Центр русских исследований

Университет им. Джавахарлала Неру

RU301A – Applied Grammar & Text Analysis

Часть-2- Анализ текста

Содержание

Антон Павлович Чехов

Дачники 02
На даче 04
Радость 08
Подарок 10
Оратор 11
Злой мальчик 14
Месть 16

Аркадий Тимофеевич Аверченко

Мужчины 22
Фат 27
Рассказ о колоколе 30
Алло! 34

1
 Антон Павлович Чехов

Дачники
По дачной платформе взад и вперед прогуливалась парочка недавно поженившихся
супругов. Он держал ее за талию, а она жалась к нему, и оба были счастливы. Из-за
облачных обрывков глядела на них луна и хмурилась: вероятно, ей было завидно и
досадно на свое скучное, никому не нужное девство. Неподвижный воздух был густо
насыщен запахом сирени и черемухи. Где-то, по ту сторону рельсов, кричал коростель...
— Как хорошо, Саша, как хорошо! — говорила жена. — Право, можно подумать, что
всё это снится. Ты посмотри, как уютно и ласково глядит этот лесок! Как милы эти
солидные, молчаливые телеграфные столбы! Они, Саша, оживляют ландшафт и говорят,
что там, где-то, есть люди... цивилизация... А разве тебе не нравится, когда до твоего
слуха ветер слабо доносит шум идущего поезда?
— Да... Какие, однако, у тебя руки горячие! Это оттого, что ты волнуешься, Варя... Что
у нас сегодня к ужину готовили?
— Окрошку и цыпленка... Цыпленка нам на двоих довольно. Тебе из города привезли
сардины и балык.
Луна, точно табаку понюхала, спряталась за облако. Людское счастье напомнило ей об
ее одиночестве, одинокой постели за лесами и долами...
— Поезд идет! — сказала Варя. — Как хорошо!
Вдали показались три огненные глаза. На платформу вышел начальник полустанка. На
рельсах там и сям замелькали сигнальные огни.
— Проводим поезд и пойдем домой, — сказал Саша и зевнул. — Хорошо нам с тобой
живется, Варя, так хорошо, что даже невероятно!
Темное страшилище бесшумно подползло к платформе и остановилось. В
полуосвещенных вагонных окнах замелькали сонные лица, шляпки, плечи...
— Ах! Ах! — послышалось из одного вагона. — Варя с мужем вышла нас встретить!
Вот они! Варенька!.. Варечка! Ах!
Из вагона выскочили две девочки и повисли на шее у Вари. За ними показались полная
пожилая дама и высокий, тощий господин с седыми бачками, потом два гимназиста,
навьюченные багажом, за гимназистами гувернантка, за гувернанткой бабушка.
— А вот и мы, а вот и мы, дружок! — начал господин с бачками, пожимая Сашину руку.
— Чай, заждался! Небось, бранил дядю за то, что не едет! Коля, Костя, Нина, Фифа...
дети! Целуйте кузена Сашу! Все к тебе, всем выводком, и денька на три, на четыре.
Надеюсь, не стесним? Ты, пожалуйста, без церемонии.
Увидев дядю с семейством, супруги пришли в ужас. Пока дядя говорил и целовался, в
воображении Саши промелькнула картина: он и жена отдают гостям свои три комнаты,
подушки, одеяла; балык, сардины и окрошка съедаются в одну секунду, кузены рвут

2
цветы, проливают чернила, галдят, тетушка целые дни толкует о своей болезни (солитер
и боль под ложечкой) и о том, что она урожденная баронесса фон Финтих...
И Саша уже с ненавистью смотрел на свою молодую жену и шептал ей:
— Это они к тебе приехали... чёрт бы их побрал!
— Нет, к тебе! — отвечала она, бледная, тоже с ненавистью и со злобой. — Это не мои,
а твои родственники!
И обернувшись к гостям, она сказала с приветливой улыбкой: — Милости просим!
Из-за облака опять выплыла луна. Казалось, она улыбалась; казалось, ей было приятно,
что у нее нет родственников. А Саша отвернулся, чтобы скрыть от гостей свое сердитое,
отчаянное лицо, и сказал, придавая голосу радостное, благодушное выражение:
— Милости просим! Милости просим, дорогие гости!
(https://ilibrary.ru/text/1372/p.1/index.html)

3
 Антон Павлович Чехов

На даче
«Я вас люблю. Вы моя жизнь, счастье — всё! Простите за признание, но страдать и
молчать нет сил. Прошу не взаимности, а сожаления. Будьте сегодня в восемь часов
вечера в старой беседке... Имя свое подписывать считаю лишним, но не пугайтесь
анонима. Я молода, хороша собой... чего же вам еще?»
Прочитав это письмо, дачник Павел Иваныч Выходцев, человек семейный и
положительный, пожал плечами и в недоумении почесал себе лоб.
«Что за чертовщина? — подумал он. — Женатый я человек, и вдруг такое странное...
глупое письмо! Кто это написал?»
Павел Иванович повертел перед глазами письмо, еще раз прочел и плюнул.
«„Я вас люблю“... — передразнил он. — Мальчишку какого нашла! Так-таки возьму и
побегу к тебе в беседку!.. Я, матушка моя, давно уж отвык от этих романсов да флер-
дамуров... Гм! Должно быть, шальная какая-нибудь, непутевая... Ну, народ эти
женщины! Какой надо быть, прости господи, вертихвосткой, чтобы написать такое
письмо незнакомому, да еще женатому мужчине! Сущая деморализация!»
За все восемь лет своей женатой жизни Павел Иваныч отвык от тонких чувств и не
получал никаких писем, кроме поздравительных, а потому, как он ни старался
хорохориться перед самим собою, вышеприведенное письмо сильно озадачило его и
взволновало.
Через час после получения его он лежал на диване и думал:
«Конечно, я не мальчишка и не побегу на это дурацкое рандеву, но все-таки интересно
было бы знать: кто это написал? Гм... Почерк, несомненно, женский... Письмо написано
искренне, с душой, а потому едва ли это шутка... Вероятно, какая-нибудь психопатка
или вдова... Вдовы вообще легкомысленны и эксцентричны. Гм... Кто бы это мог быть?»
Решить этот вопрос было тем более трудно, что во всем дачном поселке у Павла
Ивановича не было ни одной знакомой женщины, кроме жены.
«Странно... — недоумевал он. — „Я вас люблю“... Когда же это она успела полюбить?
Удивительная женщина! Полюбила так, с бухты-барахты, даже не познакомившись и не
узнавши, что я за человек... Должно быть, слишком еще молода и романтична, если
способна влюбиться с двух-трех взглядов... Но... кто она?»
Вдруг Павел Иваныч вспомнил, что вчера и третьего дня, когда он гулял на дачном
кругу, ему несколько раз встречалась молоденькая блондиночка в светло-голубом
платье и с вздернутым носиком. Блондиночка то и дело взглядывала на него и, когда он
сел на скамью, уселась рядом с ним...
«Она? — подумал Выходцев. — Не может быть! Разве субтильное, эфемерное существо
может полюбить такого старого, потасканного угря, как я? Нет, это невозможно!»
За обедом Павел Иваныч тупо глядел на жену и размышлял:

4
«Она пишет, что она молода и хороша собой... Значит, не старуха... Гм... Говоря
искренне, по совести, я еще не так стар и плох, чтобы в меня нельзя было влюбиться...
Любит же меня жена! И к тому же, любовь зла — полюбишь и козла...»
— О чем ты задумался? — спросила его жена.
— Так... голова что-то болит... — соврал Павел Иваныч.
Он порешил, что глупо обращать внимание на такую безделицу, как любовное письмо,
смеялся над ним и его авторшей, но — увы! — враг человеческий силен. После обеда
Павел Иваныч лежал у себя на кровати и вместо того, чтобы спать, думал:
«А ведь она, пожалуй, надеется, что я приду! Вот дура-то! То-то, воображаю, будет
нервничать и турнюром своим дрыгать, когда меня не найдет в беседке!.. А я не пойду...
Ну ее!»
Но, повторяю, враг человеческий силен.
«Впрочем, так разве, пойти из любопытства... — думал через полчаса дачник. — Пойти
и поглядеть издалека, что это за штука... Интересно поглядеть! Смех да и только! Право,
отчего не посмеяться, если подходящий случай представился?»
Павел Иваныч поднялся с постели и начал одеваться.
— Ты куда это так наряжаешься? — спросила его жена, заметив, что он надевает чистую
сорочку и модный галстух.
— Так... хочу пройтись... Голова что-то болит... Кгм...
Павел Иваныч нарядился и, дождавшись восьмого часа, вышел из дому. Когда перед его
глазами, на ярко-зеленом фоне, залитом светом заходящего солнца, запестрели фигуры
разряженных дачников и дачниц, у него забилось сердце.
«Которая из них? — думал он, застенчиво косясь на лица дачниц. — А блондиночки не
видать... Гм... Если она писала, то, стало быть, уж в беседке сидит...»
Выходцев вступил на аллею, в конце которой из-за молодой листвы высоких лип
выглядывала «старая беседка»... Он тихо поплелся к ней...
«Погляжу издалека... — думал он, нерешительно подвигаясь вперед. — Ну, что я робею?
Ведь я же не иду на рандеву! Этакий... дурень! Смелей иди! А что, если б я вошел в
беседку? Ну, ну... незачем!»
У Павла Иваныча еще сильнее забилось сердце... Невольно, сам того не желая, он вдруг
вообразил себе полумрак беседки... В его воображении мелькнула стройная
блондиночка в светло-голубом платье и с вздернутым носиком... Он представил себе,
как она, стыдясь своей любви и дрожа всем телом, робко подходит к нему, горячо дышит
и... вдруг сжимает его в объятиях.
«Не будь я женат, оно бы еще ничего... — думал он, гоня из головы грешные мысли. —
Впрочем... раз в жизни не мешало бы испытать, а то так и умрешь, не узнавши, что это
за штука... А жена... ну, что с ней сделается? Слава богу, восемь лет ни на шаг не отходил

5
от нее... Восемь лет беспорочной службы! Будет с нее... Досадно даже... Возьму вот,
назло и изменю!»
Дрожа всем телом и задерживая одышку, Павел Иваныч подошел к беседке, увитой
плющом и диким виноградом, и заглянул в нее... На него пахнуло сыростью и запахом
плесени...
«Кажется, никого...» — подумал он, входя в беседку, и тут же увидел в углу
человеческий силуэт...
Силуэт принадлежал мужчине... Вглядевшись в него, Павел Иваныч узнал в нем брата
своей жены, студента Митю, жившего у него на даче.
— А, это ты?.. — промычал он недовольным голосом, снимая шляпу и садясь.
— Да, я... — ответил Митя.
Минуты две прошло в молчании...
— Извините меня, Павел Иваныч, — начал Митя, — но я просил бы вас оставить меня
одного... Я обдумываю кандидатское сочинение, и... и присутствие кого бы то ни было
мне мешает...
— А ты ступай куда-нибудь на темную аллейку... — кротко заметил Павел Иваныч. —
На свежем воздухе легче думать, да и... того — мне хотелось бы тут на скамье соснуть...
Здесь не так жарко...
— Вам спать, а мне сочинение обдумывать... — проворчал Митя. — Сочинение важней...
Опять наступило молчание... Павел Иваныч, который дал уже волю воображению и то и
дело слышал шаги, вдруг вскочил и заговорил плачущим голосом:
— Ну, я прошу тебя, Митя! Ты моложе меня и должен уважить... Я болен и... и хочу
спать... Уйди!
— Это эгоизм... Почему непременно вам здесь быть, а не мне? Из принципа не выйду...
— Ну, прошу! Пусть я эгоист, деспот, глупец... но я прошу тебя! Раз в жизни прошу!
Уважь!
Митя покрутил головой...
«Какая скотина... — подумал Павел Иваныч. — Ведь при нем не состоится рандеву! При
нем нельзя!»
— Послушай, Митя, — сказал он, — я прошу тебя в последний раз... Докажи, что ты
умный, гуманный и образованный человек!
— Не понимаю, чего вы пристаете... — пожал плечами Митя.
— Сказал: не выйду, ну, и не выйду. Из принципа здесь останусь...
В это время вдруг в беседку заглянуло женское лицо с вздернутым носиком...

6
Увидев Митю и Павла Иваныча, оно нахмурилось и исчезло... «Ушла! — подумал Павел
Иваныч, со злобой гляди на Митю. — Увидала этого подлеца и ушла! Всё дело
пропало!»
Подождав еще немного, Выходцев встал, надел шляпу и сказал:
— Скотина ты, подлец и мерзавец! Да! Скотина! Подло и... и глупо! Между нами всё
кончено!
— Очень рад! — проворчал Митя, тоже вставая и надевая шляпу. — Знайте, что вы
сейчас вашим присутствием сделали мне такую пакость, какой я вам до самой смерти не
прощу!
Павел Иваныч вышел из беседки и, не помня себя от злости, быстро зашагал к своей
даче... Его не успокоил и вид стола, сервированного для ужина.
«Раз в жизни представился случай, — волновался он, — и то помешали! Теперь она
оскорблена... убита!»
За ужином Павел Иваныч и Митя глядели в свои тарелки и угрюмо молчали... Оба всей
душой ненавидели друг друга.
— Ты чего это улыбаешься? — набросился Павел Иваныч на жену. — Только одни дуры
без причины смеются!
Жена поглядела на сердитое лицо мужа и прыснула...
— Что это за письмо получил ты сегодня утром? — спросила она.
— Я?.. Я никакого... — сконфузился Павел Иваныч. — Выдумываешь... воображение...
— Ну да, рассказывай! Признайся, получил! Ведь это письмо я тебе послала! Честное
слово, я! Ха-ха!
Павел Иваныч побагровел и нагнулся к тарелке.
— Глупые шутки, — проворчал он.
— Но что же делать! Сам ты посуди... Нам нужно было сегодня полы помыть, а как вас
выжить из дому? Только таким способом и выживешь... Но ты не сердись, глупый...
Чтобы тебе в беседке скучно не показалось, ведь я и Мите такое же письмо послала!
Митя, ты был в беседке?
Митя ухмыльнулся и перестал глядеть с ненавистью на своего соперника.
(https://ilibrary.ru/text/4211/p.1/index.html)

7
 Антон Павлович Чехов

Радость
Было двенадцать часов ночи.

Митя Кулдаров, возбужденный, взъерошенный, влетел в квартиру своих родителей и

быстро заходил по всем комнатам. Родители уже ложились спать. Сестра лежала в
постели и дочитывала последнюю страничку романа. Братья-гимназисты спали.

- Откуда ты? - удивились родители. - Что с тобой? - Ох, не спрашивайте! Я никак не

ожидал! Нет, я никак не ожидал! Это... это даже невероятно!

Митя захохотал и сел в кресло, будучи не в силах держаться на ногах от счастья.

- Это невероятно! Вы не можете себе представить! Вы поглядите!

Сестра спрыгнула с постели и, накинув на себя одеяло, подошла к брату. Гимназисты

проснулись.

- Что с тобой? На тебе лица нет!

- Это я от радости, мамаша! Ведь теперь меня знает вся Россия! Вся! Раньше только вы
одни знали, что на этом свете существует коллежский регистратор Дмитрий Кулдаров,
а теперь вся Россия знает об этом! Мамаша! О, господи!

Митя вскочил, побегал по всем комнатам и опять сел.

- Да что такое случилось? Говори толком!

- Вы живете, как дикие звери, газет не читаете, не обращаете никакого внимания на

гласность, а в газетах так много замечательного! Ежели что случится, сейчас всё
известно, ничего не укроется! Как я счастлив! О, господи! Ведь только про знаменитых
людей в газетах печатают, а тут взяли да про меня напечатали!

- Что ты? Где?

Папаша побледнел. Мамаша взглянула на образ и перекрестилась. Гимназисты вскочили

и, как были, в одних коротких ночных сорочках, подошли к своему старшему брату.

- Да-с! Про меня напечатали! Теперь обо мне вся Россия знает! Вы, мамаша, спрячьте
этот нумер на память! Будем читать иногда. Поглядите!

Митя вытащил из кармана нумер газеты, подал отцу и ткнул пальцем в место,
обведенное синим карандашом.

- Читайте! Отец надел очки.

- Читайте же!

8
Мамаша взглянула на образ и перекрестилась. Папаша кашлянул и начал читать:

"29-го декабря, в одиннадцать часов вечера, коллежский регистратор Дмитрий

Кулдаров...

- Видите, видите? Дальше!

...коллежский регистратор Дмитрий Кулдаров, выходя из портерной, что на Малой

Бронной, в доме Козихина, и находясь в нетрезвом состоянии...

- Это я с Семеном Петровичем... Всё до тонкостей описано! Продолжайте! Дальше!

Слушайте!

...и находясь в нетрезвом состоянии, поскользнулся и упал под лошадь стоявшего здесь
извозчика, крестьянина дер. Дурыкиной, Юхновского уезда, Ивана Дротова. Испуганная
лошадь, перешагнув через Кулдарова и протащив через него сани с находившимся в них
второй гильдии московским купцом Степаном Луковым, помчалась по улице и была
задержана дворниками. Кулдаров, вначале находясь в бесчувственном состоянии, был
отведен в полицейский участок и освидетельствован врачом. Удар, который он получил
по затылку...

- Это я об оглоблю, папаша. Дальше! Вы дальше читайте!

...который он получил по затылку, отнесен к легким. О случившемся составлен

протокол. Потерпевшему подана медицинская помощь"...

- Велели затылок холодной водой примачивать. Читали теперь? А? То-то вот! Теперь по
всей России пошло! Дайте сюда!

Митя схватил газету, сложил ее и сунул в карман.

- Побегу к Макаровым, им покажу... Надо еще Иваницким показать, Наталии Ивановне,

Анисиму Васильичу... Побегу! Прощайте!

Митя надел фуражку с кокардой и, торжествующий, радостный, выбежал на улицу.

(https://biblinka.ru/avtor/chehov/radost)

9
 Антон Павлович Чехов
Подарок
Неопубликованный рассказ Чехова

Молодой человек, желающий сделать своей невесте подарок после долгого раздумья
решил купить ей пару лайковых перчаток.

Он отправился в магазин со своей сестрой. В магазине дамских принадлежностей он

купил лайковые перчатки, а сестра купила рейтузы дамские. При доставке на дом пакеты
с покупками были перепутаны и пакет с рейтузами был доставлен невесте со следующим
письмом.

Моя дорогая, посылаю вам мой маленький подарок, чтобы доказать Вам, что я не забыл
дня рождения. Выбрал именно это, полагая, что вы нуждаетесь в них.

Продавщица, у которой я купил, показала такие же, которые она носит сама уже 3 недели
и они еще не запачкались. Как бы я хотел их сам видеть на Вас, но конечно, многие будут
дотрагиваться до них раньше, чем я увижу Вас.

Я просил продавщицу примерить их на себя, они выглядят очень изящно. Не знаю

вашего размера, но со временем я буду в состоянии судить лучше, чем кто-либо другой.

После того, как Вы их разносите, они будут легче сниматься, но когда будете их снимать
не забудте каждый раз продувать их, так как от носки они могут быть влажными. Мойте
их не снимая с себя, а то они могут сесть. Надеюсь Вы примете их с таким чувством, с
каким я их дарю.

Наденьте их в пятницу на танцы. Как я страстно желаю видеть их на вас. Число поцелуев,
которые я запечатлел на них с задней стороны — неисчислимы.

Продавщица напомнила мне, что последний крик моды — носить их полуспущенными,

чтобы они болтались.

Крепко, крепко целую то, что в них находится.

(https://www.inpearls.ru/93762)

10
 Антон Павлович Чехов
Оратор

В одно прекрасное утро хоронили коллежского асессора Кирилла Ивановича

Вавилонова, умершего от двух болезней, столь распространенных в нашем отечестве: от
злой жены и алкоголизма. Когда погребальная процессия двинулась от церкви к
кладбищу, один из сослуживцев покойного, некто Поплавский, сел на извозчика и
поскакал к своему приятелю Григорию Петровичу Запойкину, человеку молодому, но
уже достаточно популярному. Запойкин, как известно многим читателям, обладает
редким талантом произносить экспромтом свадебные, юбилейные и похоронные речи.
Он может говорить когда угодно: спросонок, натощак, в мертвецки пьяном виде, в
горячке. Речь его течет гладко, ровно, как вода из водосточной трубы, и обильно; жалких
слов в его ораторском словаре гораздо больше, чем в любом трактире тараканов.
Говорит он всегда красноречиво и длинно, так что иногда, в особенности на купеческих
свадьбах, чтобы остановить его, приходится прибегать к содействию полиции.

— А я, братец, к тебе! — начал Поплавский, застав его дома. — Сию же минуту одевайся
и едем. Умер один из наших, сейчас его на тот свет отправляем, так надо, братец, сказать
на прощанье какую-нибудь чепуховину… На тебя вся надежда. Умри кто-нибудь из
маленьких, мы не стали бы тебя беспокоить, а то ведь секретарь… канцелярский столп,
некоторым образом. Неловко такую шишку без речи хоронить.

— А, секретарь! — зевнул Запойкин. — Это пьяница-то?

— Да, пьяница. Блины будут, закуска… на извозчика получишь. Поедем, душа! Разведи
там, на могиле, какую-нибудь мантифолию поцицеронистей, а уж какое спасибо
получишь!

Запойкин охотно согласился. Он взъерошил волосы, напустил на лицо меланхолию и

вышел с Поплавским на улицу.

— Знаю я вашего секретаря, — сказал он, садясь на извозчика. — Пройдоха и бестия,

царство ему небесное, каких мало.

— Ну, не годится, Гриша, ругать покойников.

— Оно конечно, aut mortuis nihil bene, но все-таки он жулик.

Приятели догнали похоронную процессию и присоединились к ней. Покойника несли

медленно, так что до кладбища они успели раза три забежать в трактир и пропустить за
упокой души по маленькой.

На кладбище была отслужена лития. Теща, жена и свояченица, покорные обычаю, много
плакали. Когда гроб опускали в могилу, жена даже крикнула: «Пустите меня к нему!»,
но в могилу за мужем не пошла, вероятно, вспомнив о пенсии. Дождавшись, когда всё
утихло, Запойкин выступил вперед, обвел всех глазами и начал:

11
— Верить ли глазам и слуху? Не страшный ли сон сей гроб, эти заплаканные лица, стоны
и вопли? Увы, это не сон, и зрение не обманывает нас! Тот, которого мы еще так недавно
видели столь бодрым, столь юношески свежим и чистым, который так недавно на наших
глазах, наподобие неутомимой пчелы, носил свой мед в общий улей государственного
благоустройства, тот, который… этот самый обратился теперь в прах, в вещественный
мираж. Неумолимая смерть наложила на него коснеющую руку в то время, когда он,
несмотря на свой согбенный возраст, был еще полон расцвета сил и лучезарных надежд.
Незаменимая потеря! Кто заменит нам его? Хороших чиновников у нас много, но
Прокофий Осипыч был единственный. Он до глубины души был предан своему
честному долгу, не щадил сил, не спал ночей, был бескорыстен, неподкупен… Как
презирал он тех, кто старался в ущерб общим интересам подкупить его, кто
соблазнительными благами жизни пытался вовлечь его в измену своему долгу! Да, на
наших глазах Прокофий Осипыч раздавал свое небольшое жалованье своим беднейшим
товарищам, и вы сейчас сами слышали вопли вдов и сирот, живших его подаяниями.
Преданный служебному долгу и добрым делам, он не знал радостей в жизни и даже
отказал себе в счастии семейного бытия; вам известно, что до конца дней своих он был
холост! А кто нам заменит его как товарища? Как сейчас вижу бритое, умиленное лицо,
обращенное к нам с доброй улыбкой, как сейчас слышу его мягкий, нежно-дружеский
голос. Мир праху твоему, Прокофий Осипыч! Покойся, честный, благородный
труженик!

Запойкин продолжал, а слушатели стали шушукаться. Речь понравилась всем, выжала

несколько слез, но многое показалось в ней странным. Во-первых, непонятно было,
почему оратор называл покойника Прокофием Осиповичем, в то время как того звали
Кириллом Ивановичем. Во-вторых, всем известно было, что покойный всю жизнь
воевал со своей законной женой, а стало быть не мог называться холостым; в-третьих, у
него была густая рыжая борода, отродясь он не брился, а потому непонятно, чего ради
оратор назвал его лицо бритым. Слушатели недоумевали, переглядывались и пожимали
плечами.

— Прокофий Осипыч! — продолжал оратор, вдохновенно глядя в могилу. — Твое лицо

было некрасиво, даже безобразно, ты был угрюм и суров, но все мы знали, что под сею
видимой оболочкой бьется честное, дружеское сердце!

Скоро слушатели стали замечать нечто странное и в самом ораторе. Он уставился в одну
точку, беспокойно задвигался и стал сам пожимать плечами. Вдруг он умолк, разинул
удивленно рот и обернулся к Поплавскому.

— Послушай, он жив! — сказал он, глядя с ужасом.

— Кто жив!

— Да Прокофий Осипыч! Вон он стоит около памятника!

— Он и не умирал! Умер Кирилл Иваныч!

— Да ведь ты же сам сказал, что у вас секретарь помер!

12
— Кирилл Иваныч и был секретарь. Ты, чудак, перепутал! Прокофий Осипыч, это верно,
был у нас прежде секретарем, но его два года назад во второе отделение перевели
столоначальником.

— А, чёрт вас разберет!

— Что же остановился? Продолжай, неловко!

Запойкин обернулся к могиле и с прежним красноречием продолжал прерванную речь.

У памятника, действительно, стоял Прокофий Осипыч, старый чиновник с бритой
физиономией. Он глядел на оратора и сердито хмурился.

— И как это тебя угораздило! — смеялись чиновники, когда вместе с Запойкиным

возвращались с похорон. — Живого человека похоронил.

— Нехорошо-с, молодой человек! — ворчал Прокофий Осипыч. — Ваша речь, может

быть, годится для покойника, но в отношении живого она — одна насмешка-с!
Помилуйте, что вы говорили? Бескорыстен, неподкупен, взяток не берет! Ведь про
живого человека это можно говорить только в насмешку-с. И никто вас, сударь, не
просил распространяться про мое лицо. Некрасив, безобразен, так тому и быть, но зачем
всенародно мою физиономию на вид выставлять? Обидно-с!

(https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%9E%D1%80%D0%B0%D1%82%D0%BE%D1
%80_(%D0%A7%D0%B5%D1%85%D0%BE%D0%B2))

13
 Антон Павлович Чехов

Злой мальчик
Иван Иваныч Лапкин, молодой человек приятной наружности, и Анна Семеновна
Замблицкая, молодая девушка со вздернутым носиком, спустились вниз по крутому
берегу и уселись на скамеечке. Скамеечка стояла у самой воды, между густыми кустами
молодого ивняка. Чудное местечко! Сели вы тут, и вы скрыты от мира - видят вас одни
только рыбы да пауки-плауны, молнией бегающие по воде. Молодые люди были
вооружены удочками, сачками, банками с червями и прочими рыболовными
принадлежностями. Усевшись, они тотчас же принялись за рыбную ловлю.

- Я рад, что мы, наконец, одни, - начал Лапкин, оглядываясь. - Я должен сказать вам
многое, Анна Семеновна... Очень многое... Когда я увидел вас в первый раз... У вас
клюет... Я понял тогда, для чего я живу, понял, где мой кумир, которому я должен
посвятить свою честную, трудовую жизнь... Это, должно быть, большая клюет... Увидя
вас, я полюбил впервые, полюбил страстно! Подождите дергать... пусть лучше клюнет...
Скажите мне, моя дорогая, заклинаю вас, могу ли я рассчитывать - не на взаимность,
нет! - этого я не стою, я не смею даже помыслить об этом, - могу ли я рассчитывать на...
Тащите!

Анна Семеновна подняла вверх руку с удилищем, рванула и вскрикнула. В воздухе

блеснула серебристозеленая рыбка.

- Боже мой, окунь! Ах, ах... Скорей! Сорвался!

Окунь сорвался с крючка, запрыгал по травке к родной стихии и... бултых в воду!

В погоне за рыбой Лапкин вместо рыбы как-то нечаянно схватил руку Анны Семеновны,
нечаянно прижал ее к губам... Та отдернула, но уже было поздно: уста нечаянно слились
в поцелуй. Это вышло как-то нечаянно. За поцелуем следовал другой поцелуй, затем
клятвы, уверения... Счастливые минуты! Впрочем, в этой земной жизни нет ничего
абсолютно счастливого. Счастливое обыкновенно носит отраву в себе самом или же
отравляется чем-нибудь извне. Так и на этот раз. Когда молодые люди целовались, вдруг
послышался смех. Они взглянули на реку и обомлели: в воде по пояс стоял голый
мальчик. Это был Коля, гимназист, брат Анны Семеновны. Он стоял в воде, глядел на
молодых людей и ехидно улыбался.

- А-а-а... вы целуетесь? - сказал он. - Хорошо же! Я скажу мамаше.

- Надеюсь, что вы, как честный человек... - забормотал Лапкин краснея. - Подсматривать
подло, а пересказывать низко, гнусно и мерзко... Полагаю, что вы, как честный и
благородный человек...

- Дайте рубль, тогда не скажу! - сказал благородный человек. - А то скажу.

Лапкин вынул из кармана рубль и подал его Коле. Тот сжал рубль в мокром кулаке,
свистнул и поплыл. И молодые люди на этот раз уже больше не целовались.

14
На другой день Лапкин привез Коле из города краски и мячик, а сестра подарила ему все
свои коробочки из-под пилюль. Потом пришлось подарить и запонки с собачьими
мордочками. Злому мальчику, очевидно, все это очень нравилось, и, чтобы получить еще
больше, он стал наблюдать. Куда Лапкин с Анной Семеновной, туда и он. Ни на минуту
не оставлял их одних.

- Подлец! - скрежетал зубами Лапкин. - Как мал, и какой уже большой подлец! Что же
из него дальше будет?!

Весь июнь Коля не давал житья бедным влюбленным. Он грозил доносом, наблюдал и
требовал подарков; и ему все было мало, и в конце концов он стал поговаривать о
карманных часах. И что же? Пришлось пообещать часы.

Как-то раз за обедом, когда подали вафли, он вдруг захохотал, подмигнул одним глазом
и спросил у Лапкина:

- Сказать? А?

Лапкин страшно покраснел и зажевал вместо вафли салфетку. Анна Семеновна вскочила
из-за стола и убежала в другую комнату.

И в таком положении молодые люди находились до конца августа, до того самого дня,
когда, наконец, Лапкин сделал Анне Семеновне предложение. О, какой это был
счастливый день! Поговоривши с родителями невесты и получив согласие, Лапкин
прежде всего побежал в сад и принялся искать Колю. Найдя его, он чуть не зарыдал от
восторга и схватил злого мальчика за ухо. Подбежала Анна Семеновна, тоже искавшая
Колю, и схватила за другое ухо. И нужно было видеть, какое наслаждение было
написано на лицах у влюбленных, когда Коля плакал и умолял их:

- Миленькие, славненькие, голубчики, не буду! Ай, ай, простите!

И потом оба они сознавались, что за все время, пока были влюблены друг в друга, они
ни разу не испытывали такого счастья, такого захватывающего блаженства, как в те
минуты, когда драли злого мальчика за уши.

(https://biblinka.ru/avtor/chehov/zloj-malchik)

15
 Антон Павлович Чехов
Месть
Был день бенефиса нашей ingénue1.

В десятом часу утра у ее двери стоял комик. Он прислушивался и стучал по обеим

половинкам двери своими большими кулаками. Ему необходимо было видеть ingénue.
Она должна была вылезть из-под своего одеяла во что бы то ни стало, как бы ей ни
хотелось спать...

— Отворите же, чёрт возьми! Долго ли еще мне придется коченеть на этом сквозном
ветру? Если б вы знали, что в вашем коридоре двадцать градусов мороза, вы не заставили
бы меня ждать так долго! Или, быть может, у вас нет сердца?

В четверть одиннадцатого комик услышал глубокий вздох. За вздохом последовал

скачок с кровати, а за скачком шлепанье туфель.

— Что вам угодно? Кто вы?

— Это я...

Комику не нужно было называть себя. Его легко можно было узнать по голосу,
шипящему и дребезжащему, как у больного дифтеритом.

— Подождите, я оденусь...

Через три минуты его впустили. Он вошел, поцеловал у ingénue руку и сел на кровать.

— Я к вам по делу, — начал он, закуривая сигару. — Я хожу к людям только по делу,
ходить же в гости я предоставляю господам бездельникам. Но к делу... Сегодня я играю
в вашей пьесе графа... Вы, конечно, это знаете?

— Да.

— Старого графа. Во втором действии я появляюсь на сцену в халате. Вы, надеюсь, и

это знаете... Знаете?

— Да.

— Отлично. Если я буду не в халате, то я согрешу против истины. На сцене же, как и
везде, прежде всего — истина! Впрочем, mademoiselle, к чему я говорю это? Ведь, в
сущности говоря, человек и создан для того только, чтобы стремиться к истине...

— Да, это правда...

— Итак, после всего сказанного вы видите, что халат мне необходим. Но у меня нет
халата, приличного графу. Если я покажусь публике в своем ситцевом халате, то вы
много потеряете. На вашем бенефисе будет лежать пятно.

16
— Я вам могу помочь?

— Да. После вашего у вас остался прекрасный голубой халат с бархатным воротником
и красными кистями. Прекрасный, чудный халат!

Наша ingénue вспыхнула... Глазки ее покраснели, замигали и заискрились, как

стеклянные бусы, вынесенные на солнце.

— Вы мне одолжите этот халат на сегодняшний спектакль...

Ingénue заходила по комнате. Нечесаные волосы ее попадали беспорядочно на лицо и

плечи... Она зашевелила губами и пальцами...

— Нет, не могу! — сказала она...

— Это странно... Гм... Можно узнать почему?

— Почему? Ах, боже мой, да ведь это так понятно! Могу ли я? Нет!.. нет! Никогда! Он
нехорошо поступил со мной, он неправ... Это правда! Он поступил со мной, как
последний негодяй... Я согласна с этим! Он бросил меня только потому, что я получаю
мало жалованья и не умею обирать мужчин! Он хотел, чтобы я брала у этих господ
деньги и носила эти подлые деньги к нему, — он хотел этого! Подло, гадко! На подобные
притязания способны одни только бессовестные пошляки!

Ingénue повалилась в кресло, на котором лежала свежевыглаженная сорочка, и закрыла

руками лицо. Сквозь ее маленькие пальчики комик увидел блестящие точки: то окно
отражалось в слезинках...

— Он ограбил меня! — продолжала она всхлипывая. — Грабь, если хочешь, но зачем

же бросать? Зачем? Что я ему сделала? Что я тебе сделала? Что?

Комик встал и подошел к ней.

— Не будем плакать, — сказал он. — Слезы есть малодушие. И к тому же мы можем

найти утешение во всякую минуту... Утешьтесь!.. Искусство — самый радикальный
утешитель!

Но ничего не поделал радикальный утешитель.

За всхлипыванием последовала истерика.

— Это пройдет! — сказал комик.— Я подожду.

Он в ожидании, пока она придет в себя, походил по комнате, зевнул и лег на кровать. Ее
постель женская, но она не так мягка, как те постели, на которых спят ingénues
порядочных театров. Комика заколола в бок какая-то пружина, и его лысину зачесали
перья, кончики которых робко выглядывали из подушки, сквозь розовую наволочку.
Края кровати были холодны, как лед. Но всё это не мешало нахалу сладко потянуться.
Чёрт возьми, от этих бабьих кроватей так хорошо пахнет!

17
Он лежал и потягивался, а плечи ingénue прыгали, из груди ее вылетали отрывистые
стоны, пальцы корчились и рвали на груди фланелевую кофточку... Комик напомнил ей
самую несчастную страницу одного из несчастнейших романов! Истерика
продолжалась минут десять. Очнувшись, ingénue откинула назад волосы, обвела
комнату глазами и продолжала говорить.

Когда дама говорит с вами, неловко лежать на кровати. Вежливость прежде всего. Комик
крякнул, поднялся и сел.

— Он поступил со мной нечестно, — продолжала она, — но из этого не следует, что я

должна отдавать вам халат. Несмотря на его подлый поступок, я еще продолжаю любить
его, и халат единственная вещь, оставшаяся у меня после него! Когда я вижу халат, я
думаю о нем и... плачу...

— Я ничего не имею против этих похвальных чувств, — сказал комик, — напротив, в

наш реальный, чертовски практический век приятно встретить человека с таким сердцем
и с такой душой. Если вы дадите мне на один вечер халат, то вы принесете жертву,
согласен... Но, подумайте, как приятно жертвовать для искусства!

И, подумав немного, комик вздохнул и прибавил:

— Тем более, что я вам завтра же возвращу его...

— Ни за что!

— Но почему же? Ведь я же не съем его, возвращу! Какая вы, право...

— Нет, нет! Ни за что!

Ingénue забегала по комнате и замахала руками.

— Ни за что! Вы хотите лишить меня единственной дорогой для меня вещи! Я скорей
умру, но не отдам! Я еще люблю этого человека!

— Вполне понимаю, но не постигаю только одного, сударыня: как можете вы менять

халат на искусство?.. Вы — артистка!

— Ни за что! И не говорите!

Комик покраснел и поцарапал себя по лысине. Он помолчал немного и спросил:

— Не дадите?

— Ни за что!

— Гм... Тэкссс... Это по-товарищески... Так поступают только товарищи!

Комик вздохнул и продолжал:

18
— Жалко, чёрт возьми! Очень жаль, что мы товарищи только на словах, а не на деле.
Впрочем, несогласие слова с делом очень характерно для нашего времени. Взгляните,
например, на литературу! Очень жаль! В частности же нас, артистов, губит отсутствие
солидарности, истинного товарищества... Ах, как нас губит это! Впрочем, нет! Это
только показывает, что мы не артисты, не художники! Мы лакеи, а не артисты! Сцена
дана нам только для того, чтобы показывать публике свои голые локти и плечи... чтобы
глазки делать... щекотать инстинкты райка... Не дадите?

— Ни за какие деньги!

— Это последнее слово?

— Да...

— Прелестно...

Комик надел шапку, церемонно раскланялся и вышел из комнаты ingénue. Красный как
рак, дрожащий от гнева, шипящий ругательствами, пошел он по улице, прямо к театру.
Он шел и стучал палкой по мерзлой мостовой. С каким наслаждением нанизал бы он
своих подлых товарищей на эту сучковатую палку! Еще лучше, если бы он мог
проколоть этой артистической палкой насквозь всю землю! Будь он астрономом, он
сумел бы доказать, что это худшая из планет!

Театр стоит на конце улицы, в трехстах шагах от острога. Он выкрашен в краску

кирпичного цвета. Краска всё замазала, кроме зияющих щелей, показывающих, что
театр деревянный. Когда-то театр был амбаром, в котором складывались кули с мукой.
Амбар был произведен в театры не за какие-либо заслуги, а за то, что он самый высокий
сарай в городе.

Комик пошел в кассу. Там, за грязным липовым столом, сидел его друг и приятель,
кассир Штамм, немец, выдававший себя за англичанина. Кассир подслеповат, глуп и
глух, но всё это, однако, не мешает ему с должным вниманием выслушивать своих
товарищей.

Комик вошел в кассу, нахмурил брови и остановился перед кассиром в позе боксера,
скрестившего на груди руки. Он помолчал немного, покачал головой и воскликнул:

— Как прикажете назвать этих людей, мистер Штамм?!

Комик стукнул кулаком по столу и, негодующий, опустился на деревянную скамью. Не

поток, а океан ядовитых, отчаянных, бешеных слов полился из его рта, окруженного
давно уже не бритым пространством. Пусть посочувствует ему хоть кассир! Девчонка,
сентиментальная кислятина, не уважила просьбы того, без которого рухнул бы этот
дрянный сарай! Не сделать одолжения (не говорю уж, оказать услугу) первому комику,
которого десять лет тому назад приглашали в столичный театр! Возмутительно!

Но, однако, в этом бедняжке-театре более чем холодно. В собачьей конуре не холодней.
Старый кассир умно делает, что сидит в шубе и валяных калошах. На окне — лед, а по
полу гуляет ветер, которому позавидовал бы даже Северный полюс. Дверь плохо
притворяется, и края ее белы от инея. Чёрт знает что! И сердиться даже холодно.

19
— Она будет меня помнить! — закончил свою филиппику комик.

Он положил свои ноги на скамью и прикрыл их полой своей шубы, оставшейся ему в
наследство двенадцать лет тому назад от одного приятеля-актера, умершего от чахотки.
Он плотнее завернулся в шубу, умолк и начал дышать в шубу себе на грудь.

Язык молчал, но зато действовали мозги. Эти мозги искали способа. Нужно же отмстить
этой дерзкой, неуважительной девчонке!

Комик не завернул глаз в шубу, а пустил их на волю: гляди, коли хочешь... Они же,
кстати, и не мерзнут. В кассе нет ничего интересного для глаз. У деревянной
перегородки стол, перед столом скамья, на скамье — старый кассир в собачьей шубе и
валенках. Всё серо, обыденно, старо. И грязь даже старая. На столе лежит еще не початая
книга билетов. Покупатели не идут. Они начнут ходить во время обеда. Кроме стола,
скамьи, билетов и кучи бумаг в углу — больше ничего нет. Ужасная бедность и ужасная
скука!

Впрочем, виноват: в кассе есть один предмет роскоши. Этот предмет валяется под
столом вместе с ненужной бумагой, которую не выметают вон только потому, что
холодно. Да и веник куда-то запропал.

Под столом валяется большой картонный лист, запыленный и оборванный. Кассир

топчет его своими валенками и плюет на него без всякой церемонии. Этот-то лист и есть
предмет роскоши. На нем крупными буквами написано: «На сегодняшний спектакль все
билеты распроданы». Ему за всё время своего существования ни разу еще не
приходилось висеть над окошком кассы, и никто из публики не может похвастать тем,
что видел его. Хороший, но ехидный лист! Жаль, что он не находит себе употребления.
Публика не любит его, но зато в него влюблены все артисты!

Глаза комика, гулявшие по стенам и по полу, не могли не натолкнуться на эту

драгоценность. Комик не мастер соображать, но на этот раз он сообразил. Увидев
картонный лист, он ударил себя по лбу и воскликнул:

— Идея! Прелестно!

Он нагнулся и потянул к себе повесть о распроданных билетах.

— Прекрасно! Бесподобно! Это обойдется ей дороже голубого халата с красными

кистями!

Через десять минут картонный лист первый и последний раз за всё время своего
существования висел над окошечком и... лгал.

Он лгал, но ему поверили. Вечером наша ingénue лежала у себя в номере и рыдала на
всю гостиницу.

— Меня не любит публика! — говорила она.

20
Один только ветер взял на себя труд посочувствовать ей. Он, этот добрый ветер, плакал
в трубе и в вентиляциях, плакал на разные голоса и, вероятно, искренно. Вечером же в
портерной сидел комик и пил пиво. Пил пиво и — больше ничего.

Сноски
1
инженю (франц.).

Примечания

МЕСТЬ

Впервые — «Мирской толк», 1882, № 50, 31 декабря, стр. 354—356. Подпись:

А. Чехонте.

Включено в сборник «Сказки Мельпомены», М., 1884.

Печатается по тексту 1884 г. с исправлением по журнальной публикации:

произведен в театры — вместо: произведен в театр (стр. 465, строка 2).

Перерабатывая рассказ для сборника, Чехов, помимо незначительной

стилистической правки, уточнил речевую характеристику персонажей (см.,
например, варианты к стр. 462, строки 26—27, и к стр. 464, строки 17—19).

Конец рассказа изменен так, что совершившаяся «месть» не вызывает у комика

ни торжества, ни укоров совести, на которые намекали финальные фразы
журнальной редакции; произошло обычное событие закулисной жизни: «Пил
пиво и — больше ничего».

(Источник: http://chehov-lit.ru/chehov/text/mest.htm)

21
 Аркадий Тимофеевич Аверченко
Мужчины

Кто жил в меблированных комнатах средней руки, тот хорошо знает, что прислуга
никогда не имеет привычки докладывать предварительно о посетителях.
Как бы ни был неприятен гость или гостья, простодушная прислуга никогда не
спросит вас: расположены ли вы к приему этих людей.
Однажды вечером я был дома, в своей одинокой комнате, и занимался тем, что лежал
на диване, стараясь делать как можно меньше движений. Я человек прилежный,
энергичный, и это занятие нисколько меня не утомляло.
По пустому коридору раздались гулкие шаги, шелест женских юбок, и чья-то рука
неожиданно громко постучала в мою дверь.
Машинально я сказал:
— Войдите!
Это была немолодая женщина, скромно одетая, с траурным крепом на шляпе.
Я вскочил с дивана, сделал по направлению к посетительнице три шага и удивленно
спросил:
— Чем могу быть вам полезным?
Она внимательно всмотрелась в мое лицо.
— Вот он какой... — пробормотала она. — Таким я его себе почему-то и
представляла. Красив. Красив даже до сих пор... Хотя прошло уже около шести лет.
— Я вас не знаю, сударыня, — удивленно сказал я. Она печально улыбнулась.
— И я вас, сударь, тоже не знаю. А вот привелось встретиться. И придется вести еще
длинный разговор.
— Садитесь, пожалуйста. Я очень удивлен. Кто вы?
Дама в трауре поднялась со стула, на который только что опустилась, и, держась за
его спинку, с грустной торжественностью сказала:
— Я мать той женщины, которая любила вас шесть лет тому назад, которая нарушила
ради вас супружеский долг и которая... ну, об этом после. Теперь вы знаете, кто я. Я —
мать вашей любовницы.
Посетительница замолчала, считая, вероятно, сообщенные ею данные достаточными
для уяснения наших взаимоотношений. А я не считал этих данных достаточными.
Я помедлил немного, ожидая, что она назовет, по крайней мере, имя или фамилию
своей дочери, но она молчала, печальная, траурная.
Потом повторила, вздыхая:

22
 — Теперь вы знаете, кто я... И теперь я сообщу вам дальнейшее: моя дочь, а ваша
любовница, недавно умерла на моих руках, с вашим именем на холодеющих устах.
Я рассудил, что вполне приличным случаю будет: всплеснуть руками, вскочить с
дивана и горестно схватиться за голову.
— Умерла. Боже, какой ужас!
— Так вы еще не забыли мою славную дочурку, — растроганно прошептала дама,
незаметно вытирая уголком платка слезинку. — Подумать только, что вы расстались
больше пяти лет назад... из-за вашей измены, как призналась она мне в минуту
откровенности.
Я молчал, но мне было безумно тяжело, скверно и горько. Я чувствовал себя самым
беспросветным негодяем. Если бы у меня было больше мужества, я бы должен был
откровенно сказать этой доброй, наивной старушке:
«Милая моя, для тебя роман замужней женщины с молодым человеком — огромное,
незабываемое событие в жизни, которое, по-твоему, должно сохраниться до самой
гробовой доски. А я... я решительно не помню, о какой замужней даме говоришь ты...
была ли это Ася Званцева или Ирина Николаевна, или Вера Михайловна Березаева».
Я нерешительно поерзал на диване, потом бросил на посетительницу испытующий
взгляд и, свесив голову, осторожно спросил:
— Расскажите мне что-нибудь о вашей дочери.
— Да что же рассказывать?.. Как вы знаете, они с мужем не сошлись характерами.
Он ее не понимал, не понимал ее души и ее запросов... А тут явились вы — молодой,
интересный, порывистый. Она всю жизнь помнила те слова, которые были вами сказаны
при первом сердечном объяснении... Помните?
— Помню, — нерешительно кивнул я головой, — как же не помнить? Впрочем,
повторите их. Так ли она вам передала.
— В тот вечер мужа ее не было дома. Пришли вы, какой-то особенный, «светлый»,
как она говорила. Вы заметили, что у нее заплаканные глаза, и долго добивались узнать
причину слез. Она долго отказывалась. Тогда вы обвили рукой ее талию, привлекли к
себе и тихо сказали: «Счастье мое, я вижу, тебя здесь никто не понимает, никто не ценит
твоей кристальной души и твоего жемчужного сердца. Ты совершенно одинока... Есть
только один человек, который ценит тебя, сердце которого всецело в твоей власти...»
— Да, это мой приемчик, — задумчиво улыбнулся я. — Теперь я уже его бросил.
— Что? — переспросила старушка.
— Я говорю: да. Это именно были те слова, которые я сказал ей.
— Ну вот. Потом вы, кажется, стали... целовать ее...
— Наверно, — согласился я. — Не иначе. Что же она вам рассказывала дальше?
— Через несколько дней вы гуляли с ней в городском саду. Вы стали просить ее зайти
на минутку к вам выпить чашку чаю... Она отказалась, ссылаясь на то, что не принято

23
ходить замужней даме в гости к молодому человеку, что этот поступок был бы моральной
изменой мужу. Вы тогда обиделись на нее и целую аллею прошли молча. Она спросила:
«Вы сердитесь?» Да, сказали вы, вас оскорбляет такое отношение и вы вообще страдаете.
Тогда она сказала: «Ну, хорошо, я пойду к вам, если вы даете слово вести себя
прилично...» Вы пожали плечами: «Вы меня обижаете». Через полчаса она была у вас, а
через час была уже вашей.
И, опять приподнявшись со стула, старуха торжественно спросила:
— Помните ли вы это?
— Помню, — подтвердил я. — А что она говорила, уходя от меня?
— Она говорила: «Вы теперь перестанете уважать меня», а вы прижали ее к сердцу
и возразили: «Нет, никого в жизни я не люблю так, как тебя». А теперь она умерла, моя
голубка!
Старая дама заплакала.
— О! — порывисто, в припадке великодушия вскричал я. — Если бы можно было
вернуть ее вам, я пожертвовал бы для этого собственной жизнью.
— Нет... ее уже ничто не вернет оттуда, — рассудительно заметила старая дама.
— Не говорила ли она вам еще чего-нибудь обо мне?
— Она рассказывала, что вы виделись с ней сначала каждый день, а потом на вас
свалилась неожиданно какая-то срочная работа, и вы виделись с ней раз в неделю. А
однажды она, явившись к вам неожиданно, застала у вас другую женщину.
Я опустил голову и стал сконфуженно разглаживать руками подушку.
— Помните вы это? — спросила дама.
— Помню.
— А когда она расплакалась, вы сказали ей: «Сердцу не прикажешь!» И предложили
ей остаться хорошими друзьями.
— Неужели я предложил ей это? — недоверчиво спросил я.
Вообще это было на меня не похоже. Я хорошо знал, что ни одна женщина в мире не
пошла бы на такую комбинацию, и поэтому никогда не предлагал вместо любви дружбу.
Просто я спрашивал: «Кажется, мы охладели друг к другу?» У всякой женщины есть
свое профессиональное женское самолюбие. Она почти никогда не говорит: «Кто это
мы? Никогда я к тебе не охладевала!» А опустив голову, промолчит три минуты и скажет:
«Да, прощайте!»
Очевидно, старуха что-то напутала.
— Не передавала ли мне покойница чего-нибудь перед смертью?
И в третий раз торжественно поднялась со стула старуха, и в третий раз сказала
торжественно:

24
 — Да, она поручила вам свою маленькую дочь.
— Мне, — ахнул я, — да почему же?
— Как вы знаете, муж ее умер четыре года тому назад, а я стара и часто хвораю.
— Да почему же именно мне? Старуха печально улыбнулась.
— Сейчас я скажу вам вещь, которая не известна никому, — тайну, которую
покойница свято хранила от всех и открыла мне только в предсмертный час: настоящий
отец ее ребенка — вы.
— Боже мой! Неужели? Вы в этом уверены?..
— Перед смертью не лгут, — строго сказала старуха. — Вы отец, и вы должны взять
на себя заботу о вашей дочери.
Я побледнел, сжал губы, опустил голову, долго сидел так, волнуемый разнородными
чувствами.
— А может быть, она ошиблась? — робко переспросил я. — Может быть, это не мой
ребенок, а мужа.
— Милостивый государь! — величаво сказала старуха. — Женщины никогда не
ошибаются в подобных случаях. Это инстинкт.
Нахмурившись, я размышлял.
С одной стороны, я считал себя порядочным человеком, уважал себя и поэтому
полагал сделать то, что подсказывала моя совесть. Он должен быть мне дорог, этот
ребенок от любимой женщины (конечно, я в то время любил ее). С другой стороны, это
тяжелая обуза, при моем образе жизни, совершенно выбивала меня из колеи и налагала
самые сложные и запутанные обязанности в будущем.
Я — отец. У меня — дочь.
— Как ее зовут? — спросил я, разнеженный.
— Верой, как и мать.
— Хорошо, — решительно сказал я, — согласен. Я усыновлю ее, но пусть она носит
фамилию Двуутробникова.
— Почему Двуутробникова? — спросила у меня недоумевающая старуха.
— Да мою фамилию. Ведь я же Двуутробников.
— Вы... Двуутробников?
— А кто же?
— Боже мой! — в ужасе закричала странная гостья. — Значит, это не вы.
— Что не я?
— Вы, значит, не Классевич? Дочь называла фамилию Классевич и дала этот адрес.

25
 Неожиданно бурная волна залила мое сердце.
— Классевич, — захохотал я. — Поздравляю вас: вы ошиблись дверью. Классевич в
следующей комнате, номер одиннадцатый. А моя комната — номер десятый. Пойдемте,
я провожу вас.
Оживленный, веселый, взял я расстроенную старуху за руку и потащил за собой.
— Как же, — тараторил я, — моя фамилия Двуутробников. Номер десятый... А
Классевич дальше. Он — номер одиннадцатый. Он тут давно живет в этих комнатах, вот
тут, рядом со мной. Как же, Классевич. Очень симпатичный человек. Вы сейчас с ним
познакомитесь... А вы, значит, вместо одиннадцатого номера в десятый попали. Хе-хе!..
Ошибочка вышла. Как же! Классевич, он тут. Эй, Классевич! Вы дома? Тут одна дама
вас по важному делу спрашивает. Идите, сударыня! Хе-хе! А я-то, слушаю, слушаю...
(https://ocr.krossw.ru/html/averch/averchenko-mans-ls_1.htm)

26
 Аркадий Тимофеевич Аверченко

Фат
Подслушивать — стыдно.

Отделение первого класса в вагоне Финляндской железной дороги было совершенно

пусто.

Я развернул газету, улегся на крайний у стены диван и, придвинувшись ближе к окну,

погрузился в чтение.

С другой стороны хлопнула дверь, и сейчас же я услышал голоса двух вошедших в

отделение дам:

— Ну, вот видите… Тут совершенно пусто. Я вам говорила, что крайний вагон совсем
пустой… По крайней мере, можем держать себя совершенно свободно. Садитесь вот
сюда. Вы заметили, как на меня посмотрел этот черный офицер на перроне?

Бархатное контральто ответило:

— Да… В нем что-то есть.

— Могли бы вы с таким человеком изменить мужу?

— Что вы, что вы! — возмутилось контральто. — Разве можно задавать такие
вопросы?! А в-третьих, я бы никогда ни с кем не изменила своему мужу!!

— А я бы, знаете… изменила. Ей Богу. Чего там, — с подкупающей искренностью

сознался другой голос, повыше. — Неужели, вы в таком восторге от мужа? Он, мне
кажется, не из особенных. Вы меня простите, Елена Григорьевна!…

— О, пожалуйста, пожалуйста. Но дело тут не в восторге. А в том, что я твердо помню,

что такое долг!

— Да ну-у?…

— Честное слово. Я умерла бы от стыда, если бы что-нибудь подобное могло

случиться. И потом, мне кажется таким ужасным одно это понятие: «измена мужу!»

— Ну, понятие, как понятие. Не хуже других. И, помолчав, этот же голос сказал с
невыразимым лукавством:

— А я знаю кого-то, кто от вас просто без ума!

— А я даже знать не хочу. Кто это? Синицын!

— Нет, не Синицин!

27
— А кто же? Ну, голубушка… Кто?

— Мукосеев.

— Ах, этот…

— Вы меня простите, милая Елена Григорьевна, но я не понимаю вашего

равнодушного тона… Ну, можно ли сказать про Мукосеева: «Ах, этот»… Красавец,
зарабатывает, размашистая натура, успех у женщин поразительный.

— Нет, нет… ни за что!

— Что «ни за что»?

— Не изменю мужу. Тем более с ним.

— Почему же «тем более»?

— Да так. Во-вторых, он за всеми юбками бегает. Его любить, я думаю, одно мученье.

— Да ежели вы к нему отнесетесь благосклонно — он ни за какой юбкой не побежит.

— Нет, не надо. И потом он уж чересчур избалован успехом. Такие люди

капризничают, ломаются. Да что вы говорите такое! Это дурак только способен
ломаться, а Николай Алексеич умный человек. Я бы на вашем месте…

— Не надо!! И не говорите мне ничего. Человек, который ночи проводить в

ресторанах, пьет, играет в карты…

— Милая моя! Да что же он должен дома сидеть да чулки вязать? Молодой человек…

— И не молодой он вовсе! У него уже темя просвечивает…

— Где оно там просвечивает… А если и просвечивает, так это не от старости. Просто
молодой человек любил, жил, видел свет…

Контральто помедлило немного и потом, после раздумья, бросило категорически:

— Нет! уж вы о нам мне не говорите. Никогда бы я не могла полюбить такого

человека… И в-третьих, он фат!

— Он… фат? Миленькая Елена Григорьевна, что вы говорите? Да вы знаете, что такое
фат?

— Фат, фат и фат! Вы бы посмотрели, какое у него белье — прямо, как у шансонетной
певицы!.. Черное, шелковое — чуть не с кружевами… А вы говорите — не фат! Да я…

28
*

И сразу оба голоса замолчали: и контральто, и тот, что повыше. Как будто кто
ножницами нитку обрезал. И молчали оба голоса так минут шесть-семь, до самой
станции, когда поезд остановился.

И вышли контральто и сопрано, молча, не глядя друг на друга и не заметив меня,

прижавшегося к углу дивана.

(https://ru.wikisource.org/wiki/Фат_(Аверченко)

29
 Аркадий Тимофеевич Аверченко

Рассказ о колоколе
На случай, который я расскажу ниже, могут существовать только две точки зрения:
автору можно поверить или не верить.

Автору очень хочется, чтобы ему поверили. Автор думает, что читателя тронет это
желание, потому что обыкновенно всякому автору в глубокой степени безразлично —
верит ему читатель или нет. Писатель палец о палец не ударит, чтобы заслужить
безусловное доверие читателя.

Автор же нижеописанного в отдельном абзаце постарается привести некоторые

доказательства тому, что весь рассказ не выдумка, а действительный случай.

Именно — автор даёт честное слово.

Глава I

Однажды, в конце великого поста, в наш город привезли новый медный колокол и
повесили его на самом почётном месте в соборной колокольне.

О колоколе говорили, что он невелик, но звучит так прекрасно, что всякий слышавший
умиляется душой и плачет от раскаяния, если совершил что-нибудь скверное.

Впрочем, и неудивительно, что про колокол ходили такие слухи: он был отлит на заводе
по предсмертному завещанию и на средства одного маститого верующего беллетриста,
весь век писавшего пасхальные и рождественские рассказы, герои которых
раскаивались в своих преступлениях при первом звуке праздничных колоколов.

Таким образом писатель как бы воздвиг памятник своему кормильцу и поильцу — и

отблагодарил его.

Глава II

Едва запели певчие в Великую ночь: «Христос воскресе из мёртвых…», как колокол,
управляемый опытной рукой пономаря, вздрогнул и залился негромким радостным
звоном.

Семейство инспектора страхового общества Холмушина сидело в столовой в ожидании

свячёного кулича, потому что погода была дождливая и никто, кроме прислуги, не
рискнул пойти в церковь.

Услышав звук колокола, инспектор поднял голову и сказал, обращаясь к жене:

— Да! Забыл совсем тебе сказать: ведь я нахожусь в незаконной связи с гувернанткой
наших детей, девицей Верой Кознаковой. Ты уж извини меня, пожалуйста!

30
Сидевшая тут же гувернантка прислушалась к звону колокола, вспыхнула до корней
волос и возразила:

— Хотя это, конечно, и правда, но я должна сознаться, что, в сущности, не люблю вас,
потому что вы старый и ваши уши поросли противным мохом. А вступила с вами в
близкие отношения благодаря деньгам. Должна сознаться, что мне больше нравится ваш
делопроизводитель Облаков, Василий Петрович. О, пощадите меня!

— Могу ли я вас обвинять, — пожала плечами жена Холмушина, — когда мой средний
сын Петечка не мужний, а от доктора Верхоносова, с которым я встречалась во время
оно в Москве.

— Очевидно, доктор Верхоносов был большой мошенник? — прислушиваясь к звуку

колокола и покачивая головой, прошептал Петенька, гимназист четвёртого класса.

— Почему?

— Вероятно, я в него удался: можете представить, в третьей четверти у меня поставлены

две единицы, а я переправил их на четыре да и показал отцу.

— Дитё! — снисходительно улыбнулась старая нянька. — Сколько я у вас, господа вы

мои, сахару перетаскала за всё время, так это и пудами не сосчитать. А надысь банку с
вареньем выела, а потом разбила да на Анюточку и свалила: будто она разбила.

— Ничего! — махнула рукой маленькая Аня. — За банку мне только два подзатыльника
и попало, а того, что я вчера в папином кабинете фарфорового медведя разбила, — никто
и не знает.

Инспектор встал, потянулся и сказал:

— Пойти разве в кабинете написать в правление нашего общества заявление, что я

третьего дня застраховал безнадёжно чахоточного, подсунув вместо него доктору для
осмотра здоровяка, кондуктора конки.

— Как же вы пошлёте это заявление, — возразила горничная Нюша, — если я вчера из

коробки на вашем письменном столе все почтовые марки покрала.

— Жаль, — сказал инспектор. — Ну, всё равно — поеду к полицейскому, заявлю ему,
потому что это дело — уголовное.

Глава III

Инспектор оделся и вышел на улицу. Колокол звонил…

Нищий подошёл к нему и укоризненно сказал:

— Вы мне уже третий год даёте то две, то три копейки при каждой встрече. Где у вас
глаза-то были?

— А что?

31
— Да я в сто раз, может быть, богаче вас: у меня есть два дома на Московской улице.

Какой-то запыхавшийся человек с размаху налетел на них и торопливо спросил:

— Где тут принимают заявления о побеге с каторги?

— Пойдём вместе, — сказал инспектор. — Мне нужно заявить тоже об уголовном

дельце.

— И я с вами, — привязался нищий. — Ведь я один-то дом нажил неправильным путём

— обошёл сиротку одну. Лет двадцать, как это было — да уж теперь заодно заявить, что
ли?

Все трое зашагали по оживлённой многолюдной улице, по которой сновала одинаково

настроенная публика. Кто шёл в участок, кто к прокурору, а один спешил даже к
любовнице, чтобы признаться ей, что любит жену больше, чем её.

Все старательно обходили купца, стоявшего на коленях без шапки посреди улицы.
Купец вопил:

— Покупатели! Ничего нет настоящего у меня в магазине — всё фальшивое! Мыло,

масло, табак, икра — даже хлеб! Как это вы терпели до сих пор — удивляюсь.

— Каяться вы все мастера, — возразил шедший мимо покупатель, — а того, что я тебе
вчера фальшивую сторублёвку подсунул, этого ты небось не знаешь. Эй, господин, не
знаете, какой адрес прокурора?

Глава IV

В участке было шумно и людно.

Пристав и несколько околоточных сортировали посетителей по группам — мошенников

отдельно, грабителей отдельно, а мелких жуликов просто отпускали.

— Вы что? Ограбление? Что? Вексель подделали! Так чего же вы лезете? Ступайте

домой, и без вас есть много поважнее. Это кто? Убийца? Ты, может, врёшь! Свидетели
есть? Господа! Ради Бога, не все сразу — всем будет место. Сударыня, куда вы лезете с
вашим тайным притоном разврата?! Не держите его больше — и конец. Ты кто?
Конокрад, говоришь? Паспорт! Вы что? Я сказал вам уже — уходите!

— Господин пристав! Как же так — уходите? А что у меня два года фабрика фальшивых
полтинников работает — это, по-вашему, пустяки?

— Ах ты, Господи! Сейчас только гравёра со сторублёвками выгнал, а тут с вашими

полтинниками буду возиться.

— Да ведь то бумага, дрянь — вы сами рассудите. А тут металл! Работа по металлу!

Уважьте!

— Ступайте, ступайте. Это что? Что это такое в конвертике? Больше не беру. Ни-ни!

32
Полицмейстер вышел из своего кабинета и крикнул:

— Это ещё что за шум! Вы мешаете работать. Я как раз подсчитывал полученные от…
Эй, гм! Кто там есть! Ковальченко, Седых! Это, наконец, невозможно! Бегите скорее к
собору, возьмите товарищей, остановите звонаря и снимите этот несносный колокол. Да
остерегайтесь, чтобы он не звякнул как-нибудь нечаянно.

Глава V

Колокол сняли…

Он долго лежал у задней стены соборной ограды; дожди его мочили, и от собственной
тяжести он уже наполовину ушёл в землю. Изредка мальчишки, ученики приходского
училища, собирались около него поиграть, тщетно совали внутрь колокола ручонки с
целью найти язык — язык давно уже, по распоряжению полицмейстера, был снят и
употреблён на гнёт для одной из бочек с кислой капустой, которую полицмейстер
ежегодно изготовлял хозяйственным способом для надобностей нижних чинов
пожарной команды.

Долго бы пришлось колоколу лежать в бездействии, уходя постепенно в мягкую землю,

но приехали однажды какие-то люди, взвалили его на ломовика, увезли и продали на
завод, выделывавший медные пуговицы для форменных мундиров.

Теперь, если вы увидите чиновничий или полицейский мундир, плотно застёгнутый на

пуговицы, — блестящие серебряные пуговицы, — знайте, что под тонким слоем серебра
скрывается медь.

Пуговицы хорошие, никогда сами собою не расстёгиваются, а если об одну из них

нечаянно звякнет орденок на груди, то звук получается такой тихий, что его даже
владелец ордена не расслышит.

(https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%A0%D0%B0%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%B0%
D0%B7_%D0%BE_%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%BA%D0%BE%D0%B
B%D0%B5_(%D0%90%D0%B2%D0%B5%D1%80%D1%87%D0%B5%D0%BD%D0%B
A%D0%BE))

33
 Аркадий Тимофеевич Аверченко

Алло!
Мышьяк при некоторых болезнях очень полезное средство; но если человека заставить
проглотить столовую ложку мышьяку — оба бесцельно погибнут. И человек, и мышьяк.

Трость очень полезная вещь, когда на неё опираются; но в ту минуту, когда тростью
начинают молотить человека по спине — трость сразу теряет свои полезные свойства.

Что может быть прекраснее и умилительнее ребёнка; природа, кажется, пустила в ход
всё своё напряжение, чтобы создать чудесного, цветущего, голубоглазого ребёнка. Кто
из нас не любовался ребёнком, не восхищался ребёнком; но если кто-нибудь начнёт
швыряться из окна четвёртого этажа ребятами в прохожих — прохожие от несутся к
этому с чувством омерзения и гадливости.

Я не могу себе представить ничего более полезного, чем иголка. А попробуйте её

проглотить?

Этим я хочу только сказать, что хотя шилом не бреются и ручкой зонтика не извлекают
попавшие в глаз соринки, но разговаривать по телефону безо всякой нужды больше
получаса — на это находятся охотники.

И они не видят в этом ничего дурного.

Иногда ко мне по телефону звонит барышня.

Я умышленно не называю её имени, потому что у всякого человека есть своя барышня,
которая ему звонит.

Характер такой барышни трудно описать. Она не обуреваема сильными страстями, не

заражена большими пороками; она не глупа, кое-что читала. Если несколько сот таких
барышень, подмешав к ним кавалеров, пустить в театр — они образуют собою довольно
сносную театральную толпу.

На улице они же образуют уличную толпу; в случае какой-нибудь эпидемии участвуют

в смертности законным процентом, ропща на судьбу в каждом отдельном случае, но
составляя в то же время, в общем итоге, «общественное мнение по поводу постигшего
нашу дорогую родину бедствия».

Никто из них никогда не напишет «Евгения Онегина», не построит Исаакиевского

собора, но удалять их за это из жизни нельзя — жизнь тогда бы совсем оскудела. В книге
истории они вместе со своими кавалерами занимают очень видное место; они — та белая
бумага, на которой так хорошо выделяются чёрные буквы исторических строк.

Если бы не они со своими кавалерами — театры бы пустовали, издатели модных книг

разорялись бы, а телефонистки на центральной станции ожирели бы от без действия и
тишины.

34
Барышни не дают спать телефонисткам. В количестве нескольких десятков тысяч, они
ежечасно настоятельно требуют соединить их с номером таким-то.

К сожалению, никто не может втолковать барышням, что личный разговор лицом к лицу
— это письмо, которое можно растягивать на десятки страниц; а разговор по телефону
— телеграмма, которую посылают в случае крайней необходимости, экономя каждое
слово.

Пусть кто-нибудь из читателей попробует втолковать это барышне, — она в тот же день
позвонит ко мне по телефону и спросит: правда ли, что я написал это? Как я вообще
поживаю? И правда ли, что на прошлой неделе меня видели с одной блондинкой?

— Вас просят к телефону!

— Кто просит?

— Они не говорят.

— Я, кажется, тысячу раз говорил, чтобы обязательно узнавали, кто звонит?

— Я и спрашивал. Они не говорят. Смеются. Ты, говорят, ничего не понимаешь.

— Ах ты, Господи! Алло! Кто у телефона?!

Говорит барышня. Отвечает:

— О, Боже, какой сердитый голос. Мы сегодня не в духе?

— Да нет, ничего. Это просто телефон хрипит, — говорю я с наружной вежливостью. —

Что скажете хорошенького?

— Что? Кто хорошенькая? С каких это пор вы стали говорить комплименты?

— Это не комплимент.

— Да, да — знаем мы. Всякий мужчина, преподнося комплимент, говорит, что это не
комплимент.

Чрезвычайно, чрезвычайно жаль, что она не видит моего лица.

Я молчу, а она спрашивает:

— Что вы говорите?

Что ей сказать? Бросаю единственную кость со своего скудного неприхотливого стола:

— Вы из дому говорите?

— Какой вы смешной! А то откуда же?

35
Что бы такое ей ещё сказать?

— А я думал, от Киндякиных.

— От Киндякиных? Гм! Вы только, кажется, и думаете, что о Киндякиных. Вам,

вероятно, нравится madame Киндякина? Я что-то о вас слышала!.. Ага…

Это она называет «интриговать».

Потом будет говорить какому-нибудь из своих кавалеров:

— Я его вчера ужасно заинтриговала.

Понурившись, я стою с телефонной трубкой у уха, гляжу на ворону, примостившуюся у

края водосточной трубы, и впервые жалею, оскорбляя тем память своего покойного
отца: «Зачем я не создан вороной?»

Над ухом голос:

— Что вы там — заснули?

— Нет, не заснул.

Какой ужас, когда что-нибудь нужно сказать, а сказать нечего. И чем больше
убеждаешься в этом, тем более тупеешь…

— Алло! Ну что ж вы молчите? С вами ужасно трудно разговаривать по телефону.

Расскажите, что вы поделываете?

Помедлив немного, я разражаюсь таким каламбуром, услышав который всякий другой

человек повесил бы трубку и убежал без оглядки:

— Что я подделываю? Преимущественно кредитные бумажки.

— Алло? Я вас не слышу!

— Кредитные бумажки!!!

— Что — кредитные бумажки?

— Я. Подделываю.

— К чему вы это говорите?

— А вы спрашиваете, что я поделываю? Я не разобрал — два «д» у вас или одно. Вот и
ответил.

Этот каламбур приводит её в восхищение.

36
— Ах, вечно живой, вечно остроумный! И откуда у вас только это берётся? Серьёзно,
что у вас новенького?

Зубами прикусываю нижнюю губу; лишний раз убеждаюсь, что кровь у меня
солоноватая, с металлическим вкусом.

— Как вампиры могут пить такую гадость?

— Что-о?

— Я говорю, что не понимаю: какой вкус находят вампиры в человеческой крови.

Она нисколько не удивляется обороту разговора:

— А вы верите в вампиров?

Надо бы, конечно, сказать, что не верю, но так как мне всё это совершенно безразлично,
я вяло отвечаю:

— Верю.

— Ну как вам не стыдно! Вы культурный человек, а верите в вампиров. Ну скажите:

какое основания для этого вы имеете? Алло!

— Что?

— Я спрашиваю: какие у вас основания?

— На кого? — бессмысленно спрашиваю я, читая плакат сбоку телефона: «Сто рублей

тому, кто докажет, что у Нарановича готовое платье не дешевле, чем у других».

— «На кого» не говорят. Говорят: для чего.

— Что «для чего»?

— Основания.

— Жизнь не ждёт, — возражаю я, как мне кажется, довольно основательно.

— Нет, вы мне скажите, почему вы верите в вампиров? Что за косность?

— Интуиция.

Вероятно, она не знает этого слова, потому что говорит «а-а-а» и, как вспугнутая птица,
перепархивает на другой сук:

— Что у вас вообще слышно?

— Сто рублей тому, кто докажет, что у Нарановича готовое платье не дешевле, чем у
других.

37
— У какого Нарановича?

— Портной. Вероятно, дамский.

— Не говорите пошлостей. Вы забываете, что разговариваете с барышней. Вообще вы

за последнее время ужасно испортились.

И вот мы стоим на расстоянии двух или трёх вёрст друг от друга, приложив к уху по
куску чёрного, выдолбленного внутри каучука. От меня к ней тянется тонкая-претонкая
проволока — единственное связующее нас звено.

Почему проволока так редко рвётся? Хорошо, если бы какая-нибудь большая птица
уселась на самое слабое место проволоки и… А ведь в самом деле — может же это
случиться? Если положить потихоньку трубку на подоконник и уйти? А потом свалить
всё на «этот проклятый телефон». (Вечная история с этими проводами! Поговорить даже
не дадут как следует!)

Но нужно прервать беседу на моих словах. Пусть барышня думает, что я вне себя от
досады, не успев рассказать начатое.

Я кричу:

— Алло! Вы слушаете? Я вам сейчас что-то расскажу — только между нами. Ладно?
Даёте слово?

— О, конечно, даю! Я умираю от любопытства!!!

— Ну, смотрите. Вчера только что подхожу я к квартире Бакалеевых, вдруг выходит
оттуда Шмагин — бледный как смерть! Я…

Я кладу трубку на подоконник (если повесить её, барышня может через минуту опять
позвонить), — кладу трубку, облегчённо вздыхаю и удаляюсь на цыпочках (громкие
шаги слышны в трубку).

Воображаю, как она там беснуется у своего конца проволоки:

— Алло! Я вас слушаю. Почему вы молчите?! Ах ты, Господи! Барышня! Это

центральная? Почему вы нас разъединили?! Дайте номер 54–27.

А телефонистка, наверное, отвечает деревянным тоном:

— Или трубка снята, или повреждение на линии.

Милая телефонистка.

Однажды барышня позвонила ко мне рано утром; было холодно, но я согрелся под
одеялом и думал, что никакие силы не сбросят меня с кровати.

38
Однако когда зазвенел телефонный звонок, я, пролежав минуты три под оглушительный
звон, наконец, дрожа от холода, вскочил и побежал к телефону, перепрыгивая с одной
ноги на другую — пол холоден как лёд.

— Алло! Кто?

— Здравствуйте. Вы уже не спите? Однако, рано вы поднимаетесь; я тоже уже

проснулась. Ну, что у вас слышно?

Перепрыгивая с ноги на ногу, я давал вялые реплики и после десятиминутного разговора

услышал успокаивающие душу слова:

— А я очень хорошо устроилась: лежу на оттоманке, около горящего камина —

тёпленько-претёпленько. Педикюрша делает мне педикюр, а я пью кофе, рассматриваю
журналы и говорю по телефону; телефон-то у меня тут же на столе. Я кстати и позвонила
вам… Алло! Почему не отвечаете? Центральная!! Что это такое? Опять порча? Господи!

Вот я написал рассказ.

Десятки тысяч барышень, наверное, прочтут его. И если хотя бы десять барышень
призадумаются над написанным и поймут, что я хотел сказать, — на свете станет жить
немного легче.

Прошу другие газеты перепечатать.

(https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%90%D0%BB%D0%BB%D0%BE!_(%D0%90%D0%B
2%D0%B5%D1%80%D1%87%D0%B5%D0%BD%D0%BA%D0%BE))

39