Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
От переводчика
Предисловие
Gordon W. Allport
Профессор психологии Гарвардского Университета. 1959г.
V. E. F.
Вена, 1983г.
Часть первая
x x x
Через долгое время, когда я давно уже вернулся к нормальной жизни, мне
показали иллюстрированный еженедельник с фотографиями заключенных, тесно
лежащих на нарах и хмуро уставившихся на посетителя. "Разве это не ужасно -
все эти страшные глазеющие лица?"
"Почему?" спросил я, потому что я искренне не понял. В этот момент все
опять возникло у меня перед глазами: пять часов утра, на улице еще тьма
кромешная. Я лежу на твердых досках в землянке, где нас около семидесяти. Мы
были больны и не должны были покидать из лагерь и идти на работу; не надо
было выходить на построение. Мы могли целый день лежать в своем уголке
барака, дремать и ждать ежедневной раздачи хлеба (норма для больных была,
конечно, урезана) и ежедневной порции супа (разбавленного, и тоже в
уменьшенной порции). Но как мы были довольны и счастливы, несмотря на все.
Сбившись вместе, чтобы избежать излишней потери тепла, и стараясь и пальцем
не шевельнуть без необходимости, мы слышали пронзительные свистки и крики на
площади, где для переклички была выстроена только что вернувшаяся ночная
смена. Распахнулась дверь, и в барак ворвалась метель. Прибрел смертельно
уставший товарищ, надеясь присесть на несколько минут. Но старший
надзиратель вернул его назад. Было строго запрещено допускать чужого в
барак, пока происходила проверка. Как жаль мне было этого парня, и как
хорошо было в этот момент быть не в его шкуре, а больным, и иметь
возможность подремать в лазарете! Какое это спасение - побыть тут два дня и,
может быть, еще два дня после этого!
На четвертый день моего пребывания в лазарете меня как раз определили в
ночную смену, когда вошел главврач и попросил меня согласиться пойти врачом
в другой лагерь, где была эпидемия тифа. Вопреки настоятельным уговорам моих
друзей (и несмотря на то, что почти никто из моих коллег не предложил свои
услуги), я решил пойти. Я знал, что на общих работах долго не протяну. И
если мне суждено было умереть, то на новом месте в моей смерти был бы хоть
какой-то смысл. Я подумал, что несомненно более целесообразно попытаться
помочь моим сотоварищам как врач, чем прозябать здесь и в конце концов
умереть непроизводительным рабочим.
Для меня это был простой математический расчет, а не самопожертвование.
Однако старшина санитарного отделения отдал секретное распоряжение
"позаботиться" о нас, двух докторах, которые записались добровольцами в
тифозный лагерь. Мы выглядели так плохо, что он боялся вместо двух врачей
получить на руки два трупа.
x x x
Стороннему человеку очень трудно понять, как мало ценилась человеческая
жизнь в лагере. Даже закаленные обитатели лагеря чувсвовали, до какой
крайней степени доходит это пренебрежение, когда организовывался транспорт
больных. Их истощенные тела кидали на двухколесные телеги, которые за много
миль, часто сквозь метель, заключенные тащили в соседний лагерь. Если
кто-нибудь из больных умирал еще до отправки, его мертвое тело все равно
кидали в телегу - список должен был сойтись! Список был единственной вещью,
которая имела значение. Человека учитывали по его тюремному номеру. Он
буквально сам становился номером; мертвый или живой - это уже было неважно:
жизнь "номера" совершенно ничего не значила. Что стояло за этим номером и за
этой жизнью - судьба, история, имя человека, - значило еще меньше. В одном
транспорте больных, который я, в должности доктора, должен был сопровождать
из одного баварского лагеря в другой, был молодой парень, чей брат не был в
списке и поэтому должен был остаться. Он так долго умолял надзирателя, что
тот решился сделать подмену, и брат занял место человека, который в этот
момент предпочел остаться. Но список должен был сойтись! Это было легко
устроить. Брат просто поменялся номером с оставшимся.
Как я упоминал раньше, у нас не было документов. Каждый был рад владеть
хотя бы собственым телом, которое, в конце концов, все еще дышало. Все
остальное, что у нас было, то-есть лохмотья, висящие на наших изможденных
скелетах, представляли интерес только тогда, когда нас определяли в
транспорт больных. Отбывающих "мусульман" осматривали с беззастенчивым
интересом: не лучше ли их куртки и башмаки, чем свои собственные. В конце
концов, их судьба уже была решена. Но те, кто оставался в лагере, еще были
способны кое-как работать, и должны были любой ценой повысить свои шансы на
выживание. Сантиментам тут не было места. Заключенные знали, что судьба их
полностью зависит от настроения охранников, и это делало их еще менее
людьми, чем того требовали обстоятельства.
Тело не так склонно к торможению, как мозг. Оно с первого дня стало
пользоваться свободой как следует. Оно начало жадно есть, часы и дни
напролет, захватив иногда полночи. Поразительно, как много можно съесть! И
когда один из нас был приглашен в гости радушным соседом-фермером, он ел и
ел, потом выпил кофе, которое развязало ему язык, и он начал говорить, и
говорил часами. Гнет, годами давивший на его разум, наконец свалился.
Казалось, что он не в состоянии остановиться, что его желание говорить
неодолимо. Я знал людей, которые только короткое время испытывали сильное
давление (например, под перекрестным допросом в гестапо) - у них была такая
же реакция. Много дней прошло прежде, чем развязался не только язык, но и
что-то внутри, и тогда чувства вырвались из сдавливавших их оков.
Часть вторая
Воля к смыслу
Экзистенциальное крушение
Ноогенные неврозы
Ноо-динамика
Смысл жизни
Сущность существования
Смысл любви
Смысл страдания
Мета-клинические проблемы
Логодрама
Сверх-смысл
Преходящесть жизни
Техника логотерапии
Коллективный невроз
Критика пан-детерминизма
Кредо психиатра
Постскриптум 1984 г.