Петрарка Ф. - Сочинения Философские и Полемические. - 1998

ФРАНЧЕСКО
IIETPRPKB
СОЧИНЕНИЯ
ФИЛОСОФСКИЕ
и
ПОЛЕМИЧЕСКИЕ
Москва
РОССПЭН
1998
ББК 87.3(4Ит)
П 30
Издание
осуществлено при финансовой поддержке
проект № 97-03-16289
Составление, перевод, комментарии, указатели

Н.Й.Девятайкиной, ЛМЛукьяновой
Вступительная статья Н.КДевятайкиной
Петрарка Ф.
П 30 Сочинения философские и полемические. —
М.: «Российская политическая энциклопедия»
(РОССПЭН), 1998. - 477 с.
Книга представляет собой собрание основных полеми
ческих трактатов выдающегося деятеля эпохи Возрожде
ния Франческо Петрарки, отражающих важнейшие поло
жения ренессансного мировоззрения, воплотившегося в
творчестве известного мыслителя. Без этих произведений
невозможно составить цельную картину этических, соци
ально-политических и философских взглядов виднейшего
флорентийского гуманиста. В состав издания входят сле
дующие трактаты: «Об уединенной жизни», «О средствах
против превратностей судьбы» (избранные диалоги), «Ин
вектива против некоего человека высокого положения, но
малой учености и добродетели», «О невежестве своем соб
ственном и многих других», «Инвектива против того, кто
хулит Италию», «Инвективы против врача». Все произве
дения переведены на русский язык впервые и сопровожда
ются научной статьей о мировоззрении Ф.Петрарки, ком
ментариями и указателями.
ББК 87.3(4Ит)
© «Российская политическая энцик

лопедия» (РОССПЭН), 1998.
© Н.И.Девятайкина, Л.МЛукьянова.
Составление, перевод, коммента-
ISBN 5-86004-152-7 рии, указатели, 1998.
ПЕТРАРКА
КАК ФИЛОСОФ И ПОЛЕМИСТ
В переломную эпоху, время больших исторических

перемен общественно-политическая и идейная пози
ция писателя, поэта, философа обретает большое зна
чение; его духовные поиски, обращение к прошлому,
его публицистика, художественная правда сочинений,
личное участие в событиях оказывают огромное влия
ние на современников, формируют их настроения,
взгляды, идеалы.
И — не только современников. Через столетия мно
гое в воззрениях передового мыслителя может оказать
ся политически, культурно, научно злободневным. Ска
занное в полной мере относится к Итальянскому по
эту, публицисту, философу, писателю Франческо Пет
рарке: его представление о природе человека, свободе,
гуманности, справедливости, о нравственности и сча
стье, его поиски истины и отстаивание права поэта на
служение ей, его защита свободы суждения, отрицание
абсолютных авторитетов, его взгляды на отношения
государства и граждан, на власть, на нравственный об
лик того, кто ею облечен, на войну и мир, тиранов и
тиранию во многом созвучны проблемам сегодняшне
го дня. Это побуждает к пристальному рассмотрению
творческого наследия первого гуманиста итальянского
Возрождения, в первую очередь — к переводам наиболее
значимых его сочинений. Среди них и те трактаты и ин
вективы, которые представлены в настоящей книге.
С именем Петрарки связывают начало Возрожде
ния. Его самого и тех, кто пошел по его стопам, назы
вают мыслителями-гуманистами, связывают с ними
4 Н.И.Девятайкина
важный этап развития гуманизма — ренессансный,

творчески впитавший в себя многое из гуманизма ан
тичного и гуманизма христианского, но поставивший
по-новому проблему человека, его достоинства, благо
родства, добродетели-доблести, совести, свободы воли,
нравственных возможностей и нравственной ответст
венности личности.
Творчество Петрарки падает на XIV в. Сложное и
противоречивое время для Италии, его родины. Рас
цвет ее городов-государств (Флоренции, Венеции, Ге
нуи, Милана, Падуи, Перуджи, Сиены, Болоньи и
др.), появление в них мощной раннекапиталистиче
ской экономики сочетается с политической раздроб
ленностью страны. Существенную роль продолжала
играть в ее судьбах средневековая германская импе
рия, настойчиво боролось за свои интересы папство.
На это бурное столетие приходится начало форми
рования людей нового типа, собственно, современной
личности. В повседневности, прежде всего городской,
рождалось новое отношение к жизни и обществу, но
вая социальная психология. Для умонастроения време
ни характерны рационализм, любознательность, ува
жение к знанию и тяга к. нему; новым людям не чуждо
чувство чести, достоинства, собственной значимости;
их отличает расчетливость, деловитость, умение це
нить время, стремление стать богаче, трудолюбие и
уважение к труду, оптимизм и любовь к земной жиз
ни; стремление взять все от нее при понимании, что
делу время, а потехе час.
Самосознание деловых людей, рождающейся интел
лигенции, да и активной части крестьянства проявля
лось и в критическом, а то и иронически-презритель-
ном отношении к представителям благородного дво
рянского сословия; осуждались праздность, расточи-
тельйость, спесь, вызывающая воинственность, неде-
ловитость сеньоров; не принималось как должное их
пренебрежительное отношение к «неблагородным»,
людям труда. Далеким от почтения становилось отно
шение к духовенству: были очевидны его лицемерие,
алчность, невежество, безделье, моральная распущен
Петрарка как философ и полемист____________ 5
ность, лживость, несоответствие христианским идеа

лам и правилам жизни.
Меняется и отношение к религии. Вера в Бога оста
ется делом святым, но она не мешает свободомыслию,
критическому отношению к тому, что прежде прини
малось как данность, начиная с учения "о первородном
грехе и заканчивая непорочным зачатием.
Гуманистическая идеология не была слепком ни
повседневной хозяйственной практики, ни повсе
дневного сознания. Это был базис, на котором вы
растала идеология Возрождения: она многое впитала
из новой социальной психологии, но многое и отри
нула, вдохновляясь лучшими, освободительными,
творческими возможностями, которые объективно
содержались в созидательной, преобразующей дея
тельности новых социальных слоев, осмысляемой
как общечеловеческая задача.
С идейной стороны философия!, литература, поэзия,
искусство раннего Возрождения подготовлялись теми
прогрессивными тенденциями, которые имели место в
духовной культуре Европы XII-XIII веков: распростра
нением светских знаний, начавшейся защитой антич
ной мысли, философским свободомыслием Петра Абе
ляра (его рукописи были и в библиотеке Петрарки),
Иоанна Солсберийского, представителей ШартрСкой
школы (их сочинения тоже стояли на полках личной
библиотеки первого гуманиста).
С другой стороны, значительна роль итальянской
поэзии XIII в., прежде всего — «нового сладостного
стиля». Эта лирика оказалась связанной с жизнью го
рода-коммуны, борьбой против феодального дворянст
ва, императора, церкви. У Гвидо Гвиницелли любви
придан характер высокого духовного начала; его эсте
тическим манифестом стала канцона «В честных серд
цах любовь приют находит», утверждавшая, что она
родится в благородном сердце, она — проявление выс
шего духовного богатства человека, независимо от его
сословной принадлежности.
Общепризнана роль Данте как крупнейшей фигуры
Предвозрождения. Защита возвышенной человеческой
любви, хотя еще и символизированной, не преодолев

шей абстрактности, рождение нового понимания дос
тоинства и благородства, высокая оценка разума, нача
ло оправдания славы, значимости земной жизни, ут
верждение возможности счастья в ней (не исключая
поисков «высшего» небесного блага) подготавливали
утверждение новых подходов гуманизма к человеку и
его бытию.
Плодотворным для Возрождения оказался страст
ный Интерес Данте к античности, понимание роли на
родной речи, содержащее в себе зачатки национального
сознания, осуждение светской власти папства, политиче
ских усобиц в стране, осуждение сеньоров, яростная кри
тика социальных и нравственых пороков духовенства.
Данте не создал цельного мировоззрения, в нем
еще много старого, религиозно-догматического, алле
горического, мистического, схоластического. Он еще
не сознавал себя человеком новой эпохи, но все те
зерна нового, которые обнаруживаются в его творчест
ве, проросли мощными всходами уже в раннем гума
низме1. Современные исследователи отказываются и в
приложении к Петрарке от традиционной точки зре
ния, что первый гуманист не хотел признавать Данте:
и в письмах, и в сонетах, и в трактатах обнаруживается
идейное, творческое влияние цоследнего, а также от
крытое и прямое цитирование «Новой жизни», «Боже
ственной комедии», «Пира», «Монархии».
Пожалуй, никакой другой период не требовал
стольких усилий мысли для смены прежних, философ
ско-этических координат, как эпоха Возрождения. И
не породил столько блестящих писателей, философов,
поэтов, педагогов, столько гениальных художников:
под стать времени, активно и вдохновенно вырабаты
вали они новый идеал человека и общества. Петрарка
вобрал в себя новизну, сложность, неоднозначность
времени, его надежды и разочарования, его тревоги и
1 Мы опирались на выводы, содержащиеся в работах Н.И.Голени-

щева-Кутузова, Н.Г.Елиной, Н.И.Балашова, Л.М.Баткина, А.Х.Гор-
функеля, С.М.Ошма, А.Л.Доброхотова и др.
радости. Творчество первого гуманиста и поэта Ренес

санса — огромный мир, могучая река мысли: чем глуб
же проникаешь в нее, тем яснее обнаруживаешь, как
далеко еще до сколько-нибудь полного исчерпания.
Последняя четверть века отмечена и в западной, и в
отечественной историографии взрывом внимания к
Петрарке.
Одно за другим появляются издания переводов его
сочинений, солидные монографии, выдвигаются новые
концепции, определяется, уточняется, пересматривает
ся время создания произведений, все больше интереса
проявляется к анализу каждого из них в отдельности —
будь то сонет, письмо или латинский трактат2.
Одним из ведущих исследователей Петрарки в Ита
лии является Уш Дотти. Уже в первых его работах
обосновывается тезис, что первый гуманист созидал
новую культуру на обломках средневекового мировоз
зрения. Ее задачей было формирование новой челове
ческой личности, а основными чертами — идея ценно
сти всякой человеческой деятельности, любовь к ан
тичности, активная гражданская жизнь, стремление к
свободе и духовному достоинству. Главной причиной
противоречивости гуманиста названа сложность отры
ва от старого. Монографические исследования У.Дот-
ти, вышедшие в последние годы, доказывают, что с
Петрарки начинается современное философское само
познание, более того, «идеологическая революция»3.
2 О круге исследователей и основных направлениях в изучении

мировоззрения Петрарки дают представление материалы конгрессов,
прошедших в связи с 600-летием со дня его смерти. Большинство их
участников продолжает заниматься ранним гуманизмом и ныне. См.:
II Petrarca ad Arqua. Atti del convegno di studi nel VI centenario (1370-
1374). Padova, 1975; Convegno intemazionale Francesco Petrarca. Atti dei
convegni lincei. Roma, 1976; Petrarca, 1304-1374. Beitrage zu Weik und
Wirkung / Hrsg. F.Schalk. Frankfurt a. М., 1975; Francis Petrarch, Six
Centuries Later. A Simposium / A cura di A.Scaglione. Chicago, 1975;
Petrarca e petrarkizam u slawenskim zemljma. Dubrovnik, 1978; Francesco
Petrarca, citizen of the World. Proceedings of the World Petrarch Congress
Washington (1974). Padova; N.Y., 1980.
3Dotti U. La formazione dell'umanesimo nel Petrarca / / Belfagor.
1968. Vol. 23. N. 5. P. 532-545; idem. Petrarca a Milano. Milano, 1977;
Idem. Petrarca e la scoperta della coscienza modema. Milano, 1982; Idem.
Vita di Petrarca. Roma-Bari, 1987.
Это определение дано в монографии «Жизнь Пет

рарки». В ней предложена новая концепция подхода к
биографии зачинателя Возрождения: она нарисована в
живом контексте времени, сам гуманист — как яркая,
крупная, многосторонняя фигура, политически и об
щественно активная личность, остро понимающая по
требности эпохи. Большую работу исследователь ведет
в области научных публикаций (с параллельным пере
водом на итальянский язык) латинских писем и трудов
Петрарки.
Широкое признание получили изыскания Ф.Рико,
М.Фео, К.Скинэра, У.Воусмы, К.Фостера, С.Скарпа-
ти, А.Бальдуино и др. В их исследованиях усилены и
конкретизированы выводы предшественников об отры
ве гуманизма Петрарки от господствовавшей церков
ной идеологии, об отсутствии интереса к трансцен
дентным вопросам, теологической дидактике и пр.
Есть и еще один существенный момент: исследователи
начали значительно четче, чем прежде, отделять лич
ное отношение Петрарки к христианству от его пози
ции как мыслителя. При анализе первого чаще всего
говорится о близости благочестия Петрарки к еван
гельскому христианству, о его полной свободе в выра
жении своей веры, о том, что это не мешало ему оста
ваться исключительно культурным человеком с чисто
светскими духовными интересами и философской ори
ентацией идей и взглядов. (Именно в этом смысле при
меняется к нему понятие «христианский гуманист».)
Что касается христианства как идейной системы, то
чаще всего пишут, что в своей более глубокой сущно
сти оно сыграло роль толчка, стимула к поискам, связан
ным с проблемами человека, с постижением его внутрен
него мира, с вопросом о бессмертии души. С другой сто
роны, не меньше дала философия античности4.
4 Rico F. Vida е Obra de Petrarca. I. Lectura del «Secietum». Padova,

1974; Idem. Philology and philosophy in Petrarch / / Intellectuals and
Writers in fourteenth-century Europe. Tubingen; Cambr., 1986. P. 44-66;
Skinner Q. The Foundations of Modem Political Thought. Vol. I. The
Renaissance. Cambr., 1980. P. 88-93; Foster K. Petiaich. Poet and Humanist
Edinbuig, 1984. P. IS, 162; Parices H. The divine oider. Western culture in the
Все больше обсуждают современные авторы и во

прос о серьезной роли Петрарки в общественно-поли
тической жизни Италии. Они выявляют злободнев
ность, реализм, содержательность политической мысли
Петрарки, открытие им ряда тем в гуманистической
литературе5. Глубже, чем прежде, исследуется рожде
ние национальной идеи (плодотворное начало в этом
направлении было положено работами Р. дё Маттеи)6;
по-новому прочитывается политическая лирика, пись
ма, диалоги7
Но и в сегодняшней литературе можно встретить
старые формулы (Фойгга, Кертинга, Ориани, Ферра
ри) о социальном равнодушии, презрении к народу,
элитарности, эгоизме и «нарциссизме» первого гума
ниста, о его политическом невежестве, фразерстве,
беспринципности, сервилизме, космополитизме, рав
нодушии к делам Италии либо — о консервативном
романтизме, грезах о всемирной монархии.
Внимание к Петрарке возрастает и в нашей стране:
за последние два десятилетия его сонетов, поэм, про
зы, писем переведено и издано больше, чем за весь
предшествующий период8.
Middle ages. L., 1970. P. 325; Pullan В. A History of Early Renaissance

Italy. L., 1973. P. 165-173; Feo M. Petrarca e la foimazione delTuomo / / I
problemi della pedagogia. 1973. P. 685-687; Salinari C. Sommario di storia
della lettemtuia italiana. Roma, 1980; Balduino A. Boccaccio, Petrarca e
altri poeti del Trecento. Firenze, 1984. P. 212-215 etc.
5 Petronio G. Storicita della lirica politica del Petrarca / / Studi Petrar-
cheschi, 1961. Vol. 7. P. 247-264; Manselli R. Petrarca nella politicita delle
signorie padane alia meta del Trecento / / Petrarca, Venezia e il veneto. Firenze.
1976. P. 9-20; Dotti U. Petrarca a Milano. Milano, 1977; Squamtti G. La po-
esia politica del Petrarca / / Petrarca e petraddzam... P. 29-30 etc.
6 Mattei R. de. II sentimerrto politico del Petrarca. Firenze, 1944.
7 Cm: Voci A.M. Per l'interpretazione della canzone «Spirito gentil» di
Francesco Petrarca // Romanische Forschungen. Frankfurt a. М., 1973. N 91.
Heft 3. S. 281-288; Paoletti L. Retorica e politica nel Petrarca bucolico.
Bologna, 1974. P. 1-75; Viscardi A. Storia della letteratiira italiana. Milano,
1976. Vol. 2. P. 149-163; Salinari C. Op. cit. P. 136-140; Green Th.M.
Petrarch «viator»: the displacement of heroism / / Yearbook of English
Studies. 1982. Vol. 12. P. 35-57.
8 Назовем основные: Петрарка Ф. Избранное. Автобиографическая
проза. Сонеты / Пер. с лат. М.О.Гершензона, с итал. Е.Витковского,
Вяч. Иванова, Н.Матвеевой, Е.Солоновича, А.Эфрона; Коммент.
Н.Томашевского. М.: Художественная литература, 1974; Он же. Соне
Что касается отечественной литературы о Петрарке,

то первый серьезный очерк принадлежит перу М.А.Гу-
ковского, заявившего о принципиальном отличии не
только лирики, но и латинских трактатов гуманиста от
средневековых — в невиданном ранее интересе к лич
ности, земной жизни, природе, античности, в оправда
нии чувств9.
Специальных монографий о Петрарке у нас немно
го. Усилиями Р.И.Хлодовского фигура певца Лауры
представлена во всей ее сложности и полноте, особен
но в связи с анализом поэзии. Автор связывает начало
гуманистической эры со знаменитой речью Петрарки
на Капитолии, считает, что он сделал первый шаг к
созданию светской, атеологической, антиклерикальной
культуры й к реабилитации человека как высокодухов
ного существа10. Большее или меньшее место уделено
Петрарке и в общих исследованиях последних десяти
летий по истории ренессансного гуманизма11. Важную
попытку рассмотрения взглядов Петрарки в историче
ских рамках предприняла в фундаментальном исследо
вании по истории раннего итальянского гуманизма
ты, избранные канцоны, секстины, баллады, мадригалы, автобиогра
фическая проза. М., 1984; Он же. Эстетические фрагменты / Пер.,
вспуп. ст. и прим. В.В.Бибихина. М., 1982; Он же. Африка / Пер. с
лат. Е.Г.Рабинович, М.Л.Гаспарова; Отв. ред. М.Л.Гаспаров. М.: Нау
ка, 1992.
В старой России был издан только один трактат Петрарки, самый
знаменитый, — «SECRETUM», блестяще переведенный на русский
язык М.О.Гершензоном (см: Петрарка. Автобиография. Исповедь.
Сонеты. М., 1914). Помимо этого публиковались избранные перево
ды сонетов.
9 Гуковский М.А. Итальянское Возрождение. М.-Л., 1947. Т. 1.
С. 249-263.
10Хдодовский Р.И. Франческо Петрарка. Поэзия гуманизма. М.,
. 1974; Он же. Франческо Петрарка и гуманизм Треченто / / История
всемирной литературы. М., 1985. С. 68-77.
Еще одна монохрафия принадлежит перу автора данной статьи
(см: Девятайкина Н И. Мировоззрение Петрарки. Этические взгляды.
Саратов, 1989).
11 Абрамсон М.Л. От Данте к Альберти. М., 1979. С. 88-110; Гор-
функель А.Х. Гуманизм и натурфилософия итальянского Возрожде
ния. М., 1977. С. 64-74; Брагина Л.М. Итальянский гуманизм. Этиче
ские учения XIV-XV вв. М., 1977. С. 76-89; Баткин Л.М. Итальянское
Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989.
Петрарка как философ и полемист____________П
Н.В.Ревякина12. Впервые к анализу привлечены основ

ные философские сочинения гуманиста и многие его
письма, что позволило предметно говорить о рожде
нии новых взглядов на человеческую природу, жизнь,
смерть, бессмертие, достоинство человека, мир, на со
циальные проблемы (решение некоторых из них в
приложении к Петрарке только намечено, но в инте
ресном направлении). Исследователь диалектически
подходит к фигуре первого гуманиста, не уходя от ос
мысления его противоречивости, но и не растворяя гу
маниста в ней. Плодотворно и специальное обращение
к разным сторонам мировоззрения Петрарки (его пе
дагогическим размышлениям, книжным заботам, рож
дению самосознания новой личности), предпринятое
автором в ряде работ последнего времени13.
Довольно трудно дать общую оценку взглядам оте
чественных философов на Петрарку. Если А.ФЛосев,
В.В.Соколов в общих исследованиях, В.В.Бибихин — в
специальных (о новой эстетике слова у Петрарки)
представляют современный уровень науки, выявляют
новые интересные моменты в позиции гуманиста (хотя
A.Ф.Лосев усиленно «платонизирует» Петрарку, а
B.В.Соколов слишком однозначно говорит о его враж
дебности к Аристотелю)14, то в «Кратком очерке исто
рии философии» гуманизм представлен только Макиа
велли, в новейшем «Введении в философию» — Аль
12Ревякина Н.В. Проблемы человека в итальянском гуманизме

второй половины XIV — первой половины XV вв. М., 1977.
13Ревякина Н.В. Проблема человека в творчестве Петрарки / /
Бахрушинские чтения. Новосибирск, 1974; Она же. Франческо Пет
рарка и гуманистическая педагогика / / Возрождение: культура, обра
зование, общественная мысль. Иваново, 198S; Она же. Книжные за
боты Петрарки / / Вопросы истории. 1986. № 3; Она же. Философское
наследие античности в итальянском гуманизме XIV — первой полови
ны XV веков / / Античность в культуре и искусстве последующих ве
ков. М., 1984. С. 108-123; Она же. Гуманистическое воспитание в
Италии XTV-XV веков. Иваново, 1993.
14 См.: Лосев А.Ф. Эстетика Ренессанса. М., 1978. С. 221-226; Со
колов В.В. Европейская философия XV-XVII вв. М., 1984. С. 18-19;
Бибихин В.В. Слово Петрарки / / Петрарка Ф. Эстетические фрагмен
ты. С. 7-37.
12 НЖДевятайкина
берти и Пико15. Еще удивительнее отсутствие раздела

о гуманизме в специальной работе по истории этики
АА. Гусейнова и Г.Ирлитца: целый этап развития нравст
венной философии остается за пределами внимания16.
Даже беглое знакомство с наукой о Петрарке в на
шей стране показывает, что в изучении его взгладОв
еще много пробелов, значительная часть сочинений
вовлечена в научный и культурный оборот Лишь частич
но, а некоторые еще не дождались своего часагвовсе.
Публикации в данной книге призваны хотя бы от
части восполнить этот пробел.
В книге публикуется первая часть трактата «Об уе
диненной жизни». Считалось, что он написан вслед за
самым знаменитым сочинением — «Моей тайной» и
как бы оставался в ее тени. Ф.Рико предложил новую
датировку «Моей тайны»; если ее принять, трактат «Об
уединенной жизни» оказывается первым завершенным
философско-этическим трудом гуманиста. Время его
создания — 1346 год. Как и все остальное, он еще
много лет доделывался, расширялся, но так или иначе
отражает этап становления мировоззрения Петрарки, чем
особенно интересен. Текст сохранился в оригинале17.
Трактат написан на латыни, живым и ярким язы
ком. Он дает представление не только о взглядах Пет
рарки на уединенную жизнь (хотя и по этому поводу
есть самые широкие возможности сопоставления его
взглядов со средневековыми), но и о его социальной
позиции, отношении к городу, о его взглядах на при
роду, человека, его сущность и моральные свойства.
15 См.: Краткий очерк истории философии. М., 1973; Введение в
философию. М., 1989. Т. 1. С. 137-140.
16 См.: Гусейнов А.А., Ирлитц Г. Краткая история этики. М.,
1987; в предшествующих работах по истории этики Петрарка либо не
упомянут вовсе, либо представлен очень краткой и мало выразитель
ной характеристикой.
17 Перевод сделан по изданию: Petrarca Fr. Prose. Milano, 1955.
P. 288-405. Отдельным сторонам этого трактата посвящены две статьи
наших исследователей: Ревякина Н.В. Франческо Петрарка и форми
рование самосознания новой личности (по трактату «Об уединенной
жизни») / / Средние века. 1986. Вып. 49. С. 82-103; Девятайкина Н.И.
Свобода и уединение в этике Петрарки (по трактату «Об уединенной
жизни») / / Средневековый город. Саратов, 1983. Вып. 7. С. 71-83.
Петрарка как философ и полемист____________1_3
Следует заметить, что одним словом «трактат» данное

сочинение не определить. Оно, действительно, разделено
по традиции на разделы (секции), но этим по жанру да
леко не исчерпывается; некоторые страницы скорей на
поминают по стилю письмо с автобиографическими
вкраплениями, другие — филиппики, адресованные
«occupatus» («занятому», состоятельному и очень озабо
ченному частными делами человеку), третьи откровенно
сатиричны, четвертые, напротив, лиричны, особенно; те,
где речь вдет о красотах полей, лесов, рощ, среди котот
рых живет «друг уединения»; местами автор переходит на
язык псалмов, местами — на язык площади, толпы.
Остается научно актуальной и задача оценки трак
тата. А.Ренодэ увидел в нем христианский пессимизм
и аскетизм, У.Боско, ФДикстра, Р.Аматуро — рожде
ние несредневекового взгляда на уединенную жизнь18.
Последним из трактатов, написанных Петраркой, стал
«О средствах против превратностей судьбы» («De remediis
utriusque fortunae»), самый большой по объему и самый
популярный при жизни автора и в последующие века.
Трактат состоит из 253 диалогов на десятки философ
ских, социальных, политических, житейских, любовных и
даже медицинских тем19. Начат в 1354 г., завершен в
1360, несколько лет дополнялся20. (В Государственной
Публичной библиотеке Санкт-Петербурга хранится один
из четырех точно датированных XIV в. списков трактата,
возможно, самый ранний — 1388 года21).
18 См: Renaudet A. Humanisme et Renaissance. Dante, Petraique,

Standoch, Erasme, Lefevie. Genfeve, 19S8. P. 61; Bosco U. Francesco
Petrarca. Bari, 1946. P. 296; Diekstra F.N.H. A dialogue between Reason
and Aweisity. Assen, 1968. P. 64; Amaturo R. Francesco Petrarca / / La
letteratura italiana. Storia e testi. Firenze, 1970. Vol. 1. P. 139.
19 Petrarca Fr. De remediis utriusque fortunae. Bern, 1610. Научного
издания трактата еще нет, все имеющиеся примерно равноценны. Мы
делали перевод с данного издания.
20 Время завершения трактата — 4 октября 1366 года — помечено
рукой самого Петрарки. К сожалению, несмотря на многие усилия,
исследователям удалось установить датировку по годам только для не
скольких диалогов, у остальных она так и колеблется в рамках 12 лет,
что, конечно, затрудняет понимание тех или иных мотивов, побудив
ших к созданию диалога.
21 См. описание: Итальянские гуманисты в собрании рукописей
Государственной Публичной библиотеки им. М.Е.Салтыкова-Щедри
14 Н.И:Девягпайкина
Почти все авторы признают сильное влияние на не

го стоицизма (чем он вдвойне интересен), но в осталь
ном их позиции далеки от единодушия. До сих пор
трактат определяют то как наиболее средневековый из
написанных гуманистом (Салинари), то как горько
пессимистический, августиновский, отрицающий зем
ное ради небесного (Цжероза, Трипэ, Барон, Тилден),
то, напротив, как продукт зрелой гуманистической
мысли, реалистически-жизненный, решающий в но
вом духе важнейшие проблемы (Дикстра, Аматуро,
Мартеллотти, Рико, Дотги и др.), полностью противо
положный аскетически-средневековым подходам (Уит
филд, Бэрджин)22.
Трактат позволяет выявить, в какую сторону эволю
ционировало влияние на Петрарку античной мысли по
сравнению с ранними сочинениями; вместе с тем, как
в определенном смысле итоговое, обобщающее сочи
нение он представляет философскую и общественно-
политическую позицию гуманиста в эпоху зрелости.
Исследован трактат совершенно недостаточно, мно
гие Десятки диалогов вообще не введены в научный
оборот. Трактат разделен на две книги, в первой бесе
ду между собой ведут персонажи, заимствованные у
стоиков, — Разум и Радость или Разум и Надежда, во
второй — Разум и Скорбь или Разум и Страх. Очень
редко участники диалога не поддаются «социальной
расшифровке»: как правило, удается понять, предста
витель какого социального слоя, культурного или по
литического круга стоит за фигурой оппонента Разума;
сам же Разум, как общепризнано, — голос автора.
Пожалуй, еще меньше образованные читатели зна
ют об «Инвективах» Петрарки, впервые переведенных
на / Сост. Е.В.Вернадская. Ленинград, 1981. С. 2-4.
22 Salinari С. Op. cit. Р. 145; Gerosa P. Umanesimo cristiano del
Petrarca. Torino, 1966. P. 118; Baron H. Petrarch: His inner Struggle and
humanistic Discovery of Man’s Nature / / Florilegium Historiale. Toronto,.
1971. P. 35; Tilden J. Spiritual conflict in Petrarch's Canzoniere / / Petrarca.
Beitrage... P. 290; Diekstra F.N.H. Op. cit. P. 21; Amaturo R Op. cit. P. 150;
Martellotti G. Dante, Boccaccio e altri scritti dalTUmanesimo al
Romanticismo. Firenze, 1983. P. 296; Rico F. Philology... P. 62; Dotti U.
Vita... P. 296; Whitfield J.H. Petrarc and Renaissance. N.Y., 1943. P. 56;
Beigin T. Petrarch. N.Y., 1970. P. 130-133.
Петрарка как философ и полемист____________15^
на русский язык и представленных в данной книге.

Инвектива — особый жанр, особый род сочинений,
весьма популярный в средние века и эпоху Возрожде
ния. Их писал и Петрарка, их писали и против Пет
рарки. Инвективы, как правило, остро полемичны по
содержанию, написаны на злобу дня, в ответ на какое-
то (тоже полемическое) высказывание, мнение, сочи
нение в адрес гуманиста. Таких «Инвектив» четыре.
Самая ранняя — «Инвективы против врача» — от
1352-1355 годов; довольно объемная, в четырех книгах,
представляющих как бы ответы на обвинительные и
бранные письма двух папских медиков. Стиль и язык
этой инвективы, как и других, живой, местами умыш
ленно заниженный, местами столь же умышленно пе
реведенный на высокий философский слог. Инвектива
дает значительный материал для выяснения социаль
ной позиции гуманиста, его отношения к папскому
двору и окружению; наиболее важные страницы —
дискуссия о роли поэзии, риторики и философии23.
Почти одновременно возникла инвектива с длин
ным и «говорящим» названием «Против некоего чело
века высокого положения, но малой учености и добро
детели»24. Поводом в данном случае послужили пере
суды в папском Авиньоне относительно поселения
Петрарки (в 1353 г.) в Милане у Висконти — могуще
ственных правителей. Петрарку пытались представить
«другом тиранов», и он достойно отреагировал (1354).
Инвектива позволяет выявить некоторые интересные
штрихи в позиции Петрарки по отношению к Авиньо
ну, к политической действительности Италии, его
представления о месте и роли поэта в обществе.
Самая сложная, противоречивая, объемная и дале
кая от полной разгадки инвектива возникла в 1367 го
ду. Опять же в качестве ответа на недоброжелательные
толки о Петрарке, в данном случае — среди венециан
23 Перевод осуществлялся по изданию: Petnuca Fr. Invective contra
medicum / / Petrarca Fr. Opeie latiiie / A cura di A.Bufano. Torino, 1975.
Vol. 22. P. 818-980.
24 Petrarca Fr. Invectiva contra quendam magni status hominem sed
nullius scientie aut virtutis / / Ibid. P. 984-1023.
ских аристотеликов. Петрарка написал ее за несколько

дней и дал работу исследователям на несколько столе
тий. Инвектива названа «О невежестве своем собст
венном и многих других»25.
По традиции, идущей еще от П.Нольяка, она
признается произведением большой важности, а То
и лучшим выражением философской позиции гума
ниста. Но суть этой позиций видится по-разному:
как ортодоксальное благочестие (Габриэли), как
свидетельство консервативности по отношению к
философской мысли века (Джерулли), как возрожде
ние платоновской традиции (Ренодэ, Аматуро, Ри
ко), как блестящая защита собственной формы хри
стианской философии (Фостер), как гуманистиче
ская защита роли поэзии, нравственной философии,
идеи познания человека (У.Боско, У.Дотти и др.)26.
Думается, что инвектива судится не по законам
жанра: Петрарка не ставил Перед собой задачи
сколько-нибудь последовательного изложения своей
философской позиции или взгляда по какому-то во
просу. Он занят самозащитой, местами сильной, в
философском отношении, местами со слабыми, ло
бовыми атаками, язвительными по форме, но неубе
дительными по содержанию. Очевидно, с этой точки
зрения инвективу и нужно рассматривать.
Сказанное не означает, что инвектива неинтересна:
над ней нужно еще думать, извлекать свидетельства и
об отношении к Аристотелю и средневековому аристо-
телизму, к Платону и платонизму, к стоицизму, к хри
стианству; она задевает важные этические моменты,
вопросы о роли поэзии, нравственной философии, о
25 Petrarca Fr. De sui ipsius et multorum ignorania / / Ibid. P. 1024-

1151. ‘
2<Nolhac P. de. Petrarque et 1'humanisme. P., 1907. Vol. 2. P. 24;
Kristeller P.O. Eight philosophers of the Italian Renaissance. N.Y., 1964.
P. 17; Gabrieli F. II Petrarca e gli arabi / / Rivista di cultura classica e
medievale. 1965. Vol. 1. P. 489-494; Geiulli E. Petrarca e gli arabi / / Ibid.
P. 336; Renaudet A. Op. cit. P. 55-56; Amatuio R. Op. cit. P. 151; Rico F.
Philology... P. 62; Foster K. Op. cit. P. 18; Bosco U. Op. cit. P. 118-127;
Dotti U. Vita di Petrarca. P. 390-395.
Петрарка как философ и полемист___________ 17
роли философов как наставников морали; довольно

объемно выглядят рассуждения о дружбе и пр.27
Последняя инвектива называется «Против того, кто
хулит Италию». Она написана в 1373 г., за несколько
месяцев до смерти, против авиньонского кардинала,
письменно высказавшего недовольство по поводу об
ращения Петрарки к папе Урбану V с призывами вер
нуть престол в Рим2*. Инвектива носит как бы истори-
ко-политический характер, содержит серьезные раз
мышления о роли Рима, Авиньона, об Италии; будучи
одним из последних сочинений, она позволяет поста
вить вопрос о том, насколько изменилась позиция
Петрарки по сравнению с предыдущими периодами
его творчества.
Представленные в книге публикации содержат не
мало общих тем, позволяющих проследить развитие
мысли первого гуманиста. С философско-этической
стороны среди наиболее значимых можно выделить
вопросы о природе, достоинстве и нравственных свой
ствах человека, смысле и цели его бытия, роли и на
значении нравственной философии и поэзии.
Петрарка первым в его время выделил этику как
особую и важнейшую часть философии и четко ориен
тировал ее на познание человека. Впервые эта задача
сформулирована уже в трактате «Об уединенной жиз
ни»: «Я верю, что благородный дух человека ни на чем
не успокоится, кроме как на Боге, цели нашего суще
ствования, кроме как на самом себе и на своих внут
ренних стремлениях, кроме как на другой душе, близ
кой ему в силу сходства». Как вицим, гуманист ставит
две задачи: познание Бога и познание самого себя, да
и третью — познание других людей. Сама постановка
на один уровень этих проблем нетрадиционна; она как
бы поднимает человека до Бога, делает его столь же
значимым объектом познания. Здесь, несомненно, ро
ждение собственно гуманистического подхода, в кото-
27 Интересная, хота и краткая характеристика гуманистических черт
этой инвективы содержится в кн.: Горфуккель А.Х. Указ. соч. С. 66-77.
28 Petrarca Fr. Invectiva contra eum, qui maledixit Italie / / Petrarca Fr.
Opere latine. Vol. 2. P. 1154-1253.
18 Н.И.Девятайкцна
ром будет постепенно с о к р а щ а т ь с я расстояние между

человеком и Богом.
К познанию человека Петрарка призывает, и очень
страстно, в инвективе «О невежестве...»: «Ведь какую
пользу, спрашивается, принесет знание природы зве
рей, и птиц, и змей, если не знать или презирать при
роду людей, не знать, для чего мы рождены, откуда
пришли, куда идем». В самой постановке вопроса —
вызов средневековой схоластике. Это она умозритель
ным образом занималась изучением природы и обхо
дила человека. Но вызов брошен не только схоластике:
в словах Петрарки есть упрек относительно презрения
к природе человека. Он был вполне адресным: специ
ально о «презренной и несчастной природе человека»
написал в конце XII в. папа Иннокентий III, и его
трактат оставался настольной книгой для монахов и
мирян не одно столетие. Петрарка бросает вызов папе
не впервые: десятью годами раньше он, конечно, не
называя имен, пишет специальный диалог «О печалях
и несчастии», опубликованный в этой книге, против
папского сочинения.
Петрарке важно, чтобы делом познания человека
занялась именно философия. Но гуманист не только
ставил перед ней задачи, но и сам пытался найти им
решение. Первым в гуманизме он поставил перед со
бой задачу нравственно реабилитировать человека, до
казать великие возможности его совершенствования.
Это неизбежно подводило к вопросам о физических и
, духовных свойствах человека. Уже в трактате «Об уе
диненной жизни» гуманист заговорил об индивидуаль
ной природе человека. «Каждый человек должен ду
мать, каким его сотворила природа... пусть каждый оп
ределит, какая именно жизнь соответствует его приро
де и характеру». Развернутые суждения о природе че
ловека мы встречаем в трактате «О средствах...». В его
диалогах в качестве собеседников выступают стоиче
ские персонажи — «Разум», «Радость» и «Надежда» в
первой книге, «Разум», «Скорбь» и «Страх» во второй.
Как правило, нетрудно определить, представитель ка
кого круга или кругов общества стоит за оппонентами
Петрарка как философ и полемист____________1J9
«Разума», сам же он — голос Петрарки. Диалоги весь

ма схематичны, чаще всего оппоненты «Разума» бросают
одну и ту же по смыслу реплику, связанную с главной те
мой разговора, а «Разум» дает пространные ответы.
С философской стороны гуманиста занимает во
прос, откуда — от Бога или от природы в человеке его
духовные свойства; в большинстве случаев Бог и при
рода выступают как синонимы, особенно в уже на
званном диалоге «О печалях и несчастии» (II, 93), од
ном из самых насыщенных гуманистическими идеями
в трактате. В подходе к самим свойствам души и тела
Петрарка неоднозначен и противоречив: если в трак
тате «Об уединенной жизни» о здоровье тела говорится
как о чем-то естественном и важном для человека, то
в диалогах трактата «О средствах...» тело может опре
деляться то как «враг души», «тягостное ночное при
станище», то как нечто непревзойденное и прекрас
ное. Петрарка не раз с восхищением говорит о щедро
сти «матери-природы» по отношению к телу. Он выби
рает из сочинений античных авторов, чаще всего Ци
церона, яркие аргументы в защиту красоты и целесо
образности устройства тела — от округлой формы го
ловы до прямохождения (II, 93). Для убедительности
добавляются и раннехристианские доводы: сам Хри
стос избрал человеческое тело, воплотился именно в
человека, что являет собой знак достоинства его физи
ческой природы. Кроме того, Петрарка подхватывает
не очень распространенную версию о возрождении те
ла после смерти «легким, светящимся и непорочным».
Много рассуждает гуманист о душе, а шире — о ду
ховных свойствах человека. Душа объявляется «див
ным творением природы» (II, 93). Петрарка считает
даром природы разум, память, красноречие, доброде
тель, свободу воли, талант. В определении места разу
ма он не очень последователен: то ли это свойство ду
ши, то ли «всего» человека. Для него привычна форму
ла Аристотеля, что «человек — разумное и смертное
животное». В трактате «Об уединенной жизни» гово
рится о силе ума, его способности властвовать над
чувствами. О том, что разумная душа управляет телом,
а тело ей служит, гуманист напоминает своему оппо

ненту в «Инвективах против врача» и, конечно, не мо
жет удержаться от классического добавления; что к
врачу относится только вторая часть аристотелевского
определения.
Существенным моментом для всего раннего гума
низма было обсуждение проблемы бессмертия души.
Петрарка смолоду был критически настроен к филосо
фам, не признававшим этого. И смолоду искал аргу
ментов не только у христианских писателей, но и у ан
тичных авторов. В диалогах трактата «О средствах^..» о
бессмертии души упоминается то в качестве доказа
тельства достоинства человеческой природы, то при
объяснении смертности, то в связи с рассуждениями о
нравственных задачах человека. С большим пафосом о
бессмертии души говорится в инвективе «О невежест
ве...» как о высШем счастье, выпадающем на долю хри
стианина.
Много рассуждает Петрарка о законах и свойствах
человеческой природы. В диалоге «О страхе смерти»
«Разум» заявляет: «Рождаться, расти, стареть, испыты
вать жажду, голод, бодрствовать, спать, а также уми
рать — все это заложено в природе человека» (II, 117).
С этим не следует спорить, по этому поводу не следует
печалиться, этому нужно спокойно повиноваться:
«Подобает,'чтобы не природа ваша вам, а вы ей под
чинялись». Слова «Разума» призваны доказать, что не
следует страшиться смерти. Аргументаруя это, он взы
вает к природе: то говорит, что ненавидящий смерть не
навидит естественное или боится его, как и саму приро
ду, то —что «самое лучшее» — свыкнуться с ее законами.
В начале диалога «Разум» заявляет, что человече
скую природу создают два свойства, «связанные воеди
но» — разум и смертность. И затем большинство суж
дений на тему о смертности Он почерпывает у стойкой.
В обсуждении самой, казалось бы, христианской темы
гуманист обходится без напоминаний о смертности
как следствии грехопадения Адама, т.е. без вдеи пер
вородного греха; толкуя о природе человека, он ни ра
зу не называет ее греховной; призывая заботиться о
душе ввиду ее бессмертия, не оговаривается, что душу

может ждать не только «вечная жизнь», но и «вечная
смерть».
В приложении к свойствам человеческой природы
Петрарка уверенно использует термин «достоинство»
(dignitas): «...некоторые животные сильнее человека^
некоторые быстрее, некоторые обладают более остры
ми чувствами, но нет ни одного, превосходящего чело
века достоинством, ни одного, о ком забота творца
была бы такой же, как о человеке» (II, 93).
Размышления о природе человека позволили no-iy-
манистически определить еще одно важное свойство,
заложенное в ней: человечность. В трактате «Об уеди
ненной жизни» он пишет: «Есть ли большее счастье,
чем спасение своей души и неустанная помощь дру
гим... Если кто-то способен направить усилия сюда, но
не делает этого, он недостоин имени человека, он бес
честит природу человека, он забывает об обязанности
человечности». В другом месте гуманист призывает
«одолевать» себя человечностью.
Уже со времен трактата «Об уединенной жизни»
Петрарка часто пишет еще об одном: о труде как свой
стве человеческой природы, полагая, что выбирать за
нятие надо «по натуре и характеру», на всю жизнь.
Труд понимается Петраркой как естественная потреб
ность, вроде потребности в воздухе; хлебе, воде, и как
питающий источник духовного развития. Это — целое
открытие. Подобное понимание становится составной
частью гуманистической верьг Петрарки в Добрые ка
чества человеческой природы, в силы, возможности
личности в рамках земного бытия.
Наконец, в трактате «О средствах...» с восхищением
говорится еще об одном: о творческих способностях
человека как свойстве его природы. Как можно понять
гуманиста, человек занимает особое место в мире и
потому, что постоянно совершенствует самого себя и
условия своего существования. Скажем, при помощи
лекарств и разнообразных «искусств» — от изготовле
ния искусственных конечностей до очков — он нау
чился противостоять болезням и случайным напастям
(II,. 93). В другом месте говорится, что человек должен

радоваться «удобствам городов», но ведь и они, конеч
но, следствие многих его усилий и «искусств».
Публикуемые нами сочинения дают возможность
представить, как рождалась гуманистическая нравст
венная философия, по крайней мере, каким содержа
нием наполняются представления о добродетели, бла
городстве, славе, цели человеческого бытия.
В трактате «Об уединенной жизни» Петрарка назы
вает одним из главных «учителей» в деле «одоления се
бя человечностью» нравственную философию: она нау
чит, «как хорошо прожить». «Инвективы против врача»
и «О невежестве...» показывают, что всем средневеко
вым наукам Петрарка отказал в роли нравственных
наставников. Пафос инвектив против врача направлен,
в частности, на доказательство того, что медики не
способны врачевать души и заботиться о добродетели.
И неспособны стать истинными философами. «Когда я
увижу, что ты презираешь дела преходящие, почита
ешь доблести, стремишься к истинной славе, презира
ешь деньги, с благословением смотришь на небо, — я
поверю, что ты философ» (кн. II).
В диалогах трактата «О средствах...» гуманист много
раз повторяет, что истинные философы — «врачевате
ли душ и наставники жизни». В своем времени гума
нист таких философов не находит и потому постоянно
отсылает к древним — Цицерону, Сенеке, Горацию и
многом другим. Он заявляет, что учебниками жизни
можно назвать сочинения римских моралистов-стои-
ков, «наших», как он называет их постоянно. В инвек
тиве «О невежестве...» он высказывается на их счет
весьма пространно. Он пишет, что сочинения «грека
Аристотеля» дают знания, но не прививают нравствен
ных убеждений, не проникают в душу. Учение Христа
и латинская моральная философия «способствуют ус
воению добродетели», стремятся заронить в душу лю
бовь к лучшим делам, ненависть к худшим. При этом
для Петрарки непреложно условие: автор сочинений
на моральные темы должен быть на уровне тех мо
ральных максим, которые он проповедует; его слово
должно сочетаться с величием духа и добродетельностью.

Иными словами, Петрарка поставил важнейший для эти
ки вопрос — о связи знания с нравственностью.
Пожалуй, радом с античной философией, с точки
зрения нравственного воздействия на душу человека,
Петрарка ставит поэзию. Большая часть «Инвектив
против врача» посвящена доказательству того, что по
эты несут истину, воспитывают душу и воспламеняют
чувства. «Удивительным стилем поэты писали о добле
стях, о природе людей и всех вещей и вообще о чело
веческом совершенстве» (кн. III). «Им дано заботиться
о бессмертии имени других людей и о поддержании
доблести в борьбе со временем и забвением» (кн. I).
Однако было бы большим упрощением представ
лять, что Петрарка остался только популяризатором
античных представлений о нравственных качествах
личности. Конечно, он твердо стоял на почве антич
ной философии, но не меньше — и раннехристиан
ской, а главное — сумел высказать вполне оргиналь-
ные идеи и о добродетели, и о благородстве, и о славе,
и о счастье.
Доблесть-добродетель (virtus) была в центре этиче
ских поисков всего гуманизма. Уже Петрарка фило
софски поставил вопрос о ее истоках и пришел к убе
ждению, что это свойство потенциально заложено в
человеке от природы. «Добродетель, без сомнения, в
собственной воле человека* и каждый творит и на
правляет ее по собственному усмотрению». В диалогах
«О добродетели» (I, 10) и «О мнениях относительно
добродетели» (I, 11) как бы в сжатом виде представле
на петрарковская концепция добродетели. Жаркий
диалог идет о том, кто может ее достичь. Устами «Ра
зума» Петрарка объявляет о такой возможности для
всех, что явно не согласуется ни со стоической, ни с
христианской доктриной. Главное ударение делается
на том, что «виртус» не есть что-то исключительное,
совершенное, застывшее, как считал, скажем, Сенека,
она «в постоянном поиске работы». «Добродетель не в
том, что сделано, но в том, что должно быть сделано...
Добродетельный человек не хвалится тем, что уже дос-
24 Н.&Девятайкина
тигнуто, но беспокоится относительно того, что долж

но быть достигнуто. Она жадна или подобна жадности,
чем больше ищет, тем бедней себе кажется и большего
домогается... Чего бы она ни достигла, все мало» (I, 10).
Идея нравственного прогресса выражена Петраркой
гораздо отчетливей, чем стоиками. Думается, что здесь
установки не только на нравственное совершенствова
ние, а шире, разностороннее — на активную деятель
ность, героические труды на всех поприщах. Доброде
тель, по словам Петрарки, «готовится к великим де
лам», является толчком к трудам. Она всегда в .дейст
вии и всегда держит оружие наготове. Петрарке важ
нее всего объяснить, что человек должен постоянно
совершенствовать свои моральные качества, повышать
нравственный уровень поведения, «взращивать добро
детель». Со времен трактата «Об уединенной жизни»
гуманист убежден, что делать это «никогда не поздно».
В рассуждениях о мотивах, влекущих к добродетели,
заметно звучат гуманистические ноты, немалую роль
играет желание через добродетели прославиться («О
средствах...», I, 92), к ней влечет сознание невежества
и недостатков («Инвективы против врача», III). Наря
ду с внутренними, нравственными побуждениями важ
ными объявляются общественные, социальные. Свет
скость и новизну рассуждений Петрарки о данных
стимулах уже отмечали авторы.
В круге вопросов, касающихся добродетели, слож
ным для Петрарки оказалось определение цели ее об
ретения. Довольно часто встречается формула, провоз
глашенная «Разумом» в одном из диалогов: «Стремись
возвыситься, иди по следу добродетели с первого шага
до последнего, никуда не отклоняясь и нигде не оста
навливаясь... И тогда достигнешь не только славы и
лучшей,судьбы, но и самого неба». Как видим, здесь
важно и земное, и небесное, но — и в этом уже гума
низм — небесное блаженство обещается за активную,
наполненную подвигами, трудами, славой мирскую
жизнь. Подобную награду обещали доблестным мужам
Цицерон и философы-стоики: в петрарковском обеща
нии больше античных мотивировок, чем средневеко-
во-христианских. Активная, полнокровная жизнь на

земле по-гуманистически объявляется залогом небес
ного блаженства. Вслед за Петраркой весь ранний гу
манизм, начиная от Салютати и завершая Альберти,
будет вспоминать об этом стимуле, призывая одновре
менно к обретению и совершенствованию гражданских
добродетелей.
Петрарка всесторонне изучил подходы античных
философов к добродетели. По его признанию в инвек
тиве «О невежестве...», многое с теоретической сторо
ны было почерпнуто в «Этике» Аристотеля, особенно
относительно классификации добродетелей-доблестей,
не меньше извлечено из Сенеки, Цицерона й Горация.
После этого следует знаменитая тирада о роли нравст
венной философии и философов: латинские авторы и
их учение о добродетели Превозносятся до небес. И...
начинается решительный разворот в сторону христи
анству. «Даже если наша цель не в добродетели, а
именно в этом ее усматривают философы, прямой
путь к нашей цели ведет через добродетели, когда мы
их не только познаем, но и возлюбляем». Чуть дальше:
«Добродетель — лучшая вещь после Бога... будем по
читать его ради него самого и добррдетель ради него.
Бога — как единственного творца жизни, добродетель —
как ее главное украшение».
Итак, добродетель превращается в средство для дости
жения цели, перестает быть «наградой» в себе самой.
В термин «виртус» Петрарка вкладывает очень ем
кое содержание: им обозначается и высокая нравст
венность вообще, и мужество, и храбрость, и отвага,
честное служение родине, благородство, достоинство,
геройство. Очевидно, когда речь идет о г р а ж д а н с к и х
устремлениях й качествах характера личности, в рус
ском языке данному понятию соответствует слово
«доблесть». Так мы и переводили «виртус» гам, где
этого требовал контекст.
В учении о доблести-добродетели Петрарка во мно
гом преодолевает средневековые подходы. Оставив за
Богом отчасти прародительство в отношении «виртус»,
гуманист делает главным ее творцом человека. Добро
детель понимается светски, взращивается в себе при

помощи светских же «искусств» — поэзии, филосо
фии, науки, проявляется через живую и многогранную
связь личности и общества.
Гуманист выстраивает принципиально новую систе
му критериев в подходе к личности. Среди них — и
благородство. Неустанно проводится мысль, что ни ка
ких-то выдающихся качеств, ни признания в глазах
общества человек не может получить по наследству
как атрибут «благородного» происхождения. Все долж
но снискать «благодаря самому себе». Проблеме благо
родства человека посвящена целая серия диалогов в
трактате «О средствах...». Содержание любого из них
показывает, что гуманист пришел к индивидуально
нравственной концепции благородства, объективно
противопоставленной сословно-томистской доктрине.
Он как бы заставляет личность проснуться, поверить в
свои силы, способности и ценность. Истоком благо
родства постоянно называются добродетель, неустан
ный труд, активность на гражданском и военном по
прищах. Суждения о происхождении благородства, ес
тественно, сливаются с советами и наставлениями от
носительно того, как стать благородным. И вновь от
вет — только через личную добродетель, собственные
усилия, труд (II, 5). Очень уверенно отстаивается те
зис, что человек может возвыситься отовсюду, какого
бы происхождения он ни был. Иными словами, Пет
рарка выдвигает на первый план новый гуманистиче
ский принцип равенства внутренних возможностей,
реализация которого зависит, по его мнению, только
от личных усилий индивида. «Подлинное благородст
во», как его определяет гуманист, состоит в сочетании
добродетелй, образованности, деятельности, раскры
тии себя для общества, в заслуженной и истинной сла
ве. При этом для человека Незнатного происхождения
Петрарка видит как бы больше возможностей, чтобы
раскрыть свое «я», развернуться во всей полноте ума и
таланта. По Петрарке, человек должен как бы посто
янно показывать себя — через славу, труд, добродете
ли, если он хочет состояться как благородная личность.
Если обратить внимание на социальную сторону

диалогов, то несложно понять, что «Разум» — Петрарка
последовательно и очень резко возражает защитникам
традиционного дворянского благородства, доказывая и
его преходящий характер (I, 16), и отсутствие преиму
ществ рождения и воспитания в знатной семье (I, 18).
Роскошествующему, кичливому дворянину противо
поставляются не только мужественные и простые ге
рои древнего Рима, но и «простые земледельцы», «де
ревенские отцы семейств». Да и главное дело жизни
всего дворянства — военные занятия, воинское досто
инство не окружено в глазах Петрарки ореолом славы,
благородства, геройства. Сама потомственность от
нюдь не кажется ему лучшим наследством (I, 48). «Ты
избрал кровавое ремесло», — сурово пеняет «Разум»
своему оппоненту. Осуждаются и нравственные каче
ства современных Петрарке рыцарей: их души атако
ваны пороками, полны гнева, высокомерия, жестоко
сти, страсти к грабежам. Отрицание феодально-со-
словной исключительности справедливо можно на
звать программным пунктом всей ренессансной этики.
В этом вопросе гуманист последователен от начала до
конца.
В рассуждениях Петрарки тесно увязаны между со
бой не только добродетель-доблесть и благородство,
но и слава. Она понимается как награда, высокое при
знание заслуг добродетельного и благородного челове
ка, как итог,' венчающий его усилия. Вслед за Данте
Петрарка во всех трактатах и инвективах неустанно
повторяет, что в основе всякой славы лежит труд. Спе
циальный диалог посвящен проблеме славы в трактате
«О средствах...» (I, 92). Главная его идея — слава есть
тень доблести, она не рождается на пустом месте. Диа
лог показателен как признание права личности на зем
ную славу, утверждая ее неразрывную связь с делами и
подвигами. Отдельные колебания в оценке славы по
являются только при рассуждениях о вечном.
Славе возвращается роль общественного мерила
значимости личности. Вместе с тем, она становится
28 Н.И.Девятайкцна
путем осознания ценности своего «я», способом само

утверждения; через нее раскрываются и новые воз
можности человека.
Добродетель-достоинство-благородство-слава — крае
угольные камни цетрарковского идеала человека, в ко
тором моральные и интеллектуальные достоинства со
четаются с высокими гражданскими принципами.
Идеал Петрарки высок. Он впитал в себя лучшие об
щечеловеческие нормы, в том числе — выработанные
стоицизмом и христианством. Но этот идеал не есть
ипостась средневеково-христианского: он светский,
требующий самосовершенствования человека ради не
го самого, ради общества, ради земной жизни; конеч
но, и ради, бессмертия души.
Из общефилософских вопросов, больше всего обсуж
даемых на страницах публикуемых сочинений, значи
тельное внимание уделено и вопросу о счастье. Он
всплывает уже в трактате «Об уединенной жизни», потом
будет обсуждаться в самом знаменитом из трактатов
Петрарки — «Моей тайне», а после нее — в инвективе
«О невежестве...». В первом трактате понятие о счастье
затрагивается в трех планах — философско-стоическом,
христианском, социально-житейском. Больше всего суж
дений в духе стоиков. «Долг человека — избегать недос
тойного, добродетель — стремиться к высокому, Счастье
— достичь его». Близка к стоической и главная мысль
трактата, что свободу, счастье, следование добродетели и
природе, покой души можно обрести лишь в уединении.
Специальный диалог «О счастье» в трактате «О
средствах...» (I, 108) показывает противоречивость гу
маниста: отрицание земного счастья сочетается с его
признанием, 'стоические рассуждения — с опытом
жизни; заметно традиционным остается формально
теоретический момент, живее идет обсуждение жиз
ненных реалий. В другой книге трактата также о сча
стье — уже не раз упоминаемый диалог «О печалях и
несчастии», полемически названный «от противного».
Он содержит восторженный гимн красоте мира и че
ловека, из которого ясно, что счастье — иметь облик и
подобие Творца, разум, добродетель, чувства; счастье,
что человеку служит окружающий мир, а он может им

управлять и повелевать, извлекать пользу «из любой
части природы»; счастье, что есть многие искусства и
ремесла, «служащие этой душе и этому телу». Получа
ется, что счастье — быть человеком, жить полнокров
ной и достойной земной жизнью, заботясь о плотском
и духовном, творчески и активно относясь к природе.
Разумеется, среди составных частей счастья названо
и бессмертие души, и надежда на потустороннее воз
рождение тела, как бы на превращение человека в бо
га. Многое в диалоге перекликается со стоицизмом и
христианством, но окрашено, расцвечено ликующим
оптимизмом: активная, наполненная радостями жизнь
высоконравственного человека есть само по себе сча
стье и преддверие потустороннего блаженства. В поня
тие счастья входят как равноценные нравственный,
социальный и религиозный компоненты.
После этого диалога Петрарка вновь возвращается к
вопросу о счастье в инвективе «О невежестве...»; Ого
воримся, что проблема встает там в связи с оценкой
доктрины Аристотеля, Платона и христианских авто
ров, не будучи ни единственной, ни самой главной.
Цель инвективы — защита Петраркой самого себя от
нападок молодых венецианских философов-аверрои-
стов, объявивших поэта добрым, но неученым челове
ком. Авторитет Аристотеля отстаивался венецианцами
в противовес христианству, поэтому Петрарка должен
был искать Доказательств приоритета христианской
философии над перипатетической. Петрарка сразу зая
вил, что в отношении вьЬшего счастья, высшей исти
ны и вечного спасения-он «не циЦеронианец, не пла
тоник, а христианин». И затем обнажаются «слабые»
места учения Аристотеля о счастье. Петрарка заявляет,
что высшее счастье, высшую истину, вечное спасение
можно познать только через религию. В оценке ари
стотелевской концепции счастья гуманист ограничива
ется повтором мнения Августина: «Как сова солнце,
так Аристотель видел счастье; в лучшем случае он ви
дел свет солнца, но не само солнце... Истинного сча
30 Н. И.Девятайкина
стья он так и не познал — я имею в виду то, без чего

оно невозможно, — веру и бессмертие».
В целом петрарковские представления о счастье
впитали в себя и стоицизм, и христианство, но не ог
раничились этим. Гуманист, хотя и не до конца после
довательно, признал возможность и достижимость сча
стья на земле, включив в содержание этого понятия не
только нравственные, но и социально-политические
моменты, понятие сопряженности счастья с общест
венной пользой, трудом, счастьем других людей. Важ
но и отстаивание мысли, что жизнь, жить — счастье,
если чувствуешь себя творцом, разумно подчиняющим
себе природу, но не восстающим против ее законов.
Философско-этическое наследие Петрарки позволя
ет заключить, что ему принадлежит заслуга начала раз
работки новой гуманистичекой этики. Именно он по
ставил задачу познания человека, а само познание
объявил нравственной целью бытия. Принципиален
вклад гуманиста в новое понимание природы челове
ка, впитавшее в себя гуманистические традиции ан
тичной и раннесредневековой философии и прослав
лявшее человека как лучшее творение Бога и природы.
В разработке нового идеала человека наиболее су
щественный вклад Петрарки — новое понимание доб
родетели-доблести, благородства и славы. Нравствен
ный идеал гуманиста требует раскрытия всех сторон
человеческой личности и находит возможности актив
ного приложения ее сил в земном бытии. Новизна
Петрарки и в его оптимизме, доверии к возможностям
каждой личности, в позитивной и высокой оценке зем
ного существование, в понимании земного счастья как
совокупности духовных и социальных обстоятельств.
Человек был словно заново открыт первым гумани
стом, при этом — в двояком смысле: в родовом и
«космическом» плане (как часть природы и цель миро
здания) и как каждый данный индивидуум. Открытие
личности в Ренессансе не было противопоставлено об
ществу, напротив, утверждало долг самопожертвова
ния во имя людей, во имя общего блага.
Петрарка как философ и полемист___________
* * *
Для всех сочинений Петрарки характерна внутрен

няя диалогичность и полемичность. Все это приводит
к попытке представить портреты «действующих лиц»,
сквозь которые проступает многомерный облик эпохи.
Трактат «Об уединенной жизни» состоит из девяти
частей (или глав) и предисловия, обращенного к поч
тенному и образованному лицу, епископу и близкому
другу Филиппу Кабассолю. Петрарка не забывает о
нем и дальше, и частые приглашения разделить ту или
иную оценку придают мягкий личный оттенок сочине
нию. В нем лишь несколько замечаний о дружбе, но
ее дух витает на всех страницах. В прологе Петрарка
заявляет о двух принципиальных для его понимания
вещах: о новизне поднимаемых им вопросов и о неод
нозначной реакции на них со стороны разных кругов
общества. «Я часто, — пишет он, — обращаюсь к но
вым вопросам, говорю жестко, мысли и слова мои не
привычны ушам толпы и приводят ее в негодование».
Подобное вновь будет сказано в предисловии к тракта
ту «О средствах...» и во всех инвективах. Это делало
сочинения сущностно полемическими, заставляло ав
тора тщательно искать аргументы и доказательства вы
двинутых положений. Характер аргументации выявля
ет с очевидностью авторитетность для Петрарки рим
ских философов, раннехристианских авторов и опыта
жизни. Средневековой философии будто и не сущест
вует, даже Фома Аквинский не припоминается ни еди
ного раза. Точнее сказать, средневековая философия
присутствует в лице современных гуманисту «диалек
тиков» только как объект критики, порицания, насме
шек. В меньшей степени это проступает в трактатах
«Об уединенной жизни» и «О средствах...» и в полной
мере — в инвективах. Иными словами, с Петрарки на
чинается спор двух культур — средневеково-схоласти
ческой и гуманистической.
Что касается трактата «Об уединенной жизни», то
впрямую там идет сопоставление двух образов жизни —
городского, присущего «занятому», как бы мы сказали,
деловому, человеку, и деревенского, уединенного,

присущего ученому. Под пером Петрарки вырисовыва
ется два колоритных портрета. Портрет «занятого»
(occupatus) — блистательная сатирическая зарисовка, в
которой Петрарка впервые серьезно заявил о себе как
зачинателе жанра «ученой сатиры». Язвительно, с не
скрываемой усмешкой, остроумно, с большим знанием
дела описывается день из жизни занятого. Первая кар
тинка — утренняя трапеза горожанина. В описании за
ла, где она происходит, и характера самого завтрака —
свидетельства застарелости, «замшелости», своеобраз
ности быта богатого человека большого города, воз
можно, представителя старинного городского рода:
«...заваленный подушками, располагается он под сво
дами огромного, готового обрушиться зала. Покои ог
лашаются криками, вокруг снуют дворовые псы и до
машние мыши... Подметается подгнивший пол, и все во
круг покрывается ужасной пылью... Из атриумов выносят
серебро, кубки, украшенные драгоценными каменьями,
ложе покрывается шелком, стены — пурпуром, земля —
коврами... Он же свдит с хмурым выражением лица, на
брякшими веками, насупленными бровями, воротя нос, с
трудом ворочая неразлипающимися губами».
Затем изображается столь же неприглядная вечер
няя попойка и увеселения. С грустной иронией добав
лено, что «он», перегруженный яствами, не может
спать безмятежно. Ему снятся клиенты, притесненные
бедняки, изгнанные с наделов крестьяне. Здесь уже не
просто гротеск: щемяще-острое ощущение и осужде
ние несправедливости сильных по отношению к сла
бым; гуманисту, по его словам, больно бьет в глаза
пресыщение одних, нужда и голод других.
С презрением описываются ежедневные занятия го
родского богатея, отразившие, скорее всего, специфи
ку жизни Авиньона или Милана. «Солнце в зените...
он мечется от жары, задыхается, торопится, удваивает
хитрости лжецов... им движет алчность, злоба, страсть.
Он целый день грабит живых». Гуманисту отвратитель
но все, на что идут «занятые» ради денег, — козни, об
маны, преступления.
Дополняет портрет описание тех, кто прислуживает

этим «деловым лицам» и чья участь кажется Петрарке
вдвойне жалкой и недостойной. «Все у них чужое: чу
жой порог, чужая кровля, чужой ум, чужое мнение, не
по своей воле плачут й смеются, презрев собственные
Чувства, живут чужим, думают о чужом».
В конце первой книги трактата Петрарка подводит
черту: «По своей воле или нет, большая часть Смертных,
склоненная к земле, наподобие животных, и служащая
плот, бесславно влачит свое жалкое существование».
Портрету «делового» и «занятого» противопоставлен
портрет ученого, философа, писателя, нового интел
лектуала. В первой части книги он прописан весьма
схематично и уступает по колоритности горожанину.
«Отшельник» живет в полном единении с природой, в
раздумьях о Боге, с душой, переполненной свободой и
спокойствием. Неторопко описан йесь его день, наме
ренно по всем «пунктам» противопоставленный дню
горожанина. Во второй части книги краски становятся
интенсивнее и ярче. Уединение, «честное», «бодрст
вующее», «человечное», оказывается посвященным нау
кам, чтению, писанию, высоким размышлениям, про
гулкам и друзьям. Оно придает «крылья уму» и достав
ляет богатую пищу душе. Там обновляются чувства,
пишутся лучшие стихи, первыми слушателями которых
становятся дубравы.
Выписанный Петраркой «отшельник» имеет много
черт стоического мудреца: спокойствие духа, непод
верженность Страстям и страхам, желаниям, беспре
дельную честность и достоинство, высокие добродете
ли. Но к этому портрету добавлены нехарактерные для
стоического мудреца черты: человечность, очень емкое
нрпветвенноё понятие у Петрарки, стремление быть
полезным обществу и миру, усердный труд ради славы
срсди потомков. И, ясно, христианские заботы о спа
сении души. А главное — полная внутренняя свобода в
сочетании с социальной независимостью.
Под пером Петрарки возникает город, точнее,
«клоака городов», как воплощение лжи, рабства, дву
личия, безнравственности, преступности, ненависти к
I 2»).S .4
людям и уединение, «рай на земле», как воплощение

свободы, высокой нравственности, наслаждения чест
ной жизнью. Не становится ли противопоставление
города и уединения первой нотой той мощной гумани
стической мелодии, которая зазвучит через два года в
«Декамероне»? В конце книги первой гуманист как бы
излагает программу искоренения «города внутри себя»
и одновременно — борьбы за новое общество. Она ад
ресована не только Филиппу Кабассолю, но и всякому
читателю, угадывающему себя в «отшельнике». Пет
рарка цризывает практически каждого изгонять от се
бя пороки, бороться с роскошью богатеев, воровством
рабов, слезами бедняков, завистью плебеев, неумерен
ностью знати, лживостью курии, развлечениями пло
щади, раздорами толпы, алчностью.
Тема города и особенно «города в себе» аукается в
диалогах трактата «О средствах...». Портрет «Разума» в
основе своей не меняется, однако черты мудреца, фи
лософа, ученого» гуманиста, христианина, стоика, но
вого интеллектуала присутствуют в этом персонаже в
различных диалогах по-разному, что отчасти было по
казано выше. Но нарисовать один собирательный
портрет оппонентов «Разума», пожалуй, не удастся.
Некоторые диалоги, опубликованные в книге, пред
ставляют нам образ огромной величины, имя которому
«род человеческий»: когда речь идет о надежде на ду
шевный покой (I, 131), о печалях и несчастии (II, 93), об
отвращении к жизни (II, 98) и страхе смерти (II, 108).
Оппоненты «Разут» представляются здесь персонажами
думающими, чувствительными, впечатлительными, за
гнанными жизнью в угол средневековыми христианами,
каких было во все времена немало, а в XIV веке, пере
ломном во многих сферах жизни, вынесшем Столетнюю
войну, перенесшем несколько накатов чумы и даже из
менения климата, думается, предостаточно.
Другой «портрет» значительно уже и очерчен в диа
логах весьма четко — родовитое дворянство, гордое
благородным происхождением, военными занятиями,
роскошью, изысканностью стола и образа жизни (I, 15-
18). Написан этот портрет резкими красками, все — от
рождения до занятий тех, кто служил его «Натурой», под

вергается, как мы видели выше/беспощадной критике.
Портретом противоположного плана можно назвать
изображение участников диалога, печалующихся по по
воду своёго безвестного или Даже зазорного просхожде
ния, бедности, отдаленности места жительства (II, '4-8).
Нетрудно определил, социально-житейский фон, из на
блюдений за которым выписывались эти персонажи.
Важно, что Петрарка — «Разум» не видит ни в каком из
этих обстоятельств ничего позорного и мешающего стать
высоконравственной и достойной личностью.
Наконец, немало и горожан: легкомысленные моло
дые люди, бахвалящиеся своей молодостью и красотой
(I, 1-2), персонажи менее определенного возраста, лю
бящие песни, пляски, наслаждающиеся музыкой и иг
рой на музыкальных инструментах (I, 23-24), богачи,
предпочитающие веселить душу скоморохами (I, 28),
самовлюбленные или самонадеянные и надменные
персоны, гордые своим красноречием, Добродетелями,
хорошим мнением о себе, славой, а также счастьем,
выпавшим на их долю (I, 10-11, 28, 92, 108). Портрет
пестрый и, конечно, размытый, но позволяющий «Ра
зуму» высказать свое строгое и умудренное мнение по
разным — большим и малым — вопросам жизни.
Нельзя сказать, что во всех случаях оппоненты только
хулятся, скорее, они как бы получают совет, научаются
житейской мудрости, строгой оценке самих себя, дос
тоинству и высокому вкусу.
«Инвективы против врача», а затем и инвектива «О
невежестве своем собственном и многих других» рису
ют нам несколько иные типажи, прежде всего оппо
нентов автора. Да, снова действующие лица — люди
города, но это представители умственного труда, ин
теллектуалы Или, как в случае с врачом, жаждущие се
бя мнить таковыми. Как уже немного говорилось, по
водом для первых послужило письмо Петрарки к боль
ному папе Клименту VI с предостережением о неком
петентности окружающих его врачей. Последовал рез
кий протест одного из них (очевидно, петрарковское'
письмо, как обычно, ходило по рукам, читалось вслух),
и Петрарка, со своей стороны, вступил в «литератур

ную войну», затянувшуюся на ори года. Дважды или
трижды еще писал против поэта врач (или врачи) и
всякий раз получал отпор не в виде письма, а целой
«книгой», явно расчитанной на публичное внимание.
Первое, что мы узнаем о враче: он «диалектик», т.е.
ученый-схоласт, строивший свои обвинения и доказа
тельства на силлогизмах, очень довольный своей уче
ностью и считавший медицину высшим из «искусств»,
способным заменить философию и поэзию. Этот врач
не чужд познаний в философии и чрезвычайно увле
чен Аристотелем, а возможно, аристотелизмом в лице
Аверроэса, Иными словами, врач следует главной фи
лософской моде века, очевидно, при случае щеголяет
своим вольнодумством и если не вслух, то в душе пре
зирает благочестие как нечто устаревшее. «Ты готов
был предпочесть Христу Аверроэса, если бы был уве
рен в своей безнаказанности».
Если посмотреть на врача глазами его оппонента,
то он не владеет в должной мере ораторским искусст
вом, не умеет убеждать, пишет чудовищным стилем,
полный невежда в области нравственной философии и
поэзии, высокомерно нападающий на то, чего не знает
и не понимает.
Петрарка и не думает скрывать, что рисует собира
тельный образ: он постоянно переходит от укоров од
ному медику к упрекам, адресованным всем, «кто ба
луется подобным». Частный случай, как свойственно
Петрарке, становится поводом для широких обобще
ний. Гуманист чувствует и свою опору, он часто взы
вает к пониманию и вниманию своего читателя, а в
конце инвектив пространно объясняется с ним «с гла
зу на глаз».
Интересен и многогранен портрет самого Петрарки.
Перёд нами как бы тот же самый ученый, философ,
поэт и интеллектуал, что и в трактате «Об уединенной
жизни», но занятый теперь более сложным и, если так
можно выразиться, программным делом — отстаива
нием рождающейся гуманистической культуры. И од
новременно — защитой от града упреков языкастого,
обозленного и разобиженного оппонента. Это застав

ляет менять тактику и язык, быть более резким, трать
на многих струнах, в том числе и на благочестии,
больше, чем обычно, выказывать эрудицию намерен
но, засыпая аргументами и цитатами ради изобличе
ния невежества и нелогичности оппонента.
В защите нравственной философии, поэзии и рито
рики гуманист в своей стихии, блистательно доказывая
главное, что поэзия открывает и несет истину, воспи
тывает добродетели, опережая в этом даже филосо
фию. Уличая «врача» в философском невежестве, Пет
рарка на полстраницы демонстрирует свою колоссаль
ную эрудицию, перечисляя все учения и суждения о
душе и все мнения о природе Христа (кн. II); ради вя
щей убедительности в каждой из книг приводятся при-
меры-рассказы о Сципионе Африканском, Ганнибале
и других знаменитых людях античности. Эти «встав
ные Новеллы» превращаются в высокое произведение
искусства и нравственное наставление. Вообще Пет
рарка обращается с фактами античности не как с дале
ким и забытым прошлым, но как с чем-то очень близ
ким по времени и духу, хорошо знакомым и припоми
наемым при самых разных ситуациях совершенно сво
бодно и по-домашнему. Самые красивые его сравне
ния или метафоры также строятся на античных реми
нисценциях. Например, он пишет, что в поисках сво
боды и спокойствия готов идти на край света, «куда не
решился двинуть свои войска Александр Македонский
и Камбиз». «Край света» обретает географические и
исторические ориентиры, обогащающие образ.
Петрарка умеет подчеркуть, что разговор идет не с
человеком его круга и уровня образованности. Он на
рочито скрупулезно указывает, из какой именно главы
и книги привлечено суждение того или иного автора,
нередко как бы «тычет носом» в общеизвестные места,
оставшиеся тайной для оппонента. Совершенно не
сдерживается гуманистом перо и в смысле сильных
выражений, что даже заставляет его дважды — в нача
ле и в конце инвектив — извиняться перед читателем.
На каждой странице «врачу» напоминается то, с чем
он ежедневно имеет дело: «моча», «дерьмо», «дурные

ветры», превращающиеся в конце концов в главные
характеристики уровня интересов и внутреннего мира
оппонента. «Глупец» и «невежда» на этом фоне выгля
дят невинными словечками. Рассказывая о том, чем он
занимается в уединении (тема всплывает и здесь),
Петрарка называет трактат «О знаменитых мужах» и
тут же язвительно спрашивает своего хулителя, не хо
телось ли бы ему занять место среди знаменитостей;
он-де готов «поставить» врача среди них, да только те
разбегутся И книгу придется переименовать в трактат
«О выдающемся глупце».
Наконец, для позиции Петрарки-оппонента и ха
рактеристики его портрета важно отметить, что эта
инвектива начинает тему осуждения диалектиков и
аверроистов. Первые осуждаются за «ребяческие дела»
и игры в силлогизмы, вторые — за следование Аверро
эсу, «собаке, лающей с бешеной пеной у рта на само
солнце справедливости, то есть Христа» (кн. II). И.
здесь в портрет философа, больше всего ратующего за
свободу вообще и за свободу мнения и независимость
мысли в особенности, добавляется неожиданная крас
ка. Он категорически не признает за «врачом» и ему
подобными свободы философского выбора, жестко по
рицая за увлечение «нечестивым врагом» и даже при
пугивая (кн. I). Гуманист горой встает на защиту «жи
вой истины» и не желает смиряться с ее осуждением
или непризнанием.. Более того, судя по всему, «врач»-
то и не заговаривал о своем аверроизме, Петрарка его
просто как бы заподозрил в нем и тем самым получил
повод высказаться в отношении толкователей Аристо
теля и истинной или неистинной философии.
Живой язык, резкость полемики, защита поэзии,
гротескность портрета «врача» обрекли инвективы на
огромную популярность: их переписывали, пересылали
друг другу. Доныне сохранилось от одного только XIV
века около 40 их списков.
В «Инвективах против врача» тема аверроизма и ис
тинной философии только обозначена. Одной из глав
ных она становится в инвективе «О невежестве своем
собственном и многих других». Там портрету и авто

портрету ученого и гуманиста, мало отличающемуся от
прежних, впрямую противопоставляется портрет фило
софов аверроистского толка. В чем-то он как бы вы
растает из образа «врача»-диалектика, но обретает бо
лее жесткие и наполненные черты. Определяющими
из них проступают две: «обожание Аристотеля» и пре
клонение перед его философией и «порицание веры
или спор с ней». Обожание Аристотеля демонстриру
ется на всех углах и перекрестках, гае громогласно об
суждаются поднятые им проблемы — от совечности
Бога и мира до смертности души. По мнению Петрар
ки, знание Аристотеля при этрм выказывается посред
ственное и поверхностное, его трактуют «вкривь и
вкось», огрубляют, невежественно противопоставляют
Платону, не зная заслуг этого великого философа.
О принадлежности четверых друзей-оппонентов
Петрарки к схоластической науке говорит их интерес к
«секретам природы» и постоянные рассуждения о жи
вотных. По едкому замечанию гуманиста, «спорят на
всех перекрестках о четвероногих и чудищах, будучи
чудищами сами». Кстати, как иррнично добавляет гу
манист, большинство сведений о животных фантасти
ческого происхождения, поскольку почерпнуты из вто
рых и третьих рук и опровергаются сведениями путе
шественников и завезенными экземплярами этих са
мых зверей.
Что касается католической веры, то вольный воздух
Венеции позволяет аристотеликам «говорить против
Бога, привлекая силлогизмы и софизмы, отпуская ост
роты и шутки... презирать все, сказанное по-католиче-
ски, и осмеивать Христа, приверженность религии как
удел старух». Эти смелые философы имеют чрезвычай
но высокое мнение о себе, чванливы и надменны, не
видят проку в стремлении к добродетелям, не имеют
хорошей подготовки как риторы и потому «невнятно
бормочут» и объясняются очень темным языком. Боль
ше всего на свете они жаждут славы И избрали осмея
ние Петрарки в качестве дороги к ней.
40 Н.КДевятайкина
Все перемешано в этом сложном веке: гуманизм и

аверроизм, два новых течения в философии, порож
денные одной общей матерью — горОдской свободой й
городским свободомыслием, — вдруг сталкиваются в
жестоком' споре. Боюсь, что победителей мы не най
дем. Конечно, Петрарка уверен в своей правоте. И си
ла егО позиции в отстаивании нравственности и хри
стианского гуманизма, общечеловеческих ценностей,
наработанных за многие сотни лет. Немало интересно
го и нового пишет он о своем понимании славы,
дружбы (молодые люди числились у него в друзьях),
связи Добродетели и знаний. Но в вопросах онтологи
ческих, из-за которых разгорелся весь спор, он просто
закрывается более авторитетными, на его взгляд, суж
дениями и Ничего своего в эту часть дискуссии не вно
сит, разве только брань. Всем пафосом своей речи гу
манист заявляет, что его культура с христианством не
порывает, а как бы обогащает его философским подхо
дом к проблемам нравственности, античными дости
жениями в этой области и опытом новых веков. Ины
ми словами, гуманистическая секуляризация этики на
чиналась с осознания сопричастности к духовности и
культурному наследию в широком смысле слова.
Две другие инвективы адресованы высоким лицам
из папского окружения, авиньонским кардиналам. По
водом для «Инвективы против некоего человека, высо
кого положения, но малой учености и добродетели»
послужили насмешки этого самого лица по поводу по
селения Петрарки в Милане, которым правили «тира
ны» Висконти. «Инвектива против того, кто хулит
Италию» была ответом на инвективу же кардинала
«французской партии» папского окружения, критиковав
шего Петрарку за призыв к пале вернуться в Рим и дока
зывавшего, что Авиньон, где папская курия находилась с
начала XIV века, —лучшее место для святого престола.
Обе инвективы позволяют представить верхушку
папского клира и создать ее обобщенный портрет, а к
портрету гуманиста добавить несколько новых черт,
рисующих его как общественную личность.
Имени первого оппонента Петрарка назвать не за

хотел, дабы не, обессмертить его через свое сочинение.
Поэтому образ поневоле становится собирательным.
Перед нами — нувориш из недавно поднявшихся вверх
семей, счастливо всплывших в мутной авиньонской
воде. Наш герой «медленно и жалким образом дополз»
до кардинальской должности и совершенно ею счаст
лив. Он чувствует себя почти на небесах, высокомерно
взирая на всех, кто ниже, ожидая от них раболепия и
страха и позволяя себе во время попоек развязно су
дить и рядить обо всех подряд, в том числе — о поэте.
На взшад Петрарки, это невежда с вялым умом, вя
лым пером и совершенно путаным языком.
Представления гуманиста о достоинстве и благород
стве проходят здесь испытание ситуацией. И находят
адресное применение. «Все дано тебе фамилией и ро
дом, — ставит он на место кардинала, — сам ты ншц,
жалок и наг». Портрет; пожалуй, больше реалистиче
ский, чем сатирический. А сам Петрарка? К его обыч
ному красноречию, остроумию, эрудиции здесь добав
ляется чувство независимости, гражданской смелости
и достоинства личности. Он не задумываясь называет
кардинальскую шапку «дорошм и необычным лоску
том, способным превратить глупца в мудреца», а кар
динальскую мантию — попоной, прикрывшей «сразу
двух скотов» — всадника и коня. В ответ на главное
обвинение в прислужничестве тиранам звучит не ме
нее независимый ответ: «У меня нет с Висконти ниче
го общего, кроме удобств и почестей, осыпать меня
которыми они почитают за честь, Не посягая на мой
покой, свободу и уединение».
«Инвектива против, того, кто хулит Италию» была
написана на пороге ухода гуманиста из Жизни. И по
тому способна добавить самые последние штрихи к его
портрету. Но начнем с оппонента. Перед нами теперь
ученый кардинал, схоласт, написавший целый труд,
разделенный на главы, параграфы и обильно уснащен
ный цитатами. Правда, тема у него не сугубо богослов
ская или философская, а почти историко-политиче-
ская: Рим как место папского престола.
На взгляд Петрарки, сочинение этого кардинала,

как и свойственно схоластике, — «огромная, оглуши
тельная и бессмысленная проповедь», до неба возвы
шающая «грязь мира и варварский ужас — Авиньон» и
безуспешно пытающаяся доказать, что у Рима — все в
прошлом, а само прошлое достойно во многом крити
ки. Автор — «не большой мастер письма», он «гневли
вого и бешеного нрава». С кардиналом из предшест
вующей инвективы его роднит страстная мечта «о бле
ске ничтожной тряпки и о епископстве».
Сам Петрарка предстает ученым, сдержанным, бла
гочестивым, во всеоружии своей высокой филологиче
ской культуры. Как философ он вновь пользуется слу
чаем подтвердить свою приверженность римским мо
ралистам, а как общественная личность вырастает в
глазах читателя в великого патриота Италии и Рима,
гордого прошлым своей страны и верящего в возрож
дение культурной, политической, национальной роли
«Вечного города».
Если подвести некоторые итоги, то надо начать с
того, что Петрарка сделался родоначальником ренес
сансного гуманизма. Развитие его мысли шло слож
ным и не всегда прямолинейным путем, далеко не во
всем по восходящей линии. Время — главный судья —
обнаружило, что стало наиболее продуктивным в его
поисках. Сочинения гуманистов конца XIV-XV веков:
Салютати, Бруни, Поджо Браччолини, Лоренцо Вал
лы, Манетти, Альберти, Пико делла Мирандолы пока
зывают, сколь многим эти глубокие мыслители обяза
ны Петрарке, как долговечны и плодотворны оказа
лись его идеи и размышления о человеке и его приро
де, о достоинстве, первенстве моральной философии,
добродетели, славе, роли поэзии, как созвучны их веку
идеалы свободы и справедливости. Будет подхвачена
диалогичность и Полемичность, превратившиеся в
сущностные признаки гуманистической культуры. У ис
токов великого диалога двух культур — средневековой и
ренессансной — стояли два столпа —Данте и Петрарка.
Для понимания масштабности Петрарки как лично

сти, философа, публициста, поэта немало дает его твор
ческая биография. Она далеко не ординарна, вполне от
разила в себе дух эпохи и общественные запросы.
Франческо Петрарка родился 20 июля 1304 г. в се
мье Пьетро ди Паренцо ди Гардзо, прозванного Пет-
ракко, и Элетгы Канвджани. Пьетро был флорентийцем,
нотариусом, принимал участие в политической жизни
процветающей республики, избирался в коллегию при
оров, принадлежал к партии «белых» гвельфов, в 1302 г.
был изгнан победившими «черными» вместе с Данте и
многими другими; его имущество конфисковали29
По воле судьбы Петрарка родился вне Флоренции,
вскоре оказался вне Италии и первую половину жизни
провел за пределами родины. Но его отец был актив
ным гражданином сильной республики, впитавшим в
себя воздух демократии и свободы. Это не могло не
отразиться на сыне. Да и сама социально-экономиче
ская и политическая атмосфера Италии не могла не
наложить глубокого отпечатка на формирование Пет
рарки как личности, поэта, мыслителя.
Пребывание за пределами страны он называл вре
менем изгнания. Он так и писал: «Я родился от дос
тойных, среднего достатка, или, точнее, почти бедных
родителей, в Ареццо, в изгнании»30. Потом в семье
Пьетро Петракко появится еще один сын — Герардо
(1307). Франческо был нежно привязан к брату: они
вместе учились, вместе жили; когда судьба их развела,
Петрарка тяжело это переживал (Герардо из-за смерти
любимой женщины в 1343 г. постригся в монахи и уе
хал в отдаленный монастырь), навещал брата, писал
ему в течение всей жизни умные и теплые письма, за
ботился о нем.
В 1307 г. Пьетро перевозит семью в Пизу, а в 1312 —
в Авиньон, куда с переселением папского престола пе
ребралось много итальянцев. «Авиньонским изгнани
29 Много лет спустя Флорентийское государство признает свою
вину и возвратит имущество наследникам..
30 Петрарка Ф. Письмо к потомкам / / Петрарка Ф. Избранное.
М., 1974. С. 14.
ем» впоследствии назовет гуманист время пребывания

в этом городе и проклянет его как гнездо самых низ
ких пороков. Достанется всему высшему клиру, папам
от резкого пера гуманиста. Авиньон сыграл немалую
роль в личной судьбе Петрарки, в формировании его
критических взглядов.
Лет с пяти-шести Петрарка начал заниматься, как
это было принято, грамматикой, риторикой, логикой.
Уже с этого времени он, по словам Боккаччо, «выка
зывал блестящие способности»31, с восторгом «пил
нежное молоко детской науки», наслаждался свободой,
домашним «покоем, отдыхом в полях, тишиной; его
вовсе не расстраивало, что домом служила соломенная
подстилка»32. Семья жила в городке Карпентрас, где
Петрарка и подружился с Гвидо Сетте, ставшим на
всю жизнь одним из самых близких ему людей. «С
этого времени, — говорит Петрарка, — мы пошли по
жизни одним путем, и наша дружба будет длиться до
смерти»33.
1316-1320 гг. Франческо проводит в Монпелье, куда
его отсылают изучать право. И там ему пришлись по
душе покой, мир, оживленная городская жизнь, масса
школяров, множество учителей. Уже в эта юные годы
он так серьезно увлекается поэтами-классиками, что
однажды отец бросает в огонь их сочинения, дабы
вернуть сына к юридическим наукам. В 1318 г. прихо
дит первое горе: смерть матери. 14-летний сын Излива
ет свое горе в стихах о «лучшей из матерей». (Потом
он назовет внучку именем матери — Элеттой.)
В 1320 г. отец посылает юного Петрарку для про
должения обучения в Болонью, знаменитый центр
изучения римского права. «Какие там были студенче
ские сборища, какой порядок, какая забота о нас, ка
31 Boccaccio ,J. De vita et moribus domini Fnmcischi Petrarchae de

Florentia / / Solerti A. Le vite di Dante, Petrarca e Boccaccio scritto al
secolo decimosesto. Vailand, 1904. P. 2S3. (Далее отсылки на страницы
этого издания даются в скобках вслед за приводимым текстом.)
32 Петрарка Ф. Письмо к Гвидо Сетте / / Итальянский гуманизм
эпохи Возрождения. Саратов, 1984. Вып. 1. С. 84, 887.
33 Там же. С. 83.
кие учителя... было столь много великих умов», —

вспоминает Петрарка34. Ему были радостны царящие в
Болонье мир, изобилие, свобода, веЬёЛье. Здесь же
Аполлон, угадав в нем своего будущего сына, «начал
трогать его душу прекрасным пением пиэрид и боже
ственными стихами» (р. 254). Многочисленные знако
мые уже читали стихи поэта, но отец, в отличие от
обитателей Парнаса, не видел будущей славы сына и
настойчиво советовал ему бросить поэзию; которая не
принесет ни чести, ни богатства. Франческо продол
жал тайно писать, поскольку не нахОдил в себе сил
усердно заниматься законами, «применение которых
искажалось бесстыдством людей»35.•
В юнОшеские годы складывается характер Петрар
ки: любовь к свободе, к природе, покою, неутомимая
тяга к знаниям, огромное уважение к настоящим учи
телям, активная жизненная позиция. Он участвует о
студенческих волнениях в Болонье, из-за которых на
какое-то время даже прерывает занятия; всей душой
ненавидит феодальные распри, братоубийственные
войны городов, хищную политику папства, тираниче
ские козни правителей. В это же время возникает тяга
к нравственной философии. По словам Боккаччо, «он
стал старательно подражать философам-этикам, более
всего Цицерону и Сенеке» (р. 257). В 1326 г. умер
отец. Вскоре Петрарка бросает занятия юриспруденци
ей и вместе с братом возвращается в Авиньон. Поэт
был уже столь известен, что «видные люди начали ис
кать знакомства с ним»36. Заметим, как менялись в об
ществе взгляды и вкусы: поэтического слова ждут те
перь, а не пренебрегают им, как прежде. 6 апреля 1327 г.
в церкви св. Клары поэт встретил свою любовь — мо
лодую, очень красивую женщину, которая долго оста
валась незнакомой, не могла ответить взаимностью на
любовь и вошла в мировую литературу под именем
Лауры. Благословенный «день, месяц, лето, час и миг»
34 Там же. С. 87.

35 Петрарка Ф. Письмо к потомкам. С. 16.
36 Там же.
46 ДЖДевятайкит
этой встречи запечатлен в одном из лучших сонетов, а

два больших цикла стихов составили бессмертную сла
ву Петрарке. Боккаччо, при всем уважении к учености
старшего .друга, не считал любовные сонеты бездел
кой,, умалявшей его достоинства. Он включил их в
число важнейших проявлений «божественного дара»
поэта. И полагал, что, если бы Петрарка бросил пи
сать стихи, потомки обвинили бы его в том, что он за
рыл талант в землю. Кстати, тот же Боккаччо первым
усомнился в реальности Лауры, считая, что ее имя
употребляется аллегорически вместо лаврового венца
(р. 257). Петрарка опровергал подобные домыслы. На
склоне лет он кратко, ,но с достоинством пишет, что
«в юности страдал жгучей, но единой и пристойной
любовью и .еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая,
но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя»37
(Лаура умерла во время эпидемии чумы в 1348 г.)
Большую роль в судьбе Петрарки сыграло знаком
ство с семейством Колонна. После смерти отца он ос
тался в сущности без средств к существованию. Встал
. вопрос о будущей профессии. К юридической практи
ке Петрарка питал отвращение Оставалось поприще
клирика. Рещение принять духовный сан сделало Пет
рарку капелланом домашней церкви авиньонского
кардинала Джованни Колонна. Так началось их зна
комство, потом и дружба, переписка с другими члена
ми семьи. Весьма существенны суждения Боккаччо о
причинах избрания Петраркой поприща клирика: что
бы удобнее было избегать суеты мирских дел. И даль
ше: «Преимуществами духовных лиц он почти не
пользовался и не хлопотал о них. Более всего отвергал
он милости, предлагавшиеся папами... А упорнее всего
отвергал он прелатства» (р. 260). Скромное церковное
звание в то время часто являлось синекурой, не тре
бующей от человека службы, но дававшей ему извест
ные средства. Так было и с Петраркой, у которого бла
годаря этому появилась возможность отдаться творче
ским занятиям. Богатства он так никогда и не нажил.
37 Там же. С. 11.

«Я всегда глубоко презирал богатство, не потому, что

бы не желал его, но из отвращения к трудам и забо
там, его неразлучным спутникам»38.
«Авиньонский период» (1327-1337) был плодотвор
ным для поэта. Именно в это время он начинает уси
ленно изучать и разыскивать античных классиков
(спиСОк его любимых книг, составленный около 1333 г.,
содержит 50 имен), совершает истинный подвиг: под
готавливает научНое издание знаменитых «Декад» Тита
Ливия, сведя разрозненные куски вместе, выправив и
прокомментировав их. В 1333 г. Петрарка получает
возможность съездить в Париж (где его восхитили тол
пы школяров и горячность споров в университете),
Фландрию, Брабант, Германию; в Льеже он находит в
монастырской библиотеке две речи Цицерона «В за
щиту поэта Архия».
По возвращении из долгого путешествия Петрарка
в апреле 1336 г. совершает знаменитое восхождение на
Мон-Ванту, горную вершину в окрестностях Авиньо
на39. В конце 1336 г. по приглашению семьи Колонна
он впервые побывал В Риме, который полюбил всем
сердцем.
Он целыми днями осматривал памятники архитек
туры, узнавая их по описаниям античных авторов,
бродил в развалинах, сопоставляя увиденное с прочи
танным. О своих впечатлениях он написал Джованни
Колонна: письмо полно восхищения самими руинами,
преклонением перед величием древнего Рима40. Воз
можно, с этого времени начинает вызревать в Петрар
ке мысль о необходимости возрождения «вечного го
рода» как центра Италии, об объединении вокруг него
всех государств и областей. Петрарка с радостью при
нял в 1341 г. почетное звание римского гражданина,
38 Петрарка Ф. Письмо к потомкам. С. 10. N
39 Особую известность это восхождение получило благодаря пись
му Петрарки к Диониджи из Борго Сан Сеполькро, очень важному
для понимания духовного развития поэта. См.: Петрарка Ф. Книга
писем о делах повседневных. IV, 1 / / Петрарка Ф. Эстетические фраг
менты. С. 84-91 (далее: Повседн. Римская цифра означает номер кни
ги, арабская — письма).
^Петрарка Ф. Повседн. VI, 2. С. 101-106.
4$ Н.И.Девятайкина
но считал своей родиной всю Италию, перешагнув тот

узкомуниципальный патриотизм, который был харак
терен для его современников. Изгнание, оторванность
от одного места позволили глубже понять драматиче
скую ситуацию всей Италии, не, .заслоненную стеной
местных интересов и политических устремлений. Гу
манист много сил и таланта отдал делу примирения
итальянских государств.
Следующий период в жизни Петрарки исследователи
обозначают как «первую остановку в Воклюзе» (1337-
1341). Как объясняет сам поэт, вернувшись из путешест
вий, он не мог более переносить ненависть и отвращение
«к этому щуснейшему Авиньону» и стал искать какого-
нибудь убежища. Он нашел крошечную, но уединенную,
очень уютную долину в пятнадцати милях от Авиньона.
Это и был знаменитый Воклюз, где Петрарка, к изумле
нию многих друзей, купил скромный домик. «Сладкоре
чивый поэт, — пишет Боккаччо, — желая совершенство
вать свой талант и испытать свои силы в трудах, пока ки
пят молодые годы, начинает избегать человеческого об
щества, наслаждаться одиночеством, устремляясь в кру
тые горы под вечную сень деревьев» (р. 257). Петрарка
искал условий для реализации творческих возможностей,
для раскрытия себя. И нашел их в Воклюзе, где были
«либо написаны, либо начаты, либо задуманы почти все
сочинения»41. Здесь пишется множество сонетов, успеш
но продвигается поэма «Африка» на латинском языке42,
«великое И удивительное произведение, написанное так,
что кажется созданным не человеческим, но божествен
ным талантом» (р. 258). «Африка» повествует о героиче
ском прошлом Италии и о выдающейся личности —
Сципионе. Вот что волнует Петрарку в тиши Воклюза:
история родины и имена, достойные подражания. Оче
видно, в конце 1337 г. он принимается за трактат «О зна
менитых мужах»: к 1343 г. было написано 23 биографии
античных деятелей43.

42 Petrarca Fr. Africa / / Edizione nazionale delle opere di Fr.Petrarca.
Firenie, 1926.
43 Petrarca Fr. De viris illustribus / Ed. G.Martellotti. Firenze, 1964.
В Воклюзе у Петрарки родился сын Джованни. По

юридическим нормам это был внебрачный ребенок
(священники-католики не имели права жениться), но
в Авиньоне того времени подобное событие не счита
лось чрезвычайным и аморальным, покровители и дру
зья плохое о Петрарке не думали. Петрарка старался
быть хорошим отцом, заботился об образовании сына,
о его будущем, но Джованни умер молодым челове
ком. В 1343 г. родилась дочь Франческа. Многие годы
они прожили вместе; благодаря Франческе и ее семье
сохранилось много рукописей;, черновиков, личных ве
щей поэта (все они находятся в Музее в Арква).
Живя в Воклюзе, Петрарка вовсе не сделался от
шельником. Напротив, он много думал о том, как за
крепить за своим именем прочную славу поэта и уче
ного. Результатом хлопот и усилий явилась знаменитая
коронация Петрарки на Капитолии 8 апреля 1341 г.
Она была не только личным триумфом поэта, но и по
пыткой поставить поэзию на тот уровень, который она
занимала в древнем Риме, отвоевать ей почетное место
в системе тогдашней учености, отстоять как полно
правную сферу творческой деятельности. Петрарке
был вручен диплом, благодаря которому он среди про
чего получил звание магистра, профессора поэтиче
ских искусств и истории, а также все Привилегии, от
этого проистекающие. Тем самым в глазах средневеко
вых докторов-схоластов он перестал выглядеть недо
учившимся студентом, получал равные с ними права.
Как пишет Р.И.Хлодовский, в возрождении традиций
Древнего Рима в общественной жизни и литературе
Петрарка видел закономерное возвращение к народ
ным началам великой итальянской культуры, забытым
в пору господства теологии, схоластики, феодального
варварства, средневековой раздробленности.
Восторженно, без тени зависти описывает корона
цию поэта Боккаччо: «...он прибыл в Рим, где весьма
почетно был принят сенатом и римским народом из-за
своих выдающихся заслуг и по просьбе короля Робер
та. Один из сенаторов, Орсо дельи Орсини, известней
ший граф Ангвиллара, в шестые иды апреля 1341 г. в
присутствии всего клира и народа произнес длинную,

цветистую, восторженную речь, прославляющую муз...
Он торжественно увенчал поэта лаврами, потом краси
во и многоречиво выразил ему признательность. Нет
необходимости говорить о том, какая радость охватила
римских граждан, не только знатных, но и плебеев, —
это каждый легко может представить себе» (р. 259).
Обратим внимание: с одной стороны, римский граф и
аристократия всенародно признают заслуги Петрарки,
а с другой — его восторженно принимает римский на
род. Очевидно, людям оказались близки его полные
горячей любви сонеты, его «Африка», пробуждающая
мечты о восстановлении былой славы Рима. Это про
ливает свет на вопрос о социальной направленности
творчества первого гуманиста, которого отдельные ав
торы до сих пор упрекают в. элитарности44. Небезын
тересен и такой факт: неаполитанский король Роберт,
по традиции перед коронованием экзаменовавший
Петрарку, не почел для себя унизительным просить гу
маниста стать его наставником в поэзии. Но у Петрар
ки достало смелости и независимости «деликатно от
казаться от столь почетной обязанности, потому что
душа его к этому времени уже стремилась к более воз
вышенному» (р. 258). Муза Петрарки никогда не была
на службе у меценатов. Нам коронация интересна еще
и тем, что Петрарка произнес там речь — «Слово», в
котором излагал свое понимание поэзии и ее задач,
говорил о призвании поэта к славе45.
Декабрь 1343 — начало 1345 г. — «остановка в Пар
ме», где Петрарка сначала жил почетным гостем своих
студенченских друзей, правителей Корреджо, а потом
купил скромный домик. Первые девять месяцев были
периодом особой творческой активности: он продол
жает работать над «Африкой», сонетами, заканчивает
одну из книг нового трактата «О достопамятных де
лах»46. Однако к середине 1344 г. обстановка в Парме
44Tripet A. Petnuque ou la cormaissance de soi. 1967. P. 30, 40-49, 178.

45 Baron H. From Petrarch to Leonardo Brani. Chicago, 1968.
46 Petrarca Fr. Renun memorandomm libri / / Francisci Petiarchae
opera, quae extant omnia. Basileae, 1581. P. 392-495.
сильно меняется, ее правители оказываются в серьез

ных политических затруднениях. Город осаждают вой
ска маркиза Феррары и миланского архиепископа.
Драматическая ситуация в Парме породила величай
шую из канцон Петрарки — «Италия моя», — проник
нутую чувством патриотизма и ненавистью к феодаль
ным усобицам, терзающим родину47 К февралю 1345
г. дело принимает такой оборот, что Петрарка вынуж
ден был в одну из ночей бежать из Пармы. Он возвра
щается в Воклюз.
Начинается «вторая остановка в Воклюзе». Свобод
ная и Спокойная жизнь в деревенском краю казалась
раем после пармских ужасов и дорожных передряг. В
эти годы Петрарка пишет трактат «Об уединенной
жизни», «Буколики», «О монашеском досуге»48. В Во
клюзе Петрарку застало известие о народном восста
нии в Риме, во главе которого встал Кола ди Риенцй.
Гуманист восторженно приветствовал победу респуб
лики в «Вечной городе». За четыре-пять месяцев он
написал римскому трибуну и народу несколько Обшир
ных писем, начинавшихся и кончавшихся прославле
нием свободы и величия Рима. В начале августа Пет
рарка пишет Кола пять эклог, в которых в завуалиро
ванной форме прославляет римское восстание и его
предводителя. Петрарка продолжал поддерживать и за
щищать Кола в обстановке усиливавшейся враждебно
сти к нему; в этой .связи он пошел на разрыв с доро
гим ему семейством Колонна (еще одно свидетельство
независимости его гражданской позиции). Существуют
предположения, что Петрарка намеревался ехать в
Рим к Кола, но в начале пути его застало известие о
поражении восстания. Однако многие годы после это
го он следил за судьбой Кола, способствовал его вы
зволению из папской тюрьмы. И даже в самом конце
жизни в одной из инвектив вспоминал о его благород
ном начинании.
47 См.: Петрарка Ф. Сонеты, избранные канцоны... CXXV1H.

С. 370-373.
48 Petrarca Fr. Bucolicum carmen. Roma, 1968; Idem. De otio
religiosorum / / Petrarca Fr. Opere latine. Torino, 1975. Vol. I.
52 Н.И.Девятайкта
В 1350 г. Петрарка совершает поездку в Рим, побы

вав по пути туда или оттуда в Вероне, МанТуе, Ареццо.
В этом году состоялась первая встреча его с Боккаччо,
который очень хотел привлечь знаменитого поэта во
Флоренцию. Там готовилось открытие кафедры сло
весности в недавно возникшем университете. Боккач
чо понимал, что Петрарка был бы прекрасной канди
датурой на роль профессора поэзии и истории. Но по
эт был сыном изгнанника, надо было рассказать о нем
Флоренции, а также показать Петрарке, что флорен
тийцы его знают и ценят: Боккаччо берется за «Жиз
неописание Петрарки», не преминув отметать в заго
ловке, что поэта считают флорентийцем. Он добился
от приората официальных бумаг, но не получил от гу
маниста обещания вернуться в город на Арно. Тот на
писал благодарственное письмо приорату, но от ка
федры отказался. Это — одна из неясных пока стра
ниц в биографии первого гуманиста. Можно предпо
ложить, что его отталкивала мысль о схоластической
учености, царившей тогда во многих университетах,
необходимости вращаться среди чуждых по духу лю
дей. Очевидно, он не хотел терять и драгоценной не
зависимости, упускать время, необходимое для испол
нения многих творческих замыслов.
Известно, что Петрарка позже побывал во Флорен
ции, был знаком с членами флорентийского кружка
гуманистов, переписывался с ними, одному (Франче
ско Нелли) даже посвятил сборник «Старческих пи
сем». А.Н.Веселовский говорил о влиянии Петрарки
на этот кружок. Что касается Боккаччо, отказ не поме
шал дружбе первого гуманиста с ним: они встречались
еще несколько раз, горячо обсуждая вопросы филосо
фии, литературы, поэзии; переписывали друг для друга
свои и чужие сочинения (Боккаччо — всю поэму Дан
те «Божественная комедия»), постоянно писали друг дру
гу умные, теплые, интересные, содержательные письма.
В завещании Петрарка отказал Боккаччо некоторые кни
ги и денег на теплую шубу, чтобы тот не мерз холод
ными ночами, сидя за чтением или письмом.
Лето 1351 — май 1353 г. — «третья остановка в В0-

клюзё», где Петрарка с жаром берется за неокончен
ные сочинения. За короткое время он пишет 12 новых
биографий античных мужей, продолжает работу над
«Триумфами», где поэтически размышляет о славе,
времени, целомудрии, любви, смерти, вечности49. Для
наставника неаполитанского короля Людовика ТареНт-
ского составляется «Письмо о воспитании правите
ля»50. Оно вызвало резонанс, так же как и письма К
императору Карлу IV с призывами умиротворить Ита
лию. По-прежнему резкой критике подвергается поли
тика папства — и Климента VI, и особенно его преем
ника Иннокентия VI. Антипапские инвективы вошли в
состав «Писём без адреса». Туда же были включены
послания к Кола и римскому народу51.
Петрарке пришлось трижды покидать Италию. В
1353 г. он возвращается в неё и оседает до коНца жиз
ни. Первым городом, в котором он остановился по
возвращении, был Милан. Он принял приглашение его
правителей Висконти после долгих уговоров, упраши
ваний и твердого обещания полной свободы и уедине
ния. «Наш великий итальянец, — пишет Петрарка од
ному из друзей В августе 1353 г., — принял меня с та
кой любезностью и с такими почестями, каких я не за
служил и не ждал,' а если признаться по правде, то и
не желал»52. Начинается «миланский период» биогра
фии гуманиста (1353-1361). Петрарка время от времени
выполнял дипломатические поручения Висконти,
стремясь использовать свой авторитет и талант для ус
тановления мира и единства Италии. Он дважды брал
на себя ответственнейшую миссию переговоров с им
ператором, которые имели место в Мантуе в декабре
1354 г. и потом в Праге. С целью примирения Венеции
и Генуи Петрарка был с официальной миссией у дожа
Венеции (начало 1354 г.), потом писал ему о Пагубно-
49 Petrarca Fr. Rime е Trionfi. Brescia, 1972.
50 Petrarca Fr. Familiarum rerum. XII, 2 / / Edizione nazionale delle
орете di Fr. Petrarca / Ed. V.Rossi. Firenze, 1926-1942.
51 Petrarca Fr. Sine nomine. Lettere polemiche e politiche.
52 Петрарка Ф. Повседн. XVI, И. С. 163.
54 Н.И.Девятайкта
сти войны для всей Италии. У Петрарки несомненно

начало вызревать новое, национальное сознание необ
ходимости объединения всей Италии.
Как и прежде, напряженно работает он как писа
тель и мыслитель. Видимо, в мае 1354 г. была начата
работа над трактатом «О средствах против превратнос
тей судьбы», который среди многих других важнейших
моментов содержит свидетельства независимости
идейной позиции гуманиста. Он включил в трактат не
сколько диалогов против тирании, в которых милан
ские правители легко могли узнать методы своего
правления, и отношение к ним Петрарки. В это время
он завершает две блестящие инвективы — одну против
авиньонского кардинала Жана де Карамана, другую
против некоего врача,, папского лекаря. Наиболее ин
тересная часть этих сочинений — защита поэзии, Ис
кусства, античности от нападок схоластов53.
Петрарке настолько все связанное с Авиньоном бы
ло враждебно и ненавистно, что он в ,начале осени
1361 г., не раздумывая, отказывается от почетного и
доходного места папского секретаря. Четырежды раз
ные напы хотели видеть его в этой роли, И ни разу
Петрарка не дал согласия. Это ли не свидетельство его
независимости. «Я всеми силами избегал тех, чье даже
имя казалось мне противным свободе»54.
В 1361 г. Петрарка бежал от чумы, свирепствовав
шей в Милане, сначала в Падую, потом в Венецию,
«ища не столько приятности, сколько душевного по
коя и тишины»55. Этот город, по словам гуманиста,
«был более благополучен и спокоен в сравнении с дру
гими из-за благоразумия граждан и своего местораспо
ложения»56. Высокая оценка Петраркой «благоразу
мия» венецианцев, симпатии к ним — один из показа
тельней штрихов в его отношении к республиканско
53 Книги 1 и 3 «Инвектив против врача» впервые были переведены

на русский язык В.В.Бибихиным. См.: Петрарка Ф. Эстетические
фрагменты. С. 234-255; Эстетика Ренессанса. М., 1981. Т. 1. С. 17-26.
54 Петрарка Ф, Письмо к потомкам. С. 12.
55 Петрарка Ф. Письмо к Гвидо Сетте. С. 95.
56Там же.
Петрарка как философ и полемист_______ 55
му строю вообще. В Венеции Петрарка планировал

осесть насовсем, заключил с сенатом соглашение о пе
редаче ему дома на берегу залива, недалеко от дворца
Дожей, с условием оставить республике свою драго
ценную библиотеку. Петрарка мечтал о публичной
библиотеке на базе его книг: вот еще один момент для
характеристики его общественных позиций.
Весь «венецианский период» (до 1368 г.) Петрарка,
как обычно, много читал, неустанно писал. В это вре
мя он начинает составлять сборник «Старческих пи
сем» (к 1374 г. их было 125); В первой половине 1365 г.
Петрарка познакомился с четырьмя молодыми венеци
анскими философами, которые признавали только
Аристотеля. Они навещали поэта, беседовали с ним и
пришли к выводу, что он человек добрый, но неуче
ный, коли не ценит Аристотеля так высоко, как они,
не признает метафизику и формальную логику в их
традиционном варианте. Аристотелики распустили
слух о невежестве Петрарки, чем он был возмущен и
решил достойно ответить. В результате возникла ин
вектива «О невежестве своем собственном и многих
других» (1367), где гуманист отстаивает свои взгляды
на решающую роль моральной философии, горячо и
остроумно полемизирует с аристотеликами57
Последние годы (1369-1374) Петрарка провел в
Аркве, в десяти милях от Падуи, куда его уговорил пе
реехать правитель города Франческо Каррара, лично
прибыв за поэтом. Он очень хотел, чтобы Петрарка
жил в городе, но уступил его настоятельным просьбам
поселиться в деревне, где вместе с ним жила семья до
чери, работало несколько Переписчиков. Дом сохра
нился. Петрарка был консультантом при росписи
большого зала дворца Каррара, который украшался
портретами знаменитых людей античности, чьи био
графии были составлены гуманистом. Начинали силь
но тревожить болезни, но, вопреки им, Петрарка за
несколько месяцев до смерти едет с миссией в Вене
цию, где выступает с речью перед сенатом. И хотя го
57 См. об этой инвективе выше.
лос его был слаб и прерывался, речь ,возымела дейст

вие: мир был заключен.
В падуанский период Петрарка написал два глубо
ких политических сочинения, — «Инвективу против то
го, кто хулит Италию» (1373) и письмо-трактат, посвя
щенный правителю города, «О наилучшем управлении
государством», где более всего настаивает на справед
ливости, любви к народу, к Италии5®. Он по-прежнему
активен в переписке
В эти годы Петрарка спешит закончить, дошлифо-
вать свои сочинения: трактат «О знаменитых мужах»,
«Триумфы», «Книгу песен», «Старческие письма». Он
успевает даже составить завещание, свидетельствую
щее о его скромных достатках, но щедром и благодар
ном сердце. Он хотел никого не забыть, не обидеть.
Но одновременно гуманист задумывает новые труды,
размышляет над новыми вопросами. По его призна
нию, ему не хватило бы и четырех жизней, чтобы при
вести в исполнение все намерения.
Уже первый биограф ставил Петрарку на одну дос
ку с античными писателями и философами — Гоме
ром, Горацием, Вергилием, Цицероном, Сенекой, по
следующие гуманисты будут ставить выше, прежде
всего — в области моральной философии. Уже из рас
сказа Боккаччо Петрарка рисуется как всесторонне
развитая личность, человек образованный, владеющий
даром речи, талантливый, активный, беззаветно пре
данный науке и литературе, влюбленный в античность,
благородный, с развитым чувством достоинства, внут
ренне и внешне красивый, добродетельный и мудрый.
Сочинения Петрарки оказались удивительно со
звучными эпохе, он сам — по-настоящему современ
ным мыслителем. Есть многие свидетельства того, с
каким нетерпением ждали друзья гуманиста, образо
ванные люди того времени, студенты окончания того
или иного трактата, поэмы, нового сонета. Письма по
дороге к адресату многократно переписывались, и по
58 Petrarca Fr. Invectiva contra eum...; Idem. De optima respublica

administranda / Ed. V.Ussani. Padova, 1922.
рою получатель узнавал содержание послания позднее,

чем нетерпеливые читатели и почитатели таланта Пет
рарки. По словам Боккаччо, «молва о нем шла по все
му свету» (р. 253).
Даже скупые свидетельства писем самого гуманиста
могут дать представление о популярности его произве
дений. Так, в одном из них к тому же Боккаччо он го
ворит: «...мне хорошо известна ваша (имеется в виду
кружок флорентийских гуманистов. — Н.Д.) жадность
до всяких сочинений, особенно моих»; в другом: «Со
чинение мое уже всем известно и широко разо
шлось»59. Он держал несколько переписчиков и все-
таки не успевал выполнять просьбы даже самых близ
ких людей. После смерти гуманиста (19 июля 1374 г.) к
его секретарю со всех сторон посыпались заказы на
копирование сочинений поэта: от папы и императора,
от правителей, друзей, поклонников из Венеции, Тос
каны, Неаполя, Прованса, Франции, Фландрии, Боге
мии. Десять переписчиков прибавилось к уже работаю
щим60. Сочинения Петрарки было престижным иметь
в собственных библиотеках41.
Из автобиографических свидетельств Петрарки од
но заслуживает быть упомянутым в самом конце ма
ленького рассказа о нем. Он пишет: «Я был одарен
умом скорее ровным, чем острым, способным на изу
чение всякого благого и спасительного знания, но
преимущественно склонным к нравственной филосо
фии и поэзии»62. Это склонность оказалась историче
ски связанной с идейными потребностями того време
ни, сделала Петрарку первым философом итальянско
го Возрождения, перешагнувшим порог старого. Глав
ное, что он сумел сделать — поставить по-новому поч
ти все мировоззренческие вопросы, рожденные запро
сами общества.
59 Петрарка Ф. Повседн. XXII, 2. С. 207; XXIII, 19. С. 218.

60 Billanovkh G. Gli inizi della forturn di Fr.Petnuca. Roma, 1947. P. 15.
61 Antonovics A.V. The library of cardinal Domenico Capranica / /
Cultural aspects of Italian Renaissance. N.Y., 1976. P. 145.
ФРАНЧЕСКО
ПЕТРР1РКР1
СОЧИНЕНИЯ
ФИЛОСОФСКИЕ
и
ПОЛЕМИЧЕСКИЕ
ОБ УЕДИНЕННОЙ ЖИЗНИ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Немногих я могу назвать людей, которые, относятся
к моим с!фомным трудам с таким почтением и такой
любовью, как ты1. И я уверен, что не выдаю желаемо
го за действительное: это на самом деле так. Смею на
деяться, что ты, человек блистательного и ясного ума,
искренен в своих оценках и не склонен к приукраши
ванию. Впрочем, ты не смог бы долго скрывать притвор
ство: сколь долговечна правда, столь скоропреходящи
ложь и притворство. Все настоящее выходит наружу:
усердно накрученные кудри рассыпаются при первом же
порыве ветра, тщательно наложенные румяна смываются
первыми же каплями пота. Так и ложь: всмотрись при
стальней, она обнаружится, все тайное станет явным,
спадут покровы, обнажится природная суть вещей. Боль
ших трудов стоит скрывать подобное в течение длитель
ного времени. Невозможно затаиться на дне: все равно
вынырнешь и обнаружишь себя.
Я нанизываю эти доказательства, чтобы поверить
тому, чему мне хотелось бы верить (все мы склонны с
удовольствием внимать приятному): я верю, досточти
мый отче, что тебе по душе мой вещи. Я очень пекусь,
чтобы они нравились избранным. Как ты знаешь, я
часто обращаюсь к новым вопросам, говорю жестко,
резко, мысли и слова мои непривычны ушам и вкусам
толпы и приводят ее й негодование. Поэтому я не до
62 Франческо Петрарка
садую, если мои сочинения не нравятся невеждам: это

лишь укрепляет меня во мнении, что я создал нечто
стоящее. Если же моих сочинений не одобряют и уче
ные люди, признаюсь, это меня удручает, хотя и не
удивляет. Кто я такой, чтобы бьггь осыпанным ласка
ми, в особенности при нынешней разноголосице мне
ний. Всем известно, какой дар слова выпал на долю
Марка Туллия Цицерона2. Но и его книга — «О луч
шем роде красноречия» (Боже мой, какое сочинение и
каких оно достигает высот!) не пришлась по душе
Марку Бруту3, мужу образованному и другу автора, хо
тя она была написана по его просьбе и ему же посвя
щена. Стоит ли вспоминать неприязненные выпады
Асиния и Кальва4 — ораторов известных, но далеко не
равных этому великому мужу, развязно и насмешливо
отзывавшихся о вожде красноречия и критиковавших
то, чем до сих пор восхищаются и чему отдают пред
почтение многие смертные.
Если кого-то упрекнут, что его стиль схож с цице
роновским, станет ли он оправдываться? Впрочем!, с
твоей стороны не случается упреков: ты во всем одоб
ряешь меня и всегда выказываешь расположение. Мо
их заслуг здесь нет: тому причиной сходство наших ха
рактеров или, скорее всего, твоя безмерная любовь ко
мне — Немалый враг объективности. Кто из любящих
судит беспристрастно? Ведь если бы любовь помогала
верно вицеть и судить, то с какой стати древние назва
ли бы ее слепой? Да, она слепа, но очень красноречи
ва и может убедить даже в том, чего нет на самом де
ле, и раскрасить ярким цветом то, что почти Незамет
но. Снисходительность отца — великое чувство5. Он
все прощает, щадит сына и не Только не корит его за
недостатки, но нередко любит именно за них. Одним
словом, меня радует твое заблуждение. Пусть оно не
проходит как можно дольше: мне оно к чести, тебе —
к удовольствию, и никому не в убыток. Но было бы
еще лучше, если бы оказалось, что ты не ошибаешься
в своих оценках. Это доставило бы мне истинную ра
дость и возвысило бы в собственных глазах.
Об уединенной жизни 63
Что касается моего досуга6, я прислушиваюсь к

мнению того мужа, чьим стилем и дарованием больше
всего восхищаюсь. Кстати, Катон Старший7 в преди
словии к своему сочинению «Происхождение» заявля
ет, что светлым и великим умам следует заботиться о
досуге не меньше, чем о занятиях. Этот совет одобря
ют многие ученые мужи, а Цицерон в речи «В защиту
Плантия» называет прекрасным и превосходным8.
Мне тоже пора подумать, позволят ли следовать по
добным советам мои таланты и неуемное желание сла
вы (если я не укрощу его уздой воли и разума). Ведь
вялость никогда не была мне свойственна: ни в делах,
ни на досуге.
Если мне случится создать произведение, достойное
будущего, я прославлю тех, кому оно будет посвящено,
и окажусь на виду сам, не сгинув во мраке времен и
тьме забвения, скрывающей даже, самые блестящие
имена. Конечно, в моей душе часто всплывает и твое
имя, славное само по себе и вполне достойное внима
ния с моей стороны. Умолчать о нем будет совершен
но несправедливо. К тому же, я теперь живу на твоей
земле9. По обычаю и давно заведенному порядку ее
обитатели платят тебе десятину и первый сбор нового
урожая — новину. Значит, и я обязан отдавать тебе де
сятую долю досуга и первые плоды ночных бдений.
Итак, я, словно один из твоих крестьян, расплачива
юсь теми плодами, которые приносит небольшое поле
моего таланта. Правда, один сезон может оказаться
урожайным, другой совершенно бесплодным.
Я знаю: если не хочешь попасть на язык клеветни
ков10, лучше всего молчать, но все-таки буду работать
и добросовестно тебе платить. Наедине с собой я горь
ко размышляю — замолчать или продолжать писать.
Признаюсь, я часто сдерживаю перо и чувства, часто,
страшась мести, умоляю их не предавать меня, не вы
давать стилем или содержанием11. Но, боюсь, меня все
равно узнают и те, кто пока не может прочесть, и по
томки. Ведь человека оценивают по речи: если нет
свидетелей поступков, доказательств ищут в словах.
Короче говоря, если бы дело не было >начато, я

предпочел бы молчать, дабы уберечь тебя, себя и нашу
честь. Но нас уже читают, о нас говорят, о нас судят
так и сяк12. Напрасно думать, что можно отсидеться
дома: хоть замуруйся, людской молвы уже Не избежать,
своих суждений не скрыть.
Я всегда тянулся к уединению; о нем мечтала моя
душа, твердили мои уста. Разве может мое настроение
измениться теперь, когда я очутился в желанном мес
те? Разве можно ждать от меня чего-то иного, кроме
прославления уединенной и покойной жизни? Ты Не
когда вкушал ее прелести один, а недавно и вместе со
мной, но лишь две недели. Зачем я говорю «со мной»?
Я был с тобой постоянно, ты же ради .меня появился
здесь и из-за меня часто здесь задерживаешься. Это
ясно как из твоих дел, так и из твоих слов. Твое отно
шение ко мне в который раз доказывает, что перед си
лой любви отступает неравенство положений, поэтому
очень легко было уверить тебя в том, что по опыту из
вестно тебе и без меня. Впрочем, что я тебя убеждаю:
ты все испытал на собственном опыте.
Если бы мне вздумалось искать расположения тол
пы, все усилия оказались бы напрасны: не только не
вежды, но и многие из тех, которые считают себя, и
не без оснований, образованными, не в силах вник
нуть в мои сочинения1?. Высокая ученость не всегда
впитывается посредственными умами, и часто образ
жизни далек от полученных знаний, а слова — от того,
что на уме. Подобное можно сказать о тех, для кого
образованность — больше бремя и помеха., чем укра
шение,, о тех, кто прекраснейшую вещь — знание со
единяет с такими постьщными нравами и с такой ду
шевной пустотой, что лучше бы они оставались неуча
ми. Они тщеславно бахвалятся своей образованностыо,
хотя выучились лишь одному — надменности й само
уверенности. К недоумению толпы, они с упоением
рассуждают на каждом перекрестке об Аристотеле (о,
как бы он хотел, чтобы его оставили в покое!). Они
расхаживают по улицам и портикам, с ученым видом
пересчитывают башни, коней, квадриги, измеряют
площади и городские стены и тут же столбенеют, тара

щась на женские украшения: трудно найти занятие бо
лее глупое и никчемное. Они цепляются не только к
живым людям, но и к мраморным статуям: облюбовав
место, где их наставлено побольше, вдохновенно зами
рают, словно готовясь к беседе. И втайне наслаждают
ся хохотом и гамом окружившей их толпы. Что это,
как не самый новый вид безумия?14
Они разносят по городу ученую глупость, словно
обветшалый скарб, задешево сбываемый с рук. Они не
только противники уединения, но и враги собственно
го дома: сбегают из него рано утром, и вечер с трудом
возвращает их к постылому порогу. К ним очень под
ходит пословица: «Хорошо на народ глядеть и с людь
ми дело иметь, но еще лучше на горы и долы глядеть,
с волками-медведями дело иметь».
Волей-неволей приходится признать, что человек
остается не только ничтожным, но и гнусным15, и
опасным, и непредсказуемым, и двуликим, и свире
пым, и кровожадным животным, если Богом ему не
дано научиться человечности, одолеть дикость и стать
настоящим мужем. Но подобное, как показывает опыт
прошлого и настоящего, редкий дар.
В чем же главная причина их неуемного стремления
к обществу? Если они захотят признать правду, ока
жется, что в одном: им тошно оставаться наедине с
собою. Об этом еще будет речь ниже, а пока заметим
только: укоренившиеся привычки трудно выкорчевать
при помощи увещеваний и напрасно давать советы,
если их не привыкли выслушивать. Так стоит ли бро
сать слова на ветер?
Итак, пусть они больше не отвлекают нас от вы
соких размышлений: не для них писано, не им це
нить, с каким бы высокомерием они ни отнеслись к
этим строкам.
У тебя, досточтимый отче, нет нужды в советчике, а
у него — причины для беспокойств: советы, против
ные твоим нравам, ты не приемлешь, ошибки давно
выкорчевал и столь же давно начал взращивать в душе
суждения, близкие к истине.
Я понимаю, что вряд ли открою тебе нечто совер

шенно новое и дотоле неведомое, но некоторые вещи,
с Божьей помощью, надеюсь сделать более ясными.
Кроме того, я хотел бы отвлечься, хотя бы на несколь
ко дней, от давних и серьезных забот, обступивших
меня со всех сторон И постоянно напоминающих о се
бе16. Прошу тебя, Пойди на перемирие со своими дела
ми, отложи их в сторону и переключи Внимание на
меня. Нередко богатые люди не находят удовольствия
даже в самых изысканных кушаниях, но как им бывает
приятна перемена в еде, так и мудрецам — в занятиях.
Итак, побудь со мной и прояви благосклонность.
Перед тобой плоды моих давних размышлений о раз
ных видах уединения. Я изложил лишь малую часть
дела, но в ней, как в капле воды, отразилась вся моя
душа, весь мой облик, весь мой внутренний мир, весь
мой ум, стремящийся к ясности и спокойствию.
КНИГА ПЕРВАЯ
I. Я знаю, Что благородному духу не свойственно
оцепенение: он всегда устремлен или к Богу, пределу
наших упований, или к себе самому и своим сокровен
ным делам, или к какой-нибудь родственной душе.
Высок полет благородного духа! Ни сладчайший мед
наслаждений, ни самые нежные и приятные сети не
могут надолго удержать у земли его отважных крыльев.
В желании отдалиться От людских скопищ и городских
толп мы и начинаем искать Бога, или достойные заня
тия, или близкую душу. Справедливость моих слов не
станут отрицать даже те, кого веселит шум городской
толпы, если их глаза не застланы вовсе туманом, а ум
не задавлен ложными представлениями, если они хоть
иногда оглядываются на самих себя и пытаются доб
раться до крутой тропы истины хотя бы ползком.
О, если бы смертные заботились не только о возде
лывании полей и устройстве бесчисленных дел, но и о
совершенствовании душ! Но, увы, такое бывает нечас
то. А ведь как поле зарастает терниями, так душа че
Об уединённой жизни 67
ловеческая — заблуждениями. Если их не вырвать с

корнем, если не пропалывать и поле, и душу со всем ста
ранием и усердием, то плоды их погибнут в зародыше.
Но, похоже, мы служим обедню глухим. Пусть дру
гие думают, что с ними делать, люди образованные, я
надеюсь, согласятся со мной и на словах* и в душе. И
ты, во всяком случае, не окажешься в числе несоглас
ных и первым оспоришь их возражения. В моих словах
ты услышишь много знакомого. И мне в данном слу
чае несложно достигнуть самого желанного для орато
ра: направить душу слушателя в нужную сторону. Очень
сложно убедить и обратить в свою веру человека, в ду
ше противящегося тебе. И совсем другое дело, если он
ищет в твоих словах только подтверждения собствен
ных мыслей и восклицает про себя: «Так оно и есть!»
Он верит тебе и не нуждается ни в особом авторитете,
ни в особом остроумии, ни в особом красноречии.
Известно, что об уединении писали некоторые из
святых мужей. Так, небольшое сочинение в похвалу уе
диненной жизни оставил Василий Великий17. К сожа
лению, его книга знакома мне не из первых рук, а только
по упоминаниям и цитатам в старинных кодексах — на
пример, в трудах Петра Дамиани18. Правда, не всегда уда
ется определить, где слова Василия, а где — Петра.
Мой трактат написан на основе собственного опы
та: ему я следовал и другого вожатого не искал. Сво
бодно, хотя и осмотрительно, я шел за своей мыслью
по собственной дороге, а Не по чужим следам. Много
ты можешь услышать от людей, хорошо знающих
жизнь из своего или чужого опыта. От меня ты услы
шишь о вещах, занимающих ум в эту минуту. Я не ви
дел необходимости вкладывать в это сочинение много
ученого усердия и не боялся, что мне не хватит мате
риала: его предостаточно для любого пишущего. До
бавлю, что я обращаюсь к материалу, досконально из
вестному мне со всех сторон.
Итак, я не копался в книгах, не приглаживал стиль,
поскольку был уверен, что тот, для кого я пишу, лю
бит меня и непричесанным; мне показались достаточ
ными истинные и признанные всеми суждения и са
мый скромный способ их изложения. Материал же для

этих строк я вычерпал отчасти из опыта жизни одного,
отчасти из недавнего прошлого другого.
Но прежде всех я призываю в свидетели тебя. Многие
причины вызывают к тебе особое уважение. Не стану
скрывать, не последняя из них — твоя любовь к уедине
нию и связанное с этим стремление к свободе, ради ко
торых ты избегаешь римскую (как ее называют) курию19.
Она теперь рядом с тобой, можно сказать, по со
седству, и, если бы ее адский водоворот привлекал те
бя столь же сильно, сколь ангельское уединение, ты
давно бы занял там видное место.
* * *
Думается, легче всего показать, насколько счастлив

человек в уединении, если обрисовать мучения и не
счастья городского обитателя. Уединение делает людей
безмятежными и спокойными, город — возбужденными,
суетливыми и вечно спешащими. И у того, и у другого
образа жизни есть своя основа: первый зиждется на радо
стном досуге, второй — на безрадостных трудах.
Если невиданный случай, или природа, или судьба
все переиначат, если произойдет невиданное чудо, я
публично отрекусь от собственного мнения и предпоч
ту приятное и безмятежное многолюдство печальному
и полному тревог уединению. Меня восхищает не кра
сивое слово, а то хорошее, что на деле приносит уеди
нение. Мне доставляет наслаждение не столько удале
ние от людей и молчание, сколько досуг и свобода. Я
ведь не настолько бесчеловечен, чтобы ненавидеть
ближних, которых Господь предписывает любить, как
самих себя, но я ненавижу грехи людские и, прежде все
го, свои собственные, а вместе с ними —заботы и беспо
койства, снедающие тех, кто живет в многолюдстве.
Обо всем этом, если я правильно понимаю,^ долж
на пойти речь, Я не стану отдельно описывать каждый
из двух родов жизни, но буду чередовать картины: так
и дело окажется ясней, и душа, оглянувшись по сторо
нам, сможет взвесить и то, и другое, чтобы вернее оп
ределить, что ей ближе и что следует избрать. Я наме

ренно начал разговор с менее приятного: сладкое по
сле горького само за себя скажет. Довольно! Возьмем
ся за главное и во всех красках представим два совер
шенно противоположных образа жизни и двух совер
шенно разных людей. А ты, глядя на них, делай выво
ды об остальных.
* * #
И. Несчастный, вечно занятый20 городской житель

никогда не знает покоя: вскакивает даже среди ночи,
разбуженный, заботами или голосами клиентов21; он
боится то яркого света, то ночных видений; только при
ляжет несчастный на скамью, в голове начинают воро
чаться несвязные мысли: где добыть денег на аренду, как
нажиться за счет компаньона или сирота, или как уле
стить добродетельную жену соседа, или как выиграть за
ведомо нечестную тяжбу, или как, наконец, обойти пре
пятствия частного либо общественного свойства.
Его охватывает то неистовый гнев, то неодолимое
томление, то полное отчаяние: так плохой ткач, навивая
основу для дневной работы при тусклых свечах, не толь
ко не ускоряет дело, но больше запутывает себя и других.
* * *
А тот, кто склонен к уединению И свободен от до

кучных забот, поднимается счастливым и бодрым. Его
может разбудить только соловей, потому краткого сна
или умеренного отдыха бывает вполне достаточно. Не
торопливо встав с постели и стряхнув с себя остатки
сна, он начинает день с псалмов: привратник его уст
открывает их для утренних молитв. Он взывает к Г ос
п оду, владыке своей души, о помощи и умоляет Его
поспешить, потому что знает о грозящих опасностях,
страшится их и понимает, что йа собственные силы
уповать нельзя. Он не плетет сетей лжи, но каждый
день и каждый час благодарно помнит о божественных
дарах, неутомимо служа Богу словом и внутренним по
слушанием, вознося хвалу Ему и святым. Исполнен
ный спокойного благоговения и трепетной надеж ды ,

вспоминая прошлое и размышляя о будущем, он, уди
вительно сказать, часто впадает в состояние светлой
печали и даже разражается счастливыми слезами. Ни
какие радости горожан, никакие шумные увеселения,
ни даже надменная гордость правителей не смогут с
этим сравниться.
А наш отшельник между тем взирает на небо и
звезды, всей душой вбирая в себя обитающего там
Господа Бога нашего, размышляя о местах своего доб
ровольного изгнанничества, о родине22, а потом обра
щается к достойному и приятному чтению. Так еще
затемно Он вкушает от самой благородной и сладост
ной пищи и с великим душевным умиротворением
встречает восход солнца.
* * *
Грядущий день застает Тех, о ком мы говорим, в

противоположных стремлениях. Того уже ждут на по
роге друзья и недруги, шумно приветствуя его появле
ние и тут же разрывая на части: куда-то тащат, толка
ют, чего-то требуют, к чему-то принуждают, в чем-то
винят. Этого на пороге ждет свобода: захочет — пой
дет куда-нибудь, нет — останется дома.
Тот, преисполненный забот и жалоб, уныло бредет
в присутственное место и пытается по разным приме
там угадать, чем грозит ему новый день. Этот, преис
полненный покоя и тишины, в совершенной бодрости
спешит в ближайший лес и с радостью распахивает
двери ясного дня.
Тот, явившись к надменным дворцам или суровым
судейским скамьям, то, перемешав правду с ложью,
осуждает невинного, то оправдывает виноватого, по
стоянно толкая себя на позор, других — на погибель.
Его душа неспокойна, речь прерывиста. Он то красне
ет, то бледнеет, то поневоле проговариватся, то в бес
силии хватается за плеть. И в душе начинает'себя ко
рить и думать, что лучше умереть в пустыне от жажды
и голода, чем обретать славу такой ценой, что достой
нее быть оратаем23, чем оратором. Бросив бесконечные

дела, он сбегает домой и скрывается в своем отвратитель
ном убежище не столько от врагов, сколько от клиентов.
* * *
А наш друг, находясь в цветущем и здоровом месте,

поднимается на залитый солнцем холм, где долго и ра
достно возносит благочестивыми устами хвалу Госпо
ду. Такие молитвы особенно приятны, если сопровож
даются тихим журчанием ручья или милым, чуть жа
лобным щебетанием птиц. Он просит Господа дать ему
кротости, обуздать язык, и без того не склонный к
дерзости, сделать равнодушным к славе, просит нис
послать ему чистоту сердца, рассудительность, воздер
жанность — повелительницу плоти.
Немного позже, при третьих молитвах24, он взывает
к Святому Духу, третьей ипостаси Господа в Троице,
очищая исповедью душу и зажигая ближних любовью,
полыхающей в нем небесным пламенем. И то, о чем
он просит, уже есть в нем: ведь он больше рад блеску
ума, чем золота и каменьев. Затем, когда утреннее
солнце, благословившее день, становится полуденным,
он той же тропой в неторопливых, размышлениях воз
вращается назад.
Больше всего он стремится гасить пламя раздоров,
которое городской житель раздувает то резким ветром,
то подливанием масла в огонь. Этот жаждет погасить
пыл вредных ти дурных страстей, а того они сжигают.
И, наконец, этот молит о здоровом духе в здоровом
теле: по словам известного Сатирика, только подобно
го и можно требовать без всяких опасений25.
Нужно ли спрашивать, кто благородней начинает
день?
Наступает время завтрака. Тот, со всех сторон обло
женный подушками, восседает под сводами огромно
го, готового рухнуть зала26. Покои звенят от криков,
снуют дворовые псы и наглые мыши. Льстецы, вы
строившиеся перед ним и обступившие со всех сторон
его кресло, бормочут приветствия. Сонмы слуг, своих
72 Фратеско Петрарка
и чужих, громко и суетливо хлопочут около стола. Од

новременно метется подгнивший пол, и все вокруг по
крывается слоем пыли. Из заветных шкафов вынима
ется столовое серебро с позолотой и кубки, украшен
ные драгоценными камнями. Скамьи затягивают шел
ком, стены драпируют пурупуром, пол устилают ковра
ми. С трепелом занимает свои места толпа обнажен
ных рабов.
Все выстроено, все готово, и, наконец, перед стро
ем звучит сигнал к сражению. Полководцы кухни схо
дятся с полководцами залы и под ужасный грохот вы
носят изысканные дары земли и моря. В сосудах чер
вонного золота блещут вина италийских и греческих
виноградников, изготовленные еще при древних кон
сулах; в одной чаше смешиваются дары Кносса и Ме
рой, Везувия и Фалерна, суррентийских и калабрий
ских холмов. Мало того, природу украшает искусство:
авзонййское вино приправляется иблийским меДом
или восточным тростниковым соком, после чего начи
нает напоминать по запаху черные ягоды27. На противо
положном конце залы толпа дивится не меньше, разгля
дывая дИковинных чудищ, невиданных рыб и неслыхан
ных птиц, засыпанных дорогими приправами и забывших
прежнюю родину. (Разве что название выдаст, что они
с Фазиса28.) Кажется, что возродился древний хаос, неко
гда описанный Овидием и при этом перемешавшийся не
только в одном теле, но и в одной Посудине.
Холод сражался с теплом, сражалась с влажностью сухость,
Битву с весомым вело невесомое, твердое с мягким2?.
Среди чудовищной 1руды яств, одно из которых Ис
ключает другое, среди шафранных, черных и синих
гарниров насторожённый глаз не без причин высмат
ривает яд. Да что там особые ухищрения: среди вин и
еды явно высовываются рогатые змеиные головки ис-
синя-черного цвета30 Они хитроумно упрятаны в золо
тых птичьих султанах, словно — странно подумать —
сама смерть стережет всякого, жаждущего получить
удовольствие. А ведь все эти яства должны продлять
жизнь несчастному.
Тот, о ком вдет речь, сидит хмурый, насупленный,

сморщенный, с набрякшими веками и бледным ли
цом; при виде кушаний он с трудом поднимает голову
и разлепляет губы. Опухший от вечерних возлияний,
взвинченный утренними заботами, он усиленно обду
мывает, куда кинуться, что сделать, чтобы-ловчей об
вести вокруг пальца или. заманить в ловушку. Он поте-г
от, воняет, зевает, рыгает, жует, испытывая ко всему
нескрываемое отвращение.
Л наш друг, трезвый с вечера и бодрый от желания
подкрепиться, накрывает с помощью немногих слуг, а
то и вовсе без них, скромный стол под не менее
скромным ларом31, украшенный лишь его собственной
персоной. Вместо суеты у него покой, вместо шума —
тишина, вместо толпы — сам-друг: сам себе товарищ,
сам себе рассказчик, сам себе гость. Он не боится ос
таваться наедине с собой.
Вместо роскошных ковров —голая стена из просто
го нетесаного камня, вместо слоновых кресел — дубо
вая, буковая или сосновая скамья. Он предпочитает
созерцать небо, а не пурпур; и перед, и во время тра
пезы он считает самой прекрасной музыкой и самым
лучшим пением вознесение хвалы и славословия Гос
поду. Если требуется, присутствует управляющий, ви
ночерпий, повар й слуга. Все, что подается на стол,
вкушается с душевным спокойствием и благопристой
ностью. Глядя на него, можно подумать, что яства на
столе- заморские, вино —1лигурийское или пиценское32:
именно это написано на его лице и именно такое чув
ство у него в душе. Он благодарен Богу и людям, он
радуется простой домашней еде и вовсе не стремится
подражать царям, как это делал Вергилиев старичок33.
* * *
Он никому не завидует, ни к кому не испытывает

ненависти, доволен своим жребием и недосягаем для
ударов судьбы, он ничего не боится, ничего не желает.
Он знает, что в его простые кувшины не подсыпан яд,
знает, что для человеческой жизни достаточно немно-
того, и большего не требует. Он не жаждет больших бо

гатств и нисколько не боится высшей власти, радостно
и спокойно проводит он свою жизнь: его ночи безмя
тежны, дни спокойны, застолья безопасны. Он свобод
но ходит, спокойно сидит, никому не строит козней и
сам их не опасается, зная, что его любят, и при этом —
не за богатства. Он уверен, что его смерть никому не
принесет выгоды, а жизнь — убытка. Он заботится не
о том, гак прожить долго, а о том — как" это сделать
хорошо. Его душа горит одним желанием: хорошо сыг
ранную пьесу жизни завершить достойным концом34;
* * *
Вернемся в. город. Катится заведенным порядком

день, бегут часы, и вот конец трапезы. Вокруг нашего
гостеприимна толпится целое войско слуг, союзников,
противников; кругом, как на поле брани, разгромлен
ные столы, перебитая посуда, разгоряченные гости.
Кровля гудит — то ли от пьяных шуток, то ли от го
лодных стонов. Ведь у богачей так заведено, что одни
объедаются до рвоты, другие умирают от истощения и
голода: середины не бывает.
Вся зала в дыму и чаду, словно в тумане, — едва мож
но сообразить, куца идти; весь воздух пропитан зловони
ем, в нос шибает рыбный рассол, пролитый на пол, и без
того липкий от жира и скользкий от вина; под ногами
белеют кости и рыжеет кровь. На ум невольно приходит
фраза из Амвросия: «Не трапезная, а застенок»35.
Так и придется согласиться с давним мнением, что
слово «завтрак» происходит от глагола «готовить»36. Го
товят и воинов к битве, а по виду пиршественной залы
скорее скажешь, что здесь произошло сражение, чем
завтрак. Вот дрожащий, будто раненый, полководец,
вон отступают вояки-гости, побежденные крепким ви
ном. Ряды пирующих напоминают боевой строй, на
слаждение — коварного и злого врага, ложе — могилу,
нечистая совесть — преисподнюю.
А у нашего друга все наоборот: его трапезе больше
подходит сонм ангелов, чем свйта гостей; чудный аро
мат и привлекательный вид блюд вызывают аппетит;

простой, приличный, не знающий роскоши и пышно
сти стол говорит о скромности и целомудрии хозяина.
Здесь обитель радости, царство трезвости. Целомудренно
и спокойно ложе, райское наслаждение — чистая со
весть. Порок не найдет здесь места, не совьет гнезда.
* * *
Тот пробуждается пьяным и раздраженным, этот —

трезвым и приветливым. Тот боится любой болезни и
постоянно со страхом прислушивается к себе, этот при
его размеренном образе жизни не ведает хворей. Тот
либо без меры гневается, либо без меры веселится;
этот, избегая крайностей, возносит хвалы Богу. Тот
весь день либо спит, либо пирует, либо в унынии ре
шает всякие непростые и неприятные дела; этот все
время проводит с пользой: славит Господа, занимается
интересными и важными делами, размышляет о но
вых, вспоминает о прежних, а после трудов предается
отдыху и благопристойным утехам.
* * *
Солнце уже в зените. Тот мечется, задыхается от

жары, торопится, вместо одной хитрости прибегает к
двум, вместо одного обмана — ко многим, чтобы —
упаси бог -г- не упустить дня, не пройти мимо выгоды,
не расстроить промедлением душу, исполненную мно
гих дурных намерений. А дурные намерения не терпят
отлагательств. Неправедный дух нетерпелив, все жаж
дет иметь в один миг. Слово Сатирика об алчности
здесь весьма кстати:
Тот, кто стремится к богатству,
желает стать богачом поскорей37.
* # *
Алчность, злоба и страсть — родные сестры, порож

денные одним отцом в преисподней и вобравшие в се
бя ее природу, ужас, бездонность, смутность. Это —
Фурии, недаром названные поэтами дочерьми Ахерон-

та и Ночи38. Они несут с собой тьму, невежество, по-
стыдные и окаянные деяния. Теперь они переселились
из преисподней в города и преследуют таких, гак тот,
о ком мы ведем речь. Пылающими бичами эти фурии
без отдыха стегают слепую и мятущуюся душу, толкая
ее на самое дурное и следя, чтобы она вдруг не замешка
лась и не устремилась к раскаянию и размышлениям.
Достоинству свойственны умеренность и нетороп
ливость, недостойным решениям — безрассудная по
спешность: ведь порок не способен себя обуздать.
Напротив, наш друг никуда не спешит, а когда бы
стротекущее время наводит его на мысли о вечности и
жизни вне времени и смерти, он вновь начинает мо
литься и просит Господа сделать славным не только
день, но и вечер его жизни. Он просит о вечной славе
не во имя своих заслуг, а во имя святой смерти Хри
ста, ибо Христос больше человеков и Его безвремен
ная и безгреховная смерть сделала людей, по природе
смертных и во грехе уже умерших, бессмертными.
Наш отшельник испрашивает помощи небесного све
та, размышляя о том, что его день клонится к закату и
ему вскоре предстоит исчезнуть с этой земли, и пред
видя ужасную тьму, сгущающуюся над землей, он мо
лится со слезами — просит пролить на него чистый
свет веры, охладить пылкий ум, изгнав оттуда нечис
тые помыслы, укрепить, если он слаб, умиротворить,
если склонен к возражениям, чтобы душа его не была
отягощена бременем преступлений и изгнана с неба.
Он соединяет с утренним хвалебным псалмом вечер
ние молитвы и хвалы во славу неисчерпаемого источ
ника благочестия.
А тот с наступлением вечера снова выходит из дому —
людей посмотреть, себя показать, обед переварить, со
встречными поболтать, попотеть, повздыхать, пото
миться. Домой он попадает лишь к полуночи, накупав
шись во лжи, проверив силки и сети, изрядно утомив
шись, но с большим уловом, с деньгами — правда, без
совести и славы, со следами преступлений и шлейфом
ненависти за спиной.
* * *
Наш друг с улыбкой спускается к искрящемуся на

солнце роднику, или зеленому берегу, .или к морскому
откосу, радуясь честно прожитому дню и прося, чтобы
Творец в неизъяснимой милости своей уберег гряду
щую ночь от тревог, хитростей и козней, ярости врага,
рыкающего аки лев; молит ниспослать ему несокруши
мую рассудительность, вручить щит веры и речи про
тив греховных снов и полунощных призраков.
Вручив свою душу Господу, призвав ангелов охра
нять жилище его, возвращается он домой; в его сердце
нет дурных помыслов, на устах — жалоб; он лишь бла
годарит Господа, ибо душа его с каждым днём стано
вится лучше и чище.
Словом, тот день-деньской грабит живых, этот мо
лится за почивших, тот развращает матрон и девиц,
этот благоговейно почитает мать-деву Марию. Нако
нец, тот превращает людей в мучеников, этот их про
славляет, тот преследует святых, этот почитает.
* * *
Опускается ночь. У того вновь начинается попойка.

Чуть теплого, еле дышащего, в подушках, словно тело
богатого и облитого восточными благовониями мертвеца,
его вносят в залу. Огромная свита вдет впереди, длинная
вереница — сзади. Возглавляют шествие флейтисты и фа
кельщики. Ни больше ни меньше — хоронят заживо.
Не успев отойти от завтрака, он принимается за
обильный обед, наперед зная, что наутро его ждет
тошнота и полное отвращение ко всякой еде.
* * *
Наш друг или убеждает себя, что он сыт, или ужи

нает так, чтобы это соответствовало платоновскому
правилу: не переполнять желудок дважды в день.
В совершенно разном состоянии души и тела отхо

дят они ко сну. Тот, надменный и горделивый, пере
полнен едой И вином, страхом и завистью, подавлен
заботами и неудачами, угнетен печалью и накачан зло
бой. Он не в ладах с собственной совестью и не похож
сам на себя. Он замучен косыми взглядами, растрево
жен криками, взволнован письмами, напуган слухами,
ошеломлен Предсказаниями, утомлен жалобами. Его
тяготят телохранители и гонцы. Даже ночью он не из
бавлен от тяжб и разбирательств. Он то не верит полу-
л ченным сведениям, То поддается на явные выдумки.
V Е го жизнь схожа с бесовским шабашем. К тому же, со
седи его ненавидят, сограждане тяготятся, родственни
ки либо боятся, либо высмеивают. У всех он вызывает
подозрение, никому не внушает доверия.
Долго он ворочается на пурпурном ложе без сна и
лишь к утру впадает в забытье, испробовав все виды
похоти и совершенно обессилев. Его возбужденная
плоть принадлежала присутствующим, а встревоженная
душа не могла забыть об отсутствующих — тех, кого он
обццел, обманул, оскорбил. Он спит, но бдят заботы, не
спокоен встревоженный ум: его точит червь бессмертной
совести и сжигает ее нестерпимый огонь. Ему снятся
дневные дела, обманутые клиенты, угнетенные бедняки,
согнанные со своих полей владельцы, опозоренные де
вушки, обольщенные мальчики, ограбленные вдовы, не
винно убиенные и раненые. Ему грезятся Фурии, мстя
щие за преступления. Он стонет и мечется во сне и часто
просыпается от ужаса или собственного крика.
* * *
А наш друг исполнен тихой радости, прекрасной

надежды, благочестивых чувств, подобных любви Пет
ра к Христу39, но не Ниса к Эвриалу40. Его совесть
спокойна, богобоязненна, чиста. У него не бывает
полночных трапез и пустых хлопот. Он одинок, молча
лив, уравновешен, подобен ангелу и любим Богом,
приятен всем и расположен ко всем. Его ложе удобно
для сна, а не для разврата, и спится на нем сладко и
безмятежно. Его сны подобны его дневным делам, толь

ко в них, созерцая лучшие вццения, он бывает еще более
счастливым, чем наяву. Ликует его душа, становится бо
лее крепким тело. Известно, что добродетели души, В
первую очередь умеренность, добавляют здоровья телу.
Те же, кто усердно служит телу, усердно ему и вредят.
* * *
III. Итак, отче, я обрисовал тебе один день челове

ка, отягченного заботами, и человека, свободного от
ниХ. День — для всякого день, но насколько тягостны
хлопоты одного, настолько приятен покой другого; со
временем свойства души обнаруживаются отчетливей, и с
приближением к вечности обнаруживается, что один уже
не может жить без тяжких хлопот, другой — без покоя.
Пожалуй, еще хуже положение тех, кто вынужден
заниматься чужими делами, подчиняться чужой воле,
жить чужим умом. Все у них чужое: чужой порог, чу
жая кровля, чужой ночлег, чужой кусок и, что самое
плачевное, чужой ум и чужие мысли. Против воли они
плачут и смеются; растоптав собственные чувства, жи
ву! чужими. Словом, о чужом заботятся, о чужом ду
мают, о чужом говорят. Это о них известные строки:
Они проникают во дворцы и на пороги царей...41
Другой, более язвительный поэт в сатире, обличаю
щей нравы курии, заметил, что подобные лица считают
...будто бы высшее благо — кормиться чужими кусками42*
Не знаю, есть ли разница между такими людьми и
пожизненно заключенными в господских и царских
тюрьмах — разве что первые скованы золотыми цепя
ми, а вторые — железными. Золотые оковы краше, но
рабство одинаково. Вина же первых больше: осужден
ных обрекли на их образ жизни против их воли, а те
выбрали его по собственной. Завершу свою мысль
кратко: самыми последними из всех занятых и самыми
несчастными из всех несчастных я называю тех, кото
рые за дурные занятия не получили даже малой награ-
ды. Живя по чужому приказу, своей смерти они не из

бегнут, и, усердствуя для других, они приумножают
собственные грехи. Если бы они трудились, не имея
не только .наград, но и вины, их можно было бы на
звать счастливыми. Пока же — преступление их, а удо
вольствие, ради которого оно совершается (пусть об
манчивое и мимолетное), —других.
* * *
Счастливой мы можем назвать суровую жизнь дере

венского человека, с усердием сажающего дерево, плода
которого ему не доведется отпробовать. «Кто, — вопро
шает апостол, — насадив виноград, не ест плодов его?»43
Он знает, что делает это не для себя, но не бросит нача
того и не пожалуется на свою-долю, вполне утешаясь
тем, что его труд будет на пользу потомкам. Если спро
сят, ради кого он сажает, он ответит словами Цицерона:
ради бессмертных богов, вернее, ради бессмертного Бо
га44. Сколь несчастнее те, что сеют и получают
наказания, дабы другие пожали наслаждение!
Чего же, спрашивается, больше? По мне, наши
проклятая не хуже критских. Критяне в гневе желают,
чтобы враги упивались дурными привычками45: наши —
чтоб делам и заботам не было конца. И то, и другое на
слух вроде не страшно, и то, и другое — по сути —
смертельно. Я думаю, ничего не может быть плачев
нее, если вникнуть не только в слова, но и в то, что за
ними кроется. Я имею в виду тех занятых людей, кото
рые перед нашими глазами и вся жизнь которых —
круговерть дел. Людей иных или нет, или так мало,
что мы их и не видали, и не слыхали.
Да, если стремишься к истине, не давай увести себя
в сторону от неверных представлений. Истина же, оче
видно, одна: всякий занятый несчастен, занятый чу
жим несчастен дважды: поскольку и находится в тяже
лом положении, и лишен плодов своих усилий.
Справедливости ради, надо заметить, что были и
ныне есть очень занятые, но в то же время очень бла
гочестивые люди, и сами идущие дорогой Христа, и
выводящие на нее заблудшие души. Нет слов, это ог

ромное и бесценное благо, двойное, счастье, во многом
противостоящее, как я имел случай заметить, двойному
несчастью. Есть ли большее счастье, есть ли что-то более
достойное и более угодное Богу, чем спасение своей ду
ши и неустанная помощь в этом другим? Если кто-то
способен направить сюда усилия, но не делает этого, он
недостоин имени человека, он бесчестит природу челове
ка, он забывает об обязанностях человечности.
Пусть мне будет дана такая возможность, и я охот
но подчиню собственные Интересы общественным,
сделаю уединение полезным не только мне самому, но
и миру. Я вполне разделяю мнение Цицерона: «Ради
спасения всех народов или ради помощи им достойно
брать на себя величайшие труды и тяготы, подобно
Геркулесу, которого народная молва поместила за его
благие деяния среди небожителей. Это более сообраз
но с природой человека, чем жизнь в уединении, пусть
оно и без внешних тягот, среди величайших наслажде
ний и полного изобилия, а сам человек — исключи
тельно красив и умен. Потому всякий достойного и
возвышенного ума муж ставит первый образ жизни
выше второго»46.
Да, со словами Цицерона вполне можно согласить
ся, потому что в его время так и было. Но выслушай и
меня: суждение, в общем истинное, находит в наше
время слишком мало подтверждений. Есть много лю
дей, считающих собственную активность более полез
ной и почетной, чем любое уединение. Это мне давно
известно. Но скажи: много ли мы можем припомнить
выполнивших обещанное? Да, да, возможно, таковые
и есть, возможно, их немало — укажи мне хотя бы на
одного, и я смолкну!
Разумеется, есть ученые и красноречивые мужи,
много и остроумно рассуждающие на эту тему. Впро
чем, не столько ученые, сколько велеречивые. Они
часто ораторствуют перед народом, клеймя пороки и
превознося добродетели, а больше всего стремясь сни
скать расположение толпы. Мне так и не терпится
пройтись косой сатиры47 по столь благодатной ниве, и
лишь почтительное уважение к тебе, отче, удерживает

жало моего негодования. Ты утверждаешь, что эти му
жи говорят много полезного. Я слышал. «И часто, по
могают другим». Верю. Но нередко случается, что
врач, советы которого помогают больному, сам нездо
ров. Более того, нередко и умирает от той именно бо
лезни, от которой многих избавил.
Я не отвергаю речей, составленных со знанием дела
и по всем правилам риторики, если они приносят бла
гополучие многим людям. Кто бы ни был их автор, ду
маю, дело это полезное. Для меня подобное — школа
жизни, а не риторики. Мы стремимся к несокрушимо
му покою духа, а не к суетной славе златоустов.
Часто приходят мне в голову слова Сенеки: «Из
бавься от помех и найди время для добрых намере
ний». И следом: «Кто занят, не достигнет этого»48.
Мне важнее не уединение, но спасение как можно
большего числа людей, помощь им. Ведь я не забыл
еще одного высказывания этого автора: «Место само
по себе не приносит покоя»49. Возможно, он прав, но
мне кажется, что и место играет роль. Разве не об
этом говорит и сам Сенека в другом письме: «Мы
должны выбирать место, несущее здоровье не только
телу, но и нравам»5®. И он же еще: «Я без оглядки бе
жал бы от одного вида и близости форума. Потому что
одни места гибельны для здоровья, а другие — для
благородного, но незакаленного духа»51.
Если место никак не влияет На здоровье и нравы,
чем объяснить различия в том и другом? Нет, от места
кое-что зависит, и, с позволения Сенеки сказать, мно
го зависит. Но, конечно, не все.
Все, как кажется Сенеке, в душе. Он так и говорит:
«Состояние души определяет все»52. Сказано верно,
как и свойственно Сенеке. Но все ли в самой душе?
Откуда в ней свет истины и верность суждения? Несо-г
мненно, из другого источника.
Думается, о душе можно сказать примерно то же,
что о всяком месте: в ней что-то есть, даже многое
есть, но не все. Все — в Том, кто наделяет место при
ятностью, а душу — разумом. Ведь спокойная ясность
души — великая, словно божественная вещь, и она —

дар одного только Бога. Чаще всего этот дар достается
тем, кто поселяется в уединении. Это и было показано
мною, насколько позволяло время, ум и сопоставление
разных образов жизни. Много примеров будет и дальше.
Если человеку, тяготеющему к истине, представится
случай не только послушать кого-то из тех, перед кем
немеет доверчивая толпа, но и заглянуть им в душу,
думаю, он без лишних слов согласится с утверждени
ем, что Счастье не в звучных Словах, Но в молчаливых
делах. Оно — во внутренней глубокой истине, а не во
внешнем одобрении и осуждении людей, далеко не
постоянных.
Если человеку вслушаться в голос той души, он уз
нает многое, совершенно противоположное звучащему
с трибуны и вызывающему Восхищение народа и его
самого. Станет понятно, что между внешним и внут
ренним миром — огромное различие.
Нет спора, природа человека такова, что он, горячо
преданный одному, совершенно не признает другого.
Часто те, кто блистает красноречием, не могут похва
литься делами, а те, кто вершит великие дела, не уме
ют складно говорить. Люди умеренные не рвутся к на
слаждениям жизни, а стремящиеся к ним презирают
умеренность. Жаждущие все больших достатков неред
ко пренебрегают государственными делами и дружбой
и ведут малодостойную жизнь, а устремляющие свои по
мыслы к государственным занятиям оставляют, как не
редко можно видеть, в пренебрежении дела семейные.
Если два человека идут в разные стороны, ветер не
может быть попутным тому и другому. Не то ли самое
можно сказать по существу нашего разговора? Тот, кто
окунулся в суетную жизнь, любит шум и наслаждается
светской болтовней, тот же, кто предпочитает раз
мышление, дружит с молчанием и стремится остаться
наедине с собой. Суетной жизни ненавистно молча
ние, а уединенной — шум. Надеюсь, ты не удивлен та
кими словами.
Наша сегодняшняя беседа, отче, и посвящена выяс
нению того, какой путь надежнее.
Итак, вернемся к тем, о ком мы говорили. Как ты

думаешь, сколько раз усердного пастуха оставляли си
лы, сколько раз он, привязывая убежавшую овцу, за
путывался сам, сколько раз падал, преследуя беглянку?
А сколько раз заболевал врач, пока выхаживал больно
го? А сколько раз заражался и находил смерть сжигаю
щий трупы? Так стоит ли сомневаться, что соприкос
новения душ не менее опасны» чем тел? На деле, они
опаснее, тяжелее, глубже, обширней. Говорят, помощь
многим достойна награды, спасение — похвалы. Никто
этого не отрицает. И в этом — начало разумной любви.
Иное дело — обещание помощи. Поверь, немногого
стоит пустое обещание перемирия — сражающимся, со
вета — сомневающимся, зрения — слепым, радости —
печалящимся, безопасности — больным, отдыха — устав
шим, утешения — низвергнутым. Равно как и обещание
показать доро1у заблудившимся, подставить плечо падаю
щим, протянуть руку лежащим. Это дорогого стоит, если
будет исполнено, и останется пустым звуком, если нет.
Пообещать помощь в большом деле столь же легко, как и
в малом, да вот как выполнить обещанное!
Я не столько предлагаю другим, сколько излагаю тебе
именно мои правила: кто их примет, пусть считает свои
ми, кто нет — пусть забудет. И пусть, оставив нам уеди
нение, вернет себе свои заботы, и пусть довольствуется
жизнью в городе, коль пренебрегает нашей в деревне. Я
хотел бы помогать людям, быть, как говорит Назон, «спа
сителем всего мира»53. Но первое по силам лишь немно
гим, а спасти весь мир может лишь Христос.
А если сказать о тех, кто не разделяет моих устрем
лений, то они грешат против законов природы, коли
не помогают страждущим, будучи в состоянии это сде
лать и находясь в безопасности.
Я до с^х пор не оправился от великого крушения и со
слезами молю о помощи Того, Кто единственный может
ее оказать, если требуется. Я желал бы многого, но удо
вольствуюсь малым; я хотел бы быть спасенным со всеми
или, по крайней мере, со многими. Ты, очевидно,
ждешь, чтобы я воскликнул: лишь бы мне не погибнуть,
а уж богатство и счастье — это слишком много.
А чтобы дальше не перемешивать мои суждения с

чужими, пусть каждый выберет, что ему подходит.
Ведь даже если все мы стремимся к одному послед
нему пределу, не всем полезно следовать по жизни од
ним путем, каждый должен основательно подумать,
каким сотворила его природа и каким он должен сде
лать себя сам. Ведь для некоторых людей уединенная
жизнь хуже смерти, им кажется, что такая жизнь дове
дет их до нее. Особенно тяжко уединение для тех, ко
му чужды занятия науками. Ведь если им не с кем по
говорить, они просто немеют, так как не умеют, бесе
довать с книгой или: рассуждать с самими собой. Ко
нечно, одиночество без книги — изгнание, тюрьма,
пытка; возьми книгу — и вот тебе родина, свобода, на
слаждение. Прекрасно высказывание Цицерона о досуге:
«Что может быть слаще досуга, посвященного наукам?»54
И не менее известно изречение Сенеки: «Досуг без на
ук — смерть и могила для живого человека»55.
И если попытаться понять, почему эти столь прият
ные для философов прибежища — уединение и досуг
иногда, как я говорил выше, тягостны даже для людей
образованных, объяснение было бы найти несложно.
Ведь бывают и такие люди, которые любят свою тюрь
му, скованные странным наслаждением, другие изы
скивают пропитание торговлей и прочими занятиями,
третьи устремляются к скользким ступенькам почестей
и к изменчивой благосклонности народа. Для всех них —
а ныне таковых множество — науки перестали быть
светом души и радостью жизни, превратившись лишь
в средство добывания богатства. Сегодня родители
тратят на образование своих детей большие деньги,
надеясь получить сторицей: они определяют своих де
тей словно в лавку с товаром, а не в гимназию, дос
тойную свободного человека. Так стоит ли удивляться
алчности и беспринципности в применении получен
ных знаний: ведь их и приобретали, чтобы продавать,
да с лихвой не в сто раз, а в тысячу!
Все это нужно учесть при выборе жизненного пути.
Таких людей я не стал бы приглашать в пустынное ме
сто, а если бы они и пришли — охотно отпустил бы:
ты видишь, сколь многим здесь не место. Как рыбе

нечего делать на суше, так им — вдали от городов. Ко-
гда-то я твердил об этом известному тебе каусвдику56,
избалованному и изнеженному. Он начал постоянно
бывать в этих местах, но не из-за стремления к прият
ному досугу — его он ненавидел, — а исключительно
из-за подражания. Трудно сказать, кому все это было
тягостнее — ему или мне. К счастью, он вскоре бросил
попытки: жажда городских удовольствий и отвращение
к этим местам взяли верх.
Если бы я не понимал, что случится именно так, я
бы в конце концов сам сбежал отсюда, настолько на
ши дела и мысли были несхожи, хотя мы с детства
знакомы и он считал меня своим другом. Цели же на
ши оказались совершенно противоположными.
* * *
IV. Но вернемся к началу. Было бы прекрасно, если

с юности в людях доставало бы благоразумия и каж
дый из нас сумел бы понять, какой образ жизни ему
больше подходит, и не сходил с той тропы, которую
выбрал, разве что понужденный крайними обстоятель
ствами. Сократик Ксенофонт, суждения которого мне
известны из Цицерона, утверждал, что Геракл, когда
наступило время зрелости, сделал именно так57. Но
мы-то этого не делаем, поскольку большинство из нас
живет не так, как хотелось бы самому, а как нравится
толпе. Кроме того, мы плетемся по бездорожью, в по
темках, ступая по чужим стопам, часто попадаем на
опасные и запутанные тропы и до тех пор тащимся по
ним, пока не упустим возможность оглянуться и обду
мать, какими мы были раньше и кем хотели стать. Так
пусть каждый хотя бы в старости, если этого не про
изошло раньше, подумает наедине с собою о призва
нии, определенном ему природой и судьбой, и о том,
где от этого призвания начал отходить. И пусть, по
добно заблудшему путнику, поищет спасения перед
наступлением ночи в надежде, что не все природные
задатки успел растерять.
Ну а если перед кем-то небесный свет сверкнул в

начале юности и он ступил на путь надежный или хотя
бы Не самый опасный, оставляющий надежду на воз
вращение, пусть вечно благодарит Бога, ибо сами мы в
раннюю пору неспособны заглянуть вперед.
Труднее тому, с кем подобного не случилось, одна
ко, если он раскроет глаза и увидит, что идет сомни
тельной дорогой, пусть не щадя сил старается хотя бы
в старости исправить ошибки и оплошности юных лет.
Достойным примером для подражания может служить
старец из «Братьев» Теренция, в конце жизни стяжав
ший всеобщую любовь бескорыстной службой на
пользу людям58.
Конечно, дело это нелегкое, но более чем нужное,
а главное — возможное. И никогда не поздно начать,
если понял, что так будет верно. Об этом не раз писа
ли самые лучшие авторы. Так, мудрейший среди прин-
цепсов и принцепс среди мудрецов Август Цезарь за
являл: «Никогда не поздно начать делать хорошее»59. И
Платон называл счастливым того, кому хотя бы в ста
рости удалось познать мудрость и истину»40. При вся
ком решении изменить или упорядочить жизнь нужно
прислушиваться к голосу природы, а не к суетному
влечению, и придерживаться того, что кажется самым
выдающимся. Лучше всего спросить об этом прямого и
сурового судью и цензора — самого себя, дабы не обма
нуться приятным, вццом или благозвучными словами.
Многие, в том числе знакомые мне, люди в восхи
щении другими забывают о том, каковы они сами, и,
стремясь к тому, что им несвойственно, превращаются
в посмешище.
Итак, прислушайся к голосу природы — это первый
совет философов, усвоенный мной. И второй: подумай
и определи, какой образ жизни — городской, уединен
ный или какой-то еще — соответствует твоей натуре и
твоему характеру. Это очень важно в юности, еще важ
нее в зрелых летах, поскольку тогда встает задача не
только выбора, но и отказа от старого.
Мне, насколько я могу судить сам о себе, чужды
нравы толпы. Скромная образованность61, выпавшая
мне на долю, не делает мою душу заносчивой, но дос

тавляет наслаждение и позволяет дружить с уединени
ем, где я овладел науками без болтливых учителей62 И
без застывшей косности, хотя, увы, не избежал недоб
рожелательства. Потому для меня с уединением не мо
гут сравниться ни подруга, ни супруга, ни участие в
суде, ни проценты и барыши, ни залоговые сделки, ни
трибуны, ни баня, ни лавки, ни сцена, ни городские
портики43. Это мне внушено самой природой, а не же
ланием подражать чьей-то жизни. Я чувствовал, я не
сомневался, что жизнь в уединении не просто более
спокойна, но и более безопасна и возвышенна.
Было бы прекрасно, если бы все люди могли так
оценить свои обстоятельства, как я свои, особенно уе
динение и досуг, о которых уже так долго идет речь. Я
словно стою сейчас на первой ступени лестницы, ве
дущей к моим упованиям. Я страшусь толп и тревол
нений, будто тюрьмы и оков, но, если нужда все же
приводит меня в город, я умею окружать себя одино
чеством и в толпе, находить гавань в разгар бури при
помощи искусства не всем доступного: власти над чув
ствами. Опыт со временем превратился в привычку, и
мне было отрадно узнать, что подобное советует
Квинтилиан, умнейший и ученейший муж, подкрепив
ший моё Открытие своим писательским авторитетом64.
В сочинении «Наставление оратору» изложены пре
красные советы Оратору, уже знакомому с риториче
скими приемами Цицерона. «Ночная работа, если мы
беремся за нее бодрыми и воодушевленными, — луч
ший род уединения. Но тишина и уединение и свобод
ная от всякой суеты душа, к чему мы должны стре
миться прежде всего, увы, не всегда выпадают нам на
долю. А если какОго-то из этих условий недостает,
книги откладываются в сторону, и день, естественно,
потерян. Нам мешает многое, но опыт рождает упор
ство и помогает преодолевать препятствия. Если, со
брав всю силу воли, заставить себя углубиться в дело,
душа отгородится от всего, что назойливо лезет в глаза
и уши. И тебя не будет сбивать с пути никакая случай-
Об уединенной окизни 89
I яысль, не будут мешать встречные. Праздность

а может иайти оправдание. И мы всякий раз мо-
/объяснить, что нам помешало приступить к заня-
и. Но напрасно ждать времени, когда мы будем
ры, веселы и свободны от всех забот. Пусть ум ищет
уединения везде — в толпе, в пути, даже в застолье».
Эти слова Квинтилиана мало известны, и потому я
процитировал их с особым удовольствием65. Более из
вестно письмо Сенеки на данную тему. Я бы ничего к
нему не добавил, кроме нескольких слов. Сенека мно
го рассуждал о том, как закалить душу ученого против
шума толпы, и в конце спросил самого себя: «Что же?
Не лучше ли иногда оказаться вдали от шума?» И от
ветил себе: «Конечно, лучше. Я переберусь с этого
места»64. Это было последнее, что он посоветовал то
му, кто добровольно отправляется в уединение. И это,
конечно, так. Ведь и я понял, что надо овладевать
умением создавать уединение в Шуме городов, преодо
левая при помощи разума и размышлений досадные
помехи. До сих пор я успешно пользовался этим уме
нием. Трудно сказать, пригодится ли Оно впредь, так
как будущее всегда неясно. Конечно, если представит
ся возможность, я хотел бы искать настоящего уедине
ния. Я и прежде при возможности делал это, и ныне,
как видишь, охотно поступил именно так.
Уединение — священное, естественное, честное и
самое чистое из всех человеческих дел. Кому выказы
вать себя в лесу? Перед кем охорашиваться среди ко
лючих кустов? Кого обманывать? Разве что рыбу крюч
ком да дичь хитрой сетью? Кого разнеживать пением или
танцами? Кого услаждать яркими одеждами? Перед кем
красоваться в пурпуре, перед кем умащаться мазью, пе
ред кем плести цветистые венки слов? Кому стремиться
угодить, кроме Того, от Которого никто не может уеди
ниться, так как Он есть и в самом глухом углу.
Уединение никого не хочет обмануть, ни в чем не
притворяется и ничем не маскируется, ничего не при
украшивает, ничего не сглаживает, ничего не выдумы
вает. Оно совершенно безыскусно и обнажено, лише
но зрителей и рукоплесканий, отравы для души. Оно
90 . Франческо Петрарка
имеет единственного ,свидетеля — Господа Бога и до

веряет собственной совести, а не слепой и лживой
толпе. Живущий в уединении мало верит толпе, пото
му что помнит священные строки: «Кто усмотрит по
грешности?»67 И еще: «Если я буду чист, то моя душа
не будет знать об этом»®, не забывая, однако, что «благ
Господь ко всем, и щедроты Его на всех делах Его»69,
и что «поддерживает Господь всех падающих и вос
ставляет всех низверженных»70, и что «Он близок ко
всем, призывающим Его»71, и что «не по беззакониям
нашим сотворил нас и не по ipexaM нашим воздал
нам, ибо как высоко небо над землею, так велика ми
лость Господа к боящимся Его» и «как далеко восток
от запада, так удалил Он от нас беззакония наши»72.
И, наконец, глядя на нас не глазами судьи, а глаза
ми отца: «как милует отец сынов, так милует Господь
боящихся Его; ибо Он знает состав наш, помнит, что
мы персть»73, и человек «словно трава и цветок поле
вой»74 появляется и проходит, и «убегает, как тень»75;
«милость же Господня от века и до века»76, так как Он
сам сотворил нас и любит всякое свое творение. Эти
высказывания то страшат, то дают надежду, Уедине
ние же само по себе ненадежно, и душа, не зная, люб
ви или ненависти оно достойно, трепещет, но и наде
ется, утешая сама себя надежным и известным мило
сердием царя своего. Бодрствующее уединение, заня
тое только одним, вглядывается в себя и в козни демо
нов и, подкрепившись божественной поддержкой, прези
рает эти козни. Уединение во всех отношениях счастливо
и спокойно и — особенно подчеркну — является непри
ступной цитаделью и гаванью, спасающей от всех бурь. И
что же остается тому, кто избегает уединения и лишает
себя этой гавани? Ему остается носиться по морю об
стоятельств, жить на скалах и умереть в волнах.
Однако я не настолько несговорчив и не настолько
упрям в своем мнении, чтобы считать других глупцами
и заставлять их клясться моими словами: многих мож
но заставить согласиться с чем-либо, но поверить не
заставишь никого. Главное — свобода мнений, ее я
требую для себя и не могу отказывать в ней другим.
Пусть же будет — а это вполне возможно — так: мыс

ли всех пусть будут уважаемы и неприкосновенны: я
Не хочу быть судьей в самом тайном и сокровенном
человеческом деле. Все могут жить достойно щедрота
ми Господа — никого не отвергает Его беспредельное
милосердие, Но многие сами его отвергают. Филосо
фия учит, что к вершинам добродетели ведет много
ступеней: не всем дано занять высшие, ведь тогда на
низших никого не осталось бы. Но тем, кому выпало
последнее, можно выбрать образ жизни скромный, но
не бесславный, если избегать той грязи и бесславия,
которые бывают внизу. Наш долг состоит в том, чтобы
избегать постыдного, добродетель в том, чтобы стре
миться к высокому, счастье — достичь его.
Я помню, что великий платоник Плотин разделил
добродетели на четыре вида, это деление принял и
Макробий77. Нижнюю ступень, по Плотину, занимают
политические добродетели. Они могут быть присущи
людям занятым, но только тем из них, кто печется о
собственной добродетельности, а еще больше — благе
государства. Бесчисленная армия занятых устремляется
к этой добродетели, но достигают ее немногие.
На следующей ступени стоят очистительные добро
детели. Они, несомненно, присущи тем, кто оставил
города, а также философам, свободным от суетных за
нятий. Эти добродетели начинают искоренять страсти
души, в то время как первые их только смягчают.
Третья, более высокая ступень принадлежит тем
добродетелям, которые называются добродетелями
очищенной души или очищенными добродетелями.
Они заставляют забыть те страсти, которые политиче
скими добродетелями смягчаются, а очистительными
ослабляются. Этими добродетелями владеют люди со
вершенные, но я не знаю, есть ли такие вживе. Те, что
бывали прежде, любили уединение. И если ныне най
дется хоть один из таковых, думаю, он тоже любит уе
диненную гавань, хотя эти добродетели могут сохра
нить невредимым и в самом бурном море.
Четвертая и высшая ступень добродетели — живу
щая в Боге — не найдет примеров среди людей. Она,
92 Франческо Петрарка,
как считают, есть лишь у Бога в высшем разуме. От

нее, как указывает само название, словно от предвеч
ного образца или огг того, что Платон называет идеями
и помещает в высшем разуме бога (идеями прочих ве
щей и добродетелей), и произошли, по мнению плато
ников, три остальные добродетели?8. Рядом с этой чет
вертой добродетелью нечестиво и святотатственно
произносить само слово «страсть»: она как бы вбирает
в себя свойства трех'первых, потому никаких душев
ных волнений возникнуть просто, не может.
Я не собираюсь более рассуждать на данную тему.
Ведь даже Плотину не удалось до конца распутать эту
четырехрядную цепь, сплетенную так искусно. При
необходимости я могу что-то сказать только о полити
ческих и очистительных добродетелях.
* * *
V. Итак, ты видишь, с помощью каких рассуждений

и как мне пришлось примириться с людьми занятыми.
Пришло время оставить их и вернуться к себе и уеди
нению. О, если бы я был по-настоящему способен
черпать из самой его глубины неимоверную и истин
ную сладость и с большей уверенностью рассуждать о
нем! Остается лишь пожалеть, что о столь благочести
вом деле говорят столь непросвещенные уста. Ведь кто
может выразить ясными словами то, чего он едва кос
нулся мыслью?
Уединение — божественная и ангельская жизнь.
И о ней человек земной, сказать лучше, бренный
хочет поведать смертному, очарованный самим сло
вом и славой, плененный больше запахом, чем ответ
давший на вкус. Я кажусь себе пастухом, родившим
ся и выросшим в лесах, привыкшим утолять жажду
речной водой, а голод — лесными кореньями, полу
чавшим, хлеб насущный от земли и находившим от
дых в пещере или под кустом; который однажды по
дошел к стенам огромного и богатого города, при
сел, уставший, на заставе, жадно осматривая все во
круг, а потом заглянул за ворота и увидел будки
привратников да узкий въезд. А возвратясь в леса,

стал рассказывать своим собратьям, как много пови
дал в этом городе, что делается в домах и спальнях
знати, в куриях и на форуме79.
Можно продолжить сравнение: я — словно тот же
пастух, случайно оказавшийся на пороге храма и с тех
пор уверенный, что постиг сокровенные таинства об
лачения, сокровенное содержимое священных сосудов,
обязанности священников и церковные обряцы, да и
все божественные книги.
Правда, кое-чем я отличаюсь от такого пастуха: он
побывал в городе или храме однажды, я сбегал в уеди
нение часто; он остановился на пороге, я вошел; он
вскоре ушел, я остался. Однако постиг ли я вернее
смысл уединенной жизни? Пещеры, холмы и рощи
одинаково открыты для всех; никто не чинит препят
ствий и не изгоняет пришедших. Нет у пустыни ни
привратников, ни стражей. Но что дадут мне эти мес
та, что принесут журчащие кругом ручьи, чем утешат
необозримые леса, какую помощь окажут величествен
ные горы, если приду туда я, а за мной — душа моя,
оставшаяся в лесах такой же, какой была в городе? Ее
прежде всего нужно бросить, ее оставить дома; с моль
бой нужно просить Господа, чтобьг сердце во мне со
творил чистое и поселил во мне праведный дух80.
Только тогда я проникну в сокровенные тайны уе
диненной жизни. Поскольку безлюдье, знаю по собст
венному опыту, это еще не уединенная жизнь; конеч
но, внешне эти две вещи схожи, но уйти от толпы не
значит уйти от страстей. Как бы мне хотелось ощутить
ту невыразимую радость, которая охватывает святые
души при воспоминании о прошлых опасностях и в
предвкушении будущих радостей, или души тех, кто
торжествует над врагом, или тех, кого часто побежда
ли, но которые ныне должны победить, сражаясь с на
деждой на верный триумф при поддержке самих анге
лов. Как бы мне хотелось ощутить и радость тех, кто,
оснащенный оружием бога и панцирем справедливо
сти, облеченный, по словам апостола, в броню веры и
шлем спасения81, должен сражаться против принцеп-
сов82 и властей, против владык мира и князей, не имея

ни одного свидетеля среди смертных, но при незри
мой помощи и безмерной любви небожителей и под
водительством самого Христа.
Сколь приятно утомленной душе успокоиться и пе
рестать тяжело вздыхать! Как, сладки грезы, текущие из
чистейшего источника сердца! Как прекрасны бдения
воинов Христовых и посты псалмопевцев на башнях
Иерусалима и на. укреплениях Сиона, всю ночь по
ющих и охраняющих вал и лагерь на крутой горе от
войска вавилонского83. Им не хватает воды и еды, они
знают, что будут страдать от вражеских козней, но
знают же, что останутся непобедимы. Они до такой
степени исполнены благодати, что думают не столько
о своем спасении, сколько о небесной славе, и потому
в сражении войско становится более осмотрительным,
победа более прочной, триумф воинов Христовых,
сражающихся за эту жизнь, более явным.
Какое же утешение, какое ликование — и настоя
щему радоваться, и на будущее надеяться, где на сме
ну недолгому одиночеству среди людей придет вечное
общение с сонмом ангелов и-вечное созерцание боже
ственного лика, предел самых святых желаний и вож
делений. На смену недолгим слезам придет бесконеч
ное веселье, кратким постам вечные пиры, добро
вольной бедности — бесценное и истинное богатство;
вместо лесов мы получим Небесное Царство, вместо
дымной хижины — звездные Христовы чертоги, вместо
сельской тишины — ангельское пение и сладость небес
ной гармонии. И выше всех напевов — mac Божий, "'взы
вающий после великих трудов к вечному отдыху.
Какое утешение — иметь самого надежного и вер
ного поручителя во всех делах, каждодневно вопро
шать: «Что я оставил, за чем последовал, сколь тяжело
то, что переношу, сколь велико то, что меня ожидает,
сколько посеял и сколько пожну!»
Как радостно думать, что вечное счастье можно до
быть столь малой потерей времени — да и потерей ли,
а не приобретением? — и бегством от бесчисленных
мерзостей. Отринув людскую спесь и опасности горо
дов, настоящего, ада живых, по словам псалмопевца84,

устремившись к вечной обители, живущие в уедине
нии уже на земле начинают быть счастливыми. По за
кону природы конец несчастья есть начало счастья и
исчезновение одного — появление другого.
В уединении приходят высокие мысли, являются
собеседники духа и блаженные видения, в уединении
начинаешь общаться с Христом, присутствующим вез
де и всегда. Об этом прекрасно сказано в Псалме:
Взойду ли я на небо — там Ты,
Сойду ли в преисподнюю — и там Ты,
Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря —
Й там поведет меня рука Твоя...85
И если Он без труда дал глаза, уши, разум нам, то
еще легче видеть, слышать и понимать нас Ему. Он
видит нас повсюду и слышит, прежде чем мы начнем
говорить. Ведь сказал же Он молчавшему Моисею:
«Что ты вопиешь ко Мне?»8* Он упреждает наши же
лания и предвосхищает наши чувства; Он проникает в
наши мысли прежде, чем они появятся; Он внемлет
нашим просьбам, прежде чем они вырвутся из наших
уст; Он предвидит наши нужды прежде, чем мы ро
димся. Но не остается наш Госпрдь бесстрастным: ес
ли заметит недостойных, сжалится над ними, только
бы сами не отталкивали милосердие своим непроби
ваемым упрямством, как это нередко случается.
Итак, если Вечный Отец — наш судья и поручи
тель, нужен ли нам еще и вымышленный свидетель, о
котором я как-то писал и искать которого советуют
философы? Так, Эпикур, муж величайший среди вели
ких (хотя некоторые его суждения принять невозмож
но), советует в одном из писем другу: «Делай все так,
словно на тебя смотрит Эпикур»87. И Марк Цицерон
нередко, заключает письма к брату,, полные возвышен
ных призывов к добродетели, словами: «Раз уж мое
мнение тебе дороже, чем всех других вместе взятых,
было бы самым лучшим, если бы ты думал, что я все
гда рядом с тобой, слышу все твои слова, вижу все
твои дела»88.
Ясно, что так он надеялся помочь брату, как если

бы, действительно, был рядом с ним; часто это оказы
вается единственным средством, укрепляющим стрем
ление кдобродетели.
Об этом пишет и Сенека. Правда, он не решается
предложить в качестве подобного свидетеля собствен
ную персону и потому советует Луцилию вообразить
присутствие некоего весьма славного мужа. Он гово
рит: «Без сомнения, полезно приставить к себе сторо
жа и иметь его рядом, чтобы ты на него оглядывался,
виця в нем свидетеля твоих помыслов»*9. И следом: «За
что бы ты ни взялся, делай все так, будто на тебя
смотрят»90. И еще чуть ниже: «Пусть за тобой надзира
ет некто тобой чтимый, будь то Катон, или Сципион,
или Лелий — любой, в чьем присутствии даже совсем
погибшие люди обуздывали свои пороки»91.
Чтобы было понятно, что это учение принадлежит
Эпикуру92, Сенека в одном из предыдущих писем ци
тирует такие его слова: «Следует выбрать какого-ни
будь благородного мужа и всегда иметь его перед гла
зами, — чтобы жить так, словно он смотрит на тебя, и
поступать taK, словно он наблюдает за тобой»93. И за
мечает: «Этому, мой Луцилий, учит Эпикур. Он дал
нам охранителя и провожатого — и правильно сделал».
Поскольку совет некоторых удивлял, Сенека добавил:
«Итак, выбери себе Катона, а если он покажется тебе
слишком суровым, выбери мужа не столь непреклон
ного — Лелий. Выбери того, чьи мысли, и даже лицо,
в котором отражается душа, тебе приятны»94.
Видишь, названо несколько лиц, и можно выбрать
любого, но не по происхождению, могуществу или бо
гатству, а только по добродетели, манере общения,
выражению лица, являющему внутренний мир, речи,
волнующей людские души.
Что ж, пусть этот совет философа о воображаемом
свидетеле жизни, полезный его друзьям и совершенно
необходимый нам, займет среди моих строк свое ме
сто, хотя нам ясно, что христианин не нуждается в по
добных вожатых и перед его мысленным взором может
и не стоять ни Эпикур, ни Цицерон, ни Катон, ни Ле-
Об уединенной Жизни 97
лий. Ведь христианину в роли стража и спутника доб

рой жизни дан ангел, и тот, кто не потерял стыд, не
совершит ничего такого, что было бы невозможно по
вторить в присутствии людей.
Напомню и о-самом возвышенном и благоговей
ном: ежечасно и повсеместно присутствует Христос,
истинный свидетель не только Наших дел, но и наших
помыслов,, которые никому больше знать не дано, да
же эпикурейскому свидетелю.
Задержимся на этом особо. Найдется ли человек столь
необузданный в бешенстве и столь безрассудный в пре
ступлениях, чтобы, чувствуя присутствие, не будем гово
рить Христа, но даже кого-то из святых или праведни
ков, не смог он смирить свою пагубную и безумную
страсть? Нет, ведь ни один христианин никогда не усом
нится в том, что Христос пребывает в сокровенных тай
никах души и все, что; в ней происходит, знает, и все, что
скрыто, видит. Значит, нет ни одного христианина, кото
рый не отказался бы от бесчестного поступка хотя бы из-
за страха перед таким свидетелем и из-за благоговения
перед ним. Здесь нет никакого обмана. Мы не виДим
Христа глазами, но верим сердцем, Что Он —с нами.
Кстати, Цицерон, не зная о Христе, укорял древних
поэтов за то, что они «ничего не могли видеть душой,
все видели только глазами»95.
Если у нас возникнет нужда в таком свидетеле и мы
захотим получить совет, можно обратиться к тому же
Цицерону. И не потому, что у нас нет выдающихся
христианских писателей — одной книги Августина «Об
истинной религии»96 вполне бы достало: приятно уз
нать, что одНу и ту же рану может излечить и наше ле
карство, и чужеземное. А Цицерон говорит: «Отвле
кать разум от чувств И уводить мысль от привычки —
свойство великого ума»97. Так давайте, сколько доста
нет сил, укрощать чувства и побеждать привычки, дабы
увидеть душой нечто иное. Давайте, наконец, откроем и
прочистим внутренний взор, с помощью которого позна
ется то, что невидимо глазами, й нам явится Христос.
Если Марку Катону98 было стыдно умирать со сте
наниями при таком свидетеле, то насколько более
стыдно делать дурное перед взором Христа: умирать

ли дурно, совершать ли что-то преступное и позорное.
Он поистине наш вечный свидетель, которого никому
не обмануть. А если вернуться к нашей теме — нигде
его присутствие не ощущается ближе, нигде он не
внимает нам и не говорит с нами так попросту, как в
уединении, хотя присутствует всюду и везде.
И это понятно: ведь там не гудит толпа и ничто не
отвлекает ум от высоких размышлений. Именно там
душа человеческая обвыкается с небесами, обретает в
частых собеседованиях уверенность и из гостьи и слу
чайной прохожей становится совсем своей у Бога. От
великой любви, постоянного и неотступного почита
ния между Богом и человеком рождается такая бли
зость, какой не случается между людьми. И как. вечно
занятые, опутанные мирскими делами и погруженные
в земные заботы люди уже теперь ощущают горькие
плоды бесконечных хлопот и адских мук, так близкие
Богу люди, привыкшие заботиться в уединении только
о благочестивых делах, уже теперь приобщаются к на
слаждениям вечной жизни. Это очень похоже на исти
ну. Вполне вероятно, что кто-то из подобных людей,
на ком нет следов столетней грязи, милосердием и по
мощью Божьей поднимается до такой ступени, что,
будучи еще в земной юдоли, услышит небесное пение
ангелов и увидит их внутренним взором, хотя и не
сможет выразить это человеческим языком99.
* * *
VI. Но что могу знать из всего этого и что способен

сказать об ангелах я, несчастный грешник, отягченный
грузом своего ipexa. Лишь то, что наряду с науками
люблю на досуге и друга, и место для занятий наука
ми, й в крайнем негодовании бегу от толпы ввиду не
сходства ее и моих нравов, и всеми силами избегаю
многословного свидетеля моей жизни.
Для того мы и созданы Тобой, благай Боже, чтобы
найти покой в Тебе100, именно для этого мы рождены,
и без этого наша жизнь была бы несчастной и беспо-
лезной. И если все прочее оставить в стороне;, как бы

ты, падре, оценил возможность жить, как ты хочешь,
идти, куда пожелаешь, остановиться, где вздумается:
весной среди яркого ковра цветов, осенью — среди
опавших листьев?
Зиму обманывать, греясь на солнышке, лето — пря
чась в тени, оказываясь на жаре или холоде только по
собственному капризу? Везде чувствовать себя как дома,
всегда держаться подальше от зла и преступлений. Жшъ ^
так, чтобы тебя не торопили, не толкали, не утомляли, не
утесняли; чтобы не тащили силком на обед, если ты не
хочешь есть, не понуждали говорить, если ты не хочешь
раскрывать уст; чтобы тебя не окликали, не теребили, не
задерживали на перекрестке; чтобы тебе не приходилось
целыми днями носиться на плохо объезженной лошади,
таращась на прохожих, в свою очередь, разглядывающих
тебя, словно чудище. Среди толпы иной наступает при
встрече на ноги, иной, изогнувшись, невесть что нашеп
тывает на ухо глухому спутнику или расспрашивает о те
бе первого встречного, иной летит напролом, покуда не
столкнется с тобой и не придавит, иной тянет руку, иной
прикладывает ее к голове, иной говорит без умолку, ко
гда у тебя нет ни минуты времени, иной лишь глянет и
пройдет мимо с поджатыми гуубами.
Жить так, чтобы дома не стареть в скуке, а на ули
це не напирать на кого-то в толпе приветствующих и
самому не быть прижатым, чтобы никогда не перехва
тывало дыхание, не охватывало жаром, а потом холо
дом. Ведь так научишься не человечности, а лишь не
нависти К людям, ненависти к окружающим, ненавис
ти к занятиям, ненависти к тем, кого любишь, нена
висти к самому себе.
Вспомним слова апостола Павла из «Послания к
римлянам»: «Так как никто из нас для себя не живет и
никто для себя не умирает, ибо мы живем для Госпо
да, и если умираем — умираем для Господа»101. Так и
тебе следует жить и умереть, чтобы и то, И другое бы
ло лишь ради Господа.
А пока следует вглядываться во все, словно в зерка
ло, наблюдая перед собой дела и заботы человеческие.
А прежде всего обратить внимание на себя, чтобы за

долго предвидеть крайние дни и до старости сохранять
тело здоровым, а душу спокойной, и чтобы не случи
лось с тобой, как с занятыми людьми: старость уже на
пороге, да время давно упущено.
Ты должен знать, что тень жизни — это не жизнь,
постоялый двор — не родной дом, покои публичной
девки — не спальня. Не домогайся того, что убегает,
желай того, что остается, спокойно претерпевай то,
что есть. Всегда помни, что ты смертен >всегда помни,
что ждет тебя бессмертие.
А еще следует оглядываться назад, обнимая мыслью
все века и земли; везде побывать и побеседовать со
всеми славными мужами, какие жили прежде; следует
забыть нынешних виновников всех бед, но помнить о
себе самом, устремлять возвышенную душу к небес
ным деяниям, размышлять о том, что творится в гор
нем мире, и этим размышлением воспламенить жела
ние, и вновь убеждать себя, словно поднося к горячей
груди пылающий факел слов. Все сказанное — один из
прекрасных плодов уединенной жизни, не изведавшим
ее этого не понять. А кроме того, напомню общеизве
стное: там можно заняться чтением и писанием, чере
дуя труд со словами утешения. Изучать,то, что написа
но предшественниками, писать то, что прочтут потом
ки. Науки, полученные от предков, — благое дело для
нашей души. Их мы ничем не можем отблагодарить,
так пусть нами движет благодарное и признательное
чувство к потомкам — сделаем для них все возможное:
сообщим неизвестные им имена, воскресим забытые,
извлечем уничтоженное временем и предадим в руки
правнуков. Давайте носить имена предков в душе, буд
то нектар во рту, давайте помнить о них, любить и
прославлять их, как полагается, хотя и невозможно из
мерил» полной мерой их заслуги.
Известно, что изобретатели некоторых ремесел бы
ли осыпаны после смерти божественными почестями —
скорее из благодарности, чем из благочестия. Всякое
благочестие по отношению к человеку оскорбляет Бо
га, а чрезмерные благодарности, воздаваемые смерт-
ным, переходя границы человеческих почестей, дохо

дят до святотатственного вздора. Кифара сделана бо
гом Аполлоном, его же и Эскулапа объявили богом за
искусство врачевания; Сатурна, Либера и Цереру — за
земледелие, Вулкана — за кузнечное дело; по этой же
причине Египет почитает Осириса, просвещенные,
Афины — Минерву, подарившую 1рекам лен, оливко
вое масло и ткачество102. Число примеров легко приум
ножить, ведь у древних нет меры и предела тщеславию
такого рода.
Самый великий и самый осторожный из поэтов,
боясь сурового наказания, не осмеливается судить по
добное тщеславие открыто, но, по крайней мере, не
отказывает себе в удовольствии потешиться над ним
скрыто. Он рассказывает, что лживая толпа, источник
всех заблуждений, поместила имена создателей ис
кусств и ремесел, угасивших жизнь, на небо, а его
владыка в гневе изгнал их в преисподнюю. Впрочем, по
эт прямо называет имя создателя медицины, повергнуто^
го молнией всемогущего бога в стигийские волны103.
Однако оставим этот предмет, ведь нам в отноше
нии их богов остается лишь удивляться, как мужи,
столь мудрые во всем остальном, столь безрассудны в
отношении суеверий. Они похожи на бегунов, стреми
тельно несущихся вдаль, но не замечающих меты —
знака на поворотах; можно лишь удивляться их быст
роте и сожалеть об их слепоте104.
Конечно, если творцы этих важных дел заслужили
почести (я согласен, что они должны даваться только
за великие и благопристойные человеческие дела), то
какими наградами следует отмечать изобретателей бла
городных наук и искусств, которые создали не плуг
для пашен, не ткань для тела, не звуки флейты для
ушей, не масло и вино для языка — хотя и ушам необ
ходимы подходящие звуки, и языку подходящие насла
ждения, — но нечто более живительное для питания,
украшения, возделывания и лечения души? Где же,
спрашиваю, лучше всего можно выплатить этот Долг?
Усомнится ли кто-нибудь в том, что заниматься наука
ми лучше и свободнее всего в уединении? В этом я
присоединяюсь к чужим мнениям: в уединении мы

создадим рассказы о знаменитых мужах, их образы,
более долговечные, чем из меди и мрамора105.
Я говорю это, исходя, разумеется, из собственного
опыта. Понятно, какой толчок для развития души дает
уединение, какие крылья для ума, сколько свободного
времени для работы — где, кроме уединения, можно
найти все это — не знаю. Скажу тебе, что освобожде
ние от службы или свободу можно назвать источником
наук и искусств. Не веришь мне, поверь Аристотелю,
который в первой книге своей «Метафизики» говорит
о математических искусствах, изобретенных в Египте,
так как там была дана свобода сословию жрецов104. Об
этом не умолчал и сам Платон, говоря об этих жрецах
в «Тимее»107: «Посвященные в жреческий сан, они жи
ли отдельно от прочего народа, дабы их нравственная
чистота не осквернилась каким-либо нечестивым при
косновением. Об их жизни один из наших священно
служителей, Хремон стоик, муж красноречивый, рас
сказывает, что они, отодвинув на второй план все
мирские дела и заботы, всегда были в храме и раз
мышляли о природе и причинах вещей и о положении
звезд; они никогда не общались с женщинами, нико
гда не вццели ни родственников, ни близких, ни детей с
тех пор, как начали служить божественному культу; все
гда воздерживались от мяса и вина»108. К этому он добав
ляет, что они имели обыкновение при помощи двух-
трехдневного голодания очень энергично выжимать и по
давлять телесную влагу, возникающую из-за бездействия
и неподвижности; многое он сообщает также о пище,
питье, о возлежании. Я легко верю, что такими способа
ми они достигают божественного плодородия ума.
* * *
VII. Я полагаю, что в этом месте мне резко возразят

те, кому уединение представляется врагом наук и вра
гом добродетелей. Они начнут с того, что уединение
лишает наставников, как бы руководителей в науках
и, — я бы добавил — воспитателей юных душ; редкие
умы возвышались когда-либо без постоянной помощи

таких воспитателей. Они действительно это скажут; но
ведь я обращаюсь не к мальчикам, а к тем, кто пере
рос розги и педагогов. Однако они будут настаивать
сильнее и говорить, что разнообразие пейзажа и без
донное небо рассеивают внимание даже у образован
ных мужей. Но ни один ученый не знает, нужно ли
обуздывать и связывать мысль, сдвинувшую с места
нечто грандиозное? Нужно ли обуздывать стремитель
ного коня, уже готового к прыжку?
В этом случае они руководствуются мыслью Квин
тилиана, который, если не ошибаюсь, в 9 книге «Ора
торских наставлений» вначале говорит, что ни у кого
не вызывает сомнения то, что уединенное и лишенное
наставника место и глубочайшая тишина более всего
подходят для пишущих (в этой части я согласен с ним
совершенно), но вскоре добавляет (с чем трудно согла
ситься): «Однако не нужно безоглядно слушать тех,
которые полагают, что рощи и леса самое подходящее
место для занятий наукой: ведь открытое небо и пре
лестные виды убаюкивают впечатлительную душу и
праведный ум (дух); мне же, определенно, представля
ется более приятным подобное убежище, чем присут
ствие того, кто побуждает к занятиям. Ибо то, что само
по себе нравится, неизбежно отвлекает от усердия в на
меченном деле; душа не может с одинаковой добросове
стностью посвятить себя многому и, куда бы она ни ог
лянулась, перестает замечать то, что перед ней»109.
Вроде бы все сказано. Однако, чтобы показать со
вершенную убежденность в таком мнении, он настоя
тельно повторяет: «Прелесть лесов и воды рек, колы
шущиеся от ветра ветви деревьев и пение птиц, и бездон
ное небо влекут к себе: мне кажется, что подобное насла
ждение скорее усыпляет мысль, чем пробуждает ее».
Вот с таким мнением выступает против меня свиде
тель, к которому грех не прислушаться. Кстати, он
сам, словно не считая собственный авторитет доста
точным, ссылается на Демосфена — человека, безус
ловно, незаурядного и, бесспорно, главы греческого
красноречия110. «Лучше всего, — говорит он, — делал
104 Франческо, Петрарка
Демосфен, который укрывался в такое место, откуда

ничего совершенно не было слышно и ничего совер
шенно. не было видно, чтобы глаза не заставляли
мысль: перескакивать с одного на другое».
Вот — скажут мне — о, ревностный приверженец и
поклонник лесов, вот каков тот, кто считает леса, хол
мы и уединение не только бесполезными, но даже
вредными для занятий. Что ответить? Я не стану опро
вергать слова Квинтилиана и соглашусь с тем, что Де
мосфен также поступал правильно. В такой ситуации
есть два варианта: либо присоединиться к чужому мне
нию, либо склонить к своему. Спокойнее согласиться,
чем спорить, хотя эти мнения нетрудно опровергнуть.
Достаточно напомнить, что и Квинтилиан, и Демос
фен — ораторы, один — очень известный, другой —
просто знаменитый: несомненно, для занятий подоб
ного рода меньше всего подходят леса и все прочее, о
чем здесь говорилось, и уединение вообще (о нем я
буду еще говорить, когда перейду к примерам).
Но я не уклоняюсь вовсе от обсуждения вопроса:
ни война, ни бегство мне не нравятся, я ищу согласия.
Да, сам я всегда плодотворно занимался умственным
трудом в горах и лесах, где в моей голове рождались
важные мысли (а если на ум приходит что-то величе
ственное, то оно без труда .облекается в соответствую
щие слова). Однако я не хотел бы возводить в ранг
всеобщего правила то, что, возможно, свойственно
мне одному, и осуждать слова и дела столь великих
людей; я скорее даже соглашусь с обойми и покажу,
что ни то, ни другое не противоречит нашим пред
ставлениям.
Я ведь не приказываю ученым писать книги в горах
или лесах, но советую им находить для души, обнов
ленной созерцанием этого, тихое и укромное место в
тесноте городов. Но кто не согласится, пусть И самый
яростный защитник городов,:что такое место можно
обрести только в уединении?
Итак, пусть приступающий к ученому труду выберет
глухое й тихое место: я не буду спорить с теми, кто это
предписывает.
Об ъединенной жизни 105
Кстати, советы равно полезны и тому, кто пишет

днем, и тому, кто делает это ночью. Испробовав реко
мендации Квинтилиана на себе, поделюсь ими и с то
бой, дорогой патер, и с читателем. Надеюсь, не без
пользы. Квинтилиан, восторгаясь привычками Демос
фена, пишет в заключение: «Ночная тишина, закры
тые двери и светильник на столе позволяют сосредото
читься тем, кто работает ночью»111. Я думаю, ты согла
сишься, что никакое из этих условий не нарушает уе
динения, все ему только на благо.
Итак, если среди стольких авторитетных голосов
будет услышан и мой и будет принят мой совет, я про
должаю следовать им дальШе: если тот, кто постоянно
запирается, по примеру Демосфена, задумает написать
что-то новое, пусть Хотя бы ненадолго выберется в ле
са и цветущие луга. Он почувствует, как важно после
напряженной работы ума сбросить с себя усталость и
утомление на берегу тихо бормочущего ручья. Нет ни
чего дружественнее Музам! Во время этого телесного и
душевного отдыха он может исподволь обдумывать ма
териал будущей работы, не переставая засеивать семе
нами поле ума. Так можно сочетать полезное с прият
ным, так отдых будет деятельным, а труд — спокой
ным. Когда он вновь вернется в укромную и скрытую
долину Демосфена, то, выпалов сорняки, получит бога
тый урожай слов от посева мысли. Таким образом, ни
одна минута не окажется бездеятельной и бесполезной.
Этот совет более всего важен для тех, кто пишет ре
чи или занимается историческими исследованиями.
Те, кто увлечен философией или сочинением стихов,
скорее ищут остроумное и выразительное, нежели зна
чительное. Думаю, они должны следовать собственно
му свободному выбору: пусть откликаются на движе
ния души, поселяются, где захотят, где подсказывают
место и время или где, по их предчувствию, их посе
тит вдохновение, — под открытым небом или под
кровлей дома, в тени пушистой сосны или под при
крытием надежной скалы. У них нет нужды перелис
тывать груды книг — все уже прочитано; они читают в
уме, а часто и сочиняют в уме. Или оценивают по-но
вому прочитанное прежде. Конечно, они должны стре

миться вырваться за пределы обыденного, если хотят
сказать что-то высокое и прекрасное. Известно, что
это происходит с большой легкостью и естественно
стью в наиболее подходящих местах.
Стихи, сложенные в горах, часто казались мне са
мыми лучшими и самыми веселыми козлятами во всем
стаде; чувствуя, откуда происходит их природный
блеск, я говорил сам себе: «Вы знаете альпийскую тра
ву, вы явились с вершин». И чтобы закончить с этим
вопросом, напомню еще раз о Марке Туллии и Верги
лии Мароне, первых в красноречии, как всем npeiq>ac-
но известно. Они постоянно придерживались таких
принципов: первый, прежде чем приступить к истол
кованию гражданских законов, искал приятное уеди
нение и густолиственные дубы — «берег и тень», гово
ря его собственными словами, и высокие тополя, и
дивное пение птиц, и маленький остров посреди реки,
разделяющей ее на две части, и многое другое вроде
этого112; правда, порою у Цицерона бывали другие
причины для уединения113. Вергилий, собираясь воз
дать в буколическом стихотворении хвалу своему
Алексису, бродил один в лесах и горах, «между густы
ми буками и тенистыми вершинами», как он писал114.
Оба они тем самым следовали Платону, который
среди мирных кипарисовых рощ и лесных просторов
рассуждал об устройстве государства и лучших зако
нах115. Это всем известно. Нечто подобное писал и Ки-
приан, по времени более поздний, по вере более ранний,
известный мученик и не самый последний ритор116.
Августин, его большой почитатель, рассказывая о
красноречии Киприана, привел для доказательства
только одно место из многих117; цитированием избран
ного пассажа он словно бы хотел показать, каких вы
сот могло достичь красноречие Киприана, если бы он
не пренебрегал красотой слова, сосредоточившись на
важности и серьезности смысла. В рассуждениях Ки
приана об упражнении ума мы не найдем описания
укромной отдаленной комнаты, окруженной стенами,
запертой на засов, прохладной, украшенной мрамор
ными сводами и прочее. И вдруг... что это? «Устре
мимся, — говорит, — к такому месту, где можно уеди
ниться, где вьющиеся виноградные лозы, переплетаясь
и свисая, ползут по опорам, образуя живой портик и
крышу из листьев». Вот портик, вот место, к которому
стремится святой и красноречивый муж: виноград, ло
зы, листья, подпоры и среди этого уединение, всегда
излюбленное для пишущего: конечно, оно не было бы
так желанно* если бы ум не нуждался в другом месте,
где можно было бы найти плодотворное уединение*
кроме крыши и стен.
Я мог бы теперь произвести подобные изыскания и
у других авторов и подтвердить дело более многочис
ленными свидетельствами, но, боюсь, что меня упрек
нут либо в маловерии таким свидетелям, либо в из
лишней запальчивости. До сих пор я рассуждал, сооб
разуясь со следующим: у читателей — если они будут
иметь столько свободного времени, чтобы прочесть
плод моего досуга, — не должно сложиться впечатле
ние, что я предписал им какие-то правила. Пусть все
взвесят в соответствии с истиной и поверят не столько
мне или другим, сколько опыту.
Действительно, те, кто считает одиночество небла
гоприятным для добродетелей, могут найти опору,
среди прочих, и в авторитете Аннея Сенеки. В одном
из своих писем он уверяет, что одиночество влечет за
собой всякое зло118, а в другом что там рождаются
дурные замыслы, возбуждаются нечестивые желания,
разжигается страсть, поднимается гнев119. Если это за
является без оговорок и в общем, то, конечно, надо
либо возражать Сенеке, либо отказываться от защиты
уединения. Но это не так. Из слов самого Сенеки бо
лее чем ясно, что это сказано только о глупцах, кото
рых обуревают страсти.
Убедиться в этом можно из тех же писем: своему
Луцилию Сенека не только дозволяет пребывать в уе
динении, но и предписывает это уединение* запрещае
мое людям неблагоразумным и подавленным страхом
и печалями. «Так оно и есть, — пишет Сенега, — я не
меняю своего мнения: избегай толпы, избегай немно
гих, избегай даже одного... Я не могу назвать ни одно

го, с кем можно было бы посоветовать тебе общаться.
И вот к какому выводу я пришел: я решаюсь вверить
тебя самому себе»120
Сказано кратко, но, как мне кажется, четко.
«Избегай, — говорит, — толпы»: я с тем охотно со
глашаюсь; «избегай немногих»: и это я принимаю без
особых возражений; «избегай даже одного..;» Но ведь
этим ты обрекаешь меня на полное одиночество, са
мое худшее из того, на что можно толкнул». Ведь в та
ком случае останется одно — избегать и самого себя.
«Я не имею перед глазами того, с кем можно было
бы посоветовать тебе общаться». Удивительное дело! К
счастью, я таких знаю тебя и еще, пожалуй, кое-ко-
го. Впрочем, одного-то знаю точно121. О, если бы я ос
мелился дать подобный совет другу, какой крик под
няли бы со всех сторон противники уединения и доб
родетели, назвав меня бесчувственным и бесчеловечным
камнем. А Сенека, великий муж, спокойно предписывает
самому близкому другу избегать всех до единого.
Советы Сенеки обращены к мужу абсолютно совер
шенному. Если кто-то будет возражать против этого,
я, с вашего позволения, начну спорить. Сенека сам,
взывая к свидетелю, утверждает, что Луцилий был ско
рее из тех, кто ступил на дорогу добродетелей, нежели
из тех, кто уже стал их образцом. Конечно, Сенека
часто его хвалит, как это ведется между любящими
друг друга людьми. Но если бы Сенека считал Луцилия
вполне совершенным человеком, то не обращался бы
столько раз к нему с увещеваниями, не принимался бы
за них вновь и вновь.
Впрочем, пусть кто-нибудь другой говорит о необ
ходимости посвятить себя наукам и добродетели, я с
ним соглашусь. Я же вернусь к моей теме. Тем более,
что я говорю именно для тех, кто стремится к наукам
и добродетели. Остальным я только могу дать один по
учительный совет: прежде всего, измените жизнь, тоща и
подумаем о более подходящих местах для занятий.
Еще одно: даже тем, кому уединение на пользу, я
никогда бы не посоветовал из-за него пренебрегать за
конами дружбы. Надо избегать толпы, а не друзей. Ес

ли кто-то полагает, что у него толпы друзей, пусть ог
лянется вогфуг, не обманывается ли он. Ясней всего
это Становится в случае внезапной нужды или измен
чивости фортуны:'ни того, ни другого не стоит накли
кать'ради испытания, но, если подобное произойдет,
опыта много добавится, заблуждений много убавится.
Далее, если у одного больше друзей или больше бо
гатств, чем у другого, я не вижу в этом причин для
волнений. Я призываю к уединению не столько ради
того, чтобы бежать друзей, сколько ради того, чтобы
бежать толпы. В уединении друзья будут появляться по
одному, принося тебе утешение и помощь, а не доса
ду. Пусть отдых будет скромным и приятным, без из
лишеств; пусть уединение будет спокойным, а не на
водящим ужас. Одним словом, пусть уединение не ка
жется страшным, и тот; кто его изберет, приятно удивит
ся человечности: изгнанная из городов, она поселится в
лесах, да еще тому, что среди людей он встретит диких
волков и титров, а среди лесов — ангельских существ.
Таково мое мнение, и такую середину я выбираю
между крайностями. Один рад и Счастлив только в
толпе: он вызывает скорее жалость, чем негодование.
А другой заявляет: «Избегай любого человека», — о та
ком не знаю, что и сказать. Ты, Сенека, меня испыты
ваешь, признаюсь, и подавляешь своим именем. И я,
скорее всего, склонился бы к твоему мнению, если бы
не оглядывался на другого философа, с неменьшим ав
торитетом. Думаю, ты не был бы в обиде, если бы я
сказал, что даже с большим.
Марк Цицерон, рассуждая о дружбе, заявляет, что
одиночество не могут выдержать не только те, для ко
го дружба — самая лучшая вещь после добродетели, но
и те* кто суров и бессердечен, Кто избегает встреч и
общества (думаю, во всем мире едва отыщется один
такой); никто из них не утерпит, пока не найдет, не
скажем «друга» (их природе это не свойственно), а
хоть кого-нибудь, «перед кем он мог бы извергнуть яд
своего озлобления»122 В подтверждение Цицерон при
водит слова Архита ТарентскОго, мнение которого
можно изложить примерно так: никто не может быть

счастлив ни от обладания земными богатствами, ни от
пребывания среди небесных светил, ни от познания
мира, если ему не с кем разделить все это: так сама
природа убегает от полного одиночества123.
Можно привести еще более яркое высказывание:
«Если бы все потребное для нашего существования
доставалось нам, что называется, по манрвению вол
шебной палочки, то многие люди, наделенные умом и
талантом, оставили бы свои дела и целиком погрузи
лись в познания и науки». Потом, чтобы стала ясна
ирония, добавляет: «Это не так: ведь они избегали бы
и уединения»124.
Вот так в нескольких фразах, казалось, он осудил
все, что мы говорим об одиночестве. Но тут нужно
возразить не столько словам философа Цицерона,
сколько словам оратора Цицерона, хотя и приведен
ным в философском сочинении.
К рассуждениям Цицерона я добавил бы одно: яс
но, что речь идет только о бесчеловечном и крайнем
уединении (и если кто-то его избегает, то тем самым
уже не следует совету Сенеки избегать любого челове
ка); ясно, что мнение, которое он осуждает, не наше,
но чужое; ясно, что избегать уединения — не значит
терять человечность. Цицерон говорит: «такой человек
избегал бы уединения», а продолжает так: «и искал со
участника в занятиях: и хотел бы то обучать, то слу
шать, то учиться»; потому не говорит «соучастников»,
но «соучастника».
Итак, пусть уединение полно всяких благ, но если
оно лишено товарища, то кажется непереносимым да
же людям диким и ненавидящим человеческое обще
ние. А что говорить о кротких и человечных душах? И
если принять во внимание, что человеку, не ведающе
му дружбы, может принести столько уважения просто
собеседник, какое счастье может принести истинному
поборнику дружбы общение с верным другом, в кото
ром он видит себя самого, от которого всегда слышит
только правду, с которым — как заметил еще Цицерон —
можно говорить обо всем, как с самим собой? Друг,
который никогда ни в чем не заподозрит, никогда не

солжет, ради которого ты готов на все, без которого
досуг теряет всякую прелесть, от которого приходит
помощь и защита в трудный час, искренняя радость в
час удачи.
Если бы я полагал, что такой человек помешает уе
динению, я был бы слишком нетерпим: в действитель
ности, я никогда не поверю, что присутствие друга мо
жет нарушить уединение, а не украсить его. И если бы
пришлось выбирать между уединением и другом, то
меньшей потерей стал бы отКйз от уединения. Потому
я принимаю уединение лишь в той мере, в какой оно
не лишает дружбы и не заставляет бежать от любого
человека, разве что он окажется такого нрава, которо
го я бежал бы ради спокойствия и в городе.
Итак, дело сводится к одному: дели с друзьями уе
динение, как и все остальное, доверившись высказы
ванию того же Сенеки, что любое благо нам не в ра
дость, если мы владеем им в одиночку, а уединение,
несомненно, великое и прекрасное благо. Но я бы
гнал от него прочь не только людей преступных, но и
бездеятельных, и ленивых. Скажем, уединение Тибе
рия совершенно омерзительно, и он навеки запятнал
им достойный остров Капри: напомню, что этот жес
токий и безобразный старик устроил там школу раз
врата и жестокости125. Вызывает усмешку уединение
Сервилия Ватии, который в старости скрывался недалеко
отсюда на неаполитанском побережье, вблизи Кампан-
ских Кум. Этот Ватия прославился своим полным без
дельем и в своей небольшой усадьбе был словно заживо
потребен124. Сколько еще можно насчитать таких Серви-
лиев! Но этот всегда встает перед глазами, так как его
сделал известным знаменитый острослов и насмешник и
тем самым позволил нам не называть имена современни
ков, приводя неприятные и обидные примеры.
Теперь ты понимаешь, кому я адресую намеки уже
сказанным об уединении и тем, что еще будет сказано.
Но не всем дано возвыситься благочестием или учено
стью и заслужить признание и любовь потомства пре
красно использованным досугом. И пусть тебя не
прельщает ни нынешняя слава, ни молва в веках (за

которую многие охотно отдавали жизнь, чем и стано
вились известны), но сколько бы ты отдал — если мы
вернемся к нашей теме, — чтобы вернуть время твоей
жизни, как бы ни было оно мало? Ведь как только оно
пройдет, его уже не собрать вновь и не получить об
ратно. И разве задрещено любому более или менее об
разованному человеку, думающему или хотя бы читают
гцему, иметь душу, согретую приятными трудами, не
связанную путами будничных дел, погруженную в Бога
и в рассуждение и свободную от прочего? Разве запре
щено иметь тело, также освобожденное от тяжкого яр
ма и* служащее только душе, которое, если порой и
воспротивится из-за непривычки, вскоре, вновь станет
делать то, что приказано? И можно ли запретить чело
веку, избавленному от тысячи опасностей, тысячи
страданий, тысячи издевательств, идти куда хочет, си
деть, стоять, говорить, молчать, размышлять и не стра
дать от домогательств вечно занятых и беспокойных
людей, которые не успокоятся, пока к вороху своих
бедствий не прибавят еще и чужие?.
*. * *
VIII. А что сказать о радости, которая приходит из

прошлого, что называется, из страны забвения?
Вспомним известное высказывание Вергилия:
Может быть, впредь нам будет об этом приятно вспомнить127;
и не менее знаменитое: «Приятно становится: путь
меж врагов позади, позади твердыни аргивян»128. Эти
два высказывания одного и того же поэта звучат по-
разному, но имеют в виду одно и то же и произносят
ся одним и тем же персонажем — Энеем129. Посмотри,
в момент, когда претерпевает бедствия, он пользуется
глаголом будущего времени «будет приятно», а когда
они остаются позади — глаголом настоящего времени
«становится приятно». Действительно: иногда приятно
вспоминать горькое, и прошедшие опасности как бы
греют душу. К тому Же, счастье таит в себе опасности,
и, пожалуй, не меньшие, чем несчастье, и еще больше
вводящие в заблуждение. У того же Вергилия встрево

женный отец говорит: «Я очень боялся, как бы Ливий
ские царства тебе не навредили»130. Подумай, как вели
ка радость и безмятежность уединения, когда прошло
все, что вызывало страх, когда все твои беды остались
далеко позади! Какое счастье избежать невредимым
гибельной опасности и на распутьи, когда слева грозит
смерть, пойти вправо. Это тем более приятно, если
первоначально порывался идти в другую сторону! Ведь
природа человека устроена так: чем более всплывает в
его памяти опасность, тем больше радость, что ойа по
зади. И нет выше радости, чем вернуться в прежнее
состояние после опасной болезни, ужасных корабле^
крушений, вражеской тюрьмы и страшных войн. Часто
мы видим, с какой радостью вновь и вновь рассказы
вают историю своих бедствий те, кто выздоровел, дос
тиг гавани, благополучно ускользнул из узилища, вер
нулся победителем с войны.
Сколь же сладко вспоминаются презренные прелес
ти мира, или оставленные без внимания почести, или
растраченные богатства, или отвергнутые наслаждения
и презираемые угрозы, или бедствия, побежденные
высокой душой, — словом, все, что могло обмануть,
но не обмануло! Но самое большое удовлетворение
возникает тогда, когда ты избавишься совсем от опас
ностей, так что страхи исчезнут навсегда.
Думаю, есть смысл коснуться доводов, которые, ка
жутся многим — но не тебе! — ничтожными: тот, кто
предпочел уединение, не ощущает ежедневного отвра
щения, постоянно живущего в любом обитателе горо
да. Это отвращение испытывает не только один чело
век к другому, но и больной ум к самому себе, будучи
в раздоре с самим собой. Здесь и там на площадях го
родов ты найдешь толпы глупцов, на устах у которых
чаще всего слова грамматиков: «стыдно, отвратитель
но, достойно сожаления»131 и фраза Теренция «Не ве
даю, что творю»132. По отношению к ним вернее по
следнее. Ведь если бы они ведали, что творить, все их
жалобы прекратились бы. А чего может быть стыдно,
спрошу тебя, как не невежества и собственной глупо-
ста. У Сенеки сказано: «Глупость всегда страдает от

отвращения к себе»133.
Глупцам жизнь не в радость, и не без причин: ведь
они не имеют ни убеждений, ни основательности, ни,
в конце концов, привязанности. Словом, как можно
прочесть у Сенеки в том же месте: «Только мудрому
по душе то, что есть»134. Глупцы же не знают, что дела
ют, и не знают, что они этого не знают, — и не скры
вают этого. Поэтому они не ведают, для чего живут.
Итак, как же им что-нибудь любить, если они в неве
дении, кому от этого польза? И многие живут так,
словно полагают, что рождены не ради чего иного, как
угождения чреву; несчастные рабы, приданные отвра
тительным господам.
Что это так, нет никакого сомнения, достаточно
спросить их об одной вещи: если бы Мать-природа по
своей снисходительности дала им жизнь без нужды во
сне, совокуплении, пище, питье, радующую без всего
этого отдыхом, потомством, чувством умеренного на
сыщения, — такая жизнь была бы им больше желанна,
чем наша, подчиненная стольким нуждам? Сколько
раз мне приходилось принимать участие В спорах об
этом! Сколько раз, ожидая в молчании завершения, я
слышал от кого-нибудь из них слова, сказанные с пол
ной искренностью, что это наше несчастное положе
ние следует предпочесть тому счастью! ДаВая волю
своему безумию, они обычно заявляют: что мы будем
делать? И какой станет наша жизнь, если ее лишить и
нужд и обязанностей? Они совершенно откровенно и
без смущения заявляют и признают, что жить надо не
для чего иного, как для того, что нас роднит с нера
зумными тварями. Словно то время, которое мы в на
шей краткой жизни тратим на сон и удовольствия, не
может быть использовано на более благородные дела,
или На созерцание Бога, или на познание вещей, или
на упражнение в доблестях.
Ты впадешь в еще большее негодование и потеря
ешь всякую надежду на более здравое решение, если
узнаешь, что я чаще слышал это из уст старцев, чем
юношей, зову в свидетели Бога и мою память. Вот те
Объединенной жизни 115
бе так называемое достоинство и зрелая рассудитель
ность наших старцев: они полагают, что быть оторван
ным от удовольствий — истинное несчастье. Люди, пе
ред глазами которых уже стоит смерть, считают несча
стьем бренность и ветхость телесной лачуги. Само имя
удовольствия столь дорого им с юности и столь сладко
до старости, что, если бы его не было, они отвергли
бы те дары матери-природы, о которых мы говорили.
Они хотели бы прийти к желанной цели по отврати
тельной и грязной тропе! Несчастные и заблудившиеся
путники, ненавидящие конечный результат, но любя
щие дорогу, ведущую к нему! Если бы ктО-то из них,
более осмотрительный, согласился бы с моими слова
ми; ты, однако, услышал бы такие рассуждения и до
воды, что сразу бы понял: от лжи их отвлекает скорее
стыд, чем убеждение. Августин говорит о таких людях
в книге «Об истинной вере»: «Те, кто мало думают о
спасении тела, скорее предпочитают жадно есть, чем
просто быть сытыми, рабски служить гениталиям, чем
вовсе не испытывать возбуждения. Есть даже такие,
кто предпочитает все на свете проспать, чем не спать.
А ведь цель подобных наслаждений одна: не страдать
от жажды, не претерпевать голода, не желать совокуп
ления и не чувствовать себя уставшим»135. И чуть даль
ше Августин продолжает: «Те, которые хотят испыты
вать голод и жажду, и пылать в похоти, и быть утом
ленными, чтобы затем с удовольствием есть и пить,
совокупляться и спать, любят неудовлетворенность,
начало самых больших скорбей». Заметим, он не гово
рит «любят несчастье и боль», ибо нет человека, столь
равнодушного к собственному благополучию, который
бы с удовольствием упоминал о боли и несчастье. Ведь
известно, как следствия заключены в причинах, так в
любви к причинам заключена любовь к следствиям. И
потому Августин завершает рассуждения такими суро
выми словами: «Желания их будут удовлетворены,
ждут их вопли и скрежет зубовный»136.
Ты видишь, как Августин из причины выводит
следствие: они предпочитают неудовлетворенность и
получают несчастье. Надо заметить, что он долго и ве-
личесгвеНно обсуждает данную тему в книге. Впрочем,

даже толпа признает, что эта вещь достаточно извест
на. Итак, мы можем говорить (по его утверждению),
что находятся люди, которые желают этого, и немного
таких, которые желают иного; действительно, если они
и попытаются поднять взор чуть выше, то не смогут,
ослепленные всеобщим дымом и пылью, равно как и
не смогут обратить свой слух к тем, кто зовет к лучше
му, из-за шума и грома привычных заблуждений.
Таким образом, по своей воле или- вынужденно,
большая часть смертных, склоненная к земле, наподо
бие животных, и служащая плота, бесславно влачит
свое подавленное существование без доблести, без по
знания самих себя, без забот о душе; и, хотя лучшая
часть природы иногда колет, язвит и увещевает, пре
пятствия, о которых я говорил, противодействуют; От
сюда отвращение к жизни, отсюда — тоска, отсюда —
беспокойство души, хуже которого ничего нет для
смертного, пока Он жив. Чему же удивляться, если их
действия и намерения постоянно колеблются? Если
все, что они начинают делать, им не нравится? Ведь
нет того, что они желали бы, потому что, собственно,
ничего определенного они не желают. Всегда желать
одного и точно знать, чего именно, признак мудре
ца; непостоянство желаний — самый верный признак
глупости; я не удержусь, чтобы не навязать тебе слова
Сенеки: «Тому, кто не знает, где его гавань, ни один
ветер не бывает попутным»137. И вот они мечутся то
туда, то сюда, пресыщенные и тем, и другим.
Ты наблюдал как-то раз, с какой скоростью они
стронулись с места, каким стадом двинулись вперед и
как внезапно разделились, Поскольку один желал идти
туда, другой — сюда. Да и как найти согласие со мно
гими, если человек в разногласии с самим собой?
Причем до такой степени — я хочу обратить на это
особое внимание, — что ты не узнаешь того, с кем
только что встречался, а о том, кого узнал теперь,
вскоре будешь спрашивать, откуда он родом.
И вот они то радостны, то печальны, то смиренны,
то горделивы, то отягчены старостью, то юношеским
легкомыслием; кроме того, они любят встречаться

только с ровесниками; могут внезапно разгневаться и
столь же внезапно остыть; могут принять решение и
тут же от него отказаться. Флакк наблюдал подобное у
малых детей138, мы — у наших стариков. Правда, непо
стоянство стариков тем опасней* чем своевольней они
отклоняют советчиков, прикрываясь своим авторите
том и вредя своим примером. И хотя природа надели
ла каждого своими пороками, однако большая часть
бед происходит из-за честолюбия и из-за страсти к
подражанию. Действительно, какой подражатель был
когда-нибудь удовлетворён только повторением оши
бок своего кумира? Всем хочется пойти дальше, и об
ратить на себя внимание кумира, и оставить его поза
ди. Как известно, подобный совет дал Квинтилиан
тем, Кто занимался красноречием: каждый подража
тель должен больше со своим кумиром состязаться,
нежели за ним следовать; стремясь превзойти, он, по
крайней мере, сравняется с образцом для подражания.
(Квинтилиан пишет так: «Если подражатель думает,
что его дело идти по следам кумира, то оН никогда не
сравняется с ним, ибо неизбежно будет позади того,
за кем следует».) И к этому добавляет: «Во многих
случаях легче сделать большее, чем повторить сде
ланное другим»139. Квинтилиан приводит и другие
доводы, но насколько при чтении его трактата они
воспринимаются красиво, Настолько при пересказе
выглядят бледно.
А самое главное, полезное для риторики — искусст
во красиво и правильно говорить — преступно и по
зорно переносить на искусство жить. И мы исполнили
совет Квинтилиана: мы состязались, сравнялись, обо
гнали. Мы уже стали вождями для тех, за кем прежде
следовали; придут и те, которые будут следовать нам и
превзойдут нас. Правда, пусть обстоятельства одни и
те же, происходит не все одинаково. Было предложено
подражать и состязаться: и в том, и в другом мы под
чинились тебе, Квинтилиан, но с разными намерения
ми. Ты говоришь о подражании ясной речи, мы подра
жаем темным деяниям: сюда, и только сюда устремляв
кггся все наши горячие желания» все наши неутолен

ные страсти,
О, если бы хорошие подражатели — буде таковые
найцугся — столь же быстро сравнивались со своими
кумирами» сколь плохие превосходят своих! Что каса
ется нас, то, применив к нашим, все ухудшающимся
нравам советы, данные относительно хороших речей,
мы с изрядной прибавкой передаем в наследство своим
потомкам примеры заблуждений, оставленные нам пред
ками. И -мы еще удивляемся тому, что растет куча оши
бок, хотя, все к ней только добавляют и никто не расчи
щает. Я скорее удивился бы, если бы чего-то не хватало в
этой куче, коэда такие умы и такие учителя сошлись со
всех сторон с таким рвением служить одной цели.
Конечно, более опасно подражать действиям и об
разу жизни, когда речь идет о вещах достаточно важ
ных, однако и в малых неистовствует это безумие. Не
от него ли эти беспрестанные изменения во внешнем
виде и походке, вызывающие изумление и смех одно
временно; одежды то до самых пят, то едва прикры
вающие срам; рукава то до земли, то едва до локтя;
пояс то на груди, то чуть ли не под бедрами? Не от под
ражания ли столь частые изменения в музыке — не без
тяжелых последствий для государства, как казалось Пла
тону140, — не от него ли, наконец, столь частые же изме
нения в литературном стиле и даже в обычной речи?
Без сомнения, эти глупейшие и претенциозные вы
крутасы — следствие безмерного, бездумного и тягост
ного подражания; однажды возникнув, оно все возрас
тает и углубляется. Как может оставаться прежним об
раз жизни тех, кто руководствуется не добродетелью, не
собственным умом, не советами друзей, но страстью к
соперничеству, чужим безумием, советами глупцов?
Наконец, тот, кто отказывается от собственной
природы, отступает от заветов отцов, никем, кроме чу
жеземцев и иностранцев, не восхищается и столько
раз меняется, сколько раз ему на глаза попадает то,
чему можно дивиться. И никакой меры не знает ни в
этом, ни в подражании. Все чужое ему нравится, все
свое — не нравится; и он предпочитает быть кем угод
но, только не тем, что он есть: клянусь Гераклом, это —

единственное, что можно одобрить, если подобное на
строение проистекает не из-за легкомыслия, а из-за
критического отношения к себе.
У Сенеки высмеивается один из подражателей Сал
люстия — Арунтий141; но — поверь мне — во всякой
деревне есть свой Арунтий, даже много Арунтиев, по-
обезьяньи подражающих не только словам, но и делам.
Никто такого Арунтия не Заставляет, как одеваться,
как говорить, как закалять душу, одним словом — та
ким быть; и потому каждый сам на себя не похож.
Ступая по следам выживших из ума стариков, наша
падкая на все молодежь с большим рвением взбирает
ся на самый верх глупости, следующие легко побеждают
первых, третьи — вторых и так далее. Таким образом, бе
зумие, передающееся из рук в руки, все увеличивается, и
трудно представить, каким оно станет у последних.
Хотя, может быть, и то верно, что мы сами уже
дошли до этой пропасти и что в отношении нас ис
полнилось сказанное много веков прежде: «Всякий по
рок имеет свой предел», так что без падения дальше
идти некуда142. Может показаться, что я слишком сме
ло пытаюсь судить на этот счет. Но если кто-то знает
самую первую и самую большую из моих забот, кото
рая проистекает из моего сострадания к человеческому
роду вообще и Италии в особенности — прежде оттуда
черпались примеры доблести, а ныне, увы, страна на
столько испорчена подражанием чужому и настолько
полна заблуждениями покоренных племен, насколько
прежде была засыпана военными трофеями, — да, по
вторю, если кто-то знал мою заботу, скорее удивится,
что я заключил в столь малые сетования столь высо
кую скорбь.
И кто в силах переносить это, невесть откуда взяв
шееся, недостойное и постыдное отвращение ко всему
своему, порождающее еще более недостойное восхи
щение всем иноземным и столь постыдное его почита
ние? Не такими были наши предки; о, если бы мы
оказались достойны называться их потомками! Им
могло нравиться и нравилось свое! Не для того Пересе
кали они долины Рейна или волны Дуная, чтобы по

живиться там предметами роскоши, из-за которых
италийская честь выродилась в безобразное варварств
во. Они шли с развернутыми знаменами и с вооружен
ными отрядами, чтобы добиться там триумфов и сла
вы, а не изменить обычаям предков.
Однако и свое они любили не без разбора и не на
столько, чтобы с порога презирать все чужое. Они лю
били все, что было достойно похвалы, чьим бы оно ни
оказывалось: друзей или недругов, соседей или чуже
земцев. Если где-нибудь были превосходней обычаи,
военное искусство, ремесло; доблесть, язык, сильней —
наука, они жадно впитывали все это и переносили до
мой, справедливо полагая, что нет добычи более бога
той. И они не обманывались: действительно^ есть ли
богатство надежней, чем то, которым владеет душа? А
если нашим предкам попадалось что-то безобразное,
они его либо порицали, либо презирали. Наше же
славное потомство перенимает все без разбора! Иной
молодой человек, а то, к моему вящему негодованию,
и старые почитают за счастье облачиться в безобраз
ный плащ неведомого чужеземного покроя, или в мун
дир наемного солдата, на который без слез не взгля
нешь, или вернуться домой из другой страны в одеж
де, обрезанной до срамного места, или навлечь на себя
насмешки и позор чем-то другим. Свободные люди,
они добровольно претерпевают то, что Давид в качест
ве наказания применил к своим рабам и на что ныне
всякий предок такого глупого подражателя, если бы
воскрес, взирал бы С изумлением и большим сострада-
данием по отношению к потомку143. Все это я давНо
наблюдаю с печалью и удивлением, словно бесчестие
или слава касается лично меня; и с самого начала, как
только я стал наблюдать за этим, признаюсь, с встре
воженной душой, я жду, кто же, когда и каким обра
зом положит конец подобным вещам.
Я живу ныне, но предпочел бы родиться в любой
другой век: хотя в любые времена найдется причина
для жалоб, хотя время не добрый, как того хотел Ари
стотель144, а злой их изобретатель и творец, и оно дав
но взлелеяло этих чудовищ, однако никогда хуже, чем

теперь, не было.
Наши давние предки, как все мы знаем, приобрели
доблесть и славу, навечно оставшуюся в памяти людей.
Мы — как все можем подтвердить — продаем вечный
позор и чистейшую глупость: об этом часто, как уже
замечалось, и изустно, и в сочинениях, я скорбел, но
все совершенно напрасно. Навалился на нас гнев Гос
подень, и карает нас справедливое возмездие; так
мстит Всемогущий за обиду, так Он наказывает мир:
один получает кару от неблагодарных рабов, другой —
от надменных господ.
Я хотел бы воззвать: «Куда вы идете, о несчастные,
куда вас влечет величайшее безумие? Попридержите
шаг, остановитесь и вглядитесь, куда вы можете рух
нуть. Вы оставили дорогу отцов, чтобы идти по следам
врагов, вы победили их оружием, они вас — своими
заблуждениями. Вернитесь к обычаям отцов, оставьте
чужие, чтобы жить не только более достойно^ но и бо
лее радостно. Усвойте доброе правило желать одного,
принимать решение не в согласии с чьими-то прихотя
ми, но руководствуясь врожденным умом и чутьем». Я
сказал бы это и многое другое, что продиктовали бы
мне гнев и возмущение, если бы я не знал, что души
оцепенели и что никто ничего не хочет делать.
И вот мы, прежде показывавшие правильный путь
другим, теперь показываем верную дорогу к погибели;
слепые вожди слепых145, мы торопимся к пропасти и
обращаемся к чужому примеру, не зная, чего хотим; и
действительно — закончу Начатое — это зло, Наше ли
собственное, Общее ли всем, создает незнание конца.
Безрассудные люди не знают, чего хотят; поэтому все,
что они делают, вскоре начинает вызывать у них от
вращение. Ведь они не делают то, что следовало бы,
но выспрашивают, что. им делать, и в густейших зарос
лях трудностей выискивают судебные тяжбы и хлопо
ты. С-одной стороны, это мечтание без предела, с дру
гой растерянность посреди дороги, и, отвергнув, на
чало еще до окончания, они ничего не доводят до
конца. Они ищут, как скоротать день, и в своем вооб
ражении помогают солнцу скорее клониться к закату.

Среди них можно часто услышать такие слова: «Давай
те подтолкнем этот день, давайте сделаем что-нибудь,
чтобы этот день прошел быстрее!»
А ведь день нужно было бы обуздывать, а не подго
нять; но слишком долог для них день и еще дольше
ночь, и, наконец, до отвращения длинна их жизнь. В
своих молитвах они не только просят зимой лета, но
утром — вечера, а вечером — утра: когда же это при
ходит, не замечают. Они буквально воплощают в себе
библейское: «Как олень жаждет тени и как наемник
ждет окончания работы своей, так я получил в удел
месяцы суетные и ночи тяжкие отчислены мне. Когда
я ложусь спать, говорю: когда же я встану? И вновь
ожидаю вечера и скорбями буду наполнен до самой
темноты»146. То, что Иов говорил в бедности и среди
несчастий, наши богатые говорят в полном процвета
нии; они преисполнены жалоб в ожидании скорбей и,
вечно споря с природой вещей, осыпают бранью мед
лительные часы, торопят время, тогда как, повторюсь,
день требует узды, а не шпор: если только можно было
бы сдержать стремительный бег часов и дней. Эти же,
полагаю, хотят, чтобы смерть, которую боятся больше
всего, была уже на пороге, а жизнь, которой жаждут
больше всего, уже ушла. Они с такой силой подгоняют
бег времени, что, весьма вероятно, это стало причиной
смерти для многих, которые, тревожась о будущем и
всегда ненавидя настоящее, из-за отвращения к жизни
приманивают смерть собственными руками.
Возможно, ты меня спросишь, к чему сводится та
кое пространное рассуждение? А к тому, что от этих
бед и от подобного отвращения может уберечь удо
вольствие уединенной жизни. В уединении можно ра
достно пользоваться настоящим, спокойно ожидать
будущее, не зависеть от завтрашнего дня, ничего не
откладывать на другой день из того, что следовало бы
сделать сегодня. И это истинно, поскольку нет ничего
глупее, чем пренебрегать настоящим, которое опреде
ленно и целиком принадлежит тебе, и надеяться на
будущее, которое зависит не от нас, а от тысячи слу
чайностей. Чувство неопределенности всегда будет

жить в том, кто надеется на завтрашний день: любой
день, кроме последнего, сменяется завтрашним днем,
и любой день, кроме первого, был завтрашним для ка-
кого-то дня. Упование на будущее внесло в нашу
жизнь едва ли не самое большое зло: из-за надежды
жить никогда не жить и на манер пса, преследующего
зайца, более быстрого, чем он, кусать пустой воздух,
так и не поймав никогда того, к чему стремишься.
Ведь завтрашний день, когда он придет, перестанет
быть завтрашним: вот уже другой явится, или тот неза
метно пройдет, и оба они — завтрашние. Мы стре
мимся к завтрашнему дню, а он всегда рядом и всегда
впереди и обманывает нас своим соседством; когда мы
его достигнем, он внезапно ускользает: так он вновь и
вновь вырывается из наших рук и все время несется
перед нами; никогда не собираясь идти следом, он
подступает, чтобы мы поспешили за ним. Между тем,
ничего не случается из того, что могло бы случиться
сегодня147.
У того, кто стремится к уединенной жизни, кому
заранее известно, что он намерен сделать, у кого раз и
навсегда распределено время не только на несколько
часов вперед, но и на всю жизнь, ни день, ни ночь не
оказываются слишком длинными: часто они даже ко
роче, чем ему хотелось бы. Если весь день посвящен
благородным делам, он закатывается раньше заверше
ния труда. Однако такой человек умеет и ночь присое
динить ко дню, и день к ночи, а если нужно, смешать
и то, и другое и исполнить задуманное в любое время
суток, чтобы отпущенное ему время, которое нельзя
ни подогнать, ни сдержать, не утекло бесполезно.
В уединении человек прилагает к этому все стара
ния, укрепляет себя всеми силами души, а для город
ского «занятого» подобная забота тяжелее всего. Наш
друг, оставив, всякое беспокойство, всякое отвраще
ние, сегодня проживает каждый день, а завтра, если
Бог даст, проживет завтрашний. И он не прекращает
дел в надежде на завтрашний день, зная, что такие на
дежды многих вводили в заблуждение и обманывали;
он больше надеется на сегодняшний день, ибо то, что

тот день обещает, этот выполняет. (Сколь же велика
слепота смертных, когда они с большим рвением обду
мывают планы, чем само дело!)
Кроме того, наш друг знает, какой облик, какая
речь, какие нравы больше приличествуют юности, а
какие — старости. К ним он приноравливает Свой ха
рактер и ни в чем не меняет его, разве Что возраст за
ставит. Конечно, и перед его глазами есть люди, кото
рым он хотел бы подражать или иметь в качестве про
водников. Он обращается к природе, следуя ей, как
руководительнице и родительнице, «ведь трудно пове
рить, что природа, хорошо расписав прочие части жиз
ни, пренебрегла бы последним действием, словно она
неискусный поэт», — говорит Цицерон14*.
Я знаю человека, не скажу как апостол Павел149, но
человека основательного, живущего в уединении, До
вольного сельским образом жизни и своими занятия
ми. Многого не хватает ему для блаженной жизни, но
есть и немалый дар — уединение. Этот дар позволяет
ему Прожить весь год как один день — без людских
скопищ, без пресыщения, нестесненно.
Напротив, попойки и пиры, роскошные цветы и
благовонные мази, пение и зрелища, наслаждение До
пресыщения и отвращения превращают день изнежен
ных горожан едва; ли не в год. Не просыхающие от ви
на, Вялые со сна, загнанные делами, они без ропота и
брюзжания неспособны прожить ни минуты.
* * *
IX. Но довольно сопоставлений, ибо времени нет

совершенно. Отчасти я упоминаю о том, что видел и
слышал сам, отчасти излагаю заключения, вытекаю
щие из увиденного и услышанного. О более возвы
шенном, как полагается грешнику, сужу робко, об
обычном, как разрешается человеку с опытом, — сме
ло. Делать это мне позволяет мое близкое знакомство
с тобой, стремление к свободе, общеизвестная любовь
к уединению и занятиям наукой.
Итак, я заканчиваю, добавив одно: наместники

провинций и правители городов, вступая в свои долж
ности, как правило, издавали эдикты, объявляющие о
запрете всяких дурных деяний. Так часто бывало в
Италии во времена моего отрочества, не знаю, как те
перь, ведь я живу не там, да и вообще все в мире ка
тится к худшему: у добрых обычаев век короток, у дур
ных — бесконечен. Когда Прибывал новый наместник,
все мы были свидетелями бегства из городов лжецов,
воров и сводников. Если мы оглянемся на древние
времена, то увидим, что обычай этот существует из
давна и следовать ему весьма верно. Начало ему было
положено знаменитым полководцем нумантийских ле
гионов150. Вступив в лагерь, он тотчас подписал бес
примерно суровый приказ, восстановивший дисципли
ну в войске, развращенном нерадивостью прежних
полководцев и распущенностью солдат. Едва глашатай
объявил этот приказ, он выгнал из лагеря поваров и
сводников, целую рать торговцев и прочий сброд, спо
собствовавший похотям, вместе с двумя тысячами рас
путниц, следовавших с войском, привыкшим К роско
ши и бегству с поля боя.
Считают, что эти действия снискали славу ему и
принесли победу легионам, когда на нее не было уже
никакой надежды. Можно назвать и другие имена, ес
ли недостаточно столь известного.
Но вернусь к предмету нашего разговора. Нам ввере
но управление не городами, не странами, не легионами,
но нашей Душой, которая может показаться всего лишь
маленькой провинцией. Но только тоща, когда мы пыта
емся силой разума укротить порывы бунтующей души,
становится понятно, как тяжела война с самим собой и
как трудно управление этой провинцией. Что же делать?
Если ты меня спросишь об этом, отвечу: то же, что дела
ли наместники и полководцы. Конечно, множество забот
о народах и Легионах впрямую несравнимы с одной-
единственной нашей — о душе. Но как знать, где больше
опасности? Что страшнее смерти, особенно если ты Дол
жен погибнуть один? Некоторым гибель со всеми вместе
кажется утешением и меньшим злом.
Итак, мы должны изгнать из собственных пределов

бесчестье, удержаться подальше от страстей, обуздать
распущенность, искоренить изнеженность, направить
душу к лучшему. Как изящно говорит Флакк:
Если только в грехах вправду мы каемся,
Надо страсть эту низкую
С корнем вырвать давно и на суровый лад
Молодежь, слишком нежную,
Воспитать...151
Одни управляют жителями городов, другие — вой
сками солдат: в наших руках город нашей души и вой
ско наших забот. И они сотрясаются внутренними и
внешними войнами. Можно ли считать, что какое-то
государство более беспокойно, чем человеческая душа?
Можно ли думать, что здесь враги более милосердны,
чем у Сципиона под стенами Нуманции? Он осаждал
один город и один народ; мы сражаемся против целого
мира, плоти и дьявола. Какими кажутся тебе эти вра
ги? Сколь сильными, сколь озлобленными, сколь ди
кими? Пришел тот полководец, как мы сказали, к раз
вращенному войску и стал на место побежденных и
обращенных в бегство прежних военачальников.
А мы? Разве мало того, что и мы приходим в раз
вращенный и утомленный мир, полный примеров тру
сости не только чужой, но и нашей? О скольких па
дающих мы слышали? Сколько простертых ниц мы ви
дели? Сколько раз сами падали? Сколько раз подвер
гались опасности пасть? Все вокруг нас полно ужасов:
наши чувства изнежены и расслаблены, наши враги
многочисленны и воинственны, опасности огромны и
всегда рядом, так что нет возможности ни отдохнуть,
ни успокоиться. Бели мы жаждем спасения и победы,
воспользуемся примером победоносного полководца,
коль скоро мы суть полководцы нашего духа и наших
дел, а равные по силе опасности требуют и равных
предостережений.
Впрочем, что я говорю? На самом деле, и опасно
сти наши больше, и награда ждет большая; ведь тому
полководцу было предложено искоренять чужие поро
ки, а нам — наши; он заботился о благе земной роди

ны, которой суждено было раньше или позже погиб
нуть, и о временной славе, мы — о вечной жизни и о
спасении бессмертной души. Поэтому, если мы пред
почитаем большее меньшему, свое — чужому, давайте
с величайшим усердием преодолевать все препятствия
и преграды.
Так ты спрашиваешь, что делать? А разве ты не из
гоняешь прочь от себя пороки, чего не в состоянии
сделать ни законы, ни правители? Разве ты не вступа
ешь на безнадежный для нашего времени путь, чтобы
новыми средствами распутывать совершенно сваляв
шиеся клубки дел? Разве ты не борешься с роскошью
богатеев, воровством рабов, слезами бедняков, зави
стью плебеев, надменностью знати, лживостью курии,
развлечениями площади, раздорами толпы, алчностью
почти всех?
Я бы тоже хотел делать нечто подобное, но не уве
рен, что осилю начатое, и думаю, что легче поднять
всю серу из недр Этны152, чем изгнать эту страсть к
преступлениям, эту низменность нравов из клоаки го
родов, где находится главный склад такого ужасного
товара и где ум, каким бы он ни был цельным, с тру
дом укореняется, потому самое лучшее — держаться
подальше от подобного.
Итак, что же делать? Возвращаюсь к тому, что мне
ближе всего: давай попробуем избежать погибели, от
которой нельзя спастись бегством; знаю лишь одну га
вань и убежище — уединенную жизнь. О ней я так
много рассуждал, что уже боюсь, не вызвал ли у тебя
отвращения и не показалось ли тебе рассуждение это
болтливее самих городов.
СОЧИНЕНИЕ
ФРАНЦИСКА ПЕТРАРКИ,
ФИЛОСОФА, ПОЭТА
И ЗНАМЕНИТЕЙШЕГО ОРАТОРА
«О СРЕДСТВАХ
ПРОТИВ ПРЕВРАТНОСТЕЙ СУДЬБЫ»,
ПОСВЯЩЕННОЕ АДЗОНУ КОРРЕДЖИЮ,
ПАРМСКОМУ ЕПИСКОПУ, ДРУГУ
ПРЕДИСЛОВИЕ*
Когда я думаю о делах и судьбах людей и о внезап
ных поворотах событий, я не нахожу ничего более
хрупкого и более неспокойного, чем человеческая
жизнь. Я вижу, что природа, сама не ведая того, поза
ботилась обо всех живых существах, дав им удивитель
ные средства. И только одним нам она дала память,
рассудок, предусмотрительность — божественные и
прекрасные дары души, а мы направляем их на поги
бель и страдания. Ведь нас, слабых, вечно терзают не
только бесполезные, но вредные и гибельные заботы о
настоящем и воспоминания о прошлом, нас тревожит
будущее, и больше всего мы боимся стать несчастны
ми хоть самую малость.
Мы усердно отыскиваем причины несчастий и пи
щу для страданий, которые делают нашу жизнь (если
бы мы жили правильно, она была бы совершенно сча
О средствах против превратностей судьбы 129
стливой) занятием печальным и жалким. В начале жиз

ни нас преследуют слепота и забывчивость, конец омра
чает и всем владеет заблуждение. Тот, кто окинет ход
своей жизни строгим взглядом, поймет, что это так.
Где, спрашиваю, здесь покой? Где безмятежность?
Разве мы прожили хоть один День не только без тягот, но
и без тревог? Было ли хоть одно утро беззаботным и ра
достным, не омраченным опасениями и печалями?
Конечно, очень много Несчастий заключено уже в
самих обстоятельствах жизни, однако, если нас не об
манывает любовь, от которой проистекают многие на
ши несчастья, следует честно признать, что всякая ви
на за несчастье лежит на нас.
Я уж умолчу обо всем остальном, что теснит нас со
всех сторон, о той вечной войне, которую мы ведем с
судьбой и где победителями нас может сделать Только
доблесть. А мы Добровольно и Сознательно уклоняемся
от нее. И вот, слабые, безоружные, не уверенные в ис
ходе битвы, мы сходимся с беспощадным врагом. И
судьба то поднимает нас, словно нечто бесплотное, то
низвергает вниз, и катит по кругу, и играет нами. И
уж лучше быть побежденным, чем заверченным ею. А
причиной всему — наше легкомыслие и изнеженность.
Судьба то и дело бросает нас из огня в полымя, век
наш короток, а мы сами охвачены постоянной трево
гой и не знаем, к какому берегу причалить свой ко
рабль, к чему склонить душу; вечные сомнения гложут
нас и не позволяют твердо определиться; нас тяготит
зло нынешнее, нас не оставляет прошлое, нас страшит
будущее. Кто знает, не лучше ли было быть лишенны
ми разума, этого небесного дара, делающего нашу
природу особой!
Противостоять этому злу не просто уже из-за дав
ности й укоренившейся привычки, однако нужно
стремиться. Благородной душе, для которой нет ниче
го трудного, ничего неодолимого, помогают и собст
венные усилия, и частые беседы с мудрыми людьми
(хотя подобный род людей ныне редок), а больше все
го — постоянное и непрестанное чтение и воспомина
ния знаменитых писателей. Душе остается лишь согла
шаться со здравыми увещеваниями: осмелюсь сказать,

что только это согласие может стать живым источни
ком здравых решений. И уж если мы испытываем бла
годарность к обычным писателям только за то, что
они всколыхнули в нас чувства, или за то, что, каза
лось, они открыли дорогу следующим за нами, то по
думай, сколь велика должна быть благодарность по от
ношению к писателям известным, чьи труды выдержа
ли испытание временем. Они жили и творили за много
веков до нас и продолжают жить с нами благодаря
своему божественному таланту и высоким помыслам;
они, словно живые, беседуют с нами. Эти писатели,
будто сияющие звезды, нанизанные на Млечный путь
истины, будто ласковые попутные ветры, направляю
щие к берегу моряков, указуют нам среди вечных ду
шевных колебаний гавань покоя и подгоняют туда
медлительные паруса наших стремлений, правя рулем
мятущейся души до тех пор, пока не смирят и не оста
новят волнения, вызванные столь большими бурями.
Вот это и есть истинная философия: не та, которая
воспаряет на поддельных крыльях и держится на вет
рах пустого самохвальства и бесплодных рассуждений,
но та, которая ведет к спасению верными и спокойны
ми шагами по самому прямому пути. Она убеждает те
бя в этом дружески, но настоятельно.
Судьба, властвующая, как считается, над большей
частью обстоятельств, создала тебя таким, что ты стре
мишься узнать многое и прочитать как можно больше
книг, и бросила в бурное и глубокое море дел и забот.
Впрочем; она не отняла у тебя время для чтения и же
лание познания, и ты, всегда испытывающий наслаж
дение от дружбы и общения с людьми творческими,
выкраивал часы даже в самые занятые дни, часто от
рывая их от отдыха, чтобы ежедневно познавать новое,
становиться более сведущим в вещах замечательных;
при этом ты нередко опирался вместо книг на то, в
чем никому не уступаешь, — на память, чему я сам
бывал свидетелем.
И уж если ты был расположен к подобному с моло
дых лет, теперь, надо думать, склонность только воз
росла, ведь обычно путник идет к вечеру более ретиво,

чем поутру, и, в любом случае, настроен более реши
тельно; справедливы сетования, что путь становится
длинней, а день клонится к вечеру. И с нами происхо
дит то же самое: жизнь близится к закату, а познать в
ней нужно еще так много!
Итак, мне не нужно побуждать тебя делать то, чем
ты и прежде занимался самым ревностным образом.
Решусь посоветовать одно: поменьше отвлекаться на
житейские заботы, ввергавшие в самую гущу тяжких
трудов очень многих смертных после самых выдаю
щихся свершений. И еще: невозможно делать все од
новременно — читать, слушать, вспоминать, потому
обратись к вещам самым важным и самым недавним
по времени, поскольку они — первые друзья памяти.
Я посоветовал бы тебе не пренебрегать теми пре
красными и серьезными определениями мудрости, ко
торые всегда смогут помочь в обычной борьбе с судь
бой; во всех случаях, при всех обстоятельствах ты дол
жен быть вооружен этими краткими и сжатыми сен
тенциями, словно верным и надежным оружием про
тив любых нападок, любого натиска. Ведь мы ведем с
судьбой сразу две войны: одну — против враждебной
фортуны, другую — за счастливую; шансы и на победу,
и на поражение равны. Как правило, люди обращают
внимание только на враждебную сторону судьбы. Фи
лософы же, хотя взвешивают и ту, и другую, полагают,
что первая более опасна. Аристотель справедливо заяв
ляет в «Этике»: «Труднее переносить печальное, чем
удерживаться от приятного». Вслед за ним Сенека в
«Письмах к Луцилию» замечает: «Большая заслуга проти-
вустать трудному, чем умерить радостное».
Что же сказать мне? Как осмелиться рассуждать о
том же после столь великих людей? Да, рассуждать
вновь о давних вещах тяжело, если не безрассудно. С
одной стороны, меня смущает авторитет, с другой, воз
раст. Потому мне хотелось бы опереться на авторитет
еще одного мужа древности. «Пусть, — писал Он, —
каждый придерживается такого мнения, какое кажется
ему наиболее убедительным, поскольку полной ясно
сти ни в одном из дел достичь невозможно». Эти слова

Марк Брут адресовал Аттику, и едва ли можно сказать
вернее2. Ведь о любом деле я могу судить только с вы
соты собственного понимания. Прошу не укорять ме
ня за использование чужих слов: тот, кто их произнес,
в свою очередь, почерпнул суждение у предшествен
ников. Таким образом и я, если захочу говорить о сво
ем, то обойду почтительным молчанием высказывания
великих людей.
Я знаю, что есть разные мнения о добродетелях, и
при этом не всегда на первое место ставят самые зна
чительные. А, скажем, скромность, которую чаще на
зывают умеренностью, отодвигают на последнее место.
Как много еще надо размышлять о том, о чем мы
завели речь, Я полагаю, что труднее управлять счаст
ливой судьбой, чем несчастной; и я готов согласиться,
что для меня гораздо опасней ласковая судьба, чем
грозная (уж не будем вспоминать о переменчивости
первой). Изменить это мнение меня не вынудят ни
прежние суждения, ни сети слов и узлы софизмов; к
себе на помощь я призову опыт, примеры из собствен
ной жизни и главное доказательство, что исключения —
редкость. Я видел многих, которые равнодушно отно
сились к потерям, бедности, изгнанию, тюрьме, казни,
смерти и к тому, что хуже смерти, — тяжким болез
ням. Я видел и тех, кто равнодушен к богатству, по
честям, власти. И по моим наблюдениям, часто тех,
кого не могла победить никакая жестокость неблаго
приятной судьбы, играючи сваливала счастливая; я ви
дел, как силу человеческой души не могли сокрушить
угрозы и сгибали ласки.
Трудно сказать, почему такое происходит, но, как
только судьба меняется в лучшую сторону, слабый дух
постепенно становится надменным и, приобретя бла
гополучие, забывает о былой смелости. Нет, недаром
были сказаны слова, ставшие у нас пословицей: «Пе
реносить благополучие — великий труд». И Флакк не
случайно наставляет: «Учись достойно переносить ве
ликую судьбу»3. Он полагал, что это трудное, искусство,
требующее старания. Да и сам Сенека в весьма крат
кой речи изложил свои представления о той стороне

судьбы, которая представлялась ему более трудной и,
несомненно, более суровой на первый взгляд. Эта
книжечка у всех на руках.
Я не собираюсь дополнять или поправлять Сенеку,
его произведение, написанное с большим блеском, не
нуждается в моей отделке; я буду заниматься своими
делами и не намереваюсь ни додумывать чужое, ни ху
лить его.
Hoi поскольку добродетель и истина заботят всех, ува
жение к древности не должно мешать потомкам, зани
маться тем же самым, и нужно ободрить их и помочь им.
Обо всем этом я решил поговорить с тобой, как не
когда Сенека говорил со своим Галлионом, насколько
таковое окажется По силам утомленному и вечно заня
тому уму. Кроме того, я хотел бы коснуться и другой
стороны судьбы, мимо которой Сенека прошел то ли
по забывчивости, то ли намеренно. Я сознательно сме
шал разные темы и писал не только о счастливой или
злополучной судьбе, но и о добродетели и пороке, о
превосходстве или недостатке; впрямую эго не связано
с судьбой, однако, со своей стороны, может делать ду
ши и радостными, и печальными, воздействовать на
них так или иначе.
Ты должным образом оценишь мое старание, зная о
моей занятости и нехватке времени; думаю, тебя нема
ло удивит, что дело, начатое несколько дней назад,
уже завершено4. Я надеюсь, что вопросы, важные для
меня, будут интересны и тебе, и другим, буде они об
ратятся к моему сочинению. Наконец, следует заме
тить, что от работ такого рода ожидается не столько
похвалы пишущему, сколько пользы читающему. Как
от лукавой болезни всегда нужно иметь склянку с про
веренным снадобьем под рукой, дабы не рыться в по
исках по шкафам, так и при всяком шуме и подозре
нии, что на пороге враг, пусть при тебе, а не на
книжной полке будет быстродействующее средство
(причем изготовленное дружеской рукой) против
всякого зла, всего, что вредит добру, против всех
превратностей судьбы.
Как я сказал, опасен лик всякой судьбы — и благо

приятной, и неблагоприятной. Но уметь перенести Hai-
до и ту, и другую судьбу; одна нуждается в укрощении,
другая — в утешении; в одном случае нужно сдержи
вать душу в ее стремительном взлете» в другом —
ободрять и снимать усталость. Ты, достойный того да
ра, которым мы оба сообща пользовались, как говорит
Цицерон, всегда спешил на помощь мне, обдумываю
щему это разнообразие. Ты побуждал меня писать, и
не только словами (ведь ты еще не знал о моих намере
ниях), но и самими делами, дающими обильный матери
ал для представления о той и другой стороне судьбы.
Мы знаем, как много людей находятся на дыбе
судьбы, но много и в ее милостях; многих стремитель
но катит она на своем колесе. Известны случаи, когда
поднявшиеся вверх не были низвергнуты вниз; знаю я
и тех, которые были сброшены с весьма высокой вер
шины. Сколько римских императоров, сколько чуже
земных королей было сброшено с высокого трона или
руками врагов, или руками своих, и сколь многие из
них лишились вместе с властью и жизни! Но зачем
брать примеры из древности? Мы и ныне знаем королей,
находящихся и в изгнании, и в плену, и убитых в сраже
нии, и казненных на родине (о чем весьма прискорбно
говорить),, и удушенных, и позорно растерзанных5.
Природа дала тебе королевское сердце, но судьба
не дала королевской власти, поэтому и не отняла у те
бя ее. И хотя судьба во всем переменчива, вряд ли, ду
маю, наш возраст позволит нам получить эту власть.
Когда-то ты отличался очень хорошим здоровьем и
твои телесные силы приводили в изумление всех, кто
тебя знал; а в течение немногих последних лет, когда
врачи уже трижды отчаивались, ты трижды вверял
свою жизнь и здоровье только небесному врачу. И хо
тя Он в конце концов возвратил тебе здоровье, ты со
вершенно потерял свою прежнюю крепость.
Нет былой удивительной ловкости и необыкновен
ного величия; если прежде ты был почти «Медноно
гим», то теперь согнулся, плечи твОи поникли, на коня
можешь сесть лишь при помощи слуг, а землю мерить
лишь медленными шагами.
О средствах против превратностей судьбы______135
Родина твоя едва ли не одновременно увидела тебя

и повелителем, и изгнанником, и ничто не казалось
загадочнее этого изгнания. Вряд ли кто из нас пользо
вался такой любовью принцепсов, но и ни с кем не
поступили столь несправедливо. Они наперебой стре
мились к дружбе с тобой, и они же, ни в чем не нахо
дящие общего языка, мгновенно согласились изгнать
тебя, как будто сговорились. При этом одни, прежде
лишив тебя золота, драгоценностей, щедрых даров
судьбы, столь много лет благосклонной и милостивой
к тебе, и лишив при помощи всяких тяжких мучений и
казней друзей, клиентов и всей семьи — есть ли поте
ри тяжелее для человека? — добивались твоей казни. А
другие, более снисходительные, хотели просто присвоить
твое огромное наследство, земли, людей, дома, города,
чтобы все, увидевшие тебя в бедности после больших бо
гатств, удивлялись этому, гак некоему чуду судьбы.
Как я помянул, одни твои друзья погибли, у осталь
ных погибла верность; как это бывает, с исчезновени
ем благополучия исчезла и благосклонность людей, так
что стоит подумать, что сперва оплакивать — гибель
друзей или гибель верности.
А в самый разгар этих дел еще и приключилась тя
желейшая болезнь, ты был при смерти, уверяли, что
ты вряд ли вьгживешь, начинала ходить досужая молва
о твоей кончине. И болезнь, и тяжкие обстоятельства
подавили тебя, обложенного со всех сторон, изгнанно
го из отечества, находящегося далеко от дома, в чужих
землях и среди чужих ларов в обстановке гремящей
кругом войны. Ты лишился бесед, совместных занятий
литературой с теми друзьями, которых добродетель по
дарила, а судьба отняла, не осталось ничего, кроме
тюрьмы и смерти. Да и пусть бы тюрьма, лишь бы бы
ла жива преданная тебе супруга и плоть от плоти твоей
— сыновья и дочери, захваченные врагами. Но не ос
талось утешения и в многочисленном потомстве: в то
время как ты упорно боролся, один из сыновей, юный
и невинный, погиб в тюрьме. Куда же больше?
Можно сказать, что тебе одному выпало на долю
то, что испытали два величайших мужа — Гай Марий
и Помпей Великий6. Твоим близким и тебе, никогда

не перемешивавшим радостное с печальным, судьба по
отдельности отмеряла и того, и другого, сколько рука
взяла. Не так, как большинство смертных и счастли
вых людей, ты относился к ласкам судьбы в прежние
времена, мужественно и непоколебимо переносишь ее
нынешние угрозы и ярость. Так что тебя нельзя изме
рить какой-то одной меркой: те, которые ранее нена
видели даже твое имя, должны любить тебя и восхи
щаться тобой.
Доблесть имеет обыкновение возбуждать к себе лю
бовь хороших людей и изумление дурных. Это свойст
во имеет любая из доблестей, но особенно та*твер
дость, при которой и покой становится более прият
ным среди вихрей судьбы, и свет более заметным сре
ди мрака ужасных вещей. Что касается меня, то твое
мужество добавило не только много нового восхище
ния к прежней любви (я думаю, сильнее любить уже
невозможно), но и направило мое перо, устремившее
ся было в другое место, к тому, о чем следует написать
без малейших отлагательств. В моих писаниях ты, как
в зеркале, увидишь отражение твоей души. А если что-
то покажется тебе не очень выразительным или мало
приемлемым, все же при помощи прежних и многих но
вых способов Настрой себя так, чтобы тебя оказалась не в
силах взволновать никакая перемена в делах, покуда
судьба будет продолжать бросать тебя в разные стороны.
Приготовься ко всему, настройся на любые неожицанно-
сти, одинаково взирай и На сладкое, и на горькое.
Как верно звучат эти Слова Марона О Повороте
судьбы в худшую сторону:
Я не вижу нежданных и новых
Бед и трудов впереди: их лицо привычно мне, дева!
Знал и прежде о них, в душе их всех одолел я7.
Я понимаю, что многим покажутся слабыми лекар
ства, состоящие в словах, как по отношению к брен
ной плоти, так и по отношению к душам, ослаблен
ным многочисленными страданиями. Но мне известно
и другое: гак есть незримые болезни души, так есть и
незримые лекарства против этих болезней. От ложных

суждений нужно освобождаться с помощью истинных
мыслей; кто упал, услышав что-то ложное, пусть под
нимется, услышав истинное.
И еще: если человек испытывал в чем-то нужду и
его друг с готовностью отдал ему последнее, пусть это
и самая малость, оба полностью исполнили долг друж
бы. Ибо дружба ценит друга, а не то, что принесено;
пусть вещь будет малой, но она может говорить о
большой любви. Я не имею подарка, который был бы
достоин тебя, но с удовольствием преподношу тебе са
мое, может быть, пригодное в нынешних обстоятель
ствах. Если ты решишь,'что мои советы действенны,
подарок сделает привлекательным самое ценное в ве
щи — полезность. А если они покажутся недействен
ными, все извинит любовь к тебе.
Когда ты начнешь читать, то увидишь, что четыре
всем известные страсти — надежда или влечение, ра
дость, страх и скорбь (двух последних в равной степе
ни порождают и благополучие и неблагополучие) ме
чутся в человеческой душе в разные стороны. А защи
щает душу, словно крепость, и потому всем четверым
отвечает и разоблачает козни вопящих кругом врагов
разум, вооружившись доспехами, призывая все свое
мастерство и силу, но также и с великой небесной по
мощью. Твой-проницательный ум легко позволит тебе
рассудить, на чьей стороне окажется победа.
Не буду тебе больше докучать. Я счел необходимым
предпослать моему сочинению это краткое обращение,
дабы изложить суть написанного. Если ты сочтешь,
что по тщательном размышлении следовало бы кое-
что добавить, знай, что меня сдерживали опасения,
как бы большое предисловие не пёревесило маленькой
книжицы, словно огромная голова тщедушное тело.
А стройность придается лишь правильным соотно
шением частей.
I. О ЦВЕТУЩЕМ ВОЗРАСТЕ И НАДЕЖДЕ

НА БОЛЕЕ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНУЮ ЖИЗНЬ
Радость и Надежда: Мы в расцвете сил.
Разум: Вот первая пустая надежда смертных, кото
рая уже обманула и еще обманет много тысяч людей.
Радость и Надежда: У нас возраст расцвета.
Разум: Напрасная и краткая радость: пока мы го
ворим, этот цвет засохнет.
Радость й Надежда: Время жизни еще не рас
трачено.
Разум: Разве может называть свой возраст нерастра
ченным тот, у кого не хватает многого, а то малое, что
остается, туманно.
Радость и Надежда: А есть определенный закон
жизни.
Разум: Кто предлржил этот закон и что это за за
конное время жизни? Чрезвычайно несправедлив дан
ный закон, ибо для каждого — свой. Нет ничего более
различного, нет ничего более неопределенного у лю
дей, чем мера самой жизни.
Радость и Надежда: Однако есть некая мера и
предел жизни, который установили мудрецы.
Разум: Предел жизни установить может не тот,
кому он уготован, а тот, кем он дан, — Бог. Я пони
маю: вы думаете о семидесяти годах или, если имеете
более крепкую натуру, о восьмидесяти1 и избегаете той
черты, за пределами которой вас ждут тяготы и болез
ни. Разве что надежду на более долгую жизнь поддержит
тот, кто говорит: «Самое большое число дней человече
ских — сто лет». Но мы видим, сколь редкие люди дости
гают этой черты; и сколь невелика возможность получил,
то, что получили немногие.
Радость и Надежда: Очень разумно. А жизнь
юношей более беспечна и далека от старости и смерти.
Разум: Ты заблуждаешься. Даже если человеку в
таком возрасте и не грозит ничего, эта часть жизни
опаснее: чрезмерная беззаботность делает ее неосто

рожной. Смерть всегда находится по соседству с жиз
нью. Хотя кажется, что жизнь и смерть очень далеки
друг от друга, они рядом: одна всегда проходит, другая
всегда наступает. И как бы вы ни старались ее избе
жать, она всегда наготове и грозит вашей голове.
Радость и Надежда: Юность, в любом случае, с
нами, а старость далеко.
Разум: Нет ничего мимолетнее юности, и ничего —
коварнее старости. Юность не длится вечно, а, проте
кая в весельи, уходит; а старость, шаг за шагом под
крадываясь в темноте и тишине, поражает ничего не
подозревающих и, хотя представляется отдаленной, на
самом деле оказывается у дверей.
Радость и Надежда: Наш возраст на подъеме.
Разум: Вы верите весьма коварной вещи. Подъем
на самом деле — спуск. Жизнь коротка, время не сто
ит на месте и исподволь, без всякого шума, утекает среди
сна и веселья. О, если бы эта быстротечность времени и
скоротечность жизни были известны в ее начале так, как
ощутимы в конце! Для вступающих в жизнь все беспре
дельно, для уходящих из жизни — все ничто! И то, что
казалось вегами, обернулось мгновениями. И теперь, на
конец, познается обман, когда ничего нельзя поправить.
Молодому возрасту часто дают напрасные советы: он и
недоверчив, и неопытен, чужие советы презирает, а сво
его ума еще нет. Таким образом, бесчисленные и боль
шие ошибки молодости, скрытые от юношей и им неиз
вестные, аукаются в старости; ничто не вскрывает их
лучше, чем старость: она ставит их прямо перед глазами
тех, кто прежде смотрел на все сквозь пальцы. Поздно вы
задумываетесь над тем, чем вы должны были быть, —
лишь тоща, когда стали таковыми, каковыми захотели, и
уже не можете стать другими. Юноша, который поймет
это сам или поверит мудрому совету, станет счастливым
и замечательным исключением из правил; в его жизни не
будет множества зигзагов, его путь, благодаря доблести,
окажется прямым и безопасным.
Радость и Надежда: Срок нашей жизни не
оборван.
Разум: Каким образом не оборвано то, что посто

янно отрывается, как только начало существовать, то,
что начинает вырываться мельчайшими частицами, ед
ва дается? Если небо вращается в вечном движении,
то мгновенья поглощают часы, а часы — день. А этот
день теснит другой, а тот — следующий, и все идет без
остановок. Так проходят месяцы, года, так вдет время
жизни: и бежит, и спешит, и, как говорит Цицерон2,
«летит», или, как Марон: «не шевельнет быстрые Кры
лья»3. Мы похожи на плывущих на корабле: они не за
мечают пути, а часто и не думают о нем. Но и ему есть
конец.
Радость и Надежда: Наша жизнь только нача
лась, она далека от конца.
Разум: В пределах краткого пути все близко.
Радость и Надежда: Но ни одна часть жизни
не отстойт от конца дальше, чем ее начало.
Разум: Безусловно. И это было бы верно сказано,
если бы все жили одинаково долго. А ведь и в раннем
возрасте мы подвержены смерти на очень многих пу
тях и довольно часто. Во многих случаях ближе к кон
цу оказывается тот, который отстоял дальше.
Радость и Надежда: Определенно мы пережи
ваем самый лучший возраст.
Разум: Не заблуждайтесь, даже если так думают
многие. Мы уже говорили, что тотчас происходит не
кое изменение, и что-то выпадает как бы отдельными
вереницами слогов, а что-то отнимается от вянущего
цветка возраста. Позвольте спросить, разве этот изне
женный и блестящий юноша имеет больше, чем суро
вый заскорузлый старец? Ведь у юноши, как мы сказа
ли, к сожалению, нет ничего, кроме недолговечного,
вянущего и постоянно уходящего цвета возраста. Не
понимаю, где же тут что-то милое, что-то приятное,
когда юноша знает, что быстрее, чем об этом говорит
ся, он станет таким, каков теперь этот старец. А если
ему это неизвестно, — он безумец.
Если случится так, что двое осуждены на казнь од
новременно, то более счастливым должен считаться
тот, кому приказано подставить свою шею под секиру
раньше, другой кажется мне более несчастным из-за

самого откладывания наказания. Хотя положение осу
жденных на казнь и юношей неодинаково: ведь что
касается приговоренного, то, пока совершается казнь
товарища, что-либо может измениться, И он останется
жить. А юношу может избавить от староста только
смерть. В конце концов большое счастье не вмещается
в малый промежуток времени, а для великих душ ни
что краткое не является желанным. Пробудитесь, спя
щие, еще есть время! Откройте затуманенные глаза.
Приучитесь наконец думать о вечном, его любить и
его желать, одновременно презирая преходящее. Нау
читесь добровольно уходить от того, что не может
быть с вами долго, научитесь оставлять его по своей
воле прежде, чем оно вас оставит.
Радость и Надежда: Наш возраст неизменный
и бодрый.
Разум: Обманываются те, которые любой из воз
растов называют неизменным.
Нет ничего изменчивее времени. Время — Телега
любого возраста, а вы выдумываете, что оно неизмен
но. О пустословие! Нет ничего неизменного; теперь-то
время и гонит тебя быстрее всего.
И. ОБ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ КРАСОТЕ ТЕЛА

Радость: Красота тела исключительна,.
Разум: Но она не может преодолеть время, С ним
приходя, с ним же она и уходит. Останови, если мо
жешь, время — тогда, может быть, и красота тела ос
танется неизменной.
Радость: Красота тела отличная.
Разум: Ты опираешься на хрупкое основание. Са
мо тело исчезает наподобие тени; ты ручаешься, что у
тебя останутся временные случайные признаки тела.
Случайные признаки могут разрушиться, в то время
как сущность остается неизменной; если же она разру
шится, не могут не разрушиться и случайные призна
ки. А из всех качеств, которые уходят вместе со смерт
ным телом, ничто не уходит быстрее внешности, кото

рая едва только покажет прелестный цветочек, как он
начнет вянуть прямо на глазах восхищающихся им и
восхваляющих его; его обожжет краткий заморозок,
сломает легкий ветерок, его может неожиданно со
рвать недружелюбная рука или затоптать нога прохо
жего. Вот и прославляй после этого красоту и рассы
пайся в похвалах как угодно.
И вот большими шагами приходит то, что откроет
тебя, скрытого тонким покрывалом: какова на самом
деле красота живого человека, смерть показывает; и не
только смерть, но и старость, и несколько лет, и даже
внезапная легкая лихорадка в течение одного дня. В
конце концов, если не случится ничего внешнего, она
(forma) сама по себе изнашивается в течение своего
существования и продолжения и вновь становится ни
чем; и не столько радости приносит своим приходом,
сколько скорби при уходе. Об этом — если я не оши
баюсь — некогда знал красивый известный римский
император, который в письме другу говорил: «Знай,
что нет ничего пленительнее красоты, но ничего нет и
недолговечнее ее»1.
Хотя, даже если бы красота была продолжительным
и вечным даром природы, не понимаю, считал ли он
твердо, что до такой степени нужно добиваться ее ес
ли она не поверхностное, блестящее украшение, скры
вающее много безобразного и ужасного, обманываю
щее чувства тончайшим покровом кожи. Следователь
но, подобает наслаждаться истинными и продолжи
тельными благами, а не ложными и преходящими.
Радость: Красота тела очень изысканна.
Разум: У тебя перед глазами завеса, под ногами
сеть, крылья в силках; ты нелегко можешь разглядеть
истинное, или следовать доблести, или взмыть душой
ввысь. Многих, стремящихся к высокой нравственно
сти, красота отвлекала и поворачивала в противопо
ложную сторону.
Радость: Красота тела удивительна.
Разум: Это ты хорошо говоришь: удивительна.
Ибо есть ли что удивительнее призрачности? Сколько
красивых юношей не прикасаются к более приятным

вещам? Какие увечья наносят они себе, чтобы не
столько быть красивыми, сколько казаться таковыми,
в стремлении к одной только красоте забывая о здоро
вье и о радости! А сколько растрачивается в течение
съедаемого времени! И между тем как много честного,
полезного, в конце концов необходимого находится в
пренебрежении! Так вот и владей охотно своим крат
ким и преходящим благом и ничтожной радостью. Ты
имеешь в своем доме врага, причем врага приятного и
льстивого; ты имеешь похитителя-покоя и времени, ты
имеешь вечного мучителя и предмет хлопот; огромней
шую причину опасности, средство для сладострастии; с
ним приходит ненависти не меньше, чем любви.
Может бьггь, ты станешь милым для женщин легко
го поведения, но мужам ты будешь ненавистен и по
дозрителен. Супружеская ревность более всего воспла
меняется телесной красотой; ни одна вещь не пресле
дуется более горячо, чем красота, ни одна вещь не
волнует душу сильнее, и в то же время ни одна не вы
зывает больше подозрений.
Радо с т ь : Красота тела велика.
Разум: Она обычно толкает глупых юношей туда,
куда невыгодно; они думают, что им можно своим
преимуществом пользоваться как хотят, и не стремятся
к тому, что пристойно. Красота, часто и для многих,
становилась причиной жестокой и позорной гибели.
Радость: Красота тела редкая.
Разум: Пройдет очень немного времени — и иначе
будет выглядеть лицо и его цвет. Белокурые кудри вы
падут, а оставшиеся на голове побелеют; нежные щеки
и ясный лоб избороздят скорбные морщины; радост
ный свет и сияющие звезды глаз затуманят печальные
облака; ровные и белые, словно из слоновой кости, зу
бы испортит и изотрет грубая пища, так что они ста
нут не только другого цвета, но и расшатаются; строй
ная шея и подвижные плечи согнутся; нежный голос
охрипнет; иссохшие руки и искривленные ноги станут
как не твои. Чего же больше? Придет день, когда ты
не узнаешь себя в зеркале. Ты думаешь, что все это
144. Франческо Петрарка
случится нескоро, так вот не говори, что ты, поражен

ный неожиданными уродствами, не был предупрежден
об этом; вот здесь уведомляю тебя: если только ты жи
вешь, все это придет к тебе быстрее, чем об этом гово
рится. Поверь мне теперь, чтобы потом меньше удив
ляться переменам, происходящим с тобой.
Радость: Красота между тем известна.
Разум: Ну, об этом короче всех сказал Апулей из
Мадавры: «Немного подожди — и она не будет таковой»2.
Радость: Красота тела до сих пор необыкновенна.
Разум: Я предпочел бы, чтобы превосходной была
красота души! Ибо у души есть свое изящество, и оно
гораздо привлекательнее и надежнее, чем изящество
тела; и она сама помогает себе своими законами, по
рядком и удобным расположением своих частей. Дос
тойно было ее желать, на нее направлять свои ТРУДЫ:
ведь ее не уменьшит долгий день, не погасит болезнь
и сама смерть. А ты восхищаешься преходящим.
Радость: Теперь, по крайней мере, несомненно,
что красота необыкновенна.
Разум: В отношении красоты, как и во многом
другом, надо желать умеренности. А если с такой не
обыкновенной красотой ты и себе не будешь нравить
ся, и не позаботишься, чтобы нравиться другим, на
сколько это прилично, и не будешь пользоваться ею
целомудренно, воздержанно, умеренно, то нечего тебе
ожидать в будущем большой славы.
Радость: Прекрасное лицо украшает душу.
Разум: Напротив, оно испытывает душу и часто
вовлекает в опасность. И к чему кичиться тем, что не
твое, и тем, что ты не можешь сохранить надолго?
Иметь таковое ни для кого не было славным, а для
многих стало славным — пренебрегать этим. Сошлюсь
на других: не природная красота сделала знаменитым
Спурину, а неестественная уродливость3.
Радость: Я стремлюсь, чтобы доблесть души была
соединена с красотой тела.
Разум: Если ты это делаешь, то это представляет
ся мне замечательным, тогда ты во всем будешь счаст
лив, и тебе и красота покажется более славной, и доб
лесть более привлекательной. Хотя казалось ему, что

он ошибается, — тот, кто говорит:
Доблесть, исходящая от красивого тела, привлекательна4.
Мне кажется, Сенека справедливо пишет, что он
хотел сказать, что такая доблесть больше, или совер
шеннее, или возвышеннее. И мне теперь показалось,
что Вергилий не ошибается, когда говорит это, так как
он имел в виду не саму по себе [доблесть], но сужде
ния видящих ее.
И в конце концов, как прелесть красоты не имеет в
себе ничего твердого, ничего желанного, так она являт
ется (obvinerit) даже добавкой к доблести, и не будет
ошибкой в оценке их обоих, если согласиться, что
доблесть — украшение красоты, хотя краткая и хруп
кая красота и не лишена прелести для взоров. Но я
сказал бы, что она отягощает душу и является неблаго
приятным знаком горькой насмешки.
IX. О КРАСНОРЕЧИИ
Радость: Красноречие — самое превосходное
свойство.
Разум: Я согласен, что оно могучий инструмент
славы, но обоюдоострый. Как ты понимаешь, забывать
об этом нельзя.
Радость: Красноречие горячо и быстро.
Разум: Кто-то верно сравнил красноречие неумно
го и непорядочного человека с мечом в руках беснова
того. В интересах общества и первого, и второго сле
довало бы лишить их оружия.
Радость: Красноречие ярко и светло. Светлы и
ярки лучи солнца, светел и ярок пожар. Понятно, что
светлое и яркое различно по свойствам.
Разум: Красноречие блистательно. Блистают и пе
чальные кометы, и опасные мечи, и вражеские шлемы.
Красноречие должно сочетаться со святостью и мудро
стью, тогда оно может прославить своим блеском.
Радость: Красноречие — огромное богатство.
Разум: Красноречие должно сочетаться со скром

ностью. Лучше было бы, чтобы огромное и богатое
при случае умело смолчать.
Радость: Достаточно одного красноречия.
Разум: Из Криспа известно, что у того злодея
красноречия хватало, но мудрости было мало1. Более
точно это можно назвать Не красноречием, но велере
чивостью. Никто не может считаться учителем красно
речия, если он не является добродетельным мужем.
Если ты полагаешь, что достаточно одного дара крас
норечия, чтобы считать оратора добродетельным и
мудрым, ты ошибаешься. Искусными говорунами рав
но могут быть и праведники, и преступники: одинако
во остр может быть язык, одинаково темпераментна
речь, порою сдобренная двусмысленными, а то И не
приличными выражениями. Заслуживают похвалы
лишь те, кто отличается добронравием, добродетель
ностью, мудростью; дурных хвалить — недопустимо.
Поскольку ты еще об этом не говорил, скажу я.
Помни о двух вещах и четко разграничь их для се
бя: об одной из них рассуждал Катон, о другой — Ци
церон2. Первый считал, что оратор должен быть благо
честивым мужем, опытным в речах. Отсюда ясно, что
главным свойством оратора и главным признаком
красноречия являются добродетель и мудрость, кото
рые нельзя заменить просто потоком слов. Настоящего
мужа создают добродетельность и мудрость, а обилие
слОв и навык к речам — только болтливого, но не
красноречивого и не мудрого. Однако оратора и его
искусство должно совершенствовать все вместе. Ис
тинное красноречие встречается не часто, и оно не
сравненно более замечательное свойство, чем много
словие, принимаемое за красноречие.
Итак, если ты добиваешься права называться орато
ром и ждешь похвал своему красноречию, ты вначале
должен стать добродетельным и мудрым.
Радость: Красноречие полно и совершенно.
Разум: В полном и совершенном есть все, но мно
гого сразу не хватит, если не окажется добродетели.
Прежде чем говорить обо «всем», усвой для себя хотя

бы это одно.
Радость: Красноречие выше всего другого.
Разум: Сверх высшего нет ничего. Потому, если у
ораторов не достает добродетели, то красноречие будет
уже не высшим, но чем-то шатким, бесформенным,
без фундамента и крыши.
Радость: Красноречие — сладостное свойство, ук
рашающее человека.
Разум: Не может быть названо сладостным и пре
красным то, что льстиво и хитро и не содержит в себе
добродетельного и честного. Мало кому нравится
красноречие честных судей. По мне же, красиво со
ставленная речь лжеца — румяна блудницы, сладкий
яд, сила сумасшедшего, золото скупца. Каким бы при
ятным ни казалось и как бы ни завораживало — оно
теряет цену и перестает быть предметом восхищения,
если отсутствует основное начало.
Радость: Велика вера в красноречие.
Разум: Великая вера часто открывала дорогу вели
ким опасностям. Прежде чем приступить к делу, надо
все без самоуверенности и презрения взвесить, —
только тогда можно возвысить душу. Если же она на
чинает забывать об этих условиях, то следует говорить
не об уверенности в силе красноречия, но самомнении
и дерзости; нет ничего более далекого от мудрости,
чем последнее. Самоуверенность нередко оборачивает
ся бездеятельностью; только на первый взгляд она
имеет цену, а на деле становится опасной. Ведь без
деятельность удерживает дома ленивых и не стремя
щихся к славе, а самоуверенность гонит в первые ряды
пылких и рвущихся туда, но — сломя голову. Из-за
нее воинственные мужи оказываются слабыми, осто
рожные — неосмотрительными, красноречивые —
молчаливыми.
Радость: Велика сила красноречия.
Разум: Любому историку прекрасно известно, что
красноречие может сочетаться с самыми безграничны
ми пороками. Признание должно поддерживаться ав
торитетом. Как верно писал царь красноречия в «Ри
торике»: без мудрости, нет истинного красноречия, а

мудростью обладают лишь самые возвышенные3. Одно
красноречие (без мудрости) — чем ярче, тем губитель
нее и опаснее.
Радость: Красноречие — исключительное свойство.
Разум: Оно-то и привело к гибели некоторых лю
дей — как из числа греков, так и из латинян. Этого не ста
нут отрицать ни Демосфен, ни Цицерон, ни Антоний4.
Радость: Красноречие заслуживает похвалы.
Разум: Если его использовать без хвастовства и без
преступных целей. Едва ли одним красноречием, если
в нем нет блеска истинной добродетели, ты обретешь
славу и любовь. Если же будешь пользоваться красноре
чием самоуверенно и непорядочно, то очень легко возбу
дишь к себе противоположное отношение и ненависть.
Всякий мудрый человек знает, что жизнь и смерть —
в руках языка. Язык дурного человека — худший и
вреднейший враг не только для него самого, но и для
многих других. Дурные языки низвергали и продолжа
ют низвергать государства. Ничего нет мягче и ничего
нет жестче языка.
Радость: Красноречие звучно.
Разум: И гром звучен.
Р а д о с т ь : Красноречие ярко.
Разум: Ядовитый аконит тоже ярок. Красноречие
можно повернуть как угодно. Оно может доставить те
бе и трудную дорогу к славе, и легкую — к ненависти.
X. О ДОБРОДЕТЕЛИ
Радость: Можно ли хвалиться добродетелью?
Разум: Это может делать только Тот, Кто есть
единственный создатель и щедрый даритель доброде
тели и всего благого.
Радость: Велика добродетель души.
Разум: Смотри же, чтобы меньшим не стало то, во
что веришь как в большее.
Радость: В различных делах можно видеть добро
детель.
Разум: Добродетель проявляется не в Том, что уже

сделано, но в том, что должно быть сделано. Смотри
не на то, что у тебя есть, но на то, чего нет. Обычно
добродетельный человек не хвалится тем, что уже дос
тигнуто, но беспокоится о том, что должно быть дос
тигнуто. Добродетель жадна или, по крайней мере, по
добна жадности — ибо постоянно жаждет, постоянно
тревожится. И чем больше ищет, тем бедней себе кажет
ся и еще большего домогается. Ничем нельзя измерить ее
заслуги. Чего бы она ни достигла — все мало.
Радость: Добродетель — свойство, присущее не
всем людям.
Разум: Я боюсь, что тот, кто так судит, — надмен
ный, а не добродетельный человек.
Радость: Добродетель — самое прославленное
свойство.
Разум: Основание истинной добродетели —
скромность. Нет такой большой славы, которую не
может очернить надменность. Даже тот, кто рожден в
прославленной семье, может превратиться не только в
безвестного, но первого среди ничтожных, если будет
себя восхвалять. На что же позволительно рассчиты
вать другим, если такое может Произойти с подобным
человеком.
Радость: Добродетель — исключительное свойство.
Разум: Сама о себе добродетель этого не скажет:
она не сродни тщеславию, собой не восторгается, но и
другим не подражает. И всегда в неуспокоенности, и
всегда больше других волнуется, но ценит себя ниже
других.
Радость: Добродетель совершенна.
Разум: Никогда добродетель о себе этого не ска
жет: она не стремится ничего доказывать, ничего при
сваивать. Знает, что время — для военной службы, а
не для триумфа, и потому никогда не успокаивается,
всегда находится в действии и всегда, как перед нача
лом боя, держит оружие наготове. Верь мне: не Может
быть истинной та добродетель, которая считает, что
она совершенна и что она все совершила. Такое мне
ние — заблуждение, противоположное добродетели.
Оно часто мешало тем, кто готовился к великим де

лам, да и ныне мешает стремящимся к высокому. Ни
чего нет более вредного, чем мысль о достигнутом со
вершенстве. Тот, кто считает, что достиг совершенст
ва, успокаивается.
Радость: Добродетель — самое значительное из
человеческих свойств.
Разум: Если ты вспомнишь свою жизнь день за
днем, вспомнишь все дела и мысли, ты увидишь,
сколько места занимало в душе пустое и греховное.
Радость: Добродетель выше всякой посредствен
ности.
Разум: Да, в благородных делах едва ли будет ме
сто посредственности, но добродетель служит толчком
к трудам, а не к похвальбам. Те, кто устремляются к
высшему, не успокаиваются, пока не достигнут цели.
Радость: Есть иная добродетель.
Разум: Для иных и оставь разговор о ней. Радо
ваться надо не добродетели как таковой, но той цели,
к которой она через трудности ведет. Философы учат
проявлять добродетель в том, что может быть полезно
другому, а не извлекать из нее выгоды. Рано радовать
ся добродетели, когда вокруг столько опасностей: ско
рее нужно размышлять о ней и надеяться на нее. Ты
можешь предполагать, что будешь радоваться доброде
тели, однако в такой мере, чтобы потом не печалиться.
Радость: Я чувствую, откуда приходит хорошее. И
радуюсь этому. Если же чего-то недостает, я знаю, каким
образом восполнить недостающее. И надеюсь на это.
Разум: Это и есть добродетель, и ты уже нашел
верный путь к истинной радости.
XI. О МНЕНИЯХ
ОТНОСИТЕЛЬНО ДОБРОДЕТЕЛЬНОСТИ
Радость: Каким бы я ни был, люди считают меня
хорошим.
Разум: Мнение дела не меняет.
Радость: По общему мнению, я хороший человек.
Разум: Многое способствует укреплению самомне

ния. От людей скрыто и то дурное, и то хорошее, что
в нашей душе. Даже если все смертные назовут тебя
хорошим, ты от этого им не станешь.
Радость: В любом случае, у меня доброе имя.
Разум: Лучше доброе имя, чем многие богатства,, —
сказал еврейский мудрец. И в другом месте: лучше
доброе имя, чем драгоценные благовония1. Он показал
силу доброго имени и смысл молвы, сравнив, их имен
но с золотом и благовониями. Может ли, стало быть,
считаться добрым имя, если за этим не стоит правды?
Каким бы ни считали бесчестного, он не станет от
этого честным. И пусть не похваляется именем, кото
рого не заслуживает. И пусть запомнит крепче выска
зывание какого-то мудреца: наша совесть — свидетель
нашей славы. Если она есть в душе — бесполезны ше
поты льстецов, славословие и измышления. А из дур
ного корня ничего доброго не вырастает.
Радость: Всё называют Меня хорошим.'
Разум: Если у тебя есть дурные черты, то это —
ложь. А когда знаешь правду, глупо радоваться лжи.
Радость: Мои сограждане думают обо мне хорошо.
Разум: Важно, что ты думаешь о себе сам, а не то,
что другие.
Радость: Хорошо обо мне думают и отзываются
со1раждане.
Разум: Не верь. Они не ведают, что творят. А то и
лгут, лишь бы почесать языки, намертво сросшись с
этой привычкой.
Радость: Обо мне говорят хорошо.
Разум: Верить тем, кто тебя не знает, — созна
тельно себя обманывать.
Радость: Хорошо обо мне говорят соседи.
Разум: Либо хотят от тебя чего, либо в благодар
ность за угощения и подарки. Никогда не верь ни тому,
кто тебя боготворит, ни тому, кто в тебе нуждается.
Радость: Соседи прославляют мое имя.
Разум: Притворяются один перед другим, и все —
перед тобой.
Радость: Граждане свидетельствуют, что я — хо
роший.
Разум: В душе есть свидетель более неподкупный

и верный, — твоя совесть. Ее расспроси и ей верь.
Радость: Хорошо обо мне думают люди.
Разум: Мнение не исключает сомнения, верней
шая вещь — добродетель.
Радость: Я кажусь себе добрым мужем.
Разум: О! Прости, но ты плохой муж. Хорошие со
бой не любуются, но себя ругают.
Радость: И себе, и другим я кажусь добрым мужем.
Разум: Что если ты дурной, а они — глупцы?
Радость: Граждане надеются на меня.
Разум: Пусть у них не будет повода разочароваться
в этих надеждах. Постыдно не помочь, если в силах,
тем, кто ждет помощи.
Радость: Я Полагаю, что я — из тех, на кого мож
но надеяться.
Разум: Если и будешь таковым, не объявляй об
этом. И помни: плохо обманывать других, еще хуже —
себя самого.
XIII. О РЕЛИГИИ
Радость: Я горжусь совершенным религиозным
чувством.
Разум: Лучшая и единственно совершенная рели
гия — та, что создана именем Христа: она крепче са
мого твердого камня; все остальные — пустое суеве
рие, окольные пути и заблуждения, ведущие в Тартар
и к смерти, причем не к простой, но вечной. Как ты
думаешь, сколько великих мужей, исповедующих ис
тинную религию, претерпевали жалкую нужду, но во
всех возвышенных делах оказывались на высоте? Они
знают, что есть вещи, заставляющие вечно скорбеть;
ты знаешь, чем гордишься; радуйся не самому себе, но
тому, кто посчитал достойным поставить тебя в выс
шем деле впереди предков. Ничего больше, ничего
лучше ты не мог бы получить в жизни; я готов гово
рить об этом долго, но дело само известно почти всем
на белом свете.
Радость: Я посвящен в благочестивые таинства.

Разум: Благочестивы лишь таинства христианской
религии, священнодействия всех прочих — беснова
ния, обряды — святотатство. Однако недостаточно
быть просто посвященным. Для души очень важна и
сладостна возможность проводить время в молитве.
Недостаточно познать Бога, это доступно и демонам,
ненавидящим Его. Нужны любовь и, почитание, осно
ванные на таких делах, которые, увы, не столь хорошо
исполняются людьми, сколь хорошо они знают о них!
Радость: Я доволен тем, что я истинно религиозен.
Разум: Тебе нравится хвалить себя. Религия же та
истинна, которая призывает тебя к Богу и Бога к тебе,
внушает благочестивым умам смирение, выкорчевыва
ет высокомерие. Тебе дано радоваться, но ты должен
быть настолько весел и настолько набожен, чтобы ста
новиться лучше и все больше склоняться к добрым за
нятиям, вознося, хвалы Тому, Кто указал тебе прямой
путь из этой смертной жизни к вечной.
Радость: Истинно верующим (благодарение Богу!)
я стал.
Разум: Слава Богу, если это так. Храни же свою
веру от заблуждений, от небрежения, от прегрешений
и так ее держи, и так в себе упражняй, и так к ней
стремись, чтобы с достоинством отвратиться от спора,
который мы только что вели. Ибо сказано в Писании:
«Благочестие есть мудрость» и в другом месте: «Начало
премудрости страх Господень»1.
Об этом не молчат и среди непосвященных. Об
этом упоминает Лактанций во второй книге «Наставле
ний»2, Он пишет: «Гермес3 утверждает, что познавшие
Бога защищены не только от козней демонов, но и от
злого рока». «Единственная стража, — говорит он, —
благочестие. Ибо благочестивый человек неподвластен
ни самым худшим демонам, ни року. Господь освобо
ждает благочестивого от всякого зла. Ведь благочес
тие — одно-единственное благо у людей». И в другом
месте он определяет, что такое благочестие: «Благочес
тие — познание БоГа». Эту же мысль он развивает, пе
реводя Асклепия4, в одной из пышных речей.
Ты видишь, как два самых закоренелых язычника

окутывают со всех сторон нашу истину: сила правды
такова, что часто она срывается и с языка врагов.
XIV. О СВОБОДЕ
Радость: Я рожден свободным.
Разум: Свободен не тот, кто родится свободным,
Но тот, кто умирает Таковым. Многое может позволить
себе фортуна по отношению к родившемуся, ничего —
к ушедшему из жизни. Она побеждает самые укреп
ленные города. Обращает в бегство самые сильные ар
мии. Может опрокинуть самые прочные царства. А
могила — неприступная крепость. Там владычествуют
черви, а не фортуна. Итак, за тем порогом никто не
нападет на смертных; они защищены От превратностей
этой жизни. Ты полагаешь себя свободным, хотя не
знаешь, Пойдешь ли таковым не то что к могиле, но
даже сегодня ко сну. Свобода — вещь, которая дер
жится на тонкой нитке, она преходяща и всегда неус
тойчива, так же как и все другое, во что вы верите.
Радость: Я свободен.
Разум: Я полагаю, ты называешь себя свободным
потому, что не имеешь над собой господина, но по
слушай Аннея Сенеку: «Жизнь твоя хороша и, может,
такой и будет, но разве ты не знаешь, в каком возрас
те стала рабыней Гекуба, в каком — Крез, в каком —
мать Дария, в каком — Платон, в каком — Диоген?»1
Сенека вспоминает эти примеры. А есть и много дру
гих, не упомянутых Сенекой или неизвестных ему. Не
ужели в твоей памяти не всплывает Атиллий Регул?2
Насмешка здесь неуместна, однако и он претерпел
рабство. Неужели из более близких к нашему времени
тебе не приходит на ум имя Валериан: первый из них
был полководцем, второй — римским императором, и
оба стали рабами, тот у карфагенян, этот — у персов,
первый претерпел ужасную казнь, второй влачил дол
гое и несчастное рабство3. А македонские, а нумидий-
ские цари? Вспомни у первых Персия, у вторых Сифа-
ка и Югурту — все они были царского рода и все по

гибли в римских оковах4. Умолчу о более ранних слу
чаях гибели царей.
Твой век вышвырнул в тюрьму некоторых из цар
ских дворцов, и он же увидел первого правителя, в од
ночасье ставшего последним рабом. И тем несчастней
всякий будет в рабах, чем счастливее был в свободных.
Итак, не гордись свободой, если не просто свободные,
но и цари вдруг превращались в рабов. И не удивляйся
следующей мысли Платона: не меньше случается ца
рей из рабов5. Беспрестанно изменяются дела человече
ские. Ничто не прочно под небом. Кто в таком кругово
роте может надеяться на что-то прочное и неизменное?
Ты скажешь, что пришел сюда свободным, посколь
ку над тобой нет господина и рожден ты знатными ро
дителями, а не был захвачен в плен во время боя. Но
это не значит, что ты не можешь быть продан в рабст
во. Род человеческий подвержен греху незнания, а тя
желее этого нет никакого рабства.
Есть тайные враги и скрытая война, есть люди, тор
гующие несчастными душами и продающие их за бес
ценок в рабство безобразнейших наслаждений, вла
деющих вами, опутанными со всех сторон сетями. Вот
теперь идите и хвастайтесь свободой. Но вы, слепые,
ничего, кроме телесного, не видите. Поэтому того, кто
подчинен одному смертному господину, зовете рабом.
Того же, кто угнетен тысячью бессмертных тиранов,
считаете свободным. Нечего сказать, остроумно, как и
все остальное.
Конечно же, не фортуна делает свободным, но доб
родетель.
Радость: Я свободен.
Разум: Вполне. Если ты благоразумен, если спра
ведлив, если силен, если умерен, если безгрешен, если
благочестив. Но если что-то из этого в тебе отсутству
ет, то в отношении данной часта ты раб.
Радость: Я рожден в свободной родине.
Разум: Ты знаешь, что и свободные города на тво
ем веку из-за самого малого поворота дел превраща
лись в несвободные. А прежде? Уж насколько извест-
156 Фратеско Петрарка
ными и знаменитыми были Лакедемон и Афины, са

мые свободные города, но и они вначале были подчи
нены ярму своих граждан, потом внешнему6. Святой
город и колыбель вечной свободы Иерусалим то был в
рабстве у римлян, то у ассирийцев, теперь — у егип
тян7. Не просто свободный, но господин всех народов
Рим вначале стал рабом граждан, а потом рабом ни
чтожнейших людей. Пусть же ничто не полагается на
свою свободу и на свою власть.
XV. О ПРОСЛАВЛЕННОЙ РОДИНЕ

РаДость: Я рожден в прославленной родине.
Разум: Чтобы стать известным самому, многое по
надобится сделать. Ведь во тьме сияют и самые малые:
даже звезды в ночи. И Волопас, и Венера светят до
восхода солнца.
Радость:Я — гражданин известнейшей родины.
Разум: Хорошо, если ты распахнут добродетелям и
враждебен порокам: рождение в известном городе за
висит от случая, это — от тебя.
Радость: Счастливой и известной можно назвать
мою родину:
Разум: Важно, такой известностью. Одну прослав
ляет число жителей, другую — невиданные богатства,
третью — постоянное плодородие почвы, четвертую —
само географическое положение. Здоровый воздух,
чистые источники, близость моря, защищенные гава
ни, удобные реки. Известной обычно называется стра
на, изобильная вином, маслом, хлебом, богатая стада
ми скота и табунами лошадей, золотом и серебром.
Вы, считающие себя ценителями выдающегося, назы
ваете хорошим тот край, где родятся сильные кони,
тучные "быки, нежные козлята, наконец, сладкие пло
ды. Где же родятся добрые мужи — этого не ищете и
не размышляете об этом. А ведь именно доблесть гра
ждан — высшая похвала для родины.
Вергилий, писавший много о римской славе и уда
че, по праву не счел достойным даже упоминания то-
го, что у вас — в центре внимания. Но коснулся вели

чия и власти Рима, а также добродетелей возвышен
ных душ. Да, и еще счел достойным славы мужа, сча
стливого потомством1. Ведь,в этом истинное счастье и
истинная известность государства.
Радость: Моя родина прославлена благородными
и знатными гражданами.
Разум: Что если ты — незнатный? Что если слава
обнаружит тебя сама, вырвет из потемок и увлечет на
открытое место? Ты будешь, заметен на свету скорее.
Радость: Моя родина — самая прославленная.
Разум: Не столь бесславным был бы Каталина, ес
ли бы родился не в такой прославленной родине2. Та
кое же неизмеримое бесславие сопутствовало власти
Гая3 и Нерона4. Благосклонность фортуны возносит
рожденных на вершине мира, чтобы затем испытать их
тем суровее.
Радость: Я живу в самой знаменитой родине.
Разум : Ты станешь для многих объектом или пре
зрения, или зависти: без подобных вещей почта не об
ходится в большом городе. Первое зло — скрытое,
второе — более явное. Причина и того, и другого —
известность рождения, о которой мы говорили. Все на
глазах, ничего не утаишь.
Радость. Я — из самой известной страны.
Разум: Пусть лучше родина благодаря тебе станет
известна, чем ты благодаря ей. Да и что свет родины
принесет тебе, если ты не блистаешь сам по себе?
Многае остаются безвестными, несмотря на славу сво
их городов. А безвестность местечек могла бы сделать
их очень известными.
Радость: Прославленная родина у меня.
Разум: Родина, будучи славной, и тебя как-то про
славляет, а все, что ты сделаешь хорошего, каким-то
образом будет прославлять твою родину.
Был некто, пытавшийся отнести славу Фемистокла
за счет Афин, на что тот возразил с крайним негодова
нием (конечно, в пределах приличествующего такому
мужу). Когда же Фемистокла с бранью начал укорять
некий житель маленького и безвестного острова, гово
ря, что он известен благодаря славе своей родины, а

не своей собственной, тот ответил: «Клянусь Гераклом,
и я, будучи жителем Серифа, не остался бы безвест
ным, и ты, будучи жителем Афин, не стал бы извест
ным»5. Он полагался не на блеск родины, но на собст
венную доблесть. Да, он ответил, как подобает настоя
щему мужу, лучше, чем Платон, и, возможно, в этом
он — больший философ. Но случается, что и большие
мужи впадают в удивительные заблуждения. Так, Пла
тон6 свою великую славу приписывал родине. Чтобы
тебе была лучше понятна душа выдающегося мужа с
этой стороны, знай: Платон говорил, что родине он
обязан многим. Все так, только Надо понять, кого и за
что благодарить. Он благодарит природу. Прежде всего
за то, что рожден человеком, а не бессловесным жи
вотным, мужчиной, а не женщиной, греком, а не вар
варом, афинянином, а не фиванцем; наконец, за то,
что жил во времена Сократа7, а не в другие: тогда, со
гласен, был тот, кто мог и научить, и дать разъясне
ния. Как видишь, среди причин для прославления и
благодарности он называет афинское происхождение.
Наверное, ты ждешь, что по этому поводу скажу я?
Полагаю, что некоторые известные и сведущие мужи
тотчас воскликнули бы, что глупее этого не было ска
зано ничего и никогда! И, как говорят, в их суждении
малого недостает, чтобы можно было целиком присое
диниться к нему. Спрашивается, что мешает радовать
ся тем, кто рожден в других местах? Или что из того,
если человек по происхождению варвар? Или чем пло
хо родиться женщиной? Разве многие варвары не
больше выдавались доблестью (добродетелью) и умом,
чем многие греки? Или иные женщины не были более
прославлены и умом, чем многие греки? Или иные
женщины не были более прославлены делами и изо
бретением ремесел, чем какие-нибудь мужи? И, нако
нец, что с того, если бы в Афинах он был рожден бы
ком или ослом?
Что мог бы ответить на это сам Платон? Который,
впрочем, не был бы Платоном именно, но всего лишь
тем, чем создала его мать-природа. Разве что он пове
рил бы пифагорейским безумствам8 о переселении душ

из тела в тело, глупее и бессмысленнее чего никогда
не говорилось не только философами, но и людьми
вообще; ничего нет более несогласного с истиной, а
также с благочестием, ничего, наконец, нет подобного,
чего сильнее бы устрашались благочестивые уши.
Разве меньше известны, чем сами афиняне, Гомер9,
тот же Пифагор, и Демокрит10, и Анаксагор11, и Ари
стотель12, и тысячи других, родившихся не в Афинах?13
Вспомним хотя бы Фивы14, презираемые греками: если
искать таланты, то там родился неподражаемый Пин
дар15; как говорил Флакк16, повторить его совершенно
невозможно. Если вести речь о славе военных дел, то
насколько известны Либер-отец17, Геракл18; сам Алек
сандр Македонский19, презиравший почти всех смерт
ных, выбрал их в качестве высочайших и редких об
разцов славы, достойной подражания. Если они ка
жутся далекими от нашего времени, то почти перед
глазами фиванец Эпаминонд20, величайший философ,
величайший полководец среди греков, не имеющий,
как справедливо считают, равных себе ни в какую эпо
ху. Именно он наголову разбил спартанцев и так уст
рашил афинян, что после его смерти они, словно ос
вобожденные от величайшего страха, окунулись в рос
кошь и праздность, каковые процветали к этому вре
мени и в Фивах. С другой стороны, кто может сосчи
тать, сколько тысяч лентяев и глупцов было среди ко
ренных афинян?
А человек такого великого ума, большой души,
нежной почтительности к родителям — отцу и матери —
родился вовсе не в Афинах и оказался способным к
решительным действиям, смог обучаться многому и
стать восприимчивым ко всяким добрым делам. Зна
чит, ученый муж должен быть благодарен тому Богу,
который даровал ему это, а не Сократу и не Афинам: в
школе первого, в самом городе было много бесталан
ных людей. Невежды же имели склонность измыш
лять, а не познавать. Впрочем, если не говорить о го
роде, к школе той относились и Алкивиад21, и Кри-
тий22: один — враг родины, другой — жесточайший из
тиранов. Пусть ответит Платон, что их наставник дал

им сократовского? Либо надо так понимать мудрость,
как сказано: тщетно все, Что земной наставник вкла
дывает в учеников, если милость небесного учителя не
содействует ему. Без нее ничего совершенно не смог
бы Сократ, несмотря на прорицание лживого бога.
Ведь ни сам Платон, ни кто-либо другой не осудили
бы Сократа, нелепо метавшегося между двумя женамй,
бесстыднейшими старухами.
Но оставим в стороне и это, и все остальное. Толь
ко одно знай: Платон, великий муж, при всем его
тщеславии был крепко привязан к знаменитой родине.
Не прикрывай своих заблуждений щитом наставника,
со всем старанием избегай его ошибок, хотя ты и зна
ешь, что даже высшие умы ему подчинялись.
Радость: Я живу в огромном городе.
Разум: В огромных городах — множество не
удобств: далеко храм, далеко рынок. Одно мешает дуг
ше, другое — телу; далеко до сапожника, далеко от
друзей. Ничего нет хуже, чем жить от друзей далеко:
чтобы их повидать, нужны большие усилия, пренебре
гать ими — не по-человечески. Ты слышишь, как на
это жалуется Флакк: один друг обитает на Квиринском
холме, другой — далеко на Авентинском23, побывать
же надо и у того, и у другого.
Куда бы ты ни решил пойти — собираешься, слов
но в чужую страну. Приноровись-ка к своему дому, если
не известно, когда ты вернешься и вернешься ли вообще.
Само возвращение стоит трудов. Часто даже сбиваешься
с пути, отыскиваешь дорогу с железом и магнитом: здесь
ты к дому вЫйцешь легче, здесь — прямее, здесь прой
дешь мимо бани, здесь — мимо рынка, здесь ты уйдешь в
сторону от курии, там — от театра. Здесь... и тысячи дру
гих препятствий подстерегают тебя, и ты стремишься к
своему дому, словно к другому миру, мало надеясь, что
сможешь достичь его. И об этом можно прочесть у того
же Флакка: Филипп, оратор преклонного возраста, жалу
ется, возвращаясь домой, что Карины слишком далеко
отстоят от Форума24. В маленьком городе все эти тяготы
отступают. В нем все находится поблизости.
Радость: Я переселился из маленького городка в

большой.
Разум: Безрассудство — выходить из спокойной
гавани в бурное море. Однако я не удивляюсь, по
скольку каждый надеется на счастливый исход, и он
бывает. Сделал же это Клавдиев род из СабиН25, домо
гаясь Рима, Марк Катон — из Тускул26, Марий27 и Ци
церон — из Арпина: и все завершилось удачно.
Только где такие мужи? Не все можно брать в при
мер из того, что случается с мужами редкого и возвы
шенного ума. Но если ты отвязал канат, пробивайся
через трудности всеми силами, поднимайся над высо
ким, не отступай от того, что начал. Я: сказал бы, что в
переселении есть и хорошее: в большом городе много
стимулов к доблести. Найдутся, конечно, и такие, за
чьей славой ты захочешь последовать. Найдется место
для упражнения, для состязания с равными в славе, и
при стольких свидетелях будет стыдно позора. Часто
сила стыда приносит то, что не может дать сила духа,
часто больше способствуют преодолению бездействия
зрители, чем доблесть.
И те, о которых я говорил только что, а также при
званный из Кур Нума Помпилий28, начинавший в
Кордубе Сенека29, Север, происходивший из Лект30, и
многие другие из разных мест становились великими
мужами. А когда они стали важными лицами в самом
Риме, то во многом стали примером для тех, кто со
перничал друг с другом в доблести.
Итак, постарайся не погибнуть: это будет главным
благом в переселении. Ведь ты ничего другого не ищешь
в нем, кроме возможности находиться среди многих лю
дей. И пусть струится сияние новой родины.
XVI. О РОДОВИТОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ

Радость: Происхождение мое родовито.
Разум: Вновь ты возвращаешь меня к пустякам:
какое отношение это имеет к ТЕБЕ?
Радость: Род мой древен и покрыт славой.
Разум: Кичиться чужим — бахвальство, достойное

осмеяния: выродившиеся потомки не вправе приписы
вать себе заслуги предков. Ничто другое не обнаружи
вает так очевидно бесчестья потомков, как слава и
блеск предков. Часто случалось, что добродетель одно
го приносила выгоду другому. Но не ждите, что другой
принесет похвалы вам, если вы не снискали их благо
даря самим себе.
Радость: Велика знатность моих предков.
Разум: Я предпочел бы, чтобы другие благодаря
тебе стали известны, чем ты благодаря другим. И ты
займись чем-нибудь таким, благодаря чему можешь
стать благородным. Ведь и те (предки), если бы не за
нимались делами, достойными похвалы, никоща бы не
стали благородными.
Радость: Велика слава благородной крови.
Разум: Почти всякая кровь — одного цвета. И ес
ли у одного кровь более светлого цвета, а у другого —
более темная, это происходит не из-за благородства, а
из-за здоровья.
Радость: Велика известность моих родителей.
Разум: А что, если еще больше твоя безвестность?
Тело вы получаете от родителей всегда, наследство —
часто, известность — редко, даже если у отца она и
есть. Напротив, тот, кто сам не известен, не раз может
порадоваться известности сына. Насколько известнее
отца Цезарь1 и насколько безвестнее Сципиона Афри
канского2 его сын? Он, как ты понимаешь, мог бы
быть известен в потомках, еЬли бы слава передавалась
из рук в руки. Впрочем, любить его отец мог, но воз
величить — нет: беспредельный свет его славы претер
пел в сыне затмение.
Как видим, то, что есть в наследстве наиболее цен
ного, исключается из воли завещающего. Формула за
вещания имеет силу только в отношении самых ни
чтожных вещей. Я мог бы перечислить тысячи таких
безвестнейших наследников знаменитейших мужей.
Ты достигнешь высшего, если это будет возможно.
Радость: Огромна известность рода.
Разум: Эта известность тебе не даст ничего боль

шего, чем невозможность стать неизвестным, если ты
захочешь того. Ведь с самого начала у тебя похищается
сокровенная тайна жизни и твоих личных дел. Что бы
ты ни делал — все станет предметом толков толпы.
Стремятся выведать, как там сыновья, так слуги, как
жена? Становятся известны все твои действия, все
слова до последнего, утаить невозможно ничего совер
шенно. И от тех, кем ты больше всего недоволен, не
скрыта ни одна мелочь. Вот таков плод твоей извест
ности. Так что если ты отклонишься хоть немного —
надолго станешь притчей во языцех и, словно отступ
ник, окажешься позором рода. Таково непременное
свойство родовой известности, а все остальное — об
щее; всегда знатное рождение приносит беспокойство,
так как от известности трудно укрыться.
Радость: Я рожден в известнейшем роде.
Разум: Глупо радоваться: известность обретается
не рождением, но образом жизни, часто же, что пока
жется тебе удивительным, — смертью.
Радость: Я рожден в блеске славы.
Разум: Остерегайся позора бесславия; на фоне
света и блеска он окажется более заметным. Если же
ты не намерен с этим считаться, лучше родиться в по
темках. Они скроют и прелюбодеяния, и воровство, и
всю вереницу безобразий. Одна эта ложная и позорная
именитость не страшится света, сама лезет в глаза.
Лучше, чтобы она была неведома тому, кто хочет избе
жать бесславия.
Радость: Благородство моего рода древнее.
Разум: Значит, древней была доблесть, без кото
рой нет и истинного благородства.
Радость: Моя знатность имеет старинные корни.
Разум : Далекая древность лишает дела известности
и приводит к забвению. Сколько было знаменитых лю
дей, о которых сегодня никто не помнит! Сколько ты
сам знавал лиц, в высшей степени процветающих, ко
торые спустя немного лет растворялись в ничтожест
ве? В этом как бы предсказание относительно тех, кто
процветает ныне, вырывается вперед и поднимает го
лову. Все уменьшается и расточается временем. Старе

ют не только семьи, но — государства; мир, если мы
не ошибаемся, приближается к концу. Все, что появ
ляется со временем, со временем и исчезает. И ваше
благородство начиналось в свое время, в свое время и
кончится, а то, которое дольше пребудет и больше
приумножится, — сильнее и разрушится; Может слу
читься, что окажется недостаточным того, благодаря
чему ты считаешь себя благородным: возможно, ты
был бы благороднее, если бы позже начал.
Радость: Благородство мое укоренилось.
Разум: Пустое тщеславие, когда человека возносят
не его собственные заслуги. Ведь при этом ты получа
ешь беспорядочное и запутанное наследство. Между
тем, может случиться, что ты станешь не благороднее,
но безвестнее. Происхождение всех одинаково. Один
родитель у человеческого рода, один источник миро
вого целого. И к каждому из вас он подходит по тому
закону, согласно которому то, что было темным, ста
новится известным. Таким образом, не относительно
источника есть сомнение, но в отношении того, каки
ми путями эта чистота крови (как вы говорите) к вам
притекла. Отсюда и случается, что тот, кто привык зо
лочеными поводьями направлять по городским площа
дям надменную поступь горячих лошадей, — ныне про
стой палкой погоняет на грязном поле ленивых быков.
Истинно высказывание платоников: нет ни одного ца
ря не из рабов, и ни одного раба — не из царей3. Та
ково действительно это чередование: условия челове
ческого существования изменчивы и непостоянны.
Они будут меняться неоднократно и многоразно, и вы
не удивляйтесь, если или пахарь вновь придет к воен
ной службе, или воин — к пахоте. Огромное колесо —
дела смертных. И поскольку путь весьма долгий, а
краткая жизнь его не охватывает, может случиться, что
станут известны и мотыги царей, и диадемы крестьян.
Время нынче вводит в заблуждение занятую мелочами
и перегруженную память человека. Вот каково ваше
благородство, которым вы, надменные, воспламеняе
тесь, глупое племя.
О средствахПротив, превратностей судьбы______165
Радость: Род мой 'прославлен.

Разум: О чем без конца ты распространяешься? От
тебя ли это начато? Я не знаю, кого ты стараешься Под
ставить вместо себя? Возможно, они за себя И ответят
что-нибудь, а за тебя —ничего, если ты не дашь для это
го оснований собственными стараниями. Точно так Же в
свое время прославились предки или прапредки — ско
рее всего, только тогда, когда начали возвышать свои
добродетели, происходя йз обычного рода. Такое благо
родство имеет древнейший корень, но вди дальше, разуз
навай, — и ты найдешь у высоко поднявшихся предков
темных и безвестных праотцов. Короче говоря,, эта слава
сомнительна, это слава изображений — и она очень ко
ротка, и очень мала,, и определенно — не твоя. А посему
перестань затмевать свое имя чужими доблестями, чтобы,
когда каждый потребует свое назац, ты не оказался осме
янным, оставшись ни с чем.
Радость: Я — благородный.
Разум: Насколько незнатный храбрый муж благо
роднее праздного знатного, ты поймешь, когда взве
сишь, насколько лучше основать благородство, чем
разрушить. Если ты нуждаешься в примерах — их в
изобилии и в мирной жизни, и на войне; они предста
нут отовсюду и при чтении. Научись оценивать самого
себя и быть судьей для остальных, для чего достаточно
мысленно взвесить двух равных людей. Итак, с одной
стороны поставь на весы Мария4 и Туллия5, а с другой —
Авла6, Клодия7 и их противников: кто будет настолько
слеп, чтобы не увидеть, куда склоняется стрелка весов
и насколько Рим уступает Арпину?
Радость: Я рожден благородным.
Разум: Я уже сказал: истинно благородными не
рождаются, но становятся.
Радость: От родителей достается выдающееся бла
городство, во всяком случае, общепринятое.
Разум: Сама известность приобретается не обстоя
тельствами рождения, но образом жизни. Я усматри
ваю в этом только благо. Ведь есть семейные примеры
добродетели, а есть и такие главы семей, в следы кото
рых стыдно ступать. Если ты отмахиваешься от этого,
то чем, как не пороком и тяжким злом, будет твоя из

вестность? Я не знаю, почему считается труднее под
ражание своим, чем чужим: очевидно, доблесть не яв
ляется наследственным благом. Не хочется говорить,
но дело само говорит: редко сын выдающегося мужа
становится выдающимся человеком.
XVII. ОБ УДАЧЛИВОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ

Радость: Мне выпала участь благородного рождения.
Разум: Тебя ждут немалые беспокойства. Не без
оснований моряки называют погоду Фортуной. До та
кой степени часто большая удача (magna fortuna) обо
рачивается большим бедствием (magna tempestas). А
большое бедствие требует большого благоразумия и
больших сил. У тебя есть причины не для радости, но
для забот.
Радость: Блистательнейшую долю дало мне рож-,
дение (In amplissima fortuna natus sum).
Разум: Может быть, ты думаешь, что счастливее
родиться в великом море, чем в малой речке? Скажет
ли кто разумный, равным образом, что счастливее ро
диться во дворце, чем в хижине? Где бы ни родиться,
всех мать-земля принимает.
Радость: Я рожден под счастливой звездой.
Разум: Значит, под противоположной звездой ты
захотел найти конец: что если и дни будут проведены
в беспокойствах, и в гавани ты обретешь лишь тревогу
и мрак?
Радость: Я отмечен высоким рождением.
Разум: Значит, ты находишься под угрозой круго
вращения судеб, когда Нет и надежды от него куда-ни-
будь скрыться. Известно это из лирического поэта:
Чаще ветрами тревожится огромная сосна,
И высокие башни рушатся с более тяжким падением,
И молнии ударяют по самым высоким горам1.
Как я полагаю, тому, кто рожден в известности (in
alto), нет, конечно, ни спокойствия, ни безопасности.
Человеческое величие, сколь бы ни было оно велико,
беспокойно и беспрерывно трепещет под ударами гро

ма. Поэтому я удивляюсь, что Сенеке2 не нравится вы
сказывание Мецената3, что величие само по себе опас
но. Почему, однако, его порицают, когда и другие
пользовались этим высказыванием?
Кроме того, ничего нет настолько высокого, что не
было бы доступным для тревог, и страданий, и завис
ти, и страхов, и печалей, и смерти, в конце концов.
Действительно, смерть одна уравнивает всякое высо
комерие и превосходство смертных.
Радость: Я рожден в высоком и великом состоя
нии (Alto et magno in statu natus sum).
Разум: Во-первых, с высоты тяжелее падение, ред
ко и спокойствие в большом море: внизу же ты не бо
ишься падения, на суше — кораблекрушения.
Радость: Мое рождение более удачливо.
Разум: Не забывай о конце жизни. Как прочему,
так и фортуне многое дозволено в ее царстве. Чем
удачливее начало, тем' неопределеннее конец. Неужели
ты не видишь, что дела человека катятся Наподобие
вихря? Как нередко за штилём следует ужасная буря,
за ясным днем — пасмурный вечер, а ровная в начале
дорога заканчивается ухабами, так и необычное про
цветание нередко заканчивается внезапным бедствием,
а бег радостнейшей жизни замыкает печальная смерть, —
и часто несходны начало и кОнец.
Радость: Я начал с высоты.
Разум: Смотри, где кончишь. Конец определяет
всякую жизнь, а начала ее мы не чувствуем.
Радость: Мой удел в высшей степени удачлив.
Разум: Мы видели и сыновей рабов на тронах ца
рей, и сыновей правителей — в тюрьмах.
XVIII. ОБ ОБРАЗЕ ЖИЗНИ ЗНАТНЫХ

Радость: Я воспитываюсь в весьма знатной семье:
Разум: Тебе кажется, что это много. На самом де
ле — мало и вскоре станет вовсе ничем. Что же, по
этой причине тебя больше, чем простого землепашца,
черви пощадят? А может, более изысканной пшцей на

сладятся с большей жадностью? Ты знаешь, хотя, мо
жет быть, и пренебрегаешь этим, что он, знатный, —
пища, приготовленная для этого пиршества. И, может
быть, не за горами время трапезы, и невозможно боль
ше медлить. Ибо и свет дневной краток, и гости изго
лодались, а неутомимая смерть готовит им яства, — ты
увидишь тогда, поможет ли тебе эта роскошь.
Радость: Я с детства воспитан в роскоши.
Разум: О, наихудшее начало детства, когда пре
небрегают добрыми правилами и, приучаясь сызмала к
изысканной пище и чужеземным напиткам, вырастают
в надежде на самое блестящее будущее. Ты приучен
различать вкусы и запахи, со знанием дела восторгать
ся великолепными обедами, ценить золотые сосуды. А
я вспоминаю обычаи сильных мужей, которые утоляли
жажду и голод на общих трапезах и не спешили с утра
к вредному для желудка бремени и к пресыщению, по
стоянно доходящему до тошноты, А сколь многие свя
тые мужи голодали в пустыне, сколь многие прослав
ленные полководцы жили в военных лагерях скудно,
воздержанно, сурово.
И если ты охвачен жаждой драгоценных камней и
пиршеств, то вот тебе примеры: Курий1, Фабриций2,
Корункан3, которые из глиняных сосудов ели овоши,
собранные своими руками, а то и пахали до вечера,
ничего не евши; Квинтий4 и Серран5 или после них
Катон Цензор6, консул, побывавший в Испании и воз
вратившийся оттуда триумфатором, — пил то же самое
вино, что и его гребцы. А все его враги потакали сво
им вожделениям. Или, например, Павел и Антоний7,
делившие посланный с неба хлеб на берегу источника;
безвкусная пища не застряла в горле, так как они не
стыдились такое есть и не печалились. И ничего с ни
ми не случилось от непривычной еды.
Задумайся над тем, что эти мужи вполне довольст
вовались столь простым и столь скромным образом
жизни и трудом (ab his viris victu tarn tenui tamque
humili, labore gaudentibus), над тем, что ими родина
была спасена (et servatam patriam), над тем, что были
ими покорены знаменитейшие цари и народы, а также

над тем, что они победили собственную плоть, одер
жав самую трудную из побед; ими были ослаблены и
невидимые враги души. А ты среди пышных пиров и
великолепнейшего досуга порабощен ничтожнейшими
удовольствиями.'
Радость. Роскошен мой образ Жизни.
Разум: Я чувствую: все есть в этом-образе жизни,
что от безобразных капризов может Довести до глубо
кого несчастья. Чего не даст утонченность пищи и пи
тья, кроме пресыщенности и чванства? А вот Август
Цезарь8, который, как ты догадываешься, мог бы жить
чуть-чуть роскошнее тебя, как о нем рассказывают,
очень мало употреблял еды, и то самой простой. Я
умолчу о том, чем вы имеете обыкновение питаться;
ты презирал бы деревенского отца семейства — ведь
среди твоих фазанов, и вальдшнепов, и павлинов, ко
торые стоят на первом месте, хлеб считается второсте
пенным, а коровий сыр и простая рыба с пренебреже
нием отвергаются. А насколько лучше эти фазаны и
чрезмерные деликатесы пиров и высшее упоение об
жорством, которые Доныне не были известны ни у
колхов, ни на Фазисе9, видно из того, что, долетев до
нашей страны, они поразили ее испорченностью и ра
зожгли в ней гнусные соблазны.
Доныне у того народа без страха плавала рыба,
И устрицы не знали опасности в своих раковинах,
Как не ведал Лациум, что может послать
Ионийское море богатое,
Так и не ведал, какой пигмейскою
кровью наслаждается птица.
Радость: Я наслаждаюсь изысканнейшим вином.
Разум: Плохо, но, как ты именно говоришь, «на
слаждаешься». Это — ваша цель, для этого вы рожде
ны. Но насколько безопаснее было бы утолять жажду
разбавленным вином, или приятной влагой, или даже
чистой водой ручья. Известно, что тот принцепс, о ко
тором я только что говорил, был также очень умерен в
отношении вина (ведь и это описывается): находясь в
военных лагерях, он лишь трижды в течение еды пил10.

Вы же перед едой пьете, десять раз по три, в течение
еды — сто раз; неисчислимое количество вина утекает,
и даже лагеря изобилуют самым утонченным вином.
Не случается никакого сражения или похода, пока не
напьются. Он днем не пил, вы же ни днем, ни ночью
не прекращаете. Томясь от жажды, он пил холодную
воду, смачивая ею хлеб и стебель молодого латука, или
кусочек яблока, или кусок огурца, а вы, добиваясь жа
жды всякими соблазнами, утоляете ее палящим вином,
и это питье вновь возбуждает жажду, И не приходит
вам в голову, что до тех пор, пока вы употребляете ви
но, таким образом вы пьете кровь земли и яд цикуты, —
как написал Андрокид Александру Македонскому11.
Если последовать его наставлениям, то, конечно, и
друзей не потеряешь из-за пьянства, и, как говорит
Плиний12, сам из-за пьянства не погибнешь.
Эта умеренность в питье и равным образом невзы
скательность по отношению к еде были свойственны
почти всем известным полководцам и предводителям,
особенно Юлию Цезарю13; Эта умеренность в сочета
нии с их деятельностью (industriae) и славой военных
подвигов (gestarum rerum gloriae) особенно привлека
тельна при сопоставлении с вашим стремлением к на
слаждению и сну.
Радость: Я наслаждаюсь утонченнейшим образом
жизни (Lautissimo fruor victu).
Разум: И не стыдно тебе: ради угождения бренно
му телу ты отбрасываешь прочь то, что идет на пользу
бессмертной душе. Ты в этом следуешь учению эпику
рейцев, бесславному и давно отвергнутому14. Давно ус
тановлено, что для души самые ужасные из наслажде
ний те, которые вызваны плотскими чувствами. Каса
ясь и отведывая их, вы больше всего сближаетесь со
зверями. Эти наслаждения склоняют разумное живот
ное (rationale animal) к скотским нравам. Презреннее
этого ничего не выпадает на долю человека.
Радость: Я с восхищением услаждаюсь благород
ной и разнообразной пищей.
Разум: И услаждайся, и наслаждайся: если ничего

ты не знаешь лучше или хуже. Но пусть Тебе будет
стыдно, что ты, словно скотина, находишь удовольст
вие в одной лишь пище, что ты превращаешься в кла
довую кушаний, что лучший для тебя подарок нахо
дится в бочке. И потом знай, что ты не сможешь долго
вести жизнь таким образЬм, хотя она тебя и удовле
творяет: пресыщенность — соседка привередливости,
вкус же пище придает голод. Голод все делает сладким
и вкусным. Правда, ничего нет настолько прекрасно
го, что не вызвало бы отвращения, будучи (приготов
лено) безвкусно и грязно.
Те же, кто стремится к наслаждению едой, возбуж
дают аппетит острыми закусками и деликатесами, ибо
обычно удовольствие притупляется из-за обилия и бес
престанности еды. А часто даже превращается в нечто
противоположное. Сам учитель наслаждения Эпикур
восславил и восхвалил утонченный образ жизни как
единственное пособие своему учению.
И насколько больше наделены умеренностью и
скромностью благородные мужи, настолько меньше ее
у преданных удовольствиям. Так что выбирай какой
угодно образ жизни, — ты узнаешь, что на одну тро
пинку приходят из разных мест. Должно вести образ
жизни простой и скромный, разве что иногда уступая,
да и то из-за благородных причин, редким капризам,
оставаясь при этом умеренным. Простая пища делает
(людей) здоровыми и трезвыми (siccos et validos), при
дает ясность взору и приятный запах телу.
Сравни с ними пьяных, возбужденных, трясущихся,
зловонных и, если воспользоваться словами Цицерона,
наслаждающихся и рыгающих, — после этого Ты уви
дишь, чем отличается умеренность от чревоугодия. И
если не добродетель, то сам вид пусть покажет тебе,
куда клонится правильный выбор; так как едва ли кто-
нибудь настолько превратится в раба желудка, чтобы,
обстоятельно обсудив дело, не признать, что должно
предпочесть воздержанность. Если же ты пренебре
жешь этим как маловажным, то неужели у тебя не вы
зовут презрения болезни, порожденные вожделения
ми, не покажется достойной презрения смерть от них.

Смерть, которую саму по себе должны презирать вели
кие души.
Разве ты не слышал церковного наставника, что ес
ли она не позорна, то естественна и почетна, а когда
смерть вызвана постыдными причинами, — ничего нет
более мерзкого и ужасного. Не будь алчным, — сказа
но, — во всяком пиршестве и не совершай возлияний
вне всякой еды. От многочисленных же яств появятся
бессилие и все, вплоть до холеры. Кроме того, из-за
пьянства многие погибают, а Тот, что воздержан, уд
линит свою жизнь.
Радость: Я пользуюсь изысканной и разнообраз
ной пищей.
Разум: Если ты слишком сильно стиснешь своего
ослика, то задавишь, если слабо будешь поддерживать
подпруги, — он лягнет. Так и брюхо. Оно — вместили
ще дурной веры и никудышный советчик во всех де
лах, прежде всего —для глотки.
ХХШ. О ПЕНИИ И НАСЛАЖДЕНИИ МУЗЫКОЙ

Радость: Я наслаждаюсь пением и звуками кифары.
Разум: А насколько лучше было бы наслаждаться
слезами и стенаниями. Лучше сначала плакать, потом
радоваться, чем от радости переходить к слезам.
Радость,: Звуки пения манят меня.
Разум: Пением можно заманить и зверей, и птиц,
и, что самое удивительное, даже рыб. Тебе известен
рассказ об Арионе и дельфине, выдаваемый за истин
ное происшествие; он вошел даже в историю1. Многие
известные писатели упоминают об этом чуде; искуснее
всех написал о нем отец греческой истории Геродот2.
На месте, где Арион был невредимым выброшен на
берег, поставили памятник из меди: кифаред, сидящий
на спине плывущего дельфина.
Известно, что и сирены заманивают пением. И что
совершенно достоверно: ежедневно человек заманива
ет и обманывает человека льстивыми речами. Голос —
лучший инструмент для обмана.
Радость: Меня очаровывает приятность музыки.

Разум: Говорят, и паук, заманивая в сети муху,
как бы очаровывает ее, прежде чем убьет. Очаровывает
и женщина, когда хочет обмануть. И грабитель обни
мает того, кого собрался обокрасть, и осьминог Того,
кого топит. И самыми кроткими жестами и речами От
личаются самые ужасные люди вроде Домициана3. Ед
ва ли-есть ласки* не вызывающие подозрений.
Радость: При звуках приятных песен я радуюсь и
ликую.
Разум: Берегись, ибо написано: начало-и конец ра
дости — плач. И еще: возликует дух перед погибелью.
Радость: Я приятно пою.
Разум: И, может быть, в последний раз. Лебедь
лучше всего поет перед смертью. И гораздо больше их
гибнет в радости, а не в печали. Свежо предание, что,
запевая сладостнее, чем обычно, лебедь испускает дух
на самом глубоком вздохе.
Радость: Я наслаждаюсь пением и игрой на флейте.
Разум: И недаром. Ведь каждый день, каждый час
и каждое мгновение влекут тебя к могиле, куда покой
ника по вашему обычаю несут с пением и флейтами.
Вспомни Стация Папиния4:
Флейты обычно туда провожают тебя дорогие.
И тебе, суетно спешащему туда, если ты даже и не
ощущаешь этого, нравится толпа, поющая на похоро
нах и внимающая флейтам.
Радость: Пение волнует меня.
Разум: Так и должно быть. Несомненно, в душах
людей, особенно благородных, есть могучая музыка,
но действие ее, вопреки ожиданию, различно. Не ста
ну много говорить о том, в чем не нуждается предмет
рассуждения. Одних она побуждает к пустому веселью,
других — к святой молитвенной радости и благочести
вым слезам умиления. На такие различия в воздейст
вии музыки обращали внимание великие умы. Святой
Афанасий5 ради избежания житейской суеты запретил
церковное пение. Амвросий же6, стремясь к благочес
тию, настоял на пении в церкви. Августин в своей
«Исповеди» благочестиво говорит, что он не может

преодолеть сомнения относительно пения в церкви7.
Радость: Мне нравится петь.
Разум: Когда-то это нравилось грекам, а теперь
перешло и к вам. У них человек, не умевший петь и
играть на кифаре; считался невеждой, как случилось с
Фемистоклом8, славнейшим из греков, когда он отка
зался на пиру играть. А фиванец Эпаминонд9, может
быть, не желая такого же обвинения, прекрасно играл на
кифаре и пел, как пишет о нем Цицерон. Удивительно,
что даже такой старец, как Сократ, играл на кифаре.
И давайте не удивляться тому, что дядя Алкивиада
Перикл отдал мальчика учиться играть на флейте (это
занятие было у греков весьма уважаемым), чтобы тот в
числе прочих свободных искусств владел и этим. Но
отметим и скромность мальчика, который приложил к
губам флейту, принесенную знаменитым Музыкантом,
приглашенным для обучения, и вдруг заметил, как ис
казилось его лицо. Тогда он сломал флейту и зашвыр
нул ее подальше10. Разве он не заслужил чести назы
ваться примером даже в таком юном возрасте? И в
Афинах, с согласия всего народа, с этих пор перестали
трать на флейтах.
Обратимся к вам. Горячее желание заниматься му
зыкой не коснулось людей, погруженных в важные де
ла. Но оно охватило других, склонных к самому худ
шему. Весьма усердствовал в пении и пляске Калигу
ла11. Трудно вообразить, сколько усердия вкладывал в иг
ру на кифаре Нерон и как он заботился о своем голосе.
И самая великая глупость — в последнюю ночь своей
жизни он в страхе перед предстоящей смертью горько
плакал не о том, что гибнет великий принцепс, а о том,
что исчезает великий музыкант12. О прочих умолчу.
Ваше нынешнее поколение тоже наслаждается зву
ками музыки, хотя и более умеренно. Наслаждаться
ими целомудренно и умеренно — признак образован
ности; а вот быть захваченным этим наслаждением до
мозга костей — великая суета.
Радость: Я с наслаждением внимаю сладостным
стройным голосам.
Разум: О если бы ты мог услышать вздохи святых.

О если бы твоих ушей достигли стенания и вопли осу
жденных в аду, а потом клики блаженных, ангельское
пение и небесная гармония, которую Пифагор13 от
крыл, Аристотель опроверг, а наш Цицерон восстано
вил; там есть вечные, и весьма приятные голоса, если
не небес, то небожителей, без конца славящих вечную
первопричину всего сущего.,
Если бы твоих ушей достигло все это, ты бы очень
ясно различил, какое пение приятное и полезное. А
теперь ты судишь о звуке, будучи глухим.
Может, некоторым это дело покажется малозначи
тельным, однако оно до сих пор привлекает к себе
внимание великих мужей. И не без основания Платон,
муж божественного ума, полагал, что музыка имеет от
ношение к состоянию нравов в государстве или их ис
правлению.
XXIV. О ПЛЯСКАХ
Радость: Меня радуют пляски.
Разум: Меня могло бы удивить, если бы звуки
струнных инструментов и флейт не вызывали желания
плясать, а, как водится, за суетой следует суета, при
том еще большая и гораздо более безобразная. От пе
ния часто ощущается, некая приятность, нередко по
лезная и чистая, от плясок же — никогда ничего нет,
кроме разнузданного и бессмысленного зрелища, не
навистного для глаз порядочного человека и недостой
ного, порядочного мужа.
Радость: Я охотно нахожусь среди танцующих.
Разум: Тело скрывает душу, оно же может и рас
крыть ее. Взмахи рук, движения ног, подмигивающий
шаловливый взгляд показывают, что в; душе есть что-
то такое, чего иначе не увидишь. Поэтому тем, кому
нравится скромность, нужно сильно опасаться, как бы
не сделать чего-нибудь постыдного или не сказать что-
нибудь непристойное. Ибо скрытые страсти и тайны
души часто можно узнать по незначительным призна
кам, манере двигаться, сидеть, возлежать, жестикули

ровать; смех, походка, речь — все это знаки души.
Радость: От плясок получаю удовольствие.
Разум: О, это удовольствие смешно. Вообрази, что
ты пляшешь в хороводе или видишь пляску, НО флейта
не слышна, а глупые женщины и мужчины, еще более
изнеженные, чем женщины, молча нелепо ходят кру
гом и поворачиваются в разные стороны. Видел ли ты,
спрашиваю, что-нибудь более глупое и безумное? А
звуки лиры или флейты скрывают нелепые движения,
то есть одним безумием скрывается другое.
Радость: Я наслаждаюсь плясками.
Разум: Они приносят не столько непосредствен
ное наслаждение, сколько являются началом будущих
наслаждений: это прелюдия Венеры1. Увлеченных му
зыкой глупеньких девушек кружат и близко прижима
ют и обнимают под видом утонченности манер; тут
воля рукам, взглядам, языку, топот ног, нестройное
пение многих голосов, громкие звуки, толкотня, пыль
и темнота — враг целомудрия и друг пороков. Все это
отгоняет робость и стыдливость, разжигает похоть, вы
зывает вседозволенность. И именно это наслаждение
(не думай, что меня легко обмануть) вы просто и не
винно называете плясками и с его помощью скрываете
порок под вддом забавы. Ведь не бывает, чтобы пляса
ли одни мужчины или одни женщины; они только
обучаются танцам раздельно. А как только выучивают
ся, сойдясь вместе, вновь этим занимаются, словно
ученики, сговорившиеся в отсутствие учителя, что им
говорить, когда он вернется. Искорени это нечестивое
изобретение, уничтожь похоть — и ты уничтожишь
пляски. Поверь мне вместе с царем Давидом2: никто
не станет плясать пред Господом, иначе его засмеет
собственная жена. А пляшущего пред госпожой никто
не будет осмеивать, даже если он при этом будет иг
рать на лютне.
Радость: Пляски увлекательны.
Разум: Ты подтверждаешь мою мысль. Если они
влекут, то влекут к чему-то другому, ибо само по себе
это занятие смешно и способно принести больше до-
сады, чем веселья. Ведь вообще что иное означает но

ситься по кругу, как не кружиться и двигаться по бес
конечной дороге? Платон перечисляет семь видов про
странственных движений: вперед, назад, вправо, вле
во, вверх, вниз и кругом; из них только седьмое беско
нечно3. И поэтому по кругу движется то, что является
вечным, — небо и звезды. А на земле в этом движении
пребывает вечное безумие людей, проявляющееся поч
ти во всех делах и решениях. И ни один Орфей не ос
тановит Иксионова колеса пляски4, где кручение душ
крутит вместе с собой и тела. И именно о плясках в
первую очередь (хотя это можно сказать и обо всем),
говорится: «Нечестивые ходят по кругу». Эта забава
стала причиной многих постыдных поступков. Из-за
нее нередко замужняя женщина теряла долго храни
мую добродетель, а несчастная молоденькая девушка в
самый день замужества узнавала то, что лучше было
бы не знать.
Радость: Я охотно пляшу изящный трипудий5.
Разум: Мне бы хотелось, чтобы ты полюбил ка-
кой-либо другой вид занятий. Но я вижу, что тебе хо
чется, чтобы был снят запрет, дано разрешение и уста
новлено правило.
Итак, если ты охвачен желанием плясать, то это
или болезненное влечение, или привычка, а нет ниче
го хуже дурной привычки и ничего лучше хорошей.
Поэтому помни такое правило: пускайся в пляски
очень умеренно и очень редко, раз уж не можешь от
них удержаться совершенно. И в любом деле не посту
пай малодушно или по-женски, но проявляй во всем
мужскую твердость; пусть и трипудий, и любая подоб
ная забава станет отдыхом для утомленной души и уп
ражнением для тела, а не наслаждением, расслабляю
щим рассудок. Не буду много говорить о примерах
подражания великим мужам, что не для всех безопас
но. Не всякое крылатое существо может преследовать
орла. Одни, стремясь подражать, делают нечто проти
воположное, другие — иное, некоторые то же самое,
но по-другому. И лишь немногие полностью воспроиз
водят то, чему подражают. Говорят, последний Катон6
имел обыкновение подкреплять вином душу, утомлен

ную заботами о республике. Так же поступал у греков
и Солон7. И вот некто, желая подражать им, начнет
постоянно исполнять одну обязанность — пить. И ес
ли Катон и Солон делали это умеренно и разумно, он
станет пить безмерно и безостановочно; и то, что для
них было лекарством, для него станет пьянством. Это
легко показать и на других делах, но у меня кое-что в
отношении тебя вызывает теперь сомнение. В преды
дущем примере ты вынудил меня взять под защиту де
ло, которое нужно бы осуждать, если бы не пример
великого мужа. Ты можешь не следовать этому приме
ру или, наоборот, йе отходить от него, но выслушай
слова Сенеки из той книги, где он рассуждает о спо
койствии души: «Сципион8 нес свою торжественную и
воинственную фигуру, как бы подчиняясь ритму, не
изламываясь изнеженно, как теперь в моде у тех, кто
при ходьбе изгибается больше женщины, но так, как
обычно исполняли трипудий на праздниках древние
мужи — по-мужски сдержанно; и ничего страшного,
даже если бы враги увидели их в это время». В этих
словах ты видишь, что он думал уже тогда о своем по
колении. Хорошо, что он не увидел твое поколение,
как бы ни одобрял он воздержание от трипудия и вина
и ни говорил, что никогда не нужно доходить до пьян
ства. Меня восхищает следующее высказывание столь
строгого ума: «Если хочешь принять верное решение,
воздерживайся от вина и избегай трипудия». Есть дру
гие виды расслабления, более достойные, с помощью
которых ты можешь исцелить недовольную и усталую
душу. Однако, обрати внимание, самым лучшим было
то, что он сказал в конце: «Все, что ты делаешь, делай
так, словно тебя видят и за тобой наблюдают враги».
Гораздо" целесообразнее жить так, чтобы недруги были
поражены твоей воздержанностью и строгостью, чем
жить так, чтобы друзья оправдывали твою распущен
ность. Более блестяща слава у того, кого ни один че
ловек не сможет упрекнуть в совершении настоящего
преступления и не осмелится приписать ему вымыш
ленное, че*м у того, кто был обвинен и впоследствии

Оправдан. Совершенная доблесть страшит обличителя,
а посредственная раздражает.
А что касается трезвости, то я предпочел бы, чтобы
в этом ты больше походил на Цезаря9, весьма умерен
ного в отношении вина (чего и враги его не отрицали,
как говорит Транквилл), чем на Катона. Я имею в ви
ду не Катона Цензора, о воздержанности которого мы
уже говорили, а последнего Катона; о его выпивках
Сенека говорит, что легче доказать, что бывают благо
видные преступления, чем непристойный Катон.
Вернусь к предмету нашего разговора — к пляскам.
Я предпочел бы, чтобы ты никогда не плясал трипудий
иначе, чем Сципион. А если у тебя душа так стремится
делать нежелательные вещи, то по крайней мере поль
зуйся указанными примерами. Прочитай слова лири
ческого поэта10:
Нам пить пора, пора нам свободною
Стопою в землю бить.
Если пьешь вино, пей как Катон; если бьешь сто
пой в землю; делай это как Сципион.
XXVIII. О СКОМОРОХАХ
Р а д о с т ь : Я наслаждаюсь играми скоморохов.
Разум: Намного благороднее наслаждение музы
кальной гармонией и вообще каким-либо свободным
искусством; а то, чем ты наслаждешься, только полно
суеты и непристойностей.
Радость: Я люблю скоморохов.
Разум: Ты лучше любил бы бедных или скромных
друзей, а еще лучше — одиночество.
Р а д о с т ь : Скоморохи меня смешат.
Разум: А ты их? Сколько раз скоморох смеялся
над смеющимся господином! Сколько раз, удивляясь
глупости восхищенного зрителя, он выдумывал что-
нибудь якобы для него, а на самом деле для своего
собственного наслаждения.
Радость: У меня есть ученые скоморохи.

Разум: Есть над кем посмеяться и есть кому над
тобой посмеяться и тебя унизить. Извечная заразная
болезнь богачей! Возникши у этрусков1, скоморошест
во расцвело в Риме и так распространилось, что Эзоп2
смог бы на нем приобрести и оставить сыну невероят
но громадное состояние,
Росций3 искусно соединил разрозненные шутки
бродячих скоморохов, где без тени стыда сравнил свое
искусство с риторическим, а себя с Цицероном на том
основании, что сокровенные тайны души и душевные
страсти, которые Цицерон выражал с помощью раз
личных риторических приемов, он, Росций, хоть и
иным способом, но с равным результатом может выра
зить подходящими жестами. Он был действительно ис
кусник, и не знаю, было ли что-нибудь тяжелое или
печальное, чего он не мог бы облегчить. Я уж не гово
рю о том, что своим дарованием он заслужил дружбу
благожелательного и доброго Цицерона, удостоившись
того, что этот великий оратор произнес речь в его за
щиту4 и, записав ее, оставил таким образом свидетельст
во потомству. Росций смягчил даже угрюмую и надмен
ную душу Суллы5, снискав расположение этого презирав
шего всех гордеца и получив от него золотое кольцо.
Он заставлял, как хотел, смеяться и веселиться
серьезных и суровых старцев и тот самый сенат6, кото
рый держал в узде весь мир. Он так обманул много
численный и столь непостоянный римский народ, что
ежедневно получал из общественной казны по тысяче
денариев, не считая платы сотоварищам и помощни
кам. Плата большая, хотя и выплачивалась мелкой мо
нетой. Согласен, что это стало возможным только бла
годаря удивительной и редкой живости его ума. И
явись Тде-нибудь новый Росций, тебе, пожалуй, нельзя
было бы запретить то, что было позволено Цицерону:
не только наслаждаться его игрой, но пользоваться его
дружбой и умом; между людьми разных пристрастий и
занятий тоже ведь бывает большое родство. Но где же
нам найти такого? За короткое время и благородней
шие искусства низко пали, я уж не говорю о скомо
рошьем; -оно стадо таким, что вкус его поклонников,

несомненно, испорчен, а оценка его ошибочна, ибо
они следуют за теми, которые хорошо знают дурное и
кому незнакомо хорошее, А те, кому нравятся грубые
развлечения, непривычны к развлечениям благородным.
Радость: Каждый день меня посещают много ско
морохов.
Разум: Перестанут посещать, как только переста
нешь быть богатым и щедрым, или, вернее сказать,
глупым и расточительным.
Радость: Вокруг меня целое войско скоморохов.
Разум: Скорее мух, которые липнут к тебе, пока
ты намазан маслом, и отстанут, когда окажешься сух;
им мало просто отстать, но за похвалой последуют та
кие же дурные слухи. Их языку покой и молчание —
наказание..О других они никогда ничего не говорят,
кроме лживой похвалы или злобной брани- Там, где они
не могут отнять деньги, они отнимают доброе имя. Один
закон у скоморохов и паразитов7: оба вооружены лестью
и оба уходят, как только судьба меняется к худшему.
Только паразиту достаточно наполнить брюхо, а у этих
другой голод, упоминание о пище для них род оскорбле
ния: надо насытить их бездонное честолюбие.
XLVIII. О ВОИНСКОМ ДОСТОИНСТВЕ

Радость: Я украшен воинской перевязью (militari
cingulo).
Разум: Видно, тебе кажется, что в жизни мало
бедствий, если ты не добавишь к ним воинскую служ
бу, из-за которой тебе всегда будут грозить или беспо
койства, или бесславие, или опасности, или презрение.
Радость; Я объявляй своим делом воинскую службу.
Разум: Это вы от рождения объявляете своим де
лом, а что если будет потребность в других занятиях?
Один вооружает железом тело, другой — лукавством
душу, третий — остроумием свой язык. Никто из вас
не безоружен: один — рубит, другой — строит козни,
третий — разглагольствует; тот ведет судебное дело,
этот движется пешком, тот на лошади или в повозке;
этот едет, тот плывет, один повинуется, другой коман

дует. Все при деле (Nemo vestrum ociosus). Каковы же
нововведения в эту службу? Кто проводит жизнь в во
енных лагерях, кто — на кораблях, кто — в диспутах,
кто — в рощах, кто — в поле, кто — в море, кто — во
дворце, кто — дома, кто — в чужих краях: все служат,
как говорит Флакк1. Но служат не только люди, но и
охотничьи собаки в лесах. Много есть родов служа
щих. Жизнь человека на земле — та же самая военная
служба (militia una est vita hominis), только тот, кто да
вал определение военной службе как таковой, добавил
к ней слово «сражение».
Радость: Я приписан к вооруженной службе.
Разум: Что с того, что ты снаружи вооружился?
Внутри, в душе война идет, ее атакуют и осаждают поро
ки. Что для души железо? Ведь оно дается Для украше
ния тела, а не для охраны души. Иные же говорят, что
ничего нет прекраснее, чем вооруженный муж. Вот уж не
считаю, что грудь и голова, закрытые железом, лучше,
чем мирные (pacificum et inerme) и не защищенные желе
зом. Если же снедает эта страсть, действуй, опоясав тело
железом. Ты будешь ловить шлемом ливень и солнце,
покрывать тело щитом, расположившись прямо на земле,
по сигналу трубы подниматься на нош. Если тебе кажет
ся, что ты обрел нечто великое, — ошибаешься вдвойне:
ты избрал кровавое занятие. Есть много лживых надежд
и цепей, которые влекут к гибели души человека из-за
необузданной жадности и всевозможных вымогательств.
Я не отрицаю, что некоторых военная служба привела к
богатству или даже к высшей власти. Но, поверь мне,
многие этой дорогой приходили к нужде, к тюрьме, к
рабству, к оскорблению, к внезапной смерти. С того вре
мени, как ты избрал в качестве занятия военную службу,
ты всегда должен держать душу наготове, если не хочешь
обесчестить твое ремесло. И всегда должно звучать в тво
их ушах известное восклицание Цезаря: учись убивать,
учись умирать (disce feme, disce mori)2. Один короткий
слог (лат. слово «ferae» — убивать на один слог длиннее
«топ» — умирать. — Прим. пер.) определяет твое деяние:
или убьешь, или умрешь.
О средствах против превратностей судьбы_____ 183
Показывай, что ты в любое время готов и к тому, и

к другому. Эти искусства — твои утехи. Не зря Сати
рик3, перечисляя преимущества военной службы, ска
зал: предполагая приобрести неисчислимое, едва ли по
лучишь самое малое, среди которого первое и главное —
свободу совершать ошибки: награда, клянусь Гераклом,
не слишком желанная для людей справедливых.
Радость: Я приписал сына к военной службе.
Разум: Весьма часто случается, что сын,военного
становится военным. Не может же отец сыну не пере
дать в наследство того, что имеет: лук, щит, меч и во
енные занятия, и то, что наживет в состязании, — по
золоченные шпоры. То, что мы сказали об отце, пусть
знает сын.
Радость: Я — вождь на войне, прославленный
победами.
Разум: Сколь лучше быть вождем мира (pacis dux),
прославленным доблестями (virtutibus clarus)!
Радость: Я был инициатором многих битв.
Разум: Значит, ты отнял покой у себя, а также у
других, нечего сказать, — благое дело!
Радость: Я прославлен победами и триумфами.
Разум: Часто зло известнее добра, и страшный
ураган знаменитее ясной погоды; и, наконец, ты при
готовил для могилы титулы и россказни толпы, но ни
чего — для себя.
XC1I. О СЛАВЕ
Радость: Я стяжал Великую славу.
Разум: Я не понимаю, как можно в малом найти
нечто великое? Если подумать о быстротечности вре
мени и малости пределов нашей известности, то ты
согласишься, что на земле нельзя достичь великой сла
вы. Я уж не говорю о том, что сама земля — лишь ма
лая точка, большую часть которой природа сделала не
обитаемой, а фортуна — недоступной, не говорю о
том, что переживаемый отрезок времени меньше
мгновенья, да И это время Неустойчиво, а его бег столь
184 Франческо Пегпрарка
стремителен, Что ты и мыслью едва успеешь за ним.

Прошлого же и будущего как бы не существует: первое
утомляет, ускользая из памяти, второе — вызывая бес
покойное ожидание... К тому же, все так перемешано
и разорвано, что зачастую одно время ничего общего
не имеет с другим. И самое известное становится не
известным ничуть не иначе в пространстве, чем во
времени.
К сказанному можно еще многое добавить, но я ос
тановлюсь на этом. Те, для кого быстротечность вре
мени — не тайна, все это знают, а значит, знают цену
смертной и земной славы.
Радость: Насколько позволят обстоятельства, буду
добиваться славы.
Разум: Если эта слава будет недостойной, то, по
верь мне, окажется короткой, а если достойной —
можно порадоваться, но не славе как таковой, а тому,
что ты ее заслужил.
Радость: Я стяжал славу.
Разум: Ничем иным нельзя стяжать истинную сла
ву, если не благородными способами. Поразмысли над
тем, что сделало твое имя известным и легко пой
мешь, истинна ли Твоя слава или это молва, которую
случай дал, случай и отнимет.
Радость: На мою долю выпало много славы.
Разум: Будь настороже: а вдруг ты считаешь ис
тинным то, что лишь кажется истинным, не являясь
таковым. Ведь заблуждения правят многими вещами.
Радость: Мне досталось немало славы.
Разум: Как ни один бедняк не скажет; что он при
деньгах (разве только он наведет тень на плетень), так
и о праздном человеке не подумают, что он доблестен
(разве только он попытается выдать себя за такового):
но и тот, и другой сам о себе знает, сколько у него де
нег в сундуке или доблести за душой.
Радость: Слава моя выдающаяся.
Разум: Если ты заслужил славу, пользуйся ей уме
ренно, чтобы не запятнать ее высокомерием; если за
слуг у тебя мало, не стоит выдавать желаемое за дейст
вительное.
Радость: Я окружен ореолом блистательной славы.

Разум: Или стремись ее заслужить, или сними с
себя тяжелое чужое облачение. Только истинная слава
может быть признана, а не та, что достается обманом.
С трудом сохраняется даже заслуженное признание, а
от дутой славы и вовсе ждать нечего. Всякий обман
рано иди поздно открывается, а уж о славе нечего и
говорить: поскольку человек на в,иду, все быстро ста
новится ясно.
Конечно, славные люди редки, да ц таковых темная
и злобная чернь ненавидит, поскольку, они несхожи с
ней. Тяжело, когда и недруги скрежещут зубами, и
толпа дышит ненавистью. Трудно укрыться от козней
врагов, И вовсе невозможно выдержать, когда тебя
съедают взглядами низкие люди.
Радость: Слава моя очевидна.
Разум: Скрывать это было бы, пожалуй, лучше, в
любом случае — безопаснее. Вот что совершенно серь
езно сказал тот, кто по многим другим поводам шутил:
«Тот хорошо прожил жизнь, о ком ничего не знали».
Радость: Я известен, знаменит, далеко обо мне
идет молва.
Разум: Зависть проникает и в тайное, выведывает
все и там, а ты надеешься, что она проищет мимо того,
что бросается в глаза? Я не уверен, что нужно быть
слишком известным: очень немногим становилось лучше
от того, что они заметны и на виду, мало кому извест
ность не причинила вреда. Все знают слова Клацциана1:
Присутствие уменьшает славу.
Еще больше она меркнет при личном знакомстве.
Редко случается, чтобы люди были тем, чем кажутся.
Р а д о с т ь : Я кажусь славным.
Разум: Достаточно легкого облака, чтобы твоя
слава покрылась тенью. Если ты вынырнешь на какое-
то время, то чем больше будет ложная слава, тем боль
ше будет истинное бесславие.
Радость: Моя слава истинна.
Разум: Этого никто не знает лучше, чем ты сам.
Но так будет лишь при том условии, если и со сторо
ны станет ясно, что твои дела позволили сохранить ду

шу неиспорченной. Слава ведь, как мудрецам кажется,
словно некая тень доблести2: ей сопутствует, ей следу
ет, иногда даже впереди нее идет. Это мы видим на
примере юношей из прославленных семейств, которых
делает известными возлагаемая на них надежда, хотя
сами они еще не успели проявить Доблестей; надежда
служит стимулом скромным и благородным душам,
разжигает их, побуждает оправдать ожидания сограж
дан. Если же они глупы и надменны, слава их покида
ет. Отсюда то превращение подающих надежды юно
шей в безвестных старцев, вызывающее смех. Похвала,
полезная разумному, Вредит глупому.
Из сказанного ясно: как сама от себя не возникает
тень, так на пустом месте не рождается слава. Она
достигается лишь благодаря большим делам. Если ты
стремишься достичь истинной Славы, истинной и
прочной должна быть твоя доблесть.
CVIII. О СЧАСТЬЕ
Радость: Я счастлив.
Разум: Ты полагаешь, что понтификат, или власть,
или могущество и богатство делают счастливым? Оши
баешься: они не делает ни счастливым, ни несчаст
ным, но лишь обнажают и обнаруживают счастье или
несчастье. И если они все же делают, то скорее несча
стным, чем счастливым, поскольку приносят опасно
сти, которые суть корень человеческих несчастий.
Р а д о с т ь : Счастлив я.
Разум: Несчастен тот, кто в стольких бедах счита
ет себя счастливым.
Разум: В своем воображении, а поскольку оно
ложное, то счастья не прибавит, а вот несчастий при
несет много. Высшее же несчастье не знать о собст
венном несчастье.
Разум: Так сказал о себе великий Помпей среди
мечей убийц1; так, однако, если глубже копнуть истй-
ну, никогда, не будет, даже если ты процветаешь и ка

жешься счастливым.
Разум: Ты счастливо живешь, редкий путник, уди
вительный бегун, который счастлив на этой камени
стой и трудной тропе, в то время как тысячи опасно
стей влекут неведомо куда. Но если, ты действительно
счастлив, то ты единственное исключение: таких ни
когда не было и, я думаю, не будет. Ведь какой, если
спросить, человек счастлив среди несчастий? Никто не
может называться счастливым, пока не выберется из
этой долины несчастий.
Лишь двоих из всех смертных называют счастливы
ми, среди которых самый известный — Квинт Метелл.
Его считал счастливым и народ, и писатель. Но хотя
Квинт Метелл знаменит как счастливый человек, од
нако, насколько я знаю, некоторые дотошные писате
ли заявляют, что это не так: ведь однажды он претер
пел тяжелейшую обиду от ничтожного — что вдвойне
досадно — человека2.
В отношении остальных ложность счастья очевид
на. Уж насколько, как говорили, был счастлив Сулла,
однако гнусность жизни и смерти с очевидностью по
казала, что и он несчастлив3. И если Александру Ма
кедонскому и Юлию Цезарю фортуна благоволила,
жизнь они, однако, вели беспокойную и тревожную,
потому ни тот, ни другой не был счастлив, и обоих на
стигла внезапная смерть: одного в самом разгаре вой
ны, другого — после победы; первый внезапно умер от
яда, второй — от кинжалов4.
И военное счастье Сципионов5 не было полным:
один пережил изгнание, другой — недостойную и не
отомщенную смерть.
Долго можно говорить и о других лицах, я перейду
к высшему из них. Почти во всех отношениях пред
ставляется счастливым один человек — Август Цезарь.
Он был счастлив самой великой монархией, длитель
ным миром, очень приятным жизненным путем и при
ятным же его концом, а также тем, что важнее всего —
нравами и постоянным спокойствием души. Кто же
решится отрицать, что он был счастлив? Найдутся та

кие, если обнаружат, что его домашняя и Семейная
жизнь была далека от счастья: судьба не дала сыновей,
преждевременно вырвала из жизни пасынков и вну
ков, а других родственников наградила строптивостью,
худшей, чем смерть; к этому следует добавить много
кратные заговоры против него и еще более многократ
ные прелюбодейства обожаемой И единственной доче
ри и внучки. Наконец, не любимый и не родной на
следник и преемник, избранный больше по необходи
мости, чем по велению разума, совершенно недостой
ный ни Августа, ни власти6.
Итак, если из таких лиц никто не счастлив, то или
назови мне счастливца, с которым ТЫ будешь счаст
лив, или без товарища стань счастливым, или, наконец,
прислушайся к верному высказыванию, согласно которо
му, повторю, до смерти никто из людей не Счастлив.
Радость: Я счастлив в душе.
Разум: Я знаю, о каком счастье ты говоришь. Или
ты, по словам того персонажа, счастлив в своем заблу
ждении7, и это счастье на самом деле — как я сказал —
несчастье, или ты счастлив добродетелями души. Это
не есть полное счастье; хотя дорога к нему. Наконец,
все опровергая, не скрою, что меня удивляет, как не
которые во сне находят счастье у меня и пропускают у
других. Во многих вещах эти люди очень проницатель
ны, а в данном деле более чем слепы. Ведь либо для
счастья приобретается куча всякого добра, и эта куча
не тает и не убывает — но всякий знает, сколь многого
недостает в человеческой жизни, как бы мы ни стара
лись, да и то, что есть, непрочно и недостойно, либо —
надо признать —только доблесть дает счастье.
Конечно, те, кто ведут жизнь согласно доблести и
кого называют счастливыми, ближе других к счастью,
и жизнь саму переносят как непрерывное сражение с
испытаниями, и готовы всегда ко многим и тяже
лым опасностям, и до самой смерти не имеют по
коя. Знают ли об этом, нет ли — равно несчастны те'
и другие: ведь нет счастья в заблуждении, нет его И
без спокойствия.
Радость: Как мне кажется, я счастлив.

Разум: Ответ тебе уже известен. Если бы заблуж
дение делало счастливым, очень немногие были бы
несчастливы. Твое счастье — ложное и очень краткое.
Заблуждения никому не позволяли долго радоваться.
Одна только истина обладает прочностью, заблужде
ние же, некоторым образом, ничтожное, хилое и пус
тое; оно просачивается сквозь пальцы, словно дым
или тень.
Но приходит та, которая прогоняет тени и выводит
на чистую воду фальшивые радости, та, что назначает
истинную цену человеческому счастью и кладет конец
снам. Спроси у тех, о ком шла речь, спроси у всех, кто
себе или другим казался счастливым, где они теперь и
в каком состоянии и что думают о своем прошлом
счастье: они промолчат, но истина ответит, что те, что
виделись счастливыми, стали самыми несчастными.
CXXXI. О НАДЕЖДЕ НА ДУШЕВНЫЙ ПОКОЙ

НадежДа: На покой души я надеюсь.
Разум: Что ты предпочитаешь: надеяться на этот
покой или иметь его? Ты найдешь его, как только нач
нешь желать всей душой.
Надежда: Надеюсь на мир души.
Разум: Надеяться на мир свойственно тому, кто
сражается. Кто же ведет войну в твоей душе, кроме те
бя самого? Что же ты неразумно требуешь от другого
того, что сам у себя отнял?
Надежда: Надеюсь на душевный мир.
Разум: Откуда, хочу спросить тебя, и когда ты на
деешься получить то, что можешь дать себе теперь и
чего никто другой, кроме тебя самого, не может от
нять у тебя? Сложи оружие страстей и гнева, и ты об
ретешь полный мир души.
Надежда: Я надеюсь на мир и душевный покой.
Разум: И что же? Зачем же ты поступаешь про
тивно миру и действуешь вопреки собственным наде
ждам? Насколько люди должны стремиться быть не
вредимыми, настолько они стремятся погибнуть. Мно

гие обретают непрерывную войну и страдание души, а
надо бы стремиться к обретению мира и покоя.
Надежды и желания смертных противоположны их
влечениям, словно они живут не в одной душе, а во
многих, причем ни на что не надеющихся.
Надежда: На покой я надеюсь.
Разум: Удивительно, как сильно в вас страстное
чувство надежды. О смертный род! Если вы достигли
того, к чему стремились, вы снова обращаете надежды
на что-то отдаленное, а потом еще и еще: разве вче
рашний день не яснее сегодняшнего и будущее всегда
не туманнее для тех, кто к нему стремится? Есть, ко
нечно, такие, для которых смысл жизни — в надеждах
на градущее. Я бы советовал им призадуматься: откла
дывая все на завтра, не теряют ли они то хорошее, что
есть в сегодняшнем дне, и не старятся ли в бесплод
ных надеждах? Я бы хотел, чтобы они поняли, что наде
ются тщетно, и увидели бы, оглянувшись назад, что на
прасно ихцут в другом месте то, что у них есть и сейчас.
Надежда: Надеюсь на мир и покой души.
Разум: Большая часть человеческих дел — только
видимость; большая часть смертных находит удоволь
ствие в грезах. О сколь многие так и переходят с этой
надеждой к вечным страданиям и сражениям.
КНИГА ВТОРАЯ
IV. О БЕЗВЕСТНОЙ РОДИНЕ
Скорбь: Я — сын безвестного отечества.
Разум: Стань сам известным. Ведь этому ничто не
препятствует: не следует смешивать свою известность
с известностью родины.
Скорбь: Я — житель маленького города.
Разум: И в больших городах есть безвестные граж
дане. И, напротив, случалось, что малые города имели
великих людей. Вот Ромул был брошен и вскормлен в

лесах1, а построил Рим — повелитель всех городов, а
Катилйна, рожденный в самом большом городе, хотел
его разрушить2.
Скорбь: Незначителен мой отчий дом.
Разум: Стремись его возвеличить. Ничто так не
возвышает государство, как слава и доблесть граждан.
Ошибается тот, кто полагает, что оно становится луч
ше благодаря постройкам или изобилию и богатству.
Как отдельных мужей, так и города, и царства, и им
перии облагораживают не древность, не башни и сте
ны, це улицы, не дворцы, не мраморные храмы, не
статуи, не картины, не золото, не Драгоценные камни,
не легионы солдат, не гавани, полные кораблей, не
рынки; переполненные чужеземными товарами, не
морская гладь, изборожденная кораблями, ищущими
прибыли, наконец, не внешний вид и число граждан,
не изобилие вещей и не базар, изобилующий продук
тами, не пурпурные плащи мужей, отягощенные кам
нями удивительной обработки, не спесь, не веселье, не
удовольствия, — но только Доблесть, то есть слава во
енных дел, которую приносят мужи, а не стены.
Скорбь: Я происхожу из маленького провинци
ального города.
Разум: Разве ты не знаешь, что Биант был из Пи-
ренн3, Пифагор — с Самоса4, Анахарсис — из Ски
фии5, Демокрит — из Абдеры6, Аристотель — из Ста-
гира7, Теофраст — с Лесбоса*, Туллий — из Арпина9.
Маленький остров Кос в Эгейском море был родиной
известного поэта Филета10, а также — подумать только! —
Гиппократа, отца медиков11, и Апеллеса — царя живо
писцев12, и Фидия — царя скульпторов13. Как можно
заметить, незначительность места не служит помехой
для величия таланта.
Скорбь: Безвестна моя родина.
Разум: Не помешала малая известность родины ни
Нуме Помпилию стать царем14, ни Септимию Северу —
императором15. И если говорить о более близком к нам
римском прошлом: высший из людей — Август хотя и
был рожден, как известно, во дворце, однако начало
его рода — вельтрийское16. Веспасиан — антиец, но из

безвестной реатинской деревни17. Славу Лариссе при
нес Эакид18. Филипп поднял от века темное и безвест
ное имя пелейца19, а Александр20 вознес это имя до не
бес. Не достаточно ли сказанного, чтобы понять, что
безвестность родины не приносит вреда гражданам, а
их слава лишь помогает прославиться родине. Рим был
пастушеским поселком и безвестным убежищем, пока
его не прославили военные подвиги и выдающаяся
доблесть его граждан.
Скорбь: Я происхожу из темного и безвестного места.
Разум: Зажги сам свет доблести. С его помощью
ты будешь блистать в потемках, и, по крайней мере,
это пойдет на пользу твоей родине. И ты сам станешь
заметнее при малом свете. Так или родина тебя сдела
ет известным, или ты — ее.
Скорбь: Я обитаю в незначительном месте.
Разум: Пусть будет так. И сам ты — незначителен,
и дух, обитающий в тебе, — незначителен. Но у тебя
перед глазами пример общей матери21, ты не улетишь
от гнезда до тех пор, пока доблесть не даст тебе кры
лья. Воспользуйся ими. Мы только что говорили, что
весьма многие ими пользовались счастливо. Поэтому, бу
дучи смертным, удерживай уздой высокомерие. А то не
которые чванятся одной славой родины. Глупое племя.
V. О НЕЗНАТНОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ
Скорбь: Я рожден незнатными родителями.
Разум: Может быть, не стоит считать тягостным
это обстоятельство. Возможно, даже лучше родиться
неблагородным (ignobilem), если ты рассмотришь раз
ные жизненные пути. Действительно, если ты решишь
предаваться наслаждениям и идти проторенной доро
гой по следам толпы, тебе легче простятся ошибки и
заблуждения, поскольку у тебя не было домашних на
ставников;, не будет резких попреков в том, что ты не
походишь на славных родителей, поскольку у твоего
дома нет никакой славы, одна безвестность.
Если же ты выберешь малоисхоженную тропу доб

лести (virtus), то тем известнее ты станешь, чем из
большей безвестности и потемок поднимешься. Вся
слава будет проистекать только из твоих дел. Ничто не
отнимет подражание. Нисколько славы не отнимут ро
дители, деды, прадеды, советники и учителя. За все,
что ты сделаешь хорошего, ты один пожнешь славу,
тебя одного будут восхвалять, тебя одного назовут ос
нователем и создателем рода, чего не случилось бы,
если бы ты был рожден благородным (nobilis). Вот ви
дишь, какой случай прославиться выпал на твою долю:
благодаря себе самому сделаться благородным, дать, а
не принять благородство. Ты дашь своим потомкам то
благородство, которого не дали тебе родители. Намно
го важнее стать основателем благородного рода, чем
получить благородство от предков.
Скорбь: Нов и прост мой род.
Разум: Стал же больше известен, чем последую
щие правители, основатель Рима, вскормленный пас
тухом1, хотя те воздвигали величественные дворцы, ук
рашенные мрамором и золотом, а он лишь построил в
лесу крепость и простой, жалкий царский дворец, по
крытый не менее жалкой соломой. Но велика всегда
слава новизны и большого начала.
Скорбь: Я начал свою жизнь от неблагородного
корнй.
Разум: Стремись стать благородным к концу жизни.
Ведь вначале —труд (labor), в конце — плод; если его со
рвать незрелым, то он не будет долговечным.
Скорбь: Низкое происхождение обрубает корень
славы.
Разум: В действительности-то не обрубает, а глуб
же закапывает, чтобы она возросла более крепкой,
пусть и более поздней. Впрочем, я назову здесь не
только неблагородных (ignobilis), но и безвестных
(ignotos) людей из любого рода, которые стали знаме
нитыми благодаря доблести и усердию (industria). Дей
ствительно, если доблесть делает человека истинно
благородным (si verum nobilem virtus facit), то я не по
нимаю, что мешает тому, кто хочет стать благородным,
и почему же лучше, чтобы его сделали благородным

другие, чем он сам себя?
Скорбь: Я происхожу от неблагородных родителей.
Разум: А Сократ2, Еврипид3, Демосфен4? У перво
го отец был облицовщиком мрамора, мать — повитухой;
у второго и мать, и отец — неблагородны; третий про
исходил не просто от жалких, но и сомнительных ро
дителей. Из крестьян вышел ваш Вергилий5. Не крас
нел Флакк6 из-за того, что его отец был вольноотпу
щенником и глашатаем. Оба достигли выдающейся
славы и удостоились расположения высочайшего из
правителей7, перед которым все другие склоняли голо
вы, благодаря деяниям которого рождалось все вели
кое, на кого возлагались надежды почти всех смерт
ных, особенно благородных; заслужить близкого зна
комства с ним было высшим стремлением лучших лю
дей. Так этот правитель, судя по его льстивым и слад
ким письмам, настоятельно добивался как чего-то
очень важного дружбы и общения с этими двумя не
знатными людьми, приехавшими в Рим из деревни:
один был из Мантуи, другой — из Венузия.
Мы думаем, что тогда при дворе было много благо
родных — бесполезных и невежественных людей, так
это часто случается. Им казалась вполне благородной
и даже вызывающей зависть незнатность тех двоих. И
это вполне справедливо.
Скорбь: Я происхожу от безвестных родителей.
Разум: Если не волнуют душу приведенные при
меры, перейду к более внушительным. Марк Цицерон,
как о нем написано, вышел из всаднического сословия
и, будучи простого происхождения, достиг консульст
ва, пройдя прежде, благодаря выдающемуся таланту, дру
гие почетные ступени [власти]. И я не знаю, было ли еще
чье-либо консульство столь полезно государству*.
Скорбь: Предки мои деревенские и безвестные.
Разум: Как я понимаю, они из-за этого кажутся
тебе достойными презрения. И ты теперь устремля
ешься к более высокому [положению]. Однако и Ма
рий9 был деревенским мужем, но именно мужем, как
говорил о нем его земляк Цицерон. Марий долго был
пахарем у марсов10, а в Риме семь раз избирался консу

лом. Как рассказал о нем тот же самый соотечественник,
он стяжал великую славу, с тех пор как сумел дважды
спасти Италию от опасности и страха порабощения11.
И Марк Катон12 — муж плебейского происхожде
ния, долгое время бывший безвестным жителем ма
ленького городка, — стал затем известнейшим инозем
цем великого -города, а вскоре выдающимся граждани
ном, и консулом, и цензором. Если недостаточно даже
этих примеров, вспомни о царях. В самом деле, низкое
происхождение не запрещает надеяться на достижение
этой власти за заслуги — через избрание. Вспомним
третьего, четвертого и шестого из римских царей13.
Как сообщают надежные авторы, пусть и не у всех об
этом написано, Тулл Гостилий в детстве воспитывался
в деревенской хижине:, в юности был пастухом. Отец
Тарквиния Приска был купцом, к тому же неримского
и даже неиталийского происхождения. У Сервия Тул
лия мать была то ли рабыней, и притом пленной, как
считают одни, То ли знатной, так говорят другие. А он
заслужил римское царство благодаря доблести.
И ты перестанешь удивляться, если поймешь вы
сказывание Платона: «Всякий царь выходит из рабов,
всякий раб из царей»14. Так смешали долгий век и
судьба дела людей.
Я уж не -говорю о правителях других народов, попа
давших на царский трон прямо от стада или из ничтож
нейшей ремесленной мастерской. Александр Македон
ский в Азии сделал царем некоего садовника. И был тот
не из последних, благодаря своим похвальным деяниям.
Я уж не говорю, с другой стороны, о тех, кто с вершины
царской власти соскальзывал до рабского положения. Так
фортуна уравновешивает свои деяния. Однако больше
всего может сделать доблесть. Благодаря ей надежно под
нимаются к высшим ступеням. И пусть знают правители:
если они начнут колебаться или покинут вовсе стезю
добродетели — то окажутся перед угрозой не только па
дения вниз, но и полного краха. Возвращаясь к тебе,
спрошу: так ущербно ли происхождение того, у которого
не отнята надежда ни на царствование, ни на успехи?
Скорбь: Я происхожу от темного корня.

Разум: Всякий корень темен и грязен, но именно
из него произрастают ветви, покрытые листьями и
цветами. Важно, не откуда что-нибудь происходит, но
каким становится.
С к о р б ь : Я рожден самыми незнатными родителями.
Разум;: Я чувствую, ты призываешь меня погово
рить о самой высшей власти. Сам Септимий Север15, о
котором выше мы говорили, был из всаднического со
словия. Гелий Пертинакс16 — сын вольноотпущенника
и сам был продавцом дешевых бревен. И тот, и другой
стояли во главе Римской империи. Ею правили Фи
липп Аравитянин, происходивший из самого низкого
арабского корня, Максимин и Максим17. Максимин
имел родителей безвестных и варварского происхожде
ния: он их стыдился, когда захватил власть. У Макси
ма отец был то ли кузнецом,= то ли плотником, неясно.
Среди добрых правителей, несомненно, числился Вес-
пасиан18, прославившийся не знатным происхождени
ем, а тем, что отлично управлял государством и имел
двух сыновей, по очереди унаследовавших достоинство
власти. Впрочем, что говорить о менее значительных
людях* если много сомнительного в происхождении
самого цезаря Августа19. На то, как складывается жиз
ненный путь человека, не оказывает большого влия
ния высокое происхождение. Отовсюду можно возвы
ситься: либо судьба поможет, либо доблесть.
Скорбь: Слишком жалок и темен мой род.
Разум: Относительно рангов человеческой власти
мы уже привели примеры, лучше которых нельзя и
найти. Остается сказать о том, что достопамятно не
благодаря власти или царствованию, но благодаря не
коему другому, своему собственному достоинству.
Вёнтидий Басс, имевший простую мать и безвестного
отца, был в юношеском возрасте проведен вместе с
другими пленными за колесницей триумфатора Гнея
Помпея Страбона (отца великого Помпея)20, покорив
шего его родину. Но фортуна переменилась: пленник
стал военачальником римлян, одержал победу над пар
фянским царем, кичившимся древностью власти и не
давней победой, убил царского сына, истребил враже

ские легионы; судьба не обещала этого в тот день ни
кому из римских военачальников. Тем самым он доб
лестно отомстил за небывалый разгром римлян и
смерть Красса21. Победителем и триумфатором почти
тельно въехал на Капитолий на собственных колесни
цах тот, кто украшал когда-то как, пленник чужие;
пленными врагами наполнил римскую темницу тот,
кто сам когда-то был связан и брошен в подобную
темницу. И тем приятнее было зрелище и удивитель
нее победа, что случилось это по истечении лет в тот
же самый день, когда произошло то страшное пораже
ние при Каррах22. Кто же до такой степени честолюбив
и столь жаждет власти, чтобы не предпочесть эту славу
без власти бесславному царствованию? Разве что-ни-
будь помешало счастью и высшей славе Вентидия?
Быть может, то, что он был низкого происхождения?
Или то, что в юности его положение было униженным и
жалким? Нет. Во всяком случае Рим высоко почтил му
жа, презираемого соотечественниками, и поместил тем
ное имя чужеземца среди славных имен своих граждан.
Вот лестница для Восхождения, вот ступени для
доблести, идя которыми, прилагая все усилия, надеясь
и неутомимо трудясь (intendo, sperando, vigilando),
можно достичь не только славы и лучшей судьбы, но и
самого неба. Так и ты, если рожден безвестным —
стремись возвыситься, направляй свои шаги от начала
до конца по следу доблести, никуда не отклоняясь и
не останавливаясь.
Скорбь: Начало было низким.
Разум: Оно осталось в прошлом; думай о том, что
последует. Некоторым кажется, насколько мне извест
но, что первый и последний дни жизни более всего
определяют или, как они говорят, заключают в себе
сущность человеческого состояния. Относительно по
следнего дня я, возможно, согласился бы, относитель
но первого — нет. Пусть даже они считают очень важ
ным, с каких предзнаменований этот день начинается.
Пусть даже Сатирик, соглашаясь с ними, так написал,
говоря о самом Вентидии: «Узнай же, какие звезды
встретили тебя, только начинающего издавать писк и

доныне краснеющего из-за матери».
Мы, однако, отвергаем подобное, отрицаем и эти
предзнаменования, и эту столь великую силу звезд, от
давая всю власть благому их создателю23. И ни одного
человеческого Создания мы не лишаем возможности
ступить на стезю доблести, счастья и славы.
Скорбь: Род очень низок.
Разум: Неужели ты предпочтешь назойливое вы
сокомерие? Или ты чувствуешь, что тебе чего-то не
хватает, если атрий24, наполненный закопченными
изображениями и разбитыми статуями, и фамильный
склеп с множеством полуосыпавшихся надгробных
надписей не служат твоему безумию, по причине кото
рого ты мог бы спесиво болтать на площадях о тех, ко
го не знаешь25.
Скорбь: Я рожден незнатным.
Разум: Некоторым казалось, что счастье не только
родиться, но и жить незнатным. Или ты не читал у
Цицерона в «Тускуланских беседах» стихотворение мо
гущественного царя, который хвалит старца и говорит,
что тот счастлив, так как незнаменит. И намеревается
остаться незнатным до смертного часа.
VI. О ЗАЗОРНОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ

Скорбь: Мое происхождение не только презрен
но, но к зазорно.
Разум: Настоящая и высшая зазорность — одна:
зазорность души. Если ты от нее избавишься, — все
остальное прекрасно.
Скорбь: Мое рождение дурно.
Р азум: Тот, кто живет нравственно, у того и рож
дение — нравственно, и умрет он с честью. Не может
быть нравственным рождение того, кто дурно жил. В
самом деле, важно ли для слепца, что он будет идти по
сверкающей дороге? И важно ли, откуда ты происхо
дишь, если впадешь, к несчастью, в грехи.
Скорбь: Мое рождение дурно.
Разум: Именно это оплакивает некий достослав

ный человек!1 И, конечно, все рождаются в грехе. Ста
райся не прибавить [к этому греху] более тяжких, хотя
очищение есть и от них. А тот первый грех часто смы
вается на самом пороге жизни, и ослепительная чисто
та наполняет душу.
Скорбь: Отец и мать родили меня дурно.
Разум: Ну и что же. Каждый дурно рождается.
Считай, что ты рожден хорошо, если не присоеди
нишь к чужому пороку — свой.
Скорбь: Стыдно позорного происхождения.
Разум: Ну, я не удивлюсь, что вы выходите из се
бя по поводу чужого и краснеете за чужое. А вообще-
то где, как не в самих себе, носите и доброе свое, и
дурное. Оно и может быть только в вас и нигде боль
ше. И если ты не сделаешь ничего постыдного, то и
наказан не будешь: твоя ли вина и тебе ли стыдиться
распутного отца? Только остерегайся унаследовать ро
дительский позор, стремись стать как можно более не
похожим на него с этой стороны. Ты ведь не знал о
порочности отца, когда родился, и без твоего желания
он не сможет передать тебе свои пороки. Будешь ты
славен или безвестен, — зависит только от тебя.
Скорбь: Я появился на свет от бесчестных родителей.
Разум: Всякий родитель должен казаться сыну
достойным уважения, но не в том смысле, что его
нужно бояться. Должно вот чего придерживаться: вся
кий отец есть отец, и пусть будет решено, в чем ему
не подражать. Не иди по стопам отца: если он настоя
щий отец, то сам не захочет, чтобы ему следовали в
дурном и любили его вместе с пороком. Найден лишь
один способ: сыновьям должно жить славно и при
стойно, свято и целомудренно, независимо от того,
что говорят об отце. И сын пусть не порицает вслух
бесчестных родителей. За него скажет несхожесть об
раза жизни, нравов и дел. Прекрасна та похвала, кото
рая звучит вслед сыну: «Насколько он скромнее стари
ка». И наоборот: нет ничего хуже клейма старческого
распутства. Как бы подошла старику юношеская стыд
ливость. Конечно, если сыновья живут дурно, то слава
родителей им обременительна. Зато когда сыновей

хвалят за скромность — уменьшается бесславие дурно
живущих отцов.
Скорбь: Я произошел от любви, достойной осу
ждения.
Разум: Пусть лучше о тебе говорят, что ты чест
ный сын бесстыдного отца, чем бесстыдный сын чест
ного отца. Ибо при всякой похвале или порицании
нужно обращать внимание преимущественно на то,
что является свойством данного человека. Несправед
ливо, если из-за чужого кого-либо порицают или хва
лят. А если что-либо вам свойственно, то оно стано
вится яснее, когда сравнивается со своей противопо
ложностью. Впрочем, как есть у каждого собственная
слава, так и бесчестье, то подобает, чтобы была и соб
ственная причина того и другого. И действительно, хо
тя от меча одного гибнет другой и от огня одного му
чается или сгорает другой, однако от греха одного не
гибнет слава другого. Потому что достоинства души
прочнее достоинств тела и произвола судьбы. Доброде
тели не могут быть опорочены вопреки воле владею
щих ими.
Скорбь: Я рожден нечестиво и противозаконно.
Разум: Ты не сделал ничего против закона, про
ступок совершили твои родители; ты же все делай в
соответствии с законами. В нечестивом рождении не
было совершенно никакого твоего преступления.
Пусть другие судачат о твоем происхождении, ты сам
поступай так, чтобы говорили о твоих добрых нравах.
И хотя из-за ненависти к распутству мщение граждан
ских законов распространяется на сыновей, не заслу
живающих его, однако Бог меряет каждого своими
мерками и не вменяет в вину отцу неправедность сы
на, а неправедность отца — сыну. Из философии ты
понял, что она судит иначе, чем законы. Следователь
но, душа твоя, удрученная несправедливостью зако
нов, утешена поддержкой божественных и философ
ских суждений. Ведь не запрещено тебе наследовать
имущество, гражданские доблести. Первое разрешает
ся установлениями людей, второе достигается заслуга
ми. До рождения ты ничего не заслужил — ни славы,

ни бесчестья.
Скорбь: Мое происхождение недозволенное и
нечистое.
Разум: Что касается нечистого происхождения и
того, дозволено ли родиться от внебрачной связи, то
можно привести в пример Ромула и Алквда2; Персей
стал царем Македонии3, а Югурта — Нумйдии4 в то
время, когда законные братья не были допущены к
царствованию. После устранения дурных обычаев и
правил Александр Македонский5 был назван сыном
Филиппа — об этом ты, наверное, знаешь. Правда, в
конце жизни Филипп отказался признавать Александ
ра за своего сына, прогнав по этой причине и Олим
пиаду6. Писатели считают, что из-за этого и произо
шел развод.
Сам Константин по предзнаменованию пришел к
власти вместо законных братьев, хотя был рожден на
ложницей7. Добавлю к ним короля Артура®, если толь
ко дозволено смешивать сказку с историей: ведь из-за
лжи уменьшается доверие к правде. Таким образом,
происхождение не имеет такой силы, которая могла
бы низвергнуть тебя вниз.
Скорбь: Я рожден постьздно.
Разум: Чистота нрава и слава жизни не только
смоют позорные пятна, но и всякую память о позоре
происхождения. Этими средствами пользуйся, на
сколько возможно, других, поверь мне, нет.
Скорбь: Стыдно бесславных родителей.
Разум: Отбрось этот сщц. Один отец у всех — Бог.
Одна мать — земля.
VIII. О БЕДНОСТИ
Скорбь: Я придавлен бедностью так, что не могу
подняться.
Разум: Часто именно бедность заставляет стойкую
душу быть умеренной: бедности удается то, чего не
может добиться философия.
Скорбь: Бедность осаждает мой порог.

Разум: Не осаждает, но охраняет: нет в этом ни
чего нового или необычного — когда-то именно она
охраняла Рим в течение многих веков. В хижинах уме
ренной и озабоченной бедности нет места бездеятель
ной и расслабленной роскоши, равно как и апатичной,
утомленной пороками лени.
С к о р б ь . Бедность вошла в мой дом.
Разум: Я посоветовал бы: поспеши ей навстречу.
Когда она: преследует грешного паломника или воен
ного человека, то нападение ее грозно и внезапно, а
лик хладен и печален, Когда же придет в семейство и
будет встречена, то окажется гостем легким и безза
ботным, не требующим расточительных расходов.
Скорбь: Бедность стучит в мои двери.
Разум: Открой их скорее, прежде чем она внезап
но сломает запоры и войдет победительницей в двери
с испорченными петлями: насколько сопротивляющимся
она тягостна, настолько давшим ей место приятна.
Радость: Бедность вторглась в мой дом:
Разум: Наоборот, вторгаются как воры и хуже,
чем воры, непрерывные наслаждения. К этому добав
ляются насмешки толпы и пошлые суждения, бессла
вие из-за скупости или из-за расточительности, кото
рые чаще всего располагаются на пороге богатого че
ловека. От этого зла ничто лучше не сможет сохранить
твой дом, чем бедность. Если богатый человек, даже
очень щедрый, что-нибудь себе оставит, то сразу же
будет окрещен толпой жадным, и напротив, стеснен
ный в средствах бедняк все равно считается щедрым:
богатству соседи завидуют, бедность жалеют. Облада
телей первого беспокоят и хулят, бедных побаиваются
и хвалят.
Скорбь: Бедность захватывает мой дом.
Разум: Зато не будет места ни высокомерию, ни
зависти, не будет больших потерь, ни страха убытков,
ни множества подозрений, ни коварства, ни отвраще
ния, ни подагры от зависти к чужому богатству. Когда
все это будет исключено, ты будешь иметь больше по
коя, и безмятежности, и доблести. Чем меньше места
будет занимать богатство, тем больше места останется

всему этому.
Скорбь: Бедность сурово приблизилась к моим
ларям.
Разум: Я понимаю, на что ты жалуешься. Богатст
ва приблизились бы мягче* но бедность безопаснее.
Нет никаких богатств, которым нельзя предпочесть ду
шевное спокойствие. Люди и все живое стремится к
счастью и жаждет его обрести. Однако счастье без бо
гатства возможно, без душевного спокойствия — нет.
Скорбь: Я давно угнетен беспощадной бедностью.
Разум: Нельзя долго стерпеть то, что невыносимо,
но все трудное имеет конец. Ты говоришь, что бед
ность трудна. Подумай, что бы ты предпочел: трудно
сти из-за богатств, или из-за золота, или г- из-за доб
лести. Разве ты не читал у стоиков1, что богат только
мудрец? Или прочитал, быть может, но пренебрег?
Что и делают многие читающие. Потому что стоики
рассказывают не о том, как жить лучше, но как — прият
нее. И все внимание они уделяют знаниям и красноре
чию. Ничего нет более пустого, чем заботы о богатстве.
ХСШ. О ПЕЧАЛЯХ И НЕСЧАСТИЯХ1

Скорбь: Я печален.
Разум: Важна причина — отчего ты печален или
радостен. Ибо это при разных обстоятельствах может
быть или хорошим, или плохим. Конечно, полезно пе
чалиться о грехах, лишь бы к людям не подкрадыва
лось отчаяние, Тайно налагая руку. Радоваться же при
лично добродетели или при воспоминании о добрых
деяниях, лишь бы эта радость не отворила двери спе
сивому высокомерию.
Скорбь: Я печален из-за несчастий этой жизни.
Разум: Счастье тебя возрадует в иной жизни. На
сколько несчастная эта жизнь, даже если она самая
несчастная, настолько та будет счастливой.
Скорбь: Я печален.
Разум: У этого зла очень много корней. О них
многое мы уже сказали, но, поскольку ты склонен к
жалобам, как я вижу, немало еще следует рассказать.

Бывает, что ты не видишь явной причины несчастий —
каких-либо болезней, или осуждения, или бесславия,
или несправедливости, или разговоров о каком-нибудь
подобном деле, — но некое наслаждение страданием
делает душу печальной. Зло тем тягостнее, чем неиз
вестнее причина, — и поэтому труднее исцеление. По
добного зла нужно, по мнению Цицерона2, избегать на
всех веслах и парусах, словно некоего камня души. В
этом, как и во многом другом, я с ним согласен.
Скорбь. Размышление о моих теперешних несча-
стиях делает меня печальным.
Разум: Я не отрицаю, что несчастия человеческого
состояния велики и многочисленны. Они оплакивают
ся в некоторых недавних книжках3. Но если ты по
смотришь на жизнь с другой стороны, то увидишь
многое, что делает ее счастливой и приятной. Об этом,
если я не ошибаюсь, никто до сих пор не писал, а те,
кто принимался, отказывались от своего намерения,
поскольку понимали, что этот предмет труден, проти
воречив, бесплоден для пишущих и далеко не равно
значен тому, что можно написать о несчастиях: до та
кой степени многие из них бросаются в глаза. Счастье
мало и скрыто, тут нужно глубже копнуть пером, что
бы можно было показать его неверящему.
Я выделяю главное из многого: мало ли вам причин
для радости? Образ и подобие Бога-творца, имеющие
ся в человеческой душе: ум, память, предвидение,
красноречие; столь многие изобретения (inventa),
столь многие искусства (artes), служащие этой душе и
этому телу, в котором божественной милостью преду
смотрено все необходимое для вас. А красота столь
многочисленных и столь разнообразных вещей, удиви
тельным и непостижимым образом служащих не толь
ко ваЩим нуждам (necessitati), но и вашему удовольст
вию (oblectationi). Что за великая сила корней, травя
ных соков, какое разнообразие цветов. Сколько запа
хов, тепла, вкусовых ощущений, из различия которых
рождается гармония (ex contrariis orta concordia). Как
много животных в небе, на земле, в морях, предназна
ченных только для вашей пользы и подчиненных только

вашей власти. И если бы вы не покорились добровольно
ярму греха, то владели бы всем, что есть под небом.
Прибавь холмы, согретые солнцем долины, тени
стые ущелья, льдистые Альпы, теплые побережья.
Прибавь многочисленные источники целебных вод:
сколько среди них серных и дымящихся, сколько про
зрачных и холодных ключей. А сколько морей, омы
вающих землю или вдающихся в нее. Прибавь стреми
тельные потоки и незыблемые пределы материков.
Прибавь озера, схожие с морями, и обширные болота,
и ручьи, стремительно низвергающиеся с горных тес
нин, и цветущие берега.
«И берегов защита, и свежие луга у ручьев», — гак
сказал Вергилий4.
Что добавить о гулких пещерах и покрытых пеной
утесах, о влажных побережьях; об отливающих золотом
нивах и виноградниках в перлах ягод, и об удобствах
городов, и о деревенском покое, и о свободе уедине
ния. А что может быть прекраснее и божественнее из
всех зрелищ, чем вид неба с едва заметным вращением
звезд? И среди них, неподвижных или блуждающих,
или, как говорят, плутающих, взгляните прежде всего
на Солнце и Луну, яснейшие светильники неба и ми
ра, как говорит Марон5, его сверкающее украшение,
как говорит Флакк6. От них — земные плоды, от них
— жизнь существ, от них — изменение погоды; при их
помощи мы измеряем годы, месяцы и дни, и ночи, и
мгновенья, без чего возникло бы отвращение к жизни.
То же касается тела: пусть оно бренно и слабо, однако
имеет приятный вид, выпрямлено и приспособлено к со
зерцанию неба. Присовокупите бессмертие души, и путь
к небу — при малой плате неоценимую награду, и многое
такое, чего не стоит касаться вне наставлений веры. Есть
надежда, что после смерти возродится И тело, станет лег
ким, светящимся, непорочным, им можно будет пользо
ваться с еще большей славой. И оно превзойдет не толь
ко человеческое, но и ангельское достоинство.
Сама человеческая природа будет соединена с бо
жественной так же, как у того, кто был Богом и стал
человеком. Ведь он, единосущный, совершенным об

разом объединив в себе две природы, стал Богом и че
ловеком, — так, чтобы, сделавшись человеком, сделать
человека Богом (ut hominem Deum facere, foetus homo)7.
Невыразимое благочестйе и смирение Бога — выс
шее счастье и слава человека, во всех отношениях воз
вышенное и сокровенное таинство, удивительная и
благотворная связь, которую, не знаю, как небесный,
но человеческий язык выразить не может.
Разве тебе мало, что уже одним этим человеческое
состояние облагорожено и несчастия уничтожены? О
чем, спрашиваю, более возвышенном может помыш
лять человек, если не о том, чтобы стать Богом? Вот
уже он Бог (ессе jam Deus est). Что еще остается, спра
шиваю я, о чем вы могли бы вздыхать и чего могли бы
желать? Вполне достаточно того, что ты приобрел, и
нечего выдумывать, что остальное является большим.
Действительно, когда сила провидения склонялась к
вашему спасению, Христос, хотя я мог избрать что-ни
будь другое, принял, однако, человеческое тело и че
ловеческую душу и пожелал обрести не ангельский, но
человеческий облик, — чтобы ты знал, таким образом,
насколько Господь любит тебя, и возрадовался этому.
Как превосходно сказал Августин®, Бог показал, что
нужно обращать внимание не на плоть и не на мощь,
а на то, чтобы вы придали добродетельность телесным
ощущениям, — в чем человеческая природа занимает
выдающееся место между прочими творениями. И тот,
кто с удивительным достоинством предпочел вас анге
лам, самих ангелов сделал вашими стражами, чтобы
еще раз показать ваше преимущество. Иероним гово
рил, что достоинство душ таково, что каждая в отдель
ности имеет ангела, поставленного ей в охрану?. В са
мом Деле, забота Бога о нас — отеческая и более, чем
просто отеческая. И как сказано Сатириком10, поисти-
не неизменная. Воистину, Богу человек дороже, чем
самому человеку. Откуда же берется место печали и
жалобам? Не природа ваша, очевидно, но грех делает
вас печальными и жалующимися.
Скорбь: Меня удручают недостойное рождение,

хрупкость и слабость природы, и нужда, и суровость
судьбы* и краткость жизни, и неизвестность конца.
Разум: С большим рвением ты сетуешь на причи
ны своих печалей. Следует перейти к противополож
ному, Чтобы ты возликовал от радости. А при нынеш
них нравах слишком жадно вы склоняетесь к Дурному.
Посему все, что касается недостойного рождения или
безобразия тела и прочего, — оно не только уменьша
ется стремлением к воскресению, на что надеется каж
дый верующий, равно как и на то, что будут облагоро
жены тела, — Но также опровергается существующей
красотой и неким исключительным величием человека
среди всех божьих творений.
Ибо что утрачивает от недостойного рождения че
ловеческое достоинство? Разве не из безобразных кор
ней вырастают высокие и стройные деревья и одевают
благодатной тенью травянистую землю? Не из грязней
шего ли навоза поднимаются веселые нивы? И не из
презренного происхождения — дела наилучшие? Вы —
божий урожай, который должен провеиваться на току
судилища и ссыпаться в амбар высочайшего отца. Зем
ным, хотя отчасти благородным и небесным было про
исхождение. И каким бы ни было рождение И сколь
трудным ни было бы возвышение — небо становится
последним обиталищем.
Что сказать о наготе, телесной слабости и многих
тяжких испытаниях несчастьем, из-за которых приня
то считать человеческое состояние жалким? Разве не
восполняется это при помощи разнообразных искусств
(artium) и многих лекарственных средств? Если для
животных, лишенных разума, природа позаботилась о
прочной шкуре, когтях и шерсти, только человека,
изобретателя всего, она наделила разумом. Не больше
ли славы, чем бесчестья, можно извлечь из этого для
людей? Как те защищены чем-либо, так он защищен
своим собственным внутренним средством. Все про
чее, как бы сильно оно ни защищало существа, все
равно слабее разума. Один только человек имеет
столько, сколько сможет достичь проницательным ра
зумом. Так, если господин случайно расщедрится, то

быкам и пахарям он назначает небольшую порцию
благородной пищи, каждому свою, а жене и сыну —
ничего. Быки и пахари имеют этой пищи назначенное
количество, а жена и сын берут больше или меньше в
зависимости от потребностей; так первым назначена
узда, вторым — свобода.
Всем существам, которых мы видим, облезлым от
старости или от чесотки, хромым, слепым, никто не в
состоянии помочь, кроме человека. Человек же, нагой
сам по себе, одевается и украшается при помощи ума
и, если дело потребует, вооружается. Хромой и бес
сильный скачет на лошади, или едет в повозке, или
опирается на палку. Всеми способами помогает себе и
себя поддерживает. Он научился изготавливать дере
вянные н о т , или железные руки, или восковые носы
и тем самым противостоять случайным несчастиям,
потере какого-либо члена тела. Пошатнувшееся здоро
вье он восстанавливает лекарствами, отсутствующий
аппетит возбуждает лакомствами, ослабевшее зрение
исправляет очками. Они, кстати, были выдуманы ва
шими предками: Сенека пишет, что они пользовались
с этой целью сосудами, наполненными водой11. Вооб
ще удивительна шра природы, ласковой и щедрой ма
тери: одно у сына отняв, другое даст и утешит.
Лошади, быки, слоны, верблюды, львы, тшры, бар
сы и подобные им существа, состарившись, становятся
ненужными, умирая — исчезают бесследно. Только че
ловека, одаренного доблестью, свойственной только
ему, старость делает уважаемым, а смерть — счастли
вым, унося, а не уничтожая бесследно.
И самое главное: некоторые животные сильнее че
ловека, некоторые быстрее, некоторые обладают более
острыми чувствами, но нет ни одного, превосходящего
человека достоинством, ни одного, о ком забота Твор
ца была бы такой же, как о человеке. Только человеку
дана круглая форма головы и небесный лик.
И когда, склоненные, видят животные только землю,
Глазам человека дано видеть высоты и небо
И поднимать обращенный к звездам лик, —
как прекрасно сказал Назон12; возможно, такие слова

есть и у Цицерона.
Только человеку даны лицо и глаза, отражающие
тайны души, дан разум, дана речь, даны слезы, дан
смех — признаки скрытых чувств. Некоторые полага
ют, что последнее служит доказательством несчастий и
ничтожества человека, так как плакать младенец начи
нает с момента рождения, а смеяться — только на со
роковой день13.
Я называю человека счастливым, если им управляет
доблесть, но жить ему непросто, так как от рождения
предстоят непрерывные труды и тяготы. И, наконец,
что касается силы и быстроты, ловкости и приспособ
ленности животных — всего этого недостает человеку.
Но человек приручил к ярму диких быков и к узде —
необъезженных лошадей. Человек сделал украшением
своего стола медведей, страшных своими когтями, ве
прей, опасных своими клыками, оленей, убивающих
рогами. Человек использует мех и шкуры лис, рысей и
прочих зверей, мясо которых нельзя употребить в пи
щу. С помощью сетей человек покорил себе моря, с
помощью собак — леса, с помощью птиц — небо. Он
обучил животных понимать человеческий голос и по
виноваться человеческим жестам. Так из каждой части
природы он что-нибудь поставил себе на пользу.
У тебя нет силы быка, но бык для тебя пашет. У те
бя нет быстроты лошади, но ты на ней разъезжаешь. У
тебя нет способности летать как цапля, но и она для
тебя летает. Нет у тебя силы слона или верблюда, но
первый возит для тебя осадную башню, второй — гру
зы. Нет у тебя шкуры оленя, нет шерсти ягненка или
меха лисицы, но они этим владеют для тебя. Иметь
всех качеств животных человек не хочет, но хочет по
велевать теми, кто их имеет. Эти слова римского пол
ководца служат прекрасным ответом тем, кто говорит,
что люди немощны и беспомощны.
Об этом и я кратко сказал, отчасти по-католически,
отчасти по-философски. Для устранения скорби души,
ибо так это называют философы, и для обретения спо
койствия полезно знать, что говорит о первом Цице
рон в третьей книге «Тускуланских бесед», а о втором —

Сенека в книге «О спокойствии души».
Итак, своевременно перевязана рана и указаны вра
чеватели душ, которых ты смело можешь призвать на
помощь, если этой беседы тебе недостаточно... Приро
да установила неопределенный конец жизни, чтобы
всегда верилось в настоящее и ближайшее будущее.
XCVIII. ОБ ОТВРАЩЕНИИ К ЖИЗНИ

Скорбь: Я испытываю огромное отвращение к
жизни.
Разум: Не знаю, есть ли какое-то зло опаснее это
го. Оно и само по себе очень тягостно и недалеко от
стоит от отчаяния; впрочем, это — прямая дорога к
отчаянию. В таких случаях в ваших храмах учат обра
щаться за помощью к счастливым душам, которые, осво
бодившись от ужасного отвращения и от телесных оков,
наслаждаются радостями и вечным душевным покоем.
Скорбь: Во все поры моей души проникло отвра
щение к жизни.
Разум: Отгоняй его радостными мыслями и доб
рой надеждой, утешением в друзьях и детях, разнооб
разных пристойных наслаждениях, бегством от бездея
тельности и более всего — постоянным терпением в
делах, но не ненавистью к настоящему, не тоской по
будущему и, наконец, не страхом и не надеждой по
кончить с собой, как делали некоторые жалкие глуп
цы. Такие люди сводят счеты с бедностью, отвращени
ем к жизни и временными страданиями, но взамен об
ретают вечные. Правда, наш Цицерон в сочинении
«Об обязанностях» оправдывает самоубийство послед
него Катона1. И Сенека прославляет подобную смерть
сильными словами, неоднократно заявляя, что при оп
ределенных обстоятельствах самоубийство проститель
но2. Нам же более истинной и лучшей кажется другая
мысль Цицерона: и тебе, и всем благочестивым людям
следует удерживать душу в темнице тела; она может
быть унесена только по велению того, кем дана. И
пусть тебе не кажется, что назначенный дар бежал от

тебя, ведь и для тебя звучит с неба следующее: «Если
тот Бог, храмом которого является все, что ты видишь,
не освободит тебя от этих темниц тела, не откроется
для тебя вход сюда. Остерегайся при любых тяготах
жизни думать, что тебе позволено ускорить смерть; и
при любых радостях не забывай, что смерть в любую
минуту может низвергнуть беспечную душу».
CXVIII. О СТРАХЕ СМЕРТИ

Страх: Я боюсь умереть.
Разум: Бояться не следует, но поразмышлять об
этом нужно: ты бездумно прожил жизнь, если страх
появился недавно, а не живет в тебе с раннего детства,
если он нападает на тебя по временам, а не присутст
вует постоянно. До мозга костей должны внедриться в
душу вот эти очень поучительные строки Флакка:
Среди надежд и забот, среди гнева и страхов
Всякий день для тебя крайним может явиться1.
Надо стремиться быть похожим на того, о ком Го
раций же в другом месте сказал так:
Тот лишь
Жизни рад, кто может сказать при всех:
«Сей день я прожил! Завтра — тучей
Пусть занимает Юпитер небо
Иль ясным солнцем»2.
Немногим дано жить так, словно каждый день —
последний, хотя многие философы именно к этому
призывают.
Разум: Тогда ты должен испытывать страх и перед
рождением, и перед жизнью. Ведь вступление в жизнь
есть начало смерти; жизнь сама — путь к смерти, или
еще точнее — некая смерть; ты идешь к смерти каж
дый день, или, как мудрецы полагают, ты умираешь с
каждым часом. Чего же именно теперь бояться, если
смерть постоянно или сопровождала твою жизнь, или
шла за ней следом? Первое понимают ученые люди,

второе — даже толпа. Все, что родится, умрет; все, что
умирает, имело начало.
Разум: Ты, разумное животное, будучи смертным,
боишься умереть. А ведь если ты обладаешь первым
свойством, т.е. разумен, второго, насколько я пони
маю, ты не должен бояться. Ведь человеческую приро
ду создают два главные свойства, связанные воедино: ра
зум и смертность. Первый — свойство души, вторая —
тела. Страх смерти порожден недостатком разума.
Страх: Я боюсь смерти.
Разум: Не следует бояться ничего, что происходит
по законам природы. Тот, кто ненавидит естественное
или боится его, несомненно, ненавидит или боится са
му природу; разве только будет позволено одну часть
этой природы любить и восхвалять, а другую — отвер
гать и осуждать. Но ничего нет хуже этого не только
по отношению к Богу, но и в отношениях между
людьми. У природы, так же как у друга, или все при
нимается, или все отвергается: если же ты будешь при
нимать только приятное, то окажешься этой дружбы
недостоин.
Страх: Я страшусь смерти.
Разум: Если в смерти есть что-то дурное, то оно
усиливается этим страхом. Если же в ней дурного нет,
сам страх — большое зло. Глупо зло увеличивать, еще
глупее — сотворять.
Страх: Я ужасаюсь, когда слышу само слово
«смерть».
Разум: Слабость смертного делает это слово ужас
ным. Если в душе есть хоть какая-то сила, ничего бо
лее ужасного не будет для нее в смерти, чем в прочих
вещах, которые случаются по законам прирды. Почему
Ты больше боишься умереть, чем родиться, расти, ста
реть, испытывать голод, жажду, бодрствовать, засы
пать? Последнее особенно схоже со смертью. Не слу
чайно одни называют сон явлением, родственным
смерти, другие — образом смерти. Можешь счесть это
поэтической метафорой, можешь — философским вы-
оказыванием, но сама Истина сказала, что сон — друг

смерти: так почему же ты однажды должен убояться
того, чем наслаждаешься еженощно? Ученые люди
удивляются такой несообразности и порицают ее.
Страх: Эти три сравнения есть у философов, они
общеизвестны и радуют, когда находят отклик в душе
человека, но замолчи — и вновь возвращается страх.
Разум: Он так и оставался, ведь если бы его не
было, он не вернулся бы. Я не отрицаю, в душах тол
пы есть врожденный страх смерти. Но просвещенному
мужу стыдно мыслить так же, как толпе; ему прилич
нее следовать немногим.
Я не перестаю удивляться тому, что вы презираете
советы философов относительно образа жизни, хотя
прислушиваетесь к советам моряков о плавании, паха
рей — о севе, военачальников — о войне. Заботясь о
здоровье тела, вы обращаетесь к медикам, но не при
бегаете к философам в заботах о душе. А ведь кто, как
не истинные философы — врачеватели душ и настав
ники жизни. Я говорю именно об истинных, потому
что наш век, лишенный настоящих мужей, в изобилии
породил философов только по имени: не только их со
ветов, но и самих их нужно бежать, поскольку бес
стыднее. и пошлее никого нет. От нынешних филосо
фов ты ничего не получишь, кроме чистого вздора^ а
вот если обратишься к прежним, то многое найдешь
для облегчения твоей болезни, и тогда не будешь по
вторять то, что говорят неучи.
Я предостерегу тебя вместе с Цицероном: я боюсь, что
ты будешь действовать через посредников. И действи
тельно, где же лучше всего ловить рыбу и охотиться, если
не там, где обитают рыбы и звери, — в водах и лесных
чащах; где лучше всего добывать золото, собирать драго
ценные камни, если не там, где они родятся, —то есть в
землях, на морских побережьях, где они изобилуют? Где
взять товары, если не у купцов, ще статуи и картины, ес
ли не у скульпторов и художников? И от кого, если не от
философов, ты можешь искать философских советов?
Флакк объясняет в «Искусстве жизни», что часто
один так, другой иначе, иной слабее, иной сильнее бу
дет влиять на души — в зависимости от известности

рассказчика и изящества стиля, такая добавляется но
визна к старому, такой свет к прежнему блеску, такая
прелесть к существующей красоте. Здесь я не буду боль
ше говорить об этом, да и в другом месте не собираюсь,
так как все уже ясно. Я не хочу, поскольку твой нрав
чужд высокомерия, чтобы ты пренебрег однажды услы
шанным и, возможно, не понятым, как затасканным и
ставшим обычным от многократного повторения.
Страх: Я успокаиваюсь, чувствую, что ты повер
нул меня в правильную сторону этими увещеваниями.
Давай пойдем дальше: ведь до сих пор я страшусь
смерти ничуть не меньше.
Разум: Есть некоторые вещи, которые при рассу
ждении представляются более Значительными, чем это
есть на самом деле: бывали многие устрашены на рас
стоянии тем, что вблизи вызывало смех. Не стоит до
верять неопытным. Никто из тех, кто порицает смерть,
ничего не может сказать о ней достоверно. Ничего не
может сказать тот, кто ее претерпел, ничему нельзя
научиться от того, кого она постигла. Сколько ни
спрашивай отошедшего в мир иной, будет молчать тот,
кому известна истина дела; а болтать будут те, кому
неизвестна, и доказывать попусту то, чего не знают. С
одной стороны, самая открытая, а с другой — самая
тайная из всех вещей смерть. Тайное и неопределен
ное внушает недоверие. Так стоит ли размышлять о
ней, или скорее следует думать о том, что принесет
душе радость, чем о том, что ее опечалит?
Страх: Душа боится смерти.
Разум: Если своей — совершенно напрасный
страх: она же бессмертна, если же боится за тело, то
подобает ли благочестивому человеку проявлять заботу
в отношении врага? Если душа боится оторваться от
тела, значит, слишком сильно любит свои кандалы и
свою тюрьму. А эта любовь глупа.
Страх: Меня тревожит страх смерти.
Разум: Боятся.умереть только глупцы. Я не удив
ляюсь этому, потому что для них в телесном все сча
стье, а смерть несомненно губит тело. Поэтому они
вправе думать* что со смертью тела наступает конец их

блага, и от того печалятся. Природе человека свойств
венно не хотеть быть несчастным. Ученый муж должен
заботиться о теле не больше, чем о презренном слуге, а
все заботы, всю любовь, все желание должен направить
на воспитание души. В смерти тела надлежит видеть не
что иное, как своевременный уход из некоего неприят
ного и совершенно тягостного ночного пристанища.
Страх: Не могу не бояться смерти.
Разум: Ты мог бы не бояться конца этой жизни,
если бы надеялся на ту и желал ее прихода. Много на
ходится причин бояться ухода из этой жизни, но все
они исчезают перед надеждой на предстоящую буду
щую жизнь.
Страх: Я боюсь смерти.
Разум: Страх рождается, во-первых, видом смер
ти, Во-вторых, мыслью о ее неизбежности. Для учено
го и мудрого, а особенно старого человека этот страх
позорен; ведь для действительно ученого и поистине
мудрого вся жизнь — подготовка к смерти. Если это
было очевидно античной философии, то что же может
увидеть теперь новое благочестие, которое есть выс
шая философия и истинная мудрость.
Представь себе тех, кому будет внезапно приказано
собраться в долгий путь. Они взволнуются и опечалят
ся, начнут сетовать, что им не было сказано об этом
заранее, и разинув рты глядеть на узлы, которые им
нужно собрать, и выйдут в дорогу в полном негодова
нии. И конечно, часто оглядываясь, будут жаловаться,
что забыли то одно, то другое.
Так не таким ли долгим путем является дорога к
смерти? Нет ее длиннее, нет тяжелее, нет темнее, нет
неопределеннее, нет неизвестнее и опаснее. И по
скольку путники будут всего лишены, а дорога невоз
вратна, нужно очень тщательно предвидеть все и ни
чего не забыть; для ушедших туда не будет возможно
сти, как для обычных путников, поручить друзьям или
написать о том, чтобы им передали забытое: путь та
ков, что ни возвратить что-нибудь, ни взять, ни вер
нуться возможности нет. Но путь неизбежен, возвра
щение невозможно, идти туда необходимо. Путники

эти — воины, идущие туда, откуда нет возврата. У Се
неки римский полководец говорит своим воинам:
Это приказывает вам вождь ваш.
Итак, когда надлежит идти [туда], откуда невозмож
но возвратиться, и когда неизбежность этого пути ста
нет ясна, а неизвестен лишь час смерти, одно есть
средство: быть в душе готовым всегда, и когда вас
призовут — должно отвечать, прикажут — повиновать
ся, назначает же путь каждому власть вождя. Лучше
охотно сделать то, что все равно предстоит совершить
всем вам, и веселым, и печальным. Это обстоятельство
в наибольшей степени уменьшает и страх смерти, и
скорбь; оно сделает вас не только бесстрашными, но и
жаждущими отсюда уйти. Не то смерть придет неожи
данно, когда еще не будешь к ней готов. Цицерон
очень верно предрекал подобное в письме к Бруту:
«Поверь мне, Брут, — писал он, — вы будете захваче
ны врасплох, если не приготовитесь заранее». Повто
ряю, именно так случится у любого, так выйдет у всех,
кто не предвидит того, что придет.
И если во всех делах необходимо предвидение, то в
этих — более всего, ибо они случаются только однаж
ды. В них достаточно одной ошибки, и, куда бы ни
скользнула нога, шаг сделан безвозвратно.
Страх: Даже теперь я сильно страшусь смерти.
Разум: Нелегко вырвать то, что глубоко укорени
лось. Я уже говорил, что знаю: страх смерти внушен
ное чувство, прежде всего — у толпы. Однако филосо
фы смерть не причисляют ни к добру, ни к злу, саму
по себе ее не должно бояться, не нужно и желать. Они
полагают, что смерть становится добром или злом в
зависимости от обстоятельств. А это одобряется даже
тем из ваших, который полагает, что смерть — самая
сладостная вещь для святых, самая худшая — для
грешников.
Страх: Смерти я боюсь, смерть я ненавижу.
Разум: Я бы удивлялся, откуда этот страх у смерт
ных, откуда эта ненависть, если бы не была известна
изнеженность души; и вы, подумать только, еще уси

ливаете ложный страх и вскармливаете ужасы. Разве
ты не замечаешь, как большая часть смертных ужаса
ется, услышав само слово «смерть»? А ужасаться этому
значит ужасаться собственной природе, и ненавидеть
то, что тебе присуще. Ничего нет глупее в людях, ни
чего нет неблагодарнее в отношении к Богу. Как мно
го людей с болью слышат слово «смерть», в то время
как его нужно постоянно воспринимать внутренним
слухом. Разве хоть один может избежать смерти? И
тот, кто способен понять, кто он таков, разве не ска
жет о себе, что он — смертное животное? Каждый
должен постоянно к себе прислушиваться: не идет ли
к нему смерть в эту минуту. Но вы бежите этого слова,
будто смерть входит в вас через уши, и душу отворачи
ваете, и надеетесь забыть то, чего нельзя забыть, хоти
те вы того или нет.
Вы отказываетесь размышлять о смерти, а она меж
ду тем в любой момент сможет наступить, и тогда при
дется о ней думать и ее перенести. И если размышле
ние предшествовало, то претерпеть ее легче. Иначе од
новременно придется и думать, и претерпевать в бед
ственных обстоятельствах. А всякая неожиданность и
внезапность душу потрясает. В равной мере глупо или
напрасно чего-либо Домогаться Или пытаться избежать
того, что неизбежно; и чем гибельнее будущее, тем
глупее попытка исполнить и то и другое. Среди чело
веческих зол ничего нет страшнее, чем забвение Бога,
себя самого и смерти. Эти Три вещи так между собой
связаны, что едва ли возможно их разделение. Вы же хо
тите помнить себя самих, не помня ни начала ни конца.
Посмотрите на тех, которые рассуждают о своих де
лах; среди ,них едва ли найдется такой, кто осмелится
сказать: «Когда я умру», но: «Если я умру». Словно со
мневается в том, несомненнее чего нет. И даже не го
ворится «если я умру», но — «если со мной что-то слу
чится». А разве может случиться что-либо иное, что
со всеми было или будет, со всеми, кто уже родился
или когда-либо родится? Они будут жить и умирать
по-разному, но сама неизбежность смерти останется
той же самой. А ты хочешь избежать этой неизбежно

сти, которой не избежали ни твои предки, ни вожди
племен и вообще никто.
Откройте шире глаза и не будьте похожи на тех, кто
при виде вражеских мечей закрывает их и считает, что
так опасность минет его. С закрытыми глазами или с
открытыми, Вы все равно будете поражены мечом.
Стремитесь хорошо умереть, а это стремление окажет
ся напрасным, если вы не будете хорошо жить; ста
райтесь изо всех сил, что в вас есть, действуйте. Ос
тальное вверьте тому, кто дал вам жизнь, хотя вы его
об этом и не просили. Он даст руку и уходящим из
нее, если вы его призовете и попросите, И не лелейте
желания не умирать. Оно бесстыдно, высокомерно,
бесполезно, безумно. Свыкнитесь, о смертные, с зако
нами природы, и подчините выи неотвратимому ярму. И
если вы любите вас самих, любите то, что вам свойствен
но, и не желайте того, что несвойственно. Нужно, чтобы
не природа вас, но вы ее слушались и ей подчинялись.
Страх: Долго и напрасно я пытаюсь изгнать страх
смерти,
Разум: Я удивляюсь, что столь долго ты тщетно
делаешь то, к чему тебя должно привести давнее раз
мышление. Позорно же из-за столь краткой опасности
(если смерть является опасностью, а не свойством
природы), повторяю, мужу позорно претерпевать столь
долгий страх и проводить так много тревожных и на
полненных трепетным ожиданием лет из-за длящегося
одно мгновенье критического положения, из-за одного
часа или одного вздоха. Не хочешь ли обрести самого
сильного средства против этого зла, не хочешь ли ос
вободиться от постоянного страха смерти? Так вот, хо
рошо живи. Похвальная жизнь презирает смерть, а
часто, даже желает ее. Самое ужасное, если тяготы,
скорбь, неудачи, бесславие, тюрьма, изгнание, рабство,
потери, война, сиротство, бедность, старость, болезнь и
смерть будут для сильных мужей чем-то иным, кроме
школы опыта, плаца выносливости, стадиона славы.
ИНВЕКТИВЫ ПРОТИВ ВРАЧА
КНИГА I
Кто бы ни был ты, разбудивший спящего льва и за
ставивший взять в руки лежавшее праздно перо, ты
поймешь, что одно дело поносить шелудивым языком
чужую славу и совсем другое — напрягать мозги для
защиты своей1. Правда, наш с тобой бой неравен: ме
ня есть куда ударить, Тебя — нет. Кому известно твое
имя, жалкий наемник й безвестный ремесленник? А
ведь Весь бой идет не за богатство или власть, а за
славное имя. Стоит ли напоминать, что ты обойден
славой, что называется, гол как сокол? Я бы никогда
не начал этого разговора, если бы ты меня не выну
дил. Можно бы ответить презрительным молчанием,
да, боюсь, ты о себе многое возомнишь. Потому бе
русь отвечать и заранее прошу прошения — не у тебя,
у читателя — за возможные резкости, мало присущие
мне обычно. Ведь ты говоришь столько глупостей, что
отвечающий на них может показаться еще глупее.
Начну с Того, что твое письмо заставило меня сме
яться до слез. Ты исхитрился доказать совсем не то,
что хотел, и, выйдя из своих пределов, тотчас заблу
дился в чужих, да не один, а с Толпой доверчивых
простаков, не ведающих опасности и не знающих, что
вместо долгожданных плодов исцеления в их руки по
пали жалкие цветочки бесполезных слов, в то время
как нужно действовать, а не говорить. Сколько тяжко
го труда и скольких мук тебе стоило твое напыщенное,

чванливое, бранное, однако совершенно бессодержа
тельное послание! Но так у вас заведено: подходить к
истине только с руганью. Чем ты сразу показал и цену
себе. Не будь ты самым худшим и самым бесчестным из
всех, ты бы, по моему разумению, еще мог бы надеяться
на участие в консилиуме относительно понтифика2.
Только одному выпадает подобная доля, но признак
благородного характера — стремиться стать этим од
ним. В случае успеха наградой будет исполнение дос
тойного желания, при противоположном исходе — по
хвала за стремление. Насколько я помню, я осуждаю
не ваше ремесло, а ремесленников, и притом не всех,
а лишь самых надоедливых и непоследовательных.
Удивительно, что и ты, знающий себе цену, и другие
восприняли это так болезненно и воспылали таким
гневом. В чем тут дело? Ни Платон и Аристотель, ни
Гомер и Вергилий, ни Цицерон и Демосфен никогда
не раздражались, если за вялость ума ругали филосо
фов, за неискусность поэзии корили поэтов, за не
стройность речи осуждали ораторов. А разбрани негод
ных и невежественных врачей — туг же все до одного
начинают бесноваться и скрежетать зубами. Коротень
кое письмецо обнаружило неведомые раньше и изум
ляющие меня вещи. Может, у каждого рыльце в пуш
ку? Прискорбно, если это так, но надеюсь встретить
хотя бы одного из врачей, который полностью одобрит
все, мною сказанное и еще не сказанное, и найдет,
как свойственно большим умам, славу в несхожести с
другими, ,и порадуется, что он похож на немногих и
непохож на многих. Если бы я не. верил в это, я бы и
не советовал выбирать одного из многих, выделяющихся,
повторю свои слова, не красноречием, а знаниями и
добросовестностью. И я бы удивлялся твоим нападкам,
вызванным этим советом, если бы не знал о твоем не
вежестве и неуверенности в себе. Ведь даже самые
ученые из вашего сословия, как я позже узнал, гово
рили, что лечение больного лучше поручать одному
опытному врачу, редко допускающему ошибки, чтобы,
Инвективы против врана 221
ища совета многих, он не стал жертвой многих оши

бок. Нет сомнения, что тебя таковым не признают,
иначе ты не стал бы излагать свои бессвязные мысли
человеку, бранящему неуверенных в себе и невежест
венных врачей. Но ты решил, что камешки — в твой
огород, потому так громко и запротестовал.
Среди невнятного бормотания ты не постыдился
заявить; что я угодничаю перед понтификом. Я не
угодничал и не собираюсь угодничать ни перед каким,
даже всем известным лицом, разве только перед пре
небрегающим всем, кроме доблести и славы. Ничто не
заставит меня стать иным, чем я был едва не с пеле
нок^ Спроси того самого, о ком вдет речь, как часто
он предлагал мне такое* о чем ты, ненасытно жажду
щий многого, не осмелился бы и мечтать, а я отказы
вался от всего из-за любви к свободе, блага, тобой не
испытанного и тебе неведомого3. Итак, перестань пе
реносить свою заразу и порок суетности на здоровых
людей. Это ты подлиза и прилипала, ты самый отвра
тительный из льстецов, причем не только перед пон
тификом, но и перед последним бедняком, если от не
го можно хоть чем-то поживиться. Я же привык искать
благоволения у цветущих лесов и уединенных холмов
и стремлюсь только к познанию и славным деяниям.
Скорей не сочинением, а презрительным смехом
стоило ответить на твои слова и мучительные потуга
вырваться из крепких сетей истины. Ты заявляешь, что
я из-за зависти не называю твоего славного имени и
написал письмо лишь ради очернения тебя и твоего
стада. Несчастный, можно ли тебе позавидовать? Да не
приведи Господи! Кто завидует несчастному, сам
вдвойне несчастен. Я стремлюсь лишить тебя извест
ности, которой у тебя и не бывало? Не бойся, звони о
ней хоть по всему белому свету! Что касается опасения
потерять славу, то, идя без клади, поет И разбойников
встретивший путник4. Тебе могут отрезать нос, выко
лоть глаза, но славы, которой нет, не отнимут.
Нет ничего несноснее высокомерного человека, по
терявшего стьщ: он готов отрицать любые слова. Что
искать стыда у блудницы? Вот ты заявляешь о посто
янном согласии врачей между собой, хотя весь челове

ческий род жалуется на их разногласия. Если бы было
по-твоему! Я хотел бы обманываться, хотя в таком де
ле обмануться трудно; я предпочел бы ошибиться
один, лишь бы были здоровы все, чем знать точно, что
тысячи людей подвергают себя опасности, отдавая в
руки ненадежных и говорящих разное врачей. Ты, яс
ное дело, уверяешь, что при недавнем лечении понти
фика все врачи были единодушны; ты можешь врать,
сколько влезет, поскольку это у вас дело привычное,
но смотри, все тайное становится явным, да еще при
стольких свидетелях. К согласию вы пришли только
после его выздоровления, а оно случилось бы гораздо
быстрее, если бы ты на время его болезни уехал на от
даленные берега Инда или Ганга. В этом ни у него са
мого, ни у других сомнений нет. Страшно подумать,
но, если бы наместник бессмертного Бога, но смерт
ный сам, отдал дань природе, сколько бесполезных
споров поднялось бы у вас о пульсе, слизи, критиче
ском дне, лекарствах! Ваши крики разносились бы от
земли до неба, но причина болезни так и не была бы
ясна. Несчастны те, кому приходится к вам обращать
ся! Понтифик обязан своим исцелением Христу, все
общему целителю, а не вашему невежеству. Да исцелит
его Христос и впредь, сколько потребуется ему и церк
ви, главой которой он является. Его подняло на ноги
Божье благодеяние да прирожденная крепость, а вы
приписали это себе и теперь, лукавые люди, приходите
к единому мнению, чтобы ученейший падре, знающий
или предугадывающий— не скажу все, как ты, льстец,
говоришь, лебезя перед ним, но — многое, не почувст
вовал ваших разногласий, не стал бы вас презирать и
ненавидеть и не отставил бы от себя подальше таких
ненадежных проводников по полной опасности Жизни.
Поверь мне: на виду у птиц ловушек не расставляют.
Понтифик не обманывается в отношении вас и скорее из-за
ложного чувства неловкости поддается общему обычаю об
ращаться к врачам, чем из-за незнания, что нельзя верить
вашей болтовне и что поддаваться ей еще опаснее, чем бол
таться в море при шторме без руля и без ветрил.
Инвективы против врача 223
Я же меньше всего удивлен твоей раздраженности,

поскольку прекрасно помню слова сатирика:
Кто правду скажет, доносчиком станет5.
Или близкие к ним слова комического поэта:
Податливость родит друзей, а правда — ненависть®.
Это и вообще верно, а особенно часто случается
среди тех, кто живет во лжи. И еще меня удивляет, от
чего твой гнев перерастает в бешенство и ярость? Лич
но тебе я ничего не писал, да и сейчас пишу без охоты
и без всякой надежды на понимание. Писал я, движи
мый опасениями и благоговением, римскому понтифи
ку* страдавшему в то время от тяжкого недуга. На
сколько я понимаю, это краткое письмецо оказалось
для него полезным, а для тебя не особенно, поскольку
я убеждал его больше всего опасаться толпы несоглас
ных между собой врачей, да и одного врача тоже, если
в нем меньше знаний, чем пустого красноречия; а та
ких врачей в наше время великое множество. При
всем твоем негодовании я не собираюсь раскаиваться
в своем совете, не думаю, что меня следует побить кам
нями только потому, что я дал надежный совет, пусть
и непрошенный, человеку, которому все мы, гордя
щиеся званием христиан, обязаны не только советом,
но покорностью и послушанием. По-хорошему ты не
мне, тебе ничего не писавшему, должен отвечать, а
написать ему самому; может, и задурманил бы его сво
им ароматным врачебным красноречием настолько,
что он вверил бы тебе и себя самого, и свои дела и На
деялся, что его жизнь и здоровье находятся в надеж
ных руках, а меня и мне подобных бежал бы как чумы,
называй меня хоть поэтом, хоть как-то по-другому.
Поскольку ты себе все позволяешь, ты из-за ненавис
ти ко мне, а еще больше к истине нападаешь на ни в
чем неповинных поэтов. Ведь по этому поводу я ни
строчки не написал в стихах; это ясно по стилю всяко
му, кто в своем уме. Может, за твое бесстыдство И
стоило бы сказать о тебе в стихах, опозоривши тем са
мым навеки, да не хочется руки марать и делать тебя
известным потомкам, да еще и место давать в моих

опусах.
Но что слепому до красок, что глухому до звуков?
Прошу тебя, занимайся своим ремеслом; можешь —
исцеляй, нет — убивай и не забудь при этом потребо
вать плату. Род человеческий по слепоте своей позво
ляет тебе, властелину над жизнью и смертью, как ты
хвастливо себя называешь, то, что запретно даже им
ператорам и королям. Пользуйся страшной привилеги
ей! Ты нашел самое лучшее и самое безопасное ремес
ло: тот, кто поправится, обязан жизнью тебе, тому, кто
умрет, ты не обязан ничем, кроме опыта; вина за
смерть — всегда на природе или на больном, жизнь —
всегда подарок от тебя. Как не вспомнить слова Со
крата, сказанного по поводу живописца, ставшего вра
чом: «Будьте осторожны; он оставил ремесло, в кото
ром ошибки на виду, и занялся таким, в котором их
скрывает земля»7. Думаю, ты ни на чем не остано
вишься, если с неслыханным кощунством подчиняешь
риторику медицине, то есть госпожу — служанке, сво
бодное искусство — ремеслу8. А может, к этой безум
ной мысли ты пришел потому, что увидел, как в наше
время бесчестнейшие люди по воле рока правят луч
шими, и решил, что подобные поряцки можно при
нести и в искусства? Если бы подобная мысль тебе,
действительно, пришла в голову, то ее нельзя было бы
назвать совсем тупой и ослиной. Но здесь фортуна не
властна. Она может позволить править Неронам и Ка
лигулам, процветать в своем отечестве Дионисиям и
Фаларисам9, бродить по ливийским зачумленным пес
кам Катону, умереть в тюрьме Регулу, в бедности —
Фабрицию, в ловушке —- Марцеллу, в изгнании — Сци
пиону10. Оца может позволить себе многое вроде это
го, но подчинить риторику медицине — не в ее власти.
Но что это я? А вдруг придется изменить мнение и
согласиться, что фортуна имеет власть и над искусст
вами? Ведь будь по-другому, ты бы при своем невеже
стве не чувствовал себя столь же уверенно в завтраш
нем дне, сколь неуверенно идут к нему нищие ученые
мужи. Правда, это скорей судьба людей искусств, чем

самих искусств.
Ты не можешь объяснить мне одну вещь: если тебе
кажется, что на свете все перепутано и потому можно
перепутать искусства, сделав свободные рабами ремес
ленных, хотя даже названия препятствуют этому, то
почему служанкой медицины ты сделал именно рито
рику, а, например/ Не мореходство? Некоторые, ска
жем, называли Мореходное искусство сВОего рода ри
торикой, точнее, риторикой ремесленных искусств —
ведь у кого в подчинении торговля, должен быть очень
красноречивым, ради безопасности, при знакомстве с
новыми побережьями или народами. Потому-то и само
имя Меркурия, бога торговли, выводили из слов
«mercatorum kyrios», то есть «господин купцов»11. Если
это так, то вернее сделать риторику служанкой море
ходного искусства, смотришь, ей было бы и полегче
из-за большего сходства. Но твое невежество и слепота
затуманенного ума не позволяют додуматься даже до
этого. Боюсь, смехотворный моралист, что в своих
очередных писаниях ты прикажешь подчинить грамма
тику ткацкому делу, а диалектику — военному. Думаю,
ты не ведаешь сомнений, коли заявляешь, будто я, за
дев врачей, божественное и небесное сословие, возвы
сил голос против неба, когда ты не побоялся раскрыть
свой нечистый рот на Плиния Старшего, самого вы
дающегося из ученых людей своего времени12. Такого
мнения о нем были тю гие, в том. числе и врач Гален,
его современник, если мне память не изменяет, и тоже
муж не без учености, только уж очень богатый неуче
ными и болтливыми преемниками13.
Что же это за безумие? Что за страсть? Удар, полу
ченный от пехотинца, ты возвращаешь ни в чем непо
винному всаднику; тебя оскорбили прозой, а ты выме
щаешь гнев на поэтах, словно Все, что тебе неведомо,
является поэтическим. Если это так, то что же оставим
вне поэзии? Трудно поверить, что ты не совсем невеж
да, когда ты так по-детски силился выразить вполне
вздорные идеи. Боже милостивый, какое безумие! Ка-
8 — 2Ч5Х
кой бред! Ты наскакиваешь на поэзию, которую и в

глаза не видал; восхваляешь медицину, которую и я не
осуждаю, да и кто в здравом уме и трезвой памяти ре
шится это делать? Я знаю, что это искусство не беспол
лезное. Нашими латинянами оно было принято позд
но, однако скоро обрело большой почет и даже, так
утверждают, было объявлено изобретением бессмерт
ных богов: настолько оно казалось великим, что не
могло считаться человеческим изобретением14. Это
мнение подтверждает в Экклезиасте и еще более за
служивающий доверия автор: «Господь создал из земли
врачества»15. Впрочем, подобное можно сказать вооб
ще обо всем: все, что мы узнали, все, что мы познаем,
все, в чем мы мудры, — это божественное изобретение
и дар Божий; и в начале той же книги написано: «Вся
кая премудрость — от Господа Бош»16.
А чтобы ты не ублаготворял себя похвалой только
твоему ремеслу, послушай написанное в той же книге
о другом ремесле, земледелии: «Не отвращайся от
трудной работы и от земледелия: которое сотворено
Всевышним»17. Чем же ты превосходишь живущего ря
дом земледельца? И твое ремесло, и его происходят из
одного источника, оба созданы Всевышним. Мало то
го, сравнение Тебя и земледельца оборачивается не в
твою пользу, он поддерживает человеческую жизнь, а
ты на нее покушаешься, хотя уверяешь в противном;
он своим трудом помогает человеческому роду, а ты
своим бездействием ему вредишь; он, нагой и голо
дный, в молчании готовит в полях Народную сытость,
а ты, разодетый и сытый, своей болтовней разрушаешь
в покоях народное здоровье.
Есть и еще одно расхождение между вами: ты счи
таешь результаты врачебного лечения достойными
удивления. Какие, скажи на милость, результаты? Мо
жет, те, что вы сами болеете, чаще других, если не бес
престанно? Ваши лица в любой толпе выделяются
бледностью, ставшей поговоркой: «лицом, что врач»,
— говорят при виде бледного чахоточного человека.
Великое ли чудо обещать другим то, чего нет у самого
себя? Это можно было бы принять за чудо, если бы
веру в него не подрывали ваши лживые уверения. А

самый чудесный результат в том, что поверивший ва
шему совету навсегда распрощается со здоровьем. По1
добные результаты врачебных вмешательств не просто
чудесны, но прямо-таки ошеломительны, правда, дос
тигают их не все врачи, но все же многие, и ты пер
вый среди них.
Думаю, Гиппократ был мужем весьма ученым18; ду
маю, что и Гален, опираясь на него, внес много ново
го в медицину. Я не черню знаменитых людей и не со
бираюсь тебе, объединившему меня с Плинием, дабы
умалить мои заслуги, в этом уподобляться. Кстати,
Плиния я тебе посоветовал бы прочитать: если бы ты
его понял и его взглядом посмотрел на себя, то увидел
бы свое уродство и начал избавляться либо от него,
либо от надменности. Но боюсь, ты бы принял его за
грека, хотя Макробий причисляет его к редким вдох
новителям латинского красноречия19. Твои письма вы
казывают тебя высокомерным и невежественным; из-
за высокомерия ты ничему не учишься, из-за невеже
ства ничего не знаешь. Что за бред ты несешь об этом
великом муже? По-твоему, все, что он имеет верного,
он воспринял от древних врачей, а вот от кого ты нау
чился такой лжи, ты молчишь. Но что ты вновь выпя
чиваешь свой возраст? Обычно им хвалятся невежест
венные люди, состарившиеся в пороках и только в них
всех превзошедшие. Я бы не хотел уступать тебе даже
этого повода для хвастовства. Каждое твое слово обна
руживает твое ничтожество, глупость, невежество.
Сочти года, и тогда выяснится, что Плиний жил
раньше почти всех тех врачей, которых ты упомина
ешь. Да, если бы они могли вернуться в этот мир, то
единодушно признали бы вас своими единственными
и злейшими врагами, сгубившими плоды их трудов и
бдений своей умственной тупостью, непролазной ленью
и наглой ложью, будто все древние врачи были лжецами.
Потрудись прочесть целиком упомянутое письмо,, и,,
если я не покажусь тебе греком тоже, ты увидишь, что
оно лишь предупреждает владыку мира о необходимо
сти соблюдать осторожность; оно вызвало у тебя, уже
.4*
и не знаю, как бы тебя назвать поточнее, или, лучше

сказать, знаю, но притворюсь незнающим, сердечный
приступ и бешенство. Но все же перечитай его и тогда
ты обнаружишь, что в нем нет ни слова против меди
цины как таковой и против настоящих врачей, но
лишь против противников и врагов Гиппократа, кото
рый меня только одобрил бы. А что делаешь ты? На
падок на меня тебе мало, и ты, с присущей вам любо
вью говорить о вещах чуждых и неизвестных, изрыга
ешь еще больше проклятий на поэтов и поэзию. Ты,
верно, не читал написанное о поэтах ученейшим из
римлян Варроном или первым из римских писателей,
как бы тебя ни возмущала эта оценка, Цицероном?
Приведу его высказывания дословно, чтобы ты не
имел повода уличить меня в изменениях или добавле
ниях: «От величайших и мудрейших людей мы знаем:
успех в прочих вещах зависит от науки, предписаний и
искусства; поэта создает сама природа, пробуждая си
лы его ума и вдохновляя как бы каким-то божествен
ным дыханием. Оттого наш Энний по праву называет
поэтов святыми: они предстают перед нами, как будто
хранители некоего божественного дара. Пусть же, су
дьи, у вас, самых Человечных из людей, остается свя
щенным имя поэта, которое никогда не осквернялось
даже варварами»20. Это Цицерон; у него много других
серьезных высказываний в подобном же духе, у других их
тоже не счесть, но я намеренно не упоминаю их имена,
чтобы они не гремели славой в твоих ушах. Высшая сла
ва для них именно то, что ты их не знаешь. И, значит, к
чему мои рассказы? Не выставлю ли я и себя на посме
шище, погоняя осла Лирой? Ты ответишь: «Я слушаю, Но
Ничего не понимаю» — и оскорбишь такой варварской
дикостью имя поэта, не известное тебе ни с какой сторо
ны, которое, как только что было сказано, никогда не
осквернялось даже варварами.
Раз уж к слову пришлось, я повторю тебе сказанное
мною недавно в присутствии многих и с их одобрения
одному человечку твоей профессии. Как-то он, по ва
шему обычаю, скорее пищал, чем говорил нечто про
тив поэтов, причисляя к ним то Цицерона, то Плиния.
Тогда я спросил у него, что же приносит поэту имя?

Он не смог ответить, и я тут же припомнил одну ма
ленькую, но интересную историю, сообщенную боль
шими писателями21, которую и хочу рассказать, если ты
способен слушать о чем-либо кроме твоих лихорадок.
Ганнибал, самый воинственный из мужей, побеж
денный римлянами, бежал в Эфес к сирийскому царю
Антиоху2?. Тот принял его с большой радостью и окру
жил большим почетом, видя в Ганнибале лучшего со
ветника относительно римлян, которых ненавидел лю
той ненавистью. При дворе в это время находился не
кий Формион из школы перипатетиков, считавшийся
тогда блестящим знатоком наук. Ганнибалу предложи
ли его послушать, и тот охотно согласился, поскольку
слава об этом философе доходила й до его ушей. Фор
мион оказался старичком, не лишенным учености,
дерзким и многословным, как всякий грек. Он решил,
что в Присутствии Такого полководца уместнее всего
говорить на военйую тему, и заладил многочасовую
речь о порядке ведения Войска, боевом построении,
месте для лагеря, сигналах к наступлению и отступле
нию, наконец, о том, на что следует обратить внима
ние перед сражением, во время сражения и после не
го. Когда он закончил, Ганнибала спросили, как ему
показался этот учитель мудрости. Тот ответил; «Много
я видел глупых и выживших из ума старцев, но н и ш
из них не позабавил меня так, как этот, столь про
странно рассуждавший о вещах, в которых ничего не
смыслит», Ганнибал весьма резко заклеймил бесстыд
ную дерзость и формиона, и иже с ним. Ведь вы тоже
рветесь обсуждать все на свете, забыв о своей профес
сии, обязывающей вас разглядывать мочу и кое-что
похуже, о чем стыдно и говорить;, это только вам не
стыдно по-петушиному наскакивать на; тех, чья обя
занность — забота о доблестях! души. А потом о Фор-
мионе прекрасно написал Цицерон: «Можно ли пред
ставить большее самомнение и болтливость, чем у это
го грека, никогда не видевшего лагеря и вообще' не
имевшего понятия о государственных делах й реПшв-
шего давать наставления в военном деле самому Ган

нибалу, победителю всех народов, столько лет боров
шемуся с римским народом за власть»23.
Впрочем, твой случай не совсем такой, как у Фор-
миона, и дает мне еще больше оснований насмехаться
над тобой, чем Ганнибалу над незадачливым ip ek o M .
Ведь тот говорил о вещах, известных ему из книг, пусть
и незнакомых из опыта, ты — о вещах, с которыми
незнаком ни теоретически, ни практически и которых
совершенно неспособен воспринимать твой ум. Кста
ти, тот сварливый человечек, которому была рассказа
на история, сильно разгневался, поскольку был уже
стариком и решил, что его упрекают в старческой глу
пости. Я не очень представляю, сколько же лет тебе;
но из ума чаще всего выживают старики, а из них чаще
всего те, чьи молодые годы прошли в низменных заботах
и позорных занятиях. Твой ум ты показал сполна.
Слушая тебя, я понял, насколько ты охвачен жела
нием укусить меня побольней, да оцепенел от невеже
ства и потому, словно больной аспид, не можешь из
лить накопившийся яд, разве что добравшись до моей
пяты и напугав не столько укусом, сколько шипением.
Я имею в виду то место твоего опуса, где ты вызыва
ешь в свидетели против священных Пиэрид Боэция
Северина и ради придания свидетельству большей ве
ры называешь его, пугливый спорщик, патрицием, как
будто бы речь идет о претуре или о консулате и как
будто бы в этом деле Боэцию нельзя предпочесть мно
гих других свидетелей, пусть они и не патриции24. Я не
стану отвергать свидетельств ни его, ни любого друго
го достойного доверия человека, поскольку к отыска
нию истины я допускаю всех, кроме ремесленников. А
что же Боэций? Перстом Философии он отстраняет от
забот о больном театральных блудниц и лицедеек. Ра
дуйся, славный воин: ты убил всю поэзию одним уда
ром. Конечно, если бы ты представлял себе материи, о
которых взялся рассуждать, ты припомнил бы, что Муза
сцены, заклейменная Боэцием, не ценилась и среди
самих поэтов25. А ты, слепец, даже и не заметил напи
санного рядом, хотя именно это место, не раскусив
его, включил в свое письмо. Что там сказано? А вот

что: «Лечить и исцелять оставьте истинным Музам»26.
Он имеет в виду тех Муз, которыми гордятся поэты,
если они не перевелись, и которым они доверяют, и с
помощью которых научились помогать страждущим
душам, а не губить страждущие тела. Но глупое дело
'говорить тебе об этом и ждать, что твой разжиженный
и слабый ум усвоит столь великие вещи. Кифара Ам-
фиона или Орфея не смогла бы растрогать такой твер
дый камень или смягчить такую косматую варварскую
жестокость27. Поэтому ты с удивительным даже для per
месленника и плебея безрассудством осуждаешь и
Муз, и всякого рода поэтические вымыслы, словно
они противники истины. А ведь на самом деле в этих
вымыслах угадывается намеренно скрытый от тебя и
тебе подобных сладчайший и приятнейший аллегори
ческий смысл; такими же аллегориями изобилует все
Священное Писание, над которым, не сомневаюсь, ты
смеешься в душе, хотел бы и вслух, да боишься нака
зания. Поэтому я спокойно перенесу твои суетные на
падки на неизвестных тебе поэтов, принимая их за до
брый знак и в отношении себя. Что мне возмущаться
твоими нападками на меня, когда ты готов сделать это
против самого Христа, предпочтя ему Аверроэса, если
бы был уверен в безнаказанности?28 Ты не говоришь
об этом вслух, но знаешь, что правда на моей стороне,
хотя на словах ты кричишь об ином. Не будь страха
перед наказанием, ты захотел бы стать еретиком, как
сегодня хочешь казаться знающим.
Но вернусь к вымыслам, на которые ты нападал.
Послушай Лактанция, мужа, прославившегося знанием
поэтов и философов, цицероновским красноречием, и —
что самое важное — ревностного католика29. В первой
книге своих «Установлений» он пишет: «Не знают, ка
кова мера поэтической вольности и до каких пор по
зволено идти в вымысле, когда обязанность поэта со
стоит в том, чтобы представить истину с помощью
иносказательных образов в другом виде, с некоей
красотой; а изображать все так, как ты видишь, —
бессмысленно и скорее лживо, чем поэтично»30.
Проглоти язык, чудовище, ты же ничего подобного

никогда Не слышал!
Оставляем ложь вам, в. особенности самый тяжкий
вид лжи: сознательный и потому приносящий большой
вред доверчивым людям. Не веришь мне, спроси на
род, у которого уже вошли в поговорку слова: «Врешь,
как врач»; так говорят самому беззастенчивому лгуну.
Поэт (я не осмелился бы удостоить себя этим именем,
которое ты, безумец, бросил мне в лицо, пытаясь
обесславить меня) стремится под прекрасными noiq>o-
вами скрыть истину вещей от лишенной вкуса толпы,
в которой ты стоишь позади всех, чтобы подарить лю
дям пытливым и способным радость находки после
Трудных поисков. Впрочем, если ты убедил себя, как
бывает с неучами, клянущими все непонятное, что
обязанность поэта — лгать, то я, со своей стороны, хо
тел бы убедить тебя в том, что ты — величайший поэт,
поскольку лжи у тебя больше, чем слов. Тебе добро
вольно уступит место меонийскйй старец, уступит по
бежденный Еврипид, уступит Марон, тебе достанется
опустевший Геликон, несорванные лавры, нетронутый
Кастальский источник31.
Но проснись, призываю, и пошире раскрой воспа
ленные глаза, ты увидишь, что поэты рождаются ред
ко, Поскольку природа вещей распорядилась так, что
бы все дорогое и славное появлялось не часто. Ты уви
дишь их, сияющих славой бессмертного имени, сози
дающих эту славу не только для себя, но и ДЛЯ других:
ведь им дано заботиться о бессмертии имени выдаю
щихся людей и о поддержке доблести, конечно, не са
мой по себе, а в борьбе со временем и забвением. А
себя самого и своих приверженцев ты увидишь голыми,
лишенными истинной славы И погрязшими во Лжи.
Все это, повторю, сказано не против медицины и
не против замечательных врачей, которые и всегда бы
ли редки, а в наше время особенно и которым нет
причины Возмущаться, а против тебя и тебе подобных
безумцев. Возможно, кого-то удивит, что против пись
ма я написал целую книгу, но надо ли напоминать*
что рану Легче причинить, чем залечить, и быстрее ос
корбить, чем ответить на оскорбление. Поэтому защи

тительная речь Демосфена длиннее обвинительной ре
чи Эсхина и речь Цицерона больше, чем инвектива
Саллюстия32.
Но довольно. Прочее оставим до другого случая. Не
мучай себя подозрениями, будто я, словно пчела, оста
вил в ране жало вызывающего стиля и более чем спра
ведливого негодования. Проверь еще раз на опыте раз
ницу между умом и умом, пером и пером, если взду
маешь. Я не хотел бы причинить'лишние заботы тем, у
кого ты отнимаешь и деньги, и здоровье одновремен
но, тратя время на непривычные споры и отвлекаясь
от своего Дела ради этого смехотворного красноречия.
Впрочем, дело твое. Я же прибавлю в копилку своей
славы все, что ты пытался у меня’отнять. Если стре
мишься к высокому, порою полезно не молчание, а
сопротивление тех, кого можно победить без ущерба
для себя.
Начал бы ты по-хорошему, и дождался бы хороше
го. А теперь получил то, что заслужил; обычно я так
не говорю. Помолчи немного и перевари сказанное, да
испроси у себя самого прощения за глупое поведение
и спор. С меня довольно, чего доброго, разболеешься
от такого разговора. В конце своего письма ты уж со
всем потерял чувство Меры, возвестив от имени меди
цины о моей Скорой Смерти. Если медицина еще как-
то способна ее отдалить; то ты — совершенно никак, а
вот ускорить — за тобой дело нестанёт. Славное ре
месло досталось тебе, научив скорехонько избавлять
душу от бренного тела. Если бы медицина заговорила,
она выразила бы мне живейшую благодарность за об
личение НыНешних бесславных медиков, Запятнавших
ее древнюю славу недавними ошибками.
КНИГА II
Тебе есть за что благодарить меня: из безъязыкого и
немого ты стал и красноречивым, и остроумным. Ты и
не догадываешься, самый говорливый из Гиткнфатов,
сколь многим обязан моему перу. Вот ты стал пописы

вать прозу; скоро возьмешься за стихи; уже начинаешь
бормоча сплетать гимны: превратишься в мальчика,
подающего большие надежды. Но сказать по правде,
тебе, глупый и невежественный старец, гораздо умнее
было бы молчать: не для того, чтобы казаться филосо
фом, а чтобы по крайней мере скрыть свое невежест
во. Если ты будешь молчать, то это еще можно как-то
сделать, а заговоришь — и оно сразу очевидно. Язык —
засов души: никто еще не стучал у входа, а ты, неиз
вестно зачем, его отодвинул, распахнув при этом
мрачное и отвратительное жилище своей души. Пусть
бы оно было заперто навсегда. Разве что уже стало
трудно скрывать безумие?
Боюсь, тебе неизвестно такое высказывание: «Если
глупец будет молчать, он еще может сойти за мудреца
и сам не разожмет губ — за человека сведущего»1. Не
даром Сократ, увидев миловидного молчаливого юно
шу, попросил: «Скажи что-нибудь, чтобы я мог по
нять, кто ты»2. Он считал, что сущность человека про
является не столько в его внешности, сколько в речи.
Ты заговорил — и стало ясно, кто ты таков; теперь ты
можешь хоть тысячу раз промолчать — мы тебя видим.
Ты захотел открыться и стать посмешищем для мно
гих, хотя мог бы этого и не делать. Поэтому, могучий
оратор, радуйся, — ты не нуждаешься в посторонней
помощи. Тебя, хлопотливая мышь* не нужно представ
лять, ты выдаешь себя своими собственными речами,
и едкий дым твоего бессвязного красноречия далеко
расползается.
О забавное животное, ты еще и книгу пишешь, а
если воспользоваться твоим профессиональным язы
ком — пачкаешь покрывала липкой мазью. Там, в тво
ей профессии, ты привык говорить о смерти несчаст
ных больных намеками и добавлять иноземные окон
чания с корнями наших слов, чтобы выдать дешевое за
доброе и смелей обманывать. А здесь ты хочешь пока
зать, что исследуешь философские вопросы, хотя, по-
моему, пишешь о никчемных пустяках. Но чтобы эти
пустяки казались книгой, ты, ловкий автор, делишь их
на главы. Возможно, ты добьешься своего: лавочники

скажут, что ты написал книгу. Тогда почему бы мне не
начать усердно взывать: спешите, философы; спешите,
поэты; спешите, школяры, спешите, все, кто когда-
нибудь пытался писать книги! Вот смотрите: книги пи
шет ремесленник, в полном соответствии со словами
еврейского мудреца: «Составлять много книг — конца
не будет»3.
Что же это будет, если повсюду ремесленники нач
нут хвататься за перо? Дойдет до того, что начнут пи
сать и быки, и камни; так и нильского папируса не
хватит. Если у вас есть хоть капля стыда, оставьте бу
магу литераторам. И если уж вас съедает желание сла
вы, пишите на ветре и на воде — так вара слава быст
рей дойдет до потомков4.- Впрочем, на что я жалуюсь?
Зачем высказываюсь? О чем говорю? Перестаньте — про
шу — вы, искусно изготавливающие бумагу или превра
щающие шкуры животных в тонкий пергамен: Появляет
ся нечестивое и опасное чудовище, которое должно
пройти обряд очищения с помощью этрусских святынь.
Что мы удивляемся двухголовому или четырехголо
вому ребенку? Почему нас приводит в изумление из
вестие, что мулица произвела потомство или храм
Юпитера поражен молнией; почему мы поражаемся,
видя сияние под облаками? Почему нас поражает мо
ре, пылающее от извержений Этны, и кровавые пото
ки, и каменный дождь или что-то в этом роде, опи
санное в анналах древних авторов? Чудеса бывают и в
наше время: ремесленник намолачивает книги. Любой
человек простит Росцию книгу об актерском искусст
ве5. Этот Росций тоже был ремесленником, но выдаю
щимся, и заслужил не только признание самых вели
ких военачальников, но и дружбу Цицерона. Он услаж
дал взоры, а наш ремесленник бьет по ушам, он делал то,
что нравилось всем, наш —то, что не нравится никому.
Никто не станет возмущаться тем, что знаток кули
нарии Апиций облек в литературную форму свою нау
ку6. Почему бы и не Писать на кухне или в бане?
Название показывает, что есть соответствующие те
мы. Или почему бы книгам не возникать среди пиров?
Возникают же они среди пробирок с мочой, для про

славления которой перо использует весьма цветистую
риторику, заимствованную у высоких искусств. Эта
риторика и народы смиряет, и в душах правителей
царствует, и у врачей в служанках находится. Спрошу
тебя, властелин философии и искусств: с каким чувст
вом и с каким рвением излагал бы в своих многочис
ленных трудах учение о риторике Цицерон, если бы
знал, что. она станет рабыней такого ума, как твой. Я
бы назвал ее даже не рабыней, а твоей лучшей при
ятельницей; и если даже не знать, откуда она, об этом
скажет сама твоя речь, чрезмерно украшенная и более
сладкая, чем иблийский мед7.
Конечно, обязанность ораторского искусства — «го
ворить для того, чтобы убедить высказыванием в кон
це»8. Это известно любой риторической школе. Вся
кий, кто тебя услышит хоть раз, тотчас поймет, с ка
ким искусством делаешь это ты, насколько удачно за
вершаешь ты. Но об этом я скажу в своем месте; а те
перь нужно начать сначала. Пусть оправданием много
словия моей речи послужит чудовищность твоего неве
жества. А об этом невежестве или вообще не стоит го
ворить ничего, или, если уж возьмешься, то придется
сказать много.
В первой части книги ты рассказываешь о самом
себе: кто ты есть и каков ты. Уже это вызывает насто
роженность. Ты понимал, что тебя не знает никто, и
по обычаю нотариусов решил сказать что-нибудь о се
бе, чтобы заявить о своем авторитете как писателя.
«Кто я таков, — пишешь ты, — читатель узнает, если
прочтет это произведение с начала до конца».
О великий муж, ты скромничаешь: я узнал тебя, ед
ва взяв твою книжку в руки, причем таким, каким уз
навал и раньше. Но теперь ты обнаружил свою сущ
ность полностью и, как написано в псалме, «ты обна
жил ее от основания до верха»9.
Что же ты о себе говоришь? Каким себя изобража
ешь? Давайте послушаем. «Я, — заявляешь ты, — врач».
Слышишь ли ты это, изобретатель медицины Аполлон,
или ты, последователь Аполлона Эскулап10? «Я также и
философ». Ты слышишь это, Пифагор11, первым упо

требивший это слово? Рыдайте, изобретатели искусств:
осел, украсивший свою голову священной повязкой,
вторгается в ваши владения, не только горделиво на
зывая себя философом, но и философию своею. «Наша
философия», — говорит. Что же это такое, создатель? А
нам, живым, приходится выслушивать4еще худшее. Да,
как мне кажется, мы уже близки к концу времен.
«И будут знамения в солнце й луне и звездах...»12 А
вот такого знамения Евангелие не знало: когда осел
начнет философствовать, небо обрушится. Каких же
слов ты от меня ждешь? Мне жаль философию, если
она твоя. Но я готов поклясться собственной жизнью,
что ты не знаешь, что значит быть философом. Чтобы
не сваливать все в одну кучу, я хотел бы сейчас пого
ворить с тобой только об одной вещи. Прежде всего
должен сказать: в моих глазах ты не являешься фило
софом. А ведь какой вывод сделал для себя Зтот дерз
кий глупец? Что он, вооруженный этими искусствами,
может исцелять не столько болезни тела, сколько по
роки души! Придите сюда, болящие: избавление не
всегда приходит из Иудеи; есть спаситель поЛуварвар13.
И ты еще называешь, меня гордым! Перечитай еще
раз мои записи, которые заставили тебя бесноваться и
заставят умереть. Я никогда не называл философию
или поЗзию моими; я называл себя человеком, прези
рающим твои нравы и способности. Думаю, что об
этом мне говорить не только позволительно, но и не
обходимо.
Августин скромно называл себя только учителем
риторики14. А ты называешь себя философом и вра
чом, да еще и третий титул присваиваешь: знатока ри
торики. Коли тебе нравятся титулы, можно добавить и
четвертый: ты большая и глубокая клоака, если вос
пользоваться словами Сенеки15. Вот мой ответ на пер
вую часть твоего хвастливого произведения.
Вторая- часть твоего апологетического сочинения
относилась ко мне, и меня не удивляет, что ты соста
вил обо мне ошибочное представление. Чем же может
казаться тебе другой, когда ты себе кажешься филосо-
фом? Ведь ты заявил: «Я философ». Это столь же ис

тинно, как и то, что отсюда вытекает: ты такой Же фи
лософ, как я честолюбец, наглец и гордец. Не стану
спорить, у меня никогда не было близких связей с на
родом, однако в душе я доверяю ему настолько, что не
откажусь иметь в качестве судьи. А разве я домогался
каких-то почестей и скорее не отвергал их, когда мне
их оказывали? Разве я когда-нибудь что-то себе при
писывал? Где я вел себя надменно? Об этом я кое-то
уже говорил и собираюсь продолжить.
Я хотел бы говорить с тобой не как с дерзким и не
приязненно настроенным противником, но как с чело
веком, имеющим хотя бы малую каплю благоразумия
(признаюсь, в этом я не очень уверен). Буду говорить
о вещах, которые ты вряд ли сможешь понять, по
скольку видеть различия в сходных понятиях трудно
даже людям ученым, не то что невеждам. Но попыта
юсь излагать свои мысли проще, чем это обычно дела
ется, и если ты не поймешь их, то вини свой ум, а не
мой язык.
Слушай же: человеку надменному: всякая уверенность
представляется надменностью; мудрый человек видит ме
жду указанными понятиями разницу и спокойно отли
чит, что стоит за этими словами или поступками. Доста
точно напомнить о том известном муже, знающем себя
лучше всех, который в ответ на реплики и возражения
народа заявил в публичном выступлении: «Замолчите! Я
один гораздо лучше всех знаю, что полезно для государ
ства»16. Сказано и смело, и верно. Но те, чьи нравы не
отличаются от нравов черни, пытались представить это
как надменность; люди же ученые объясняют такой по
ступок благородной уверенностью.
Сципион, величайший муж, первым получивший
прозвание Африканского, имея твердое намерение до
казать свою невиновность в суде, рассматривавшем
уголовное дело, в первый же день произнес, по словам
Ливия, «столь великолепную речь о своих военных
деяниях, не упоминая об обвинении, что стало ясно:
никто никогда не заслуживал лучшей и более справед
ливой похвалы»17. И что же? Разве похвала, исходящая
из собственных уст, внушала презрение? Послушай:

«Это говорилось с тем же умом, с той же силой духа, с
какими он все свершал, и слушали его с неослабным
вниманием, ведь это была речь в защиту себя Самого,
а не ради похвалы»18
На второй день судебного, разбирательства, когда
страсти, разгорелись еще сильнее, он не стал, как это
положено обвиняемым, надевать темную и потрепан
ную одежду или униженно молить судей о снисхожде
нии. Случайно этот день совпал с тем, в который мно
го лет назад Сципион победоНосно закончил вторую
Пуническую войну, самую опасную и самую тяжелую
из всех19. Вспомнив о собственной доблести и военном
счастье, добавивших ему уверенности в правоте, он
возложил на голову победный лавровый венок и тор
жественно сказал, что в такой день нужно воздержать-1
ся от споров и тяжб. Ведь он ежегодно празднуется
как день, в который сам он некогда славно И счастли
во сразился с Ганнибалом и карфагенянами. Поэтому
без промедления следует вознести благодарственные
молитвы богам, чтобы они и впредь даровали римско
му народу вождей, подобных ему. Оставив в курии
своих обвинителей и судей, он, как положено триум
фатору, обошел в почтительном сопровождении всего
народа Капитолий и храм богов. Так, будучи ответчи
ком, Сципион стяжал не меньшую славу, чем в мо
мент триумфа за победу над врагами.
Я напомнил о случае очень известном, хотя твои
авторы о нем не рассказывали. Не вызывает сомнения,
что самая восторженная похвала прозвучала бы на
прасно, если бы ее не исторгла сама природа вещей и
как бы некая необходимость справедливости.
Если я сравнил себя со львом, разбуженным лаем,
если тебе кажется, что я всегда Надменно презираю
все, кроме доблести и доброй молвы, — ты во многом
ошибаешься. Знай, что я говорил не нагло, а уверен
но, разбуженный громким рычанием (Ты узнал самого
себя?). О чем же ты думаешь или что говоришь? Неуже
ли, Боже мой, ты даже не покраснеешь? Или твоя
смертельная и неизлечимая бледность навсегда про
гнала краску с лица? Неужели, безмолвный и бледный,

ты не начнешь распознавать то, о чем я говорю уже во
второй раз, — разницу между умом и умом, пером и
пером? Естественно, та любовь к доблести и славе, на
которую, представляется, я претендую, не является
признаком пустого хвастовства, но имеет целью пока
зать тебе, что я далек от того бесславия льстеца, в ко
тором ты меня упрекаешь; ведь у меня нет того често
любия, которое научило угодничать твой язык и языки
многих других. «Но хотя это и верно, из собственных
уст звучит некрасиво». Вот мой ответ: с тобой можно
было бы согласиться, если бы это говорилось без вся
кого справедливого .основания, а только из стремления
к пустой славе. Теперь ты должен спокойно перенести
сказанное не ради защиты моего имени, а, скорей, ра
ди защиты самой истины и остерегаться обвинять ме
ня, последний Катон, суровейший цензор нравов20.
Добавь к этому: я не говорил, что у меня есть зна
ние и слава, но есть стремление к ним; и я не гово
рил, что имею доблесть и доброе имя, но хотел бы их
иметь, или, что еще меньше, не пренебрегаю ими. Что
же ты, спрашивается, видишь здесь надменного? Тебе
просто непривычно желать любить что-либо иное,
кроме денег. Ты можешь все истолковывать преврат
но; я скажу только одно: я ничего себе не присваиваю,
кроме желания добра и стремления к добру. Тот, у ко
го этого нет, живет, не принося пользы и другим;
впрочем, трудно даже сказать «живет» о том, у кого и
понятия нет о делах наилучших и кто погряз в делах
самых худших.
Я скажу тебе прямо в глаза, что ты, жалкий завись
ник, печалишься по поводу того, что во мне может
оказаться что-то достойное похвалы или что-то по-на
стоящему доброе. Я же хвалю за это не себя, но Бога,
творца всего доброго, и не самим собой хвалюсь, но
тем, Кто дал мне все, кроме моих недостатков и заблу
ждений, в которых я виноват сам. Господь знает, что го
ворю искренне. Вот что пишет Августин, ссылаясь на
144-й псалом: «Я придумал, каким образом можно себя
похвалить и не оказаться при этом самонадеянным»21.
Добавлю кое-что о поэтах, на которых ты лаешь,

словно пес на Луну. Помнишь, что ответил Вергилиев
Эней, когда его спросили, кто он? «Благочестивым зо
вусь я Энеем, до небес прославленным молвою»2?.
Мы знаем, что то же самое ответил у Гомера Улисс.
А тебе и другим, которые не могут сказать о себе ни
чего подобного, одновременно и величественного и
истинного, остается кричать, что слова Энея и Улисса
самонадеянны или что Гомер и Вергилий бесстыдно
это выдумали. Но люди более ученые оправдывают их:
ведь никому не было известно, кто они такие, и по
хвалы себе вызывались необходимостью, а не тщесла
вием. Вот и я говорю для незнающего, причем не
знающего; ни себя, ни меня, ни вообще ничего. Кот
нечно, если бы ты знал себя, или меня, или что-то хо-.
рошее, то, повторю, хотя тебе это и неприятно, ты не
нападал бы на меня с таким жестоким лаем — ведь я
тебе ничего никогда не говорил и не собираюсь говорить,
Я с тобой не знаком и не собираюсь знакомиться.
Думаю, сегодня ты оставил бы свое намерение, ес
ли бы спесь не мешала это сделать. И вот, беспокой
ный и вызывающий смех спорщик, ты ищешь чужой
помощи своим жалким возражениям. Поверь мне в
этом, хоть мы и не знакомы. С одной стороны, ее не
приятно принимать, с другой — стыдно отказаться;
вот ты и крутишься, и, по старой пословице, хочешь
удержать быка за рога, сомнительный владелец.
Теперь я хотел бы специально подчеркнуть одну
вещь, хоть ты и сочтешь это еще одним доказательст
вом моего высокомерия: мне кажется недостойным
называть твое имя в моих скромных творениях.
Смотри, как бы твое желание быть названным не
показалось доказательством твоего высокомерия.
Я уже написал кое-что и сейчас и не перестану пи
сать, пока буду в состояний держать перо в руках. И
чтобы не заслуживать упреков в том, что я беспрерыв
но рассказываю в возвышенном тоне о себе, оставим
эту тему; я пишу о знаменитых мужах. Не стану объяс
нять, что это за сочинение, — пусть судят читатели.
Скажу только о его объеме: произведение большое,
стоило мне многих бессонных ночей и достойно упо

минания, если не из-за уважения к автору, то опреде
ленно из-за уважения к предмету исследования23. Там
ничего не говорится ни о врачах, ни о поэтах, ни о
философах, но только о тех, которые отличались воен
ными доблестями или большим рвением в государст
венных делах и которым ,их прекрасные деяния при
несли славу. Если ты считаешь, что в этом произведе
нии должно найтись место и для тебя, скажи, куда по
местить тебя, это будет исполнено. Есть только опасе
ние, как бы эти знаменитые мужи, которых я, на
сколько позволил мне мой скудный ум, собрал в одно
место, не разбежались с твоим приходом и не остави
ли тебя одного. Тогда и название книги придется из
менить: не «О знаменитых мужах», а «О выдающемся
глупце». Если хочешь знать мое мнение, так тебе ско
рее место в книге Апулея о философствующем осле24;
можно попросить и Плавта, чтобы он поместил тебя
где-нибудь в «Амфитрионе» и ты строил бы там свои
силлогизмы, доказывая, что Биррия — ничто25. Тогда
ты бы благородно отказался от места в моих жалких про
изведениях, а я не искал бы места в твоих творениях.
Обратимся еще к одной теме: насколько безопасно
и насколько спокойно можно говорить с тобой об ис
тине. Не стыдно ли тебе поносить уже увидевшие свет
сочинения и строить козни с помощью необдуманных
слов? С чего это ты взял, что я проклинаю старость?
Нет ничего лживее этой лжи. Никто не относился к
старости почтительней меня, никто не ценит так вы
соко эту часть жизни, как я, наступление которой сле
дует принимать со спокойной душой; так же спокойно
нужно ожидать ее приближения. Я считаю, что ста
рость достойна уважения, если ее есть за что уважать,
кроме морщин, и прежде всего — за добытое в тече
ние жизни благородство. В книге «Sapientie», если у
тебя есть интерес к таким вещам, ты можешь найти
такие утверждения: «Старость достойна уважения».
Эта мысль совпадает с твоей, но дальше я добавил,
«но не из-за числа прожитых лет». Вот это уже расхо
дится с твоим мнением. Продолжим? «Благоразумие, —
говорится, — присуще седому человеку и поре старос

ти — незапятнанная жизнь».
Прославленный старец Катон, которого Цицерон
изобразил защитником и хвалителем этого возраста,
сказал, что старость деятельна и всегда чем-нибудь за
нята, и добавил: «разумеется, тем, к чему каждый
стремится всю свою жизнь». В другом месте он пишет:
«Помните, что я прославляю только такую старость,
которая зиждется на фундаменте, заложенном в юно
сти»27. Если ты, философ, это осуждаешь, то осуждай и
мое мнение — ведь я согласен с Цицероном и не ска
зал ничего, что опровергало бы его суждения.
Совершенно изменить мои сочинения ты не мо
жешь; да и сам я, сочинивший их, уже не могу изме
нить то, что написано: после обнародования мои сочи
нения уже не принадлежат мне. Итак, что же я писал
о старости? «Старики очень часто бывают лишены ра
зума». Вот где корень клеветы. Но иди дальше, не ос
танавливайся на середине дороги: «Не все, но те, ко
торые провели юность в мелочных заботах и безнравст
венных занятиях». Пожалуй, на словах ты с этим не со
гласишься, но своей жизнью подтверждаешь, что это —
несомненная истина. Бог свидетель: когда я это писал,
я думал именно о тебе. Какой же еще старик соста
рился во лжи, лести й обманах?
Глупых стариков очень много. Знаешь, почему? По
тому что прискорбно мало мудрых юношей. А те, ко
торые состарились среди пороков, чем ближе подходят
к порогу смерти, тем больше впадают в безумие. Я не
редко называл их сумасбродными; и не удивительно,
если старость, последняя часть жизни, накладывает на
них больший отпечаток, чем предыдущие: ведь более
густой осадок обычно оказывается на дне.
По этой же причине те, кто провел всю жизнь в
доблестных деяниях, на старости лет собирают удиви
тельные плоды минувшего времени. И больше всего
они счастливы, когда уходят из этой жизни, чтобы на
чать вечную. Правда, такие люди встречаются редко, и
именно их старость можно назвать почтенной. Я не
говорю о тех, кто находится посередине и живет, скло
няясь то в одну, то в другую сторону; так и в старости:

кто-то из них становится лучше, кто-то хуже.
Итак, есть тысячи разновидностей и беспредельное
разнообразие характеров не только стариков, но и
юношей. Если я не ошибаюсь, природу и тех, и других
хорошо обрисовали Аристотель в «Риторике» и Гора
ций в «Науке поэзии»28. Я теперь ясно вижу это разли
чие между стариками; а если тебе мои суждения не по
нраву, изложи свои, и мы высечем твои слова на мра
море. Хотя ты и в молодости был чрезвычайно легко-
мысленен, однако в те годы не осмелился бы так глупо
болтать об этом, даже если бы тебе этого хотелось, по
тому что юности обычно свойственна застенчивость. И
поверь, самое неприятное — это глупый и отврати
тельный старик, у которого осталась глупость, как у
ребенка, а ему кажется, что он обрел авторитет старо
го человека,
Все, с этого момента я больше не буду следовать
твоей манере располагать доказательства; думаю, я из
ложу твои мысли более упорядоченно, если подальше
отойду от плана той книга, которую ты мне представ
лял, как признаешь сам, с полной серьезностью. Из
чтения книги я мог вынести ясное заключение об од
ном твоем поспешном и беспорядочном стиле, как
будто все это писалось при свете лампы или вовсе в
сумерках.
Итак, самым худшим сортом людей являются те, у
кого есть склонность к высоким знаниям и при этом
глупость, соединенная с изворотливостью. Поскольку
я знал, что имею дело с противником этой породы, то,
думаю, был достаточно осмотрительным, чтобы не
дать тебе законного повода меня кусать. Я часто гово
рил, что не унижаю медицины, но скажу, выражаясь
странным образом: ничто не может быть унижено ни
чем. Понятно, что я хотел сказать: ты, наглый лжец,
отклоняешь простое и истинное объяснение. Думаю,
ты делаешь это намеренно, чтобы по свойственной те
бе подлости заставить меня говорить о том, о чем не
хотелось бы. Однако тебе не удастся добиться, чтобы я
осуждал прекрасное с помощью ненависти к безобраз
ному. Даже саму медицину ты сделаешь для меня бо

лее милой, коли ты ее бесчестишь и позоришь. Я уже
говорил и не отрицаю теперь, что медицинское искус
ство небесполезно и служит для помощи бренному те
лу. Правда, ты вместе со своими приверженцами ос
корбляешь ее, нося имя врача. Смехотворный софист:
обвиняют всадника, а -ш хвалишь коня; ты рассужда
ешь совершенно на другую тему.
Но что же я, ни для кого не делаю исключения?
Нет, для некоторых делаю. «А для кого?» Никто не за
ставит меня ответить на это, если я не захочу — пусть
дело дойдет хоть до преторского суда29. Тут не место
говорить о благосклонности к другим — дело касается
только тебя. Я хорошо знаю твой нрав; если бы и ты
знал его так же, то возненавидел бы себя. Если я на
пишу так, как хотел бы, ты скажешь, что я угождаю
соотечественникам и друзьям; ведь ничтожный и про
дажный ум не может вообразить ничего такого, что не
было бы подобным его поведению. Он думает, что все
такие, каким он знает себя. Это самая большая чело
веческая слепота. Ты глупец и все измеряешь своей
мерой: карлик не может вообразить себе великана, а
муравей — слона.
Я знал нескольких настоящих врачей, одаренных и
обладающих рассудительностью — качествами, необхо
димыми при любом ремесле. Думаю, чем лучше они
тебя узнают, тем больше неприязни ты у них вызо
вешь. У них нет сомнения, что своим невежеством ты
бесчестишь их профессию. Представь же, вдруг бы я
не знал ни одного врача и не делал исключения' ни
для кого. Со мной, далеким от медицины и занятым
совершенно иными делами, обязанным здоровьем при
роде, а не врачам, такое могло быть. Но так или ина
че, у меня нельзя найти высказываний против медици
ны или такого-то ее служителя. Возможно, как это
бывает, я своим откровением уколол кого-нибудь из
тех, кто извращает любое ремесло, и при этом ранил
тебя, скрытого в их толпе. Извини, философ: я пресле
довал не тебя, а невежество. Ибо нужно подавлять не
вежество людей самонадеянных, а простым людям —
помогать от него избавиться. Если тебя оскорбил мой

выпад, я заслуживаю прощения, так как не знал, что
ты примешь его на свой счет. А теперь ты, гордец, ли
куешь, будто я обвдел тебя, припавшего к алтарю и
молившего о пощаде. Я скорее смеюсь над твоей глу
постью: ты кажешься себе очень ученым, а навлекаешь
на себя славу человека невежественного. Ты стал себе
самому сообщником в крайнем невежестве, коли пола
гаешь (и с полным основанием), что все, сказанное
против людей невежественных, касается тебя.
А если бы я говорил о тех немногих и очень немно
гих врачах, которые послужили не к бесславию своей
профессии, а к ее славе? Только человек благородной
души, которого трудности не просто не пугают, но по
буждают к действию, решит, что он относится к этому
славному меньшинству и причастен к его славе. Но
это, ясное дело, не всем дано, и малочисленность та
лантов приятна. Потому там, где благородный дух ли
ковал бы, низкий сокрушается. Почему, спрашиваю?
Или я и здесь ошибаюсь? Или лгу? У любого, кто вни
мательно вглядится в свое время или оглянется на да
лекое прошлое, не возникнет и сомнения, что талант
ливые люди появляются редко, а мудрые еще реже;
так было всегда, а не только сейчас.
О глупец, — я не хочу, чтобы забыли, кто ты таков, —
глупец и безумец, едва ли было время, более бедное
талантами и доблестями, чем наше. Не знаю, из-за
грехов ли человеческих или просто ему такая выпала
судьба, если можно воспользоваться таким словом и
не лучше назвать это по-католически Божьей волей
или провидением. Возможно, и мир сам, стареющий и
идущий к концу, вялый и равнодушный, как дряхлею
щий человек, уже не в силах сделать многого. Правда,
подобное мнение ты считаешь баснями. Но даже в на
ше время, столь бедное талантами, для твоего таланта
не найдется места. Напрасно ты ввязываешься в споры
и лезешь не в свое дело: я ведь не нападаю на медици
ну, да и она сама предпочла бы твоему заступничеству
чьи бы угодно поношения. Ты оскорбляешь ее тем,
что занимаешься ею и гнетешь ее своей защитой.
Впустую стараешься: на этом пути тебе не снискать

славы. Никому ты не известен, как ни заходись кри
ком, разве только тем, кого ты одурачил бессмыслен
ными словами или убил чужеземными снадобьями, —
они-то запомнили тебя навеки.
Прежде чем опровергнуть твои более серьезные об
винения, я хочу сейчас отмести два незначительных,
которые ты выдумал или изобрел во сне: будто я гово
рил, во-первых, что врачи иногда выступают против
истины, а во-вторых, что они не всегда исцеляют, и
то, и другое ты с большим старанием вменяешь мне в
вину. Но где же я об этом говорил? Перетряси мое
письмо, что, думаю, ты уже не раз делал из ненависти
к истине. Я, перечитывая его, не нахожу в нем ничего
подобного.
Но о врачах я скажу в другое время, а теперь, враг
Гиппократа, погибель больных, позор для врачей, —
речь о тебе.
Итак, я говорю, если не сказал раньше, что ты ино
гда не борешься против истины намеренно, может, из-
за склонности к шутке или на пробу; ты глупейшим
образом этим хвастаешься, но всегда с исключитель
ной умственной тупостью. Я говорю, что ты подчас не
исцеляешь (это высказывание ты радостно несешь пе
ред собой, ограждая, как щитом, свое губительное не
вежество), но мало-помалу ведешь к гибели здоровых,
а к смерти — больных. Это я говорю. И хотел бы, что
бы ты мне на это ответил и доказал свою правоту с
помощью риторики — своей служанки и защитницы.
Ведь особенностью тех, кто отрицает очевидное, явля
ется как навязывание истины, так и устранение повода
для словесного спора.
Если ты от этого отказываешься, то я, сняв притя
зания, позову в свидетели народ.
Знаю, о чем ты сейчас думаешь: «Жалкая чернь, ни
когда не умеющая найти решение, напрасно он обра
щается к тебе, даже принужденный столь великими
дурными обстоятельствами». А кого же я приведу в
свидетели твоего невежества? Конечно, только народ;
и я не изменю своего решения: оно правильно в обоих.
случаях. Народ на опыте узнал твое невежество; но он

же требует от тебя и помощи. Радуйся, дерзкий глупец:
ты не только врач, ты уже стал подобен Богу, о кото
ром написано в Псалме: «Когда Он убивал их, они ис
кали его»30. Он мог воскрешать; и ты говоришь, что
можешь. Именно это прозвучало в твоей пустой и сме
хотворной похвальбе: «С помощью нашего дела люди
как бы воскресают Из мертвых». И чего же не хватает,
чтобы ты стал богом? Но погоди у меня: в конце этого
розыгрыша помещу я тебя в совет богов и, если смогу,
подыщу и имя* достойное твоей божественности’. А те
перь следую твоему плану. Итак, ты безнаказанно уби
ваешь, коща пытаешься лечить. Но, оставив твои бес
конечные нечестивые остроты, спросим, почему же
народ обращается к врачам? Я отвечу, что он делает
это с осторожностью* как й все остальное. Есть Изре
чение мудреца: «Число Глупцов беспредельно». На
прасно искать разум в поступках таких людей. Если ты
хочешь точно знать причину этого, то ее называет друг
врачей Плиний (ты и о нём отзываешься презрительно
как о несведущем); я тоже когда-то указал на нее в
том письме к папе Клименту, откуда и возник весь
спор. Плиний говорит: «В одной этой профессий слу
чается так, что каждому, кто объявит себя врачом, тот
час верят, и ни в одной лжи нет большей опасности, чем
в этой», И немного дальше говорит как бы от лица наро
да: «Однако мы не обращаем на это внимания, до того
заманчива для каждого надежда на исцеление»31. Это и
есть та причина, по которой умерщвляемый тобой народ
вверяет себя тебе, и эта причина заставляет забывать о
твоих всем известных недостатках, и получается, что на
род в горячем желании и необдуманной надежде ищет
спасения там, где его ждет смерть. Столь велико упорст
во человеческой надежды и настолько царит в душах не
счастных забывчивость! Именно она помогла тебе отпра
вить в Тартар многих доверчивых людей. Если бы они
могли вернуться, они-то и дали бы тебе истинную оцен
ку. Но ты можешь спать спокойно: оттуда нет возврата.
Однако я не дам тебе обмануть тех, кто еще жив: ты
на виду у всех и, думаю, Не найдешь практики среди
людей ученых; умерщвления прочих меня меньше все

го печалят. А уж если ты случайно вотрешься в ipynny
ученых, говори, что те, кого ты лечил, воскресли из
мертвых, так как, по словам Цицерона, «то, что назы
вается жизнью, есть смерть»32, ибо для хороших людей
она — начало жизни лучшей. Вот так, с моего благо
словения, пожалуй, и станешь настоящим философом.
Но при этом пусть у тебя не будет возможности думать
и говорить подобные вещи. А вернее, вот что: всех,
кто выздоравливает, приписывай себе, всех, кто поги
бает, — природе, так что у тебя всегда будет повод
хвастаться и радоваться; и никогда не ,будет недостатка
в несчастных, чтобы скорбеть и оплакивать их.
Что сказать по поводу остального? Ты швыряешь в
меня много приводящих в дрожь определений, ты ме
чешь копья ничтожных слов. Кто не побоится сойтись с
таким врагом? Знай, что я не боюсь ничего, кроме мер
зости твоих речений. Если слово «мерзости» покажется
тебе неподходящим, будь снисходителен к Цезарю Авгу
сту — он, как известно, любил подобные выражения.
Ты, конечно, скажешь, что мне не хватает логики.
Я не думаю, что ты можешь запретить мне риторику и
грамматику, которые подразумевают и знание логики,
хотя это ты бы мог сделать, и с полным правом, бес
ценный образец всего варваризма. Но ты считаешь,
что я не владею только той диалектикой, которую ты
называешь логикой. «Вот, судьи, преступление!»33 Если
угодно, я моту представить знаменитых философов,
высме!шающих эту самую диалектику, в отсутствии ко
торой меня обвиняют. Я мог бы указать то место у
Цицерона, где он говорит, что известнейшее философ
ское направление, древних перипатетиков, лишено
этой самой диалектики34. Но, глупый человек, я не ее
лишен: я точно знаю, что нужно отдать диалектике, а
что прочим свободным искусствам; от философов я
усвоил, что ни к одному из них не нужно относиться с
чрезмерным пиететом. Конечно, усвоить их похвально,
но заниматься ими всю жизнь, до старости, — ребяче
ство. Люди, делающие это* вдут по бесконечной доро
ге, будто странники или скитальцы, жизнь которых не
имеет гавани. Для тебя, не имеющего серьезной и бла

городной цели, целью является все, что в данный мо
мент находится перед тобой. Ты полагаешь, что ока
зался на высшей ступени счастья, сумев бессонной но
чью при напряжении всех своих мозговых извилин
сплести один шаткий силлогизм, так и не ставший вы
водом. Тогда ты, безумец, говоришь в душе: «Бога нет,
и не надо стремиться выше. Что мы можем знать? Ве
ликие мужи Платон и Аристотель спорят о мире, о ду
ше, об идеях; Демокрит создает бесчисленные миры;
Эпикур утверждает, что нет никакого Бога и душа
смертна; Пифагор заставляет ее переселяться; некото
рые помещают ее в свое тело, а другие рассеивают по
телам животных; одни возвращают ее на небо, другие
заставляют блуждать вокруг земли; есть такие, которые
объявляют, что она в царстве мертвых; а есть и те, кто
это отрицает; некоторые считают, что каждая душа су
ществует сама по себе, а другие думают, что все души
были созданы одновременно;! был и такой, который
осмелился говорить еще более удивительные вещи, а
именно, наш вдохновитель Аверроэс, заявивший о
единстве разума». Примерно так ты рассуждаешь сам с
собой, если, конечно, все это знаешь. И добавляешь:
«Кто в этом разберется? И что мне до какого-то Хри
ста, которого сам Аверроэс35 безнаказанно поносит,
чего не сделал никогда никто из поэтов и вообще ни
кто из смертных?»
Да, многое пишется и написано многое, и этому не
будет конца. Иногда кажется, что стремление писать —
это неизлечимая болезнь и какая-то лихорадка души,
засевшая в самых ее недрах36. Но никто никогда ни
раньше, ни позже земного рождения Христа не осме
лился сказать или написать что-нибудь без высшего
благоговения. Величие имени Христа сдерживало даже
тех, которые создали ереси или учения, расходящиеся
с христианством, например, вождя такого учения —
Магомета37. Одни видели в Христе Бога, но не челове
ка, другие — человека, но не Бога, а некоторые — че
ловека совершеннейшего, неописуемого, несравненно
го, рожденного Девой. Те, которые наделяют Его
меньшей силой, называют его пророком, кроме одной

этой собаки, которая не на Луну, по поговорке, лает,
но с бешеной пеной у пасти — на само солнце спра
ведливости38; убежденный в своем необыкновенном
разуме и в том, что ему все позволено, он дерзает на
падать на такое священнейшее и почитаемое у царей и
народов имя, чего никогда не осмеливались делать ни
какое нечестие, никакое легкомыслие.
А вы чтите этого вашего Аверроэса, вы его любите,
вы за ним неотступно следуете, и только потому, что
ненавидите живую истину Христа, отворачиваетесь от
Него. А так как вы не осмеливаетесь открыто хулить
Того, Кого чтит весь мир, то вы почти так же чтите
Его нечестивого врага и хулителя. Это манера зависти
и трусливой злобности: сам ты боишься клеветать на
Него, а тем, кто клевещет, рукоплещешь.
Но довольно об этом. Я знаю, что тебе тяжело слу
шать, как я черню твоего полубога. Прими это спо
койно: ведь Аверроэс чернит моего Бога. Именно не
своего, не твоего, но моего и всех тех, кого надежда на
другую жизнь и любовь направляют к счастливой цели
по безопасной тропе39. А ты, несчастный, заблудший
вслед за твоим идолом, наслаждайся ухабистыми пово
ротами, идя к цели, к которой приводит бесчестие и
которой достиг твой Аверроэс. И давай, верь ему, опи
райся на него, по заведенному у вас обычаю, говори:
«Разве кто может сравниться с таким умом? Кто еще
защитит обнаженную истину от одетого в доспехи вра
нья? Что могут ответить столь великому мужу простые
католики, на которых обрушатся горы силлогизмов,
есЛи им доведется прийти на собрание? Вот я, кото
рый еще позавчера был Ничем, уже начинаю стано
виться великим: я уже создаю силлогизмы, уже есть
моя диалектика. Разве я был рожден для чего иного? У
меня есть то, чего я добивался: я уже не боюсь рассуж
дать и, если угодно, докажу, что мой собеседник осел».
Поверь мне: гораздо легче доказать, что осел — ты
сам. И ты, жалкий сморчок, состарился среди по
добных занятий, не стыдясь того, что ничего друго
го не делаешь. Учитесь, несчастные, не отвергать
Христа: Он часто показывает вам, Кто Он есть и что

Он может.
О злосчастный! Ты поставил себе ничтожную цель —
диалектику: и со странным безрассудством путника пола
гаешь, что достиг ее, хотя ты Никогда и не приблизишься
к ней. Но ты уверен, что достиг и оставил позади Хрис-
шша40. И что тебе от нее, кроме несчастья и стыда? Ведь
ничего не может быть хуже глупости. А есть ли большая
глупость для старика, чем крутиться весь день среди ре
бяческих Дел и, поздно возвращаясь домой, ничего не
нести с собой нового, причем происходит все это не
раньше, чем неожиданная смерть сделает свой вывод в
отношении тебя как раз в тот момент, когда ты будешь
обдумывать свои жалкие заключения.
Размышлять о смерти, всегда быть во всеоружии,
готовиться с презрением Претерпеть ее, идти ей на
встречу, если заставят'обстоятельства, с высокой ду
шой отдать эту краткую и жалкую жизнь за жизнь веч
ную, за счастье И славу вечной жизни — вот истинная
философия. Некоторые философы говорят, что фило
софия не что иное, как размышление о смерти. Это
определение философии, хотя и принадлежит язычни
кам41, однако не чуждо и христианам, у которых долж
но быть презрение к этой жизни, надежда на жизнь
вечную и желание смерти. Если бы ты, напыщенно
называющий себя философом, хоть раз за свою долгую
жизнь основательно поразмыслил, ты или не Дерзнул
бы назвать себя таковым, или не направил бы ход сво
ей жизни туда, куда идет она теперь, или не продавал
себя так позорно за малую плату, разрушая делами то
учение, которое на словах возвышаешь. Ибо филосо
фы, чтоб ты знал, презирают деньги. Философию ты
не можешь сделать продажной: как продавать то, чего
нет. А если бы ты ей владел, то не. делал бы ее про
дажной, а она не позволила бы тебе быть продажным.
Теперь же ни ты ее не украшаешь, ни она тебя; но ты
бесчестишь ее имя позорной алчностью. Ты слышишь
меня, легкомысленный софист, — берегись, славный
логик, берегись, говорю, если я называю тебя софис
том: само дело вынуждает меня к этому; ибо я верю

делам, а не словам, противоречащим делу. Приведи
мне рогатый силлогизм от противного, пошли на ды
бу; только тогда ты, может, и вынудишь признать твое
мнение, но согласиться с тобой ты не заставишь меня
никогда.
Как я могу поверить, что ты философ, если я знаю
тебя как наемного ремесленника? Я охотно повторяю
именно такое наименование, так как знаю, насколько
омерзительно оно для тебя. Я называю тебя ремеслен-
никоМ не просто так, но вполне сознательно и, чтобы
уязвить тебя еще больше, — ремесленником не из пер
вых. Спроси тех, кто написал о ремесленниках, — Они
пальцем покажут на твое место. Ты, однако, от этого
звания отказываешься и хочешь считаться философом.
Чтобы добиться этого (усилия, достойные гомериче
ского смеха), ты много раз употреблял слово «метод».
О хитрец! Ты добился высшей выгоды: уже и другие
стали называть тебя философом. Я же стану называть
тебя философом, если ты перестанешь начинять мно
гими методами каждую свою строчку.
Признаю, часто даже в душах глупцов есть некая
безудержная и безрассудная страсть к славе, и не в мо
их Силах лишить ее тебя. Но непреложно следующее:
ты не философ и не кажешься им. Поэтому слезно
проси помощи всех софизмов и всей твоей логики: ты
ясно показывал, что скорее удода можно назвать фи
лософом, Чем тебя. Ты, неуч, удивляешься и говоришь:
«Чем же Я похож на удода?» Да всем! Эта птица с хох
лом на голове и гребнем на макушке очень нравится
детям; а на самом деле птица нечистая, питается от
вратительными вещами. Мне не хочется называть их
не из-за тебя: ведь тебя не смутить упоминанием о та
ких вещах, более того, их зловоние тебе приятно, а из-
за тех, кому придется это читать или слушать. Спроси
любого знатока природы — он расскажет, чем питает
ся эта птица42. А потом оцени себя и свои привычки,
только без самообмана (самое опасное и пагубное, —
увериться в собственной лжи), и ты увидишь, что пи
таешься той же пищей, что и удод. И я прошу тебя,
удод: не философствуй; скорее осел начнет философ

ствовать, чем ты. Известный платоник Апулей, приняв
волшебное зелье, по словам Августина, «рассказывает о
себе действительный или вымышленный случай»43, как
он превратился в осла и философствовал в этом облике.
Но о философствующем удоде ни единого рассказа нет.
Эй, удод, делай, что тебе положено, ройся в кучах (о
прочем умолчу), а философию оставь философам.
Ты считаешь себя философом. Ошибаешься. Фило
соф, как показывает само слово, — тот, кто любит
мудрость. А ты раб денег. Разберемся логически, на
сколько несходны эти вещи: думаю, и без простран
ных рассуждений нетрудно сделать вывод, что ты не
тот, за кого себя принимаешь.
Что же ты не отважишься признать, что философ
ствуешь только во сне? Ведь во всех других случаях ты
без колебаний закрываешь глаза и кривишь душой, до
казывая правоту. Скажем, по поводу твоей бледности.
Ты заявляешь, что не бледен.
Значит, или у нас нет глаз, или у тебя нет зеркала.
Далее, если и есть бледность, то ты приписываешь ее
общественным заботам. Не довольствуясь этим доказа
тельством правоты, ты начинаешь говорить, что блед
ность это признак философа. Благий Боже, насколько
приятно для ученых людей истинное звание философа,
настолько тебе приятно выдуманное, и среди множе
ства смехотворных высказываний есть и о цвете лица
как у философа. Между тем, известно, что наставник в
любви наделял бледностью влюбленных; вот его слова:
«Всякий влюбленный должен быть бледным: этот цвет
лица подходит для влюбленного»44. А это у другого
эта: «Окрашенная фиалкой бледность любящих»45. Но
ваша бледность совершенно иного рода и, как ты сей
час поймешь* иного происхождения. Этой бледностью
наделяю вас не я и какой-либо древний писатель, но
общее мнение. Ты с ним не соглашаешься и говоришь,
что это свойство философов, как будто порок станет
меньше от того, что к нему будут причастны и фило
софы. А так как всем известно, что у главы философов
было прекрасное лицо, о чем писали и треки, и рим
ляне, я оцениваю его не по цвету лица46. И вообще,

какими бы ни были лица философов, разве ты, бес
стыднейший из людей, относишься к их числу? Разве у
меня не было бы оснований уже много раз исключить
тебя из сонма философов? Я отвечу тебе словами од
ного красноречивейшего мужа: «Бороду и плащ (если
угодно, добавим болезнь и бледность) вижу — филосо
фа не вижу»47. Безупречный ответ. Ибо для философа
не имеет значения, какой у него цвет лица и внешний
облик. Нужно, скажем так, смотреть на облик и цвет
души. Кроме твоего собственного, вызывающего смех
мнения, у тебя нет ничего от философа: ни славы, ни
облика, хоть ты и бледен, ни поступи; она же скорей об
наруживает в тебе глупца. Ты защищен своим обликом
ровно столько, сколько заяц или олень в стае собак.
И, наконец, ты не имеешь ни одного из отличий
философов: ни жизни, ни души, ни характера, ни ума,
ни языка. Предупреждаю, не потерплю, чтобы ты оск
вернял звание философа, присвоив его себе. Ты же,
как я понимаю, внушил себе, что ты прямо-таки нечто
великое. Хорошо. Тебе это повод для радости, а нам —
для смеха.
Если ты хочешь, чтобы в „тебя поверили как фило
софа, необходимо делать что-то соответствующее: фи
лософия проявляется больше всего в делах, а не на
словах. Когда я увижу, что ты презираешь дела прехо
дящие, почитаешь доблести, стремишься к истинной
славе, презираешь деньга, с благоговением смотришь
на небо, далеко обходишь богатые бани, тогда я пове
рю во все, что ты захочешь. «Кроме того, — как гово
рит Августин вслед за Платоном, — если мудрость есть
Бог, чрез которого сотворено все, как показывают бо
жественные писания и истина, то истинный философ
есть тот, кто любит Бога»48.
А ты, безумный бродяга, возвращайся в свою спаль
ню, там ищи ту философию, которую ты столь легко
мысленно называешь своею: никогда не найдешь. Ведь
философия божественна, а ты об этом и не слышал.
Итак, давай поступать в соответствии с древней посло
вицей: «Не делай ничего, когда Минерва неповоротли
ва». Этого требует твой неповоротливый ум. Если ты

усвоишь все общее в земной философии или хоть что-
то из нее, ты будешь достоин сидеть радом с Плато
ном, обучать Аристотеля, вести споры с Ксенофонтом.
Теперь же, лишенный всего, что делает человека фи
лософом, ты с бесстыдным видом присваиваешь имя
философа или — уж буду держаться начатого — поч
тенную бледность философа, происходящую от ночного
чтения книг. А твоя порочная бледность вызвана днев
ным развратом; если бы эта бледность была вызвана бес
покойством о друзьях, состраданием к несчастным или,
как ты выдумываешь, заботами об общественных делах,
она была бы не только не бесчестной, но и славной. А
теперь ненасытная жажда даже к небольшим деньгам
влечет тебя, несчастного, через все клоаки и делает тебя
таким, что, если бы ты сам себя увидел, не без основания
ужаснулся бы и обратился в бегство.
Так что приписывай «вою бледность не заботам о
республике, а своим страстям; и вини не занятия, а
свою жизнь. Ибо нет сомнения, прозорливейший фи
лософ, что ты не заметил истинную причину дела, хо
тя она лежит на поверхности. Хочешь увидеть то, что
скрыто в самой глубине недр, а не видишь того, что
перед глазами.
Хоть я и не врач и не силен в логике, я объясню те
бе причину твоей бледности, и ты, хочешь не хочешь,
признаешь ее истинной. Ты ходишь по местам тем
ным, недоброжелательным, вонючим, гнилым, ты ню
хаешь зловонные выделения зада, рассматриваешь мо
чу больных, думаешь о золоте. Что же удивительного в
том, что, находясь среди бледного, темного и желтого,
ты сам стал бледным, темным и желтым? И если из
вестное библейское стадо благоразумнейшего' патриар
ха некоща принимало цвет разных прутьев, лежащих
перед ним50, то нет ничего нового в том, что и с тобой
происходит подобное. Ты надеешься услышать от меня,
что получил цвет лица от золота. На самом же деле — от
того, что находится перед тобой.
Я слишком долго рассуждал и охотно закончил бы
на этом. Но предмет рассуждения требует истинного
названия; оно часто встречается в Священном Писа

нии и один раз окажется и в этом сочинении. Так вот,
говорю, от дерьма, с которым ты постоянно возишься,
ты получил и свой цвет, и запах, и чувство вкуса.
КНИГА III
Может быть, я обманываюсь, Гиппократ и второй
Аристотель, но мне кажется, что в этой баталии, кото
рая у нас с тобой ведется и для которой ты призвал на
помощь все твое злословие, первый, Легковооружен
ный строй твоего войска уже рассеян. Теперь я под
ступаю к тяжеловооружённому силлогизмами войску,
построенному клином. На эти силлогизмы, как на отбор
ную конницу, ты возлагаешь всю надежду На победу. Что
же, попробуй и здесь показать, на что ты способен.
Достаточным доказательством твоего безумия является
уже то, что ты не стал возносить похвал медицине — а ее
заслуги значительны, хотя ты и пытаешься умалить их
не столько своими речами, сколько своим ослиным
ревом; мало того, охваченный внезапной яростью, ты
безо всякой причины обрушиваешься на поэтов и, пу
тая известное с неизвестным, как тебе свойственно, сно
ва вынуждаешь меня смеяться над тобой.
Я мог бы высмеять твой навет в двух словах. Ты на
падаешь на поэтов — но при чём тут я? Пусть поэты и
отвечают или, еще лучше, просто не обращают внима
ния на твой нападки. Не стоишь ты того, чтобы тебе
серьезно возражать, а поэзия не нуждается в моей помо
щи, да и я не считаю себя поэтом. «Я чести такой недос
тоин», — как Написано у Вергилия1. И если ты и многие
другие захотят называть меня поэтом, тем не менее, ни
каких вопросов, связанных с поэзией, мы с тобой не об
суждаем. Но хотя ты не сумел понять этого из других мо
их писем к тебе, а для утомленного ума объяснения тако
го рода и беседы с глупцами мало привлекательны, я ос
тановлюсь и без досады выслушаю любые глупости.
Ты своим безрассудным, тупым, липким и ядови
тым языком изрыгаешь На поэтов измышления, будто
они противники веры, будто отлучены от церкви и ве

рующие должны их избегать. Прежде чем это заявлять,
тебе неплохо было бы вспомнить об Амвросии, Авгу
стине и Иерониме, а еще и о Киприане, мученике
Викторине, Лактанции и других католических писате
лях2. Почти любое бессмертное произведение скрепле
но цементом поэзии. И напротив, ни один из еретиков
не мог включить в свои жалкие творения ничего по
этического, то ли по неумению, то ли потому, что в
поэзии нет ничего созвучного их заблуждениям. Хотя
они упоминали много имен богов (надо думать, они
делали это по требованию времени и в угоду народу, а
не по своему убеждению; как ясно из «Риторик», они
думали, что боги существуют3), однако самые прослав
ленные из поэтов признают в своих произведениях
Бога единого, всемогущего, все сотворившего, над
всем царящего, творца вещей.
Ты ответишь, что не знаешь происходящего у като
ликов, так как, по твоему признанию, ты читаешь
только «Терапевтику» Галена, которую я, увы, не чи
тал. Отвечу словами выдающегося полководца Мария:
«Греческого языка я не выучил: у меня не было охоты
его учить, ведь он нисколько не прибавил мужества
тем, кто его знает»4. Вот если бы эта твоя «Терапевти
ка» сделала тебя лучше, или ученее, или хотя бы здо
ровее телом, то я бы мог пожалеть, что не прочитал ее.
Теперь, когда я вижу тебя и изнутри, и снаружи, я
очень благодарен и своему зрению, и судьбе, уберег
шей меня от чтения, сделавшего тебя таким, каков ты
есть; тогда и меня постигло бы то же, что тебя.
Но вернусь к поэтам. Ты спрашиваешь, в чем поль
за поэзии и в чем ее назначение. Пищи для рассужде
ния на эту тему много, и оно само не лишено прият
ности и небесполезно. Я смог бы разъяснить это если
не для те^я, то хотя бы для истины, да и тебе сказать
несколько слов — не потому, что уверен в понимании,
а ради самого вопроса. Но ты не позволяешь этого
сделать и, торопясь на манер одержимого, сам по
спешно и многословно отвечаешь на свой вопрос со
вершенно избитыми словами и при этом совершенно
удивительным образом определяешь цель поэзии: об

манывать, успокаивая. Но поэты — не торговцы мазя
ми: успокаивать и обманывать — ваше дело. Впрочем,
я полагаю, выше об этом сказано достаточно.
Куда, куда несется дальше наш философ? С помо
щью чудовищного силлогизма он доказывает, что по
эзия не нужна. Стыдно повторять этот силлогизм: я не
хочу помещать в мои сочинения подобный вздор. Пе
реверни силлогизм — и он докажет противоположное
тому, что ты измышлял в течение стольких месяцев.
Нет, лучше ничего не меняй и доведи до конца заду
манное: этого я хочу, здесь и я с тобой согласен, и са
ми поэты. Именно этого хочет Гораций, если вспом
нить то высказывание в «Науке поэзии»5. Но оно по
кажется тебе варварским, поэтому я не буду его приво
дить. Впрочем, в отношении самого предмета рассуж
дений я с тобой согласен, но совершенно расхожусь в
мнении о причинах и характере воздействия поэзии; и
не только я, но и сама истина. Поэзия не является не
обходимостью, но не по той причине, которую ты на
зываешь; из нашего признания ее не-необходимости
вовсе не следует того, что мнится тебе.
Кажется, дело требует, чтобы я повторил те доказа
тельства, которые много лет назад излагал некоему
старому сицилийскому диалектику; он тоже самым
серьезным образом нес чепуху, Но в более сносной ма
нере6. Ибо он, хоть смыслил в стилистике, не отважи
вался писать. А ты, склонный ко всякой глупости и
безрассудству, осмеливаешься в речах нападать на са
мого Цицерона, а в писаниях крушить самого Демос
фена7. Чтобы привлечь к себе внимание, ты, жалкий
легкомысленный человечишка, не побоялся вступить в
неравную борьбу. Так вот, сицилиец воздерживался от
писания, значит, в нем еще жили остатки скромности.
Однако он ежедневно нашептывал что-то на ухо одно
му моему другу, а перо этого самого друга вплоть до
недавнего времени передавало его нашептывания мне.
Среди многочисленных высказываний было и подоб
ное тому, что я теперь слышу от тебя: поэзия менее
всего необходима. Так как никто из присутствующих
этого не отрицал, он с помощью слабой и уязвимой

энтимемы сделал именно такой вывод8. Так и кажется,
что эти доводы принадлежат школяру или, твоему на
ставнику. Он заявляет: «Если поэзия не необходима,
значит, она неблагородна и малоценна». То же самое
говоришь или думаешь ты. Именно к такому выводу
приводит твое легковесное, на полпути выдохшееся
доказательство, на которое ты потратил столько труда.
Пусть то, что говорится одному глупцу, обдумают и
многие.
О, безумец! Итак, ты считаешь, что необходимость
искусств — доказательство их благородства. Наоборот;
иначе самым необходимым из художников будет зем
леделец; в большой цене будет башмачник и рыбак, да
и ты, если перестанешь хвастаться. Но такого не слу
чится! Никакая необходимость не придаст вам цены,
никакая необходимость не исключит из числа ремес
ленников. Разве вы не знаете, что часто домашний раб
тем нужней, чем он дешевле? Как необходимы и как
дешево стоят солдаты и наставники гладиаторов! А
чернь скорее откажется от философских школ и ар
мии, чем от мясного рынка и бань. Идите теперь,
старцы диалектики, и доказывайте благородство через
необходимость — вам ведь кажется, что она есть.
Попробуйте обратиться к вещам, лишенным жизни,
смысла и разумности, и здесь испытать действие ваше
го ремесла! «Осел нужнее льва, курица нужнее орла —
следовательно, они благородней; фиговое дерево нуж
нее лавра, камень для мельничного жернова нужнее
яшмы — значит, они тоже благородней». Нескладно
вы делаете заключение, неверно говорите, по-детски
рассуждаете: это соответствует вашей натуре, вашим
нравам и устремлениям, но не летам. Наглые невеж
ды, вы всегда готовы сослаться на Аристотеля, которо
му, верно, горше быть у вас на языке, чем в царстве
теней. Клянусь Гераклом, он ненавидит свою правую ру
ку, написавшую понятное немногим, но перелетающее
из уст в уста многих невежд. Конечно, ваше жалкое за
ключение не имеет ничего общего с его словами: «Все
искусства более необходимы, но достойнее нет ни одно
го». Я не указываю, откуда эта цитата: ведь и она очень

известна, и ты выдающийся аристотелик9.
То, что ты не числишь поэзию среди свободных ис
кусств, — твое право, но Гомер и Вергилий умоляют
тебя, по, 1файней мере, не исключать их из числа ре
месленников, доколе ты сам, согласись, ремесленник.
Правда, так тебя называют другие, а сам-то ты велича
ешься философом. Ты что же, не допускаешь в свое
сословие поэтов? Будет слишком несправедливо, если
ты их попросишь и оттуда. Но шутки в сторону; пере
числи свободные искусства: я Что-то не нахожу среди
них не только медицины, обитающей в другом месте и
занимающей там шестое место10, но и философии.
Часто отсутствие среди великих — доказательство ис
ключительного величия. Приведу тебе знаменитый
пример из истории, хотя, подозреваю, ты охотней по
слушал бы сказочки о преисподней и привидениях,
как привык это делать, нежась у очага после обеда; но
ты уже далеко не дитя, и, если можешь, привыкай к
лучшему.
Так вот, Тит Ливий рассказывает: Ганнибала, мужа,
бесспорно знающего свое ремесло, спросили* каких
полководцев всех времен и народов он считает самы
ми прославленными? Тот назвал первым Александра
Македонского, вторым Пирра Эпирского, а третьим —
себя: и не по самонадеянности, а из-за сознания сво
его достоинства, о чем я уже имел случай говорить11.
Когда Ганнибалу заметили, что он позабыл о Сципио
не Африканском, от которого потерпел поражение, он
заявил, что сделал это намеренно, не считая нужным
искать место для величайшего среди многих и несрав
ненного среди величайших, выделив, По словам Ли
вия, Сципиона из ряда полководцев как несравнимого
ни с кем12.
Можно было бы еще Долго говорить на эту тему, но
для понимающего достаточно уже сказанного, а для
непонимающего тем более.
Я пройду мимо всех тех нелеПиц, которые ты сил
ком хочешь навязать Аристотелю, ибо мне стыдно за
тебя, совершенно невежественного в самых простых
вещах. Скажу только о самом очевидном: ты совер

шенно не знаешь, что такое трагедия и что такое пере
ход от тетраметров к ямбу13, хотя ученому мужу стыдно
говорить невесть что.
Прислушайся к совести — и поймешь, что я говорю
правду. Мне и этого было бы довольно. Ты Можешь
заявлять на людях, что я возвожу на тебя напраслину,
но в душе-то знаешь, что абсолютно несведущ в этих
вещах; и я бы не стал тебя корить, если бы ты не ввя
зывался, куда не следует, губя себя и своих больНых.
Ведь они ждут от тебя не трагедий, не тетраметров или
ямбов, а здоровья; боюсь, что ты своими силлогизма
ми отнял у них последнее.
В самом деле, кто без головной боли может выслу
шать твои речи? Ты говоришь, и вполне верно, что
наука прочна и непоколебима, но добавляешь, что по
эзия пользуется стихотворными размерами и словами,
со временем меняющимися. Отсюда ты заключаешь,
что поэзию следует исключить из числа наук и ис
кусств. О невежда, самый невероятный из тех, кого
мне доводилось слышать! Где здесь аргументы против
поэзии как таковой? Разве другие науки обходятся без
слов? И разве ты не ведаешь, что написано относи
тельно слов в той же «Науке поэзии»?
Многие падшие вновь возродятся; другие же ныне,
пользуясь честью, падут, лишь потребует властный обычай,
в воле которого все — и законы, и правила речи14.
Обращусь к нескольким примерам, конечно, не ра
ди тебя, упрямый невежда, а ради читателя. Ромул, ос
нователь Рима, назван Квирином. Почему? Потому
что в сражениях он пользовался копьем, которое на
сабинском языке называется quirisls. Или другой при
мер. В последний год жизни Цезаря Августа его статуя
была разбита молнией; под статуей находилась над
пись «Cesar», первая буква которой отпала, а осталь
ные остались. Август спросил прорицателей-гаруспи-
ков, что это может значить. Они ответили, что ему ос
талось жить не больше ста дней, о чем и свидетельст
вует сбитая молнией буква «С», сам Август после
смерти будет причислен к богам, ибо оставшиеся бук

вы составили слово «esar», что на этрусском языке оз
начает бог16. Обойди сейчас Этрурию и землю сабинян,
спрашивай у каждого порога, что такое quiris и что оз
начает esar, подумают, что ты говоришь по-арабски.
Можно привести еще тысячу подобных примеров, но,
думаю, довольно. Вывод один: слова меняются, вещи
остаются, а науки основаны на вещах. Правда, грек
Аристотель бранил своих поэтов за какие-то измене
ния, много подобного мы наблюдаем ныне у наших
теологов17.
А у латинских поэтов таких изменений нет. Разве
кто-то из наших отклонился От тропы Вергилия18? Уж
не Стаций ли Папиний, приказавший своей «Фиваиде»
следовать вергилиевой «Энеиде» и всегда благоговев
ший перед проторенной ею тропой19?
Читай, несчастный, и перечитывай то известное ме
сто из третьей книги «Риторики» Аристотеля, откуда
ты вывел свой плохо отшлифованный силлогизм; и не
выдергивай отдельные слова, не вникая в смысл, а
разбери все это место полностью. Если у тебя хватит
разума, ты, конечно, увидишь, что тот человек пылко
го ума в свойственной ему манере стремился охватить
все и высказаться о многом: о красноречии, оратор
ском искусстве, поэтике, о различиях между ними, о
том, чего они должны избегать, о недостатках и изъя
нах каждого. О том, что тебе прибредилось, он вовсе
не думал; сказав в заключение так: «Ясно, что мы ptac-
смотрели не все, касаемое красноречия, но лишь то,
что имеет отношение к теме», — то есть, что касается
ораторского искусства, которому посвящена «Ритори
ка». И добавлено пояснение: «Об этом же сказано в
книгах, посвященных поэзии».
Покинутый Аристотелем, ты вновь спешишь к Бо
эцию и ищешь помощи в «соотносительности»20. Это
настолько смешно, что ты можешь показаться не про
сто пьяным, а сумасшедшим. При чем тут твоя неуме
стная и глупая соотносительность? И вот, прижатый
со всех сторон, встревоженный и не помнящий себя
от страха, — как тут не смеяться — ты летишь за по
мощью к врагу, призываешь к .себе Присциана, при

чем не на латинском, как следовало бы, языке, а на
родном, и самом просторечном21. Неотесанный невеж
да! Велика нужда, коли ты просишь помощи у врага!
Нет, явно после соотносительности, за которую ты ух
ватился, словно утопающий за соломинку, и далеко
после того, как Философия приказала уйти «продаж
ным актеркам», она и сказала: «Оставьте лечить и вра
чевать его моим», то есть философским музам.
Об этом я говорил и в первой книге, и до сих пор
не могу увидеть никакой связи с соотносительностью;
речь идет совершенно о другом. И напрасно ты, слов
но страус, прячешь голову в песок: невежество трудно
скрыть, разве что от невежд же. А уж такое и от них
не скроешь! Любой, едва переступивший порог шко
лы, мальчишка укажет на него пальцем. Впрочем, по
чему бы не осквернить и грамматику тому, кто запро
сто оскорбил философию?
Оглянись вокруг: музы присущи поэтам, в этом ни
кто никогда не сомневался. И лишь ты, безумец, не
видишь, что философия считает этих муз своими: ведь
недаром она назвала своим Еврипида и не постыди
лась объявить своим близким другом Лукана22.
Если бы это было не так, Аристотель, философ чуть
меньший, чем ты, не написал бы книгу о поэтике, в
которую, чует мое сердце, ты и не заглядывал и кото
рую, точно знаю, не понял бы, если бы и попытался.
Тот же Аристотель никогда бы не взялся толковать
Гомера, Цицерон — переводить, а некоторые знамени
тые писатели не захотели бы предпочесть его величие
философам. Никогда бы Анней Сенека с таким рвени
ем не сочинял трагедии, а первый из греческих мудре
цов Солон, склонный к виршам, не стремился бы
столь горячо продолжить занятия поэзией уже в пре
клонном возрасте, после того как:разработал для Афин
свои законы23.
Если бы Солон смог посвятить себя этому занятию
целиком, то он, по словам платоника Тимея, стал бы
поэтом, равным Гесиоду или Гомеру24, но гражданские
смуты помешали ему.
Довольно, я слишком много говорил о вещах из

вестных^ хотя тебе неведомых и непонятных, и пони
маю, что тратил время напрасно. Впрочем, я обраща
юсь не к тебе, а к читателю: насколько я хотел бы тебе
досадить, настолько ему — прийтись по душе. Во всем
этом не было бы необходимости, если бы ты знал сам
или мог уразуметь со слов другого, как характеризуют
многие лицедейную часть поэзии; я и сам в ранних
произведениях рассматривал отличие поэзии драмати
ческой от эпической.
Я писал, что почти во всех вещах, даже нематери
альных, есть свой осадок, как в вине или масле. Не
случайно же некоторые направления в философии и
некоторые философы обрели в народе дурную славу. К
ним относится Эпикур и все стадо эпикурейцев —
Аристипп, Гермак, Метродор и старый Иероним (не
тот, что занимает четвертое место среди учителей
церкви)25. По праву подвергались осуждению и более
знаменитые философы. Так апостол Павел, истинный
философ Христов, а за ним Августин, славнейший его
толкователь, и другие, перечислять которых нет нуж
ды, предают проклятию превозносимую другими фи
лософию, поскольку никакая философия никогда не
будет и не может быть выше той, что ведет к истине. На
ши христиане обрели, Конечно, с божьей щедрой помо
щью, высочайшую и непревзойденную славу и оказались
впереди всех философов с их бдениями и трудами.
И что же? Как связать между собой эти противопо
ложные вещи: философия осуждается с помощью фи
лософии? Это не совсем так. Философию восхваляют,
но не всякую, а только истинную; ложную же осужда
ют. «Но если она ложная, то это не философия».
Вполне согласен, но она может носить ложное назва
ние философии. И от опасностей, с этим связанных,
предостерегает благочестивый и прозорливый апостол
Павел: «Смотрите, (братия), чтобы кто не увлек вас
философиею и пустым обольщением, по преданию че
ловеческому, по стихиям мира, а не по Христу»26. Сле
дуя ему, Августин в восьмой книге «Града Божия» пи
шет буквально: «Но чтобы он не считал всех такими,
ему сказано тем же апостолом относительно некото

рых: “Либо, что можно знать о Боге, явно для них, по
тому что Бог явил им. Либо невидимое Его, вечная си
ла Его и Божество, от создания мира чрез рассматри
вание творений видимы, так что они безответны”»?7
Итак, сам Августин, следуя Павлу, говорит: «Сочи
нения философов полны лжи и обмана»28. Ты думаешь,
что это обо всех? Нет! Ведь там же он дальше одобри
тельно отзывается об учении платоников. И в той же
восьмой книге «Града Божьего», которую я только что
цитировал, приводит слова самого апостола, говоря
щего афинянам «великое слово о Господе, которое не
многими может быть понято, ибо мы им живем, и
движемся, и существуем», и добавляющего в конце:
«как некоторые из ваших стихотворцев говорили»29. Но
Августин осуждает жертвоприношения платоников,
так как они, познавши Бога, не прославили его «и не
возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих,
и омрачилось немысленное их сердце; называя себя
мудрыми, они обезумели, и славу нетленного Бога из
менили в образ, подобный тленному человеку, и пти
цам, и четвероногим, и пресмыкающимся»30.
К чему я это говорю? Чтобы ты понял, что в фило
софии как целом восхваляется только одна сторона, да
и та не целиком. Потому оставь свои яростные напад
ки: к этому варианту можно свести и все прочие вещи.
Но вернемся к началу разговора. В последней ше
ренге поэтов стоят те, кого я называю драматическими
и к кому относятся слова Боэция и все вообще упреки
к поэзии. К ним и со стороны самих поэтов отноше
ние презрительное. Платон в книге «О государстве»
заявил, что поэты, какими бы хорошими они ни счи
тались, должны изгоняться из государства31.
Впрочем, он имел в виду не всех поэтов, а только
пишущих драмы, что становится ясно из его рассужде
ний, приведенных Августином. Тот пишет: Платон
считал театральные представления «недостойными ве
личия и благости богов»32, замечая, что это можно ска
зать о произведениях многих авторов его времени.
Обычное дело: дурного всегда больше, чем хорошего!
Эти суждения Платона не просто не были во вред

эпическим и другим поэтам, они сослужили им: вели
кую службу: ведь он, словно веяльщик, пришедший на
поэтический ток, сильным порывом своего слова отде
лил зерно от мякины и плевел. Да разве их Гомер, или
наш Вергилий, или другие знаменитые поэты пачкали
перо драматическими сочинениями? Никогда! Удиви
тельным стилем, который я тщетно пытаюсь разъяс
нить тебе, они писали о доблестях, о природе людей и
всех вещей, и вообще о человеческом совершенстве.
Нельзя сказать все же, что этих поэтов совершенно
не в чем упрекнуть, когда, как видим, и вожди фило
софов за многое справедливо порицаются. Впрочем*
здесь скорей виновато не занятие, а направление ума.
Кто не знает или кто станет отрицать, что как среди
философов, так и среди поэтов некоторые растрачива
ли свой ум на пустое? И кто будет удивляться тому,
что до прихода истины?3 возможны были заблуждения,
если даже, познав ее, некоторые великие католические
мужи сбивались с пути настолько, что становились
злейшими врагами этой истины? Как случается с
людьми необыкновенно острого ума, они хотели про
никнуть слишком глубоко, но чрезмерными усилиями
притупили остроту ума настолько, что не достигли да
же обычного уровня понимания.
Если же кто-то из друзей истины, без которой ни
чего нельзя назвать истинным, так как, по СлОвам Ав
густина, все истинное от истины истинно34, под влия
нием благочестивых чувств и с помощью муз захотел
бы украсить саму истину и восславить высоким слогом
жизнь Христа, или иную святыню, или даже что-то
мирское, естественно, не запретное, как уже И сделали
некоторые из наших, пользуясь только законами сти
хосложения и никакими иными приемами поэтическо
го искусства, кто, по-твоему, мог бы лучше всего осу
ществить подобное? Ответь мне, муж ученейший, по
жалуйста, но только обдумай хорошенько свои слова:
таков ли поэт, как я тебе описываю?
Нет ничего удивительного в том, что он может най
тись или нашелся — сам ли Гиппократ, будь он жив,
или один из врачей, всегда рассуждающий о моче, да

же пусть и глубже, чем ты. Думаю, ни один человек не
задумается над ответом, если он не совсем потерял
стыд.
Итак, не презирай, по обыкновению невежд, в дру
гих того, что не можешь постичь сам, но отнесись с
почтением и уважением даже не столько к ученым и
самой науке, сколько к ее щедрому даятелю, распреде
ляющему дары по своему усмотрению и дающему од
ним превзойти всех числом, другим — исключительно
стью. Гордись, если угодно: я признаю, что врачи нуж
нее поэтов, и числом их больше. А поэты, в свою оче
редь, будут довольны тем, что они менее необходимы
и что их меньше. Талант всегда редок, а выдающиеся
поэты — просто редчайшее явление. Еще меньше только
ораторов: их можно перечесть на пальцах за все'века, о
чем сказано в трактате Цицерона «Об ораторе»35:.
Поэзия — особый род искусства: она, в отличие от
других, не допускает посредственности. Если восполь
зоваться красивыми словами Горация,
не дали средним поэту быть ни бог, ни люди,
не дали и пилястры36.
Думаю, в этих словах веское объяснение редкости
поэтов. А если ты начнешь хвастать числом врачей и
необходимостью ремесла, припомни земледельцев и
многих других, превосходящих вас и числом, и нужно
стью, чтобы стало ясно, что многим вы уступаете.
Тебя возмущает, что я ставлю рядом врачей и зем
ледельцев? Но это же делал и Аристотель: «не между
двумя врачами получается обмен, — пишет он, — а
между врачом и земледельцем, и вообще людьми, за
нимающимися разными и неравными трудами»37.
Слышишь, как он сравнивает их и говорит как о
ком-то одного - поля? Придется тебе из уважения к
Аристотелю проглотить это молча.
Тебе меньше понравится, если я вернусь к теме и
доведу свои рассуждения до конца, но все-таки при
дется это сделать. Истина подгоняет упорствующее пе
ро, да и следует ли негодовать, если сказанное о фило
софах и поэтах я отнесу теперь ко всем представите

лям- «механических искусств»? Итак, и среди ремес
ленников есть свой осадок. «Что же это за осадок?» —
возопиешь ты к звездам. Отвечу: ты и есть осадок сре
ди ремесленников. Я готов без обиняков доказать это
прямо сейчас. Ты находишься на дне, лежишь внизу —
а Именно там и место осадка. Назови ремесленные ис
кусства, и ты увидиШь ниже себя только театральных
актеров. Впрочем, не столько я насмехаюсь Над скром
ными ремесленными искусствами, сколько ты глу
мишься Над самыми славными. Я знаю, нужды людей
многочисленны и неотлагательны, ведь не зря Давид,
знаменитый пророк и царь, обращается к Господу: «Из
нужд моих выведи меня»38.
И откуда бы ни приходила нам помощь в наших нуж
дах, она от Бога. А кто не знает, что дары Его нужно
принимать благодарно и благоговейно? Сам ли Он нас
исцелил, опытный ли врач иди старенькая травница —
как искусство исцеления, так и ,здоровье, приобретенное
и сохраненное с его помощью, — все дары Божьи.
Иными словами, я ничего не имею против медици
ны как таковой. Я повторял это тысячу раз, и, видно,
мало. Обращусь вновь ко всем просвещенным людям:
не думайте, что я против врачей вообще: все, что я гово
рю, — только против моего оппонента и ему подобных.
Остается ответить еще на один попрек: будто мне
нравится быть непонятным и будто я отказываю в по
знании вещей Толпе. Ты добавляешь еще, что поэты
писали о зависти богов человеческому роду, а Аристо
тель их порицал за это39.
Что касается меня, то я не завидую совершенно ни
кому и больше боюсь стать объектом чужой зависти,
чем сам испытать ее к кОму-то. Впрочем, адресуясь ко
мне, ты оговариваешь всех поэтов; ведь кому, как не
им, ты приписываешь слова о зависти богов? В таком
случае нечему удивляться: каковы же сами те, кто счи
тает богов завистливыми. И здесь ты, по своему обы
чаю, далек от истины. Поэты склонны скорей к друж
бе и незлобивости, но никак не к зависти! Здесь не
место долго рассуждать на эту тему, но сколь безупре
чен Вергилий! Сколько утонченности у Стация! Сколь

ко юмора у Овидия! Сколько прямодушия у Энния!
Сколько величия у Пакувия! Сколько сдержанности у
Горация! Сколько благочестия у Персия! Сколько
скромности у Лукана! Сколько любви к свободе и
твердости у Ювенала!40 Можно долго продолжать этот
список, но стоит ли? Уж я умолчу о греческих поэтах,
умолчу и о многих из наших правителей, посвятивших
себя сладостным музам, и прежде всего о поэтическом
вдохновении Августа, блистательней которого на троне
мирской власти свет не видел41. Кто здесь дерзнет за
говорить о зависти? Разве в душах столь великих лю
дей с такими блестящими именами может поселиться
ничтожная и тусклая зависть? А если их стиль с не
привычки покажется не совсем понятным, он таков не
из-за зависти, а из-за стремления подтолкнуть усерд
ную душу к благородным трудам.
А что же философы? Разве Аристотель или тот же
Платон, самый блистательный из всех, не могли гово
рить понятнее? Уже не говорю о Гераклите, получив
шем прозвище «Темный» из-за своей загадочности42. А
само Священное Писание, которое ты хоть и ненави
дишь, но боишься хулить из-за страха оказаться на ко
стре. Язык Священного Писания во многих местах сло
жен и непонятен. Неужели Дух Святой, их произносив
ший, создатель самих-людей и мира, не мог сыскать но
вые слова или найти более ясные среди существующих,
если бы пожелал? Даже Августин, обладавший великим
умом и самостоятельно освоивший многие науки и все
сказанное философами О десяти категориях, признается,
что не понял первой главы «Книги пророка Исайи»43.
Так что же, Святой Дух завистлив и не помогает
читателю? Кстати, тот же Августин специально пишет
об этой самой непонятности в одиннадцатой книге
«Града Божьего» так: «Темнота божественной речи по
лезна в том отношении, что она приводит к весьма
многим истинным суждениям и вводит в свет знания,
когда один понимает ее так, другой иначе»44.
То же в толковании на Псалом 126: «Это изложено
иногда с некоторой темнотой для того, чтобы поро
дить много пониманий и чтобы люди оказались бога

че, встретив предложение; которое можно истолковать
многими способами, чем найдя одно только истолко
вание»45.
И вновь об этом в толковании на Псалом 146, где он
говорит о Священном Писании так: «В нем нет никаких
искажений, но есть нечто темное, не для того чтобы за
крыть тебе доступ, а чтобы обострить понимание»46.
И немного спустя: «Не хочу восставать против тем
ноты и говорить: было бы лучше, если бы было сказа
но таким-то образом; разве можно указать или рассу
дить, как следовало сказать?»
Папа Григорий I Великий вторит Августину в тол
ковании на Иезекииля: «Велика польза от темноты
слова Божий, поскольку она шевелит ум, заставляет
его напрягаться, а напряжение — улавливать то, что
невнятно уму праздному. Во всем этом есть и нечто
большее: если бы понимание Священного Писания
было открыто всем, оно обесценилось бы; а чем боль
ше сил тратят душа и ум на постижение и распутыва
ние темных мест, тем сладостней оказывается итог»47.
Не буду повторять всего, что написано Григорием
Великим и другими по этому поводу.
Если сказанное верно в отношении Священного
Писания, обращенного ко всем, то что говорить о
произведениях, рассчитанных на немногих? Итак, по
эты сохраняют величие и благородство стиля ради то
го, чтобы предложить читателю радостный труд, по
мочь запоминанию и доставить наслаждение. Ведь то,
что дается с трудом, и дольше сохраняется, и дороже
стоит. Естественно, поэты меньше всего думают о тех,
кто не способен их понять. Ведь они, споткнувшись о
порог, дальше уже и не пытаются идти, если имеют
хоть каплю ума. Они отступают от этого занятия и на
ходят себе другие, особенно когда начнут делать рас
четы и увидят, что поэзия может доставить усладу ду
ше и славу, но не может принести прибыли. Не всем
дано заниматься поэзией, но лишь тем, кого природа
наградила талантом, а судьба — земными благами, не
обходимыми повседневно, или таким нравственным
совершенством, при котором все эти блага — ничто.

Вот так и происходит, что один становится земледель
цем, другой мореходом, третий врачом. Что же, ска
жем, произойдет, если голова, в которой живет твой
ум, приложит себя к поэзии? Подумай, прежде всего,
что в этом за нужда? Здесь же ничего не продашь и ни
в чем не солжешь. А сколько насмешек придется пере
нести? Сколько шуток от собратьев по ремеслу, преж
де чем выучишь, чья жена Эней у Вергилия?4*
Итак, главная причина всего не в том, что поэту
выгодно быть непонятным, о чем ты выстраиваешь
свой кренящийся во все стороны и распадающийся из
нутри силлогизм, а в том, что поэты хотят, никого не
обманывая, нравиться лишь тем немногим, кто их по
нимает, то есть образованным людям. Хочешь убе
диться, что все именно так? Автор больше всего инте
ресен тогда, коща смысл у него прорывается из сокро
венных тайников; для тебя и тебе подобных этот
смысл закрыт, недоступен и неведом, потому вы и не
навидите поэзию. Впрочем, это скорее можно отнести
к прибыли, чем к убытку.
Итак, не порицай перо, доступное способному уму,
легкое для запоминания, но страшное для невежества.
Ведь даже по слову Божьему запрещено бросать свя
тыню псам и метать бисер перед свиньями49. Опреде
ленно, та поэтическая зависть богов, о которой ты по
минаешь, — какая-то высокая и сокровенная тайна,
далекая от твоих домыслов. Кстати, поэты приписыва
ют богам не только зависть, но и ложь, враждебность,
низменные страсти. Ты победил, многомудрый софист:
я сознался в большем, чем ты ожидал. И поскольку ты
величаешь себя смертным и одаренным разумом жи
вотным, хотя являешься только последним, попробуем
определить порядок вещей.
Несомненно, первыми богословами у всех народов
были поэты: об этом свидетельствуют величайшие из
философов; это подкрепляется авторитетом святых; на
это, наконец, указывает и само имя поэта, о чем ты,
скорей всего, не догадываешься. Среди них известней
всего Орфей, упоминаемый Августином в восемнадца
той книге «Града Божия»50. Кто-то может сказать: «Но

ведь поэты не смогли прийти к цели». Согласен. Ведь
совершенное познание истинного Бога зависит не от
человеческого стремления, а от небесной благодати.
Но достойно похвалы само стремление к желанной
вершине истины: поэты превзошли в нем даже фило
софов. Вероятно, эти усерднейшие искатели истины
достигли пределов доступного человеческому уму и,
постигнув, по словам апостола, приведенным выше,
невидимое через сотворенное, они получили какое-то
представление о первопричине и едином Боге. И по
том они всеми силами стремились исподволь убеждать
людей, что боги, почитаемые легкомысленной толпой, —
ложные. Правда, публично они не осмеливались на
это, ибо живая истина еще не осветила мир. Позднее,
как показал Августин в книге «Об истинной религии»,
так делали и философы51. Да и кто в здравом уме и
трезвой памяти будет почитать развратных и лживых
богов? И кто поверит в существование богов, совер
шающих столь бесчестные поступки, что и людям не
простительны? И кто усомнится, что прегрешения, ли
шающие, человечности людей, еще скорей лишат бо
жественности таких богов?
Гомер и Вергилий изобразили богов, ведущих меж
ду собой войны. За это, по словам Корнелия Непота,
Гомера считали в Афинах безумцем52. Думаю, что это
было мнение толпы. Ученые же и мудрые люди пони
мают: если богов много и между ними случаются раз
доры и войны, то неизбежно один выйдет победите
лем, другой г— побежденным; отсюда ясно, что побеж
денный не бессмертен и не всемогущ и, значит, вовсе
не бог. Следовательно, есть только один Бог, и чернь,
думая иначе, обманывается. Если кто-то спросит, по
чему было не осудить открыто безрассудство черни,
отвечу вместе с Августином: не мое дело судить, из-за
страха это не делалось или из-за того, что времени бы
ли свойственны иные представления53. Я не удивлюсь,
если причиной этого был только страх, так как и апо
столы во времена Христа его испытывали, покуда Дух
Святой не снизошел на них. И твои слова о зависти
274 Франческе Петрарка
богов нужно отнести туда же, куда И все прочее, и не

удивляться, зная слова псалмопевца «Все боги народов —
ддолы» и слова Писания «Завистью диавола вошла в
мир смерть»54.
Так чем же удивительна зависть богов, никогда и не
существовавших без нее? И в чем вина поэтов, расска
зывающих о вещи, истинной и назидательной при
правильном понимании. И откуда этот упрек Аристо
теля, будто «много лгут певцы»?55 Да его ли это слова?
Я сейчас не помню этого места, и среди моих гор нет
«Метафизики»56. Но если это и так, то я не вижу при
чин ни осуждать поэтов за вольность языка, ни оправ
дывать зависть богов, тем более в книге, где осуждает
ся множественность начал и утверждается единонача
лие всего. Но я склонен думать, что ты понял это ме
сто не лучше, чем остальные.
Хочу высказать близкую к истине догадку о древних
поэтах: если они верили в единого Бога, то у тебя нет
причин их обвинять; а если, веря в одного, они взыва
ли и даже почитали многих, обвинение справедливо. Я
их тоже не оправдываю, а виню вместе с философами.
Но, как было сказано, страх перед общественным мне
нием, порою поражающий даже очень твердые души,
смягчает этот упрек. Хотя я не перестаю сомневаться,
что столь великие умы верили во множество богов. Но
предположим: верили. Неученый и упрямый судья за
ранее вынесет приговор: значит, заблуждались. Так,
скорее, это вина времени и направления ума, а не по
этического искусства, ведь заблуждение было свойст
венно не только поэтам, но людям вообще, о чем уже
шла речь. В другое время, при другом образе мыслей и
при более явном действии благодати ничто не может по
мешать поэту быть и красноречивым, и благочестивым.
Не оскорбительно ли для поэтов, что их защищают
от слабого и безоружного врага? Против твоих стрел
хватило бы усмешки, молчания и презрения, без вся
ких слов. Меня заставило говорить одно: нежелание
дать тебе повод для торжества и триумфального шест
вия по поводу падения муз и гибели священных заня
тий в какой-нибудь клоаке, которая тебе вместо Капи
Инвективы против врана .275
толия, под звуки урчащих желудков и свист выпускае

мых ветров, которые тебе вместо труб и рукоплеска
ний восхищенной толпы57. «Не отвечай глупому по
глупости его, чтобы и тебе не сделаться подобным
ему», — наставляет мудрый Соломон и добавляет: «От
вечай глупому по глупости его, чтобы он не стал муд
рецом в глазах своих»5*. Первое заставило меня какое-
то время молчать, второе — заговорить, и, думаю, на
прасно- Ведь если ты перестанешь казаться себе муд
рецом, то начнешь умнеть, что совершенно невероят
но. Мудрость обретает только познавший себя самого
и возненавидевший свое невежество: именно сознание
своего невежества — начало совершенствования.
Признаюсь, к этим разговорам с тобой меня под
талкивает не столько задетая репутация и не столько
оскорбленная честь, сколько ревностное отношение к
истине и возмущение твоей болтливостью. Ведь все,
что касалось меня в твоем поношении поэтов, можно
было пропустить мимо ушей, поскольку я не претен
дую на звание поэта, достичь которого при всем усер
дии удавалось не всем великим мужам; хотя, если оно
выпадет мне на долю, отказываться не стану; призна
юсь, что в юности я к этому стремился. К моим же
нынешним занятиям твои насмешки не относятся59.
Я готов, что называется, «поклясться от клеветы»,
что семь лет назад запер книги поэтов и с тех пор не
открывал, не потому, что перестал получать удовольст
вие от подобного чтения, а потому, что читать их уже
стало вроде бы излишним. Я прочел эти книги в свое
время, и они настолько вошли в меня, что уже не уй
дут, даже при желании. Не попрекай меня в похвальбе:
все дело в возрасте, а не в особой памяти. Освоив их
почти ребенком, я доныне убеждаюсь в справедливо
сти слов Августина относительно Вергилия, сказанных
в предисловии к «Граду Божьему»: «Дети читают Вер
гилия для того, что величайший из всех поэт, самый
знаменитый и лучший, не легко может быть забыт, ес
ли будет усвоен нежными душами, соответственно из
вестному изречению Горация:
Чем был однажды залит, надолго тот запах удержит

Свежий горшок»60.
Случается, правда, что человек и в старости про
должает заниматься делами молодости.
Есть свое врёьЙ для вызревания яблок и плодов,
свое — для наук й умов; незрелость последних гораздо
вредней и отвратительней, чем первых.
Итак, если я сейчас не читаю поэтов, то даю повод
к вопросу, что же делаю вместо этого? Глупость, как
правило, любопытна до чужой жизни и невнимательна
к собственной. Готов ответить, если ты не припишешь
мои слова надменности: Стремлюсь стать лучше, на
сколько это в моих силах. Понимая, что собственных
сил мало, прошу помощи у неба и нахожу великую ра
дость в чтений Священного Писания. Когда-то оно
внушило истинную веру Викторину, язычнику и уже
старику, с мольбой обратившемуся к Богу*1. Почему же
и мне, христианину, оно не может дать крепость ис
тинной веры, силу для добрых дел и любовь к счастли
вой жизни?
Тебе интересно знать, что я делаю? С великими
усилиями стремлюсь исправить ошибки прошлой жиз
ни; если мне это удастся, буду счастлив. Но пока, соз
наюсь, мне далеко до того, к чему страстно стремится
моя душа. Чем я ещё занят? Поэтов не читаю, Но для
потомков пишу и, довольствуясь редкой похвалой, с
презрением отношусь к язвительным уколам всяких
безумцев. Приведут меня занятия к желанной цели —
прекрасно, нет — одобрят сами благие намерения. И
если не смогу сделать ничего другого, хотя бы умуд
рюсь годами, если этого со мной еще не случилось. Ты
же, проклятый Богом столетний подросток и высмеян
ный Сенекой старик-мальчик62, тратишь старость на
детские упражнения и до сих пор сшиваешь гнилыми
нитками беспомощные силлогизмы, которые любая
старуха распорет трясущимися руками. Тебя оставляет
равнодушным все, что не пахнет детскими пеленками.
Мои книжки ты называешь гомилиями, то есть
проповедями, надеясь этим опорочить мое имя, хотя
такое название принято у ученых и благочестивых му
жей. Впрочем* стоит ли удивляться, если ты, пренебре

гая их деяниями, ^презираешь и их слова? Гомилия —
слово греческого происхождения и по-латыни может
быть названо речью, обращенной к народу. Я, правда,
в тех произведениях обращаюсь не к народу, а к твое
му невежеству с желанием если уж не искоренить его у
тебя, то хотя бы лишить самоуверенности. Впрочем,
как требовать от тебя знания чужого языка, когда ты и
своего-тог не разумеешь?'
Ты чувствуешь, как я веду твой процесс, настраивая
судей на оправдание наглого презрения к благородно
му имени ввиду Полного невежества? О, вечный шко-
ляр-недоучка, никогда тебе не Стать ученым и магист
ром! Ну кто из образованных людей исхитрится напи
сать как ты? Почитай книги философов или полюбо
пытствуй у тех, кто их читает: была ли хоть у кого-то
подобная манера изложения? Да, в их словах огромная
доказательная сила, но силлогизмов как таковых нет
или они очень редки; они говорят как мужи, потому
что давно вышли из детства. А умело скрытая тонкость
действует гораздо вернее, чем выставленная напоказ
ради хвастовства. Опять я выступаю твоим защитни
ком, пусть И непрошеным: они говорят в манере,
свойственной им, ты — тебе.
Вот, бесстыдный спорщик, ты заставил меня отве
тить не только на твои сварливые речи, но и на рассу
ждения, хотя некоторые из них я намеренно обошел.
Мне жаль тебя, ведь есть же что-то более достойное
сожаления, чем самонадеянное невежество. Но ты не
очень располагаешь к сочувствию: так хвастливо и гор
деливо распоряжаешься своим жалким положением,
что сразу отбиваешь охоту тебя жалеть. Как ж е скрьтгь
то пустословие, с помощью которого ты пытаешься
доказать недоказуемое? Что тут можно поделать? Это
свойство выпирает из тебя, И, пока ты не замолкнешь,
его не утаить. Но какова дерзость ремесленника! Ты
объявляешь риторику своей жалкой служанкой. Туг
мало сделать внушение, надо просто сжечь; и вразу
мить не словами, а плетьми. Ты впал в полное безу
мие, врач! И поверь, сам нуждаешься во враче. Удиви
тельно, что до сих пор не нашлось ни одного медика,

который бы позаботился о твоем.; здоровье. Неужели
все до одного тебя ненавидят и ждут не дождутся тво
ей погибели?
Риторику ты делаешь служанкой медицины, а ниже
мы увидим, во что ты превращаешь саму медицину.
Нет, риторику тебе никогда не сделать ни служанкой,
ни подругой, ни рабыней. Давай послушаем твои див
ные речи. «Медицина и этика учат нас правильной
жизни». Пропади ты пропадом, изменник! Эко начал!
Общего с этикой у медицины нет ничего» противопо
ложного много. Разве медицина больше может научить
правильной жизни, чем, скажем, земледелие? Да в ты
сячу раз меньше! Плохо ли жили когда-то в Риме
столько храбрых мужей, покоривших весь мир, почи
тавших доблесть, попиравших порок? А ведь они дол
гие века не знали врачей! Готов признать: жили дурно.
Но не потому, что нуждались во врачах земных, а по
тому, что еще не познали небесного творца жизни. Во
всем прочем римляне жили лучше, чем другие народы,
среди которых вызывает восхищение лишь Дева Ма
рия, никогда не имевшая нужды в медиках.
Для чего, позволь спросить, ты смешиваешь меди
цину с этикой? Знай свое место и не рвись за преде
лы, определенные тебе. Хотя и этика не может вывес
ти на правильный путь жизни, это дар свыше, от более
могущественной силы. Рассуждать на эту тему можно
много и серьезно, но у меня другие намерения. Сло
вом, играй в свои игры, но не трогай больше этику и
не забывай слов, сказанных прославленным художни
ком Апеллесом одному сапожнику, осмелившемуся су
дить о вещах, ему недоступных63. Уж занимайся лучше
своей медициной. «Медицина, — продолжаешь ты
свое, — учит нас правильно жить; и мы не для того
живем, чтобы связно и красиво говорить, скорее, по
стигаем искусство связной и красивой речи, чтобы
правильно жить. Значит, не медицина должна соотно
ситься с этими искусствами, а скорее, они должны
служить медицине- и.существовать ради нее». Отсюда
готов вывод: «Значит, они служанки медицины». Нече
го сказать, хорошенькое заключение! Ты уж метишь на

большее, чем грозился. Не только риторика, но все на
свете благородные искусства, и сама философия, и
теология, царица всех наук, будут служить тебе.
О, ремесленник! Если ты мне докажешь, что меди
цина учит нас правильной жизни, то я соглашусь, что
все остальные искусства должны служить ей. Ведь они
имеют одно высшее предназначение: помогать найти
дорогу к правильной жизни, если нельзя сказать, что
учат ей. Если бы меня не душил смех и не сдерживали
приличия, я бы ответил на твой силлогизм как надо и
доказал, что ты — это ты, слуга самых низменных ве
щей. Попробую сказать учтиво: если что-то обращено
к другой цели, относится к другому, изобретено ради
другого, то оно, по твоим словам, и должно ему слу
жить. Твоя медицина обращена к деньгам, с ними со
относится и ради них придумана. Делай вывод, диа
лектик: следовательно, она служанка денег. Радуйся,
на самом-то деле ты служишь еще более постыдному
делу, но стьщ мешает сказать, какому именно.
Кто обучил тебя, назойливый спорщик, такой мане
ре доказательства? Ты отталкиваешься от ложной по
сылки и того, с чем мы принципиально расходимся, —
есть ли больший порок в ведении доказательства? Во-
первых, как уже говорилось, медицина вообще нис
колько не способствует правильной жизни и пригодна
разве что для ремесленников, обслуживающих тело.
Во-вторых, кем определен сам предмет нашей дискус
сии? Не тревожат ли тебя тайные сомнения; помимо
того, что мы с тобой явно расходимся в оценке меди
цины? Предположим, я тебе уступлю и признаю, что
медицина — благородное искусство, а ты — прекрас
ный врач. Пусть медицина предпоследнее из механи
ческих ремесел, но, ясное дело, первое из всех ис
кусств. Ну а ты, как последний из врачей и главный
врач медицины, конечно, глава всех медиков. И вам
только дай палец, то есть позволь немного попользо
ваться услугами любого искусства и извлечь из этого
выгоду, как вы и руку откусите, то есть немедленно
обратите это искусство в служанку.
Что же дальше? В служанку можно превратить аст

рологию и ее знание небесных тел так-то приспосо
бить в помощь жалким земным телам64. Или музыку,
заставив ее искать ритм и интервалы в человеческом
пульсе. Поскольку она вам может оказаться крайне не
обходимой, вы к ней совершенно равнодушны и не
стремитесь познакомиться. Все по вашим правилам!
Вы стремитесь к Тому, чего нельзя достичь, к чему
нельзя стремиться. Вы хотите быть риторами на смех
Цицерону, при негодовании Демосфена, под плач
Гиппократа, на погибель народа.
Не буду задерживаться на деталях, вернусь к сути
нашего спора. Итак, все искусства, как бы славны и
благородны они ни были, ты превращаешь в рабов
твоего низкого и продажного ремесла на том основа
нии, что они кажутся тебе полезными и необходимы
ми, но в отношении риторики этого сказать никак
нельзя. А значит, превратить в рабыню тоже. Ведь она
никак не поможет ни в одном из твоих устремлений,
более того, будет сильно мешать. Зачем больному
длинные речи? Ему чуть не каждое слово в тягость, ес
ли оно не вдет От доброго сердца и не становится под
спорьем медицины. Или начнем обращаться с цветисты
ми речами к аптекарям, которым с двух слов все ясно.
Остается одно, ради чего сложно оправдать твое
стремление к недоступному тебе красноречию: ты на
деешься с его помощью скрыть свои слабые медицин
ские познания и свою неопытность. Скажем, если
больной умрет по твоей вине, ты будешь красноречиво
доказывать, что виноват сам больной, сиделка или
природа; а может, утешать родственников в причинен
ном тобой самим горе. Соглашусь, что оратор и рито
ры должны уметь делать и то, и другое. Обвинять, оп
равдывать, утешать, заставлять негодовать, успокаи
вать, вызывать и высушивать слезы, разжигать и гасить
гнев, приукрашивать факты, отвращать бесчестие, от
водить вину, вызывать подозрения — все это дело ора
торов. Но разве и врачей? Ах, да! Если риторика слу
жит тебе, то придется тебе уступить и все, чем она
владеет, равно как и все, чем владеют ораторы. И то
гда в твоих руках больше возможностей, чем мне каза

лось: ты можешь убить и — странно вымолвить — об
винить невинно убиенного.
Правда, вот и я ныне, непонятно как, из твоего об
винителя превратился в защитника. Так что мешает
тебе, человеку большого и острого ума, стать орато
ром, как ты уже стал философом и врачом, и просла
вить себя на этом поприще? Чем ты хуже Цицерона?
Он обвиняет Клодия и Верреса, громит в инвективах
Каталину, в филиппиках — Антония, людей сильных и
необузданных, всегда готовых к мщению, а ведь им
ставились в вину множество тяжких преступлений, в
том числе — против республики65. Почему бы и тебе
решительно не обвинить хоть одного покойника, не
способного ни отомстить, ни ответить, в том, что он
убил себя сам? Опять же, Цицерон успешно занимался
еще и защитой в тяжелых уголовных делах: он оправ
дывал царя Дейотара, Планция, Квинта Лигария, Ми
лона, множество других66. Почему бы и тебе не оправ
дать самого себя? Наконец, Цицерон пытался подбод
рять себя после смерти единственной и горячо любимой
дочери. Почему бы и тебе не подбодрить других людей,
скорбящих по умершим из-за твоего равнодушия?
Легко оправдываться трму, кто лишен стыда; легко
утешать тому, кто сам не скорбит. Впрочем, каждый
скорее оправдывает себя, чем другого, и, наоборот, ка
ждый скорее утешит другого, чем себя. Одним словом,
если тебя это занимает, изучай книги риторов. Ты хо
чешь быть господином риторики, поскольку она для
тебя все, ты без нее — ничто. Ведь ежедневно ты дела
ешь что-нибудь такое, в чем без защитника не обой
тись тебе и без утешения — другому.
Но если ты тот, кем себя называешь публично, то
есть врач, а не свой собственный защитник и не уте
шитель других, если ты, как полагается, больше забо
тишься о состоянии больного, а не о рукоплескании
толпы, то в чем твоя цеЛь? О чем ты помышляешь?
Что делаешь? И что тебе до всего прочего, лежащего
вне сферы твоих интересов? Разве совесть не напоми
нает тебе постоянно: «Тот, с кем Ты шутишь, болен»?
Ты называешь себя врачом: зачем слова? Исцеляй,

врач, исцеляй, в который раз повторяю. Риторика, ко
торую тебе хочется сделать своей рабыней, твой враг.
Как только вы устремляетесь в риторы и поэты, вы
перестаете быть врачами. Впрочем, это у нас с тобой
старая песня. Подумай еще и еще раз над своими сил
логизмами: они ничтожны и пусты. Они не доказыва
ют, что тебе требуется. А если бы доказывали, то при
несли бы позор тебе, опасность и вред больным. Луч
ше делай вид, что риторика для тебя — незнакомка, а
не твоя рабыня. Увы, ее яркий свет слепит твои глаза
и заставляет казаться тем, чем быть невыгодно и вред
но. Или ты руководствуешься тяжеловесным и обще
значимым силлогизмом, лишенным логики? Изволь:
как разумная душа, если она не утратила разума, при
казывает телу, а тело ей служит, так и все искусства,
созданные для души, приказывают тем, что созданы
для тела, а эти последние им служат. Напомню, что
для души изобретены свободные искусства, а для тела —
ремесленные или механические. Каков же вывод, диа
лектик: риторика — раба медицины или все наоборот?
За что боролся? Но, может, пока я с тобой шучу, ты в
раздражении все перевернешь и вывод будет противо
положным?
Давай перестанем играть в прятки, хочу сказать те
бе все, как есть, не боясь твоего зубовного скрежета,
брызганья слюной и угроз погубить меня таинствен
ными снадобьями. И тебе, а еще больше больным пой
дет на пользу твое молчание. И пусть бы какой-нибудь
радетель общего дела исправил ошибку природы, оста
вившей тебя с языком, и прижег бы его раскаленными
углями, взятыми клещами из жертвенника67. Поделом
было бы этому хвастливому языку, с трудом ворочаю
щемуся в твоих пошлых устах. Тогда бы ты, наконец,
вспомнил, что главная обязанность врача лечить, а не
проповедовать. Тем более, что все проповеди кончаются
одним: твоим бесславием и чужой смертью.
Нет, не случайно Вергилий назвал медицину не
мой68: не доброго имени он ее лишал, а напоминал
врачам о немногословности. Вы же своим бесстыдст
вом унизили ее настолько, что вас называют не иначе,

как шарлатанами и болтунами. И это имя, закрепленное
гражданским правом, навсегда сохранится за вами69.
Древние врачи лечили молча, вы же убиваете с ре
чами, спорами и возгласами. Вот это ваша медицина,
вот это ваша риторика. И хотя ни одна профессия не
нуждается в риторических прикрасах меньше, чем ва
ша, и ни одна не лишена их в такой степени, как ва
ша, вы упорно хотите слыть и риторами, и поэтами, и
апостолами, и оживителями, ничего собой не пред
ставляя, кроме пустословов и пошляков. Когда-то ле
чили без силлогизмов и поднимали на ноги безнадеж
но больных, чем и ты хвалишься, без тени смущения
за вранье. Это с тех времен, а не с ваших идет легенда
о воскрешении Эскулапом Ипполита, когда этот вели
кий врач как бы вырвал его из лап смерти70. Как все
изменилось с тех пор! От ваших рук, перебирающих
силлогизмы, погибают те, которые без вашей помощи
выжили бы. Я уже много раз сотрясал воздух советом:
лечите, исцеляйте, оставьте искусство слова тем, кому
оно ближе, коли оно вам не по зубам. Верну тебе твой
совет сторицей: ты мне рекомендуешь вторгаться в чу
жие пределы, я убеждаю тебя возвратиться в собствен
ные. Ты мне советуешь бросить прежние занятия и
стать врачом, что мало заманчиво, а я тебе — никогда
больше не лезть в риторику и стать, наконец, врачом,
которым ты себя пока только мнишь. Изящные выра
жения нужны врачу как корове седло или ослу медали.
Впрочем, ты сделал все, чтобы остаться совершенно
неуязвимым: кто назовет красноречивым себя, тот
признает чистоплотной свинью, быстроногой черепаху
и белой ворону. Красноречия у тебя не было и нет,
есть лишь дурно пахнущие потуги на красноречие и
болтливость, несвойственная ей.
Вот что я имел в виду, когда заявил, что красноре
чие нужно не врачу, а скорей уж мореходу, без рито
рики, но на опыте приобретающему способности вести
переговоры должным образом. Поэтому я тебя и спра
шивал в первой книге, не лучше ли риторику подчи
нить мореходству, если уж ты хочешь отдать ее в услу
жение ремесленным искусствам? Ты, как полагается

невежде, не понял вопроса и курам на смех дал совер
шенно пустой ответ.
КНИГА IV
Я сознательно оставил под конец самую интерес
ную для меня сторону твоих злословий, но не потому,
что у тебя они тоже завершают спор: о твоих логике,
уме и стиле ты уже слышал мое мнение1.
Мне просто хотелось без помех остановиться на
твоих укорах, касающихся уединенной жизни, по
скольку ты упрекаешь меня в ней, словно в чем-то по
стыдном. Заодно всем станет окончательно ясно,
сколь великим другом наук и добродетелей ты явля
ешься. Вот потому я сначала обсудил все остальное, а
теперь приступаю к этому.
Я написал об уединенной жизни две книги, они не
дошли до твоих рук; полагаю, что и не дойдут, и не
хотел бы, чтобы дошли2. Но твое полное невежество в
этом вопросе заставляет дать некоторые пояснения.
Итак, если ты не сумасшедший, то просто не ведаешь,
что творишь! Ты возносишь тех, кого хотел выругать!
Нечему удивляться: ведь тех, кого хотел исцелить, ты
губишь, а если бы хотел кого-то погубить, сделал бы
бессмертным, Ты настолько лишен чувства прекрасно
го и добродетельных качеств, что и уединенную жизнь
восхвалил, пытаясь замысловатой бранью опорочить
ее. Из того, что должно было выглядеть плохим, полу
чилось очень хорошее.
С твоим главным обвинением я полностью согла
сен: да, я приверженец уединенной жизни; таким соз
дала меня природа, к ней присоединились ее соперни
ца привычка, стремление жить именно так и многие
усилия для осуществления этой цели. Моя душа, всегда
с презрением относилась к вещам, держащим таких,
как ты, больных, слабых, полуживых, в плену городов.
Да, я склонен к уединению и, более того, рад этому и
едва ли пойму прелесть городского шума и грохота.
Замечу и еще одно, тебе мало приятное: я не понимаю

человека, осрбенно ученых, занятий, который не ищет
убежища от докучных забот в уединении и не спешит
туда, словно в гавань, едва выпадает свободное время.
Итак, по словам Цицерона, в твоих руках сознав
шийся подсудимый3 — что еще нужно обвинителю? И
не только сознавшийся, но добровольно назвавший
еще кучу совершенных им преступлений. Но подожди,
не торопись ликовать: нередко обвинитель приводил
доказательства, которые лучше было бы оставить при
себе, и, считая себя выигравшим дело, оказывался в
проигрыше. Ты показал с моего согласия и одобрения
все, что было задумано, но пока плохо представляешь,
на чью голову, твою или мою, выльется бесславие.
Сходи, старый мальчик, к своему педагогу, посоветуй
ся с ним. Многие твои силлогизмы хромают настоль
ко, что ты предстаешь то великим насмешником над
уединенной жизнью, то великим ее приверженцем.
Итак, не бойся, начинай! Сам ты логик, философия
в твоих руках, риторика тебе прислуживает, и — это
вне подозрений — ты величайший врач. Изготовь сме
хотворный силлогизм, как ты обычно готовишь свое
загоняющее в гроб питье, и, если иначе не получается,
скажи хотя бы так: «Зло противится природе, значит,
природа — добро; жизнь в уединении противна приро
де, поскольку человек есть животное общественное,
значит, уединение — зло». И добавь: «Известно, что
несчастье состоит в лишении благ; в городах благ мно
жество, уединение этих городских благ лишено; зна
чит, уединение — несчастье». Ну а завершить можно
такими рассуждениями: «То полезно, что многим при
носит пользу, то бесполезно, что никому не приносит
пользы. Благой муж, живущий в городе, помогает мно
гим, хотя бы своим примером; муж, живущий в уедине
нии или добровольной сельской простоте, не помогает,
по словам Иеронима, никому, кроме себя4. Значит,
жизнь в уединении,и сельской местности бесполезна».
Смотри, как опасно связываться с глупцом. Ради
шутки и сам опускаешься до твоих нелепостей и, пока
споришь с тобой, тебе и уподобляешься. Одно проща
ет: я говорю от твоего имени. Должен признаться,

правда, к каким бы приемам я ни прибегал, как бы ни
ухищрялся, твой стиль воспроизвести не в состоянии,
и это сразу видно.
Ты насвистываешь мне в уши такие терапевтиче
ские штучки, за которые и Цицерона не грех спихнуть
с трибуны. А я за Тебя сплел силлогазм, так как изго
товленные тобой отдавали бы вонючими Лекарствами
и выворачивали наизнанку. Оно, конечно, лучше бы,
посмеиваясь, оставить без внимания эти мальчише
ские софистические ловушки й детские высказывания.
Но с детьми положено говорить по-детски, время от
времени сюсюкая, как это делают кормилицы. Так мы
и поступим.
Сейчас не стоит вопрос о том, что делать лучше —
следовать природе или по временам сопротивляться ей
изо всех сил. Ведь ты, глава философов, уже рассмат
ривал его в каком-то из своих трудов. Ясное дело,
столь великий философ не мог пройти мимо такого
философского вопроса. Но если лучше следовать при
роде, а человек по Природе животное общественное,
то хорошо известно, что уединенная жизнь людей, по
святивших себя наукам, каких не часто встретишь, не
только не приносит Обществу вреда, но во многом ему
полезна. Один живущий в уединении человек делает
для общества й государства больше, чем сотня отираю
щихся по притонам, кабакам и публичным домам.
Ведь мы говорим не об уединении, враждебном лю
дям, вроде того, что вел ненавистный всем Беллеро-
фонт или неведомый толком даже по имени Тимон,
забросанный афинянами камнями за презрение к
дружбе и антипатию ко всем5.
Мы имеем в виду Не такое уединение, но спокой
ное, простое, избегающее человеческих пороков, но не
человечности. Вот ты носишься сейчас по улицам и
площадям и считаешь меня, живущего в уединении,
бесчеловечным. Мы что, созданы для беготни? Послу
шай внимательно: тебе ежедневно досаждают тысячи
людей, меня издавна уважают многие и лучшие при
том мужи. Не подумай, что я попусту хвалюсь, это все
знают: многие важные мужи находили время навестить

меня в моем уединении и с удовольствием здесь быва
ли ради меня одного или присылали из самых далеких
краев гонцов, чтобы узнать о моих делах. А с тобой им
не о чем было бы поговорить и в городе, если бы ты
этого и захотел: боюсь, ты бы встретил более чем сдер
жанный прием. Хорошо, хорошо, оставим эту непри
ятную тебе тему.
Я завел разговор не ради похвальбы, ведь всякое
уважение исходит от уважающего, а ради дела: ясно,
что и в городах могут высоко цениться многие привер
женцы Деревенской жизни и могут быть ненавистны
многие приверженцы городской. Потому знай, уеди
ненная Жизнь не враждебна обществу и ко мне, живу
щему в уединении, прекрасно относятся самые дос
тойные люди. Не думаю, что они полюбили бы меня
больше, если бы я бегал вроде тебя туда-сюда, забывая
об отдыхе И обеде, приставая бы к6 всем, забивая го
лову всякой ерундой, мешая отдыхать, скача от порога
к порогу и добивая своей назойливостью попавшихся
под руку в полном соответствии со словами Горация:
«Точно пиявка, пока не напьется полна, не отстанет»6.
Я не собираюсь поднимать вечный вопрос о том,
что люди, живущие в уединении, лишены городских
благ; спор этот начали еще стоики и перипатетики, и
ему не видно конца, если одни стоят на том, что доб
лесть — высшее благо, другие, — что просто благо7.
Если это так, то всякий поймет, скольких благ ли
шена уединенная жизнь, как только примется пере
числять и измерять городские блага8.
Дабы не возобновлять спора, я просто соглашусь с то
бой гг- первым после Аристотеля, и по времени, и по талан
ту, перипатетиком, непревзойденным, к тому же, в логике.
Соглашусь, что и помимо доблести города изобилу
ют многими благами: дорогими для вас публичными
домами, банями, мясными рынками, медовухой, са
лом, приправами и пр., и, пр.
Для истинных и настоящих философов великое сча
стье держаться подальше от всего этого, тем более, что
уединение позволяет избежать и городских зол.
«Каких?» — спросишь ты. Да мыслимо ли все пере

числить? Ясно, что их множество. Ведь они заставили
бежать из городов в пустынное место не какого-то за
урядного мужа, но самого царя Давида, если обратить
ся к библейским истокам9.
Какие же дурные вещи побудили его к этому? Ко
нечно, беззаконие и разлад в государстве, и напряже
ние в самом его центре, и несправедливость, и ростов
щичество, угнездившееся на городских площадях, и
хитрость. Нужно ли говорить, что отсюда следует?
Добродетельная сельская жизнь приносит пользу
только самой себе. Верно. А уединение, посвященное
наукам, может принести пользу очень многим. Об
этом говорил сам Иероним; известно, гак он любил
уединение и какую великую пользу принес миру отту
да10. Не все такие, как Иероним, но даже если в уеди
нении не вершится что-то великое, жизнь там спокой
на и непорочна, без тех воднений и страстей, которы
ми полны городские портики и театры. Разве этого
мало? Мне гораздо больше по душе спасти свою душу
одному, чем погибнуть вместе со всеми.
Об этом довольно. Пора передать тебя, нездорово
го, твоим больным, чтобы вы доконали друг друга.
Уединение лишено многих пустых удовольствий, но
наполнено особыми наслаждениями: покоем, свобо
дой, досугом. По словам Сенеки, «досуг без занятий
науками — смерть и погребение заживо»11. Невежда,
живущий в уединении, если только он не посвятит се
бя целиком Христу, и без всяких оков будет словно
связанным, где бы он ни жил. Отсюда неудивительно,
что тебе противен этот образ жизни. Ты тоже будешь
считать время до обеда, ужина или сна, и все. Здесь
некого обманывать и не с кем громогласно спорить.
Ведь к тебе вряд ли кто-то заглянул бы, а рассуждать
сам с собою ты не научился. Это присуще немногим, и,
похоже, в твоих местах таких мало, если вообще есть.
Если бы ты знал, как хорошо и благодатно в уеди
нении при моей любви к наукам и гак привольно мо
ей душе, ты возненавидел бы час своего рождения,
ввергнувшего тебя в эту жалкую и несчастную жизнь,
вовлекшего в великие хлопоты ради невеликих денег.
Итак, что ты там говорил, жалкий старец? За что

осуждал меня? Уединенную жизнь любили патриархи,
пророки, святые, философы, поэты, знаменитые пол
ководцы и императоры. Уединения бежит лишь тот,
кто не умеет быть с самим собой, ненавидит лишь тот,
кто там одинок, и страшится лишь тот, кто не знает,
чем себя занять.
Кто находит радости в толпе, имеет много причин
для печали в уединении. И совершенно несчастен тот,
кто ждет счастья от несчастных. О, ничтожный врач,
ты называешь себя философом, и потому знатоком
природы, так-то ты усвоил, где находится истинное
счастье? В толпе, шуме и криках, театральных руко
плесканиях, восторгах черни, богатых экипажах, со
трясающих дома, площадях, залитых кровью, чаде ды
мящих харчевен, множестве пропахших чадом пова
ров, колдующих с заморскими пряностями, самых ак
тивных, после вас, пособников смерти? Ни в чем этом
не найти счастья. В глубине души таится и наше сча
стье, и наше несчастье. Лучше поэта не скажешь: «Вне
себя самого не ищи ты»12.
А душе лучше всего тогда, когда она отбрасывает в
сторону жизненные помехи и путы и обращается, нако
нец, вольная и освобожденная, к Боту и самой себе. По
ка мы живем в бренном мире, лучшее место для этого —
уединение. Ты этого не поймешь, но всякий испытавший
такую жизнь обязательно подтвердит. Августин вспоми
нает известные суждения Платона: «Истина не видна те
лесным очам; она воспринимается чистым разумом. Если
душа соприкасается с истиной, она блаженна и совер
шенна; больше всего восприятию истины мешает жизнь,
преданная жизненным страстям»13.
Эта же мысль, изящно укутанная покровом аллего
рий, встречается у Вергилия14, которого ты восприни
маешь как нетопырь орла или обезьяна льва. Я пропу
щу это место, дабы не отягощать твой умишко грома
дой дела.
Платон же воспринял это учение от великого и
славного мужа Архита Тарентского, Прибыв в Италию
для знакомства с ним и другими пифагорейцами15.
К) — 245S
Он, судя по словам, приведенным Цицероном, счи

тал, что самая опасная язва, приготовленная природой
людям, — плотские наслаждения. Перечислив гнусно
сти, коренящиеся в наслаждениях, он добавил: «При
рода или какое-то божество даровало человеку разум,
самое прекрасное свойство; и нет ничего враждебней
этому божественному дару, чем плотское наслаждение.
Похоть не оставляет места воздержанию, да и вообще в
царстве наслаждения доблесть прижиться не может»16.
Согласные с этим стремятся изо всех сил избегать
вещей, мешающих душе становиться благой и совер
шенной, и искать доблесть в собственных пределах, а
не противоположных, Приходится признать, что город —
это клоака похотей, где ключом бьют соблазны по
стыдных плотских наслаждений. Не стану следовать
твоей манере и делать жалкие детские заключения.
Сделай вывод сам, хоть ты и плюешь на логику. И
чтобы не выглядеть надоедливым, хочу теперь же про
стить тебе твои суждения.
Пожалуй, ненависть к уединению естественна для
ремесленника. И ты занимаешься тем, что тебе подхо
дит. Где же еще тебе показывать ценность твоего даро
вания, как не в толпе дураков? Здесь ты можешь и го
лодать: целый год вранья не даст тебе пищи И на день.
Поэтому ты правильно делаешь, избегая места, совер
шенно непохожего на привычное тебе. Одно плохо: ты
не видишь различий между учеными людьми и ремес
ленниками, Позволь жить в уединении тем, кто не бо
ится бедности и не благоговеет перед богатством, ра
дуясь золотой середине, кто получает высокое наслаж
дение от книг, своего дарования и благородных поры
вов души.
Тебе ведь ничто не мешает жить в таком месте, где
ты на самом виду и где ты с утра окружен шумной и
назойливой толпой продажных женщин. Сжав бледные
губы, наморщив брови, испуская вздохи, ты, словно
судья, исследуешь ночную мочу разных людей и, нако
нец, покачав головой, изрекаешь приговор: «Умрет —
не умрет». Если приговор не будет приведен в испол
нение, у тебя оправдание всегда наготове. Если же
случится по твоему слову — ведь его величество случай

существует, вот ты запрыгаешь от радости и раздуешь
ся от гордости. Куда до тебя Аполлону или Дельфий
скому оракулу17.
Итак, ты вполне разумен и избрал место, лучше
всего подходящее тебе. Живут в городах правители, су
дьи и те, кто призван обуздывать дурные нравы толпы.
Их присутствие там оправдывается общественной не
обходимостью. Живут там и иные, кто обременен дру
гими тяжкими занятиями. Их присутствие там оправ
дывается собственной необходимостью. Живут там ис
катели наслаждений и любовных приключений, кото
рым по нраву вертепы и сытые харчевни, как говорил
Гораций18. Живут там плуты, мимы, воры и другие лю
ди подобного сорта. Живут там, наконец, и ремеслен
ники, и у всех на уме одно: обмануть или поживиться.
У тебя на уме и то и другое. Потому избегай уедине
ния и хвали города, только там ты можешь получить
желанное. Более того, старайся всегда быть в центре.
Что еще? Берегись ученых, они для тебя опасны; живи
среди глупцов. Любит охотник леса, рыболов — реки;
волк — преследовать беззащитное стадо; шарлатан,
мим, вор, обманщик — вертеться вокруг богатых, глу
пых и доверчивых. Самое страшное для шарлатана —
оказаться пойманным на крючок. Отсюда, вижу я, по
тому как не совсем уж простолюдин, хоть и живу в де
ревне, отсюда, говорю, яд пролит в твое нутро и не
позволяет тебе успокоиться.
Когда я узнал, что великий понтифик с одной сто
роны придавлен болезнью, а с другой — ложью и не
вежеством некоторых людей, я честно, но, как позже
выяснилось, напрасно обратил его внимание на это.
Правда, в тот момент он спасся, однако вскоре вновь
попал в те же сети, то ли забыв о полезном совете, то
ли не пожелав им воспользоваться. Он полностью от
дался вам в руки. А потом, как нередко бывает, побе
дило худшее большинство, получило перевес твое и
прочих невежд мнение, и вы начали лечить его непод
ходящими лекарствами и неумеренными, как я слы
шал, кровопусканиями, с помощью которых быстро
К)
освободили его от должности понтифика, хотя он мог

пожить еще19. Словом, церковь быстро сменила своего
главу, и прежде, чем мы вступили в борьбу, он скон
чался не без твоей помощи, что и было причиной этой
борьбы. Ты говоришь, что с чьей-то стороны слыша
лись серьезные предупреждения? Естественно, не я
один понимаю ваши штучки, что же ты гневаешься
только на меня? Не Потому ли, что я один из присут
ствующих осмелился подать голос в надежде обратить
внимание понтифика на обман? У тебя, шарлатан,
есть повод для ярости: признаюсь, я хотел вывести те
бя на чистую воду вместе с твоими порошками и
шнурками и доказать, что им место в помойке. И я бы
сделал это, да мне не поверили.
Об одном не могу допроситься, хотя уж отбил весь
язык: не трогай великих поэтов. Если ты в своей неве
жественной ярости ополчился против меня, то при
чем тут поэты: ты не знаешь ни одного из них, и удел
твой не позволит узнать их никогда. По твоим словам,
я поэт; допустим, что это, действительно, так. Ну и
что? Твое раздражение вызвано вовсе не моими колю
чими стихотворными строчками или поэтической ост
ротой, а словами вполне прозаическими и не связан
ными с ритмами. Более того, и прозаическая-то речь
была адресована не Тебе, а другому лицу. Думаю, это и
усилило раздражение. Я говорил в этой речи вообще о
невеждах и спорщиках, еще не зная, в тот момент, что
ты первый из них.
Не устану говорить и тебе: напрасно ты пытаешься
оплевать, поэтов, это все равно, что хлестать кнутом
воздух или перекрикивать сильный ветер. Ты ведь не
поэтами обижен. О, дубовые твои мозга! Неужели это
так трудно понять, господин философии и логики? И
нечего удивляться, когда тебя называют глухим, сле
пым, да еще и каменным! Клянусь, мне приятней го
ворить с любым из утесов, нависающих над Соргой,
чем с тобой20.
Утес, конечно, молчит, но ведь и тебе нечего отве
тить на мои вопросы. Я вызвал в тебе раздражение, и
поэзия тут не виновата. Пусть я поэт, но та острая
стрела с жалом истины на конце, глубоко пробившая

твою грудь, была послана не поэтическим луком, а
безоружной рукой и словами ясными и простыми.
Позволь спросить тебя, великий философ: если бы
музыкант вызвал твое недовольство не пением, а сло
вами, ты считал бы виновными Аристоксена и музы
ку21? А если бы астроном стукнул тебя по лысине не
медным квадрантом, а дубовой палкой, ты бы стал
бранить Птолемея22? Или пахарь ударил Тебя не плу
гом, а камнем, ты бы поносил Гесиода и Палладия23?
Или рыбак уколол не крючком, а мечом, ты бы стал
чернить апостолов Петра и Андрея24? Тогда мне оста
ется порочить Гиппократа и Асклепия только потому,
что мне надоел ты2?? Не лучше ли разить самого про
тивника, даже если из-за него ты ненавидишь весь че
ловеческий род, чтобы не обращать в своих врагов
всех, несхожих с тобой?
Пока ты нападал на меня, в тебе говорило раздра
жение, а как начал оскорблять поэзию — заговорило
бешенство. Вынужден повторить тебе это еще раз: мо
жет, от частого повторения затвердится то, что не ус
ваивается умом. И то и другое показывает, что ты бе
ден не только образованностью, но и разумом.
Раз уж исчезла печальная причина для ненависти,
пощади и меня вместе с поэтами. До сих пор я пытал
ся противодействовать тебе, но не мог; а теперь что
противодействовать? Ведь наш новый понтифик, если
верить слухам, ценит твою болтовню ровно столько,
сколько она стоит, и умело избегает козней то ли ин
туитивно, то ли из-за необычности ситуации26.
Можно бы на этом и завершить, но неиссякаемый
поток твоего красноречия заставляет продолжать: ты
так остроумно и искусно приковываешь к себе, что
невозможно оторваться. Да и попробуй не отреагиро
вать, скажем, на твою шутку о том, что я обручился с
Соргой27 О, знаменитый философ, я выбираю не ме
сто, а спокойствие души и свободу, вещи, тебе неведо
мые. И в их поисках я готов дойти до верховьев Нила,
не только до С орт. Мне не в тягость дойти до мест,
куда не сумели дойти Александр Македонский или
Камбиз28. Ни дикая жара, ни отсутствие провианта, ос

тановившие великих царей, не помешают мне достичь
цели. Я пойду туда один, претерплю самый страшный
голод и самую страшную жару, если меня будут ждать
в конце пути свобода и спокойствие души.
Ты можешь спросить, почему я живу в таком суро
вом месте, хотя мог бы найти уголок в местах с теп
лым и мягким климатом. Любой отчет о моей жизни я
начинаю с одного: надо мной никогда не висела плеть
и я никогда не шел против собственной воли. Боюсь,
что тебе не понять, почему Сципиону, по словам Се
неки, достойней было находиться в ссылке в Литерно,
чем в Байях29.
Если человек любит что-то одно, он по своей воле
не поспешит за противоположным. Значит, тот, кто
стремится к доблести (увы, ее у меня нет, и это при
чина моих печалей) или хотел бы ее приобрести (я бы,
с твоего позволения, отнес себя к подобным людям),
не станет по своей воле жить там, где царят развлече
ния и удовольствия, враждебные доблести.
Ты вновь, спросишь: «Что же, в городах нет хоро
ших людей?» Нет, я этого не утверждаю, но дурных
людей там бесчисленное множество, и по возможности
надо держаться от них подальше не только тому, кто че
го-то добивается, но и тому, кто уже достиг своей цели.
Я ведь не сослан в деревню и оказываюсь в городе,
как только захочу, а по просьбам друзей даже чаще,
чем надо. Но при смене мест я избегаю неприятных
вещей. Причину моих наездов в город ты узнал, теперь
настал твой черед сообщить резоны, заставляющие те
бя посещать все притоны. Ты ответишь, что исцеля
ешь общество; согласен, оно больно, но уверен, что
излечить его тебе не под силу, разве что начнешь еже
дневно удалять из него многих безумцев, как удаляют
жидкость из опухшего тела30?
Обратимся к очередным твоим измышлениям, спо
собным порадовать и заставить забыть о заботах любо
го. Во-первых, ты задаешься вопросом, богом или зве
рем я являюсь, живя в уединении. И определяешь, что
не богом. Но вникните, философы, в эту логику: по
его словам, предпочитая уединение, я следую поэтам,

чего он не одобряет. Итак, если бы я не следовал по
этам, то был бы богом. Значит, и ты, врач, не пони
мающий, что такое поэт, и не знающий даже смысл
наименования поэта, являешься одним из богов? Если
богом становятся от невежества, то ты смело можешь
претендовать на звание не просто бога, но бога богов.
Как там спрашивают у Лукана Нерона: «Каким из бо
гов ты хотел бы стать?»31
Ты затрудняешься ответить? Возьми Варрона, а ес
ли у тебя его нет, Августина, и у них найдешь подхо
дящее для тебя имя божества. Тебе ведь не возбраня
ется быть богом, поскольку поэтов ты презираешь. А у
них великое множество богов с самыми разными име
нами. И если бы ты мне доверил выбор, поскольку я
разбираюсь в них чуть-чуть побольше тебя, я бы пред
ложил на выбор три имени: Паллор, Клоакина и Феб-
рис32. О, пусть бы эта Фебрис побыстрей схватила те
бя, тупая голова, чтобы ты перестал шуметь и сам ис
пробовал наготовленные тобой лекарства!
Я не бог, разве только в том смысле, который вкла
дывал в это понятие Аристотель, называвший человека
смертным богом из-за способности понимать и дейст
вовать33. Если бы я был блаженным, то напоминал бы
бога в соответствии с известным высказыванием Бо
эция: «В каждом, обретшем блаженство, заключен Бог,
и, хотя Бог един по природе, ничто не препятствует
многим приобщиться к Нему»34. Эту мысль Боэций
воспринял от Августина, писавшего в комментарии на
Псалом 118 так: «Люди не есть по сущности боги, но
становятся ими по соучастию в делах одного того, кто
есть истинный Бог»35. За грехи наши вслед за словами:
«Я сказал, что вы — боги и сыны Всевышнего» мы ус
лышали более печальное: «Но вы умрете, как челове
ки»36. И чтобы никто не увидел спасения во власти и
могуществе, тут же добавлено: «И падете, как всякий
из князей».
Итак, глубочайший из исследователей, я не бог и
даже не полубог, как называет Лукан Помпея, а Лабе-
он — Геракла, Ромула и философа Платона37. Жаль,
что ты хоть однажды не прочитал прекрасные слова

Платона, переведенные Апулеем и приведенные Авгу
стином в «Граде Божьем»: «Высочайший Бог, творец
всего, единый, который не может быть обнят бедным
человеческим словом, как бы оно ни было красноре
чиво, даже отчасти; что понятие об этом Боге едва
проблескивает, и то лишь по временам, для мужей
мудрых, когда они силою духа, насколько то возмож
но, отвлекаются от тела, — проблескивает подобно
бледному свету, на мшовение мерцающему в глубо
чайшем мраке»38.
Что у тебя проблескивает, врач? И какое у тебя по
нятие о моче Платона? Августин, великий врачеватель
душ, считает ее мочой здорового человека. Вот почему
я не бог, а всего лишь недостойный его созерцатель; о,
если бы я был мудр настолько, насколько представля
ешься себе мудрым ты. Итак, что же? Я малое созда
нье Бога и хотел бы быть достойным почитателем Его.
Животным же, пока ты жив, не назовут больше нико
го. Но твоему красноречию преград нет: ты стремишь
ся мне навязать то, что принадлежит по праву тебе.
Кого не рассмешит твой остроумный вопрос, не лев
ли я? Отвечу, как в начале. Если ты, ядовитый и ни
чтожный клеветник, назовешь меня львом, это меня
не обидит, ведь в Священном Писании, ненавистном
и неизвестном тебе, львом назван Христос; если ты не
назовешь меня львом, я и тут не опечалюсь, помня,
что в том же Священном Писании львом назван дья
вол39. Каков автор, таковы ;и остроты! Что ты моло
тишь? Ты же не в силах, блеснуть своим остроумием
даже в одной фразе, старый шут. Уже все перестали
смеяться, а тебе все весело. Развяжи язык, и мы весело
посмеемся в то время, когда твои больные горько за
плачут. Ну, говори, говори без опаски: мы готовы вни
мать твоим бесценным речам. Говори, повелитель ри
торики, говори, Гален, Демосфен, говори, добрый Ци
церон и Авиценна40: лев я или другое существо. «Ты, —
изрекает, — не лев, а сова». Слезай, приехали! Смей
тесь, рукоплещите, представление окончено. Похоже,
ты не знаешь не только священных книг, но и вообще
никаких. Так, может, ты хоть слышал, что у наших

древних мужей, без сомнений, умнейших и ученей
ших, эта птица была посвящена богане мудрости Ми
нерве. Увы, в твоей «Терапевтике» таких сведений не
отыщешь. Ты удивлен? Странно. Объяснить, почему
сова стала птицей Минервы? Да ведь она птица-то таг
инственная и необычная: ночью бодрствует, в потем
ках видит, когда все едят, летает. Ты еще больше уди
вишься, когда начнешь размышлять о личности Хри
ста, истинного Бога мудрости и самого — мудрости
отца; в Псалме 101 сказано: <<Я стал как филин на раз
валинах»41.
Что же у нас с тобой получается, философ? Ты
усердно искал доказательства, дабы посрамить меня, а
нашел посрамление себе и собственному имени. По
смотрим, о владыка философии и риторики, сумеешь
ли ты обратить к своей вящей славе хотя бы восхвале
ние своего удода42? Учись, хулитель, или кусать боль
ней, или не оскаливать зубов. Вот видишь, как слабо
ты щипнул меня совиным клювом? Ты только и мо
жешь, что брызгать своей ядовитой слюной.
Ты вменяешь мне в вину уединение, будто это пре
ступление, и из достойного дела раздуваешь скандал.
Я постараюсь сделать так, чтобы твои слова, оскорби
тельные для истины, ударили по тебе, а твоя зависть
послужила мне похвалой, а тебе наказанием. Я стрем
люсь жить так, чтобы быть добрым людям в радость.
Тебе ли, заурядный человечишка, указывать, где мне
жить — в уединении или городе? Я и в городе жил
иначе, чем ты: тебе приносят мочу, мне открывают ду
шу многие великие люди; случалось, что я был в чести
у знаменитых людей и неведом толпе, чего всегда и
желал. Конечно, приятно слышать похвалы в свой ад
рес, но во имя Господа43, которому я беспрестанно
возношу благодарственные молитвы за многое, и в
особенности, за то, что сотворен непохожим на тебя.
Между прочим, пока я здесь, увы, не знаю, надолго
ли, я выполнил свое обещание и ответил на твой во
прос, содержащий упрек в надменности: зачем я гуляю
по цветущим лесам и уединенным холмам — ради зна
ний или ради славы? Здесь любой обман выходит

наружу, и всем известны не только мои дела, но и
мои мысли.
Итак, ты больше всего огорчен несходством наших
жребиев. В то время как перед твоими глазами зады,
унылое и малоприятное зрелище, перед моими — без
облачное небо и радостная зелень рощ и полей; в тво
их ушах — бурчание расстроенных желудков,, в моих —
милое пение птиц и приятное журчание ручьев; твой
нос обоняет спертый воздух и гадкие запахи вспучен
ных животов, мой — разлитый вокруг аромат цветов и
дивный запах трав, освежающий и мягкий; твой зло
счастный язык, притупившийся от пробования темных
настоек, прилипает к нёбу, мой занят достойной бесе
дой или полезным монологом; твои пальцы копаются
в испражнениях несчастных больных, мои пишут, и
написанное, лыцу себя надеждой, сумеет заслужить
признательность потомков; в любом случае, писание
доставляет мне удовольствие. Даже если от него не бу
дет пользы другим, моей душе оно дает забвение и
удаляет от многих тяжких и бесполезных хлопот. На
конец, пока ты погружен в мысли о прибыли и добы
че, я размышляю о бесполезности преходящих бо
гатств и презрении к ним; пока ты обходишь постели
больных и отхожие места, я охвачен другой страстью,
больше всего возмущающей тебя, — обхожу цветущие
леса и молчаливые холмы.
Чувствуешь, я не раскаиваюсь в том, о чем столько
раз уже говорил! Может быть, в моих словах и есть ка
кая-то высокопарность и возвышенность, но я усвоил
от одного писателя и мужа с великой душой, что «пе
ред невеждами» нужно говорить именно так44. Это со
ветует в своих письмах Брут — уж позволь мне вос
пользоваться свидетельством человека, тебе не извест
ного, но хорошо знакомого людям ученым и заслужив
шего уважительные отзывы Цицерона и Сенеки (Рито
ра)45. Насколько же высокопарней и возвышеннее
нужно говорить, обращаясь к глухим? Вот я и говорил
возвышенно: уж очень хотел заставить себя услышать.
Меня подмывало и на твои гимны ответить стихотво
реньицем, но не хотелось оскорбить Муз или смутить

их непривычным запахом, а тем более нечаянно привес
ти на твой порог, где они не бывали, чем и гордились.
Вот ты и воскресил в моей памяти многое, что поч
ти улетучилось, поскольку не вспоминалось. Спасибо
тебе за твое злословие. Оно развивает ум: хорошее де
ло, если за ним не стоят дурные нравы или дурные на
мерения. Думай и делай, как знаешь. Я могу смолчать,
но не побоюсь и сказать; мне не интересны твои на
падки, но и не страшны. Я вижу, как ты тяжело пере
нес острую критику, но, надеюсь, понял, что за ней
скрыта правда, если уж не совсем отупел. Мне ясно,
что ты снова начнешь свои нападки, если не через
год, то в некий другой срок. Мне меньше всего хоте
лось бы зависеть от мнения одного человека, не ценя
щего времени: мне время дорого, и я внимательно
слежу, как оно убегает. Значит, если ты промедлишь,
тебе не будет ничего, а сочинению твоему достанется
по заслугам: ему не придется возмущаться, если его
положат туда, где ежедневно пребывают глаза, руки,
ноздри, язык, сердце и ум его автора. Полагаю, на се
годня достаточно, а остальное отложим на будущее.
А тебе, читатель, листающему на досуге эти запис
ки, кем бы ты ни был, скажу еще несколько слов. Есть
две вещи, к которым я обращаюсь очень редко и вся
кий раз против желания. К ним-то и вынуждает теперь
обратиться этот язвительный клеветник. Мне не свой
ственно хвастаться и во всеуслышанье заявлять о себе
как о человеке суетном и надменном, а о другом гово
рить дерзости и непристойности. Но осмелюсь про
сить тебя прочесть написанное мной, хотя интересней
было бы читать нечто более возвышенное и плодо
творное. Попробуй сравнить эти записки, вырванные
упомянутым яростным клеветником, с теми, что я на
писал в молодые годы: в них нет ни такого гнева и
раздражения, ни брани в адрес всех остальных, там
меньше всего разговоров о собственной славе и чужом
бесславии. Впрочем, я вспомнил другого и более пред
ставительного завистника, от которого мне пришлось
отбиваться сходным образом в трех или четырех пись
мах46: Костер его ярости был подожжен факелами за

висти. Случилось это в другом краю и в другое время.
И спор велся в стихотворной форме.
Ныне мне только и не хватало этого оскорбления:
меня, старика, донимает развязной речью тоже старик.
Боже мой, и в этом возрасте приходится терпеть сума
сшедших, как бы они ни писали — прозой или стиха
ми. Утешает одно: в обоих случаях зачинщиком был не
я. Когда-то я считал, что в укромном месте можно
скрыться от зависти. Я ошибался: похоже, она найдет
меня и в подземелье. Преследование неприятно, хотя,
может, и не бесполезно; зависть неприятна, но ее при
чина может порадовать. Нет, мне не хотелось бы, что
бы во мне нечему было завидовать, но хотел бы, чтобы
зависть мне не вредила, если таковое возможно. Она
смело нападает на цезарей, королей и философов, и
совсем немногим удавалось славой побороть зависть.
Саллюстий прав, для смертных это самое трудное47.
Собственно, чаще всего слава и была причиной завис
ти. Одно удивительно: эта чума обычно поражает рав
ных, занимающихся одним и тем же, и я меньше всего
ожидал испытать ее на себе. Бог свидетель, и прежде я
неохотно брался за ответ, а теперь и вовсе через силу,
хотя известно, конечно, что между первыми прозаика
ми и стихотворцами и даже между святыми мужами
часто разгораются словесные баталии. Они увековече
ны бессмертными сочинениями. Какие только руга
тельства и оскорбления не бросал Цицерону Саллю
стий и не получал в ответ от него! Их слова полны
жгучей ненависти. Еще ожесточенней и непримири
мей был спор между Эсхином и Демосфеном48. А кто
не знает о спорах Иеронима с РуфиНом Аквилей-
ским?49А какие жестокие и острые споры были у того
же Иеронима с Августином, хотя они и велись в более
мягких и уважительных тонах!50
Эти и похожие споры мне легче понять и оправ
дать, чем тот, в который втянут я. Меня заставляют
идти против воли и принуждают к изложению вещей,
мне мало интересных и приятных. Как ты думаешь,
читатель, с чего бы это мне хвалить себя самого? Не с
того ли, что мое перо, закусившее удила, поневоле

гордится презрением к ничтожному противнику: ведь
он, как ни крути, есть меньше, чем ничего. Но й о се
бе могу сказать, по чести, что и я — ничто; и если
стремился чем-то быть или что-то собой представлять —
первого хотел всегда, второе всегда ненавидел; — то
всегда держал в голове совет мудрецов, известный
всем с пеленок: «Пусть хвалит тебя другой, а не уста
твои, — чужой, а не язык твой»51. И другой: «Оставьте
тщеславное хвастовство, за вас все скажут дела ваши»52.
Не нужно мне и имя другого. Если это достойное
имя, мой поступок был бы непорядочным, если недос
тойное — глупым. Если бы случился спор о литератур
ных достоинствах того или другого произведения, то
ясно, «сколько голов, столько и умов». Правда, есть и
другое: «В каждой голове — сто мнений». Нередко бы
вает, что утром дело выглядит так, вечером иначе, и
ум видит одно и то же по-разному.
Иными словами, если возникает несогласие по по
воду какой-то науки, или ее терминов, или любого во
обще дела и один другому противоречит, неужели
нужно доходить до руганй, ярости и ненависти, будто
от этого станешь ближе к истине? Почему бы не
вспомнить мудрых слов Цицерона, сказанных в трак
тате «О пределах добра и зла»: если ты их знаешь, про
стишь повтор, если нет, надеюсь, с интересом про
чтешь. «Злословие, оскорбления, — говорит Цицерон, —
кажутся мне недостойными философии. Не следует ху
лить чужие доводы и опровержения». И далее: «Нельзя
рассуждать без опровержений, но недопустимо рассу
ждать с раздражением и упрямством»53.
Думаю, об этОм не стоит забывать не только при
рассуждениях, но и в более серьезных делах. Тот же
Цицерон в другом трактате пишет: «Даже в тех спорах,
которые случаются у нас с противниками, надлежит
сохранять достоинство и не поддаваться раздражитель
ности, даже если эти противники нас не стоят». И да
лее: «Ведь сделанное в треволнениях колеблет нашу
стойкость и роняет нас в посторонних глазах»54.
К слову сказать, рассуждения как способа разбира

тельства латиняне не признавали. По словам Цицеро^-
на, «это свойственно легкомыслию греков, осыпающих
ругательствами тех, с кем они расходятся во мнениях»55.
Мне это известно давно, и душа моя, жаждущая по
коя, питает к спорам отвращение. Я никогда по собст
венной воле не ввязался бы в эти препирательства, ес
ли бы тот, о ком идет разговор, надменный, завистли
вый, безрассудный, легкомысленный и невежествен
ный (это весь его портрет), не вытащил меня из кре
пости спокойного безмолвия на это пыльное и шумное
поле брани. Его назойливый язык заставил меня при
нять вызов. Ему, словно свинье, в удовольствие чав
кать; меня ему не оскорбить, но заступиться за доб
лесть и истину необходимо.
Прошу меня извинить, любезный читатель, если в
пылу дерзкой беседы я сказал что-то, мне несвойст
венное и оскорбительное для твоих ушей, если где-то
себя похвалил, а его уязвил сильнее, чем ты ждал. Со
гласен, что достойнее пренебречь и тем, и другим, но
при такой ругани не всегда хватает выдержки. Зная те
перь, что он первым начал бросать камни в мою сто
рону и чернить мое имя, о чести которого, гак бы ма
ло оно ни было, я пекусь и ронять ее не собираюсь,
что он ложь выдавал за истину и бесновался хуже шу
та, ты, читатель, сам мне скажешь: «Ты хвалил себя по
необходимости, бранил его по заслугам. Первое можно
простить, второе одобрить, поскольку ты искал слова,
соответствующие делу».
Нередко бывало, что одаренные юноши приобрета
ли известность, после какого-нибудь громкого дела,
выигранного в суде, словно бы имя побежденного пе-
рехОдило к победителю, и слава, обычно приобретае
мая многими трудами, оказывалась в руках после од
ного судебного процесса. Да, насколько об этом мож
но прочесть, это занятие было не бесславным и делало
некоторых очень знаменитыми. Если наш старец, ру
гая меня, надеется на нечто подобное, боюсь, он за
блуждается, и его мечты останутся мечтами. Нашелся
когда-то человек, убивший царя Филиппа Македон
ского ради славы (правда, есть мнение, что были иные

причины этого убийства)56. Нашелся и другой, сжег
ший ради славы храм Дианы Эфесской; жители Эфеса
в качестве наказания запретили историкам называть
имя этого человека57.
Вот и мой хулитель, оскорбивший, правда, не царя
и не храм, а простого и живущего в уединении сель
ского жителя, не найдет громкой славы; я не назову
его имени ни здесь, ни в других местах; надеюсь, и ос
тальные поступят точно так же. Не найдется никого,
кто приложил бы усилия к прославлению столь ни
чтожного имени. Если кто-то и заблуждался в отноше
нии этого врача, то после его злобных выпадов против
невинного человека отвернется от него навсегда. Толь
ко безумец может искать славы на таком пути.
Если же он хотел потревожить мой покой и нару
шить мое молчание, он своего добился: отнял у меня
несколько драгоценных дней, канувших безвозвратно,
и заставил сойти с моих троп на непривычную и гряз
ную дорогу. Как же не возмущаться и не пенять на поте
рю времени! Единственная польза: снял с души грех и
поупражнял перо в новом виде речи. Вот я и упражняюсь
в речи-доказательстве, хотя предпочел бы речь-похвалу.
Ну что же, пришла пора заканчивать. А тому, кто
заставил меня писать, возвращаться после бесплодных
поисков на чужих нивах к своим лихорадкам. Тебя,
читатель, прошу быть снисходительным К битому и не
преклонным к бьющему. А сам живи и здравствуй.
ИНВЕКТИВА
ПРОТИВ НЕКОЕГО ЧЕЛОВЕКА
ВЫСОКОГО ПОЛОЖЕНИЯ,
НО МАЛОЙ УЧЕНОСТИ
И ДОБРОДЕТЕЛИ
Я готов согласиться, что тебя нельзя назвать недос

тойным: безумие недостойного вызвало бы просто
презрение у нормального человека. Тебя делает дос
тойным не твоя добродетель, но только твое положе
ние1, потому тебя нужно бичевать не молчанием, но
словами, и остается сожалеть о самих твоих достоин
ствах, если только их можно назвать достоинствами, а
не заблуждением и обманом.
Те, кому предназначено быть всенародно осмеян
ными, до времени разъезжают на лошадях с заплетен
ными гривами, украшенных фанерами, по улицам и
перекресткам городов, все в золоте и пурпуре. К зака
ту жизни их отталкивают, от них отворачиваются, их
отвергают в тех местах, где они пробродили все дни,
вызывая у народа смех или презрение к себе.
Подобное ждет тебя, ибо фортуна показывает о тебе
миру такие зрелища и игры. Народ уже сыт тобой. Да
и сам оглянись на свой возраст — подходят к концу и
жизнь, и игры. И вот, стащив с тебя одежды, которым
ты так радуешься, постановщик выбросит тебя из цир
ка голым. После этого ты поймешь, что ты есть и ка
ким ты казался, и другие будут смеяться, а ты — скор
Инвектива против некоего человека высокого полоокения 305
беть и печалиться2. В таком несчастье нет ничего но

вого или необычного: ведь и Евтропий был консулом,
и Гелиогабал имел власть императора: первый — са
мый жалкий скопец, второй — самый ужасный из лю
дей3. Опыт позволил верно подметить сатирику:
подобных людей к высшей
вершине дел
вознесла и столько раз захотела
посмеяться фортуна4.
По твоему поводу отпущено шуток больше, чем
следует: умоляем, хватит. Шутка уже становится на
зойливой: ты не обманываешься в отношении своего
положения и в отношении того, защищен ли ты от
этих ужасов, поскольку скорее ты опозоришь себя, чем
добудешь славу и честь.
Вспомни, сколько не просто недостойных или низ
ких, но даже глупых и безумных людей занимало в на
ше время высокое положение. Конечно, ты можешь
утешить себя тем, что и среди самых славных римских
патрициев и принцепсов оказались Каталина и Нерон,
а среди святых апостолов — Иуда5.
Перейду к делу. Я предвидел, что все, мНою напи
санное, предстанет пред судом ученых людей и жре
бий мой окажется таким же, как у всех сочинителей. Я
не смог написать так, как общепринято: это противно
моей душе и она сопротивляется изо вех сил. Кроме
того, написать и избежать суждения людей невозмож
но; это все равно, что стоять в центре и оставаться не
видимым для окружающих. Размышляя над своими об
стоятельствами и своей судьбой, я мог бы убояться су
ждений людей, более талантливых, имеющих положе
ние не благодаря наследству и сословию; а твоего суж
дения я не убоялся, скажу больше — и не ожидал его.
Каким же образом, какими уловками ты смог соз
дать такое мнение обо мне — и для меня и для других —
такое мнение, которое меня очерняет? Я совершенно
допускаю, что дело так и обстоит. Как только до меня
стали все чаще доходить слухи, что ты упоминаешь
мое имя, я, обеспокоенный в душе, испугался, как бы
из твоих уст не зазвучали похвалы в мой адрес: тогда

уже нечего ждать ни истинной славы, ни одобрительного
суждения, поскольку ты — отвратительный и опасный
хвалитель, не последний среди людей такого рода.
Ведь что, позволь спросить, ты способен похвалить,
если ты ничего не понимаешь? А понять ты можешь
только низменное или малозначительное.
Известно, что способность к пониманию должна
быть соразмерна вещи, которую нужно понять; и тот,
кто хвалит, и тот, кого хвалят, должны быть равны;
требуется и сходство ума. О если бы оно было! Но что
об этом думать?
Побереги свой ум и не влезай не в свои дела Я
предпочел бы вообще не существовать, чем быть похо
жим на тебя.
Но как только я понял, что мое имя есть для тебя объект
очернения, Бог свидетель, я расстроился не больше, чем
если бы меня похвалил какой-нибудь великий муж.
Я хотел бы больше быть похожим на добродетель
ных и ученых мужей, нежели на дурных и невежест
венных. В соответствии с известной формулой: на
сколько кто-то дальше от порока, настолько ближе —
к добродетели. Итак, я, кажется, понимаю причину
зла: я не похож на тебя. Может быть, другими дорога
ми, но к тем же упованиям я смог прийти: я надеялся
бы и радовался бы, если бы оказался схож с добрыми;
и надеюсь, и радуюсь, если не схож с дурными. Итак,
ты оказался полезен мне больше, чем я думал, когда
во время пьяных сборищ тебе пришло на ум желание
нападать на мое имя; и конечно, ты его расхвалил бы,
если бы, как сказано, заметил сходство со мной.
Ты, которому я был бы обязан славой, будешь по
заслугам достоин меня тогда, когда эти колкости, ко
торыми ты осыпаешь меня в мое отсутствие6, и эти
натужные и безудержные ругательства ты превратишь
в рассудительные и воздержанные беседы. Теперь же
своей бранью ты хвалишь меня, и боюсь, что благода
рить за это надо вино, а не твое трезвое суждение.
Следовательно, если ты действительно жаждешь ме
ня похвалить, порицай на трезвую голову и натощак,
Инвектива против некоего человека высокого положения 307
сразу же гак поднимешься с постели, куда тебя валит

хмель. Тогда не твое пьяное затмение, но слепота и
мрак твоей души дадут моему уму некий свет.
Теперь настала пора поговорить о себе самом. И
пусть эта речь отметет все, в чем ты меня упрекаешь, а
именно — в общении и дружбе с тиранами7, словно
неизбежно, чтобы у живущих в одно и то же время все
было бы общим, тогда как часто среди хороших обита
ют худшие, среди худших — хорошие. Разве Сократ
жил не в одно время с тридцатью афинскими тиранами?
Платон жил в одно время с Дионисием, Калисфен — с
Александром, Катон — с Каталиной, Сенега — с Не
роном8.
Нельзя заразить добродетель нечестивостью; слабые
души может расшатать даже малое несчастье, твердых
умов не коснется никакое дурное влияние.
Однако на подобную клевету и на многое другое,
чем опутывала меня глупость и недоброжелательность
и прежде, я уже ответил целым сочинением, разбив
ловушки пустых словес9.
Что касается настоящего, я скажу одно, и ты, если
поверишь — изумишься, а если не очень — рассме
ешься: душой я не подчинен никому, разве только
только Тому, Кто дал мне душу, или тем, о которых я
сам для себя решил определенно, что каждый из них —
друг Господу, редкий род людей. Добавлю небольшое
число душ, сходных с моей, к которым любовь привя
зала меня сладчайшим ярмом; нелегкая власть, но
столь редкая, что с молодости до нынешнего дня я
связан такими узами с очень немногими. В их числе
были и безвестные, и знаменитые, и папы, и короли.
К тесным отношениям с ними меня побуждало не их
положение, но их добродетели и преклонение только
перед этими качествами. Я подчинялся им доброволь
но и всякий раз скорбел, когда смерть того или друго
го освобождала меня от этого служения.
И получалось, что простым и безвестным людям я
чаще был подчинен. Для меня не имели значения ни
их счастливая судьба, ни их положение — я ценил
только их любовь ко мне и их добродетель. Если у ме-
ня и не хватает ее, у друшх я всегда буду ее любить и

ценить. С их уходом не останется никого из людей,
кому я подчинил бы свою душу.
Как видишь, моя лучшая часть или свободна, или
лишена свободы по причинам приятным и благород
ным. И иначе быть свободной не хочет, и боится, и
отказывается от подчинения. Такова моя душа. Часть
же моя другая (т.е. тело) обитает в этих земных преде
лах и господам этих земель должна подчиняться. Я же
вижу, что те самые, которые начальствуют над менее
значительными, подчиняются большим, и именно о
цезарях сказано:
Род человеческий для немногих живет10.
Но и эти немногие, ради которых, как считается,
живет род человеческий, не более страшны для наро
да, чем народ — для них. Итак, почти никто не свобо
ден, со всех сторон рабство, и тюрьма, и путы, и редко
кто с помощью небес развязывает узел дел добродете
лью души.
Посмотри на любую из земель: нигде нет места,
свободного от тирании; там, где нет тиранов, тиранст
вует народ; и там, где кажется, что избежал тирании
одного, попадаешь под Тиранию многих. Может быть,
ты мне укажешь место, где правит справедливый и
мягкий правитель? Как только назовешь, туда я немед
ленно переправлю ларов11 и переселюсь со всеми по
житками. Ни моя любовь к родине, ни красота и бла
городство Италии не удержат — уйду к индусам или
серам12, или к отдаленнейшим из людей — гараман-
там13, только чтобы оказаться в таком месте и при та
ком правителе. Но напрасно искать то, чего нет нигде.
Спасибо нашему веку: он все сравнял и эту забоТу у
меня отнял. Купцу достаточно взять только горсть хле
ба, хорошенько пощупать, и он поймет, каков весь то
вар. Нет надобности обшаривать далекие пределы и
проникать в неведомые земли: разными будут внеш
ний облик, черты лица — разные, а молитвы, души,
нравы — сходными, куда бы ты ни пришел. Об этом
лучше всего сказал Сатирик:
Если ты хочешь познать человеческий нрав, тебе хватит

Дома хотя б одного14.
Правда, соглашусь, есть одно священное место: то,
где ты обитаешь и где благодаря твоему присутствию и
твоим советам словно возродился золотой век Августа
или Сатурна15. Счастлив Родан16 таким жителем, счаст
лив край ромулов17 таким вождем, счастлив мир таким
кардиналом, счастлива церковь таким советником. Ис
тинно говорю, священное место, в котором ты жи
вешь. (Это слово часто встречается у Вергилия: «свя
щенный огонь» сжигает неисцелимую болезнь, «свя
щенная жажда золота», «священный порт»18.)
Что я думаю о наших юношах, ты слышал: они —
правители родины, не тираны; насколько ты лишен
гуманности и справедливости, настолько они — всяких
тиранических умыслов19. Таковы они сейчас, что будет
потом, сказать трудно. Ибо больше всего меняется дух
тех, благополучие которых постоянно и власть устой
чива. Время покажет и обнаружит, каковы они на са
мом деле, верно или неверно называть их тиранами.
Только такое отношение все это имеет ко мне? Да, я
живу в одно время с ними, но не под ними, в их зем
лях, но не в их домах. У меня нет с ними ничего об
щего, кроме удобств и почестей, которыми меня осы
пают настолько обильно, насколько я терплю. Другим
(для этого рожденным) поручаются советы, и выпол
нение дел, и обязанности по государственному управ
лению, мне же — совершенно ничего, кроме досуга,
тишины, безмятежности и свободы. Это мои заботы и
это мои обязанности. Итак, когда прочие с утра уст
ремляются во дворец, я устремляюсь в леса и привыч
ное уединение. Я сказал бы, что от господ я не имею
ничего, кроме щедрости и благодеяний, поскольку до
сего дня добросовестно выполнялось то, что было мне
обещано. Ничего другого от меня не требуется, кроме
присутствия и гостевания в этом процветающем горо
де и в этих приятнейших местах, что — по их призна
нию — большая честь для них и украшение для их
правления.
То, о чем я говорю, известно всем, тебе же кажется

невероятным, так как от тебя и твоей тирании не уви
дишь ничего подобного, — ведь тебе дружба не прино
сит никаких чувств, никакой привлекательности, ни
каких привязанностей (поскольку от людей, словно от
скотины, ты ищешь только выгоды); сводник кажется
тебе более полезным, чем философ.
Тяжело тебе переварить то, что ты узнал. Я бы до
бавил: как велико различие между глубиной бездны и
высотой неба, так и между твоей старческой жадно
стью и высокомерием и юношеским великодушием и
мягкостью этих правителей. Итак, знай: и они — не
тираны, и я — самый свободный. И если, как бывает с
людьми, жребий сделает меня рабом, я бы хотел толь
ко одного: не оказаться под твоей властью, как бы мне
ни было плохо в будущем, так как ты, по-моему, пре
взойдешь и Агафокла, и Фалариса, и Бусириса20.
Остается сдернуть с твоих глаз пелену одного более
чем ложного мнения; когда эта пелена спадет, ты все
увидишь ясно и решишь сам для себя, полезно ли те
бе, безоружному, начинать словесные баталии или
лучше молча наслаждаться своими развлечениями. Ты
надеешься, насколько можно понять, что меня устра
шит твое высокое положение. Ошибаешься: я никого
не боюсь, разве только того, кого почитаю; тебя я не
почитаю, ты не рождаешь во мне этого чувства; твои
же нравы, и высокомерие, и твое высокое положение
(откуда вдет высокомерие) я просто ненавижу.
Возможно, ты слышал о той борьбе за славу, при
чиной которой была, как и в твоем случае, зависть. Я
оказался незаслуженно задет злословием и по необхо
димости, сознавая справедливость дела, вонзил оружие
мести (точнее — защиты) в того мужа, который совер
шенно ничего не боялся в Италии21. Он адресовал мне
послание, но даже в нем проявил более чем посредст
венную ученость и красноречие, написав хуже, чем
обычно (это все признавали), хотя сам был о посла
нии совершенно высокого мнения, то ли по врож
денному тщеславию, то ли поверив льстецам, напе
вавшим в оба уха.
К этому добавлялась его власть, огромное благово

ление фортуны, рабски ему служащей, характер, не
выносящий никакой критики, и общеизвестная при
вычка мстить, постоянно внушающая опасение мно
гим соседним правителям.
И если даже такого мужа, столь могущественного
(не столько пером и словом, сколько кандалами и ме
чом!), я не убоялся, полагаясь на помощь одной толь
ко истины, то испугаюсь ли теперь тебя? Того, у кого
вялый уМ, еще более вялое перо, совершенно путаный
язык. Впрочем, может, ты вместо всех необходимых
качеств противопоставишь мне красную кардиналь
скую шапку? Но удержит ли уважение к твоему сану
натиск моего пера?
Ради всех богов, скажи, прошу тебя, где ты обнару
жил такую глупость во мне, чтобы поверить, что я тебе
не равен, и не ошибиться? Или же теперь ты один, а
тогда, когда высмеивался презренной толпой, был дру-
шм? На твоей голове очень дорогой и необыкновен
ный лоскут, если он так быстро дает мудрость его вла
дельцу. Поверь мне, мудрости он не дает, но открыва
ет тайны частной жизни и скрытое превращает в об
щеизвестное. И я знаю, и все знают, да и тебе извест
но, за какие заслуги, за какие качества ты удостоился
этого высокого положения. Однако, если ты спросишь
самого себя, если оценишь самого себя, если всмот
ришься в самого себя, ты не ошибешься относительно
себя: ничего ты не найдешь, хотя и любишь многое в
себе и сильно сам себе нравишься, повторяю, ничего,
если ты не глупец, не найдешь, чем себя мог бы воз
высить именно ты, ничего нет именно твоего. И ни
кого ты не найдешь, кто был бы столь слаб умом, что
бы усомниться, что так оно и есть, что все было дано
тебе фамилией и родом, откуда ты произошел.
Древнего в этом роде нет ничего, но многое, при
обретенное недавно, делает его влиятельным и извест
ным; однако и это все никогда не могло бы возвысить
тебя, если б не тот, стоявший выше22, само воспоми
нание о котором, я знаю, делает меня ненавистным
тебе. Да, одно твое происхождение не могло бы под
нять тебя до той ступени, куда ,ты дополз медленно и

самым жалким образом, будучи уже стариком, при
поддержке этого лица. Лучше было бы этого не делать,
хотя к делам Симона ты устремился отнюдь не как запо
здавший и неповоротливый торговец?3. Никто более бес
стыдно, и к тому же более часто, не продает святой дух.
Но чтобы уж не слишком терзать тебя, не стану
упоминать о том муже, которого, уже почившего, как
я догадываюсь, ты боишься до сих пор. Я вернусь к
твоей фамилии и все скажу о ней: ее заслуги были для
тебя ступенями к восхождению. А тебя я хотел бы
спросить об одном: с каким лицом и с какой душой ты
несешь высокое положение, данное не тебе, но твоим
предкам? Какое нужно иметь бесстыдство или какое
безумие, чтобы охотней пыжиться из-за чужой добро
детели, чем краснеть из-за своих пороков? Я бы выра
зил сочувствие этому твоему положению, хотя до сих
пор я был к тебе расположен и один только не смеял
ся над тобой.
Ты надеялся, что я испугался твоих новых отличий?
Я не так пуглив, как тебе кажется: скорее ты вызвал у
меня гнев и раздражение. Грозно блистающий шлем
вооруженного до зубов молодца вызвал тогда у меня
презрение; и чтобы теперь я устрашился старца в мир
ной тоге и с красной шапкой? Когда я говорю правду,
я не боюсь ничего! Повторю: я не боюсь ничего и ни
кого, разве что тех, кого почитаю; я боялся тебя, пока
почитал, ты сделал все, чтобы я перестал почитать те
бя; если я не Ошибаюсь, тебе хочется, чтобы я и те
перь боялся, и ты часто повторяешь про себя извест
ное высказывание: «Пусть ненавидят, лишь бы боя
лись»24. Я, когда ненавижу, — презираю. Ты надеялся
стать грозным, а сделался презренным.
Я не хотел бы, клянусь Поллуксом, чтобы ты полу
чил известность у многих лиц благодаря мне и чтоб я
сам не стал бы известен меньшему числу из-за подоб
ных ценителей, для которых ничего нет великого, кро
ме того, что сверкает перед глазами. Они не знают,
что скрыто под тем пурпуром, которым ты покрыва
ешь и своего коня. Вполне справедливо, чтобы те, у
кого ум одинаков, и покрывало имели одно. Клянусь

Гераклом, я хотел бы, чтобы всем стало известно, на
сколько глубоко я презираю и тебя, и твоих почитате
лей; мне хотелось бы, чтобы меня похвалил и счел
достойным Бога какой-нибудь редкий великий чело
век, осмелившийся пренебрегать богатством. Я хочу
быть достойным Бога, хочу уметь различать видимость
дел и их существо и настоящее добро, уметь закрывать
уши, возделывать добродетель, презирать Александра,
восхищаться Диогеном25.
Поэтому ищи другого, кто бы боялся тебя и кого бы
устрашило твое ничтожное облачение: я никак не могу
обещать, что столь очевидную нехватку добродетели я
когда-либо начну чтить. Я никогда не стану бояться
твоего, возникшего на чужом фундаменте, величия; его
плохо поддерживают внешние подпорки, его расшатыва
ют любые порывы ветра, оно вот-вот рухнет.
О НЕВЕЖЕСТВЕ
СВОЕМ СОБСТВЕННОМ
И МНОГИХ ДРУГИХ
к. ГРАММАТИКУ ДОНАТУ АЛЬБАНЦАНИ1
I
Неужели я никогда не буду иметь покоя? И неуже
ли перо мое будет вечно сражаться? И ежедневно бу
дет отвечать то на похвалы друзей, то на брань завист
ников? Разве что тайное убежище защитит меня от за
висти или время погасит ее? Ведь мне и прежде часто
помогало и приносило покой бегство от всех тех ве
щей, ради которых трудится, мечется и волнуется че
ловеческий род. И неужели даже мой возраст и все
больше дающие о себе знать усталость и утомление не
избавят меня от зависти? Возраст уже освободил меня
от обязанностей перед республикой2, но еще не осво
бодил от зависти; и хотя республика, которой я мно
гим обязан, от меня ничего не требует, зависть, кото
рой я ничего не должен, меня не оставляет в покое.
Прежде, должен признаться, перо мое было прият
ней и речь спокойней, что больше соответствовало
возрасту. Простите, друзья. Прости и ты, читатель, кто
бы ты ни был. И прежде всего прости, любезнейший
Донат, к которому я обращаю эти слова. Я вынужден
говорить о зависти, поскольку невозможно смолчать:
рассудок советует это, но негодование и жажда спра
ведливости исторгают гневные слова. Я вынужден вес
ти войну, хотя больше всего хочу мира. Вопреки моей
воле меня вновь подвергают гонениям, вновь выстав
ляют на суд критики. Причем я даже не знаю, что это —
О невежестве своем собственном и многих других 315
суд завистливой дружбы или суд дружеской зависти.

Как же ты всесильна, бесстыдная зависть, если опаля
ешь даже души друзей!
Многое довелось мне испытать, а теперь выпал жре
бий самый тяжкий и худший. Ведь мне приходится сра
жаться с друзьями: здесь и победить, и оказаться побеж
денным — несчастье. Хотя в иных случаях удача в ожес
точенных стычках, а тем более победа — приятны. Прав
да, у меня идет война не столько с друзьями или врага
ми, сколько с завистью. Враг не нов, да род сраженья не
совсем Обычен; враг поражает издалека, запасшись кол
чаном с отточенными стрелами. Хорошо, что зависть
слепа: если постараться, то от ее стрел можно уклонить
ся; она же зачастую без разбора ранит и своих, и чужих.
Теперь мне предстоит нанести смертельную рану этому
чудовищу, да так, чтобы не пострадала дружба. Дело
трудное, так как обе вещи между собой тесно связаны, а
надо изрубить мечом одно, не задев другого. Помнишь,
как Цезарь под Александрией был неожиданно окружен
и, чтобы не погибнуть, везде тянул за собой Птолемея?
Цезарь знал, что делал: ведь те, которые одного ненави
дели, а другого любили, понимали, что трудно убить од
ного, не принеся вреда другому3. Думаю, ты не забыл и
другой случай: тот день, когда Персидское царство было
освобождено от рабства тирании благодаря доблести хит
роумного Органа и семи храбрых мужей. Заговорщик,
которого звали Гофир, обнаружил в укромном месте од
ного из двух тиранов. Тот цеплялся за Гофира и укрывал
ся за его спиной, и тогда храбрый муж стал убеждать то
варищей убить тирана вместе с ним. Гофир не хотел,
пусть и поневоле, оказаться спасителем тирана4.
И вот теперь святая дружба призывает меня пора
зить острием пера нечестивую зависть, пригретую ею
же самой на груди. Попробуй, разберись в таких по
темках и среди столь связанных между собой обстоя
тельств, где враг, где друг! Однако я хотел бы следо
вать только что приведенному примеру: как в том слу
чае враг, в конце концов, принял смерть, а Гофир ос
тался жив, так и теперь жгучая зависть должна быть
уничтожена, а сладостная дружба — сохранена.
Если эта дружба истинная, а ее главным условием

является истинная добродетель и ничто иное, то она,
лишившись зависти, предпочтет разрыв, чем прежние
отношения, в которых над ней по-прежнему будет ца
рить та же самая зависть.
II
Обращусь, наконец, к предмету разговора. Но сна
чала напомню о том, что тебе известно даже больше,
чем мне: друг ревностней оберегает доброе имя друга,
чем свое собственное, мы скорей по справедливости
можем разгневаться, когда слышим что-то нелестное о
друзьях, нежели о нас самих. Многие вовсе не обраща
ют внимания на злословие в отношении собственной
персоны, и это только похвально. Но никто не может
остаться спокойным, когда задевают честь друга. Вели
чие души проявляется и в том, насколько тебя волну
ют оскорбления в твой или чужой адрес. Как же может
остаться для тебя неизвестным то, что ты довел до
моего сведения и что вызвало у тебя боль, а у меня
презрение и смех5? Итак, буду говорить о том, что тебе
известно, вовсе не из желания изложить детали, а
единственно чтобы ты знал, какое оружие я применяю
против зависти, как долго и как старательно я пытался
быть глухим к рычанью тех, кто меня облаивал, и не
чувствительным к их завистливым укусам. Вот тебе эта
история.
Бывают у меня несколько друзей6, их имена не надо
называть — ты знаешь этих людей, да и нерушимый
закон дружбы не позволяет называть имена друзей, хо
тя сами они кое в чем поступили не по-дружески7.
Приходят то двое одних, то двое других, сдружив
шихся между собой то ли по схожести нравов, то ли
по другим каким-то причинам. Время от времени яв
ляются все четверо, всегда более чем обходительны,
веселы, готовы к приятным разговорам. Я не усомнил
ся бы, что они приходят с благими намерениями, если
бы в их души, достойные лучшего гостя, не проникла —
не знаю, через какие щели — жалкая зависть. Неверо
ятно, но факт, и, к сожалению, более чем достовер

ный факт!
- Тому, кому желают не только здоровья, но и сча
стья, тому, кого не просто любят, но даже .искренне
почитают, посещают, глубоко уважают, с кем стара
тельно стремятся быть не только ласковыми,, но и ус
лужливыми, и благодарными, — тому же самому (о,
природа человеческая, полная явных и скрытых поро
ков!) они завидуют. И чему же? Должен признаться, я
долго не мог взять этого в толк и до сих пор прихожу
в изумление.
Не богатству же моему, которого у каждого из них
настолько больше, чем у меня,' насколько «британский
кит больше дельфина» — как сказал Ювенал8; впро
чем, они желают мне большего богатства, зная, что
мое незначительно, да и то не собственное, а общее с
другими, не пышное, но весьма скромное. Оно не может
наполнить спесью и, конечно, не заслуживает зависти.
Ныне нельзя мне позавидовать и в отношении дру
зей: большую их часть уже унесла смерть; да и друзей
я, как и все прочее, охотно делю со всеми. Трудно по
завидовать и моей внешности: если красота и была ко
гда-то, то ее смыло всепобеждающее время; конечно,
щедротами Господа кое-что осталось, приличествую
щее возрасту, но все это давно перестало быть предме
том зависти9. Впрочем, если бы красота и сохранилась
в прежнем виде, я и тогда не забывал, и теперь помню
высказывание поэта, которое усвоил еще мальчиком:
«Красота — Недолговечное благо»10, или известное вы
сказывание Соломона в поучение молодому человеку:
«Привлекательность и красота — обманчивы и сует
ны»11. Так разве можно завидовать тому; чего у меня
нет? А если бы красота вернулась, я бы презирал ее
еще больше, зная о ее непрочности.
Наконец, они вряд ли заведуют моей учености и
красноречию. Учености моей они не признают вовсе,
а красноречие, если какое-то есть, презирают, как во
дится теперь среди современных философов, и счита
ют недостойным пишущего человека. У них в чести
неумение говорить и невнятное бормотание, презри
тельное и вялое, если воспользоваться словами Цице

рона12. Им в голову не приходит ни красноречивейший
из людей Платон ни, уж о других умолчу, сладостны»
и благозвучный Аристотель, который под их пером
стал просто трубым. Они настолько отклонились и
отошли от своего учителя, что красноречие вызывает у
них страх или считается постыдной помехой. А ведь
Аристотель считал его большим украшением филосо
фии и стремился соединить с ней, добиваясь, как ут
верждают, славы оратора Исократа13.
И последнее: они не завидуют даже добродетели,
вещи, несомненно, самой лучшей в человеке и больше
всего достойной зависти; но для них, думаю, она не
имеет ценности, поскольку несовместима с чванством
и надменностью. Я желал бы иметь добродетель, и они
приписывают ее мне охотно и единодушно, заявляя,
что во мне ее немало. Они считают добродетель чем-
то вроде утешительного дара и щедро наделяют меня
ею. Они называют меня мужем хорошим и даже пре
красным: о, если бы Господь счел меня не самым
грешным и не самым плохим! И они же заявляют, что
я неграмотный невежда, хотя образованные люди вы
сказывали противоположное мнение» чего я совершен
но не добивался. Ибо я невысоко ценю то, чего меня
лишают, лишь бы то, то оставляют, соответствовало
истине. Я без раздумий разделил бы с этими моими
братьями наследство матери-природы и небесной ми
лости так, чтобы им досталась вся образованность, а
мне доброта. Я убежден, что образованность необходи
ма, если она настраивает на воздаяние ежедневной
хвалы Богу. Но увы! Я боюсь, что ни мое смиренное
Желание, ни их высокое мнение о себе необоснованны.
Они признают меня кротким, добродетельным, очень
верным в дружбе; в последнем, насколько я вправе су
дить, они не ошибаются. Думаю, именно в этом при
чина их дружбы со мной; ни мои способности, ни тру
долюбие, ни ученость, ни стремление с их стороны за
ниматься благородными искусствами или желание от
крыть при моей помощи истину не заставили бы их
слушать меня или чему-то учиться у меня. Словно бы
повторяется то, что Августин говорил о своем Амвро

сии: «Я полюбил его не столько как учителя истины,
сколько как благосклонного ко мне человека»14. О том
же и Цицерон говорил относительно Эпикура, во мно
гих местах с похвалой отзываясь о его характере и ду
ше, но везде осуждая его образ мыслей и отвергая его
учение.
Так же ведут себя и мои друзья: можно гадать, в
чем они мне завидуют, но что завицуют в чем-то, это
несомненно; ведь они плохо притворяются и не обуз
дывают свои языки, словно подгоняемые бичами. Не
трудно разглядеть в этих людях (занимающих, между
прочим, высокое положение и не лишенных остро
умия) явные признаки неукрощенной страсти. И если
они исполнены зависти — а это именно так — и нет
ничего иного, чему можно завидовать, то скрытый яд
вскоре обнаруживается сам по себе. Они завидуют
только одному, завидуют пустому — имени, как бы ма
ло оно ни было, и славе, выпавшей мне на долю еще
при жизни, — может быть, и большей, чем положено
по заслугам или по общему мнению, которое редко
прославляет кого-либо при жизни. Уперлись своими
косыми взглядами в одну точку, хотя пускай и теперь,
и прежде у меня не было бы такой славы!
Если вспомнить, то слава чаще бывала мне во вред,
чем на пользу, друзей прибавляла мало, зато врагов —
множество. Я оказался в роли одного из тех, кто идет
в бой в великолепном шлеме, но с малыми силами:
блеск шлема не устрашает никого, но притягивает
взор многих, делая воина более удобной мишенью.
Зависть, эта чума, хорошо знакома мне с юношеских
лет. Однако она никогда не была для меня столь тяго
стна, сколь та, что вспыхнула теперь, — то ли потому,
что я с меньшим рвением втягиваюсь в конфликты и
взваливаю на себя тяжелый груз, то ли потому, что зараза
возродилась неожиданно, тоща, когда должна быть побе
ждена окончательно — и характером, и временем.
Но пойдем дальше. Друзья полагают, что они боль
шие люди, поскольку богаты: в этом нынче и состоит
для смертных единственное величие. Они понимают
(хотя многие другие и в этом обманываются), что ни

какой славы не заслужили, и правильно предполагают,
что и впредь не могут надеяться на это. Растревожен
ные, изнывают от таких забот и — какова сила зла! —
словно бешеные псы ощетиниваются даже на друзей,
оскаливают пасти и вонзают зубы в тех, кого почита
ют. Что за слепота? Что за ярость? Не напоминают ли
они разъяренную мать, растерзавшую Пенфея, или
Геркулеса, в припадке безумия убившего своих детей?15
Они во мне любят все, кроме одного — имени! Ра
ди Бога! Я. готов отказаться от этого имени, стать Тер-
ситом, или Херилом16, или кем им захочется, лишь бы
не осталось никаких причин для такой нелюбви. Но
тем сильнее распаляются и сжигаются слешам огнем,
что сами стремятся к славе с большим усердием и ве
ликим старанием. Но при этом первый — полный не
вежда (тебе-то известно, что я имею в вицу), второй
знает лишь кое-что, третий — чуть больше, четвертый —
немало, но его познания до такой степени путанны и
беспорядочны и, как говорит Цицерон, сочетаются с та
кой легковесностью и самомнением, что, возможно, бы
ло бы лучше, если бы он этих знаний вовсе не имел17.
Для многих образованность, причастность к наукам
становится поводом к высокомерию, разве что она по
падет в какую-то добрую и хорошо воспитанную душу,
что случается редко. Подобные люди могут немало
знать о животных, о птицах, о рыбах, о том, сколько
волос в гриве льва, сколько перьев в хвосте коршуна,
во сколько слоев могут налипнуть на днище и корпус
корабля полипы, как спариваются слоны, повернув
шись друг к другу спинами, и потом два года вынаши
вают в утробах плод, как быстр и восприимчив ум жи
вотных, как он близок к человеческому, как они сами
могут прожить до двухсот или трехсот лет, как феникс
исчезает в ароматическом огне и возрождается из пеп
ла, как морской еж может замедлить ход любого ко
рабля, а вытащенный из воды совершенно беспомо
щен, как охотники завораживают зеркалом тигров, как
аримаспы18 поражают мечом грифов, как киты обма
нывают моряков, как безобразны детеныши медведей,
как редки они у мулов, а у змей бывает единственный

и жалкий, как слепы кроты, как глухи пчелы, как, на
конец, из всех животных только крокодил может дви
гать верхней челюстью19. Большая часть этих сведений
неверна, как стало известным в отношении животных,
завезенных в наши края, но авторы охотно черпают
подобные вещи из вторых рук, а то и выдумывают са
ми. Впрочем, если бы факты оказались вполне досто
верными, то все равно знания такого рода не могли
бы привести к блаженной жизни.
Ведь какую пользу, спросил бы я, принесет знание
природы зверей, и птиц» и рыб, и змей, если не знать
или презирать природу людей, не знать, для чего мы
рождены, откуда мы пришли и куда идем?
Об этих и других вопросах я часто говорил с этими
учеными писаками с большей свободой, чем можно от
меня ожидать» и с большей, очевидно, опрометчиво
стью. Они же считают себя знатоками, но не Моисеева
закона и не христианского, а аристотелевского. Как
всякий, кто говорит с друзьями, я не предвидел того,
что те, кто вначале восхищался, потом начнут злобст
вовать. Когда они поняли, что я говорю против их
ереси и против дорогих для них правил, то Провели
совещание, чтобы на нем осудить не меня (конечно
же, они меня глубоко уважают), но мою славу, которая
им ненавистна, обвинив меня в невежестве. Пусть бы
вы призвали на это сборище других! Возможно, там
было бы высказано противоположное мнение. Но они
собрались лишь вчетвером, чтобы оценка была едино
душная и единогласная.
Там об отсутствующем >и потому беззащитном гово
рили Много разного. Нет, они вовсе не были настрое
ны по-разному, сходились на одном и говорить хотели
об одном и том Же, однако, вопреки себе и своему на
мерению, словно опытные судьи, прОцеживали и от
жимали истину сквозь частое сито противоречий.
Думаю, что прежде всего они должны были погово
рить о том, что общественное мнение на моей сторо
не, но тут же начали бы возражать, что этому мнению
мало веры; в этом они правы, поскольку толпа редко
322 Франческо-Петрарка
знает истину. Потом они должны были сказать, что та

дружба с величайшими и ученейшими людьми, кото
рая украшает мою жизнь (за что я благодарю Господа),
идет вразрез с этими представлениями. Это относится
и к моим дружеским связям со многими королями, а
прежде всего с Робертом, королем Сицилийским, ко
торый часто удостаивал меня славного свидетельства
учености и таланта20. Они должны были заявить — и
здесь им определенно напустили пыли в глаза, не ска
жу несправедливость, но пустословие, — что сам ко
роль лишь слыл сведущим в литературе, но на деле
никакого понятия о ней не имел; что остальные хотя и
ученые люди, однако оказались недостаточно требова
тельными и проявляли то ли свою любовь ко мне, то
ли несерьезность.
Противоречат они себе и в рассуждениях о моих от
ношениях с римскими понтификами. Они знают, что
три последних римских папы21 наперебой предлагали
мне личную дружбу и высокие почести, хотя я от всего
отказывался; и Урбан, который ныне у власти, обычно
хорошо обо мне отзывается и уже прислал мне теплое
письмо22.
Добавлю к этому то, что всем широко известно и
ни у кого не вызывает сомнений, что этот римский
принцепс (другой в это время правил незаконно) чис
лит меня среди близких людей и имеет обыкновение
ежедневно приглашать к себе, обращаясь с многократ
ными просьбами то в письмах, то через вестников23.
Они понимают, что в этом можно найти доказа
тельства некоторой ценности моей персоны. И потому
полагают, что понтифики или ошибаются в отноше
нии моей славы вместе с прочими, или ценят меня за
нрав, а не за знания, равно как и принцепс, озабочен
ный собственной славой и историей (правда, они не
отрицают некоторой моей осведомленности в этой об
ласти).
Они могут добавить, что им мешает мое красноре
чие, которого я, клянусь, не знаю в себе. Сами же
представляют достаточно активного оратора — так как
обязанность оратора говорить, чтобы убедить, убедить
в конце речи. Они полагают, что это удается и многим

неученым людям, что все зависит от ловкости или
удачного случая. Словом, «много красноречия, мало
мудрости».
Они отмахиваются от известного определения ора
тора, данного Катоном, поскольку оно противоречит
их толкованию24.
Они сознаются, что им мешает мое перо, которое
они боятся не только бранить, но и поскупее хвалить,
называя его изящным и редкостным, но при этом со
вершенно невежественным. Как это может сочетаться,
я не понимаю, да, думаю, они и сами не понимают; и
если бы они осмотрелись и вновь обдумали сказанное,
им стало бы стыдно за их глупое легкомыслие. Ведь
если бы в действительности мой стиль был изящным
(чего я не думаю), то было бы ложью заявлять, что он
невежественен. По какому это закону можно признать
выдающимся стиль невежды, если вовсе отсутствует
понятие о стиле у тех, кто знает все? Итак, чтобы не
увлекаться подозрениями, основанными на случайно
стях, доверимся разуму. Чего же ты хочешь и о чем ду
маешь? Ожидаешь, я полагаю1, судейского решения?
Итак, когда все прибыли для вынесения вердикта, я не
знаю, какого бога они имели перед глазами (так как
нет бога, жаждущего несправедливости, нет бога Нена
висти и невежества, закрывающих истину двойными
облаками), чтобы вынести такой краткий и оконча
тельный приговор: что я — муж добродетельный, но
не ученый. О, если бы ничего истинного никогда, кро
ме этого, не говорили и не собирались говорить! О,
благодетель и спаситель Иисус, истинный Бог и пода
тель всякого знания и ума, царь истинной славы и
господин добродетели! Ныне, преклонив колени в
мольбе о милосердии, прошу тебя, сохрани за мной
этот дар — бьггь добрым, если не захочешь быть щед
рым больше. Если я не буду сильно любить и благо
честиво почитать Тебя, Боже, я не смогу существовать
вообще. Ведь я рожден именно для этого, а не для уче
ности, так как если достанется только ученость, то она
раздует надменностью, разрушит, а не сотворит, ста
нет блестящей тюрьмой и тягостной работой, пусто

звонным бременем души. Ты, Господь, наперед зна
ешь всякое желание и всякое воздыхание мое, знаешь,
что во всех науках я не искал ничего больше, чем
средства стать добрым мужем. Я не верил, что к этому
может привести только овладение науками или вообще
кто-нибудь (хотя именно это обещал Аристотель и
многие другие философы), кроме тебя, Господи.
Но я верил, что только под Твоим водительством, а
не под чьим-либо иным, дорога к моей цели через ов
ладение науками будет благороднее, вернее и прият
нее. Ты, проникающий до глубины души и плоти мо
ей, знаешь, что все именно так, как я говорю. Даже
будучи молодым, я никогда настолько не жаждал сла
вы (хотя не отрицаю, что это подчас во мне бывало),
чтобы не предпочесть добродетель учености. Созна
юсь, я жаждал и того, и другого (сколь беспредельна и
ненасытна человеческая жадность!), покуда не остано
вился на Тебе» Боже, выше которого нет цели наших
устремлений. Я хотел быть и тем, и другим, но так
как мои судьи лишают меня этого, то я готов им
выразить благодарность за то, что они оставили мне
из двух вещей лучшую; только бы в этом случае не
солгали, отняв у меня то, что им хочется, и припи
сав то, чего не было,
Чтобы я мог утешиться по поводу потери (увы, пус
тым утешением), они следуют, на мой взгляд, манере
завистливой женщины: когда ее спросят о внешности
соседки, то она скажет, что соседка добра и благо
нравна, припишет ей многие другие качества, пусть и
отсутствующие, лишь бы не сказать об одном и, воз
можно, самом главном, что соседка красива. Но Ты,
Боже мой, господин всех знаний, превыше которого
никого нет, Ты, кого я обязан и хочу предпочесть и
Аристотелю, и любым философам, и всем поэтам» и
всем тем, кто произносит пышные речи, полные чван
ства, наконец, и наукам, и образованности, и всем со
вершенно делам я обязан предпочесть и хочу предпо
честь; Ты, Боже, можешь приписать мне истинное имя
доброго человека, прошу тебя об этом, если они при
писали мне это имя без оснований. И не столько от

носительно доброго имени, хотя Соломон предпочел
его драгоценным благовониям25, сколько относительно
существа дела прошу: дай мне сил стать добрым, воз
любить Тебя и заслужить Твою любовь, ведь никто не
воздает так своим ревнителям равным за равное, как
Ты; прошу, дай мне усердия ревностно следовать Тебе,
надеяться на Тебя, говорить о Тебе. «Пусть уйдут ми
нувшие речи из уст моих и Тебе будут посвящены раз
мышления мои»26. Ибо, воистину, «лук сильных пре
ломляется, а немощные препоясываются силою»27, и
гораздо более счастлив любой из ничтожных людей,
которые в Тебя верят, чем Платон, чем Аристотель
или Варрон, чем Цицерон, которые при всей своей
учености Тебя не познали, И первые близки к Тебе и
связаны с Тобой, Боже, который есть Камень28, и су
дьи их повергнуты, и ученое невежество обнаружено.
Итак, вроде бы должны отличаться образованностью
те, кто ее у меня отнял, но на самом Йеле, боюсь, что
и они не образованы и не могут стать ими: ведь у них
чрезвычайно высокое мнение о своих делах и словно
знамя — Только имя Аристотеля. Своими пятью слога
ми оно услаждает многих невежественных людей. По
мимо того, их отличает и необыкновенное высокоме
рие, которому не на чем держаться и которое вот-вот
рухнет, й тщеславная радость, и эти безграмотные и
спесивые люди с пустой и легкомысленной доверчиво
стью пожинают плоды своих заблуждений.
Пусть же моим уделом Остается смирение, сознание
собственного невежества и Слабости, презрение — ни
к Чему иному, кроме как к мирскому, к самому себе, к
высокомерию тех, кто меня Презирает, пусть останется
недоверие к себе, надежда, Боже, на Тебя; пусть, нако
нец, моей долей будет Бог и то, что в них не вызывает
зависти, — неученая добродетель. Разумеется, они нач
нут смеяться, если это услышат, и скажут, что я говорю
благочестивые речи как какая-нибудь темная старуха.
Ведь для этих надутых ученой спесью людей нет ниче
го более маловажного, чем благочестие, которое для
истинных мудрецов и образованных людей большого
ума является самым важным качеством; для них и на

писано «благочестие есть мудрость»29. Мнение о том,
что я добродетельный, но неученый человек, еще бо
лее укрепится после этих моих слов.
III
О чем же мы поговорим теперь, вернейший Донат?
Я обращаюсь к тебе, так как зависть этих людей ужа
лила тебя больше, чем меня самого, в которого они
впились. Что, спрашиваю, будем делать, друг? Искать
ли справедливости у других судей? Или смолчим и
этим молчанием подтвердим их правоту? Я бы предпо
чел второе; впрочем, чтобы тебе стало понятно, на
сколько я не склонен выяснять отношения, не будем
ждать десятого дня, а прямо сейчас согласимся с вер
диктом судей, каким бы он ни был. Я заклинаю и те
бя, и других, кто имеет отношение к этому и думает
обо мне совершенно иначе, протянуть руку одновре
менно со мной: пусть они примут ваше терпение за
подтверждение истинности их мнения.
О, если бы, действительно, было истинным то, что
они мне приписывают!
Не буду влезать в спор относительно того, что они
у меня отнимают: я со всем согласен и признаю, что
так оно и есть и что они вполне подходящие судьи.
Пусть даже они и действуют вопреки правилу, сфор
мулированному их богом Аристотелем: «Всякий, кто
хорошо судит о том, что знает, хороший судья именно
в этом»30. Отсюда кажется естественным, что лучше
всего судья разбирается в тех вещах, которыми хорошо
владеет сам; согласно этой коварной посылке лучше
всего судить о невежестве должны самые невежествен
ные люди. Но это не так, ведь судить и о невежестве,
и о мудрости, и вообще о чем угодно — дело знающе
го человека, сведущего именно в том, о чем он судит.
Невежественные люди не могут судить о невежестве,
как судят музыканты о музыке или грамматики — о
грамматике. Есть вещи, обладание которыми — при
знак крайней бедности, и о них лучше рассудит кто
угодно, чем тот, у кого их в переизбытке. Меньше все

го в уродстве понимает урод, который слился с ним
настолько, что вовсе не замечает и не знает, насколько
оно бросается в глаза красивому человеку.
То же самое можно сказать и в отношении других
недостатков: никто не может хуже судить о невежест
ве, чем невежественный человек. Я не к тому клоню,
что не вижу смысла в данном судейском разбиратель
стве, а лишь К тому, что стыДно — если у них есть
хоть капля стыда — судить о том, чего не знаешь. И
поскольку в отношении моего невежества совпадает
мнение дружеской зависти и вражеской ненависти, то
в конце концов всякий, кто объявляет меня невежест
венным, разделяет и мое мнение. Ведь и сам я, раз
мышляя о том, сколь много еще не знаю и сколь мно
гое хотел бы постичь мой жадный до познания ум, в
молчаливой скорби вижу свое невежество.
Но между тем, пока подходит конец моего земного
изгнания, с которым связано и мое невежество, меня
утешает размышление об общих свойствах нашей при
роды. Я полагаю, что к подобному приходит каждый
честный и скромный ум (познать себя самого и уте
шиться), даже и те люди, которым досталось огром
ное, по сравнению с обычным, знание. Но и это зна
ние несопоставимо с трудностями, с которыми оно да
ется, чтобы стать огромным. Да» насколько ничтожно
и насколько мало то, что дано познать одному челове
ческому уму! Как ничтожно мало знает человек, уж не
буду говорить, по сравнению с тем, что знает Бог, но
даже по сравнению с его собственным невежеством.
При этом нетрудно догадаться, что это познание себя
и признание собственного несовершенства и утеше
ние, как я заметил, самого себя больше всего присуще
тем людям, которые больше знают и больше понима
ют. Как счастливы в заблуждении своем мои судьи,
которые не знают нужды в подобных утешениях! Сча
стливы, скажем, не знаниями, а заблуждениями и над
менным невежеством, позволяющим им утверждать,
что они способны познать даже то, что известно лишь
ангелам, в то время как для обычного человеческого
328 Фрацческо Петрарка
познания всем им не хватает многого, а многим из

них — всего.
Но вернусь к себе самому. Увы, друг, не могу ска
зать, несет ли мне что-либо хорошее дальнейшая
жизнь? Мне, которому некогда сопутствовало столь
постоянное благополучие, так что, казалось, оно нико
гда меня не покинет. Однако стареют люди, стареют
судьбы, стареет людская слава, стареет все человече
ское; в конце концов стареют, хотя они бессмертны, и
души, чему я долго не мог поверить. Как не вспомнить
Сенеки: «Долгий век разрушает сильные души»!31 Это
не значит, что в старости наступает смерть души, но
начинается ее отторжение от тела и уход от него, о ко
тором мы знаем и который обычно зовется смертью;
это и есть смерть — тела, конечно, а не души. Так вот,
Сенека, стареет и охладевает моя душа32. Теперь я,
старик, испытываю то, о чем спрашивал неопытным
юношей, когда воспевал пастушескую жизнь: «Что
приносит человеку долгая жизнь?»33 С каким чувством
я перенес бы нападки этих друзей несколько лет на
зад? С какой силой мог бы я им противостоять? По
верь мне, война между их и моим невежеством была
бы ожесточенней. А теперь нападать на старика тем бо
лее позорно, что это совершенно безопасно; я подымаю
руки вверх, и мое невежество уступает их невежеству.
Будто предвиая, что станется со мной, я всегда с
каким-то сочувствием вспоминаю историю Лаберия.
Всю жизнь он провел на почетной военной службе, а в
60 лет, уступив мягким просьбам Юлия Цезаря (в ус
тах принцепсов и просьбы звучат как приказ), вышел
на сцену, превратившись из римского всадника в Ми
ма. Он не мог молча проглотить обиду, и среди жалоб
прозвучали и такие слова: «Я безупречно прожил два
Тридцатилетия, чтобы, выйдя из своего дома римским
всадником, вернуться в него мимом; признаюсь, в
один и тот же день я прожил больше, чем мне вообще
было отпущено прожить»34. Что касается меня (перед
тобой можно и похвалиться), то пусть я не стал обра
зованным в полном смысле этого слова (хотя когДа-то
мои знания внушали доверие), однако, выйдя из сво
его дома мальчиком и даже в старости не возвратив

шись туда, я провел почти всю жизнь в занятиях. И
когда у меня было здоровье, редкий день проводил я в
праздности: я всегда или читал, или писал, или обду
мывал свои сочинения, или слушал то, что мне читали
другие, или старался глубже проникнуть в то, о чем
прежде не иМел ясного представления. Я посещал не
только ученых мужей, По и города, славящиеся своей
ученостью, чтобы вернуться оттуда более совершен
ным и образованным. Прежде всего я назвал бы Мон
пелье, т.к. в детские годы жил неподалеку от него; за
тем Болонью, дальше Тулузу, Париж, Падую и, нако
нец, Неаполь, где тогда процветала ученость (знаю,
это было многим не по нраву) в эпоху Роберта, вели
чайшего из королей и философов нашего века, чья
слава как ученого человека не уступает его славе как
короля35. Мои судьи называют его невежественным,
так что дурная молва, как я смею думать, у меня почти
общая со столь великим королем; конечно, она может
быть общей и с другими, превосходящими нас и возрас
том, и славой. Об этом я специально скажу в конце.
Впрочем, в отношении этого короля весь мир имел
мнение, не соответствующее действительности. Я же,
будучи юношей, почитал этого старца не как короля —
их повсюду много, — но как редкое чудо ума и благо
говейный храм наук. Я, совершенно неравный с ним,
ни положением, ни летами (это известно многим, осо
бенно в Неаполе), стал самым близким его другом, не
имея при этом ни собственных заслуг, ни заслуг пред
ков, ни успехов в военном деле, ни умения услаждать
слух музыкой. Говорят, его привлекали мои сочине
ния. Следовательно, или он плохой судья, или я ещё
худший хранитель, который, усердствуя и беря на себя
обязательства, все забывает.
Кроме того, я провел большую и лучшую Часть мо
ей жизни, посвященную занятиям, в той курии, кото
рую неизвестно почему называли римской, на левом
берегу Родана. Она оставалась там пятьдесят или более
лет и совсем недавно, собственно в этом году, верну
лась на прежнее место, в родной город, святейшее ме
сто пребывания Петра. Хотелось бы надеяться, что это

окончательно. Все это произошло благодаря знамени
ям, слову и воле Урбана V, паны святого, хорошо бы
еще и настойчивого34.
Недалеко от Авиньона, на моем Геликоне, где на
чинается царица источников Сорга, я и проживал37. В
Авиньоне весьма часто случались продолжительные
встречи образованных людей нашего мира. На моем
Геликоне царили уединение, молчание и покой, столь
необходимые для размышлений. Таким образом, там
время проходило в занятиях, в посещении лекций или
учителей, в чтении вслух друзьям того, что я изучил
или написал; здесь — в прогулках, размышлениях и,
как подобает человеку грешному, в частых молитвах; я
постоянно говорил сам с собой и редко размышлял о
чем-то другом, кроме свободных наук; все мое время
было посвящено им.
Между тем я приобрел известность и благосклон
ность у тысячи ученых и почтенных старцев. Если бы
я стал называть одного за другим, то упоминание было
бы приятным, а список отнюдь не коротким. Я нра
вился им всем по одной главной причине: еще юно
шей я снискал в городах, славящихся науками, мнение
о себе как об образованном человеке. А теперь четверо
молодых людей в приморском городе отнимают у ме
ня, старика, эту славу. Вот и со мной случилось то же
самое, что с Лаберием. И мое положение изменилось в
60 лет; Лаберий, по крайней мере, стал мимом — это
все-таки искусство, пусть и низкое, оно требует талан
та и мастерства и имеет свое место среди других ис
кусств, а я уже стал невежественным — и это уж самое
последнее дело.
Так обернулись дела: и мои занятия, и труды, и
бдения дошли до того, что в юношеские годы некото
рые считали меня ученым, а в старости с легкой руки
четверых друзей я оказался неучем. Возможно, это
следует переносить с горечью, а возможно, и не следу
ет печалиться, а следует все переносить спокойно, как
переносится многое в жизни: убытки, потери, бед
ность, труд, скорбь, позор, смерть, изгнание, бесчес
тие. Если все это наносное, им нужно пренебречь;

ведь и противники у человека появляются, но со вре
менем и исчезают; А если обрушиваются настоящие
беды, их нужно переносить как наказание за грехи че
ловеческие.
Конечно, если у меня только на словах отнимают
истинную славу, добытую знаниями, я буду лишь сме
яться. А если лишат дутой, я не только стерплю это,
но еще и порадуюсь, сбросив с плеч чужой груз и ос
вободившись от тяжкой службы по охране незаслужен
ной славы. Лучше самому оказаться ограбленным, чем
безнаказанно пользоваться украденным. Изгоняющий
незаконного владельца сам может быть еще более без
законным, но изгнание не перестанет от этого быть
справедлйвьгм. Что касается меня, то я, как уже гово
рилось, принимаю не только справедливое мнение, но
и несправедливое и не отвергаю ни судьи, ни вора, кто
бы они ни бьгли.
Слава — вещь очень трудная и утомительная, осо
бенно литературная. Против нее все ополчаются и
вооружаются. А те, кто надеяться на нее не смеют,
стремятся отнять ее у законных владельцев. Всегда
нужно иметь перо наготове, всегда быть в строю, на
прягать внимание и навострять уши.
И кто бы ни освободил меня от этих забот и от это
го бремени, я благодарен моему освободителю. Звание
образованного человека, заслуженное или нет, равным
образом утомительно и беспокойно. И мне, всегда жа
ждущему лишь покоя и досуга, нетрудно с ним рас
статься, особенно если принять во внимание замеча
ние Сенеки: большое время нужно, чтобы заслужить
похвалу, большой досадой отзывается она в чужих
ушах. «Образованный человек»! Мы удовольствуемся и
более простым титулом: добрый муж! Я придержива
юсь твоего мнения, о лучший наставник нравов; ты
считаешь этот титул более простым, а я думаю, что он
более высокий и потому более славный; я вполне до
волен этим титулом, особенно когда мне его оставля
ют мой судьи! Одно опасение гложет постоянно: так
ли это на самом деле. В любом случае, я стремлюсь
оправдать этот титул и не успокоюсь до последнего ча

са и до последнего вздоха. Я уже говорил, что стать
добрым мужем можно только при сильном желании, и
если оно владеет человеком, то это само по себе —
часть добродетели. Смею надеяться, что хоть в этой
части я.оправдываю высокое определение.
IV
Вернемся к моим судьям. О них уже Много сказано,
но кое-что следует добавить, дабы у тебя не оставалось
неясностей. Мне Не хотелось бы прослыть как необра
зованным, так и, тем более, глупым и тупым. Образо
вание — дело случая, разум же — свойство человека и
часть его самого. Мне не хотелось бы испытывать
стыд из-за отсутствия как первого, так и второго. В
любом случае, мне хватит разума не попасть в силки,
расставленные ими. Они Не обведут меня вокруг паль
ца своими хитростями. Правда, я полагал, что защи
щен своей Простотой и благороднейшим правом вер
ной дружбы. Легко обмануться доверчивому человеку.
Я это говорил И повторяю начало истории. В этом
прекрасном и огромном городе38 среди многих людей,
бывавших у меня с визитами, появлялись и Те, о ком
идет речь, — то по двое, то все сразу. Я всегда бывал
им рад и встречал их, будто ангелов Господних, забы
вая обо всех делах, которые целиком захватывали душу
и удивительным образом проясняли ее. Как водится
среди Друзей, тотчас начинались разные беседы. Есте
ственно, мне не приходило в голову заботиться о том,
как сказать то или другое й не стоит ли сменить тему
разговора. С приходом таких гостей улыбка не сходила
с моего лица, а еще веселей было на душе. Порою ра
дость, даже некое благоговение заставляли меня слу
шать молча, чтобы своим вмешательством в разговор
не прервать оживленной беседы. Так что я или мол
чал, или говорил о чем-нибудь вполне обыденном. Для
меня было само собой разумеющимся, что в дружеских
беседах ничего не приукрашивается, ничего не утаива
ется, одно не выдается за другое: и на лице, и на язы
ке. Я привык говорил, с друзьями, словно наедине с со

бой, чего, по словам Цицерона, приятнее не бывает39.
Разве обязательно выказывать свои знания или своё
красноречие перед друзьями, которым открыта твоя
душа, твои чувства, твой ум? Разве что они захотят не
испытать тебя, но что-тО от тебя почерпнуть. И опять
же в таком случае не требуется кичливости, приукра
шивания, а лишь дружеское желание поделиться зна
ниями, как во всех других делах, без всякой Насторо
женности и зависти. Кстати, меня часто удивляло, что
Цезарь Август, такой великий принцепс, не забывал
среди множества забот о важнейших делах предвари
тельно обдумывать, а частенько и писать все, о чем
намеревался говорить не только с народом, сенатом
или воинами, но и — женой и друзьями40. Казалось
бы, вовсе незначительные,заботы. Возможно, он делал
это, чтобы случайно не обронить поспешного й некра
сивого слова и не вызвать осуждения своей божествен
ной речи или презрительных отзывов о ней. Ему, об
ращавшемуся со своих высот к лицам подвластным,
читать речи, будто предписания оракула, было прости
тельно. Мне же по нраву в свободной беседе с друзья
ми высказывать и те мысли, которые не созрели до
конца. Чего стоит красноречие, если на него нужно
постоянно тратить столько сил? Лучше вовсе быть ли
шенным дара слова, чем вечно оставаться беспокой
ным и озабоченным.
Из подобных представлений я исходил как при
прежнем общении с милыми и близкими людьми^ пре
красно знающими мои ораторские возможности, так и
при недавних беседах с этими нашими четверыми, ко
гда дружеское доверие стало жертвой враждебной кле
веты. Я не подбирал слов и выражений и не осторож
ничал: все, что было на душе, тотчас оказывалось на
устах. Они же вырывают из целого отдельные куски,
взвешивают их и истолковывают так, словно мной ни
чего не может быть сказано лучше или словно то же
самое не может быть сказано изящней. Они поступили
так один раз, потом еще и еще и легко укрепились во
мнении, которое хотят считать истиной. Известно, что
нет ничего легче, чем убедить в каких-то вещах тех,

которые хотят быть в них убежденными и заранее ве
рят во все. Их смелость подогревается тем, что они об
ращаются к невежде, кроме того (как я теперь пони
маю), они все время смеялись над моим невежеством.
Так меня, одного и беспечного, обложили со всех
сторон многие, и я, не ведая об этом, оказался сме
шанным ,с толпами невежд-
Те четверо имели обыкновение во всеуслышанье
обсуждать аристотелевские проблемы или рассуждать о
животных. Я же или молчал, или подшучивал, кое-что
вставлял, иногда с улыбкой спрашивал, каким образом
Аристотель мог знать то, чего нельзя ни познать разу
мом, ни проверить на опыте? Они впадали в смущение
и в душе начинали сердиться, подозревая в злословии
того, кому для доказательства истинности дела недос
таточно просто авторитета Аристотеля, хоть и велико
го мужа. Чтобы уж мы целиком из философов и люби
телей изучения мудрости превратились в аристотели-
ков или, точнее, пифагорейцев, остается воскресить
давнишнюю (и весьма забавную) формулу: спрашивать
о том, о чем не говорил сам, нельзя. «Сам» — по сви
детельству Цицерона — Пифагор41.
Я признаю, что Аристотель — великий человек и
многознающий муж, но он был человеком, и потому
полагаю, что некоторых вещей, а то и многих, мог не
знать. Если же сказать об этих друзьях, то, честное сло
во, они не столько друзья истины, сколько фанатики.
Я не сомневаюсь, что Аристотель не только в малых
делах, где и ошибки малые и неопасные, но и в самых
больших и заметных, рассматривающих высшее благо,
как говорят, всю дорогу ошибался. Конечно, «Этика» в
начале и в конце много говорит о счастье42, но осме
люсь сказать (пусть мои критики негодуют сколько
угодно), что об ИСТИННОМ счастье он не имел по
нятия. Очевидно, какая-нибудь благочестивая старуха,
или рыбак, или пастух, или земледелец (как верующие
христиане) будут более счастливыми, хотя и не скажу,
что более тонко чувствующими.
Еще больше я удивлюсь тому, что некоторые из на

ших так восхищаются этим аристотелевским тракта
том, что считают недозволенной любую попытку после
Аристотеля говорить о счастье, — тому есть и литера
турные свидетельства. Что касается меня, пусть мои
слова покажутся слишком смелыми, но я уверен, что
выражу истину: как сова видит солнце, так Аристотель
видел счастье; в лучшем случае, он видел свет солнца,
его лучи, но не само солнце, он не сумел подвести под
свои рассуждения о счастье тот фундамент, который
необходим для столь великолепного здания, но вы
строил его на зыбкой почве, да еще и в чужих преде
лах. А что такое истинное счастье, так и не познал
(или, познав, отмахнулся?). Я имею в виду то, без чего
счастье невозможно, — веру и бессмертие. Жаль, что
он этого то ли не понял, то ли не принял.
Но я обязан сказать еще об одном обстоятельстве.
Да, вера и бессмертие были непознанными, но этого и
не могло случиться, он не мог их ни познать, ни пред
видеть, потому что истинный свет еще не сиял над
землей — тот, что теперь освещает всякого человека,
входящего в мир. И он, и остальные вообразили себе
то, чего, естественно, желают все и противоположного
чему никто не может желать, — я говорю о счастье,
которое воспевают прекрасными словами, как какую-
то далекую красавицу. Самого счастья они не видели и
тем не менее его прославляли; в своих снах они были
почти блаженны, но в действительности — несчастны
и обречены были проснуться для несчастья от громов
близкой смерти и увидеть, очнувшись от сна, каково
же это счастье, о котором они грезили.
Если же кто-то не верит, что все это так, как я ска
зал, или считает, что это сказано не совсем обдуман
но, пусть прочтет 13 книгу трактата Августина «О тро
ичности»43, где он спорит об этом с философами, ко
торые (я повторю его слова) устроили счастливую
жизнь каждый на свой лад. Августин много и основа
тельно полемизирует с этим. Признаюсь, и я об этом
говорил часто, и буду говорить еще, потому что уверен
в своей правоте и истинности своих суждений. Если
мои четверо друзей увидят в этом святотатство и обви

нят меня в оскорблении святости, то вместе со мной
пусть обвинят Иеронима44, который тоже размышлял
не над тем, что сказал Аристотель, нояад тем, что го
ворил Христос. Со своей стороны, я не сомневаюсь,
что истинные нечестивцы и святотатцы они сами, если
думают иначе: я скорее отдам Богу душу и все самое
дорогое, чем откажусь от своего мнения — истинного,
благочестивого, спасительного, или чем пренебрегу
Христом из-за любви к Аристотелю.
Пусть они философы, пусть они аристотелики, хо
тя, сказать по правде, они ни то и ни другое, но пусть
будут тем и другим, — у меня нет зависти к этим про
славленным титулам, которыми (конечно, незаслужен
ными) они очень гордятся. Пусть и они не завидуют
моему скромному и истинному званию католика и
христианина. Впрочем, какой смысл их просить о чем-
то, когда заранее ясно, что они делают и будут делать
то, что им угодно? Они завидуют не нашему званию:
его-то презирают как нечто простецкое и низкого
свойства и недостойное сравнения с их умами. Итак,
секреты природы и те, еще более возвышенные таин
ства Бога, что мы принимаем со смиренной верой,
они стремятся постичь с высокомерным зазнайством и
не постигают, и даже не приближаются, но не сомне
ваются, безумцы, что сумеют это сделать и сжать небо
в безумной горсти. И столь довольны своим мнением,
и так радуются собственным ошибкам, словно уже
сделали это. Я уж не говорю, что их не отвращает от
безумия невозможность самого дела, высказанная сло
вами апостола в послании к римлянам: «Ибо кто по
знал ум Господень? Или кто был советником Ему?»45 Или
тот божественный совет Экклесиаста: «Не ищи того, что
выше тебя, и не старайся проникнуть в то, что сильнее
тебя, но каковое Бог предписал тебе, об этом и размыш
ляй и не будь любопытным относительно многих Его
деЛ, нет тебе необходимости видеть то, что скрыто»46.
Не об этом я говорю. Равным образом презирают
все небесное, мало того, если назвать вещи своими
именами — презирают что бы то ни было, если им из
вестно, что оно сказано по-католически. В данном

случае уместно вспомнить шутку Демокрита: «Того,
что под ногами, — говорит он, — никго не видит, но
все стремятся обшаривать небесные области»47, или
очень остроумные и насмешливые слова Цицерона от
носительно тех, кто безрассудно дискутирует и не ве
дает сомнений: они будто «только из совета богов
спустились»48 и видели собственными глазами все, что
там делается, и слышали собственными ушами, что го
ворится. Можно вспомнить к случаю И более древнее,
но не менее остроумное: у Гомера Юпитер самым
грозным образом стращал не смертного человека и да
же не кого-то из сонма богов, но саму Юнону, свою
жену и сестру, повелительницу богов, чтобы она не
смела выведывать его секреты и предполагать, что она
вправе их знать49; Но вернемся к Аристотелю. Многие,
чьи глаза были застланы и воспалены его блеском, ос
лепши, попали в западню ошибок. Я знаю, что он за
щищал единство власти: это же раньше защищал Го
мер, который говорил так (скажу по-латыни, посколь
ку нам это привычнее): «Многовластие не является
добром, пусть будет один господин, один повели
тель»50. И вот Аристотель: «Множество правителей не
есть добро, пусть будет один правитель»51. Однако Го
мер говорил в отношении людей, Аристотель — в от
ношении богов; первый о власти у греков, второй — у
всех. Первый ставил повелителем Атрида52, второй —
бога: здесь ранний луч истины осветил ему душу. Но
кто этот повелитель, каков по природе и сколь велик,
я полагаю, он не знал; тот, кто мог многое сказать о
самом малом, тщательно обсуждая вопрос со всех сто
рон, не смог увидеть одного и наивеличайшего — того,
что теперь очевидно для многих, несведущих в науках;
они видят не иным взором, но по-иному освещающим.
И если не видят эти мои друзья, что дело обстоит имен
но так, то вижу я, что они слепы и полностью лишились
глаз. Так на них смотрят и другие, у кого глаза на месте;
и в этом я сомневаюсь не больше, чем в том, что изум
руд зеленый, снег — белый, а ворон — черный.
И чтобы наши аристотелики спокойнее стерпели

мою дерзость» скажу, что думаю так не об одном Ари
стотеле, хотя назвал только его. Я немало читаю, хотя
и невежда, и, прежде чем они обнаружили мое неве
жество, мне казалось, что я кое-что понимаю. Да, я
читаю, но в молодые годы читал с большим внимани
ем. Но и до сих пор обращаюсь к книгам поэтов и фи
лософов, прежде всего Цицерона, умом и стилем кото
рого наслаждаюсь с молодости. Я нахожу в нем очень
много красноречия и несравненное изящество выра
жений. Что касается самих богов, о природе которых
он издал книгу53, и вообще его рассуждений относи
тельно религии, то чем изящнее и красноречивее он
говорит об этом, тем более пустой кажется мне поба
сенка; и в душе я благодарю Бога, который дал мне
ум, пусть робкий и умеренный, что дал мне душу твер
дую и не стремящуюся ничего искать выше своих воз
можностей и испытывать то, что трудно при поисках и
губительно при нахождении; но чем больше я слышу
злословий против веры в Христа, тем и Христа люблю
больше, и укрепляюсь в вере в него сильнее.
Я становлюсь похож на сына, хотя и не самого луч
шего, который слышит брань по поводу отца: тут отку
да что берется, дремлющая любовь разгорается, — что,
впрочем, не удивительно, если он настоящий сын.
Часто — Христос свидетель — богохульство еретиков
делало меня христианнейшим из христиан.
Упомянутые же древние язычники, пусть и говорят
много баснословного о богах, не богохульствуют, пото
му что не имели никакого знания об истинном Боге,
имени Христа и не слышали. Вера же возникла из сло
ва, и хоТя «по вбей земле прошел голос их и до преде
лов вселенной слова их»54, однако они (античные
язычники) были мертвы и погребены, когда слова апо
столов раздавались уже по всему миру и учение их
проникло повсюду. Больше достойны сожаления, чем
порицания, те, уши которых уже засыпала ненавистная
земля, и они не смогли впитать спасительную веру.
Меня сильнейшим образом приводят в волнение те
три книги Цицерона, которые называются «О природе
богов». Я о них упоминал выше. Там — подумать толь

ко! — блестяще рассуждая о богах, он то и дело подшу
чивает и иронизирует относительно самих этих богов.
Вроде бы не всерьез — но не исключено, что из-за бо
язни наказания: этого до прихода Святого Духа боя
лись даже апостолы. Цицерон пересыпает свой рассказ
остроумными шутками, из которых догадливым стано
вится ясна его позиция относительно того, о чем он
пишет и что он думает, так что участь автора нередко
при чтении вызывала сострадание у меня, и в душе я со
жалел, что такой муж не узнал истинного Бога. Неза
долго до рождения Христа смерть закрыла его глаза —
увы! — перед, которыми из последних ночных заблуж
дений вставало солнце справедливости, заря истинно
го света, начало истины и конец тьмы.
Правда, Цицерон и в других книгах, которых напи
сал великое множество, увлеченный общим потоком
заблуждений, часто упоминает богов, — но и здесь,
как я говорил, часто их осмеивает. Уже в юношеском
сочинении «Об открытиях» он объявил; что те, кто за
нимается философией, отрицают существование бо-
гов55. Я добавил бы, что истинная и высшая филосо
фия — знать Бога, а не богов, если при этом познание
сопровождается благочестием и верой. В зрелые годы
Цицерон в тех книгах, которые он пишет не о богах,
так показывает себя, так высоко поднимается на
крыльях своего ума, что нередко ловишь себя на мыс
ли, что говорит апостол, а не языческий философ.
Что же из этого? Не зачисляю ли я Цицерона в
число католиков? Очень хотел бы это сделать! О, если
бы это было возможно! Если бы Тот, кто дал ему та
кой ум и такой талант, ниспослал, чтобы и Он Сам
был познан, как ниспослал искать! И хотя истинный
Бог не нуждается ни в наших похвалах, ни в 1фасноре-
чии смертных, мне кажется, что нынче в храмах Ему
воздаются не то чтобы более истинные или более свя
тые — этого не может случиться и не следует надеять
ся на подобное, — но, может быть, более сладостные и
более благозвучные хвалы.
Меня неверно поймут, если подумают, что от вы

дающегося ума я жду лишь одной-двух удачных мыс
лей: философы должны оцениваться не по отдельным
высказываниям, но по их постоянству и всему творче
ству в целом, — я понял это и по здравым рассужде
ниям, и изучая того же Цицерона. Не найдется чело
века, столь грубого, чтобы он однажды не сумел ска
зать чего-то приятного. Но достаточно ли этого? Ведь
часто одна малая фраза, сказанная ко времени, маски
рует большое невежество; часто блеск глаз и белоку
рые локоны скрывают уродство и нескладность фигу
ры. А тот, кто хочет хвалить все в целом, должен все
увидеть, все взвесить, все оценить. Ведь нередко ря
дом с тем, что очень нравится, скрыто нечто такое,
что столь же сильно, а то и. больше, будет вызывать
неудовольствие. Скажем, Цицерон: рассудив о многом
вполне серьезно и почти благочестиво, он вдруг вновь,
как на блевотину свою, возвращается к своим богам,
называя имена, перечисляя качества каждого из них и
говоря затем о провидении уже не одного бога, но их
всех. Послушай, пожалуйста, что он вставляет: «Мы
обязаны чтить этих богов и поклоняться им. Культ бо
гов — наилучший, полный целомудрия, полный благо
честия, так что мы должны всегда почитать их со всей
душой и в чистых, целомудренных, искренних словах»56.
О, Цицерон мой, что ты говоришь? Как скоро ты
забьш и Бога единого, и себя самого! Где ты оставил ту
исключительную природу и то величие выдающегося
ума? Где — Бога, который лучше человека, творец это
го непреходящего порядка, что перед нашими глазами,
и тех вещей, которые не могут быть созданы разумом
и могуществом человека, — то есть вещей небесных?
Где, в конце концов, ты оставил того обитателя боже
ственного и небесного жилища, того руководителя и
управителя и, так сказать, архитектора такого гранди
озного здания? Ты словно изгнал Его из звездного до
ма, который обрел себе благодарным признанием, да
еще и дал ему столь ужасных спутников, Ему, возра
жающему и восклицающему пророческим возгласом:
«Видите ныне, что это Я, Я — и нет Бога, кроме ме
ня»5?. А как же назвать тех новых, и недавних, и нечес

тивых богов, которых ты пытался ввести в дом Господа?
Не те ли они, о ком другой пророк сказал: «Ибо все боги
народов г- идолы, а Господь небеса сотворил»58.
И ты, Цицерон, то мне говорил об этом творце не
бес и создателе всего сущего, услаждая благочестивому
слушателю слух и душу, то вдруг неожиданно смешал
его с мятежными творениями и нечистыми духами.
Все, о чем прежде сказал мудро и с чувством меры,
перевернул одним словом! Но что я говорю, «одним
словом», — не одним, многими. И часто, если не ска
зать, постоянно, ты, словно сомнамбула, неверными
шагами возвращаешься туда и начинаешь благоговей
но чтить тех самых богов, которых только что высмеи
вал. Более того, объявляешь наделенными чувствами,
живыми и — чего глупее не выдумаешь — богами
солнце, луну, звезды и сам этот осязаемый мир, кото
рый мы видим, которого касаемся, который попираем
ногами. Впрочем, ты говоришь эти слова не от собст
венного имени, но устами Бальба59, который ведет раз
говор в твоем произведении, что можно принять за ос
торожность, свойственную Академической школе40.
Однако в конце этой книги ты не решился назвать
рассуждения Бальба истиной, чтобы не причинить
вреда принципам Академии, заявив, что оно только
похоже на истину. Таким образом, складывается впе
чатление, что все рассуждения Бальба — твои. В дей
ствительности же, твое то, что, следуя платоновской
манере, ты предпочел вложить свои мысли в уста дру
гого и изложить от имени вымышленного персонажа.
Следует заметить, что порою и сам Бальб представ
ляет под разными именами одного бога. Обычно стои
ки пользуются этим приемом, будто щитом, для оп
равдания безумия толпы богов, как будто бы хотят,
чтобы одно и то же обозначалось разными именами:
например, один и тот же бог на земле называется Це
рерой, на море Нептуном, на небесах — Юпитером, в
огне —. Вулканом61. Однако кто не видит, насколько
несерьезно подобное оправдание и как все это затем
няет истину; вспомнить хотя бы то, что у языческих
писателей боги соперничают друг с другом, спорят,

ссорятся, ведут войны?
А истинный Бог, единый и только единый; не мо
жет быть ни больше, ни меньше себя самого, посколь
ку он всегда один и тот же; он не может оказаться в
раздоре с самим собой; он не находит удовольствия в
жертвоприношении в виде барана или быка, но раду
ется жертвоприношению молитвы, справедливости,
раскаявшегося духа и слез. Он один на земле и на не
бе, везде едины и Его сущность, и Его имя.
Вернемся к пристанищу и убежищу вымыслов. Вот
философы, видя, что сказанное о Юпитере не согласу
ется с понятием Бога, начинают говорить, что Юпите
ров два, естественный и мифический (замечания на
этот счет можно встретить у Лактанция)62. Цицерон же
пишет, Что Юпитеров скорее три, если исходить из
мнения так называемых теологов63 (я имею в виду ис
следователей богов, а не единого Бога). Каков вес и
какова ценность этих уловок, чтобы мне здесь не ска
зать лишнего, можно понять из самого Фирмиана Лак
танция, обратившись к первой книге его «Установле
ний»64. Прискорбно напоминать, что они признают су
ществование пяти Солнц, такого же числа Меркуриев,
Дионисов и Минерв, четырех Вулканов, Аполлонов и
Венер, трех Эскулапов, Купидонов и Диан; Цицерон
заявляет, что Геркулесов шесть, а Варрон — что их со
рок три65. И они не испытывают неловкости, говоря о
том, о чем нам неловко и слушать, не то что этому ве
рить. У кого, спрашивается, не вызовут негодования
эти глупости? Кто стерпит такие двусмысленности?
Все это настолько преисполнено заблуждений и на
пичкано пустыми бреднями, что у меня порой возни
кает сожаление, а то и возмущение: на какие исследо
вания тратилось знаменитое красноречие! Об осталь
ном они были вольны говорить что угодно. Но что это
за выкрутасы? Что за шутки? Что за сказочки? Вообра
зить, что существует пять Солнц, в то время как Солн
це и стало называться Солнцем, потому что светит од
но66, и никогда не было много Солнц, хотя и могло
показаться, что их много, из-за недостатков зрения
или из-за душевного смятения. Об этом в один голос

говорят все древние писатели и прежде всего — Цице
рон; я полагаю, об этом не стоило бы писать и это не
следовало бы читать, пусть и примкнул к сочинителям
столь великий муж, если бы чтение таких глупостей о
богах не побуждало в душах читающих любви к истин
ному обожествлению единого Бога, презрения к выс
шему благоговению и уважения к нашей религии. Из
вестно, что всякая вещь яснее познается в сравнении с
совершенно противоположным. Любовь к свету рожда
ется из ненависти к потемкам.
Если уж я решился сказать такое о Цицероне, в ко
тором меня восхищает очень многое, то каких слов
можно ждать от меня о других? Конечно, писали мно
гие о многом, писали обстоятельно, порой серьезно,
мило, красноречиво; но ко всему примешивали что-то
ложное, двусмысленное, смешное, словно ложку дегтя
в бочку с медом. Не стану продолжать, поскольку
здесь это неуместно и займет слишком много времени.
Кроме ток», Цицерону многое простительно, им —
нет. Их сочинения далеко не так привлекательны, да
же если предмет рассуждения высок; их красноречие
явно уступает предмету. Ведь нередко одна и та же
песня в зависимости от исполнителя может заворо
жить или вызвать неудовольствие, равно как мелодия в
зависимости от голоса звучит совершенно по-разному.
Если нужны другие примеры, за ними не надо да
леко ходить. Кто не знает, что Пифагор был человеком
высочайшего ума? Однако ему принадлежит преслову
тое учение о переселении душ67; остается изумляться,
как это могло, вопреки всякой достоверности, взбре
сти в голову не скажу философа, но вообще человека.
Тем не менее взбрело и, поскольку это писано челове
ком великого ума, на великие умы и оказало влияние.
Я бы выразился сильнее, если бы решился, но, по
скольку не решаюсь, вместо меня скажет Фирмиан
Лактанций, который не побоялся в своих «Установле
ниях» назвать этого самого Пифагора пустым и глу
пым стариком, весьма легкомысленным и до смешного
тщеславным человеком, С замечательной свободой пе
ра и души Лактанций презрительно изобличает пустой

вымысел Пифагора, и прежде всего выдумку, будто он
в прежней жизни был Евфорбием68. Однако таков один
из важнейших догматов Пифагора, Согласно которому
этот муж жил пришельцем среди доверчивых жителей
Метапонта69 и после своей смерти снискал такую
славу, что его дом стал считаться храмом, а сам он —
богом. И хотя он сам не писал об этом — он вообще
ничего не написал, однако говорил, а другие за
писали.
А кто не слышал о сонмах атомов и случайности их
столкновений? По Демокриту, из этих собравшихся
воедино атомов состоит и небо, и земля, и вообще все;
Эпикур же, следуя Демокриту, считает, что существу
ют бесчисленные миры — а это уж совершенное безу
мие70. Говорят, Александр Македонский, услышав об
этом» начал сожалеть, что ни один из миров еще не
покорен им. О, тщеславная и ненасытная душа! Суж
дения и Демокрита, и Эпикура — философская ересь;
не познав и тысячной доли одного мира, они грезили
о мирах бесчисленных. Вот и попробуй теперь крити
ковать не только ученых, но и людей, просто любящих
порассуждать и поразмышлять, к тому же свободных от
дел и имеющих охоту заниматься подобными вещами!
Что же я скажу о других, которые к бесчисленности
и беспредельности миров добавляют еще и вечность
этих миров? К подобному мнеНию склоняются, поми
мо Платона и платоников, почта все философы, а с
ними также и мои судьи — чтобы казаться больше фи
лософами, чем христианами. Ради защиты того очень
известного, а точнее сказать, дурно известного стиха
Персия: «нельзя зародиться из ничего ничему й в ни
что ничему обратиться»71, они не побоялись бы вести
войну не только с идеей устройства мира, изложенной
в «Тимее» Платона, но и с книгой Бытия Моисея, и с
учением Христа в целом, со всей его святостью, спаси
тельной силой, сладостью небесной росы, если бы не
страшились наказания, при этом человеческого боль
ше, чем небесного. Если бы не было этой боязни и ес
ли бы можно было разогнать судей, то те, кто втихо
молку по углам осмеивает Христа и обожает Аристоте

ля, хотя не понимает его, противодействовали бы от
крыто истине и благочестию.
Более того, они обвиняют меня в том, что я отка
зываюсь вместе с ними преклонять колена, приписы
вая невежеству то, что идет от веры. Страшась обви
нить саму веру, порицают ее приверженцев* называют
их невежественными и тупоумными: размышляют не о
том, что знают или не знают другие, но лишь о том, в
чем с ними можно соглашаться, в чем — нет; всякое
несогласие — для них невежество, хотя на самом деле
несогласие с ошибающимся — высшая мудрость.
Они настаивают на предположении, что по природе
из ничего ничто не возникает, и это бессилие припи
сывают самому Богу; слепые и глухие, они даже не
слышали наиболее раннего из натурфилософов — Пи
фагора, утверждавшего, что подобная возможность и
такая власть есть только у Бога и то, чего не может со
творить природа, легко может Бог, так что он во всех
отношениях является более могущественным и пре
восходит все, и сама природа получает силы от Него.
Не удивлюсь, если они не слышат Христа и апостолов,
и ученых католиков, которых презирают, но удивля
юсь, что они не хотят слушать и презирают этого фи
лософа; Нельзя заподозрить, что они, так осуждая дру
гих, просто не читали его. Если все-таки так оно и
есть и если они имеют хоть какой-то стыд, пусть про
чтут у Калькидия второй комментарий к «Тимею»
Платона72, хотя я уверен, что увещеваю тщетно.
Они как необдуманно, так и нечестиво отвергают
все, что склоняет к благочестию, кем бы это ни было
сказано, и, силясь казаться учеными, выглядят безум
ными,. раз полагают, что то, в чем отказано ничтожной
рабыне, будет запретно и для всемогущего господина.
Это ты мог понять из их неистовых криков во время
публичных диспутов (где они открыто не осмеливают
ся изрыгать свои ложные суждения); там они обычно
заявляют* что в данное время обсуждают вопросы,
стоящие в стороне от веры и не имеющие к ней отно
шения, Это не что иное, как, отвергнув истину, искать
правду и, не обращая внимания на солнце, искать в

глубокой и сумеречной пещере свет. Нет ничего бе
зумнее этого.
А сами (чтобы тебе не казалось, что они ничего не
делают или не ведают, что творят) делают скрыто то,
на что не осмеливаются открыто, порицая веру то не
шуточными и софистическими богохульствами, то дур
но пахнущими, нечестивыми, сальными шутками и
остротами.
Они с большим одобрением принимают слова ци
цероновского Бальба, который говорит: «Дурной и не
честивый обычай хоть в шутку, хоть всерьез разводить
дискуссии о богах»73. Бальб говорит это благочестиво,
как почитатель богов, хоть его благочестие само по се
бе нечестиво и пагубно как языческое. Так насколько
тем, кто почитает истинного Бога, должен показаться
более дурным и более нечестивым обычай разводить
дискуссии против Бога своего, то есть единого, истин
ного, живого небесного Бога? Если это делается всерь
ез — то будет огромным преступлением и нечестиво
стью, если в шутку — нелепейшей шуткой, достойной
строгого осуждения.
Совсем иначе смотрят на это мои судьи, которым я
не казался бы в такой степени невежественным, если
бы не был христианином. Действительно, каким это
образом христианин может казаться образованным че
ловеком в глазах тех, которые о Господине и Учителе
нашем Христе говорят, что он — невежда, что нелегко
ученику приобрести много знаний от необразованного
учителя, не отказавшись следовать его дорогой. Поэто
му они жадно, нахально, дерзко рычат и против настав
ника, и против его учеников; они лают и глумятся, и тем
больше обретают славы, чем больше наговаривают дву
смысленностей, не понятых ни им самим, ни другам.
Ведь как, скажите на милость, понять того, кто сам
себя не понимает? Жаль, что они не могут услышать
цезаря Августа, красноречивейшего правителя, среди
многих достоинств души и ума которого было правило
«придерживаться изысканной и уравновешенной мане
ры красноречия» и считать главной заботой «выраже
ние мысли с наибольшей ясностью»74. Он посмеивался

над друзьями, любящими незнакомые и неясные сло
ва, язвительно попрекал врагов, «пишущих о том, что
скорее удивляло читателей, чем было им понятно»75.
Поистине удивительные люди: они ждут славы за уче
ность оттуда, откуда у ученых можно заслужить только
бесславие за невежество. Высшее доказательство ума и
знаний — ясность. Тот, кто ясно понимает предмет,
может ясно изложить и вложить в душу слушателям
то, что имеет у себя за душой. И совершенно верно
говорит в первой книге «Метафизики» их любимый,
но ими не понятый Аристотель: «Признаком человека
знающего является способность обучать»76.
Хотя это само не исключает необходимости мастер
ства; как говорит Цицерон во второй книге трактата
«О законах»: «не только знать что-либо искусство, но
обучать — такое же искусство»77. Бесспорно, оно поко
ится на ясности ума и знания. Такого рода искусство
требуется даже для воспроизведения понятных вещей,
но нет искусства, которое позволяет выжать ясную
речь из темного ума.
Эти друзья смотрят свысока на нас, радующихся
дневному свету и не трепещущих с ними в потемках,
как на растерявших все знания и превратившихся по
сему в невежд. И все потому, что мы не разводим ре
чей на перекрестках; сами они высокомерно гордятся
собственными, неслыханно туманными речами и осо
бенно нравятся себе за это. Не зная ничего, обсуждают
все и с видом знатоков заявляют, что им известно все.
От этого их не удерживают ни стыд, ни скромность,
ни сознание их замаскированного незнания. Уж не
вспоминаю о тех словах, которые говорит мим у Пуб
лия78: «В чрезмерных спорах исчезает истина»79, или о
похожих словах Соломона: «Много таких вещей, кото
рые умножают суету»80, или вот это у апостола: «А если
бы кто захотел спорить, то мы не имеем такого обы
чая, ни церкви Божии»81, или у него же: «Смотрите,
чтобы кто-нибудь не увлек вас философиею и пустым
обольщением, по преданию человеческому, по стихи
ям мира, а по Христу»82.
Но зачем я это говорю? И как я могу надеяться, что

они когда-нибудь поверят Павлу? Или он не тот са
мый ученик Христа, который чем ближе к учителю,
тем ненавистней и презренней? Кто же станет слушать
ненавистного советника? Их не успокоит ни узда дру
га, ни узда самого Аристотеля: такой натиск, такое
безрассудство души, столь великое и столь пустое хва
стовство философским именем и такое, наконец,
упорство во мнениях и извращенность их странных
учений и пустых диспутов.
Я немного уже сказал о том, что прежде всего за
служивает осуждения — их мнение, что Бог совечен
миру. Где же я не раз с досадой слышал те жалкие
возражения, которые повторяются этими нашими фи
лософами на всех перекрестках? Цицероновский Вел
лей, защитник мнения Эпикура, спрашивает так: «Ка
кими глазами души Платон смог увидеть мастерство
Бога в столь великом деле, когда думал, что мир соз
дан и построен богом?»83 Этот вопрос можно было бы
так или иначе стерпеть, если бы в нем самом уже не
содержалось ответа. Какими глазами мог видеть Пла
тон? Конечно, глазами души, которым открывается
невидимое: доверяя этим острейшим и яснейшим гла
зам, он сам видел много как философ; правда, наши к
этому видению ближе, но не потому, что их зрение
стало острее, а потому? что свет стал ярче.
Но кто определит, что из этого следует? «Как гото
вилось сотворение мира, — продолжает Веллей, — ка
кими орудиями? Какими рычагами? Какими машина
ми? Какие помощники были в столь великом творе
нии? Каким образом могли слушаться и повиноваться
воле зодчего воздух, огонь, земля, вода?»84 Вопрос не
честивой и неверующей души, Спрашивает так, словно
речь идет о кузнеце или плотнике, а не о том, о ком
написано: «Ибо Он сказал — и сделалось»85. Сказал не
мимолетным словом, чтобы не выдумывали, что он со
творил это по приказу, так обычно бывает во многом,
но через Слово внутреннее и себе совечное, что было
вначале у Бога86, Бог истинный, от Бога истинного,
единосущный отцу, через которого все было сотворе
но. Он, конечно, сотворил мир из ничего, или, если

угодно по-философски, мир сделан из бесформенной
материи, которую греки называют «hyle», а римляне
«silva». Она же сама, как говорит Августин, сотворена
абсолютно из.ничего.
Итак, говорю, Бог создал мир Словом — тем, кото
рое Эпикур и его последователи знать не могли, наши
же философы не удостоиваются, и потому им менее
простительно, чем Эпикуру. Иногда и рысь не видит в
потемках, но тот, кто при полном свете и с открыты
ми глазами не видит, тот совершенно слеп. И сам Ци
церон по праву исследует вопрос, имеет ли основание
тот, кто говорит, что мир возник или сделан, утвер
ждать, что он будет существовать вечно?87 Мы гово
рим, что мир имел начало и будет иметь конец. И на
прасным представляется общеизвестное возражение,
которое обычно следует на это: «Я хотел бы знать, по
чему создатели мира вдруг проснулись после того, как
проспали бесчисленные века?»88 Те, кто так спрашива
ют, не задумываются над другим: если этот мир был
сотворен ранее ста тысяч лет или (о чем также написа
но у Цицерона) по вавилонскому счету 47 тысяч лет
назад89, если не гораздо раньше, то можно спросить, —
а почему не еще раньше? Когда сотни тысяч бесконеч
но схожих лет представляются не чем иным, как днем
одним, что сказано псалмопевцем: «Пред очами Твои
ми тысячи лет как день вчерашний, когда он про
шел»?0, или даже много меньше, а точнее — вовсе ни
чего. Ибо нельзя сравнить и сопоставить один день
или один час с тысячью тысяч лет, как одну ничтож
ную каплю, упавшую при небольшом дожде, — со
всем океаном или со всеми морями.
Назови множество, назови сколько угодно >тысяч
лет, сколько найдется чисел для обозначения, — это
все равно абсолютно ничто по сравнению с вечностью.
Ведь когда мы сравнивали один час и тысячу тысяч
лет, речь шла, с одной стороны, о чем-то малом, с
другой — о чем-то огромном, -- однако и в первом, и
во втором случае имеющем границы. Когда же сравни
вается любое мыслимое число лет с вечностью, то пер
вое, пусть и огромное, имеет конец, а вечность — бес

конечна; по отношению к ней это самое первое вы
глядит не просто малым, но совершенно никаким.
Так утверждает великий муж Августин, превосход
нейшим образом рассуждая об этом в XII книге
«Града божия»91.
И в этом та сложность, которая заставляет филосо
фов предполагать вечность мира, чтобы не казалось,
что Бог Так долго отдыхал. Феодосий Макробий92 во
втором комментарии к IV книге «Республики» Цице
рона несколькими словами подытожил мнение многих:
«Как утверждает философия, — пишет он, — мир был
всегда, сотворен же он богом, но не мгновенно, так
как времени прежде мира быть не могло, поскольку
оно определяется ходом солнца и ничем другим, а са
мо солнце тоже сотворил бог»93. У самого Цицерона об
этом сказано так: «Ведь если не было никакого мира,
не было и веков. Я говорю сейчас не о тех веках, кото
рые определяются числом дней и ночей и бегущими
годами: я понимаю, что всего этого без круговращения
мира быть не могло. Но была же с бесконечного вре
мени вечность, которая не измерялась никакими гра
ницами времени. Можно представить, какой она была
по длительности, если и в сознании не умещается, что
когда-то было время, когда никакого времени не было»94.
Эти слова Августин почти полностью вставляет в
свои рассуждения95. А люди, одаренные умом больше,
чем благочестием, добавляют к упомянутой вечности
различные изменчивые обстоятельства, внесенные в
мир пожарами и наводнениями» из-за которых мир ка
жется преходящим и в известной мере новым, в то
время как он вечен. Во всяком случае — если вернуть
ся (пусть и поздно) к тому, от чего я ушел, увлечён
ный цепью сопутствующих обстоятельств, — более
всего надо избегать Аристотеля, не потому, что у него
больше ошибок, но потому, что он имеет больший ав
торитет и больше последователей.
Может быть, побужденные истиной или стыдом,
эти мои друзья согласятся, что Аристотель недостаточ
но видел божественное и вечное, оторвав их от чисто
го разума. Но они уверены что среди временных чело

веческих дел нет ни одного, которого он не рассмот
рел бы в совершенстве. Итак, мы возвращаемся к то
му, о чем Макробий, споривший с этим самым фило
софом, говорил то ли в шутку, то ли всерьез:
«Кажется мне, что сей муж мог знать все»96. Мне же
кажется совершенно по-другому: я не могу поверить,
что при всем мыслимом и немыслимом усердии может
существовать человек, который бы знал все; за это ме
ня и бранят. Корень ненависти, конечно, в другом, но
то, что я без обожания отношусь к Аристотелю, дает
хороший повод для брани.
Но у меня есть другой, которого я обожаю, который
обещает мне не пустые и нелепые догадки относитель
но обманчивых вещей, не приносящих пользы и не
имеющих никакого твердого основания, но познание
самого себя: и если он мне его даст, то покажутся сме
хотворными исследования прочих дел, им же сотво
ренных, излишними — привходящие обстоятельства,
легким постижение. Да, у меня есть тот, на кого могу
надеяться, кого могу обожать, кого — о, если бы! — и
судьи мои благочестиво почитали.
Если бы такое случилось, то они узнали бы, что
ложные философы говорят много ложного; я имею в
виду философов лишь по названию; истинные же фи
лософы обычно говорят все истинное. Только в их
числе нет ни Аристотеля, ни Платона. О Платоне фи
лософы говорят, что из всего сонма древних мыслите
лей он ближе всего подошел к истине.
Но наши друзья так пленены любовью к одному
имени, что считают святотатством говорить о любых
вещах что-либо иное, чем Аристотель. И отсюда чер
пают наибольшие Доказательства относительно моего
невежества: я-то говорю нечто иное и совершенно не
аристотелевское о добродетели. Преступление, достой
ное распятия! Не исключаю, что не просто иное, но
совершенно противоположное, и могу сказать — под
час не так уж плохо!
«Я клятвы слова повторять за учителем не присуж
ден»97, — как заявил Флакк, имея в виду себя.
Возможно и такое: о том же самом я скажу по-дру-

гому, а этим Друзьям, обо всем рассуждающим, но не
все понимающим, покажется, что я говорю иное. Ведь
большинство невежд привязываются к словам, как по
терпевший кораблекрушение к бревну, и думают, что
об одном и том же деле нельзя сказать и по-другому, и
иными словами: такова бедность их ума или речи, че
рез которую выражается понятие.
Признаюсь, что мне стиль Аристотеля, — в том ви
де, как он дошел до нас, — не очень нравится, хотя из
свидетельств греков и Туллия я знаю, что он был в
своих речах и приятен, и изящен, и содержателен98; об
этом я успел узнать прежде, чем меня осудили за неве
жество. Но из-за незнания или зависти переводчиков
Аристотель пришел к нам тяжелым и нескладным, так
что не смог ни вполне усладить уши, ни глубоко отло
житься в памяти; потому мысль Аристотеля подчас
лучше выразить не его, а своими словами, что легче и
для того,, кто слушает, и для того, кто говорит.
Я не скрываю и того, о чем часто спорил с друзья
ми, а теперь принужден подтвердить письменно: я по
нимаю, что над моей репутацией с этой стороны нави
сает большая опасность и новое большое доказательст
во того, в чем меня обвиняют, — невежества. Я, одна
ко, писал, что не боюсь людских суждений. Пусть ме
ня услышат аристотелики всех краев. Ты понимаешь,
насколько легко эту малую, в дороге написанную кни
жечку оплевать99: такой род людей склонен к поноше
нию; ну что ж, книжечка сама увидит, каким платоч
ком утереться, мне же достаточно, чтобы меня самого
не оплевали. Итак, пусть меня услышат аристотелики
в разных местах: раз Греция к нашим речам глуха, об
ращаюсь ко всем, кто живет в Италии, и в Галлии, и в
любящем спорить Париже, и в шумливом Соломенном
переулке100.
Если не ошибаюсь, я прочитал у Аристотеля все со
чинения о морали, о некоторых даже слышал лекции,
и, прежде чем разоблачилось такое мое невежество,
казалось, что кое-что я в них понимал. Могу сказать,
что я почерпнул из них немалые знания, но не стал
.пунше, возвратившись на круги своя таким, каким был

прежде. Я часто с сожалением говорил и сам себе,^ и
другим, что невыполнимо то, о чем пишет философ в
предисловии к первой книге «Этики». Эта Часть фило
софии учит не тому, чтобы мы стали знающими, но
тому, чтобы сделались добрымй. А у Аристотеля Дано
блестящее;определение добродетели, она сама очень
четко разделена и разъяснена, так же четко сказано о
свойствах и добродетели, и порока. Усвоив это, я стал
знать больше, чем прежде, но я остался с прежней во
лей и с прежней душой. Одно Дело — знать, другое —
любить; одно дело — понимать, Другое — хотеть. Я не
спорю, Аристотель хорошо объясняет, что такое доб
родетель, но этот урок не содержит вовсе или содер
жит в малой степени те стимулы, ту горячность слов,
которыми ум зажигается и воспламеняется, чтобы лю
бить добродетель и ненавидеть порок. Если кто будет
этим интересоваться, то может у наших найти, прежде
всего у Цицерона и у Сенеки и, что удивительно, у
Флакка, грубоватого в стиле, но очень приятного в
мыслях. Что проку знать, что такое добродетель, если
ее познали, но не полюбили? Или зачем знать, что та
кое грех, если знание не устрашает и от него не отвра
щает? Более того, если воля извращена, то можно по
клясться, что как только станет ясной трудность дос
тижения добродетели и соблазнительная легкость по
роков, это может вялую и колеблющуюся душу скло
нить в худшую сторону, подтолкнуть ее к дурному. И
не стоит удивляться, что в побуждении и подталкива
нии души к добродетели более скуп Тот, который отца
этой философии Сократа высмейл как «торговца мора
лью», если воспользоваться его словами101, а если ве
рить Цицерону, то и презрение высказал102, хотя и Со
крат не меньший философ, чем Аристотель.
Наши же латинские авторы, о чем знает любой све
дущий человек, острыми и пламенными речами дости
гают сердца, потрясают до глубины души; от таких ре
чей вялые взбадриваются, холодные воспламеняются,
сонные пробуждаются, бессильные обретают силу, по
верженные поднимаются, согнутые распрямляются,
лежащие на земле поднимаются до возвышенных раз

мышлений и благородных желаний, так что все земное
уже начинает вызывать отвращение, осознанные поро
ки — глубокую ненависть к ним; добродетель же, уви
денная внутренними глазами и представшая во всей ее
красоте и благородном облике, как определяет Пла
тон, порождает удивительную любовь к себе самой и к
мудрости103.
Я хорошо знаю, что все это совершенно не может
случиться без учения Христа и его помощи и что нель
зя стать ни мудрым, ни добродетельным, ни счастли
вым, если не черпать щедро из истинного и единст
венного небесного источника, а не из мифического
источника Пегаса, который находится среди крутых
гор Парнаса104. Кто испробует ключевую воду вечной
жизни, перестанет испытывать жажду. Те самые ла
тинские философы, о которых я говорил, очень помо
гают ищущим приблизиться к этому источнику. Это
испытали многие, обращавшиеся к их книгам, в част
ности к «Гортензию» Цицерона105, влияние которого
на себе испытал Августин, о чем говорил с благодар
ностью106.
Даже если наша цель не в добродетели (а именно в
этом ее усматривают философы), однако прямой путь
к нашей цели идет через добродетели, — когда мы их
не только познаем, но и полюбим. Поэтому истинны
ми моральными философами и учителями добродете
лей являются те, первое и последнее стремление кото
рых сделать слушателя и читателя добрым и которые
не просто объясняют, что есть добродетель и что есть
порок, и не просто доносят до ушей светлое название
первого и темное второго, но стремятся заронить в ду
шу любовь к лучшим делам и стремление к ним, нена
висть к худшим и желание избежать их.
Надежнее развивать добрую и благочестивую волю,
чем цепкий и острый разум. Мудрецы считают, что
объект воли — доброта, объект разума — истина. Луч
ше желать добра, чем познавать истину. Первое всегда
награждается по заслугам, второе часто навлекает на
себя обвинение и не получает оправдания. Итак, долго
блуждают те, которые проводят время в познании доб

родетели, а не в следовании ей, и намного дольше те,
кто — в познании Бога, а не в любви к нему. Ведь
полностью познать Бога в этой жизни никоим образом
невозможно, любить же благочестиво и горячо можно;
в любом случае, эта любовь — всегда счастье, а позна
ние — подчас несчастье, как и случилось с Демонами,
которые, познавши Бога, трепещут в преисподней.
И хотя совершенно неизвестное нельзя любить, од
нако Бога и добродетель достаточно знать в той мере,
чтобы уразуметь, что это светлейший источник всяко
го добра, самый мудрый, самый любимый, самый не
исчерпаемый, от которого, через который, из которого
мы вышли и в котором все благо наше (знать сверх
этого нам не дано). Добродетель же — лучшая из всех
вещей после Бога. Познав ее, всем сердцем и умом
возлюбим и будем почитать Его ради него самого и
добродетель — ради него. Бога — как единственного
творца жизни, добродетель — как главное ее украше
ние. Если это так, то, может был», — Вопреки мнению
моих судей — и не предосудительно этим наш им фило
софам, пусть они и не греки, полагаться на добродетель.
И если, по их мнению, а то и просто по своему
собственному, я сказал что-то иное, чем Аристотель, и
не так, как он, то в глазах справедливых судей это не
становится поводом ославить человека. Калькиций в
комментарии к «Тимею» Платона рассказал о том, что
Аристотель, избрав учение, наиболее полное и совер
шенное на его взгляд, всем остальным пренебрегал с
такой небрежностью и презрением, что это трудно
принять106. Следовательно, если я и сказал, будто Ари
стотель не обратил на что-то внимания вовсе, или об
ратил недостаточно, или выпустил из виду (что вполне
возможно, поскольку не противоречит человеческой
природе — хотя, послушать их, это не соответствует
славе их великого учителя), так вот, повторю, если я что-
то подобное и утверждал, о чем бы речь ни шла (я ведь
до сих пор толком на знаю, какие из моих суждений
имеются в вицу, поскольку они обращают в мой адрес не
конкретные обвинения, а лишь подозрения и слухи), —
достаточно ли одного факта, чтобы топить меня в волнах

невежества, приписывая мне все мыслимые и немысли
мые ошибки из-за того, что я ошибся в чем-то одном.
Могут спросить, что же, я выступлю против Ари;
стотеля? Против Аристотеля я не скажу ничего, в за
щиту истицы — кое-что (ее я, пусть и невежествен
ный, все же люблю), против глупых аристотеликов —
многое. Ежедневно, кстати и некстати, они поминают
Аристотеля, хотя и знакомы с ним лишь понаслышке;
самим философом, как можно догадаться, они пресы
щены до тошноты и его речи, в том числе и правиль
ные, толкуют вкривь и вкось.
Никго больше, чем я, не почитал и не любил зна
менитых мужей, как говорит Назон:
Знаться с поэтами стал я в ту пору и чтил их настолько,
Что небожителем мне каждый казался певец108.
Никто больше меня не почитал философов и еще
выше — теологов (я имею в виду истинных богосло
вов). О самом же Аристотеле, если бы я не знал, что
он величайший муж, я не сказал бы этого; я не отри
цаю, что он — величайший, но, повторю, — все же че
ловек. Из его книг можно многому научиться, но и из
других источников можно почерпнуть немало. Ведь
прежде чем Аристотель начал писать, прежде чем на
чал учить, прежде чем родился — были и другие: Го
мер, Гесиод, Пифагор, Анаксагор, Демокрит, Диоген,
Солон, Сократ и глава философии — Платон109.
Могут спросить, кто дал первенство Платону? Что
касается меня, отвечу: не я, но, как говорят, истина:
если он ее и не сумел поймать, то видел, и она под
пустила его к себе ближе, чем других. Это признают
многие авторы, прежде всего Цицерон и Вергилий, ко
торый не упоминает имени Платона, но следует за
ним, затем Плиний и Плотин, Апулей, Макробий,
Порфирий, Цензорин, Иосиф Флавий, а из наших —
Амвросий, Августин, Иероним и многие другие110.
Можно легко проверить, если это не всем известно.
Впрочем, кто этого не признает? Разве только толпа
схоластов, безумная и склочная? Еще, конечно, Авер
роэс предпочитает всем Аристотеля, — но это легко

объясняется тем, что Аверроэс заимствовал, так или
иначе сделал своим все, что изложено в книгах главы
перипатетиков111; сами эти книги достойны большой
похвалы, а вот этот их почитатель — большого подоз
рения. Ведь получается все по старой пословице: каж
дый торговец хвалит свой товар. Не всякий может от
важиться написать что-то сам и тогда, охваченный пи
сательским зудом, начинает толковать чужие труды,
уподобляясь тому, кто, не ставши архитектором, бе
рется за побелку стен и ждет за это больших похвал,
надеясь Получить их не за собственные творения, а за
счет других: здесь он усердствует без меры и узды.
Комментаторов, точнее — грабителей чужого, несть
числа: это могла бы засвидетельствовать «Книга сен
тенций», испытавшая на себе за недолгое время усер
дие тысяч таких ремесленников112. Если бы она могла
заговорить, то подтвердила бы это.
Но какой же комментатор не будет расхваливать
труд, который он присваивает? Тем более, что хвалить
чужое много плодотворнее, это признак утонченности,
тогда как хвалить свое — признак тщеславия и гордо
сти. Не буду говорить о тех, которые взяли себе целые
тома; одним из них и первым является Аввероэс. Возьт
мем Макробия — не только комментатора, но и вы
дающегося писателя. Когда он взялся толковать «Рес
публику» Цицерона (причем лишь часть одной из
книг), то с восторгом заключил: «Поистине должно
быть сказано, что нет ничего совершеннее этого труда,
потому что в нем содержится вся философия цели
ком»113. Вообрази, что же он мог сказать обо всех тру
дах всех философов? Ничего больше, чем об этой час
ти «Республики», хоть потопни в словах. Раз там вея
философия, что можно найти в книгах философов, уже
написанных или еще ждущих своего часа? Что в Них мо
жет содержаться большего, чем вся философия в целом?
Если совокупность философии может Найти отра
жение только во всех книгах в целом, то никогда не
хватит ни уже написанного, ни того, что будет написа
но. Но довольно об этом. Моему доброму имени уже
грозит большая опасность не только из-за упоминания

имен столь великих философов, но и из-за сравнения
меня с ними.
Невежество, в котором меня упрекнули и которое я
отверг, обычно делает смелым и словоохотливым и по
тому извинит мое перо. Боязнь потерять славу или ли
шиться доли известности, как правило, держит орато
ров в узде; оценка четырех друзей Освободила меня от
этой докуки: мне-то чего бояться, нельзя утерять или
уменьшить то, чего не существует. О чем бы Я ни ска
зал, будет или то, что присудят мои друзья, или нечто
большее: меньше, чем ничего, ничто быть не может.
Поскольку я появился здесь, словно принесенный ка-
ким-то ветром, постараюсь вынырнуть, как смогу, и
сказать то, что, помнится, я часто произносил и перед
лицом важных персон.
Меня спрашивали относительно Платона и Аристо
теля — кто из них более великий и более знаменитый.
Мое невежество все-таки не столь велико (хотя мои
судьи уверены в Обратном), чтобы я считал возмож
ным тотчас пускаться в смелые рассуждения об этом,
не ведая сомнений и не задумываясь. Ведь и в малых
делах все должно быть обдумано и взвешено. Мне хо
рошо известно, насколько часто между учеными людь
ми возникали жаркие диспуты относительно Цицерона
и Демосфена, того же Цицерона и Вергилия, затем
Вергилия и Гомера, Саллюстия и Фукидида, наконец,
самого Платона и его соученика Ксенофонта и многих
других114. И если трудно сравнивать между собой на
званные фигуры и сомнительна любая оценка, кто
возьмется вынести приговор относительно Платона и
Аристотеля? Кто решится выступить в качестве вер
ховного судьи? Если спросят, кто из них больше заслу
жил похвал, сразу отвечу, что, насколько можно су
дить, одного хвалили владыки, государи и знать, друго
го весь народ; Платона — более знатные, Аристотеля —
более многочисленные: впрочем, и тот, и другой дос
тойны похвалы как знатных, так и многих людей.
В исследовании дел человеческих и природы оба
достигли пределов того, чего может достичь смертный
ум при напряжении всех сил. В исследовании божест

венных дел выше поднимается Платон и платоники,
хотя ни он, ни Аристотель не смогли достичь того, к
чему стремились. Но, как я уже говорил, ближе к цели
подошел Платон, в чем не усомнится ни один из бла
гочестивых читателей христианских (прежде всего ав-
густиновских) книг; этого и греки, хотя теперь они не
сведущи в науках, не ыфывают, вслед за предками на
зывая Платона божественным, а Аристотеля — демо
ническим115.
Вместе с тем, меня трудно ввести в заблуждение от
носительно характера полемики Аристотеля с Плато
ном: первый делает это так серьезно, так благородно,
что его совершенно невозможно заподозрить в завис
ти. Можно даже припомнить — и весьма кстати — он
был другом Платону, но еще большим другом исти
не, если почувствовал, что то же самое он мог услы
шать и о себе.
Легко спорить с тем, кого уже нет в живых. Но
Платона и после его смерти не переставали защищать
многие величайшие мужи, прежде всего — его учение
об идеях, против которого как раз и напрягал все силы
своего ума Аристотель, яростный полемист; защита
этого учения, самая известная и самая успешная,
предпринята Августином116, с которым, я полагаю, со
гласится всякий благочестивый читатель не меньше,
чем с Платоном и Аристотелем.
Кстати, можно сказать здесь еще об одном, чтобы
изобличить ошибки моих судей и им подобных. Они,
следуя за толпой, имеют обыкновение высокомерно и
вместе с тем невежественно указывать, что Аристотель
написал очень много сочинений.
Они не ошибаются в этом: действительно, он напи
сал много, даже больше, чем они думают, поскольку
некоторые из его трудов еще не переведены на латин
ский язык, А о Платоне, который совершенно им не
знаком и ненавистен, утверждают, что он ничего не
написал, разве только одну-две книжицы. Они не ска
зали бы этого, если бы были настолько образованы,
насколько меня считают невежественным. Я не уче
ный и не грек, но на моих полках стоит по крайней

мере шестнадцать книг Платона; и я не уверен, слышали
ли они название хотя бы одной книги. Услышат — обо
млеют. А если сомневаются, пусть придут, убедятся.
Библиотека наша, сохраненная твоими заботливы
ми руками117, — кладезь учености, ,хотя и принадлежит
неучу. Кстати, этим друзьям она небезызвестна: сколь
ко раз, разыскивая меня в доме, они попадали в нее?
Очутившись там в очередной раз, они спросили о
Платоне: неужели и он знаменит, не имея сочинений?
Пусть же придут и убедятся, что все именно так, как я
говорю: я хоть и невежда, но не обманщик. Ученей
шие эти люди увидят не только греков в подлиннике,
но кое-кого и в переводах на латинский, о чем прежде
не знали. О содержании этих трудов пусть говорят, что
хотят, о количестве же — пусть положатся на меня;
надеюсь, что они не решатся спорить, хотя их в этом
деле хлебом не корми. Какую часть составляют эти
книш от написанного Платоном? Трудно сказать.
Многие из его сочинений я видел собственными глаза
ми, прежде всеш — у Варлаама Калабрийского, образ
ца нынешней греческой мудрости (он принялся обу
чать меня греческому, когда я еще и латинского не
знал, и, возможно, это дало бы неплохие результаты,
но смерть отняла этого человека у меня, прервав, как
ей свойственно, благородное начинание)118.
Пора возвращаться к главному вопросу: что-то, став
невеждой, я часто отступаю от темы, часто даю волю
уму и перу. Итак, мой друг, я обрисовал тебе некото
рое причины, которые заставляют меня возражать
против дружеского, но, удивительно сказать, неспра
ведливого суждения моих товарищей. Насколько я по
нимаю, среди причин моего осуждения сильнее всех
та, что я пусть грешник, все же истинный христианин.
Так что если мне придется услышать то, в чем упрекал
себя Иероним: «Ты лжешь? Цицеронианец ты, а не
христианин. Ведь где сокровища твои, там и сердце
твое»119, я отвечу, что и сокровища мои нетленные, и
высшая часть души — у Христа. Но из-за немощей и
тягот жизни смертного, которые даже перечислить
труДно, не говорю уж о том, чтобы вынести, я не могу;

признаюсь, настолько, насколько бы я хотел, припод
нять низшие части души — где гнездятся гнев И Вож
деление, чтобы они не склоняли меня к земле.
Сколько раз и с каким усилием я, недостойный и
жалкий, пытался оторвать их от земли, что я из-за без
успешности этйх усилий претерпел, знает один Хри
стос, которого я призываю в свидетели и на которого
ссылаюсь. Может быть, он сжалится и спасет слабую
душу, хотя она и завалена глыбой грехов и придавлена
ими. Да, я не отрицаю, что предаюсь многим пустым и
вредным заботам. Но к ним не причислю чтение Ци
церона, который мне ни в чем не поврёДил, а часто,
насколько я могу судить, даже был на пользу. Никто
не удивится тому, что я сказал, если услышит, что в
этом признавался и Августин120, о котором я не раз
упоминал; в другом месте я сделал это более простран
но, но сейчас достаточно привести сам факт.
Я, конечно, не скрываю, что меня услаждают ум и
красноречие Цицерона, которыми (умолчу о бессчет
ном Множестве других), как я понимаю, сам Иероним
до такой степени наслаждался, что ни то ужасное ви
дение, ни тяжбы с Руфином не заставили его так из
менить стиль, чтобы в нем не пахло Цицероном121. Он
это и сам понимал, так что порою даже оправдывался.
Если читать Цицерона с благочестивым сердцем и
рассудительным умом, станет ясно, что он не мог на
вредить нй этому мужу, ни кому другому, а скорёе,
всем принес большую пользу как наставник в красно
речии, многим же — как наставник в жизни. Скажем,
тому же Августину, который, будучи выходцем из
Египта, носИл в своем сердце золото и серебро егип
тян; он, кулачный боец церкви, столь великий буду
щий ратник веры, Долго изучал оружие врагов, прежде
чем ввязался в сражение122. Признаюсь, когда речь за
ходит о красноречии, Цицерон восхищает меня боль
ше всех нежели кто-либо и когда-либо в этом жанре.
Однако восхищаться — не значит подражать кому-
нибудь, скорее наоборот: я прилагаю все усилия к то
му, чтобы не подражать кому-то, боясь попасть в чис
ло тех, кого сам не одобряю. Но если восхищаться Ци

цероном — то же самое, что быть цицеронианцем, то
я — цицеронианец. Без сомнения, я им восхищаюсь и
никогда не пойму тех, кто им не восхищается. Если в
этом могут усмотреть новый знак моего невежества,
признаюсь: таково мое душевное влечение, таков вкус.
А когда о религии, то есть о высшей истине, о выс
шем счастье и о вечном спасении, случается подумать
или поговорить, то о себе скажу одно: я не цицеро
нианец и не платоник, но христианин. Более того, я
совершенно уверен, что и сам Цицерон стал бы хри
стианином, если бы мог видеть Христа или знать его
учение. В отношении Платона на этот счет нет ника
кого сомнения у самого Августина: если бы Платон
жил во времена Христа или в свое время предвидел
это будущее, то стал бы христианином123. Кстати, Авгу
стин сообщает, что в его время так и делали многие
платоники124. Надо думать, из их числа и сам Августин.
Если подумать, то в чем цицероновское красноре
чие идет против христианских догматов? Почему вред
но читать цицероновские книги, если еретические не
только не вредно, но, по словам апостола, даже полез
но: «Ибо надлежит быть и разногласиям между вами,
дабы открылись между вами искусные»125. Впрочем, по
этой части у меня намного больше доверия вызовет
какой-либо благочестивый католик, пусть и неученый,
чем Платон или сам Цицерон.
Эго, конечно, более солидное доказательство моего
невежества, и я был бы рад, если бы оно оказалось ис
тинным, даже готов поклясться, что хотел бы, чтобы с
каждым днем оно становилось еще истинней. Конечно
же (и в этом у меня с великими мужами полное согла
сие), если они услышат, что какой-либо философ, пусть
самый знаменитый, даже их бог Аристотель, ожил и стал
христианином, то они обвинят его в грубости и невеже
стве и того, кого сами же прежде боготворили, начнут,
невежды истинные, презирать: столь велико их убожество
и ненависть к истине; они словно не понимают, что тем
самым он обратился бы к мудрости Бога-отца, уйдя от
беспросветного и болтливого невежества этого мира.
И я не сомневаюсь, что Викторин, ставши знаме

нитым благодаря познаниям в риторике (на римском
форуме была поставлена статуя в знак признания его
заслуг), как только ясным и спасительным голосом был
призван следовать Христу и истинной вере, сразу из
бавился от тех высокомерных дьяволят, которые преж
де томили его непреходящим страхом, сделав вялым и
безразличным, как рассказывает Августин в «Испове
ди»126. Я подозреваю, что нечто подобное произошло с
самим Августином: случай тем более показателен, что
и сам Августин известнее, и его обращение более из
вестно. Когда в Милане, как можно судить по той же
«Исповеди», Августин под руководством Амвросия,
преданного вере и святейшего глашатая истины, усво
ил небесное знание и путь спасения и стал славить
Христа вместо комментирования Цицерона, насколько
это стало полезней и радостней верующим, настолько
ненавистней и прискорбней врагам сына Божия127.
Здесь уместно рассказать об одном разговоре отно
сительно этого обращения, из которого станет яснее,
что перед нами за болезнь, насколько она заразна, как
глубоко проникает.
Как-то мне случилось сказать об Августине не
сколько похвальных слов. В ответ известный муж128
произнес со вздохом: «Ах, как горестно, что такой ум
попался на крючок таких глупых басен». — «О, как ты
несчастен, — отвечаю, — если можешь такое говорить,
и еще более несчастен, если можешь такое думать!» На
что вновь слышу: «Ну и глуп же ты, если веришь тому,
что говоришь, но я надеюсь, ты станешь лучше». Но
что же он думал, что в душе я презираю благочестие?
Во имя Бога и людей!
По мнению этих моих друзей, ни один человек не
может быть образованным, если он не еретик и не бе
зумец, к тому же дерзкий и назойливый, если ой не из
числа тех, кто на всех улицах и перекрестках спорит о
четвероногих чудовищах, будучи сам чудовищем. Не
удивительно, если друзья мои сочтут, что я не только
невежественный, но и безумный человек, — ведь они
сами, несомненно, из того стада, которое презирает
благочестив, с каким бы умом оно ни сочеталось, а

приверженность религии считают следствием неуве
ренности и полагают, что тот недостаточно талантлив
и учен, кто не осмеливается что-либо говорить против
Бога и спорить с католической верой. Только в одном
одобряется молчание и почтительность — в отноше
нии к Аристотелю. И чем надменней кто-нибудь нач
нет воображать, что атакует веру в Христа (победить ее
нельзя никакой силой, никаким умом), тем будет счи
таться у них талантливей и ученей, а чем уверенней и
тверже примется защищать веру, тем более неученым
и глупым. Они скажут, что человек, сознавая свое не
вежество, спрятался за верой, как за надежным щи
том, — словно бы и не им принадлежат противоречи
вые и легковесные побасенки, глупые и ничтожные
суждения, как будто не у них отсутствует понятие, что
существует немало спорных и неизвестных вещей, а
то, что есть, — шаткие, непрочные, неопределенные
представления. Знание же истинной веры — высочай
шее, и надежнейшее, и, в конце концов, счастливей
шее из всех знаний! Если его оставить, все остальное —
не дорога, но бездорожье, не указательные знакй, Но
обломки, не знания, но ошибки.
Однако они остаются при свОих мнениях, так что
нельзя сказать, только ли этим двум, о которых выше
было сказано, я не нравлюсь или и другим, если есть
схожие: ведь и апостол Павел, высший из всех, пере
стал нравиться иудеям, которые прежде его обожали, —
о чем говорит Иероним, толкуя его послание к Гала-
там129; фарисеям и жрецам Павел казался совершенно
сошедшим с ума, потому что из волка стал агнцем, из
преследователя христианского имени апостолом Хри
ста. И этим нашим нынче кажется то же самое.
Рядом со столь великими попутчиками можно уте
шиться, если упрекнут в невежестве и даже безумии.
Так я и делаю. Более того, мало-помалу начинаю радо
ваться и ощущать удовольствие, что мое невежество и
безумие имеют столь благородные причины.
Впрочем, радуясь за себя, в отношении моих друзей
я продолжаю скорбеть: даже если они найдут некие
оправдания обвинениям в мой адрес, а сами обвине

ния станут менее тяжкими, это их не спасет ни от бес
честья, ни от бесславия; их самих эти обвинения опо
зорят и погубят, мне же лишь добавят славы. Ну а ра
ди того, в чем меня обвиняют, не только славу, —
жизнь, если дело потребует, можно отдать и со спо
койной душой это перенести.
Больше всего меня огорчает, что доподлинная из
всех, самая главная, если не единственная причина их
кривых суждений — зависть, всегда ослепляющая мно
гих (но никогда — здоровых и ясно все различающих!)
и заставляющая все видеть в неверном свете. Зависть в
душе друзей — дело неслыханное и вызывающее изум
ление. Ничего подобного я до сих пор не ведал и ни
когда не хотел бы изведать, но, увы, теперь испытал
на собственной шкуре. Я говорю о друзьях, хотя эта
дружба на поверку оказалась несовершенной. Истин
ная дружба состоит в том, чтобы любить друга как се
бя самого. Они меня любят, но не всей душой, но не
всего меня. Ведь жизнь, тело, душу и все, что у меня
есть, кроме славы (да и то лишь в ее литературной
части), уверенно и ничего не страшась я готов пере
дать в их руки, — всех ли вместе или каждого в от
дельности. Я вынужден сделать исключение для славы
не из-за ненависти и не из-за охлаждения в дружбе,
но, как я сказал, из-за зависти, которая поселяется да
же в душах друзей. Если это невозможно представить,
скажу помягче: причина этого исключения — не за
висть, а пеЧаль. Горюют, бедняги, особенно тогда, ко
гда узнают, что ученые люди причисляют меня к ряду
образованных мужей, уж не знаю, по заслугам или нет,
их же исключают из числа образованных и из числа
знающих. Поэтому они хотят у меня вырвать то, чего
сами не имеют и на что, если они в своем уме, и на
дежд питать не должны. Непримиримое противоречие
в желаниях и разногласие в делах: кому-то одновре
менно и желать добра, и не хотеть, чтобы хоть капля
его выпала на долю этому лицу. И не потому, как
можно догадаться, что я это имею, но из-за обиды, что
у них-то этого нет.
Бесспорно, в дружбе должно быть равенство. Стать

знаменитыми все мы не можем, им легче будет, если
все мы станем равно безвестными. Опять же скажу,
равенство — прекрасная вещь в дружбе. Если же,
пусть замечательным образом, перевешивает одна
часть, считается, что это нехорошо, что души друзей
неравно подчинены ярму дружбы, как разные по си
лам быки идут в одной упряжке. Конечно, верность и
чувства должны быть равными, это не обязательно в
отношении к славе и богатству. Не будем вспоминать
малоизвестных людей, но даже Геракл и Филоктет, Те-
зей и Пирифой, Ахилл и Патрокл, Сципион и Лелий
были неравны130. Эти же мои друзья, если им угодно,
пусть теперь увидят, как они выглядят по отношению
к моей славе, в то время как по отношению ко мне они
выглядят, если я не ошибаюсь, наилучшим образом.
ИНВЕКТИВА ПРОТИВ ТОГО,
КТО ХУЛИТ ИТАЛИЮ 1
Я .давно был занят другим и уже успел позабыть

этот спор, когда ты, друг, прибывши издалека и придя
в мой скромный дом повидаться, принес письмо не
коего схоласта2. Точнее, не письмо, а целую книгу,
еще точнее — огромную и бессмысленную проповедь,
потребовавшую, судя по всему, много тяжких трудов и
времени. Такую кучу глупостей едва ли можно обо
зреть быстро и легко; над ними правильнее ,было бы
посмеяться, чем отвечать, но приходится погнить о
некоторых лицах, которым (чтобы они поверили) нуж
но обрисовать, кто «он» таков. И поскольку «он» неиз
вестен мне ни в лицо, ни по имени, то я не знаю, чей
именно удар буду отражать. Впрочем, дело не новое,
когда за вину одного наказание несет другой. Ведь по
вредило же неким людям зелье, ими поднесенное:
предназначенное одному, погубило другого. Ты принес
то, чем хотел убить меня: но убьешь себя самого. «Он»
наполнил тебя отвратительными словами своего неве
жества. Я дополню, если чего-то недостало. Ты, лета
ми молодой, но нравами зрелый, профессор права,
будь посредником и вынеси приговор. Если кому-то из
галлов покажется подозрительным твое итальянское
происхождение, то пусть рассудит сама истина и лю
бой непредвзятый судья3.
Прежде всего мне удивительно, откуда это дело
всплыло теперь? Ведь письмо мое, которое этот за
щитник Галлии и хулитель Италии хотел бы разорвать
на куски и уничтожить (ох, трудная задача!), было от
правлено к счастливой и святой памяти Урбану V,
римскому папе, если я не ошибаюсь, четыре года на

зад4. Все это время оратор молчал: не потому ли, что
тогда не надеялся найти убедительных возражений?
Теперь вдруг поднял голову. Не сумел удержать своей
ярости. Когда подобные лица бывают уязвлены исти
ной, досадуют и волнуются, выжидают, пока ратники
устанут, — тогда и начинают тайно мстить забывшим о
бдительности. В этом причина как тогдашнего долгого
молчания, так и нынешнего несвоевременного обра
щения. Тогда «он» был поражен яснейшим светом ис
тины и, остановившись, покорился, устранясь от не
равной борьбы. Теперь же осмелился вступить в бой и,
не предупредив противника, начал метать непрочные
стрелы, таща за собой в сражение все, что сумел разы
скать в книгах, а. может, только в одной книге —
«Manipulus florum», сочинении, по легкомыслию истинно
галльском5. Он привлек все, на что способно галльское
легкомыслие. Впрочем!, наш автор изрядный схоласт: и в
главы, и в параграфы, и в длинный ряд своих писаний с
таким усердием вставляет чужой вздор, что его смехо
творная работа способна вызвать холодный' пот почти у
каждого читателя. Человеку, сражающемуся против исти
ны с таким упорством, можно даже посочувствовать.
Но ведь он может и победить: так утомит всех, так
заморочит голову любому, что только и останется вос
кликнуть, подобно Нерону: «О, если бы я был негра
мотным!»6, тогда относительно всего можно было бы
высказываться лишь устно. Но грамотному глупцу все
подходит: у него в руках орудие, с помощью которого
он широко распространяет свое безумие. У кого такого
орудия нет, те и безумствуют более умеренно.
Однако хватит предисловий. Обратимся к тексту.
Защитник, привыкший говорить, а не писать, взял в
качестве основного тезиса своей речи Евангельское:
«Человек шел из Иерусалима в Иерихон» и так далее7.
Горе мне! Зачем мне это слушать (особенно от грамот
ного человека). Клянусь, это глупое и отвратительное
начало сказочки!
Мы пришли к такому краю несчастий и жестоко
стей, что всякий христианин, а больше всего римский
Инвектива против того, кто хулит Италию 369
понтифик, спускаясь из Авиньона в Рим, полагает, что

спускается, так говорится, из Иерусалима в Иерихон8.
А не вернее ли сказать, что он поднимается из глубок
чайшей клоаки всяких пороков, из настоящего ада для
живых? Но дело до такой степени пришло в упадок,
что Авиньон, место крайне отвратительное и позор
ное, называется Иерусалимом, а Рим, глава мира, пра
витель всех городов, престол власти, крепость католи
ческой веры, источник всяких достойных памяти при
меров, именуется Иерихоном.
О каменное сердце! О лицемерие! О бесстыдный
язык! Какая чудовищная и пагубная распущенность!
Какое безрассудство, только что, не безумие, в словах,
а если выразиться помягче, такое пустословие! По
словам Гомера, «слово пробивает ограду зубов»9. Пусть
бы язык присох к глотке, дабы он не вырывался нару
жу И не портил настроения всем ученым и благочести
вым мужам. Прошу прощения, но, если бы у таких писак
оказывалась хоть капля разума, стыд не позволял бы им
браться за перо и развивать столь мерзкий тезис.
Что же иное, спрашивается, еще более гадкое мо
жет быть сказано тем, кто в самом начале речи стре
мится до небес возвысить эту грязь мира, этот варвар
ский }Ькас — Авиньон, принижая безумными словами
престол святого Петра — Рим?
Он считает неподходящим и нелепым начало того
моего письма, но до сего времени дело оправдывало и
оправдывает его. И когда я собирался писать высшему
из людей о столь важном деле, то более подходящего
начала найти не мог10. И до сих пор вижу, что это
больше всего подходит для данного материала и боль
ше всего соответствует делу, а не этот его «человек,
спускающийся из Иерусалима в Иерихон». И совер
шенно не Понимаю, чего недостает началу того пись
ма, разве что авторитета пишущего?
Галлы много возомнили о себе, уверовав, что они
таковы, какими им хотелось бы себя видеть: каждый
волен приписать себе величие души, придумать, что и
он, и его дела хороши. И те, кто это делает, «счастли
вы в заблуждении своем»11, как сказал один писатель.
Никто не склонен к подобным заблуждениям так, как

галлы. Впрочем, пусть «он» думает, как ему нравится,
однако ни один из ученых мужей никогда не сомне
вался в том, что они — варвары. Хотя -г- самые мягкие
из варваров. Я этого не отрицаю и не думаю, что кто-
то будет отрицать.
Но этот варвар, не просто гневливого, но прямо-та-
ки бешеного нрава, многое изрыгает на нас, переме
шивая поношение нашего с восхвалением своего. Бо
лее того, будучи весьма высокого мнения о своей осо
бе, он позволяет себе безнаказанно чернить и самых
высокопоставленных лиц (такова испорченность века). Я
сознательно обовду большую часть этих наветов, полагая
их недостойными ни внимания, ни ответа.
Начну с вопросов относительно изменчивости судеб
города Рима. «Он» пишет об этом многословно, доходя
до смехотворных деталей. Сопоставляет с состоянием
города разные фазы луны, словно беспрестанно изме
нялся только Рим, а не все города и не всё государст
ва, и еще больше — сами люди. А ведь мы до тех пор
подвластны временным переменам, пока Не перешаг
нем порог вечности. Был разрушен до основания и
тот, более древний, Вавйлон, так же как Троя, Карфа
ген, более того — и Афины, и Спарта, и Коринф. Се
годня все они — только имена.
Рим не превратился в руины целиком, хотя и разру
шен сильно, Но все же кое-Что кроме имени представ
ляет собой и теперь. Разрушились сТены и дворцы, но
цела и бессмертна слава имени. «Он» для того, видно,
привлекал фазы луны, чтобы стало ясно, что он — аст
ролог и, хуже того, лунатик. И пусть возмущается галл
сколько угодно. Не раньше разрушится слава Рима,
чем рухнет весь мир. Рим всегда будет высочайшей
вершиной мира. Его слава останется, даже если пон
тифики и принцепсы пребывают не в нем: из-за завис
ти, из-за ненависти, из-за медлительности и вялости
или по какой-то другой причине. Они ведь сами-то зо
вутся римскими понтификами и римскими принцепса-
ми, ще бы ни находились и откуда бы ни происходили.
Что на это воскликнет галл? на что он огрызнется?

Разве я лгу? Разве он сможет отрицать, что величие
Рима было столь безмерным, что после многих веков
его остатки таковы, что ни Галлия, ни Германия, ни
какая другая страна не осмелятся сравнить свою славу
со славой Рима. Он не рискнет возразить против это
го, хотя рожден среди таких, которые презирают все
чужое, а всем своим восхищаются.
Не вникая в это дальше, посмотрим, что там еще
бормочет наш хулитель против города Рима. Между
прочим, До сих пор не перестаю удивляться, что мно
гие люди, небогатые разумом, считают очень тяжелы
ми не только свои обиды, но даже мелкие неприятно
сти, а на чужие не обращают внимания. Когда в том
письме я назвал народ варварским13, — пусть не ласко
во, однако, справедливо, «он» воскликнул, словно по
раженный мечом. И распалился против меня так, как
некогда глава жрецов против Христа14: «Ты осмелился, —
говорит, — на богохульство». «Он», который очень хо
тел бы казаться ученым, не обратил внимания на одну
«малость»: богохульство могет быть только против Бо
жества. Сам же полагает, что ему вполне простительно
поносить благословеннейший город ядовитым злосло
вием: таково варварство и пьяное упорство. А ведь не
столько я богохульствую, сколько он! Не богохульство
ли — позорить священный Город ругательствами и
словами, лишенными святости. Сколь дерзкими стано
вятся рабы и сколь явным — их бесстыдство, когда по
счастливой случайности они оказываются однажды ос
вобожденными от господских оков! Не имея сил как-
то иначе отомстить за себя, усердно злословят против
господ, изливая на ветер обиду уязвленной души, лая,
словно собаки, чующие безнаказанность.
Этот варвар припомнил античное рабство и, будучи
до сих пор почти со столь же твердой выей, как во
времена римского ярма, «он», как беглый раб, бестре
петно порицает своего господина15. А потому, о если
бы Бог всемогущий даровал своим сыновьям мир (я
имею в виду, тем, великим), дал бы им братство и со
гласие, как легко, как быстро он обуздал бы сопротив
ляющихся варваров, вернув их под старое ярмо, как

некогда уже случалось и как прежде Он уже помогал
италийским силам. Прежде ничего подобного не было
известно, а недавно стало, — когда один муж, самого
скромного происхождения, не имеющий большого со
стояния и* как дело показало, больше обладавший жа
ром души, чем твердостью и постоянством, осмелился
подставить слабые плечи республике и пообещал за
щиту приходящей в упадок власти16. Как вдруг подня
лась вся .Италия! Какая слава и какой трепет пошли по
всей земле при имени Рима! И насколько более значи
тельна стала бы эта слава, если бы так легко было про
должить, как начать. Я был тогда в Галлии17 и хорошо
помню, что я увидел, что прочел в глазах тех, которые
только на словах числились великими. Они, возможно,
начнут отнекиваться, но это легко сделать, ведь не пы
тают же тебя, а в действительности тогда всех обуял
страх: настолько доныне Рим значителен! Но доста
точно об этом, а то у моего варвара страх перейдет в
отчаяние, если он сравнит Италию и свой варварский
край и поймет, что они несопоставимы, если подхо
дить с одинаковой меркой.
Впрочем, как я смогу поверить в то, что он пра
вильно размышляет, дает верные оценки чему-либо,
если он в одном из мест своей речи спрашивает меня,
что я понимаю под названием «священный город»?
Если он этого не слышал, я готов сказать, что, со
гласно предписаниям гражданского закона, то место
считается святым, где захоронены не только свобод
ные, но даже рабы, не только тело целиком, но даже
часть тела18. Насколько же святым должен представ
ляться город Рим, где покоится столько храбрых и
знаменитых мужей, столько правителей, наконец,
столько знаменитых апостолов, столько высокочтимых
понтификов и учителей богословия, столько святых
дев! Именно это дает больше всего оснований считать
город священным. И кто сомневается в том, что Рим
заслуженно назван священным, или удивляется этому,
тот вообще не знает сути понятия «священный» и, без
сомнения, является совершенным профаном. И, ко
нечно, если в гражданском праве «священнейшими»

называются законы как таковые19 и никто, находясь в
здравом уме, никогда этого не оспаривает, то тем бо
лее священным можно назвать город — самый дом за
конов, кормилец и родитель всех тех, кто учредил
римские законы.
Зачем же искать аргументы для известнейших ве
щей, если еще Сенека выразительно называет Рим
«священнейшим» и «благоразумнейшим», а граждан
ские законы называют город не только святым, но са
мым священным из всех городов? «Он», возможно,
презирает эти законы, так как они приняты не в
Авиньоне папскими юристами и не в Париже парла
ментом20. Но что поделаешь с такой, глупостью?
Наш галл весьма нелепо допытывается далее, поче
му я прославляю успехи и счастье Урбана21: потому ли,
что счастье состоит в действованщ согласно с добро
детелью, или потому, что этот папа возвратил на свое
место изгнанницу церковь: первое галл признает, вто
рое отрицает. О упрямство, ненавистное Богу и людям!
О надменные галльские головы с пером на шлеме,
столь же склонные защищать ложь, сколь отрицать ис
тину! Я ясно обрисовал и то, и другое. Ведь действо
вать в соответствии с добродетелью есть счастье этой
жизни и дорога к небесному счастью. Но я не считаю,
что кто-либо мог стать более добродетельным, прежде
чем освободил церковь, за которую Христос пролил
свою кровь, от кровавых ран и вернул ее на свое ме
сто, вырвав из той грязи. Только бы он последовал
своему благородному и святому намерению до конца!
Как же не удивляться добродетели того мужа? Добро
детель эта такова, что я едва мог поверить, что столь
великий муж рожден в такой варварской стране22, если
бы не вспомнил Сатирика:
Величайшие люди, пример подающие многим,
Moiyr в бараньей стране и под небом туманным родиться23.
Я знаю, сила Творца, создавшего род человеческий
и вообще все, равно проявляется везде, и ей не могут
ни помешать, ни помочь ни место, ни обстоятельства.
Впрочем, чтобы этот варвар знал, до какой степени

я не согласен с его мнением, скажу, что и добродете
лью мужа того, и, в первую очередь, его решением я
восхищался, а тех, кто думает иначе, считаю не умны
ми людьми, а галлами, с больными и воспаленными,
словно от тяжелой болезни, мозгами. А у папы недос
тавало лишь постоянства24.
И теперь, как только это всплывает в памяти, я об
ращаюсь к нему с горячими и искренними попреками.
«О отче блаженнейший, что же ты сделал? Откуда это
бессилие? Кто тебя так заколдовал, что ты оставил
столь великое начинание? Не было бы никого славнее
тебя, если бы то, что ты замечательным образом на
чал, проводил бы до последнего вздоха! И, подходя к
крайнему дню, теперь уже близкому, ты приказал бы
поставить свое ложе пред алтарем святого Петра, став
его гостем и наследником, вознося благодарность Хри
сту и ему, внушившему тебе это решение и это жела
ние25. Свою счастливейшую душу ты пустил бы в это
священное место. Кто прожил бы почётнее тебя? Кто
бы ушел в мир иной с большим величием души? А ес
ли бы после тебя кто-то дОвел церковь до грязного до
ма разврата, то он и держал бы ответ перед Христом за
свою вину: ты же пошел бы к вышним прямой тропой,
сознавая праведность дела.
Позволь высказать, что накопилось на душе: теперь
ты сам добровольно вернулся к блевотине (о, кто тебя
погубил!), не слыша Петра, второй раз восклицающе
го: “Куда ты устремился?”» Я стал беспокоить его эти
ми слезными причитаниями и тому подобным, собрал
ся написать о них (и уже было начал), но смерть чуть-
чуть опередила26.
Я сильно любил его, точнее — его добродетель, и
мне, и всему миру известную, хотя лично мы знакомы
не были; я был дружески связан с ним, насколько это
возможно при таком неравенстве положения. Именно
поэтому я и решился злоупотребить его терпением и
гуманностью, счастливо испытанными прежде. Я по
слал ему резкое письмо, когда он еще находился в том
несчастном месте27. Он ответил, что принял мое пись
мо не только с терпимостью, но и с благодарностью,

усердно и внимательно прочитал его и отметил — бук
вально — следующее: что много сказано верно и
изящно и достойно похвалы как за стиль, так и за ве
сомость суждений.
Я растревожу желчь нашему галлу: в конце своего
письма он отметил, что достойны похвалы и моя про
зорливость, и мое красноречие (которых, впрочем, я
не ощущаю), а также мое ревностное усердие ради об
щего блага. Он это отмечает, и я не отрицаю. Затем он
писал, что жаждет меня видеть и с благосклонностью
и благодарностью соглашается следовать моему совету.
Он не писал бы и не говорил ничего подобного, если
бы счел, что о нем плохо сказано — и указывая на его
пребывание в том худшем и отвратительнейшем месте,
и убеждая перенести и себя, и свою церковь в должное
место. Наш варвар этим возмущается, хотя его-то, как
мне кажется, это совершенно не касается.
Пока я жив, апостолические письма — великие бо
гатства в моих руках: не столько потому, что они от
папы, сколько потому, что написаны лучшим и свя
тейшим мужем, не столько потому, что содержат по
хвалы мне,, сколько потому, что самым очевидным об
разом благочестиво свидетельствуют о его исключи
тельной доброжелательности. Год спустя, вскоре после
того, как он перебрался в Рим, я, чье желание тем са
мым исполнилось, послал ему второе письмо, которое
этого варвара привело в бешенство28. И папа снова от
ветил мне. В новом письме, слегка посетовав на то,
что я, зная его желание встретиться, медлил с визитом
к нему, затем извиняя эту задержку моим нездоровь
ем, в конце тот, кто обычно приказывал королям, про
сил меня, чтобы при первой удобной и безопасной для
меня возможности я прибыл к нему, так как он по-
прежнему горячо хотел бы меня вэдеть и найти совет у
моей спокойной души. Охотно повиновавшись, я вы
ехал к нему, но ужасное несчастье возвратило меня с
середины пути29.
Так он И остался для меня патером, с которым не
пришлось увидеться, но это не мешает его чтить и лю
бить, а также хвалить его деяния, и прежде всего то из

них, которое этот варвар хвалить не хочет, а порицать
не осмеливается. Хотя мне кажется он сделал бы и
это, если бы потерял последнюю каплю стыда: но все
же у варваров и доныне есть уважение к добродетели,
хотя и самое малое.
Я же восхвалил бы патера еще больше, если бы уви
дал, что у него достаточно твердости. Нетрудно дога
даться, что он сказал бы в оправдание: что не смог
противостоять всем шепчущим, всем сговорившимся
против Христа и его церкви. Такого оправдания я не
принимаю, но и не отвергаю, так как точно знаю: если
бы он стоял на крепком камне, то, не сомневаюсь, от
верг бы высокой душой подобные веяния30.
Пусть Христос простит того, чья занятость и смяте
ние помешали действовать. И пусть радуются й торже
ствуют-те, кто теперь пьет бургундское вино В живом
аду31 и не слышит слова прорОка:
«Пробудитесь, пьяНйцы, и заплачьте, и рыдайте все,
пьющие вино, о виноградном соке, ибо он отнят от
уст ваших»32. По обычаю пророков, он говорит о буду
щем деле как о настоящем или уже прошедшем, слов
но уже сбылось то, что неизбежно Должно было сбыть
ся; и если наслаждение еще не исчезло, то вот-вот ис
чезнет. Время настало, чтобы ничтожнейшие те насла
ждения превратились в горечь. Может, действительно*
я слеп (ведь «он» меня называет таким), поскольку ви
жу все это уже теперь как действительность; а может,:
он сам слеп еще больше и не видит ничего, страстно
мечтая лишь о блеске ничтожной тряпки и ни о чем
не помышляя, кроме епископата: на него он направил
все свои жадные и глупые помыслы, доверяя лжецу33
Невозможно выразить, до какой степени обрадовала
меня изобретательность этого ,мужа: настолько бук
вально, настолько точно воспользовался он словами
фарисеев, которые так ответили говорящему об истине
и делах Господа: «Ты весь в ipexax рожден, а нас
учишь»34 — и выгнали его вон. Спрашивается, что бо
лее подходящего мог сказать ревностный поборник
фарисейства против того, который атаковал словами,
Инвектива против того, кто хулит Италию ЪП
не имея власти убедить фактами; он пытался, по край

ней мере, стьщом добиться чего-нибудь там, где не по
могают ни надежда на рай, ни страх перед адом.
Наш галл получил бы такой ответ на вопрос, поче
му я назвал Урбана счастливым35: так как он действо
вал самым добродетельным образом, то осчастливил
не только себя, но и всю церковь. «Он» узнал бы так
же, что я неизменен в своих взглядах и могу только
одно добавить, чтобы не показаться неосмотритель
ным и не дать повода обвинить меня в оскорблении
величия: я не настолько безумен, чтобы устанавливать
законы, римскому понтифику, поскольку он сам зако
нодатель всего христианского мира; я не берусь опре
делять место пребывания тому, кто является господи
ном всех мест. Если, как пишет кордубанец, Вейи, ко
гда там пребывал Камилл, были Римом36, то справед
ливо признать, что и теперь Рим там, где пребывает
римский понтифик. Одного я желаю, если Господь
даст: чтобы наш понтифик37 поступил теперь так же,
как тогда Камилл, при первой же возможности поки
нувший Вейи и возвратившийся в Рим38. Я бы только
решился добавить, сделав это, возможно, опрометчи
во, но честно и ради истины, что если на такое решит
ся тот, кому Господь дал решение этого дела в руки,
то в Риме его пребывание будет не только более свято,
более почетно,, но и более безопасно, чем в этом краю,
где он вынужден покупать у разбойников свободу для
себя и для своей церкви за огромную цену. Это делал
и его предшественик в святом Авиньоне, горестно жа
луясь по этому поводу в консистории, и я не умолчал
об этом в письме к тебе.
Этот галл не увидел столь бедственного положения
римского престола, когда с большим усилием развора
чивал неоперившиеся крылья для рассказа об авиньон
ском счастье. А недавние авиньонские несчастья либо
забыл, либо надеется, что другие забыли.
К этому я добавлю еще одну простую и вместе с
тем истинную вещь: не надлежало и не надлежит рим
скому понтифику домогаться Рима с оружием в руках:
более безопасно это сделает авторитет, Нежели меч,
святость, нежели кольчуга; оружием духовных лиц яв

ляются молитвы и слезы, посты, добродетель, чистые
нравы; воздержание, целомудрие, человечность, кро
тость в делах и словах. Есть ли необходимость в воин
ских знаменах? Достаточно крестных мук Христа: от
одного креста содрогаются демоны, его почитают лю
ди. Зачем трубы и сигнальные горны? Достаточно ал
лилуйи. Действительно, даже Юлий Цезарь после столь
ких военных побед не стал входить в Рим вооружен
ным, но вошел невооруженным победителем с невоо
руженным войском. Я говорю о Цезаре, чтобы этот ар
гумент был убедительнее для того, с кем я веду беседу.
Если ТАК пришел Цезарь, то чего мы должны ожидать
от Петра? Конечно, я догадываюсь, что на это скажет
наш клеветник: Петр пришел невооруженным и имен
но поэтому был убит39.В одном из мест своего сочине
ния «Апологетика» он также говорит, что в Риме были
убиты многие невинные люди и потому Ювенал по за
слугам называет его «грозным городом»40. Не хочу на
зывать его невеждой, но он не понимает, что обычно у
поэтов слово «грозный» означает «великий»; именно
это мы видим в начале «Энеиды»:
грозный Гектор убит так стрелой Эакида41, —
в то время как известно, что Гектор был великим, но
не жестоким. В другом месте тот же смысл:
в материнском 1розный оружии42.
Везде Эней называется «благочестивым», здесь —
«грозный», то есть великий. Так что нет сомнений, что
возражение галла не просто неумелое, но хитрое и
враждебное.
Он говорит, что «в Риме погибали многие святые
мужи». Но не меньше их погибало в других городах.
Он настаивает: «больше всего именно в Риме». Но кто
же не знает, почему так произошло? Многие стекались
туда как к столице мира и престолу власти. И причи
ной гибели было не то, что само место ужасно, но
враждебное отношение к их религии. Сам Христос хо
тел кровью многих мучеников освятить свой город, ко
торый он уже сделал правителем всего мирского и со

бирался сделать владыкой всего духовного; Я не отри-
цаю, что был римлянином Нерон, погубивший Петра;
но римлянами были и те, которые убили Нерона. По
добное можно сказать о Домициане и о других43. Лу
кавство и ненависть хулителя повернет куда хочешь:
найдется немного среди римлян тех, которые осужда
ли святых, и много — которые освобождали. Ведь
Христос избрал себе римлян (хотя они и не были све
дущи в этом деле) в качестве мстителей не только за
кровь святых апостолов, но и за свою собственную кровь.
Во всяком случае мститель за Христа был римлянином44,
а бичеватель — галлом, как ниже я еще скажу45.
Но прежде чем перейти к другим доводам в пользу
Рима, отвечу на оставшиеся возражения, которых два,
если не ошибаюсь: как считает один святой муж, рим
ляне бесстыдны в достижении цели и неблагодарны,
когда что-либо получат46. Одно я оставил в стороне:
если они говорили «нет», то стояли на своем до конца.
Это, если я не ошибаюсь, почти главное из обвине
ний. Добавлю только, что римляне были народом, не
привычным к миру, а привычным к мятежам и вой
нам; я бы мог не согласиться с подобным мнением, но
сам Янус скажет, что со времен Нумы и до Цезаря Ав
густа он был заперт только три раза47. И при благопри
ятной, и при враждебной фортуне в военных делах
римлян всегда проявлялась столь великая доблесть, что
кроме нашего варвара, по своему обыкновению обходя
щего этот вопрос, все заявляют: ничего подобного на
свете не было, и уверенно добавлю: и никогда не будет.
И, кажется, во всех римских войнах справедливость
состязалась с храбростью, и совершенно истинно то,
что написано в достоверных книгах: «знают все наро
ды, что римский народ и начинает и кончает войны
справедливо»48. Они носят один и тот же характер при
любой фортуне; более того, «величие римского народа
более поразительно при неблагоприятных обстоятель
ствах, чем при удаче»49. Даже враги признавали,-что
«римский народ потому непобедим, что в счастье он
остается трезвым и умеренным: было бы удивительно,
будь это иначе. Люди, непривычные к удачам, ликуя,

теряют голову; римскому народу победы привычны,
почти что прискучили, да и вообще римляне расшири
ли свою державу не столько победами, сколько мило
стивым отношением к побежденным»50. Хотя зачем го
ворить о всяких мелочах? А если все рассмотреть тол
ком, то придется переписать все знаменитые книги
светских писателей. Что же иное вся история, как не
восхваление римлян?
Между прочим, есть еще одна вещь, мимо которой
нельзя пройти: римский народ не знал ярма, но под
чинял себе других и правил. И величие не ослабляло
власти, даже если бы это хотелось увидеть. Власть, ко
торая в руках варваров была бы малой и слабой, в
римских руках стала такой, что все власти мира по
сравнению с ней казались детской забавой и были вла
стью только по названию.. Я знаю, правда, что некото
рые легкомысленные греки в пику славе римского
имени славят имя парфян и постоянно говорят, что
римский народ не может противостоять величию
Александра Македонского, хотя римляне едва призна
ют его. Об этом пишет Тит Ливий51. Получается, что
тысячам рассудительных и храбрых мужей, столь мно
гим выдающимся вождям они могли противопоставить
только одного неистового молодого человека.
И не только легкомысленнейшие из греков, но (че
го Тит Ливий знать не мог) пустейший и легкомыслен-
нейший из галлов недавно написал то же самое и на
столько потерял всякий стыд, что повторил эту басню
об Александре и римлянах не только в прозе, но даже
в стихах и поэмах52. И я не могу понять, зачем он это
сделал, — если только не знал, что Александр был вы
дающимся. пьяницей не столько греческим, сколько
галльским? Сходство нравов порождает симпатию и
питает ее. Я шучу, но и гневаюсь. Нет никакой другой
причины, кроме ненависти к римскому имени, кото
рая могла бы заставить предпочесть Юлию Цезарю не
только Александра, но и Сарданапала. Заметим, что о
последних галлам известно только понаслышке, а пер
вого они узнали, когда он железом выжигал их язвы и
обуздывал самомнение53. Они излечились и теперь во

пят повсюду; но никогда истина не поколеблется из-за
змеиного шипения.
Римская слава, более прочная, чем алмазные горы,
всегда найдет отзвук во всем мире; всегда имя того,
кто ее ненавидит, будет бесславным и бесчестным. Но
не будем больше отвлекаться. Тем более, что обо всем
прекрасно рассказал Тит Ливий в девятой книге «Ис
тории от основания города Рима»54. Варвар все там
пусть прочтет и лопнет от зависти.
Оставив в стороне тот пункт обвинения, с которым
я согласен, возвращаюсь к тем, которые оспариваю.
Упрекают римлян в бесстыдстве при испрашивании
чего-либо и неблагодарности после получения желае
мого: если это так, то это два больших порока. Кто
сможет лучше ответить на такие обвинения, если не
сама истина? И против первого же упрека есть тысячи
свидетелей. Достаточно сейчас назвать три народа и
двух царей. Во время Второй Пунической войны не-
аполитанцы, когда дела римлян были очень плохи и
казна почти исчерпана, прислали в Рим легата с дара
ми, в числе которых было сорок золотых чаш большо
го веса. Они внесли их в Капитолий, положили перед
ногами сенаторов и стали просить, чтобы дар, ничтож
ный сам по себе, но свидетельствующий об огромном
благоговении пославших его, римляне согласились
принять и всем, что имели неаполитанцы, пользова
лись бы как собственным. Неаполитанцев поблагода
рили, но легатов с дарами отослали назад, ничего не
приняв кроме одной малой чаши, чтобы не подумали,
что римляне пренебрегли дарами друзей55.
В то же самое время и жители Пестума прислали с
золотыми чашами своих легатов, и Их поблагодарили и
отправили назад, совершенно ничего из золота не
приняв56.
Позже, но еще в период этой войны, карфагенцы,
чтобы навербовать наемных содат, прибыли в Испа
нию с огромным количеством золота и серебра. Но
посланцы были схвачены сагунтийцами и в сопровож
дении сагунтийских легатов отправлены со всем тем,
что принесли, в Рим. Легатов поблагодарили, а золото

и серебро, отнятое у врагов, которое римляне могли
принять законным образом, поскольку оно было отня
то у врагов и предназначалось для их погибели, было
возвращено сагунтийцам, да еще и с подарками. Были
задержаны и отправлены в тюрьму только карфаген
ские послы, чтобы всем было ясно, что продиктовано
решение не жадностью, а враждебностью57
Сам Пирр» о котором мы упоминали, чувствуя, что
при помощи оружия римлян не укротить, попытался
сделать это при помощи даров. Для заключения мира
он послал Кинея, которому передал огромные сокро
вища; тот сначала пытался подкупить ими патрициев и
сенат, потом рядовых всадников, потом простой плебс.
И что же? Он не нашел никого, кто бы открыл свой
дом для его даров58.
А если бы он был послан в Авиньон, то, полагаю,
нашел бы открытыми не одни двери!
В те же самые дни Птолемей, царь Египта, послал
римским легатам, прибывшим к нему, большие дары.
Когда они благородно отказались от этих даров, он
днем позже пригласил их на трапезу и во время пир
шества сам передал несколько золотых венков. Легаты
приняли их как знак большого уважения и дружеского
гостеприимства, а на следующий день надели их на
царские статуи, чтобы было ясно, что они приняли
царское расположение и уважение, а не золото. На
сколько, таким образом, могли быть бесстыдны в сво
их домогательствах те, которые непреклоно отказыва
лись от всяких приношений, понимает теперь и тот,
кто это утверждал.
Против второго утверждения — что римляне небла
годарны, есть много свидетелей и среди царей, и сре
ди народов. Прежде всего Масинисса, царь Нумидии,
Аттал и Эвмен Пергамские, Гиерон Сицилийский,
Дейотар из Малой Армении, мамертинцы (жители го
рода Мессаны), затем тускуланцы и многие-многие
другие, которых трудно было бы перечислить59. И если
по отношению к некоторым гражданам нельзя отри
цать более сурового подхода, свойственного суровому
отцу, — насколько они этого заслуживали из-за своей

вины или ради достоинства государства — то по отно
шению к друзьям, не только к царям или к народам,
но даже к самым безвестным личностям, никого нет
благодарнее римского народа. Об этом очень верно
написано: «Сенат и народ римский привыкли помнить
и благодеяния, и обиды»60. И еще: «Римляне всегда, в
дни мира, и в дни войны, готовые к стремительному
отпору, подбадривали друг друга, спешили навстречу
врагу и е оружием в руках обороняли свободу, отечест
во, родителей; затем, отразив угрозу мужеством, они
спешили на помощь союзникам и друзьям и, чаще
оказывая услуги, чем принимая, завязывали дружеские
связи»61. И опять: «Помни, храни это в своей душе:
никогда римский народ не быЛ побежден благодеяния
ми, ведь ты знаешь, насколько он могуч на войне»62.
Пусть галл примет это как сказанное специально
для него. Он же знает, а если не знает, пусть спросит
опытных воинов из числа своих предков, они ему рас
скажут. И первый расскажет тот, о котором написано
следующее: «Телом и духом необычайно сильный, уст
рашающий даже именем — Верцингеторикс — арверн,
вождь галлов, которому фортуна часто благоприятство
вала во многих больших сражениях и начинаниях, в
последнем сражении был вынужден сдаться. Он при
шел с мольбами в лагерь — что считается наибольшим
знаком победы — и сложил перед ногами Цезаря свои
фалеры и оружие. И сказал: “Возьми. Ты, наисипьней-
ший муж, победил сильного мужа”». Я ничего не приду
мал: это свидетельство Флора, знаменитого историка63.
Остается сказать еще об одном: о римской сурово
сти, или, если воспользоваться словами галла, о не
преклонности, отказе. Трудно, конечно, говорить во
обще, потому что столь различны, столь несхожи нра
вы людей. Я выберу из тысяч двух римских мужей и
принцепсов — Юлия Цезаря и Тита Веспасиана, кото
рые своей славой опровергают подобные обвинения. О
первом из них написано: «Цезарь был убежден, что
друзьям не следует отказывать ни в чем, ради них надо
работать, бодрствовать, забывать о собственных де
лах»64. Другой и сам имел обыкновение ни в чем не от

казывать людям и считал, что «никто после разговора
с правителем не должен уходить печальным»- А однаж
ды, вспомнив за обедом, что за весь день ничего ни
для кого не сделал, произнес ту известную и достой
ную похвалы фразу: «Друзья, я потерял день»65. Так об
этом написано. И еще: «Никогда не отказывал никому
из просителей, сам побуждал их рассказывать о нужце,
приведшей к нему»66. Я уж не говорю о снисходитель
ности и приятности нрава того и другого. И считаю,
что достаточно ответил на обвинение в суровости.
Галл поспешит сказать, что не все такие. Верно.
Ибо если бы все были такими, не столь велика была
бы слава этих двух. Величие дел и людей состоит в
редкости: такие люди великое украшение. Если бы все
были равны, никто бы не возвышался. Но пусть мой
противник назовет хоть одного галла или хоть одного
из всех варваров, подобного этим двоим, и я признаю
себя побежденным.
Что же еще? Скажу уже не о нелепом, но о безум
ном. В пылу и стремлении противоречить «он» даже
перестает думать о том, что говорит. Так, он спраши
вает, можно ли найти у Цицерона такое сочинение,
как «Физика» Аристотеля, или у Варрона — такое, как
«Метафизика»? Глупейший вопрос! Надменный варвар
так наслаждается греческими именами и так о них го
ворит, словно тот, кто написал эти книги, Аристотель,
был галлом. Прочти книгу некоего брата, которая на
зывается «Просодия»67. В этом сочиненьице по грам
матике автор, упоенный глупой любовью к своей ро
дине, непостижимым образом отклонившись от пред
мета, говорит, что Аристотель был испанцем. Быть мо
жет, наш безумный оппонент подобным же образом
сделает его галлом?
Что иное могут обозначать слова о Туллии как об
«итальянском и римском», если не то, что галл хочет
противопоставить ему того «галла», который Галлию
никогда не видел и вряд ли, я думаю, о ней слышал,
будучи по национальности греком или македонцем, а
по месту рождения — стагиритом?68
Наш галл допускает — как я полагаю, не по убежде
нию, а по галльской учтивости, — что «Италия являет
ся большой и прекрасной частью мира»: я привожу его
собственные слова. Мы выносим благодарность галлу,
а также истине, каковая побудила его сказать то, что
из уст других он переносит с досадой, и поневоле про
славить именно то, что он ненавидит всеми фибрами
души. Он допускает также, что некоторые из наших49
написали много книг, полезных для людей и для жиз
ни, но они «должны считаться далеко не такими цен
ными как «Этика» Аристотеля». Странный род сраже
ния! Я начал битву с одним, и, когда он уже стал уста
вать и шататься, передо мной внезапно возник другой
в надежде застать врасплох. Что общего имеет невеже
ство галлов с «Этикой»? Когда побеждает Аристотель —
что до этого галлам? Разве только остервенелая нена
висть все, что отнимает у врага, приписывает себе.
Однако напористый иноземный противник не за
ставит меня усомниться в своем мнении, которое, по
лагаю, подтвердят опыт и истина. И поскольку я не
давно обсуждал данный вопрос специально70 и много
говорил об этом, теперь коснусь лишь немногого. Я
знаю, что «Этика» Аристотеля и другие его труды есть
плод глубокого ума. Но в одном вопросе — том самом,
который является целью моральной философии, — то
есть чтобы мы становились добрыми (согласно его же
собственному определению)71, нет ни одного светского
сочинения, которое можно было бы не только предпо
честь, но поставить рядом с произведениями наших
латинских авторов. И очень верно то, что сам Туллий
утверждает во многих местах, но наиболее четко в од
ном: «Я всегда считал, — говорит он, — что наши во
всем, что написали сами, оказались более мудрыми,
чем греки, а то, что приняли от них, сделали лучшим,
отобрав лишь достойное переработки»72.
Я выскажу об этом и свое мнение, которое не ста
нет менее истинным из-за того, что, возможно, не бу
дет принято галлом: Аристотель больше всего поучает,
а Туллий волнует душу; в моральных сочинениях пер
вого больше тонкости, у второго силы воздействия.
Первый рассматривает более обстоятельно сущность

добродетели, второй более плодотворно побуждает к
тому, чтобы овладеть ею. Что полезней для жизни че
ловека, пусть определит сам галл.
Рядом с Туллием можно поместить Сенеку, относи
тельно которого Плутарх, великий греческий муж,
признал, что не было никого в Греции, кого можно
было бы сопоставить с ним как с философом морали73.
Но вновь галл спешит встать поперек дорога и гово
рит, что Сенека был родом из Испании. Ответим ему,
что достоинство, и стиль письма, и ученость Сенега
имел истинно римские. И того мне достаточно, что
Аристотель не был италиком. Да, не написал Туллий
«Физику», добавлю — и «Этику» тоже; не написал Вар-
рон «Метафизику», добавлю — «Проблемы» тоже. Но
мы не греки и не варвары, а италики и латиняне. Ци
церон написал книги «Об обязанностях», это и есть ЕГО
«Этика», он написал о домашних делах или о своем доме:
это и есть ЕГО «Экономика», он написал о государстве, о
военных делах: это и есть ЕГО «Политика». А галльский
человечек любит греческие титулы и, хотя, быть может,
не имеет ни греческих, ни латинских знаний, воображает
о себе, что он некто великий, поскольку изрыгает «Физи
ку», выплевывает «Метафизику»74.
Туллий не написал «Физики», написал, однако, о
законах, об академиках, книгу в похвалу философии75.
Эта книга вывела Августина на правильный путь жиз
ни и помогла познать истину, как он сам открыто
признавал76, чего об Аристотеле никогда не говорил.
Говорил ли он о ком-либо из галльских философов, не
знаю: может быть, это известно моему противнику,
слепо и безостановочно восхваляющему все галльское.
Туллий не написал «Физики», но написал о сущности
мира, о природе богов, о предвидении, о роке, о ста
рости, о дружбе, об утешении, о славе, тускуланские
беседы, о пределах добра и зла, о разделении, топику (о
нахождении доказательств), об ораторе, о совершенном
красноречии, о совершенном ораторе, две книги о рито
рике, три книги писем, бесчисленное множество речей, в
которых по красноречию не имел себе равных77.
Замирает наш галл перед чужеземными именами,

хотя я коснулся лишь немногих- среди многих; да и
речь не о блеске имен, а о славе дел.
Что из того, что Варрон не написал «Метафизику»?
Великое обвинение ученому мужу! Ведь он написал
двадцать пять книг о делах человеческих и шестна
дцать — о божественных. Правда, в последних нагромоз
дил много пустого, Чуждого Почитанию истинного Бога78.
Пусть наш галл воздает благодарности божествен
ному провидению и божественному милосердию, ка
ковое вывело его из прежних ошибок и привело от
варварских верований к познанию истинного Бога. Он
знает, что имел предками друидских жрецов, придав
ленных ложными богами и пустейшими суевериями;
они утверждали, что галлы произошли от бога подзем
ного царства Дита79; и эти глупые басни были достой
ны того легковерного общества. Там, где не взошло
истинное солнце справедливости и законов, никоим
образом не могла родиться истина относительно боже
ственных вещей. Сияли, однако, среди заблуждений и
умы, и не менее острыми были глаза, хотя и окружен
ные тьмой и плотным мраком. И потому за их заблуж
дения они заслужили не ненависти, но сожаления о
недостойности жребия. И то, что они служили идолам,
следует, как писал Иероним80, приписать не тупости
ума, но невежеству. Были они великими, но находи
лись внизу; мы же, малые, по милости Божьей, поме
щены вверху. У них была глубокая ночь, у нас — яс
ный полдень; нас нельзя назвать лучше их, так как мы
этого не заслужили, но можно назвать счастливее. Я
думаю, что это можно сказать не только об этих двух,
книги которых у меня в руках, но и обо всех филосо
фах и поэтах, между духовными очами которых и
предметом истины — густой туман. Но вернусь к Варро-
ну. Он не написал «Метафизику», однако написал о фи
лософии, о поэтике, о латинском языке, о жизни отцов.
К чему я веду? Я не забыл ту строку из Теренция,
которую цитирует Августин: «Варрон, муж ученейший
во всех отношениях», который «прочитал так много,
что удивляешься, как у него достало времени что-ни-
и*
будь написать, и написал так много, что едва веришь,

что он мог какого-либо автора прочитать»81, что же,
кому-то хочется считать его недостойным? О величай
шие мужи, о светлейшие звезды латинского красноре
чия, о горький жребий людей, во всем гениальных!
Неужели ваши труды и ваши неустанные бдения привели
к тому, что с галльской трибуны варвар осуждает вас за
то, что вы не написали «Физику» и «Метафизику»?
Я уж не касаюсь тех бредней, где он приводит бес
численные вещи, совершенно не имеющие отношения
к предмету разговора. Он, как мелочный торговец,
раскладывает все свои товары одновременно, выстав
ляя среди прочего немалую часть, переписанную у
своего Юстина. Он рассказывает об основателях ита
лийских городов, о чем некий Гигин написал целую
книгу82. Пусть же он прочитает упомянутое мной сочи
нение Сенеки, обращенное к Гельвию: там он найдет,
что почти все племена произошли одно от другого.
Так происходит и на небе, и на земле. Многие чуже
странцы основывали города в Италии. Кто этого не
знает? Или что тут такого? Или есть часть мира, где
сами италики не основывали города?
Как говорит Сенека, «римская империя называет
своим основателем изгнанника, который бежал, когда
его родина была захвачена, увлекая за собой немногих
оставшихся в живых: необходимость и страх перед по
бедителем после долгих скитаний привели его в Ита
лию»83. Интересно, что Сенека добавляет: «Потом этот
народ во всех провинциях основал столько колоний!
Где бы ни одерживал римлянин победы, там он и ос
новывался». Это слова Сенеки. Где же, спрошу я, рим
лянин не одерживал победы, разве что в Галлии84? Рим
был основан троянцами. А кто основал Трою? Конеч
но, италик и тосканец. Есть свидетельство Вергилия о
прибытии троянцев в Италию:
Дарданец, происходящий отсюда, устремляется вновь сюда85.
Колонию Агриппину на левом берегу Рейна основал
Марк Агриппа, зять Августа, как и многие другие в
разных землях. Но одна эта первая сохранила имя сво
его основателя. Лугдун (Лион), о котором здесь много

говорилось, построил римский гражданин Плантий,
Тарракон в Испании — Сципионы, город Париж — я
почти завидую галлам, что такой человек основал их
столицу, — как полагают, построил Цезарь. Это же я
слышал о Генте от его граждан, когда был там в моло
дости86: рассказ передавался там из поколения в поко
ление. Кроме того, гак я выяснил, вся долина Рейна
была заселена поселенцами, посланными Августом.
Эта перемена мест изменяет не земли, в которые
переселяются люди, но самих переселенцев. Поэтому
и галлы в Азии — азиаты, и италики, переселившиеся
во Фригию, — фригийцы, а вернувшись после разру
шения Трои в Италию, вновь стали италиками. Так и
наши римляне, переселившиеся в Галлию или Герма
нию, впитали природу и варварские обычаи этих об
ластей. А миланцы, происходящие от галлов и также
некогда бывшие галлами, теперь самые миролюбивые
из людей и никогда не следуют старой дорогой. Так
сила небесная побеждает и обуздывает врожденные че
ловеческие свойства.
Сами римляне основали в Италии огромное число
городов: Болонью, Модену, Поленцо, Парму, Кремо
ну, Пьяченцу, жемчужину городов — Флоренцию. Я
не стану посыпать перо в другие части света, не стану
продолжать эти любопытные разыскания, чтобы не ока
заться осмеянным за то, что сам осмеиваю в других.
Но до чего, однако, галл доходит! От утверждает,
что массилийцы (марсельцы) присылали золото, чтобы
выкупить Рим у галлов. Неостроумно сказано, как и
многое другое. Спасение города приписывается масси-
лийцам, а римляне упрекаются в постыдном выкупе. Я
не отрицаю, что золото было прислано, и этим было
испытано доверие того города к римлянам. Впрочем, я
согласен, что Рим был захвачен и сожжен, но отри
цаю, что он был выкуплен за золото. Он был освобож
ден оружием и умилостивлен галльской кровью. Пусть
галл прочтет отца истории, происходившего из этого
самого города, откуда я пишу, и пусть насладится жи
вительным источником красноречия того, к кому со
всех сторон, от крайних границ Испании и Галлии,

приходили благородные мужи, предпочитавшие вид
одного этого человека царственному городу; пусть, го
ворю, прочтет его сочинение, и тогда увидит свои за
блуждения более ясно87.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ДЖОВАННИ БОККАЧЧО
О ЖИЗНИ И НРАВАХ
ГОСПОДИНА ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ
ИЗ ФЛОРЕНЦИИ
Франческо Петрарка — муж прославленный, из

вестный и жизнью, и нравом, и образованностью,
молва о котором шла по всему свету в то время, когда
великим понтификом (т. е. папой) был Бенедикт XII1.
Петрарка родился недалеко от Ареццо 10 июля 1307 г.2
Отец его — сер Петрарка, мать — Элетта. Вскоре он
вместе с родителями переехал во Флоренцию, богатей
ший город Этрурии, откуда его родители, происходя
щие из богатых семейств, уехали много лет назад. Я счи
таю, что именно там он был вскормлен молоком Муз.
Но когда из-за многочисленных волнений флорен
тийских граждан некоторые знатные люди, связанные
с сером Петраркой дружескими или родственными
узами, были изгнаны как враги республики, то и сер
Петрарка с мальчиком сыном, женой и всем домом
осудйл себя и свою семью на добровольное изгнание3.
Оставив родину, он перебрался за Аппенинские Аль
пы, в Авиньон, где Франческо, с раннего детства вы
казавший блестящие способности, изучал свободные
искусства4.
Подростком он отправился в Болонью, известный
ломбардский город5, в котором процветали науки, и
там слушал у разных учителей гражданское право и за
нимался им весьма усердно, пока Аполлон, предугадав
в нем своего будущего сына, не начал трогать его душу
394 Джованни Боккаччо
прекрасным пением Пиэрид и божественными стиха

ми6. Оставив из-за этого юридическую практику, Пет
рарка направил свои стопы к вершине Парнаса7. Когда
его отец услышал об этом от многочисленных знако
мых, он, не сумев должным образом оценить будущую
славу сына по первым произведениям, негодуя, что
сын, без основания стремясь к славе, некоторым обра
зом противится ему (сам он вечному предпочитал сию
минутное), позвал Франциска назад, к родным Ларам8.
Он часто порицал сына за такие занятия, говоря: «Что
ты стремишься к бесполезному занятию? Сам Меонид
не оставил никаких богатств»9. И немедленно отослал
сына, не осмелившегося ослушаться отцовской власти,
в Монпелье — снова изучать законы.
Но так как предуготованной судьбе нелегко проти
виться, блистательный хоровод Пиэрид заключил его в
крепкие объятья — вырваться из них было невозмож
но — и, с трудом получив того, кого он вскормил с
детства и кого ждала славная судьба, вырвал Петрарку
из невыносимой двусмысленности законов и собачьих
свар бешеного форума, с негодованием отвлек от по
становлений Цезарей и таблиц юрисконсультов и за
жег перед ним свои светильники. Подобным же обра
зом и пророк из Смирны рассказал в сопровождении
дивного плектра об Улиссе10 и других греках, когда его
коснулся Аполлон; и Теренций описал проделки гетер,
сводников, юношей и рабов, когда Талия трогала его
легким посохом11; и Марон, одаренный божественным
талантом, воспел игры пастухов, сельские работы, по
ражение Трои, сражения, победу над Пенатами и пе
чальный Элизий12; и Флакк пел, одаренный лириче
ской прелестью и сатирической суровостью13; и Назон
писал, вдохновленный Музами и Аполлоном14; и Лу
кан трубил, напутствуемый Каллиопой; и Статий, и
Ювенал, и многие другие, награжденные миртом, плю
щом и лавром, отмеченные удивительными доблестя
ми и славой, оставили [нам] героические песни15. Пет
рарка не обратился к изучению уже устаревшего, но с
успехом занимался тем, что было ему близко. Воспри
няв указанных авторов и находясь в дружественных
О жизни и нравах господина Франческо Петрарки 395
отношениях со своими учителями и наставниками, он

весь воспламенился кастальским пылом, весь отдался
поэзии и совершенно не помышлял ни о чем другом.
Отец же ничего об этом не знал. Чего достиг Петрарка
в поэзии, нет необходимости рассказывать: это ясно
видно из его творений. Они показали такого яркого и
большого поэта, что, если утверждение самосского фи
лософа14 о возможности переселения душ в другие тела
нужно было бы подкрепить обоснованным доказатель
ством, — я не сомневаюсь, в Петрарке воплотился бы
Вергилий с его познаниями во всех науках. Пусть те,
кто понимает это, скажут сами.
Потом он стал старательно подражать философам-
этикам, более всего Туллию Цицерону и славному Се
неке из Кордубы, и так усвоил манеру речи Цицерона
И образ жизни Сенеки, что с полным основанием мог
бы считаться одним из них17.
После этого сладкоречивый поэт, желая совершен
ствовать свой талант и испытать свои силы в творче
ских трудах, пока кипят молодые годы, начинает избе
гать общества, наслаждаться одиночеством, устремив
шись в крутые горы под вечную тень деревьев, в доли
ну, которую жители издавна не без основания называ
ли «Замкнутой долиной»18. Уют этой долины был соз
дан природой, которой не коснулась человеческая ру
ка. Вид ее многим доставлял наслаждение, и об этом
Петрарка прекрасно и изящно написал в одном стихо
творении с мелодичной метрикой, посвященном брату
Дионисию дель Борго, профессору теологии19. В этой
долине берет начало река Сорга, широко вытекая про
зрачными водами из неиссякаемого источника.
Именно в этом месте выдающийся поэт, дабы потом
ки не обвинили его в том, что он зарыл свой талант, соз
дал много изящных и красивых небольших произведе
ний — и стихотворных, и прозаических. Среди прочих
было написано то великое и удивительное произведение,
которое он назвал «Африка»; в этом сочинении, напи
санном эпическим размером, изображены деяния вели
кого Африканца20. Оно написано так, что кажется соз
данным не человеческим талантом, а божественным.
Все же, чтобы слишком длительное одиночество не

лишило его известности, Петрарка время от времени
появляется в рймской курии, пользуется дружбой ве
ликих понтификов, королей, знати, как французской,
так и итальянской, й многих других, более всего папы
Бенедикта XII, кардинала Пьетро Колонна, короля
Роберта Сицилийского и рыцаря Аццо да Корреджо —
с ним, уже после смерти отца, прибыв в город Не
аполь, он удостоился чести быть принятым королем
Робертом21. Прочитав в присутствии Роберта произве
дения свои и древних поэтов, он сделал это так Изящ
но, что снискал величайшую благодарность славного
короля. Этот король, жадный до изучения всего, что
достойно похвалы, оставив свои занятия теологаей и
философией, занялся изучением поэзии, которую раньше
мало ценил, и настойчивым образом просил, чтобы
Франческо остался у него и стал его наставником.
Но душа Петрарки к этому времени уже стремилась
к более возвышенному, и он очень деликатно отказал
ся от столь почетной обязанности. Здесь же, сначала
только при короле, а потом в присутствии придвор
ных, он был проэкзаменован во всех областях знания,
особенно в поэтике, и единодушно удостоен наивыс
шей похвалы всех ценителей и слушателей22.
Затем со своим другом, упомянутым выше Аццо, он
ближайшей дорогой прибыл в Рим, где был весьма по
четно принят сенатом и римским народом из-за своих
выдающихся заслуг и по просьбе короля. Один из се
наторов, сеньор Орсо дель Орсини, известнейший
граф Ангвиллара, в шестые иды апреля 1341 года от
воплощения Христа в городе Риме на Капитолии в
присутствии клира и всего народа произнес длинную,
цветистую и восторженную речь, прославляющую муз.
Воздав похвалы чествуемому поэту, он торжественно
увенчал его лавровым венком, потом красиво и много
словно выразил ему признательность, предоставил право
римского гражданина и подкрепил его, как подобает, зо
лотой буллой с изображением героев города, которые ко
гда-то наводили страх и вызывали почтительное уваже
ние всего мира23. Петрарке в это время было 34 года24.
Тогда же он удостоился быть увенчанным тулузской

виноградной лозой; подобным образом, говорят, был
увенчан Статий25 при императоре Домициане в 834 го
ду от основания Рима. Нет необходимости говорить о
том, какая радость охватила римских граждан, не толь
ко знатных, но и плебеев, — это каждый может легко
представить; я думаю, всем казалось, будто вернулось
счастливое Время й царство Сатурна26. Сам Петрарка
весьма деликатно описал это в одном стихотворном
послании рыцарю ДжоваНни Барилли из Неаполя так,
чтобы не казалось, что он пишет в ответ на похвалы27.
Когда прошло чествование, Петрарка вместе с Аццо
да Корреджо отправился в Парму, где они некоторое
время жили вместе, связанные крепкой дружбой; там
Петрарка и сейчас живет28.
Кроме блестящей образованности, Франческо выде
ляется й характером. Хотя он, как выше сказано, и на
слаждался одиночеством, о чем пишет в эклоге под
названием «Аргус» и позже, часто называя себя Соли-
вадо или Сильвио, однако он был и остается челове
ком с гражданским характером, со всеми он дружелю
бен, ровен и общителен29. Образ жизни его весьма дос-
тоен. И чтобы удобнее избегать суеты мирских дел,
Петрарка перенял монашеский образ жизни и стал но
сить одежду духовного лица30. Однако преимуществами
духовных лиц он почти не пользовался и не хлопотал
об этих преимуществах. Более всего он отвергал мило
сти, предлагавшиеся папами, кои были к нему благо
склонны и непрестанно предлагали ему эти милости
без малейшего домогательства с его стороны. Упорнее
всего он отвергал прелатства — возможно, потому,
чтобы избежать Сциллы и не попасть к Харибде, взяв
на себя слишком многое31.
Рост он имеет высокий, внешность красивую, лицо
круглое, благородное, цвет лица не белый, но и не
темный, а с некоторой приличествующей мужчине
смугловатостью. Взгляд серьезный, проницательный,
манера смотреть приятная; скромный в жестах; смеет
ся он очень весело, но никогда не трясется от глупого
хохота. Походка спокойная, речь негромкая; умеет по
шутить, но говорит редко и только тогда, когда его

спрашивают; в таком случае он с такой обдуманностью
и так ясно отвечает, что его разговор привлекает даже
несведущих, и они слушают продолжительную речь не
только без досады, но и с большим наслаждением. Его
слова настолько захватывают, что некоторые из тех,
кому довелось его слушать, говорили, что понимают,
как из-за пения сирен могли потонуть корабли союз
ников полководца Нариччо32. А другие добавляли, что
те пчелы, которые в детстве намазывали медом губы
спящему Платону и Амвросию33, помазали и маленько
му Петрарке губы Киренейским тимьяном34. Кроме то
го, есть и другие доказательства чрезвычайного очаро
вания, исходящего от его речей; а его приветливость
при этом имеет такую силу над всеми, что даже умаля
ет славу прочих известных людей, на которых он нис
колько не похож. Я своими ушами слышал, как неко
торые весьма достойные люди утверждали, что об этом
человеке устами болтунов ничего не может быть рас
пространено по свету: хула их к нему не пристанет.
Что сказать о его таланте? Ничего в нем нет сомни
тельного, ничего темного, но все ясно, светло и от
крыто. Памятью же, я считаю, он одарен скорее боже
ственной, чем человеческой. Ведь он помнит все от
сотворения мира до наших дней так, словно это про
исходило при нем: и всех царей, и принцепсов, и на
роды, и племена, и где что произошло. А как Он вос
принял и знает учения философов — и этические, и
естественнонаучные, и теологические — видно из его
поступков и произведений.
В пище и питье он умерен, еда и питье — всегда про
сты. Одевается опрятно не потому, что особенно склонен
к этому, но чтобы не отличаться от прочих людей.
Что касается музыкальности, то игрой на струнных
инструментах и пением он услаждает не только людей,
но даже птиц — и это заметно по всему; он весьма
терпелив, в гневе редко теряет рассудок и быстро ос
тывает. Он верен и умеет держать слово. Христиан
ской религии предан до такой степени, что в это труд
но было бы поверить, если бы не свидетельства людей
знающих и достойных доверия.
Иногда его довольно сильно тревожит страсть, но

никогда не побеждает. И когда она искушает его, он,
как предписывает апостол, выдержкой одолевает то,
чего не смог преодолеть целомудрием. Это не проти
воречит содержанию многочисленных общеизвестных
сонетов, в которых Петрарка ярко воспел любовь к не
коей Лауре. Мне кажется, что имя Лауры употреблено
им аллегорически вместо названия лаврового венка,
которого он впоследствии добился. Думаю, что это
именно так35.
Нет таких слов, которые могли бы по-настоящему
обрисовать добродетели и мудрость этого поэта. Я на
писал о нем, будучи более дерзким, чем красноречи
вым; остальное, гораздо большее, чем я изложил, я ос
тавляю мужу с более подходящим и опытным пером.
Этот славный поэт до сегодняшнего дня создал
много произведений, достойных упоминания. В своем
первом выдающемся произведении он очень разносто
ронне, с удивительным искусством изложил деяния
первого Сципиона, очень хорошо показал пунийцев и
их предводителя Ганнибала, отметив необыкновенную
доблесть его духа и силу тела. Название этого произве
дения — «Африка», так как, в основном, в нем идет
речь о военных делах, происходивших в Африке. Это
произведение Петрарка посвятил своему другу королю
Роберту, о котором я говорил выше. Сам Петрарка не
говорит об истоках этой книги, но многие считают,
что она близка гомеровским поэмам.
Кроме того, он написал один прозаический диалог
и так удивительно и искусно украсил его риторически
ми фигурами, что кажется, будто найдено то, что Тул
лий упрятал в Арпине36.
Наконец, он сочинил эклогу под названием «Ар
гус», в которой оплакивает смерть своего друга, упомя
нутого выше короля, аллегорически называя его Аргу
сом, а себя — Сильвием и воздавая хвалы этому коро
лю. В этой эклоге он подражал не столько «Буколи
кам» Вергилия, сколько буколическому стилю сиракуз
ца Феокрита37. Он также написал прекраснейшую ко
медию «Филострат». Создавая ее, он шел по стопам
Теренция, но я думаю, когда эта комедия станет всем

известна (ведь до сих пор ее не многие слышали), то
прочитавшие ее скорее предпочтут .учителю ученика38.
Если бы я попытался описать те произведения, ко
торые он сочинил для папы, для брата Энея да Сьена,
мужа честнейшего* а также на разные случаи, то на
это мне не хватило бы целого дня. И поэтому, чтобы
не утомлять читателя слишком длинными рассужде
ниями, я счел необходимым остановиться и прочее ос
тавить другим, более усердным исследователям.
КОММЕНТАРИИ
1. Филипп де Кабассоль (1305-1372), которому посвящен
трактат «Об уединенной жизни». В 1346, когда Петрарка де
лал первые наброски этого произведения, Кабассоль был
епископом Кавайона, небольшой епархии недалеко от
Авиньона. В эту епархию входил и Воклюз — местечко, где
Петрарка в 1373 купил дом и, возможно, тогда же познако
мился с епископом Кабассолем. В 1361 Кабассоль получил ти
тул Иерусалимского патриарха, в 1368 стал кардиналом, в
1307 — кардиналом-епископом Сабинским; умер в Перудже. В
1369 составил каталог папской библиотеки в Авиньоне.
Петрарка был дружен с Филиппом де Кабассолем долгие
годы, состоял с ним в переписке; более 20 посланий, адресо
ванных ему, отобрал для публикации в сборниках «Книги
писем о делах повседневных», «Письма без адреса», «Старче
ские письма».
Епископ Кабассоль очень любил Петрарку и высоко це
нил его талант. Это ясно из автобиографического письма
Петрарки «К потомкам» (1358): «Муж всегда великий... и он
любил и любит меня не по долгу епископа, а братски».
2. Марк Туллий Цицерон (фб-43 до н.э.) — римский ора
тор, писатель и политический деятель.^ Создал несколько ри
торических сочинений, из которых наиболее важное значе
ние имеют трактаты «Об ораторе», «Брут», и «Оратор». Трак
тат «Оратор» сам Цицерон в письме к своему другу Аттику
назвал «О лучшем роде красноречия».
3. Марк Юний Брут (85-42 до н.э.) — политический дея
тель; участвовал в заговоре против Цезаря. В письме к Атти
ку (Ad Atticum XIV, 20, 3) Цицерон жалуется на критику
Брутом сочинения «Оратор».
4. Асиний Поллион (76 до н.э. — 5 н.э.), Гай Лициний
Кальв (82-47 до н.э.) — ораторы, стиль которых отличался
сжатостью и сухостью.
5. Здесь Петрарка вспоминает слова Горация из 3-й сати
ры I книги:
В друге должны мы сносить терпеливо все недостатки,
Так же, как в сыне отец снисходительно многое терпит.
(Сат. I, 3, 43)
6. Досуг (otium) — отказ от государственной деятельности и
от дел вообще, когда можно заниматься философией и литера
турой. Противоположное понятие — negotium, деятельность.
404 Комментарии
Досуг, по представлению греческих и римских филосо

фов, — необходимое условие для занятий умственным тру
дом. Они полагали, что наслаждение досугом состоит не в
бездеятельности, а в отсутствии необходимости зарабатывать
на жизнь.
7. Марк Порций Катон Старший, цензор (234-149 до н.э.) —
римский Политический деятель, стремился к восстановле
нию древних римских обычаев. В числе прочих сочинений
его перу принадлежит «Происхождение», где описывается
древнейшая римская история.
8. Цицерон в речи в защиту Плантия приводит высказы
вание Катона о том, что славные мужи должны обдумывать
свой досуг не меньше, чем свои государственные дела.
9. Петрарка жил в это время в Воклюзе, входившем, как
уже говорилось, в состав епархии Филипа де Кабассоля.
10. Петрарка по долгу службы у кардинала Колонна, при
котором он состоял капелланом домашней церкви, делил
свое время между Авиньоном и Воклюзом. В Авиньоне тогда
пребывал папский престол. Среди высшего клира у гумани
ста было много друзей и немало недругов, особенно после
того, как он написал очень резкие антй-авиньонские сонеты
и несколько писем, широко разошедшихся, о нравах папско
го двора.
11. Петрарка намекает на то, что его сочинения и письма
легко узнавались благодаря особому стилю и глубокому со
держанию. Это было действительно так. Ко времени написа
ния трактата широко разошлись его знаменитые «Письма без
адреса» с резкой критикой авиньонского двора. Очевидно,
мести за них прежде всего и боялся гуманист.
12. Когда Петрарка начал писать трактат «Об уединенной
жизни», ему было чуть больше 40 лет. За его плечами оста
лась коронация поэтическим венцом на Капитолии (1341),
принесшая европейскую славу и почет, многие труды по
раскрытию античных рукописей; его фрагменты и сонеты из
латинской поэмы «Африка», его письма в стихах и прозе
широко ходили по рукам, вызывая многие восторги почита
телей и хулу недоброжелателей. Поэт, действительно, был на
виду не только в Авиньон, но и в Провансе, Италии, Герма
нии, Богемии.
13. Петрарка не раз заявлял, что не желает потакать рас
хожим вкусам, пишет и будет писать по высоким правилам
классической латинской речи, а главное — так, чтобы чита
телю было над чем подумать. «Хочу, чтобы меня понимали,
но понятливые, да чтобы и те еще прилагали и старание, и
Комментарии 405
усилие ума, не напрягаясь, а увлекаясь» (Петрарка Ф. Книга

писем о делах повседневных, XIII, 5 (1352 г.) / / Петрарка Ф.
Эстетические фрагменты. М., 1982. С. 129)
14. В этой весьма ехидной и злой филиппике Петрарка
высказывает свое отношение к средневековой учености, схо
ластике вообще, опорой которой был Аристотель. Подобные
суждения встретятся потом в трактате «Моя тайна» (1347-
1353), где «старцы диалектики» названы «надменно-презри-
тельным, попусту любопьггствующим отродьем». (Петрарка Ф.
Моя тайна, I / / Петрарка Ф. Избранное. М., 19747 С. 62^63),
позже — в «Инвективах против врача» (1352-1355) и «О не
вежестве своем собственном и многих других » (1367).
15. Не исключено, что Петрарка намекает здесь на папу
Иннокентия III, трактат которого «О презрении к миру или
о ничтожестве человеческого состояния» (1194-1195) рисует
человека как самое жалкое, греховное, никчемное, гнусное
существо.
16. Скорее всего, Петрарка имеет в виду работу над по
эмой «Африка», начатую им еще в 1338 году и продвигав
шуюся с большим трудом. Кроме того, уже несколько лет он
писал отдельные части поэмы «Триумфы», собирал материа
лы к трактату о знаменитых мужах античности и делал к не
му первые наброски, составлял и редактировал избранное из
своих сонетов и т.д.
17. Василий Великий (329-379) — архиепископ Кесарий
ский, один из вселенских отцов и учителей церкви. В моло
дости некоторое время провел в аскетическом уединении,
потом был поборником создания монастырей. Имел блестя
щее образование, был автором многих трудов, в том числе —
об уединении.
18. Петр Дамиани (1007-1072) — кардинал, один из вид
ных идеологов аскетизма, в молодости вел жизнь отшельни
ка, изумляя ее строгостью даже испытанных монахов. Один
из немногих средневековых авторов, время от времени вспо
минаемых Петраркой.
19. Петрарка имеет в виду папскую курию, пребывавшую
тогда в Авиньоне. Гуманист болезненно переживал переселе
ние престола из Рима в Авиньон, приведшее к упадку не
только Вечного города, но и самих нравов церкви. Чаще все
го он называет Авиньон «Вавилоном», сравнивает его с
адом, безысходным лабиринтом и пр. Много раз поэт пишет
о том, что папская курия его времени не имеет права назы
ваться римской, дабы не позорить славное имя.
20. Петрарка обозначает словом «занятый» (occupatus) су
етного, заботящегося о собственной пользе, вечно задавлен
ного мелкими и крупными хлопотами, мирской суетой чело

века, одновременно транжирящего время на попойки, жен
щин, низменные увеселения и т.д.
Это понятие Петрарка позаимствовал из писем Сенеки к
Луцилию. 'Занятому противопоставляется «склонный к уеди
нению» («живущий в уединении»).
21. Клиентела и патронат — в древнем Риме отношения
между патрициями и зависевшими от них людьми; патрон
покровительствовал и помогал клиентам, а они поддержива
ли патрона при соискании государственных должностей.
Впоследствии — отношения между вольноотпущенником и
его бывшим хозяином или между полководцем и завоеван
ным народом. Во времена Петрарки клиентом могли назвать
любое лицо, обратившееся к власть имущему с делом или
просьбой.
22. Петрарка происходил из семьи флорентийского нота
риуса, который вынужден был бежать из города и Италии
вообще после политического поражения партии белых
гвельфов, к которой принадлежал. Петрарка родился в из
гнании и долгое время прожил в Авиньоне или неподалеку
от него — сначала с родителями, после их смерти — один.
Но Италию он всегда считал родиной, в 1353 году вернулся
туда и оставался там до конца дней.
23. Оратай — пахарь, земледелец.
24. «Третьи молитвы» — по каноническим правилам в
первых молитвах прославляется Бог Отец, во вторых — Хри
стос, в третьих — Святой Дух, т.е. все ипостаси Троицы. По
времени третья молитва падает на 9 часов утра.
25. Речь идет о словах римского сатирика Ювенала (ок. 60-
127): «Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом»
(Сат. X, 356).
26. Этот эпизод напоминает описание обеда у некоего
Насидиена в сатире Горация: «...вдруг балдахин над гостями
с облаком пыли, как будто воздвигнутой северным ветром, с
треском на блюда упал».
27. Петрарка перечисляет области, славившиеся лучшими
сортами вин: Кносс — древний город на о. Крит; Мероя (Ме-
роэ) — древний город в Северо-Восточной Африке; Везувий —
вулкан на юге Италии, близ Неаполя, нижние части склонов
которого заняты садами и виноградниками; Фалерно — ви
нодельческая область в Кампании (Северная Италия), про
изводившая лучший сорт италийского вина; Суррентийские
холмы, Калабрийские холмы — на юге Италии; «авзоний-
ское вино» — т.е. италийское; «иблийский мед» — собран
ный с цветов на сицилийской горе Ибла.
28. Речь идет о фазанах, название которых происходит от

реки Фазис в Колхиде (современной Западной Грузии).
29. Приведены строки из «Метаморфоз» Овидия, I, 19-20.
30. Имеются в виду змеи с двумя наростами на голове; о
подобных змеях рассказывает Геродот (Ист. II, 74).
31. Лар — шкафчик, в котором находились изображения
древнеримских божеств-покровителей дома — Ларов; счита
лось, что они присутствуют при каждой трапезе и всех до
машних делах.
32. Лигурия — область в северной Италии, предгорья ко
торой до сих пор славятся лучшими сортами винограда; Пи-
цен — область в восточной Италии, современная Марке.
33. Вергилий описывает старика, который владел
«...самым
Скромным участком земли заброшенной, неподходящей
Для пахоты, непригодной для стад, неудобной для Вакха.
Малость все ж овощей меж кустов разводил он, сажая
Белые лилии в круг с вербеной, с маком съедобным —
И помышлял, что богат, как цари!»
(Георгики, IV, 128-132)
34. Ср.: Цицерон. О старости, XXIII, 35.
35. Амвросий (340-397) — епископ миланский, один из
отцов церкви, автор многих сочинений по христианской мо
рали, которые нередко вспоминаются и цитируются Петрар
кой. В данном случае — «De Elia et jeiuno, VIII», 25 (Patr.
lat., 14, col. 740).
36. Петрарка напоминает о народной этимологии:
«prandium» от «parando» (Исидор Севильский. Этимологии,
XX, 2, 11).
37. Приведены строки Ювенала (Сат. XIV, 176-177).
38. Фурии — богини мщения, изображались со змеями в
волосах, факелами й бичами, которыми они гонят винов
ных; Ахеронт (Ахерон) — в греческой мифологии одна из
рек в подземном царстве, через которую переправлялись ду
ши мертвых; Ночь — подземное царство.
39. Петр — один из апостолов, особенно сильно привя
занный к своему Божественному учителю; Христос удостоил
его особенной дружбы.
40. Нис и Эвриал — юноши из поэмы Вергилия «Энеида»:
«С Нисом был Эвриал; ни в рядах энеадов, ни прежде
Воин такой красоты не носил троянских доспехов.
Юность лишь первым пушком ему отметила щеки.
Общая их связала любовь...»
Эн. IX, 179-182.
41. Строка из поэмы Вергилия «Георгики», II, 504

42. Строка из сатиры Ювенала, V, 2
43. Послание апостола Павла к коринфянам, I, 9, 7.
44. В трактате «О старости» Цицерон пишет: «Земледе
лец, как бы стар он ни был, на вопрос, для кого он сажает,
ответит без всяких колебаний: "Для бессмертных богов, по
велевших мне не только принять это от предков, но и пере
дать потомкам”» (О старости, VII, 25).
45. Валерий Максим (первая половина I в. н.э.) — рим
ский писатель, известный по морально-философскому трак
тату «Достопримечательные деяния и высказывания».
46. Цицерон. Об обязанностях, III, 5, 25.
47. Ювенал. Сатиры, II, 19-30.
48. Сенека. Письма к Луцилию, 53, 9.
51. Сенека. Письма к Луцилшб, 28, 6.
53. Овидий. Метаморфозы, II, 642.
54. Цицерон. Тускуланские беседы, V, 36, 105.
56. Каусидик (лат.) — адвокат, стряпчий, поверенный в
делах. К сожалению, о ком именно идет речь, определить не
удалось.
57. Ксенофонт (430-355 до н.э.) — греческий историк и
писатель, ученик Сократа. В числе прочих сочинений ему
принадлежит сочинение «Меморабилии», или «Воспомина
ния о Сократе», где Сократ изображен как превосходный на
ставник и гражданин. Петрарка ссылается на трактат Цице
рона «Об обязанностях» (I, XXXII, 119), где говорится: «Гер
кулес в юности... удалился в пустынную местность и, сидя там и
видя перед собой две дороги, одну — Наслаждения, другую —
Доблести, долго раздумывал, по какой ему лучше пойти».
58. Теренций Афр (190-159 до н.э.) — римский комедио
граф. Петрарка упоминает старика Демею из комедии Терен
ция «Братья»; этот грубый, скупой и угрюмый старик решил
в старости исправиться и взять примером поведение своего
кроткого и благородного брата Микиона.
59. Эти слова Петрарка цитирует из биографии Августа,
изложенной Светонием в сочинении «Жизнь двенадцати
Цезарей» (Август, 25, 4).
60. Слова Платона приводит Цицерон в трактате «О пре
делах добра и зла» (V, 21, 58).
61. Петрарка говорит о своей «скромной образованности»

как из приличия, так и потому, что схоластического универ
ситетского курса права в Болонье он не завершил: занятия
юриспруденцией уступили место поэзии. На самом деле, он
был одним из блестяще образованных людей своего века,
подтверждением чему послужил диплом профессора поэти
ческих наук и истории, врученный ему на Капитолии при
увенчании поэтическими лаврами (1341).
62. «Болтливыми учителями» (loquaci doctore) Петрарка
постоянно называл представителей схоластической учености,
«диалектиков». Он считал, что они занимаются «ребяческим
вздором и калечат благородные умы молодежи» (Петрарка Ф.
Моя тайна, I / / Петрарка Ф. Избранное. М., 1974. С. 62-63).
63. Портик —г открытая с одной стороны галерея на ко
лоннах; в римской архитектуре встречалась очень часто.
Портики обычно были местом прогулок и общения, поэтому
в данном контексте уединение противопоставлено портикам.
Бани (термы) в Риме служили не только для купанья, но
и для встреч со знакомыми; при банях были залы для заня
тий гимнастикой, библиотеки.
64. Марк Фабий Квинтилиан (ок. 35-100) — римский ора
тор, учитель риторики; является автором большого теорети
ческого трактата «Наставление оратору», откуда Петрарка
взял данную цитату (X, 3, 27-30).
65. Петрарка заполучил в руки список трудов Квинтилиа
на только в 1350 году, он вставил цитату из него в уже напи
санный трактат «Об уединенной жизни». В его словах скво
зит внутреннее удовлетворение тем, что удалось отыскать и вве
сти в литературный оборот прежде недоступные сочинения.
67. Это слова из 18-го псалма (стих 13), прославляющего
Бога, Который дал человеку нравственный закон выше всех
земных сокровищ.
68. IQmra Иова, IX, 21: «Невинен я; не хочу знать души
моей, презираю жизнь мою».
69. Псалом CXLIV, 9.
72. Псалом CII, 10-12.
73. Псалом CII, 13.
74. Псалом CII, 15: «Дни человека как трава; как цвет по
левой, так он цветет».
75. Книга Иова, XIV, 2: «Как цветок, он выходит и опада
ет; убегает, как тень, и не останавливается».
76. Псалом CII, 17: «Милость же Господня от века и до

века к боящимся Его».
77. Плотин (204-270) — греческий философ, основатель
неоплатонизма. В частности, учил, что смысл человеческой
жизни — отказ от телесных желаний. Очищение от матери
ального включает в себя все добродетели и должно освобо
дить душу для ее главного назначения — мышления и позна
ния. Душа, в конце концов, должна достичь высшей цели
своего развития — слияния с божественным.
Макробий (V в.н.э.) — латинский писатель; в сочинении
«Сон Сципиона», представляющем собой комментарий к
философским трактатам Цицерона и написанном в духе нео
платонизма, Макробий говорит о таком же разделении доб
родетелей, что и Плотин.
78. Платон (427-347 до н.э.) — великий греческий фило-
соф-идеалист. Основными предметами платоновской фило
софии являются учение о государстве, теория идей, этика и
гносеология. Ядром платоновской философии является уче
ние об идеях. Согласно этому учению, телесные вещи непре
рывно возникают и погибают, в них нет ничего постоянно
го, совершенного и истинного. Все чувственные вещи обяза
ны своим причинам, которые Платон называет идеями; идеи
— это бестелесные формы вещей, которые не воспринима
ются чувствами, а постигаются только умом.
79. Курия — общее название высших учреждений по
управлению церковью при римском папе.
Форум — городская площадь, центр политической и
культурной жизни римского города. Петрарка, конечно, име
ет в виду центр современного ему города.
80. Ср. Псалом L, 12: «Сердце чистое сотвори мне, Боже...»
81. Имеются в виду слова апостола Павла: «Мы же, буду
чи сынами дня, да трезвимся, облекшись в броню веры и
любви и в шлем надежды и спасения» (Первое послание к
фессалоникийцам, V, 8).
82. Принцепс (первый) — во времена древнего Рима сена
тор, стоящий первым в списке сената. Петрарка часто прилагает
этот термин к королям, императорам, правителям городов.
83. Иерусалим — столица Иудеи; в переносном значении
употребляется для изображения небесного Иерусалима, цар
ства святых на небе (Апокалипсис, III, 12).
Сион — холм в Иерусалиме, где находился Иерусалим
ский храм; в переносном значении так называется Церковь,
как земная, так и небесная (Апокалипсис, XIV, 1).
Вавилон — город на берегу Евфрата, столица Халдеи; в
Священном Писании употребляется для обозначения царст
ва антихриста (Апокалипсис, XIV, 18, 19).
84. «Да найдет на них смерть; да сойдут они живыми в
ад...» (Псалом 54, 16).
85. Псалом CXXXVIII, 8-9.
86. Исход XIV, 15.
87. Эпикур (341-270 до н.э.) — древнегреческий филосов-
материалист. Учение Эпикура о природе объясняет образо
вание мира в процессе столкновения атомов и дает натурфи
лософское обоснование свободы воли. Это учение направле
но на организацию практической деятельности, которая
должна освободить людей от религии. Можно предположить,
что именно это положение неприемлемо для Петрарки.
88. Цицерон. Письма к брату Квинту, I, 1, 46.
91. Сенека. Письма к Луцилию, 25, 6. Катон — см. комм. 7.
Сципион — Публий Сципион Африканский Младший
(185-129), римский полководец и государственный деятель.
92. Эпикур — см. комм. 87.
94. Сенека. Письма к Луцилию, И, 10.
95. Цицерон. Тускуланские беседы, I, 16, 37.
96. Августин Аврелий (354-430) — один из самых великих
отцов церкви и любимых христианских писателей Петрарки.
Он сотни раз цитирует произведения Августина, в том числе —
и «Об истинной религии». В этом трактате, написанном в
390 году, излагаются основные моменты христианского веро
учения и различные доказательства его истинности.
97. Цицерон. Тускуланские беседы, I, 16, 38.
98. Марк Порций Катон Утический (95-46 до н.э.) — при
верженец стоического учения; противник единовластия, в
частности, выступал против Цезаря. Когда началась граждан
ская война, бежал в Северную Африку, где после поражения
при Тапсе покончил с собой, бросившись на собственный меч.
99. Ср.: Данте, Божественная комедия. Рай, I, 5-6:
Я в небо восходил, и горних высота
Была открыта мне; там созерцал я чудо,
Но передать о нем бессильны тех уста,
Кто, лицезрев его, спускается оттуда.
(пер. МЛозинского)
100. Ср.: Августин. Исповедь, I, 1: «И не знает покоя
сердце наше, пока не успокоится в Тебе».
101. Послание апостола Павла к римлянам, XIV, 7-8.
102. Аполлон —- греческий бог солнечного света; являлся
также богом гармонии и искусств, прежде всего музыки и
пения; исцелял от болезней. Эскулап — заимствованный рим

лянами греческий бог врачевания Асклепия. Сатурн — рим
ский бог земледельцев и урожая. Либер — в Древней Италии
бог, отождествляемый с греческим богом виноделия Диони
сом. Церера — италийско-римская богиня полей, земледелия
и хлебных знаков. Вулкан — римский бог огня и кузнечного
ремесла. Осирис — египетский бог мертвых и бог плодоро
дия. Минерва — римская богиня искусств и талантов, по
кровительница ремесел; под ее опекой находились ремеслен
ники, учителя, актеры и врачи.
103. Петрарка имеет в виду эпизод, описанный Вергилием:
Ибо преданье гласит: когда Ипполита сгубили
Мачехи козни и месть отца, когда растерзали
Тело его скакуны, в исступленном летевшие страхе,
Вновь под небесный свод и к светилам эфира вернулся
Он, воскрешен пеана травой и любовью Дианы.
Но всемогущий отец, негодуя на то, что вернулся
Смертный из царства теней к сиянью сладкому жизни,
Молнию бросил в того, кто лекарство создал искусно,
Неборожденного сам к волнам стигийским низринул.
(Энеида, VII, 765-733)
104. Мета — столбик, стоящий на поворотах беговой до
рожки стадиона, вокруг которого соревнующиеся должны
были сделать левый поворот.
105. Ср. Гораций: «Я создал памятник долговечнее меди».
106. Аристотель (384-322 до н.э.) — греческий философ,
ученый-энциклопедист; «Метафизика» — трактаты Аристо
теля по онтологии и теории познания. Петрарка упоминает
слова Аристотеля о том, что «математические искусства об
разовались прежде всего в области Египта, ибо там было
предоставлено классу жрецов время для досуга» (Метафизи
ка, I, 98lb).
107. Тимей (время жизни неизвестно) — пифагореец из
Лакр; его именем назван один из диалогов Платона.
108. Платон. Тимей, 28а.
109. Квинтилиан. Наставление оратору, X, 3, 22-25.
110. Демосфен (384-322 до н.э.) — афинский оратор и по
литический деятель. Желая исправить недостатки произно
шения, Демосфен уединятся и несколько часов в день зани
мался исправлением неясных звуков в своей речи или, гуляя
по берегу моря, громко читал стихи, стараясь заглушить шум
ветра и волн.
111. Квинтилиан. Наставление оратору, X, 3, 2.
112. Цицерон. О законах, I, 4, 14.
113. Петрарка намекает на то, что Цицерону не всегда по

своей воле приходилось уединяться и заниматься. В 47 г. до
н.э. после победы Цезаря Цицерон оказался отстраненным
от государственных дел, был вынужден уединиться в своем
поместье, где он написал ряд сочинений по риторике и фи
лософии.
114. Алексис — персонаж второй эклоги Вергилия.
115. Об этом рассказывает Цицерон (О законах, I, 5, 15).
116. Киприан (III в. н.э.) -- один из отцов церкви; в 248
году, избранный епископом Карфагена и преследуемый им
ператором Децием, удалился на время в пустыню, откуда
наставлял свою паству в посланиях.
117. Augustinus. De doctrina Christiana (Patr. lat., t. 34, col. 103).
118. Сенека. Письма к Луцилию, 25, 5:
«Одиночество для нас — самый злой советчик».
119. Сенека. Письма к Луцилию, 10, 2:
«Обычно мы стережем тех, кто в горе или в страхе, чтобы
не дать им использовать во зло свое одиночество. Да и ни
кого из людей неразумных не следует предоставлять самим
себе: тут-то и обуревают их дурные замыслы, тут и готовят
они опасности себе и другим, тут к ним и приходят чередой
постыдные вожделения. Тут-то все, что стыд и страх застав
ляет скрывать, выносится на поверхность души, тут-то она и
оттачивает дерзость, подхлестывает похоть, горячит гневли
вость. Есть у одиночества одно преимущество: возможность
никому ничего не открывать и не бояться обличителя; но
это и губит глупого, ибо он выдает сам себя».
121. Петрарка явно намекает на Филиппа де Кабассоля.
122. Цицерон. О дружбе, XXIII, 87:
«...Если бы кто-нибудь отличался таким суровым и диким
нравом, что избегал бы общения с людьми... то такой чело
век все-таки не утерпел бы, чтобы не поискать кого-нибудь,
перед кем он мог бы извергнуть ад своего озлобления».
123. Цицерон. О дружбе, XXIII, 83; Архит Тарентский
(400-365 до н.э.) — философ и политический деятель, один
из представителей пифагорейской школы.
124. Цицерон. Об обязанностях, I, 64, 158.
125. Тиберий Клавдий Нерон (42 до н.э. — 37 н.э.) —
римский император; имея крайне нелюдимый и подозри
тельный характер, покинул Рим и уехал на остров Капри,
где, «пользуясь свободой уединения, словно недосягаемый
для взоров общества, он разом дал полную волю всем своим
кое-как скрываемым порокам» (Светоний. Жизнь двенадца
ти Цезарей, III, 42).
126. Сервилий Ватия —• богатый римлянин, по выраже

нию Сенеки, «ничем, кроме безделья, не знаменитый»; в
старости он жил в своей вилле недалеко от Кум, вдали от
всех треволнений бурной политической жизни. Сенека пи
шет о нем: «Люди восклицали: "О Ватия, ты один умеешь
жить!” А он умел не жить, а прятаться. Ведь жить свободным от
дел и жить в праздности — не одно и то же. При жизни Ватии я
не мог пройти мимо этой усадьбы и не сказать: "Здесь покоится
Ватия”». (Сенека. Письма к Луцилию, 55, 3-4).
127. Вергилий. Энеида, I, 203.
128. Вергилий. Энеида, III, 282-283.
129. Эней — троянский герой, отправившийся после па
дения Трои в Италию и претерпевший много бед во время
странствий.
130. Вергилий. Энеида, VI, 694.
131. «Стыдно, безобразно и жалко» (priget, taedet е poeni-
tet) — типичный пример конструкции с безличными глаго
лами из средневековых учебников грамматики, который ав
торы приводили очень часто. У Петрарки — намеренно при
влечен для характеристики состояния души «занятого».
132. Теренций. Евнух, 73.
135. Augustinus. De vera religione, LIII, 102 (Patr. lat., t. 34,
col. 168).
136. Augustinus. De vera religione, LVI, 104 (Patr. lat., t. 34,
col. 168).
138. Гораций. Наука поэзии, 158-160:
Мальчик, который едва говорить и ходить научился,
Любит больше всего возиться среди однолетков,
То он смеется, то в плач, что ни час, то с новою блажью.
139. Квинтилиан. Наставления оратору, X, 2, 9-10.
140. По словам Цицерона, Платон считал, что, когда ме
няются мелодии музыкантов, изменяется состояние государ
ства (Цицерон. О законах, III, 14, 32).
141. Арунтий — римский историк, подражающий знаме
нитому историку Саллюстию, жил при Августе. Сенека пи
шет о нем: «Арунтий... был саллюстианцем и очень усердст
вовал в этом. У Саллюстия сказано: “Серебром сделал вой
ско”, то есть набрал его за деньги. Это полюбилось Арун-
тию, и он начал на каждой странице писать так же» (Сенека.
Письма к Луцилию, 114, 17).
142. Ювенал. Сатиры, I, 147-149:

Нечего будет прибавить потомству к этаким нравам
Нашим: такие дела и желанья у внуков пребудут.
Всякий порок до предела дошел.
143. Книга царств, И, 10, 4:
«И взял Аннон слуг Давидовых, и обрезал одежды их на
половину, до чресл, и отпустил их».
144. Аристотель. Этика, 1098 А, 7.
145. Евангелие от Матфея, XV, 14:
«Оставьте их: они слепые вожди слепых; а если слепой
ведет слепого, то оба упадут в яму».
146. Книга Иова, VII, 2-4.
147. Ср.: Сенека. Цисьма к Луцилию, I, 2:
«Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто
знал бы, чего стоит день, кто понимал бы, что умирает с ка
ждым часом? В том-то и беда наша, что смерть мы видим
впереди; а большая часть ее у нас за плечами — ведь сколько
лет жизни минуло, все принадлежит смерти. Поступай же
так, мой Луцилий: не упускай ни часу. Удержи в руках сего
дняшний день — меньше будешь зависеть от завтрашнего».
148. Цицерон. О старости, 2, 5.
149. «Я знаю человека» — слова из Второго Послания
апостола Павла к коринфянам (2 Кор., 12, 2). Петрарка име
ет в виду себя.
150. Речь идет о Сципионе Африканском, которому было
поручено взять осадой испанскую крепость Нуманцию в 133 до
н.э. Прибыв в лагерь, Сципион увидел, что войско «превра
тилось в настоящий сброд беспутной сволочи». Поэтому, преж
де чем думать о военных действиях, Сципион стал восстанавли
вать порядок и дисциплину. (Валерий Максим, И, 7, 1).
151. Гораций. Оды, III, 24, 50-54.
152. Этна — самый высокий действующий вулкан Евро
пы, в Италиц, о.Сицилия.
О СРЕДСТВАХ
ПРОТИВ ПРЕВРАТНОСТЕЙ СУДЬБЫ
ПРЕДИСЛОВИЕ
1. Трактат посвящен Аццо да Корреджо, другу Петрарки с
юности, постоянному спутнику поэта в путешествиях. Аццо
да Корреджо и его братья в 1340 году стали правителями
Пармы, как их назвали тогда, «тиранами». Петрарка жил у

них почетным гостем в 1343-1345 годах. К середине 1344 года
политическая обстановка в Парме и вокруг нее стала сгу
щаться, ее правители оказались в серьезных затруднениях.
Город был осажден войсками маркиза Феррары и миланско
го архиепископа. К февралю 1345 года дело приняло такой
оборот, что Петрарка в одну из ночей бежал из Пармы. А
судьбы его правителей сложились весьма драматично, о чем
гуманист и рассказывает в предисловии.
2. Марк Брут (85-42 до н.э.), политический деятель рим
ского государства, активно переписывался с Цицероном и
другими видными людьми своего времени; Аттик Тит Пом-
поний (110-32 до н.э.), богатый и влиятельный римский
всадник, также переписывался с Цицероном и много лет
дружил с ним; переписывался он и с Марком Брутом.
3. Гораций. Оды, III, 27; 74-75.
4. Петрарка говорит, очевидно, о «Предисловии», сам трак
тат писался свыше десяти лет, с 1354 по 1366.
5. Среди самых громких можно назвать пленение фран
цузского короля Иоанна Доброго в битве при Пуатье в 1356
году во времена Столетней войны. Петрарка не раз писал об
этом событии.
6. Марий Гай (156-86 до н.э.), римский полководец и по
литический деятель; по политическим мотивам вынужден
был бежать в Африку и некоторое время выжидал там пере
мены обстоятельств; Помпей Великий (106-48 до н.э.), рим
ский полководец и государственный деятель; после многих
успехов на общественном поприще по политическим причи
нам бежал в Египет, где был предательски убит по приказу
правителя этой страны.
7. Вергилий. Энеида, VI, 103-105.
I. О ЦВЕТУЩЕМ ВОЗРАСТЕ И НАДЕЖДЕ
НА БОЛЕЕ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНУЮ ЖИЗНЬ
1. «Дней лет наших — семьдесят лет, а при большей кре
пости — восемьдесят лет» (Псалом LXXXIX, 10).
2. «Приходит время, и довольно быстро, будешь ли ты
медлить или спешить; ведь возраст летит» (Цицерон. Туску-
ланские беседы, I, 31, 76).
3. Петрарка приводит слова Вергилия о голубке, которая
«в безмятежном эфире, не шелохнувши крылом, летит спо
койно и плавно» (Вергилий. Энеида, V, 216-217).
И. ОБ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ КРАСОТЕ ТЕЛА

1. Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Домициан, 18, 2.
2. Апулей (125-170 н.э.) — римский писатель, родивший
ся в маленьком городке Мадавре в Северной Африке.
3. Спурина — этрусский гадатель, предсказавший Цезарю
гибель в мартовские иды.
4. Вергилий. Энеида, V, 344.
IX. О КРАСНОРЕЧИИ
1. Крисп — Гай Саллюстий Крисп (86-34 до н.э.), рим
ский историк, автор «Заговора Каталины». В этом сочине
нии излагается история заговора, организованного римским
патрицием Луцием Сергием Каталиной, замышлявшим си
лой захватить консульскую власть в Риме. В течение 63-62 гг.
его деятельность лихорадила римско-италийское общество.
Свои авантюристические личные планы Каталина прикры
вал демагогическими речами и обещаниями отменить долги,
чем привлек на свою сторону немало людей. «Злодеем» Пет
рарка называет как раз Каталину.
2. Цицерон — Марк Туллий Цицерон (106-43 до н.э.),
оратор, юрист, философ, писатель, политик. Один из созда
телей и классиков латинского литературного языка. Написал
три трактата об ораторском искусстве: «Об ораторе», «Брут»,
«Оратор»,,множество речей и писем.
Катон — Марк Порций Катон Старший (234-149 до н.э.).
Римский государственный деятель, военачальник, писатель,
основоположник римской литературной прозы. Автор мно
жества речей и писем, собрания изречений знаменитых лю
дей; защитник строгих древнеримских нравов.
3. «Риторика» — одно из сочинений об ораторском ис
кусстве Марка Туллия .Цицерона.
4. Демосфен — древнегреческий оратор (ок. 384-322 до
н.э.), политик. Изучив ораторское искусство, преподавал ри
торику, принимал участие в судебных процессах. Много раз
его красноречие служило гражданам, но враждебная партия
вынудила оратора бежать на остров, где он и принял яд; Ци
церон (см. комм. 3) был убит противниками республикан
ских порядков,* когда он хотел бежать из враждебного Рима;
Антоний — Марк Антоний, один из первых римских орато
ров (143-87 до н.э.), активный политический деятель; в пе
риод установления диктатуры Суллы примкнул к его партии,
за что и был убит противниками диктатора.
I4 245S
XI. О МНЕНИЯХ ОТНОСИТЕЛЬНО ДОБРОДЕТЕЛИ

1. Книга притчей Соломоновых, XXII, 1; Экклезиаст, VII, 1.
XIII. О РЕЛИГИИ
1. Книга притчей Соломоновых, I, 7.
2. Имеется в виду сочинение латинского христианского
автора начала IV в. н.э. Люция Целия Фирмианта Лактанция
(ок. 250 — после 325) «Божественные установления», в кото
ром он пытался систематизировать основы христианского
учения.
3. Гермес —- имеется в виду Гермес Трисмегист (трижды
величайший), которого неоплатоники считали мудрецом, со
ставлявшим книги о магии и религиозных таинствах.
4. Асклепий — греческий бог врачевания.
XIV. О СВОБОДЕ
1. Сенека. Письма к Луцилию, XLVII, 12; Гекуба — жена
троянского царя Приама, после падения Трои, будучи уже в
преклонном возрасте, попала в плен к ахейцам и стала ра
быней; Крез (ок. 560-546 до н.э.) — царь Лидии; был взят в
плен царем персов Киром; мать персидского царя Дария III
по имени Сизигамбида (Сисигамбия) была взята в плен
Александром Македонским после битвы при Исе в 33 г. до
н.э.; Платон (427-347 до н.э.), греческий философ-идеалист;
во время пребывания в Сицилии навлек на себя гнев тирана
Дионисия за то, что пытался осуществить проект своего уто
пического государства, и был продан в рабство. Первый хо
зяин перепродал Платона, второй — немедленно освободил;
Диоген (ок. 412-324 до н.э.), греческий философ-киник; глу
боким стариком был захвачен пиратами и продан в рабство
богатому коринфянину Ксениаду, который приставил его
воспитателем к детям. Впоследствии был отпущен на волю.
2. Регул Марк Атиллий, римский консул в 267 и 256 до
н.э. При высадке римских войск в Африке в 255 до н.э. по
пал в плен и стал рабом.
3. Валериан Публий Лициний (ок. 193 — после 260), рим
ский император с 253 по 259. Безуспешно пытался отражать на
падения персов на Каппадокию и Сирию, потерпел поражение
от персидского царя Шапура I и попал в плен. Умер в темнице.
4. Персий (212-168 до н.э.), последний царь Македонии,
был разбит Эмилием Павлом и умер в плену; Сифак, нуми-
дийский царь. Был захвачен в плен римлянами во время
пребывания их войск во главе со Сципионом Старшим в Се

верной Африке. Умер в 203 г. до н.э.; Югурта (ок. 160-104 до
н.э.), царь Нумидии. Вел войну с Римом. (115-105 до н.э.),
после поражений бежал к своему тестю, но был им выдан,
привезен в Рим и там казнен.
5. Это высказывание Платона Петрарка мог почерпнуть
из письма Сенеки (Сенека. Письма к Луцилию, XLIV).
6. Древнегреческие города Лакедемон (Спарта) й Афины
знали периоды тиранического правления («ярма своих граж
дан»), с 146 г. до н.э. они попали под власть римлян; Спарта
была разрушена готами в 395 году н.э.
7. Иерусалим — город на юге Палестины, в древности —
столица Израильско-Иудейского царства. Позднее в разное
время им владели Александр Македонский, государство Се-
левкидов, Древний Рим, Византия, Арабский халифат, кре
стоносцы, государство Аюбидов («египтян») и др.
XV. О ПРОСЛАВЛЕННОЙ РОДИНЕ

1. Вергилий. Энеида, VI, 845 и далее.
2. Катилина (108-62 до н.э.), римский патриций, соста
вивший заговор с целью захвата власти в Риме. После не-
удавшегося покушения на Цицерона бежал из Рима, собрал
войско своих сподвижников и погиб, сражаясь против кон
сульского войска.
3. Гай, имеется в виду римский император Калигула (12-42
н.э.), известный жестокостью, расточительностью, склонностью
к низким страстям. Был убит заговорщиками.
4. Нерон (37-68 н.э.), один из самых жестоких римских
императоров.
5. Фемистокл (524-459 до н.э.), афинский государствен
ный деятель и полководец; особенно прославился созданием
флота и победой над персами в сражении при Саламине в
480 году до н.э.
6. Платон (427-347 до н.э,), выдающийся греческий фило
соф-идеалист.
7. Сократ (469-399 до н.э.), древнегреческий философ,
считал главной задачей философии нравственное воспита
ние человека; был в высшей степени бескорыстен, тверд ха
рактером, патриотичен; имел много прославивших его шко
лу и имя учеников. В последующие века считался идеальным
образцом мудреца.
8. Пифагор (540-500 до н.э.), греческий философ-идеа
лист. В числе прочих теорий ему приписывается учение о
14 *
переселении душ. Человеческие души суть частицы небесной

эфирной души. В виде наказания они заключены в земные
тела и вынуждены переселяться из одного тела в другое, по
ка не очистятся и не сольются со своим первоисточником.
9. Гомер (VIII в. до н.э.), самый знаменитый греческий
поэт, автор эпических поэм «Илиада» и «Одиссея». Родина
его неизвестна, многие города спорили за честь называться
родиной Гомера.
10. Демокрит (460-371 до н.э.), греческий философ-мате-
риалист; родиной его был фракийский город Абдера.
11. Анаксагор (ок. 500-428 до н.э.), греческий философ-
материалист; родился в Малой Азии, в городе Клазомены.
12. Аристотель (384-322 до н.э.), греческий философ и
ученый-энциклопедист из города Стагиры.
13. Афины, главный город в Аттике, родина многих вы
дающихся людей.
14. Фивы, город в Беотии; афиняне считали беотийцев
грубыми, необразованными людьми.
15. Пиндар (ок. 522-446 до н.э.), знаменитый греческий по
эт, представитель хоровой лирики; родился недалеко от Фив.
16. Гораций. Оды, IV, 2, 2.
17. Либер — один из греческих богов, отождествляемый с
Дионисом. Этот бог вина, веселья и плодородия сначала за
ставил признать себя в Греции, потом — у варваров и до
брался до отдаленной Индии. Сказание о последнем, похо
же, сложилось уже после времен Александра Македонского
как бы в виде мифического прообраза похода великого пол
ководца. Родиной Диониса считалась Беотия.
18. Геркулес (Геракл) — герой древнегреческой мифологии,
высший идеал геройской силы. Почти все земли были попри
щем его деяний и подвигов, а также военных походов. Родина
Геракла — Фивы; Геракл был причислен к олимпийским богам.
19. Александр Македонский (356—323 до н.э.) — полководец
и государственный деятель древнего мира, царь Македонии, су
мевший при помощи оружия создать огромную державу.
20. Эпаминонд (418-352 до н.э.) — фиванский полково
дец, нанес поражение спартанцам при Левктрах (371) и при
Мантинее (362); в последней битве был смертельно ранен.
Был философски образован.
21. Алкивиад (ок. 450—404 до н.э.) —• фиванский полково
дец и военный деятель древних Афин. Был учеником Сокра
та. Рано вступил на политическое поприще. Крайне често
любивый, Алкивиад часто менял политическую ориентацию;
будучи обвинен в кощунстве, бежал из города и предложил
спартанцам план ведения войны против Афин. Был убит.
22. Критий (ок. 460—405 до н. э.) — афинский политический

деятель из знатного аристократического рода. Ученик Сократа.
Возглавлял в Афинах олигархическую коллегию «тридцати тира
нов». Проводил политику кровавых расправ и конфискаций.
Известен также как философ, оратор, писатель.
23. Территория Рима с древности включала в себя семь
холмов на левом берегу Тибра: Палатин, Эсквилин, Авентин,
Квиринал, Виминал, Целий и Капитолий. Авентин и Квири-
нал — на противоположных сторонах города.
24. Форумом в древнем Риме называли обгцую площадь
между холмами, ставшую центром общественной и полити
ческой жизни, местом собраний. Карины — склон Вими-
нальского холма.
25. Клавдии — род римских патрициев. В 504 году Аппий
Клавдий переселился из сабинского города Регул в,Рим и
получил звание патриция. Среди Клавдиев были консулы,
цензоры, писатели, трибуны, императоры..
26. Марк Катон (234-149) — см. комментарий 2 к диалогу
IX. Переселился йз Тускулума в Рим; был консулом и цензо
ром. Непреклонный враг Карфагена, каждую речь в сенате
заканчивал фразой: «И все-таки я полагаю, Карфаген дол
жен быть разрушен».
27. Марий — знаменитый полководец (156—86 до н.э.) из
Арпин. В Риме получил звание патриция. Победитель Югур-
ты, тевтонов, кимвров; семь раз избирался консулом, был
главой народной партии, противником римского диктатора
Суллы. Один из любимых Петраркой римских деятелей.:
28. Нума Помпилий (715-673/672 до н.э.) — согласно
античной традиции, второй царь древнего Рима. Сабинянин
из города Куры.
29. Сенека — Луций Анней Сенека, род. ок. 4 н.э. в горо
де Кордуба (Кордова) в Испании. Переселившись в Рим,
становится политическим деятелем, писателем, философом-
стоиком. Умер в Риме в 65 н.э.
30. Север — римский император Септимий Север (146-
211), родился в Малой Азии.
XVI. О РОДОВИТОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ

1. Цезарь (100-44 до н.э.) — знаменитый римский поли
тический и военный деятель, писатель, оратор, историк; раз
носторонне образованный человек. Вел войны против галлов
и германцев; правил в Галлии и Иллирии, потом стал рим
ским диктатором и императором. Автор «Записок о галль
ской войне» и «Записок о гражданской войне». Отец его —
Гай Юлий Цезарь — совершенно заурядная личность, пре

тор; умер, когда сыну шел шестнадцатый год.
Сципион Африканский Старший (ум. в 183 до н.э.) — рим
ский полководец, в двадцать лет возглавил войну за подчинение
Испании; разбил карфагенские войска в Африке (в период 2-й
Пунической войны), за что и получил титул «Африканский».
Один из любимых военных деятелей Петрарки, которому гума
нист посвятил специальное сочинение «Африка».
О сыне Сципиона Старшего известно лишь, что его звали
Публий й что он усыновил будущего знаменитого полковод
ца Сципиона Африканского Младшего (см.: Евтропий. Со
кращение римской истории, III, 9).
3. Это высказывание платоников повторяет римский фи
лософ Сенека в письме к Луцилию, 44 (см.: Сенека. Избран
ные письма к Луцилию / Пер. П.Краснова. СПб., 1893).
4. Марий — см. комменгг. 27 к диал. XV. Гай Марий ро
дился возле небольшого города Арпина (Плутарх. Сравни
тельные жизнеописания, Марий, 111).
5. Туллий — Марк Туллий Цицерон — см. коммент. к ди
ал. IX. Родился близ Арпина.
6. Авл — Авл Помпоний, трибун; пытался помешать жре
цу, когда тот хотел истолковать благоприятное знамение в
пользу Мария (Плутарх. Сравнительные жизнеописания,
Марий, XVII).
7. Клодий — Публий Клодий Пульхр (ум. в 52 до н.э.).
Будучи народным трибуном, он добился изгнания Цицерона
из Рима (Цицерон. Речь в защиту Анния Милона, VTI-X).
XVII. ОБ УДАЧЛИВОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ

1. Петрарка цитирует стихотворение римского поэта Го
рация «К Лицинию Мурене» — Оды, II, 10.
2. Сенека —*см. коммент. 29 к диал, XV.
3. Меценат (ок. 70-8 до н.э.) — один из самых близких
друзей и советников римского императора Октавиана Авгу
ста (63 до н.э. — 14 н.э.). Будучи общественным деятелем,
он, однако, никогда не домогался государственных постов.
Был богат, покровительствовал искусствам и поэтам. С ним
в дружбе были Гораций, Вергилий и др.
XVIII. ОБ ОБРАЗЕ ЖИЗНИ ЗНАТНЫХ

1. Курий — Маний Курий Дентат (ум. в 272 до н.э.) —
римский консул и полководец, победитель самнийцев и
Пирра, приверженец староримской простоты и умеренности.
2. Фабриций — Квинт Фабриций Лускин (перв. пол. III в.

до н.э.) — римский политический и военный деятель; быт
консулом, легатом; выиграл ряд важных сражений. Просла
вился своей честностью и неподкупностью. Будучи в 275
цензором, изгнал из сената алчного Публия Корнелия Руфи
на за расточительность и роскошь. Умер таким же бедным и
простым, каким был при жизни. Позже сенат дал приданое
его дочерям.
3. Корункан — Тиберий Корункан, плебейского рода;
римский консул в 280 до н.э. Был другом Фабриция и поль
зовался большим уважением за политическую мудрость и
строгость жизни.
4. Квинтий — Луций Квинций Цинциннат, римский кон
сул 460 до н.э.; диктатор 458, 439 гг. Согласно традиции, лю
бил работать на своем маленьком поле. Приверженец про
стых и строгих староримских нравов.
5. Серран — представитель ветви римского плебейского
рода Аттилиев.
6. Катон Цензор — Марк Порций Катон Старший (234-
149 до н.э.) — римский государственный деятель, незнатного
происхождения (из всаднического сословия), прославивший
ся строгостью жизни. В юности занимался сельским хозяй
ством; будучи консулом, выступал против роскоши и ростов
щичества (Плутарх. Сравнительные жизнеописания, Марк
Катон, III-V).
7. Павел и Антоний — Петрарка имеет в виду преподоб
ного Павла Препростого, который ушел от злой и неверной
жены к преподобному Антонию Египетскому в пустыню, где
оба своими руками добывали хлеб насущный. Павел умер в
340, Антоний — ок. 355.
8. Август Цезарь — римский император Октавиан (63 до
н.э. — 14 н.э.). Светоний пишет о нем: «Ел он мало и непри
хотливо» (Светоний. Жизнь двенадцати Цезарей, II, 76).
9. Колхи — обитатели Колхиды, страны к югу от Кавказ
ского хребта с главной рекой Фазис. В I веке до н.э. бьгли
подчинены Римом.
10. Принцепс — речь вновь идет об Октавиане Августе, о
котором Светоний сообщает: «Вина по натуре своей он пил
очень мало» (Светоний. Жизнь двенадцати Цезарей).
11. Александр Македонский — см. комменг. 19 к диал. XV.
12. Плиний — Гай Плиний Старший (23-79 н.э.), рим
ский писатель, ученый, государственый деятель; автор «Есте
ственной истории» в 37 книгах.
13. Юлий Цезарь — см. коммент. 1 к диал. XVI, О непри

хотливости Цезаря в еде и питье говорит Светоний (Жизнь
двенадцати Цезарей, 1, 53).
14. Эпикур (342-270 до н.э.) — древнегреческий философ-
материалист. В учении об этике говорил о разумном наслаж
дении, которое предполагает отсутствие страданий. Впослед
ствии это учение было извращено и эпикурейцем стали на
зывать человека, идеалом которого было удовлетворение
низменных потребностей, грубая распущенность.
XXIII. О ПЕНИИ И НАСЛАЖДЕНИИ МУЗЫКОЙ

1. Арион (ок. 600 до н.э.), греческий поэт и певец (кифа-
ред) с о. Лесбос. Его жизнь окутана легендами. Одна из них —
о спасении певца дельфинами. Арион возвращался на кораб
ле из Тарента в Коринф, везя с собой много сокровищ, и
был ограблен моряками; спасаясь, он прыгнул за борт. Дель
фин подхватил его й доставил к Тенарскому мысу.
2. Геродот (ок. 484-425 до н.э.), был назван отцом исто
рии Цицероном; об Арионе см.: Геродот. История, I, 24.
3. Домициан Тит Флавий (57-96), римский император.
Впервые велел называть себя «господином и богом», многих
преследовал и казнил за «оскорбление величия». Был убит в
результате заговора и проклят сенатом. О его первоначаль
ной кротости и щедрости и позднейшей жестокости, алчно
сти и честолюбии Петрарка мог прочитать у Светония (Све
тоний. Жизнь двенадцати Цезарей. Домициан, 9-13).
4. Стаций Публий Папиний (ок. 40-96), римский поэт и
педагог, автор эпической поэмы «Фиваида» й сборника сти
хотворений «Леса». Творчество Стация было* популярно в
средние века.
5. Афанасий Великий (293-373), епископ Александрий
ский, один из главных борцов церкви с арианством.
6. Амвросий (340-397), епископ Миланский, один из ран
них отцов христианской церкви. Известен и как преподава
тель церковного пения. Он ввел антифонное (попеременное)
пение на двух клиросах и четыре церковных музыкальных лада.
7. Августин. Исповедь, IX, 7.
8. Фемистокл (524-459 до н.э.), государственный и воен
ный деятель из Афин.
9. Эпаминонд был приверженцем пифагорейского учения,
поэтому умел и играть на музыкальных инструментах.
10. Алкивиад (450-404 до н.э.), афинский государственный
деятель; воспитывался в доме Перикла; Перикл (ок. 495-429 до
н.э.), афинский государственный деятель, обращавший особое

внимание на процветание Афин; принимал деятельное участие
в подготовке хора для трагедии Эсхила «Персы».
11. Калигула (12-41 н.э.), римский император, «с великим
удовольствием плясал и пел на сцене» (Светоний. Жизнь
двенадцати Цезарей. Калигула, 11).
12. Нерон (37-68 н.э.), римский император. «В детские го
ды вместе с другими науками изучал он и музыку. Придя к
власти, тотчас пригласил к себе лучшего кифареда Терпна и
много дней подряд слушал его после обеда до поздней ночи,
а потом и сам постепенно начал упражняться в этом искус
стве» (Светоний. Жизнь двенадцати Цезарей. Нерон, 20.)
13. Пифагор помимо всего прочего открыл законы музы
кальной гармонии; Цицерон при подготовке своих речей об
ращал внимание и на ритмическое их оформление.
XXIV. О ПЛЯСКАХ
1. Венера здесь употребляется в смысле «любовные утехи».
2. Давид (1085-993 до н.э.), второй царь Израиля, автор боль
шей части псалмов, которые он сам и исполнял; однажды в мо
литвенном воодушевлении начал плясать перед алтарем.
3. Платон. Тимей, 34а, 43в.
4. Мифический царь Иксион за оскорбление Геры был
прикован в подземном царстве к беспрерывно вертящемуся
огненному колесу. Певец Орфей, спустившийся в Аид, так
заворожил все вокруг своим пением, что на время останови
лось даже Иксионово колесо.
5. Трипудий — трехтактная пляска; в древнем Риме ис
полнялась жрецами-салиями в честь бога войны Марса.
6. «Последний Катон» — сын Катона Угического, жил в се
редине I в. до н.э., погиб в битве при Филиппах в 42 году до н.э.
7. Солон (640-599 до н.э.), афинский государственньгй
деятель и поэт, один из семи мудрецов.
8. Публий Корнелий Сципион Африканский Младший (185-
129 до н.э.), римский полководец и государственный деятель.
9. Гай Светоний Транквилл приводит слова Катона: «Цезарь
один из всех берется за государственный переворот трезвым»
(Жизнь двенадцати Цезарей. Божественный Юлий, 53).
10. Гораций. Оды, I, 37, 1-2.
XXVIII. О СКОМОРОХАХ
1. Этруски — древнее население Средней Италии, облас
ти Этрурии. К началу III в. до н.э. были покорены римляна
ми. Скоморошество имеет в своем истоке скорее всего ател-
лану — древнеиталийский народный фарс, который был в

ходу у осков.
2. Эзоп (VI в. до н.э.), греческий баснописец, история
жизни которого полна легендарных подробностей.
3. Квинт Росций Галл — один из самых известных рим
ских актеров, друг Суллы и Цицерона; написал книгу, в ко
торой сравнивал сценическое искусство с ораторским.
4. См.: Цицерон. Речь в защиту комического актера
Квинта Росция (Галла).
5. Сулла Луций Корнелий (138-78 до н.э.), римский пол
ководец и государственный деятель.
6. Сенат — один из высших государственных органов в
Древнем Риме, в состав которого в описываемые времена
входило 600 человек.
7. Паразит (парасит), прихлебатель; человек, который по
лучает угощение, развлекая хозяина и его гостей за пиршест
венным столом.
XLVHI. О ВОИНСКОМ ДОСТОИНСТВЕ

1. Флакк — см. коммент. 16 к диал. XV.
2. Цезарь — см. коммент. 1 к диал. XVI.
3. Сатирик — Ювенал (60-127), римский писатель-сати
рик, резко критиковавший нравы и пороки современного
ему общества, автор 16 сатир в 5 кн.
ХСИ. О СЛАВЕ
1. Клавдиан (конец IV — начало V в. до н.э.), поэт из
Александрии, известный хвалебными одами в честь римско
го императора Гонория.
2. Цицерон. Тускуланские беседы, I.
СУШ. О СЧАСТЬЕ
1. Помпей Великий (106-48 до н.э.), полководец и госу
дарственный деятель. Одержал многие большие победы,
управлял Испанией, был аденом Первого Триумвирата, со
глашения с Крассом и Цезарем. После вторжения Цезаря в
Италию Помпей отправился во своими войсками в Грецию
и потерпел поражение в битве при Фарсале. После этого бе
жал в Египет, где был предательски убит по приказу Птоле
мея XIII (см.: Лукан. Фарсалия, VIII, 630-1).
2. Квинт Метелл — Квинт Цецилий Метелл, прозванный
Македонским, известный с античных времен счастливый чело
век. В 131 до н.э., когда он был цензором, народный трибун
требовал сбросить его с Тарпейской скалы как преступника.
3. Сулла (136-78 до н.э.), римский диктатор и полково

дец, носил прозвище Felix — Счастливый.
4. Александр Македонский (356-325 до н.э.), царь, один из
великих античных полководцев и завоевателей, военные кампа
нии которого отличались полководческим блеском и дерзостью.
Александр хотел обеспечить Македонии мировое военное гос
подство; его владения простирались от Дуная, Адриатики, Егип
та и Кавказа до Инда. Внезапная смерть то ли от лихорадки, то
ли от яда (по старой версии) помешала осуществлению его пла
нов покорения Аравии и Северной Африки.
Гай Юлий Цезарь после победы над Помпеем при Фарса-
ле был объявлен пожизненным диктатором; сенат даровал
ему титул «императора» и «отца отечества». Однако против
него был составлен заговор большинством его бывших при
верженцев, и во время созыва сената он был убит.
5. «Сципионов» — речь идет о полководцах и государст
венных деятелях Публии Корнелии Сципионе Старшем
(235-183 до н.э.) и Публии Корнелии Сципионе Младшем
(185-124 до н.э.). Первый после многих блестящих побед и
политического взлета подвергся нападкам врагов, жил уеди
ненно в своем поместье в Литерне, где и умер.
Сципион Младший воевал в Испании и Африке, завоевал
и разрушил Карфаген. Был найден мертвым в своей постели:
подозревали, что он был убит, но дело так и не раскрылось.
6. Цезарь Август (63 до н.э. — 14 н.э.), император. Один
из самых почитаемых Петраркой политических деятелей ан
тичности. Все сведения о его частной жизни Петрарка по
черпнул у Светония (Светоний. Жизнь двенадцати Цезарей.
Август, 63-65).
Наследником Цезарь Август назначил Тиберия.
7. Цит. по: Лукан. Фарсалия, I, 459.
КНИГА ВТОРАЯ
IV. О БЕЗВЕСТНОЙ РОДИНЕ
1. Ромул (756-716 до н.э.) — легендарный основатель го
рода Рима, сын Реи Сильвии и Марса. После рождения Ро-
мула и Рема их дядя Амулий, желая уничтожить законных
претендентов на царский престол, приказал бросить близне
цов в Тибр во время наводнения; когда вода вошла в свои
берега, Ромул и Рем оказались на твердой земле, где их на
шел царский пастух и воспитал в своей хижине (Тит Ливий.
История Рима от основания города, I, 4).
2. Каталина — см. коммент. 1 к диал. IX кн. I.
3. Биант — один из семи греческих мудрецов.

4. Пифагор (VI в. до н.э.) — греческий философ, заслу
живший большую известность своими исследованиями в об
ласти математики.
5. Анахарсис — знатный образованный скиф из царского
рода, посетивший Афины с целью пополнения своего обра
зования (VI в. до н.э.). Удивлял греков своим умом, просто
той нравов й образа жизни. Согласно традиций, был знаком
с Солоном и увлекся его философией.
6. Демокрит (VI в. до н.э.) — древнегреческий философ-
материалист, один из основателей атомистической теории.
7. Аристотель — см. коммент. 106 к трактату «Об уединен
ной жизнй».
8. Теофраст (372-287 до н.э.) — древнегреческий фило
соф, друг и последователь Аристотеля, родился на о.Лесбос.
9. Туллий — Марк Туллий Цицерон: см. коммент. 3 к ди-
ал. IX.
10. Фйлет (сер, IV в. до н.э.) — древнегреческий элегиче
ский поэт.
11. Гиппократ (ум. в 377 до н.э.) — древнегреческий врач,
реформатор античной медицины. Считают, что Гиппократ
относился к 17-му поколению врачебной семьи. Гиппократу
приписывают текст т.н. врачебной кляггвы («Клятва Гиппо
крата»).
12. Апеллес (IV в. до н.э.) — древнегреческий живогогсец.
13. Фидий (ум. в 431 до н.э.) — известнейший афинский
скульптор.
14. Нума Помпилий — см. коммент. 28 к диал; XV.
15. Септимий Север — римский император (193-211), ро
дился в Африке.
16. Август — основатель Римской империи Гай Октавиан
Август (63 до н.э. — 14 н.э.); род Октавиев ведет свое начало из
Велитр, небольшого города в южном Лациуме. Октавиан был
внучатым племянником Юлия Цезаря, который его усыновил.
17. Веспасиан Тит Флавий — римский император (69-79),
род. в деревне Фалакрины близ сабинского города Реате
(Светоний.,Жизнь двенадцати Цезарей, VIII, 2).
18. Эакид — Пелей, отец Ахилла, главного героя «Илиа
ды», поэмы древнегреческого поэта Гомера; Ларисса — древ
негреческий город.
19. Филипп —■царь Македонии (382-336 до н.э.), уроже
нец Пеллы. Отец Александра Македонского.
20. Александр Македонский — см. коммент. 19 к диал.
XV кн. I.
21. Под «общей матерью» Петрарка разумеет природу.
V. О НЕЗНАТНОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ
1. Речь идет о Ромуле — см. комменгг. 1 к диал. IV кн. II.
2. Сократ — см. коммент. 7 к диал. XV кн> I.
3. Еврипид (480-406 до н.э.) — знаменитый афинский по-
эт-трагик. До нашего времени дошло 17 трагедий, в том чис
ле «Медея», «Электра», «Троянки». Родился на о. Саламин,
куда его родители бежали из Афин при приближении пер
сов. Его отец Мнесарх — мелкий торговец, мать тоже торго
вала овощами.
4. Демосфен — см. комменгг. 5 к диал. IX кн. I.
5. Вергилий — см. коммент. 1 к диал. XV кн. I. Родился в
деревне Анды близ Мантуи, где его отец занимался земледе
лием. В. поэме «Георгики» он в стихах излагает наставления
по земледелию, садоводству, скотоводству и пчеловодству.
6. Флакк — Квинт Гораций Флакк (65-8 до н.э.), известный
римский поэт, родом из Венузии в Апулии; сын вольноотпу
щенника; его отец продал купленный прежде участок земли,
чтобы переселиться в Рим и дать сыну лучшее образование.
7. «Высочайший из правителей» — император Октавиан
Август.
8. Марк Цицерон — см. коммент. 2 к диал. IX кн. I. Ро
дился близ Арпина в имении отца. Избирался квестором, се
натором, эдилом и консулом; в 63-62 раскрыл заговор Ката
лины, за что его назвали «отцом отечества», спасшим Рим от
переворота;
9; Марий — см1 коммент. 27 к диал. XV кн. I.
10. Марсы — древний народ, проживавший в средней
Италии вокруг Фуцинского озера. Часто воевали с римлянами.
11. Марий спас Рим от кимвров (102) и тевтонов (101).
12. Марк Катон — см. коммент. 6 к диал. XVIII кн. I. Ро
дился в Тускуле.
13. Петрарка, в соответствии с римской исторической
традицией, называет третьего, пятого (не четвертого) и шес
того римских царей: Тулла Гостилия (672-640 до н.э.), Тар-
квиния Приска (616-578 до н.э.), Сервия Туллия (577^534 до
н.э.). Тарквиний Приск, по преданию, сын Дамарата, грече
ского беглеца, поселившегося в Этрурии в городе Таркви
ний, где он женился и имел двух детей. Старший из них пе
реселился в Рим, где и стал царем.
Сервий Туллий, по преданию, сын рабыни; был усынов
лен Тарквинием Приском, после смерти которого стал царем.
14. См. коммент. 3 к диал. XVI кн. I.
15. Септимий Север — см. коммент. 15 к диал. IV кн. II.

16. Гелий Пертинакс — первый римский император из
вольноотпущенников (193). Родился в Лигурии, был консу
лом; пал в результате заговора.
17. Император Марк Юлий Филипп Аравитянин (244-
249), родился в Бостре, римской колонии в Аравии, сын од
ного из бедуинских начальников; на престол вступил с по
мощью войска. Пал в битве с другим претендентом на пре
стол; Гай Юлий Вер Максимин (235-238), родом из Фракии.
Императором стал благодаря солдатам; Марк Клодий Пупи-
ен Максим (238) был прекрасным полководцем; правил не
долго: его убили недовольные преторианцы.
18. Веспасиан — Тит Флавий Веспасиан, римский импе
ратор (69-79), основатель династии Флавиев. Родился близ
Реате в семье сборщика налогов. Служил в войске во Фра
кии, затем управлял Критом, был наместником в Африке.
Упрочил римское государство, стабилизировал казну; возвел
много построек, восстановил Капитолий. Вел простую, поч
ти скупую жизнь.
19. Цезарь Август — см. коммент. 16 к диал. IV кн. II.
20. Гней Помпей Страбон (ок. 125-87 до н.э.) — квестор
Сардинии, затем претор Сицилии, консул. Активный участ
ник внутренних (союзнических) войн на стороне римлян и
гражданской войны против Цинны и Мария. Публий Венти-
дий Басс — родом из Пицен; служил украшением триум
фальной колесницы Помпея в 89 до н.э. Цезарь возвел его
из низкого положения в сан сенатора; активный участник
гражданских войн; в 43 до н.э. был консулом. Возглавил по
ход против парфян и разбил их царевича Пакора в Сирии в
38 до н.э.
21. Марк Лициний Красс — римский политический дея
тель, консул 70 и 55 до н.э., погиб в сражении с парфянами
при Каррах, где римляне потерпели страшное поражение,
потеряв 45 тыс. человек.
22. Карры — город в Месопотамии, под которым Красс
потерпел поражение от парфян и был убит 8 июня 53 г., ко
гда удалился слишком далеко от лагеря для переговоров.
23. Петрарка полемизирует здесь с астрологами, считав
шими, что судьба человека зависит от звезд. Петрарка ссыла
ется на высшую власть Бога, но все его рассуждения свиде
тельствуют: он был уверен, что судьба человека зависит от
него самого, от усилий его доблести, достоинства, внутрен
него благородства.
24. Атрий — парадная средняя часть римского богатого
дома. В ней обычно ставили изображения предков, здесь же
находится очаг, от которого могли закоптиться и стены, и

статуи.
25. То есть о своих знатных предках.
VI. О ЗАЗОРНОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ

1. «...некий достославный человек». Вероятно, Петрарка
имеет в виду Иннокентия III, посвятившего целый трактат
рассмотрению «ничтожества человеческого состояния». См.
подробнее о нем коммент. 1 к диал. XCIII кн. II.
2. Ромул — см. коммент. 1 к диал. IV кн. II. По преда
нию, произошел от связи бога Марса с дочерью царя Нумитора;
Алкид — Геркулес, древнегреческий мифический герой, по пре
данию, сын всемогущего Зевса и земной женщины Алкмены.
3. Персей — последний царь Македонии (179-166 до н.э.),
родился ок. 213 от наложницы македонского царя Филиппа Ш
или от рабыни. Филипп III имел законного сына Деметрия, но
тот был убит по наущению Персея и собственного отца.
4. Югурта — царь Нумидии (160-104 до н.э.), сын Маста-
набала и наложницы (Саллюстий. Югуртинская война, V).
Его дядя Миципс решил усыновить его и назначить наслед
ником вместе со своими сыновьями. Югурта в борьбе за
престол убил одного из них, а другого изгнал.
5. Александр Македонский — см. коммент. 19 к диал.
XV кн. I.
6. Плутарх передает предание о том, что Александр был
сыном божества, а не Филиппа; однажды Филипп увидел
это божество в виде змея и с тех пор охладел к своей жене
Олимпиаде (Плутарх. Сравнительные жизнеописания, Алек
сандр, II).
7. Константин (306-337), римский император. Его провоз
гласили императором солдаты в день смерти его отца Кон
станция Хлора. Кроме него на власть претендовали сыновья
других августов: Лициний, Максимин, Максенций. Началась
борьба за власть, в итоге которой Константин остался побе
дителем и с 325 единолично управлял империей.
8. Артур — полулегендарный вождь бриттов (V-VI вв.),
успешно боровшийся против англо-саксонских завоевателей,
герой народных преданий кельтских обитателей Уэльса.
VIII. О БЕДНОСТИ
1. Стоики — сторонники одного из главных течений в эл
линистической и римской философии, так называемого
стоицизма. Основатель — Зенон Китийский. Петрарка обра
щался главным образом к сочинениям поздних, римских

стоиков: Цицерона, Сенеки, Эпиктета, Марка Аврелия и др.
В этике стоиков человек — высшее и наиболее разумное су
щество природы, обладающее добродетелью. Идеал человека —
мудрец. Природа — главный строитель жизни, надо ей не
укоснительно следовать. Все потребности заслуживают пре
зрения. Последнее — отражение нравственного ригоризма,
присущего стоицизму, который требовал от человека неукос
нительного выполнения долга. Стоики отличались жизнен
ным мужеством и стойкостью.
XCIII. О ПЕЧАЛЯХ И НЕСЧАСТИЯХ

1. Как считает биограф Петрарки Э.Г.Уилкинз, этот диа
лог — один из самых первых, написанных для трактата. Он от
носится к 1354 г. и показателен для понимания всего сочинения.
Известны некоторые любопытные обстоятельства, свя
занные с этим диалогом. В том же 1354 г. гуманист получил
письмо от настоятеля картезианского монастыря, в котором
содержалась неожиданная просьба. Петрарке предлагали на
писать вторую часть к трактату папы Иннокентия III «О
презрении к миру или о ничтожном состоянии человека»
(1198). Очевидно, на этот раз — о христианском понимании ра
достей и счастия человека. Гуманист учтиво, но твердо откло
нил почетное предложение, написав монаху, что он как раз за
нят диалогом на эту тему, хотя назвал он свой диалог — «О пе
чалях и несчастиях». Думается, что чтение диалога и сопостав
ление его с трактатом Иннокентия III позволит понять и при
чины отказа Петрарки, и характер заголовка. Сразу заметим: в
диалоге содержится горячая, хотя и скрытая, полемика.
2. Цицерон. Тускуланские беседы, III, 25.
3. «...они оплакиваются в некоторых недавних книжках» —
здесь намек как раз на сочинение Иннокентия III, который
рисует человеческие несчастия на протяжении всех трех
книг трактата.
4. Вергилий. Энеида, VI, 674.
5. Вергилий. Георгики, 51, 6.
6. Гораций. Оды, 2 «Юбилейный гимн».
7. «...сделавшись человеком, сделать человека Богом».
Петрарка, вслед за Данте, развивает идею высокого достоин
ства человека, поднимая его до Бога, едва ли не обожествляя
его. Гуманист, таким образом, не принимает идеи о корен
ной испорченности человеческой природы, человеческой ду
ши, вытекающей из «первородного греха». Этот момент —
один из принципиально важных в гуманистическом осмыс

лении проблемы человека.
8. Августин (354-430) — епископ Гиппона, один из отцов
и теоретиков западной церкви, автор «Исповеди», 22 книг
«О граде Божьем» и многих других. В его сочинениях антич
ное красноречие и уважение к античной мудрости перемежа
ются с полным отрицанием античного жизнелюбия, вместо
которого проповедуется аскетизм. Петрарку более всего при
влекали в его сочинениях античные реминисценции.
9. Иероним (331-420) — один из ранних отцов церкви. В
50 лет удалился в пустыню и занялся там обширной литера
турной деятельностью. В его сочинениях отчетливее, чем у
Августина, обнаруживается влияние античных воззрений на
мир, общество, человека. Петрарка приводит фразу из сочи
нения Иеронима «Комментарии к Евангелию от Матфея 10,
11» (Patr. lat., 26, col. 130).
10. «И как сказано Сатириком...» — Петрарка цитирует
Ювенала: Сатиры, 10, 349.
11. Сенека. Естественнонаучные вопросы, III, 17, 2; 18, 4.
12. Публий Овидий Назон. Петрарка цитирует «Метамор
фозы», 1, 84-86.
13. Петрарка приводит один из аргументов Иннокентия
III, служащий у последнего доказательством ничтожности и
несчастия человеческого состояния.
XCVIII. ОБ ОТВРАЩЕНИИ К ЖИЗНИ

1. Марк Порций Катон Младший (95-46 до н.э.), римский
политический деятель и философ, противник Цезаря и яро
стный защитник республики как формы правления. С нача
лом гражданской войны в Риме вынужден был бежать, спа
саясь от Цезаря, в Утику (Северная Африка), где решился на
добровольную смерть, бросившись на обнаженный меч.
Рассуждая о различии человеческих характеров, Цицерон
пишет о нем: «...различие в человеческой натуре имеет такое
большое значение, что иногда один человек должен сам осу
дить себя на смерть, а другой, находящийся точно в таком
же положении, не должен. Разве Марк Катон был в каком-
либо ином положении сравнительно с другими людьми, ко
торые сдались в Африке Цезарю? Но другим, быть может,
поставили бы в вину, если бы они покончили с собой, так
как менее строга была их жизнь, а их характер был более ус
тупчив; Катон же, так как природа наделила его необычай
ной твердостью правил и так как он укрепился в.ней по сво
ей неизменной стойкости и всегда оставался верен своему

решению, им себе намеченному и принятому, должен был
скорее умереть, чем взглянуть в лицо тирану» (Цицерон. Об
обязанностях, I, XXXI, 112).
2. Сенека неоднократно рассуждал о добровольной смерти:
1) Этой теме посвящено LXX письмо к Луцилию, где го
ворится: «Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится — мо
жешь вернуться туда, откуда пришел. Чтобы избавиться от
головной боли, ты часто пускал кровь; чтобы сбросить вес,
отворяют жилу; нет нужны рассекать себе всю грудь — лан
цет открывает путь к великой свободе, ценою укола покупа
ется безмятежность»; «...разум учит, чтобы ты умирал, как
тебе нравится, если это возможно, а если нет — то как мо
жешь, схватившись за первое попавшееся средство учинить
над собой расправу» (Сенека. Письма к Луцилию, LXX).
2) В письме XXIV Сенека с похвалой описывает смерть
Катона Утического, который «...в последнюю ночь читал
Платона, положив в изголовье меч... Устроив дела, он решил
действовать так, чтобы никому не удалось ни убить Катона,
ни спасти. И, обнажив меч, который до того дня хранил он
не запятнанным кровью, он сказал: “Ты ничего не добилась,
фортуна, воспрепятствовав всем моим начинаниям! Не за
свою свободу я сражался, а за свободу родины, не ради того
был так упорен, чтобы жить свободным, но ради того, чтобы
жить среди свободных. А теперь, коль скоро так плачевны
дела человеческого рода, Катону пора уходить в безопасное
место”. И он нанес себе смертельную рану» (Сенека. Письма
к Луцилию, XXIV).
3) Добровольный уход из жизни прославляет и хор в тра
гедии «Агамемнон»:
«Рабству тот положит конец,
Кто презрел богов легкомысленных,
Кто на черный ток Ахеронта,
На унылый Стикс без унынья глядит,
Кто жизнь свою дерзнет оборвать.
Будет он равен царю, равен богам...
О, какая беда — не уметь умереть!»
(Сенека. Агамемнон, 624-630, пер. С.Ошерова).
CXVIII. О СТРАХЕ СМЕРТИ

1. Гораций. Послания, I, 4, 12-13.
2. Гораций. Оды, III, 29, 41-45.

КНИГА I
1. Исследователям не удалось выяснить, с кем именно
Петрарка ведет спор в инвективах. Ясно только одно, что его
оппонент был врачом при папском дворе во времена Кли
мента VI (1342-1352). Папский двор находился в то время в
Авиньоне, и Петрарка адресовал больному папе письмо с
предостережениями относительно его медицинского окруже
ния. Один из медиков отреагировал на него публично, что и
заставило Петрарку публично отвечать,
2. «Римским понтификом» Петрарка всегда называет папу
римского,
3. Папа предлагал Петрарке место секретаря курии и не
сколько высоких церковных должностей.
4. Ювенал, Сатиры, X, 22.
5. Ювенал. Сатиры, I, 161.
6. Теренций. Девушка с Андроса, I, 68.
7. Исследователи не могут определить, откуда Петрарка
почерпнул это высказывание Соната.
8. Петрарка использует средневековую классификацию
«искусств свободных» и «искусств механических» (или реме
сел). Риторика стоит второй из семи в ряду «свободных ис
кусств», медицина — шестой из семи в ряду «механических
искусств». А поскольку «свободные искусства» считались вы
ше «механических», заявления врача вдвойне противоречили
этой иерархии и классификации.
9. Дионисий (367-344 до н.э.), тиран Сиракуз, прославив
шийся жестокостью и кутежами; Фаларис (6 в. до н.э.), ти
ран, правивший в сицилийском городе Агригенте и извест
ный своей жестокостью.
10. Марк Порций Катон Младший (95-46 до н.э.), про
тивник Цезаря; бежал в Северную Африку, где покончил с
собой после сражения при Тапсе; Марк Атиллий Регул, рим
ский консул 267 и 256 до н.э.; взятый в плен пунийцами,
был послан ими в Рим для переговоров об обмене пленны
ми. Высказавшись в сенате против обмена, возвратился в
Карфаген, где был казнен; Гай Лусцин Фабриций, римский
консул 282 и 278 до н.э., прославившийся своей неподкуп
ностью и бескорыстием; Марк Клавдий Марцелл (III в. до
н.э.), римский конул и полководец, погиб в 207 до н.э., ко
гда пунийцы внезапно напали на его отряд из засады; Луций
Сципион Азиатский, римский консул 190 до н.э.; подвергся
судебному обвинению за приверженность греческим обыча

ям, был присужден к денежному штрафу, потребовавшему
продать все имущество.
11. Происхождение имени Меркурий объясняется с по
мощью народной этимологии, что часто встречается в антич
ной и средневековой науке.
12. Плиний Старший (23 — 79), римский писатель, автор
«Естественной истории», где, в частности, описывал лекар
ства растительного и животного происхождения.
13. Гален (129-199), известный врач, который пытался
синтезировать медицину своего времени с медициной древ
негреческого врача Гиппократа.
14. Эту мысль высказывает Цицерон — см.: Тускуланские
беседы, III, 1, 1.
15. Книга премудростей Иисуса Сирахова, XXXVIII, 4.
16. Там же, I, 1.
17. Там же, VII, 6.
18. Гиппократ (ок. 460 — ок. 370 до н.э.), основатель на
учной медицины, греческий врач из семьи потомствённых
медиков.
19. Макробий. Сатурналии, 1, 7.
20. Цицерон. Речь за поэта Архия, VIII, 18.
21. Цицерон. Об ораторе, И, 18, 75.
22. Ангиох III (242-187 до н. э.), сирийский царь, приняв
ший у себя Ганнибала, когда тот был побежден римлянами.
23. Цицерон. Оратор, И, 18, 75.
24. Боэций Северин (ок. 480-524), римский философ, вы
ходец из аристократического рода Анициев. Петрарка ссы
лался на сочинение Боэция «Утешение философией» (I, 1,
8); претура — звание или должность претора, высшего долж
ностного лица римского города-государства; консулат —
должность консула, одного из двух высших должностных
лиц римской республики, на которую вначале выбирали
только из числа патрициев.
25. Намек на мнение Платона, считавшего, что поэты,
пишущие для сцены, должны быть изгнаны из государства.
26. Боэций. Утешение философией, I, 1, И.
27. Амфион — мифический греческий музыкант. Под зву
ки его кифары сами укладывались камни при строительстве
стены. Орфей — мифический певец из Фракии, пение кото
рого зачаровывало даже животных.
28. Аверроэс (1126-1198), средневековый философ, ревно
стный поклонник Аристотеля.
29. Лактанций (ок. 250 — ок. 330), христианский бого
слов; самый известный его труд «Divinae institutiones» («Бо
жественные установления»).
30. Лактанций. Божественные установления, I, 11, 24-25.

31. Меонийский старец — Гомер. Меонию (древнее на
звание Лидии) называют в числе прочих местом рождения
Гомера; Еврипид (480-405 до н.э.) — афинский поэт-трагик;
Марон — Публий Вергилий Марон (70-19 до н.э.), крупней
ший римский эпический поэт, один из самых почитаемых
Петраркой; Кастальский источник, родник на горе Парнас,
посвященный Музам и Аполлону, способный дать пророче
скую силу тому, кто из него напьется, символ поэзии.
32. Демосфен (384-322 до н.э.), Эсхин (389-314 до н.э.),
греческие ораторы; Демосфен выступал яростным противни
ком Филиппа Македонского, на стороне которого был Эс
хин. Их спор, победу в котором одержал Демосфен, нашел
отражение в речах. Саллюстию приписывается «Инвектива
против Цицерона», которую произнес в 55 до н.э. в сенате
противник Цицерона Пизон. Цицерон ответил на нее речью
«Против Пизона».
КНИГА II
1. Реминесценция из библейской книги Притчей Соло
моновых.
2. Апулей. Флориды, I, 2.
3. Книга Экклезиаста, XII, 12.
4. Ср.: Катулл, LXX, 4.
5. Росций Квинт Ланувийский, знаменитый актер, друг
Цицерона; написал книгу, в которой сравнивает актерское
исполнительское мастерство с искусством красноречия.
6. Апиций — знаменитый обжора и кутила времен Тибе
рия Клавдия Нерона (I в н.э.); написал трактат «О кулинар
ном искусстве» в десяти книгах, дошедший до нас лишь в
поздних пересказах.
7. «Иблийский мед» — мед, собранный пчелами с цветов,
растущих на горе Ибла, отличавшийся особым вкусом. Эта
метафора часто встречается у Петрарки.
8. Цицерон. О нахождении, I, 5, 6; Квинтилиан. Настав
ления оратору, И, 15, 3.
9. Книга пророка Аввакума, III, 13.
10. Аполлон — греческий бог солнечного света, гармо
нии, искусств; также бог исцеления; Эскулап — римский бог
врачевания.
11. Пифагор (ок. 540-500 до н.э.) — греческий философ.
12. Евангелие от Луки, XXI, 15.
13. «Избавление не всегда приходит от Иудеи» -- т.е. от
Христа, который там же жил и проповедовал; «спаситель по-
луварвар» — очевидно, медик не италийского происхожде

ния, возможно, француз.
14. О себе как учителе риторики Августин говорит в «Ис
поведи» (Августин. Исповедь, V, 13, 23).
15. Seneca. Oratorum et rhetorum sententiae divisiones
colores. Controv. Ill, praef. 16.
16. Петрарка имеет в виду Публия Корнелия Сципиона
Назику, политического деятеля римского государства 2 в. до н.э.
. 17. Тит Ливий. История Рима от основания города,
XXXVTII, 50, И.
18. Там же. XXXVIII, 50, 12.
19. Сципион Африканский (235-183 до н.э.) — выдаю
щийся полководец и государственный деятель римской рес
публики, герой войны против Карфагена, большой морской
и торговой державы. Поражение карфагенцев (пунийцев) на
долго ослабило мощь их государства. Сципион Африканский —
один из самых любимых римских героев Петрарки.
20. Катон Старший (234-149) — известный политический
римский деятель, прославившийся своей деятельностью на
посту цензора.
21. Augustinus Enarratio in Psalmos, CXLIV, 7.
22. Вергилий. Энеида, I, 378-379.
23. Петрарка говорит о своем трактате «О знаменитых му
жах» — серии биографических рассказов о мужах древности
и более поздних времен. Трактат был начат в 1337, писался и
дополнялся много лет.
24. Апулей (ок. 124 н.э. — ?) — древнеримский писатель.
Самое известное его произведение называется «Метаморфо
зы» или «Золотой осел». В нем описываются приключения
героя, у которого появились ослиные уши.
25. Плавт (ок. 250-184 до н.э.) — выдающийся римский
комедиограф. Биррия — герой комедии «Амфитрион», раб-
бездельник.
Силлогизмы — особые умозаключения, при которых на
основании нескольких суждений с необходимостью выво
дится новое.
26. Книга Премудростей Соломона, IV, 8, 9 и др.
27. Цицерон. О старости, VIII, 26; XVIII, 62.
28. Аристотель. Риторика, И, 12-13, 1388 в, 31- 1390а, 27;
Гораций. Наука поэзии, 158-179.
29. «Преторский суд» — высший суд в римском государст
ве античной поры.
30. Псалмы. LXXVII, 34.
31. Плиний Старший. Естественная история, XXIX, 8, 17-18.
32. Цицерон. О государстве, VI, 14, 14.

33. Цицерон. Речь за Дейотара, IV, 17.
34. Цицерон. О пределах добра и зла, III, 12, 41.
35. Аверроэс, ибн Рушд (Ш6-1198) — знаменитый араб
ский философ, ревностный поклонник Аристотеля, считав
ший, что душа человека умирает вместе с телом и что разум
должен стоять над верой.
Выше перечисляются основные учения греческих фило
софов о душе.
36. Цит.: Ювенал. Сатиры, VII, 51-52.
37. Магомет — Мухаммед (570-632), основатель ислама.
38. Речь идет об Аверроэсе.
39. Петрарка говорит о вечной жизни и спасении души,
на которые надеются все благочестивые христиане.
40. Хрисипп (ок. 280 — ок. 204 до н.э.), греческий фило
соф-стоик.
41. Платон. Федон, 67d, 80 с.
42. Сведения об удоде Петрарка, скорей всего, почерпнул
из сочинения средневекового ученого-энциклопедиста Вин
сента из Бовэ.
43. Августин. О Граде Божьем, XVIII, 18.
44. Овидий. Наука любви, I, 729.
45. Гораций. Carm., III, 10, 14.
46. Очевидно, речь идет о Платоне.
47. Gellius Aulus. Noctes atticae, IX, 2, 4.
48. Августин. О Граде Божьем, VIII, 1.
49. Ксенофонт (ок. 430 — ок. 355 до н.э.), — историк и
писатель, ученик Сократа, не проявивший глубокого интере
са к философии.
50. Бытие, XXX, 37-39.
КНИГА III
2. Петрарка перечисляет знаменитых проповедников, му
чеников, отцов церкви III-V вв. Он и в письме обращает
внимание на поэтический язык их произведений.
3. Петрарка намекает на сочинение Цицерона «О нахож
дении», I, 29, 46.
4. Марий Гай (156-86 до н.э.), римский полководец и по
литический деятель. Петрарка цитирует его фразу по Саллю
стию (Саллюстий. Югуртинская война, 85, 32).
5. Гораций. Наука поэзии, 368-378.
6. Имя старца не выявлено исследователями.
7. Демосфен (384-322 до н.э.), афинский оратор и поли

тический деятель.
8. Энтимема — сокращенная форма категорического сил
логизма.
9; Аристотель. Метафизика, I, 2, 983 а, 10-11.
10. По античным представлениям, перешедшим в средние
века, медицина — шестое «механическое» искусство (после
ткачества, военного дела, мореходства, земледелия и охоты).
11. Пирр (319-272 до н.э.), царь Эпира, пытавшийся соз
дать на Западе Средиземного моря великую державу, подобную
той, которую Александр Македонский создал на Востоке.
12. Тит Ливий. История Рима от основания города,
XXV, 14, 12.
13. Здесь и дальше Петрарка подымает на смех медика за
его незнание «Риторики» Аристотеля, один из кратких разде
лов которой касается поэтического стиля, в том числе —
стихотворных размеров.
15. Такую этимологию слова «квирит» предлагает средне
вековый энциклопедист Исидор Севильский (Этимологии,
IX, 2, 84), а позже Угуччоне да Пиза в «Большом словаре
происхождения слов», доныне не изданном.
16. Рассказ почерпнут у Светония (Божественный Август,
XCVII, 20).
17. Петрарка намекает на то, что язык средневековых тео
логов далеко отошел от «золотой» латыни античной поры.
18. «Нашими» Петрарка всегда называет римских поэтов,
философов, политиков и пр.
19. Стаций Публий Папиний (40-96), римский поэт и пе
дагог, победитель многочисленных литературных состязаний
своего времени. Стаций прославился своим эпосом «Фиваи-
да», в котором за образец взят Вергилий.
20. Как полагают комментаторы, «врач», очевидно, соот
носил «муз» в словах Философии, главного персонажа трак
тата Боэция «Утешение философией», — «оставьте лечить и
врачевать его моим музам» — с предыдущим осуждением
«поэтических муз». Иными словами, «врач» исключил из по
нятия «философские музы» все, что входит в понятие «музы
поэзии».
21. Присциан (нач. 6 в.) — римский грамматик, препода
вавший в Константинополе, автор «Грамматических настав
лений». Петрарка называет его «врагом» своего оппонента,
чтобы подчеркнуть невежество последнего.
22. Боэций. Утешение философией, IV, 6, 33.
Еврипид (ок. 485-406), греческий поэт, автор 13 трагедий;

Лукан (39-65), римский эпический поэт.
23. Сенека Луций Анней (4 до н.э. — 65), государствен
ный деятель, философ и писатель; Солон (640-560 до н.э.),
афинский политический деятель и поэт.
24. Гесиод (ок. 700 дЬ н.э.) — первый Исторически досто
верно установленный греческий поэт; Гомер (VIII в. до н.э.) —
поэт, стоявший у истоков греческой и европейской литературы.
25. Эпикур (ок. 342 ок. 271), древнегреческий фклософ.
Он считал, что цель человеческой жизни — удовольствие, но
не только чувственное, а избавление от болей, беспокойств
души, страданий, страха смерти. Он отрицал бессмертие ду
ши. Петрарка в нескольких произведениях и во многих
письмах весьма резко отзывается об Эпикуре.
Аристипп (435 — 355), греческий философ, один из пред
шественников Эпикура; Гермак из Митилены и Метродор из
Лампсака были друзьями и ближайшими учениками Эпику
ра; Иероним (III в. до н.э.) известен только со слов Цицеро
на как последователь Аристотеля.
26. Послание ап. Павла к Колоссянам, II, 8.
27. Августин. О Граде Божьем, VIII, 10. Цитируется: По
слание ап. Павла к римлянам, 1, 18-19.
28. Августин. Исповедь, VIII, 2, 3.
30. Августин. О Граде Божьем, VIII, 10; Послание ап.
Павла к Римлянам, I, 21.
31. Платон. Государство, III, 398а; X, 607вс.
33. «До прихода истины», т.е. до возникновения христи
анства.
34. Августин. Монологи, I, 15.
35. Цицерон. Об ораторе, I, 3, И.
37. Аристотель. Этика Никомахова, V, 8, 1133а, 17.
38. Псалом, XXIV, 17.
39. Аристотель, I 2, 983а, 1-2; «Топика», I, 5, 126а, 35.
40. Петрарка перечисляет своих любимых римских поэтов.
41. Август Цезарь (63 до н.э. — 14 н.э.), римский прин
цепс, при котором процветало государство, науки и искусст
во; один из самых лочитаемых деятелей античности.
42. Гераклит (ок. 554 — 483 до н.э.), греческий философ.
Толкование многих мест его сочинений неоднозначно и се
годня.
43. Августин. Исповедь, IV, 14, 28; IX, 5, 137.
44. Августин. О Граде Божьем, X, 19.

45. Августин. Толкование на Псалом 126, 11.
46. Августин. Толкование на Псалом 146, 12.
47. Григорий Великий. Гомилия на пророка Иезекии
ля, I, 6, 1.
48. Эней, естественно, муж и герой; Петрарка этой шут
кой подчеркивает степень невежества врага.
49. Евангелие от Матфея, VII, 6.
50. Августин. О Граде Божьем, XVIII, 24.
51. Августин. Об истинной религии, I, 1.
52. Речь идет о фразе, содержащейся в т.н. посвящении
Корнелия Непота Саллюстию, которым якобы открывалась
«История фригийца Дарета о падении Трои».
53. Августин. Об истинной религии, I, 2.
54. Псалом XCV, 5; Книга премудрости Соломона II, 24.
55. Аристотель. Метафизика, I, 2, 983а, 2.
56. «Среди моих гор»: т.е. среди книг.
57. Петрарка в ироническом смысле описывает римский
обычай встречи на Капитолии, политическом и культурном
центре Рима, полководца-победителя в большой войне.
58. Книга Притчей Соломоновых, XXVI, 4-5.
59. Петрарка намекает на то, что занят историческими и
философско-этическими трудами в прозе. На самом деле, он
продолжал писать стихи и эпическую поэму «Африка».
60. Августин. О Граде Божьем, I, 3; Гораций. Посла
ния, I, 2, 70.
61. Викторин (IV век), знаменитый учитель риторики в
Риме, грамматик и поэт, родом из Африки. Его обращение с
чувством описано в восьмой книге «Исповеди» Августина.
62. Книга пророка Исайи, 65, 20; Сенека. Письма к Луци
лию, 37, 4.
63. Плиний. Естественная история, XXXV, 36, 84-85. «Су
ди не выше сапога» — сказал Апеллес.
64. Астрология в иерархии «искусств» стояла выше меди
цины.
65. Клодий Публий Пульхр (ок. 92 — 52 до н.э.), полити
ческий деятель времен Цицерона и главный его противник,
постоянно игравший на настроениях римских низов и даже
терроризировавший во главе вооруженных отрядов населе
ние Рима; Веррес Гай (ум. в 43/42 до н.э.), римский намест
ник в Сицилии, заслуживший скандальную славу злоупот
реблениями. Цицерон выступал обвинителем по его делу пе
ред Сенатом, написав 7 речей; Каталина Луций Сергий (108 —
нач. 62 до н.э.), римский политический деятель, строивший
планы ликвидации республики. Цицерону стали известны
его намерения, и тогда он произнес речь в сенате, положив

шую конец политической карьере Каталины; тот организо
вал покушение на Цицерона, но неудачно. Антоний Марк
(82-30 до н.э.), римский политический деятель и полково
дец, также противник республики.
66. Дейотар (ум. 40 до н.э.), тетрарх Галатии, Малой Ар
мении, подзащитный Цицерона; Планций (I, в. до н.э.), по
литический деятель римской республики, друг и подзащит
ный Цицерона; Лигарий Квинт (I в. до н.э.), активный уча
стник политической жизни; будучи взят в плен, он был пре
дан суду, но оправдан Цицероном; Милон (I в. до н.э.), по
литический деятель римской республики, попавший на ска
мью подсудимых за убийство по политическим мотивам; не
смотря на защиту Цицерона, был приговорен к изгнанию.
67. Книга пророка Исайи, VI, 6.
68. Вергилий. Энеида, VII, 765-769.
69. Кодекс Юстиниана, I, 3, 18.
70. Эскулап — римский бог врачевания; Ипполит, мифо
логический герой, сын Тезея, разбился на колеснице и был
воскрешен Эскулапом.
КНИГА IV
1. Петрарка посвятил разбору данных моментов II книгу
«Инвектив».
2. Трактат «Об уединенной жизни» Петрарка написал в
1346 году; перевод первой его книги публикуется в данном
издании.
3. Цицерон. Речь за Лигария, I, 2.
4. Hieronimus. Epistulae, LIII, 3, 4.
5. Беллерофонт, герой греческой мифологии, пытавший
ся на Пегасе взлететь на Олимп, но сброшенный оттуда на
землю, (см.: Цицерон. Тускуланские беседы, III, 26, 63). Ти-
мон Афинский (V в. до н.э.), ритор и философ времени Со
крата, ставший отшельником из-за разочарования в друзьях
и согражданах.
6. Гораций. Наука поэзии, 476.
7. Стоики — последователи греко-римской школы Стой,
зародившейся в Африке в V в. до н.э.; перипатетики — уче
ники и последователи Аристотеля.
8. Петрарка явно иронизирует, т.к., с его точки зрения,
доблести и добродетели в городах обитают редко, а порок и
зло — часто.
9. Первая книга царств, XIX и др.
10. Иероним (347 — 419), знаменитый христианский пи

сатель, один из отцов церкви. Жил отшельником в Вифлее
ме и по просьбе папы перевел Библию на латинский язык, на
котором ее и читали все во времена Петрарки и намного позже.
11. Сенека. Письма к Луцилию, UOCXII, 3.
12. Персий Флакк. Сатиры, I, 7.
13. Августин, Об истинной вере, III, 3, 8.
14. Вергилий. Энеида, II, 604-606.
15. Архит (ок. 400 — 365 до н.э.), философ, математик,
политический деятель и полководец, один из виднейших пи
фагорейцев.
16. Цицерон. О старости, XIII, 40-41.
17. Аполлон, греческий бог солнечного света, обладавший
даром предвидения; Дельфийский оракул — прорицатель,
служащий в Дельфах при храме Аполлона.
18. Гораций. Послания, I, 14, 21-22.
19. Напомним, речь идет о папе Клименте VI, умершем в
1352 году.
20. Сорга — источник в местечке Воклюз неподалеку от
Авиньона, где жил Петрарка. Сохранилось несколько его ри
сунков как раз с утесами над этим источником.
21. Аристоксен (354-300 до н^э.), греческий философ и
теоретик в области музыкального искусстсва.
22. Птолемей (ок. 83-161), выдающийся астроном антич
ности, а также астролог, математик и географ.
2,3. Гесиод (ок. 700 до н.э.), поэт. В поэме «Труды и дни»
восславлял крестьянский труд; Палладий (перв. пол. V в.),
римский писатель, автор «Труда о сельском хозяйстве», по
пулярного в средние века.
24. Апостолы Петр и Андрей, ученики Христа, были ры
баками (см.; Евангелие от Матфея, IV, 18-19; Евангелие от
Марка, I, 16-17).
25. Асклепиад (I в. до н.э.), греческий врач в Риме.
26. Речь идет о папе Иннокентии VI (1352-1362).
27. Речь опять идет об источнике.
28. Александр Македонский в своих завоеваниях и дошел до
берегов Инда, т.е. почти до пределов известного тогда мира;
Камбиз, царь персов (VI в. до н.э.), совершал далекие походы в
Нубию и Египет, также ставший краем земли обетованной.
29. Литерн — городок в италийской области Кампания;
Байи — любимое место отдыха, античный «курорт» римлян.
Сципион Африканский Старший, полководец и победитель
карфагенян, был обвинен в попытке присвоить себе большую
власть и добровольно удалился в свою усадьбу в Литерне.
30. Петрарка иронизирует: врач ежедневно будет доводить

пациентов до смертельного исхода, тем самым «удаляя» их
из общества.
31. Лукан. Фарсалия, I, 52. Нерон, римский император I в.
до н.э., был жестоким и мстительным человеком, считал се
бя великим актером; у Петрарки он всегда — резко отрица
тельный образ. В данном случае упоминание о Нероне уси
ливает намешку.
32. В буквальном переводе эти имена обозначают: Пле
сень, «Очистительница» (эпитет Венеры), Лихорадка.
33. Слова извлечены из Цицерона: О пределах добра и
зла, II, 13, 40.
34. Боэций. Утешение философией, III, 10, 25.
35. Augustinus. Enarratio in Psalmos, CXIII, serm. XVI, 1.
36. Псалтирь, 81, 5-6.
37. Лукан. Фарсалия, VII, 793-872. Помпей Великий (106-
48 до н.э.), полководец и государственный деятель, одержав
ший ряд крупных побед; Лабеон (ум. 10/11 н.э.), римский
юрист, автор множества трактатов; Геракл — мифологиче
ский герой, совершивший множество подвигов; Ромул —
один из легендарных братьев — основателей Рима (сер. VIII в.
до н.э.). Петрарка черпает все эти сведения из Августина
(см.: Августин. О Граде Божьем, II,. 14).
38. Августин. О Граде Божьем, IX, 16. Цитируются слова
из «Тимея» Платона (28с.).
39. Откровение Иоанна Богослова, V, 5; Первое послание
Петра, V, 8.
40. Гален, Демосфен — см. коммент. 13 к кн. I; Авиценна
(780-1037), философ, врач, министр, автор многих работ, в
том числе «Канона врачебной науки».
41. Псалом, CI, 7.
42. См. об «удоде» кн. II.
43. Книга пророка Иеремии, IX, 23-24; Первое послание
апостола Павла к коринфянам, I, 31.
44. Брут. Письма к Цицерону, I, 16, 2.
45. Брут Марк Юний (85-42 до н.э.), политический сто
ронник Цицерона. У Цицерона можно прочесть о нем в
трактате «Оратор» и «Брут», у Сенеки (Ритора) в «Контро-
версиях».
46. Петрарка намекает на несколько своих полемических
писем, адресованных Бридзио Висконти.
47. Саллюстий. Югуртинская война, X, 2.
48. См. об этих спорах «Инвективы против врача», кн. I и
комментарий (31 и др.).
49. Иероним (347-420), христианский писатель и один из

отцов церкви; Руфин (345-410), латинский писатель, вначале
ближайший друг Иеронима, а потом злейший его враг. Их
полемика касалась защиты или осуждения учения Оригена,
христианского писателя первой половины III века, осужден
ного на диспуте.
50. Полемика между Иеронимом и Августином касалась
истолкования Священного Писания.
51. Книга притчей Соломоновых, XXVII, 2.
52. Источник не установлен.
53. Цицерон. О пределах добра и зла, I, 8, 27-28.
54. Цицерон. Об обязанностях, I, 38, 137.
55. Цицерон. О пределах добра и зла, I, 25, 80.
56. Древние историки называют убийцу: это знатный ма
кедонский юноша, носивший имя Павсания.
57. Это был житель Эфеса Герострат, поджегший храм в
356 до н.э. в ночь рождения Александра Македонского.
ИНВЕКТИВА ПРОТИВ НЕКОЕГО ЧЕЛОВЕКА

ВЫСОКОГО ПОЛОЖЕНИЯ,
НО МАЛОЙ УЧЕНОСТИ И ДОБРОДЕТЕЛИ
1. Инвектива направлена против папского протонотария
(главного нотариуса) Джованни ди Карамана, избранного
кардиналом в декабре 1350 года. Он был правнуком папы
Иоанна XXII, при посредстве которого род Караманов и об
рел положение, богатства, должности, знатность, могущест
во, светский блеск, достигшие своего апогея как раз ко вре
мени избрания Джованни кардиналом.
2. Петрарка рассуждает о высших истинах и ценностях
жизни: Господь Бог, словно великий режиссер, расставляет
к концу жизни человека все акценты; перед лицом смерти
становится важно одно — каков ты по своей внутренней су
ти, а не какие имел должности, звания, богатства.
3. Евтропий, римский историк времен Константина Ве
ликого и ЙЭлйана Отступника (IV век), автор «Краткой исто
рии Рима». Его должность консула к этому времени была
скорее знаком высшего почета со стороны императоров, чем
выражением высшей гражданской власти, каковой являлся
консулат в прежние времена.
Гелиогабал (204-222), прозвище Аврелия Антонина, рим
ского императора с 218 по 222; отличался крайней разврат
ностью и неуважением к государственным учреждениям.

Был убит собственными преторианцами-телохранителями.
4. Ювенал. Сатиры, II, 19-20.
5. Каталина (108-62 до н.э.), римский патриций, органи
зовавший заговор с целью захвата власти в государстве.
Нерон (37-68), один из самых жестоких римских импера
торов. Взошел на престол при помощи преторианской гвар
дии. И история его семьи, и история его властвования отме
чены убийствами, ссылками, преследованиями, гонениями,
конфискациями. Традиция рисует Нерона как тирана, хри
стиане — как антихриста.
Иуда — один из апостолов, учеников Христа, предавший
своего учителя.
6. Петрарка написал инвективу в 1354, через несколько
месяцев после переезда в Милан из Авиньона, где до этого
жил с перерывами больше 20 лет. В Авиньоне он был вхож в
папский дворец, знаком с кардиналами и высшим клиром,
пользовался авторитетом как ученый и признанием как по
эт. Очевидно, Джованни ди Караман не решался на выска
зывания вслух, пока поэт не отбыл из папской столицы.
7. Петрарка переехал в Милан весной 1353 по настоятель
ному приглашению его могущественного правителя архиепи
скопа Джованни Висконти й оставался там после его смер
ти, когда власть перешла в руки Бернабо и Галеаццо Вис
конти. До 1361 Висконти полностью подчинили себе и зако
нодательную, и исполнительную власть, и нередко на ее ме
сто вставал произвол. Висконти были наследственными
синьорами Милана, но мйогие называли их тиранами и по
рицали методы их политики. К чести и Висконти, и Петрар
ки, он несколько лет жил в городе на правах почетного гос
тя: власть не подмяла под себя поэта.
8. Тридцать тиранов — тридцать олигархов, захвативших
в 404 до н.э. власть в Афинах после поражения афинян в
Пелопоннесской войне и превративших эту власть в неогра
ниченную.
Дионисий II (367-344 до н.э.), сиракузский тиран, просла
вившийся своими кутежами и жестокостью (осуждавшимися
Платоном) настолько, что его имя стало почти нарицательным.
Калисфен (370-327 до н.э.), греческий историк, прини
мавший участие в походах Александра Македонского.
Александр — имеется в виду царь Александр Македон
ский (356-323 до н.э.), после убийства отца жестко взявший
власть в Македонии в свои руки.
Сенека (4 до н.э. — 65 н.э.), римский философ-стоик, го
сударственный деятель и писатель. Был воспитателем моло
дого Нерона.
9. Очевидно, Петрарка вспоминает неистовые литератур

ные нападки со стороны Бридзио Висконти в 1344 и неиз
вестного нам по имени придворного медика папы Климента
VI в 1351-1352. Против первого было написано два больших
письма («Метрические послания», II, 11, 8), против второго —
самая объемная и яркая инвектива «Против врача», в 4 кн.,
публикуемая в этой книге.
10. Лукан. Фарсалия,; V, 343.
11. Лары — древнеримские божества, охраняющие дом
и семью.
12. Реминисценция из Горация, I, 12, 53-56:
...кого он
В Рим введет: парфян ли смиренных, Лаций
Мнивших взять, вождей ди индийцев, серов
С края Востока.
Серы — у греков и римлян так называли китайцев.
13. Гараманты — одно из африканских племен.
14. Ювенал. Сатиры, XIII, 159-160.
15. Август (63 до н.э.), римский император, покончил с
многолетними гражданскими войнами; был прославлен по
этами как восстановитель добрых нравов и мира.
Сатурн — древнеримский бог земледельцев, считался
справедливым и добрым правителем золотого века.
16. Родан (Рона) — река в южной, Франции, впадающая в
Средиземное море. Авиньон стоит на месте слияния Дюран-
са, левого притока, с Роной.
17. «Край Ромулов»: Петрарка имеет в виду римскую цер
ковь, престол которой пребывал тогда в Авиньоне, и коллегию
кардиналов, одним из главных лиц которой был ди Караман.
18. Вергилий. Георгики, III, 566.
19. «Наши юноши»: речь идет о Бернабо и Галеаццо Вис
конти; см. коммент. 7.
20. Агафокл (360-289 до н.э.), предводитель войска,, со
ставленного из наемников и искателей приключений; в 317
стал тираном Сиракуз.
Фаларис, тиран, правивший в VI в. до н.э. в г.Акраганте;
отличался крайней жестокостью.
Бусирис, в греческой мифологии сын Посейдона, египет
ский царь, убивавший всех чужеземцев, которые приходили
в страну.
21. Петрарка имеет в виду Бридзио Висконти, правителя
Лоди, могущественного внебрачного сына Лукино Висконти.
Как уже упоминалось, в 1344 он написал против Петрарки
наглое стихотворение, на которое гуманист ответил двумя
письмами в стихах.
22. Персонаж не идентифицирован. Можно предполо

жить, что речь идет о кардинале Джованни Колонна, кото
рый был другом и покровителем Петрарки и умер в 1348.
23. Симон — Симон Волхв из Самарии* современник
апостолов. По словам «Деяний апостолов» (8; 9, 24), творил
всякие чудеса и считал себя «кем-то великим». Просил апо
стола Петра за деньги приобщить его к Духу Святому, за что
был строго обличен.
24. Ответ императора Тиберия (42 до н.э. — 37 н.э.) на
доходившие до него анонимные стихи, клеймившие его дес
потизм.
25. Александр —■Александр Македонский.
Диоген Синопский (412-323 до н.э.), философ-киник,
прославившийся своей неприхотливостью.
О НЕВЕЖЕСТВЕ
СВОЕМ СОБСТВЕННОМ И МНОГИХ ДРУГИХ
1. Донато Альбанцани (ок. 1326-1411), один из друзей
Петрарки, учитель грамматики, преподававший в Равенне и
Венеции. Он переводил на итальянский язык трактат Пет
рарки «О знаменитых- людях» и трактат Боккаччо «О выдаю
щихся женщинах».
Петрарка посвятил Донато инвективу. Она была составлена
в 1367 году, но отправлена другу из Падуи 13 января 1371.
2. Петрарка имеет в виду Венецию, в которой прожил не
сколько лет (1362 — 1368).
3. Цезарь. О гражданской войне, III, 107.
4. Юстин (105-113), христианский писатель.
5. Донато Альбанцани, судя по одному из писем Петрар
ки, настоятельно советовал другу ответить на упреки тех
«друзей», о которых в общей форме шла речь в начале ин
вективы (см.: Sen XV, 8).
6. «Несколько друзей»: Леонардо Дандоло, Томмазо Та-
ленти, Захария Конгарини, Гвидо ди Баньоло: первые трое —
венецианцы, последний — из Эмилии. Известно, что первый
был «рыцарь», второй — «простой торговец», третий — «про
сто знатный», четвертый — «медик».
Петрарка, как отмечалось выше, жил в Венеции (1362-
1368), где в 1365 и познакомился с этими молодыми людьми,
которые были приверженцами Аристотеля. Они пришли к
заключению, что Петрарка добрый, но неученый, невежест
венный человек, й стали в отсутствие гуманиста высказывать
свое мнение вслух.
15 — 2W5S
Об этом ему сказал Донато Албанцани, которому и адре

суется инвектива.
7. «Нерушимый закон дружбы»: Петрарка имел обыкнове
ние не называть имей тех, с кем полемизировал (см.: Sen.,
XV, 14).
8. Ювенал. Сатиры, X, 12.
9. О своей внешности Петрарка говорит в начале знаме
нитого «Письма к потомкам»; в нескольких фразах описыва
ет ее и Боккаччо в биографии Петрарки, перевод которой
публикуется в данной книге.
10. Овидий. Искусство любви, II, ИЗ.
11. Книга Притчей Соломоновых, XXXI, 30.
12. Цицерон. Об ораторе, II, 33, 144.
13. Исократ (436-338 до н.э.) афинский оратор, учитель
риторики и публицист.
14. Августин. Исповедь, V, 13, 23. Амвросий Медиолан-
ский (333-397), епископ, один из известнейших христиан
ских проповедников и писателей IV века.
15. Пенфей — фиванский царь, не почитавший Диониса;
был растерзан вакханками, в числе которых находилась и его
мать Агава.
16. Терсит — персонаж «Илиады», вызывавший смех и
презрение греческих воинов из-за своего безобразного внеш
него вида; Херил — имя поэта, которого Гораций называет
«скверный поэт» (Послания, II, 233).
17. Первый — Леонардо Дандоло, второй — Томмазо Та-
ленти, третий — Захария Контарини, четвертый — Гвидо ди
Баньоло; см.: Цицерон. Тускуланские беседы, II, 4, 12, 7
18. Аримаспы — мифическое племя, населявшее северное
побережье Черного моря (Плиний. Естественная история,
VII, 2, 10).
19. Большая часть перечисленных Петраркой сведений
черпалась современными ему схоластами из энциклопедиче
ских сочинений римского писателя I в. н.э. Плиния Старше
го, латинского ученого конца V — начала VI в. Исидора Се
вильского и средневекого автора XIII в. Винсента из Бовэ.
20. Роберт Анжуйский (1278-1343), стал королем Сици
лии в 1309 году. Из многочисленных рассказов самого Пет
рарки и его биографов известно, что король лично экзаме
новал поэта перед публичной коронацией его лавровым вен
цом на Капитолии (март 1341) и затем многократно пригла
шал в Неаполь ко двору.
21. Речь идет о Бенедикте XII (1335-1342), Клименте VI
(1342-1352), Иннокентии VI (1352-1362), которые охотно на
значали Петрарке бенефиции, обеспечившие ему жизнь, и

не раз предлагали место папского секретаря.
22. Урбан V (1362-1370). Петрарка адресовал ему несколь
ко больших писем с призывом вернуть папский престол из
Авиньона в Рим (см.: Sen. I, 2, 3; IX, 1, 2, 12, 16, 17).
23. Речь идет об императоре Карле IV Люксембургском
(1347-1378), с которым Петрарка имел переписку, встречался
и больше всего побуждал обратить серьезное внимание на
италийские дела.
24. Определение Катона таково: «Оратор — муж доброде
тельный, опытный в говорении».
25. «Доброе имя лучше дорогой мази» (Экклезиаст. 7, 1).
26. Ср.: Первая книга царств, И, 3: «Дерзкие слова да не
исходят из уст ваших».
27. Первая Книга царств, II, 4.
28. Ср.: «Возлюблю Тебя, Господи, крепость моя. Господь —
твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой. Бог мой —
скала моя» (Псалом XVII, 2-3).
29. Августин. О Граде Божьем, XIV, 28.
30. Аристотель. Никомахова этика, I, 3, 1094в, 27-28.
31. Сенека. Письма к Луцилию, CVIII, 27.
32. См.: Там же. CIII, 28.
33. См.: Petrarca Fr. Bucolicum carmen, IX, 38-39.
34. Макробий. Сатурналии, II, 7, 2-3.
35. Петрарка вспоминает о городах, с которыми были
связаны его молодые годы. Его отец, флорентийский из
гнанник, поселился с семьей в Карпентрасе й служил в
Авиньоне, тогдашней папской столице, по нотариальной
части. Монпелье был ближайшим университетским городом,
куда Франческо Петрарка был определен для изучения права
(1316-1320); затем он продолжал образование в Болонье, но
бросил факультет права. В Тулузе и Париже он побывал в
первой половине 1330-х гг., когда состоял на службе у
авиньонского кардинала Джованни Колонна; в Падуе бывал
многократно по приглашению ее правителей и неподалеку
от нее провел последние годы жизни. А в Неаполе происхо
дил знаменитый экзамен перед лицом короля Роберта, о ко
тором упоминалось выше (см. коммент. 20).
36. Петрарка чуть-чуть касается здесь вопроса, очень его
волновавшего: о месте папского престола. По разным при
чинам он был перенесен в первые годы XIV века из Рима в
Авиньон, стоящий на левом берегу Родана. В 1367 году папа
Урбан V вернулся вместе с курией в Рим. Об этом и пишет
Петрарка как о недавнем событии. Добавим, что возвраще
15*
ние оказалось временным, в 1370 году курия и Урбан V

вновь оказались в Авиньоне. Окончательно престол осел в
Риме уже после смерти Петрарки, в 1377 году.
37. Во время своей службы у кардинала Колонна Петрар
ка купил в уединенной долине Воклюз скромный домик, ко
торый служил ему обителью много лет и оказался прекрас
ным местом для творчества. Поэт любовно называет местеч
ко Геликоном, где, по греческим преданиям, обитали музы.
Геликон — одна из гор Греции.
38. Следует напомнить, что речь идет о Венеции.
39. Цицерон. О дружбе, XVIII, 65; XXVI, 87.
40. Светоний. Жизнь двенадцати Цезарей. Август, XXXIV.
41. Цицерон. О природе богов, 1, 5, 10.
42. Речь идет о трактате Аристотеля «Никомахова этика».
43. Августин. О Троице, ЗОЛ,. 4 (Patr. lat., 42, col. 1018).
44. Петрарка вспоминает один из его диалогов (Jeronimus.
Dialogus contra Pelagium, I, 19. Patr. lat, 23, col 535).
45. Послание апостола Павла к римлянам, XI, 34.
46. Экклезиаст, III, 22-23.
47. Слова Демокрита цитируются по Цицерону: Cicero.
De divinatione, 11, 13, 30.
49. Гомер. Илиада, XV, 13-17:
Быстро и грозно на Геру смотря, провещал громовержец:
Козни твои, о злотворная, вечно коварная Гера,
Гектора мощного с боя свели и троян устрашили,
Но еще я не знаю, не первая ль козней преступных
Вкусишь ты плод, как ударами молний тебя избичую!
50. Гомер. Илиада, 11, 204-206:
Нет в многовластии блага; да будет единый властитель;
Царь нам да будет единый, которому Зевс прозорливый
Скиптр даровал и законы: да царствует он над другими.
51. Аристотель. Метафизика, Ю76а, 5 цитирует Гомера
(Илиада, 11, 204): «Нехорошо многовластье: один да будет
властитель».
52. Атрид — имеется в виду Агамемнон, ставший предво
дителем ахейцев в войне против Трои.
53. Петрарка имеет в виду трактат Цицерона «О природе
богов» в трех книгах, опубликованный в 44 до н.э. и посвя
щенный Бруту.
54. Послание апостола Павла к римлянам, 10, 18,
55. Cicero. De inventione, 1, 29, 46.
57. Второзаконие, XXXII, 39.
58. Псалом XCV, 5.

59. Бальб — Луцилий Бальб, Квинт, стоик убежденный и
знаменитый, ученик Панетия; в диалоге Цицерона «О при
роде богов» он выведен в качестве представителя стоической
философии.
60. Академическая школа, или Академия — первая строго
организованная философская школа, созданная Платоном и
просуществовавшая как явление почти тысячу лет.
61. Церера — древнеиталийско-римская богиня полей,
земледелия и хлебных злаков; Нептун — в римской мифоло
гии бог морей и потоков; Юпитер — верховное божество
римлян; Вулкан — римский бог огня.
62. Лактанций. Божественные установления, I, 11, 37.
Лактанций Люций Целий Фирмиан (ок. 250 — ок. 330) —
христианский богослов и писатель; его «Божественные уста
новления» — одна из первых попыток систематически изло
жить на латинском христианское вероучение.
63. Цицерон. Q природе богов, III, 21, 53.
64. Первая книга «Божественных установлений» почти
полностью посвящена критическому рассмотрению языче
ской религии, которая объявляется неистинной.
65. Большую часть этих сведений Петрарка почерпнул в
третьей книге сочинения Цицерона «О природе богов».
У римлян очень рано возник культ Солнца или солнечно
го бога; Меркурий — бог торговли, купцов и прибыли в
древнем Риме, вестник богов; Дионис — греческий бог ви
ноградарства и виноделия, соответствовал римскому Либеру;
Минерва — римская богиня искусств и талантов, покровитель
ница ремесел; Вулкан — см. коммент. 61; Аполлон — греческий
бог солнечного света; Венера — римская богиня любви; Эску
лап — римский бог врачевания; Купидон — бог любви у рим
лян; Диана — римская богиня охоты, природы, плодородия и
деторождения; Геркулес (Геракл) — любимый герой греческих
сказаний, вознесенный как бог на Олимп; Варрон (116-27 до
н.э.) — римский писатель и ученый-энциклопедист.
66. По-латыни солнце — sol, а один — solus; Петрарка
приводит в данном случае аргумент из сочинения Цицерона
«О природе богов» (III, 21, 54)
67. Идея переселения душ (метемпсихоз) возникла задол
го до Пифагора; пифагорейцы ревностно придерживались
этого учения.
68. Лактанций. Божественные установления, III, 18, 15-17.
Евфорбий — троянский воин.
69. Метапонт — город на побережье Тарентского залива,
основанный ахейцами в VII в. до н.э.
70. Демокрит (460-371 до н.э.) — греческий философ,

главный представитель античной атомистики.
Сведения о его взглядах и влиянии на Эпикура Петрарка
черпал у Цицерона, Лактанция, Августина.
71. Персий. Сатиры, III, 83-84.
72. Platonis Timaeus interprete Chalcidio / Ed. J.Wrobel. Lipsia,
1876. Cap. 276. P. 306.
73. Цицерон. О природе богов, II, 67, 168.
74. Петрарка цитирует Светония, который писал, что Ав
густ «в слоге стремился к изяществу и умеренности... больше
всего он старался как можно яснее выразить свою мысль»
(Светоний. Жизнь двенадцати Цезарей. Август, 86, 1).
75. Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Август, 86. 1.
76. Аристотель. Метафизика, 981, В7.
77. Цицерон. О законах, 11, 19, 47.
78. Публий Сир (I до н.э.) — римский поэт, автор мимов,
коротких сценок из жизни. Под его именем сохранился
сборник «Сентенций», представляющий собой расположен
ные в алфавитном порядке остроумные изречения. Был
очень популярен у средневековых читателей.
79. Цит: Геллий. Аттические ночи, XVII, 14.
80. Экклезиаст, VI, 11.
81. Первое послание апостола Павла к коринфянам, XI, 16.
82. Послание апостола Павла к колоссянам, II, 8.
83. Веллей — собеседник Цицерона в трактате «О природе бо
гов», приверженец учения Эпикура (О природе богов, 1,8,19).
84. Цицерон. О природе богов, I, 8, 19.
85. Псалом XXXII, 9.
86. Евангелие от Иоанна, I, I: «В начале было Слово, и
Слово было у Бога, и Слово было Бог».
89. Cicero. De divinatione, I, 19, 36.
90. Псалом LXXXIX, 4.
91. Августин. О Граде Божьем, XII, 13.
92. Макробий (род. ок. 400 н.э.), латинский писатель,
создавший, в частности, комментарий к сочинениям Цице
рона «Сон Сципиона».
93. Macrobius. Somnium Scipionis, II, 10, 9.
95. Августин. О Граде Божьем, XII, 16.
96. Macrobius. Somnium Scipionis, II, 15, 18.
97. Гораций. Послания, I, I, 14.
98. Петрарка, скорее всего, имеет в виду сочинение Ци
церона «Об ораторе» (III, 35, 141).
99. Петрарка написал инвективу за несколько дней, пока

он на барке добирался из Венеции в Геную.
100. «Соломенный переулок» — университетский квартал в
Париже, где находились школы факультета свободных искусств.
101. Аристотель. Метафизика, 987, BI.
102. Цицерон. Об обязанностях, I, 1, 4. Сведения Петрар
ки о взаимном презрении Сократа и Аристотеля ошибочны
уже из-за разного времени жизни того и другого (Сократ —
470-399, Аристотель — 384-322).
103. Цит. по: Цицерон. Об обязанностях, 1, 5, 15.
104. Пегас — в греческой мифологии крылатый конь, вы
бивший ударом копыта на горе муз — Геликоне — источник.
105. «Гортензий», или «О философии» — не дошедший до
нас диалог Цицерона; Гортензий Квинт (114-50 до н.э.) —
римский оратор и юрист.
106. Августин. Исповедь, III, 4, 7; VIII, 7, 17.
107. Platonis Timaeus Interprete Chalcidio. Cap. 250. P. 284.
108. Овидий. Скорбные элегии, IV, 10, 41-42.
109. О них см ранее.
110. Cicero. Academicorum posteriorum; Вергилий. Энеида,
VI; Плиний. Естественная история, VII, 31, 1; Апулей. О бо
жестве Сократа; Macrobius. Somnium Scipionis; Censorinus, De
die natali, 14, 12; Josiphus Flavius. Contra Apionem, II;
Ambrosius. De Abraham, II, 37; Августин. О Граде Божьем,
VI-II, 4-9: Jeronimus. Dialogus contra Pelagium, 111, 7.
111. Аверроэс, Ибн Рушд (1126-1198) — арабский фило
соф, ревностный поклонник Аристотеля* комментарий к
трудам которого стал одним из главных дёл его жизни.
112. «Книга сентенций» принадлежит перу знаменитого
схоласта Петра Ломбардского, составлена ок. 1150; была ши
роко известна в средние века.
113. Macrobius. Somnium Scipionis, II.
114. О них см. ранее.
115. «Этого и греки... не скрывают» — Петрарка называет
греками современных ему византийцев; он нередко подчер
кивает, что они отстали от «латинян» в науках и далеки от
учености славных древнегреческих философов.
116. Петрарка имеет в виду сочинение Августина «Об истин
ной религии» («De vera religione») (Patr. lat., 34, col. 124 sqq).
117. «Сохраненная твоими заботливыми руками»: Петрар
ка имеет в виду Донато Альбанцани, которому поручал по
печение о своих книгах при отъездах из Венеции.
118. Варлаам Калабрийский (1290-1348), богослов, мате
матик, астроном, философ; получил образование при като
лическом монастыре в Италии, одно время служил при дво
ре византийского императора и в 1339 как посланник Кон

стантинополя был в Авиньоне, где Петрарка и мог с ним по
знакомиться. По обстоятельствам судьбы, с начала 1342 жил
в Авиньоне, обучал Петрарку греческому языку, потом был
поставлен епископом одного из городов Калабрии, где и
умер в 1347.
119. Jeronimus. Epistulae, XXII, 30, 4 (Patr. lat., 22, col. 416).
120. Августин. Исповедь, III, 4, 7; VIII, 7, 17.
121. «Ужасное видение»: знаменитое антицицеронианское
видение Иеронима, описанное в письме к Евстохии (Jeronimus.
Epistulae, XXII); «тяжбы с Руфином»: намек на резкую полемику
между Иеронимом и латинским писателем Руфином об учении
Оригена (185-253), христианского философа.
122. Августин Аврелий (354-430), родился в г. Тагасте, Се
верная Африка. Блестяще знал античную поэзию, филосо
фию, историю. Принял христианство в 387 под влиянием
епископа Амвросия и вскоре стал величайшим защитником
этой веры, полемизируя с манихеями, пелагианцами, дона-
тистами; «золото и серебро египтян»: метафора, означающая,
что Августин, обратившись в христианство из язычества,
взял из языческой культуры самое лучшее. Сам Августин ис
пользовал данную метафору в отношении Киприана, Лак-
танция, Викторина, Оптата, Гилария (О христианском уче
ний, 2, 40, 61).
123. См.: Августин. О Граде Божьем, VHI, 4-9, 11; X, 2;
XI, 4, 5, 6; Августин, Об истинной религии, 3.
124. Августин. Об истинной религии, 3.
125. Первое послание апостола Павла к коринфянам, XI, 19.
126. Викторин, знаменитый оратор и учитель риторики.
Родился ок. 300 в проконсульской Африке, ок. 340 переселился
в Рим. Христианство принял ок. 355. Статуя ему была поставле
на на форуме Траяна (см.: Августин. Исповедь, VIII, 2-5).
127. См.: Августин. Исповедь, VI, 13-14.
128. «Известный муж»; имя установить не удалось; скорее
всего, кто-то из высших лиц авиньонского клира.
129. Jeronimus. Commentarius in Epistulam ad Galatas, I
(Patr. lat., 26, col. 345).
130. Петрарка называет имена мифических героев и исто
рических личностей, связанных дружескими узами; каждый
первый в этих парах старше и знаменитее второго.
Филоктет после смерти Геракла получил его оружие, уча
ствовал в Троянской войне; Пирифой помогал Тезею похи
тить Елену; Сципиона и Лелия Цицерон в трактате «О друж
бе» выводит как образцовых друзей.

КТО ХУЛИТ ИТАЛИЮ
1. Инвектива написана в 1373 в форме письма к Угуччоне
да Тиене (см. о нем ниже) и является ответом на сочинение
Жана де Исдэна (Magistri Johannis de Hisdinio contra Francis-
cum Petrarcham epistola / / Atti R. Academia Arch. Lett. Arti.
Napoli, 1920, N. 5. VII), в котором критиковалось послание
Петрарки к папе Урбану V (Sen. IX, 1). В этом послании гу
манист призывал папу вернуть престол в Рим, исконное ме
сто пребывания главы церкви. Папство перекочевало в Авиньон
в 1309, что было на руку т.н. «французской» партии кардиналов,
интересы которой и выражал Жан де Исд эн.
2. О Жане де Исдэне известно, что он родился около
1320, теологическое образование и ученые степени получил
в Париже; служил у авиньонских кардиналов и других духов
ных лиц. Писал трактаты и речи. Его-то Петрарка и называ
ет в начале инвективы «схоластом».
«Спор», о котором упоминается в первой фразе, — о мес
те пребывания папского престола — шел между «француз
ской» («галльской») и «итальянской» партиями кардиналов.
«Давно был занят другим»: в последний год жизни Пет
рарка спешил довершить или дополнить многие труды: трак
таты «О знаменитых мужах» и «Об уединенной жизни»,
сборник стихов «Канцониере», «Старческие письма», поэмы
«Триумфов».
3. Угуччоне да Тиене происходил из старинной и знатной
семьи. Он приезжал в Падую дважды: между сентябрем и ок
тябрем 1372 и затем в январе 1373, когда и состоялась его
встреча с Петраркой.
4. «Письмо мое...»: Sen. IX, 1. Оно было написано весной
1368 года.
5. «Manipulus florum» («Букет цветов») — сборник изрече
ний, популярнейший труд Томмазо Ибернико (Tommaso
Ibemico) от начала XIV в., типично средневековая хрестоматия.
6. Когда Нерону предложили подписать указ о казни некоего
уголовного преступника, он воскликнул: «О если бы я не умел
писать!» (Светоний. Жизнь двенадцати Цезарей. Нерон, 10, 2).
7. Евангелие от Луки, X, 30.
8. См. коммент. 7.
9. Илиада, IV, 350. Петрарка цитирует «Илиаду» по ла
тинскому переводу, сделанному для него и Боккаччо Леон
тием Пилатом, учителем греческого языка.
10. Письмо Петрарки папе Урбану V начиналось цитатой
из Псалмов (CXIII, 1): «Когда вышел Израиль из Египта,
дом Иакова из народа иноплеменного». Петрарка сравнивает

пребывание папского престола в Авиньоне с египетским
пленением, а французов — как бы с иноплеменным, варвар
ским народом. Это и вызвало, в первую очередь, негодование
Исдэна, начавшего свое письмо цитатой из Евангелия от Луки.
11. Лукан. Фарсалия, I, 459.
12. Вавилон был разрушен лидийским царем Крезом;
Троя сожжена греками; Карфаген в 146 до н.э. снесен с лица
земли римлянами; Афины в 404 до н.э. были разрушены
спартанцами; Спарта была разрушена в 395 до н.э. готами,
Коринф в 146 до н.э. разрушили римляне.
13. Петрарка и здесь, и далее имеет в виду свое письмо
Урбану V (Sen. IX, 1).
14. Евангелие от Марка, XIV, 64.
15. Петрарка постоянно играет словами «варвары», «быв
шие рабы» и пр. в отношении «галлов», т.е. французов, что
бы, по закону инвективы, сильнее уязвить оппонента.
Галлия, во времена Петрарки давно Франция, была оконча
тельно завоевана римлянами в начале I в. н.э. С приходом фран
ков в конце V в. римская власть уступила место германской.
16. Петрарка имеет в виду Кола ди Риенци, поднявшего в
1347 в Риме восстание с лозунгами восстановления величия
Вечного города, его республиканского переустройства на на
чалах свободы, законности, справедливости. Петрарка актив
но приветствовал из Авиньона инициативы Кола, написал
ему за короткий срок несколько писем, полных политиче
ских советов, рекомендаций, предостережений. Часть этих
посланий вошла в состав «Писем без адреса».
Восстание потерпело поражение, отсюда и упоминание о
«слабых плечах» Кола и скрытый упрек по поводу недоста
точной твердости и постоянства.
17. Известие о перевороте Кола ди Риенци застало Пет
рарку в Воклюзе, расположенном неподалеку от Авиньона,
где он по большей части жил до переезда в Италию.
18. Дигесты, XI, 7, 2.
19. Кодекс Юстиниана, I, 14, 9.
20. Парламент возник во Франции в 1302.
21. Имеется в виду папа Урбан V.
22. Урбан V происходил из знатного французского рода,
был аббатом в Марселе и доктором богословия, затем шес
тым авиньонским папой (1362-1370).
23. Ювенал. Сатиры, X, 49-50. «Баранья страна» — Беотия.
24. «Недоставало лишь постоянства»: Урбан V перенес
престол в Рим в 1367, но в апреле 1370 покинул город, и в
сентябре папский двор вновь был в Авиньоне.
25. По преданию, Римская церковь основана апостолом

Петром, наместником Христа на земле. Собор св. Петра счи
тается главным в Риме.
26. Петрарка действительно начал новое письмо к Урбану
V (Var. 3), оставшееся незавершеным ввиду смерти папы, по
следовавшей 19 декабря 1370.
27. «Резкое письмо» — Sen. VII, 1 от 29 июня 1366.
28. «Год спустя» — папа црибыл в Рим в октябре 1367,
а в 1368 Петрарка отправил ему уже упомянутое письмо
(Sen. IX, 1).
29. Петрарка отправился на встречу к папе в апреле 1370,
но в Ферраре с ним приключился глубокий обморок, заста
вивший прервать поездку.
30. «Стоял на крепком камне». Петрарка играет словами:
«Петр» — по-гречески «камень», значит, папа не имел доста
точной решимости удержаться в Риме, при алтаре св. Петра.
31. «В живом аду» — обычная у Петрарки метафора для
Авиньона.
32. Книга пророка Иоиля, I, 5.
33. «Мечтая лишь о блеске ничтожной тряпки» — намек
на красную епископскую шапочку.
34. Евангелие от Иоанна, IX, 34.
35. «Назвал Урбана счастливым» — в письме 1368 г.
(Sen. IX, 1).
36. Лукан. Фарсалия, V, 28-29. Петрарка называет Лукана
кордубанцем по месту его рождения — Кордове в Испании.
37. «Наш понтифик» — Петрарка имеет в виду папу Гри
гория ЕХ, пришедшего на смену Урбану V. Григорию IX удалось
(уже после смерти Петрарки) вернуть папский престол в Рим.
38. М.Фурий Камилл, представитель древнейшего патри
цианского рода, прославился как полководец в 396 до н.э.,
когда после длительной осады овладел этрусским городом
Вейи. Согласно традиции, в 391 был привлечен к суду, при
знан виновным за некое преступление и осужден на изгна
ние. В 387 был призван римлянами, чтобы нанести оконча
тельное поражение галлам, захватившим Рим. Удостоился
почетного титула «второго основателя Рима».
39. Апостол Петр принял в Риме мученическую смерть
через распятие вниз головой при Нероне, между 67 и 69.
40. Ювенал. Сатиры, III, 8.
42. Вергилий. Энеида, XII, 107.
43. Римского императора Нерона (37-68) называют пер
вым гонителем христиан, даже — антихристом (Лактанций).
Измена преторианской гвардии и осуждение сената вынуди

ли Нерона покончить с собой.
Император Домициан (51-96) прославился своей жесто
костью, преследованиями философов-стоиков, казнями. Был
убит в результате заговора и проклят сенатом.
44. «Мститель за Христа» — Петрарка имеет в виду рим
ского императора Тита Флавия Веспасиана, захватившего и
разрушившего в 70 Иерусалим — город, в окрестностях кото
рого на горе Голгофа был казнен Христос.
45. Согласно данным некоторых средневековых авторов,
Понтий Пилат, римский прокуратор, правитель Палестины,
давший согласие на казнь Христа, был родом из французско
го (галльского) города Лиона.
46. «Тот святой муж». Петрарка имеет в виду Святого
Бернара Клервоского (1090-1153), суждения которого отно
сительно Рима вспоминает Исдэн.
47. «Сам Янус», древнеримское божество ворот и дверей.
Ворота его храма в Риме закрывались только в мирное время.
«Со времен» второго царя древнего Рима Нумы Помпилия
(715-673/672 до н.э.) до императора Цезаря Августа (63 до н.э. —
14 н.э.) — т.е. за шесть веков.
48. Ливий. История Рима от основания города, XXX, 16, 9.
49. Там же. XXII, 37, 3.
50. Там же. XXX, 42, 16-17.
51. Там же. IX, 18, 6.
52. «Легкомысленнейший из галлов». Петрарка намекает
на поэта Шатийона, опубликовавшего в 1184 эпическую по
эму в 10 книгах под названием «Александриада».
53. «Вы железом выжигали их язвы». Гай Юлий Цезарь
(100-44) в 58-51 до н.э. вел войну в Галлии и сделал ее до са
мого Рейна римской провинцией.
54. Ливий. История Рима of основания города, IX, 18-9.
55. Там же. XXII, 32, 4-9.
56. Там же. XXII, 36, 9.
57. Там же. XX, 21, 3-5.
58. Киней — советник Пирра, фессалиец, ученик Демос
фена, который с помощью своего красноречия пытался вру
чить богатые подарки римлянам.
59. Птолемей (240-204 до н.э.), царь Египта.
Масинисса (240-149 до н.э.), нумидийский царек; во вре
мя 2-й Пунической войны изменил Карфагену и перешел на
сторону римлян.
Атгал I (241-197 до н.э.), пергамский царь, союзник рим
лян в Македонской войне 215-205.
Эвмен (197-159 до н.э.), сын Аттала I, достиг могущества

в Азии благодаря союзу с Римом.
Гиерон (306-214 до н.э.), царь Сицилии, во время 1-й Пу
нической войны перешел на сторону Рима; был союзником
римлян и во 2-й Пунической войне.
Дейотар (умер в 40 до н.э.), правитель Галатии, которого
римляне за помощь в азиатских войнах наградили титулом
царя Малой Армении.
Мамертинцы — наемники на службе у сиракузских тира
нов, захватившие власть в Мессане и учредившие там рес
публику; обратившись за помощью к Риму, нашли у римлян
поддержку.
60. Саллюстий. Югуртинская война, 104, 5.
61. Саллюстий. Заговор Катилины, VI, 5.
62. Саллюстий. Югуртинская война, 102, 11.
63. Florus. Epistolae, I, 45, 21, 26.
64. Саллюстий. Заговор Катилины, 54, 4.
65. Светоний. Жизнь двенадцати Цезарей. Тит, 86, 1.
66. Там же. 8, 2.
67. Имя автора неизвестно.
68. Петрарка продолжает говорить об Аристотеле.
69. «Некоторые из наших» — т.е. римских, латинских
авторов.
70. Петрарка имеет в виду инвективу «О невежестве сво
ем собственном и многих других», написанную в 1367 и уви
девшую свет после доработок в 1371. Перевод этой инвекти
вы также опубликован в данной книге.
71. Аристотель. Этика, II, 2, 1 (1103В).
72. Цицерон. Тускуланские беседы, I, 1.
73. Подобного суждения о Сенеке не обнаруживается ни
у Плутарха, ни у Псевдо-Плутарха. Возможно, у Петрарки в
руках был какой-то неизвестный ныне источник.
74. «Физика», «Этика» («Никомахова этика»), «Экономи
ка», «Политика», «Метафизика» — сочинения Аристотеля;
«Он написал о домашних делах... о государстве... о военных
делах». Петрарка имеет в виду сочинения Цицерона «О сво
ем доме», «Об обязанностях», «О государстве».
75. Петрарка имеет в виду сочинения Цицерона «О зако
нах», «Гортензий», «Учения академиков».
76. Августин. Исповедь, III, 4, 7.
77. Петрарка без кавычек перечисляет названия трудов
Цицерона.
78. Варрон Марк Теренций (116-27 до н.э.) — римский
ученый-энциклопедист. Основное произведение — «Челове
ческие и божественные древности» в 41 книге. Это сочине

ние, ныне утерянное, и имел в виду Петрарка.
79. Петрарка приводит один из мифов, распространеных
среди кельтов (галлов), о происхождении людей от божества
загробного мира.
80. Иероним (347-419/420) — один из четырех «учителей»
западной церкви, перевел Библию на латинский язык, напи
сал много оригинальных сочинений.
81. Августин. О Граде Божьем, VI, 2.
82. Гигин Гай Юлий — грамматик и баснописец эпохи
Августа.
83. Seneca. Consolatio ad Helviam, 7, 7.
84. Петрарка явно иронизирует, т.к. Галлия, как было
сказано выше, была завоевана римлянами уже ко временам
Гая Юлия Цезаря.
85. Вергилий. Энеида, VII, 240.
86. В 1333, во время своего путешествия во Францию,
Германию и Фландрию, Петрарка побывал в Генте и стал
считать, что город основан Цезарем (см. Fam. I, 4).
87. Петрарка имеет в виду сочинение историка Тита Ли
вия «История Рима от основания города» из 142 книг. Ливий
идеализировал Рим, хранящий доблестные традиции предков.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ДЖОВАННИ БОККАЧЧО
«О ЖИЗНИ И НРАВАХ ГОСПОДИНА
ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ ИЗ ФЛОРЕНЦИИ»
1. Папа Бенедикт XII был на престоле с 1335 по 1342.

2. Боккаччо неточно называет дату рождения Петрарки:
он родился 20 июля 1304, а в 1307 — его брат Герардо.
3. Отец Петрарки был вынужден бежать из Флоренции в
1302, в один год со своим другом Данте, так как в городе к
власти пришла политическая партия «черных» гвельфов,
противником которой он был.
4. Этот переезд произошел в 1312.
5. Петрарка приехал в Болонью в 1320.
6. Пиэриды — Музы (в древнегреческой мифологии де
вять богинь-покровительниц искусств и наук, а Аполлон
предводительствовал ими).
7. Парнас — гора в Греции; в древнегреческой мифологии
она считалась местом обитания Аполлона и Муз, у подножья
Парнаса находился город Дельфы со знаменитым храмом

Аполлона.
8. Лар — дух-хранитель домашнего очага у древних римлян.
9. Меонид — Гомер, самый знаменитый поэт древней
Греции; мысль отца Петрарки проста: если великий поэт не
нажил богатства, то что говорить о прочих. Слова, вложенные в
уста отца Петрарки, произнес отец Овидия, не одобрявший за
нятия поэзией (Овидий. Скорбные элегии, IV, 10, 21-22).
10. Пророк из Смирны — Боккаччо вновь имеет в виду Го
мера. Смирна (в Малой Азии) в числе семи других городов ос
паривала право называться родиной легендарного эпического
поэта; плектр — палочка, которой ударяли по струнам кифары,
так могли называть и кифару; Улисс — Одиссей, легендарный
царь Итаки, главный герой поэмы Гомера «Одиссея».
11. Теренций (ок. 195-159 до н.э.) — римский драматург,
до нас дошло шесть его пьес; Талия — муза комедии.
12. Марон — Публий Вергилий Марон (70-19 до н.э.) — зна
менитый римский поэт. Боккаччо перечисляет основные те
мы поэтических сочинений Вергилия: игры пастухов он вос
пел в «Буколиках» (Пастушеских песнях), сельские работы —■
в поэме «Георгики» (поэме о земледелии), поражение Трои — в
«Энеиде» (поэме о войнах и странствиях троянца Энея). Пена
ты — боги-хранители домашнего очага. Элизий — по античным
представлениям, обитель блаженных в царстве мертвых.
13. Флакк — Квинт Гораций Флакк (65 до н.э. — 8 н.э.) —
римский поэт; создал две книги сатир (бесед) и четыре кни
ги лирических стихов (од).
14. Назон — Публий Овидий Назон (43 до н. э. — 18 н. э.) —
римский поэт, прославившийся как автор любовной ли
рики — «Метаморфоз», «Скорбных элегий», «Понтийских
посланий» («Посланий с Понта»).
15. Марк Анней Лукан (39-65) — римский эпический по
эт, автор поэмы «Фарсалия, или О гражданской войне», опи
сывающей войну между Цезарем и Помпеем в 49-47 до н. э,;
Каллиопа — муза эпической поэзии; Статий (45-96) — римский
поэт времени Домициана, автор поэм «Фиваида», сборника сти
хов «Сильва»; Децим Юний Ювенал (ок. 60 — ок. 127) — рим
ский поэт-сатирик, написавший 16 сатир в пяти книгах.
16. Самосский философ — Пифагор (ок. 570 — ок. 500
до н.э.).
17. Марк Туллий Цицерон (106-43 до н.э.) — римский
оратор, юрист, писатель, философ, политик; его главные фи
лософские сочинения: «Тускуланские беседы», «О пределах
добра и зла», «О природе богов»; Луций Анней Сенека (ок.
4-65) — римский политический деятель, философ-стоик; ав

тор таких сочинений, как «О спокойствии души», «О твердо
сти мудреца» и др.
18. Боккаччо говорит о Воклюзе, местечке километрах в
двадцати пяти от Авиньона, где Петрарка купил себе скром
ный домик и подолгу жил там до той поры, пока не вернул
ся совсем в Италию.
19. Дионисий дель Борго да Сан Сеполькро — профессор
парижского университета в 40-е гг. XIV в., астроном, бого
слов, ученый комментатор Овидия, Вергилия, Сенеки, Ари
стотеля; долгие годы состоял в дружеской переписке с Пет
раркой, подарил ему «Исповедь» Августина.
20. Великий Африканец — Сципион Африканский Стар
ший (234-183 до н.э.), римский полководец. В период Вто
рой Пунической войны прославился своими победами над
карфагенскими войсками в Африке, что и принесло ему ти
тул «Африканский». Один из любимых древнеримских геро
ев Петрарки, ему и посвящена поэма «Африка». Она была
начата в 1338-1339, писалась до 1343, оставшись не вполне
завершенной. «Африка» была опубликована гуманистом
Пьетро-Пасло Верджеряо в 1396.
21. Кардинал Пьетро Колонна — представитель старин
ного римского феодально-аристократического рода, друг и
покровитель Петрарки; Роберт Сицилийский (1309-1343) —
король Неаполитанского государства, в состав которого вхо
дила Южная Италия; Аццо да Корреджо (ум. в 1363) — один
из правителей Пармы в 1341-1345, друг Петрарки, постоян
ный спутник в его поездках и путешествиях.
Приезд Петрарки в Неаполь падает на начало 1341.
22. Экзамен был задуман как испытание поэта, которому
пришло приглашение прибыть в Рим для увенчания лавро
вым венком в знак признания литературных заслуг.
23. Увенчание произошло 8 апреля 1341. Орсо дельи Ор-
сини закончил речь перечислением званий и прав, которые
получал Петрарка. Он был признан «величайшим поэтом и
историком», приобретал звание магистра и профессора по
этических искусств и истории; все права и привилегии, ко
торыми пользовались профессора свободных и благородных
искусств, а также право представлять к поэтической корона
ции других и, наконец, римское гражданство.
На коронации Петрарка произнес речь, содержание кото
рой было тщательно продумано. Он прославлял поэзию, за
щищая ее от средневекового пренебрежения и нападок, от
стаивая ее право на самостоятельное почетное место среди
других искусств (научных дисциплин). Петрарка говорил о

благородном характере и законности славы, которая стяжа
ется поэтическим творчеством. Речь была пересыпана цита
тами из классиков, особенно из Вергилия. Коронация Пет
рарки была плодотворной попыткой утверждения великой
культурной ценности поэзии и литературы вообще (см. пе
ревод «Слова, читанного знаменитым поэтом Франциском
Петраркой Флорентийским в Риме на Капитолии во время
его увенчания лавровым венком» в кн.: Петрарка Ф. Эстети
ческие фрагменты / Пер., вступ. статья, прим. В.В.Бибйхина.
М., 1982. С. 38-46).
24. Боккаччо неточен: Петрарке в это время было уже 37 лет.
25. Статий — см. коммент. 15.
26. Сатурн — древнеиталийский бог посевов и плодоро
дия, время властвования которого считалось золотым веком;
в память о нем справлялись Сатурналии — веселый и буй
ный праздник, длившийся несколько дней.
27. Джованни Барйлли — один из приближенных неапо
литанского короля Роберта; представлял Петрарку в Риме от
имени короля во время коронации лавровым венком.
28. Петрарка жил в Парме несколько месяцев в 1342 и
потом — в 1344-1345.
29. Эклога — маленькое стихотворение, у Вергилия —
пастушеская песня. Петрарка написал на латинском языке
12 эклог, объединив их в сборник «Пастушеских песен». В
них под пастораль замаскированы действительные события и
личности: так, под Аргусом подразумевается король Роберт.
Четыре первые эклоги (в том числе «Аргус») Петрарка напи
сал в 1346; Соливадо (лат. — Solivadus) — «одиноко бродя
щий». Сильвио (от silva) — «любящий лес».
30. Слова Боккаччо о «монашеском образе жизни» Пет
рарки не следует понимать буквально. Гуманист никогда не
отказывался от своих светских литературных занятий, по
эзии, любви к Лауре, широко и горячо интересовался поли
тическими делами Италии, проявляя себя гражданином и
патриотом. Но он вынужден был избрать поприще клирика
(в 1330), так как не имел никакой профессии в руках, кроме
незаконченного юридического образования. К юридической
практике, судя по его слбвам, он испытывал отвращение, а
средств для существования не было. Духовный сан стал для
Петрарки лишь скромным источником материального дос
татка, дал возможность всерьез обратиться к любимым лите
ратурным и научным занятиям.
31. Папа Климент VI предлагал Петрарке в 1346 и 1347
место ученого секретаря (папского секретаря); позже ему
еще трижды предлагали эту почетную и доходную долж

ность, но гуманист не захотел терять независимость.
Прелаты — высшие церковные служители: епископы, ар
хиепископы, кардиналы; Сцилла и Харибда — в древнегре
ческой мифологии чудовища, обитавшие по обеим сторонам
узкого морского пролива между Италией и Сицилией и гу
бившие проплывавших мимо мореплавателей. Сцилла, обла
давшая шестью головами, хватала с проходящих мимо кораб
лей гребцов, а Харибда, всасывая воду на огромном расстоя
нии, поглощала вместе с ней корабль. Отсюда выражение
«находиться между Сциллой и Харибдой» — значит подвер
гаться опасности с обеих сторон.
32. Сирены — в древнегреческой мифологии полуптицы-
полуженгцины; согласно «Одиссее» Гомера, Сирены своим
волшебным пением завлекали мореходов к прибрежным ска
лам, о которые разбивались корабли.
33. Платон (427-347 до н.э.) — древнегреческий мысли
тель, любимый ученик Сократа, основатель философской
школы (Старой академии); Амвросий Медиоланский (ок.
340-397) — епископ Милана, проповедник, богослов, один
из отцов католической церкви; сочинял церковные гимны,
установив основы ритуального пения.
34. Киренейский тимьян — очень душистая трава, на за
пах которой со всех сторон летят пчелы; губы, намазанные
тимьяном, должны были, по поэтическому выражению Бок
каччо, произносить особенно сладкозвучные речи.
35. Лаура — женщина, которую Петрарка любил всю
жизнь. Он встретил ее впервые в Авиньоне 6 апреля 1327 в
церкви св. Клары. Долго она оставалась незнакомкой, нико
гда не ответила взаимностью на любовь поэта, но «благосло
венный день, месяц, лето, час и миг» этой встречи стал для
поэта судьбой. Два больших цикла стихов «На жизнь мадон
ны Лауры» и «На смерть мадонны Лауры» составили бес
смертную славу Петрарке и его возлюбленной.
Друзья поэта много раз высказывали сомнения относи
тельно реальности Лауры. Но он всегда отвечал, что его воз
любленная вовсе не символ, она — реальная и прекрасная
земная женщина. Любовь к ней — тоже вполне реальное,
возвышенное и одновременно мучительное чувство.
36. Боккаччо скорее всего имеет в виду трактат «Моя тай
на», который именно в это время начал писать Петрарка.
«Туллий спрятал в Арпине» — гуманистам XIV в. было
известно, что многие сочинения Цицерона (Туллия) уничто
жены или утеряны в средние века. Среди них и такие, как
«Брут», найденный в XV в.
Возможно, этот диалог и имеет в виду Боккаччо.

37. Феокрит (310-245 до н.э.) — древнегреческий поэт,
родом из Сиракуз, основоположник жанра идиллии; создал
образ влюбленного пастуха. Вместе с тем Феокрит проявлял
интерес к повседневной жизни простолюдинов, отразивший
ся в его сочинениях.
38. Эта комедия Петрарки до нас не дошла.
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Абеляр П. 5 Аристотель 16, 19, 22, 25,
Абрамсон М Л. 10 29, 36, 38, 39, 55, 64,
Август 87, 187, 188, 191, 102j 120, 131, 159, 175,
196, 249, 262, 270, 309, 191, 220, 244, 250, 256,
333, 346, 379, 388, 389 257, 260, 261, 263, 264,
Августин 29, 97, 106, 115, 268-270, 274, 285, 287,
173, 206, 237, 240, 254, 318, 324-326, 334-338,
255, 258, 265-267, 270- 345, 347, 348, 350-353,
273, 275, 289, 295, 296, 355-359, 362, 364, 384-
300, 319, 335, 336, 349, 386
350, 354, 356, 359, 361- Артур 201
363, 386, 387 Арунтий 119
Аверроэс 36, 38, 231, 250, Архий 47
251, 357 Архит Тарентский 109, 289
Авиценна 296 Асиний Поллион 62
Авл Помпоний 165 Асклепий 153, 293
Агафокл 310 Аттал 382
Агриппа 388 Аттик 132
Адам 20 Аттилий Регул 154
Александр Македонский Афанасий Великий 173
37, 159, 170, 187, 192, Аццо да Корреджо 128, 396,
195, 201, 261, 293, 307, 397
313, 344, 380
Алексис 106 Балашов Н.И. 6
Алкивиад 159, 174 Бальб 341, 346
Альберти 12, 25, 42 БальдуиноА. 8
Аматуро Р. 13, 14, 16 Барилли Дж. 397
Амвросий 74, 173, 258, 319, Барон Г. 14
356, 363, 398 Баткин Л.М. 6, 10
Анаксагор 159, 356 Бенедикт XII 393, 396
Анахарсис 191 Вернадская Е.В. 14
Андрей, ап. 293 Биант 191
Андрокид 170 Бибихин В.В. 10, 11, 54
Антиох 229 Биррия 242
Антоний 148, 168 Боккаччо Дж. 45, 46, 48, 49,
Апеллес 131, 278 52, 56, 57, 393
Апиций 235 Боско У. 13, 16
Апулей 144, 242, 254, 296, Боэций 230, 266, 295
356 Брагина Л.М. 10
Аристипп 265 Браччолини П. 42
Аристоксен 293 Бруни Л. 42
Указатели 469
Брут 62, 132, 216, 298 Гиппократ 191, 227, 228,

Бусирис 310 233, 247, 257, 267, 280,
Бэрджин Т. 14 293
Голенищев-Кутузов Н.И. 6
Валериан 154 Гомер 56, 159, 220, 241, 261,
Валла JI. 42 264, 267, 273, 337, 356,
Варлаам Калабрийский 360 358, 369, 394
Варрон 228, 295, 325, 342, Гораций 22, 25, 56, 117,
384, 386, 387 126, 132, 159, 160, 182,
Василий Великий 67 194, 205, 211, 213, 244,
Веллей 348 259, 268, 270, 275, 287,
Вентидий Басс 196, 197 291, 351, 353, 394
Вергилий Марон 56, 73, Гортензий 354
106, 112, 113, 136, 140, Горфункель А.Х. 6, 10, 17
156, 194, 205, 220, 232, Гостилий 195
241, 257, 261, 263, 267, Гофир 315
270, 272, 273, 275, 282, Григорий Великий 271
289, 309, 356, 358- 388, Гуковский МЛ. 10
394, 395, 399 Гусейнов АЛ. 12
Веррес 281
Верцингеторикс 383 Давид 120, 176, 269, 288
Веселовский Л.Н. 52 Данте Алигьери 5, 6, 27, 42,
Веспасиан 192, 196, 383 43, 52
Викторин 258, 276, 363 Дарий 154
Висконти 15, 40, 53 Девятайкина Н.И. 10, 12
Витковский Е. 9 Дейотар 281, 382
Воусма У. 8 Демокрит 159, 191, 250,
337, 344, 356
Габриэлли Ф. 16 Демосфен 103-105, 148, 194,
Гален 225, 258, 296 220, 233, 259, 280, 296,
Галлион 133 300, 358
Ганнибал 37, 229, 230, 239, Джероза П. 14
261, 399 Джерулли Э. 16
Гаспаров М.Л. 10 Дикстра Ф. 13, 16
Гвиницелли Г. 5 Диоген 154, 313, 356
Гекуба 154 Дионисий Сиракузский 224,
Гелиогабал 305 307
Гельвий 388 Дионисио дель Борго 47,
Гераклит 270 395
Гермак 265 Доброхотов A.JI. 6
Геродот 172 Домициан 173, 379, 397
Гершензон М. О. 9, 10 Донат Альбанцани 314, 326
Гесиод 264, 293, 356 Дотти У. 7, 14, 16
Гигин 388
Гиерон 382 Еврипид 194, 232, 264
470 Указатели
Евтропий 305 Колонна Дж. 46, 47

Евфорбий 344 Колонна П. 396
Елина Н.Г. 6 Константин Великий 201
Корнелий Непот 273
Иванов Вяч. 9 Корункан 168
Иезекииль 271 Красс 197
Иероним Блаж. 206, 258, Крез 154
285, 288, 300, 336, 356, Критий 159
360, 361, 364, 387 Ксенофонт 86, 256, 358
Иероним 265 Курий 168
Иннокентий III 18
Иннокентий VI 53 Лабеон 295
Иоанн Солсберийский 5 Лаберий 328, 330
Иов 122 Лактанций Фирмиан 153,
Иосиф Флавий 356 231, 258, 342-344
Ирлитц Г. 12 Лаура 10, 45, 46, 399
Исайя 270 Лелий 96, 366
Исократ 318 Ливий Тит 47, 238, 261, 380,
Иуда, ал. 305 381
Лигарий 281
Кабассоль Ф. 31, 34 Лосев А.Ф. 11
Калигула 157, 174, 224 Лукан 264, 270,295, 394
Калисфен 307 Луцилий 96, 107, 108, 131
Калькидий 345, 355 Людовик Тарентский 53
Камбиз 37, 294
Камилл 377 Магомет 250
Караман Ж. де 54 Макиавелли Н. 11
Карл IV 53 Макробий 91, 227, 350, 351,
Каррара Ф. 55 356, 357
Каталина 157, 191, 281, 305, Максим 196
307 Максимин 196
Катон Младший 177-179, Манетти 42
210, 224, 307 Марий 136, 161, 165, 194,
Катон Старший 63, 96, 97, 258
146, 161, 168, 195, 240, Мария Дева 77, 250, 278
243, 323 Мартеллотти Дж. 14
Квинтилиан 88, 89, 103-105, Марцелл 224
117 Масинисса 382
Кертинг 9 Матвеева Н. 9
Киприан 106, 258 Маттеи Р. де 9
Клавдиан 185 Метелл 187
Климент VI 35, 53, 248 Метродор 265
Клоакин 295 Меценат 167
Клодий 165, 281 Милон 281
Колонна 46, 47, 51 Мирандола П. делла 12, 42
Моисей 95, 344 Платон 16, 29, 87, 92, 102,

106, 118, 154, 155, 158,
Нелли Ф. 52 160, 175, 177, 195, 220,
Нерон 157, 174, 224, 295, 250, 255, 256, 266, 267,
305, 307, 368, 379 270, 289, 295, 296, 307,
Нольяк П. 16 318, 325, 344, 248, 351,
Нума 161, 191, 379 354-356, 358-360, 362,
Овидий 84, 209, 270, 256, 398
394 Плиний Старший 170, 225,
Олимпиада 201 227, 248, 356
Ориани 9 Плотин 91, 92, 356
Орсо дельи Орсини 49, 396 Плутарх 386
Орган 315 Помпей Великий 136, 186,
196, 295
Павел, ап. 99, 124, 168, 265, Помпей Страбон 196
266, 348, 364 Порфирий 356
Пакувий 270 Присциан 264
Палладий 293 Птолемей 293, 315, 382
Паллор 295 Публий Сир 347
Персей 201
Персий 154, 270, 344 Рабинович Е.Г. 10
Перикл 174 Ревякина Н.В. 11, 12
Пертинакс 196 Регул 224
Петр, ап. 78, 293, 330, 369, РенодэА. 13, 16
374, 378, 379 Риенци К. ди 51, 53
Петр Дамиани 67 Рико Ф. 8, 12, 14, 16
Петрарка Г. (брат Роберт Неаполитанский 49,
Ф. Петрарки) 43 50, 322, 329, 396, 399
Петрарка Дж. (сын Росций 180, 235
Ф.Петрарки) 49 Руфин Аквилейский 300,
Петрарка П. (отец 361
Ф.Петрарки) 393
Петрарка Ф. 3, 5-33, 35-57, Салинари К. 14
393, 399 Саллюстий 119, 146, 233,
Петрарка Фр. (дочь 300, 358
Ф.Петрарки) 49 Салютати К. 25, 42
Петрарка Э. (мать Сарданапал 380
Ф.Петрарки) 393 Светоний 179
Пиндар 159 Север 161, 191, 196
Пирр 261, 382 Сенека 22, 23, 25, 45, 56, 82,
Пифагор 159, 175, 191, 237, 85, 89, 96, 107-111, 114,
250, 334, 343-345, 356 116, 119, 131-133 145, 154,
Плавт 242 161, 167, 178, 179, 208,
Плантий 63, 281, 389 210, 216, 237, 264, 276,
288, 294, 298, 307, 328,
331, 353, 373, 386, 388, Фео М. 8

395 Феокрит 399
Сервий Туллий 195 Феррари 9
Сервилий Ватия 111 Фидий 191
Серран 168 Филет 191
Сетте Г; 44 Филипп Аравитянин 196
Сильвио (псевдоним Ф.Пег- Филипп Македонский 160,
рарки) 397, 399 192,201, 302
Симон Волхв 312 Филострат 399
Сифак 154 Флор 383
Скарпати С. 8 Фойгт 9
Скинэр К. 8 Фома Аквинский 31
Соколов В.В. 11 Формион 229, 230
Сократ 158-160, 174, 194, Фостер К. 8, 16
224, 234, 307, 353, 356 Фукидид 358
Соломон 275, 315, 347
Солон 178, 264, 356 Херил 320
Солонович Е. 9 Хлодовский Р.И. 10, 49
Спурина 144 Хремон 102
Стам С.М. 6 Хрисипп 252
Стаций 173, 263, 270, 394, Христос 19, 22, 36-39, 76, 78,
397 80, 84, 94, 95, 97, 98, 152,
Сулла 180, 187 206, 222, 231, 250-252,
Сципион 37, 48, 126, 162, 267, 273, 288, 2%, 297,
178, 179, 187, 224, 238, 323, 336, 338, 339, 344-
239, 261, 294, 366, 389, 348, 354, 360-364, 371,
399 373, 374, 376, 378, 379
Тарквиний Приск 195 Цензорин 156

Теофраст 191 Цицерон 22, 25, 45, 47, 56,
Теренций 87, 113, 394, 399 62, 63, 80, 81, 85, 86, 88,
Тиберий 111 95-97, 106, 109, 110, 124,
Тимей 264, 344, 345, 355 134, 140, 146, 148/ 161,
Тимон 286 165, 170, 174, 175, 180,
Томашевский Н. 9 191, 194, 198, 201, 204,
ТрипэА. 14 209, 210, 213, 216, 220,
228, 229, 233, 235, 236,
Уитфилд Дж. 14 243, 249, 259, 264, 268,
Урбан V 17, 322, 330, 367, 280, 281, 285, 286, 290,
373, 377 296, 298, 300-302, 318-
320, 325, 333, 334, 337-
Фабриций 168, 224 343, 347, 349, 350, 352-
Фаларис 224, 310 354, 356-358,' 361-363,
Фебрис 295 384-386, 395, 399
Фемистокл 157, 174
Эвмен 382 Feo М. 9

Эзоп 180 Foster К. 8, 16
Эней да Сьена 400 Gabrielli F. 16
Энний 228, 270 Gerulli Е. 16
Эпаминонд 159, 174 Green Th.M. 9
Эпикур 95, 96, 171, 250, Kriesteller P.O. 16
265, 319, 344, 348, 349 Manselli R. 9
Эсхин 233, 300 Martellotti G. 14
Эфрон А. 9 Mattei R. de 9
Nolhac P. de 16
Ювенал 183, 197, 206, 270, Paoletti M. 9
317, 373, 378, 394 Parkes H. 8
Югурта 155, 201 Petronio G. 9
Юлий Цезарь 162, 169, 170, Pullan B. 9
179, 182, 187, 315, 328, Renaudet A. 13, 16
378, 380, 383, 389 Rico F. 8, 14, 16
Юстин 388 Salinari C. 9, 14
Scaglione A. 7
Amaturo R. 13, 14, 16 Schalk F. 7
Antonovicz A.V. 57 Skinner Q. 8
Balduino А. 9 Solerti A. 44
Baron Н. 14, 50 Squarotti G. 9
Beigin Т. 14 Tilden J. 14
Billanovich G. 57 Tripet A. 50
Bosco U. 13, 16 Viscardi A. 9
BufanoA. 15 Voci A.M. 9
Diekstra F.M.H. 13, 14 Whitfield J.H. 14
Dotti U. 7, 9, 14, 16
УКАЗАТЕЛЬ МИФ ГИЧЕСКИХ ИМЕН

Алкид 201 Геракл 81, 86, 119, 158, 159,
Амфион 231 183, 260, 295, 313, 320, 342,
Аполлон 101, 236, 291, 342, 366
393, 394 Гермес 153
Аргус 399
Арион 172 Диана 342
Атрид 337 Дионис 342
Ахиллес 366 Дит 387
Беллерофонт 286 Иксион 177
Ипполит 283
Венера 176, 342 Каллиопа 394
Вулкан 101, 341, 342 Купидон 342
Гектор 378
Лары 394 Талия 394

Либер 101, 159 Тартар 152, 248
Тезей 366
Меркурий 225, 342 Терсит 320
Минерва 101, 255, 297, 342
Нептун 341 Улисс 241, 394
Нис 78
Филоктет 366
Орфей 177, 231, 272 Фурии 76, 78
Осирис 101
Харибда 397
Патрокл 366
Пегас 354 Церера 101, 341
Пелей 192
Пенаты 394 Эакид 378
Пенфей 320 Эвриал 78
Пирифой 366 Эней 112, 241, 272, 378
Пиэриды 230, 394 Эскулап 236, 283, 342
Поллукс 312
Юнона 337
Ромул 191, 201, 262, 295 Юпитер 211, 235, 337, 341,
342
Сатурн 101, 309, 397
Сцилла 397 Янус 379
УКАЗАТЕЛЬ ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ

Абдера 191 Богемия 57
Авиньон 15, 17, 32, 40, 42-45, Болонья 4, 44, 45, 329, 389,
47-49, 54, 330, 369, 373, 393
377, 382, 393 Брабант 47
Азия 195, 389
Александрия 315 Вавилон 370
Альпы 393 Вейи 377
Ареццо 43, 52, 393 Венеция 4, 39, 53-55, 57
Арква 49, 55 Венузий 194
Армения, Малая 382 Верона 52
Арпин 161, 165, 191, 399 Воклюз 48, 49, 51, 53
Афины 101, 156-159, 174, Галлия 352, 367, 371, 372,
264, 273, 370 384, 388-390
Африка 48, 50, 395, 399 Ганг 222
Геликон 232, 330
Байи 294 Гент 389
Генуя 4, 53 Модена 389

Германия 47, 371, 389 Монпелье 44, 329, 394
Греция 352, 386
Дунай 120 Неаполь 57, 329, 396, 397
Нил 293
Европа 5 Нуманция 126
Египет 101, 102, 382 Нумидия 201, 382
Иерихон 368, 369 Падуя 4, 54, 55, 329

Иерусалим 94, 156, 368, 369 Париж 47, 329, 353, 373,
Инд 222 389
Испания 381, 386, 389, 390 Парма 50, 51, 389, 397
Италия 4, 9, 15, 17, 40-43, Пергам 382
48, 51, 53, 54, 56, 119, Перуджа 4
125, 289, 308, 310, 352, Пестум 381
367, 372, 385, 388, 389 Пиза 43
Иудея 237 Пиренны 191
Плацентия 389
Капри 111 Полленция 389
Карпентрас 44 Прага 53
Карры 197 Прованс 57
Карфаген 370
Кносс 72 Рейн 120, 388, 389
Колония Агриппина 388 Рим 17, 27, 40-42, 47, 49,
Кордуба 161, 395 50-52, 156, 157, 161, 165,
Коринф 370 180, 191-195, 197, 262,
Корреджо 50 278, 369-373, 375, 377,
Кос 191 378, 381, 382, 388, 389,
Кремона 389 396, 397
Кумы 111 Родан 309, 329
Куры 161
Сабины 161
Лакедемон 156 Самос 191
Ларисса 192 Санкт-Петербург 13
Лекты 161 Сериф 158
Лесбос 191 Сиена 4
Лион 389 Скифия 191
Литерно 294 Смирна 394
Льеж 47 Сорга 292, 293, 330, 395
Македония 201 Спарта 370
М атуя 52, 53, 194 Стагир 191
Мессана 382
Метапонт 344 Тарракон 389
Милан 4, 15, 32, 40, 53, 54, Тоскана 57
363 Троя 370, 388, 389, 394
Тулуза 329 Этна 127

Тускул 161 Этрурия 263, 393
Эфес 229, 303 Флоренция
Фазис 169 4,43, 52, 389, 393'
Феррара 51 Франция 57
Фивы 159 Фригия 389
Фландрия 47, 57
СОДЕРЖАНИЕ
H.И.Девятайкина. Петрарка как философ и полемист........ 3
Предисловие............................................................................... 61
Книга первая..............................................................................66
6 СРЕДСТВАХ ПРОТИВ ПРЕВРАТНОСТЕЙ СУДЬБЫ
(ДИАЛОГИ ИЗ ТРАКТАТА)
Предисловие.............................................................. 128
Книга первая
I. О цветущем возрасте и/надежде
на более продолжительную жизнь .................................. 138
И. Об исключительной красоте тела................................ .. 141
IX. О красноречии................................................................... 145
X- О добродетели.................................................................... 148
XI. О мнениях относительно добродетельности................ 150
XIII. О религии........................................................................ 152
XIV. О свободе......................................................................... 154
XV..О прославленной родине................................................ 156
XVI. О родовитом происхождений....................................... 161
XVII. Об удачливом происхождении.................................... 166
XyiH. Об образе жизни знатных.......................................... 167
XXIII. О пении и наслаждении музыкой............................ 172
XXIV. О плясках...................................................................... 175
XXVIII. О скоморохах................... ......................................... 179
XLVTII. О воинском достоинстве 181
ХСИ. О славе............................................ ............................... 183
CVIII. О счастье.......................................................................186
478 Содержание
CXXXI. О надежде на душевный покой............................ 189

Книга вторая
IV. О безвестной родине...................................................... 190
V. О незнатном происхождении.........................................192
VI. О зазорном происхождении...........................................198
VIII. О бедности.................................................................... 201
XCIII. О печалях и несчастиях............................................ 203
XCVIII. Об отвращении к жизни ........... ..... .................. 210
CXVIII. О страхе смерти...................................................... 211
Книга I ................................................................................... 219
Книга I I ................................................................................. 233
Книга I I I ........... ............................................................ 257
Книга IV 284
ИНВЕКТИВА ПРОТИВ НЕКОЕГО
ЧЕЛОВЕКА ВЫСОКОГО ПОЛОЖЕНИЯ,
НО МАЛОЙ УЧЕНОСТИ И ДОБРОДЕТЕЛИ ................. 304
О НЕВЕЖЕСТВЕ СВОЕМ
СОБСТВЕННОМ И МНОГИХ ДРУГИХ............................314
КТО ХУЛИТ ИТАЛИЮ 367
Приложение
ДЖ.БОККАЧЧО
О ЖИЗНИ И НРАВАХ ГОСПОДИНА
ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ ИЗ ФЛОРЕНЦИИ........ 393
Комментарии
Об уединенной жизни............................................................ 403
О средствах против превратностей судьбы......................... 415
Инвективы против врача........................................................ 435
Инвектива против некоего человека высокого
положения, но малой учености и добродетели............446
О невежестве своем собственном и многих других...........449
Инвектива против того, кто хулит Италию........................ 457
Содержание 479
Боккаччо Дж. О жизни и нравах господина

Франческо Петрарки из Флоренции.............................. 462
Указатель имен........................................................................ 468
Указатель мифологических имен......................................... 472
Указатель географических названий....................................473
ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА
Сочинения
философские и полемические
Художественное оформление А. Сорокин

JIP N9 030457 от 14.12.1992. Подписано в печать 25.12.97.
Формат 84x108 1/32. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная..
Усл.печ.л. 25,2. Уч.-изд.л. 24,9. Тираж 2000 экз. Заказ N° 2958
Издательство «Российская политическая энциклопедия»
(РОССПЭН)
129256, Москва, ул. В.Пика, д.4, корп.1. Тел. 181-00-13 (дирекция);
181-34-57 (отдел реализации). Факс 181-01-13
Отпечатано в Московской типографии № 2 РАН
121009, Москва, Шубинский пер., 6

Петрарка Ф. - Сочинения Философские и Полемические. - 1998

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Петрарка Ф. - Сочинения Философские и Полемические. - 1998

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

ФРАНЧЕСКО

Составление, перевод, комментарии, указатели

© «Российская политическая энцик­

В переломную эпоху, время больших исторических

важный этап развития гуманизма — ренессансный,

ность, лживость, несоответствие христианским идеа­

любви, хотя еще и символизированной, не преодолев­

1 Мы опирались на выводы, содержащиеся в работах Н.И.Голени-

радости. Творчество первого гуманиста и поэта Ренес­

2 О круге исследователей и основных направлениях в изучении

Это определение дано в монографии «Жизнь Пет­

4 Rico F. Vida е Obra de Petrarca. I. Lectura del «Secietum». Padova,

Все больше обсуждают современные авторы и во­

Middle ages. L., 1970. P. 325; Pullan В. A History of Early Renaissance

Что касается отечественной литературы о Петрарке,

Н.В.Ревякина12. Впервые к анализу привлечены основ­

12Ревякина Н.В. Проблемы человека в итальянском гуманизме

берти и Пико15. Еще удивительнее отсутствие раздела

Следует заметить, что одним словом «трактат» данное

18 См: Renaudet A. Humanisme et Renaissance. Dante, Petraique,

Почти все авторы признают сильное влияние на не­

на русский язык и представленных в данной книге.

ских аристотеликов. Петрарка написал ее за несколько

25 Petrarca Fr. De sui ipsius et multorum ignorania / / Ibid. P. 1024-

роли философов как наставников морали; довольно

ром будет постепенно с о к р а щ а т ь с я расстояние между

«Разума», сам же он — голос Петрарки. Диалоги весь­

а тело ей служит, гуманист напоминает своему оппо­

душе ввиду ее бессмертия, не оговаривается, что душу

(II,. 93). В другом месте говорится, что человек должен

должно сочетаться с величием духа и добродетельностью.

тигнуто, но беспокоится относительно того, что долж­

во-христианских. Активная, полнокровная жизнь на

детель понимается светски, взращивается в себе при

Если обратить внимание на социальную сторону

путем осознания ценности своего «я», способом само­

что человеку служит окружающий мир, а он может им

стья он так и не познал — я имею в виду то, без чего

Для всех сочинений Петрарки характерна внутрен­

деловому, человеку, и деревенского, уединенного,

Дополняет портрет описание тех, кто прислуживает

людям и уединение, «рай на земле», как воплощение

рождения до занятий тех, кто служил его «Натурой», под­

и Петрарка, со своей стороны, вступил в «литератур­

обозленного и разобиженного оппонента. Это застав­

он ежедневно имеет дело: «моча», «дерьмо», «дурные

собственном и многих других». Там портрету и авто­

Все перемешано в этом сложном веке: гуманизм и

Имени первого оппонента Петрарка назвать не за­

На взгляд Петрарки, сочинение этого кардинала,

Для понимания масштабности Петрарки как лично­

ем» впоследствии назовет гуманист время пребывания

31 Boccaccio ,J. De vita et moribus domini Fnmcischi Petrarchae de

кие учителя... было столь много великих умов», —

34 Там же. С. 87.

этой встречи запечатлен в одном из лучших сонетов, а

37 Там же. С. 11.

«Я всегда глубоко презирал богатство, не потому, что­

но считал своей родиной всю Италию, перешагнув тот

41 Петрарка Ф. Письмо к потомкам. С. 18.

В Воклюзе у Петрарки родился сын Джованни. По

присутствии всего клира и народа произнес длинную,

44Tripet A. Petnuque ou la cormaissance de soi. 1967. P. 30, 40-49, 178.

сильно меняется, ее правители оказываются в серьез­

© «Российская политическая энцик

ность, лживость, несоответствие христианским идеа

любви, хотя еще и символизированной, не преодолев

радости. Творчество первого гуманиста и поэта Ренес

Это определение дано в монографии «Жизнь Пет

Все больше обсуждают современные авторы и во

Н.В.Ревякина12. Впервые к анализу привлечены основ

Почти все авторы признают сильное влияние на не

«Разума», сам же он — голос Петрарки. Диалоги весь

а тело ей служит, гуманист напоминает своему оппо

тигнуто, но беспокоится относительно того, что долж

путем осознания ценности своего «я», способом само

Для всех сочинений Петрарки характерна внутрен

рождения до занятий тех, кто служил его «Натурой», под

и Петрарка, со своей стороны, вступил в «литератур

обозленного и разобиженного оппонента. Это застав

собственном и многих других». Там портрету и авто

Имени первого оппонента Петрарка назвать не за

Для понимания масштабности Петрарки как лично

«Я всегда глубоко презирал богатство, не потому, что

сильно меняется, ее правители оказываются в серьез

В 1350 г. Петрарка совершает поездку в Рим, побы

лос его был слаб и прерывался, речь ,возымела дейст

площади и городские стены и тут же столбенеют, тара

Я понимаю, что вряд ли открою тебе нечто совер

ределить, что ей ближе и что следует избрать. Я наме

А тот, кто склонен к уединению И свободен от до

и чужих, громко и суетливо хлопочут около стола. Од

того, и большего не требует. Он не жаждет больших бо

Алчность, злоба и страсть — родные сестры, порож

Наш друг или убеждает себя, что он сыт, или ужи

В совершенно разном состоянии души и тела отхо

безмятежно. Его сны подобны его дневным делам, толь

III. Итак, отче, я обрисовал тебе один день челове

ды. Живя по чужому приказу, своей смерти они не из

Счастливой мы можем назвать суровую жизнь дере

выводящие на нее заблудшие души. Нет слов, это ог

мне на долю, не делает мою душу заносчивой, но дос

имеет единственного ,свидетеля — Господа Бога и до

Пусть же будет — а это вполне возможно — так: мыс

лий. Ведь христианину в роли стража и спутника доб

А прежде всего обратить внимание на себя, чтобы за

ным, переходя границы человеческих почестей, дохо