Рыбный день.

Марина Москвина
Мы стояли с удочками на берегу Витаминного пруда в Уваровке: я, мой папа и Толя Мыльников.
Мыльников Толя выдёргивал ротанов без передышки. И папа выдёргивал – проверял: висит червяк или нет? Висит.
— Я люблю с червяками возиться, — говорил папа. — Червь, — говорил он, — это нитка, связующая небо и землю.
Вдруг леску потянуло. Я думал, зацепило корягу или валенок. И говорю папе:
— Зацепило.
А папе мне:
— Тащи!
Я потащил — и чувствую, как под водой что-то увесистое мечется из стороны в сторону, пытается освободиться от крючка.
Папа кричит – Тащиии!
Толя кричит:
— Не торопись, — Води, води его на кругах. Глотнёт воздуха — сомлеет.
Ну, я тянул, тянул его, тянул, тянул, тянул и выдернул рыбу — карася. Карась был тяжёлый, как сковородка. Серебряный,
красноватый. Настоящий такой карась!
— Здоровый, чертяка, — сказал Толя Мыльников. — Надо бы его сразу выпотрошить, удалить жабры и натереть солью.
— Успеется, — ответил папа.
Мы сунули карася в пакет и отправились домой. Карась глядел из пакета светлым глазом, а мы гордо поглядывали на карася.
— Карась, Андрей, — говорил папа, — рыба, сходная с осетром, но только мельче. У карасёвых — хорошее вкусное мясо,
богатое антирахитическим витамином Д.
Мы стали придумывать с папой, что нам из него мама приготовит на обед.
— Можно запечь карася под майонезом! — говорит папа. — Или запечь его в тесте целиком… Можно съесть отварного с
картофелем. Зафаршировать! Или сделать заливное.
— А может, просто пожарим в сухарях? — радостно подхватил я. — Или в сметане?
Так мы и сказали маме, увидев её в саду:
— Сделай нам свежежаренного в сметане карася!
А мама как увидела, что он ещё живой, говорит:
— Фу! Не могу смотреть на угасающие рыбьи жизни.
Папа ей:
— А срезанный гриб — тоже страшное зрелище? И можно не выдержать, глядя на его отрезанную ногу?
А мама:
— Я категорически отказываюсь кого-либо отправлять на тот свет.
— Взгляни на меня, Люся! — папа задрал майку и втянул живот. — Вглядись, какой я! Меня лифт не поднимает, и банки не
присасываются к телу. Я требую неукоснительного режима еды.
— А сколько раз я организовывала чай? — с обидой сказала мама.
— Чтобы прожить жизнь, — папа выпустил карася в таз, — одного, Люся, чая недостаточно! Ты когда-нибудь замечала: едут
женщины в метро с огромными сумками? Знаешь, что там у них?
— Нет, — ответила мама.
— У них в сумках убитые животные.
— Не может быть, — прошептала мама.
— Люся, Люся, — папа взял острый нож, — это суровый закон природы. Вон в окне чёрный грач белыми зубами ест невинного
козлёнка. Слизень сгрыз селезня. Жаба сжевала кота…
— Съешь плавленый сырок, — предложила мама. 
— Я хочу съесть животное, — говорит папа. — Любого обитателя гор, лесов или рек.
Карась затаился. Он тихо сидел в тазу и глядел из воды на плывущие облака.
— В конце концов, ужас и смерть ждут каждого! — сказал папа и занёс над ним нож.
В фартуке, мрачный совершенно, он стал делать ножом в сторону карася пырятельные движения. Карась зажмурился.
— Давай его закоптим! — говорю. Я понял, что папа хочет избегнуть кровопролития.
— Хорош карась в копчёном виде! — обрадовался папа. — Как я люблю, — говорил он, собирая стружки и еловые шишки, —
когда идёт дождь, и вся семья в сборе, и чистится картошечка, и рыбка копчёная…
Мы разожгли огонь в чугунной печке на огороде, схватили карася и положили на сеточку над горячим дымом.
— Коптись, мокропузый! — сказал папа. А маме сказал он, строптивый и гордый: — Благодари Бога, Люся, что у тебя есть муж,
готовый до самой смерти всех вас кормить и обувать!
Карась зазолотился с боков, его чешуя стала ещё ярче, он весь засверкал, засиял, но даже не думал прощаться с жизнью.
— Карась, карась! — закричал папа. — Ты почему не сварился в собственном соку?
— Не смей кричать на рыбу, — сказала мама. — Кричать на рыбу — это всё равно что кричать на водоросль.
— Хватит с ним чикаться, — говорит папа. — Сунем его в морозилку. Рыба, замороженная в живом состоянии, если её
правильно разморозить, по качеству не отличается от свежей.
Папа завернул карася в газету и положил в холодильник. Затем он прильнул ухом к морозилке и весь превратился в слух.
— Слышишь? Слышишь? — сказал он. — Душа карася расстаётся с телом.
Наутро я проснулся и сразу принюхался: не пахнет ли жареной рыбкой? Ничем вкусным не пахло. Я вышел на кухню и
обнаружил там маму с папой, нависших над ледяным карасём.
— После отморожения, — говорил папа, — рыбу надо положить в холодную воду, а то она будет дряблой и невкусной.
Он снова опустил карася в таз. Тот лежал синий, твёрдый, неподвижный, как древесный ствол.
— Умер, — сказала мама и заплакала.
— Эх ты, Люся, как ты на всё реагируешь! — расстроился папа. — Как Сократ бы на это прореагировал? А Диоген?
— То, что ты сделал, Миша, — сказала мама, — ты всю жизнь об этом будешь жалеть.
А папа ей говорит упавшим голосом:
— Люся, Люся, теперь на моей могильной плите ты, наверное, напишешь: «Убийца карася».
Тут я им говорю:
— Друзья! Что за похоронные настроения? Режьте его на куски, жарьте на сковородке и давайте завтракать!
— Не надо завтракать, в желудке будет тяжесть, — сказала мама.
— В желудке тяжесть — на душе легко! — ответил папа и вдруг вскочил как ошпаренный.
Летним полуднем в тени зелёной антоновки плавал как ни в чём не бывало и бил хвостом по воде оттаявший карась. Два
плавника его, торчавших из воды, горели на солнце, а сам он — пружинистый, гладкий, похож был на резиновую галошу.
— Что ж вы такие обормоты-то, а? — сказала мама, утерев слезу. — Не могут карася отправить к праотцам.
— Люся, Люся! — воскликнул папа, ошарашенный сложностью женской натуры. — В Уваровке климат очень лечебно-
профилактический. Воздух, щупальца сосны и мох леса не дают карасю проститься с жизнью. Но одно твоё слово, Люся, и я
любому горло перегрызу.
Сутулый, грустный, молчаливый папа схватил лопату и бросился на карася. Он оскорблял карася, замахивался на него лопатой,
предвещал ему всякие ужасы, грозил, что засолит, как селёдку!..
— Люся, Люся, — звал папа маму. — Ты взрослая женщина! Свари его живьём в кипящем масле!
А мама отвечала:
— Не могу! Я не верю, что мне тридцать пять, что у меня десятилетний сын и пятилетний кот Кузя, потому что вся моя жизнь —
сплошная весна!
— Так не доставайся же ты никому! — папа взял за хвост карася и швырнул его коту.
— На, Кузька, на, — сказал он, — съешь его со всеми потрохами.
Карась лежал на траве, несгибаем и величав. Покой, безмятежность и симпатия к Кузе сквозили во всей его фигуре.
Кузьма напрягся, сглотнул… и не двинулся с места. Нос Кузи расширился до необычайных размеров, глаза выпучились, изо рта
вырывался рык, но он и головы не поднял от крыльца.
— Всё, — говорю я. — Я его уже есть не смогу.
— А я его уже не смогу зарезать, — говорит папа. — Он личность, он характер, он существо высшего порядка.
— Возьми себя в руки, Миша, — сказала мама, — мужчина ты или нет?
— Нет, — твёрдо ответил папа. — Я книжный червь. Я не могу победить живую рыбу. Я могу победить только полуфабрикат. Да
и не такой уж я любитель рыбы если честно.
Папа заботливо поднял с земли карася и понёс его в таз. А карась — худой, как голубь, — ласково приник к папиной груди.
Ночью мы все проснулись: залаял соседский пес. Папа отодвинул занавеску и начал вглядываться в темноту, пытаясь
различить под яблоней таз с карасём.
— Как там карась, интересно? — слегка разволновавшись, сказал он.
Да и у нас с мамой заныло сердце: вдруг его утащит какой-нибудь злой человек? Или унесёт в клюве горный орёл?
— Это совсем не такая ночь, — сказала мама, — когда маленьким карасям можно сидеть одним в тазах на улице.
Мы отперли дверь и втроём вышли во двор. Тёмная, жутко тёмная, звёздная, с месяцем в небе. Пока мы смотрели на карася, он
забеспокоился, проснулся и поднял голову.
— Спи, Гриша, — сказал папа и мягко потрепал карася по затылку. Он назвал его Гришей в честь Григория Распутина.
— Ты мой тупорылый, — бормотал папа, перетаскивая таз в дом, — ты мой пучеглазый…
Первое, что он спросил, проснувшись:
— Люся, ты кормила Гришу?
— О жизни карасей мы знаем очень мало, — сказала мама. — Что они любят? Чего терпеть не могут?
— Дай Гришке риса, — говорю я. — Рис похож на личинки жуков-плавунцов.
— Дай лучше гречки, — говорит папа. — Гречка похожа на жареных блох.
А сам несёт уже карасю намятый хлеб. Я случайно чихнул возле таза с Григорием, так папа меня за это чуть не укокошил.
— Чихает тут! — закричал он. — У меня хлеб открытый! Я карася кормлю этим хлебом. А он чихает!
Маму посылает в магазин, кричит:
— И карасю что-нибудь купи!
Наконец, мама сказала ему:
— Отпусти Гришу, Миша. Пусть сам себе добывает пищу.
Стало темнеть, когда мы тронулись в путь. Папа нёс Гришку в целлофановой сумке с водой, а навстречу нам Толя Мыльников
— Это вы всё того карася, — говорит, — никак не укантрапупите? Дай-ка я его головой об пень хряпну!
— Ты что?! — закричали мы. — Не дадим Григория убить!
На берегу Витаминного пруда папа вынул карася из пакета и похлопал его по плечу:
— Хорошо, карась, — сказал он, — плыви, отдыхай, набирайся сил, звони нам, пиши и всё в таком духе!
Григорий бухнулся в пруд к лягушкам и пиявкам, не затаив никаких обид.
— У карася жизнь недолгая, — сказал Толя Мыльников, — до следующего крючка.
— Теперь он уже не такой дурак, — ответил папа.

Главные реки Америки

Хотя мне уже девять лет, я только вчера догадался, что уроки все-таки надо учить. Любишь не любишь, хочешь не
хочешь, лень тебе или не лень, а учить уроки надо. Это закон. А то можно в такую историю вляпаться, что своих не узнаешь. Я,
например, вчера не успел уроки сделать. У нас было задано выучить кусочек из одного стихотворения Некрасова и главные
реки Америки. А я, вместо того чтобы учиться, запускал во дворе змея в космос. Ну, он в космос все-таки не залетел, потому
что у него был чересчур легкий хвост, но долетел до чердака и там завис, а до космоса еще было далеко.
И я так завозился с этим змеем и космосом, что совершенно позабыл обо всем на свете. Мне было так интересно
играть, что я и думать перестал про какие-то там уроки. Совершенно вылетело из головы.
 Я утром немножко заспался, и, когда вскочил, времени оставалось чуть-чуть… Но я читал, как ловко одеваются
пожарные – у них нет ни одного лишнего движения, и мне до того это понравилось, что я пол-лета тренировался быстро
одеваться. И сегодня я как вскочил и глянул на часы, то сразу понял, что одеваться надо, как на пожар. И я оделся за одну
минуту сорок восемь секунд весь, как следует, только шнурки зашнуровал через две дырочки. В общем, в школу я поспел
вовремя и в класс тоже успел примчаться за секунду до Раисы Ивановны. Раиса Ивановна вошла, мы встали и поздоровались с
ней, и громче всех поздоровался я, чтобы она видела, какой я вежливый. Но она на это не обратила никакого внимания и еще
на ходу сказала:
– Кораблев, к доске!
У меня сразу испортилось настроение, потому что я вспомнил, что забыл приготовить уроки. И мне ужасно не хотелось
вылезать из-за своей родимой парты. Я прямо к ней как будто приклеился. Но Раиса Ивановна стала меня торопить;
– Кораблев! Что же ты? Я тебя зову или нет?
И я пошел к доске. Раиса Ивановна сказала:
– Стихи!
Чтобы я читал стихи, какие заданы. А я их не знал. Я даже плохо знал, какие заданы-то. Поэтому я моментально
подумал, что Раиса Ивановна тоже, может быть, забыла, что задано, и не заметит, что я читаю. И я бодро завел:
- Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь:
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь…
– Это Пушкин, – сказала Раиса Ивановна.
– Да, – сказал я, – это Пушкин. Александр Сергеевич.
– А я что задала? – сказала она.
– Да! – сказал я.
– Что «да»? Что я задала, я тебя спрашиваю? Кораблев!
– Что? – сказал я.
– Что «что»? Я тебя спрашиваю: что я задала?
Тут Мишка сделал наивное лицо и сказал:
– Да что он, не знает, что ли, что вы Некрасова задали? Это он не понял вопроса, Раиса Ивановна.
Вот что значит верный друг. Это Мишка таким хитрым способом ухитрился мне подсказать. А Раиса Ивановна уже
рассердилась:
– Слонов! Не смей подсказывать!
– Да! – сказал я. – Ты чего, Мишка, лезешь? Без тебя, что ли, не знаю, что Раиса Ивановна задала Некрасова! Это я
задумался, а ты тут лезешь, сбиваешь только.
Мишка стал красный и отвернулся от меня. А я опять остался один на один с Раисой Ивановной.
– Ну? – сказала она.
– Что? – сказал я.
– Перестань ежеминутно чтокать!
Я уже видел, что она сейчас рассердится как следует.
– Читай. Наизусть!
– Что? – сказал я.
– Стихи, конечно! – сказала она.
– Ага, понял. Стихи, значит, читать? – сказал я. – Это можно. – И громко начал: – Стихи Некрасова. Поэта. Великого
поэта.
– Ну! – сказала Раиса Ивановна.
– Что? – сказал я.
– Читай сейчас же! – закричала бедная Раиса Ивановна. – Сейчас же читай, тебе говорят! Заглавие!
Пока она кричала, Мишка успел мне подсказать первое слово. Он шепнул, не разжимая рта, но я его прекрасно понял.
Поэтому я смело выдвинул ногу вперед и продекламировал:
– Мужичонка!
Все замолчали, и Раиса Ивановна тоже. Она внимательно смотрела на меня, а я смотрел на Мишку еще внимательнее. Мишка
показывал на свой большой палец и зачем-то щелкал его по ногтю.
И я как-то сразу вспомнил заглавие и сказал:
– С ноготком!
И повторил все вместе:
– Мужичонка с ноготком!
Все засмеялись. Раиса Ивановна сказала:
– Довольно, Кораблев!.. Не старайся, не выйдет. Уж если не знаешь, не срамись. – Потом она добавила: – Ну, а как
насчет кругозора? Помнишь, мы вчера сговорились всем классом, что будем читать и сверх программы интересные книжки?
Вчера вы решили выучить названия всех рек Америки. Ты выучил?
Конечно, я не выучил. Этот змей, будь он неладен, совсем мне всю жизнь испортил. И я хотел во всем признаться Раисе
Ивановне, но вместо этого вдруг неожиданно даже для самого себя сказал:
– Конечно, выучил. А как же!
– Ну вот, исправь это ужасное впечатление, которое ты произвел чтением стихов Некрасова. Назови мне самую
большую реку Америки, и я тебя отпущу.
Вот когда мне стало худо. Даже живот заболел, честное слово. В классе была удивительная тишина. Все смотрели на меня. А я
смотрел в потолок. И думал, что сейчас уже наверняка я умру. До свидания, все! И в эту секунду я увидел, что в левом
последнем ряду Петька Горбушкин показывает мне какую-то длинную газетную ленту, и на ней что-то намалевано чернилами,
толсто намалевано, наверное, он пальцем писал. И я стал вглядываться в эти буквы и наконец прочел первую половину.
А тут Раиса Ивановна снова:
– Ну, Кораблев? Какая же главная река в Америке?
У меня сразу же появилась уверенность, и я сказал:
– Миси-писи.
Дальше я не буду рассказывать. Хватит. И хотя Раиса Ивановна смеялась до слез, но двойку она мне влепила будь здоров. И я
теперь дал клятву, что буду учить уроки всегда. До глубокой старости.

Уступить дорогу

– Ты, Бобриков, уже взрослый человек, в четвёртом классе учишься, а первоклашек в столовой до сих пор толкаешь! По школе
носишься, как бульдозер без тормозов. На Ольгу Павловну вчера налетел, девочку-старшеклассницу чуть с ног не сбил...
– Она мне дорогу не уступала...
– Воспитанный мальчик, между прочим, всегда уступает дорогу девочкам сам! – вышла из себя завуч. – Я тебя, Бобриков,
последний раз предупреждаю, прекрати испытывать моё терпение, оно не бесконечно! Я ведь не памятник в актовом зале,
чтобы твои безобразия терпеть! Всё, иди.
«Легко сказать, – подумал Мишка, выходя из кабинета Ларисы Дмитриевны, – уступить дорогу».
Он побрёл в класс. Остановился около двери и, постукивая портфелем по коленке, стал ждать.
В коридоре показалась Лена с первой парты.
Он подождал, пока девочка приблизится к кабинету и, широко улыбнувшись, распахнул перед ней дверь.
– Проходи, пожалуйста!
Лена остановилась.
– Чего не заходишь? – вежливо спросил Бобриков. – Я тебе, между прочим, дорогу уступаю.
«Может, он пол чем-нибудь скользким намазал», – подумала Лена и опустила глаза. Пол был нормальным.
«Стесняется, – догадался Бобриков. – Первый раз, наверное, дорогу уступают».
И он сказал ещё вежливее, раз этак в сто:
– Ну проходи! Чего встала?
«Может, он ведро с водой на крайнюю парту поставил и верёвочкой к ручке двери привязал?» – заподозрила Лена.
Она помотала головой.
– Воспитанная девочка, между прочим, проходить должна, когда ей дорогу уступают! – начал терять терпение Бобриков.
Лена осторожно заглянула в класс. Ведра с водой на парте не было.
«С ума сошёл!» – догадалась она и шагнула назад,
«Ну как тут быть воспитанным! – расстроился Бобриков. – Уступаешь им дорогу, уступаешь... А они упёрлись и не идут!»
И он спросил еще вежливее, раз уже в двести.
– Чего, как коза, упёрлась? Мне что тут целый день тебе дорогу уступать, да?
«Ага, я пойду, а он меня как в спину толкнёт, – испугалась Лена. – Так я ему и поверила!»
– Ты будешь заходить, Камалина, или не будешь? – рассердился Бобриков. – Я тебя последний раз предупреждаю, прекрати
испытывать моё терпение, оно не бесконечно! Сейчас как тресну портфелем по спине!
–Так бы сразу и сказал! – заулыбалась Лена. – А то – дорогу уступаю, дорогу уступаю... Знаем мы, как вы дорогу уступаете.
Насмотрелись!
И, высоко подняв голову, она вошла в класс.
«Никакого воспитания! – сердито подумал Бобриков. – Даже спасибо не сказала! Нет, больше я этим вредным девчонкам
дорогу уступать не стану ! Я им что, памятник, что ли?»

Сергей Силин