Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Der Film wird aus der Sicht der 12jährigen Erika erzählt. Die beiden Schwestern leiden unter der Trennung der Eltern. Sie
wohnen mit der Mutter, deren neuem Ehemann Kurt und zwei kleineren Halbgeschwistern zusammen in einer beengten Mietshauswohnung. Gerade für 14jährige
Ilse wird dies immer mehr zum Problem, sie liegt im ständigen Streit mit ihrer Mutter. Einzig die Oma scheint das pubertierende Mädchen zu verstehen. Als Ilse
eines Tages erst nach Mitternacht nach Hause kommt, erhält sie von ihrer Mutter Hausarrest. Pünktlich ist sie auch jeden Nachmittag zu Haus, jedoch weiß die
Mutter nicht, dass Ilse tagsüber die Schule schwänzt und so doch ihren Freiraum erhält. Ilse erzählt Erika, dass sie die Familie verlassen und mit Freunden
nach England gehen will. Dort möchte sie als Kindermädchen arbeiten. Erika hilft ihr bei der Flucht, da Ilse gedroht hat, sich umzubringen, sollte sie weiterhin in
Ilse ist nun weg, und weder Erika noch die Eltern erhalten ein Lebenszeichen von Ilse. Schließlich macht sich Erika auf die Suche nach Ilse und muss feststellen,
dass Ilse gar nicht nach England gereist ist. Sie findet schließlich Ilse, und die Schwester kommt tatsächlich wieder mit nach Haus.
Кристине Нёстлингер
Ильза Янда, лет – четырнадцать
Перевод с немецкого А. Исаевой
Я все напишу, хотя и не знаю, с чего мне начать и что мне писать. Я только знаю, чем все кончилось.
Кончилось тем, что Ильза пропала.
Ильза – моя сестра. Она пропала. Ильза не вернется. А если она вернется, ее отправят в приют. Потому что невозможно больше нести
ответственность – так они говорят. Попечительница из полиции сказала – сначала ее надо еще найти, а уж потом пусть мама решает, отправлять
ее или нет. Папа сказал – он тоже имеет право высказать на этот счет свое мнение. Но кто его станет слушать. Да ему и сказать-то нечего.
Я не хочу, чтобы Ильза нашлась. Потому что ее отправят в приют.
Ничего я им не скажу.
Мама и Курт говорят, что я обязана рассказать все, что знаю. И папа, и бабушка, и все так говорят.
Ничего я им не скажу.
«Что угодно, только не это!» – сказала мне Ильза еще перед тем, как пропала. И это было так. Для нее, конечно.
Когда мне будет четырнадцать, как Ильзе, может, и со мной так будет. И тогда Оливер пусть тоже меня не выдает.
Ничего им не добиться. Я ничего не знаю!
Она надела красное пальто и сказала, что пойдет купит тетрадь в линейку. С полями. Больше я ничего не знаю, мама!
Больше она мне, правда, ничего не сказала, Курт! Ну правда, папа, правда!
А я, госпожа попечительница, как раз решала очень трудное уравнение с тремя неизвестными. Я на нее даже и не взглянула!
«Радуйся, что у нас такая большая семья, – говорит мне иногда мама, – в этом есть свои преимущества». Называть нас «большой семьей» –
нет, это плохая шутка. Но свои преимущества тут, и правда, иногда есть. Например, в день рождения. В этот день я получаю подарки от трех
бабушек, трех дедушек, от мамы, от папы, от отчима, от папиной жены, от бывшей жены отчима и от шести братьев и сестер.
Сперва кажется, что во всем этом не разобраться. А ведь на самом деле все довольно просто. Моя мама вышла замуж за моего отца и родила
двоих детей: Ильзу и меня. Потом они развелись, и папа женился на другой, и у них опять родилось двое детей. А мама вышла замуж за Курта, и
у них тоже родилось двое детей. А Курт еще раньше был женат, и у него есть ребенок.
Все это вовсе не такая уж редкость. В нашем классе у многих родители развелись, а потом опять женились и нарожали детей. Правда,
некоторые не могут позволить себе новых детей – из-за алиментов на старых.
Мама с папой развелись, когда Ильзе было семь лет, а мне – пять. Говорят, они потеряли общий язык. Но что-то тут, наверно, еще было. А то
зачем бы мама стала так прятать эту бумажку – решение суда о разводе. Один раз я искала мою справку о прививках и нашла это «Решение
суда» в папке с документами, а мама как вырвет его у меня из рук! Я даже первый абзац дочитать не успела. Это вообще меня не касается. Так
она сказала. И покраснела.
После развода мы с Ильзой сначала жили у бабушки – у папиной мамы. А папа остался на нашей старой квартире. А мама вернулась к своим
родителям, и по субботам и воскресеньям мы тоже жили у ее родителей. Мама тогда работала секретаршей в газете.
В редакции она познакомилась с Куртом. Он был там редактором. Через два года она вышла за него замуж, и мы уехали от бабушки и стали
жить у Курта. Потом у мамы родились Оливер и Татьяна. Татьяна – через год после Оливера. Оливер и Татьяна называют Курта папой. А мы с
Ильзой – Куртом. Но отца и мать Курта мы все четверо зовем бабушкой и дедушкой.
Бабушку я вообще не перевариваю, потому что она меня не переваривает. А дедушка – ничего, хороший. Раньше мой дедушка – папин отец –
тоже был очень хороший. Но теперь у него жуткий склероз, и он говорит так чудно. Бабушка иногда даже плачет, когда он так чудно говорит. Он
все что-то бормочет себе под нос, а в последний раз даже спросил, как меня звать и кто я такая.
– Да ведь это же Эрика! Эрика! – крикнула бабушка.
(Дедушка еще вдобавок почти ничего не слышит.)
– Ах, да, да, Эрика! – сказал дедушка, а через две минуты опять спрашивает:
– Это что же за девочка? Как ее звать?
Каждый четверг я хожу после школы к бабушке и дедушке. Раньше Ильза тоже со мной ходила. Еще год назад. Когда дедушка не был такой
чудной. А теперь она просто увиливает. А еще она говорит, что у бабушки всегда воняет кислой капустой и жареной картошкой. Это правда. Ну и
что ж тут такого? По-моему, запах как запах.
Только это не бабушкиной капустой воняет. Это из квартиры Губеров – на их этаже. У них кухня прямо за дверью. И у бабушки тоже. А окон в
кухне в их доме вообще ни у кого нет. Только дверь в коридор из стеклянных матовых плиток. А наверху на ней – форточка. И она всегда
приоткрыта. Вот запах и идет в бабушкину квартиру. Что она может поделать?
– Родители моего экс-супруга живут ужасно! Просто ужасно! Трудно поверить, что в наше время такое еще возможно, – рассказывала мама
недавно своим гостям. И тут она стала описывать кухню и комнату бабушки и дедушки. У них даже крана нет – моются в пластмассовом тазу. А в
комнате ни проехать, ни пройти – две огромные кровати и четыре шкафа, доверху набитые всяким старьем. А под кроватями еще какое-то ба-
рахло: чемоданы, баулы, картонки, ящики.
– И представьте себе, в этой тесной каморке, заставленной ненужными вещами, стоит еще маленький столик. Другого у них вообще нет. А на
нем громадный букет искусственных роз ярко-розового поросячьего цвета!
Ильза сидела рядом с мамой. Глаза у нее стали узкие-узкие, как у кошки. У Ильзы, когда она злится, глаза всегда как у кошки. Но мама даже
и не заметила Ильзиного кошачьего взгляда. Она обернулась к Ильзе и спрашивает:
– А может, у них теперь уже другой букет на столе стоит?
– Пойди и посмотри, если это тебя так волнует! – вспыхнув, бросила Ильза и выбежала из комнаты.
Мама удивленно поглядела ей вслед, а гостья сказала, что девочки в переходном возрасте всегда очень трудны.
Тогда мама стала спрашивать меня. И я уже собиралась ей ответить, что бабушка сменила розы на три пластмассовых ириса, но не успела еще
и рот раскрыть, как Курт крикнул:
– Да прекрати ты, черт побери, Лота, обсуждать такие вещи!
И мама тут же переменила тему. Я пошла в нашу комнату. Ильза сидела за письменным столом и покрывала ногти мертвенно-зеленым лаком.
Она дрожала от злости, и зеленый лак то и дело попадал ей на пальцы.
Она сказала, что мама ее просто заводит. Ей просто дышать нечем, когда мама начинает вот так выступать.
– А ее итальянское зеркало в спальне, – не унималась она, – точно такая же мерзость, как бабушкины розы! Только стоит куда дороже! Мама
воображает, будто что-то собой представляет – потому, что нашла себе мужа с квартирой в шесть комнат!
Я хотела успокоить Ильзу и сказала:
– Ты права, но волноваться из-за этого нечего.
– А ты вообще хладнокровная рыба! – взвилась Ильза и наговорила мне еще много всякого, но я все равно знаю, что она так не думает. Когда
Ильза разойдется, она машет руками как бешеная.
Она задела флакон с лаком для ногтей, и он перевернулся. Мертвенный лак пролился на письменный стол. Я хотела его вытереть, но его
разве вытрешь! Письменные столы у нас совсем новые. Я боялась, что мама из-за пятна будет ругаться. Я принесла растворитель и вылила его на
пятно, но в растворителе, оказывается, есть ацетон, а от него сошла полировка, и опять получилось пятно, только еще больше.
– Ну вот, поправила дело, растяпа! – прорычала Ильза.
Никогда я не могу как следует разозлиться. Даже если со мной вот так обращаются.
Я сказала:
– Да не волнуйся ты! Я скажу маме, что это я виновата.
– Спасибо, обойдемся!
Она сказала это как-то так, что я поняла – нет, это она не воображает, это она всерьез.
– Но ведь мама, знаешь, как разойдется! Жутко! – сказала я.
– Ну и что? Пусть ее! Если мне это чересчур надоест, я вообще уйду!
До меня даже не сразу дошло. Я подумала, что она тогда просто уйдет в другую комнату. Или в туалет. Я и сама там часто отсиживаюсь, когда
мама слишком долго меня ругает.
Но тут Ильза сказала:
– Я и так сыта по горло. У меня это все давно уже вот где сидит! Прямо хоть ори!
Я принесла из кухни мокрую тряпку и вытерла письменный стол. Красивее он от этого не стал.
– Куда же ты собираешься уйти? – спросила я.
– Да тут тысяча возможностей, тысяча!
Но прозвучало это так, будто ни одной возможности она назвать не могла. И я не стала ее больше расспрашивать.
Вечером Курт пришел в нашу комнату. Выражение лица у него было довольно беспомощное. Он спросил, нельзя ли ему купить Ильзе другую
морскую свинку.
Ильза тупо поглядела на него и сказала:
– А ты купи своим собственным детям!
Лицо у Курта стало еще беспомощнее. Он два раза открыл рот и снова закрыл его. Хотел что-то сказать, но потом махнул рукой и вышел из
комнаты.
Я сказала Ильзе, что она все же несправедлива к Курту. Ведь Курт-то меньше всех виноват. Она набросилась на меня:
– Может, тебе его жалко? Может, ты его любишь?
– Он ничего мне не сделал, – сказала я. Я не хотела спорить с Ильзой. – Да и тебе тоже. Он мне не мешает.
Мне хотелось все-таки как-нибудь защитить Курта.
– Зато его дети мне очень мешают, это уж точно! – крикнула Ильза.
Я сказала, что это ведь дети не только Курта, но и нашей мамы, а значит, наши брат и сестра. Но Ильза возразила:
– Нет, мне они уж никак не брат и сестра! Так же, как папины дети! Или, может, и макаки – твои брат и сестра?
Под макаками она подразумевала новых детей папы. Я покачала головой. Макак я тоже терпеть не могла.
– Ну вот, – торжествующе сказала Ильза.
– Но ведь Оливер иногда такой милый, – сказала я.
– Ну и что? Мне-то какое до этого дело?
– Никакого. Конечно, никакого.
Я не хотела с ней спорить. И еще мне было ее жалко. Когда у человека убьют его любимую морскую свинку, слишком уж много от него
требовать – чтобы он находил убийцу или его родственников милыми.
Но хотя Ильза постоянно твердила, что она терпеть не может Татьяну и Оливера, я ей не так-то уж верила: Оливер не раз показывал мне
жвачки и леденцы, подаренные Ильзой. А один раз показал даже маленькую гоночную машинку. И с прогулками было то же самое.
Раз в неделю Ильза должна была гулять с Оливером и Татьяной. Ильза, правда, всегда проклинала эти прогулки и говорила, что уж лучше бы
ей выводить на прогулку семь такс, чем этих двоих животных, но я несколько раз видела их втроем в парке – Ильза сидела в песочнице, играла
там с ними и что-то говорила с улыбкой. Правда, стоило ей заметить меня, как она тут же вскакивала и кричала:
– Ну все! Хватит с меня этих отравных гномов! Отведи-ка ты их домой!
Месяца два тому назад Ильза начала мне рассказывать, что она теперь снова встречается с Амрай. Три-четыре раза в неделю она говорила со
мной про эту Амрай. Как она рада, что снова подружилась с Амрай, потому что Амрай гораздо умнее, веселее, взрослее, чем все эти дурехи из ее
класса.
Амрай была раньше Ильзиной подругой – когда Ильза еще училась в начальной школе.
Теперь Амрай учится в школе при монастыре. Как-то он там называется – вроде монастырь «Сакре-кёр-де-нотр-дам-де-сион». Это такая
школа, где много вышивания, шитья и много уроков закона божьего.
Ильза рассказывала, что Амрай она встретила случайно, на улице. Сперва они даже не знали, о чем говорить друг с другом, но потом пошли
вместе в кафе, ели ванильное мороженое, и тут-то Ильза заметила, что Амрай все такая же симпатичная, как и раньше. А еще Ильза меня
попросила, чтобы я ничего не рассказывала маме про эти встречи с Амрай, потому что мама ее просто не выносит.
– Да что ты! – возразила я. – Это ведь уже так давно было! Мама, наверно, вовсе и не помнит Амрай.
– Нет, нет, – утверждала Ильза, – совсем еще недавно она сказала, что Амрай – самая большая дурища из всех, какие ей когда-либо
встречались!
Разумеется, я пообещала Ильзе не говорить про Амрай ни словечка.
Ильза все уши мне прожужжала с этой Амрай. Как они были вместе в кафе и ели мороженое, как ходили в кино, как... И когда она говорит
маме, что идет к Эви, это на самом деле она встречается с Амрай, и когда рассказывает, что идет в Молодежный театр, она тоже встречается с
Амрай. По правде сказать, меня всегда удивляло, чего ради Ильза так скрывает Амрай от мамы и Курта. Я спросила Ильзу, почему Амрай никогда
за ней не зайдет. Но сейчас я уже не помню, что она мне тогда ответила.
На следующий день было воскресенье. Я проснулась, потому что Оливер сидел у меня на кровати и тянул к себе подушку.
– Вставай, вставай, вставай, – повторял он.
– Который час? – спросила я.
– «Бей – кто сильней!» уже прошла!
Он хотел сказать, что уже больше десяти, потому что эта воскресная передача кончается по радио в десять. Оливер еще не понимает по часам.
Я села на кровати. Утром я всегда никак не могу проснуться. Сначала я даже не помнила, что было этой ночью. И не думала о том, что сегодня
воскресенье. Я глядела в окно и видела, что светит солнце, а рыжая толстуха в доме напротив раскладывает на подоконнике одеяла и подушки.
Она всегда это делает по воскресеньям. Я поглядела на Ильзину кровать. Ильза еще спала. Ее ноги выглядывали из-под одеяла. На них был
педикюр с желтым, как желток, лаком.
Обычно мама будит нас в воскресенье в половине девятого. Чтобы мы не слишком поздно выбрались на воскресную прогулку.
– Сегодня прогулки не будет? – шепотом спросила я Оливера.
Оливер покачал головой.
– Все еще спят, что ли?
Оливер опять покачал головой.
– Почему не будет прогулки?
Оливер пожал плечами.
– Не знаю. Папа куда-то уехал на машине, совсем рано. Еще темно было.
– А мама?
– Мама очень сердитая.
– Почему? На кого?
Оливер опять пожал плечами.
– Просто вообще, – сказал он.
Я встала и пошла с Оливером на кухню.
На кухне сидела мама. Она сидела за кухонным столом и читала старый номер «Бригитты».
– Можно мне позавтракать?
– Приготовь завтрак сама, – сказала мама, обращаясь к «Бригитте».
Отказ от приготовления завтрака означает у мамы высшую степень раздражения. Раз уж мама не готовит завтрак, значит, она на пределе.
Я достала кастрюлю из шкафа.
– Не хлопай так дверцей! – вскинулась мама.
Я вынула пакет из холодильника и налила молоко в кастрюлю. Две капли попали на стол.
Мама подняла глаза от «Бригитты».
– Почему ты всегда все проливаешь?
Я взяла полотенце и вытерла стол.
– Ты что, с ума сошла? Это же посудное полотенце!
– Ты будешь какао? – спросила я Оливера.
– Я завтракал, – сказал Оливер. – Мама уже готовила мне завтрак. Мне и Татьяне.
– А как ты считаешь! Они еще слишком малы, чтобы готовить себе завтрак! – резко сказала мама, обращаясь ко мне.
Но ведь я ничего и не говорила. Потом мама встала, захлопнула «Бригитту» и намазала мне два бутерброда с маслом и мармеладом. Так много
масла, просто есть противно. Но я ничего не сказала.
– Я хочу в лес! – крикнул Оливер. – В лес, в лес, в лес!
– Попридержи язык, – сказала мама. В кухню вошла Татьяна. Она была в ночной рубашке. На животе у нее красовалось огромное пятно от
какао.
– Какао бухнулось в постель! – сообщила она. – Плавает в постели!
– Вы мне просто на нервы действуете! – крикнула, мама. И выбежала из кухни, громко хлопнув дверью.
Я осталась на кухне. Я слышала, как мама в передней хлопает дверцами шкафа и бормочет что-то себе под нос. Наверно, она искала чистую
простыню для Татьяны. Я хотела заглянуть в «Бригитту», но Оливер и Татьяна не оставляли меня в покое. Татьяна хотела строить, а Оливер
боксировать. Тогда я тоже сказала:
– Вы мне просто на нервы действуете! – и, выбежав из кухни, хлопнула дверью.
После обеда вернулся Курт. Он принес маме букет цветов, и мама была растрогана.
Потом Курт попробовал поговорить с Ильзой. Пусть она все-таки скажет, где она была. Она ведь среди людей живет, не среди зверей каких-
нибудь. Он, например, многое может понять.
– Аминь! – ответила Ильза.
Татьяне понравилось это слово. Она бегала вокруг Курта и все повторяла:
– Аминь, аминь, аминь, аминь!
Мама вообще не разговаривала с Ильзой. Зато мне она сообщила, что теперь у нас все пойдет по-другому. Раз не выходит по-хорошему, надо
принять другие меры. Она повысила голос:
– Теперь Ильза никуда не будет ходить по вечерам! А после школы ей придется тут же возвращаться домой!
Еще мама сказала, что Ильза не получит больше денег на карманные расходы. И никаких новых платьев.
Ильза лежала в нашей комнате на постели и читала газету. Но мама говорила так громко, что она наверняка слышала каждое слово.
– Ей слишком хорошо живется! Вот в чем дело! – крикнула мама.
И вдруг она, словно фурия, бросилась в ванную. Она рванула дверцу зеркального шкафчика и с криком «Вот, вот, вот! Все у нее есть!» стала
выбрасывать из него всю Ильзину косметику.
Бутылочка с подводкой для глаз упала на кафельный пол и разбилась. Губная помада полетела в ванну, а тюбик с тоном в раковину.
Все гремело и дребезжало. Оливер и Татьяна вошли в ванную и с испугом глядели на эту сцену. Потом пришел Курт и попросил маму взять
себя в руки.
Мама прикусила нижнюю губу, у нее немного дрожала голова и руки, но она все-таки нашла щетку для волос и причесалась, а потом сказала,
обращаясь ко мне: «Убери-ка все это!» – и вышла из ванной.
Курт стал помогать мне убирать остатки косметики. Но это оказалось не так-то просто. Трудно себе представить, сколько черной жидкости
содержится в такой крошечной бутылочке с подводкой. Мы терли и терли как бешеные, но кафельный пол становился все чернее и чернее. А так
как Татьяну и Оливера невозможно было выгнать из ванной и они топтались в черной луже, вскоре и ванна, и стены, и полотенца стали черными.
И вдруг Оливер схватил своей черной лапой Курта за рукав. На белой рубашке Курта теперь красовалось черное пятно. Он бросил тряпку и
крикнул:
– Черт бы побрал всю эту грязь! Мне-то какое дело до всего этого! Пусть сама убирает!
Он выскочил из ванной. Черные следы от его ботинок на дорожке в передней еще и теперь видны. Кого он имел в виду, говоря: «Пусть сама
убирает!» – маму или Ильзу, – я не знаю.
Я, во всяком случае, еще целый час терла пол в ванной, и мне, по правде сказать, было себя немного жалко.
Ильза лежала до вечера на постели и читала газету, а потом – старые выпуски с Микки Маусом и старые детские книжки. Говорить со мной
она не хотела. Каждые две минуты она смотрела на часы. Я видела, что она нервничает – она обкусывала кожу на пальцах. (Раньше Ильза
грызла ногти. С тех пор, как она делает маникюр, она кусает пальцы.)
Потом в передней зазвонил телефон. Мама взяла трубку. Раз пять она повторила: «Слушаю! Кто говорит? Слушаю!» Но ей не отвечали.
Через полчаса снова зазвонил телефон. На этот раз подошла я. Мужской голос сказал:
– Добрый день. Попросите, пожалуйста, Ильзу.
Мама была тут же в передней, она разбиралась в шкафчике для обуви.
– Кто это? – спросила она меня.
– Ильза, тебя! – крикнула я.
Мама подошла и взяла трубку у меня из рук.
– Простите, кто говорит? Алло, кто говорит? Да отвечайте же!
Я, наверное, и сама бы ни слова не ответила, если бы на меня так рыкнули. Мама бросила трубку.
– Опять никто не отвечает! – резко сказала она. А потом начала допрашивать меня, какой это был голос – мужской или женский.
Я не знала, что отвечать. Через открытую дверь я видела Ильзу – она стояла посреди комнаты. Она вскочила с кровати, когда я позвала ее к
телефону, а теперь пристально смотрела на меня.
– Женский голос. Какая-то девочка, – сказала я.
– Ты в этом уверена?
– Там такой шум был в трубке, но, по-моему, это Ули.
Ильза продолжала глядеть на меня в упор. Мне показалось, что она хочет сказать: «Молодец, хорошо, сестричка. Продолжай в том же духе!»
– Нет, это точно Ули, – сказала я.
Ильза вышла в переднюю.
– Мы хотим вместе делать математику, – сказала она. – У нас на той неделе контрольная.
Ильза сказала это не мне и не маме, а обращаясь к стене. Потом она добавила:
– Ну, я пошла.
– Ты останешься дома! – крикнула мама.
– Я ей уже обещала, а кроме того, я провалюсь на контрольной! – крикнула Ильза.
Мама язвительно рассмеялась.
– Обещала, обещала! – И она стала говорить, что Ильза прежде всего должна выполнять обещания и обязанности по отношению к своей
собственной семье.
– Какие же это обязанности? И кого ты подразумеваешь под моей собственной семьей?
Ильза спросила это не менее язвительно. Мама побледнела. Она несколько раз открыла рот и снова закрыла его, не проронив ни звука. Потом
повернулась и пошла на кухню. Но возле двери кухни вновь обернулась и сказала:
– Какие у тебя обязанности и кто твоя семья, об этом тебе в ближайшие дни придется как следует поразмыслить!
Мама и Ильза глядели друг на друга, не отводя глаз, и вдруг я заметила, как они похожи. Мама, и как только я раньше не замечала,– это
просто постаревшая Ильза! Даже кошачий взгляд у нее, точно как у Ильзы. Я увидела это, когда она сказала:
– Так вот запомни! С сегодняшнего дня ты никуда не уходишь. Если понадобится, я сама буду провожать тебя в школу и заходить за тобой
после уроков. Пока еще тут распоряжаюсь я!
Я знаю мою сестру. И я поняла: сейчас что-то произойдет. Больше она не сможет сдерживаться – или заорет, или разобьет что-нибудь. Я
боялась даже, что она бросится на маму.
Но Ильза сделала нечто совсем другое. Она отвела взгляд от мамы, сняла трубку и стала набирать номер. Я стояла с ней рядом и видела, что
она набирает цифры 4 и 6. 4 и 6 – первые цифры папиного телефона.
Как видно, к телефону подошла папина жена, потому что Ильза сказала:
– Попросите, пожалуйста, папу!
А потом Ильза сказала, и голос ее при этом дрожал:
– Это Ильза говорит.
– Нет, это уже превосходит все! – крикнула мама. Она хотела вырвать трубку у Ильзы из рук.
Но Ильза крепко держала трубку. Три раза она повторила:
– Папа, послушай, папа. Я...
И тут маме удалось вырвать у нее трубку. Теперь мама, держа в одной руке трубку, другой старалась отпихнуть от себя Ильзу.
– Попробуй у меня только! – шипела она. А в трубку она сказала:
– Нет, нет, извини! Это я не тебе!
И начала объяснять папе, что Ильза ведет себя безобразно, а сейчас она, видно, совсем свихнулась и еще вздумала обращаться к отцу за
помощью. Но – и в голосе мамы появилась угрожающая нотка – для этого нет пока никаких оснований, а кроме того, она запрещает кому-либо
вмешиваться в воспитание ее детей.
Что сказал папа, не было слышно, но, видно, что-то такое, что не понравилось маме. Она резко ответила:
– Да-да, это тебе, конечно, необходимо!
Потом папа еще что-то говорил, а мама все повторяла одно и то же:
– Это просто смешно! Смешно, смешно, смешно!
И вдруг она громко крикнула:
– Ах, понимание! Может, у тебя есть понимание?! Да уж, конечно! Ну давай, давай. Только тогда сам неси ответственность. Полную
ответственность!
И тут мама стала жаловаться, что Ильза вчера вернулась домой в два часа ночи и рассказывала одни небылицы, все сплошное вранье, правды
от нее не добьешься. Потом она замолчала, несколько раз кивнула и с довольным видом протянула трубку Ильзе.
– Пожалуйста, поговори с твоим отцом. На вот, поговори!
Ильза взяла трубку и приложила ее к уху. Я стояла рядом и слышала папин голос. Он говорил что-то очень быстро, что именно, я разобрать не
могла. Ильза держала трубку у уха всего несколько мгновений, а потом просто выпустила из рук. Мама успела ее подхватить прежде, чем она
упала на пол. Ильза какой-то деревянной походкой направилась в нашу комнату. Она подошла к своей постели, бросилась на нее и начала
реветь, очень громко.
– Истеричка! – сказала мама.
Я подошла к Ильзе. Села к ней на кровать.
– Что он тебе сказал?
Сперва я не могла разобрать, что сказал ей папа, потому что Ильза все время всхлипывала и говорила таким рыдающим голосом, что ничего
невозможно было расслышать. Наконец я поняла. Папа сказал ей, что он не может в это вмешиваться, а она должна вести себя хорошо и
слушаться маму. Мама желает ей только добра.
– Но ведь зла она тебе, вообще-то, не желает, – сказала я. Но прозвучало это как-то неубедительно. Ильза выпрямилась.
– Плевала я на то, что она мне желает! Никакого добра тут нет. Что угодно, только не это!
Я, конечно, пошла перед первым уроком к Штискаль и сказала, что моя сестра заболела. Не могла же я ее подвести.
Ильза, как видно, ничего другого и не ожидала, потому что дома, вернувшись на час позже меня, сразу спросила:
– Ну, что тебе сказала Штискаль?
– Пусть поскорее выздоравливает, – прошептала я.
Ильза и на другой день не пошла в школу. И на третий. Хотя я умоляла и уговаривала ее каждое утро, она прогуливала всю неделю.
– Ангина за один день не проходит, – говорила она.
Она рассказала мне, что Амрай тоже прогуливает школу. В какие только переделки не попадают они в эти утренние часы! Какие забавные и
удивительные приключения происходят с ними! Все это было очень интересно. Один раз они, например, поймали собаку, сбежавшую из дому.
Оказалось, что это собака хозяина одного трактира, и он был так счастлив, что подарил Ильзе золотой медальон в форме сердечка на золотой
цепочке. Ильза носила это золотое сердечко под свитером, чтобы мама не увидела.
Всю неделю я дрожала от страха, что мама заметит ее прогулы или что Штискаль позвонити спросит, как себя чувствует Ильза. Мне даже
снились дурные сны. Мне все снился сон, будто я стою в учительской – меня сюда вызвали, и допрашивают, и выспрашивают, где пропадает моя
сестра, а я стою и бормочу: «У нее ангина». Но как раз в этот момент входит Ильза, смеется, и показывает на меня пальцем, и кричит: «Не верьте
ей! Она все врет!»
В четверг вечером я слышала, как мама разговаривала с Куртом в спальне. Они спорили. Курт говорил, что никуда не годится так обращаться
с Ильзой. Во-первых, это жестоко, а во-вторых, не имеет никакого смысла. То, что она пришла домой слишком поздно и не говорит, где была,
право же, не имеет ни малейшего отношения к мытью обувных щеток.
Мама взбеленилась и начала кричать, что у Курта нет никакого авторитета и поэтому он тоже виноват, что Ильза стала такой. Никогда он не
старался заменить ей отца.
– Ты что, совсем спятила? Как ты, собственно, это себе представляешь? Смешно, ей-богу! Заменить отца! Что это, по-твоему, значит? И
вообще! Ильза с первого дня смотрит на меня так, словно убить меня готова!
– Да это же неправда! Это ты внушил себе! – крикнула мама.
– Внушил! Ха-ха! – взревел Курт. – Ничего я себе не внушил. Ты просто никогда не хочешь замечать того, что тебе не по вкусу!
И тут мама начала громко рыдать.
– За все отвечаю я одна! Только я! Больше никто! Нет, это уж слишком! Я просто больше не выдержу! Каждый говорит мне, что я все делаю не
так, а как надо – этого никто не знает!
Я пошла в нашу комнату и рассказала Ильзе все, что слышала.
– Это меня больше не интересует, – сказала она.
– Почему? – спросила я. Я была разочарована. Я думала, что она обрадуется, узнав, что Курт на ее стороне.
И тогда Ильза стала говорить. Она уговаривала меня больше часа, и у меня колотилось сердце, и звенело в ушах, и живот разболелся от
волнения и страха и еще от того, что мне стало так грустно.
– Нет, нет, я не буду тебе помогать, нет, я не буду!
Но Ильза сказала, что, если я ей не помогу, она покончит с собой. Лучше прыгнуть с моста в Дунай или из окна. Все лучше, чем это!
Она еще долго меня уговаривала, и в конце концов я дала ей честное слово, что помогу и буду молчать как могила.
В пятницу после школы мы с Ильзой сидели в нашей комнате. Она перелистывала прошлогодний журнал, а я какой-то выпуск про Дональда
Дака. Она не дрожала, зато у меня руки дрожали так сильно, что все картинки шевелились, как живые. Мы не говорили друг с другом. В
половине четвертого она сказала:
– Ну все, начинай!
Я вышла из комнаты; тихо вошла в кладовку и достала с полки большой клетчатый чемодан. Если бы в переднюю вдруг заглянула мама, я
сказала бы, что чемодан мне нужен для того, чтобы сложить мои старые игрушки и снести их в подвал. Но, к счастью, мама не вышла. Она сидела
в гостиной и решала кроссворд. Я принесла чемодан в нашу комнату.
– А может быть, ты все-таки передумаешь?
Ильза покачала головой. Тогда я достала из-под кровати большой ящик с кубиками. Так мы договорились. Я потащила кубики в комнату
Оливера и Татьяны.
– Это я вам дарю, обоим, – сказала я. – Мне они больше не нужны.
Оливер и Татьяна взревели от восторга. Они перевернули ящик и стали рыться в кубиках. Было ясно – этим двоим тут хватит дел на целый
час.
Потом я вернулась в нашу комнату. Чемодан был уже наполовину заполнен платьями и бельем. Я сделала еще одну попытку:
– Послушай, Ильза...
Она перебила меня.
– Да перестань ты ныть! Делай дело!
Я достала из портфеля мою тетрадь для домашних заданий по математике и пошла к маме в гостиную. Я положила тетрадь прямо на кроссворд
и сказала:
– Вот, я никак не могу тут понять. Объяснимне, пожалуйста!
Мама ничего не хотела объяснять. Она говорила, что Курт это сделает гораздо лучше. Надо подождать, пока он вернется с работы.
Я стала хныкать, что Курт всегда приходит домой так поздно, а мне ведь надо еще сегодня сделать домашнее задание. И вообще, лучше пусть
она сама мне объяснит, а не Курт.
Она со вздохом раскрыла мою тетрадь для домашних заданий.
– Ну где? Ну что? – спросила она.
Я показала ей самое трудное упражнение. Не для меня трудное, а для мамы, потому что мама ничего не понимает в множествах.
Я объяснила маме всю тему с первого до последнего задания. Мама кивала. Потом она объяснила мне всю тему с первого до последнего
задания. И я кивала, хотя она наговорила порядком чепухи. И все-таки время тянулось жутко медленно.
Ильза потребовала, чтобы я занимала маму целый час, а прошло всего полчаса, и мама уже сказала:
– Ну так, мой друг, ты все поняла и оставь меня в покое. Я хочу докончить кроссворд!
Она отодвинула тетрадку.
– Можно я тебе помогу? – спросила я.
– Нет,– пробормотала мама и внесла по вертикали «кенгуру». – Вдвоем решать кроссворд – это ни к чему. Это не годится.
И все-таки я осталась сидеть рядом с ней. Она начала нервничать и проявлять нетерпение.
– Ну что? – спросила она. – Что с тобой? Что тебе от меня надо? Ты хочешь мне что-то сказать? Что-нибудь случилось?
Пожалуй, лучше было уйти.
– Ничего не случилось. Просто я хотела посмотреть.
Я вышла из гостиной и закрыла за собой дверь.
Я стояла в передней. Из комнаты Оливера и Татьяны доносился крик.
– Она нам обоим подарила, обоим! – кричал Оливер.
– Нет мне, мне, мне, не тебе! – ревела Татьяна. Татьяна и правда препротивный ребенок, и не замечают этого только Курт и мама.
Я даже обрадовалась, когда услышала звонкий шлепок, а потом громкий рев. Это Оливер дал раза Татьяне.
Но, к сожалению, рев услышала и мама, а когда мама слышит рев Татьяны, она бежит как на пожар. Даже из уборной. Бросает все – даже
кроссворд.
Она выбежала с журналом в одной руке и шариковой ручкой в другой и закричала:
– Опять он к ней пристает! Ни на минуту он не оставляет ее в покое!
Влетев в детскую, она набросилась на Оливера. Теперь заревел и Оливер, а мама продолжала кричать:
– Вы меня с ума сведете! Сейчас же перестаньте! Сейчас же!
Я пошла в нашу комнату и закрыла за собой дверь. Ильза стояла, прислонившись к стене, возле шкафа. Она была в красном пальто и белой
вязаной шапке. Лицо у нее было почти такое же белое, как шапка. Указательный палец она держала во рту и обкусывала кожу возле ногтя.
Клетчатый чемодан стоял рядом.
Я готова была разреветься. Я поглядела на Ильзу и поняла, только теперь поняла до конца, что все это значит. Я хочу сказать, что это значит
для меня. Вот что это значит: проснешься, а Ильзы нет, засыпаешь, а Ильзы нет. Есть без Ильзы, делать уроки без Ильзы. Все без Ильзы.
Я хотела ей сказать, что ей нельзя уезжать, потому что я не могу без нее, потому что я останусь тогда совсем одна, ведь она единственный
человек, которого я по-настоящему люблю, ведь мы должны быть вместе, не разлучаться. Потому что я не знаю, как я буду без нее жить.
Я не сказала ей этого. Не ее вина, что я люблю ее гораздо больше, чем она меня. Ильза все еще кусала палец и прислушивалась к голосам в
соседней комнате. Там стоял рев.
Первой перестала кричать мама. Потом умолк Оливер. И наконец Татьяна. Потом мама сказала:
– Ну так вот. Если я услышу еще хоть одно громкое слово, я рассержусь по-настоящему и напишу письмо младенцу Христу, чтобы вам на
Рождество ничего не дарили, кроме коричневых колготок.
Потом дверь хлопнула, и вскоре хлопнула еще одна дверь. Мама опять сидела в гостиной и решала кроссворд. Ильза облегченно вздохнула,
вынула палец изо рта и подошла к окну. Она выглянула на улицу. Я стояла с ней рядом.
– Амрай за тобой на такси заедет? – спросила я.
Ильза кивнула.
– Билеты у нее?
Ильза кивнула.
– Ты мне напишешь?
Ильза кивнула. Вдруг она сказала:
– Ну вот, наконец-то.
Повернулась, схватила чемодан и ушла. Входная дверь негромко захлопнулась. Даже «до свидания» она не сказала.
Я осталась стоять у окна. Никакой Амрай, никакого такси я не видела. Перед нашим подъездом остановился красный «БМВ».
Ильза вышла из дому. Она не поглядела вверх, на наше окно. Она открыла заднюю дверь «БМВ» и поставила свой чемодан. Потом обежала
вокруг машины и села впереди, рядом с шофером.
Я подумала: «Значит, есть и такие такси – без светящейся надписи на крыше».
Красный «БМВ» отъехал, а я начала реветь. Я глядела вслед красной машине сквозь слезы, пока она не скрылась из виду. Тогда я отошла от
окна и подняла с полу вещи, которые остались от Ильзы: губную помаду, колготки со спущенной петлей, носовой платок и пуговицу. Я бросила
эти вещи в корзину для бумаг. Села за мой письменный стол, открыла тетрадь по математике и стала делать уроки. Шариковой ручкой. Если бы я
начала писать другой ручкой, в которую надо набирать чернила, слезы размыли бы все цифры. Они все капали и капали на страницу. Примерно
час я высчитывала, что х = –135497, но это вообще никак не могло получиться. Потом дверь отворилась. Я не слышала шагов и испугалась так
сильно, что шариковая ручка сама провела черту через всю страницу. Мама стояла в дверях. Она спросила меня:
– А где Ильза?
– Она пошла купить тетрадь в линейку, с полями, – ответила я.
– Когда? – спросила мама.
Я ответила, что не смотрела на часы, но что она, конечно, сейчас уже скоро вернется.
Мама все стояла в дверях и не уходила.
– А откуда у нее деньги?
С тех пор как Ильза поскандалила с мамой, мама не давала ей больше карманных денег.
Я ответила, что этого я тоже не знаю.
Мама пошла на кухню.
Через полчаса она пришла снова и сказала:
– Никому не требуется столько времени, чтобы купить тетрадь.
Я ничего не отвечала.
Мама посмотрела на меня внимательно.
– Ты что, плакала?
Я покачала головой и пробормотала что-то про насморк, которым я заразилась от Анни Майер, моей соседки по парте. И даже чихнула для
убедительности.
Потом домой пришел Курт. Мама сразу же рассказала ему про Ильзу и про тетрадь в линейку.
– Но ведь магазины давно уже закрыты, – сказал Курт.
– Вот именно, – сказала мама.
Курт пошел в гостиную, сел, стал открывать бутылку мартини. Он сказал маме:
– Не сердись на меня, но я все время ждал этого. Когда человеку четырнадцать, его уже не запрешь, как кролика в клетке. – А потом он еще
сказал: – Но ты не волнуйся, она вернется. И когда она вернется, не устраивай, пожалуйста, такой спектакль, как в тот раз!
В восемь часов мы сели ужинать. Потом мама уложила Татьяну и Оливера, и меня начали допрашивать. На душе у меня скребли кошки, но я
продолжала утверждать, что ничего не знаю. Маму мне было жалко. Я заметила, что она не просто взбешена – она боится.
В десять часов меня отправили спать. Я легла на живот, натянула на голову одеяло и стала считать с тысячи обратно, чтобы поскорее уснуть.
Я не хотела больше ничего слышать, ничего видеть, ничего не хотела чувствовать, не хотела ни о чем думать, ничего не хотела знать. Я не
хотела быть наяву. Примерно на пятьсот пятидесяти я заснула.
Проснулась я очень рано. Но мама была уже на кухне. Пахло кофе. Я встала и пошла на кухню.
– Ее все еще нет, – сказала мама. А потом спросила:
– Ты не знаешь, где лежит Ильзин заграничный паспорт?
– Конечно, знаю, – сказала я, побежала в гостиную и, выдвинув средний ящик секретера, стала в нем рыться. Я сама удивлялась, как я могу
так притворяться. Какая же я, оказывается, лживая! Ведь ровно двадцать три часа назад я прокралась в гостиную, вынула Ильзин паспорт из
этого ящика и отнесла его ей.
Мама вошла в комнату вслед за мной.
– В том-то и дело, что тут его нет, – сказала она.
Я посмотрела на нее в растерянности.
– Может быть, в папке с документами?
И выдвинула другой ящик.
– Там его тоже нет! Я уже везде искала. Нигде его нет!
– Значит, она его взяла с собой! – крикнул Курт из спальни.
– Значит, взяла с собой! Значит, взяла с собой! – пробормотала мама и со злостью поглядела в сторону спальни. – Значит, взяла с собой! –
крикнула она и начала бегать взад и вперед по комнате. При этом она выкрикивала, обращаясь к спальне: – Значит, взяла с собой! А ты знаешь,
что это значит?! Ты понимаешь, что это значит?!
Курт вышел из спальни. Он был в полосатой пижаме, волосы взлохмачены, вид и в самом деле очень несчастный.
– Да не кричи ты, как сыч, я не глухой, – сказал он. А потом добавил: – То, что она взяла с собой паспорт, еще само по себе ни о чем не
говорит. Я, например, всегда ношу его при себе и все-таки каждый день как миленький возвращаюсь домой.
Он сказал это так, словно возвращение домой было для него великим подвигом. А потом он еще добавил, что множество детей убегает из
дому, а после возвращается обратно, или их возвращает полиция. К ним в редакцию ежедневно поступает из полиции целая пачка объявлений о
розыске пропавших детей. И маме нечего впадать в панику, потому что это ничему не поможет.
Тем не менее мама впала в панику.
– Она уехала! Уехала за границу! – выкрикивала она. – В Турцию! Или в Афганистан!
Я стояла рядом с Куртом. Я отчетливо слышала, как он пробормотал: «Истеричка!» Он заметил, что я это слышала, и взглянул на меня с
испугом. Я сделала попытку улыбнуться.
– Сколько у нее с собой денег? – спросил Курт маму.
– Откуда я знаю? – всхлипнула она.
– Я хочу сказать, сколько у нее может быть денег, самое большее? – спросил Курт снова.
– Да у нее вообще нет никаких денег, – всхлипнула мама. – Я ведь не давала ей денег на карманные расходы, и те деньги, которые мне дала
для нее тетя Ани, я ей тоже не отдала.
– Но у нее ведь есть сберкнижка,– сказал Курт.
– Сберкнижка? – мама перестала всхлипывать и уставилась на Курта. Сберкнижка для мамы – великая святыня. – Не могла же она взять
сберкнижку... – прошептала она.
– А почему? Ведь это ее сберкнижка! Или, может быть, нет? – язвительно спросил Курт.
Мама рывком выдвинула нижний ящик секретера и достала Ильзину сберкнижку.
– Нет-нет, – сказала она с облегчением, – вот она, вот она!
Но, пролистав несколько страничек, она побледнела. Руки ее дрожали.
– Что такое? – спросил Курт.
– Все снято. Все, до последних десяти шиллингов. Вчера снято, – пробормотала мама.
Курт спросил, сколько же все-таки денег лежало у Илъзы на книжке.
– Двенадцать тысяч шиллингов, – простонала мама.
– Двенадцать тысяч? – Курт был поражен.
– Ну да, – сказала мама. – Деньги, которые она годами получала от дедушек и бабушек, от тетей и дядей и к дню рождения от отца! – теперь
мама снова зарыдала. – Там лежали даже деньги, которые она получила еще на крестины!
– На крестины? – спросил Курт. Лицо у него было такое, словно он увидел привидение.
Мама объяснила ему, что некоторые дяди и тети вместо подарков на крестины внесли деньги на Ильзину сберкнижку.
– Но как же так? – спросил Курт, все еще продолжая изумляться. – Почему же она тогда не купила себе, скажем, меховую шубу, или
проигрыватель, или какие-нибудь шикарные голубые лыжные ботинки?
– Потому что ей все это совершенно не нужно! – резко ответила мама.
– Но ведь это ее деньги, – сказал Курт.
– Прости, – крикнула мама, – но сейчас у меня, право же, не хватает нервов обсуждать с тобой подобные вопросы! Я иду в полицию!
– Может быть, сначала сходить к старой Янде, спросить там? – предложил Курт. («Старой Яндой» у нас называют мою бабушку). И не хочет ли
мама позвонить своему экс-супругу? Возможно, Ильза у него. Мама не хотела делать ни то ни другое.
– Это просто смешно, – раздраженно пожала она плечами. – Если бы она пошла к своей бабушке, то не стала бы снимать деньги с книжки. А
если бы она пошла к моему "эксу", то он бы уж давным-давно позвонил. Ты думаешь, она ему очень нужна? Он так в ней заинтересован? Ха-ха! –
Мама высморкалась и вытерла носовым платком размазанную тушь возле глаз. – Ему вполне достаточно встречаться со своими дочерьми раз в
две недели на три часа. Дочери его абсолютно не интересуют! Они ему до лампочки! Он рад, что от них отделался! Он...
– Да перестань ты чушь пороть, – сказал Курт.
– Никакая это не чушь! – сказала мама и снова принялась вытирать тушь вокруг глаз. Но потом она взглянула на Курта и ааметила, что тот
качает головой, указывая в мою сторону. Он, как видно, хотел сказать, что нельзя в присутствии детей так говорить об их отце.
Я села на подоконник и стала глядеть вниз во двор. Из окна гостиной весь двор виден. Мама поняла, что имел в виду Курт, и, запинаясь,
пробормотала:
– Да нет, я не то хотела сказать, разумеется, он любит своих дочерей, очень любит. Просто я хочу сказать, что теперь у него ведь есть свои
собственные дети.
От таких разговоров мне всегда просто тошно становится. Зачем объяснять мне, кто меня любит. Все равно я не верю.
А вот когда-нибудь я наберусь храбрости и спрошу у них, для кого же из них я «свой собственный» ребенок?
Но пока у меня еще не хватает на это смелости. Поэтому я все глядела в окно на наш двор, а потом сказала:
– Старая Мария вытряхивает пыльные тряпки!
На самом деле во дворе никого не было, никакой Марии.
Мама вздохнула с облегчением. Курт, как мне показалось, тоже вздохнул. Но без облегчения.
Я подумала, что они последнее слишком уж часто вздыхают.
Между тем уже шел восьмой час, надо было умываться и одеваться, чтобы не опоздать в школу. Но я продолжала сидеть на подоконнике
гостиной и все думала.
Теперь Ильза и Амрай уже в Лондоне. Пусть себе мама идет в полицию.
И еще я думала о том, что знаний английского языка у Ильзы, наверное, недостаточно, чтобы договориться с двумя маленькими детьми, и что
Ильза вообще не слишком подходит на роль воспитательницы – совсем не тот тип. И Амрай тоже не слишком подходит для этой роли. Но я
надеялась, что дети, которых Амрай и Ильза будут теперь воспитывать, не такие вредные, как Татьяна.
Курт сказал, что он не прочь бы позавтракать. Но мама ответила, что у нее сейчас нет времени готовить завтрак, а кроме того, ей так дурно,
что она вообще не может жарить яичницу. Как только она подумает о глазунье, ее начинает мутить.
Я сказала, что меня не мутит, когда я думаю о глазунье. Наоборот. И я с удовольствием сделала бы Курту яичницу, но ведь я тогда опоздаю в
школу.
– У вас сегодня что-нибудь важное?– спросила мама.
Я соврала, что у нас только два рисования и две физкультуры.
– Тогда оставайся дома и позаботься о малышах, пока я не вернусь. Они сейчас проснутся.
Я пошла на кухню.
Курт пошел в ванную, а мама пошла в полицию.
Мама не возвращалась довольно долго. Когда она пришла, она плакала. Она плакала так, что нос у нее стал красным, а глаза опухли. Она
села в кухне на стул, положила руки на кухонный стол, а голову на руки, и громко зарыдала.
Курт побледнел, и у него стала дергаться бровь. Бровь у него всегда дергается, когда он волнуется.
– Что с ней? С ней что-нибудь случилось?! Да говори же! – крикнул он.
Мама продолжала рыдать. Курт потряс ее за плечо. Оливер стоял в углу, рядом с помойным ведром, испуганный, бледный, а Татьяна теребила
маму за юбку и ревела еще громче, чем мама.
– Да говори же, что случилось! – заорал Курт, и мама перестала рыдать. Она подняла голову, уткнула нос в носовой платок и забубнила:
– Это было отвратительно! Так унизительно, так примитивно!
К лицу Курта стала понемногу вновь приливать краска. Бровь у него перестала дергаться. Он сказал:
– Спектакль устраиваешь! Так можно довести человека! Я уж думал, бог знает что случилось.
– Если бы ты знал, что там было, в полиции, – сказала мама. Голос у нее теперь был почти нормальный. – Что они меня спрашивали! Часто ли
она не ночевала дома. Есть ли у нее друг. Интимный друг. И не беременна ли она!
– Но ведь они обязаны это спросить, – сказал Курт.
– Курит ли она наркотики!
– Наверное, уже бывали такие случаи! – сказал Курт.
– И какие там люди вокруг сидели, в коридоре! Какие люди! Сброд какой-то! И как там воняло от этих людей! Какие-то старики, и какой-то
испорченный молодой человек, и две вульгарные толстые крашеные блондинки. Отвратительные бабы!
– Очевидно, матери, которые ищут своих дочерей, – сказал Курт, и в голосе его звучала ирония.
Мама взъярилась.
– Прибереги социальные выпады для своей газеты! Там это скорее пройдет! Там не слышно вони!
– Ну а что еще там было? – спросил Курт.– Кроме того, что обстановка противная, вопросы унизительные и от посетителей воняет. Что еще
там было?
– Ничего! – мама снова всхлипнула. – Я подписала заявление о розыске, и они сказали, что ее найдут. Правда, если она уже за границей, это
гораздо труднее и может длиться долго. Очень долго!
Все время, пока мама говорила с Куртом, Татьяна тянула ее за юбку и ревела, а Оливер все еще стоял у помойного ведра и растерянно глядел
на маму.
– Эрика! Позаботься, пожалуйста, о детях, свари им какао, – сказала мама.
Я ответила, что уже сварила какао и бутерброды намазала. И попробовала оторвать Татьяну от маминой юбки. Я ей даже пообещала строить с
ней вместе дом из кубиков. Но Татьяна не отходила от мамы.
– С мамой хочу! С мамой! – ревела она. Мама взяла ее на колени.
– Расскажи мне сказку! – потребовала Татьяна.
– Детонька, я... – простонала мама, но тут же начала рассказывать. Татьяна всегда добивается всего, чего хочет.
Мама явно не могла сосредоточиться. Она начала с «Красной Шапочки» и вдруг оказалась в сказке про «Волка и семерых козлят». Но Татьяна
таких вещей не замечает. Она умолкла, прислонилась к маме и начала сосать палец.
Курт быстро выпил кофе и попрощался. Ему надо спешить. Он должен быть уже в редакции.
Я пошла с Оливером в детскую. Я играла с ним в «Братец, не сердись» и поддавалась ему. Он все время выигрывал.
С тех пор прошла неделя и еще один день. И с каждым днем мама все больше страдает и становится все печальнее. И каждый день Курт ходит
в полицию спрашивать – мама там больше не показывается. Но в полиции отвечают, что об Ильзе пока никаких сведений.
Папа тоже к нам приходил. Он в первый раз пришел к нам в эту квартиру. Он устроил маме скандал. Она недостаточно хорошо следила за его
дочерью, утверждал он. А от меня он старался добиться, что делала Ильза в последние дни и с кем она дружила. Допрашивал меня, словно
плохой детектив.
И попечительница из полиции у нас была. Она меня еще подробнее расспрашивала, но хоть говорила со мной приветливо. Не разорялась, как
папа, и ничего из себя не корчила.
Я сказала маме, что не хочу больше видеть папу, что я, вообще-то, давно уже не хочу его видеть. Но мама мне сказала, что я все равно
должна встречаться с ним каждую вторую субботу, потому что так присудил судья, и, если я не пойду на свидание с папой – мы всегда
встречаемся в кондитерской, – он пожалуется в суд.
– О чем пожалуется? На кого пожалуется? – спросила я.
– Пожалуется на невыполнение условия о встречах, – объяснил мне Курт. А потом он стал меня утешать: когда я буду на два года старше, я
смогу обратиться к судье по делам опеки и сказать, что для меня встречи с отцом не имеют смысла. Через два года я уже буду для этого
достаточно взрослой.
У нас в школе большой переполох из-за исчезновения Ильзы. Учителя, и весь ее класс, и весь мой класс каждый день спрашивают у меня, нет
ли хоть каких-нибудь новостей об Ильзе. Только Хелли не спрашивает меня ни о чем. Это меня удивляет. Она ведь лучшая подруга Ильзы. Они
всегда на переменах ходили взад и вперед по коридору и разговаривали о чем-то. И на одной парте сидели.
Мне очень неприятно, что об Ильзе так много говорят и все так волнуются. В этом есть только один плюс: Штискаль, классная
руководительница Ильзы, от ужаса, что ее ученица могла себя так повести, совсем забыла про Ильзину «ангину». Во всяком случае, до сих пор
она мне ни слова не сказала.
Каждый день после школы я захожу на почту и спрашиваю, нет ли письма для Эрики Янда. Ильза обещала прислать мне письмо до
востребования, как только устроится в Лондоне в семье с двумя детьми. Но письмо до сих пор не пришло, и девушка на почте, когда я спрашиваю
ее про письмо, смотрит на меня как-то странно.
Дома без Ильзы вообще невыносимо. Казалось бы, и так хуже некуда, но теперь стало еще хуже, потому что к нам неделю назад переселилась
госпожа советница – мать Курта, бабушка. Она советница с персональной пенсией. Она пришла к нам со своей большой дорожной сумкой и
поселилась в гостиной на диване, «чтобы помочь маме пережить трудное время».
Хочет ли этого мама, она не спросила. Я думаю, чтобы мама была так уж довольна, что у нас живет госпожа советница. Она всем действует на
нервы, даже Курту. Она не только с виду похожа на седую старую лошадь, она и по всей квартире скачет как старая лошадь, и зубы у нее как у
лошади. И всеми она командует. Каждый день не меньше четырех раз посылает меня в магазин за покупками. То за солью, то за молоком, то за
мясом.
– Ты не могла бы мне сразу сказать, что купить? – сказала я вчера очень вежливо. – Тогда бы мне не надо было бы все время бегать в
магазин.
Но советница нашла, что и это чересчур дерзко.
– Ну и манеры у этой девочки! Просто фантастические! – возмутилась она.
Кроме того, я должна мыть и вытирать посуду. А ее стало гораздо больше, чем раньше. Чтобы накрыть на стол, советнице требуется ровно
вдвое больше посуды, чем любому нормальному человеку. Подо все ей нужны отдельные блюдца и сто разных ложечек и ножей. А вчера она мне
велела купить графин. Он стоит теперь посреди стола.
– На столе просто обязательно должен стоять графин с водой, – поучает она маму.
И теперь она очень обижена, что никто из нас не пьет за обедом воду. А потому она все время ругает кока-колу. Она говорит, примеру:
– Один ученый поставил такой опыт. Он положил гвоздь в стакан с кока-колой. И что же? Неделю спустя этот гвоздь растворился! Растворился
без остатка!
– Чепуха! – подумала я. Но, к сожалению, я подумала это вслух. И опять она на меня обиделась.
Мне плохо. Голова болит, и живот, и вообще все. Мне так плохо, что это даже заметили. Я совсем позеленела, говорит мама. Она даже думает,
что у меня начинается свинка, потому что в нашем доме чей-то ребенок заболел свинкой.
Но у меня точно никакая не свинка. Я вообще ничем не больна. Мне стало плохо на улице. Я шла домой из школы и вдруг вижу впереди
высокую рыжую девицу, худую как щепка. На ней ярко-голубая кожаная куртка. Такая куртка и такие волосы встречаются не часто.
Сердце у меня заколотилось.
Я ускоряю шаг и догоняю ее. Сердце мое теперь стучит как отбойный молоток, потому что это и вправду Амрай.
– Что случилось? – спрашиваю я. – А где же Ильза? Ты что, одна вернулась?
Я еще много чего спрашиваю, но Амрай меня не понимает. Она смотрит на меня с изумлением.
– С каких это пор ты так смешно заикаешься? – говорит она, наклоняясь ко мне, чтобы лучше слышать. Она ростом выше, чем метр
восемьдесят.
У Амрай красная сумка через плечо.
Из нее торчат линейка и треугольник.
– Где Ильза? Да скажи ты мне, – говорю я громко, как только могу.
Но по-настоящему громко я говорить не могу, в горле у меня ком.
Амрай смотрит на меня, словно я спятила.
– Как ты тут очутилась? – спрашиваю я и чувствую, что ком в горле становится все больше.
– Да просто я иду на дополнительный урок! – говорит Амрай удивленно. И еще просит передать привет Ильзе – она ей на днях обязательно
позвонит. Но вообще-то у нее так мало времени. Она теперь ходит в школу танцев, да еще по латыни и математике хромает, а репетирует ее один
тип – обалдеешь, до чего интересный. Он студент. Правда, к сожалению, для нее он потерян. У него скоро будет ребенок, ну, не у него, а там у
одной... от него. Потому что она в тот день забыла принять таблетку.
Тут мне стало плохо.
Амрай говорит: «Ну, привет» и летит к остановке, потому что трамвай уже на перекрестке и как раз поворачивает.
Я гляжу ей вслед, и мне становится еще хуже.
Я не хотела идти сразу домой, хотя наш дом тут же, за углом. Я пошла в Универсальный, подхватила тележку и поехала вдоль прилавков и
полок. Я ехала медленно-медленно. Взяла пакет жевательной резинки, положила в тележку. Я возила тележку и все думала. Она меня обманула.
Амрай здесь. Амрай вовсе и не убегала из дому. Она меня обманула. Амрай ходит в школу и на дополнительные уроки.
Она меня обманула. Амрай даже и не знает, что Ильзы нет!
В половине первого магазин закрывается. Кассирша сказала, чтобы я выметалась, да поскорей. Из-за пакета жевательной резинки целый час
кружить по магазину – это неслыханная наглость.
Я заплатила за жевательную резинку и пошла домой.
Мама только что заглянула ко мне в комнату. Спросила, не нужно ли мне чего-нибудь. Ничего мне не нужно, во всяком случае, ничего такого,
что могла бы принести мама.
Я лежу и думаю – и никак не могу понять, почему Ильза мне все наврала. И еще я никак не могу понять, почему я была такой дурой, что всему
верила. Нет, правда, я была круглой дурой! И ведь я не раз слышала разговоры об «условиях приема на работу» и обо всяких таких вещах. Я
ведь, собственно говоря, знаю, что несовершеннолетних не так-то просто принимают на работу, а в качестве воспитательниц тем более. Да и
поехать им одним за границу не так-то просто. Теперь мне ясно, что Ильза уехала одна, без Амрай, и что Ильза, значит, вовсе не в Лондоне и
совсем она не воспитательница в семье с двумя детьми.
Теперь мне ясно, что я знаю так же мало о том. куда уехала Ильза, как мама и все остальные.
Нельзя целый день лежать в постели и болеть, когда у тебя нет никакой свинки и вообще ничего нет. Даже повышенной температуры.
Я снова встала, и мама говорит, что я уже не такая зеленая. А советница добавляет, что я никогда, собственно, и не выглядела так уж плохо.
Но Курт сказал мне, что если я себя скверно чувствую, то все равно вставать нечего, а «бабы» пусть думают что хотят. Он так и сказал «бабы».
Курт в последнее время очень приветлив. Правда, он никогда и не был слишком суров, но в последнее время он больше со мной разговаривает.
Иногда спросит меня о чем-нибудь или что-нибудь расскажет. Вчера он подошел к моей постели и говорит: «Старуха слишком рано вышла на
пенсию. Ей бы еще лет двадцать посоветничать, тогда бы у нее хоть дело было! А то она путает всех нас со своими подчиненными по службе!»
Наверное, он это нарочно сказал, чтобы я рассмеялась. Я и рассмеялась. А он обрадовался. Мне кажется, он теперь старается «заменить
отца».
Я оделась и сказала, что пойду на репетицию хора для рождественского концерта.
– Уже начались репетиции? – спросила мама. – До рождества ведь еще далеко.
У нее опять слезы на глазах. Должно быть, она подумала, что вот скоро рождество, а Ильза все еще не нашлась. А вдруг и на рождество ее не
будет?
– Ну да, уже начинаем! – ответила я. – Потому что все так фальшиво поют, и наш руководитель боится, что вообще ничего не выйдет!
И это даже правда. Только я не участвую в хоре. Это ведь добровольный хор, а я никогда никуда не записываюсь «добровольно».
Я просто должна уйти. И поговорить с кем-нибудь, кому я могу сказать правду. Да и вообще я давно уже не была у бабушки.
Я сказала, что репетиция хора будет продолжаться довольно долго. Может быть, я не успею к ужину. Мама кивнула, но советница опять
влезла.
– Что это значит? Если репетиция будет длиться так долго, ты просто скажешь, что бабушка ждет тебя к ужину минута в минуту.
– Иди, а то опоздаешь, – сказала мама.
Я пошла к бабушке пешком, потому что уменя не было денег на трамвай. У меня почти никогда нет денег. Мои одноклассники всегда у меня
занимают, а я потом никогда не решаюсь попросить отдать долг. Даже тех, кто в деньгах не нуждается.
Так вот, я пошла к бабушке пешком. Если идти быстро, дойдешь за пятнадцать минут. Каждый раз, когда я иду к бабушке, я удивляюсь,
почему я не хожу к ней чаще. Но когда я дома, мне кажется, что бабушка так далеко, словно она живет где-то в другом городе. Да и правда, это
как будто совсем другой город. Дома там гораздо грязнее, и все они старые – уборные в них на лестнице перед дверью в квартиру. Магазинов там
гораздо меньше. Но зато на каждом углу пивная, и даже среди дня есть пьяные.
Бабушки не было дома. Я услышала шаркающие шаги дедушки за дверью и его бормотание. Он часто беседует сам с собой. Я сильно
постучала в дверь. У бабушки нет звонка. Дедушка очень плохо слышит, а еще наверху, на втором этаже, что-то заколачивали. Так я и не
достучалась.
Я села на подоконник и стала глядеть во двор. Когда-то я здесь играла. Подтягивалась на палке для выбивания половиков и воображала себя
акробатом в цирке. А вот там, за ящиком для угля Гунтерсдорферов, мы с Эди играли в доктора. Там, за ящиком, нас не было видно. Но старуха
Бергер со второго этажа все равно нас увидела из окна уборной. И устроила жуткий скандал, потому что мы оба разделись догола. Мать Эди
здорово его отлупила, а моя бабушка меня не ругала. Она сказала, что это делают все дети. Она, когда была маленькая, и сама так играла.
Ильза тут во дворе чаще всего играла в принцессу. Она надевала на голову старую занавеску. Занавеска свисала до земли, словно шлейф, а я
этот шлейф за ней несла. К сожалению, принца не было. Эди был для Ильзы слишком мал, а с Антоном из соседнего дома вообще невозможно
было иметь дело. Он только и знал, что щипаться, подкравшись сзади. И мы его боялись.
Мне стало холодно. Из окна тут здорово дуло: одно стекло было выбито.
Я решила пойти поискать бабушку. Бабушка никогда не уходит далеко, а на рынок она всегда отправляется с утра. Я пошла к молочнице. Там
бабушки не было. Молочница сказала – жалко, что мы с Ильзой больше тут не живем. Она нас так любила. Я пошла по переулку к мяснику и все
думала, как бы это было, если бы мы с Ильзой еще и теперь жили у бабушки. Нет, я не могла себе этого представить.
Бабушка как раз выходила из мясной лавки. Увидев меня, она обрадовалась. Когда бабушка радуется, это сразу видно. Ее большое круглое
лицо прямо сияет.
– Дедушка тебе не открыл? – спросила бабушка. И она рассказала мне по дороге, что со слухом у дедушки все хуже и хуже. Но вот уже
несколько дней он все понимает и разговаривает очень разумно. Я спросила бабушку:
– Ты знаешь, что Ильза пропала?
Бабушка кивнула.
– У тебя был папа?
Бабушка покачала головой.
– Он в последний раз был у меня на пасху, – сказала она. – Он больше не приходит с тех пор, как я сказала его жене, что надо готовить детям
что-нибудь повкуснее и получше, а не давать что попало из консервных банок и пакетов.
– Кто же тебе сказал, что Ильзы нет? – спросила я и почувствовала угрызения совести, что не пришла к ней уже давно и сама ей все не
рассказала.
– Новый муж вашей матери ко мне приходил, – сказала бабушка.
– Курт?
– Да, Курт, – ответила бабушка. – Славный человек, между прочим. И он обещал сразу же прийти ко мне, как только Ильза найдется.
Бабушка что-то пробормотала, чего я не поняла, не совсем поняла. Что-то про горе, печали и беды.
Мы вошли вместе с бабушкой в парадное.
Я была рада, что я опять у бабушки. У бабушки все вдруг стало как-то проще. Я теперь почему-то была почти уверена, что Ильза скоро
вернется.
– Как она там живет, что делает? – бормотала бабушка. – Деньги-то у нее есть, денег довольно, но она ведь еще несмышленыш совсем,
маленькая, глупая. Только бы ей там было хорошо, – сказала бабушка. – Ну, будем надеяться на лучшее.
Она повернула ключ, и мы вошли в квартиру.
Бабушка, единственная из всех, задумалась над тем, как живет Ильза, каково ей приходится. И пожелала, чтобы ей было хорошо.
Дедушка сидел на кухне и чинил штепсель от настольной лампы. Он узнал меня. Бабушка обрадовалась, что он меня вспомнил. Дедушка тоже
уже знал, что Ильза исчезла. Но это как-то не очень его интересовало. Он все говорил про штепсель – что он внутри весь сгорел.
Бабушка пошла со мной в комнату.
Я рассказала бабушке все. Все, что знала.
Бабушка слушала меня внимательно и кивала, а когда я сказала: «Она меня обманула. Я не понимаю, зачем она меня обманула!», бабушка
ответила:
– Эрика, но ведь она всегда все выдумывает, всегда врет. Разве ты этого не знаешь?
Я покачала головой. Я была совершенно растеряна. Не только из-за того, что Ильза, оказывается, всегда врет, а я этого вовсе и не знала, но
еще и потому, что бабушка сказала это так добродушно. Будто врать – это что-то само собой разумеющееся.
– Да не гляди ты так, – сказала бабушка. – Ничего тут такого уж страшного. Один заикается, другой косолапый, а третий врет. Вот и все. –
Бабушка улыбнулась. – Боже мой, чего только не выдумывала Ильза! Чего только она не врала! – Бабушка задумчиво улыбалась. – В общем-то, у
нее всегда были интересные выдумки. Про что-нибудь приятное, красивое.
– А что же она врала? – спросила я. Бабушка задумалась.
– Еще в третьем классе она рассказала учительнице, что живет в квартире из десяти комнат, а у ее отца кафе-мороженое. А мне она тогда
рассказывала, что у нее теперь уже другая учительница, не старая, а молодая, очень красивая и очень добрая. А старухе Бергер она рассказала,
что ее мама выходит замуж за директора цирка! – Бабушка хмыкнула. – За директора цирка! И старая дуреха ей поверила! – Теперь бабушка и
вовсе рассмеялась. – А в классе у нее был друг. Большого роста, блондин. Он был лучшим учеником, и звали его Райнер. У него была детская
электрическая автомашина. Ну так пригласи его как-нибудь к нам поиграть, этого Райнера, часто говорила я ей. А она отвечала, что нет, ничего,
мол, не выйдет. Он живет очень далеко отсюда, а в школу его привозят на машине! – Бабушка перестала смеяться и посмотрела на меня немного
грустно. – Но этого Райнера вообще не было. Во всем классе не было ни одного Райнера, и ни одного высокого блондина, и никого из ребят не
возили в школу на машине. А лучшим учеником в классе был один толстяк, он всегда щипал Ильзу.
– А я этого ничего не помню, – сказала я.
– Ты была еще слишком мала.
– А ты ей сказала, что она врет? Ты спрашивала ее, почему она врет?
Бабушка покачала головой.
– Да нет. Никто ведь не любит, когда ему говорят, что он врет. А почему она врала, об этом мне не надо было спрашивать. Она врала потому...
– Бабушка потерла указательным пальцем переносицу. Она всегда так делает, когда задумается. – Так вот, по правде сказать, это была не
настоящая ложь. Она просто рассказывала то, что ей хотелось, чтоб было на самом деле. – Нос у бабушки стал совсем красный, оттого что она
его так натерла.
– Ты мне не веришь? – спросила она.
Я верила бабушке. Но мама не такая добродушная, как бабушка, и она уж давно должна бы заметить, что Ильза врет. И мама никогда –
никогда в жизни – не отнеслась бы к этому так легко и просто. Мама терпеть не может лжи. Да и я должна была бы заметить! Так я и сказала
бабушке.
Бабушка снова стала тереть пальцем переносицу.
– Ты-то этого никогда бы не заметила. Ты всегда верила своей сестре. Ты хотела ей верить. Ты всегда слишком сильно ее любила.
Я перебила бабушку. Мне не хотелось, чтобы она так говорила. И еще я думаю, что нельзя кого-нибудь «слишком сильно любить».
– Ну а мама? – спросила я.
– Твоя мама... – бабушка замолчала в решительности. – Ну так вот, твоя мама... Не надо бы так говорить, но...
– Что «но»?
– Для того чтоб заметить, что кто-то врет, – сказала бабушка, – надо слушать то, что он говорит. Вот смотри: если б я не спросила потом в
школе, я никогда бы не узнала, что никакой молодой, красивой, доброй учительницы у Ильзы нет, что у них все та же учительница, старая и
препротивная. И если б я так не заинтересовалась Райнером, разве бы я узнала, что никакого Райнера вообще нет?
– Но про директора цирка, – возразила я, – мама бы уж точно узнала!
Бабушка покачала головой.
– Такое рассказывают только в раннем детстве, пока человек еще очень мал. А когда ты взрослеешь и умнеешь, истории твои тоже становятся
умнее!
Бабушка снова потерла переносицу.
– Во всяком случае, – сказала она, – чтобы заметить, что человек врет, надо им интересоваться – думать о нем.
Бабушка, значит, считает, что мама не интересуется Ильзой и не думает о ней. У меня появилось такое ощущение, что надо бы защитить маму,
но мне ничего не приходило в голову. Абсолютно ничего.
– Если б она и теперь все жила у нас, – пробормотала бабушка, – никогда бы она не убежала. От меня бы она не убежала! А если б и убежала,
я бы уж знала, где мне ее искать!
Вчера бабушка мне сказала, что она бы уж знала, где ей искать Ильзу, если бы Ильза все еще жила у нее.
А я не знаю, где мне искать Ильзу. Но все равно я буду ее искать. У меня уже есть одна идея – с чего начать поиски. Я начну с Хелли. В
последние дни я все больше и больше удивляюсь, почему Хелли еще ни разу не спросила меня про Ильзу. Сегодня ночью – между двумя
кошмарами – мне пришло в голову, что Хелли, наверно, как раз потому ничего и не спрашивает, что знает больше меня. И сегодня на перемене я
к ней подошла.
– Мне надо с тобой поговорить, – сказала я.
– Сейчас у меня нет времени, – буркнула Хелли и побежала вниз по лестнице в физкультурный зал.
Завтра она от меня не уйдет! Завтра мы с ней выходим из школы в одно и то же время. Ровно в час. Я подожду ее у ворот, и пойду с ней
рядом, и буду ее расспрашивать, пока она мне все не расскажет. Когда надо, я могу быть очень даже упрямой.
1
Здесь: дорогуша, лапочка (англ.).
После ужина я отнесла посуду на кухню и поставила ее в раковину. Я вытерла стол в гостиной мокрой тряпкой, подмела крошки на полу. Мама
была в это время в детской с Татьяной. Я слышала, как она читает ей книжку. Татьяне каждый вечер читают одну страницу.
Курт поставил телевизор на столик с колесиками и покатил его через переднюю в спальню. В гостиной больше нельзя смотреть телевизор,
потому что советница спит там на диване, а спать она ложится уже в половине десятого.
Я была в ванной, чистила зубы и думала: ну, на сегодня скандал, кажется, окончен.
Но как я ошиблась! Как раз в тот момент, когда я вытирала со щеки зубную пасту, а Курт протаскивал телевизор вместе со столиком через
дверь спальни и я его спросила, не помочь ли ему, как раз тут-то и раздался звонок в дверь. Я поглядела на часы. Было без десяти девять. Без
десяти девять к нам очень редко кто приходит. Во всяком случае, без десяти девять к нам может прийти только тот, кто заранее позвонил и кого
здесь ждут. Но сегодня не ждали никого.
У меня заколотилось сердце. Я подумала, что этот звонок обязательно как-то связан с Ильзой. Это из полиции! Сердце мое заколотилось еще
сильнее: «А вдруг это сама Ильза?»
Кажется, Курт тоже подумал что-то в этом роде – он застыл в дверях спальни и молча глядел на входную дверь. Снова раздался звонок. Курт
сделал над собой усилие, взглянул на меня и сказал:
– Может быть, это лифтерша?
Я стояла ближе к входной двери, чем Курт, но мне не хотелось открывать дверь. Я не верила, что это лифтерша, а еще я была в ночной
рубашке. А на ночной рубашке впереди не хватало двух пуговиц.
– Я открою! – сказал Курт.
Но раньше чем Курт успел протиснуться между дверью спальни и телевизором, мама и советница оказались уже в передней. И Оливер с
Татьяной тоже.
– Неужели никто не может открыть? – возмущенно спросила советница и направилась к двери. Следом за ней шла мама. Вид у нее был совсем
растерянный. Советница открыла дверь.
В дверях стоял Али-баба. Али-баба в мохнатой куртке, индийской рубашке и разрисованных джинсах, с розовым колпаком на голове! Али-баба
приветливо улыбнулся советнице.
– Пардон, – сказал он, – извините за столь позднее вторжение. Я ищу... – Али-баба обвел взглядом переднюю. – Я ищу... Ах, вот она, моя
Sweety.
Советница считает людей, одетых, как Али-баба, за тотальных подонков и отпетых хиппи и до смерти их боится. Советница отпрянула от Али-
бабы, и Али-баба принял это за приглашение войти. Сперва он еще тщательно вытер перед дверью ноги о наш половик, а потом вошел, снял с
головы фетровый колпак и сказал:
– Добрый вечер! Я, право же, ненадолго, мне надо только... Я хотел...
Али-баба потерял вдруг уверенность и начал запинаться. И неудивительно – все уставились на него с таким ужасом, и особенно, кажется, я
сама.
Я попробовала что-то сказать, что-нибудь вроде «добрый вечер, Али-баба!» или «так что ты хотел, Али-баба?», но не смогла выговорить ни
слова.
Али-баба переминался с ноги на ногу, вертел в руках свой фетровый колпак, пока не скрутил его в розовую колбасу, и глядел на меня, ища
помощи. Помощь пришла со стороны Курта. Курт сказал:
– Добрый вечер, молодой человек!
И тогда Али-баба снова приветливо улыбнулся Курту и сказал:
– Я хотел только сделать вашей дочери одно неотложное сообщение. И я решил его сделать еще сегодня, потому что все равно шел домой как
раз мимо вашего дома.
– Ну так сообщайте! – дружески улыбнулся Курт.
– Но это, извините, разговор с глазу на глаз. – сказал Али-баба.
Курт кивнул и указал рукой на дверь моей комнаты. Тогда Али-баба кивнул Курту и взял курс прямо на мою комнату. Я схватила в ванной
купальный халат Курта, надела его и бросилась вслед за Али-бабой. Я догнала его уже у двери.
– Заходи, – сказала я.
Али-баба вошел в мою комнату и опустился на Ильзину кровать. Я закрыла дверь.
– Ну, брат Sweety, – выдохнул Али-баба. – Что это у вас тут за кошмарный сон?
– Где? – спросила я, словно не догадываясь, о чем он говорит.
– Нy, эти бабы, в передней!.. – сказал Али-баба с гримасой в сторону двери. – Они на меня так глазели, словно я крокодил в пансионе
благородных девиц.
Потом Али-баба вздохнул и заявил, что при подобных домашних условиях просто преступление помогать найти сбежавшую дочъ. А потом он
спросил меня, не поискать ли ему для меня убежище у каких-нибудь милых людей, а потом извинился, что говорит столь бестактно, а потом
сказал, что он пришел, собственно, вот по какой причине: у него есть одна новость – она бросает свет на все.
– Какая?– спросила я.
– У медведя гризли есть брат! Очень молодой! Двадцати одного года от роду, может, двадцати трех. Точнее установить не удалось. Во всяком
случае, братец разъезжает в красном «БМВ». И ему вполне подойдет длинное белое замшевое пальто. То есть с гарантией.
Али-баба рассказал мне, как ему удалось это установить.
– Ты после кино сразу ушла, и остальные тоже вскоре разошлись, а мне было еще неохота домой топать. Вот я и пошел опять к «Золотому
гусю». Вообще-то я собирался только еще раз глянуть, не стоит ли все-таки где поблизости красный «БМВ». Но когда я болтался там, возле
трактира, я увидел, что в соседнем доме на первом этаже открыто окно и из него выглядывает какая-то старушка. Ну, думаю, вот кого я спрошу.
Подхожу к окну и спрашиваю старушку, не видала ли она в этих местах молодого человека – он живет где-то тут, такой довольно красивый,
разъезжает в красной машине и одет в длинное белое замшевое пальто. И что же ты думаешь, Sweety, отвечает мне эта старушка?
– Что это брат трактирщика!
– Нет, – Али-баба снисходительно улыбнулся. – Сперва она заявляет, что ей хотелось бы знать, почему я об этом спрашиваю.
– И что ты ответил?
– Я малость пошевелил мозгами и сообразил, что такая старушенция ничего хорошего про молодого человека в белом пальто наверняка не
скажет. И вот я говорю ей, что я бедный мальчик и очень, очень долго копил на велосипед, а потом приехал этот красный «БМВ», в нем сидел
молодой человек в белом замшевом пальто, и когда он становился на прикол, то погнул мне заднее колесо, а потом уехал. И теперь я разыскиваю
преступника.
Я спросила Али-бабу, поверила ли ему старушка.
– Еще как! – с гордостью ответил Али-баба. – Она была просто счастлива. Она этого типа терпеть не может, вечно он хлопает дверцей своей
машины прямо под ее окном, да так громко, что она просыпается среди ночи и не может больше уснуть. И когда она просит закрывать чуть
потише, он просто смеется над ней.
– А про Ильзу она что-нибудь знает?
Али-баба ответил, что об этом он старушку не спрашивал. Это, по его мнению, было бы как-то подозрительно.
– Зато она мне рассказала, что старый трактирщик – человек добрый, трудолюбивый, честный и экономный. Но братец, по ее словам, ну
полная противоположность всему этому. «Сверху шелк, а внутри щелк», – как она выразилась. Плейбой, прожигатель жизни, и притом самого
дурного толка, – вот, мол, кто он такой. Работать не работает, трактир ему не подходит, хочет подняться выше, уж который год студент, да вот
экзаменов не сдает, а все потому, что старший брат ему как отец, балует, и деньги ему дает, и вообще все. – Али-баба вздохнул. – В общем,
старуха прожужжала мне все уши.
Али-баба поднялся с постели и напялил розовый колпак на голову. Он сказал, что ему пора идти.
– Что же мне теперь делать?
– Ложиться спать, Sweety.
– Да нет, что же мне делать... насчет моей сестры?
Али-баба прижал палец к переносице – этим он напомнил мне бабушку, а потом сказал:
– Так вот, раз уж ты меня спрашиваешь... я бы на твоем месте вообще ничего не делал. Если твоя сестра уехала с этим типом в замшевом
пальто – а это уж точно так, с гарантией, – она обязательно вернется. А если ты в это вмешаешься, все может выйти еще хуже. Но это не совет, а
так, соображение. Для советов я недостаточно компетентен.
Я проводила Али-бабу до двери. Когда он открыл дверь, я увидела, что на лестнице темным-темно. Свет уже выключили. А раз свет на
лестнице выключили, значит, и дверь внизу заперта.
– Очень жаль, что тебе еще придется топать вниз, – сказал Али-баба.
Я в отчаянии озиралась по сторонам, ища ключ от парадного. Мне не хотелось говорить Али-бабе, что своего ключа у меня нет. У всех детей,
кроме меня, есть ключ. Али-баба и в самом деле то ли с луны свалился, то ли живет в другом мире. На лице его вдруг мелькнула радостная
улыбка. Он сказал:
– Да ты просто дай мне твой ключ. Тогда тебе не надо будет вниз спускаться. А завтра я тебе его отдам на большой перемене.
Ключа от парадного у меня нет, но если бы он у меня был, и я отдала бы его Али-бабе, и мама бы об этом проведала, я думаю, она бы тут же
упала в обморок. Доверить кому-либо ключ от дома – для мамы примерно то же, что прокутить бабушкино наследство. Это я знаю потому, что
Курт один раз дал свою связку ключей своему лучшему другу. По той же причине: парадное было уже закрыто, а ему не хотелось спускаться
вниз. С мамой потом была истерика. А между лучшим другом Курта и Али-бабой – целая пропасть, во всяком случае в глазах мамы.
Поэтому я сказала:
– Нет, к сожалению, ничего не выйдет. Мне понадобится ключ рано утром.
А пока я это говорила, я все шарила по карманам пальто, висевших в передней на вешалке. Я надеялась, что Курт или мама забыли ключ в
кармане. Но надеялась я напрасно.
– Ты что, не можешь свой ключ найти? – спросил Али-баба.
– Сейчас, сейчас, – бормотала я, – он должен быть где-то тут.
Иногда даже из самого тягостного положения вдруг находится выход. На лестнице зажегся свет! А на площадке над нами послышались шаги.
Кто-то спускался вниз по лестнице. Женщина, которая живет над нами, провожала какого-то человека до парадного. Али-баба сказал:
– Ну пока, Sweety, – и пошел вслед за женщиной вниз по лестнице.
Я закрыла за ним дверь и прислонилась к ней. Я прислушивалась. Из гостиной доносились голоса Курта и мамы. Дверь в гостиную была
закрыта. Говорили они не особенно громко, и я не могла разобрать, о чем идет речь. И все-таки мне показалось, что они спорят. Голоса звучали
как-то сердито.
Я тихонько прошла через переднюю и подошла к двери гостиной. Теперь можно было расслышать, о чем они говорят.
– Нет, просто смешно, – говорил в эту минуту Курт, – сначала я только и слышу, что я мало забочусь о детях. Я не заменил им отца. Если что
не так, во всем виноват я! И я начинаю заботиться. Пытаюсь заменить. Нет, это опять не то. Ты не могла бы мне сказать, что же я в конце концов
должен делать?
Советница тоже была в гостиной. Она сказала:
– Так вот, ты ни в коем случае не должен был допускать к ней в комнату эту личность.
– Он даже не представился, – сказала мама, и Курт рассмеялся.
– И вообще уже было без десяти девять, – сказала мама.
– И это было существо мужского пола, – иронически заметил Курт.
Тогда мама сказала, что с Куртом вообще ни о чем нельзя разговаривать, а советница заявила, что это еще вопрос, какого он пола.
– Если судить по длине волос и полноте, он вполне мог бы быть и женщиной, – съязвила она.
А мама сказала, что она ничего не имеет против, если среди моих знакомых будут и мальчики. Но во-первых, он слишком взрослый для меня,
а во-вторых, слишком толстый, а в-третьих, слишком уродливый, а в-четвертых, слишком похож на хиппи, а в-пятых, слишком невоспитанный...
– А в-шестых, – перебил ее Курт, – право же, удивительно, сколько недостатков ты можешь заметить у человека за две секунды. Просто
позавидуешь такому умению разбираться в людях!
– Как бы то ни было, – вставила советница, – такому типу нечего делать в девять часов у нас в квартире! Ты должен был просто вышвырнуть
его за дверь.
– Почему вы говорите это мне? – крикнул Курт так громко, что его наверняка было бы слышно и у входной двери. – Вы обе тоже были в
передней и глядели на него, как баран на новые ворота! Почему же вы его не вышвырнули?
– Как ты со мной разговариваешь? – возмутилась советница.
А мама закричала так громко, что ее тоже было бы прекрасно слышно у входной двери.
– Ты чудовище, просто чудовище! Ты ни с кем, ни с кем не считаешься! Ты вообще не можешь себе представить, каково мне с тех пор... с тех
пор... с тех пор, как ее нет. Что у меня на душе!
Мама зарыдала очень громко.
– Прекрати ты этот вечный рев! – сказал Курт.
Тогда мама стала всхлипывать и говорить, что жизнь с Куртом – это мука, чистая мука! А Курт кричал, что он никого не принуждает с ним
жить, решительно никого! А мама рыдала, что ему легко делать такие подлые заявления! Он ведь знает, что ей с четырьмя детьми не так-то
просто от него уйти! Но если бы у нее не было детей, она давно бы уже ушла, давно бы!
Советница сказала на это, что хотя она и сама вначале была против этой женитьбы Курта, поскольку не хотела, чтобы Курт связывал свою
жизнь с женщиной с двумя детьми, но, раз уж они вместе, нечего столь легкомысленно рассуждать о разводе. Это просто незрело, это по-детски.
И как это ни прискорбно – ведь она мать Курта, – но ей приходится признать, что права мама.
– Ты, мой милый, – сказала она Курту, – видно, попал под влияние всей этой новомодной болтовни о современных методах воспитания.
– Все, что вы не понимаете, для вас новомодная болтовня! – крикнул Курт. – Я, может быть, ничего не смыслю в воспитании, но я не понимаю,
почему детей надо непрерывно мучить и делать несчастными! Этого я не понимаю, да и не хочу понимать!
Мама высморкалась. Она сморкалась довольно долго. Потом сказала тихо – так тихо, что мне пришлось подойти к самой двери.
– Я не хочу делать моих детей несчастными, правда не хочу. Я хотела только, чтобы они были хорошо воспитаны, имели приличные манеры и
умели себя вести, вот и все! А ради чего? Ради тебя, да, ради тебя! Чтобы все у нас было в порядке! Знал бы ты, какие это были непослушные
дети, когда я забрала их от старой Янды! Ведь у старухи они могли делать все, что им вздумается! Им все разрешалось! Они были так крикливы,
так надоедливы, так избалованы! Наш брак мог развалиться уже через полгода. Ты бы этого просто не выдержал!
Курт протестовал. Мама не имеет права так говорить, заявил он. Он может вынести гораздо больше, чем она.
– Да, от своих собственных детей – это конечно, но не от моих! – крикнула мама.
– Твои дети, мои дети, твои дети, мои дети, – взревел Курт, – с ума сойти можно! Это не твои и не мои дети! Они не твоя собственность и не
моя собственность!
– Нечего спорить из-за слова! – кричала мама.
– Я вообще больше не спорю, все это просто идиотизм, – сказал Курт, и я услышала, как отодвинули стул. Я испугалась, что Курт встанет и
сейчас выйдет из гостиной, и бросилась в мою комнату.
Курт не вышел из гостиной. Но я все равно уже больше не вернулась на свой пост подслушивания. Я не хотела больше слушать.
Я начала складывать тетради и учебники на завтрашний день и при этом немного поревела. Почему я ревела, мне и самой было не совсем
ясно. А потом я пошла спать. Я легла в Ильзину постель. Там еще было то белье, на котором спала Ильза. И еще немного пахло Ильзой. Ее
шампунем и ее одеколоном. Я потушила свет, я думала про Ильзу и про этого человека в замшевом пальто. Я представляла себе его очень
красивым. Как актер из того фильма, что я смотрела с Али-бабой. Теперь я уже могла себе представить, что человек в замшевом пальто целовал
Ильзе каждый палец и обнимал ее за плечи. Мне даже пришло в голову, что, может быть, где-то там, далеко, где-нибудь в Англии, какой-нибудь
кузнец обвенчивает пятнадцатилетних девушек. И я представляла себе, как Ильза едет с человеком в замшевом пальто к этому кузнецу, и они
женятся, и там, в Англии, открывают пивную «Золотой гусь», а я приезжаю к ним, и живу у них, и хожу в английскую школу.
Сегодня утром я проснулась, как это говорят, с тяжелой головой. Спала я очень плохо. Кузнец, который венчает пятнадцатилетних, приснился
мне во сне. Но в руке у него был огромный кузнечный молот, и он раскручивал этот молот над головой, а мы с Ильзой прятались от него в шкаф,
но он нашел нас и схватил. При этом он выпустил из рук свой огромный молот, и тот упал мне на ногу, прямо на пальцы. Это было ужасно больно.
Я проснулась вся в поту, и в то же время мне было жутко холодно, а потом я опять уснула, и тут же кузнец явился снова.
Когда Оливер разбудил меня утром, я была страшно рада, что уже пора вставать. Обычно я вставать не хочу.
– Мама еще в постели лежит, она встанет сегодня попозже, сказал папа. Он сказал: «Не шуми, пусть она спит», – объяснял мне Оливер.
Он говорил шепотом даже у меня в комнате, хотя мог бы говорить здесь и в полный голос.
– Ванная свободна? – спросила я.
– Там папа. Но он уже бреется.
– А советница?
– Кто? – спросил Оливер. Он и понятия не имеет, что я его бабушку про себя величаю «советницей».
– Бабушка.
– Бабушка пошла в булочную.
Я встала с постели.
Купальный халат Курта все еще лежал в моей комнате. Я взяла его, чтобы отнести в ванную.
– Папа уже одет, – сказал Оливер.
Я все равно понесла халат в ванную. Я хотела поговорить с Куртом. Может, Али-баба все же не прав? Может, я должна поговорить с кем-
нибудь про толстого трактирщика и его брата, про красный «БМВ» и про Ильзу? Может, я смогу тогда снова спать ночью?
– Вот твой халат, Курт, – сказала я, открывая дверь ванной.
Курт как раз выключил электрическую бритву.
– Спасибо, детка, – сказал он, – но я уже готов.
Я повесила купальный халат на крючок.
– Можешь входить, – пробормотал Курт, протирая лицо одеколоном.
– Послушай, Курт... – сказала я. Но Курт сказал:
– Да, вот что – мама еще спит. У нее совсем плохо с нервами. Было бы хорошо, если б вы ее не будили.
Курт сказал это так озабоченно. Было похоже, что он помирился с мамой. Когда они ссорятся, то почти всегда к утру уже мирятся.
Я кивнула и начала снова:
– Послушай, Курт...
Но Курт сказал:
– Слушай, я спешу как на пожар! Я не могу больше ждать, пока моя почтенная фрау мама вернется из булочной! Скажи ей, что я позавтракаю
в редакции.
– А почему ты вдруг так рано уходишь?
Курт смазывал кремом подбородок. Крем ему мама подарила на день рождения.
– Мне еще надо кое-что написать. Я собирался это вчера написать, хотел вечером дома поработать. Но в этом бедламе разве что-нибудь
успеешь? А надо все сдать еще до обеда.
Курт завязал галстук, а я заправила ему сзади воротник рубашки. Курт пробурчал что-то о новой мужской моде, которую надо бы наконец-то
ввести. Без галстуков, без воротничков на рубашках и без отворотов на пиджаках.
– Индийские рубашки, – сказала я.
– У них нет карманов, а без карманов не обойдешься. И кроме того, мне пришлось бы переменить газету. Та, в которой я работаю, против
индийских рубашек, а... – Курт поглядел на часы. – Черт возьми, уже опять так поздно! Ну, бывайте! – крикнул он и выбежал на лестницу.
Я постояла еще немного в передней, размышляя, остался ли бы Курт дома, если б я ему сказала, что мне с ним надо поговорить.
Я думаю, он бы тогда остался!
И еще я пыталась понять, почему же я не смогла сказать ничего, кроме «послушай, Курт...»
Наверное, это оттого, что я никогда еще не говорила с Куртом ни о чем серьезном. Наверное, надо учиться разговаривать друг с другом.
Пока я вот так стояла и размышляла, я услышала пыхтение советницы за дверью на лестнице. Я спаслась бегством в ванную и заперлась на
задвижку. Советница три раза постучала в дверь ванной. Она сообщила мне, что завтрак уже готов. Но когда она начинала стучать, я тут же
сильнее открывала кран, чтобы она подумала, будто стук мне не слышен. Потом я выскочила из ванной, бросилась в мою комнату, оделась в
рекордном темпе, схватила сумку с книгами и на цыпочках вышла из квартиры. День без советницы должен быть счастливым, думала я. Ради
этого стоит начать его на пустой желудок!
Я вышла на улицу и направилась в школу. Накрапывал дождь. Я не надела шарфа, а без него было холодно, зябла шея. Небо было совсем
серое. Казалось, оно вот-вот упадет на землю. Таким уж счастливым, как я думала, день все-таки не получался. Я обернулась назад и поглядела
на наш дом. Наш дом показался мне чужим. Чужим – как тогда, когда я пришла вместе с мамой и Ильзой в гости к «дяде Курту» и увидела его
впервые.
Я медленно пошла дальше, и вдруг мне вообще все вокруг показалось чужим. Булочная, и молочная, и магазин декоративных тканей, и даже
Универсальный. Я остановилась перед стеклом Универсального и стала разглядывать толстую кассиршу за кассой. Наверное, я стояла здесь
долго. Может быть, минут десять. Во всяком случае, когда я поглядела на часы, было уже без трех восемь. Я страшно испугалась. Отсюда до
школы не меньше девяти минут ходьбы.
Первый урок у нас была математика. Учительница математики и так мною недовольна. Она говорит, что я медлительна, и слишком ленива, и
невнимательна. Но это просто ее предубеждение. Она начнет объяснять что-нибудь, а я не понимаю. И если я ей скажу: «Простите, я этого не
поняла», она повторяет всю эту бодягу с начала в тех же самых выражениях. А если я опять говорю, что я этого не поняла – что вообще-то
неудивительно, – она начинает орать на меня, что я невнимательно слушала. Ну ладно. Так вот уж приходить на урок к математичке с
опозданием мне ничуть не хотелось. Я бросилась бежать со всех ног, но, когда мне оставалось до школы еще три квартала, на церковной башне
пробило восемь. Я перестала бежать. Дальше я пошла медленно и с каждым шагом, приближавшим меня к школе, все яснее чувствовала, что в
школу я идти не хочу. На углу перед самой школой я остановилась и посмотрела на школьную дверь. Дверь была закрыта. Никого из учеников не
было видно. Словно сегодня воскресенье.
Я стала сама себя уговаривать: «Сейчас я подойду к двери, открою ее, а потом пойду наверх, в класс, и скажу математичке, что была у
зубного!»
После того как я все себе так хорошо объяснила, я повернулась и побежала в другую сторону – прочь от школы.
Сперва я рассматривала витрины на Главной улице, потом свернула за угол и пошла к зоомагазину. Перед витриной зоомагазина я могу стоять
часами. Когда погода хорошая. Но погода была плохая. Дождь все лил и лил, дул ветер, и мне было здорово холодно.
И опять я бродила от витрины к витрине по Главной улице, а потом возвращалась к зоомагазину. Время тянулось бесконечно медленно. Дождь
прекратился, но мне становилось все холоднее, потому что пальто мое насквозь промокло.
Я пошла в парк. Села на скамейку, но от этого стало еще холоднее. Я поднялась и решила все-таки пойти в школу.
Но только после второго урока, чтоб подойти как раз к большой перемене. Тогда это будет не так заметно. Я очень не люблю, когда на меня
все глазеют. А если входишь в класс во время урока, то уж обязательно все глазеют.
У меня оставалось еще полчаса. Я медленно брела по переулкам, считала окна в домах и даже сделала вывод, что у большинства домов в этих
местах по двенадцать окон. Я сама с собой заключала пари.
«До того вон угла мне встретится одна собака и один инвалид с палкой, спорим?» Или так: «До того вон угла мне встретятся две собаки и три
малыша, спорим?» Про собак я обычно выигрывала, про детей и про палки проигрывала.
Не знаю... Неужели я пошла туда нарочно? На самом деле у меня не было такого намерения. Но вдруг я оказалась снова в Рюкертгассе. В
переулке, где трактир «Золотой гусь». Я была еще далеко от «Золотого гуся», но у меня уже колотилось сердце.
А вдруг красная машина стоит перед домом? А вдруг этот человек в белом замшевом пальто тоже стоит перед домом? А вдруг сама Ильза стоит
перед домом?
Я втолковывала себе, что всего этого – точно – нет, что это просто дурацкая фантазия и вообще я дура.
Но сердце все колотилось и колотилось.
Перед «Золотым гусем» стояла машина с пивом. Задняя стенка кузова была откинута, и два грузчика в зеленых комбинезонах медленно
скатывали бочку с пивом. Я встала у дверей «Золотого гуся» и смотрела, как они катят бочку.
Дверь в трактир была открыта. Медведь гризли вышел из трактира. На этот раз на голове его была красная вязаная шапка. За ним плелся
Фердинанд.
Хозяин заговорил с зелеными грузчиками.
– Ну и погодка!
И еще он сказал им, что ему нужна хоть одна бочка темного пива. А семь ящиков пива в бутылках – это ему уж слишком много. Потом он
взглянул на меня. Он кивнул мне, и я с ним поздоровалась.
– Уроки уже кончились? – спросил он.
– Да-да, – пролепетала я.
– У учительницы сегодня корь! – крикнул один из грузчиков и захохотал. Большой пес подошел ко мне и дал мне себя погладить. Я с
отчаянием думала о чем, как бы продолжить разговор с хозяином, но мне ничего не приходило в голову.
– Скажи-ка, откуда я тебя знаю? – спросил хозяин.
– Я вчера у вас ела сосиски.
– Ах, да, – рассмеялся хозяин. – С этим смешным толстяком. Он что, твой друг?
Я не знала, что отвечать – «да» или «нет». Я б хотела, чтобы Али-баба был моим другом, но ведь хозяин сказал слово «друг» как-то странно, с
каким-то таким оттенком. Может, он решил, что мы с Али-бабой влюблены друг в друга? Поэтому я ответила:
– Нет!
Хозяин посмотрел вверх, на хмурое небо, и сказал, что сейчас опять пойдет дождь. Грузчик, который как раз вкатывал бочку в дверь пивной,
ответил:
– А что тут удивляться? Дождь, он всегда идет. Все лето шел дождь, ну а уж осенью – тем более. Да и зимой тоже дождь. И вообще...
Дальше я не разобрала, потому что он вкатил бочку в трактир.
Другой грузчик подошел к хозяину с квитанцией и шариковой ручкой. Хозяин взял шариковую ручку и хотел подписать накладную, но ручка
не писала.
– Вот и видно, что вы на этом пиве деньгу зашибаете! – пошутил он. – Что ни день, то весь стержень исписывают, подмахивая накладные! Ну,
значит, дела у вас идут в гору!
Потом он полез в верхний карман клетчатой рубашки, достал другую ручку и подписал квитанцию. Я смотрела на его ручку не отрываясь.
Сердце у меня замерло – в самом деле замерло! – потому что это была моя шариковая ручка. Ошибиться я никак не могла. Это была та самая
ручка, которую мне в прошлом году подарили на день рождения. Она была не только такого же сиреневого цвета и в середине на ней – точно,
как на моей, – зеленая полоска, нет, на ней еще была и моя монограмма! Э.Я. – две золотые буквы. Примерно месяц назад она у меня вдруг
пропала. Я думала, ее прикарманил кто-нибудь из нашего класса, и мама жутко меня ругала: во-первых, мол, ручка эта очень дорого стоит, а во-
вторых, почему я вообще не слежу за своими школьными принадлежностями?!
– Какая у вас красивая ручка, – сказала я трактирщику и сама на себя разозлилась из-за мышиного писка.
Хозяин поглядел с удивлением сперва на меня, потом на ручку.
– Даже и не пойму, откуда она взялась, – пробормотал он. Он увидел мою монограмму: Э.Я. – Не знаю я никакого Э.Я. Видно, кто-то ее тут
забыл.
Он хотел уже сунуть ручку обратно в карман, но потом протянул ее мне, сказав:
– Если она тебе так нравится, вот, получи!
Я вежливо поблагодарила его за мою ручку.
– Моя монограмма как раз и есть Э.Я., – сказала я, – меня зовут Эрика Янда.
Хозяин очень обрадовался такому совпадению. Он даже рассказал грузчику, который как раз выходил из трактира, про этот смешной случай.
Мне стало ясно, что мое имя ему вообще ничего не говорит. Но у меня появилось чувство, будто его начинает удивлять, почему это я все стою и
стою с ним рядом. Поэтому я целиком посвятила себя поглаживанию пса. Взрослые ведь считают, что все дети очень любят собак. И то, что
девочка стоит и гладит собаку и не может оторваться от этого занятия, уже никого не удивит, думала я. Хозяин и правда больше не удивлялся, но
ему надоело стоять под открытым небом.
– Ну что, – сказал он псу, – ты остаешься на улице, с этой молодой дамой, или идешь со мной?
Пес поглядел на хозяина, потом на меня. В общем было ясно, что он сделает выбор в пользу хозяина и теплого трактира.
– Жаль! – сказала я.
– Ему всегда зверски холодно, – сказал хозяин, указывая на пса. – А кроме того, – добавил он с гордостью, – всех больше он любит меня.
Но когда хозяин с собакой уже входили втрактир, позади грузовика с пивом остановилась маленькая желтая машина.
– Почта, – сказал хозяин и вернулся на улицу.
Из маленькой желтой машины вылез почтальон.
– Приветствую, господин шеф, – сказал почтальон.
Он вынул из своей сумки целую пачку писем и передал ее хозяину. Между белыми, голубыми и желтыми конвертами торчала разноцветная
почтовая открытка. Хозяин вытащил ее и начал рассматривать.
– Вот где надо сейчас быть! – сказал почтальон.
– Флоренция, – заметил хозяин.
– Там теперь тоже дождь идет, – злорадно сказал почтальон.
Хозяин перевернул открытку с видом Флоренции исписанной стороной вверх.
– Когда он писал открытку, дождя не было, – сообщил он и пояснил: – Мой брат! Проводит отпуск в Италии!
– Ах, ваш брат, – сказал почтальон. – Он ведь всегда далеко ездит!
Я подошла еще ближе к хозяину и встала с ним рядом, чтобы посмотреть, каким почерком написана открытка. Почерк был мелкий, довольно
неразборчивый, но внизу стояла вполне разборчивая подпись: Эрвин, а под «Эрвином» стоял знак +, и под знаком + стояло: Ильза. И это был
точно почерк Ильзы!
– Ничего такого не пишет, – сказал хозяин. – Погода хорошая, но купаться, конечно, еще нельзя. Да во Флоренции и вообще-то нельзя
купаться. Наверное, поедет в Рим.
Почтальон направился к своей машине.
– Когда же он теперь вернется, ваш брат?
Хозяин пожал плечами.
– У него никогда не узнаешь. Когда деньги кончатся, тогда, наверно, и вернется.
Хозяин рассмеялся. Не слишком весело.
– Он один поехал? – спросила я.
– Он никогда не ездит один, – хозяин опять невесело рассмеялся. – У него уж всегда какая-нибудь!..
Он вдруг умолк, внимательно посмотрел на меня, нахмурил лоб и спросил:
– Почему все это так тебя интересует?
– Извините, пожалуйста, – пролепетала я. Потом сказала: – До свидания! – и убежала.
Мне и в самом деле стало стыдно. Я добежала до угла, потом обернулась – ни хозяина, ни собаки на улице уже не было.
Я побежала дальше. О том, что я собиралась прийти в школу на большой перемене, я уже больше не думала. Опять пошел дождь. Сумка с
книгами оттягивала мне плечо, мокрая прядь хлестала по глазам, ноги я промочила, под ложечкой сосало от голода.
А кроме того, я была разочарована. Я знала теперь, пожалуй что, все. Моя шариковая ручка! Знак + и подпись. Флоренция! «У него уж всегда
какая-нибудь!..»
Я была разочарована, потому что вдруг почувствовала, что все это мне ни к чему. Ну и что из того? Ну, я знаю, что Ильза сейчас во Флоренции
и, наверное, поедет в Рим и что она оставила мою шариковую ручку у хозяина трактира – мне это все ни к чему, вообще ни к чему! Но я уже это
знала и просто так, взять да и забыть про это уже не могла. Особенно: «У него уж всегда какая-нибудь». Этого я вообще не смогу забыть. Я не
хотела, чтобы моя сестра была с тем, у кого «уж всегда какая-нибудь». Я была уверена, что Ильза и представления не имеет, что у этого Золотого
Гуся «уж всегда какая-нибудь». Я плохо разбираюсь в любовных делах, но я знаю: никогда бы Ильза не поехала с таким, у которого «уж всегда
какая-нибудь». Если бы Ильза слышала, как говорит про это хозяин, думала я, никогда бы она не уехала с человеком в замшевом пальто! Как он
это сказал: «У него уж всегда какая-нибудь!..» И вспомнить страшно. Как будто сказал: «У него уж всегда с собой тюбик зубной пасты» или: «У
него уж всегда с собой карманный фонарик». Сестра не зубная паста и не карманный фонарик!
Чем дольше я бежала под дождем, тем увереннее становилась: Ильза должна вернуться! Как можно скорее! Ильзе нельзя оставаться с тем, кто
принимает ее за карманный фонарик! И вдруг я почувствовала: мне нужен кто-нибудь, кто поможет мне вернуть Ильзу!
Али-баба? Али-баба, конечно, куда умнее, и опытнее, и мужественнее меня – не сравнить. Но этого он тоже не может. Точно не может.
Попечительница из полиции, которая один раз со мной разговаривала? Да, она была очень приветлива. Но я не хотела идти в полицию. И
может, я вообще ее там не найду. Да и Курт ведь сказал, что не надо сразу бежать в полицию.
Курт! Вот кто мне поможет!
56-56-16 – вспомнила я. Номер телефона редакции я знаю на память. И вон на том углу телефонная будка. Когда я добежала до телефонной
будки, я вспомнила, что у меня нет ни гроша.
Газета Курта довольно далеко отсюда. Пешком больше часа – точно. Через час будет уже одиннадцать. С половины одиннадцатого до
двенадцати у Курта всегда редакционное совещание. В это время ему нельзя звонить. Никогда я не могу как следует разозлиться! Но сейчас я,
кажется, все-таки разозлилась! Проклятый шиллинг! Один-единственный жалкий шиллинг! И его у меня нет! Он был сейчас так важен, что я
почти взбесилась! Мне вспомнились те шиллинги, которые я давала взаймы и никогда не получала назад. Черт бы побрал всех моих
одноклассников. Всегда они меня только используют, и обманывают, и обогащаются за мой счет! А когда мне раз в жизни понадобился какой-то
жалкий шиллинг, мне и занять его не у кого. Никого нет. А вот и есть! Есть один человек, который даст мне шиллинг. Бабушка! Бабушкин дом не
так далеко отсюда, как редакция Курта. Всего пятнадцать минут ходьбы. И дождь идет – вот хорошо! Бабушка в дождь не пойдет на рынок.
Я бросилась бежать со всех ног.
Перед огромной лужей я поскользнулась и чуть в нее не бухнулась, на перекрестке у светофора я помчалась на желтый свет, а на углу возле
бабушкиного дома за моей спиной гуднули вдруг сразу две машины. Я не заметила их – им пришлось из-за меня тормозить.
Жаль, что я не умею молиться. Я – если уж говорить правду – вообще ни одной молитвы не знаю. Но когда я открывала дверь бабушкиного
дома и бежала через старый обшарпанный вестибюль, я вроде как молилась.
– Сделай так, чтоб она была дома, сделай так, чтоб она была дома, – повторяла я. Только кто это должен сделать, я и сама не знала.
Я так колотила в дверь бабушкиной квартиры, что у меня заболели руки. Но никто не открывал, хотя за матовым стеклом двери был виден
голубой свет. Значит, горит лампа с голубым абажуром. Дедушка с бабушкой очень экономны, они никогда не оставят свет, уходя из дому.
Значит, дедушка дома. И он тоже наверняка дал бы мне шиллинг.
Соседка из квартиры напротив вышла в коридор. Она очень противная. Она стала ругать меня, что я так громко и долго стучу.
– Прекрати стук! – привязалась она ко мне. – Глухую тетерю все равно не выманишь!
Довольно подло говорить так про дедушку, но это была правда. Я села на подоконник в коридоре. Только теперь я почувствовала, что озябла.
У меня даже зубы стучали.
Я услышала, как заскрипела входная дверь, и подумала, что это наконец бабушка. Но это была та женщина со второго этажа, у которой есть
телефон. Она пожалела меня, потому что я, наверно, была похожа на мокрую курицу. Я спросила, нельзя ли от нее позвонить, и она пригласила
меня в свою квартиру. Перед дверью мне пришлось вытирать ноги о две тряпки, а по третьей пройти через переднюю, чтобы не испачкать только
что вымытый пол.
Я набрала номер 56-56-16 и попросила к телефону доктора Шратта.
– Соединяю, – сказала телефонистка. Потом я услышала звук, означавший, что трубка поднята с рычага, и голос, который сказал:
– Говорит Вранек.
Это был редактор из отдела спорта, и он пообещал мне, что соединит меня с Куртом. Потом я снова услышала звук снятой трубки и голос:
– Бухгалтерия. Говорит Майер.
– Извините, пожалуйста, мне надо доктора Шратта, – сказала я.
– Одну минутку, сейчас соединяю, – сказал бухгалтер Майер, и опять кто-то снял трубку, а потом послышался гудок. Я набрала номер
редакции еще раз, и телефонистка опять пообещала соединить меня с доктором Шраттом, но тут же добавила: – Доктор Шратт сейчас говорит по
телефону. Вы будете ждать?
Я ждала пять минут. Потом услышала короткие гудки. Как раз в ту минуту, когда я снова стала набирать номер 56-56-16, муж фрау Прихода
крикнул из кухни:
– Да кто же это так долго говорит по телефону? У нас все-таки не телефон-автомат!
Я испуганно положила трубку и, поблагодарив за разрешение позвонить, скользнула через переднюю к двери. Хозяин квартиры все еще
ворчал на кухне, когда я закрывала за собой дверь.
Я медленно спустилась по лестнице.
Я снова села на подоконник и стала глядеть на наш двор, на дождь, на веревку, на которой висели большие мокрые подштанники и несколько
фартуков. Это были бабушкины фартуки, а подштанники – дедушкины! Дедушка, наверно, последний человек на земле, который все еще носит
кальсоны с тесемочками. Он ни за что не соглашается надеть какие-нибудь другие. Тесемочки он несколько раз обматывает вокруг ноги и
завязывает бантиком. И тут меня осенило, что ведь кальсоны и фартуки еще не висели на веревке, когда я стучала в дверь. Я побежала в подвал.
Бабушка стирала в домовой прачечной. Прачечная была полна пара, и бабушка в резиновом фартуке мешала падкой белье в котле. Прачечная в
доме у бабушки – совсем старомодная. Вместо стиральной машины там печь, ее топят дровами, а над огнем висит железный котел, в нем кипит
белье. А еще в этой прачечной стоят две деревянные лохани, корыто и огромная стиральная доска.
Бабушка поглядела на меня с испугом и спросила:
– Эрика, что случилось? Почему ты здесь? А школа? Что-нибудь случилось?
Я села на деревянную скамеечку возле печки. Тут было хорошо – тепло. Я рассказала бабушке все, что знала, – и про хозяина трактира, и про
его брата, и про красный «БМВ», и про шариковую ручку, и про Ильзину подпись.
Сперва бабушка вообще ничего не поняла.
– Как так? Значит, она в Италии с этим Али-бабой?!
А еще она спросила:
– И все это тебе рассказал хозяин трактира?
Я объяснила ей еще раз. Очень медленно и очень подробно. Бабушка стала тереть пальцем переносицу. Потом она сказала:
– Так.
И больше ничего. Я думала, она все еще никак не поймет, и опять начала все сначала, но она перебила меня:
– Я поняла. Теперь я все поняла.
И она снова стала мешать палкой белье. Потом она вздохнула, отбросила со лба седую прядь, выбившуюся из-под платка, вздохнула еще раз
и опять стала мешать белье.
– Бабушка! – крикнула я. – Теперь, когда я узнала, как...
Бабушка положила деревянную мешалку поперек котла.
– А что ты теперь узнала? – спросила она.
И прежде, чем я успела ответить, она вновь заговорила:
– Не так-то уж много нового ты узнала! То, что она уехала за границу с каким-то мужчиной на его машине, и так было ясно как дважды два.
– Ты мне поможешь? – спросила я.
– В чем?
– Вернуть ее домой!
Бабушка стала снова тереть свой нос.
– Она и сама вернется.
– Нет, – сказала я.
– Брату хозяина, если он такой, как ты рассказала, – а уж он-то такой, ведь порядочный парень так не поступит, – ну так вот, ему ее долго не
выдержать. Это ему наскучит. Да и домой, так и так, возвращаться надо. И тогда ей тоже придется вернуться.
– Бабушка, пожалуйста, сделай что-нибудь! – взмолилась я. – Сделай, чтобы она прямо сейчас вернулась!
– Что же я могу сделать?
– Пойди к трактирщику, поговори с ним, скажи ему, пусть устроит, чтоб его брат с Ильзой вернулись обратно!
– Глупости, – сказала бабушка, – глупости! Какое ему до этого дело! Это его вообще не касается! Идти надо в полицию, потому что твоя сестра
несовершеннолетняя, и это называется растление малолетней, ты понимаешь?
Я хотела, чтобы бабушка вместе со мной пошла в полицию. Но и в полицию бабушка идти отказалась.
– Я сейчас не могу уйти, – сказала она, – белье кипит, мне надо его полоскать, а то после обеда прачечную займет Хабермайерша.
Я сказала бабушке, что это просто безобразие – какая-то Хабермайерша, какое-то белье для нее важнее, чем Ильза. Бабушка вздохнула,
потерла нос и покачала головой, а потом сказала, что дело тут не в белье. Просто она не может в это вмешиваться. Она вообще не имеет на это
права. Мама запретила ей вмешиваться в наше воспитание, а папа тоже наверняка разозлится, если она, никому ничего не говоря, примет сама
какие-то меры. Она не может пойти ни в полицию, ни к хозяину трактира, не поговорив об этом с папой или с мамой.
– Тогда поговори с папой!
– Он у меня больше года не был. И я к нему не пойду! Нет!
Вид у бабушки был очень сердитый.
– Тогда поговори с мамой.
Бабушка рассердилась еще больше.
– Почему именно я должна говорить с твоей матерью? Почему? – Бабушка подняла мешалку и взмахнула ею в воздухе. – Я уже тогда, много
лет назад, поклялась никогда больше с ней не разговаривать. Ни разу в жизни!
– Ну, пожалуйста, бабушка, – сказала я. Я готова была разреветься.
– Почему ты сама с ней не поговоришь? Ты ведь можешь рассказать ей все то же самое, что рассказала мне! Ты-то ведь ни в чем не виновата!
– Я не могу говорить с мамой, – тут я заплакала.
– А почему ты не можешь?
Я продолжала всхлипывать, и плечи у меня сами вздрагивали.
– Не знаю почему, но из этого ничего не выходит. И потом, она на меня сейчас очень сердится за то, что я пошла в кино. И вообще с ней
должен поговорить кто-нибудь, кто может ей это все объяснить.
– Что объяснить?
– Почему Ильза уехала. И что Ильза вовсе еще не плохая, и пусть ее не отправляют в приют. Ей надо все объяснить, а я не могу этого сделать!
– Я тоже не могу, – сказала бабушка.
– Нет, ты можешь.
Бабушка положила мешалку в корыто, накрыла котел крышкой и отворила поддувало внизу печки.
– Чтобы сама догорела, – сказала она. А потом сказала: – Ну ладно, пошли!
– Куда пошли? – спросила я. – К папе?
Я спросила это с опаской – по правде сказать, мне совсем не хотелось идти к папе. Во-первых, вообще не хотелось, во-вторых, с тех пор как
он был у нас дома и вел себя так по-идиотски, я больше его не видала, а в-третьих, он не любит Ильзу, вернее, не настолько любит, чтобы ей
помочь. Ну, по-настоящему помочь. Я, может, и порядочная дура, но столько-то про папу и я усвоила. Он, конечно, тут же помчится в полицию и
устроит там жуткий скандал, изображая любящего, возмущенного, несчастного отца. Вот и все, что он сделает. И то лишь затем, чтобы выставить
маму очень плохой. Но ведь этого нельзя говорить бабушке. Папа ведь ее сын. Она и сама, правда, без конца его ругает, но, если кто другой
начинает его бранить, она просто звереет и бросается его защищать.
Только оказалось, что беспокоилась я напрасно. Бабушка сказала:
– Нет, мы не к папе пойдем. Для таких вещей он вообще не годится. – Она сняла резиновый фартук, скинула деревянные сабо, обула
полуботинки. – Мы пойдем к твоей матери. – Бабушка развязала платок. – Но обещать я тебе ничего не могу. Если она закатит истерику, я тут же
уйду. – Бабушка сняла пальто с крючка на двери. – А скорее всего, она устроит истерику – и мне придется уйти. – Бабушка надела пальто. – Я
делаю это только для того, чтобы ты не думала, что ваша бабушка не хочет вам помочь.
Мы вышли из прачечной. Бабушка заперла дверь, сунула ключ в карман.
– Я не хочу возвращаться в квартиру, – сказала она, когда мы поднимались по лестнице из подвала. Она кивнула в сторону своей двери: – Он
сегодня опять какой-то смурной. Если он меня увидит, а потом я опять исчезну, он совсем запутается. А когда он запутается, с ним вообще
никакого сладу нет.
Я напряженно думала, что бы мне сказать бабушке. Я заметила, что, когда она говорит про дедушку, голос у нее всегда такой печальный. Но
ничего утешительного не пришло мне в голову.
Бабушка сильно нажала кнопку звонка. Звонок у нас очень громкий. Я услышала голос Оливера:
– Звонят! Можно я открою?
А потом голос Татьяны:
– Я открою! Я хочу открыть!
Потом раздались шаги. Это были шаги советницы. Она шла к дверям – шаги приближались.
– Это мать Курта, – шепнула я. Бабушка кивнула.
Советница открыла дверь.
– Добрый день, – сказала бабушка. Советница глядела на нас растерянно. Она не знает бабушки. Она так растерялась, что даже не спросила
меня, почему я не в школе.
Оливер и Татьяна стояли у нее за спиной.
– Кто это? – спросил Оливер, указывая на бабушку.
– Я Эрикина бабушка, – сказала бабушка.
Оливер и Татьяна уставились на бабушку. Они никогда еще ее не видели. Не знаю даже, имели ли они представление о том, что у меня другая
бабушка, чем у них.
– Кто там пришел? – крикнула мама из ванной.
– Это я, – сказала бабушка.
– Кто? – снова раздался из-за двери голос мамы. Это «кто?» прозвучало не только удивленно, но и испуганно. По-моему, мама узнала
бабушкин голос.
– Пришла Эрика с госпожой Янда, – сказала советница.
В ванной послышался всплеск воды. Как видно, мама резко поднялась из ванны, и вода выплеснулась на пол.
– Я иду! – крикнула мама. Советница обратилась к бабушке:
– Может быть, вы разденетесь? – Она указала на вешалку.
Бабушка сняла пальто и повесила его на крючок. Я тоже сняла пальто и повесила его рядом.
– Проходите, пожалуйста, – сказала советница. Она все еще глядела на нас в полной растерянности.
Мы прошли за советницей в гостиную. Сели на диван. Я сидела, прижавшись к бабушке, и, если бы мне не казалось, что это выглядело бы
глупо, я дала бы бабушке руку, чтобы она ее крепко держала.
Советница уселась на стул перед телевизором, напротив нас. Между нами и ею был только стеклянный журнальный столик. На нем настольная
зажигалка, а рядом пачка сигарет и коробка спичек. Зажигалка у нас вообще не работает.
– Разрешите вам что-нибудь предложить? – спросила советница и стала передвигать на столе сигареты и спички. Она двигала их до тех пор,
пока обе коробки не легли параллельно друг другу и краю стола.
– Спасибо, нет, – сказала бабушка. Бабушка сидела на диване, выпрямившись, словно аршин проглотила. Казалось, она совершенно
спокойна, ничуть не волнуется. Но я знаю мою бабушку. Я видела, как она волновалась. Руки она сложила на коленях. Одна рука на другой. И
большим пальцем нижней руки почесывала ладонь верхней. Она всегда так делает, когда очень волнуется.
Оливер и Татьяна стояли в дверях гостиной. Они глядели на нас с любопытством.
– Идите играть в свою комнату, – сказала им советница.
Оливер покачал головой, а Татьяна ответила:
– Нет! – Медленно и как бы раздумывая о чем-то, она подошла к нам, показала рукой на советницу, потом на бабушку и сказала:
– Вот моя бабушка, а вот Эрикина бабушка.
Моя бабушка кивнула.
Советница передвинула сигареты и спички – теперь они лежали параллельно другой стороне столика.
– А есть еще одна бабушка, – сказал Оливер. – Мамина бабушка. Но мы на нее сердимся, она глупая!
– Оливер! – громко сказала советница. Голова Оливера исчезла за дверью.
Я услышала, как он хихикает в передней. Потом я услышала, как открылась дверь ванной. Мама сказала Оливеру:
– Веди себя прилично, Оливер.
А потом она вошла в гостиную. Она была в купальном халате, с мокрыми волосами, а лицо совсем голое. Без тона, без ресниц, без губной
помады, без теней на веках, даже глаза не подведены. Рядом со стулом советницы стояло большое кресло в цветочек. Мама взглянула на меня и
на бабушку, потом на советницу и на кресло. Она стояла в нерешительности. Потом подошла к обеденному столу, взяла стул и пододвинула его к
нам. Она поставила стул рядом с журнальным столиком и села. Теперь она сидела между советницей и мною.
– Да садись сюда! – сказала советница, указывая на кресло.
Мама взяла сигареты и спички.
– Почему ты не в школе? – спросила она меня.
– Почему ты не в школе? – крикнула Татьяна.
Она ползала вокруг советницы по ковру.
– Из-за Ильзы, – сказала я.
Я опять пищала, как мышонок. Мама поднесла спичку к сигарете. Сигарета дрожала у нее в руках.
– Что ты сказала? – советница наклонилась ко мне. Она малость глуховата. Мышиный писк ей не услыхать.
– Из-за сестры! – рявннула бабушка. Бабушка прокричала это так же громко, как она обычно разговаривает с дедушкой. Советница в ужасе
вздрогнула.
– Что с Ильзой? Вы что-нибудь знаете? – У мамы тоже был голос, как у мыши.
Бабушка подтолкнула меня локтем. Она хотела, чтобы рассказывала я. Я поглядела на нее. Я хотела, чтобы рассказывала она.
– Да говорите же! – крикнула мама. – Что с ней? С ней что-нибудь случилось? Да говорите же скорей!
– Если открытка из Флоренции идет два дня, можно сказать, что по крайней мере позавчера с ней было все в порядке, – сказала бабушка.
Мама прислонилась к спинке стула. Она закрыла глаза и громко выдохнула воздух. Сигарета в ее руке больше не дрожала.
– Она написала вам открытку? – спросила советница.
– Нет, – сказала бабушка.
– Кому же она написала открытку? – продолжала допытываться советница.
– Она вообще не писала никакой открытки, – сказала бабушка.
– Что же вы тогда говорите? – советница покачала головой.
Мама все еще сидела с закрытыми глазами. На ее сигарете уже было довольно много пепла. Я встала, принесла с подоконника пепельницу и
поставила ее на стол перед мамой.
– Главное, она жива. Главное, она вернется, – сказала мама.
Она открыла глаза и стряхнула пепел в пепельницу.
Бабушка кивнула.
– Так что же с этой открыткой из Флоренции? – осведомилась советница.
– Эрика все разузнала, – сказала бабушка.
– Как это так Эрика все разузнала? – спросила советница.
– Потому что она... – начала было бабушка, но советница перебила ее.
– Так, значит, она, – советница поглядела на меня с возмущением, – все время что-то знала и ничего не говорила!
– Ничего она не знала все время, – громко сказала бабушка. – Она все разузнала!
– А почему же...
– Пожалуйста, дай сказать бабушке, – попросила мама.
Она так и сказала «бабушке». Не «старой Янде». И даже не «фрау Янде».
Не знаю, заметила ли это бабушка и заметила ли сама мама. Но советница определенно отметила слово «бабушка». Она оскорбленно поджала
губы. Весь ее вид говорил: «Теперь я не скажу больше ни слова».
– Так вот, Эрика и один... Как его зовут? – спросила меня бабушка.
–Али-баба его зовут, – сказала я.
– Так вот, Эрика и Али-баба выяснили, что Ильза во Флоренции.
– Одна? – спросила мама. Она сказала это совсем тихо.
– Разумеется, не одна. Она поехала с молодым человеком на его машине, – пояснила бабушка.
Она сказала это так, словно для девочки самое обычное дело – разъезжать на машине с молодым человеком.
– Автостопом? – спросила мама.
Мама вообще-то против автостопа, но, по-моему, сейчас ей очень хотелось услышать, что Ильза путешествует автостопом.
Бабушка смотрела на маму в упор, словно хотела ее загипнотизировать.
– Нет, не автостопом. Этот молодой человек – ее друг, ее...– Бабушка минуту помолчала, вздохнула, а потом продолжала: – Надо называть
вещи своими именами. Ее возлюбленный.
Я покосилась на советницу. Та все еще сидела, поджав губы, с оскорбленной миной.
Татьяна пристроилась на ковре рядом с советницей.
– Воз-люб-лен-ный, – пробормотала Татьяна, а потом повторила: – Воз-люб-лен-ный!
Это слово было для нее новым. Видно, оно показалось ей красивым.
– Эрика, уведи отсюда ребенка. Ребенку тут слушать нечего, – зашипела советница.
– Да она ведь этого еще не понимает, – сказала бабушка.
Если Татьяна замечает, что от нее хотят избавиться, она уж точно не уйдет. Она вскарабкалась на диван, села рядом с моей бабушкой,
сложила руки на коленях, точно как она, и крикнула:
– Не уйдет, не уйдет Татьяна! Нет, нет, нет!
Мама затушила сигарету и достала из пачки другую.
– Не кури одну за другой, – сказала советница.
Мама положила сигарету на столик и стала катать ее туда-сюда. Я вдруг чихнула.
– Ребенок простужен, – сказала советница. – У нее совершенно мокрые ботинки, и голова тоже мокрая.
– Что же нам теперь делать? – спросила мама.
– Ей надо переодеться во все сухое, – заявила советница.
Я опять чихнула.
– У нее мурашки, – сказала советница. Мама вздрогнула.
– У кого? – спросила она. – У кого мурашки?
Советница указала на меня.
– Она простудилась!
– Ах, у нее. – Мама не проявила большого интереса к моим мурашкам.
– Что значит «ах, у нее»! – возмутилась советница. – Не хватало еще, чтобы ко всем несчастьям она заболела гриппом.
– Эрика, иди-ка одень что-нибудь потеплее, – сказала бабушка.
Я встала и пошла к двери.
– И хорошенько вытри голову полотенцем! – крикнула советница мне вслед.
Оливер все еще переминался с ноги на ногу в передней за дверью.
– Что они там делают? – спросил он меня. Я пожала плечами.
– Ильза вернется? – спросил он. Я опять пожала плечами.
Я переоделась в моей комнате. Оливер стоял тут же, рядом.
– А твоя бабушка хорошая? – спросил он. – А твоя бабушка может быть моей бабушкой? А у твоей бабушки есть дедушка? А дедушка тоже
хороший?
Я опять зачихала и между чихами повторяла:
– Да, да, да.
Когда я вернулась в гостиную, там сидели только советница и бабушка. Мама была в спальне, она одевалась. Советница как раз крикнула в
дверь спальни, чтобы мама ни в коем случае не выходила на улицу с мокрой головой.
– Так можно заработать простуду головы, – утверждала она, – а от нее лезут волосы.
– Она ведь может надеть шапку, – сказала бабушка.
Я спросила бабушку, куда собирается мама.
– К хозяину пивной, – сказала бабушка. Советница заявила, что хотя все это ее почти не касается, но она бы на месте мамы пошла в полицию.
– Это мы еще успеем, – сказала бабушка.
Мама оделась удивительно быстро. Обычно ей требуется для этого в пять раз больше времени. Она надевала пальто и мою красную вязаную
шапку, и запихивала что-то в свою сумочку, и все бормотала:
– Я ведь скоро вернусь. Я вернусь как можно скорей. Я буду спешить.
– Проводить тебя? – спросила советница.
– Спасибо, нет, я лучше пойду одна, – ответила мама.
– Это займет у нее полчаса, не меньше, – сказала советница, когда дверь за мамой захлопнулась.
Бабушка кивнула.
– Не меньше, – пробормотала она. Советница опять начала двигать постолу сигареты и спички. Я заметила, что она хочет что-то сказать. Она
смахнула со стола крошки табака, сунула лежавшую на столе сигарету обратно в пачку, поставила на пачку спичечную коробку и спросила:
– Вы мне можете все это объяснить?
– Я могу себе это представить, – сказала бабушка, – понимаете ли, нарисовать себе картину, но вот объяснить это вам я, вероятно, не сумею.
И тут советница разразилась длинной речью. Она говорила, что у нас есть все или по крайней мере значительно больше, чем у других детей.
Она перечислила, что у нас есть: хорошая семья, хорошо поставленный дом, мать, которая о нас заботится, никаких материальных затруднений,
доброе отношение, может быть, слишком доброе, понимание, внимание. Она перечислила еще много чего – я не смогла все запомнить.
Потом советница сказала, что, по ее мнению,такие безобразия, которые вытворяет Ильза, происходят только оттого, что ей слишком уж
хорошо живется. И всегда слишком хорошо жилось. Она стала перечислять, что мама старалась привить Ильзе: требовательность к себе,
послушание, умение подчиняться, скромность, пунктуальность и внутреннюю мораль. Она так и сказала – внутреннюю мораль. Затем она
перечислила еще гораздо больше всяких вещей, которые Ильзе все же не привили, но их я не запомнила, потому что ничего не могла себе пред-
ставить, когда она произносила эти слова.
Бабушка, по-моему, тоже ничего не могла себе представить. Она массировала свою переносицу и в замешательстве смотрела на советницу. А
Татьяна, сидевшая рядом с бабушкой, тоже ухватила себя за нос и повторяла все ее движения. А я все чихала и чихала. А Оливер все стоял у
дверей и спрашивал, когда же вернется мама.
– Вы, судя по всему, не разделяете моего мнения, – сказала советница, обращаясь к бабушке. – А как вы рассматриваете этот случай?
Бабушка перестала тереть свой нос.
– Послушайте, – громко сказала она, – это ведь никакой не случай! Это ведь Ильза. Ильза, моя внучка! И я рассматриваю это так, что Ильзе
жилось не слишком хорошо, а слишком плохо. Да, да, слишком плохо. И Эрике тоже. – Она указала на меня пальцем, словно хотела проткнуть
меня им насквозь. – Да, ей тоже живется слишком плохо, если уж вы меня спрашиваете. Но Эрика, она-то другая. Не все это могут вынести. Вот
Ильза и не вынесла.
– А чего, позвольте спросить,– с достоинством сказала советница, – чего, собственно, не хватало нашей милой Ильзе, кроме хорошей порции
побоев? Хорошей трепки время от времени?
Бабушка покраснела. Я видела, что она просто взбешена. Она сделала глубокий вдох. И выложила все.
– Вы говорите так, будто у вас никогда не было детей! Будто вы вообще с луны свалились! Во-первых, Ильза получала от своей матери трепку,
и даже слишком часто. Что вы подразумеваете под порцией побоев, я не знаю. Может, это были не побои, а пощечины. Но пощечин было больше
чем достаточно! А во всем остальном у нее была нехватка. Ей не хватало как раз того, что вы здесь так старательно перечисляли.
Советница хотела перебить бабушку, но ей не удалось сказать ничего, кроме: «Но позвольте, позвольте...»
– Дайте мне, пожалуйста, договорить! – перебила ее бабушка. – Если ребенок ежедневно получает обед, это еще не значит, что мать о нем
заботится. И если в квартире, где он живет, шесть или семь комнат, это еще не значит, что у него есть семья и настоящий дом. И если в жизнь его
не вникают, это еще нельзя назвать добрым отношением! И если мать покупает машину для мытья посуды, это еще не значит, что у детей нет
материальных затруднений.
– Но позвольте... – выкрикнула советница.
– Нет, не позволю! – сказала бабушка. – Ваша невестка и моя невестка, она ведь даже не замечает, кто рядом с ней живет! Что это за дети! –
Бабушка немного помолчала. – О, разумеется, номер обуви, и размер одежды, и вес – все это она знает. Но больше она не знает ровно ничего!
– Этого вы не можете утверждать, – возмущалась советница. – Это неправда!
– Нет, я могу это утверждать! – не унималась бабушка. – Сперва она выходит замуж, рожает детей, потому что это обычное дело, когда
выходят замуж. А потом появляются трудности, она их не выдерживает, и тогда она разводится. Хотят этого дети или не хотят – кто их об этом
спрашивает? И вот дети попадают к бабушке и живут у нее больше двух лет. В один прекрасный день она является и говорит, что снова выходит
замуж. А дети? Дети должны теперь уйти от бабушки. Она их забирает! И опять не спрашивает, хотят они того или не хотят. И тут они получают
новенького папу. Хотят они того или не хотят, об этом опять же никто не спрашивает. Нет, они должны держать язык за зубами и быть
послушными. Вот и все. – Бабушка волновалась все сильнее.– Ну вот, они и были очень послушными. Все время были послушными! Как они все
это пережили и переработали в себе, что они при этом думали, об этом их никто не спрашивает. А раз никто не спрашивает, значит, никто и не
знает, что с ними происходит!
Теперь бабушка, как видно, исчерпала свой запас красноречия, и советнице удалось ее перебить.
– Ну хорошо, – сказала она. – Развод, второй брак и все такое прочее – это дело известное. Тут есть свои сложности с детьми.
– Тут у детей свои сложности, – поправила бабушка.
– Так вот, действительно, у детей свои сложности,– продолжала советница. – Но это еще не причина убегать на край света с братом какого-то
трактирщика.
– Во всяком случае, это лучше, чем покончить с собой. Как вы считаете? – сказала бабушка.
Советница поглядела на нее с испугом.
– Ну, об этом никто не говорит!
– Нет, – сказала бабушка. – Об этом вообще не говорят. О таких вещах говорить не принято.
– Вы переворачиваете мои слова!
Советница снова обиженно поджала губы.
– Я и не думала переворачивать ваши слова, – сказала бабушка, – я только хотела вам объяснить, что...
– Что вы хотели мне объяснить?
– Что Ильза искала кого-нибудь, кто бы ее любил, кто бы к ней хорошо относился, интересовался ею, понимаете – кто любил бы ее.
– Ну, тогда она нашла как раз подходящего, – выкрикнула советница.
– Нет, она не нашла подходящего, – громко сказала бабушка. – Она и не могла его найти. В четырнадцать лет вообще трудно выбрать
правильный путь. Да и как она могла знать, кто настоящий. Был с ней кто-нибудь рядом, кого она могла бы спросить?
Я чихнула, а советница промолчала. Я чихала не переставая.
– У нее жар, – сказала советница.
– Температура немного повышена, – сказала бабушка, пощупав мой лоб.
Потом бабушка и советница стали вместе искать градусник.
По-моему, они были даже рады, что могут поговорить о чем-то другом – не об Ильзе. Они нашли градусник и сунули его мне под мышку. Когда
бабушка расстегивала мне ворот, у меня опять вся кожа сделалась в мурашках.
Бабушка ошиблась. Температура у меня была не «немного повышена», а больше тридцати девяти. Обе они сказали, чтобы я ложилась в
постель. Я не хотела, но, когда советница и бабушка выступают заодно, тут уж сопротивление бесполезно.
– Я подожду, пока вернется мама, – протестовала я.
Ты можешь ждать маму и в постели, – сказали бабушка с советницей в один голос.
Они потащили меня в комнату и помогли мне раздеться. Советница снимала колготки с одной ноги, а бабушка с другой. Тут мне стало ясно,
почему Татьяна всегда так ревет, когда ее раздевают и одевают.
Бабушка осталась со мной в комнате. Советница пошла на кухню готовить обед. Бабушка села ко мне на кровать и сказала:
– Мама наверняка скоро придет.
Мамы уже час как не было.
Я все чихала да еще и кашлять начала. Глаза у меня болели – прямо горели.
Советница принесла мне чашку препротивного чаю. Я не хотела его пить. Я сказала бабушке, чтобы она сама заварила мне чай. У нее
получается гораздо вкуснее. Бабушка попробовала чай и сказала, что я дуреха. Этот чай, по ее мнению, был на вкус точно такой же, как и у нее.
Если мне не нравится этот чай, значит, я вообще с предубеждением отношусь ко всему, что исходит от советницы.
– Потому что она просто ужасная, – сказала я тихо.
– По чаю этого незаметно, – сказала бабушка тоже шепотом.
Потом вернулась мама, и вместе с ней пришел Курт. Мама позвонила из трактира Курту в редакцию, и он приехал прямо туда. Мама с
трактирщиком вообще, как видно, много куда звонили по телефону, потому что мама все рассказывала бабушке и советнице про разные
телефонные звонки.
– Потом мы позвонили другу этого Эрвина в Венецию, и он дал нам номер телефона того человека во Флоренции.
И еще:
– Потом мы позвонили во Флоренцию, а он дал нам, оказывается, неправильное название гостиницы. Но мы позвонили ему еще раз, и только
тогда узнали все точно.
И еще:
– Тут нам сказали, что этого Эрвина якобы нет сейчас в номере, но трактирщик просил ему передать, что это безумно важно и пусть его брат,
как только его найдут, сразу ему позвонит!
И еще:
– Потом мы все сидели и ждали. А потом опять туда позвонили. И застали его!
– Ну и что? Говорили вы с Ильзой? – спросила бабушка.
– Она не захотела с нами разговаривать, – сказал Курт.
– Ну, а что сказал этот брат, этот Эрвин? Он-то что сказал? – спросила советница.
– Не очень-то много он сказал! – зло усмехнулся Курт. – Сказал то, что они всегда говорят. Он якобы не имел ни малейшего представления,
что ей нет еще даже шестнадцати, и думал, что родители ей разрешили. Она, мол, ему так сказала. И вообще она ему якобы наговорила
множество самых невероятных вещей. И этому трактирщику тоже. Что ей уже семнадцать, что живет она здесь у старой тетки, а родители ее
живут в Тироле, а эта старая тетка глухая и почти совсем слепая, и еще бог знает что! Например, даже что она якобы уже почти абитуриентка.
– Нет, уж этого она наверняка не говорила, – резко сказала мама, – такое она никак не могла сказать!
– Почему не могла? – Бабушка опять уже терла свою переносицу.
– Ну для чего бы она ему это сказала?
– Чтобы он ее любил, – сказала бабушка, – чтобы он не ушел от нее. Неужели ты думаешь, что красивый молодой человек, к тому же еще с
деньгами и с машиной, настолько глуп, чтобы связываться с четырнадцатилетней? Да еще с такой четырнадцатилетней, у которой родители за
каждым шагом следят? Неужели ты думаешь, что такому, как он, это интересно? – Бабушка недобро рассмеялась. – Он, скорее всего, скажет:
«Нет, нет, спасибо!» Потому что ему нетрудно найти себе такую же красивую, покладистую, глупую куколку, только старше шестнадцати лет. И
ведь с ней никаких хлопот!
Тут бабушка заметила, что я тоже здесь – стою и слушаю. Она стала ругать меня за то, что я с температурой заявилась сюда в гостиную
босиком. Я поплелась к моей постели. На ходу меня как-то покачивало. Голова кружилась. Мне представилось, будто бы моя кровать – это лодка,
а пол под ней – море с высокими волнами. Но даже когда плывешь в лодке-кровати по высоким волнам пола, все равно слышно, о чем говорят за
дверью. Особенно, когда говорят так громко. А они говорили очень громко. Они спорили, спорили о том, нужно ли извещать полицию и нужно ли
ехать за Ильзой и как ее оттуда привезти. А еще они говорили обо мне, и меня очень разочаровала моя бабушка. Я хорошо расслышала, как
бабушка сказала:
– Ах, эта высокая температура у Эрики очень быстро пройдет! С ней ведь всегда так. Когда она не может разобраться, как ей быть и что
делать, она заболевает!
Не понимаю, почему бабушка такое говорит?!
У меня ведь самая нормальная простуда с самой нормальной высокой температурой и самым нормальным насморком. Из-за дождя и еще из-за
того, что я тогда забыла надеть шарф. Даже советница – а она ведь всегда против меня – и то так считала. Она возразила:
– Да что вы! Она простудилась. Такая мерзкая погода!
Но бабушка, как ни странно, осталась при своем мнении насчет моей температуры. Она утверждала, что она это уже давным-давно заметила,
еще когда я была совсем маленькой. Что я якобы «всегда спасаюсь болезнью». Детский врач, к которому она со мной раньше часто ходила, тоже
так считал.
Потом я, кажется, задремала. Когда я очнулась, у меня на кровати, в ногах, сидел Оливер. Он сообщил мне, что пожелал получить в подарок
на рождество черную кошку. И спрашивал, как я считаю – правда ведь, он получит кошку?
– Никогда ты ее не получишь. С гарантией, – сказала я. – Ведь мама вообще против всяких животных!
– Ну а если младенец Христос принесет черную кошку, что тогда мама поделает?
Я ничего ему не ответила. Оливер дергал мое одеяло.
– Ну скажи, может мама что-нибудь поделать?
– Может.
– А вот и нет, а вот и нет! – крикнул он. – Против него ей ничего не поделать! Он все равно не унесет черную кошку. Не может он ее унести. У
него знаешь, сколько дел на рождество! А после рождества ему вообще нельзя спускаться на землю!
– Оставь меня, пожалуйста, в покое с твоим младенцем Христом, – сказала я.
Оливер взобрался повыше, устроился у меня на животе и стал боксировать с одеялом, крича:
– А все равно мне подарят черную кошку!
– Спрашивай маму, – сказала я, – спрашивай Курта! Ты их спрашивай! И слезай с моего живота!
Оливер сказал, что маму и Курта он не может спрашивать: они ушли. И моя бабушка тоже ушла. Только советница осталась.
– Куда же это они ушли? – осведомилась я.
– Твоя бабушка, – сказал Оливер, – ушла к себе домой. Она мне сказала, что ей надо идти к ее дедушке.
– А мама?
– Она уехала с папой.
– Куда?
– Далеко-далеко. – Оливер был рад, что наконец-то знает что-то такое, чего не знаю я.
– Куда – далеко?
Оливер пожал плечами.
– Ну что они сказали, когда уезжали?
– Чтобы я хорошо себя вел и слушался бабушку.
– А еще что?
– Чтобы Татьяна хорошо вела и слушалась бабушку.
– Из тебя приходится все клещами тянуть! – крикнула я.
Оливер сказал, что все я вру – ничего я из него не тяну. У меня и клещей-то нет.
– Да скажешь ты мне, куда мама поехала! – крикнула я и ужасно громко чихнула. А потом раскашлялась. Советница вошла ко мне в комнату.
Сперва она стащила с моей кровати Оливера, потом принесла чашку чаю и сунула градусник мне под мышку. Потом села на стул у моего
письменного стола.
Мне не хотелось спрашивать советницу про маму. Я вообще ни о чем не хотела у нее спрашивать. Я была в полном отчаянии. Больна и отдана
на съедение этой старой мымре.
Я закрыла глаза и сделала вид, что сплю.
– Они поехали за Ильзой, – сказала советница.
Я все не открывала глаза.
– Они вернутся только завтра, – сказала советница.
Я повернулась к стене.
– Осторожнее, не раздави термометр! – сказала советница.
Я снова повернулась на спину.
– До завтра уж придется нам как-то ладить друг с другом, – сказала советница. Она подошла к моей постели и достала у меня из-под мышки
градусник. – Ну вот, – пробормотала она, – тридцать восемь и четыре. Уже немного снизилась. – Я не шевелилась. – У тебя горло болит? А
голова?
Я не шевелилась.
– Бабушка, она спит, – сказал Оливер.
– Ничего она не спит, – сказала советница. А потом сказала: – Пошли, Оливер!
Я повернулась к стене. Натянула одеяло до самых глаз. Я глядела на стену. Стена возле моей кровати – розовая. Розовая с грязно-серыми
пятнами. Я поняла, что мне страшно. Даже очень страшно. Я боялась Ильзы. Почему я ее боюсь, я сама точно не знала, но у меня было
подозрение, что она очень рассердится на меня. И скажет, что это я виновата в том, что ее нашли и привезли сюда. Я знаю, что она меня любит
гораздо меньше, чем я ее. Она скажет, что я вмешалась в ее дела, а они меня фиг касаются! Да, так она и скажет. И совсем меня разлюбит. А
если потом ее отправят в этот приют, она будет считать, что я во всем виновата.
Хорошо бы я была сурком. Тогда бы я впала в зимнюю спячку. А потом, когда проснулась бы через полгода, все бы уже прошло, все
разъяснилось.
Я изо всех сил старалась впасть в спячку. Несколько раз я и впрямь засыпала, но потом опять просыпалась. Один раз меня разбудил Оливер,
другой раз зазвонил телефон, третий раз за стеной заревела Татьяна, а вечером пришла советница с рисовым пудингом и стаканом яблочного
соку. Она поставила стакан и тарелку на тумбочку, но осталась стоять у моей постели.
– Ешь, – сказала она, – а то пудинг остынет. Тебе очень нужна горячая пища.
Я взяла тарелку с тумбочки. Пудинг был несъедобен.
– Может, какао запивать будешь?
Я покачала головой.
– Надо сказать, – начала советница, вытирая пыль с тумбочки, – что сестра твоя может всю жизнь быть тебе благодарна!
– Не будет она благодарна.
Собственно, я совсем не собиралась обсуждать это с советницей. Но вокруг ведь не было ни души, говорить не с кем. Не могу я лежать часами,
не говоря ни слова. Мне не выдержать этого. Даже если я твердо решу молчать.
– Нет, она должна быть тебе благодарна, – сказала советница, – без тебя эту кашу и вовсе было б не расхлебать.
Советница сказала мне это чуть ли не с уважением. Я почувствовала себя немного польщенной, и мне стало чуть-чуть спокойнее.
Советница взяла у меня пустую тарелку.
– Она, наверно, будет даже рада, что ее увезут, – сказала советница, – она, возможно, уже и сама не знает, как ей быть и что теперь делать.
– Она скажет, что я ей все испортила, – сказала я. – Что я ее продала.
– Если она посмеет так сказать, – ответила советница, поправляя мое одеяло, – значит, она еще глупее и бесхарактерней, чем я думала. – Я
хотела возразить ей, но советница не дала мне раскрыть рта. – Но она так не скажет. Она вообще будет помалкивать и делать выводы из этого
урока. – Я выразила сомнение, но советница продолжала: – Будем надеяться, она станет разумнее. Никогда нельзя терять надежды.
Но слова советницы прозвучали так, как будто она уже давным-давно потеряла всякую надежду. Как будто у нее вообще никогда не было
никаких надежд. Во всяком случае, в отношении Ильзы. Мне хотелось защитить мою сестру. Но мне ничего не приходило в голову. Поэтому я
сказала:
– Я люблю Ильзу.
– Это естественно, что сестры любят друг друга, – сказала советница. Она поставила пустой стакан на тарелку и, с достоинством кивнув мне,
вышла из комнаты.
Я повернулась к стене и стала разглядывать грязно-серое пятно на розовом фоне, размышляя о том, когда могут вернуться мама и Курт с
Ильзой. Я знаю, что до границы с Италией ехать не меньше пяти часов. А сколько оттуда до Флоренции – я не знаю. Во всяком случае, они
вернутся не раньше, чем завтра в полдень. Советница – я слышала, как она говорила об этом с Оливером, – считает даже, что мама вернется
только завтра к вечеру, а может, и послезавтра.
– И то лишь в том случае, если все пойдет гладко, – сказала она Оливеру.
Вот и полдень. Температура у меня упала, только чуть-чуть повышена. И чихать я не чихаю. Я сижу в кровати и читаю детектив.
Вчера поздно вечером Курт, мама и Ильза вернулись домой. Ильза лежит в своей постели. Она спит. Когда я смотрю на нее, я вижу пальцы ее
ног. Они высунулись из-под одеяла. У нее педикюр фиолетового цвета. А может быть, Ильза вовсе и не спит. Может, она притворяется.
Мама и Курт пошли в полицию. Они обязаны сообщить о возвращении Ильзы. Оба они очень нервничали, когда собирались туда идти. Мама –
я отчетливо это слышала – сказала Курту, что она боится – ведь настоящий разворот событий начнется только сейчас. Курт в ответ вздохнул.
– «Добрый день, господин комиссар, – сказал он, – дочь вернулась. Разорвите, пожалуйста, наше заявление и закройте дело!» Нет, это не
пройдет! Этого им недостаточно! Будет процесс, сказал он. Молодой человек в белом замшевом пальто попадет на скамью подсудимых, поскольку
Ильза несовершеннолетняя. И все это будет крайне неприятно. Мама стала причитать, что она бы убила этого типа. Сперва он привязывается к ее
дочери, а потом вообще пытается улизнуть. «Подонок!» – кричала она. Дело в том, что этот тип в самом деле хотел улизнуть. После того как
трактирщик позвонил ему и он узнал, что Ильза еще такая маленькая и что она ему все наврала, он довез ее до границы и оставил там одну в
ресторане. Очевидно, он не хотел встречаться с Куртом и с мамой.
Прежде чем пойти в полицию, мама и Курт говорили еще про то, отправлять ли Ильзу в приют для трудновоспитуемых. Курт был против. А
мама – за. Курт обвинял маму, что она просто хочет уйти от ответственности. А мама утверждала, что она тут вообще не имеет права решать,
потому что опекун Ильзы – папа. Он и должен это решать. Тут Курт зло рассмеялся и сказал, что это просто анекдот – человек, который меньше
всех озабочен судьбою Ильзы, которому нет до нее вообще никакого дела, – он ее опекун! Мама ответила, что это не ее вина, тут виноват закон.
Пальцы с фиолетовыми ногтями зашевелились. Я тихонько позвала:
– Ильза!
Но она не двигалась.
Наверно, она все-таки спит, наверно, она устала. Сегодня ночью она говорила со мной очень долго, до рассвета. Она хотела мне все
объяснить. Брат трактирщика, объясняла она,– это кузен Амрай, и она уже правда вместе с Амрай ехала в Лондон, но по дороге они потеряли
билеты, и потому Амрай позвонила своему кузену. И тогда кузен за ними заехал. И он подыскал им даже гораздо лучшее место, чем место
воспитательницы двоих детей в какой-то английской семье. В Риме. У одного графа. Во дворце. Его жена художник-модельер.
Я сделала вид, что всему этому верю. Тогда Ильза стала рассказывать дальше. Во Флоренции она познакомилась с одним человеком, он
кинорежиссер, снимает фильмы. И он был просто в восторге от нее и от Амрай. Вот скоро он приедет в Вену и тут же начнет пробные съемки.
Если пробные съемки будут удачные, она получит главную роль в фильме, а Амрай – небольшую роль в эпизоде.
Я и в ответ на это одобрительно кивнула.
И даже дала честное слово, что никому ничего не буду рассказывать.
Начало уже светать. И только тогда Ильза перестала рассказывать свои истории про «директора цирка».
– Ну а теперь ты останешься тут? – спросила я. – Теперь ты ведь больше не убежишь, правда?
Она села на кровати и сказала:
– Сейчас пока нет. Но когда мы начнем снимать фильм, меня ничто – ничто! – больше здесь не удержит. Тогда я уеду – навсегда!