А.Д.Швейцер
ТЕОРИЯ ПЕРЕВОДА
статус
проблемы
аспекты
Ответственный редактор член-корреспондент АН СССР В.Н. ЯРЦЕВА
В написанной в начале 70-х годов книге "Перевод и лингвистика" автор попытался наметить
некоторые пути разработки лингвистической теории перевода, ориентированной на перевод как
коммуникативный процесс, как процесс поиска решения, и показать перспективы, которые
открывали перед теорией перевода лингвистические течения, выдвинувшие на первый план изучение
языка в действии.
С тех пор у нас в стране и за рубежом наблюдалась значительная активизация научного
поиска в области изучения перевода. Появилось немало серьезных фундаментальных
исследований, в том числе и лингвистических, проливающих новый свет на сущность процесса
перевода и его закономерности. Теории перевода был посвящен ряд международных и национальных
конференций и симпозиумов, среди которых следует отметить Всесоюзную конференцию по теории
перевода, состоявшуюся в Москве в 1975 г., Международный симпозиум по контрастивной лингвистике
и теории перевода в Трире и Саарбрюкене в 1978 г., Международные конференции по теории перевода
в Лейпциге в 1981 и 1986 гг. Проблемы теории перевода обсуждались на XIV Международном
конгрессе лингвистов в Берлине (1987).
Мощным стимулом для активизации научных исследований в этой чрезвычайно важной,
интересной и еще до конца не познанной области послужили, с одной стороны, потребности
современного общества, в котором перевод играет все более значительную роль, а с другой —
новые достижения языкознания в таких областях, как лингвистика текста, синтаксическая
семантика, коммуникативная лингвистика, социо- и психолингвистика. Особое значение в создании
благоприятных условий для развития теории перевода имел поворот современного языкознания от
ориентации на имманентные свойства языка и на статические описания внутрисистемных отношений
к установке на раскрытие связей между языком и человеком, между языком и обществом, на выявление
динамики функционирования языка в реальных ситуациях общения.
В то же время и теория перевода, расширив свои горизонты под влиянием названных
направлений, в свою очередь обогатила языкознание новыми данными, расширившими наши
представления о природе и функционировании языка. В самом деле, будучи уникальной сферой
речевой деятельности, где соприкасаются друг с другом не только разные языки, но и разные культуры,
а порой и разные цивилизации, перевод
является естественной экспериментальной лабораторией, в которой многие
лингвистические теории подвергаются "проверке на прочность".
Вместе с тем надо признать, что богатейшая практика перевода еще ждет своего
теоретического осмысления. Нами сделаны лишь первые, хотя и многообещающие, шаги в познании
процесса перевода. По-прежнему идут споры вокруг таких фундаментальных проблем, как статус
теории перевода, сущность перевода, определение его границ, или, иными словами, четкое
разграничение перевода и различных видов квазипереводческой деятельности, переводимость,
адекватность и др. Эти проблемы, которые волновали пионеров теории перевода еще в 40 — 50-е
годы, за последнее время как бы отошли на задний план в силу повышенного интереса к
процессуальным и семиотическим аспектам перевода, но из этого не следует, что они утратили свою
актуальность.
Сейчас в центре внимания теоретиков перевода оказались такие важные вопросы, как
эквивалентность и ее типы, процедуры и стратегия перевода, перевод как коммуникативный акт,
прагматика перевода. При этом далеко не всегда удается выявить взаимосвязь между этими
аспектами перевода и их отношение к названной выше традиционной проблематике. Именно эту
цель преследует настоящая книга, которая, разумеется, не может претендовать на полное и
исчерпывающее освещение поставленных в ней вопросов, а может лишь — в лучшем случае —
предложить ряд ориентировочных решений и стимулировать научный поиск в намеченных
направлениях.
В книге развивается ряд положений, впервые выдвинутых в "Переводе и лингвистике" (М.,
1973), в частности положения о функциональном инварианте перевода, о "методе проб и ошибок"
как способе реализации переводческого решения, о функциональных доминантах текста как
определяющем факторе стратегии перевода, о динамической модели перевода, о иерархии
"фильтров", определяющих выбор варианта, о вероятностном характере переводческих
закономерностей.
Вместе с тем в книге рассматривается и ряд проблем, либо вовсе не получивших освещения,
либо затронутых лишь вскользь в "Переводе и лингвистике". К ним относятся уровни
эквивалентности, переводимость, социальная обусловленность перевода, нормы перевода, перевод в
свете теории текста и др.
Книга посвящена общетеоретическим проблемам перевода, которые иллюстрируются в
основном переводами с английского языка на русский и с русского на английский. Но при этом книга
не ориентирована на частную переводческую проблематику, обусловленную спецификой русского и
английского языков. Точно так же она не ограничена каким-либо конкретным жанром
перевода. Многочисленные примеры из художественного перевода приводятся в ней лишь с
целью выявить на их материале общие закономерности перевода, поскольку художественный перевод
с широтой его функционального диапазона и с разнообразием используемых в нем языковых средств
как нельзя лучше соответствует этой цели.
Книга состоит из шести глав, в которых рассматриваются различные аспекты и проблемы
переводческой деятельности. Первая глава "Статус теории перевода" посвящена таким вопросам, как
предмет теории перевода, ее отношение к другим дисциплинам — социолингвистике,
психолингвистике, лингвистике текста и семиотике. Во второй главе "Сущность перевода" перевод
рассматривается как особый случай межъязыковой коммуникации, выявляются дифференциальные
признаки, отличающие его от других видов межъязыкоюи коммуникации, описываются его языковые и
внеязыковые аспекты в их взаимодействии, раскрывается механизм детерминации перевода
языковыми и социокультурными факторами и, наконец, дается определение перевода Третья глава
"Эквивалентность, адекватность, переводимость" посвящена раскрытию сущности взаимосвязанных
основополагающих категорий теории перевода. В ней устанавливаются различные уровни (типы)
эквивалентности в их иерархии, выясняется соотношение понятий "эквивалентность" и
"адекватность", различие между адекватным, буквальным и вольным переводом, выдвигается тезис о
релятивном характере переводимости. В четвертой главе "Семантические аспекты перевода"
выясняется отношение между понятиями "значение" и "смысл" и определяется роль смысла в
процессе перевода. Особое внимание уделяется в ней описанию мотивов и типов переводческих
трансформаций на компонентном и референциальном подуровнях семантической
эквивалентности. В пятой главе "Прагматические аспекты перевода" рассматривается роль
различных прагматических отношений в процессе межъязыковой коммуникации, влияние на этот
процесс таких прагматических факторов, как коммуникативная установка отправителя,
установка на получателя конечного текста, коммуникативная интенция переводчика. В шестой главе
"Текст и перевод" конкретизируются те теоретические положения, которые рассматриваются в главе
первой в связи с вопросом об отношении теории перевода к лингвистике текста Основное внимание
уделено кругу вопросов, относящихся к проблеме связности текста, а также к стилистике текста. В
качестве материала использованы переводы газетно-публицистических текстов. Основные итоги
исследования подводятся в "Заключении".
Книга задумана как обобщающая, дискуссионная и поисковая. Именно под этим углом зрения
рассматриваются в ней нынешний статус, проблемы и различные аспекты теории перевода
Оценивая современное состояние теории перевода, автор в то же время стремился предложить и
обосновать собственную трактовку стоящих перед ней проблем на конкретном языковом
материале, наметить пути их решения. Автор надеется, что книга будет способствовать
дальнейшему продвижению научной дискуссии, которая ведется по фундаментальным
проблемам теории перевода
ЛИТЕРАТУРА
Арутюнова Н.Д.. Падучева Е.В. Истоки, проблемы и категории прагматики // Новое в зарубежной лингвистике. М.:
Прогресс, 1985. Вып. 16: Лингвистическая прагматика.
Ахманова О. С. Словарьлингвистическихтерминов. М., 1966.
БархударовЛ.С. Язык и перевод. М.: Междунар. отношения, 1975.
EapxvdapoeJI.C. Что нужно знать переводчику V Тетради переводчика. М.: Междунар. отношения, 1978. Вып. 15.
Бархударов Л. С. Контекстуальное значение и перевод // Сб. науч. тр. МГПИИЯ им. Тореза М., 1984. Вып. 238.
Белинский В. Г. Из статьи "Сочинения Александра Пушкина: статья вторая" // Зарубежная поэзия в переводах
В.А.Жуковского. М.: Радуга, 1985. Т. 2.
Бенвенист Э. Общая лингвистика: Пер. с фр. М.: Прогресс, 1974.
Бондарко А.В. Грамматическое значение и смысл. Л.: Наука, 1978.
Бондарко А.В. Семантика предела'/ ВЯ. 1986. № 1.
Ванников Ю.В. Типы научно-технических текстов и их лингвистические особенности. М., 1985.
Вежбицка А. Речевые акты, / Новое в зарубежной лингвистике. М.: Прогресс, 1985. Вып. 15: Лингвистическая
проблематика.
Виноградов В.В. Русский язык: Грамматическое учение о слове. М.: Учпедгиз, 1947.
Виноградов В. С. Лексические вопросы перевода художественной прозы. М.: Изд-во МГУ, 1978.
Влахов С, Флорин С. Непереводимое в переводе. М.: Междунар. отношения, 1980.
Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М., 1956.
Гак ВТ. "Коверкание" или "подделка"? (Об одном опыте перевода варваризмов) // Тетради переводчика. М.: Междунар.
отношения. 1966. Вып. 3.
Гак В.Г. Сопоставительная лексикология: На материале французского и русского языков. М.: Междунар. отношения, 1977.
Гак В.Г., Льет Ю.И. Курс перевода: Французский язык. М.: Междунар. отношения, 1970.
Галь Н. Слово живое и мертвое. М.: Книга, 1975.
Гальперин И.Р. Перевод и стилистика / / Теория и методика учебного перевода. М., 1950.
Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М.: Наука, 1981.
Демурова Н. Голос и скрипка (к переводу эксцентричных сказок Льюиса Кэрролла) // Мастерство перевода. М.: Сов.
писатель, 1970. № 7.
Долинин К.А. Стилистика французского языка. Л.: Просвещение, 1978.
Жирмунский В. М. Из книги "Гете в русской литературе" // Зарубежная поэзия в переводах В.А.Жуковского. М.: Радуга, 1985.
Т. 2.
Жуковский В.А. Разбор трагедии Кребильона "Радамаст и Зенобия", переведенной СВысоковатовым
//Зарубежная поэзия в переводах В.А.Жуковского. М.: Радуга, 1985. Т. 2.
Кашкин И. Для читателя-современника: Статьи и исследования. М.: Сов. писатель, 1977.
Климзо Б.Н. Перевод патентов: Особенности структуры, языка и перевода описаний
изобретений, прилагаемых к патентам США и Великобритании / МГПИИЯ им. Тореза. М.,
1976
Комиссаров В.Н. Лингвистика перевода. М.: Междунар. отношения, 1980.
Копанев П. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск, 1972.
Костомаров В.Г. Русский язык на газетной полосе. М.: Изд-во МГУ, 1971.
Кречмар А. О понятийном аппарате социологической теории личности // Социальные исследования: Теория и методы.
М.: Наука, 1970.
Кунин А.В. Предисловие / /Англо-русский фразеологический словарь.М.: Рус. яз., 1984.
Латышев Л.К. Проблема эквивалентности в переводе: Автореф. дис. ... докт. филол. наук. М., 1983,
Левин Л.К. Берне на русском языке // Берне. Стихотворения. М.: Радуга, 1982.
Левицкий Р. О принципе функциональной адекватности перевода // Сопоставително езикознание. София, 1984. IX, 3.
Левый И. Искусство перевода. М.: Сов. писатель, 1974.
Леонтьев А.А. Психолингвистические единицы и порождение речевого высказывания. М.: Наука, 1969.
Львовская З.Д. Теоретические проблемы перевода. М.: Наука, 1985.
Николаева Т. М. Лингвистика текста: Современное состояние и перспективы / / Новое в зарубежной лингвистике. М.:
Прогресс, 1978. Вып. 8: Лингвистика текста.
Попович А. Проблемы художественного перевода. М.: Высш. ппс, 1980.
РевзинНН,РозенцвейгВ.Ю. Основы общего и машинного переводам.: Высш. ппс, 1963.
Реформатский АЛ. Лингвистические вопросы перевода // Иностр. языки в ппс 1952. № 6.
Рецкер Я. И. О закономерных соответствиях при переводе на родной язык / / Теория и методика учебного перевода. М., 1950.
РецкерЯМ. Теория перевода и переводческая практика. М.: Междунар. отношения, 1974.
Романовская Н.В. Экспрессивно окрашенные глаголы в газетном стиле современного английского языка: Автореф.
дис... канд. филол. наук. М., 1974.
Россельс В.Л. Заботы переводчика классики // Тетради переводчика. М.: Междунар. отношения, 1967. Вып. 4.
Сеидова 'Г. Г. Семантически неполные атрибутивные словосочетания в английском языке и трансформации при переводе их
на русский язык Автореф. дис... канд. филол. наук. М., 1976.
Селиверстова ОН. Экзистенциальность и посессивность в языке и речи: Автореф. дис ... докт. филол. наук. М., 1982.
Смиртщкий AM. Морфология английского языка. М.: Изд-во лит. на иностр. яз., 1959.
СоболевЛ. Н Омере точности в переводе//Теория и методика учебного перевода. М., 1950.
Супрун А.Е. Экзотическая лексика // НДВШ. Филол. науки. 1958. № 2..
Сыроваткин С.Н. Теория перевода в аспекте функциональной лингвистики. Калинин: Изд-во Калининского ун-та, 1978.
Федоров А.В. Основы общей теории перевода. М.: Высш. ппс, 1983.
Федоров А.В. Искусство перевода и жизнь литературы. Л.: Сов. писатель, 1983а.
Хзллидей М.А.К. Место "функциональной перспективы предложения" в системе лингвистического описания //
Новое в зарубежной лингвистике. М.: Прогресс, 1978. Вып. 8: Лингвистика текста.
Чернов Г. В. К вопросу о передаче безэквивалентной лексики при переводе советской публицистики на английский
язык // Учен. зап. IМГПИИЯ. М., 1958. XVI.
Чернов Г. В. Теория и практика синхронного перевода. М.: Междунар. отношения, 1978.
Черняховская Л.А. Перевод и смысловая структура. М.: Междунар. отношения, 1976.
Чесноков П. В. Неогумбольдтианство // Философские основы зарубежных направлений в языкознании. М.: Наука, 1977.
Чуковский КМ. Искусство перевода. М.; Л.: Academia, 1936.
Шаткое Г. В. Перевод русской безэквивалентной лексики на норвежский язык: Автореф. дис ... канд. филол. наук. М., 1952.
Швейцер АД. Перевод и лингвистика. М.: Воениздат, 1973.
Швейцер А.Д. Современная социолингвистика: Теория, проблемы, методы. М.: Наука, 1976.
Швейцер АД. Социальная дифференциация английского языка в США. М.: Наука, 1983.
Швейцер АД. Социолингвистические основы теории перевода // ВЯ. 1985. Мв 5.
Ширяев А.Ф. Синхронный перевод. М.: Междунар. отношения, 1979.
Якобсон Р. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985.
Ярцева В. Н. Проблема связи языка и общества в современном зарубежном языкознании. М.: Наука, 1968.
Ярцева В.Н. Контрастивная грамматика // Язык и общество. М.: Наука, 1981.
Ярцева В.Н. История английского литературного языка IX—XV вв. М.: Наука, 1985.
Austin J. How to do things with words. Cambridge, 1962.
BadeyR. W., Robinson J.L. Varieties of present-day Enghsh. New York, 1973.
Butrkdmm W. Aufgeklarte Emsprachigkeit. Heidelberg, 1973.
CaifonlJA. linguistic theory of translation. Oxford, 1965.
Cosenu b. Kontrastive Linguistik und Ubersetzungstheorie ihr Verhaltnis zueinander // Kontrastive Linguistik und
Ubersetzungswissenschaft. Munchen, 1981.
Friedrich P. Social context and semantic feature // Directions m sociolmguistics the ethnograph of communication.
New York, 1972.
Gorle'e D.L.Translation theory and the semiotics of games and decisions // Translation studies m Scandmavia. Lund,
1986.
Guchman M.M. [Гухман M M ] Die Ebenen der Satzanalyse und die Kategorie des Genus verbi // Satzstruktur
und genus verbi. Berlin, 1976.
Halliday M.A.K. Language as social semiotic The social Interpretation of language and meanmg. London, 1979.
Hansen KTrends and problems m contrastive linguistics // Zeitschrift f u r Anglistik und Amerikanistik. 1985. Vol. 33,
N 2.
Hartmann R.R.K. Contrastive textology and translation // Kontrastive Linguistik und Ubersetzungswissenschaft.
Munchen, 1981.
Haskovec S., First J. Introduction to news agency journalism. Prague, 1972.
Heyn H.C., Brier MJ. Writing for newspapers and news Services. New York, 1969.
Hocken Ch. The state of the art. The Hague, 1970.
Hymes D. On communicative competence // Sociolmguistics. Harmondsworth, 1972.
Ivir V.Contrastmg via translation // The Yugoslav Serbo-Croatian-English Contrastive Project Studies. 1969. 1.
Mr V. The communicative model of translation m relation to contrastive analysis // Kontrastive Linguistik und
Ubersetzungswissenschaft. Munchen, 1981.
Jdger G. Translation und Translationslmguistik. Halle (Saale), 1975.
Jdger G. Die sprachlichen Bedeutungen - das zentrale Problem der Translation und ihrer wissenschaftlichen
Beschreibung // Ubersetzungswissenschaftliche Beitrage 9. Leipzig, 1986.
Jakobson R. Linguistics and poetics // Style m language. Cambridge (Mass.), 1966.
Kade O.Kommunikationswissenschafthche Probleme der Ubersetzung// Grundfragen der Ubersetzungswissenschaft
.Beihefte zur Zeitschrift Fremdsprachen. Leipzig, 1968.
Kade O.Das Problem der Ubersetzbarkeit aus der Sicht der marxistisch-leninistischen Erkentnistheone //Linguistische
Arbeitsberichte. Leipzig, 1971. [N] 4.
Kade O. Zu einigen Grundpositionen bei der theoretischen Erklarung der Sprachmittlung als menschlicher
Tatigkeit // Ubersetzungswissenschaftliche Beitrage. Leipzig, 1977. [Nl 1.
Roller W. Einfuhrung m die Ubersetzungswissenschaft. Heidelberg, 1979,2. Aus. 1983.
Levy I. Translation as a decision process // To honour Roman Jakobson. The Hague, 1967. Vol. 2.
Longman Dictionary of Contemporary Enghsh. Harlow, London, 1978.
Morris С Wntmg m the general theory of signs. The Hague, 1971.
Neubert A. Ubersetzungswissenschaft in soziolmguistischer Sicht // Ubersetzungswissenschaftliche Beitrage 1.
Leipzig, 1977.
Neubert A.Text and translation // Ubersetzungswissenschaftliche Beitrage 8. Leipzig, 1985.
Nida E.A. Linguistics and ethnology in translation problems // Language m culture and society. New York, 1964.
Nida E.A. Language structure and translation. Stanford, 1975.
Nida E. A., Taber С The theory and practice of translation. Leiden, 1969.
OettwgerA.G. Automatic language translation. Cambridge (Mass.), 1960.
Reiss K. Moglichkeiten und Grenzen der Ubersetzungskritik Kategonen und Kriterien fur eine sachgerechte Beurteilung
von Ubersetzungen. Munchen, 1971.
Ren,s К Zeichen oder Anzeichen9 Probleme der AS-Textanalyse in Blick auf die Uber Setzung // Semiotik und
Ubersetzen. Tubingen, 1980.
Ren,:, K., VermeerHJ. Grundlegung einer allgemeinen Translationstheone. Tubingen, 1984.
Savory Г. The art of translation. Boston, 1968
Searle J. Speech acts An essay in the philosophy of language. New York, 1969.
Seleskovitch D. L'Interprfete dans les Conferences intemationales // Proble'mes de language et de communication.
Paris, 1968.
Sellers L. Domg it m style A manual for journalists, P.R. men and copywriters. Oxford, 1968.
Stoke R. Grundlagen der Textiibersetzung. Heidelberg, 1982.
Swan M. Practical English usage. M., 1984.
Tommola J. Translation as a psycholmguistic process // Translation studies in Scandmavia. Lund, 1986.
Toury G. Communication m translated texts A semiotic approach // Semiotik und Ubersetzen. Tubingen, 1980.
Toury G. Contrastive linguistics and translation studies towards a tripartite model / / Kontrastive Linguistik und
Ubersetzungswissenschaft. Munchen. 1981.
VinayJ.P., DarbeinetJ. Stihstique compare'e de franAais et de l'anglais. Paris, 1958.
WeisgerberL. Grundzuge der inhaltsbezogenen Grammatik. Dusseldorf, 1971.
Wills W. Ubersetzungswissenschaft Probleme und Methoden. Stuttgart, 1977.
Wills W. Semiotik und Ubersetzungswissenschaft // Semiotik und Ubersetzen. Tubingen, 1980.
Winter W. Impossibihtes of translation // The craft and context of translation. Austm, 1961.
ОГЛАВЛЕНИЕ
От автора...........................................................................................................................................................................................3
Глава I. Статус теории перевода 6
Предмет теории перевода 6
Теория перевода и контрастивная лингвистика 10
Теория перевода и социолингвистика 15
Теория перевода и психолингвистика 21
Теория перевода и лингвистика текста 28
Теория перевода и семиотика 36
Глава П. Сущность перевода 42
Перевод как акт межъязыковой коммуникации 42
Языковые и внеязыковые аспекты перевода 48
Определение перевода 67
Глава 111. Эквивалентность,адекватность,переводимость_ 76
Уровни и виды эквивалентности 76
Эквивалентность и адекватность 92
Переводимость 99
Глава IV. Семантические аспекты перевода 111
Значение и смысл 111
Мотивы и типы переводческих трансформаций на компонентном подуровне семантической
эквивалентности 118
Мотивы и типы переводческих трансформаций на референциальном подуровне
семантической эквивалентности 123
Г л ав а V. Прагматические аспекты перевода 145
Прагматические отношения в переводе 145
Коммуникативная интенция отправителя 147
Установка на получателя 152
Коммуникативная установка переводчика 172
Глава VI. Текстиперевод 178
Связность текста и перевод 178
Стилистика текста и перевод 183
Заключение 205
Литература 208
Summary 212
Научное издание
Швейцер Александр Давидович
ТЕОРИЯ ПЕРЕВОДА: статус, проблемы, аспекты
Утверждено к печати Институтом языкознания АН СССР
ИБ№ 38349
Подписано к печати 30.06.88. Формат 60 х 90 1/16 Бумага офсетная № 1.
Гарнитура Тайме. Печать офсетная. Усл.печл. 13,5. Усл.кр.-отт.13,9 Уч.-изд.л. 15,6.
Тираж 4100 экз. Тип. зак. 311 Цена 1р. 60 к.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство "Наука" 117864 ГСП-7,
Москва В-485, Профсоюзная ул., д, 90 Ордена Трудового Красного Знамени 1-я
типография издательства "Наука" 1999034, Ленинград В-34,9-я линия, 12
Глава I
СТАТУС ТЕОРИИ ПЕРЕВОДА.
ПРЕДМЕТ ТЕОРИИ ПЕРЕВОДА
Играя важную роль в жизни общества, перевод издавна привлекал к себе внимание
литературоведов, психологов, этнографов и лингвистов. Различные, порой взаимоисключающие,
взгляды на сущность перевода и его принципы, переводимость прослеживаются на разных
этапах развития человеческой мысли [Федоров, 1983; Копанев, 1972]. Вместе с тем попытки создать
научную дисциплину, нацеленную на описание и анализ этого сложного и противоречивого
феномена, имеют сравнительно непродолжительную историю.
В свое время видный советский лингвист А.А.Реформатский дал отрицательный ответ на
вопрос о возможности создания "науки о переводе", аргументируя это тем, что поскольку практика
перевода пользуется данными различных отраслей науки о языке, она не может иметь
собственной теории [Реформатский, 1952].
С тех пор прошло более 30 лет. Теория перевода прочно утвердилась как научная дисциплина
Этому способствовали осознанная общественная потребность в научном обобщении переводческой
деятельности, развитие языкознания, теории коммуникации и других отраслей знания, обеспечивших
научную базу для изучения перевода, и, наконец, появление серьезных переводческих исследований,
убедительно доказавших возможность и перспективность создания научного направления для
выявления сущности перевода как процесса межъязыковой и межкультурной коммуникации.
Вместе с тем, как отмечалось выше, ряд принципиальных вопросов, ответ на которые во
многом определяет статус теории перевода, до сих пор является предметом споров. К их числу
относится вопрос о предмете теории перевода. Так, И.И.Ревзин и В.Ю.Розенцвейг считают, что таковым
является "сам процесс перевода (das Ubersetzen, translating), при котором совершается переход
от одной системы знаков к другой и который может быть описан в семиотических терминах"
[Ревзин, Розенцвейг, 1963,20— 21]. При этом проводится принципиальное разграничение процесса
перевода и его результата (die Ubersetzung, translation). Нецелесообразность включения
последнего в предмет перевода аргументируется тем, что ориентированная на результат процесса
перевода традиционная теория перевода строилась как дисциплина нормативная, главной целью
которой было установление результата процесса перевода и выработка критериев оценки его
качества. В то же время "наука,
стремящаяся описать перевод как процесс, должна быть не нормативной, а
теоретической" [там же-, 21].
Думается, что столь резкое противопоставление теоретического и нормативного подхода
едва ли оправданно. По-видимому, оно в какой-то мере отражает свойственное некоторым
направлениям структурного языкознания негативное отношение к учету аксиологических
аспектов языка. Исключение из рассмотрения результатов процесса перевода неправомерно
сужает предмет теории перевода и едва ли способствует выявлению его сущности. Не следует
забывать, что перевод представляет собой целенаправленную деятельность, отвечающую
определенным требованиям и нормам и ориентированную на достижение определенного
результата. Эти нормы отражают ценностную ориентацию переводчика, без учета которой
нельзя удовлетворительно объяснить логику переводческих решений. Поэтому можно в целом
согласиться с В.Н. Комиссаровым, который, отмечая известную нечеткость этих норм,
лежащую в основе таких используемых в переводческой практике оценочных понятий, как
"адекватный перевод", "буквальный перевод" и "вольный перевод", в то же время приходит к
выводу о том, что "противоречивость и недостаточная конкретность правил и принципов,
формулируемых в некоторых работах по теории перевода, не означает принципиальной
ошибочности нормативного подхода к переводческой деятельности" [Комиссаров, 1980,150].
По-видимому, едва ли возможно построить теоретическую модель перевода, не
располагая его идеальной схемой с установкой на определенные результаты. Вопрос о
переводческой норме будет подробно рассмотрен ниже. Сейчас же отметим, что
исчерпывающий, всесторонний анализ перевода возможен лишь на основе учета как его
процессуальной стороны, так и его результатов, или, иными словами, на основе сочетания
динамического и статического подходов. Отсюда следует, что традиционный переводческий
анализ, основанный на сопоставлении исходного и переводного текстов, имеет такое же право на
существование, как и анализ, прослеживающий процесс перевода в его динамике.
В то же время сведение задач теории перевода к сопоставлению текстов также едва ли
оправданно. Поэтому вряд ли можно согласиться с Л.С. Бархударовым, определяющим
сущность лингвистической теории перевода как "сопоставительное изучение семантически
тождественных разноязычных текстов" [Бархударов, 1975,28].
Выделяя предмет теории перевода и отграничивая его от предметной области смежных
дисциплин, И.И.Ревзин и В.Ю.Розенцвейг приходят к выводу о том, что теория перевода как
наука с собственной проблематикой, с собственными категориями и методами, должна
строиться преимущественно дедуктивно [Ревзин, Розенцвейг, 1963, 341. Разумеется, дедуктивный
подход к анализу перевода, т.е. подход, при котором частные положения выводятся из общих
оснований (из общих суждений, правил, законов), вполне возможен и закономерен, хотя
возможность теоретического осмысления перевода путем чистой дедукции представляется
крайне сомнительной. В этом отношении прав О.Каде, исходящий из того, что чистой дедукции в
математическом смысле не может
быть в эмпирических науках, к которым относится теория перевода [Kade, 1968].
В цитированной выше работе Л.С. Бархударов, определяя перевод как процесс
преобразования речевого произведения на одном языке в речевое произведение на другом
языке, приходит к выводу о том, что перевод "имеет дело не с системами языков, а с
конкретными речевыми произведениями, т.е. с текстами" [Бархударов, 1975, 27]. С этим
положением высказывает свое несогласие В.Н.Комиссаров, усматривая в нем подразумеваемую
"независимость" или, во всяком случае, "периферийность" перевода по отношению к языку.
В.Н.Комиссаров не отрицает того, что переводчик действительно имеет дело с речевыми
произведениями. "Но если языковед будет рассматривать перевод лишь с позиций переводчика, —
пишет он, — он рискует пройти мимо существенных черт этого явления, которые включают его в
предмет языкознания, задача которого состоит в том, чтобы в наблюдаемых фактах речи обнаружить
проявление системы языка" [Комиссаров, 1980,27]. Отсюда делается вывод о том, что для
лингвистического анализа перевода тексты и речевой процесс являются лишь исходным
объектом исследования [там же, 30].
В цитированном выше утверждении прослеживается эхо тех теоретических постулатов,
которые в прошлом определяли направление лингвистической мысли. Согласно этим постулатам
в соссюровской дихотомии "langue—parole" лишь первый элемент, обладающий чертами
системной и структурной организации, является объектом лингвистического анализа.
С тех пор в методологической ориентации языкознания произошли существенные
изменения. Направление "от речевого материала к языковой системе" перестало быть
единственно возможным направлением лингвистического исследования. Более того, наметился
заметный сдвиг в сторону изучения речи как таковой, ставшей предметом исследования в
ряде направлений современного языкознания. Именно эти направления открыли новые
перспективы перед теорией перевода. Поэтому Л.С. Бархударов был, на наш взгляд, совершенно
прав, увидев тесную связь между теорией перевода и такими лингвистическими
дисциплинами и течениями, перешедшими от изучения языка как абстрактной системы
к изучению функционирования языка в речи, как психолингвистика, коммуникативный
синтаксис, лингвистика текста [Бархударов, 1975,28].
Исследуя перевод как особый вид речевой коммуникации, теория перевода не
ограничивается анализом его языкового механизма. Ведь перевод — это не только
взаимодействие языков, но и взаимодействие культур. В переводе находят свое отражение
ситуация порождения исходного текста и ситуация перевода. Едва ли удастся адекватно
описать процесс перевода, не учитывая того, что он осуществляется не идеализированным
конструктом, а человеком, ценностная и психологическая ориентация которого неизбежно
сказывается на конечном результате. Именно поэтому в предмет развиваемой в данной книге
теории перевода входит процесс перевода в широком социокультурном контексте с учетом
влияющих на него внеязыковых факторов — его социальных, культурных и психологических
детерминантов. Без учета послед
них едва ли возможно адекватное теоретическое описание перевода и раскрытие его сущности.
В число компонентов переводческой деятельности, моделируемой в теории перевода, входят
"соприкасающиеся" друг с другом тексты.
Односторонняя ориентация лишь на один из компонентов, подчинение ему всех остальных
смещает перспективу анализа и неизбежно ведет к недооценке некоторых факторов, влияющих на перевод.
Так, Г.Тури, справедливо критикуя некоторые традиционные варианты теории перевода за одностороннюю
ориентацию на исходный текст (соответствие этому тексту рассматривается как главная и определяющая
черта процесса перевода), предлагает в то же время иной подход, ориентированный на тексты перевода, на
лежащие в их основе традиции и нормы [Гошу, 1980; 1981]. Думается, что этот подход не менее уязвим,
чем подход, ориентированный на исходный текст.
В заключение остановимся на структуре теории перевода. Она подразделяется на общую теорию,
рассматривающую общие закономерности перевода независимо от его жанровой специфики, условий его
осуществления и особенностей, определяемых соотношением тех или иных конкретных языков, и частные
теории. Последние существуют в трех измерениях. Прежде всего, среди них выделяются дисциплины,
ориентированные на тот или иной жанр или тип текстов (художественный, научно-технический,
публицистический перевод и др.). Следующую группу составляют дисциплины, ориентированные на
условия и способ осуществления перевода (устный последовательный, синхронный, двусторонний перевод
и др.). Наконец, еще одной разновидностью частных теорий является та, которая ограничена той или иной
парой языков (перевод с русского языка на английский, с немецкого на французский и тд.).
Между общей и частными теориями существует тесное взаимодействие. Общая теория создает
понятийный аппарат для описания перевода, раскрывает его общие закономерности и инвариантные черты,
тем самым создавая концептуальную базу для построения частных теорий перевода. Что касается
последних, то они, выявляя конкретные жанровые, языковые, культурные и психологические
детерминанты процесса перевода, вносят существенные уточнения в данные общей теории и дают ей
материал для обобщения.
Как отмечалось выше, в настоящей книге предлагается вариант общей теории перевода.
Рассматриваемые в ней проблемы (сущность перевода, эквивалентность, переводимость, нормы перевода и
др.) и составляют предметную область этой теории. Решая эти и другие вопросы, теория перевода
поддерживает тесную связь с другими языковыми и неязыковыми дисциплинами. Характеристике этих
связей посвящены следующие разделы главы.
Схема 1
Ю Лайда считает, что одноэтапная процедура перевода неадекватна В то же время
трехэтапная модель более точно отражает характер языкового поведения переводчика,
анализирующего исходный текст с помощью обратных трансформаций (преобразование
поверхностных структур в ядерные предложения) и создающего конечный текст с помощью
преобразования ядерных предложений в поверхностные структуры языка перевода.
Анализ переводов свидетельствует о том, что грамматические трансформации
действительно находят применение в качестве одного из приемов семантического анализа исходного
текста и одного из способов построения конечного высказывания. Однако сведение перевода к
грамматическим трансформациям чрезмерно упрощает реальную картину, поскольку в переводе
находят применение и методы лексико-синтаксического перефразирования, и семантические
модификации, обусловленные ситуативно-прагматическими факторами [Швейцер, 1973]. Более того,
в ряде случаев вполне возможно применение одноэтапной процедуры нахождения прямых
соответствий. Так, например, в устном, и в
22
особенности в синхронном, переводе, требующем мгновенного принятия решений,
использование многоступенчатой схемы представляется маловероятным.
По мнению А.А.Леонтьева, характерной чертой перевода является заданность программы
извне [Леонтьев, 1969, 169]. Иными словами, программа переводческой деятельности задается
переводимым текстом и ситуацией коммуникативного акта. Понятие программы в данном случае
совпадает с понятием инварианта перевода, так как «таким инвариантом является как раз внутренняя
программа речевого высказывания — система функционально „нагруженных" смыслами элементов
предметно-изобразительного кода или действий над подобными элементами. А поскольку смысл
есть функция соотнесенности мотивации и целенаправленности деятельности, выбор программы
обусловлен предшествующим опытом организма (вероятностное прогнозирование), а структура
программы, в частности,— факторами ситуации и контекста, постольку все эти факторы релевантны
при переводе и должны быть привлекаемы при его психологическом анализе» [там же, 172].
Ниже мы остановимся подробнее на проблеме инварианта при переводе. Здесь же ограничимся
выражением принципиального согласия с мнением А.А.Леонтьева о заданности извне программы
переводческого действия. На наш взгляд, это в целом справедливое утверждение нуждается лишь в
некотором уточнении с учетом коммуникативной интенции самого переводчика. Перечень
детерминантов программы перевода был бы явно неполным, если бы мы не приняли во внимание той
принципиально важной роли, которую играет при этом установка на рецептора, на преодоление
"межкультурного барьера", на традицию и норму перевода.
В свое время, характеризуя внутренний механизм порождения высказывания при
переводе, автор высказал предположение о том, что поиск оптимального решения при
переводе заключается в последовательном приближении к оптимальному варианту путем
перебора нескольких возможных вариантов и отклонения тех, которые не соответствуют
определенным функциональным критериям [Швейцер, 1973, 60]. Такое представление о переводе
согласуется, на наш взгляд, с распространенной в современной психологии идеей вероятностного
прогнозирования, восходящей к "модели будущего" Н. А.Бернштейна и основанной на том, что выбор
того или иного способа деятельности представляет собой постулирование возможных исходов из
наличной ситуации, их последовательный перебор под углом зрения определенных критериев выбора
[Леонтьев, 1969,264].
Подобно другим моделям перевода, модель проб и ошибок не может претендовать на
универсальность. В частности, она не может быть применима в экстремальной ситуации, например
в синхронном переводе, когда время нахождения варианта сокращается до минимума и требуется
автоматизм переводческих навыков. Однако в целом данная гипотеза подтверждается
наблюдениями над деятельностью переводчиков (материалы этих наблюдений будут рассмотрены
ниже).
Модель вероятностного прогнозирования использует Г.В.Чернов при описании механизма
порождения речевого высказывания в процессе
23
синхронного перевода. По его данным, синхронный перевод осуществляется при
одновременности процессов слушания и говорения, часто до завершения поступающего к
переводчику высказывания. Механизмами, обеспечивающими эту одновременность, являются,
как считает Г.В.Чернов, механизм вероятностного прогнозирования поступающего к переводчику
сообщения и механизм упреждающего синтеза при порождении переводчиком сообщения на
языке перевода. Суть выдвигаемой при этом гипотезы сводится к тому, что в процессе слухового
восприятия оригинала переводчик выдвигает предположения о том или ином смысловом либо
вербальном завершении намерений автора. Выдвижение их осуществляется на основе подсознательной
субъективной оценки априорных вероятностей дальнейшего развития данной вербальной ситуации
[Чернов, 1978,53—56].
Для подтверждения гипотезы о действии механизма вероятностного прогнозирования на
вербальном уровне сочетаемости слов был проведен эксперимент по синхронному переводу текста,
содержащего словосочетания разной степени связности. В одном типе высказываний "подсказывалась"
высокая степень вероятности определенного вербального завершения, но реальное завершение было
иным (в популярной телевизионной передаче недавно прозвучала фраза: Лучше меньше, да "ЛУЧ"). Во
втором типе каждое слово не сочеталось в смысловом отношении ни с предыдущим, ни с
последующим (Проходной букет вытек с холодным шумом). Полученные в эксперименте результаты
(перевод по подсказанной гипотезе в первом случае и нарушение синхронного перевода во втором)
позволяют, по мнению Г.В.Чернова, сделать ряд выводов о механизме вероятностного
прогнозирования как на уровне прогноза вероятности сочетаемости слов, так и на более высоком
смысловом уровне ("там же, 71—851.
Менее разработана техника психолингвистического эксперимента в области письменного
перевода. В этой связи представляет интерес экспериментальное исследование
психолингвистического механизма перевода как процесса порождения текста, проводимое в
Университете г. Турку. Испытуемые печатают текст перевода на клавиатуре компьютера,
фиксирующего все операции по редактированию текста, темпоральные характеристики его
порождения, включая паузы, связанные с чтением оригинала и обдумыванием варианта перевода, и в
частности характер и величину смысловых отрезков, которыми оперирует переводчик [Tommola,
1986,140—149].
Думается, что сведение синхронного перевода к модели вероятностного прогнозирования было
бы неправомерным. Подобно другим видам перевода, синхронный перевод вполне допускает
применение разных стратегий в зависимости от ситуации. Этого не отрицает и Г.В.Чернов, когда пишет,
что "предложенная модель семантико-смыслового уровня вероятностного прогнозирования не только не
отрицает возможной стратегии подстановки прямых лексических и синтаксических соответствий в СП
(синхронном переводе. — А.Ш.) без перехода на глубинный уровень в рамках отдельного предложения,
но, напротив... подтверждает эвристический принцип выбора стратегии переводчиком" [Чернов,
1978,136].
24
О возможности иного подхода к психолингвистическому исследованию
синхронного перевода свидетельствует работа А.Ф.Ширяева [Ширяев, 1979].
Одной из тем психолингвистического анализа речевой деятельности могла бы стать сама
способность переводить, или то, что в переводческой литературе иногда именуется
"переводческой компетенцией". Существующие в этой области работы пока находятся на стадии
постановки проблемы. Так, Р.Штольце отмечает, что переводческая компетенция, будучи
существенным фактором процесса перевода, объединяет как рецептивную компетенцию
понимания, так и продуктивную компетенцию формулирования. Иными словами, переводческая
компетенция включает способность понимания исходного текста и способность создания
текста на языке перевода. При этом жизненный опыт переводчика фигурирует в качестве
фонового знания.
Среди компонентов переводческой компетенции большое значение имеет
идиоматическое владение языком перевода. Кроме того, переводческая компетенция
включает и элементы двух соприкасающихся в процессе перевода культур. Четко
ориентируясь на исходный текст, переводчик включается в процесс поиска и принятия решения,
который завершается "перевыражением" оригинала на языке перевода [Stolze, 1982, 163—164].
Из сказанного явствует, что определение Штольце по существу представляет собой лишь
перечень некоторых компонентов переводческой компетенции и не дает исчерпывающего
ответа на вопрос о том, какими навыками и способностями должен обладать переводчик.
Более развернутую и углубленную характеристику переводческой компетенции
(translatorische Kompetenz) мы находим у В.Вильса, рассматривающего это понятие как
центральную категорию прикладной теории перевода. Согласно разработанной им программе в
предметную область прикладной теории перевода входят следующие задачи: 1) лингвистическое
описание и классификация переводческих трудностей, возникающих при "переносе" (transfer)
исходного текста в язык перевода; 2) разработка лингвистически и психологически
обоснованных форм обучения переводу; 3) разработка эффективного, охватывающего все
релевантные языковые явления, анализа ошибок (как предпосылки для критики перевода); 4)
разработка описательных, интерпретационных и оценочных процедур с целью теоретического и
методического обоснования критики перевода. Первая и вторая задача образуют проспективный,
а третья и четвертая — ретроспективный аспект прикладной теории перевода. Все четыре
направления могут быть объединены вокруг единой концепции, в основе которой должно лежать
систематически проспективно и ретроспективно разработанное понятие переводческой компетенции
[Wills, 1977,192—194].
Оптимальным направлением перевода является направление "иностранный язык —
основной язык". Это объясняется тем, что при билингвизме (а компетенция переводчика является
компетенцией билингва) компетенция в сфере основного языка интернализуется в более высокой
степени, чем компетенция в сфере второго языка. Исходя из доминирующей роли компетенции в
сфере основного языка, можно сделать вывод о том, что при направлении "иностранный язык —
основной язык"
25
существует большая вероятность точного анализа и адекватного преодоления
переводческих трудностей (что, разумеется, не исключает полностью возможности успешного
перевода в обратном направлении). При этом при переводе в направлении "иностранный язык —
основной язык" трудности рецептивного характера, связанные с анализом исходного текста,
проявляются в большей мере, чем трудности репродуктивного характера, связанные со
структурированием конечного текста на языке перевода [там же, 198].
Согласно В.Вильсу, переводческая компетенция не является единой деятельностной
характеристикой. Ее дифференциация существует в двух измерениях: 1) по жанру (научно-
технический текст, художественный текст и др.) и 2) по направлению (с родного языка на
иностранный и с иностранного языка на родной). Каждая из этих частичных компетенции
(Teilkompetenzen) охватывает, в свою очередь, две субкомпетенции (рецептивную в сфере исходного
языка и репродуктивную в сфере языка перевода). Обе субкомпетенции взаимно дополняют друг
друга и образуют основу компетенции, необходимой переводчику для передачи сложных в
содержательном и стилистическом отношении текстов с необходимой степенью коммуникативной
эквивалентности. Именно этот текстуальный характер переводческой компетенции объясняет, по
мнению В.Вильса, тот факт, что лица, свободно владеющие двумя языками, отнюдь не обязательно
становятся хорошими переводчиками [там же, 227].
В этой связи следует вспомнить выдвинутую в свое время, но не получившую
экспериментального подтверждения гипотезу о том, что лица, владеющие координативной
двуязычной системой (т.е. абсолютные билингвы), менее способны к переводу, чем лица,
владеющие субординативной двуязычной системой (т.е. относительные билингвы) Putzkamm,
1973,129].
Думается, что характер билингвизма не влияет непосредственно на переводческую
компетенцию, поскольку для последней решающее значение имеет не абсолютный или
относительный характер двуязычия, а характер владения языками. И при координативном, и
при субординативном двуязычии языки могут сосуществовать как автономно, независимо друг от
друга, так и будучи соотнесенными друг с другом. Именно эта соотнесенность, и в первую
очередь соотнесенность на уровне узуса и нормы (см. предыдущий раздел, посвященный
отношению теории перевода к контрастивному языкознанию), и образует языковую базу
переводческой компетенции.
По мнению В.Вильса, роль самого переводчика в процессе формирования перевода во многом
остается неясной.
Мы можем пока лишь сказать, что перевод является результатом лексической,
синтаксической и текстуально-прагматической замены исходной комбинации знаков соответствующей
комбинацией знаков на языке перевода и что при этом вступают в силу управляющие
коммуникативные факторы частично объективного, а частично субъективного характера (роль
последних возрастает в тех случаях, когда перевод требует нестандартных, творческих решений).
Как переводчик осмысляет переводимый текст, как он строит и пере-
26
страивает стратегию перевода, какую он, смотря по обстоятельствам, избирает
функциональную перспективу высказывания, как он на основе оригинала создает новый текст — все
это составляет его переводческую компетенцию, как языковую, так и внеязыковую, как
рецептивную, так и репродуктивную. Все эти виды компетенции органически связаны друг с
другом и в своей сумме образуют компетенцию переноса (die Transferkompetenz), лежащую в основе
процесса перевода и обеспечивающую адекватную передачу коммуникативного намерения и
достаточную степень коммуникативной эффективности [Wilss, 1977,284].
Рассматриваемое нами понятие переводческой компетенции принципиально отличается
от понятия компетенции, разработанного в парадигме порождающей грамматики Хомского.
Думается, что к сфере интересов теории перевода значительно ближе понятие коммуникативной
компетенции, разработанное Д.Хаймсом и означающее способность говорящего выбирать из
доступной ему совокупности грамматически правильных форм те, которые должным образом
отражают нормы поведения в реальных актах взаимодействия [Hymes, 1972, 277]. Это понятие
включает четыре параметра: грамматическую правильность, реализуемость, приемлемость и
встречаемость. "Необходимо, — пишет Хаймс, — объяснить тот факт, что нормальный ребенок
приобретает знание предложений не только с учетом их грамматической правильности, но и с учетом
их приемлемости. Короче говоря, ребенок овладевает репертуаром речевых актов, становится
способным принимать участие в речевых действиях и оценивать речевые действия других. Более того,
компетенция неразрывно связана с установками, ценностями и мотивацией языка и его
использования" [там же, 277—278].
Некоторые из указанных выше параметров коммуникативной компетенции относятся к речевой
деятельности вообще. Отметим те из них, которые имеют особое отношение к переводу. Так,
приемлемость (соответствие высказывания контексту или ситуации) означает применительно к
переводу необходимость учета как отражаемой в тексте внеязыковой ситуации, так и контекста, в
котором допускается использование той или иной формы в исходном языке и в языке перевода. Более
того, в это понятие входит обязательный учет двух коммуникативных ситуаций — ситуации
порождения исходного текста с ее участниками, ролевыми отношениями и коммуникативными
установками и ситуации перевода с аналогичными параметрами.
Понятие встречаемости также приобретает особый смысл применительно к переводу. Нередко
единицы-аналоги существуют в обоих языках, но существенно отличаются друг от друга своей
частотностью (встречаемостью). Ю.Найда предложил для проверки качества перевода применять
грубые подсчеты частотности использования определенных грамматических и лексических единиц
в исходном языке и в языке перевода. Например, если известно, что в исходном языке пассивная
конструкция используется в 5% возможных случаев, а активная в 95%, тогда как в тексте перевода
пассив употребляется в 20% возможных случаев, то из этого следует, что "язык перевода лишен
естественности в отношении данного признака" [Nida, Taber, 1969, 170]. Так, при переводе с русского
языка на английский аналогом русской деепричастной
27
конструкции является английская конструкция с причастием I. Однако встречаемость
последней в английских текстах значительно ниже, чем встречаемость деепричастных конструкций в
русских текстах. Отсюда возникает необходимость в таких трансформациях, как, например:
Финишировав через 38,20 и 38,50 сек. в беге на 500 м, они заняли соответственно первое и второе
места — They clocked 38.20 and 38.50 sec., as they were placed first and second in the 500-m. race.
Переюдческая компетенция представляет собой сложную и многомерную категорию,
включающую все те квалификационные характеристики, которые позволяют переводчику
осуществлять акт межъязыковой и межкультурной коммуникации: особое "переводческое" владение
двумя языками (как минимум рецептивное владение исходным языком и репродуктивное языком
перевода), при котором языки проецируются друг на друга; способность к "переводческой"
интерпретации исходного текста (т.е. к видению его глазами носителя другого языка и другой
культуры); владение технологией перевода (т.е. совокупностью процедур, обеспечивающих
адекватное воспроизведение оригинала, включая модификации, необходимые для успешного
преодоления "культурного барьера"); знание норм языка перевода; знание переводческих норм,
определяющих выбор стратегии перевода; знание норм данного стиля и жанра текста; определенный
минимум "фоновых знаний", необходимых для адекватной интерпретации исходного текста, и в
частности то, что называется "знанием предмета", необходимым для успешного перевода в рамках
специализации переводчика. Понятие переводческой компетенции может быть конкретизировано
применительно к тем или иным разновидностям перевода и включать, например, творческие
способности, необходимые для художественного, и в частности поэтического, перевода.
Проблема переводческой компетенции еще ждет своей экспериментальной
разработки с позиций психолингвистики. Список переводческих тем, к изучению которых могли бы
быть привлечены концептуальный аппарат и исследовательские приемы психолингвистики, мог бы
быть продолжен. Важно, чтобы перевод присутствовал в этих исследованиях не в качестве
иллюстрации к общим положениям психолингвистической теории (как это порой имеет место), а
был бы подлинным объектом анализа, раскрывающего его психолингвистический механизм, его
психологическую мотивацию и детерминированность психологическими факторами.
В целом первые шаги, сделанные в направлении установления более тесных связей между
теорией перевода и психолингвистикой, открывают интересные перспективы для обеих дисциплин.
28 ставила перед собой задачу выявить сущность этих связей и способы их осуществления,
обнаружить систему грамматических категорий текста с ее содержательными и формальными
единицами, описать на материале текста сущность и организацию условий человеческой
коммуникации [Николаева, 1978].
Из этого краткого перечня целей и задач нового направления становится ясной его близость к
теории перевода.
Связь между лингвистикой текста, находившейся еще на раннем этапе своего развития, и
теорией перевода одним из первых отметил КШайда. По его мнению, теория перевода должна
учитывать некоторые общие признаки текстов, которые он назвал "универсалиями дискурса". К ним
относятся: 1) различные способы маркирования начала и конца текста, 2) способы маркирования
переходов между внутренними подразделениями связного текста, 3) темпоральные связи, 4)
пространственные связи, 5) логические отношения (например, причина и следствие), 6)
идентификация участников дискурса, 7) различные средства выделения (highlighting) тех или иных
элементов для фокусирования на них внимания или для эмфазы и 8) сопричастность автора (author
involvement), т.е. его позиция и точка зрения [Nida, Taber, 1969,181—182].
Маркеры начала и конца текста включают стандартные формулы типа "once upon a time" (ср.
рус. жили-были) и "they lived happily ever after" (ср. рус. и стали они жить-поживать, добра
наживать).
Маркеры внутренних переходов представляют собой традиционные способы введения новых
подразделений текста типа on the other band, however... 'однако с другой стороны...'; then all of a
sudden... 'и вдруг...'; in contrast with all this... 'в отличие от всего этого...' и др.
К маркерам темпоральных отношений относятся временные союзы, темпоральные фразы типа
the next morning 'на следующее утро', all that day 'весь день', относительные времена типа Future
Perfect и Fast Perfect, согласование времен (Не said he came), последовательность событий,
отражаемая порядком слов.
Среди маркеров пространственных отношений выделяются пространственные предлоги,
индикаторы расстояния типа long way off 'далеко-далеко', ten miles long 'длиной в десять миль', It's a
day's tap "Езды туда целый день'.
Логические отношения маркируются с помощью модифицирующих предложения наречий
(sentence adverbs) типа moreover 'более того', therefore 'поэтому', nevertheless 'тем не менее'; союзов,
вводящих придаточные предложения (if, although, because); отглагольных форм (причастных,
герундиальных), зависимых от глагола, выражающего основное событие; лексических единиц,
выражающих логические отношения типа he concluded 'он пришел к выводу', he argued 'он возразил'.
Маркеры последовательного указания на одного и того же референта включают личные
местоимения (he, she, they), дейктические местоимения (this, that) и синонимы (dog, animal, pet, puppy).
Участники и событие могут выдвигаться на передний план (на "лингвистическую авансцену")
или, напротив, отодвигаться на задний план. Для этого используется сложная синтаксическая структура,
иерар-
29
хия которой маркирует место участников и событий в описываемой ситуации.
Сопричастность автора может быть двух типов — автобиографическая (реальная или
фиктивная), маркером которой является местоимение 1-го лица, и оценочная, маркером которой
являются оценочные лексические единицы (This was an ugly scene 'Это была безобразная сцена').
Характеризуя указанные черты как "универсалии дискурса", КШайда в то же время отмечает,
что в разных языках для их выражения используются далеко не одни и те же средства [Nida, Taber,
1969,132].
Таким образом, для перевода представляется важным, каким образом реализуются
"универсалии дискурса" в контактирующих друг с другом в процессе перевода языках и какие из
этого вытекают последствия для структурирования конечного текста. Ср. следующий пример,
приводимый ЛСБархударовым: "You goin' to court this morning?" asked Jem. We had strolled over —
Мы подошли к ее забору — Вы в суд пойдете? — спросил Джем' [Бархударов, 1975, 197]. Здесь в
качестве маркера темпоральных отношений в английском тексте используется относительное время
Fast Perfect, а в русском — порядок следования предложений, соответствующий реальному порядку
следования событий; Then I saw old Pancho come around the corner of the wagon (Hemingway) "И тут,
вдруг старина Панчо стал огибать фургон..." В этом примере маркер внутреннего перехода then
передается контекстуальным эквивалентом и тут вдруг, соответствующим стилистическим нормам
данного жанра (повествование ведется в разговорной манере от лица рассказчика); When he arrives
in Paris next week, our Foreign Secretary will have to spell out our position "Когда министр иностранных
дел посетит на следующей неделе Париж, он должен будет четко изложить нашу позицию'. Здесь при
переводе изменяется порядок следования двух кореферентных единиц — имени и личного
местоимения, поскольку в русском тексте первое указание с помощью местоимения (типа "Когда он
посетит Париж, наш министр иностранных дел...') в данном жанре (газетный текст) неприемлемо.
Одной из проблем лингвистики текста, традиционно связанных с теорией перевода,
является актуальное членение, или, в. другой терминологии, функциональная перспектива
предложения. Плодотворной для теории перевода является, в частности, восходящая к Ф.Данешу идея
тематической прогрессии, согласно которой темы цементируют текст, тогда как ремы служат для
передачи новой информации [Danes, 1968].
Определяя место функциональной перспективы предложения в лингвистическом описании,
М.А.К. Хэллидей характеризует ее как явление универсальное и в то же время делает важную
оговорку:"...это не значит, что ФПП не релевантна лингвистической характерологии; существует
значительное разнообразие выборов, возможных в различных языках, а также мест и способов их
осуществления" [Хэллидей, 1978, 138—139].
Роли и месту функциональной перспективы предложения в переводе посвящена книга
Л.А.Черняховской "Перевод и смысловая структура" [Черняховская, 1976]. В ней рассматриваются
некоторые особенности
30
выражения функциональной перспективы предложения в английском языке в сопоставлении с
русским и предлагаются модели преобразования речевых структур при переводе с русского языка на
английский. К сожалению, рассматривая эти преобразования, Л.А.Черняховская, как правило, не
выходит за рамки предложения и не касается текстообразующих функций коммуникативной
структуры высказывания. С лингвистикой текста ее работа соприкасается вплотную лишь в главе,
посвященной членению и объединению предложений внутри высказываний объемом более
предложения.
Проблема текста — одна из центральных проблем теории перевода. Именно текст является
предметом анализа на первом этапе перевода, связанном с интерпретацией оригинала, и именно текст
является предметом синтеза на его заключительном этапе. Поэтому эта проблема привлекает к себе
пристальное внимание теоретиков перевода. Так, по мнению Р.Штольце, теоретическое
осмысление процесса перевода должно строиться на учете тесной связи герменевтики и лингвистики
текста, ибо в основе перевода лежит возможность органического соединения герменевтического
анализа текста как целого и системного анализа на основе рациональных лингвистических критериев
[Stolze, 1982, 49]. В основе разрабатываемой Р.Штольце теории перевода текста лежит представление
о форме текста как о выражении коммуникативной интенции отправителя, реализуемой через
посредство языка. Анализируя исходный текст, переводчик ставит перед собой вопрос: какую цель
преследует отправитель и какие он использует для этого языковые средства? Понимание текста
основывается на осознании его целостности с обязательным учетом прагматических правил его
построения. При этом важно не только сказанное, но и подразумеваемое. Отсюда возникает
необходимость в обязательном учете пресуппозиций, которые должны включать не только сказанное
ранее, но и просто известное, "я" говорящего, его социальный статус, фоновые знания и др. [там же, 51
—52].
В этой связи уместно вспомнить слова И.Р.Гальперина о роли подтекста, сосуществующего с
вербальным выражением, сопутствующего ему и запланированного создателем текста. Выдвигаемое
им положение о "содержательно-подтекстовой информации" как об органической части смыслового
содержания текста имеет самое непосредственное отношение к переводу [Гальперин, 1981,42].
На основании сказанного выше об эксплицитных и имплицитных компонентах смысла
текста, о роли прагматических факторов в его формировании Р.Штольце делает важный для теории
перевода вывод о многоплановости и "сверхсуммарности" смыслового содержания текста. При этом
под сверхсуммарностью подразумевается несводимость смысла текста к сумме смыслов его
конституентов. Отсюда, однако, не следует, что, анализируя исходный текст как сверхсуммарное
целое, можно в какой-то мере пренебречь семантическим анализом его конституентов. Дело в том,
что раскрывающие содержание текста рекуррентные смысловые признаки (семантически связанные
друг с другом лексемы) образуют изотопические плоскости текста, в которых реализуется
многоплановая структура его смысла. Именно в результате ин-
31
теграции отдельных элементов в языковом и внеязыковом контекстах образуется то
"приращение информации" (biformationsuberschuss), которое лежит в основе "сверхсуммарности" смысла
текста.
Учет семантики текста ставит по-новому для теории перевода и вопрос об учете значений
отдельных лексем. Их значение рассматривается не как фиксированный срез определенного набора
семантических признаков (как это имеет место в жестких моделях структурной семантики), а как
"гибкая совокупность сем и прагматических параметров, изменчивые сочетания которых
проецируются в плоскость текста" [Stolze, 1982,93—104].
Наряду с семантикой текста существенное значение для теории перевода имеет и стилистика
текста. Разработкой проблем связи типологии текста с теорией перевода занимается КРайс,
посвятившая этим проблемам ряд работ, в том числе написанную совместно с Г.Вермеером книгу
"Обоснование общей теории перевода", в которой используется концептуальный аппарат теории
информации, лингвистики текста и функциональной стилистики [Reiss, Vermeer, 1984].
В основу разрабатываемой КРайс теории перевода положена теория жанров текста
(Textsoxtentheorie), основными понятиями которой являются "тип текста" (Texttyp) и "жанр
текста" (Textsorte). Понятие типа текста используется для классификационного выделения
универсальных, базисных форм текста в человеческой коммуникации. На основе выполняемых
ими самых общих (по К. Бюлеру) коммуникативных функций — репрезентативной
(Darstellungsftmktion), выразительной (Ausdruksfunktion) и апеллятивной (Appellftmktion)
вычленяются три типа текста — информативный, экспрессивный и оперативный (ср.
использование функциональной типологии Р. Якобсона для описания перевода как
коммуникативного акта [Швейцер, 1973,66—68]).
Жанр текста (Textsorte) — это класс вербальных текстов, выделяемых на основе общности
структуры, пределов вариативности и использования в однотипных коммуникативных контекстах.
Конкретные признаки дифференциации жанров связаны с тремя семиотическими измерениями —
семантикой, прагматикой и синтакгикой и относятся к отражению мира в тексте, к выполняемой
текстом коммуникативной функции и к внутренней структуре текста. Это определение КРайс
называет признаки жанра, но не раскрывает его сущности.
В этом отношении представляет интерес социальная интерпретация речевого жанра,
предлагаемая К.А. Долининым, который полагает, что "каждый сколько-нибудь канонизированный,
устоявшийся речевой жанр (приказ по учреждению, постановление суда, научная статья, роман,
передовая в газете и т.п.) — это не что иное, как особая социальная роль, в которой речевая
деятельность выступает как ролевая деятельность" [Долинин, 1978,26].
Таким образом, в жанровой вариативности текстов находит свое проявление социальная
норма, определяющая специфику выбора языковых средств при порождении текстов тех или иных
жанров. В практике перевода сталкиваются три типа социальных норм, отражающих традиции
данного общества и данной культуры: 1) нормы построения
32
текста на исходном языке, 2) нормы построения текста на языке перевода и 3) нормы
перевода.
КРаис, безусловно, права, считая, что нормы, или конвенции, жанра
(Textsortenkonventionen) имеют большое значение, поскольку различия между ними становятся
наиболее очевидными при выходе за пределы одного языка и одной культуры. Прежде всего
различия касаются самой номенклатуры жанров. Наряду с общими жанрами, существующими в
любой письменной культуре (письмо, сказка, статья), есть жанры, распространенные в нескольких,
но не во всех культурах (например, сонет), и, наконец, жанры, специфичные лишь для одной
культуры (например, поэтический жанр хайку в Японии). Конвенции жанров характеризуются
также исторической вариативностью (ср. стихотворную форму средневекового научного трактата).
Жанровая дифференциация текстов имеет непосредственное отношение к механизму
перевода, к переводческой стратегии. Прежде всего переводчик должен сделать
принципиальный выбор — сохранить ли конвенции исходного текста или заменить их
конвенциями языка перевода. Если данный жанр отсутствует в другой культуре, то перевод может
быть инновационным (т.е. он может положить начало новому жанру в культуре-рецепторе). Так,
например, газель, жанр восточной поэзии, был воспроизведен в некоторых переводах на европейские
языки. Столь же необходим учет специфики типа текста и определяющей данный тип
коммуникативной функции. Только зная функцию исходного текста и его место в исходной
культуре, можно оценить значимость отдельных элементов исходного текста. Это положение К.
Раис иллюстрирует следующим примером: Souvent femme varie, bien fol est qui s'y fie. Если бы это
был информативный текст с установкой на передачу денотативного содержания, его можно
было бы перевести следующим образом: 'Женщина очень непостоянна (в оригинале буквально
сказано: "женщина часто меняется"). Безрассуден тот, кто ей верит'. Однако на самом деле перед
нами отрывок из экспрессивного текста (драмы В.Гюго) с установкой на художественную
форму. Перевод такого оригинала требует художественной организации текста. Этому
требованию отвечает перевод на немецкий язык Г.Бюхнера: Ein Weib andert sich jeden Tag. Ein
Narr ist, wer ihr trauen mag букв. Женщина меняется каждый день. Глупец тот, кто ей доверяет'.
Незначительные смысловые отступления в этом переводе вполне компенсируются передачей
художественно-эстетической функции текста [Reiss, Vermeer, 1984,213].
В своих работах КРаис правильно обращает внимание на важность передачи
коммуникативной функции текста как условия успешного осуществления процесса перевода, однако
при этом допускается известное упрощение. Подобно некоторым другим функциональным
классификациям текстов, ее классификация фактически сводит функциональную характеристику
текста к какой-то одной функции. Между тем реальные тексты, с которыми имеет дело переводчик,
как правило, полифункциональны. Прав К.А. Долинин, отмечающий, что "если стиль высказывания
(фразы) — в повседневной речевой практике во всяком случае — бывает един и непротиворечив,
то стиль сколько-нибудь протяженного
ЗЗак.311
33
текста, в особенности художественного текста, представляет собой изменчивую,
динамическую его характеристику" [Долинин, 1978, 46]. И хотя в одной из работ КРаис делает
оговорку относительно того, что "целый текст не всегда отражает лишь одну из функций языка" и
что "на практике существуют бесчисленные перекрещивания и смешанные формы" [Reiss, 1971,
32], в целом следует признать правоту В.Вильса, критикующего К. Раис за то, что она жертвует
функциональной многоплановостью текста во имя построения идеальной модели. Например,
она безоговорочно относит художественные тексты к текстам, акцентирующим форму (form-betonte
Texte).
Принципиально иной подход к проблеме типологии текстов в теории перевода выдвигает
А.Нойберт. Расценивая функционально-типологические модели текстов как чрезмерно грубые и
статичные, он предлагает для анализа процесса перевода модель "текстов-прототипов" (prototype
texts), исторически и социально обусловленных способов организации знания в письменном и
устном дискурсе. Опирающийся на социальный опыт и воплощающий наиболее существенные
признаки конкретных текстов, текст-прототип обнаруживает специфическое сочетание
параметров текстуальности (коммуникативной интенции, ситуативности, информативности,
согласованности смыслов, связности), а также специфическую конфигурацию общего для
коммуникантов фонда знаний. Он представляет собой глобальную схему того, что сказано, кем,
кому, когда и как. Благодаря их комплексной детерминации тексты-прототипы отличаются
значительно большим разнообразием, чем типы текстов. В процессе перевода переводчик реализует
избранный прототип конечного текста, оценивая при этом удельный вес его детерминантов
[Neubert, 1985,127—132].
В этом отношении от схемы КРаис выгодно отличается схема, разработанная
Ю.В.Ванниковым и положенная им в основу ориентированной на перевод типологии текстов
[Ванников, 1985]. Эта схема основана на 14 главных типологизирующих признаках, обобщающих
существенные с точки зрения переводческой практики свойства текста: 1) лингвистическая
организованность; 2) функциональный стиль; 3) функциональный подстиль; 4) речевой модус;
5) доминирующее логическое содержание; 6) предметное (тематическое) содержание; 7) форма
речевой презентации; 8) жанровая дифференциация; 9) информационная первичность—
непервичность; 10) экспрессивно-стилистическая отмеченность; 11) основные прагматические
функции; 12) конкретные целевые установки; 13) типы адекватности текста; 14) типы адекватности
перевода.
К лингвистической организованности относится противопоставление текстов с жесткой
структурой (например, научно-технических) и с мягкой структурой (например, художественных).
Этот признак учитывает также степень связности текста. Функциональные стили выделяются в
зависимости от сферы общения (научно-технический, социально-деловой и др.).
Подстили более отчетливо противопоставлены коммуникативным установкам и
прагматическим функциям (например, поде гиль технических текстов внутри научно-
технического стиля). Речевой модус — это способ изложения, характерный для текста
(экспликативный, дескриптив-
34
ный и т.п.). К доминирующему логическому содержанию относятся: тип рассуждения
(например, цепочка умозаключений), тип доказательства (по существу, по аналогии, от противного и
т.п.), смысловая структура вывода, различные виды определений. Предметное содержание научного
текста строится на основе классификации наук (философские, естественные и технические,
социальные). Форма презентации тесно связана с функциональными подстилями и жанрами
(устный текст, письменный текст). Каждый функциональный подстил ь характеризуется
жанровой дифференциацией (жанры учебного подстиля — учебник, учебное пособие,
лекция). Информационно-первичные тексты включают монографию, статью, диссертацию и др., а
информационно-вторичные — реферат, аннотацию, перевод, рецензию. По признаку
экспрессивно-стилистической отмеченности тексты делятся на стилистически отмеченные и
стилистически не отмеченные. Главные прагматические функции лежат в основе изначальной
ориентации текстов на носителей исходного языка или носителей языка перевода, а конкретные
функции — в основе выделения информирующих, предписывающих, ориентирующих и
систематизирующих текстов. Наконец, адекватность текста определяется по его соответствию
коммуникативной установке.
Типология, разработанная Ю.В.Ванниковым, может показаться несколько громоздкой.
Однако ее дробность делает ее более адекватной поставленной задаче — отражению реального
многообразия текстов. Существенным преимуществом этой типологии является также и то, что
она учитывает наличие смешанных и переходных случаев. Так, например, Ю.В.Ванников
особо выделяет такие функционально неоднородные тексты, как информирующе-
предписывающие, предписывающе-систематизирующие и др.
Исходя из полифункциональности текста, нами было в свое время выдвинуто положение
о функциональных доминантах текста как о комплексе функциональных характеристик,
играющих в нем ведущую роль, отвечающих коммуникативной установке отправителя и
определяющих закономерности анализа и синтеза текстов в процессе перевода. Специфичная
для данного текста конфигурация функциональных доминант (набор ведущих
функциональных характеристик) и определяет вместе с коммуникативной установкой и
социокультурными нормами тот инвариант, который подлежит сохранению при переводе
[Швейцер, 1973, 68—70]. Подробнее на этой проблеме мы остановимся ниже, в связи с вопросами о
сущности перевода, а также об эквивалентности и переводимости. Сейчас же ограничимся
указанием на то, что сказанное выше о связи функциональных характеристик текста со
стратегией перевода не означает, что эти характеристики жестко и однозначно детерминируют
переводческое решение. Напротив, изменчивый, динамический характер этих характеристик
порой существенно видоизменяет решение переводчика в процессе перевода разных фрагментов
одного и того же текста.
35
36
расчленяет прагматику на два измерения — инструментальное и эмотивное
(экспрессивное).
С указанными семиотическими отношениями соотносятся проблемы перевода. Так, к
перцептике, устанавливающей связь между экспонентом знака и его понятийным содержанием
через акустико-моторные представления, относятся представляющие собой камень преткновения
для перевода проблемы паронимии (типа to yell with Hale 'орать вместе с^Хейлом', построенное на
звуковом сходстве с to hell with Yale! 'к черту Йейл!' — лозунгом Гарвардского университета) и
гетерономии (например, "ложные друзья переводчика" типа англ, commutator 'коллектор' и
рус. коммутатор). К проблемам сигнифики относятся различия во внутренней форме или
мотивированности знака (например, tall hat не 'высокая шляпа', а 'цилиндр', he drinks like a fish не
'*он пьет как рыба', а 'он пьет как сапожник'). Сигматика включает важный для перевода вопрос о
соотнесенности высказывания с вне-языковой действительностью — существенный момент в
актуализации языкового знака.
В сфере прагматики инструментальное измерение понимается как ориентация
высказывания на контакт с адресатом, увеличение его информированности и изменение его
поведения. Иными словами, речь идет о цели высказывания. Ср. случай ложной интерпретации
цели в "Доме вдовца" Б. Шоу: "Well?" "Quite well, Sartorius, thankee." "I was not asking after your
health, sir, you know." Предлагается следующий перевод: "Ну как?" — "Да так, дорогой
Сарториус, помаленьку, потихоньку". Передача экспрессивного начала порой требует
переводческого комментария или транспонирования высказывания в другую систему культурных
ценностей.
Описывая процесс актуализации языкового знака, автор делает важный для перевода
вывод о том, что "мыслительный эквивалент" актуального знака не исчерпывается словарями и
грамматическими понятиями, которые могут быть соотнесены с данным экспонентом. Он
включает серию пресуппозиций и импликаций, обусловленных контекстом семиозиса
[Сыроваткин, 1978,69].
Работа С.Н. Сыроваткина интересна тем, что в ней излагаются исходные положения
лингвосемиотики, ориентированной на перевод, и намечаются интересные перспективы ее
приложения к теории перевода. Однако едва ли можно рассматривать лингвосемиотику как
единственную теоретическую базу переводоведения. Думается, что теория перевода должна
опираться на собственный концептуальный аппарат, соответствующий объекту и целям
исследования. В то же время она должна обогащаться теоретическими и эмпирическими данными
других дисциплин, использовать выработанные ими понятия и процедуры, избегая при этом
односторонней ориентации лишь на одну из них. Такая односторонняя ориентация может в ряде
случаев смещать перспективу. Так, например, явно односторонний характер носит
встречающееся в литературе определение процесса перевода как простого перекодирования
[см., например: Kade, 1968]. Поскольку перевод — это не только транспонирование текста в дру-
37
гую систему языковых знаков, но и в другую культуру, он не сводится к
перекодированию, а представляет собой также и объяснение, истолкование, интерпретацию
(подробнее см. гл. V).
В посвященной семиотическому анализу перевода статье Г. Тури перевод
рассматривается как знаковый процесс (семиозис), связанный с сосуществованием различных
знаковых систем естественных языков и налагаемых на них "вторичных моделирующих
систем" культуры (термин Ю.М. Лотмана). Внимание автора сосредоточено на операциях
переноса (transfer), в ходе которых объект, принадлежащий к одной знаковой системе,
преобразуется в объект, относящийся к другой системе. Отличительной чертой этого процесса
является то, что новый объект, принадлежа к системе-рецептору, в то же время репрезентирует
объект, относящийся к исходной * системе. Это достигается благодаря наличию некоторых
инвариантных черт, связывающих указанные объекты.
Каждая операция переноса связана с наличием трех типов отношений" I) между
объектом и соответствующей системой (приемлемость с точки зрения норм данной системы); 2)
между двумя объектами (адекватность, эквивалентность, соответствие); 3) между системами
(кодами). При любой операции переноса существует возможность создания разных объектов на
базе одного исходного. При этом каждый из вновь созданных объектов может обнаруживать
различные отношения к исходному, т.е. разделять с ним различные инвариантные признаки.
Отсюда следует, что подобные операции необратимы. Иными словами, всегда существует
потенциальная возможность реконструкции нескольких исходных объектов на основе одного
конечного объекта.
С" точки зрения характера знаковых объектов, а также систем (кодов) разновидность
переноса, традиционно именуемая переводом, характеризуется следующими признаками:
а) прежде всего, речь идет о межъязыковом переносе, при котором кодами являются
естественные языки, или, точнее, о переносе межтекстовом, поскольку объекты,
участвующие в данном процессе, — сообщения (тексты), закодированные с помощью
естественных языков и налагаемых на них вторичных моделирующих систем
(литературных, религиозных, общественно-политических и др.). Подобно языковым
кодам, служащим в качестве первичных моделирующих систем, вторичные
моделирующие системы, участвующие в семиозисе, могут отличаться друг от друга.
Так, например, известны случаи, когда изначально религиозный текст впоследствии
переводился как художественный;
б)данный перенос не зависит от отношений между системами. Это не значит, что
межсистемные отношения не влияют на формирование конечного текста. Напротив, отношение
между языками, с одной стороны, и между вторичными моделирующими системами — с
другой, входят в число факторов, влияющих на переводимость. Дело
лишь в том, что характер этих отношений, диапазон которых весьма широк, не относится, по
мнению Г Тури, к специфическим признакам перевода;
38
в) перенос обеспечивает наличие определенных асимметричных отношений между двумя
текстами [Гошу, 1980,99—103].
Статья Г. Тури не ставит перед собой цели дать законченное описание перевода в
семиотических терминах. Перед нами скорее черновой набросок, попытка сформулировать
некоторые соображения сугубо предварительного характера, чтобы стимулировать дальнейшую
дискуссию.
В целом можно согласиться с утверждением об однонаправленности процесса перевода,
об асимметрии отношений между исходным и конечным текстами, о примате межтекстовых
связей по отношению к межъязыковым. Верно и то, что одна из основных тенденций развития
переводоведения за последние десятилетия заключается в постепенном смещении акцентов от
межъязыковых к межтекстовым отношениям [Ivir, 1969; Roller, 1979].
По мнению В. Вильса, лингвосемиотический подход к тексту должен исходить из
известной формулы: Who says what in which channel and with what effect? Применение этой
формулы к тексту позволяет выделить четыре измерения текста: 1) тему текста (о чем идет речь
в данном тексте); 2) функцию текста (какую цель преследует отправитель текста); 3) прагматику
текста (какой круг получателей имеет в виду отправитель текста); 4) поверхностную структуру
текста, в которой интегрируются взаимодействующие друг с другом лексика и синтаксис.
В. Вильс выдвигает две гипотезы: 1. Указанные выше четыре фактора образуют строение
текста (Textkonstitution), представляющее собой интегрированный пучок констант текста
(Textkonstanten). 2. Тема, функция и прагматика текста, как правило, выявляются в поверхностной
структуре текста; следовательно, поверхностная структура текста маркирует семантику,
функцию и прагматику текста; только через поверхностную структуру текста читатель получает
доступ к его семантической, функциональной и прагматической структуре. В этой связи В. Вильс
считает уместным вспомнить слова древнегреческого философа Анаксагора: "мы истолковываем
то, что мы не видим, через то, что мы видим" [Wilss, 1980,16—17].
Намеченную В. Вильсом программу лингвосемиотического подхода к тексту как основы
ориентированной на перевод лингвистики текста в целом можно считать достаточно
обоснованной. Однако в свете того, что было сказано выше о "сверхсуммарном" характере смысла
текста, о роли подтекста и пресуппозиций, едва ли можно рассматривать "поверхностную
структуру" как единственный источник сведений о семантике и прагматике текста.
В работе В. Вильса содержится лишь изложение программы интеграции двух подходов к
переводу (подхода, основанного на семиотике, и подхода, основанного на лингвистике
текста). К. Раис пытается применить этот комплексный подход к анализу конкретного текста и
его перевода. Объектом анализа служит перевод на немецкий язык эссе испанского философа и
публициста X. Ортеги-и-Гасета "Miseria у Esplendor de la Traduccion" ("Блеск и нищета
перевода") [Reiss, 1980].
39
Проблема интерпретации того смысла, который автор вкладывает в текст, приобретает
особое значение для переводчика. К. Раис в этой связи противопоставляет термин "знак"
(Zeichen) термину "признак" (Anzeichen). В отличие от "знака" признак обладает дополнительным
смысловым потенциалом, который наслаивается на смысл, эксплицитно выраженный в сообщении.
Дополнительный смысловой потенциал, с другой стороны, является отличительной чертой
художественно организованного текста, который К. Раис вслед за Ю.М. Лотманом рассматривает
как двуплановую структуру (на уровне сообщения и на уровне художественной организации).
Эссе Ортеги построено в форме диалога, который автор метафорически
характеризует как путешествие по бурному морю. Это напоминает К. Раис сходную метафору,
использованную Я. Гриммом для характеристики перевода: "перевести — значит перевезти,
traducere navear (переправить на корабле). Ведь тот, кто, подготовившись к плаванию, сумеет
собрать команду и с надутым парусом достичь противоположного берега, должен к тому же
высадиться там, где другая земля и веет другой воздух" [цит. по: Reiss, 1980, 65]. С этой
развернутой метафорой перекликается высказывание самого Ортеги по поводу современных
переводов с древнегреческого и латыни. Эти переводы он называет "путешествием на чужбину, в
другие, далекие времена и в другую, совершенно иную культуру" [там же, 66]. Все это наводит
К. Раис на мысль о том, что в основе художественной организации всего эссе лежит
метафора Я. Гримма, уподобляющая перевод морскому путешествию. Гипотеза опирается не
только на приведенное выше высказывание Ортеги, не только на встречающуюся в другом месте
характеристику перевода как смелого предприятия, но и на часто встречающиеся в тексте языковые
знаки, которые, по мнению К. Раис, благодаря своей внутренней форме вызывают ассоциации с
морем, побережьем, морским путешествием и т.п. Ср., например: те acuesto a la opinion 'я
склоняюсь к мнению' (acostar 'достигать берега'), el curso de esta conversacion 'течение разговора'
(el curso 'течение воды, курс'), en el perenne naufragio del vivir 'при постоянных жизненных
неудачах' (naufragar 'потерпеть кораблекрушение') и др. Разумеется, во всех подобных
примерах речь идет не об авторских, а скорее о языковых метафорах. Однако сам выбор
"морского" варианта из нескольких возможных синонимов свидетельствует, по мнению К. Раис,
о том, что этот выбор симптоматичен. Языковые знаки функционируют как признаки
дополнительного смыслового потенциала.
Рели переводчик, анализируя художественно организованный текст, обнаруживает в нем
элементы синтаксического, семантического и прагматического структурирования "второго
смыслового плана", он должен по крайней мере предоставить читателю конечного текста
возможность подобной интерпретации. И если это невозможно при передаче данных сегментов
текста, то целесообразно, применив компенсацию, передать этот второй план при переводе других
сегментов (например, перевести los traductores corrientes 'обычные переводчики' не как ein
gewonnlicher Ubersetzer, а как ein landlaufiger
40
Ubersetzer; la vaguedad 'неясность' не как Unklarheit, а как Verschwommenheit и т.п.).
Трудно сказать, насколько убедительно предлагаемое К. Раис толкование данного текста. В
ряде случаев она ссылается на метафорические по своему происхождению языковые единицы с
явно стершейся образностью, едва ли вызывающие какие-либо определенные ассоциации в сознании
читателя. Объективности ради следует отметить, что сама она не настаивает на выдвигаемой ею
трактовке. Не случайно статья называется "Знаки или признаки?" Здесь, по-видимому, важнее сам
принцип семиотического подхода к тексту, который резюмируется в следующем выводе: если
выдвигаемая автором гипотеза справедлива, то в плоскости художественной организации текста
синтактика проявляется в связи между языковыми знаками с "признаковой" функцией, семантика
— в связях между ними и "вторым смысловым планом", а прагматика — в их воздействии на
читателя, т.е. в отсылке его к другому тексту (гриммовской метафоре). Если же гипотеза
несправедлива, то переводчик поступил неправомерно, наделив знаки признаковым качеством.
Из сказанного следует, что известное сближение теории перевода и семиотики,
наметившееся за последнее время, еще не привело к ощутимым результатам. Пока лишь удалось
сформулировать некоторые принципы семиотического подхода к анализу перевода, наметить
определенные перспективы приложения семиотики к изучению перевода, обосновать в терминах
семиотики некоторые положения, до этого эмпирически установленные в теории и практике
перевода (об однонаправленности процесса перевода, асимметрии отношений между исходным и
конечным текстом, о примате межтекстовых отношений по отношению к языковым и
ДР-)-
Существенно и то, что текст явился той областью, где тесно переплелись интересы
семиотики, лингвистики текста и теории перевода. Не случайно именно в этой области делаются
первые шаги к выработке междисциплинарного подхода и применению его на эмпирическом
уровне. Однако в целом речь идет пока о выработке некоторых базисных понятий, о первых
попытках рассмотреть процесс перевода с семиотических позиций и лишь о первых отдельных
опытах конкретных переводоведческих исследований в семиотическом ключе. По-видимому,
существуют интересные и перспективные возможности дальнейшего развития связей между
теорией перевода и семиотикой. Однако едва ли есть основания говорить о возможности или
целесообразности "семиотизации" теории перевода.
В настоящей книге некоторые семиотические понятия используются при рассмотрении таких
вопросов, как семантика и прагматика перевода, эквивалентность и др.
41
Г л а в а П СУЩНОСТЬ ПЕРЕВОДА
Сущность перевода — один из центральных вопросов переводоведения. От того,
как понимается сущность перевода, зависит принципиальное решение таких важных для теории
перевода проблем, как переводимость, эквивалентность, адекватность и др. Ведь для того чтобы
решить эти проблемы, необходимо дать ответ на вопросы о том, что такое перевод, каковы его
наиболее характерные и существенные признаки, где проходит грань между переводом и смежными
видами речевой деятельности, каковы его языковые и вне-языковые аспекты, какое место он
занимает среди других видов межъязыковой коммуникации. Выяснению этих вопросов и
посвящена настоящая глава.
47
ского перевода 74-го сонета Шекспира:
So then thou hast but lost the dregs of life, The pray of worms, my body being dead; The coward conquest of a
wretch's knife, Too base of thee to be remembered.
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
С тобою будет лучшее во мне,
А смерть возьмет у жизни быстротечной
Осадок, остающийся на дне,
Все, что похитить мог бродяга встречный.
Ей черепки разбитого ковша,
Тебе мое вино, моя душа
Степень самостоятельности, "невторичности" маршаковского текста чрезвычайно высока. В
нем возникает отсутствующий в оригинале второй план, образуемый цепочкой метафор: осадок...
на дне — ковш — черепки — вино. Единственной опорной точкой для этого в оригинале могло
послужить словосочетание dregs of life, по-видимому истолкованное как 'осадок жизни'. Но здесь dregs
скорее употреблено в значении "the worst and useless part" (см. Oxford Advanced Learner's Dictionary),
хорошо согласующемся с общим смыслом текста. Вместе с тем С. Маршак очень тонко воспроизвел
глубинный смысл шекспировского сонета и сделал это, как всегда, талантливо и ярко. Достаточно
ли этого, чтобы считать текст переводом, а не собственным произведением, созданным по мотивам
оригинала? Думается, что для однозначного ответа на подобный вопрос у нас нет (и, пожалуй, не
может быть) точных критериев. В такой сложной и многомерной области, как поэтический
перевод, соотношение первичности и вторичности в тексте представляет собой переменную
величину, и поэтому сказать, где кончается перевод и начинается самостоятельное творчество,
далеко не всегда возможно.
Таким образом, для выделения перевода из других видов межъязыковой
коммуникации необходимо сочетание двух признаков: вторичности текста и установки на замещение
(репрезентацию) исходного текста в другой языковой и культурной среде.
50
и в этом, в частности, проявляется соотношение его языковых и внеязыковых аспектов.
Думается, что разграничение перевода и интерпретации обусловлено не столько
спецификой различных видов "естественного " (т.е. немашинного) перевода, сколько
противопоставлением машинного перевода переводу немашинному, выполняемому человеком. В
самом деле, И.И. Ревзин и В.Ю. Розенцвейг отмечают, что, определив перевод как процесс,
детерминированный лишь системой межъязыковых соответствий, они фактически определили
его как такой процесс, который может быть полностью формализован, а интерпретацию — как
такой процесс, формализация которого на современном уровне наших знаний о языке не
представляется возможной. Отсюда следует, что сама граница между переводом и
интерпретацией подвижна и зависит от уровня формализации языка.
Попытаемся построить схему процесса перевода с учетом его языковых и
внеязыковых аспектов. За основу можно взять разработанную в свое время Ю. Найдой
модель "динамической эквивалентности", построенную на сопоставлении двух процессов: 1)
порождения и восприятия исходного текста и 2) порождения и восприятия текста перевода. В
схеме Ю. Найды (схема 3) отправитель исходного текста (О1) формирует исходный текст
(Т1), воспринимаемый исходным получателем (Ш). Переводчик, выступая в первичном
коммуникативном акте в качестве получателя (П2ГЬ), воспринимает исходный текст (Т1), а
затем создает вторичный текст (Т2), воспринимаемый получателем (ПЗ). Ключевым понятием
этой модели является понятие динамической эквивалентности, понимаемой как соответствие
восприятия текста (Т2) иноязычным получателем восприятию исходного текста (Т1)
первичным получателем [Nida, Taber, 1969].
иг,
КС.
схема 3
По-видимому, схему следует дополнить такими компонентами, как исходный язык (Я1) и
язык перевода (Я2), исходная культура (К1) и культура получателя перевода (К2). Затем следует
ввести в схему
51
существенное для процесса перевода ситуативное измерение. Когда мы говорим об
отношении перевода к ситуации, то порой употребляем термин "ситуация" в разных значениях.
В самом деле, необходимо различать предметную ситуацию (ПС), получающую отражение в
тексте, и коммуникативную ситуацию (КС). Более того, коммуникативная ситуация
присутствует в нашей схеме в следующих реализациях: 1) первичная коммуникативная
ситуация (КС1), участниками которой являются отправитель исходного текста (О1), получатель
этого текста (Ш) и другой получатель-переводчик (П2), и 2) вторичная коммуникативная
ситуация (КС2), в которой участвуют переводчик в роли отправителя (О2) и иноязычный
получатель (ПЗ).
Таким образом, мы расширили схему Ю. Найды, включив в нее, с одной стороны,
контактирующие в акте перевода языки (Я1 и Я2), а с другой — такие внеязыковые компоненты,
как две культуры (К1 и К2), две предметные ситуации (ПС1 и ПС2) и две коммуникативные
ситуации (КС1иКС2).
Сказанное выше о роли внеязыковых факторов в переводе ни в коей мере не следует
понимать как попытку принизить роль языка в переводческой деятельности. Тот факт, что
перевод является речевой деятельностью, сам по себе предопределяет центральную роль языка в
процессе перевода. Именно язык является той первичной моделирующей системой, которая
детерминирует перевод. Вторичными моделирующими системами в процессе перевода являются
различные системы культуры, которых мы частично касались в гл. I в разделе "Теория перевода
и социолингвистика", в связи с проблемой нормы перевода. Роль культурного фактора
проявляется в той или иной мере во всех жанрах и разновидностях перевода, но, пожалуй, ярче
всего в художественном переводе. Как отмечает в книге, посвященной художественному
переводу, А. Попович, противоречие между оригиналом и переводом усиливается, в частности,
благодаря различию между двумя культурами — культурой отправителя и культурой
воспринимающей среды. Столкновение двух культур при переводе происходит и на
коммуникативном уровне, и на уровне текста. Так, элементы двойственности (с точки зрения
культурной принадлежности) нередко обнаруживаются в конечном тексте перевода, при
создании которого порой имеет место смешение культурных традиций, или то, что называется
в семиотике "креолизацией" текстов [Попович, 1980, 130— 132].
Проиллюстрируем это явление следующим переводом отрывка из баллады Бернса "Джон
Ячменное Зерно":
John Barleycorn was a hero bold, Ax, Джон Ячменное Зерно!
Of noble enterprise. Ты чудо-молодец!
For if you do but taste his blood, Погиб ты сам, но кровь твоя —
'Twill make your courage rise. Услада для сердец.
'Twill make a man forget his woe; Как раз заснет змея-печаль,
'Twill heighten all his joy: Все будет трын-трава.
'Twill make the widow's heart to sing, Отрет слезу свою бедняк
Tho' the tear were in her eye. Пойдет плясать вдова
52
В этом переводе, принадлежащем перу М. Михайлова, удачно передан жизнеутверждающий
пафос поэзии Бернса, своеобразие ее формы. Однако, стремясь передать ее народные истоки,
переводчик привносит в текст элементы русификации (чудо-молодец, трын-трава, змея-печаль). В
данном случае более сильным оказалось воздействие культуры воспринимающей среды.
Столь же заметно наблюдающееся в других случаях преобладание культуры оригинала
("экзотизм"). Эту тенденцию в ее крайнем воплощении в свое время подверг резкой критике
И. Кашкин: "Национальная форма передается не искажением языка, на который переводится
данное художественное произведение, не прилаживанием этого языка к чужим грамматическим
нормам, не гримировкой, костюмерией и бутафорией" под местный колорит [Кашкин, 1977,391].
Соприкосновение двух культур в процессе художественного перевода находит свое
проявление, в частности, во взаимодействии двух литературных традиций. Это
взаимодействие характеризуется "креолизацией" текстов с преобладанием либо литературных
традиций оригинала (в таких случаях переводы порой создают новую литературную традицию в
культуре воспринимающей перевод среды), либо литературных традиций воспринимающей
перевод среды. Соотношение этих двух противоборствующих тенденций иллюстрирует К.И.
Чуковский следующими примерами переводов "Плача Ярославны" из "Слова о полку Игореве":
(1) Как в глухом бору зегзицын ярославнин глас Рано слышится в Путивле на градской стене, Полечу—рече—зегзицей
к Дону синему, Омочу рукав бобряный во Каяле я, Оботру кровавы раны князю на теле.
(2) Не в роще горлица воркует,
Своим покинута дружком. Княгиня юная горюет О князе Игоре своем... Ах, я вспорхну и вдоль Дуная Стрелой пернатой
полечу.
(3) Слышен плач Ярославны, пустынной кукушкой с утра
Кличет она: полечу, говорит, по Дунаю кукушкой,
Мой бобровый рукав омочу во каяльские воды.
В первом примере из противоборства двух традиций победителем явно выходит традиция
оригинала. Во втором примере эпоха романтизма родила перевод, охарактеризованный К.И.
Чуковским как "чувствительный романс для клавесина". Наконец, третий перевод, созданный в
эпоху увлечения Гомером (вскоре после появления перевода "Илиады", принадлежащего перу
Гнедича), характеризуется сильным влиянием вновь усвоенной классической традиции. По
ироническому выражению К.И. Чуковского, "Ярославна вынуждена была плакать гексаметром"
[Чуковский, 1936,110—111].
Учитывая взаимодействие языковых и внеязыковых факторов, характерное для
художественного перевода, А. Попович строит коммуникативную модель (схема 4).
53
Пфвинная Вторичная
коммуникативная коммуникативная
ситуация ситуация
Схема 4
А1 — автор оригинала, 77 — текст оригинала, /71 — получатель оригинала (переводчик), Tpl —
литературная традиция1, Р1 — реальность. А2 — автор перевода (переводчик), Т2 — текст перевода; П2 -
получатель перевода, Тр2 — литературная традиция2; Р2 — реальность "'
Схема, предложенная А. Поповичем, дополняет и уточняет предложенную нами выше схему перевода
как коммуникативного акта применительно к художественному переводу. Здесь переводчик, учитывая
авторские инструкции создателя оригинала, реализованные в исходном тексте, одновременно с директивами
"внутреннего" читателя подлинника, открывает новую коммуникативную цель, думая при этом о предполагаемом
читателе перевода. В коммуникативных целях сопоставляются коммуникативные ситуации обоих
получателей. Переводческий процесс представляет собой итоговое сопоставление двух текстов, двух
литературных традиций, двух создателей текстов и двух получателей.
По мнению А. Поповича, приведенная выше коммуникативная модель позволяет дополнить
традиционные исследования перевода тремя направлениями: I) отношением между автором и переводчиком с
точки зрения их позиций в коммуникативном процессе и выбора литературной стратегии; 2) отличие перевода
от оригинала в построении текста с точки зрения их жанрово-стилистических характеристик; 3) ситуация
получателей оригинала и перевода (имеется в виду, в частности, разделяющая их пространственная и
временная дистанция и ее последствия для переводческой коммуникации) [Попович, 1980, 52-53].
Вернемся к приведенной нами выше коммуникативной модели перевода. Одним из компонентов ее
является предметная ситуация (ПС), представленная в модели в виде предметной ситуации первичной
коммуникации (ПС1) и предметной ситуации вторичной коммуникации (ПС2). По сути дела, речь идет об
одной и той же внеязыковой ситуации, отражаемой в разных текстах. Вместе с тем, как будет показано ниже,
одна и та же ситуация, участвуя в различных коммуникативных актах и будучи воплощенной в текстах,
функционирующих в разной языковой и культурной среде, может быть представлена разными чертами.
Ситуативные признаки, релевантные в одной коммуникативной ситуации, могут быть нерелевантными в
другой. См. подробнее в нашей работе, где эти вопросы освещаются в связи с ситуативной моделью
перевода [Швейцер, 1973].
Анализ предметной ситуации, лежащей в основе текста, является, как отмечалось выше,
неотъемлемой частью первого этапа перевода—
54
интерпретации исходного текста. При этом далеко не вся необходимая переводчику информация
передается непосредственно языковыми знаками. Полому фоновые знания переводчика, его знакомство
с описываемой в тексте реальной ситуацией являются важнейшими элементами переводческой
компетенции. В тех случаях, когда та или иная последовательность языковых знаков не поддается
однозначной интерпретации, лишь на основе фоновых знаний и жизненного опыта переводчика можно
строить правильные пресуппозиции и импликации для адекватной интерпретации текста.
Анализ переводов свидетельствует о том, что в основе многих переводческих ошибок лежат
неверные пресуппозиции и импликации, проистекающие от дефицита фоновых знаний. Рассмотрим в
качестве примера следующий перевод отрывка из пьесы Б. Шоу "Дом, где разбиваются сердца":
Lady U t t e r w o r d . ...Randall: how dare you?.. R a n d a l l . How dare I what? I am not doing
anything. Lady Utterword. Who told you I was here?
R a n d a l l H a s t i n g s . You had just left when I called on you at Claridge's; so I followed you
down here.
"Леди Эгтеруорд. Рэнделл, как мы осмелились?
Р э н д е л л. Как я осмелился — что именно? Я ничего не сделал.
Леди Эттеруорд. Кто вам сказал, что я здесь?
Рэнделл Гастингс. Я был у Клариджей и узнал, что вы только что
уехали".
В русском переводе неправильно передана фраза when I called on you at Claridge's. Переводчик
явно исходил из неверной пресуппозиции, согласно которой Клариджи — друзья или знакомые леди
Эттеруорд, у которых Рэнделл рассчитывал ее встретить. На самом же деле Claridge's — название
фешенебельного отеля в Лондоне, где останавливалась леди Эттеруорд. Причина ошибки переводчика —
отсутствие фоновых знаний, необходимых для интерпретации текста. Попутно отметим, что в данном
случае версия переводчика не подтверждается и языковыми маркерами: если бы речь шла о знакомой
семье, то в тексте было бы at the Claridges'.
Часто в основе ошибки лежит незнание реалий другой культуры: ... I thought it was an obsolete
phrase, something one saw in print in - er -funny papers but never heard (Hemingway). Опытная
переводчица Е. Калашникова перевела эту фразу из романа "Иметь и не иметь" следующим образом:
"Я полагал, что это коллоквиальный оборот, из числа тех, которые не употребляются в... э-э
литературной речи". На самом деле фраза означает: "Я думал, что это устарелый оборот, который
можно еще встретить в литературе, в... э-э комиксах, но уже не услышишь". Причина искажения смысла —
в незнании реалии funny papers.
В других случаях языковое выражение само по себе допускает различную интерпретацию. В
статье "Что нужно знать переводчику?" Л.С. Бархударов привел пример неверной интерпретации такого
рода выражения из перевода на русский язык повести амери-
55
канской писательницы Харпер Ли "Убить пересмешника": Reconstruction rule and economic ruin
forced the town to grow — "... но закон о восстановлении Юга и крах экономики все же заставили город
расти" [Бархударов, 1978, 18]. В этом примере словосочетание reconstruction rule само по себе может
означать правило реконструкции. На этом основании переводчики строят пресуппозицию о существовании
некоего закона о восстановлении Юга, стимулировавшего его экономическое развитие после гражданской
войны в США. Однако более детальное знакомство с историей США дало бы им ключ к правильной
интерпретации смысла. На самом деле речь шла о так называемом периоде реконструкции, т.е. о
реорганизации южных штатов с целью их воссоединения с северными штатами в рамках единого
государства (1865—1877).
Подытоживая сказанное о роли фоновых знаний и правильного осмысления предметной ситуации
в процессе перевода, приведем слова Л.С. Бархударова из цитированной выше статьи: «Английская
поговорка гласит: Even Homer nods sometimes. Но этих "nods", то есть промахов, было бы меньше или
вообще не было бы, если бы переводчики всюду и везде соблюдали неуклонное условие:
необходимо осмысление лежащей за текстом реальной ситуации, знание самой действительности, о
которой идет речь в переводимом тексте. Без такого знания не может быть правильно понята человеческая
речь вообще, тем более без него немыслим никакой перевод, будь то перевод специальный или общий,
научно-технический, политический или художественный. И это должен непременно знать и помнить
любой переводчик» [Бархударов, 1978, 22]. Это, добавим мы, служит еще одним доказательством
нереальности допущения о возможности перевода без обращения к реальной действительности.
Нам остается рассмотреть еще один компонент приведенной выше схемы перевода —
коммуникативную ситуацию. Как отмечалось выше, процесс перевода протекает в двух коммуникативных
ситуациях — в ситуации первичной коммуникации, в которой переводчик участвует в качестве
получателя, и в ситуации вторичной коммуникации (метакоммуникации), в которой переводчик
участвует в качестве отправителя — создателя вторичного текста. Говоря о первой ситуации, следует
отметить, что роль переводчика в ней отличается от роли обычного реципиента. В самом деле, если роль
последнего сводится к осмыслению текста с позиций одного и того же языка и одной и той же культуры,
то роль переводчика во многом предопределяется его двуязычным и двухкультурным статусом.
Воспринимая текст, он не только истолковывает его содержание и коммуникативную интенцию
отправителя, но и смотрит на него глазами носителя другого языка и другой культуры. Речь идет еще не
об адаптации текста к конечному адресату — эта задача решается в рамках вторичной ситуации. Но уже
на этом первом этапе переводчик как бы "примеряет" текст к иноязычному получателю, мысленно
выделяет в нем фрагменты, наиболее сложные с точки зрения их транспозиции в другой язык и в другую
культуру, в частности те элементы лежащей за текстом предметной ситуации, которые
56
представляют собой лакуны в фоновых знаниях получателя. При этом особое внимание обращается
на те компоненты смысла текста, которые играют особо важную роль в определении стратегии перевода,
например его функциональные доминанты.
Есть основания предполагать, что элементы сопоставления присутствуют уже на стадии
восприятия исходного текста, поскольку речь идет не просто о восприятии текста как таковом (скажем,
для восполнения пробела в собственных знаниях или ради эстетического удовольствия), а о восприятии,
нацеленном на перевод. Порой это первичное восприятие сопровождается некоторыми "черновыми
заготовками", например фиксированием иноязычных соответствий отдельным единицам исходного текста.
Это особенно ярко проявляется в условиях дефицита времени, в частности при устном последовательном
переводе, о чем часто свидетельствуют записи переводчиков. Так, во время последовательного перевода
переводчики ведут сокращенную запись выступления на языке говорящего, но при этом в ней встречаются
вкрапления на языке перевода. Это заранее подготовленные варианты перевода отдельных терминов,
идиоматических выражений и др. Таким образом, стадия восприятия исходного текста — это одновременно и
стадия "предперевода".
Следующая стадия связана с участием переводчика в акте вторичной коммуникации в качестве
отправителя (источника) вторичного текста. Этот процесс, который многие считают собственно
переводом, детерминируется множеством переменных величин. Прежде всего, к ним относятся нормы языка
перевода, и в первую очередь его функционально-стилистические нормы, определяющие правила построения
текстов данного жанра. Так, в приведенной выше типологической схеме, предложенной Ю.В. Ванниковым,
различаются тексты с жесткой и мягкой структурой. Существует прямая зависимость между жесткой
структурой текста и жесткой детерминацией переводческого выбора.
Примером такой детерминации может служить перевод патента, технико-правового документа, язык
которого представляет собой сферу перекрещивания научно-технической прозы и официально-делового стиля.
Строгая регламентированность находит свое выражение в композиционной структуре патента. Ср. такие
разделы, как Аннотация — Abstract of the Disclosure, Обзор существующего уровня техники — Description
of the Prior Art, Резюме изобретения — Summary of the Invention, Подробное описание изобретения —
Detailed Description, Формула изобретения — Claims и др. Вариативность выбора становится минимальной,
а порой нулевой при переводе устойчивых формул патента. Ср. следующие примеры: We, Babcock &
Wilcox Ltd., a British Company, of Babcock House, 209-225 Euston, N.W. 1, England, do hereby declare the
invention, for which we pray that a patent may be granted to us, and the method by which it is to be performed,
to be particularly described in and by the following Statement "Мы, британская фирма "Бабкок энд Вилкокс Лтд."
(Англия, Лондон 1-й сев.-зап. район, Юстон Роуд, 209—225), настоящим заявляем изобретение, на которое
просим выдать нам патент, и
57
способ, с помощью которого оно осуществляется, подробно изложенный в
нижеследующем описании'.
We claim:... (американский вариант)
What is daimed is: (британский вариант) 'Формула изобретения' [Климзо, 1976].
Другим детерминантом выбора является установка на получателя, на его фоновые знания,
социально-психологические характеристики и культурную среду. Этот вопрос будет подробно рассмотрен
в гл. V, посвященной прагматическим проблемам перевода. Пока мы ограничимся ссылкой на то,
что переводчик стоит перед сложной задачей — преодолеть противоречия, вызванные установкой
первичного и вторичного текстов на разных получателей. В этой связи встает вопрос о временной и
культурной дистанции, разделяющей первичную и вторичную коммуникативные ситуации.
Вопрос о том, как следует передавать в переводе исторический колорит, не получил
однозначного решения. Одним из способов передачи этой дистанции является выбор в качестве
ориентира произведений отечественной литературы, также отделенных от нас временной дистанцией.
По свидетельству В. Россельса, наши переводчики, переводя зарубежную литературу, начиная с
середины прошлого века и вплоть до раннего европейского Возрождения, нередко берут за образец
русскую прозу от Карамзина до Пушкина: их привлекают прежде всего старинные речения, которые,
сохраняя колорит старины, вместе с тем без каких-либо подстрочных примечаний понятны
современному читателю [Россельс, 1967,28].
Вот один из приводимых В. Россельсом примеров: "Я любил вас долго, и вот, наконец, вынужден
разлучиться с вами, чье жестокосердие не припишу я недостатку вежества, но одному токмо злосчастию. С
меня же довольно того, что умираю в верности, хотя и не мог жить в милости, и не сильнее жаждал я
начала своей любви, чем ныне жажду конца своей жизни" ("Эвфуэс" в переводе Б. Ярхо). В таких
переводах прослеживаются черты явного сходства с языком русских авторов начала XIX в., в
особенности в лексике и фразеологии. Такие приметы прошлого, используемые переводчиками в целях
передачи старинного колорита, В. Россельс называет "патиной".
Но единственный ли это способ создать ощущение временной дистанции? В. Россельс отвечает
на этот вопрос отрицательно. Более того, по его мнению, ориентация на русскую классическую
литературу при переводе зарубежной классики сопряжена с известным риском: «Ведь при малейшем, так
сказать, „пережиме" Мопассан может в целом оказаться русской вариацией Чехова, шиллеровский
Фердинанд заговорит, как Арбенин, а Мольер и впрямь обернется французским Грибоедовым»
[Россельс, 1967, 29]. Так проблема исторического колорита оказывается тесно связанной с проблемой
национального колорита. Выход из положения В. Россельс видит в том, чтобы при переводе классиков
опираться на современный русский язык, на достижения нынешнего этапа развития русской литературы,
при этом, разумеется, избегая явных модернизмов.
Эта точка зрения находит подтверждение у И. Левого, ссылающе-
58
гося на "Дон Кихота" Сервантеса, написанного "языком нейтральным, для современного ему
читателя исторически и национально не окрашенным, для того времени совершенно лишенным
архаичности. Логично и переводить его в целом неокрашенным чистым языком" [Левый, 1974, 128].
Дело в том, что, когда переводчик переводит классическое произведение намеренно
архаизированным языком, архаичный язык становится элементом художественной формы,
приобретая содержательность, чуждую авторскому замыслу.
Попытка передать исторический колорит подлинника иногда приводит к привнесению
чуждых исходной культуре ассоциаций. Так, переводя "Озорные рассказы" (Contes drolatiques)
Бальзака, Ф. Соллогуб передал используемые автором в целях исторической стилизации
французские архаизмы их славянскими эквивалентами (зело, лепый и т.д.), которые ассоциируются в
сознании читателя не с французской, а с русской стариной [Соболев, 1950].
В интересной книге "Непереводимое в переводе" болгарские переводчики и теоретики
художественного перевода С. Влахов и С. Флорин подвергают тонкому анализу переводческие ошибки,
связанные с неверной передачей национального и исторического колорита. Эти ошибки
проявляются в "аналоцизмах" и анахронизмах — реалиях, несовместимых с местной и
временной обстановкой оригинального произведения. Поучительны приводимые ими примеры.
Например, в переводе на болгарский язык название рассказа Чехова "Свирель" передано как
"Кавал" (болгарский народный инструмент). Так в текст чеховского рассказа вводится яркая
болгарская реалия. В болгарском переводе романа — биографии Шекспира (К. Haemmerling. Der
Mann, der Shakespeare) несколько раз употребляется слово гильотина (например, "Эссекс медленно
поднялся по ступенькам к гильотине"), хотя Гийотен, чьим именем было названо это орудие
казни, жил чуть ли не 200 лет спустя после описываемых в романе событий [Влахов, Флорин,
1980, 116—123].
Роль переводчика в процессе вторичной коммуникации не сводится к переадресовке текста
другому реципиенту. Одновременно он выступает и в роли выразителя коммуникативной интенции.
Но можно ли считать, что коммуникативная интенция отправителя первичного текста всегда
абсолютно тождественна коммуникативной интенции переводчика?
Сохраняя художественное своеобразие и историческую достоверность подлинника, переводчик,
по словам И.А. Кашкина, не может отказаться от своего права "в просвещении стать с веком
наравне", права прочесть подлинник глазами нашего современника, права на современное
отношение к образу. При этом он не может не выбирать то основное и прогрессивное, что делает
классическое произведение значительным и актуальным не только для своего времени, что
оправдывает обращение к нему переводчика. "Реалистический перевод, — писал он, — предполагает
троякую, но единую по" существу верность: верность подлиннику, верность действительности,
верность читателю" [Кашкин, 1977,482].
Прочтение оригинала с позиций реципиента, выделение в нем того,
59
что, по мнению переводчика, наиболее актуально для современного читателя, ориентация
текста на его иноязычного реципиента — все это наслаивается на изначальную коммуникативную
интенцию отправителя и модифицирует ее в процессе перевода. Отсюда следует, что цель
перевода в принципе может быть не вполне тождественной цели оригинала.
Ярким примером такого отношения к оригиналу служат переводы С. Маршака, который,
по словам Ю.Д. Левина, при всей внутренней близости Бернсу оставался верным собственному
поэтическому темпераменту и нередко "высветлил" бернсовские образы и эмоции, делал их более
четкими и определенными, смягчал и "облагораживал" резкость и грубость Бернса [Левин, 1982,556].
Ситуация еще более усложняется в тех случаях, когда один и тот же текст переводится с
разными целями и для разной аудитории. Ярким примером могут служить два перевода "Отелло" —
Б. Пастернака и М. Морозова. Перевод Пастернака предназначен для чтения и для театра. Он
адресован читателям и зрителям и призван произвести определенное эмоциональное и эстетическое
воздействие. Прозаический перевод М. Морозова предназначен для актеров и режиссеров. Его
главная задача состоит в том, чтобы с максимальной точностью и полнотой донести до читателя
смысловое содержание шекспировской трагедии, что не всегда возможно в поэтическом переводе. Ср.
заключительные строки трагедии в переводе М. Морозова:
О Spartan dog!
More feil ,than anguish, hunger or the sea, Look on the tragic loading of the bed; This is thy work; Ihe object poisons
sight; Let it be hid. Gratiano, keep the house, And seize upon the fortunes of the Moor, For they succeed on you. To you, lord
governor, Remains the censure of this hellish villain, The time, the place, the torture; O! enforce it Myself will straight aboard,
and to the state This heavy act with heavy heart relate.
О, спартанский пес, более свирепый, чем страдание, голод и море! Взгляни на трагический груз этой
постели: это твоя работа. Вид этого отравляет зрение, пусть это будет скрыто. Грациано, храните дом и примите все
состояние мавра, ибо оно переходит к вам по наследству. Вам же, господин правитель, остается вынести приговор этому
адскому злодею и назначить время, место и самый род мучительной казни. О, осуществите ее со всей строгостью! Я же
немедленно отправлюсь в Венецию и с тяжким сердцем донесу дожу и сенату об этом тяжком событии—ИВ переводе
Б. Пастернака: Спартанская собака,
Что буря, мор и голод пред тобой?
Взгляни на страшный груз постели этой.
Твоя работа. Силы нет смотреть.
Укройте их. Займите дом, Грацьяно,
Вступите во владенье всем добром,
Оставшимся от мавра. Вы — наследник.
Вам, господин правитель, отдаю
Судить злодея. Выберите кару
Назначьте день и совершите казнь.
А я про эту горькую утрату
С тяжелым сердцем доложу Сенату.
60
В данном случае оценка каждого перевода должна исходить из той цели, которую
поставил перед собой переводчик, из его коммуникативной интенции. Перевод М. Морозова
явно полнее отражает смысловое содержание подлинника, а перевод Б. Пастернака — его
экспрессивную и художественно-эстетическую сторону. Прав Л.Н. Соболев, отмечая, что судить о
достоинствах этих переводов следует по разным критериям, разница между которыми «вызвана
тем, что один переводчик, Морозов, поставил себе целью дать в переводе научно обоснованную
интерпретацию „Отелло" на русском языке, а другой, Пастернак, дал художественный перевод
„Отелло"» [Соболев, 1950,144—145]. Очевидно, было бы неверно считать один из этих текстов
переводом, а другой — непереводом. Перед нами два перевода, отвечающие разным
коммуникативным установкам, акцентирующие различные стороны оригинала.
Сказанное выше о роли языковых и внеязыковых детерминантов процесса перевода
самым непосредственным образом связано с так называемыми парадоксами перевода, которых мы
частично касались в гл. I в разделе "Теория перевода и социолингвистика" в связи с социальной
нормой перевода. Посмотрим, как эти "парадоксы" детерминируют перевод. Дело в том, что
многие из детерминантов перевода действуют не в одном и том же, а в противоположном
направлении.
Начнем с языковых компонентов этого процесса. С ними связан первый "парадокс" Т.
Сейвори: а) перевод должен передавать слова оригинала и б) перевод должен передавать мысли
оригинала. Установка на дословную точность не всегда совместима с установкой на точность
смысловую. Так, в приведенном выше отрывке из "Отелло" содержится фраза: the object poisons
sight. Стремящийся к дословной точности М. Морозов перевел ее как "Вид этого отравляет
зрение". Смысл этого предложения не вполне ясен: ведь отравить можно удовольствие,
торжество, жизнь, поскольку отравить в переносном смысле означает 'испортить (нечто приятное),
сделать невыносимым'. Думается, что пастернаковское "силы нет смотреть" ближе к смыслу
оригинала, хотя и потребовало переформулировки фразы, что, очевидно, шло бы вразрез с
установками М. Морозова.
Следующий парадокс: а) перевод должен читаться как оригинал и б) перевод должен
читаться как перевод — связан с двойственной сущностью перевода, с его "двухполярностью"
(переводчик, принимая решение, постоянно находится между двумя языковыми и культурными
полюсами). Требование "перевод должен читаться как оригинал" в полном объеме едва ли
выполнимо, так как влечет за собой полную "натурализацию" текста перевода, т.е. его полную
адаптацию к нормам другой культуры. Но текст перевода "бикультурен" и, адаптируясь к
культуре-рецептору, никогда полностью не порывает с исходной культурой. В противном
случае существует опасность русификации английского подлинника или англизации русского. В
этом случае, как и во многих других, решение переводчика носит компромиссный характер.
Не существует однозначного решения и другого парадокса: а) отра-
61
жать стиль оригинала и б) отражать стиль переводчика. И здесь реальная стратегия перевода
часто основывается на компромиссе. В идеале переводчик, выступающий в роли получателя
исходного текста и отправителя текста перевода, "входит в образ автора" и полностью
перевоплощается в него. Однако такое перевоплощение осуществимо лишь в идеальной схеме
перевода. На деле же переводчик, подобно актеру, перевоплощающемуся в действующее лицо
драматического произведения, не утрачивает и своих личностных характеристик. Чем выше
удельный вес творческого начала в процессе перевода, тем ярче сквозь текст перевода проступает
личность самого переводчика, его социальные установки, ценностная художественно-эстетическая
ориентация. "Во всяком мастерстве, в том числе и мастерстве перевода, — писал в свое время К. И.
Чуковский, — неминуемо отражается мастер" [Чуковский, 1936, 41]. Особенно рельефно личность
переводчика, его индивидуальный стиль проявляются в поэтическом переводе. В этом легко
убедиться, сравнив, скажем, оригинал баллады Р Бернса "Джон Ячменное Зерно" с переводами Э.
Багрицкого и С. Маршака:
There was three kings mto the east,
Three kmgs both great and high.
And they hae sworn a solemn oath
John Barleycorn should die.
They took a plough and plough'd him down,
Put clods upon his head,
And they hae sworn a solemn oath
John Barlycorn was dead.
Три короля из трех сторон
Решили заодно
Ты должен сгинуть, юный Джон
Ячменное Зерно!
Погибни, Джон, в дыму, в пыли,
Твоя судьба темна.
И вот взрывают короли
Могилу для зерна
перевод Э Багрицкого
Трех королей разгневал он,
И было решено,
Что навсегда погибнет Джон
Ячменное Зерно
Велели выкопать сохой
Могилу короли,
Чтоб славный Джон, боец лихой,
Не вышел из земли
перевод С. Маршака
Нет никакого сомнения в том, что как в интерпретации оригинала, так и в его воссоздании
оба поэта стремились передать и смысловое содержание подлинника, и характерную интонацию
бернсовского стиха. Однако в первом переводе легко угадывается творческий почерк Э.
Багрицкого, во втором—С. Маршака [Швейцер, 1985,20].
Взаимоисключающие требования, согласно которым перевод должен читаться как
современный оригиналу и в то же время как современный переводчику, уже рассматривались нами
выше в связи с воп-
62
росом о временной дистанции, разделяющей первичную и вторичную коммуникации.
В число "парадоксов перевода" входят также два противоречащих друг другу канона,
согласно которым: а) перевод вправе прибавить нечто к оригиналу или убавить от него и б)
перевод не вправе ничего ни прибавить, ни убавить. Ниже мы остановимся подробнее на этом
парадоксе в связи с вопросом о вольном переводе. Сейчас же достаточно указать на то, что эти
каноны, как и остальные, "ужесточают" правила перевода, носящие по существу нежесткий
характер.
Как писал И. Левый, переводчику следует, так же как театральному декоратору, считаться с
перспективой: у его читателя иной ценз знаний и эстетического опыта, чем у читателя оригинала, и
потому в механическом воспроизведении подлинника он многого бы не понял [Левый, 1974, 93]. Эта
иная перспектива, связанная с многомерностью процесса перевода, с его функционированием в
двух коммуникативных ситуациях, вызывает необходимость в известных добавлениях и
опущениях, помогающих прояснить непонятное и снять избыточное для иноязычного получателя
[Швейцер, 1973,245—247].
И наконец, последний парадокс: а) стихи следует переводить прозой и б) стихи следует
переводить стихами — нужно рассматривать в свете переводческих норм и литературных традиций,
существующих в тех или иных культурных ареалах. Так, первое требование соответствует
переводческой эстетике французов, у которых, как отмечалось выше, прозаические переводы
стихов получили широкое распространение. У нас и в ряде других европейских стран прозаические
переводы стихов существуют как исключение (см. названный выше прозаический перевод "Стелло"
М. Морозова).
Этим не исчерпывается список "парадоксов перевода". Так, выше были названы
противоречия между коммуникативной интенцией отправителя исходного текста и коммуникативной
интенцией переводчика, между ситуацией первичной коммуникации, отраженной в исходном
тексте, и ситуацией вторичной коммуникации, получающей отражение в тексте перевода, между
двумя культурами, и в частности между двумя литературными традициями, между установкой
первичного текста на первичного получателя и установкой перевода на получателя перевода. Эти
противоречия преодолеваются переводчиком в процессе выработки стратегии перевода и ее
реализации.
Из сказанного следует, что перевод как процесс выбора, детерминированный
множеством переменных, порой имеющих противоположный эффект, не может иметь
однозначного исхода и не может быть жестко детерминированным. Степень детерминированности
действий переводчика является переменной величиной, колеблющейся в значительных пределах
от минимума (перевод "информативных текстов" — в терминологии К. Раис) до максимума
(перевод "экспрессивных текстов"—в той же терминологии).
Сказанное выше побуждает нас поставить общий вопрос о характере связей между
детерминантами перевода и конкретными действиями переводчика. В этой связи следует вспомнить
противопоставление "четко определенных" (well-defined) и "нечетко определенных"
63
(ill-defined) систем, заимствованное известным американским лингвистом Ч.
Хоккетом из математики и использованное им в полемике с Н. Хомским [Hockett, 1970, 44—55].
Ч. Хоккет исходил при этом из того, что если существует алгоритм для осуществления данной
задачи, то для ее выполнения (по крайней мере в принципе) может быть запрограммирован
компьютер. Подобный компьютер является детерминистским, поскольку все его будущее
полностью и точно определяется его состоянием в данный момент.
В качестве примера детерминистской (четко определенной) системы Хоккет приводит игру в
шахматы. Правила этой игры достаточно точны. Они четко определяют, во-первых, начальное
состояние (распределение фигур на доске); во-вторых, допустимые последующие состояния (т.е.
допустимые ходы — переходы в другие состояния); в-третьих, конечные состояния. В принципе
шахматы исчислимы и могут считаться четко определенной системой.
С другой стороны, американский футбол является нечетко определенной системой.
У шахмат, как и у футбола, есть эксплицитные правила, но они не определены столь же
четко (например, не всегда представляется возможным провести четкую грань между
дозволенными и недозволенными приемами — это оставляется на усмотрение рефери). Возможные
исходы из данного состояния образуют континуум. Иными словами, перед нами — нечетко
определенная система.
Деятельность переводчика сравнивалась с решениями игрока [Levy, 1967]. Идеи И. Левого
получают дальнейшее развитие у Д.Л. Горле, берущей за основу предложенную им модель
"игрового дерева", ветви которого символизируют серию решений (выборов), ведущих к
оптимальному результату. По мнению Горле, перевод — это игра, стратегия которой направлена
на поиск одного из возможных решений в соответствии с принципом "минимакс" (минимизации потерь
и максимизации выигрыша). Перевод определяется как эвристическая игра с одним участником,
осуществляемая путем проб и ошибок и связанная с порождением ходов на основе
ориентировочных решений частных , и глобальных проблем с учетом их взаимосвязи.
Семиотическая модель перевода регламентируется правилами и в то же время изменяет и создает их.
Это придает переводу характер "калейдоскопической непрекращающейся игры творческих
способностей" [Gorlee, 1986, 101— 103]. Решение переводчика принимается на основе
определенной конфигурации детерминантов, перечисленных выше. Но "правила игры" не поддаются
достаточно четкой и однозначной формулировке. Более того, как отмечалось выше, далеко не всегда
поддаются четкому и однозначному определению и грани допустимого в переводе. Сложность и
противоречивость стоящей перед переводчиком задачи делают неопределенным число
возможных исходов из каждого "состояния" в этом процессе. Отсюда следует, что если понятие
системы и может быть в известном смысле распространено на ту совокупность отношений,
которые обнаруживают различные компоненты процесса перевода, то речь, безусловно, идет о "нечетко
определенной" системе.
Перевод как процесс решения складывается из двух основных
64
этапов: 1) из выработки стратегии перевода (в терминах психолингвистики ее
можно назвать программой переводческих действий) и 2) из определения конкретного языкового
воплощения этой стратегии (сюда относятся различные конкретные приемы — "переводческие
трансформации", составляющие технологию перевода). На обоих этапах решение принимается с
учетом данной конфигурации языковых и внеязыковых детерминантов перевода в их взаимосвязи.
Процесс перевода складывается из серии выборов. На первом этапе переводчик стоит перед
выбором стратегии перевода. Так, например, предпочтение может быть отдано текстуально
точному, приближающемуся к буквальному, переводу или, напротив, переводу, смело
отходящему от формальной структуры оригинала, приближающемуся к вольному. В этом
выборе решающую роль может сыграть жанр текста (ср., например, перевод дипломатического
документа и поэтический перевод), цель перевода (ср., например, два перевода "Отелло" —
прозаический перевод М. Морозова и поэтический перевод Б. Пастернака) и социальная норма
перевода, характерная для той или иной эпохи. В качестве примеров сознательной установки на
дословность перевода можно назвать некоторые переводы Библии на греческий и латинский
языки, а также на европейские языки эпохи средневековья, средневековые переводы произведений
Аристотеля. Эпоха классицизма ознаменовалась установкой на вольный перевод, полностью
подчиняющий подлинник нормам этой эпохи. Представление об эстетическом идеале
классицизма лежало в основе попыток переводчиков этой эпохи отредактировать подлинник,
подчинить его собственным канонам. Ср. характерное высказывание Флориана по поводу
собственного перевода "Дон Кихота" «Рабская верность есть порок... В „Дон Кихоте" встречаются
излишки, черты худого вкуса — для чего их не выбросить?» (перевод В.А. Жуковского [цит. по:
Федоров, 1983, 28]).
В выработку стратегии перевода (в особенности художественного) входит и принятие
решения относительно тех аспектов оригинала, которые должны быть в первую очередь
отражены в переводе. Выше отмечалось, что исчерпывающая и в равной мере адекватная передача
всех аспектов оригинала не всегда оказывается возможной. Некоторые потери в переводе порой
неизбежны. Поэтому переводчик должен заранее установить шкалу приоритетов. Так, для
стихотворных переводов Маршака характерен отказ от текстуальной смысловой точности во имя
адекватной передачи художественно-эстетической стороны подлинника. "Расхождения с оригиналом,
— вообще неизбежные в стихотворном переводе, особенно с английского на русский, — можно
обнаружить у него чуть ли не в каждой строке. Но внимательный анализ показывает, что эти
частные отступления позволяют верно воссоздать, согласно с законами русской речи, поэтическое
целое, и не только его вербальное содержание, но его стиль, образную систему,
эмоциональную настроенность, простоту и драматизм, движение стиха и музыкальность" [Левин,
1982, 554—555]. Так переводчик создает определенную иерархию ценностей, позволяющую
выделить те черты оригинала, которые представляются ведущими.
5.3ак.311
65
Решение о стратегии перевода включает еще один выбор. В цитированной выше книге
И. Левый противопоставляет друг другу два вида перевода: "иллюзионистский" и
"антииллюзионистский". Подобно тому как в "иллюзионистском" театре с помощью
декораций, исторических костюмов и т.п. создается иллюзия действительности, в
"иллюзионистском" переводе у читателя создается ощущение, что перед ним — подлинник. Что
касается антииллюзиониста в театре, то он смело подчеркивает, что предлагает публике лишь
некоторое подобие действительности: актер снимает маску, показывает на дерево, а говорит, что
перед ним лес. Переводчик-антииллюзионист может, по словам И. Левого, разрушить иллюзию,
раскрыв свое мировоззренческое кредо, отказавшись от имитации оригинала и комментируя его
актуальными намеками, обращенными к читателю.
Думается, что "антииллюзионистский" перевод как антипод перевода "иллюзионистского"
явно выходит за рамки того, что обычно понимается под переводом. В самом деле, ведь "имитация
оригинала" — это и есть сущность перевода, репрезентирующего оригинал в другом
лингвокультурном контексте. Это признает и сам И. Левый, когда отмечает, что
"антииллюзионистский" перевод существует лишь в редких случаях, да и то в основном в жанре
пародии. Это не случайно, поскольку перевод по своему предназначению репрезентативен — он
призван "верно передать" подлинник.
Однако думается, что в оппозиции "иллюзионистский— антииллюзионистский" перевод
есть рациональное зерно. Ведь фактически И. Левый метафорически переносит на перевод
противопоставление двух театров — театра, натуралистически воссоздающего детали быта, и театра
сценических условностей. Думается, что аналогами этих двух театров в переводе скорее являются,
с одной стороны, перевод, скрупулезно воспроизводящий экзотические детали местного колорита
и колорита эпохи, а с другой — перевод, отказывающийся от этого в пользу глубинного
проникновения в национальную и историческую специфику текста. В нашу задачу не входит
критическая оценка этих двух переводческих тенденций. Важно лишь отметить, что выбор одного
из этих подходов к передаче временного и национального своеобразия текста является одним из
существенных элементов стратегии перевода.
В соответствии с выработанными на стадии программирования принципиальными
установками определяются конкретные способы реализации коммуникативной интенции с учетом
языковых и внеязыковых детерминантов перевода. И снова переводчик стоит перед серией выборов,
отвечающих определенным критериям, обусловленным общей стратегией перевода. На конкретных
языковых способах реализации стратегии перевода мы остановимся ниже, в гл. IV и V,
посвященных семантическим и прагматическим аспектам перевода.
Подводя итоги сказанному, следует отметить, что языковые и внеязыковые
детерминанты перевода образуют ряд взаимосвязанных цепочек фильтров (селекторов),
формирующих окончательный вариант перевода. Этот процесс можно представить в виде схемы,
отражаю-
66
щей сам принцип выбора и взаимообусловленность детерминантов, но, разумеется, не
реальную последовательность шагов.
Система языка Национальный коло
! 1орма языка Норма перевода Литературная традиция Дистанция времени
Предметная ситуация
Текст (функциональные
Первичная коммуникативная ситуация Вторичная коммуникативная ситуация
Схема S
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПЕРЕВОДА
Рассмотрим некоторые определения перевода, встречающиеся в литературе. Их
эволюция, на наш взгляд, весьма поучительна — она отражает в известной мере логику развития
самого переводоведения, столкновения различных взглядов на сущность перевода. Так, в одном из
ранних определений мы читаем: "... перевод
67
может быть определен как преобразование знаков или репрезентаций в другие знаки или
репрезентации. Если оригиналы выражают какое-либо значение, то мы обычно требуем, чтобы их
отображение выражало то же самое значение или (что более реалистично) чтобы оно по
возможности выражало то же значение. Сохранение инвариантного значения является центральной
проблемой перевода с одного естественного языка на другой..." [Oettinger, 1960,104].
"Межъязыковой перевод может быть определен как замена элементов одного языка... элементами
другого" [там же, 109].
В этом определении четко прослеживается узкосемиотический подход к переводу. Все
аспекты этого многогранного и многомерного процесса сводятся к замене одних знаков
другими. В качестве необходимого условия этой замены выдвигается семантическая эквивалентность.
Элементарные замены на уровне знаков практикуются в переводе главным образом при
использовании транслитерации (например, при передаче знаков русского алфавита знаками
латинского: см. используемую при переводе научных текстов систему транслитерации,
ориентированную на чешский алфавит и построенную на однозначных соответствиях типа Жуков —
Zukov, Щукин — Scjukin, Шатура — Satura), а также при переводе отдельных единиц, имеющих
однозначные соответствия в другом языке, например терминов типа "specific gravity" — "удельный
вес", "водород" — "hydrogen", "цепная реакция" — "chain reaction".
Прав В. Коллер, который, подвергая критике определение А. Эттингера, отмечает, что
"установление соответствий между речевыми цепочками естественных языков значительно сложнее,
чем установление соответствий между единицами латинского алфавита и кириллицы при
транслитерации", и приходит к заключению о том, что "предложенное Эттингером статическое
определение перевода, в котором отсутствуют такие факторы, как текст и получатель, отражает
энтузиазм выдвигавшихся в 50—60-е годы проектов автоматического переюда, в которых
недооценивалась проблема нахождения соответствий между единицами ИЯ и ПЯ" [Koller, 1983,109].
Если для А. Эттингера центральной проблемой перевода является проблема знаковых
соответствий, то в определении У. Уинтера основное внимание обращается на другую сторону
перевода "Перевести, — пишет он, — значит заменить формулировку интерпретации сегмента
окружающего нас мира другой, по возможности эквивалентной, формулировкой. Мы говорим о
переводе даже в рамках единого языка, например, когда к нам обращаются с просьбой простым и
ясным языком изложить то понятное лишь немногим утверждение, которое мы только что
сделали. Однако такое употребление этого термина носит весьма ограниченный характер, хотя все
основные характеристики данного процесса присутствуют и в этом случае. Как правило, мы вводим
в наше определение дальнейшее уточнение, согласно которому перевод влечет за собой
замену интерпретации на одном языке интерпретацией на другом" [Winter, 1961,68].
Несомненным достоинством этого определения является то, что в
68
отличие от определения А. Эттингера, ограниченного рамками языка и межъязыковых
отношений, оно включает в рассмотрение один из важных факторов, детерминирующих процесс
перевода,—то, что мы выше назвали предметной ситуацией. Последняя занимает центральное место
в определении У. Уинтера. По сути дела, понятие перевода распространяется на все случаи различного
словесного выражения при одной и той же интерпретации того или иного отрезка
действительности. Соотнесенность с предметной ситуацией оказывается при этом настолько
важным признаком перевода, что она отодвигает на задний план даже такую его существенную
характеристику, как принадлежность к классу явлений, входящих в понятие межъязыковой
коммуникации (см. выше). И хотя определение Уинтера дополняется уточнением относительно
межъязыкового характера перевода, самому автору этот признак не представляется
существенным, поскольку все основные признаки данного явления присутствуют и во
"внутриязыковом переводе".
Напомним, что понятие "внутриязыковой перевод" было впервые введено в научный
обиход Р. Якобсоном, в статье о лингвистических аспектах перевода, впервые опубликованной в
1959 г. В этой статье, исходя из семиотического понимания перевода как интерпретации
вербального знака путем его транспозиции в другую систему знаков, Р. Якобсон различает три
вида перевода: 1) внутриязыковой перевод, или переименование, — интерпретацию вербальных
знаков с помощью других знаков того же языка; 2) межъязыковой перевод, или собственно перевод,
— интерпретацию вербальных знаков посредством какого-либо иного языка и 3) межсемиотический
перевод, или трансмутацию, — интерпретацию вербальных знаков посредством невербальных
знаковых систем [Якобсон, 1985,362].
Разумеется, такого рода подход к переводу вполне возможен и оправдан в рамках
единой семиотической концепции, ориентированной на интерпретацию значений. Что же касается
теории, направленной на выявление сущностных характеристик перевода и выяснение его
онтологической картины, то думается, что межъязыковой и межкультурный статус перевода,
детерминирующий, как было показано выше, его механизм, входит в число его важнейших
различительных черт, подлежащих отражению в его определении.
В определении Уинтера многое остается неясным. Так, непонятно, что именно
подразумевается под эквивалентной формулировкой интерпретации внеязыковой действительности.
Более того, создается впечатление, что в переводе может варьироваться только формулировка (по-
видимому, словесное выражение?), тогда как интерпретация остается той же. Но если под
интерпретацией сегмента действительности подразумевается его отражение в семантической
структуре высказывания, то можно ли тогда считать тождественными такие случаи, как, скажем,
англ, upside down и рус. вверх ногами, где один и тот же сегмент описывается с помощью различных
признаков?
Определение перевода в работе Дж. Кэтфорда отражает дальнейшее продвижение научного
поиска в области изучения перевода. Перевод определяется Кэтфордом как "языковая операция, при
кото-
69
рой происходит замена текста на одном языке текстом на другом" [Catford, 1965, 1].
Далее это определение уточняется следующим образом: "... перевод можно определить как замену
текстового материала на одном языке (ИЯ) эквивалентным текстовым материалом на другом"
[там же, 20—21]. Отсюда делается вывод о том, что центральной проблемой перевода является
выяснение характера и условий переводческой эквивалентности.
Основное достоинство этого определения заключается в том, что оно отражает (по
крайней мере частично) дифференциальный признак перевода, отличающий его от других видов
межъязыковой коммуникации, а именно создание текста, заменяющего оригинал. Однако, как будет
показано в следующей главе, у Кэтфорда отсутствует четкое представление о природе текста,
и поэтому приведенное определение в значительной мере остается чисто декларативным. На деле в его
работе речь идет не о динамике создания нового текста, а в основном о традиционных корреляциях
от знака к знаку и от единицы к единице.
Вместе с тем определение Кэтфорда существенно отличается от предложенной нами выше
формулировки классифицирующего признака перевода как межъязыковой коммуникации. В самом
деле, ведь в нашей формулировке речь шла не просто о замене данного текста текстом на другом
языке, а о создании текста, репрезентирующего или замещающего его в другом языковом и
культурном окружении. Таким образом, специфика перевода как процесса, пересекающего не
только границы языков, но и границы культур, не получает адекватного отражения в определении
Кэтфорда.
Создается впечатление, что Кэтфорд, определяющий перевод как чисто языковую
операцию, стоит на узколингвистических позициях и полностью исключает из рассмотрения
внеязыковые аспекты перевода. Однако на самом деле это не совсем так. В уточненном
определении Кэтфорда речь идет о замене исходного текстового материала эквивалентным
текстовым материалом на другом языке, а понятие эквивалентности, согласно Кэтфорду,
предполагает выход за пределы языка, поскольку оно трактуется как взаимозаменяемость в
данной ситуации [там же, 49]. На этом вопросе мы остановимся подробнее в следующей главе в
связи с проблемой эквивалентности и ее уровней. Здесь же мы ограничимся ссылкой на то, что
под ситуацией Кэтфорд подразумевает фактически предметную (референциальную) ситуацию,
отражаемую в тексте, но не коммуникативную ситуацию перевода, которая остается "за кадром".
Таким образом, и это определение следует признать неполным.
С иных позиций подходят к определению перевода Ю. Найда и Ч. Табер. Согласно их
определению "перевод заключается в воспроизведении на языке-рецепторе наиболее близкого
естественного эквивалента исходного сообщения, во-первых, с точки зрения значения, а во-вторых, с
точки зрения стиля" [Nida, Taber, 1969, 12]. "Воспроизведение сообщения" трактуется авторами как
передача смысла высказывания, которая часто влечет за собой ряд грамматических и
лексических адаптации (например, при передаче идиомати-
70
ческих выражений). Отсюда вытекает требование эквивалентности, противопоставляемой
формальному тождеству. Так, например, греч. egeneto 'случилось' часто используется как
маркер перехода, отмечающий начало нового смыслового фрагмента текста. Поэтому в
переводе он либо вовсе не передается, либо передается с помощью аналогичных маркеров and
then, now, later.
Понятие естественного эквивалента фактически подразумевает соответствие
воспроизведенного текста нормам языка перевода. Требование естественности означает
необходимость избегать "переводизмов (translationese), т.е. формальной близости, несовместимой
со смысловой точностью и передачей эмоционального воздействия текста. Наконец, требование
наибольшей близости эквивалента требует сочетания "естественности" (т.е. учета норм языка-
рецептора) с близостью к подлиннику.
В определении Ю. Найды верно отражены некоторые требования, предъявляемые к
переводу: точное воспроизведение смысла текста, отказ от буквализмов, соответствие
нормам языка перевода, необходимость близости к подлиннику, примат содержания над
формой, передача стиля оригинала. Вместе с тем думается, что перечень требований сам по себе
еще не раскрывает сущности перевода и не определяет его места среди других родственных
явлений. Определение перевода через предъявляемые к нему требования представляется
затруднительным еще и потому, что эти требования, как было показано выше, нередко носят
противоречивый характер (ср. "парадоксы перевода") и часто зависят от жанра переводимого
текста, от коммуникативной ситуации и норм перевода.
Дальнейшее развитие связей между теорией перевода и лингвистикой текста находит свое
отражение в развернутом определении перевода у В. Вильса: "Перевод — это процесс обработки
и вербализации текста, ведущий от текста на исходном языке к эквивалентному — по мере
возможности — тексту на языке перевода и предполагающий содержательное и
стилистическое осмысление оригинала. Перевод является внутренне расчлененным процессом,
охватывающим две основные фазы: фазу осмысления, во время которой переводчик
анализирует исходный текст с учетом его смысловой и стилистической интенции, и фазу
языковой реконструкции, во время которой переводчик воспроизводит подвергнутый
смысловому и стилистическому анализу исходный текст с оптимальным учетом требований
коммуникативной эквивалентности" [Wills, 1977,72].
В определении В. Вильса мы находим справедливое указание на двухэтапный характер
перевода. В отличие от других авторов Вильс не сводит перевод лишь к созданию конечного
текста. Для него этап осмысления оригинала (причем осмысления, как мы уже отмечали выше,
ориентированного на межъязыковую коммуникацию) является органической частью процесса
перевода. В этом определении должное внимание уделяется семантике и стилистике текста, их
адекватному отражению в процессе формирования конечного текста на языке перевода.
Вместе с тем в нем отсутствуют важные внеязыковые компоненты перевода (соотношение двух
культур, двух
71
коммуникативных ситуаций и др.). Едва ли можно безоговорочно согласиться с В.
Вильсом, когда он сводит вторую фазу перевода к воссозданию оригинала на языке подлинника.
Ведь на самом деле, как мы уже отмечали выше, речь идет о создании нового текста,
репрезентирующего оригинал и в то же время транспонированного в другую культуру и в другую
коммуникативную ситуацию.
От приведенных выше определений выгодно отличается определение О. Каде. В нем, так
же как и в приведенном выше определении Г. Йегера [Jager, 1975], выявляются различительные
черты, отличающие перевод от других видов опосредованной коммуникации^или "языкового
посредничества" (Sprachmittlung). Так же как и Г. Йегер, О. Каде различает два вида
опосредованной коммуникации — эквивалентную и гетеровалентную HJC первой относит
собственно перевод. Однако в отличие от Г. Йегера он включает в определение понятие
коммуникативной ситуации в связи со второй фазой процесса перевода.
Двухфазность процесса перевода лежит в основе выдвигаемой О. Каде концепции,
поскольку именно в ней кроются причины тех изменений, которые наблюдаются в конечном
тексте по сравнению с исходным текстом. Дело в том, что коммуникативная ситуация первой и
второй фаз опосредованной двуязычной коммуникации (в нашей терминологии — первичная и
вторичная коммуникативные ситуации) никогда не бывает тождественной. На
коммуникативные факторы, обусловливающие формирование исходного текста во время
первой фазы, наслаиваются новые факторы, связанные с включением в коммуникативный
процесс нового адресата, принадлежащего к другой языковой и культурной общности. Двоякая
зависимость конечного текста, опосредованная (через первичный текст как исходный объект
языкового посредничества) — от первичной коммуникации и непосредственная — от
вторичной коммуникации, обусловливает известное противоречие между привязанностью к
оригиналу и установкой на получателя, противоречие, которое должно быть преодолено в
каждом акте языкового посредничества.
Изменения во вторичной коммуникативной ситуации по сравнению с первичной могут, по
мнению О. Каде, носить закономерный или случайный характер. Дело в том, что некоторые
изменения являются неизбежными, так как они проистекают из самой природы двуязычной
опосредованной коммуникации.
Наряду с этим может варьироваться и сфера деятельности, которой служит
коммуникация, что приводит к изменению самой цели коммуникации в соответствии с
ожиданиями конечных адресатов. В этом случае меняется и коммуникативная функция текста,
хотя это, как полагает О. Каде, никоим образом не вытекает из самой природы двуязычной
опосредованной коммуникации. При этом существенно изменяются условия языкового
посредничества, что приводит к ощутимым последствиям для конечного текста.
Отсюда следует, что существуют два вида (подкласса) языкового посредничества: 1)
эквивалентное языковое посредничество, или перевод, при котором коммуникативные функции
исходного и конечного текстов идентичны друг другу и на условия языкового посредничества
72
оказывают влияние лишь закономерные (т.е. не затрагивающие коммуникативную
функцию) изменения в коммуникативной ситуации; 2) гетеровалентное языковое посредничество, или
переложение с обработкой содержания (inhaltsbearbeitende Ubertragung — термин, принятый в практике
межъязыковой коммуникации в ГДР), при котором в результате дополнительных, не вызванных
самой природой языкового посредничества изменений во вторичной коммуникативной ситуации
конечный текст выполняет иную коммуникативную функцию, нежели исходный текст, хотя между
этими текстами обнаруживаются определенные регулярные отношения, вполне объяснимые с точки
зрения условий коммуникации [Kade, 1977,31-33].
В определении О. Каде убедительно показано принципиальное значение двухфазности
процесса перевода в выявлении его сущностных характеристик. Решающая роль в этом
определении отводится различию между двумя коммуникативными ситуациями, в рамках
которых протекает процесс перевода. О. Каде, несомненно, прав, считая, что модификация
коммуникативной ситуации во второй фазе процесса перевода может вызвать изменение
коммуникативной функции текста.
Однако едва ли есть основания говорить о полной идентичности коммуникативной цели
оригинала и перевода Ведь переадресовка текста другому получателю не может не влиять на его
коммуникативную цель. Об этом уже говорилось выше, когда мы отмечали, что коммуникативная
интенция переводчика наслаивается на коммуникативную интенцию автора. При этом интенция
переводчика детерминируется вторичной коммуникативной ситуацией, ее культурным, а порой и
историческим контекстом. Следовательно, едва ли можно ставить знак равенства между
"закономерными" изменениями (изменениями, обусловленными коммуникативной ситуацией) и
теми, которые никак не затрагивают цели коммуникации. Ведь именно варьирование
коммуникативной ситуации влечет за собой и определенную модификацию цели. Вместе с тем эта
модификация допустима лишь в известных пределах. Речь может идти лишь об адаптации
авторской интенции к другим коммуникативным условиям, а не о ее коренном пересмотре, который
совершенно недопустим хотя бы в силу репрезентативного предназначения перевода.
Резюмируя сказанное выше, следует вновь подчеркнуть, что дефиниции перевода в
значительной мере отражают логику развития переводоведения — от определений, в основе
которых лежат отношения между языковыми знаками, до определений, центральным понятием
которых является текст; от определений, сводящих перевод к чисто языковой операции, до
определений, включающих в рассмотрение предметную и коммуникативную ситуации; от
определений, рассматривающих перевод в одном измерении, до определений, приближающихся к
осознанию многомерности этого процесса.
Вместе с тем многие из дефиниций носят упрощенный характер. Например,
редукционистский характер носит определение, предлагаемое К. Раис и Г. Вермеером, которые,
исходя из того, что текст является "предложением информации (biformationsangebot) получате-
73
лю со стороны отправителя , рассматривают перевод как имитирующее предложение
информации" [Reiss, Vermeer, 1984,19].
Другой особенностью многих определений является их нормативный характер. Как
справедливо отмечает В. Коллер, "речь идет не о том, что такое перевод, а о том, каким он должен быть"
[Koller, 1983, 112]. Нормативный характер привносится в эти определения включаемым в них
понятием эквивалентности. При этом в этот термин вкладывается разное понимание (подробнее об
этом см. гл. Ш), но в любом случае создается впечатление, что переводом является лишь
эквивалентный перевод, что само по себе является contradictio in adjecto.
В отличие от авторов, исходящих из того, что лишь идеальный конструкт, отвечающий
заданным характеристикам, имеет право именоваться переводом, Г. Тури подходит к
определению перевода с противоположных, антинормативных позиций. Он определяет процесс
перевода как "замену исходного текста конечным при определенных условиях инвариантности".
При этом автор намеренно не уточняет понятия "инвариантность", исходя из того, что
"отношения между исходным и конечным текстами неодинаковы в каждом конкретном случае; более
того, они не обязательно соответствуют отношениям, постулируемым теорией...
претендующей на то, чтобы быть общей теорией перевода" [Тошу, 1981, 252-255]. Отсюда
следует, что речь может идти не о межтекстовых отношениях, постулируемых теорией, а о тех,
которые реально могут существовать между текстами, рассматриваемыми как оригинал и
перевод. Но в таком случае определение перевода не только не отвечает (хотя бы приближенно) на
вопрос о том, в чем заключается специфика перевода и что отличает его от неперевода, но даже не
ставит этого вопроса
Думается, что и нормативно-оценочный подход к определению перевода, и
антинормативный подход (в их крайнем выражении) едва ли могут быть положены в основу
определения перевода. Разумеется, между отдельными жанрами и видами перевода наблюдаются
значительные различия. Понятие "перевод" действительно охватывает весьма широкий спектр
явлений. Однако из этого никак не следует, что мы должны либо истолковывать особенности
перевода вообще применительно к нормативным установкам того или иного переводческого жанра,
либо вовсе отказываться от уточнения тех признаков, которые выделяют перевод среди смежных,
сходных явлений.
Репрезентативная функция перевода подразумевает, как отмечалось выше, "верность"
оригиналу. В чем же должна состоять эта "верность"? В передаче информационного содержания
текста? В отражении его художественной формы? В передаче его экспрессивных коннотаций?
По-видимому, этот вопрос будет решаться по-разному в зависимости от функциональных доминант
текста и конкретных условий межъязыковой коммуникации. Вместе с тем не следует забывать, что
перевод является коммуникативным актом, а последний можно считать состоявшимся лишь при
наличии соответствия между передаваемым и воспринимаемым мыслительным содержанием. Отсюда
следует, что общим для всех видов коммуникативных ситуаций,
74
опосредуемых с помощью перевода, является стремление переводчика воссоздать тот
коммуникативный эффект, на который рассчитан оригинал, или, иными словами, коммуникативную
установку (информативную, экспрессивную, эмоциональную, побудительную), лежащую в основе
первичного текста.
В приведенных выше определениях содержались справедливые, на наш взгляд, указания на
двухфазность и однонаправленность процесса перевода. В самом деле, процесс перевода, как
было показано выше, начинается с целенаправленной ("переводческой") интерпретации исходного
текста и не сводится лишь к созданию вторичного текста. Однонаправленность процесса
перевода обусловлена асимметрией отношений между первичными и вторичными текстами.
Отсутствие взаимооднозначных отношений между оригиналом и его переводом, необратимость
процесса перевода подтверждаются практической невозможностью точно воссоздать оригинал при
"обратном переводе".
Если говорить о детерминирующей роли таких языковых и внеязыковых факторов, как
межъязыковые различия (на уровне системы, нормы) и функциональные доминанты текста,
межкультурные различия (на уровне культурных традиций и норм перевода) и различия между
коммуникативными ситуациями (на уровне коммуникативной интенции и установки на получателя),
то они могут быть отражены в определении обобщенно — как различия между двумя языками,
двумя культурами и двумя коммуникативными ситуациями.
Таким образом, перевод может быть определен как:
— однонаправленный и двухфазный процесс межъязыковой и
межкультурной коммуникации, при котором на основе подвергнутого
целенаправленному ("переводческому") анализу первичного текста создается
вторичный текст (метатекст), заменяющий первичный в другой языковой и
культурной среде;
— процесс, характеризуемый установкой на передачу
коммуникативного эффекта первичного текста, частично модифицируемой
различиями между двумя языками, двумя культурами и двумя
коммуникативными ситуациями.
Думается, что такая формулировка при всей ее громоздкости отражает многомерный и
многофакторный характер процесса перевода, его отличие от других видов межъязыковой
коммуникации, его сложный и противоречивый характер, и в первую очередь его основной
парадокс, который можно было бы назвать "двойной лояльностью" переводчика — установкой
на "верность" оригиналу и установкой на адресата и нормы его культуры.
Глава III ЭКВИВАЛЕНТНОСТЬ, АДЕКВАТНОСТЬ, ПЕРЕВОДИМОСТЬ
УРОВНИ И ВИДЫ ЭКВИВАЛЕНТНОСТИ
ниильный
С и и т а к оический
[антнчССкНЙ рГАетеншншьный П р а гм а г и чески й
(по крайней мере той нормы, которая сложилась в советской переводческой школе),
получившим название буквального и вольного перевода.
Буквальный перевод связан с нарушением отмеченной выше закономерности, согласно
которой эквивалентность на любом из уровней предполагает эквивалентность на всех высших
уровнях. Вот один из примеров синтаксической эквивалентности без эквивалентности
семантической и прагматической: — Ты единственная женщина, какую я когда-либо любил.
«Выходит совсем нелепо, — комментирует этот буквализм Н. Галь, — как будто говорящий
любил давно и уже успел разлюбить. А надо бы просто: „До тебя я никогда никого не любил"» [
Галь, 1975,80].
В целом можно согласиться с Л.С. Бархударовым, полагающим, что буквальным переводом
следует считать перевод, осуществляемый на уровне более низком, чем тот, который необходим
в данном случае [Бархударов, 1975,186].
Буквальный перевод всегда является, так сказать, переводом "недотрансформированным".
При этом он проистекает из недооценки тех или иных детерминантов перевода. Часто недооценивается
идиоматичность языка, забывается, что механическое воспроизведение той же совокупности
семантических компонентов дает в итоге иной смысл. Так, в переводе на русский язык
автобиографическая книга известной американской теннисистки Алтеи Гибсон называется "Я
всегда хотела стать кем-то" (М.: Физкультура и спорт, 1978). Между тем по-английски книга
озаглавлена "I Always Wanted Jo Be Somebody". В "Большом англорусском словаре" значение
somebody 'человек с положением' иллюстрируется примером: the desire to be somebody
'стремление выйти (выбиться) в люди'. Думается, что эта трактовка дает ключ к
правильному переводу названия книги: "Мне всегда хотелось выбиться в люди".
Иногда в переводе недооценивается роль предметной ситуации в сохранении
референциального инварианта. Н. Галь приводит в качестве примера подобного буквализма
перевод английской фразы I want something human — "Хочу, чтобы рядом было что-то
человеческое". Референциальный контекст этой фразы таков: старушка втайне чувствует
себя одинокой, ей не хватает ласки, тепла, и она решает завести собаку. Этот контекст получает
гораздо более адекват-
87
ное отражение в предлагаемом Н. Галь переводе: "Хочу, чтобы рядом была живая душа"
[Галь, 1975,152].
В других случаях причины буквализма коренятся в игнорировании тех или иных
элементов коммуникативной ситуации перевода (чаще всего прагматической установки на
адресата).
Вольный перевод объединяет с переводом буквальным то, что оба они искажают
коммуникативный эффект оригинала и тем самым ведут к нарушению эквивалентности. В то
же время они являются антиподами: если буквальный перевод "недотрансформирован", то
вольный перевод "перетрансформирован". Дело в том, что эквивалентность
обеспечивается путем трансформаций при том условии, что последние семантически или
прагматически мотивированы. Известный немецкий афоризм "so treu wie moglich so frei wie notig"
("no возможности верный, по необходимости вольный") хорошо отражает логику переводческого
решения: по возможности стремясь к точности, перевод допускает вольность лишь по мере
необходимости. Неоправданная вольность составляет сущность вольного перевода.
Выше, в гл. II, посвященной сущности перевода, мы уже приводили примеры вольного
перевода, фактически приближающиеся к той грани, которая разделяет перевод и вольное
переложение. Здесь переводчик явно "превышает свои полномочия" языкового посредника.
Ярким примером такого "превышения полномочий" было творчество талантливого
русского переводчика XIX в. И. Введенского, о котором К.И. Чуковский в свое время писал:
«Если Диккенс говорит: „она заплакала", Введенский считает своим долгом сказать: „слезы
показались на прелестных глазах моей малютки". Встречая у Диккенса слово „приют", он
непременно напишет: „приют, где наслаждался я мирным счастьем детских лет..." Никто не
станет отрицать у Иринарха Введенского наличность большого таланта, но это был такой
неряшливый и разнузданный (в художественном отношении) талант, что многие страницы его
переводов — сплошное издевательство над Диккенсом» [Чуковский, 1936,96—100].
В наши дни более строгие нормы перевода делают такого рода крайние проявления
переводческих вольностей невозможными. Однако тенденция к вольному переводу сохранилась и
поныне. Думается, что решающим основанием для характеристики данного перевода как
вольного является возможность параллельного перевода, отвечающего требованиям
прагматической эквивалентности и в то же время значительно точнее передающего
смысловое содержание оригинала. Рассмотрим в качестве примера два перевода одного и
того же предложения из романа Достоевского "Идиот" на английский язык: Было так сыро и
туманно, что насилу рассвело, в десяти шагах вправо и влево от дороги трудно бьшо разглядеть
хоть что-нибудь из окна вагона
1. The weather was so damp and foggy that the break of day had brought
only a pale and sickly light, and little could be made out at more than a
dozen paces beyond the coach Windows.
2. It was so damp and foggy that it was a long time before it grew light, and
even then it was difficult to distinguish out of the car-
88
riage windows anything a few yards to the right and left of the railway track.
В первом варианте содержатся некоторые элементы вольного перевода. Фраза насилу
рассвело переведена: "...the break of the day brought only a pale and sickly light". Вместе с тем
второй перевод свидетельствует о возможности более точного воспроизведения смысловой
структуры подлинника: "it was a long time before it grew light".
В разделе, посвященном языковым и внеязыковым аспектам перевода (гл. II), указывалось,
что детерминанты перевода образуют цепочку фильтров, определяющих выбор окончательного
варианта. Разумеется, реальная последовательность прохождения этих фильтров может быть
различной. Вместе с тем в свете описанной выше иерархической модели уровней эквивалентности
можно высказать предположение о том, что существует определенная (хотя, разумеется,
нежесткая) корреляция между тремя уровнями модели эквивалентности и основными этапами
процесса выработки переводческого решения. Собственный опыт автора и анализ работ других
переводчиков позволяют выдвинуть гипотезу, согласно которой процесс отбора варианта
является постепенным восхождением от низших уровней эквивалентности к высшим. Иначе
говоря, этот процесс представляет собой серию трансформаций, в ходе которых переводчик
может отказаться от эквивалентности на более низком уровне во имя эквивалентности на более
высоком.
Поучительным в этом отношении может оказаться анализ переводческих
черновиков. К сожалению, эти материалы редко попадают в поле зрения исследователей. В
этой связи значительный интерес представляют опубликованные Р. Хартманом черновые варианты
перевода романа Э.М. Ремарка "На западном фронте без перемен" на английский язык [Hartmann,
1981,206]. Эти материалы дают возможность проследить генезис перевода на его основных этапах.
Рассмотрим путь переводчика романа А. Весли Уина к оптимальному варианту на материале вводного
абзаца:
Wir hegen neun Kilometer hinter der Front. Gestern wurden wir abgelost; jetzt haben wir den Magen voll weisser
Bohnen und Rundfleisch und sind satt und zufrieden. Sogar fur abends hat jeder noch ein Kochgeschirr voll fassen konnen;
dazu gibt es ausserdem doppelte Wurst und Brotportionen - das schafft. So ein Fall ist schon lange nicht mehr dagewesen... (E.M.
Remarque. "ImWestennichtsNeues", 1929/1977).
We are lying six miles behind the front. Yesterday we were relieved; now with stomachs full of bully-beaf and
beans we are replete and at peace. Tonight every man is to have another dixie full for the evening; there is besides a double ration
of sausage and bread. It's such things that make a man, but such things do not happen every day ("No News in the West",
рукопись).
We are at rest five miles behind the front; now our bellies are full of bully beaf and haricot hash and we are satisfied
and at peace. Each man has another mess-tin full for the evening: and what is more, there is a double ration of sausage and bread.
It's such things that put a man in fine trim. Such a thing has not happened for a long time ("All Quiet in the West",
машинописный текст).
We are at rest five miles behind the front. Yesterday we were relieved; and now our bellies are full of beaf and
haricot beans. We are satisfied and at peace. Each man has
89
another mess-tin full for the evening and, what's more, a double ration of sausage and bread. That's the stuff to put us
in fine trim. We haven't had such luck for a long time („All Quiet on the Western Front", сигнальный экземпляр).
Исправления, которым переводчик подвергал текст, соответствуют общей стратегии
постепенного преодоления буквализмов и нахождения оптимального варианта, отвечающего данной
коммуникативной ситуации. Ярче всего это прослеживается в переводе названия романа. Первый
вариант (No News in the West) — явный буквализм. Учет прагматических факторов, и в
частности установки на английского адресата, потребовал отказа от буквального перевода. Ведь
для читателя-немца "Im Westen nichts Neues" — привычная фраза из сводки военных действий.
Поэтому переводчик избирает трансформированный вариант: "All Quiet in the West". Однако,
прочитав этот вариант заново глазами английского читателя, переводчик приходит к выводу о
том, что in the West не вызывает у него четких ассоциаций с западным фронтом кайзеровской
Германии. Так рождается окончательный вариант: "All Quiet on the Western Front".
Буквализмом является и первый вариант перевода фразы: Wir liegen neun Kilometer hinter der
Front - We are lying six miles behind the front. Описываемая в тексте предметная ситуация требует
конкретизации: We are lying... — We are at rest... (речь идет о воинской части, отведенной в тыл для
отдыха). Частично буквалистской следует считать первую попытку перевода выражения Das
schafft: it's such things that make a man. Дальнейшие поиски более точного семантико-
стилистического соответствия приводят к еще более сложной лексико-синтаксической
трансформации: That's the stuff to put us in fine trim. В последнем варианте четко прослеживается
разговорная интонация (повествование ведется от лица солдата). Более того, переводчик
перераспределяет семантические компоненты исходной фразы между двумя соседними
предложениями: последнее предложение подвергается трансформации: Such a thing has not happened
for a long time - We haven't had such luck for a long time.
Прагматический фактор играет решающую роль в поисках соответствия нем. Kochgeschirr
"котелок'. Первый вариант — dixie — точно соответствует оригиналу на семантическом
уровне. Но dixie — это военный жаргонизм, ассоциирующийся у английского читателя с
британской армией. Он привносит нежелательный локальный колорит (ведь рассказчик — немецкий
солдат). Поэтому в последнем варианте предпочтение отдается более нейтральному mess-tin.
В целом работа переводчика над текстом характеризуется постепенным
преодолением буквализмов в связи с более глубоким проникновением в семантику и прагматику
текста. Здесь находит свое проявление характерный для перевода метод "проб и ошибок".
Возможности применения этого метода в значительной мере зависят от фактора времени. Именно
поэтому он находит наиболее развернутое применение в письменном переводе, не ограниченном
жесткими временными рамками, и присутствует лишь в редуцированном виде в синхронном
переводе, требующем мгновенных решений.
Основная стратегия, лежащая в основе поиска оптимального вариан-
90
та, заключается в ориентации на многомерность процесса перевода, в постепенном
включении в рассмотрение всех основных измерений этого процесса — межъязыкового
(межтекстового), межкультурного и межситуационного.
Выше отмечалось, что в установлении эквивалентных отношений между текстами
важная роль принадлежит функциональным доминантам исходного текста. Поэтому
семиотическую типологию уровней эквивалентности целесообразно дополнить функциональной
типологией. Выше мы останавливались на функциональной типологии К. Раис, основанной на
идеях К. Бюлера. Дня анализа эквивалентных отношений при переводе более подходит
типологическая схема Р. Якобсона [Jakobson, 1966], выделяющая следующие функции,
отличающиеся друг от друга установкой на тот или иной компонент речевого акта:
референтная или денотативная (установка на референта или "контекст"), экспрессивная — эмотивная
(установка на отправителя), конативная — волеизъявительная (установка на получателя), фатическая
— контактоустанавливающая (установка на контакт между коммуникантами), металингвистическая
(установка на код), поэтическая (установка на сообщение, на выбор его формы). В соответствии с
этими функциями можно говорить об эквивалентности референтной, экспрессивной, конативной,
фатической, металингвистической и поэтической.
По сути, установление доминантных функций оригинала (референтной, экспрессивной,
конативной, фатической, металингвистической или поэтической) определяется прагматикой
текста — коммуникативной интенцией отправителя и коммуникативным эффектом текста и
предполагает наличие прагматической эквивалентности между оригиналом и переводом. Иными
словами, прагматические факторы играют доминирующую роль как в иерархической
модели уровней эквивалентности, так и в одномерной функциональной типологии
эквивалентности.
Сказанное приближает нас к более углубленному и разностороннему пониманию
эквивалентности как общей переводоведческой категории. Выше отмечалась принципиальная
роль разработанного лейпцигской школой теории перевода (ГДР) понятия
коммуникативной (переводческой) эквивалентности. Ключевым элементом этой
основополагающей категории является сохранение в процессе двуязычной коммуникации
коммуникативного эффекта оригинала. Между коммуникативной эквивалентностью,
опирающейся на инвариантный коммуникативный эффект, и функциональной эквивалентностью,
предполагающей инвариантность функциональных доминант текста, существует тесная
взаимосвязь. Думается, что, предварительно уточнив различные виды функциональной
эквивалентности, мы можем пересмотреть категорию коммуникативной эквивалентности,
конкретизировав тот смысл, который вкладывается в понятие коммуникативного эффекта. Это понятие
является одним из элементов следующей триады: 1) коммуникативная интенция (цель
коммуникации), 2) функциональные параметры текста и 3) коммуникативный эффект. Эти три
категории соотносятся с тремя компонентами коммуника-
91
тивного акта: 1) отправителем, 2) текстом и 3) получателем. Исходя из цели
коммуникации, отправитель создает текст, отвечающий определенным функциональным
параметрам (референтному, экспрессивному и др.) и вызывающий у получателя определенный
коммуникативный эффект, соответствующий данной коммуникативной цели. Иными словами,
коммуникативный эффект — это результат коммуникативного акта, соответствующий его цели.
Этим результатом может быть понимание содержательной информации, восприятие эмотивных,
экспрессивных, волеизъявительных и других аспектов текстов. Без соответствия между
коммуникативной интенцией и коммуникативным эффектом не может быть общения.
Сказанное в полной мере относится к переводу.
ЭКВИВАЛЕНТНОСТЬ И АДЕКВАТНОСТЬ
Термины "эквивалентность" и "адекватность" издавна используются в
переводоведческой литературе. Порой в них вкладывается разное содержание, а иногда они
рассматриваются как синонимы. Так, в информативной статье Р. Левицкого "О принципе
функциональной адекватности перевода" термин "адекватность" в ряде случаев оказывается
взаимозаменяемым с термином "эквивалентность" (так, например, выдвигаемое Дж. Кэтфордом
понятие переводческой эквивалентности — translation equivalence — трактуется в этой статье
как "адекватность перевода" [Левицкий, 1984,75]).
В то же время у других авторов понятия "эквивалентность" и "адекватность"
противопоставляются друг другу, но при этом на различной основе. Так, В.Н. Комиссаров
рассматривает "эквивалентный перевод" и "адекватный перевод" как понятия неидентичные, хотя и
тесно соприкасающиеся друг с другом. Термин "адекватный перевод", по его мнению, имеет
более широкий смысл и используется как синоним "хорошего" перевода, т.е. перевода,
который обеспечивает необходимую полноту межъязыковой коммуникации в конкретных
условиях. Термин "эквивалентность", как уже отмечалось выше, понимается В.Н.
Комиссаровым как смысловая общность приравниваемых друг к другу единиц языка и речи.
В ином ключе решают проблему соотношения эквивалентности и адекватности К. Раис и
Г. Вермеер. Термин "эквивалентность", в их понимании, охватывает отношения как между
отдельными знаками, так и между целыми текстами. Эквивалентность знаков еще не означает
эквивалентности текстов, и, наоборот, эквивалентность текстов вовсе не подразумевает
эквивалентности всех их сегментов. При этом эквивалентность текстов выходит за пределы их
языковых манифестаций и включает также культурную эквивалентность.
С другой стороны, адекватностью называется соответствие выбора языковых знаков на
языке перевода тому измерению исходного текста, которое избирается в качестве основного
ориентира процесса перевода. Адекватность — это такое соотношение исходного и конечного
текстов, при котором последовательно учитывается цель перевода (ср. "лингвистический
перевод", "учебный перевод" и др.).
92
ЭКВИВАЛЕНТНОСТЬ И АДЕКВАТНОСТЬ
Термины "эквивалентность" и "адекватность" издавна используются в
переводоведческой литературе. Порой в них вкладывается разное содержание, а иногда они
рассматриваются как синонимы. Так, в информативной статье Р. Левицкого "О принципе
функциональной адекватности перевода" термин "адекватность" в ряде случаев оказывается
взаимозаменяемым с термином "эквивалентность" (так, например, выдвигаемое Дж. Кэтфордом
понятие переводческой эквивалентности — translation equivalence — трактуется в этой статье
как "адекватность перевода" [Левицкий, 1984,75]).
В то же время у других авторов понятия "эквивалентность" и "адекватность"
противопоставляются друг другу, но при этом на различной основе. Так, В.Н. Комиссаров
рассматривает "эквивалентный перевод" и "адекватный перевод" как понятия неидентичные, хотя и
тесно соприкасающиеся друг с другом. Термин "адекватный перевод", по его мнению, имеет
более широкий смысл и используется как синоним "хорошего" перевода, т.е. перевода,
который обеспечивает необходимую полноту межъязыковой коммуникации в конкретных
условиях. Термин "эквивалентность", как уже отмечалось выше, понимается В.Н.
Комиссаровым как смысловая общность приравниваемых друг к другу единиц языка и речи.
В ином ключе решают проблему соотношения эквивалентности и адекватности К. Раис и
Г. Вермеер. Термин "эквивалентность", в их понимании, охватывает отношения как между
отдельными знаками, так и между целыми текстами. Эквивалентность знаков еще не означает
эквивалентности текстов, и, наоборот, эквивалентность текстов вовсе не подразумевает
эквивалентности всех их сегментов. При этом эквивалентность текстов выходит за пределы их
языковых манифестаций и включает также культурную эквивалентность.
С другой стороны, адекватностью называется соответствие выбора языковых знаков на
языке перевода тому измерению исходного текста, которое избирается в качестве основного
ориентира процесса перевода. Адекватность — это такое соотношение исходного и конечного
текстов, при котором последовательно учитывается цель перевода (ср. "лингвистический
перевод", "учебный перевод" и др.).
92
Термины "адекватность" и "адекватный" ориентированы на перевод как процесс, тогда
как термины "эквивалентность" и "эквивалентный" имеют в виду отношение между исходным и
конечным текстами, которые выполняют сходные коммуникативные функции в разных
культурах. В отличие от адекватности эквивалентность ориентирована на результат. Согласно К.
Раис и Г. Вермееру, эквивалентность — это особый случай адекватности (адекватность при
функциональной константе исходного и конечного текстов) [Reiss, Vermeer, 1984].
Остановимся подробнее на этих определениях. Эквивалентность в формулировке В.Н.
Комиссарова охватывает лишь отношения между приравниваемыми друг к другу единицами
языка и речи, но не между текстами. Шире понимают эквивалентность К. Раис и Г. Вермеер,
считающие, что эта категория охватывает отношения как между отдельными знаками, так и
между целыми текстами, и указывающие на то, что эквивалентность текстов вовсе не
подразумевает эквивалентности всех их сегментов.
Как отмечалось выше, отношения между единицами языка, устанавливаемые с учетом
их парадигматических связей в контексте языковой системы, являются предметом изучения не
теории перевода, а контрастивной лингвистики. В переводе же эквивалентность
устанавливается не между словесными знаками как таковыми, а между актуальными знаками как
сегментами текста.
Показательны в этом отношении данные эксперимента, проведенного в свое
время Я.И. Рецкером [Рецкер, 1974, 65—70]. В тексте предъявленном испытуемым, была
следующая фраза: The fresh air revived most of the men and the thought of beer at the nearest pub
stimulated sluggish pulses. 93% испытуемых перевели thought of beer не как мысль о пиве, а как
мысль о кружке пива. Разумеется, соответствие между beer и кружкой пива — это не
соответствие между данными единицами в системе языка, а соответствие между сегментами
текста, целиком и полностью обусловленное ситуацией.
Вопросу о роли контекста в установлении эквивалентных отношений в процессе
перевода посвящена статья Л.С. Бархударова "Контекстуальное значение слова и перевод"
[Бархударов, 1984]. В ней справедливо обращается внимание на то, что отсутствие регистрации того
или иного значения лексической единицы в словаре еще не свидетельствует о том, что
данное значение является контекстуально обусловленным. Дело в том, что далеко не
всегда можно с уверенностью определить, выступает ли та или иная лексическая единица в
данном контексте в особом "несловарном" значении или же мы имеем дело просто с
конкретизацией обычного словарного значения. Например, в повести X. Ли "Убить
пересмешника" встречается следующая фраза: I don't know of any landowner around here who
begrudges those children any game their father can hit — "Я не знаю у нас в округе такого
землевладельца, который пожалел бы для этих детей зайца..." Поскольку понятия "заяц" и
"дичь" находятся между собой в гипо-гиперонимических отношениях, едва ли можно утверждать,
что у
93
английского слова game в данном случае возникает особое, контекстуально
обусловленное значение 'заяц'. Переводчики (Н. Галь и Р. Облонская) прибегают здесь к приему,
известному в теории перевода как "конкретизация".
С другой стороны, в следующем примере, взятом из повести Дж. Сэлинджера "Над
пропастью во ржи" (перевод Р. Райт-Ковалевой), в реплике подростка Холдена: I'm just going
through a phase right now — действительно наблюдается семантический сдвиг. В русском тексте
это предложение передается: "Это у меня переходный возраст". Из приводимых в "Большом англо-
русском словаре" значений слова phase наиболее близкое к тому, в котором оно употребляется в
данном контексте, — 'ступень развития'. Таким образом, по мнению Л. С. Бархударова, у нас есть
основания утверждать, что здесь английское phase употреблено в контекстуальном, не
зафиксированном словарями значении 'возраст1.
Обобщая интересные материалы, содержащиеся в его статье, Л. С. Бархударов приходит к
выводу о том, что, функционируя в строе связного текста, языковые единицы, в том числе
словарные, не просто реализуют свое системное, закрепленное в языке значение, но и приобретают
под давлением контекста и внеязыковой ситуации новые значения и их оттенки. Это дает
возможность участникам процесса коммуникации описывать не заранее определенные и жестко
фиксированные ситуации, но все бесконечное множество возможных и воображаемых ситуаций.
И, разумеется, говоря об отношениях эквивалентности, следует не забывать важнейшего
для теории перевода положения о примате эквивалентности текста над эквивалентностью его
сегментов. Эта закономерность выступает наиболее рельефно в тех случаях, когда
коммуникативная установка отправителя выдвигает на первый план не референтную функцию
текста, а другую — скажем, металингвистическую или "поэтическую". Именно поэтому на уровне
эквивалентности словесных знаков невозможен перевод каламбура. Ср. следующий пример,
приводимый К. Раис и Г. Вермеером: 1) Is life worth living? It depends upon the liver; 2) La vie,
vaut-elle la peine? C'est une question de foi(e); 3) 1st das Leben lebenswert? Das hangt von den
Leberswerten ab.
При переводе английского каламбура на французский язык не соблюдается эквивалентность на
уровне слов: в английском тексте обыгрывается омонимичность liver 'печень' и liver 'живущий', а
во французском — une question de foi(e) 1) 'вопрос веры' и 2) 'вопрос печени'. В немецком
варианте используется паронимия: lebenswert 'достойный жизни' и Leberswerten 'состояние печени'.
Понятие эквивалентности неразрывно связано с понятием инварианта. Любая
эквивалентность подразумевает такое отношение между текстом А и текстом В или их сегментами,
при котором сохраняется определенный инвариант. Наиболее общим, существенным для всех уровней
и видов эквивалентности инвариантным признаком является соответствие коммуникативной
интенции первичного отправителя коммуникативному эффекту конечного текста. Этот коммуника-
94
тивно-функциональный инвариант охватывает различные семиотические уровни и
функциональные виды эквивалентности.
В тех случаях, когда отношение коммуникативной эквивалентности
распространяется на семантический и прагматический уровни
(эквивалентность на синтаксическом уровне является факультативной),
а также на все релевантные функции исходного и конечного текстов,
мы говорим о наличии между этими текстами отношения полной
эквивалентности. Иногда отношение коммуникативной
эквивалентности охватывает лишь один из семиотических уровней (например,
прагматический), тогда как на низших уровнях (семантических) эквивалентность полностью
или частично отсутствует. В этом случае речь идет о частичной эквивалентности. Сюда же
относится отсутствие некоторых (но не всех) видов функциональной эквивалентности между
текстами в целом (или их сегментами). Так, например, прозаический перевод поэтического
текста может быть эквивалентным оригиналу с точки зрения передачи его референтной функции,
но не с точки зрения его "поэтической" (художественно-эстетической) функции.
В любом случае эквивалентность — это соотношение между первичным и
вторичным текстами (или их сегментами). При этом полная эквивалентность, охватывающая
как семантический, так и прагматический уровень, а также все релевантные виды функциональной
эквивалентности, является идеализированным конструктом. Это не значит, что полная
эквивалентность вообще не существует в действительности. Случаи полной эквивалентности
вполне возможны, но наблюдаются они, как правило, в относительно несложных
коммуникативных условиях в текстах со сравнительно узким диапазоном
функциональных характеристик. Чем сложнее и противоречивее предъявляемые к переводу
требования ("парадоксы перевода"), чем шире функциональный спектр переводимого текста, тем
меньше вероятность создания текста, представляющего собой зеркальное отражение
оригинала. Подобно К. Раис и Г. Вермееру, мы исходим из того, что термин "адекватность"
применим к переводу в его процессуальном аспекте.
Обе категории (эквивалентность и адекватность) носят оценочно-нормативный характер.
Но если эквивалентность ориентирована на результаты перевода, на соответствие
создаваемого в итоге межъязыковой коммуникации текста определенным параметрам
оригинала, адекватность связана с условиями протекания межъязыкового коммуникативного акта,
с его детерминантами и фильтрами, с выбором стратегии перевода, отвечающей
коммуникативной ситуации. Иными словами, если эквивалентность отвечает на вопрос о том,
соответствует ли конечный текст исходному, то адекватность отвечает на вопрос о том,
соответствует ли перевод как процесс данным коммуникативным условиям.
Между понятиями "эквивалентность" и "адекватность" есть еще одно принципиальное
различие. Полная эквивалентность подразумевает исчерпывающую передачу "коммуникативно-
функционального инварианта" исходного текста. Иными словам, речь идет о максималь-
95
ном требовании, предъявляемом к переводу. Адекватность же представляет собой
категорию с иным онтологическим статусом. Она опирается на реальную практику перевода,
которая часто не допускает исчерпывающей передачи всего коммуникативно-функционального
содержания оригинала. Адекватность исходит из того, что решение, принимаемое
переводчиком, нередко носит компромиссный характер, что перевод требует жертв и что в
процессе перевода во имя передачи главного и существенного в исходном тексте (его
функциональных доминант) переводчику нередко приходится идти на известные потери. Более
того, в процессе вторичной коммуникации нередко, как уже отмечалось выше, модифицируется
и сама цель коммуникации, что неизбежно влечет за собой известные отступления от полной
эквивалентности исходного и конечного текстов.
Отсюда вытекает, что требование адекватности носит не максимальный, а
оптимальный характер: перевод должен оптимально соответствовать определенным (порой не
вполне совместимым друг с другом) условиям и задачам. Иными словами, перевод может быть
адекватным даже тогда, когда конечный текст эквивалентен исходному лишь на одном из
семиотических уровней или в одном из функциональных измерений. Более того, возможны
случаи, когда некоторые фрагменты текста неэквивалентны друг другу и вместе с тем перевод в
целом выполнен адекватно. Так, в популярном американском мюзикле "My Fair Lady",
созданном по мотивам комедии Б. Шоу "Пигмалион", профессор Хиггинс заставляет Элизу
распевать песенку: "The rains in Spain fall mainly in the plains". Цель этого фонетического
упражнения — научить ее правильно произносить дифтонг / ei/, который в ее диалектном
произношении (Cockney) звучит как ls.il. В русском тексте мюзикла Элиза произносит
скороговорку "Карл украл у Клары коралл". Если сравнивать этот фрагмент оригинала с
переводом, то их едва ли можно признать эквивалентными друг другу. Для английского
получателя песенка Элизы — это упражнение, преследующее цель избавить ее от
фонетических черт диалекта лондонских низов. Для русского получателя цель упражнения
— научить ее четко артикулировать труднопроизносимые сочетания звуков. Таким образом,
в русском переводе утрачивается важный социально-оценочный компонент текста. И вместе с
тем решение переводчика в принципе может быть признано адекватным.
На наш взгляд, критерием адекватности является то, что любое отступление от
эквивалентности должно быть продиктовано объективной необходимостью, а не
произволом переводчика. В последнем случае речь идет о вольном переводе. В приведенном
примере переводческое решение определяется невозможностью использования русской
диалектной речи в переводе. Русские диалектизмы в устах Элизы произвели бы явно нелепое
впечатление. Так, конфликт ситуаций (первичной и вторичной) может служить причиной
выбора стратегии, нарушающей эквивалентность, но обеспечивающей адекватность перевода
в целом.
К случаям адекватного перевода при отсутствии полной эквивалентности
конечного текста оригиналу относятся также некоторые
96
прагматически мотивированные купюры и добавления (см. гл. V). Иными словами,
перевод, полностью эквивалентный оригиналу, не всегда отвечает требованиям адекватности. И
наоборот, выполненный адекватно перевод не всегда строится на отношении полной
эквивалентности между исходным и конечным текстами.
Можно сказать, что мы исходим из изначального смысла понятий "эквивалентный" и
"адекватный". Полностью эквивалентны тексты, полностью равноценные (равнозначные);
частично эквивалентны тексты, частично равноценные друг другу; перевод адекватен тогда,
когда переводческое решение в достаточной мере соответствует коммуникативным условиям.
Порой отступления от строгих требований полной эквивалентности оказываются
связанными с такими культурными детерминантами перевода, как переводческая норма и
литературная традиция. Это находит свое проявление, в частности, в переводе названий
художественных произведений (романов, пьес, фильмов и др.). В этой сфере переводческой
деятельности традиционно допускается вольный перевод, порой сводящийся к полному
переименованию произведения с учетом специфики новой культурной среды. Так, в
опубликованном в США переводе известного романа И. Ильфа и Е. Петрова "Двенадцать
стульев" название передано как "Diamonds to Sit On". Здесь, по-видимому, отступление от
требований эквивалентности прагматически мотивировано стремлением сделать название более
броским, более интригующим и тем самым в большой мере соответствующим литературной
традиции культуры-реципиента.
Иногда мотивом переименования является стремление снять неясные читателю перевода
аллюзии. Так, роман Э. Хемингуэя "The Sun Also Rises", название которого навеяно
строками из "Экклезиаста" "Восходит солнце и заходит солнце и спешит к месту своему, где
оно восходит", появился в раннем русском переводе (так же как и в английском издании)
под названием "Фиеста". В других случаях причиной служит невозможность найти достаточно
выразительный фразеологический эквивалент вынесенной в название оригинала
фразеологической единицы. Так, название английского фильма "Square Peg" (сокращенный
вариант фразеологической единицы "A square peg in a round hole" "Человек не на своем
месте') было переведено на русский язык как "Мистер Питкин в тылу врага".
Следует отметить, что адекватный перевод с частичной эквивалентностью
представляет собой довольно частое явление в художественной литературе, в особенности в
поэзии, где он порой создает собственную традицию интерпретации иноязычного автора. Так,
по словам В. Россельса, "рождение русского Бернса в переводах Маршака перевернуло все наши
представления о великом шотландце. Возможно, появившийся в России благодаря переводам
Маршака Берне и отличается от подлинного (да это и не может быть иначе — ведь передал
нам его все-таки Маршак!), но он, бесспорно, живет в нашем представлении совершенно
самостоятельно и, прежде всего, отличается от русского поэта Маршака. Это разные
литературные явления" [Россельс, 1967,25].
7.3И.311
97
Эволюция литературных традиций и связанное с ней изменение переводческих норм
оказывает существенное воздействие на представления об адекватности перевода. Именно этим в
значительной мере объясняется необходимость в создании новых переводов классических
произведений, старые переводы которых в течение длительного времени считались
непревзойденными.
И.А. Кашкин сравнивает два различных перевода одних и тех же строк из байроновского
"Чайльд Гарольда":
Roll on, thou deep and dark blue ocean, roll! Ten thousand fleets sweep over thee in vain; Man marks the earth with ruin, —
his control Stops with the shore.
(1) Клубись, клубись, лазурный океан!
Что для тебя пробег любого флота?
Путь от руин от века людям дан,
Но на земле, а ты не знаешь гнета.
(2) Стремите волны, свой могучий бег!
В простор лазурный тщетно шлет армады Земли опустошитель—человек, На суше он не ведает преграды.
Первый перевод принадлежит перу Г. Шенгели, сторонника формальной точности,
который, по словам И.А. Кашкина, "удовольствовался в данном случае тем, что сохранил
рисунок строфы, число и расположение рифм, не замечая, что все важнейшее, чем богат оригинал,
принесено им в жертву этой рифме: и смысл, и ритм, и весь склад стиха". Сторонник
количественной полноты деталей, он сохранил ряд слов подлинника, не замечая, что получается
лишь их нагромождение. Так, сохранено слово флот, но почему-то неуместно связано с
модернизированным пробегом. Есть буквально переведенные руины, но, от каких руин путь от
века людям дан, остается непонятным. Резюмируя сказанное, И.А. Кашкин приходит к выводу,
что "это не просто неудачный, но и натуралистический по своей установке перевод" [Кашкин,
1977,436—437].
Оценивая второй период, выполненный В. Левиком, И.А. Кашкин подчеркивает, что
переводчик в данном случае применил реалистический метод к переводу романтического текста:
романтическая тема моря дана В. Левиком с реалистической четкостью. «Это не просто удачный
перевод, — пишет И.А. Кашкин, — но перевод прежде всего реалистический по своей установке. На
этом примере видно, как по-разному может подходить переводчик к тексту (в данном случае
романтическому) — и с позиций реалиста и с позиций натуралиста, видно, как оставаясь тем, что
мы обозначаем термином „перевод", меняется тот же текст в зависимости от метода и подхода
переводчика» [там же, 438].
Еще более заметные модификации в соотношение исходного и конечного текстов вносятся в
тех случаях, когда переводчик ставит перед собой конкретную цель, связанную со специфическим
назначением перевода и с особым характером читательской аудитории (см., например, упомянутый
выше "филологический перевод" "Отелло", принадлежащий перу ММ. Морозова).
98
Любые подобные модификации не могут не отражаться на эквивалентных
отношениях между исходным и конечным текстами. Ведь понятие эквивалентности всегда
связано с воспроизведением коммуникативного эффекта исходного текста, который
детерминируется первичной коммуникативной ситуацией и ее компонентами
(коммуникативной установкой первичного отправителя, установкой на первичную аудиторию). Что
же касается понятия адекватности, то оно, как отмечалось выше, ориентировано на соответствие
перевода, в частности, тем модифицирующим его результат факторам, которые привносит
вторичная коммуникативная ситуация (установка на другого адресата, на другую культуру, в
частности на иную норму перевода и литературную традицию, специфическая коммуникативная
цель перевода и др.). Отсюда следует, что адекватность — относительное понятие. Перевод,
адекватный с позиций одной переводческой школы, может быть неадекватным с позиций другой.
Подводя итоги сказанному выше о соотношении категорий "эквивалентность" и
"адекватность", попытаемся резюмировать сказанное в табл. 2.
Таблиц» 2
Категория Характер категорий
Объект категорий Содержание категорий
Нормативно-оценочный
Эквивалентность Адекватность Перевод как результат ПереводСоотношение
как процесс текстов Соответствие
ПЕРЕВОДИМОСТЬ
Понятия "переводимость" и "непереводимость" трактуются в литературе по-
разному. Иногда речь идет о принципиальной возможности перевода с одного языка на
другой. В других случаях имеется в виду возможность нахождения эквивалента языковой единицы
исходного языка в языке перевода. И то, и другое понимание переводимости в конечном
счете обусловливается трактовкой таких ключевых понятий переводоведения, как "эквивалентность",
"адекватность", "сущность перевода" и др. Как будет показано ниже, многое в решении проблемы
переводимости зависит от того, как трактуется соотношение языковых и внеязыковых аспектов
перевода, какие требования предъявляются к переводу и какие нормативные критерии используются
при его оценке.
Вопрос о возможности перевода является в своей основе вопросом философским,
методологическим, в значительной мере производным от трактовки проблемы соотношения языка и
мышления.
Известна резко отрицательная позиция по вопросу о переводимости В. фон Гумбольдта,
который в письме А. Шлегелю от 23 июля 1796 г. утверждал: "Всякий перевод представляется мне
безусловно попыткой разрешить невыполнимую задачу. Ибо каждый перевод-
99
чик неизбежно должен разбиться об один из двух подводных камней, слишком точно
придерживаясь либо подлинника за счет вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия
собственного народа за счет подлинника. Нечто среднее между тем и другим не только трудно
достижимо, но и просто невозможно" [цит. по: Федоров, 1983, 31]. Подобный взгляд на
переводимость самым непосредственным образом связан с одним из важнейших постулатов
Гумбольдта о языке как форме выражения народного духа, об индивидуальном своеобразии
языков, определяемом духовным своеобразием народа, о несводимости языков друг к другу.
Идеи Гумбольда получают дальнейшее развитие в неогумбольдтианском направлении, и в
частности в трудах Л. Вейсгербера, в которых утверждается детерминирующая роль языка,
образующего "промежуточный мир" (Zwischenwelt), сквозь который человек воспринимает
действительность. Различное членение языкового содержания в специфичных для отдельных
языков семантических полях свидетельствует, согласно Вейсгерберу, о том, что каждый родной
язык содержит "обязательный для данного языкового коллектива промежуточный мир",
формирующий его картину мира [Weisgerber, 1971].
По мнению В. Коллера, из этой концепции следует, что непереводимость
обусловлена самой природой языка. В самом деле, если исходить из того, что каждый
конкретный язык содержит свою собственную картину мира, детерминирующую восприятие
внеязыковой действительности его носителями, то непереводимость приобретает статус
общеязыковедческой аксиомы. Возникает неразрешимое противоречие, обусловленное тем,
что перевод по своей сути транспонирует языковое содержание одного родного языка в языковое
содержание другого, в то время как каждый из этих языков конституирует собственный духовный
промежуточный мир, благодаря которому реальный мир человека становится доступным для
понимания и коммуникации. И хотя Л. Вейсгербер не дает четкого ответа на вопрос о том,
насколько решающим является влияние языка на мышление, ясно, что в его концепции язык
"присваивает себе" функции, которые в других гносеологических теориях отводятся мышлению
[Koller, 1983,141 —142].
Оценивая неогумбольдтианскую трактовку соотношения языка и мышления, П.В.
Чесноков отмечает, что философия неогумбольдтианства есть субъективно-идеалистическая
философия позитивизма, которая основывается на метафизическом преувеличении активности
языка в процессе познания [Чесноков, 1977, 25]. Еще более ярко выраженный характер тенденция к
отождествлению языка и мышления приобретает у Б. Уорфа, основоположника теории
лингвистической относительности.
Выводы, к которым приходят сторонники теории лингвистической относительности о
наличии особого логического строя, отличного от логики индоевропейских народов, в мышлении
носителей языков иного типа, являются результатом "неразличения логических форм
(логического строя мысли) и семантических форм (семантического строя) смыслового содержания
предложений и иных языковых построе-
100
ний. Логический строй мысли один для всех людей, ибо он вытекает из природы
человеческого познания, обусловлен потребностями познавательной деятельности человека и в
конечном счете потребностями практики. Поэтому никакие особенности строя языков не могут
изменить его" [там же, 56].
Именно эта общность логического строя мысли, общечеловеческий характер логических
форм, а также наличие семантических универсалий, характеризующих язык вообще, составляют ту
основу, на которой возникает принципиальная возможность переводимости.
Более того, семантические расхождения, которые действительно существуют между
языками, не создают непреодолимого барьера для межъязыковой коммуникации, и в частности для
перевода. П.В. Чесноков совершенно прав, отмечая, что выразительные возможности системы
любого языка весьма ограниченны, но это не является препятствием для познавательной
деятельности людей, потому что познание, стимулируемое задачами, которые ставит перед
человеком практика, осуществляется не на базе закрепленной системы языка, а на базе
бесконечно многообразной, гибкой и подвижной речи, использующей средства языковой
системы и обладающей безграничными возможностями комбинирования ее единиц. Отсюда
делается вывод, имеющий самое непосредственное отношение к проблеме переводи-мости: "Чем
больше укрепляются связи между народами, чем больше нивелируются различия в их
практической деятельности и условиях жизни, тем большее единство приобретают их познавательные
интересы, тем большую роль начинает играть процесс преодоления семантических расхождений в
речи" [там же, 47—50].
К этому следует добавить и то, что речь обладает еще одним мощным средством
нейтрализации семантических расхождений, а именно языковым и ситуативным контекстом. Тот
факт, что роль контекста часто не принимается во внимание в неогумбольдтианских теориях,
отмечает, в частности, В.Н. Ярцева, полемизируя с Б. Уорфом [Ярцева, 1968, 44].
Факты, на которые ссылаются неогумбольдтианцы, как правило, касаются расхождений
в репертуаре и содержании грамматических категорий, в структуре семантических полей и других
различий на уровне языковой системы. Однако перевод, как неоднократно подчеркивалось выше,
представляет собой одну из разновидностей речевой коммуникации, в ходе которой
анализируются и порождаются речевые произведения — тексты. О том, каким образом
семантические расхождения между языками преодолеваются в процессе этой речевой деятельности,
будет подробно рассказано в гл. IV, посвященной семантическим аспектам перевода. В этом
разделе мы укажем лишь на принципиальную возможность нейтрализации этих различий в тексте.
Так, например, отсутствие в языке перевода соответствующей грамматической формы порой
компенсируется путем введения в текст передающей значение этой формы лексической
единицы: — ...Это со мной бывает, точно ребенок (Достоевский) — I am like that sometimes —just
like a child. Здесь видовое значение многократности (бывает) передается лексически с помощью
наречия sometimes. Таким
101
образом, отсутствие в английском языке грамматической оппозиции совУнесов. вида не
служит препятствием для выражения соответствующих значений.
В других случаях семантическое пространство, охватываемое единой грамматической
формой в исходном языке (например, формой прош. времени в русском), оказывается
разделенным между разными формами языка перевода (например, англ. Fast Indefinite и Present
Perfect): Довольно людей кормили сластями, у них от этого испортился желудок (Лермонтов) —
People have been fed enough sweetmeats to upset their stomachs. Здесь контекст, привносящий в
высказывание значение результативности, актуальности действия в прошлом для настоящего,
позволяет приравнивать форму прош. времени (кормили) к Present Perfect (have been fed).
Контекст (порой даже микроконтекст словосочетания) позволяет преодолевать
семантические расхождения, вызванные несовпадением структуры семантических полей. Так,
например, известно, что в русском и английском языках в семантических полях цветообозначения
англ, blue соответствует рус. синий и голубой. Вместе с тем в переводе эта проблема сравнительно
легко разрешается на основе минимального контекста: blue eyes 'голубые глаза', blue sea 'синее
море', blue sky 'голубое небо', blue cornflower 'голубой василек'.
Постулату непереводимости противостоит постулат переводимости, который в цитированной
выше работе В. Коллера сформулирован в виде следующей аксиомы: "Если в каждом языке все то,
что подразумевается, может быть выражено, то в принципе, по-видимому, все то, что выражено на
одном языке, можно перевести на другой" [Koller, 1983, 152]. Принципиальная возможность
перевода убедительно подтверждается практикой, и в частности неоспоримыми достижениями
переводчиков в развитии культурных связей между народами.
Вместе с тем абсолютизация принципа переводимости едва ли соответствует реальным
фактам переводческой деятельности, которая, как отмечалось выше, нередко влечет за собой
известные компромиссы и потери, неизбежные в свете тех противоречивых задач, которые
приходится решать переводчику. Проблема переводимости должна рассматриваться конкретно, с
учетом того, идет ли речь о тексте в целом или о тех либо иных его элементах. Кроме того,
необходимо различать, с одной стороны, возможность выполнения требований эквивалентности,
а с другой — возможность соответствия критериям адекватности.
Функциональные параметры текста далеко не равнозначны с точки зрения потенциальной
возможности их передачи в переводе. Об этом, в частности, пишет О. Каде, считающий, что любые
тексты исходного языка могут замещаться текстами языка перевода при сохранении
неизменным "рационального информационного содержания". Что же касается передачи других
элементов содержания (экспрессивно-эмоциональной нагрузки, художественно-эстетической
ценности, прагматической нагрузки, обусловленной языковыми особенностями определенных
речевых коллективов, коннотативных компонентов значения),
102
то вопрос о их передаче требует, по мнению О. Каде, дальнейших исследований [ Kade,
19 71,26].
Действительно, референтная (денотативная) функция, которую имеет в виду О. Каде,
говоря о передаче "рационального информационного содержания", сравнительно легко
поддается передаче на другой текст, особенно в текстах, ориентированных преимущественно
на эту функцию. С другой стороны, передача других функциональных параметров текста
порой сопряжена со значительными трудностями. Так, в качестве примера ограниченной
переводимости нередко приводятся проблемы, возникающие в связи с передачей
металингвистической функции. В качестве примера решения этой нелегкой задачи А.В.
Федоров приводит воссоздание в русском переводе Н.Г. Яковлевой слов воровского жаргона,
комментируемых Бальзаком в IV части романа "Блеск и нищета куртизанок" как слов
французского языка: On invente les billets de banque, le bagne les appelle des fafiots garates, du nom
de Garat, le caissier qui les signe. Fafiot! n'entendez-vous pas le bruissement du papier de soie? Le
billet de mille francs est un fafiot mffle, le billet de cinq cents un fafiot femelle — "Выдумают ли
банковые билеты, каторга назовет их гарачьи шуршики, по имени Гара, кассира, который их
подписывал — Шуршики! Разве не слышите вы шелеста шелковистой бумаги? Билет в тысячу
франков — шуршень, билет в пятьсот франков — шуршеница".
З д е с ь н е о л о г и з м f a f i o t п е р е д а н с п ом о щ ь ю звукоподражательного
новообразования от глагола шуршать путем чисто русской суффиксации — шуршики, шуршень,
шуршеница. "При всем остроумии и изобретательности в решении переводческой задачи, —
оценивает этот перевод А.В. Федоров, — ощущается все же пусть не очень резкое, но
неизбежное противоречие более широкому контексту этой части романа, где речь идет о
французских корнях и этимологиях, где, таким образом, элементы французского языка
выступают как непосредственный объект и материал рассуждений Бальзака" [Федоров, 1983, 123
—1241.
Передача металингвистической функции тесно связана с социальной оценкой речи, с
противопоставлением ее престижных форм формам субстандартным, диалектным. А.В.
Федоров считает действительно непереводимыми те отдельные элементы языка подлинника,
которые представляют собой отклонения от общей нормы языка, ощутимые по отношению
именно к этому языку, т.е. в основном диалектизмы и те слова социальных жаргонов, которые
имеют ярко выраженную местную окраску.
В предисловии к "Приключениям Гекльберри Финна" Марк Твен пишет: In this book
a number of dialects are used, to wit: the Missouri Negro dialect; the extremest form of the backwoods
South-Western dialect; the ordinary? "Pike-County" dialect; and four modified varieties of the last. The
shadings have not been done in a haphazard fashion, or by guess-work, but painstakingly, and with
the trustworthy guidance and support of personal familiarity with these several forms of speech.
103
I make this explanation for the reason that without it many readers would suppose that all these
characters were trying to talk alike and not succeeding.
Если локальный компонент диалектной речи непереводим, то это в известной мере
компенсируется передачей ее социального компонента. Обычно это достигается с помощью
просторечия и сниженной разговорной речи. Этот компенсационный прием будет рассмотрен в
гл. V, посвященной прагматическим аспектам перевода, в связи с проблемой передачи
речевых характеристик персонажей. Здесь же мы отметим, что в таких случаях можно говорить о
переводимости не на уровне полной эквивалентности (перевод явно не отвечает требованиям
исчерпывающей передачи коммуникативного эффекта исходного текста), а на уровне
адекватности (перевод оптимально соответствует требованиям данной коммуникативной
ситуации).
Особые трудности возникают в связи с передачей в переводе варваризмов —
иноязычных элементов, не получивших прав гражданства в языке-рецепторе. Интересный
анализ передачи латинизмов в переводе романа Ф. Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль" видным
советским переводчиком Н. Любимовым дал В.Г. Гак [Гак, 1966]. Один из персонажей
романа, лимузинец, говорит на своеобразном языке, в котором латинские лексемы облечены в
чисто французскую грамматику (к латинским корням прибавляются французские
грамматические окончания и форманты): libentissime —• libentissiment; vice versa —• vice versement.
Переводчик, как отмечает В.Г. Гак, проявил огромную изобретательность, чтобы
воспроизвести "латинщину" оригинала. Иногда он использует латинские слова в русском
грамматическом обличье. Но в русском языке такие образования обычно воспринимаются как
ученая иностранщина, а не как специфическая латинизированная лексика (трансфретируем,
деамбилируем, инкулъкируем). Поэтому Н. Любимов широко использует обратный прием,
добавляя латинские форманты к русским корням (ожидамус, такум и сякум, обдираре). Решение
переводчика соответствовало существующей в русской литературе традиции стилизации под
латынь.
Вместе с тем коммуникативный эффект приема, используемого Рабле, и приема, к
которому прибегает Н. Любимов, неодинаков. У Рабле лимузинский школяр стремится
говорить на лучшем французском языке, подделываясь под речь парижан. При этом он наивно
полагает, что его латинизированная речь отвечает нормам столичной речи. В русском же
переводе создается впечатление, что школяр стремится говорить на латыни для большей
учености, не зная толком этого языка.
В.Г. Гак приходит к выводу о том, что проблема передачи варваризмов связана с
такими объективными трудностями, что даже выдающиеся мастера перевода не могут решить
ее без некоторых потерь и сдвигов в передаче содержания [Гак, 1966,38—44].
В данном случае, по-видимому, у рецензента возникают сомнения не только в
эквивалентности соответствующих элементов исходного и конечного текстов, но и в
адекватности самого способа их передачи.
104
Выше отмечалось, что контекст, снимающий многозначность и уточняющий смысл
языковых единиц, приходит на помощь переводчику. Именно поэтому серьезным препятствием для
перевода являются те случаи, когда неоднозначность языкового выражения является, по
определению Дж. Кэтфорда, функционально релевантной чертой текста [Catford, 1965, 94—103]. В
качестве примера непереводимого (по крайней мере частично) текста Дж. Кэтфорд приводит
следующий отрывок из "Детства" М. Горького:
"— Ты откуда пришла?
— С верху, из Нижнего, да не пришла, по воде-то не ходят".
Передача металингвистической функции этого диалога между Алешей Пешковым и его
бабушкой сопряжена с рядом неразрешимых трудностей. Маленькому Алеше кажется
парадоксальным сочетание с верху, из Нижнего, ему неясно, как можно приехать с верху, так
как верх ассоциируется у него с верхним этажом дома, и тем более непонятно, почему
спускаться с верху нужно по воде. Сама возможность такой неоднозначной интерпретации заложена
в семантической структуре русских языковых единиц: верх может быть и верхним этажом дома, и
верхним течением реки, нижний может быть редуцированным наименованием нижнего этажа и
города — Нижнего Новгорода. Наконец, прийти в русском языке включает дифференциальную
сему "пешком", отсутствующую в глаголе приехать, тогда как в английском языке значения этих
русских глаголов охватываются одним глаголом.
Причиной частичной непереводимости этого отрывка является, таким образом,
невыполнимость задачи, которую ставит перед собой переводчик: транспонировать в язык перевода
языковые формы исходного языка вместе со специфичной для них семантической структурой. Не
достигает этой цели перевод Дж. Кэтфорда, выполненный на семантическом уровне: Where have
you come from? From upriver/ upstairs, from NijrMower, and I didn't come on foot. You don't walk on
water.
Неудовлетворительна, по собственному признанию Кэтфорда, и предпринятая им попытка
более адекватного перевода: Where have you walked in from? Fve just come down — from Lower.
And I didn't walk. You dont walk on water. Здесь в отличие от первого варианта используется глагол walk,
который, подобно русскому прийти, содержит сему "пешком". Но walked in в данном случае
нарушает стилистическую норму (out of register). Lower непонятно английскому читателю, не
знающему, что это — редуцированная форма названия русского города, a I've just come down не
влечет за собой конкретной интерпретации 'спустилась с верхнего этажа', вызвавшей недоумение у
Алеши [Catford, 1965,96—98].
Порой при передаче каламбура переводчик сознательно идет по линии наименьшего
сопротивления, не пытаясь воссоздать в переводе одновременную реализацию разных значений
слова. Так, переводчик "Ярмарки тщеславия" перевел A false note! — восклицание Ребекки,
прервавшей игру на рояле, чтобы бросить в камин записку от Родона Кроули, как Фальшивая нота.
Вместе с тем в англий-
105
ском тексте сталкиваются два значения слова note — 'нота' и 'записка', и поэтому фраза
одновременно означает и "фальшивая нота" и "лживая записка".
Наиболее удачные примеры передачи словесной игры свидетельствуют о том, что
переводчик в этих случаях отказывается от невыполнимой задачи — найти семантический
эквивалент данной языковой единицы, который к тому же обнаруживал бы ту же
неоднозначность смысловой структуры, что и исходная единица. Вместо этого используется
семантический сдвиг, который, естественно, сопряжен с известными смысловыми потерями. При
этом переводчик как бы взвешивает эти потери для того, чтобы определить, окупают ли они передачу
функциональной доминанты текста — коммуникативного эффекта словесной игры.
В своей книге Нора Галь приводит пример, раскрывающий логику переводческого
решения в подобной ситуации. "Человек пришел посмотреть на торжественную и скорбную
процессию — хоронят королеву.
Гт late —
И ему возражают: Not you, sir. She is.
У английского слова late — два значения. Герой спрашивает, имея в виду первое значение:
Я не опоздал? и слышит в ответ второе значение: Вы не покойник, сэр. Покойница (или—скончалась)
она.
Как быть?
Переводчику пришлось отказаться от игры буквальной, на двойном смысле именно этого
слова, и обыграть нечто соседнее.
—Все кончено?
— Не для вас, сэр. Для нее.
Слово обыграно другое, а смысл и настроение сохранились, ничего не отнято у автора, не
прогадал и читатель" [Галь, 1975,148].
Здесь семантический сдвиг минимален: "Я опоздал?" заменяется контекстуально
синонимичным "Все кончено". Стратегия поиска варианта сводится к нахождению ситуативного
аналога, допускающего двойную интерпретацию.
Сходный пример применения подобной стратегии приводит переводчица "Алисы в стране
чудес" Н. Демурова: "There is the tree in the middle", said the Rose. "What else is it good for?"
"And what could it do, if any danger came?" Alice asked.
"It could balk", said the Rose.
"It says 'Bough-wough'," cried the Daisy. "That's why its branches are called boughs."
Созвучие bough 'ветка' и bough-wough "гав-гав' — это каприз английского языка,
невоспроизводимый в переводе на русский язык. Описывая путь, которым она пришла к
оптимальному решению, Н. Демурова отмечает, что сначала она перебрала все возможные
соответствия и синонимы обоих значений (ветка и лай), включая и те, которые связаны с ними по
линии родовидовых отношений, и наконец остановилась на названиях деревьев, дававших
возможность каламбурного обыгрывания: вяз мог "вязать" обидчиков, граб мог сам "грабить", а
дуб, который в конечном счете предпочла переводчица,
106
мог в случае необходимости "отдубасить" кого следует [Демурова, 1970,174—176].
Когда речь идет о переводимости таких сложнейших видов речевой деятельности, как
словесная игра, которые в идеале требуют совмещения несовместимого — одновременной
передачи "и буквы, и духа" текста, в ряде случаев приходится прибегать к компенсации. Если
невозможна передача каламбура или другой словесной игры в одном фрагменте текста, то она
может оказаться возможной в другом. Здесь мы переходим от переводимости на уровне
отдельного сегмента текста к переводимости на уровне текста в целом.
Пример такого рода компенсации приводят С. Влахов и С. Флорин, комментируя
передачу в переводе той же Н. Демуровой "корневой игры" Л. Кэрролла. Этот основанный на
паронимии прием переводчица вводит для компенсации своих "недоборов". В подлиннике
Кэрролл исходит из качеств, присущих разным приправам, а переводчица предпочитает в духе его
стиля играть на детской этимологии:
"— Когда я буду герцогиней, у меня в кухне вовсе не будет перца. Суп и без него
вкусный. От перца начинают всем перечить...
Алиса очень обрадовалась, что открыла новый закон.
— От уксуса — куксятся, — продолжала она задумчиво, — от горчицы — огорчаются, от
лука — лукавят, от вина — винятся, а от сдобы — добреют. Как жалко, что никто об этом ничего
не знает... Все было бы так просто! Ели бы сдобу и добрели!"
Из этого примера С. Влахов и С. Флорин делают совершенно справедливый вывод о том,
что переводчик нередко переводит не тот оборот, который дается ему автором, а создает свою
игру слов, "близкую, напоминающую по тем или иным показателям авторский каламбур, но
свою, создаваемую иногда на совсем другой основе и... совсем другими средствами". В
приведенном выше примере автор строит свой текст на ассоциативных связях и многозначности
(уксус — кислый, кислое настроение — кислый характер), а переводчица — на звуковых и
мнимоэтимологических, и оба добиваются осуществления одной и той же цели [Влахов, Флорин,
1980, 300—301].В таких случаях речь идет о переводимости на уровне частичной
эквивалентности. Вместе с тем подобные переводы могут служить примером адекватности
переводческого решения, которое может расцениваться как оптимальное в данной коммуникативной
ситуации.
На грани переводимости находятся и так называемые говорящие имена, т.е. имена
собственные с более или менее уловимой внутренней формой. С. Влахов и С. Флорин различают
среди них такие, которые: «1) обычно не подлежат переводу, так как их назывная функция все же
преобладает над коммуникативной (план выражения заслоняет план содержания), 2) подлежат
переводу в зависимости от контекста, который может „высветлить" их содержание, и 3)
требуют такого перевода или такой подстановки, при которых можно было бы воспринять
как назывное, так и семантическое значение (каламбуры)» [там же, 216].
Н. Галь приводит примеры остроумных переводческих решений из перевода на русский
язык "Закона Паркинсона", где пародийный
107
"канцелярит" оттеняется именами и названиями "со значением", появляются мистеры
Макцап, Столбинг и Дуралейн, епископ Неразберийский, нерешительный член парламента
Уэверли (букв, 'колеблющийся') в переводе — мистер Ваш де Наш, казначей Макфэйл —
Макпромах, мистер Вудворм ('древоточец') — мистер Сгрызли. Ср. также: доктор Маккоекак,
трест "Тёк ойл, да вытек" (The Trickle and Dried Up Oil Corporation) [Галь, 1975, 145—146].
По мнению С. Влахова и С. Флорина, едва ли будет оправданным стремление во что бы
то ни стало осмысливать "говорящие имена", коль скоро они не имеют подчеркнутой опоры в
тексте. «Потери, конечно, будут: нередко веселое, смешное создает атмосферу, но перевод или
подстановка могут оказаться большим из двух зол. Если есть основания для „перевода"
фамилии дьячка Вонмигласова („Хирургия") — очень уж духовное у нее содержание, то его
партнер, фельдшер Курятин, вероятно, сохранит свою в переводе, так как ни с профессией, ни с
характером, ни с поведением его в рассказе она не связана» [Влахов, Флорин, 1980, 218].
Думается, что потери, на которые идет переводчик, отказываясь порой от перевода "говорящих
имен", связаны со сложностью и противоречивостью решаемой им задачи. Транслитерация
"говорящего имени" сопряжена со смысловыми потерями. Перевод же порой ведет к
привнесению чуждого национального колорита. Так, например, неоправданно
англизированными представляются фамилии гоголевских персонажей в переводе В. Набокова:
Тяпкин-Ляпкин — Slap-Dash, Земляника — Strawberry.
Иными словами, передача металингвистической функции влечет за собой неизбежные
потери. Принимая решение, переводчик должен определить те черты подлинника, которые
соответствуют его функциональным доминантам и поэтому должны быть сохранены, и те,
которыми можно пожертвовать.
Наконец, за гранью переводимого находятся порой те ассоциации словесных образов,
которые играют важную роль в языке художественной литературы. В книге Дж. Кэтфорда
приводится следующий перевод "Кошки" ("La Chatte") С. Коллетт: "The sun kindles a crackling of
birds in the gardens." Странность, непредсказуемость словосочетаний в переводе хорошо
передает необычность словосочетаний в оригинале: "Le soleil allume un crepitement d'oiseaux
dans les jardins". Вместе с тем этот перевод, по мнению Дж. Кэтфорда, свидетельствует и о
частичной непереводимости. Ведь французское слово crepitement 'потрескивание' несет в
себе определенные ассоциации, которые (возможно, неизбежно) теряются в английском
переводе. Основной непереводимой ассоциацией crepitement является то, что оно несколько
напоминает pepiement 'чириканье'. Таким образом, семантические пространства crepitement и
pepiement частично пересекаются [Catford, 1965,102—103].
Наряду с языковой непереводимостью Кэтфорд рассматривает в качестве особой
категории "культурную непереводимость". Речь идет о культурных реалиях, не имеющих
точных соответствий в другой культуре. Лексические единицы, служащие для обозначения этих
реалий относятся к категории "безэквивалентной лексики". Проб-
108
лема безэквивалентной лексики издавна привлекает к себе внимание [Шатков, 1952;
Чернов, 1958; Супрун, 1958; Швейцер, 1973; Влахов, Флорин, 1980]. Примером такого рода
лексики служит японское слово юката, означающее 'свободный халат с поясом', который носят
мужчины и женщины, выдаваемый постояльцам японских гостиниц и предназначенный для дома и для
улицы, а также используемый в качестве спальной принадлежности. В английском языке
семантический диапазон этой лексической единицы частично покрывается словами dressing-gown
'халат, пеньюар', bath robe 'купальный халат', house-coat 'женский халат, капот', pyjamas 'пижама',
night-gown' ночная рубашка'. Обычно переводчики, используя транслитерацию, транспонируют эту
единицу в английский текст, полагаясь на уточняющую функцию контекстуального окружения. В
других случаях в качестве функционального аналога используется давно ассимилировавшееся в
английском языке kimono 'кимоно', хотя в японском языке юката и кимоно соотносятся с разными
референтами.
Дж. Кэтфорд приводит в качестве иллюстрации "относительной культурной непереводимости"
следующее придуманное им предложение, которое могло бы быть переводом с японского языка на
английский: After his bath he enveloped his still-glowing body in the simple hotel bath-robe and went
out to join his friends in the cafe down the street—После бани он накинул на еще горевшее тело
простой гостиничный халат и вышел на улицу, чтобы посидеть с друзьями в кафе. Здесь искажение
коммуникативного эффекта происходит в силу того, что описываемая в тексте ситуация, привычная
и нормативная с точки зрения японского получателя, производит странное впечатление на
получателя, воспринимающего ее сквозь призму английской или русской культуры. "Культурный шок"
вызывает и само сочетание гостиничный халат (в японском это устойчивое словосочетание хотеру-но
юката), и указание на то, что этот халат носят на улице. В таких случаях коммуникация
между отправителем исходного текста и иноязычным получателем может быть полноценной
лишь при наличии соответствующего комментария переводчика [Catford, 1965,100—102].
Принципиальная возможность перевода отнюдь не опровергается наличием отдельных
трудностей, препятствующих межъязыковой коммуникации, неизбежностью отдельных потерь.
Ведь переводимость имеет под собой прочную основу — общность логического строя мысли,
общечеловеческий характер логических форм, наличие семантических универсалий, общность
познавательных интересов. Идея абсолютной непереводимости связана с представлением о переводе
как о чисто языковой операции. Вместе с тем семантические расхождения между языками, на
которые обычно ссылаются сторонники теории непереводимости, преодолеваются в речи, на
уровне которой совершается перевод, с помощью языкового и ситуативного контекстов.
Показательно и то, что наименьшее препятствие для переводимости возникает при передаче
важнейших функций речи — таких, как референтная (денонативная) функция, непосредственно
связанная с отражением в тексте внеязыковой действительности. С другой стороны, показательно и
то, что наибольшие трудности возникают в связи с
109
передачей занимающих периферийное положение функциональных параметров текста
(например, металингвистического). При этом непереводимые или труднопереводимые компоненты
этих параметров нередко компенсируются с помощью других компонентов. Так, непереводимый
локальный компонент диалектной речи частично компенсируется передачей ее социального
компонента.
Поскольку именно контекст, снимающий неоднозначность языковой единицы, приходит на
помощь переводчику при преодолении семантических расхождений между единицами и
формами исходного языка и языка перевода, не случайно, что в наиболее "уязвимом"
положении переводчик оказывается именно тогда, когда неоднозначность языковых единиц
оказывается функционально релевантной чертой текста (например, при переводе каламбуров и
других приемов словесной игры). Чаще всего при этом используются смысловые сдвиги, влекущие
за собой известные семантические потери, но дающие возможность воспроизвести функциональную
доминанту текста. Часто используется компенсация: каламбур или другой прием словесной игры
переносится из одного фрагмента текста в другой, вместо каламбура используется другой
стилистический прием, позволяющий создать сходный коммуникативный эффект.
Различные способы преодоления преград на пути к переводимости и различный характер
этих преград сказываются на самой сущности понятия переводимости, на его отношении к
эквивалентности и адекватности. Прежде всего из сказанного выше следует, что
переводимость представляет собой не абсолютное, а относительное понятие. Следует различать, с
одной стороны, переводимость на уровне того или иного сегмента текста, а с другой — переводимость
на уровне текста в целом. Подобно тому как полная эквивалентность представляет собой известную
идеализацию реальной переводческой практики, полная переводимость также является далеко не
всегда достижимым идеалом. Частичные потери, жертвы, приносимые во имя главной
коммуникативной цели, — все это заставляет прибегать к переводу на уровне частичной
эквивалентности, но при обязательном условии адекватности переводческого решения. При
этом следует, однако, иметь в виду, что принципиальная переводимость, допускающая известные
потери, исходит из того, что эти потери касаются второстепенных, менее существенных элементов
текста, и предполагает обязательное сохранение его главных, наиболее существенных элементов, его
функциональных доминант. В этом заключается один из ведущих принципов стратегии перевода.
Глава IV
СЕМАНТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ПЕРЕВОДА
ЗНАЧЕНИЕ И СМЫСЛ
murder manslaughter
'предумышленное 'непредумышленное
убийство' убийство'
Схема 6
Killing является семантическим инвариантом всей ЛСГ. В оппозициях "killing—
murder" и "killmg—manslaughter" killing означает убийство вообще, a murder и manslaughter
различаются через посредство дифференциальной семы "предумышленный": у murder эта сема
присутствует, у manslaughter ее нет. Однако это не значит, что в любом контексте murder следует
переводить как 'предумышленное убийство'. В этом порой нет необходимости, так как
ситуация, находящая свое отражение в контексте высказывания, порой делает эксплицитное
выражение этой семы избыточным. Рассмотрим следующий пример из "Американской
трагедии" Т. Драйзера: "And you don't happen to know anything about the drowning of a girl up there
that you were supposed to be with — Roberte Alden, of Biltz, New York, I believe."
"Why, my God, no!" replied Clyde nervously...
"Am I supposed to have committed a murder?" he added, his voice faint — a mere whisper —
"— И вам, случайно, ничего не известно о том, как там утонула девушка, с которой вы
были вместе? Если я не ошибаюсь, Роберта Олден из Билца в штате Нью-Йорк...
— Боже мой! Конечно же нет! — испуганно ответил Клайд... — Вы что, считаете, что я
совершил убийство? — добавил он слабым голосом, почти шепотом".
В приведенном отрывке (диалог Клайда с арестовавшим его помощником шерифа)
контекст нейтрализует оппозицию "killing— murder'!, В данной ситуации (первая встреча
Клайда с блюстителями закона, когда речь о предумышленном характере убийства Роберты еще
не шла) сема "предумышленное" не находит воплощения в конкретном смысле высказывания.
Именно поэтому murder переводится здесь как убийство. Было бы неестественно, если бы
Клайд в ответ на вопрос о том, известно ли ему, что девушка, с которой он был на озере,
утонула, ответил: "Вы что, считаете, что я совершил предумышленное убийство?" Такая
реплика была бы оправданной только в том случае, если бы Клайд уже признал сам факт
убийства, но отрицал лишь преступный умысел.
Однако в других случаях, когда семантическое противопоставление killing и murder
находит отражение в речевом контексте, диф-
116
ференциация этих слов перестает быть только фактом языка, становится фактом речи и
поэтому подлежит обязательной передаче при переводе: The Pentagon lawyers are leaning over
backwards to prove that the Songmy massacre was killing, not murder — Юристы Пентагона из
кожи лезут вон, чтобы доказать, что массовые убийства в Сонгми носили не предумышленный,
а случайный характер. В данном примере речь идет о том, как актуализация сем в контексте
высказывания влияет на его смысл и определяет пути его перевода. Данная закономерность
тесно связана с соотношением понятий "значение" и "смысл". Дело в том, что набор сем,
образующих то или иное значение, обычно варьируется от языка к языку. Однако это
обстоятельство отнюдь не препятствует межъязыковой коммуникации, которая, как
отмечалось выше, осуществляется не на уровне языковых значений, а на уровне смысла. Далеко
не все семы оказываются одинаково существенными при описании той или иной конкретной
ситуации. Контекст как бы "высвечивает" некоторые семы, выдвигает их на передний план,
придает им первостепенную важность. Именно эти актуализованные семы формируют смысл
данного высказывания.
Поиск варианта, значение которого распадалось бы на те же семы, что и значение
переводимого элемента высказывания, обречен на неудачу. Такая задача невыполнима, так как
она равносильна попытке восстановления значений, являющихся принадлежностью системы
исходного языка, в языке перевода, а языковые значения, как справедливо отмечает Э. Косериу,
непереводимы. Поэтому переводчик ставит перед собой более реальную задачу, решаемую на
уровне смысла — передать в тексте именно те семы, которые существенны для точного
отражения данной ситуации.
Разграничение понятий "смысл" и "значение" позволяет опровергнуть доводы
неогумбольдтианцев, ведущие к отрицанию переводимости (переводятся не специфичные для
конкретных языков значения, а заданные ситуацией смыслы).
Рассмотренные выше случаи проливают свет на механизм установления
семантической эквивалентности и объясняют, каким образом из разноязычных единиц с не
вполне идентичными языковыми значениями складывается одинаковый смысл. Напомним,
что отношения эквивалентности возникают как при тождестве образующих смысл семантических
компонентов (сем) (компонентная эквивалентность), так и при кореферентности наборов разных
сем, создающих в своей совокупности одинаковый смысл (референциальная эквивалентность). В
приведенных выше примерах было показано, как сочетания языковых единиц с несводимыми
друг к другу языковыми значениями оказываются эквивалентными друг другу на
компонентном подуровне, т.е. образуют одинаковые смыслы, опирающиеся на сочетание одних
и тех же сем. Так в приведенном примере ("Am I supposed to have committed a murder?" — Вы
что, считаете, что я совершил убийство?) эквивалентность высказываний обеспечивается
выравниванием их смыслов благодаря нейтрализации в этом контексте семы
"предумышленное", дифференцирующей рус. убийство и англ. murder в системах этих языков.
117
Случаи референциальной эквивалентности также получают свое объяснение в свете того
факта, что в переводе семантическая эквивалентность достигается не на уровне языковых
(грамматических и лексических) значений, а на уровне смыслов. Так, русская фраза из
телефонного разговора Вы не туда попали, английская „You've got a wrong number" и немецкая
"Sie haben falsch gewahlt" идентичны друг другу по выражаемому ими конкретному смыслу, хотя
каждая из них выражает этот смысл не только с помощью различных языковых единиц, имеющих
нетождественные значения, но и с помощью разных сем, соответствующих разным признакам
отражаемой в высказывании предметной ситуации. Идентичность смыслов этих фраз опирается
не только на идентичность предметной ситуации, но и на совпадение коммуникативно-
прагматических параметров (коммуникативной интенции и соответственно коммуникативного
эффекта); именно эти фразы приняты в соответствующем языке и в соответствующей культуре для
передачи данного конкретного смысла
Сказанное выше о соотношении значения и смысла объясняет природу семантических
трансформаций, о которых речь пойдет ниже. Связанные с этими трансформациями
преобразования значений и сем не нарушают "семантического уравнения" именно потому, что такое
уравнение строится не на тождестве языковых значений и даже не на тождестве сем, а на
единстве смысла.
120
переводам с английского языка на русский, где эти глаголы используются для выражения
смыслов, передаваемых в оригинале свободными словосочетаниями различных типов,
фразовыми глаголами и фразеологическими единицами: "Hello, Clyde! Hope to see you soon again.
Don't stay toolong down there'(Dreiser) - "Хэлло, Клайд! Мы еще увидимся. Смотрите, не
засиживайтесь там!"; She managed rather too well (Thackeray) — "Она, пожалуй, перестаралась";
Many a sinner has played himself into heaven on the trombone, thanks to the army (Shaw) — "В армии
спасения не один грешник доигрался на тромбоне до царства небесного"; ...And she popped the note
into the fire and began to sing away again more merrily than ever (Thackeray) — '.'..Она швырнула
записочку в огонь и начала распевать еще веселее"; "Не will sow his wild oats," she would say
(Idem) — "— Co временем он перебесится,—говорила она".
Показательно, что в оригинальных английских текстах значения, выражаемые в русских
переводах приставочными глаголами, передаются следующим образом: 1) значение превышения предела
(засиживаться, перестараться) — с помощью свободных словосочетаний (stay too long, manage
too well); 2) значение результативности (доиграться до царства небесного) — с помощью
словосочетания, образованного по продуктивной модели VN into N (play himself into heaven); 3)
значение непрерывности действия (распевать) — с помощью фразового глагола sing away; 4)
значение идиома перебеситься 'успокоиться, стать степенным после разгульной жизни' — с
помощью фразеологической единицы sow one's wild oats.
Причиной переводческих трансформаций могут быть также расхождения в
словообразовательных моделях языков и в их реализации. Порой речь идет о безэквивалентных
структурах типа форм, образованных в английском языке путем конверсии. Ср., например:
Whenever he met a great man, he grovelled before him and my-lorded him as only a free-born Briton
can do (Thackeray) — "Где бы он ни встречал вельможу, он раболепствовал перед ним и величал
его милордом с таким пылом, на какой способен только свободнорожденный бритт"; A heavy-set
young fellow had dragged the salt-cellared man out through the crowd (Hemingway) — "Широкоплечий
детина выволок зашибленного солонкой"; Don't try to strong-arm it away from me (Shaw) — "He
вздумайте отнимать их силой".
Во всех этих случаях слово, образованное путем конверсии, преобразуется в
словосочетание. При этом семы, образующие смысловую структуру слова, перераспределяются
среди компонентов словосочетания: my-lord 'величать милордом', salt-cellar 'зашибить солонкой',
strong-arm away 'отнять силой'.
В других случаях служащие причиной трансформаций словообразовательные
различия сводятся к расхождениям в дистрибуции аналогичных словообразовательных средств.
Так, в английском языке отмечается большая свобода сочетаемости именных аффиксов (например,
аффиксов лица) с основами. Ср. следущий пример деривации от словосочетания из "Ярмарки
тщеславия": Even with the most selfish disposition, the Vanity-fairian can't but feel some sympathies
121
and regret... (Thackeray) — "Чье сердце, будь это даже самый черствый из посетителей
Ярмарки Тщеславия, не забьется участием или сожалением".
Одной из основных побудительных причин переводческих трансформаций являются
расхождения в наборе языковых средств выражения коммуникативной структуры высказывания
("актуального членения предложения"). Репертуар такого рода трансформаций весьма широк. Но
среди трансформаций, применяемых на подуровне компонентной эквивалентности, т.е. тех,
которые затрагивают лишь формальную, но не семантическую структуру высказывания, ведущее
место занимает пассивизация. Ср. следующие примеры: Заметное раздражение в
империалистических кругах вызвало предложение СССР обсудить, но только на равной основе,
вопрос о дальнейших плаваниях и постоянном пребывании военно-морских флотов вдали от своих
берегов — Obvious exasperation was caused in the Imperialist circles by the USSR proposal to discuss
— of course, on equal terms — further cruises and long-term naval presence far away from home;
Надежду на дальнейшее наращивание вооружений выразил уходящий на покой генеральный
секретарь НАТО... — A hope of further arms build-up was voiced by... the retiring NATO Secretary
General.
Сходные трансформации происходят и в тех случаях, когда в русском языке используются
неопределенно-личные формы глагола с косвенным дополнением в начальной позиции:
Американцам внушают, что система СОИ позволит избавиться от ядерного оружия —
Americans have been led to believe that the SDI System would make it possible to get rid of nuclear
arms.
Как в английском, так и в русском языке для темы характерна начальная позиция в
предложении. Однако тема и рема, как известно, далеко не всегда совпадают с грамматическими
подлежащим и сказуемым. Особенно часто это имеет место в русском языке, где при
инвертированном порядке слов любой второстепенный член может быть выдвинут в начальное
положение, если по замыслу говорящего он должен стать исходным пунктом сообщения, т.е. темой.
В английском же языке, где порядок слов в предложении связан более жесткими ограничениями,
значительно чаще возникает необходимость в использовании синтаксических конструкций, в
которых тема является подлежащим.
Существенную роль среди причин трансформаций играют стилистические мотивы. Так,
например, отражение в переводе значений, передаваемых в оригинале аффиксами, иногда
оказывается в первую очередь связанным с экспрессивно-стилистическими факторами: — Как? И ты
тут князь? Все в штиблетишках, э-эх! (Достоевский) — 'Good Lord, you're here too, Prince? Still
in your silly gaiters? Ugh' Здесь прилагательное silly с его смысловыми компонентами 'нелепый',
'жалкий', ' ничтожный' хорошо передает уничижительную коннотацию русского суффикса. Так
экспрессивный эффект, создаваемый в оригинале с помощью морфологического средства,
достигается в переводе с помощью лексического средства.
Поиски экспрессивного эквивалента нередко приводят к транс-
122
формациям, в которых экспрессивно окрашенная лексика приравнивается к
экспрессивно окрашенной фразеологии: Colonel Heavytop took off three bottles of that you sent
me down under his belt (Thackeray) — "Полковник Хевитоп вылакал три бутылки из тех, что вы
послали мне прошлый раз"; Then the report would come — the new governess is a rare manager.
Sir Pitt be very sweet on her (Idem) — "Затем поступило донесение: Новая гувернантка на
редкость дотошная особа. Сэр Питт в ней души не чает".
В первом примере отрицательная коннотация объединяет фразеологизмы take off
under one's belt и глагол вылакать, сопровождаемый в "Толковом словаре русского языка"
под ред. Д.Н. Ушакова пометой презрит. Во втором — фразеологизм души не чаять передает
одновременно и экспрессивную, и функционально-стилистическую (разговорную)
коннотацию прилагательного sweet (в выражении to be sweet on smb.).
В этом весьма разнообразном репертуаре преобразований выделяются следующие
категории: замена одних морфологических средств другими, замена морфологических средств
синтаксическими, замена одних синтаксических средств другими и, наконец, замена
морфологических и синтаксических средств лексическими и фразеологическими.
Некоторые операции ограничены одним уровнем языковой структуры. Сюда
относятся, в частности, такие соответствия, как живя в деревне... — living in the country...,
вставая на рассвете... — on getting up at daybreak... Подобные трансформации можно
назвать одноуровневыми. В других случаях переводческая операция выходит за пределы
исходного уровня. Так, для передачи смысла образованного Тэккереем сложного слова Vanity-
fairian потребовалось словосочетание посетитель ярмарки тщеславия, для передачи
морфологически выраженной коннотации слова штиблетишки потребовалось лексическое
средство — silly gaiters, фразеологизм take off under one's belt был передан приставочным
глаголом вылакать. Эту группу трансформаций следует отнести к межуровневым.
МОТИВЫ И ТИПЫ ПЕРЕВОДЧЕСКИХ ТРАНСФОРМАЦИЙ НА РЕФЕРЕНЦИАЛЬНОМ ПОДУРОВНЕ
СЕМАНТИЧЕСКОЙ ЭКВИВАЛЕНТНОСТИ
Характеризуя денотативный аспект языковых значений, связанный с отношением единиц
системы языка к внешнему миру, А.В. Бондарко справедливо отмечает, что "с каждой
формой связана особая семантическая интерпретация (способ представления) мыслительного
содержания" [Бондарко, 1986, 14]. Вопрос о различных способах семантической интерпретации
внеязыкового содержания ставился еще в трудах В. Гумбольдта и А.А. Потебни в связи с
внутренней формой слова, т.е. с признаком, лежащим в основе номинации. А.В. Бондарко
включает в понятие семантической интерпретации мыслительного содержания следующие
аспекты: 1) избирательность по отношению к явлениям внеязыкового мира, отражаемым в
сознании людей; 2) модификации понятийной основы содержания в исторически
сложившихся значениях
123
132
культуре. Они нередко находят свое проявление в этнических стереотипах, получающих свое
воплощение во фразеологии. Ср., например, английский фразеологизм to take French leave "уйти без
прощания, незаметно', соответствующий фр. partir a l'anglaise "уйти по-английски'. Ср. также
фразеологизм Dutch treat "угощение, оплаченное каждым участником, складчина, "немецкий счет":
'Will you have lunch with me?' 'Sure, but I don't want you to spend your money on me. Well go Dutch
treat' (O'Hara) — " — Вы со мной позавтракаете?
— Но я не хочу, чтобы вы на меня тратились. Будем завтракать на
немецкий счет".
Иногда интергипонимические отношения возникают на основе контекстуальных связей.
Ср. следующий пример приравнивания рус. мокрая курица 'безвольный, бесхарактерный
человек' и англ, goose 'глупый, простофиля': Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая
курица Александра (Достоевский) — They're all like that now, even that silly goose Alexandra.
Следующая группа трансформаций относится к категории метонимических. Как
известно, метонимией называется троп, состоящий в том, что вместо названия одного предмета
дается название другого, находящегося с первым в отношении "ассоциации по смежности".
Именно эта ассоциация (т.е. отношения процесса и результата, материала и изделия,
предметов, объединенных пространственными связями, — одно в другом, одно на другом и др.)
наблюдается при метонимических трансформациях между исходной и конечной единицами.
Одной из наиболее характерных является ассоциация, построенная на причинно-
следственных отношениях. Ср. следующие примеры: If I took her to the Rectory, she would grow
angry with us all and fly... (Thackeray) — "Если я перевезу ее к себе домой, она со всеми нами
переругается и сбежит";
"...My dear Miss Sharp, do sing it."
"Not now, Mr. Sedley," said Rebecca, with a sigh. "My spirits are not equal to it" (Thackeray)
—
" — ...Дорогая мисс Шарж, спойте, пожалуйста.
— В другой раз, мистер Седли, — ответила Ребекка со вздохом, — мне
сегодня не поется"; — В воду или под нож! — проговорил тот, наконец
(Достоевский) — 'By drowning or the knife', said Ragozhin at last.
В первом примере английская фраза she would grow angry with us переводится русской 'она
со всеми нами переругается'. Наличие тесной каузальной связи между ними делает эти фразы
взаимозаменяемыми в данной ситуации. В следующем отрывке фраза Ребекки My spirits are not
equal to it 'Я не в настроении' передается с помощью логически вытекающей из нее русской
фразы: "Мне сегодня не поется". И наконец, в последнем примере drowning является
следствием действия, обозначаемого словами в воду Сброситься в воду' — 'утонуть').
Иногда причина и следствие как бы меняются местами. В качестве следствия выступает
исходная форма, а в качестве причины — конечная, например:
133
— А не дать ли нам хозяйке покой? — высказался Тонкий, посматривая на Ивана Федоровича
(Достоевский) — "Shouldn't we allow the hostess to retire?" Totsky said, glancing at General Epanchin.
Среди множества метонимических трансформаций, выражающих причинно-следственные
отношения, значительное место занимают те, в которых исходная и конечная формы объединены
отношением "процесс— результат": Inexpressible grief and pity and terror pursued him (Thackeray)
— "Невыразимая печаль, жалость и страх овладели им".
При этом процесс и результат часто соотносятся друг с другом как действие и
состояние: ...вот у палача одна нижняя пуговица заржавела (Достоевский) — ...one of the buttons on
the executioner's coat is rusty.
Такие трансформации часто применяются, когда действие означает переход в качественно
или количественно новое состояние: Воздушные налеты начались с наступлением темноты, и
города один за другим погружались в темноту под вой сирен воздушной тревоги и грохот
зенитных орудий — The air raids came at dusk, and one by one the towns were blacked out as air raid
sirens wailed and anti-aircratt guns went into action; С Елисейских полей доносится хриплый голос
"Фигаро", которая стращает французов опасностью признания послевоенных европейских
границ — From Champs Elysees comes the scream of Le Figaro alerting the French to the danger of
recognized past-war European boundaries; Рабочие требовали увеличения заработной платы и
сокращения рабочей недели
— The workers insisted on higher wages and a shorter working week.
Как видно из приведенных примеров, в этих преобразованиях используется широкий
набор языковых средств: глагольный предикат заржаветь преобразуется в именной be rusty,
активная форма погружаться в темноту — в пассивную be blacked out, отглагольное имя
признание — в причастие recognized, отглагольные имена увеличение и сокращение — в
сравнительные формы прилагательных higher, shorter.
Иногда метонимическая связь между исходным и конечным выражениями сводится к
отношению между описывающими одну и ту же предметную ситуацию действием и признаком:
Он извинился, говоря, что часы его уходят (Лермонтов) — Не apologized saying that his watch was
fast. Ср. также рус. опоздать и англ, be late.
Нередко признак, выражаемый в английском языке связочным предикатом состояния
(типа be nervous, be jealous и др.) передается в переводе на русский язык с помощью глагольного
предиката, означающего проявление этого признака (нервничать, ревновать и др.). Ср. следующие
примеры:
Undershaft. Alone! How fortunate.
Lady Britomart r i s i n g. Don't be so sentimental, Andrew! (Shaw)— "Андершафт. Ты одна?
Какое счастье.
Леди Бритомарт (вставая). Не сентиментальничай, Эндрью".
134
В других случаях выражаемому в английском тексте признаку в русском соответствует
действие, описываемое с помощью сочетания десемантизированного каузативного глагола и
имени действия. Ср.: don't be melodramatic и не устраивай мелодраму в следующем примере:
'Don't be so melodramatic, Heien.'
'So I'm melodramatic, am I? Well, I'm not. I'm through with you.'
"No, you're not.' (Hemingway) —
" — He устраивай мелодраму, Эллен!
— Это я устраиваю мелодраму? Ничего подобного. Просто я ухожу
от тебя.
— Нет, ты не уйдешь".
В этом же отрывке признак-состояние (I'm through with you) трансформируется в
наступающее в результате этого состояния действие (я ухожу от тебя). Связь между
исходной и конечной формами носит здесь одновременно и каузальный, и временной
характер: Гт through и я ухожу — это по существу две фазы одного и того же процесса, следующие
друг за другом.
В следующем примере также отмечается временная связь между действиями,
описывающими данную ситуацию (рус. бросилась предшествует англ, grabbed): When she'd
grabbed Angus Findhorn's manuscript, her only intent was to read the book (Gordon) —" В
издательстве Эмили бросилась к рукописи Ангуса Финдхорна лишь с одним намерением —
прочитать ее".
Метонимический сдвиг, лежащий в основе семантической трансформации, иногда
строится на связи временных и пространственных отношений: She then walked through the
front door of Impy and Smithers; quickly down the stairs and out into the day (Gordon)
— "Затем вышла через входную дверь "Импи энд Смизерс",
стремительно спустилась по лестнице и оказалась на улице". Здесь
метонимическая замена становится возможной благодаря ассоциативным
связям. She walked... out into the day означает, что героиня рассказа
вышла из темноты подъезда на залитую ярким дневным светом улицу.
Так day, понятие временное, оказывается взаимозаменяемым с
пространственным понятием "улица".
Другой тип метонимической трансформации основан на связи таких категорий, как место
(пространство) и лицо, связанное с этим местом: ...but I'm a broken old man — ruined by this
damned scoundrel and a parcel of swindling thieves in this country (Thackeray) — "Но я разбитый
старик, разоренный этим проклятым негодяем и шайкой воров и мошенников... наших же
англичан". В результате этой трансформации фраза, означающая в английском тексте некое
пространство (in this country), заменяется фразой, означающей людей, находящихся в нем Снаших
же англичан').
В некоторых переводческих трансформациях прослеживается тот случай метонимии, в
основе которого лежат отношения между предметом и веществом, из которого он состоит.
Ср. отношение "вода
— nver" в следующем примере: Да не было бы меня, она бы давно уже
в воду кинулась (Достоевский) — Why, if I wasn't here, she'd have thrown
herself into the river long ago.
135
Особым типом трансформации является синекдохический. При этом речь идет не о
синекдохе как о поэтическом тропе, одном из экспрессивных средств поэтической речи, а о
синекдохе языковой или лексической, т.е. о способе номинации, при котором название целого
заменяется названием его части или, наоборот, название части заменяется названием
целого: И тогда в груди моей родилось отчаяние не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета,
но холодное, бессильное отчаяние (Лермонтов) — It was then that despair was born in my breast —
not the despair that is cured with a pistol, but a cold impotent desperation (ср. дуло пистолета —
pistol).
К этому же типу трансформации относятся весьма распространенные случаи, когда в
одном из языков учреждение, организация или официальное лицо именуются по названию
улицы или здания, где они находятся, а в другом — требуют прямой ^оминации. Ср. следующий
пример, в котором название улицы в Нью-Йорке (Madison Avenue), где расположены крупнейшие
американские рекламные агентства, обозначает сам рекламный бизнес: Many of the Madison
Avenue stars were involved in the presidential campaign — «В кампании по выбору президента
принимали участие многие "звезды" рекламного бизнеса». Ср. также: Fleet Street сап make or
break a politician (Longman) — "Английская пресса может сделать карьеру политическому
деятелю или испортить ее"; What does Downing Street think? (Longman) — "О чем думает
английское правительство?" Здесь название улицы, где расположены редакции большинства
крупнейших английских газет (Fleet Street) служит обозначением английской печати, а улица,
где находятся резиденции премьер-министра и канцлера казначейства, ассоциируется с
правительством Великобритании.
Видное место среди семантических преобразований занимают метафорические
трансформации, в основе которых лежат отношения сходства, аналогии. Весьма широко
распространена, например, метафоризация, которая состоит в замене неметафорического
выражения метафорическим: ...and here Jephson thought of Mason — let him counteract that if he
can (Dreiser) — "Тут Джефсон подумал о Мейсоне: пусть-ка попробует отбить такой удар!"
Причины этой трансформации в конечном счете кроятся в семантической структуре
английского глагола counteract. Его первое значение 'противодействовать,
препятствовать' явно не соответствует контексту, а второе значение 'нейтрализовать' хотя и
подходит по смыслу, но неприемлемо со стилистической точки зрения. Ср. также следующие
примеры: Старая и жалкая шутка! (Лермонтов) — A threadbare witticism; — Завязка есть! —
закричал я в восхищении, — об развязке этой комедии мы похлопочем (Лермонтов) — "The
plot thickens," I cried in elation, "and we shall see to the denouement of the comedy."
В приведенных примерах речь идет о лексических (т.е. привычных, стертых)
метафорах, которые не нарушают экспрессивной экивалентности исходного и конечного
высказываний. Так, threadbare 'изношенный, потрепанный' регулярно используется в
переносном значении 'старый, избитый' (см. threadbare joke 'избитая шутка'). Устой-
136
чивостью характеризуется и словосочетание the plot thickens 'интрига становится все
сложнее, заваривается каша'.
Нередко метафоризация сопровождается фразеологизацией исходного выражения,
превращением его во фразеологическую единицу — обычно во фразеологическое единство:
" ...Don't be scared. You ain't no worse then the rest of us..." (Dreiser) — " — ...He робей, мы тут все
одного поля ягоды"; When Rawdon and his wife wished to communicate with Captain Dobbin at the
sale, and to know the particulars of the catastrophe which had befallen Rebecca's old acquaintance, the
captain had vanished (Thackeray) — "Когда Родон с женой... поспешили к нему, чтобы расспросить
о катастрофе, обрушившейся на старых знакомых Ребекки, нашего приятеля уже и след
простыл"; Everything was plentiful in his house but ready money (Thackeray) — "Дом его был
полная чаша, в нем было все, кроме наличных денег".
Мотивы этих трансформаций различны. В "Толковом словаре русского языка" под ред. Д.Н.
Ушакова фразеологизм одного поля ягода сопровождается пометами разг., фам. Думается, что
стилистическая окраска явилась в данном случае решающим критерием при выборе соответствия
просторечной фразе в исходном тексте (you aint no worse then the rest of us). В следующем
примере выбор фразеологизма и след простыл продиктован безэквивалентной грамматической
формой оригинала (плюсквамперфект) the captain had vanished 'капитан к тому времени уже исчез'.
Наконец, в последнем примере решающую роль, по-видимому, сыграли сочетаемостные факторы
(ср. неотмеченность в русском языке фразы 'Дом был обильный/изобильный').
Среди безэквивалентных форм, передача которых нередко влечет за собой
фразеологизацию, следует отметить и уже упоминавшиеся выше русские приставочные глаголы с
экспрессивной коннотацией: И, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и
хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут — ...and, indeed, you can
see the very soul of the military scribe peeping out: a desire to throw caution to the winds and give
full play to one's talent but the military collar is drawn too tight around the neck. В этом отрывке
рус. разгуляться 'дать себе волю, начать действовать свободно, без стеснений' приравнивается
контекстуально к английскому фразеологизму throw caution (prudence) to the winds 'отбросить
сдержанность, осторожность'.
Иногда причиной фразеологизации является "фразеологическая лакуна" (отсутствие
фразеологической единицы) в исходном языке, где данный смысл выражается экспрессивно
окрашенным переменным словосочетанием. Ср. следующий пример, где русской фразе
младенцев любит (т.е. любит молоденьких женщин) соответствует английская cradle snatcher (от
snatch или rob the cradle): Да это Афанасию Ивановичу в ту же пору: это он младенцев любит
(Достоевский) — Why, that's the sort of thing Mr. Totsky would do: it's he who's the expert cradle
snatcher.
137
Глава V
ПРАГМАТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ПЕРЕВОДА
ПРАГМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В ПЕРЕВОДЕ
Ч. Моррис, который ввел в научный узус термин "прагматика", понимал его как учение
об отношении знаков к их интерпретаторам, т.е. к тем, кто пользуется знаковыми системами.
Характеризуя конкретные задачи и проблемы прагматических исследований естественных языков,
Н.Д. Арутюнова и Е.В. Падучева отмечают, что они, постепенно расширяясь, обнаруживают
тенденцию к стиранию границ между лингвистикой и смежными дисциплинами (психологией,
социологией и этнографией), с одной стороны, и соседствующими разделами лингвистики
(семантикой, риторикой, стилистикой) — с другой". Прагматика отвечает синтетическому
подходу к языку [Арутюнова, Падучева, 1985,4].
Совокупность таких факторов, как связь значения с внеязыковой действительностью,
речевой контекст, эксплицитный и имплицитный, коммуникативная установка, связывающая
высказывание с меняющимися участниками коммуникации — субъектом речи и ее получателями,
фондом их знаний и мнений, ситуацией (местом и временем), в которой осуществляется речевой
акт, образует мозаику широко понимаемого контекста, который как раз и открывает вход в
прагматику смежных дисциплин и обеспечивает ей синтезирующую миссию [там же, 7].
В гл. Ш, посвященной проблемам эквивалентности, адекватности и переводимости,
отмечалось, что требование коммуникативно-прагматической эквивалентности является
главнейшим из требований, предъявляемых к переводу, ибо оно предусматривает передачу
коммуникативного эффекта исходного текста и поэтому предполагает выделение того его
аспекта, который является ведущим в условиях данного коммуникативного акта. Отсюда бьш
сделан вывод об иерархии уровней эквивалентности, согласно которому прагматический уровень,
включающий такие важные для перевода элементы, как коммуникативная интенция,
коммуникативный эффект и установка на адресата, управляет другими уровнями, является
неотъемлемой частью эквивалентности вообще и наслаивается на другие ее уровни.
Прагматических отношений, возникающих в процессе перевода, мы уже касались выше — в
разделах "Теория перевода" и социолингвистика" (гл. I), "Языковые и внеязыковые аспекты
перевода (гл. П) и в связи с вопросом о прагматической эквивалентности (гл. Ш). Весь этот
материал представляет собой как бы введение в прагматику перевода. В настоящей главе в центре
внимания находятся побудительные причины прагматических трансформаций, их типология и методы.
Каковы же прагматические отношения, характеризующие перевод как процесс
межъязыковой и межкультурной коммуникации? Для того чтобы ответить на этот вопрос,
необходимо рассмотреть основные звенья процесса перевода, в которых реализуются различные
типы отношений между знаками и коммуникантами. Прежде всего,
145
характерной особенностью этих звеньев коммуникативной цепи является их двухъярусный
характер: акты первичной и вторичной коммуникации образуют два яруса: вторичная
коммуникация наслаивается на первичную (схема 7).
Схема 7
В звеньях этой коммуникативной схемы возникают различные типы прагматических
отношений, т.е. отношений между знаковыми совокупностями (текстами) или их элементами, с
одной стороны, и коммуникантами — с другой. Особенностью коммуникации является то, что
отношения, возникающие в определенных звеньях первичной коммуникации, воспроизводятся (в
соответственно модифицированном виде) во вторичной коммуникации. Так, например, звено
О—Т (отправитель исходного текста — исходный текст) характеризуется отношением, которое
можно назвать коммуникативной интенцией отправителя или прагматической мотивацией текста.
Это отношение воссоздается в цепи вторичной коммуникации, где в звене О1—Т1 его
воспроизводит переводчик, создающий новый текст — аналог исходного. Однако поскольку
коммуникативная ситуация, в которой создается этот текст, не является идентичной исходной
коммуникативной ситуации, не может быть и полного тождества между исходным
прагматическим отношением О—Т и вторичным прагматическим отношением О1—Т1. Различие
между этими отношениями определяется хотя бы тем, что отправители разных текстов (исходного
и конечного) не могут, создавая их, не видеть за ними разных получателей.
Выше, в связи с проблемой переводческой эквивалентности, нами был поставлен вопрос о
важной роли, которая принадлежит в этой связи функциональной типологии текстов (ср.,
например, основанную на известной схеме К. Бюлера типологию К. Раис, функциональную
типологию Р. Якобсона). Думается, что для анализа коммуникативной интенции, лежащей в
основе переводимого текста, может быть использована и восходящая к Дж. Остину [Austin,
1962] и Дж. Сёрлю [Searle, 1969] теория речевых актов, изучающая различные типы речевых
высказываний в связи с той конкретной ролью, которую они играют в процессе коммуникации.
Следующим звеном коммуникативной цепочки, играющим важную роль в переводе,
является звено Т—П (текст — получатель). О—Т и Т—П представляют собой тесно
взаимосвязанные звенья. По сути дела, прагматические отношения, характеризующие их, — это
разные стороны одного и того же явления — коммуникативная интенция и
коммуникативный эффект, согласование которых составляет основу переводческой
эквивалентности. Здесь мы также обнаруживаем функциональное сходство между
соответствующими звеньями первичной и вторичной коммуникации (ТП в первичной
коммуникативной цепи
146
и Т1!!2 — во вторичной). Коммуникативный эффект представляет собой результирующую
многочисленных сил воздействия текста, соответствующих его функционально-целевым
характеристикам. Однако подобно тому как исходная коммуникативная интенция модифицируется в
процессе вторичной коммуникации, коммуникативный эффект варьируется в конечном звене процесса
двуязычной коммуникации в соответствии с характеристиками конечного получателя.
Наконец, остаются еще два звена коммуникативной цепи, характеризующиеся особым
типом прагматических отношений, — это Т— П (исходный текст — переводчик-получатель) и О1—Т1
(переводчик-отправитель — конечный текст). Выше отмечалось, что полное слияние личности
переводчика с личностью автора возможно лишь в идеале. Более того, лишь в идеальной схеме
возможен переводчик, не только полностью "вошедший в образ" автора, но и воспринимающий
исходный текст с позиций носителя исходного языка и исходной культуры. Таким образом, и здесь
приравнивание друг к другу соответствующих звеньев первичной и вторичной коммуникативных
цепей носит в известной мере условный характер.
КОММУНИКАТИВНАЯ ИНТЕНЦИЯ ОТПРАВИТЕЛЯ
УСТАНОВКА НА ПОЛУЧАТЕЛЯ
Рассмотрим следующее звено в коммуникативной цепи, представленное элементами
ТП в первичной коммуникации иТ'П2во вторичной. Основной прагматической установкой,
характеризующей это звено, является учет расхождений в восприятии одного и того же текста со
стороны носителей разных культур, участников различных коммуникативных ситуаций. Здесь
сказываются различия в исходных знаниях, представлениях, интерпретационных и поведенческих
нормах. По сути дела, этот раздел весьма наглядно подтверждает мысль о том, что "область
лингвистической прагматики не имеет четких контуров" [Арутюнова, Падучева, 1985, 41]. В
самом деле, круг вопросов, входящих в сферу прагматических отношений "текст—получатель",
тем более в ситуации, при которой первичные коммуникативные отношения проецируются на
вторичные, настолько широк, что едва ли может быть исчерпывающе освещен в рамках
настоящего раздела. Поэтому мы ограничимся лишь некоторыми из многочисленных переводчес-
152
ких проблем, имеющих самое непосредственное отношение к установке на иноязычного
получателя.
Прежде всего начнем с отражаемой в тексте предметной ситуации. В этой связи особый
интерес представляет перевод реалий — изучаемых внешней лингвистикой понятий, относящихся
к государственному устройству данной страны, истории, материальной и духовной культуре
данного народа. Сама специфика реалий такова, что они часто находятся вне фонда знаний
носителей другой культуры и другого языка.
Как отмечают С. Влахов и С. Флорин, «понятие "перевод реалий" дважды условно:
реалия, как правило, непереводима (в словарном порядке), и, опять-таки, как правило, она
передается (в контексте) не путем перевода... Основных трудностей передачи реалий при переводе
две: 1) отсутствие в ПЯ соответствия (эквивалента, аналога) из-за отсутствия у носителей этого языка
обозначаемого... объекта (референта) и 2) необходимость наряду с предметным значением
(семантикой) реалии передать и колорит (коннотацию) — ее национальную и историческую
окраску» [Влахов, Флорин, 1980,79—80].
В тех случаях, когда у реалии есть словарный эквивалент в языке перевода, казалось бы,
их перевод не связан с особыми трудностями и едва ли может быть отнесен к числу cruces
translatorum ("крестных мук переводческих") [Левый, 1974, 149], например: — Да вот хоть черкесы,
— продолжал он, — как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка (Лермонтов)
— Take even the Chercassians,' he went on, 'as they drink their fill of bouza at a wedding or a funeral, the
fight begins'.
Однако даже тогда, когда такой эквивалент действительно существует и зафиксирован в
словарях, переводчик далеко не всегда может быть уверен в том, что эквивалент входит в рецептивный
словарь конечного получателя: Подъехав к подошве Кайшаурской горы, мы остановились возле
духана...(Лермонтов) — On reaching the foot of the Kashaur mountain, we stopped outside a
dukhan... Английский переводчик М. Паркер сопровождает образованный путем транслитерации
словарный эквивалент примечанием: "Caucasian tavern." Показательно, что аналогичным образом
поступают и составители словарей. Так, составитель "Oxford Russian-English Dictionary" М. Уилер,
переводя духан как dukhan, сопровождает его пояснением: "inn in Caucasus".
Весьма часто при передаче реалий используются гиперонимические (генерализирующие)
трансформации, в ходе которых снимаются дифференциальные признаки реалий, составляющие их
национальную специфику. Такое решение может быть мотивировано тем, что перенасыщение
текста элементами национального колорита может, как отмечалось выше, приводить к нарушению
адекватности перевода. Ср. следующий пример: За неимением комнаты для проезжающих на
станции нам отвели ночлег в дымной сакле (Лермонтов) — As there was no room for travellers at
the post house, we were given lodging in a smoky hut. Слово hut определяется в "Oxford's
Advanced Learner's Dictionary" как а small, roughly made house or shelter. В "Большом
153
англо-русском словаре" значение этого слова раскрывается с помощью цепочки синонимов —
"хижина1, 'лачуга', "хибарка'. В то же время в "Толковом словаре русского языка" заимствованное из
грузинского сакля определяется как 'хижина, жилище кавказских горцев'. Английский эквивалент
не содержит сам по себе указания на то, что речь идет о жилище кавказских горцев, но это опущение
восполняется контекстом.
Существенным элементом выбора той или иной переводческой трансформации при
переводе реалий является функциональная роль, которую они выполняют в данном тексте,
например: — Про матушку нечего сказать, женщина старая. Четьи минеи читает, со старухами
сидит, и что Сенька-брат порешит, так тому и быть (Достоевский) — Mother is all right. She's an
old woman, reads the lives of the saints, sits with her old women, and what my brother says goes.
Церковно-историческая реалия "Четьи минеи" означает издание православной церкви — книгу для
чтения на каждый день месяца, содержащую преимущественно жития святых. В гиперонимическом
переводе снимается ряд дифференциальных сем: книга для чтения, на каждый день месяца. Но эта
детализация в данном случае не столь важна. Ведь назначение фразы Четьи минеи
читает...заключается в том, чтобы показать набожность матери Рогожина Гиперонимическая
трансформация преследует в данном случае стилистические цели: она передает экспрессивную
окраску исходного выражения.
Для восполнения лакун в системе номинации языка перевода широко используется и
интергипонимический способ перевода реалий, т.е. замена одного видового понятия другим в
рамках единого родового понятия. Здесь, так же как и в случае генерализации
(гиперонимической трансформации), действует функциональный принцип: решающим
критерием при выборе способа перевода является степень релевантности дифференциальных
признаков, отличающих одно видовое понятие от другого: 'I had Earl take down their names and
subpoena 'em for the inquest next Monday .'And the coroner proceeded to retail their testimony about
the accidental meeting of Clyde (Dreiser) — "— Я велел Эрлу записать их имена, заполнить
повестки и вызвать их в понедельник для допроса. — И следователь подробно передал показания
этих людей об их случайной встрече с Клайдом".
В переводе американские реалии coroner и inquest приравниваются к русским словам
следователь и допрос. В американском словаре "The Random House Dictionary | of the English
language" coroner определяется следующим образом: "an officer, as of a county or municipality,
whose chief function is to investigate by inquest, or before a Jury, any death, not clearly resulting from
natural causes." Таким образом, речь идет о специальном должностном лице, судебном
дознавателе ("коронере"), производящем дознание с участием присяжных в случае
насильственной смерти. "Коронер" и "следователь", точно так же как "дознание" и "допрос", —
это смежные, но не идентичные понятия, "коронер" и "следователь" — два видовых понятия в
рамках родового "должностное лицо, производящее предварительное следствие", а "следствие" и
"дознание" — в рамках родового понятия "выяснение обстоятельств уголовного дела". Поскольку
дифференциация этих понятий
154
в данном контексте несущественна, переводчик заменил их близкими, хотя и не
тождественными, понятиями культуры воспринимающей среды. При этом он сознательно пошел
на некоторые (пусть незначительные) смысловые потери, которые не позволяют рассматривать
приведенный выше вариант как полностью эквивалентный оригиналу, хотя и не нарушают
охарактеризованных выше условий адекватности.
В ряде случаев переводчик использует в качестве межкультурного соответствия
культурные аналоги, занимающие иное место в соответствующей системе и отличающиеся
рядом существенных характеристик, но совпадающие по ряду функциональных признаков,
релевантных для данной ситуации. В этих случаях перевод сводится к замене той или иной
культурной, исторической или иной реалии ее контекстуальным аналогом: Alas! we shall never
hear the horn sing at midnight, or see the pike-gates fly open any more (Thackeray) — "Увы! Никогда
уже не услышим мы звонкого рожка в полночи и не увидим взлетающего вверх шлагбаума".
Pike-gate и шлагбаум представляют собой не тождественные реалии (pike-gate — турникет на
заставе, где взимается подорожный сбор). Однако наличие у них функционального инварианта
(барьер на дороге) обеспечивает их взаимозаменяемость в этом контексте.
Если в приведенном выше примере национальная реалия заменяется нейтральным аналогом
(pike-gate — шлагбаум), то в следующем примере национальная русская реалия заменяется
английской: А что касается отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали
(Достоевский) — As for our fathers and grandfathers, some of them were only peasant freeholders. Рус.
однодворец (низший разряд служилых людей, владевших небольшой землей) и англ, peasant
freeholder обнаруживают, несмотря на социально-исторические различия, ряд общих, релевантных
для данного контекста признаков (личная свобода, владение небольшим земельным участком,
промежуточное положение между крестьянами и помещиками).
Проблема перевода реалий тесно соприкасается с пресуппозицией, одной из важнейших
категорий прагматики. Самое непосредственное отношение к проблеме реалий имеет тот класс
пресуппозиций, который Н.Д. Арутюнова и Е.В. Падучева относят к прагматическим презумпциям,
касающимся знаний и убеждений говорящих. "Говорящий, который высказывает суждение S, имеет
прагматическую презумпцию Р, если он, высказывая S, считает Р само собой разумеющимся — в
частности, известным слушателю" [Арутюнова, Падучева, 1985, 39]. Отсюда следует, что понятие
прагматической презумпции тесно связано с понятием фоновых знаний (background
knowledge), т.е. исходных знаний, имплицитно присутствующих в высказывании.
Перевод вносит существенные коррективы в прагматические презумпции исходного
текста. Ведь если отправитель исходного текста считает Р само собой разумеющимся и, стало
быть, известным читателю исходного текста, то из этого еще не следует, что данная
прагматическая презумпция остается в силе и для читателя перевода — носителя другого языка и
другой культуры.
Именно поэтому при передаче реалий, неизвестных или малоиз-
155
вестных иностранному получателю, переводчик нередко предпочитает прибегать к
поясняющим добавлениям или к поясняющему (интерпретирующему) переводу: A call to stop
the Saturn contract from becoming the pattern is among the 25 resolutions adopted by Local 599 of
GM's Buick City auto complex in Flint, the largest of the UAW contingents in GM — «Требование не
допустить, чтобы контракт на строительство центра автомобильной промышленности „Сатурн"
стал эталоном на будущее, является одной из 25 резолюций, принятых местной
профсоюзной организацией № 599 в Бюик Сити, центре автомобилестроения компании
„Дженерал моторе" во Флинте, где сосредоточен крупнейший контингент членов Объединенного
профсоюза рабочих автомобилестроительной, аэрокосмической и сельскохозяйственной
промышленности, работающих в этой компании».
Здесь отсутствие у отправителя и получателя одинаковых прагматических презумпций
обусловливает ряд поясняющих добавлений: the Saturn contract — контракт на строительство
центра автомобильной промышленности "Сатурн", GM — компания "Дженерал моторе", local —
местная профсоюзная организация, auto complex — центр автомобильной промышленности.
Поясняющий перевод нередко принимает форму развертывания усеченного или
сокращенного обозначения той или иной реалии: ...they had the best pew at the Foundling...(Thackeray)
— "...у них была самая лучшая скамья в церкви воспитательного дома". Foundling в английском
тексте представляет собой усеченный вариант Foundling Hospital 'воспитательный дом'.
Встречающееся в том же предложении слово pew 'скамья со спинкой в церкви служит основанием
для пресуппозиции о существовании в воспитательном доме церкви. Отсюда серия
развертывающих трансформаций: Foundling 'воспитательный дом' — церковь воспитательного дома.
Наряду с поясняющим дополнением часто используется поясняющий (интерпретирующий)
перевод: —...Я тогда, князь, в третьегодняшней отцовской бекеше через Невский перебегал, а она из
магазина выходит, в карету садится (Достоевский) — "...You see, Prince, I was just running across
Nevsky Avenue in my dad's long three-year-old overcoat when she came out of the shop and got into her
carriage." Здесь бекеша 'старинное долгополое пальто' объясняется как long overcoat.
Порой реалия, знание которой входит в прагматическую презумпцию, лежащую в основе
исходного текста, одновременно представляет собой аллюзию — стилистическую фигуру, намек
посредством упоминания общеизвестного реального факта, исторического события, литературного
произведения и т.п. Приведем в качестве примера известный эпизод из "Пигмалиона" Б. Шоу.
Профессор Хиггинс удивляет прохожих своей феноменальной способностью определять, откуда
они родом, по их выговору. В разговор вмешивается саркастически настроенный прохожий и
говорит, что он легко определит, откуда сам Хиггинс: I сап teil you where you come from. You come
from Anwell. Go back there - "Я вам скажу, откуда вы сами. Из Бедлама. Вот и сидели бы там".
Hanwell (или, как его произносит говорящий на кокни прохожий, Anwell) — название
лондонского пригорода, где распо-
156
ложена известная психиатрическая клиника — факт, входящий в фоновые знания
английского читателя, но едва ли известный русскому. Переюдчик использует интергипонимический
сдвиг: Хэнуэл—Бедлам.
Ср. еще один пример из Шоу: At Harrow they called me the Woolwich Infant — «В Хэрроу
меня звали „мальчик из арсенала"». Woolwich Infant, кличка, которую дали одноклассники
персонажу из "Майора Барбары" Стивену, — намек на его происхождение: Вулидж — район в
восточном Лондоне, где расположен знаменитый арсенал (отец Стивена — крупный оружейный
фабрикант). Перевод на русский язык потребовал раскрытия импликации: the Woolwich Infant —
"мальчик из арсенала".
Среди переводимых аллюзий особое место занимают ссылки на литературные
произведения и литературных персонажей, хорошо известных получателю исходного текста, но
необязательно знакомых получателю конечного текста. Так, в русском языке источником
многочисленных литературных аллюзий является "Горе от ума" Грибоедова, произведение
малоизвестное английскому и американскому читателю. Дословная передача такого рода
аллюзий, как правило, не достигает своей цели, оставляя нераскрытой лежащую в ее основе
импликацию, например: Их злоба, негодование, остроумие — помещичьи (даже
дофамусовские)...(Достоевский) — Their malice, Indignation, and wit are all typical of the men of that
class (even before Famusov)...
Even before Famusov, не снабженное ни примечанием, ни поясняющим дополнением,
никак не может быть признано прагматически эквивалентным рус. даже дофамусовские. Здесь,
очевидно, необходимо раскрыть аллюзию либо путем построчного комментария, либо одним из
описанных выше способов: early in the Century, at the turn of the Century, etc.
Иногда возникает возможность нахождения сходной литературной аллюзии из другого,
хорошо известного иноязычному получателю, источника. Этот прием, нередко используемый
переводчиками, требует предельной осторожности. Ср., например, следующие переводы одного и
того же отрывка из "Идиота" Достоевского:
...ведь ты мертвый, отрекомендуйся мертвецом: скажи, что "мертвому можно все
говорить"... и что княгиня Марья Алексеевна не забранит, ха-ха! —
а) перевод советского переводчика Ю.М. Катцера: —...but you're dead,
you know. Introduce yourself to her as a dead man and say, "The dead are
allowed to say anything" — Princess Maria Alekseevna wont scold you ha-ha!
Здесь Princess Maria Alekseevna сопровождается примечанием переводчика: A personage
in Wit Works Woe, the celebrated classical comedy in verse by Alexander Griboyedov (1795-1829).
Roughly, the Russian equivalent of Mrs. Grundy;
б) перевод английского переводчика Д. Магаршака: ...but you're dead—dead
— introduce yourself as a dead man, tell her, "A dead man may say anything"
— and that Mrs. Grundy won't be angry, ha-ha!
Госпожа Гранди, которую вводит в свой перевод Д. Магаршак, ограниченная женщина,
нетерпимо относящаяся к любым нарушениям
157
светских условностей, — персонаж, упоминаемый в пьесе "Speed the Plough" (1798)
английского драматурга Т. Мортона.
Думается, что превращение княгини Марьи Алексеевны в госпожу Гранди привносит в
текст "чуждый национальный колорит", приводит к его "англизации". Поэтому более приемлем
перевод Ю.М. Катцера.
Рассмотрим вопрос о роли переводческих примечаний в переводе реалий. Сравнение
двух переводов романа Достоевского "Идиот" свидетельствует о том, что Ю.М. Катцер
широко использует этот прием, тогда как в переводе Д. Магаршака примечания переводчика
практически не встречаются.
Без пояснения или примечания смысл аллюзии в переводе Магаршака часто
остается неясным: Подколесин в своем типическом виде, может быть, даже и преувеличение, но
отнюдь не небывальщина (Достоевский) — As a type, Gogol's character Podkolyosin is perhaps an
exaggeration but he is not by any means a myth.
Для адекватного раскрытия аллюзии необходимо было примечание или объяснительное
дополнение, раскрывающее релевантные для данного текста черты Подколесина
(нерешительный, колеблющийся, неуверенный в себе, например: Gogol's irresolute
character Podkolyosin...).
Отсутствие в переводе М. Паркера ссылки на источник аллюзии не дает возможности
воспроизвести существенный элемент культурного фона "Героя нашего времени": На западе
пятиглавый Бешту синеет, как "последняя туча рассеянной бури" — Five-peaked Beshtau looms
blue in the west like "the last cloud of a dispersed storm" (по-видимому, следовало: like Pushkin's
"last cloud...").
Точно так же возникают сомнения относительно раскрытия смысла аллюзии в переводе
на русский язык следующего отрывка из пьесы Шоу "Майор Барбара":
U n d e r s c h a f t . ..."My ducats and my daughter!" —
«Андершафт. „Мои дукаты и моя дочь!"»
В этом эпизоде Андершафт цитирует слова Шейлока из пьесы Шекспира
"Венецианский купец", когда узнает, что его дочь сбежала, унеся с собой его деньги. Широко
известная в английском языке цитата, импликация которой предельно ясна читателю
оригинала, едва ли будет полностью понятна русскому читателю.
Раскрытие лежащих в основе текста пресуппозиций и импликаций требует порой
глубокого проникновения во внеязыковой контекст. Об этом, в частности, свидетельствует
следующий отрывок из книги "Don't Fall Off the Mountain", автобиографии американской
кинозвезды Шерли Маклейн: I was born into a cliche-loving middle class Virginia family. To be
consistent with my background I should have married an upstanding member of the community and
had two or three strong-bodied children who ate Wonder Bread eight ways.
Этот пример приводится в цитированной выше книге В. Вильса. Пример сопровождается
переводом на немецкий язык Евы Шенфельд: Ich wurde in ein; traditionsbewusste
KleinbOrgerfamilie Virginias hineingeboren. Um den klischeevorstellungen meiner Umwelt zu
genugen, hatte ich ein aufstrebendes Gemeindemitglied ehelichen und ihm zwei bis drei
158
wohlgeratene Kinder gebaren mussen, die Gesundheitsbrot auf acht verschiedene Arten
assen.
He удовлетворенный этим переводом, Вильс предлагает свой собственный вариант:
Ich kam im Virginia als King einer klischeeliebenden Mittelstandsfamilie zur Welt. Hatte ich
ihren gesellschaftlichen Vorstellungen treu bleiben wollen, hatte ich ein stattliches Mitglied
unserer Gemeinde heiraten und zwei oder drei kraftige Kinder bekommen (kriegen) mussen, die
Golden Toast auf achterlei Art assen.
Ср. наш собственный перевод этого отрезка на русский язык: 'Я родилась в Вирджинии в
мыслящей прописными истинами мещанской семье. Если бы я осталась верной своей среде, то
вышла бы замуж за столпа местного общества и родила бы ему двух или трех крепышей, вроде
тех, которых изображают на рекламах детского питания'.
Здесь основной пресуппозицией, лежащей в основе выбора языковых вариантов при
переводе является то, что автор порвал со своей средой. Отрицательное, ироническое отношение
к этой среде является лейтмотивом всего отрывка. Так, Е. Шенфельд передает middle-class
family как Kleinburgerfamilie. В. Вильсу такой перевод представляется отступлением от
подлинника, переоценкой, привносящий в текст пейоративную коннотацию. С этим едва ли
можно согласиться (ведь и в английском языке middle-class не вполне нейтральное понятие).
Известная нейтрализация оценочного признака происходит при передаче англ, cliche'-
loving посредством нем. traditionsbewusst, но это компенсируется при передаче background
словосочетанием Klischeevorstellungen meiner Umwelt.
Пожалуй, наиболее интересным компонентом этого отрывка является его концовка: ...two
or three strong-bodied children who ate Wonder Bread eight ways. Разумеется, американскому
читателю хорошо знаком этот широко рекламируемый продукт. Фраза who ate Wonder Bread
eight ways воспроизводит в несколько модифицированном виде текст популярной рекламы.
Вариант, предлагаемый Е. Шенфельд (die Gesundheitsbrot auf acht verschiedene Arten assen) не
раскрывает коннотации оригинала. Единственное преимущество, которым обладает по
сравнению с ним вариант В. Вильса, — это введение в текст названия хлебного продукта —
Golden Toast, знакомого западногерманскому читателю. Однако и здесь коннотация исходного
текста не раскрыта.
Попытаемся обосновать предлагаемый нами перевод. Фраза cliche-loving middle-class
family переводится как 'мыслящая прописными истинами мещанская семья'. В русском языке
слово клише чаще всего ассоциируется с газетными штампами и означает шаблонное
выражение, избитую мысль. Отсюда — 'мыслящая прописными истинами', выражение, более
приемлемое в данном контексте и более понятное, чем, скажем, 'любящая клише'. В
предлагаемом нами варианте middle-class family переводится как 'мещанская семья', что вполне
соответствует общей оценочной коннотации отрывка.
Наконец, в концовке предпринимается попытка раскрыть скрытые ассоциации
текста. ...two or three strong-bodied children who ate Wonder
159
Bread eight ways передано как '...двух или трех крепышей, вроде тех, которых
изображают на рекламах детского питания'. Такой перевод может показаться несколько
вольным. Однако он прагматически мотивирован установкой на русского получателя. В самом
деле, если у американского читателя цитата из текста хорошо известной рекламы "чудо-хлеба"
(...ate Wonder Bread eight ways) вызывает ассоциации с изображением упитанных малышей, то
у русского читателя семантически эквивалентный перевод может вызвать подобные
ассоциации лишь при наличии пространных примечаний и разъяснений. Предлагаемый
нами вариант построен на отказе от аллюзии, которая содержится в исходном тексте. Вместо
нее вводится знакомый читателю образ, основанный на ассоциативной связи рекламы
детского питания и пышущих здоровьем малышей. Так раскрывается намек, остающийся
нераскрытым при дословном воспроизведении концовки текста.
Еще одним важным аспектом учета установки на получателя является отражение в
речи персонажей социально детерминированной вариативности языка — стратификационной,
связанной с делением общества на социальные страты — слои, группы и т.п., и ситуативной,
связанной с меняющимися параметрами социальной ситуации.
Ниже рассматривается речь, изображаемая в художественном тексте, т.е. в какой-то мере
обработанная и стилизованная. Как правило автор не воспроизводит натуралистически
спонтанную речь с ее многочисленными отклонениями от языковых и логических правил.
Речевые характеристики, в которых выявляется стратификационная и ситуативная
вариативность речи персонажей, обычно присутствуют в ней в виде отдельных маркеров
(социальных, локальных, ролевых), характеризующих персонажей через особенности их языка.
Сложность данной проблемы заключается в том, что эти маркеры приходится воссоздавать
средствами другого языка, где сама система стратификационной и ситуативной
дифференциации часто носит совершенно иной характер.
Одной из самых сложных задач является передача стратификационной
вариативности, находящей свое выражение в локальных особенностях речи.
При передаче диалектной речи и просторечия широко используются различные
компенсационные приемы: ...на гробе родительском ночью брат кисти литые, золотые обрезал...
Они, дескать, эвона каких денег стоят. Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я
захочу, потому оно есть святотатство (Достоевский) — That brother of mine cut off he tassels from
my dad's coffin at night; solid gold they was; cost a fortune, they does. Why, damn him, I could send
him to Sibena for that, so help me, for it's sacrilege, it is...
В переводе вместо русского диалектизма эвона и просторечного потому оно есть
святотатство используются элементы общеанглийского (не маркированого локально)
просторечия. При этом они являются в тексте не обязательно в тех же местах, где у
Достоевского используются диалектно-просторечные элементы. Например, фраза Они,
дескать, эвона каких денег стоят переведена: cost a fortune, they
160
does. Здесь просторечное they does не входит, подобно звона, в структуру адъективно-
именной фразы (звона каких денег), а добавляется в конце предложения. В другом случае
переводчик использует просторечный оборот solid gold they was там, где у Достоевского
употребляется нейтральное кисти литые, золотые.
Такая перестановка элементов стратификационных характеристик вполне возможна и
допустима. Дело в том, что их функциональное предназначение заключается в передаче речевой
характеристики данного персонажа. Отнесенность стратификационных характеристик к речи
персонажа в целом, отсутствие привязанности к тому или иному элементу текста дают возможность
переводчику относительно свободно маневрировать этими маркерами в тексте.
Более того, в ряде случаев в качестве экспонентов стратификационной вариативности в
переводе избираются единицы совершенно иного уровня языковой структуры. Это происходит,
например в тех случаях, когда репрезентация диалектной речи в оригинале целиком и полностью
опирается на фонетические характеристики, которые, естественно, не передаются в переводе,
например: Now then, Freddy: look wh' у' gowin, deah... Theres menners Pyer! Тэ-оо banches о voylets
trod into the mad... Ow, eez ye-ooa son, is e? Wa!, fewd dan y'de-ooty bawmz a mather should, eed now
battern to sprawl a pore gel's flahrzn than ran awy athaht pyin. Wil ye-oo py me f them (Shaw).
В переводе центр тяжести стратификационной характеристики переносится на
просторечно окрашенную лексику и фразеологию: "Куда прешь, Фредди? Возьми глаза в руки! А
еще образованный. Все фиалочки в грязь затоптал... А, так это ваш сын? Нечего сказать, хорошо
вы его воспитали. Разве это дело, раскидал у бедной девушки все цветы и смылся, как миленький.
Теперь вот платите, мамаша".
В третьем действии "Пигмалиона", когда Элиза уже прошла коррективный
фонетический курс у профессора Хиггинса, ситуация меняется. Из ее речи исчезают
фонетические признаки кокни, но сохраняются некоторые грамматические и лексические
признаки просторечия. Ср. следующий пример: What become of her new straw hat that should have
come to me?Somebody pinched it;and what I say is, them as pinched it done her in — "А вот где ее
шляпа соломенная, новая, которая должна была мне достаться? Сперли. Вот и я говорю, кто шляпу
спер, тот и тетку укокошил".
В оригинале на фоне безупречного произношения Элизы рельефно проступают такие
просторечные черты, как сленгизмы pinch 'украсть', do in 'убить', просторечные грамматические
формы what become (вм. what has become или what became), them as pinched it done her in (вм. those
who pinched it have done her in).
Переводчик использует для передачи этих социально маркированных элементов речи
просторечную лексику (спереть, укокошить), разговорные обороты (Вот и я говорю).
Иногда ради передачи важной речевой характеристики допускаются небольшие смысловые
сдвиги: She thought you was a copper's nark, sir (Shaw) — "Она думала, сэр, что вы шпик". В
английском сленге a copper's nark—это полицейский осведомитель, доносчик, тогда как шпик—
161
11.3ак. 311
это сыщик, полицейский шпион. В данном случае такой несущественный семантический сдвиг
вполне оправдан, поскольку он передает важный элемент социальной характеристики персонажа.
К проблеме передачи речевых характеристик относится также передача в переводе речи
иностранца. Определенную роль в изображении иностранной речи в переводе играют структурные
возможности и традиции языка перевода. Рассмотрим следующий пример из романа Хемингуэя
"Иметь и не иметь":
' When did you get married?' Rodger asked him.
'Lasta month. Montha for last. You come the wedding?'
TSTo/said Rodger. 'I didn't come to the wedding.'
"You missa something,'said Hayzooz. "You missa damn fine wedding, what a matta you no
come?'—
"—Когда это вы поженились? — спросил его Роджер.
—Прошла месяц. Месяц, который до это. Вы приходил на свадьба?
—Нет, — сказал Роджер.—Я не приходил на свадьбу.
— Вы много потерял, — сказал Хэйсус. — Вы потерял весела свадьба.
Почему так, вы не приходил?"
В оригинале речь кубинца изображается с помощью морфологических и
синтаксических маркеров (lasta month, missa, come the wedding). В переводе мы находим
типичную для русского языка репрезентацию речи иностранца: нарушение правил
морфологической связи между элементами синтаксических конструкций (прошла месяц, вы
приходил на свадьба, вы много потерял), упрощение синтаксических конструкций (Почему так, вы
не приходил?).
Еще одним аспектом стратификационной вариативности является вариативность,
связанная с принадлежностью к различным профессиональным группам. Здесь основной
проблемой является передача профессионализмов в речи персонажей, например:
—А вы долго были в Чечне?
— Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою у Каменного брода,
знаете? (Лермонтов) —
"Were you long in Chechna?"
"Quite a while — ten years garrisoning a fort with a company. Out Kamenny Brod way. Do
you know the place?"
Глагол стоять в значении 'иметь местопребывание', 'жить' сопровождается в
"Толковом словаре русского языка" под ред. Д.Н. Ушакова пометой устар. воен. В прошлом этот
лексико-семантический вариант глагола стоять был военным профессионализмом. См.,
например: Городок Б. очень повеселел, когда начал в нем стоять*** кавалерийский полк (Пушкин).
В переводе также используется военный профессионализм (garrisoning).
Наконец, помимо социальных речевых характеристик существуют и индивидуальные
характеристики, передача которых в их неповторимости является одной из важнейших
проблем художественного перевода. В качестве примера можно привести тот витиеватый стиль,
которым характеризуется речь одного из персонажей "Идиота" Достоевского — генерала
Иволгина, использующего помпезные и высоко-
162
парные речевые штампы. Ср., например: Все это было для него совершенным
сюрпризом, и бедный генерал был "решительно жертвой своей неумеренной веры в благородство
сердца человеческого, говоря вообще".
Для передачи этого пародийного стиля необходимо прежде всего найти столь же
избитые штампы. Сохранение именно этой черты (т.е. насыщенности штампами) оказалось в
данном случае важнее, чем скрупулезное воспроизведение референциального смысла. Именно так
поступил английский переводчик этого произведения Д. Магаршак: АН that came as a great shock
to him, and the poor general was 'most decidedly the victim of his unbounded faith in human nature'.
Сторонники дословного перевода найдут здесь некоторые отступления от смысла оригинала. В
самом деле, ведь у Достоевского генерал верит в "благородство сердца человеческого", а у
Магаршака просто в "человеческую натуру". Но достоинством магаршаковского unbounded faith in
human nature является то, что это речевой штамп. Таким образом, переданной оказалась
важнейшая функциональная характеристика текста.
Перейдем к вопросу о передаче другого важного измерения вариативности речи —
ситуативного. Одним из ключевых понятий, лежащих в основе ситуативной дифференциации,
является понятие социальной речи. В процессе социального взаимодействия человеку
приходится "проигрывать" более или менее обширный репертуар социальных ролей и вступать в
различные ролевые отношения (например, начальник — подчиненный, учитель — ученик, отец —
сын, муж — жена, приятель — приятель и др.). Смена ролей существенным образом изменяет
социальную ситуацию, характеризующую отношения между коммуникантами, отражаясь при
этом на выборе языковых средств (социолингвистических переменных) [Швейцер, 1976,81].
В разделе, посвященном отношению между теорией перевода и социолингвистикой, мы
уже касались такого индикатора ролевых отношений, как оппозиция русских личных
местоимений ты и вы. Рассмотрим ее подробнее.
Многозначность и многомерность этой оппозиции [Friedrich, 1972] не дает возможности
сформулировать жесткие правила их передачи при переводе на язык, где подобная оппозиция
отсутствует, например на английский. Так, в приведенном выше примере из "Идиота" Достоевского
публичное обращение Настасьи Филипповны к знакомому человеку на "ты" (афиширование
интимных отношений) передается путем добавления интимного обращения darling. И далее эта
форма обращения настойчиво повторяется: "...Я ведь думала, что ты там... у дяди!" —
' You see, darling, I thought you were at your uncle's.'
Но в других случаях актуализируются другие семантические компоненты этой
оппозиции, и переводчику приходится искать иных решений, например прибегать к
объяснительному (интерпретирующему) переводу:
« — Парфён, может, я некстати, я ведь и уйду,— проговорил он наконец в смущении.
—Кстати! Кстати! — опомнился наконец Парфён.
163
Они говорили друг другу „ты"»—
Tm sorry, Parfyon', he said, at last, looking enibarassed;'perhaps, I haven't come at the right
moment. I can go away, if you like'.
"No, no!'Parfyon cried recollecting himself. 'Do come in. I'm glad to see you'.
They spoke to each other like two old friends.
Последняя фраза раскрывает коннотацию "дружеского ты", реализуемого в тексте.
Наконец, еще один пример употребления ты в том же романе — это асимметричное ты,
используемое по отношению к лицу, занимающему более низкое положение в социальной иерархии.
Это не "дружеское ты", предполагающее ответное обращение на "ты" (симметричное ты), а
барское или начальственное ты, не допускающее такого же обращения со стороны собеседника:
" — Если лень колокольчик поправить, так по крайней мере в прихожей бы сидел, когда
стучатся. Ну вот теперь шубу уронил, олух...
—Прогнать тебя надо. Ступай доложи...
— Ну вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь? Ха-ха-ха! Да ты сумасшедший, что
ли?"
Эти реплики адресованы Настасьей Филипповной князю Мышкину, которого она
принимает за лакея. В русском языке мы находим и лексические индикаторы ролевых отношений
(олух, сумасшедший), и грамматические индикаторы (обращение в 3-м лице — шубу уронил,
теперь с шубой идет...), но главным индикатором здесь является асимметричное ты. Рассмотрим
теперь английский перевод этого отрывка:
' I f you're too lazy to mend the bell, you might at least wait in the hall when people
knock.There, now he's gone and dropped my coat, the oaf!'
They ought to sack you! Go along and announce me'.
Well, now he's taking my coat with him! What are you carrying my coat for? Ha-ha-ha! Why,
you're not mad, are you?'
В переводе отражены должным образом лексические индикаторы (oaf, mad), обращение в
3-м лице (now he's gone and dropped my coat; now he's taking my coat with him). Но главная роль
здесь принадлежит приемам, компенсирующим обращение на "ты". Эти приемы носят скорее
негативный характер: во всех приведенных выше репликах обращает на себя внимание "значимое
отсутствие" вежливых форм (please, would you mind..., вопросов типа will you announce me и т.п.).
Немотивированный сменой ролевых отношений переход на "ты" в русском языке может
преследовать те же цели (унизить, оскорбить собеседника). Так, в одном из эпизодов романа
Достоевского "Идиот" Ганя, взбешенный попыткой князя Мышкина заступиться перед ним за его сестру,
кричит ему: — "Да вечно, что ли, ты мне дорогу переступать будешь?"
В переводе используется добавление — грубое damn it: T)amn it... you're not always going
to stand in my way, are you?'
Иногда внезапный переход на "вы" у людей, для которых нормой является обращение на
"ты", также представляет собой умышленное нарушение правил речевого поведения и несет
экспрессивную коннотацию. Так, в том же романе Достоевского в сцене ссоры с сестрой
164
Ганя внезапно переходит на "вы" и на обращение по имени и отчеству, демонстрируя свою
отчужденность:
" — Из упрямства! — вскричал Ганя. — Из упрямства и замуж не выходишь! Что на
меня фыркаешь. Мне ведь наплевать, Варвара Арнольдовна, угодно, хоть сейчас исполняйте
ваше намерение. Надоели вы мне очень" — 'Out of obstinacy!' cried Ganya. "You don't get married
out of obstinacy too! What are you snorting at me for? I don't care a damn, sister dear! You can carry
out your threat. I'm sick and tired of you.'
В английском тексте для изображения перехода на "вы" здесь используется
компенсационный прием — помещенное в необычный контекст ласковое обращение sister dear
приобретает иронический смысл.
От описанных выше случаев экспрессивного употребления индикаторов ролевых
отношений следует отличать подлинную перемену ролевых отношений, происходящую иногда в
ходе одного и того же речевого акта по молчаливому согласию собеседников (пересмотр ролевых
отношений). Так, в одном из эпизодов "Героя нашего времени" Лермонтова Максим Максимович,
делая официальный выговор младшему по чину Печорину, обращается к нему на "вы", но тут же
переходит на дружеский тон и в дальнейшем называет его на "ты":
" — Господин прапорщик! — сказал я как можно строже. — Разве вы не видите, что я к вам
пришел?
Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:
—Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо".
Здесь перед нами происходит пересмотр ролевых отношений: господин прапорщик и
обращение на "вы" сигнализируют об отношениях "начальник — подчиненный"; Григорий
Александрович и обращение на "ты" — индикаторы отношений друзей.
В английском переводе это передано следующим образом:
'Ensign! Sir!' I said as severely as I could.
'Don't you realize that I've come to see you?'
Здесь индикаторами официальных ролевых отношений являются обращения Ensign! и Sir!
При переводе с языка, где эта оппозиция не выражена, на язык, где она должна быть обязательно
представлена тем или иным членом, необходим всесторонний учет языкового и внеязыкового
контекста. Так, в переводе с английского на русский переводчик должен решить, что' скрывается за
недифференцированным английским you — вы тпты.
О том, что это решение не всегда бывает достаточно обоснованным, свидетельствует
следующий пример из перевода на русский язык "Американской трагедии" Т. Драйзера:
And girls and women... calling to him gaily and loudly as the train moved out from one Station
to another:
"Hello, Clyde! Hope to see you again soon. Don't stay too long there" — «И бывало, что
какая-нибудь женщина или девушка... громко и весело кричала вслед отходящему поезду:
„Хэлло, Клайд! Мы еще увидимся. Смотрите, не засиживайтесь там"».
В этом эпизоде описывается путь Клайда, которого везут из ок-
165
ружной тюрьмы в тюрьму штата. Собиравшиеся на платформе молодые женщины и
девушки кричат ему ободряющие слова. Здесь ролевые отношения, возраст, статус коммуникатов
— все подсказывает выбор ты
Анализ контекста в таких случаях обычно сводится к поиску контекстуальных
индикаторов, например форм обращения, помогающих выбрать соответствующее личное
местоимение при переводе you на русский язык
"MISS JEMINA!" exclaimed Miss Pinkerton, in the largest capitals. "Are you in your senses?
Replace the Dixonary in the closet and never venture to take such a liberty in the future."
"Well, sister, it's only two-and-ninepence, and poor Becky will be miserable if she dont get
one."
"Send Miss Sedley instantly to me,"said Miss Pinkerton (Thackeray) —
"Мисс Джемайна! — воскликнула мисс Пинкертон". (Выразительность этих слов требует их
передачи прописными буквами. — А. Ш." — Да вы в своем ли уме? Поставьте словарь в шкаф и
впредь никогда не позволяйте себе подобных вольностей.
— Но, сестрица, ведь всей книге цена два шиллинга девять пенсов, а для бедняжки Бекки это
такая обида.
—Пришлите мне сейчас же мисс Седли,—сказала мисс Пинкертон".
В этом случае контекстуальные индикаторы противоречивы. С одной стороны, речь идет о
сестрах — мисс Пинкертон, содержательнице пансиона, и мисс Джемайне. Все языковые маркеры
свидетельствуют о сугубо официальном характере ролевых отношений между ними. Ср.,
например, обращение мисс Джемайна, официальный регистр реплик мисс Пинкертон:"...never
venture to take such a liberty in the future"; "Send Miss Sedley instantly to те"; наконец, в другом
месте — "Have you completed all the necessary preparations incidental to Mis$ Sedley's
deperture?" Все это не оставляет сомнения в обоснованности решения переводчика в пользу вы.
Разумеется, индикаторами ролевых отношений служат не только личные местоимения.
Прежде всего, существуют системы форм обращения, принятые в исходном языке и языке
перевода и выполняющие аналогичную оппозициям местоимений функцию индикаторов ролевых
отношений, например:
1) D о о 1 i 111 е . Morning. Governor... I come about a very serioua matter, Governor (Shaw) —
Дулиттл. Доброе утро, хозяин... Я к вам по очень важному делу хозяин".
2) Lady Utterword. Nurse, will you please remember that I am Lady Utterword, and
not Miss Addy, nor lovey, nor darling, nor doty, Do you hear?
Nurse. Yes, ducky: all right. Г11 teil them to call you my lady (Shaw) —,
"Леди Эттеруорд. Няня, потрудитесь запомнить, что я леди Эттеруорд, а не мисс
Эдди, и никакая не деточка, не цыпочка, не крошечка.
Няня. Хорошо, душенька, я скажу всем, чтобы они называли вас миледи".
166
В первом примере папаша Дулиттл, явившись в дом профессора Хигтинса, обращается
к хозяину дома, называя его governor. В британском варианте английского языка governor —
иронически-почтительное обращение к отцу, нанимателю, начальнику ("Chambers's Twentieth-
century dictionary"). Для мусорщика Дулиттла, по-видимому, обычным является ролевое
отношение "рабочий — наниматель". В русском языке при таких ролевых отношениях
функциональным аналогом governor служит обращение хозяин.
Второй пример (из пьесы Шоу "Дом, где разбиваются сердца") интересен тем, что в нем
старая няня никак не может пересмотреть ролевые отношения, которые когда-то существовали
между нею и ее питомцами: несмотря на полученный ею выговор от леди Эттеруорд, она упорно
продолжает называть ее ducky.
Разумеется, каждая система обращения привязана к определенной культурно-
исторической среде. Попытки механического переноса этих обращений в иную среду далеко не
всегда оказывались успешными. Так, в собрание переводческих анекдотов вошли обычные для
английских переводчиков XIX в. (в том числе и для известной переводчицы русской
классической литературы на английский язык К. Гарнет) переводы старых русских обращений
батюшка и матушка как Little Father и Little Mother. Некоторые буквализмы отмечаются и в
наше время. Ср. следующий отрывок из романа Хемингуэя "Иметь и не иметь", переведенного
опытной переводчицей Е. Калашниковой: 'Get out of here,' I told him. 'You're poison to me.' 'Brother,
don't I feel as bad about it as you do!' — " — Убирайся вон, — сказал я ему, — смотреть на тебя
противно.
— Братишка, да разве я не огорчен так же, как и ты?" Обращение братишка привносит
в текст романа чуждый ему национально-исторический колорит. В сознании современного
русского читателя оно ассоциируется с периодом гражданской войны. Этого смещения
исторической перспективы можно было бы легко избежать, переведя brotner как приятель,
дружище и т.п.
Думается, что наиболее типичным стилистическим коррелятом ролевых отношений
является так называемая "тональность" — термин, предложенный М.А.К. Хэллидеем (см. гл. I,
раздел "Теория перевода и социолингвистика"). Приведем лишь некоторые примеры:
1) ...a fact which both Belknap and Jephson realized and which caused
the latter to appear most frequently at Clyde's door with the greeting: "Well,
how's tricks to-day?" (Dreiser) —
"Это понимали оба адвоката, и поэтому Джефсон все чаще появлялся у двери в камеру
Клайда со словами: — Ну как сегодня наши делишки?";
2) — Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я
вот, как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя в
Псков убег, к тетке, да в горячке там и слег, а он без меня и помре.
Кондрашка прошиб. Вечная память покойнику (Достоевский)—'Oh, to
hell with you!' exclaimed the swarthy man, looking disgusted. Tiveweeks
ago,' he addresed the prince, 'I ran away from my dad, with a small bundle,
like yours, to my aunt in Pskov. I fell ill of a fever and took to my
167
bed, and he died while I was away. Died of a stroke, he did. May his soul rest in peace';
3) Well, I heard him say, Ъу Jove, she's a neat little filly'(Thackeray) - «Тут я услышала, как
капитан сказал: „Черт возьми, премилая девчурка"».
В этих примерах тональность реализуется в виде какого-либо определенного тона
(фамильярного, развязного, грубого и т.п.). Так, в первом примере приветствие адвоката Джефсона
(how's tricks today?) характеризуется дружески-фамильярным тоном. В переводе
используется одно из традиционных средств передачи различных оттенков тональности —
русское суффиксальное образование (ср. как наши дела? и как наши делишки?).
Тон высказывания во втором примере — грубый, резкий (Тьфу тебя! Кондрашка прошиб).
Здесь переводчику удалось передать тональность лишь частично: Тьфу тебя! — Oh, to hell with
you! Кондрашка прошиб передано как Died of a stroke — перевод, семантически вполне точный,
но стилистически неадекватный. Ведь кондрашка — это просторечно-фамильярный эквивалент
литературного апоплексический удар. Это не значит, что именно эту лексему необходимо было во
что бы то ни стало передать с соответствующей эмоционально-стилистической коннотацией. Однако
можно было использовать какой-либо компенсационный прием (например, had a stroke and kicked the
bucket).
В третьем примере ролевые отношения собеседников характеризуются развязно-фамильярным
тоном (ср.: by Jove!...a neat little filly). В переводе для передачи этого тона используются
междометие черт возьми! и аффиксальные экспрессивные средства (премилая, девчурка).
Пересмотр ролевых отношений, как правило, также находит свое выражение в
тональности речевого акта. Так, в пьесе Шоу "Майор Барбара" один из персонажей, Прайс, в
присутствии Дженни, девушки из Армии спасения, говорит с Питером Шерли, только что
прибывшим в убежище Армии спасения, ханжеским тоном, подделываясь под стиль проповеди:
Poor old man! Cheer up, brother: you'll find rest and appiness ere...
Как только Дженни выходит из комнаты, он тут же переходит на фамильярно-
снисходительный тон завсегдатая ночлежки, наставляющего новичка:
Ere, buck up, daddy! She's fetchin y'a thick slice a breadn treacle, an a mug a sky blue...
No good jawring about it. You're only a jumped-up, jerked-off, orspittle-turned-out inscurable
of an ole working man: who cares about you Eh? Make the thievin swine give you a meal: they've
stole many a one from you. Get a bit о yours bark.
Но лишь Дженни возвращается в ночлежку с едой, он вновь переходит на прежний тон:
There you are, brother. Awsk a blessin an tuck that into you.
Языковые рефлексы смены ролевых отношений четко прослеживаются и в переводе:
168
"Несчастный старик! Возвеселись, брат: здесь ты обретешь отдых, мир и счастье...
Ну же, встряхнись, папаша, сейчас она тебе притащит кусок хлеба с патокой да воды с
молоком...
Что толку ныть, инвалид ты несчастный! Вышвырнули тебя, вытурили, дали по шее,
кому ты теперь нужен? Пусть эти жулики хоть обедом тебя накормят, посчитай-ка, сколько обедов
они у тебя украли! Хоть что-нибудь из своего вернешь...
Ну, брат мой, помолись и принимайся за угощение."
Смена тональности мастерски передана в переводе. Можно сказать, что тон проповедника,
который в начале и в конце отрывка принимает Прайс, выражен в переводе еще отчетливее, чем в
оригинале (ср., например, разговорные англ, cheer up и tuck that into you и рус. возвеселись,
принимайся за угощение ). Стилистический контраст между эпизодами, на которые разделяется этот
отрывок, четко прослеживается при сопоставлении кореферентных выражений (например, cheer
up — возвеселись и buck up — встряхнись, brother — брат и daddy — папаша). Жаргонное skyblue
переводится нейтральным вода с молоком, но с точки зрения общей тональности отрывка это
частично компенсируется разговорно-просторечным притащит вместо нейтрального принесет (на
наш взгляд, здесь можно было бы пойти на известные семантические жертвы и перевести a mug a
skyblue как миска баланды).
Для реализации некоторых ролевых отношений весьма существенна обстановка (setting), в
которой происходит речевой акт. Так, для реализации роли судебного пристава необходима
соответствующая обстановка — зал суда Выполнение ролевых обязанностей
предусматривает иногда произнесение ритуальных фраз, например:
And then a voice: "...Oyez! Oyez! All persons having business before the honorable Supreme
Court of the State of New York, County of Catarqui, draw near and give attention. The court is now in
Session" (Dreiser) — "Слушайте, слушайте! Все лица, чье дело назначено к слушанию в
Верховном суде штата Нью-Йорк, округ Катарки, приблизьтесь и будьте внимательны! Сессия
суда открывается".
Здесь, очевидно, требуется более традиционный функциональный аналог английской
фразы the court is now in Session. На наш взгляд, таким аналогом является: Заседание суда
объявляется открытым'.
Столь же ритуальными являются фигурирующие в следующем примере формулы, которые
использует лакей во время приема гостей: — Ваше сиятельство! Его превосходительство просит вас
пожаловать к ее превосходительству, — возвестил лакей (Достоевский) — "His excellency, sir, requests
your presence in her excellency's apartments,"announced the fireman.
Из сказанного никак не следует, что ролевые отношения проявляются лишь в
диалогической речи персонажей в художественных текстах. Фактически ролевые отношения самым
тесным образом связаны с дифференциацией языка в плоскости функциональных стилей и жанров.
На это справедливо указывает КА. Долинин, отмечающий, что, "функциональные стили — это не
что иное, как обобщенные речевые жанры, т.е. речевые нормы построения определенных,
достаточно
169
широких классов текстов, в которых воплощаются обобщенные социальные роли,
такие, как ученый, администратор, поэт, политик, журналист и т.п. Эти нормы — как и всякие нормы
ролевого поведения — определяются ролевыми ожиданиями и ролевыми предписаниями,
которые общество предъявляет к говорящим (пишущим). Субъект речи (автор) знает, что тексты
такого рода, преследующие такую цель, надо строить так, а не иначе, и знает, что другие
(читатели, слушатели) ждут от него именно такого речевого поведения" [Долинин,, 1978,60].
Моделирование повседневного ролевого поведения, в котором важная роль принадлежит
установке на адресата, прослеживается, например, в языке средств массовой коммуникации. Для
последних характерно сочетание установки на "усредненного" массового получателя с
дифференцированной ориентацией на определенные категории получателей. Процессы
стандартизации языковых средств, деспециализации и популяризации терминов и др.
отражают в той или иной степени апелляцию к массовому читателю. Вместе с тем для языка
средств массовой коммуникации характерна определенная вариативность используемых
языковых средств в зависимости от установки на те или иные социальные слои. Ср. следующие
примеры текстов передовых статей из американских газет "Нью-Йорк тайме" и "Дейли ньюс"[см.:
Швейцер, 1976,111].
The New York Times Daily News
For decades architects in this Our only regret is that some such Step
country and abroad have been designing wasn't taken a long time ago and made to
and building homes that, depending upon stick... Philadelphia has recently slapped a
the climate, could be heated wholly or in similar no-parking order on its business
part by the sun... To hasten wider use of area... Plenty of people at first will try to
solar energy in residential construction and chip holes in the no-parking rules, for their
to get various research under way on its own private benefits. We imagine more
application in industrial and commercial than one motorist will try to slip
use, the House of Representatives is something to the nearest cop for letting
considering today a bill to establish a 50- him park awhile where he shouldn't,
million-dollar, five-year demonstration
program.
Сопоставление этих двух текстов свидетельствует об известной корреляции меяугу
отбором языковых средств и спецификой адресата. Так, текст из "Нью-Йорк тайме" обнаруживает
определенную селективность в отборе языковых средств с учетом той "просвещенной и
респектабельной" аудитории, к которой апеллирует газета. Это находит свое проявление в строгой
ориентации на кодифицированный литературный язык. Порой в качестве социолингвистических
переменных здесь выступают единицы книжно-письменной речи, противопоставленные более
нейтральным и разговорным (например, residential construction вм. home building; its application in
industrial and commercial use вм. its use in industry and trade). Вместе с тем этому тексту присущи и
некоторые характерные для средств массовой коммуникации признаки универсальности,
ориентации на "усредненного" получателя: здесь отсутствуют, например, специальные термины
(не считая деспециализированных типа "solar energy", вошедших
170
в широкий обиход), хотя обсуждаемая тема (использование солнечной энергии) и могла бы в
известной мере оправдать их использование.
Совершенно иначе выглядит текст из "Дейли ньюс" — массового издания, рассчитанного на
менее взыскательную аудиторию.
Здесь социолингвистическими маркерами являются такие единицы сниженной разговорной
лексики и фразеологии, как to make something stick 'закрепить', to clap an order 'спустить
указание', to chip holes 'вынюхивать лазейки', to slip something 'сунуть в лапу', cop 'полицейский'.
Автор статьи как бы разговаривает "на равных" с малообразованным обывателем, на которого
ориентирована газета.
Попытаемся проследить, как отмеченная выше тональность прослеживается в переводе на
русский язык:
Нью-Йорк тайме Дейли нкюс
В нашей стране архитекторы уже в Жаль только, что такие меры не были
течение ряда десятилетий проектируют и приняты раньше и притом "без дураков"...
строят дома, которые, в зависимости от Недавно городские власти Филадельфии
климатических условий, могли бы спустили указание о запрете стоянки в
полностью или частично отапливаться за деловом центре города... Конечно,
счет солнечной энергии... В целях найдется немало людей, которые
ускорения широкого применения попытаются вначале вынюхивать лазейки в
солнечной энергии в жилищном правилах, запрещающих стоянку. Наверняка
строительстве и развертывания серьезных найдется немало водителей, которые
исследований для обеспечения ее попытаются "сунуть в лапу" ближайшему
применения в промышленности и торговле "фараону", чтобы тот позволил им
палата представителей приступает сегодня поставить на стоянку машину, где это
к рассмотрению законопроекта о выделении запрещено.
50 миллионов долларов на осуществление
опытно-показательной программы,
рассчитанной на пять лет.
В переводе из "Нью-Йорк тайме" мы находим ту же ориентацию на литературный язык,
специфические признаки книжной речи в синтаксисе (сложные синтаксические конструкции,
причастные обороты) и лексике (климатические условия, осуществление, обеспечение,
развертывание и др.). Что касается перевода из "Дейли ньюс", то в нем достаточно точно передана
разговорно-фамильярная тональность оригинала (ср. разговорно-просторечные без дураков, сунуть
в лапу, фараон и др.).
Ср. также следующий пример из русского газетного текста, адресованного подростку:
Для непосвященных зрителей, которые, запрокинув головы, с восхищением следят за тобой с
земли, полет представляется воздушной прогулкой. Они не знают, сколько долгих часов провел
ты за тренажером, с какой методичностью вгонял тебя в пот инструктор... — То the uninitiated
rubbernecks who, with bated breath, watch you from the ground, your flight looks like a pushover.
Little do they know how many long hours you have spent at the flight Simulator or how hard the
instructor has been sweating you.
В русском тексте основным маркером ролевых отношений является ты. В переводе на
английский текст используются компенсирующие стилистические средства (сленг rubberneck
'наблюдатель, зритель', сленг pushover 'легкое дело').
Как следует из сказанного, переводческие проблемы, связанные с
171
учетом установки на получателя (перевод реалий, аллюзий, передача маркеров
стратификационной и ситуативной вариативности), охватывают необычайно широкий диапазон
переводческих приемов. Здесь наряду с традиционными приемами перевода, применяемыми при
передаче смыслового содержания текста (такими, как субституция, гиперонимическая и
интергипонимическая трансформации и др.), используются и приемы, характерные для передачи
прагматических аспектов текста, например: замена реалии или аллюзии ее аналогом, уточняющее
дополнение, поясняющий (интерпретирующий) перевод, раскрывающий неясные для конечного
получателя пресуппозиции и импликации, переводческое примечание и различные виды
компенсирующего перевода (в том числе межуровневого, например заменяющего фонетические
маркеры стратификационной и ситуативной вариативности лексическими, лексические —
синтаксическими и лексико-морфологические—стилистическими).
Данные, приведенные в этом разделе, подтверждают сформулированное выше положение о
том, что прагматическая установка на иноязычного и инокультурного получателя нередко
требует трансформаций, модифицирующих смысловое содержание текста.
172
Видимо, почувствовав, что мощная выразительная сила этой строфы чрезмерно выделяет
ее, Лермонтов отверг этот вариант и заменил его другим, более простым и приближенным к
подлиннику:
Нет слез в очах, уста молчат, От тайных дум томится грудь, И эти думы—вечный яд,— Им не пройти, им не уснуть.
Но и этот вариант не отвечал тем высоким требованиям, которые предъявлял к себе
Лермонтов. Оценивая решение поэта не включать это стихотворение в отобранные им для печати
как проявление "высокого сознания ответственности перед автором и читателями", И. А. Кашкин
пишет: "Сначала он утверждал свою волю — не получилось как перевод, потом подчинил себя
автору — не прозвучало для него как поэзия" [Кашкин, 1977,432—433].
Ярким примером ориентации переводчика на литературную традицию, влияния на его
творчество его собственного эстетического кредо и канонов эпохи могут служить поэтические
переводы В. А. Жуковского, одной из самых ярких личностей в истории русского художественного
перевода. Роль переводов В.А. Жуковского в истории русской культуры широко известна.
Например, по словам В. Г. Белинского, "мы через Жуковского приучаемся понимать и любить
Шиллера как бы своего национального поэта, говорящего нам русскими звуками, русской речью..."
[Белинский, 1985,514].
Свои взгляды на соотношение двух названных выше аспектов художественного перевода
— верность оригиналу и проявление собственного творческого "я" — Жуковский выразил
достаточно точно: "...переводчик стихотворца есть в некотором смысле сам творец
оригинальный. Конечно, первая мысль, на которой основано здание стихотворное, и план этого
здания принадлежат не ему... но, уступив это почетное преимущество оригинальному автору,
переводчик остается творцом выражения" [Жуковский, 1985,487—488].
В этих словах В.А. Жуковского ясно прослеживается его ориентация на традиции и нормы
романтического перевода, ставившего перед собой задачу воссоздания не самого произведения, а
его идеала. Именно стремлением к этому идеалу и обосновывалось право переводчика-романтика
на собственное творчество. Может быть, именно в стремлении к творческой эмпатии заключена
разгадка того, что с наибольшей силой талант Жуковского, этого, по словам А.С. Пушкина, "гения
перевода", проявился именно в переводах из наиболее созвучных ему авторов — поэтов
романтического направления.
Однако и в тех случаях, когда Жуковский переводил поэтов близкого ему романтического
направления, его собственные эстетические и этические воззрения, его религиозно-философские
позиции и, наконец, его собственный темперамент и другие личностные характеристики
явственно проступают сквозь ткань перевода. Так, в переводе баллады Ф. Шиллера "Торжество
победителей", который по праву считается одним из шедевров Жуковского, текст оригинала
подвергся заметным модификациям, которые В.М. Жирмунский охарактеризовал следующим
образом: "...при кажущейся близости он незаметно стилизует
173
стихотворение в свойственных ему элегических тонах, усиливая в нем те элементы, которые
родственны его собственному восприятию жизни и художественной идеологии и послужили поводом
для выбора данного стихотворения. Таким образом создается новое художественное единство, вполне
цельное и жизнеспособное, и оригинал оказывается переключенным в другую систему стиля"
[Жирмунский, 1985,529—530]. Эти модификации шиллеровского текста проявляются, в частности,
в усилении античного колорита и музыкальной экспрессии оригинала. Порой эти модификации
принимают более серьезный характер, затрагивая мировоззренческую основу переводимого
произведения. Ср., например, существенное отступление в переводе концовки баллады от ее
философского смысла:
Rauch ist alles ird'sche Wesen, Wie des Dampfes Sale weht Schwinden alle ErdengrOssen, Nur die Gotter bleiben stet
Um das ROSS des Reiters schweben,
Um das Schiff die Sorgen her;
Morgen konnen wir's nicht mehr,
Darum lasst uns heute leben.
Все величие земное Разлетается, как дым, Ныне жребий выпал Трое, Завтра выпадет другим...
Смертной силе, нас гнетущей,
Покоряйся и терпи;
Спящий в гробе, мирно спи,
Жизнью пользуйся живущий.
Здесь обращают на себя внимание вставленные в шиллеровский текст слова,
призывающие к покорности и терпению, выдержанные, по словам И.А. Кашкина, в "духе
смиренномудрия", чуждом и Шиллеру и Древней Греции [Кашкин, 1977,532].
Еще более заметны целенаправленные отклонения от оригинала в переводе
"Шильонского узника" Байрона. Рассмотрим некоторые характерные изменения, которым
подвергается текст Байрона в переводе Жуковского. В самом начале повести ее герой Франсуа
Бонивар, швейцарский гуманист, участник борьбы граждан Женевы против герцога Савойского,
говорит о себе:
My Jimbs are bowed, though not with toil, But rusted with a vile repose, For they have been a dungeon's spoil, And
mine has been the fate of those To whom the goodly earth and air Are banned and barred—forbidden fare; And this was for
my father's faith I suffered chains and courted death; That father peruhed at the stake For tenets he would not forsake; And
for the same his lineal race. In darkness found a dwelling place... We were seven—who now are one, Six in youth, and one in
age,
174
Finished as they had begun, Proud of Persecution's rage, One in fire, and two in field, Their belief with blood have
sealed.
В переводе Жуковского текст обнаруживает заметные преобразования:
Я сгорблен, лоб наморщен мой, Но не труды, не хлад, не зной— Тюрьма разрушила меня. Лишенный сладостного дня,
Дыша без воздуха, в цепях, Я медленно дряхлел и чах, И жизнь казалась без конца Удел несчастного отца: За веру смерть и стыд
цепей, Уделом стал и сыновей. Нас было шесть—пяти уж нет, Отец, страдалец с юных лет, Погибший старцем на костре, Два
брата, падшие во пре, Отдав на жертву честь и кровь, Спасли души своей любовь.
В отклонениях от оригинала здесь прослеживаются четкие тенденции: с одной стороны,
переводчик заметно приглушил свободолюбивые мотивы оригинала, а с другой — придал ему
ярко выраженную религиозную окраску. Там, где у Байрона сказано, что отец Бонивара погиб
на костре — "For tenets he would not forsake", у переводчика мы находим: "Удел несчастного
отца: / За веру, смерть и стыд цепей..." Точно так же строки "One in fire, and two in field/Their
belief with blood have sealed" передаются в однозначно религиозной трактовке: "Отдав на жертву
честь и кровь, / Спасли души своей любовь".
В тех случаях, когда английское слово допускает разную трактовку, Жуковский явно
предпочитает ту, которая соответствует его установке. Так, tenet в принципе может быть
переведено как догмат, принцип, убеждение. Переводчик переводит это слово как вера, видимо
выводя его из религиозного значения слова догмат. В другом случае в подлиннике сказано, что
два брата 'скрепили кровью то, во что они верили'. Жуковский придает этой фразе религиозное
звучание: "Спасли души своей любовь".
Показательны и купюры Жуковского. Так, в приведенном выше отрывке опущена фраза:
"Proud of Persecution's rage..." 'Гордые тем, что вызвали ярость преследователей', слова о том, что
Бонивар разделил судьбу тех, для кого земля и воздух — запретный плод. В концовке
"Шильонского узника" опущен метафорический образ монарха, убивающего все живое.
Наиболее серьезным испытанием переводческого мастерства Жуковского были
переводы поэтов, во многих далеких от него по своим исходным установкам. Сказанное относится в
значительной мере к его переводам из Гете, поэта, перед которым Жуковский благоговел, но
которого он воспринимал и переосмысливал по-своему. Анализируя
175
переводы Жуковского из Гете, ВМ. Жирмунский обнаруживает "целую систему изменений и
дополнений" [Жирмунский, 1985, 525—530]. Так, шаловливое и грациозное стихотворение "Новая
любовь — новая жизнь" превращается в мечтательно-элегическое. В стихотворении "К месяцу"
опускается целая строфа, не соответствующая элегическому ключу, в котором Жуковский его
перевел. Наиболее заметны отступления от оригинала в переводе "Посвящения" к "Фаусту" (ср.,
например, добавления, внесенные Жуковским в текст этого произведения: "Побудь со мной, продли
очарованье, дай сладкого вкусить воспоминанья"; "не им поет задумчивая лира"; "И снова в темном
сердце воскресает..." и "Душу хладную разогревает опять тоска по благам прошлых лет".
В переводах Жуковского голос переводчика порой усиливается, а порой заглушает голос
автора. Несмотря на их яркость и талантливость, они явно выходят за рамки современного
понимания сущности и назначения перевода. Ощущая себя "соперником автора", он часто не
останавливается перед исправлением, дополнением и существенной модификацией исходного текста.
Современная норма перевода отличается большей строгостью, более четкой ориентацией на
воспроизведение текста, выражающего коммуникативную интенцию автора. И вместе с тем
проблема "соперничества" автора и переводчика далеко не утратила своей актуальности. И в
наши дни встречаются переводы, в которых личность переводчика оттесняет на задний план
личность автора. Вот, например, приводимые И.А. Кашкиным строки из пастернаковского
перевода "Фауста" Гете.
На улице толпа и гомон, И площади их не вместить Вот стали в колокол звонить, И вот уж жезл судейский сломан. Мне
крутят руки на спине И тащат силою на плаху. Все содрогаются от страха И ждут, со мною наравне, Мне предназначенного взмаха
В последней, смертной тишине!
Нельзя не согласиться с И.А. Кашкиным: эти яркие и талантливые стихи не могут не
вызвать восхищения. И вместе с тем критик задает вопрос: можно ли с переводческой точки
зрения считать эти строки в числе бесспорных побед Пастернака? И отвечает: "Нет, ведь эти строки
— не самостоятельное лирическое стихотворение, а хотя и важный, но всего лишь штрих в
обрисовке образа". По мнению И.А. Кашкина, даже восхищенный этими стихами читатель вправе
спросить: "да подходят ли простодушной, наивной Маргарите те большой силы стремительные
ямбы, которые вкладывает в ее уста переводчик Б. Пастернак, вместо прерывистой, захлебывающейся
жалобы Маргариты у Гете?" [Кашкин, 1977,430-^31].
Нередко личность переводчика находит свое проявление в его переводах вопреки
декларируемым им установкам на полное перевоплощение в автора, на полное подчинение
авторскому замыслу, на самоотрешение и готовность "стать на горло собственной песне". В этом
176
отношении весьма поучителен опыт такого выдающегося представителя советской школы
перевода, как М.Л. Лозинский. Свое кредо он сформулировал следующим образом: "...поэт-
переводчик должен стараться как можно более отрешиться от самого себя, от собственных на