Октябрь ММXII

Май ММXXIII
СОДЕРЖАНИЕ
ПОЭЗИЯ
Сергей Пагын. Серебряный плавник 14
Анна Долгарева. Легенды и были Русского севера 24
Екатерина Кудакова. Перьями расчерченное небо 41
Тимофей Свинцов. В туманности Пеликан 55
Кира Османова. Гиблое место 69

ПРОЗА
Петр Нелгунов. О вреде необязательного свечения 77
Юлия Соляная. Подснежник Трофима 85
Макс Шапиро. Эхо 96
Алексей Солонко. Блуд – Манило. Современная побывальщина 101
Вячеслав Молчанов. Молоко. Быт. Рассказы 105

ДРАМАТУРГИЯ
Ярослава Пулинович. Новогодние приключения Гены и Уйбаана 118

ПЕРЕВОДЫ и РЕЦЕНЗИИ
Ирвин Фауст. Банни Бэриган на кладбище слонов. Перевод
с английского Йорген Грош, редакция Анна Рабкина 179
ОТ РЕДАКЦИИ
Дорогие читатели!
На обложке этого номера – дорога и бегущий по ней человек с цветочным
горшком. Он на мушке стрелка, а может быть, на мушке фотообъектива,
или часов. Все указывает на неумолимость: и сама дорога, и его бег (куда?
От надзора или от самого себя?), и прицел, и желание спасти росток жиз-
ни (самое дорогое, что осталось), или может этот цветок последнее, что он
готов противопоставить беспристрастному взгляду Другого по ту сторону
обложки. Так наш главный редактор Мария Волкова увидела тему номера
– о метафизике времени с его переходами, ловушками, петлями и наслое-
ниями.
Мы живем в очень непростое, переходное время. Когда рушатся старые мо-
дели поведения, и выстроятся ли новые – непонятно. Когда кажется, что
временная петля превращается в удавку. Тем не менее, это глобальный пе-
реход, возможно, в более светлое будущее. Как для страны, так и для тех,
кто из нее уехал, или наоборот вернулся. В любом случае, новые обстоя-
тельства заставят нас выбрать лучшее для себя. И, конечно, процесс гло-
бального перехода каким-то образом уже начинает осмысливаться пишу-
щими людьми.
Мы решили собрать для вас некий новый срез литературы сегодняшнего
дня. Литературы, которая для нас есть и будет вне политики. Потому что
искусство тем и ценно, что говорит о бытии, раскрывает новые его грани.
Что же под обложкой?
Отдел поэзии открывает подборка поэта из Молдовы Сергея Пагына.
Здесь красной нитью проходит лирическое рассуждение о бытии человека
6
во времени ("замерзла времени вода, душа, как рыба, спит"). Время – окру-
женное символикой еще ветхозаветной (рыба, душа, звезда в степи (звезда
полей), хлеб и вино – суть тело и плоть Христовы и т.д.) и современной (по-
езд) – ведет к осмыслению духовного пути через вполне реальные, быто-
вые детали (льдинка на дне ведра, хозяйственное мыло в трещинках и т.д.).
Литературоведы давно связали время с символикой пути, дороги и пере-
путья. Отсчет его – как фольклорного элемента, чаще всего за пределами
дома, и дом мыслится как граница, за которой начинается великое стран-
ствие. Именно такое путешествие становится топосом в нетипичной для
военного корреспондента Анны Долгаревой подборке о Русском Севере. О
северном крае с его особенностями быта, народными суевериями и песен-
ной интонацией, судьбами и портретами людей из глубинки. Анна здесь
– больше смысловик и документалист, чем лирик ("Ноябрь, электричка до
Гатчины, поезд идет лесами, к вечеру холодает"). Хотя фиксация событий
тоже не лишена лирики и рефлексии "о времени и о себе": через фольклор-
но-христианскую смычку лирическая героиня будто бы находит там, в "де-
ревеньке с алкоголиками и рыбаками" (ловцами душ человеческих) некий
покой:
"И были у меня только озеро да черника,
восковые ее листочки да вкус знакомый,
и было звучание прибоя и птичьего крика,
и я была дома".
Интересно, как время обыгрывается и в подборке верлибров студентки Ли-
тинститута и выпускницы МГИМО Екатерины Кудаковой. Здесь на пер-
вый план выходит не смысл, а звуковая оболочка слова и эксперименты с
формой. Где-то есть "закос" под рифму, но Екатерина обманывает читате-
ля: ее там нет, есть некий звуковой остов от рифмы устаревшей, "точной",
грамматической (сущ.+сущ: "время – небо"). Здесь у времени есть констан-
та: оно растворяется, становится и местом, и воздухом для самого текста.
7
Удивительно: нет формальных признаков стиха (рифмы, ритма, размера).
Осталась лишь лирическая интонация, собирающая фразу:
"Смотри,
там перьями расчерченное небо
натягивают куполом над нами
и сквозь него
просвечивает время,
а многоэтажки
подпирают его снами"
И внутренний сюжет этих стихов – как раз таки размышление о времени,
или о временной петле (любовь через столетия, жизнь души вне столетий),
над законами которой не властна материя ("а я перед ними – вся, какая
осталась – с тьмой под глазами, с потухшим огарком в руке, в поисках ма-
териального").
В пространство памяти (тоже временная парадигма) погружают стихи Ти-
мофея Свинцова. Тут и детские воспоминания, проецируемые на жизнь
взрослую и осмысление себя в ней, и ощущение себя в мире, и себя в кон-
кретном историческом событии. В образные ряды стягиваются такие эле-
менты, чтобы – намеренно – создать ощущение алогизма, нелепицы: "За
день до войны украдем из вольера слона…", "Активированный уголь, как
же нам тебя деактивировать?!". Будто бы совершается эксперимент: смо-
жет ли человек распасться на предметы и само время? Распад случается на
уровне слова, и на уровне слова же создается новая форма.
Завершают поэтический раздел стихи Киры Османовой – известного по-
эта и филолога из Санкт-Петербурга. Здесь осмысление времени подано
весьма интересно – через описание места, деталей быта, и того, как чело-
век ощущает себя где-либо, наделяя пространство душой, памятью и даже
8
неким голосом, который выходит на первый план:

Вот такое пространство: редкая суша,

В основном же — повсюду стоит вода.
Закричать бы, да горло сделалось у́же,
Убежать бы, да как — по воде, куда.

Образы почти кинематографические: человек, идущий мимо домов по

снежной пустоши, который кажется из окна теплого жилища почти при-
зраком, или странный морской зверь, который может затянуть в пучину
жителей приморского поселения, или просто проглотить. Неслучайно
подборка называется "Гиблое место", и эта метафора в стихах Киры Осма-
новой разрастается до масштабов планеты.
Отдел прозы открывается серией коротких рассказов Петра Нелгунова,
замешанных на традиции юродства от литературы, гоголевских мотивах
и магическом реализме. Но больше тут авторского: к примеру, переворот
приема – в его применении (например, называет героев "говорящими име-
нами", но доводит до абсурда, и получается на выходе юмор, да такой, что
смеешься даже от построения фразы). Смех здесь – главный герой, все ле-
чится смехом и создается из него. Говорящие фамилии, канцелярит – лишь
формальные признаки. "Гергей Уранович был большим поклонником сал-
феток", "Владимир Носович Свистушкин вел правильную и рассудитель-
ную жизнь" – это все начала рассказов Нелгунова. Уже смешно. И, что ин-
тересно, времени здесь просто нет.
Контрастирует с прозой Петра Нелгунова грустный, трогательный и не-
спешный, что характерно для легенд степных народов, рассказ Ирины Со-
ляной "Подснежник Трофима". По форме, это легенда и есть: предание о
старухе-шаманке Юмдолгор, в обиде истребившей целое поселение буря-
9
тов, и о любви, в которой можно забыть о времени и о собственной судьбе.
Но здесь много рефлексии и о смысле жизни, и о течении времени.
Далее – коротенький рассказ Макса Шапиро, тоже напоминающий леген-
ду, однако проводящий мысль о том, что все мы, и даже природа – залож-
ники времени. Главный герой рассказа – Эхо, заточенное на дне колодца
и тоскующее по людям, по вниманию живых. Навечно прикованная к ме-
сту чья-то не упокоенная душа, дух места, или просто шумовой эффект? Не
важно. Важна мысль о том, что сама природа томится, и все живое тянется
к живому, и скучает без внимания как без акта творчества и сотворчества.
Мыслью о неустойчивости и хрупкости мира и человека пронизан рассказ
Алексея Солонко "Блуд-Манило". Автор избирает жанр "бывальщины", но
формально это рассказ, в котором сплетаются фольклор, литература и фи-
лософия. Главная героиня – пожилая женщина, которая готовится перей-
ти в "неизведанное", и рефлексирует по поводу того, останется ли мир на
прежнем месте с ее уходом. По стилю рассказ близок к "Старухе" Хармса и
к ремизовской традиции сновидческого письма, где обыденность трещит
по швам при соприкосновении с экзистенцией.
Герои двух рассказов Вячеслава Молчанова ("Быт", "Молоко") живут будто
бы вне времени, где есть только "раньше" и "сейчас", а настоящее подерну-
то туманом обыденности, пьяного угара или тумана, залившего местность,
как молоко. Странный, искаженный мир, где властвует сон души, и время
ощущается лишь при выходе из привычного. Именно поэтому здесь про-
исходит не пойми что, миражи и чертовщина: на попойку к мужчине, от
которого ушла жена, приходит бес, который рогами портит новые герман-
ские обои, а безымянный герой "без судьбы", расчувствовавшись, называ-
ет себя отцом чужих детей.
Отдел драматургии представлен пьесой известного драматурга, предста-
вительницы "уральской писательской школы" Ярославы Пулинович. На-
кануне нового (2023!) года многодетный отец, а ранее подающий надежды
актер вынужден зарабатывать на прокорм семьи тем, что ходит по квар-
10
тирам и играет Деда Мороза. При всем реализме ситуации, в пьесе много
абсурда и тех жизненных нелогичностей, которыми и богата наша жизнь.
На первый план выдвигается опять же рефлексия о времени, о том, как мы
живем, счастливы ли так жить, и должны ли вообще. За фасадом благопо-
лучия в семьях – куда приходит наш герой поздравлять детишек вместе со
своим якутским напарником в платье снегурочки Уйбааном – все те же ти-
пичные проблемы: мало денег, мало внимания женам, измены, пьянство,
дети, быт. Может ли быть иначе, если такова человеческая природа? А мо-
жет, просто нужно стараться быть счастливыми и ценить каждый момент,
проведенный с близкими?..
Следует добавить несколько слов по поводу публикуемого здесь рассказа
Ирвина Фауста "Банни Бэриган на кладбище слонов" ("Bunny Berigan in the
Elephant Graveyard" из сборника "The Year of the Hot Jock", Irvin Faust, 1985).
Прежде всего, что касается "кладбища слонов" в названии рассказа: не имея
возможности прояснить интенцию самого автора (Ирвин Фауст скончался
в 2012 году в возрасте восьмидесяти восьми лет) и, вместе с тем, не беря
на себя смелость предлагать какую-либо собственную интерпретацию как
единственно верную, мы, тем не менее, хотели бы подсказать читателю не-
которые из возможных коннотаций.
Первая и наиболее очевидная из них отсылает, собственно, к кладбищу сло-
нов как феномену зоологическому: помимо неандертальцев и хомосапи-
енса, слоны, как утверждается, – единственные млекопитающие, которым
знаком культ смерти. К этому факту, в частности, восходит представление
о том, что у слонов есть свои кладбища, куда на склоне лет они приходят
в ожидании скорой смерти. Этот аспект, в свою очередь, нашел свое отра-
жение в одном из ранних кинофильмов о Тарзане ("Торговец Хорн", 1931),
герои которого скитаются по Африке в поисках слоновой кости. Такая ин-
терпретация, безусловно, лежит на поверхности, поскольку имеет самое
прямое отношение к фабуле публикуемого рассказа, выстроенной вокруг
смерти легендарного Джонни Вайсмюллера, одного из популярнейших
киноактеров своего времени, славу которому принесла роль Тарзана.
Вместе с тем, нам хотелось бы указать на еще одну коннотацию, которая,
пусть даже она и не проговорена в этом рассказе, заслуживает особого ин-
тереса. Речь о Великом слоновьем забое (the Great Elephant Zap), который
произошел на заре Вьетнамской кампании с подачи американских воена-
чальников. Дадим слово Роберту Стоуну, красочно описавшему этот мрач-
ный эпизод Вьетнамской войны в своем романе "Dog Soldiers" (1974):
"Последнее нравственное затруднение, которое испытал Конверс в тра-
диционном смысле, сводилось к его реакции на Великий слоновий забой,
имевший место годом ранее. Той зимой Командование по оказанию во-
енной помощи Вьетнаму пришло к мнению, что слоны были вражескими
агентами, поскольку Вьетнамская народная армия использовала их для
перевозки грузов, и за этим последовала сцена, достойная Рамаяны. Мно-
горукое и стоглавое, КОВПВ снарядило облаченных в железные доспехи
летающих насекомых для истребления своих врагов, тех самых слонов. По
всей стране улюлюкающие и потные пулеметчики выныривали из обла-
ков, чтобы обрушиться на слоновьи стада и покосить их из стволов кали-
бра 7,62 миллиметра.
Великий слоновий забой был воспринят как явный перебор и вызвал от-
вращение у всех. В какой-то степени это шокировало даже самих участни-
ков налетов, которым тот день запомнился атмосферой упоения и куража.
Общее ощущение сводилось к тому, что у всего должны быть пределы".
Эта мрачная коннотация снова побуждает нас поразмыслить о том, на-
сколько мы властны над временем, неотвязная тень которого, память, по-
стоянно довлеет над нами, сообщая инерцию и нашему настоящему, и на-
шему будущему.
Итак, обрисовав лишь этот общий контекст, мы приглашаем читателя об-
ратиться к тексту самого рассказа. Из нежелания перебрасывать мостики
между культурами там, где читателю это вполне по силам сделать само-
12
стоятельно, переводчик осознанно сохранил авторскую пунктуацию как
более характерную для американской прозы, а также не стал переводить
градусы Фаренгейта в градусы Цельсия и разъяснять бейсбольную терми-
нологию. То же касается и упоминаемых в рассказе персоналий, по боль-
шей части представленных легендарными джазовыми музыкантами (как,
собственно, и сам Барри Бэриган) и звездами старого Голливуда: все имена
даны в фонетической транскрипции, которая может отличаться от обще-
принятой, и любопытствующий читатель волен выяснить все интересую-
щие его биографические детали самостоятельно.

Приятного чтения!

13
ПОЭЗИЯ
СЕРГЕЙ ПАГЫН
СЕРЕБРЯНЫЙ ПЛАВНИК

14
Смерть, как мальчика,
возьмет за подбородок.
"Снегирек… щегленок… зимородок… –
скажет нежно, заглянув в глаза.
– Ну, пошли со мною, егоза".

И меня поднимет за подмышки,

и глядишь: я маленький – в пальтишке
с латкою на стертом рукаве,
с петушком на палочке, с дудою,
с глиняной свистулькой расписною,
с мыльными шарами в голове.

А вокруг – безлюдно и беззвездно…

Только пустошь, где репейник мерзлый.
Только вой собачий вдалеке.
Только ветер дует предрассветный.
И к щеке я прижимаюсь смертной,
словно к зимней маминой щеке.

15
 ***
Моя душа пустячное любила:
в продольных трещинках хозяйственное мыло,
оставленное кем-то на полу,
на верстаке светящуюся стружку,
щербатую, надтреснутую кружку
с чаинками, прилипшими ко дну.

Родство ли это, давнее желанье,

чтоб в замкнутой глубинке мирозданья,
где снег стоит, как в стылой бане дым,
и день проходит меж ночами боком,
предельно личным, милосердным Богом
я так же был замечен и любим?

***
И только нежность проскользнет сюда,
где в козьей лунке знобкая вода
вдруг вспыхнула под облаком закатным,
где верещит отчаянно сверчок,
и змейкой вьется темный холодок
лишь в пальцах листик помусолишь мятный.
16
И ты стоишь, оставив за спиной
всю жизнь свою, весь бедный опыт свой,
и будит поля голого безбрежность
не смутный страх, не долгую тоску –
к багряной лунке, к мятному листку
последнюю пронзительную нежность.

***

Проем расплывчатый окна,

подлесок, мутная луна,
пределы дорогие…
И как сомы в глухой воде,
плывут по спящей слободе
большие сны людские.

Из них, из памяти густой,

из вязкой ворвани ночной,
из общего замеса
сквозь бледной прачечной дымок,
сквозь пара верный теплый клок
летит душа-невеста.
17
И все, что в прошлом мнится ей,
летящей с ветром декабрей,
беспамятной и белой:
цветущий шип и певчий прах,
дождя в распахнутых дверях
смеющееся тело.

***
Только б трепет донести… только трепет…
Пусть пред Богом речь моя – темный лепет,
и волшба, и бред – вперемешку –
в этом ветре,
в этом снеге кромешном,

в этой ливневой воде возмущенной,

в этом сумраке, лицом освещенном,
в этой рощице в ноябрьском отрепье.
Только б трепет донести… только трепет…

18
Перед миром, где я капелькой вербной
над ладонью все вишу милосердной,
сквозь собачий лай, птичий щебет
только б трепет донести… только трепет…

***
Замерзла времени вода.
Душа, как рыба, спит.
Горчит вино. Дрожит звезда.
В полях состав гремит.

И если в мертвый этот час

покинуть темный кров,
пространство тут же втянет нас
в движение углов

домов и улочек косых,

некрашеных оград,
в протяжный ход ветров сквозных,
в деревьев маскарад.

19
И ты, смотрящий в гиблый мрак,
притихший у окна –
пространства тоже раб и знак,
его величина.

Смотри, как в прорубь, в свой же лик

покуда не сверкнет
души серебряный плавник
внутри оживших вод.

***

…Но есть ведь сокровенная земля

и небо сокровенное, и птица.
И дом, глядящий в долгие поля,
в распутицу осеннюю примстится.

Я жил бы в нем, и ладил тихий быт,

в хозяйку светлоглазую влюбленный.
И мне тепло от мысли, что дымит
трубою он в пространстве потаенном,

20
что где-то там – за шумом поздних вод,
за первым снегом, осветившим лица,
моя синица на окне поет,
мое над крышей облако клубится.

***

Квелый воздух моего захолустья,

беглый почерк над деревьями дыма.
Вот и дней зимы – многогрустье,
вот и сны мои дождливые – мимо.

Пахнет хлебом и горелой щетиной –

верно, борова палят по соседству,
чтобы в праздник пожевать свеженины.
Все знакомо… Как обычно… Как в детстве.

И подумаешь: открытия, бойня

революций, крах великих империй –
чтоб я снежной колеею сегодня
шел дрова колоть к бабе Вере.

21
Потеплело… В небе чуть запотевшем
рек вороньих шелестенье и бремя.

И качнулось тихим снегом пошедшим

вертикальное, Господнее время.

***

Где перо кружит посреди двора,

и мерцает льдинка на дне ведра,
где листок летит в пустоте ветвей
и уже не помнит тоски своей,
человек живет – одинок, тяжел…
И зима приходит в притихший дол.

Человек зимой молча топит печь,

человеку хочется просто лечь,
и смотреть, как рядом с его тоской,
с тишиной немыслимой, с темнотой
вещи легче… легче…
И снится дом,
где повисло яблоко над столом.
22
 ***

Утешенье приходит тогда,

когда больше не ждешь утешенья:
осторожно заглянет звезда
в глубину твоего отрешенья.

Клюнет лист налетевший в плечо,

терна шип оцарапает локоть,
и на уровне уха сверчок
станет в сумраке цвиркать и цворкать.

Вроде малость, пустяк, ерунда,

но дохнет утешеньем оттуда,
где терновник осенний, звезда,
узкоплечее певчее чудо.

23
АННА ДОЛГАРЁВА
ЛЕГЕНДЫ И БЫЛИ РУССКОГО СЕВЕРА

24
сорока-белобока

выходишь к озеру, затягиваешь длинно,

тянется песня, не песня – клокот.
осень пришла, налилась калина,
так и тянет потрогать.

сплетешь венок, наденешь, аки корону,

чем я не красавица, не царица?
мох зеленый сбегает к воде по склону,
паутина в пальцах сосенок серебрится.

Сорока, сорока,
Была белобока,
Кашку варила,
Деток кормила.

через двенадцать ножей перекинься в подполе

так, чтобы выломало спину.
со зреньем иным очнешься, крича от боли,
среди банок, хранящих огурцы и малину.

25
лети-лети на север, где дня почти не осталось,
где склонились к земле набрякшие травы,
лети-лети на север, мене, текел, фарес,
лети-лети, ничего не исправишь.

Этому дала, этому дала, этому дала, этому дала,

А этому не досталось:
Он сам мал,
Крупы не брал,
По воду не ходил,
Воды не носил,
Дрова не рубил,
Печки не топил.

это не дым из трубы, это призраки, тени,

чего ты приходишь, маленький, чего тебе надо,
расскажу тебе сказку, полную приключений,
положу на окно кусочек молочного шоколада.

Иди, малый, по водицу

На холодную криницу.
Тут пень, тут колода,
26
Тут мох, тут болото,
Тут холодная водица.

...и никто не вернулся, никто никогда не вернулся.

***
Занесло в эту деревеньку, к алкоголикам да рыбакам,
природа скупая, северная, мох да вода,
луковка с крестом над бараком – вот и храм,
береги тепло, его и не бывает тут никогда.

Подхожу – батюшки, настоящая бревенчатая изба,

и наличники – ветхие, но с вырезанными крестами,
и так она вроде крива, коса и груба,
а тут чудо такое, смотрите сами.

И выходит мужик с бутылкой в брезентовых сапогах.

Я ему говорю, надо же, какое красивое.
А он смеется: это от тех, кто приходит в снегах.
И пьет свое пиво.

27
Не хотел говорить, предложил морошки,
просто так, говорит, у нас тут не материк, бесплатно.
Какие же они, думаю, тут хорошие.
А все равно расспрашиваю аккуратно.

Ну чего, говорит, приходили ко мне, все трое.

Стучали-стучали, так я на икону крещусь Николая,
и они ушли. Потом еще ходили, но то такое.
– А что за трое? – говорю. – Да я за них отсидел уже, – бает.

А я стою, у меня рюкзак из "Спортмастера", сама на стиле,

Ем эту его морошку сахарными устами.
И такое что-то смотрит между лопаток, что аж зубы заныли.
Но тут же кресты резные, потому не достанет.

***
Пробирались через бурелом на границе с Карелией,
еле пройдешь: густая трава, изломанные деревья,
и черничники какие-то невероятные, ягоды так и висят,
крупные, наливные и густо-густо.
Словно это какой-то заколдованный райский сад,
а не продираешься по лесу с шумом и хрустом.
28
И так, конечно, хотелось остановиться, набрать ее в горсть,
чтобы полон рот был этого кисловатого сока,
но Саша подгонял, и трещали ветки, как кость,
надо было выбраться, так и не попробовала нисколько.

В восемнадцатом году я вернулась с войны,

из степей, полных горячего ветра,
проехала две тысячи километров,
но не был домом мой дом, и моими не были мои сны.

А потом поехала на случайную тусу на Ладоге,

и пока народ общался на тему какой-то йоги,
я села посреди черники, вымазала штаны – и ладно,
и никого не замечала до самой обратной дороги.

И были у меня только озеро да черника,

восковые ее листочки да вкус знакомый,
и было звучание прибоя и птичьего крика,
и я была дома.

29
 ***
из радуги над озером, из глубокого омута, из шишек и мхов,
из запаха земли и лежалых листьев,
из воздуха, что на рассвете прозрачен и почти бирюзов,
из нор, из которых ушли лисы,

из неяркого вереска, из обкатанных водою камней,

из говна, натурально, и веток
зарождается нечто, что будет дрожать во мне,
как сплетение света.

как дерево из семечки, как птенец, вылетающий из гнезда,

зарождается, трогает за сердце, щекочет суставы.
север мой, север, матовая твоя вода,
север мой, осень, горчичные травы.

камни в ручье ледяные, как леденцы,

зачерпнешь умыться воды, половину выльешь.
и по утренней росе приходят мои мертвецы,
и летят гуси-лебеди, и солнце несут на крыльях.

30
 ***
Кто сукин сын, а кто там лучший сын,
Рассудят позже, и вопросец зряшен.
Несет меня лиса за синь
Небесных городов и пашен,

Туда, где, отрицая смерть и ад,

меж камышами – крыльев плеск утиных,
Туда, где отразился Китеж-град
Среди коряг и тины.

И ветви яблони касаются травы,

И яблоки краснеют, зазывая.
И мертвая вода Невы,
И Ладоги живая.

Ни брошенного нет, ни мертвеца.

Мы все живые, никакой морали.
...Но в переходе – без ноги пацан
Поет "На поле танки грохотали".

31
Ведь мы поем, когда нам хочется орать,
И бить стекло, и резаться краями.
И будет новый день, и будет рать.
На том стояли,

Как в Петербурге каменные львы

Стоят среди проспектов тесных.
И мертвая вода Невы-
Сказанной песни.

***
Зеленая вода нечаянной реки –
здесь раньше часто были рыбаки,
а нынче лодка дремлет кверху брюхом
и зарастает мхами вопреки
предназначенью – развалюха развалюхой.

И в деревянной церкви на холме,

где пахнет ладан, свечи в полутьме
выхватывают желтый лик Марии –
на стенах этот мшистый мягкий мех
Татьяна Саввишна увидела впервые.
32
И, ковыляя в опустевший дом,
еще немного думала о том,
как нынче стало пасмурно и тихо.
И вышла к людям белоногая лосиха
и повела ее за окоем.

***
Решил: "пора", как облетели клены,
Но сверху отвечали: не готов.
Иди учись смиренью у грибов,
Ходи давай, осваивай поклоны.

Вот так он и глядит то вниз, то вдаль,

Бродить – пока в раю ему не рады.
А что до ада, он его видал.
И дома под стеклом лежит медаль –
Она освобождение от ада.

33
 ***
Собрала яблоки, а они сгнили.
Или неправильно хранила, или
Некому было есть.
Дом мой пуст. Дом мой вообще не здесь.

В детстве собирали подсолнухи и орехи,

Складывали на балконе. В эфире помехи,
Не дозвониться.
Семечки из подсолнуха сыпала птицам.

Мама, возьми трубку. Не слышит – на даче.

То, что живы – вообще большая удача.
Не жалуйся, могло быть и хуже.
Некому меня домой позвать со двора на ужин.

Яблоки мои, яблоки, катитесь по блюдцу.

Катятся и смеются:
"Зеркало в пустой квартире покроется пылью,
Унесли тебя гуси-лебеди на белых крыльях".

34
 ***
Там, где на курьих ножках избы мертвых стоят,
там, где река Смородина сходится до ручья,
вглубь, в непролазный лес, и далее на версту –
Ягода непиздика светится на кусту.

Ягода непиздика, отрада рта моего,

шкурка, да кислый сок, да нездешнее вещество,
съешь – и обрящешь мертвый язык, ведь здесь
мертвые не пиздят, и ты не будешь пиздеть.

Инея иглы колются, листья берез серебря.

Ягода непиздика – съев, обретешь себя,
ибо лишь тот постигнет предвечную суть свою,
кто не пиздит ни словом, ни жестом, ни мыслию.

Так и иди туда, где над водами поднята

Сломанная спина у Калинова у моста.
Я не закрою глаз и я не сверну с пути,
Ягода непиздика, свети для меня, свети.

35
 ИСТОРИЯ ОДНОГО СТРАНСТВИЯ

1.
Мне нравилась ведунья Февронья,
стоявшая у города Ласково
в обнимку с князем Петром, и я
кормила там котов ласковых.

В магазине покупала им Вискас,

кормила, собак отгоняла,
и ехать оттуда мне было близко,
но машин было мало.

Ловила, а они не ловились,

и стояла ведунья Февронья,
и тучи над лесом вились,
над золотым межсезоньем.

И было счастье такое –

пока холода не настали,
и сердце мое в покое,
спрятанное от печали
36
под золотыми листьями,
упавшими в городе Ласково,
и коты провожали – с лицами
людскими, ласковыми.

2.
Ночевали при храме, ели яблоки и печенье,
запинаясь на старославянском, читали псалмы,
я не то чтобы вдруг загорелась каким-то ученьем,
но хотелось согреться в преддверье зимы.

Потому что я долго бродила и очень устала,

потому что замерзла и просто хотелось-то мне,
чтобы на Покрова словно спрятаться под одеялом.
чтоб со смертью остаться не наедине.

3.
а про любовь – не знаю, нет, не знаю,
я очень долго ехала обратно,
размытые деревни за окном
сливались просто в русскую дорогу,
37
и наклонялись тонкие березы,
и пролетали синие болота.
пусть так и будет: если мне в дорогу,
то непременно в сумерки и дождь.
а про любовь – не знаю, нет, не знаю.

но голое мое живое сердце

на Покрова укрылось в одеяло,
и стало так не холодно ему.

ЖАТВА

*
Ноябрь, электричка до Гатчины, поезд идет лесами,
к вечеру холодает,
сосны кажутся парусами,
вытекает тепло из маленького человечка.
Черная жатва, Черная моя речка.

Не помню, я уже, наверное, говорила,

что здесь, на севере, каждую безымянную реку
называли Черной. От темного ила,
38
прибившегося по брегу,
они все друг на друга похожи.

Я ехала здесь же, когда я была моложе

и лучше на три, кажется, года.
В ноябре здесь всегда дурная погода,
и мертвые ходят среди людей.
Вот, например, вот этот пацан – стоит, не садится,
или вот эта тетка с корзиной груздей,
я научилась узнавать их лица.

*
Время печь свежий хлеб, но я не умею.
Поэтому подойду к киоску с шавермой,
попрошу у Махмуда свежий лаваш, понесу его через аллею,
теплый еще – это сойдет, наверно.

Все-таки лучше, чем магазинный.

Вечер да мелкий дождик, да свет синий,
некоторый взгляд извне,
рюмка, накрытая ломтем, на окне.

39
Это максимально русское:
поминать наших мертвых водкой, хлебом, блинами.
и вся наша музыка,
и традиция – третий тост, не чокаясь, за тех, кто не с нами.

*
Вот так и сиди, вглядываясь.
Смерть делит мир надвое.
Черные сосны, болота ржавые,
Черная жатва.

Возьми, говорю пацану, с собой шоколадку,

хоть вспомнишь, как это – сладко,
а больше ничего с собой не взяла.
Хоть бы крохой поделиться тепла.

Передай, говорю, моим, что я их не забыла,

пусть прилетают птицами белокрылыми,
и сходит он, идет в бурьяне золотом,
и речка Черная струится под мостом.

40
ЕКАТЕРИНА КУДАКОВА
ПЕРЬЯМИ РАСЧЕРЧЕННОЕ НЕБО

41
 БЕСКОНЕЧНОЕ

Смотри,
там перьями расчерченное небо
натягивают куполом над нами
и сквозь него
просвечивает время,
а многоэтажки
подпирают его снами,
всех тех людей,
что представляют мир
прекрасным.
Творят оттенками сновидцы красоты.

Смотри,
как зыбок этот мир –
таким его устроил
бессменный бог, что вечно на работе.
Он так устал, наверно.
Тьма забот о свете.
Ах, стал бы мир
бессмертным, разноперым небом
42
в лиловой дымке облаков,
а может – чем-то вроде.
Закрой глаза
и посмотри на небо.

ВЕСНА ВЕРНУЛАСЬ

Весна выходит мутным паром из земли,

меняет воздух очередной зимы,
которая надменно встряхнет подол
и грязь смахнет брезгливо,
а ночью в лед все обращает – нам назло.
Так хочет удержать свои полцарства,
природу усыпляя в сотый раз.
Но – нет.
Весна вернулась.
Как возвращается который год подряд.
И растворяет все дары царицы снежной.
И юной девой воплощается средь нас.
И ленты яркие пусть вьются в волосах у каждой девы.

43
И как же хорошо, что перерыва
не будет между временами года.
Зима растаяла – ушла под землю.
Весна наоборот
восстала из земли.
Нет ожидания –
все сменяет все.

СЛОВО

Первое слово
произнес
бог.
Неважно чей –
кто бы в него ни верил.
Неважно где –
на зеленой или синей планете.
Неважно когда –
прозвучавшее.

Первое слово
было
44
воплощающим –
как заклинание,
шипящим
из глубины легких,
тяжелым –
сквозь скованное горло.

Первое слово,
которое произнес
любой бог
в любой версии вселенной
было
слово
–
дыши.

45
 ЛЮБОВЬ

Если бы ты
смотрел на других женщин,
говорил с ними,
улыбался им,
я бы сжигала себя от ревности
до жжения в кончиках пальцев,
ненавидела людей и землю,
тебя, себя и прочих,
так сильно,
что трава под моими ногами
превратилась бы
в египетскую пустыню.

Я так привыкла,
что ты
ругаешь меня,
когда я не соответствую тебе,
что видеть,
46
как ты добр с похожими на меня –
невыносимо.
И это
переворачивает остатки пустоты внутри,
и не могу дышать,
произнося твое имя.

Проще жить легендами,

верить в страшных богинь
с головами животных,
обратить их в пепел
и добраться до своего счастья,
чем признать
возможность,
вероятность,
твое право
говорить с другими
и жить вне моего тела.

47
Пусть высохнут грязные воды Нила
и погибнут священные крокодилы,
если они попробуют защитить тебя
от моей любви.

Пусть песчаные бури из птиц и пыли

покроют золотые города,
где ты найдешь лучшее место,
оставив меня.

Пусть обрушится мертвенно-синий лед

и погребет выжженную землю,
где ты будешь говорить с другими,
забыв обо мне.

Я хотела бы стать прекрасной и настоящей,

как египетская царица
с золотой короной и зеленым кайалом вокруг глаз,
и, поверив,
что подчинила тебя своей воле,
48
не подчинить, а сдаться.
И, преклонившись перед тобой,
коснуться
обожженными кончиками пальцев
земли
и разрушить
все.

Это ли ни есть
любовь.

ЧУЖИЕ ИМЕНА

Однажды
нас назовут другими именами.

А как же мое?
Красивое, дорогое, вымученное?
А как же твое?
Привычное, верное, теплое?
49
Нас спрячут
под ворохом странных имен
в новых паспортах.
Ты будешь – Химеш Патель,
а я – Стефан Уилкс.
Какое странное смешение звуков.
А лица?
Может нам
сменят и лица?

Ваше, господин Патель, –

землистого цвета,
с глубокими морщинами у глаз,
а глаза
не отражают больше небо
и отдают болотиной
при свете моей свечи.
Вы, наверное, алхимик.
Сидите весь день у реторт,
смешиваете глупости,
50
чтобы получилось счастье,
а не выходит.
И Вы,
мой Господин,
Душа моя,
все грустите
уже под другим именем,
а раньше только злились.
Может старость заменяет все грустью?

Мое лицо тоже иное.

Я – госпожа Уилкс.
Плечи становятся уже и уходят назад,
не оставляя места крыльям.
Все черты – острее,
губы – узкие в едкой реплике,
глаза ярко зеленеют,
волосы становятся сталью.

51
Верно, я критик,
никого не смогу пощадить.
Не очень приятное оказалось имя.

Можно мне, пожалуйста, другое?

Увы, все приличные уже разобрали.

Вы слишком поздно пришли.

Ну, что ж,
поживем и с этим.

Нас так сильно состарили,

что, кажется, до конца
осталось совсем недолго.

Пойдем.

52
 ВОЗЬМИТЕ ЛУЧШЕ КОНФЕТ

По дороге в день
привычно зайду в магазин
и спрошу про счастье –
свежее ли
и есть ли вообще
в наличии.

Мне бросят устало:

– Что же Вы так поздно?

Вчерашнее быстро закончилось.
Сегодня совсем мало подвезли.
Вот, –
разведут руками,
окинут меня оценивающим взглядом.

А я перед ними –
вся, какая осталась –
53
с тьмой под глазами,
с потухшим огарком в руке,
в поисках
материального.

Разведут руками.

– Мы и себе не успеваем отложить.

Разлетается.
Но говорят хорошее, свежее.
В самый раз.
Вы попробуйте завтра подойти.
Пораньше.
Может, успеете.
А пока,
возьмите конфет.

54
ТИМОФЕЙ СВИНЦОВ
В ТУМАННОСТИ ПЕЛИКАН
Если зачешешься, словно темная сторона луны,
прислушайся, как у залива ерзают валуны,
потому что в них, по моей наводке, охотятся палтусы
за протезами с разворотов астрономических атласов,
и пока заправляю в море полночь, словно в трико,
мои чешуйчатые пегасы мчатся бережно и легко:
в их мягкие клювы я вложил по фразе ко сну,
вложил бы больше, да разрыдаюсь, если начну,
и ты, уверен, уже не чешешься, но и гостей не жди,
я приехал бы сам, да замелись пути,
да и на суше рыбно, и в море людно, и темно внутри,
и тысячи мягких клювов шепчут: "умри-умри"...
Все нерестится, и если захочется, то взгляни,
как настругал я себя на протезы под валуны,
как шевелюсь я ими, расчесывая аминь,
как, по итогу, в холодном закате недвижны они...
Но если ты все же зачешешься, ополосни
лицо – не из моря, а из ручья и жди весны,
а когда дождешься, смело иди вперед,
как по лунному следу груженный палтусом пароход.
56
 КОНИ

Кони неторопливо
переходили вброд...

И белела крапива,
и мелела речушка неторопливо.

Конька за коньком в облака вплетет

ветер, ветрами гонимый...

Облетающие глаза лошадей падают жемчужинами на кувшинки,

словно камушки, брошенные в безопасные колодцы глазниц.

У игрушечного конька – на каждой из ног по пружинке,

и при каждом нажиме – хлебно-росистый запах и скрип половиц...

Коли неторопливо
переходили вброд
перебродивший бред
57
то ли еще накалила
до́ красна мать-калина
на берегу другом
переподкует драгун
копыто из пластилина
в гроздьях усевшись ягод
пышущих ядом...

Кони неторопливо
переходили в лет...

С улыбкой разбилась копилка –

нажитое усеяло мель, словно в начале веков,
кони влетали в распахнувшуюся калитку,
будто бы дымные кольца венков,
сплавлявшихся, как кувшинки, когда генерал
в хвойном мундире и о погонах снега
об оставленное гнездо честь свою отдавал,
тогда-то и схлопнулось все с разбега.

58
 ПАДЕЖИ

В 9-ой школе города Люберцы

запоминали падежи
с помощью акростиха:
Иван
Роман
Дайте
Вашу
Трубку
Покурить –
именно так,
поскольку вариант "про пеленки" –
общеупотребительный –
показался моей русичке вычурным,
она завернула в правило
пропаганду табакокурения,
а может, и того хуже
(впрочем, ее уже не посадишь,
но она успела показать мне
59
Бродского и Хармса,
подсадив мне в голову жучка-нравоточца –
за это, думаю, ее судят
межгалактическим трибуналом).

Мои мама и папа

тоже знали кой-какие падежи, да,
что-то, конечно, запало...
Моя мама помнит свой выпускной
ядовитым воздушным змеем
на фоне безоблачного неба;
мой папа думает,
что его 80-е –
триумфальная передовица,
напомаженная пастелью
и девичьими выделениями –
какие уж тут падежи?..
Но с возрастом люди становятся похожи
на гендерные треугольники с дверей общественного туалета,
потрошат все свои старые аптечки,
60
ищут друг друга по принципу:
"А что у тебя осталось?"
И тогда парад падежей-планет
вспыхивает заново
(и то, если очень повезет...)

Итак, падежи
кладутся в мешочек,
как бочонки для лото,
который кладется в рот аисту,
улетающему в свои
жестокой инфантильности гнезда,
где возникающий из падежей ребенок
воспитывается Ютубом
и друзьями-долбоебами постарше..,
а в 18 лет аист спускает его –
лесное чудище,
должное стать туалетным треугольником –

61
на землю,
так и говорят: "Спустись с небес на землю,
тебе уже 18!"..

У моих родителей были не все падежи,

не было двух последних
(поэтому северным народам
не хватает витамина Д),
но это – не плохо и не хорошо,
каждая котомка прохуждается по-своему...
В итоге, у меня –
"Иван Дайте Вашу Роман",
что больше походит на ругательство,
а не на экстренный ресурс
для ритмизации жизни...

Но лучше,
чем корчиться в огне обстоятельств,
взлететь над ним, как монгольфьер!..
И, налету ваяя из облаков,
62
начинить падежи, чем захочется
(экспедициями,
карнавалами,
птичьими косяками –
всем, чем угодно!),
сбросить последний балласт,
И
Растворить
Дирижабль
В
Туманности
Пеликан!

***
Активированный уголь,
как же нам тебя деактивировать?!
Электрический угорь,
проведи, умоляю, свет в покосившийся наш вигвамчик!
Чашки, ложки, деревья и птицы,
отдайте свои нам изгибы!..
63
Смотри-ка! Они находят выходы из грибницы
и маршируют под окнами – выцветшие, как избы...

У меня же в кармане блистер из-под угля,

и кромешное негорение фонаря,
и под ногами змеею земля,
и, ухмыляясь, тычут пальцами, атеисты.

А под водой прошиваются рыбные косяки,

и когда ты решила, пошла на принцип(!) –
на государства нашинковывать материки,
я тоже пытался подобием стать реки,
но поотбил мизинцы.

***
В Адлере вырезали
аденоиды, вырезали
кругляшки из газет
или отрывали
бесформенные кусочки,
64
(те, кто вырезал – вырезали,
подопытные рвали руками)
клали их себе на носы,
которые обильно потели.
Газета же, пропитавшись
теплой, тягучей влагой,
немедленно каменела.
И стояли, словно гордые яки,
полные волос топчаны,
и топорщились из топчанов
наконечники стрел, упираясь
в жидкое солнце!
А когда возвещал Гавриил,
увешанный приторной снедью,
о начале обеда,
топчаны мгновенно лысели,
охало вялое небо,
приходили солидные крабы,
похищали клочки-наконечники,
размякшие от полета.
65
И тогда выходили из моря
озябшие, соленые дети
и долго махали крабам,
усевшись в сытые ульи,
свитые из волос.

А вчера в окно постучали –

на отливе грудились крабы,
тянули ко мне клешни,
трепетно цокая черепицей
черно-лазурных осколков
воплотившейся вечности.
Я принял ночной подарок,
постелил долгожданным в душе –
так им привычней,
а предутреннее небо напомнило
адлерскую газету,
которую никто не читает
и уже не прочтет.

66
 ***
За день до войны украдем из вольера слона,
не потому что он, глыба такая, –
последнее обиталище русского духа, нет,
а потому что – завтра война,
и почему б не похитить из зоопарка слона?

Ты увидишь, как заслезятся его глаза,

не потому что не плакать уже нельзя, нет,
а потому что его глаза покусала помойная муха,
так что лишнего не горюй – такие уж времена.

Мы поведем его постоять у моря, чтобы и он просиял,

сами давно хотели, но со слоном – расшнуроваться проще,
и вот, по пляжу несутся милиционеры, защитники россиян,
замечтавших увидеть слона перед грядущей ночью...

Только слон вот, прослезившийся слез поверх,

откатился до жабр и плавников

67
и уходит в море, под воду, вниз – как будто взлетает вверх,
и на затылки сползают фуражки у охранителей русских снов.

Соленая влага вымоет боль из слоновьих ран,

И, совершенно здоровый и бесконечно счастливый, будто бы за двоих,
он выйдет на берег родных африканских стран
и расскажет другим слонам про коралловый риф.

68
КИРА ОСМАНОВА
ГИБЛОЕ МЕСТО
 Псалом 131

Много есть печальных музык –

Точно хватит на года.
Не вернулся, не вернулся,
Не вернется никогда.

Ни дремоты, ни покоя –
Заключительный этап.
Кто бы знал, что и такое
Доведется испытать.

В непереносимой скорби
Вечер нынешний застыл.
Вдовье платье, вдовий горбик –
И сиди читай Псалтырь.

***
Идешь по заснеженному поселку
мимо запертых на зиму домов.
Темные окна.
Но непонятно – есть ли там кто-то.
Что если – есть.

И эти люди
изнутри
промерзших жилищ
глядят на тебя –
одетого в черное,
идущего по белому –
но все-таки думают:
вдруг ты мерещишься им
и тебя в самом деле нет.
Что если – нет.

***
Вот такое пространство: редкая суша,
В основном же – повсюду стоит вода.
Закричать бы, да горло сделалось у́же,
Убежать бы, да как – по воде, куда.

71
Иногда заплывут случайные лодки,
Но пока осмелеешь – их след простыл.
Горизонт прорисован линией плотной,
И маршруты к нему, как всегда, – просты,

И к нему устремились вечные струи.

Только солнце не выглянет ни на миг.
Не случилось оставить местность сырую,
Не пришлось тосковать о себе самих.

И догадка мелькнет, что эта промозглость

Есть одна из причин изменений тел:
Кто себя ощущал сонливым, громоздким –
Тот становится странным, насквозь "не тем".

На каком берегу бы мы ни лежали –

Так похожи на чудищ из старых книг:
У меня под одеждой выросли жабры,
У тебя, полагаю, растет плавник.

Мы тихонько сползаем к кромке безвестной,

Все ловчей и свободней за разом раз.
72
Это место такое, гиблое место,
Все здесь сгинут, как водится. Кроме нас.

***
Женщины раньше как будто иначе жили:
ложки-кастрюли отскабливали от жира,
в церковь ходили, носили большие шали
да одного за другим только так рожали.

Что изменилось? О, якобы все. Однако

страшно бывает порой показаться наглой,
стыдно признаться – скучаешь по прежней скуке.
Не отпускают ни киндер, ни кирхе с кюхе.

Вроде бы ты обрела, наконец, значенье.

Только решишь, что сама, например, – кочевник,
да кто угодно, хоть ты фарисей, хоть мытарь, –
хватишься, Господи, ложка-то не домыта.

***
Здесь никакой особой тайны нет –
мы чуем сами,
73
что зверь морской на жуткой глубине
зачем-то замер.

И воздух у воды сгустился так –

не продышаться.
И исчезают, будто навсегда,
и стыд, и жалость.

Торжественность – теперь уже она

слышна, как в оде.
Зачем мы здесь? Чтоб, наконец, понять
глубоководье.

Чтоб не читалась связь стихий и сфер

как чертовщина.
Чтоб вынырнул тот самый страшный зверь –
и утащил нас.

***
Залив от ветра сделался рябым.
Промерзший берег, домик обветшалый.

74
Но тот, кто здесь, – тот хочет дальше быть,
Желает длиться и – не завершаться.

Да что угодно, хоть бы даже шторм

(Как выражение небесной мести).
Пусть отомстят, накажут – ну и что.
Вот раньше мир ты понимал как место,

Где сам ты – заурядный хорошист,

Где радостью существованье скудно.
Но подле смерти жизнь – такая жизнь,
Что только бы еще. Одну. Секунду.

***
Сам с собою все споришь непримиримо –
не своими словами.
Ко всему существует, однако, рифма –
например, смысловая.

А решишься хоть раз промолчать – опешишь:

речь пуста, повторима.

75
Но любой, кто проспорил сейчас себе же, –
чья-то рифма.

76
воплощающим –
как заклинание,

ПРОЗА
шипящим
из глубины легких,
тяжелым –
сквозь скованное горло.

ПЕТР НЕЛГУНОВ
Первое слово,
которое произнес
О ВРЕДЕ
любой бог НЕОБЯЗАТЕЛЬНОГО СВЕЧЕНИЯ
РАССКАЗЫ

77
Стульчаков и Перепрыжкин с удовольствием предавались праздной неге,
когда разговор меж ними зашел об анатомических чудесах строения чело-
веческого тела.
– В ином месте сказано, – вознес слово Стульчаков, – что мозг наш состо-
ит из нейронных соединений, каковые нейроны – суть разные проводоч-
ки – обеспечивают нам наше, совсем сказать, – мышление. Процесс этот
нехитрый, и состоит всего лишь из электричества, которое по тем самым
проводам имеет свойство распространяться. И тут уж случайно природой
так устроено, что упомянутые электрические импульсы не только несут в
себе заряд нашей мысли, но и светятся разными яркими цветами, украшая
наше внутричерепное пространство буйным фейерверком красок. Одним
словом, думая, мы наперебой светимся внутри безо всякой на то цели, из
одной прихоти.
Этот факт не находил должного понимания у Перепрыжкина, из-за чего он
высказал осторожное сомнение:
– Фигня.
– В качестве материального доказательства я бы предложил вырубить окно
у одного из нас на затылке. Для такого мероприятия нам всего-то необхо-
дим один знакомый врач.
Однако знакомых врачей не было ни у Стульчакова, ни у Перепрыжкина.
Среди должностных лиц обоим вспомнился только пожарник Корытин,
лишенный спереди трех зубов подряд. К несчастью, Корытин не имел ин-
струментов и навыков, требуемых для осуществления задуманного пред-
приятия, но в целом был скорее доброжелателен к идее.
– В случае надобности я вас из шланга потушу, – любезно пообещал он.
Стульчаков и Перепрыжкин, не находя решения, стали скучать. День про-
ходил без особого толку, когда одному из приятелей вдруг пришло в голову:
– Постойте, ведь у меня дома есть топор!
78
– А у меня окно! – воскликнул возбужденно второй. Они переглянулись;
невидимое из-за черепного барьера свечение заискрило у них в головах с
особой силой.
Было решено рубить в голове отверстие и вставлять туда окно. Нехитрая
по действиям операция осложнялась тем досадным фактом, что для ее
четкого осуществления не хватало рук: один рубит, другой вставляет окно;
мешкать не позволительно. Но их двоих – итак двое, так, что вырубать окно
в мозг на самих себе рискует обернуться провалом. Необходим был третий
– подопытный.
Засев в кустах возле безлюдной тропинки, Стульчаков и Перепрыжкин
принялись рассматривать редких прохожих, привередливо подбирая себе
нового товарища.
– У этого голова маленькая; того и отсечешь ее всю ненароком, – говорил
Стульчаков на одного.
– Этот явно идиот, там и светиться нечему, – отвечал Перепрыжкин на вто-
рого.
– Тут борода; к такому и с топором страшно подойти, – провожали они вме-
сте взглядом третьего.
Наконец, выбор пал на тщедушную старушку, с неспешным усилием пре-
одолевавшую тропинку. Стульчаков, как обладатель красноречивого сти-
ля ума, попытался убедить ее добровольно представить свою макушку для
быстрого научного опыта, но старуха, кажется, впала в маразм и катего-
рически отказалась им содействовать. Потерявший в первую же секунду
терпение Перепрыжкин сказал просто:
– Чего церемониться, руби! – и выхватил наготове окно.
Старушка затряслась от ужаса. Блеск научного изыскания в глазах двух
естествоиспытателей она приняла за сумасшествие кровожадных манья-
ков; топор в руках Стульчакова представился ей вместо инструмента науки
79
– орудием убийства; а окно, ухваченное за раму Перепрыжкиным, выси-
лось над ней как монумент безумию совершаемого преступления. Разма-
хивая руками и истошно крича, старушка попыталась отбиться от непро-
шеного эксперимента.
Стульчаков и Перепрыжкин вступили с ней в борьбу, заламывая ей руки и
стараясь лишить ее равновесия. Двое крепких мужчин вскоре смогли одер-
жать верх над немощной пожилой женщиной, повалить ее на землю и обе-
здвижить. Все было готово для проверки устройства человеческого мозга
на примере отдельно взятой старухи. Стульчаков поплевал на руки и занес
топор; Перепрыжкин крепче перехватил подготовленное окно.
С громким выдохом Стульчаков опустил топор на голову старушке и слу-
чайно ее прикончил. Перепрыжкин от неожиданности выронил окно. В
ужасе вытаращив глаза, они медленно переглянулись.
– А может, и не светится там ничего, – бросил едва слышно Стульчаков.

80
 ДРЕВНЯЯ ПОКОСИВШАЯСЯ ИЗБУШКА

Владимир Носович Свистушкин вел правильную и рассудительную жизнь

со строгим распорядком дня и высокими моральными критериями. Все у
Свистушкина получалось правильно и по чести, и никто не мог его ни в
чем упрекнуть.
Но однажды, гуляя по какому-то лесу, Свистушкин, поддавшись раздраже-
нию от собственных мыслей, в сердцах плюнул на дерево. Внутри у Вла-
димира Носовича тут же похолодело, а лоб покрылся испариной: загадил
природу! Еще долго несчастный Свистушкин приносил извинения каждо-
му кустику и веточке.
А когда в романтическом порыве милая сердцу Свистушкина девушка под-
далась его очарованию и позволила ему взять ее небольшую ручку, Влади-
мир Носович неловко затоптался и случайно отдавил ей ногу. Не вытер-
пев позора, Свистушкин закрыл ладонями лицо и стремительно умчался
прочь.
Владимир Носович, вспоминая эти случаи, страшно переживал. Разумный
ход жизни изламывался глупыми и непредсказуемыми оплошностями, ис-
править которые Свистушкин не имел уже никакой возможности. Неумо-
лимое время запечатало грубые ошибки Свистушкина в летописи его жиз-
ни, делая их знаковыми ярлыками самой его личности. Ему так и виделось,
как много лет спустя, после его кончины, на гробовой плите аккуратно на-
пишут: "Свистушкин, который гадил в лесу и оттаптывал ноги". Сожаление
и раскаяние становились невыносимы.
Не зная, как справиться с гнетущим грузом своих грехов, Свистушкин ре-
шил просить о помощи у мудрой и старой женщины, живущей на окраине
зловещего болота. Ее совет, надеялся он, поможет ему найти путь к спасе-
нию или хотя бы облегчит его страдания.

81
Семь дней и семь ночей искал дорогу к избушке мудрой старухи Свистуш-
кин, страдал от жажды и мучился холодом, истер ноги в кровь и загорел под
футболку. Наутро восьмого дня он постучал в дверь покосившейся древней
избы, поклонился в ноги отозвавшейся старухе и попросил ее помощи в
нелегком вопросе, нависшем над самим существованием Свистушкина.
– Молвлю тебе, отрок, что и тысяча лет, прожитых по чести, не пересилят
одной невинно отдавленной ноги, – отвечала ему старуха.
– Зачем же вообще так устроено, что любому порядочному человеку обяза-
тельно есть, чего стыдиться? – недоумевал Владимир Носович.
– А ты природу не суди, – погрозила пальцем старуха. – Она зря не пако-
стит, но над сделанным слезы не льет. А ты и сам, надо сказать, частичка
природы.
Свистушкин только махнул рукой и даже не остался на чай. Всей мудро-
сти старухи не хватило на то, чтобы заглушить сладкую горечь выпираю-
щих ошибок, с издевкой подчеркивавших избранную стратегию интелли-
гентной жизни. Владимир Носович с нетерпением продолжил убиваться и
страдать, хрипло вздыхая о своих злодеяниях.
Через пару дней, правда, Свистушкин узнал, что случайно попал к умствен-
но отсталой сумасшедшей старухе – сестре-близнецу мудрой старухи, ко-
торая жила чуть дальше в точно такой же избушке. Но легче ему почему-то
не стало.

82
 СРОЧНОЕ И ВАЖНОЕ

Гергей Уранович был большим поклонником салфеток. У него был целый

дом заставлен самыми разными экземплярами: от японских, с иероглифа-
ми, до египетских, с иероглифами. А без иероглифов не было, потому что
на самом деле Гергей Уранович был поклонником не салфеток, а иерогли-
фов. Ему нравилось, как это слово звучит: иероглиф. Как-то по-мужски так,
значимо. Наверно поэтому в жизни ему все удалось.
А вот Картина Робеевна Клык не все в своей жизни успела осуществить.
Была у нее мечта – прокатиться голышом на мотоцикле Юпитер-5 с коля-
ской, в которой три кота, связанные одной веревкой, пили бы коньяк из
глиняных бокалов. Но ей не повезло: она родилась в 16 веке, а тогда еще
модель Юпитер-5 сделана не была.
С мотоциклами, кстати, у меня связана вот какая история: однажды я на
них ездил. В принципе, все.
А вот медведь Паша никогда мотоциклов не видел. Зато умел считать до
тринадцати. За это его ненавидели все звери в лесу, потому что тринадцать
несчастливое число для многих народов мира. Как завоет Паша свой уст-
ный счет, так и начнут все плеваться. Лучше бы, право, алфавит запоминал.

***
У меня на столе стоит лампа, а вот у неимущих людей нет лампы на столе. У
них и стола-то нет. А что у них есть? Ничего у них нет. Я очень переживаю,
что у них ничего нет, а у меня лампа на столе. Так и думаю порой: выкину
лампу к чертям, да и стол в придачу! Но никак не решусь. Все думаю: а вдруг
тогда кто-то мою лампу возьмет, и станет, как я с лампой и столом, жалеть
меня, без лампы и стола.

83
А это очень больно, знаете ли, за людей страдать. Никому не пожелаешь.
Это я лучше сам тогда, чтобы неимущие не волновались.

***
Между тем у моего знакомого прыщ выскочил на лице. Большой, жирный,
с усами и в шляпе. Представился Веркастом Петровичем. Славный, кста-
ти, парень, компанейский. Мы с ним часто выходим проветриться. Работу
себе нашел, машину прикупил. Скоро даже свадьба, говорят. Прямо как по
Гоголю: только не шинель, а прыщ.

***
По ночам у Каруселя Артемовича была сильнейшая отрыжка. Соседи в
страхе думали, что это второе пришествие, и заговели. А другие соседи по-
думали, что это ночная посиделка Каруселя Артемовича с алкашами, и за-
говнились. А третьи соседи ничего не подумали, потому что были глупые.
И сын у них на двойки учился, таблицу умножения не знал. Тупые были
соседи.

84
ИРИНА СОЛЯНАЯ
ПОДСНЕЖНИК ТРОФИМА

85
Мое сердце предчувствовало скорую беду: зря из поселка изгнали стару-
ху Юмдолгор. Конечно, в наш просвещенный век никто уже и не боится
ведьм, но это в Санкт-Петербурге. А в таежной глуши такого насмотришь-
ся, что и в злых духов, и в шаманов, и в колдунов поверишь. Кто-то сказал,
что из-за Юмдолгор и зачах шаман, что сила его в Нижний Мир ушла, что
опоила его старая, обманула. Ну, и зачем тогда такой хранитель поселка,
если любая косматая старуха его ногтем сковырнет? Может, из Юмдолгор
вышла бы шаманка не хуже прежнего?
Но староста Олзо-ахай показал на нее пальцем, и разгневанные мужчины
разломали остов ее юрты, раскидали шкуры и прогнали старуху в тайгу.
Долго ветер выл ее смехом, а женщины плакали и приговаривали: "Будет
мстить нам ведьма".
В ночь разбушевалась буря, сломала старую лиственницу и повалила на
колодец. Два дня не могли напиться воды, пока не распилили и не раста-
щили ствол с ветками. Заглянули – а на поверхности воды мусор и листья,
дохлые птицы и скорлупа из разрушенных гнезд.
Олзо-ахай распорядился новый колодец рыть. Без шамана, без милости
богов землю ковыряли неохотно, ворчали.
Тогда я подошел к старосте: "Уважаемый, еще не поздно позвать старуху
обратно". Олзо-ахай вытащил трубку из гнилого рта и ответил: "Ты, конеч-
но, Трофим-ахай, царский человек, но в дела наши не лезь. Мы в твои – не
лезем".
Я посмотрел в его раскосые глаза и только зубами скрипнул. "Ну, старый
ты упрямец, доиграешься", – подумал я тогда и не ошибся.
На третий день собаки жалобно заскулили и поползли на брюхе к ручью,
по берегу которого росли целебные травы. Ни одна не выбралась из посел-
ка. Бешено катались они по земле, поднимали в агонии сор и пыль, затем
вытягивались в струну и замирали. Все собаки издохли к вечеру.

86
К концу недели случилась новая беда. Вернулся с луга очумелый пастух и
не мог вымолвить ни слова. Напоили его травяным отваром, дали отле-
жаться, и старик признался, что появилась невесть откуда стая крупных
черных волков, окружила стадо и увела в чащу. Старожилы не помнили в
округе черных волков, потому люди не поверили пастуху и двинулись на
поиски. Трое суток бродили по тайге, но ни коров, ни волков, ни Юмдолгор
не нашли. Потом Олзо-ахай сказал: "Она забрала все, теперь успокоится".
Каждый понял, о ком сказал староста. Мужья жен успокаивали, матери –
детей. И правда, на какое-то время наступило затишье.
Люди в поселке были незлопамятные и думали, что в их юрты нет ходу
ведьминской злобе, что Юмдолгор насытилась. Посмеивались надо мной:
"Ты, царев человек, настоящей беды не видел! А мы многое пережили".
Буряты были добрыми и простыми, трудолюбивыми и спокойными. Я жил
с ними третий месяц, вел перепись, исправлял карты, заполнял сводки,
описывал местность, зарисовывал растительный и животный мир. Меня
от Баргузинской комиссии откомандировали, а местные юрту построили.
Приняли настороженно, но привыкли ко мне быстро. Я даже женой успел
обзавестись. Сирота, юный подснежник, Минжурма.
Через две недели после изгнания ведьмы Минжурма стала чахнуть на гла-
зах. Лицо побледнело, руки повисли прозрачными бессильными стебель-
ками. Глаза потемнели и ввалились. Я заметался по округе, но разуверился
в знахарках из соседних селений.
Съездил в Баргузин, потратил пять дней, а лекарств не добыл и врача не
привез. Захватил сколько смог в единственной аптеке пилюль и порошков
наугад, и как чумной вернулся в поселение. Минжурму дома не застал.
Соседка Очигма сказала: "Твоя к ручью пошла. Юмдолгор по воде звать.
Велела тебе тут ждать". Я кинулся следом, но соседка схватила за рукав. По-
краснела от стыда и говорит: "Нельзя мне чужого мужа трогать. Просто мне
жалко тебя, пропадешь вместе с Минжурмой. Езжай в каменный город, от-
87
куда пришел. Это наша беда, а не твоя".
Как не моя? Мне пятьдесят лет, женат никогда не был, кое-как училище на
картографа закончил и промотался лет двадцать по дальним краям. Свое-
го угла не имел никогда. Каждый раз новые люди, всякий раз другая изба.
Буряты, сартулы, хонгодоры меня уважали и боялись. Называли ученым
человеком, мне это льстило. Я ладил с ними, и копейку свою добывал не
трудно. Что бы я в столице делал? Без денег и связей, безотцовщина-бай-
стрюк… Третий месяц как я под Баргузином обосновался, и юрта своя есть,
и жена-красавица… Куда мне возвращаться? Что ты смыслишь в моем горе,
глупая Очигма?
Я досадливо высвободил рукав пиджака и поспешил к ручью. Обшарил все
кусты, обошел все тропки, нашел Минжурму у белого камня. Ее руки были
еще теплыми, но на шее жилка уже не билась, а под ресницами тускнела
черная мгла. Только косы змеились по траве, как живые.
Я пришел поздно. На коленях я застыл у бледного лица жены. Сколько сто-
ял так – не вспомню. Ничего не оставалось, как оплакивать Минжурму. "Ах,
мой нежный подснежник, почему ты увяла? Сколько я не дышал на твои
лепестки, а вдохнуть в них жизнь не удалось. Что мне отдать за то, чтобы ты
снова цвела? Вода ручья пусть напоит тебя, солнечные лучи ласково обо-
греют, ветер освежит. Только лежит подснежник, склонила голову к зем-
ле, и нельзя тронуть цветок рукой, осыплется лишь прах". Не знаю, откуда
пришли эти слова старой бурятской песни о первой любви. Птицы умолк-
ли, слушая мои рыдания, и серые сумерки укрыли меня.
Из оцепенения меня вызволил чей-то настойчивый шепот: "Наклонись к
ручью, попроси воду, о чем хочешь". Я огляделся и никого не заметил. Толь-
ко кедровые ветки нависли надо мной и моей мертвой женой. Наверное,
я выглядел безумно, но некому было остановить меня, и потому я прокри-
чал, что было силы: "Юмдолгор, приди!".
Зашумели кроны, несколько веточек с листьями отломилось и упало в воду,
88
их понесло течением прочь. Никто не отозвался из неприветливого леса.
Усмехнулся я: "Ах, остолоп-остолоп! Разве есть такие силы, чтобы мертвых
к живым возвращать!" И в ответ мне прозвучал ледяной голос.
– Ты звал меня, ученый человек, я пришла.
Юмдолгор опиралась на палку, которая нужна была ей лишь для того, что-
бы рыться в поисках ядовитых корешков да собак отгонять. Стоило ей пе-
рестать притворяться и выпрямить спину, все заметили бы: не такая уж
старая и слабая. Но теперь не только ее глаза горели ненавистью, а губы
кривились, но и мои.
– Верни мне Минжурму.
Ведьма покачала головой.
– Проси, чего хочешь. Юрту новую поставлю, червонцев насыплю, буду ох-
ранять от жителей, как черный волк.
Наконец Юмдолгор кивнула и достала из кармана дэгэл – деревянный гре-
бень и рысью варежку. Протянула мне со словами:
– Расчесывай траву, вытирай мокрые камни досуха. Потом выбрось в ру-
чей и гребень, и варежку.
Я смотрел на нее и думал: "Если я сохраню рассудок, это будет чудом. А
пока… Если нужно разбудить от смертного сна Минжурму, то я любому че-
ловеку горло перегрызу и его кровью умоюсь. А косы из травы плести –
это дело нехитрое".
Юмдолгор ничего не попросила за свой обряд, ушла так же тихо, как и поя-
вилась. Я радовался тому, что не было у меня свидетелей, что скоро забудет-
ся мой страх, который заставил меня при свете желтой луны расчесывать
речную траву и вытирать огромный белый камень. Я не хотел вспоминать,
как с каждым моим движением моя мертвая жена тяжело вдыхала речной
воздух.
89
– Ты все сам сделал. Меня не благодари, – сказала Юмдолгор на прощанье.
Под утро с Минжурмой мы вернулись домой. Она брела без сил, низко на-
клонив голову. Ее руки были все еще холодны, а под ресницами густела не-
проглядная мгла. Никто не видел, как я поднял полог юрты и впустил жену.
Я жарко обнимал тело Минжурмы в промокшем от росы платье, пока оно
не высохло, а моя милая не разрумянилась. Наутро она сожгла старый на-
ряд и достала из сундука другой, праздничный.
– Каждый день должен быть лучше предыдущего.
Она приготовила мне любимую кашу и испекла шанежки, только сама не
съела ни куска.
– Нельзя, чтобы муж смотрел, как я ем. Это некрасиво!
И я согласился.
Минжурма теперь сидела дома, ласково глядя на мои чертежи и карты. Она
перестала ходить сплетничать к соседкам, вечерами не пряла с ними и не
сматывала в клубки мягкую овечью шерсть.
– Зачем мне подружки? Безмозглые куропатки нашему счастью завидуют.
И правда, мою жену теперь сторонилась. Всегда приветливая Очигма и
другие женщины шушукались за нашими спинами. Но стоило Минжурме
окинуть их огненным взглядом, умокали и разбегались по юртам.
Удивлялся я тому, как изменились всегда приветливые буряты. Надо было
радоваться, что беды кончились, но лица соседей были мрачнее прежнего.
События той ночи у реки выветрились из моей головы, как смрад болотной
воды относится прочь налетевшим ветром. Только один раз меня царапну-
ла шальная мысль о том, что счастье мое непрочно, когда через неделю в
поселение приехал мой начальник Васильев.
– Что-то ты, Трофим, в конторе не появляешься, уж не захворал ли? Блед-
90
ное лицо какое-то… – спешился он и попытался привязать коня к столбу.
Минжурма вышла навстречу и поклонилась гостю, – ах, какая у тебя жена
красавица!
Конь вздыбился и захрапел. Он потянул за собой Васильева, державшего
поводья, тот чуть не перекувырнулся через голову. Это показалось мне за-
бавным, но я сдержал усмешку и поспешил на помощь. Васильев сетовал,
что дали ему необъезженного. Еле-еле мы привязали неспокойного чертя-
ку.
Я видел, что обед Минжурмы Васильеву не понравился, но тот деликатно
промолчал. Бурятские блюда не все любят, что и говорить. Васильев про-
верил мои карты и заметки, головой покивал и забрал отчет. Наказал мне
явиться в Баргузин будущей пятницей, потому что решено закрывать ис-
следование, и вся экспедиция переедет вверх по хребту в сторону Курум-
кана. Там компания геологов прибывает из Санкт-Петербурга, надо встре-
тить, скоординировать общие действия. Подмигнул Минжурме и ускакал
на коне, который дважды чуть не выбросил его из седла.
После отъезда Васильева я места себе не находил, и жена заметила мое бес-
покойство. Она обвила нежными ручками мою шею и зашептала на ухо:
"Нам никакие беды не страшны, когда мы вместе. Никуда ехать не придет-
ся. Все изменится". Ее горячие поцелуи заглушили во мне все сомнения.
Это был уже не весенний робкий подснежник, а огненная лилия-саранка.
Ее тело стало податливым, и его наполняла невероятная страсть. От Мин-
журмы исходили волны жара и неги, в которые я нырял. Наша страсть с
каждым днем была сильнее, и в редкие часы, когда мы отрывались друг от
друга, и между нами воцарялась благодарная тишина, я говорил себе: "Как
можно сомневаться в нашей любви, способной преодолеть смерть?"
Но срок отъезда неумолимо приближался. Ранним утром пятницы я засо-
бирался, набрал колодезной воды и сунул в подсумок вяленой козлятины.
Чувствовал, что за день не управлюсь, а Минжурме наказал приготовить
для переезда только самое необходимое, чтобы к моему возвращению она
91
была готова. Жена бесцельно перебирала вещи в сундуках, переставляла
плошки, скатывала новенькие шерстяные одеяла и снова раскатывала их.
– Цветочек мой, не плачь, вернусь скоро. Бусы привезу новые. Из прозрач-
ного хрусталя.
Но жена мотала головой, и слезинки разлетались по сторонам. Она укло-
нилась от моих объятий и ушла к колодцу.
С тяжелым сердцем я поспешил к старосте, но тот высокомерно посмотрел
в мою сторону и покачал головой.
– Коня не дам.
– Ты в уме не повредился ли, Олзо-ахай? Я царский чиновник и грамоту
показывал тебе. Ты должен мне оказывать всяческое содействие, – от вол-
нения я говорил сбивчиво.
– Ты теперь не царский человек. Ты – поганый волк Юмдолгор. Не ищи у
нас помощи.
Посмотри на свое лицо, ведьма выпила из тебя всю кровь, – старик развер-
нулся, чтобы зайти в свою юрту, но я его окликнул.
– Олзо-ахай! Я уеду скоро, насовсем. С женой. Мне надо в Баргузин нынче.
Экспедицию переводят. Дай коня, – пошатнулся я, у меня и впрямь кружи-
лась голова от быстрой ходьбы.
Старик повернулся и посмотрел из-под седых бровей, сросшихся на носу.
– Тебе не уехать отсюда, и ты это знаешь. Коня загубить не дам.
В бешенстве я побежал к дому через густой кедровник, чтобы найти писто-
лет и пригрозить упрямому Олзо-ахаю. Мне уже порядком надоели сред-
невековые предрассудки этих плоскомордых и ускоглазых туземцев. Когда
я без сил ввалился в юрту, Минжурма ждала меня, лежа на ковре. Соблаз-
нительные изгибы бедер манили меня, ее черные глаза горели любовной
лихорадкой. Витой шнурок на воротничке платья развязался, Минжурма
92
играла кистями. Я осыпал ее горячие руки поцелуями.
В Баргузин я не поехал ни в тот день, ни на следующий. Я с трудом мог под-
нять голову от подушки. Сквозь дрему я слышал пение Минжурмы, бар-
хатный голос баюкал меня: "Я твой нежный подснежник. Подыши на мои
лепестки, наполни мое тело жизнью. Что ты отдашь мне, чтобы я снова
цвела? Не ручей напоит меня, не солнышко обогреет и не ветер освежит.
Только ты будешь держать меня в ладонях. Целую вечность".
Я проваливался в счастливый сон. Для чего мне эти карты, перепись, при-
иски, контора?
В понедельник я с трудом разлепил веки. В сумерках собиралась гроза, не-
спокойные лиственницы шумели над юртами. Я позвал жену, но глухой го-
лос провалился в ватную тишину. Я выбрался из юрты на четвереньках и
без сил остановился. Послышался безутешный детский плач. С трудом я
добрался до соседей и отогнул толстую шкуру на входе. Что я увидел? Вме-
сто огня – горстка золы и пепла, а Очигма в лучшем своем уборе лежала на
ковре, прямая и желтая, как сухой ствол сосны. Плакала маленькая дочь,
склонила голову сестра, муж Очигмы вытирал слезы с морщинистых щек.
Олзо-ахай сидел рядом, сжимая ставший бесполезным шаманский бубен.
Завидев меня, взрослые замахали руками и закричали на своем варвар-
ском языке, а дочка уткнулась носом в грудь отца. Я ретировался. Свежий
воздух придал мне бодрости для крика: "Олзо-ахай! Не тяни время. Я знаю
средство от твоей беды".
Из юрты Очигмы никто не вышел. А из деревьев показалась хрупкая фи-
гурка Минжурмы. Она несла вязанку хвороста, и я удивился проворности
движений. Моя жена не казалась слабой и беспомощной ни когда тащила
сучковатые ветки, ни когда складывала погребальный костер.
– Минжурма, – позвал я, но она с приветливой улыбкой вернулась в лес за
новой охапкой.

93
Жена носила ветки до полудня, и к тому времени я узнал, что в дальней
юрте умерла Сэсерлиг, а слева от нас такая же участь постигла и Чимитцу.
Все они были молоды и полны здоровья, но именно их мужья разрушили
когда-то юрту Юмдолгор.
Рвота подкатила к горлу, и я исторг из себя плесневую жидкость. Минжур-
ма ловко подбежала ко мне и усадила на камень.
– Вижу, что ты не помощник мне теперь, – проворковала она, – но кто-то
же должен заниматься делом, когда у других все валится из рук. Не захоте-
ли шаманку по воде звать, теперь она сама придет по верхушкам кедров.
Выберет любую юрту, заберет ковры и мониста, наденет лучшие платья.
Будет ходить от семьи к семье.
Всю ночь полыхали погребальные костры. По лицам мужчин текли слезы.
Олзо-ахай с ружьем искал Минжурму по всей округе, словно она в чем-то
была виновата. Я смеялся над ним, потому что знал: Минжурма сильная и
за себя постоять сможет, да и Юмдолгор в обиду ее не даст.
К утру староста не вернулся, и к вечеру. И через день тоже. Как мог Олзо-а-
хай в тайге заблудиться, если он с младенчества знал ее, как узоры на пла-
тье матери?
В среду за мной приехал конный отряд из Баргузина. Васильев мечтал на-
цепить наручники на меня, предателя государственных интересов, но за-
стал меня полуживым в остывшей юрте.
Конный отряд бродил между брошенными туземными жилищами. Те, кого
не сожгли в погребальных кострах, бросили все и ушли в тайгу. Я один ле-
жал в лихорадке и ждал, когда вернется Минжурма, заварит мне целебного
чая и поцелует горячими устами. Она вдохнет в меня тепло, как когда-то
это сделал я. Но отчего-то моя жена не приходила.
Я просил Васильева оставить меня, но оказался поперек седла со связан-
ными руками и кляпом во рту. Так меня отвезли в Баргузин и определили
94
в желтый дом. Я вернулся в селение только через год и не нашел никаких
следов поселения. Лишь у ручья по-прежнему лежал крупный белый ка-
мень, и вокруг него густо росла расчесанная трава.
Жаль, что никто не знает, где живет ведьма Юмдолгор. Я звал ее по воде,
но только шелест кедровых веток был мне ответом. Где ты, старая ведьма?
Передай моей Минжурме, что я жду ее. Жду мой нежный подснежник.

95
МАКС ШАПИРО
ЭХО

96
Вдоль берегов холодной реки Тисы тянулись отроги низких Карпатских
гор, покрытые густым буковым лесом – прохладным и влажным, как дно
оврага. Октябрьские дожди превратили ленивую Тису в мутный бурлящий
поток. Он шумел и бил в черные сваи старого подвесного моста, словно
боялся грядущих холодов и одиночества. У моста начинались узкие грун-
товые дороги, ведущие в гору. Они сиротливо петляли сквозь сырую чащу
и умирали на каком-нибудь безлюдном карпатском хуторе. Один-два дома
среди вишневых садов, и снова бескрайнее лесное молчание, изредка на-
рушаемое эхом безымянного ручья, бегущего в Тису.
По одной из таких дорог шли женщина и мальчик. Был солнечный осен-
ний день, но высокие деревья, плотно обступившие узкую тропинку, не
давали жаре проникнуть сквозь завесу листвы. Когда мальчик поднимал
голову, над ним вырастал строй буковых стволов, грозный, как орган. Зо-
лотые лучи пронизывали красную осеннюю крышу и уходили в глубину
леса. В них безмолвно плавала волшебная пыль. Ребенка пугала гулкая лес-
ная тишина. Ему казалось, что тропинка никуда не ведет, а мама, конечно,
заблудилась, и они навсегда останутся в плену этого бесконечного равно-
душного леса.
Влажный настил из бурой травы и опавших листьев сильно затруднял ходь-
бу. Мальчик устал и уже готов был заплакать, но женщина обещала, что
совсем скоро опушка, а на ней ежевика. И он продолжал семенить рядом,
крепко сжав материнскую руку, чтобы страшный лес их не разлучил.
Они вышли на поляну неожиданно – шагнули из сумерек лесного коридора
прямо под оглушительный свет солнца. В центре поляны темнел полураз-
валившийся сруб колодца. Рядом росла огромная ель, а возле нее... кусты
ежевики! Мальчик спрятался под тень еловых ветвей и долго собирал спе-
лые ягоды. Насытившись, он прилег на траве рядом с матерью и положил
голову ей на колени.

97
Есть осенние дни в горах, когда незадолго до заката воздух вдруг стано-
вится прозрачным и нежным, и солнце будто говорит: "Я отдало вам свое
тепло, теперь же возьмите мою ласку".
Еловая тень сдвинулась. Усталое солнце окутало их своим прощальным
неярким светом. Ветер стих. Лес замер. И покой уходящего дня опустился
на женщину и ребенка покровом глубочайшей безмятежности. Мальчик
больше не боялся леса – рядом сидела мама, и он твердо знал, что она будет
с ним вечно.
Он лежал и смотрел, как по высокому карпатскому небу плывут редкие об-
лака, похожие на загадочных зверей из сказки. Неба было немного – лишь
далекий голубой вырез над зеленым дном поляны, окруженной плотной
лесной стеной. Женщина ласково перебирала волосы на голове сына и
тихо рассказывала ему о том времени, когда она сама была шестилетней
девочкой и вместе с его бабушкой часто проходила на эту поляну.
Она говорила, что колодец, давным-давно вырытый здесь неизвестно кем,
медленно разрушался, вода постепенно пропала – должно быть, утекла в
Тису. Колодец высох, и ничего кроме эха в деревянном срубе не осталось.
– А какое оно, эхо? – поднял голову сын.
– Пойдем, покажу, – улыбнулась женщина и подвела его к колодцу, – крик-
ни вниз.
Мальчик оперся руками о почерневшую от времени деревянную балку,
осторожно наклонился над темной глубиной колодца и с опаской крикнул.
– Ау!
– Ау-Ау-Ау… – отозвалось эхо.
– Угу-гу-гу.
– Гу-гу-гу… – раздалось из колодца.

98
Ребенок засмеялся:
– Смотри, мама, он отвечает, Эге-ге-ге…
– Ге-ге-ге…
– Парус…
– Рус-рус-рус…
Так часто играют дети, даже не зная имен друг друга, когда игра бесхитрост-
на и радость делится на всех одинаково. Мальчик сочинял слова, ронял их
в колодец и, затаив дыхание, ждал, пока через секунду не отвечало ему из
колодца чуть глухое и очень довольное эхо. Иногда, тайком от эха, он про-
пускал свою очередь и замолкал, а обманутое эхо продолжало повторять
последний слог уже забытого ненужного слова, а потом они вместе хох-
отали неизвестно над чем. Порой он отворачивался, отходил в сторону и
делал вид, будто игра ему надоела – и тогда эхо, конечно, тихо плакало там,
у себя, в глубине колодца. Но мальчик любил эхо и не хотел его огорчать;
не прождав и минуты, он бежал обратно к колодцу, и эхо приветствовало
его гулко и весело, как долгожданного друга.
Похолодало. Низкое солнце залило небо холодным розовым цветом. Мед-
ный от заката лес вдруг очнулся и начал заползать на поляну тяжелой из-
резанной тенью. Настало время уходить.
– Пойдем, сынок, – позвала женщина.
– Сейчас, мама, еще немного, я только попрощаюсь с ним.
Мальчик подбежал к колодцу, погладил черный сруб и весело крикнул: "До
свидания!"
Но внизу молчали. Быть может, эхо забыло, что мальчик ждет, или устало,
или задумалось глубоко и теперь не слышит его прощания.
– До свидания! – повторил он.

99
Но эхо не отозвалось.
– Мама, почему он молчит? – обиженно крикнул он. – До свидания… Ага-
га-га…
И эхо откликнулось: как от слабых язычков огня внутри зарождающегося
лесного пожара поднимается тонкая струйка дыма, так лился из колодца
тихий и тонкий звук. Он становился все громче, пронзительнее, пока, на-
конец, не вырвался наружу человеческий крик.
– А-а-а-а …
Разбиваясь о частокол гладких стволов, крик уходил к небу и таял в голу-
бом безмолвии.
– Мама! – в страхе закричал мальчик, бросился к женщине и крепко при-
жался к ней. – Мама.
Колодец затих. Казалось, эхо сжалось в комок и в промозглой тишине жад-
но слушает, что делается там, наверху. И шепчет, с надеждой глядя на кро-
хотный квадрат неба: "Ну что же вы, ну где же вы?"
– Пойдем, сынок, пойдем скорее, – испуганно зашептала женщина.
Но не успела она закончить, как эхо заговорило:
– Мама, мама, – тихо и нежно позвало эхо и заплакало.
– Мама! – закричало оно в темном склепе колодца, забилось о его сырые
стены.
– Мама!!! – зарыдало эхо.
Женщина и мальчик давно ушли, но разбуженное эхо еще долго бушевало
внутри деревянного сруба. Эхо шумело и плакало, и с надеждой звало ко-
го-то.

100
АЛЕКСЕЙ СОЛОНКО
БЛУД – МАНИЛО
СОВРЕМЕННАЯ ПОБЫВАЛЬЩИНА

101
Пенсионерка Амалия Гуйда вышла из здания сберкассы. Это была посе-
девшая старуха-развалюха с малым запасом сил. Амалия Гуйда с возрас-
том стала похожа на старенький телефон: что-то фырчала, кряхтела в адрес
неизвестного абонента и совершала небольшие походы от сберкассы до
дома, экономя заряд. Походка ее напоминала беременную собаку, осто-
рожно несущую скорый помет. С той лишь разницей, что в ее животе были
лишь кишки и слабая доля. Будучи некрасовской женщиной, в юности она
состарилась до бальзаковской, став вскоре пустопорожней.
Покинув здание сберкассы, старушка направилась в сторону летнего дня.
Солнце, повиснув в небе огромным фонарем, подсвечивало мировое дви-
жение. Под его светом постепенно проявлялись дома, машины, парки с
людьми и продуктовые магазины. Оно, как заматерелый бригадир, коман-
довало откуда-то сверху: "Проспект Октября, выйти из сумрака. Улица Ле-
нина, займите исходное положение". Все кружилось и суетилось, оставляя
за собой след стремительности. В этом всеобщем движении не было места
лишь старухе-пенсионерке. Амалия Всеволодовна, так ее звали по батюш-
ке, давно смотрела на это с унынием. Но было это не злое уныние с покле-
пом на Бога и судьбу, а скучающе-старческое. Глаз Амалии Всеволодовны,
хоть и был подернут катарактой, видел все в умудренном ключе. Она давно
раскрыла окружающие тайны, явки, пароли и хитрости. Ежемесячный по-
ход в сберкассу был распознан как договор между материей и нетленным
началом.
Ему, нетленному началу, предлагалось потомиться в теле до новых пенси-
онных начислений. ‒ На вот, девять девятьсот восемьдесят, поживи, погори
еще немного, ‒ говорила женщина, похожая на античную граю, отсчитывая
в кассовом окошке хрустящие патенты. Обмен был более чем справедлив:
небольшая сумма за малый срок, и так каждый месяц. После – обязатель-
ный поход к Эскулапу. Он поврачует, выпишет рецепт, сердечно улыбнется
на дорогу. В коридоре по лавкам рассядутся такие же договорники, ожи-
дающие своей очереди. Эти повторяющиеся этапы Амалия Гуйда любила
искренним чувством реальности, она испытывала неподдельную дрожь в
102
слабеньких мышцах при их исполнении. Правда, с любовью соседствовало
в ней осознание хрупкой половинчатости.
"Человеку Бог всего по паре дал: два глаза, две руки и две ноги. В нем самом
всего по двое. Есть божественное нетварное, а есть и временное, то бишь
материальное. О двух ногах две походки сказываются. Так и должно ему
жить, сознавая свет и тьму, да про время с вечностью не забывать. Есть, ко-
нечно, еще одно, но тебе пока рано. Того глядишь с ума сойдешь ‒ курицей
по свету побежишь", ‒ говорила бабка Амалии, когда та гостила в деревне
еще зеленым умом.
В лоне живой деревенской природы вызрела в ней мысль о всеокружающей
хрупкости. Что Земля со Вселенной не прочнее куриного яйца. А лопнуть
они могут от чего угодно: катастрофы, метаморфозы или космического
анекдота. Как лопнет мировое яйцо, побежит трещинками, так и выльется
наш желток в непроглядное. С интересом Амалия Всеволодовна ждала все-
ленских потрескиваний. Проходя мимо проявляющегося мира с его пар-
ками и магазинами, она знала, что все это поздно или рано расколется.
Хотелось подбежать и обнять каждый фонарный столб, голубей, пьющих
из лужи, пригласить всех домой на чай с блинами. Неизвестно, встретятся
ли еще, найдутся ли номера домов в тенях непроглядного. Старуха одномо-
ментно всем своим началом поняла – "сегодня отойду".
У входа в лесопарк пенсионерка принялась пересчитывать деньги. "Две…
Три… Пять… Восемь… Девять шестьсот восемьдесят. Одно к одному со-
шлось. Эти последние, больше не понадобятся". Досказав это, она заме-
тила, как из глубины деревьев послышалось дикое рычанье. Работал за-
веденный трактор, собака обозлилась на хозяина или начала трескаться
вселенная – не было понятно. Осторожно, как в холодную воду, старуха во-
шла вглубь древесной чащи, приговаривая: "Блуд – Манило, Блуд – Манило,
в лес к тебе я заходила. Подурачь да постращай. Срок старушке подсчитай".
Здесь со всех сторон обступили ее березы и липы, ели и сосны, из ниоткуда
появился даже столетний дуб, гордый в своем лесном величии.
103
– Кого ведешь? – раздался сверху хриплый бас.
– Себя веду да жизнь свою, – ответила Амалия. К последней тайне к нез-
дешней длани. Через север и восток мирно скинуть старый срок. Солнце за
дома заходит, жизнь моя к концу подходит.
Засмеялся голос, зашумели деревья.
– Не боишься, старая, от мира отворачиваться, себя на поруки неведомо-
го отдавать? Тут хоть договоры и предметность есть, а там одна бесконеч-
ность голая.
– Старовата я, чтобы годки в лукошко складывать. Поизносилась. Отсыре-
ла. Молодые пусть важничают, договоры заключают, в миражи влюбляют-
ся. Им все не тайна, а карнавал цыганский. Вдоволь наспалась пора и про-
сыпаться.
– Воля твоя, – прозвучал удаляющийся голос.
Что сказано, то и сделано. Провалилась Амалия Гуйда в непроглядный сон.
Очнулась, а ничего не помнит. Все воспоминания, весь свет, сама она, как
пот из больного, вышли, оставив одну лишь мысль. Выразить которую она
не могла, потому как, пробудившись, тут же онемела. Слова больше не при-
надлежали ей, как и она словам. Они прятались в ужасе, проглатывались,
продавливались, ершились, изгибались под тяжестью увиденного. Встав
абсолютно чистой и немой, Амалия Гуйда вышла из лесопарка и пошла в
сторону городских окраин. Никто ее с тех пор не видел. Да и кто будет ис-
кать того, кого в миру нет?
Подъездные погодки во время лавочных пересудов говорили, что видели
старуху, похожую на Гуйду. Но верилось слабо. Слишком уж была чудако-
вата: птиц кормила, мычала, ходила неизвестно где, смотря при этом вбок.
Долго еще предстояло ей ходить, а все вокруг пока стоит, не трескается.

104
ВЯЧЕСЛАВ МОЛЧАНОВ
МОЛОКО
РАССКАЗЫ

105
Раненый перестал стонать. Мы осторожно положили его на землю, будто
спящего ребенка. Тонкие черты лица его, еще не покрытого ощетинившей-
ся грубостью и едва тронутые жизнью, но уже в себе всякую жизнь поте-
рявшие, выдавали в нем и натуру юную, и отсутствие человека вовсе – одно
только бледное пятно на пожухлом лесном подножии.
Валерка опустился перед ним на колено, прохлопал по карманам хрупкое
тело в надежде найти хоть немного табака, но скоро отчаялся.
– Уходим! – сказал я, опомнившись, – Вранья идет.
Валерка быстро поднялся, уперся большими пальцами в рюкзачные лям-
ки, и мы двинулись дальше. Уходя, я чувствовал босыми стопами, как дро-
жит под нами земля. Старики-егеря стращали у огня малышню: "Никого
Вранья не упустит. Всех царица-ночь достанет, живые кости с мертвыми
сложит. Баню себе строит, костями топит. И такой жар от них, что Солнце
в земле не терпит, в небо прячется".
Но думалось мне с самого детства, что ни старики-егеря, ни кто слушал их,
никогда Вранью не видали. А только босыми ногами чуяли, как идет под
землей последний поезд, как роятся в породе тысячи клювов, черных да
острых, как трещат вдалеке одинокие кости в глубокой опасной яме.
Шли мы не спеша и молча. Хотя и стоял нынче туман, будто гнилое молоко,
и дальше опада лесного да собственных рук видать нечего, на душе было
тихо. Час ли прошаришься, два ли – все одно. Как нельзя не выйти, так и не
войти нельзя, коли жить хочешь. Идешь себе осторожно, босой ногой в мо-
локе щупаешь – нет ли беды? Руку вперед выставишь, обойдешь аккуратно
черный горелый остов мертвого леса, да потихоньку ступаешь.
Хуже-то всего в тумане, когда в самую чащу лезешь, а сам того не ведаешь.
Или так продрогнешь, что и не заметишь, как посередь болота встал. И вид-
на кругом одна только сырая смерть. Ползешь, молишься – "Упаси мя, Го-
споди!". Так с молитвою и выйдешь на твердое место, пока глаза твои одно-
ногая с жабьими не спутала. А коли голодная, то всего целиком за задние
106
лапки подкинет, да клювом острым так и сбреет с небес, словно ненужный
волос. Взвоешь к небу-то в ужасе, руки подымешь, да разглядит ли Господь
в таком тумане – не то люди, не то жабы в молоке роятся. Сыпнет на всех
без разбору горсть кровавой клюквы. Так и шаришь впотьмах по мшисто-
му пологу, да по ягодке к ночи с болота и выползешь.
Выдался нынче холодный август. Стлела за лето рубаха – парус на худом
теле. Да иной раз и попутный ветер матерками сыпешь. Вышагнул я из ту-
мана первый, обернулся – вдруг Валерка не выйдет? Хотел было вернуть
в молоко оголодавшие по человеку руки, ухватиться и выдернуть родное
тело, спасти брата. Да только собрался, как Валерка и сам широко и крепко
вышагнул, весь в лесной требухе да ругани.
– Жрать охота, – только и сказал Валерка, – Пойдем скорее, замерзнем.
Обогнули мы по кромке высокий луг, диким овсом поросший в пояс, под-
нялись по холму до первого поворота и вышли на последнюю во всей окру-
ге дорогу. Едва разгулялось за день Солнце вне плотной молочной завесы,
и грязь к ночи растопла. Потому ютились мы у самого края дороги, шли
нога в ногу. Иной раз по лесу так в молоке промерзнешь, что ни своей, ни
чужой души не чуешь, а один только голод. И виделась мне не грязь под но-
гами, а теплая сытная каша.
Наощупь мы продвигались вперед. И не было ничего в наших жизнях, кро-
ме тяжкой непроходимой топи да скупой пищи, едва ли питавшей изно-
шенное тело. Остановился я отдышаться. Сердце билось хотя и мерно, но
понимал я: далеко за полночь перевалил этот мерный стук, и утро вот-вот
не настанет. И пусть еще различал я зачем-то крохотные точки омертвев-
шего света в непроглядной выси, ясно было мне и другое: никогда они здесь
меня не грели и не держали. Но все еще билось сердце, все еще крепко сто-
ял лес в тумане, и ноги шли сами по себе, наперекор чужому этому свету,
размытой дороге и мне самому.

107
Валерка был крепче, хотя и старше – другой породы. И если мне страшна
была смерть, ему одно только одичание. Жилистый, высокий и не в лета
свои ловкий, пожелтевшими и целыми еще зубами мог он рвать плоть жиз-
ни, вцепиться в самую ее суть, забыть в себе человека, не тянуть его, ране-
ного, через туман за петлю на шее. Взвыть, сорвать с себя последние тряпки
вместе с телом людским, хотя и есть тело людское одни лишь тряпки, что
зверя прячут. Мог Валерка броситься в ельник, уйти навсегда от нашего
человечьего запаха и жить без обузы и совести. Но коли попало семечко, и
худая земля овсом порастет, зверем, птицею да человеком. А нарекла че-
ловеком мать – так уж терпи, тяни плуг свой в холод, голод и грязь. Потому
как один зверь не терпит, других жрет. А ты жри себя одного, такого, какой
есть. Тем и сыт будешь.
Добрались мы до избы в глухой ночи. Издали почуяла Матрена наш устав-
ший дух, во двор встречать вышла прямо с Алешкой. Тот, босой, в одной
только бедовой рубахе, вытянулся близ нее на цыпочках, обхватил ручон-
ками бабью ляжку и жадно сосал молоко то с одной, то с другой титьки. Но
молоко, видать, шло пустое, холодное, и в свете огня таяли на Алешкином
личике слезки. Подняла Матрена керосинку повыше, вгляделась:
– Вдвоем-то и выбрались только, – сказал Валерка, – В дом пошли, дитя-то
застудишь.
– Да в доме-то не теплей, – бросила небрежно Матрена, и мы зашли следом.
Запахнувшись, забегала суетливо баба по дому, справила нам съестного на
стол, что Господь послал. И все же теплее было в избе, и с порога еще до
ужина повеяло сном. Ополоснув на входе ноги в латунном тазу, прошли
мы в крохотную комнатку, потолок которой я едва не шаркал затылком. На
столике у окна паром зашлась похлебка. Валерка выдвинул из-под столика
косой табурет. Окинув строгим взглядом ютившихся у печи детей, он усел-
ся за стол и принялся жадно и скоро хлебать мучной кипяток.

108
Я уселся напротив, сглотнул пару-тройку обжигавших нутро ложек едва ли
сытного варева и спохватился:
– Валерка, где рюкзак-то?! – затаились детки от моего вскрика.
Куб почти прогорел, и в полутьме я не мог разобрать их лица, как не мог и
пересчитать. Отблески множества глаз, отчетливо видневшихся в скупом
свете, слились в одно большое создание. Будто снятые с неба звезды про-
сыпались в избу, вблизи ставшие еще холодней.
Валерка нырнул под стол, нашарил в темноте обернутый аккуратно в тря-
почку черный куб, окликнул Матрену.
– Большой такой, где откопали? – спросила баба, осторожно разворачивая
куб большими мягкими руками.
– До ручья ходили, – ответил Валерка.
– У ручья-то опасно, не шарили бы далеко так, – запричитала Матрена, про-
тискиваясь меж деток к печке.
– Ничего, мать. Завтра еще больше вытянем, – сказал Валерка и весело мне
подмигнул.
– Красный ручей-то, одна смерть от него по лесу, – не унималась Матрена.
Баба подняла руки, пустила куб в самый верх, чиркнула огнивом. Куб
вспыхнул, поплыл под потолком, без всякого дыма обдал комнатку жаром
и ярким светом. Вчерашний огарок, немощно забившийся в угол у самой
печной трубы, Матрена ловко подхватила половником и метнула в печь.
Затрещало в горниле, рассосался огарок под пламенным языком.
– Да что мне твоя смерть, мать. Да есть ли она, пока в избе такое тепло и
свет? – полушепотом произнес Валерка в томном прищуре.
В свете я отчетливо разглядел всех детей, расползшихся тут же по комнат-
ке. Кроме Алешки было их еще шестеро. Одному в избе иной раз тесно, а
с оравой ребятишек и ступить некуда. Все они были мне хорошо знакомы,
109
кроме двоих. Утром в избе их еще не было. Мальчик лет четырех с девчуш-
кой постарше держались вместе, поодаль остальных.
– А эти откуда? – спросил я, вглядываясь поочередно то в одно, то в другое
детское личико, будто мне знакомое.
– Добрались вот. Сами пришли, с дальнего края. Во дворе встали, травку
жуют, как козлята. Там по степи голод у них страшней нашего. Мать, ви-
дать, воздух ела, пустым молоком себя вывела на тот свет. А отец с горя в
тумане и сгинул. Энтого вон искупать хотела, да не дается, кусается.
Мальчишка сидел весь перемазанный, сопел и кидал пред собой куби-
ки-кости. Девчушка за ним присматривала, вслух вела счет, то и дело тол-
кала брата под бок, будто в какой игре.
– А ты малой чегой делаешь? – спросил я, склонившись вперед к детям.
– А гадает он, дяденька, – ответила девчушка, – А я счет веду.
– А давно папка-то в лес ушел? – спросил я, едва сдерживая слезы.
– Давно, дяденька, давно ушел. Мы у бабки Таисьи жили, об ееный живот
грелись, пока теплый был.
– А звать-то тебя как? – спросил я в безответной надежде.
– Аришкой звать. А ето вот Геннадко.
Мальчик перестал бросать кости, поднял на меня в удивлении голубенькие
свои глазенки.
– Ой какие кубики у тебя, Геннадко. Где взял? – спросил я.
– Он тебе, дяденька, все равно не скажет, он со мной только и умеет гово-
рить. А его я и понимаю только. А то папкины кубики, – ответила бойкая
Аришка.
Вдруг Геннадко будто опомнился, схватил кубики и с силой бросил посе-
редь комнатки. Наклонилась Аришка к брату, послушала его шепоток в ухо
110
с умным видом, посмотрела на меня строго.
– Вот, говорит, папка наш. Ты, говорит, папка, – сказала Аришка, и тут же
затрепетала вся, крохотная, расплакалась. Потянула ко мне ручонки. Об-
нял я ее, обнял и вскочившего вслед за сестрой Геннадко, зашелся и он сле-
зами. Обхватили мне шею, жмутся, как щенята теплые. Тут и я такой ласки
не выдержал, слезами пошел горькими:
– Позабыли поди, папку-то? А папка-то вас с порога во тьме приметил, за-
пах ваш папка почуял, родной запах-то, кровный, – затараторил я сквозь
слезы. – Постарел папка в молоке-то, поседел в тумане. Сам теперь как ту-
ман, вишь какой по вискам белесый. В лес вышел, дорогу забыл, заплутал.
Потерялся папка, а теперь нашелся. А вы-то! Вы-то у меня вон какие ребята
бойкие! Сами дорогу нашли, сами выбрались. А-ну, поцелуй-ка папку! Вот
хорошо!
Просидел я с ними полночи в обнимку, проплакал, пока на руках не уснули.
Положил их поближе к печке да к другим детям, где потеплее, накрыл оде-
яльцем. Валерка с Матреной лишь молча на нас смотрели, не лезли. Пошел
Валерка курить во двор, я за ним вслед вышел. Сели мы на крыльце, скру-
тили по папироске и запыхтели. Светало во всю уж, и тепло было на душе
моей, будто нет никакого боле тумана, будто все молоко вывелось прочь с
земли нашей.
– Не твои-ж детки-то, Савва, – сказал Валерка и потупился.
– Да важно ли разве, чьи они? – ответил я, затушил окурок о порог и вер-
нулся в избу.
Матрена уснула с Алешкой на руках. Тот в полусне то и дело тянулся к со-
ску, будто боясь навсегда потерять из виду. Остальные дети тихо и непод-
вижно спали. Куб к утру прогорел вполовину, и через час-другой пора было
выбираться за новым.

111
 БЫТ

Я вот говорю себе: "Быт формирует сознание". Но разве ж это быт? Нет.
Здесь есть все. И мусор. И опилки от кошачьего туалета. Здесь разлитое мо-
локо. Гнилые овощи в холодильнике. А быта нет.
Уж как я только этот быт не искал. И под кроватью. Но там только грязные
носки и пыль. Искал и в шкафу на кухне, но там только тараканы. Нет быта
и точка.
Как-то вечером сижу я один на кухне. А один потому, что жена с детьми уже
как месяца два уехала от меня к теще на дачу. А я остался. Мне работать
нужно, деньги зарабатывать. Впрочем, не совсем я в одиночестве. Вижу, что
кот крадется. Жрать хочет. Побаивается меня. Я когда выпью, меня это, все
побаиваться начинают. Кроме, только, соседа, Василия Павловича. Почему
по имени и отчеству? Да потому, что Василий Павлович, во-первых, чело-
век в летах – ему, как-никак, уже пятьдесят три года исполняется на неделе,
а во-вторых, Василий Павлович – это мой непосредственный начальник.
На предприятии он строгий мужик, а через пятнадцать минут должен за-
йти ко мне в гости. Я уже и стол накрыл, и бутылку достал. На столе два
салата. Один из огурцов, а другой – из помидоров. И в каждом лук. Воду на
пельмени поставил. Сижу на кухне в трусах и майке. Курю в окно. Лето.
Раздался звонок. Кот первый побежал встречать гостя. Не сказать, что мы
с Василием Павловичем друзья, но приятели хорошие. я бы даже по-совет-
ски сказал – "товарищи!".
Василий Павлович оригинальностью не отличился. Тоже в майке, но в три-
ко. Правильно, в гости же человек идет, да и нечего в трусах по подъезду
маячить.
– Вечер добрый! Проходи, дорогой, проходи! – я человек очень гостепри-
имный. Сразу с порога ему водки стопку подаю, да огурец на вилке.
112
– О, хлебом-солью, значит! Это хорошо, Игорь Алексеевич, это очень хоро-
шо! А главное – быт у тебя просто прелесть.
Начальник выпил стопку и закусил. Соленый огурчик захрустел, подавляя
горький вкус столь родного нам напитка. И пока он хрустел, я успел поду-
мать, а если точнее, было это странное мимолетное удивление от того, что
Василий Павлович зачем-то сказал мне о быте. Что он хотел этим выразить
– загадка. Но тему я продолжать не стал и пригласил гостя из темного ко-
ридора сразу к столу.
В свете дня можно различить, как лучи солнца поигрывают на потной коже
старика. Ну как, старика. Я младше всего на десяток. Не такой уж он и ста-
рик, да только на заводе мы все его так зовем. Не при нем, конечно, но зо-
вем. Старик принес еще одну бутылку, почесал лысину и снял очки. Он сел
напротив окна, а я – напротив него. Бутылка тут же влетела в морозилку,
дабы охладиться. В такую жару теплую водку пить – самоубийство.
Разлили по рюмочке. Пельмени закипали, а разговор только-только по-
шел. Вечереет. Но жара спадет часа через три, не раньше. Поэтому смолим
без остановки в открытое настежь окно. Со второго этажа видно двор. Он
зарос кустами. Вдалеке, у дальнего края, играют в пыли дети, словно чума-
зые черти. Где-то там скачет и внук Василия Павловича. Ему шесть. В сен-
тябре пойдет в школу. Василий Павлович долго вглядывался, но звать его
не стал. Деду на выходные привезли этого сорванца, но его воспитанием
больше занимается бабушка – жена Василия Павловича, так как он в вы-
ходные больше занят воспитанием меня.
А воспитание у него одно – наливай да пей. Такой вот мужик. На работе –
ответственный. Мы его уважаем и ценим. А придет другой кто на его ме-
сто, сверху посаженный – то сразу забастовку. Не отдадим нашего алкаши-
ка. На нем все производство.
– Игорь Алексеевич, я вот все хочу у тебя спросить, – он поперхнулся ды-
мом и закашлялся.
113
Я налил еще по стопарю. Мы выпили, затушили окурки в банку из-под
кофе, и я принялся раскладывать пельмени по тарелкам.
– Спрашивай, дорогой, спрашивай.
– Игорь Алексеевич, вот я тут о чем призадумался. Мы все с тобой каждые
выходные пьем да пьем, пьем да пьем. И ведь хорошо на душе. И не нужно
больше ничего. Бабу только иногда хочется, да уже как-то не тот возраст,
что ли... Да не об этом речь. Вот ты мне скажи – это ли наш истинный быт?
Так ли он должен существовать?
Тут я присел с кастрюлей в руках. Легкое помутнение вкупе с паром и ды-
мом, а самое главное – с водкой, дало о себе знать. Ведь несовпадение же.
– Да знаешь, как-то... и нет у меня быта-то особенно. То есть, он как бы есть,
но, вроде бы, это бытом и не назовешь.
– Да и я вот про то. Менять что-то надо тебе, Игорь Алексеевич, менять. Это
мне старику скоро на пенсию. А тебе еще полжизни впереди. Я свою сере-
динную черту уже переступил и готовлюсь постепенно к жизни другой.
Мне стало не по себе. Сперва от того, что он меня выделил как человека
без быта. У меня и семья больше, и кот, и в квартире, значит, жизнь кипит.
Вроде, быт есть. А то, что жена с детьми вернется или нет, я еще наверня-
ка не знаю, все хочу ей позвонить, поговорить. Но пока как-то не до этого.
Может, к осени.
Потом я подумал, что это у него дела плохи. Кто в пятьдесят три года о за-
гробной жизни на кухне в трико думает? Ладно, еще о рыбалке да водочке.
Сломил мужика его быт. И работа сломила.
Я разлил еще по одной и съел полтарелки пельменей, пока горячие. В при-
куску с салатом сок не так сильно обжигал, а с водкой так вообще просто
песня. Мы немного помолчали, а затем вновь принялись смолить.
Солнце близилось к горизонту. Красные лучи заката золотом заполнили
каждый уголок наших одиноких кухонных душ.
114
Потом мы болтали обо всякой чепухе, о чем обычно говорят на кухне пья-
ные мужики. В ход пошла вторая бутылка и второй салат. Пельмени заве-
трелись, остыли и покрылись корочкой. В мутном бульоне плавали кусочки
теста, и от этого вида мне вдруг стало так тоскливо. Какой-то ветер поднял-
ся неприятный, и я закрыл окно, оставив только форточку.
Кот спал на холодильнике, свесив рыжий хвост. Василий Павлович вдруг
потянул руку в рот, вырвал зуб и положил на стол. Меня передернуло. Я
отвернулся и посмотрел на дно кастрюли. Остатки бульона уже высохли.
Сперва я подумал, что мне показалось, так как кухню освещала только одна
лампочка, и в полумраке пьяного бреда может почудиться все, что угод-
но. Но нет. Я сунул в кастрюлю палец. Дно покрылось плесенью, и меня
затошнило. К горлу подступили останки непереваренных пельменей, и я
машинально соскочил, распахнул окно и блеванул вниз. Вместе с рвотой
вылетело из меня и мое безмерное удивление. Зелень во дворе исчезла, а
место ее заняла болезненная желтизна. Листья метал по земле ветер, це-
пляя ненароком и блеклые опустевшие ветви. О, как же мне захотелось
протрезветь! Как захотелось вжаться в себя, спрятаться за пледом и легким
шумом старого телевизора. И чайку, чайку бы выпить… На чайку у меня
нет. Есть только водка. Я повернулся, чтобы убедиться, что не сошел с ума.
Василий Павлович ухмыльнулся, немного поплевал кровью на пол, а по-
том добавил:
– Игорь, на дворе осень, а твои-то не приехали…
Быт мой разрушился окончательно. Я еще налил. Мы выпили за здоровье.
Потом меня повело на бок, и я обжегся о батарею – дали отопление. После
этой стопки Василий Павлович как-то тяжело задышал, и мы решили ды-
мом табака прочистить его старые легкие.
– Красота! Какая красота! Люблю такую погоду, – начальник вполголоса
что-то бормотал. Я, при всем желании, пытался разобрать старческий бред,
но не мог расслышать ни слова. Поэтому переспросил.

115
– Что ты бормочешь, Василий Павлович?
– Да бабка его померла, что тут бормотать.
Я обернулся. Василий Павлович, будто не расслышав этого, продолжал смо-
лить. Передо мной сидел самый незваный гость, которого я мог вообразить
себе на собственной кухне поздним осенним вечером. В общем, рога да
копыта. Да такие черные, такие огромные, что, когда черт хлопнул стопку,
голову назад-то закинул, да обои порвал.
– Осторожней ты, козлина рогатая! Я недавно ж ремонт делал. Ты посмо-
три только, какие обои хорошие порвал! – а обои и вправду были хороши.
Дорогие обои. Германские.
– Ты не болтай, налей лучше еще по стопочке, – черт нога на ногу сидел на
табурете. Одним копытом он нетерпеливо помахивал в воздухе, будто ожи-
дая от меня чего-то. Но чего? Неужели не только выпить зашел?
– Василий Павлович, дорогой, присядь. Ты уже на ногах еле стоишь.
В ответ на мою просьбу начальник, вскочивший зачем-то посреди кухни,
что-то простонал и сел. Он посмотрел удивленно сперва на черта, потом на
меня, потер глаза, утер майкой лоб и поднял стопку.
– Ну-с, господа, за встречу! – такими были последние его слова.
– За встречу! – поддержал черт. Я выпил молча.
– А хорошо, когда вот так теплым зимним вечером можно посидеть с дру-
гом, с любимыми товарищами, попить водочки от души. Да, Игорь Алексе-
евич? Вы так не считаете, голубчик?
– Эх... Знаете, что я вот вдруг заметил? Что вы такой собеседник интерес-
ный. Вас и к черту не послать, и за водкой вы идти поди не хотите.
– Да побойтесь бога! Полный холодильник же!
– Не понял, – я открыл дверцу. Свет холодильника больно слепил глаза.
116
Бутылок и вправду навалено было доверху. Приметил я и пару банок соле-
ний, и тогда только успокоился. Уж зиму, думаю, как-нибудь переживем.
Василий Павлович помер ранней весной. Кажется, в марте. Мы спустили
его из окна, чтобы мертвый дух аппетит не портил. Сухое, морщинистое
старое тело, более напоминавшее хрупкий скелет, с треском повалилось
на бордюр. Тут же налетели птицы. Голодные, они долго этого ждали и те-
перь жадно и с хрустом пожирали тело бедного никчемного старика, поме-
шавшегося на быте, но не способного что-то в нем изменить. Черт закурил.
Козлиные глазенки его сощурились.
– Дождался. Небесные похороны, так сказать, – тихо выговорил черт, ме-
шая слова свои с синеватым табачным дымком.
– А это ведь первое утро за сегодня, – заметил я. И вправду, все вечерами ж
сидели-то, а утром как хорошо! Я и забыл совсем.
– Да... – черт о чем-то задумался, но мыслями своими делиться не стал. Не
поймешь, говорит. Да я и особо-то не настаивал. Мне больше выпить хоте-
лось. Горько вдруг так стало. Не от быта вовсе, а от того, что душа моя, если
она еще есть где-то на земле, блуждает бедная в потемках и не найдет себе
покоя ни в быту, ни в водке.

117
ДРАМАТУРГИЯ
ЯРОСЛАВА ПУЛИНОВИЧ
НОВОГОДНИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГЕНЫ И УЙБААНА
ПЬЕСА В ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ

118
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Гена – 45 лет,
Уйбаан – 28 лет,
Семья Гены: Полина – 38 лет, Вика – 5 лет, Макар – 6 лет, Егор – 12 лет,
Семья Уйбаана: Улема – 26 лет, Арылхан – 6 лет,
Семья Астаховых: Виктор Сергеевич – 45 лет, Анна – 37 лет, Гуля – 45 лет,
Лиза – 16 лет, Коля – 8 лет,
Семья Максима: Максим – 28 лет, Наташа – 26 лет, Полина и Алина – 5 лет,
Скорая: Водитель – 40 лет, Александр – 45 лет, Марина – 46 лет, Марк Соло-
монович – 52 года, Вика – 15 лет,
Семья Петуховых: Ирина Михайловна – 70 лет, Валера – 69 лет, Лена – 35
лет, Жорик – 10 лет, Анечка – 92 года,
Ульяна – 23 года,
Саша – 45 лет,
Алиса Андреевна,
Мужик,
Бабка,
Ворон,
Курьеры.

119
 ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
1.
Гена просыпается от того, что его маленькая дочь Вика старательно повя-
зывает ему красную ниточку на руку. Рядом на кровати с Геной валяются
Макар и Егор. Макар с упоением смотрит мультики, Егор залипает в теле-
фоне, листает тик-ток.
Вика. (на ухо Гене) Это для динозаврика. Которые на Лосином острове жи-
вут.
Гена ловит ногу дочери. Прикладывает ее к своему уху, как телефонную
трубку.
Гена. Аллоу! Это дом динозавриков? У нас тут подарок для вас от девочки
Вики... Да, срочная доставка. Ожидайте! Выезжаю! Пиип!
Вика хохочет. В спальную заходит жена Гены Полина. В руке у нее телефон.
Полина. Тут смс от банка пиликнуло... Посмотри.
Гена берет телефон. Разблокировав, смотрит на дисплей. Мрачнеет.
Полина. За проект?
Гена. Ага.
Полина. Сколько?
Гена. Ну там...
Полина. Сколько? Как обещали?
Гена встает с кровати и в одних трусах шлепает босыми ногами на кухню
через большую комнату. Впрочем, большой ее можно назвать лишь потому,
что она больше спальни. Гена тут же запинается о приютившуюся в углу
елку, матюкается.
Гена с телефоном в руках сидит за столом. Полина маячит за его спиной.
120
Гена. Это какая-то ошибка... Я двадцать смен отпахал. С переработками.
Голос кастинг-директора. Вы же договор подписывали. Там все указано.
Гена. Холодно было на площадке. Я подмахнул не глядя...
Голос кастинг-директора. Извините, я уточню этот вопрос у продюсера.
Гена. Когда?
Голос кастинг-директора. Ну, уже после праздников. Января двенадцатого
вам перезвоню.
Гена. Послушайте! Сегодня еще рабочий день!
Голос кастинг-директора. Да, но Сергей Витальевич в Испании.
Гена. А мне что делать?
Голос кастинг-директора. Я двенадцатого вам перезвоню.
Гена. Я двадцать смен!.. Я в сцене на реке чуть под лед не провалился!
Голос кастинг-директора. Я вас услышала. До свидания. С наступающим!
На том конце положили трубку. Полина выжидающе смотрит на Гену.
Гена. После праздников, сказали, разберутся...
Полина. Сколько там?
Гена. Мы просто друг друга не поняли. На словах была совсем другая сум-
ма... А хочешь кофе?
Полина. Дай телефон.
Гена. Поля... Разберемся! Не паникуй.
Полина. Телефон дай!

121
Полина пытается вырвать телефон у Гены. Гена не дает, но быстро уступа-
ет. Полина протягивает Гене телефон, чтобы тот его разблокировал. Гена с
укором глядя на Полину, подчиняется. Полина смотрит на дисплей.
Полина. Как я устала...
Полина накидывает на себя теплую кофту и выходит на балкон. Закури-
вает, окидывает взглядом пейзаж за окном. Дома, и улицы, и машины, и
люди растворились в утренней морозной дымке и кажется, будто их и нет,
а может и не было никогда. Гена выходит на балкон следом за Полиной. В
трусах на балконе стоять прохладно, но Гена все равно стоит.
Гена. После праздников позвоню продюсеру.
Полина. Позвони сейчас.
Гена. (вглядывается в снежную пелену) Сейчас как-то неудобно. Человек в
Испании отдыхает.
Полина. Тебе всегда неудобно! Всю жизнь ведешь себя, как тряпка! Может
быть, пора уже вытащить язык из задницы?!
Гена. Не кричи, дети услышат...
Полина. Дети... Гена, скажи, а для чего мы детей заводили, раз ты их про-
кормить не можешь? Для чего?
Гена. Для радости...
Полина. Я выходила замуж за подающего большие надежды артиста театра
"Практика". В каком месте все свернуло не туда?
Гена. (кладет руку Полине на плечо) Не расстраивайся, Поль... Прорвемся.
Полина. Не трогай меня!
Гена. Мне уйти?
Полина. Нет, что ты, конечно, оставайся, ну обосрался, с кем не бывает.
122
Наш папочка – большой заяц, папочка – страшный динозавр! Р-р-р! Ты это
хотел услышать? А знаешь что? Уйти. И желательно устроиться на нормаль-
ную работу!
Гена молча возвращается в спальню, одевается, принимается складывать
вещи в дорожную сумку. Полина гремит кастрюлями на кухне. Дети отры-
ваются от своих дел.
Вика. Пап, а ты к динозаврикам?
Гена. К динозаврикам.
Макар. Папа, не уходи.
Вика и Макар повисают на отце. Гена берет Вику на руки.
Гена. Да вы чего устроили, я скоро вернусь. Совсем скоро.
Вика. На Новый год вернешься?
Гена. Вернусь. И подарки вам принесу.
Гена опускает Вику на пол, обнимает детей.
Гена. (на ухо Егору) Там подарки в ящике с моими носками. Положи в пол-
ночь под елку.
Егор утвердительно кивает. Гена заговорщицки подмигивает сыну, треплет
его по голове и с небольшой дорожной сумкой наперевес выходит из квар-
тиры.

2.
Гена стоит в подъезде новостройки, звонит в дверь. Дверь открывает высо-
кий мужчина – Саша. Он явно с похмелья.
Саша. (смотрит на Генину сумку) Шо, опять?

123
Гена. Я на пару дней.
Саша кивает Гене – проходи. Гена заходит в Сашину студию-клеть, но с ди-
зайнерским ремонтом. В квартире бардак и разгром.
Гена и Саша сидят за барной стойкой. Гена пьет чай, Саша пиво.
Саша. Алиса, включи что-нибудь жизнеутверждающее.
Алиса. Я просмотрела страницы других пользователей, и вот что я нашла
на эту тему...
Играет песня под названием "Кто виноват?" группы "Воскресение". Кто ви-
новат, что ты устал, что не нашел, чего так ждал…
Саша. Алиса, стоп!
Музыка затихает.
Гена. Сашка... Выручай. Ты же со всеми кастингами дружишь. Устрой меня
на хороший проект.
Саша. Алло, Варенька. Тут у меня товарищ, нужно срочно его утвердить на
главную роль без проб, ставка пятьсот тысяч рублей за смену. Диктую, за-
писывай его телефон...
Гена. Мне бабки позарез нужны.
Саша. Ну не знаю... Может, через пару месяцев что-то будет... Сейчас ситу-
ация такая, сам без работы.
Гена. Прямо совсем позарез.
Саша задумывается.
Гена. Прямо вот надо...
Саша. Слушай! Дедморозить пойдешь сегодня ночью? У меня у подруги
агентство "Праздник всем", и у них Дед Мороз в Грузию уехал.

124
Вскочил, так сказать, в последний вагон. Если норм отработаешь, можно за
сто кэсов поднять.
Гена. За ночь?
Саша. Ну да.
Гена. Я тыщу лет уже не дедморозил, но вспомню, там делов-то... Краснонос
и седовлас, кто я дети?
Саша прыскает.
Гена. По рукам!
Саша. Только это... Снегурка нужна своя. Старая вместе с Дед Морозом сва-
лила.
Гена. Где я тебе тридцать первого декабря Снегурку найду?
Саша. Ну, поскреби по сусекам, знакомых поспрашивай.
Гена. А без Снегурки никак нельзя? Я обыграю, скажу, что Снегурочка у нас
улетела в теплые края...
Саша. Нельзя. Там парные заказы.
Гена вздыхает.
Саша. То есть ты отказываешься?
Гена. Нет, почему же. Я найду. Найду.

3.
Агентство "Праздник Всем". Гена сидит в небольшом кабинете. Перед ним
за столом сидит директор агентства Алиса Андреевна.

125
Алиса Андреевна. Самое главное, что вам следует помнить, Геннадий, что
мы работаем строго по таймингу. Все заказы расписаны на определенное
время. За опоздание штрафы.
Гена. Я понимаю. Сделаем.
Алиса Андреевна. А напарница ваша где?
Гена. Опаздывает.
Алиса Андреевна кривит ярко-красные губы.
Гена. У нее утренний спектакль...
Алиса Андреевна. Костюмы сейчас получите. Размер напарницы, надеюсь,
знаете?
Гена. Да, конечно, конечно...
Алиса Андреевна. Давайте тогда договор подпишем?
Алиса Андреевна достает стандартный договор, протягивает Гене. Гена его
подмахивает, не читая.

4.
Гена с огромным красным мешком и посохом в руках идет по улице, зво-
нит по телефону, уговаривает бывших однокурсниц пойти с ним "дедморо-
зить". По лицу Гены видно, что никто не соглашается на его авантюру.
Гена. Точно не можешь? Прямо точно-точно? А то бы молодость вспомни-
ли... Нет, что ты, сейчас, конечно, тоже еще не старость, но ведь уже и не
молодость. Ну ладно, будь здорова.
На город опускаются сумерки. Гена сбрасывает вызов, засовывает телефон
в карман. Приглядывается к проходящим мимо него молодым девушкам.

126
Гена. Девушка, не хотите Снегурочкой сегодня поработать? А вы, девушка?
Не бесплатно, разумеется… Девушка, а вы? Я – артист, я вас всему обучу…
Гена приходит на остановку. Никого. Празднично горят огоньки в окнах
близлежащего дома. Прохожие спешат домой. Мимо, торопясь, проходит
мужик с елкой на плече. Гена садится на скамейку.
На остановку заходит парень азиатской внешности в форме курьера из-
вестной компании и сумкой-коробом за спиной, на котором написано "До-
ставка" - Уйбаан. Уйбаан смотрит в экран телефона.
Уйбаан. Вы не знаете, до Авиамоторной я отсюда на каком автобусе доеду?
Гена. Не подскажу, к сожалению.
Уйбаан. Тоже не местный?
Гена. Нет, почему же? Я – москвич. Просто не мой район.
Уйбаан гуглит маршрут в телефоне.
Гена. Много сегодня заказов?
Уйбаан. В Новый Год работы всегда много для тех, кому нужна работа.
Гена. Сколько ты в доставке за ночь зарабатываешь?
Уйбаан. (пожимает плечами) Тысяч пять. Сегодня, может, десять будет,
если хорошо пойдет. Пока вот заказ отвез и тишина...
Уйбаан улыбается Гене открытой немного детской улыбкой.
Гена. Слушай, парень... У тебя лицо такое нежное. Ты на девочку похож.
Хочешь заработать?
Уйбаан отодвигается от Гены.
Гена. Ничего особенного делать не нужно. Просто стоять и смотреть! Я хо-
рошо заплачу! Пятьдесят тысяч за ночь!

127
Уйбаан понимает, что дело пахнет жареным, уходит с остановки. Гена под-
нимается со скамьи, подхватывает свой мешок и посох, идет за Уйбааном.
Гена. Парень, ты не понял... Дело в том, что я – Дед Мороз!
Уйбаан дает деру. Гена бежит за ним. Но поскальзывается и падает. Посох и
мешок улетают на проезжую часть. Гена лежит на снегу.
Гена. Гребаная жизнь! Гребаная жизнь! Гребаная жизнь...
Гена вот-вот заплачет.
Уйбаан останавливается. Подбирает мешок и посох. Подходит к Гене. Про-
тягивает ему влажную салфетку.
Гена.(поднимается, берет салфетку) Спасибо.
Гена вытирает грязь и слезы с лица.
Уйбаан. Так вам Снегурочка для работы нужна?

5.
Туалет "Бургер кинга". Гена в костюме Деда Мороза и Уйбаан в костюме
Снегурочки стоят перед зеркалом. Гена делает макияж Уйбаану.
Гена. Ты Станиславского знаешь?
Уйбаан. Это же режиссер, кажется? Недавно в новостях показывали. Он
умер, да?
Гена. Типа того. У него еще своя актерская система есть. И в этой системе
есть такое понятие – круги внимания. Твой круг внимания — это я. И не-
много дети. Что бы ни случилось, всегда смотри на меня. В любой непонят-
ной ситуации улыбайся. Запомнил?
В туалет заходит здоровенный мужик.

128
Мужик. Э-э, барышня! Ты ничего не перепутала?
Уйбаан смотрит на Гену. Гена втянул голову в плечи, видно, что растерялся.
Уйбаан улыбается мужику. Мужик подмигивает Уйбаану, уходит в кабинку.
Гена. А ты соображаешь. Деньги мне завтра переведут, и я сразу тебе от-
правлю. Диктуй телефон...
Гена достает свой телефон, готовится записывать номер.
Гена. Как тебя зовут?
Уйбаан. Ваня.

6.
Гена и Уйбаан в костюмах идут мимо небоскреба. На небоскребе светится
надпись: "С Новым 2023 Годом!". Уйбаан несет за спиной свой короб с над-
писью "Доставка". Мимо наших героев на самокатах то и дело проезжают
доставщики еды.
Гена. Ты в детстве верил в Дед Мороза?
Уйбаан. Конечно. И в Чысхаана верил.
Гена. А это что за зверь?
Уйбаан. Якутский Дед Мороз.
Гена. Так ты из Якутии?
Уйбаан. Ага. Из Нюрбы.
Гена. У вас же там в Якутии холодно очень. И алмазы добывают.
Уйбаан. Ага.
Гена. Красиво, наверное.
Уйбаан. Очень красиво.
129
Гена. А сюда чего?
Уйбаан. (пожимает плечами) Как все. Женился, ребенка родили. Деньги
стали нужны.
Гена. И как – получается? Деньги зарабатывать.
Уйбаан. Если много работать, на жизнь хватает.
Гена. А у меня, знаешь, жена-москвичка. А зарабатывать я так и не научил-
ся. Хорошо, жене квартира от бабушки досталась. А так бы даже не знаю...
Я ведь по образованию артист. Я должен в театре служить. А жизнь меня
мордой по земле елозит. Чем я ей не угодил – не пойму.

7.
Гена и Уйбаан стоят в подъезде перед большой дубовой дверью. Стены
подъезда отделаны мрамором, поверху тянутся гирлянды. На двери висит
рождественский венок. Гена нажимает на звонок. Уйбаан ставит свой ко-
роб на подоконник.
Раздается мелодичная трель. Дверь открывает Виктор Сергеевич Астахов.
Виктор Сергеевич. Здравствуй, дедушка Мороз!
Гена. Здравствуйте, здравствуйте, хозяева! Ну, как вам год? Неужели, соста-
рился? Ну не печальтесь, хозяева, я вам новенький год принес!
Виктор Сергеевич. А что, Снегурку нам опять нерусскую прислали? Про-
сил же!
Гена. Снегурочка у нас что ни на есть русская, из далекой Якутии красави-
ца наша к нам приехала.
Уйбаан улыбается.

130
Виктор Сергеевич. Ладно. Неохота в Новый Год звонить, ругаться. Вы про-
ходите.
Гена. Давайте подарок сначала в мешок незаметно положим...
Виктор Сергеевич. Да проходите, ребенок еще не приехал.
Гена и Уйбаан проходят в квартиру и попадают в гостиную. Гостиная
по-рождественски украшена. В одном углу стоит пушистая наряженная
елка. В другом углу белый рояль. У плиты суетится женщина в фартуке и
платке, домработница семьи Астаховых Гуля.
Виктор Сергеевич. Гуля, а к нам дедушка Мороз со Снегурочкой пожало-
вали!
Гуля оборачивается, улыбается.
Гуля. С наступающим, мои хорошие!
Виктор Сергеевич. Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты, ты подар-
ки нам принес? Как там дальше?
Виктор Сергеевич заливисто смеется. Гуля смущается. Гена теряется. Уйба-
ан улыбается, как его учили.
Гена. Конечно, принес! Принес вам счастье в Новом Году! Видно, что дом у
вас, хозяева, зажиточный, красивый. Вы дедушку привечайте, а уж я подсу-
ечусь, чтобы в вашей горнице всегда горел счастливый огонек!
Виктор Сергеевич. Гуля, коньяку нам. И восточной красавице шампанско-
го.
Виктор Сергеевич смотрит на Уйбаана. Уйбаан маняще улыбается своими
розовыми блестящими губами.
Гена. Дедушке врачи настоятельно не советовали пить, дедушке годоч-
ков-то уже не мало... А Снегурочка у нас девушка якутская, строгих нравов...

131
Виктор Сергеевич. Ой, да не бзди!
Гуля быстро все организует.
Виктор Сергеевич. Коньяк. Коллекционный. Ну, дедушка!
Виктор Сергеевич чокается, пьет.
Гена.(пьет) С Новым Годом, хозяева!
Виктор Сергеевич настойчиво чокается с Уйбааном. Тот чокается в ответ,
улыбается. Виктор Сергеевич приобнимает Снегурочку.
Гена. А когда у нас виновник торжества появится? То есть ребенок.
Виктор Сергеевич. Да они к теще еще днем уехали. Пробки. Десять-пят-
надцать минут.
Гена. У нас просто строгий тайминг.
Виктор Сергеевич. Ладно, я доплачу...
На лестнице второго этажа, ведущей из гостиной, виднеется чья-то углова-
тая фигура. Виктор Сергеевич убирает руку с плеча Уйбаана, тот облегчен-
но вздыхает.
Виктор Сергеевич. Лизок! Лиза! Иди-ка сюда!
Лиза выглядывает с лестницы. На ней домашний костюм и бигуди.
Виктор Сергеевич. (поет) Мой Лизочек так уж мал, так уж мал... Кто напи-
сал?
Лиза. Чайковский.
Виктор Сергеевич. Молодец, скворец! Давай, срочно дуй к нам!
Лиза. Пап... Я еще не готова.
Виктор Сергеевич. Ничего не знаю! Дед Мороз со Снегурочкой уже здесь.
Сказка, сказка в гости к нам пришла!
132
Лиза. Пап...
Виктор Сергеевич. Давай, быстро к нам! Моя принцесса, ты во всех наря-
дах хороша!
Лиза спускается. Неловко улыбается присутствующим.
Виктор Сергеевич. Это моя старшенькая! Мой Лизочек!
Гена. Здравствуйте, Елизавета. Мы тут мимо шли и к вам на праздничек
зашли.
Лиза. Здравствуйте.
Виктор Сергеевич. Ну, за Лизочка!
Виктор Сергеевич поднимает бокал и призывает других выпить.
Гуля. А закусить? Вот, долма уже готова...
Гуля ставит тарелку с долмой перед гостями. Виктор Сергеевич ловко под-
хватывает долму вилкой.
Виктор Сергеевич. Попробуйте, попробуйте! Это Гулина долма. Вы такой
долмы нигде не найдете. А какой у нее плов, мама дорогая! Вот за что я лю-
блю Гулю, так это за то, что она – уникум. Талант!
Гуля смущается.
Виктор Сергеевич. Ты знаешь, Гуля, если бы я не был женат, я бы на тебе
женился!
Гуля. (улыбается) Нужна вам старуха, Виктор Сергеевич.
Виктор Сергеевич. Вот давай без этого! Ты, Гуля, знаешь путь к сердцу муж-
чины. Потому что ты – умная женщина. А вот Лизочек у нас даже яичницу
пожарить не умеет. Видимо, надеется мужчину другими талантами очаро-
вать. Да, Лизочек?
Лиза. Я замуж не собираюсь.
133
Виктор Сергеевич. Ну, все вы так говорите. А потом втюришься и станешь
дура-дурой...
Виктор Сергеевич смеется.
Лиза. Пап, я пойду оденусь, накрашусь.
Виктор Сергеевич. Да куда ты торопишься? Намалюешься еще, успеешь.
Ты нам лучше, знаешь, что, Лизочек? Сыграй-ка нам Чайковского. Покажи
дедушке Морозу и Снегурочке, за что я такие деньги плачу.
Лиза. Папа! Пожалуйста...
Виктор Сергеевич. Ну-ка, дедушка, поддержи меня, отца-дурака. Я все для
них, я жизнь на них положил, а они убежать норовят.
Гена. А сыграйте-ка нам, Елизавета Викторовна, песенку. Дедушка хоть и
старенький, а музыку ой как любит. А внучка моя, та вообще... Меламанша.
Уйбаан улыбается. Виктор Сергеевич лыбится. Лиза садится к роялю. Игра-
ет сокращенный вариант адажио из балета "Щелкунчик" Чайковского. Вик-
тор Сергеевич слушает с блаженной улыбкой на лице.
Лиза заканчивает играть. Все аплодируют.
Виктор Сергеевич. Вот! Не зря же я все это! Гений растет! Да, Лизочек? Ты
же гений у меня? Ну-ка признавайся!
Гена. (смотрит на часы) Вы извините. А когда придет ребенок? У нас про-
сто строгий тайминг...
Лиза. И у меня, папа, тайминг.
Лиза соскакивает со своего места и убегает.
Виктор Сергеевич. Убежал Лизочек? Вот так всегда... Гуля, тост!
Виктор Сергеевич приглашает всех к столу.
Гуля. С Новым Годом! Храни вас судьба!
134
Все пьют, закусывают. Гена рассматривает фотографию Виктора Сергее-
вича с огромным осетром в руках, висящую в рамке на стене.
Гена. Это вы где такого красавца?
Виктор Сергеевич. Это я на Байкале… Голыми руками поймал! На трид-
цать два килограмма голубчик вышел!
Пиликает телефон.
Виктор Сергеевич. (берет телефон, читает сообщение) Идут!
Гена. Подарок!
Виктор Сергеевич. Точно!
Виктор Сергеевич достает из какого-то шкафа хоккейную клюшку.
Виктор Сергеевич. Вот! Это с подписью самого Овечкина. Он упадет!
Гена рассматривает клюшку.
Гена. Офигеть.
Гена кладет клюшку в мешок. В этот момент слышится скрежетание ключа
в дверях.
Виктор Сергеевич. Ты его главное спроси, спроси - о чем ты мечтаешь?!
Он тебе скажет – клюшку с подписью... Я у него в дневнике читал, он этой
клюшкой бредит просто...
Гена. Хоккеист?
Виктор Сергеевич. Не то слово! А сейчас – спрячься!
Гена с Уйбааном прячутся в нишу кухни. В гостиную заходят Анна и Коля.
Анна. (Снимает шубу) Привет! Гуля?! Гуля, помоги!
Гуля помогает Анне снять шубу. Коля раздевается сам.

135
Анна. Там чья-то сумка в подъезде из доставки валяется. Может, позвонить
на охрану?
Уйбаан дергается в нише, порывается сказать, что это его. Дедушка Мороз
хватает Снегурочку за рукав.
Виктор Сергеевич. Потом позвонишь... Коля, Коля! Помнишь, я тебе обе-
щал, что к тебе придет Дед Мороз?
Коля кивает.
Виктор Сергеевич. Ты еще не поверил бате... Наверное, подумал, что батя
сочиняет, что дурачок у тебя батя... А вот – смотри!
Из ниши выходят Гена и Уйбаан.
Гена. Здравствуй, Коля!
У Коли загораются глаза.
Гена. Я о тебе целый год вспоминал, представляешь?
Коля. (трогает Деда Мороза за рукав) А ты настоящий?
Гена. Конечно, настоящий, ну а какой же еще? Вот, приехал к тебе из Вели-
кого Устюга. И внучку свою, Снегурочку, привез.
Уйбаан улыбается Коле. Коля внимательно всматривается в лицо Снегу-
рочки.
Коля. А она на тебя не похожа.
Гена. (тоже рассматривает лицо Снегурочки) Это она в мать. Ну, рассказы-
вай, Коля. Как ты себя вел в этом году?
Коля. (пожимает плечами) Не знаю.
Виктор Сергеевич. Как охламон он себя вел!
Гена. Коля, скажи, а ты веришь в сказки?
136
Коля кивает.
Гена. А какая сказка у тебя самая любимая?
Коля. Про Али Бабу и сорок разбойников.
Гена. А почему?
Коля. Потому что там всех убили в конце.
Пауза.
Гена. А любишь ли ты волшебные истории, Коля?
Коля кивает.
Гена. Вот я для тебя одну такую историю приготовил. Я ведь, Коля, знаю, о
чем ты мечтаешь.
Коля. Не знаешь.
Гена. Очень даже знаю. Спорим? Но для начала прочитай-ка мне Коля, сти-
хотворение. Ты же выучил для дедушки стихи?
Коля встает в позу, приготавливается читать стихи.
Виктор Сергеевич. Так, подожди! Лизок! Лизок!
Лиза. (выглядывает со второго этажа) Папочка, сейчас!
Виктор Сергеевич. Не сейчас, а мигом! Давай, давай! На телефон снимешь.
Лиза спускается вниз. Она полностью при параде. Волосы красиво лежат
волнами по плечам. Только один глаз у нее густо накрашен а-ля "смоки айс",
а второй нет.
Виктор Сергеевич. Снимай! Давай, Колян! Жги!
Коля послушно читает стихотворение на английском с истинно британ-
ским произношением. А потом на испанском. А потом на китайском.
Все аплодируют. Только Дед Мороз и Снегурочка немного в шоке.
137
Гена. Удивил, Коля, удивил дедушку... В нашем детстве мы Деду Морозу на
стульчике Агнию Барто читали...
Коля. А кто был Дед Морозом, когда ты был маленький?
Гена. Мой пра-пра-прадедушка, Мороз Иванович Всея Руси. Ну, Коля, ты
свой подарок честно заслужил! Уж я-то, Коля, знаю, что ты загадал!
Коля. Я не верю, что ты знаешь.
Гена. Ох, какие нынче дети недоверчивые пошли. Не веришь? Неси сюда
листок и ручку. Ты напишешь свое желание, и мы с тобой сверим. А то я
тебе подарю, а ты скажешь – я другое хотел... Договорились?
Коля кивает. Виктор Сергеевич дает знак Гуле, чтобы та подсуетилась. Гуля
быстро находит листок бумаги и карандаш, отдает их Коле. Коля сосредо-
точенно пишет свое желание. Протягивает листок Деду Морозу. Дед Мороз
запутывается в рукавах наряда. Возникает неловкость. Снегурочка решает
спасти положение, берет у мальчика листок бумаги. На листке написано
"Дедушка Мороз, сделай так, чтобы мой папа меня больше не бил". Уйбаан
меняется в лице. Дедушка Мороз, справившись с рукавами, тоже берет ли-
сток и читает желание. На секунду ему становится дурно.
Гена молча достает из мешка клюшку и протягивает ее Коле. Колин взгляд
становится скучным.
Виктор Сергеевич. Ну?!! Угадал дедушка, угадал? Я самого Овечкина выце-
пил! Колян, колись! Угадал дедушка?
Коля. Угадал.
Вся семья начинает скандировать "С Новым Годом!" И это скандирование
превращается в гул метро.

138
 8.
Вагон метро. Кроме Гены, Уйбаана и еще нескольких пассажиров в вагоне
едут одни курьеры.
Уйбаан. Сумку! Я забыл сумку!
Гена. Мы уже три станции проехали.
Уйбаан. Оштрафуют. Ладно.
Пауза.
Гена. У тебя сколько ребенку?
Уйбаан. Шесть с небольшим. Скоро в школу пойдет.
Гена. И у меня Макару шесть. Мы тоже в этом году. У тебя сын кто по знаку
зодиака?
Уйбаан. Стрелец. Только я в это не верю.
Гена. А я верю. Вот я по знаку рыбы. Двойственный знак. И меня по жизни
болтает в разные стороны. Хотел стать большим артистом, завел зачем-то
семью...
Уйбаан. Семья – это счастье.
Гена. Да я понимаю, я их очень люблю. Но ведь это счастье надо кормить.
Раз сходил на проект, два сходил. А потом пошло-поехало... Из театра при-
шлось уйти. Вроде все идет как идет. Там мента сыграл, тут бандита. Быва-
ет, конечно, что и без денег сидим, как сейчас, но в целом мы нормально
живем. Для Москвы, может, средне, но в целом живем...
Уйбаан. Все так живут.
Гена. Я понимаю. Но я же в ГИТИС не ради этого поступал...

139
Уйбаан молчит.
Уйбаан. Таков ход жизни. Мы маленькие люди, ничего изменить не можем.

9.
Подъезд старой московской пятиэтажки. Подъезд хоть и после ремонта, а
все равно видно, что хрущевка. Перед Геной и Уйбааном стоит широкопле-
чий парень Максим. По чертам лица Максим с Кавказа, по манере речи –
московский хипстер.
Максим. Полина – черненькая, Алина – беленькая, двойняшки. Не пере-
путайте, пожалуйста. Им пять лет, они очень ждали Деда Мороза. Письмо
написали, загадали подарки.
Протягивает две коробки, завернутые в одинаковые упаковки.
Гена. Так, а как же я различу, где подарок Полины, а где Алины. Может быть,
пометить их как-то?
Максим. Не переживайте, они одинаковые.
Гена. Совсем?
Максим. Абсолютно.
Гена. Ну ладно.
Кладет подарки в мешок.
Максим. Я вас набираю – и вы сразу заходите...
Максим уходит в квартиру. Уйбаан и Гена переглядываются.
Гена. Я своим никогда одинаковое на Новый Год не дарил. Всегда разное.
Егору компьютеры нравятся, Вике динозавры, Макару эти страшные... Хил-
ли-Вилли! Нет, этот... Хагги Вагги!

140
У Гены звонит телефон. Гена и Уйбаан заходят в квартиру.
Квартира переделана из хрущевской двушки в "гостиную + спальня". Но
видимо ремонт здесь делали давно. Нет, квартира чистая, но есть ощуще-
ние, что все здесь держится немного на соплях.
Обои местами оборваны, местами разрисованы фломастерами. У окна сто-
ит елка, под елкой спит кот. Перед Геной и Уйбааном стоят Максим и его
семья. У жены Максима, Наташи очень светлые волосы и полупрозрачная
кожа, как у эльфийской принцессы. На Наташе шелковое платье, волосы
распущены по-русалочьи. Наташа держит за руки двух девочек в одинако-
вых платьях – Полину и Алину. Алина похожа на маленького бестелесного
ангела, Полина заметно выше и крепче сестры, похожа на дочь цыганского
барона.
Наташа. А кто к нам пришел, девочки?!
Девочки. Дедушка Мороз!
Гена. Здравствуйте, детишки!
Алина на ультразвуке визжит от счастья, Полина начинает прыгать как
слон на одном месте. Девчонки бегут к дедушке Морозу. Полина достигает
цели первая, и изо всех сил обнимает Деда Мороза за талию. Дергает Гену
за бороду. Гена всячески пытается уклониться от этих посягательств. Али-
на подбегает тоже, пытается втиснуться в объятия Полины и прижаться к
дедушке.
Полина. Иди Снегурочку обнимай!
Алина. Я не хочу Снегурочку! Пусти!
Наташа. Девочки, дайте дедушке сказать!
Гена подхватывает на руки Алину, берет Полину за руку.
Гена. Ну, рассказывайте, девчата, как вы поживаете, как себя вели в этом
году?
141
Алина. Хорошо.
Полина. Она себя нехорошо вела! Она ела кошачий корм, выбросила из
окна макароны и говорила слово на букву "б"!
Алина. А ты грязные руки об диван вытирала, я видела!
Наташа. Ладно, девочки, все... Расскажите лучше Дед Морозу, какие вы сти-
хи выучили...
Гена. Да, девчата! Мне тут Снегурочка нашептала, что вы готовились к мое-
му приходу, стихи учили. Расскажите дедушке, порадуйте старика. И внуч-
ка моя с удовольствием послушает. Да, внученька?!
Уйбаан улыбается. Полина выходит в центр, делает театральный вдох.
Полина. (читает с выражением)
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь.
Дрозды пушистые взрывая...
Наташа. Бразды!
Полина. Бразды пушистые взрывая...
Алина вдруг убегает и начинает рыдать. Полина читает громче.
Полина. Летит кибитка удалая!
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.

142
Алина снова переходит на ультразвук. Полина продолжает свою деклама-
цию.
Полина.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив!
Наташа срывается, бежит к Алине.
Наташа. Полина, солнышко, сделай паузу. (Алине) Ну что, что, мой хоро-
ший? Что случилось?!
Алина. (захлебываясь в рыданиях) Я первая! Я первая хотела прочитать!
Наташа. Алиночка, что такого страшного? Прочитает Полина, а потом ты...
Дед Мороз всем подарит подарки.
Алина истерит пуще прежнего.
Полина. (перекрикивая Алину)
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…
Наташа бросает кружку со стола. Кот убегает из-под елки.
Наташа. (Максиму) Твою мать, может, ты уже сделаешь что-нибудь? Хоть
как-то поучаствуешь в нашей жизни?!!
Максим идет к Алине, берет ее на руки, пытается успокоить.
Полина. Ты только ее всегда жалеешь!!!
Полина начинает рыдать. Наташа бросается к Полине.

143
Наташа. Никто ее не жалеет, все только тебя жалеют. Поля, ну перестань.
Котик, ну с чего ты это взяла? Давай, прочитай еще стихотворение. Мой
брат, меня он перерос, доводит всех до слез... Как мы с тобой учили?
Алина. Я сейчас должна читать!
Алина снова рыдает. Гена резко хлопает в ладоши.
Гена. Так, девочки! Или дедушка Мороз сейчас уходит, и вы остаетесь без
подарков, или слушаемся меня! Дед Мороз, как известно, Новому Году хо-
зяин.
Девочки замолкают.
Гена. Вы подарки загадали?
Девочки кивают.
Гена. Так я вам их принес! Ну... А где же мой мешок?
Гена картинно оглядывается.
Гена. А мешок-то у меня, девочки, украли!
Девочки приготавливаются рыдать.
Гена. Тише-тише! Чую-чую! Мешок где-то в квартире! Здесь наш мешочек с
подарками! А найти его нам помогут...
Максим. Так, девочки, конкурсы!
Гена. Наши мама с папой! Мама и папа, пожалуйста, сюда! Мама с папой
сейчас пройдутся по квартире и отыщут наш мешок с подарками. А мы
в это время будем кричать им слова поддержки. А слова у нас такие: "Се-
ем-сеем, повиваем, с Новым годом поздравляем!" Запомнили? Сеем-сеем
повиваем, с Новым годом поздравляем!
Девочки повторяют.
Гена. По моей команде, три-четыре, начинаем поиски мешка!
144
Максим с Наташей переглядываются. Гена дает отмашку. Девочки начина-
ют орать кричалку как больные, стараясь перекричать друг друга.
Максим. Надо в спальне посмотреть.
Наташа. Да с какого перепугу он в спальне-то? (кивает на Гену) Этот в
спальню не заходил.
Максим все равно заходит в спальню. Матюкается.
Максим. Блин, лего!
Наташа. Потому что возьми, блин, и собери!
Максим. Тут нету ничего!
Наташа. Сука, как ты догадался?
Максим. Под комодом, наверное.
Наташа и Максим становятся на колени, начинают смотреть под комодом.
Наташа. Капец пыли! Это ты так полы помыл сегодня?
Максим. Не нервничай... Праздник.
Наташа. Охренеть как весело!
Максим. Да, мать твою, я вложился в стартап! Сука, да! Потому что это ох-
ренительный проект! Мы сейчас много тратим на рекламу, на раскрутку.
Но проект-то уже готов! Мы вот-вот запустимся!
Наташа. Да куда вы на хрен запуститесь? Ты видишь, че творится!?
Максим. Есть издержки. Они есть. Никто этого не ожидал... Но это закон-
чится.
Гена. (шепотом Уйбаану) Сейчас она скажет: "Как я устала!"
Наташа. Как я устала, Максим. Когда, мать твою, это закончится? Когда,
сука?! Да меня задолбало это знаешь как! Пипец! Ситуация, твой стартап!
145
Дети! Максим! Я почти пять лет в гребанном декрете. Ты хоть чуть-чуть
раздупляешь? Ты, блин, затеял свой стартап. Алле, твоего папу зовут не Па-
трушев! Ты вбухал туда все, все наши бабки... И потом такой пипец... Нам
даже в Казахстан теперь не уехать. И я в декрете. Сука…
Максим. Наташ... Ну хочешь я тебе на психолога дам?
Наташа. Что мне твой психолог скажет? Что у меня послеродовая депрес-
сия? Или че там? Детские травмы? Макс, меня просто задолбали эти исте-
рики, эти бесконечные сопли, в садик не отдашь, и так по кругу, по кругу. Я
же начинала как нормальный дизайнер. Я же волонтером была, собачкам,
блин, помогала. В какой момент все пошло не туда?
Максим ловит взгляд Гены. Дети притихли.
Максим. Неудобно, Наташ... Дед Мороз со Снегурочкой смотрят...
Наташа. Пусть смотрят. Это же ни фига не Дед Мороз, это артист. Тоже, на-
верное, последний хрен без соли доедает. Да, дедушка?
Гена. Вы знаете... Моя жена тоже так думает. И я не знаю, что ей на это от-
ветить.
Полина. Мама, вон мешок.
Полина показывает в сторону коридора. На тумбе с обувью стоит мешок
Деда Мороза.
Наташа. Спасибо, доченька...
Наташа собирается встать с колен, но начинает рыдать. Максим крепко
прижимает ее к себе.
Максим. Мы переживем этот декрет... Мы переживем... мы вырастим де-
тей... Стартап сработает. Все будет в шоколаде...
Полина и Алина подходят к маме с папой, гладят их по голове. Полина до-
стает из кармана блестки, и сыпет их на голову маме.
146
Полина. Дождик.
Алина. Сука.
Гена тихонько достает из мешка две коробки с одинаковыми куклами, кла-
дет коробки под елочку. После чего Гена с Уйбааном тихонько покидают
квартиру.

10.
Гена и Уйбаан идут по улице.
Уйбаан. Холодает.
Гена. Ты водку пьешь?
Уйбаан. Да не особенно.
Гена. А как тогда? Ну, после работы...
Уйбаан. (пожимает плечами) Не знаю... С ребенком в контр страйк рубим-
ся.
Гена. А я че-то... В последнее время. Не до отруба, нет. Ну так, грамм сто
пятьдесят. Ну, двести... Когда после смены домой придешь...
Уйбаан. Ты же говорил, что артистом работаешь.
Гена. Да не, это в кино так съемочный день называется... Пошел на смену,
закончили смену...
Уйбаан. Прямо как в доставке.
Гена. Ага... Вроде того. А я ведь почти не пил. Сначала маму жалел, потом
так в институте уматывался, что не до выпивки было. Большим актером
хотел стать, все время репетировал, учил, читал. Я вообще у нас на курсе
непьющим числился. У меня кличка была Монах. Потом женился, первая
беременность, потом еще две... Как-то и не тянуло, и даже потребности та-
147
кой не было. А потом ушел из театра, стал сниматься. После смены со све-
тиками в гримвагоне бутылочку ать... И вроде как-то полегче. Можно и до-
мой ехать. Так и вошло в привычку.
Уйбаан. Ты не пей. Для души плохо.
Гена. (смотрит в небо) А я думаю, нет там ничего. Только холодный безжиз-
ненный космос. Газы, пыль, плазма. И ничего больше. Нет ни бога, ни кар-
мы. Даже Деда Мороза нет. Ничего нет. Вся жизнь – череда случайностей,
жизнь биологического вида. Приматы как приматы. Чуть поумнее осталь-
ных, чуть почувствительней... А так... Биомасса.
Уйбаан. Не говори так. Бог есть.
Гена выходит на пустынную дорогу, смотрит на Уйбаана, воздевает руки к
небу.
Гена. Бог, если ты есть – дай мне знак! Быть или не быть – вот в чем во-
прос! Почему люди не летают как птицы? Кто виноват? Что делать? (хохо-
чет) Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ! Не дает ответа!
В этот момент из-за поворота на полной скорости выворачивает машина
Скорой помощи и сбивает Гену. Гена отлетает в сугроб. Машина резко тор-
мозит. Уйбаан бежит к Гене. Из машины выходит водитель. Заглядывает в
салон. Что-то у кого-то спрашивает. Трогает открытую дверь. Заело. Идет к
Гене.
Водитель. Мужик, ты в себе?
Водитель подходит к Гене. Гена открывает глаза. Поправляет съехавшую на
глаза бороду.
Гена. Вроде.
Водитель. Звездец! Ты еще и Дед Мороз.
Из машины выглядывает низенький толстенький врач Марк Соломонович.

148
Марк Соломонович. (водителю) Андрюха, вызывай реанимацию.
Гена поднимается. Водитель подходит к Марку Соломоновичу. Говорят
полушепотом.
Водитель. Может, довезем? Я дверь сейчас починю.
Марк Соломонович. Да что мне дверь? Интервал уже семь минут. Здесь
будем. Ты следи, чтобы…
Уйбаан и Гена подходят к машине.
Уйбаан. Может, чем-то помочь?
Водитель. Уже помогли.
Из машины раздается громкий стон.
Марк Соломонович. Стремительные роды. Задача – дожидаемся реанима-
цию, стоим у дверей, никого не пускаем.
Марк Соломонович скрывается в салоне скорой. Гена, Уйбаан и водитель
подходят ближе к машине. Тормозит кайен. Из машины выходят мужчина
и женщина – Александр и Марина. Они бегут к скорой. Марина, расталки-
вая всех, заглядывает в открытый салон скорой помощи. Марк Соломоно-
вич что-то ей отвечает. Марина вскрикивает.
Марк Соломонович. (Гене, водителю и Уйбаану) Я же говорил, никого не
пускать!
Гена и Уйбаан как будто очухиваются ото сна.
Гена. Женщина, мужчина, отходим! Мы ждем реанимацию.
Марина. Как реанимацию? Зачем реанимацию?
Гена. Врач так сказал. Вы не переживайте, он все контролирует.
Марина. Я мать! Я имею право!

149
Уйбаан аккуратно не дает Марине пройти.
Уйбаан. Врач сказал – не пускать. Он лучше знает.
Басок Снегурочки приводит Марину в себя. Она подозрительно смотрит
на Уйбаана. Затем достает сигарету, закуривает.
Александр. Не кури на меня.
Марина. И теперь она умрет...
Александр. Не умрет...
Марина. Ты ей тогда дал пощечину и с тех пор она к нам потеряла доверие...
Александр. Ну, сколько было можно! Друзья эти, вписки, как она говорит!
Я поехала на вписку!!!
Марина. А вот так лучше? Лучше, да?
Александр. Довписывалась.
Гена видит в открытую дверь как Марк Соломонович включил свет, обтира-
ет руки спиртовыми салфетками. Перед ним лежит юная девушка в длин-
ной толстовке и с голыми ногами - Вика. Вика протяжно и тонко вскрики-
вает, как подбитая птица. Марк Соломонович смотрит на экран телефона.
Таймер показывает "05.02" Марк Соломонович перезапускает таймер.
Марк Соломонович. Ну все, сейчас родишь.
По щекам Вики текут слезы.
Вика. Я умру?
Марк Соломонович. Да почему же ты умрешь, моя хорошая?
Вика. Я не хочу умирать...
Марк Соломонович. И не умрешь.
Вика. Я не рожу.
150
Марк Соломонович. Как это не родишь? Кошечка рожает, собачка рожает,
и ты родишь. Кого хочешь – мальчика или девочку?
Вика. Я никого не хочу!
Гена переводит взгляд на улицу. Марина по-прежнему курит.
Марина. Если что-то, я тебя убью.
Александр. Потому что ребенком, Марина, заниматься надо! Не психоло-
гами своими страдать, а на английский водить!
Марина. А я не водила по-твоему?!
Александр. Ой, все! Знаю твое воспитание! Сунула планшет и пошла!
Марина. А второе место на олимпиаде у нее просто так выросло? А на пла-
вание я не водила ее, нет?
Александр. Доплавались! Она просто поправилась, просто поправилась!
Ты – мать! Ты как могла беременность просмотреть?
Марина. Под этими их толстовками пойди – определи. Я спрашивала. Она
сказала – просто поправилась.
Гена снова смотрит в салон машины скорой помощи. Вика лежит на ку-
шетке с желтым лицом. Марк Соломонович сидит в кресле медика с теле-
фоном в руках. На таймере с бешеной скоростью несутся миллисекунды,
складываясь в секунды и минуты.
Вика. (протягивает записку) Я вам продиктую сейчас телефон. Вы, пожа-
луйста, запишите... Это я написала одному мальчику.
Марк Соломонович. (рвет записку) Не болтай. Силы береги.
Вика. Я урода рожу...
Марк Соломонович. Нормального родишь.
Вика. Так вы откуда знаете? Я пять раз пиво пила, пока беременная ходила.
151
Марк Соломонович. Из бывших алкоголичек прекрасные матери получа-
ются.
Вика. Я не алкоголичка.
Марк Соломонович. Ну а что же ты, моя хорошая, на учет не встала? Ты же
знала, что беременная?
Вика. Я думала, они меня убьют. Ой... Я сейчас обкакаюсь.
Марк Соломонович встает и подходит к Вике.
Марина. Господи, помоги. Господи, помоги. Помоги! Единственный ребе-
нок.
Александр. Все покупали, везде возили...
Марина. Господи, помоги нам, сука! Саша, крестись! Крестись, пожалуйста!
Александр крестится.
Марина. Мы все для нее. Любые кружки. Саша, конечно, периодически
дома не ночевал.
Александр. А работать кто должен был?
Марина. Бухал.
Александр. Давно закодировался.
Марина. Но мы же все... Мы ее в парижский Диснейленд возили...
Александр. На Красную Поляну. В Испанию. На Кипр.
В салоне скорой помощи виднеется искаженное судорогой лицо Вики и
красное лицо Марка Соломоновича.
Марина. Да что хочет... Что хочет... Саша, крестись, пожалуйста! Господи, я
в церковь пойду, я курить брошу, я перестану на мужа орать...
Александр с удивлением смотрит на жену.
152
Марина. Саша, а ты что?
Александр. Да все.
Марина. Говори, что!
Александр. Вообще все. Умру. Я ее никому не отдам, никому.
Марина. Только бы родила, господи, только бы родила... Не отнимай, про-
шу, слова ей не скажем...
Пауза.
Марина. Саша, я тебя обманывала...
Александр. Как?
Марина. Шуба не сто пятьдесят стоила.
Александр. А сколько?
Марина. Почти пятьсот. Я кредит брала. Помнишь, тебе говорила, что на
косметолога. Я уже закрыла.
Пауза. Александр и Марина стоят и смотрят в московское суровое небо без
звезд. Только одна звезда светит. Полярная, кажется. Она всегда светит,
даже тогда, когда других звезд на небе не разглядеть. Ничего там, навер-
ное, нет, в этом холодном безжизненном космосе, ничего и никого. Только
пыль. Только плазма. Только ледяные небесные тела. Но Александр и Ма-
рина все равно пялятся в небо, все надеясь разглядеть там что-то.
Александр берет Марину за руку.
Александр. Не кричи, он поди не глухой...
Пауза.
И в этот момент из-под толстовки Вики лезет на свет божий склизкое, тем-
ное, скрученное в комок существо в белой пороше. Существо с большой
головой, тоненькой слабой шеей, кузнечиковыми прижатыми к тулову но-
153
гами и огромной синей пуповиной, торчащей из живота. Кажется, что су-
щество это – ошибка природы, потому что не может такое бессмысленное
слабое голое и дрожащее тельце выжить на этом свете. Но Марк Соломо-
нович принимает это тельце на руки. Очищает его ротик и носик от слизи.
Заворачивает его в пеленку. Зажимает ему пуповину двумя зажимами, и
большими ножницами перерезает ее между ними. Заворачивает младенца
в одеялко.
Младенец открывает глаза и видит полные печали глаза Марка Соломоно-
вича. Громко безутешно кричит.
Марк Соломонович. (выглядывает из машины) Мальчик. Больше двух.
Гена. (Марине и Александру) Мальчик. Больше двух.
Марина бросается к машине.
Марина. Что с ребенком?
Уйбаан. Мальчик, все хорошо.
Марина. Что с моим ребенком?
Марк Соломонович выходит из салона с закутанным в одеяло новорожден-
ным. Протягивает младенца Александру. Александр берет ребенка на руки.
Марк Соломонович снимает свою куртку и накидывает ее на младенца по-
верх одеяла, создавая ему что-то вроде теплого кокона.
Марк Соломонович. (шепотом) Все хорошо. Ждем послед.
Марк Соломонович скрывается в салоне скорой.
Марина. Господи! Спасибо тебе, Дед Мороз!
Марина притягивает к себе Гену и целует его в обе щеки.
Затем Александр с Мариной склоняются над младенцем. Гена и Уйбаан
тоже рассматривают ребенка. Водитель скорой подходит и показывает ре-
бенку козу.
154
Гена. С Новым Годом, малыш!
Младенец смотрит вокруг и видит все в расплывчатой пелене – Деда Мо-
роза со съехавшей бородой, молчаливую Снегурочку – Уйбаана, водителя
скорой с его "козой", плачущих Марину и Александра.

11.
Гена и Уйбаан идут по улице.
Гена. А меня мама в сорок два года родила.
Уйбаан. (улыбается) Я у мамы тоже – поскребыш.
Гена. Она родила меня без отца, и она всегда говорила, что родила меня
просто так, для радости. Только где радость-то?
У Гены в кармане звонит телефон. Гена принимает звонок.
Гена. Привет. Нормально. Работаю. Да, устроился. Представь себе. Ты же
сказала, что нам денег даже на еду не хватает. Вот я и пошел... Холодно.
Поля, я перезвоню, мне Алиса Андреевна звонит. Нет, это не моя баба! Я
перезвоню! Алиса Андреевна, здравствуйте! Идем, идем, тайминг соблю-
даем. На сколько уже опоздание? Все, мы ускоряемся! Алло! Да! Нет, это
начальница моя! Поля, мне надо бежать. На Волгоградской, да. А ты откуда
знаешь? Выключи мою геолокацию! Выключи! Сам я не умею! (Уйбаану)
Ускоряемся.

Конец первого действия.

155
 ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
1.
Тесная "панелька". Гена и Уйбаан стоят в прихожей квартиры Петуховых.
Перед ними суетится Ирина Михайловна Петухова.
Ирина Михайловна. Тапочки?
Гена. Да я же в валенках. А у Снегурочки вон какие красивые сапоги.
Ирина Михайловна. Нет, нет, давайте тапочки. У нас ковер. Вы замараете.
Гена. Мы тогда в носках, можно?
Ирина Михайловна. Как хотите!
Гена с Уйбааном разуваются, остаются в носках.
Ирина Михайловна. Вы опоздали. Ребенок лег на полчаса поспать. Прохо-
дите, мы ее сейчас разбудим.
Гена и Уйбаан проходят по коридору мимо маленькой спаленки с приот-
крытой дверью. Из спаленки доносится голос Алисы.
Алиса.
Вот и стал Таракан
победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому.
(Чтоб ему провалиться,
проклятому!)
А он между ними похаживает,
Золоченое брюхо поглаживает:
156
 "Принесите-ка мне, звери,
ваших детушек,
Я сегодня их за ужином
скушаю!"
Ирина Михайловна. Сюда...
Она говорит это так, как будто у Гены и Уйбаана есть выбор. Но выбора нет.
Коридор приводит их в самую большую комнату в этой квартире. В ком-
нате стоит елка, стоит пианино, на стенах висят ванночка и трехколесный
велосипед, на крышке пианино громоздится детское автокресло. На подо-
коннике стоят цветы. В этой квартире как будто всего много на такую пло-
щадь. И ковер, конечно, на полу лежит. В кресле сидит Валера – еще вполне
себе мужчина с длинной седой бородой. Он тупит в айфон.
Ирина Михайловна. Валера! Валера! Дед Мороз пришел! Со Снегурочкой.
Валера отлипает от телефона, снимает очки, встает. Здоровается за руку с
Дедом Морозом, целует Уйбаану ручку. Уйбаан немного смущается.
Валера. Здравствуйте, здравствуйте! Извините, "Живой гвоздь" слушаю.
Гена и Уйбаан переглядываются.
Гена. Интересная передача?
Валера. Вы знаете, надежды нет. Но, говорят, переживем. Ядерного удара
не будет! Извините...
Валера снова погружается в прослушивание "ютуб-новостей".
Ирина Михайловна. Вы проходите к столу...
Ирина Михайловна суетится у накрытого стола.
Ирина Михайловна. Водочки?

157
Гена. Можно...
Ирина Михайловна. (Уйбаану) А вам?
Уйбаан. (тонким-тонким голосом, шепотом) Не пью.
Ирина Михайловна. Что, простите?
Гена. Снегурочка у нас девушка молодая, она не пьет.
Ирина Михайловна. Молодец, такая молодая, а уже работает. Все деньги в
семью. (шепотом) Моя до сих пор на фрилансе. Мы ей уже тысячи вакан-
сий возле дома приносили – нет, в интернете больше платят, говорит! А
что ей платят – там капулечка придет, там граммулечка! А коммуналка –
знаете, тоже приходит...
Гена выпивает. Закусывает.
Гена. С Новым Годом!
Из-за дверей, ведущих в какую-то третью комнату, доносится тоненький
крик. Это кричит Анечка.
Ирина Михайловна. Валера!
Валера. Иду, уже иду!
Валера уходит за дверь. Тут же выглядывает.
Валера. Ирочка, воды! Ты непроливайку простерилизовала?
Ирина Михайловна. (находит детскую "непроливайку") Вот она.
Валера скрывается в комнате Анечки.
Ирина Михайловна. Лена! Лен, может пора уже разбудить Миланочку?
Из закутка выглядывает Лена.
Ирина Михайловна. Дед Мороз со Снегурочкой пришли!
Лена. Здравствуйте. Пусть спит.
158
Ирина Михайловна. И Вадиму пора вставать.
Лена. Не надо его будить, он со смены…
Из того же закутка выглядывает десятилетний Жорик с планшетом.
Ирина Михайловна. Жорик, смотри. Дедушка Мороз со Снегурочкой при-
шли к нам в гости.
Жорик. Деда Мороза не бывает. Это артисты.
Гена. Нет, уж позвольте, молодой человек! Как же это не бывает? Дедушка
из самого Великого Устюга к вам шел, а ему с порога – не бывает. Еще как
бывает! Я что ни на есть всамаделишный Дед Мороз!
Жорик. У тебя носок дырявый.
Гена смотрит вниз. А носок у него и вправду дырявый. Жорик погружается
в планшет и уходит в кухню-закуток.
Ирина Михайловна. Лена, давай уже разбудим Миланочку. Пусть уже по-
здравят.
Лена. Ирина Михайловна, она только уснула.
Ирина Михайловна. Но она так ждала...
Лена. Ничего страшного. Положим подарок под елочку, завтра проснется
и найдет.
Ирина Михайловна. Лена, это в конце концов неприлично. Я столько де-
нег отдала за этот праздник, чтобы у Миланочки был Новый Год...
Лена. Сколько вы отдали? Я вам верну.
Ирина Михайловна. Да нет же, вопрос не в деньгах. Но ребенок ждал, го-
товился.

159
Лена. Ирина Михайловна, вы чего хотите? Разбудить сейчас ребенка, что-
бы она тут всем истерику устроила? Вы ее потом успокаивать будете? У
ребенка есть режим.
Ирина Михайловна. Но раз в год, наверное, можно пожертвовать режи-
мом.
Лена. А можно заказывать артистов в нормальных компаниях, чтобы они
приходили вовремя, а не с опозданием в полтора часа? Извините, у меня
гусь горит.
Лена скрывается в кухне.
Гена. Вы нас извините. Деньги я вам верну. Меня завтра рассчитают, и я
вам сразу перечислю.
Ирина Михайловна. Нет, что вы, что вы. Ничего не нужно. У невестки моей
немного нервы сдают. Жорик сегодня штору оборвал, еле обратно повеси-
ли. И Миланочка капризная весь день. Еще рюмочку.
Ирина наливает Гене рюмку водки. Себе наливает коньяку. Чокаются.
Гена. С Новым Годом! Чтоб все ваши желания сбылись.
Ирина Михайловна. У меня только одно желание. Но я уже не верю, что
оно сбудется.
Гена. А вы загадайте. Я же Дед Мороз, я постараюсь исполнить.
Ирина Михайловна. Это очень вряд ли.
Гена. Но вы все равно попробуйте.
Ирина Михайловна загадывает про себя желание, пьет. Из комнаты выгля-
дывает Валера.
Ирина Михайловна. Валера, выпей с нами.

160
Валера подходит к столу. Ирина Михайловна наливает и ему рюмочку. Чо-
каются. Пьют.
Ирина Михайловна. Не получился у меня подарок. Миланочку Лена будить
запретила, Жорик уже не верит... Хоть ты, Валера, стишок прочти.
Валера. Да я не помню уже никаких стишков, Ира.
Ирина Михайловна. А на пятом курсе наизусть Гумилева читал. Помнишь?
Ирина Михайловна и Валера переглядываются, как люди, связанные важ-
ным общим воспоминанием. Пауза.
Гена. Ну, если поздравления окончены...
Валера. Скажите, а вы можете еще одного ребенка поздравить?
Гена. Конечно. А где он?
Валера. В комнате. Она не совсем здорова.
Ирина Михайловна. Валера, ну что ты опять придумал?
Валера. Ира... Я ей сказал, что сегодня Новый Год и теперь она хочет уви-
деть живого Дед Мороза.
Ирина Михайловна поджимает губы.
Гена. Конечно, конечно, мы поздравим.
Валера. Проходите сюда.
Гена и Уйбаан проходят в маленькую комнату, всю заставленную полками,
сервантами, комодами и комодиками, завешанную коврами.
Валера. Это наша Анечка. Ей семь лет.
На кровати лежит худющая старуха. Щеки и глаза ее ввалились, редкие се-
дые волосы заплетены в косичку. Старуха рассматривает свои прозрачные
руки, обтянутые коричневой кожей, словно пергаментом. Бормочет что-то.
161
Валера. Как она думает...
Гена и Уйбаан переглядываются. Уйбаан первый подходит к Анечке. Улы-
бается. Машет ей рукой.
Анечка. Степа, это кто?
Валера. Это Снегурочка. А это Дед Мороз. Они пришли тебя поздравить с
Новым Годом, Анечка.
Анечка. Меня?
Валера. Тебя.
Анечка. Степа, это точно Дед Мороз? Он нас из квартиры не выселит?
Валера. Нет, что ты. Он пришел тебя поздравить с Новым Годом.
Анечка. Меня?
Валера. Тебя.
Анечка. Степа, а кто это?
Валера. Это Дед Мороз, Анечка. Он пришел тебя поздравить с Новым Го-
дом.
Анечка. С днем рождения?
Валера. С днем рождения, да.
Анечка. Он мне подарок принес?
Валера. Конечно, принес.
Анечка. Конфета там есть?
Валера. Есть.
Анечка. Степа, он настоящий Дед Мороз?

162
Валера. Конечно, настоящий. Давай мы у него спросим. Дед Мороз, ты на-
стоящий?
Анечка. Дед Мороз, ты настоящий?
Пауза.
Гена. Настоящий.
Анечка. И ты мое желание исполнишь?
Гена. А ты хорошо себя вела, Анечка в этом году?
Анечка. Хорошо. Я за хлебом сама ходила, я на пересылке одна стояла, я
писать уже умею, скоро в школу пойду, мне там звездочку дадут...
Гена. Ничего себе! Вот это да!
Анечка. А стихи? Я должна стихи рассказать. Я учила. Читать?
Гена. Конечно, прочти.
Анечка. Ольга Жук! Снежный дом!
Ну-ка,
В руки
Снежный ком:
Будем строить
Снежный дом.
Мы польем его водой, –
Дом наш будет ледяной.
Ком за комом
Мы кладем,
Вырастает
163
 Снежный дом.
Выше, выше…
Вот и крыша,
Окна, дверь
Есть теперь.
Обнесем его стеной.
А в воротах часовой –
Белый, белый,
Как из мела, –
Снеговой.
С Новым тысяча девятьсот тридцать седьмым годом!
Анечка смеется. А больше никто не смеется.
Гена. Молодец, Анюта. Ты заслужила свой подарок.
Гена растерянно оглядывается. Валера разводит руками.
Анечка. А ты правда принес мне подарок?
Гена. Конечно, принес.
Валера. (шепотом) Я сейчас за конфетами сбегаю!
Анечка. Степа, я не конфету загадала! Мамка нам никогда конфет не купит!
Валера. А что ты загадала, Анечка?
Анечка. Пусть Дед Мороз мне подарок подарит и тогда я скажу! Он правда
принес подарок? Он не обманывает?
Гена. Конечно, я принес, Анечка. Как ты могла подумать, что я тебя обма-
нываю?
164
Анечка. Меня так часто обманывали, Дед Мороз, что я уже ни за кого не
могу ручаться.
Гена. Я принес.
Гена смотрит на свои руки и видит красную ниточку, повязанную ему на
запястье дочкой. Гена снимает красную ниточку с руки.
Гена. А я тебе, Анечка, подарю красную ниточку. Просто ниточку. Но это
непростая ниточка, Анечка. Это ниточка волшебная. Как только я повяжу
ее на твоей руке, твое желание исполнится.
Анечка. Ты меня не обманываешь, дед Мороз?
Гена. Я говорю тебе правду, Анечка. Ведь я настоящий Дед Мороз. Самый
что ни на есть всамаделишный.
Анечка. (протягивает руку) Повязывай.
Гена повязывает красную ниточку на запястье Анечки. Анечка обводит
взглядом комнату.
Анечка. (смотрит на Валеру) Папочка, ты пришел. А мы со Степкой дума-
ли, что тебя расстреляли.
С этими словами Анечка умирает.
Уйбаан. (трогает Анечкин пульс) Она, кажется, все.
Валера наклоняется к Анечке.
Валера. Мама. Мама! Мама!
В комнату заглядывает Ирина Михайловна.
Ирина Михайловна. Валера, я не глухая! Снимай обосранный, сейчас но-
вый дам...
Валера. Мама...

165
Ирина Михайловна подходит к Анечке. Осторожно тыкает ее пальцем.
Ирина Михайловна. (Гене) Ты – настоящий!
Бросается с объятиями к Гене.
Ирина Михайловна. Лена! Лена! Анечка умерла! Анечка умерла!
В комнату заходит Лена.
Ирина Михайловна. Анечка умерла!
Лена. Царствие ей небесное. Земля пухом. Это надо ментов вызывать?
Ирина Михайловна. Не знаю. Может, какие-то специальные службы этим
занимаются…
Лена. (лезет в телефон) Сейчас погуглю.
Ирина Михайловна. В праздники, наверное, ничего работать не будет. Хо-
ронить уже одиннадцатого будем…
Лена. В единую службу надо звонить. Они сами всех пришлют. Сейчас на-
беру.
Невестка вдруг тепло обнимает свекровь.
Лена. Ирина Михайловна, дорогая моя! Простите! Простите... Я перенерв-
ничала сегодня. Если бы не вы, я не знаю, как бы я без вас...
Ирина Михайловна. Леночка, я все понимаю. С двумя детьми в такой ком-
натушке.
Лена. Ирина Михайловна, мы же ковры выбросим? Пожалуйста.
Ирина Михайловна. Леночка, что ты, конечно, выбросим! На помойку эту
моль! Лена, я ненавижу ковры! Я пылесошу, пылесошу, а там просто грязь
все время! Лена, а давай и в зале выбросим ковер? Постелем ламинат. Ну и
что, что пластик. Зато легко, светло, не давит.

166
Лена. Ирина Михайловна... Я тут просто так смотрела... (протягивает теле-
фон) Детские, смотрите. Вот этот набор шестнадцать тысяч всего. Смотри-
те, тут и столик, и кровать...
Ирина Михайловна. Слушай, мне нравится.
Лена. А хрусталь?
Ирина Михайловна. Леночка, в жопу хрусталь! Раз в год достанешь и тря-
сешься за него. На помойку! Все на помойку! А давай знаешь что? Под бе-
тон! И заново. Новые обои, новый пол, новый потолок!
Лена. У меня двести тысяч в заначке.
Ирина Михайловна. Сто двадцать.
Лена. Я найду бригаду. Уложимся.
Ирина Михайловна. Идет.
Лена и Ирина Михайловна хлопают друг друга по плечу, как люди, которые
только что заключили отличную сделку. В комнату заглядывает Жорик.
Жорик. Мама, что случилось?
Лена. Жорик, прабабушка умерла! У вас будет детская!!!
Жорик радостно вскрикивает.
Лена. (разглядывая книжный шкаф) А книги?
Ирина Михайловна. Что там?
Лена. Разное... Толстой, Чехов, Хэменгуэй...
Ирина Михайловна. Книги оставим.
Валера гладит мать по остывающей руке.

167
 2.
Гена с Уйбааном поднимаются на пятый этаж хрущевки. Лифта в этом доме
нет. Гена разговаривает по телефону. Уйбаан смотрит в свой телефон. От
абонента Улема приходит сердечко. Уйбаан в ответ отправляет сердечко.
Гена. Поля! Я тоже думаю о детях. Мы как-то справимся. Да, я пойду рабо-
тать в сборщики мебели. Нет, я не перестану быть актером. (улыбается, тя-
жело дыша) Поля, смирись, я принесу тебе твой миллион... Да, я тепло одет,
не замерз... Закончу – позвоню.
Гена сбрасывает звонок и принимается снова кому-то набирать.
Гена. С утра ненавидела, а теперь такая забота...
Уйбаан. Любит.
Гена. Трое детей. Что ты, какая тут любовь... Деньги, деньги, деньги... Егора
на кружок программирования. Ну, или как это... АйТи! Макару на плаванье.
Хорошо, что Вика у нас пока бесталанная! Пока для развития ее супер уни-
кального таланта не нужно пятнадцать тысяч в месяц, чтобы она выросла
счастливым ребенком без, мать их, травм!
Уйбаан. А мы с малым дом из лего строим. Почти достроили уже. Осталась
только крыша.
Гена. А я-то что тогда? Мне никто не помогал! Мама в меня верила, да... Она
тогда и сказала – сынок, конкурс огромный, но ты попробуй... Купила мне
билет до Москвы на самолет. И обратный билет. Сказала – буду ждать тебя
на стойке прилета. Если не прилетишь – у тебя все хорошо.
Гена стучит в дверь. Не отвечают. За дверью плачет ребенок.
Гена. Родители, вы там заснули?
Снова стучит.
Уйбаан. По ходу заснули.
168
Гена стучит громче.
Гена. Последний заказ, надо доработать.
Из соседней двери выглядывает бабка.
Бабка. Не колоти. Нет там никого!
Гена. Там ребенок плачет.
Бабка. А это он все время так... Как Лизонька, соседка моя, умерла от кови-
да, так эта и стала... Внучка ейная. Прости господи... Она до этого с Лизонь-
кой жила тихохонько. А после похорон, царствие небесное, какого-то с на-
колками привела, потом он исчез. Потом родила и все шляется и шляется
где-то. Проститутка, наверное. А ребенка дома оставляет.
Гена. Может, вызвать кого-то?
Бабка. Кого? Вызовешь, так тебя самого по милициям и затаскают. Объяс-
нительные еще на них писать. Не стучите сюда больше!
Бабка скрывается в квартире. Ребенок продолжает плакать за дверью.
Уйбаан. Пойдем?
Гена. А вдруг она надолго ушла?
Уйбаан. Придет...
Гена. Сколько таких случаев было... Страшных.
Гена трогает дверь. Пытается вскрыть ее.
Гена. Вроде на соплях...
Уйбаан. Пойдем. У меня регистрации нет.
Гена. А ты себе потом простишь?
Уйбаан вздыхает, принимается помогать Гене с дверью. После некоторых
усилий дверь поддается. Гена заходит в квартиру.
169
Квартира старая, "бабушкин ремонт". Плач доносится из единственной
комнаты.
Гена. Тише, тише, маленький... Мы уже здесь.
Гена заходит в комнату и видит перед собой огромную клетку. А в клетке
сидит птица ворон. Ворон плачет человечьим голосом. Завидев Гену и Уй-
баана, ворон замолкает. Внимательно разглядывает гостей. Гена смотрит в
красноватые птичьи глаза.
Гена. Зачем ты нас обманул?
Ворон принимается хохотать.
Гена. Ну хорошо, мы сами обманулись. Но это все равно нечестно. Мы хоте-
ли помочь. А в итоге сломали людям двери и вломились в их жилье.
Ворон лает по-собачьи.
Гена. Хорош глумиться!
Уйбаан. Гена, пойдем...
Гена. Подожди... Говорят, вороны – вещие птицы. Они знают больше, чем
люди. Тогда скажи мне, ворон. Направо пойдешь – коня потеряешь, налево
пойдешь – себя потеряешь, прямо пойдешь – и себя, и коня потеряешь. А
есть какие-нибудь нормальные варианты в этой сказке? Чтобы никого не
потерять, а просто нормально по-человечьи жить? Без вот этих неразре-
шимых вопросов?
Ворон хохочет.
Гена. Ты дебил?
Уйбаан. Гена, пошли... Это птица. У него мозг с грецкий орех, чего ты от
него хочешь?

170
Гена. Я хочу, чтобы он мне ответил!
Уйбаан. Гена, если хозяева нас увидят и вызовут ментов - мне только пове-
ситься останется.
Ворон. (поет глухим нечеловеческим голосом)
Завтра будет скучно и смешно
Это не больно – просто вчера был день
Завтра будет вечно и грешно
Это не важно – важен лишь цвет травы
Соль насыпана на ладонь
Она
Рассыпана на ладони...
Мышеловка захлопнулась!
В квартиру заходит девушка с цветными волосами с автолюлькой в руках –
Ульяна. В автолюльке спит младенец месяцев трех от роду. Ульяна беззвуч-
но плачет.
Ульяна. (всхлипывая) У меня нечего брать. Я – голодранка, как говорит моя
мама.
Гена. Девочка, а мы и не воры.
Ульяна. А кто вы?
Гена. Я – Дед Мороз... А это - моя внучка Снегурочка...
Уйбаан. (поправляя съехавшую косу) Здравствуйте.
Ульяна ставит автолюльку на диван. Снимает комбинезон со спящего мла-
денца. Перекладывает младенца в кокон.
Гена. У нас была от вас заявка.
171
Ульяна. Мы никого не вызывали.
Гена. Может быть, и не ваша. Но у вас в квартире плакал ребенок. (показы-
вает на клетку) И нам пришлось.
Ульяна. Это он может. С Лизы копирует.
Уйбаан. Мы вам дверь починим, вы не переживайте.
Ульяна. Я и не переживаю.
Уйбаан. Откуда у вас такая птица?
Ульяна. Я в одном фонде работаю. Спасаю всякую дичь. Херней страдаю,
как говорит моя мама. Вот этого я на трассе нашла, весь переломанный
был.
Ульяна открывает клетку. Ворон вылетает и садится ей на руку.
Ульяна. Да, Летов? Привет, мой хороший. Здравствуй, потомок динозавра.
Моя птичка сладкая...
Ворон курлычет словно голубь, трется клювом о нос Ульяны.
Гена. Ну в общем, дедушка старый, услышал плач ребенка – взломал дверь...
Уйбаан. Вы нас простите. Полицию только не вызывайте.
Ульяна. (Гене) А вы настоящий Дед Мороз?
Пауза.
Гена. Нет. Я – артист. Подвязался работать в Новый Год. Трое детей, семье
нужны деньги.
Ульяна. А вы хороший артист?
Гена. Я мог бы стать хорошим артистом. Мог бы... У меня все для этого
было. Я из Челябинска, с Ленинского района. Я поступил в семнадцать лет
в ГИТИС, конкурс был огромный. Триста человек на место. Очередь абиту-
172
риентов тянулась на километр. Я уже когда подошел к этой очереди, я тогда
уже понял – мне не сюда. Там полторы тысячи желающих, они все лучше
меня.
Ульяна. И вы ушли?
Гена. Нет, я зарегистрировался. И мне сказали номер моей десятки. В те-
атральный десятками поступают. Десятка заходит – десятка выходит. За-
шел уже ближе к вечеру в аудиторию. А там... Они и поют, и чечетку бьют,
и на арфе играют. А я никто, просто никто. Лох из Челябинска. Я ведь не
знал, что мне туда даже соваться не нужно. Я только стихи, прозу и басню
выучил, как и написано было в требованиях. Назвали мое имя, фамилию.
Я вышел. Первое стихотворение у меня было – Борис Пастернак, Гамлет.
Мне тогда очень нравилось это стихотворение. И я начал читать. "Гул за-
тих, я вышел на подмостки, прислонясь к дверному косяку. Я ловлю в дале-
ком отголоске, что случится на моем веку". Я тогда понятия не имел, что на
моем веку случится, мне просто нравилось звучание. И что я такой особен-
ный. Раз гул затих. А вышло так, что никакой я не особенный. Есть и поо-
собеннее меня. И зачем я вообще решил Пастернака читать? Я же ни черта
не понимаю. "На меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси". Какую еще чашу,
и почему Пастернак просит Авву пронести ее мимо – я тогда не понимал.
Читаю, а комиссия даже пометки в блокнот не делает. А я из разговоров-то
уже понял, что это ужасно важно, чтобы они делали пометки в блокноты,
когда читаешь. И только одна старушенция вдруг стала бить мне рукой в
такт. И я вспомнил этот звук. Так земля стучала о крышку гроба, когда хо-
ронили моего друга, Пашку. Он был талантливый, в шахматы мог любого
обыграть, но его убили наркоманы прямо в подъезде его дома, потому что
он родился в Ленинском районе города Челябинска. И я там родился тоже.
Но я жив, я поступаю в ГИТИС. И, значит, есть в этом какой-то дурацкий
тайный смысл... "Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту
роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь". И тогда я по-
нял, что это за чаша, и мне сразу стало спокойно и радостно. Потому что
173
нет, не пронесет он мимо, придется испить до дна. А раз так – то нужно
просто жить и быть готовым. "Но продуман распорядок действий. И неот-
вратим конец пути. Я один. Все тонет в фарисействе. Жизнь прожить – не
поле перейти".
Ульяна. И вас после этого стихотворения взяли?
Гена. Нет, меня со скрипом пропустили во второй тур. А взяли меня, пото-
му что во втором туре я упал во время танца и смешно дрыгал ногами.
Ульяна вдруг резко подходит к Гене и стягивает с него бороду.
Ульяна. А я вас знаю. Вы в сериале "Свет любви" играли священника.
Гена. Как ты меня запомнила? Это же был крохотный эпизод.
Ульяна. Я в больнице сидела, и там этот сериал шел. Слащавый и дебиль-
ный. И вы там священником были. И сказали героине, что ребенок – это
дар божий.
Гена. Какая банальность.
Ульяна. Согласна. И я тогда ушла из той больницы.
Пауза. Ульяна поправляет шапочку на спящей дочери.
Ульяна. А как вы дрыгали ногами?
Гена ложится на пол и дрыгает ногами. Ульяна и Уйбаан хохочут. Ульяна
включает музыку. Гена, Ульяна и Уйбаан танцуют. Очень смешно и стран-
но. Слезы на лице Ульяны высохли, остались только еле заметные полоски
потекшей туши. Ульяна улыбается, смеется. У Гены звонит телефон. Он ста-
вит музыку на паузу.
Гена. Алло?
Голос Алисы Андреевны. Геннадий, вы просрочили все тайминги! Я штра-
фую вас на половину зарплаты!

174
Гена. Алиса Андреевна, идите в жопу! Мы – чудо, а не доставка. Скоро бу-
дем.
Младенец в автолюльке открывает глаза и говорит: "агу". Гена нажимает на
"play" в телефоне. Они продолжают танцевать.

3.
Гена и Уйбаан сидят за накрытым полусъеденным столом. Вокруг пласти-
ковой елки с пластиковыми шарами танцуют очень пьяные люди. Дети
спят на диване. На Гену и Уйбаана никто уже не обращает внимания.
Гена. Вот и Новый Год скоро. Ты желания в Новый Год загадываешь?
Уйбаан. Нет... Это просто цифры. Последняя цифра года меняется, а боль-
ше ничего.
Гена. А я загадываю... У меня мечта есть.
Уйбаан. Какая?
Гена. Сложно объяснить. Мечты обычно простые. А у меня сложная. Мне
мама всегда говорила: "Сынок, я ничего в этой жизни хорошего не видела,
дай бог, у тебя получится!" А теперь я своим детям это говорю. Так, может,
хватит на детей все сваливать? Может, пора самим заняться? Осуществле-
нием мечты. Ведь это наша мечта, не детей. Ведь не вчера же из пещеры
вышли. Хорошо же начинали... В каком месте свернули не туда?
Уйбаан. Хорошая мечта.
Гена. Только неосуществимая. Поэтому придется жить так – не по мечте, а
как бог прикажет...
Уйбаан. Не говори так. В жизни разное случается. И хорошее иногда тоже.
Гена. А у тебя есть мечта?

175
Уйбаан. Мечта? Мечты нет. Свой дом в Нюрбе хочу построить. Но это не
мечта, это планы. Новый Год хоть раз с семьей встретить.
Сыну уже шесть, а так ни разу и не вышло. Как двойную ставку услышишь,
так и соглашаешься. Бедность наша всему виной...
Гена. Пошли.
Уйбаан. Что?
Гена. Пошли, говорю! Новый Год через сорок минут!
Уйбаан. Давай только в одно место заскочим еще...
Гена и Уйбаан встают и идут к выходу. К Уйбаану пристает пьяный мужик.
Мужик. Красавица, девочка-Снегурочка, дай я тебя чмокну!
Уйбаан. Сютэйл сеhю (исчезни, животное – якутское)
Мужик отшатывается. Гена и Уйбаан выходят из квартиры.

4.
Гена и Уйбаан стоят на перекрестке, ждут, когда загорится зеленый свет.
Гена. А ведь ты не Ваня. Тебя ведь как-то по-другому зовут?
Уйбаан. По-другому.
Гена. А как?
Уйбаан. Уйбаан.
Гена. Уе... Как? Извини, можно по буквам?
Уйбаан. Вот поэтому и Ваня. Вы смеетесь над нашими именами. Вам тяже-
ло их произносить. А мы привыкли.
Загорается зеленый свет. Гена и Уйбаан переходят дорогу, а на них идет
176
армия курьеров – множество молодых людей в одинаковой форме разных
цветов и с сумками доставки за плечами.
5.
Гена и Уйбаан стоят в подъезде у квартиры Астаховых. На Уйбаане куртка
курьера и сумка за спиной. Перед ними стоит пьяный в дрова Виктор Сер-
геевич.
Уйбаан. Слушай сюда. Если ты своего сына еще хоть раз пальцем тронешь,
если хоть волосок еще с его головы упадет…
Виктор Сергеевич. (лыбится) То что?
Уйбаан. Я всю инфу про тебя в телеграмм-каналы солью. Они такое очень
любят.
Виктор Сергеевич. Кто меня сдал? Ты на кого работаешь? На Карпа?
Уйбаан. На него. И не только. Я на всех работаю. Мы за тобой следим. Мы
все с камер видим. Пойдешь по статье за дискредитацию.
Виктор Сергеевич. Что я дискредитирую?!!
Уйбаан. Все дискредитируешь. Всю Россию.
Виктор Сергеевич. (Бросается на Уйбаана) Ты, обсос!
Гена. (Стучит посохом) Заморожу!
Виктор Сергеевич падает без чувств.

6.
Гена и Уйбаан приходят на задний двор ресторана японской кухни. Уйба-
ан пишет смс абоненту Улема: "Выходи". И через пару секунд из железной
двери выходит Улема в форме-кимоно и накинутой поверх куртке за руку с
маленьким мальчиком Арылханом.
177
Уйбаан. Арыл, смотри, я тебе Дед Мороза привел!
Арылхан не обращая никакого внимания на Гену, бросается к отцу.
Арылхан. Папа, ты пришел!
Улема тоже обнимает мужа.
Улема. С Новым Годом.
Гена смотрит на часы. Полночь. По всей Москве гремят салюты.
Гена. С Новым Годом!
Но его никто не слышит. Семья Уйбаана обсуждает что-то на якутском.
Гена смотрит на них, грустно улыбается. Он рад, что выполнил в эту ночь
хоть одно желание, но ему тоскливо оттого, что он больше не нужен. Гена
бредет к арке. Вдруг в арке появляется чей-то силуэт. Это Полина.
Гена. Поля! Ты как меня нашла?
Полина. Это не я тебя нашла, а геолокация! Дети! Он здесь!
В арку забегают Вика, Макар и Егор.
Дети. Папа!
Дети бегут к Гене и виснут на отце. Улема достает из полы куртки бутылку
шампанского, протягивает ее Гене. Гена открывает бутылку, шампанское
хлопает. Взрослые и дети становятся в кружок, взрослые передают бутыл-
ку по кругу, обнимают детей, обнимают друг друга. Наступает Новый год.

КОНЕЦ
Екатеринбург, 2023

178
ПЕРЕВОДЫ
ИРВИН ФАУСТ
“Умер Джонни Вайсмюллер. Олимпийский чемпион, снявшийся в роли
Тарзана, повелителя джунглей, в двенадцати фильмах, скончался сегодня в
Акапулько. Столбик термометра показывает тридцать один градус, и снова
БАННИ БЕРРИГАН И КЛАДБИЩЕ СЛОНОВ
ожидается снег . . .”
Взгляд Экслрода был обращён в пространство над перегородкой его ка-
бинки, откуда пришла эта невероятная и шокирующая новость. Сверху, из
ПЕРЕВОД Срадиоприёмника
портативного АНГЛИЙСКОГО ЙОРГЕН
Лотты Цвиллман,ГРОШ,
который весь день при-
РЕДАКЦИЯ
нимал АННЫ
волну WPAT. РАБКИНОЙ
Экслрод не отводил от него глаз все пять минут, пока
вещал Хьюго Уинтерхолтер. Затем он перевёл взгляд на часы на своём сто-
ле: 10:03. Он с шумом задвинул ящики стола, запер их и вышел из офиса.
Спустившись по лестнице, он замер на краю тротуара 34-й улицы. Мимо
него, с востока на запад, двигался поток автомобилей. Его окружала шум-
ная толпа. Попрошайки с обочины. Карточный шулер. Ни слова о Вайсмюл-
лере.
Экслрод дошёл до угла улицы. На углу был ларёк с попкорном, на витрине
которого стоял клубничный, малиновый и фруктовый попкорн. Эту радугу
попкорна изучал худощавый чёрный пацан, ноги которого росли прямо
из грудной клетки. Его голова покачивалась в такт тяжёлому, неукротимо-
му ритму, доносившемуся из сумки с магнитофоном, зажатой в его левой
руке. Экслрод подошёл к нему. Какое-то время они оба глядели на расту-
щий слой красного попкорна, затем Экслрод сказал: “В общем, Джонни
179
“Умер Джонни Вайсмюллер. Олимпийский чемпион, снявшийся в роли
Тарзана, повелителя джунглей, в двенадцати фильмах, скончался сегодня в
Акапулько. Столбик термометра показывает тридцать один градус, и снова
ожидается снег...”
Взгляд Экслрода был обращён в пространство над перегородкой его
кабинки, откуда пришла эта невероятная и шокирующая новость. Сверху,
из портативного радиоприёмника Лотты Цвиллман, который весь день
принимал волну WPAT. Экслрод не отводил от него глаз все пять минут,
пока вещал Хьюго Уинтерхолтер. Затем он перевёл взгляд на часы на своём
столе: 10:03. Он с шумом задвинул ящики стола, запер их и вышел из офиса.
Спустившись по лестнице, он замер на краю тротуара 34-й улицы.
Мимо него, с востока на запад, двигался поток автомобилей. Его окружала
шумная толпа. Попрошайки с обочины. Карточный шулер. Ни слова о Вай-
смюллере.
Экслрод дошёл до угла улицы. На углу был ларёк с попкорном, на ви-
трине которого стоял клубничный, малиновый и фруктовый попкорн. Эту
радугу попкорна изучал худощавый чёрный пацан, ноги которого росли
прямо из грудной клетки. Его голова покачивалась в такт тяжёлому, неу-
кротимому ритму, доносившемуся из сумки с магнитофоном, зажатой в его
левой руке. Экслрод подошёл к нему. Какое-то время они оба глядели на
растущий слой красного попкорна, затем Экслрод сказал: “В общем, Джон-
ни Вайсмюллер умер.”
Пацан повернул голову, продолжая двигать плечами в такт музыке.
“А?” сказал он. “В натуре?”
“Да,” сказал Экслрод. “В Мексике.”
“На юге ништяк, там тепло.”
“Это как посмотреть.”
“Твой кореш?” спросил пацан, не переставая двигать плечами.
Экслрод смерил его взглядом. “Он был Тарзаном.”
180
 “Оу. Печально, старик.”
Экслрод кивнул. Пришла очередь синего слоя попкорна, и они вместе
смотрели, как он растёт. “Интересно,” сказал Экслрод, “как это восприняла
Миа Фэрроу?”
Парень взвесил это в уме. “Походу, тяжело ей пришлось.”
“Да уж, согласен.”
“В общем,” сказал пацан, “не парься, старик, когда-нибудь все мы уй-
дём. Верно?”
“Верно.”
Не переставая двигать головой и плечами, парень вошёл в магазин.
Войдя, он показал пальцем на пакет голубого попкорна.
Экслрод осмотрелся по сторонам. Вокруг гудела толпа, и голова у него
немного кружилась. Его взгляд остановился на отеле Нью-Йоркер через
дорогу, и осторожно, дождавшись светофора, он пересёк улицу. Аккуратно
ступая, он вошёл в вестибюль. К нему тут же подскочил сияющий юноша.
“Сэр, могу ли я чем-то помочь?” спросил он.
Очень медленно, поскольку голова у него ещё немного кружилась,
Экслрод обернулся. “Вайсмюллер ушёл,” произнёс он тихим голосом.
Юноша с минуту молчал. Затем он спросил:
“Внезапно ушёл или всё уже к этому шло?”
“В каком смысле?”
“Ну . . . долго вы были вместе?” Лицо юноши выражало печаль.
“Он умер.”
“Ах. Вот как. Хотите поговорить об этом?”
“Сказать по правде, хочу.”

181
 Юноша отвёл его к стоявшему у стены широкому чёрному кожаному
дивану. Он стоял совсем рядом с тем местом, где должна была находиться
Зала с террасой. Они оба сели. Юноша ободряюще улыбнулся.
“Морин О’Салливэн,” сказал Экслрод, “наверняка очень расстроена.”
“Ещё бы.” Юноша перестал улыбаться. “Они были родственниками?”
Экслрод несколько раз моргнул. “Она была подружкой Тарзана.”
“А-а.”
“В каком-то смысле,” пояснил Экслрод, “Миа Фэрроу была для Тарзана
дочерью. Потому что Морин О’Салливэн — её мать.”
Юноша снова сказал А-а, но казалось, теперь он раздумывал. Наконец
он спросил: “Но разве Миа Фэрроу не встречается с Вуди Алленом?”
“Да. Когда-то она встречалась с Синатрой. Я даже скажу, что это была
настоящая страсть.”
“А-а.”
“Можно даже сказать, что Синатра был зятем Тарзана. Всё зависит от
того, под каким углом на это смотреть.”
“Понятно.”
Экслрод кивнул. Головокружение ослабевало. Он огляделся. Сияющие
молодые люди сновали туда-сюда и делали всё очень тихо. Он посмотрел
в ту сторону, где должна была находиться Зала с террасой. Внутри него всё
сжалось. Он мог слышать тонкий, гнусавый голос, обволакивающийся во-
круг “I Can’t Get Started.” Он мог видеть трубу, задранную к потолку, мог
расслышать невероятную последнюю ноту. Он вздохнул. “Вон там я и пой-
мал Банни Бэригана,” сказал он.
“Вы служили в органах правопорядка, сэр?”
Он был готов просверлить его взглядом, но юноша был сама вежли-
вость. “А ещё Сонни Данэма,” сказал он.
182
 “Ясно.”
Он смотрел в направлении Залы с террасой. Он осознавал, что юно-
ша спрашивает его, не желает ли он ознакомиться с какими-нибудь из их
книг, потому что это может помочь. Он обернулся и сказал тихо, но твёрдо:
“Меня вполне устраивает моя религия.”
“Конечно. Нам бы и в голову не пришло навязываться.”
“У меня нет вообще никакого желания становиться мунитом.”
Юноша улыбался подчёркнуто толерантно. “Уничижительная терми-
нология нисколько нас не задевает,” сказал он. “Церковь объединения мо-
жет с этим жить.”
“Окей,” сказал Экслрод. Он снова созерцал Залу с террасой. Они оба
хранили молчание. Затем Экслрод сказал: “Кей Кайзер — кого только я
здесь не подкараулил.”
“Доставила она хлопот?”
Юноша всё ещё ободряюще кивал, когда Экслрод вышел на улицу.

Он зашагал в сторону от центра, в направлении 43-й улицы. Затем на восток

вдоль Седьмой авеню. Остановился. Стоял на краю тротуара. И разгляды-
вал Парамаунт. Только теперь это уже нельзя было назвать Парамаунтом,
потому что он был таким голым. Козырёк с афишей был срезан, и больше
не было вестибюля. Само здание было тут, только без козырька и прекрас-
ного вестибюля. И без очереди, терявшейся внутри вестибюля и змеёй
обвивавшей весь квартал. И всё-таки он продолжал тут стоять, несмотря
даже на то, что на него натолкнулось не меньше дюжины человек, спешив-
ших по своим делам. Спешивших на порнушку или травести-шоу. Наконец
он расправил плечи и пошёл в направлении 42-й улицы. Пересёк дорогу и
зашёл в бар У Хёрлайхи. Заказал разливное, быстро выпил его и заказал
183
ещё одно. На середине второго он обернулся к сидящему рядом мужчине,
который тоже пил разливное. У мужчины были пышные седые бакенбар-
ды, спускавшиеся ниже мочек ушей. Мочки его ушей были покрыты седым
пушком.
“Вайсмюллер умер,” сказал Экслрод.
Рука мужчины, в которой он держал стакан, застыла на полпути в воз-
духе. “Джонни Вайсмюллер?”
“Да.”
Мужчина допил своё пиво и поставил стакан на стойку. “Вот те раз.”
Он покачал головой, и мочки его ушей затряслись. Он приподнял пустой
стакан. “За Тарзана,” сказал он торжественно.
Экслрод поднял свой стакан. “За Тарзана. И величайшего олимпий-
ского чемпиона в истории.” Он допил пиво.
“Я с тобой,” сказал мужчина. Экслрод жестом заказал ещё два пива.
Когда их принесли, он произнёс: “За Джейн.” Мужчина ответил, Принято,
и они выпили за Джейн. Мужчина кивнул Экслроду. “Ох эта Морин О’Сал-
ливэн,” сказал он.
“Да,” сказал Экслрод.
“В этом своём саронге.”
“Только это был не саронг. У неё был костюм из двух предметов. Что-
то вроде миниатюрного свободного лифчика и кусок ткани вокруг бёдер.”
Мужчина пожал плечами. “Велика разница.”
“Неправда. Саронг —”
“Окей, забудь. Наряд-то у неё был что надо?”
“О да.”
“И эта одежда шла ей на все сто. Бывало, посмотришь на всех этих
184
Джейн, и можно подумать, что они нарядились в мешки из конского воло-
са. Но не она. Эта будто гордилась своим костюмом.” Мужчина задумался.
“И немного стеснялась его.”
“Да...”
Мужчина вздохнул и поднял свой стакан. “Неудивительно, что потом
появился Малец. За Мальца.”
“За Мальца.”
Они допили пиво. Мужчина покачал головой, и мочки его ушей за-
тряслись. “Значит, приказал долго жить?”
“Да. В Акапулько.”
“Забавное место для Тарзана.”
“Пожалуй.”
Экслрод заказал ещё два пива. Мужчина вдумчиво отхлебнул, затем
повернулся. “Бастер Крэбби ведь недавно умер, верно?”
“Так и есть.”
Мочки ушей опять затряслись. “Все эти мужики с шарами и бицепса-
ми. И погляди-ка на нас.” Он погладил себя по пузу. Посмотрел на Экслро-
да. “Интересно, жив ещё Лекс Баркер?”
“Нет. Он тоже ушёл.”
“Уверен?”
“Так точно.”
“Ну и дела. Все Тарзаны. Унесённые ветром.”
“Не все. Только те, кто чего-то стоил. И по большому счёту, стоящим
был только Вайсмюллер.”

185
 Мужчина продолжал прихлёбывать пиво. “Конечно, он был великий,
кто спорит. Но между нами, мне всегда нравился Лекс Баркер.”
“И чем же, прости господи?”
Мужчина пожал своими крупными плечами. “Почём я знаю? У всех
свои предпочтения, почём я знаю?” Он улыбнулся в зеркало за барной
стойкой. “Может быть, потому, что он был женат на Лане Тёрнер.”
Экслрод уставился в зеркало. “Как и Арти Шоу. Представляешь его в
роли Тарзана?”
Ещё одна улыбка через зеркало. “Эй, в Голливуде всё что хочешь быва-
ет. Тарзан и его кларнет.”
Экслрод не улыбнулся, и мужчина повернулся к нему. “Никто не ува-
жал Вайсмюллера больше, чем я, но он не был Богом.”
“Как и Лекс Баркер.”
“Я такого не говорил, окей? Я всего лишь сказал, что, как по мне, он
был ничуть не хуже, окей? Такое уж моё мнение, и мы по-прежнему в сво-
бодной стране.” Мужчина повернулся обратно к зеркалу и подмигнул. “Если
хочешь убедиться в моей правоте, спроси Лану Тёрнер.”
Экслрод не стал спрашивать Лану Тёрнер. Или кого-то ещё. Но он
съездил мужчине по его раскачивающимся мочкам. После чего Хёрлайхи
вышвырнул его из бара.

Быстрой походкой он шёл мимо кинотеатров на 42-й улице, и его трясло.

Ведь теперь ему вспомнилось, как они спорили со Скоттом Люповицем по
поводу Вайсмюллера и Бастера Крэбби. Ему вспомнилось, как Люповиц
ни с того ни с сего помянул этого Крэбби и объявил его хрестоматийным
Тарзаном. Буквально так и сказал. И не отказался от своих слов даже после
того, как он объявил Люповицу, что на самом деле Крэбби звали Клэренс.
Один хрен, без толку. В этом весь Люповиц, который в таких ситуациях мог
186
довести тебя до белого каления. Отдал бы тебе последнюю рубашку, но до-
водил до белого каления.
Он направился к метро.

Почти всю поездку он держал глаза закрытыми, но открыл их точно в нуж-

ный момент. Да. Он вышел из вагона и поднялся по лестнице в Бронкс.
День выдался такой, что холод пробирал до костей, и здесь было ещё хо-
лодней из-за обилия пустырей. Тут и там стояли отдельные здания, но они
не были преградой ветру. Он склонил голову против ветра и зашагал. В сто-
рону Вашингтон-авеню. И 172-й улицы. И там он остановился. На углу был
пустырь, заваленный мусором. Рядом высился многоквартирный дом, у
которого вместо окон зияли чёрные дыры вперемежку с бумажными наш-
лёпками с изображением окон, которые закрывали часть чёрных дыр. Как
будто на доме наклейки для сосков. Он скрестил руки, защищаясь от ветра.
“Потерял что-то?”
Вопрос задал высокий мальчишка в кожаной куртке и джинсах от Серджио
Валенте. Он стоял засунув ладони в карманы куртки, за исключением боль-
ших пальцев, торчавших наружу. Рядом с ним стоял худощавый мальчиш-
ка очень низкого роста, тоже в кожаной куртке и джинсах от Серджио Ва-
ленте. Скорее даже не стоял, а покачивался рядом с ним, потому что не
мог стоять без движения. Не двигались только его руки, тоже засунутые в
карманы куртки. За исключением больших пальцев. В нескольких футах
от этих мальчишек стояла худющая девчонка, тоже в кожаной куртке, но
в брюках цвета хаки. Её руки, включая большие пальцы, были засунуты в
задние карманы брюк.
Экслрод ответил, “Можно и так сказать, кое-что потерял. Точнее,
кое-кого. Скотта Люповица. Вряд ли я его отыщу.”
“Всякое бывает,” сказал высокий мальчишка.
“Эт да,” добавил коротыш. “Всякое бывает.”
187
 “Верно,” сказал Экслрод. “Бывает всякое.”
“Если увидим его,” сказал высокий мальчишка, “передадим, что ты его
ищешь.”
“Да-да, так и передадим,” сказал коротыш, раскачиваясь что было сил.
“Спасибо,” сказал Экслрод. “Если и впрямь его увидите, передайте ему,
что Тарзан уехал на запад.”
“Тазан?” сказал коротыш.
Девчонка резко вытащила руки из карманов и стала бить себя в грудь,
поочерёдно обоими кулаками. Высокий мальчишка улыбнулся, коротыш
зашёлся от смеха и покатился по тротуару, неистово хохоча, вскочил, пере-
стал смеяться и продолжил раскачиваться.
Высокий мальчишка сказал: “А, этот.”
“Да, этот,” сказал Экслрод.
“Уехал в Западный Бронкс?”
“Просто на запад.”
“Конечно, как только увидим его, так и передадим.”
“Спасибо.”
“Всегда пожалуйста,” сказал коротыш, раскачиваясь. “Как насчёт по-
дарка для клуба?”
“Какого клуба?”
Высокий мальчишка выпалил: “Клуба Тарзана.” Он вытащил руку из
кармана. Коротыш сделал то же самое. При этом он резко шагнул в сторону
Экслрода. Экслрод переместил свою массу с левой ноги на правую, и маль-
чишка отпрыгнул. Девчонка усмехнулась.
“Чё тут смешного?” возмутился коротыш, раскачиваясь теперь из сто-
роны в сторону.
188
 “Твоя мамка,” сказала девчонка.
Он уставился на неё, и она опять усмехнулась.
Высокий мальчишка сказал Погнали, затем Стой, стой, тайм-аут. Он
качал головой и выглядел очень подавленным. “Ну вот почему вы каждый
раз лажаете?” сказал он очень печально.
“Гони её вон,” сказал коротыш, указывая пальцем.
“Не смей тыкать в меня пальцем,” сказала девчонка.
Мальчишка убрал палец и стал раскачиваться, описывая широкие
круги. Тот, что повыше, хлопнул его по плечу и придержал его. Он закивал
и сказал: “Он прав. Как только доходит до дела, я не могу на тебя положить-
ся.”
“Печаль,” сказала девушка. Её глаза сузились.
“Оставьте её в покое,” сказал Экслрод.
Высокий мальчишка очень медленно выговорил: “Эт чё было?”
“Коты, не пора ли вам разойтись по домам по-хорошему?”
Коротыш подпрыгнул и начал раскачиваться взад-вперёд.
“Чувак, ты с кем разговариваешь?” возмутился он.
Тот, что повыше, снова его придержал и сказал: “Да с нами, котами. Эй,
папаша, притормози, или я своему дедуле пожалуюсь.”
Которыш согнулся пополам и стал задыхаться от смеха. Ловя ртом воз-
дух, он повторял: “Вот блин.” Когда он выпрямился, железная рука того, что
повыше, удержала его на месте.
Экслрод твёрдо сказал: “Флаг тебе в руки. А теперь, пожалуйста, сдуй-
тесь.”
“Чего?”

189
 “Ты всё слышал,” сказала девчонка. “Валите отсюда.”
Высокий мальчишка уставился на неё, а потом обхватил которышку за
шею. “Ну и ну,” сказал он, изобразив глубокое удивление. “Она тащится от
старых пердунов.”
“Ну и ну,” сказал коротыш из-под удерживающей его руки.
Тот, что повыше, изумлённо выпучил глаза, затем снова обхватил ко-
ротышку и тихонько рассмеялся. “Погнали,” сказал он, “расходимся, мне
это осточертело. Что скажешь, папаша? Не против, если мы, коты, разде-
лимся?”
“Отличная идея,” сказал Экслрод.
Высокий мальчишка обратился к девчонке: “Полегче там с этим ста-
рым котом.” Он резко повернулся и зашагал прочь пружинистой походкой,
с ладонями, за исключением больших пальцев, засунутыми в карманы. Ко-
ротыш выпалил: “Ага, полегче там с этим старым котом,” и вприпрыжку за-
шагал за ним, с ладонями, за исключением больших пальцев, засунутыми
в карманы.
Экслрод повернулся к девчонке и сказал: “Благодарю вас, мисс.”
Она вдруг покраснела. “Ай, от них много шума, но вот с мозгами беда.”
“И всё равно спасибо.”
Он смотрел на неё сверху вниз. Грудь, по которой она колотила, была
плоской, как доска. На вид в ней не было и девяноста фунтов. “Комо сэ йама,
Устэд?” старательно выговорил он.
“А ты в теме,” сказала она с улыбкой. “Хуанита. А тебя?”
“Папаша,” сказал он.
“Ай,” сказала она, “говорю ж, у них с мозгами беда.”
Оно само вылетело, и он даже не пытался его ухватить: “Банни Бэри-
ган,” сказал он.
190
 “Какое прикольное имя.”
Он видел Банни в Зале с террасой, дующим в небо что было мочи, тор-
жественно раскланивающимся. “Да,” сказал Экслрод, “Мне всегда нрави-
лось моё имя.”
Она посмотрела на него снизу вверх и опять покраснела. “Могу я
угостить тебя колой или ещё чем-нибудь?” спросил он.
Она изучала его, пряча руки в задних карманах. “Я не снимаюсь,” ска-
зала она тихо.
“Я знаю.”
Строгое выражение сменилось улыбкой, и её лицо смягчилось. “Я пью
тока водку Смирнофф с тоником Швепс.”
“Достойно. Дондэ?”
“Флаг тебе в руки,” сказала она с особенной улыбкой, преобразившей
её лицо.

Она отвела его на Третью авеню, в клуб Дорадо. Они сели за столик, к ним
подошёл бармен и принял заказ. Смирнофф и Швепс для неё, и сервеза
Бад для него. Бармена звали Билли, у него был тёмный загар и волнистые
волосы с проседью. Она сказала, Билли, это мой друг, Банни. Они пожали
друг другу руки.
“Банни знает Тарзана,” сообщила она доверительно, когда Билли при-
нёс их напитки.
“Знал,” сказал Экслрод. “Он сегодня умер.”
“Джонни Вайсмюллер умер?” спросил Билли.
“Да. Сегодня.”
191
 Хуанита сказала: “Он тута жил раньше.”
“Джонни Вайс жил в Бронксе?”
“...Верно,” сказал Экслрод.
“И купался на Орчад-бич?”
“Конечно.”
Билли похлопал по своему фартуку. “Отлично же. Я ж тебе говорил:
все они живут в Бронксе.”
“Ага, так ты и грил,” сказала Хуанита.
“Отлично же.” Он потрепал Экслрода по плечу и пошёл обратно за
стойку бара, остановившись, чтобы показать на их столик. Хуанита изящно
отпила из своего стакана, аккуратно его поставила. Не обращая внимания
на взгляды, она сказала: “Чего я не умею, так эт плавать.”
“Просто у тебя не было такого тренера, как Вайсмюллер.”
“Вот уж правда,” сказала она со вздохом.
Он отхлебнул сервезы. “Знаешь,” сказал он, “было бы здорово увидеть
то место, где мы околачивались в своё время. Только вот этого места навер-
няка больше нет.”
“Как знать. У нас тут ещё не всё разбомбили.”
“Конечно. Я грубовато выразился . . . . Оно было на Фултон-авеню . . . .
Называлось За́мок...”
“Так ты об этом месте? Оно всё ещё там.”
“Ты уверена?”
“Уверена. Всё ещё там. Ни единой бомбы.”
Он мягко улыбнулся. “Хочешь мне его показать?”
“Окей. Я выпиваю тольк один Смирнофф за раз.”
192
Они дошли до Фултон-авеню, и Замок был там, как и положено. За тем ис-
ключением, что через весь козырёк, вместо ТАРЗАН И ЕГО ПОДРУГА, ИЛИ
ПУТЬ К СЛАВЕ, гигантскими белыми буквами было начертано: ЦЕРКОВЬ
СВЯТОГО СЛОВА, РАСКРОЙСЯ, ОТПУСТИ, РАСКАЙСЯ, СМИРИСЬ. 20:00.
ЧТ. СБ. ВС. ПРЕП. МИККИ.
“То место, где вы околачивались,” сказала Хуанита.
“Да.”
“Видишь? Всё ещё тут.”
“Да, так и есть...”
“В общем,” и она пожала тонкими, как лезвия, плечами, “этим шоу те-
перь командует Микки.”
“Ясно.”
“Хошь с ним познакомиться?”
“Ты его знаешь?”
“Конечно. Я всех знаю.” Она взяла его за руку. “Пошли.”
На потолке по-прежнему были облака, а на стене по-прежнему была
роспись. Только зубы у Гейбла были закрашены чёрным, а у Лой были усы и
бородка. Пахло хлоркой. Они спустились по центральному проходу, мимо
пятого ряда, где они обычно сидели с Люповицем и Лайонелом Кляйном.
Они поднялись по ступенькам сбоку от сцены и зашли за белый занавес.
Мужчина в серебристом костюме поднялся из-за стола-бюро. “Ну и дела,
Хуанита собственной персоной,” сказал он низким голосом. “Бьенвенида. И
вам тоже добро пожаловать, сэр.”
“Привет,” сказала Хуанита. “Преподобный Микки, это мой друг, Банни
Бэриган. Он раньше жил на районе.”
193
 Преподобный Микки крепко пожал его руку. Он был очень большой,
очень опрятный, очень чёрный. “Полагаю, вам уже доводилось коротать
время в этих самых стенах, мистер Бэриган,” сказал он.
“Да, верно...” Он с трудом удерживался от того, чтобы обернуться и
взглянуть на сцену. На этой сцене Элспет Браунли объявили Королевой
Замка...
“Вы работаете над статьёй, посвящённой этим местам?” поинтересо-
вался преподобный Микки.
“Статьёй? Нет... просто с визитом.” Элспет в синем купальнике. Высо-
кие каблуки. Застенчиво поворачивается. Люповиц присвистывает. Кляйн
улыбается...
“Он дружил с Тарзаном,” сказала Хуанита. “Он толькшто умер.”
“Прославленный Повелитель джунглей?” спросил преподобный Мик-
ки.
“Да... Джонни Вайсмюллер. Он сегодня умер.” Элспет была вылитой
копией подружки Тарзана...
“О, мне искренне жаль. Хотите за него помолиться?”
“Уже.”
“Разумеется. В своё время он был великим человеком.”
“Да, так и было.”
“Увы, времена меняются.”
“Да... точно...” Об Элспет ходили слухи... грязные слухи..
“Я понимаю, каково это, мистер Бэриган.”
“Да, безусловно...” Одна из этих грязных историй, про Лайонела Кляй-
на и Элспет, эта история...
“Хуанита, я увижу тебя в эти выходные?”
194
 “Конечно. Тольк замолвите за меня Святой Деве.”
“Она отнесётся с пониманием,” сказал преподобный Микки с улыб-
кой.
“Ага. Косо посмотрит и доложит моей матери.”
Преподобный Микки всё так же улыбался. За сценой становилось теп-
ло. Экслрод достал бумажник, выудил десятидолларовую купюру. Препо-
добный Микки поднял руку. Его серебристый рукав блеснул во флуорес-
центном свете. “Я ещё ничего не сделал,” сказал он.
“Всё равно возьмите,” сказал Экслрод.
“Хорошо. Спасибо. За мистера Тарзана. Спасибо.” Он сунул купюру в
верхний ящик своего бюро. “Приходите ещё, мистер Бэриган. И приводите
с собой Джейн Портер.”
Элспет застенчиво улыбалась поверх своего букета Королевы, и Люпо-
виц свистел, и Кляйн выглядел невинным, словно Паж, когда они выходи-
ли из Церкви Святого Слова...

“Джейн Портер тоже тут жила?” спросила Хуанита. Они медленно шли вдоль
Вашингтон-авеню.
“Да. Они с Вайсмюллером были очень близки.”
Она покачала головой. “Этот Микки. Что ни скажи, он это делал. Или
об этом знает.”
“Похоже на то...”
“Ну как бы времени у него было достаточно, чтобы всему научиться.
Он отмотал пятёрку в Аттике.”
“В Аттике? В тюрьме?”
195
 “Ты знаешь ещё какую-то Аттику?”
“Да нет. Но он такой... такой...”
“Ага, такой. Это точно. Когда-нибудь Микки будет хозяином Бронкса.”
“Он кажется таким... правильным...”
“Правильней некуда. В тюряжке на него снизошло озарение. Прочёл
тыщу книг и словил озарение. Может, Джейн Портер работала там и по-
могла ему с этим.” Она улыбнулась своей умиротворяющей улыбкой.
Он улыбнулся в ответ. Они подошли к захламлённому пустырю, где
познакомились, и он перестал улыбаться. На этом самом месте жил Экс-
лрод — в 2Б, Люповиц — в 4Д. Он смотрел туда, затем обернулся.
“Хуанита, я был очень рад.”
“Взаимно. Ты обратно домой?”
“Ну, в центр...”
Она сунула ладони в задние карманы и пожала плечами.
Он сказал: “На самом деле я иду на Поло Граундз. Мы с Люповицем
часто проводили там время.”
“Да? Одна моя знакомая живёт на Поло Граундз. Тина Айризарри.”
Он взглянул сверху вниз на суровое, строгое лицо. “Хочешь пойти туда
вместе со мной?”
“Встретиться с Тиной?”
“Ну да.”
“Ага, можно, но если ты хочешь побыть один...”
“Я хочу, чтобы ты составила мне компанию,” сказал он с серьёзным
лицом.
“Окей.” Она улыбнулась, и её лицо оживилось. “Тина те понравится,
196
она чокнутая, но умная, прям как ты.”
Квартира Айризарри была на 12-м этаже. Если спустить отвес из гостиной,
он укажет прямо на первую базу. Падре и мадре Айризарри были ещё на
работе, и Тина присматривала за тремя младшими братьями, которые пя-
лились в цветной телевизор с выключенным звуком. Хуанита представила
их друг другу, объяснила, что когда-то он жил на Поло Граундз. Когда она
говорила об этом, он разглядывал низкую ограду правого поля. Тина —
она была очень полной, с горой угольно-чёрных волос — сказала, что пла-
кала не переставая, когда они вернулись в Сан-Хуан. Хуанита помнила это
очень хорошо. Она похлопала его по руке. Он улыбнулся и выглянул в окно.
Первоклассно запущенный мяч как раз подлетал к их квартире . . . Один из
её братьев взвизгнул. Тина на него цыкнула.
“Эй,” сказала Хуанита. “Банни приструнил Тони и Мышь.”
“Ого, здорово,” обрадовалась Тина.
“Они чуть не скопытились.”
“Здорово.” Гора волос съехала со лба Тины, и она задвинула её назад
обеими руками. “Так им, придуркам, и надо.”
“Так и надо,” сказала Хуанита, кивая.
Он скосил глаза в сторону окна; бросок был сделан из глубины цен-
трального поля...
“Ага,” сказала Хуанита, “Микки опять пытался обратить меня в свою
веру.”
“Серьёзно? опять?”
“О да, говорю тебе. Правда же, Банни?”
“Что?”
“Правда ведь Микки ко мне приматывался?”
“Ну, можно сказать, наверно...”
197
 “Эй, никаких наверно. Ты его не знаешь. Я его знаю.”
“Ты отправила его куда подальше?” спросила Тина.
“Конечно. Но вежливо. Правда ведь вежливо, Банни?”
“О да. Ты была очень вежлива. Да. Она была очень вежлива.” Опи-
сав дугу, мяч летел над головой шорт-стопа; тот прыгнул за ним,
промахнулся... Внезапно он встал. Девушки тоже, Тина задвинула волосы
назад. “Мучас грасиас,” сказал он.
“Пожалуйста,” ответила Тина.
“Аста ла банана.”
Они завизжали от смеха. Мальчишки уставились на них, затем снова
переключились на телевизор. “Ох, блин,” сказала Тина, “как мило.”
“Я ж говорила тебе, когда звонила?” сказала Хуанита.
“Точно, так и было.”
Он снова посмотрел в окно, на горку питчера. Издалека он слышал Ху-
аниту: “Правда ведь это вылитый он?” Слышал Тину: “Ой, да, ты права.” Он
повернулся. “Вылитый кто?”
Они крикнули в унисон: “Хэл Линден!”
“А,” сказал он.
Хуанита сказала: “Я хоть раз тебе соврала, Тина?”
“Нет, ты никогда не врёшь. Банни, эта девчонка, она никогда не врёт.
Верь мне. Эта девчонка, она скорее отрежет себе язык, чем соврёт —”
...Второй бейсмен скользил в направлении базы. Он коснулся её ровно
в тот самый момент, когда перехватил подачу, в прыжке, чтобы не напо-
роться на сверкающие шипы, извернулся, закрутил...

198
 “Да,” сказал он. “Вот она. Моя школа.” Он смотрел на здание школы.
“Неа, теперь уже нет,” сказала она.
“Нет. Уже нет. Но мне нравилась эта школа.”
“Имени Томаса Харриса?”
“Таунсенда. Таунсенда Харриса.”
Она окинула здание взглядом, пожала худыми плечами. “Мне школа
ваще никогда не нравилась. Не то чтобы я её терпеть не могу, но она мне
и не то чтобы нравится.” Она снова пожала плечами, кивнула головой в ту
сторону. “Мой кузен Джерри, он ходит вон в тот городской колледж. Зубрит
день и ночь.”
“Как и я когда-то. Как и мы с Люповицем.”
Она похлопала его по руке. “Вы с Люлялюпом.”
Он кивнул и взмахом руки указал на угловое окно на третьем этаже.
“Американистика,” сказал он. “Вон там. У нас был прекрасный учитель, ми-
стер Уэркмен. Он был пацифистом, всё время читал нам лекции о кошмар-
ных глубинных причинах Мировой войны.”
“Прямо как Джерри.” Она энергично закивала головой. “Стоит тебе от-
крыть рот, и он тут же отыщет войну. Упаси бог при нём обмолвиться про
Вьетнам.”
“Да,” сказал он. “Мы тоже постоянно спорили.”
“По поводу Вьетнама?”
“Нет, но на похожие темы...”
“Ни разу не видела, чтоб хоть кто-то спорил так же, как Джерри. Тут он
весь в отца. Да уж, эти двое могут устроить тот ещё спектакль.”
“Как и мы в своё время,” сказал он с улыбкой.
“Вы с твоим отцом?”
199
 “Да...”
“Из-за чего вы собачились? Можешь не отвечать.”
“Могу и ответить. Из-за трубы и скрипки.”
“А что с ними?”
Он уставился в небо за окном. “Я играл на трубе. Довольно неплохо
играл. Так считал мистер Уэркмен, он руководил нашим ансамблем...”
“И что дальше-то, Банни?”
“Да. Мой отец прозвал его Полом Уайтменом. Говорил, не лезьте не в
своё дело, мистер Уайтмен. Пошёл и купил мне скрипку. Очень хорошую
скрипку...”
“Шла бы она к чёрту, верно?”
Он посмотрел на неё сверху вниз. “Верно.”
“Ты всё ещё играешь на трубе?”
“Нет. Никогда. Нет.”
“Джерри подарили гитару, и он тоже на ней не играет...”
Он уставился на неё. Она втянула голову в плечи, защищаясь от ветра.
“Сколько тебе лет, Хуанита?”
“Я старше, чем тебе кажется. Скоро уже будет двадцать.”
“Насколько скоро?”
“Через семь месяцев.”
“Да,” сказал он, и она одарила его ясной улыбкой, “и правда старше.”
О Боже, два-ноль. Ему стукнуло столько под Сен-Мало. Люповиц так и не
дожил, каких-то тридцать три дня, на Тараве . . . Боже, два-ноль . . .
“Ну как, насмотрелся уже на свою школу, Банни?”
“Что?”
200
 “Как насчёт прогуляться куда-нибудь, где вы бывали с Тарзаном? В зо-
опарк?”
“Нет, мы не ходили в зоопарк.” Он посмотрел на неё сверху вниз. “Моя
первая жена, когда мы с ней познакомились, была того же возраста, что и
ты, плюс-минус месяц.”
“Хочешь сходить туда, где вы с ней познакомились?”
“Нет.”
“Окей.”
Резким движением руки он указал за плечо. “Это было прямо вон там.”
“Вот как?”
“На стадионе Льюисона. На концерте. Ночка выдалась, что турецкая
баня. Хейфец . . .”
Она улыбнулась своей преображающей улыбкой. “Хейфец и Люпо-
виц.” Он не улыбнулся в ответ. “Уверен, что не хочешь прогуляться дотуда?”
спросила она.
“Так точно. Всё равно от того места ничего не осталось.”
“Откуда тебе знать?”
“Я знаю.”
“Окей, Банни.”
Он снова переключился на школу имени Таунсенда Харриса. “Я ходил
с ней на концерты; она брезговала ходить со мной на бои.”
“Так не честно.”
“Скажи это ей.” Он смотрел на окно и понемногу остывал. “В итоге мы
разошлись,” сказал он.
“Из-за боёв?”
201
 “И не только.” Он смотрел на неё сверху вниз.
Она вжала голову в плечи, защищаясь от ветра. “Сколько у тебя было
жён, Банни?”
“Подумываю над третьей.”
Она сделала физиономию и пожала плечами. “Удачи тебе.”
Он погладил её по волосам; она скривила рот и отодвинулась.
“Пошли,” сказал он, “я провожу тебя до дома.”
“Я знаю дорогу.”
“Конечно, знаешь. Просто мне хочется. Окей?”
Она крайне серьёзно обдумала это. “Окей. В любом случае, здесь тебе
ловить особо нечего.”
Она жила в многоквартирном доме на Вебстер-авеню. Через дорогу был
ещё один квартал под названием Батлер Хаузес. Он неотрывно смотрел на
него, пока они подходили к её подъезду. И тут до него дошло: Клэрмонт-корт.
Она проследила за направлением его взгляда. “Ты и там тоже жил?” спро-
сила она.
“Нет. Но там жил Лайонел Кляйн.”
“Друг или враг?”
Он едва не погладил её по волосам. “Всего понемногу.”
“Ага, ясно. Как мы с Терезой Сантьяго.”
...Кляйн и Элспет...Люповиц всё рассказал ему в общих чертах... “Да
фигня это всё,” сказал он. “В конечном счёте он был не так уж плох...”
“Как и Тереза. Просто надо быть осторожнее.”
“Да, быть осторожнее...” Он отвернулся от Клэрмонт-корт.
“Что стало с Кляйном? Можешь не отвечать.”
202
 “Но я всё же отвечу. Его ранило на войне. В Салерно.”
“Эт во Вьетнаме?”
“Нет.” Он взглянул в сторону Клэрмонт-корт, затем вдруг протянул
руку. “Я искренне рад, Хуанита.”
Она протянула свою и быстро пожала его руку. “Взаимно.”
“Может быть, мы ещё встретимся...”
Она втянула голову в плечи. “Может быть..."
“Так ты и проводишь свои выходные?”
Она поглядела на него снизу вверх. “Пока так. Шарюсь тут по округе.
Но всё будет чётко. С кооперативом придурков покончено.”
Он дотронулся до её плеча, и она не отпрянула. “Передай Тине, что я
рад был с ней познакомиться.”
“Ладно. Она позвонит вечером. Я Тину знаю. Может трепаться час на-
пролёт.”
“Передавай ей привет от Хэла Линдена.”
“Ты серьёзно? Она ж ток об этом и будет жужжать. Я ж своими глазами
видела, как эта девица сходит с ума по Хэлу Линдену.”
Он быстро зашагал прочь, так и не спросив: Кто такой Хэл Линден?

Он направился не к подземке, он направился к Тремонт-авеню. И добрав-

шись до Тремонта, он пошёл дальше в сторону Ханиуэлл. И вот он тут, и
никакого тебе мусора, или оконных чёрных дыр, или наклеек на соски.
Только одна проблема, и крупная. Вместо ХИМЧИСТКА ЭКСЛРОД И СЫН,
вывеска гласила СТАВКИ. Он заглянул в витрину и позволил себе ухмыль-
нуться. Леди с седыми волосами, в которой было немного от Мамы, немно-
го от Бабушки, ухмыльнулась в ответ и подняла вверх три пальца; сняла
203
куш на трипле в девятом забеге. Он поднял большие пальцы, затем стёр
ухмылку с лица. Мама и Бабушка когда-то участвовали в пресловутом ир-
ландском тотализаторе; Папа прознал об этом и устроил обеим чистилище
у всех на виду.
Он быстро зашагал дальше.
Он не замедлил шаг, пока не дошёл до Клэвертон-Парк-уэй. Только
тогда им завладело прежнее возбуждение, и он направился к Бостон-ро-
уд. По пути туда он мог чувствовать на своём предплечье безупречный ко-
стюм Палм-бич мистера Браунли, шёлковое платье миссис Браунли, блузу
Элспет китайского шёлка. Он остановился. Тёмный, холодный, непривет-
ливый дом отсутствовал. Но по крайней мере, его взгляду открылась не
Хиросима. Это была пожарная часть, новая, чистенькая пожарная часть.
Он мог слышать Люповица, самый болтливый рот на всём Восточном по-
бережье: А ну-ка, Эксл, туши огонь!
Он зашагал дальше.

Часы едва пробили восемь, когда Экслрод вошёл в Церковь Святого Слова.
Преподобный Микки стоял прямо за дверью, пожимал руки, обменивался
репликами с каждым, кто заходил. Он сменил однобортный серебристый
пиджак на двубортный серебристый пиджак. Он радостно пожал руку Экс-
лрода и сказал: “Что ж, мистер Бэриган. Я польщён, что вы присоединились
к нам так скоро.”
“Я не могу остаться надолго...” ответил Экслрод.
“Как вам угодно. Дело ваше.”
“...Где мне лучше присесть?”
“Да где хотите. Выбирайте сами. Устраивайтесь поудобнее, вот и всё. А
сейчас прошу меня извинить...”
204
 “Конечно... ни к чему извиняться...”
Преподобный Микки повернулся к матери и двум её сыновьям и ра-
достно сообщил им, как он рад наконец их увидеть и лучше поздно, чем
никогда. Экслрод неспешно спустился по центральному проходу и уселся
на второе место в ряду. Люпо предпочитал сидеть у прохода, потому что он
часто отлучался в уборную, а Кляйн предпочитал третье место; у него был
бзик насчёт троек.
Неожиданно в зрительном зале погасили свет. Эксл закрыл глаза.
Когда он их открыл, он не увидел ни ревущего льва, ни Леди Колам-
бия. Он увидел преподобного Микки. Огромного и серебристого. Стояще-
го в полной неподвижности в луче прожектора, за кафедрой.
“Добрый вечер,” сказал он. “Ну, как вы сегодня?”
“Мы готовы,” вернулся ответ, словно кричалка в колледже.
“Превосходно.” Преподобный Микки широко развёл свои серебри-
стые руки, затем медленно их опустил. “Тогда следующий вопрос. Что мы
сейчас собираемся сделать?”
“Раскрыться,” откликнулся зал.
“Как мы поступим с этим пунктом?”
“Отпустим.”
“И после того как мы покончим с подавлением, угнетением и выявле-
нием, что мы сделаем дальше?”
“Раскаемся.”
“Я слышу вас. Очень чётко, очень ясно. Итак. Вы сильны. Эта сила дана
вам, чтобы —”
“СМИРИТЬСЯ.”
Преподобный Микки кивнул, подался вперёд, схватился за кафедру.
205
“Неплохо,” сказал он мягко, и микрофон убаюкивал эту мягкость. “Но это
слова, просто слова. Должна быть основная идея, от слов к действию.” Он
подался вперёд ещё больше. “Пусть кто-то растопит лёд, я ищу того, кто
растопит лёд. Кого-то, кто понимает, что я вообще пытаюсь тут донести.”
Включилась подсветка вдоль стен, и Замок купался теперь в серебри-
стом свечении, как будто во время рассвета над Китайским морем. Экслрод
услышал шорох, какое-то копошение и посмотрел в дальнюю часть зала.
По проходу спускался маленький мальчик в тёмно-синем костюме, белой
рубашке и серебристом галстуке. Он взобрался по ступенькам на сцену,
робко подошёл к кафедре. Преподобный Микки помахал рукой; лампы
моргнули, и луч прожектора заключил их обоих в круг. Мальчик часто за-
моргал, и преподобный Микки стал шептать ему на ухо. Мальчик потёр
глаза и взошёл на подиум. Он обернулся, и преподобный Микки кивнул,
стоя у края круга. Теперь мальчик смотрел прямо перед собой. “В общем,”
сказал он, и его оглушило фидбеком. Он отпрянул. Затем губы его напря-
глись, он наклонился вперёд и сказал шелковистым голосом, “Вчера вече-
ром мне над был приглядывать за сестрой. Она не хотела пить сок, и я её
ударил . . .” Его лицо начало морщиться.
“Продолжай,” прошептал преподобный Микки.
Мальчик моргнул. “В общем, я прошу у Ванды прощенья.”
“А ещё что?” спросил преподобный Микки.
“Я был не прав, и я признаю это.”
“А ещё что?”
“В общем... если она опять не будет пить сок, я её бить не стану...”
“Ну ладно. Бить ты её не станешь. А кроме того — ты не будешь ощу-
щать себя каким?”
“Глупым?”
“Попробуй ещё раз.”
206
 “Неправым?”
“Ещё.”
“Рассерженным?”
“Ах. Чудесно. Только не спрашивай. Давай ещё раз.”
“Я не буду сердиться.”
Всплеск аплодисментов. Преподобный Микки подошёл к кафедре и
обнял мальчика. Включилась подсветка вдоль стен, мальчик помахал ру-
кой и удрал со сцены. Преподобный Микки указал на него. “Вот что я назы-
ваю растопить лёд. Вы уловили идею?”
“Да.”
“А вы хотите идею?”
“Да.”
“Ну ладно. Кто готов сокрушить лёд?”
Его сокрушила низенькая тучная женщина в ситцевом платье. Она по-
махала своим подругам, схватила микрофон обеими руками и рассказала о
том работнике супермаркета. Он её обсчитал, она ничего не сказала. Но в
тот вечер телятина была ужасной на вкус. В общем, телятина и много чего
ещё испортилось, но сейчас она хотела бы сказать всем и каждому, и тому
самому сотруднику, пусть он только посмеет допустить ещё один промах,
молчать в тряпочку она больше не будет. В любом случае. А ещё — глядя на
преподобного Микки — быть честной — не такое уж великое дело. Новый
всплеск, плюс о да, родная, прекрасно.
Школьница списала у подруги домашку. Это плохо, больше такое не
повторится, плюс она донесёт эту мысль до подруги... Мужчина в задум-
чивости, это не оправдание, проехал на красный свет... Мальчик дразнил
свою бабушку при своей двоюродной сестре, а вообще-то, он и его сестра
вели себя как придурки.

207
Экслрод смотрел и слушал. Каждый следующий оратор был чуть твёрже,
говорил чуть громче предыдущего, и спустя какое-то время преподобному
Микки оставалось только коротко кивать и вызывать следующего. И вот,
сразу после того, как мужчина отхлестал ремнём свою жену за то, что она
обозвала его слабаком и решила, что, пожалуй, ему пора бы искать работу,
Экслрод сделал это. Точнее, это сделала его рука. Только он услышал следу-
ющий, и рука взмыла вверх. И оставалась поднятой всё то время, пока он
на неё глядел. Несмотря на то, что он хотел её опустить.
“Ну что ж,” сказал преподобный Микки. “С нами сегодня новый друг. И
он хочет внести свою лепту. Все хором, поприветствуем Банни Бэригана.”
“Привет, Банни Бэриган.”
Преподобный Микки улыбнулся своей широченной улыбкой. “Прошу
вас, сэр, поднимайтесь. Не нужно бояться. Вы среди друзей.”
Он затряс головой. Но его рука оставалась поднятой. И теперь, неожи-
данно, он последовал за своей рукой. И только тогда она плавно опустилась
вниз. Он услышал, как произносит простите. Обнаружил себя протискива-
ющимся мимо леди на месте Люпо. Обнаружил себя идущим по проходу,
взбирающимся по ступеням, плывущим через всю сцену. Обнаружил себя
за кафедрой. Он схватился за неё.
Он огляделся. Все лица были обращены к нему. Можно подумать, он
был Гейблом или Пауэром. Он прищурился. В самой глубине, позади по-
следнего ряда, стояла девушка, вылитая Хуанита. Он перестал щуриться,
наклонился вперёд. Подсветка вдоль стен погасла, прожектор лупил в него.
Вцепившись в кафедру, он услышал шёпот преподобного Микки: “Мяч у
тебя. Ты — босс.”
Он кашлянул, пробубнил извините, наклонился к микрофону, стукнул-
ся об него, отпрянул. Затем, прильнув к нему, тихо произнёс: “Джонни Уай-
смюллер умер.” Его голос гремел на весь Замок. Прилетело ответное аххх;
он открыл рот, и его голос окреп: “Да, умер. Интересно, в курсе ли Морин
208
О’Салливэн...” В Замке повисла такая же тишина, как в то мгновение, когда
Лью Эйрес потянулся за своей бабочкой на Западном фронте... “Или,” ска-
зал он, “раз уж на то пошло, Миа Фэрроу...” Он выдержал паузу. “В любом
случае, его больше нет. Всё кончено.”
“Ахххх...”
Он таращился в темноту, и ему виделись хворые, хромающие слоны.
Шагающие на запад. Он потряс головой. “Мне есть, что раскрыть,” сказал
он, “Бывали моменты, когда я мечтал о Морин О’Салливэн.”
Темноту прорезал голос: “Сладкие мечты, малыш.”
Он кивнул и сказал: “А ещё об Элспет Браунли. Множество раз.” Он
схватился за кафедру ещё крепче. “Дело в том, что Эслпет была вылитой
копией О’Салливэн. А ещё она была Королевой Замка. В том синем купаль-
нике...”
Снова полная тишина.
“Я... посылал ей открытки на день рождения два года подряд. Без под-
писи. Люповиц говорил, что это было верхом тупости...”
В полной тишине: “И был прав на все сто.”
Он нависал над кафедрой и теперь плавно её раскачивал. “Люповиц
был человеком-загадкой,” пояснил он. “Очень толковый, очень вдумчивый.
И всё же он был повёрнут на Бастере Крэбби. Когда я ему сообщил, что его
настоящее имя — Клэренс, он отмахнулся, ‘Что в имени тебе?’”
Полная тишина.
Он еле заметно улыбнулся. Его вздох заполнил весь Замок. “Кляйн был
ещё одной головной болью. Головной болью на свой манер.”
Улыбка стала горькой. “В целом... все знали... что он... развлекался..
с Элспет Браунли...”
Из темноты: “Горячая штучка.”
209
 “Да,” быстро ответил он, “да.” Он таращился в темноту. “Я был таким
идиотом, что поначалу отказывался в это поверить. Но это было правдой.
Люповиц мне всё рассказал. Он знал всё.” Пауза. “Я так и не простил Кляй-
на. Как и Элспет.”
“Эй, да брось ты, старик...”
“Ни за что.” Он отследил этот голос, вперился в него. “Его контузило
в Салерно. Он повредился головой. Распутной своей головой. Сейчас он в
Бруклине, в госпитале для ветеранов. Я ни разу ему не звонил и так и не
навестил его...”
“Ох, старик...”
“Нет. Ни за что.” Он сжимал микрофон, прочёсывал темноту. Некото-
рые из слонов валились на землю, падали... Он наклонился вперёд. “Я не
отпускаю, я признаю это, не могу отпустить. Кляйн. Элспет. Мистер Уэр-
кмен. Он разочаровал меня, и я до сих пор не простил его. Он сел в машину
в своём гараже, когда немцы вошли в Польшу. Завёл мотор... Одно дело —
быть пацифистом, другое — выбрасывать позорное полотенце...”
“Да прям, я выбрасываю его каждый день...”
Он выпрямился. “Каждому своё,” сказал он твёрдо. “Моя первая жена.
Она любила концерты, оперу. Я ходил с ней. Много раз. Она ни разу не схо-
дила со мной на бои. Говорила, это был садомазохизм с моей стороны...”
“Это она так про бои?”
“Да.”
“Ох, старик.”
Он кивнул. “Моя вторая жена называла Черчилля пережитком импе-
риализма. Всех благ, Барбара.”
Очень тихо, из глубины зала: “Старик, это ж просто безумие...”
“Да? А как вам такое? Я не виделся со своим сыном пятнадцать лет.”
210
 “Почему?”
“Он сбежал в Швецию в шестьдесят девятом. Обозвал меня чудилой.”
“Я б своему мальцу руку сломал, назови он меня мудилой.”
Он улыбнулся. “Вот именно.” Он прищурился, вглядываясь в глубину
зала, где стояла вылитая копия Хуаниты. “Я подумываю жениться в третий
раз. Недавно она выдвинула ультиматум: Распрощайся с прошлым или рас-
прощайся со мной...”
“Не соглашайся на это, старик.”
“Цыц!”
Он прощупывал темноту взглядом. “Я ей ответил: поживём — увидим.”
Ответа не последовало, но теперь темнота таращилась на него. Он ощущал
её, ощущал их. Наверное, так ощущал себя Нивен, когда извиваясь полз
по ничейной земле, или Кэгни, когда шатаясь подходил к электрическому
стулу. Или Вайсмюллер, с ножом в зубах, ныряющий вниз, вниз... Он нави-
сал над микрофоном, и его дыхание заполнило Церковь Святого Слова. “В
общем,” сказал он тихо, “он больше не с нами. Как и Люповиц. И Клэренс
Крэбби. И Кляйн. Он в психушке, но больше не с нами. Элспет может оста-
вить его себе. В Скарсдейле. Она может кадриться к нему в Скарсдейле.”
Он глядел прямо перед собой; Эксл, Люпо и Лайон глядели на него в ответ.
“Мистер Уэркмен больше не с нами. Тот, что говорил: никогда не отчаивай-
ся. Мы с Люпо вытащили его из машины.”
Он дышал в микрофон. “Мой отец... забрал меня из Таунсенда Харри-
са, сказал, это меня развращало... отправил меня в Морриса. Я должен был
окончить обычную школу.” Он дышал. “В общем, Нэтэниэл Уэркмен боль-
ше не с нами. Как и Лекс Баркер, который даже ни разу не поучаствовал в
олимпийских играх... ” Дыхание. “Я был на репточке. Там был мой отец. И
мистер Уэркмен. Я играл ‘I Can’t Get Started.’ Знаете, что сказал мой отец?
Он сказал, ‘Это что, музыка?’” Дыхание, снова дыхание: “Двенадцатилет-
ние девчонки плавают быстрее Вайсмюллера.”

211
 Он дышал: вдох, выдох. Вдох, выдох, вдох, выдох. Затем отпрянул от
кафедры. Сделал вдох, откинул голову назад, так далеко назад, как только
было возможно. Поднёс обе ладони ко рту и дал себе волю. Пронзительный
крик Тарзана сотряс тёмную тишину, отразился от стен, потолка, облаков,
вернулся и влился в микрофон, вылился снова, и снова, и снова. И наконец,
после того как эхо угасло, он рухнул на кафедру.
Зажёгся свет в зале. Прихожане поднялись на ноги. Девушка, которая
была вылитой копией Хуаниты, спешила к сцене по центральному прохо-
ду. До его слуха доносились призывы, многочисленные призывы:
“Отпусти, брат!”
“Раскайся, брат!”
“Смирись, брат!”
“Пора, брат!”
Он осознавал присутствие преподобного Микки. Он осознавал, что
преподобный Микки одарил его самой быстрой улыбкой из всех, что он
когда-либо видел. Он осознавал слова преподобного Микки: “О да, о да, ми-
стер Бэриган, о да. Добро пожаловать на кладбище слонов.”
До его слуха донёсся крик девушки, которая была вылитой копией Ху-
аниты: “Не вздумай дать ему обратить тебя в свою веру, Банни.”

212
НАД ЖУРНАЛОМ РАБОТАЛИ

Марина Марьяшина – редактор, ответственный по работе с авторами.

Поэт, прозаик, литературный критик. Выпускница Литературного
института имени А. М. Горького. Лауреат международного форума
"Фермата" в 2017 году, "Золотой Витязь" (2019), премии Справедливой
России в номинации "Молодая поэзия России" (2019) и литературной
премии "Двенадцать" (2019 год). Автор многих публикаций в журналах
"Зинзивер", "Зарубежные записки", "Менестрель", "Дети Ра", "Дон", "Нева",
"День и ночь", "Кольцо А" и др.

Мария Волкова – дизайнер, верстальщик журнала, редактор. Выпускница

Литературного института имени А. М. Горького. Прозаик, автор
публикаций в сетевых журналах "Корень из минус ять" и "Внеклассовое
чтение". Работала с литературой независимых издательств Ad Marginem,
Common Place и Chaosss-Press.

Артур Новиков – создатель сайта, поэт, прозаик, переводчик. Выпускник

"Высших литературных курсов" при Литературном институте
им. А. М. Горького. Лауреат первой степени "Международного музы
кально-поэтического форума ФЕРМАТА" (2017), победитель междуна
родной писательской программы "On The Line: playwriting in Russia
2017" (курс молодых драматургов, организованный университетом
Айовы при поддержке культурного центра посольства США в Москве).
Аспирант кафедры зарубежной литературы в Литературном институте
им. А. М. Горького.