Крупные капли дождя стучали по грязным трамвайным окнам.

Они растекались, обращаясь

в причудливые змейки и зигзаги. Тусклый свет уличных фонарей расплывался, словно
невысохшую акварельную картину заключили под стекло, и испорченный рисунок застыл в
причудливых формах. Сам город скорее напоминал картины Ван Гога или Врубеля во
время проливного дождя.
В самом трамвае было тихо, лишь колеса его стучали по рельсам, зато можно было
прислушаться к шуму стихии снаружи. Было слышно, как хлюпают лужи на улице, как
шумит ветер. Он скрипел кронами деревьев, хлопал дверями во дворах, открытыми
окнами, которые в спешке позабыли закрыть жители домов. Пассажирке трамвая не было
видно почти ничего, лишь очертания вечернего города слабо проглядывали в свете фар
немногочисленного транспорта и тусклых фонарей. Но Юнона все равно смотрела в окно.
Она ловила себя на мысли, что ей безумно нравится собственное отражение. Размытое,
с вкраплениями очертаний капель дождя на стекле, надписей на витринах магазинов,
горящих окон. Кожа ее, и без того синюшно-белая, у отражения была еще бледнее,
большие серо-голубые глаза визуально становились еще больше, а волнистые светлые
волосы не казались такими непослушными, как это было на самом деле. Только не было
лиловых синяков, залегших под глазами от плохого сна, не было искусанных губ.
Казалось, что в глаза блестят, как это было раньше. Самой себе она в отражении
напоминала девушек с картин Ренуара.
Девушка, только остановку назад вошедшая в трамвай, зачесала влажные волосы
пятерней, отряхнула дождевые капли с воротника своего длинного зеленого пальто.
Юнона глубоко вздохнула, откинулась на спинку неудобного трамвайного сидения. Ее
взгляд скользнул по кабине водителя, но пустому салону, освещенному ядовито-желтым
светом, из-за которого сидения, обтянутые резиной, крашенной под темную кожу,
становились какого-то совершенно невообразимого цвета. Глазам стало неприятно от
искусственного света, исходящего от дешевых лампочек в трамвае. Было довольно
позднее время, и она оказалась единственной пассажиркой.
Очередная остановка, коих было еще немало впереди. К удивлению Юноны в трамвай
вошел человек. Это был мужчина: худощавый и высокий. В руках его был изрядно
намоченный дождем черный зонт-трость. На самом же мужчине было надето длинное серое
драповое пальто, на ногах - остроносые ботинки, наполовину скрывающиеся за черными
брюками. Из-под пальто проглядывала белая рубашка с черным галстуком. На голове
красовалась фетровая шляпа, поля которой были опущены, как бы в попытке скрыть
глаза незнакомца.
Мужчина обвел взглядом салон, простоял несколько секунд, словно раздумывая о чем-
то. А затем двинулся к Юноне. Он опустился на сидение рядом с ней. Девушка едва
заметно скорчила недовольную мину.
"Пуст весь трамвай, но нет же! Нужно сесть именно ко мне!" - подумала она.
Девушка успела забыть о попутчике, не слышала его дыхания, запаха. Но явственно
чувствовала, как он за ней наблюдает. Она не понаслышке знала такой взгляд:
осязаемый, неприятный, словно способный прожечь в тебе дыру. Тяжелый.
Юнона повернулась и взглянула на незнакомца. Он выглядел настроенным на добрый лад.
Казалось, даже ждал, что она начнет разговор. Но на это девушка не была готова, а
потому лишь отвернулась обратно к окну.
- Погода оставляет желать лучшего, не так ли, мисс? - заговорил мужчина.
Юнона вновь обернулась. Наткнувшись на весьма заинтересованный, нарочито и
ненатурально доброжелательный взгляд незнакомца, она смягчилась.
- О нет, что вы, - тихо произнесла девушка, - лично я люблю дождь.
Незнакомец улыбнулся одними уголками губ, а затем приподнял свою фетровую шляпу
тремя пальцами, обхватив ими вмятины на тулье. Тем самым как бы давая понять Юноне:
ему не чужд этикет, он очень хотел бы, чтобы этот разговор продолжился.
"Что ж," - подумала Уна, - "предположим, он глубоко несчастен и страшно одинок, и
эта беседа - единственный шанс для него, что хоть кто-то его выслушает. В противном
случае, он пристанет к какому-нибудь ворчливому соседу или смертельно уставшему
продавцу в булочной возле дома".
Развернувшись всем корпусом к собеседнику, Юнона подняла усталый взгляд серо-
голубых глаз на него.
- Удивительно! - усмехнулся мужчина, - Удалось сегодня вычитать преинтересную
заметку одной в книжке, с коей пришлось возиться по долгу службы.
В этот момент он уже не смотрел на Уну, словно бы потерял интерес к разглядыванию
попутчицы, едва она оказалась согласной поддержать беседу. Незнакомец смотрел прямо
перед собой, а взгляд его был стеклянным, и даже на минуту показался девушке каким-
то неживым.
- Знаете, никогда не был сильно заинтересован в греческой мифологии, - продолжил
мужчина, - но как же поразило меня то, что я прочитал! Речь шла о древнегреческой
богине Гере. Я давно знал о ее предназначении, о ней как о богине - покровительнице
брака, верховной богине, если хотите. Но, в силу определенной незаинтересованности
в древнегреческой мифологии я ничего не знал о ее дурном, вздорном характере. Гера
была ревнива. О, как она была губительно ревнива! И как могущественна! Как же много
бед она наслала на несчастных, попавшихся под ее властную горячую руку. Стоит
отметить, не всегда безосновательно...
- Когда я была маленькой, мама рассказывала мне миф о подвигах Геракла. И уж
сколько бы козни Геры ни были губительны, сын Зевса все же переиграл ее, - негромко
сказала Юнона, - это к вопросу о ее могуществе.
- Мифы, легенды, сказки - все это было призвано воспитывать человека. Немудрено,
что грекам нужно было показать: гнев, злоба и ревность легко могут обратиться
против собственного хозяина.
Мужчина замолчал. На его узких губах заиграла восторженная улыбка. Взгляд вновь
устремился на Уну.
- Ах! - с восторгом воскликнул он, едва не хлопнув в ладоши, - Гера могла делать
удивительные, порой ужасные, но все же удивительные вещи! От одного прикосновения к
земле она породила Тифона... Хотя многие придерживаются версии, будто матерью
монстра была Гея. Помимо того, Гера слыла красавицей. Высокая, статная, роскошная.
Сейчас таких и не сыщешь уже. Особо отмечали ее глаза: бездонные, похожие на глаза
какого-то неведомого, мистического создания.
Мужчина заглянул в лицо Юноны, а затем усмехнулся:
- Да вот же обладательница ее взгляда, прямо передо мной!
Юнона хотела было что-то ответить, но слова будто бы застряли в горле, никак не
желая вырываться наружу. Несмотря на внешне доброжелательный настрой собеседника,
что-то ей во всей этой ситуации не нравилось. "Пора убираться отсюда" - пронеслось
у нее в голове.
- Было приятно поболтать, - как можно мягче сказала Уна.
- О, взаимно, мисс! - проговорил попутчик, - Я буду безмерно рад, встретив вас еще
раз...
Юнона решила ничего не отвечать, лишь с улыбкой кивнула ему, поднялась с сидения и
двинулась к дверям трамвая. Она стояла в ожидании остановки, изо всех сил стараясь
не оборачиваться на недавнего собеседника, но при этом явственно чувствуя его
пристальный взгляд на себе. Отчего-то Юноне стало мерзко, хотелось сбежать, встать
под горячий душ и позабыть этот вечер. Хотя умом она прекрасно понимала, что ничего
толком и не случилось, в ее груди съежился тугой ком какого-то напряжения, ожидания
чего-то очень нехорошего.
"Я окажусь дома, и все пройдет", - решила Уна.
Как только трамвай остановился, девушка тут же, не оборачиваясь, выскочила на
улицу.

Крупный ливень закончился, на смену ему пришел мелкий, но очень противный дождь.
Такой, когда идешь по улице, совершенно его не ощущаешь, но замечаешь, что тебя с
головы до ног словно обрызгали из пульверизатора. Ветер тоже немного успокоился.
Выйдя на остановку, Юнона где-то внутри себя очень посетовала, что вышла раньше,
чем следовало: идти нужно было до следующей. Однако сожаления в ней решительно не
было; отчего-то девушка гораздо безопаснее почувствовала себя на темной улице в
одиночестве, чем в светлом трамвае рядом с незнакомцем. А тот самый трамвай, тем
временем, проехал мимо. Что-то заставило Юнону посмотреть внутрь, на своего
недавнего собеседника. Он все не сводил с девушки глаз, даже тогда, когда для того,
чтобы продолжить смотреть на нее, пришлось развернуться всем корпусом. Трамвай
уехал, громыхая на прощание пассажирке.
Снова напал порыв противного, кусачего ветра. Под ногами хлюпали лужи. Уна
почувствовала, как ее коричневые ботинки с внушительной шнуровкой начали промокать,
как намокли полы длинного темно-зеленого плаща. А так как девушка была большой
нелюбительницей зонтов (коих считала громоздкими и неудобными), то почувствовала,
как неприятно увлажнилось ее лицо, и как мелкие дождевые капли осели на светлых
волнистых волосах.
- Ничего страшного, - тихо заговорила сама с собой Уна, - приду, залезу в горячую
ванну, потом еще лучше спать буду. Если буду вообще, конечно. А это... ничего
страшного. Сумасшедший. С кем не бывает...
Она шла, с каждым шагом все больше ощущая по-осеннему холодный вечер. Иногда
встречались люди, шедшие парочками с вечерних прогулок; с сумками - с работ; с
друзьями - с шумных вечеринок. Иногда проезжали машины. Было довольно тихо.
Когда Юнона дошла до дома, дождь уже закончился.- но мне пора.
Она аккуратно, стараясь быть тихой, словно мышь, сняла верхнюю одежду в прихожей.
Передвигаясь исключительно на цыпочках, Юнона попыталась прошмыгнуть по длинному
коридору к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, к себе в комнату. Однако не
учла, что дядя мог находиться не в своей спальне либо кабинете, а в гостиной, и
вполне заметить неуклюжую племянницу, изображающую кошачью ловкость со свойственной
ей коровьей грацией. Только Юнона миновала вход в гостиную, как услышала громкий
оклик дяди:
- Уна!
Девушка остановилась. Ей не особо хотелось вообще с кем-либо разговаривать в тот
момент, а уж тем более рассказывать дяде, как прошел ее день.
Устало закатив глаза, Уна повернула назад и зашла в гостиную. Она остановилась у
самого входа, всем видом показывая, что не собирается задерживаться.
- Да, Берт?
Девушка изобразила подобие улыбки.
Ее дядя, Роберт Преминджер, сидел в кресле с бордовой обивкой в цвет стен гостиной,
высокой спинкой, закрывающей голову сидящего. у мебели в гостиной были резные ножки
из темного дерева. Даже у рояля. На журнальном столике рядом с креслом дяди горела
настольная лампа. В гостиной она была единственным источником света. Окна были
зашторены тяжелыми портьерами так, что ни малейшая капелька света с улицы не
проникала внутрь.
Сам же Роберт Преминджер был невысокого роста мужчина, с тонкими чертами лица и
темно-русыми волосами, собранными сзади в хвост. Одет он был всегда, что
называется, "с иголочки": костюмы-тройки, плащи, пиджаки... Того же он требовал от
племянницы, которая, к слову, вызывать лишнее внимание к своей персоне, а уж тем
более посредством внешности, не любила. Тем не менее, чтобы соответствовать
социальному статусу и кругу общения, приходилось носить не самые удобные туфли на
каблуках, платья из легких тканей, делать из своих непослушных волос прически и
делать на лице "боевой раскрас". Племянница не последнего человека в городском
правительстве, Юнона была вынуждена общаться с соответствующим кругом людей и
соответствующе им выглядеть.
- Что-то ты сегодня поздно, - произнес Роберт и, чуть сощурившись, посмотрел на
племянницу, - все ли в порядке?
Юнона опустила взгляд: рассказывать честно, как прошел вечер, не хотелось. У дяди
была странная особенность: он всегда понимал, когда Уна лгала. И не то, чтобы она
была настолько плоха и нелепа в своей лжи, но каким-то, одному ему ведомым
способом, Берт умело распознавал, что из сказанного Юноной - правда, а что - ложь.
Однако, девушка продолжала врать. Разумеется, лишь там, где считала это
необходимым. Усмехнувшись про себя, она заговорила:
- Я просто вышла раньше на остановку, Берт. У меня трещала голова, и я решила, что
неплохо было бы пройтись.
- В столь поздний час? Лучшее твое решение.
Уна тепло улыбнулась в ответ на язвительное замечание.
- Энни оставила ужин для тебя на столе, - только и сказал дядя, и дальше переключил
внимание на книгу, которую читал еще до прихода Уны.
Войдя в кухню, выполненную в не менее темных тонах, чем гостиная, Юнона увидела
ароматный стейк из индейки, приправленный острым соусом. Он был выложен на тарелку
и украшен овощами, и дожидался только ее. Даже не моя с улицы руки, а сразу схватив
столовые приборы, девушка принялась жадно поглощать ужин. Только в процессе она
поняла, что зверски проголодалась и с самого утра совсем ничего не ела.
Наскоро проглотив пищу, Уна поднялась к себе в комнату. Это, пожалуй, было самое
светлое (да и скорее, единственное таковое) место в доме. Стены в ней были оклеены
бежевыми обоями с едва заметным цветочным узором, на окнах вместо тяжелых портьер
была легкая тюль. Перина, застеленная уютным покрывалом кремового цвета, была
сказочно мягкой. Над кроватью висела картина-графика. И лишь она заставляла
вспомнить, в каком доме ты находишься. На ней был изображен букет полевых цветов, а
над ними красовался череп.
На полу раскинулся мягкий ковер с длинным ворсом. И так небольшую комнату занимали,
к тому же, довольно объемный платяной шкаф и письменный стол, сделанные из светлого
дерева в тон всему интерьеру. Над кроватью висела полка с книгами.
Юнона почувствовала невероятную усталость. Ее ноги в мгновение ока стали ватными, а
веки тяжелыми, вот-вот готовыми захлопнуться. Девушка, по привычке встав около
длинного зеркала в пол, что располагалось на одной из дверей шкафа и расстегнув все
до единой пуговицы на своем теплом шерстяном платье, резко дернула его вниз. Одежда
упала на пол, обнажив темное нижнее белье своей хозяйки, а так же стройные ноги,
облаченные в капроновые чулки. Фигура Юноны не была идеальной: торчащие с левой
стороны ребра, небольшая сутулость, широкие бедра, несколько лишних килограммов,
сосредоточенных на талии.
Юнона глубоко вздохнула, сняла с себя остатки одежды и направилась в собственную
ванную комнату.
Она любила проводит время в своей части дядиного дома. Чувствуя себя в
безопасности, девушка могла делать все, что только пожелает; наполнить ванну
горячей водой и добавить туда всевозможных снадобий, разглядывать в огромном
зеркале в своей комнате собственное отражение, придираясь то к одной, то к другой
части тела. Могла читать книги, за чтение которых в том обществе, которому она
принадлежала, ее скорее всего осудили бы, могла писать что-то свое, танцевать без
музыки (а ведь кто-то счел бы ее за это сумасшедшей), наконец, могла просто
погрузиться в собственные мысли и мечты.
Сам дом дяди не нравился Юноне. Богатый и роскошно обставленный, он казался ей
темным и необжитым. Уне жутко было проходить вечерами мимо картин, коими были
увешаны коридоры, гостиная, библиотека, неприятно вслушиваться в звуки в глубине
дома, будь то поскрипывание половиц, ветер, свистящий между рамами окон. Все
казалось, что вслушаешься чуть внимательнее, и расслышишь чей-то холодный шепот,
который будет рассказывать своим ледяным голосом тебе истории, от которых ты не
сможешь заснуть несколько ночей кряду. И это окажется шепот самого особняка.
Комната самой Юноны возвращала ее к тем временам, когда она жила еще в родительском
доме. Он был обставлен не менее роскошно, чем дядин, с не меньшим вкусом. Однако он
был светлым, уютным и теплым. Комната Уны была такой же. Самым ценным сокровищем в
ней девушка считала старенькую, единственную сохранившуюся ее с родителями
фотографию, где они все вместе и счастливы.
Фотография была подарена Юноне дядей на ее седьмой День Рождения. Он случился через
три месяца после жуткого пожара, в котором погибли родители девочки. Красивая мать
в модном платье с длинными волнистыми светлыми волосами, собранными на затылке в
прическу. Отец в костюме-тройке с маленькой Уной на руках. Все лучезарно улыбаются.
Отец Юноны, Филипп Преминджер и дядя, Роберт Преминджер, были родными братьями.
Дядя Роберт был старше на пять лет. Однако, братья были совсем не похожи ни внешне,
ни характером. Филиппа все знали, как открытого и улыбчивого человека с чрезвычайно
развитой эмпатией. Роберт же предпочитал всю жизнь общество людей книгам, в больших
компаниях появлялся редко, а если и бывал, то говорил мало, предпочитая слушать и
впитывая, как губка. И если большие глаза Филиппа выдавали в нем доброе сердце, то
прищуренный и слегка надменный взгляд Роберта вызывал у людей не самые приятные
чувства. Потому, когда после смерти брата и его жены, он был первым, обходя всех
друзей Филиппа и Рене, кто пришел на помощь их маленькой, в одночасье осиротевшей
дочери, у многих это вызвало недоумение. Роберт и его жена, Лара, с которой на тот
момент они состояли в официальном браке, приняли Юнону как собственную дочь,
стараясь дать ей по максимуму всего, чего она лишилась: любви, заботы,
безопасности. Когда их брак распался, Уне было одиннадцать.
После развода Лара продолжала поддерживать связь с девочкой. Все время
интересовалась ее состоянием и тем, что сейчас делает дядя. Юнона считала это
проявлением некоторой привязанности к бывшему мужу, но не отрицала, что во всех
этих жестах Лары сквозит некоторая... тревожность. По правде говоря, даже истинной
причины их развода она не знала. А когда в более позднем возрасте пыталась узнать
ее, оба отмалчивались, отшучивались и всячески уходили от ответа.

Юнона погрузилась в горячую и ароматную ванну. Только в воде она поняла, насколько
замерзла и устала. Ее холодная, продрогшая кожа заныла от прикосновения горячей
воды, а конечности сделались ватными, будто бы девушка выпила приличное количество
алкоголя. Она втянула носом воздух. В нем перемешались запахи лаванды, ежевики и
карамели. Это успокаивало Уну.
Помывшись, Юнона неохотно встала из успевшей немного остыть, но остающейся все
такой же притягательной, воды. Вытершись грубым махровым полотенцем и прибравшись в
ванной комнате, девушка накинула свой бордовый теплый халат и вышла в комнату.
На прикроватной тумбочке из темного дерева красовался стакан, едва наполненный на
треть прозрачной жидкостью. Юнона поняла: к ней в комнату заходил дядя, пока она
была в ванной. Она даже знала, что это за напиток, но не знала, для чего он нужен.
Впервые дядя дал ей это выпить в шестилетнем возрасте, когда она только попала к
нему. И с тех пор давал двенадцатого числа каждого месяца. Когда же девочка
спросила, что это такое и для чего это нужно, Роберт лишь коротко ответил: "Это
эссенция". И лишь игнорировал подобные вопросы далее.
Юнона была склонна все же доверять человеку, который был рядом с ней большую часть
ее жизни. А потому послушно пила. Первые годы ее снедало любопытство, но со
временем это стало настолько привычной процедурой, что она перестала задаваться
вопросом, какое же значение эта эссенция имеет в ее жизни. Так и сейчас, взяв в
руки стакан, она залпом выпила содержимое.
Затем Уна сбросила с себя халат, небрежно кинув его на кресло, стоящее в углу
комнаты и обитое белой тканью без узоров. Она надела голубую ночную рубашку на
толстых лямках и длиной о самых пят, гребнем расчесала свои вьющиеся волосы, длиной
до лопаток, легла на мягкую кровать и дернула шнур на прикроватной лампе. Свет
погас, и Юнона тут же провалилась в сон.

Когда Юнона проснулась, в комнате стоял полумрак. В приоткрытую на ночь форточку

задувал ветер, колыша белую полупрозрачную тюль. Создавалась иллюзия, будто на
стенах комнаты девушки танцуют причудливые тени. И никто не знает, добром от них
веет, или все же чем-то нехорошим. Несмотря на утреннюю прохладу, на свежий воздух,
которым напиталось помещение за ночь, Уне было душно. Она сбросила ночью с себя
одеяло, несколько раз просыпалась и поправляла подушку - казалось, будто
собственная постель душит, не дает дышать.