Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
кусочки молодого барашка источали такой соблазнительный аромат, что всегда голодных
солдат, питающихся в основном пшенной кашей и воблой, буквально покачивало в строю.
Вскоре красноармейцев погрузили в коробки товарных вагонов и повезли по пустыне,
начавшейся почти сразу же после окраин города. Пустыня предстала пред Суховым своим
блеклым, цвета поношенной гимнастерки, пейзажем, даже небо тут было белесое, мутное.
Верблюды равнодушно провожали их состав взглядами, смотря всегда как бы поверх, как бы
сверху; все больше попадались одногорбые.
Потом их состав разбили на отряды и пустили по всем направлениям в пески и степи,
уничтожать летучие отряды басмачей. Перед этим всем выдали поношенное и прожаренное
в «вошебойке» обмундирование и новенькие винтовки.
Сухов еще с германской войны усвоил из непреложных истин боевой жизни: чаще других
погибают солдаты, которые пренебрегают правилами маскировки, то есть выделяются на
местности, помимо неосторожных порывистых движений, еще и своим обмундированием -
его цветом или какими-либо деталями: сверкнувшей ли пуговицей, светлой пряжкой или еще
чем-нибудь. Только безумец может появиться на передовой в парадной форме с золотыми
погонами, сверкающими пуговицами, заметными за версту наградами на груди. Такой
поступок равносилен смертному приговору, подписанному самому себе: этот безумец
немедленно станет легкой добычей не только снайпера, но и просто приличного стрелка.
Федор Сухов не забывал ничего из накопленного им опыта боевой жизни. Поэтому он
выбрал себе из кучи обмундирования самые выцветшие, застиранные добела гимнастерку и
штаны.
Еще с первых часов следования их поезда через пустыню он определил, что именно
такая форменная одежка сделает его почти незаметным для противника на фоне светлых
песчаных барханов. Винтовку выбрал германскую, считая ее надежней английской.
... Как они вдвоем переплывали Волгу, не только спокойную, но и бурную... Как Катя учила
его не паниковать при большой волне, а спокойно подныривать под ее пенный гребень... Как
во время их «медовой недели», они, купаясь в заливах - Катя в холщовой рубашке, а он - в
своих выцветших добела бумажных матросских портах - ныряли в глубину до самого дна.
Схватившись за какую-нибудь корягу или за лапу занесенного песком якоря с налипшими
ракушками, они надолго замирали над светлым ложем песчаного дна, как бы паря над ним...
Малые существа подводного мира, вспугнутые поначалу, начинали доверять им: темно
серебристые пескари тыкались в них легонько, как бы целуя; стайка полосатых окуньков
проплывала рядом, огибая их головы, а однажды из-под камня вылез рак и запутался в
длинных волосах Кати. Он «подстригал» и «подстригал» ее своими клешнями, пока она не
всплыла. Катя отцепила его и, смеясь в рачьи выпученные глаза, отпустила на волю...
Сухов тряхнул головой и, улыбнувшись матушке Анне, еще раз решительно заключил:
- Нет, не может Катя утонуть в Волге - ни при какой погоде!
Он вдохнул полной грудью и вдруг, впервые за долгие годы, почувствовал, что ему стало
намного легче жить. Надежда окрылила солдата, и тяжесть тупой боли, придавившая его
тогда в Покровском, свалилась с сердца. Он теперь знал, где искать свою Катю: «Конечно
же, она там, в заволжской деревне у своей тетки, вместе с сестренками и братишкой, а
может быть... может быть, уже и в самом Покровском!.. Этой сволочи, Шалаева, давно нет,
чего ей бояться... А уж как я вернусь, тогда нам и сам черт не страшен».
Не сказав больше ни слова, Сухов легонько растолкал толпу поселенцев, тесно
окружившую их с матушкой Анной, и подбежал к коню. Птицей взлетев на него, с места
галопом рванул в степь...
Матушка Анна грустно смотрела ему вслед, мелко крестила спину удаляющегося
всадника...
Остальные так же молча проводили глазами умчавшегося красноармейца и побрели по
своим делам.
Сухов вернулся через час.
Смотавшись к своим бойцам, он коротко объяснил им в чем дело, и они без лишних слов
отдали ему свои пайки - пшено, воблу, сухари. Нашелся также и ком слипшихся конфет-
подушечек.
Сухов свалил у ног матушки Анны узел с продуктами. Ихбыло и для одной немного, но он
знал супругу покойного отца Василия и понимал, как она поступит.
- Вот благодать-то! - всплеснула руками матушка и тотчас же созвала всех женщин.
Она велела им разделить поровну все, что было в узле, а ком подушечек достался
оборванной голопузой детворе, половина которой не видела еще в своей жизни конфет.
Сухову очень хотелось чем-нибудь одарить матушку Анну, но ничего за душой у
красноармейца не было, да и быть ничего не могло - не пистолет же ей дарить... и тут он
сообразил, что на дне его «сидора», под комплектом чистого белья, лежит пара новеньких
портянок. Они достались ему в наследство от недавно погибшего друга, Родиона - мягкие
52
фланелевые, бесценные для солдата, портянки. Родион, когда был жив, все уверял
Сухова, что такие портянки, кроме своего прямого назначения, очень хороши для добычи
воды. Все дело в том, что иногда над пустыней вдруг появляется тучка и она может излиться
обильным, но коротеньким, одноминутным, дождем. Вот тут-то и нужно не зевать и
быстренько расстелить на песке портянки, а едва дождь пройдет - сразу отжать портянки в
чайник...
Сухову и его дружку не удалось испытать этот способ, потому что Родион погиб, так и не
дождавшись дождя в пустыне.
Матушка Анна сначала отнекивалась, а потом приняла от Сухова портянки, тут же
сбросила свой ветхий поношенный платок и повязала голову мягкой фланелью, от чего
помолодела даже и стала похожей на медсестру.
Они долго стояли друг против друга. Прощались, понимая, что им больше не суждено
встретиться. Матушка Анна шептала молитвы и, смахивая слезинки, все крестила, крестила
Федора Сухова, как будто хотела благословить его на всю оставшуюся жизнь.
Наконец он обнял матушку Анну, потом поклонился остальным своим землякам, надвинул
поглубже кепарь, вскочил на коня и ускакал. А его земляки, ссыльные русские люди, с
завистью глядели ему вслед - они должны были оставаться на этой убогой, постылой земле,
искренне не понимая, в чем их вина...
Прибыв в часть, Сухов подал просьбу об увольнении его из армии. Все сроки и сверхсроки
его службы прошли, а ранений у него было столько, что ни одна врачебная комиссия не
смогла бы возразить против его демобилизации.
Вскоре Сухова вызвал один из его высших начальников - молодой комбриг Макар
Назарович Кавун. Он посоветовал не торопиться с увольнением и хотя бы еще годик
повоевать за счастье трудового народа.
Сухов ответил в том смысле, что он уже много лет воюет за счастье трудового народа, а
теперь бы ему хотелось хоть самую малость похлопотать о своем личном счастье.
Комбриг Кавун нахмурился, строго сказал:
- Ты что плетешь, Сухов?.. Какое может быть личное счастье у сознательного
революционного бойца!.. Личное счастье - самый вредный буржуазный предрассудок.
Сухов согласился с комбригом, но объяснил, что хочет отыскать давно пропавшую, горячо
любимую жену.
- Жену, говоришь?.. Любимую?.. Та-ак, - поднял бровь двадцатичетырехлетний комбриг. -
Значит, мы здесь будем героически сражаться, а ты пересидишь такое великое время под
бабьей юбкой!
На это Сухов скромно возразил, что как только отыщет жену, они начнут вместе
героически сражаться на трудовом фронте, что тоже немаловажно в такое великое время.
Комбриг Макар Назарович Кавун махнул рукой и приказал демобилизовать
красноармейца Сухова.
В сущности комбриг был мужиком добрым и справедливым. За что впоследствии и будет
расстрелян в тридцать восьмом как «враг народа», того самого народа, за счастье которого
он сражался сейчас в этом пекле пустыни.
Одно только слегка озадачило Сухова: он насчитал девять каких-то чучел, которые цугом
двигались на конях в передней части отряда. Но поскольку все остальные не внушали ему
никаких подозрений, он выбрался из своей ложбинки и спокойно двинулся дальше.
Его тут же заметили. Какой-то всадник, отделившись от отряда, поскакал к нему, на ходу
трижды выстрелив в воздух.
Сухов, вняв предупреждению, спокойно опустился на песок, скрутил козью ногу, высыпав
в нее весь оставшийся табак - он знал, что чем-чем, а табачком и водицей он у своих
наверняка разживется.
Всадник подскакал к сидящему на песочке Сухову, лихо осадил коня.
- Кто такой? - начал он без предисловия.
- Сухов я, - ответил Федор, пустив конус дыма вверх.
- Врешь! - искренне удивился всадник. - А я Рахимов. Слыхал?
Сухов кивнул, снизу вверх разглядывая всадника, отметив про себя его излишнюю
нервозность и мысленно сравнивая Рахимова со своим бывшим командиром, покойным
Макхамовым, тем самым, которому был «обязан жизнью». Затем ответил, нарочито
польстив, все в той же надежде на табачок и воду:
- Кто ж в пустыне не знает командира Рахимова!
- А мне говорили - ты демобилизовался... - Довольный Рахимов спешился, присел рядом
на песок. -Слух идет, что ты уже в Астрахани.
54
Сухов кивнул головой.
- Должен был. Да вот, пришлось задержаться.
Отряд подъехал, окружив Сухова и своего командира; бойцы с любопытством смотрели
на Федора. Он в свою очередь оглядел красноармейцев, окинул взглядом и женщин в
чадрах, сидящих в седлах, как мумии. Затем снова повернулся к Рахимову. Наклонившись к
нему, тихо посоветовал:
- Штыки со стволов отомкнуть надо. Вас за версту видно по проблеску, а с бархана - за
все три.
- Да я знаю, - вздохнув, ответил Рахимов. - Но тут такое дело... - Он безнадежно махнул
рукой.
Один из бойцов, осклабившись, обратился к Сухову:
- Товарищ Сухов, а ты меня узнаешь?
Федор оглядел бойца, качнул головой.
-Нет.
- Я же в тюрьме сидел, которую ты взорвал!.. Помнишь?.. В Чарджоу.
- Как же я могу тебя узнать, родной, - улыбнулся Сухов. - Вы же все после взрыва тут же
разбежались. А я потом один отбивался полдня...
Красноармейцы дружно заржали. Сухов вновь посмотрел на женщин в чадрах и увидел...
Как блеснула река на излучине, как по волнам бежали солнечные зайчики... Деревенские
молодухи поднимались по косогору, задрав подолы мокрых, прилипающих к телу платьев,
белея крепкими икрами, посмеиваясь, перебрасываясь шуточками... Одна из них
оглянулась, отстав от подружек, и прямо, как бы глаза в глаза, посмотрела на Федора,
который присел в осоке с напяленным на голову выеденным арбузом. Эта девчонка из
воспоминаний его «арбузного» детства сейчас превратилась в его сероглазую, с мохнатыми
ресницами Катю, и она с великой нежностью взглянула на него...