1. Дорогая Эстер. Порой мне кажется, что
I sometimes feel as if I’ve given
я породил этот остров. Где-то, между
широтой и долготой, раскрылась щель, и
его выбросило неподалёку. С чем бы я
ни пытался его соотнести, он остаётся
сингулярностью, альфой моей жизни, не
укладывающейся ни в какие теории.
Каждый раз я возвращаюсь и оставляю
свежие следы, которые, я отчаянно
надеюсь, в промежутках принесут плоды
озарений.
2. Дорогая Эстер. Чайки больше не
прилетают сюда; я заметил в этом году,
что
они стараются избегать этого места.
Возможно, нехватка рыбы отпугивает их.
Возможно, я. Когда Доннелли высадился
здесь впервые, он писал, что стада
болели, а их пастухи считались самыми
низшими из всех бедных сословий среди
жителей Гебридских островов. Спустя
триста лет ушли даже они.
3. Дорогая Эстер. Я потерял счет времени
и забыл, сколько здесь нахожусь и
сколько раз бывал здесь. Виды теперь
настолько знакомы, что приходится
напоминать себе, смотреть, куда идти. Я
мог бы вслепую бродить по этим скалам,
краям этих обрывов, не боясь оступиться
и сорваться в море. Кроме того, я всегда
считал, что если человек падает, то очень
важно, чтобы он держал глаза широко
открытыми.
4. Дорогая Эстер. Наутро после того, как
меня вынесло на берег, с солью в ушах,
песком во рту и волнами, непрерывно
омывающими щиколотки, я чувствовал,
будто бы всё шло к этому последнему
кораблекрушению. Я не помнил ничего
кроме воды, камней в животе и ботинок,
которые тянули меня вниз, туда, где
плавают лишь самые вялые создания.
Dear Esther.
birth to this island. Somewhere, between the
longitude and latitude a split opened up and it
beached remotely here. No matter how hard I
correlate, it remains a singularity, an alpha point
in my life that refuses all hypothesis. I return
each time leaving fresh markers that I hope, in
the full glare of my hopelessness, will have
blossomed into fresh insight in the interim.
Dear Esther. The gulls do not land here anymore;
I’ve noticed that this year they seem to have
shunned this place. Perhaps it’s the depletion of
the fishing stock driving them away. Perhaps it’s
me. When he first landed here, Donnelly wrote
that the herds were sickly and their shepherds the
lowest of the miserable classes that populate
these Hebridean islands. Three hundred years
later, even they have departed.
Dear Esther. I have lost track of how long I have
been here, and how many visits I have made
overall. Certainly, the landmarks are now so
familiar to me that I have to remind myself to
actually see the forms and shapes in front of me.
I could stumble blind across these rocks, the
edges of these precipices, without fear of missing
my step and plummeting down to sea. Besides, I
have always considered that if one is to fall, it is
critical to keep one’s eyes firmly open.
Dear Esther. The morning after I was washed
ashore, salt in my ears, sand in my mouth and the
waves always at my ankles, I felt as though
everything had conspired to this one last
shipwreck. I remembered nothing but water,
stones in my belly and my shoes threatening to
drag me under to where only the most listless of
creatures swim.
Level 1: The Lighthouse Edit
5. Доннелли описывал легенду об
отшельнике: святом, который искал
уединения в чистом виде. Говорят, он
приплыл сюда с большой земли в
бездонной лодке,
чтобы морские создания ночью могли
всплывать для беседы с ним. Как же он,
наверное, был разочарован их болтовней.
Может, сегодня, когда всё, что живет в
океане – это мусор, сбрасываемый с
танкеров, – он бы обрел больше покоя.
Говорят, он развёл свои руки в долине на
южной стороне, и скалы расступились
перед ним, чтобы дать ему пристанище;
говорят, он умер от лихорадки через сто
шестнадцать лет. Пастухи оставляли ему
дары возле входа в пещеру, но, по
словам Доннелли, никто не утверждал,
что видел его лично. Я посещал эту
пещеру и оставлял свои дары, но я, как и
пастухи, похоже, не оказался достойным
нарушить его уединение.
6. Иногда ночью можно увидеть огни
проплывающего мимо танкера или
рыболовного судна. Сверху, со скал эти
огни выглядят вполне земными, но
отсюда, снизу – они словно мечутся
между мирами. К примеру, я не могу так
сразу определить, находятся ли они над
волнами, или под ними. Выяснение этого
кажется теперь слишком скучным –
почему не одновременно?! Самое лучшее,
чем можно заняться в этом месте, – это
потакать противоречиям, ожидая, когда
разойдётся ткань мироздания.
7. Когда-то тут хотели построить ветряки,
вдали от злости и нетерпимости масс.
Но решили, что здешнее море слишком
бурное для работы турбин: очевидно, им
не доводилось побывать здесь, и ощутить
это умиротворение. Лично я бы
поддержал идею – турбины стали бы
подходящим современным убежищем
отшельника: сочетанием переворотов и
стабильности.
Donnelly reported the legend of the hermit; a
holy man who sought solitude in its most pure
form. Allegedly, he rowed here from the
mainland in a boat without a bottom, so all the
creatures of the sea could rise at night to
converse with him. How disappointed he must
have been with their chatter. Perhaps now, when
all that haunts the ocean is the rubbish dumped
from the tankers, he’d find more peace. They say
he threw his arms wide in a valley on the south
side and the cliff opened up to provide him
shelter; they say he died of fever one hundred
and sixteen years later. The shepherds left gifts
for him at the mouth of the cave, but Donnelly
records they never claimed to have seen him. I
have visited the cave and I have left my gifts, but
like them, I appear to be an unworthy subject of
his solitude.
At night you can see the lights sometimes from a
passing tanker or trawler. From up on the cliffs
they are mundane, but down here they fugue into
ambiguity. For instance, I cannot readily tell if
they belong above or below the waves. The
distinction now seems mundane; why not
everything and all at once! There’s nothing
better to do here than indulge in contradictions,
whilst waiting for the fabric of life to unravel.
There was once talk of a wind farm out here,
away from the rage and the intolerance of the
masses. The sea, they said, is too rough for the
turbines to stand: they clearly never came here to
experience the becalming for themselves.
Personally, I would have supported it; turbines
would be a fitting contemporary refuge for a
hermit: the revolution and the permanence.
8. Когда ты родилась, говорила мне твоя
мать, в родильной палате стало тихо.
Большое красное родимое пятно
покрывало левую часть твоего лица.
Никто не знал, что сказать, и ты
закричала, чтобы заполнить вакуум. Я
всегда уважал тебя за это: ты кричала,
чтобы наполнить любой вакуум, в
который попадала. Я тоже начал
создавать вакуум, чтобы ты могла
использовать свой талант. Родимое пятно
уменьшилось к шести годам и исчезло к
тому времени, когда мы познакомились,
но твое увлечение пустотой и лекарством
от нее осталось.
9. Те острова вдали, уверен, – всего лишь
реликвии ушедшего времени, спящие
гиганты, боги-лунатики, улегшиеся для
последнего сна. Я смываю песок с губ и
сжимаю кисть сильней, трясущиеся руки
не смогут удержать мои тающие
дневники.
10. Читаю Доннелли при тусклом дневном
свете. Он высадился на южном берегу,
прошел по тропе к бухте и забрался на
гору. Он не нашел пещеры и не
исследовал
северную часть. Я считаю, что именно
поэтому его понимание острова было
дефектным, не полным. Он стоял на
вершине, и только мгновение размышлял,
как спуститься. С другой стороны – у
меня есть свои причины.
11. Книгу Доннелли в библиотеке не
брали с 1974-го. Я решил, что она и так
никому не нужна, когда спрятал ее под
курткой, избегая взгляда библиотекаря на
выходе. Если тема так туманна, а язык
рассказчика – еще больше, это не слова
рассказчика, которому можно доверять.
Возможно, это правильно, что моим
единственным спутником в оставшиеся
дни станет украденная книга, написанная
умирающим человеком.
When you were born, your mother told me, a
hush fell over the delivery room. A great red
birthmark covered the left side of your face. No
one knew what to say, so you cried to fill the
vacuum. I always admired you for that; that you
cried to fill whatever vacuum you found. I began
to manufacture vacuums, just to enable you to
deploy your talent. The birthmark faded by the
time you were six, and had gone completely by
the time we met, but your fascination with the
empty, and its cure, remained.
Those islands in the distance, I am sure, are
nothing more than relics of another time,
sleeping giants, somnambulist gods laid down
for a final dreaming. I wash the sand from my
lips and grip my wrist ever more tightly, my
shaking arms will not support my fading diaries.
Reading Donnelly by the weak afternoon
sunlight. He landed on the south side of the
island, followed the path to bay and climbed the
mount. He did not find the caves and he did not
chart the north side. I think this is why his
understanding of the island is flawed,
incomplete. He stood on the mount and only
wondered momentarily how to descend. But
then, he didn’t have my reasons.
Donnelly’s book had not been taken out from the
library since 1974. I decided it would never be
missed as I slipped it under my coat and avoided
the librarian’s gaze on the way out. If the subject
matter is obscure, the writer’s literary style is
even more so, it is not the text of a stable or
trustworthy reporter. Perhaps it is fitting that my
only companion in these last days should be a
stolen book written by a dying man.
12. Гора – очевидная центральная точка
этого пейзажа; она настолько удачно
расположена, что кажется искусственной.
Я снова с легкостью скатываюсь в это
бредовое состояние, в котором
приписываю окружающему
предназначения или мотивы. Появился ли
остров в момент столкновения; когда нас
оторвало от места швартовки, и ремни
безопасности отпечатали полосы шоссе на
наших груди и плечах, – появился ли он
из-под воды тогда?
13. Прекрасный вид. Луна освещает
проход между горной тропой и каменным
кругом. Он бросает тень хребта на пляж,
словно ты написала свое имя на песке
неряшливым почерком.
14. Когда кто-то умирал, был при смерти,
или был так болен, что жертвовал всей
возможной надеждой жить, – он вырезал
две параллельные линии в утесе,
открывая слой белого мела. Если
присмотреться, их можно было увидеть с
большой земли или рыболовного судна и
понять, нужно ли послать помощь или
создать заградительный барьер и
выжидать поколение, пока любая зараза,
бродящая по скалам, вымрет вместе со
своими носителями. Мои линии означали
именно это: отгоняли возможных
спасателей. Это не просто болезнь тела.
15. Они были богобоязненны, эти
пастухи. В их отношениях не было любви.
Доннелли говорит мне, что у них была
одна Библия, которая передавалась от
одного к другому в строгом порядке. Ее
украл монах, посетивший остров в 1776 –
за два года до того, как остров был
полностью заброшен. Я подумал: не
обозначили ли они тогда главы и стихи в
камнях и траве, создав географию со
вложенным в неё смыслом – могли ли они
ходить по Библии и жить среди ее
противоречий?
The mount is clearly the focal point of this
landscape; it almost appears so well placed as to
be artificial. I find myself easily slipping into the
delusional state of ascribing purpose, deliberate
motive to everything here. Was this island
formed during the moment of impact; when we
were torn loose from our moorings and the
seatbelts cut motorway lanes into our chests and
shoulders, did it first break surface
then?
A wonderful sight. The moon cresting the
junction between the cliff path and the stone
circle. It cast a shadow of the ridge across the
beach, all the world as if you had signed your
name across the sand in untidy handwriting.
When someone had died or was dying or was so
ill they gave up what little hope they could
sacrifice, they cut parallel lines into the cliff,
exposing the white chalk beneath. With the right
eyes you could see them from the mainland or
the fishing boats and know to send aid or impose
a cordon of protection, and wait a generation
until whatever pestilence stalked the cliff paths
died along with its hosts. My lines are just for
this: to keep any would-be rescuers at bay. The
infection is not simply of the flesh.
They were godfearing people those shepherds.
There was no love in the relationship. Donnelly
tells me that they had one bible that was passed
around in strict rotation. It was stolen by a
visiting monk in 1776, two years before the
island was abandoned altogether. In the interim,
I wonder, did they assign chapter and verse to
the stones and grasses, marking the geography
with a superimposed significance; that they
could actually walk the bible and inhabit its
16. Мы не такие, как жена Лота, ты и я – у
нас нет особого желания обернуться
назад. Нам там не на что смотреть. Не
будет уставшего старика, раздвигающего
скалы руками; даров или библий,
лежащих на песке в ожидании. Приливы
не будут сменяться отливами, а чайки –
кричать над головой. Кости отшельника
уже не ждут чтобы их забрали: я украл их
и спрятал во внутренностях этого острова,
в черноте проходов, и мы можем
освещать лица друг друга их странным
свечением.
17. Цитирую дословно: «Разнообразный
люд, коему сложно что-либо
посоветовать. Я провел три дня в их
компании, чего, боюсь, достаточно для
каждого, кто не был рожден среди них.
Несмотря на их утомительную склонность
цитировать Писание, они кажутся самыми
забытыми Богом жителями внешних
островов. Действительно, в этом случае,
само выражение – забытый Богом –
приобретает наибольшую тяжесть». Мне
кажется, что Доннелли тоже считал тех,
кто бродил по этим берегам, смытыми
туда, где уже не может быть шанса на
спасение. Интересно, причислял ли он
себя к этим людям?
18. Дорогая Эстер. Я встретился с Полом.
Отправился в небольшое
паломничество. Моим Дамаском стал
двухквартирный дом на окраине
Вулвергемптона. Мы пили кофе у него на
кухне и пытались завести разговор. И
хотя он знал, что я не ждал извинений,
объяснений или расплаты, – его все равно
сбивал с ног и повергал в панику вмятый
капот его машины. Ответственность
состарила его. Как и мы с тобой, он уже
переступил мыслимую черту жизни.
19. Я широко раскинул руки, и утес
раскрылся передо мной, став моим
неуютным домом. Я перенес свои вещи из
хижины на вершине и попытался жить
здесь. Ночью было холодно, а море
плескалось у входа во время прилива.
Чтобы забраться на вершину, я должен
залезть глубже в вены этого острова, где
contradictions?
We are not like Lot’s wife, you and I; we feel no
particular need to turn back. There’s nothing to
be seen if we did. No tired old man parting the
cliffs with his arms; no gifts or bibles laid out on
the sand for the taking. No tides turning or the
shrieking gulls overhead. The bones of the
hermit are no longer laid out for the taking: I
have stolen them away to the guts of this island
where the passages all run to black and there we
can light each others faces by their strange
luminescence.
I quote directly: “A motley lot with little to
recommend them. I have now spent three days in
their company that is, I fear, enough for any man
not born amongst them. Despite their tedious
inclination to quote scripture, they seem to me
the most godforsaken of all the inhabitants of the
outer isles. Indeed, in this case, the very gravity
of that term – forsaken by god – seems to find its
very apex.” It appears to me that Donnelly too
found those who wander this shoreline to be
adrift from any chance of redemption. Did he
include himself in that, I wonder?
Dear Esther. I met Paul. I made my own little
pilgrimage. My Damascus a small semi-detached
on the outskirts of Wolverhampton. We drank
coffee in his kitchen and tried to connect to one
another. Although he knew I hadn’t come in
search of an apology, reason or retribution, he
still spiralled in panic, thrown high and lucid by
his own dented bonnet. Responsibility had made
him old; like us, he had already passed beyond
any conceivable boundary of life.
I threw my arms wide and the cliff opened out
before me, making this rough home. I transferred
my belongings from the bothy on the mount and
радиосигналы исчезают совсем. Только
тогда я смогу расшифровать их – когда я
встану на вершине, и они потекут сквозь
меня без помех.
20. Я бы оставил подарки на пороге
твоего убежища между скалой и пляжем.
Я бы оставил тебе хлеб и рыбу, но запас
рыбы закончился, и у меня больше нет
хлеба. Я бы отвез тебя обратно на
большую землю в бездонной лодке, но,
боюсь, болтовня морских существ сведет
нас с ума.
21. Мне всё сложней понять, где
заканчивается отшельник, и начинаемся
мы с Полом. Нас вплели в мокрое
покрывало, и им пытаются закрыть утечку
на дне лодки, сдержать океан. Шея болит
от наблюдения за антенной; вместе с ней
пульсирует точка в моем животе, где, я
уверен, уже начал образовываться новый
камень. В моих снах он становится точной
копией жены Лота, с повернутой
головой, смотрящей на трассу, на
приближающийся транспорт, в вакууме
рокового спокойствия.
22. Этот отшельник, этот провидец, этот
древний историк костей и старого хлеба,
куда же он исчез? Зачем, спрашивали
фермеры, зачем, спрашивал Якобсон,
зачем волноваться провидениям, если
можно просто раскинуть руки перед
утесом, и он закроется за тобой,
запечатывая тебя в животе острова, в
музее скрытом от всех,
кроме самых приверженных?
23. Он всё еще утверждает, что был
уставшим, а не пьяным. Я уже не вижу ни
вины, ни разницы. Я был пьяным, когда
приплыл сюда, и уставшим. Почти в
полной тьме я пошел вверх по горной
тропе и остановился переночевать в бухте,
рядом с лежащим на мели рыбным
судном. Только на рассвете я увидел
хижину и
решил сделать ее своим временным
жильем. Я ожидал найти тут только
tried to live here instead. It was cold at night and
the sea lapped at the entrance at high tide. To
climb the peak, I must first venture even deeper
into veins of the island, where the signals are
blocked altogether. Only then will I understand
them, when I stand on the summit and they flow
into me, uncorrupted.
I would leave you presents, outside your retreat,
in this interim space between cliff and beach. I
would leave you loaves and fishes, but the fish
stocks have been depleted and I have run out of
bread. I would row you back to your homeland
in a bottomless boat but I fear we would both be
driven mad by the chatter of the sea creatures.
I find myself increasingly unable to find that
point where the hermit ends and Paul and I
begin. We are woven into a sodden blanket,
stuffed into the bottom of a boat to stop the leak
and hold back the ocean. My neck aches from
staring up at the aerial; it mirrors the dull throb
in my gut where I am sure I have begun to form
another stone. In my dreams, it forms into a
perfect representation of Lot’s wife, head over
her shoulder, staring along the motorway at the
approaching traffic, in a vacuum of fatalistic
calm.
This hermit, this seer, this distant historian of
bones and old bread, where did he vanish to?
Why, asked the farmers, why asked Jakobson,
why bother with your visions at all, if you are
just to throw your arms up at the cliff and let it
close in behind you, seal you into the belly of the
island, a museum shut to all but the most
devoted.
He still maintains he wasn’t drunk but tired. I
can’t make the judgement or the distinction
anymore. I was drunk when I landed here, and
tired too. I walked up the cliff path in near
darkness and camped in the bay where the
антенну и
передатчик, спрятанные в каком-нибудь
погодостойком ящике на горе. Вокруг
нее витала аура странного постоянства,
как и у других домов на острове – похоже,
эрозия обошла ее стороной.
24. Растительность здесь окаменела от
корня доверху. Странно подумать, что
раньше тут пасли животных, на что
указывают заброшенные дома. Здесь всё
при
смерти: вода слишком грязна для рыбы,
небо слишком разряжено для птиц, а
почва истерзана костями отшельников и
пастухов. Я слышал, человеческий пепел
может послужить отличным удобрением,
и можно вырастить большой лес на том,
что осталось от твоих бедер и грудной
клетки; и еще останется на то, чтобы
уплотнить воздух и зарыбить бухту.
25. Мне снилось, что я стою в центре
солнца, и солнечная радиация жарит мое
сердце изнутри. Мои зубы завиваются, а
ногти падают в карманы словно монетки.
Если бы я мог – я бы ел, но, похоже, я
способен поглощать только морскую
воду. Если бы тут еще обитал домашний
скот – я мог бы одичать и питаться им. Я
истощен так же, как тело на
хирургическом столе, вскрытое для
выяснения причин преждевременной
смерти. Я приплыл на этот остров в
бездонном сердце; все бактерии моих
внутренностей всплывали, чтобы петь для
меня.
26. Уверен, я здесь не один; впрочем, так
же как и в том, что это просто моя
навязчивая идея. Например, я не помню,
где достал эти свечи и зачем решил
осветить этот странный путь. Возможно,
он предназначен для тех, кто пойдет
вслед за мной.
trawler lies beached. It was only at dawn that I
saw the bothy and decided to make my
temporary lodgings there. I was expecting just
the aerial and a transmitter stashed in a
weatherproof box somewhere on the mount. It
had an air of uneasy permanence to it, like all the
other buildings here; erosion seems to have
evaded it completely.
The vegetation here has fossilized from the roots
up. To think they once grazed animals here, the
remnants of occupation being evidence to that. It
is all sick to death: the water is too polluted for
the fish, the sky is too thin for the birds and the
soil is cut with the bones of hermits and
shepherds. I have heard it said that human ashes
make great fertilizer, that we could sow a great
forest from all that is left of your hips and
ribcage, with enough left over to thicken the air
and repopulate the bay.
I dreamt I stood in the centre of the sun and the
solar radiation cooked my heart from the inside.
My teeth will curl and my fingernails fall off into
my pockets like loose change. If I could
stomach, I’d eat, but all I seem capable of is
saltwater. Were the livestock still here, I could
turn feral and gorge. I’m as emaciated as a body
on a slab, opened up for a premature source of
death. I’ve rowed to this island in a heart without
a bottom; all the bacteria of my gut rising up to
sing to me.
I have become convinced I am not alone here,
even though I am equally sure it is simply a
delusion brought upon by circumstance. I do not,
for instance, remember where I found the
candles, or why I took it upon myself to light
such a strange pathway. Perhaps it is only for
27. Дорогая Эстер. Я проезжал отрезок
M5 между Экстером и Бристолем больше those who are bound to follow.
двадцати одного раза, но, хоть у меня есть
все отчеты и свидетели, показания
которых я перекрестно проверил с
точностью до миллиметра на Level 2: The Buoy Edit
топографических картах, – я не могу
найти нужное место. Казалось бы,
должны оставаться следы,
которые были бы явной указкой. Оно где- Dear Esther. I have now driven the stretch of the
то между поворотом на Сэндфорд и M5 between Exeter and Bristol over twenty-one
обслуживающей станцией Welcome Break. times, but although I have all the reports and all
Но, хоть я постоянно вижу его в the witnesses and have cross-referenced them
зеркале заднего вида, я всё еще не могу within a millimetre using my ordnance survey
причалить к нему. maps, I simply cannot find the location. You’d
think there would be marks, to serve as some
28. Дорогая Эстер. Это станет моим evidence. It's somewhere between the turn off
последним письмом. Собираются ли они и for Sandford and the Welcome Break services.
сейчас в кучу на половике нашего пустого But although I can always see it in my rear view
дома? Зачем я всё еще посылаю их тебе mirror, I have as yet been unable to pull ashore.
домой? Возможно, я могу представить,
как я подбираю их по возврату, которого
не будет, и увижу тебя, ждущую меня со
включенным телевизором в уютной
обстановке. Они будут каменеть
следующие столетия; неприятная Dear Esther. This will be my last letter. Do they
временная pile up even now on the doormat of our empty
капсула с потерянного острова. Со house? Why do I still post them home to you?
штемпелем Обана: их, видимо, Perhaps I can imagine myself picking them up
отправляли во on the return I will not make, to find you waiting
время последнего восхождения. with daytime television and all its comforts.
They must form a pile four feet high now, my
own little ziggurat; a megalith of foolscap and
29. Дорогая Эстер. Я кажусь себе таким manila. They will fossilise over the centuries to
же безликим, как этот океан, таким же follow; an uneasy time capsule from a lost
мелким и пустым, как эта бухта, island. Postmarked Oban: it must have been sent
равнодушным кораблекрушением без during the final ascent.
опознавательных знаков. Мои камни – эти
кости и удобный забор, ограждающий
от пропасти. Я пронизан пещерами, лоб
мой – вершина, и антенна передаст
сигналы внутрь меня. Нервная система
обнажена, по ней всё еще топают ноги Dear Esther. I have found myself to be as
Доннелли, меня и тебя. Я понесу фонарь featureless as this ocean, as shallow and
для тебя; я оставлю его у подножья unoccupied as this bay, a listless wreck without
моего надгробия. Он понадобится тебе в identification. My rocks are these bones and a
туннелях, которые уносят меня вниз. careful fence to keep the precipice at bay. Shot
through me caves, my forehead a mount, this
30. Дорогая Эстер. Пока они фиксируют aerial will transmit into me so. All over exposed,
повреждения, я понял, как боюсь, что ты the nervous system, where Donnelly’s boots and
неожиданно встанешь, потянешься и не yours and mine still trample. I will carry a torch
узнаешь меня. Я облетал тебя как for you; I will leave it at the foot of my
угрюмая комета, наша история тянулась
моим хвостом в солнечном ветре из
люминесцентных ламп. Твои волосы еще
не причесали, макияж не нанесли
заново. Ты была совсем как пляж для
меня – открытая для исследования, и твоя
география рассказывала одну историю, но Dear Esther. Whilst they catalogued the damage,
синяки и порезы намекали на
геологию, спрятанную под ними.
31. Я нашел манифест судна, смятый и
размоченный водой, под грудой банок из- up not reapplied. You were all the world like a
под краски. В нем написано, что кроме
оставшегося на борту груза, была еще
партия йогурта, снижающего кислотность, geology hidden behind the cuts and bruises.
предназначенного для европейского
рынка. Должно быть, его унесло в море –
Бог знает, что здесь не осталось чаек
или коз, которые бы его съели.
32. На дне этой лодки должна быть дыра.
Иначе, как еще сюда прибывали бы
новые отшельники?
33. Только ночью это место лениво
наполняется жизнью. Можно увидеть буй
и антенну. Я старался проспать весь день,
чтобы воскресить себя. Я чувствую
приближение последних дней – нет
смысла для продолжения. Должно же
быть тут хоть что-то новое и
неизведанное – укромный уголок или
щель, открывающие новую перспективу,
за которую можно ухватиться. Я сжег
свои мосты; я потопил свои лодки и
смотрел, как они тонули.
34. Всю ночь буй держал меня при
сознании. Я сидел, находясь на грани
отчаяния, думая, что никогда не раскрою
секрет этого острова, я сидел на краю и
смотрел, как этот дурацкий буй мигает
всю ночь. Он немой и глупый и не думает
своей металлической головой, а только
мигает с каждой волной, каждую минуту,
пока не придет утро и не сделает его,
глухонемого, еще и слепым. Мы с ним во
многом похожи.
headstone. You will need it for the tunnels that
carry me under.
I found myself afraid you’d suddenly sit up,
stretch, and fail to recognise me, I orbited you
like a sullen comet, our history trailing behind
me in the solar wind from the fluorescent tubes.
Your hair had not been brushed yet, your make-
beach to me, laid out for investigation, your
geography telling one story, but hinting at the
I have found the ship’s manifest, crumpled and
waterlogged, under a stash of paint cans. It tells
me that along with this present cargo, there was a
large quantity of antacid yoghurt, bound for the
European market. It must have washed out to
sea, God knows there are no longer gulls or goats
here to eat it.
There must be a hole in the bottom of the boat.
How else could new hermits have arrived?
It’s only at night that this place makes any
sluggish effort at life. You can see the buoy and
the aerial. I’ve been taking to sleeping through
the day in an attempt to resurrect myself. I can
feel the last days drawing upon me – there’s little
point now in continuation. There must be
something new to find here – some nook or some
cranny that offers a perspective worth clinging
to. I’ve burnt my bridges; I have sunk my boats
and watched them go to water.
All night the buoy has kept me lucid. I sat, when
I was at the very edge of despair, when I thought
I would never unlock the secret of the island, I
sat at the edge and I watched the idiot buoy blink
through the night. He is mute and he is retarded
35. Мне любопытно, было ли путешествие
Доннелли настолько же прозаичным,
как он писал. Как же он должен был
разочароваться, не найдя костей святого!
Неудивительно, что он так не любил
местных жителей. Должно быть, они
казались ему ракушками,
прицепившимися к Престолу Господнему.
Зачем так
цепляться за камень? Потому что он –
единственное, что удерживает нас от
соскальзывания в океан. В забвение.
36. Выдуманное сообщение на
автоответчике. Шины спущены, колеса
свободно
вращаются, а тормозная жидкость
растекается, словно чернила, по карте,
пачкая
ориентиры и делая береговую линию
пустой и искаженной. Где ты видела
галактики – я видел только синяки, следы
на утесах, оставленные моим
помраченным рассудком.
37. Я не знаю название затонувшего судна
в бухте; похоже, оно тут уже несколько
лет, хотя еще не успело осесть. Я не знаю,
погиб ли кто-то; если да – я не видел их
своими глазами. Возможно, когда
вертолет прилетел забрать их домой – его
взлет
спугнул птиц. Я поищу яйца вдоль
северного берега, чтобы убедиться, что
жизнь
снова появляется в этом месте. Возможно,
птиц отпугиваю я.
38. Я помню, как бежал по пескам в
Кромере; там не было таких
кораблекрушений. Я днями
инвентаризировал весь мусор, который
выбрасывало
на берег, и начал собирать коллекцию в
самом глубоком тайнике из всех, что мог
найти. Какой странный музей можно из
него сделать. А как быть с телом его
куратора? Найти ли мне хрустальный гроб
и сделать из нас Белоснежку?
and he has no thought in his metal head but to
blink each wave and each minute aside until the
morning comes and renders him blind as well as
deaf-mute. In many ways, we have much in
common.
I’ve begun to wonder if Donnelly’s voyage here
was as prosaic as it was presented. How
disappointed not to have found the bones of the
holy man! No wonder he hated the inhabitants
so. To him, they must have seemed like
barnacles mindlessly clinging to a mercy seat.
Why cling so hard to the rock? Because it is the
only thing that stops us from sliding into the
ocean. Into oblivion.
An imagined answerphone message. The tires
are flat, the wheel spins loosely, and the brake
fluid has run like ink over this map, staining the
landmarks and rendering the coastline mute,
compromised. Where you saw galaxies, I only
saw bruises, cut into the cliff by my lack of
sobriety.
I don’t know the name of the wreck in the bay; it
seems to have been here for several years but has
not yet subsided. I don’t know if anyone was
killed; if so, I certainly haven’t seen them
myself. Perhaps when the helicopter came to lift
them home, their ascent scared the birds away. I
shall search for eggs along the north shore, for
any evidence that life is marking this place out as
its own again. Perhaps it is me that keeps them at
bay.
I remember running through the sands of
Cromer; there was none of the shipwreck I find

39. Почему море так спокойно? Оно так и
зовет меня пойти по его поверхности;
но я уже знаю, что оно расколется под
моими ногами и утащит вниз. Здешние
скалы выдержали века штормов и теперь,
лишенные приливов, они стоят,
подавленные и изувеченные – пустующие
храмы. Однажды я постараюсь
забраться на них. Буду искать среди их
пиков яйца и гнезда, очевидно,
заброшенные чайками.
40. У меня были почечные камни, и ты
пришла навестить меня в больницу. После
операции, когда я только наполовину
отошел от анестезии, твои очертания и
слова были смазаны. Теперь мои камни
выросли в остров и смогли сбежать, а тебя
сделала непроницаемой машина пьяницы.
41. Я начал восхождение с зеленого
склона западной стороны острова. Я
заглянул вглубь скалы через колодец и
понял, что мне нужно подняться наверх,
чтобы найти путь вниз. Там я спрячу
пережитки своей цивилизованности в
каменных стенах и пойду вглубь. Меня
влечет антенна и край утеса: там меня
ждет какое-то перерождение.
42. Я начал свое восхождение на
безветренном склоне западной стороны
острова.
Садящееся солнце – словно воспаленный
глаз, закрывающийся от света докторов.
Моя шея ноет от того, что я постоянно
поднимаю голову вверх, пытаясь уследить
за огнем антенны. Мне нужно смотреть
вниз, идти по пути под остров, к новому
началу.
43. Я начал подниматься, вдали от моря, в
центр. Отсюда прямая дорога к
вершине, где вечер уже окружает антенну
и пытается заткнуть сигналы раньше
времени. Хижина прижимается к Горе,
чтобы избежать взгляда антенны; и я тоже
буду красться по острову как зверь и
подойду к ней с северного берега.
here. I have spent days cataloguing the garbage
that washes ashore here and I have begun to
assemble a collection in the deepest recess I
could find. What a strange museum it would
make. And what of the corpse of its curator?
Shall I find a glass coffin and pretend to make
snow white of us both?
Why is the sea so becalmed? It beckons you to
walk upon its surface; but I know all too well
how it would shatter under my feet and drag me
under. The rocks here have withstood centuries
of storms and now, robbed of the tides, they
stand muted and lame, temples without cause.
One day, I will attempt to climb them, hunt
among their peaks for the eggs, the nests, that the
gulls have clearly abandoned.
I had kidney stones, and you visited me in the
hospital. After the operation, when I was still
half submerged in anaesthetic, your outline and
your speech both blurred. Now my stones have
grown into an island and made their escape and
you have been rendered opaque by the car of a
drunk.
I have begun my ascent on the green slope of the
western side. I have looked deep into the
mountain from the shaft and understood that I
must go up and then find a way under. I will
stash the last vestiges of my civilisation in the
stone walls and work deeper from there. I am
drawn by the aerial and the cliff edge: there is
some form of rebirth waiting for me there.
I have begun my ascent on the windless slope of
the western side. The setting sun was an
inflamed eye squeezing shut against the light
shone in by the doctors. My neck is aching
through constantly craning my head up to track
the light of the aerial. I must look downwards,
follow the path under the island to a new
44. Когда я впервые заглянул в колодец,
клянусь, я чувствовал, как камни в моем
животе повернулись, узнавая его.
45. Что за склеп лежит внизу этой
пропасти? Сколько мертвых пастухов
могли бы заполнить эту дыру?
46. Это ли увидел Пол в своем ветровом
стекле? Не жену Лота, глядящую через
плечо, а шрам на склоне, падающий в
черноту навеки.
47. Доннелли пишет, что когда жители
пасут животных, тут всегда идет дождь.
Похоже, такого дождя давно не было.
Растительность здесь – просто помехи,
как
содержимое радиосигнала,
возвращающегося с другой звезды.
48. В трюме разбившегося судна я нашел,
должно быть, несколько тонн
глянцевой краски. Возможно, они везли ее
на импорт. Но я наделю ее
предназначением: я нарисую на острове
символы и знаки нашей катастрофы.
49. Дождь в Кромере; школьная
экскурсия. Мы все спрятались под
крышей автобусной остановки, как скот,
согнанный вялыми пастухами-учителями.
С каждой секундой песок в моих
карманах намокает всё сильней.
50. Хижину построили в начале 18-го
века. К тому времени пастушество стало
профессией. Первым осевшим пастухом
был человек по имени Якобсон, из рода
мигрирующих скандинавов. На большой
земле его не считали человеком с
хорошей родословной. Он приплывал
сюда каждое лето, строил хижину,
надеясь, что со временем станет
собственником и сможет найти семью,
завести собственную родословную. По
словам Доннелли, этого не случилось: он
подцепил какую-то болезнь от своих
плохо ухоженных коз и умер через два
года после завершения строительства. Для
него тоже некому было выцарапать две
линии на скале.
beginning
.
I have begun to climb, away from the sea and
towards the centre. It is a straight line to the
summit, where the evening begins to coil around
the aerial and squeeze the signals into early
silence. The bothy squats against the mount to
avoid the gaze of the aerial; I too will creep
under the island and approach it from the north
When I first looked into the shaft, I swear I felt
the stones in my stomach shift in recognition.
What charnel house lies at the foot of this abyss?
How many dead shepherds could fill this hole?
Is this what Paul saw through his windscreen?
Not Lot’s wife, looking over her shoulder, but a
scar in the hillside, falling away to black,
forever.
When they graze their animals here, Donnelly
writes, it is always raining. There’s no evidence
of that rain has been here recently. The foliage is
all static, like a radio signal returning from
another star.
In the hold of the wrecked trawler I have found
what must amount to several tons of gloss paint.
Perhaps they were importing it. Instead, I will
put it to use, and decorate this island in the icons
and symbols of our disaster.
Cromer in the rain; a school trip. We took shelter
en masse in a bus stop, herded in like cattle, the
teachers dull shepherds. The sand in my pocket
becoming damper by the second.
The bothy was constructed originally in the early
1700s. By then, shepherding had formalised into
a career. The first habitual shepherd was a man
called Jakobson, from a lineage of migratory
Scandinavians. He was not considered a man of
51. Инвентарь: раскладной стол, который
мы накрывали обоями в нашем первом
доме. Раскладной стул – я смеялся над
тобой, когда ты взяла его с собой к озеру.
Потом мне стало неудобно, и смеялась ты.
Этот дневник; кровать со сломанными
пружинами – когда засыпаешь, надо
помнить, что нельзя видеть сны. Сменная
одежда. Книга Доннелли, украденная в
библиотеке Эдинбурга по дороге сюда. Я
сожгу всё это в последнее утро, и это
станет моей антенной.
52. Когда масляные лампы выгорели, я не
пользовался фонарем, а читал при
лунном свете. Когда я вытяну из книги
Доннелли последние крохи смысла, то
выкину ее со скалы и, возможно, прыгну
за ней. Быть может, течение понесет ее
назад через скалы, она выплывет из ручья
с дождем и вернется к пещере
отшельника. Может, она снова окажется
на столе, когда я проснусь. Кажется, я
выбрасывал ее в море уже несколько раз.
53. Видел в сумерках трех бакланов – они
не приземлились. Этот дом,
построенный из камня, построенный
давно умершим пастухом. Содержимое:
моя
раскладушка, печь, стол, стулья. Моя
одежда, мои книги. Пещеры, вычерканные
в when the rain comes, making its return to the
животе этого острова, оставляющие его
голодным. Мои конечности и живот –
голодные. Эта кожа, эти органы, это
садящееся зрение. Когда закончится
батарейка в моем фонарике, я спущусь в
пещеры и последую за уютным
свечением.
54. Моя сердце – свалка; пробуждение в
ложные рассветы, когда света нет. Я
потею для тебя после полуночи и
сворачиваю одежды в кучу. Я всегда
слышал разбивающиеся об эти забытые
берега волны, всегда забывали чайки. Я
могу поднести эту бутылку к уху, но всё
что я услышу – это музыка Гебридов.
breeding by the mainlanders. He came here
every summer whilst building the bothy, hoping,
eventually, that becoming a man of property
would secure him a wife and a lineage. Donnelly
records that it did not work: he caught some
disease from his malcontented goats and died
two years after completing it. There was no one
to carve white lines into the cliff for him either.
Inventory: a trestle table we spread wallpaper on
in our first home. A folding chair; I laughed at
you for bringing camping in the lakes. I was
uncomfortable later and you laughed then. This
diary; the bed with the broken springs – once
asleep, you have to remember not to dream. A
change of clothes. Donnelly’s book, stolen from
Edinburgh library on the way here. I will burn
them all on the last morning and make an aerial
of my own.
When the oil lamps ran out I didn’t pick up a
torch but used the moonlight to read by. When I
have pulled the last shreds of sense from it, I will
throw Donnelly’s book from the cliffs and
perhaps myself with it. Maybe it will wash back
up through the caves and erupt from the spring
hermit's cave. Perhaps it will be back on the
table when I wake. I think I may have thrown it
into the sea several times before.
Three cormorants seen at dusk; they did not land.
This house, built of stone, built by a long-dead
shepherd. Contents: my campbed, a stove, a
table, chairs. My clothes, my books. The caves
that score out the belly of this island, leaving it
famished. My limbs and belly, famished. This
skin, these organs, this failing eyesight. When
the battery runs out in my torch, I will descend
into the caves and follow only the
phosphorescence home.
55. В сноске редактор пишет, что к этому
моменту сифилис несся по телу
Доннелли, как пьяный водитель, и автор
терял рассудок. Ему нельзя доверять –
большинство его заявлений
необоснованны и, хотя он описывает всё
детально, большинство деталей рождены
его лихорадкой. Но я был здесь и знаю,
как и знал Доннелли, что это место всегда
наполовину придумано. Даже скалы и
пещеры мерцают и смазываются, если
смотреть на них правильно.
56. Он завещал свое тело медицинской
школе, и его вскрыли перед аудиторией
студентов через двадцать один день после
смерти. В моем издании книги
прилагается заключение этого вскрытия.
Сифилис пронесся по его внутренностям
как пьяный водитель, размазывая органы
как яйца на сковородке. Но беглого
ознакомления с телом было достаточно и,
как я и предполагал, – у него были
найдены явные признаки почечных
камней. Должно быть, он проживал
последние годы жизни с постоянной
болью – возможно в этом и причина его
пристрастия копию. Хоть это пристрастие
делает его ненадежным свидетелем, меня
притягивает к нему всё больше.
57. Как относиться к Доннелли? К опиуму
и сифилису? Он, очевидно, начинал
иначе, но я так и не узнал, было ли первое
последствием его визита на остров, или
причиной, по которой он сюда
направился. А что до сифилиса – пьяного
водителя, размазавшего его внутренности
в однородную массу, пока он бродил по
этим тропам, – я могу только
посочувствовать ему. Все мы жертвы
нашего времени. Моя болезнь – двигатель
внутреннего сгорания и дешевое
брожение дрожжей.
My heart is landfill, these false dawns waking
into whilst it is still never light. I sweat for you
in the small hours and wrap my blankets into a
mass. I have always heard the waves break on
these lost shores, always the gulls forgotten. I
can lift this bottle to my ear, and all there ever is
for me is this hebridean music.
In a footnote, the editor comments that at this
point, Donnelly was going insane as syphilis tore
through his system like a drunk driver. He is not
to be trusted – many of his claims are
unsubstantiated and although he does paint a
colourful picture, much of what he says may
have been derived directly from his fever. But I
have been here and I know, as Donnelly did, that
this place is always half-imagined. Even the
rocks and caves will shimmer and blur, with the
right eyes.
He left his body to the medical school and was
duly opened out for a crowd of students twenty-
one days after his passing. The report is included
in my edition of his book. The syphilis had torn
through his guts like a drunk driver, scrambling
his organs like eggs on a plate. But enough
definition remained for a cursory examination
and, as I suspected, they found clear evidence of
kidney stones. He is likely to have spent the last
years of his life in considerable pain: perhaps
this is the root of his laudanum habit. Although
its use makes him an unreliable witness, I find
myself increasingly drawn into his orbit.
What to make of Donnelly? The laudanum and
the syphilis? It is clearly not how he began, but I
have been unable to discover if the former was a

58. Доннелли сказали, что грудная клетка drove him here. For the syphilis, a drunk driver
Якобсона была искажена из-за дефекта
рождения или какой-то детской травмы.
Она была хрупкой и раздутой, и
чрезвычайно легкой. Возможно, это и
стало окончательной причиной его смерти yeast.
– не выдержав разбитого сердца, она
сломалась сама. В полутьме, его скелет
выглядит бутафорским – фальшивой
окаменевшей морской птицей.
59. Якобсона нашли ранней весной, в
самом начале оттепели. Хоть он был
мертв почти семь месяцев, его тело было
заморожено до самых нервов и даже не
начало разлагаться. Он смог пройти
половину горной тропы, возможно, в
поисках потерявшейся козы, или в бреду и
скончался, скрутился в коготок прямо под
зимней луной. Даже животные избегали
его тела – жители большой земли
решили, что везти его домой будет дурной
приметой. Доннелли пишет, что они
отнесли его в пещеры, оставили
размораживаться и гнить, но автор
становится всё
менее надежным свидетелем.
60. Якобсона нашли ранней весной, в
самом начале оттепели. Хоть он был
мертв почти семь месяцев, его тело было
заморожено до самых нервов и даже не
начало разлагаться. Его ногти были
свежими и покусанными до кожи; они
обнаружили светящийся мох, растущий в
пещерах, у него под ногтями. Уже не
узнать, что он пытался делать под
островом перед тем, как силы начали
покидать его. Он проплелся половину
горной тропы, возможно, в бреду,
возможно, в попытке добраться до огня
хижины, но скрутился в камень и
скончался.
61. Якобсона нашли ранней весной, в
самом начале оттепели. Хоть он был
мертв почти семь месяцев, его тело было
заморожено до самых нервов и даже не
начало разлагаться. Вокруг него
маленькие цветы пытались дотянуться до
result of his visiting the island or the force that
smashing his insides into a pulp as he stumbled
these paths, I can only offer my empathy. We are
all victims of our age. My disease is the internal
combustion engine and the cheap fermentation of
Jakobson’s ribcage, they told Donnelly, was
deformed, the result of some birth defect or
perhaps a traumatic injury as a child. Brittle and
overblown it was, and desperately light. Perhaps
it was this that finally did for him, unable to
contain the shattering of his heart. In halflight,
his skeleton a discarded prop, a false and
calcified seabird.
They found Jakobson in early spring, the thaw
had only just come. Even though he’d been dead
nearly seven months, his body had been frozen
right down to the nerves and had not even begun
to decompose. He’d struggled halfway down the
cliff path, perhaps looking for some lost goat, or
perhaps in a delirium and expired, curled into a
claw, right under the winter moon. Even the
animals shunned his corpse; the mainlanders
thought to bring it home unlucky. Donnelly
claims they dragged it to the caves to thaw out
and rot, but he is proving an unreliable witness.
They found Jakobson in early spring, the thaw
had only just come. Even though he’d been dead
nearly seven months, his body had been frozen
right down to the nerves and had not even begun
to decompose. His fingernails were raw and
bitten to the quick; they found the
phosphorescent moss that grows in the caves
слабого солнца, козы адаптировались к
жизни без пастуха и вольно паслись в
долине. Доннелли пишет, что тело в
страхе и отвращении скинули в колодец,
но я не могу подтвердить эти данные.
62. Я стану фонарем для тебя, антенной. Я
упаду с неба как древняя радиоволна
бракованного асфальта. Подземными
ручьями и ледяными грунтовыми реками.
Бактериями моих внутренностей и сердца.
Бездонной лодкой и забытым судном, в
котором никто не умер. Как отшельник и
жена Лота, я окаменею и открою дыру в
горе, которая впустит меня.
63. Исследовать это место – значит быть
пассивным, поглощать путешествие и не
пытаться выйти за рамки. С тех пор как я
сжег свои лодки и заработал болезнь, мне
проще это делать. Чтобы исследовать этот
микроконтинент, понадобится несколько
экспедиций: понадобится смерть
миллионов нейронов, рог изобилия
простых чисел, множество станций
обслуживания и обходных дорог перед
прибытием в точку последнего
отправления.
64. Этот пляж – не то место, где стоит
умереть. Якобсон понимал это, как и
Доннелли. Якобсон прошел половину
пути обратно на утес. Доннелли потерял
веру и поплыл умирать домой. Моё
преимущество в истории,
технологическом прогрессе. Кто-то
построил антенну, которая ведет меня
через эти черные волны, маяк, который
освещает путь через скалы как
светящийся мох.
65. Спускаясь к скалам, я поскользнулся и
упал, поранив ногу. Кажется, я сломал
бедро. Рана явно заражена: кожа стала
яркой, густо-розовой, и боль накатывает
волнами, зимними приливами на мою
береговую линию, и топит боль от моих
камней. Я еле добрался обратно до
хижины, отдохнуть, но уже ясно, что это
всё может закончиться только одним. У
deep under the nails. Whatever he’d been doing
under the island when his strength began to fail
is lost. He’d struggled halfway up the cliff again,
perhaps in a delirium, perhaps trying to reach the
bothy’s fire, before curling into a stone and
expiring.
They found Jakobson in early spring, the thaw
had only just come. Even though he’d been dead
nearly seven months, his body had been frozen
right down to the nerves and had not even begun
to decompose. All around him, small flowers
were reaching for the weak sun, the goats had
adjusted happily to life without a shepherd and
were grazing freely about the valley. Donnelly
reports they hurled the body in fear and disgust
down the shaft, but I cannot corroborate this
story.
I will become a torch for you, an aerial. I will
fall from the sky like ancient radio waves of
flawed concrete. Through underground springs
and freezing subterranean rivers. Through the
bacteria of my gut and heart. Through the
bottomless boat and forgotten trawlers where
nobody has died. Like the hermit and Lot’s wife,
I will fossilise and open a hole in the rock to
admit me through.
To explore here is to become passive, to
internalise the journey and not to attempt to
break the confines. Since I burnt my boats and
contracted my sickness, this has become easier
for me. It will take a number of expeditions to
traverse this microcontinent; it will take the
death of a million neurons, a cornucopia of
prime numbers, countless service stations and
bypasses to arrive at the point of final departure.
This beach is no place to end a life. Jakobson
understood that, so did Donnelly. Jakobson made
it halfway back up the cliff. Donnelly lost faith
and went home to die. I have the benefit of
history, of progress. Someone has erected an
aerial to guide me through these black waves, a
медикаментов, которые я нашел на судне,
появилось предназначение: они будут
держать меня в сознании во время
последнего подъема.
66. Дополз ли сюда Якобсон? Смогу ли я
найти следы его ногтей на этих камнях?
Следую ли я клетка за клеткой, сантиметр
за сантиметром? Почему он сдался и не
прошел этот подъем до конца?
67. Я понимаю, что отсюда, в этот
последний раз – пути назад нет. Фонарь
сдает вместе с моей решимостью. Я
слышу пение морских существ из троп
надо мной: они обещают возвращение
чаек.
68. Доннелли не прошел через пещеры. С
этого момента, его указания, какими бы
ненадежными они не были, – исчезают. Я
понимаю, что остались только мы и те
подсказки, что можно прочитать в мокрых Level 3: The Caves
камнях.
69. Пристрастие Доннелли – моя
единственная постоянная. Хоть я
просыпаюсь в ложные рассветы и вижу
другие земли вокруг, непостоянно
текущие через мои слезы, я знаю, что его
зависимость всегда рядом.
70. Всё выглядело, как если бы кто-то
взял и взболтнул машину как коктейль.
Бардачок был открыт и опустошен,
пепельница и багажник тоже – всё
выглядело как скомканный музей,
разрушенная выставка. 71. Я впервые
увидел его на обочине. Я ждал, пока
обломки разрежут, чтобы вытащить тебя. between the two of us, and whatever
Машина выглядела так, словно ее
сбросили с большой высоты.
Внутренности двигателя разбросало по
дорожному полотну. Словно вода под
землей.
72. Они остановили движение аж до
самого перекрестка у Сэндфорда и
подъехали по запасной полосе, словно
радиосигналы с другой звезды. Им нужна
была двадцать одна минута на прибытие.
Я видел, как Пол засекал это время на
часах в точности до секунды.
beacon that shines through the rocks like
phosphorescent moss.
Climbing down to the caves I slipped and fell
and have injured my leg. I think the femur is
broken. It is clearly infected: the skin has turned
a bright, tight pink and the pain is crashing in on
waves, winter tides against my shoreline,
drowning out the ache of my stones. I struggled
back to the bothy to rest, but it has become clear
that there is only one way this is likely to end.
The medical supplies I looted from the trawler
have suddenly found their purpose: they will
keep me lucid for my final ascent.
Edit
Did Jakobson crawl this far? Can I identify the
scratches his nails ruined into the rocks? Am I
following him cell for cell, inch for inch? Why
did he turn back on himself and not carry
through to the ascent?
From here, this last time, I have understood there
is no turning back. The torch is failing along
with my resolve. I can hear the singing of the sea
creatures from the passages above me and they
are promising the return of the gulls.
Donnelly did not pass through the caves. From
here on in, his guidance, unreliable as it is, is
gone from me. I understand now that it is
correspondence can be drawn from the wet
rocks.
Donnelly’s addiction is my one true constant.
Even though I wake in false dawns and find the
landscape changed, flowing inconstantly through
my tears, I know his reaching is always upon me.
It was as if someone had taken the car and
shaken it like a cocktail. The glove compartment

73. Нет других путей, нет других съездов
с трассы. Проезжая этот перекресток, я
видел, как ты ждал на обочине, с тем
последним напитком в дрожащих руках.
74. Я хожу по собственным
предсмертным мукам. Инфекция моей
ноги, словно буровая вышка, что
выкачивает черную муть из моих костей.
Я пачками глотаю диазепам и
парацетамол, чтобы оставаться в
сознании. Боль разливается во мне как
подземное море.
75. Если пещеры – это мои внутренности,
должно быть именно тут начали
формироваться камни. Бактерия светится
и поднимается в песне через туннели. Всё
здесь построено вокруг подъемов и
падений, как прилив. Возможно, весь
остров на самом деле под водой.
76. Я иду по своему телу, по пути
инфекции от разбитого бедра навстречу
сердцу. Я ем болеутоляющие пачками,
чтобы не терять сознание. В своем бреду я
вижу двойные огни луны и антенны,
светящие мне сквозь скалы.
77. В моем последнем сне я мирно сидел
с Якобсоном и смотрел на луну над
перекрестком у Сэндфорда, козы паслись
на запасной полосе, мир оброс сорняками
и прощением. Он показал мне свои
шрамы от лихорадки, я ему – свои,
зарождение полета под лопатками.
78. Когда я отходил после операции, я
помню, как они светили мне в глаза,
чтобы проверить реакцию зрачков. Я
будто бы смотрел на освещенное луной
небо со дна глубокого колодца. Люди
ходили по его краям, но я не мог понять,
была ли ты среди них.
had been opened and emptied with the ashtrays
and the boot; it made for a crumpled museum, a
shattered exhibition. I first saw him sat by the
side of the road. I was waiting for you to be cut
out of the wreckage. The car looked like it had
been dropped from a great height. The guts of
the engine spilled over the tarmac. Like water
underground.
They had stopped the traffic back as far as the
Sandford junction and come up the hard shoulder
like radio signals from another star. It took
twenty-one minutes for them to arrive. I watched
Paul time it, to the second, on his watch.
There is no other direction, no other exit from
this motorway. Speeding past this junction, I saw
you waiting at the roadside, a one last drink in
your trembled hands.
I’m traversing my own death throes. The
infection in my leg is an oilrig that dredges black
muck up from deep inside my bones. I swallow
fistfuls of diazepam and paracetamol to stay
conscious. The pain flows through me like an
underground sea.
If the caves are my guts, this must be the place
where the stones are first formed. The bacteria
phosphoresce and rise, singing, through the
tunnels. Everything here is bound by the rise and
fall like a tide. Perhaps, the whole island is
actually underwater.
I am travelling through my own body, following
the line of infection from the shattered femur
towards the heart. I swallow fistfuls of
painkillers to stay lucid. In my delirium, I see the
twin lights of the moon and the aerial, shining to
me through the rocks.
In my final dream, I sat at peace with Jakobson
and watched the moon over the Sandford
 79. Не может быть, что именно в этот
колодец кидали коз. Он не может быть
той свалкой, в которой остались те части
твоей жизни, которые не горели. Он не
может быть тем дымоходом, который
отнес тебя на небо. Он не может быть тем
местом, где ты пролилась дождем, чтобы
удобрить почву для маленьких цветков на
скалах.
80. Я буду держать поданную тобой руку;
с вершины, в этот колодец, в темные
воды, где маленькие цветки тянутся к
солнцу. Фары отражаются в твоих глазах,
лунный свет в тени дымохода крематория.
81. Это лицо утопленника отражается в
воде, освещенной луной. Только мертвый
пастух мог бы повезти тебя домой
пьяным.
82. Луна над перекрестком у Сэндфорда,
фары в твоих глазах. Доннелли ехал на
серой бездонной легковушке, все
дорожные существа поднялись спеть ему.
Разные символы неаккуратно начертаны
на стенах скалы моего неспокойствия.
Моя жизнь стала простой электросхемой.
Все мои чайки взлетели – они больше не
обитают на этих скалах. Притяжение
Луны над перекрестком у Сэндфорда
слишком сильное.
83. Хотелось бы знать Доннелли на этом
острове лично – мы бы о многом
поспорили. Красил ли эти камни он, или
я? Кто оставил посуду в хижине у
пристани? Кто сделал музей под морем?
Кто молча упал насмерть в холодные
воды? Кто вообще построил эту богом
забытую антенну? Вырос ли этот остров
из моего живота, заставив чаек улететь?
84. Я сидел здесь и смотрел, как два
самолета высекают две параллельные
полосы в небе. Они наметили курс, и я
следил за ними двадцать одну минуту,
пока они не свернули у Сэндфорда и не
исчезли. Если бы я был чайкой, я бы
покинул свое гнездо и полетел за ними.
junction, goats grazing on the hard shoulder, a
world gone to weed and redemption. He showed
me his fever scars, and I mine, between each
shoulder the nascency of flight.
When I was coming round from the operation, I
remember the light they shone in my eyes to
check for pupil contraction. It was like staring up
at a moonlit sky from the bottom of well. People
moved at the summit but I could not tell if you
were one of them.
This cannot be the shaft they threw the goats
into. It cannot be the landfill where the parts of
your life that would not burn ended up. It cannot
be the chimney that delivered you to the skies. It
cannot be the place where you rained back down
again to fertilise the soil and make small flowers
in the rocks.
I will hold the hand you offer to me; from the
summit down to this well, into the dark waters
where the small flowers creep for the sun.
Headlights are reflected in your retinas, moonlit
in the shadow of the crematorium chimney.
This is a drowned man’s face reflected in the
moonlit waters. It can only be a dead shepherd
who has come to drunk drive you home.
Level 4: The Beacon Edit
The moon over the Sandford junction, headlights
in your retinas. Donnelly drove a grey hatchback
without a bottom, all the creatures of the tarmac
rose to sing to him. All manner of symbols
crudely scrawled across the cliff face of my
unrest. My life reduced to an electrical diagram.
All my gulls have taken flight; they will no
longer roost on these outcrops. The lure of the
Мой мозг получил бы кислородное
истощение, и у меня начались бы
иллюзии вознесения. Я бы оторвал дно
своей лодки и проплыл по трассам, чтобы
вернутся обратно на этот остров.
85. Между огнем и землей я выбрал огонь.
Мне это показалось более современным
решением, более гигиеничным. Мне было
страшно подумать о переборке таких
руин. Пришивание руки к плечу, бедра к
тазу, оставляя след нити, как ряд
остановившегося транспорта на шоссе.
Создавая причину для плачущих тетечек
и печальных дядечек, которые бы
специально прилетели по такому случаю.
Оставить прах, смешать с водой, сделать
светящуюся краску для этих камней и
потолков.
86. Мы начнем собирать свой вариант
северного берега. Мы напишем мертвыми
языками и электросхемами и спрячем их,
чтобы теологи будущего нашли их и
гадали об их предназначении. Мы пошлем
письмо Эстер Доннелли и потребуем
ответа. Мы смешаем краску с прахом и
дорожным покрытием, и свечением
наших инфекций. Мы нарисуем луну над
перекрестком у Сэндфорда и синие огни,
падающие как звезды вдоль запасной
полосы.
87. Я вернулся домой, с карманами
забитыми украденным прахом. Половина
его высыпалась из пальто и исчезла в
обивке сидений. Но оставшийся прах я
аккуратно спрятал в коробке и держал в
ящике возле кровати. У этого поступка
никогда не было смысла, но с годами прах
стал чем-то вроде талисмана. Я смирно,
очень смирно, сидел часами, просто держа
в ладони исчезающий порошок, ощущая
его гладкость. Со временем мы все
перетремся в гранулы, нас смоет в море,
и мы растворимся.
88. Дорогая Эстер. Каждый шаг мне
дается сложней и тяжелей. Я тащу труп
Доннелли на спине по скалам, и всё, что я
от него слышу, – это виноватый шепот,
moon over the Sandford junction is too strong.
I wish I could have known Donnelly in this place
– we would have had so much to debate. Did he
paint these stones, or did I? Who left the pots in
the hut by the jetty? Who formed the museum
under the sea? Who fell silently to his death, into
the frozen waters? Who erected this godforsaken
aerial in the first place? Did this whole island
rise to the surface of my stomach, forcing the
gulls to take flight?
I sat here and watched two jets carve parallel
white lines into the sky. They charted their
course and I followed them for twenty-one
minutes until they turned off near Sandford and
were lost. If I were a gull, I would abandon my
nest and join them. I would starve my brain of
oxygen and suffer delusions of transcendence. I
would tear the bottom from my boat and sail
across the motorways until I reached this island
once again.
Of fire and soil, I chose fire. It seemed the more
contemporary of the options, the more sanitary. I
could not bear the thought of the reassembly of
such a ruins. Stitching arm to shoulder and femur
to hip, charting a line of thread like traffic stilled
on a motorway. Making it all acceptable for
tearful aunts and traumatised uncles flown in
specially for the occasion. Reduce to ash, mix
with water, make a phosphorescent paint for
these rocks and ceilings.
We shall begin to assemble our own version of
the north shore. We will scrawl in dead
languages and electrical diagrams and hide them
away for future theologians to muse and mumble
over. We will send a letter to Esther Donnelly
and demand her answer. We will mix the paint
with ashes and tarmac and the glow from our
infections. We paint a moon over the Sandford
junction and blue lights falling like stars along
его напоминания, его сожженные письма,
его аккуратно сложенную одежду. Он the hard shoulder.
говорит мне, что я не был пьян.

89. Отсюда я вижу свою армаду. Я собрал

все письма, которые хотел послать тебе,
если бы вернулся на большую землю, но
на самом деле собирал на дне рюкзака, и
рассеял их вдоль потерянного пляжа.
Потом я взял их и сделал из каждого по
лодочке. Я оставил тебя в их складках и
потом, когда солнце садилось, я отправил
свой флот в море. Расколотую на двадцать
один кусок, я предал тебя
Атлантическому океану и сидел здесь,
ожидая пока последняя часть тебя утонет.
I returned home with a pocket full of stolen ash.
Half of it fell out of my coat and vanished into
the car’s upholstery. But the rest I carefully
stowed away in a box I kept in a drawer by the
side of my bed. It was never intended as a
meaningful act but over the years it became a
kind of talisman. I’d sit still, quite still, for hours
just holding the diminishing powder in my palm
and noting its smoothness. In time, we will all be
worn down into granules, washed into the sea
and dispersed.

90. Химические диаграммы были на

кофейной кружке, что он дал мне – Dear Esther. I find each step harder and heavier.
липкой у ручки, где дрожали его руки. Он I drag Donnelly’s corpse on my back across
работал на фармацевтическую компанию these rocks, and all I hear are his whispers of
в офисе на окраине Вулвергемптона. Он guilt, his reminders, his burnt letters, his neatly
возвращался с конференции по продажам folded clothes. He tells me I was not drunk at all.
из Экстера: строил стратегический план
по проталкиванию понижающего
кислотность йогурта на европейский
рынок. Можно было проследить связи From here I can see my armada. I collected all
пальцем, соединить точки и активировать the letters I’d ever meant to send to you, if I’d
новые соединения. have ever made it to the mainland but had
instead collected at the bottom of my rucksack,
and I spread them out along the lost beach. Then
91. Химические диаграммы были I took each and every one and I folded them into
нарисованы на плакатах в комнате boats. I folded you into the creases and then, as
ожидания. Мне это казалось уместным – the sun was setting, I set the fleet to sail.
натюрмортные абстракции процессов, Shattered into twenty-one pieces, I consigned
которые уже начали разлагать твои нервы you to the Atlantic, and I sat here until I’d
и мускулы в соседней комнате. Я пичкаю watched all of you sink.
себя диазепамом, как когда-то пичкал
себя информацией для экзамена по химии.
Я закрепляю свои планы долгой и
счастливой жизни. There were chemical diagrams on the mug he
gave me coffee in; sticky at the handle where his
92. Химические пятна были на дорожном hands shook. He worked for a pharmaceutical
покрытии: жидкость из кондиционера, company with an office based on the outskirts of
тормозная жидкость и бензин. Он сидел и Wolverhampton. He’d been travelling back from
ждал на обочине, продолжая нюхать свои a sales conference in Exeter: forming a strategic
пальцы, словно не мог понять или узнать vision for the pedalling of antacid yoghurt to the
их запах. Он сказал, что возвращался с European market. You could trace the
конференции по продажам в Экстере; он connections with your finger, join the dots and
остановился выпить на прощание перед whole new compounds would be summoned into
этим, но следил за своим потреблением.
Был слышен звук сирен над стоящим
транспортом.
93. Пол на обочине, возле съезда на
Дамаск, дрожащий и замерзший, в перьях
и жалости; все сигналы, направляющиеся
как транспорт через схемы соединений
наших внутренностей, эти плохо
написанные лодки с оторванным дном на
вздутиях, навсегда выбрасывают нас на
берег.
94. Когда Пол встал мертвым килем вверх
по дороге в Дамаск, его оживили ударами
камней с обочины в грудь. Он был
безжизненным двадцать одну минуту,
вполне достаточно для того, чтобы запасы
кислорода в его мозгу уменьшились и
породили галлюцинации, ощущение
вознесения. У меня заканчиваются
болеутоляющие, и свет луны становится
почти невыносимо ярким.
95. Боль в моей ноге ослепила меня на
несколько минут, пока я поднимался по
горной тропе: я проглотил еще одну
пригоршню болеутоляющих и сейчас
нахожусь в почти трезвом состоянии.
Остров вокруг меня затуманился, а луна,
кажется, спустилась в мою ладонь, чтобы
вести меня дальше. Я вижу черную
толстую линию инфекции, тянущуюся к
моему сердцу от повязки на поясе. Через
помутнение он выглядит совсем как мой
путь от низины к антенне.
96. Я потащу ногу за собой; я потащу ее
как смятую легковушку, с пробитыми
шинами и тянущимися искрами в
потускневших фарах моих глаз. У меня
заканчиваются болеутоляющие, и я
следую за свечением лунного дома. Когда
Пол встал мертвым килем вверх по дороге
в Дамаск, его сердце запустили вновь
проводами от аккумулятора смятой
легковушки; нужно было сделать
двадцать одну попытку, чтобы убедить
его проснуться.
activity.
There were chemical diagrams on the posters on
the walls on the waiting room. It seemed
appropriate at the time; still-life abstractions of
the processes which had already begun to break
down your nerves and your muscles in the next
room. I cram diazepam as I once crammed for
chemistry examinations. I am revising my
options for a long and happy life.
There were chemical stains on the tarmac: the
leak of air conditioning, brake fluid and petrol.
He kept sniffing at his fingers as he sat by the
roadside waiting as if he couldn’t quite
understand or recognise their smell. He said he’d
been travelling back from a sales conference in
Exeter; he’d stopped for farewell drinks earlier,
but had kept a careful eye on his intake. You
could hear the sirens above the idling traffic.
Paul, by the roadside, by the exit for Damascus,
all ticking and cooled, all feathers and remorse,
all of these signals routed like traffic through the
circuit diagrams of our guts, those badly written
boats torn bottomless in the swells, washing us
forever ashore.
When Paul keeled over dead on the road to
Damascus, they resuscitated him by hitting him
in the chest with stones gathered by the roadside.
He was lifeless for twenty-one minutes, certainly
long enough for the oxygen levels in his brain to
have decreased and caused hallucinations and
delusions of transcendence. I am running out of
painkillers and the moon has become almost
unbearably bright.
The pain in my leg sent me blind for a few
minutes as I struggled up the cliff path: I
swallowed another handful of painkillers and

97. Звук рвущегося металла, зубы,
летящие через край скал, луна посылает
сигнал. Я лежу, прижатый рядом с тобой,
дрожание охлаждающегося двигателя, и
зов с далекой высоты, мой разум –
объездная дорога.
98. Я начал свой путь в бездонной
бумажной лодочке – я улечу на ней на
Луну. Меня завернули в изгибы времени,
слабость на листе жизни. Сейчас ты на
противоположном от меня конце бумаги:
я вижу твои следы в чернилах, которые
впитываются через волокно, бумажную
растительность. Когда мы размокнем в
воде, и клетка распадется – мы
смешаемся. Когда этот бумажный
самолетик улетит с края скалы и оставит
параллельные линии в темноте – мы
сойдемся.
99. Если бы только Доннелли это
испытал, он бы понял, что был
собственной береговой линией – как и я.
Как я становлюсь этим островом – он стал
своим сифилисом, отступая в горящие
синапсы, камни, инфекцию.
100. Потом возвращаюсь к своей машине,
с еще дрожащими руками и головой,
вскрытой от удара. Прощайте плачущие
тетушки и печальные дядечки, прощай
ощущаемое, прощай осязаемое, прощай
Вулвергемптон, прощай Сэндфорд,
прощай Кромер, прощай Дамаск. Горная
тропа скользкая от росы – сложно
забираться с такой инфекцией. Я должен
вырезать плохую плоть и вышвырнуть ее
с антенны. Я должен слиться с самим
воздухом.
101. В этих глазах отражаются фары,
слишком долго в туннелях моего
бездонного острова. Морские создания
всплыли на поверхность, но чаек нет,
чтобы отнести их к себе в гнезда. Я стал
неподвижен: открытый и смотрящий;
глаз, глядящий на самого себя. Я стал
now I feel almost lucid. The island around me
has retreated to a hazed distance, whilst the
moon appears to have descended into my palm to
guide me. I can see a thick black line of infection
reaching for my heart from the waistband of my
trousers. Through the fugue, it is all the world
like the path I have cut from the lowlands
towards the aerial.
I will drag my leg behind me; I will drag it like a
crumpled hatchback, tyres blown and sparking
across the dimming lights of my vision. I am
running out of painkillers and am following the
flicker of the moon home. When Paul keeled
over dead on the road to Damascus, they
restarted his heart with the jump leads from a
crumpled hatchback; it took twenty-one attempts
to convince it to wake up.
A sound of torn metal, teeth running over the
edge of the rocks, a moon that casts a signal. As
I lay pinned beside you, the ticking of the
cooling engine, and the calling from a great
height, all my mind as a bypass.
I’ve begun my voyage in a paper boat without a
bottom; I will fly to the moon in it. I have been
folded along a crease in time, a weakness in the
sheet of life. Now, you’ve settled on the opposite
side of the paper to me; I can see your traces in
the ink that soaks through the fibre, the pulped
vegetation. When we become waterlogged, and
the cage disintegrates, we will intermingle.
When this paper aeroplane leaves the cliff edge,
and carves parallel vapour trails in the dark, we
will come together.
If only Donnelly had experienced this, he would
have realised he was his own shoreline, as am I.
Just as I am becoming this island, so he became
his syphilis, retreating into the burning synapses,
зараженной ногой, мои рубежи слежения
формируют точную карту перекрестков
на M5. Я сверну на середине бедра и
упаду к моей Эстер.
102. Камни в моем животе сделают меня
тяжелей, и мой спуск будет ровным и
точным. Я пробьюсь сквозь туман этих
богом забытых таблеток и получу ясность.
Мое сознание забито, мои вены узки.
Будет чудо, если моя нога не сгниет до
того, как я доберусь до вершины. На
схеме незаклинивающего тормоза
двадцать одно соединение, на островах
обитает двадцать один вид чаек, от
перекрестка у Сэндфорда и поворота
домой – двадцать одна миля. Всё это не
может быть, не станет совпадением.
103. Согнутый назад как ноготь, как
заусеница, как тонущий человек,
цепляющийся за колесо, пьяный и
закрученный, вынесенный на потерянный
берег под луной, разбитой как сломанное
крыло. Мы раскалываемся, мы – летим и
висим в воздухе, эти чертовы
болеутоляющие, эта форма непостоянна.
Я отправлюсь в полет. Я отправлюсь в
полет.
104. Он не был пьян, Эстер, он вовсе не
был пьян. Он не пил с Доннелли и не
ссорился с Якобсоном у моря; он не
мчался по этим потерянным берегам и
крайним пляжам зарождающегося
архипелага. Он не хотел, чтобы его капот
смяло от удара, как использованную
салфетку. Его ветровое стекло не было
усеяно звездами как карта небес. Его
окрас – усеянный схемами соединений,
странными рыбами для отпугивания чаек.
Свечение тормозного пути видно вдоль
M5 от Экстера до самого Дамаска.
105. Ослепленное паникой, глухое от
рева застопоренного транспорта, сердце
остановилось на дороге к Дамаску; Пол
сидел на обочине, скрюченный как чайка,
the stones, the infection.
Returning to my car afterwards, hands still
shaking and a head split open by the impact.
Goodbye to tearful aunts and traumatised uncles,
goodbye to the phenomenal, goodbye to the
tangible, goodbye Wolverhampton, goodbye
Sandford, goodbye Cromer, goodbye Damascus.
This cliff path is slippery in the dew; it is hard to
climb with such an infection. I must carve out
the bad flesh and sling it from the aerial. I must
become infused with the very air.
There are headlights reflected in these retinas,
too long in the tunnels of my island without a
bottom. The sea creatures have risen to the
surface, but the gulls are not here to carry them
back to their nests. I have become fixed: open
and staring, an eye turned on itself. I have
become an infected leg, whose tracking lines
form a perfect map of the junctions of the M5. I
will take the exit at mid-thigh and plummet to
my Esther.
The stones in my stomach will weigh me down
and ensure my descent is true and straight. I will
break through the fog of these godforsaken pills
and achieve clarity. All my functions are
clogged, all my veins are choked. If my leg
doesn’t rot off before I reach the summit, it will
be a miracle. There are twenty-one connections
in the circuit diagram of the anti-lock brakes,
there are twenty-one species of gull inhabiting
these islands , it is twenty-one miles between the
Sandford junction and the turn off for home. All
these things cannot, will not, be a co-incidence.
Bent back like a nail, like a hangnail, like a
drowning man clung onto the wheel, drunk and
spiraled, washed onto the lost shore under a
moon as fractured as a shattered wing. We
cleave, we are flight and suspended, these
wretched painkillers, this form inconstant. I will
как чертова чайка. Настолько же
бесполезный и обреченный, как
сифилитичный картограф, умирающий
козопас, зараженная нога, почечный
камень, остановивший транспорт,
перекрывающий пути в Сэндфорд или
Экстер. Он не был пьян, Эстер, он вовсе
не был пьян – все его дороги и его
туннели, и его пути вели прямо и
неизбежно к этому столкновению. Это не
известное естественное состояние: он не
должен был сидеть там со своими
химикатами и схемами соединений, он
вовсе не должен был там сидеть.
106. Я черпаю эту воду в поисках костей
отшельника, следов Доннелли, следов
стада Якобсона, пустой бутылки, которая
бы стала уликой против него. Я обыскал
этот отрезок шоссе уже двадцать один раз,
пытаясь восстановить траекторию, найти
точку, где остановилось его сердце, и всё,
что он мог видеть – луна над
перекрестком Сэндфорда. Он не был пьян,
Эстер, он вовсе не был пьян, и не был
виноват – его подставили сходящиеся
линии. Это не естественное состояние:
чайки не летают так низко над трассой,
заставляя его потерять управление.
Краска на его машине содралась
линиями, как инфекция, которая
подбирается к моему сердцу.
107. Чайка уселась на смятый, лежащий
на боку капот, пока сирены кричали
вдалеке, и металл горестно стонал о нас. Я
о ночи в брожении, старом хлебе и костях
чаек, старом Доннелли в баре,
сжимающем выпивку, старой Эстер, что
гуляет с нашими детьми, старом Поле.
Этот старый Пол, как обычно, трясется и
дрожит, одиноко выключая свет.
108. Больше некуда подниматься пешком. incriminate him. I have scoured this stretch of
Я покину это тело и поднимусь в воздух. motorway twenty-one times attempting to
109. Мы оставим двойной след в воздухе, recreate his trajectory, the point when his heart
белые линии, высеченные в скалах.
take flight. I will take flight!
He was not drunk Esther, he was not drunk at all.
He had not drunk with Donnelly or spat
Jakobson back at the sea; he had not careered
across the lost shores and terminal beaches of
this nascent archipelago. He did not intend his
bonnet to be crumpled like a spent tissue by the
impact. His windscreen was not star-studded all
over like a map of the heavens. His paintwork
etched with circuit diagrams, strange fish to call
the gulls away. The phosphorescence of the skid
marks lighting the M5 all the way from Exeter to
Damascus.
Blind with panic, deaf with the roar of the caged
traffic, heart stopped on the road to Damascus,
Paul, sat at the roadside hunched up like a gull,
like a bloody gull. As useless and as doomed as a
syphilitic cartographer, a dying goatherd, an
infected leg, a kidney stone blocking the traffic
bound for Sandford and Exeter. He was not
drunk Esther, he was not drunk at all; all his
roads and his tunnels and his paths led inevitably
to this moment of impact. This is not a recorded
natural condition: he should not be sat there with
his chemicals and his circuit diagrams, he should
not be sat there at all.
I have dredged these waters for the bones of the
hermit, for the traces of Donnelly, for any sign of
Jakobson’s flock, for the empty bottle that would
stopped dead and all he saw was the moon over
the Sandford junction. He was not drunk Esther,
he was not drunk at all, and it was not his fault, it
was the converging lines that doomed him. This
110. Я – антенна. Своей смертью я
отправлю новость на каждую звезду во
Вселенной.
111. Дорогая Эстер. Я сжег свои вещи,
свои книги, это свидетельство о смерти.
Мое – будет написано на самом острове.
Кем был Якобсон и кто помнит о нем?
Доннелли написал о нем, но кем был
Доннелли и кто помнит о нем? Я
нарисовал, вырезал, высек и отметил
здесь всё, что мог знать о нем. Будет на
этих берегах другой, кто вспомнит обо
мне. Я вознесусь из океана как бездонный
остров, соберусь как камень, стану
антенной, маяком, и они никогда не
забудут о тебе. Нас всегда будет тянуть
сюда: однажды чайки вернутся и станут
гнездиться на наших костях и нашей
истории. Я посмотрю налево и увижу
Эстер Доннелли, летящую рядом. Я
посмотрю направо и увижу Пола
Якобсона, летящего рядом. Они оставят
белые линии в небе, как послание
большой земле, откуда придет помощь.
112. Дорогая Эстер. Я сжег скалы
Дамаска, я глубоко испил из них. Мое
сердце – моя нога и черная линия,
выгравированная на бумаге вместе с этой
бездонной лодкой. Ты как гнездо для
меня, в котором яйца формируются
целыми как окаменелости: объединяются,
разбиваются и посылают маленькие
черные цветки прямо в небо. Из этой
инфекции – надежда. Из этого острова –
полет. Из этой печали – любовь.
Вернись!
Вернись...__
is not a recorded natural condition, the gulls do
not fly so low over the motorway and cause him
to swerve. The paint scored away from his car in
lines, like an infection, making directly for the
heart.
A gull perched on a spent bonnet, sideways,
whilst the sirens fell through the middle distance
and the metal moaned in grief about us. I am
about this night in walking, old bread and gull
bones, old Donnelly at the bar gripping his drink,
old Esther walking with our children, old Paul,
as ever, old Paul he shakes and he shivers and he
turns off his lights alone.
I have run out of places to climb. I will abandon
this body and take to the air. We will leave twin
vapour trails in the air, white lines etched into
these rocks.
I am the aerial. In my passing, I will send news
to each and every star.
Final monologues Edit
Dear Esther. I have burnt my belongings, my
books, this death certificate. Mine will be written
all across this island. Who was Jakobson, who
remembers him? Donnelly has written of him,
but who was Donnelly, who remembers him? I
have painted, carved, hewn, scored into this
space all that I could draw from him. There will
be another to these shores to remember me. I will
rise from the ocean like an island without
bottom, come together like a stone, become an
aerial, a beacon that they will not forget you. We
have always been drawn here: one day the gulls
will return and nest in our bones and our history.
I will look to my left and see Esther Donnelly,
flying beside me. I will look to my right and see
Paul Jakobson, flying beside me. They will leave
white lines carved into the air to reach the
mainland, where help will be sent.

Dear Esther. I have burned the cliffs of

Damascus, I have drunk deep of it. My heart is
my leg and a black line etched on the paper all
along this boat without a bottom. You are all the
world like a nest to me, in which eggs unbroken
form like fossils, come together, shatter and send
small black flowers to the very air. From this
infection, hope. From this island, flight. From
this grief, love. Come back! Come back...