Катькин садик

Катькин садик или, если официально, Екатерининский сквер – это такое место
эксклюзивное в самом центре Города. Вокруг него вся культура так называемой
«культурной столицы» как раз и собралась –
главная библиотека, три главных театра, главная
балетная школа, главный Дворец Пионеров – ну и
для комплекта главный гастрономический
магазин братьев Елисеевых. Собственно, кроме
этого культуры почти не осталось, она как-то
сгустилась на Александрийской площади,
беспощадно и бессмысленно переименованной в
1923 году в площадь Писателя Островского
(поскольку знаменитый роман про сталь был
написан вслепую только к 1932 году, можно
предположить, что под «писателем»
подразумевается плодовитый русский драматург,
не имеющий никакого отношения к этой площади, да и вообще к Городу). То есть
более элитный район не сыскать, как ни старайся. В мире безудержного потребления,
беспощадной конкуренции и бесчеловечной эксплуатации, о котором Фима, как и все
его сограждане знал лишь понаслышке, селились бы вокруг памятника императрице
исключительно владельцы неправедно нажитых богатств, и Фиме ни за какие
коврижки не светило бы там даже рядом прогуляться. Но в эпоху развитого
социализма с его планово убыточным хозяйством и заведомо несправедливым
распределением, оказалось вполне возможно за 30 рублей поселиться в доме под
номером 2а. А всё потому, что Фима женился.
А вернее, попал в капкан. На втором курсе появилась заносчивая и манерная
девица Фая из провинции, которую принято было считать островком Европы в СССР.
Там, в родном городе, у неё завязался роман с взрослым журналистом, который то ли
не мог, то ли не захотел принять последствия романтических встреч без надлежащей
контрацепции. К устранению последствий была привлечена близкая знакомая Софья
Львовна, муж которой Ашер имел обыкновение приходить в гости со скрипкой и
после четвёртой рюмки непременно исполнял игривую пьеску «полька-кака» с
неприличными звуками трения смычка по деке. Эту супружескую пару родители Фаи
держали в приятелях, вероятно, не ради эстетического наслаждения, а в качестве
надёжного щита для подобных ситуаций недосмотра. Фая от потрясения оправилась,
трусливого обольстителя вычеркнула отовсюду, но в городе остаться не захотела – и
перевелась в фимин институт. И как назло – прямиком в фимину группу. Её появление
не осталось незамеченным, и Фая безотлагательно окружила себя поклонниками на
разные случаи: с одним похаживала на концерты классической музыки, с другим
беседовала о возвышенном, к месту и не совсем цитируя опять же классику, а
третьему просто было позволено пускать слюни в уголке. В конце концов, в невод
запутался и Фима, тоже не промах поговорить о глубоко философских парадоксах или
послушать того же Баха, к примеру. Как-то незаметно для себя самого, он втянулся в
игру без правил, в которой поражение ему было обеспечено бесповоротно.
Фая жила в студенческом общежитии – конструктивистском четырёхэтажном
здании, в плане изображавшем нерушимый союз серпа с молотом, видимый лишь
птицам небесным, или с
минаретов возвышающейся
рядом покрытой синими
изразцами мечети. Когда цунами
забурлившей в девственном
организме Фимы похоти (или,
если угодно, чувственности)
смыло безвольных претендентов,
он зачастил с визитами в
женское общежитие. Соседка по
комнате вечерами отсутствовала, уходя в куда-то, уж, конечно, не в библиотеку. Когда
она внезапно возвращалась за минуты до финального звонка, означавшего
категорическое предложение гостям выметаться, Фима отпрыгивал от кровати, лёжа
на которой Фае было комфортнее беседовать о высоком. Вся эта вечерняя гимнастика
без доступа к телу порядком изводила юношеский организм, но тяжелее всего
давалась борьба с более приземлённой физиологией. Всосанное со школы советское
ханжество не позволяло Фиме вслух обнародовать факт переполненности мочевого
пузыря. На этой почве он получил неизлечимую душевную травму ещё в десятом
классе, прогуливаясь с одноклассницей по пустынному зимнему парку. Когда стало
уже совсем невтерпёж и всё тело сводило холодом, юноша под каким-то несуразным
предлогом метнулся прочь с тропинки. За неимением сколько-нибудь непрозрачной
растительности, он не нашёл ничего лучше, чем, пригнувшись в три погибели,
втиснуться в отрезок железной трубы, оказавшийся лишним при прокладке
магистральной канализации и с той дальней поры игравшим роль парковой
скульптуры. Фима оценил по достоинству форму и размеры трубы, позволившие без
посторонних глаз облегчиться. Глаз – да, но не ушей. Потому, что железная труба
оказалась замечательным резонатором, усиливающим звуки стократно на весь
довольно обширный парк. Если Маяковский славил водосточную флейту, то Фима
произвёл на своём инструменте поистине величественный органный хорал – жаль
только, что сам его не услышал и мог судить лишь по восторженным откликам
немногочисленной публики, включая одноклассницу. В случае с Фаей ситуация
осложнялась тем, что в женском общежитии, по мнению Фимы, не должно бы быть
мужского туалета, и потому Фиме ещё в середине визита приходилось искать повод и
опрометью нестись до станции метро, рядом с которой, на удивление всегда были
гостеприимно распахнуты двери общественного туалета. Эта пробежка несколько
охлаждала любовный жар, а на обратном пути от метро до общежития в состоянии
нирваны Фима не очень торопился, беседуя сам с собою о странностях любви.
Вернувшись, Фима уже налегке до самого возвращения соседки предавался светской
болтовне на свободные темы в широком диапазоне от литературы до архитектуры, по
временам отвлекаясь на несерьёзные темы типа выдумывания розыгрышей. В эту
самую пору принято было в фимином кругу развлекаться, посылая друг другу
телеграммы с дурацкими сообщениями типа «Грузите апельсины бочками» - забава,
известная с давних времён из романа «Золотой телёнок». Как часто случается, любая
невинная шутка может неожиданно обернуться немалой неприятностью.
Летом по окончании геологической практики Фима с двумя друзьями
отправились в Закарпатье. Специально для этого предприятия они набили объёмистые
рюкзаки и даже изготовили некое подобие униформы, изобразив фломастерами на
рукавах одинаковых защитного цвета рубашек странноватые шевроны. Часть
дистанции до Львова покрыли на тормозной площадке товарного поезда, а остаток –
на третьей полке общего вагона, вместо чемоданов пассажиров, вступивших с
безбилетниками в преступный сговор. И надо ведь, и во Львове их подстерегла всё та
же проблема, для решения которой голь, казалось бы, нашла хитрое решение,
облегчив скудный бюджет на три билета в кино. Смотреть фильм про индейцев с
Гойко Митичем по-украински не совсем заманчивая перспектива, даже в качестве
платы за снятие давления с мочевого пузыря, но совсем сокрушительный удар ожидал
нашу троицу в фойе, где висело объявление, понятное без перевода: «Тут туалету
немає». Негостеприимный город поплатился за коварство Чингачгука: посланцы
культурной столицы подавили в себе воспитанное почтение к архитектуре стиля ар-
деко в подворотнях, с любопытством и облегчением рассматривая ажурные кованые
створки ворот. При этом каждый выбрал себе отдельную подворотню – наверное,
чтобы был затем повод поделиться эстетическими впечатлениями. Или чтобы не
слишком усугублять и без того отчётливые свидетельства специфического
использования подворотен за отсутствием инфраструктуры или хотя бы кустов.
Выметаться из недружелюбного Львова пришлось на поезде, стоя в тамбуре с
видом «вышел покурить». Мимо пару раз протиснулся усатый проводник, похожий
чем-то на деда Мазая. Как оказалось, только внешне: душа его пощады зайцам не
знала, и только зелёная трёшка пригасила в глазах его огонь праведного негодования.
Поезд тащился мелкими перегонами в сторону границы с Чехословакией, и
поблизости от неё в окне тамбура вырисовался кадр концентрации войск утром
Курской битвы: на обширном поле насколько хватало глаз стояло несметное число
танков. От изумления поезд замедлил ход практически до полной остановки,
предоставляя пассажирам редкую возможность вволю подышать выхлопом сотен
дизельных двигателей, готовящихся к позорному параду завершения пражской весны.
Видимо, не желая оказаться соучастником, поезд с визгом рванул с места и вскоре
прибыл в исходный пункт туристического маршрута. Передвигаясь недлинными
отрезками в кузовах попутных грузовиков или пешком, к ночи восьмого дня оказались
на узком шоссе в неглубоком ущелье, зажатом между шумной рекой и крутым
склоном. Когда сил уже не было шагать, обнаружили между дорогой и рекой лоскуток
пашни, на котором раскинули полосатую палатку. Но только улеглись, как затряслись
от близкого рычания псов и зажмурились от света фонарей в лицо. Пограничники
придирчиво проверяли документы у трёх подозрительных туристов,
расположившихся на ночлег прямо посреди КСП – контрольно-следовой полосы. Кто
же знал, что тут советско-румынская граница? Пришлось сворачивать палатку и
топать в полной темноте ещё несколько километров. На следующий день добрели до
города, где оставили Палю одного с рюкзаками на вокзале, а двое налегке отыскали
почту. Отстояв очередь, Фима сунул паспорт в окошко выдачи писем до
востребования, после чего почтовая работница почему-то побледнела, промямлила
что-то про срочную связь и захлопнула окошко. Очередь терпеливо ждала: как видно,
не впервой. Через некоторое время окошко открылось, и на прилавок брякнулся
паспорт с вложенной в него телеграммой от Фаи. Ребята отошли в сторонку и стали
изучать длиннющий текст, во многих местах зачем-то подчёркнутый синим
карандашом. Это, конечно, был поистине шедевр из рода апельсинов бочками: фразы
типа «срочно сообщите состояние бород и тушёнки» или «непременно привезите
бебехи» были, пожалуй, самыми внятными. В конце значилось: «И помните солнце
всходит на востоке тчк Дама с собачкой тчк». Как-то внезапно публика испарилась, и
в помещении почты остались лишь двое закадычных путешественников, да ещё три
мужичка спортивного вида. Один из них ласково спросил: «Ну чо, смешно, да?» - и на
фимино согласие отреагировал нестандартно: достал красное удостоверение и
пригласил «Тогда пойдём, посмеёмся». Весь недолгий путь до неприметного домика,
в котором размещалось местное отделение КГБ, друзья мучались вопросом, сдавать
ли Палю или пусть ещё поживёт на воле. Комитетчики выдали Фиме два листа бумаги
и вежливо предложили написать перевод на общепонятный русский каждую фразу по
отдельности, предупредив при этом, что до многого они уже самостоятельно допёрли,
так чтоб Фима, дескать, не юлил и не изворачивался, а то хуже будет. Маоистский
лозунг про солнце без долгих разбирательств объявили идеологической диверсией, в
свете как раз во время идущих с переменным успехом боёв с китайцами за остров
Даманский на пограничной реке Амур. Фиме пришлось проявить недюжинную
изобретательность, чтобы за два часа заполнить два листа правдоподобными
измышлениями, и вдобавок сдать со всеми потрохами Фаю вместе с адресом её, то
есть явочной, квартиры. Пожалуй, эти часы оказались более напряжёнными и
утомительными для подельника, изолированного от контактов с Фимой в соседней
комнате. Облегчение наступило внезапно: то ли КГБисты устали, то ли получили
команду, но вдруг подобрели и стали разговаривать ну прямо как люди. Смеялись,
похлопывали по плечам, только что выпить не предложили. Расслабившись вконец,
рассказали, что уже не первые сутки поджидали того, кто придёт за телеграммой – и
вот почему. В день, когда с почты донесли о странной телеграмме, на вокзале была
запеленгована незнакомая гражданка с пёсиком, вышедшая к скорому поезду, но так
никого и не встретившая – ага, вот она, Дама с собачкой! Явление повторилось и на
следующий день, так что комитетчики приготовились к разоблачению вражеской
шпионской сети и мысленно сверлили в погонах дырочки для дополнительных
звёздочек – как вдруг на третий день и тётка и псина бесследно пропали. Зато тут как
раз своим появлением Фима дал служебно-розыскному пылу молодых лейтенантов
разрядиться – а то ведь так и вся неделя прошла бы без допросов, дознаний и
досмотров. Голодный третий друг Паля, сидящий на рюкзаках, очевидно, вынашивал
коварный план мести оторвавшимся и запропастившимся на полдня товарищам.
Он уломал условно освободившихся подследственных взойти на самую высокую гору
Карпат. Добравшись на попутке до
основания горы Говерла (2000 метров
высотой) и переночевав в лесу, наши
герои с тяжеленными рюкзаками начали
карабкаться по почти отвесному склону.
На восхождение ушёл целый день и
последние силы – и вот он, этот
радостный миг покорения вершины!
Правда, на вершине встретилась группа пенсионеров, притопавших туда цепочкой по
пологому хребту, даже не вспотев. Но Паля, видимо, посчитал возмездие неполным.
На обратном пути, проходившем вдоль бурной горной речушки, он высмотрел
полянку на другом берегу и предложил заночевать, коварно прогнозируя последствия
дождя, который как раз начал набирать мощность. Ранним утром друзья обнаружили
себя, палатку и пожитки в озере натекшей с гор воды, которая низвергалась, грохоча
камнями и брёвнами. Перейти через бурный поток, в который превратилась
вчерашняя речушка, с рюкзаками показалось страшновато, так что охотно принято
было предложение Пали переправить рюкзаки по канату, чтобы потом налегке
перейти по редким камням. Канат натянули, рюкзак подвесили – и запустили. Но
доехал он только до середины, где бухнулся в поток и поплыл, поворачиваясь с боку
на бок. Хозяину рюкзака пришлось вылавливать его и вытаскивать на берег. Но
инженерная жилка не позволила Пале признать неосуществимость проекта, и он ещё
пару раз запускал чужие рюкзаки в речку, пока не отказался от идеи, и рисковать
третьим (своим) рюкзаком не стал. Промокшие до нитки авантюристы дотопали до
станции. Не взирая на наличие билета, проводник поезда попытался пресечь попытки
Фимы проникнуть в вагон с рюкзаком, из которого сочился мутный ручеёк.
Устроившись, наконец, в купе, Фима решил, что злоключения кончились.
А зря. Ведь Фая всерьёз отнеслась к идее пожениться, сгоряча родившейся у
Фимы. А Фима, в свою очередь, был уверен, что в анналах всевидящей, всезнающей и
всесильной организации их с Фаей имена и так уже накрепко связаны, и нет смысла
противиться судьбе, предсказанной загадочной телеграммой. При этом ясно было, кто
именно тут дама, а кто собачка. После регистрации в районном бюро записи
гражданского состояния они втроём отправились на площадь Островского в
 заблаговременно арендованную комнатку.
Паля вызвался проводить и помочь донести
подарки, но в результате заявил, что устал,
и залёг между молодожёнами в
уверенности, что именно так и должна
выглядеть брачная ночь. Помещение,
доставшееся Фиме с Фаей, на самом деле
оказалась отгороженным и снабжённым
дверью тупиком коридора шириной как раз
с тахту, так что при любом числе лежащих
гостей свалиться с тахты никому не
грозило. Дом 2а со стороны площади
выглядел, в общем-то, пристойно, но вход в квартиру был из двора-колодца, куда
смотрели и окна. Входная дверь открывалась в коридор, заставленный разнообразным
старьём и погружённый в непроглядную тьму. Несмотря на определение
«коммунальная», квартира эта отнюдь не была пронизана духом коммуны, скорее
являла собой яркий образчик того, до какого накала отчуждения и чуть ли не
ненависти может довести изначально нормальных людей вынужденное совместное
проживание. У каждого жильца был свой электросчётчик в комнате, от него по стенам
вели провода в общие зоны квартиры. Так, на кухне над столом каждой хозяйки низко
свисала лампочка в 10 ватт, весьма условно освещавшая исключительно
персональный стол, и уж ни капли света не проливавшая на чужие столы. Но полным
апофеозом экономного отношения к невозобновляемым источникам электроэнергии
(или маниакальной скаредности и параноидальной мнительности) выглядел общий
туалет: при том, что он был настолько тесен, что втискиваться в него из коридора
приходилось пятясь задом, заранее спустив штаны в коридоре, с потолка свисала
гирлянда личных лампочек. Фима сразу по вселении приобрёл привычку лихо
проводить ладонью по выключателям рядом с дверью туалета с тем, чтобы потом
сидеть под ярко пылавшей люстрой, воображая себя в Большом зале Филармонии
(бывшем зале Дворянского Собрания). Этот праздник души продолжался ровно до
того вечера, когда при выходе из миниатюрной копии Дворянского Собрания Фима
упёрся в каменную шеренгу мрачных соседей. Но всё это было только в начале
семейной жизни, впоследствии коммунальные дрязги, да и вообще бытовые невзгоды,
отодвинулись на последнее место в ряду забот, тревог и предчувствий.