Принцип индивидуализации, на котором зиждется анархизм, подразумевает постоянную

обеспокоенность о личности, являющейся отправной точкой этого учения, её автономии и

пылком желании лицезреть, как она постепенно освобождается из-под оков,
закрепощающих её плоть, – цепей рабства, лжи и иллюзий, которые порабощают её дух.
Однако сей принцип никоим образом не уводит нас от естественных стремлений,
побуждающих личность сочувствовать другим.
Мы ни в коем случае не отрицаем важности материальных потребностей, из-за которых
мы вынуждены ассоциироваться с другими ради задач, требующих для своего выполнения
больше сил, чем имеется у каждого человека по отдельности. Как «наш» субъективизм не
ведёт нас к отрицанию роли и важности внешнего мира, так и «наш» индивидуализм не
ведёт нас к отрицанию социальности.
На самом деле, мы ищем в самом сердце жизни элементы того, что может сослужить нам
в качестве здравой философии, подкрепляя это стремление недоверием к чистым
абстракциям.
Закон притяжения и отторжения – вот, что руководит всем сущим. Все проявления
энергии и формы материи, только на первый взгляд, представляются множественными,
разнообразными, хаотичными – противоречивыми. Мощный поток, подобно волнам
непрекращающихся приливов и отливов, влечёт за собой все живые организмы. Человек –
это микрокосм, который содержит в себе те силы, симпатии и антипатии, которые
направляют его органическую жизнь – он всегда чувствует то, как они пронизывают его
существо. Потребность человека в изоляции и социальности сменяются поочерёдно,
стремясь всегда жадно к ещё большей экспансии и удовлетворению. Именно микрокосм
человека со всеми его склонностями возвращает его психическую связь с внешним миром
обратно к последнему, намереваясь затем ещё сильнее распространить там влияние его
загадочных побуждений и мыслей. В связи с чем человек в одно время то избегает всякой
связи и поддержки со стороны своих ближних, то в другое ищет и добивается их. В
результате таких метаний он вечно колеблется между ощущениями потребности то в
одиночестве, то в общественности! Все его стремления, склонности, проявления
эмоциональной жизни, интеллектуальные и экономические достижения являются тем, что
ярко свидетельствует об этой сущностной двойственности человека.

—o—

Жизнь, таким образом, предстаёт перед нами как перманентная смена одного состояния
другим. Такие самые сильные, богатые и тонкие чувства, как симпатия, дружба и любовь
позволяют нам привязываться к другим. Стоило бы нам лишиться всех этих радостей
жизни, то какими бы мы тогда все стали убогими и искалеченными! Как можно отказаться
от этой привязанности и чувств, благодаря которым человек живёт дважды: в себе и в
других?
Для того, чтобы пользоваться нашими способностями и приобрести необходимый
минимум физического здоровья и силы, без которых невозможно счастье, мы считаем, что
должны обмениваться услугами и продуктами так, как мы обмениваемся идеями и
чувствами. Никто не способен жить в полном одиночестве или обеспечивать себя лишь
собственными усилиями.
Отнюдь небесполезно напоминать об этих первостепенных истинах, поскольку некоторые
преуменьшают их значение. В своём существовании человек предстаёт как
сочувствующее создание, которое полно различных чувств и мыслей, но которому,
однако, не достаёт их для того, чтобы полностью удовлетворить потребности всей своей
психической деятельности. Будучи самодостаточным в определённой степени, человек
способен вполне удовлетворить свои собственные потребности, но тем не менее он не
способен удовлетворить и произвести всё необходимое в чём он нуждается. Никакая
теория никогда не отменит эти факты. Разумнее ценить и следовать природе, чем вступать
с ней в борьбу. Лучше управлять и использовать свои стремления, чем подавлять их.

—o—
Если бы я не знал о том, какие бедствия, сметающие старые общественные ценности,
поставили под вопрос саму проблему отношений человека с другими, то личность могла
бы, наконец, надеяться на то, что сможет полностью удовлетворить потребности двух
своих фундаментальных склонностей: стремление к индивидуальной независимости и
социальности, допуская, что её развитие сделало бы личность способной ощущать эти
стремления вообще.
Но проблема не возникает таким образом. Мы с детства по воле случая рождаемся уже
вовлечёнными в определённые этнические и политические общества. Однако институты,
управляющие этими обществами, тут же вступают в противоречие со всеми нашими
естественными склонностями.
Мы не обладаем индивидуальной автономией – наша личность не принадлежит самой
себе. Мы не можем свободно выражать наши взгляды, когда они противоречат мнению
большинства остальных. Невозможно установить социальные узы с нашими ближними,
если они находятся за произвольно установленной границей, рекой или определённой
горой. Говоря экономически языком, в существующем обществе мы не объединяемся
ради общего труда с теми, кто нам близок и связан с нами лёгкими и радостными узами
схожих интересов, а с теми, кто безразличен нам и чьё взаимодействие с нами бывает
мучительным для нас, где к тому же это взаимодействие становится возможным лишь за
счёт монополистов, владеющих землёй, средствами производства и пожинающих львиную
долю плодов нашего труда.
Однако те, кто управляет нашими судьбами, стремятся опираться на наши
фундаментальные склонности, чтобы оправдать свою тиранию и наше рабство. Они
говорят об «общественной необходимости, общем интересе, необходимом примирении
между свободой и конкуренцией» и прочем для того, чтобы заставить нас считать
естественным и справедливым то положение вещей, которое противоречит всякой
справедливости и всякому естественному стремлению.

—o—

Но такое понимание необходимости примирения между различными стремлениями нашей

натуры чуждо нам. Быть социальным ещё не значит быть социально лояльным, поскольку
общество, в котором мы живем, отнюдь не похоже на договорную ассоциацию, которая
является единственной гарантией личности от тирании меньшинства или большинства –
истинным практическим выражением социальности без лжи и жульничества.
Лишь замена государственных ассоциаций добровольными и замена централизации
федерализмом могли бы сами по себе реализовать наш идеал индивидуальной автономии.
Но существующая реальность окружает нас и у нас нет выбора. Но чтобы не терпеть её,
нужно бороться с ней. Но несмотря на это, такая борьба между «Я», жаждущим достичь
независимости, и «общественными» принципами, во имя которых от нас требуется
повиновение и подчинение, не делает нас более антисоциальными. Ассоциации же могут
стать нашим ценным оружием в этой борьбе. Соревнование ради полезной цели часто
является лучшим путём к обретению личной независимости.
Индивидуальность и социальность – разнообразные, но одинаково плодородные
стремления, которые, будучи навеки скреплёнными узами плоти и силой необходимости,
поочерёдно вдохновляют нас на борьбу с той пародией, которую нам предлагают принять
по наивности приспешники «Порядка»[1].

Примечания переводчика:
1. Под «пародией» Пьер Шардо подразумевает то, что его современники стремились
представить существующее общество как нечто, что было «выбрано самими людьми» –
добровольным «общественным договором», о котором Шардо упоминает и в других своих
сочинениях. Однако Шардо считает это ложью, ибо существующее общество построено
на принуждении и иерархии, а потому их представления об «общественном договоре» (где
этот «договор» на самом деле достигается с помощью ударов дубинки и автоматных
очередей солдата) являются лишь пародией на «общественный договор». Шардо осознаёт
коварность и лживость таких представлений об «общественном договоре», а потому
понимает, что наивно считать существующее общество настоящим общественным
договором.