей, которые пришли за чинами,
деньгами, званиями, с честолюбивыми стремлениями, в науке большин-
ство, но есть люди, для которых наш мир суетных страстей психологи-
чески невыносим. И они строят для себя идеализированный мир чистых
сущностей, логически упорядоченный мир разума, в котором им хоро-
шо жить. Как считал Эйнштейн, к таким людям и относился Макс

Планк. Когда я это прочитал, то подумал, что я, наверное, в какой-то
маленький отрезок своей жизни переживал похожие состояния и что
они сохраняли мои нервы и здоровье в период стресса.
К. — Это что-то вроде психоаналитической компенсаторной трак-
товки науки?
С. — Нечто вроде этого, хотя я не сказал бы, что именно в поисках
таких состояний был основной стимул моих занятий наукой. В каждом
из нас в той или иной степени переплетаются и честолюбивые замыслы,
и понимание самоценности научных результатов, и любопытство к тому,
как устроен тот или иной изучаемый нами объект. Стимулы для научных
занятий многообразны, как многообразны человеческие интересы и мо-
тивации.
После того как у меня все более-менее утряслось в смысле социаль-
ного положения, моя работа продолжилась с прежней интенсивностью,
хотя и появились дополнительные препятствия.
В 1969 году мы с Л.М. Томильчиком написали книгу, в которой были
изложены представления о деятельностной природе научного познания
и проведен анализ квантовой теории под углом зрения деятельностного
подхода. Выход книги планировался в издательстве Белорусской акаде-
мии по философской редакции. Но, судя по всему, редакторы не очень
хотели участвовать в публикациях диссидентствующего автора. И тогда
Федор Иванович Федоров перевел ее в физико-математическую редак-
цию и согласился быть ее научным редактором. Книга «Практическая
природа познания и методологические проблемы современной физики»
вышла в 1970 году и получила очень хорошие отзывы. В этом же году
вышли две мои публикации в «Вопросах философии» (№ 1 и № 10.
1970). Особенно важной для меня была первая из них — статья «Пробле-
ма субъекта и объекта в опытной науке», где я изложил разработанные
мной представления о структуре научного знания и о приборных ситуа-
циях как основании систематических наблюдений. Основная идея этой
статьи состояла в доказательстве того, что онтологический статус теоре-
тических схем возникает как своеобразная «свертка» схематизмов дея-
тельности.
К. — Много позже эту статью все еще продолжали интенсивно об-
суждать. Дело в том, что тем самым идее практики было придано конк-
ретное эпистемологическое содержание, открывались новые перспекти-
вы...
С. — Я встречал положительные ссылки на эту статью где-то в 80–
90-х и даже в наши дни. Но в то время для меня такие оценки были осо-
бенно значимы. Меня стали приглашать с докладами на престижные
конференции. Постепенно создавалось имя. В начале 70-х годов вышли

две мои публикации в коллективных монографиях Института филосо-
фии АН СССР— «Философия. Методология. Наука» (отв. ред. В.А. Лек-
торский, 1972) и «Практика и познание» (отв. ред. Д.П. Горский, 1973).
Само участие в таких книгах, рядом с известными московскими филосо-
фами и естествоиспытателями, уже было для меня престижным. Тем бо-
лее что в рецензии на книгу «Философия. Методология. Наука», опубли-
кованной после выхода книги в «Вопросах философии», рецензент уде-
лил особое внимание написанному мной разделу «К проблеме структуры
и генезиса научной теории», проанализировал его, дал в целом высокую
оценку и указал на возможные перспективы дальнейшего развития кон-
цепции. А рецензентом был Эрик Григорьевич Юдин, идеи которого
оказали влияние на выбор направления моих исследований.
В 1973 году вышла книга «Методы научного познания» (в соавтор-
стве с А.Н. Елсуковым). В ее основе были мои лекции по методологии
науки, прочитанные аспирантам Политехнического института, где
я продолжал работать.
Памятным было и участие в работе Международного конгресса по
истории науки, который проводился в Москве в 1973 году. На конгрессе
я выступал с докладом, подготовленным совместно с Л.M. Томильчиком.
В докладе излагались основные результаты нашей реконструкции макс-
велловской электродинамики (тезисы доклада были опубликованы
в материалах конгресса). На конгрессе я познакомился с Борисом Семе-
новичем Грязновым, работы которого хорошо знал. Само это знаком-
ство началось довольно курьезно. Я подошел к нему, представился и на-
чал рассказывать о том, что мы сделали в Минске, как нужно интерпре-
тировать логику максвелловского открытия. Но он куда-то торопился по
делам конгресса, и беседы не получилось. Тут я, конечно, был неправ.
Нельзя приставать на ходу к человеку, который обременен организатор-
скими обязанностями. Он вежливо дал понять, что не место и не время
сейчас говорить о проблемах, которые требуют сосредоточенности
и особой дискуссии. И я не обиделся, понял, что занят человек. После
того как я сделал свой доклад, на котором Борис Семенович не только
присутствовал, но и руководил заседанием, он подошел ко мне и сказал:
«Снимаю шляпу, это блестяще». С этого времени началась наша дружба,
я с ним обсуждал многие проблемы философии науки.
К. — На теоретические дистинкции и структуры надстраивались, та-
ким образом, и связи между людьми.
С. — Да. Мы всегда работаем в коммуникациях с другими, в прямых
и косвенных. В 70-е годы сложилось довольно многочисленное сооб-
щество философов и методологов науки. Мы читали работы друг друга,
обсуждали доклады, дискутировали, обменивались книгами, статьями

и даже рукописями. Были коммуникации, было настоящее сообщество.
И туда входили разные люди: логики, методологи, историки науки. На-
иболее известные из них приглашались на семинары Института филосо-
фии АН СССР и звенигородские симпозиумы, которые проводил Инс-
титут истории естествознания и техники АН СССР. Выступать с докла-
дами на этих семинарах было честью. Туда не всех допускали. Я гордился
тем, что меня приглашали в качестве докладчика. Дискуссии были весь-
ма жесткими. Помню, на семинаре в Институте философии АН СССР
я выступил с докладом об операциях построения теоретических моде-
лей. Рассуждения я сопровождал диаграммами, на которых показывал,
как осуществляется «челночное движение» от теории к эмпирии в про-
цессе конструктивного обоснования моделей. С критическими замеча-
ниями выступил Э.М. Чудинов, тогда уже доктор наук, заведующий ка-
федрой философии знаменитого Физтеха. Его замечания сводились
примерно к следующему. В философии науки мы привыкли использо-
вать язык математической логики. Как этот язык применить к вашим
картинкам и как применить логический аппарат к Вашим рассуждени-
ям — это неясно. На мою защиту встал В.А. Смирнов, уже тогда, пожа-
луй, самый авторитетный из наших логиков. Он высказался довольно
резко: за картинками, которыми Степин иллюстрировал процессы конс-
труирования абстрактных теоретических объектов, скрыта особая логи-
ка, которая для формального выражения требует разработки новых
средств. Здесь доминирует не гипотетико-дедуктивный подход, осно-
ванный на оперировании высказываниями, а генетически-конструктив-
ный, основанный на мысленных экспериментах с абстрактными объек-
тами «как конкретно-наличными».
После окончания семинара мы втроем еще долго беседовали на все
эти темы. Надо отдать должное Э. Чудинову: он не только довольно
быстро разобрался в сути предлагаемой мною концепции, но и тут же
посоветовал соотнести ее с недавно вышедшими работами Штегмюлле-
ра. В дальнейшем мы не раз встречались с ним в неформальной обста-
новке, обсуждали излюбленную Чудиновым тему эквивалентных опи-
саний. Он был потом оппонентом моей докторской и дал ей весьма лес-
ную оценку.
Особо хочу отметить знаменитые «звенигородские вербалки» — се-
минары по методологии и истории науки. Их организатором и мотором
был Борис Семенович Грязнов. Мои доклады на этих семинарах активно
обсуждались, и эти обсуждения часто стимулировали новую постановку
задач. Но не менее впечатляющими были заключительные вечера после
окончания семинаров, с ночными бдениями, шутками, с поэтическими
комментариями Вадима Рабиновича, известного своими работами по

истории алхимии, обладавшего немалым поэтическим даром (он стал
впоследствие не только известным философом и историком науки, но
и не менее известным поэтом). Сочиненные им шутливые поэмы на
тему «звенигородских вербалок» и стенгазета с иллюстрирующими его
стихи карикатурами были своеобразной изюминкой звенигородских ве-
черов. Кончалось все чтением стихов Пастернака, Цветаевой, Бродско-
го, песнями под гитару. Хорошие были времена!
А дискуссии мы вели, как сейчас сказали бы, почти в режиме «нон-
стоп». Помню, как после одного из семинаров в Ленинграде я летел
в Минск, а Михаил Александрович Розов — в Новосибирск. В аэропорту
мы затеяли дискуссию по проблеме механизмов трансляции абстракт-
ных объектов из одной области знания в другую. Мы так увлеклись, что
я забыл о предстоящей «трансляции меня» в Минск и чуть не опоздал на
самолет.
В Новосибирске была интересная школа методологов — М.А. Розов
и И.С. Алексеев были ее лидерами. Игорь Алексеев переехал потом
в Москву. Он рано ушел из жизни, а сделал много, развивая деятельно-
стную парадигму.
Хотел бы специально отметить, что в рамках сообщества философов
науки 70–80-х годов функционировало несколько оригинальных школ
и сообществ, которые тесно взаимодействовали. Была школа ленинг-
радских (санкт-петербургских) философов (В.П. Бранский, А.С. Кар-
мин, М.С. Козлова), сообщество киевских философов (М.В. Попович,
С.Б. Крымский, П.С. Дышлевый и др.), несколько московских школ
(философы и логики Института философии; философы и историки на-
уки Института истории естествознания и техники АН СССР, школа
Г. П. Щедровицкого). Была и Минская методологическая школа.
1972–1973 годы стали для меня годами признания моих работ сооб-
ществом. Было много встреч, дискуссий. В Ленинградском университе-
те мы с В. П. Бранским в 1973 году устроили большую публичную дис-
куссию по проблеме генезиса теории. Она шла, наверное, часов пять
в большом зале, и к ее концу народу не только не убавилось, но, как мне
помнится, прибавилось.
Все эти поездки, дискуссии, участие в семинарах и конференциях
были для меня не только демонстрацией ранее полученных результатов.
Я продолжал развивать свою концепцию. После того как мы с Л.М. То-
мильчиком осуществили реконструкцию истории максвелловской элек-
тродинамики, мне нужно было решить следующую задачу: выяснить,
как создаются теории в неклассической науке, что изменяется в методах
их построения?
В 1969 году перед написанием совместно с Л.М. Томильчиком книги

«Практическая природа познания и методологические проблемы совре-
менной физики» мы по творческой инерции после реконструкции мак-
свелловского открытия провели анализ того, как П. Дирак создавал ре-
лятивистскую теорию электрона. Это был своеобразный пролог к иссле-
дованию процессов формирования неклассических физических теорий.
Я понимал, что наиболее продуктивным и интересным было бы сопо-
ставить построение классической теории электромагнитного поля и со-
здание квантовой электродинамики как неклассического образца разви-
той физической теории. Но эту задачу мне нужно было решать уже само-
стоятельно.
Мой друг Лев Томильчик с начала 70-х стал активно работать над
проблемами монополя Дирака. Эта его работа завершилась через не-
сколько лет успешной защитой докторской диссертации и написанием
солидной монографии. Я также начал работать над докторской, и реше-
ние проблемы построения теорий в неклассической квантово-реляти-
вистской физике было, пожалуй, главным звеном для необходимой пол-
ноты концепции. Без решения этой проблемы невозможно было пока-
зать, как исторически меняются методы и методологические принципы
формирования теорий. А в том, что эти методы и принципы историчес-
ки развиваются, у меня сомнений не было. Короче, я приступил к новой
реконструкции, как потом выяснилось, довольно сложного фрагмента
истории физики. И здесь мне пришлось разрабатывать новые методоло-
гические средства, поскольку речь шла о новых основаниях и новых
стратегиях неклассического этапа развития науки.
Беседа вторая. От структуры теории — к основаниям науки

К. — Логика Вашей работы была во многом чужда обычной марк-
систской методологии науки тех лет, исходившей из некоторых общих
понятий и принципов и стремившейся обосновать заранее известные
выводы ссылками на «данные науки». Вам тогда удалось нащупать иное
взаимоотношение между теорией и историей науки как между равно-
правными партнерами междисциплинарного диалога.
С. — Я хотел бы особо подчеркнуть, что работа в области современ-
ной философии науки и методологии науки не может ограничиваться
набором отдельных выводов, примеров, которые выхвачены из истории
разных эпох. Часто в нашей и западной литературе методологические
идеи излагаются следующим образом: как пример берется некий эмпи-
рический материал, скажем, классическая теория излучения или теория
излучения атома, и они иллюстрируют рассуждения логико-методоло-
гического характера. У нас была другая задача — проследить, как по ша-

гам строится теория, т. е. какова логика ее построения. Конечно, эта ло-
гика всегда предварительно предполагалась в качестве методологиче-
ской гипотезы, но потом мы ее проверяли на историческом материале,
и материал часто сопротивлялся первичным гипотетическим схемам, за-
ставлял их переделывать, перестраивать, уточнять. Здесь возникает, как
я люблю выражаться, челночное движение от методологической идеи
к материалу и от материала к идее. Сами тексты научных теорий, кото-
рые оставили их творцы, — это и есть тот эмпирический материал, кото-
рый подлежит осмыслению и исторической реконструкции. Рекон-
струкции — это особый тип знания, который, как я думаю, вообще необ-
ходим для исследования исторически развивающихся систем, это осо-
бый тип теоретического знания, который присутствует и в методологии
науки, и не только в методологии, но везде, где речь идет об историче-
ских объектах. Исторические реконструкции позволяют выяснить, как
такие объекты возникают и развиваются. Например, чтобы понять, как
возникла наша Вселенная, нужна реконструкция ее истории (от первого
взрыва до современного состояния), т. е. сначала вводятся предвари-
тельные модели развивающейся Вселенной, проверяются их следствия,
и если возникает их несоответствие фактам, модели уточняются и конк-
ретизируются. По существу, это попытка реконструировать события от
Большого взрыва до наших дней, выявить, как шла эволюция Вселен-
ной. Если вы хотите построить теорию возникновения жизни на Земле,
то вы должны тоже провести соответствующую реконструкцию. Любая
теоретическая концепция, которая воспроизводит основные вехи за-
рождения жизни, выступает как своеобразный тип теоретического зна-
ния, как историческая реконструкция. В социальных и гуманитарных
науках, там, где речь идет об историческом развитии социальных про-
цессов, при их теоретическом осмыслении также используются истори-
ческие реконструкции. Причем один и тот же исторический процесс
может быть осмыслен и теоретически описан в различных реконструк-
циях.
Подобным образом работает и современный философ и методолог
науки, апеллируя к истории науки. Он предлагает историческую рекон-
струкцию определенного материала, и те или иные методологические
идеи выполняются и демонстрируются в этом материале. Я люблю при-
водить такой пример: скульптор, который замыслил создать скульптуру,
может бесконечно рассказывать словами, что он хочет, но у вас не будет
образа этой скульптуры, или будут иные образы до тех пор, пока скуль-
птор не создаст свое произведение, и если оно соответствует его замыслу,
то, по существу, он представит свои идеи воплощенными в материале.
Похожим образом реконструкция того или иного фрагмента реальной

истории науки представляет собой выполнение некоторых методологи-
ческих идей в историческом материале. Исторические факты — это от-
дельные события реального исторического процесса. В исторической
реконструкции по отдельным историческим точкам-событиям выстраи-
вается логика исторического развития. Философ и методолог науки име-
ет дело с особым объектом. Научное знание — это исторически развива-
ющаяся система, и он не должен выхватывать из разных областей знания
наугад взятые примеры, чтобы обосновать свои идеи. В этом случае он
чаще всего создает только иллюзию обоснования своих идей историче-
скими фактами. Если речь идет о генезисе развитой теории, то наилуч-
ший способ обоснования методологических моделей становления тео-
рии – это продемонстрировать модель в материале исторической ре-
конструкции.
К. — Но в таком случае историк науки и методолог науки фактиче-
ски должен повторить тот реальный процесс, который имел место. Это
ведь невозможно в силу того, что много звеньев пропущено, у нас огра-
ниченный исторический материал. Даже большая часть пропущена,
и потому мы сталкиваемся так или иначе с проблемой полноты истори-
ческой реконструкции. И критерием ее оказывается набор методологи-
ческих конвенций, принятых историками и методологами, а не сама
«объективная» история...
С. — Конечно, реконструкция — это не сама история. Я еще раз под-
черкну — это теоретическая модель реальной истории. И есть соперни-
чество между теоретическими моделями, какая из них лучше объяснит
имеющиеся исторические факты. Но есть еще и предсказательные воз-
можности модели. Если с ее позиций открываются новые факты, то это
сигнал продуктивности модели. Так, реконструируя историю максвел-
ловской электродинамики, мы обнаруживали такого рода факты, не
описанные историками науки. Возможно, исследователи их и видели,
но просто полагали их незначительными, а в нашей реконструкции они
были чрезвычайно значимыми. Например, тот факт, что на одном из
этапов своей работы Максвелл, по существу, имел в руках уравнения
поля, да еще в современной лагранжевой формулировке. Но он оставил
этот перспективный математический аппарат и начал свою работу зано-
во. В нашем подходе этот факт легко находил объяснение, поскольку
Максвелл не смог конструктивно обосновать основные величины пост-
роенного математического аппарата. Но тому методологу и историку,
который не знал о существовании операции конструктивного обоснова-
ния, этот факт мог представляться либо аномалией, алогичным событи-
ем, либо его просто не замечали.
Я могу еще указать и на такое обстоятельство. Во многих учебниках

физики и в трудах по истории науки распространены неадекватные
представления и псевдофакты об открытии Максвеллом уравнения с то-
ком смещения. Считается, что Максвелл ввел это уравнение из сообра-
жений симметрии. Историк физики А. М. Борк внимательно проанали-
зировал тексты Максвелла и отметил, что в них нет таких свидетельств.
Но из нашей реконструкции следовало еще более сильное утверждение,
что такого рода прием и не мог быть использован Максвеллом, так как
он не соответствовал логике его познавательного движения. Такие прие-
мы построения теории стали типичными для физики XX века, но
в XIX веке в физике господствовали иные методологические установки.
Что же касается тезиса о принципиальной неполноте реконструк-
ции, то любая теоретическая модель не имеет в своем распоряжении
всей полноты возможных эмпирических фактов объясняемой ею пред-
метной области. Конечно, важно, чтобы была определенная эмпириче-
ская база для исторической реконструкции. Я уже отмечал, что моя по-
пытка обратиться к творчеству Ньютона, приведшему к построению
первой фундаментальной теории механического движения, успехом не
увенчалась, потому что эмпирическая база для анализа была недостаточ-
на. Но важно и другое. Важно, что между методологическими идеями
и осуществляемыми на их основе реконструкциями истории науки всег-
да были не только прямые, но и обратные связи. В процессе реконструк-
ции часто происходит уточнение и развитие исходных методологических
представлений о структуре и генезисе теории. Развитие же этих пред-
ставлений может заставить по-новому отнестись к результатам, уже по-
лученным в реконструкции, уточнить и даже переписать эту реконструк-
цию заново.
В моих исследованиях так было не раз. Моя работа в 70–80-х годах
была связана с углублением первоначальных представлений о структуре
и развитии научных знаний. В этот период центральное место в моих ис-
следованиях заняла разработка проблематики оснований науки. Она
потребовала переосмыслить и ранее проделанные реконструкции. В них
не учитывались такие важные аспекты динамики науки, как целенап-
равляющая роль научной картины мира в выдвижении гипотез, обрат-
ное воздействие конструктивно обоснованных теоретических схем на
картину мира, процедуры онтологизации, изменение типа рациональ-
ности, механизмы включения научных знаний в поток культурной
трансляции. Под этим углом зрения я внес коррективы в уже осущест-
вленные реконструкции, в том числе и в первоначальный вариант ре-
конструкции истории максвелловской электродинамики, который мы
проделали совместно с Л. M. Томильчиком. Но при этом ядро данной
реконструкции, связанное с применением идей конструктивного обос-

нования, естественно, сохранилось. Этот переосмысленный и углублен-
ный вариант был опубликован в моей книге «Становление научной тео-
рии» (1976).
К. — Так постепенно наращивался концептуальный аппарат. С каж-
дым разом возникал другой уровень понимания научной теории, новый
тип методологической интерпретации...
С. — Концепция развивалась по мере решения проблем. Я описал
основные вехи этого развития в предисловии к книге «Теоретическое
знание» (2000. 2-е изд. 2003 г.). Сегодня многие из полученных результа-
тов уже вошли в учебники, эти результаты знают не только наши, но
и западные философы и достаточно высоко их оценивают.
К. — С этим нельзя не согласиться. Ваши работы содержат ставшую
классической детализацию структуры оснований науки. Сегодня, гово-
ря о воздействии социокультурных факторов на формирование страте-
гий научного исследования, исследователи как нечто само собой разуме-
ющееся используют Ваши понятия «научная картина мира», «идеалы
и нормы исследования», «философские основания науки». Что побуди-
ло Вас предпринять движение в данном направлении? Есть ли внутрен-
няя необходимая связь между Вашей концепцией конструктивного вве-
дения теоретических объектов и пониманием науки в социокультурном
контексте?
С. — Прежде всего это было связано со стремлением выяснить меха-
низмы выдвижения научных гипотез. Конструктивное обоснование
обеспечивало превращение гипотетических схем в ядро создаваемой
теории, привязку этого ядра к опыту. Но как выдвигается научная гипо-
теза, что ориентирует исследователя в этом процессе — эта проблема
требовала своего решения. Я не был согласен с позитивистской установ-
кой, что описание процесса выдвижения гипотезы может быть дано
лишь языком психологии, но не логики открытия. Кстати, эта установка
сохранилась и у многих представителей постпозитивизма. Проведенный
мной ранее анализ аналогового моделирования как погружения теоре-
тических конструктов в новую сеть связей был первым шагом в исследо-
вании методологическими средствами процесса выдвижения гипотез.
Следующий шаг состоял в ответе на вопрос: что ориентирует исследова-
теля в выборе аналоговых моделей, почему он обращается к некоторой
области, чтобы использовать те или иные теоретические схемы в качест-
ве аналоговых моделей для новой области? Ведь чтобы предложить рабо-
тающую аналогию, нужно заранее увидеть некоторое сходство изучае-
мых предметных областей. Что выступает в роли такого «табло распозна-
вания»?
Ответ на эти вопросы приводил к анализу особой формы теоретиче-

ского знания — научной картины мира.
Это был первый из компонентов оснований науки, который я выде-
лил и проанализировал. Еще на этапе начального анализа структуры
знания я обнаружил конструкты, которым приписывается статус реаль-
ности. Но первоначально я их полагал элементами теоретических схем.
Позднее я понял, что их система дает особые целостные системы виде-
ния предмета исследования данной науки. К этому времени в нашей ли-
тературе уже было введено понятие научной картины мира. Это понятие
можно было обнаружить и у классиков современного естествознания:
М. Планка, А. Эйнштейна, В.И. Вернадского и др. В работах М.В. Мос-
тепаненко была высказана идея, что научная картина мира выступает
посредником между философией и научными теориями. Я проанализи-
ровал внутреннюю структуру картины мира и ее функции в познании.
В этом вопросе наша философия науки ушла намного вперед по сравне-
нию с западной. Анализ научной картины мира как особой формы тео-
ретического знания породил целый ряд новых проблем: как связана на-
учная картина мира с теориями, которые возникают на ее основе, как
она связана с опытом, как изменяются картины мира? На одну и ту же
картину мира может опираться несколько теорий. Например, на основе
механической картины мира развивались механика, электродинамика
Ампера — Вебера, термодинамика.
К. — В западной философии науки, пользовавшейся понятиями «па-
радигма», «тема», «исследовательская программа», часто не делали раз-
личия между теоретической схемой и картиной мира.
С. — Да, они теоретические модели от картины мира не отличали.
Там вообще это все называлось одним словом — теория. А это разные
типы теоретического знания. Есть частные и фундаментальные теорети-
ческие схемы, и есть научная картина мира. Она может быть интерпре-
тирована как предельно обобщенная модель исследуемой реальности.
Эта модель репрезентирует предмет уже не отдельной теории, а предмет
соответствующей науки в его главных системно-структурных характе-
ристиках. Только через соотношение с этой картиной теоретические
схемы получают онтологический статус.
К. — В чем же специфика объектов картины мира по сравнению
с объектами теоретической схемы?
С. — Это разные типы объектов. Как я уже отмечал, элементами
фундаментальной теоретической схемы ньютоновской механики (если
рассматривать ее в формулировке Эйлера) выступают такие объекты,
как «материальная точка», «сила» и «инерциальная система отсчета».
А в механической картине мира процессы природы характеризуются
в терминах неделимых корпускул и построенных из них тел, которые ме-

няют состояние своего движения под влиянием силового воздействия
других тел, и все эти процессы разыгрываются в абсолютном простран-
стве с течением абсолютного времени. Конструкты, из которых постро-
ена картина мира, онтологизируются, отождествляются с реальностью.
Каждый физик понимает, что материальной точки как тела, лишенного
размеров, в мире нет. Но ньютонианец свято верил, что существуют не-
делимые корпускулы (атомы).
Хотя конструкты теоретических схем и картины мира являются раз-
личными абстракциями, между ними существуют связи. Материальные
точки сопоставляются с неделимыми корпускулами или телами; сила —
с воздействием тел на другие тела, передающимся мгновенно по прямой
и меняющим состояния их движения; инерциальная пространственно-
временная система отсчета — с абсолютным пространством и временем.
В результате такого соотнесения теоретическая схема отображается на
картину мира и обретает онтологический статус. Она начинает воспри-
ниматься как выражение сущности исследуемых процессов. Связи при-
знаков конструктов теоретической схемы и конструктов картины мира
фиксируются в соответствующих определениях фундаментальных тео-
ретических понятий. Например, определение массы как количества ма-
терии в ньютоновской механике было связано с представлениями о не-
делимом атоме как «первокирпичике» материи (поскольку атом неде-
лим, количество материи в нем постоянно, а значит, и масса постоянная).
В свою очередь, с такой трактовкой связывался в механике принцип не-
изменности массы материальной точки в процессе ее движения. Анало-
гичным образом инвариантность отдельно пространственных и отдель-
но временных интервалов при переходе от одной инерциальной системы
отсчета к другой (фундаментальный признак инерциальной системы от-
счета в механике) сопоставляется с представлениями об абсолютном
пространстве и времени.
Теоретические законы непосредственно соотносятся с соответству-
ющей теоретической схемой и описывают связи признаков ее конструк-
тов. А связи абстрактных объектов, образующих картину мира, характе-
ризуют принципы (онтологические постулаты). Примерами здесь могут
служить принцип мгновенной передачи силы, принцип неделимости
атома и т. п., принятые в физике в эпоху доминирования механической
картины мира.
Вообще-то отличие теории и картины мира как различных форм
знания долгое время было своеобразным камнем преткновения в на-
шей философско-методологической литературе. По традиции теорети-
ческое знание рассматривалось в аспекте высказываний и понятий. Но
при таком подходе различие между теорией и картиной мира провести

трудно, поскольку в содержание теоретических понятий включаются
определения, выражающие связь ядра теории с научной картиной
мира, а в систему высказываний теории всегда включались ее онтоло-
гические принципы. Я решил эту проблему потому, что переформули-
ровал ее, поставив вопрос о различии теоретических схем как ядра тео-
рии и картины мира. Но для такой постановки вопроса нужно было
вначале выявить иерархическую организацию теоретических кон-
структов и зафиксировать наличие внутри их сети особых структурных
единиц — теоретических схем как моделей, включаемых в состав тео-
рии.
Тогда по типу конструктов можно различить ядро теории и картину
мира, а также установить, что с одной и той же картиной мира соотно-
сятся теоретические схемы, принадлежащие самым различным теориям.
После этого уже можно было решать проблему функций научной
картины мира. Первая из них — это функция онтологизации, связанная
с онтологическим статусом картины мира и ее способностью переносить
этот статус на соотносимые с ней теоретические схемы.
Конечно, онтологизация конструктов картины мира имеет свои гра-
ницы. Эти конструкты тоже являются идеализациями, но можно обна-
ружить такие условия опыта, в которых эти идеализации допустимы
и работают. Например, абсолютное пространство и время можно пола-
гать для описания процессов, которые протекают со скоростями, на-
много меньшими, чем скорость света.
Механические процессы обладают именно такими характеристика-
ми. А как выяснилось после построения теории относительности, при
малых скоростях по отношению к скорости света изменения простран-
ственных и временных интервалов при переходе от одной системы от-
счета к другой пренебрежимо малы. Поэтому идеализация, согласно ко-
торой они неизменны и не зависят от относительной скорости систем
отсчета, была допустима при описании механических процессов. В свою
очередь, эта идеализация соответствует представлениям об абсолютном
пространстве и абсолютном времени. Такие представления легко согла-
совывались с тем обыденным опытом, в котором человек имел дело
с механическими процессами.
Как правило, наука сталкивается с необходимостью пересмотра ра-
нее введенных онтологизаций тогда, когда втягивает в орбиту исследо-
ваний новые объекты, сущностные системно-структурные характери-
стики которых не учтены в картине мира. Тогда наступает эпоха научных
революций, связанная с радикальной трансформацией прежней карти-
ны мира и построением новой.
Второй функцией научной картины мира является функция систе-

матизации знаний. Картина мира связана, с одной стороны, с теорети-
ческими схемами как ядром фундаментальных и частных теорий, а с
другой — с ситуациями опыта. Она получает как непосредственную, так
и опосредованную (через обоснованные опытом теоретические схемы)
связь с эмпирическими фактами. В результате этих связей все эмпири-
ческие и теоретические знания научной дисциплины предстают как
сложная системная организованность. В каждой науке можно обнару-
жить дисциплинарную онтологию, определяющую видение предмета
данной науки и описываемую в системе онтологических принципов. Эта
форма знания была обозначена как специальная научная картина мира.
С этих позиций можно говорить о физической картине мира, картине
биологического мира, картине социальной реальности. Термин «мир»
здесь применяется в узком смысле, как мир отдельной науки, ее пред-
метная область. Но, кроме специальной научной картины мира, сущест-
вует еще одна форма систематизации знаний, уже междисциплинар-
ная — это общенаучная картина мира. В ней уже речь идет о самых об-
щих представлениях о Вселенной, неживой и живой природе, обществе
и человеке. Специальные научные картины мира выступают по отноше-
нию к ней в качестве ее аспекта или фрагмента.
И наконец, о третьей функции научной картины мира. Она не толь-
ко включает в себя наиболее важные результаты науки и создает образ
исследуемой реальности, но и определяет направления исследований,
их стратегию. И в этом своем качестве картина мира выполняет функ-
цию исследовательской программы.
Когда я начал разрабатывать понятие картины мира, у меня возник-
ла гипотеза, что именно в этом блоке научного знания нужно искать це-
ленаправляющие «подсказки» для применения аналоговых моделей.
Ведь картина мира дает схему предмета исследования в его основных
системных характеристиках (субстанция, взаимодействие, пространство
и время). Тип субстанции — это фундаментальные объекты и построен-
ные из них типы других объектов. Кроме того, в картине мира обязатель-
но присутствуют представления о типах взаимодействия, об их характере
(силовой или несиловой, как передается сила, понимание причинности)
и, наконец, — представления о пространстве и времени. Получается, что
картина мира — это какое-то хитрое устройство, которое задает табло,
способ распознавания различных объектов, относящихся к одной пред-
метной области. Исследователь через картину мира смотрит на изучае-
мые объекты и процессы, которые относятся к его предмету, и видит их
в определенном ракурсе. Благодаря способу видения мира картина мира
определяет допустимые формулировки исследовательских задач и выбор
средств их решения. Например, в ньютоновской (механической) карти-

не мира ставить вопрос о скорости передачи сил от точки к точке — бес-
смысленно (там по определению сила передается мгновенно и по пря-
мой), а в фарадеевско-максвелловской (электродинамической) картине
мира — это главный, осмысленный вопрос, поскольку там вводится
представление о близкодействии и передаче сил от точки к точке. Что же
касается выбора средств решения задач, то их также подсказывает кар-
тина мира.
В начале 70-х я с этих позиций проанализировал уже осуществлен-
ные мной ранее реконструкции генезиса частных теоретических схем,
а также нашу с Л.М. Томильчиком реконструкцию максвелловской
электродинамики. Проявились механизмы использования аналогий как
важного аспекта процесса выдвижения гипотезы. Еще в период первой
реконструкции истории становления планетарной модели атома у меня
возникали вопросы: почему X. Нагаока обратился к небесной механике
и искал там аналогии со строением атома; в чем он усмотрел сходство
этих в общем-то принципиально далеких областей? Теперь я мог отве-
тить на эти вопросы. Ответ нужно было искать в особенностях физиче-
ской картины мира начала XX века. В эту историческую эпоху утверди-
лась электродинамическая картина мира. В ней силы тяготения и элект-
ромагнитные силы рассматривались как состояние одной и той же суб-
станции — мирового эфира. Известный физик того времени В. Томсон
(Кельвин) писал, что принципом физики должен стать тезис: «Один
эфир — для света, электричества, теплоты и тяготения». При таком рас-
смотрении аналогия между действием сил тяготения в небесной механи-
ке и электромагнитных сил, определяющих взаимодействие зарядов
в атоме, становилась вполне оправданной.
Подобным образом можно было объяснить выбор Максвеллом ана-
логовых моделей и математических средств при построении теории
электромагнитного поля. Я уже отмечал, что его исследовательская про-
грамма была ориентирована тем первоначальным вариантом картины
мира, которая была предложена М. Фарадеем. Она вводила представле-
ния о полях сил, и наиболее естественным для их описания было обра-
титься к аналогиям и математическим средствам механики сплошных
сред.
После того как «подсказанные» картиной мира гипотетические ва-
рианты теоретических схем получают конструктивное обоснование, они
вновь отображаются на картину мира. Благодаря этому картина мира
может уточняться, корректироваться, а значит, развиваться.
Так у меня возникло представление об элементарном познаватель-
ном цикле, который, многократно повторяясь, обеспечивал построение
теорий в классической науке. От картины мира — к гипотезе — к кон-

структивно обоснованной теоретической схеме — и вновь к картине
мира.
Под этим углом зрения я внес коррективы в первоначальный вари-
ант реконструкции максвелловского открытия и написал соответствую-
щий текст, который вошел в мою книгу «Становление научной теории»
(1976).
Затем были проанализированы те видоизменения, которые возник-
ли в элементарном познавательном цикле классической науки при пере-
ходе к неклассическим вариантам теоретического поиска. В квантово-
релятивистской физике это было связано с применением метода мате-
матической гипотезы.
Я проанализировал особенности построения развитой теории не-
классического типа на материале истории квантовой электродинамики.
Осуществление реконструкции этого фрагмента истории физики
XX века было довольно трудоемким занятием. Но к концу 1973 года я за-
вершил эту работу, а через полгода, уже в 1974 году, закончил докторскую
диссертацию «Проблема структуры и генезиса физической теории».
Диссертацию я писал как соискатель-стажер в Институте филосо-
фии АН СССР, поскольку на кафедре в Минском политехническом ин-
ституте не было специалистов в этой области. Обсуждали ее на совмест-
ном заседании трех секторов: философских проблем физики, теории
познания и логики. Отзыв был очень хорошим, заключение на диссерта-
цию по итогам обсуждения завершилось фразой «диссертация заслужи-
вает самой высокой оценки». Если учесть, что в обсуждении приняли
участие такие известные философы, как Ю.В. Сачков, Л.Б. Баженов,
Е.А. Мамчур, В.А. Лекторский, В.А. Смирнов, то нетрудно понять, что
в Минск я вернулся в самом хорошем настроении. Правда, мои ожида-
ния на скорую защиту не оправдались. По тогдашнему положению ВАКа
для защиты я должен был еще получить рекомендацию с места работы.
Но заведующий кафедрой философии Политехнического института
(профессор П.Ф. Протасеня) всячески тянул с отзывом, ссылаясь на
мои прошлые «политические грехи», хотя партийный выговор к этому
времени с меня уже сняли. Разборки дошли до отдела науки ЦК Бело-
руссии и секретаря ЦК А.Т. Кузмина. Там дали понять, что ко мне пре-
тензий нет и нет поводов тормозить мою защиту.
В это же время меня пригласили на работу в Белорусский государ-
ственный университет, на кафедру философии гуманитарных факульте-
тов, которая была основной и выпускающей на факультете философии.
Хотя мне было жалко расставаться с любимыми ребятами-архитектора-
ми, но философский факультет перевесил. Да и проблемы отношений
с прежним заведующим кафедрой решались. На новой кафедре я без

особых трудностей получил рекомендацию для защиты и в 1975 году ус-
пешно защитил докторскую на университетском совете. Этот же текст
с небольшой редакцией был опубликован в следующем году в этапной
для меня книге «Становление научной теории».
К. — Она была этапной и для нашей философской науки.
С. — В ней я продемонстрировал подход, отличный от того, который
был в то время распространен в нашей и западной философии. Я рас-
сматривал в качестве единицы анализа не отдельно взятую теорию, а весь
массив теоретического знания научной дисциплины. У меня теории вза-
имодействуют между собой. Аналоговое моделирование, трансляция
уже сформированных идеальных объектов в другие области знания, ис-
пользование теоретических схем уже сложившихся теорий в качестве
аналоговых моделей — все это уже свидетельствовало о системной це-
лостности знаний научной дисциплины. Но после того, как были описа-
ны и проанализированы научная картина мира и другие компоненты
оснований науки, выявился ее системообразующий блок.
Стало ясно, что исходной единицей теоретического знания является
не отдельно взятая теория, а системы теорий научной дисциплины в их
взаимосвязи с опытом. И только так можно понять развитие теоретиче-
ского знания. Единицей анализа является дисциплина, а не отдельно
взятая теория и ее отношение к опыту. Тогда все иначе видится, тогда
проявляется системная целостность, но в отличие от современных сине-
ргетических подходов, которые я в общем-то ценю, тут дается не фено-
менологическое описание, а структурное. Я считаю, что эти два описа-
ния обязательно надо совмещать и дополнять одно другим и в методоло-
гии, и в философии науки. Аналогично тому, как, например, в биологи-
ческой науке можно феноменологически описывать свойства жизни,
наследственность и изменчивость, эволюцию, как это, в частности, де-
лал Дарвин, и можно потом найти структурные единицы наследственно-
сти — гены, которые объяснят наследственность и изменчивость,
и включить в описание эволюции генетические мутации.
К. — Различие феноменологического и структурного описания, как
мне кажется, формировалось в контексте двух типов естествознания —
математизированного и натуралистического, которые в дальнейшем за-
имствовали друг у друга элементы картины мира.
С. — Возможно. Но в данном контексте важно зафиксировать, что
соединение идей целостности и структурного анализа формировало
представление о научном знании как о сложной, исторически развиваю-
щейся системе. В таких системах формируется уровневая организация
элементов, они способны порождать в ходе исторического развития но-
вые уровни, причем каждый такой вновь возникший уровень организа-

ции воздействует на ранее сложившиеся, видоизменяет их, в результате
возникает новый тип целостности системы. По мере развития система
дифференцируется, увеличивает свое разнообразие, в ней возникают от-
носительно автономные подсистемы, и между ними устанавливаются
все новые связи. Системы такого типа являются открытыми и в процессе
развития всегда проходят через состояния неустойчивости, фазовых пе-
реходов, связанных с изменением качества системы, типа системной
целостности. Применительно к научному знанию открытость — это пог-
руженность его в культуру и взаимодействие с широким полем социо-
культурных факторов, а фазовые переходы — это эпохи научных рево-
люций.
Анализом научных революций я занялся позднее. А в тот период,
в первой половине 70-х, основное внимание было сосредоточено на ис-
следовании структуры и функций оснований науки. Они по отношению
к массиву знаний научной дисциплины выступают системообразующим
фактором.
Одновременно возникала проблема междисциплинарных взаимо-
действий. Выделение общенаучной картины мира наряду с дисципли-
нарными онтологиями (специальными научными картинами мира) вво-
дило представление еще об одном, более высоком уровне систематиза-
ции знаний. В нем уже вся наука предстает как развивающееся систем-
ное целое. Отдельные науки (дисциплины) выступают ее подсистемами,
между которыми осуществляется взаимодействие.
Рассматривая картину мира как обобщенный образ предмета иссле-
дования, я столкнулся с новой важной проблемой. Она была сформули-
рована в связи с применяемыми установками деятельностного подхода.
Любая схема объекта исследования неявно предполагает схему метода
деятельности, вводится коррелятивно этой схеме. Возникал вопрос: как
фиксируется эта схема метода, в чем она выражается? Это был первый
шаг к пониманию идеалов и норм науки — идеалов и норм объяснения
и описания, обоснования и доказательности строения и построения зна-
ний. Я их интерпретировал как обобщенную схему метода научной дея-
тельности; потом показал, как они исторически меняются, какова их
структура. И дальше возникла новая проблема: как научная картина
мира, идеалы и нормы науки включаются в культуру? И вот тут выявился
третий компонент оснований науки, в новом ракурсе возникла традици-
онная для нас тематика, согласно которой философия включена в про-
цессы развития фундаментальных научных знаний. Появилось понятие
«философские основания науки». Через них происходит включение все-
го массива специализированного научного знания в культуру, и они же
работают одновременно как эвристика научного поиска. Частично этот

анализ оснований науки был намечен в книге «Становление научной те-
ории». Но главная аналитическая работа была проделана уже после ее
выхода в свет, во второй половине 70-х, и результаты этой работы были
представлены в моих публикациях конца 70 — начала 80-х годов, прежде
всего в книгах «Природа научного познания» (1979) и «Идеалы и нормы
научного исследования» (1981).
К. — Когда я изучал Вашу книгу «Становление научной теории»,
меня как раз и привлекала эта логика, позволявшая отойти от позити-
вистских схем и при этом выгодно отличавшаяся своей простотой и про-
думанностью от построений постпозитивистской философии науки.
С. — Когда я стал академиком, то у меня брали интервью для журнала
«Вопросы философии». И там был вопрос: что нового я сделал в тех обла-
стях философии, в которых я работал? Я сказал, что вообще-то трудно за-
ниматься самооценкой, оценку дает научное сообщество. Но, подводя
определенные итоги и используя оценки как наших, так и зарубежных
философов, я могу рискнуть сказать, что я сделал нового. Первое — это
детальный анализ структуры научного знания, не просто фиксация его от-
дельных элементов, а прежде всего их системных связей, например, свя-
зей между картиной мира, теоретическими схемами и эмпирическим
уровнем научных знаний. Этого до меня не было сделано. Второе — это
открытие процедуры конструктивного обоснования. Третье — анализ
структуры и функций оснований науки. Я представил их и как аспект
внутренней структуры научного знания, и как своеобразное опосредую-
щее звено между научными знаниями и культурной традицией. Различ-
ные области культуры влияют на процессы генерации новых научных
идей. Но это влияние опосредуется системой оснований науки. В свою
очередь, эти основания развиваются, с одной стороны, под влиянием воз-
никающих в науке эмпирических и теоретических знаний, а с другой —
адаптируясь к культурной традиции своей эпохи. Причем эта адаптация
протекает не только как воздействие на науку различных областей культу-
ры, но и как обратное влияние науки на эти области. Под этим углом зре-
ния я выделил во всех компонентах оснований науки особые пласты
смыслов, которые выражают их социокультурную обусловленность. Тако-
го рода структурная детализация оснований науки привела к ряду след-
ствий, которые мои рецензенты оценивали как новые идеи и новые под-
ходы в философско-методологическом анализе научного знания.
В конце 70-х — начале 80-х на материале истории классической
и квантовой электродинамики, а также сопоставляя квантово-механи-
ческое описание и принципы анализа сложных систем, я предложил
идею о нелинейности исторического развития науки; о потенциально
возможных путях истории науки, которые не реализовались, но в при-

нципе могли бы реализоваться в других ситуациях, при других поворотах
культуры. Сегодня можно, используя язык синергетики, говорить о точ-
ках бифуркации и нескольких сценариях развития в определенные пе-
риоды науки. Но вначале я о синергетике и не думал, а получил этот вы-
вод из своего анализа динамики знания, из постановки проблемы: как
научное знание включается в культуру. Было показано, каким образом
основания науки вписываются в культурную традицию и как эта тради-
ция отбирает из нескольких возможных путей исторического развития
знаний те направления, которые лучше всего согласуются с доминирую-
щими в культуре мировоззренческими смыслами, с тем типом рацио-
нальности, который лучше всего вписывается в культуру определенной
исторической эпохи. Конечно, влияние культуры на научный поиск
можно описывать, ссылаясь на психологические факторы и особенно-
сти личности ученого. Но это — другой аспект. Я не отрицаю важности
анализа психологии творчества, но, на мой взгляд, такой анализ должен
опираться на логико-методологические разработки, а в логико-методо-
логическом плане главным звеном в этой проблематике выступают ме-
ханизмы включения достижений науки в культуру и ее воздействие на
научный поиск через основания науки. Еще раз подчеркну, что основа-
ния науки — это посредник между наукой и остальной культурой, вклю-
чающей и вненаучные формы знания.
К. — Здесь в особенности важно, как мне кажется, вспомнить о той
функции оснований науки, которая выполняется в отношении научного
знания, когда еще не сформирована теоретическая схема.
С. — Согласен. Я думаю, что это тоже был новый аспект методологи-
ческого анализа науки. Я сначала изучал, как возникает научная теория
и как в этом процессе функционируют основания науки. Это первое, что
меня интересовало. Но потом я натолкнулся на следующую проблему:
когда есть научная картина мира, идеалы и нормы, философские осно-
вания, но еще нет теорий, наука накапливает факты и способна откры-
вать новые явления. Что целенаправляет исследования в этих ситуаци-
ях? Я предположил, что основания науки, и прежде всего картина мира,
в этих ситуациях напрямую взаимодействуют с опытом. Вначале я ду-
мал, что так происходит только на начальных стадиях становления на-
уки. Но потом обнаружил, что когда наука сталкивается с новыми объ-
ектами, для которых еще не построены теории, даже в условиях доста-
точно высокого уровня теоретизации, то она изучает эти объекты эмпи-
рическими методами. Эмпирическое исследование здесь целенаправле-
но картиной мира, которая определяет стратегию исследований и сама
может развиваться под влиянием его результатов.
К. — Эту идею и сегодня еще не все усвоили и по достоинству оцени-

ли, а в то время это была очень свежая мысль.
С. — Я подробно описал эту ситуацию в книге «Природа научного
познания» и ряде других работ конца 70 — начала 80-х годов. Не могу
в этой связи не вспомнить один курьезный случай. Через 10 лет после
того, как вышли мои работы на эту тему, я как-то встретил книгу:
В.Н. Михайловский и Г.Н. Хон «Диалектика формирования современ-
ной научной картины мира» (Л., 1989). В ней авторы пишут, что B.C. Сте-
пин анализировал картину мира и у него показано, как она работает при
построении теорий; но не проанализировано, как картина мира может
взаимодействовать с опытом напрямую, и мы предлагаем это новое до-
полнение к уже проведенному анализу. Я только внутренне засмеялся,
но был вынужден в одной из своих книг отреагировать на это в виде ре-
марки, сославшись на соответствующие свои публикации прошлых лет.
К. — Надо понимать, что авторы читали, но не дочитали эти Ваши
работы?
С. — Не дочитали, а может быть, прочитали, да забыли. Это, знаете,
напоминает шутки И. Ильфа и Е. Петрова: «... утром встал, сочинил
стихи «Я помню чудное мгновенье», а потом обнаружил, что все это
у Пушкина уже есть, — какая подлость со стороны классика...» Я себя
классиком не считаю, но, согласитесь, вариант похожий.
Вначале я анализировал ситуацию «картина мира — опыт» на мате-
риале естествознания, преимущественно физики. Но потом обратился
к социально-гуманитарным наукам. Здесь такие ситуации встречаются
значительно чаще. Но осмысливаются неадекватно. Принципы картины
мира называют теорией, а поскольку это отлично от образцов развитых
теорий естествознания и его конкретных теоретических моделей, то ус-
матривают в этом специфику социальных и гуманитарных наук. Но
в этих науках тоже существуют теоретические модели, в том числе и ма-
тематизированные.
К. — Уже К. Маркс пытался, видимо, сделать это в экономике, в пер-
вом томе «Капитала».
С. — Я в своей книге «Теоретическое знание» обращал внимание на
то, что в экономической науке есть достаточно образцов конкретных
теоретических схем, использующих идеализации так же, как это делает-
ся в естествознании. Например, когда К. Маркс писал о законе стои-
мости, он формулировал его для идеализированной ситуации. Предпо-
лагается, что товар обменивается на товар в соответствии с обществен-
но необходимым трудом, вложенным в него. Но такого никогда не бы-
вает, поскольку в реальности есть колебание рыночных цен. Закон фор-
мулируется относительно теоретической схемы, в которой фигурируют
стоимости, идеализированные товары и идеализированный товарный

обмен. В современных макроэкономических теориях важную роль иг-
рает математическая формулировка законов спроса и предложения то-
варов, которая получена относительно модели, предложенной извест-
ным швейцарским экономистом XIX века Л. Вальрасом. Эта модель
предполагает, что сумма избыточного спроса и предложения всех това-
ров на рынках равна нулю. Я отмечал в своей книге «Теоретическое зна-
ние» (2000), что закон Вальраса с методологической точки зрения фор-
мулируется так же, как закон идеального газа в физике, который приме-
ним только к ситуациям с небольшими давлениями, когда взаимодей-
ствие молекул можно интерпретировать как упругое соударение мате-
риальных точек. Но при больших давлениях закон Бойля — Мариотта
не выполняется. Он обобщается в законе Ван-дер-Ваальса, учитываю-
щем силы молекулярного взаимодействия, от которых абстрагируется
модель идеального газа. Так же обстоит дело и в законе Вальраса, в мак-
роэкономике. Этот закон требует корректировки при описании нерав-
новесных рынков, и тогда создаются новые модели и новая система
идеализаций (модель Кейнса — Викселя, усовершенствованная
Дж. Стейном и Г. Роузом, модель неравновесных рынков, предложен-
ная американскими экономистами Д. Патинкиным, О. Левхари
и Г. Джонсоном). Относительно этих моделей вводятся более сложные
математизированные формулировки законов товарно-денежного обра-
щения. Впрочем, большая часть исследований в социально-гуманитар-
ных науках может быть описана как ситуации взаимодействия картины
социальной реальности и опыта. И нужно еще принять во внимание то
обстоятельство, что теоретический уровень исследования может быть
представлен историческими реконструкциями, которые применитель-
но к исторически развивающимся объектам выполняют функцию тео-
ретических моделей исследуемой реальности.
Кстати, если уж мы затронули тему новых результатов, полученных
в моих исследованиях, то я бы выделил особо еще два следствия, кото-
рые вытекали из анализа оснований науки и идей конструктивного вве-
дения абстрактных объектов в теоретические модели. Речь вдет о по-
ставленной Т. Куном проблеме образцов решения задач и об обобщении
принципа наблюдаемости.
К. — В 70-е годы прошлого века едва ли не все эпистемологи, исто-
рики и методологи науки увлекались постпозитивистской философией
науки, в частности концепцией Томаса Куна, а его книга «Структура на-
учных революций» стала чуть ли не Библией целого поколения. Мне из-
вестно, что Вам удалось справиться с важной проблемой генезиса образ-
цов, которая уже была намечена, но не решена Куном.
С. — Т. Кун справедливо указал на то обстоятельство, что в состав

теории включаются образцы решения задач. В механике в качестве таких
образцов выступают задачи колебания и вращения тел, соударения уп-
ругих тел, движения тела в поле центральных сил и т. п. В классической
электродинамике — кулоновская задача, задачи электромагнитной
и электростатической индукции, магнитного и силового действия токов,
постоянного тока и т. п. Идея Т. Куна выражала понимание того, что тео-
рия развертывается как решение задач в соответствии с некоторыми об-
разцами. К тому времени, как я познакомился с книгой Т. Куна, а это
произошло где-то к концу 60-х, у меня уже были разработаны идеи гене-
тически-конструктивного развертывания физической теории.
Это позволило не просто зафиксировать наличие образцов, по ана-
логии с которыми решаются другие теоретические задачи, но и поста-
вить вопрос об их структуре. В моем анализе образцы выступали как де-
монстрация способов редукции фундаментальной теоретической схемы
к частным, способов порождения «дочерних» (по отношению к фунда-
ментальной) частных теоретических схем и соответствующих законов.
Эти способы в самой теории, как правило, не описываются в форме ме-
тодологических инструкций, они демонстрируются. И усвоение теории,
ее понимание не сводятся только к усвоению ее принципов и понима-
нию сути ее законов. Это необходимо, но этого недостаточно. Нужно
еще усвоить, как решаются теоретические задачи на образцах (напри-
мер, как выводятся из уравнений Максвелла законы Кулона, Био-Сава-
ра, законы Фарадея для электромагнитной индукции и т. п.). Только бла-
годаря этому приходит понимание теории, и тогда можно решать новые
задачи по образцу и подобию уже решенных, включенных в качестве об-
разцов в состав теории. Заслуга Т. Куна была как раз в том, что он сфоку-
сировал внимание на образцах как особых компонентах научной тео-
рии.
Но тогда возникает проблема генезиса образцов. Как они формиру-
ются и как включаются в состав теории? Нельзя сказать, что Т. Кун не
видел этой проблемы. Напротив, он пытался найти ее решение, апелли-
руя к психологии творчества. Он пытался объяснить генезис образцов
в терминах применения аналогий и «гештальт-переключения». Но ре-
шить проблему на этих путях не удавалось. В лучшем случае возникали
лишь некоторые предварительные ассоциации, которые могли стимули-
ровать новые подходы.
К проблеме генезиса образцов я обратился уже после того, когда
была проработана тематика генезиса частных и фундаментальных тео-
рий классической и неклассической науки. Решающим звеном было от-
крытие процедур конструктивного обоснования, а осуществленная
мною с Л. M. Томильчиком реконструкция максвелловской электроди-

намики послужила материалом для нового уровня методологической
рефлексии — анализа проблемы образцов.
Суть дела была в следующем. Важно предварительно зафиксировать,
что построение развитой теории осуществляется путем последователь-
ного обобщения частных теоретических схем. Процесс обобщения про-
текает поэтапно. Он основан на применении аналоговых моделей, пост-
роении промежуточных гипотетических схем и их конструктивного
обоснования. При включении в процесс обобщения нового материала
промежуточная схема перестраивается, превращается в новую гипотезу,
и ее нужно вновь конструктивно обосновывать. И здесь появляется са-
мое главное! Необходимо, но недостаточно осуществить «конструктив-
ную привязку» обобщающей теоретической схемы к новому материалу,
доказать, что в нее включается конструктивное содержание нового бло-
ка частных теоретических схем. Важно еще и проверить, сохранилось ли
в модифицированной промежуточной схеме прежнее конструктивное
содержание. Не разрушилось ли оно в процессе ее модификации, ведь
составляющие ее абстрактные объекты наделялись новыми признаками.
Проверка этого типа проводится путем конструирования на основе
обобщаемой схемы всех ассимилированных ею ранее частных теорети-
ческих схем. Теперь они предстают как «дочерние» образования по отно-
шению к обобщаемой схеме. И на этой основе осуществляется вывод из
обобщающих законов ранее автономно существовавших частных теоре-
тических законов.
В нашей реконструкции максвелловской электродинамики все эти
процедуры прослеживались достаточно отчетливо. Когда Максвелл полу-
чал на каждом этапе предпринятого им синтеза очередное обобщающее
уравнение и соответствующую конструктивно обоснованную теоретиче-
скую схему, он проверял, насколько сохраняется в них предшествующий
физический смысл, относящийся к уже ассимилированному материалу.
А на завершающем этапе, когда были получены его знаменитые
уравнения, выражающие законы электромагнитного поля, Максвелл
показал, что из этих законов можно получить все частные теоретические
законы, на которые он опирался. На этой стадии обоснования и возни-
кала демонстрация решения задач, возникали образцы такого решения.
К. — Когда в последний раз исследователь выводит частные законы,
опираясь на новую теорию, можно ли этот последний шаг рассматривать
просто как дедуктивный вывод следствий?
С. — Вывод следствий осуществляется генетически-конструктив-
ным путем. Максвелл показывает, как из его обобщающей теоретиче-
ской схемы можно получить в качестве «дочерних» образований частные
теоретические схемы кулоновского взаимодействия зарядов, электро-

магнитной и электростатической индукции, постоянного тока и т. п.
И соответственно вводит новые формулировки законов Кулона, Био —
Савара, Ампера, Фарадея и т. п., причем многие из этих законов ранее
были сформулированы в контексте идеи дальнодействия и имели дру-
гую математическую форму. Он их переписывает в полевой форме. Это
было изложение новой теории и одновременно ее обоснование. Можно
сказать, что теория как исторически развивающаяся система несет в себе
следы своего генезиса. То, что было основными этапами генезиса, ста-
новится структурой теории, то, что было обоснованием, становится об-
разцами решения задач.
Как бы потом ни видоизменялась теория (а она после своего ста-
новления может не раз переформулироваться, выражаться в новой ма-
тематической форме), первичные образцы решения задач в ней сохра-
няются. В современных изложениях теории электромагнитного поля
обязательно будет вывод из уравнений Максвелла, законов Кулона,
Био — Савара, электромагнитной и электростатической индукции,
постоянного тока. А это именно те законы и теоретические схемы, ко-
торые выступали исходным материалом для построения максвеллов-
ской электродинамики и которые в видоизмененном виде были вклю-
чены в нее.
У меня был случай обсудить эти результаты с Т. Куном. Я встречался
и дискутировал с ним дважды — в самом начале 90-х в Бостоне и затем
в Москве. Вначале он скептически воспринял мое утверждение о том,
что поставленная им проблема образцов мною решена логико-методо-
логическими средствами. Но затем, по мере углубления дискуссии, он
убедился в справедливости сказанного. Я довольно твердо объяснил, по-
чему проблема не могла быть решена в рамках западной традиции и вы-
работанных ею методологических средств. Для решения принципиально
важно было обнаружить процедуру конструктивного обоснования.
Т. Кун сказал, что ему требуется все это обдумать, и просил переслать
ему все мои работы на английском по данной тематике. Я передал ему
две статьи, а затем выслал еще несколько оттисков. Мы договорились
продолжить дискуссию через год на одной из конференций. К сожале-
нию, эта встреча не состоялась. Томас Кун тяжело заболел, а затем при-
шла печальная информация о его смерти. Как и рано ушедший из жизни
И. Лакатос, Т. Кун бесспорно был одной из самых ярких фигур в пост-
позитивистской философии науки.
К. — А как соотносились Ваши идеи конструктивности с принципом
наблюдаемости, ограниченность которого стала ясна довольно быстро
в результате критики индукции К. Поппером?
С. — Я обобщил принцип наблюдаемости, истолковав его как пер-

вую попытку подойти к идеям конструктивности. Принцип наблюдае-
мости создает иллюзию, что теория рождается как индуктивное обобще-
ние опыта. А принцип конструктивности утверждает, что теория рожда-
ется вначале как гипотетическая схема сверху по отношению к опыту
и только потом адаптируется к опыту. Конструктивное введение объек-
та — это адаптация гипотетического варианта теории к опыту, которое
автоматически создает правила соответствия, связывающие теоретиче-
ские термины с опытом.
Кстати, не только К. Поппер предъявлял претензии к индуктивист-
ской трактовке принципа наблюдаемости. Сходные идеи я нашел
у А. Эйнштейна. В беседе с В. Гейзенбергом Эйнштейн подчеркивал,
что сама по себе наблюдаемость без теории мало что значит. Только тео-
рия может определить, что наблюдать и как наблюдать. Принцип на-
блюдаемости, если его применять в его жесткой версии, требовал
использовать при построении теории только принципиально наблюдае-
мые величины. Но жесткое требование исключать из теории ненаблюда-
емые величины никогда не применялось в науке. Без этого нельзя пост-
роить большинство гипотез и теорий. Но в своей мягкой формулировке
принцип наблюдаемости перестает работать в качестве методологиче-
ского регулятива. Он не содержит конкретных указаний, где и когда его
следует применять, на каком этапе построения теории следует устранить
ненаблюдаемые объекты. Применение принципа наблюдаемости стано-
вится делом интуиции исследователя, который должен сам решить, ка-
кие величины и какие теоретические конструкты устранить как нена-
блюдаемые.
Принцип конструктивности преодолевает эти трудности. Он пред-
полагает, что на стадии гипотезы конструкты могут приобрести новые
признаки, указывает, что это должны быть конструкты гипотетической
теоретической схемы. Их признаки нужно проверить на непротиворечи-
вость и выстроить заново в качестве идеализаций, опирающихся на но-
вую область опыта.
Все эти результаты были получены мной в период, когда философия
науки акцентировала логико-методологическую проблематику, сосредо-
точиваясь на анализе операций построения нового знания.
Концепция динамики науки была разработана мною на материале
физики. Естественно, возникал вопрос, насколько можно переносить
эту концепцию на другие области знания. Я не сомневался в возможно-
сти такого применения, поскольку концепция была сформулирована
в общей форме, в логико-методологическом языке, выходящем за рамки
философии физики.
После перехода в Белорусский госуниверситет, где я после защиты до-

кторской стал и профессором, у меня появились ученики — аспиранты,
а затем и докторанты. Большинство из них принимали мою концепцию
структуры и развития научных знаний. Они применяли ее в своих иссле-
дованиях. Появились работы, в которых анализировался под этим углом
зрения материал биологии и социальных наук. Проблемным, например,
было выявление в составе биологического знания такой формы этого зна-
ния, как специальная научная картина мира. В этом плане интересны
были работы Л.Ф. Кузнецовой. Я был научным руководителем ее канди-
датской и консультантом докторской диссертации. Сегодня она профес-
сор, работает на той же университетской кафедре. В ее работах было про-
слежено, как создается и развивается картина биологической реальности
на разных этапах истории биологии и как эта картина выполняет роль ис-
следовательской программы в теоретических и эмпирических исследова-
ниях биологии. Но не только мои прямые ученики демонстрировали воз-
можности концепции. Мне, например, было чрезвычайно интересно об-
суждать под этим углом зрения методологические проблемы астрономии
с В.В. Казютинским — известным специалистом в этой области. Он затем
применил представления об изменениях картины мира и идеалов и норм
исследования при анализе революций в астрономии.
Помню, пришло письмо из Томска от В. В. Чешева, который ис-
пользовал некоторые идеи моей концепции при анализе технического
знания. Впоследствии мы не раз встречались с ним и вели интересные
дискуссии на темы специфики технического знания.
В начале 80-х я познакомился с В. Г. Гороховым. Он хорошо знал
мои работы и применил мою концепцию к анализу структуры и генезиса
технических наук. Результаты, которые он получил, на мой взгляд, были
из числа интереснейших в этой области. В. Горохов показал, что в тех-
нических науках, которые традиционно полагались прикладными, есть
слой фундаментальных теорий и частных теоретических схем и законов,
выявил специфику теоретических схем в технических науках, выделил
их классические и неклассические образцы.
Расширение поля приложения концепции свидетельствовало о ее
потенциале и возможностях дальнейшего развития.
В конце 70-х — первой половине 80-х годов на передний план в фи-
лософии науки стали выходить проблемы социокультурной детермина-
ции научного познания. В моих исследованиях они возникли как есте-
ственное следствие анализа оснований науки. После выяснения роли
социокультурных факторов в развитии научных картин мира, в развитии
идеалов и норм науки главное мое внимание было направлено на анализ
философских оснований науки и их связи с культурной традицией.
Беседа третья. Культура и типы рациональности

К. — Каким образом Ваши исследования философских оснований
науки привели к исследованию оснований культуры, как изменялось
Ваше понимание роли философии в культуре?
С. — К новому сдвигу проблем приводило, с одной стороны, выявле-
ние специфики научного познания, а с другой — процесса формирова-
ния и развития философских оснований науки. Проблема специфики
науки и ее отличия от других форм познания особенно актуализирова-
лась в связи с анализом социокультурной детерминации науки. Ведь для
того чтобы исследовать, как взаимодействует наука с философией, ис-
кусством, религиозно-мифологическим сознанием, обыденным созна-
нием, — для этого нужно вначале их различить. Интуитивного различе-
ния здесь недостаточно, нужен был особый анализ.
Существует несколько признаков, характеризующих специфику на-
уки. Я выделил два главных, а остальные представил как зависящие от
них, скоррелированные с ними. Первая основная характеристика науки
состоит в том, что она дает предметное объективное знание о мире. Все,
на что направлено научное познание, — это объект. Наука может изучать
и субъекта, состояние его сознания, но изучает их как объекты, подчи-
ненные естественным законам. Она может изучать все в человеке и окру-
жающем его мире, но в особом ракурсе, с особой точки зрения. А там, где
наука не может сконструировать предмет и представить его «естествен-
ную жизнь», определяемую его сущностными связями, там кончаются ее
притязания. Этот ракурс предметности выражает одновременно и без-
граничность и ограниченность науки, поскольку человек как самодея-
тельное сознательное существо обладает свободой воли, его бытие не
только объектное, но и субъектное. И не все состояния его субъектного
бытия могут быть исчерпаны наукой, даже если предположить, что такое
всеобъемлющее знание о человеке, его жизнедеятельности может быть
получено. В этом утверждении о границах науки нет ничего антисциен-
тистского. Просто это констатация того, в общем-то, очевидного факта,
что наука не может заменить все формы познания мира, всю культуру.
И то, что ускользает из ее поля зрения, компенсируется другими форма-
ми духовного постижения мира — искусством, религией, нравственно-
стью, философией и даже, в определенной мере, обыденным познанием.
К. — Это уже был ход далеко за переделы методологии науки как та-
ковой, в область общефилософских проблем мировоззрения, культу-
ры...
С. — Возможно, и так. Важно, что в рамках этого понимания возник-
ли новые подходы. Наука не просто ориентирована на получение пред-
метного, объективно-истинного знания. Она должна постепенно нара-
щивать это знание, обеспечивать его рост, открытие нового. В этом —

вторая отличительная характеристика науки. Рост знания она обеспечи-
вает за счет появления теоретических исследований, имманентного
движения в системе идеализированных конструктов теории и проверки
теоретических гипотез опытом. И в этом развитии она открывает пред-
метные структуры будущей практики. То, что делает наука, не обязатель-
но сейчас же должно быть употреблено в массовой практике сегодняш-
него дня. Оно может быть освоено в практике далекого будущего, а воз-
можно, что это вообще вспомогательные идеи, непосредственно не име-
ющие выхода в практику, но без них не были бы выработаны теории,
открывающие пути к новым технологиям. Наука – это деятельность, ко-
торая открывает человечеству новые предметные миры.
Я показал, что из этих главных признаков науки можно получить
и ряд других: особенности средств научной деятельности (языка науки
и ее инструментария), методов науки, ее результатов (того типа знаний,
которые наука генерирует) и, наконец, особенности субъекта научной
деятельности, в том числе и этических установок, которые регулируют
эту деятельность. Из базисных характеристик науки вытекают два базис-
ных принципа научного этоса: ищи истину («Платон мне друг, но истина
дороже») и наращивай истинные знания, не повторяя уже пройденного,
того, что было сделано до тебя. Отсюда и два важных этических ограни-
чения в науке — запрет на умышленное искажение истины и запрет на
плагиат.
Постоянные прорывы науки к новым предметным мирам связаны
с открытием и освоением его новых типов системных объектов. От про-
стых механических систем наука переходит к освоению сложных, само-
регулирующихся систем, а затем и сложных саморазвивающихся систем.
Каждая из таких систем требует особого понимания категорий части
и целого, причинности, пространства и времени. Чтобы изучать объек-
ты, относящиеся к разному системному типу, нужны особые «категори-
альные сетки», обеспечивающие понимание и познание таких объектов.
И тогда вставал вопрос: откуда они берутся, как они возникают в науке
и культуре? И здесь возникла идея философии как генератора новых ка-
тегориальных смыслов, которые заранее формируются, включаются
в культуру, транслируются в ней, ждут своего часа, и когда необходимо,
ученый к ним обращается, начинает с ними работать. Эта же идея в не-
сколько другом варианте возникала в процессе анализа философских
оснований науки. Если рассмотреть, допустим, физику с XVII до конца
XIX века, то там в качестве ее философских оснований выступал меха-
ницизм. Совершенно очевидно, что эти принципы и способы видения
мира не исчерпывали всего массива философского знания, потому что
в это время в философии было множество различных концепций, идей,

теорий, была борьба между ними. Но чтобы включить в культуру те зна-
ния, которые были добыты физикой XVII—XVIII веков, достаточно было
механистического мировоззрения.
Философские основания науки играют двоякую роль: с одной сто-
роны, они обеспечивают включение добытых знаний в культуру, а с
другой — служат эвристикой научного поиска, обеспечивают поиск
новых подходов к изменению картины мира и изменению идеалов
и норм науки. Тогда возникла первая проблема: как соотнести фило-
софские основания науки с остальным массивом философского зна-
ния? Очевидно, что они не совпадают, что философские основания
селективно заимствуются наукой из развивающегося массива фило-
софского знания. Они располагаются между философией и наукой
и разрабатываются уже не только философами, но и учеными-специа-
листами вместе с философами, т. е. такими людьми, которые могут
совместить в себе и философию, и специальные научные знания, таки-
ми как Галилей, Декарт, Лейбниц, Бор, Эйнштейн. Но есть еще разви-
вающийся массив философского знания, из которого наука черпает
отдельные идеи, для того чтобы обеспечить производство своего зна-
ния в какую-то историческую эпоху. Получается, что в философии за-
ранее нарабатываются идеи, представления, категориальные смыслы,
которые может использовать наука. Если ученые не находят в готовом
виде такие идеи, то они должны выработать их самостоятельно. Но при
этом, во-первых, они уже выходят за рамки своей специальной науки
и входят в область философских исследований, перестают быть только
физиками, математиками, биологами, а становятся философами (та-
кое совмещение как раз и характеризует великие умы от Галилея, Нью-
тона, Декарта и Лейбница до Эйнштейна и Бора). Во-вторых, в своих
философских поисках они опираются на предшествующие философс-
кие работы, на развитый в философии концептуальный аппарат и ме-
тодологический инструментарий.
Поэтому во всех случаях выходит: для того чтобы наука использовала
при решении своих проблем те или иные категориальные смыслы, фи-
лософские идеи и принципы, нужно, чтобы эти категории, идеи и прин-
ципы были предварительно получены в системе философского знания.
Когда наука формирует и использует те или иные философские ос-
нования и когда она их преобразует, переходит к новым основаниям, то
для всего этого в массиве философского знания должны быть предвари-
тельные наработки. И тогда возникает вопрос: а как это возможно? Как
возможна философия? Для решения этого вопроса мне понадобился
анализ культуры. Это относится к работам 80-х годов, когда я от соб-
ственно методологических занятий перешел к исследованию связей фи-

лософии, культуры и цивилизации. Я и сейчас занимаюсь этой пробле-
матикой.
К. — Расскажите более подробно, как Вы решали проблему прогнос-
тических функций философии по отношению к науке?
С. — Для начала нужно было зафиксировать факты, свидетельствую-
щие, что философия способна порождать идеи, которые потом оказыва-
ются эвристически ценными для науки. Кроме того, важно было выяс-
нить, в каких ситуациях научного поиска эти идеи становятся наиболее
актуальными. По этому поводу у меня уже были предварительные сооб-
ражения, связанные с объективной потребностью науки перестраивать
наиболее общие категориальные смыслы при переходе к освоению но-
вого типа системных объектов.
Допустим, речь идет о классической науке XVII–XVIII веков. Для
освоения объектов, с которыми она тогда работала (это были простые
системы), было достаточно следующей категориальной сетки. Можно
считать, что целое определяется свойствами частей, которые автомати-
чески создают свойство целого, т. е. исключается идея особых систем-
ных качеств целого. Этот подход вполне оправдан для простых механи-
ческих систем. Например, простую машину типа часов или механиче-
ского двигателя можно разобрать на части, а потом собрать, и она будет
работать, если сборка проведена правильно, т. е. элементы, выделенные
из системы, не теряют своих свойств и их снова можно включить в си-
стему. Далее для описания причинных связей между элементами систе-
мы и ее взаимодействия с другими подобными системами достаточно
лапласовской детерминации, т. е. жесткой однозначной причинности.
Если известно положение частиц в какой-то момент времени, их на-
чальные импульсы и координаты, а также известны действующие на них
силы, то можно предсказать их поведение на сколь угодно большое вре-
мя. Пространство и время при этом можно считать абсолютными, как
в ньютоновской, механической картине мира. Они безразличны к про-
теканию в них тех или иных процессов. Эти процессы не влияют на
свойства пространства—времени, это как бы арена, на которой разыг-
рываются процессы, но их особенности не влияют на свойство самой
арены. Вот примерно такая категориальная сетка применима для освое-
ния простых систем. Она и составляла ту базу философских оснований
естествознания, которая доминировала в науке этого исторического пе-
риода. Но при переходе к освоению больших систем, сложных систем
с обратными связями, с блоком управления, с передачей информации
уже прежних категориальных смыслов недостаточно. Придется по-но-
вому вводить соотношение частей и целого. В понимание целого нужно
ввести представление об особых системных качествах; т. е. свойства цело-

го полностью не исчерпываются свойствами частей, часть внутри целого
и вне целого может обладать разными свойствами. Более того, часть мо-
жет существовать только внутри целого, а будучи выделенной из целого
теряет свои качества. Например, если вы разберете живой организм на
клетки, то клетки могут погибнуть, и вы назад его уже не соберете, в отли-
чие от часов, которые вы можете разобрать и собрать по винтикам, если
умеете это делать. В сложных системах лапласовская причинность уже
действует с ограничениями. Она может присутствовать в виде жестких ко-
манд, идущих от блока управления к подсистемам, но одновременно
подсистемы характеризуются стохастическими взаимодействиями, и там
проявляется вероятностная причинность. В понимание пространствен-
ных и временных характеристик приходится вносить коррективы, потому
что в больших системах типа биологических объектов возникает особое
внутреннее пространство и внутреннее время (пространство ареала, био-
логические часы), которые не сводимы к внешнему пространству и вре-
мени. Для понимания и исследования сложных систем нужна другая кате-
гориальная сетка, а не та, которая работала в познании малых систем. А
если перейти к системам третьего типа, к системам с саморазвитием, ис-
торически развивающимся объектам, то здесь опять требуется новая кате-
гориальная структура. Например, придется связывать понятие детерми-
нации с понятием о возможности и действительности, с превращением
возможности в действительность, потому что появляется несколько сце-
нариев развития, относительно которых невозможно жестко детермини-
рованно предсказывать будущее поведение системы. Она, проходя через
точки бифуркации, может менять стратегию своего развития; возникает
несколько возможных линий развития системы. Появление нового уров-
ня организации элементов будет воздействовать на ранее сложившийся
уровень, налагая определенные ограничения на действия его законов. Для
сложных развивающихся систем можно ввести идею возникновения за-
конов во времени. К примеру, было время, когда во Вселенной не было
живых систем и не было законов биологии, они появились исторически.
Если вы рассматриваете такую систему как развивающуюся Метагалакти-
ку, то можно констатировать появление здесь законов биологического
и социального развития на определенных стадиях эволюции этой систе-
мы. С этих позиций проблема формулируется следующим образом: сло-
жившаяся в науке и применяемая ею категориальная сетка обеспечивает
освоение определенных типов объектов, но развивающаяся наука рано
или поздно наталкивается на новые объекты более сложной системной
организации, чем те, которые она изучала ранее. Значит, наука должна
иметь ресурсы, чтобы ввести новую категориальную сетку, иначе она бу-
дет рассматривать новый объект в старых категориях и все время сталки-

ваться с противоречиями. Хороший тому пример — история квантовой
механики. В начале ее создания в умах исследователей, которые строили
новую теорию, витала старая категориальная структура, сформировавша-
яся в классической физике, и они были вынуждены мучительно преодо-
левать ее и все время решать философские проблемы: как часть относится
к целому, нужно ли расширить понятие детерминизма? Этому во многом
были посвящены знаменитые споры А. Эйнштейна и Н. Бора на Сольве-
евских конгрессах. По существу, само движение науки к освоению новых
типов объектов, в частности объектов микромира, и новых типов взаимо-
действия потребовало решать философские проблемы, формировать но-
вую категориальную систему, обеспечивавшую понимание и познание
новой реальности.
К. — И такое случается достаточно часто, если мы имеем дело с ак-
тивно прогрессирующей наукой, с «перманентной революцией», как
К. Поппер это называл? Видимо, и сам Поппер по-другому стал отно-
ситься к философии, поскольку понял невозможность без обращения
к ней объяснить динамику науки...
С. — Когда наука переходит к освоению объектов нового типа, это,
как правило, требует переосмысления категорий. И в эти периоды наука
просто заставляет ученого заниматься философской работой, он обра-
щается к массиву философского знания и находит в нем необходимые
ресурсы. К примеру, есть свидетельство Гейзенберга и Бора о том, что на
ранних этапах квантовой теории они очень активно обсуждали пробле-
мы теории познания, вопросы, связанные с пониманием причинности,
и многие другие философские проблемы. Есть свидетельство о том, что
на формирование принципа дополнительности Н. Бора оказали влия-
ние идеи С. Кьеркегора, который критиковал Гегеля и выдвигал идеи
дополнительности противоречий. Здесь возникает очень интересная
проблема: как в философии еще до того, когда наука начинает осваивать
те или иные типы объектов, вырабатываются категориальные структу-
ры, которые обеспечивают освоение этих объектов? Это кардинальный
вопрос: как возможна философия в качестве эвристики науки?
И отвечая на него, я вынужден был заняться проблемой природы
философского знания. Мне пришлось при этом внутренне преодолевать
установки, которые в той или иной мере были в сознании каждого из
нас, получивших образование в советскую эпоху. «Философия — наука
о наиболее общих законах природы, общества и мышления». Я верил
в эту знаменитую энгельсовскую фразу, но потом я вынужден был все это
переосмыслить. Во-первых, я сам для себя сделал такой вывод, что эта
энгельсовская формула верна, но ограничена. Она подходит только для
некоторых систем философского знания. Под нее очень трудно подве-

сти, например, средневековую философию, которую мы изначально не
можем определять как науку. Согласно стандартам, по которым нас обу-
чали, — это религиозные доктрины или религиозная философия, она
представляет собой особый случай, отличающийся от научной филосо-
фии. Потом я подумал о том, что Толстой, Достоевский создали ориги-
нальные философские идеи. Но они вырабатывались в рамках совсем
иной, не научной, а художественной традиции и отражены в созданных
этими великими писателями произведениях. В романе «Война и мир»
Толстого есть и своя философия. Потом я вспомнил о том, что есть фи-
лософия Камю, Сартра, которые в драматургических произведениях вы-
ражали свои философские идеи. И тогда я пришел к выводу, что энгель-
совское определение философии не подходит для философии в целом.
К. — То есть это определение, может быть, отчасти подходит для
французского Просвещения, для Гегеля или для самого марксизма, но
не для всего многообразия философских учений?
С. — Совершенно верно. Оно характеризует философию, которая
ориентирована на сциентистскую традицию. Есть разные типы фило-
софствования. Есть в философии тип, связанный со строго логическими
построениями, когда одно положение строго логически выводится из
другого, а есть философия, которая больше работает на смысловых об-
разах, и в ней преобладает художественное начало. Это меня заставило
по-иному осмыслить то, чем занимается философия, но поставленная
ранее проблема сохранялась. Как возможно в философии продуциро-
вать категориальные сетки, которые потом пригодятся для науки?
О том, что философия это умеет делать, свидетельствует история на-
уки. Я с этой точки зрения посмотрел, например, на то, как физика
XX века относилась к Канту, и вспомнил о том, что в своей автобиогра-
фии Эйнштейн с сожалением отмечал, что он поздно прочитал Канта,
так как иначе ему легче было бы создавать теорию относительности.
Эйнштейн исходил из того, что теория может быть навеяна опытом, но
она не может быть индуктивно выведена из опыта. На деле же она вво-
дится сверху по отношению к опыту, в каком-то смысле вводится апри-
орно на первых этапах, а потом адаптируется к опыту. Дальше я устано-
вил, что ряд идей, которые наука начинала разрабатывать относительно
исторически развивающихся систем только со второй половины XX века,
были высказаны еще Гегелем. Идеи возможных сценариев развития си-
стемы были отработаны у Гегеля в виде категорий реальной и абстракт-
ной возможности и превращения возможности в действительность.
Всегда есть поле возможностей, из которых не все превращаются в дей-
ствительность. Затем я вспомнил о том, что у Гегеля есть замечательная
идея погружения в основание. Нечто рождает свое иное, вступая с ним

в рефлексивную связь, и меняет само основание. Это было явно похоже
на наращивание уровней иерархии в развивающейся системе, когда вер-
хний уровень заставляет перестраивать связи элементов нижнего уровня
и меняет свойства этих элементов. Я даже подумал об этой идее Гегеля по
поводу необходимости иначе определить понятие времени для процес-
сов развития. Он не находил развития в природе, а только в сфере духа,
в сфере сознания, поэтому у него природа развивается в пространстве,
но не во времени.
К. — Похоже, что идея времени особо чувствительна к концептуаль-
ным перестройкам в науке и философии. В отношении же к Гегелю по-
лучается едва ли не так, что разрабатываемые им идеи историко-куль-
турного времени в дальнейшем оказались небесполезными для естест-
венной истории, для современной постнеклассической науки?
С. — Гегель, по крайней мере, привлек внимание к тому, что приме-
нительно к естественной истории надо как-то иначе задавать время, т. е.
каждый тип развития может иметь свои пространственно-временные
характеристики. Проводя анализ далее, я заметил, например, опреде-
ленную связь между идеями Лейбница и идеями, которые развивал
Дж. Чью в знаменитой модели бутстрапа (зашнуровки). Там есть нечто
похожее на монады, где каждая частица содержит потенциально все ос-
тальные, когда они как бы зашнурованы друг на друга. Они все представ-
ляют собой систему, постоянно обменивающуюся веществом, энергией
и информацией, и каждая из них вроде бы сама по себе, как лейбницева
монада без окон, и в то же время все остальные частицы в ней светятся.
Потом я вспомнил апории Зенона, когда он говорит, что нельзя пройти
определенный путь от начала до конца и что Ахиллес не догонит черепа-
ху. Если вы берете отрезок, он ведь — бесконечное число точек, если вы
берете маленький кусочек отрезка, то он — тоже бесконечное число то-
чек, и сколь бы малый кусочек отрезка вы ни брали — это бесконечное
число точек.
К. — Отсюда напрашивается ход к теории множеств, к проблемам
обоснования математики.
С. — Да. Эта проблема потом возникла у Г. Кантора и Г. Фреге — как
сравнивать бесконечные множества. Таким образом, старая проблема
всплывает через две тысячи лет на высших этапах развития математики.
Значит, философия может формулировать проблемы, которые намного
опережают свой век, и создавать категориальные смыслы, которые в ее
эпоху избыточны, но могут понадобиться в будущем. И тогда встал во-
прос: каковы механизмы такого порождения этих новых категориаль-
ных структур?
Переосмысливая понятие философии, я натолкнулся в конце 70-х го-

дов на довольно расплывчатые определения, которые были у М. Мамар-
дашвили. Он определял философию как рефлексию над предельными
основаниями культуры. Но что такое предельные основания — этого оп-
ределения у него не было. Возможно, таков был стиль его философ-
ствования, многое было построено на догадках, на контекстных недомол-
вках, на образах. Были у него и интересные, довольно строгие логические
рассуждения, но были и плывущие структуры. Он мне сам часто говорил,
что еще не может найти адекватного языка для выражения каких-то обра-
зов и идей. Поэтому его идея о предельных основаниях культуры для меня
была непрояснена, но постановку проблемы она инициировала. В то вре-
мя я уже начал анализировать роль культуры в формировании человечес-
кой социальности, сконструировал определеную схему (модель) социума,
где он рассматривался как система, в которой были выделены три взаимо-
действующие подсистемы. Первую можно обозначить как неорганичес-
кое тело цивилизации — это искусственные органы человеческой деятель-
ности, созданная им вторая природа, система техники и развитие двух-
компонентной телесности человека: его органического, биологического
тела и системы искусственных органов, предметных структур второй
природы, которые функционально выступают как продолжение и до-
полнение естественных органов человека. Такое понимание человека
было основным принципом марксистской философской антропологии.
Оно явилось одной из стимулирующих идей, которые привели к матери-
алистическому пониманию истории, разработке представления о реша-
ющей роли способа производства, которое Маркс рассматривал как спо-
соб воспроизводства и развития неорганического тела цивилизации. Вто-
рая подсистема — это многообразие человеческих отношений: бытие
человека в социальных коллективах, больших и малых социальных груп-
пах, образующих макро- и микроструктуру общества. И третья подсисте-
ма — это культура, наличие в обществе как целостном социальном орга-
низме сложноорганизованной совокупности информационных кодов,
хранящих и транслирующих надбиологические программы человеческой
жизнедеятельности. Воспроизводство и развитие общества предполагает
воспроизводство и развитие многообразия видов деятельности, поведе-
ния и общения. Воспроизводство любого вида деятельности нуждается
в соответствующих программах. Осуществление любого акта деятельнос-
ти и его повторение, необходимое для получения определенного результа-
та (продукта), предполагает, что субъект деятельности имеет цели, цен-
ности, знания и навыки, обеспечивающие его целесообразные действия
с орудиями, их соединения с исходным материалом, который преобразу-
ется в продукт как в опредмеченную цель. Эти цели, ценности, знания,
навыки и выступают как особая программа деятельности, которая должна

стать достоянием субъекта. Такого рода программы могут транслировать-
ся, передаваться в виде образцов, знаний, предписаний, верований, норм,
мировоззренческих установок и т. п. Они составляют массив накопленно-
го человеческого опыта — гибкий, исторически изменчивый, который со-
ставляет то, что мы называем культурой. В рамках этой модели социума
я и начал анализировать основания культуры.
К. — Мне кажется, это вообще было время, когда в марксистской
философии обратились к понятию культуры и пытались как-то скор-
ректировать всю концепцию, спасти ее, хотя и безрезультатно. Однако
при этом возникает общая культурологическая тенденция, которая
и сегодня весьма влиятельна, в том числе и в теории познания. Впро-
чем, основания культуры по-прежнему остаются недостаточно прояс-
ненным феноменом, что, видимо, вообще характеризует всякие осно-
вания...
С. — Я думаю, что эту задачу в принципе решить можно. Пытаясь вы-
яснить, что нужно понимать под основаниями культуры, я много перечи-
тал, пересмотрел Шпенглера, Хайдеггера. В 70-е годы появилась очень
хорошая книжка А. Я. Гуревича — «Категории средневековой культуры»,
где он показывает, как категориальные смыслы в культуре определяют
человеческую социальность. И тогда возникла идея: надо то, что Гуревич
назвал категориями культуры, то, что Шпенглер называл эпифеномена-
ми культуры, выделить и отличить от философских категорий. И я про-
вел такое различение. Прежде всего зафиксировал, что философские ка-
тегории выступают как рефлексия над категориями культуры. И чтобы
дважды не употреблять слово «категория», я применил как синоним ка-
тегорий культуры термин «мировоззренческие универсалии», имея в виду,
что они и составляют основание культуры той или иной исторической
эпохи. Я размышлял примерно так: культура — это очень гибкая, измен-
чивая система, это огромный массив постоянно меняющихся программ
деятельности, поведения и общения людей. Тем не менее Шпенглер пи-
шет правильно, что культура представляет собой всегда некое целое, еди-
ный целостный организм, что есть какая-то связь между, допустим, гре-
ческой архитектурой, греческой наукой и способом решения дел на на-
родном собрании, политической организацией полисной жизни. Но что
обеспечивает эту целостность? Как приверженец системного подхода,
я искал системообразующие факторы. В системе культуры такими факто-
рами могли быть смыслы мировоззренческих универсалий. У меня тогда
возникла идея, что категориальные структуры культуры можно обозна-
чить как то, что обеспечивает селекцию человеческого жизненного опы-
та и включение его в поток культурной трансляции. Ведь опыт многооб-
разен, каждый человек постоянно что-то изобретает в своей жизни, но не

все попадает в культуру. Культура обладает средствами селекции: этот
поступок справедливый, а вот этот несправедливый; люди знают, что та-
кое справедливость, хотя часто не могут выразить это рефлексивно. Если
спросить у человека на улице, как понимать справедливость, он вам про-
демонстрирует свое понимание на жизненных примерах. Но категорию
справедливости он, чаще всего, не определит. Это был для меня очень
важный момент, когда я понял, что есть скрытые и часто не осознаваемые
жизненные смыслы, которыми руководствуется человек в своей деятель-
ности. Эти осознанные и неосознанные смыслы составляют содержание
мировоззренческих универсалий культуры. Они фиксируют шкалу цен-
ностей, обеспечивают понимание мира, его осмысление и переживание.
Для человека вопрос о справедливости или несправедливости всегда эмо-
ционально переживается — это оценка, а значит, предполагает ценность.
Эти универсалии задают, во-первых, способы селекции человеческого
опыта, они как бы отбирают, что попадет в поток культурной трансляции.
Во-вторых, они образуют категориальный строй сознания людей той или
иной исторической эпохи. И наконец, в-третьих, в своем сцеплении
и взаимодействии они задают обобщенный целостный образ человече-
ского жизненного мира. Этот образ выражает отношение человека к при-
роде, обществу и духу (сознанию). Он определяет миропонимание, миро-
осмысление и миропереживание (мироощущение) людей той или иной
культуры в определенную историческую эпоху. И тогда появляется наш
любимый философский термин — «мировоззрение». Универсалии куль-
туры — это мировоззренческие категории. С этих позиций я выделил
в универсалиях культуры три уровня смыслов: 1) общечеловеческий —
весьма абстрактный, но в нем фиксируется отличие человека от осталь-
ного мира; 2) исторически особенное содержание, выражающее специ-
фику культуры определенной эпохи, и 3) групповое и личностное содер-
жание, соответствующее индивидуальному опыту человека и опыту той
или иной социальной группы, в которую он включен. Все три уровня свя-
заны между собой, и ни один из них не существует в изоляции от других.
Наиболее интересным представлялся мне анализ второго уровня, по-
скольку именно здесь выражались особенности разных типов и видов
культуры, взятых в их историческом развитии. Известно, что помимо
классовых, групповых сходств и различий есть глубинные структуры со-
знания, которые отличают людей одной эпохи от людей другой эпохи,
например древнего грека от человека эпохи Средневековья. Они отлича-
ют людей, принадлежащих к разным культурам, например людей тради-
ционного общества Китая III века до н.э. от древних греков III века до
н.э. Тут я уже стал смотреть конкретный материал. Я, например, сравни-
вал, как древние греки и китайцы представляли себе бытие и небытие —

а это смыслы ключевых мировоззренческих универсалий. Для грека, для
его обыденного сознания бытие — это предметный мир, а небытие — это
исчезновение бытия. А для древнего китайца бытие — это не только пред-
метный мир, но и потенциальная возможность этого мира, скрытая где-
то в глубинах небытия как резервуара, из которого выплывают и в кото-
ром пропадают воспринимаемые нами вещи, события, явления. И тогда
у него небытие — это не отсутствие бытия, а вся полнота бытия! Вот такая
получилась неожиданная конструкция. С этими смыслами были связаны
смыслы других, конкретизирующих их категорий. Небытие ассоцииро-
валось с пустотой. Для древних греков понимание пустоты — это отсут-
ствие предметов, исчезновение вещей, а для китайцев — это формообра-
зующее начало вещей, одновременно, пустота — отсутствие страданий,
особое состояние, которое обеспечивает самосохранение духа.
К. — Разве это не напоминает кое-какие греческие идеи — элеатов,
Платона?
С. — Здесь очень важно выяснить, что доминировало в культуре,
в обыденном сознании, в языке, в понимании искусства. Философия
частично тоже воспроизводит доминирующие смыслы культуры, но ее
особенность в том, что она может выйти за рамки своей культурной тра-
диции и сконструировать такие смыслы категорий, которые адресованы
не настоящему, а будущему. И чем больше развита эта эвристическая
функция в философии (а в античной философии она — почти доминан-
та), тем чаще в ней возникают идеи, противоречащие здравому смыслу
эпохи. Поэтому философские категории могут не совпадать с универса-
лиями культуры. И когда речь идет об укорененных в культуре жизнен-
ных смыслах, представленных универсалиями культуры, нужно с боль-
шой долей осторожности апеллировать к философии. По существу, Ваш
вопрос заставил меня эксплицировать второе отличие категорий фило-
софии от мировоззренческих универсалий.
Но я все-таки продолжу разговор о первом отличии, а потом вернусь
еще раз (более конкретно) ко второму.
Итак, основание культуры представлено системой мировоззренче-
ских универсалий, а кроме них, есть философские категории, которые
возникают как рефлексия над универсалиями культуры. И те и другие
могут обозначаться одними терминами — «бытие», «мир», «природа»,
«пространство», «время», «причинность», «человек», «общество», «доб-
ро», «зло», «истина», «красота», «справедливость», «совесть», «труд»
и т. д. Но смыслы этих терминов, в зависимости от того, обозначают ли
они мировоззренческую универсалию или соответствующую философ-
скую категорию, могут различаться. В процессе рефлексии над мировоз-
зренческими универсалиями философия схематизирует и упрощает их,

превращает в особые идеализированные объекты (в содержание своих
категорий). И с ними она начинает оперировать как с особыми предмета-
ми (примерно так же, как математик превращает числа в особые сущно-
сти, свойства которых он начинает изучать). Философ превращает уни-
версалии культуры в абстрактные объекты, в понятия, где часто исчезает
вся полнота эмоциональных переживаний мира, а упор делается скорее
на структуру понимания и осмысления мира. Поскольку философские
категории схематизируют универсалии культуры, они никогда не переда-
дут всю полноту смыслов, связанных с переживаниями людей. Они —
понятия, теоретические конструкты, и философия начинает оперировать
с ними как с особыми объектами, изучать их свойства, связи, отношения.
В этом процессе она открывает такие новые смыслы, которых в культуре
данной эпохи нет. Философия может сочинить такое, что является чуж-
дым обыденному сознанию данной исторической эпохи, она выходит за
рамки этого обыденного сознания. Философия организует такое движе-
ние: от мировоззренческих универсалий к своим категориальным смыс-
лам, а затем — теоретическое движение в поле этих смыслов. Вот так же,
как наука движется в системе идеализированных объектов, философия
начинает двигаться в системе этих идеализированных смыслов, причем
она проводит эту работу постоянно. С одной стороны, она подпитывает-
ся рефлексией над основаниями культуры, она должна улавливать изме-
нения, которые возникают в культуре своей эпохи, а с другой стороны,
она изобретает иные миры, возможные миры человеческой жизнедея-
тельности. Вот тогда я вспомнил лейбницеву идею о том, что математи-
ка — это наука о возможных мирах, и определил философию как науку
о возможных мирах человеческой жизнедеятельности: не тех, которые
уже реализованы, и тех, которые могут возникнуть в возможном буду-
щем. Здесь усматривается теоретическая деятельность, очень похожая на
науку. В философии обнаруживаются два аспекта: с одной стороны, она
работает как наука, а с другой — когда начинает искать жизненные смыс-
лы, предлагать мировоззренческие ориентиры, она может их оправды-
вать, оправдывать тот или иной образ жизни. Тогда она выполняет идео-
логические функции. Философские категории не сразу оформляются как
научные понятия, они возникают сначала как некие, если угодно, синте-
тические образы, выступают не как понятия, а как смыслообразы. Таким
смыслообразом является, например, гераклитовский Логос — огонь.
В рассуждениях, оперируя смыслоообразом, Гераклит часто следует логи-
ке метафоры. К примеру, он объясняет, почему пьяный человек глуп: это,
по его мнению, происходит потому, что разумная душа— огненная, сухая,
а вино увлажняет душу, и поэтому человек утрачивает разум во время опь-
янения. Такие как будто наивные размышления вызваны доминантой

в соответствующей категории ее образного содержания. Но есть в фило-
софии и достаточно строгие рассуждения, когда она работает с категори-
ями как с понятиями, дает им строгие определения, прослеживает их свя-
зи и начинает выдвигать теоретические проблемы. Смыслообразы пере-
плавляются в понятия, и это подготавливает логическое развертывание
выдвигаемых в философии внутренних теоретических проблем. Напри-
мер, возникает проблема соотношения категорий части и целого. И про-
слеживаются все ее возможные решения. Целое делится на части до пре-
дела — это атомистика Демокрита и Эпикура. Целое делится на части
беспредельно — это Анаксагор. И наконец, сумасшедшая идея и реше-
ние — целое вообще не делится на части. Бытие едино и неделимо (элеа-
ты). И вот тут-то возникает эта необычная постановка проблемы, кото-
рая уже выходит за рамки здравого смысла эпохи. Но именно в этих чисто
теоретических построениях философия открывает новое — идеи атоми-
стики, проблемы сопоставления бесконечных множеств (апории Зено-
на), которые затем многократно побуждают к новым открытиям научную
мысль последующих эпох. Философия открывает такие категориальные
смыслы, которые затем, как дрейфующие гены, включает в культуру,
и они транслируются в ней, пока не находят свою аппликацию в науке
или в других формах культурного творчества. Философия нужна не толь-
ко для того, чтобы жить в культуре своей эпохи. Она готовит нас к пере-
менам в культуре, активно участвует в них, вырабатывает новые катего-
риальные смыслы. И наступает время, когда эти смыслы перерастают
в новые идеи публицистики, журналистики, литературной критики, вы-
ражаются в художественных произведениях, новых религиозных верова-
ниях, правовых и политических учениях. Они наполняются эмоциональ-
ным содержанием и начинают внедряться в культуру. Философский
смысл вновь возвращается к основаниям культуры, но уже не той, в кото-
рой он возник, а другой, новой культуре, становление которой формиру-
ет новый тип общества. Новые смыслы философских категорий транс-
формируются в конкретные мировоззренческие универсалии и стано-
вятся базисом новой культуры.
Если бы культура и общество не менялись, а лишь воспроизводили
одни и те же состояния социальной жизни, тогда и философия была бы
не нужна. В состояниях социальной стагнации власть всегда стремится
контролировать философскую мысль, превратить философию в идеоло-
гию, до предела сузив ее творческий научный потенциал. Но даже в этих
неблагоприятных для философии состояниях несвободы она находит
возможности заниматься своим основным делом. В своих абстрактных
построениях, казалось бы далеких от жизни, она генерирует новые кате-
гориальные смыслы, часто защищая их обрамлениями принятой поли-

тической риторики. Если вспомнить яркие слова Гегеля и Маркса о фи-
лософии, то она действительно — «живая душа культуры», «эпоха, вы-
сказанная в мысли». Можно добавить, что это и квинтэссенция возмож-
ных будущих эпох, высказанная в мысли.
Вот, собственно, такие идеи возникли у меня при анализе природы
и функций в культуре философского знания. Я разработал и зафиксиро-
вал их в ряде публикаций, в том числе и в статье «О прогностической
природе философского знания (философия и наука)», которая вышла
в «Вопросах философии» в 1986 году, № 4. Освоение новой проблемати-
ки создало возможности новых исследований. Я выяснил роль универ-
салий культуры в социальной жизни, и для меня открылись новые воз-
можности для анализа социума, культуры, типов цивилизации, но это
уже были другие идеи и другие времена.
К. — В своей известной статье 1972 года М.К. Мамардашвили,
Э.Ю. Соловьев и B.C. Швырев сформулировали концепцию классиче-
ской и неклассической рациональности. Вам принадлежит идея постне-
классической рациональности, при этом понятие рациональности не
ограничивается философией, но относится к культуре в целом. Что по-
будило Вас к размышлению о новой форме рациональности? Только ли
новейшие подходы в естествознании, направленные на изучение слож-
ных самоорганизующихся систем, или к тому привели Вас и какие-то
обстоятельства внешнего, социально-мировоззренческого характера?
С. — Как только круг моих интересов стал расширяться за пределы
философии науки, я каждый раз, возвращаясь к методологической проб-
лематике, обнаруживал новые проблемы и возможности новых реше-
ний. Последние результаты такого рода — это анализ постнеклассиче-
ского типа науки; этот термин я предложил в конце 80-х годов, и он сей-
час достаточно широко используется. У меня возникли четкие критерии
различения типов научной рациональности: тип системных объектов,
метод, особенности субъекта научной деятельности. Эти критерии скор-
релированы между собой. Пришел я к этому следующим путем.
Разрабатывая идеи внутренней структуры и динамики науки и выде-
ляя блок оснований науки, я определил научные революции как пере-
стройку оснований науки. В этом анализе я вначале детализировал уже
предложенную Т. Куном трактовку революции как смены парадигм,
возникающую в результате накопления аномалий и кризисов. Структуру
оснований науки можно было интерпретировать как структуру парадиг-
мы. В моем подходе аномалии и кризисы не просто фиксировались, но
находили свое объяснение. До тех пор, пока наука осваивает объекты,
главные системно-структурные характеристики которых выражает сло-
жившаяся картина мира, а предельно обобщенные особенности метода

их освоения выражены в системе идеалов и норм исследования, никаких
кризисов наука не переживает. Это эпохи ее устойчивого развития. Но,
расширяя сферу своего применения, наука может столкнуться с прин-
ципиально новыми типами объектов, которые не соответствуют пред-
ставлениям старой картины мира и требуют новых идеалов и норм ис-
следовательской деятельности.
В этих ситуациях накапливаются факты, не находящие своего теоре-
тического объяснения (аномалии). А попытки построить теоретические
модели, объясняющие новые факты, при сопоставлении их с картиной
мира порождают парадоксы (кризисы).
Типичным примером тому являются парадоксы, возникшие после
введения в электродинамику преобразований Лоренца. Из этих преоб-
разований следовало, что пространственные и временные интервалы
меняются при переходе от одной инерциальной системы к другой. Но
при сопоставлении этого следствия с электродинамической картиной
мира возникало противоречие. Картина мира постулировала существо-
вание абсолютного пространства и времени, а оно по определению озна-
чало независимость пространственных и временных интервалов от от-
носительной скорости движения систем отсчета. Разрешение парадок-
сов предполагает коренную трансформацию картины мира. В рассмат-
риваемом случае это было связано с построением теории относитель-
ности и с введением в картину мира представлений о пространственно-
временном континууме как едином пространстве-времени физического
мира.
Я проследил механизмы построения новых теорий и новых картин
мира на этапе научных революций, показал, что в этом процессе активно
участвуют философские идеи, которые после построения новой карти-
ны мира включаются в систему философских оснований науки и пере-
страивают их. Конкретной демонстрацией всех этих процессов была
осуществленная мной реконструкция становления специальной теории
относительности. Все эти результаты были опубликованы в книгах
«Идеалы и нормы научного исследования» (1981) и «Научные револю-
ции в динамике культуры» (1987). Позднее, как это всегда бывает, я уточ-
нил ряд моментов в проделанной реконструкции становления теории
относительности. Этот более полный и более конкретный вариант был
изложен в моей книге «Теоретическое знание» (2000).
Рассматривая механизмы внутридисциплинарных научных револю-
ций, я затем обратил внимание на особый тип революций в науке, свя-
занных с междисциплинарными взаимодействиями. Этот вариант не
был проанализирован Т. Куном. Он осуществляется за счет «парадиг-
мальных трансплантаций», когда основания одной науки начинают из-

менять основания другой. В этих случаях научные революции не обяза-
тельно начинаются с аномалий и кризисов. Так развертывалась великая
революция, приведшая к возникновению дисциплинарно организован-
ной науки. Так возникли революционные изменения в химии под влия-
нием квантовой физики, в современной биологии под влиянием идей
кибернетики и теории информации.
Анализируя оба типа научных революций, я выделил ситуации, ког-
да происходит радикальная перестройка всех компонентов оснований
науки: ее картины мира, идеалов и норм, ее философских оснований.
Обозначив такие случаи как глобальные научные революции, я связал их
с изменением типа научной рациональности. Так были введены в мето-
дологический обиход представления о трех типах рациональности —
классической, неклассической и постнеклассической.
Первый из них (классика) характеризуется особым пониманием
идеалов объяснения и описания. Предполагается, что объективность
объяснения и описания достигается только тогда, когда в цепочке
деятельности «субъект — средства (операции) — изучаемый объект» объ-
яснение сосредоточивается только на объекте и будет исключено все,
что относится к субъекту, средствам и операциям деятельности.
Второй (неклассика) эксплицирует связи между знаниями об объек-
те и характером средств и операций деятельности. Объяснение и описа-
ние включает принцип относительности объекта к средствам наблюде-
ния (квантово-релятивистская физика).
Третий (постнеклассика) расширяет поле рефлексии над деятель-
ностью, учитывает соотнесенность получаемых знаний об объекте не
только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ее цен-
ностно-целевыми структурами. В явном виде учитывается связь между
внутринаучными и вненаучными социальными целями и ценностями.
Соответственно этим изменениям структур метода деятельности,
представленных идеалами и нормами науки, расширяется поле типов
системных объектов, которые можно освоить в соответствующих струк-
турах деятельности. Классическая рациональность позволяет осваивать
в познании простые (малые) системы, неклассическая — сложные си-
стемы с саморегуляцией и обратными связями, постнеклассическая —
исторически развивающиеся системы, в том числе и такой их вариант,
как человекоразмерные системы (исторически развивающиеся системы
с включенным в них человеком).
Каждый их трех типов рациональности вводит особую категориаль-
ную сетку, обеспечивающую освоение изучаемых объектов (понимание
вещи и процесса, части и целого, причинности, случайности и необхо-
димости, возможности и действительности, пространства и времени),

а также категориальную сетку, характеризующую наиболее общую схе-
му метода деятельности (понимание объяснения и описания, доказа-
тельности и обоснования, строения знания, понимание теории, наблю-
дения, факта). Изменения смыслов этих категорий меняют онтологи-
ческую и методологическую составляющую философских оснований
науки. Поэтому каждый тип рациональности предполагает свою систе-
му философских оснований, которая меняется при смене типа рацио-
нальности.
Под этим углом зрения я выделил и три этапа развития философско-
методологической рефлексии над наукой: центрированной на онтологи-
ческой проблематике (классика), переносящей акцент на анализ проце-
дур и операций построения знания (неклассика) и акцентирующей
проблематику социокультурной детерминации науки (постнеклассика).
В развернутом виде эти идеи были опубликованы в моей статье
в журнале «Вопросы философии» № 10. 1989. Но в эскизном, первона-
чальном варианте они уже были в моих предыдущих публикациях —
в частности, в книге «Научные революции в динамике культуры» (1987).
Затем я уточнял и развивал их в книге «Философская антропология
и философия науки» (1992).
Анализ постнеклассической рациональности выводил меня к про-
блематике особенностей культуры на современной стадии развития ци-
вилизации. Исследование природы и тенденций развития современной
цивилизации я начал уже на новом этапе моей биографии и моих науч-
ных занятий, в Москве, работая директором одного из престижнейших
научных философских центров — Института философии АН СССР
(а с 1992 года – Российской академии наук).
Беседа четвертая. Философия и цивилизация

К. — В прошлый раз Вы говорили о природе философии. Сформули-
ровав свою концепцию, Вы, если я не ошибаюсь, совершили очередное
«челночное движение» и посмотрели на науку по-новому, в более широ-
ком контексте, поскольку стало ясно, какие конкретные функции могут
выполнять, к примеру, философские основания науки.
С. — Мы говорили о том, что философия обладает по своей природе
прогностическими функциями по отношению к будущим состояниям
общества и культуры, и не только по отношению к науке, но и по отно-
шению к разным сферам жизни культуры. Она как бы прогнозирует воз-
можные миры человеческой деятельности. В этом смысле я еще раз по-
вторю лейбницевскую идею о математике как науке о возможных мирах,
которая хорошо подходит и к философии. Это наука о возможных мирах

человеческой жизнедеятельности, а поскольку она затрагивает фундамен-
тальные мировоззренческие основания этой жизнедеятельности, она со-
единяет в себе научные и вненаучные, или околонаучные, способы позна-
ния мира. Прояснив, как относятся философские основания науки к мас-
сиву философского знания, я получил более или менее завершенную
конструкцию. Структура науки включает блок оснований как своеобраз-
ного посредника между наукой и культурой. Как основание науки он,
с одной стороны, обеспечивает внутреннюю логику развития науки, а с
другой стороны, является способом включения научных знаний в культу-
ру и способом перевода на язык науки некоторых идей и представлений,
которые возникают в разных сферах культурной жизни и которые рацио-
нально осмысливаются через основания науки. Тем самым я снял не нра-
вившуюся мне альтернативу экстернализма — интернализма, т. е. внут-
ренняя логика истории науки в моей концепции изначально включала то,
что идет от оснований науки, а значит, то, что затем попадает в культуру.
Наука — это действительно специфическая область познания мира, кото-
рая включает в себя особые процедуры, особые способы деятельности по
производству знаний. Но она не изолирована от культурной традиции,
она всегда в нее включена, взаимодействует с ней. В этом смысле основа-
ния науки — это своеобразный транзитный уровень, объединяющий ин-
терналистские и экстерналистские факторы.
К. — Можно сказать, это механизм интернализации культурного со-
держания в науку.
С. — Да, и одновременно — инкорпорации в культуру научного зна-
ния. Оно влияет на культуру, и вместе с тем постоянно идут воздействия
от культуры к науке, возникают исходные образы и представления, кото-
рые потом ложатся в основу картины мира и могут воздействовать на
внутреннюю логику построения науки и логику экспериментального ис-
следования. Этот этап моей работы в более или менее завершенном виде
относится ко второй половине 80-х годов. Это был интересный период
в моей жизни. С 1981 года я стал заведующим кафедрой философии
в Белорусском университете. В середине 80-х годов кафедра работала
очень продуктивно. Наша работа вызывала в то время не то что зависть,
хотя это тоже было, но подозрение. За мной тянулся шлейф старых исто-
рий, что, мол, Степин — скрытый диссидент. Но на кафедре возникло
дружное сообщество, коллектив, который состоял во многом из друзей
и моих учеников первого поколения; им сейчас где-то по пятьдесят, а в
то время было по 30–35 лет. Эти люди, успешно защитив кандидатские,
очень толково работали со студентами. На базе кафедры мы проводили
круглые столы «Вопросов философии», которые печатались в этом жур-
нале. В то время было совершенно нетривиально, чтобы в таком престиж-

ном журнале печатались люди из провинции. Издавали коллективные
монографии, в которых участвовали известные философы страны и куда
попадали лучшие работы сотрудников кафедры. Эти книги известны —
«Идеалы и нормы научного исследования» (1981), «Научные революции
в динамике культуры» (1987) и др. Работали много, но атмосфера была
дружеская, в чем-то даже веселая. Мы вместе отдыхали, ходили на тропу
здоровья, выезжали в дома отдыха, снимали кино, ходили на байдарках.
Были и бесконечные проверки. Нужно было отдельно отчитываться о вос-
питательной работе со студентами, отдельно — с иностранными студента-
ми, отдельно о том, как у тебя поставлена гражданская оборона. Каждая
проверка выискивала, за что можно было бы зацепиться, но не получа-
лось, потому что у меня были очень хорошие лаборантки, многие из них
потом стали кандидатами наук. Все бумажки у них были в порядке. Потом
у нас сложился хороший состав кафедры. Моими заместителями были
Е.В. Петушкова, А.А. Михайлов, А.Н. Елсуков, позже А.И. Зеленков. Со
всеми были дружеские отношения.
К. — С А.Н. Елсуковым Вы даже книжку опубликовали?
С. — Да. С ним я пришел на кафедру практически одновременно.
Мы вместе работали на кафедре в Политехническом институте, а потом
перешли в университет. А.А. Михайлова я знал еще со студенческих лет,
хотя я был старше его. Одно время он работал в ООН, в совершенстве
владеет немецким и английским. Потом перешел на работу к нам на ка-
федру, написал и защитил докторскую по герменевтике.
В общем, все трудились, была атмосфера и дружеских общений, и
вместе с тем жесткая, требовательная, когда это касалось дела. Диссерта-
ции у нас проходили строго: проводились первичные обсуждения на
секциях и были очень высокие требования. Несмотря на это, за пять лет,
с 1981 по 1986 год, у нас на кафедре были защищены более 30 кандидат-
ских (почти все аспиранты защищались стопроцентно) и 5 докторских
диссертаций.
К. — Считай, ежемесячно по защите.
С. — Да. Я был научным руководителем половины кандидатских
и почти у всех докторантов был научным консультантом. И это при том,
что мы издавали и книги, и ежегодно несколько десятков крупных ста-
тей, в том числе в престижных журналах «Вопросы философии» и «Фи-
лософские науки». Вспоминаю такую историю. Подводили итоги соцсо-
ревнований за пятилетку, и вышло, что наша кафедра на первом месте по
всем показателям. Мне тогда с большим скрипом, с консультациями
в ЦК все-таки решили дать орден «Дружбы народов» за показатели ка-
федры и во многом за мои личные тоже.
К. — Тем самым Вас как бы уже простили на самом высоком уровне.

С. — Да, реабилитировали, а перед этим в 1983 году меня впервые
выпустили в Зальцбург на конгресс по логике, методологии и филосо-
фии науки. До этого я был «невыездной» — была в те годы такая катего-
рия лиц, которых не выпускали за границу. Помню, организаторы фило-
софского конгресса в Дюссельдорфе меня пригласили выступить с до-
кладом на пленарном заседании, но меня не только не выпустили, даже
не дали ответить им. Все мои письма в Германию не дошли, а конверты
с приглашениями, которые ко мне приходили, были нагло вскрыты
и разорванными лежали в почтовом ящике. Госбезопасность мне сигна-
лила, что я рано решил выйти из категории «невыездных».
К. — Значит, Вас перед этим довольно долго держали под колпаком.
С. — Можно и так сказать. И мое участие в конгрессе в Зальцбурге
(а это была поездка сразу в капстрану, я до этого и в социалистические
страны не ездил) было воспринято как моя реабилитация, хотя я в это
время уже заведовал кафедрой. Кафедра постепенно завоевала передо-
вые позиции в университете, хотя и не всем это нравилось. О ней знали
не только в Минске, но и в Москве, в Министерстве высшего образова-
ния и в Отделе науки ЦК, который курировал науку и образование. Была
одна очень забавная история. Где-то в 1984 или в 1985 году пришла к нам
такая бумага, чтобы на кафедрах создали учебно-методический комп-
лекс, в который должны входить кроме программы еще и масса всяких
планов и других документов. Когда все посмотрели, сколько там надо
готовить бумаг, то первое желание было — нет, этого делать мы не будем.
Я просмотрел внимательно, что там требовалось, и выяснилось, что все
это на кафедре есть, только в разных папках. Нужно было все это просто
перепечатать еще раз на машинке и сложить вместе. Как сказал однажды
B.C. Черномырдин, премьер России в середине 90-х, «собрать докумен-
ты и послать в одно место». Мы собрали имеющиеся у нас материалы,
переплели, написали заголовок «Учебно-методический комплекс ка-
федры философии» и поставили в шкаф. Там он и пылился, этот комп-
лекс. И вот приезжает комиссия из ЦК КПСС. Они проверили наши
лекции, им понравилось, похвалили нашу научную работу. Потом пред-
седатель комиссии мне говорит: «А учебно-методического комплекса
у вас, конечно, нет?». А я ему: «Почему же нет? Есть он у нас». Оказа-
лось, что ни на одной кафедре не выполнили это распоряжение. Я ему
подаю этот гроссбух с надписью. Он открыл, полистал, очень бережно
закрыл и, посмотрев куда-то в потолок, сказал: «Да, это лучшая кафедра
в СССР». Оказывается, он был идейным вдохновителем этого преслову-
того комплекса. Естественно, после доклада комиссии о результатах
проверки в Минвузе республики и республиканском ЦК наши акции
возросли. Но зависти от этого, конечно, не убавилось. Помню, пример-

но в 1986 году было заседание Белорусского философского общества, и к
нам приехала из Болгарии зав. кафедрой Софийского университета
И. Апостолова. У нас были с их кафедрой добрые отношения, в Болга-
рии в это время уже хорошо знали мои работы, на них было много ссы-
лок. Апостолова пошла на заседание Белорусского философского обще-
ства, где подводились итоги работы за год, и с удивлением отметила, что
в длинном докладе председателя Д. И. Широканова (тогда уже академи-
ка АН БССР) не было сказано про нашу кафедру вообще, как будто ее
и не было в Белоруссии. Она мне тогда сказала: «Это зависть, но это зна-
чит, что вы первые». Так что было всякое. Но в целом жизнь шла доста-
точно хорошо, и когда я вспоминаю этот период, то, несмотря на мелкие
булавочные уколы, мне он представляется одним из самых счастливых
в моей жизни. Я тогда много сделал сам, успешно работали мои ученики,
был хороший коллектив, была дружба, была хорошая работа.
Для меня стал переломным 1987 год. В это время тяжело заболела
моя мама, у нее был рак, и она от этого заболевания умерла в том же году.
В это же время мне стали предлагать переехать в Москву. Звонил
И.Т. Фролов, тогда он был редактором журнала «Коммунист», а затем
стал помощником Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева.
С Иваном Тимофеевичем Фроловым я познакомился еще в начале 80-х.
Он был тогда в относительной опале, ушел с поста заместителя директо-
ра Института системных исследований АН СССР и возглавлял Совет по
философским и социальным проблемам науки и техники при Президи-
уме Академии. Судя по всему, он с одобрением относился к моим рабо-
там, хотя я в основном опирался на материалы истории и философии
физики, а он был известным специалистом по философии биологии
и глобальным проблемам (о которых он первым из наших философов
стал серьезно писать). Перестройка изменила его статус, как, впрочем,
впоследствии и мой. И.Т. Фролов, а затем и вице-президент АН СССР
П.Н. Федосеев предложили перейти на работу в Академию наук дирек-
тором института — Институту истории естествознания и техники нужен
был директор.
К. — А в чем там было дело? С.Р. Микулинский ведь умер позже,
если не ошибаюсь?
С. — Он уже работал в то время в Архиве истории науки и ушел из
института. Там была довольно напряженная атмосфера, Бауманский
райком сильно вмешивался в их деятельность. В это время, в 1987 году,
в Москве начался процесс демократизации, который всколыхнул мно-
гие оппозиционные слои и, естественно, проник и в академические ин-
ституты. На должность директора ИИЕТа решили пригласить меня.
Я долго отказывался, прежде всего по той причине, что умирала мама,

и я не хотел уезжать; кроме того, я просто не хотел покидать Минск, ос-
тавлять работу на кафедре в университете. В 1986 году я баллотировался
второй раз в члены-корреспонденты Белорусской академии наук. В пер-
вый раз, в 1980 году, хотя моя кандидатура была одобрена в ЦК, вытащи-
ли мою историю с диссидентством, заявили, что меня нельзя выбирать,
и я не добрал один голос. Во второй раз у меня уже был орден и в два раза
больше работ — шесть монографий в том числе. И я не добрал уже шесть
голосов. Помню последний разговор с мамой, когда она еще могла си-
деть; мы вышли в коридор больницы, сели и долго говорили о жизни,
и она мне сказала: «Езжай-ка ты в Москву, они тебе все равно здесь ходу
не дадут и в члены-корреспонденты не выберут». А я ей говорю: «Ну
и ладно, мам, я профессор». Она возразила: «Дело не в том, я же тебя
знаю, ты же эти булавочные уколы переживать будешь, а они здесь не
кончатся». На мои слова, что в Москве будут свои проблемы, она мне
ответила: «Не скажи, в Москве таких мелких уколов будет намного мень-
ше, там ты не будешь белой вороной, там у тебя есть и друзья, и колле-
ги — известные ученые». После ее смерти мне снова позвонили И.Т. Фро-
лов и П.И. Федосеев и сказали, что коль скоро несчастье произошло, то
меня ничего не должно удерживать от приезда в Москву. Я приехал
15 апреля сюда на переговоры, и вдруг неожиданно П.И. Федосеев отвел
меня к А.Г. Егорову, который тогда руководил Отделением философии
и права, а Егоров отвел меня сразу в ИИЕТ. Оказалось, что они уже про-
вели общее собрание и избрали меня директором заочно. Когда я вошел
в зал Ученого совета, меня встретили аплодисментами. Я там тоже очень
многих знал: я же участвовал в звенигородских семинарах и во многих их
конференциях. Оказалось, что ко времени моего приезда уже состоялось
решение Президиума о том, чтобы удовлетворить просьбу, идущую сни-
зу, и меня рекомендовать директором. Мне дали два дня на поездку
в Минск, чтобы я сдал кафедральные дела. Сказали, что сначала я пожи-
ву в гостинице, а потом будет решаться вопрос о служебной квартире.
Вот таким образом я попал в ИИЕТ и стал директором. С этого момента
и начинается моя московская жизнь. Я еще продолжал свою работу по
философии науки, но меня уже больше тянуло к анализу культуры, к со-
циальной философии.
В 1988 году состоялось решение о переводе меня в Институт филосо-
фии, которое было принято, как мы понимаем, не только Президиумом
Академии, но и секретариатом ЦК. Два или три месяца я был директо-
ром двух институтов. Мне говорили, что я пошел по стопам Б.М. Кедро-
ва, который в свое время тоже был директором двух институтов. Потом
я беседовал в секретариате ЦК с Александром Николаевичем Яковле-
вым и попросил, чтобы мне разрешили перейти не только самому,

а вместе с группой сотрудников, выходцев из Института философии.
Это были П.П. Гайденко, А.П. Огурцов, Б.Г. Юдин и другие. А.Н. Яков-
лев спросил у меня, сколько всего таких людей будет. Я ответил, что че-
ловек двенадцать. И он мне сказал: «Ну, тогда и берите их в Институт
философии, ему это совсем не помешает». Вот так и осуществился этот
переход. Со мной перешел сектор П.П. Гайденко. Потом в Институте
философии был организован центр наук о человеке, который со време-
нем превратился в Институт человека. Вот так началась моя институт-
ская жизнь. Прошло уже пятнадцать лет, а прошли они так быстро, что
я их даже не заметил. Здесь очень интересная работа, хороший коллек-
тив. Хотя я тоже долго не хотел переходить из ИИЕТа в ИФАН. Я только
наладил дела в ИИЕТе, вдобавок была и такая установка, что Институт
философии все-таки идеологический, он будет вечно под контролем
ЦК, а история естествознания и техники — это специальность на все
времена. Так зачем мне менять хорошее на непонятное? Но в Президиу-
ме Академии мне напрямую сказали, что вопрос решен и тут даже разго-
варивать не о чем — переводим Вас на новую работу. Я потом подумал:
чего я упираюсь? Я же работал с этим институтом, у меня здесь восем-
надцать статей в коллективных сборниках вышло. Я подготовил здесь
докторскую. У меня были дружеские отношения с очень многими со-
трудниками. Когда в 1984 году отмечали мой юбилей по случаю 50-ле-
тия, то приехали из Института философии В.А. Лекторский, Д.И. Дуб-
ровский, Р.С. Карпинская. Они привезли поздравления, грамоты, участ-
вовали в банкете; веселый банкет был. И я подумал: зачем мне сопротив-
ляться переходу, там же почти все свои? Я перешел в Институт филосо-
фии и, конечно же, не жалею, работа здесь интересная.
К. — В связи с кризисом марксистской философии был практичес-
ки отброшен формационный подход в социальной философии, в фи-
лософии истории. Сегодня в этой области царит хаос: теории А. Тойн-
би, О. Шпенглера, Н. Данилевского сосуществуют с учениями
Л. Февра, Ф. Броделя и М. Блока, с одной стороны, и с концепциями
Ж. Батая, В. Райха, Ж. Делеза — с другой; идеи Г. Риккерта, Р.Д. Кол-
лингвуда, Фукуямы, П. Бурдьё произвольно объединяются с пред-
ставлениями, восходящими к И. Киреевскому, К. Леонтьеву, А. Хо-
мякову, В. Соловьеву, Н. Бердяеву, С. Франку. Какое место в данном
контексте Вы отводите Вашему цивилизационному подходу, какие за-
дачи он призван решать?
С. — Именно в Институте философии я и начал развивать эту идею.
Это было связано с определенным социальным заказом, потому что
с 1989–1990 годов начиналась критика марксизма и возникла идея, что
формационному подходу надо противопоставить цивилизационный

подход, который разрабатывался в основном на Западе. Критиковали
марксистский формационный подход, говорили, что он ограничен
и нужно перейти к анализу цивилизационного подхода, и тогда, может
быть, мы поймем многое в современной мировой истории. Мне, честно
говоря, не очень нравилось такое жесткое разграничение, я согласен был
скорее с их соединением по принципу дополнительности в смысле
Н. Бора.
К. — Поскольку он представлял собой феноменологическую фикса-
цию ситуации, Вы полагали, что надо искать какие-то внутренние при-
чины, не так ли?
С. — Я видел рациональное и в формационном, и в цивилизацион-
ном подходах. Постепенно у меня стала вырисовываться идея типов ци-
вилизационного развития. К этому меня вел предшествующий анализ
универсалий культуры. В своих функциях в социальной жизни система
универсалий культуры предстает предельно обобщенной программой,
обеспечивающей воспроизводство определенного типа общества, свое-
го рода геномом социальной жизни. Все сложные саморазвивающиеся
системы (биологические объекты, социальные объекты) должны содер-
жать внутри себя особые структуры, которые кодируют опыт предшест-
вующего взаимодействия системы со средой и управляют реакциями
системы на новые воздействия. В биологии опыт приспособления орга-
низмов к среде и фиксируется в их наследственном коде. Совокупность
таких кодов — это генофонд жизни в разных ее вариантах. В обществен-
ной жизни аналогом такого генофонда является культура, причем осно-
вания культуры, представленные мировоззренческими универсалиями,
выступают как своеобразные базисные гены того или иного типа соци-
альности. Подобно тому, как порождение новых видов организмов не-
возможно, если не происходит генетических трансформаций, изменяю-
щих геном организма, так и возникновение новых видов общества, но-
вых типов социальности предполагает изменение фундаментальных
жизненных смыслов, представленных универсалиями культуры, их пре-
образование. Я понял, в чем была ограниченность марксова подхода.
Маркс прошел мимо программирующей роли культуры в жизни челове-
чества. Упрекать его за это бессмысленно. Проблематика культуры под
этим углом зрения стала разрабатываться уже после смерти Маркса. Ре-
шающая роль здесь принадлежала XX веку — синтезу знаний истории,
антропологии, психологии, лингвистики с возникшими в XX веке гене-
тикой, теорией информации, теорией систем и семиотикой. Только
в этом синтезе и возникает продуктивная аналогия между биокодами,
закрепляющими наследственную информацию организмов, и социоко-
дами, закрепляющими накопленный социально-исторический опыт.

Кроме биологических, генетических программ, представленных гено-
мом человека, у него есть еще надбиологические, социальные програм-
мы, и эти два типа программ сложным образом взаимодействуют. Про-
граммы второго типа — это система нравов, традиций, привычек, образ-
цов деятельности, предписаний, знаний, которые хранит культура. Весь
этот сложно организованный набор программ существует благодаря
особой структуре, которая выступает и функционирует как своего рода
геном социальной жизни. Эта структура представлена мировоззренче-
скими универсалиями, пониманием того, что есть человек, общество,
личность, природа, пространство и время, что есть свобода, справедли-
вость, совесть, честь, труд и т. д.
К. — Но это вообще-то не противоречит марксизму. В общем виде
эти идеи там намечены, особенно когда идет речь об обратном влиянии
надстройки на базис, сознания на обусловливающее его бытие.
С. — В принципе не противоречит. Но у Маркса эти идеи только
в эскизном варианте намечались в последние годы его творчества. Эн-
гельс писал об обратном влиянии сознания на бытие. И это открывало
новую проблематику для марксистов. Но культуру нельзя свести только
к сознанию, она включает и социально подсознательное, часто не пояс-
ненное, не отрефлексированное знание. Такое знание носит характер
интерсубъективного, внеличностного знания.
К. — В этой связи часто вспоминают Кантову идею схематизма и ис-
толковывают ее достаточно широко.
С. — Да, универсалии культуры в определенном смысле — это схе-
матизмы человеческого понимания, переживания мира и установок
его деятельности. Исторически они меняются, и эти изменения озна-
чают изменение способов воспроизводства социальной жизни, а если
такие изменения носят радикальный характер, то они приводят к появ-
лению новых типов общества. С этих позиций я еще раз критически
проанализировал классические идеи исторического материализма.
У Маркса была идея о том, что общественное развитие определяет сме-
на способов производства материальных благ. Способ производства
выступал здесь своеобразной формой отбора жизнеспособных об-
ществ. То общество выживает в конкуренции с другими обществами
и природой, у которого способ производства открывает большие перс-
пективы развития производительных сил, создает лучшие возможно-
сти для овладения природой, развивает более высокие технологии. Это
можно рассматривать как аналог дарвиновской идеи естественного от-
бора. И если учесть, что Маркс и Ленин неоднократно проводили
параллели между дарвиновской концепцией эволюции и материалис-
тическим пониманием истории, то эта аналогия вполне допустима. Но

в классическом дарвинизме не было представления о носителях на-
следственности. Там наследственностью обладает весь организм, что
приводило к парадоксам при объяснении сохранения наследственных
признаков. Парадоксы были сняты после возникновения генетики,
которая появилась в начале XX века. Маркс не мог знать о ней, а если
бы знал, то, бесспорно, сообразил бы, что необходимо внести соот-
ветствующие коррективы в понимание общества. Представление
о биологической эволюции учитывает влияние двух факторов — мута-
ций генного аппарата и последующего естественного отбора. Если под
этим углом зрения рассмотреть развитие общества, то функции естест-
венного отбора здесь выполняет развитие производства, экономики,
а мутации генного аппарата социальных организмов — это изменение
мировоззренческих универсалий культуры. Оно происходит благодаря
появлению новых видов деятельности, которые до поры до времени
укладываются в старую структуру жизненных смыслов, но по мере раз-
вития могут выходить за эти рамки и порождать противоречия. В такие
эпохи прежние универсалии культуры как программы воспроизводства
социальной жизни уже не обеспечивают ее воспроизводство во всех
необходимых вариациях, подавляют нужные для общества виды дея-
тельности. И тогда начинается эпоха критики прежних мировоззрен-
ческих установок и жизненных смыслов.
К. — Боюсь, что это было уже давно, не только в 80-х.
С. — Общество периодически в своем развитии порождает такие
эпохи. Так происходило в эпохи Возрождения и Реформации, когда
устанавливалось капиталистическое общество, так обстояло дело перед
Французской революцией и перед нашей, русской революцией 1917 года.
К. — То есть это характеризует любой транзитный период в развитии
общества?
С. — Бесспорно. И это то, о чем писал в свое время Ленин: все про-
тиворечия общества проходят через головы людей. И почти наблюдае-
мый исторический факт — всякой политической революции предшест-
вует революция духовная, которая формирует новые мировоззренческие
идеи, за которые люди будут бороться. Это и есть трансформация генно-
го аппарата общества, его изменение и предпосылки создания нового
типа социальности.
К. — Если смотреть на современные реалии, то в голову приходит
следующая мысль. Учитывая ускорение исторического развития, кото-
рое имеет место постоянно, мы в конце концов получим, что мутация
никогда не прекращается и транзитный период вообще становится обя-
зательным этапом исторического развития.
С. — Этот вывод я бы делал поосторожнее. Так, например, сейчас

рассуждает постмодернизм, и это выражает современное состояние об-
щественной жизни. Но я не считаю, что такое состояние будет длиться
вечно, считаю его переходным периодом. Возможно, это начальный
этап смены типа цивилизационного развития. Ему, конечно же, пред-
шествует эпоха неустойчивости, духовных противоречий и поисков.
Но я не думаю, что динамический хаос социальной жизни — это то, на
что общество вечно обречено. Для меня это особые периоды социаль-
ного состояния, которые сменяются устойчивым развитием. Если че-
ловечество не погибнет и найдет выход из глобальных кризисов, то на-
ступит новая фаза развития цивилизации, где люди будут себя чувство-
вать и жить совершенно иначе, чем сейчас. Но это особый разговор.
Сейчас я хотел бы вернуться к обсуждению темы культурно-генетиче-
ских кодов. Я понял, что нужно дополнить марксизм, материалисти-
ческое понимание истории идеей культурно-генетического кода как
особой подструктуры социального организма. Исчезает ли при этом
основная установка Маркса — рассматривать общество как естествен-
но-исторический процесс? Вовсе нет. Мы же не считаем, будто тот, кто
говорит, что гены определяют воспроизводство организма, перестает
научно подходить к анализу своего объекта — живого организма или
популяции. Просто у него особый объект, включающий в свою струк-
туру информационные коды.
К. — В то время как в современном обществе на первый план выхо-
дят информационные связи, ограниченность старых подходов становит-
ся все более очевидной.
С. — Не нужно воспроизводить старый спор о том, что первично —
курица или яйцо. Мы имеем дело с социальным организмом, который
живет особой жизнью как материальный объект, только этот объект
очень сложно устроен. В нем действуют активные индивиды, есть куль-
турно-генетический код, который фиксирует программы социальной
жизни, и эти программы динамичны, развиваются и изменяются. Есть
способ производства и сложная система отношений людей, видов и ти-
пов их поведения и деятельности, которые регулируются культурой.
С этих позиций у меня возникла идея, что можно выявить типы циви-
лизационного развития, различая их в зависимости от особенностей
генетических кодов. Иначе говоря, для выделения типовых черт циви-
лизаций следует проанализировать фундаментальные универсалии их
культур, выявить их общее и различное в понимании человека, дея-
тельности, природы, пространства и времени, традиций и новаций,
личности и власти. Идея, что существует традиционалистское обще-
ство и современная цивилизация, была выдвинута достаточно давно.
В скрытом виде здесь содержалась мысль о том, что все многообразие

традиционных цивилизаций можно объединить одним понятием. Я
провел анализ и объединил все традиционные общества в один тип,
выделив в системе их универсалий культуры общие смыслы, которые
отличают их от цивилизации проекта «модерн». Эту цивилизацию
я называю техногенной. Тогда выявляются традиционалистский и тех-
ногенный типы развития. Из 21 цивилизации, выделенной известным
историком и философом Арнольдом Тойнби, большинство принадле-
жали к традиционалистскому типу. Техногенная цивилизация возник-
ла намного позже, в европейском регионе, в эпоху становления капи-
тализма.
Ее часто называют западной, по региону ее возникновения, но
в наше время она уже представлена не только странами Запада. Я назы-
ваю эту цивилизацию техногенной, поскольку, как я неоднократно под-
черкивал, в ее развитии решающую роль играют постоянный поиск
и применение новых технологий, причем не только производственных,
обеспечивающих экономический рост, но и технологий социального уп-
равления и социальных коммуникаций.
Техногенной цивилизации предшествовали две мутации традицион-
ных культур. Это культура античного полиса и культура европейского
христианского Средневековья. Грандиозный синтез их достижений в эпо-
ху Возрождения, Реформации и Просвещения сформировал ядро системы
ценностей, на которых основана техногенная цивилизация. Фундамен-
тальным процессом ее развития стал технико-технологический прогресс,
который приводит к радикальной трансформации сферы производства,
а вслед за этим всех других основных структур социальной жизни.
Я выделил главную подсистему мировоззренческих универсалий,
которая позволяет различить традиционный и техногенный типы циви-
лизационного развития. Эта подсистема выражает ядро культурно-гене-
тического кода, которое характеризует культуру любого общества, отно-
сящегося к соответствующему цивилизационному типу.
Инновации и технологические новшества выступают приоритетом
техногенной культуры, они самоценны, и считается, что они приведут
к улучшению качества жизни, обеспечат социальный прогресс. В тради-
ционалистских культурах ничего подобного не было. Там инновации ни-
когда не выступали как ценность, они всегда были подчинены традиции.
Жить в эпоху перемен для традиционалистского типа общества счита-
лось совсем не благом, а наоборот. В древнекитайской притче сказано,
что самая тяжелая участь для человека — жить в эпоху перемен.
К. — Отношение к социальной динамике в восточной культуре, на-
сколько я понимаю, совершенно иное, чем в европейской. И из этого
вытекает много следствий в отношении к природе, к личности, характе-

ру познания.
С. — Система ценностей и жизненных смыслов, которая характерна
для техногенного развития, включала особое понимание человека и его
места в мире. Это прежде всего представление о человеке как о деятель-
ностном существе, которое противостоит природе и предназначение ко-
торого состоит в преобразовании природы и подчинении ее своей вла-
сти. С этим пониманием человека органично связано понимание дея-
тельности как процесса, направленного на преобразование объектов
и их подчинение человеку. И опять-таки можно констатировать, что
ценность преобразующей, креативной деятельности присуща только
техногенной цивилизации, и ее не было в традиционных культурах. Им
было присуще иное понимание, выраженное в знаменитом принципе
древнекитайской культуры «у-вэй», который провозглашал идеал мини-
мального действия, основанного на чувстве резонанса ритмов мира.
Традиционные культуры никогда не ставили своей целью преобразо-
вание мира, обеспечение власти человека над природой. В техногенных
же культурах такое понимание доминирует. Оно распространяется не
только на природные, но и на социальные объекты, которые становятся
предметами социальных технологий.
В рамках базисных ценностей техногенных культур природа пони-
мается как противостоящий человеку неорганический мир, который
представляет особое закономерно упорядоченное поле объектов, высту-
пающих материалами и ресурсами для человеческой деятельности.
Вспомним изречение героя романа Тургенева «Отцы и дети»: «Природа
не храм, а мастерская, и человек в ней работник». Противоположностью
этим установкам было традиционалистское понимание природы как
живого организма, малой частичкой которого является человек.
В техногенной культуре доминирует ценность автономной и суве-
ренной личности. Кстати, идея прав человека развивалась с опорой
именно на эту ценность. Но в традиционалистских обществах было уко-
ренено иное понимание личности. В этих обществах личность формиру-
ется в системе жестких, веками воспроизводившихся корпоративных
связей, как принадлежащая к строго определенной касте, клану, сосло-
вию.
Человек уже с рождения был закреплен за определенным местом
в кастово-сословной системе, ему предстояло усвоить определенный
тип профессиональных и иных навыков, чтобы продолжить передачу
эстафеты традиций. В современной же техногенной цивилизации чело-
век становится личностью именно благодаря тому, что он не привязан
жестко к некоторой одной корпоративной структуре, не сращен с ней,
а может гибко строить свои отношения с другими людьми, включаясь

в разные социальные общности и разные традиции.
Успех преобразующей деятельности, приводящей к позитивным
для человека результатам и социальному прогрессу, рассматривается
в техногенной культуре как обусловленный знанием законов измене-
ния объектов. Такое понимание органично увязывается с приоритет-
ной ценностью науки, которая дает знание об этих законах. Научная
рациональность в этом типе культуры выступает доминантой в системе
человеческого знания, оказывает активное воздействие на все другие
его формы. Но в традиционалистских культурах этого нет. Там наука
подчинена религиозно-мифологическим или философско-идеологи-
ческим формам знания, которые доминируют в мировоззренческих
ориентациях людей.
Наконец, среди ценностных приоритетов техногенной культуры
можно выделить особое понимание власти и силы. Власть здесь рассмат-
ривается не только как власть человека над человеком (это есть и в тра-
диционных обществах), но прежде всего — как власть над объектами.
Причем объектами, на которые направлены силовые воздействия с це-
лью господства над ними, выступают не только природные, но и соци-
альные объекты. Они тоже становятся объектами технологического ма-
нипулирования.
Из этой системы ценностей вырастают многие другие особенности
техногенной культуры. Эти ценности выступают своеобразным геномом
техногенной цивилизации, ее культурно-генетическим кодом, в соот-
ветствии с которым она воспроизводится и развивается.
Техногенный тип развития в значительно большей степени, чем тра-
диционалистский, унифицирует общественную жизнь. Наука, образова-
ние, технологический прогресс и расширяющийся рынок порождают
новый образ мышления и жизни, преобразуя традиционные культуры.
Возникновение техногенной цивилизации не означает исчезновения
традиционалистских обществ. Эти два типа развития сосуществуют
и взаимодействуют уже на протяжении многих столетий. По мере разви-
тия техногенная цивилизация оказывает все большее давление на тради-
ционные общества. Многие из них были поглощены ею в процессе коло-
низации. Другие — вступили на путь модернизационного развития. Они
заимствовали технику, технологию, систему образования, а вместе с тем
и определенные фрагменты техногенной культуры, которые транспланти-
ровались в традиционалистские культуры, вызывая их изменения.
Таков был, например, путь России, которая прошла через несколько
модернизационных эпох, основанных на трансплантации западного
опыта (реформы Петра I, Александра II, большевистская революция
и ускоренная индустриализация советской России в первой половине

XX века).
В конце XX столетия модернизационные процессы перерастают
в глобализацию. Техногенная культура внедряется практически во все
регионы мира, прежде всего через технико-технологическую экспансию
и мировой рынок.
Техногенная цивилизация дала человечеству множество достиже-
ний. Но она привела человечество к глобальным кризисам, которое ока-
залось перед угрозой своего самоуничтожения. Экологический кризис,
антропологический кризис, растущие процессы отчуждения, изобрете-
ние все новых средств массового уничтожения, грозящих гибелью всему
человечеству, — все это побочные продукты техногенного развития.
И поэтому сейчас стоит вопрос: можно ли выйти из этих кризисов, не
меняя базисной системы ценностей техногенной культуры?
Я полагаю, что эта система ценностей должна трансформироваться.
Очевидно, что придется изменить наше отношение к природе, вырабо-
тать иное понимание целей человеческой деятельности, чем то, которое
представлено фундаментальными мировоззренческими установками
техногенной культуры. Не исключено, что человечеству предстоит ду-
ховная революция, сопоставимая с той, которая была в эпохи Возрожде-
ния и Реформации.
К. — Вероятно, что техногенный тип развития должен измениться
и человечество должно отыскать новые стратегии развития?
С. — Да, это был бы один из наиболее благоприятных для человече-
ства сценариев. Не возврат к традиционалистским обществам и не про-
должение техногенного развития с обострением глобальных кризисов,
а переход к новому, третьему типу развития, который обеспечил бы вы-
ход из этих кризисов.
Особо отмечу, что когда речь идет о типах цивилизационного разви-
тия, то это не совпадает с формационным подходом, акцентирующим
противопоставление социализма капитализму как более высокой и бо-
лее низкой стадий общественного прогресса. Хотя советский социализм
и капитализм в XX веке жестко противостояли друг другу, их можно рас-
сматривать как два альтернативных варианта техногенного развития. Их
соперничество не исключало общих черт в базисных ценностях, харак-
терных для техногенной цивилизации: признания ценности креативной
деятельности, нацеленной на преобразование мира, пафоса подчинения
природы человеку, идеала творческой личности, особой ценности науч-
ной рациональности, инноваций и прогресса. Нельзя забывать, что мар-
ксизм, который стал идеологией советского социализма, возник в рам-
ках техногенной культуры, был ее детищем и не ставил под сомнение
большинство ее базисных ценностей, а лишь давал им специфическую

интерпретацию и обоснование.
Идеалы потребительского общества, которые западный капитализм
XX века активно воплощал в жизнь, в какой-то мере разделялись
и социализмом. Вспомним лозунги относительно недавнего прошлого:
«догнать и перегнать Америку по потреблению молока и мяса на душу
населения», построить коммунизм, где «блага польются полным пото-
ком» и ими будут пользоваться по потребностям.
Соперничество с социализмом сказалось и на облике капитализма.
Оно во многом стимулировало становление западных вариантов соци-
ального государства.
В конце XX века социализм проиграл капитализму на почве борьбы
за рост потребления. Однако отсюда не следует, что сами идеалы потре-
бительского общества будут определять на долгосрочную перспективу
путь развития человечества. Между тем именно на западные образцы
потребительского общества сегодня ориентированы наши реформы.
Многие убеждены, что если делать все, «как у них», мы будем и жить,
«как они». Но все дело в том, что сегодня рост вещественно-энергети-
ческого потребления уже подошел к критическим границам, резко обо-
стряющим экологический кризис.
К. — В чем Вы видите наиболее благоприятный сценарий развития
цивилизации?
С. — Важно зафиксировать, что возможны по меньшей мере два по-
нимания постиндустриального общества. Они соответствуют двум раз-
ным тенденциям и двум разным сценариям этого развития. Первое по-
нимание, наиболее распространенное, рассматривает постиндустриаль-
ное общество как особый этап по отношению к индустриальному, но не
меняющий радикально базисных ценностей техногенной цивилизации,
которые сохраняются и пролонгируются на новом этапе. Второе пони-
мание расценивает постиндустриальный этап как переходный период от
техногенного к новому типу цивилизационного развития и связывает
его с пересмотром ценностей предшествующей техногенной культуры.
Соответственно, в первом подходе не ставятся под сомнение идеалы
потребительского общества. И тогда наиболее вероятный путь развития
человечества — это сценарий золотого миллиарда. Во втором подходе
ценности потребительского общества проблематизируются и ставится
вопрос о новых стратегиях развития. Конечно, нужно отдавать себе от-
чет, что отказ от идеалов потребительского общества предполагает мно-
го радикальных перемен, затрагивающих существенные особенности
современного мирового рынка и массовой культуры, т. е. многое из того,
что определяет облик нынешней западной цивилизации. Но если учесть
возможности взрывного обострения глобальных кризисов в ближайшие

15–20 лет, то выбор у человечества невелик. Ему мало времени осталось
для размышлений.
Нужно откровенно сказать, что философия, да и в целом культура,
оказались недостаточно готовы к тем быстрым переменам, которые про-
изошли за последние десятилетия в современном мире. Жизнь слишком
быстро меняется, а осмысление изменений идет с запозданием.
Важно осмыслить перемены, происходящие в различных сферах
современной культуры, и выяснить, не возникают ли здесь новые жиз-
ненные смыслы и ценности, которые потом станут зародышевыми фор-
мами нового культурно-генетического кода, обеспечивающего новый
тип цивилизационного развития.
Я анализировал с этих позиций современные изменения научной ра-
циональности и тенденции научно-технического прогресса, который
является сердцевиной техногенной цивилизации. Сегодня наука и вы-
сокие технологии все чаще имеют дело со сложными, исторически раз-
вивающимися системами, в которые включен человек.
Образцами таких систем выступают: биосфера как глобальная эко-
система, биогеоценозы, объекты современных биотехнологий, социаль-
ные объекты, системы «человек — компьютер», «компьютерные сети»
и т. п.
Процесс исследования и технологического освоения таких систем
предполагает изменение этоса науки. Внутринаучные этические регуля-
тивы здесь по-прежнему необходимы, но уже недостаточны. Включен-
ность в саморазвивающуюся систему человека требует дополнительных
форм этической регуляции научной и технологической деятельности.
Принципы внутринаучной этической регуляции, стимулирующие поиск
истины, и рост истинного знания в этом случае постоянно соотносятся
и контролируются вненаучными общегуманистическими принципами
и ценностями. Такой контроль является одной из существенных харак-
теристик постнеклассической науки. Он находит свою практическую
реализацию в утвердившейся сегодня традиции этической экспертизы
научных программ и научно-технологических проектов.
Постнеклассическая наука может рассматриваться как точка роста
новых ценностей, возникшая в историческом развитии техногенной
культуры. Постнеклассика неожиданным образом порождает переклич-
ку между культурой западной цивилизации и древними восточными
культурами. И это очень важно, если иметь в виду проблемы диалога
культур как фактора выработки новых ценностей и новых стратегий ци-
вилизационного развития. Долгое время наука и технология в новоевро-
пейской культурной традиции развивались так, что они согласовывались
только с западной системой ценностей. Теперь выясняется, что совре-

менный тип научно-технологического развития можно согласовать и с
альтернативными и, казалось бы, чуждыми западным ценностям миро-
воззренческими идеями восточных культур.
Это относится к представлениям современной научной картины
мира о непосредственно окружающей человека природной среде (био-
сфере), которая рассматривается как целостный живой организм, вклю-
чающий человека в качестве особой компоненты (перекличка с идеями
традиционных культур о мире как живом организме). Это проявляется,
далее, в понимании новых стратегий деятельности с саморазвивающи-
мися системами, в которых существенную роль играют несиловые взаи-
модействия и кооперативные эффекты (перекличка со стратегиями не-
насильственного действия и принципом «у-вэй»). Это проявляется, на-
конец, в новом понимании истины и нравственности, когда усиление
этического контроля над научной деятельностью с человекоразмерными
системами становится условием получения истинного знания об этих
системах (перекличка с древнекитайскими идеями о нравственном по-
ведении и нравственном самоусовершенствовании как обязательной
предпосылке постижения истины, закона «дао»).
Сегодня во многом теряет смысл жесткое противопоставление за-
падного идеала рациональности многим идеям традиционных культур.
Новые точки роста, возникающие в современном научном познании,
создают иную, чем ранее, основу для диалога западной культуры с дру-
гими культурами.
К. — И последний вопрос. Сегодня философия как форма интеллек-
туальной роскоши пока мало востребована и политическими элитами,
и широкими общественными кругами. Впрочем, Ницше говорил: «Ос-
тавьте мне роскошь, а от всего прочего я могу отказаться». Каковы, на
Ваш взгляд, перспективы философии и как они соотносятся с социаль-
ным оптимизмом вообще?
С. — Будущее философии — в ее способности увидеть будущее циви-
лизации. Сегодня как раз такая эпоха, когда требуются новые мировоз-
зренческие идеи. В такие эпохи философия становится практически
востребованной. Важно проследить, где в современной культуре форми-
руются, пусть в зародышевой форме, новые ценностные, новые миро-
воззренческие ориентиры. Эти точки роста выступают материалом для
философского анализа и одновременно теми объективными состояния-
ми, которые могут обеспечить внедрение в культуру новых мировоззрен-
ческих идей, если их сумеет выработать философия. Я считаю, что мы
вступили в эпоху поиска новых ценностей, но они не будут заимствова-
ны откуда-то извне и в готовом виде современной цивилизацией. Они
должны вырастать внутри нее. Как у Гегеля, нечто в развитии порождает

свое иное.
Часто приводят такую аналогию: Древний Рим пал под воздействием
варваров, и сейчас развитые техногенные цивилизации — Америка, Евро-
па, «семерка» — это что-то вроде Древнего Рима. В конечном счете они
надорвутся и рухнут под напором терроризма и внутренних противоре-
чий. Этот сценарий можно обсуждать. Но здесь важно учесть (продолжая
аналогию), что после падения Рима была тысячелетняя христианская ци-
вилизация. А где она начиналась? Она начиналась не у варваров. Ее духов-
ной предпосылкой было развитие христианства. Возникла же эта религия
в римских провинциях, а потом пришла в Рим, была легализована. Хрис-
тианская традиция зарождалась в лоне цивилизации Рима. Надо искать
точки роста новых ценностей внутри самой техногенной цивилизации.
Я думаю, что именно это на сегодня — одна из главных задач философии.
Проблем для анализа много. Жалко только, что жить осталось не
очень много. Уже не скажешь, как поется в песне: «Вся жизнь впереди,
надейся и жди». Жизнь идет к закату, увы. Что-то мы сделали, что-то сде-
лают другие. Важно, чтобы работа не прекращалась...
Вместо послесловия
«Круглый стол» журнала «Вопросы философии»:
Обсуждение книги В.С. Степина «Цивилизация и культура»1
В книге В. С. Степина представлена концепция культуры, которая оп-
ределяется автором как система исторически связанных, развивающихся
надбиологических программ, обеспечивающих воспроизводство и изменение
социальной жизни во всех ее основных проявлениях. Это объясняет интерес
к содержанию монографии и желание специалистов обсудить поднятые
в ней проблемы науки, философии и культурологии.
The book present an original concept of culture, which is determined by the
author as a system historically related, developing non-biological programs, ensure
the reproduction and change of social life in its major aspect. This explains the
interest to the contents of monographs and the desire of experts to discuss the issues
raised complex problems of science, philosophy and cultural studies.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: культура, цивилизация социальное, система,

картина социальной реальности, наука, философия, образование, слож-
ность, объект, субъект, естественно-научная картина мира.
1 Сокращенный вариант круглого стола, опубликованного в журнале «Вопросы фило-
софии». 2013. № 12. С. 3–47.

KEY WORDS: culture, civilization, social, system, picture of social reality,

science, philosophy, education, complexity, object, subject, natural-scientific
picture of the world.
Участники «круглого стола»:
Лекторский Владислав Александрович — академик, председатель Меж-
дународного редакционного совета журнала «Вопросы философии»;
Пружинин Борис Исаевич — доктор философских наук, главный редак-
тор журнала «Вопросы философии»;
Аршинов Владимир Иванович — доктор философских наук, заведующий
сектором Института философии РАН;
Буданов Владимир Григорьевич — доктор философских наук, ведущий
научный сотрудник Института философии РАН.
Гусейнов Абдусалам Абдулкеримович — академик, директор Институ-
та философии РАН;
Запесоцкий Александр Сергеевич — член-корреспондент РАН, ректор
Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов, заведу-
ющий кафедрой философии и культурологии.
Касавин Илья Теодорович — член-корреспондент РАН, заведующий сек-
тором Института философии РАН;
Мамчур Елена Аркадьевна — доктор философских наук, заведующая
сектором Института философии РАН;
Смирнова Наталья Михайловна — доктор философских наук, ведущий
научный сотрудник Института философии РАН;
Степин Вячеслав Семенович — академик, зам. академика-секретаря
Отделения общественных наук РАН, Президент Российского философского
общества;
Федотова Валентина Гавриловна — доктор философских наук, заведу-
ющая сектором Института философии РАН;
Черникова Ирина Васильевна — доктор философских наук, заведующая
кафедрой Томского государственного университета.
Б.И. Пружинин: В «Вопросах философии» не однажды обсуждались

книги Вячеслава Семеновича. Обсуждались его собственные работы (на-
пример, «Философия науки. Общие вопросы» — 2007г. № 10), обсужда-
лись издания, которые он редактировал («Новая философская энцикло-
педия» — 2003г. № 1, 2). Но, думаю, книга, которую мы будем обсуждать
сегодня — особая. Дело в том, что в ней, в ее содержательном развертыва-
нии можно проследить путь Вячеслава Семеновича к идеям и проблемам,
которые стали сегодня, по сути, основными, наиболее актуальными тема-
ми философии, Можно проследить его интеллектуальный путь к пробле-
матике, связанной с оценкой перспектив европейской цивилизации

и культуры. А в философии, как известно, интеллектуальные траектории
индивидуальных поисков являются чрезвычайно важными составляющи-
ми осмысления фундаментальных философских проблем.
Поскольку эта работа Вячеслава Семеновича, так сказать, синтети-
ческая, объединяющая в себе различные подходы и направления его ис-
следований, то и собрались здесь для обсуждения его книги специали-
сты по различным направлениям и областям философского знания. Это
также важная особенность данной книги — особенность, которая, я ду-
маю, придаст дополнительную содержательность нашему обсуждению.
Ведь самое интересное в такого рода обсуждениях — это именно дискус-
сии, зачастую даже отдельные реплики и высказывания, на пересечении
которых только и может появиться что-то новое. Я думаю, что вначале
уместно, чтобы Вячеслав Семенович рассказал о замысле обсуждаемой
книги и обозначил ее ключевые идеи.
В.С. Степин: Вначале я хотел бы сказать о логике этой книги. Хотя
книга и представляет собой по замыслу часть серии, которую публикует
Санкт-Петербургский гуманитарный университет профсоюзов, своеоб-
разное пособие для преподавателей культурологии и других гуманитар-
ных наук — я не просто изложил свои отдельные идеи и рассуждения по
теме «Цивилизация и культура», а попытался выстроить их логическую
последовательность. Книга начинается с экспликации картины соци-
альной реальности. Дать описание такой картины — задача довольно
сложная и в какой-то мере амбициозная потому, что речь идет о научной
картине структуры и развития общества, само построение которой се-
годня вызывает массу дискуссий.
Научная картина мира — это особая форма теоретического знания,
в которой представлено системно-структурное видение предмета науч-
ного исследования. В анализе этой формы знания мы имели приоритет
по отношению к западной философии и методологии науки. Там очень
долго не различали теорию и картину мира, и все то, что относилось
к научной картине мира, обозначалось термином «теория».
Лишь в середине 70-х годов прошлого столетия появились работы,
в которых были зафиксированы некоторые особенности научной карти-
ны мира как формы теоретического знания. Что же касается отечествен-
ных исследований, то к этому времени у нас уже была проанализирована
структура научной картины мира, выяснено ее соотношение с теориями
и опытом, определена типология научных картин мира и их функции
в исследовательской деятельности.
Научная картина мира обеспечивает систематизацию научного зна-
ния. Соответственно разным уровням такой систематизации можно вы-
делить три типа научных картин мира: а) специально-научные; б) есте-

ственно-научную и социально-научную и в) общенаучную картины мира.
Специально-научные картины мира — это дисциплинарные онтоло-
гии. Термин «мир» здесь понимается в узком смысле, не как Универсум,
а как его аспект или фрагмент, изучаемый соответствующей дисципли-
ной: «мир физики», «мир химических процессов», «мир биологии» и т. п.
В этом значении применяются также термины «физическая реальность»,
«биологическая реальность» и т. п.
Более широкий горизонт систематизации знания задан естественнона-
учной и социально-научной картинами мира. Первая выступает формой
синтеза знаний о природе, вторая — наук об обществе и человеке. Вместе
они образуют общенаучную картину мира, в которой эволюция природы
и общества предстает как единый процесс развития нашей Вселенной.
Современная естественно-научная картина мира фиксирует иерар-
хию структур неживой природы как результата эволюции Вселенной от
Большого взрыва до наших дней (элементарные частицы, атомы, моле-
кулы, звезды и планетные системы, галактики, Метагалактика) и струк-
тур живой природы (ДНК, РНК, клетка, многоклеточные организмы,
популяции, биогеоценозы, биосфера).
Поскольку эти структуры могут исследоваться в разных дисципли-
нах, естественно-научная картина мира определяет место каждой из них
в системе знаний о природе и связи их предметных областей.
Что же касается современной социально-научной картины мира
(картины социальной реальности), то в сообществе обществоведов и гу-
манитариев пока нет того уровня консенсуса в принятии той или иной ее
версии, который сложился в естествознании по поводу научной картины
природы. Тем не менее в различных версиях структуры и динамики об-
щества есть общие компоненты, своего рода инвариантное содержание,
что намечает общие контуры картины социальной реальности.
Я попытался эксплицировать это содержание и, конкретизируя его,
ввести целостное представление о структуре и динамике общества. Пер-
вый вариант этой работы был дан мною еще в 1992 году в книге «Фило-
софская антропология и философия науки», где я зафиксировал устойчи-
вую систему идей, которая разделяется сторонниками разных парадигм.
Во всех них общество рассматривается как исторически меняющая-
ся система. Во всех них фиксировались в качестве основных подсистем
общественной жизни экономика, социальная структура и соответствую-
щие ей институты, культура.
Дальнейшие шаги предполагали анализ внутренней организации
этих подсистем, выяснения связей между ними, их функций в социаль-
ной жизни с учетом ее исторической эволюции.
Для решения этих задач потребовалось, во-первых, уточнить и кон-

кретизировать представления о саморазвивающихся системах, во-вто-
рых, эксплицировать философско-антропологические идеи, с позиций
которых будет анализироваться внутренняя структура и связи основных
подсистем общества.
Принципиально важной характеристикой саморазвивающихся си-
стем являются периодически возникающие в них коренные качествен-
ные изменения, фазовые переходы, когда один тип саморегуляции сме-
няется другим. В этом процессе система может усложняться, формиро-
вать новые уровни организации, которые воздействуют на ранее сло-
жившиеся уровни и законы их функционирования, организуя их в новую
целостность.
Что же касается философской позиции анализа, то здесь важную
роль играли идеи философской антропологии, понимание человеческо-
го бытия как трех главных отношений человека к миру: а) отношение
к природе и искусственно созданной человеком природной среде, в ко-
торой непосредственно протекает человеческая жизнь; б) отношение
к другим людям, к социальным коллективам; в) отношение к духовному
миру, в котором аккумулируется как индивидуальный опыт человека,
так и общественный исторический опыт поколений.
Эти три отношения человека к миру и порождают три главные под-
системы общественной жизни: экономику, ядром которой является про-
изводство материальных благ; социальные общности (большие и малые
социальные группы); культуру. Каждая из этих подсистем не существует
в отрыве от других. Они лишь относительно автономны, выступая ком-
понентами целостной системы, которая называется обществом.
Рассмотрение общества как целостной сложной системы часто вы-
ражено в представлении его как организма, взаимодействующего с при-
родной средой и воспроизводящего себя.
Этот подход можно встретить у О. Конта, когда он, стремясь постро-
ить теорию общества как социальную механику, наталкивался на огра-
ниченность механистического подхода в этой области. Термин «соци-
альный организм» применял Г. Спенсер, подчеркивая системную
целостность общества. Его применял К. Маркс. Он используется также
в современной социальной философии и социологии (Т. Парсонс
и Н. Луман).
Я показываю, что в рамках этого подхода можно зафиксировать на-
личие в обществе особых программ различных видов деятельности,
поведения и общения, благодаря которым воспроизводится и изменяет-
ся социальная жизнь. Такого рода программы закрепляются в различ-
ных знаковых формах и транслируются в качестве семиотических обра-
зований от человека к человеку, от поколения к поколению. Они состав-

ляют содержание культуры, то, что принято обозначать как накоплен-
ный и обновляющийся социально-исторический опыт. Культуру я опре-
деляю как сложную, исторически развивающуюся систему надбиологи-
ческих программ человеческой жизнедеятельности, которая хранит
и транслирует эти программы (традиция), а также генерирует новые про-
граммы деятельности, поведения и общения до того, как они внедряют-
ся в социальную жизнь и меняют ее (творчество).
Рассмотрение культуры как социокода, надстраивающегося над
биогенетическим кодом и взаимодействующим с ним, достаточно ши-
роко распространено как в зарубежной, так и в отечественной фило-
софско-культурологической литературе (М. Петров, Ю. Лотман и др.).
Я опирался на все эти исследования и попытался проанализировать
структуру и динамику социокода как сложной системы. Ключевыми
идеями этого анализа являются представления о культуре как иерархии
программ деятельности, об их дифференциации в соответствии с воз-
никающими в ходе эволюции подсистемами культуры (обыденное со-
знание, литература и искусство, религия и миф, политическое и право-
вое сознание, философия, наука), о наличии общих для всех этих куль-
турных подсистем фундаментальных жизненных смыслов и ценнос-
тей, выраженных в мировоззренческих универсалиях, пронизывающих
все сферы культуры. В своем сцеплении и взаимодействии эти универ-
салии функционируют в качестве своего рода генома социального ор-
ганизма.
Возникновение новых видов общества, новых типов социального
развития всегда предполагает трансформацию сложившейся системы
универсалий культуры. Духовные революции всегда предшествуют со-
циально-политическим революциям. И если в этом процессе возник но-
вый вид общества, то эффективность или неэффективность нового куль-
турно-генетического кода обнаружится в последующем экономическом
развитии, в возможностях внутренней консолидации различных соци-
альных групп, в способности нового вида общества конкурировать с дру-
гими сосуществующими с ним видами общества. Все эти последствия
можно интерпретировать как своего рода факторы естественного отбо-
ра, тогда как трансформация универсалий культуры выступает в функ-
ции изменения генома соответствующего социального организма.
Аналогии между биоэволюцией и социальной эволюцией в данном
случае оправданы, поскольку существуют общие закономерности само-
развивающихся систем, экзимплификациями которых могут выступать
как биологические, так и социальные объекты, рассматриваемые в ас-
пекте их исторической эволюции.
Не существует односторонней детерминации характера культуры

способом производства, но имеются сложные корреляции и состыков-
ки этих сфер человеческой жизнедеятельности. Их взаимодействие
нужно описывать не в терминах поведения жестко детерминирован-
ных систем, а в терминах самоорганизации, прослеживая их прямые
и обратные связи.
С этих позиций я проанализировал парадигмально несовместимые
формационный и цивилизационный подходы и предложил сближающую
их концепцию типов цивилизационного развития. Два реализовавшихся
в человеческой истории типа такого развития (традиционалистский и тех-
ногенный) различаются по основаниям их культурно-генетического
кода — пониманию человека, природы, человеческой деятельности, тра-
диции и инноваций, рациональности, личности, власти.
Марксистская теория формаций в этом аспекте предстает как кон-
цепция предыстории и основных стадий истории техногенной цивили-
зации с прогнозом ее перехода в коммунистическое общество. Но при-
менение этой теории к особой разновидности традиционалистского
типа развития, представленной цивилизациями Востока, сталкивалось
с огромными трудностями. К. Маркс, стремился обойти их, выдвинув
гипотезу об особом, азиатском способе производства, но это, в свою
очередь, породило немало проблем при описании и объяснении истори-
ческих фактов в рамках формационного подхода.
В обсуждаемой книге я учитывал особенности универсалий культу-
ры в разных типах цивилизационного развития, и под этим углом зрения
анализировал возникновение и историческую эволюцию научной
рациональности, формирование ее новых типов, изменение взаимоот-
ношений науки и религии, особенности правового сознания, функции
философии в трансформациях базисных ценностей культуры.
В книге акцентирована идея о том, что современные глобальные
кризисы, порожденные техногенной цивилизацией, требуют пересмот-
ра прежних стратегий ее развития. А это, в свою очередь, предполагает
критический анализ базисных ценностей техногенной культуры и обна-
ружения точек роста новых ценностей. С этих позиций я анализировал
возможности формирования новых мировоззренческих ориентиров
в связи с проблемами современной глобализации и места России в этих
процессах. Такова логика изложения основных идей книги.
Б.И. Пружинин: Спасибо. Вопросы?
А.А. Гусейнов: Меня немного смутило Ваше утверждение о появле-
нии во времени новых законов, которые могут накладывать ограниче-
ния на действия ранее возникшего закона. Т. е. не то, что открытие но-
вого закона, а появление нового закона.
В.С. Степин: В саморазвивающихся системах, возникающий в про-

цессе эволюции каждый новый уровень организации будет воздейство-
вать на ранее сложившиеся уровни, ограничивая действие ранее возник-
ших законов этого уровня. Формирование же новых уровней организа-
ции, если иметь в виду кардинальные фазовые переходы в системе, свя-
зано с возникновением новых законов.
Было время, когда во Вселенной отсутствовали атомы и молекулы,
а значит, не было химических реакций, и следовательно, закономернос-
тей, которым они подчиняются. Если жизнь возникла только на опреде-
ленной стадии развития Вселенной, а это уже научный факт, то до этой
стадии не было биологической формы организации материи и не было
законов биологической эволюции.
Наконец, до возникновения человека и общества не было законо-
мерностей социального развития. Так что возникновение новых законов
в процессе эволюции является важнейшей характеристикой развития
нашей Вселенной.
Отмечу, что идея формирования в ходе эволюции новых законов от-
нюдь не тривиальна. Она возникает только тогда, когда эволюционные
объекты рассматриваются в качестве сложных саморазвивающихся си-
стем. Но первые идеи эволюции неживой и живой природы формирова-
лись в рамках представления об объектах как простых, механических
системах. Примерами здесь могут служить гипотеза Канта — Лапласа
о происхождении Солнечной системы из газово-пылевой туманности,
а также концепция Ламарка о происхождении видов. В обсуждаемой
книге показано, что они не выходили за рамки механической картины
мира (см.: Цивилизация и культура. СПб., 2011. С. 225). Эта картина по-
лагала Вселенную стационарной, а действующие в ней законы, вечными
и неизменными. Но современная наука сформировала иную картину на-
шей Вселенной, в которой три ее подсистемы (неживая природа, живая
природа, общество) связаны между собой и последовательно возникли
в ходе эволюции. Каждая из них управляется особыми законами, кото-
рые формируются во времени в процессе развития.
Б.И. Пружинин: Вячеслав Семенович, акцент в вопросе был на дру-
гом.
В.С. Степин: Пока я ответил только на одну часть заданного вопроса.
Теперь о второй части, о влиянии нового уровня организации на ра-
нее сложившиеся уровни сложной развивающейся системы. Такое влия-
ние является обязательным условием перехода от одной стадии целост-
ности системы (гомеостазиса) к другой стадии, более сложной целост-
ности (новый тип гомеостазиса). Это — закономерность развития любой
саморазвивающейся системы, независимо от того, будет ли это неживая,
живая природа или общество. Даже отдельные подсистемы социальной

жизни — экономика, социально-политическая сфера, культура могут
быть рассмотрены как особые саморазвивающиеся объекты, в которых
возникают в ходе развития новые уровни организации, подчиняющиеся
описанным характеристикам усложнения системной иерархии. Форми-
рование каждого нового уровня связано с появлением новых закономер-
ностей, которые начинают управлять действием ранее сложившихся за-
конов, но не отменяют их, а особым образом направляют это действие.
Например, закономерности химических реакций в процессе обмена ве-
ществ клетки с окружающей средой избирательно управляются ДНК
и РНК клетки. Биологические инстинкты проявляются в человеческом
обществе через их регуляцию культурой. Cуществуют запреты на неко-
торые формы их проявления. Эти запреты могут быть выражены в соот-
ветствующих нравственных и правовых императивах. Они начинаются
еще с древних табу и продолжаются в современных формах этической
и правовой регуляции человеческого поведения.
А.А. Гусейнов: Если я правильно понимаю, мыслится, что в ходе раз-
вития переделываются предшествующие уровни. Если взять Ваш при-
мер, то ведь наличие биологической формы существования не отменяет
механические законы и само человеческое тело вполне подчиняется
последним.
В.С. Степин: Законы механики не отменяются. Но действуют они
в человеческом теле особым образом. Движениями тела управляет не
просто механика, а биомеханика. Все механические движения тела осу-
ществляются благодаря активности мышц. В свою очередь, мышечные
усилия человека возникают благодаря сложнейшим биохимическим
процессам, протекающим в организме. А эти процессы могут разверты-
ваться в разных формах и с разной интенсивностью в зависимости от
состояния человеческой психики.
Известно, например, что высокая мотивация способна породить
сверхусилия тела, которое в других состояниях не возникает. Это хорошо
известно из практики большого спорта. Спортсмен, нацеленный на по-
беду, допустим, в Олимпийских играх, или на установление мирового
рекорда, благодаря психологической настройке может достичь результа-
та, которого он не показывал в многочисленных тренировках, хотя
и приближался к нему.
Б.И. Пружинин: Если появление в ходе космической эволюции новых
законов оказывает воздействие на ранее возникшие, то можно ли это
трактовать как изменение уже возникших законов в процессе развития?
В.С. Степин: Это очень важный и проблемный вопрос. На него воз-
можны два варианта ответа. Первый из них мы обсудили. Вновь возник-
шие законы, оказывая воздействия на предшествующие, не отменяют

и не изменяют их, а лишь определяют формы и границы их действия
в рамках новой целостности. Но возможен и более радикальный ответ,
предполагающий изменение уже возникших законов под влиянием но-
вых уровней организации системы. Пока это гипотеза, не получившая
достаточного обоснования, хотя и правдоподобная. Возможность такого
рода ситуаций в ходе космической эволюции, по существу, допускал, на-
пример, известный физик ХХ в. П. Дирак. Он полагал, что мировые
константы могут изменяться с течением времени, а это эквивалентно из-
менению физических законов, включающих мировые константы. Воз-
можно, при дальнейшем анализе ранних состояний нашей Вселенной
(Метагалактики), когда рождалась гравитация, а затем происходила
дифференциация исходного взаимодействия на сильные, слабые и элек-
тромагнитные взаимодействия, гипотеза П. Дирака окажется продук-
тивной. Возможно, будет обнаружено, что мировые константы изменя-
ются и в последующей эволюции Вселенной по мере ее расширения. Но
пока для всех этих гипотетических положений нет убедительных под-
тверждающих фактов. Пока более верифицированным представляется
первый вариант ответа.
А.А. Гусейнов: Если исходить из изложенной Вами интерпретации са-
моразвития, то речь идет также и о появлении новых законов в рамках
и на основе социальной жизни, которая протекает в форме сознательной
деятельности, реализуется через активность человека, его воздействие на
природу, в том числе на биологию самого человека. Следовательно, это
положение можно понимать как теоретическую санкцию именно на
трансформацию человека, если эволюция не завершается, если возмож-
но появление новых законов, то, следовательно, мы вполне можем дей-
ствовать в логике, которая была сформулирована еще Протагором («че-
ловек есть мера всех вещей») и стала путеводной нитью общественной
практики в Новое время. Вы как бы возвращаетесь к активистской уста-
новке Нового времени, против которой всегда возражали и возражаете.
Возрастание сознательно-регулирующего начала общественной
жизни, нашей способности предвидеть суммарные последствия много-
образных действий, культивирование того, что называется научным уп-
равлением, — разве все это отменяет объективный характер обществен-
ных законов? К примеру, социологи точно могут рассчитать количество
несчастных случаев (в том числе даже таких сугубо личностных, как са-
моубийство) в том или ином обществе на следующий год, но это будет
только лишь знание, аналогичное предсказанию погоды. Когда Вы гово-
рите: «Возможно появление новых законов», то это можно понимать
так, что будут какие-то законы уже сверхсоциальные, выходящие за рам-
ки тех ограничений, сдерживаний, которые сознательно заданы в виде

нравственных, правовых и иных норм.
В.С. Степин: Это очень глубокий вопрос. Здесь поставлено несколь-
ко важных проблем. В принципе их обсуждение заслуживает отдельного
«круглого стола». Поэтому я лишь эскизно выражу свое понимание этих
проблем и подходы к их решению.
Проблема формирования в ходе социальной эволюции новых зако-
нов, регулирующих жизнь общества, включает два аспекта. Первый ка-
сается появления новых законов в рамках человеческого типа социаль-
ности, той истории человечества, которая уже реализовалась и которая
не закончилась. Второй аспект — это выход за пределы человеческой
истории, формирование некоего надчеловеческого состояния социаль-
ной жизни, которое в вопросе А.А. Гусейнова обозначено как «сверхсо-
циальное».
В первом аспекте вопрос имеет достаточно верифицируемый ответ.
Изменение типов цивилизационного развития, смена формаций (как
этапов предыстории и истории техногенной цивилизации), изменение
в ходе исторической эволюции основных социальных подсистем (эко-
номики, социально-политической сферы, культуры) — во всех этих про-
цессах можно зафиксировать возникновение новых объективных зако-
нов, регулирующих жизнь общества. Эти законы могут быть различны
по степени общности и интервалу действия. Но все они возникают во
времени, в ходе исторического развития. Сошлюсь в качестве примера
на те исторические перемены, которые происходили в сфере производ-
ства в связи со становлением и развитием рыночных отношений.
Как известно, разделение труда порождает обмен продуктами дея-
тельности, который подчиняется определенным законам. В них можно
выделить общее содержание, своего рода общесоциальный инвариант —
закономерность, которая действует на разных стадиях развития произ-
водства. Но это общее всегда реализуется в соединении с особенным,
с конкретными законами, которые возникают на соответствующих ста-
диях исторической эволюции и особым образом регулируют обмен ре-
зультатами труда, а также обратное воздействие этого обмена на произ-
водство. Простое товарное производство и расширение натурального
обмена продуктами порождает деньги. В результате формируются новые
законы товарного обмена. Дальнейшая эволюция товарно-денежных от-
ношений превращает деньги в капитал. Возникают законы капиталисти-
ческого производства, которых ранее не было. Затем, уже в рамках капи-
тализма, происходит формирование новых закономерностей рынка.
Во второй половине ХХ века деньги превращаются в самостоятель-
ный товар, и финансовая сфера обретает автономию по отношению
к сфере производства. К этому приводили процессы роста инвестиций

в страны, каждая из которых имела особую валюту, и расширение ми-
рового рынка, втягивающего в товарооборот все новые объекты (услу-
ги, знания, продукты художественного творчества и т. д.). Все это по-
требовало особой регуляции валютного обмена. И подобно тому, как
в свое время расширение натурального обмена товаров породило
деньги, расширение валютного обмена породило мировую валюту. Ею
стал доллар США. Валютные рынки и рынки ценных бумаг, регулируе-
мые мировой валютой, в свою очередь начали активно управлять раз-
витием производства. Сформировались новые законы экономического
роста, определяющие функционирование национальных и мировой
экономик.
Я не буду далее анализировать позитивные и негативные послед-
ствия всех этих перемен. О них сказано в обсуждаемой книге. Подчеркну
лишь то, что требовалось доказать, — в ходе социального развития воз-
никают новые законы, каждый раз по-новому, организующие социаль-
ную жизнь.
Теперь о второй, чрезвычайно важной проблеме, поставленной
в вопросах академика А.А. Гусейнова. Может ли прекратиться челове-
ческая история путем перехода в принципиально новую стадию разви-
тия разума, кардинально изменяющую самого человека и законы его
социальной жизни?
Логика активистской установки Нового времени, развитая в после-
дующих трансформациях техногенной культуры, не только допускает
такую постановку вопроса, но и приводит к ответу на него в плане воз-
можности кардинального изменения человеческой природы.
Мои возражения против активистской установки связаны с крити-
ческой оценкой такого сценария как конечной цели социального разви-
тия. Но они не отбрасывают того позитивного содержания активистской
установки, которое выражено в идее человека как деятельного существа,
познающего и преобразующего мир.
Я не считаю, что можно вообще перейти в дальнейшем социальном
развитии к некой стагнации, воспроизводя одни и те же состояния и не
порождая ничего нового. Деятельность человека всегда будет приводить
к появлению новых состояний, которые будут изменять социальную
жизнь.
Если рассматривать человеческую активность в масштабе космо-
генеза, то ее можно представить как процесс, который формирует
особую линию эволюции природы. Подавляющее большинство объ-
ектов искусственно создаваемой человеком предметной среды — вто-
рой природы (начиная с каменного топора и одежды, сшитой из шкур
животных, и кончая современными изделиями из композитных мате-

риалов, реактивными самолетами, космическими кораблями, транс-
генными растениями, компьютерами и т. п.) — не возникают в при-
роде сами по себе, вне человеческого разума и человеческой деятель-
ности.
Вероятность их появления в рамках естественной линии природ-
ной эволюции ничтожно мала, хотя и не противоречит законам при-
роды. И только возникновение человека и развитие человеческого
разума как особой стадии космогенеза превратило (если использо-
вать терминологию Гегеля) абстрактную возможность новой линии
эволюции в реальную, а затем и в действительность.
Резкое ее ускорение произошло на этапе истории техногенной
цивилизации. На этом этапе технологически осваиваются все услож-
няющиеся типы системных объектов — простые (механические),
сложные саморегулирующиеся, и, наконец, на современной стадии
начинается освоение сложных саморазвивающихся систем. Каждая
новая стадия техногенеза меняет социальные связи и отношения лю-
дей и усложняет организацию общества как особой материальной
системы.
Ускорение техногенеза в современных условиях открыло неви-
данные ранее возможности целенаправленного изменения биологи-
ческой составляющей человека, возможности переконструирования
его тела, созданного миллионами лет эволюции биосферы. Совре-
менные технологии (прежде всего генная инженерия, информацион-
ные и когнитивные технологии) выступают предпосылками реализа-
ции этого сценария. Возникли и концептуальные обоснования его
перспективности.
В.А. Лекторский: Сегодня всерьез обсуждаются перспективы воз-
никновения постчеловека и постчеловеческого будущего.
В.С. Степин: Возникло целое направление так называемого
трансгуманизма, которое пропагандирует неизбежность возникнове-
ния на определенном этапе технологического развития нового типа
мыслящих существ. Появятся ли искусственно сконструированные
саморазвивающиеся особи как представители более высокой стадии
развития социальности и сознания, чем создавший их человек? Это
вопрос открытый, требующий внимательного анализа. Я эту тему
рассматривал в обсуждаемой сегодня книге. Если сценарий «постче-
ловека» будет реализован, то это будет уже не человеческое, а какое-
то иное общество, и им будут управлять новые закономерности. Тогда
выработанные человеческой культурой формы регуляции (например,
нравственные и правовые нормы) могут оказаться бесполезными
и чуждыми. Кстати, Ф. Фукуяма, обсуждая возможность «постчело-

веческого будущего», обратил внимание на то, что идея прав человека
основана на принципе общей естественной природы людей. А если
произойдет формирование принципиально нового вида sapiens, кото-
рый будет какое-то время соседствовать с homo sapiens, то идея прав че-
ловека утратит свое основание.
В отличие от трансгуманистов, я не воспринимаю позитивно-вос-
торженно сценарий постчеловека. Я отношусь к нему скорее с изрядной
долей негативизма и настороженности. Риски, которые обозначаются
в связи с идеями переконструирования человеческой телесной органи-
зации многообразны и вполне могут привести к разрушению цивилиза-
ции и деградации человека.
В.Г. Буданов: Вячеслав Семенович! Вот вопрос прямо по Вашей
концепции. Сегодня среди интеллектуальной элиты существуют опа-
сения по поводу будущего. Вам не кажется реальной следующая воз-
можность, что такая очевидная сегодня ценность, как приращение
знания и развитие интеллектуальных и духовных способностей насе-
ления влекут за собой слишком большие футурологические риски.
Эти способности неконтролируемо породят иной культурный геном
и продеформируют привычный уклад жизни, нижележащие уровни
и статус-кво элит. И нельзя ли такой вот достаточно грустный сцена-
рий предположить, но, кажется, что он уже запущен. Для упрощения,
редуцирования глобализирующегося турбулентного социального
мира ко вполне управляемому состоянию следующие поколения
просто лишаются должного образования. Это феномен современной
западной цивилизации, которая проводит расслоение населения по
образовательному признаку и способности к анализу информации.
Бакалавриат не дает высшего образования. Тот интеллектуальный ре-
сурс образованного населения, который поддерживался и востребо-
вался во времена противостояния СССР и США, сегодня просто из-
быточен в однополярном мире. У людей, сдававших ЕГЭ, доминиру-
ют стереотипы мышления: стимул — реакции, вопрос — ответ. Откуда
берутся вопросы, как ответы получаются — они не знают и не обяза-
ны знать. И в этом отношении происходит не воспитание креатив-
ности населения, но имитационное развитие лишь манипулятивных
потребительских ценностей техногенной цивилизации. Такой сцена-
рий вы не предполагаете?
В.С. Степин: Это реальный сценарий, его надо обсуждать. Его следу-
ет рассматривать в контексте поиска новых стратегий цивилизационно-
го развития, ориентированных на преодоление глобальных кризисов,
порожденных техногенной цивилизацией.
Переход к новому типу цивилизационного развития должен иметь

свои предпосылки. Между ним и предшествующим ему типом должно
быть не только качественное различие, но и линии преемственности.
Ценность научной рациональности должна быть включена в такого рода
преемственность.
Без науки и ее технологических приложений невозможно обеспечить
необходимыми жизненными благами растущее население Земли. Без
науки невозможно решить проблему выхода из экологического кризиса,
отыскать пути коэволюции производственно-технологической деятель-
ности человека и развития биосферы Земли.
Наконец, без развития науки невозможно преодолеть современный
антропологический кризис. Причем здесь речь идет не только о естест-
венных науках, но и об интенсификации социально-гуманитарных ис-
следований, призванных обеспечить анализ социальных последствий
внедрения новых технологий, выйти на новый уровень понимания твор-
ческих возможностей человека, развития его способностей, формирова-
ния на этой основе новых практик воспитания и обучения.
С этих позиций я могу оценить последствия тех современных изме-
нений в сфере образования, о которых сказано В. Г. Будановым. Объек-
тивно они не находятся в русле благоприятных сценариев будущего. По-
нижение уровня образования резко сужает поле ресурсов, необходимое
для успешного развития науки. В.Г. Буданов справедливо отмечает, что
современные модернизации образования нацелены на обслуживание
потребительского общества и воспроизводство его элит.
Потребительское общество как одно из разновидностей техногенной
цивилизации возникло во второй половине ХХ века в развитых странах
Запада. Оно сформировало свои требования к системе образования.
Возник многочисленный слой людей, ориентированных на рост потреб-
ления и развлечения, предпочитающих легкие занятия напряженной
деятельности и самоограничению. Высокий уровень технологического
развития и производительности труда позволял удовлетворять эти за-
просы. И как их выражение — была снижена планка образования. Этому
же способствовал приток в Европу рабочей силы из развивающихся
стран. Многие из иммигрантов хотели продолжить образование в евро-
пейских университетах, не получив для этого у себя на родине достаточ-
ной школьной подготовки. Бакалавриат для них стал облегченным пу-
тем к диплому о высшем образовании.
А.А. Гусейнов: А не для того ли снизили планку, чтобы иммигранты не
обскакивали европейцев?
В.С. Степин: Я думаю, цель была все-таки другая: облегчить их адап-
тацию, чтобы они не чувствовали себя дискомфортно в новой среде.
Уместно напомнить, что нечто подобное у нас было в первые десятиле-

тия существования Советского Союза — так называемые двухгодичные
учительские институты. В анкете была строка: «незаконченное высшее
образование». Было три ступени образования: среднее, незаконченное
высшее и высшее. Но затем советская образовательная система вышла
на новые рубежи. В послевоенные годы в Советском Союзе среднее об-
разование, основанное на усвоении научных знаний, стало всеобщим.
И даже обсуждался вопрос о всеобщем высшем образовании, которое
было ориентировано на подготовку специалистов высокой квалифика-
ции.
Современный переход ко второму российскому капитализму сопро-
вождался демонтажем этой системы. К образованию стали относиться
как к сфере услуг, а в качестве его конечной цели стали рассматривать
формирование квалифицированного потребителя. Полагалось, что до-
стичь этой цели можно посредством копирования той модели образова-
ния, которая утвердилась в потребительских обществах Запада. В усло-
виях недофинансирования образовательной сферы и роста коррупции
такое копирование привело к снижению образовательного уровня. Как
показала практика, реформы пока не привели к росту образованности
населения.
В.Г. Федотова: Мне знакомый из провинции рассказал, что он спра-
шивал студента о Марксе, а тот ответил: «Было два друга: Карл и Маркс».
Другой на вопрос о столице Японии, ответил: Китай. Я вчера в педагоги-
ческом университете читала лекцию. Говорю: «Первая глобализация была
с 1885 до 1914 года. В 1914 она была оборвана». Спрашиваю: «А почему до
1914 года. Что было в 1914?». Они не знают. Не знают, что в 1914 началась
Первая мировая война. Когда я объяснила это, одна студентка спросила:
«А кто с кем воевал?» Это результат того, о чем говорит Вячеслав Семено-
вич: упрощение образования, которое доходит до макдональдизации. Об-
разовательный Макдональдс. Примитивное образовательное меню, тес-
ты, обрывки знаний, разрушение образовательного процесса.
В.С. Степин: Так устроили сегодня школьное образование. Резко со-
кращен, по сравнению с советской школой, объем преподавания естест-
венно-научных знаний, большие проблемы с социально-гуманитарной
составляющей. Русская литература несколько последних лет была пред-
метом по выбору. И примерно трехлетней давности социологический
опрос выявил, что в школах Москвы ее выбирали только 5 % учащихся.
А это значит, что великая русская поэзия и литература в целом, с ее ог-
ромным гуманистическим зарядом и воздействием на души людей,
практически была вынесена за скобки образовательного процесса. Се-
годня говорят о необходимости пересмотреть этот неудачный экспери-
мент наших реформаторов. Но уже окончили школу по «реформаторс-

кой» программе тысячи людей, и их не вернешь в школьный возраст.
Приведенные Валентиной Гавриловной примеры распространяю-
щегося невежества можно и приумножить. Когда-то банальности оце-
нивали фразой: «Волга впадает в Каспийское море». Но недавно по теле-
визору демонстрировали некоторые ответы на кастинге телеведущих для
общественного телевидения. Среди участников конкурса были молодые
люди, которые откровенно говорили, что затрудняются ответить на воп-
рос: «куда впадает Волга?». А были и такие ответы: «Волга впадает в оке-
ан», «Волга впадает в Енисей».
Конечно, это не значит, что все без исключения выпускники школ
невежественны. Среди них немало достаточно образованных молодых
людей. Однако и в этой, в целом довольно многочисленной, группе за
последние годы все меньше становится тех, кто способен к системному
мышлению. Сегодняшнее школьное образование не формирует навы-
ков такого мышления. Я обращал на это внимание не раз, в том числе и в
обсуждаемой книге. Объем общей информации у современных студен-
тов в среднем больше, чем у предыдущих поколений. Я специально под-
черкну в среднем, что вовсе не исключает тех сюжетов невежества, о ко-
торых мы говорили. Но увеличение объема усвоенной информации не
гарантирует системного мышления.
Информационная нагруженность личности вполне может совме-
щаться с «клиповым сознанием», которое оперирует отдельными клас-
терами информации, не связывая их между собой. Носители этого типа
сознания охотно высказывают свое мнение по самым разным вопросам
и пытаются навязать его другим, компенсируя недостаток аргументации
повышенной эмоциональностью своих утверждений. Они, если исполь-
зовать выражение М.К. Мамардашвили, плохо держат мысль, часто ас-
социативно перескакивают с одной темы на другую, ни одну из них глу-
боко не анализируя.
Этот тип сознания формируется всей современной средой обыден-
ных коммуникаций, телевидением, компьютерными играми, Интерне-
том.
Система тестов и интеллектуальных игр, основанная на выборе из
нескольких возможных ответов одного правильного, стимулирует на-
копление фактофиксирующих знаний из разных, часто не связанных
областей реальности, тренирует память, но не стимулирует и не форми-
рует системного мышления, основанного на соединении воображения
и интуиции с обоснованием и доказательностью.
Системность мышления формируется и шлифуется при изучении
наук, на образцах решения научных задач и обоснования философских
идей. Но именно эти виды знания сокращаются в школьном обучении,

а что касается философии, то наши реформаторы упорно пытаются
исключить ее как обязательный компонент вузовского образования.
Если такого рода реформы будут продолжены, то все более вероят-
ным станет исчезновение в составе правящих элит людей, способных
в условиях возрастающей сложности социальных процессов выявлять
и оценивать главные тенденции развития, определять их системообразу-
ющие параметры, принимать решения, предварительно анализируя воз-
можные их позитивные и негативные последствия.
В.И. Аршинов: Уже осознаны те колоссальные риски, которые может
повлечь за собой вмешательство в генетический код человека. По анало-
гии можно говорить и о рисках вмешательства в нейрокод, на что сейчас
претендуют когнитивные нанотехнологии, и рисках вмешательства в со-
циокод, свидетелями которого мы были в перестройку.
В.С. Степин: Перестройка и была изменением базовых ценностей
социалистической культуры. Она создала идеологическую базу для вто-
рого российского капитализма.
В.И. Аршинов: Попытки целенаправленно и насильственно изме-
нить социокод цивилизации и культуры контрпродуктивны, они конча-
ются обычно плохо. И здесь возникает сугубо этическая проблематика,
когда ученые, создавая определенные теории, призывают на их основе
осуществить некоторые социокодовые изменения. Для нас сейчас это
особенно актуально, поскольку все говорят о русской культуре как спе-
цифическом явлении, с одной стороны, а с другой стороны, говорят
о тех ее, если угодно, недостатках, которые мешают нам перейти на но-
вые рельсы цивилизационного развития. Здесь как раз нужна осторож-
ность. Мы имеем дело не просто с органической системой, мы имеем
дело с системой способов регуляции. Отсюда огромный запрос на тео-
рию глобальных изменений, и обсуждаемая книга В.С. Степина как раз,
с этой точки зрения, чрезвычайно плодотворна и чрезвычайно интерес-
на. В нее встроены многие идеи из естествознания, из философии науки,
с одной стороны, с другой стороны, они когерентизированы с проблема-
ми культуры, цивилизационного развития, и соответственным образом
получилось, на мой взгляд, очень интересное и цельное произведение,
которое не раз еще нужно прочитать, чтобы осознать те возможности,
которые здесь возникают.
В.Г. Федотова: Вячеслав Семенович, вот вы говорите, что ничего не
изменится, пока не изменятся ценности. Мы, я думаю, все согласны
с этим. Но каков сам механизм изменения ценностей, с вашей точки зре-
ния? Модернизация Запада под влиянием Ренессанса, Реформации
и Просвещения создала нового человека — автономного, ответственно-
го, целерационального. Но развитие индустрии и СМИ превратили его

в массового, создали массовую культуру. Сегодня говорят о креативных
людях, «людях воздуха», как сказал А.И. Неклесса — существующих
в свободном полете творческой свободы. Они есть, но я согласна с тем,
что такой отрыв несет новые угрозы. Однако, поскольку известные воз-
можности свободы появились, какие ценности могут представляться же-
лаемыми и как миновать аномию — распад ценностных систем и их рас-
согласование? В механизме смены ценностей имеются такие этапы, как
насыщение, следующая отсюда потребность в инновациях, конвенции,
появление новых идей. Какова Ваша точка зрения по этим вопросам?
В.С. Степин: Этот вопрос, по существу, сводится к проблеме меха-
низмов социального развития. И ее обсуждение требует достаточно раз-
вернутого ответа. Есть два главных пути, приводящих к изменению ба-
зисных ценностей культуры, а значит, и типа общества.
Первый из них связан с накоплением социальных изменений, вы-
званных появлением новых видов деятельности. Они всегда сопровож-
дают воспроизводство определенного типа общества. Программы, регу-
лирующие новые виды деятельности (их цели, ценности, знания, навы-
ки, образцы), явно не противоречащие смыслам мировоззренческих
универсалий культуры, не блокируются ими и поэтому включаются в по-
ток культурной трансляции. Это обеспечивает дальнейшее воспроиз-
водство и тиражирование новых видов деятельности. Они могут посте-
пенно сформировать новый уровень производственных технологий, по-
родить новые малые социальные группы и со временем трансформиро-
вать микроструктуру общества. В конечном счете это может привести
к разрыву между микро- и макроструктурой социальных связей и поста-
вить проблему изменения социальной макроструктуры, которая пред-
ставлена отношениями больших социальных групп (сословными, клас-
совыми, национально-этническими отношениями). Но изменение мак-
роструктуры общества означает переход к его новому виду. Поэтому оно
блокируется ранее сформировавшимся социокультурным геномом —
доминирующими смыслами универсалий культуры. В результате нарас-
тает социальное напряжение, возникают кризисы и конфликты. Обще-
ство вступает в стадию фазового перехода и уже не может воспроизво-
диться на прежних ценностных основаниях. Наступает время переос-
мысления мировоззренческих универсалий, переоценки базисных цен-
ностей, поиска новых жизненных ориентиров.
Переосмысление мировоззренческих универсалий охватывает раз-
личные сферы культуры — философию, искусство, науку, политико-
правовое сознание, религию. Новые идеи, возникающие в одной из та-
ких сфер, находят отклик в других. В периоды переоценки базисных
ценностей культуры и формирования новых мировоззренческих смыс-

лов между разными областями культуры прослеживается сильная коге-
рентность.
Становление новых фундаментальных ценностей может занять дли-
тельный период и всегда сопровождается столкновением различных со-
циальных сил, одни из которых стремятся сохранить прежние ценност-
ные ориентиры, а другие — заменить их новыми.
Все эти процессы в отдельных аспектах уже описывались в социаль-
но-философских, исторических и социологических исследованиях.
В частности, периодическое возникновение социальных кризисов
и последующее возникновение новых видов общества было описано
К. Марксом в терминах развития производительных сил и вызванного
ими преобразования производственных отношений. М. Вебер характе-
ризовал процесс возникновения новых видов общества в ином аспек-
те — как изменение фундаментальных ценностей.
Оба подхода (К. Маркса и М. Вебера) выступали как дополнитель-
ные характеристики динамики социальной жизни. Сегодня их можно
синтезировать, исходя из более аналитичной проработки картины соци-
альной реальности, включения в нее представлений о микроструктуре
общества, ее прямых и обратных связях с социальной макроструктурой,
а также представлений о регуляции социальных процессов культурой,
понимаемой как система надбиологических программ человеческой
жизнедеятельности.
Описывая трансформации ценностей как результат изменений дея-
тельности в ходе воспроизводства социальной жизни, следует учитывать
также влияние на этот процесс внешней социальной среды. Любой кон-
кретный вид общества взаимодействует и адаптируется не только к при-
родной среде, изменяемой в производственной деятельности людей, но
также к сосуществующим с ним другим социальным организмам. В ходе
их взаимодействия может происходить обмен достижениями культуры,
что является одним из факторов социальных перемен.
Особую значимость процессы культурных трансплантаций обретают
с возникновением техногенного типа развития и его влияния на традицио-
налистские общества. Это — второй путь изменения фундаментальных
ценностей культуры. Он аналогичен тому, как в генной инженерии внедря-
ют в сложившийся геном фрагменты другого генома, в результате чего воз-
никают трансгенные организмы. В обсуждаемой книге об этом сказано.
Чтобы устоять в конкурентной борьбе, традиционалистские обще-
ства вынуждены были модернизироваться, заимствуя технику, техноло-
гии, научные знания, систему образования техногенных обществ. Эти
пласты техногенной культуры внедрялись в традиционалистскую куль-
турную среду, видоизменяли ее и переводили традиционные общества на

путь техногенного развития.
Япония, Россия, Китай, Индия, Южная Корея, страны Латинской
Америки — все они прошли через ряд модернизаций и сегодня предста-
ют как особые разновидности техногенных обществ, сохранивших неко-
торые традиции в соединении с новыми ценностями.
В истории России наиболее значимыми были три модернизации —
реформы Петра I, Александра II и большевистская модернизация, отве-
тившая на исторический вызов в кратчайшие сроки превратить страну
в передовую индустриальную державу. Мы успешно конкурировали
с Западом до 70–80-х годов ХХ в., но стали проигрывать после того, как
Запад осуществил очередную научно-техническую революцию, обеспе-
чивающую переход к постиндустриальной стадии развития.
Перестройка была воспринята как очередная крупная модерниза-
ция, но ее главная задача — выйти на новый тип технологического укла-
да — не была выполнена. Из возможных сценариев развития был реали-
зован, пожалуй, худший, приведший к распаду страны и разрушению ее
индустриального потенциала.
Сегодня нерешенные задачи вновь поставлены в повестку дня, но
пытаться решить их методом подражания развитому Западу уже контр-
продуктивно. Запад сам должен видоизмениться, чтобы найти выход из
глобальных кризисов и сформировать предпосылки для перехода к но-
вому типу цивилизационного развития.
В.Г. Федотова: Как вы полагаете, какие изменения в ценностях
должны случиться, чтобы техногенная цивилизация перешла к следую-
щей форме?
В.С. Степин: Да, это для меня ключевая проблема. Я сформулировал
ее в статье в «Вопросах философии», написанной на основе моего пленар-
ного доклада на 4-м Российском философском конгрессе в Москве. Ос-
новная идея состояла в следующем: в культуре техногенной цивилизации
должны возникать точки роста новых ценностей как предпосылки буду-
щего нового типа цивилизационного развития. И тогда надо с этих пози-
ций проанализировать изменения, происходящие в разных сферах совре-
менной культуры: науке, философии, религии, нравственности, полити-
ческом и правовом сознании, искусстве. Научно-технологический про-
гресс в истории техногенной цивилизации всегда был главным источни-
ком ее изменений. В этой области в первую очередь следует искать точки
роста новых ценностей. Я полагаю, что возникновение постнеклассиче-
ской рациональности представляет собой такого рода точку роста.
Этот тип рациональности возник в связи с освоением в науке и в ее
технологических приложениях сложных саморазвивающихся систем.
В большинство таких систем человек включен в качестве особого ком-

понента. Я называю такие системы человекоразмерными. Они сегодня
начинают занимать доминирующее положение на переднем крае науч-
ных исследований. И их освоение потребовало определенных корректив
в интерпретации ценности науки и порождаемых ею технологий. Долгое
время в техногенной культуре доминировал идеал самоценности науч-
ного познания. Выйдя из-под средневекового контроля со стороны ре-
лигии, наука завоевала право на автономное развитие. Полагалось, что
цели науки — добывать объективно-истинное знание о мире и постоян-
но наращивать корпус такого знания, всегда соответствуют высшим гу-
манистическим ценностям. А поэтому науке не нужно никакой внешней
для нее регуляции. Ей достаточно внутренних регулятивов, представ-
ленных внутринаучным этосом. Две определяющие ценностные уста-
новки научной деятельности — ценность объективной истины и цен-
ность новизны — выступают основными принципами научной этики.
Она налагает запреты на умышленное искажение истины и на плагиат
как несовместимый с установкой на научные открытия и приращение
знания. Но освоение в научно-технологической деятельности самораз-
вивающихся человекоразмерных систем потребовало дополнительных
этических регулятивов. В некоторых сценариях развития человекораз-
мерных систем могут возникать зоны риска, опасные для человека и об-
щества. Их нужно определить и по возможности избежать. Внутренних
этических регулятивов здесь уже недостаточно, хотя они остаются необ-
ходимыми. Они должны быть соотнесены с более широким пониманием
гуманистических идеалов.
Как выражение этой потребности в современной науке возникла со-
циально-этическая экспертиза научно-технологических программ
и проектов. В ней оцениваются возможные социальные последствия на-
учных и технических достижений. Разумеется, такие оценки должны
иметь объективное основание. А это предполагает привлечение специа-
листов социально-гуманитарных наук и проведение особых исследова-
ний, касающихся экономических, психологических, социологических,
культурологических аспектов тех изменений, которые могут быть вызва-
ны научно-технологическими инновациями.
Б.И. Пружинин: Но вот здесь, Вячеслав Семенович, и возникает воп-
рос: как происходит соединение естественно-научного и гуманитарного
знания в единый комплекс. Ведь требуются те самые ценностные изме-
нения в этой сфере, о которых вы говорите, — изменения в сознании
и ученых, и общества. И при этом мы по умолчанию предполагаем, что
изменения эти не только не разрушат науку, но будут способствовать ее
развитию. А это ведь довольно сильное допущение. Совсем не обяза-
тельно, что соединение гуманитарного и естественно-научного знания,

о котором вы говорите здесь, откроет перспективу роста знания. Воз-
можны и иные последствия соединения двух вполне положительных ин-
тенций. И здесь как раз вопрос о характере происходящих ценностных
изменений приобретает особую значимость.
В.С. Степин: Я не считаю, что существует только один, и причем оп-
тимистический, сценарий развития науки и технологий на современном
этапе цивилизационных перемен. Существуют и неблагоприятные сце-
нарии. Но считаю, что обсуждение оптимистического сценария имеет
преференции, поскольку он включается в качестве аспекта в сценарий
такого возможного перехода к новому типу цивилизационного разви-
тия, который нацелен на решение глобальных проблем, сохранения че-
ловека и накопленных им цивилизационных достижений.
Отсюда, конечно, не следует, что остальными, неблагоприятными
сценариями, возможность которых справедливо отметил Борис Исае-
вич, можно пренебречь. Напротив, их нужно анализировать. Но это —
предмет особого исследования, особая проблема, которую предстоит
решать.
Взаимодействие естественных, технических и социально-гумани-
тарных наук, характерное для освоения сложных, человекоразмерных
систем, проявляется в различных формах. Социально-этическая экспер-
тиза научных программ и проектов — это только один из аспектов, одна
из форм такого взаимодействия. Важно зафиксировать, что междисцип-
линарность исследования диктуется самим комплексным характером
изучаемого человекоразмерного объекта, особенностями взаимодей-
ствия его подсистем в рамках сложной целостности, разнообразием
и соподчиненностью их функций и их изменениями в ходе развития
системы.
В современной науке уже существует немало образцов такого типа
исследований. Например, когнитивные науки и когнитивные техноло-
гии, связанные с изучением функций человеческого мозга, изначально
предполагают взаимодействие биохимических и физиологических ис-
следований с психологией, с идеями и методами лингвистики, семиоти-
ки, социальной антропологии, культурологии. Социально-гуманитар-
ная составляющая в таких исследованиях не менее значима, чем естест-
венно-научная.
Что же касается ценностных изменений в сознании ученых и обще-
ства в связи с расширением в науке области постнеклассических иссле-
дований, то эти изменения постепенно происходят и дают свои резуль-
таты. Достаточно вспомнить о моратории на клонирование человека,
принятого учеными и одобренного общественным мнением. Уже стали
привычными требования экологической экспертизы и учета социаль-

ных последствий внедрения тех или иных крупных технологических
проектов.
После Чернобыля и Фукусимы значительно повышены требования
к безопасности АЭС, а эксплуатация АЭС, не удовлетворяющих этим
требованиям, приостанавливается. В нашей стране, несмотря на недо-
статочную цивилизованность отечественного бизнеса, также есть поло-
жительные образцы влияния гуманитарных ценностей на реализацию
крупных технологических проектов. Одним из таких примеров является
коренное изменение, благодаря активности наших ученых и вмешатель-
ства Президента страны, проекта прокладки нефтепровода в непосредс-
твенной близости от озера Байкал.
Б.И. Пружинин: Вполне очевидны причины, в силу которых к началу
XXI в. в центре внимания основного массива исследований в философии
науки оказались социальные структуры и социально-психологические
механизмы, обеспечивающие функционирование научных сообществ.
Достаточно обратиться к будням и проблемам сегодняшней науки, чтобы
понять, почему философия науки приобретает вид, в лучшем случае, раз-
дела социальной философии, а зачастую просто превращается в культуро-
логическое, социологическое, даже психологическое исследование про-
цессов, происходящих в коллективах, производящих научное знание. По-
чему целью такого рода исследований стало, фактически, рациональное
обоснование научной политики, т. е. разработка научной идеологии и ос-
нований эффективного научного менеджмента. И почему, наконец, имен-
но социально-психологические механизмы управления наукой рассмат-
риваются теперь как регуляторы когнитивной активности ученых. Дело
здесь, очевидно, не в смене интеллектуальной моды внутри рефлексии
над наукой. Очевидно, что историческая динамика этой рефлексии так
или иначе несет на себе отпечаток процессов, протекающих в самой науке
и вокруг нее. Наука изменилась, изменяется и ее самосознание. Вопрос,
однако, в том, насколько полно это самосознание схватывает параметры
современной научно-познавательной деятельности, ее рефлексивный за-
прос и ее культурные перспективы?
Иными словами, именно то обстоятельство, что у этого «социоло-
гического поворота» рефлексии над наукой есть, казалось бы, вполне
очевидные причины, заставляет поставить вопрос о перспективности
произошедшей в рефлексии переориентации, переоценить концепту-
альные и исследовательские возможности. И прежде всего встает воп-
рос о том, что в принципе оказывается теперь за ее пределами? Очевид-
но, скажем, что обратиться к анализу языка науки можно и в рамках
задач совершенствования научного менеджмента, исследуя параметры
эффективного в социально-экономических коммуникациях языкового

поведения ученых. Социология, скажем, по-своему вполне содержа-
тельно и практически эффективно исследует этот аспект научной де-
ятельности. Однако возникают вопросы: исчерпывает ли такое иссле-
дование языка науки его когнитивную роль? Как меняется наше пони-
мание смысла познавательной деятельности в контексте такого иссле-
дования? Что дает такого рода социологизированное исследование
языка науки для целостного понимания происходящих в современной
науке процессов?
В.С. Степин: Проблема, которая здесь поставлена, кардинальна. Это
вопрос об изменениях предмета философии науки коррелятивно исто-
рическим изменениям самой научной деятельности. Чтобы ответить на
этот вопрос, необходимо более-менее развернутое рассуждение.
Мой подход к решению этой проблемы состоит в следующем. Во-пер-
вых, необходимо четко различить науку и другие формы познавательной
деятельности (обыденное познание, искусство, философию, религиозно-
мифологический опыт), выделить главные конституирующие признаки
науки как общее, сохраняющееся на всех этапах ее исторического разви-
тия. Во-вторых, выявить исторически возникающие в науке типы рацио-
нальности, определить их отличительные признаки, которые в каждом из
этих типов соединяются с общими, инвариантными признаками науки.
В обсуждаемой книге я этот анализ проделал и полагаю, что с этих пози-
ций можно выяснить, как менялись и углублялись представления фило-
софии науки о закономерностях научного познания. Научное познание во
все эпохи было социально обусловлено. Но не во все эпохи осознавалось
и закреплялось в философских основаниях науки.
Укоренившаяся на этапе становления постнеклассики идея социо-
культурной детерминации научного познания поставила перед филосо-
фией науки ряд новых задач. Необходимо было переосмыслить ее соот-
ношение с социологией науки, психологией, науковедением, культуро-
логией. Центральным звеном в решении этих проблем стало понимание
субъекта научного познания. В современной науке он предстает как кол-
лективный субъект, предполагающий объединение ученых в формаль-
ные и неформальные сообщества, со спецификой разделения в них ис-
следовательского труда, с особенностями социальных ролей в исследо-
вательской деятельности, с обратным воздействием на эту деятельность
форм и способов потребления обществом научных знаний.
Исследование всех этих процессов социологами, психологами, эко-
номистами бесспорно важны для философии науки. Но достаточны ли
они для понимания закономерностей научного познания? Я полагаю,
что недостаточны.
Любая деятельность, в том числе и познавательная, предполагает

взаимодействие субъекта с объектом. Это — два полюса деятельности,
где один не существует без другого. Сосредоточение только на одном из
них, в данном случае на характеристиках субъекта познания, может
быть необходимым, но совершенно недостаточным для понимания
того, как в науке возникает ее главный результат — знание об исследуе-
мом объекте.
«Социологический поворот», на который справедливо обратил
внимание Б.И. Пружинин, сопровождался в общем-то неадекватны-
ми претензиями социологии знания на главную роль в изучении про-
цессов порождения новых знаний. Если уже ставшие классическими
работы Р. Мертона, К. Мангейма и других известных социологов рас-
крывали особенности развития науки как социального института, то
в конце ХХ — начале ХХI века появились декларации о новых целях
социологии знания — выяснить ее методами, как возникают научные
открытия. Напомню, что Д. Блур писал по этому поводу, что социо-
логия должна покончить с тем, что она отдает на откуп философии
и истории науки анализ процессов роста научного знания и научных
открытий.
Уже вышло немало публикаций в рамках этой программы. В наибо-
лее радикальных из них, например в работах К. Кнорр-Цетиной, ут-
верждается, что в реальной деятельности научных лабораторий новое
знание является результатом соглашения между учеными, что структу-
рирование нового знания не зависит от его соответствия или несоот-
ветствия реальности, что для описания процесса открытия не нужно по-
нятий «истина», «природа», «теория», для этого достаточно проанализи-
ровать особенности коммуникаций исследователей в научном сообще-
стве.
Столь экстравагантные выводы не случайны. Социологический под-
ход предполагает видение социальных процессов в особом ракурсе — как
социальных связей и отношений людей в различных социальных группах.
Но для объяснения того, как возникает, допустим, в естественных науках
знание о закономерностях природных объектов, этого явно недостаточно.
Знание о поведении природных объектов не редуцируется к знаниям о по-
ведении людей в научных сообществах. Кстати, весьма показательно, что
в менее радикальных вариантах современной социологии знания, напри-
мер в работах Б. Латура, активно используются концептуальные средства
и идеи философии науки (в частности, концепция Л. Флека). Но даже
у Д. Блура, провозгласившего «сильную программу социологии знания»
легко обнаружить немало ссылок на К. Поппера, Т. Куна, С. Тулмина,
П. Фейерабенда. У К. Кнорр-Цетиной тоже можно найти ссылки на идеи
С. Тулмина. Все это является косвенным признанием того, что при анали-
зе процессов роста научного знания недостаточно ограничиться только
установками и понятийными каркасами социологии, а необходимо при-
влекать для решения этой задачи концептуальные средства и методы, раз-
рабатываемые в философии науки.
Б.И. Пружинин: Еще вопросы?
Н.М. Смирнова: Во вступительном слове Вы обозначили ситуацию
в социальных науках как предпарадигмальную и неоднократно выска-
зывали мнение, что в качестве социальной картины мира функциониру-
ет наиболее развитая теория, например изложенная в работе К. Маркса
«К критике политической экономии». Но этот пример отражает состоя-
ние социально-философской мысли XIX в. А в настоящее время есть ли,
по-вашему, такая теория, которая задает основные параметры социаль-
ной картины мира?
В.С. Степин: Я должен уточнить свою позицию. Социальные на-
уки — это обширный комплекс дисциплин. Многие из них уже имеют
длительную историю и достаточно высокий уровень развития. В каждой
из них есть свои дисциплинарные онтологии — картины исследуемой
реальности, которые вводят представление об основных системно-
структурных характеристиках предмета исследования соответствующей
дисциплины. Поэтому утверждать, что во всех социально-гуманитарных
науках предпарадигмальный период, было бы, по меньшей мере, опро-
метчиво. И таких утверждений я не делал. Речь шла о другом. О более
высоком уровне систематизации знания, представленном картиной со-
циальной реальности — системой обобщенных представлений о струк-
туре и динамике общества как целостности. Эта картина не создается
какой-либо одной теорией, она опирается на достижения различных
дисциплин, их теории и опытные факты, обобщением которых выступа-
ют дисциплинарные онтологии.
Версия картины социальной реальности, которая была разработана
К. Марксом, изложена в предисловии к работе «К критике политиче-
ской экономии». О ее позитивном содержании мы уже сегодня говори-
ли. Это содержание позволило функционировать данной картине как
исследовательской программе, которая стимулировала построение кон-
кретных теорий. Их соотнесение с картиной социальной реальности да-
вало ей дополнительное обоснование. К такого рода теориям можно от-
нести экономическую теорию К. Маркса («Капитал»), его уникальные
реконструкции истории Франции конца ХIХ в. («Гражданская война во
Франции», «18 брюмера Луи Бонапарта»).
Относительно последних я уже доказывал, в том числе и в обсуждае-
мой книге, что их нельзя рассматривать как повествование («нарратив»),
излагающее исторические факты. Эти реконструкции являются не эм-

пирическим, а теоретическим знанием. Они особые теоретические мо-
дели уникального, нетипологизированного объекта, которые обобщают
эмпирические факты и объясняют их.
Марксова картина социальной реальности функционировала в со-
ветской философии как ее особая часть — исторический материализм.
Но она не была только философским знанием. Как и любая научная кар-
тина мира, она выступала особой формой конкретно-научного знания,
хотя в ее формировании и обосновании философские идеи и принципы
играли необходимую и важную роль.
Идеологическая канонизация марксизма не уничтожила полностью
эвристического потенциала построенной Марксом картины социальной
реальности. В психологии она была истоком знаменитого исследования
Л.С. Выготского, его культурно-исторической концепции развития вы-
сших психических функций. В историко-научных исследованиях на нее
опиралась проведенная Б.М. Гессеном реконструкция механики Нью-
тона, получившая известность после его доклада «Социально-экономи-
ческие корни механики Ньютона» на II Международном конгрессе по
истории науки в Лондоне. С марксовой картиной социальной реально-
сти соотносились историко-научные исследования Дж. Бернала.
Вместе с тем марксистская концепция общества не была един-
ственной картиной социальной реальности, повлиявшей на развитие
социальных наук. Как я уже отмечал, в исследованиях М. Вебера, про-
долживших традиции Г. Риккерта и В. Виндельбандта, была предложе-
на во многом альтернативная картина динамики общества. В ее осно-
вании лежала идея изменения ценностей культуры как фактора фор-
мирования новых видов социальности. Веберовский анализ эпохи ста-
новления капитализма, ряд теоретических реконструкций процесса
формирования «духа капитализма» демонстрировал эвристический
потенциал веберовского подхода к построению картины социальной
реальности.
Этот подход получил обоснование в развитии социально-гуманитар-
ных наук ХХ столетия. Дисциплинарные онтологии таких наук, как со-
циальная антропология, семиотика культуры, ряд концепций в социо-
логии акцентировали определяющую роль культуры в воспроизводстве
и динамике социальной жизни. Возникла проблема построения такой
картины социальной реальности, в которой были бы синтезированы но-
вые представления о социальных процессах с сохранением того пози-
тивного, что было в марксистской концепции общества. Представлен-
ная в обсуждаемой книге версия картины социальной реальности пре-
следовала именно эти цели.
Н.М. Смирнова: Кто является субъектом создания социальной кар-

тины мира?
В.С. Степин: Если речь идет о научной картине социальной реаль-
ности, то субъектом ее создания является научное сообщество исследо-
вателей, которые заняты в различных социально-гуманитарных науках.
Каждая из этих наук создает свою дисциплинарную онтологию, а синтез
таких онтологий формирует научную картину социальной реальности.
Этот синтез осуществляется с позиций определенных философских
идей, что всегда бывает при построении научной картины мира. Фило-
софы также включены в сообщество ученых, формирующих картину со-
циальной реальности как особую форму научного знания.
Н.М. Смирнова: Т. е. картина социальной реальности — это синтез
дисциплинарных онтологий. А обыденное сознание?
В.С. Степин: То, что называют картиной мира, имеет несколько
смыслов. Есть научная картина мира — то, что создается в рамках науч-
ных форм исследования. И есть картина мира обыденного сознания.
Она формируется посредством сцепления и взаимодействия смыслов
универсалий культуры. В ней вводится представление о природе, соци-
альной жизни и духе. И эта система представлений, доминирующая
в той или иной культуре, воспринимается как само собой разумеющее-
ся. Ее человек в обыденной жизни может не до конца осознавать. Эта
картина, выступая как своего рода самоописание культуры, обеспечи-
вает осмысление, понимание и переживание человеком мира. Это по-
нимание того, как человек должен относиться к природе, как он дол-
жен относиться к другим людям, какова ценность общества, государ-
ства, нравственных и правовых норм. Что такое Дух, Бог. Исчезнет ли
мое сознание со смертью или будет вторая жизнь? Все это присутствует
в обыденном сознании. Каждая культура рисует этот целостный образ
мира, благодаря чему и воспроизводится определенный тип социаль-
ной жизни.
Наука может оказывать влияние на формирование этого образа. Но
такое влияние в разных типах цивилизации различно. В техногенных
культурах наука намного больше, чем в традиционалистских, влияет на
обыденное сознание, прежде всего через систему образования. Но это не
значит, что только наука и научная картина мира достаточны для форми-
рования мировоззрения людей, тех образов человеческого мира, которые
становятся ядром обыденного сознания в рамках определенной культуры
и затем конкретизируются и уточняются на уровне социальных групп
и личностей с накоплением их жизненного опыта. Это ядро формируется
во взаимодействии всех сфер культуры и всех форм человеческого позна-
ния. Несмотря на особую значимость науки в современной жизни, толь-
ко науки недостаточно для регуляции всего многообразия человеческих

отношений. Она не может заменить собой всей культуры.
В.Г. Федотова: Вам кажется, что социальная картина мира не явля-
ется единственной в силу принципиальной недоразвитости социальных
наук или потому, что общество состоит из многообразных культур.
В.С. Степин: Если речь идет о научной картине общества, то много-
образие культур — это для ученого такая же научная проблема, как и та,
что природа состоит из разнообразных форм материи, что есть кристал-
лы, атомы, молекулы, многообразие живых организмов. И эти многооб-
разия наука изучает как объект. Многообразие культур тоже можно изу-
чать как объект, управляемый определенными законами. Этот объект
намного сложнее, чем кристалл и атом. Он включает сознание людей,
создается как результат частично осознанного и частично неосознавае-
мого исторического опыта поколений. Но можно построить целостную
научную картину мира культуры, онтологию культуры, ее системно-
структурное видение. И многообразие культур будет учтено в этой кар-
тине. Оно учитывается в описании особенностей смыслов универсалий
культуры, что определяет различие традиционалистского и техногенно-
го типов культур, а также культур различных видов обществ, принадле-
жащих к каждому из этих типов.
Ученый, изучающий процессы и состояния общественной жизни,
рассматривает их как объекты, подчиняющиеся особым законам. В этом
отношении он действует так же, как и естествоиспытатель, изучающий
природу. Его действия подчинены принципу объективности исследова-
ния. Он требует изучать общество как естественно-исторический про-
цесс (К. Маркс). Д. Блур писал, что социолог должен изучать общество
натуралистически, как объект, законы которого необходимо обнару-
жить. В. Г. Федотова пишет о различии натуралистического и культуро-
центристского подходов. Но с точки зрения Блура, это два варианта на-
туралистического, т. е. объективного описания.
В практике нашей жизни часто подходят к социальным процессам,
полагая главным только экономику и не принимая во внимание роль
культуры в воспроизводстве и изменении социальной жизни. Такой под-
ход доминировал в действиях наших реформаторов в 90-х годах. Они
полностью пренебрегли теми установками сознания, теми ценностями,
которые доминировали в этот период в сознании людей. Эти ценности
были сформированы предшествующей российской историей, включая
ее советский период. Я писал об этом еще в середине 90-х годов, и этот
анализ в более детальном варианте представлен в обсуждаемой книге.
Наши реформаторы на стадии перехода ко второму российскому капи-
тализму ориентировались на западные теории рынка, не обращая вни-
мания на неявно содержащиеся в этих теориях ценностные предпосыл-

ки. Эти предпосылки не были отрефлектированы, и неявно допускалось,
что западный опыт организации рынка будет эффективным в совершен-
но иной ментальной среде. Реформаторы взяли разработанную чикаг-
ской школой теорию рационального выбора и наложили ее на нашу ре-
альность. И получили вместо цивилизованного рынка «дикий» рынок
эпохи первоначального накопления.
В.Г. Федотова: Пренебрежение культурными кодами, понятие о ко-
торых Вы так успешно используете, является последствием своего рода
упрощенного натурализма, примитивного активизма («иного не дано» —
это не о реформе, а о революции), но одновременно невыученные уроки
реформ, осуществленных многими странами при переходе к капитализ-
му. Про природу думали, что ее можно как угодно преобразовывать, про
общество тоже. Уроки извлечены, но ценой больших неудач. В итоге по-
нято, что культура имеет значение, новые отношения должны вызреть,
а не быть насажденными. Д. Юм в переписке с А. Смитом высказывает
мечту о том, что хорошо бы, чтобы по пути Англии, связанном с форми-
рованием рынка, пошли и Франция, и другие страны. Книга Смита
«Теория нравственных чувств» вышла в 1759 г., а «Исследование о при-
роде и причинах богатства народов» в 1776, т. е. через семнадцать лет.
Смит как бы ждал, когда в Англии вызреют условия для нового способа
производства и новых ценностей и, соответственно, нового экономи-
ческого учения и новой экономической политики. Находясь во Фран-
ции в 1763–1766 годах, он не видел ни новых отношений, ни новых цен-
ностей, и еще десять лет не находил их в Англии.
Должна также сказать, что противопоставление натуралистическо-
го и антинатуралистического подхода в современной литературе не
связывается с адресованностью одного наукам о природе, а другого —
наукам о культуре или обществе. Так было у Г. Риккерта и В. Виндель-
банда, а в методологии неклассической и постнеклассической науки
они приобретают общенаучное значение. Это две общенаучные иссле-
довательские программы, применимые как в естествознании, так и в
науках об обществе и человеке. Обе они направлены на получение объек-
тивного знания, но дающего разные срезы. Натурализм методологически
заостряет объективную данность, квазиприродность любого объекта
исследования, а также изучаемого предмета науки как его части. Нату-
ралистически можно изучать и текст, и общество — его структуры, ин-
ституты, и психику, например в экспериментальной психологии
Ж. Пиаже, и культуру, рассматривая ее как предметный или знаковый
мир. Культуроцентризм методологически заостряет ценностные аспек-
ты, субъективную значимость, роль субъекта и даже практики. Так, не-
мецкой Штарнбергской группой был обоснован тезис, что естествоз-

нание не менее социально, чем науки об обществе, что физика — соци-
альная наука, как и все другие, что многие теории производятся под
влиянием внешних целей. Принцип понимания был реанимирован
в советской методологии науки сначала физиками, а уж только потом
науками социально-гуманитарного цикла.
Культуроцентристская программа подробно рассмотрена мной как
разновидность антинатуралистической. Но она не единственна. Холизм,
синергетическая программа, применяемая в изучении природы и обще-
ства, вряд ли может быть названа натуралистической или антинатура-
листической. Как постнеклассическая программа, она снимает конф-
ликты классической и неклассической методологий.
Культуроцентристская программа как раз и работает с кодами куль-
туры, находя их в социально-культурно обусловленных познавательных
средствах любой науки, ее отношении с практикой, ее интересе к приме-
нению и возможности альтернатив. Мне трудно совместить замечатель-
ные идеи классической, неклассической и постнекласической научно-
сти, блистательные исследования в области синергетики с отождествле-
нием объективности знания с возможностями только натуралистической
программы.
Культуроцентристская программа — это одна из разновидностей
антинатурализма. В.А. Колпаков в докторской диссертации рассмот-
рел как эту, так и другие антинатуралистические программы
в экономической науке. Среди других — социоцентристская програм-
ма, поскольку она связывает экономику с социальной и культурной
сферой, чего невозможно добиться при натуралистическом подходе
(замечу в скобках, что именно этого и не было сделано в реформах,
направленных на строительство российского капитализма). Еще од-
ной антинатуралистической программой упомянутый автор считает
социально-историческую антропологическую (междисциплинарную)
программу, соединяющую исследование конкретно-исторических
экономических систем с междисциплинарным синтезом теоретичес-
кого типа. И с позиций такой программы не были исследованы воз-
можности реформ — о человеке речи не было. Проект реформ был
чисто натуралистическим, как и оправдывающие его экономические
и социально-политические теории.
В.С. Степин: Я согласен с пояснениями и уточнениями Валентины
Гавриловны относительно применения понятий «натуралистическая»
и «культуроцентристская» программы. Но поскольку термин «натура-
листическое» многозначен, и необходимо каждый раз пояснять, в каком
значении он применяется, лучше в рамках установки на объективное
описание социальных процессов противопоставлять культуроцентрист-

ский подход экономикоцентристскому.
По-видимому, при решении некоторых экономических задач абс-
трагирование от социокультурных факторов может быть допустимо, но,
разумеется, только некоторых, где можно социальные процессы рас-
сматривать как устойчиво воспроизводящиеся, пренебрегая качествен-
ными изменениями, фазовыми переходами в их развитии.
Е.А. Мамчур: Мне кажется, вы слишком уж сильно отождествляете
социальные науки с естественными науками. Может быть, есть специ-
фика, в социально-научной картине мира. Естественно-научная карти-
на мира есть онтология наиболее успешной теории. Но до сих пор нет
критериев, чтобы мы могли сказать, какая теория является наиболее ус-
пешной в современных социальных науках. Поэтому тут строить карти-
ну мира получается, по-моему, пока чрезвычайно сложно.
В.С. Степин: Я сближаю социальные и естественные науки, во-пер-
вых, на том основании, что они науки, что в них обязательно есть общие
признаки, отличающие науку от других форм познавательной деятель-
ности. Во-вторых, я их сближаю, учитывая типы рациональности, по-
скольку и в естествознании, и в социальных науках были общие призна-
ки на этапе классики и возникают новые общие признаки на современ-
ном этапе постнеклассики. Учитывая все это, можно показать, что опе-
рации построения научной картины мира также имеют общие черты,
как в естествознании, так и в социально-гуманитарных науках.
Теперь о тезисе, согласно которому картина мира есть онтология на-
иболее успешной теории. Этот тезис нуждается в уточнении с учетом ти-
пологии научных картин мира и возникновения в историческом разви-
тии науки новых типов рациональности.
В истории науки был довольно длительный период, когда механи-
ческая картина мира выступала одновременно в трех функциях: физи-
ческой, естественно-научной и общенаучной картины мира. В эту эпоху
наиболее развитой и успешной теорией была механика. Применительно
к этой исторической ситуации утверждение, что научная картина мира
есть онтология наиболее успешной теории, имеет смысл.
Революция в науке, связанная с возникновением ее дисциплинар-
ной организации, сформировала в различных науках их дисциплинар-
ные онтологии (специальные картины мира). Дальнейшее развитие на-
учных дисциплин приводило к изменениям первоначальных представ-
лений об исследуемой реальности, что выражалось в смене специальных
научных картин мира. Утверждение каждой новой такой картины в ка-
честве парадигмы чаще всего завершалось с формированием новой
успешной теории. В этом отношении тезис о научных картинах мира как
онтологиях успешных теорий сохраняет определенный смысл примени-

тельно к научным дисциплинам, но уже с определенными оговорками.
Отсюда не следует, что если нет успешной развитой теории, то и нет дис-
циплинарной онтологии. Развитая научная теория завершает формиро-
вание новой специальной картины мира, которая сменяет предшеству-
ющую парадигму. Но построению развитой теории в классической науке
всегда предшествовал некоторый предварительный вариант картины
мира, обоснованной опытом и теоретическими моделями частного ха-
рактера. Эта ситуация проанализирована в моих работах на конкретном
материале истории науки.
На последующем, уже неклассическом этапе, физическая картина
мира вообще не может быть интерпретирована как онтология какой-ли-
бо одной успешной теории. В ее формировании участвовали несколько
таких теорий (квантовая механика, СТО, ОТО с ее космологическими
следствиями, теория квантованных полей).
Что же касается естественно-научной и социально-научных картин
мира, то, как я уже говорил во вступительном слове и в ответах
Н.М. Смирновой, они выступают более высоким уровнем систематиза-
ции знаний по сравнению с соответствующими дисциплинарными он-
тологиями, и формируются в процессе их синтеза. Поэтому набор ус-
пешных теорий, участвующих в формировании и развитии естественно-
научной и социально-научной картин мира, еще более обширен, так как
это могут быть теории нескольких наук.
Б.И. Пружинин: По сути дела вы предлагаете социальную картину
мира. И случайно ли то, что она сильно биологизирована? Фактически,
вы пользуетесь метафорами, а иногда и просто объяснительными схема-
ми из биологии. Маркс, кстати, то же самое сделал.
В.С. Степин: Перенос теоретических схем из одной области науки
в другую лежит в основе метода аналогового моделирования. Это обяза-
тельная операция формирования теоретических знаний. Так действует
любой ученый. Максвелл создал теорию электромагнитного поля благо-
даря применению гидродинамических аналоговых моделей и переносу
уравнений из механики сплошных сред в область описания электриче-
ских и магнитных взаимодействий. Аналогия планетарной модели ато-
ма, предложенная в качестве гипотезы физиком Нагаока и затем приня-
тая и экспериментально проверенная Э. Резерфордом, привела к от-
крытию атомного ядра. Применение Шмальгаузеном кибернетических
моделей в биологии привело к созданию продуктивной концепции взаи-
модействия организмов, популяций и биогеоценозов как компонентов
целостной системы с прямыми и обратными связями. Р. Якобсон ис-
пользовал биологические модели генетического кода в языкознании при
анализе программирующих функций языка. Примеры такого рода мож-

но было бы продолжить.
Условием продуктивности аналогий является структурное и функ-
циональное сходство между различными областями реальности, их при-
надлежность к общему типу систем.
Особенности сложных саморазвивающихся систем вначале были об-
наружены в биологии и в социальных науках. Физика долгое время не
работала с такими системами. Я уже отмечал, что концепция эволюции,
как она разрабатывалась в физике и космогонии ХVIII в. (гипотеза Кан-
та–Лапласа), не выходила за рамки механистического представления
о мире как простой механической системы.
В движении познания к современной картине социальной реально-
сти особое значение имели два этапа взаимодействия биологии и соци-
альных наук. Первый был связан дарвиновской теорией эволюции. Вто-
рой — с возникновением и развитием генетики. Это были две великие
научные революции, изменившие не только картину биологической ре-
альности, но и общенаучную картину мира. В начале в нее вошли пред-
ставления о развитии организмов от простейших до человека, подчинен-
ных единым законам эволюции: образованию новых видов благодаря
изменчивости, наследственности и естественному отбору. Затем были
выявлены носители наследственности (гены), их структура и закономер-
ности их изменения. Возникло представление о генетической эволюции
как важнейшем аспекте формирования новых биологических видов.
В картине социальной реальности все эти идеи нашли свой отклик.
С ними коррелировали представления о развитии различных видов об-
щества как особых состояниях социальной эволюции, об их усложнении
от первобытных архаических обществ до капиталистических. Матери-
альное производство, обеспечивающее существование человека в при-
родной среде, представало как фактор естественного отбора. Изменения
в картине биологической реальности и общенаучной картине мира, свя-
занные с открытиями генетики, создали новые возможности для обна-
ружения функционального сходства между генетическим кодом и кода-
ми культуры.
Когда Р. Якобсон пишет (Избранные работы. М., 1985. С. 393–394),
что фундаментальным принципом генетических и языковых сообщений
является их иерархическая структура и что при расшифровке генома вы-
дающиеся биологи Крик, Яновский, Жакоб полагают важнейшей зада-
чей определить синтаксис каждой генетической конструкции, найти
химические сигналы, которые отделяют в геноме друг от друга цепочки
генов, подобно тому как запятые и точки отделяют предложения и сло-
восочетания в письменном тексте, то это вовсе не биологизаторство
лингвистики и не «лингвизаторство» биологии. Это подсказанная кар-

тиной мира аналоговая модель, которая конкретизирует задачу расшиф-
ровки генома и намечает пути ее решения.
Б.И. Пружинин: Только ли биология в процессе междисциплинар-
ных взаимодействий оказывала влияние на картину социальной реаль-
ности?
В.С. Степин: Биология в этих взаимодействиях была одним их важ-
ных факторов, но не единственным. Не менее важную роль здесь играли
идеи семиотики, кибернетики, теории систем, синергетики. Их понятия
и образы используются при характеристике современной общенаучной
картины мира и ее двух составляющих — картины природы и картины
социальной реальности.
Вообще в научной картине мира всегда имеется определенный на-
глядно-образный смысловой пласт. Он обеспечивает ее понимание не
только специалистами в различных областях научного знания, но и об-
разованными людьми, не занятыми в научной деятельности. Поэтому
метафор и аналогий в науке избежать нельзя. Многие из них заимству-
ются из технико-технологических приложений науки. Ньютонианцы
часто поясняли суть механической картины мира тезисом: «Мир устроен
как механические часы». Бог их завел, а дальше все движется по законам
механики. Почти через три столетия Н. Винер предложил другую (ки-
бернетическую) аналогию — мир устроен как самоорганизующийся ав-
томат. Возможно, дальнейшее технологическое освоение сложных само-
развивающихся систем сформирует новые предметные образы, способ-
ствующие пониманию научной картины мира, в которой мир представ-
лен как саморазвивающаяся система.
Б.И. Пружинин: В вашей концепции типов научной рационально-
сти отмечается преемственная связь между ними. Поясните, что это
означает по отношению к различным типам системных объектов, ко-
торые, согласно вашей концепции, определяют особенности научных
онтологий?
В.С. Степин: Сегодня представления о саморазвивающихся систе-
мах выступают в качестве фундаментальной идеи научной картины
мира, которая рассматривает все уровни организации материи как воз-
никшие в процессе эволюции Вселенной (от Большого взрыва до наших
дней). Каждый уровень (включая не только системы неживой природы,
но и биологические, а также социальные системы) предстает в качестве
результата фазовых переходов развития Метагалактики, как ее диффе-
ренциация, связанная с формированием ее особых подсистем в процес-
се космической эволюции. И каждая из этих подсистем тоже представ-
ляет собой саморазвивающуюся систему.
Изучение различных аспектов и состояний развивающихся систем

может быть осуществлено в науке с разных позиций. В ней могут быть
задачи, предполагающие абстрагирование от фазовых переходов само-
развивающихся систем и нацеленные на анализ только их устойчивости.
В этих случаях предмет изучения предстает как процесс гомеостазиса,
как саморегулирующаяся система. Но можно абстрагироваться даже от
процессуальности объектов, представляющих собой саморегулирующие-
ся системы. Тогда они предстают как себе тождественные объекты, уп-
равляемые небольшим набором параметров порядка. Такого рода интер-
претация может совпадать с представлениями об объектах как о простых
системах.
Таким образом, сложные саморегулирующиеся системы и даже про-
стые системы могут быть представлены не просто как рядоположенные
с саморазвивающимися системными объектами, а как их фрагменты
и аспекты.
В реальной истории науки все начиналось именно с аспектов, когда
уровень развития познания и практики еще не позволял выявить струк-
турную сложность саморазвивающихся систем, а все объекты рассмат-
ривались как редуцируемые к характеристикам простых систем. Затем
были осмыслены особенности саморегулирующихся систем и, наконец,
возникло понимание мироздания и его основных подсистем как само-
развивающихся объектов. Это был путь от классической к неклассиче-
ской и постнеклассической рациональности.
На этом пути каждый новый тип рациональности не отменял и не
уничтожал предшествующего, а лишь ограничивал сферу его действия,
определяя рамки, в которых он допустим при решении определенных
задач. Существуют задачи, например, в области механики, для решения
которых достаточно классических познавательных установок, а неклас-
сика и тем более постнеклассика, оказываются избыточными.
С появлением новых типов рациональности наука становится гете-
рогенной. Игнорирование этого обстоятельства приводит к неадекват-
ным философско-методологическим концепциям, полагающим, что
сохранение классического подхода и его эффективность при решении
ряда задач можно толковать в духе ненужности и необоснованности
представлений о неклассической и постнеклассической рационально-
сти. В этом случае общие для науки установки на поиск истины и рост
истинного знания отождествляются только с особенностями классиче-
ского подхода. В результате резко сужается поле проблем современной
философии науки. Остаются вне этого поля наиболее актуальные для
переднего края современной науки проблемы, касающиеся особенно-
стей саморазвивающихся систем и методов их познания.
Наряду с уже обсуждаемыми проблемами социокультурной обуслов-

ленности научного познания, взаимодействия внутринаучных и внена-
учных социокультурных факторов в самом процессе исследования,
я выделяю в качестве наиболее актуальных для современной философии
науки еще две кардинальные проблемы. Первая из них — это проблема-
тика наблюдений и измерений в сложных саморазвивающихся системах.
Вторая — проблематика выделенной информации и информационных
кодов как характеристик саморазвивающихся систем.
Первая конкретизируется в ряде вопросов. Каковы особенности на-
блюдения и измерения, если наблюдатель изначально находится внутри
системы и не может занять по отношению к ней внешнюю позицию? Как
осуществляется коммуникация между наблюдателями, находящимися на
разных уровнях развития системы? (этот вопрос обсуждался в работах
В.Г. Буданова и В.И. Аршинова). Как меняется и меняется ли структура
наблюдения при возникновении более высоких уровней иерархии разви-
вающихся систем, на которых обнаруживаются параметры порядка, обес-
печивающие целостность системы, и которые воздействуют на предшест-
вующие уровни организации системы?
Вторая кардинальная проблема исследования саморазвивающихся
систем может быть выражена в форме вопроса: если в биологических
и социальных системах с саморазвитием обязательными компонентами
являются информационные коды (генетическая информация для био-
систем и культура для социальных систем), то есть ли аналоги таких ко-
дов в неорганической природе? Разумеется, ответ на этот вопрос не мо-
жет быть получен только в рамках философского дискурса. Это пробле-
ма конкретных научных исследований. В этой области уже есть крайне
интересные результаты, требующие своего философского осмысле-
ния — обнаружение «памяти» в сложных химических процессах (А. Баб-
лоянц) и концепция выделенной информации в сложных физических
системах (Д. Чернавский).
Я думаю, что отмеченные выше проблемные поля станут особо акту-
альными в философии и методологии науки ближайшего будущего. Они
во многом объединяют запросы как наук о природе, так и социально-
гуманитарных наук.
В.А. Лекторский: Книгу Вячеслава Семеновича очень интересно об-
суждать. И вместе с тем это нелегко делать, ибо в ней поставлено мно-
жество проблем, сформулирован ряд концепций, каждая из которых за-
служивает специального и серьезного разговора. Специалисты в самых
разных сферах философии найдут для себя важные и актуальные сюже-
ты: начиная от эпистемологии и философии науки и кончая этикой, со-
циальной философией, историей философии. Да и не только философы,
но и социологи, культурологи. И не только исследователи, но и практи-

ки экономических и социальных реформ. Поэтому можно было устро-
ить несколько разных семинаров, посвященных той проблематике, ко-
торая в книге обсуждается.
И вместе с тем, как уже отмечалось, книга В.С. Степина — это не
просто собрание разных текстов на разные темы. Книга центрирована
вокруг одной проблемы. Это проблема культуры. Вячеслав Семенович
предлагает свое понимание культуры, которое, на мой взгляд, весьма
плодотворно.
Попробую в этой связи высказать некоторые соображения.
Первое связано с пониманием взаимоотношения философии и куль-
туры. Вячеслав Семенович подчеркивает, что философия — это рефлек-
сия над культурой. Точнее, над культурными универсалиями, которые
историчны и которые определяют то, что часто называется человече-
ским жизненным миром. С точки зрения В.С. Степина, категории фи-
лософии и есть концептуализированные, логизированные культурные
универсалии, превращенные в своеобразные абстрактные объекты. Фи-
лософия работает с этими объектами, выявляет их связи и вместе с тем
строит с их помощью новые своеобразные смысловые возможные миры,
которые могут предвосхитить будущее.
Я согласен с таким пониманием. Мне хочется в рамках подобной ин-
терпретации подчеркнуть тот момент (при этом я опираюсь на идеи
В. С. Степина о роли философии в конструировании возможных ми-
ров), что, будучи частью культуры — при этом одной из важнейших, —
философия именно в силу своей рефлексивной установки не только ос-
мысливает то, что в культуре есть, но и выводит за ее пределы. То есть это
такая часть культуры, которая динамизирует культуру и даже трансфор-
мирует ее. Ведь возникновение философии связано с критическим отно-
шением к тому, что в культуре сложилось: принятому представлению
о мире, практикуемым способам познания, разделяемым ценностям, ус-
тоявшемуся образу жизни. Философ сомневается в том, что остальным
кажется само собою разумеющимся. Но философия — не только сомне-
ние (хотя культура сомнения — одна из важных ее функций). Она пред-
лагает новое миропонимание, новые способы интеллектуальной де-
ятельности и новые образцы жизни. В античности это умопостигаемые
идеи (эйдосы) Платона, четыре вида причин Аристотеля, атомы Демок-
рита, это особое понимание взаимоотношения опыта и мышления, уче-
ние о фигурах силлогизма и о категориях, об идеалах стоического мудре-
ца и эпикурейца-гедониста и т. д. Философия проектирует новый образ
познания и действия, который может стать реальным. Исторически так
и происходило. Наука Нового времени имеет философские предпосыл-
ки. Недаром многие историки науки считают физику Галилея результа-

том синтеза двух идущих от античности исследовательских программ,
которые выглядят несовместимыми: программы Аристотеля и програм-
мы Платона. Идеалы Просвещения, правового государства, которые ка-
зались не чем иным, как философскими утопиями, если и не полностью,
то в значительной степени воплотились в жизнь. Сегодня философы
продуцируют идеалы «открытого общества» (Поппер), «идеальной рече-
вой коммуникации» (Хабермас). Эти идеалы тоже, как и в прошлом, не-
редко упрекают в утопичности.
Но это такие утопии, которые задают ориентиры для деятельности.
Без такого рода утопий (Хабермас называет их «конкретными утопия-
ми») любая деятельность теряет смысл. Вот эта проективно-конструк-
тивная роль философии в культуре, как мне кажется, исключительно
важна. Это и есть «возможные миры», которые, как подчеркивает Вячес-
лав Семенович, строит философия. Философия исходит из того, что есть
в культуре, для того, чтобы ее трансформировать.
Когда Маркс упрекал всю «предшествующую философию» в том,
что она только объясняла мир вместо того, чтобы его изменять, он был
все же неправ. Ибо объясняя мир, философия всегда его изменяла — во
всяком случае, мир, как он понимался человеком и как он им оценивал-
ся (то, что сам Маркс называл «миром человека»). Но изменение спосо-
бов осмысления нередко ведет и к реальному изменению того, что ос-
мысливается. Наука Нового времени дала не только новый образ пони-
мания мира и новые способы описания и объяснения того, что исследу-
ется. Из нее в конечном итоге родилась вся современная технология,
которая не только преобразила окружающую природу (породив эколо-
гический кризис), но и пытается сегодня трансформировать телесность
и психику человека: идеи «транс-гуманизма» и «пост-человека».
Второе, о чем я хотел бы сказать, это роль культурного подхода в сов-
ременных когнитивных науках. До недавних пор развитие когнитивных
исследований, связанных исторически с появлением разработок в об-
ласти искусственного интеллекта, возникновением когнитивной психо-
логии и когнитивной лингвистики, исходило из представления о том,
что человеческие познавательные процессы могут быть поняты как пе-
реработка информации, получаемой из внешнего мира, мозгом человека
на основе т.н. ментальных репрезентаций с помощью определенных
программ, которые в значительной части являются врожденными. Се-
годня подобное представление подвергается серьезной критике с раз-
ных сторон. На смену этому образу познавательных процессов приходит
иной: понимание познания как включенного в деятельность и как пред-
полагающего взаимодействие с культурными артефактами: не только
с языком, но и различными культурными символическими конструкци-

ями, с искусственными предметами, прежде всего разными технически-
ми и технологическим системами. Становится популярной идея о «рас-
ширенном разуме», т. е. разуме, выходящем за пределы отдельного ин-
дивида. Иными словами, культура оказывается ключом к пониманию
тех процессов, которые до недавних пор пытались объяснить чисто нату-
ралистически. Но если принять культурный подход в когнитивной науке
(а, по-видимому, это неизбежно), то возникает ряд проблем, связанных
с осмыслением субъекта, Я, свободы воли, сознания, возможностей т.н.
коллективного познания и коллективного знания и т. д.
Иными словами, сегодня понимание не только социальных, но
и ряда естественных процессов (например, эволюции головного мозга
человека) упирается в исследование культуры. Последняя в самом деле
играет сегодня ключевую роль во всем комплексе наук о человеке. Книга
Вячеслава Семеновича хорошо это показывает.
И.В. Черникова: Подход Вячеслава Семеновича к обсуждению на-
иболее актуальных цивилизационных проблем отличается тем, что од-
новременно осуществляются глубокое теоретическое исследование
типов цивилизационного развития и имеющий практическое значение
прогностический анализ современных чрезвычайно важных для челове-
чества процессов. Его подход характеризует четкая логическая прорабо-
танность и системность, смыслы используемых понятий всегда теорети-
чески обоснованы. Так, для анализа техногенной цивилизации, ядром
которой является наука, потребовалось прежде всего определиться в по-
нятиях «культура», «цивилизация», «наука», у которых сотни дефини-
ций. Понимая цивилизацию как социальный организм, предполагаю-
щий определенный тип культуры (с. 81), Вячеслав Семенович выявил
особенности, отличающие техногенную цивилизацию от традиционных
обществ. Эта часть его концепции культуры и цивилизации включает
исследования науки как культурного феномена. Как преподаватель, чи-
тающий курс «История и философия науки» для аспирантов, хочу отме-
тить, что разработанная В.С. Степиным типология научной рациональ-
ности (классическая, неклассическая, постнеклассическая) является
той основой, на которой строится изложение учебного материала, рас-
крывается динамика науки в культуре. Эта типология имеет не только
методологическое значение, но и прогностическую ценность, поскольку
выделение постнеклассической рациональности позволило показать
особенность познания объектов постнеклассической науки — сложных
саморазвивающихся систем (соотнесенность знаний об объекте с цен-
ностно-целевыми структурами сознания). В концепции эпистемологи-
ческого конструктивизма В.С. Степина показано, что обращение науки
к иному типу реальности («человекоразмерные комплексы») обусловило

выход научного мышления за рамки объектной картины мира в сферу
человеческой предметности. Эта концепция целостна, исторична и име-
ет онтологическую размерность. В ней мир и человек связаны бытийно
(идея глобального эволюционизма и ее роль) и через осознание этого
единства, и выработку новых смыслов и норм, регулирующих челове-
ческую деятельность. В итоге, как видим по книге «Цивилизация и куль-
тура», эпистемологическая концепция разворачивается в концепцию
культуры.
Органическая целостность концепции культуры как социокода,
в структуре которой выделены такие клеточки этого единого организма,
как универсалии культуры, позволяет понять роль философии, осущест-
вляющей экспликацию и анализ смыслов универсалий культуры как
теоретического ядра мировоззрения. Отмечая, что универсалии культу-
ры не тождественны категориям философии, Вячеслав Семенович рас-
крывает механизмы культурной трансляции. Особый интерес вызывает
представленный в книге анализ проблемы, которая всегда волнует
и всегда дискуссионна — взаимодействие науки и философии. Сегодня
она актуализирована в связи с концепцией постнеклассической науки.
Хочется сравнить осуществленный В.С. Степиным анализ взаимодей-
ствия науки и философии с игрой особо талантливого актера, о которой
говорят как об игре на полутонах, поскольку, как показывает автор, это
взаимодействие не осуществляется прямой трансляцией философских
идей в науку. В книге анализируется формирование понятийного аппа-
рата науки для описания саморазвивающихся систем с использованием
категориальной матрицы саморазвития в философии Гегеля. В.С. Сте-
пин демонстрирует, как философ может не только выявить точки роста,
но и способствовать дальнейшему развитию науки. Например, для меня
особый интерес представляет анализ возможностей применения геге-
левской категориальной матрицы саморазвития в эволюционном есте-
ствознании.
В.С. Степиным выявлена эвристичность гегелевского принципа
«погружения в основание» как механизма, регулирующего перестройку
системы под воздействием возникающих в ней в ходе развития новых
уровней организации (с. 245–246). Действие этого принципа Вячеслав
Семенович проследил на примере функционирования программ биоло-
гической эволюции и в космогенезе. Он обобщил применение принципа
«погружение в основание» как методологического принципа, объясняю-
щего появление во времени новых законов, которые могут накладывать
ограничения на действие ранее возникших законов. Благодаря проведен-
ному Вячеславом Семеновичем анализу, возникает идея применить геге-
левский принцип «погружения в основание» для осмысления столь акту-

альной сегодня проблемы, как природа человека и НБИК-технологии.
Споры вокруг вопросов о диалоге культур, о взаимодействии Запада
и Востока поднимались на волне постмодернистского плюрализма, де-
конструктивизма, релятивизма, оживлялись при обсуждении концеп-
ций лингвистической относительности и др. Но единство проявляется
через разнообразие. Хорошим подтверждением этой истины является
представленный в книге «Цивилизация и культура» анализ вопроса: как
возможен диалог культур при сохранении культурного своеобразия.
В процессе освоения сложных саморазвивающихся систем обнаружи-
лись точки роста новых ценностей, открывших новые перспективы для
диалога культур. Это и идея глобального эволюционизма, «соединяю-
щая идею исторической эволюции с новейшими разработками общей
теории саморазвивающихся систем» (с. 244). Это и новые принципы уп-
равления саморазвивающимися системами («управлять, не управляя»),
принципы коммуникации и взаимодействия (не силовое взаимодейс-
твие, «умное не деяние»…). Особенно актуальны механизмы включения
принципов холистического мировидения в ткань западной культуры.
Для выстраивания диалога культур важна идея о стирании грани между
естественным и искусственным, которая также сформировалась в науч-
ном постижении сложных саморазвивающихся систем. Конструируе-
мые в разных культурах нормы социального бытия, моральные ценности
являются искусственно созданными и в то же время естественными па-
раметрами порядка, регулирующими самоорганизацию системы как це-
лостности...
В.Г. Буданов: Идеи саморазвития культуры и философии как меха-
низма самосознания культуры мне кажутся чрезвычайно важными
и конструктивными идеями книги Вячеслава Семеновича. Стартуя от
кантовской триады о наших возможностях знания–действия–надежды
для человека в наличной реальности, автор проецирует ее в цивилизаци-
онные коды общественного развития, показывая, как культура, эконо-
мика и социальные отношения подстраиваются друг под друга по мере
изменения одной из компонент, две другие являются факторами отбора,
создавая автопоэтическое кольцо круговой причинности. Фазы соци-
альных кризисов прекрасно описываются языком синергетики, вырабо-
танным специально для саморазвивающихся систем. Кстати, именно
так происходят парадигмальные революции и в науке — на попарных
противоречиях ее разделов: уверен, что идея средового отбора там тоже
была бы уместна, и это явная новация. Вячеслав Семенович говорит
о возникновении III типа цивилизационного развития. На мой взгляд,
это будет связано с раскрытием креативных потенциалов личности.
Чтобы продемонстрировать возможности философии как самосо-

знания культуры, обратимся к следующей концепции жизненного мира
человека и его истории — эволюции. Положим, что человеческая куль-
тура проявляется в своего рода символическом треугольнике с тремя
вершинами-полюсами. В одной из них доминируют процессы, в другой
доминируют состояния, в третьей — смыслы. Нам будет важна истори-
ческая динамика движения культурных доминант в символическом тре-
угольнике процесс–состояние–смысл. Архаическая культура выстраи-
валась вдоль оси процесс–состояние: в ритуалах и танцах, сакральных
песнопениях человек приводил себя в определенное состояние, приго-
товлял себя к той или иной практике, т. е. новому процессу. В культурах
«осевого времени», породивших мировые религии, этические системы
и философию, вплоть до конца Средневековья происходит освоение оси
состояние–смысл. Возникает идея откровения через Логос, слово Бо-
жие, священный текст, который постигается лишь в возвышенном со-
стоянии духа. В эпоху Нового времени, рождения позитивной науки
и рациональной философии осваивается ось процесс–смысл, в этом
пространстве пытаются рационально описать и объяснить феномены
природы, социума, мышления. Предыдущие формы культуры не исчеза-
ют полностью, но адаптируютя к доминанте.
В ХХ в., с появлением проекта постмодерна, возникает не синтез по-
люсов, но девальвация всех трех осей и двух полюсов — смысла и состоя-
ния — в пользу самоценного полюса процесса, скорость которого все
нарастает. Смысл деконструируется и окончательно десакрализуется,
а состояние примитивизируется и становится просто аффектом. Ско-
рость процессов антропной сферы стремительно растет в информаци-
онном обществе. Клиповое сознание рекламы и шоу-программ не поз-
воляет выстроить и логический ход происходящего. Существует ли вы-
ход из мрачной перспективы деградации культуры и человеческой при-
роды в обвальных потоках информации?
Да, возможность адаптации к сверхбыстрым информационным про-
цессам существует, и она связана не с развитием логики и эмоций чело-
века (как мы видели, они слишком неповоротливы), но с использовани-
ем стремительных креативных способностей человека, его интуиции,
которое, как мы знаем, является отчасти и трансперсональным началом
человека. Сегодня развитие интуиции происходит как адаптивный про-
цесс при работе с большими и быстроменяющимися объемами инфор-
мации, иначе с ними не справиться. Так происходит массовая трениров-
ка и отбор креативной части человечества. Эти способности можно це-
ленаправленно развивать у любого человека, в чем состоят перспективы
школы будущего. Яркими примерами проявления новой креативной
страты человечества явилось дело Wikileaks, вскрывшего секретные до-

сье мировой дипломатии в рамках идеологии открытости информации,
реализация проектов Wikipedia и систем OpenOffice, успехи айтишной
партии «Пираты» в Германии и т. д. Это не просто табуирование секре-
тов, это иная этика, в которой ложь деструктивна, что вполне соответ-
ствует самому принципу интуитивного метода. Там, где человек лукавит,
он не целостен и не может быть в состоянии интуитивного канала, не
может быть творцом, ему закрыт доступ к ноосфере, а именно это свой-
ство должно отличать людей новой эпохи, эпохи после антропологиче-
ского перехода середины ХХI в.
Описанные нами перспективы движения в антропологических лан-
дшафтах совершенно постнеклассичны, поскольку выбор средства по-
знания мира в деятельностной триаде субъект–средство–объект резко
меняет и ценностные пространства субъекта. Здесь, по Вячеславу Семе-
новичу, новый интеллектуально-процессуальный уровень изменяет
и предыдущие уровни культурных ценностей и практик. Вероятно, что
в ближайшие десятилетия переход к интуитивной доминанте мышления
позволит преодолеть издержки постмодернизма и восстановить статусы
смыслов и состояний в культуре, однако возможен и новый вызов — со-
циальный ароморфоз, расщепление человечества на подвиды: людей
нового сознания, носителей высокой креативной культуры и людей, не
способных к адаптации в быстрой инфосреде.
Н.М. Смирнова Я не случайно задала вопрос о социальной картине
мира, так как эта проблема имеет не только теоретический, но и жизне-
практический интерес.
В ХХ в. философские представления о социальной реальности су-
щественно усложнились. Исследователь уже не довольствуется картиной
социальной реальности как слепком одной лишь социальной структуры.
В когнитивной архитектуре социальной картины мира все большее зна-
чение приобретают коммуникативно-смысловые характеристики, от
которых К. Маркс — при всем моем великом к нему уважении — прак-
тически абстрагировался. Кроме того, в современном социальном по-
знании представлены как взаимодополняющие друг друга структурно-
функционалистские (марксизм, структурный функционализм, неофунк-
ционализм и т. п.) и коммуникативно-смысловые (веберовская понима-
ющая социология, символический интеракционизм, социальная фено-
менология) подходы. Удовлетворительной же теории среднего уровня
пока нет — если не считать попытки Н. Лумана «растворить» коммуни-
кативно-смысловые подходы в неофункционализме за счет функциона-
листского же переопределения самого понятия смысла. В современной
ситуации амбивалентности теоретических подходов, каждый из которых
опирается на свою онтологическую схему, вопрос о том, онтология ка-

кой именно теории составляет теоретический фундамент современной
социальной картины мира, представляет собой серьезную теоретиче-
скую проблему.
Обсуждаемая на нашем «круглом столе» новая книга В.С. Степина
вносит свой вклад в ее решение. Не претендуя на полноту охвата всех
представленных в ней инноваций, отмечу лишь наиболее значимые как
для академической социальной философии, так и для учебного курса со-
циальной философии для студентов философских факультетов.
Представленная в книге В.С. Степина цивилизационная типология —
идеально-типизирующее различение трех исторических типов цивили-
заций — основана на экспликации предельно обобщенных характери-
стик повседневности (культурного априори) исторического типа циви-
лизации, ее ценностей и жизненных смыслов. Это, конечно же, не
единственно возможное основание типизации, но, на мой взгляд, самое
перспективное в силу его выраженной культурно-антропологической
направленности.
Концепт цивилизации, по В.С. Степину, определен содержанием
универсалий культуры — идеальными скрепами исторически опреде-
ленного типа общественной организации. Такой подход акцентирует
внимание на том, что социальный мир — это мир, светящийся смыслом,
и именно это делает его собственно человеческим. Человек здесь — не
в подстрочнике описания социальной структуры (на манер природы
в логике Гегеля), не эпифеномен логики развития объективного духа или
безличных производительных сил. Он творец смыслового ядра цивили-
зации, программирующего развитие ее материального субстрата. В кон-
цепции В. С. Степина цивилизационные образования предстают не
только продуктом исторического развития социальных связей, но
и смысловой основой жизненного мира человека.
В чем перспективность такого подхода для дальнейшего развития
социальной философии? Цивилизационная типология, в основу кото-
рой положены человеческие смыслы бытия, открывает новые горизонты
для современных подходов к проблеме теоретической репрезентации со-
циального. А эта проблема не столь проста, как может показаться. Ибо
в рамках постнеклассической рациональности (концепт В.С. Степина),
где субъект познания укоренен в социальных и жизнемировых структу-
рах, нет «точки вненаходимости», с которой идеальный наблюдатель мо-
жет обозревать общество как целое, абстрагируясь от собственных соци-
ально-групповых и идейно-политических идентификаций. Здесь уже
высказывалась мысль о том, сколь важно принять во внимание, с какого
уровня реальности ведется наблюдение. Это, конечно, верно. Но уве-
ренности в том, что наиболее адекватного ракурса интерпретации мож-

но достичь именно с верхнего уровня, у меня нет. Ибо в рамках постне-
классической рациональности результат социологического наблюдения
зависит не только от того, на каком уровне реальности расположен объ-
ект наблюдения по отношению к наблюдателю (в свою очередь, погру-
женному в социальную среду определенного уровня реальности), но и от
социального распределения цивилизационных характеристик. С голо-
вокружительной высоты социального Олимпа повседневные проблемы
простого человека выглядят подчас совсем иначе, чем с низов социаль-
ной иерархии. Об ускользании проблем «маленького человека» от госу-
дарственного разума писали не только великие русские писатели-гума-
нисты (Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский), но и зарубежные социальные
феноменологи, подчеркивая разительный смысловой контраст «окоп-
ной правды» солдат с объективной истинностью штабных сводок.
В рамках социально-феноменологического анализа система ценно-
стей и жизненных смыслов предстает как результат седиментации
(«осаждения») социальных значений в структурах жизненных миров.
Ценности и жизненные смыслы (структуры интерсубъективности) вы-
ражают активное программирующее воздействие сложившихся челове-
ческих представлений, способов восприятия и базисных структур пони-
мания и ориентации в жизненном мире на формирование социальной
реальности как культурного артефакта интерсубъективной человече-
ской деятельности. И сбои в этой программе чреваты децивилизирую-
щими провалами в архаику, которые в ХХ веке, увы, не миновали и наше
общество.
Проделанный В.С. Степиным сравнительный анализ содержания
универсалий культуры основных исторических типов цивилизации —
традиционного, индустриального и постиндустриального — позволяет
теоретически выразить сущностные характеристики цивилизационного
типа. Однако мы нигде не обнаруживаем исторический тип цивилиза-
ции в чистом виде — это идеальный объект. Он «является» в причудли-
вом сочетании различных цивилизационных типов, конфигурация ко-
торых столь же уникальна, как и отпечатки пальцев. Сравнив, к примеру,
шведский и британский капитализм, мы обнаружим больше различий,
чем сходства, хотя с позиций жесткого экономоцентризма эти различия
не столь уж и существенны. Типизирующая идеализация дает возмож-
ность цивилизационно атрибутировать конкретный социальный орга-
низм как уникальную констелляцию различных цивилизационных
пластов. Аналитическое представление изучаемого социального орга-
низма как уникальной констелляции типологических черт традицион-
ного, индустриального и постиндустриального обществ открывает ши-
рокие возможности социальной диагностики — анализа того, в каком

именно цивилизационном слое изучаемого общества сосредоточены его
наиболее злободневные проблемы.
Симбиоз различных цивилизационных характеристик свойственен
и нашему российскому архетипу восприятия социальной реальности.
Внедряемые в массовое сознание стандарты рыночного поведения (ин-
дивидуализм, профитизм, конкуренция) сложным образом взаимодей-
ствуют с устойчивыми социальными привычками, восходящими к тра-
диционалистской ментальности (коллективизм, товарищеская взаимо-
помощь, бескорыстие, уравнительная справедливость). Сложность
и уникальность современной социальной ситуации в России еще и в
том, что постсоветский архетип отягощен постмодерными социокуль-
турными установками гедонизма и консьюмеризма, явно контрастиру-
ющими как с традиционалистской, так и с модернистской системой
ценностей и жизненных смыслов. Философский подход к анализу таких
феноменов, заложенный в концепции цивилизации В.С. Степина, со-
стоит в выявлении их цивилизационной «многослойности» и изучении
дифференцированного воздействия различных цивилизационных плас-
тов на направление и характер протекания социальных процессов.
Изучение динамики ценностей и жизненных смыслов (интерсубъек-
тивной социальной структуры) чрезвычайно важно для осмысления
20-летних итогов социальных преобразований в постсоветской России.
Оно побуждает к размышлению о том, насколько историческая судьба
масштабного социального проекта, призванного изменить жизнь целого
народа, зависит от соответствия замыслов социальных реформаторов
базовым ценностям и жизненным смыслам людей своего времени.
И междисциплинарного характера задача специалистов в области обще-
ственных наук — определить такие пути-аттракторы устойчивого разви-
тия, на которых вся совокупность наличных социокультурных предпо-
сылок социальных преобразований может быть реализована в полной
мере. В этом и состоит залог способности нашей социальной науки адек-
ватно ответить на вызов постсовременности.
Цивилизационный анализ В.С. Степина открывает перспективы
анализа и другой важной проблемы современной социальной филосо-
фии — кризиса идентичности. Размывание социально-структурирую-
щих начал вкупе с высоким уровнем социальной диверсификации, куль-
турного многообразия и виртуализацией социальных коммуникаций
рождает острое ощущение потери твердого социального основания, да-
руемого античным полисом, европейской маркой или старорусской
общиной. С утратой социальной группы идентификации человек теряет
коммуникативную поддержку, столикое зеркало собственной самости —
социально-онтологический фундамент субъективной реальности, обес-

печивающий психологическую устойчивость собственного «Я». Соци-
альная бездомность современного человека отражена в ключевой мета-
форе постмодернистского сознания — «смерть субъекта» и порождает
парадоксальный для классического Модерна феномен «бегства от сво-
боды» (Э. Фромм).
Ослаблению социально-структурирующих начал, размытости
и диффузности социальной структуры постиндустриального общества
соответствует «условность социальной стратификации». Критерии со-
циальной дифференциации не только существенно усложнились, но
и приобрели неотчетливый и во многом условный характер. «Символи-
ческий капитал», вобравший в себя широкий спектр социокультурных
различий (образование, престиж, известность, степень социального
признания и уважения и т. п.), не является классообразующим призна-
ком. Ведущие западные аналитики не без основания констатируют кри-
зис идентичности целых социальных сообществ, состоящих из «классов
на бумаге» (П. Бурдье).
Социокультурным последствием кризиса идентичности является
тенденция к размыванию интерсубъективной смысловой структуры,
постмодернистская игра со смыслами культурных универсалий. Куль-
турное сообщество с размытой социальной структурой тяготеет к стра-
тегиям бриколажа и деконструкции, к социально безответственной игре
с культурными смыслами. Текст становится ключевой метафорой соци-
альной реальности, а социальное конструирование реальности (П. Бер-
гер, Т. Лукман) — становление интерсубъективной смысловой структу-
ры — потеснило социально безответственная «игра со значениями». На-
лицо онтологизация концептов анализа философии языка («пролифера-
ция интерпретаций» Ж. Деррида, «радикальный интерпретационизм»
Д. Дэвидсона, «онтологическая относительность» У. Куайна и т. п.) как
метафор социальной реальности. Деконструкция, т. е. сознательное раз-
рушение объективной смысловой структуры, «играет» на стороне «нега-
тивных социальных значений» (А.А. Гусейнов), размывая цивилизаци-
онные устои культурного сообщества. И для философского анализа этих
контркультурных процессов концепция культуры и цивилизации
В.С. Степина способна сыграть ключевую роль.
Е.А. Мамчур: Мне бы хотелось вернуться к тем главам обсуждаемой
книги, которые касаются философии естественных наук. В первой части
монографии изложены взгляды В.С. Степина на природу науки, ее
структуру и основания, на отношение естествознания к философии
и другим подсистемам культуры. Разработки Вячеславом Семеновичем
этих идей давно вошли в сокровищницу отечественной философской
мысли; многие из них стали частью учебников и учебных пособий для

студентов и аспирантов высших учебных заведений.
Обсудить подробно хотя бы часть этих идей в небольшом выступле-
нии, естественно, невозможно. Остановлюсь на одном, весьма популяр-
ном в среде гуманитариев, тезисе о якобы переживаемом современной
наукой кризисе. В ХХ в. вопрос о кризисе оснований науки впервые, как
известно, был поднят Э. Гуссерлем. Кризис науки Гуссерль усматривал,
прежде всего, в том, что она лишена морали. Наука стала «фактичной»,
утверждал он. Она отказывается от рассмотрения нравственных проб-
лем, в том числе и тех, которые связаны с ее собственным развитием.
Фактичная наука порождает «фактичных» людей. Ей нечего сказать лю-
дям в их поисках ответов на вопросы, которые являются жизненно важ-
ными «для обесцененных людей в наше бездушное время…» (Husserl E.
Die Krisis der Europpaischen Wissenschaften und die Transzendentale
Phaenomenologie. Hamburg, 1977. S. 4).
Главную причину кризиса немецкий философ усматривал в матема-
тизации естественных наук. Создавая особые идеализированные миры,
математическое естествознание, говорил он, способствует отчуждению
науки от фундаментальных вопросов жизненного мира человека, того
реального мира, в котором он живет и действует.
Эти аргументы присутствуют в гуманистической критике науки и в
настоящее время. В этом плане со времен Гуссерля ничего не измени-
лось. Современные критики на все лады повторяют, что наука стала
«бесчеловечной». Что она не стремится помочь человеку в решении наи-
более животрепещущих проблем его бытия, таких как вопрос о смысле
жизни, о добре и зле, о назначении человека.
В свое время утверждения о некоем глобальном кризисе науки кри-
тиковались уже учеником Гуссерля М. Хайдеггером. Он полагал, что
речь может вестись не о кризисе оснований естественных наук, а «толь-
ко о трудностях с истолкованием основных понятий частных дисцип-
лин» (Хайдеггер М. Наука и осмысление // Время и бытие. М., 1993.
С. 250). Правда, говорил это Хайдеггер в совсем другие времена. Может
быть, в наше время ситуация в науке изменилась?
Думается, что нет. И об этом свидетельствует книга В.С. Степина.
Внимательный читатель книги может найти в ней убедительные контр-
аргументы утверждениям о кризисном состоянии науки. Они — в тех
главах книги В.С. Степина, которые посвящены особенностям научного
познания, отличающим его от других форм интеллектуального освоения
мира. Неявно полемизируя с критиками науки, упрекающими ее в рав-
нодушии к человеку, Степин напоминает о том, что наука не способна
охватить все. Она имеет границы. Она «не может заменить собой всех
форм познания мира, всех форм культуры. И все, что ускользает из ее

поля зрения, компенсируют другие формы духовного постижения
мира — искусство, религия, нравственность, философия» (с. 110).
Единственная функция науки в культуре состоит в том, чтобы добы-
вать объективное знание о мире. И в этом, говорит Вячеслав Семенович,
ее сила и слабость. Сила в том, что получать объективное знание о мире
может только она, а без обладания таким знанием человечество не смог-
ло бы выжить. Степин убедительно доказывает, что обоснованность на-
учного знания — это основной идеал, сохраняющийся на всех этапах
развития науки, независимо от того, какие исторически конкретные
формы оно при этом приобретает. Именно поэтому, как показано в кни-
ге, наука смогла возникнуть только в античном полисе (и не могла воз-
никнуть в культурах кастовых и деспотических обществ Древнего Восто-
ка). В древнегреческом полисе все жизненно важные вопросы решались
на народных собраниях, на площадях, где нужно было обосновывать
свое мнение, а не просто декларировать его, где ссылки на авторитеты не
принимались. В восточных культурах — Древней Индии, Древнего Егип-
та, Вавилона — знания монополизировались кастой жрецов, а передача
знания носила рецептурный характер. Именно в античной цивилизации
была доказана первая теорема, согласно которой у всех равнобедренных
треугольников углы при основаниях равны (она была доказана Фале-
сом). Казалось бы, зачем доказывать эту теорему, когда этот факт очеви-
ден сам по себе? Достаточно начертить любой равнобедренный треу-
гольник и измерить углы, чтобы убедиться, что это так. Тем не менее,
сформулировав теорему, «навесив», таким образом, на утверждение о ра-
венстве углов равнобедренного треугольника квантор общности, анти-
чная наука делает существенный шаг в повышении стандартов строгости
и обоснованности научного знания.
Напомним, однако, что Вячеслав Семенович говорит не только
о силе, но и о слабости науки, порождаемой все тем же стремлением
к обоснованности и объективности. Именно эти свойства не дают ей
возможности решать экзистенциальные проблемы человека. Эти проб-
лемы выходят за рамки ее компетенции, они решаются этикой — одной
из философских дисциплин. Наука все превращает в предмет — эта
мысль неоднократно повторяется и последовательно проводится в кни-
ге В.С. Степина. Конечно, в поле исследования естественников могут
оказаться и субъектные аспекты человеческой активности. Для гума-
нистических критиков науки это означает, что она приобретает субъек-
тивный характер в том смысле, что должна соизмерять свои понятия
с субъективным смыслом человеческого бытия. В.С. Степин, напротив,
полагает, что исследование субъективных феноменов может быть про-
дуктивным только тогда, когда их удается представить в естественной

жизни, определяемых не самим субъектом деятельности, а сущностны-
ми связями.
Таким образом, недостатки науки, наряду с искусством, религией,
нравственностью, компенсирует философия. Но этим не исчерпывается
роль философии в культуре. Философия играет эвристическую роль по
отношению к науке. Она является одним из компонентов того, что
В.С. Степин называет блоком оснований научного знания. Помимо фи-
лософии в этот блок входят идеалы и нормы научного исследования,
а также научная картина мира. В фундаментальных областях науки обыч-
но имеют дело с объектами еще не освоенными ни в производстве, ни
в обыденном опыте. Для обыденного сознания они могут оказаться не-
привычными и непонятными. В этом случае, пишет автор книги, результат
научных разработок только тогда будет принят культурой, когда он прой-
дет процедуру философского обоснования. Оно осуществляется посред-
ством философских идей и принципов, которые обосновывают онтологи-
ческие постулаты науки, а также ее идеалы и нормы. Философские осно-
вания науки обеспечивают «стыковку» научных картин мира, а также иде-
алов и норм научного познания с господствующим мировоззрением той
или иной исторической эпохи, с категориями ее культуры.
В состав философских оснований науки, наряду с обосновывающи-
ми постулатами, входят также идеи, обеспечивающие эвристику научно-
го поиска. Они способствуют перестройке идеалов и норм научного по-
знания и научных картин мира, а затем применяются для обоснования
полученных результатов — новых онтологий и новых представлений
о методе.
Вернемся, однако, к уже упоминавшемуся феномену математизации
науки. Естествознание действительно вырабатывает особый специали-
зированный язык; в этом критики математизированного естествознания
правы. Но в отличие от них В.С. Степин видит в этом не недостаток
(или, даже, как писал Гуссерль, «болезнь») науки, а ее достоинство. Ма-
тематический язык науки задает ее выводам очень большую, иногда по-
ражающую воображение точность. Кроме того, математизация является
источником генерализации научного знания. Математические модели,
создаваемые для описания той или иной области явлений, неожиданно
могут оказаться приложимыми к системам совершенно другой приро-
ды.
Конечно, создаваемые учеными идеализированные миры отличают-
ся от жизненного мира человека. И хотя, возможно, Гуссерль был прав,
что именно жизненный мир, мир повседневности выступает главным
источником смысловой базы математизированного естествознания, по-
казать, каким образом смыслы теоретических сущностей и математи-

ческих параметров черпаются из жизненного мира человека, оказывает-
ся очень непростой задачей. Пока это остается лишь на уровне общих
фраз. Особенно сложным оказывается путь обретения таких смыслов на
современном этапе развития науки, когда она перешла к изучению не-
наблюдаемых сущностей. Можно ли было в мире повседневности найти
истоки основных понятий квантовой механики, таких как суперпозиция
состояний, корпускулярно-волновой дуализм квантовых систем и т. п.?
Вряд ли. Их там просто нет. Это все гипотетические идеализированные
объекты.
Благодаря идеальным объектам и идеализированным моделям ста-
новится возможным формулировать теоретический принципы, созда-
вать теоретические системы, позволяющие объяснять имеющийся эм-
пирический материал и делать на их основе предсказания до сих пор
неизвестных науке новых явлений. В природе не существует пустого, од-
нородного, лишенного сил пространства. Такое пространство — это
фикция, абстракция, изобретение человеческого ума. Но без этого иде-
ального объекта невозможно было бы сформулировать принцип инер-
ции, а значит, описать законы движения небесных тел и решать другие
проблемы механики. Не существует и идеальных газов, они лишь абс-
тракция от реально существующих газов, но именно эта абстракция ле-
жит в основании молекулярно-кинетической теории, выступившей объ-
яснительной по отношению к феноменологической термодинамике
и легшей в основу многих практических приложений науки. Так что ма-
тематический аппарат современного естествознания, каким бы трудным
для понимания и освоения он ни казался дилетантам, для современного
естествознания вещь совершенно необходимая. Мечты о качественной
науке Гете, науке без математики, по-видимому, так и останутся нереа-
лизуемыми.
В заключение хотелось бы посоветовать сторонникам тезиса о кри-
зисе науки внимательно ознакомиться с книгой Вячеслава Семеновича.
И хотя проблема кризиса специально в ней не обсуждается, они найдут
в ней добротный, многократно апробированный материал для размыш-
ления, который, возможно, стимулирует их еще раз проверить свою ар-
гументацию на состоятельность.
И.Т. Касавин: В дискуссии о новой книге академика В.С. Степина
я затрону лишь один вопрос, который наиболее важен для меня. Речь
идет о картине социальной реальности и, соответственно, о специфике
такого понятия, как картина мира вообще. Насколько я понимаю, кар-
тина социальной реальности или, как я бы ее назвал, социальная карти-
на мира — одна из тех новаций Вячеслава Семеновича, которая сформу-
лирована в последние годы. Она призвана обобщить работы автора, по-

священные социальной философии. Одновременно она по-новому вы-
свечивает роль и место философии в системе социально-гуманитарного
познания.
Е.А. Мамчур выше заметила, что физическая, или всякая естествен-
но-научная картина мира — это просто онтология, производная от наи-
более успешной теории. В.С. Степин не согласился с этим определени-
ем. В самом деле, оно не учитывает то принципиальное различие науч-
ной теории и научной картины мира, которое он обосновывает начиная
с середины семидесятых годов и которое, в сущности, является реаль-
ным философско-методологическим открытием.
Физический смысл формул, выражающих законы, задается, как из-
вестно, двумя способами. Это путь эмпирической (операциональной)
интерпретации и путь семантической интерпретации при использова-
нии содержательных характеристик реальности, сложившихся в культу-
ре (атомы, корпускулы, флюиды, силы, поля и пр.). Важно подчеркнуть
отсутствие собственно логических отношений между понятиями карти-
ны мира и формулами теории: они принадлежат к разным концептуаль-
ным каркасам. Формулам соответствует набор идеальных объектов,
а элементы картины мира соотносятся — с той или иной степенью опо-
средованности — с универсалиями культуры. Более того, теория может
быть создана отдельным ученым («Математические начала натуральной
философии»), в то время как картина мира — в значительной степени
плод многолетней интеллектуальной деятельности целого сообщества
(атомизм). Однако на вопрос «Какова физическая картина мира атомиз-
ма?» не так легко ответить, поскольку одновременно существовало не-
мало версий этого учения, различающихся в понимании объектов и их
взаимодействий. Исторически корректная конфигурация физической
картины мира — итоговый продукт труда представителей несколько
иного сообщества, не самих ученых, а историков и философов науки
(значительный вклад принадлежит и выдающимся ученым, размышляв-
шим об общих вопросах науки).
Что следует из этого для понимания научной картины социальной
реальности? Она, конечно же, обладает своей спецификой, на что наме-
кает своими вопросами Н.М. Смирнова. Однако в чем же она? Социо-
логи, экономисты, политологи, психологи создают определенные теоре-
тические концептуализации, но они далеко не всегда соотносят их с си-
стемой идеальных объектов и, как правило, не задумываются о том, как
их теории вписываются в общее представление о социуме и культуре.
Поэтому в том смысле, в котором говорят о теориях естественных наук,
гуманитарии не создают ни теории, ни социальной картины мира. Ведь
они сталкиваются с серьезными трудностями в обосновании своих тео-

рий, поскольку эмпирический базис социально-гуманитарных наук об-
ладает существенным своеобразием. Социальные эксперименты обычно
неповторимы, часто имеют лишь отрицательный исход, а если они ока-
зываются успешными, то относятся к чрезвычайно локальной ситуации,
которая не поддается обобщению. Еще чаще социальные теории опира-
ются на достаточно условную статистическую информацию, возмож-
ность экстраполяции которой неочевидна, или вообще на некоторые
непроясненные обыденные представления. Отсюда особое значение та-
кой картины реальности, которая не в полном смысле отвечает строгим
критериям научности. Она соответствует скорее определенным интуи-
циям по поводу совместного социального опыта, «коллективных пред-
ставлений» (Э. Дюркгейм), «коллективного бессознательного» (К. Юнг)
и «повседневной реальности», «естественной установки» (А. Щюц). От-
сюда и незаменимая роль философа и историка науки, которые и кон-
фигурируют (конструируют?) ее основные параметры.
Поэтому Вячеслав Семенович, как мне представляется, не совсем
последователен, когда настаивает на формулировке «научная картина со-
циальной реальности». Да, эта картина востребована учеными, без нее не-
возможна семантическая интерпретация их теорий, но она создается не
только и не столько самими учеными и не только путем обобщения науч-
ных категорий. Именно философ и историк науки и культуры проводит
эту работу (а также ученый класса Л. Выготского или М. Бахтина), разыс-
кивая, идентифицируя и систематизируя универсалии, находя между
ними корреляции и устраняя противоречия. Общие представления оттого
и общи, что являются результатом обобщающего, категориального мыш-
ления. Часть этой работы делается стихийно, благодаря коллективным
усилиям всей культуры, но последний штрих принадлежит конкретному
автору, который тем не менее представляет всю картину обществу под ви-
дом собственной рефлексии последнего. Гомер и Гесиод познакомили
греков с их богами; Эсхил, Шекспир и Гете подарили европейцам их геро-
ев; Чехов, Толстой, Достоевский сформировали русское национальное
самосознание. Но именно Гоббс создал интегральную картину государс-
тва, управляемого общественным договором, Маркс сформулировал
представление об общественно-экономических формациях, а Хабермас
выдвинул идею коммуникативного дискурса как универсального контек-
ста социального действия. Тем самым Гоббс задал основные параметры
социальной картины мира для ХVII–ХVIII вв. даже при вариациях, кото-
рые вносили Локк и Руссо; влияние и Гоббса, и Маркса ощутимо и сегод-
ня, а Хабермасу мы обязаны обобщенным проективным и перспектив-
ным представлением о демократическом обществе и государстве.
Когда В.С. Степин пишет о двух уровнях рефлексии по поводу куль-

турных универсалий, то он фактически показывает, как в этом процессе
научные и вненаучные представления взаимодействуют друг с другом.
Обыденный опыт, повседневное сознание, естественный язык являются
неизбежными компонентами социальной картины мира, даже если она
претендует на научность (исчерпывающая научность, впрочем, не до-
стижима ни в каких науках).
Вопрос В.Г. Федотовой по поводу механизмов изменения ценностей
как смены социокода относится к той части социальной картины мира,
которая дана В.С. Степиным только в наброске. Речь идет о том, что на-
ряду с доминирующей и даже интегральной картиной мира в социуме
существуют картины мира малых групп или даже отдельных личностей
(в этой связи мной введено понятие «индивидуальная культурная лабо-
ратория»).
Здесь возможна и аналогия с отношением между общенаучной
и специальными картинами мира в естествознании. Разница в том,
что многообразие универсальных и локальных картин в обществе не
коррелирует с многообразием социально-гуманитарных дисциплин.
Сегодня все в большей степени выясняется, что «специальные соци-
альные картины мира» (политическая, экономическая, лингвисти-
ческая, психологическая) малопродуктивны, а метафоры, типа homo
economicus, себя исчерпали. Экономика пронизана политикой, кол-
лективной психологией и языком не менее, чем психология нагруже-
на метафорами, экономическими интересами и политическими при-
страстиями.
Принципиальная междисциплинарность всякого социального ис-
следования и, следовательно, социальной картины мира — тот факт,
который постепенно осознается и применительно к естествознанию,
где идея «уровней реальности» уже утрачивает всякий кредит доверия
(осознается подвижность границ между живым и неживым, сознанием
и психикой, развитием и саморазвитием). Отсюда вытекает идея меха-
низма изменения ценностей, которые в рамках доминирующей карти-
ны мира по определению сохраняют стабильность. Глобальные струк-
туры направлены на самосохранение, источник же изменений — это
деятельность малых групп, локальные формы сознания. Можно в ка-
честве примера сослаться на ту оживленную динамику религиозной
жизни, которая возникает в демократическом обществе под воздейс-
твием сект и иных нетрадиционных типов религиозности. Это, кстати,
доказывает, что религия отнюдь не всегда является источником соци-
альной стабильности (здесь можно поспорить с В.С. Степиным), да
и история реформации-контрреформации хорошо известна.
Аналогично обстоит дело и в науке. В эпоху Птолемея гелиоцент-

ризм вовсе не был забыт; Гарвей и Парацельс работали в условиях доми-
нирования представлений Гиппократа–Галена; в ХVIII в. в условиях гос-
подства механицизма возникает движение немецкого романтизма, в ко-
тором идет альтернативное осмысление электричества и магнетизма.
Перенос социальных идей и ценностей, «прививки», о которых говорит
В. С. Степин, становятся возможными в условиях коммуникации, кото-
рая идет снизу, от малых групп к государственным структурам. Петр I,
Наполеон, Бисмарк или Рузвельт — фигуры прошлого, сегодня образы
политических деятелей стремительно утрачивают всякую харизму, а зна-
чение личности в истории растет не по Толстому, а по Чехову.
Социальная динамика оказывается продуктом всепроникающей
коммуникации, о которой пишут Ясперс и Луман, и которая, по идее
Хабермаса, призвана приобрести форму рациональных переговоров.
Когда сегодня рассуждают о моторе модернизаций и инноваций, то едва
ли не главной задачей оказывается создание «коммуникационных пло-
щадок», где разные социальные группы (чиновники, предприниматели,
ученые, инженеры) могли бы согласовывать как свои насущные интере-
сы, так и языки, или локальные «картины мира». Хотелось бы надеяться,
что идеи Вячеслава Семеновича воспримут не только ученые-гуманита-
рии, а возможная роль философии и методологии на таких площадках
(локальных центрах публичного пространства) будет признана хотя бы
отчасти. Нетрудно видеть, что тем самым смыкаются между собой глав-
ные понятия книги — «цивилизация» и «культура», и проблематика, на-
ходящаяся в центре исследования В. С. Степина, обнаруживает не толь-
ко фундаментальное, но и вполне прикладное злободневное звучание.
В этом несомненный успех автора, который поставил перед собой амби-
циозную, трудную, но и чрезвычайно важную задачу.
В.И. Аршинов: Концепция науки и цивилизации, развиваемая в ра-
ботах В.С. Степина, многомерна и «системносложностна».
В своей статье «Постнеклассическая концепция науки В.С. Степина
и эпистемологический конструктивизм» американский философ Том
Рокмор дает характеристику модели науки «как динамически развиваю-
щейся исторической системы». В частности, он подчеркивает, что «чрез-
вычайно интересная степинская модель современного естествознания
возникает из его попытки вплотную подойти к специфическим пробле-
мам философии науки Нового времени» (Рокмор Т. Постнеклассиче-
ская концепция науки В.С. Степина и эпистемологический конструкти-
визм // Человек. Наука. Цивилизация. К 70-летию академика Россий-
ской академии наук В.С. Степина. М., 2004. С. 249). Я думаю, что то же
самое можно сказать и о предлагаемой В. С. Степиным модели культу-
ры с той необходимой поправкой, что было бы большим упрощением

числить ее по дисциплинарному ведомству философии культуры.
Модель культуры В.С. Степина существенно междисциплинарна,
выстроена в полном соответствии с духом его собственной концепции
постнеклассической рациональности, основана на применении обоб-
щенно-конструктивного метода построения теоретических моделей
и тем самым обладает важным качеством «сложностного мышления»,
а именно — саморефлексивностью, понимаемой как деятельностный
конструктивный процесс. В самом деле, неклассическая и постнеклас-
сическая рациональность в ее эпистемологическом измерении характе-
ризуется, согласно В.С. Степину, расширением поля рефлексии над
познавательной деятельностью. Помимо прочего это означает учет «со-
отнесенности получаемых знаний об объекте не только с особенностью
средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми структу-
рами». Тем самым постнеклассическая рациональность обретает осозна-
ваемое качество открытости, диалогичности, ориентацию на синергий-
ную конвергенцию естественно-научного и гуманитарного знания, что
в свою очередь ведет нас к пониманию культуры как динамического
коммуникативного процесса, связывающего память прошлого, пережи-
вание настоящего и возможные образы будущего. При этом, опять-таки
существенно, что таким образом понимаемая культура предстает перед
нами как сложностный процесс не просто трансляции смыслов и цен-
ностей, но и как процесс их порождения, исторического конструирова-
ния. А что касается собственно науки, то она теперь мыслится как мно-
жество специализированных эпистемических культур (Кнорр-Цетина).
Наука, рекурсивно сопряженные с ее развитием технологические
и культурные практики при всей их относительной автономии оказыва-
ются вовлеченными в общий коэволюционный процесс становящейся
техногенной цивилизации. В. С. Степин подчеркивает, что между всеми
типами рациональности — классической, неклассической и постнеклас-
сической — существует отношение преемственности: «возникновение
нового типа рациональности не приводит «к полному исчезновению
представлений и методологических установок предшествующего перио-
да» (Степин В.С. Теоретическое знание. М., 2000. С. 634).
Постнеклассическая наука (и не только гуманитарная) имеет свою
«живую историческую память», свое собственное историческое измере-
ние, свои эпистемические традиции и ценностные установки. В то же
время эти представления не остаются неизменными. Они всякий раз за-
ново осмысливаются в границах своей применимости. Так, возникнове-
ние теории относительности и квантовой механики привело к осозна-
нию границ применимости классической механики и переосмыслению
понятий пространства, времени, причинности, реальности и т. д. Таким

образом, между классической, неклассической и постнеклассической
рациональностями существует некое эволюционное соотношение, ана-
логичное обобщенному принципу соответствия.
И здесь, естественно, возникает вопрос о формах конкретной реали-
зации этого принципа именно как принципа эволюции науки от класси-
ческого к постнеклассическому этапу ее развития. Мне представляется,
что этот вопрос также имеет принципиальное значение для понимания
эволюционно-конструктивной модели культуры В.С. Степина как моде-
ли существенно междисциплинарной. Напомню, что в фокусе его рас-
смотрения процесса эволюции научного (по)знания как конструктивно-
го исторического процесса находится прежде всего его объектный полюс.
Именно там фиксируется динамика его становления, которая реализует-
ся в смене образов (гештальтов) исследуемых объектов, располагаемых на
шкале, упорядоченной по степени сложностности: от простых объектов
классической механики до сложноорганизованных человекоразмерных
саморегулирующихся и саморазвивающихся систем.
Что же касается субъектного полюса модели развития науки, то
здесь, как отмечает уже цитированный нами выше Т. Рокмор, «вновь
вычленяя субъективную составляющую, элиминированную классиче-
ским подходом к науке, В.С. Степин дистанцирует себя от позитивизма
всех видов, открыто принимая историцистскую точку зрения, включаю-
щую в науку и вненаучные и внутринаучные факторы, в частности, явля-
ющиеся ценностно насыщенными» (С. 250).
Аналогичным образом и постнеклассическая модель культуры
В.С. Степина также по-новому ставит проблему субъекта культурного
развития. Рамки моего выступления дают мне возможность только эс-
кизно очертить мое понимание этой проблемы в том ее виде, как она
намечена в книге В.С. Степина. Переключение внимания с объектного
полюса рассмотрения трансформаций научного познания на субъект-
ный дает возможность более детально рассмотреть динамику становле-
ния субъекта постнеклассической науки и, что для меня существенно,
выйти за пределы классической декартовской субъект-объектной пара-
дигмы, рассматривая его (субъекта) как становящееся коммуникативное
сообщество (Апель), т. е., по существу, в интерсубъективной перспекти-
ве. Иными словами, я утверждаю (вслед за Апелем — Апель Карл-Отто.
Трансформация философии. М., 2001), что именно в современной пост-
неклассической науке (ориентированной на конвергенцию естествен-
но-научного и социогуманитарного знания, на их синергийный диалог)
возникает новая интерсубъективность как своего рода субъективность
второго порядка.
В контексте становления неклассической науки, в фокусе которой

находились прежде всего проблемы квантово-релятивистской физики
и ее интерпретации, это новое понимание интерсубъективности нашло
свое выражение в принципе дополнительности Н. Бора как инструмента
понимания сущности квантовой механики и, одновременно, инструмен-
та кросскультурного диалога. Уже на этапе становления неклассической
рациональности проблема объяснения оказалась с необходимостью до-
полненной проблемой понимания как взаимопонимания (прежде всего
проблемой понимания квантовой механики) в философском измерении,
напрямую ведущей к проблеме трансцендентального субъекта не только
науки, но и культуры в целом «как медиума коммуникации» (Б.В. Марков),
а потому и как носителя трансцендентальной рефлексии.
Здесь мне хотелось бы обратить внимание на еще одну (на этот раз
уже субъектную) характеристику обобщенного принципа соответствия
классического, неклассического и постнеклассического этапов коэво-
люции науки и культуры. Я имею в виду характеристику, связанную
с присутствием наблюдателя как концептуального персонажа, наделен-
ного операциональной функцией коммуникативного интерсубъектив-
ного посредника в когнитивном пространстве постнеклассической на-
уки и культуры. Наблюдатель — ключевая фигура всех мысленных экс-
периментов, дискурсов классической, неклассической и постнекласси-
ческой науки, начиная с Галилея и кончая Фейнманом. Как, впрочем,
и философии, начиная с «пещеры Платона» и кончая «китайской ком-
натой» Серля. И в этом эволюционном конституировании наблюдателя
и наблюдаемого, включаемых в описание становящейся все более слож-
ностной реальности, рефлексивное осознание конструктивно-деятель-
ностного характера участия в этом процессе выступает в качестве одной
из важнейших отличительных черт постнеклассической рационально-
сти. При этом существенно, что сам постнеклассический наблюдатель
является предметом исторического конструирования, исторического
развития интенциональности человеческого сознания в связке «Я —
Другой». Иными словами, мы приходим к когнитивной конфигурации
двух рекурсивно связанных (взаимно отсылающих друг к другу, комму-
ницирующих) наблюдателей. Наблюдатель, наблюдающий другого на-
блюдателя — вот исходный пункт мысленных экспериментов Эйнштей-
на, а затем Гейзенберга, Бора, Вигнера, Бома, Хокинга, фон Неймана,
Тьюринга, Серля… Этот наблюдатель второго порядка (наблюдатель, на-
блюдающий себя как другого) явно или неявно присутствует в конструк-
тивистских дискурсах автопоэзиса (Варела, Матурана), «теории об-
ществ» Лумана, кибернетики второго порядка фон Ферстера, синергети-
ки процессов наблюдения.
В то же время проблема наблюдателя как медиатора интерсубъек-

тивной, а также как средства коммуникативной самореференции
и инореференции применительно к постнеклассическому моделирова-
нию науки и культуры пока еще ждет своего решения. Мне представля-
ется, что здесь (как и в свое время в квантовой механике) есть два вза-
имодополняющих друг друга подхода к ее решению. Первый связан
с построением наблюдателя саморазвивающихся систем, каковыми яв-
ляются коэволюционирующие наука и культура. Второй — с построе-
нием наблюдателя сложности. И в обоих случаях нам придется иметь
дело с принципиальной неопределенностью, контингентностью, кон-
текстуальностью онтологии постнеклассики и, соответственно, неоп-
ределенностью, контингентностью и контекстуальностью ее постне-
классического субъекта-наблюдателя-участника и наблюдателя «вто-
рого порядка» как самонаблюдателя сложностного саморазвивающе-
гося мира. Точно так же, как невозможно было бы построить кванто-
вую теорию без понятий наблюдатель и наблюдаемое, сегодня невоз-
можно построить полноценную теорию сложностности и саморазви-
тия науки и культуры без понятий наблюдатель (субъект), сложност-
ность и наблюдатель (субъект) саморазвития феноменов культуры.
Креативный потенциал модели науки и культуры В.С. Степина вполне
достаточен для решения этой задачи.
Ф.Г. Федотова: Проблема социального, социальности и ее измене-
ний — одна из наиболее актуальных. К ней есть несколько подходов.
Один из них — натуралистический, видящий ее как некоторую предмет-
ность, социальную объектность. Другой — конструктивистский, извле-
кающий социальность конструктивными средствами познавательных
или практических действий. Третий — комбинирующий объектность,
объективную данность социальных фактов с когнитивными схемами.
Я придерживаюсь третьего, но эксплицирую и результаты других подхо-
дов. Казалось бы, первый подход, ориентированный наивно-реалисти-
чески, ищет социальные объекты такими, какими они реально предста-
ют. Но ищет он их посредством инструмента — знания. И если бы
К. Маркс не использовал теорию классов и не построил концепцию со-
циальной динамики как классовой борьбы, ведущей к смене способов
производства, мы никогда бы не увидели мир таким, несмотря на всю
объективность буржуазных и социалистических революций. С. Земля-
ной в одной из своих статей упрекнул Маркса за игнорирование нацио-
нальных отношений. Действительно, в них разворачивалась драма, но
иная драма, которая не схватывалась марксистской теорией, постулиро-
вавшей всемирность как буржуазии, так и пролетариата, отсутствие
у них в их классовой схватке между собой своих отечеств.
Интересным образом эксплицировал социальность немецкий соци-

альный философ П. Вагнер, который привязал экспликации социаль-
ности, социального, осуществляемые познавательным инструментари-
ем, к реальным событиям истории. До буржуазных Американской и Ве-
ликой Французской революций социальное понималось как все проис-
ходящее в обществе, начиная с государства. Социальные науки, явив-
шиеся интеллектуальным ответом на эти революции, стремились разо-
браться в исторических корнях и политических последствиях. Полити-
ческая современность делала для них центром социального, социаль-
ности государство, интегрировавшее общество в целом как националь-
ное государство, что еще раньше, на наш взгляд, сделала Вестфальская
система национальных государств. XVIII век был веком истории.
XIX стал веком философии, веком либерализма. Тогда же появились со-
циальные науки, разделившие предметы исследования под влиянием
либерализма на изолированные сферы – экономическую, политиче-
скую и социальную. Социальностью, социальным стало не все общество,
а выделенная социальная сфера. Такой же точки зрения придерживается
и И. Валлерстайн. Но либеральный XIX век, в котором осуществилась
Первая глобализация (1885–1914), который стал первой «либеральной
современностью», был подорван Первой мировой войной. Война и Ок-
тябрьская революция отвергли все его прежние принципы.
Вторая современность стала формироваться как организованная,
и социальные науки начали участвовать в организации второй современ-
ности, планировании, регулировании, построении социал-демократии
и технократии. Они сблизились с экономикой. Их влияние на общество
стало большим. Вернулось интегральное понимание общества как социаль-
ного, но более экономически, чем политически, сфокусированное. Но ко-
нец века ознаменовался постмодернистским видением. Спор о том, за-
кончился ли модерн, разрешился появлением третьей современности,
третьего модерна, обозначенного нами как новое Новое время для неза-
падных стран. Постмодернизм называют логикой позднего капитализма.
И когда утихли споры о возможности нового модерна в связи с его появ-
лением и распространением в Азию, постмодернизм стал казаться фило-
софией кризиса конца 90-х, длительного кризиса западного общества, не
сумевшего объяснить или объяснившего по-своему студенческие бунты
1980, подъем Японии, начавшуюся виртуализацию экономики, кризиса,
в котором была потеряна социальность. Пережитая сегодня тема конца
социального захватила постмодернизм. Вступление незападных стран
в процесс энергичного развития характеризует новый модерн, для которо-
го характерно стремление к новому экономико-технологическому циклу,
нано- и биотехнологиям. Социальность еще не отреагировала на этот за-
прос, но скорее всего ответ будет состоять именно в гуманитарном содер-

жании эпохи, в роли человека. Технологии, могущие стать опасными, тре-
буют ценностного предшествования, защиты того, что мы действительно
ценим. Но это не будет выход из техногенной цивилизации. Это главный
остающийся вопрос — будет ли такой выход вообще и будет ли он связан
именно с новыми ценностями, а не, например, с экологическими угроза-
ми и катастрофами.
Я согласна с И.Т. Касавиным, что центральная для социальной фи-
лософии проблема социальности глубоко разработана В.С. Степиным.
Но главная его заслуга в этом вопросе состоит в том, что эта проблема не
отделена от картины мира природы и человека, а служит средством ин-
теграции в его концепции.
А.С. Запесоцкий: Поскольку поводом для сегодняшней встречи была
книга Вячеслава Семеновича, выпущенная издательством нашего уни-
верситета, наверное, было бы правильно сказать хотя бы несколько слов
об этом издании. Я, наверное, единственный за этим столом, кто может
это сделать.
Книга появилась совершенно не случайно. У ученых старшего поко-
ления есть привычка не повторять уже написанное и опубликованное
в последующих публикациях. Считается, что опубликовал — значит
данные идеи уже вошли в научный оборот. Но с 90-х годов прошлого
века это уже совсем не так. И я обратил внимание на то, что Вячеслав
Семенович разбросал свои размышления о культуре по разным публика-
циям, не складывающимся воедино в сознании специалистов. Между
тем, собранные вместе, они образуют новаторскую и исключительно
перспективную теорию культуры. Его теория, по сути, открывает новый
этап понимания культуры в мировой науке. И мы, конечно, попросили
Вячеслава Семеновича собрать свои идеи, касающиеся культуры, в не-
кую целостность.
Его подход к культуре сочетает достоинства деятельностного, цен-
ностного и семиотического подходов, интегрирует в себе их возможно-
сти. Вместе с тем этот подход диалектичен и антропоцентричен. Вяче-
славом Семеновичем очень интересно поставлен вопрос о программи-
рующей функции культуры как целостности. Здесь же создается новая
методология онтологизации мира культуры. На качественно ином уров-
не осмысляются кодирования социального опыта и коммуникация.
Я думаю, что огромное теоретическое и практическое значение имеет
его концепция универсалий культуры.
По-моему, заинтересованный читатель найдет в книге очень много
интересного. Для меня было интересным абсолютно все. Очень серьезно
углубляются наши представления о типах цивилизационного развития.
Очень убедительной является постановка вопроса о социокультурном

измерении науки и исторических типах научной рациональности. Под
очень необычным ракурсом предстает философия — как самосознание
культуры. Или взять, к примеру, постановку вопроса о современных воз-
можностях диалога между наукой и религией — по-моему, очень свежо,
оригинально и перспективно.
Как человек, посвятивший последние 30 лет проблемам становления
культурологии, не могу не заметить, что в этой сфере научного знания
уже давно ощущался недостаток в крупных обобщающих теориях.
И в этой книге мы такую теорию получили. Замечу с легкой долей ехидс-
тва и искренним восхищением, что Вячеслав Семенович, известный
многие годы в качестве оппонента культурологии № 1, после выхода
этой книги может с полным основанием считаться культурологом № 1.
Во второй части книги Вячеслав Семенович показывает, что получа-
ется, если при рассмотрении жгучих проблем современности опереться
на новую мощную теорию. Он пишет о глобализации, диалоге культур,
перспективах модернизации России, взаимосвязи экономики и культу-
ры, попытках догнать Запад и многих других интересных вещах. И пи-
шет весьма убедительно.
Безусловно, теория культуры Вячеслава Семеновича Степина, изло-
женная в новой книге, не является всеобъемлющей. Ее достоинства
в том, что она отвечает на очень многие вопросы и открывает новые пер-
спективы. Но она отвечает не на все вопросы. Я сегодня не задавал во-
просов Вячеславу Семеновичу потому, что задавал их раньше. И убеди-
тельных ответов не получил. Например, сегодня в гуманитарных науках
не решен вопрос о дифференциации феноменов: «социальное» и «куль-
турное». И когда академик Степин говорит о двух составляющих обще-
научной картины мира — естественно-научной картине и картине соци-
альной реальности, мне все время хочется говорить не о «социальной
реальности», а о «культурной реальности». Вячеслав Семенович все вре-
мя держит в своем поле зрения всего лишь актуальный, находящийся
в текущем обороте объем элементов культуры. А есть еще «склад», своего
рода «хранилище» явлений культуры. Русский музей выставляет в залах
примерно 1 % того, что имеет. Остальное — в запасниках. Так же и в
культуре в целом. В ней есть механизмы «опредмечивания» и «распред-
мечивания». По-моему, виновник нашего сегодняшнего праздника
мысли до этих частностей пока не дошел. Есть и другие взгляды Вяче-
слава Семеновича, которые меня не вдохновляют. Например, его пони-
мание морфологии культуры. Для решения целого ряда актуальных тео-
ретических задач сегодня удобнее считать экономику и социальную
жизнь подсистемами культуры.
Но это я к примеру того моего утверждения, что работа Степина еще

не закончена. По-моему, нельзя критиковать ученого за то, что еще не
сделано. Надо радоваться тому, что мы от него получили. Лично я в его
теорию культуры просто влюблен. И считаю, что книга будет безумно
интересна не только студентам моего университета, но и всему культуро-
логическому сообществу страны.
В.С. Степин: Прежде всего я хочу выразить благодарность всем, при-
нявшим участие в обсуждении книги. Редакции журнала удалось соб-
рать в рамках круглого стола исследователей высочайшей квалифика-
ции. Неудивительно, что все вопросы и замечания, высказанные в ходе
обсуждения, соотносились с самыми глубокими, кардинальными про-
блемами современной философии. По многим вопросам мы нашли со-
гласие относительно уже предложенных решений и методологических
подходов. Но есть и определенные разногласия, которые естественны
при обсуждении сложнейших проблем современной науки, философии
и культурологии. Я хотел бы пояснить свою позицию по некоторым ито-
говым замечаниям.
В выступлении И.Т. Касавина был справедливо зафиксирован ряд
проблем в анализе процессов построения научной картины социальной
реальности. Я уже упоминал в ответах Н.М. Смирновой, что необходи-
мо учитывать различные значения термина «картина мира». Этот термин
может обозначать совершенно разные, хотя и взаимодействующие друг
с другом реальности.
Существует картина жизненного мира, представленная смыслами
универсалий культуры, которые доминируют в культуре определенной
исторической эпохи определенного типа общества. Эта картина выра-
жает отношение человека к миру, его понимание, осмысление и пере-
живание мира и своего места в мире. Это — мировоззрение данной
эпохи, которое конкретизируется в мировоззренческих образах на
уровне социальных групп и в мировоззрении индивидов. То, что
И.Т. Касавин называет «индивидуальной культурной лабораторией»,
у меня обозначено более традиционно — как индивидуальный соци-
альный опыт.
Философская рефлексия над универсалиями культуры и выработка
их новых смыслов позволяет говорить о философской картине мира.
Различные философские системы предлагают свое видение природы,
общества и духа, свои варианты картины мира. Между ними всегда есть
не только конкуренция, но и линии преемственности. И есть направле-
ния философии, в рамках которых можно говорить о вариациях общей
для всего направления картины мира (платонизм, кантианство, гегельян-
ство и т. п.).
Наконец, есть научная картина мира, которая выступает особой

формой научного, теоретического знания. Чтобы выяснить особенности
ее формирования и развития, необходимы два типа взаимосвязанных
исследований. Во-первых, анализ ее связи с конкретными научными
теориями и опытом в рамках дисциплинарных и междисциплинарных
научных взаимодействий. Во-вторых, анализ влияния на ее формирова-
ние и развитие доминирующих в культуре соответствующей эпохи смыс-
лов мировоззренческих универсалий и философских идей, вырабатыва-
емых в результате рефлексии над универсалиями культуры.
В своих работах я такой анализ проводил применительно к физиче-
ской картине мира и к естественно-научной картине мира. Такого же
рода исследования, я полагаю, необходимы при построении научной
картины социальной реальности. В этом пункте я как раз последовате-
лен, поскольку, чтобы анализировать взаимодействия научной картины
мира как феномена культуры с другими феноменами социокультурной
среды, в которой она существует и развивается, ее нужно выделить и чет-
ко зафиксировать как научную картину мира. Илья Теодорович справед-
ливо отмечает, что построение научной картины мира обязательно пред-
полагает философскую рефлексию над наукой и ее историей. Здесь я с
ним солидарен. В моих работах это прослежено на конкретном материа-
ле, посредством ряда реконструкций истории физики (построение мак-
свелловской электродинамики, специальной теории относительности,
квантовой механики, формирование электродинамической и квантово-
релятивистской картин мира).
Но в создании каждой новой научной картины мира основную роль
играют не философы и историки науки, а естествоиспытатели (если речь
идет о естественно-научной картине мира). Среди них есть выдающиеся
умы, которые совмещали в своей деятельности функции философской
и историко-научной рефлексии с решением специальных научных проб-
лем в своей области знания (А. Эйнштейн, Н. Бор, В. Гейзенберг, Н. Ви-
нер, В. Вернадский). Именно благодаря их деятельности в эпоху науч-
ных революций происходили решающие преобразования научной кар-
тины мира. Если проводить параллели с социально-гуманитарными на-
уками, то названные И.Т. Касавиным выдающиеся исследователи
Л. Выготский и М. Бахтин вполне могут продолжить этот ряд.
Правда, в этой теме есть один чрезвычайно важный аспект, который
следует особо выделить. Речь идет об описании процесса трансформации
научных картин мира, о рефлексии над деятельностью ученых, осущест-
вляющих такие трансформации. Именно здесь происходит фиксация
картин мира в качестве особого компонента в структуре научного зна-
ния, определения их признаков, анализ процедур их трансформаций.
Эти задачи решает философия науки, опираясь на историко-научный

материал. Конечно, в решении этих задач могут принять участие и сами
ученые, работающие в специальных областях науки. Но в этом случае
они уже выходят за рамки своей научной специализации в сферу фило-
софских исследований.
В свое время, где-то в конце 80 — начале 90-х годов прошлого столе-
тия, я был участником обсуждения статьи нашего известного физика ака-
демика Мигдала, которая была представлена для публикации в журнал
«Вопросы философии». Статья была размышлением над мировоззренче-
скими аспектами современных физических открытий. По ходу обсужде-
ния я сделал несколько замечаний, уточняющих представление о структу-
ре научной теории. Мне возразили, что академик Мигдал сам создает но-
вые теоретические знания, а потому он лучше знает этот предмет. Я отве-
тил, что когда речь о содержании физических теорий, о предмете
теоретических исследований физики, то таковым предметом являются
элементарные частицы, атомы, физические поля. Здесь специалистом яв-
ляется физик, а не философ. Но в данном случае речь идет об ином пред-
мете — о знании, его структуре и его развитии в контексте культуры. Это
другая предметная область. Это область философии науки и отчасти исто-
рии науки. И специалисты в этой области — философы науки, опираю-
щиеся на соответствующий исторический материал. Как вы думаете отре-
агировал на это академик Мигдал? Он сказал: повторите, пожалуйста,
я хочу это записать, эта мысль не всегда и не всем приходит в голову.
Любой ученый, занятый решением задач на этапе нормальной науки
(по Т. Куну), имеет определенные представлении о структуре и динами-
ке научного знания, о теориях и опытных фактах, о роли фактов в обос-
новании научных гипотез. Все эти представления образуют своего рода
«здравый смысл» науки. И в этих рамках не различаются картина мира
и соотнесенные с ней теории. Такое различение становится необходи-
мым в периоды научных революций, когда изменяется научная картина
мира как компонент парадигмы. И тогда требуется дополнительная фи-
лософская рефлексия над представлениями о структуре и динамике на-
учного знания. Она инкорпорирована в процесс решения научных проб-
лем, связанных с критикой прежних представлений об исследуемой ре-
альности и поиском новых онтологических принципов как оснований
новых теорий.
И не случайно, что именно великие ученые, осуществившие рево-
люционные прорывы в науке, ввели в научный оборот понятие картины
мира. Правда, у А. Эйнштейна, Н. Бора, Н. Винера и др. это понятие
еще не было строго определено, не была прослежена структура научной
картины мира и ее взаимодействие с теориями и опытом. Эту работу
проделали философы и методологи науки. И как я уже отмечал, приори-

тетную роль в этой работе сыграли отечественные исследователи.
Для понимания того, как создаются дисциплинарные онтологии
в области социально-гуманитарных исследований и как они синтезиру-
ются в картине социальной реальности, важно выделить описанные
нами ситуации в науке, когда еще нет развитых теорий, но уже предло-
жены онтологические принципы, которые фиксируют системно-струк-
турное видение предмета соответствующей дисциплины.
Этот первичный вариант картины мира напрямую связан с опытом,
целенаправляет наблюдения и формирование эмпирических фактов
и затем уточняется под их обратным воздействием.
Я думаю, что с этой точки зрения многие еще непроясненные в ме-
тодологии науки состояния социальных исследований, которые воспри-
нимаются как особенности социального познания, отличающие его от
естественно-научного, могут быть прояснены. Но, конечно, для этого
нужен особый анализ научных тестов.
И.Т. Касавин уже достаточно давно и успешно анализирует взаимо-
действие научных и вненаучных знаний и роль этих взаимодействий
в развитии культуры. Я солидарен с ним в данном подходе. Хотя и с не-
сколько иных позиций рассматриваю эту проблематику.
Исследуя, например, отношения науки и религии и возможности их
диалога на современном этапе развития цивилизации, я прежде всего
уточняю функциональные признаки, различающие эти феномены куль-
туры. Инновации в науке имеют приоритет, поскольку наука ориентиро-
вана на постоянное приращение объективно истинного знания. Для ре-
лигии приоритетна традиция. Истина для нее в священных книгах (Биб-
лия, Коран). Но отсюда не следует, что в эпоху, когда ломается традиция,
когда происходит переосмысление ценностей, религия не играет суще-
ственной роли. Напротив, становление новых ценностей предполагает
появление новых религиозных идей.
Я не раз писал о значении эпохи Реформации для становления ба-
зисных ценностей техногенной культуры, и здесь у нас с Ильей Теодоро-
вичем нет предмета для спора. Я думаю, у нас не будет разногласий и по
поводу идеи, что сегодня точки роста новых ценностей следует искать не
только в науке и технологическом развитии, но и в политико-правовом
сознании, искусстве, сфере нравственности и в религии. С этих позиций
в обсуждаемой книге я обратил особое внимание на новые интерпрета-
ции протестантизма в работах крупных протестантских теологов Ролсто-
на и Пиккока.
В заключение выскажу свое понимание и обозначу подходы к реше-
нию поставленной А.С. Запесоцким проблемы соотношения понятий
«социальное» и «культурное». Александр Сергеевич обладает замеча-

тельной способностью видеть и четко формулировать главные пробле-
мы социально-культурологических исследований.
Проблема связи категорий «общество» и «культура» изначально оп-
ределяет разработку научной картины социальной реальности, а значит,
и систему принципов, на которые могут опираться конкретные социаль-
ные и гуманитарные науки. Если культура программирует все формы че-
ловеческой активности (деятельность, поведение и общение) и если нет
ни одного феномена социальной жизни, который бы возникал вне чело-
веческой активности, а значит, и вне культуры, то тогда общество в це-
лом и такие его подсистемы, как экономика, социально-политическая
структура, — тоже культура. Тогда понятия «общество» и «культура» ста-
новятся тождественными.
Казалось бы, в этом случае нельзя говорить о культуре как особой
подсистеме социальной жизни. Она пронизывает все без исключения
сферы этой жизни. И тем не менее, я считаю, что подход к культуре как
особому аспекту жизни общества правомерен и необходим. Обществен-
ная жизнь, как воспроизводящийся, изменяющийся и развивающийся
процесс, включает вещественно-энергетические и информационные ас-
пекты. Культура — это информационный аспект социальной жизни, это
весь объем социально-значимой информации, регулирующей жизнь об-
щества.
Для пояснения этого тезиса уместно провести следующую аналогию.
Любой биологический организм, начиная с простейших одноклеточных
и кончая сложными многоклеточными, воспроизводится благодаря ге-
нетическим кодам, хранящим необходимую для функционирования ор-
ганизма наследственную информацию. В каждой клетке есть ДНК —
особый информационный код. Без него не возникает ни один из компо-
нентов клетки, ни оболочка, ни ядро, ни митохондрии, ни другие ее
компоненты. И тем не менее ДНК не тождественна ни им, ни клетке
в целом. Она — особая часть клетки, молекула, кодирующая информа-
ционную программу воспроизводства клетки в ее взаимодействиях
с внешней средой.
Так же и культура, будучи сложнейшей системой различных социо-
кодов, представляет собой особый компонент общественной жизни,
обеспечивающий ее воспроизводство и развитие.
Экономика как часть культуры — это метафора. А вот программы
экономической деятельности, представленные ее ценностно-целевыми
структурами, знаниями и навыками, необходимыми для осуществления
операций деятельности — это уже не метафора, а описание смыслов осо-
бых социокультурных кодов, без которых невозможна экономическая
деятельность. И только в этом значении экономика может быть включе-

на в морфологию культуры.
Конечно, тема соотношения общества и культуры не исчерпана
предлагаемым подходом. Он лишь намечает путь, который, по моему ра-
зумению, может быть продуктивным. Но в каждом шаге на этом пути
потребуются новые конкретизации проблемы и наверняка будут возни-
кать новые вопросы. И я готов обсуждать их с Александром Сергееви-
чем, с его учениками и единомышленниками, со всеми, кто сегодня
принимает участие в нашем обсуждении, и с любым из многочисленных
исследователей, работающих в области философии культуры и культу-
рологии, а среди них немало ярких умов.
Сегодняшнее обсуждение я воспринимаю как совместную творче-
скую работу, которая, с одной стороны, была для меня вдохновляющей,
поскольку убеждала в продуктивности ряда уже полученных результа-
тов, а с другой — обнаруживала новые ракурсы проблемы, над которыми
еще предстоит работать.
Б.И. Пружинин: Наверное, надо завершать наш разговор. Книга Вя-
чеслава Семеновича стимулировала, причем весьма живое, обсуждение
целого ряда актуальных тем и проблем. Конечно, все эти проблемы мы
не решили. Но подходы к решению многих из них определили, да и сами
проблемы были в процессе обсуждения конкретизированы, что важно
для будущих исследований. Правда, в ходе конкретизации мы зафикси-
ровали новые проблемные поля. Но уж такова особенность философ-
ских обсуждений, философских бесед. Философия проблематизирует
многие сюжеты, которые здравому смыслу кажутся само собой разумею-
щимися и беспроблемными. Редакция постарается, чтобы публикация
«круглого стола» сохранила живую суть этой беседы. Вячеслав Семено-
вич, спасибо за книгу.
Предметный указатель
Глобализация — 67, 79, 243, 244, 314

– диалог культур — 245, 246
Глобальные кризисы — 5, 9, 80–85
Гносеология — 86, 88, 93, 119
– классическая — 88–101, 124–129
– парадоксы классической гносеологии — 88–101, 124–125, 128
– неклассическая — 101–119, 122–129
Деятельность — 13, 28–31, 35–37, 125, 133, 238–239
– ее структура — 29–30, 36, 38, 133–134
Естественное и искусственное — 20, 162–163, 168, 226–228, 239
Жизненный мир — 104–105
Интеллигенция — 317, 319, 320, 327, 330–332, 340–341
– ее социальные роли и функции — 318, 319, 341
– и бюрократия — 318–320, 324
– и творчество — 318, 341
– и развитие культуры — 317–319
– и модернизация — 324–325, 340
– и власть — 317–318, 321–322, 324, 326, 327, 335, 339–340
Исторические реконструкции — 372, 389–392, 471–472
Картина социальной реальности — 6, 12–13, 120, 290–291, 418, 448, 472–474,
477–480
Культура — 7, 12, 33–34, 35–66, 272, 273, 291, 318, 419–420, 513–514
– ее базисные ценности — 306–307
– ее программирующие функции — 34, 57–58, 65–66, 200, 291, 418–419
– семиотика культуры — 34–35
– типы культурных кодов — 34–41
– реликтовые программы — 49–50
– программы настоящего — 50
– программы, адресованные будущему — 34, 50–51
– «лента культуры» — 47–49
– как социокод — 33–41, 43–45, 451
– ее взаимодействие с биокодом — 43–45, 47–49, 230
Макро- и микроструктура общества — 20–28, 418
Марксизм — 259–262, 267, 276–288
– и его версии — 259–260
– и идеология — 264–265
– как феномен общественного сознания — 265

– как порождение техногенной культуры — 270
Менталитет — 302, 309
– архетипы сознания — 298–299, 301–304, 312
– и его особенности в России — 325
Модернизация — 79, 243–244, 245
– ее исторические этапы в России — 284–285
Мировоззренческие универсалии культуры (категории культуры) —
– структура — 6, 52–62, 419–420
– функции — 63–65, 419–424, 435–436
– историческая эволюция — 7, 62, 64–66, 463–465
Наука — 130–132, 135–137, 142, 179, 185, 234, 240
– ее признаки — 133, 135, 146, 139–141, 146
– ее генезис — 146, 150, 151, 161, 166, 173
– ее социокультурная размерность — 130–131, 133, 135, 136, 151–157, 159–
165, 167–173
– ее институциональная организация — 173, 179, 180, 345
– ее этическая компонента — 143–145, 241, 443
– и художественное освоение действительности — 136
– и религия — 233, 235, 236, 240
– и культура — 151, 152, 167, 235, 236
– и философия — 152–155, 156, 158
– и образование — 342, 343, 458–462
– и технологии — 344, 345, 351
– и технонаука — 345, 355, 351, 352
– и псевдонаука — 182,184, 185, 187
«Неорганическое тело цивилизации» — 14–15, 16–20, 271, 418
– его системная сложность — 16–18
– его историческое развитие — 15–19
– и производство материальных благ — 16, 18–20
Общество —
– его структура — 12–13, 15–19, 21–25, 28–35, 68–79, 448–450
– его развитие — 49–52, 450–451, 463–465
– традиционное (см.: Цивилизационного развития типы,
традиционалистский)
– техногенное (см.: Цивилизационного развития типы, техногенный)
Познание — 134–135
– его виды — 133, 139
– субъект познания — 27–29, 88, 101–102, 105–107, 108–111, 117–118, 120–
121, 126–127, 143
– рациональное — 88, 93–100, 126–129
517 Предметный указатель
– чувственное — 88, 89–93, 94–101, 116–119, 122–128

Право —
– и идея всеобщего права — 307
– и правовой нигилизм — 312, 313
– особенности правового государства в России — 303
– и естественные права человека — 311
– и права человека — 312, 314, 315
– и права народа — 314–315, 458
Предпринимательство — 293–294
– исторические типы рынка — 293–295, 296, 303, 304
Природа — 162, 163, 238, 248, 279
Рациональность — 6–7, 8, 103–104, 106–107, 108, 182, 198–199, 201–203, 205–206,
237, 241, 249, 251, 342, 424, 426, 443, 451, 481
Системы —
– простые — 17, 212, 411, 413, 426–427
– сложные саморегулирующиеся — 17, 411, 413–414, 426–427
– сложные саморазвивающиеся — 17–18, 214–212, 213, 221, 222–224, 227,
229–231, 241, 249, 292, 411, 414–415, 426–427, 443, 452–454, 479, 480–482
Соборность — 298–299
Социальные группы — 21–28, 418
– большие — 24–25
– малые — 21–24, 25
Социальные отношения — 20–28, 418
Стратегии развития — 84–85, 245–246, 248–255, 279–280, 441–445, 451
– и «точки роста новых ценностей» — 6–8, 242, 246, 253– 255, 443–445, 465
– и сценарии развития России — 283, 286–289
Трансгуманизм — 83–84, 457–458
Ценности — 5, 16, 163, 233, 242, 298, 306, 307
Цивилизация — 5, 68–70, 79, 85
– и культура — 5, 69, 71–68, 85, 434, 437–438
Цивилизационного развития типы — 278, 279
– техногенный — 6, 71–74, 75–76, 78–80, 85, 237, 241, 248, 280, 283, 321,
437–442, 451
– традиционалистский — 6, 70–71, 74–76, 77–78, 247, 248, 277, 278, 283, 308,
437–441, 451
Экономика — 290
– и культура — 290, 291
– знаний — 351, 352
Философия –
– как конструирование новых жизненных смыслов и ценностей — 8, 153–155,
196–199, 211–220, 221–224, 228–231, 416–417, 422–424, 483
– как рефлексия над основаниями культуры — 7, 52–53, 190–198, 261, 419,

421–422
– системность и преемственность в развитии философии — 198–208
Язык —
– естественный — 36–38, 44–45, 59, 105, 140, 198
– науки — 140–141, 372–374
– языки культуры — 34–41, 114–115, 198, 200
Библиография
Автономова Н. С. Открытая структура: Якобсон–Бахтин–Лотман —
Гаспаров. М., 2009.
Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. М., 1998.
Агильдиев А. Свобода //Будь лицом: ценности гражданского обще-
ства. Т. 1. Томск, 1993.
Антология исследований культуры. Интерпретации культуры. СПб.,
2006.
Аршинов В. И., Буданов В. Г. Когнитивные основания синергетики //
Синергетическая парадигма. Нелинейное мышление в науке и искусст-
ве. М., 2002.
Ахутин А. В. Понятие «природа» в Античности и в Новое время. М.,
1988.
Ахутин А. В. История принципов физического эксперимента. М., 1976.
Баблоянц А. Молекулы, динамика и жизнь. Введение в самооргани-
зацию материи. М., 1990.
Байбурин А. К., Топорков А. Л. У истоков этикета. Ленинград, 1990.
Бактановский В. Н., Согомонов Ю. В. Честная игра: нравственная
философия и этика предпринимательства. Томск, 1992.
Бард А., Зодерквист Я. Nетократия. Новая правящая элита и жизнь
после капитализма. СПб., 2004.
Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994.
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.
Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1980.
Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М., 2000.
Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ
и начала ХХ века // О России и русской философской культуре. Филосо-
фы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990.
Бердяев Н. А. Судьба России. М., 1990.
Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда //Ин-
теллигенция. Власть. Народ: Антология. М., 1993.
Беркли Дж. Сочинения. М., 1978.
Берн Э. Игры, в которые играют люди. Психология человеческих
взаимоотношений; Люди, которые играют в игры. Психология челове-
ческой судьбы. М., 1988.
Бернал Дж. Наука в истории общества. М., 1956.
Библер В. С. Мышление как творчество. М., 1978.
Богданов А. А. Эмпириомонизм: Статьи по философии. М., 2003.
Бодрийяр Ж. Общество потребления: его мифы и структуры. М.,
2006.
Бор Н. Вызов цивилизации // Бор Н. Избранные научные труды.

Т. 2. М., 1971.
Бор Н. Философия естествознания и культуры народов // Бор Н. Из-
бранные научные труды. Т. 2. М., 1971.
Бранский В. П., Пожарский С. Д. Синергетический историзм как но-
вая философия истории //Синергетическая парадигма. Человек и обще-
ство в условиях нестабильности. М., 2003.
Бройль Л. де. По тропам науки. М., 1962.
Быкова М. Ф. О концепции духа у Гегеля // Сущность и слово. Сбор-
ник научных статей к юбилею профессора Н. В. Мотрошиловой. М.,
2009.
Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.
Вернадский В. И. Живое вещество. М., 1978.
Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста М., 1988.
Винер Н. Я — математик. М., 1964.
Восприятие и деятельность / Под ред. А. Н. Леонтьева. М., 1976.
Выгодский М. Я. Арифметика и алгебра в Древнем мире. М., 1967.
Гайденко П. П. Эволюция понятия науки (XVII–XVIII вв.). М., 1987.
Гайденко П. П. Научная рациональность и философский разум. М.,
2003.
Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики.
М., 1974.
Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. М., 1959.
Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М., 1990.
Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987.
Гераклит. Фрагменты Гераклита //Материалисты Древней Греции.
М., 1955.
Герцен А. И. Письма об изучении природы. М., 1946.
Глебов Е. Судьбы серебряные струны. Минск, 2010.
Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М., 1990.
Глобальный кризис западной цивилизации и Россия / Отв. ред.
Г. В. Осипов. М., 2009.
Горохов В., Бехман Г. Изменение роли науки в обществе: поиск новых
идеалов в научной системе Германии // Вестник РАН. 2010. № 3.
Горохов В. Г. Методологический анализ научно-технических дис-
циплин. М., 1984.
Григорьева Т. П. Японская художественная традиция. М., 1979.
Григорьева Т. П. Японская литература ХХ века. М., 1983.
Григорьева Т. П. Человек и мир в системе традиционных китайских
учений // Проблема человека в традиционных китайских учениях. М.,
1983.
521 Библиография
Грин Брайан. Элегантная Вселенная. Суперструны, скрытые размер-

ности и поиски окончательной теории. М., 2004.
Гусейнов А. А. Великие моралисты. М., 1995.
Гусейнов А. А. Золотое правило нравственности. М., 1988.
Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972.
Данилов-Данильян В. И., Лосев К. С. Экологический вызов и устой-
чивое развитие. М., 2000.
Данилевский Н. Я. Россия и Европа: Взгляд на культурные и поли-
тические отношения славянского мира к германо-романскому. М.,
2003.
Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М., 1998.
Дилеммы глобализации. Социумы и цивилизации: иллюзии и рис-
ки. М., 2001.
Дольник В. Рок рока // Знание — сила. 1988. № 4.
Добронравова И. С., Горбунова Л. С. Философия науки, синергетика
образования и новые смыслы в контексте культуры перехода // Синерге-
тическая парадигма. Синергетика образования. М., 2007.
Дмитриева Н. Изображение и слово. М., 1962.
Дмитриева Н. Опыты самопознания // Образ человека и индивиду-
альность художника в западном искусстве ХХ века. М., 1984.
Древнекитайская философия. М., 1972. T. I.
Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии.
М., 1990.
Зайцев А. И. Культурный переворот в Древней Греции. М., 1985.
Запесоцкий А. С. Культурология Дмитрия Лихачева. СПб., 2007.
Зиновьев А. Зияющие высоты. М., 2000.
Зильберман Д. Б. Откровение в адвайта-веданте как опыт семанти-
ческой деструкции языка //Вопросы философии. 1972. № 5.
Зильберман Д. Б. Генезис значения в философии индуизма. М.,
1998.
Зиммель Г. Избранное. Т. 1. Философия культуры. М., 1996.
Зингерман Б. И. Пикассо, Чаплин, Брехт, Хемингуэй // Образ челове-
ка и индивидуальность художника в западном искусстве ХХ века. М., 1984.
Иванов В. В. Нейросемиотический подход к знаковым системам ис-
кусства // Человек в системе наук. М., 1989.
Иванов В. В. Высшие формы поведения человека в свете проблемы
доминантности полушарий // О человеческом в человеке. М., 1991.
Иванов Б. И., Чешев В. В. Становление и развитие технических наук.
Л., 1977.
Идеалы и нормы научного исследования / Ред.-сост. В. С. Степин.
Минск, 1981.
Ильин И. А. Понятия права и силы // Ильин И. А. Сочинения в двух

томах. Т. 1. М., 1993.
Ионин Л. Г. Социология культуры. М., 1996.
История античной диалектики М., 1972.
Каган М. С. Философия культуры. СПб., 1996.
Казютинский В. В. Близится ли закат «Века Науки»? // Эпистемоло-
гия & философия науки. 2009. Т. XIX. № 1.
Кармин А. С. Культурология. СПб., 2001.
Капица С. П., Курдюмов С. П., Малинецкий Г. Г. Синергетика и про-
гнозы будущего. М., 1997.
Капп Э. Роль орудий в развитии человечества. М., 1925.
Касавин И. Т. Миграция. Креативность. Текст. Проблемы некласси-
ческой теории познания. СПб., 1998.
Кессиди Ф. Х. От мифа к логосу. М., 1972.
Кестлер А. Человек — ошибка эволюции? //Диалоги. М., 1979.
Клейнер Г. Б. Эволюция институциональных систем. М., 2004.
Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля М., 1998.
Конструктивистский подход в эпистемологии и науках о человеке /
Отв. ред. В. А. Лекторский. М., 2009.
Конт О. Курс положительной философии. СПб., 1900.
Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового времени.
М., 1989.
Косарева Л. М. Рождение науки Нового времени из духа культуры.
М., 1997.
Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М., 1977.
Кричевский А. В. Понятие абсолютного духа в философии Гегеля //
Историко-философский ежегодник, 1991. М., 1991.
Крымский С. Б., Кузнецов В. И. Мировоззренческие категории в со-
временном естествознании. Киев, 1983.
Куда идет российская культура? Круглый стол, 27–28 июня 2009.
СПб.: СПбГУП, 2010.
Культурология как наука: за и против: круглый стол, Москва, 13 фев-
раля 2008. СПб., 2009.
Кульчинский Г. Безъязыковая гласность // Век ХХ и мир. 1990. № 9.
Курдюмов С. П. Законы эволюции и самоорганизации сложных си-
стем. М., 1990.
Курдюмов С. П., Князева Е. Н. Загадка человека: человеческая осо-
бенность коэволюционного процесса // Синергетическая парадигма.
М., 2004.
Ласло Э. Макросдвиг (К устойчивости мира курсом перемен). М.,
2004.
Лекторский В. А. Трансформация рациональности в современной

культуре. М., 2005.
Ленин В. И. Государство и революция // Полн. собр. соч. Т. 33.
Ленин В. И. Очередные задачи советской власти // Полн. собр. соч.
Т. 36.
Ленин В. И. Пролетарская революция и ренегат Каутский // Полн.
собр. соч. Т. 37.
Лепский В. Е. Проблема субъектов российского развития // Пробле-
ма сборки субъектов в постнеклассической науке. М., 2010.
Лихачев Д. Избранные труды по русской и мировой культуре. СПб.,
2006.
Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. СПб.,
1997.
Лосев А. Ф. Античная философия истории. М., 1977.
Лосев А. Ф. История античной эстетики. Т. 1 (Ранняя классика). М.,
1963.
Лотман Ю. М. К проблеме типологии культуры // Труды по знако-
вым системам. Тарту, 1967. № 198.
Лотман Ю. М. О двух моделях коммуникации в системе культуры //
Труды по знаковым системам. Тарту, 1973. Вып. 6.
Луман Н. Введение в системную теорию. М., 2007.
Лурия А. Р. Психология как историческая наука (к вопросу об исто-
рической природе психологических процессов) // История и психоло-
гия. М., 1971.
Маклюэн М. Галактика Гуттенберга. Сотворение человека печатной
культуры. Киев, 2004.
Маклюэн М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. М.,
2003.
Мамчур Е. А. Физика и этика // Физика в системе культуры. М., 1996.
Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994.
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года //
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42.
Маркс К. Капитал. Т. 1 // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23.
Массовая культура и массовое искусство. «За» и «против». М.,
2003.
Маркузе Г. Одномерный человек. М., 2003.
Матурана У., Варела Ф. Древо познания. М., 2001.
Межуев В. М. Идея культуры. Очерки по философии культуры. М.,
2006.
Микешина Л. А. Философия познания. Проблемы эпистемологии гу-
манитарного знания. М., 2009.
Мирский Э. М. Междисциплинарные исследования и дисциплинар-

ная организация науки. М., 1980.
Мицкевич Н. В. Космология, релятивистская астрофизика и физика
элементарных частиц // Философские проблемы астрономии ХХ века.
М., 1976.
Моисеев Н. Н. Логика универсального эволюционизма и коопера-
тивность // Вопросы философии. 1989. № 8.
Моисеев Н. Н. Человек, среда, общество. М., 1982.
Московичи С. Машина, творящая богов. М., 1998.
Мотрошилова Н. В. Цивилизация и варварство в эпоху глобальных
кризисов. М., 2010.
Мотрошилова Н. В. Путь Гегеля к «Науке логики». Формирование
принципов системного историзма. М., 1984.
Мотрошилова Н. В. Работы разных лет: избранные статьи и эссе. М.,
2005.
Наука и религия. Междисциплинарный и кросс-культурный под-
ход / Ред. И. Т. Касавин. М., 2006.
Нейгебауэр О. Точные науки в древности. М., 1968.
Неретина С., Огурцов А. Время культуры. СПб., 2000.
Ойзерман Т. И. Метафилософия. Теория историко-философского
процесса. М., 2009.
Олескин А. В. Биополитика. М., 2007.
Петров М. К. Язык, знак, культура. М., 1991.
Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Т. 1. М., 1961.
Поваров Г. Н. To Daidalo ptero (К познанию научно-технического
прогресса) // Системные исследования. Ежегодник. 1971. М., 1972.
Постнеклассика: философия, наука, культура / Отв. ред. Л. П. Кия-
щенко и В. С. Степин. СПб., 2009.
Прайс Д. Малая наука, большая наука // Наука о науке. М., 1966.
Пригожин И. От существующего — к возникающему. М., 1985.
Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека
с природой. М., 1986.
Примаков Е. М. Мир без России?: к чему ведет политическая близо-
рукость. М., 2009.
Раушенбах Б. В. Пространственные построения в живописи. М., 1980.
Раушенбах Б. В. Система перспективы в изобразительном искусстве.
Общая теория перспективы. М., 1986.
Розенфельд Л. Ньютон и закон тяготения // У истоков классической
науки. М., 1968.
Россия и мусульманский мир: Инаковость как проблема / Отв. ред.
А. В. Смирнов. М., 2010.
Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004.

Розин В.М. Культурология. М., 1998.
Росоховатский Л. Встреча в пустыне // В мир фантастики и приклю-
чений: антология. Л., 1963.
Россия в глобализирующемся мире: мировоззренческие и социо-
культурные аспекты / Отв. ред. В. С. Степин. М., 2007.
Рябухина В. В. Передача информации в культуре. Теория мемов.
СПб., 2009.
Семенов Ю. И. Как возникло человечество. М., 1966.
Cenup Э. Положение лингвистики как науки // История языкозна-
ния XIX и XX вв. в очерках и извлечениях. Ч. 2. М., 1960.
Свободное слово: Интеллектуальная хроника: альманах 2005/2006.
М., 2006.
СМИ как фактор трансформации российской культуры: научный
доклад А. С. Запесоцкого и материалы дискуссий. СПб., 2010.
Согомонов Ю. В. Этика гражданского общества // Будь лицом: цен-
ности гражданского общества. Томск, 1993.
Сокулер З. А. Методология гуманитарного познания и концепция
«власти-знания» Мишеля Фуко // Философия науки. Вып. 4. М., 1998.
Соловьев Э. Ю. Категорический императив нравственности и права.
М., 2005.
Сорокин П. Социальная и культурная динамика: Исследование изме-
нений в больших системах искусства, истины, этики, права и обще-
ственных отношений. СПб., 2000.
Сорокин П. Кризис нашего времени. М., 2009.
Спенсер Г. Синтетическая философия. Киев, 1997.
Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001.
Степин В. С. О прогностической природе философского знания //
Вопросы философии. 1986. № 4.
Степин В. С. Философская антропология и философия науки. М.,
1992.
Степин В. С. Перспективы цивилизации: от культа силы к диалогу и со-
гласию // Этическая мысль: научно-публицистические чтения. М., 1992.
Степин В. С., Горохов В. Г., Розов М. А. Философия науки и техники.
М., 1996.
Степин В. С. Эпоха перемен и сценарии будущего. Избранная соци-
ально-философская публицистика. М., 1996.
Степин В. С. Маркс и тенденции современного цивилизационного
развития // К. Маркс и современная философия. М., 1999.
Степин В. С. Философия и универсалии культуры. СПб.: СПбГУП,
2000. — (Серия «Golden pages»).
Степин В. С. Теоретическое знание. М., 2000 (2-е изд. 2003); англ. пе-
ревод: Stepin V. Theoretical Knowledge. Synthese Library. Vol. 326. Verl.
Springer, 2005. Dordrecht, The Netherlands.
Степин В. С. Философия науки. Общие проблемы. М., 2006.
Степин В. С. Философия и эпоха цивилизационных перемен // Во-
просы философии. 2006. № 2.
Степин В. С. Изменения в структуре науки и современный статус
фундаментальных исследований // Социальная и экологическая оценка
научно-технического развития. М., 2007.
Степин В. С. Философия и религия в социокультурном контексте
(памяти Л. Н. Митрохина) // Вопросы философии. 2008. № 7.
Степин В. С. Российская ментальность и рыночные реформы //
Экономика и общественная среда: неосознанное взаимовлияние. М.,
2008.
Степин В. С. Конструктивные и прогностические функции филосо-
фии // Вопросы философии. 2009. № 1.
Степин В. С. Взаимодействие культур и поиск новых стратегий
цивилизационного развития // Диалог культур и партнерство циви-
лизаций: IX Международные Лихачевские научные чтения. СПб.,
2009.
Степин В. С. Права человека в эпоху глобализации и диалога куль-
тур // Всеобщая декларация прав человека: универсализм и многообра-
зие опытов. М., 2009.
Степин В. С. Гегель и современная наука // «Феноменология духа»
Гегеля в контексте современного гегелеведения. М., 2010.
Степин В. С. Стратегии глобализации и диалог культур // Диалог
культур и партнерство цивилизаций: становление глобальной культуры.
СПб., 2010.
Степин В. С. Ценность права и проблемы формирования правового
общества в России // Философия права в начале XXI столетия через при-
зму конституционализма и конституционной экономики. М., 2010.
Теория культуры / Ред. С. Н. Иконникова, В. П. Большаков. СПб.,
2008.
Тимирязев К. А. Сочинения. М., 1939. Т. VIII.
Тойнби А. Дж. Постижение истории. М., 1991.
Универсалии восточных культур / Отв. ред. М. С. Степанянц. М.,
2001.
Фармер М. Рациональный выбор: теория и практика //Полис. 1994.
№ 3.
Федотов Г. Трагедия интеллигенции // О России и русской фило-
софской культуре. М., 1990.
Федотов Г. Будет ли существовать Россия? // О России и русской

философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зару-
бежья. М., 1990.
Федотова В. Г. Человек в экономических теориях: пределы онтоло-
гизации // Вопросы философии. 2007. № 9.
Философия права в начале XXI столетия через призму конституцио-
нализма и конституционной экономики. М., 2010.
Философия техники: история и современность. М., 1997.
Философия эпохи ранних буржуазных революций / Ред. Т. И. Ой-
зерман, Э. Ю. Соловьев, Н. В. Мотрошилова. М., 1983.
Флоренский П. А. Обратная перспектива // Труды по знаковым систе-
мам. Тарту, 1967.
Флоренский П. Органопроекция // Декоративное искусство СССР.
1969. № 12.
Фрейд З. Тотем и табу. М., 1997.
Фролов И. Т., Юдин Б. Г. Этика науки: Проблемы и дискуссии. М.,
1986.
Фролов И. Т. О человеке и гуманизме. М., 1989.
Фромм Э. Душа человека. М., 1998.
Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М., 1999.
Фуко М. Рождение клиники. М., 2010.
Фукуяма Ф. Наше постчеловеческое будущее: Последствия биотех-
нологической революции. М., 2004.
Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М., 2005.
Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории.
СПб., 2008.
Хабермас Ю. Модерн — незавершенный проект //Вопросы филосо-
фии. 1992. № 4.
Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М., 2008.
Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997.
Хайек Ф. Познание, конкуренция и свобода. СПб., 1999.
Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2007.
Хомский Н. Синтаксические структуры // Новое в лингвистике.
Вып. 2. М., 1962.
Холтон Дж. Что такое антинаука // Вопросы философии. 1992.
№ 2.
Хрестоматия по ощущению и восприятию. М., 1975.
Чешев В. В. Техническое знание как объект методологического ана-
лиза. Томск, 1981.
Чернавский Д. С. Синергетика и информация. Динамическая теория
информации. М., 2001.
Шахнович М. И. Первобытная мифология и философия. Л., 1961.

Шибутани Т. Социальная психология М., 1969.
Швейцер А. Благоговение перед жизнью. М., 1992.
Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. М., 1993; Т. 2. М., 1998.
Щедровицкий Г. П. Избранные труды. М., 1995.
Щедровицкий Г. П. О методе семиотического исследования знаковых
систем // Семиотика и восточные языки. М., 1967.
Шмальгаузен И. И. Кибернетические вопросы биологии. Новоси-
бирск, 1968.
Юнг К. Г. Бог и бессознательное. М., 1998.
Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985.
Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991.
Экономика и общественная среда: неосознанное взаимовлияние.
Научные записки и очерки. М., 2008.
Эйнштейн А. Физика, философия и научный прогресс // Эйн-
штейн А. Собр. научн. трудов. Т. IV. М., 1967.
Эйнштейн А. Наука и цивилизация // Эйнштейн А. Собр. научн.
трудов. Т. IV. М., 1967.
Этос науки. М., 2008.
Эфроимсон В. П. Родословная альтруизма // Новый мир. 1971. № 10.
Юдин Б. Г. Чтоб сказку сделать былью? (Конструирование челове-
ка) // Биоэтика и гуманитарная экспертиза: Пробл. геномики, психоло-
гии и виртуалистики. М., 2008.
Яновская С. А. Методологические проблемы науки. М., 1972.
Bloor D. Knowledge and Social Imagery. Chicago, 1991.

Husserl E. Gesammelte Werke // Husserliana. 1960. Bd. VI.
Dawkins R. The Selfish Gene. Oxford, 1976.
Doods E. K. The Greeks and the irrational. Berkley, 1951.
Kojeve A. Introduction a la lecture de Hegel. L'idee de la mort dans la
philosophie de Hegel. P., 1947.
Krech R., Crutchfield R., Livson N. Elements of psychology. N. Y., 1969.
Lenk H. Albert Schweitzer — Ethik als konkrete Humanitat. Munster,
2000.
Parsons T. Systems analysis; social systems // International Encyclopedia
of the Social Science. N. Y., 1968.
Parsons T. Action Theory and the Human Condition. N. Y., 1978.
Stepin V. New Models of Development and The Problem of Values //
Diogenes 222 & 223. Volume 56. Issues 2 & 3. Paris, 2009.
Urteil–Erkenntnis–Kultur. (Hg. H. Lenk, M. Skarica, A. Vigo). Munster:
LIT, 2003.
White Jr. The Historical Roots of Our Ecologic Crisis // Science. 1967.
Vol. 1955. № 3767.
Hall E. T. The language of space // Journal of the American Institute of
Architects. 1961. Februare.
Hiebert E. On Demarcations between Science in Context and the Context
of Science // Trends in the Historiography of Sciences. Dordrecht; Boston;
London, 1994.
Hosle V. Philosophie der okologischen Kriese. München, 1991.
Hufbauer K. The formation of German chemical community (1720—
1795). Berkeley, 1982.
Jantsch E. The Self-Organizing Universe: science a human implications of
the emerging paradigm of evolution. Oxford, 1980.
Основные научные работы
академика В.С. Степина
Книги
Практическая природа познания и методологические проблемы со-

временной физики. Минск: Наука и техника, 1970 (соавтор Л. М. То-
мильчик).
Методы научного познания. Минск: Высшая школа, 1974 (соавтор
А. Н. Елсуков).
Становление научной теории. Минск: БГУ, 1976 (перевод на финский
язык — Stepin V. Tieteellisen Teorian muodostus. Moskova: Kustannusliike
Progress, 1983).
Природa научного познания: логико-методологический аспект.
Минск: БГУ, 1979 (редактор-составитель, соавтор).
Идеалы и нормы научного исследования. Минск: БГУ, 1981 (редак-
тор-составитель, соавтор).
Критика теории познания и методологии современного позитивиз-
ма. М.: ИНИОН АН СССР, 1982.
Научные революции в динамике культуры. Минск: Университетское
издательство, 1987 (редактор-составитель, соавтор).
Соавтор учебника «Введение в философию». Т. 1, Т. 2. М.: Политиз-
дат, 1989.
Философская антропология и философия науки. М.: Высшая шко-
ла, 1992.
Научная картина мира в культуре техногенной цивилизации. М.:
ИФ РАН, 1994 (соавтор Кузнецова Л. Ф.).
Соавтор и редактор учебного пособия для вузов «Философия науки
и техники: Учебное пособие для вузов». М.: Контакт; Альфа, 1995.
Эпоха перемен и сценарии будущего. М.: ИФ РАН, 1996.
Философия науки и техники. М.: Гардарики, 1996 (соавторы Горо-
хов В. Г., Розов М. А.).
Ernsfall auch Russland. Hrg. Verlag Gesellschaft für Kulturwissenschaft.
Biltigheim; Baden, 1997.
Теоретическое знание. Структура и историческая эволюция. М.:
Прогресс-Традиция, 2000 (второе издание — 2003).
Stiopin V. S. El Saber Teorico. Estructura, Evolucion Historica. Madrid:
Universidad Nacional de Educacion a Distancia, 2004.
Stepin V. Theoretical Knowledge. Synthese Library. Studies in
Epistemology, Logic, Methodology, and Philosophy of Science. Vol. 326.
Springer, 2005.
531 Основные научные работы академика В.С. Степина
Civilization. Science. Culture. Karlsruhe; Moskow: IFRAN, 2002.

Философия науки. Общие вопросы. М.: Гардарики, 2006.
Теория и практика экономики и социологии знания / Отв. ред.
Г. В. Осипов. М.: Наука, 2007 (соавтор).
Куда идет российская культура? / Под ред. Степина В. С., Запесоц-
кого А. С. СПб.: СПбГУП, 2010 (соавтор).
История и философия науки. М.: Академический проект, 2011.
Цивилизация и культура. СПб.: СПбГУП, 2011.
Знание в социокультурном пространстве. М.: Экономическое обра-
зование, 2011 (отв. редактор и соавтор).
Научное познание в социальном контексте. Минск: БГУ, 2012.
Человеческое познание и культура. СПб.: СПбГУП, 2013.
Соавтор учебника «Философия». Минск: Вышэйшая школа, 2012.
Основные статьи, брошюры и разделы в коллективных

монографиях
Современный позитивизм и частные науки. Минск: Министерс-
тво высшего, среднего и профессионального образования БССР,
1963.
Проблема субъекта и объекта в опытной науке // Вопросы филосо-
фии. 1970. № 1.
Генезис теоретических моделей науки // Философские науки. 1971.
№ 3.
К проблеме структуры и генезиса научной теории // Философия, ме-
тодология, наука. М.: Наука, 1972.
К эмпирическому обоснованию математических гипотез в физике //
Философские науки. 1973. № 2.
Научное познание как «опережающее отражение» практики // Прак-
тика и познание. М.: Наука, 1973.
Методология построения физической теории // Вопросы филосо-
фии. 1974. № 12.
Взаимосвязь наблюдения, эксперимента и теории в познании Все-
ленной // Философские проблемы астрономии ХХ века (перевод на ки-
тайский язык). М.: Наука, 1976.
Научно-технические революции и организация научного труда //
Наука, техника, производство. Минск: Наука и техника, 1977.
Nauka jako fenomen kultury // Czlowek i swiatopoglad. Warchava, 1979.
№ 10.
О потенциально возможных путях исторического развития науки //
Единство и многообразие мира. Дифференциация и интеграция мира.
М.: ИФ АН СССР, 1981.
Структура теоретического знания и историко-научные реконструк-

ции // Методологические проблемы историко-научных исследований.
М.: Наука, 1982.
О критериях различения специально-научного и обыденного позна-
ния // Философска думка. Киев, 1982. № 5.
Научные революции и нелинейный характер роста знания //
Диалектика в науках о природе и человеке. Диалектика — мировоз-
зрение и методология современного естествознания. М.: Наука,
1983.
Картина мира и ее функции в научном исследовании // Научная кар-
тина мира (логико-гносеологический анализ). Киев: Наукова думка,
1983.
Диалектика генезиса и функционирования научной теории //
Вопросы философии. 1984. № 3.
Специфика научного познания и социокультурные предпосылки его
генезиса // Наука и культура. М.: Наука, 1984.
In legatura tn problema dezvolarii cuncasterii tecretici // Rev. de filosofie.
Bucarest, 1984. T. 31. № 5.
Методологический анализ науки и его роль в современном научном
исследовании //Философско-методологические проблемы взаимодей-
ствия наук. Минск: Наука и техника, 1985.
Основания научного поиска и научные революции // Вопросы фи-
лософии. 1985. № 7.
О прогностической природе философского знания (философия
и наука) // Вопросы философии. 1986. № 4.
Становление теории как процесс открытия // Природа научного от-
крытия. М.: Наука, 1986.
De la nature previsionnelle du Savoir Philosophique // Sciences socials.
1987. № 2.
Основания науки и их социальная детерминация // Философия
и социология науки и техники. М.: Наука, 1987.
Системность теоретических знаний и процедуры конструктивного
обоснования теории // Теория и метод. М., 1987.
The Genesis and Functioning of Natural-Science Theory // Science as
a Subject of Study. «Social Sciences Today». Moscow, 1987.
Intensives Wachstum des wissenschaftlichen Wissens and potentiell
mogliche Linien der historischen Wissenchaftsentwicklung // Deutsche
Zeitschrift für Filosophie. 1987. № 8.
Die Wechselbeziehung von Entwicklung und Funkion Physikalischer
Theorien // Wissenschaftliche Zeitschrift der der Fridrich-Schiller-Universitat.
Jena, 1987. № 5.
Идеалы и нормы науки в современном познании Вселенной // Все-

ленная, астрономия, философия. М.: Изд-во Московского университе-
та, 1988.
Über die Spezifik der Wissenschaft // Spectrum. Ak. Der Wissenschaft der
DDR. 1989. № 2.
Материя //Философские науки. 1989. № 4.
Движение. Пространство и время // Философские науки. 1989. № 5.
Социокультурная размерность нормативных структур науки // Фи-
лософские науки. 1989. № 7.
Научное познание и ценности техногенной цивилизации // Вопро-
сы философии. 1989. № 10.
Философское познание в динамике культуры // Человек в системе
наук. М.: Наука, 1989.
Scientific Premises and Their sociocultural Determination // Science and
Society. Nauka, Moskow, 1989.
Специфика науки и социальные предпосылки ее генезиса //
J. D. Bernal’s The Social Function of Science. Akademie-Verlag-Berlin, 1989.
От классической к постнеклассической науке (изменение оснований
и ценностных ориентаций) // Ценностные аспекты развития науки. М.:
Наука, 1990.
Взаимоотношение философии и естествознания в истории совет-
ской науки // Вопросы истории естествознания и техники. 1990. № 2.
Научная рациональность в человеческом измерении // О человече-
ском в человеке. М.: Политиздат, 1991.
Wissenschaftliche Erkenntnis und Werte der technogenen Zivilisation //
Gesellschafts Wissenschaften. 1991. № 2.
The Systemic Principle and the Development of Theoretical
Knowledge // The Opened Curtain.Westview Press Bulder. San-Francisco;
Oxford, 1991.
Деятельностная концепция знания // Вопросы философии. 1991.
№ 8.
Перспективы цивилизации: от культа силы к диалогу и согласию //
Этическая мысль. М.: Политическая литература, 1992.
Судьба марксизма и будущее цивилизации // Марксизм pro и contra.
М.: Республика, 1992.
The Fate of Marxism and the Future of Civilization // Studies in East-
European Thought. Kluwer Academic Publishers. Dordrecht; Boston; London.
Vol. 45. 1993.
Social Environment, Foundations of Science, and the Possible Histories of
Science //Trends in the Historiography of Science. BSPS. Vol. 151. Kluwer
Academic Publishers. Dordrecht; Boston; London, 1994.
The Distinctive Feature of Technogenic Civilization // On the Eve of the

21st Century. Rowman and Littlefield Publishers. Inc. Boston, 1994.
Философия и образы будущего // Вопросы философии. 1994. № 6.
Динамика научного познания как процесс самоорганизации // Са-
моорганизация и наука: опыт философского осмысления. М.: Арго, 1994.
Russia: Democratic Reforms and Future Politics Tasks // The Changing
International Order and Political Reform: Comparative Analyses. The Korean
Political Science Association. Seul, 1994.
Культура и становление цивилизованного рынка в России //Вопро-
сы экономики. 1995. № 7.
Die geistige Lage aus russisher Sicht // Deutschland und Russland am
Wendepunkt. Bieligheim; Baden: verl. Gesellschaft fur Kulturwissenschaft,
1995.
Современная картина мира: русский космизм и диалог культур «Вос-
ток–Запад. Философия русского космизма». М.: Изд-во фонда «Новое
тысячелетие», 1996.
Genetically — Constructive Ways of Theory Building // Philosophical Logic
and Logical Philosophy. Kluwer Verl. Dordrecht; Boston; London, 1996.
Российская философия сегодня: предпосылки настоящего и оценки
прошлого // Вопросы философии. 1997. № 5.
Der Ernstfall auch in Russland. Russische Philosophen diskutieren Günter
Rohrmoser. Verlag Gesellschaft für Kulturwissenschaft. Biltigheim; Baden,
1997.
Философия на рубеже столетий (на кит. яз.) // Философские перево-
ды. № 4. Пекин, 1997.
Democracy and the Fates of Civilization // Social Sciences. 1997. № 2.
Цивилизационный выбор России и сценарии мирового развития //
Стратегия развития России и третьем тысячелетии. М.: Ноосфера,
1998.
Zur Lage in Russland. Gesellschaft für Kulturwissebschaft. Mitteilungen;
Stuttgart, 1998.
Развитие культуры и философское познание // Философские ис-
следования (на монгольск. языке). Улан-Батор: Изд-во АН Монголии,
1998.
Полемика века. Цивилизационный выбор России // Экос. Т. II. 1998.
№ 1(17).
Ценностные основы и исторические перспективы техногенной ци-
вилизации // Науковедение. 1999. № 1.
Наука, религия и современные проблемы диалога культур // Разум
и экзистенция. Анализ научных и ненаучных форм мышления. СПб.:
Изд-во Русского христианского гуманитарного института, 1999.
Философия и универсалии культуры // Россия на рубеже веков.

СПб.: Изд-во СПб ГУП, 1999.
La Ciencia y la Cultura //La Fisica en el Sistema de la Cultura. Madrid:
UNED, 1999.
Саморазвивающиеся системы и перспективы техногенной цивили-
зации // Синергетическая парадигма. М.: Прогресс-Традиция, 2000.
Россия в контексте глобальных цивилизационных перемен // Рос-
сия — ХХI век. М.: Изд-во Совета Федерации «АСПлюс», 2000.
Культура //Новая философская энциклопедия. Т. 2. М.: Мысль,
2001.
Наука // Новая философская энциклопедия. Т. 3. М.: Мысль, 2001.
Философия // Новая философская энциклопедия. Т. 4. М.: Мысль,
2001.
Мировоззренческие универсалии как основания культуры // Уни-
версалии восточных культур. М.: Восточная литература, 2001.
Духовно-нравственная ситуация в России и возможные сценарии ее
развития // Проблемы социально-политического развития России. М.:
Юрист, 2001.
Квантово-релятивистская физика как неклассический тип рацио-
нальности // 100 лет квантовой теории. История. Физика. Философия.
М.: Изд-во НИИ «Природа», 2002.
Философия как рефлексия над основаниями культуры // Субъект,
познание, деятельность. М.: Канон, 2002.
Научная рациональность и диалог культур // Связь времен. М.: Изд-
во МГВП КОКС, 2002.
Нужна ли современному государству философия // Государственная
служба. 2002. № 5 (19).
Evol utionism, the Antropik Principle, and New Rationality // Cansatity,
Emergence, Self-Organisation. М.: Nia-Priroda, 2003.
Саморазвивающиеся системы и постнеклассическая рациональ-
ность // Вопросы философии. 2003. № 8.
Wachstum der wissenschaftliches Wissens // Jahrbuch Deutsche-Russisches
Kolleg, 2001–2002. Shaker –Verl. Aachen, 2003.
Modern Technologies and Perspectives of Civilization // Technology and
Cultural Values. University of Havaii Press, 2003.
De enfoque de un tema polemico: Es hoy dia necesaria la filosofía? //
Endoxa: Series Filosóficas. 2003. № 17. UNED, Madrid.
Сivilization Development, Types of // Global Studies Encyclopedia.
Dialog Raduge Publischers. М., 2003.
Cultural Universals // Global Studies Encyclopedia. Dialog Raduge
Publischers. М., 2003.
От философии и методологии науки — к философской антрополо-

гии (траектории развития идей: 1950–1960 гг.) //Познающее мышление
и социальное действие. М.: Изд-во «Ф. А. С. — медиа», 2004.
Генезис социально-гуманитарных наук (философские и методологи-
ческие аспекты) // Вопросы философии. 2004. № 3.
Self-Developing Systems and Postnonclassical Rationality // Social
Sciences. Vol. 35. 2004. № 1.
Марксистская концепция общества и проблемы построения совре-
менной картины социальной реальности // Философия и история фило-
софии. Актуальные проблемы. М.: Канон, 2004.
Democratic Reform in Russia: the Specific Social Transformation //
Democracy and the Quest for Justice. Verl. Rodari. Amsterdam; N.Y., 2004.
The Mission of Philosophy in the Epoch of Trasition // Philosophy and
Society in the 21-st Century. Verl. Howon University, Gunsan, the Republik of
Korea, 2004.
Синергетика и системный анализ // Синергетическая парадигма.
М.: Прогресс-традиция, 2004.
Synergetics and the System Approach // Science of Self-Organization and
Self-Organization of Science. Verl. «Alris», Kyiv, 2004.
Проблема типов цивилизационного развития. М.: Изд-во «Центр
РАГС», 2004.
Science, Education and Transformation of Civilization in the Twenty-
first Century //Education for Democracy. Paideia in Age of Uncertainty.
Rowman &Littlefild Publishers. Lanham. Boulder. N.Y.; Toronto; Oxford,
2004.
Особенности научного познания // Философия (учебник для вузов).
М.: Норма, 2005.
Über die Genesis der theoretischen Schemata in der Naturwissenschaft //
Pragmatisches Philosophieren. Munster: Lit-Verlag, 2005.
Россия и новые стратегии цивилизационного развития // Евразия.
2005. № 1–2.
Устойчивое развитие — возможные сценарии будущего. М.: Изд-во
МНЭПУ, 2005.
Проблема будущего цивилизации // Будущее России в зеркале
синергетики. М.: КомКнига, 2006.
Наука и ее социокультурный статус // Философия (учебное посо-
бие). Минск: Изд-во РИВШ, 2006.
Философия и эпоха цивилизационных перемен // Вопросы филосо-
фии. 2006. № 2.
Философия науки: проблемы исследования и преподавания // Во-
просы философии. 2006. № 10.
Марксизм и перспективы современной цивилизации // Марксизм:

история и современность. I Китайско-российский форум. Пекин: Изд-
во АМКАОН, 2006.
О третьей научной картине мира // Общая и прикладная ценология.
2007. № 1.
Scientific Knowledge as Value of Modern Civilisation // Technological and
Environmental Policy. Studies in Eastern Europe. Berlin, 2007.
О философских основаниях синергетики // Синергетическая пара-
дигма. Синергетика и образование. М.: Прогресс-Традиция, 2007.
Онтологии постклассической науки (на пути к новой метафизике).
Метафизика. Век ХХI. Вып. 2. М., 2007.
Информационные технологии и программирующие функции язы-
ка // Социология. 2007. № 3.
Philosophy and the Epoch of Civilizational Change // Social Sciences.
2007. № 1.
Теория относительности А. Эйнштейна как первый образец не-
классической физики // Эйнштейн и перспективы развития науки. М.,
2007.
Science and Their Socio-Cultural Determination. Filosofia, Scienza
e Bioetica. Instituto Poligrafico e zecca dello stato. Roma, 2007.
Эволюция этоса науки: от классической к постнеклассической ра-
циональности // Этос науки. М.: Academia, 2008.
Диалектика развивающихся систем //Актуальные проблемы разви-
тия мировой философии. Астана, 2008.
Российская ментальность и рыночные реформы // Экономика и об-
щественная среда: неосознанное взаимовлияние. М.: Институт эконо-
мических стратегий, 2008.
Philosophy of Nature and Post-Nonclassical Rationality // Dialogue and
Universalism. Warszawa, 2008. Vol. XVIII. № 11–12.
Types of Systems and Types of Scientific Rationality // SATS — Nordic
Journal of Philosophy. Denmark, 2008. Vol. 9. № 1.
Философия и религия в социокультурном контексте // Ценностный
дискурс в науках и теологии. М.: ИФ РАН, 2009.
Конструктивные и прогностические функции философии// Вопро-
сы философии. 2009. № 1.
Конструктивизм и проблема научных онтологий // Конструктивист-
ский подход в эпистемологии и науках о человеке. М.: «Канон +» РООИ
«Реабилитация», 2009.
Права человека в эпоху глобализации и диалога культур // Всеобщая
декларация прав человека: универсализм и многообразие опытов. М.:
ИГП РАН, 2009.
Nanotechnology: Perspective for Future and Nanorisks // Silicon Versus

Carbon. Fundamental Nanoprocesses, Nanobiotechnology and Risks
Assessment. Series B: Physics and Biophysics. Springer, 2009 (в соавторстве
с В. Г. Гороховым).
Классика, неклассика, постнеклассика: критерии различения //
Постнеклассика: философия, наука, культура. СПб.: Издательский дом
«Мiръ», 2009.
Scientific Knowledge and Values of Technogenic Civilisation // The Social
Integration of Science. Institutional and Ehistemological Aspects of the
Transformation of Knowledge in Modern Society. Berlin, edition sigma, 2009.
Эпоха цивилизационных перемен и диалог культур // Альманах
«Форум-2009»: Цивилизационные и национальные проблемы. М.:
ИНИОН РАН, 2009.
Картина социальной реальности в системе научного знания. Ч. 1.
«Методологические предпосылки, интегративные и эвристические
функции» // Социология. № 3. Минск, 2009; Картина социальной
реальности в системе научного знания. Ч. 2. «Структура социальной
реальности» // Социология. № 4. Минск, 2009.
Globalization and Strategies for Democratic Reform in Russia // Russian
studies in Philosophy. Spring 2009. Vol. 47. № 4.
Саморазвивающиеся системы и философия синергетики //Эконо-
мические стратегии. 2009. № 7 (73).
New Models of Development and The Problem of Values // Diogenes 222
& 223. Vol. 56. Paris, 2009.
Гегель и современная наука // «Феноменология духа» Гегеля в кон-
тексте современного гегелеведения // М.: «Канон +» РООИ «Реабилита-
ция», 2010.
Наука и философия // Вопросы философии. 2010. № 8.
Научная рациональность в историческом измерении // Философия
познания. Изд. Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН).
М., 2010.
Filozofia przyrody i racijonalnosc postnieklasycna // Filozofia przyrody —
dzis. IFiS, Warszawa, 2010.
Философский анализ мировоззренческих универсалий культуры //
Гуманитарные науки. 2011. № 1.
Глобализация и диалог культур: проблема ценностей // Век глобали-
зации. 2011. № 2.
Взаимосвязь философии науки и социологии знания // Научное
обозрение. Сер. 2. Гуманитарные науки. 2011. № 6.
Новые проблемы философии науки // Социология (Международ-
ный научно-теоретический журнал, Минск). 2011. № 3.
Hegel and Modern Science // Social Sciences. 2011. № 4. Vol. 42.

Исторические типы научной рациональности в их отношении
к проблеме сложности //Синергетическая парадигма. «Синергетика ин-
новационной сложности». М.: Прогресс-Традиция, 2011.
От теоретического знания — к постнеклассическим практикам //
Постнеклассические практики: опыт концептуализации. СПб.: Изда-
тельский дом «Миръ», 2012.
Экономика и культура // Вестник Московской государственной ака-
демии делового администрирования. 2012. № 3 (15).
Scientific Rationality in Technogenic Culture: Types and Historical
Evolution // Rationality and Its Limits. Proceedings of the International
Scientific Conference «Rationality and Its Limits» during the International
Institute of Philosophy Meeting in Moscow. М.: ИФ РАН, 2012.
О «генах культуры» и главной задаче философии и социально-гума-
нитарных наук // Экология и жизнь. 2012. № 11 (132).
Научная рациональность в техногенной культуре: типы и историче-
ская эволюция // Вопросы философии. 2012. № 5.
Перелом в цивилизационном развитии. Точки роста новых ценно-
стей // Глобальное будущее-2045. Конвергентные технологии (НБИКС)
и трансгуманистическая эволюция. М.: ООО «Издательство МБА», 2013.
Особенности научного познания и критерии типов научной рацио-
нальности // Эпистемология и философия науки. 2013. Т. ХХХVI. № 2.
Научное познание в социокультурном измерении // Философия
и наука в культурах Востока и Запада. Изд. Наука — Восточная литерату-
ра, 2013.
Почему история философии важна для философии? // История фи-
лософии: вызовы ХХI века. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2014.
Методологические идеи В. И. Вернадского и наука ХХI столетия //
Философские науки. 2014. № 3.
О методологических подходах к анализу социального познания //
Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. 2014. № 3.
И другие, всего более 700 статей в журналах и коллективных моно-
графиях.
Содержание
Предисловие . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
Раздел I. ЧЕЛОВЕК. КУЛЬТУРА. ЦИВИЛИЗАЦИЯ . . . . . . . . . . . 11
Глава 1. Образы культуры в современной научной картине

социальной реальности . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12
Человек и природа.
«Неорганическое тело цивилизации» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13
Социальные отношения.
Макро- и микроструктура общества . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20
Человеческая активность и программирующие
функции культуры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 28
Мировоззренческие универсалии
как основание культуры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 52
Глава 2. Типы цивилизационного развития . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 67

Понятие цивилизации.
Традиционные и техногенная цивилизации . . . . . . . . . . . . 68
Человечество перед лицом глобальных опасностей . . . . . 80
Глава 3. Человеческое познание и культура . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 86

Парадоксы и проблемные ситуации
классической гносеологии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88
Формирование неклассического подхода
в теории познания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 101
О новых возможностях решения парадоксов
классической гносеологии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 119
Глава 4. Социокультурное измерение науки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 130

Специфика научного познания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 133
Главные отличительные признаки науки . . . . . . . . . . 133
Научное и обыденное познание . . . . . . . . . . . . . . . . . . 139
Генезис и развитие науки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 146
Преднаука и развитая наука . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 146
Духовная революция Античности . . . . . . . . . . . . . . . . 152
Возникновение естествознания . . . . . . . . . . . . . . . . . . 161
541 Содержание
Формирование технических
и социально-гуманитарных наук . . . . . . . . . . . . . . . . . 166
Институциональная организация науки
и ее историческая эволюция . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 173
Наука и псевдонаука . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 182
Глава 5. Философия как самосознание культуры . . . . . . . . . . . . . . 190

Философия – рефлексия над основаниями культуры . . . . 190
Об исторических типах рациональности
в философском познании . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 199
Гегель и наука XXI века . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 212
Гегелевская концепция духовной культуры
как идеализированный образ саморазвивающейся
системы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 213
Категориальная матрица саморазвития
в философии Гегеля и современная наука . . . . . . . . . 221
Глава 6. Наука и религия в техногенной культуре:

возможности диалога . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 233
Глава 7. Глобализация, диалог культур и поиск новых

стратегий развития . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 243
Раздел II. Перспективы цивилизации и традиции российской

культуры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 257
Глава 8. Марксизм вчера, сегодня, завтра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 259

Лики марксизма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 259
Теория, идеология, практика . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 262
Марксизм как порождение техногенной культуры . . . . . 269
Глава 9. Вновь пытаемся догнать Запад . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 282
Глава 10. Экономика и культура. Российская ментальность

и рыночные реформы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 290
Проблема построения цивилизованного рынка
в свете российского менталитета . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 291
Исторические типы рынка и предпринимательства . . . 293
Теория рационального выбора и архетипы
массового сознания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 297
О возможных стратегиях движения

к цивилизованному рынку . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 302
Глава 11. Ценность права и проблемы формирования

правового общества в России . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 306
Глава 12. Интеллигенция и власть . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 317

Интеллигенция в оппозиции бюрократии:
социальные роли и функции . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 317
Интеллигенция в эпоху модернизаций . . . . . . . . . . . . . . . 324
Глава 13. Наука, образование и проблема новой

модернизации . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 342
ПРИЛОЖЕНИЕ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 354
А.С. Пушкин в эпоху кинематографа
и компьютерного письма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 354
Философия и музыка
(памяти белорусского композитора Е. Глебова) . . . . . . . 357
Важно, чтобы работа не прекращалась... . . . . . . . . . . . . . 363
Беседа первая. Система отсчета. . . . . . . . . . . . . . . . . 363
Беседа вторая. От структуры теории —
к основаниям науки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 388
Беседа третья. Культура и типы рациональности . . . 410
Беседа четвертая. Философия и цивилизация . . . . 427
Вместо послесловия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 445
«Круглый стол» журнала «Вопросы философии»:
Обсуждение книги В.С. Степина «Цивилизация
и культура». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 445
Предметный указатель . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 515
Библиография . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 519
Основные научные работы академика В.С. Степина . . . . . . . . . . . 530

Стёпин В.С.-Философская антропология и философия культуры- (Философские технологии.Избранные философские труды) -2020

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Стёпин В.С.-Философская антропология и философия культуры- (Философские технологии.Избранные философские труды) -2020

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

АКАДЕМИЧЕСКИЙ

Редакционный совет серии:

В книге изложена авторская концепция структуры исторического развития об-

© Степин В.С., 2014

Эта книга «Избранных трудов» посвящена проблемам философской

Необходимой предпосылкой решения этих задач является эксплика-

доминанта научной рациональности оказывает влияние на все эти сферы,

фиксации существенных признаков каждой из этих форм. Только разли-

Во втором разделе данной книги анализируются изменения в оте-

1 Новая редакция с изменениями и дополнениями главы «Познание. Общество. Куль-

Человеческая жизнедеятельность развертывается в трех основных

человеческая жизнь. К. Маркс образно характеризовал этот мир осво-

1 Капп Э. Роль орудий в развитии человечества. М., 1925. С. 100–101.

и телефонов — нервной системе, печь и дымовая труба — легким и горлу

но проведено К. Марксом. Подробнее см. главу «Марксизм вчера, сегодня, завтра».

ции характеризуется качественными усложнениями этого «тела». Оно

сложности техники в процессе исторического развития цивилизации. См.: Пова-

своих частей простые предметы, которые объединяются между собой

сетей и «глобальной паутины» INTERNET. Этап развития форм техники

Переход к массовому освоению в производстве объектов каждого

люции и является ее главным показателем1. В периоды таких революций

1 См.: Поваров Г.Н. To Daidalo ptero (К познанию научно-технического прогресса) С. 7.

цивилизации», благодаря которому человек осуществляет свою произ-

ского тела цивилизации», используя те или иные орудия труда, предме-

II Социальные связи людей

Сложная мозаика социальных связей определенным образом струк-

Все они образуют реальную сеть человеческих связей, в которую

1 Идея социальных ролей как регулятивов поведения активно разрабатывалась в кон-

цепциях известных социологов ХХ столетия Т. Парсонса и Дж. Мида.

какой-то промежуток времени, некоторые же воспроизводятся на про-

1 Шибутани Т. Социальная психология. М., 1969. С. 47.

ношениями эпохи меркантилизма и деловых связей буржуазного обще-

построении системного образа этого целого — картины социальной ре-

димому, эти программы могут быть противоречивыми и не всегда сба-

вотное подставляет самое жизненно уязвимое место победителю, и сразу же срабатывает

Имеются многочисленные факты, свидетельствующие о ряде сход-

1 Дольник В. Рок рока // Знание — сила. 1988. № 4. С. 66–72.

Начиная со своего рождения он постепенно включается в систему ис-

Основными формами человеческой активности выступают деятель-

Структуру элементарного акта деятельности можно наглядно пред-

1 Основой этой схемы является предложенная Г.П. Щедровицким интерпретация

Марксова анализа труда «в его простых и абстрактных моментах» (Маркс К. Капитал. Т. 1.

и навыки, во многом предстают как результат предшествующей дея-

имеют не биологическую, а социальную природу, возникают и меняются

уходить на пенсию; предприятие может пополняться новыми специа-

Эти программы представлены многообразием знаний, предписаний,

превратиться в трансляторов социального опыта, в знаки — носители

тика и восточные языки. М., 1967. С. 42.

и поступки, набор которых специфичен для различных культур. Вытяну-

1Бабурин А.К., Топорков А.Л. У истоков этикета. Ленинград, 1990. С. 27.

задает определенный образ мира, способ фрагментации и синтеза его

в очерках и извлечениях. Ч. 2. М., 1960. С. 177.

4 См.: Кульчинский Г. Безъязыковая гласность // Век двадцатый и мир. 1990. № 9. С. 432.

принятые в ней социальные роли, способы поведения и общения в ка-

само их практическое применение обозначает их как предметы, удовлет-

затем изменился. Модными стали менее строгие и более «легкомыслен-

семиотики культуры между материальной и духовной культурой нет

стей сложных саморазвивающихся систем. В них в ходе эволюционного

1Dawkins R. The Selfich Gene. Oxford, 1976. 1976. P. 65.

Рябухин В.В. Передача информации в культуре. Теория мемов. СПб., 2009.

признаками любой феномен культуры, любая форма, вид, экзимплифи-

и левого полушарий головного мозга и их развития под влиянием знако-

ловек в системе наук. М., 1989. C. 358–359.