Любите ли вы кошек, друзья?

Пушистых, гладкошёрстных,
вовсе без шерсти? Белых, чёрных, рыжих, разноцветных?
Породистых и беспородных, умных или глупых? Я — очень люблю.
И пока я пишу это предисловие, у меня на коленях сидит кот
Тимурик, трётся о плечо мохнатой мордочкой, мешая набирать
текст.
Самый популярный вид домашних животных на планете,
изученный, кажется, вдоль и поперёк, а загадок не меньше, чем во
времена, когда этим блохастикам поклонялись египтяне. Многие
верят, что коты лечат болезни (есть целая система лечения —
фелонотерапия). Что кошки видят потусторонний мир (наблюдали,
как ваш питомец замирает, уставившись в угол? Не ползает ли там
по стенам в этот момент какая-нибудь незримая тварь?). Кое-кто
даже считает, что они прибыли к нам из космоса.
Наши любимцы. Наши хозяева. И эти мурлыкающе милые
создания действительно бывают жуткими. Как Черч из «Кладбища
домашних животных». С кошками связан мой первый в жизни
иррациональный страх — когда у добрейшей Урсулы в темноте
загорелись глаза, я, ребёнок, буквально затрепетал от ужаса.
Родители не предупреждали о таком.
Да, не зря им посвящают фильмы ужасов («Кошачий глаз»,
«Жуткие создания», «Чёрный кот», «Лунатики», «Кладбище
домашних животных» и так далее), не зря мяукающим монстрам
отдали дань Стивен Кинг, Рэмси Кэмпбелл, Эдгар По, Лавкрафт,
Блэквуд и другие мэтры. Существует ряд антологий, посвящённых
котам. Переводились на русский «Бойся кошек» и «Финт хвостом».
Но книга, которую вы сейчас прочтёте, является первой
отечественной антологией мяу-хоррора. Перед вами девять
рассказов от ведущих русскоязычных писателей, девять жизней и
девять смертей, потому что у этих новелл есть клыки и когти.
Тимурик велит закругляться, я и так слишком занял ваше
время.
Добро пожаловать в кошачью страну. Надеюсь, у вас нет
аллергии.

Максим Кабир
Дмитрий Костюкевич

«21-е сутки. Журов: Решил вести дневник. Нас с Юрой об этом не просили,
но, видимо, полагали, что мы захотим этим заняться. Разнообразить, так сказать,
досуг. Не зря ведь оставили тетради и ручки. Вот прямо вижу папку «Эксперимент
по групповой изоляции» и один из вопросов внутри: Когда у испытуемых
появится потребность для открытия канала общения с самим собой посредством
дневника?
Выходит, накопились проблемы. Буду изливать.
Все прошедшие дни – рутина. Спим, завтракаем, работаем в лаборатории,
обедаем, отдыхаем, снова лаборатория, ужинаем. Юра жалуется на аппетит и
бессонницу. Я вроде без особых сбоев, держусь. Двадцать дней позади. Обсудили
с Юрой впечатления. Наиболее трудно дались первые пять дней, пока прикипали
друг к другу, свыкались с добровольным заточением, с камерой. Комната (две
кровати, две тумбочки, два стула), кухня (холодильник, электроплитка, раковина),
лаборатория, туалет (душа нет, обтираемся влажными салфетками). Опыты,
которые мы проводим, в некоторой степени напоминают опыты космонавтов на
орбите, но никакой невесомости у нас нет. Мы на Земле. «Уверен?» – спросил
вчера Юра, и мы долго смеялись. Хотя осадок остался.

22-е сутки. Журов: Юра говорит, что слышит мяуканье. За стеной. Я долго
прислушивался, но ничего не услышал. Да и как? Камера герметичная,
звукоизолированная, мы отрезаны от внешнего мира, но я понимаю Юру –
хочется, очень хочется увидеть или хотя бы услышать что-то извне, что-то
привычное, но новое для этой трёхнедельной изоляции.
Спросил, есть ли у Юры кошка. Он покачал головой: «У родителей была
давно. Болела долго и плохо, пришлось усыпить». Он говорит, что мяуканье за
стеной какое-то злое, нетерпеливое. Это всё его бессонница – вчера и позавчера он
почти не спал; под глазами тёмные круги.

23-е сутки. Журов: Должен сознаться, мне нравится вести дневник. Это как
отдушина. Наверное, не хватает общения. Юра всё больше молчит,
прислушивается. И книг нам не оставили! Только две общие тетради, но Юра
писать не собирается, во всяком случае, пока.
У нас нет часов, поэтому трудно судить о времени. Не уверен, что точно
считаем дни. Ориентируемся на свой биоритм, который наверняка сбился, и наши
организмы перестроились на новый режим, или продолжают перестраиваться…
Очень хочется спать после работы в лаборатории. Юра лежит, пялится в
стену.

24-е сутки. Журов: Да, мы с Юрой ссорились в первые дни. Было, чего
скрывать. И не буду. Но сейчас как-то сгладилось, затупилось. «Пережили», –
сказал Юра… или это моя мысль?
 Неприятная сторона характера Юры, его странное поведение уже почти не
трогают. Раздражение ушло. Просто у нас мало общего: только эта камера, работа
и тишина.
(ночью) Проснулся от крика Юры. Напарник уверен, что в камеру попал кот.
Включили свет и обыскали все помещения. Разумеется, никого не нашли. Но Юра
не успокоился.

25-е сутки. Журов: В камере напряжённая атмосфера. Почти не общаемся,

но если раньше это была некая негласная договорённость, которая устраивала
обоих, то теперь всё по-другому. Юра настаивает, что в камере прячется кот. Но
кота нигде нет – ни в комнате, ни в лаборатории, ни на кухне, ни в туалете. Нигде!
Откуда ему здесь взяться?
Надоела паранойя Юры. Так быстро сломался, стыдоба! Я перестал
отвечать на его вопросы и просьбы, пускай сам ищет своего кота.
Хочется выйти на улицу, только бы не видеть метаний Юры. Хочется
увидеть небо, или зелёную траву, или фильм о небе и зелёной траве. Хоть что-
нибудь новенькое. Сидение в камере напоминает… это как пялиться в одну точку,
коты так умеют: уставятся в стену и смотрят, и смотрят, сверлят. Тьфу, опять эти
коты, везде они!

28-е сутки. Журов: Вчера сорвался на Юре. Достал он со своим котом, мне
даже на секунду показалось, что кто-то скребётся в дверь лаборатории, шипит.
Само собой, никого там не оказалось. Долго ругались.
Всё-таки не сложилось у нас с Юрой. Не знаю, стоит ли винить в этом его
одного, или дело в нашей психологической несовместимости? Ведь если бы не
кот, которого нет… До этого мифического кота всё шло более-менее нормально.
Чувствую себя хорошо (если забыть о проблемах с напарником). Сплю не
хуже, чем раньше. Бодрый, работаю в охотку. Другое дело – Юра. Видно, что
изнурён. Красные ввалившиеся глаза. Всколоченный постоянно, нервный. Живёт
в каком-то лихорадочном ритме: вскакивает, дёргается, бегает из комнаты в
лабораторию, проверяет.

29-е сутки. Журов: Юра кричал ночью. Я не поднялся. Надоело.

Почему не прекращают программу?
Утром Юра показал поцарапанную руку. Раны глубокие. Юра уверяет, что
его поцарапал кот. Не стал с ним спорить, только глянул на его изгрызенные ногти
– он понял, о чём я думаю: обиделся, ушёл в свой угол. Ему нужна помощь, у него
такие глаза…
Почему не выпускают? Только сейчас задался вопросом: а видят ли нас,
слышат ли? Обошёл камеру, не нашёл камер или микрофонов. Но это не значит,
что их нет.

31-е сутки. Журов: Юра меня пугает. Он мне неприятен. Ни за что не сел бы
в камеру ещё раз… не с ним…

32-е сутки. Журов: Третий (четвёртый?) день плохо сплю. Юра измучил
меня вскриками, охами, бормотанием. Он разговаривает с котом, молит его уйти,
оставить в покое. Исцарапал себе все руки. Очень трудно не сорваться, не
высказать всё, что накопилось. Терплю. Ведь он болен…
Спасает дневник. Стараюсь не обращать на Юру внимания, делаю вид, что
его нет.

34-е сутки. Журов: Юра ведёт себя тихо, второй день не встаёт с кровати. Не
ест. В туалет ходит, когда я в лаборатории. Наверное. Вот такая обстановка у нас на
ковчеге. Я почти привык. К молчанию, к светло-синим стенам комнаты, к бежевым
лаборатории, к зелёным кухни.

35-е сутки. Журов: Что-то он долго не встаёт. Позвал – не отвечает. Пойду

проверю.

36-е сутки. Журов: Отнёс Юру в лабораторию, там хорошая вентиляция.

Раны на его теле, на лице… Боже, я ведь не верил ему. А сейчас? Но как… как? Не
мог же он сам…

38-е (7) сутки. Журов: Стучал в стены, кричал, сорвал голос. Никто не
появился.
Если бы здесь была дверь… а ведь была… как-то же нас сюда засунули.
Немного успокоился и обследовал стены. Не нашёл ничего, ни одного шва.
Уверен, что была дверь. Была.

41 (?). Журов: Время потеряло смысл. День, ещё день, ещё… а дальше? Я на
грани срыва… или уже за ней? Возможно, помогла бы работа, но как продолжать
опыты, когда там лежит Юра? Не хочу, не могу зайти в лабораторию…

? Журов: Я должен писать, должен, должен. Смысл ведь в этом, так?

Должен завершить эксперимент – и тогда выйду. Сколько осталось? Не помню.
Может, день, может, сто. Должен. Записывать, фиксировать этот монотонный
страх. Каждую мелочь, пригодится, им, каждую, даже рождённую воспалённым
мозгом, нервным напряжением, мяуканьем, этим запахом из лаборатории…
Не помню, что было вчера, и позавчера. Не помню. Неделю назад?.. Когда
появилось это ощущение, что за мной кто-то наблюдает? Смотрит на меня с той
стороны стены. Постоянно чувствую взгляд. Знаю, что его нет, что это всё нервы,
но… Кто-то смотрит на меня, готовится к чему-то. К своему повелению. Ха!

? Ж: Слышу, как скребёт. Хочет попасть в комнату…

Почему не открывают дверь? Где она? Когда всё это закончится? Что – это?
Зачем я здесь?
Боже, он скребёт. Царапает дверь лаборатории. Подпёр дверь кроватью и
тумбочкой Юры. Кажется, стих. Понял, что не взять меня! Ха!
Да не было его! Не было! Это всё бред!
Только бы не начал снова… не вынесу.

? Ж: Уходи! Уходи! Уходи! Тебя нет!

 ?: Кот… это как в выражении «А был ли мальчик?» Не помню, что оно
значит.

???: Сказал Юре (общаемся через дверь), что мы с ним, как два робинзона.
Юра рассмеялся: «Кто-то должен быть Пятницей». Потом спросил: «Он ещё не
пришёл?» Я спросил, что он имеет в виду. «К тебе ещё не пришёл кот?» А потом
начал бубнить в щель под дверью (я записывал): «Он выбрался из ящика, всё это
было по-настоящему, да, они сказали, что опыт был мнимым, но что они ещё могли
сказать, он нашёл выход, обвёл их вокруг лапы, выбрался из ящика, оставаясь при
этом в ящике, живой и мёртвый, и теперь он здесь, у тебя, у меня, везде». Я
накричал на Юру. Других подробностей не помню. Провалы в памяти – обычное
дело. Дни просто выпадают из головы, остаётся только скребущий звук. Ха! Он
такой острый и настойчивый. Ха ха ха!

???: Не смотри на меня! Брысь! Я здесь один, я есть, а тебя нет! Не суйся!
Брысь!
Ха, то-то же.
…
Знаю, что нам нельзя говорить друг с другом о личном. Мы должны быть
«пустыми». Так они сказали… они? Но Юра что-то говорил про кота… не про
этого, а про своего или… Я… у меня… когда я говорил ей, что куплю кота, я,
конечно, шутил. Знал, что у неё аллергия. Я говорил, что куплю гипоаллергенную
породу или лысую… как их… сфинкса. А если пушистая, то будем вычёсывать,
купать… Не помню, купил или нет.

???: Ха! Главное – найти дверь. Дверь, за которой нет глаза.

???: Думаю. Не думаю. Думаю. Не думаю.

Как же чешутся глаза. Постоянно чихаю. Ломит виски. Лицо отекло,
наощупь похоже на шар. Почему нет зеркала?

Ж???Ха??: Думаю о коте Шредингера… Насколько неопределённо

происходящее внутри камеры… для меня, для Юры, для тех, кто снаружи? Не
только квантовая механика имеет изъяны – они повсюду, в реальности, в разуме…
Есть кот. Есть ящик. Есть механизм. Или кот вне ящика? Или одновременно
внутри и снаружи? Всё размыто, нечётко… но только не для него – он смотрит на
меня с другой стороны, эти ядовито-жёлтые глаза, вертикальные зрачки, смотрит,
сквозь миры и вероятности, он…
боже, он уже здесь».
Александр Подольский

У пенсионерки Аглаи Петровны всегда было много кошек. Они скрашивали

её одиночество, наполняли жизнь приятными заботами, а заодно и оберегали от
злых духов. Когда имеешь дело с потусторонним, помощь не повредит.
Колдовством Аглая Петровна промышляла нечасто: силы уже не те, да и
времена изменились. Теперь ведьмы консультировали клиентов в Интернете и
наводили порчу по фотографиям из соцсетей, а у неё не то что электронного
кошелька, даже компьютера не было. Хорошо хоть сплетни и соседские
рекомендации выручали.
Когда местная ребятня, дрожа от страха и протягивая мятые сторублёвки,
попросила спасти издыхающую собаку Жульку, Аглая Петровна не смогла
отказать. Она ни разу не пробовала возвращать с того света, не тянула назад тех,
кто уже подошёл к черте, да и не верила, что ей это по силам. Но слёзы в глазах
детишек сделали своё дело.
Древнюю книгу заклинаний, написанную одним безумным арабом, Аглая
Петровна старалась лишний раз не трогать. Больно уж уродливым было издание, а
от переплёта и вовсе пованивало мертвечиной. Однако задача была не из лёгких,
поэтому ответ пришлось искать именно там.
Аглая Петровна всю ночь провела над ветхими страницами и чугунками со
зловонным варевом. Она принесла собаку в дом и торговалась за её жизнь с иным
миром, буквально физически ощущая присутствие чего-то неведомого.
Встревоженные кошки кружили рядом, мигал свет. Непогода стучалась в окно.
Но всё получилось. Наутро Жулька, которую вообще-то сбил грузовик, как
ни в чём не бывало бегала у подъезда и виляла хвостом. Рядом прыгала от счастья
детвора, звенел смех. Измученная Аглая Петровна выдохнула и улыбнулась. Она
справилась. Все были довольны.
Все, кроме кошек.
— Кыс-кыс-кыс! — звала Аглая Петровна с кухни, высыпая сухой корм
прямо на пол.
Раньше её в тот же миг окружало пушистое облако, взмывали вверх хвосты
всевозможных раскрасок, а чавканье смешивалось с довольным мурчанием. Но
теперь кошки не приходили.
Отовсюду Аглая Петровна чувствовала насторожённые взгляды. В квартире
повисло напряжение, даже кошачья шёрстка казалась наэлектризованной. На
обоях стали появляться царапины в виде странных символов, усиливался запах
мочи. С появлением луны кошки заводили свои песни, и чудилось, что кто-то
отвечает на их зов прямо сквозь стены, сквозь пространство.
Несмотря на запертые окна и двери, с каждым днём кошек становилось
больше. Половину Аглая Петровна уже не узнавала. Ночью у её постели кружили
хвостатые тени и загорались нездешним цветом глаза. Ворочаясь на влажных от
пота простынях, Аглая Петровна не могла отличить явь от кошмара. Раз за разом
скользили по её коже маленькие зубки, копались в волосах коготки, а сотканное из
множества пастей чудовище заполняло комнату до самого потолка.
Следующим вечером кошки разбили все лампы и обрушили люстры,
поэтому пришлось зажигать свечи. Аглая Петровна больше не сомневалась: её
удумали извести.
— Да что ж я вам сделала, родненькие? — причитала она. — Ну, собачку
вылечила, так то ж для детишек ведь!
В кошек будто вселилось что-то. Решение могла подсказать та самая книга.
Аглая Петровна хранила её на антресоли в коридоре, потому что рядом со
зловещим томиком жутко болела голова. Словно книга сама не хотела, чтобы её
читали.
Но иногда это было необходимо.
Аглая Петровна залезла на табуретку, нашла на полке уродливый корешок,
потянула. И тогда сбоку прыгнуло быстрое, пушистое. Со шкафа бросились в
атаку другие кошки. Замелькали когти, хвосты, и Аглая Петровна рухнула на пол.
Дышать было тяжело. Аглая Петровна чувствовала солёный привкус во рту,
чувствовала, как подкрадывается чернота. Перед глазами кружилось, всюду
дрожали свечные огоньки. Пахло тлеющими травами и палёной шерстью.
Страшное слово «ритуал» мелькнуло в голове Аглаи Петровны, когда кошки
пустили ей кровь и сложили рядом мёртвых птиц, когда выстроились вокруг
спиралью и закричали, заревели, позвали. Привычный мир треснул. Теряя
сознание, Аглая Петровна успела увидеть, как приходит нечто во мраке, как оно
ломает стены и отдирает их от реальности, будто шкурку от апельсина…
…Кошки мурлыкали и ласково тёрлись о хозяйку, приводя её в чувство.
Шершавые языки зализывали раны, усики карябали лицо. Аглая Петровна с
трудом подняла голову и осмотрелась. Сквозь тьму проступали контуры
исполинского чертога. Горели факелы на колоннах, высоко под сводами змеились
не то щупальца, не то хвосты.
Скрипя костями, Аглая Петровна встала на ноги. Позади неё, будто через
огромный глазок, можно было разглядеть очертания родной квартиры. Проход
был открыт, стоило лишь шагнуть туда. Но кошки жалобно голосили и звали за
собой.
— Вы что же это такое натворили, а?
Они крутились возле книги заклинаний на полу, царапали её, пытаясь
открыть, и бегали от ног хозяйки к громадной винтовой лестнице. Та уходила вниз,
в подземелье, где пахло сыростью и болезнью. И где тяжело дышало нечто очень
древнее.
— Кто у вас там?
Кошки хором замяукали, и Аглая Петровна могла поклясться, что услышала
слово «мама». На неё, не моргая, смотрели десятки умных глазок. Аглая Петровна
верила, что кошки живут на два мира сразу, поэтому видят и чувствуют сокрытое
от людей. Теперь же и её пригласили в гости на другую сторону. Очевидно, не
просто так.
— Ведите, хитрюги, — усмехнулась Аглая Петровна. — Помогу, чем смогу.
Она подхватила книгу с пола, нацепила слетевшие тапочки и зашаркала
вслед за питомцами.
Николай Романов

— Я не могу пойти с тобой!

— Да, да, понял. Один справлюсь, мам. Не переживай.
— Не хочу видеть, как ты её закапываешь!
— Угомонись. Нормально закопаю. Дай уже обуться.
— Обязательно запомни место. Слышишь? Обязательно!
— Запомню.
— Я буду туда приходить...
— Мам, хорош, а?
— Дай, ещё раз на неё взгляну!
Мама почти выхватила пакет из рук, но я увернулся.
— Мам, не дури. Всё. Завернула и ладно. Темнеет, только время тратим.
Я застегнул куртку, взял лопату и открыл дверь. Мама прислонилась к
косяку, слёзы бежали по её щекам.
— Я не могу пойти с тобой! — всхлипнула она.
— Говорю же, сам всё сделаю.
— Да я не тебе... Я с Люсенькой прощаюсь...
Люся умерла утром. Надо сказать, для кошки она прожила довольно долгую
жизнь. Больше пятнадцати лет точно. Вполне себе дистанция. Длинная, но
скучная и неинтересная.
Мама в Люсе души не чаяла. Ложилась с ней спать, завтракала и ужинала,
делилась горестями и вообще — считала лучшей подругой.
Мои безуспешные попытки выгнать кошку на улицу привели к скандалам.
Мамин рационализм отключался, когда дело касалось Люси, и спорить было
бесполезно. Что? Аллергия на кошачью шерсть? Не помню, сынок, чтобы у тебя
была аллергия. Выпей таблеточку. Не проходит, глаза слезятся? Это на пыль. И от
сигарет.
Я отвоевал дверной замок в свою комнату, куда Люсе путь был заказан, но на
этом борьба и зачахла. Находясь в одной квартире, мы с кошкой избегали друг
друга. Впрочем, как и с мамой. Она так и не простила меня за то, что принял
сторону отца. Даже когда его не стало.
Мама не отпускала Люсю ни на секунду. Шепталась, секретничала и
каждые полчаса подсыпала в мисочки вонючий сушёный корм, который
расползался по кухне и прилипал к ногам.
Люся ни разу не была на улице. Там же коты! Они сделают Люсеньке плохо!
Люся так не считала и истошно орала по ночам, изогнувшись на полу в
мучительных судорогах. К корму добавились таблетки. Кошка сникла, перестала
прыгать, но продолжала призывно орать, требуя кота. Стерилизацию мама
категорически отвергала. Говорила, что не позволит резать Люсю — ей, дескать,
будет страшно и больно. Так и жили.
Полтора года назад Люся заболела. С утра она как-то странно
приволакивала задние лапы, а в обед мама вызвала меня с работы. Из кошки что-то
потекло.
Дома я застал печальное зрелище. Любимица ползала по квартире, оставляя
за собой мокрый и пахучий след. Мама боялась взять её на руки, ходила зарёванная
следом и подтирала лужицы тряпкой.
Я разыскал номер и вызвал ветеринара. Маленький рукастый мужичок
осмотрел кошку и сказал, что операция спасёт животное. Согласился сделать на
дому, и, пока мама глотала корвалол на кухне, соорудил в комнате подобие
операционной. Я вызвался на роль помощника.
Ветеринар положил Люсю на одноразовую клеёнку и сделал укол. Та вяло
посопротивлялась и быстро уснула. Это напоминало игру в дочки-матери. Пока я
пытался натянуть предложенные резиновые перчатки, доктор побрил кошке
живот, обнажая маленькие светлые сосочки, зафиксировал лапы и обложил
будущее место разреза стерильными салфетками. Он нанёс антисептик, смазал
живот йодом и провёл скальпелем по розовой коже.
Я был поражён. Да, это просто кошка, и ничего удивительного внутри неё не
оказалось. Капельки крови, блестящие фиолетовые комочки. Так же выглядит
дохлая курица на кухонном столе. Но, даже при моём наплевательском отношении
к Люсе, она была живой и знакомой. Я, пожалуй, впервые почувствовал к ней
какое-то сострадание.
— Ничего хорошего, — сказал ветеринар, вытаскивая из Люси набухшие
внутренности и щёлкая ножницами.
— Видишь, — он сунул мне под нос раздутый тёмный мешочек. — Вот эта
штука должна быть раз в двадцать меньше. Запустили вы животное. Но жить
будет.
Он заштопал кошку жёлтыми и чёрными нитками, рассказал, как ухаживать
за пациенткой: когда перевязывать, чем кормить, что и как колоть.
Люся умерла сегодня, спустя полтора года после операции. За это время
никаких эмоций она у меня больше не вызывала.
— Ей там будет лучше, да?
— Да, мам. Там всем будет лучше.
Я закрыл дверь и спустился по лестнице.
Мама попросила закопать Люсю в старом парке. Я не возражал. Там было
много укромных уголков, да и земля подходящая. Тёплая и в меру влажная осень
упрощала задачу. Меньше всего хотелось тратить время на поиски нужного места
или ковыряться в каменистом грунте.
Пустой парк располагался на склоне, сразу за нашими дворами. Когда-то
здесь был санаторий министерства обороны, но сейчас парк пустовал. Унылые
корпуса, заколоченные беседки и руины открытого кинотеатра давали приют
бродягам и бездомным животным.
Бетонные плиты некогда изящных дорожек криво вспухли от бесконечных
дождевых потоков. Встали, как застывший ледоход. Корни сосен опрокинули
бордюры и накренили голые остовы лавочек. Коварный плющ оплёл до вершин
кедры и секвойи, высосал жизнь из могучих деревьев. В кустах мирта и
лавровишни, словно побрякушки в волосах городской сумасшедшей, застряли
пластиковые бутылки, фантики и смятые сигаретные пачки.
Я обошёл чёрную от плесени пропускную будку и пересёк покрытое
сухими листьями футбольное поле. Когда я был совсем маленький, мужики из
наших домов каждую субботу расчищали небольшой стадион от мусора и до
темноты гоняли мяч. А мы с пацанами устраивали футбольные баталии на
площадке за трибунами, от которых остались лишь обгоревшие конструкции.
Огромные ворота куда-то исчезли.
Люся лежала спелёнутая в жёлтом магазинном пакете и иногда билась о
мою ногу. Мама бережно завернула мёртвую кошку в белоснежное махровое
полотенце, словно в саван, и удары были мягкие, будто в пакете лежало обычное
тряпьё.
Парковые фонарные столбы давно превратились в ржавые тощие скелеты с
разбитыми физиономиями. Вечерний сумрак неумолимо надвигался. Следовало
поторопиться, пока можно разглядеть дорожки, кусты и тропинки между
деревьями.
Я присмотрел удобное местечко на небольшом пустынном пятачке, когда
заметил двух пенсионерок, ковыряющихся возле каменной скамейки.
Любительницы дворовых животных притащили домашнюю стряпню и
раскладывали её в пластиковые тарелки. Вокруг мелькали задранные
разноцветные хвосты.
В парке обитало бесчисленное множество кошек. Толстые и пушистые, они
вальяжно расхаживали по заброшенной территории, ожидая, когда местные
сердобольные старушки принесут очередную порцию жратвы.
Кошатниц на районе было много, и готовили они, как правило, всегда одно
блюдо. Добавляли сухой корм в вонючую серую кашу из перловки и дешёвой
магазинной рыбы и тащили варево в парк, запихнув эмалированные кастрюли в
тряпичные сумки. Прогуливаясь в выходной день, можно было наблюдать целые
кучи отвратительной, облепленной мухами субстанции, около которой толпились
разномастные едоки.
Кошки жрали много и охотно. Они не походили на робких домашних
зверушек, стыдливо закапывающих следы жизнедеятельности в лоток за
хозяйским унитазом. Покрытые шрамами, мордастые коты вызывающе
раскладывали экскременты на видных местах и возвышениях, жутко орали,
дрались и злобно шипели на случайно забредающих сюда собак. Не припоминаю,
чтобы когда-нибудь видел здесь котят. Только усатых пушистых гангстеров. Не
сомневаюсь, они жрали собственных детёнышей. Или сразу рождались
огромными и наглыми. Это место так и прозвали — Кошачий парк.
В некотором роде, Люся попадала в неплохую компанию, к своим.
Я усмехнулся дурацкой шутке, отошёл от места кормёжки подальше в кусты
и пару раз ткнул лопату в мягкую землю.
Идеально.
Наскоро выкопал неглубокую яму. В груди шевельнулось чувство, которое я
испытал прежде, глядя во время операции на разрезанный Люсин живот.
Я открыл пакет и посмотрел на белеющее в темноте полотенце.
—Давай, Люся. Доброй дороги. Там всем будет лучше.
Неловкое ощущение, что я обязан положить пакет в могилку как-то
бережно, исполнить бестолковый ритуал, разогнало сентиментальные мысли.
Нашёл с кем болтать.
Пакет с кошкой полетел в яму, а следом за ним — комья земли.
На душе было скверно.
 Я почистил лопату о ствол ближайшего кипариса, достал сигарету и
закурил.
Что сейчас делать? Идти домой и слушать мамины вздохи и стенания?
Быстро она Люсю не проводит. Будет до утра бродить по квартире с
непочатой бутылкой коньяка и причитать: мол, потеряла лучшую подругу, только
она её любила, и надо идти следом...
Перспектива провести вечер в маминых соплях и воспоминаниях не
воодушевляла.
Впрочем, бродить по улицам с лопатой — не более весёлое занятие. На ум не
приходил ни один кандидат на роль гостеприимного хозяина. Друзья давно
обзавелись жёнами. Просто так, на ночь, уже не завалишься.
Неожиданно я заметил, что за моими размышлениями наблюдают. В кустах
виднелись неподвижные фигуры. Пять или шесть котов неотрывно взирали на
происходящее. Все — будто от одной мамки. Грязно-серые и щекастые.
Возможно, они увидели, как я забрался сюда с пакетом, и ждали привычной
кормёжки.
— Пошли вы... — В котов полетел окурок. — Вас тут не хватало.
Я потоптался, уплотняя землю, чтобы эти красавцы не разрыли могилу, и
выбрался на дорожку.
Было местечко, куда податься. Возле дальнего входа в парк располагался
уютный ресторанчик с дурацким названием "Антракт". Там можно было
спокойно посидеть с бодрящим напитком, откладывая встречу с мамиными
страданиями.
Двадцать минут по тёмным дорожкам — не расстояние. Я двинулся, уже
едва различая плиты под ногами, но через пару шагов остановился.
Куда же я с грязной лопатой попрусь?
Даже если найду лужу, чтобы отмыть инструмент, с лопатой у барной
стойки я буду выглядеть, мягко говоря, странно. Можно, конечно, её кому-нибудь
там отдать...
Чёрт, это бред. Все ходят в ресторан с подругами, а я — с лопатой.
Разговоров будет на весь район. Надо её во что-то завернуть, упаковать. Не будет
привлекать внимание.
Тем временем сумерки оборвались, выплеснув на деревья ночную темень.
Во что завернуть-то? Кроме жёлтого магазинного пакета в голову ничего не
приходило. Единственный неприятный момент — пакет под землёй, с Люсей.
Я поймал себя на мысли, что опять нахожусь во власти дурацких
предрассудков.
Да, закопал. Подумаешь! Минуту назад я держал его в руках. В конце
концов, я — не моя мама, трагедии в смерти кошки не вижу. Это не похороны. Я
просто её выкинул. Как старый ботинок.
А теперь мне нужен пакет.
Я достал телефон, включил фонарик и продрался сквозь кусты к кошачьей
могиле. Серые наблюдатели не сдвинулись с места. Будто знали, что вернусь.
— Дебилы шерстяные, — я прислонил телефон к коряге, чтобы
подсвечивал, и поскорее несколько раз копнул. Коты действовали на нервы.
Лезвие лопаты воткнулось в твёрдое, раздался лёгкий треск. Я крепко
выругаться. Похоже, угодил в свёрток.
 Надежда, что пакет не порвался, быстро исчезла. Я выковырял из могилы
грязные обрывки, сквозь которые проглядывала белая ткань.
Я бросил полиэтилен, оставив в руках аккуратный кулёк.
Разворачивать его не хотелось.
Интересно, кошка внутри мягкая или окоченелая?
Я дёрнул за угол полотенца. Широкая полоска развернулась до земли,
тёмный скомканный предмет плюхнулся на дно заново вырытой ямки. Я спихнул
вдогонку обрывки пакета, засыпал могилу и тут же, под рассеянным лучом
телефона, обмотал железное полотно лопаты белым полотенцем. Поплотнее
завязал узел вокруг черенка и поспешил прочь из парка.
Скоро я толкнул дверь ресторанчика и, делая вид, что мне привычно ходить
по кабакам с лопатой, осмотрелся. Сегодня, как и всегда в будни, посетителей
было немного.
Я пробежался взглядом по столикам и заметил знакомые фигуры.
Под странной картиной, на которой полыхал зеленоватым пламенем
нездорового вида конь, сутулились завсегдатаи «Антракта» — двое кладовщиков
из нашего продуктового. Тяжёлый и задумчивый дядя Миша и его неизменный
спутник Глебыч, мой ровесник. Вроде, они даже были родственниками. Судя по
опухшим лицам, сидели давно.
— Салют, пролетарии, — я пожал руку каждому и заказал парочку
холодного.
— Приземляйся, родной, — дядя Миша взглянул на лопату. — Копал?
— Копал.
— Ясно.
На середине второй кружки всплыла тема с Люсей.
— ... и попёрся её хоронить, — делился я наболевшим. — Если б не мать, в
мусоропровод выкинул бы. Кошка же, чего возиться? Хорошо, что не отпевали.
Мы котов в деревне раскручивали за хвост и через сарай бросали. Им всё равно
пофигу. Брякнутся и убегают.
— Нельзя так с кошаками, — вздохнул Глебыч. — Они же всё понимают.
— У кошки душа человечья, — поддержал его дядя Миша. — Послушай, что
я тебе про одного кота расскажу. Такой случай был. У дядьки моего жили кот и пёс.
Кот обычный, а пёс — огромный и чёрный. Кобель. Немецкая овчарка. Вот они с
котом, прикинь, всё делали вместе. Ели, гуляли, спали рядом — всё вместе. Всю
свою кошаче-собачью жизнь. А однажды кот сдох. От старости. И пёс загрустил.
Лёг в углу, и всё. Лежит. Не жрёт, не гуляет, никого не замечает. Его и доктор
смотрел, и лечили, и развлекали. Ничего. Лежит. День, другой. А однажды вскочил
— хвостом виляет, дверь скребёт! Дядька подумал — наверно, отпустило пса.
Гулять, наверно, хочет, на улицу рвётся. Он дверь открыл, а пёс как выскочит —
пулей на дорогу вылетел и под грузовик бросился. Тот его насмерть и раздавил.
— Насмерть?
— Да, — дядя Миша многозначительно пригубил. — Свёл счёты с жизнью.
Так по коту тосковал.
— А душа-то кошачья тут при чём? — не понял я.
— Что кот, что собака... — вздохнул Глебыч.
Дядя Миша молчал.
Мы посидели, разговор не клеился, да и часы недвусмысленно показывали,
что ещё немного, и утренний будильник меня не поднимет.
Я попрощался, прихватил лопату и вышел на улицу. Заметно похолодало.
Мир разделился на две половины. Слева резали глаз залитые электрической
желтизной городские дворы, справа — распахнулась чёрная пустота парка.
Я бросил лопату на плечо, включил фонарик и прошёл под невысокой аркой.
Ни луна, ни звёзды не собирались появляться этой тоскливой ночью, предоставив
мне унылую участь брести в темноте. Луч света выхватывал лишь небольшой
бетонный лоскут под самым носом. Тонкие веточки чиркали по куртке, изредка
касались лица. Я порадовался, что предусмотрительно зарядил телефон.
Под ногами хрустел невесть откуда принесённый ветром песок.
Пространство вокруг затаилось, ни единого звука не раздавалось из-под чёрной
листвы.
Границы парка остались далеко позади, я чувствовал себя неуютно.
Внезапный шорох встряхнул, как лёгкий удар током. Я вздрогнул от
неожиданности и оглянулся. Обозримые метры дорожки были пусты.
— У-у-у... — я изобразил зловещее подвывание и скорее пошёл дальше.
Шорох повторился. Позади что-то пронеслось, зацепив штанину.
Я обернулся и пробежал лучом по зарослям. Слева за ветками дёрнулась
серая тень и отступила назад. Поднял руку повыше, чтобы не мешали листья, и
заметил ускользающую кошачью спину.
— А-а... Гуляем сами по себе? — я узнал недавних зрителей. Далеко же они
забрались. Или это другие? Неужели парк наводнили исключительно серые коты?
Я прошёл пару сотен метров, стараясь игнорировать частые шорохи.
Похоже, животные следовали за мной, рассчитывая на подачку.
Я почти отвлёкся от кошачьей суеты, когда между шорохами раздалось
тихое шипение. Едва уловимый настойчивый звук секунду балансировал на грани
слышимости, затем мгновенно перешёл в пронзительный свист и так же резко
оборвался.
Укол паники дёрнул внутри что-то хрупкое. Я вздрогнул. Шипение, злобное
словно струя из газового баллона, повторилось, и я чуть не побежал сломя голову.
Натиск буквально толкал в спину. Дёргал за животные струны и гнал прочь от
неизвестного источника звука.
Прекрасно. Не хватало ещё котов пугаться.
Я плюнул от досады, однако заметил, что прилично прибавляю шаг. В
ладонях и бёдрах забегали ледяные ручейки. Темнота и жуткие звуки наполняли
воображение сигналами о неведомой опасности.
Шипение прозвучало совсем близко. Я развернулся, направил луч в кусты и
на секунду поймал странную фигуру.
Несомненно, это был кот. Крупный, не меньше взрослого питбуля. Он стоял
на задних лапах, сильно наклоняясь вперёд, и поджимая передние к груди.
Длинный хвост торчал горизонтально, в противовес туловищу. Серая шерсть
плотно прилегала к телу и казалась мокрой.
Долю секунды кот покачивался, словно перед прыжком, но тут же исчез в
листве, широко переступая мощными длинными лапами, будто через невидимые
препятствия. Неестественно вытянутая морда походила на кошачью весьма
отдалённо.
Я опешил и несколько раз обернулся вокруг, едва не потеряв направление.
Заросли парка словно затаились вместе с необычным животным. Неподвижные
ветви сплелись перед глазами, мешая сфокусировать взгляд.
Привидится же всякое.
Я восстановил дыхание, обозвал себя для храбрости неприличным словом
и, перехватив лопату поудобнее, двинулся дальше.
Резкое шипение повторилось.
Теперь оно звучало не только сзади. Шипели и справа, и слева. Судя по
звуку, животных было много, и они активно перемещались.
Не успел я прикинуть — сколько же серых тварей беснуется вокруг? — как
правую голень обожгло огнём. Будто под кожу воткнули хорошо заточенный
карандаш и выдернули с мясом.
Не сдержав крик, я бросил лопату и схватился за ногу. По ладони
заструилась липкая горячая влага. Пальцы нащупали неровные края разрыва.
Я снова закричал, уже от злости. Чёртовы мрази! Гротескные фигуры
шарахнулись от света и отступили. Возможно, их отпугнул крик. Серые хвосты
нырнули за деревья, и я ненадолго остался в полной тишине.
Кровь заполнила кроссовок, и я поспешил снять полотенце с лопаты, чтобы
перевязать ногу.
Соображая, как лучше поступить — обмотать рану или перетянуть выше —
я всматривался в ночной мрак. Телефон пришлось положить рядом.
Не могло же такое привидеться дважды! Здоровенные коты бегали на
задних лапах, словно велоцирапторы из голливудского фильма. Длинные морды,
зубы-иглы и чёрные когти, изогнутые, как серпы. Интересно, мою ногу таким
распороли? Или это был укус? Придётся от бешенства уколы делать...
Я завязал полотенце потуже, стянув ткань выше разрыва. Не хватало истечь
кровью от кошачьей царапины.
Суета в кустах возобновилась. Коты беспорядочно метались, шустро
пересекая освещённые участки и замирая на месте. Очевидно, они избегали света
и старались отвлечь моё внимание.
—Да пошли вы... — осторожно наступая на повреждённую ногу, я поднялся.
Останавливаясь и освещая морды напирающих животных, я для надёжности
размахивал перед собой лопатой и пятился спиной вперёд. Шипение стихало и
наростало, переходя в пронзительный свист.
Я с ужасом сообразил, что единственная преграда, которая сдерживает
тварей — фонарик. И он пугает их всё меньше и меньше.
Словно в ответ на тревожные мысли, за деревьями разлилось светлое
зарево. В парке остались работающие фонари? Невероятно, но если это так, нужно
туда — в спасительный свет!
Я замер, чтобы сориентироваться, и невольно опустил телефон.
Визг раздался прямо над ухом.
Я пригнулся, но тут же получил тяжелейший удар в спину. В поясницу
впились раскалённые ножницы. На руке, в которой я держал лопату, задёргалась
вытянутая челюсть, сдирая кожу, как мокрый носок с ноги.
Визг оглушил. От удара я потерял равновесие и услышал звук, который
заставил содрогнуться.
«Та-дац» — брякнулся телефон на бетонную дорожку. Фонарик погас.
Внизу живота полыхнуло, как прежде под коленом.
 Устояв на ногах, я стряхнул тварь с предплечья. Лопата полетела следом,
зато руки оказались свободны. Я нащупал за спиной гладкую шкуру ночного
охотника. Схватил крепкие лапы и отбросил чудовище в сторону. Бока горели.
Коты вновь отступили, следуя неведомой тактике.
Я потрогал раскалённый живот. Сквозь рваные края в пальцы скользнуло
что-то гладкое и плотное. Захотелось скулить, а из глаз потекли слёзы — я сжимал
в руках собственные внутренности.
Прижав мокрый комок к животу, я побежал. Чёрный космос свился в
бесконечную гулкую трубу. Я стремился к свету — яркое зарево давало надежду, а
кошмар позади ощерился клыками и когтями. Темнота визжала, шипела,
скрежетала и чавкала. Невидимые корни хватали за ноги; по лицу и груди
хлестали тысячи веток, каждая из которых казалась острым серпом,
разрывающим последнюю связь с реальностью.
Свет был ближе и ближе, но и адская какофония достигла пика. Ветки,
крючья и когти цеплялись за уши, погружались в голову. Лёгкие взмолились о
пощаде. Я понял, что не вырвусь из этого безумия. Что упаду, замру, сожмусь в
комочек и приму любую участь.
В боли и крови, как телёнок из чрева матери, я вывалился на освещённую
площадку.
Шипение стихло, преследователи замерли в сумраке деревьев, опасаясь
следовать за мной.
Я стоял посреди футбольного поля. Свет, который виделся издалека таким
ярким, жалко теплился в двух покосившихся фонарях, невесть как сохранивших
жизнь в глубине заброшенного парка. Прямоугольная площадка, окружённая
голыми остовами трибун, походила на обломки инопланетного корабля.
Я присел, удерживая ладонями разодранный живот. Что там, под пальцами,
узнавать не хотелось. От усталости деревенели плечи.
За кустами, из которых я выскочил минуту назад, не было никакого
движения. Они или затаились, или ушли.
Бум.
Глухой удар сотряс землю. Сразу за ним — второй. Бум.
Словно рядом вбивали строительные сваи.
Бум. Бум. Бум.
Над верхушками деревьев качнулось нечто громоздкое. С каждым ударом
оно приближалось.
Бум.
Ближайший к полю кипарис хрустнул и надломился. За ним показалась
многотонная глыба. На двух мощных ногах-поршнях из ночи появилось
чудовище. Похожее на моих преследователей, но гораздо, гораздо больше.
Гладкая серая шерсть облегала широкую грудь и колоссальные бёдра,
стянутые дрожащими от напряжения мышцами. Кошмарную пародию на
кошачью морду — безобразное вытянутое орудие убийства — покрывали чёрные
сгустки запёкшейся крови. Между коричневых зубов свисали куски гнилого мяса
и обрывки цветастой ткани. Короткие передние лапы судорожно хватали воздух, а
из утробы раздавался низкий рокот — внутри существа закипал гигантский
механизм плоти.
И оно совершенно не боялось света.
 Чудовище шумно втянуло воздух, повело двухметровыми белыми усами и
шагнуло на поле.
Бум.
Это сон.
Бум. Бум.
Это страшный сон, который пытается меня уничтожить.
Бум. Бум.
Я закрою глаза, и всё исчезнет.
Бум-бум-бум — гигант побежал. Фонтаны гравия взлетали в воздух, словно
из-под взбесившегося комбайна. Волна тошнотворного смрада ударила в грудь,
возвращая мне силы, но не разум.
Задыхаясь от крика, слёз и ядовитой животной вони, я бросился под защиту
чёрных листьев. Сжимая живот и стараясь не вытряхнуть внутренности себе под
ноги, падая и поднимаясь, врезаясь в стволы, раздирая кожу сучьями и обливаясь
кровью.
Бум-бум-бум — громыхало на весь парк. Земля вибрировала. Треск
сломанных деревьев и злобное шипение вновь появившихся охотников вторили
смертельной гонке, настигали и гнали вперёд. Я метался, как слепец в банке со
скорпионами.
Под яростный визг когтистая лапа ударила меня по лицу и рассекла кожу,
чуть не лишив носа.
Убегать бессмысленно.
Я сдался. Прорвался сквозь шипастое кольцо ветвей и упал на мягкую, будто
недавно вскопанную землю, погрузив ладони в рыхлые комья.
Свет! Нужен свет, иначе они разорвут меня!
Я нащупал в мокром кармане зажигалку и чиркнул кремнем.
Дёрганый оранжевый огонёк слабо озарил хорошо знакомое место.
Головоломка сложилась.
— Люся... — пробормотал я. — Люся, Люся, Люся, Люся...
Сжимая зажигалку и кривясь от боли, я дёргал свободной рукой чёрный от
крови узел полотенца, туго обхватившего голень.
— Люся, Люся, Люся!!! — кричал, стараясь заглушить визг и звериный
хохот, тогда как парк сотрясался от громоподобных шагов.
Я отбросил спасительный огонёк, сорвал полотенце и по локоть утопил руки
в земле. Сунул окровавленную тряпку назад — сквозь глину, камни, дерьмо и
червей — туда, где ей место. На дно кошачьей могилы.
— Люся... — прошептал я и замолчал.
Вокруг было тихо. Казалось, я оглох, но шелест листьев вернул в мир звуки.
Где-то очень далеко захлопали петарды, залаяла собака.
Я отполз к ближайшему дереву, оставляя за собой липкую дорожку. Сколько
же из меня вылилось? Глаза слипались. Прокушенные губы саднили. Я тонул,
проваливался в грёзы, таял в волшебном блаженстве.
Люся, Люся... Прости, я всё помню... Помню, как ты лежала в ногах, когда я, ещё
школьником, метался в температурном бреду с пневмонией. Помню, была рядом,
когда обрабатывал незаживающие после аварии свищи. Как тихо входила в
комнату, когда я неделями пил после смерти отца... Как садилась между нами,
когда орал на мать... Прости, Люся, я всё помню. Я вспомнил бы больше... Только
очень хочу спать. Доброй дороги. Там всем будет лучше.
Максим Кабир

— Растёшь, брат, растёшь, — сказал Толя Рябинин, похлопывая по журналу

с зелёными человечками на обложке. Журнал назывался «Марсианские
горизонты» и в нём с шестнадцатой по двадцать седьмую страницу разместился
рассказ «Окоченение», — Клянусь, это уровень Невилла, если не Лансдейла!
Автор рассказа, Филипп Тенников, скромно отмахнулся, хотя похвалой
друга дорожил, как дорожил в годы безвестности, когда Толя был его
единственным читателем. С Рябининым они познакомились в университете.
Скрепило дружбу увлечение «тёмной литературой», страшными историями и
фильмами. Многое изменилось с тех пор. Филипп перебрался в столицу, активно
печатался в периодике и антологиях. Вёл переговоры с крупным издательством.
Весной должен был выйти его дебютный роман. С Толей они теперь редко
виделись, и первым читателем Филиппа стала его невеста Неля. Но Толя был
вторым, кому писатель доверял свои свежие произведения.
— За твоё творчество! — Толя поднял бокал, — И за выздоровление.
Филипп планировал заскочить к приятелю на час, и не намеревался
выпивать. Но Толя был мастером уговоров. Жизнерадостный толстяк, полная
противоположность мрачным субтильным фанатам хоррора, каковыми их рисует
социум, он отвергал любое «нет» железобетонным очарованием. Филипп ломался
не долго. Аргументы «когда мы ещё встретимся?» и «переночуешь у меня»
сработали. Друзья сидели на кухне, потягивали ледяное пиво и болтали о
Мускетти, Кинговском «Изгое» и Клайве Баркере.
Филипп постепенно забыл о проблемах, столичной суете, даже о Неле
забыл. Он словно перенёсся в прошлое, времена длинных волос, рассказов в
общих тетрадях, кассет из видеопроката. Или тогда уже были диски? Двадцать
фильмов на одной болванке…
Плодово-ягодное вино, девчонки, бесшабашные Толины пари…
И только лёгкая боль в спине возвращала на землю. Весной литература едва
не лишилась молодого бойца: ныряя с утёса в Крыму, Филипп повредил
позвоночник. Результат: испорченный отпуск, месяц, проведённый в больнице,
черновик новой повести. Ему повезло, травма не затронула спинной мозг. Но по
сей день, он испытывал дискомфорт в районе поясницы и носил осточертевший
бандаж.
Мальчишеский спор, кто из Королев Крика лучше, вылился в тост за
«отсутствующих милых дам». Под окном протяжно закричала кошка.
— Вот я дурень! — воскликнул Толя, — Главного тебе не рассказал! Случай
тут был недавно: готовый сюжет!
— Мне включить диктофон?
— Не для записи! — Толя хитро посмотрел по сторонам, понизил голос: —
Ты про зомби часто пишешь. А сам видел мертвых людей?
— Ну, — задумался Филипп, — На похоронах…
— Лузер!
 Толя притворился, что ему не о чем больше беседовать с неудачником
Тенниковым, который и пишет-то о том, чего не знает.
— Ну же!
— Хорошо, — сказал Толя, — Помнишь тётю Ларису Пичугу, мою соседку?
— Безумная кошатница?
— В точку!
С Пичугой Филипп сталкивался пару раз во дворе Рябинина. Она жила на
первом этаже, под квартирой Толи, и принадлежала целиком и полностью к
славному племени городских сумасшедших. Неопрятная, в засаленном халате, с
растрёпанными седыми волосами, она смахивала на ведьму. И чёрный кот у неё
был, вернее кошка, облезлый фамильяр по кличке…
— Угадай, как зовут кошку тёти Ларисы? — спросил Толя несколько лет
назад.
— Какую из? У неё их штук десять!
— Штук двадцать, — поправил Толя, — Чёрную, её любимицу, как зовут?
— Да откуда же я…
— Геката! — выпалил Толя.
— Да ну!? — восхитился Филипп, — Врёшь!
— Честное пионерское! Геката, как древнегреческая богиня преисподней.
Не удивлюсь, что у неё и Харон есть с Аидом.
Филипп тогда позавидовал фантазии сумасшедшей.
Женщина, назвавшая питомца в честь жуткой античной богини, отличалась
и другими странностями. Жила она впроголодь, но многочисленных котов
кормила сырым мясом, которое закупала на пенсионные деньги. Личной и
кошачьей гигиеной пренебрегала. Жильцы дома грозили упечь старуху в
психушку.
Но Филипп искренне жалел кошатницу. От Толика он знал: никакая она не
старуха, пятьдесят лет всего. Бывшая библиотекарь, она свихнулась, похоронив
сына-наркомана. Из родни у неё осталась сестра, тоже инвалид, изредка
наведывавшаяся к ней. Безрезультатно пыталась привести в порядок запущенную
жилплощадь. Пичуга по-кошачьи шипела на родственницу, обещала натравить на
неё Гекату и компанию.
— Умерла, значить, тётя Лариса? — спросил Филипп.
— Кормит котов на том свете, — подтвердил Толя, — Но как умерла!
И Толя поведал, что в августе соседка перестала выходить во двор. Никто
внимания не обратил, ни на её исчезновения, ни на доносящееся из квартиры
истошное мяуканье. Всполошились, когда по подъезду пополз отчётливый
сладковатый запах. Если бы она не запирала окна при любой погоде, запах
почуяли бы раньше, а так бедолага пролежала десять дней.
В милицию позвонил Толя, он же вызвался опознать труп.
— Дело не в интересе, — сказал Толя, — Я чувствовал свою вину, ведь над
ней живу, мог и сообразить. Коты орали сутками, как будто резали их.
— Ты бы ей уже ничем не помог.
— Да нет, кое-чем бы помог, — по лицу Толи пробежала тень, отхлынул на
миг румянец. Заинтригованный, Филипп придвинулся к собеседнику.
— Воняло страшно. Я сквозь носовой платок задыхался. Потом два дня
аппетита не было. Кошмары мучили. Я же думал, труп увижу и всё. Ну опухший,
 ну разлагающийся. Сколько я их в кино видел! А там… Лючио, блин,
Фульчи. Лежит тётя Лариса на кровати, за грудь хватается. Инфаркт, без вскрытия
ясно. Она в последний момент халат распахнула, чтоб кислорода глотнуть. И на
груди у неё кошка свернулась, Гекатка. А остальные коты вокруг, на серванте, на
столе, везде. Шипят на нас, но не уходят. И я ещё подумал: верные какие, умные,
понимают, что умерла кормилица. А присмотрелся: Боже, Фил! У Лариски-то лица
нет. Ни носа, ни щёк. Вообще нет мягких тканей.
Филипп слушал друга с открытым ртом. Конечно, Толя был способен на
розыгрыши, и любил порой приукрасить. За десять лет Филипп научился отделять
вымысел от правды. Рассказывая о соседке, Толя не врал.
— Что произошло? – спросил Филипп, и ответ нашёлся прежде, чем Толя
заговорил. Филипп вздрогнул.
— Раньше её коты каким-то образом попадали из квартиры прямо в подвал, а
оттуда – на улицу. Как на первом этаже магазин построили, ступеньками
замуровали им выход. Окна, двери заперты. Еды нет.
Фантазия Филиппа нарисовала несчастных животных, мечущихся из угла в
угол, окоченевшую женщину на кровати, которая всё меньше похожа на любимую
хозяйку, и всё больше на кусок сырого мяса с душком.
— Обглодали они её, — произнёс Толя, — Такая вот смерть.
Филипп поёжился. Он думал о грани, что разделяет литературные ужасы и
неприглядную бытовую жуть. Древних богов и высокоинтеллектуальных
маньяков (вещи, о которых приятно читать, укрывшись пледом), от никому не
нужной тётки, съеденной котами. Он предпочитал литературу, а не жизнь.
Толя наполнил бокалы, и они выпили, помянули Пичугу.
— И почему ты мне сразу об этом не написал? — удивился Филипп.
— Хотел реакцию твою увидеть. Да и в письме это как-то по-другому звучит.
Но ты погоди, ещё не конец.
— Нет?
— Про сестру Пичуги я тебе говорил? Ну да, из деревни которая. Тётя Надя.
Нормальная тётка, хоть и глухая почти. Она Ларису похоронила и у неё осталась.
Вычищала квартиру, мыла, перестановку делала…. Я помогал, хлам выносил. Она
мне разрешила взять что-нибудь из Ларисиной библиотеки, я себе Эдгара По
стащил и «Франкенштейна». Тётя Надя хотела от котов избавиться, как после
такого их держать? Но они сами пропали. Может, появятся ещё, а, может, нет.
Короче, не в этом суть. На днях ко мне тётя Надя зашла, говорит, возвращаюсь в
деревню. Квартира, говорит, нехорошая. Смердит, как не вымывай. И каждую
ночь покойница снится, и душит.
Толя замолчал, давая приятелю время, чтобы переварить информацию.
— Ну как тебе?
— Литературно, — оценил Филипп.
— Будешь использовать, укажи меня в разделе «благодарности».
— Только если ты сам на сюжетец глаз не положил.
— Не, брат, моё дело читать. Пишут пусть за меня.
Зазвонил мобильник. Филипп вышел в коридор и двадцать минут
разговаривал с Нелей. Уверял, что спина в порядке, и они с «тем чудаком»
Рябиным не собираются заниматься активными видами спорта.
— Я за тебя переживаю, — вздохнула Неля, — Приезжай скорее.
 — Через два дня, — пообещал Филипп.
За окнами успело потемнеть. Толя всматривался в сумерки и странно ёрзал
на стуле.
— Что случилось?
— А? — Толя рассеянно улыбнулся, — Нет-нет, ничего. Как поживает твоя
невеста?
Дальнейший разговор не заладился. Толя пропускал вопросы мимо ушей и
рассеянно, невпопад, поддакивал.
— Выкладывай, что ты задумал.
Толя состроил невинную гримасу.
— Я тебя десять лет терплю. У тебя такая мина всегда, когда ты
придумываешь очередную гадость. Или…
— Или пари? — предположил Толя.
— Не надо пари! — взмолился Филипп.
Толя сунул в карман руку, сжал что-то в кулаке.
— Пари! — пропел он.
— Не зря Неля волновалась. Показывай, что у тебя там.
— Всего лишь маленькая услуга талантливому автору. Скажи, Фил, как тебе
такой сюжет: писатель проводит ночь в доме с привидениями?
— Стандартно. Банально. Завязка сотни готических новелл.
— Ну, — не расстроился Толя, — Что-нибудь придумаешь. Лови.
В ладонь Филиппа упал медный ключик.
— И что этим отворяют?
— Дверцу за очагом. Ну, ладно, ладно. Квартиру тёти Ларисы, естественно.
— Что? — глаза Филиппа округлились, — Откуда он у тебя?
— Сестра Пичуги оставила. Красть там нечего. А у меня ключ, говорит, в
сохранности будет. Ты готов выслушать правила?
— Сначала скажи, когда эта идея пришла в твою больную голову?
— Когда тётя Надя съезжала, тогда и пришла. А что? Если бы ты стал
счастливым обладателем ключа от нехорошей квартиры, ты бы разве не поделился
им со мной? То-то ж.
Филипп покрутил ключ, надавил подушечкой пальца на острый кончик. В
груди защекотало знакомое чувство. Некоторые называют его вдохновением,
писательским азартом. Стараясь скрыть приятное волнение, Филипп уныло
протянул:
— Ну что за правила, гад?
Толя потёр руки. Зрачки его азартно засияли.
— Писатель спускается в квартиру покойной кошатницы. Писатель
проводит в квартире пять часов. Писатель не визжит, не зовёт на помощь и,
желательно, не умирает. По истечению срока его, абсолютно седого, вызволяет
лучший друг.
— Скучно, — с восторгом сказал Филипп.
— Если писателю становится слишком страшно, ну, или слишком скучно, он
торжественно объявляется сла-ба-ком! Кроме того, этот писатель обязан
посвятить дебютный роман Анатолию Рябинину.
— Что за чушь? Неля знает, что я посвящу книгу ей!
— Посвятишь ей следующую! — отмахнулся Толя.
 — Хорошо, — сдался Филипп, — А если я выиграю пари?
— Выбирай любой приз!
— Ты поедешь со мной в Москву послезавтра. Будешь развлекать меня в
дороге и заодно познакомишься с Нелей.
Толя изобразил мучительный умственный труд и выпалил:
— По рукам!
Филиппу не терпелось вступить в игру, но Толя напомнил, что призраки
обычно появляются за полночь. Они посмотрели пару фильмов, настраивающих
на правильный лад. Пивной хмель выветрился. К двенадцати, трезвый и
возбуждённый, Филипп спустился вслед за другом на первый этаж.
— Что у тебя в пакете? — поинтересовался он.
— Всему своё время.
Толя провернул ключ в замочной скважине и отворил дверь. Темнота, как
чёрная кошка, отпрянула от подъездной лампы. Мужчины вошли в коридор.
Филипп осторожно принюхался. Пахло дешёвым стиральным порошком и
хлоркой. Он расслабился и пошарил по стене в поисках выключателя.
— Не утруждай себя, — шепнул Толя, — Лампочки я выкрутил с утра.
Никакого электричества и…
Он забрал у вяло сопротивляющегося Филиппа мобильник.
— Никакого Интернета.
— А вдруг бы я отказался? — спросил Филипп.
— Ты? От возможности испугаться? Не смеши меня.
Толя вручил другу зажигалку и пакет, и пожал руку:
— Будет невыносимо страшно, постучи по батарее.
— Не проспишь?
— У меня целый сезон «Ходячих мертвецов». До утра хватит.
— Бронируй билет на поезд, — сказал Филипп в закрывающуюся дверь.
Темнота ослепила, но он чиркнул зажигалкой. Пакет был полон
разнокалиберных свечей, от церковных до ароматических. Филипп выбрал
толстый столб красного воска, и, освещая им путь, стал исследовать квартиру.
Тени заплясали на стене маленькой комнаты. Убранство исчерпывалось книжным
шкафом и приземистым, напоминающим гроб, ящиком. Окна занавешены и кое-
где с потолка свисает незамеченная сестрой покойницы паутина.
Филипп провёл пальцами по пыльным книжным корешкам. Классика
вперемешку с детективами. Стандартный набор советского читателя.
Горящую свечу Филипп водрузил на крышку ящика и с новой свечой
продолжил экскурсию.
Обнаружив в ванной треснувшее зеркало, он проговорил нужное
количество раз «Кровавая Мэри» и «Кэндимен, Кэндимен, Кэндимен». Ни та, ни
тот не явились. Полупрозрачная шторка, прославленная Хичкоком, скрывала
облупившуюся ржавую ванну. Пустую, без гниющих старух.
Филипп бегло осмотрел туалет и кухню. Установил свечу на кухонном
столе.
Жилище ведьмы огорчало обычностью.
«Хотя бы один демонический портрет в золочёной раме или икона с рогатым
ликом», — разочарованно подумал писатель.
За последней дверью находилась гостиная, и предметов в ней было больше,
 чем во всей квартире. Стол, стулья, сервант с битым сервизом. Тумба в углу.
Доисторическая кровать.
Филипп зацепил макушкой низкую люстру, она зазвенела, осыпалась
пылью и дохлыми мухами. Филипп чертыхнулся.
Решив расположиться здесь, он зажёг шесть свечей, и шары света выгнали
тьму из гостиной. Пока работал над этим, погасла свеча на кухне.
«Сквозняк или первые звоночки потустороннего колокольчика?» — спросил
он, напрягшись.
И, изучив кухню, досадливо констатировал: «сквозняк».
Сворки кухонного окна пропускали холодный воздух. Чуть трепетали
крылышки сваленных на подоконнике мёртвых мух.
Филипп переставил свечу и вернулся в гостиную. Кровать, на которой так
страшно умерла хозяйка, была панцирной, с кругляшами-набалдашниками и
одной отпиленной ножкой. Настоящий антиквариат из мира уродливой мебели.
Матрас сестра Пичуги поменяла — иначе быть не могло. Поверхность
чистая, и пахнет сносно. Филипп откинул матрас и увидел сквозь продавленную
железную сетку пятна на полу. Он поднёс свечу ближе. Пятна присыпаны
порошком, значить, неспроста.
Вероятность отравиться трупным ядом была не велика. Скорее он
отравиться хлоркой, которой провонял каждый метр квартиры.
Порывшись в серванте, и не найдя ничего важного, Филипп зевнул.
«Интернет сейчас были бы кстати», — прикинул он.
И подпрыгнул от неожиданности. За стеной хихикали.
В фильмах ужасов, услышавшие зловещий шум персонажи вооружались
свечой и шли в ту часть замка, откуда он доносился. Филипп поступил так же.
Воск скользил во вспотевшей руке и язычок пламени подрагивал.
«Это оно! В самом деле, оно!»
«Увы и ах», — сказал живущий в Филиппе скептик, — «Это Рябинин
разыгрывает тебя, причём довольно очевидным способом».
Повторный звук застал в прихожей. Дребезжащий старушечий смех.
Хихиканье ведьмы, перебирающей младенческие косточки.
Филипп размашистым шагом вошёл в маленькую комнату, покрутился.
Смех исходил из ящика-гроба. Конечно же. Филипп поднял крышку, брезгливо
порылся в сваленном белье. Извлёк стареньких мобильник «Нокиа» и прервал
ведьмовское хихиканье нажатием клавиши.
— Алло, придурок.
— Доброй ночи, — как ни в чём не было, откликнулся Толя, — Туалетную
бумагу занести?
— Обойдусь. Ты только портишь атмосферу своими детскими шуточками.
— Всё-всё, никаких шуток. Проверь, не стоит ли кто за твоей спиной. Бу-га-
га!
Филипп бросил телефон в карман, задержался у книжного шкафа. Взял
потрёпанный томик древнегреческих мифов.
В гостиной он зажёг новые свечи и сел на край кровати. Он пробыл в
квартире сорок минут, но уже заскучал. Мрачное щекочущее нервы приключение
обернулось заунывным бдением. Сколько ни жги свечей, жилище одинокой
женщины-инвалида не превратится в логово с призраками. Да и зазорно требовать
 от смерти развлекающих аттракционов.
«Лучше бы я смотрел сериал с Рябининым».
Он полистал жёлтые страницы, прочёл десяток абзацев о любовных
похождениях Олимпийцев. Глаза быстро утомились. Заныла спина.
— К чёрту, — сказал писатель.
Он снял рубашку и расстегнул фиксационный корсет. Помассировал
затёкшие мышцы, потянулся. Надел рубашку на голое тело.
«Узнай Неля про пари, засмеяла бы», — ухмыльнулся он, расшнуровывая
ботинки, — «Детский сад, ей-Богу».
Он с минуту принюхивался к матрасу, и, убедившись, что тот чист, лёг и
подложил под затылок корсет.
— Простите, тётя Лариса, — шепнул он в пустоту.
Вспомнил про Толин мобильник, включил его. Отыскал рингтон со
старушечьим хихиканьем. Скрестил на груди руки и прикрыл веки. Он
представил, как, освещённая пламенем, из-под кровати выбирается кошатница.
Тело раздуто от гнилостных газов, покрыто трупной эмфиземой. По коже змеится
зелёная венозная сеть. Она поворачивает к незваному гостю обглоданное лицо,
склоняется над Филиппом и…
Посторонний звук вторгся в комнату. Писатель распахнул веки. Вырубил
театральное хихиканье рингтона.
Снова розыгрыш Толика?
Он вскочил с кровати.
Скребущийся звук шёл из противоположной части гостиной. Из тумбы? В
ней Рябинин спрятал очередной телефон?
Филипп заглянул в ящик, но ворошить коробки с ржавыми гвоздями и хлам,
вроде старого утюга, не стал. Скреблись под полом. Писатель нахмурился. Чтобы
сдвинуть тумбу понадобились усилия, за которые Неля его бы здорово отругала.
Она запрещала ему носить тяжести. Источник звука затих.
Под ящиком оказался люк.
«А вдруг Толик здесь не причём?»
Сердце забилось учащённо.
Филипп поддел крышку, и она легко открылась. Пахнуло кошачьей мочой и
разложением.
— Есть там кто?
Ему ответило угрожающее шипение.
Филиппа осенило.
Спуск в подвал! Тот, который использовали питомцы Ларисы, пока
строители не замуровали выход наружу. Крышка лёгкая – животные могли
поднимать её сами. Один или несколько котов были внизу, когда сестра Пичуги
передвинула тумбу и отрезала им путь наверх. Попавшие в ловушку пушистики,
вероятно, кричали и скреблись, но глухая женщина не слышала их.
Чудо, что кто-то выжил.
Филипп нагнулся над провалом, подсветил мобильником.
— Кис-кис-кис.
Кот метнулся из мрака. Будто посланный катапультой снаряд. Шипящий
зловонный клубок повис, впившись когтями в щёки. Грязная шерсть кляпом
заткнула рот. Филипп вскрикнул, схватил зверюгу свободной рукой.
 Он любил животных, но сейчас приходилось спасать лицо. Филипп сдавил
тощую шею кота, раздался хрип. Короткий бой завершился. Тварь отпустила его, и
в эту секунду мужчина потерял равновесие. Колени чиркнули по краю провала, он
полетел в люк, успев перевернуться в воздухе. И упал спиной на трубу.
Позвоночный столб хрустнул.
Филипп лежал, по-рыбьи разевая рот. Он не ощущал боли, и понимал, что
это плохой знак. Собственного тела он тоже не чувствовал. Конечности отказались
подчиняться, каждый палец восстал против его команд. Из горла вырывался
слабый хрип.
Выроненный телефон светился рядом, и он видел косточки, устилавшие
подвал, и кошачьи черепа. И живых котов, затаившихся по углам.
— По-мо…
На большее Филиппа не хватило.
Плавная тень прошлась по трубе в метре от него. Он скосил зрачки.
Исхудалая чёрная кошка наблюдала, скаля пасть. Шерсть слиплась от крови,
морду рассекала глубокая рана, метка вожака.
Геката зашипела. Сделал круг, второй. Обнюхала его побелевшее лицо. И
пронзительно закричала.
Десяток её соплеменников выступил из укрытий. Экран мобильника потух.
В темноте засияли кошачьи глаза.
Филиппа пробрал ужас. До корней волос, до внутренних органов, до костей
и их содержимого. И даже когда кошки ели его губы, отрывали веки, просовывали
морды в рот, чтобы полакомиться языком, ничем не замутнённый страх
главенствовал над болью.
До конца испытания оставалось четыре часа.
Евгений Абрамович

— Проходите, молодой человек.

Женщина отошла в сторону, пропустила Андрея в узкую темную прихожую.
Там он разулся и повесил куртку на торчащий из стены крючок. Постоял секунду,
переминаясь с ноги на ногу, пока хозяйка молча не указала ему на коридор,
который вел в маленькую гостиную.
Квартира была небогатой – старая мебель, ковры на стенах, громоздкий
телевизор, больше похожий на массивный пластиковый куб. Андрей сел в кресло,
хозяйка устроилась напротив. Свет не включила, комната утопала в полутьме,
несмотря на середину дня. Октябрь выдался дождливым, дни стали серыми и
промозглыми. За окном робко стучал по жестяному сливу холодный дождь.
— Вам не мешает темнота? — спросила хозяйка. — Вы, наверное,
собирались что-то записывать. Я не подумала, простите. Я сейчас включу свет.
— Не беспокойтесь, — заверил ее Андрей, — мне удобно и так. Я бы лучше
использовал диктофон. Привык работать с цифровыми приборами. Если вы не
против, конечно.
— Нет-нет, что вы. Как угодно.
— Отлично.
Андрей порылся в сумке, достал небольшой пластиковый прямоугольник с
кнопками.
— Я не люблю свет, — как будто оправдалась хозяйка, — с недавних пор. Не
знаю даже…, наверное, боюсь увидеть что-то не то…
Она резко замолчала. Андрей попробовал понимающе улыбнуться. Не
получилось. Поерзал в кресле, не зная, как правильно начать разговор. Такой
разговор.
— Итак, Светлана Егоровна…
— Давайте просто Светлана, — прервала его, — Когда ко мне обращаются по
имени-отчеству, чувствую себя старухой. А мне всего-то сорок два. Говорят, что
никогда не поздно что-то поменять. Другие женщины в этом возрасте еще семьи
заводят, детей…
Она снова замолчала. Теперь Андрею стало совсем неловко. Готов был
провалиться сквозь землю. За свою навязчивость к этой одинокой несчастной
женщине. С другой стороны, раз уж он здесь, отступать некуда. В конце концов, он
сам напросился на встречу.
— Сколько вам лет, Андрей? — спросила Светлана.
— Двадцать девять.
— Ну, тем более негоже вам обращаться ко мне так официально. Не такая уж у
нас и большая разница в возрасте, знаете ли.
Она подалась вперед в кресле. Только сейчас Андрей заметил, что на ней
только легкий короткий халат. Верхние пуговицы расстегнуты, показывая верх
груди. Длинные голые ноги привлекали внимание, темные волосы рассыпаны по
плечам. Действительно эта женщина еще не растеряла привлекательности, а в
молодости наверняка была настоящей красавицей. Даже тогда, десять лет назад,
когда случилось… это. Наверное, Светлана перехватила его взгляд, коротко
хохотнула. В тусклом свете из окна он видел только половину ее лица, остальное
оставалось во тьме. Уголок рта изгибался в улыбке.
— Итак, — снова начал он, собравшись с мыслями, — что вы можете
рассказать, вспомнить о тех событиях.
Андрей включил диктофон и положил его на низкий журнальный столик
между собой и женщиной. Красная лампочка прибора горела маленькой звездой.
Светлана откинулась в кресле, положила ногу на ногу. Теперь он не видел ее,
только темный силуэт в кресле на фоне светлых обоев.
— О событиях? — начала она и слова замолчала. — Да, я расскажу. Все, что
помню, знаю и видела сама. Честно, я не рассказывала больше никому. Только
сейчас решилась. А многие хотели бы, да. Это сейчас все более-менее
успокоилось, десять лет прошло все-таки. А тогда… о, сенсация. Вы может
помните? Ну, неважно. Ломились ко мне журналисты, даже с центральных
каналов. Хотели взять интервью для этих дурацкий передач типа «Таинственные
происшествия», «Очевидное-невероятное» или как они там еще называются.
Неважно. Звонили писатели, даже сценаристы. Хотели снять кино. И не одно. То
документалку, то фильм ужасов типа. Может и зря я отказалась, разбогатела бы.
Только сейчас решилась с этим покончить, рассказать, как было, как помню. Вы
связались со мной очень вовремя. Раньше я бы отказала, а позже… не знаю. Так
что, Андрей, поздравляю, в каком-то плане вы у меня первый.
Она снова тихо засмеялась. Вытянула ноги вперед, чуть развела в стороны.
Андрей словил себя на том, что смотрит ей прямо туда, между бедрами. В темноту,
прикрытую полами халатика. Он отвел глаза, наверное, покраснел. Хорошо, что
она не видит в полутьме. Надо сосредоточиться на деле. Все-таки он пришел сюда
за этим.
Андрей считал себя свободным журналистом. Помимо основной работы в
местной городской газете, где он писал репортажи с открытия новых автобусных
остановок и брал интервью у передовиков производства, он вел свой сайт,
посвященный мистике и таинственным явлениям. А еще городским легендам,
серийным убийцам, НЛО и полтергейсту. Работа эта не приносила ни денег, ни
известности, но была отдушиной в череде отупляющих рутинных будней. К тому
же число подписчиков хоть и медленно, но росло. Появился уже костяк
постоянных читателей, которые требовали новых материалов и историй. Это
льстило Андрею. Он делал фоторепортаж из заброшенного дома на окраине
города, где по слухам на стенах проявлялись странные рисунки. Ходил по «местам
славы» Паркового Душителя, который орудовал здесь в девяностых. Брал
интервью у тех, кто видел призраков и летающие тарелки. И еще много чего:
голоса из вентиляционных шахт, исчезающие двери в стенах, пропавшие люди,
темные тайны городской истории.
В эту квартиру его привела случайная ссылка в сети. Десять лет назад без
вести пропали семеро детей, посещавших местный детский сад, и их молодая
воспитательница. Андрей смутно помнил эти события, тогда на ушах стоял весь
город. Порывшись в Интернете, старых газетах и архивах, он вышел на Светлану,
одинокую женщину, мать одного из пропавших. Других родственников тех детей
он разыскать не смог. Кто-то уехал, кто-то умер. Несколько человек, родители
исчезнувших ребят, даже пропали без вести. Эта новость очень удивила Андрея,
когда он наткнулся на старые объявления и заметки в газетах. «Использовать
это!!!» - пометил он в блокноте. Именно так, с тремя восклицательными знаками.
— У нас была хорошая семья, — Светлана начала рассказ, — Темочка был
желанным ребенком, мы с мужем долго его ждали. Хороший мальчик, славный.
Смешной, ласковый… мы в нем души не чаяли…
Она замолчала надолго. Андрей уже собирался спросить, все ли в порядке.
— Тот садик, куда мы его отдали… тоже был хорошим. Анна появилась там
не сразу, в середине осени. Это я точно помню. Ну, Анна Петровна, фамилию я уже
не помню. Она сразу понравилась ребяткам. Молоденькая, симпатичная, веселая.
Просто куколка. Нам, родителям, она тоже как-то приглянулась. Улыбалась
всегда. А уж про мужиков и говорить не приходиться. Они в нее втрескались. Мой
муж как-то даже назвал меня Анечкой, когда мы были… ну, вы поняли, Андрей…
большой мальчик уже… я на мужа не разозлилась… наоборот даже. Так
интересно было, как будто она была там с нами… мне тоже нравилась Анечка…
Она снова скрестила ноги, провела ладонью по животу и ниже. Погладила
себя по коленке. Андрея бросило в жар. Он отвел глаза, сосредоточился на
красном глазке диктофона.
— Дети к ней тянулись, — Светлана перестала заигрывать, вернулась к
тихому монологу, — у нее были любимчики. Семеро ребят. Ну, вы понимаете, те
самые, которые… пропали. Вместе с ней. Она называла их котятами, котятками.
Мило так. Они жались к ней, ласкались. Действительно, как маленькие котята к
маме-кошке. Мило так и вроде бы… не знаю, странно что ли. Это теперь так
кажется, а тогда мы были ей очарованы. Анечка, такой ангелочек, вы бы видели.
Между собой мы ее только так и называли. Анечка. Потом началось странное.
Детям хотелось проводить с ней гораздо больше времени, чем обычно. Наш
Темочка не мог уснуть. Мы с мужем даже распечатали ее фото и показывали ему
перед сном. Только тогда он засыпал. Иногда это не помогало. Приходилось
звонить ей, у нас у всех был Анечкин номер. Они о чем-то разговаривали он
засыпал. Улыбался во сне. Такой уже котик. А, вот еще кое-что! Они
разговаривали, ну, Темочка и другие ребята, они разговаривали с ней и друг с
другом очень странно. Не словами, а только мяу или мур. И казалось, что они
отлично друг друга понимали. Даже с нами он начал так разговаривать. Спросишь
его о чем-то, а он в ответ тебе «мяу-мяу» или «мур-мур». Когда ему что-то не
нравилось, он шипел на нас с мужем. Ну, как котики, знаете так «шшшшш!». Даже
пальчики скручивал, как коготочки, царапал нас. Такой уже котик. Конечно, это
было странно и, наверное, неправильно, что она так влияла на детей. Но,
понимаете, на Анечку нельзя было злиться. Она была такая, такая… Понимаете?
Андрей не понимал. Он ничего не ответил. Светлана продолжила, перейдя к
самому основному:
— Вам, наверное, больше всего интересно послушать про Новый Год. Ну, тот
самый утренник, после которого все… случилось. Я вам даже сейчас покажу. У
меня есть.
Она встала с кресла. Включила телевизор и DVD-проигрыватель возле него.
Пока появлялось изображение, она продолжала говорить.
— Анечка сделала все сама. Костюмчики, песенку, такая молодчинка. Диск с
записью всегда под рукой, я его часто смотрю. Сейчас… вот смотрите! Какие
лапочки! Какие котики, правда?
Андрей смотрел на экран, свет которого теперь отбрасывал блики на стены
комнаты, на лицо женщины. Она улыбалась, по щекам катились слезы.
На записи был новогодний утренник в детском саду. Нарядная елка в центре
зала, дети и взрослые на стульчиках вдоль стен. Возле елки шло представление.
Молодая воспитательница, видимо та самая Анечка, в костюме кошки. Андрей
смотрел и не мог отвести глаз. Анна танцевала, грациозно крутила бедрами,
становилась на четвереньки, изгибалась в позах и движениях, не слишком
подходящих для детского праздника. Полосатый костюм плотно прилегал к ней,
подчеркивая стройную фигуру, высокую грудь и округлые бедра. Андрей,
смущаясь, заметил, что у него эрекция, положил ногу на ногу.
Вокруг женщины на экране крутились дети. Семеро. Тоже в костюмах со
смешными стоячими ушками и пушистыми хвостиками, с нарисованными
кошачьими мордочками и усами. Андрей рассмотрел четырех мальчиков и троих
девочек. Они бегали вокруг Анны, терлись о нее, как настоящие котята. И пели.
Вся песня состояла только из ритмичного повторения слов «мяу» и «мур». Одно
сплошное «мяу-мяу-мяу» и «мур-мур-мур».
— Вот он! — радостно завизжала Света и захлопала в ладоши. — Мой
Темочка! Какой котик, правда?
Она указывала на пухлого светловолосого мальчика, который мяукал и
мурчал вместе с остальными. Андрей посмотрел на женщину возле себя. Она
беззвучно шевелила губами, повторяя слова за детьми на экране. Краем глаза он
заметил какое-то движение в темном углу комнаты, посмотрел внимательней.
Воздух там зашевелился, обрел черты, смутно похожие на… Андрей отвел глаза.
Его замутило, захотелось уйти. Он схватил со столика диктофон, выключил,
поднялся с кресла.
— Спасибо, я это… пожалуй, — начал он, сбиваясь, — я пойду…
— Шшш, — шикнула она на него, как недовольная кошка, — смотри. Сейчас
самое интересное.
Дети на экране перестали петь. Они построились в ряд. Женщина в костюме
кошки застыла за ними на четвереньках, опустив голову и соблазнительно подняв
бедра. Дети синхронно шагнули вперед.
— Мы маленькие котятки! — сказали они хором тоненьких голосков. — У нас
пушистые хвостики. У нас маленькие ушки. У нос длинные коготочки и очень
остренькие зубки!
Запись закончилась. Светлана снова захлопала в ладоши.
— Прелесть! — закричала она. — Что за чудо! Ну и котики! Ну и Анечка!
Андрей больше не мог оставаться в этой квартире. Сделал еще одну попытку
уйти. Светлана схватила его за руку, повисла на ней.
–— Останься! — завопила она. — Не уходи. Ты же хочешь остаться!
Свободной рукой она схватила его за ширинку.
— О, хочешь! Чувствую, что хочешь. Анечка тебе понравилась, я знаю, она
всем нравилась. Скоро котятки придут за мной, я знаю. Я последняя, кто остался.
Муж от меня ушел. Когда я звонила ему в последний раз, слышала в трубке только
мяуканье. Я хочу увидеть Темочку, но мне страшно. Хоть они и обещали, что будет
не больно. У них длинные коготочки и остренькие зубки. Останься со мной, уже
скоро. Ты вовремя подвернулся, одна я не смогу. Останься!
 Андрей вырвался, отступил. Женщина сползла на пол. Словно привлекая его,
стянула через голову халатик, под которым действительно ничего не оказалось. На
четвереньках поползла к Андрею.
— Мур-мур, — приговаривала она, — я заметила, как ты смотрел… мяу…
останься, котик… я буду ласковой, как кошечка… мур… я умею всякое, я все
могу… мяу… котятки придут… мур… скоро уже… они кушать хотят… мяу…
Голая женщина ткнула головой Андрею в ноги, принялась тереться, урча. Он
брезгливо оттолкнул ее. Она повалилась на бок, не переставая мяукать. Он быстро
пошел по коридору в прихожую и тут же вскрикнул. Показалось, что перед ним
пробежала маленькая тень.
— Бред, — бормотал он под нос, быстро одеваясь, натягивая обувь, — бред
какой-то…
Женщина в комнате теперь громко и недовольно выла, как кошка, которую
жестокие дети тягают за хвост.
— Останься! — снова услышал Андрей. — Мне страшно!
— Сука! — громко выругался он. — Тупая сумасшедшая сука!
Громко хлопнув дверью, покинул квартиру. Постоял несколько секунд на
лестничной клетке, слушая приглушенные крики женщины за дверью квартиры.
— Режут ее там, что ли, — буркнул он.
В голове мелькнула мысль вернуться. Эрекция не прошла, пах горел огнем.
Он сплюнул под ноги и начал быстро спускаться по лестнице. К черту все. Оно
того не стоит.
Под ноги бросилась черная тень, громко мяукнула. Сердце Андрея ухнуло в
груди. Всего лишь бездомный кот. Он со злостью пнул животное ногой. Пушистый
шарик обиженно зашипел и молнией бросился в прочь. Андрей вышел из подъезда
под холодный октябрьский дождь.

Успокоиться он смог только дома. Все обдумать. Ничего страшного, решил

он. Просто женщина, сошедшая с ума от одиночества и перенесенного горя.
Встречались ему экземпляры и похлеще. Чего только стоил старик, уверенный,
что президент – это клон, созданный инопланетянами. А полоумная бабка, которая
волокла в квартиру мусор с помойки? Но эти движущиеся тени в квартире
Светланы, ее странный монолог. Воспитательница Анна (Анечка), которая так
нравилась семейным парам, что они представляли ее у себя в постели. Надо будет
навести о ней справки. Похоже, родители были совсем не против того, что она
забрала с собой их детей. Забрала ли? Светлана говорила, что они скоро вернутся.
Придут за ней. «Они кушать хотят» – вспомнил Андрей и поежился. В ушах по-
прежнему звучала бессмысленная песенка, нагромождение сплошных «мур-мур-
мур» и «мяу-мяу-мяу». Пушистые хвостики, маленькие ушки, длинные
коготочки, острые зубки…
Андрей включил свет по всей квартире. Не хотел, чтобы рядом с ним
оставался хоть один темный угол, в котором может зашевелиться… все, хватит.
Прогнать эти мысли.
Вечером он лег спать при свете, чего не случалось уже очень давно.
Перенервничал, убеждал он себя, завтра все пройдет. Будет лучше.
Проснулся он от того, что его сильно толкнули в бок. Рядом, под одеялом. В
постели был кто-то еще, не один. Терлись о ноги мягкими горячими телами,
трогали, щекотали. Кто-то укусил за ногу, за живот. Зашевелились активнее,
замурчали, зашипели.
— Мур, — услышал Андрей.
Последнее, что он увидел, был женский силуэт в дверном проеме, ведущем из
спальни. С длинным хвостом до пола и торчащими ушами. Она грациозно
выгнулась и посмотрела на Андрея зелеными глазами. Мама-кошка пришла со
своими котятами. Длинные коготочки, острые зубки.
Светлана говорила правду. Больно почти не было.
Андрей Миллер

***
«Как некий человек, обсуждая танец Семи Добродетелей, забыл две из них
— так, возможно, и вы забудете, что видели эту кошку, или решите, что это был
всего лишь сон»
Торияма Сэкиэн, «Иллюстрированное собрание сотни случайно выбранных
демонов»
***
Кое-как заставив едва понимающего английский водилу остановиться у
магазинчика «Сэвен-Элэвен», я обзавёлся двумя банками Red Bull, бутылкой
местного светлого пива, клаб-сэндвичем в пластиковой упаковке и пачкой
«Мальборо». Вполне достаточно на остаток неблизкого пути по этой глухомани в
Юго-Восточной Азии.
Но у самой кассы я увидел стойку с журналами и не смог не прихватить один
из них.
Мы были уже далековато от мест, которые обычно предпочитают русские
туристы, хотя двигались не в глубину страны, а вдоль побережья. Этот мужик — то
ли таец, то ли кхмер, то ли хрен пойми кто, гнал лихо. А машина его дребезжала
сильнее «Жигулей», на которых я много лет назад учился водить. Считай — в
другой жизни…
Журнал был для местных, я бы всё равно там ничего не смог прочитать. Взял
его только из-за обложки, с которой улыбалась Анджелина Джоли, окружённая
непонятными закорючками здешнего алфавита.
— Давай, гоу! Поехали! Гоу, говорю!
— Йэс, сэр! Ви вилл квикли вэри мач!
Мы с Анджелиной были, можно сказать, очень близки. Двенадцать лет
совместной жизни — не шутки! Сама кинозвезда, конечно, об этой связи ничего не
знала. Зато я передёргивал на неё каждый день — в местах, где довелось отдыхать,
и нормальную порнушку-то достать сложно.
Так, давайте проясним этот вопрос сразу.
Я своей биографии не стесняюсь: нормальная биография. Да, я отсидел. И в
отличие от большинства арестантов — не стану убеждать, будто бы посадили ни за
что. За дело посадили. Были у меня определённые причины в своё время сделать
много вещей, которыми не горжусь. Но и отмахиваться от них глупо.
От звонка до звонка, на свободу с чистой совестью, всё по-честному. Если
хотите высказать мне своё «фи» — вспомните сначала о том, что в России никому
не следует от тюрьмы зарекаться.
Меня посадили как раз на пике популярности Джоли, и с тех пор она, судя по
свежему журналу, чуть изменилась — но хуже не стала. Эх, знал бы я тогда,
трясясь в прыгающем на разбитом асфальте такси, что у нас с Анджелиной выйдет
всего-то через пару дней, какая приключится история…
…хм, а кабы и знал — что бы сделал? Думаю, сделал бы всё то же самое. Я во
многих своих поступках раскаиваюсь, но ни об одном не жалею. Раскаяние и
сожаление — очень разные вещи.
Ладно, ни к чему забегать вперёд. Пока-то я ехал к Симе.
Едва получил загранпаспорт, как мне уважаемые люди сказали: садись-ка
ты на самолёт да отправляйся в гости к Симе. Сима, дескать, человек хороший, он
тебя примет, поможет со всякими делами первое время. Отдохни там, развейся.
Отогрей кости после северов, отмокни в море, забухай, потрахайся от души. Тебе,
братан, это нужно.
И то правда. Знаете, что меня больше всего поразило после возвращения из
мест не столь отдалённых? Высокие деревья. Смешно? Ну, смейтесь — а я
двенадцать лет видел только сраные карликовые берёзки. Уже и забыл, что бывают
нормальные деревья: высокие, какими они все казались, когда я был ребёнком. Да,
такое вот возвращение в детство. Начало новой жизни, второй заход.
А уж тут какие деревья!.. С ума сойти.
Сима жил на мелком островке у самого побережья — лодка не требовалась, с
берега тянулся мост. Не знаю, имелись ли на острове другие дома: огней я не
заметил, а на карте вообще ничего толком не было обозначено. Водила ехал тупо
по координатам GPS.
Дом выглядел очень даже ничего. Большой, в модном стиле — стекло и
бетон, уже от ворот виднелся бассейн. Я сунул водиле мятые купюры, взял с
заднего сиденья спортивную сумку и вышел из машины. Руки, ноги, голова да
поклажа в этой сумке — вот всё, что при себе имелось.
Жалюзи на стеклянных стенах были опущены, но не закрыты наглухо:
сквозь них пробивался тёплый свет. Уже стемнело, из-за джунглей позади бунгало
поднялась луна. Слышался звук прибоя. После дневной жары ночной воздух
казался прохладным, хотя на самом деле всё равно было тепло.
Сима вышел к воротам. Он оказался здоровым мужиком средних лет, с
блестящей лысиной посреди кудрявой шевелюры. Одет хозяин дома был в
распахнутый махровый халат, весёленькие семейные трусы и вьетнамки. На руках
он держал жирного рыжего кота.
— Никак ты?
Едва ли Сима ожидал посреди ночи в гости кого-то другого.
— Да вроде я…
— Дунуть хочешь?
Знакомство, как видите, завязалось без лишних церемоний.
— Конечно хочу.
— Сразу видно, наш человек. Видать, и от водки не откажешься. Владимир
Алексеевич сказал, ты к нам надолго?
— Наверное. Это как выйдет. Но всё нормально: деньги есть.
Бабла и правда было достаточно. Не спрашивайте, откуда.
— Это завсегда хорошо, когда деньги есть. Давай, пошли в дом: гостем
будешь!

***
Внутри дом Симы смотрелся ничуть не хуже, чем снаружи: сразу понятно,
что устроился он за бугром хорошо, наверняка решает всякие вопросы. Просторно
и ничего лишнего. После лагерных бараков и съёмной московской однушки в
такой обстановке было даже немного неуютно. В хорошем смысле, если можно
так выразиться: с непривычки.
Сима отпустил рыжего котяру, который тут же скрылся на углом. В гостиной
я заметил ещё пару кошек, а может и трёх — не особенно обратил внимание. А вот
женской руки в обстановке вовсе не чувствовалось. Судя по всему, Сима жил здесь
один. Ну, помимо кошек.
Мы дунули, выпили два по пятьдесят.
Сима развалился в плетёном кресле-качалке, широко расставив волосатые
ноги. Налил мне ещё, но свою стопку не освежил: знаком попросил передать
косячок.
— А ты кошек любишь, я смотрю. — надо же было как-то завязывать
разговор.
— А кто их не любит? Я, понимаешь, сильный независимый мужчина, без
кошек никак, не бабу же дома заводить... Ты сам-то женат был?
— Не-а.
— Вот и правильно: хорошее дело браком не назовут. Ты, братан, не парься:
я всё понимаю. Можешь пока у меня пожить. Город рядом, захочешь там хату — я с
поискам помогу, свой риэлтор имеется. Городишко весёлый, только наши туда
редко ездят. Из туристов немцы в основном, ну и азиаты побогаче местных. Там
всё есть. Вообще всё.
— Это хорошо, когда всё есть.
Хозяин дома затянулся, надолго задержал дыхание и ещё раз смерил меня
взглядом. Потом выдохнул, чуть закашлявшись, и сказал:
— Я Владимира Алексеевича знаю давно. С начала девяностых. Он сказал:
человек приедет хороший. Я ему верю, да и сам вижу, что ты парень-то
нормальный. Нормальных людей мало. Тем более из… оттуда. Да, жизнь прожить
— не поле перейти, случается разное. Короче, без обид, но просто предупредить
должен: у нас здесь порядок определённый, у меня определённые дела, всё это с
русскими связано в том числе. Главное — не косячить.
— Ну, это принцип привычный. Нормально делай — нормально будет.
— Во-во. Серьёзно, не пойми меня неправильно, просто бывают трудности.
В том году приехали какие-то дураки с Урала, малолетки. При деньгах, кутили —
дым коромыслом, а кончилось всё тем, что убили девку на соседнем острове.
Причём из диаспоры, японку — тут же всякие живут… китайцы есть, японцы. В
общем, случились у меня проблемы из-за этого.
Пушистый чёрный кот запрыгнул Симе на колени. Рядом появился и ещё
один, пятнистого окраса: он стал тереться об мои ноги, громко урча. Я был
не против, мне кошки всегда нравились.
— Понимаю, Сима. Не волнуйся, я не отморозок. И мне самому проблем
хватило — вот по гроб жизни. Я тут буду без никакой херни.
— Ну тогда выпьем за то, что друг друга поняли. Ещё раз, братан: без обид, я
просто должен был предупредить. И да, вот ещё что… в городе отдыхай по-
всякому, но на соседние острова я бы тебе ездить не советовал. У нас там… в
общем, не решены ещё кое-какие вопросы. Лучше не усложнять.
— Понял, не дурак… дурак бы не понял.
— Ну и отлично! А там смотри. Задержишься — пособлю и по документам,
и с работой, если будет надо. Но пока ты, как я понимаю, больше отдохнуть
хочешь…
— Ну да.
Трудиться я в ближайшее время точно не собирался — хотя бы потому, что
пока не решил, чем хочу заняться. С одной стороны, за время вынужденного
постоя на северах я поднаторел во всякой работе руками. И по дереву, и по металлу.
С другой — там же перечитал кучу всяких книжек, выучил английский и даже
немного французский. Было ощущение, что мозгов за эти годы прибавилось: как
ни крути, двенадцать лет многое могут в человеке изменить. В ту или иную
сторону.
Так что да: вы не удивляйтесь, что я говорю культурно. Если по дурости
присел — ещё не значит, что дебилом вышел. Не нажил бы мозгов — не стал бы
Владимир Алексеевич мне помогать. Он мужчина серьёзный. Это вам не
блатные...
Говорили мы обо всяком ещё долго. А потом Сима как-то резко сник и ушёл
спать, невнятно буркнув про комнату для гостей. Я его толком не понял — выпили
и выкурили мы к тому моменту порядочно. Так что решил не плутать глубокой
ночью по незнакомому дому, полному кошек: лёг на кожаном диване здесь же, в
гостиной.
На стене напротив висел здоровенный плазменный телек, а под ним
располагалось что-то вроде камина: совсем небольшого, греться-то в этих краях
нужды нет. Сквозь полудрёму я заметил, что почти потухшие угольки вдруг резко
вспыхнули, будто кто-то раздувал. Сквозняк, видать.
А перед камином расселся кот — куда здоровее тех, что я видел прежде.
Размером с мейн-куна, пожалуй, только уши как у обычного. Зато в темноте,
сильно пьяному и укуренному, мне почудилось, будто у этого котика два хвоста.
Очень длинных, с пышными кисточками на концах…
Привидится же такое.
***
— Эй! Эй! Эй! Эй! Эй! Эй!
Толпа хором выдыхала в такт ударам, которые боксёр наносил зажатому в
угол ринга противнику. Я к этому скандированию не присоединялся — глупость
какая-то, но видимо, так тут принято. Просто потягивал пиво, которое немного
помогало от жары и духоты в зале. Щуплые смуглые люди кричали всё неистовее,
а тот таец с косичкой всё не падал — хотя силы были явно неравны. Крутой парень,
настоящий боец. Уважуха.
Стоило на это взглянуть вживую, конечно: «Кровавый спорт» и всё такое.
Хотя я никогда не был особым поклонником единоборств. Как говорится — лучше
старенький ТТ, чем дзюдо и каратэ.
Прозвучал гонг, и я не стал дожидаться объявления победителя: тут и так всё
понятно. Кое-как протиснулся сквозь потные тела и выбрался на улицу.
Здесь тоже было душно и влажно, хотя уже смеркалось; промокшая
футболка и не думала остывать. Ещё одна ужасно непривычная мне деталь: то, как
быстро здесь темнеет. Глазом моргнуть не успеешь, а уже настала ночь — совсем
не как на Кольском полуострове.
Пиво кончилось, а желание погулять — отнюдь. Так что самое время было
найти какой-нибудь бар: карман шортов оттягивала толстенная пачка местных
купюр, перетянутая резинкой. Я направился куда глаза глядели — вниз по улице,
где через беспорядочно двигающуюся толпу умудрялись как-то протискиваться
мотороллеры и тук-туки. Все сигналили и орали. Никаких тротуаров в городе не
было: улицы принадлежали пешеходам и транспорту на равных правах, а местами
ещё и сильно сужались из-за нагромождения передвижных лавок со всякой
жратвой. Абсолютный хаос на первый взгляд, но местные явно не видели в этом
ничего ненормального.
Темнеющее небо над головой всё было изрезано проводами: они нависали
гроздьями на столбах, пересекались под любыми углами. Напомнило паутину, и я
вспомнил прилавок с горой жаренных пауков, который видел на рынке днём.
Жуткая мерзость! Тут фильмы ужасов снимать — никаких спецэффектов не
надо…
Первый же попавшийся бар меня вполне устроил. Наверняка они тут всё
равно одинаковые.
— Уан бир, плиз! Биииир, говорю!
Здешние настойки из мутных бутылок, внутри которых перекручивались
бледные тела толстых змей, я пить опасался. А ром, что предлагали повсюду,
оказался таким дерьмищем, что аж брага из СИЗО вспомнилась. Это пить
категорически нельзя! Пиво тоже было не фонтан — явно разбавленное и с жуткой
хмельной горечью, но им хотя бы не отравишься. Не с моим лужёным желудком,
по крайней мере.
Компанию я пока не искал. Нужно было порядочно выпить, чтобы при
взгляде на местных девок (весьма симпатичных в основном, кстати) перестать
думать о том, у кого из них в трусах может оказаться сюрприз. Хотя Сима заверил
меня в ответ на этот животрепещущий вопрос, что проблема в молве
преувеличена, и на самом деле мужебабу всегда отличишь от нормальной.
Но ко мне всё равно подсели — только не те, кого я ожидал.
— Русский?
Вопрос задал молодой парень с лыбой до ушей, в модных тёмных очках и
яркой футболке. Пара его друзей стояла чуть позади: они явно были туристами при
деньгах, не болтающимися по Юго-Восточной Азии с одним рюкзачком
хиппарями. Как их тут называют… бэкпекеры, вроде. Слышал от Симы такое
слово. Так вот, эти — не бэкпекеры.
— Русский.
— О! Ну я ж говорил!
Ага, моя национальность стала предметом спора. Сима говорил, что
русских в городе немного: видимо, ребят об этом не предупреждали, так что они
удивились контрасту с какой-нибудь Паттайей.
— Да тут что-то наших совсем нет, немцы одни… Слушай, давай выпьем?
Отказываться как-то язык не повернулся. Мы взяли по пиву, потом всё-таки
перешли на эти подозрительные настойки. Коля, Петя и Беркутов (которого оба
друга почему-то звали именно по фамилии) оказались студентами МГУ, что
называется — из «золотой молодёжи». Тем не менее, приятные парни. Через
полчаса я уже знал об их жизни практически всё. И от вопроса о своём прошлом
тоже не уклонился.
— О, вот оно как…
— Ну, бывает, что поделать.
— Да норм. Слушай, а я вот как раз на эту тему давно одну штуку узнать
хотел…
Цель поездки у ребят была очевидная: за приключениями. Какими-нибудь.
— Ну это, парни, дело такое… иной раз наживёшь приключений — потом
сам рад не будешь, вы уж поверьте!
Посмеялись. Пересели за столик, выпили ещё, а потом Беркутов без всяких
стеснений достал таблетки. Ребята их проглотили сразу. Я же лежащую перед
мной пилюлю рассматривал с некоторым подозрением.
— А что будет?..
— Будет заебись!
Ну раз так — почему бы нет? Ясное дело, что поначалу ничего не
происходило: так оно всегда и случается. Накроет, когда ты меньше всего будешь
этого ожидать. Разговор у нас зашёл, конечно, про женщин. Парни бурно
обсуждали похождения в поездке, а мне к этому пока добавить было нечего. Тут я
ещё не успел.
Но скоро беседа свернула к убитой русскими японке: оказывается, мои
новые приятели слышали эту историю от гида, который привёз их в город. И
услыхали даже больше подробностей, чем я узнал от Симы.
— …они её так и бросили в квартире. Когда местные менты пришли — там
вообще жесть была. Эта девка держала кошку. И вот, значит, заходят менты в
квартиру, она там лежит на диване мёртвая, без штанов. Диван, стены — всё в
кровище, на пол тоже кровь натекла. И кошка эту кровь лакает.
— Дерьмовая история.
— Да вообще. Мудаков этих вроде расстрелять должны…
— И правильно.
Я хоть сам вообще ни разу не ангел, но такие темы осуждаю. Лишнюю
жестокость, тем более — изнасилование. У нас в лагере тех парней хлебом-солью
не встретили бы. Бывают ситуации, когда одному человеку нужно убить другого,
как мне в своё время. Нормально, не мы такие — жизнь такая. Но вот это
действительно срань.
Да ещё кошка… брр, картина так и предстала перед глазами во всех оттенках
красного.
Оттенки красного вообще постепенно заслоняли все. Меня, видимо,
наконец-то начало забирать всерьёз. Звуки стали растягиваться, как это бывает в
кино, завертелись блики, стул подо мной будто пошёл ходуном.
Многие события вечера в памяти остались только обрывочными кадрами. Я
помню, как мы смотрели совершенно извращенское пип-шоу, которое началось с
секс-игрушек, а закончилось бутылкой и бритвой. Помню плешивого белого
туриста, который вёл за руку местного мальчика лет десяти. Женщину с
татуировкой во всю спину, затащившую меня в тёмный угол. И совсем не помню,
как я оказался на улице — уже один, без студентиков.
Ну ничего, не пропадут.
Начало мутить. Я проблевался за углом шумного заведения. Мужик с
копной дредов сунул мне в руки полупустой стакан пива. Ночной гам звучал как
будто под водой. В глазах двоилось и троилось.
— Эй, миста! Миииста! — а вот это я расслышал чётко.
Задорный девичий голосок. Я обернулся: миниатюрная азиатка с
непропорционально большой грудью подъехала ко мне на раздолбанном
мотороллере. Она энергично жестикулировала, предлагая сесть сзади — и, надо
полагать, куда-то поехать.
— Миста! Гет он, гет он!
На мгновение я задумался, стоит ли. Впрочем, зачем ломаться? Пролетарию
нечего терять, кроме своих цепей.
— А куда мы… тьфу.. вэрэ ви гоу?
— Донт ворри, миста! Вилл фан!
Многообещающе.
Я уселся на скутер позади девушки; «табуретка» затарахтера и понесла нас
прочь из центра города. Я прижался к девчонке поплотнее, чтобы ненароком не
разложиться по асфальту. К тому же, это ощущалось весьма приятно. Сиськи у неё
были — огонь!
Когда впереди показался мост, стало понятно: мы делаем именно то, чего
Сима не велел. То есть едем на какой-то из прибрежных островков — густо
застроенный, сияющий разноцветными огнями.
Да, Сима наказал туда не соваться. Но сейчас мне было наплевать на его
предостережения.
***
Если бы не последующие события, то я бы легко списал увиденное на
наркоту. На приходе-то чего не увидишь? Но нет: позже обнаружил в своём
телефоне фотографии и убедился — в комнате, куда меня привели, всё случилось
взаправду. Или почти всё, но… блин, я забегаю вперёд. Надо-то по порядку.
Это было в центре маленького городка (или большого посёлка?), куда
сисястая девчонка довезла меня с ветерком. Обшарпанный дом не имел вывески
на английском, но по его оформлению и так легко угадывалось, что за заведение.
Меня ещё не совсем отпустило, так что готовность к любым приключениям
оставалась стопроцентной. Я решительно, хотя и пошатываясь, шагнул внутрь.
Комната на бордельную не походила: тут определённо жили. Крохотное
помещение, немалую часть которого занимала кровать. Один угол был закрыт
синтетической занавеской — наверняка душевая, в другом размещалось подобие
кухни. А заметил маленький старый холодильник и электрическую плитку вроде
тех, что в России возят на дачу.
Темень кромешная: всё освещалось только уличным фонарём, висевшим
напротив окна. Поэтому женщину я рассмотрел не сразу.
— Здравствуй, дорогой.
Она говорит по-русски? Или показалось? Я пытался сообразить, но так и не
успел, потому что она шагнула ближе — и тут-то…
Передо мной стояла точная копия Анджелины Джоли. Самая настоящая
Анджелина, я бы сказал. За двенадцать лет ежевечернего надрачивания на её
фотографии я, уже поверьте, изучил Джоли во всех доступных деталях. Не только
лицо, но и волосы, все показанные подробности фигуры — чёрт возьми, я бы её по
пятке мог узнать, наверное.
Если так действуют таблетки, и я в обычной местной проститутке вижу
Джоли — то чей-то бизнес определённо имел великие перспективы… но это так,
шутка. Я понимал, что это едва ли видение. Меня ведь практически отпустило. И
даже на пике прихода таких глюков не было.
— Я так ждала тебя…
 Это, конечно, не могла быть сама Анджелина. Не только потому, что ей явно
нечего делать в какой-то задрипанной комнатушке на юго-востоке Азии. И дело
даже не в том, что она всё-таки говорила по-русски, причём без малейшего
акцента. Главное — что это была Анджелина образца тех самых времён, когда
начались наши с ней близкие отношения. Когда вышли «Александр» и «Мистер и
миссис Смит». Двенадцать лет — срок, который и голливудских красавиц не
щадит, так что разница была очевидна.
— Ну и чего же ты застыл?..
А чего я ждал, в самом деле? Да ничего не ждал — просто настолько охренел
от увиденного, что мозги и руки-ноги совершенно парализовало. Невероятным
волевым усилием удалось выдавить из себя предельно идиотский вопрос:
— Тебя как зовут-то?
Женщина округлила глаза в явном удивлении.
— Анджелина, конечно. Тебе ли не знать?
С этими словами она распахнула тонкий халатик — и сбросила с плеч:
теперь тело только чуть-чуть прикрывали длинные волосы. Хм… как-то так я себе
всё и представлял, пожалуй.
Я рассудил просто. Если всё это невиданный трип от таблетки моих новых
друзей, и на самом деле я сейчас пускаю изо рта пену на зассанном полу в туалете
какого-то бара — тогда терять вообще нечего и беспокоиться тоже не о чем. А если
вся эта лютая херня творится наяву — то не трахнуть Анджелину Джоли стало бы
самым дебильным решением во всей моей проклятой жизни.
Ошибок на своём веку я и так совершил достаточно — а потому опрокинул
Джоли на кровать и незамедлительно принялся за дело, лишь чуть-чуть (с её
активной помощью) приспустив штаны. Учитывая, сколько алкоголя и наркоты
прошло сегодня через организм — могли бы возникнуть известные проблемы, но
только не с Анджелиной. Нет, только не с ней.
На протяжении двенадцати лет вынужденной аскезы в районе Полярного
круга я думал обо многих вещах: «вот выйду и сразу…». Должен сказать — ничто
из этого списка не разочаровало, начиная с элементарных вещей вроде «биг-мака»
и хорошего разливного пива. Мы слишком многое не ценим, пока не потеряем.
Ясное дело, что и вопрос «бабу бы» решился после освобождения одним из
первых. Но тут, знаете ли, было совсем другое.
И дело не в том, что на мне усердно скакала точная копия кинозвезды,
которую в своей время хотел весь мир (и до сих желающих, уверен — очередь
отсюда до Москвы выстроится). Просто двенадцать лет с мыслями о том, что
происходило сейчас — это двенадцать лет. Хотите смеяться — смейтесь, но
именно эта женщина для меня давно стала чем-то особенным. И теперь…
Надо заметить, трахалась Анджелина именно настолько хорошо, как мне это
столь долгое время представлялось. Возможно — и получше той, что сейчас была
где-то в Америке.
Я мужественно осилил три захода, после чего вырубился и не видел никаких
снов. А когда проснулся, ещё не рассвело. В кровати я оказался один. Повернул
голову — и тут же снова подумал, что ловлю глюки.
Джоли что-то уплетала у холодильника. Стояла она в чём мать родила, так
что я вновь имел возможность насладиться шикарным видом, но взгляд зацепился
совсем не за её задницу. Окно было как раз рядом, поэтому Анджелина в свете
фонаря отбрасывала на стену вполне отчётливую тень.
Только это была тень кошки, а не человека. И ладно бы мне просто
почудилось нечто, похожее на животное. Но у этой кошачьей тени было два
хвоста.
Не скажу, что я испугался — хотя сразу вспомнил кота, которого видел в
доме Симы. И при всём желании теперь не смог бы списать всё на какую-то
случайность. В конце концов, со мной пару часов назад и так случилась небывалая
вещь — никто не поверит. Но… что за мура происходит?
Она обернулась, и показалось, будто я вижу что-то вроде кошачьих ушей,
как в аниме. Но только на миг. Заметив, что я проснулся и уселся на кровати,
Анджелина тут же оставила еду, подошла и опустилась передо мной на колени.
Сюда свет с улицы не падал, но пока я в процессе гладил её волосы — никаких
кошачьих ушей не ощущал. Я кончил Анджелине в рот и почти сразу заснул —
наверняка с самой придурочной улыбкой в истории придурочных улыбок.
Какие-то кошачьи тени в тот момент не волновали вообще. Думаю, вы меня
понимаете.
***
Проснулся я уже в ближе к вечеру, на этот раз действительно один. Голова
трещала, литр пива не справился с сушняком. По дороге на такси к дому Симы я
всё-таки старался убедить себя, что пережил особенно чудные глюки, однако
сделанные ночью фотографии (как можно было себе в этом отказать!) уверенно
убеждали в обратном.
— Я поездил в общем-то немало, есть что вспомнить и чего забыть —
добирался до Индокитая и видел там, чего не может быть…
Водитель переделанную мной популярную песенку не знал, как и русский
язык. Что я там напевал — ему явно было плевать. Интересно, а что сказать Симе?
С одной стороны, поди такими приключениями не поделись. С другой, едва ли
стоило рассказывать, что я нарушил настоятельную рекомендацию не соваться на
острова. С третьей — двухвостный кот этот… и тень, тоже двухвостая… лютая
чертовщина, о которой Сима наверняка мог что-то знать.
Но голову я ломал зря, потому что в незапертом доме Симы не оказалось:
только кошки всяких пород и расцветок шастали тут и там. Уже стемнело — я
начинал привыкать к тому, насколько быстро это происходит.
Прошли почти сутки с момента приёма неведомой таблетки, и если той
ночью ещё можно было рассуждать о каких-то видениях — то теперь я был лишён
права на подобное отступление. Нет, вот уж картина в гостиной Симы точно не
могла быть порождением изменённого сознания. Я бы сказал, что довольно
трудно чем-то удивить человека, который только вчера всеми возможными
способами отымел Анджелину Джоли — возможно, некоторые из них и Брэд Питт
не опробовал.
Трудно, но отнюдь не невозможно.
Я вновь увидел у камина того кота с двумя хвостами, однако выглядел он
иначе. Это было что-то среднее между котом и человеком — примерно так я
представлял Бегемота, когда читал «Мастера и Маргариту». Только он был
полосатым, имел два хвоста, на голове носил что-то вроде короны с тремя рогами.
В лапах кот держал длинную бамбуковую трубку, при помощи которой деловито
раздувал огонь.
 Вообще-то, первым очевидным желанием было немедленно дать дёру. Но не
менее естественное любопытство взяло верх. Думаю, многие из вас согласятся:
переспав с Джоли — уже и помирать не страшно, если вдруг что.
— Эээ… а Сима дома? — местная чертовщина сделала меня мастером
тупых вопросов.
Коточеловек обернулся, не выказав никакого смущения или волнения. Тому,
что и он говорил по-русски, я уже не удивился.
— Нет, Сима-сан в городе.
— А ты кто такой?
Он отложил трубку и придвинулся поближе к огню, поправив свою
странную корону.
— Это сложный вопрос. Что ты имеешь в виду? Какова моя природа? Как
меня зовут? Что я здесь делаю?
Наверное, по моему виду было очевидно, что я подразумеваю сразу всё.
Коточеловек картинно вздохнул, поднялся на задние лапы и проследовал куда-то в
угол гостиной. Оттуда он вернулся с красивым бонгом, расписанным драконами.
— Я буду благодарен, если ты дашь огоньку. — он указал одним из двух
хвостов на «зиппо», которая валялась на журнальном столике.
Сюрреализм этой сцены меня немного парализовал. Выразительная
кошачья мимика явно показала разочарование в моих мыслительных
способностях.
— Послушай, я не могу воспользоваться зажигалкой сам: у меня лапки. По
этой же причине не могу, к сожалению, и скрутить косяк. А с бонгом от камина,
видишь ли, как-то неудобно.
Мне даже стало неловко: логично же… в общем, мы с коточеловеком дунули
по разу, и тогда он наконец начал отвечать.
— Моё имя не пристало называть просто так. Здесь я такой же желанный
гость, как и ты, так что и это не слишком интересно. Что до моей природы, то я
готоку-нэко. Боюсь, этот термин ничего тебе не говорит?
Я только знал, что «нэко» по-японски — «кошка». В принципе, этим
исчерпывались мои познания в японском языке, а уж что там за «готоку»…
— Ты типа получеловек и полукот?
— Я не человек и не кот, просто так выгляжу. Вообще-то я ёкай. По-вашему
это что-то вроде… ну… демона. Ой, только не нервничай. Это грубое сравнение. К
тому же я, говорят, самый добрый ёкай из всех...
Он ещё раз затянулся ароматным дымом.
— …по крайней мере, из всех тех, кто похож на кошек. Нас в этих местах
много осело, ещё со времён войны.
— Какой войны?
Готоку-нэко снова посмотрел на меня как на идиота.
— Второй мировой войны, слыхал о такой? Я знаю, что гайдзины в
основном туповаты, но не настолько же! Куда приходит народ — приходят и
связанные с ним… силы. У нас тут что-то вроде японской диаспоры. Как и у
человеков, просто мы не люди.
— Ты демон, но куришь дурь? — что поделать, на ум приходили только
дурацкие вопросы.
— Во-первых, я не демон, а ёкай. Сказал ведь уже. Во-вторых — демоны
делают кучу куда более невероятных вещей, в любой сказке об этом говорится. Не
понимаю твоего удивления.
— Да я так. Передай-ка…
Я затянулся ещё раз и решил, что рассказать готоку-нэко о произошедшем
прошлой ночью — прекрасная идея. По крайней мере, уж он-то точно не сочтёт
меня сумасшедшим, да и может что-то прояснить.
Когда дошло до описания тени, которую отбрасывала Анджелина,
коточеловек явно обеспокоился. Он перебил меня вопросом:
— У неё было два хвоста? Ты абсолютно уверен в том, что видел два хвоста?
— Да точно. Ну, как у тебя.
— Хорошо… — он расслабился. — Я предполагал кое-что похуже. К
счастью, ты встретился всего лишь с бакэнэко-юдзё.
— Бакэ-что?
— Бакэнэко-юдзё.
Знаю, знаю: сейчас вы скажете — дурак, надо же было сразу расспросить,
что же такое «похуже» предполагал мой собеседник. Что именно могло угрожать
мне на том острове? Но я, во-первых, уже накурился. Во-вторых — вы уверены,
что строили бы разговор с котодемоном рационально?
Мне было до одури интересно, с кем я всё-таки провёл ночь. Ведь понятно,
что не с настоящей Анджелиной, но блин — с такой же, как настоящая. Это вам не
косплей и не порнопародия. Это было взаправду.
— От большинства бакэнэко лучше держаться подальше: они обычно не
любят людей, и уж поверь, могут причинить им много зла. Не смотри так, я сам
бакэнэко не родственник. То, что у меня тоже два хвоста — всего лишь
совпадение. Я просто сделался похожим на кота в силу определённых событий,
которые не твоего ума дело. А вот каждая бакэнэко действительно была когда-то
обычной кошкой. Есть разные причины, по которым кошки становятся ёкаями, и
ни одну из них я сейчас не стану подробно объяснять. Мы ведь про твою
любовницу говорим, верно?
— Кхым… про неё. Так она кошка, что ли?..
Присунуть кошке — это уже не настолько весело, как Анджелине Джоли,
согласитесь. Готоку-нэко опять раздражённо закатил глаза.
— Она ёкай! Была кошкой когда-то давным-давно: уж не знаю, какой и где.
Не перебивай меня, и тогда сможешь стать чуть умнее, чем есть сейчас. Я бы тебе
врезал вот этой вот палкой, не будь мне лениво тянуться за ней!
— Спокойно, спокойно, братан. На вот, дунь ещё. Понятно: с бакэнэко
лучше не контачить. Как с нашими чертями. — я уж было подумал сравнить этих
демонических кошек с ментами, но решил, что ёкаи всё-таки подобного могли и не
заслужить. — Но бакэнэко-юдзё особенные, так?
— Да. Им нравятся мужчины. Настолько нравятся, что они охотно работают
проститутками или вроде того. Раньше подобное не было принято, только ближе
веку к семнадцатому началось: а я, чтобы ты знал, живу гораздо дольше. Я ещё
видел тех грязных кочевников, что и на твою землю приходили...
О, ну вот теперь всё стало более-менее понятно. Готоку-нэко поведал мне
пару легенд на эту тему — которые, как уже убедился, были абсолютно правдивы.
— «…и вот, насладившись прелестями одной из лучших женщин квартала
удовольствий Ёсивара, тот молодой самурай улегся в постель, чтобы выспаться
после своего недозволенного свидания. Но проснувшись посреди ночи, он
заметил, как красавица, склонившись над тухлой рыбой, разрывает мясо зубами. В
тусклом свете фонаря она отбрасывала на стену кошачью тень…» Вот так и
рассказывали. Я сам не поверил сначала, но потом бакэнэко-юдзё развелось очень
много.
— Фу! Мерзость какая... Хорошо, что я этого не разглядел, про рыбу…
— Хорошо, что она не сожрала тебя самого.
— А она могла?
— Я слышал о подобных случаях.
Ну, хоть в этом фартануло! До сих пор казалось, что я по жизни не из самых
удачливых. За этим разговором я совсем забыл и про другую угрозу, на которую
коточеловек намекал, и про то, что он вообще делает в доме Симы: почему
желанный гость? И являются ли остальные кошки тут обычными?
Не судите строго: перед глазами так и прыгали до сих пор сиськи
Анджелины. А вы бы о другом думали? Ну вот такой мы, мужики, народ: кровь
или к мозгу, или к члену. И то, что я тогда думал головкой вместо головы, в истории
сыграло по итогу славную роль, между прочим… не всегда это к худшему.
Пока же я был на кураже, и мне пришла в голову очередная глупость:
— Слушай… ну раз этим твоим бакэнэко-юдзё такие дела в охоту, так может
— мне снова к ней съездить? Раз познакомились уже и…
— Никто не может предсказать, как поведёт себя бакэнэко-юдзё. Она
способна быть лучшей женой или самым жестоким убийцей. К тому же такая
кошка в этих краях не одна: уверен, что узнаешь нужную? Ты ведь понимаешь: она
просто приняла форму, наиболее желанную для тебя. Так может выглядеть любая
из подобных кошек, не только настроенная добро. Да и та… кто знает, что у кошек
на уме? На твоём месте я бы не рисковал...
Готоку-нэко опять приложился к бонгу, надолго задержал дым внутри, а
потом выпустил длинной очередью маленьких колечек. Задумчиво посмотрел в
потолок и продолжил:
— …но я не на твоём месте.
***
По дороге на соседний остров я размышлял лишь над одним вопросом. Вот
смотрите: с одной стороны, в мире есть некое небольшое (ну, как мне кажется)
количество людей, которые спали с Джоли. С другой стороны, наверняка не я один
курил траву с готоку-нэко: уверен, что это делал как минимум Сима, причём
регулярно. Так какой же опыт уникальнее?
На самом деле не важно, потому что впереди ждали и другие удивительные
вещи. О которых я пока не догадывался.
Опять сгустилась ночь, а я и так очень плохо запомнил дорогу. Добиться
какой-то информации от водителя тук-тука мне тоже не удалось, он хоть довёз
меня до городка на нужном острове — и на том спасибо. Но выкуренное и выпитое
придавало несгибаемой решимости, да и городок-то всё равно крохотный — долго
ли искать…
Долго и не пришлось, потому что буквально минут через десять, выйдя на
узкую и тёмную улицу, я столкнулся с… увы, не с Анджелиной, а с Колей — одним
из тех молодых парней, благодаря гулянке с которыми всё завертелось.
Коля был весь в кровище и до смерти напуган. Он мне чуть на руки не
бросился.
— Там!.. Пиздец! Они Беркутова убили!!!
— Что? Кто убил?
— Кошки!..
Коля совладал с собой только после того, как я прописал ему хорошую
оплеуху — прежде лишь голосил на всю улицу и ничего толком не мог объяснить.
Как оказалось, с троицей мы едва-едва разминулись: они приехали на остров под
вечер, за очередным приключениями. И нажили их, сняв местную девку в баре —
Коля не смог донести до меня детали, только говорил о каких-то жутких кошках,
которые загрызли Беркутова.
— А этот-то где… Петя? Или как его?
— Я не знаю! Я побежал, он побежал… там, на соседней улице… потерял я
его, блядь! Это пиздец!
— Ну раз потерял, надо искать.
Даже не знаю, с чего это я вдруг ощутил ответственность за малолетних
мажорчиков. Они мне были, конечно, не друзья — сиюминутные знакомые, о
которых я мог бы никогда больше и не вспомнить. Но как водится — русские своих
не бросают: наверное, это и взыграло. Да и потом, я вообще отчаянным родился и
ничем по жизни особо не дорожил.
А ведь у меня даже ножа не было, что уж говорить о стволе. И глупо было
спрашивать, вооружен ли Коля: ясно что нет. С другой стороны, дело явно
состояло не в обычных котиках — а скорее-то всего в той самой бакэнэко-юдзё
(удивительно, как легко я запомнил мудрёный термин). Вряд ли демонические
японские коты боятся обычного оружия.
Насрать. Искать Петю всё равно было нужно. Так что я поволок за собой
указывающего дорогу Колю.
На тело Беркутова мы наткнулись скоро: он валялся за углом какой-то
хибары, лицом в луже собственной кровищи. Если и не мёртвый, то уже точно не в
том состоянии, когда был смысл пытаться вызвать скорую. Хотя Коля именно о
врачах и начал кричать.
— Да не поможем мы ему. Давай искать Петю. Вы здесь разбежались?
— Ага…
— Куда он ломанулся?
— Вроде туда…
Хорошо, что им хватило ума разбежаться в разные стороны: как раз тот
случай, когда киношное «нам надо разделиться» имеет смысл. Оставалась хоть
небольшая, но всё-таки надежда на то, что бакэнэко не поймала ни одного зайца,
погнавшись за двумя. Недаром же так в народе говорят?..
Я отломал от ржавого забора кусок арматуры. Может, толку и не выйдет, но
всё равно спокойнее не с пустыми руками. Тем более что на Колю при случае
надеяться не приходилось — он и так-то на бойца похож не был, а сейчас вообще
только трясся и зубами стучал.
Если это и правда та самая бакэнэко, то я ей вроде как нравился — возможно,
это поможет. Мы пробирались по переплетающимся улочкам, уходя от маленького
шумного центра к окраине городка: я полагался на чутьё в вопросе «куда убежал
Петя». Далеко всё равно не ушёл: Коля не мог сказать, сколько времени в панике
носился по улицам, но едва ли делал это дольше минут десяти. Иначе на
окровавленного белого точно обратили бы внимание…
— А девка ни на кого не была похожа?
— В-в-в… в смысле?
— Да на кого-нибудь! С кого вы там прётесь… на Сашу Грей какую, хер
знает…
— А… да не… да узкоглазая как узкоглазая… блядь, она мне сразу не
понравилась!
— Кончай скулить: не понравилась — не пошёл бы.
Уличные фонари здесь стали большой редкостью. В окнах тут и там горел
свет, но все они были плотно занавешены, так что на улице всё равно стояла
темнота — и без всяких адских кошек убьёшься, просто споткнувшись. Уже ни
человека на улице, ни звука. Где-то неподалёку город должен был закончиться:
перейти в джунгли, где искать Петю ночью точно бесполезно. Коля уже почти
успел успокоиться, а я — потерять надежду.
Петю мы не нашли. Но кошку мы всё-таки встретили.
Эта тварь засела на высоком металлическом заборе, вдоль которого мы по
наитию двигались к соседней улочке. Кошка была больше обычной, но и помельче
рыси, например — однако выглядела совершенно жутко. Вся взъерошенная, будто
не в меху, а колючках типа ежовых, и с ярко горящими красным глазами. Этот
красный свет оставлял небольшие шлейфы в воздухе, когда чудище шевелилось:
не как на размытой фотографии, а словно огромные глаза слегка дымились. Кошка
наблюдала за нами, склонив голову набок. И как будто зловеще улыбалась.
Мне это напомнило Чеширского Кота. Вот только он, кажется, никого не
убивал, а эта кошечка…
Коля тыкал пальцем в её сторону и явно пытался закричать — но от страха
не мог этого сделать. Я же сразу заметил, что хвост у кошки только один. Так
значит… она что-то другое, вовсе не знакомое мне существо? Или…
Было бы здорово об этом поразмыслить, но бестия зашипела и спрыгнула с
забора. Коля, как и следовало ожидать, тут же завопил и бросился наутёк. Я же
решил, что кошка выглядит весьма стрёмно, но не особо опасно — так что пора
проверить, как эта азиатская чертовщина выдержит хороший удар арматуриной.
Храбрился я недолго: уже через мгновение бежал вслед за Колей, потому что
кошка и не подумала драться один на один. От её силуэта отделились две точные
копии, от каждой из них — ещё по две, и я не стал дожидаться, когда увижу перед
собой несколько десятков этих тварей.
Просто запустил в них арматурой и побежал, не оглядываясь назад.
На углу одна из кошек всё-таки настигла меня: запрыгнула на спину,
вцепившись в неё когтями. Колю, с которым мы поравнялись, преследовало не
меньше пяти тварей, но он удивительно ловко маневрировал зигзагами, уклоняясь
от них. Я умудрился на бегу ухватить чёртову кошку на шиворот и оторвать от себя
— ценой четырёх кусков мяса, которые она выдрала из спины. При этом пришлось
обернуться: всё тёмная улица теперь была усеяна красными огнями кошачьих
глаз. Кошки гнались за нами по земле, скакали следом по крышам — кажется, даже
бежали по проводам.
— Оооуууыыыааа!!! — истошно голосил скачущий туда-сюда Коля.
— Бежим, блядь! Быстрее, дурак!
И на что я рассчитывал, ввязываясь в это дерьмо?
 Мы наконец достигли оживлённой улицы: интуиция подсказывала, что если
где-то и возможно спастись, то именно там. Предчувствие оказалось верным —
под светом фонарей хвостатые преследователи тут же растворились в воздухе,
будто их и не было.
Зато буквально в двух шагах я увидел совершенно невозмутимо
наблюдавшую за нами Анджелину. Меньше всего хотелось выяснять, связана ли
она со всем происходящим, и если да — то как именно. Так что я схватил за
шиворот Колю, тупо вылупившегося на копию кинозвезды, и потащил в
собравшуюся у ближайшего бара толпу.
А потом мы прыгнули в очень кстати подвернувшийся тук-тук и заставили
водителя немедленно гнать куда подальше.
По крайней мере, одного дурака я с этого проклятого острова вытащил.
Теперь оставалось только ехать к Симе.
***
— Напомни-ка: не тебя ли я просил не косячить? Не ездить на соседние
острова — такая большая просьба?..
Сима был, надо сказать, на удивление спокоен. Я ожидал, что он
действительно сильно разозлится, как минимум обложит нас матом с головы до
ног, а то и похуже. Однако он выказал скорее разочарование, и тут уж кто его
осудит?
Коля хлестал водку как не в себя, но толком успокоиться всё равно не мог.
Тем более что у камина восседал готоку-нэко, при виде которого мой спутник
вообще чуть не обделался. Стоило большого труда объяснить ему, что этого
двухвостого коточеловека бояться как раз не нужно.
— Ну ладно эти: припёрлись из Москвы, понесла их нелёгкая куда не
положено. Но ты? Я же говорил: на островах не решены вопросы. Нечего там
русским делать. Но нет, не хочу слушать знающего человека, мало мне тыщи
шалав в городе, полезу в омут! Знаешь, после девяностых дураков меньше было:
всех поубивали и пересажали на «пэжэ». Теперь расплодились… тебя жизненный
опыт не научил соображать, а?
— Сима, прости. Ну и это… я человека спас.
— Человека он спас… спасатель хренов. Чип или Дейл? Никого ты, дурилка,
пока ещё не спас. Теперь мы все говна не оберёмся…
— Это почему?
Сима закатил глаза и отмахнулся. Он производил манипуляции с бонгом, и
это было именно то, что всем нам сейчас очень требовалось. А то в себя не
придёшь. Готоку-нэко сосредоточенно раздувал огонь в камине: уж не знаю,
почему ему так нравилось этим заниматься, но время было неподходящее для
подобных вопросов.
— Будь другом… — Сима обратился к ёкаю. — Объясни этим двум
придуркам, что к чему. А то у меня сил на это нету, честное слово. С такими…
туристами мало что дуть: «хмурым» ставиться начнёшь. Воооот таким вот
баяном, воооот таким! Понаедут: ни в пизду, ни в Красную армию…
— Так это чо, она была… бакэ… тьфу… ну, Анджелина? — я решил сразу
задать вопрос, не дожидаясь, пока коточеловек закончит с камином. — Но хвост у
неё был один!
— Конечно один. — спокойно ответил готоку-нэко. — Потому что это была
кайбё.
Он это произнёс так, будто слово «кайбё» должно было мне немедленно всё
объяснить. Но ясное дело, что понятнее ничуть не стало. Ёкай пробормотал что-то
на японском (наверняка не ласковые слова) и отложил трубку.
— Кайбё мало чего общего имеет со мной или с твоей любезной бакэнэко.
Мы-то существа материальные, хотя и не вашего человечьего мира. А кайбё — она
дух. Призрак.
— Очень, сука, злой призрак. — добавил Сима, прокашливающийся после
неудачной затяжки.
— Именно так, к сожалению. Вы же оба слышали историю про убитую на
острове японку?
Мы с Колей синхронно кивнули.
— Кошка налакалась крови убитой хозяйки и превратилась в мстительного
призрака. Обычная для Японии ситуация, а несчастная была японкой, да ещё… в
общем, отмеченной некоторым образом, это уж не вашего ума дело. Не поймёте.
— Но мы-то здесь при чём?! Мы никаких японок не трогали!!! — у следаков
в кабинетах люди так не вопят о своей невиновности, как Коля в этот момент. —
Мы вообще никого…
Готоку-нэко тоже пригубил бонг. А затем ответил:
— Всё не так просто.
Я уже и сам догадался, что непросто.
— Видите ли: что я, что твоя… Анджелина, предположим — разумные
существа. И поразумнее вас. А вот кайбё, к сожалению, и после метаморфозы
остаётся кошкой. Мозгов у неё немного, а все, что есть — заняты всепоглощающей
идеей мести. Она не очень-то разбирает правых и виноватых. Японку убили
русские, и всяких русских кайбё воспринимает виновными в гибели хозяйки.
Типичная история. В древности такой призрак мог перегрызть, например, всех
женщин в целом замке — потому что одна из них причинила зло хозяйке кошки,
которой дух некогда был. Они никогда не останавливаются, пока… ну, пока вопрос
не будет решён радикально.
— Вот мы и думали, как это получше устроить. — снова вступил в разговор
Сима. — Пока вы, яхонтовые мои, всё не обосрали.
Это дерьмище с трудом укладывалось в голове даже у меня, что говорить о
Коле. Было ощущение, что он вовсе повредился умом от пережитого на проклятом
кошачьем острове. Ничего удивительного: это я в жизни повидал много всякого.
Дурных вещей, после которых японские демоны и мстительные призраки пугают
в основном своей непонятностью. Что мне будет?
А когда всё уже понятно…
— Так что делать теперь? Уезжать?
Готоку-нэко покачал увенчанной странной короной головой.
— Сомневаюсь, что вы далеко отсюда уедете. Не доберётесь и до
ближайшего большого города, скорее всего. А если доедете до аэропорта, то
будете самыми везучими гайдзинами, о которых я когда-либо слышал.
— Кроме того, кайбё всё равно наверняка явится сюда. — Сима протянул
бонг мне, но Коля его перехватил. — А оставить меня разбираться с этой
проблемой одному было бы… аморально с вашей стороны.
Вот это точно. Никаких вонючий «понятий»: среди нормальных людей так
не делается. Сима мог бы добавить, что Владимир Алексеевич не оценит моих
поступков, ставящих местного авторитетного бизнесмена в неудобное положение.
Железный аргумент, против которого точно нечего возразить.
Но он ничего подобного не сказал. И это был ещё один повод проникнуться к
Симе уважением.
— Так что… можно эту кайбё замочить? — я решил не ходить вокруг да
около.
— Можно, хотя это и нелегко. Утешай себя тем, что подлинный самурай не
думаете о победе и поражении: он бесстрашно бросается навстречу даже
неизбежной смерти.
При слове «смерть» Коля начал блевать на диван.
***
Сколько людей и ёкаев нужно, чтобы справиться с одной призрачной
кошкой, которая может превратиться в сорок или того больше?
Крутая загадка, но ответа я не знаю: нам всё равно предстояло работать с
тем, что есть. А были у нас я — уж кое-что в жизни повидавший, явно не рвущийся
грудью на амбразуру Сима (человек умственного труда, что сказать), совершенно
утративший адекват Коля, коточеловек и ещё куча живущих в доме кошек. Я
начинал подозревать, что они тоже не совсем обычные звери.
Готоку-нэко объяснил, что днём кайбё в бунгало Симы не явится точно, так
что светлое время суток мы потратили на совершенно необходимый сон. А ближе
к вечеру занюхнули «первого» для храбрости (Коле даже он не помог, хотя обычно
с хорошего порошка ощущаешь себя круче Бэтмена) и стали ждать.
— Вот, возьми.
Готоку-нэко протянул мне… катану. Самый настоящий, блин, самурайский
меч. Всё это становилось уж совсем безумным: какой-то фильм Тарантино или
Родригеса наяву. Но оставалось только играть по предложенным этими островами
правилам…
— Он, типа, убивает этих призраков?
— Возможно. У меня, знаешь, как-то не было случая проверить прежде. Вот
и увидим.
Очень обнадеживающе, ничего не скажешь!
Начинало смеркаться — значит, ночь наступит уже очень скоро. Мы с Симой
лежали в шезлонгах у бассейна, глядя в сторону ворот. Он — с бутылкой, я — с
катаной.
— Ладно, понимаю тебя… — вдруг заговорил Сима. — Я ведь сам здесь
очень давно. Много лет. И в своё время тоже… вляпался во всю эту чертовщину.
Не из-за бабы, правда, а по другой причине, но это не важно. В итоге пообвыкся,
иные люди хуже всяких ёкаев. Это странные места: даже сами демоны не знают
толком, что такого случилось во время войны, когда японцы приходили. Но как
видишь, наследили они знатно: солдаты ушли, а нечисть осталась. С большей
частью этой нечисти можно как-то сосуществовать, ты это и сам заметил. Если бы
со всеми…
— Ты хоть сам-то человек?
— А какая разница?
Так мы и сидели, пока возле ворот не показалась мужская фигура.
— Это же Петя! Петя, живой!
 Коля просто расцвёл на глазах: ещё минуту назад был как юродивый. Он
помчался к воротам быстрее, чем вчера убегал от кошек. Никто из нас не успел
среагировать, удержать его.
— Эй! Стой! — закричал ему коточеловек.
— Стой, дурень! Это не Петя!
Я тоже понимал, что у ворот стоит совсем не Петя: о способности кайбё
принимать облик убитых ею людей готоку-нэко нам уже рассказывал. К
сожалению, Коля или тогда прослушал, или ему теперь уже было всё равно.
Скорее второе: рассудок парня явно дал слабину.
И закончилось всё очень быстро. Коля даже не успел обнять то, что считал
своим другом: один взмах руки, наполовину превратившейся в мохнатую лапу —
и кровь брызнула фонтаном.
Призрак обернулся кошкой — и тут же стал дробиться на свои копии, как в
том городке. Призрачные твари рассредоточились полумесяцем и начали
окружать дом. А из бунгало, изо всех его дверей и окон, выскакивали коты вполне
материальные — те, которых держал Сима. Все они теперь ходили на задних
лапах, а дрались с копиями духа не как обычные звери: напоминали боксирующих
кенгуру.
Коточеловек тоже вступил в бой: он выдувал из своей бамбуковой трубки
мощные струи пламени, словно огнемёты в фильмах о Вьетнамской войне. Это
пламя заставляло призраков отступать, хотя и не причиняло им зримого вреда.
И я сам сражался, конечно: смею надеяться — как подлинный самурай! А
для этого, по словам ёкая, не нужны ни мудрость, ни техника. Мерзкие кошки
наседали со всех сторон. Я размахивал катаной, даже толком не глядя, куда бью:
тут трудно было промахнуться. Весь обширный двор бунгало оказался охвачен
сражением: взъерошенные коты-духи против прямоходящих котов-боксёров,
корованный коточеловек-огнемёт, неистово размахивающий самурайским мечом
русский мужик, который вовсе сомневался уже — не является ли всё это дурным
сном…
А потом появилась она.
Нет, не совсем Анджелина — но здоровенная кошка, которая то ли скакала
по кронам окружавших бунгало деревьев, то ли парила прямо над ними. Кончики
обоих её хвостов сияли голубоватым пламенем: когда бакэнэко совершила
длиннющий прыжок и приземлилась прямо в гущу битвы, с них стало срываться
что-то вроде синих шаровых молний. Демоническая кошка, к счастью, сражалась
за нас.
С одной стороны, схватка показалась мне скоротечной, словно не заняла и
пары минут. С другой — одновременно существовало ощущение, будто мы
рубились днями и ночами, будто зима и лето сменяли друг друга на глазах, будто
время вообще больше не текло обычным порядком: оно свернулось клубком, как
спящий кот.
Я даже не понял, чем этот бой закончился. Кто победил? Может быть, никто?
Впрочем, мы с Симой и ёкаем-получеловеком были живы. А никаких
призраков вокруг больше не наблюдалось.
Я пошёл к морю. Через ворота, через дорогу, через узкую полосу леса — на
песчаный пляж, над которым раскинулись звёзды. По волнам бежала широкая
полоса серебристого света луны. Я воткнул катану в песок и сел в позу лотоса.
 Неподалёку, справа от меня, из воды показалось нечто. Вскоре стало
понятно, что это головы людей — и не просто людей, а японских солдат времён
Второй мировой. Целый взвод выходил из моря в строю, словно наши тридцать
три богатыря. Молча, твёрдо, уверенно.
А луна вдруг пришла в движение. Поползла куда-то по небосводу
полукругом, и при этом из-за крон деревьев поднялась… вторая?
Да нет, это не две луны: это были глаза колоссального кота, что возвышался
теперь над пляжем. Он стоял далеко в море, но вода не доставала ему даже до
колен. Котяра чуть шевелил усами, которые были толщиной с трубы, втягивал
бледно-розовым носом воздух. Мировой Кот неким образом общался со мной — я
сам не понимал, как.
— Каково твоё решение, дорогой?..
А вот это сказал не кот. Это был голос Анджелины Джоли, обнявшей меня
сзади. Шёпот прямо в ухо, которое она нежно укусила.
— Решение? Ты о чём?
— Всё устроено сложнее, чем в человечьих легендах. Посмотри на Него. Ты
тоже можешь служить Ему: как и я, как твои новые друзья. А можешь уйти — и
запомнишь всё это как сон. Или забудешь. Обычно забывают…
Какой интересный вопрос. Служить кошачьему богу на безымянном
острове в глуши Юго-Восточной Азии однозначно не входило до сих пор в мои
планы. Я, конечно, не был уверен в целях и задачах на дальнейшую жизнь, но
подобная дичь в любом случае лежала от них бесконечно далеко.
С другой стороны, что в противном случае мне о жизни вспоминать?
Детдом, все свои дерьмовые поступки и двенадцать лет на зоне? Не самый лучший
багаж, пусть сам нажил его — никто не подкидывал.
— А подумать-то можно?
— Конечно. До рассвета.
— А скоро рассвет?
— Наступит, как только ты примешь решение.
— Ну вот и славно. Иди-ка сюда…
Не хотел я прямо сейчас ничего решать. Гигантский кот, занимающий
полнеба над нами, начал деловито вылизывать свою шерсть. А я взялся за сиську
Анджелины Джоли и завалил красавицу на мокрый песок.
Пока мы целовались, мимо промаршировал взвод японских солдат. Им не
было никакого дела до происходящего. Они уходили в джунгли, затягивая
строевую песню.
***
Машина этого русского была подозрительной, но самый тщательный
осмотр ничего не дал. Офицеры полиции понимали: тут наверняка какой-то
подвох, однако в чём именно он состоит…
— А это что?
— Переноска.
— Что?..
— Да переноска. Кошачья. Для кошки. Кошек возить.
— А почему пустая?
— Потому что кошки у меня сейчас с собой нет.
Бесполезно. Плюнули, вернули документы, отпустили. Фаранг в
расстёгнутой цветастой рубашке завёл мотор и поддал газу — вскоре для
патрульных его пикап превратился в точку на горизонте.
Мужчина спокойно вёл машину и напевал старую песню, которую даже в
России уже мало кто помнил:

Доктор едет-едет сквозь снежную равнину,

Порошок целебный людям он везёт;
Человек и кошка порошок тот примут,
И печаль отступит, и тоска пройдёт!..
Михаил Павлов

Нет в темноте ничего невозможного.

Или есть в темноте нечто невозможное.
Это смотря с какой стороны подумать.
Алексей Провоторов
«Веерное отключение»

Папа лежал на диване в трениках и застиранной рубашке, телевизор с

пузатым кинескопом бормотал о новостях за день. Папа ждал прогноза погоды.
Рядом на табуретке свернулась газета, стояла пустая кружка от чая. Над диваном
на стене довлел старый ковер с причудливым, но потускневшим узором. За окном,
казалось, ничего не было, только мягкая плотная чернота, занавес, опущенный
снаружи. В стекле отражалась сияющая люстра да поблескивающие игрушки на
елке, которую давно следовало бы убрать. Из-под дивана выбралась серая
короткошерстая Маруся, оглядела комнату кляксами безумных расширенных
зрачков. Гришка сидел прямо на полу, на гладком линолеуме, в окружении пары
простых карандашей и кучи цветных фломастеров. У некоторых не хватало
колпачков. Мальчик держал в руках большой блокнот. Свой последний рисунок он
папе уже показал и теперь размышлял над следующим.
Машинку, космический корабль, динозавра?..
Открыл альбом на первой странице, медленно пролистнул дальше. Поняв,
что будет на обороте очередного листа, перевернул сразу два. Бывало, он рисовал
чудовищ и привидений, и мама говорила: «Ух, какие страшные», но ему они
страшными не казались, свои же. И вот сегодня Гриша попробовал нарисовать
самого себя, долго и серьезно всматривался в мамино зеркало, а потом,
насупившись от напряжения, корпел над блокнотом. Этот рисунок он никому не
показал.
В комнату заглянула мама с Олей, посапывающей на груди:
— Не сиди на холодном полу, — громко прошептала она, потом перевела
взгляд на мужа. — Лёш, загони его минут через пять в ванную, а потом спать.
Не дожидаясь ответа, ушла. Судя по звуку открывшейся двери – проверить,
как там бабуля. Гриша встретился глазами с отцом, и тот хитро прищурился,
заставив сына улыбнуться.
На елке колыхнулась облезлая ветка, с тихим шелестом осыпались на пол
сухие ржавые иголки.
Гриша заметил, что неосознанно поглаживает перевернутый лист в альбоме.
Неприятно. Подушечки пальцев будто ощущали его под слоем бумаги. Он – это
мальчик с большой головой, кривящий рот, глядящий из-под жирных злых бровей
своими малюсенькими глазками. Нарисованный мальчик, совсем не похожий на
Гришу.
Вообще Гришка бы это не признал, но он всегда был впечатлительным
ребенком и многого боялся. Бездомных собак, когда они сбиваются в своры, коров
около дачи, сумасшедшего взгляда кота Леопольда на стене в садике, или что кто-
то укусит за пятку, когда опускаешь ногу с кровати. Иногда ему казалось, что кто-
то живет на балконе — точнее, на ночном балконе. Днем там, конечно, никого не
могло быть. Да чего уж, год назад он боялся дурацкой трубы в туалете. Но
большинство этих страхов становились реальными, только когда Гриша оставался
один. Поэтому родители о них почти не знали. Никто не знал.
Из кухни послышался громкий всплеск, громко зашипело, что-то пролилось
на раскаленный металл. Маруся напряглась, навострила уши. Отец нахмурился,
но остался неподвижен. По вечерам после работы его мало, что могло заставить
встать с дивана в зале. Да, зал. Главная комната в квартире, то есть та, где
телевизор. Зал — папина вотчина. Разве что мама скажет с Ольгой понянчиться.
— Гриш, сходи, сделай газ потише.
Гриша считал себя слишком маленьким для таких дел, но не говорить же об
этом вслух. Тем более, папе. Послушно встал и направился к выходу, думая о том,
какие тугие ручки у плиты, а крутанешь посильнее — пламя или погаснет, или
ресницы опалит. Кошка увязалась следом — вдруг покормят? В коридоре сразу
стало темно, только слабо поблескивал дверной глазок. Ну и хорошо, что темно,
подбодрил себя Гриша, зато не видно тетки со свечой. Вообще-то тетка была
изображена на календаре, а мама вырезала ее и наклеила прямо на обои в
прихожей. Ну, то есть это была картина, и наверное, маме нравился этот художник,
потому что вырезки из того календаря висели по всей квартире. Гришка оглянулся,
ему совсем не хотелось нырять в темноту, но как объяснить это папе? На экране
телевизора появилась молодая ведущая на фоне карты с плывущими облаками и
антициклонами. Мальчик вздохнул и двинулся по коридору в сторону кухни. Хотя
во мраке никогда не знаешь точно, куда ты идешь. Может, от того что ступаешь
осторожно, маленькими шажками, а может, еще почему-то, но привычные
расстояния между предметами меняются, тянутся бесконечно, мучительно,
страшно. В какой-то момент начинаешь сомневаться, та ли это комната, где ты
был, не разверзлась ли пропасть впереди, и если сделать еще шаг, то…
Гришка дошел до поворота налево и сразу увидел голубое призрачное
сияние, угнездившееся в темноте. Пламя угрожающе гудело, но почти ничего не
освещало. Виднелся только силуэт газовой плиты с большой кастрюлей на ней.
Приглушенно бурлила вода, ноздри забивал густой мыльный запах – мама
кипятила белье. Мальчик зачарованно наблюдал, как синие огненные языки
вырывались сквозь решетку, облизывали бока кастрюли, и все четче понимал, что
дальше пройти не сможет. Плита казалась зверем, драконом, забившимся в свою
пещеру, и пламя его злилось, хотело укусить. Может, если бы Гриша мог включить
свет, то и чудовище исчезло, но без табуретки он не дотягивался до выключателя.
В тесной грудной клетке ощутимо застучало сердце, он отступил в коридор и
быстро пошел на свет, пытаясь придумать такие слова, чтобы папа не понял, какой
он трусишка, но…
В освещенной комнате с бормочущим телевизором оказалось пусто.
Из глубины квартиры донесся детский плач, затем мамин голос. Оля
проснулась. Гришка поспешил на звук, всего несколько шагов по коридору до
освещенной спальни. Мальчик еще слышал, как мама что-то напевает, пытаясь
убаюкать дочку, когда вошел и увидел, что ее нет. Никого нет. Большая смятая
постель, на которой раньше родители спали вместе. Пустая колыбелька с
покачивающимися игрушками. Желтоватый свет лампы, отраженный несколько
раз в трехстворчатом зеркале. Заставленный мазями, микстурами и баночками из-
под детского питания туалетный столик. Шторы задвинуты, только на балконной
двери чернеет окно наружу, блестит опущенная ручка, заперто. Кажется, за
стеклом полощется белая простыня на веревке.
— Мам? — осторожно позвал Гриша, потом шагнул к трельяжу.
Может, она за кроватью спряталась… С Олей на руках? Взрослые так не
играют!
Он оглядывался с выпученными глазами, тревога стягивала внутренности в
моток. Кошка тоже куда-то исчезла. Наверное, сгинула еще в кухонном мраке. С
накатывающей тишиной боролся какой-то звук, приглушенный шелест льющейся
воды, дождь, запертый в бетонную коробку. Это из ванной! Гришка выскочил из
спальни и тут же оказался у дверей с похожими друг на друга деревянными панно:
на одном пухлый человечек мылся в душе, на другом — писал в ночной горшок.
Ладонь легла на дверную рукоять, повернула, потянула на себя. Зеленый кафель,
зубные щетки на раковине. Задернутая полупрозрачная шторка с синими
рыбками. За ней гудит кран, струя стучит о пустую эмалированную ванну. Или не
пустую? Почудилось движение за шторой. Кажется, в центре темнел чей-то
силуэт, тонкий, невысокий, слишком хрупкий для взрослых… Но мальчик все
равно спросил, еле слышно:
— Мам?
Приблизился к ванне, вглядываясь в фигуру за слоем полиэстера. Не
отдергивать же занавеску… Вода шумела громко, и все равно собственное
дыхание казалось оглушительным. Страх смешался с неловкостью в густую
противную смесь. Гришка сколько ни пытался, не мог ничего толком разглядеть. А
потом вдруг смутно различимый человечек за шторой нагнулся к ней, и сквозь
полиэстеровый туман, между васильковыми рыбками, на секунду проступило
лицо. Будто смотришь в мутное кривое зеркало – эти густые брови, темные глазки,
нос…
Гриша вскрикнул и отскочил назад. Зацепил рукой полотенце, толкнул
спиной крашеное дерево, вывалился за порог. Хотелось что-то произнести,
позвать родителей, громко, уже неважно, что вечер, но губы только
подергивались, приоткрывшись, без звука.
Раздался звонок в прихожей.
От неожиданности подогнулись колени, и голова вжалась в плечи. Кто это?
Мальчик не двигался, глядя во мглу. Неважно, где все спрятались, но кто-то из
взрослых должен был выйти сейчас. Должен был! По пустой квартире вновь
разнесся резкий требовательный звук дверного звонка.
Гриша побежал за табуреткой, смахнул с нее газету, поставил кружку на пол.
Телевизор молчал, экран был темным. Вернуться в переднюю оказалось проще,
чем в первый раз. Выбегая из ванной, он забыл ее запереть, и теперь свет
выливался из ее пустого кафельного зеленоватого нутра в коридор. Уже приставив
табуретку к входной двери, мальчишка оглянулся. Точно. Шторка оказалась
отдернута, вентили крана завернуты. Ушел. Мелькнул знакомый серый хвост и
скрылся в маминой спальне. Значит, Маруська все-таки тут! Совершенно
растерянный, часто дыша, борясь с дрожью, Гриша полез на табурет.
Взобрался, тихонько отодвинул металлическое веко глазка, прильнул к
сочащемуся лучиками отверстию. Лестничная площадка, почти черно-белая от
люминесцентной лампы. Кто-то стоит вдали у лифта. Мужчина в темном
мешковатом пуховике. Может, тоже уходит? Незнакомец сгорбился, будто
ощутил на себе взгляд, и оглянулся. Стал быстро приближаться, но не напрямик, а
стараясь держаться левой стороны, там, где перила и ступеньки. И вдруг исчез из
поля зрения. Наверное, спустился по лестнице вниз… Через секунду он выглянул
из-за угла и, все так же изгибаясь по-звериному, приблизился почти вплотную,
причудливо исказившись в линзе. Из головы торчали немытые слежавшиеся
космы, вытянутое лицо усеивали оспины и клочки волос. Кустистые брови
радостно приподнялись, глаза обжигали сверлящим безумием, он улыбался.
Потом погрозил пальцем, и Гришка отпрянул, едва не свалившись с табурета.
Он же не может меня видеть!..
Но он видел и тянул указательный палец к смотровому отверстию, пока не
закрыл его. Что-то зашуршало, заскреблось. Мальчик отодвинулся вправо, чтобы
не заслонять свет из ванной, и снова заметил палец.
Палец, выглядывающий из дверного глазка.
Черный полумесяц грязи под ногтем, жесткие волоски на коже. Палец
согнулся, ощупал деревянное полотно, высунулся еще больше. Длинный,
слишком длинный, много суставный, словно конечно сть огромного
членистоногого. Ноготь поклевал воздух, слепо выискивая что-то, а потом
метнулся к Гришке, и тот не удержался на табурете.
Грохот, удар о пол. От боли и ужаса брызнули слезы. Сейчас я умру. Но
мальчик заметил, как костлявый червь втянулся обратно в дырку, и та снова
засияла серебряной монеткой в полумраке. Это придало сил, и Гриша, с мокрым
лицом, стиснув губы, заставил себя подняться. Снова вскарабкался на табурет и
тотчас, не заглядывая в отверстие, задвинул крышку. Глазок ослеп.
Слезая вниз, мальчишка вновь захныкал. Прихрамывая, побрел по
коридору. Позвал кошку — безрезультатно. Болела левая ягодица, левый локоть
тоже, болело в спине, еще и затылком приложился. Хотелось, чтобы его пожалели.
Да пусть даже наругали — только бы появились. Проходя мимо тетки со свечой, он
перестал всхлипывать, даже задержал дыхание и не стал поднимать головы.
Женщина, русоволосая с толстой косой, в ночной рубашке, глядела в оконце,
обрамленное узорчатым льдом. Ждала кого-то. Только этот иней всегда
напоминал Гришке белые рюши, какие бывают во внутренней обивке гробов.
Под гнетущим взором тетки на стене он вернулся к ванной комнате. Налево
— пустая спальня, направо туалет и… Гриша краем глаза уловил движение слева.
Маруська? Мама?! Он ринулся туда, ступил на порог, часто моргая, пытаясь
избавиться от влаги, застилающей глаза. Все та же постель и зеркало, детская
кроватка и лампа. Что-то шелохнулось за стеклом, на балконе. Наверное, белье на
веревке. Мальчик перевел туда взгляд, уже ни на что не надеясь.
За окном в балконной двери ухмылялся лохматый незнакомец.
Гришка завопил и тотчас зажал себе рот ладонями. Вновь этот палец,
длинный, странно изгибающийся. Бледные губы в окружении клочков волос
зашевелились, будто мужчина о чем-то говорил, о чем-то жутко смешном, только
беззвучно. Блестели сумасшедшие глаза и огромные кривые зубы. Лицо
раскололось в немом хохоте.
Не опуская рук, Гриша сделал шаг назад, затем еще один. За спиной знакомо
скрежетнул замок. Мальчишка обернулся и увидел, что ручка на двери в
бабушкину комнату медленно, как будто с трудом, поворачивается. Бабуля почти
не вставала в последние месяцы, но это могли быть родители. Правда ведь? Нет, он
уже не верил в это. С таким скрежетом открывается вход в древний заброшенный
склеп. Сейчас оттуда дохнет ядовитым могильным воздухом. Сейчас оттуда
выйдет что-то страшное. Гришка крутил головой, ощущая себя мелким зверьком,
замершим в отчаянии меж двух огней. Беззвучный смех косматого дядьки,
противный скрип замка — и нечто незримое, надвигающееся на него с двух
сторон, чтобы расплющить, растереть влажным склизким следом по полу и
стенам. Наконец он не выдержал, рванул прочь по коридору.
Путь до зала получился длиннее, чем прежде — или показалось?
Мальчишка оглядел папину вотчину. Что-то изменилось. Обои поблекли?
Откуда эти пустоты между мебелью? А еще неуловимое, но раздражающее
ощущение кривизны в каждом предмете. Посреди комнаты валялись фломастеры
и блокнот, и пол как будто чуточку выгибался в этом месте. Весь напряженный,
готовый в любую секунду вновь ринуться в бегство, Гриша обошел предметы для
рисования.
У правой лодыжки щелкнули клыкастые челюсти, кожу обдало холодной
слюной, но он успел отпрыгнуть с криком. Лысая собачья морда исчезла под
диваном.
Гришка ударился в лакированную дверцу гарнитура, рядом задрожали
стеклянные полки с сервизом. Мальчуган сполз по «стенке» вниз и поджал ноги.
Из-под дивана выглянул заостренный звериный нос, скрылся, появился другой,
раздалось рычание. Гриша опустился ниже, почти лег на линолеум. Он долго
всматривался, пытаясь понять, что видит под диваном. Безволосые рыла,
розовато-серая морщинистая кожа. Там лежало существо, отчасти похожее на
человека, на боку, будто придавленное. Голое, бледное, с разлапистыми
фиолетовыми венами, обвивающими тщедушную плоть. А вот голова, почти
человеческая, без глаз и рта, вместо них – неровные красноватые шрамы. И еще
три головы — собачьих головы, которые замещали ему кисти рук и стопу одной
ноги, вторая, кажется, отсутствовала вовсе. Морды непрестанно двигались,
нюхали воздух и рычали, обнажая слюнявые желтые клыки.
Хлопнула распахнутая дверь, из коридора донеслись шаги, медленные,
гулкие. Кто-то с силой бил по линолеуму босой пяткой, потом тяжело переносил
ногу вперед и снова бил, будто пытался вколотить собственную кость в бетон.
Мальчик поднялся, судорожно шмыгая носом. Стал отступать к окну и
только сейчас заметил, что от новогодней елки остался только кривой
безжизненный скелет. Разбитые скорлупки игрушек усеивали пол вместе с
опавшими иголками. Затем взгляд упал на окно. Тьма. Непроницаемая,
космическая, чужая. Даже бликов на стекле нет. Гриша протянул руку между
горшков с засохшими цветами, и та не встретила никакого препятствия. Не было
не только бликов, не было самого стекла. Но там ведь февраль… Кожа не ощутила
ни ветра, ни холода.
За спиной бухнули босоногие шаги, замерли.
Откуда-то сверху обрушился оглушительный грохот, мрак снаружи исчез.
Замелькали квадратные окошки с прилипшими к стеклам силуэтами. Гриша
схватился за подоконник, подумал, что падает, но падали они. Зеленый
металлический бок, белые размазанные цифры, занавески, резиновые лица,
растянутые в крике. Грохот оказался шумом поезда, несущегося вниз. Мальчишка
обернулся. Люстра над головой почти угасла, свет, выплескивающийся из
вагонов, озарял комнату стремительным стробоскопом.
В центре комнаты застыла, широко расставив ноги, полуголая древняя
старуха.
Под низко надвинувшимся лбом и кустистыми бровями светились незрячие
бесцветные глаза. Неубранные седые волосы поднимались с плеч, шевелились,
ощупывали воздух. Даже волоски на бородавках двигались, будто усики
насекомого. Обвислую грудь и выпирающий живот прикрывали белесые
полупрозрачные лохмотья ночной рубашки. Темные пятна покрывали кожу,
местами она поросла бесцветным мхом, на щеках, шее, руках и коленях
у ко р е н и л и с ь ко л о н и и к р о ш е ч н ы х г р и б о в . Б у г р и л и с ь н а р ы в ы с
фосфоресцирующим гноем, старые ранки распахивали подсохшие края, словно
коконы раскрывались, чтобы выпустить на волю стаю бабочек.
Сморщенные высушенные губы разомкнулись, и вместе с дыханием наружу
вырвалась тысячелетняя пыль. Ноздрей Гриши достиг запах, от которого тотчас
затошнило. Это была невероятная удушающая смесь гнилого болотного духа,
запаха из аптечки и давным-давно заброшенного чердака.
Искривленное морщинистое лицо вспыхивало и исчезало во мраке. За
окном гремел поезд-призрак.

***
Во всех комнатах горел свет, рыдал младенец. Женщина раз за разом
обходила квартиру, ее голос, зовущий сына по имени, метался за ней глупым
тревожным эхом. Хрумкнул ключ в замке. Женщина с дочкой на руках метнулась
на звук. На коврике в прихожей топтался муж, на лице испуганное бессилие. Еще
недавно он был раздражен, не верил, собирался выдать сыну ремня.
— Не нашел? — зачем-то спросила супруга. Он собирался рассказать, что
спустился до первого этажа, заглянул в каждый закуток, покричал во дворе, но не
смог — а смысл? — и только покачал головой. В глазах жены заблестели слезы.
— Мама? — мужчина вздрогнул, заметив бабку, ковыляющую по коридору.
— Ты чего встала?
Никак не отреагировав, лишь тихонько что-то бормоча, та завернула в зал.
Простоволосая, босая, с подрагивающей нижней челюстью, в ночнушке. В сердце
мужчины вогнали иглу шприца, вдавили поршень – доза жалости, новая волна
страха.
— Мам? — он поспешил за ней, чувствую, что вот-вот и сам разрыдается
вслед за дочкой и женой.
— Васька? Василий мой, Васечка… — еле слышно повторяла бабушка.
Остановилась посреди помещения, закрутила взлохмаченной головой, будто
выискивая кого-то. Впрочем, не кого-то, а законного супруга, деда Васю, добряка с
радиозавода, который зверел и мог ударить по пьяни, который любил ее, которого
они помыли и убрали в гроб еще девять лет назад.
— Иди ложись, мам, — попросил мужчина, взяв ее за плечи, пытаясь
поймать глазами этот по-детски растерянный сомнамбулический взгляд. Старуха
продолжала идти вперед, и ему пришлось отступать. Под ноги едва не попала
кошка. На людей она не обращала внимания, сидела, напружиненная, пригнув
голову. Будто завороженная, глядела в совершенно пустой угол.

***
Огромные малахитовые глаза слегка пульсировали, блестели маслины
зрачков, извивались золотистые черви-прожилки вокруг. Этот загадочный взор
казался знакомым и чужим одновременно. Шерсть зверя колыхалась мягким
сизым дымом, щетинилась тонкими шипами и снова обмякала. Неуловимый
силуэт — не разглядеть, но Гришка уже знал, что где-то там есть лапы и огромные
кривые когти. Их он почему-то не боялся, он боялся косматую мумию, спасаясь от
которой забился в угол комнаты. Та надвинулась угрожающе, водя в воздухе
костлявыми руками с обвисшей драпированной кожей. Губы чудовища
продолжали шевелиться, оно хрипело, изо рта сыпался прах. Гриша задыхался,
глядя вверх. Короткие стриженые мамой ногти царапали плинтус, до рези в
мочевом пузыре захотелось писать.
Клубок серого газа внезапно зашипел, ощерил клыки и метнулся влево, по
безумной траектории прочь из зала. Не раздумывая, мальчуган рванул туда же,
только справа. Поднырнул под пальцами мертвой ведьмы, отскочил от
высунувшихся из-под дивана псов и едва не растянулся на полу, наступив на
разбросанные фломастеры, которые тут же поехали, покатились в стороны. Но не
упал, сохранил равновесие и в два прыжка достиг дверного проема. Липкий
клочок мглы и снова свет. Не смотреть, никуда не смотреть. Прыгнуть на стену, до
боли вытягивая руку вверх, нет, упасть, снова прыгнуть, почувствовать кончиком
среднего пальца пластиковый рычажок выключателя. Щелчок. Схватиться за
ручку, повернуть и забежать внутрь. Запереться.
Туалет, узкий уютный гроб с яркой лампочкой над головой. С трудом
заставив себя отпустить дверную рукоять, Гришка повернулся и первым делом
пописал в унитаз. Громко, воинственно захрюкала, загудела вода в смывном бачке.
Мальчик опустил ободок, взобрался и сел на краешек, все еще вздрагивая, пытаясь
отдышаться. Ступни в носках болтались в воздухе.
В дверь поскреблись, точь в точь как Маруся, но теперь уж не угадаешь.
Гришка не стал открывать.
К нему никто не ломился. Шум в бачке постепенно заглох, иногда что-то
коротко журчало в водопроводе, но в остальном стало тихо, очень-очень тихо.
Спустя несколько минут, почувствовав себя в безопасности, Гриша стал щупать
окрашенную стену, в тысячный раз попробовал покрутить маленькие вентили
сбоку, в тысячный раз они ему не поддались. Он пытался мысленно перебрать
воспоминания о только что пережитом, но страшные образы смешались в жидкую
неприятную кашу, в сероватую водянистую овсянку, которую он терпеть не мог.
Но не боялся же. Что там было в окне? Граница с чужим кошмаром? Что случилось
в ванной? Что он тут делает? Ну, хоть с этим все просто. Пришел пописать,
очевидно. Но почему так тихо? Потому что ночь, вот почему. Все спят. И он,
наверное, тоже спал. Значит, папа разложил диван, выключил свет, сам лег с краю,
Гришка – у стенки, а сейчас… сейчас он проснулся от плохого сна и пошел
пописать. Вот и все. Почудилось вдруг, будто за дверью кто-то прошел, донесся
приглушенный отцовский голос: «Ты ложись, мам, пожалуйста». Мальчик
выпрямился, обратившись в слух. Открывать не спешил.
 Темени коснулось нечто ледяное, невесомое.
За шиворот сыпанули мурашек, мальчонка съежился. Нечто глядело на него
сверху вниз, он почувствовал это. Кто-то в вентиляции? Нет, ближе. Холод
накатывает, ложится на плечи все ощутимее, все тяжелее. Гриша часто задышал,
сполз с унитаза. Ноги норовили подогнуться. Он отступил к двери, обернулся, не
сразу, медленно поднимая голову, уже зная, уже вспомнив, с кем сейчас встретится
взглядами.
Бык.
Толстая, чугунная, крашеная в темно-рыжий цвет труба возвышалась за
унитазом, словно непонятный языческий идол. Посредине кругла заглушка с
парой выпирающих болтов слева и справа. Заглушка – лицо, болты – немигающие
глаза. Однажды разглядев, уже не забудешь. Почему он назвал трубу Быком?
Гришка и сам не знал. Это давно было, целый год прошел, сейчас он только
помнил, как однажды не выдержал и выскочил отсюда, крича, что в туалете
страшный бык.
И впрямь страшный. Неподвижный темный истукан. Его власть
заключалась не в деяниях, а в том, что ты просто знаешь: он – это он. Взгляд болтов
давил, вминал мальчика в пол. Труба осталась такой же, как всегда, ничего
сверхъестественного, как сказали бы взрослые, и это подействовало сильнее
всего. Навело чудовищную резкость на расплывчатые силуэты в голове. Он заново
осознал, что мамы и папы нет рядом. Снова увидел мужика на лестничной
площадке и его палец. Оскаленные песьи морды под диваном. Старуха,
рассыпающаяся в пыль. Даже поезд? Да, и это тоже случилось взаправду.
За спиной сам собой щелкнул замок, скрипа не было, но по дуновению
воздуха Гриша понял, что дверь приоткрылась. Не опуская глаз, не моргая, он
шажок за шажком выбрался наружу.
Линолеум расползался под ногами полупрозрачными соплями, обнажая
неровный бетон. Или просто камень. Как в пещерах. Тьма в коридоре шевелилась
и текла, дышала натужно множеством мелких ноздрей, прячущихся по углам,
тянулась к мальчику четырехпалыми мокрыми детскими ладошками. Тот
осторожно поглядел влево, тетка на стене наблюдала за ним, пламя свечи стало
голубым, блики плясали в хищных очах, а волосы почернели, слились с
разлапистой темнотой позади. Лицо тетки, белоснежное, напряженное, дрогнуло,
бесцветные губы слабо, судорожно улыбнулись.
В зале звенел телевизор, на одной высокой ноте, ввинчивающейся в уши.
Кинескоп выпирал огромным склизким шаром, норовя выпасть из ящика, словно
новорожденная икринка. На выпуклом экране застыла настроечная таблица. Само
помещение явно исказилось, ковер разросся шкурой причудливого зверя, густой
плесенью заполз на потолок. По обоям растекались лиловые трупные пятна. Окна
стали каплевидными черными дырами, снаружи, хватаясь за рамы, ползал
косматый мужик. Шевелил губами, зажимая несуществующий хохот ладонью.
Мальчик остановился среди брошенных карандашей, поднял блокнот.
Перелистнул несколько страниц. Того самого рисунка не оказалось. Логично.
Накатывал мрак, мягкий, осязаемый, фиолетово-синий. Перед глазами
носились предобморочные мушки. Мальчик присмотрелся. Пауки, крошечные
пауки, летящие роями на едва различимых паутинках. Может быть, именно из этих
нитей соткана завеса, скрывающая нормальный мир, тот, что с папой и мамой?
Дышалось тяжело, в грудной клетке бушевал маленький барабанщик, слезы
копились под веками, продавливали себе путь наружу, но Гришка держался,
хмурился, сжимал губы. Он думал о том моменте, когда замер на пороге зала, как
оглянулся назад к прогнозу погоды и папке на диване. А потом все-таки ступил в
черноту.
Лучащаяся призрачным газовым светом люстра мерцала, гасла, темные
волны приносили с собой силуэты незнакомых людей, они надвигались и
откатывались назад, лысые собачьи морды, влажно скалясь, обнюхивали
мальчишечьи ноги. Звон телевизора стал таким громким, что, кажется, полностью
оглушил Гришку. Тот вцепился в блокнот и ждал, когда все закончится. Пусть даже
финал окажется ужаснее всего, что случилось прежде. Вспомнился черно-белый
фильм, где смешной дяденька, который играл Афоню, ходил, стриженный под
горшок, в рясе, по ночам его пугала мертвая тетка в летающем гробу, а в конце… В
конце все было, как сейчас. Отовсюду лезла мерзкая нечисть, и все ждали, когда
придет главный.
И он пришел.
Фигуры расступались, пряди клубящегося пурпурного мрака растеклись,
пропуская его, маленького, худого, с непропорционально раздутой
гидроцефальной головой. Толстые брови свирепо нависали над маленькими
блестящими точками глаз, капризно кривился рот с бесцветными губами.
Отвратительный уродливый двойник из зазеркалья, он приблизился, прикоснулся
к блокноту в руках Гриши. Тот скривился, отвел взгляд, но альбом не выпустил.
Хотел что-то сказать, только комок в горле не пустил слова. А пальцы, короткие,
узкие, чужие, быстро, суетливо перебежали на его руки, плечи, горло, их как будто
становилось все больше, они лезли повсюду, забирались под кожу, набивали собой
рот и глотку, протискивались между ребрами, перебирали жилы, органы,
тошнотворно, щекотно, мерзко. Слезы хлынули наружу, зрачки закатились вверх.
Люстра блеснула коротким лазоревым росчерком. Где-то чуть поодаль сидела
Маруся, наблюдая за происходящим двумя полными космического ужаса глазами.
Гришка хотел закричать, вдохнуть немного воздуха и закричать, но не мог.

***
Мама едва не подскочила от его вопля. Будто молния прошибла насквозь
позвоночник снизу вверх, заставив резко выпрямиться, стиснуть кулаки, поджать
пальцы на ногах. Острая веточка разряда ушла в сердце. В спальне снова заревела
Оля, которую едва получилось уложить. Мама развернулась – Гришка сидел на
полу и кричал, закинув голову назад.
Потом он просто рыдал, а она крепко прижимала его к себе, ощупывала,
чтобы убедиться: это взаправду. Кошка приблизилась к ним вальяжной
грациозной походкой, принюхалась, вытянув мордочку, и тотчас рванула прочь,
поскальзываясь, пытаясь зацепиться когтями за гладкий линолеум. Ну, и дура!
Мама усмехнулась. Иногда Гришка вырывался, но смотрел на нее и снова обмякал.
И плакал, плакал. Потом начал говорить и не умолкал очень долго, рассказывая
обо всем сразу, и уже через несколько минут маме захотелось, чтобы он просто
плакал. Потом появился отец, спрашивал что-то, гладил сына по голове, сидел на
диване, снова подходил, чтобы погладить. Гришка продолжал рассказывать, пока
не уснул. У мамы болели колени, ведь она все это время сидела на холодном
жестком полу, и еще несколько колпачков от фломастеров попали под ноги,
отпечатавшись на коже красными глубокими следами.
Потом наступил новый день, Гришка, кажется, совсем пришел в себя. Никто
не знал, что произошло, но ведь обошлось? Мальчика не было минут двадцать.
Может, тридцать. Не так уж много. Кто знает, сколько таких случаев происходит
каждый год то тут, то там? Гришка поразительно быстро обо всем забыл. Детская
психика, так ведь?
Потом жизнь двинулась своим чередом. Спустя месяц умерла бабушка.
Через год Гриша пошел в первый класс. Он рос, цапался с сестрой, обычное дело,
не ладил с котами, мечтал о чем-то, влюблялся, грустил. Ему всегда казалось, что
чего-то не хватает, то ли в самой жизни, то ли у него внутри. Неясное чувство,
которое трудно осознать и почти невозможно, стыдно озвучить. Это знакомо
многим. Он больше ничего по-настоящему не боялся. Так чтобы льдистый
парализующий яд забивал собой артерии, чтоб отнимались ноги и язык, а кишки
змеились, лезли в горло. Как будто страх остался где-то в другом времени, в
другом месте. В душе мальчика, который сидит где-то, запертый, под люстрой,
мерцающей гипнотическим голубоватым пламенем, в окружении кривляющейся
кубовой тьмы, крепко обнимая альбом для рисования. Там, куда порой
заглядывает маленькое косматое существо с вертикальными зрачками, но не
может ничего сделать. Только смотрит, оставаясь на границе тени.
Там, где ты всегда один.
Елена Щетинина, Наталья Волочаевская

Яшку хоронили в пятницу, ранним утром, когда солнце ещё только-только

проглядывало за мутной пеленой осеннего тумана. Моросил мелкий дождик, и на
душе у Игоря тоже было мутно, туманно, осенне и мокро.
Марьяна настаивала, чтобы Яшку положили в переноску – Игорю еле-еле
удалось её отговорить от этого: копать лишние полметра по колено в склизкой
вонючей жиже, в которую превратился дальний, заброшенный угол дачного
участка, ему совершенно не улыбалось. Пришлось призвать на помощь
шестилетнюю Женьку – та впечатлилась идеей отдать переноску несчастным
бездомным котикам и громким рёвом отвечала на все попытки матери похоронить
переноску вместе с Яшкой.
Помянули Яшку кусочком арбуза – рыжий прохвост был готов душу
отдать за него. Ну, вот и отдал, собственно. Правда, впустую…
Вернувшись в город после похорон, Игорь долго курил на балконе,
вглядываясь в царапины на подоконнике.
Яшка любил драть подоконник. Впрочем, он любил драть и стену, ножки
стола, стульев, портфель Игоря, диван, кресло – всё, что угодно, только не свою
когтеточку. Царапины зашкуривали, дырки заклеивали, соскребы закрашивали,
били Яшку по мохнатой жопе, тыкая носом в измохраченную обивку… Марьяну
это бесило, Женьку веселило, Игорь подсчитывал убытки – но в Яшке так и не
просыпалась совесть. Так что все усилия пропадали впустую. Кот только
загадочно усмехался в усы и вылизывал давно отсутствующие яйца.
Молочно-белые царапины на темном, выморенном дереве.
Игорь понял, что никогда не зашкурит их.
********
Пустота пришла к Женьке в субботу утром.
Над стулом, где любил спать Яшка, сгустилось что-то – странное,
непонятное, одновременно и что-то и ничего. От него чуть веяло холодом –
совсем, совсем чуть, как если подержать руку над мороженым. Это ничего сидело
– а может быть и лежало? – на стуле и смотрело на Женьку. Смотрело и, кажется,
улыбалось.
— Ты кто? – осторожно спросила Женька, натягивая одеяло по шею.
– Я? – удивилось ничего. – Я пустота. Пустота, что осталась после твоего
кота.
– А ты… злая?
– А твой кот был злым?
 – Н-нет… – Женька задумалась. – Он мог оцарапать, да. Но только если я
его сильно дерну за ухо или усы.
– Меня тоже не надо дергать за уши или усы, – ответила пустота. – Я тоже
могу оцарапать.
– У тебя нет ушей, – заметила Женька. – И усов не вижу. Ты же пустота.
– Логично, – согласилась пустота.
********
Пустота поселилась у Женьки в комнате. Сначала она пряталась под
диваном, фырканьем – сначала почти как Яшка, а потом совсем как Яшка, после
того, как Женька показала, как Яшка это делал – выгоняя оттуда комочки пыли.
Потом по-хозяйски сворачивалась у нее в ногах, оттирая себе всё больше
и больше места на кровати. От пустоты ноги у Женьки мерзли, и спать
приходилось в зимних шерстяных носках.
********
Марьяна заметила, что после похорон Яшки Женька все больше и больше
времени проводит в своей комнате. Сначала она думала, что дочь там украдкой
плачет – хотя какое понимание постыдности слез, в шесть-то лет? Но нет,
Женька хоть и немного грустила – но не было ни опухшего лица, ни красных
глаз, ни судорожных подергиваний рук, что случались с ней после истерики.
Марьяна несколько раз порывалась зайти в комнату к дочери – посидеть с
ней, успокоить, почитать сказку, как когда-то, года… два? три? назад – но та
лишь улыбалась и таинственно говорила: «Мама, у меня дела». Дела так дела.
Дела – это святое. Игорь приучил жену к этому. Дела – это хорошо. Дела – это
повод ничего не делать и ничего знать.
Они с Игорем решили подарить Женьке новый планшет – просто так, не в
счет дня рождения и даже не за хорошее поведение. Просто так. Просто так –
потому что умер Яшка, потому что Марьяна рада, что у дочери «дела», потому
что Игорь не помнит, когда у нее день рождения.
Женька взяла планшет и вежливо сказала «спасибо».
На секунду Марьяна даже обиделась, что все усилия по выбору подарка
ушли впустую.
********
Пустота любила арбузы. Она сообщила об этом Женьке, когда та сказала
пустоте, что Яшка любил арбузы.
Пустота ела арбузы очень осторожно, сначала высасывая сок и превращая
мякоть в усохшую розоватую тряпочку. Постепенно эта мякоть исчезала, словно
растворяясь в дрожащем мареве.
Семечки пустота не ела. После того как Женька сказала, что Яшка их тоже
не любил. Семечки отправлялись за окно, где на них слетались глупые и
ленивые, но вечно голодные голуби.
 ********
Игорь увидел, как дочь кормит воздух арбузом. На тарелке лежал
маленький кусочек с заботливо срезанной корочкой, а Женька смотрела куда-то
перед собой и печально улыбалась. Сначала Игорь хотел что-то сказать ей – что
именно, он и сам не знал – то ли, что Яшка умер, умер окончательно и
бесповоротно и больше никогда не вернется, сколько ни корми воздух арбузом,
сколько ни гладь его нежным, привычным движением, сколько ни оборачивайся
на мягкий шелест за спиной. Яшка умер. Его больше нет. Да, Женька, именно
так приходит смерть. Яшка не хомячок, мы бы не смогли купить точно такого
же и подменить его. А потом подменять снова и снова, снова и снова, пока ты
не поймешь, что твой питомец слишком уж зажился на этом свете. Коты и
собаки – вот кто учит детей смерти.
Игорь хотел сказать всё это дочери – момент был идеальным для
педагогики, единения родителя с ребенком и ещё какой-то мути из той, о
которой вещают доморощенные психологи.
Но Женька продолжала кормить воздух арбузом, Игорь продолжал стоять
в дверях – и педагогический момент пропал впустую.
Потом он снова курил на балконе.
А затем сходил на кухню, взял нож для мяса и остервенело стесал все
царапины от Яшкиных когтей на подоконнике.
********
Арбуз стремительно исчезал из холодильника. Ещё утром там лежала
половина, а к вечеру еле-еле набиралась четверть. Марьяна знала, что Женька
не ела арбуз, иначе вся кухня была бы угваздана соком и мякотью. Игорь с утра
был на работе, а она пока в своем уме, чтобы знать, что и когда ела.
Обнаруженные чуть позже в мусорном ведре корки тщательно, хоть и
несколько неаккуратно срезанные, озадачили её ещё больше. Она погуглила
«дебют шизофрении» и с облегчением поняла, что это не её случай.
Во всяком случае это – не её случай.
********
Кто-то сожрал помазок для бритья. Обкусал все щетинки, обглодал
деревянную ручку, наблевал щепками и волосками в раковину. Игорь стоял и
матерился, прикидывая, как скоро ему доставят новый с Алиэкспресса и стоит
ли покупать на это время что-то приличное.
Кто именно мог сожрать помазок, он сообразил чуть позже, когда ехал на
работу. Он заскочил в хозяйственный магазин и купил две мышеловки – на
всякий случай. Правда, потом забыл их на работе, да так и махнул на них рукой:
пустое!
********
– Что это? – спросила Женька.
 – Шерсть, – ответила пустота.
– Чья?
– Моя.
– У Яшки она была рыжая. И длиннее.
– Пообтрепалась, – мрачно ответила пустота.
Женька собрала все шерстинки и надежно спрятала их в пакетике. Вместе
с клочком рыжих Яшкиных волос.
*******
В среду пустота научилась топать. Она шла по линолеуму за Женькой и
тихонько топала. Звук был странный, словно у пустоты было не четыре лапы, а
чуть больше – или меньше, во всяком случае, нечетное число – но Женька
решила не обращать на это внимания.
– Яшка не топал, – сказала она пустоте, не оборачиваясь. – Коты вообще
ходят тихо. Неслышно. Только могут чуть скрести когтями, когда…
– Плевать, – ответила пустота.
********
Кто-то топал за дверью туалета.
Игорь отложил в сторону отрывной календарь за 1975 год и прислушался.
Кто-то отчетливо топал. И даже, кажется, прихрамывал. На одну ногу. Да, на
одну ногу – потому что у того, кто ходил за дверью, их было явно больше, чем
две.
Он вспомнил о мышеловках, которые забыл на работе. Вряд ли бы они тут
пригодились.
Выйдя из туалета, он нашел в кухонном шкафчике водку, которую
Марьяна прятала, чтобы дезинфицировать царапины, и выпил залпом весь
остаток. Через пару минут давешнее топанье показалось не таким уж и
странным. Да и плевать.
********
В лотке за спиной у Марьяны яростно заскребли, и она услышала, как по
кухне дробным веером разлетелись гранулы наполнителя. Опять эта зверюга
выбрала неподходящий момент! Марьяна собралась было обернуться и наорать
на кота, но застыла с вилкой у рта. Рука задрожала, рваный лист салата
свальсировал обратно на тарелку. Всё тело Марьяны судорогой ужаса свело в
камень, она уцепилась взглядом за вилку – лишь бы не смотреть… туда. Туда,
откуда всё ещё слышалось, как кошачьи лапы копают лоток, который она так и
не убрала вместе с переноской, мисками и когтеточкой в кладовку – до тех пор,
пока Игорь не отвезёт всё это барахло в приют.
Лапы перестали скрести и процокали по паркету прочь из кухни. «Игорь
опять забыл подрезать когти», – машинально подумала Марьяна, всё ещё не
оборачиваясь. Тишина сдавила уши и словно содрала их с черепа с лохмотьями
скальпа. Тишина стала слишком болезненной. Колюще-режущей – намного
больнее, чем цоканье когтей похороненного несколько дней назад кота. От этой
боли Марьяна разжала руку и выронила вилку на стол.
Она увидела, как упала вилка.
Она не услышала, как упала вилка.
********
В пятницу пустота сожрала голубя.
Он сел на подоконник, прямо напротив открытой створки окна – и,
нахально скосив глаз, стал бочком продвигаться поближе. Его манил кекс,
который лежал на тарелке на столе – и голубь уже примерялся, сможет ли он
утащить этот кекс, или придётся поспешно жрать тут же, давясь кусками.
Он сделал шаг, два, три – и уже ступил на подоконник в комнате.
И вот тут-то пустота и сожрала его.
Женька играла в этот момент на планшете и видела все.
Сначала голубь мелко дрогнул, словно запнувшись. Он дёрнул головой,
хлопнул крыльями и неуверенно переступил лапами. Потом по его телу
пробежала быстрая, резкая судорога. Голубь хрипло курлыкнул – почти что
каркнул – и капнул жидким на подоконник. А затем его голова исчезла. Исчезла,
будто стертая ластиком. Ни крови, ни торчащих костей, как в фильмах ужасов –
просто исчезла, пропала с серого, трепыхающегося тельца.
– Ой, – сказала Женька.
Воздух около голубя задрожал, словно над кастрюлей с кипящей водой.
Подёрнулся рябью, стал плотным и твердым.
– Яшка не ел голубей, – заметила Женька.
– Это он зря, – ответила пустота.
********
Когда Марьяне было пять, она поняла, что её не замечают, и – что самое
главное – это не проблема, а преимущество. Взрослые, увлечённые своими
скучными раздорами, не уловили тот момент, когда несмышлёный малыш
научился говорить и понимать, и продолжали скандалить так, будто слова
«любовница», «развод», «ты сломал мне жизнь, скотина» были для пятилетки
не понятнее, чем «экзистенциальность» или «эпюр момента».
Но несмышлёныш, играя в чаепитие с куклами, сумел разобрать, что у
папы есть другая жена и другая дочь, а мама пытается использовать её,
Марьянино, наличие, как десятирублёвую бумажку, торгуясь с папой за его
любовь, как за шершавые пахучие апельсины на рынке.
Папе «червонца» оказалось мало, и он выбрал другую семью, Марьяна
потеряла для мамы товарную ценность, и она сдала её бабушке, появляясь у неё
лишь раз в неделю с сумками продуктов. Бабушка тоже не обращала внимания
на Марьяну. Она молча натыкалась глазами на внучку и молча обводила это
препятствие взглядом, как карандашом по лекалу.
Баба Люба, хоть и была бабушкой только по статусу, а не по возрасту –
всего-то сорок семь, но после смерти мужа закрылась в своей комнатушке три
на пять с камином, закопчённой лепниной на потолке и соседями в девяти таких
же комнатах и почти никуда не выходила. Она завесила все стены портретами
деда Вани – без промежутков, всё встык и даже внахлёст, только пол и потолок
оставались прорехами в мир, где больше не существовало деда Вани. Два окна
были зашторены днём и ночью тяжелыми гардинами. Они громоздились
пыльными складками штормовых волн, Марьяна среди складок играла в прятки
с куклами, иногда кто-то из кукол прятался так, что никто не мог её найти.
Часто Марьяна ложилась на скрипучий паркет, подставив ладошки
верхней прорехе, и смотрела на белую пустоту с облупившимися облаками
застарелых протечек.
Баба Люба же большую часть времени проводила за круглым колченогим
столом под лампой с пожелтевшим газетным абажуром. В круге света перед ней
стояло два гранёных стакана и бутылка с мутноватой белой жидкостью. Она
наливала оба стакана до краёв, задевая горлышком абажур. Острые тени за
лампой начинали ходить ходуном, склёвывая образы многоликого деда Вани,
перебрасывались его головами, бюстами, торсами, как мячиками. Марьяна
следила за мячиками – на лицах деда глаза то исчезали, то появлялись лишние,
рука с одного портрета вдруг прирастала к уху на другом.
А баба Люба тем временем не сводила глаз со стула напротив: там тени со
светом боролись так причудливо, что Марьяне казалось, будто картинку в том
месте вырвали и приклеили обратно, но очень неаккуратно, мимо краёв – так,
что изображение не совпало, сдвинулось, сморщилось. И поэтому, быть может,
ей почудилось, что кто-то взял второй стакан и опрокинул мутную жидкость в
эту щель на криво приклеенной аппликации.
********
В ночь на понедельник Игорю не спалось. В ушах шумело – словно в
голове моросил мелкий осенний дождик, что-то хлюпало в груди – будто кто-то
швырял лопатами жидкую, липкую землю.
Он курил в форточку на кухне, пил воду, потом снова курил. Ему не
хотелось спать – и не хотелось бодрствовать. Не хотелось пить – и не хотелось
курить. Ему не хотелось ничего, абсолютно ничего, словно в нём – где-то
глубоко, глубоко в нём, растекшись под кожей, вбурившись в кости,
просочившись в вены и нервы – сидела пустота. Она пожирала его изнутри,
выворачивая наизнанку, высасывая, как кусочек арбуза.
Он снова пил воду – жадными глотками, захлебываясь и сопя – а потом
блевал в унитаз, содрогаясь, когда очередной жгучий комок желчи проходил по
горлу. Легче не стало. В висках пульсировало – словно огромная жирная муха
рвалась наружу. Во рту стоял едкий привкус – будто муха была навозной.
Что-то возилось в нем, ворочалось, точно пытаясь выдавить его из себя,
выдавить его самость, как зубную пасту из тюбика – и занять его место. Но
Игоря было много, слишком много в нем самом.
Конопатая Аришка – первая, еще детсадовская любовь, Витька – лучший
армейский друг, самопальный самогон, попробованный у деда в три года,
заваленный месяц назад проект по работе, короткая юбочка у коллеги
Насоновой, любимая синяя машинка, забытая при переезде двадцать пять лет
назад, вши во втором классе, штраф за неправильную парковку, пришедший
позавчера… Много, много, слишком много, чтобы выдавить. Он блевал, хрипел,
пил, дрожал, истекал потом – и лишь к утру забылся мутным, тревожным,
липким сном, опустив голову на столешницу.
********
Дочь вяло ковырялась в манной каше, то и дело быстро – и думая, что не
заметно – опуская ложку под стол.
У Игоря защемило сердце – именно так она когда-то подкармливала
Яшку. Кот не любил молоко, а от сметаны его тошнило, но отказаться от того,
что само шло в рот, тот был не в силах.
«Надо будет потом вытереть пол», – мелькнула у него мысль.
Вспомнил о ней он лишь через пару часов. Пол под столом был чист –
нигде ни крупинки, ни комочка, ни пятна манки.
********
– Я не люблю это, – заявила пустота Женьке.
– Что – это? – не поняла та.
– То, что ты давала мне сегодня. Белое. Липкое. Густое. Пахнет
младенцем.
– Яшка ел это, – пожала Женька плечами.
– Яшка любил это?
– Он просто ел.
– Я не буду есть это.
Пустота немного помолчала. Женька даже подумала, что та замолчала
совсем – и снова погрузилась в планшет.
– Скажи, а Яшка ел младенцев? – вдруг спросила пустота.
– Что? – не поняла Женька. – Кого?
– Что? – удивилась пустота. – Я молчала.
Через полчаса пустота снова спросила:
– А у вас этажом ниже – это же младенец плачет, правда?
********
Марьяна вдруг поняла, что они с Игорем не разговаривали уже несколько
дней. Он уходил на работу рано, когда они с Женькой ещё спали. Вернее, сладко
посапывала Женька, сложив кулачки у подбородка, а Марьяна лежала с
закрытыми глазами и ждала, когда Игорь оставит им обеим два почти
незаметных поцелуя у края волос на висках. Уже несколько утр он больше так
не делал. Вечером он приходил поздно – уже несколько вечеров позднее, чем
обычно – когда Марьяна, уложив Женьку спать, засыпала и сама.
Она хотела ему рассказать, но не знала как. Если говорить о том, то
придётся говорить и о другом. Придётся объяснять. Вчера она убрала лоток и
всё остальное – сначала в кладовку, потом, подумав, вынесла всё на помойку во
дворе. Возвращаясь, поскользнулась на арбузной корке и грохнулась прямо в
вонючую лужу. Вспомнила, как баба Люба закусывала арбузом мутный
самогон.
Со вчерашнего дня Марьяна не слышала ни цоканья когтей, ни прочих
«кошачьих» звуков. Она лежала на кровати, всё так же не открывая глаз. Она
услышала, как Игорь негромко прикрыл дверь и повернул ключ с той стороны.
Никаких поцелуев. Она расслабилась и перестала думать.
Под закрытыми веками скребли и били по глазам хищные когти теней.
Что-то легко коснулось кожи на её виске. Конечно, она просто задремала, Игорь
не уходил, это он привычно прощается с ними поцелуями, ничего не было, и
пяти таблеток димедрола, растолчённых в кошачьей миске, тоже не было.
Марьяна попыталась разлепить веки.
********
В каждой семье должен быть кот. В каждой хорошей семье. Желательно
длинношерстный и рыжий. Можно постить фоточки в инстаграм, трепаться о
коте на форумах. Да и вообще принадлежать к гордому сообществу
котовладельцев. Правда, это гордое сообщество не говорит о том, что кот жрёт,
срёт и линяет. С их точки зрения, это мелочи, с которыми не то что необходимо
мириться, а которые нужно уважать и даже восхищаться. Марьяна решила, что с
неё хватит и того, чтобы мириться.
Положа руку на сердце, Яшка был не таким уж плохим котом. Он не ссал
в тапки, не срал, где не попадя, жрал, что предложат. Он был достаточно
удобным котом, и не его вина, что Марьяне он не нравился. Но в каждой
хорошей семье должен быть кот, и Яшка у них был.
Наверное, он понимал, что она его не любила. Редко подходил ласкаться,
лишь иногда что-то выпрашивал, да и вообще смотрел как-то странно, словно
понимая, чем всё рано или поздно закончится. С другой стороны – кому бы
жаловаться. Хилый котёнок от незапланированной вязки. С точки зрения
породы его стоило бы утопить. Но Вика, Марьянина подруга, была жадной, и
наверное, чуть-чуть сентиментальной. Поэтому Яшка был продан за пятьдесят
четыре рубля восемьдесят копеек – цену банки имитированной красной икры.
Марьяна успешно имитировала любовь к нему на людях. Фоточки получались
удачными. Рассказы на форумах смешными. Но эту рыжую мразь каждый день
хотелось удавить. Просто так – за то, что он был.
********
Женька проснулась от ощущения, что пустоты нет рядом. Что рядом нет
никого и ничего. Ничего – того огромного всеобъемлющего ничего, что жило
рядом с ней все эти дни – не было.
Она уже привыкла к этому ничего, что прикидывалось котом. Она поняла,
конечно, давно уже поняла – позавчера, кажется, – что это не был её Яшка. И
это не имело никакого отношения к её Яшке. Что это было что-то странное,
чужое, чуждое, не отсюда, что оно заглянуло к ним, как иногда едешь на лифте
на другой этаж, чтобы побывать там, где ты никогда не был. И вроде бы всё
такое же – такая же площадка, такие же двери, – но что-то иное, другое, не
такое, как у тебя. И от этого немного странно, чуть-чуть жутко и очень
любопытно.
Наверное, они, их семья, были любопытны ему, ей, той, что назвалась
пустотой после кота. Она старательно играла в Яшку, и Женька подхватила ее
правила игры. Наверное, это была лучшая игра в её жизни. Обе стороны знали
правила, обе стороны понимали, что обе стороны знают правила, и соблюдали
их. Лучшая игра в жизни – это игра в то, что ты веришь во что-то. Женька
верила в то, что пустота – это оставшиеся следы Яшки в её жизни. А пустота
верила в то, что Женька верила. Самые интересные игры заканчиваются
внезапно, когда в разгар веселья кого-то из главных участников зовут домой.
Как правило, есть.
Женька поняла, что один из участников их игры ушел.
И, кажется, есть.
********
Марьяна поняла, что всё-таки открыла глаза, только спустя несколько
секунд. Когда моргнула.
Вокруг было темно. Темно, темно, темно, та самая кромешная темнота, о
которой так любят рассказывать авторы дурацких хоррор-романов. Кромешная
– потому что ты понимаешь, что кроме тебя в ней никого нет, и даже не совсем
уверен, есть ли ты в ней. Всё существование Марьяны сузилось до этой
бьющейся мысли – где я, что я и что происходит.
Сонный паралич – пришло трезвое успокаивающее объяснение. Обычный
сонный паралич. Мозг проснулся раньше тела, тело не реагирует на нервные
импульсы. Ты не можешь поднять руку, не в силах двинуть ногой. Ты в
оцепенении, тебе кажется, что в комнате есть ещё кто-то. Или что-то. Что-то
тяжелое, черное, горячее сидит у тебя на груди. Вот он, источник бабкиных баек
о домовых. Вот он, источник рассказов о существах, приходящих по ночам и
высасывающих душу. Вот оно, то, что изображено на картине Фюссли. Марьяна
улыбнулась дурацкой ситуации. Надо подождать несколько минут и сонный
паралич сам пройдёт. Это не страшно, это бывает.
Зачесалась бровь. Она дернула рукой и убрала пушинку, прилипшую ко
лбу.
И поняла.
Это не сонный паралич.
Руки двигались, ноги шевелились. Тело не было сковано оцепенением, а
вокруг всё так же царила непроглядная кромешная темнота, в которой кроме
нее ещё кто-то был. Смотрел, хрипло дышал и, казалось, улыбался.
– Привет, – сказала темнота. – Зови меня пустотой.
********
Женька вошла в комнату, когда пустота высосала из Марьяны все соки.
Кости валялись на одеяле, как обглоданные арбузные корки. Часы, кольца,
серьги, которые Марьяна не снимала даже на ночь, были разбросаны, как
семечки.
Это была не пустота.
Это было нечто плотное, густое, существующее во всей полноте своей
реальности, даже более реальное, чем всё окружающее.
Оно клубилось в спальне, как огромный дверной проем в тёмную
комнату. Странную непонятную жуткую комнату, в которой никогда не
включался свет.
И Марьяна исчезала – исчезла – в этой комнате.
А ещё у этого нечто были усы, уши, хвост.
********
Марьяну хоронили в пятницу, ранним утром, когда солнце еще только-
только проглядывало за мутной пеленой осеннего тумана. Моросил мелкий
дождик. Игорь понял, что такое уже было.
********
Пустота пришла к Игорю в субботу вечером.
В мире появилась дыра, в которую на его кухню просочилось ничего. От
ничего чуть веяло холодом – как от зева дачного колодца в июле.
Ничего село на стул напротив Игоря.
По-хозяйски всосало стопку водки, по пути чуть закусив стакан.
Откинуло прядь волос с белесого, мутного пятна лица, подобрало под
себя хвост.
– Ты кто? – спросил он, подперев голову руками и жуя погасшую
сигарету.
– Я? – удивилось ничего. – Я пустота. Пустота, что осталась после.
– После чего?
– После того, что было.
Игорь раздавил окурок в пепельнице
– Что – было?
– Всё, – ответила пустота.
– Но если всё было – то, значит, впереди ничего?
– Логично, – согласилась пустота.
Дмитрий Манасыпов

«Если уж нечистый расточает улыбки весны, значит, нацелился на душу.

Души людские – вот их истинная страсть, их нужда, их пища.
(Из наставлений отца Бартоломью, духовника Хейли Мейза)

М.A. Erynn, Ph.D., «King's blood».

Перевод В.Пятков (с)

Коты - древние и благородные животные. Это аксиома

И это они хозяева, а мы все должны преклоняться и радоваться.
Погладить кота – плюс к карме, хорошее настроение и вообще. А уж
покормить…

Чертовы меховые паразиты созданы для жизни с людьми. Вся их мохнатая
сущность напрямую вопит: да-да-да, так и есть. Никто не спорит, кошачезавр
спокойно проживет сам по себе. Но, как не крути, рядом с человеком усатым
обладателям хвостов куда как лучше. Делов-то: спи, ешь, гадь и не дери все
подряд. Дерут, сволочи. Дерут так, что мама не горюй.
Вы считаете это кресло не только удобным, красивым и созданным для вас?
А фига. Спинка создана для лениво-охотничьего лежания в надежде увидеть
пробегающий мимо кусок дикой колбасы. Да-да. А на самом кресле очень удобно
отдыхать после двух первых порций дневного сна. А уж когти об него нельзя не
поточить. Боковина, смотрящая на дверь в комнату – она же создана именно для
этого. На фабрике, сделавшей кресло основной целью так и ставилось: создать
удобную когтеточку.
Но это все неприятно, чего уж, но не главное. Главное заключается в умении
мелких волосатых подлюк превращаться в создание, без которого все уже как-то
не так. У кого нет воспоминаний про кота? У всех есть. У всех нормальных людей.
Вот ваш первый мохнатый друг. Он живет у бабушки с дедом. Или она, тут
вариативно. Лучше, когда она. Ведь если кошка, то котята. Маленькие, пушистые,
слепые, пахнущие молоком и пищащие. Ми-ми-ми и все такое. А если уж когтями
по руке, хватающей малыша, тыкающегося носом в воздух, ища маму – так по
заслугам же. Чё ты грабли тянешь к чужому ребенку?
К правильным бабушкам с дедушками, у которых свой дом, а не квартира,
порой приходят полудикие дворовые коты. Ну, или кошки. Такие, знаете, худые,
хищно-смотрящие, драные-передраные, с половинками ушей, выдранными
боками и гордо торчащими вверх, аки у немецких ландскнехтов, усищами. Они
горделиво-неприступны по началу и очень благодарны в результате. Благодарны
за избавление от мороза, дождя, собак, тяжелых ботинок по ребрам и помойкам,
где надо искать еду. Они спят больше обычных домашних кошек, их уши всегда
настороже, а уж если вам вздумается дать поджопник… ух, просто, что случится.
 Они лежат с непередаваемо вальяжным видом за спиной хозяйки,
готовящей что-то вкусное и ухом не ведут на никого вокруг. Они четко знают – кто
их кормят и что надо делать. И на «вот скотина ленивая!», отвечают адекватно и
молниеносно. Встать, потянуться, горделиво пересечь кухню по направлению к
выходу, уйти в курятник и приволочь пару-другую крыс. Таких, знаете, матерых
крысищ, как по заказу лезущих в изогнутые клычища-сабли. И, получив свою
сметану, сожранную с совершенно независимым видом, завалиться дрыхнуть
дальше. А, да.
Когда они привыкнут к вам, то лучшего муркала не отыщешь. Эти
полудикие мохнатыши не мурлыкают. Они пародируют трактора. Они забираются
к вам ночью так, что становится ясно: ваше одеяло мягкое и теплое не для вас, не.
Оно специально создавалось так, чтобы кот мог устроить в нем гамак.
Потом кошки стремительно врываются в твою жизнь уже дома. Приходят
сами, уходят, теряются, порой, к сожалению, жрут крысиную отраву и умирают. В
детстве нет ничего хуже содроганий кота-подростка, плачущего и пускающего
пену. Но всему своему время. И ваша сестра тырит в соседнем дворе усатого
подростка и тащит его, пряча в кофте, домой. Все довольны, все смеются, Василий
радостно урча пожирает сметану.
Правда, потом приезжает отец, берет в кулак ошалевшего Василия,
переворачивает его к себе хвостом, хмыкает и Василий за пару секунд
возвращается к изначальной Василисе, коей был с самого рождения. А вы на всю
жизнь запоминаете как выглядят кокушки и что их ни в коим случае нельзя
отрезать. Ибо не хер.
У нормальных людей именно так… А у нас? А у нас иначе. У нас кошка и
смерть иногда равны друг другу, пусть и кошки в нашей работе не просто мурлыки
из соседнего подъезда.
У кошек интересное расположение когтей, вылезающих из ласково-мягких
подушечек как континентальные ракеты из внутренностей как-бы вагона-
рефрижератора. Точно так же – вроде бы предсказуемо, но неожиданно и
совершенно очевидно смертоносно. Четыре острейших крючка сплошной
полосой впереди и один, большой, сзади, прямо напротив них. Кошачьи вообще
идеальные хищники, а такие причудливые лапки еще и дают им преимущество.
Хрена выдерешься, если закогтит, уж поверьте. Несомненно, от Мурки или Васьки
вы спасетесь, но если кошка больше?
Сходите в зоопарк, гляньте в глаза тигру. Или пуме, она поменьше, кажется
не такой страшной… пока не зевнет или не решит поточить коготки. Посмотрите
тогда, наткнитесь на внимательно-безотрывный взгляд совершенного убийцы, с
узким длинным зрачком, с прижатыми ушами, с едва топорщащейся шерстью, с
приоткрытой пастью, прячущей за темными губами блестящие острые клыки,
утоните в гипнотическом призыве, идущем от нее, уже медленно-медленно
перебирающей лапами, взад-вперед, взад-вперед в разминке перед прыжком и…

У каждого дела запах особый, кто-то там пахнет кремом и сдобой. Так было
написано в тонкой книжке, что в детстве меня заставляли читать. На, натурально,
родном языке автора. Да-да, на мягкой обложке с ядовитой абстракцией
красовалось имя этого макаронника в самом настоящем, мать его, итальянском
оригинале. Какого черта, хотелось бы спросить у родителей, оно мне было нужно?
Да и черт с ним, на самом-то деле.
Как по мне, так сейчас даже кондитер пахнет искусственными
заменителями аромата, а вовсе не натуральными корицей, ванилью или даже
сливочным маслом для крема. Многие сейчас даже не могут представить, как это:
торт, в котором все настоящее. Время, когда «Пепси» любили из-за большего
содержания сахара, никогда не вернуть. Забудьте, натуральный сахар слишком
дорог, чтобы добавлять его в жидкую порцию коричневого дерьма для торчков
поколения «next». Или «hexed»? Им достаточно заменителя самого дешевого
сахара, в самый раз. К чему все это я? Да все просто – запах у каждого свой.
Девушка на сиденье, все еще порывающаяся вскочить, работает в одном из
дешевых съемных офисов. Такие серые бетонные коробки, полные кабинок с
картонными перегородками. На конечной станции линии таких понатыкано
много, даже слишком. От нее пахнет утренним кофе из светлого стаканчика с
большой буквой «m» и пластиковой крышкой. И каким-то сэндвичем с яйцом и
л ом т и ком п од ж а р е н н о го б е ко н а . И л и п л о с ко й ко тл е т ко й и з
свинины/курицы/теленка, в зависимости от добавленного заменителя. Уверен,
что сэндвич ей кинули из лотка, на котором стоит значок «десять». Завтрак клерка,
затяжка сухой сигаретой «пэлл-мэлла», гастрит, одиночество, следы на ежедневке,
лежащей в дешевых трусиках из недельного комплекта, купленного в
универсальном магазине на распродаже. И тонкий, еле уловимый, запах заразы,
подхваченной на прошлой неделе из-за отсутствия нормальной личной жизни. И
уж наверняка, зуд в самых интересных местах.
Парочка, мужчина и женщина, со смуглой кожей, черными жесткими
волосами, в шуршащих поддельными лейблами спортивных костюмах.
Чесночная колбаса на завтрак и настоящий чай, колбаса из ларька, чай с родины.
Дешевое, но от того не ставшее хуже, чем «с добавлением натурального крема»,
туалетное цветочное мыло. Эти тоже, как обычно, по утреннему маршруту, на
орущий и галдящий рынок, забитый под завязку такими, как они, узкоглазыми,
жадными, наглыми. Новые люди великой страны, ничего для нее не сделавшие, но
решившие здесь жить.
Зато они пахнут своим утренним счастьем, наполнившим острой перечной
страстью крохотную квартирку среди панельных сот, населенных их земляками.
Счастьем, сотворенным наспех, в скрипучей и просевшей кровати, застеленной
протертыми и вспотевшими простынями. А вот нагреть воды на двух конфорках
узкой плитки и помыться они не успели. Потому запах счастья так ощутим.
Еще не старый мужчина, одетый в костюм из натуральной шерсти. Ему явно
жарко, но он терпит, потеет и преет в своей шерстяной броне. Он весит на добрый
десяток, если не больше, лишних единиц по шкале соотношения веса и массы
тела. Ему бы что-то полегче, и пройти расстояние между своими станциями, а их
всего три от первой до последней, пешком. Нет, отставить, никак невозможно, у
него не в меру дорогой костюм, лучше покрываться испариной и темными
дорожками на сорочке под пиджаком. Но даже запах его прокисшего пота, лосьона
после бритья «Burberry», вчерашнего крепкого алкоголя и начищенных утром
туфель не перебьет внутреннего ambre, отдающего сладостью только-только
начинающегося разложения. Его пока не почует даже специалист. А я да, на свою
беду.
Он обречен, но не хочет признаваться в этом даже самому себе. Или пока не
знает, все возможно. Рак, цирроз печени, грозящий скоро перейти в стадию
некроза, или еще что-то, не менее плохое. Но он лишь вытирает полнокровное
лицо платком, и потеет дальше. С кишечником тоже не все в порядке. Он думает,
что никто не понимает, когда портится воздух. Ошибается… и добавляет немного
в общий букет.
Здесь, в замкнутой коробке вагона, мне сейчас очень легко уловить и еще
несколько нот, легко вплетающихся в запашистую метро-симфонию. Тревожных,
жужжащих дрелью, вгрызающейся алым диссонансом в сонное спокойствие
вагона. Липнущих серым клеем рваной синкопы, замешанной на формалине
пополам с трупным ядом, и остро звенящих желтыми звонкими маячками
опасности.
И они, эти ноты, легко перебивают не только запахи, но и сами звуки.
Перелистываемых страниц, быстрых, еле слышных кликов клавиатур, эха от
мелодий в наушниках плееров, почесывания, еле сдерживаемой отрыжки или
икоты, поскрипывания сиденья под чьим-то нервно дергающимся задом. Да-да,
все это могу слышать и ощущать. И не завидуйте, не стоит. Я слеп как крот. Ничего
не вижу, но все слышу и ощущаю своим, сильно обострившимся, обонянием.
Думаете, рад этому? Нет, совсем нет.
И все они: и милая в чем-то девушка-клерк, хотевшая уступить мне место, и
краснолицый толстяк с пока отсроченной смертью - все, наверняка, постоянно
смотрят на меня с жалостью и тут же отводят глаза. Взгляды чувствуешь,
чувствуешь всей кожей, самим собой, тонкой прослойкой меня недавнего, и
новорожденной и нарастающей броней меня настоящего. Они цепляются за тебя,
хватают, прилипают, отдираются со звуком раздавленной подошвой плоской
жирной мокрицы. Отдергиваются, когда широкие полосы бинтов под
непроницаемо черными овалами очков поворачиваются к ним. Прячутся,
уставившись в одну точку и немедленно возводя вокруг себя крепостную стену из
«нет-нет, не хочу, это не я, но помог/помогла бы, бедный-бедный-бедный, но ведь
недавно, как же???».
Да вот так, и не надо смотреть на меня с жалостью. Я еще не умер, черт вас
подери, а очки? И что? Да, на моих глазах толстый слой пахнущей умирающей
стерильностью ткани. Но это я, живой и теплый человек, несколько месяцев,
после переезда в район третьей станции линии, катавшийся с вами в это время в
последнем вагоне. Так что не надо, вот так. Паутина из трех перекрещивающихся
липких нитей лопается со звуком бьющегося стакана. Помните меня другим? Я
очень рад.
Сколько? Два месяца, полторы недели и треть дня полной темноты,
насыщенной только слуховой волной и запахами. Уже привык. Уже научился.
Даже стараюсь не быть как один из постоянных попутчиков, который не ходит в
очках и пользуется палкой, похожей на мою. Нет, нет, ни за что. Никогда не мог
понять этого человека, который вылетал из вагона подземки со скоростью
биатлониста на старте, размахивая своей этой клюшкой. Пару раз при мне больно
задевал ею по детям, родители не ругались, объясняя детишкам про слепоту. А мне
почему-то не верится. Из-за врожденного цинизма? Из-за наушников, в которых
громко орет тяжелый металл? Говорю же – слышишь и ощущаешь все совершенно
по-другому. Плюс ли это?
Не знаю, тяжело сказать. Лето начинается, тепло с мая, три месяца назад
представлял себе, как могу скоро начать любоваться девушками. Не вышло, как
сами понимаете. Не вопрос, женскую красоту можно ощутить и по запаху, и по
касаниям. Опыт уже есть, врать не стоит. Но одно дело видеть женскую спину,
бедра, грудь, задницу, в конце концов, другое – только ощущать ладонями. А с
другой стороны? Не видеть дешевый шелушащийся лак на не обстриженных
ногтях без признаков педикюра? Да я только за! Слишком обтягивающую блузку,
грозящую треснуть по швам, когда владелица намеренно сексуально, как она
думает, встает, выгибаясь лишними килограммами? Великолепно! Наверное, что
великолепно. Мне сейчас покажется Венерой любая, если уж честно.
Минусы? Есть, как им не быть. Когда ты знаешь недоступное, пока
недоступное большинству, когда ты сталкивался с ним… оказаться без зрения не
просто плохо. Это смертельно опасно, учитывая тех, кто пока является врагом,
волей-неволей играющим роль добычи. Добычи, считающей себя охотником.
Хотя, вряд ли кадавр может что-либо считать. Но, опять же, мне не дано знать
этого. Разбираться в работе субстанции, находящейся в их черепных коробках –
это не ко мне.
Мне вполне хватает знать о надвигающейся на нас беде, справиться или
остановить которую невозможно. Разве что спалить весь мир, вместе с
обитателями, не больше и не меньше. Можете считать подобный взгляд
проявлением любого расстройства психики. Будет ли мне дело до этого в момент,
когда чьи-то зубы вгрызутся в ваше горло? Почему еще? Хм, дайте подумать.
Просто у Зла разные лица. Порой они очень красивы и запоминаются на всю
жизнь…

Намного раньше -1: necroticism.

Я сглотнул, прогоняя по пересохшему горлу вязкую слюну. Прижался

вспотевшим лбом к ржавой балке перекрытия, чувствуя, как горит кожа.
Дышать нужно тихо-тихо, стараться не сопеть и двигаться как можно тише.
И ещё нужно постараться не чихнуть, хотя это очень сложно. Вокруг много
пыли и паутины, и засохших мышиных катышков, перьев и светлых потеков,
оставшихся от когда-то и кем-то построенной голубятни. Пахло здесь, под
самой крышей, отвратительно: и кисло, и едко, и как-то ещё. Может,
дряхлостью здания? Да какая разница, ведь сейчас запах, поднимающийся снизу,
перебивал все. Густой, тяжелый и сладковатый, дурманящий голову,
заставляющий сердце стучать быстрее, хватать воздух широко открытым
ртом. Хотя и не только он. Там, внизу…
Старые, с облупившейся краской, синей и красной, доски пола спортзала
исчерчены мелом, взятым, наверное, в комнате вожатых. Извивающиеся червяки
непонятных надписей, напоминающие арабески из красивой книжки «Тысяча и
одна ночь», которую совсем ещё недавно брал в детской библиотеке. Книгу давали
не всем, но библиотекарь Валентина Петровна меня всегда любила и подсовывала
самые интересные новые поступления. Только там они казались красивыми, а
здесь, в трухлявом здании спортзала, нет. Все надписи шли по самой границе
двойного круга, под снятым баскетбольным щитом.
В центре красовалась звезда из соединяющихся прямых линий, один в один
как те, что рисовал на «хвостах» бумажных самолётиков, пускаемых в детсаду.
По ее краям темнели взятые из столовой лагеря старые эмалированные миски, в
которых тихо тлело что-то, из-за чего сюда, под крышу, поднимался этот
самый тяжелый и дурманящий запах. И еще вокруг блестело огоньками много
свечей. Коротких и длинных, толстых и тонких, совсем почти оплавившихся
стеариновых огрызков и новеньких, ароматических, глупо-красивых, разных.
Мерцали, горя ровно и ярко, давая достаточно света и рисункам на полу, и
разложенным матам.
Пять человек, лежащих навзничь. Пять вершин звезды. Трое парней и две
девушки, вожатые старших отрядов, студенты: Кирилл, Роман, Сева, Лида и
Татьяна Вячеславовна. Странно, но даже сейчас не смог бы назвать ее Таней, не
говоря про Таньку. Именно Татьяна Вячеславовна, по имени и отчеству, только
так.
Как хохотали пацаны с отряда, как глупо хихикали девчонки, когда вот так
обращался к ней. Пунцовый, взволнованный и немного заикающийся… Всегда
старался не смотреть в холодные голубые глаза, не останавливаться взглядом на
строгих, вытянутых в ниточку, тонких губах без следов помады. Ей она была без
надобности. Губы, пусть и тонкие, но очень красивые, розовые, нежные и
наверняка очень мягкие. Хуже другое.
Сам того нехотя, но я не смотрел ей в лицо, нет-нет. Всегда старался
опускать глаза вниз и постоянно натыкался на выпуклости белой ткани блузки,
туго натянутой на её груди. От этого становилось еще хуже, и багровели даже
кончики ушей. А рядом всегда тихо заходились хохотом отрядовцы, давно
вопившие за спиной: «влюбился, влюбился!!!» А сейчас… Что это?! …мама...!

Захлопнуть дверь! Провернуть ключ в замочной скважине! И к

несгораемому шкафу, стоящему у двери, и навалиться на него! Тяжело?! Ногти
выдрало на двух пальцах? Хочется крикнуть от боли в спине, от нее же, тянущей
в ногах, от этой мерзавки, разрывающейся в плече? Покричи, хуже не станет.
Потому как уже некуда…
В коридоре, только-только пустом, раздались мягкие шлепки босых
ступней. Тварь не скрывалась. Тварь шла вперед, очень желая добраться до меня.
Ее жажда, горячая, обжигающая, переливающаяся всеми оттенками красного,
успела коснуться многих и почти догнала меня. Но этого ей казалось мало.
Впереди существа, идущего к двери кабинета начальника лагеря, мощно и
неотвратимо катилась волна страха. Колючая и осязаемая, давящая,
сжимающая в своих тисках. Волна душила смрадом, проникающим через щель
под дверью. От неё скручивало в холодную, острую и леденящую спираль
внутренности. Сердце рвалось наружу, майку с Ван Даммом хоть выжимай от
ледяного пота. Мускулы, и так не особо развитые, пытались прикинуться
пластилином, растекшимся от жаркой боли. Шкаф не поддавался, кто-то
всхлипнул, чувствуя, как шаги становятся всё ближе. Кто? Это же я…
Сердце в груди – дах-дах-дах! Скачет, прыгает, сбивает дыхание и не дает
прийти в себя. Темно, в темноте кто-то прячется? Или здесь еще нет никого
плохого? Это не фильм ужасов по видаку, это взаправду, но так же не бывает!
Может показалось? Может, я лунатик? Может…
Скр-р-р…
Еле слышно скрипнул пол. По двери, с треском, сверху вниз, провели
твёрдым и острым. Шкаф гулко ухнул, едва не расплющив пальцы на ноге. Мои
собственные зубы вцепились в ладонь, сильно, до крови. По двери, скыр-скыр,
настойчиво, с издевкой, еще раз прошлись острым. Теперь сразу в нескольких
местах. Скыр-р-р… треснула плотная крашеная древесина, плюнула наружу
щепками. Внутрь не ничего не полетело, остроты не хватило. Или прочности,
или еще чего.
Я не знаю, чего именно. Зато знаю другое. Сюда, за мной, пришла именно
она… Татьяна Вячеславовна. Потому что видел…
…Как неожиданно задёргались, неимоверно скручиваемые и выгибаемые
судорогами, тела на матах. Как Лида, вожатая соседнего отряда, бледная до
синеватой белизны, быстро бежит в сторону входной двери. Как двое парней
кидаются следом за ней, низко стелясь над полом, прыжками, принюхиваясь и
подвывая. Как третий, Сева чуть останавливается, поводя ноздрями, жадно
втягивает воздух. Но уходит.
И, пятясь спиной к держащейся на «честном слове» вентиляционной
решётке, через которую и пролез в спортзал, успеваю увидеть, что ОНА не ушла
вместе с остальными. Стоит, выпрямившись, посередине двойного круга, жадно
прогоняя воздух, улавливая в нем мой запах. Запах моего страха, моего пота, моих
промокших джинсов. Стоит и смотрит в сторону балок под крышей глазами,
что потеряли свой голубой цвет.
У НЕЁ вместо них теперь багрово рдеющие угли в угольной черноте. И
сейчас они (да-да, знаю это, знаю!!!) видят только меня. И спиной вываливаюсь
отсюда, падаю, успевая ухватиться за толстые ветви старого клёна, по
которому всего час назад карабкался под крышу. Приземлился… да нет, ляснулся
мешком, набитым картошкой, до хруста, до вспыхнувших белым кругов в
глазах… но целый. Ударившись всем телом о землю, выбив дыхание, засучил
ногами, пытаясь встать. Со звоном и треском, блеснув в лунном свете россыпью
осколков, разлетелось одно из высоких окон под напором вытянувшегося в
прыжке существа с пустыми жадными глазами уже мертвого лица. И вскочил, и
ринулся к основным корпусам, и побежал. А за спиной, мелькая в редких лучах
фонарей, мягко и неумолимо догоняла бывшая вожатая.

Запах Зла везде и всегда одинаков. Он может прятаться за кем или чем
угодно, и легко обманывает. И вопрос лично для каждого один: успеешь ли
распознать его или нет?
Я так и не ответил на вопрос: что делать в вагоне подземки, идущем по
линии, ведущей к той станции, где выходил раньше, человеку с бинтами на глазах?
Отвечу – привыкание с помощью привычного маршрута. За половину года ноги
сами запоминают многое, но понимаешь это тогда, как окажешься в моем
положении. Вначале может показаться, что такое невозможно, но именно
показаться. Понимая, что это мне надо, начал свои прогулки. Первые две… да-а-а.
На третьей прогулке дошел до поворота к спуску, ведущему к станции. На
пятой споткнулся об выступающий бортик канализационного люка и отбил все
пальцы в легких мокасинах. На шестой в мои колени ткнулся умной мордой Улисс,
лохматый черный ньюфаундленд, обычно прогуливающийся с утра. Пса я знал,
пусть и не очень хорошо, как и его хозяина, моего ровесника. От предложения
помочь – отказался. На девятой прогулке дошел до автобусной остановки, купив
пачку жевательной резинки и наткнувшись на пьяного бродягу. Тогда случилось
две вещи. Первая – я понял, что запах немытого тела, дешевого алкоголя и сигарет
почувствовал заранее, но не придал значения и принял решение бросить курить.
Вторая – заворчавшего бездомного нежно и твердо взяли за предплечье клыки
Улисса. И таким образом стала ясна причина легкого цоканья сзади, шедшего за
мной последние три утра. Когти своей собаке хозяин Улисса не стриг.
Слишком многое, к чему привык, выходило неуклюже. На одиннадцатой
прогулке под подошвами моих новых, приобретенных в результате звонка в ТВ-
шоп «Reebook» оказались скользкие от дождя ступени входа в метрополитен.
Спуститься на платформу оказалось легким делом… после нескольких
ежеутренних попыток быть самостоятельным. Судя по разговору, в котором
требовали надеть намордник, Улисс и его хозяин шли за мной. Оказывается,
легкий дождь скрывает звуки от когтей.
В поезде было интереснее. Времени на попадание в свой вагон выделил с
запасом и оказался в нем в обычное время. Паутина взглядов в первый раз накрыла
меня с головы до ног, не забыв зацепить даже порванный, как оказалось, на пятке
левый носок. Понятно, что дырку никто не увидел, это так, к слову. И до сих пор
эти клейкие нити продолжают постоянно касаться, щекоча кожу, везде, проникая в
первую очередь за стекло очков. Нет, не стекло. Пластик, противоударный. По
громкой связи объявили мою станцию. Встаем, делаем три шага по диагонали,
трость чуть вперед. Стук, дверь, на месте.
Вышел на платформу, быстро сделал два широких шага вперед. Задели,
толкнув в плечо, не страшно. Теперь, подождав, пока схлынет волна знакомых
запахов, поворачиваем налево и вперед. Так, это что такое? Какие же тонкие и
горячие у нее пальцы, которые легли на кожу моего левого локтя. Втянем
незаметно воздух. Ах, вот как, это вы, моя скромная мышка-клерк, здравствуйте-
здравствуйте. Черт, зачем же уловил тот запах? Хотя… посмотрим.
- Здравствуйте.
- Добрый день. Разрешите, я вам помогу.
- Не стоит, справлюсь. Уже привык. И я просто гуляю. А вы опоздаете?
- Ну… не страшно. Так можно, я вот так с вами пройдусь?
- Ну, если хотите. Разрешите вопрос?
- Да, конечно. Хотите спросить, почему решила помочь?
- Нет, с этим все понятно. Какого цвета у вас сейчас волосы?
- Каштанов… но, почему?
- Надо же… - на самом деле, учитывая ее светлые волосы три месяца назад,
это неудивительно. Вот если бы была брюнеткой… - Скажите, вы так сильно
любите «Kenzo» из-за его хорошей повседневности? А линзы вы сменили с
неестественно зеленых на другие?
Она смеется. Смеется хорошо, открыто, без кокетства. Что знаю про нее,
вернее, про внешность? Блонд…, нет, простите, рыженькая, это снова модно.
Средний рост, длинные ногти с неброским лаком, не свои, из геля. Четвертый,
если не пятый, размер груди. Грудь своя, если присмотреться. Раньше
присмотреться. Линзы неестественно зеленые, помадой не пользовалась. Ну
что… неплохой вариант...
- А как вас зовут?..
 Неплохой вариант для Мрака. Ах, как жаль, ах, как же мне жаль. При
отсутствующем зрении и развивающемся в верную сторону обонянии хватает
плюсов. Но хватает и минусов. А ведь совсем недавно ставил вовсе не на нее.
Полагал, что тот самый толстяк. В нем минусов чуть больше. Но все лучше, чем
кто-то из работяг. Их физическая форма получше, чем и у него, и у нее.
Кто бы не запустил механизм одновременного отсчета нашего времени
назад и приближения неизбежного, ненавижу его. Или ее, какая разница. Почему и
с чего мир вокруг сдвинулся настолько, что скрыть это невозможно? Почему
сквозь не самый дорогой парфюм, сладковатую пудру и лак для волос так четко и
недвусмысленно продирается легкая и страшная гниль? И почему именно с ней?
Твою же мать, ну что ж такое…
- Так вы не против?
Может, ты все-таки не согласишься, а?
- Конечно-конечно, вам надо помочь… давайте возьму вас под руку.
Э, нет, крошка, именно это делать не стоит. Совершенно… м-да.
- Вот так, ой, я сделала больно?
Ничего ты не сделала, кроме как взяла меня под руку. И вздрогнул
рефлекторно, вполне четко осознавая присутствие рядом врага. Того самого, что
не так давно потихоньку, черной полоской муравьев-разведчиков, начал вливаться
сюда, в обычную, сытую, мирную и зажиревшую жизнь.
- Не слишком быстро иду?
Нет, милая крошка, не слишком. Так, волосы на предплечье вроде бы и не
торчат вверх, даже пот, выступивший на затылке, чуть ли не спрятался назад.
Успею понять и уловить момент ее обращения?
- Ступеньки… осторожно. Ой, прости…
Да уж, прощу. Девочке захотелось есть, да-да. И хорошо, что пока она не
поняла, что именно ей надо. Внутри нее, в очаровательном, чуть выпуклом и,
наверняка, ближе к паху с легким пушком, животике гулко заурчало. То ли еще
будет, детка, то ли еще может случиться. Такого голода, как просыпающийся, с
тобой пока не случалось.
- Направо или налево?
А-а-а… а, пожалуй, что налево. Если с правой руки у нас грохочут и лязгают
трамваи, то вот с левой… С левой очень даже удобный старый и почти
заброшенный сквер. И ведь именно туда, пусть и опаздывает, меня потихоньку
начала тянуть неожиданно ставшая очень сильной рука. Да, милая, сейчас тобой
движет уже и не твоя недавняя сущность. Демон просыпается.
Да, аккуратно, не выпуская из крепкой хватки наливающихся сталью
пальцев, меня потянули направо. Снизу гулко булькнуло еще раз. Да, дружище, ты
попал.
Вспоминай, вспоминай все, что по левую руку. Даже если она сейчас готова
завершить цикл, разорвать кокон и из куколки стать куда более мерзким
созданием… пока все равно будет осторожничать. Лишь напав в первый раз,
каждая тварь становится настоящим ходячим трупом, жрущим без разбора.
Справа от платформы, мм-м… трамвайные пути и остановка. Вернее, даже
кольцо, отсюда красно-белые и вытянутые, раскаленные уже палящим солнцем
металлические собаки стартуют на новые витки своей бесконечной беготни. Утро,
но здесь всегда много людей. Креозот, много табачного дыма, дешевая
парфюмерия, ну, знаете, вроде «Hugo Boss» или еще какой-то псевдо «Kenzo», пот
из-под костюмов из полиэстера. Треп о политике и мобильниках, о женских
целлюлитных задницах и мужских небритых подмышках с промежностями,
перевирание лжи, прочитанной в «Яндексе» вместо утренней зарядки.
Нормальная жизнь нормального города. Думаете, кто-то обратит внимание на
пару, спустившуюся в другую сторону от метрополитена и двинувшуюся в
сторону густых кустов? Если да, то вы ошибаетесь.
От моей нежной и ласковой новой знакомой разило жаждой. И голодом. Или
и тем, и другим вместе. Да какая разница. Я слеп. Она хочет жрать. Много ли
вариантов?
Если знаешь про этот и тот мир одинаково, пусть и совсем немного, можно
подготовиться. Особенно если вдруг оказался очень легкой мишенью. Уравняем
шансы. Или хотя бы попробуем это сделать. И не стоит говорить о моральных
принципах, расстройствах психики или о чем-то в том же ключе. Мрак, стоит
ощутить его раз, всегда окажется рядом и дальше. А уж сейчас-то осязать его
очень просто. И никакой «J'Adore» его не перешибет.
Тьма пахнет страхом. Его острой уксусной жутью, перемешанной с прелой
землей и оттенком забродившего варенья от обильно пролитой крови. Темнота
густо оплетена паутиной тления обычных человеческих чувств, пропадающих
после первой же дегустации homo sapiens. Беспроглядная чернота захватывает в
себя тех, кто любил, страдал, боялся, учился, стрелял, пил или курил, сажал
петунии или раскрашивал модели «Звезды». Мрак переваривает внутри себя
всех, наплевав на недавние различия. И если уж он проник в кого-то, то не стоит
ожидать свежего запаха жимолости или нежного аромата ландышей.
Странновато рассуждать о чем-то подобном именно сейчас. Но кто сказал,
что нельзя? Наш с вами мозг работает, пускай и порой совершенно не подчиняясь
какой-то там логике.
Мрак и зло, прячущееся в нем, не могут быть чем-то другим. Никакой
романтики. Никакой красоты. Никакого тайного скрытого смысла. И, ясное дело,
никакой любви.

Намного раньше -2: no love lost

Я пролетел, не останавливаясь, мимо корпуса самых младших отрядов.

Подбегая, заметил мелькнувшую у двери раскоряченную бледную фигуру,
шмыгнувшую внутрь. Уже за углом услышал первые тонкие крики. Понял и чуть
не заревел, вспомнив назойливых и нахальных мелких, постоянно путавшихся под
ногами и мешающихся. Теперь навсегда так и оставшихся мелкими.
Тогда в голове разом мог выключиться один из необходимых тумблеров. Или
сгореть нужный предохранитель. И все, стал бы овощем, ничего не понимавшим
и тупо ждавшим первого из ночных гурманов. Мне повезло, внутренние цепи,
подаренные папой и мамой, выдержали. Но пришлось тяжело. В смысле – потом,
спустя уже много времени. Да что там… даже сейчас. Знаете, в чем прелесть
ерша? Не, ни рыбы, а когда пиво с водкой? Хотя для себя, прикинувшись врачом,
создал другой рецепт.
Бутылка, триста миллиграмм чистого медицинского и полторашка
разливного. Смешать, не взбалтывать, принимать на ночь. Чтобы заснуть
относительно спокойно. Но это сейчас. А тогда… бежал, с выпученными
глазами и режущей болью в горящих легких…

Споткнулся, полетев кубарем вперед, рассадив локоть о крашеный кирпич

газонного бордюра. Тонко завизжал, увидев, за что зацепился ногой. За кого. За
вздрагивающего и хватающегося руками за горло Сансаныча, начальника лагеря.
Глаза у него закатились, между плотно сжатых пальцев с хрипом и бульканьем
струйками брызгала тёмная кровь.
Оглянувшись, увидел метрах в ста высокий и стройный силуэт. Глаза не
алели, чернели на молочно-белом лице. Заорав, нащупал что-то под руками,
непроизвольно сжал руку и снова побежал. Пронёсся мимо своего собственного
корпуса, слыша, как там дико орут и воют. Наконец-то взглянул на то, что
врезалось в ладонь, и резко повернул влево. Потому что в ладони, тоже став
мокрыми от пота, лежали три ключа на металлическом кольце.
А в кабинете Сансаныча надежная дверь и решетки. Решетки на окнах!!!
Впереди показался фонарь административного корпуса, постоянно включенный
до самого утра. До которого бы еще дожить. Пулей пролетел коридор, начал
подбирать ключ. Повезло на втором, замок мягко щелкнул как раз в тот момент,
когда длинная тень скользнула в коридор, мягко касаясь пола босыми ступнями.
Чуть позже (скыр-скыр) дверь заходила ходуном.
Металлическая громада шкафа подалась, когда в дверь с той стороны
навалились всем телом. Стальная махина с грохотом повалилась, ударилась о
широкую тумбу, на которой стояли два горшка с цветами, сбила со стены
портрет улыбающегося Бориса Николаевича и уперлась в кирпич стены, надежно
заклинив дверь. Я сполз по стенке, вжался в угол и сел, обхватив разбитые и
покрытые засохшей уже кровью колени. Уткнулся носом в обоссанные джинсы и
заплакал. Глубоко, навзрыд и тоскливо. Ведь остался живым, пока остался.
Так и просидел в углу около часа. Зажимал руками уши, когда с улицы
доносились… крики. Внутренняя проводка шипела, плевалась искрами безумия,
едко пахла выгорающим рассудком, но держалась. Для себя решил, что на улице
только крики, и все. Не рык, не чавканье, не булькающие звуки и стоны, нет.
Только крики - и точка. Потому что если назвать их так, как нужно назвать, то
можно свихнуться. Проводка вспыхнет яркой дугой и все, совсем все,
бесповоротно все.
А потом, громко треснув, на стол Сансаныча посыпались осколки стекла. И
в свете фонаря на него легла длинная и вытянутая тень.

Твари же все-таки порой появляются не такими, как большинство из них

же. Некоторые не просто хотят откусить и схавать кусок человеческого мяса.
Некоторым подавай эмоции, выкладывай на столовый фарфор душу, вытаскивай
из головы все воспоминания. Не всем. И это хорошо. Но тогда мне это было
совершенно неизвестно.
Тогда на полу и столешнице мягко изгибалась тень. И это оказалось самым
плохим.

Тень не молчала. Тень говорила. Тень звала. И мне страшно. И тогда, и

сейчас. Сейчас даже страшнее. Потому что стал намного старше и этот
голос… ох уж этот голос…
- Вадим… Вад-и-и-и-м… - тихий шелестящий голос вплывал в кабинет. –
Подойди к окну, Вадик. Подойди. Посмотри на меня, ну же. Я здесь, стою и жду
тебя. Там, на колечке, есть ключ от замка решетки. Открой и впусти меня,
мальчик. Я же знаю, что ты так этого хочешь. Ничего не было, тебе просто
приснился плохой сон. Но никто тебя не будет наказывать. Даже наоборот. Я
сейчас одна. Подойди, посмотри на меня, малыш. На мне ничего нет, никакой
одежды. Я же знаю, что ты меня любишь. Подойди, подойди ко мне, Вадик,
впусти, ну же…

В бою с более сильным противником важна каждая мелочь. Сможет ли

победить младшего Кличко Костя Цзю? Я не знаю. Теоретически, не попав под
удар его кувалды, вымотав этого здоровяка, навтыкав огромное количество
внешне не самых сильных ударов – да. Будет ли стараться Костя Цзю уравнять
свои шансы в бою с младшим Кличко, если правила вдруг поменяются? Или, что
неожиданно, их нет, а ставка - жизнь? Наверняка.
Моя противница до вхождения во Мрак не старалась заниматься спортом
регулярно. Это запомнилось хорошо. Фитнесс, наверняка с не самыми лучшими
инструкторами, не более. Лишний вес за зиму, как не старалась, так и не убрала.
Это и плохо, и хорошо одновременно. Чем лучше состояние тела до перехода в
темную сущность, тем опаснее сама тварь. Потому как Мрак дает своим
новоиспеченным детишкам много бонусов. И физические параметры – в первую
очередь. Как же уравнять шансы? Ослепить. Так мои шансы немного, но
увеличатся.
В кармане куртки баллончик с перцовым концентратом. Но толку от него
немного. И линзы только сделают толк меньше. Что остается?
Из плюсов при контакте с рядовыми тварями есть один очень большой. Они
тупеют в тот момент, когда важнейшим остается желание закусить вами.
Интеллект отключается, уходит, растворяется в наступающей темноте с
пурпурными прожилками голода. Единицы, становящиеся настоящими
бессмертными, не в счет. Эта девушка не из них… во всяком случае именно так
мне хочется верить. Потому я и иду вместе с ней туда, где кроме кустов и безлюдья
больше ничего и никого. И ей уже невдомек то, что это форменная глупость со
стороны неизвестного слепого.
Вновь пахнуло креозотом. А, да, слева высокий забор из плит, депо,
ремонтные мастерские. Шпалы, еще что-то необходимое. Упорная девочка и
глупая. Так и тащит, так и тащит. Ну-ну, что тут скажешь, голод не тетка. Иду-иду,
милая. Чуть озабоченно головой по сторонам, несколько раз дернуть носом, и
даже чуть испугаться. Внешне? Внутренне?
Ну, а как вы думаете?
В фильмах и компьютерных играх всякого рода погань, как правило,
страшна и ужасна. Выскакивает из-за углов и из темных мест, с ходу начинает
рычать, махать конечностями и пытаться сожрать игрока. Все верно, так и есть.
Различаются разные мертвяки разных режиссеров и разработчиков минимумом.
Внешним видом и скоростью. И частенько у многих выходит на самом деле…
страшно. Так вот и думайте, испугаюсь ли я, когда меня ведет под руку скотина,
желающая в ближайшее время вгрызться в меня и оттяпать как можно больше
кусков? Несомненно.
И в первый раз, и во второй, и в десятый, и в сто тридцать пятый, да какая
разница? Твари вгоняют в ужас, твари, даже не тронув вас, навечно поселятся
внутри головы, заставляя помнить о них всегда. И их не выгонишь, не
привыкнешь, не станешь равнодушным. Нет-нет, никак не получится.
Идя по подземному переходу или коридору гипермаркета, освещенным
бледным светом люминесцентных ламп, легко вздрогнуть от темной фигуры,
качнувшейся вдалеке или отразившейся в зеркале. Потому что память
неназойливо, так это мягонько, уже подсовывает кадр за кадром.
Как медленно, подрагивая шеей, хрустя и не переставая жевать, лицо с
закатившимися бледными буркалами поворачивается к тебе. Никаких эмоций или
выражения, ничего. Между синих губ мелькают зубы, уже почерневшие,
покрытые коричневой коркой. Запаха гнили, вроде бы и обязательного, нет. Зато,
если вы подарите возможность ему оказаться рядом с вами, он отблагодарит чуть
другим. Густым и липким ароматом совершенно перебродившего сюрстремминга
из пасти. Окатит, совершенно не дыша, просто оказавшись рядом. После первого
близкого контакта с мертвяком хочется до колик смеяться над «Сумерками».
Каково Белле облизываться с мертвяком, сотни лет жрущим только кровь?
Так что мне страшно. Даже очень.
Она становится все горячее. Смешно, учитывая ожидающую, очень скоро,
да-да-да, температуру тела. До полного обращения в первой стадии совсем чуть-
чуть, и следует уложиться в него. Отрезок крошечный, сжимающийся до:
бабушка, а почему у тебя такие больш… ААА!!!... кххх… … … К-х-х, к слову, это
когда шипит остаток кислорода, смешиваясь с брызгами крови и слюны в
разодранной трахее.
Удар должен быть быстрым, сильным и точным. И даже если ничего не
видишь, он обязан оказаться именно таким. Думай, думай голова садовая! Ты ж
нужна не только для того, чтобы в тебя есть.
Предпочтительнее, если вдуматься, так вогнать трость ей между ног, чтобы
упала лицом вперед. Самому успеть оказаться сзади и сверху, и… И это заранее
проигрышно. Да.
Пока у меня есть фора в неожиданности и относительном физическом
преимуществе, следовало поторопиться. Ударил ногой под колено, и левым
локтем в грудь. Хотелось надеяться, что в грудь. Получилось, хотя и сам все-таки
упал. Но именно это и нужно, пока есть время.
Реечный ключ есть не что иное, как жуткий пережиток очень далекого
прошлого. Открыть двери с такими замками, для уважающего себя домушника,
дело не плевое, но и не сложное. Паруминутное, если можно так выразиться. Но у
моего реечного ключа есть положительное свойство. Он длинный, острый на
конце и его нарезка тоже с гранями. Само то, чтобы уравнять шансы, пусть и
немного.
Сложнее оказалось локтем навалиться на горло, задрав вверх ее подбородок.
Ударить… это прошло проще. Металлу наплевать на состояние владельца глаз,
хоть мертвый, хоть живой, хоть посередине. Чвакнуло, ощутимо плеснуло, а
потом, без единого звука, меня отбросило в сторону, ощутимо приложив крестцом
об землю. Ну, милая, я тебя понимаю.
Успел отмахнуться тростью, прежде чем та улетела куда-то в сторону. Тварь
двигалась быстро, полная сил и жажды. Вялыми они становятся намного позже.
Откатился в сторону, содрав кожу на ладони, проехался боком прямо по асфальту.
Ее голод, пульсирующий в воздухе, ощущался по разлетающимся в сторону
каплям крови, хрусту камешков и палочек от мороженого, волне ярости и запаху
обращения. Его ни с каким другим не перепутаешь, не-не. И это хорошо… ведь
пока еще я цел и могу уклониться. Но ненадолго, развязка очень близка. И вот
сейчас страх стал намного сильнее. В разы.
Тварь чуть остановилась, втягивая воздух. Пока еще она может это делать,
пока еще работают рецепторы обоняния, и это опасно. Хлюп… вдох… хлюп…
выдох. Сукровица и остатки глазной жидкости попали в носоглотку, вместе с
алыми ручейками. Еще один плюс в бою, если проводить его незряче, это звуки
врага. Легкий шелест, треск ломающейся шпильки на туфле, воздух резко
разрывается прямо перед лицом, вспарываемый уже не ногтями с аккуратным
«френчем». А, да, совсем забыл. У меня же для тебя, очаровашка, есть и сюрприз.
Небольшой, аккуратный, металлический и практически бесшумный.
Она ударила еще раз, стараясь схватить, сгрести одежду сильными цепкими
пальцами, чтобы подтянуть к себе, чтобы рвануть очень острыми зубами хотя бы
за что-то. Пришлось уходить в сторону, перекатываясь и матерясь. Услышать в
таком состоянии щелканье кастаньет, такой нужный, стало сложно. Но короткий и
резкий стук повторился. Ждать не стоило.
ПСС оружие по-настоящему специальное. Применяют его немногие и не
очень часто. Но для меня и именно сейчас – самое то. Пара «кхеканий» выстрелов,
корректировка по услышанным мягким чмоканиям попаданий, контрольный
звонок. Именно контроль, тот самый, в голову. Всё?!! Ну?.. Всё. Вот теперь
успокоиться, выдохнуть, сесть.

- Красавец. – Семеныч присел рядом. – Чисто-то как отработал, любо-

дорого посмотреть. Даже и не подумаешь, что не тренировка, а настоящий бой.
Эй, курсанты, все и всё видели? А? Вам такое делать придется? Нет, пока еще не
придется. Почему не «пора»? Как станет пора, Андрейченко, ты самый первый
узнаешь. И ты, Удалова, тоже. Все, расходимся, нечего привлекать внимание.
Не стоит удивляться. Риск-то был, да еще какой. Хотя страховать меня
страховали. Время, когда думалось про проблемы с собственной головой и
галлюцинации с лютой дичью о мертвецах и тварях, давно позади. Да, проще не
стало. Но теперь я знаю, а это главное. Знаю, что увиденное в детстве мне не
померещилось. И не было никакого психического расстройства. И самое главное –
я не один.
- А ты ведь чуть не сорвался. Совсем немного - и все, пришлось бы мне
самому упокоить и ее, и тебя.
- Зацепила разве?
- Нет, я и говорю, красавец. Молодежь в восхищении, я в восхищении, все в
восхищении.
- М-да… - Тело начало ныть. Молчун Рикер уже упаковал мою недавнюю
попутчицу, если судить по запаху химии от него самого и мешка, в
дохлопереноску. Затем запахло еще ядренее, зашипел реагент, разливаемый
нашим хмурым и неразговорчивым уборщиком. Следом, войдя в контакт с
лютейшим раствором, шибануло совершенно немыслимой вонью от
аннигилирующих кусков зараженной мертвой плоти. Все верно, следы мы пока
заметаем. По возможности, конечно.
- Семеныч?
- Да, Вадик?
- У нас получится?
Семеныч помолчал, покопался в карманах куртки. Карманов много,
Семеныч у нас предпочитает рядиться в «милитари».
- В правом верхнем внутреннем.
- Хех… хм… - Бензином тянуло намного сильнее, чем самой едкой из химий
Рикера. Зажигалка щелкнула, дохнуло сгоревшими парами. Семеныч порой
предпочитал табачок россыпью, мудрил красиво завернутые козьи ножки.
Сладковато пахнул, сухо затлев, швейцарский «Drum». – Рентген у тебя там, ну-ну.
Неужто так настропалился носом вертеть?
- Куда деваться с такой работой?
- И не говори. Служба наша и опасна, как гритца, и противна.
- Семеныч?
- Чей-то, милок?
- Не заговаривай зубы. Получится? Вы заметили его?
Семеныч дымил, снова замолчав.
- Семеныч?
- Получится. О, смотри-ка, милиционер вон нарисовался, явил себя, тык-
скыть.
- Полицейский.
- Да какая разница-то? Давай, вставай. Помогу до метро добраться, заодно и
расскажу кое-чего. Придешь, выспись. Вечером должен быть отдохнувшим.
Вот так. Если вечером надо превратиться в свежачок, то… Они его нашли.
Ту гниду, что превращает людей в тварей, в ходячих мертвецов-каннибалов, в
нежить в ее самом мерзком проявлении. Нашли тебя, голубчик.

Намного раньше -3: all hope is gonе

Нет ничего хуже, чем ребенок без семьи.

Несомненно, обязательно и естественно, в мире вокруг нас хватает merde.
Разного, и голубого, и красного. И порой даже красно-коричневого, черного,
желтого, розового и любого другого оттенка.
Кто-то из нас дарит своей любимой женщине цветы, а в соседнем подъезде
кто-то другой бьет мать собственных детей. Кто-то горбатится на паре-
тройке работ одновременно, не умея и не имея другой возможности. А потом
может обнаружить у себя сифилис, ни разу не изменив. Кто-то выходит ночью в
темноту переулков, старательно ища себе жертву.
В окружающем нас с вами мире горько судачат о потерях в Великой войне, о
подвиге народа, о жертвенности, о разрушенных жизнях, о сожженных судьбах,
о… да вы и сами знаете. И терпеливо, как падальщики, ждут срока оставшихся в
живых победителей, напоследок швыряя милостыню уже сотням, а не тысячам,
и уж точно не миллионам из них. Старики, прошедшие половину Европы,
умирают, не получив ничего. Единицы из них до сих пор прячут подмышкой
татуировку с группой крови.
 Рядом с каждым из нас, постоянно, изо дня в день, долдонят о падении
нравственности, о гомосеках и педофилии, о танцующих дурах и пьяных
священниках, о том, как Собчак отвратительно кривляется на экране, а
Мартиросян снимает на мобильник высших лиц государства на отдыхе. И
молчат о нормальном пособии для матерей, об отсутствии детских садов, о
пивных ларьках на каждом шагу. И ни слова не говорят о найденной на холодной
осенней земле страшной икебаны из пропавшего у супермаркета грудничка.
Кто-то ищет красивые запонки или редкое издание второго «Ведьмака»,
или нож Боуи, или последний выпуск журнала «Корабль военного флота ее
Величества «Баунти», или бутылку настоящего кальвадоса для своего мужчины.
А кт о - т о с т о и т в н есу щ ес т в у ю щ и х п р об ка х , ко р р е кт и ру ет
откорректированные ногти, забирает из детского сада забранного несколько
часов назад мамой ребенка, и громко говорит об этом в мобильный. А потом
возвращается к подругам и мартини, к прерванному минету или ритуальному
закланию черного барана.
На планете ежедневно убивают тысячи людей во имя торжества
неведомого зверя демократии и радостно захватывают нефтяные скважины.
Ежечасно сильные бьют слабых, а честные пресмыкаются перед хитрыми. Это
наша с вами жизнь, и дерьмеца в ней с избытком. Но нет ничего хуже одинокого
ребенка. Даже если ребенок совсем недавно уже вовсю пялился на сиськи
собственной вожатой.

- К сожалению, травма оказалась слишком серьезной. Да-да, наложило

отпечаток и происшествие в ДОЛе. Нет-нет, картина чрезвычайно прозрачная
и следует говорить о серьезном лечении. Ну, поймите правильно, о каких живых
покойниках можно говорить серьезно? Сами виноваты, гос-по-да родители,
сами. Видеомагнитофон не стоило покупать, и кассеты бы проверяли. Что? Я
психиатр с опытом работы… да что вы? Товарищ прапорщик, проводите
граждан. Все необходимые документы вам выдадут там, где и положено. Да
хоть Черномордину пишите…

Если бы семья у нас была бы неблагополучной, шансов стало бы чуть

больше. Но в итоге все равно пришлось бы оказаться в Институте. Мальчишке
двенадцати лет сбежать от них? Не смешите мой пупок. Неделей раньше или
позже, но все равно. Попадешься. Мне бегать не пришлось…
- Лежать!!! Руки показал! За голову, лицо поднять! Не лезь, Юрченко!
Пасть оскалил! Оскалил, сука, я сказал, до коренных чтоб мне все показал!.. Да,
взяли, живой. Да хер знает, лет тринадцать максимум. Паковать? Пакуем. Все,
пацаны, вяжите щенка. Вертушка на подлете? Хорошо. Да, все сжечь, Юрченко,
ничего не оставлять. Да, штук десять, помладше. И.. вон ту вожатую, или кто
она там. Сиськи кл-е-е-е-вые…
Твою мать! Отставить огонь!!! …мать… в рот те… н-а-а… Юрченко,
дебилоид, я ж тебе говорил. Автомат на землю, боец, стреляю сразу! И не ори,
скотина, думать надо было, как к таким подходить. Спеленали? Идет
вертушка?
Шприцы пакистанские захватили? Труповозка где? Хорошо, укладывайте
обезьян вот здесь. Да, попытка захвата заложников и прочее. Демьянов, ты
помалкивай, это не твое дело, думать. Твое дело стрелять и кости ломать,
охуярок. Все, пришла вертушка? Грузить обоих. Телевизионщики едут? И
правильно. Крови добавьте, не жалейте, лейте и все тут. И так хватает? Ага…
Демьянов, раз ты такой умный, говно вон там счисти. А то не очень живописно
смотрится. Сколько еще живых осталось?

Помните, рассказывал про свой страх? Так вот… в Институте мне сразу
стало страшно. Через две недели стало очень страшно. Через месяц ужас
окутал меня с ног до головы.
Зачем я был им нужен? Не знаю.
Зачем надо было устраивать происходящее? Тем более.
Думать о холодном расчете и наблюдениях за мной, как за крысой, мне не
хотелось. Да тогда и в голову бы не пришло.
Она пришла к двери моей клетушки ночью. Коридора я ни разу не видел,
запертый в крохотной конуре с одним окошком под потолком и стеклом в самой
двери. Толстенная, стальная, герметичная. Голос проходил через прорези под
окошечком для наблюдения. Для чего их сделали?
- Подойди, подойди ко мне, Вадик, впусти, ну же…
Я плакал. Просил не скрестись в дверь. Смотрел на ручку и ключ,
издевательски блестевший в отсветах фонарей. Звал дежурных. Звал маму.
Смотрел на ключ, слушал ее голос. Звал папу. Звал Господа Бога. Никто из них так
и не пришел. Она просила впустить, ключ притягательно отражал блики. На
третью ночь пытки в гости заявился Семеныч. Деньги открывают любые двери.
Сталь и свинец порой лучше. Вместе с подкупом санитара и пристреленными
охранниками, они просто-напросто сила.
Коридор оказался таким же, как в любой больнице. Стену у моей двери
украшали темные потеки. От лица моей прекрасной первой влюбленности ничего
не осталось. Семеныч, дымя самокруткой, подмигнул, заряжая дробовик
патронами жакана. Тогда он еще был молод, и смотрел на мир весело. Он увел
меня в новую жизнь.
Не стоит считать нас земным воплощением воинства архангела и
архистратига Михаила, воюющим с армией Преисподней. Мы не ангелы, мы не
мстители, мы не госструктура. Наши одежды не сияют белизной, наши души не
чисты, а поступки подчас страшны и некрасивы. Догадываюсь о поддержке
кого-то очень важного, и даже лелею мечту об этом. Когда в очередной раз
заметаю следы после чего-то серьезного. Делать это приходится регулярно. К
сожалению.
Институт знает про нас. Мы знаем про него. Они презирают и опасаются
нас, мы ненавидим и боимся их. Институт таит в себе очень плотный и угольно-
черный Мрак, пропитанный кровью от фундамента до кровельных перекрытий.
Иногда мы убиваем друг друга. Иногда они просто охотятся на нас так же, как
одновременно охотятся на тварей.
Нас немного. Каждый в свое время найден кем-то из десяти комиссаров,
вытащен из нормальной жизни и не знает другого мира. Через одного –
единственные выжившие среди безумных мясорубок, возникающих все чаще.
Через одну – прошедшие через жертвенный алтарь и после него тут же, как
можно быстрее, самостоятельно теряющие девственность. Все, от ребенка до
старика, осознающие странную и страшную правду о мире вокруг. О том, что
порой жизнь намного страшнее самого ужасного фильма ужасов.
Любой из моих товарищей легко отыщет в толпе неофита. Глаза и
движения, говорящие сами за себя. Страх, боль, неверие, сомнения в собственной
нормальности, замешанные в ядреный коктейль, выдают потенциального
кандидата с головой. И не только нам. Проводники тоже наблюдательны.
Кто они? Люди, сознательно ведущие в наш с вами мир Мрак. Желающие
стать аристократами среди стада плебса. Даже если плебс имеет привычку
закусывать человечиной. Или еще по каким-то причинам. Тут уж кому как.
Двадцать с небольшим лет назад, сразу с развалом огромной красной
империи, началась невидимая война. Здесь и у нас. Хаос, разруха и прочие милые
составляющие, давшие первым росткам тьмы возможность вырасти. А Мрак
никогда не упустит такой возможности. Я не знаю, что происходит за границей.
Скажу больше, оно мне неинтересно. Точно известно одно: с каждым годом тех,
кто ждет ночи и свежей плоти, на улицах все больше. Но войну мы пока не
проиграли. Пока еще – не проиграли.

Когда Проводник не хочет умирать, то достать его непросто. Хотя,

несомненно, желание жить нормально для любого человека. Профессия
накладывает отпечаток. Проводники запускают в наш мир мрак. Именно они дают
ему разрастись в людях. И эти скоты лепят царство смерти среди живых. А сами
при этом, экий казус, жутко боятся за свои жизни.
Сейчас, вспоминая прошлое, многое расставляю на свои места. Тогда, в
старом спортзале, мне довелось попасть на самый настоящий ритуал открытия
прохода для Тьмы. И Институт интересовало несколько вещей.
Стал ли я одной из тварей?
Есть ли у меня скрытый механизм защиты от Мрака?
И когда наконец-то мой растущий и развивающийся юный мозг соизволит
вспомнить лицо Проводника, проведшего тогда ритуал.
Не стал.
Механизм есть. Мрак может лишь убить меня и ненадолго воскресить.
Не вспомнил.
Дорога же цена за ответы на три вопроса. Вся жизнь. Но речь не об этом.
Впереди ждал скорый выход из квартирки и встреча с моей главной целью.
Именно эту тварь мы все ловили уже несколько месяцев. Ловили на живца, на меня
любимого. Вчера Проводник занервничал и выдал себя. Сегодня пришла очередь
платить за ошибки. И, напомню, что мы не ангелы.
Хозяин Улисса позвонил, как и обещал, в обед. Сказал, что может зайти и
пообщаться. Был ли я рад этому? Был, не сомневайтесь. Общение сближает, вы же
знаете. Поговорив с ним, не стал вешать трубку. Хотя это и невозможно, если
телефон у тебя переносной.
Набрал Семеныча. В это время раздался вызов домофона. Гость в дом –
счастье в дом.
Каждый третий собаковод скажет, что ньюфаунленд - собака хорошая, но
бестолковая. Большая, хотя есть много собак и больше. Красивая, хотя кому как,
умная (спорно, право слово) и добрая. Добрая так, что порой до отупения. Одно
слово – ньюф.
Улисс сидел напротив. Скалил клыки, каждый больше чем у меня мизинец.
Смердел злобой темноты, смотрел провалами глаз с алыми углями на самом дне.
Как же я ничего не почувствовал?
Голова болела. Глаз заплыл. Вставать не хотелось. Надо мной стоял стул. На
стуле сидел Проводник, хозяин Улисса.
- Очнулся? – голос такой заботливый, такой ласковый, аж приторно. –
Очнулся…
А, да, совсем забыл. Видеть и пса, и его человека, мог лишь по одной
причине – я не ослеп не самом деле. Назовем это тренировкой. Очень полезной
тренировкой. И приманкой. За время, прошедшее для меня в качестве слепого, мы
упокоили немало тварей.
- На что вы надеетесь? – Проводник нажал каблуком на мою ладонь. – А?
Копошитесь, что-то пытаетесь придумать, лезете, как муравьи повсюду. Не проще
принять нашу веру, стать рядом с нами?
Говорить не хотелось. А голос казался знакомым. Именно сейчас в нем
появились какие-то очень запомнившиеся нотки. Что за хрень?
- Да ты меня никак не узнал, Вадик? – Проводник хихикнул. – Ай-ай, а как же
профессионально развитая память? Показать, ведь сам не догадаешься, не?
Мне хотелось отвернуться. Зажать уши, закрыть глаза, пока еще слезящиеся
от света. Но не вышло.
«Лицо» он оторвал быстро, с хлюпаньем и треском рвущейся кожи. Содрал
как маску после карнавала, наплевав на несколько серьезных разрывов, сразу
засочившихся красным. Личина шлепнулась мне на грудь, следом упали
контактные линзы. Я сглотнул, вспоминая и смотря на него. Тот нагнулся,
подмигнул желтоватым глазом. Надо же…
Он работал в лагере сторожем. Незаметный молодой мужик, такой же, как
тысячи его ровесников. Мои вожатые, торопящиеся насытиться плотью
воспитанников, оттеснили его на задний план. А сейчас вот, надо же, вспомнил.
Именно он был там, в спортзале, проводя ритуал. Черт, бывают же такие
совпадения.
- Вечер памяти окончен. – Проводник ухмыльнулся. – А мне пора накормить
собаку и причаститься самому, сам понимаешь. Как еще продлевать жизнь, если
не с помощью таких, как ты?
Нож, старый, из бронзы, без украшений, сам выпорхнул из сумочки на
поясе. Я вздохнул и плюнул ему в лицо. Не достал. Звякнуло, чуть позже сочно
чвакнуло. Проводник покосился на своего пса, оставшегося без головы. А как еще,
если калибр ВСС девять миллиметров? И да, мы все предпочитаем делать тихо,
поэтому и оружие у Рикера, нашего штатного убивца и технаря, чаще всего
практически бесшумное. А стреляет он прекрасно. Особенно с балкона соседнего
дома.
Ах, да. Пусть и временный, но дом все же мой. И все в нем тоже мое. Я
повернул нижние части ножек, Проводник завопил. Трехгранные клинки,
выпущенные пружинами, пробили ему бедра. Ловушка захлопнулась, пришло
время платить за ошибки. И его заносчивость нам лишь в помощь. Он упал вместе
со стулом ровно в момент появления спокойного и хмурого Семеныча.
А трубку, перед самым приходом Проводника, я положил не сразу. Набрал
номер коммунальной службы, сделав заявку на обслуживание слесарем по газу.
Да-да, каркнула в динамике дежурная, но только завтра, на сегодня заявки не
принимаются. Да-да, подтвердил я, хорошо, но у меня ощущается, изредка, запах
газа, возможно утечка. Аварийка? Нет, все заняты? Да-да, открыл окна, все, да…
Ну, хорошо, подожду до завтра, спасибо. Именно в это время раздался вызов
домофона. Вы же помните: гость в дом – счастье в дом.
Квартира горела недолго, пожарные все-таки работают хорошо. Проводник
орал долго, но заткнулся перед самым приездом красных машин.
Каждый из нас не ангел. Да и не демон. Куда попадут наши души после
смерти? Я не знаю.

Я воскрес спустя немного времени. С чуть новым лицом, с новыми

документами, с новой жизнью. Ненастоящей новой жизнью.
Да, у нас есть покровители. Только из-за этого «Перехваты», «Бредни» и
прочие планы с названиями хитрых охотничье-рыболовецких снастей пока не так
часты. Нам дают уйти, спрятаться, отлежаться в берлогах. И снова вернуться. В
разные города, поселки, села и деревни. Хотя, в основном, в города.
Мы возвращаемся и начинаем восстанавливать баланс между количеством
тварей на каждую тысячу человек населения. Каждый раз тварей все больше. Это
говорит об одном: война только разгорается. А пока… А пока полиция, и не
только, продолжают ловить ОПГ из психов, убивающих на улицах без причин и
следствий. Хотя очень часто не находится ничего, кроме нескольких лохмотьев
мяса и луж с подозрительным запахом химиката.
Наши враги становятся все хитрее. Тот Проводник, что сам того не желая,
привел меня в этот мир. Он прятался долго и упорно, но мы искали. Потеряли
несколько ребят, чуть не попались Институту. Из-за него пришлось столько
времени проходить под маской слепого. Из-за него пришлось уничтожать тварей
так нагло, среди бела дня, заставляя его нервничать и проявлять себя. Но и в этом
нашелся свой плюс. Теперь есть чему дополнительно обучать наших новых
бойцов.
Пришлось заметать следы, пусть и по-идиотски. Обгоревший человеческий
костяк в квартире с утечкой газа. Все сделано тяп-ляп и скреплено хлебным
мякишем вместо «Супер-момента». Но что оставалось?
То-то и оно. Война идет, война не думает заканчиваться. Война за
завтрашний день. Везде.
И кто в ней победит? Это и есть главный вопрос.

Городок был небольшой, тысяч сорок-пятьдесят человек. Удобный, чаще

всего невысокий, пусть и многоэтажками, разбросанными как Бог на душу
положил. Хватало сильно обтерханных хрущовок, встречались даже пятиэтажки
из кирпича. Центром служила площадь с фонтаном, Ильичом, вечно глядящим в
светлое будущее и скромной мэрией, прятавшейся за голубыми пухлыми ёлками.
В общем, неплохо, даже очень. Особенно, если нужно потеряться на какое-
то время и тебя не ищет полиция нескольких областей. От всех остальных, куда
более серьезных противников, скрываться тут сложнее, но выгоднее областных
центров или глухих деревень. В первых глаза с ушами натыканы повсюду, во
вторых чужаку не спрятаться вообще.
 Так что… так что городок подходил как нельзя лучше. Особенно со
старомодно-приятными объявлениями о сдаче квартир, продаже мотоцикла Иж-
Планета и раздачей кошечек, сплошь облепивших две кирпичные тумбы,
поддерживающих ворота городского рынка.
Адский пепелац с люлькой и неведомые мяукающие усатые были мне
совершенно не нужны, в отличие от квартир. Этих нарвал пучок, не меньше десяти
и, купив чудовищных размеров масляный чебурек, отправился во дворик шести
домишек в два этажа, стоящих тут не иначе как с первого полета в космос. В
смысле не человека, а искусственного спутника Земли.
Чебурек оказался внятно вкусным, мяса оказалось раза в четыре больше
лука, а корочка хрустела куда там всяким пиццам. Даже хорошо, что не ляпнул
древнюю, как говно мамонта, байку про гавкающую составляющую простецкого
фастфуда. И человека не обидел, и зацепки не оставил. В моем деле, особенно
сейчас, выделяться и запоминаться не стоит от слова «совсем».
Карту городка купил еще там, дома, если можно так назвать. Смартфоны
какое-то время не для меня, пусть это и пустая предосторожность, но береженого,
сами понимаете, берегут. Он сам и здравые решения, само собой, хотя… Ладно,
это тема отдельная.
В общем, карта пригодилась, городок не кроха, но расстояния присутствуют,
а бибики у меня не было. Если что – драпать придется к трассе или железке, так что
квартиру нужно выбирать с умом. Не, конечно можно отправиться и в гостиницу,
этих тут оказалось целых две, но кое-что мешало. И уж камеры наблюдения в
любой из них – в первую очередь.
Жара в этом году сваливаться не спешила, чем даже радовала, попасть в
подпольщики, уходящих от козней гестапо, когда на улице за тридцать с лишним,
хуже не придумаешь. Мозги плавятся, да и съемная квартира без кондера если, эт
жесть. Так что ветровка и джинсы совершенно не смущали, несмотря на
близящийся июль, а оказались только кстати.
Итак, милый и добрый городок, что ты нам предлагаешь? Ага, хорошо,
пожалуй начнем…
Город ничем не удивил, кроме, пожалуй, кошек. Пушисто-усато-хвостатых
тут оказалось так много, что аж не верилось. Какое-то кошачье царство, слово
чести, даже удивительно. На каждой лавке, канализационном люке и порой по
две-три, всех мастей, шерстистости, размеров и всего прочего. Жаль, с квартирами
оказалось не так же многообразно, совершенно, впрочем, не поразив. Термин
«евроремонт» тут еще вовсю применялся, в отличие от европейских материалов,
конструкций и решений. Но зато мне встретился самый настоящий лофт, да еще с
аутентичными стенами, переделанный из двухкомнатной в одной из тех самых
краснокирпичных хрущевок, замеченных в ходе первого прогулочного осмотра.
Внутренний эстет так и тянулся к такому вот, пусть и странно
обставленному, но все же винтажному жилью, где оказалась даже радиола времен
СССР, переделанная под музыкальный центр, но… Проще и скромнее стоит быть,
если уж разбираться. Особенно, когда тебя могут искать. Очень и очень серьезные
личности с сущностями. Точно вам говорю.
И уж они наверняка поинтересуются у всех местных как-бы риэлтеров
всеми приезжими, а лофт сдавала именно девочка, промышляющая на жизнь чем-
то таким, заодно еще оказывая услуги юриста и даже занимаясь тортами. Ими она
занималась вечером и на выходных. Сама рассказала, за язык не тянул, почти…
Когда оказалось, что три указанных телефона из десяти принадлежат ей, то
пришлось принимать решение – как быть дальше? Ведь она, милашка-
стройняшка, почти метр с кепкой, уж точно запомнит чудака, ищущего квартиру в
незнакомом городе. Вот и знакомился, уже набиваясь на вечер с ужином и
прогулкой, ну, или как получится, мало ли во что переходят прогулки у таких
красоток, верно?
Так что, стоило прицепиться к ней, ровно аки репей и не отпускать. Дальше
видно будет, как решать эту проблему.
Квартира ждала меня в двухэтажке, ближе к большому куску частного
сектора городка. Большая комната, с диваном, столом, душевой, устроенной
прямо на кухне и, что оказалось важно, без решеток на окнах. Тут они из моды так
и не вышли, даже если прятали за собой двойные стеклопакеты.
Пустота комнатенки оказалась кстати, форму надо поддерживать, а если
зарядят дожди, как утверждал прогноз, то больно не набегаешься в парке
неподалеку и не поработаешь с брусьями в школе через дорогу. А при моем образе
жизни тело есть самое главное и первое оружие. Почему? Да все просто.
Удар должен быть быстрым и резким. Никаких ненужных замахов, никакого
позирования даже если объект, как кажется вам, движется подобно Мохаммеду
Али после вступившего в силу синдрома Паркинсона. Не позвольте себе
ошибиться и поддаться ложному чувству превосходства, никогда, нигде, ни при
каких обстоятельствах. И помните: главное – удар, если под рукой нет ничего
огнестрельного, или просто нельзя садануть от души картечью, так вот, удар
должен быть резким. И точным, это непременно. И сильным, само собой.
Отжимайтесь от пола на кулаках, мальчики. Да и девочки тоже. Всякое же
возможно.
Все твари разные. Но каждая из них одинакова. Дохлая по своей природе или
от чего-то другого. Едкий запах формальдегида, сладковатая трупная вонь,
металлический оттенок свежей крови, засохшие остатки пота, гниль крошащихся,
забитых протухшим мясом зубов. А уж различия у них, на самом-то деле, не такие
и большие.
Рост, вес, количество относительно уцелевшей плоти. Бывшее социальное
положение, чаще всего переставшее быть на столе прозектора. Тут уж, если можно
так сказать, кому из них как повезет… или повезло. То не так и важно, если
вдуматься. Куда важнее другое, куда важнее не их состояние, а ваше. Пусть пока их
не так и много, странных, страшных, невероятных созданий, восставших из
мертвых и живущих подобием жизни. Если это можно так назвать, конечно.
Почему ваше? Все очень просто.
При росте в метр с небольшим и весе в двадцать пять-тридцать килограмм
самого безобидного, казалось бы, зомби, справиться с подобным экземпляром
сможет далеко не каждый. Не подходите к такому объекту с точки зрения
обычного человека в самой обычной драке. Как мне кажется, вряд ли кто из вас,
находясь в трезвой памяти и здравом уме, станет драться с мальчонкой в майке с
Джеком Воробьем и тридцать вторым размером обуви. Только тут же вовсе не
такой случай.
Допустите одну ошибку, и это существо прогрызет дырку прямо через ваш
драгоценнейший пупок и доберется до внутренностей. И даже если после этого
кто-то, кто не должен был тупить в самом начале, что-то да сделает, то…
последствия вам не понравятся. Мало того, что слепить воедино и заштопать
рваную кожу, лохмотья измочаленных мускулов и куски жира могут и не успеть,
на этом сюрпризы не закончатся. Абсцесс, крючки боли, подобно шрапнели
разрывающейся в разодранных кишках, долор, тремор и прочие симптомы
быстрого приближения отправки к бывшему рыбаку, ставшему привратником и
носящему краткое и емкое имя – Петр. О, нет, и на этом ничего не заканчивается.
Так как мягкая и ровная дорога туда, в благословенные райские кущи, уж кому-
кому, а вам не светит. Ни за что не светит.
Ибо весьма острые зубки дьяволенка вгонят внутрь вас бесово семя, чье
время распуститься буйным цветом придет сразу после последнего слабенького
щелчка вашего собственного пульса. И демон, еще недавно носивший шкуру
студента, дорожного рабочего, стилиста, секретаря, дорогой проститутки, кем бы
вы ни были, пойдет дальше. Сея смерть и продолжая род. Хочется ли кому такого
будущего? Вряд ли… а раз так, помните о том, что…
…Удар должен быть резким, сильным и точным. И не думайте, просто
бейте. Да, именно вот так.

Двадцать… фу-у-у… двадцать раз отжался. Двадцать гребаных последних

раз. Тридцать пять, пятьдесят, тридцать восемь, тридцать и еще двадцать. Рикер
приучил, каждый день, меняя подходы и стараясь увеличивать. Пока ходил
слепым – было сказано много на качаться, чтобы подзаплыть и не давать повода
для подозрений. Сейчас можно, даже нужно.
Итак, вечер обещал быть томным. В смысле, если им заняться и все верно
спланировать. Милая девушка Настя, сдавшая мне квартирку, и впрямь намекала
на продолжение знакомства, а уж каким оно выйдет, напрямую зависит от меня
самого. Ее аккуратная задница стоит потраченного вечера.
- Да-а-а? – промурлыкала трубка, как будто милая дева не записала мой
номер и теперь ждала прекрасного незнакомца. – Слушаю вас?
Странно ответила, как задала вопрос – готова ли сама меня слушать. Ну,
женщины и загадки сестры навек, хочется ей поиграть эдакую фемм фаталь с
таинственностью в голосе, почему нет? Тем более, если хочется игры, а звать
Анастасия, то один старый прикол ей точно известен, хотя вряд ли она смотрела
советский сериал.
- Анастасия! – хрипеть аки Боярский не умею, но интонацию передам. –
Звезда моя!
- Сережа?!
Вот так сюрприз, однако, удивлен. Или выглядит очень молодо, или кто
старший любил пересматривать при ребенке перепетии приключений морских
офицеров, почему-то все скачущих и скачущих куда-то там.
Кстати, как я ей назвался? И…
- Да узнала, не переживай. Соскучился уже?
Экая зараза, однако, надо же, с места в карьер.
- Конечно соскучился. Покажешь город?
- Может, поужинаем сперва?
Люблю современных самостоятельных женщин, вот прямо от души… И
боюсь тоже. Порой. Временами и местами. Зато отпадает вопрос по поводу
цветов, глядишь, подаришь, можно нарваться на непонимание. Вот не надо сейчас
о любой и каждой, ведь женщина и только порадуется. Хрена, на дворе вовсю
десятые стремятся закончиться, щас букетом можно и по морде лица схлопотать.
Но права Настенька, пожрать бы не помешало.
- И что есть в прекрасном городе…
В прекрасном городе отыскалось два ресторана. Натурально, два, один даже
со скатертями, парковкой и вообще, официантами в бабочках. Скатерти, правда,
были в тон всему остальному, а все остальное изображало Версаль, натужно и
тяжело нависая липовым золотом из баллончиков краски и пластика. Во второй
мы даже не попали, красотке хотелось не просто кушать, а слегка выпивать,
местным таксистам она не доверяла, а идти пешком оказалось чересчур далеко.
Хотя пройтись рука об руку с натуральной брюнеткой, тонко-гибкой и с
просто выдающимся задком, мне казалось весьма неплохой затеей. Давненько
такого не случалось и откровенно наслаждался самим моментом, порой отставая и
любуясь видами.
Так вот и выпало, первый день оказавшись в незнакомом городе – тут же
отправиться есть в бонтонное, мать его, место, да еще с красотой. Поневоле стало
чуть стыдно за джинсы с ветровкой и мнительность подсказывала о дефлопе.
Повезло, вместо него в меню обнаружилась поджарка с кедровыми орешками, а
это, скажу прямо, та еще моя слабость.
Тонко нарезанная говядина, простой соус, цвета бабушкиной подливы, чуть
поджаренная жемчужная россыпь орехов. Ничего лишнего, кроме стопки
холодной водки. Настя заказала то же самое, понравившись еще больше. Так что…
Так что вечер не обещал, а на глазах становился томным.
И нам обоим, совершенно явно, не хотелось тут засиживаться.
Летний вечер в маленьком провинциальном городе порой куда интереснее и
лучше всех прочих. Да, тут нет заката над морем, длиннющих набережных,
развлечений и шарахающихся толп таких же сраных романтиков. Тут отсутствуют
туман, высыпавшие звезды и шепот леска, как в селах, вместе с романтично
квакающими лягушками.
Тут все просто, незатейливо и все друг друга знают. Но от того явно не хуже.
Вот прям как сейчас. А отсутствующее кваканье вполне заменяют мявканья и
жесточайшая кошачья бойня, орущая неподалеку.
- Кошек как много.
Она удивленно подняла бровь:
- Где?
- Здесь, в городе вашем.
- А-а-а… У тебя не так?
- Нет, есть конечно, но не столько. У меня во дворе штук пять увидел, когда
выходил. Да вон, смотри, сидит.
Кошечка сидела у остановки. Черная, худенькая, прямо одни глаза, ушки и
хвост. Зеленые бриллианты смотрели на меня не отрываясь.
- Кроха какая, ой-ой-ой, - Настя расплылась в женской улыбке и поманила ту.
– Кыс-кыс.
Кошечка не сдвинулась, продолжая сверлить взглядом. Стало чуть не по
себе.
Настя дернула за руку, разворачивая к себе. Боевая девушка, ничего не
скажешь, то ли эмансипированная, то ли просто от природы такая, что и кого хочет
– получает без помощи со стороны.
- Умеешь варить кофе?
Ну, как бы да. Кивнул, понимая – куда сейчас отправимся. Так и вышло, что к
ней.

Романтика должна быть романтичной. Хотя можно ли описать романтику

также, как теорему Пифагора, например? То-то, тут как с формой груши на языке
геометрии. Попробуйте описать форму груши без «грушевидная». Вряд ли
выйдет, вот так же и с романтикой.
Порой романтику путают с чем-то другим, вещественным, со всякими там
обязательными, именно обязательными вздохами, трепетными взглядами,
свиданиями в неожиданных местах и обязательной красотой соития. С
лепестками роз, шелковыми и неимоверно скользкими простынями, красивыми и
ненастоящими позами, еще какими-то там атрибутами. Настоящая же романтика
неуловима, как неуловим запах весны в начале мая, когда листья берез почти
прозрачны, воздух сладкий, а ветер именно весенний.
Как не поймать и не закрыть в пробирке запах весны, так и не передать
точность романтики. К счастью или наоборот? Да кто знает?..
Но хотя бы попробовать сделать что-то «такое» иногда необходимо. Хотя бы
попробовать. Хотя даже розовый свет может раздражать, как и просто свет, ведь
вот тут вдруг вскочил прыщик, а тут какая-то непонятная складочка, а тут… В
общем, как всегда.
И шелк, если разбираться, вещь не такая практичная, как обычный хлопок.
Ну, зато и звучит красиво и гладится и даже смотрится. И капли вина с женской
кожи только в фантазиях клево слизывать, а на ней липкие следы же останутся, да
и все эти блядские завязки, шнурки и кружева даже с мыслей сбивают нужных, и
иногда раздражают, а вообще… Ну да, всякое же бывает.
Самое важное – просто пытаться подмечать, слушать, вспоминать и
пытаться вовремя применить все, хотя бы близко относящееся к той самой
романтике двух взрослых людей. Перемены нужны не только в жилье, работе или
виде отпускного отдыха. В постели перемены не менее важны, если разбираться.
Обоим.
А только встретившимся и не скрывающим намерений? Тут точно не
повредит.
И ее, романтики, оказалась очень, очень-очень, достаточно.
Красное любит сухое. Вино? Это да. Другое? Не обязательно.
Красное обтягивало её грудь невесомым прозрачным кружевом, окрашивая
собой даже розовое, прячущееся под ним. Подрагивало переливами, резко светя
карминным ночником, превращая сухую нежность в ярость, стучит кровью в
висках, заставляя дышать чаще и чаще.
Стекало с алых губ темным бордо, пробегая по втянутому животу, бежало-
торопилось к прозрачно-рдеющему внизу, впитываясь в ткань, прорисовывая
каждую черточку раскрывшегося мокрого цвета под ней. Блестело оставшейся
винной полоской на горящей изнутри коже. Вспыхивало бликами на
полураскрытых губах.
Темный привкус прятался в уголках рта, перекатываясь на языке, дрожа на
самом кончике, манящем, остром, чуть злом. Терпко кусал из тонкого горлышка её
рот, переливаясь через плотно прижавшиеся друг к другу губы, каплями бежал по
подбородку вниз, будоража оставленной дорожкой на подрагивающей коже,
тонко-шелковой, еле-еле двигающейся навстречу нетерпеливому дыханию.
Сладко и маняще, светясь изнутри рубиновым, красное звало дальше. Ох,
да... ниже, ниже, к кумачовой прозрачности, прячущей волнующееся, ритм-в-
ритм, бешеному стуку сердца.
Никаких рук.
Зубами за самый краешек, за тонко-невесомое хитрое кружево, скрывающее
её коралловые и такие притягательные, такие нежные, такие...
Красные огоньки давно зажженных свечей не соглашались с ровным
неживым светом. Настоящее крохотное пламя дергалось вслед частому дыханию.
Огонь рождал хищницу. Хищница не скрывала желаний.
Вишневый лак темнел, играя отсветами багряного, делает пальцы
опасными. Заставлял хватать за волосы и не пускает к груди. Нет-нет, слишком
рано прерывать игру всех оттенков такой обжигающей даже цветом страсти.
Пальцы жадные. Почти до грубости. Ногти впиваются в кожу, царапают
кожу головы. Как, куда, почему?!
Остатки хмельного виноградного сока показывают лучше них, говоря
сильнее слов.
Багровое бликовало внутри бутылки, прижавшись к поблескивающему
животу.
Темная струйка снова скользила вниз, достав до червонно-невесомой
кружевной прозрачности, окрашивая, делав мокрым и без того влажное.
Запах французского сухого мешался с запахом женщины. Тянущим,
зовущим, заставляющим не отводить глаз, опускать их все ниже, двигаясь
навстречу, чуть переливаясь не впитавшимися каплями на легкой и жаждущей
быть сорванной преграде.
Пальцы - по моим рукам. Шальные глаза строги, нет-нет, пальцем из
стороны в сторону и его же к твоим губам. Вот так...
Красное, шелковое, невесомое, прозрачное, терпко-сладкое, тянется,
тянется, льется навстречу приоткрытому рту, зубам, касающимся ее и...
Алые отблески делают хищницу опасной. Толчок ладонью в грудь, гладкая
прохлада простыни под спиной. Шальные глаза смеются, пьяно пахнущие губы
тут как тут, сверху, жадно, зовуще, нагло.
Преграда из тонких кружев? Зачем ее рвать, когда можно смять?
Красный свет хочет увидеть все, заливает полностью, заставляет дрожать и
быть нетерпеливым.
Губы нежные и мягкие, одурманивают запахом бордо и прячут остро-белое
и сверкающие. Остро-белое прикусывает, оставляет след на руке, не смей, все мое.
Тонкие гранатовые шнурки ползут с плеч, выпускают наружу прячущееся.
Малиново-прозрачное внизу сминается, насквозь мокрое и даже обжигающее ею
самой, ползет в сторону, слушаясь хозяйку, мягко скользнувшую в сторону и
перевернувшуюся на живот.
Ох-х-х…
Настя выгибалась кошкой, громко-бесстыдно почти мяукая и подаваясь
назад гибким тонким телом. Круглый крепкий задок, поблескивая от фонаря за
окном, встречаясь с моим животом, звонко шлепал, все ускоряясь.
…
Ночь оказалась не летней, а почти майской. С грозой, навалившейся, если
судить по жирно поблескивающей грязи внизу, давно. Понятно, на нее мы не
обращали внимания, ну, или наоборот. Многих женщин гроза и дождь за окном
заводят еще больше, мало ли, вдруг моя милая риэлтор оказалась из таких же?
Хотелось воздуха, холодного и режущего ноздри. Открытая форточка
помогла, и стоял у нее, вдыхая дождь, сырость, мокрые листья и едва уловимый
запах непогоды, острый, как электричество. Большой тополь за стеклом
волновался, иногда хлестал по крыше, задевал подоконник и стену.
На ветке блеснули кошачьи глаза. Черная тонкая кроха, появившись из
густой тополиной листвы, зашипела. Вот сука!
Хреновые дела, если подумать. Кошек не зря считали спутниками и
спутницами ведьм, кто бы что не говорил о дремучих суевериях и прочем.
И…
На ветке никого не было. Совсем.
Гроза шарахнула молнией и громом, одновременно, ворочаясь прямо над
домом. Серебрящийся змеиный след мазнул по спальне, выхватил Настю,
отразившись живой ртутью в ее не спящих глазах. Выхватил из темноты
совершенно проснувшееся тело, раскинутые в стороны бедра, подрагивающий в
уже знакомом движении живот, острую небольшую грудь и зубы, прикусившие
губу.
- Мужчина, вы там надолго?
Вот как есть ведьма, ничего не скажешь. И даже колдовать ей не нужно,
просто надо перевернуться на живот, выгнуться и, положив ладошки на
собственную задницу, чуть развести ее стороны. И все, мужик, ты весь в ее власти,
честное слово.

У кошек интересное расположение когтей, вылезающих из ласково-мягких

подушечек как континентальные ракеты из внутренностей как-бы вагона-
рефрижератора. Точно так же – вроде бы предсказуемо, но неожиданно и
совершенно очевидно смертоносно. Четыре острейших крючка сплошной
полосой впереди и один, большой, сзади, прямо напротив них. Кошачьи вообще
идеальные хищники, а такие причудливые лапки еще и дают им преимущество.
Хрена выдерешься, если закогтит, уж поверьте. Несомненно, от Мурки или Васьки
вы спасетесь, но если кошка больше?
Сходите в зоопарк, гляньте в глаза тигру. Или пуме, она поменьше, кажется
не такой страшной… пока не зевнет или не решит поточить коготки. Посмотрите
тогда, наткнитесь на внимательно-безотрывный взгляд совершенного убийцы, с
узким длинным зрачком, с прижатыми ушами, с едва топорщащейся шерстью, с
приоткрытой пастью, прячущей за темными губами блестящие острые клыки,
утоните в гипнотическом призыве, идущем от нее, уже медленно-медленно
перебирающей лапами, взад-вперед, взад-вперед в разминке перед прыжком и…
Уф! Хрена се сон иногда причудится.
Горло как наждаком провели, есть попить? Есть, нагревшаяся за душную
ночь бутылка минералки. Но как хорошо, мм-м… назад на простыни не хочется,
насквозь пропитались потом, влажные, хоть выжимай, пахнут. Неплохо пахнут,
кстати, если подумать. Запах у этой самой Насти такой, что…
Стоп.
Со стороны покажусь ей фетишистом, жадно нюхающим простынь с ее
стороны? Насрать, тут дело совершенно в ином, в той степени опасности, когда
медлить нельзя. Терял голову из-за нее самой или из-за нее настоящей, так хорошо
прячущейся в человеческой шкуре?
А…
Матрац просел за ночь, неудивительно, хорошо, кровать не сломали. Что у
нас тут такое висит? Из волос, длинных и женских, сплетенное сложными и
странными узлами. Науз, вот что. Оберег? Все верно, оберег от сглаза… или
настоящего взгляда, когда ты можешь увидеть настоящее, не прячущееся за
человеческим телом. Вариант? Вариант… сука!
Вода шумит, девочка принимает душ, угу.
Кошки служили фамильярами, пряча в себе Сущностей. Служили ведьмам,
настоящим, не киношным красоткам с феминистическим уклоном, а тварям,
служащим Мраку. А где ведьма, там и оборотень. Оборотни ближе всех к
чернющему Злу, не имеющему какой-то сложно составленной моральной основы.
Иногда Зло просто Зло, ему не нужно мотиваций. А оборотни, по своей природе,
не могут стоять в сторонке и не коситься на в его сторону.
И вовсе не обязательно, что оборотень - это волкодлак, вот совершенно.
И им на хрен не нужно полнолуние.
И вопрос ровно один – почему я цел?
Стоп. Где моя сумка? Вон лежит, иди сюда… почему ты такая легкая,
подруга, где мой ствол? Нет моего ствола, испарился, ясное дело. Вода шумит?
Шумит, плещется горячая водичка, катится по гладкой коже, по втянутому животу
с глубоким пупком, к узкой жесткой полоске волос на лобке, стекает между
лопаток прямо на сильный выпуклый задок и…
Сука! В Японии кошки с несколькими хвостами мужиков водили за нос, в
Китае лисы, поди поверь про кошку, прячущуюся в человеке и насквозь
пропитавшей весь воздух феромонами и ведьмовством. Только мне сейчас выпало
не поверить, а проверить. Без ствола, хотя черт его знает, чем тот поможет.
Надо мной иногда посмеиваются, думая, что не замечаю, всякие там
взрослые дяди с тетями. Когда видят мои ремни, эдакие несерьезно-подростковые
текстильные ремни. Каждому свое, чо, в моем, например, есть сюрприз для наших
клиентов, не самый удобный, не сразу убойный, но очень и очень хороший.
Несколько серебряно-стальных цепочек, со звеньями в рунах, соединенных
на концах и, вместе с пряжкой, прячущей на обратной стороне грузило из серебра,
с острыми кончиками и то же в плохо заметных значках. Прекрасный, сука,
кистень, иногда работающий удавкой.
Я успел снять ткань и ненужную часть пряжки.
- А ты еще любишь садо-мазо? – промурлыкала Настя, вытирающаяся
полотенцем и очень, очень-очень, красивая. – Что же сразу не сказал?
Не говорить с Другими. Не смотреть в глаза, когда они говорят в
трансформации. Не смотреть на остро-коричневый сосок и капли воды на
смуглом, не…
Волосы не выпадают, не разрывается, разлетаясь клочками, кожа, не
открывается в пугающе-киношных спецэффектах, пасть, ломая лицо. Да и она на
самом деле не волкудлак. Она кошка.
Огромная, черная кошка, леопард, из-за особенностей пигментации
называемый пантерой. Только моргни, и вот смоляная молния, миг назад бывшая
красивой женщиной, летит к тебе, блестя зубами. И тут уж как все в твоих руках. В
моих был мой почти невесомый кистень, опасный из-за вложенного в него и
украденного у Других.
Пряжка прокрутила заметно-серебряный зигзаг, кривой и некрасивый.
Хлестанула по оскаленной морде, сбив зверя в прыжке и отбросив почти на
противоположную стену. Когти захрустели, впиваясь через штукатурку,
оборотень раскинулась пауком, нарушая законы физики и здравый смысл.
Я пошел вдоль стены, разрывая дистанцию, стараясь оказаться подальше от
твари, на глазах обернувшейся наполовину и смотрящей на меня. Звериными
глазами человеческого лица, маленькой упругой грудью, втянутым мускулистым
животом, сильными шелковыми бедрами и лапами, оставшимися наполовину
черно-переливающимися густой шубой.
Настя облизнула губы, блеснула острыми клыками, усмехнувшись.
- Не стыдно бить девушку этакой гадостью?
Не говорить с ними, это главное.
- Я же не убила тебя ночью… Знала кто ты, пропахший моими
уничтоженными близкими.
Не говорить, не смотреть в глаза, не читать молитв, если не веруешь, как я.
- Опусти свою плетку, оставлю целым и не стану убивать.
Драться с настоящим оборотнем посреди бела дня и голышом – то еще
удовольствие. Особенно, когда у тебя просто нет оружия, нужного чтобы
покалечить или убить зверя.
- Опусти плетку, дурачок.
Мы двигались в дико-странном медленном па из вальса, кружась по
комнате. Повернуться к ней спиной и броситься к двери – смертельно опасно.
Напасть первым – опасно вдвойне.
Когти протыкали стену как картонную, оставляли дырки, сыплющиеся
раствором и крошкой гипсокартона. Настя смотрела желтыми глазами и
старалась убаюкать ровно текущим мурлычущим голосом.
Что-то не так, что-то не клеится. Что?! Запах суки на стене сбивал с толку,
путал вязнущие мысли, мешался с едва пробивающимся дождем. Дождем? Он же
был ночью, сейчас почти день! Оборотень зашипела, блеснув глазами, а я
схватился за собственное оружие, надеясь развеять морок хотя бы болью.
Ненастоящий свет моргнул и пропал, оставив только всплески молний за
окном и бледно-черную тень на стене. Сука!
Оборотни не умеют наводить морок, а раз так, то…
Позади скрипнул пол, стукнуло каблуками. Мрак обхватил мягкими лапами
и утянул в темноту, полную чьего-то звонкого смеха, весело звенящего ледяными
колокольчиками.

Запахи. Звуки. Когда не можешь смотреть, слушай и нюхай, ты умеешь,

чувак, вряд ли теперь когда забудешь каково слепым. Пользуйся.
Моют постоянно и с чем-то для легкой дезинфекции. Но пыль тут как
обязательная часть, хрен отмоешь. Лампа накаливания, не современный диод или
глупая энергосберегающая, слышно потрескивание и запах, когда такая рядом, не
спутаешь. ДСП, свежий запах недавно закатанной по плите меламиновой бумаги,
густо воняет, отдает остатками формальдегида сразу с трех сторон. Ага, ясно.
Формальдегид в подобных ситуациях глупо считать вредным для
дыхательных путей, чтобы помереть от его воздействия, нужно купаться в самой
смоле или работать без респиратора на линии импрегнирования с прессом год, не
меньше. Тут следует опасаться другого.
Въевшаяся пыль, горячее дыхание лампы, светящей в лицо, стремноватая
офисная мебель в большом количестве, дешевое средство для мытья полов, оттого
и воняющее так сильно. Что это, если тебя накрыли мороком?
Это госучрежедение, контролируемое Мраком или Другими. В данном
случае, судя по всему, одно и то же, а хрен редьки не слаще.
- Не стоит притворяться более необходимого.
Голос женский и незнакомый. Значит, кто-то серьезная по местным меркам.
Это очень плохо.
- Сними повязку.
Лампу она опустила, мать Тереза сраная, решив не мучить меня больше
необходимого.
Прошлась, усевшись в глубокое офисное кресло напротив меня, прошлась,
показывая товар, то есть себя, лицом. Оценил, ничего не скажешь, порадовавшись
собственному интеллекту и его выводам.
Красивая форма у полиции, надо признать. Особенно, когда пошита по
фигуре, скрывая нужное и подчеркивая необходимое. Особенно в таком страстном
сочетании с чулками и туфлями, не купленными в магазине, а стачанными точно
по ножке. С волнистой бурей волос, рассыпавшихся по плечам, скрывая погоны,
где все же блеснула одинокая звездочка. Чин, значит, немаленький, городок
крохотный, а она майор.
Макияжа почти незаметно? Зачем ей то эта хрень, коли хозяйка высокой
груди, длинных ног, зеленых глаз и медной гривы самая настоящая ведьма? Тут
красота есть всегда.
- Не стану спрашивать настоящего имени, если не против, хорошо?
Я согласился. Говорить имя ведьме – тупое занятие.
Изумруды глаз блеснули, хваля и обещая немного хорошего за честность. Не
смотреть ей в глаза.
- Запоздало.
В глубине меняющегося малахитового взгляда постоянно перекатывались
рыжие всполохи и густо-чернильные тени, окружавшие вытянутый кошачий
зрачок. Ведьма сильная, старая, сросшаяся с природой Других так плотно никогда
нам не попадалась, и даже не слышали о таком.
- Ты подрал шкуру моей девочке, ей теперь придется отлеживаться.
- Я не просил ее нападать, не просил дурить мне голову и тащить к себе.
- Ой, какие мы гордые и сильные мужчины. Трахать себя она тебя тоже
заставляла, что ли?
Ведьма усмехнулась.
- Ладно… Вопрос простой, инквизитор.
- Я не инквизитор.
- Мне так удобнее, уж поверь.
 - Хорошо, буду для тебя инквизитором.
- Умница. Угадай, чего мне хочется от тебя, раз ты жив?
Тоже мне, секрет Полишинеля.
- Информации?
- Верно, мой хороший. И делать тебе больно не желается. Люди склонны
врать, когда вытаскиваешь у них кишки и жаришь на сковороде. Ну, или
зажимаешь в тисках член с яйцами.
- Ты добрая.
- Очень.
- Буду молчать.
Она наклонилась, пахнув ночью, дождем и древностью. Уставилась
разгоревшейся зеленью чертовых ведьмачьих глаз, усмехнувшись:
- А вот это вряд ли.
Запах пришел сбоку, странный и знакомый. Тянуло ледяной падалью,
сгнившей настолько, что даже в мороз та пробиралась в нос. Шагов не услышал,
вместо этого, к ней на руки, мелькнув черной молнией, запрыгнула крохотная
ушастая кошечка.
Уставилась большущими глазами, переливающимися ало-багровым.
Лениво зевнула, показав желтые змеиные клыки, и наклонилась ко мне, дохнув из
крохотной пасти смрадом настоящего Мрака, пришедшего по мою душу.