Густав Ландауэр

«Жозеф Дежак»

(Joseph Dejacque. Die Auferstehung eines Verschollenen; Из: Die Zeit, Nr. 7, 1900, Wien)

Жозеф Дежак был последнее десятилетие не так уж неизвестен в узком кругу

социалистических исследователей и пропагандистов. Бенуа Мало цитирует в своей
Historie du socialisme некоторые отрывки из его трудов. Пламенная полемика Дежака
против мещанского отношения Прудона к женскому вопросу стала доступной. В 1890
году нью-йоркская Freiheit опубликовала некоторые скромные сведения из его биографии,
в которых мы и сегодня нуждаемся, а Bibliographie de l´Anarchie доктора Неттлау
отчётливо указывает на него как на предтечу коммунистического анархизма. Но эти
сведения прохладны и сдержанны и не оставляют возможности предположить, что Дежак
мог бы заинтересовать кого-то, кроме специалистов. Но сегодня, когда его главный труд
недавно был переиздан в Брюсселе (анархистская утопия L´Humanisphere), мы с
радостным изумлением узнаём, что Жозеф Дежак принадлежал к тем избранным умам, в
случае с которыми требуется много времени, по истечении которого можно будет
заняться трезвой оценкой не только того, что они говорят, но и как они это говорят.
Дежак, мы это теперь знаем, является мастером стиля самого высокого ранга, риторик с
властью увлечения.

Оглянем то, что мы знаем о его жизни. До 1848 г., когда он принимал участие в июньских
боях, мы ничего о нём не слышим. Затем он, кажется, провёл некоторое время в тюрьме.
Затем он жил в Лондоне, Брюсселе и Джерси в изгнании. В 1851 году в Париже был издан
сборник его стихов Les Lazareennes, который был конфискован. Затем он переселился в
Соединённые Штаты и жил до 1858 в Новом Орлеане. Потом он издавал в Нью-Йорке до
1861 с нерегулярными перерывами журнал Le Libertaire, которого вышло 27 номеров. В
этом издании он опубликовал свой главный труд L´Humanisphere, после безуспешных
поисков подписчиков на свою книгу. Свой журнал он писал и распространял
исключительно сам; помимо этого он зарабатывал на жизнь как маляр и клейщик обоев,
это, кажется, и была его настоящая профессия. После начала американской войны он
переселяется в Англию и в 1869 г. возвращается во Францию, где он в 1870 умирает в
сумасшествии.

Нищета, о которой свидетельствуют эти сухие сведения, кажется, и удержала Дежака от

занятия, которое, возможно, было ему милей всего – мистической космологией, которая
была тесно связана с его анархистским мироощущением. Астрономические и социальные
спекуляции Шарля Фурье, очевидно, оказали на него сильное влияние, ещё более чем
труды Прудона. Он ставит этого великого человека, ставшего сегодня почти что
знаменитостью, которую никто не знает, непосредственно рядом с Сократом и Иисусом.

Тем не менее, в L´Humanisphere мы узнаём об этой космологической мистике так много,

что мы могли бы сказать: Дежак – это не только предтеча Кропоткина, у него есть идеи,
родственные идеям Густава Теодора Фехнера, очевидно, без знакомства с его трудами. Во
введении к L´Humanisphere он говорит, что физиогномия и физиология нашей планеты
нам известна, и продолжает: «Но кто занимался психологией этого организма? Никто. Где
у него происходит мышление? Где у него мозг? Это неизвестно. И всё же звёзды, даже
если их природа не такова, как наша, существа, которые двигаются и думают... Кто знает,
может для земного шара, который же и одухотворённое существо, и чьё зоологическое
исследование так мало продвинулось, кто знает, может быть, человечество есть вещество
его мозга? Может быть, человеческий атом есть крошечное существо (l´animacule) его
мышления, молекула планетарного разума, который функционирует под огромным
черепом его атмосферной оболочки? Известно ли что-нибудь о природе его скрытых
чувств? И было бы странным, если бы все наши социальные отношения, всё
столпотворение человеческих обществ были бы идеями или снами, населяющими лоб
земного шара от полюса до полюса? ... Я ещё не достаточно думал об этих вещах. Я
ставлю вопрос, чтобы спровоцировать исследования, чтобы получить ответ. Этот ответ я,
может быть, однажды дам сам».

Он так и не добрался до того, чтобы сдержать это мудрёное обещание, но в другом месте
L´Humanisphere , в котором выражается основная мысль объёмного труда, он снова
возвращается к этим мистическим фантазиям. Там он говорит: «Звёзды и солнца катятся
по своим голубым волнам, по своим бесконечным орбитам как миры, притягивающие
нашу Землю, с одухотворённым глазом под светящимися ресницами. ... Все эти небесные
сферы, свободно кружащие в эфире, нежно притягиваемые одними, нежно отталкиваемые
другими, все подчиняются лишь своему внутреннему устремлению, и в этом устремлении
находят закон их движения, их вечной гармонии. Все эти звёзды, кружащиеся сначала
вокруг самих себя, которые затем образуют с другими группу и создают то, что мы,
пожалуй, называем планетной системой, т.е. огромный круг из звёзд, которые в созвучии с
гигантскими планетными системами движутся от круга к кругу, которые постоянно
разрастаются, которые постоянно находят новые миры, чтобы расширить свой объём, всё
более безграничные пространства, чтобы всё дальше и дальше танцевать в них. Все эти
шары шаров и их непрерывное движение дают ничто иное, как сферичную идею
бесконечности и неопровержимо доказывают, это доказательство для глаза и для мысли,
что анархистский порядок является порядком во Вселенной. Т.к. тело (une sphere), вечно
вращающееся во всех направлениях, не может иметь ни начала, ни конца, ни верха, ни
низа, ни Бога на чердаке, ни Чёрта в подвале. ... Так же, как небесные тела кружатся в
космосе, должны и люди кружиться в человечестве, должны они следовать единственно
силе симпатии и антипатии. Гармония возможна только в анархии. Там лежит решение
социальной проблемы. Желать решить её по-другому – значит противопоставить Галилею
вечное заблуждение, значит утверждать, что Земля не шар, и этот шар не движется. А он
всё же движется...» Это и есть Гуманисфера: человеческое общество, в котором индивиды
живут подобно звёздам, с мировоззрением, по которому звёзды, подобно людям,
чувствуют и действуют. Интересно, что Ницше в стихах о звёздной морали применяет ту
же фантазию для идеи, выражающей, собственно, обратное: отрицание всего социализма
и всякого улучшения мира.

Предназначена для звездного пути,

Что тебе, звезда, до темноты?

Катись благословенно через это время;

Их нищета чужда тебе и далека!

Отдалённейшему миру принадлежит твой свет:

Сострадание да будет твоим грехом!

Ты знаешь лишь одну заповедь: будь чиста!

Les extremes se touchent!

Они соприкасаются в самом Дежаке. Тот же Дежак, который хочет перенести гармонию
сфер на людей, разражается сразу в начале своей книги словами: «Эта книга ни в коем
случае не литературное произведение, это адское произведение, крик бунтующего раба
[...] неосторожные реакционеры! Бог есть Бог, говорите вы. Да, но Сатана есть Сатана!
Эта книга – не писание, это действие! Она не была рождена действиями фантаста; она
вылеплена из сердца и логики, из крови и жара [...] Эта книга – ненависть, любовь!»

Пролетарий, который яростно и мечтательно писал эту книгу в свободное время, обладал
душой Тамерлана и Дон Жуана, Фауста и Парсифаля в одном. Он сам говорит в своём
вступлении: «Я обладаю всеми страстями, даже если и не могу их всех удовлетворить,
любовь и ненависть, чувства хитрейшей роскоши и хитрейшей простоты. Я понимаю
всякий аппетит, аппетит сердца и живота, плоти и духа. Мне нравится белый хлеб и
чёрный хлеб, яростные дебаты и милая болтовня. Каждая физическая и моральная жажда
знакома мне, каждое опьянение; всё, что возбуждает и успокаивает в мире, искушает
меня: кофе и поэзия, шампанское и искусство, вино и табак, мёд и молоко, театр,
столпотворение и свет, тень, одиночество и прохладная вода. Я люблю работу, тяжёлый
труд, так же люблю досуг, милую леность... Я никого не знаю, кто обладал бы столь
малыми предрассудками и столь многими страстями, как я...»

Прежде чем Дежак рисует картину анархического, или, как он охотней говорит в своем
тонком чувстве языка, анархичного общества, он описывает в очерке, в котором столь же
мало отсутствует великолепие, как и дикая, необузданная страсть, ход человеческой
истории. Эти отрывки иногда сильно напоминают, как мудрыми обобщениями, так и
темпераментным языком, написанные позже фрагменты Бакунина, которые мы знаем под
именем Deu et l´Etat ; в то же время это не очень вероятно, что Бакунин знал что-то из
Дежака. Совсем как Бакунин, Дежак производит земной авторитет Государства от
небесного, и следующие слова мог бы написать и Бакунин: «Авторитет неба освящает
логичным образом авторитет на Земле. Раб божий стал тварью на Земле». В таких местах
Дежак становится естественно грубым, книга написана явно не ad usum Delphini. С всё
более увеличивающейся скоростью и нарастающей яростью, никогда трезво, всегда
риторично, никогда тривиально, но всегда оригинально исследует он развитие
человеческого рода до настоящего времени, где он посвящает буржуазии и чиновничеству
эры маленького Наполеона, слова, которые я хочу здесь процитировать: «Проходите,
президентство Наполеона, Кайзер и королевство, понтификат кражи и убийства,
католичество меркантильных, иезуитских и солдатских интересов... Проходите,
проходите, умирающие ясности, и осветите в своём бегстве ночную стражу придворных
современного режима, фантомы, собравшиеся вокруг привидения Святой Елены, всю эту
фантасмагорию приведений с титулами, митрами, погонами, посеребрённых, покрытых
медью, позеленевших, эту придворно-духовную, торгово-договорную богему, софистское
колдовство имперского шабаша. Проходите, проходите, мёртвые торопятся!»

После того, как Дежак углубляется во всё более яростную страсть, он даёт родиться своей
утопии, не считая романтические одеяния нужными, из собственного душевного
состояния экзальтации и опьянения. Он описывает утомление и подобную смерти
сонливость, нападающие на него после штормов воодушевления и припадков ярости. Он
описывает, как идея садится к нему и даёт ему новые силы. «И я клал голову на её плечо,
гладил её кудрявые волосы, брал её за руку, и мы обменивались взглядом спокойного
опьянения». Затем идея рассказывает ему о родовых муках нового времени. «Когда идея
закончила, я мягко притянул её к себе на колени, и так, между двумя поцелуями, я
спросил её о тайне будущего».
Между двумя поцелуями! Понятно, что утопия этого странного поэта, чья Беатриче не так
спиритуальна, будет выглядеть несколько иначе, чем марксистское государство будущего,
в котором поцелуев не предусматривается. В описании Гуманисферы 2858 года Дежак,
несчастный и голодный, смакует в оглушающих описаниях роскошь и избыток. Прямо
кружится голова от всех этих удобств, диванов и постелей, замши и персидских тканей,
мраморных лавочек, фонтанов, золотых и серебряных приборов. Но во всём этом Дежак
показывает изысканный вкус, и он знает, как сделать архитектуру будущего осязаемой, не
углубляясь в детали. Он сам говорит, что сегодня хитроумность роскоши, которую он
описывает, назвали бы аристократичной, и людям, которых он помещает в это окружение,
он приписывает «toutes les delicatesses de la bonne compagnie». Это художественный,
нежный, чувствительный мир, который он строит, напоминающий во многом фигуры
Вильяма Морриса, требования Джона Рескина. Его коммунизм не имеет абсолютно
ничего нивелирующего, пролетарского, как у многих позже. Он говорит об этом своём
объединении социализма и индивидуализма: «Все плоды рук и ума, всё, что является
объектом производства и потребления, общий капитал, коллективная собственность,
принадлежит всем и каждому. Все плоды сердца, всё интимного свойства, к чему
принадлежат чувства и ощущения индивида, частный капитал, телесная собственность,
наконец, всё, что является человеком в собственном значении [слова], какого бы ни было
возраста или пола, принадлежит самому себе».

В остальном, он, верный своей вере в происходящие из эгоизма братство и разумность,

выводит предложение, являющееся определением коммунистического анархизма со своим
свободным правом наслаждаться: «Каждый по своим способностям, каждый по своим
потребностям производит и потребляет». И работа является, как он говорит,
потребностью, столь же властной, как потребность в еде. «Лень – это не дочь свободы и
гения человечества, но дочь рабства и цивилизации».

На место принуждения и законов заступают les moeurs, обычаи, и le sens moral, моральное
чувство. Не лежит ли в этом зародыш самого старейшего авторитета и угнетения, Дежак
не исследует.

Я более не вдаюсь в описания этой страны будущего, а так же в эскиз, приведённый в

примечаниях, в котором рассказывается о революционном переходе. Трезво и осмысленно
можно было бы критиковать многое. Но зачем начинать придираться, когда нам снова
дарят такую значительную, весьма и весьма оригинальную книгу? Совсем не обязательно
разделять взгляды Дежака, чтобы восхититься гениальной подвижностью его ощущения и
силой его слова. В конце концов, он сам достаточно честен, чтобы признать: «Искатели
идеального счастья, как и искатели философского камня, возможно, никогда не
осуществят свою утопию абсолютно, но их утопия будет причиной прогресса
человечества». Скромнее ли или горделивей вместо этого сказать: утопия, как у Дежака, с
её смесью из эгоизма и любви к людям, из внутренней доброты и пламенной ненависти, и
есть симптом прогресса человечества?

Если мы применим космический язык Дежака, то он для нас не столько планетная сфера,
сколько искрящаяся комета, предвозвестившая время войны, затем внезапно пропавшая и
затерявшаяся, пока она снова не возникла на литературном небе. Любовь и ненависть
управляют её существом и полётом, обладающим мягкой грацией, волшебным блеском
чувственности, и исследователи, как и любители демонического, поступят верно, если в
этот раз не упустят её из виду.

Перевод с немецкого: Ndejra