Научный вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

УДК 82-1

Воронежский государственный архитек- Voronezh State University of Architecture

турно-строительный университет and Civil Engineering
канд. фил. наук, ст. преп. кафедры русско- The chair of Russian Language and Cross-
го языка и межкультурной коммуникации Cultural Communication, PhD, senior lec-
turer
Сулемина О.В. Sulemina O. V.
Россия, г. Воронеж, тел. +7(473) 248-17-33; Russia, Voronezh, tel. +7(473) 248-17-33;
e-mail: may2005@yandex.ru e-mail: may2005@yandex.ru

О.В. Сулемина

УНИВЕРСАЛЬНЫЕ КАТЕГОРИИ В РУССКОЙ ЛИРИКЕ

XVIII – НАЧАЛА XIX ВЕКОВ (НА ПРИМЕРЕ КАТЕГОРИИ «СТРАШНОЕ»)

В работе дается попытка на примере категории «страшное» показать значимость универсальных

категорий для лирики XVIII – начала XIX вв. Выявляются некоторые особенности восприятия данной
категории поэтами, обрисовываются контуры ее взаимодействия с другими универсалиями.
Ключевые слова: страх, восторг, война, смерть, лирика, маркема.

O.V. Sulemina

UNIVERSAL CATEGORIES IN RUSSIAN LYRICS OF XVIII – EARLY XIX

CENTURIES (ON THE MATERIAL OF CATEGORY «FEAR»)

This work is an attempt to show the meaning of universal categories for lyrics of XVIII – early XIX cen-
turies on the material of category «fear». Specific features of perception of this category by some poets and its
interaction with other universals are revealed.
Key words: fear, joy, war, death, lyrics, markem.

Как мы полагаем, для филологии последних десятилетий характерны попытки

выявления и описания различных языковых, ментальных, культурных, литературных
универсальных структур (напр., анализ «ключевых слов», концептов, универсальных
мотивов и сюжетов, культурных констант, «литературных универсалий» и т.д.). Со-
гласно определению (которого мы будем придерживаться), литературные универсалии
– это «возникающие в рамках определенного периода национальной литературы лекси-
ко-референтные <…> единства, наделенные достаточной стабильностью и вместе с тем
энергией изменчивости и варьирования и по-разному – в неодинаковом объеме и в не-
одинаковых проекциях – воплощающиеся в различных авторских реальностях и в кон-
кретных текстах». [9] Можно сказать, что универсальные структуры семантически за-
дают те общие рамки существования, в которых художник реализует свою волю к са-
мосотворению в тексте.
Говоря об универсальных категориях, общих для представителей русской литера-
туры XVIII – первой половины XIX вв., мы опираемся на результаты работы с про-
граммой «Констелляции» [4], которая позволяет выявлять наиболее важные для текста
слова и обнаруживать их сочетаемость. Перечислим лишь некоторые универсалии, зна-
чимые для этого периода: восторг, лень, сон, страх, смерть, творчество, война, пир,
пустыня, море и другие. Художественные миры писателей исследуемой эпохи так или
иначе включают указанные выше категории и отражают их индивидуально-авторское

____________________________
© Сулемина О.В., 2015

149
Лингвистика и межкультурная коммуникация Выпуск №4(18), 2015

восприятие. Мы остановимся на категории «страшного», поскольку она, с нашей точки

зрения, непосредственно связана с самоопределением человека и ее восприятие наибо-
лее ярко выражает индивидуальную картину мира.
Показатели «страшного» в произведениях XVIII века, или «классической» эпохи,
являются самыми высокими из всех пяти срезов. (О выделении: «1) «классической»
(XVIII век), 2) «элегической/романтической» (до 1830-х годов), 3)«критической» (до
1860-х годов), 4) «реалистической» (до конца XIX века), 5) «модернистской» (начало
XX века)» культурно-психологических эпох – См.: [8]) Однако объекты и источники
страха в этот период характеризуются устойчивостью и повторяемостью у многих ав-
торов и во многих текстах, поэтому мы сочли целесообразным дать обобщённый обзор
проявлений страшного, не обращаясь к персоналиям.
В одическом творчестве «классической» эпохи «страшное» чаще всего возникает
в связи с темой войны, например, у В.И. Майкова: «Какой ужасный ветр навеял / Тебя,
кровавая война? / <...> / Ты яд на землю изливаешь, / Плоды ужасные родишь, / <...> /
Твой глас колеблет целу твердь, / Твой взор изводит люту смерть» («Война», 1773). [6;
С. 229-233] Обратившись к спискам маркем (ключевых, особенно значимых слов –
Кретов А.А. [4]), мы выяснили, что в XVIII веке страх является маркемой только для
трех авторов: Майкова, Дмитриева и Богдановича.
Война воспринимается как «преужасный ад», «ужаснейшая мгла», насланная на
человечество за его пороки: «Но, тщетною пленяясь славой, / Неблагодарный человек /
И сею лютою отравой / Разрушил сам златый свой век...».
Воинская доблесть – один из главных объектов восхваления в оде, однако почес-
ти, добытые в результате стремления к завоеванию, нередко видятся тщетными и опас-
ными, они соединяются с грехом. А вот сочетание славы победителя с милостью к по-
бежденному врагу – самый распространённый ход в одических панегириках: «Великой
Анны грозной взор / Отраду дать просящим скор; / По страшной туче воссияет, / К себе
повинность вашу зря. / К своим любовию горя, / Вам казнь и милость обещает» (М.В.
Ломоносов «Ода... на взятие Хотина 1739 года»). [5; С. 64] Здесь «грозность» царицы
Анны – синоним её власти.
Деятельность правителя предполагает двуединство: он «своим отец», но «врагам
ужасен». Ломоносов выразил это качество в ёмкой формуле: «Ты вне гроза, ты внутрь
покров». При описании силы русского оружия, овеянного славой, поэт испытывает воз-
вышающий восторг и трепет перед грандиозной военной мощью, концентрированным
воплощением которой становится фигура Героя: «Что так теснит боязнь мой дух? /
Хладнеют жилы, сердце ноет! / Что бьет за странной шум в мой слух? / Пустыня, лес и
воздух воет! / <...> / Блеснул горящим вдруг лицем, / Умытым кровию мечем / Гоня
врагов, Герой открылся» [5; С. 64]. Герой является подобно языческому божеству и вы-
зывает соответствующий резонанс в пространстве – оно содрогается и наполняется
звуками. Очевидно, что страх Герою неведом, он сам становится объектом страха не
только для врагов, но и для своих, вызывая у последних благоговейный ужас перед его
величием. Заметим, что «наполненность» пространства здесь находится в созвучии с
«теснотой», в которую «боязнь» повергает поэта.
В паре с «восторгом» в оде выступает феномен страха/ужаса, аксиология которо-
го зависит от контекста: «Наполнил грудь восторг священный, / Благоговейный обнял
страх, / Приятный ужас потаенный / Течет во всех моих костях» (Г. Р. Державин. «Лю-
бителю художеств»). [1; С. 127] Это связано с особым восприятием категории восторга
в «классическую» эпоху. Восторг в оде – это восторг ума, мыслей, духа, то есть, в пер-
вую очередь, особое состояние сознания, лишь следствием которого является эмоцио-
нальный подъем. Восторг знаменует собою выход за пределы ограниченного человече-
ского внутреннего мира. Качества, приобретаемые в состоянии восторга – сверхзрение,
т.е. зрение, отождествляющее наблюдателя и зрительное пространство. В восторге
150
 Научный вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

«отдельная» личность перестает быть собой, становится одним из каналов проявляю-

щего свою идеальную сущность реального мира. Подобные свойства восторга притяги-
вают «жидкостную» метафорику (восторг «напояет»/«изливается»), подчеркивающую
осмотические отношения разных частей мира – восторг может охватывать не только
Поэта, но и целые пространства, которые в этом состоянии получают речевые полно-
мочия. Поэт-одописец оказывается лишь одним из многочисленных голосов самопро-
являющейся истины: «Если я блистал восторгом, С струн моих огонь летел, Не собой
блистал я – Богом; Вне себя я Бога пел» (Державин). [1; С. 132] Подобное «расшире-
ние» границ человеческой личности закономерно сближает восторг со страхом.
Конец XVIII века, когда сентименталистская эстетика уже начинает теснить кано-
ны классицизма, демонстрирует интересное «соседство» в одном контексте надежды и
страха. Едва ли не самый показательный пример – шуточная басня И.И. Дмитриева
«Надежда и Страх»: «Хотя Надежда ввек / Со Страхом не дружилась, / Но час такой
притек, / Что мысль одна родилась, / Как в той, так и в другом, / Какая ж мысль смеш-
ная: / Оставить свой небесный дом / И на землю идти пешком, / Узнать — кого?.. лю-
дей желая. / <…> / Итак, Надежда захотела / И тотчас полетела; / Пополз за ней и
Страх». [2; С. 373]
В этом тексте Надежда и Страх оказываются соседями, поскольку имеют высшее
происхождение. Думается, сущность Надежды и Страха одинакова: это надежда в бо-
лее общем значении, как «предугадывание» будущего, только в первом случае будущее
обещает быть благосклонным, а во втором – нет. Это стихотворение – редкий пример
равновесия этих состояний, а не вытеснения одного другим, как, например, в таких
строках оды Майкова: «С тобою мы пути проходим, / Пустыни, дебри и моря, / Тобою
страхи попираем, / Тобою бедства презираем! («Надежда», 1778). [6; С. 263]
Особенности понимания «страшного» в «классический» период получили
резонанс в поэзии начала XIX века. Вместе с тем чрезвычайно важны собственно
романтические тенденции: страшным оказывается исключительное, выходящее за
рамки обыденности. Это страшные пространственные картины, страшные
преступления, пришельцы из потустороннего мира (призраки, духи, мертвец),
различные «нелюди» (вампиры, ведьмы, черти). В основе своей это страх перед
угрозой, приходящей извне, откуда-то из-за границ жизни, и разрывающей нормальное
существование. Однако угроза эта вполне конкретна и узнаваема: подвергшийся
действию «страшного» всегда хорошо понимает, что его напугало.
«Элегическую» / «романтическую» эпоху представляется целесообразным
рассматривать в контексте творчества А.С. Пушкина.
В этот период актуализируется распространённое в литературе XVIII века
отношение к войне как страшному испытанию, причём усиливается негативизация:
«Тот сердца не имел, от камня тот родился, / Кто первый с бешенством на брата
устремился... / <...> / А слава?.. Нет! Ее злодей лишь в брани ищет; / Лишь он в
стенаниях победны гимны слышит. / В кровавых грудах тел трофеи чести зрит; /
Потомство извергу проклятие гласит, / И лавр его, поблекши, тлеет» (В.А. Жуковский
«Мир»). [3]
У Пушкина военная слава бывает и опасной (она «грозит / Перстом
окровавленным» поэту-гедонисту), и желанной (для поэта-воина: «От первых лет
поклонник бранной Славы, / Люблю войны кровавые забавы, / И смерти мысль мила
душе моей» [7; Т. 2; С. 128]). Война привлекает Пушкина возможностью проявить
смелость, испытать свои силы и превзойти их, помимо этого, на войне человек может
полагаться только на себя и именно он определяет свой путь, что предполагает свободу
выбора: «…Военная служба кажется мне предпочтительнее всякой другой. Во всяком
случае, твое поведение надолго определит твою репутацию и, быть может, твое
благополучие...». [7; Т. 13; С. 49-50] Пушкин находит даже особую прелесть смерти на
войне, её объясняют строки из «Путешествия в Арзрум...», посвященные Грибоедову:

151
Лингвистика и межкультурная коммуникация Выпуск №4(18), 2015

«Самая смерть, постигшая его посреди смелого, не ровного боя, не имела для
Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».
[7; Т. 8; С.441-490] Мгновенная смерть в момент «выхода за свои пределы» желанна,
поскольку это возможность избежать переживание ужаса-тоски перед грядущим.
В лицейских «Воспоминаниях в Царском селе» (1814) война воспринимается как
изначально свойственное миру зло: «И вскоре новый век узрел / И брани новые, и
ужасы военны; / Страдать – есть смертного удел». [7; Т. 1; С. 60-63]
Однако, как видим из проведенного выше обзора, даже в военных условиях
значимой оказывается возможность для личности проявления своих нравственных
качеств. Война воспринимается Пушкиным как состязание, победитель которого
проявляет милость к побежденным: «Пирует Петр. И горд и ясен / И славы полон взор
его, / И царской пир его прекрасен. / <...> В шатре своем он угощает / Своих вождей,
вождей чужих, / И славных пленников ласкает» («Полтава»). [7; Т. 5; С. 59-60]
Таким образом, можно сделать вывод о значимости категории страшного для
лирики исследуемого периода, ее тесной взаимосвязи с другими универсалиями
(смерть, восторг и т.д.). Исследование универсалий в произведениях русских поэтов и
писателей позволяет наиболее полно отобразить их преемственность и взаимосвязь.

Библиографический список

1. Державин Г. Р. Стихотворения. Л. : Сов. писатель, 1957. 469 с.

2. Дмитриев И. И. Полное собрание стихотворений. Л.: «Советский писатель»,
1967. 501 с.
3. Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1959. Т. 1. С. 18-20.
4. Кретов А.А. Архаисты и новаторы в русской литературе XVIII – начала XX
вв.// Универсалии русской литературы. Воронеж, 2009. С. 30.
5. Ломоносов М. В. Избранные произведения. М., 1965.
6. Майков В. И. Избранные произведения. М.-Л.: «Советский писатель», 1966. 490 с.
7. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 19 т. М.: Воскресенье, 1994 –
1997.
8. Савинков С.В., Фаустов А.А. Аспекты русской литературной характерологии.
М.: Intrada, 2010. С. 218.
9. Фаустов А.А. Литературные универсалии: на пути к терминологической
демаркации // Универсалии русской литературы. Воронеж: Воронежский
государственный университет; Издательский дом Алейниковых, 2009. С. 8-28.

References

1. Derzhavin G. R. Poems. L.: Sov. writer, 1957. 469 p.

2. Dmitriev I. I. The Complete collection of poems. L.: «Soviet writer», 1967. 501 p.
3. Zhukovsky V. A. Collection of works: In 4 V. Moscow; Leningrad, 1959. V. 1. P. 18-20.
4. Kretov A. A. Archaists and innovators in Russian literature of the XVIII – beginning
of XX centuries // Universals of Russian literature. Voronezh, 2009. P. 30.
5. Lomonosov M. V. Selected works. M., 1965.
6. Maikov V. I. Selected works. M. – L.: «Soviet writer», 1966. 490 p.
7. Pushkin A. S. Complete works: in 19 V. M.: Sunday, 1994 – 1997.
8. Savinkov S. V., Faustov A. A. Aspects of Russian literary character. M.: Intrada,
2010. P. 218.
9. Faustov A. A. Literary universal: towards a terminological demarcation // Universals
of Russian literature. Voronezh: Voronezh state University, Publishing house by Aleinikov,
2009. P. 8-28.

152