Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Сегодня должен был прийти новый главный редактор. И я искренне надеялась на то, что
сработаюсь с этим человеком, потому что менять работу — это было последнее, чего я
хотела.
Мне было девятнадцать, когда я пришла в «Радугу». Помню, лето было очень жарким, и
с самого его начала я тщетно искала работу. Меня никуда не хотели брать, мотивируя это
отсутствием опыта.
Но я не отчаивалась и продолжала искать. Деньги были очень нужны, и поэтому я
устроилась подработать в одну косметическую фирму, принимала заказы и развозила их по
клиентам. Денег такая работа приносила немного, но это было лучше, чем совсем ничего.
Я очень хорошо помню день, когда мне позвонила Вика, прежний помощник Михаила
Юрьевича, и предложила работу. Она уходила в декрет и искала себе замену.
Третий день шел дождь, пахло сырой землёй, размокшими листьями, осенью. Была
середина августа. Я примчалась домой с огромными сумками, полными духов, шампуней,
гелей для душа, помад и теней, поставила эти сумки на пол, вздохнула и зло подумала: «Нет,
больше я никогда не поеду за этой гребаной косметикой! Всё, хватит с меня!»
Я с раздражением откинула прядь мокрых волос с лица, и тут зазвонил телефон.
— Наталья Владимировна? — прозвучал в трубке прохладный женский голос.
Я хотела сказать «Вы ошиблись номером», как вдруг вспомнила, что Наталья
Владимировна — это я.
Меня впервые назвали по отчеству.
— Да?
— Здравствуйте, меня зовут Виктория, я работаю в издательстве «Радуга» помощником
главного редактора. Так уж случилось, что в настоящее время я вынуждена уйти и ищу себе
замену. Я наткнулась на ваше резюме в нашей почте. Скажите, вам всё ещё нужна работа?
От удивления я села на пол. Мне звонят с предложением работы! Боже.
— Да-да, очень! — вырвалось у меня.
— Замечательно. Вы когда сможете прийти на собеседование?
— В любое время дня и ночи!
Мой пыл позабавил Вику, и она рассмеялась:
— В любое не нужно, мы до шести работаем. Можете завтра? Скажем, в два часа.
Я сказала, что могу, и спросила, что нужно взять с собой. Мне представлялось, будто
собеседование похоже на экзамен в институте. Вика ответила, что ничего не нужно брать,
кроме себя самой, и попрощалась.
Я смутно помню день накануне собеседования. Сначала я очень обрадовалась, я просто
ликовала, я крепко обнимала пришедшую с работы маму… А потом пришла паника. Я
смотрела на себя в зеркало и думала: ну разве могут взять на работу такую маленькую,
девятнадцатилетнюю, девочку? Без опыта работы, не по знакомству… Что за глупости?
Утром следующего дня меня по-настоящему трясло. Я напихала в сумку каких-то
тетрадок — по редактированию, библиографии, издательскому делу… Моя сумка распухла
так, что зонт пришлось нести в руке. Всё это было очень глупо, и теперь я улыбаюсь, когда
вспоминаю ту свою панику.
На улице был ливень. Я сразу же наступила в лужу и всю дорогу хлюпала правой
босоножкой. Ветер вывернул зонт, и мои волосы промокли, спутались и стали очень
кудрявыми — они всегда завивались, когда намокали. Я волновалась и сердилась — мне
казалось, что я похожа на легкомысленную мокрую курицу.
Вика встретила меня на проходной. Увидев её, я ещё больше расстроилась — у Вики
был вид по-настоящему стильной и умной девушки. Чёрные блестящие волосы чуть ниже
плеч, очки, неяркий макияж, элегантное чёрное платье — если бы я была мужчиной, то я бы
впечатлилась.
Её не портил даже довольно-таки большой живот — Вика тогда была на шестом месяце
беременности.
— Привет, Наташа, — кивнула она мне. — Можно на ты?
— Да, конечно.
Мы пошли вверх по лестнице, и всё это время Вика объясняла, что мне предстоит.
— Михаил Юрьевич сам поговорит с тобой. Я просмотрела твоё резюме, там всё
хорошо, поэтому не волнуйся. Просто будь собой.
«Будь собой» — самый сложный совет из всех, который только можно дать. Не так уж
просто определить, кто такой этот «ты» и кем именно из этих людей нужно быть.
Я вошла в светлую просторную комнату. Там было много шкафов — нет, я не так
сказала — очень-очень много шкафов. Безумно много. И всего два стола. Один из них был в
полном порядке, а на другом царил такой бардак, какого я раньше никогда не видела. За
этим столом сидела миленькая девочка примерно моего возраста со светлыми волосами.
— Познакомься, — сказала Вика, — это Светочка, секретарь Михаила Юрьевича.
Вид этой Светочки меня немного успокоил. Она представляла собой полную
противоположность Вике, такой стильной и умной. Светочка выглядела типичной дурочкой-
блондинкой, «секретуткой», как говорила моя мама. Но очень скоро после того, как я начала
работать, я поняла, что всё совсем не так, как показалось на первый взгляд. Светочка не
обладала особым умом, это правда, но я думаю, что больше не встречу такой хорошей
секретарши. Поначалу меня удивила её феноменальная память — она действительно ничего
не забывала, помнила расположение документов во всех папках и кто что сказал по
телефону. Бардак на её столе вовсе не был бардаком, — он менялся каждый день, потому что
у секретаря очень много текущей работы. А ещё у Светочки были прекрасные нервы,
замечательное терпение и способность не лезть не в своё дело, когда не просят.
Вика постучалась в смежную комнату.
— Михаил Юрьевич, — сказала она, заглянув внутрь, — Наташа пришла.
За столом сидел человек, которого я так боялась. Я боялась настолько, что не смела
взглянуть на него. Настолько, что даже не помню своего первого впечатления о Михаиле
Юрьевиче.
Хотя теперь-то я знаю, что бояться мне было нечего.
— Михаил Юрьевич Ломов, — представился он, встав с кресла, и подал мне руку. Я
пожала её. И тогда впервые посмотрела на этого человека.
У него были совершенно седые волосы, но лицо не было старым. В сочетании с сединой
большие тёмно-карие глаза смотрелись удивительно.
— Здравствуйте, — мой голос вдруг окреп, — меня зовут Наташа.
Как только мы сели, Михаил Юрьевич вдруг сказал:
— Перед вашим приходом, Наташа, я посмотрел трёх претенденток на эту должность,
которых предложил мне отдел кадров. Они все не годились совершенно. Я хочу, чтобы вы
поняли — это не потому, что я зверь, а потому, что мне нужен определённый человек. И я
сейчас задам вам несколько вопросов, а вы просто постарайтесь ответить честно, не
задумываясь. Сколько вам лет?
— Девятнадцать. Осенью будет двадцать.
Чем больше он говорил, тем больше мне нравился — сам тон голоса, спокойная манера
речи, мимика и тёплые глаза.
— Почему вы пошли учиться на редактора? Вы ведь учитесь на редактора, верно?
— Верно. Как вам объяснить… — я рассмеялась. — Вся моя жизнь была связана с
книгами, я очень любила — и люблю — читать, и родители всегда дарили мне книги…
Никогда — что-то другое, только книги. Сначала я хотела стать писателем…
— Так-так, — Михаил Юрьевич рассмеялся.
— Ну вот, а потом я решила, что нужно опыта поднабраться, чтобы стать писателем, но
делать книги мне всё равно хотелось… — я смущённо улыбнулась, чувствуя себя глупо — я
ответила скорее сердцем, нежели мозгами, и мне казалось, что Михаил Юрьевич сейчас
скажет: «Деточка, идите-ка в детский сад, вам пока рано на работу».
— Хорошо, я понял, Наташа. Тогда скажите мне, что вы считаете самым важным
качеством для редактора?
Это уже было похоже на экзаменационный вопрос. Я даже помнила правильный ответ
на него. Но ответила так, как считала сама:
— Воображение.
— Так-так, — Михаил Юрьевич с интересом посмотрел на меня. — Это почему же —
воображение?
— Потому что человек без воображения не сможет работать с текстом. Текст не просто
нужно читать, его нужно видеть, даже если это сухой учебник — о, с учебником это тем
более! — видеть, что нужно сделать, чтобы текст «ожил» на странице, какие добавить
иллюстрации, какой добавить справочный аппарат, как это всё ляжет на развороте…
Человек без воображения не сможет общаться с автором, потому что хороший редактор
должен понимать автора и часто даже — быть им… И не так просто понять, что должно
получиться из этого текста, ведь в начале это просто текст…
— Не всегда. Иногда просто мысль, задумка, идея, — кивнул Михаил Юрьевич. —
Хорошо, спасибо тебе за ответ. А как тебя учили в институте отвечать на этот вопрос?
Я немного испугалась, но ответила:
— Логика. И эрудиция. Но я не согласна. Конечно, это важно, — да много чего важного
в нашей профессии, терпение, например, — но на первое место я бы поставила
воображение.
— А тебе не кажется, что человек, обладающий воображением, не всегда может быть
логичен?
Я задумалась.
— Я ведь говорила о воображении, а не о легкомысленности, верно? Точно так же
можно сказать: «Тебе не кажется, что чересчур логичный человек может быть скучным и
зашоренным?»
Михаил Юрьевич рассмеялся. Он взял телефонную трубку и набрал несколько цифр.
— Вика, можешь сходить в отдел кадров и сказать им, что мы нашли мне нового
помощника.
В тот миг мне показалось, что у меня над головой кто-то запустил фейерверк.
От воспоминаний о Михаиле Юрьевиче меня отвлекла Светочка. Она громко поставила
чашку из-под чая на стол и сказала:
— Господи, выгнали нас восьмого марта на работу только для того, чтобы до
двенадцати ждать какого-то нового начальника. Могли бы и завтра на него полюбоваться.
Я кивнула только для того, чтобы поддержать её. В сущности, мне было безразлично,
потому что этот праздник был для меня не «женским днём», а «днём мамы», а мамы у меня
больше не было.
Первое время на работе мне было чертовски сложно. Когда я узнала, что мне предстоит
делать, то изумилась — почему Михаил Юрьевич взял на работу именно меня? Меня,
девочку без малейшего опыта.
Когда на третий день я высказала эту мысль Вике, она рассмеялась:
— Неужели ты ещё не поняла? Он взял тебя за твою любовь ко всему этому делу, к
книгам. Михаил Юрьевич сам — фанат издательского дела, и ему нужны такие же фанаты.
Кроме того, ты очень искренняя, а ему не хватает искреннего человека в этом змеюшнике.
Что Вика подразумевала под словом «змеюшник», я поняла через пару дней, когда
впервые присутствовала на совещании руководящего состава. Несколько человек показались
мне вполне нормальными, но в основном все персонажи были крайне неприятными. А
главное, они так нападали на Михаила Юрьевича в частности и на редакцию в целом, что я
испугалась.
После совещания он вызвал меня к себе. Когда я вошла, то сразу заметила, как Михаил
Юрьевич устал и как ему тяжело.
— Знаешь, когда я начал работать, мне только-только исполнился двадцать один год.
Немногим больше, чем тебе сейчас, — сказал он, как только я села. — Меня взяли
выпускающим редактором, хотя я только что закончил институт и ни дня не проработал по
специальности. Больше всего на свете я боялся показать всем, насколько неопытен, боялся,
что мой начальник поймёт, как он во мне ошибся. Я осознавал, что на мне — огромная
ответственность, и так старался не подвести, что однажды услышал, как мой начальник с
гордостью говорит кому-то: «Это сделал Михаил, мой лучший редактор».
Я улыбнулась. Михаил Юрьевич серьёзно посмотрел на меня и продолжил:
— Ты понимаешь, что я хочу сказать, Наташа? Весьма продолжительное время ты
будешь слышать колкие замечания по поводу твоей неопытности. Я тоже сталкивался с
недоброжелателями, когда начинал работать. Я просто хочу сказать тебе — не обращай на
эту ерунду внимания и просто старайся. Я взял тебя на работу. А я всё-таки не уборщица,
правильно? Уверяю тебя, я знаю о том, что представляет из себя издательское дело и какие
здесь нужны люди, больше, чем весь наш отдел кадров, да и многие из редакторов.
Этот разговор я запомнила на всю жизнь. И потом, когда мне было трудно, а зачастую
даже — невыносимо, я говорила себе: «Тебя выбрал Михаил Юрьевич. А он знал, что
делает».
Теперь, пять лет спустя, никто не позволял себе оскорбить Наталью Владимировну,
личного помощника Михаила Юрьевича. Но до этого времени я прошла долгий путь.
— Смотри, Наташ! — вдруг сказала Светочка. — Приехал этот новый гусь! Ого, какая у
него красивая машина… Отсюда не вижу, какой марки…
Я выглянула в окно, тут же представив себе, что в соседних комнатах добрые сотни три
человек — начиная от уборщиц, кончая секретарём генерального — тоже так прилипли к
окну, и улыбнулась…
Когда погибли мои родители, я неделю была на больничном. Я почти ничего не ела и не
пила. Я даже не знаю, насколько похудела, но когда я через неделю надела свои джинсы, они
свалились с меня даже после того, как я их застегнула.
На работе на меня смотрели, словно на призрака. Я была благодарна только Светочке —
за то, что она не лезла ко мне в душу и вела себя, как обычно, — и Михаилу Юрьевичу.
На второй день он застал меня в слезах на рабочем месте. Было уже восемь часов
вечера, и я думала, что он ушёл. Так и было, но Михаилу Юрьевичу пришлось вернуться за
какими-то документами.
В тот день я впервые заплакала. Я смотрела на экран своего компьютера, а слезы
катились из глаз.
И вдруг вошёл Михаил Юрьевич. Я попыталась незаметно стереть слёзы, выпрямить
спину и улыбнуться, но он сразу всё заметил.
— Ох, Наташа. Быстро собирайся, я тебя домой отвезу.
Михаил Юрьевич ничего не говорил мне, пока мы не сели в машину. И только когда я
очутилась в тёплом салоне автомобиля и закрылась стенка, отделяющая нас от шофера, я
совершенно неожиданно для себя опять расплакалась.
— Ну-ну, — Михаил Юрьевич обнял меня и привлёк к себе, как это делал мой отец. —
Я понимаю, как тебе плохо, девочка моя. Моя мама умерла, когда мне было четырнадцать, и
иногда мне кажется, что эта боль жива во мне до сих пор. Я рос с отцом и бабушкой, и
каждый раз, когда кто-то из близких людей умирал, мне казалось, что боль умножается.
Я подняла голову и взглянула ему в глаза. Они были такими тёплыми и ласковыми…
— Я не знаю, как буду без них, — сказала я тихо.
В тот момент Михаил Юрьевич сделал очень странную вещь. Он поднял руку и вытер
слёзы с моих щёк, а потом наклонился и стал целовать меня. Нежно и легко — в щёки, глаза,
лоб… А потом обнял меня крепко-крепко и сказал:
— Ты знаешь, как будешь без них. Ты будешь скучать, девочка моя. Но ты будешь жить
дальше и будешь учиться быть мужественной, потому что они по-прежнему рядом с тобой,
хоть ты их и не видишь. Зато они видят тебя. И ты будешь стараться — сначала ради них,
чтобы они тобой гордились, а потом ради себя самой…
Я помню тот момент так, как будто это было вчера — несколько секунд после
сказанного Михаил Юрьевич продолжал смотреть на меня, а потом наклонился и поцеловал
меня в губы.
В поцелуях я была неопытна, как только что родившийся младенец — я не целовалась
даже в пионерском лагере. И поэтому когда Михаил Юрьевич, такой взрослый мужчина,
поцеловал меня, я вначале очень удивилась и только потом начала чувствовать. Губы у него
были мягкие и немного мятные. Поцелуй был очень ласковым, но постепенно я, отвечая на
него, почувствовала силу в руках Михаила Юрьевича — он обнимал меня и прижимал к
сиденью машины…
И вдруг он перестал меня целовать. Я открыла глаза.
— Прости, — сказал Михаил Юрьевич мягко, — я не должен был этого делать. Глупая
мужская слабость.
Я смотрела на него во все глаза.
— Я никогда не целовалась…
— Я знаю, девочка моя. Это видно по твоему взгляду, по твоим губам. За этот год я
полюбил тебя, как родную дочь. У меня ведь была дочь, и её тоже звали Наташей. Она
умерла через пару недель после своего восемнадцатилетия.
— От чего? — вырвалось у меня.
— От лейкемии. Если бы у меня не было ещё сына, которому тогда только исполнилось
пятнадцать, я бы сошёл с ума, наверное.
Я хотела сказать Михаилу Юрьевичу что-то ободряющее, но не могла — не было слов. А
он поднял руку и прикоснулся к моим губам.
— Я буду искренним с тобой. Ничего я не желаю больше, чем сделать тебя своей. Но я
всё-таки человек, а не свинья, и я слишком люблю тебя для этого.
Михаил Юрьевич взял меня за руку и спросил:
— Простишь?
— Мне не за что прощать, — я улыбнулась. — Вы мне сегодня очень помогли.
В тот момент шофёр объявил, что мы приехали к моему дому. Михаил Юрьевич ещё раз
обнял меня и сказал:
— А теперь иди, отдыхай. Воспитывай в себе умение думать о хорошем. Спокойной
ночи, девочка моя.
Когда я вошла в тот вечер домой, на меня вновь навалилась боль от потери родителей,
но тем не менее я почувствовала, что мне стало чуточку легче.
После случившегося наши отношения с Михаилом Юрьевичем изменились, но в лучшую
сторону — он стал для меня вторым отцом. Я ни капли не сердилась на него за то, что
произошло в машине. Как говорила моя мама: «Все люди ошибаются в меру своих
способностей». И Михаил Юрьевич удержал себя от главной ошибки.
Через какое-то время по издательству пошёл слух, что я — любовница главного
редактора. Кто-то услышал, как он ласково назвал меня «моя девочка». Но мне было всё
равно — те, чьим мнением я дорожила, в это не верили. Светочка сама при мне сказала
одной редакторше, что «за грязные намёки можно и уши оторвать».
2
Итак, новое начальство поднималось по лестнице. Всё издательство срочно согнали в
наш большой конференц-зал. Там было душно и тесно, и все желающие стоять на двух ногах,
а не на одной, наступали друг другу на пятки.
— Где Наталья Владимировна? — услышала я вдруг громогласный голос Ивана
Фёдоровича, нашего технического директора. Иван Фёдорович — начальник над всеми
техническими службами издательства — то есть, над редакцией, вёрсткой, художниками,
дизайнерами, корректорами и производственным отделом — и один из немногих приличных
людей среди нашего руководства.
— Я здесь, Иван Фёдорович! — я даже подпрыгнула — мой маленький рост не позволял
ему разглядеть меня в этой дикой толпе.
— Идите сюда, — махнул мне Иван Фёдорович. Когда я подошла, он сказал:
— Должен же кто-то помочь мне в общении с этим новым главным редактором… Я
только знаю, что его зовут Максим Петрович.
— А откуда он?
— Его наш генеральный перетащил из издательства «Ямб».
Я подняла брови. «Ямб» — издательский монстр, выпускающий сорок процентов всей
литературы в стране. Издание книг, книжечек и брошюрок поставлено там на широкую ногу
— то есть, на конвейер. Наша «Радуга» хоть и входила в пятёрку крупнейших издательств
России, но всё-таки по количеству издаваемых книг с «Ямбом» даже рядом не стояла.
— Тише, тише! — вдруг закричал кто-то. Народ постепенно замолкал. И вот, наконец,
вошёл генеральный вместе с незнакомым мужчиной.
— Прошу любить и жаловать, — сказал генеральный. — Максим Петрович Громов, наш
новый главный редактор.
— Здравствуйте, — грянули несколько сотен голосов. Я посмотрела на Громова. Лицо у
него было приятное, короткие тёмно-русые волосы, глаза светлые — то ли серые, то ли
голубые. Он улыбнулся, и на одной его щеке появилась ямочка.
Дальше начался какой-то хаос. Говорил сначала генеральный — какой-то бред о наших
целях и задачах, — потом заставили выступить Ивана Фёдоровича, затем болтала Марина
Ивановна, директор по маркетингу, и наконец предоставили слово Громову.
К тому времени вид у него был уже немного уставший.
— Не буду вас томить долгими речами, — сказал он, — и надеюсь, что оправдаю все
ожидания.
После небольшой паузы — наверное, все думали, что он тоже будет говорить длинную
речь, — Иван Фёдорович вдруг воскликнул:
— Позвольте представить вам, Максим Петрович, Наталью Владимировну Зотову,
вашего личного помощника! — Иван Фёдорович так толкнул меня в спину, что я чуть не
упала. — Наталья Владимировна, скажите и вы что-нибудь!
Все рассмеялись. Я посмотрела на Громова. Он с интересом глядел на меня.
— Ну что ж, я только хотела бы пожелать Максиму Петровичу успехов на новом месте.
А ещё поздравить всех женщин с восьмым марта и выразить надежду, что пока они на
работе, их мужья приготовят замечательный ужин и вымоют всю посуду, — закончила я
вкрадчивым тоном.
Раздался взрыв хохота, а потом аплодисменты женской половины нашего коллектива.
Краем глаза я увидела, как скривилась Марина Ивановна — с самого начала она меня
терпеть не могла.
— Да, прошу прощения! — засмеялся Громов. — Сегодня всё-таки праздник, поэтому, я
думаю, после этого приветствия мы можем отпустить всех домой, верно ведь?
— Да, верно, — кивнул генеральный, и ликующая толпа помчалась к выходу. Я
направилась вместе со всеми, но вдруг почувствовала, что кто-то взял меня под локоть.
— Простите, Наталья Владимировна, — обернувшись, я увидела лицо Громова. — Я вас
ненадолго задержу…
— Сколько угодно, — улыбнулась я.
В начале Громов попросил показать его рабочее место. Когда мы спустились вниз и
вошли в кабинет, Светочка как раз убегала.
— Ты идёшь, Наташ? — спросила она.
— Нет, я чуть-чуть задержусь, ты беги, — сказала я.
Как только Светочка ушла, Громов повернулся ко мне. В его глазах я вдруг заметила
сталь.
— Простите меня, Наталья Владимировна, но я бы хотел сразу расставить все точки над
«и». Не успел я зайти в это здание, как на меня обрушились слухи о вашей связи с Михаилом
Юрьевичем.
Меньше всего я ожидала таких слов. Я подняла на него удивлённые глаза.
— И я хотел спросить вас о достоверности этих слухов. Дело в том, что я не терплю
никаких связей на работе…
Я почувствовала, как во мне вспыхивает ярость. Давно уже я так не злилась.
— Максим Петрович, — как только я заговорила, то сама почувствовала, сколько злости
в моём голосе, — даже если бы я спала с Михаилом Юрьевичем, вы могли бы сначала
оценить качество моей работы, а не поспешно прислушиваться к глупым сплетням Марины
Ивановны. Я не желаю отвечать на этот вопрос. Вы можете увольнять меня хоть сейчас.
— Я не собираюсь вас увольнять. Я просто подумал…
— Честно говоря, мне безразлично, что вы подумали. Всего хорошего.
Я схватила свою сумку и пальто и вышла из комнаты. Я уже успела решить, что это
наверняка будет мой последний рабочий день — всё-таки хамить начальству нельзя ни при
каких условиях — но через несколько мгновений меня догнал Громов.
— Наталья Владимировна, вы меня не так поняли… На прошлой работе меня просто
осаждали секретарши, а я этого очень не люблю — работа должна оставаться работой… Я
не хотел вас обидеть…
Я остановилась и посмотрела Громову в лицо.
— Я любила его, — сказала я громко. Максим Петрович вздрогнул. — Я любила его,
как отца. Я могу прокричать это на всё издательство, но боюсь, что часть нашего коллектива
уже поставила на меня совсем другое клеймо. А теперь, пожалуйста, я бы хотела пойти
домой.
— Да-да, конечно… Извините…
— Ничего страшного.
«Ох, Михаил Юрьевич, — подумала я, выходя из здания, — что же теперь будет с вашей
девочкой?..»
Когда я открыла входную дверь своей квартиры, Алиса встретила меня громким
мяуканьем.
— Да-а-а, Алис, — вздохнула я, разуваясь и проходя на кухню. — Всё это напоминает
мне какой-то паршивый любовный роман.
Алиса громко мяукнула, требуя еду. И только я наложила ей полную миску корма, в
дверь позвонили.
На пороге стоял молодой человек с огромным букетом белых роз. Меня сразу замутило
— точно такой же букет был на похоронах моих родителей.
— Наталья Зотова? Это для вас, — он улыбнулся и протянул мне букет.
— А от кого?
— Там в карточке должно быть написано!
Я захлопнула дверь и заглянула в карточку.
«Наталья Владимировна!
Ещё раз прошу прощения. Я совершил большую ошибку. И мне бы не хотелось, чтобы
этот случай отразился на наших рабочих отношениях.
С 8 марта Вас!
Максим Громов
P.S. Ваш адрес я узнал в отделе кадров».
Я вздохнула. Этот человек меня плохо знал. Я совершенно на него не сердилась, меня
гораздо больше заботили эти дурацкие слухи и то, что последует теперь за ними. Кроме того,
я не любила цветы. Эта фобия пришла ко мне три года назад, и с тех пор я никак не могла от
неё отделаться.
Именно поэтому я выставила розы на лестничную площадку, прикрепив к ним листок
из блокнота с надписью «Берите, кто хотите». Потом убралась, приняла ванну, поела и легла
спать.
Ничего особенного, правда ведь? 8 Марта теряет смысл, когда нет мамы, которой
можно сказать, как ты её любишь.
Я проснулась от звонка мобильного телефона. На часах было четыре утра. Даже Бобик с
Алисой ещё спали.
Звонок был от Антона.
— Послушай, — сказала я, сняв трубку, — ты совсем с ума сошел? Сейчас ведь четыре
утра.
— Ох, прости меня, Наташ! — его голос звучал так, словно он находился в соседней
комнате. — Я сейчас не в Москве и немного запутался, сколько у вас там должно быть
времени…
— Понятно. Способностями в математике ты никогда не отличался.
— Ну ладно тебе, ладно, — засмеялся Антон. — Я приезжаю завтра. По вашему времени
— в двенадцать дня. Примешь меня в гости на неделю?
— Ты не шутишь? Конечно.
Положив трубку, я рухнула на подушку. Как же приятно было услышать его голос. На
самом деле, после родителей и Михаила Юрьевича у меня было только два родных человека.
Антон и Аня. Два «А», как я звала их.
Аню я знала всегда, мы выросли вместе, ходили в одну школу, сидели за одной партой.
После школы наши дороги разошлись — она переехала в другой район Москвы, поступила в
совсем другой институт, у неё появились интересы, которые совершенно не привлекали меня
— ролевые игры по Толкиену, страйкбол… Она стала ходить по клубам и «кутить» (это её
выражение) с другими компаниями. Один раз я ходила с ней. Как раз после смерти
родителей. Ничего хорошего из этого не получилось, но я была благодарна Ане хотя бы за
попытку вытащить меня из той пучины отчаяния, которая накрыла меня после смерти мамы
с папой.
И несмотря на то, что мы с Аней теперь во многом были совсем не похожи, она — моя
единственная подруга. Это забавно слышать в современном обществе, когда большинство
людей уже вообще не понимают значения слова «дружба», но… я очень многое осознала три
года назад. Вокруг меня всегда были люди, многих из них я считала хорошими друзьями, с
которыми хоть в разведку. Но после смерти родителей всё изменилось.
Некоторые из этих «друзей» не знали, как смотреть мне в глаза и как вообще со мной
нужно теперь разговаривать.
Другие вначале поддерживали, а потом пропали — видимо, им стало скучно со мной. И
я их прекрасно понимаю. Я никогда не была компанейским человеком, а уж после смерти
мамы и папы и вовсе не желала вставать с кровати.
Третьи держались долго, но сломались, потому что не могли — или не хотели — меня
понять. Они не понимали, почему я говорю, что у меня нет денег, чтобы ходить с ними в
пивнушку каждую пятницу или в кафе по выходным. И на все мои объяснения, что жить
самостоятельно в полном смысле этого слова гораздо труднее, чем им кажется, они
фыркали: «Да ла-а-адно, мы же тоже самостоятельные!»
Вы не понимаете — хотелось крикнуть мне тогда. Не понимаете, в чём разница. Никто
не постирает вам носки и трусы, если вы этого не сделаете сами, никто не сходит в магазин,
не уберёт оставленную неубранной постель, не помоет посуду и не добавит «пару тысяч» на
покупку очередного ненужного айфона или айпада. «Храни Боже ваших родителей», —
повторяла я мысленно, понимая, насколько бесполезна эта моя идея объяснить, что они ещё
дети, которые не представляют, что это такое — жить без родителей, потому что даже не
замечают, насколько те им помогают. Невозможно доказать молодым и самоуверенным
юношам и девушкам, что они в сущности пока просто паразиты, которые «высасывают» из
своих мам и пап нехилые деньги.
И в одно прекрасное утро я поняла, что осталась одна. Я выросла. У меня теперь не
было ничего общего с моими сверстниками, хвастающимися друг перед другом
приобретением нового супермодного планшета или клёвой кофточки. У меня осталась
только Аня. Она была отнюдь не идеальна — вспыльчивая и горячая, как перец чили, она
часто выносила мне мозг настолько, что хотелось кричать и бить посуду. И при этом она
была невероятной. Я знала, что она приедет ко мне в любой день и час, если мне будет
плохо, и пусть она не всегда понимала мои мысли и мечты — тем не менее, она их уважала.
И в тот день, когда хоронили моих родителей, я очень хорошо поняла, насколько сильно Аня
меня любит. После того как я бросила на гроб с мамой первую горсть земли, Аня взяла мою
руку в свою и тихо сказала:
— Я с тобой, держись за меня.
И это «держись за меня» стало для меня путеводной звездой, моим наркотиком до
конца того дня.
С Антоном всё было иначе. Его я увидела 1 сентября, в первый же день и час наших
занятий в институте. Мне было шестнадцать, я никогда не влюблялась, и вот — вот он, герой
моих снов, мой принц без белого коня, мой прекрасный халявщик. О да, он был
потрясающим раздолбаем. И бабником, каких ещё поискать. Но сердцу не прикажешь —
Наташа Зотова влюбилась.
Антон меня совсем не замечал. Вернее, замечал, но только когда надо было что-то
списать или спросить, как зовут преподавателя. Попав в такой цветник, какой была наша
студенческая группа (двадцать девочек и пять мальчиков), конечно, он не обращал на меня
внимания. Меня ведь не назовёшь красавицей, да и просто симпатичной я себя не считала.
Ростом я не вышла, чуть выше 160 сантиметров, полноватая, я всегда немного сутулилась и
страшно смущалась, если меня вызывали к доске или что-либо спрашивали. Теперь, когда я
скинула с себя почти все лишние килограммы — поспособствовала смерть родителей — на
меня в зеркало смотрела совершенно обыкновенная девушка, чуть пухленькая, с вьющимися
от природы тёмными волосами, большими голубыми глазами и упрямой ямочкой на
подбородке. «Вот он, твой характер!» — всегда говорила мне мама, когда я упрямилась, и
нажимала указательным пальцем на эту ямочку.
В институте я была прекрасным утёнком среди гадких лебедей. «Гадкими лебедями» я
называла своих однокурсниц — стервозность некоторых из них просто поражала. А вот я
была беззлобной и беспомощной перед ними. Я молча смотрела, как Антон встречается то с
одной, то с другой, понимая, что у меня нет ни малейшего шанса.
Но однажды наши отношения с ним изменились. Мы учились тогда на третьем курсе. Я
случайно пришла к первой паре, когда нам надо было ко второй. Поняла свою ошибку и,
усевшись на широкий подоконник на третьем этаже нашего института, погрузилась в
книжку, которую тогда читала, — это были «Братья Карамазовы». И погрузилась я в неё
настолько, что совершенно не заметила, как рядом со мной кто-то громко плюхнулся и не
менее громко сказал:
— Вот сучка, блин.
Я медленно подняла голову, ещё находясь в словах из романа Достоевского. Рядом со
мной сидел Антон — мой любимый голубоглазый и кучерявый блондин.
— Привет, Наташ, — он улыбнулся. — А ты чего так рано? У нас ведь нет первой пары.
— Да так, — я пожала плечами и опустила глаза в книгу, — перепутала просто.
— А-а-а.
— А ты тоже перепутал?
— Если бы. Ты же, наверное, знаешь, что я встречаюсь… то есть встречался — с Катей
Артемьевой?
«Да?» — подумала я. Но ведь всего месяц назад была Марина Белкина. Ну что ж, Катя
так Катя, мне-то какая разница?
— Да я как-то не слежу за чужими отношениями, — я подняла голову и улыбнулась
Антону. У меня всегда была странная особенность — если мне нравился человек, я
совершенно не стеснялась с ним разговаривать, не тушевалась, не опускала глаза и не
краснела. И вот теперь я смотрела на Антона и улыбалась. И он… обалдел.
— Ух ты, — он тоже вдруг улыбнулся, — я тебя впервые так близко вижу. У тебя такие
красивые глаза, Наташ, как море на юге где-нибудь.
Теперь уже обалдела я.
— Ну спасибо… А что с Катей-то? Она заболела?
— Да нет, всё с ней в порядке, — отмахнулся он. — Просто я так мчался, цветочек ей
купил по дороге, а она меня бросила. Говорит, я не в её вкусе.
Я озадаченно посмотрела на Антона. Он не во вкусе Кати? Да они просто идеально
смотрелись вместе — оба такие голубоглазые блондины с идеальными фигурами, ну просто
загляденье.
— Ой, да забудь, — сказала я, вновь опустив глаза в книгу. — Другую найдёшь, какие
твои годы.
К моему удивлению, он подсел ближе и положил руку на книгу, чтобы я не могла её
читать.
Я подняла голову. Антон смотрел на меня и улыбался.
— Слушай, а давай сегодня учёбу прогуляем?
— Зачем?
Он удивился.
— Ну ёлы-палы, ты первый человек, который задаёт мне такой вопрос…
Он выглядел таким озадаченным, что я расхохоталась. Я хохотала так, что слёзы
выступили на глазах. Я остановилась только, когда Антон сказал:
— Ты такая прикольная, когда смеёшься.
Никто и никогда не называл меня прикольной. Я вообще не была уверена, что во мне
есть хоть что-то прикольное.
— Хорошо, — я повернулась к нему. — Давай прогуляем учёбу. Правда, я совершенно
не понимаю зачем, но давай.
Антон ликующе вскинул кулак. О, сколько же ещё всего я буду совершать под его
влиянием и после этого дня, не понимая, зачем это нужно…
— Отлично, просто отлично! А теперь давай собирайся и пошли.
«Антон Грачёв обратил на меня внимание! — внутри меня в этот момент будто что-то
взорвалось. — О боже!!»
Спустя несколько лет я пыталась выпытать у Антона, зачем всё-таки я ему
понадобилась в тот день. Но он и сам этого до сих пор не знает. Он не влюбился, он не был
даже чуточку очарован. Просто почему-то захотел провести тот день со мной.
И он был прекрасен — о да, это был один из самых нелепых дней в моей жизни — но я
никогда его не забуду. Мы гуляли дотемна — а в мае светает поздно! — разговаривали,
лопали мороженое, гуляли в парках, ездили в автобусах и трамваях зайцами, один раз даже
убегали от контролёра…
Когда мы прощались, Антон — сам! — обнял меня и сказал:
— Слушай, это было просто суперски. Ты круче всех моих друзей.
— Да ладно, — отмахнулась я, не поверив ему.
— Да серьёзно! — грозно подняв палец, он добавил: — И вообще, Антон Грачёв
никогда не врёт!
Я хихикнула.
— Ну да, ну да, я и не сомневалась.
В тот вечер я «летала», а мама и папа всё дивились на меня. А на следующий день в
институте Антон сел со мной за одну парту и, улыбнувшись, сказал:
— Всё, попала ты, Зотова. Теперь я буду твоим соседом.
— Да я и не против, — улыбнулась я.
Сквозь сон и свои воспоминания я услышала тявканье Бобика. Алиса тут же с громким
мяуканьем вскочила на кровать, требуя еды. Я потянулась, погладила её по голове и встала.
Наполнив миску кормом, я сполоснула лицо водой и вернулась в кровать. Но уснуть никак
не могла.
Звонок Антона всколыхнул во мне столько воспоминаний…
С того дня, как он сел рядом со мной на третьем этаже, мы стали близкими друзьями.
Но — всего лишь друзьями. Ни разу он не дал мне повода почувствовать, что хочет чего-то
большего. Да Антон и не хотел, у него и девушки были. Все как на подбор — из журнала
мод.
Только однажды между нами кое-что произошло. Три года назад. Ни разу с тех пор я не
напоминала о том случае Антону, как будто его не было. Да и он явно не желал об этом
разговаривать…
Смерть моих родителей была страшной. Они разбились в жуткой автокатастрофе,
погибнув мгновенно. По крайней мере мне так сказали…
После их смерти организацию похорон взяла на себя моя тётя, двоюродная сестра мамы.
Я была раздавлена, разбита, уничтожена. Три дня я валялась на диване, ничего не ела и
почти не пила. Я не чувствовала, я не жила.
На третий день раздался пронзительный звонок в дверь. Я продолжала лежать. Ещё
один, и ещё, и ещё… Антон звонил непрерывно целых полчаса, пока я не сползла с кровати
и не открыла ему дверь.
Я до сих пор боюсь себе представить, каким была чудовищем — нечёсаные грязные
волосы, синяки под глазами, сухие губы. Я даже говорить не могла.
— О господи, Наташа! — прошептал Антон, перешагнул через порог и обнял меня.
Меня, такую немытую и нечёсаную. — Я только что узнал… Пойдём, пойдём…
Он закрыл дверь и увёл меня в комнату, где я вновь упала на диван. Я не слишком
осознавала, что рядом со мной кто-то есть, и этот кто-то — Антон.
Несколько секунд он просто смотрел на меня, а затем спросил:
— Ты давно ела?
Я не ответила. Я не могла разжать губы — настолько они пересохли и слиплись, будто
смазанные клеем.
— Так, понятно. Ну-ка, давай, хорошая моя, выпей…
Он поднес к моим губам стакан с водой и заставил выпить почти половину. Больше в
меня просто не влезло бы. Я медленно разлепила губы и прошептала:
— Антон…
— Молчи, молчи. Ну-ка…
Не представляю, как — но он поднял меня на руки и понёс в ванную.
Там Антон посадил меня на унитаз, нашёл расчёску и начал чесать мои волосы.
— Запутала все свои кудряшки… Ну нельзя же так… Надеюсь, я не слишком больно
тебя расчёсываю…
Больно? Да я вообще не чувствовала ничего, кроме куска раскалённого железа, которым
стало моё сердце после гибели родителей.
Антон трудился над моими волосами с полчаса. Грязные и сальные, они всё же были
расчёсаны.
— Наташа! Наташа! Да ответь мне уже!
Я медленно подняла на него глаза.
— Ты сможешь сама помыться? Ты меня понимаешь? Помыться? Сама?
Я помолчала, осмысливая вопрос, а затем спросила:
— Зачем?
Застонав, Антон закатал рукава рубашки, включил воду и… начал меня раздевать.
Будь это в другое время и в другом месте, я бы удивилась. А так я мирно позволила ему
снять с меня домашний костюм и бельё. А затем он поднял меня и бережно положил в воду.
Явно стараясь не разглядывать моё неглиже, он намочил мне волосы и стал намыливать их
тем единственным куском мыла, который нашёл в ванной.
Помыв голову, Антон намылил губку и стал растирать ею мои спину, ноги, грудь…
До сих пор не понимаю, как я могла всего этого не осознавать? В каких таких дальних
странствиях я была?..
И наконец, смыв всё мыло, Антон вытащил меня из ванной, укутал в полотенце и всё
тем же способом — на руках — утащил в комнату и положил на кровать.
Думаю, он до сих пор считает, что я не помню всего этого, в том числе и того, что
случилось дальше. Я не собираюсь лишать его этой иллюзии. Ведь, положив меня на
кровать, Антон стал нежно гладить всё моё тело — сначала поверх полотенца, а затем, когда
оно распахнулось, и просто… он повторял своими руками все изгибы и контуры моего тела,
казалось, что он стремится запомнить его. Смотря в его глаза, я видела, но не осознавала —
страсть, огромную и великую, которая накрывала его, как лавина, сошедшая с гор.
Антон прижался ко мне всем телом, руки его продолжали ласкать меня. А сам он
наклонился к моему уху, поцеловал в шею и прошептал:
— Если бы ты знала, как сильно я тебя хочу. Но я знаю, что если сделаю это, ты никогда
мне не простишь, потому что сейчас ты ничего не понимаешь и не осознаёшь…
Антон вдруг резко отстранился, прерывисто вздохнул и тщательно завернул меня в
полотенце. Затем лег рядом, притянул к себе и сказал:
— Тебе надо поспать, Наташ. Давай, закрывай глазки. Я с тобой, не бойся, я буду рядом,
буду охранять твой сон.
Еле разлепив губы, я прошептала:
— Спасибо…
Прошло три года и, как я уже сказала, ни разу мы не заговаривали о том дне — или
вечере — я-то не помнила, какое было время суток. И я слишком хорошо понимала, почему
Антон не напоминает мне об этом. Во-первых, произошедшее было неразрывно связано с
гибелью моих родителей, а говорить об этом я не желала категорически. Ни с кем, даже с
Антоном.
Во-вторых, я была уверена: Антон думал, будто я ничего не помню. А если и помню, то,
возможно, считаю, что это мне приснилось. Но он ошибался. Я достаточно быстро всё
вспомнила и осознала…
И в-третьих — и, пожалуй, в-главных, — секс и дружбу Антон всегда считал
несовместимыми понятиями. Всё произошедшее в тот день было для него не больше, чем
сильное физическое влечение, и потерять хорошего друга по этой банальной причине, я
уверена, Антон совсем не хотел.
Ну а я не напоминала ему о случившемся только по одной-единственной причине.
Просто я больше не любила Антона. Вместе с родителями во мне будто умерли все прежние
чувства и желания. Я ценила его как друга, но на большее была не способна. И я совершенно
не желала, чтобы его страсть утонула в моём глубоком ледяном колодце. Антон этого не
заслуживал.
3
Наконец я перестала предаваться воспоминаниям и встала с постели. Алиса сидела на
полу и по очереди вылизывала все лапки. Я улыбнулась. В конце концов, сегодня приедет
Антон — и значит, впереди у меня будет не такое уж и унылое 8 Марта, как я думала.
Антон работал фотокорреспондентом в одном известном журнале, поэтому он
постоянно разъезжал по разным городам и странам, привозя мне оттуда кучу сувениров. И
всегда останавливался у меня, потому что больше идти Антону было некуда: его младшая
сестра вышла замуж и подселила в двухкомнатную квартиру, где жили ещё и родители,
мужа, а через год родила. Так что для Антона там совсем не было места.
Возможно, это выглядит странно в глазах других людей, что на протяжении нескольких
лет молодой человек останавливается у девушки на неделю и при этом они остаются
друзьями. Но так оно и было. Недели, когда у меня гостил Антон, были особенными для
меня — я почти забывала обо всех горестях, гуляла с ним по городу, смотрела фильмы,
болтала допоздна. Он всегда спал на широком диване в большой комнате, а я — на своей
кровати, в маленькой. И всем было хорошо.
Ожидая Антона, я убрала каждый уголок в квартире, протёрла пыль, сварила сырный
суп, пожарила картошки и котлет. Ровно в двенадцать раздался звонок в дверь.
На пороге стоял Антон — как всегда, загорелый и улыбающийся широкой счастливой
улыбкой. Не успела я ничего сказать, как он подхватил меня на руки, приподнял над собой и
воскликнул:
— А вот и ты, моя пчёлка-труженица! Как же я соскучился!
Я рассмеялась. Он всегда легко поднимал меня, даже когда я весила на десять
килограммов больше. И всегда называл пчёлкой-труженицей, с первого дня, когда мы
сбежали с учёбы.
— И я по тебе, Антош! Ну давай, поставь меня на землю.
Продолжая счастливо улыбаться, Антон поставил меня на пол и закрыл входную дверь.
— Кушать будешь? — спросила я его тут же.
— Да погоди ты! — отмахнулся он. — Я только с самолёта, а ты мне сразу про
покушать. Там же кормят!
— Ну, там всякой байдой, а у меня…
Мы вошли в квартиру, Антон положил чемодан на пол, открыл его и начал в нём
рыться.
— Так-так, куда я засунул это… А ну-ка, закрывай глаза, сейчас буду поздравлять тебя с
восьмой мартой!
Я смущённо улыбнулась.
— Закрывай глаза, кому говорят!
Я послушалась. В течение нескольких секунд Антон шуршал ворохом невидимых
пакетов, а затем я почувствовала прикосновение к своей шее. Он откинул мои волосы и
застегнул сзади что-то, очень похожее на цепочку с кулоном.
— Открывай глаза!
Да, это и был кулон — маленький изящный серебряный цветок с небольшими синими
камнями. Он был немного похож на незабудку.
— Спасибо большое, Антон. Очень красиво.
— Это авторская работа, между прочим! — он с важностью поднял вверх указательный
палец, как в тот день, когда подсел ко мне на третьем этаже нашего института. — Серебро с
сапфирами!
У меня округлились глаза.
— Слушай, это ведь бешеных денег стоит…
— Ерунда. Ты заслуживаешь таких подарков, Наташ, ты самая замечательная пчёлка-
труженица на свете.
Антон, улыбаясь, наклонился и чмокнул меня в щёку, а потом, выпрямившись, сказал:
— А на диване пакеты со всяким шмотьём, я там на распродаже накупил. Посмотри,
потому что не факт, что это шмотьё тебе подходит. В прошлый раз ты была чуточку полней,
чем сейчас…
Я подошла к дивану. На нём лежали три полных пакета с какими-то кофточками,
брючками, костюмами…
— Слушай, мне же целый день это придётся на себя мерить…
— Ну развлечёмся как-нибудь вечерком, — Антон ухмыльнулся. — Когда погода плохая
будет. А ты вообще заканчивай тут худеть-то, а? Уже кожа и кости остались, ухватить прям
не за что.
Сказав это, Антон почему-то слегка покраснел. А я нарочно схватила себя за обе груди
и сказала:
— Да ладно тебе, полно ещё добра!
— Пока да, но ты смотри у меня! Я всё боюсь, что приеду и увижу, что у тебя грудь к
спине прилипла.
— Ну раз боишься, пошли, я тебя супом покормлю. И сама поем, обещаю.
Я схватила Антона за руку и потащила на кухню. Краем глаза я успела заметить, что
Алиса уже заприметила его пакеты с одеждой и устраивалась на них. Она с детства обожала
спать на пакетах.
Этот день стал для меня первым в году, пролетевшим незаметно. Я только и успевала
слушать рассказы Антона про то, что он делал в разных городах Америки последние
несколько месяцев, про его нескольких новых подружек, с которыми он уже успел
расстаться, про новые проекты на работе…
Проговорив подряд часа четыре, Антон вдруг спросил:
— А как у тебя-то дела? А то я всё о себе да о себе. Как работа, пчёлка-труженица?
— Да, кстати, я тебе ещё не успела рассказать. Про смерть Михаила Юрьевича я тебе
писала, наши там с ума посходили, думая, кого бы на его место назначить. Так что теперь у
меня новый начальник.
Понедельник — день тяжёлый, это знают все. Но у нас он начался с мега-аврала: перед
выставкой в Болонье все редакции как будто с цепи сорвались и прислали мне столько
новых проектов, что я готова была завыть. Хором вместе с производственным отделом,
которому предстояло к завтрашнему дню всё это просчитать. Обычно я принимала заявки за
неделю, но на этот раз пришлось сделать исключение из-за грозно надвигающейся выставки
— совещание перенесли со следующего вторника на этот.
Громов опять попросил меня провести его, и я с головой погрузилась в несуществующие
пока книжки, рассматривая, обдумывая, считая…
В шесть вечера Светочка убежала домой, а я всё оставалась на своём рабочем месте.
Семь, восемь, девять… полдесятого из кабинета вышел Громов.
Сказать, что я удивилась, — значит, ничего не сказать. За всё это время, что я сидела
скрючившись над бумагами, я умудрилась забыть, что он не ушёл домой.
— Э-э… Максим Петрович, — пробормотала я.
— Наталья Владимировна? — Громов был удивлён не менее. Взглянув на часы, поднял
брови. — Зачем вы тут так долго торчите?
Ну вот. Опять это «зачем»!
— Дел много.
— Дел… — сняв свою куртку с вешалки, Громов внимательно посмотрел на меня. —
Дел… И всё равно я не понимаю, зачем такой молодой и привлекательной девушке торчать
на работе допоздна, пусть у неё там даже куча дел…
— Две кучи, — конкретизировала я. — Нет, даже три.
— Хоть десять, — Максим Петрович покачал головой. — Всё равно. Пошли бы лучше,
встретились с кем-нибудь… или просто домой, отдохнуть. Вы так себя угробите!
— Хоть бы и так, — пробормотала я, вновь зарываясь в бумаги с головой, — кому я
нужна…
— Ну мне, например.
Я подняла голову и с удивлением воззрилась на Громова. Улыбнувшись, он протянул
мне руку и сказал:
— Пойдёмте, я отвезу вас домой. Нечего тут ночевать.
Я взялась за его руку и поднялась из-за стола. Теперь я стояла так близко к Громову, что
могла рассмотреть его глаза — они были вовсе не голубые, и не серые, а серо-жёлтые —
необычный жёлтый ободок вокруг зрачка словно наделял его взгляд каким-то удивительным
тёплым светом.
Максим Петрович подал мне куртку и шарф, помог одеться и мы вышли из кабинета.
— Постарайтесь больше не засиживаться на работе так долго, — сказал Громов,
закрывая кабинет. — Это вредно. Можно лишиться личной жизни.
Я хотела добавить: «Мне нечего лишаться», но почему-то промолчала.
Я так устала в тот день, что уснула ещё в машине Громова. Точнее, это была прежняя
машина Михаила Юрьевича, даже шофёр не поменялся…
А на следующий день случилось такое, о чём в нашем издательстве ещё долго будут
слагать легенды.
Совещание было перенесено на час дня из-за того, что производственный отдел не
успевал просчитать все проекты. Я же пол-утра бегала по редакциям, записывая на бумажке
пожелания и замечания по новинкам. Вернулась в свой кабинет я только полпервого,
взмыленная, как лошадь Пржевальского.
— Принесли просчёты, — с порога сказала Светочка, помахав стопкой бумаг.
— А я уж думала, они не успеют…
— Да ладно тебе, просчитать проще, чем во всём этом разобраться.
Оставшиеся полчаса до совещания я просматривала бумаги. Просчёты
производственного отдела показались мне какими-то странными, но я никак не могла
понять, что же в них не так.
В час дня мы с Громовым поднялись в конференц-зал, нагруженные огромным
количеством бумаг. Увидев Королёва, сидящего во главе стола, я обречённо вздохнула:
теперь совещание будет длиться до ночи. Но я ошиблась.
В конференц-зале уже находились Марина Ивановна с двумя своими упырями (оба
парня ничего не понимали ни в маркетинге, ни в книгоиздании, но зато с удовольствием
заглядывали в вырез всем присутствующим молодым женщинам), технический и
коммерческий директоры, главный дизайнер, начальник отдела продвижения и рекламы —
короче говоря, обычная компания. Если не считать Королёва и маркетологов, меня она
полностью устраивала.
— Добрый день, — поздоровалась я, усаживаясь. Громов сел рядом и разложил перед
нами все папки с бумагами. — Сегодня на повестке дня очень много новинок. Предлагаю
начать с редакции детской литературы…
Подняв глаза, я поймала взгляд Крутовой. Она смотрела на меня, довольно ухмыляясь, а
в глазах её светилось торжество идиотизма. Это показалось мне странным. Но рассуждать
было некогда — и я продолжила вести совещание.
Два с половиной часа мы разбирались со всеми проектами. Что-то было утверждено,
что-то отклонено, что-то отправлено на доработку. Ещё в середине совещания я наконец
поняла, что не так с просчётами производственного отдела — себестоимость печати где-то
была слишком низкой, где-то слишком высокой — короче говоря, лишённой всякой логики.
Дорогие проекты стоили дешёво, дешёвые — дорого. Кроме меня, это заметили ещё Громов
и Иван Фёдорович — несколько раз они недоверчиво брали из моих рук просчёты и изучали
цифры. Я даже стала подозревать, что Светлана Сергеевна Мушакова — начальник
производственного отдела — что-то напутала или поручила это дело какой-нибудь
дилетантке…
Но всё оказалось намного проще и прозаичней.
Когда я думала, что мы закончили, потому что все проекты были разобраны и решения
вынесены, Крутова вдруг впервые за совещание подала голос:
— Наталья Владимировна, уважаемая, — «уважаемая» в её устах мне слышалось как
«мерзопакостная», — я всё сидела, смотрела на вас и думала: как же вам не стыдно, деточка!
Меня покоробило. Но ответить я не успела — Марина Ивановна достала из своей сумки
кипу бумаг и бросила на стол.
— Вот, смотрите! Это настоящие просчёты производственного отдела, а не те липовые,
которые нам сегодня подсунула Зотова. Я уж не знаю, какие цели она преследовала —
вытянуть одни проекты и погубить другие из-за своих личных симпатий, ну или просто
разорить издательство. Здесь совсем другие цифры!
Только взглянув на бумаги, я сразу всё поняла. Как же я сразу не догадалась…
Редакции заводили на все свои новые проекты специальные электронные карточки,
которые лежали в общей сетевой папке. Чисто теоретически, их мог распечатать любой
человек. Но эти карточки интересовали только производственный отдел — они
распечатывали их и вручную вносили туда сведения о себестоимости печати (там для этого
были специальные графы). Пару цифр и простая подпись Светланы Сергеевны — подделать
элементарно!
Осталось только понять, как Крутова подменила настоящие документы на поддельные.
Вряд ли это возможно было сделать после того, как их уже принесли Свете, она бы
обязательно что-нибудь заподозрила. Значит, кто-то перехватил «курьера» по пути в наш
кабинет.
— Позвольте полюбопытствовать, Марина Ивановна, — я повернулась к Крутовой и
посмотрела ей прямо в глаза. — Где вы нашли оригиналы?
— В вашем мусорном ведре! — произнесла она торжествующим голосом.
— Вы там лично рылись или подослали кого-нибудь? — я не могла сдержать усмешки.
Крутова набрала воздуха в грудь, чтобы ответить, но её перебил Королёв:
— Наталья Владимировна, вы, что, официально признаётесь в подмене документов?
Я обвела взглядом всех присутствующих. У большинства был совершенно обалдевший
вид, только у Крутовой — торжествующий, а у генерального — строгий. Повернувшись, я
посмотрела в глаза Громову, который сидел рядом со мной.
Я не могла понять, что он думает в данный момент. Но взгляд у Максима Петровича
был очень серьёзным.
Обернувшись к Королёву, я ответила:
— Прежде чем говорить об этом, я хотела бы получить доказательства того, что
документы, предоставленные Мариной Ивановной, действительно настоящие. Разрешите
пригласить сюда Светлану Сергеевну?
Крутова просто расцвела. Ещё бы, ведь Светлана Сергеевна точно сумеет определить,
где подделка. Да уж, Марина Ивановна явно не гений сыска…
— Приглашайте, — кивнул мне Королёв.
Я придвинула к себе телефон и набрала внутренний номер начальницы
производственного отдела, нажав громкую связь.
— Алло, — слава небесам, она была на месте.
— Светлана Сергеевна, это Зотова. Вы не могли бы сейчас подняться в конференц-зал?
— Да, конечно, — я чувствовала, что женщина слегка удивилась.
— И ещё… Скажите, кто сегодня относил просчёты по новым проектам в мой кабинет?
— Я передала их Миле, нашему младшему менеджеру.
— Тогда и её с собой возьмите, пожалуйста.
Когда я положила трубку, в комнате повисло напряжённое молчание. Я посмотрела на
Крутову — кажется, впервые за всё время работы я видела её до такой степени счастливой.
Неожиданно я почувствовала, как кто-то под столом сжал мою руку. Повернувшись, я
встретилась с ободряющим взглядом Громова. Мне стало чуточку теплее от этого взгляда, и
я улыбнулась Максиму Петровичу.
Вошли Светлана Сергеевна и Мила — молодая девочка с толстой русой косой. Я много
раз видела её и разговаривала с ней, поэтому заранее сделала вывод о том, что вряд ли
Марина Ивановна могла подкупить это существо.
— Светлана Сергеевна, вы не могли бы определить, который из комплектов документов
— настоящий? — сказала я, пододвигая к ней бумаги.
Мушакова явно удивилась. Вглядевшись в документы, она ткнула пальцем в комплект
Марины Ивановны (в чём я и не сомневалась):
— Этот.
— Вот видите! — торжествующе возопила Крутова.
— Вы уверены? — переспросила я Светлану Сергеевну.
— Абсолютно.
— Вы сами заполняли все эти документы?
— Да, я и наш старший менеджер.
— Затем вы передали бумаги Миле, чтобы она отнесла их в мой кабинет?
— Да.
— Что и требовалось доказать! — опять возопила Крутова. — Это вопиющее нарушение
должно быть наказано…
— Стойте, Марина Ивановна, — повернувшись, я смерила Крутову ледяным
взглядом. — Помолчите минутку, пожалуйста. Я ещё не закончила со свидетелями защиты.
Отвернувшись от Крутовой, я спросила у Милы:
— Скажи, ты взяла документы у Светланы Сергеевны и понесла их в мой кабинет?
— Да, — кивнула Мила.
— И ты донесла их до него? Ты донесла документы до моего кабинета и отдала их
Свете? Или положила на стол?
Мила секунду поколебалась, а затем ответила:
— Нет. Я… в коридоре я встретила Вику из отдела инноваций. Она спросила, куда я
иду, я сказала, что к вам. Вика предложила взять мои документы, потому что она тоже шла к
вам, Наталья Владимировна.
Я кивнула. Похоже, все присутствующие уже поняли, к чему идёт дело, но я на всякий
случай всё-таки набрала внутренний номер Светочки и включила громкую связь.
— Света, — сказала я, услышав её голос, — скажи, пожалуйста, кто принёс сегодня
документы производственного отдела?
— Вика из отдела инноваций. А что?
— Ничего, спасибо, Свет.
Я положила трубку и обвела взглядом всех присутствующих. Королёв был в бешенстве,
Крутова наконец-то утратила торжествующий вид и побледнела, её упыри были равнодушны
ко всему, а вот остальные улыбались.
— Сергей Борисович, — я обратилась к генеральному, — вот ответ на ваш вопрос,
признаю ли я, что подменила документы производственного отдела. Нет, не признаю. Вот
эти бумаги, — я постучала по подделке, — принесла Свете Вика из отдела инноваций. Если
вам нужно подтверждение Светы, что это именно они, я могу пригласить её сюда.
— Не нужно, — рявкнул Королёв.
— Хорошо, — я повернулась к Крутовой. — А вы, Марина Ивановна, деточка, как вы
вообще додумались до такой глупости? Мало того, что вы опустились до интриг, вы ещё и
подставили под удар целый отдел! Ведь с тем же успехом вы можете объявить, что это
Светлана Сергеевна с Милой занимаются подлогом документов.
Крутова уже позеленела. Конечно, я немного утрировала — обвинить
производственников было сложно, но Марина Ивановна вряд ли до этого додумается.
— Я… — начала она, но тут Королёв вышел из себя и заорал:
— Так, все вышли отсюда! Все, кроме Марины Ивановны! Совещание по тем же
проектам переносится на пятницу.
Только выйдя из конференц-зала, я почувствовала, что у меня дрожат руки. Да и на
ногах я еле держалась… Странно, что поняла я это только сейчас, когда всё уже было
позади.
— Наталья Владимировна! — меня окликнул Громов.
Я обернулась. Максим Петрович подошёл ближе, положил свои руки мне на плечи и
сказал, заглянув в глаза:
— Идите к себе. И отдохните. Выпейте чаю, съешьте что-нибудь. Я пока останусь, мне
нужно поговорить с Королёвым.
Я кивнула и потопала в свой кабинет.
Когда спустя пару минут Светочка увидела меня, она воскликнула:
— Наташ! Что случилось? Только что звонил Громов и попросил напоить тебя чаем и
дать что-нибудь покушать! Тебе плохо?
Я села за свой стол и устало потёрла глаза.
— Нет… Просто… Ладно, слушай.
Пока я рассказывала, Света заварила мне чай и сделала пару бутербродов с сыром.
Сказать, что она была возмущена, — значит, ничего не сказать. В конце моего монолога
Светочка ударила кулаком по столу и так выругалась, что я поперхнулась чаем.
— Ой, извини! — она вздохнула. — Ну какая же… мразь, ей-богу! Ладно, сиди тут, а я
сбегаю к секретарю генерального, Катя наверняка уже в курсе последних новостей…
— Что ты надеешься там услышать?
— Что-что… может, он её уволит наконец?!
— Вряд ли. Кто же увольняет своих постоянных любовниц…
Это было правдой — Марина Ивановна уже много лет была постоянной спутницей
Королёва, об их связи знали все. И только благодаря этому факту она и занимала должность
директора по маркетингу.
Когда Света умчалась, я откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Я старалась ни о
чём не думать, но… мысли всё равно лезли в голову.
— Мамочка, — шептала я одними губами, еле слышно, — как же мне тебя не хватает.
Как же я хочу прижаться к тебе, как в детстве, и рассказать всё-всё, что беспокоит меня… Я
так скучаю… мама…
Одинокая слезинка скатилась по моей щеке. За дверью послышался шум, и я тут же
выпрямилась и вытерла щёку.
Вошёл Громов. Он явно был чем-то очень доволен.
— Наталья Владимировна, — Максим Петрович подошёл ближе и улыбнулся, — как
вы? Всё хорошо?
— Да, — я попыталась улыбнуться. Видимо, вышло криво, потому что улыбка исчезла с
лица Громова.
— Точно? — обеспокоенно спросил он.
— Всё в порядке, правда.
— У меня для вас хорошие новости. Я поговорил с Королёвым и Мариной Ивановной.
Больше она не будет пытаться вас скомпрометировать, можете не волноваться. Всё, война
окончена, — Громов опять улыбнулся.
Да? Странно. С чего бы это?
— Максим Петрович, вы… уверены?
— Абсолютно. А теперь давайте, приходите в себя.
Секунду поколебавшись, Громов взял мою руку и поцеловал её. Я посмотрела на него
немного удивлённо.
— Отдыхайте и не волнуйтесь. Если хотите, можете пойти домой. Я отпускаю вас.
Громов кивнул и скрылся в своём кабинете. И не успела я прийти в себя после всех этих
странностей, как в комнату ввалилась Светочка.
— Наталья Владимировна… — она еле дышала, — я сейчас такое… такое… такое
услышала! Вы не представляете…
— Свет, за сегодняшний день я слышала уже столько всего, что меня больше ничем не
удивишь. Давай, колись, что ты там услышала.
Светочка села на своё место, отдышалась, глотнула чаю и ответила:
— Я была у Кати. Я пришла очень вовремя, Королёв был у себя в кабинете вместе с
Мариной Ивановной. И Максим Петрович тоже там был, — Света понизила голос. — Ты
даже не представляешь, как вопил генеральный! Я думала, у него пупок развяжется. Ну или
на худой конец он себе голос сорвёт…
— Вы с Катей, что, подслушивали?
— Да там сложно было не подслушать, он так орал! И Марина Ивановна тоже вышла из
себя и кричала. А потом Громов… он… — Светочка глубоко вздохнула. — Короче говоря,
он сказал, что если Крутова ещё раз попытается тебя скомпрометировать, ну или вообще
если ты из-за них с Королёвым решишь уволиться, он уйдёт вместе с тобой.
— ЧТО?
— Да-да! Так и сказал: «Уйду вместе с Зотовой. Так что если вам, Сергей Борисович, я
хоть немного дорог как специалист, я бы воздержался от гадостей в её адрес. И Марину
Ивановну, я надеюсь, вы образумите».
— И что Королёв? — я смотрела на Светочку во все глаза, забыв про свой бутерброд.
— Обещал Максиму Петровичу, что подобное больше не повторится. Сказал, что он
дорожит и тобой, и Громовым.
Я озадаченно почесала голову. Нет, сегодня воистину странный день.
— Наташ, по-моему, тебе надо поблагодарить Громова. Сомневаюсь, что Марина
Ивановна так легко бы от тебя отвязалась… Если бы не Максим Петрович…
— Знаю, — я нажала на своём телефоне кнопочку «громкая связь» и спросила:
— Максим Петрович, я могу войти?
— Да, конечно.
Когда я вошла, Громов разбирал бумаги на столе. Увидев меня, он сказал:
— Вам бы домой, Наталья Владимировна. Всё-таки то, что случилось сегодня, довольно
неприятный инцидент. Идите, отдохните, отвлекитесь.
Я подошла к столу и села на стул прямо перед Громовым. Выражение его лица по-
прежнему было очень довольным.
— Максим Петрович, я только что узнала о том, что вы сказали генеральному про меня,
про то, что вы уйдёте вместе со мной. И… я хотела сказать вам… большое спасибо. Если бы
не ваше вмешательство, Крутова бы от меня в жизни не отвязалась. Да и Королёв был бы
вынужден исполнить эту её заветную мечту и рано или поздно уволил бы меня.
— Да, я знаю, — кивнул Громов. — И ещё я поражен, насколько быстро вы обо всём
узнали…
— Слухами земля полнится, — я усмехнулась. — Я только не могу понять одну вещь…
— Какую?
— Зачем вы это сделали?
Я посмотрела Максиму Петровичу прямо в глаза. Он не отвёл взгляд и, улыбнувшись,
ответил:
— Потому что вы мне нравитесь. И как человек, и как мой помощник. Мне бы не
хотелось искать вам замену. Я всегда очень дорожу каждым членом коллектива, особенно
если речь идёт о таком прекрасном и компетентном работнике, как вы. А вы прекрасны во
всех отношениях.
Господи, как же давно мне не было так приятно от чьих-то слов! Я чувствовала себя так,
как бывает, когда после холодного зимнего дня выпиваешь чашку горячего чая с мёдом…
Громов смотрел на меня, по-прежнему улыбаясь. А я… я даже не знала, что нужно
сказать! Какими словами выразить моё состояние, мою благодарность?..
Но он, кажется, и не ждал никаких слов, потому что просто взял мою руку, пожал её и
сказал:
— Идите домой, Наталья Владимировна, в который раз вам говорю. Идите и отдыхайте!
Я кивнула, поднялась, подошла к двери… и только у порога нашла наконец нужные
слова.
— Максим Петрович, — сказала я, обернувшись, — ещё раз спасибо. Для меня это
очень ценно. Никто и никогда не делал ради меня ничего подобного, кроме Ломова, но он
знал меня много лет, а не неделю. Я ваша должница.
Громов махнул рукой, рассмеявшись.
— Идите, Наталья Владимировна! Идите, пока я не передумал и не загрузил вас
очередной бумажной волокитой. Приятного вам вечера!
— Спасибо. Вам тоже.
В тот вечер я впервые чувствовала себя неплохо. Я пыталась проанализировать свои
ощущения и понять, что же изменилось.
Мне было тепло. Точнее, теплее, чем обычно. Теплее от этих его слов, особенно от «вы
прекрасны во всех отношениях». Эти слова были просты и немного двусмысленны. Раньше я
не обратила бы на это внимание или рассердилась… А теперь мне было приятно от этой
двусмысленности.
И впервые за последние три года я уснула с улыбкой на лице.
7
На следующий день я узнала, что все обсуждают вчерашнее совещание. Не знаю уж,
откуда, но всем отделам были известны подробности этого случая. Только об одном было
неизвестно — о том, какой ультиматум Максим Петрович выдвинул Королёву с Крутовой.
Света с Катей держали язык за зубами. И я была им благодарна — иначе меня бы в
очередной раз сделали любовницей… только теперь уже Громова.
Редакции гудели, а уж производственники вообще были в бешенстве. Светлана
Сергеевна решила ставить на просчеты печать самолично, а саму печать положила в сейф,
куда код доступа знала только она.
— Чтобы больше ни у кого не было соблазнов подделывать документы нашего
отдела, — сообщила она мне это известие.
— Не волнуйтесь, Светлана Сергеевна, — я засмеялась. — Вряд ли кто-то ещё
додумается до такой глупости… Весь план был идиотским. Марине Ивановне достаточно
было подкупить Милу, чтобы обман никогда не обнаружился — если бы Мила сказала, что
принесла мне оригиналы, я уж не знаю, что бы от меня осталось… Королёв бы в
воспитательных целях мне голову снёс. Но Крутова даже не предложила Миле денег.
— Она бы не взяла, — ответила Светлана Сергеевна, качая головой.
— Но попробовать-то можно было, верно?
План по устранению меня действительно был тупым до безобразия. Но благодаря этому
я осталась на своём месте, а вот на Марину Ивановну стали посматривать с ещё большим
презрением, чем до этого случая.
И не смотря на слова Громова о том, что она больше не будет меня трогать, я в этом
очень сильно сомневалась.
И, как оказалось, не зря.
В среду пришло первое письмо от Антона. На этот раз судьба забросила его в Канаду, и
за чтением описаний местного колорита я провела целый вечер.
«Ты, наверное, всё ждёшь, когда я наконец начну описывать очередную красавицу,
которую я здесь встретил, — я ухмыльнулась, читая эти строки, — но я тебя разочарую:
пока я занимаюсь только работой. И вспоминаю тебя. Напиши, как у тебя дела, пчёлка, что
ты сейчас делаешь? Мне не хватает даже звука твоего голоса».
И я начала строчить письмо, во всех красках живописуя Антону всё, что произошло за
последние дни. Когда я закончила рассказ о кознях Марины Ивановны, было уже далеко за
полночь, и я, зевнув, отправилась спать.
Громов рано радовался. С самого раннего утра в четверг я чувствовала, что в воздухе
висит что-то тревожное. Это давило на меня, заставляло нервничать… и я не могла понять, в
чём дело.
Ровно в двенадцать, когда я разбирала настоящие просчёты производственного отдела
для совещания в пятницу, зазвонил телефон Светочки.
— Редакция. Да, конечно, сейчас она придёт.
Положив трубку, Светочка сказала:
— Это тебя. Начальник АХО вызывает.
В подобном звонке не было ничего подозрительного — начальник административно-
хозяйственного отдела вызывал меня примерно раз в три недели, выдавая на руки все
заказанные мной ручки, карандаши и прочую канцелярку для главного редактора и нас со
Светой.
Кабинет Петра Алексеевича — начальника АХО — находился в самом низу, на первом
этаже, в конце длинного коридора. Там всегда было тихо и почти никто не ходил. Все
кабинеты были со звукоизоляцией, чтобы никому не мешал шум разгружаемой машины.
Я прошла в конец коридора, набрала код на двери (так как там хранилась куча всего
ценного, код от кабинета знали немногие, да и Пётр Алексеевич его постоянно менял) и
вошла внутрь.
Пип-пип-пип — дверь закрылась.
— Пётр Алексеевич! — закричала я, входя в просторную и светлую комнату, в которой
всегда царил потрясающий воображение хаос. — Это Зотова, вы меня вызывали?
Я не успела даже вскрикнуть. На меня налетело что-то большое и тёмное и, зажав мне
рот, грубо оттеснило к одной из стен.
Это был мужчина. Во всем чёрном, с восточными чертами лица — я никогда не видела
его у нас. Он так приложил меня головой о стену, что на миг у меня перед глазами всё
почернело.
Я пыталась оттолкнуть этого мужчину, но он был сильнее. Намного сильнее. Одной
рукой держа мои руки, второй он шарил по всему телу. Это было безумно неприятно.
«Соберись, Зотова! Давай же, соберись!»
И, зажав в кулак всю свою волю, я вывернула руки — о боги, как же это было больно! —
и с размаха ударила мужика в челюсть, а затем — между ног, и когда он, скрючившись, осел
на пол, подскочила к телефону.
Телефон стоял совсем рядом. Это было чистым везением — ведь обычно у Петра
Алексеевича его днём с огнём не сыщешь…
Сорвав трубку, я набрала внутренний номер Громова.
— Алло? — слава небесам, он снял трубку сразу!
— Максим Петрович, — я завопила что есть мочи, — я в АХО, помогите! Помогите!
Я… А-А-А!
Потенциальный насильник, кажется, оправился от ударов и, схватив меня за волосы,
вновь впечатал в стену, да так сильно, что у меня искры из глаз посыпались. Резким
движением он разорвал мою рубашку пополам. Я попыталась остановить его, за что и
поплатилась — кулак мужчины попал мне в челюсть.
Я упала на пол, чуть не ударившись головой об угол стола. Это был конец, я понимала.
Потому что он уже разорвал мне брюки и трусы, зафиксировав меня на полу так, что я не
могла двинуть ни ногой, ни рукой. И, судя по треску, та же участь постигла мой лифчик.
Его руки обхватили мою грудь, и я даже не могла кричать, так было больно… А он
развёл мне ноги в стороны, прижав их к полу, и…
Оглушительный грохот! Мат, звук удара — и меня отпустили…
Это был Громов. Ворвавшись в комнату, он снёс с меня этого мужика всего одним
ударом, а вторым отправил его в глубокий нокаут.
В этот момент Громов полностью оправдывал свою фамилию — его глаза метали
громы и молнии, да и дверь он, кажется, не открыл, а просто выбил…
Опять выругавшись, Максим Петрович снял с себя пиджак и накрыл им меня. И только
потом выпрямил мои ноги, которые я продолжала держать буквой «зю», запахнул рваную
рубашку на груди и прорычал:
— Что он успел сделать? Наташа, ответь! Что он успел тебе сделать?!
Я сглотнула. Во рту был неприятный привкус железа. Кажется, у меня разбита губа.
— Ничего… Вы очень вовремя… Ещё пара секунд — и всё… Он только порвал всю
одежду…
— Он ударил тебя?
Я задумалась.
— Да, кажется, пару раз… И затылком — об стену…
Громов опять издал какой-то странный рык. В этот момент в комнату вломились наши
охранники.
— Вызовите полицию, пожалуйста, — попросил их Максим Петрович, обернувшись.
Двое охранников оглядели меня, укрытую его пиджаком, затем перевели взгляд на
насильника и… всё поняли. Мне показалось, что они его убьют ещё до приезда полиции.
— Не трогайте его! — рявкнул Громов. — Вызовите полицию, они с ним сами
разберутся. А я отнесу Наталью Владимировну наверх. Пусть поднимутся, если им нужны
будут её показания.
Максим Петрович поплотнее завернул меня в пиджак и, наклонившись, взял на руки.
— Держись за меня, — прошептал он. Какие… знакомые слова. Я послушно обвила его
шею руками. — И ни на что не обращай внимания.
Как только мы вышли из кабинета начальника АХО, я наконец потеряла сознание.
Очнулась я, когда Громов уже вносил меня в наш со Светочкой кабинет.
— Максим Петрович! — услышала я её истошный крик. — Что с Наташей?
— Я отнесу её к себе. Вызови, пожалуйста, скорую.
Несколько мгновений — и меня положили на удобный, мягкий диван. После жёсткого
пола, на котором меня чуть не изнасиловали, это было просто чудесно.
Я вдруг почувствовала резкий запах спирта — и открыла глаза. Громов подсовывал мне
под нос вату, смоченную водкой.
— Как вы? — спросил он с тревогой в голосе.
— Десять минут назад вы называли меня на «ты», — я попыталась улыбнуться, но моим
губам стало невыносимо больно.
— Тихо-тихо, не делайте резких движений. Я был в шоковом состоянии, извините, —
кажется, Громов смутился.
— Ничего. Называйте меня Наташей. В конце концов, вы мне спасли жизнь… ну, или
честь… Господи, как у меня всё болит…
— Это не удивительно, — Максим Петрович поднёс вату к моим губам и, наверное,
прикоснулся к ранке — резко защипало. — У вас разбита губа, несколько синяков на груди
и… на бёдрах… в форме мужских ладоней…
Я приподнялась, и пиджак Максима Петровича упал вниз. То, что я увидела, поразило
моё воображение — на груди, плечах и животе было огромное количество красно-чёрных
синяков…
— Жуть, — пробормотала я, совсем забыв, что сижу почти голая перед своим
начальником.
Громов поднял пиджак, опять накрыл им меня и сказал:
— До свадьбы заживёт. Главное, что он вас изнасиловать не успел. Полиция скоро
приедет, врачей мы тоже вызвали. Сейчас попрошу Свету сходить в ближайший магазин за
какой-нибудь одеждой, а то от вашей одни лохмотья остались.
Максим Петрович на пару минут вышел из кабинета. Я же в это время откинула пиджак
и оглядела себя с ног до головы. Да… лохмотья — это слабо сказано. Я даже не думала, что
возможно так разорвать одежду… выборочно… огромная дырка между моих ног доказывала
обратное.
Как мне повезло, что Максим Петрович успел… кстати, а как он умудрился? От нашего
кабинета до АХО идти минут десять, он же был на месте минуты через полторы.
Этот вопрос я и задала Громову, когда он вернулся. Предварительно завернувшись в его
пиджак. Хотя я понимала, что от него-то скрывать мне уж точно больше нечего…
— Да вы себя не слышали, Наташа! — впервые за это время Максим Петрович слабо
улыбнулся. — У вас такой голос был… я сразу понял — что-то случилось… ну и побежал
что есть мочи. Я вообще бегаю очень быстро, хотя таких забегов у меня давно не было. Я
даже не помню, открыл я дверь или плечом вышиб. Судя по тому, что плечо болит —
кажется, вышиб…
Минут через пять приехала скорая. Врач — седой мужчина лет шестидесяти, —
осмотрев меня, сказал, что ничего страшного, жить буду.
— Синяки мажьте вот этой мазью, — он протянул мне листочек с неразборчивой
надписью, — растирайте, до лета уж точно исчезнут. И временно воздержитесь от половой
жизни, пока синяки на ногах не пройдут. Головой вы не сильно ударились, тоже пройдёт,
только отдыхайте больше. Спите не меньше восьми часов в сутки.
Закончив со мной, врач осмотрел плечо Громова, при этом что-то тихо говоря ему. С
плечом Максима Петровича тоже всё было в порядке, но ему рекомендовали в ближайшие
несколько дней не таскать тяжести.
— Что он вам говорил так тихо-тихо? — спросила я у Громова, когда врач ушёл. — Не
про меня?
— Про вас. Говорил, что у вас шок и за вами нужно ухаживать, — Максим Петрович
улыбнулся. — И не загружать работой.
— А-а-а, — я опять попыталась улыбнуться, но снова сморщилась, схватившись руками
за челюсть.
— Осторожнее! Подождите пока с улыбками. Вот чего я никак не могу понять… Как
этот мужик оказался в кабинете начальника АХО?
Я пожала плечами. В этот момент в дверь постучали, а следом вошла Светочка в
сопровождении двух полицейских.
— Вот она, — сказала Света, кивнув на меня. Мужчины представились, пожали руку
Громову и затем обратились ко мне.
— Ну-с, рассказывайте всё с начала до конца. Постарайтесь вспомнить как можно
больше, пожалуйста.
Я вздохнула и, обхватив себя руками, начала рассказывать. Как зазвонил телефон
Светочки, как я пошла кабинет АХО и как он на меня напал… Когда я дошла до момента
звонка Громову, один из полицейских сказал:
— Вам повезло. Если бы телефон не стоял рядом или он не снял трубку сразу…
— Я это уже поняла…
Закончив рассказ, я спросила:
— Скажите, а где сейчас этот… насильник? И что с ним теперь будет?
— Ничего с ним хорошего не будет, сядет за попытку изнасилования. Он сейчас в
кабинете вашего генерального, его допрашивают.
— Он успел вам что-нибудь рассказать? — спросил Громов. — А то мы с Натальей
Владимировной никак не можем понять, как он вообще попал в здание…
— Успел, а как же. Ему какая-то тётка дала ключ от задней двери этого кабинета, где он
на вас напал. И телефон так близко стоял, потому что это он вам и звонил, попросил
спуститься. Эта тётка заплатила ему денег, чтобы он вас изнасиловал.
Я вытаращилась на полицейского. Теперь пазл сложился! И, судя по бешеному взгляду
Громова, он тоже понял, что это была за «тётка».
— Скажите, а я могу посмотреть на… этого человека? — спросила я, переводя взгляд с
одного полицейского на другого.
— Это зачем же? — удивились оба.
— Мне нужно. Пожалуйста. И… я хотела бы услышать, что он говорит.
Один из полицейских пожал плечами, а затем кивнул.
— Хорошо, пойдёмте с нами. Вы оденьтесь, а мы подождём снаружи.
Когда они вышли из комнаты, ко мне подскочил Громов.
— Куда вы собрались? И зачем? И в чём вы собираетесь идти? Мой пиджак толком и не
прикрывает ничего…
— Я его сейчас застегну на все пуговицы — будет почти платье. Если вы, конечно, не
против.
— Ладно, — вздохнул Максим Петрович. — Только я пойду с вами. На всякий случай.
По пути в кабинет генерального мы никого не встретили, и это было странно. Зная
любопытство наших представительниц прекрасного пола, я была уверена, что хотя бы одна
из них высунется из кабинета… Видимо, генеральный приказал не выходить из комнат под
угрозой увольнения.
Когда я увидела этого человека опять, у меня подкосились ноги. Но упасть я не успела
— заметив моё состояние, Максим Петрович крепко обнял меня за талию.
Кроме несостоявшегося насильника, в кабинете сидел ещё один полицейский, сам
Королёв и — я даже удивилась — Пётр Алексеевич, начальник АХО. Из всех четверых он
был самый бледно-зелёный, и, кажется, я догадывалась, почему — видимо, его уже почти
сделали сообщником этого хмыря.
— Наталья Владимировна! Максим! — а вот Королёв был в бешенстве. — Вы зачем
сюда?..
— В интересах следствия, — отрезал один из полицейских.
И тут заговорил мой насильник. Выглядел он теперь похуже меня — помятый, с
подбитым глазом и разбитой губой.
— Дэвушка, дэвушка, — он пытался поймать мой взгляд, — извини, пожалуйста! Я не
хотел, понимаешь, я… У меня дочка болеет, шесть лет всего… Денег нет, врачи не
принимают без прописки, а тут этот жэнщина денег предлагает… Прости меня, дэвушка…
Наверное, я всё-таки сумасшедшая. Так или иначе, а я высвободилась из объятий
Максима Петровича и подошла немного ближе к этому мужчине. Что-то такое было в его
голосе и взгляде, что… я ему поверила.
— Я уже простила, — сказала я, смотря ему в глаза. — Только скажи: что это была за
женщина, как она выглядела?
«Насильник» сглотнул.
— Ну, такая… лет сорок пять… Тёмный волос, губы красные… и пальто тоже красное.
И на груди брошка такая — стрекоза.
Кажется, мой насильник только что подписал Крутовой смертный приговор. Красное
пальто и стрекоза — сомнений быть не могло. Я закусила губу — и тут же чуть не
вскрикнула от боли — она по-прежнему саднила.
— Можно что-то сделать, чтобы не заводить уголовное дело? Ни на этого человека, ни
на его… заказчицу?
Громов, кажется, потерял дар речи. Пётр Алексеевич просто обалдел. Полицейские
удивлённо переглянулись. А вот Королёв… он сначала побледнел, затем покраснел и,
подойдя ко мне, взял меня за руку.
— Вы уверены, Наталья Владимировна? — спросил он, сжимая мои пальцы.
— На все сто, — ответила я, поморщившись. В любой другой день я не обратила бы
внимание на это рукопожатие, но сегодня оно причинило мне боль.
— Сергей! — сказал Громов, подходя ближе к нам. — Осторожнее, ей же больно.
— Извините, — Королёв кивнул и обернулся к полицейским. — Вы слышали
предложение Натальи Владимировны. Что мы можем сделать? Прошу вас, любые суммы,
только давайте обойдёмся без уголовного дела.
Один из полицейских — только сейчас я поняла, что он был у них главным, — пожал
плечами:
— Ну, давайте обойдёмся.
— Сергей Борисович! — воскликнула я. Королёв обернулся. Я посмотрела на своего
«насильника».
— Учитывая обстоятельства… я считаю, мы должны помочь этому человеку вылечить
дочку. Полагаю, Марина Ивановна… — от упоминания этого имени почти все
присутствующие вздрогнули, — …пожертвует свою зарплату на пользу бедным. Как вы
думаете?
Генеральный просто кивнул. Кажется, у него кончились цензурные слова. И у
«насильника» они тоже кончились — он просто смотрел на меня с изумлением.
А я отвернулась к Громову и тихо сказала:
— Максим Петрович… пожалуйста, отведите меня обратно… к нам… Я еле на ногах
держусь.
У меня перед глазами плыл туман. Я почувствовала, как Громов взял мои руки, потом
обнял и, извинившись, вывел из кабинета генерального.
Как мы шли к себе — не помню. Опомнилась я уже на диване, когда Светочка положила
мне на лоб мокрое полотенце.
— Я купила тебе одежду, Наташ, — шепнула она. — Максим Петрович вышел из
кабинета, давай мы тебя переоденем?
Я кивнула и хотела встать, но Света засмеялась.
— Да лежи, лежи, я сама. У меня бабушка десять лет болела, я очень хорошо умею
переодевать лежачих…
Сняв пиджак Громова, Света громко вздохнула и выругалась.
— Вот… ты ж… — на пол полетела рваная рубашка. — А где твой лифчик?
— Видимо, остался там, в АХО. Он же его порвал.
Судьбу рубашки разделили брюки и трусы. Я почувствовала, как Света натягивает на
меня новое бельё.
— Уж извини, если слегка будет жать… или наоборот. Я ведь особо не выбирала,
схватила первое попавшееся. Господи, Наташ, какая же ты красивая! Даже с этими
синяками. Будь я на месте Максима Петровича, сама бы тебя изнасиловала…
— Что ты такое говоришь, Свет! — я перепугалась.
— Да я шучу. Просто… мне всегда хотелось иметь фигуру, как у тебя. Я вон — плоская,
как доска. А у тебя всё на месте и такой красивой формы…
— Ещё немного, и я решу, что ты нетрадиционной ориентации, — я усмехнулась. Туман
перед глазами постепенно рассеивался.
— Да ладно тебе, уж нельзя повосхищаться красивым женским телом! Ну вот, всё, я
тебя одела. Можешь встать с дивана?
Я попыталась, но ноги меня всё ещё не слушались.
— Максим Петрович! — крикнула Света.
И не успела я пискнуть, как сильные руки Громова подняли меня и аккуратно
поставили на пол. Я впервые с момента нападения смогла сфокусироваться на его глазах —
и он смотрел на меня с такой заботой, что я почувствовала себя немного неловко.
— Теперь вы одеты, Наталья Владимировна, — Максим Петрович улыбнулся. — Я
отвезу вас домой.
Я не сразу поняла, что именно он сказал. Потому что наслаждалась своими
ощущениями — только теперь я почувствовала, какие у Громова сильные руки, и от его
прикосновений мою кожу будто кольнули сотни маленьких иголочек. Сквозь рубашку я
чувствовала, как бьётся его сердце. Мне показалось, что в тот миг, когда я посмотрела
Максиму Петровичу прямо в глаза, оно забилось чуточку чаще.
— Я отвезу вас домой, — повторил он. И до меня наконец дошло.
— Нет, — выдохнула я. — Только не домой, пожалуйста! Только не туда!
Светочка и Максим Петрович удивлённо переглянулись.
— Ната-аш, — протянула Света, — ты чего это? Почему домой не хочешь?
Я не хотела объяснять, что дома на меня опять навалится эта безысходность, тоска, от
которой я никак не могу отделаться уже столько лет. И сегодня… это изнасилование…
Больше всего мне хотелось прижаться к маме. Рассказать ей обо всём… чтобы она меня
пожалела…
Но рассказывать мне некому. Мамы у меня давно уже нет. И какой смысл ехать домой?
Чтобы на меня опять свалилось это стылое одиночество?
— Не хочу… я не хочу быть одна…
Я даже не подумала о том, что делаю в тот момент: я крепче обняла Громова и
прижалась щекой к его груди. Мне просто было нужно к кому-нибудь прижаться.
— Дома ко мне всегда лезут мысли… Я не хочу оставаться одна!
Я почувствовала, что по моей щеке сползла одинокая слезинка. Громов обнял меня
крепче и гладил по голове, успокаивая. И тут Светочка подала голос:
— Давай я сегодня у тебя переночую?
Я оторвалась от Максима Петровича и уставилась на Свету.
— Мне… послышалось?
— Что именно? — она ухмыльнулась. — Ты вроде не страдала раньше слуховыми
галлюцинациями! Да, я спросила, можно ли мне переночевать у тебя сегодня?
— Спасибо! — я обняла на этот раз Светочку. — Спасибо тебе!
— Ну, вот и отлично! — услышала я весёлый голос Громова. — Собирайтесь, я отвезу
вас. Завтра можете прийти на работу на час позже.
Когда мы спускались вниз, обитатели комнат уже бродили по коридорам и, завидев нас
с Громовым, начинали ахать и охать. Светочка и Максим Петрович защищали меня, как
могли.
— Наталья Владимировна не отвечает на вопросы, — твердили оба. — Завтра, всё
завтра.
Когда мы наконец сели в машину, я тихо спросила Громова:
— Максим Петрович… как думаете, что будет с Крутовой?
Несколько секунд он молчал. А затем повернулся ко мне и ответил, глядя прямо в глаза:
— Понятия не имею. Одно могу сказать точно — я знаю Сергея уже пятнадцать лет и
ещё ни разу в жизни не видел его в подобном состоянии. Меня немного удивил ваш
поступок, решение не заводить уголовное дело…
— Мне стало жаль этого мужчину. Я не знаю, на что бы согласилась, если бы у меня
была больная дочь. Да и Марина Ивановна… она, конечно, стерва, но… Пусть с ней
разбирается кто-нибудь другой. И я уверена, жизнь её накажет лучше, чем наше
правосудие…
Громов улыбнулся.
— Вы удивительный человек, Наталья Владимировна.
— Зовите меня Наташей, второй раз говорю…
— Да! — встряла Светочка. — Вы же её всё-таки спасли, как благородный рыцарь
прекрасную даму…
— …Прекрасную даму в разорванных штанах, — хихикнула я.
Штаны, кстати, было немного жалко. Их мне Антон подарил.
8
У меня дома Светочка с порога начала активные боевые действия. Усадив меня на
диван, она бросилась на кухню заваривать чай и готовить нам ужин. Алиса уселась рядом со
мной и с удивлением рассматривала незнакомую тётю, носившуюся по квартире со
скоростью реактивного самолета.
— Ты уж извини, — крикнула мне Света из кухни, — повариха из меня никакая, честно
говоря, максимум, на что я способна, — это яичница. Будешь?
— Давай лучше по бутерброду. У меня там ещё сыр есть вкусный. И вино.
— Алкоголичка!
Я усмехнулась. Если бы не присутствие Светы, то я, скорее всего, тут же завалилась бы
спать. И уж точно ничего бы не ела.
Она впихнула в меня целых три бутерброда с сыром и шоколадку. К концу ужина мы
распили на двоих почти целую бутылку вина. Голова у меня начала кружиться, хотелось
смеяться без всякой причины.
Размахивая фужером с вином, Светочка завалилась на диванные подушки, обвела
взглядом комнату и произнесла:
— Вообще, у тебя ничего так, миленько. Ты на этом диване развратом занималась?
— Света!
— Да ну тебя! — она надула губки. — Нет, чтобы рассказать, как всё было, интересно
же! Мне твой Антон вообще понравился. Познакомишь, когда он приедет в следующий раз?
— Обязательно, — я улыбнулась. — Вообще, Свет, это прекрасная мысль. Может, ты
ему понравишься, и он перестанет заморачиваться мной.
— Зотова, ты прикалываешься?
— Нет, почему?
— Да потому что ни один парень в трезвом уме и здравой памяти… — я хихикнула, —
то есть в здравом уме и трезвой памяти…
— Нетрезвая ты наша!
— Не перебивай. Ни один парень не предпочтёт меня тебе! Я же проигрываю тебе во
всех отношениях.
— Это ещё почему?
— Наташ, какая же ты всё-таки дурында, — Света приподнялась с диванных подушек и
покачала головой. — Потому, что у меня внешность самая обычная — я просто худенькая
блондинка, таких пруд пруди. Готовить не умею, да и характер не сахар. Ты же…
Я захихикала.
— Ты прям такой замечательной меня считаешь… Влюбилась, да?
— Дурында. Я просто пытаюсь глаза тебе открыть. Ты совершенно не замечаешь
очевидных вещей. Ты даже не представляешь, Наташ, насколько ты для мужиков
привлекательна. Да если бы ты хоть раз кому-то из наших хотя бы один намек сделала, как-
то дала понять, что интересуешься… любой из них твоим бы стал! Любой. Даже Громов.
Я с недоверием и удивлением уставилась на Светочку. Она смотрела на меня очень
серьёзно.
— Свет, ты чего мелешь? Это же глупости…
— Это не глупости. Ты просто себя со стороны не видишь. Если бы ты видела, как
волосами встряхиваешь, когда сердишься! И как двигаешься — плавно, с достоинством. Да у
любого нормального мужика при виде тебя слюнки текут. А самое главное, что ты всего
этого сама не осознаёшь. И твоя непринуждённость, твоя искренность, и даже твоя
холодность, Наташ — сексуальны в триллионной степени.
Я засопела.
— Свет, ты меня уже достала разговорами о сексе…
— О сексе мы ещё и не начинали говорить, — она улыбнулась, допила вино и, поставив
пустой фужер на стол, продолжила:
— Давай-ка я тебе расскажу про свою старшую сестру, Олю.
— У тебя есть сестра? Не знала…
— Про неё никто не знает, потому что она поссорилась пару лет назад и с родителями,
и со мной. У Оли пять лет назад погиб жених, за три дня до свадьбы разбился на мотоцикле.
Сестра Олега любила ужасно, я думала, она свихнётся. Два года Олька на мужиков других
даже не смотрела, я её всё старалась вытащить из этой депрессии, а потом… Потом она
неожиданно решила, что раз она такая ледышка, то значит, она лесбиянка.
— Чего? — вырвалось у меня.
— Того. Она решила, что с мужчинами у неё всё. У Оли после Олега был только один
парень, и она говорила, что с ним вообще ничего не почувствовала… Вот Олька и решила,
что лесбиянка. Отец с матерью на неё тогда так ругались, я тоже пыталась как-то повлиять
на её решение… Но она ни в какую. Ушла из дома. Сейчас звонит очень редко… Живёт с
какой-то тёткой, которая старше Ольки на десять лет, а домой и носа не кажет.
Голос Светы задрожал. Я взяла её руку и тихонько сжала пальцы. Она слабо улыбнулась.
— Спасибо. К чему я это всё… Я не хотела бы, Наташ, чтобы то же самое с тобой
случилось. Понимаешь, то, что ты ничего не чувствуешь с одним конкретным мужчиной —
например, с Антоном, — не значит, что ты ничего не почувствуешь с другим. И когда я
говорила, что тебе нужен секс… Тебе не только он нужен, конечно. Тебе просто нужен
человек, который бы заботился о тебе. А ты… ты замыкаешься в себе, в своих чувствах, ты
вокруг себя стену выстроила, баррикаду, сквозь которую никто никогда не прорвётся… И я
боюсь, что ты однажды тоже, как Оля, решишь, что с мужчинами тебе больше ничего не
светит.
Я молчала. Просто не знала, что сказать.
А потом обняла Свету и постаралась вложить в свои слова всю теплоту, на которую
была способна.
— Светочка, спасибо, что беспокоишься за меня. И с одной стороны, ты права. А с
другой… Понимаешь, у меня перед глазами всю жизнь были мои родители, которые очень
любили друг друга. Моя мама считала, что секс без любви — это очень плохо, это грязно и
нечестно. И я всегда была с ней солидарна. Понимаешь, я… просто не могу. Даже не из-за
того, что я такая холодная и бесчувственная, просто… я не могу без любви. Я тебе обещаю,
как только встречу человека, который мне будет хотя бы немного нравиться, то сдамся ему с
потрохами.
Света засмеялась и погладила меня по спине.
— Ну, надеюсь, что ты его скоро встретишь. А твой Антон… он тебе не нравится?
Я вздохнула.
— Нравится…
— Но?
— Но я не люблю его. Раньше любила, теперь нет.
Светочка помолчала, потом отстранилась и, посмотрев мне в глаза, спросила:
— А Громов?
Я почувствовала, как сильно забилось сердце в груди.
— Что — Громов?
— Что ты думаешь о Максиме Петровиче? — судя по хитрому блеску глаз Светочки,
вопрос был задан не просто так.
— А что я могу о нём думать? Он хороший человек и прекрасный начальник.
— Включи чайник, — добавила Света.
— Можно и так сказать, — я хихикнула. — А почему ты спросила?
Светочка вдруг как-то стушевалась, опять взяла вино, налила себе в фужер и только
после этого ответила:
— Да так. Нравится он мне, красивый такой. Хоть и староват немножко.
— Ему же всего тридцать восемь!
— Не всего, а уже. Я предпочитаю мальчиков помоложе, — подмигнула мне Светочка.
— Хорошо, что не девочек…
— Та-а-ак…
— Ну а что? Кто тут полвечера распинается о том, какая я распрекрасная, и вообще?
— Ну хорошо, ты — страшный урод, довольна?
— Не-а. Страшный урод — звучит примерно как «прекрасная красавица»!
…Я не помню, сколько мы так болтали, но уснули поздно. Причем на том же диване, в
обнимку с Алисой. Благодаря Свете из моей головы полностью исчезли грустные мысли.
Единственным, что меня тревожило, были её слова о Громове. Почему-то мне очень не
хотелось, чтобы Светочка пыталась его соблазнить. Но, зная её характер, я понимала, что
она непременно попытается это сделать, если он, конечно, действительно ей нравится.
Будильник поставить мы, естественно, забыли. Но у меня один и тот же ритуал каждое
утро — хлопок входной двери, лай Бобика, потом Алиса просит покормить её…
Еле разлепив глаза, я взяла фотоаппарат и щёлкнула рассвет за окном.
— Слышь, Зотова, — раздался Светочкин стон с дивана, — ложись давай. Чего ты
встала в такую рань, а?
— Нам уже почти пора вставать…
— Нетушки! — Света привстала с кровати с закрытыми глазами и сграбастала меня в
широкие объятия. Потом повалилась обратно на диван вместе со мной. — Спать, спать,
спать и ещё раз спать… — и тут же засопела.
Я ухмыльнулась (это уже почти не причиняло мне боли), потом аккуратно
высвободилась и направилась в ванную. Там я разделась и внимательно рассмотрела следы
вчерашнего «побоища».
В принципе, по лицу уже почти ничего не было заметно. Царапина в левом уголке губ,
там же — небольшая припухлость, а так всё. Но зато на груди и бёдрах…
— Н-да… Жертва сексуальных извращений… — пробормотала я, залезая под душ.
Прохладная вода принесла облегчение, сняла боль и жар в местах, где были синяки,
успокоила мои мысли. Теперь я могла подумать, проанализировать…
Громов ошибся — Марина Ивановна предприняла ещё одну попытку убрать меня из
издательства. И вновь — эта попытка не удалась. Но кто знает, чего она придумает в
следующий раз и останусь ли я жива после следующей её задумки.
Я вспомнила вчерашний треск разрываемой рубашки, разъярённого Максима
Петровича, допрос полицейских… Мне всё это не нужно. В моей жизни уже и так полно
проблем.
Таким образом, я пришла к выводу, что если после этого «случая» Крутова останется в
издательстве — уйду я. Вспомнив ультиматум Громова, подумала, что смогу его уговорить
— в конце концов, я с ним работаю только две недели, найдёт другую помощницу.
Вспомнив, как он вчера заворачивал меня в свой пиджак, я смутилась. Да, мне было
стыдно — стыдно, что я предстала в таком виде перед своим начальником, пусть я была
тысячу раз не виновата… Но тем не менее — всё это было настолько мне неприятно, что я
даже немного обрадовалась этому своему решению уволиться.
Я почему-то была уверена, что Королёв в жизни не прогонит Марину Ивановну.
Вспомнив Михаила Юрьевича, я подумала, что тот наверняка бы сказал:
— Не позволяй какой-то некомпетентной шлюхе влиять на твои решения. Борись с ней,
победи её, ты же сильнее! Не давай ей манипулировать тобой!
Да, Михаил Юрьевич, вы правы, как всегда… Но… я устала. Я просто хочу, чтобы меня
оставили в покое — я не желаю никаких страстей, интриг, заговоров… Спокойно работать
— это всё, о чём я мечтаю.
Приняв окончательное решение, я вылезла из ванной, натёрла все свои синяки мазью и
вышла будить Светочку.
Это оказалось нелёгким делом. Она пиналась, брыкалась, материлась — короче говоря,
делала всё, только бы не открывать глаза. Пришлось полить её из чайника, но даже после
этого она только изрекла:
— Ну что вы меня поливаете? Я вам не клумба! — и перевернулась на другой бок.
— Свет, ты издеваешься? — тут я взорвалась. — Ты как вообще на работу встаёшь и
вовремя приходишь?! Что мне нужно сделать, чтобы ты встала?
Подумав, она заявила:
— Ещё двадцать минуток посплю — и встану, чес-сло.
— Если ты не встанешь через двадцать минуток, я тебя горячей водой полью. Нет,
кипятком! — видимо, мой голос произвёл на Свету впечатление, потому что она встала
ровно через десять минут.
На работу мы почти не опоздали. Половина редакции уже была на месте. И я сразу же,
как только увидела лица своих коллег, поняла, что о вчерашнем инциденте знают все.
Осталось только понять, что именно…
Это было несложно. Посадив меня в кабинете, Светочка ушла на разведку.
Вернувшись через пятнадцать минут, она так потрясла меня своим рассказом, что я чуть
не пролила чай себе на блузку.
Народ знал всё. Как, когда, откуда — непонятно. Причём знали все отделы. Знали, что
Марина Ивановна подкупила мужика с соседней стройки, дала ему ключ от задней двери
АХО и внутренний номер Светы, в назначенный час вызвала Петра Алексеевича к себе
наверх и удерживала его там, задавая всякие глупые вопросы, около часа. Все знали, что я
почти не пострадала и что меня спас Громов. Но больше всего меня поразило не это…
— Короче, — рявкнула Светочка, грохнув кулаком по столу, — все отделы готовы
писать коллективное заявление об уходе, если Крутову не уволят сегодня же.
— Чего? — у меня, кажется, от удивления пропал голос.
— Того! Сегодня ты, а завтра кто? Если этой… этой… если ей приходят в голову такие
«радикальные» способы борьбы с коллегами, кто знает, кого она в следующий раз наймёт!
Может, киллера, который тут половину издательства перестреляет.
Ну да, вполне может быть. Мне такая мысль тоже в голову приходила… Но то, что все
отделы готовы написать коллективную заяву об уходе, как-то в голове не укладывалось…
Меня беспокоило отсутствие Громова. Судя по всему, он ещё не появлялся, между тем
как с начала рабочего дня прошёл целый час…
Я уже просто считала минуты. На двадцатой спросила у Светочки:
— Слушай, у тебя телефона Максима Петровича нет? Мобильного.
— Нет, — она покачала головой. — А нафиг? Он же у генерального. Сидит там с утра,
мне Катя передала.
— Блин, — я вздохнула с облегчением. — Ну ты раньше сказать не могла? Я тут с ума
уже начала сходить… Думала, вдруг ему вчерашний забег по лестницам со мной наперевес
на пользу не пошёл… Или Марина Ивановна кого-нибудь наняла, чтобы его прибить…
В этот момент открылась дверь, и вошёл Громов. На его лице застыло… такое
непонятное выражение… Мне оно совершенно не понравилось.
— Доброе утро, — кивнул он нам, — Наталья Вла… то есть, Наташа, пойдёмте ко мне,
есть новости.
Я послушно пошла за Максимом Петровичем в его кабинет. Я ожидала, что он сядет за
стол, а я — напротив, но Громов подошёл к дивану, сел с одной стороны и, похлопав рядом,
сказал:
— Садитесь.
Я послушалась, но мне стало неловко. Хотя это глупо — мы просто сидели рядом, да и
между нами, в принципе, мог бы ещё один человек поместиться… а вчера я тут лежала,
причём с разорванной одеждой. Но тогда я была невменяемая, а сейчас…
В общем, начало этого разговора мне пришлось совсем не по душе.
Видимо, по моей зажатой позе — спина прямая, руки на коленях — Максим Петрович
всё понял.
— Не удивляйтесь, что я предлагаю поговорить здесь. Просто беседа с Сергеем
Борисовичем меня несколько утомила. У меня для вас… — он вздохнул, — …несколько
хороших новостей.
Я подняла удивлённые глаза.
— Хороших? Для меня?
— Да, — Громов улыбнулся, но как-то грустно. — Во-первых, Крутову увольняют.
Сегодня она уже не придёт на работу. Сейчас это узнают в её отделе — я представляю, чего
там будет… Они этот день потом праздником объявят, помяните моё слово… Вчера Сергей
Борисович заплатил огромную сумму — я не преувеличиваю, просто огромную — чтобы не
заводили уголовное дело. Всё списали на ложный вызов. Плюс этому насильнику Королёв
дал денег и контакты врача, у которого он может полечить свою дочь.
— Правда? Я даже не думала, что он выполнит мою просьбу.
— Между нами говоря, он и не хотел. Просто я… немного надавил, — в глазах Максима
Петровича мелькнула лукавая искорка. — Так что могу вас поздравить с официальным
избавлением от Крутовой.
— Спасибо, — я кивнула и тоже улыбнулась Максиму Петровичу. — Что-то ещё?
— О да, — опять эта грустная улыбка и взгляд! — Сейчас вы поднимитесь к Королёву
и… я должен вам сообщить… В общем, он собирается предложить вам должность директора
по маркетингу.
В этот момент в моей голове случился атомный взрыв. Такого потрясения я не
испытывала ни разу в жизни. Сотни мыслей — и в то же время ни одной более-менее
оформившейся в слова.
В результате я смогла только промычать:
— Э-м-м?!
Громова, кажется, моя реакция позабавила.
— Да, Наташ, он хочет, чтобы вы были директором по маркетингу. Королёв просил у
меня согласия… Хотя он не обязан этого делать, да и вы не обязаны спрашивать моё мнение.
Но так или иначе — я это согласие дал. Я считаю, что вы вполне компетентны и можете
занять эту должность, несмотря на юный возраст.
Я смотрела на Максима Петровича во все глаза. Мне казалось, что у меня сейчас этих
глаз больше, чем два, и они все скоро выпадут из своих орбит и поскачут по полу, как
резиновые мячики-попрыгунчики.
— Максим Петрович, — я откашлялась, — вы… вы… всё это — серьёзно? Вы не
шутите?
— Да уж какие тут шутки!
Громов подвинулся ко мне ближе и взял за руку. Ох, лучше бы он этого не делал. Сотни
маленьких иголочек опять пронзили мои тело, в груди стало очень тепло, а глаза почему-то
увлажнились.
— Я скажу вам откровенно. Конечно, мне не хотелось бы отпускать такого прекрасного
и компетентного работника. Из всех моих помощниц, с которыми я когда-либо работал, вы
— лучшая. Но… понимаете, Наташа, вам нужно расти. Вы заслуживаете большего. Вы —
прирождённый руководитель. И должность директора по маркетингу — прекрасная
возможность для вашего профессионального роста. Я уверен, что вы справитесь. Да и
зарплата у вас будет в пять раз выше.
Громов замолчал, не отпуская мою руку. Я же обдумывала всё то, что он сказал.
— Максим Петрович… — я посмотрела ему прямо в глаза.
— Да?
— Вы правда хотите, чтобы я приняла это предложение?
— Конечно, — он кивнул.
— И… вы правда считаете, что я справлюсь со своими обязанностями?
— Безусловно. Вот в этом я не сомневаюсь ни минуты.
Я вздохнула.
— Наташа, — Громов сжал мои пальцы чуть сильнее. Я замерла.
— Вы станете директором по маркетингу, вторым человеком после Королёва. И вы
приведёте в порядок этот отдел, найдёте хороших менеджеров. Я уверен в этом. Вы
заслуживаете эту должность, Наташа, не то что Крутова, поэтому не сомневайтесь,
принимайте предложение.
Максим Петрович отпустил мою руку и, вздохнув, сказал:
— Идите к Сергею Борисовичу. Он ждёт.
Я кивнула, встала с дивана и направилась к двери. Обернувшись на пороге, я
посмотрела на Громова. Он… выглядел таким потерянным. Это было очень странно…
Когда я вышла от Максима Петровича, на меня налетела Светочка. По её радостному
визгу я поняла, что об увольнении Марины Ивановны стало известно коллективу.
Но известно стало не только об увольнении. Задыхаясь от эмоций, Света воскликнула:
— И знаешь, о чём ещё говорят?! Что ты будешь вместо неё! Директором по
маркетингу! Это правда?!
— Королёв собирается мне предложить, — я кивнула. — Но я ещё не дала согласие.
— Наташка, это шикарно! Ты — директор по маркетингу! Крутя-я-як! — похоже,
Светочка не допускала мысли, что я могу отказаться.
Ну да… От таких предложений не отказываются, ведь так?
9
По дороге к кабинету Королёва меня чуть не снесли менеджеры отдела маркетинга. Те,
которые нормальные. Они уже были в полупьяном — в прямом смысле — состоянии и
радостно завизжали, завидев меня:
— Наталья Владимировна!! Вы теперь наш новый начальник, да?! Не серчайте, это
мы… так… радуемся, что мегеры больше не будет!
— Будет другая мегера, — пообещала я с очень строгим видом.
— По сравнению с Крутовой вы — зайка! — объявили мне пьяненькие менеджеры и
направились в свой отдел, запивать дальше своё счастье. Оттуда слышались крики, громкий
смех и звон бокалов.
В приёмной у Королёва было прохладно — кондиционер работал вовсю. Катя
улыбнулась и махнула рукой в сторону кабинета генерального.
— Заходи, он тебя давно ждёт.
Я вздохнула, сделала несколько шагов и толкнула дверь.
Королёв стоял у окна и наблюдал за падающим снегом. Его крупное тело и даже седая
шевелюра сейчас выражали какую-то непонятную тревожность.
— Сергей Борисович, — тихо сказала я.
Королёв обернулся. Улыбнувшись, он показал рукой на окно и сказал:
— Пришёл марток — надевай семь порток, да, Наталья Владимировна? Садитесь, я
давно вас жду. Хотите кофе или чай?
Я покачала головой и опустилась на стул. Сидеть за этим большим столом мне раньше
никогда не доводилось — не того поля ягода я была…
— Максим Петрович уже рассказал вам о моём предложении? — спросил генеральный,
садясь напротив. Его голубые глаза, казалось, хотели прожечь меня насквозь.
— Да, — я кивнула.
— Прекрасно. Тогда вот приказ о вашем назначении, ставьте подпись, и я отдам его
Кате. С завтрашнего дня приступите к своим новым обязанностям.
Королёв передал мне приказ. Опустив глаза, я прочитала о назначении себя на
должность директора по маркетингу… Мне по-прежнему казалось, что это сон.
Лучше бы это действительно был сон.
Мысленно извинившись перед Михаилом Юрьевичем — я понимала, что
разочаровываю его этим поступком, — я тихо сказала:
— Простите меня, Сергей Борисович, но я вынуждена отказаться от вашего
предложения.
В кабинете повисло напряжённое молчание. А затем генеральный пророкотал:
— ЧТО?!
Я повторила:
— Я отказываюсь от должности директора по маркетингу.
Королёв, казалось, сейчас взорвётся, так он покраснел.
— Зотова, вы… вы… больная? Как вы можете отказываться от этой должности?! Сейчас
вы — помощник главного редактора, что, между нами говоря, немногим лучше, чем
секретарь. Зарплата соответствующая. Конечно, и Ломов, и Максим — все придавали вам
большое значение, они уважали вас, но… тем не менее, между помощником главного
редактора и директором по маркетингу такая же разница, как между Россией и Ватиканом.
Если вы ставите подпись под этим приказом, вы становитесь на следующую ступеньку после
меня. Вы… вы вообще понимаете, что от таких предложений не отказываются?!!
Я вздохнула и терпеливо повторила:
— И тем не менее… Я отказываюсь.
Королёв откинулся на спинку стула и посмотрел вверх. Так прошло несколько минут.
Генеральный, кажется, спускал пар, глядя в потолок, я же не решалась прерывать это
молчание.
— Наталья Владимировна, — наконец Сергей Борисович опять сел прямо, посмотрел на
меня и продолжил: — Я наблюдал за вашей работой пять лет. Когда вы только пришли к
Ломову, каюсь, я не воспринимал вас серьёзно, в отличие от него. Миша всегда в вас верил.
А я видел только симпатичную девчонку, очень молодую и неопытную. Но постепенно… вы
преображались. Становились всё уверенней, всё компетентней. У вас настоящий талант
руководителя. И вы знаете весь наш ассортимент, да и вообще — вы знаете наш рынок…
Если вы думаете, что эта должность вам не по зубам, то вы ошибаетесь. Я уверен, что вы
заслуженно её получаете.
Я опять вздохнула. Ну конечно, а что он мог ещё подумать? Что я не уверена в себе.
— Сергей Борисович, я не думаю, что должность директора по маркетингу мне не по
зубам. Я, конечно, справилась бы с ней. Но тем не менее, повторю — я отказываюсь.
Королёв больше не сердился. Он просто смотрел на меня… как смотрят на редкий
музейный экспонат.
— Могу я вас попросить хотя бы объяснить мне, почему вы отказываетесь? В моей
голове это просто не укладывается. Я даже мысли не допускал об этом… Вы всё-таки очень
странный человек, Наталья Владимировна.
Я усмехнулась. О да, я была уверена, что услышу ещё много нелицеприятных слов,
особенно от Светочки, но мне, честно говоря, это было безразлично.
— Хорошо, я объясню. Понимаете, несмотря на то, что вы сейчас сказали о должности
помощника главного редактора, мне нравится своя работа. Мне нравится коллектив, даже
невзирая на склочность характеров некоторых заведующих и редакторов. И мне очень
комфортно работать с Максимом Петровичем. И вторая, главная, причина… Помните, что
он сделал, когда Марина Ивановна попыталась меня подставить на совещании?
Королёв непонимающе посмотрел на меня.
— Максим Петрович сказал, что уйдёт вместе со мной, если вы меня уволите или я сама
уйду из-за каких-нибудь интриг. И этот его поступок… он меня поразил, Сергей Борисович.
Никто и никогда не делал такого ради меня, кроме Ломова. Но он знал меня пять лет и
относился, как к дочери. А вчера Максим Петрович спас мне жизнь, и я не преувеличиваю,
потому что уверена — я не перенесла бы изнасилования. И сегодня я должна вприпрыжку
побежать вперёд, на новую должность, от человека, которому я обязана по крайней мере
своим спокойствием, а вообще-то — жизнью? Вам не кажется, что это как-то…
Я замялась. Королёв рассмеялся и продолжил:
— Подло, вы хотите сказать? Дорогая моя, вы на работе, а не в рыцарском замке.
Поблагодарите Максима Петровича — и вперёд, как вы выразились. Тем более, что он всё
прекрасно понимает. Поверьте мне, Максим совершит ради вас ещё кучу всего, а вот
должность директора я вряд ли буду предлагать дважды.
Я опустила голову и посмотрела на приказ, лежащий между моих ладоней.
— Подписывайте, Наталья Владимировна, подписывайте. Не морочьте голову себе и
мне всякими глупостями.
— Сергей Борисович, — я взяла ручку и сняла с неё колпачок, — вы понимаете, для
меня есть кое-что поважнее карьерного роста. Важнее, чем карьера, зарплата, подчинение
коллег, в какой-то мере даже слава. Это ведь по-настоящему круто, верно? Стать директором
по маркетингу в двадцать четыре года.
— О да, — кажется, он решил, что победил. — Очень круто.
— И тем не менее, есть вещи важнее, чем всё это. Честь, достоинство, преданность,
дружба, честность, благодарность. Я просто не могу переступить через… через моих
родителей. Вы вряд ли сумеете меня понять, но… то, чему они меня научили —
неприкосновенно.
И я зачеркнула заявление двумя чертами. От резкого звука генеральный дёрнулся.
— Я всё понял, Наталья Владимировна. Идите. Возвращайтесь к своим обязанностям.
Странно… Сергей Борисович почему-то улыбался.
И когда я уже почти вышла из кабинета генерального, то услышала его тихий смех и
слова:
— Максим будет счастлив.
На подкашивающихся ногах я спустилась в нашу со Светочкой комнату. Что бы я ни
говорила там Королёву, а отказ от должности директора по маркетингу отнял у меня много
сил. Но где-то в глубине души я понимала, что поступила правильно, и это меня утешало.
— Ну что, ну что? — Светочка набросилась на меня, как только я вошла. — Тебя можно
поздравить?!
— Потише, пожалуйста, Свет… Погоди, мне нужно поговорить с Громовым.
Я постучалась к нему в кабинет и, дождавшись тихого «войдите», толкнула дверь.
Максим Петрович сидел за своим столом перед кипой бумаг.
— А, Наташа, — он грустно улыбнулся, увидев меня, — ну что, поздравляю вас…
Пойдёте сейчас обживать новый кабинет?
Я села напротив него. Боже, как бы мне хотелось обнять его крепко-крепко… Но я
отогнала от себя эти безумные мысли.
— С чем вы меня поздравляете, Максим Петрович?
— С новой должностью.
Я улыбнулась и тихо сказала, следя за его реакцией:
— Я отказалась.
Громов меня не разочаровал. Казалось, он онемел от удивления. Потом выдавил:
— Вы… шутите?
— Нет. Я отказалась от должности директора по маркетингу. И завтра, и послезавтра, и
послепослезавтра я — остаюсь вашей помощницей.
Я с улыбкой смотрела, как Максим Петрович переваривает эту мысль.
А потом он взорвался, как Королёв.
— Вы с ума сошли! Это такой шанс! Это же… директор по маркетингу!! Боже!
Возвращайтесь назад, к Сергею Борисовичу, и подписывайте этот чёртов приказ о
назначении! Марш, бегом!!!
Я покачала головой.
— Не трудитесь, не подпишу.
Мне показалось, что у Громова сейчас дым из ушей пойдёт.
— Ты сумасшедшая, — вздохнул он и закрыл лицо ладонями. — Ты абсолютно…
ненормальная… Зарплата в пять раз больше, отдельный кабинет, шофёр с машиной…
Наташа!!!
Вскочив, Максим Петрович подбежал ко мне, легко поставил на ноги, обхватив руками
за талию, и возопил:
— Скажи, что ты шутишь!
Его ладони на моей талии обжигали. И глаза, глаза были так близко…
Первый раз в своей жизни я теряла нить разговора.
Хорошо, что Громов был слишком зол, чтобы это заметить.
— Я не шучу, — я постаралась взять себя в руки. — И повторяю — я отказалась от
должности.
— Почему?
И я повторила всё то, что десять минут назад втолковывала Королёву. Может быть, не
столь связно и горячо — отвлекали глаза и руки Громова — но я повторила.
Несколько секунд Максим Петрович молчал. А затем:
— Ну да, я спас вас, — судя по тому, что он опять перешёл на «вы», злость исчезла, —
но это сделал бы любой нормальный мужчина… И тот «ультиматум»… я ничем не рисковал,
Наташа, вы же отказались от перспективной, высокооплачиваемой должности…
Я не успела ответить — Громов прижал мою голову к груди и обнял изо всех сил.
— И в чём весь ужас, Наташа, знаете? Я очень рад… очень рад, что вы отказались и
остаётесь здесь. Я просто эгоист, понимаете? Я пытаюсь вас отговорить, а сам от радости с
ума схожу. И после этих слов вы не думаете, что я не заслуживаю таких жертв, Наташа?
— Не думаю, — я тихо рассмеялась. — Я ведь и сама рада, Максим Петрович. Очень
рада. И я для этого к вам и пришла — радостью поделиться.
Грудь и плечи Громова затряслись. Подняв голову, я увидела, что он смеётся. Теперь он
больше не был грустным и потерянным, он глядел на меня, и глаза его светились.
И я тоже улыбнулась ему. Так мы и стояли некоторое время, как дураки, и улыбались
друг другу. А потом Максим Петрович отпустил меня, и я даже почти расстроилась.
— Вы всё-таки необыкновенный человек, Наташа, — сказал Громов, опять садясь за
стол. Я села напротив и ответила:
— Стараюсь. Скажите, я правильно помню, что мы с вами в воскресенье вылетаем в
Болонью?
— Правильно. Встретимся с вами в аэропорту. Кстати, сегодня не будет совещания по
новинкам, всё обсудим после выставки.
Я застонала.
— Представляю, какая куча накопится…
— Разгребём, — махнул рукой Громов.
Он был такой счастливый и сияющий, что я в который раз уверилась — я поступила
правильно.
— Я пойду, Максим Петрович?
— Да, конечно, идите.
Когда я была уже у порога, Громов окликнул меня:
— Наташа?
— Да?
Он, видимо, искал слова, как искала их я тогда, когда он поставил «ультиматум»
Королёву и Крутовой.
— Спасибо, — наконец кивнул мне Максим Петрович. — За всё.
В его глазах промелькнуло ещё много слов, но они все остались невысказанными.
Улыбнувшись, я вышла из кабинета.
Светочка опять налетела на меня, но теперь уже с гневным вопросом:
— Ты, что, отказалась от должности?!
Слухами земля полнится — и я узнала, что отдел маркетинга в полном составе
погрузился в пьяный траур, а вот редакция пляшет от радости. Оказывается, они не хотели,
чтобы я уходила, кто бы мог подумать!
— Зотова, ты дура, идиотка, кретинка! Амёба! Коза! Ты… — Светочка обрушила на
меня такое количество оскорблений, что под их тяжестью я чуть не рухнула. — Как ты могла
отказаться?!
— Вот так! И оставь меня уже в покое, в конце концов.
Я плюхнулась на своё место и принялась разбирать накопившиеся дела. Через десять
минут остывшая Светочка вдруг громко изрекла:
— Ну ты, конечно, дура, но я безумно рада, что ты останешься здесь.
И я оглушительно расхохоталась.
10
Больше в тот день ничего необычного не случилось. По очереди приходили сотрудники
редакции и спрашивали меня, правда ли то, что я остаюсь. Узнавая, что это действительно
так, они приходили в дикий восторг и шли делиться со всеми радостной новостью в
очередной раз. Когда ко мне пришёл десятый по счёту человек, я взорвалась и заявила, что
если они не перестанут шастать, то я передумаю и уйду в маркетинг.
Удивительно, но угроза сработала.
Максим Петрович весь день летал, как на крыльях. Да и Светочка тоже не скрывала
своей радости.
— Слышь, Наташ? — сказала она мне перед уходом. — Привезёшь мне какой-нибудь
сувенир из Италии?
— М-м-м… Пиццу? — я ухмыльнулась.
— С пиццей тебя в самолёт не пустят. Привези мне кожаный кошелёк. Обычный,
чёрный, длинный, чтобы деньги не складывались внутри. Хорошо?
Я кивнула. Пару часов назад Светочка сбегала в отдел кадров и принесла нам с
Громовым загранпаспорта с шенгенской визой (удивительно — как они умудрились так
быстро сделать нам визы?), билеты на самолёт и сведения о забронированной гостинице.
Пятизвёздочной! Я в своей жизни только в трёхзвёздочных и была…
Домой я решила пойти практически вовремя — всего через пятнадцать минут после
окончания рабочего дня. Светочка к тому времени уже ушла — у неё было запланировано
свидание с каким-то сногсшибательным красавцем, о чём она мне сообщила перед выходом,
закатывая глаза.
— Береги голову, — рассеянно ответила я, не отрываясь от монитора.
— Почему голову? — удивилась Света.
— Ну, ты же сама говоришь — сногсшибательный… Упадёшь, головой ударишься, и всё
— кирдык Свете…
— Да ну тебя! — рассмеялась она и, махнув рукой, вышла из кабинета.
По возможности доделав все текущие дела, я поставила на стол табличку с надписью
«Буду 30 марта» и начала одеваться. Когда я уже натягивала пальто, из своего кабинета
вышел Громов.
— Подвезти вас? — спросил он, подходя к вешалке с одеждой.
— Нет, спасибо, сегодня я сама, — мне хотелось скорее уйти ото всех и сесть в метро.
Там мне всегда хорошо думалось, а сейчас есть, о чём подумать…
— Уверены? — уточнил Громов, тоже одеваясь. — Ваш дом всё равно по пути, мне не
сложно попросить шофёра доехать.
Я вновь покачала головой.
— Ладно, я пойду… — я уже развернулась к выходу, когда Максим Петрович вдруг
схватил меня за руку:
— Наташа, подождите!
Я обернулась. Громов отпустил мою руку — какая жалость! — и подошёл на шаг ближе.
— Я думал, сейчас вам сказать или позже… Наверное, лучше сейчас. Час назад звонил
Сергей Борисович — своим приказом он в два раза поднял вам зарплату.
— Ничего себе! — я поперхнулась.
— Мало того, — Громов улыбался. — Теперь вы официально будете называться не
«помощник главного редактора», а «заместитель». И в моё отсутствие вы имеете право
заменять меня, получая часть моей зарплаты. Как я понимаю, в отсутствие Ломова функции
главного редактора переходили техническому директору?
— О да, — я усмехнулась, — Иван Фёдорович по этому поводу всё время выражал своё
недовольство.
Несколько секунд я просто стояла, растерянно глядя на Громова. Я не знала, что нужно
сказать… Радоваться? Но делать это я была не в состоянии. Поблагодарить? Да, пожалуй…
— Спасибо, Максим Петрович. Надеюсь, я вас не подведу.
И всё-таки — стоять так близко к Громову вредно для моего психического здоровья.
Когда я смотрю в его глаза, у меня отключается мозг, и единственное, что я чувствую, — это
тепло, разливающееся в груди, как будто я перед этим выпила стопку коньяка.
— До свидания, Наташа. Встретимся в аэропорту в воскресенье утром. Хорошего
вечера, — попрощался со мной Максим Петрович.
Я просто кивнула и вышла из кабинета. Пошла по коридору, глотая ртом воздух.
Наваждение какое-то…
Только дома, увидев Алису, я запаниковала: кто же будет её кормить? Как же я могла
забыть об этом… Впрочем, в связи с событиями сегодняшнего дня это не удивительно…
Позвонив Ане, я договорилась, что она будет приезжать раз в день и оставлять ей сухого
корма и воды на сутки.
— Бедная моя девочка, — жалела я Алису, поглаживая её. — Как же ты будешь скучать,
наверное… Не грусти, меня только пять дней не будет…
Алиса печально уткнулась мордочкой мне в ладонь. Я чуть не расплакалась. Бросаю
здесь единственное родное существо, оставшееся у меня после смерти родителей…
В этот момент мне по скайпу позвонил Антон. Я встала с дивана и ответила на звонок.
На экране появилось его довольное лицо, которое тут же помрачнело, когда он увидел меня.
— Ты чего такая расстроенная, пчёлка?!
— Да так, — я всхлипнула. — Еду в командировку, Алиса останется без меня, одна…
Жалко оставлять её. Родней у меня никого нет.
— Пчёлка, — Антон надулся, — а я?
Ну вот, если и он сейчас обидится, я этого не переживу.
— Ты — само собой, но от тебя-то мне не надо никуда уезжать. Тебя нет тут, рядом, ты
не сопишь на моём диване…
— Ого! Да я бы с удовольствием посопел, только вместе с тобой, Наташ! — он
рассмеялся. — Ну не грусти там, ты же не навсегда уезжаешь. А разлука чувства только
укрепляет, это я по себе знаю.
— Да, ты прав, — я вздохнула.
— Лучше расскажи, как у тебя дела.
О-о-о, как у меня дела… В общем, рассказ о них занял около полутора часов. Когда
Антон узнал про попытку изнасилования, мне показалось, что он сейчас разнесёт монитор
своего ноутбука.
— Да успокойся ты! — заорала я на него. — Всё со мной хорошо, Максим Петрович
вовремя прибежал. И хотя синяки проходить будут месяца два, это лучше, чем
изнасилование…
— Синяки? У тебя остались синяки? Он ударил тебя?! — Антон грохнул кулаком по
столу так, что его изображение на моём мониторе закачалось.
А когда я рассказала про то, что отказалась от должности директора по маркетингу,
друг просто взвыл.
— Пчёлка… ну ты с ума сошла, это же такой шанс…
И в очередной раз я объясняла, почему так поступила, только теперь уже Антону. В
начале мне показалось, что он понял, но потом…
— Этот Максим Петрович, — тихо сказал Антон. — Он… тебе нравится?
— Э-э-э… — протянула я. — С чего вдруг такой вопрос?
— Просто я не уверен, что ты бы отказалась от должности так легко, если бы
относилась к нему всего лишь как к начальнику.
— А как же я к нему отношусь? — я почувствовала, что начинаю злиться.
— Вот ты мне и скажи, как, — Антон сложил руки на груди и, по-видимому,
приготовился слушать.
И тут я взорвалась. Я так разозлилась, что даже в глазах помутилось.
— Ты, — я ткнула пальцем в монитор, — если ты в своей жизни ни разу не совершал
честных, благородных, великодушных поступков, если ты никогда в своей жизни не был
никому благодарен настолько, чтобы ради него отказаться от чего-либо… Даже если это
что-то сулило бы тебе славу и деньги — то при чём здесь я? Почему ты меня в чём-то
обвиняешь? Ты считаешь, что я отказалась от должности только потому, что мне нравится
Громов? Но какой в этом смысл?! Я не вижу связи!
— Пчёлка, не сердись, — Антон пошёл на попятную.
— Нет, я буду сердиться! Антон, я знаю тебя с института, и ни разу — ни разу за эти
пять лет! — я не видела, чтобы ты просто и бескорыстно помог кому-то. Ты всегда только
берёшь, но никогда не отдаёшь. Ты сам говорил мне, что у тебя нет друзей. Ты не
догадываешься, почему? Невозможно всё время что-то брать у других людей и при этом
никогда ничего не давать им взамен! Игры в одни ворота не бывает, Антош!
Он смотрел на меня сверкающими от гнева глазами. Кажется, если бы нас не разделяли
тысячи километров, я бы сейчас схлопотала по полной.
— Мы поэтому с тобой и подружились.
— Почему? — спросил Антон сквозь зубы.
— Потому что я всегда только отдаю, но никогда не беру. А ты только берёшь, но
никогда не отдаёшь.
Молчание. Такое страшное, такое… господи, что же я сделала?..
— Тогда почему ты не отдалась мне, Наташ? — спросил Антон, как-то странно
ухмыляясь. — Почему?
Боль разлилась по всему моему телу, проникла в каждую клеточку, в каждый атом.
Господи, как больно…
— Потому что я ещё не окончательно потеряла саму себя, — прошептала я, отключая
скайп. Бросилась на диван, к Алисе… и разрыдалась.
Слёзы текли и текли, обжигая мои щёки. Я даже не могла понять, почему плачу…
Сквозь рыдания я слышала, что звонил скайп, потом мобильный телефон, потом
городской… Примерно через час всё смолкло.
Медленно, как во сне, я подошла к мобильному телефону. Сорок восемь вызовов —
боже… И только одно смс-сообщение.
«Пожалуйста, не плачь, пчёлка. Я этого не заслуживаю».
Слёзы потекли вновь, на этот раз принося облегчение.
— Прости меня, Антон, — прошептала я. Теперь я понимала, почему плачу. Всё, что я
сказала другу, было правдой, и я отлично понимала это. Но она причиняла ему боль. Боль
настолько сильную, что он едва мог говорить.
Я чувствовала его боль. И сгорала от стыда, потому что если бы не вопрос про Громова,
я бы никогда не сказала Антону этой правды…
Я действительно считала его эгоистом — всегда.
Но это не мешало мне любить его…
В субботу Антон не звонил и не писал. Сама я боялась что-либо ему написать… Но в
вечером я всё-таки не выдержала и, перед тем как лечь спать, открыла электронную почту и
набрала:
«Антош!
Пожалуйста, прости меня. Я не собираюсь говорить тебе неправду и уверять, что я не
думаю всего того, что наговорила.
Просто хочу сказать, что люблю тебя таким, какой ты есть.
Ты — мой самый лучший друг, не считая Ани. И я люблю тебя вместе со всеми
достоинствами и недостатками.
Твоя пчёлка».
Теперь писать «люблю тебя» мне было совсем просто. Раньше я бы в жизни не написала
это словосочетание Антону… но когда речь идёт о дружбе, слова «люблю тебя»
приобретают другой смысл и другую ценность.
Будильник прозвенел в четыре утра. Уже в пять я садилась в такси, чтобы полшестого
быть во Внуково. Наш самолёт улетал в семь тридцать.
На входе в терминал столкнулась с Громовым. Он нёс с собой только небольшую сумку
в качестве ручной клади. Увидев, что у меня лишь рюкзак за спиной, Максим Петрович явно
удивился.
— Доброе утро. А это весь ваш багаж?
— Ну да. А что?
— Просто у женщин обычно бывает больше вещей… — Громов даже немного
смутился. — У меня жена и дочки вечно с собой берут каждая по целому чемодану.
Я пожала плечами и направилась к стойкам регистрации.
Дальнейшие события я помню довольно смутно — очень хотелось спать. Мы с
Громовым зарегистрировались на рейс, прошли досмотр… оказалось, что на этом самолёте
едут все наши — в очереди я заметила нескольких заведующих редакциями и менеджеров
отдела маркетинга.
Примерно в семь утра мы наконец вошли в самолёт. Последние полчаса я изнывала от
скуки, рассматривая элитный алкоголь и духи в «duty free».
— Вы ничего не купили? — спросил Максим Петрович, когда мы с ним встретились
перед посадкой на рейс. Я покачала головой.
— Нет, духами я не пользуюсь, а пью настолько редко и мало, что не вижу смысла
тащить с собой в Италию, а потом и обратно, алкоголь… Одежда и аксессуары меня и
подавно не интересуют.
— Вы всё-таки удивительная женщина, — рассмеялся Громов.
Мне досталось место у окошка. Это было замечательно — я всегда любила смотреть в
иллюминатор на далёкую землю, маленькие дома, дороги, крошечные машинки…
Пока я предавалась мыслями о красоте во время полёта, у Максима Петровича зазвонил
телефон.
— Алло. Да, цветочек?
Меня покоробило. Терпеть не могу, когда мужчина разговаривает со своей женой при
посторонних и называет её «киса», «солнышко», «цветочек»… Так что авторитет Громова в
тот момент в моих глазах сильно упал.
— Нет, я ещё не взлетел, если бы взлетел, ты бы не смогла до меня дозвониться, —
странно, неужели его жена такая глупая… — А ты чего не спишь, цветочек? Давай, ложись,
а то ведь тебе завтра в школу топать. Я позвоню, когда прилечу в Болонью.
Оп-па! Я поторопилась. Кажется, это его дочка.
— Извините, — Громов улыбнулся и убрал телефон, выключив его перед этим. — Моя
младшая звонила…
— Как зовут ваших дочек? — с интересом спросила я.
— Старшую Анжеликой, — вздохнул Максим Петрович. Я удивлённо на него
посмотрела. — Да, я знаю, имя то ещё… Но жена настояла, ей оно почему-то нравится. А
младшую дочь зовут Алисой. У нас странно получилось — старшая дочка больше похоже на
жену, и внешне, и по характеру. А вот младшая — просто вылитая я. Она от меня не
отлипает, когда я дома, — Громов так нежно улыбнулся, что мои губы тоже начали
растягиваться в улыбке. — Так и ходит хвостиком. Книжки любит — жуть! Как и я,
собственно… Вот, смотрите.
Максим Петрович достал из сумки бумажник и вынул из него фотографию. На снимке
девочка лет семи сидела на кровати, заваленной книгами, и с увлечением читала одну из
них.
— Это седьмой день рождения Алисы, — с ласковой улыбкой Громов протянул мне
фотографию. — Я тогда ей двадцать пять книг подарил…
— Ух! — только и могла сказать я, рассматривая фотографию. Девочка на ней
действительно была похожа на моего начальника как две капли воды.
— Да, она была очень рада. Лика, моя старшая дочь, не любит читать, как и жена.
Алису же от книг за уши не оттащишь. Я тоже был таким в её возрасте, радовался только,
когда мне книжки дарили.
Я отдала фотографию Громову и, улыбнувшись, сказала, посмотрев ему в глаза:
— У вас прекрасная семья, Максим Петрович. Я вам даже немного завидую.
— Завидуете? — он удивился. — Чему же?
— Это замечательно, когда есть дети. И заботливые родители… — добавила я еле
слышно.
Несколько секунд Громов молчал, разглядывая меня. А затем спросил:
— Наташа, вы на самом деле не жалеете, что отказались от должности?
— Нет, Максим Петрович, — я покачала головой. — И в конце концов, это не
должность красит человека, а человек — должность.
— Хорошо сказано…
— А то. Так говорил мой отец.
Громов, кажется, хотел что-то спросить, но мы начали взлетать. И меня, и его
припечатало к креслу. Гудел двигатель, мы набирали скорость, уши закладывало… И
наконец я заметила, что земля отдаляется от нас. Всё мельче и мельче становились деревья,
дороги, дома…
— Сколько нам лететь? — спросила я.
— Чуть больше трёх часов.
— Тогда я немного посплю, если вы не возражаете.
— Нет, конечно, — улыбнулся мне Громов. Я опустила своё кресло и, откинув голову,
закрыла глаза.
Сон не шёл. Пришла лишь полудрёма — странное состояние, когда ты и не спишь, и не
бодрствуешь… В таком состоянии я всегда вижу много картин — то из недавно
просмотренных фильмов или прочитанных книг, то из прошлого…
В этот раз меня посетило моё далёкое прошлое. Я увидела свою маму и себя.
Мы сидим на одуванчиковой поляне, залитой солнцем. Мама плетёт мне венок и, надев
его мне на голову, смеётся.
Мою маму звали Лизой. И чем старше я становлюсь, тем больше делаюсь похожей на
неё. Особенно с тех пор, как похудела… Я стараюсь меньше смотреться в зеркало, чтобы не
видеть там своё отражение с её лицом. Те же кудрявые тёмные волосы до середины спины,
те же пухлые губы, тонкий нос, большие голубые глаза… Только мои — печальные, а у мамы
они были весёлыми.
Её серебристый смех, не утихая, звучит у меня в ушах. Я почувствовала, как сжалось
сердце. Мама, милая моя, как же я по тебе соскучилась…
Следующая картина. Я, заплаканная, сижу у неё на коленях. Мне пять лет, пару недель
назад я начала ходить в детский сад. Мама берёт моё лицо в ладони и, смотря в глаза,
спрашивает:
— Что случилось, цветочек?
И я, с разрывающимся от обиды сердцем, рассказываю, как меня обижают в детском
саду. Как мальчики называют толстой коровой и дёргают за косички, а я плачу и прячусь от
них в туалете…
Все эти детские проблемы некоторым взрослым кажутся нелепыми и смешными. Мои
проблемы никогда не казались ерундой моей маме. И она права — может быть, они и
маленькие, если взглянуть на них с высоты взрослого человека, но любому ребёнку эти
проблемы причиняют невыносимую боль. Они разрывают душу на части.
— Цветочек, — говорит мама, смотря мне в глаза, — почему ты не ответишь своим
обидчикам тем же? Если я, скажи, толстая, то ты — очкарик, рыжий или глупый…
— Я не могу, — я мотаю головой, — им же будет больно!
Я даже тогда наглядно следовала известной заповеди и подставляла вторую щёку.
Мысль о том, что я могу кого-то обидеть, причиняла мне не меньшую боль, чем насмешки
сверстников.
— Тогда послушай, — мама очень серьёзна, — они обижают тебя, потому что ждут
твоей реакции — обиды и слёз. Если ты будешь показывать им, что тебе безразличны их
слова, они отстанут. Просто улыбайся, Наташа. И никогда, никогда не плачь при чужих
людях! Твои слёзы могут видеть родные, но чужие — никогда. Запомни это, держи голову
прямо и улыбайся. Помни, у некоторых людей оружие — это колкие слова, а у тебя этим
оружием будет улыбка.
Я слушаю и запоминаю. И с тех пор всегда следую совету мамы…
Постепенно меня перестали дразнить в детском саду, а затем и в школе. Я научилась
улыбаться и держать голову прямо, даже когда в груди бушует пламя обиды, а в глазах
закипают слёзы.
— Эти слова отскакивают от тебя и ударяют в твоих обидчиков, доченька. Они не
приносят вреда тебе, но ложатся камнем на души тех, кто пытается тебя обидеть. Помни об
этом и пожалей их — они не ведают, что творят.
Только благодаря маме я поняла всю глубину бескорыстной жертвенности — когда я,
улыбаясь, не отвечала на злые слова, мне казалось, что на мою душу в этот момент
проливается чудодейственный бальзам. И когда позже я не отказывала в помощи своим
обидчикам, то понимала, что поступаю правильно, и чувствовала себя… чистой.
Но всё это было сложно. Сложно в пять лет научиться прятать слёзы и улыбаться, когда
тебе хочется убежать и забиться в угол.
— Ты должна быть сильной, девочка моя, — твердит мне мама, прижимая к себе. Я
повторяла это позже миллионы раз, как заповедь…
Быть сильной, быть сильной… Что мне ещё оставалось?
Теперь я вижу себя в шестнадцать лет. Я в шикарном синем платье получаю школьный
аттестат. И среди моря лиц я различаю только два — лица моих родителей. Их широкие,
радостные улыбки, полные гордости глаза…
Получив аттестат, я бросаюсь к ним и, подбежав, обнимаю обоих. От мамы пахнет
персиками, её кудрявые волосы щекочут мне нос, а папа, как всегда, надушился своим
любимым одеколоном, который я так ненавидела тогда и по которому так скучала теперь.
— Мы так гордимся тобой, дочка, — слышу я его голос у меня над ухом. Радость
искрится во мне, как хорошее шампанское. Подобных чувств я не испытывала очень давно…
Мне двадцать, мы с родителями отдыхаем на море. Отец быстро-быстро плывёт вперёд,
к буйкам, а мы с мамой, раскинув руки, качаемся на волнах… Ласковое солнышко греет моё
лицо и плечи, и кажется, что этот покой никогда не кончится.
Если бы я знала тогда, что спустя несколько месяцев у меня не будет больше
родителей…
— Наташа, — услышала я тихий голос Громова, — что с вами?
Открыв глаза, я осознала, что одновременно улыбаюсь и плачу. Маленькая слезинка
прочертила влажную линию на моей щеке и, спустившись к шее, затерялась в кудрявых
волосах.
— Ничего, — я улыбнулась и смахнула остатки влаги с ресниц, — дурной сон.
Максим Петрович обеспокоенно смотрел на меня. Но, к моему удивлению, не стал
расспрашивать.
— К нам приближаются стюардессы с тележками. Вы будете что-нибудь пить?
— Да, — я откинула столик, — и есть тоже.
Кормили в этом самолёте вполне сносно. А уж по сравнению с моим обычным
завтраком всё было вообще почти как в ресторане.
— Может, вина? — предложил Громов.
— Нет, спасибо. Иначе я усну и не смогу выйти из самолёта в Болонье. Кстати, вы мне
так и не рассказали, с кем мы будем встречаться на выставке. Должна же я подготовиться!
— А-а-а, — махнул рукой Максим Петрович, — на месте расскажу, не хочу сейчас
забивать голову себе и вам. Всё равно от этого ничего не изменится. Вы, кстати, взяли с
собой мазь от синяков?
— Ой… — я хлопнула ладонью по лбу. Н-да, это называется: а слона-то я и не
приметил! Как можно было забыть такую важную вещь…
— Не волнуйтесь, — Громов ухмыльнулся. — Я взял на всякий случай. Подумал —
вдруг вы забудете…
От удивления я раскрыла рот. Вот теперь я позавидовала его жене и дочкам…
— Максим Петрович, спасибо огромное. Я ваша должница.
— Посмотрим после выставки, кто чей должник, — пробормотал Громов. Что-то в тоне
его голоса мне совсем не понравилось…
Ещё через полтора часа мы наконец приземлились. Включив телефон, я обнаружила на
нём 10 пропущенных вызовов от Антона. Да-а-а… И как мне ему перезванивать? Так все
деньги улетят к чертям… Разговор вряд ли будет коротким.
— Максим Петрович, а в гостинице есть бесплатный вай-фай?
Я ничуть не удивилась, когда Громов кивнул — всё-таки пять звёзд, не сарай какой-
нибудь.
— Может, они ещё и компьютеры напрокат дают… — размечталась я.
— Зачем? — с удивлением в голосе спросил мой начальник.
— Мне позвонить нужно… С телефона дорого, я хотела через скайп.
— Приедем в гостиницу, возьмёте мой планшет.
Нет, мне положительно нравилось «путешествовать» с Громовым. Какой
предусмотрительный мужчина! И мазь от синяков, и планшет…
— Максим Петрович… А у вас, случайно, нет с собой зелёнки? — я решила проверить
Громова на степень предусмотрительности.
— Есть, конечно.
Всё. Я покорена!
11
Наша гостиница располагалась в самом центре Болоньи, около вокзала. Она была
поистине шикарной. Светлый холл, лаконичный дизайн, бесплатный бассейн, платный
бильярд и боулинг, ресторан и пиццерия… А уж когда я увидела номер!
Светлый ковёр с мягким ворсом на полу, лампы в стиле Тиффани, огромная кровать,
большой гардероб, картины на стенах, зеркало в полстены, душ и ванная с джакузи!
Я хочу здесь жить.
Только я начала распаковывать свои вещи, как в дверь постучали. Это оказался Громов.
— Держите мой планшет. А это пароль от бесплатного вай-фая, — он протянул мне
планшет и бумажку с каракулями. — Если вдруг не разберётесь с настройками, приходите, я
покажу. Только через полчасика, сейчас я в душ.
Я кивнула, поблагодарила Максима Петровича, закрыла за ним дверь и, сев с ногами на
кровать, включила планшет. Пару минут — и я вошла в скайп. Слава небесам, мой любимый
блондинистый охламон был в сети. И тут же стал мне названивать.
На экране планшета появилось его усталое лицо с синяками под глазами, как будто он
не спал уже несколько дней.
— Антош, — я вздрогнула, увидев его, — ты… почему ты такой помятый?
Несколько секунд он молчал, разглядывая меня. Потом усмехнулся:
— Пил.
— Сильно? — я нахмурилась.
— Достаточно.
Я вздохнула.
— Ты сердишься?
— Нет, пчёлка, — тихо ответил Антон. Его «пчёлка» порадовала меня — значит, не всё
ещё потеряно.
— Обижаешься?
— На правду не обижаются.
— Антош… — как жаль, что я не могу сейчас его обнять… — прости меня. Давай
забудем всё это, а? Ты же знаешь, что я тебя очень люблю, со всеми твоими недостатками.
Ты не был бы собой без них…
— Я всё понимаю, пчёлка. Тебе не нужно извиняться. Ты права во всём. Да, я эгоист, я
потребитель, я ни разу в жизни не совершал бескорыстных поступков. И… прости, что я в
этот раз так бессовестно тебя домогался. Признаю, я действительно просто надеялся, что ты
отдашься мне по причине своей доброты и безотказности… Ну и, само собой, я всегда
считал себя неотразимым, — друг усмехнулся.
— Ты такой и есть, Антош.
— Для всех, кроме тебя. Ты всегда — была и будешь — исключением. Ты не такая, как
остальные, Наташ. И я, наверное, никогда не смогу постичь всей глубины твоей души.
— Послушай, — я вздохнула, — перестань. Ты так говоришь, будто произошла какая-то
трагедия, и я спасла чью-то жизнь. Пойми же — у всех есть недостатки, и их наличие
совершенно не значит, что ты не заслуживаешь любви и уважения. Я люблю тебя, ты мой
лучший друг, я всегда радуюсь, когда ты приезжаешь — разве этого мало?
Антон смотрел на меня с какой-то непонятной горечью. Я никогда не видела такого
выражения в его глазах.
— Это очень много, пчёлка. Но я хочу большего.
— Не поняла? — я нахмурилась.
— Я объясню. За прошедшие годы, Наташ, я начал считать тебя своей. Ты права, я
эгоист и собственник, я всегда только беру… а ты отдаёшь. Ты для меня — неиссякаемый
источник сил. И в этот раз я… переступил некую черту. Я вдруг увидел тебя в другом свете.
Увидел силу твоей души и твоих убеждений, понял, что ты не хочешь меня. А я ведь считал,
что это невозможно, Наташ. Я заранее называл тебя своей — во всех отношениях, для меня
это был просто вопрос времени… И вдруг — ты отказываешь. А потом этот твой Громов…
подожди, не перебивай меня. Я знаю, что у вас ничего нет, ты для этого слишком…
порядочная. Но я заревновал! Ты говорила о нём с таким уважением и восхищением…
Пчёлка, у меня от ревности даже в глазах помутилось.
Я засмеялась.
— Не смейся, Наташ, это плохо. И после того, как ты на меня накричала, я понял… Я
отношусь к тебе, как к своей собственности, к своей вещи. И это неправильно, так не должно
быть… Ты… не презираешь меня после всего сказанного?
— Нет, — я покачала головой и улыбнулась. — Я люблю тебя, в который раз повторяю.
К моему удивлению, Антон закрыл лицо ладонями и застонал.
— Пчёлка, ты невозможна… Любая другая женщина оскорбилась бы после всего этого,
а ты… говоришь, что любишь!
— Почему я должна оскорбляться, Антош? «Каждый ошибается в меру своих
способностей», как говорила моя мама. Ты считаешь меня своей собственностью — ничего,
это со временем пройдёт. Кстати, в каком-то смысле я действительно твоя. Люди ведь
принадлежат друг другу, особенно близкие люди.
Улыбаясь, я смотрела, как Антон поднял глаза. Он изучал моё лицо и улыбку несколько
секунд, а затем выдохнул:
— Как же я соскучился.
— Я тоже соскучилась. Слушай, прекращай пить и заниматься самобичеванием,
хорошо? Ничего страшного не случилось, я по-прежнему жду тебя в гости любой день в году.
Антон вздохнул. Кажется, ему стало легче.
— Ты уже в Италии?
— Да, в гостинице. Хочешь, я буду тебе каждый день писать, как у меня здесь дела?
— Конечно, хочу.
Мы распрощались. Антон пообещал, что прекратит свой запой и будет больше спать. Я
же, выключив скайп, вздохнула с облегчением. Этот разговор был трудным… Я всегда
чувствую состояние близких людей, особенно их боль, и в этот раз боль Антона чуть было не
выбила меня из колеи…
Он хочет большего… Может быть, стоило объяснить, что я бы дала ему больше, если бы
у меня было, что дать?
Ведь когда ничего нет — нечего и давать…
Приняв душ и разобрав вещи, я постучалась в номер к Громову. Он открыл мне, одетый
в белый гостиничный халат. Я смутилась.
— Извините, Максим Петрович, я просто хотела отдать планшет…
— А-а, вы уже поговорили? Я тогда тоже сейчас своим позвоню… — сказал он, забирая
планшет.
— Максим Петрович, а вы не хотите пообедать и погулять по городу? Я немного
проголодалась, да и Болонью хотела бы посмотреть…
— Конечно, — Громов кивнул. — Я буду готов через пятнадцать минут. Одну я вас не
отпущу, мало ли что.
— Здесь вроде нет агентов Марины Ивановны, — я рассмеялась.
— Ну, придурков везде хватает. Идите пока к себе, я зайду за вами, хорошо?
Я согласно кивнула и вернулась в свой номер.
Ровно через пятнадцать минут мы с Максимом Петровичем выходили из гостиницы,
вооружённые картой города и достаточным чувством голода.
— Куда пойдём? — спросила я, рассматривая карту.
— Я бы сначала поел. На той стороне улицы я вижу симпатичный ресторан… или
можем вернуться в гостиницу, там тоже можно покушать.
Мы решили, что в гостинице поесть всегда успеем, перешли дорогу и зашли в ресторан.
Цены там были не маленькие, но чувство голода пересилило желание сэкономить. Тем
более, что весь этот банкет всё равно оплачивает издательство.
Громов настоял на бутылке красного итальянского вина и сырной тарелке. Мы оба
заказали лазанью, а на десерт я соблазнила Максима Петровича своим любимым тирамису.
— Сравню его с московским, — улыбнулась я, отдавая меню официанту.
Откинувшись в кресле, я осознала, как устала. Дорога не была длинной, но почему-то
очень утомила меня. Да и эта ссора с Антоном… такие вещи всегда выбивали меня из колеи.
— Наташа… могу я спросить?..
— Да, Максим Петрович, конечно. Вы так говорите, как будто собираетесь вызнать у
меня страшный секрет.
Он рассмеялся.
— Нет, просто… Это касается последних событий. Я всё забываю спросить… Когда вы
набрали мой номер из кабинета начальника АХО… Почему именно мой? Почему вы не
позвонили на охрану? Они же на два этажа ближе сидят.
Ого! Да, действительно…
— Максим Петрович… Я понимаю, это было бы логичнее, но… в такой ситуации
сложно рассуждать здраво. Я набрала ваш номер, потому что он первым всплыл в моей
голове. Ну и… я доверяю вам. И я искренне сомневаюсь, что наши охранники примчались
бы быстрее вас. Вы были на месте минуты через полторы, а они бы пришли минут через
десять, меня бы успели раза два изнасиловать.
— Тут вы правы. Охранники, конечно, не столь заинтересованы в вас, как в сотруднике.
В отличие от меня…
Я рассмеялась.
В этот момент принесли наш заказ. Я сделала глоток вина и неуверенно посмотрела на
Громова.
— Максим Петрович, я хотела вас спросить… Почему вы ушли из «Ямба»? Если это,
конечно, не тайна.
— Нет, это не тайна, — ответил он, пригубив вино. — Меня оттуда еле отпустили. Но,
честно говоря, с тех пор, как там поменялся генеральный — как и у нас, в «Ямбе»
генеральный не является владельцем издательства, он такой же наёмный работник, как и все
остальные, — так вот, с тех пор всё изменилось. Юрий Павлович начал увольнять весь
руководящий состав… заменяя его на своих родственников и друзей. Я против
семейственности на работе, Наташа. И предпочёл уйти сам. Предложение Сергея
Борисовича было очень кстати.
— Вы давно знаете Королёва? — уточнила я.
— Да, пятнадцать лет. Мы раньше работали вместе, в том же «Ямбе», но он ушёл в
«Радугу» раньше. Сами понимаете — обычно люди не отказываются от руководящих
должностей, — Громов усмехнулся. — В «Ямбе» он был коммерческим директором, а здесь
стал генеральным. Пару лет назад Сергею, кстати, предлагали вернуться, но уже на
должность генерального директора. Он отказался.
— Почему?
— Знаете, каким бы террариумом вам ни казался коллектив «Радуги», поверьте мне, в
«Ямбе» он намного хуже. И с каждым годом положение только усугубляется. Кроме того,
Сергей не хотел бросать здесь Крутову, без него она бы не продержалась на должности и
двух дней.
— Он её так любит? — спросила я с удивлением.
— Любит-не любит, но живёт с ней уже больше десяти лет, с тех пор, как умерла его
жена. Сергей сказал мне, что раньше Марина не была такой, это у неё в последнее время
слегка… снесло крышу.
— У неё не крышу, у неё весь дом снесло… вместе с фундаментом, — фыркнула я.
Громов ухмыльнулся.
— Возможно. Во всяком случае, я сейчас звонил Королёву… И он просил передать вам,
Наташа, искренние извинения от Марины Ивановны. Сказал, что она позже и лично
извинится.
— Ничего себе, — протянула я. — Неужели совесть проснулась?
— Почему бы и нет, — Громов отодвинул от себя тарелку из-под лазаньи и
пробормотал:
— Всё-таки у них очень большие порции, я не уверен, что в меня ещё и десерт влезет…
— Впихнём! — я салютовала ему бокалом и, отправив в рот очередную порцию
лазаньи, вдруг услышала:
— Наташа, а вы замужем?
Да, неожиданно…
— Нет, — ответила я коротко.
— А не собираетесь?
Я подняла глаза на Громова. По его лицу было сложно что-либо понять… Просто
вежливо-заинтересованная улыбка.
— Нет, — я покачала головой. — А почему вы спрашиваете?
— По двум причинам. Во-первых, если бы вы были замужем, то, скорее всего, ушли бы в
ближайшее время в декрет, а мне очень не хочется вас терять. По крайней мере в ближайшие
два года. А во-вторых… я не очень понимаю, как такая… замечательная во всех отношениях
девушка может быть не замужем.
Ох. Если бы это сказал кто-нибудь другой, я бы рассердилась, но от Громова я была рада
слышать подобные слова… Удивительно, вроде ничего особенного, да и нечто похожее он
уже пару раз говорил, но почему-то стало тепло и радостно.
— Вы же меня совсем не знаете, Максим Петрович, — я смущённо улыбнулась.
— Я знаю вас вполне достаточно, чтобы сделать определённые выводы. Впрочем, чему
я удивляюсь… современные молодые люди совершенно не разбираются в женщинах.
Наконец я справилась со своей лазаньей. Да, если бы Антон видел, сколько я сегодня
съела… он бы порадовался, а то вечно ноет, как я похудела. А ведь ещё десерт! И сыр мы не
доели…
— Современные девушки тоже не разбираются в мужчинах, — я улыбнулась, придвинув
к себе тирамису. — По крайней мере мои ближайшие подруги полностью оправдывают это
утверждение. Да и наша Светочка тоже… я уже и не пытаюсь запомнить имена всех её
парней, они всё равно постоянно меняются. Кстати… как она вам?
Он пожал плечами.
— Она хороший секретарь, да и человек тоже. И она очень любит вас, Наташа. Я бы
даже сказал — она любит вас, как сестру.
Мне такое в голову не приходило…
Но, вспоминая наш разговор со Светой, историю про её настоящую сестру, то, как она
заботилась обо мне… Да, пожалуй, Громов прав. Странно, я никогда в душе не называла
Свету своей подругой, только коллегой по работе…
А ведь она поддерживала меня всегда. И не меньше, чем Антон или Аня…
Я всё-таки очень глупый человек.
Я почувствовала, что мои глаза увлажнились. Как всё-таки хорошо, что я отказалась от
должности директора по маркетингу…
— Что с вами, Наташа? — спросил Громов обеспокоенно. Кажется, мои смятенные
мысли отразились у меня на лице.
— Ничего, ничего, — я улыбнулась. — Давайте заканчивать нашу трапезу. Хочу
побродить по городу.
Максим Петрович кивнул, улыбаясь мне, и придвинул к себе десерт.
Болонья — город колонн и арок. Именно такой я её и запомнила. В то воскресенье мы с
Громовым исходили полгорода, разговаривая о чём угодно, кроме издательского дела и
книжного бизнеса.
Мне легко рядом с ним. Так легко мне было только рядом с мамой…
Интересная аналогия, верно? Но Максим Петрович не слишком похож на мою маму, да
и её прикосновения никогда не вызывали во мне бурю эмоций. Именно такая буря меня и
захлестнула, когда Громов предложил взять его под руку.
— Вам так будет проще идти, — сказал он, непринуждённо улыбаясь. — День кончится
ещё не скоро, держитесь за меня, а то устанете быстрее.
И я благодарно зацепилась за его локоть.
— Вы никогда не были в Италии? — спросил Максим Петрович, когда мы вышли на
одну из центральных улиц Болоньи — Улицу Независимости.
— Нет, — я покачала головой.
— А мы с женой целый месяц путешествовали по Европе после того, как поженились
семнадцать лет назад. Европейский медовый месяц провели, — Громов улыбнулся. — Были
в том числе и в Италии. Больше всего меня впечатлили Рим с Венецией. Жаль, что у нас с
вами совсем не останется свободного времени, а то можно было бы съездить…
Уже в шесть вечера я начала клевать носом. Видимо, сказывались практически
бессонная ночь и волнительные события последних дней.
Максим Петрович сразу заметил моё состояние и немедленно предложил вернуться в
гостиницу.
— Сейчас шесть только, — ответила я, зевая, — чего я там делать буду, в гостинице?
— Отдыхать, конечно. Ляжете пораньше, завтра ведь выставка. Поверьте мне, вы за
завтрашний день так ухандыкаетесь…
— Ладно, согласна, возвращаемся!
В гостинице мы расстались перед дверью в мой номер.
— Вам больше не нужен планшет? — спросил Максим Петрович.
— Думаю, нет, — я покачала головой. — На сегодня хватит разговоров.
— Хорошо. Но, если что, стучите, я могу одолжить.
Громов замолчал. Я продолжала стоять, глядя ему прямо в глаза. Странное выражение
было там…
Мне почему-то безумно хотелось, чтобы он вошёл в номер вместе со мной.
— Спокойной ночи, Наташа, — Максим Петрович поднял мою руку, поцеловал кончики
пальцев, кивнул и отправился к себе.
Войдя в номер, я прижалась спиной к двери, откинув голову. Из груди вырвался
разочарованный вздох.
— Зотова, не смей, — прошептала я едва слышно, — не смей! Он женат!
Я вспомнила, что не забрала у Громова мазь от синяков, но стучаться к нему в номер не
решилась. Зачем искушать судьбу?
Встав перед зеркалом, я посмотрела себе в глаза и изрекла:
— Стоп-сигнал, Наташ. Только работа должна быть у тебя на уме. Прекрати
придумывать себе всякие глупости.
С другой стороны — двадцать четыре года я была абсолютно благоразумна, настало
время и мне впасть в идиотизм. Кроме того, я была уверена, что Максим Петрович не
замечает моего состояния — что я всегда умела, так это скрывать свои чувства…
12
На следующий день в девять утра мы уже подъезжали к выставке. Состояние радостной
эйфории переполняло меня, накатывая, как волны во время прибоя.
— Вы мне напоминаете меня самого лет десять назад, — сказал Громов с улыбкой. —
Когда я впервые приехал на выставку в Болонью. Я тоже был рад до такой степени, что чуть
из штанов не выпрыгивал.
Я хихикнула. Из штанов выпрыгивать я, конечно, не собиралась… но всё-таки — меня
ждали книги! Столько книг…
Книг действительно было много, целых четыре с половиной павильона. Английские,
американские, французские, итальянские, китайские, русские… И все — для детей. Я
ходила между стендов, по красной ковровой дорожке, с восхищением всё рассматривая.
Прижимая к себе блокнот и ручку, я чувствовала себя ребёнком, которого привели в магазин
игрушек…
Обернувшись, я увидела, что Громов, в отличие от меня, смотрит не по сторонам, а на
меня и улыбается. Я смутилась.
— Максим Петрович, — я решила вернуть себя с небес на землю, — у нас сейчас
встреча с кем-то?
Громов посмотрел на часы.
— Через полчаса, в этом павильоне, на линии В. Пока ничего важного, просто для
разминки… Всё важное будет после обеда, — он вздохнул.
— Что именно? — насторожилась я.
Несколько секунд мой начальник молчал. Казалось, он раздумывает, говорить мне
правду или нет.
— Вы, несомненно, слышали об американском издательском холдинге «Briar
Publishing»? — я кивнула. — Я имею честь быть знакомым с его основателем, Томасом
Бриаром. Именно с ним нам сегодня и предстоит встретиться.
— Хорошо. А по какому поводу?
— Около года назад Томас Бриар запустил новый проект для дошкольников. Называется
он «Плюшевый мир». Все главные герои там — плюшевые игрушки. Мишки, зайки, котята и
так далее… Так вот, в Америке просто бум начался, они уже мультик хотят снимать.
— Вы хотите купить права на этот проект? — поняла я.
— Именно. Но есть одна проблема. Две недели назад Томас Бриар достиг
предварительной договорённости с издательством «Ямб». Договор ещё не подписан, так что
у нас есть шанс… правда, весьма призрачный.
— Максим Петрович, — я посмотрела на Громова с беспокойством, — я не могу
сказать, что обладаю прекрасными дипломатическими качествами… Я не думаю, что смогу
вам чем-то помочь на переговорах.
— В любом случае, лишним ваше присутствие точно не будет, — Громов улыбнулся.
— А вы знаете хотя бы примерные условия этой предварительной договорённости с
«Ямбом»?
— О да. И они для нас весьма неутешительные. Первые семь наименований «Ямб»
обязуется издать тиражом в десять тысяч экземпляров каждое, — я застонала, и Максим
Петрович хмыкнул. — Да, наши три тысячи их, конечно, не устроят.
— Тогда на что вы надеетесь? — спросила я с искренним изумлением. — Этот Бриар
рассмеётся нам в лицо!
— Я надеюсь на его благоразумие. Как вы думаете, лучше подписать договор на десять
тысяч для первых семи наименований или на минимальный семитысячный тираж для
каждого издания серии?
— Второе, конечно. А Королёв подпишет договор с такими условиями? Ведь если
проект не пойдёт в России…
— Подпишет. И ещё один козырь — масштабная рекламная компания, которую «Ямб»
проводить не предполагает.
Я задумалась.
— Ну, если бы я была этим Томасом Бриаром, то согласилась бы на наше с вами
предложение… Остаётся надеяться, что его с «Ямбом» не связывает дружба или нежная
любовь.
И так, беседуя о делах насущных, мы подошли к месту первой встречи. Проходя мимо
большого зеркала в одном из стендов, я невольно обратила внимание на то, как смотримся
мы вместе с Максимом Петровичем — он, такой представительный в сером костюме с белой
рубашкой и галстуком, и я, небольшая девочка с копной кудрявых волос, в красном
шерстяном платье с широким поясом на талии. Если бы я была такой пять лет назад, то я бы
умерла от восторга — какая фигура, осанка, походка! Но теперь я только подумала, что вид у
нас с Громовым очень деловой… и пошла за ним к месту первой встречи.
Минут через пять я смекнула, что ловить здесь нечего. Как и сказал Максим Петрович в
самом начале, это было просто разминкой. Зато я поняла, что далеко не так хорошо говорю
по-английски, как надеялась. Сказывалось долгое отсутствие какой-либо практики.
— Не переживайте, Наташа, — рассмеялся Громов, когда я сообщила ему эту новость
после того, как мы ушли со встречи. — К концу первого дня вы по-английски думать
начнёте, а не то что говорить…
Время до обеда пролетело быстро. Три встречи, между которыми мы прогуливались по
павильонам, высматривая интересные издания. Пообедав парой бутербродов и запив их
добрым литром минеральной воды, мы направились к стенду «Briar Publishing».
Эту огромную салатово-зелёную конструкцию я заметила издалека. Она практически
бросала вызов всем окружающим своей зеленоватостью.
— Почему это они такие зелёные? — спросила я Громова.
— Фирменный цвет издательства — салатовый, — Максим Петрович улыбнулся. —
Они на каждой выставке экспериментируют с оформлением стенда, в прошлом году он весь
был в листочках.
— Настоящих? — я изумилась.
— Нет, ну что вы. Картонных.
Я с удивлением заметила, что Громов волнуется. Это вряд ли было видно кому-то,
кроме меня, но поскольку я с детства училась скрывать собственные чувства, то чувства
других людей обычно понимала с полувзгляда.
Мы зашли и почти сразу столкнулись с высоким пожилым мужчиной. Волосы его были
белыми, как мел, и спускались до плеч. А глаза напоминали две маленькие ледышки —
светлые и холодные, они переметнулись с Максима Петровича на меня, и мне сразу
захотелось во что-нибудь завернуться… такое, потеплее.
— Здравствуйте, Томас, — вежливо поздоровался Громов.
Так это и есть Бриар?.. Да, нам вряд ли предстоит лёгкий разговор.
— Очень рад вас видеть, Максим, — ледяной мужчина кивнул. — Представьте мне вашу
очаровательную спутницу.
— Меня зовут Натали, — я решила подать голос сама — мне почему-то казалось, что
так будет лучше. Последнюю букву в своём имени я убрала — иностранцам всегда сложно
разобрать имя Наталья, а уж тем более — произнести. — Я помощник Максима.
— Заместитель, — уточнил Громов.
Бриар кивнул и попросил нас пройти за ним.
Мы двинулись вглубь стенда. Он был расчерчен на зоны с помощью стеллажей с
книгами, в центре стояли столы и стулья. Я заметила, какие взгляды бросают на Бриара
сидящие за столами менеджеры, и поняла — вот он, тиран и деспот, которого ненавидят и
боятся, но уважают.
Где-то в глубине души я почувствовала азарт. Есть выражение «нашла коса на камень»,
а я бы сейчас употребила — «нашла ледышка на ледышку». Хотя я, конечно, выглядела не
такой ледяной, но ведь важна не внешность, а суть.
Мы уселись за стол. Сложив руки перед собой, Бриар поинтересовался:
— Чем обязан, Максим? Вы так и не сообщили, зачем хотите со мной встретиться.
— Мне показалось, что это не телефонный разговор. К тому же я предполагал, что вы
откажетесь, потому что речь пойдёт о проекте «Плюшевый мир».
— О-о-о, — ледяной мужчина гаденько улыбнулся. — Понимаю. Но боюсь вас
разочаровать, Максим. По этому проекту мы достигли предварительной договорённости с
издательством «Ямб». Более того, мои менеджеры уже подготовили договор, и после
возвращения с выставки мы его подпишем, — Бриар, улыбаясь, откинулся на спинку стула.
Заметив, что Громову никак не удаётся собраться с мыслями (думаю, в этом была
виновата энергетика Бриара — при нём все люди наверняка цепенеют), я решила взять
инициативу в свои руки.
— Мистер Бриар…
— Томас, — вежливо поправил он, с любопытством глядя на меня.
— Томас. Несмотря на вашу предварительную договорённость с «Ямбом», я думаю,
было бы благоразумно выслушать и наши условия. Договорённости — это хорошо, но ведь
речь идёт о больших деньгах… Было бы логично удостовериться, что вы не продешевили. И в
конце концов, обещать — не значит жениться, — я ласково улыбнулась и наклонила голову,
глядя на иностранного издателя.
— Хорошо, — Бриар прищурился. — Ваши предложения, Натали?
Он словно забыл о присутствии Громова. Впрочем, я тоже о нём забыла.
— «Ямб» предлагает вам тираж в десять тысяч экземпляров для первых семи
наименований, верно? А в дальнейшем они сами будут устанавливать тиражи, при
минимальном в три тысячи? И никакой рекламной компании? — дождавшись кивка, я
продолжила: — Мы предлагаем вам минимальный тираж в семь тысяч экземпляров, но для
каждого наименования серии. И масштабную рекламную кампанию с бюджетом в… — я
взглянула на Громова, и тот озвучил сумму. Бриар удивлённо приподнял брови.
— Сами понимаете, Томас. Рынок перенасыщен, и отсутствие рекламы вряд ли
положительно скажется на продажах. В результате все книги серии «Плюшевый мир» в
будущем «Ямб» будет выпускать минимальным тиражом.
— «Радуга» — издательство не такое крупное, как «Ямб», — задумчиво произнёс
Бриар. — Потянете ли вы столь большой рекламный бюджет?
— Вы не очень хорошо осведомлены о наших возможностях, Томас, — я улыбнулась. —
Кроме того, проект «Плюшевый мир» обещает быть успешным на нашем рынке… Так что
вливание средств полностью оправданно.
Некоторое время Бриар молчал, изучая меня ледяным взглядом. Вероятно, он ждал, что
я засмущаюсь и отведу взгляд, но я продолжала смотреть на него с вежливой улыбкой.
«Нашла ледышка на ледышку»…
— Максим, — вдруг произнёс он, переводя взгляд на Громова, — у вас талантливый
заместитель. Она меня убедила. Я продам вам исключительные права на проект «Плюшевый
мир», — Бриар ухмыльнулся.
— Мы можем подписать договор сейчас? — спросил Максим Петрович. Я подняла на
него удивлённые глаза. Договор? На выставке? Это что-то новенькое…
Бриар, по-видимому, тоже не понял юмора.
— Что? — он с изумлением уставился на Громова. — Договор? Как вы себе это
представляете? У вас есть с собой принтер?
— Принтера нет, но есть сам договор, — и Максим Петрович достал из своего
дипломата распечатанный договор… даже с визой Королёва и с нашей печатью. — Осталось
только вписать необходимые цифры ручкой. Здесь, здесь и здесь — тиражи и рекламный
бюджет.
Я почувствовала, что теряю челюсть. Ну и Громов! Вроде бы был не уверен в нашей
победе… и всё равно подготовил договор! Обалдеть можно!
И ведь Бриару не отвертеться…
С круглыми глазами я наблюдала, как он подписывает договор со своей стороны и
заполняет графы с недостающими цифрами.
Победа!
Когда мы уходили, Громов просто сиял. А Бриар, кивнув ему, вдруг взял мою руку,
поднёс к губам и поцеловал.
— Сегодня вечером в ресторане… — название я не разобрала, — состоится
празднование дня рождения издательства. Нам двадцать пять лет. Я буду очень ждать вас,
Натали, — он перевёл ледяной взгляд на Громова, — и вас, Максим.
Затем Бриар дал нам два приглашения и ещё раз повторил, что будет очень (даже
повторил дважды — очень-очень) разочарован, если мы не придём.
Мы заверили его, что придём, и вывалились со стенда.
В полном молчании мы шли вдоль по линии A несколько минут, а затем Максим
Петрович вдруг рассмеялся, повернулся и обнял меня.
— Наташа, мы победили! Вы были просто великолепны, спасибо! Без вас я вряд ли бы
справился!
Удивительно, как он рад тому, что мы подписали договор, который принесёт деньги
отнюдь не нам, а совершенно чужому дядьке (которого я, кстати, видела лишь однажды).
Впрочем, я была рада не меньше. Просто потому, что в очередной раз доказала самой
себе — Ломов во мне не ошибся.
— Но как вы устояли? Перед его взглядом все обычно робеют…
Я улыбнулась.
— Бриар тоже человек, Максим Петрович. Две руки, две ноги, голова…
Громов ухмыльнулся, но почти тут же вновь стал серьёзным.
— Насчёт этого приёма… в честь дня рождения издательства. Я хочу предупредить вас,
Наташа. Там лучше не отходите от меня ни на шаг.
— Почему? — удивилась я.
— Очень просто, — Максим Петрович вздохнул. — Томас Бриар… очень любит
женщин. И только что он… скажем так, положил на вас глаз. Я уверен, что вы сумеете его
отшить, да и насильничать Бриар точно не будет, но мне бы не хотелось, чтобы ваш отказ
отразился на нашем с ним сотрудничестве…
— Отказ? — я сделала вид, что задумалась. — А зачем мне ему отказывать… Бриар
очень привлекательный мужчина, пусть и немолодой. Я, пожалуй, соглашусь.
Увидев выражение ужаса на лице Громова, я расхохоталась.
— Наташа! — он возмутился. — А я ведь почти поверил… Вы умеете убеждать.
— А то, — я усмехнулась.
Меня, как ни странно, эта ситуация даже забавляла. А вот Громова, наоборот,
беспокоила, поэтому после того, как мы вошли в ресторан, он с меня глаз не спускал.
И в начале мне показалось, что он зря беспокоится — Бриар с нами только
поздоровался, как и со всеми остальными гостями. Я же решительно направилась к
столикам с едой — всё-таки за весь день два бутерброда — это чересчур.
Вкусного тут было много, и мы с Максимом Петровичем, не стесняясь, принялись
уничтожать запасы. Минут через тридцать к моему начальнику подрулил какой-то
иностранный знакомый, а я, воспользовавшись моментом, решила наведаться в туалет.
Лавируя между гостями, я достигла заветной двери. Пробыв там минуты три, я вышла и
сразу наткнулась на Бриара. Можно было бы подумать, что он очутился тут случайно, но я не
была столь наивной.
— Добрый вечер ещё раз, Томас, — я попыталась пройти мимо, но он взял меня под
руку и куда-то повёл, сказав только:
— Мне нужно с вами поговорить.
Я оглянулась. Громова не было видно, так что звать на помощь мне было некого. К
сожалению, мысли читать Максим Петрович тоже не умел, поэтому я послушно пошла за
Бриаром. Оставалось надеяться только на саму себя.
Толкнув одну из дверей без всяких опознавательных знаков, Бриар вошёл внутрь и
потащил меня за собой. Мы оказались, к моему удивлению, на небольшом балкончике,
увитом плющом. Здесь уже стоял столик, два плетёных кресла, два бокала и бутылка
шампанского.
— Садитесь, Натали, — Бриар указал мне на кресло. Я послушно села и посмотрела на
него, ожидая продолжения разговора. Но Томас молчал, разливая шампанское по бокалам.
Закончив с напитками, он подал мне бокал и сам опустился в кресло.
Начинать разговор Бриар почему-то не спешил. Ну и шут с ним — решила я. Не мне
надо, не мне и начинать.
— Вы, наверное, понимаете, зачем я позвал вас сюда, Натали, — наконец произнёс
Бриар, повернувшись ко мне лицом. Взгляд его ледяных глаз просто обжигал.
Но я не собиралась облегчать ему задачу.
— Честно говоря, теряюсь в догадках, — ответила я как можно вежливее.
— Неужели? — он усмехнулся. — Не разочаровывайте меня, Натали. Увидев вас, я сразу
понял, что передо мной чрезвычайно проницательная женщина. И очень, очень красивая.
В его холодных глазах мелькнуло нечто вроде восхищения. Я смилостивилась.
— Хорошо, я примерно представляю себе, зачем я вам понадобилась. Но очень
примерно.
Бриар кивнул и продолжил:
— Тогда просто ответьте мне на один вопрос… Вы хотите вернуться в Россию?
Такого я не ожидала. Это он, вообще, о чём?
— Я немного не понимаю… — протянула я. — При чём здесь Россия?
— Всё просто, — Бриар глотнул шампанского и улыбнулся мне. — Я куплю вам дом в
Америке и буду полностью вас содержать. Наряды, драгоценности — всё, что пожелаете.
— Взамен на сексуальные услуги? — уточнила я. Бриар кивнул.
Нет, ну каков наглец! Вот так, просто, без зазрения совести, предлагает стать
любовницей в общем-то незнакомой женщине.
— Почему именно я? — я решила полюбопытствовать. — Там, в зале, ещё полно
народу. И молодых девушек достаточно.
— Вы — необычная девушка, Натали, — Бриар по-прежнему улыбался. — Сколько вам
лет?
— Двадцать четыре года.
— Вы чертовски молоды… Девушки вашего возраста обычно передо мной бледнеют и
смущаются. Вы же, Натали… Скажите, вы меня совсем не боитесь?
— Конечно, не боюсь, — я вздохнула.
— Вот видите. И вы ещё спрашиваете, почему именно вы… Вы, Натали, очень
необычная девушка. И я хочу, чтобы вы были моей.
Такая безапелляционность меня даже восхищала. Почему-то вспомнился известный
Интернет-мем: «А жареных гвоздей не хочешь, нет?!»
Но карьера элитной проститутки мне была не нужна. Хотя даже немного жаль — у
таких людей в жизни меньше проблем, потому что у них меньше моральных качеств.
— Прошу прощения, Томас, но я вынуждена отказаться.
Некоторое время Бриар просто молча рассматривал меня. А затем, вздохнув, сказал:
— Жаль. Впервые в жизни по-настоящему жаль, что мне отказала женщина. Самая
прекрасная женщина из всех, что я встречал.
Так, на сегодня комплиментов достаточно…
— Прошу прощения, Томас, — я поднялась, — но мне нужно возвращаться к Максиму.
И, да… он думает, что мой отказ может повлиять на наши с вами деловые отношения.
Бриар поднялся вслед за мной и, встав рядом, улыбнулся, глядя в глаза. Странно, но
сейчас он уже не выглядел таким ледяным, как раньше.
— А что вы сами думаете, Натали?
— Я думаю, что вы слишком благоразумны, чтобы позволять эмоциям брать верх над
разумом.
Он кивнул и, взяв мою руку, поцеловал кончики пальцев.
— Я был прав, Натали, вы действительно очень догадливы.
Когда я вернулась в зал вместе с Бриаром, у Громова был уже изрядно бледный вид. И я
поспешила к нему, пока он не выплеснул свою энергию на Томаса.
— Максим Петрович, — я подошла к Громову и положила руки ему на грудь, —
успокойтесь, всё хорошо, я цела, и нашему издательству тоже ничего не угрожает.
Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Открыв их, спросил:
— Вы уверены?
— На все сто.
— Тогда… — Максим Петрович вновь начал прерывисто дышать, — что эта скотина
вам предлагала?
Я улыбнулась, взяла со стола бокал с шампанским и протянула его Громову.
— Давайте, сначала успокойтесь, а потом я всё расскажу.
Минут пять Максим Петрович сосредоточенно пил шампанское и пытался восстановить
дыхание. Я стояла рядом и улыбалась ему.
— Ну так, — кажется, он наконец пришел в себя, — что Бриар вам сказал?
— Ничего особенного, — моя улыбка стала более лукавой. — Просто предложил мне
стать его любовницей.
Так-так, кто-то, кажется, сейчас взорвётся…
— Максим Петрович, волноваться не о чем, — я рассмеялась. — Я отказалась, а Бриар
не держит ни на кого зла. На отношения с «Радугой» это не повлияет.
— Вы уверены? — спросил Громов, тревожно глядя на меня.
— Абсолютно. А теперь, пожалуйста, давайте уйдём отсюда, у меня уже голова болит от
всех этих людей…
Уже у выхода меня поймал один из официантов и вложил в руку небольшой бархатный
футляр.
— Мадам от мистера Бриара, — сказал он с изрядным акцентом и растворился в толпе
— я даже не успела ничего спросить.
Громов этого инцидента не заметил. А я, спрятав футляр в сумочку, открыла его только
в гостинице.
Внутри лежали прекрасные серьги с кулоном. В том, что это очень дорогие украшения,
я почему-то не сомневалась.
Налюбовавшись на это неожиданное великолепие, я заметила записку, написанную
витиеватым почерком.
«Прекраснейшей из женщин».
И всё. Лаконично. Хотя, нет, на обороте тоже что-то есть…
«P.S. Не вздумайте возвращать мой подарок — иначе действительно обижусь».
Смайлик, стоящий в конце этого послания, заставил меня улыбнуться. Надо же… а этот
человек, похоже, не такой ледяной, каким кажется.
Впрочем, я ведь тоже не такая…
13
Я не рассказала об этом подарке ни Максиму Петровичу, ни Антону. Впрочем, Антону я
вообще про Бриара не рассказала. А то ещё скажет, что я и ему симпатизирую… Тогда я его
точно удушу при ближайшей встрече.
Громов оказался прав — уже во вторник я поняла, что начала думать по-английски. Это
меня удручало. Хотелось домой. Тем более что Аня прислала мне смс со словами: «Кажется,
когда ты вернёшься, Алиса тебя разорвёт».
Хотя на выставке, когда я рассматривала книги и обсуждала их с Максимом
Петровичем, мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Я была почти счастлива… если
это, конечно, можно назвать счастьем.
В любом случае, рядом с Громовым мне было спокойно. И уж он-то точно никогда не
станет делать мне никаких неприличных предложений. В этом я была уверена на все сто
процентов, как и в том, что никогда не признаюсь ему: он значит для меня немного больше,
чем просто начальник.
К вечеру вторника мы так умотались, что я почти не стояла на ногах. Мы полностью
посмотрели два павильона из четырёх, и мне казалось, что подошвы моих туфель горят.
— Я хочу сесть, — простонала я, когда мы вышли с выставки. — И есть…
— Сейчас возьмём такси и что-нибудь придумаем.
Таксистов здесь было много. Мы попросили отвезти нас в центр города и доковыляли
до ближайшего ресторана. Место было шикарное — в зале полумрак, свечи, нежная музыка
из колонок… Мы сели за дальний столик и попросили меню. И пока не принесли еду, не
разговаривали — каждый унёсся в свои мысли… А ещё, возможно, мы просто слишком
устали, чтобы разговаривать.
Только после того как нам принесли салаты и вино, Максим Петрович нарушил
молчание:
— Наташа, я всё забываю вас спросить… Наша Света замуж собирается?
— Что? — я удивилась. — Нет вроде… А почему вы спрашиваете?
— Видел, как она рассматривала неделю назад журнал со свадебными платьями, —
кажется, Громов немного смутился. — Подумал, вдруг собирается, сам спросить
постеснялся. А то надо было бы нам с вами ей подарок какой-нибудь приготовить.
— И в голову не берите, Максим Петрович, — я хмыкнула. — Света и «замуж» — это,
по-моему, вещи несовместимые… Просто ей тогда один хахаль предложение сделал, она мне
рассказывала, ну вот Света и задумалась на эту тему. В итоге она ему отказала, но это и
понятно, Светочка всё-таки девочка неглупая. Этого парня она не любит, зачем же за него
замуж выходить?
Да, слышал бы Максим Петрович её тогдашние умозаключения… Как она смотрелась в
зеркало, рассуждала о том, что ей «двадцать четыре года, уже старая», «он красивый и
богатый», «может, выйти замуж чисто в качестве эксперимента…» Но в итоге Светочка,
слава небесам, решила, что не хочет выходить замуж без любви.
— Наташа, — взгляд Громова был серьёзным, — а вы вообще верите в любовь?
Ого, какую тему он завёл. Но на этот вопрос я нашла ответ ещё в раннем детстве. И он,
по-моему, удивил Максима Петровича.
— Я не могу не верить.
Молчание. Я поймала на себе озадаченный взгляд Громова и улыбнулась.
— Я немного не понял…
— Максим Петрович… Я не могу не верить, потому что я видела любовь, я с ней
выросла. Мои родители… искренне любили друг друга всю жизнь. Их путь друг к другу был
долог и тернист, но в итоге они получили то, чего заслуживали — взаимную нежность,
доверие, уважение. Я с рождения, каждый день, видела доказательства того, что любовь есть
на свете, — я вздохнула. — Поэтому я не могу в неё не верить.
Некоторое время Громов молчал, задумчиво жуя салат. А я… погрузилась в
воспоминания.
Мне семь лет. У мамы проблемы на работе, и она лежит, грустная, на диване в комнате.
Папа садится с ней рядом, и молча, очень нежно, гладит её волосы и плечи.
«Лизхен, милая, — он всегда звал маму Лизхен, и в этом было что-то, восхищавшее
меня. Это прозвище всегда казалось мне похожим на сахар… — Всё образуется…»
Четыре года спустя. Мама отравилась на корпоративной вечеринке, её тошнило до трёх
ночи, а потом всё-таки вырвало. Я помню выражение лица папы, когда он помогал ей
придерживать тазик. Ему не было противно, а в глазах было сочувствие…
Мне четырнадцать. Я случайно вошла в комнату и застала родителей за нежным
поцелуем. Руки мамы лежали у папы на талии, а он держал её лицо в ладонях… И мне на
один краткий миг показалось, что они всего на пару лет старше меня самой…
— Наташа? — голос Громова вторгся в мои воспоминания. Я посмотрела на него,
пытаясь вытеснить образы мамы с папой.
— Ваши родители… они живы?
Горько усмехнувшись, я покачала головой.
— Нет, Максим Петрович, — мой голос был хриплым. — Они умерли три года назад.
Погибли в автокатастрофе.
Громов отложил вилку и нож и потянулся к моей руке. Его рукопожатие было крепким,
но нежным.
— Мне жаль, — тихо сказал он, сочувственно глядя на меня. — Теперь я понимаю,
почему вы такая.
— Какая? — спросила я тихо, боясь пошевелиться. Только бы руку не отпустил…
— Спящая красавица, — Громов улыбнулся. — Вы… слишком взрослая для своего
возраста. Слишком спокойная… самостоятельная. И очень, очень грустная.
В этот момент моё ледяное сердце обливалось кровавыми слезами. Никто и никогда,
кроме Ломова, не говорил со мной с таким сочувствием в голосе. Никто и никогда не гладил
так мои пальцы — в этом не было ничего пошлого, просто лёгкие касания. Но через мою
руку как будто что-то вливали… что-то очень хорошее, тёплое, любящее. Как будто ты упал,
разбил колёнку, и вдруг пришла мама и крепко обняла…
— Я хочу рассказать вам одну историю, чтобы вы понимали… — продолжил Громов, не
отпуская моей руки, и я была ему за это очень благодарна. — Чтобы вы понимали, как же
вам повезло. Такие родители, как у вас, даны далеко не каждому человеку. Многие дети
растут в семье без папы или мамы, или они постоянно друг с другом ссорятся.
— Мои же родители… Они сильно отличались от ваших. Мама была очень хорошей
женщиной, но слишком мягкой и доброй. А отец, наоборот, был жестоким человеком. И он
держал её в ежовых рукавицах. У мамы не было друзей или подруг, она не работала, всегда
сидела дома, потому что отец никуда её не отпускал. Он даже, — Громов вздохнул, — бил
её.
— За что? — возмутилась я.
— Из ревности. Мама была очень красивой женщиной, на неё заглядывались. Мы-то с
вами прекрасно понимаем, что никто не может быть застрахован от страстных взглядов и
приставаний. Вы же не виноваты в том, что на вас обратил внимание Томас Бриар… Но отец
этого не понимал. А может, и понимал, просто ему нравилось причинять маме боль.
Впервые на моих глазах он ударил её, когда мне было всего семь. Я кинулся на отца, но он
отшвырнул меня, и в тот день я поклялся, что когда-нибудь смогу побить его, — на лице у
Громова промелькнула горькая усмешка. — Мама записала меня на занятия по восточным
единоборствам. Вы всё удивлялись, почему я так легко и быстро отправил в нокаут вашего
несостоявшегося насильника… А я просто этим занимаюсь с семи лет, Наташа.
— И вы… — я сглотнула, — вы побили своего отца?
Несколько секунд Громов молчал. Я видела, как он сжал вторую руку — так, что
побелели костяшки пальцев.
— Мне было восемнадцать, я учился на первом курсе… Пришёл домой после института,
а тут отец орёт на маму. И когда он ударил её, я кинулся на него, всего несколькими ударами
я отправил его отдыхать у стеночки… Мы с мамой собрали вещи и ушли из дома. Почти год
жили у её брата, а потом он помог нам купить квартиру… Отец пытался вернуть нас
поначалу, но после разговора со мной передумал. И ещё через год он умер.
Схватив бокал с вином, Громов выпил его залпом и закашлялся.
— А ваша мама? Она… больше не вышла замуж?
— Какое там, — Максим Петрович хмыкнул, — она до конца жизни от мужиков
шарахалась, как от бубонной чумы. Не желала ни с кем разговаривать, кроме меня и брата,
даже слесарей и электриков посылала на три буквы. Мама очень помогла нам с женой, когда
родилась Анжелика, да и с Алисой тоже…
С женой… я вздрогнула и отняла у Громова свою руку. Он немного удивлённо
посмотрел на меня.
— Наташа, что с вами?
— Просто… немного жутко, — я даже почти не соврала. — Ваша мама уже умерла?
— Да, три года назад.
Громов смотрел на меня как-то странно. Словно понял, почему я отняла руку… но нет,
этого просто не может быть.
— Видите, Наташа… не каждому в жизни так повезло с родителями. А ваши были
прекрасными. Я понимаю, вы скучаете по ним. Но нужно жить дальше.
— Я и живу, — огрызнулась я, отодвигая пустую тарелку.
— Живёте, — и Громов, воспользовавшись случаем, снова взял мою руку. — Но вы
ничего не чувствуете, Наташа. Ваше сердце продолжает биться, но вы закрыли его от любых
привязанностей, потому что больше не хотите испытывать боль от потери любимых. Вы как
спящая красавица — да, вы живы, но… вы спите.
— И что? — я не понимала, к чему он клонит.
— Вам нужно проснуться.
Проснуться… если бы я ещё знала, как. Но вслух сказала иное.
— Зачем? — тихо спросила я. Громов, кажется, слегка удивился. — Зачем мне
просыпаться? Родители — это единственные люди, которые никогда бы меня не предали. Но
они ушли навсегда. Зачем мне просыпаться и открывать своё сердце кому-то ещё, постоянно
ожидая, что он либо уйдёт, либо предаст? Я не выдержу больше… лучше не привязываться,
не чувствовать, не любить…
Он смотрел на меня с такой нежностью и таким сочувствием… И меня внезапно начало
это бесить. Да и вообще, почему я тут рассуждаю о своей жизни со своим же начальником?
— Максим Петрович, — я попыталась улыбнуться, кажется, получилось кривовато. —
Пожалуйста, оставьте эту тему. Это моя жизнь, и я проживу её так, как мне хочется.
В последний раз сжав мои пальцы, Громов убрал руку. Жаль…
— Простите… я вас не обидела?
— Нет, Наташа, — он покачал головой. — Мне не на что обижаться.
Я вздохнула с облегчением.
— Есть только одна вещь, которую я хотел бы вам сказать. Вы… всегда можете
довериться мне. Я никогда вас не предам, обещаю.
Я посмотрела в серые глаза Громова и поняла, что верю ему.
Ночью мне снились родители. Мы вместе собирали землянику. Мне было всего десять,
впереди ещё половина школьных каникул, а дома меня ждала интересная книжка…
— Лизхен, Наташик, бегите сюда скорее! — кричал папа. — Здесь целая поляна!..
И мама, наклоняясь, срывала для меня землянику горстями. И я ела эти кисло-сладкие
ягоды, прижимаясь губами к её ладони.
Я проснулась со слезами на глазах… И в который раз пожалела, что не могла остаться в
своём сне навсегда.
Среда и четверг пролетели быстро. Вечер среды мы с Максимом Петровичем посвятили
покупкам сувениров. Было очень забавно смотреть, как он выбирает подарки для жены и
дочерей. И я сразу поняла, что Громов очень хорошо знает характеры своих близких. Судя по
подаркам, старшая дочь и жена действительно похожи друг на друга, а вот младшая… Не
представляю, как такие разные люди уживаются под одной крышей.
— А как Анжелика и Алиса общаются между собой? — спросила я у Громова, когда он
ходил из угла в угол в магазине с товарами из кожи.
— Нормально, — хмыкнул мой начальник. — Они и не дружат, и не ссорятся. Слишком
разные.
Странное чувство согрело меня изнутри… Если Анжелика похожа на жену, а Алиса —
на Максима Петровича… Получается, он с женой тоже — слишком разные?
Хоть это чувство и грело меня, я понимала, что оно нехорошее, и поэтому постаралась
отбросить ненужные мысли.
Вечером в четверг мы уже должны были улететь в Москву. Ушли с выставки в два часа,
поели, вернулись в отель, собрали вещи и отправились в аэропорт. Вылет был в шесть
вечера.
— Не жаль возвращаться? — улыбнулся мне Громов, когда мы входили в самолёт.
Что я могла сказать… С одной стороны, было немного жаль… Особенно когда я
понимала, что теперь не смогу столько времени проводить наедине с Максимом
Петровичем, болтая о пустяках. После возвращения в Москву почти все наши разговоры
будут о делах.
А с другой — я хотела домой. Я соскучилась по Алисе, по своему дивану, по Светочке…
— Немного, — в конце концов ответила я.
Через полчаса мы взлетели. А ещё через три часа я сошла с трапа и, вдохнув полной
грудью весенний московский воздух, поняла — я дома.
Но домой в полном смысле этого слова я приехала уже за полночь. Мы с Громовым
решили ехать в разных такси — он тоже торопился, и как ни не хотелось мне с ним
расставаться, всё-таки пришлось позволить погрузить себя в отдельное такси.
— Спасибо, Максим Петрович, — улыбнулась я ему на прощание, а потом, подумав,
добавила:
— Мне было очень хорошо с вами.
Он улыбнулся и, наклонившись, легко коснулся губами моей щеки.
— Мне с вами тоже, Наташа.
Пожал мою руку и закрыл дверь машины. Ничего лишнего…
Квартира встретила меня оглушающей тишиной. А затем…
— МЯЯ-УУУ!
И на меня откуда-то прыгнуло нечто серое и стремительное, чуть не сбив с ног. Я
почувствовала, как острые когти впиваются в плечо.
— Алиса, девочка моя хорошая!..
«Хорошая девочка», кажется, и вправду решила меня растерзать. В любом случае,
оторвать кошку от себя я не смогла: когти Алиса запустила очень глубоко… кажется, куртку
придётся выбрасывать. Ну и ладно.
И я, стянув сапоги, шагнула в комнату и повалилась на диван вместе с Алисой. «Фыр-
фыр-фыр», — урчала она мне на ухо.
— Я тоже очень скучала, Алис.
Я чуть не заплакала. Чёрт побери, в последнее время я стала чересчур
сентиментальной…
А на кухне меня ждала коробка конфет и красивая открытка, подписанная корявым
Аниным почерком:
«С возвращением, лягушка-путешественница!
Хотела купить тебе цветочек, но потом вспомнила, что ты у нас баба ненормальная и
цветы не любишь. Так что кушай конфетки, кушай и толстей, а то совсем отощала, позор!
Схватить не за что!
P.S. Позвони мне в пятницу — хочу увидеть тебя вечером в субботу. Отказы не
принимаются!»
Громко рассмеявшись, я открыла коробку с конфетами. Алиса сидела рядом, на стуле, и
смотрела на меня совершенно очумевшими от счастья зелёными глазами.
Тринькнул телефон. Дважды. Первая смс была от Антона.
«С возвращением, пчёлка! Завтра жди от меня письмо с красивыми фотками!»
А вторая… от Громова.
«За эти дни я привык желать вам спокойной ночи, Наташа. Так что добрых вам снов и
до понедельника!»
Несколько секунд я стояла, словно оцепенев, а затем, прижав телефон к груди, тихо
сказала:
— Господи, спасибо тебе за них.
Вечером в субботу Аня потащила меня в бар. Слава богу, её «друзей» там не было, зато к
нам примотались два парня, которые, кажется, очень хотели секса вчетвером. Аня очень
ловко их отбрила, но неприятные ощущения у меня остались — уж очень навязчиво один из
них трогал меня за место пониже спины.
— Не парься, слышь, — размахивая стаканом с коктейлем, успокоила меня подруга. —
Если париться о каждом придурке, который тебя лапает по причине своей озабоченности,
никаких нервов не хватит.
Но в целом вечер был хороший. Хотя такие вот вечера я могу терпеть только ради
Ани… всё-таки не очень я люблю кучу пьяных людей и громкую музыку. А, да, ещё и
табачный дым…
В понедельник я мчалась на работу с радостью. И я даже не могла понять, чему рада
больше… Тому, что увижу Светочку? Или Громова? Или я просто по работе соскучилась?
Света, кстати, меня чуть не задушила в объятиях, вопя на весь кабинет:
— Зотова вернулась!! Вот счастье-то!!
— Тише ты, фурия, — я тщетно пыталась её отпихнуть. — Ты мне сейчас все рёбра
переломаешь, и останется на рабочем месте только мой трупик…
Ухмыляясь, Светочка отпустила меня.
— Ну, как съездили? Как тебе Максим Петрович в более интимной обстановке? — и
она лукаво подмигнула.
— Интимной? — я подняла брови. — Ты имеешь в виду выставку?
Несколько секунд Светочка просто смотрела на меня, а затем вздохнула.
— То есть ты хочешь сказать, что у вас с ним ничего не было? — кажется, она была
разочарована.
— Нет, — я рассмеялась. — Ты чего, Свет, он ведь женат!
— Как будто это хоть кому-то мешает…
— Мне мешает…
— Ладно, с тобой всё ясно, — она опять вздохнула. — А у нас тут, между прочим,
новый директор по маркетингу! В пятницу заявился на работу.
— М-м, — я загрузила электронную почту и чуть не заплакала от количества
присланных за неделю писем. — Ну и как он, хоть лучше, чем Крутова?
— Да кто его там разберёт, я его только в коридоре видела. Но отдел инноваций он уже
расформировал. Такой красавчик, Наташ!
— Кто?
— Да директор по маркетингу этот! Блондин, а глаза большие, карие… И тело такое…
Просто конфетка!
Я иронично посмотрела на Светочку.
— Намечаешь себе очередную жертву? Ты смотри, интрижка с директором по
маркетингу может стоить тебе рабочего места.
Она отмахнулась.
— Нет, я пока другого охмуряю.
Я с подозрением посмотрела на подругу.
— Не переживай, это не Громов, — и Светочка подмигнула мне. Я, слегка обалдев,
собиралась что-то ответить, но тут из кабинета выскочил сам Максим Петрович.
— Доброе утро, — он кивнул мне и Свете. — Наташа, только что звонил Королёв, он
вызывает нас с вами к себе прямо сейчас.
Я поднялась с места и поспешила к генеральному. Интересно, зачем мы ему
понадобились в понедельник, с утра пораньше?..
— Как пришлись подарки вашим дочкам? — спросила я у Громова, пока мы топали к
Королёву.
— Отлично, — он улыбнулся. — Правда, Лика придиралась, но она всегда так. Алиса
же прыгала от радости. Особенно ей, конечно, книжки понравились, хоть они и на
английском.
Мы вошли в приёмную генерального. Катя радостно улыбнулась, кивнула нам обоим и
сказала:
— Входите, Сергей Борисович ждёт.
Но в кабинете нас ждал не только Королёв. Рядом с ним стоял ещё один мужчина.
Довольно молодой, лет 27–28, высокий и мускулистый, светлые волосы, большие карие
глаза… И тут я его узнала!
Сегодня утром, когда я уже была возле проходной издательства, этот человек
перегородил мне путь и, улыбаясь (он, видимо, считал эту улыбку сексуальной), сказал:
— Девушка, какие у вас планы на сегодняшний вечер? Вы просто покорили меня своей
красотой, и я хотел бы пригласить вас в ресторан.
Я удивлённо посмотрела на него и ответила:
— Нет, спасибо, я обойдусь.
Попыталась пройти мимо, но этот нахал схватил меня за руку.
— Ну пожалуйста!.. Вы так прекрасны! Я не отпущу вас, пока вы не ответите мне
согласием!..
От пафосности его речей меня покоробило.
— Если вы меня не отпустите, — холодно ответила я, выворачивая руку, — я громко
закричу. Тут рядом сплошные офисы, охранников много, и по вашу душу найдутся.
После этого он меня всё-таки отпустил, но выглядел при этом так, как будто больше
всего на свете мечтает задушить. И вот — теперь этот бабник стоит рядом с Королёвым и
мило улыбается!
Впрочем, улыбка его померкла, когда он увидел меня.
— Максим Петрович, — услышала я голос генерального, — Наталья Владимировна,
знакомьтесь, это Алексей Михайлович Молотов, наш новый директор по маркетингу.
Капец! Почему же мне так не везёт…
— Я с Алексеем знаком, — сказал Громов, пожимая руку нашему новому директору. —
Некоторое время назад работали вместе в «Ямбе».
Молотов кивнул и протянул руку мне. Ладно, сделаю вид, что я его не узнала.
— Очень приятно, — сказала я, вежливо улыбнувшись.
И второй раз — капец! Он мою руку не просто пожал — он её поцеловал! И при этом
так смотрел на меня своими глубокими карими глазами, что впору было ложиться и бить
ногами об пол от восторга.
Но никакого восторга я не испытывала. Осторожно высвободив свои пальцы, я с трудом
удержалась, чтобы не вытереть их о юбку.
— Максим Петрович — наш главный редактор, а Наталья Владимировна — его
заместитель, — продолжал Королёв. Я была не уверена, что Молотов его слышит — он
просто сверлил меня глазами. И я была уверена, что Громов это заметил — он переводил
удивлённый взгляд с него на меня.
— Алексей Михайлович, — не снимая с лица вежливой улыбки, сказала я, — вы во мне
дыру протрёте.
Кажется, это его встряхнуло.
— Прошу прощения. Вы похожи на одну мою знакомую…
— Сергей Борисович, — мне это надоело, и я повернулась к Королёву, — прошу
прощения, я сегодня первый день после выставки… Мы с Максимом Петровичем хотели бы
узнать, когда и кому мы должны доложить о результатах переговоров.
— Есть несколько принципиальных моментов, — перехватил инициативу Громов. — И
чем скорее мы это обсудим, тем лучше.
— Хорошо, — Королёв немного раздражённо кивнул. — Тогда самое важное давайте
обсудим прямо сейчас, а по остальному пройдёмся на совещаниях. В том числе завтра, на
новинках.
Я еле сдержала горестный стон. Чувствую, завтрашнее совещание продлится до ночи…
Мы сели за стол и Громов принялся рассказывать генеральному о наших успехах.
Особенно Королёва впечатлил договор с Бриаром.
— Да ты что! — воскликнул генеральный. — Я даже как-то не ожидал… Обычно Томас
никогда не изменяет своим принципам и не отказывается от предварительных
договорённостей. Я думал, это безнадёжное дело…
— Подписание договора — полностью заслуга Натальи Владимировны, — сказал
Громов с гордостью в голосе, безумно напоминая мне в этот момент Михаила Юрьевича.
— И как вы это сделали? — поинтересовался Королёв.
— Ловкость рук и никакого мошенничества, — я пожала плечами. — Просто он
показался мне типичным дельцом, вот я и рассказала о преимуществах договора с нами.
Принципы принципами, но кто же отказывается от таких условий?
Примерно час мы сидели у Королёва, и за это время новоиспечённый директор по
маркетингу меня удивил. В том, что он бабник, я ни капли не сомневалась, но и
специалистом Молотов был прекрасным — в этом я убедилась. Великолепное знание рынка,
ни одного лишнего слова, полная концентрация во время совещания. За это я простила ему
утренний инцидент. И даже была готова простить его плотоядные взгляды на мою грудь,
когда мы выходили из кабинета.
— Наташа, я предупреждаю вас, — тихо сказал Громов, когда мы уже шли по коридору
редакции. — Я неплохо знаю Алексея, он не пропускает ни одной юбки.
— Не волнуйтесь, Максим Петрович, — я ухмыльнулась. — Моей юбки ему не видать,
как своих ушей. И потом, он по крайней мере хороший специалист.
— Да, этого у Молотова не отнять. Но тем не менее…
— Максим Петрович, если я буду переживать из-за всех бабников на свете, никаких
нервов не хватит. И вы тоже — не переживайте, — я посмотрела на Громова и,
улыбнувшись, добавила: — Вашей спящей красавице не нужны принцы.
Под его взглядом я почувствовала, что начинаю таять, как мороженое. А уж когда он
посмотрел на мои губы… Я с трудом осознавала тот факт, что мы стоим сейчас в коридоре
перед дверью в наш со Светочкой кабинет, и нас может увидеть кто угодно…
И вдруг Громов начал наклоняться к моим губам. Я была не в силах сказать что-либо,
только продолжала смотреть в его ласковые серые глаза, которые всё приближались…
Но вместо того, чтобы поцеловать меня, Максим Петрович поднёс свои губы к моему
уху и прошептал:
— А Молотов и не принц. Он кобель.
Я засмеялась. И над словами Громова, и над своей глупостью. Ну как я могла подумать,
что он собирается меня поцеловать?
Иногда я солидарна со Светочкой — я всё-таки страшная дура.
14
Это был жуткий день. Я не разгребла даже половины дел к концу дня и поэтому
задержалась на работе допоздна. Светочка убежала ровно в шесть на очередное свидание,
Громов простился со мной полседьмого, а я всё сидела за компьютером…
Мне не хотелось домой. Почему-то не хотелось читать очередное послание Антона, не
хотелось сверлить глазами потолок, лежа на диване… Мне хотелось просто моргнуть — и
переместиться в следующий день, оказавшись сразу на рабочем месте. Только здесь я
чувствовала себя важной и нужной, только здесь моё существование, в котором я искренне
сомневалась после смерти родителей, приобретало некоторый смысл… И я разгребала дела
с остервенением, с отчаянной безнадёжностью.
После гибели родителей я боялась одиночества. А оно неизменно приходило… каждый
день, даже не стучась, приходило и захватывало всё моё существо. И я принимала это
чувство и отдавалась ему полностью, зная, что заслужила это наказание.
Глупы те люди, что мечтают об одиночестве и называют его свободой. Одиночество —
это наказание для тех, кто не ценит любовь.
И сколько бы я ни притворялась теперь любящей дочерью, я никогда не ценила свет
любви, исходящий от моих родителей.
Размышляя о них, я встала и подошла к шкафу с документами, открыла створки и
принялась искать нужную папку… Я и не заметила, как открылась дверь и вошёл человек,
которого я меньше всего хотела сейчас видеть.
— Не ожидал, что вы всё ещё здесь, Наталья Владимировна, — я вздрогнула от
неожиданности, услышав его голос. — Ведь уже почти полдевятого.
Я обернулась к говорившему. Это был Молотов. Он стоял в дверях, скрестив руки на
груди, и смотрел на меня со странной насмешливой улыбкой.
— Я тоже не ожидала, что здесь есть ещё кто-то, кроме меня и охранников, — я
постаралась вежливо улыбнуться и вернулась на своё рабочее место.
— Почему же? — Молотов продолжал стоять на месте и смотреть на меня.
— У нас не оплачиваются сверхурочные.
— Что же вы тогда здесь делаете? — несколько шагов вперёд, и Молотов вновь
остановился.
— Работаю, — и я перевела взгляд на документы, этим давая понять, что он мне
мешает. Но Алексей Михайлович то ли не понимал намёков, то ли ему было откровенно
плевать на то, что я не желаю его ни видеть, ни слышать.
— За сегодняшний день, — он заговорил так громко, что я была вынуждена поднять
глаза, — я столько всего интересного о вас узнал, Наталья Владимировна.
— Прошу вас, Алексей Михайлович, покиньте мой кабинет, — я вздохнула. — Я ещё раз
повторяю — я работаю. Мне не до разговоров сейчас. И мне совершенно не интересно, что
вам обо мне наговорили.
Когда Молотов опять заговорил, я почему-то подумала, что этот мужчина — полная
противоположность Максиму Петровичу. И если Громов вызывал моё восхищение, то этот…
раздражал.
— Наталья Владимировна, я понимаю ваше желание выставить меня отсюда, но это не в
моих интересах, — он усмехнулся.
— Ну и что тогда в ваших интересах? — я уже не скрывала своё раздражение.
— Чтобы мы ушли отсюда вместе и направились в ресторан.
Несколько секунд я молчала, смотря на Молотова. Как он меня бесил этой своей
самодовольной ухмылкой, скрещенными на груди руками, насмешливым взглядом…
Вздохнув, я постаралась успокоиться и тихо, но твёрдо ответила:
— Катитесь колбаской!
Он, кажется, удивился. Я продолжила:
— Да, прямо сейчас! Разворачивайтесь к двери и катитесь отсюда колбаской! Считаю
до трёх, и если вы этого не сделайте, я брошу в вас её, — я взяла со стола тяжёлую статуэтку,
которую Ломову подарили четыре года назад, а он её сплавил нам со Светочкой за
ненадобностью. Вот и пригодилась!
И тут Молотов меня удивил. Он поднял руки и, рассмеявшись, сказал:
— Стойте, Наталья Владимировна! Пощадите меня! Позвольте объяснить…
— У вас тридцать секунд! — я старательно целилась ему в голову.
— Я хотел извиниться за то, что случилось утром! Мне очень жаль! И… вы мне правда
нравитесь! Ну что я такого сделал-то? Вы тут сидите, во всём издательстве никого не
осталось, кроме нас… Я тоже весь день дела разгребал, полчаса назад решил домой пойти, и
когда уже проходил пост охранников, один из них сказал: «Опять наша снежная королева
допоздна сидит». А я уже знаю, что вас тут так называют! Вот я и решил… Ну простите, а?
Всё это Молотов не просто сказал, он это выстрелил пулемётной очередью, я еле
поспевала за ходом его мыслей. Но статуэтку всё же решила опустить.
— Хорошо, прощаю. Только выйдите из моего кабинета и закройте дверь… снаружи.
По-хорошему прошу.
Молотов выглядел расстроенным.
— В ресторан сегодня не пойдём?
— Нет.
— А завтра?
Я вздохнула.
— Хорошо, если я обещаю, что пойду с вами в ресторан на этой неделе, вы покинете
мой кабинет?!
На лице Молотова появилась счастливая торжествующая улыбка, которая меня немного
взбесила. Но я не успела ничего сказать — он кивнул и, сказав: «До свидания!», поспешил
скрыться за дверью.
Вот гад, а? Всё-таки добился того, за чем приходил! Но думать о Молотове мне было
некогда — я опять погрузилась в увлекательный мир издательского дела…
Ушла я почти в десять. Охранники на посту уже вовсю клевали носом.
Утром, минуя проходную, я услышала насмешливый голос Петра, начальника охраны:
— Ну вы даёте, Наталья Владимировна! Последняя ушли вчера, почти первая пришли
сегодня!
— Что значит — почти? — я улыбнулась.
— Да появился тут у вас конкурент, — Пётр хмыкнул. — Алексей Молотов, знаете
такого?
Я вздохнула. Ещё бы мне не знать…
На рабочем месте меня ждал сюрприз. На столе лежала алая роза, к ней лентой была
прикручена записка. Уняв подступившую тошноту, я быстрым движением оборвала ленту и
развернула записку.
«Сегодня вечером жду Вас ровно в шесть возле проходной. А. М.»
Вздохнув, я разорвала записку и бросила клочки в мусорное ведро. Затем, взяв розу, я
сломала её пополам и отправила туда же. Винить Молотова в испорченном настроении я не
могла — он ведь не знал, что я «ненормальная баба» и цветы не люблю.
Этот вторник… он был испытанием для моих нервов. Да и не только нервов.
Совещание, длившееся почти пять часов, под конец которого я с трудом держалась на
ногах… В этот раз Громов помогал мне его проводить, но всё равно, так как он работал пока
меньше месяца, я была вынуждена постоянно вмешиваться в его монологи и контролировать
ход совещания. И к концу этого ада я подумала, что уж лучше бы я сама его проводила…
может, так было бы быстрее.
А Молотов удивлял своей компетентностью. Впрочем, он сам, кажется, был под
впечатлением от меня. А больше всего меня поразил Королёв, который смотрел на меня с
некоторой долей… гордости. И такого взгляда я у него никогда не видела раньше.
Про предстоящее «свидание» с Молотовым я никому не сказала, даже Светочке. Боже
упаси! Не нужно давать нашим змеям повод в очередной раз почесать языками. И хотя я
была уверена, что подруга никому ничего не скажет, я понимала, что она в любом случае
засыплет меня вопросами. И отвечать на них у меня не было никакого желания.
Я дождалась, пока Света убежит домой ровно в шесть, нацепила свое пальто и,
попрощавшись по телефону с Громовым, спустилась вниз.
Увидев меня, Молотов просиял.
— Я уж думал, мне придётся выковыривать вас с рабочего места…
— Умоляю, — я говорила еле слышно, — никто не должен догадаться, что мы уходим
вместе. Иначе завтра такое начнётся… кто, с кем, когда и в каком углу…
— А что, я не против, — он ухмыльнулся.
— Зато я — против, — отрезала я и, пройдя мимо, миновала проходную, вышла наружу
и поспешила прочь от издательства.
— Стойте, — услышала я сзади тихий голос Молотова. — Поворачивайте направо…
теперь налево… Вот и моя машина. Никого нет рядом, садитесь, никто не увидит.
Я быстро юркнула на переднее сиденье и слегка пригнулась.
Он сел рядом, как-то странно улыбаясь, завёл мотор и выехал со стоянки. Когда мы уже
находились в потоке машин, двигавшихся к центру Москвы, я расслабилась и выпрямилась в
кресле.
— Какая ты смешная, — услышала я тихий голос Молотова и посмотрела на него. Он
продолжал как-то странно улыбаться.
— Не припомню, чтобы мы переходили на «ты».
— Да ладно тебе! — он рассмеялся. — Я всего на четыре года старше тебя, да и мы
сейчас не на работе. Так что можешь звать меня Алексеем, ну или Лёшей, как больше
нравится.
— Хорошо, — буркнула я.
— Ты меня сегодня на совещании просто поразила.
— Чем же?
— Ну… ты сильная женщина, Наташа. Такие совещания, да ещё и в присутствии всех
директоров и генерального — это очень сложно. А ты… так легко говоришь, не напрягаясь,
не смущаясь… В общем, я восхищен, — он бросил на меня мимолётный взгляд. Как ни
странно, но было приятно.
— Спасибо большое. И ещё… я хотела попросить… — я выдохнула, — тебя.
Пожалуйста, никогда не дари мне цветов.
Молотов явно удивился.
— Почему?
— Я не люблю цветы. Не вникай, просто не дари, и всё.
Он помолчал, а затем резко спросил:
— У тебя кто-то есть? Мужчина?
Интересный вывод из просьбы не дарить цветы. И ещё мне почему-то очень хотелось
ответить: «Нет, блин, женщина!»
— Мне кажется, мы с тобой недостаточно близки для того, чтобы ты задавал мне
подобные вопросы, — ответила я ледяным голосом.
Некоторое время мы молчали, а затем Молотов вдруг сказал:
— Тогда расскажи о себе, пожалуйста.
Я улыбнулась.
— Сначала ты расскажи, что тебе там наговорили про меня в коллективе.
— О, — он тоже улыбнулся, — значит, тебе всё-таки это интересно?
— Немного, — я кивнула. — Должна же я знать, что обо мне болтают. Хотя… я
представляю, о чём шла речь.
— Ну… тебя уважают, Наташа. Даже очень. А ещё говорят, что ты просто фурия, когда
злишься, — он усмехнулся. — Хотел бы я на это посмотреть! Ещё рассказывали, что тебе
предлагали должность директора по маркетингу, но ты отказалась. И про попытку
изнасилования тоже поведали… Гадина эта Марина Ивановна, вот что.
— Кто ж спорит.
— Называли тебя снежной королевой и Медузой Горгоной. Хотя на последнюю ты не
очень похожа… Разве что волосы…
Заметив его восхищённый взгляд, я с трудом удержалась от насмешки типа: «Не смотри,
а то в камень обращу».
— А ещё говорят, что ты была любовницей прошлого главного редактора, —
восхищённый взгляд поменялся на оценивающий. Я вздохнула.
— Да уж, старые сплетни всё так же цветут и пахнут, когда новых не дают…
— Поэтому ты так старалась, чтобы никто не понял, что мы уехали вместе?
Я кивнула.
— Ну а… Это просто слухи или… дыма без огня не бывает?
— Потом расскажу, — я улыбнулась. Тут Молотов затормозил возле небольшого здания
с массивной дверью, вышел, подошёл с моей стороны и помог мне выбраться из машины.
В ресторане его явно знали. Нам тут же выделили столик в отдельной маленькой
комнатке и сразу же, даже до подачи меню, поставили на стол бутылку холодного
шампанского.
— Ты, видимо, сюда часто девушек водишь, — усмехнулась я, когда нам принесли
меню. Взглянув на цены, я с трудом удержалась от желания присвистнуть.
— Это ресторан моего отца, — Алексей откинулся на диванные подушки, окружавшие
нас в большом изобилии. — Так что ответ на твой вопрос — да, я сюда часто вожу девушек.
В этом я не сомневалась. Только не понимала, почему он так странно меня
разглядывает, словно пытается что-то отыскать в моём лице.
— Тогда посоветуй, что здесь самое вкусное, — я попыталась переключить его
внимание на меню.
Но Молотов не желал переключаться. Он наклонился и прошептал:
— Самое вкусное здесь — это ты.
Я прищурилась, отложила меню и холодно сказала:
— Ещё один подобный намёк — и я уйду.
К моему удивлению, он расхохотался.
— Да уж, теперь я вижу, что тебя справедливо называют снежной королевой. Ни
упоминания о других девушках, ни страстный комплимент — ничем тебя из себя не
выведешь!
— Ты меня вчера из себя вывел, — я улыбнулась и вернулась к изучению меню. —
Когда я почти швырнула в тебя эту бедную статуэтку.
Как ни странно, но вечер прошёл очень хорошо. Больше Алексей не пытался вывести
меня из себя своими дурацкими «комплиментами», мы просто разговаривали — о книгах, о
его детстве, которое оказалось очень насыщенным, о любимых фильмах и музыке.
У Молотова было такое детство, которое многие родители желают своим детям. Я сразу
поняла, что он вырос в обеспеченной семье, но не представляла, что настолько. Учёба за
границей, собственный дом на побережье Италии… Да уж, завидный жених. Почти принц.
И почему-то вспомнились слова Громова: «Он не принц. Он кобель».
Но я была вынуждена признать — мне было с этим кобелём интересно. И я практически
не заметила, как пролетел вечер и Молотов, расплатившись по счёту (я боялась представить
сумму в чеке), повёз меня домой.
Прохладный воздух врывался в полуоткрытое окно машины, я смотрела на мелькавшие
улицы, дома, деревья, людей… Почему-то мне было очень хорошо. Я не ожидала от похода в
ресторан с Молотовым ничего подобного, но тем не менее… Всё оказалось не так уж и
страшно. Быть может, прав Громов, и мне пора наконец проснуться? И не отталкивать всех,
кто тянется ко мне?
Я и не заметила, как машина притормозила рядом с моим домом. Алексей, улыбаясь,
спросил, глядя на меня:
— Ты как, сама поднимешься? Нет в твоём подъезде опасных маньяков, которые
подстерегают тебя в тёмном углу?
Я рассмеялась.
— Надеюсь, что нет, так что доберусь сама. Спасибо за вечер, Лёша, было очень
хорошо.
Это был первый раз, когда я назвала его Лёшей, и Молотов явно обрадовался. Кивнув, он
тихо сказал:
— Мне тоже, — а затем придвинулся ко мне ближе, привлёк к себе и поцеловал.
Поцелуй длился всего несколько секунд, а затем он сам — сам! — отстранился и, по-
прежнему улыбаясь, прошептал:
— До завтра.
Но идти к себе я не торопилась. Я чувствовала… любопытство.
— Почему ты так быстро отпустил меня?
Молотов удивился.
— А ты против? Могу продолжить… — он потянулся ко мне.
— Нет! — я чуть ли не подпрыгнула в кресле. Алексей рассмеялся.
— Вот именно поэтому и отпустил. Не мог не поцеловать, уж слишком ты мне
нравишься, Наташ. А отпустил, потому что понимал, что у меня есть всего пара секунд до
превращения тебя в разъярённую фурию.
Я кивнула. Надо же, какой умный. Но я хотела проверить кое-что ещё…
Я потянулась к Молотову сама. И прежде, чем закрыть глаза, прикоснувшись к его
губам, я успела увидеть полный удивления взгляд.
А потом я почувствовала его руки на своей талии, потом они гладили спину, потом
щёки… На секунду оторвавшись от меня, Молотов прошептал:
— Что же ты делаешь, дурында… — а потом продолжил меня целовать. А я закрыла
глаза, пытаясь почувствовать… хоть что-то! Хоть малейшее тепло в груди, хоть капельку…
Но единственное, что я чувствовала и осознавала, — это последовательность действий
Молотова. Вот он зажал меня между собой и сиденьем машины, руками лихорадочно
хватаясь за все выступающие части моего тела, а затем переметнулся с моих губ на шею,
покрывая её лихорадочными поцелуями.
— Лёша, — тихо позвала я, — остановись, пожалуйста.
К моему удивлению, он послушался сразу, отодвинулся, тяжело дыша и глядя на меня
помутневшими глазами.
— Ты… это… зачем сделала?
Я грустно улыбнулась.
— Прости, если обидела.
— О нет, обидой это не назовёшь, — он усмехнулся. — Но я всё равно не понимаю —
зачем?
Что же ответить…
— Тебе не понравилось? — я попыталась тянуть время.
— Издеваешься? Конечно, понравилось, я бы с удовольствием этим всю ночь с тобой
занимался, но ты ведь не хочешь, да?
— Да, — призналась я.
— Тогда зачем?
— Мне… — я нашла наконец нужный ответ, — хочется захотеть. Хочется перестать
быть снежной королевой.
Удивлённый взгляд, затем торжествующая улыбка. Интересно, чему это он так
обрадовался?
— Ладно, — Молотов улыбнулся и взял меня за руку. — Я понял.
— Ты никому не расскажешь? — спросила я с беспокойством.
— Нет, не расскажу, — однако, странное у него выражение лица. — Обещаю. А ты
завтра пойдёшь со мной гулять после работы? Хорошая погода вроде будет.
Я кивнула и, простившись, вышла наконец из машины.
Я сказала Лёше неправду, и это немного мучило меня. Я вовсе не собиралась ничего и
никого хотеть… Мне просто было интересно, будет ли это так же, как с Антоном. То есть —
никак.
Видимо, это «никак» стало моим проклятьем. Потому что я действительно ничего не
чувствовала. Просто я решила последовать совету Громова и… попробовать проснуться. И
мне казалось, что Молотов для этого дела — идеальный вариант. По крайней мере, после
сегодняшнего похода в ресторан я была в этом совершенно уверена. Так интересно мне было
только с Громовым. Ну и с Антоном. Но Громов — мой начальник, а Антон… слишком
далеко сейчас.
Главное — не допустить, чтобы в издательстве стало известно о моих встречах с
директором по маркетингу. Впрочем, даже если станет… Моей репутации уже ничего не
может повредить.
На следующий день, когда я стала собираться домой в шесть вечера, Светочка
посмотрела на меня оценивающим взглядом и заметила:
— Слушай, Зотова, у тебя кто-то появился?
— Может быть, — я рассмеялась.
— Так-так, — она положила свою очаровательную головку на кулачок. — Я чего-то не
знаю?
— Это утверждение не лишено смысла, — я усмехнулась. — Никто не может знать всё,
в том числе и ты.
— Ну, Наташ! Мне же любопытно!
— Мне тоже, — я уже еле сдерживалась, чтобы не заржать в голос.
— Не, ну я так не играю, — Светочка надулась. И тогда я подошла к ней и, взяв за руку,
сказала:
— Я тебе расскажу, но чуть позже, хорошо? Не сердись.
— Ладно уж, — она смерила меня подозрительным взглядом. — Беги к своему хахалю.
С «хахалем» мы договорились встретиться за воротами автостоянки издательства, на
всякий случай, чтобы никто не заметил. И, вскочив в подъезжающую машину, я спросила:
— Куда мы сегодня направимся?
— Давно не гулял по центру, — лениво ответил Молотов. — Сейчас поставлю где-
нибудь свою машину, и отправимся в путь.
Я удовлетворённо хмыкнула. Я тоже очень давно не гуляла по центру. Хотя не могу
сказать, что люблю такие прогулки — мне больше нравится лес или парк, но иногда нужно
разнообразие…
В воздухе уже пахло весной. Немного, едва ощутимо, но тем не менее… Я с
наслаждением вздохнула, выбираясь из машины. Алексей удивлённо на меня посмотрел.
— Ты чего?
— Весной пахнет, — ответила я, улыбнувшись. — Чувствуешь?
Он тоже улыбнулся и, приобняв меня за талию, чмокнул в нос.
— Ты такая смешная.
Я мягко высвободилась из его объятий и поинтересовалась:
— Куда пойдём?
Эта встреча понравилась мне даже больше предыдущей. Кроме самого первого объятия
Алексей больше не позволил себе ничего — мы просто гуляли, болтая о разных вещах и
разглядывая витрины магазинов. К моему удивлению, Молотов ничего не предпринял и в
машине, хотя я была готова к обороне. И мне это очень понравилось.
Мы встречались каждый вечер после работы. Я осторожно подходила к его машине,
садилась внутрь, и мы мчались в центр города, где либо шли в кафе или ресторан, либо
гуляли, либо ходили в кино. Алексей действительно больше не предпринимал попыток
сближения, но комплименты расточал на раз-два. Видимо, надеялся, что я растаю. Но не на
ту напал — снежные королевы от комплиментов не тают!
В субботу и воскресенье я с Молотовым встречаться отказалась. Он названивал все
выходные, но я отвечала односложно — занята. Причина была банальна — в субботу я весь
день убиралась и ходила в магазин, а в воскресенье виделась с Аней и строчила письмо
Антону. Я чувствовала себя виноватой, ведь почти всю неделю я не написала толком ни
строчки — после свиданий с Молотовым возвращалась очень поздно.
Я не ждала от этих «отношений» ровным счётом ничего. Мне просто хотелось
попробовать повстречаться с кем-то, ответить на ухаживания (в разумных пределах),
отвлечься от самой себя и своих мыслей. И с Молотовым у меня это получалось.
В понедельник он ждал меня у проходной. Увидев, радостно улыбнулся, подбежал и,
взяв за руку, страстно поцеловал в губы.
Я задохнулась от возмущения. Перед проходной! Да наверняка кто-нибудь заметит!
Почувствовав, что я уже бьюсь раненой птицей о его грудь, Алексей наконец отпустил
меня.
— Прости, — судя по его ухмылке, стыдно ему не было. — Просто соскучился ужасно
за выходные.
А я, холодея, осознала, что боковым зрением вижу застывшую немым изваянием
Светочку. Видимо, она всеми силами пыталась переварить только что увиденную сцену,
потому что такого глупого выражения лица я у неё не видела никогда.
— Сделаешь так ещё раз — четвертую, — мрачно произнесла я, косясь на Свету.
— Да ладно тебе, — Молотов ухмыльнулся ещё шире. — Никто же не видит.
— Если ты никого не видишь, то это ещё не значит, что никто не видит тебя! —
глубокомысленно изрекла я, отвернулась от Алексея и решительным шагом направилась к
Светочке.
— Пойдём, — ласково произнесла я, беря её за руку. — Пошли, Свет.
Мы втроём миновали проходную и сонных охранников, после этого Молотов
ретировался. А Светочка, когда он исчез, с надеждой в голосе вопросила:
— Мне привиделось? Наташ, скажи честно, это был глюк? Мираж, так сказать?
— Если бы, — я усмехнулась.
Несколько секунд подруга молчала, уставившись на меня растерянным взглядом.
— Слушай, ну я же не в жисть не поверю, что ты стала крутить шашни с директором по
маркетингу…
— Сама в шоке!
Я усмехнулась ещё шире. Мы дошли до нашего кабинета, открыли дверь и ввалились
внутрь. Светочка моментально села за стол и, закрыв руками голову, простонала:
— У меня сейчас мозг взорвётся.
Я сжалилась над ней. Подошла, взяла за ладошку, заставила поднять подбородок и
посмотреть мне в глаза.
— Светочка, милая, ничего страшного не случилось, так ведь? Никто не умер и гром не
грянул. Просто Молотов так настойчиво за мной ухаживал, я поначалу сопротивлялась, а
потом подумала — какого черта? Почему бы и нет, а? Почему другим можно, а мне нельзя?
— Ну, — Светочка вымученно улыбнулась, — потому что ты не такая, как остальные.
Ты… благородная и честная. И я не могу себе представить, что ты с этим кобелем… в
постели! По доброй воле!
Я даже обиделась.
— Н-да. Свет, ты извини, конечно, но я с ним не сплю и спать не собираюсь. Как
поймёт это — сам бросит. А пока… Он интересный человек, подруга, хоть и бабник.
— А ты уверена, что сможешь устоять? — кажется, Светочке полегчало от моего
признания. И теперь в её глазах я увидела огонёк любопытства.
— Абсолютно. Если не устою, обещаю тебе, что приду на работу в балетной пачке.
Договорились?
Света расхохоталась и кивнула. В том, что мне никогда не придётся приходить на
работу в балетной пачке, я была уверена — всё-таки Молотов не Антон, ему я уступать не
намерена.
На этой неделе Алексей меня удивил. Во время встреч он себе ничего не позволял, но
вот в машине перед моим домом его действия становились всё менее двусмысленными. Из-
за него я перестала надевать юбки — незачем облегчать противнику жизнь.
В пятницу от его напора я чуть не задохнулась. Нет, не так — я чуть не превратилась в
лепёшку между ним и сиденьем машины. Я не могла даже отвернуть голову и сказать
несколько слов, чтобы прекратить эту пытку. Наверное, если бы я была обычной девушкой,
то уже бы превратилась в кисель от его поцелуев и ласк, но… увы! У меня не было никаких
желаний, кроме как отдышаться.
— Ну перестань упрямиться, милая, — видимо, расценив мою неподвижность как
«доход до кондиции», наконец оторвался от моих губ Молотов.
Набрав воздуха в лёгкие, я рявкнула:
— Слазь с меня!
Его физиономия меня рассмешила своей озадаченной вытянутостью.
— Чего это? — спросил Алексей очень обиженно. — Зачем?
Ну вот, кто со мной ведётся, все начинают страдать чрезмерным задаванием вопроса
«зачем».
— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — угрожающим тоном произнесла я, сузив
глаза.
Кажется, понял наконец. Отодвинулся. И смотрит ещё так обиженно, как будто я только
что из-под носа у него тарелку с борщом вырвала!
Я спокойно выпрямилась, поправила прическу, выровняла дыхание. Так, теперь главное
— не убить Молотова. От его напора у меня даже заболели ещё не до конца прошедшие
синяки.
— Наташ, — он не выдержал первым. — Ну чего ты так, а? Ты мне нравишься, я тебе
нравлюсь… Зачем ты так со мной?
— А ты слова «нет» не понимаешь, да? — я сложила руки на груди и холодно
посмотрела на Алексея. — Может, мне на каком другом языке повторить, кроме русского? Я
тебе ещё в понедельник сказала, что не буду с тобой спать!
— Но почему?!
О боги, скажите мне, отчего, когда девушка спит со всеми, вопросов не возникает, зато
появляется мнение о её распущенности. Но вот когда девушка отказывает… начинаются
бесконечные «почему» и «я что, тебе не нравлюсь?»
— Скажи-ка мне, Молотов, — Алексей понял, что я в ярости, потому что начала
называть его по фамилии, — ты спишь со всеми девушками, которые тебе нравятся?
— Э-э-э, — протянул он и настороженно на меня посмотрел. — Ну, вообще да… Но
только с теми, кто нравится больше всего!
Я хмыкнула. Ну да, второй Антон. Какой ещё он мог ответить?
— Так вот, Молотов, — я тряхнула волосами и с изумлением заметила, как он
проследил за моим жестом с нескрываемым восхищением, — я — другой человек. Мне
нравятся многие, многим нравлюсь я. Если я буду спать с каждым, то через месяц
превращусь в обыкновенную шлюху. Понимаешь?
— Да, — Алексей кивнул, переведя взгляд с моих волос на вырез кофточки. Легче
разговаривать со стеной, толку больше будет.
— Ну и чего ты тогда талдычишь свои «почему?» — фыркнула я. — Разве непонятно,
что я буду спать только с тем, кто будет мне больше, чем нравиться?!
О! Кажется, допёрло. Взгляд более осмысленный стал. Но какой-то… странный, что ли.
Как будто я только что на его глазах решила сложную задачку, над которой он бился больше
месяца.
— Наташ, — сказал Алексей тихо и, придвинувшись ближе, взял меня за руку. — А если
я скажу, что ты мне больше, чем нравишься? Если я скажу, что я… тебя люблю?
От таких слов я оторопела, пытаясь разглядеть выражение его глаз в темноте. Вторая
рука Молотова метнулась к моим губам, легонько обвела их и спустилась ниже, к вырезу
кофточки.
— Ты… позволишь мне… получить больше?
Голос его был тихим и вкрадчивым. Я задумалась, чувствуя, как он осторожно
расстегивает пуговицы на кофточке. Одна, вторая, третья…
Что-то было не так. Но что? Я никак не могла понять, что же меня настораживает.
Думай, Зотова, думай! Что-то во всей этой ситуации заставляло меня внутренне сжиматься.
Как там говорил Бриар? «Вы, Натали, очень проницательная женщина». И где же моя
хвалёная проницательность?
Я сознательно позволила Молотову расстегнуть и снять с меня кофту. Мне отчаянно
хотелось понять загадку этой ситуации. Почему же я так странно себя чувствую? И в чём
именно эта странность? Как будто… как будто…
Думай, Зотова!
— Какая же ты красивая, — Молотов явно любовался результатами своих трудов. В его
голосе мне послышалось торжество. Особенно когда он потянулся к застежке лифчика, при
этом еле слышно шепнув: — Кожа такая молочная, белая, вся светится… А давай
посмотрим, что у тебя там…
Нет, ну это уже чересчур. Даже разгадка тайны этой ситуации не стоит того, чтобы он
сейчас начал мне грудь обцеловывать. Дома подумаю!
— Не здесь же, — сказала я, останавливая его. — Тут неудобно и не романтично
совсем… И потом, у меня сейчас не очень удачные дни…
Алексей, кажется, очень расстроился.
— Давай подождём до понедельника, хорошо? — я постаралась изобразить сексуальный
мурлыкающий голос. Шут его знает, как его правильно изображать, ни разу не пробовала.
Но, видимо, это у каждой женщины в крови, потому что Молотов внезапно расслабился и,
легко поцеловав меня, сказал, рассмеявшись:
— Хорошо. Буду с нетерпением ждать понедельника.
Ну и жди — мстительно подумала я. Ничего ты от меня не дождёшься.
15
Дома, перед сном, я вновь прокручивала у себя в голове всю эту ситуацию в машине.
Что же не так, что…
И тут меня осенило. Я поняла. Молотов играл! Все эти жесты, как будто бы заученные
слова… Я словно не жила сама, а видела плохой спектакль с посредственным актёром.
Итак… Осталось только понять, зачем ему понадобилась разыгрывать эту сцену.
Неужели ему настолько хочется секса со мной? Ерунда какая-то…
А вообще забавно. Надо их с Антоном столкнуть, пусть посоревнуются за место в моей
постели. А ещё лучше — вдвоём её поделят, только уж как-нибудь… без меня.
Я хихикнула, представив эту картину, а потом повернулась на другой бок и уснула. В
конце концов, Молотов — не Крутова, насильничать не будет, так что разберёмся.
В понедельник я с успехом смылась с работы без пятнадцати шесть на машине Громова
— ему нужно было забрать дочь с каких-то занятий. Во вторник назначила визит к
стоматологу и ушла в три часа дня. Но в среду, когда я уже успела проигнорировать целую
кучу звонков Молотова, мне не удалось избежать кары. Его секретарша позвонила мне по
внутреннему телефону и сообщила, что Алексей Михайлович ждёт меня у себя.
Дошло наконец! А я думала, он никогда не догадается просто вызвать меня в свой
кабинет — и я не смогу это проигнорировать — вместо того, чтобы ошиваться у женского
туалета, привлекая к себе недоуменные взгляды всех сотрудниц издательства.
Когда я вошла к Алексею, он встретил меня холодной яростью. Заперев дверь (а вот это
зачем, интересно?), он зашипел, потащив меня к стулу за руку:
— Ну и что ты скажешь в своё оправдание?!
Посадил меня на стул, чуть не вырвав руку. Поморщившись, я потерла запястье. Заметив
этот мой жест, Молотов смутился.
— Извини, если сделал тебе больно. Я просто…
— В ярости, — я кивнула. — Я заметила.
Несколько секунд мы молчали, а затем Алексей произнес более осторожным тоном:
— Так что ты скажешь по поводу своего поведения вчера и позавчера? Почему ты не
отвечала на звонки? Избегала встречаться со мной в коридорах? Почему, Наташа?!
Молотов почти перешёл на крик, и я, привстав, легонько ударила его по щеке.
— Цыц. Не ори, мы на работе, а не в борделе.
Он молчал, глядя на меня уже спокойнее, но всё равно весьма хмуро.
— Опять твои «почему», — я ухмыльнулась. — А ты ведь не понял ничего из того, что я
говорила тогда в машине. Признался мне в любви и ждал, что я брошусь на шею. Извини,
Лёш, но ничего не получится — я же сказала, что должна чувствовать к тебе то же самое.
— А ты не чувствуешь? — вздохнул он. В этом горестном вздохе мне опять почудились
отголоски той игры, что была в пятницу.
— Нет, извини.
— А что мне сделать, чтобы почувствовала?
— Перестать напирать на меня! — я нахмурилась. — А то ты меня в прошлый раз чуть
по машине не размазал. Ещё бы чуть-чуть — и пришлось бы тебе прятать мой труп в какой-
нибудь пакетик и скидывать в Москву-реку.
— Извини, — пробормотал Молотов и, смущённо пригладив волосы, улыбнулся. — А
сегодня ты пойдёшь со мной на свидание? Обещаю, что не буду больше себя так вести.
— Если не будешь — пойду.
Он радостно улыбнулся. И почему-то я поняла, что на этот раз он искренне рад моему
ответу. Осталось только понять, почему у меня в душе осталось ощущение того, что
половина из сказанного Лёшей — всего лишь игра.
Но… на какую публику?
Он не обманул. Не приставал, даже за руку не брал. Правда, взгляд иногда строил такой
жалобный — мол, посмотри, какой я несчастный, отвергли меня… Но я делала вид, что в
упор не замечаю этот взгляд.
Только перед моим домом Молотов вдруг взял меня за руку, заставив напрячься.
— Стой, Наташ, не сердись, — он улыбнулся. — Всё хорошо, я просто… Хотел
попросить у тебя кое-что. И обещаю — больше никогда не приближусь, не трону.
— Ты вроде уже обещал, — фыркнула я.
— Да, но… это сложно. Можно мне небольшой аванс? Чш-ш, не сердись. Просто
поцелуй меня, пожалуйста. Хоть легонько. И всё — больше я ничего не прошу!
Я возвела глаза к потолку.
— Тебе мало вчерашних поцелуев?
— Мало, — Молотов развёл руками. Я вздохнула, осторожно подалась вперёд и слегка
чмокнула его в подставленные губы. Алексей огорчённо вздохнул, но всё же выпустил меня
из машины.
Мне показалось, что он действительно очень расстроился. Странно…
А на следующий день случилось то, что перевернуло мою жизнь на несколько суток.
После обеда примчалась Светочка, и в таком странном возбуждении я её никогда не видела
— она как будто пробежала несколько километров на занятиях физкультурой в школе и
теперь тщетно пыталась отдышаться.
— Зотова… Наталья Владимировна… вы… вы…
Вопреки словам Громова, он заказывал мне тот же самый коктейль ещё дважды.
Каждый раз у меня кружилась голова, но потом приходила эйфория. Я балансировала на
какой-то опасной грани между трезвостью и опьянением, и лишь волей Максима Петровича
не переходила её. Каким образом он угадывал, когда мне опять можно выпить и сколько
именно — было для меня загадкой. Сам же он выпил примерно раза в три больше, при этом
не запьянев даже на сотую долю процента. Удивительный человек…
Мы уходили из клуба на рассвете. Точнее, я почти выползала. Ноги ныли от
беспрерывных танцев, в ушах слегка шумело от громкой музыки. Хотелось тишины и покоя.
Громов опять понял моё желание. Мы направились в сквер неподалёку и разместились
на небольшой лавочке. За ночь ощутимо потеплело — а может, я не чувствовала холода из-за
приличной дозы алкоголя в крови — и я спокойно опустилась на стылую скамейку,
вытягивая ноги. Я почти не удивилась, почувствовав, как Громов обнял меня одной рукой и
позволил положить голову себе на грудь.
Сколько минут мы так сидели — не знаю. Я наслаждалась тишиной, нарушаемой только
биением сердца своего начальника. Закрыв глаза, я вдыхала воздух, немного пахнущий
талым снегом и ночью, и чувствовала себя путником, который после очень долгой дороги
наконец попал домой.
Через некоторое время Громов нарушил молчание, осторожно приподняв мой
подбородок. Заглянул в глаза и спросил:
— Устала?
Про себя я подивилась выражению его глаз — я увидела там неподдельную нежность и
заботу.
— Немного, — я улыбнулась уголками губ. — Я никогда столько не танцевала.
— Я тоже, — признался Громов. — Я и не думал, что мы задержимся до закрытия
клуба.
Я смотрела в его глаза, наслаждаясь этими мгновениями — ведь когда ещё я смогу вот
так, просто, сидеть с ним на лавочке, не думая об условностях.
Словно прочитав эти мысли, Максим Петрович погладил меня по щеке, а затем
положил руку на талию и привлёк к себе. Я была уже в такой опасной близости от него, что
почти перестала дышать.
— Тебе хоть немного легче? — спросил Громов тихо. — Ты больше не будешь
переживать насчёт Молотова?
Насчёт… кого? Мысли путались. Я с трудом подавила желание самой сократить эти
оставшиеся сантиметры между нами.
— Молотова? — пробормотала я. — Честно говоря, Максим Петрович, я сейчас даже не
могу вспомнить, кто это такой.
Кажется, Громов слегка удивился. Но уже через мгновение он весело улыбнулся.
— Это почему же?
Я готова была поклясться — особенно если судить по лукавым искоркам в глазах
Громова — что он прекрасно понимает, почему. Но, тем не менее, ответила немного
насмешливым тоном:
— Скажите мне, Максим Петрович, а вы сейчас сами можете нормально думать о
Молотове?
Громов расхохотался, услышав эти слова. А потом сделал то, о чём я так мечтала —
сократил расстояние между нами, обняв меня изо всех сил.
— Я вообще ни о чём не могу думать сейчас. И ни о ком. Ни о ком, кроме тебя.
Иголочки, такие родные иголочки, бегали по всему телу. И я вдруг вспомнила…
«Ты совершенно не замечаешь очевидных вещей, — раздался в моей голове голос
Светочки. — Ты даже не представляешь, Наташ, насколько ты для мужиков привлекательна.
Да если бы ты хоть раз кому-то из наших хотя бы один намек сделала, как-то дала понять,
что интересуешься… любой из них твоим бы стал! Любой. Даже Громов».
Тогда я не поверила подруге. Слишком невероятным казалось это предположение. Но
теперь я осознала, что Светочка в чём-то была права. И сейчас, стоит мне сделать один
неверный шаг, хоть как-то дать понять, что я хочу большего… И Громов не устоит перед
искушением. Да, теперь я понимала, что означала та его улыбка, когда мы выходили из кафе
вчера вечером — он словно говорил: «Я такой до тех пор, пока ты сама не захочешь иного».
Но я боялась признаться самой себе в том, чего хочу, а чего нет.
По крайней мере, не сейчас…
Максим Петрович застыл, поглаживая меня по спине. Я в который раз поразилась, как
ловко он это проделывает — ничего лишнего или пошлого, но тем не менее настолько
чувственно, что я почти превратилась в кисель из-за этих прикосновений.
— Я хочу вам кое-что рассказать, — я осторожно отодвинулась. Ненамного, всего на
несколько сантиметров. Теперь моё лицо было прямо перед лицом Громова. И это стало
настоящим испытанием… Но не было пока испытания для меня, которого бы я не
выдержала.
— Конечно, — Максим Петрович кивнул. Глаза его были серьёзными.
Я вздохнула, набирая воздуха в грудь. То, что я собиралась сказать, знали только мои
родители. Это не было великой тайной, просто очень больной темой.
— Я всегда, всю свою жизнь, стеснялась своего тела, — я говорила очень тихо, но
Громов ловил каждое слово. — С самого детства, когда меня начали дразнить в детском
саду, а потом в школе. Я осознавала, что не такая, как все. Теперь, когда я смотрю на свои
фотографии, то понимаю, что была обычным пухленьким ребёнком, — я ухмыльнулась, —
но считала себя настоящим чудовищем. Я стеснялась всего и всегда, и со временем это
чувство только усиливалось. Потому что я росла, продолжая оставаться всё такой же
кругленькой, и за мной никто и никогда не ухаживал, как за другими сверстницами.
Я вздохнула, припоминая те времена, когда училась в школе. Как же доставалось моим
родителям! Я, как многие подростки, была безжалостна к чувствам своих родных.
— В моей душе жила ненависть, — продолжала я ещё тише. — Да что там — до сих пор
живёт. Я ненавидела всех и каждого. Когда я выходила из дома и видела на улице какую-
нибудь девочку с точёной фигуркой, я ненавидела её. Понимала, что никто не виноват, но не
могла справиться со своими чувствами. И больше всего я презирала людей, которые
пытались научить меня какой-нибудь новомодной диете. Многие искренне считали, что я
такая, потому что много ем. Святая наивность! Да у нас дома конфеты и печенье были
только по великим праздникам. Я не говорю про то, что мама тщательно следила, чтобы я не
ела ничего лишнего. Только благодаря ей я в бегемота не превратилась. И самое смешное,
что мне никто — никто! — не верил. Все считали — раз толстенькая, значит, ешь много. И
это самое страшное, Максим Петрович, когда тебя заранее называют лгуньей и ничуть в
этом не сомневаются. А доказать обратное ты не можешь в принципе.
Слова лились из меня, и я почти чувствовала змеиное шипение, которое было готово
вырваться из моей груди. Но, нет… это всего лишь моё воображение. Не более того.
— Поэтому я не любила танцевать. Танцующий бегемот — что может быть
отвратительней? Я несколько раз ходила в ночные клубы со своей лучшей подругой, и все
эти разы тихо ненавидела окружающих. За их красоту, отсутствие комплексов, за их
беспечность… Сама себе я всегда казалась похожей на клубок ниток, только вместо ниток
— мои страхи и комплексы. А знаете, чего я боялась больше всего, Максим Петрович?
Всё это время начальник внимательно смотрел мне в глаза. Я не могла понять, о чём он
думает.
— Догадываюсь, — тихо сказал он. — Но разреши мои сомнения.
— Я боялась показать свою слабость, — судя по удивлению, мелькнувшему во взгляде
Громова, он подумал о чём-то другом. — Я нарочито надевала на себя маску равнодушия, и
лишь небо знает, чего мне это стоило и какие демоны в это время бушевали в моей душе. Я
боялась, что кто-то хоть на миг поймёт, что за личиной снежной королевы — нежная и
хрупкая девочка, которая плачет от каждого нанесённого ей оскорбления. Не спрашивайте
меня, почему я так боялась именно этого — я не знаю. Но каждый день, встречая на своём
пути трудности, насмешки, жестокость, я говорила себе, что не имею права быть слабой. А
после смерти родителей…
Я закрыла глаза, вновь переживая тот ноябрьский день.
— После смерти родителей я действительно стала снежной королевой. Я перестала
притворяться. Меня ничто не могло больше напугать или унизить — мне было всё равно. И,
знаете… Я всю жизнь стремилась к подобным ощущениям, я всегда хотела быть сильной.
Но, конечно, не такой ценой. Однако, достигнув этого, я поняла, что умерла.
Первые ласковые солнечные лучи нежно прикасались к стволам деревьев, к остаткам
снега, уже покрытого грязью, и к нашим лицам. Я не могла понять, о чём думает Громов, да
и не пыталась…
— Каждый человек мечтает о доле другого, — продолжила я. — Мечтает стать
красивее, лучше, выше, смелее. Но мало кто понимает, какая это непозволительная роскошь
— отказ от самого себя. Ломая свою личность, ничего, кроме пустоты, не чувствуешь. И мне
жаль, по-настоящему жаль, что место той искренней и нежной девочки заняла снежная
королева, украв её душу и заключив в глыбу льда. Но… — я глубоко вздохнула, — я
признаюсь вам в своей слабости. Пожалуй, единственной на данной момент. И слабость эта
в том, что мне так проще жить. Я пошла по самой короткой и пустой дороге, выбрав путь
одиночества. И это моё право.
Я почти дословно повторила ту фразу… «Право на одиночество»… Она уже давно стала
моим проклятьем. Но никому, даже Громову, я не собиралась рассказывать всей правды о
себе и своём проклятье.
Помолчав немного, Максим Петрович тихо сказал:
— Это самая печальная сказка о снежной королеве, которую я когда-либо слышал.
— Это ещё не конец, — я улыбнулась. — Ведь сегодня вам удалось немного растопить
её лёд. И я даже ненадолго вспомнила ту девочку, которой была раньше. Я всегда ненавидела
ночные клубы за громкую музыку и огромное количество неискренних людей. Но сегодня,
танцуя, я почувствовала, как во мне подняла голову прежняя Наташа.
— Это хорошо или плохо? — настороженно спросил Громов. Я рассмеялась.
— Максим Петрович, уже три года я не испытывала таких эмоций, как сегодня. И вы
спрашиваете, хорошо это или плохо?
— Но ты же сама только что упомянула, — он тоже заулыбался, — какую именно
дорогу выбрала.
Я покачала головой.
— Это не имеет никакого отношения к моему пути. Это касается только жизни моей
души. Я признаюсь вам, Максим Петрович, я была уверена, что та девочка во мне умерла
окончательно и бесповоротно. Но сегодня я убедилась, что это не так. И… я рада. Я скучаю
по самой себе.
Я опустила голову, чтобы скрыть слёзы. Да уж, я слишком много плачу в последнее
время. Но это нисколько меня не огорчает.
Я почувствовала руку Громова на своём подбородке. Подняла глаза. Максим Петрович
улыбался, а из-за выражения его глаз по моему телу прокатилась волна маленьких иголочек.
Нежность… господи, какая нежность!
— Милая моя Наташа, — его голос будто обволакивал меня заботой. — И я повторю то
же, что уже говорил тебе не раз: ты необыкновенная девушка. Так чувствовать способен
далеко не каждый человек на этой планете. И спасибо, что поделилась со мной частичкой
своих воспоминаний. Ты даже не представляешь, как это важно для меня.
Последнюю фразу Максим Петрович почти прошептал. А затем наклонился и нежно
поцеловал меня в шею. Я вздрогнула и прерывисто вздохнула, собираясь с мыслями, чтобы
сказать… что?
Ещё один поцелуй, немного ниже, а затем ещё один. Мысли растворились в воздухе.
Осталась только одна: неужели я зря рассказывала ему всё это? Неужели он не понял, что я
НЕ ХОЧУ?!
Ага, вот только моё тело, кажется, считало иначе. Потому что как объяснить то, что
руки сами обняли Громова, сами привлекли его ближе, а голова запрокинулась, позволяя ему
дальше исследовать мою шею. Всё это оказалось настолько не похоже на то, что я
чувствовала с другими, когда в моей голове не было ничего, кроме мыслей, а тело было
натянутым, как струна. И попробуй сказать хоть слово, когда всё тело растекается по
лавочке. Теперь я понимала Антона с его утверждением, что ему никогда не отказывали в
постели. Откажешь тут! Мысли разбегались со скоростью зайцев.
Но Громов остановился сам.
— Извини, — тихо сказал Максим Петрович, чуть отстраняясь и помогая мне сесть
прямо. — Я слишком долго находился рядом с тобой. Этому искушению сложно
противостоять. Но обещаю, больше не повторится.
Да? А жаль.
Но вслух я сказала:
— Ничего страшного. Я всё понимаю. Но теперь я хочу домой. Там моя кошка уже,
поди, весь диван обглодала с голодухи.
Громов улыбнулся, достал мобильный телефон и вызвал такси.
Уже перед своим домом я вспомнила одну вещь.
— Максим Петрович, а вас жена не убьёт за то, что вы этой ночью неизвестно с кем
время проводили? — тихо спросила я, с тревогой глядя на начальника.
Он как-то странно улыбнулся.
— Не убьёт. Не волнуйся. А вот Алиса точно будет задавать вопросы.
— И что вы ей скажете? — я с подозрением на него покосилась.
— Правду, — Громов ухмыльнулся. — Я не обманываю свою дочь. Кстати, если ты не
возражаешь, я тебя как-нибудь с ней познакомлю.
Я от изумления раскрыла рот.
— Серьёзно?
— Конечно. Только вот не знаю, когда это случится, но мы непременно это устроим, —
и, подмигнув, Максим Петрович помог мне выбраться из такси.
17
Только дома я осознала, в каком разгроме оставила квартиру. Алиса дулась на меня
полдня, но в конце концов сменила гнев на милость. Убравшись и постирав всю свою
одежду, я включила компьютер.
Письма от Антона. Целых два! Первое было обычным, с фотографиями и описаниями
трудовых будней, а второе — тревожным, с вопросами о том, почему я не отвечаю на звонки.
Я улыбнулась, представив, какие, должно быть, ужасы нафантазировал себе друг.
Из-за Молотова я больше не терзалась. Громов был прав — этим спором он только
показал гниль собственной души, а меня она не коснулась. Теперь-то понятно, зачем он так
напирал и склонял меня к постели. Как хорошо, что мне хватило благоразумия устоять.
Впрочем… если судить по тому, как я реагирую на ласки мужчин, в ближайшем будущем
стать женщиной мне не светит.
И как бы сильно мне ни нравился Громов, но пойти против его жены и дочерей я просто
не могла. Это означало бы одно: предать моих родителей. Причём дважды. В первом случае
я предам их, когда лягу в постель с тем, кого не люблю. А до любви мне ещё точно далеко,
как до Китая. А во-вторых, связь с женатым мужчиной, боль и ревность жены и дочерей…
Да я лучше уволюсь из «Радуги».
Вздохнув, я принялась писать ответ Антону. Скрывать отношения с Молотовым я не
собиралась, впрочем, пощадила воображение друга и не стала описывать лишние
подробности его ухаживаний.
А о ночи, проведённой с Громовым в ночном клубе, и особенно об утре на лавочке, я не
упомянула вообще.
Молотов продолжал трезвонить мне все выходные. Телефон я не выключала хотя бы
потому, что на звонки остальных отвечала. Дважды я говорила со Светочкой, которая долго
орала на меня по поводу позорного бегства с работы. Но потом, успокоившись, сказала, что
если Алексей Михайлович посмеет ещё раз ко мне подчалить, она ему лично якорь оторвёт.
Забавная аналогия.
Невозможно даже представить, как я обрадовалась в воскресенье вечером звонку
Громова. Мне было немного жаль, что разговор продлился всего пару минут и состоял в
основном из моих ответов на вопросы, как я себя чувствую.
В понедельник я готовилась к маленькой мести. Глупо, конечно, но я ничего не могла с
собой поделать.
Чёрная длинная юбка с длинным разрезом, тёмно-синяя кружевная блузка, под которой
намёком было видно изящное бельё. Туфли на маленьком каблуке, тонкие чулки, край
которых при желании можно было показать, выставив ногу. Волосы я аккуратно уложила и
немного убрала, обнажив шею. Лёгкий макияж, который я нанесла ещё дома, заставил меня
с удовольствием разглядывать себя в зеркале. Теперь я начинала понимать Громова с его
искушениями. И всех остальных тоже.
Да, мама, я действительно стала похожа на тебя как две капли воды. В то время, когда
ты была жива, это было не так заметно из-за моего лишнего веса. Теперь же, когда я стала
просто чуть пухленькой, как мама и многие кинозвёзды прошлого… Хм, от скромности я не
умру.
Подмигнув своему отражению, я отправилась на работу. Держись, Молотов.
Когда я совершенно спокойно сняла весенний плащ в нашем со Светой кабинете,
подруга присвистнула.
— Ну вы даёте, Наталья Владимировна. Кого соблазнять собираетесь?
— Тебя, — я усмехнулась, вешая плащ. — Ты мне больше всех нравишься в этом
издательстве.
— А я? — услышала я насмешливый голос. Обернулась. На пороге своего кабинета
стоял Громов и рассматривал меня с удивлением во взгляде.
— Доброе утро, Максим Петрович, — я кивнула, проходя мимо и усаживаясь за свой
стол. — Вы, конечно, можете достойно соперничать со Светочкой, но помните, что
джентльмены всегда пропускают дам вперёд!
Громов ничего не ответил, только ухмыльнулся, а затем скрылся в кабинете.
— Наташ, — прошептала Света еле слышно, — он ведь тоже мужчина, пожалела бы.
— Не переживай, это только на один день. Потом я опять вернусь к своим простым
блузкам, юбкам и брюкам.
— Да ты и в них лакомый кусок, а тут такой наряд…
— Неужели я похожа на проститутку? — спросила я, с беспокойством оглядывая себя.
— Нет, — Светочка расхохоталась. — Ты похоже на девушку, которая хочет соблазнить
мужчину. Ну… хотя нет, ты похожа на очень дорогую шлю…
— Света! — осадила я подругу под её оглушительный хохот.
Мои ожидания полностью оправдались. Когда я встретилась с Молотовым в коридоре,
то его чуть удар не хватил. По крайней мере, я бы не удивилась, заметив спускающуюся с
подбородка слюну.
Вот и вся моя месть. Смешно, правда? А на большее я и не способна. Покрутиться перед
носом у этого озабоченного мужчины — вот, смотри, какая я, а тебе не достанусь — это
казалось мне более чем достаточным.
Алексей не подошёл ко мне. Видимо, помнил предостережение Громова. И ещё я была
почему-то уверена, что без Королёва здесь не обошлось.
Но… Молотов не был бы сам собой, если бы не предпринял ещё одну попытку. Я до
самого конца надеялась, что этого не произойдёт… Но…
— Наташа! — услышала я тихий голос, когда вечером подходила к подъезду своего
дома. Я так задумалась, что почти прошла мимо Молотова, даже не заметив его.
— А, — я ухмыльнулась, встретившись с ним взглядом, — это ты. Зачем пришёл?
Он стоял в двух метрах от меня, почему-то не предпринимая попытки подойти поближе.
И смотрел мне в глаза.
— Извиниться, — услышала я тихий голос Алексея. Я подняла брови. Несколько секунд
он молчал, видимо, ожидая от меня каких-то слов, но мне совершенно не хотелось
разговаривать.
— Прости меня, Наташ, — наконец выдохнул Молотов. — И… выслушай, пожалуйста.
Я не отниму у тебя много времени.
Я милостиво кивнула, продолжая смотреть ему в глаза. Посмотрим, что Алексей будет с
ними делать. Когда искренне жалеют о своём поступке, не отворачиваются.
— Помнишь нашу первую встречу? Ну, когда я попытался с тобой на улице
познакомиться. Ты мне понравилась… очень. Сразу, как только увидел. А потом, когда ты
пришла на совещание, у меня даже немного крыша съехала, — он смущённо улыбнулся, но
глаз не отводил. — Я принялся расспрашивать коллег о тебе, чтобы узнать, что ты за человек
и как…
— Как меня охомутать, — пришла я на помощь Молотову, понимающе кивнув.
— Ну… да, ты права. И в первый же день мне заявили, что ты — орешек, который мне
совершенно не по зубам. Рассказали, что за тобой в своё время все пытались приударить и
получали от ворот поворот. Сказали, что ты та женщина, которая если говорит «нет», то это
действительно значит то, что она говорит, и никак иначе. И я разозлился от этих
откровенных насмешек. Да, я знаю, что вёл себя как малолетний мальчишка, но у меня
словно голова закружилась… Захотелось доказать, что я мастер в соблазнении женщин, а
они все…
— Лузеры, — я опять понимающе кивнула. — Дурак ты, Молотов. Ведь эти менеджеры
со мной уже пять лет общаются. Мог бы сообразить, что тебя тупо на бабло разводят.
— А я и сообразил. Почти сразу, после нескольких наших встреч… И я хочу, чтобы ты
поняла — после этого я уже не мог остановиться. И мне нужно было выиграть это пари не
столько ради денег, сколько ради того, чтобы получить тебя.
Молотов замолчал, ожидая от меня какой-то реакции. Но что я должна была сказать?
Что я и так всё это знала и понимала? И что это его ни капельки не оправдывает?
— Наташ, — Алексей внезапно сделал несколько шагов вперёд и взял мои руки в
свои, — пожалуйста, поверь мне: я действительно не хотел причинять тебе боль. Я просто…
дурак, ты всё правильно сказала. Прости меня.
Молотов уставился на меня с такой мольбой в глазах, что я решила не мучить его
препирательствами.
— Я тебя уже простила.
Несколько секунд он молчал, словно не веря, а затем воскликнул:
— Правда?! — и попытался меня обнять. Я мягко отстранилась, но своих рук у него не
отняла.
— Чистая правда, Лёш. Я простила тебя. А теперь… я могу пойти домой? Честно, мне
очень хочется есть и спать.
Молотов проигнорировал мой последний вопрос. Он продолжал стоять на месте, держа
мои ладони в своих, и смотрел на меня как-то странно.
— Наташ, — Алексей положил мои руки себе на грудь, — прошу тебя, дай мне ещё один
шанс.
Я слегка удивилась.
— Какой шанс?
— Ты мне действительно очень нравишься, — прошептал он, не отрывая от меня
взгляда. — Очень! Пожалуйста, дай мне шанс всё исправить. Теперь я не буду принуждать
тебя к чему-либо, обещаю.
Я молчала. А потом покачала головой и ответила:
— Прости. У тебя был шанс. Но ты его упустил. Я не хочу тратить своё время на
иллюзии.
Слово — лучшее оружие. И сейчас Молотов отшатнулся так, как будто я его ударила. И я
почувствовала его боль и разочарование. Но… решение я уже приняла.
Лицо Молотова как-то странно искривилось. Он наклонился ближе и прошептал:
— Позволь задать тебе только один вопрос.
Я кивнула и улыбнулась.
— Ты… спишь с Громовым?
Если бы я была кошкой, то, клянусь, в тот миг зашипела бы. Или глаза ему выцарапала.
А так я просто отшатнулась, резко выдернув свои руки и с отвращением посмотрела на
Молотова.
Больше всего меня поразило то, что я прочла в его глазах. Он не сомневался! Он твёрдо
верил в то, что сам себе придумал.
— А как ты думаешь? — на миг мне показалось, что от тона моего голоса заледенел
воздух вокруг нас.
Молотов ухмыльнулся.
— Думаю, да.
— Тогда не буду тебя разочаровывать.
И я, развернувшись, спокойно пошла к своему подъезду. Кажется, он ещё что-то
крикнул… Но я больше не хотела разговаривать.
Дома, злая, я решила принять холодный душ. Чуть не залезла под него прямо в одежде,
но вовремя опомнилась. А потом, нацепив на себя халат, включила компьютер и загрузила
скайп.
Антон. Он был там. Я улыбнулась. А ты ведь так похож на Молотова. И даже в этом
предположении насчёт моих отношений с начальником. И тем более — в этой странной
уверенности, что я — твоя собственность.
Но Антон уже так не считал. И ему я была готова простить гораздо больше, чем
Молотову… во много раз больше.
— Пчёлка! — его счастливая улыбка расползлась по экрану компьютера. — Как же я
рад тебя видеть!
— А я — тебя. Как ты?
— Ничего, вот, фотографии обрабатываю. Не успеваю с этим заказом, а не за горами
следующий…
— Я тебя отвлекаю? — я немного огорчилась.
— Ты меня никогда не отвлекаешь! — с пафосом заключил друг, и я не смогла
удержаться от улыбки.
Мы болтали примерно полчаса. Я чувствовала, как постепенно оттаиваю благодаря
весёлым историям Антона. Но как только я попрощалась с другом и отключила скайп,
почувствовала, что скверное настроение возвращается. И противно мне было не столько
оттого, что вновь могут начаться дурацкие слухи, сколько…
Я вздохнула. Конечно, я не спала с Громовым, но я не могла бы сказать, что не хочу
этого.
18
В тот вечер я долго не могла заснуть. И чтобы не думать о том, что происходит со мной
в настоящем, погрузилась в прошлое.
Я вспоминала Антона и свои прежние чувства к нему. Он ведь был моей первой
любовью. Хм… и пока последней. С тех самых пор я больше ни к кому ничего подобного не
чувствовала.
Захлёбывающееся от восторга сердце — каждый раз при встрече. Состояние
искрящегося счастья, когда он был рядом. А стоило Антону улыбнуться — и мне казалось,
что в мире становилось чуточку светлее.
И в какую бездну отчаяния я погружалась, когда видела его с очередной подружкой…
Именно во время таких погружений и состоялся один мой разговор с мамой, который я
до сих пор не могу забыть. Да что там — я никогда его не забуду…
Я перевернулась на другой бок и закрыла глаза, пытаясь воскресить в памяти тот день…
В комнате царил полумрак. Я лежала на кровати, вытянувшись в струнку, и отчаяние
захлёстывало меня с головой, как морские волны во время бури. Не думать, не чувствовать…
Но за что, за что, за что?! — кричала я мысленно в никуда, надеясь, что меня услышат и
снимут эту пытку безответной любовью.
Тихие шаги сзади. Прохладная рука на лбу. Кажется, мама пришла с работы.
— Доченька, — голос у мамы был очень уставшим, — пожалуйста, сядь. Я хочу с тобой
поговорить.
— Не хочу я ни с кем говорить, — огрызнулась я. — Отстань.
Мама вздохнула. Несколько секунд она молчала, а затем я услышала её тихий голос.
— С того самого дня, когда я впервые посмотрела в твои глаза, я ждала и боялась
этого…
— Чего? — буркнула я.
— Того, что ты влюбишься.
От неожиданности и испуга я действительно села.
— Как ты узнала?!
Даже в темноте мне были видны глаза мамы — глубокого синего цвета, «как море на
юге где-нибудь», как сказал мне однажды Антон. Она смотрела на меня с такой нежностью
и лаской… теперь этот взгляд остался только в моих воспоминаниях.
— Родная моя, — мама протянула руку и погладила меня по волосам. Я дёрнулась в
сторону, и её рука сразу безвольно повисла. — Я ведь тоже любила…
— Да что ты знаешь! — я сжала кулаки. На глазах выступили слёзы. Что она может
знать о моих страданиях, она ведь всегда была красивой, а я… гадкий утёнок!
— Я могу тебе кое-что рассказать? — тихо спросила мама. — Это не займёт много
времени. Но, возможно, поможет тебе.
Сейчас, вспоминая, я морщилась от боли — как я ужасно тогда себя вела… Жаль, что
нельзя вернуться в прошлое и надавать самой себе оплеух.
— Ладно, — буркнула я, скрещивая руки на груди. Мама улыбнулась, в её глазах
мелькнуло что-то озорное, и тут же начала рассказывать:
— Ты не знаешь, что мы с твоим отцом познакомились, когда мне было всего
восемнадцать, а ему двадцать четыре. Я училась на втором курсе, а Володя уже работал. Он
показался мне таким взрослым и серьёзным при первой встрече… И я почти сразу поняла,
что влюбилась окончательно и бесповоротно.
— Подожди, — я поморщилась. — Восемнадцать? Как это возможно? Ведь вы
поженились, когда тебе было уже двадцать три года.
— Сейчас ты всё поймёшь, — мама кивнула. — Мы с Володей сразу подружились.
Ничего большего — просто вместе гуляли, разговаривали, обсуждали прочитанные книги. Я-
то поняла, что люблю его, а вот он… У твоего отца тогда была девушка. И он безумно любил
отнюдь не меня, а её.
Я почувствовала, что начинаю совершенно глупо открывать рот. Отец? Мне даже
сложно представить, чтобы он любил кого-то другого…
— Да, доченька. Я не могла отказаться от этой дружбы, да и как это объяснить ему?
Володя ведь сам мне звонил, приглашал на встречи. И я страдала молча. Но настал день,
когда он познакомил меня со своей девушкой. Её звали Ирой, и, доченька, это было исчадие
ада. Я таких людей вижу сразу — ангельская внешность, за которой скрывается подлая и
безжалостная душа… Ну, если она там вообще есть, конечно. И вот тогда началась
настоящая мука. Я знала, что за человек Ира, но как объяснить это Володе?
Мама замолчала. Затаив дыхание, я ждала продолжения истории.
— Я жила словно в кошмарном сне, — тихо сказала мама. — С одной стороны — друг,
которого я при этом безумно любила. И если я открою ему глаза на Иру… Сможет ли он
выдержать это? И главное — захочет ли потом общаться с той, которая открыла глаза на его
горячо любимую девушку?
— И что же ты сделала? — вырвалось у меня.
— Знаешь, — мама улыбнулась, — с тех пор уже столько лет прошло, а я до сих пор
считаю это самым плохим поступком за всю свою жизнь. Я с помощью простой слежки
узнала, что Ира изменяет Володе, да не с одним парнем, а с двумя. Понимаешь? Она
встречалась сразу с тремя парнями.
— Зачем?!
— Наивное моё дитя, — мама рассмеялась. — Есть такие девушки, Наташа, для них
парни — как вещи. Один в дорогие рестораны водит, другой подарки дарит, а у третьего она,
может, математику списывает. Пока ты можешь ей что-то дать — ты с ней, но рано или
поздно тайное становится явным… И когда я узнала всё про Иру, мне стало ещё хуже,
доченька.
— Почему?
— До этого я была не уверена. Я думала: может, я просто ревную? Может, она на самом
деле золото и прелесть? А когда оказалось, что Ира крутит Володей… Но рассказать
ему… — мама покачала головой. — Три месяца я места себе не находила. Я жила с
постоянно повышенной температурой, часто плакала без причины — в общем, говоря
современным языком, у меня была депрессия. А потом я взяла и написала письмо Володе.
Где поведала и о том, что за человек его Ира, и о том, что я его люблю.
Я охнула. Никогда в жизни не решилась бы на такой поступок!
— И что?!
Мама грустно улыбнулась.
— Ничего хорошего, доченька, ничего. Володя был в ярости. Он встретился со мной,
отдал мне письмо и… книги, которые брал у меня почитать. Сказал, что больше не хочет
меня видеть. И удалился.
Я слушала маму и не могла поверить своим ушам. Папа? Она точно о нём сейчас
говорит?!
— Мама…
— Я заболела, Наташа, очень сильно заболела тогда. А страшнее всего было то, что я не
выздоравливала. Целыми днями лежала дома с температурой и смотрела в потолок. Это
продолжалось… примерно недели две. А потом пришёл Володя. Он извинился за своё
поведение, сказал, что я была права насчёт Иры.
— И он полюбил тебя? — я подскочила от радости. Мама тихо рассмеялась.
— Наивная моя! Нет, Володя сказал, что не любит меня и никогда не полюбит. Но он не
хотел, чтобы прекратилась наша дружба. И решил расставить всё по своим местам сразу. Так
и сказал: «Ты хорошая девушка, но меня абсолютно не интересуешь, поэтому не надейся
понапрасну».
— Мама, — взмолилась я, — ты точно о папе сейчас рассказываешь?! Я не могу
поверить, что он так тебя… обидел и унизил!
И больше всего в этой ситуации меня поражал тот факт, что мама смеялась. Она
рассказывала эту историю с лёгкостью, как будто видела её в кино, а не переживала сама!
— Погоди, дочка, это ещё только начало. После того разговора всё вернулось на круги
своя. Мы продолжали просто дружить, точнее — это Володя продолжал, а я… любила его.
— Тебе было… очень тяжело?
Мама задумалась. Вздохнула. А потом вдруг улыбнулась — так, как умела улыбаться
только она одна — легко, как полёт бабочки, и с затаённым светом в глазах…
— Я была одним сплошным комком боли, — удивительные слова в сочетании с её
улыбкой произвели на меня большое впечатление. — Как ты думаешь, отчего, Наташа?
— А чего тут думать. Оттого, что папа тебя не любил.
Улыбка мамы стала чуть шире.
— Не угадала.
Я удивлённо посмотрела на неё.
— Тогда отчего же?
— Если бы я действительно страдала только оттого, что Володя не любил меня… что ж,
думаю, моя так называемая любовь прошла бы гораздо раньше. Знаешь, почему? Когда ты
любишь человека, то думаешь о нём — о нём, а не о себе. Безусловно, от невзаимности я
тоже страдала, но… это не было главным. Я видела, как мучается Володя. Он переживал из-
за предательства Иры — он ведь всё-таки любил её, доченька. И очень сильно любил.
Володя мучился и из-за меня. Он не хотел терять друга и разрывать со мной отношения, но и
обнадёживать тоже не мог.
Мама села чуть ближе и взяла меня за руку. На этот раз я не отстранилась. Вспоминая
тот момент, я закусила губу — как хорошо, что я тогда не оттолкнула её… А ведь в те годы
(мне было семнадцать) я отталкивала родных с каждым днём всё чаще и чаще.
— Ты даже не представляешь, чего мне это стоило, — теперь мама больше не
улыбалась, она была очень серьёзной. — Когда вокруг все, даже собственные родители,
твердили — бросай Володю, перестань с ним встречаться, ты себя губишь, посмотри,
сколько вокруг достойных людей. Но я не могла. Когда я встречалась с ним, я чувствовала
себя живой. Да и Володя тоже радовался каждой нашей встрече. В действительности он ведь
любил меня, хотя и только как друга. И в конце концов я начала игнорировать все
настойчивые советы держаться от него подальше. Я видела, что Володе становится легче
рядом со мной, он словно забывает о проблемах. И задвинула все мысли о себе и своих
чувствах на задний план. Я думала только о том, как сделать так, чтобы он пережил
предательство Иры и не замкнулся в себе, не стал ненавидеть всех девушек подряд. И спустя
полгода я поняла, что добилась цели — Володя действительно полностью оправился и забыл
Иру.
Мама замолчала. Опять улыбнулась мне своей ласковой улыбкой. А я… я всё ещё не
понимала, как после всего сказанного она вышла замуж за этого человека.
Но дальше было хуже.
— Мама… что случилось потом?
— Потом много всего случилось, — сказала она мягко. — Например, у него появилась
другая.
— Как?! А… а ты?
— Я была другом, доченька. Правда, один раз я сорвалась — когда спустя полгода
Володя начал встречаться с девушкой, я… В общем, он не стал от меня ничего скрывать,
сразу рассказал, что ходил на свидание. И я не сдержала горьких слов. Я спросила: «Неужели
я тебе совсем не нравлюсь?»
— И… что?
— Володя очень разозлился. Вспылил, сказал, что мы уже это обсуждали, но если я
такая глупая, он может повторить ещё раз — я не интересна ему как женщина, и вообще —
не нужно навязываться и давить на него.
Тут я взорвалась.
— Мама!.. Да как… да как он!..
— Наташ! — мама прикоснулась рукой к моей щеке и покачала головой. Я с
удивлением поняла, что не вижу в её глазах даже отголоска той боли, которую она тогда
испытывала. — Я чуть не умерла в тот день. Я была на грани. После тех слов Володи я
убежала домой, завернулась в одеяло и не отвечала никому. У меня вновь поднялась
температура, я лежала и тряслась от обиды. Я-то думала, мы друзья, а он всё это время
считал, что я рядом просто потому, что хочу его добиться. Я почти не спала в ту ночь,
лежала и думала… А утром встала совершенно другим человеком.
— Каким?
— Мне показалось, что в ту ночь умерла моя любовь. Я больше ничего не чувствовала.
Совсем ничего, понимаешь? Ничего, кроме презрения. Так я и сказала Володе, когда он
пришёл на следующий день извиняться: «Уйди. Я тебя больше не люблю. Я тебя презираю».
— А он?
Мама молчала. Я смотрела на её лёгкую улыбку, на смешинку, которая пряталась в
глубине её глаз, и не понимала — как? Каким образом я вообще умудрилась появиться на
свет?!
— Несколько лет спустя твой отец признался, что тот день был худшим в его жизни.
Ему не было так плохо даже после предательства Иры. И он решил вернуть моё к нему
уважение. Володя упорно добивался моего прощения, но я лишь кривила губы в усмешке,
когда он звонил и приглашал на встречи. Я твёрдо решила поставить точку в этих
отношениях, начала обращать внимание на других молодых людей, встречаться с ними… Я
выдержала пять свиданий, Наташ, во время которых сравнивала своих спутников с Володей и
постоянно мечтала, чтобы рядом оказался он. В конце концов я поняла — бесполезно. Моя
любовь к нему не смогла умереть даже после той обиды. И я решила возобновить нашу
дружбу, сказав Володе, что больше не чувствую к нему любви, а те злые слова прощаю. Он
был очень рад. И мы продолжили общение. Я спрятала все чувства к нему в глубине души,
боясь хоть словом выдать себя. А Володя был просто счастлив, что к нему вернулся его
лучший друг, а он к тому времени именно таким другом меня и считал.
Так пролетели четыре года, доченька. И знаешь, чем я занималась каждый день всё это
время? Тем же, чем и ты только что, — я спрашивала у Бога, за что мне это. За что мне дана
эта безответная любовь, которая только и делает, что рвёт мне душу? За какие такие грехи?
Да, именно об этом я и думала с тех пор, как увидела Антона… За что, почему я,
почему? Чем я заслужила это — смотреть на человека, любить его, зная, что никогда в
жизни он не будет моим? Но я даже боялась представить, каково было маме все эти годы,
пока отец не любил её — ведь они были близкими друзьями, постоянно встречались, да и он
знал о её чувствах… Меня утешало хотя бы то, что Антон не догадывается о моих.
— За эти четыре года мои слёзы высохли. Да, я чувствовала постоянную ноющую боль в
груди, я мучалась, но уже не плакала. Я смирилась, я научилась жить со своим чувством, с
пониманием того, что никогда не буду счастлива с любимым человеком. Я боялась только
одного… Что однажды Володя всё-таки встретит достойную девушку. Мне оставалось
только надеяться, что я справлюсь с этим испытанием.
А потом… кое-что случилось. Точнее, это что-то случилось только в моей душе,
поэтому я даже не знаю, как правильно тебе рассказать… Но после всё пошло совсем по-
другому.
— Что случилось? — я подалась вперёд, предчувствуя развязку истории.
В тот момент улыбка мамы стала необыкновенной. Такой улыбки я не видела ни до, ни
после… Мне показалось, что из глаз её полился свет, который я могу не просто увидеть, но
даже ощутить — прикоснуться рукой, прижать к щеке, поцеловать…
— Я поняла, Наташенька. Я поняла очень многое. Почему именно в тот момент — не
знаю. Возможно, просто созрела наконец… Я шла рядом с Володей, он что-то рассказывал,
и вдруг… Представь себе, доченька, что ты готовишь мне подарок на день рождения.
Стараешься, выбираешь, упаковываешь… А когда даришь мне его, я вдруг начинаю плакать и
говорить: «За что? За что ты так со мной? Забери свой подарок, он мне не нужен!»
— К чему ты это? — глядя в её смеющиеся глаза, спросила я.
— К тому, что именно так все мы поступаем с любовью, которую нам преподносят, как
величайший дар. Мы клянём Бога за этот дар, спрашиваем, за что он наказывает нас… А
ведь любовь, Наташа, не может быть наказанием. Это благодать, дар, милость.
— Но… — я попыталась возразить, но мама лишь покачала головой.
— И безответность здесь ни при чём, девочка моя. Любовь — это не двусторонний
договор между двумя юридическими лицами. И она не появляется просто так. Если тебе
дарят любовь, пока ты не научишься жить с этим чувством и каждый день благодарить
небеса за него, не будет тебе счастья. Знаешь, почему, доченька? Потому что счастье надо
выстрадать. Только человек, знающий, что такое страдание, ценит своё счастье и благодарит
за него Бога. А я… я была неблагодарной, глупой девчонкой, не понимающей, какой ценный
подарок от него получила. Ведь многие проживают свои жизни, не ведая, что такое
настоящая любовь.
Я молчала. Такие мысли никогда не приходили мне в голову… Но как, как совладать со
своим отчаянием, своими желаниями?.. Ведь так хочется обнять любимого человека, а он…
Мама смотрела на меня, улыбаясь. И я понимала — она знает, о чём я думаю.
— Я не говорю, что это просто, девочка моя. Я училась смирению четыре года, сколько
понадобится тебе — не знаю. Но клянусь тебе, в тот вечер, когда я поняла всё это, я впервые
была по-настоящему счастлива. Я уснула спокойно, уверенная, что теперь всё будет хорошо.
Я поняла… Наташа, девочка моя, в тот вечер я поверила Богу — просто так, без всякой
причины, поверила в то, что он знает, как будет лучше для меня, и если он подарил мне эту
любовь, значит, так нужно.
И знаешь, что самое забавное, милая? В тот вечер Володя понял, что любит меня.
— Как?! — я поперхнулась. Мама рассмеялась своим тихим хрустальным смехом, её
глаза лучились.
— Вот так. Я узнала об этом спустя полгода, но тем не менее — именно в тот день,
когда я поверила в то, что всё будет хорошо, Володя наконец понял, что всё это время валял
дурака. Как я уже сказала, прошло полгода, прежде чем мы стали полноценной парой,
поразив этим всех своих знакомых, знающих историю нашей непростой дружбы.
— Мама… — выдохнула я, — скажи… а что ты почувствовала, когда папа тебе в любви
признался? Ты, наверное, была очень счастлива?
— Ты удивишься, — она рассмеялась, — но я бы не сказала, что захлёбывалась в
счастье. Безусловно, я была рада, но не более, чем в тот день, когда поняла, что всё будет
хорошо. Я просто стала спокойнее. Исчезли страхи. И потом — невозможно было любить
Володю ещё сильнее, поэтому… поэтому, в сущности, ничего не изменилось. Пойми,
доченька, сила твоей любви не зависит от того, есть ли на неё ответ.
Тогда я не поверила маме. Потому что мне казалось — если когда-нибудь Антон
признается мне в своих чувствах, я упаду в обморок от радости.
— Но, мама… Как ты могла простить папе всё то, что он тебе говорил? Всё, что он
сделал? Четыре года ты была рядом, а он тобой не интересовался! Неужели тебя не унижало
такое положение? Как ты смогла простить папу?!
— Девочка моя, все мы ошибаемся. Если ты надеешься, что встретишь в жизни
мужчину, который никогда не скажет или не сделает тебе нечто, из-за чего ты обидишься, то
ты заблуждаешься. Нет ничего проще, чем расстроить другого человека. В тот день, когда мы
с твоим отцом… В общем, когда мы наконец объяснились, все прошлые обиды уже не имели
значения. По сравнению с тем, что дала нам эта любовь, то, что он когда-то мне говорил, —
просто пыль под ногами. Простить было легко, доченька.
Мама ненадолго замолчала. А затем сказала очень тихо:
— Я знаю, что ты влюбилась, Наташа. Поэтому решила рассказать тебе нашу историю.
Пожалуйста, помни об этом. Никакое чувство не даётся просто так. Значит, оно тебе нужно,
даже если потом это пройдёт. Поверь мне, доченька.
Я усмехнулась. Тогда я многого не понимала…
Мама встала с кровати, поцеловала меня в щёку и направилась к двери. Уже на пороге
она вдруг обернулась и сказала:
— Любовь способна вылечить любую рану, цветочек мой. И если в твоей жизни когда-
нибудь случится что-то такое, от чего ты долго не сможешь оправиться, тебе поможет
только любовь.
Я лежала в темноте, вспоминая тот вечер, и прислушивалась к биению собственного
сердца. Почти не слышно… Может, его у меня вовсе нет?
Мама. Я бы отдала всё что угодно, лишь бы увидеть её, обнять и попросить прощения.
Сказать, как сильно я любила их с папой и как я жалею… Жалею о том своём поведении…
С тех пор всё потеряло ценность. Особенно — моя жизнь.
Только после смерти родителей я поняла, зачем мне было нужно то чувство, которое я
испытывала к Антону. Во-первых, именно он помог мне выбраться из того болота, в котором
я тонула три года назад. А во-вторых… видимо, то была моя первая и последняя любовь.
Впрочем, оно и к лучшему. Слишком это больно — терять близких. Особенно если при
этом ты осознаёшь, что виноват в их гибели больше, чем кто-либо другой.
Я беззвучно роняла слёзы на подушку. Нет, мама, ты ошибалась — любовь не может
вылечить любую рану… Есть раны, от которых не поможет ничего. И ваша с папой смерть
вырвала моё сердце со всеми венами и артериями, заменив его на большую ледышку. Эту
рану уже не вылечить…
Плача, я не заметила, как уснула. Во сне я видела маму. Она сидела рядом, на моей
кровати, и гладила меня по волосам. Я чувствовала её запах — запах персиков и весенней
листвы… И видела её улыбку — ту самую, по которой я так скучала каждый миг своей
никчёмной жизни.
— Любовь способна вылечить любую рану, — прошептала мама, целуя меня в щёку.
А потом всё исчезло.
19
После нашего объяснения Молотов не прекратил меня добиваться, просто теперь он
действовал втихаря. Примерно через день я находила на своём столе какие-нибудь подарки
— конфеты, шоколадки, открытки со стихами, один раз даже обнаружила плюшевого мишку.
Светочка бросала на меня косые взгляды, но ничего не говорила. Некоторые подарки я
принимала (конфеты и шоколадки, например), другие возвращала. Вернула и плюшевого
мишку.
А в остальном жизнь в издательстве текла своим чередом. Приближались майские
праздники, народ предвкушал поездки на дачу и долгожданные шашлыки. И только я
унывала, понимая, что все мои друзья будут в отъезде: Антон завис в Париже, снимая каких-
то моделей, Аня рванула с очередным хахалем за границу, а Светочку родители попросили
помочь на даче.
— Прости, Наташ, — развела она руками, когда я спросила, не хочет ли она встретиться
на майских. — Я буду гнуть спину на грядках.
Я вздохнула. Да, безрадостное будущее. Что ж, стоит наведаться в книжный и
прикупить себе какой-нибудь литературы на выходные.
Накануне первого мая мы заканчивали в пять часов вечера, но многие уходили и
раньше, пользуясь благосклонностью начальства. Я, как всегда, засиживалась. Даже не из-за
огромного количества работы… Просто в праздники я чувствовала себя особенно одинокой.
Ровно в пять из своего кабинета вышел Громов. Простился с убегающей Светочкой и
перевёл удивлённый взгляд на меня.
— Наташа, — сказал он укоризненно, — твой трудоголизм из достоинства
превращается в недостаток. Меру тоже надо знать! Рабочий день закончен, давай я отвезу
тебя домой.
Я вздохнула.
— Честно говоря, Максим Петрович, я не слишком радуюсь предстоящим выходным…
— Почему? — спросил он, надевая куртку.
Сначала я хотела ответить, но потом… пожалуй, в последнее время я была слишком
откровенна со своим начальником.
— Да так, — я пожала плечами, уставившись в монитор.
— Наташа?
Громов подошёл ко мне, с улыбкой подал руку. Я приняла её и встала со своего места,
гадая, что же он хочет сказать, так загадочно улыбаясь.
— Завтра мы с Алисой планируем большую прогулку, — наконец произнёс Максим
Петрович. — Может, присоединишься?
Нет, я, наверное, ослышалась.
— Что? — видимо, изумление отразилась у меня на лице, потому что Громов
рассмеялся.
— Присоединяйся к нам. У тебя ведь нет планов на завтра? Обещаю, мы проведём
хороший день.
Я смотрела на него, не веря своим ушам.
— Максим Петрович, вы уверены? Ваша дочь не будет против?
— Почему Алиса должна быть против? Наоборот, она будет очень рада с тобой
познакомиться.
— Хорошо, — кивнула я, подумав. — Я согласна. А где и когда встречаемся?
— В двенадцать на станции «Царицыно». А теперь пойдём, я отвезу тебя домой.
Но отойти далеко от проходной мы не успели — меня кто-то окликнул.
— Наталья Владимировна!
Я обернулась. У проходной мялась какая-то женщина. Сначала я её не узнала, а затем…
— Марина Ивановна?!
Ничего себе! Надеюсь, она не убивать меня пришла?
Я почувствовала, как рука Громова крепче обхватила мой локоть — видимо, он подумал
о том же самом. Хотя, признаюсь, это была довольно глупая мысль.
Крутова изменилась. Если раньше на её лице было застывшее презрение ко всему свету,
то теперь я видела там что-то другое.
— Здравствуйте, — она подошла ближе. Мы с Максимом Петровичем кивнули, ожидая
продолжения. Но Крутова молчала, кусая губы.
— Марина Ивановна, — наконец не выдержала я, — вы чего-то хотели?
— Да… — она замялась. — Я хотела извиниться за всё. Это было очень глупо и подло
по отношению к вам, Наталья Владимировна, вы ведь ничего мне не сделали…
— Я рада, что вы всё-таки это поняли. Я не держу на вас зла. — Я сделала шаг вперёд и
протянула ей руку. Несколько секунд Марина Ивановна переводила взгляд с моей ладони на
лицо, а потом вдруг улыбнулась, тоже протянула руку и пожала мою ладонь. –
Я кивнула. Странно, я никогда не мечтала о том, чтобы Крутова извинилась передо
мной, но когда она все-таки это сделала, мне стало легче.
— Прошу прощения, нам пора, — сказала я, и мы с Громовым, попрощавшись,
направились к его машине.
Когда он усаживал меня на заднее сиденье, я случайно заметила Молотова возле
проходной. Он стоял, скрестив руки на груди, и с неприятной улыбкой следил за мной и
Громовым. И я понимала, о чём он думает.
Усевшись рядом, Максим Петрович сказал:
— Пожалуй, мы с тобой в последний раз едем на этой машине.
— Что? — я перевела на него удивлённый взгляд. — Почему?
— Я решил отказаться от служебной машины и шофёра. Хочу водить сам, а то стал уже
забывать, каково это — баранку крутить.
Сделав паузу, Максим Петрович сказал:
— Не каждый человек способен на то, что сейчас сделала ты, Наташа. Так легко
простить… А ведь эта женщина чуть не сломала тебе жизнь своей выходкой.
Я улыбнулась и рассмеялась, тряхнув волосами.
— Почему ты смеёшься?
— Это было легко, Максим Петрович. Она ведь жалеет о своём поступке. И я знаю, что
моё прощение принесло ей облегчение. Прощение человека, перед которым ты виноват,
освобождает душу от оков вины. Следующий этап, и намного более сложный — простить
самого себя. И тут уже я, к сожалению, ничем не смогу ей помочь. Да и никто не сможет.
Помолчав, я добавила:
— У меня были хорошие учителя, научившие меня прощать.
— Твои родители? — сразу понял Громов. Я кивнула.
Некоторое время мы ехали в полном молчании. Я смотрела в окно, на меняющиеся дома
и улицы, и думала… Думала о том, как узнать у Громова то, что меня очень интересует. И
наконец решилась…
— Максим Петрович… Я хотела кое-что у вас спросить.
— Да? — он поднял глаза и улыбнулся.
— Когда вы… в общем, когда вы поссорились с Молотовым из-за его спора… Что вы
ему сказали?
Громов озадаченно смотрел на меня.
— Что я ему сказал? Хороший вопрос. Я не помню. А почему ты спрашиваешь?
Я вздохнула. Господи, неловко-то как!
— Понимаете… Некоторое время назад Молотов приходил просить прощения. И когда
мы уже прощались, он задал вопрос… — я запнулась.
— Так? — кажется, Громов насторожился.
— В общем, он спросил, не сплю ли я с вами, — выпалила я, поморщившись. — И я
подумала — откуда он взял такую мысль? Может, вы ему что-то не так сказали… случайно?
Я ожидала, что Максим Петрович рассердится, но вместо этого он улыбнулся.
— Наташа… Что ж, если тебя это волнует, могу успокоить — я совершенно точно
помню, что не говорил ничего такого, из чего Молотов мог сделать подобный вывод. Точных
своих слов, конечно, я не воспроизведу, но общий смысл был в том, что я его не считаю
мужчиной после таких вот споров, и если он будет продолжать преследовать тебя, придётся
принять меры.
Вот оно как… Что ж, мои предположения оказались верны — у Молотова
действительно разыгралось воображение.
— Наташа, — Громов, по-прежнему улыбаясь, взял меня за руку и тихонько её сжал, —
не сердись на Алексея. На его месте я подумал бы то же самое.
— Почему? — вскинулась я, стараясь не обращать внимания на сладкую волну,
поднимающуюся от руки к сердцу.
— Причин много, — мягко сказал Громов. — Я даже не уверен, что смогу перечислить
их все. Во-первых, ты действительно очень красивая девушка, на которую любой мужчина
обратит внимание. И Молотов логично предположил, что и я не стал исключением. Во-
вторых, посуди сама — я прибежал к нему в кабинет и, не особенно стесняясь, ударил его в
челюсть, наговорил кучу гневных слов и ушёл. С чего так будет делать простой начальник? И
Молотов решил, что ты моя любовница. Что логично, учитывая его мировоззрение и образ
жизни. Он же не понимает, что девушку можно просто уважать.
Я молчала, кусая губы. Да, Зотова, попала ты. Я чувствовала, что пройдёт немного
времени — и очередной слух обо мне поползёт по издательству. Как надоела эта грязь!
— Наташа, — Максим Петрович, протянув руку, погладил меня по голове, словно
утешая, — ты зря переживаешь. Сейчас все обсуждают романы самого Молотова. Да и не
поверит ему никто, если он вздумает о тебе такие слухи распускать.
— Думаете? — обрадовалась я.
— Конечно. Все решат, что он тебе отомстить хочет за отказ. Поэтому перестань
переживать из-за пустяков.
В этот момент шофёр Максима Петровича притормозил возле моего дома. И я,
попрощавшись со своим начальником, направилась домой.
И почему-то я была очень рада, что завтра увижу его вновь.
Утром первого мая я проснулась, когда солнечный лучик заглянул ко мне в окошко и
начал щекотать нос. Открыв глаза, я впервые за последние годы улыбнулась утру и с
удовольствием потянулась. С удивлением осознала, что не слышала тявканье Бобика, не
ходила кормить Алису ночью и не фотографировала рассвет. Неужели соседи куда-то
уехали?
Собираясь, я насвистывала песенку. Алиса сидела на диване и с удивлением смотрела
на меня своими мудрыми зелёными глазами.
— Сегодня я встречусь с твоей тёзкой, — хмыкнула я, легонько щёлкнув кошку по
лбу. — Только она человек. Почти как я, только поменьше.
Я хотела почувствовать себя прежней. Надела своё старое льняное платье оттенка
летнего неба, сверху — вязаный жакет. День выдался тёплый, так что на ноги — чёрные
туфельки на низком каблуке. Платье немного висело на мне — ещё бы, ведь я носила его ещё
до смерти родителей. Но ничего, не страшно.
Заплела две косички. Закрепила хвостики голубыми резинками, которые еле нашла —
эти резинки я в последний раз брала в руку за день до автокатастрофы. Выпустила изящную
кудряшку на лоб — «завлекалочку», как говорила мама.
Я вздрогнула, увидев себя в зеркале. Передо мной стояла девочка лет восемнадцати, не
больше. Именно такой я была когда-то. Только вот глаза… Теперь они совсем не светятся, а
раньше лучились, почти как у мамы.
Но в целом я осталась довольна своим отражением. Оставив Алисе еды на весь день, я
потопала на встречу с Максимом Петровичем и его дочерью.
Подъезжая к Царицыно, я начала нервничать. Надеюсь, Громов не обманывал, и его
Алиса действительно не будет возражать против моего общества…
Двери вагона открылись, и я шагнула на станцию.
Они уже были тут — Максим Петрович и худенькая девочка небольшого роста. Громов
заметил меня в последний момент, когда я уже подошла к ним.
— Наташа! — воскликнул он с удивлением. — А я тебя не узнал!
— Богатой буду, — я посмотрела на Алису. — Привет. Меня зовут Наташа.
Я протянула девочке руку. Вблизи сходство между Максимом Петровичем и Алисой
было более, чем очевидно: такие же тёмно-каштановые волосы, серо-жёлтые глаза, черты
лица… А уж когда она улыбнулась и пожала мою руку, я чуть не упала — улыбка Алисы
была маленькой копией улыбки Громова.
Девочка находилась сейчас в том пограничном состоянии, когда ребёнок становится
подростком. Фигура её уже немного вытянулась, появилась угловатость, но при этом в Алисе
пока было больше от маленькой девочки, нежели от подростка.
— Сколько тебе лет? — с интересом спросила она, глядя на мои косички.
— Уже шесть годков как восемнадцать, — засмеялась я. Громов хмыкнул.
— Ладно, пойдёмте, девочки мои, — и мы направились к выходу.
Я уже давно не была в Царицыно. И с изумлением оглядывалась, не узнавая и половины
пейзажей после реконструкции.
Максим Петрович остановился возле первой же палатки, чтобы купить всем мороженое.
Я с улыбкой смотрела на него, вспоминая, как в похожий майский день мой отец
остановился почти на том же месте, покупая мороженое маленькой Наташе. А потом я,
уплетая рожок, вприпрыжку побежала дальше под мамин хрустальный смех.
Странно, но воспоминания о родителях не причинили мне привычной боли.
— Ты работаешь с моим папой, да? — услышала я голос Алисы. — Он о тебе
рассказывал. Но я не ожидала, что ты настолько красивая.
Я посмотрела на девочку. Алиса рассматривала меня с непосредственным восхищением
во взгляде.
— Разве я красивая? — улыбнулась я.
— Очень! Жаль, что я не вырасту такой же.
— Поверь мне, ты вырастешь ещё лучше. Смотри, какой у тебя папа, хоть сейчас на
конкурс красоты. А ты вся в него!
Алиса зарделась.
— О чём болтаете, девочки? — спросил Громов, вручая нам стаканчики с мороженым.
— О красоте, — тут же доложила Алиса. — Наташа считает, что тебя хоть сейчас на
конкурс красоты можно отправлять.
Я чуть не поперхнулась мороженым. Сдала как стеклотару! Максим Петрович бросил на
меня ироничный взгляд, но, слава Богу, ничего не сказал.
В этот день я почти вспомнила, что значит — быть счастливой. Алиса заражала своим
оптимизмом и непосредственностью, бьющей через край энергией. Счастливый ребёнок —
это было видно сразу. И я даже немного завидовала ей…
Рядом с Алисой я чувствовала себя моложе. Словно возвращалась в прошлое, когда у
меня не было никаких забот, кроме подготовки домашнего задания по нелюбимым
школьным предметам. А когда она встала между мной и Максимом Петровичем и взяла
наши руки в свои, я почувствовала что-то странное…
На миг мне показалось, что мы — семья. И я иду рядом со своей дочерью и мужем.
Это было так восхитительно нелепо, что я чуть не расхохоталась. Но к этому смеху
можно было прибавить толику сожаления. Потому что они мне действительно очень
нравились…
Весь день прошёл под весёлый щебет Алисы, и когда я вернулась домой, то всё ещё
слышала её голос.
— Твоя тёзка оказалась удивительной, — прошептала я, обнимая свою кошку. — И это
ужасно. Потому что теперь каждый раз, когда Максим Петрович будет брать меня за руку, я
буду чувствовать себя виноватой.
А ещё, кажется, эта девочка навсегда расположилась в моём сердце, свив там надёжное
гнездо.
20
За майские праздники я встречалась с Алисой и Громовым ещё дважды. И когда мы
возвращались после грандиозных народных гуляний на девятое мая, Максим Петрович
сказал мне:
— Знаешь, Наташа, кажется, моя дочь тебя очень полюбила.
Я посмотрела на спящую Алису. Девочка уснула, как только мы сели в машину. Ещё бы!
Всё-таки гулять весь день — дело нелёгкое.
— А я — её, — тихо ответила я, сжимая ладошку девочки, которую она так и не отняла
у меня даже после того, как уснула. — У вас прекрасная дочь, Максим Петрович.
Помолчав, я добавила:
— Интересно было бы посмотреть на её мать.
Выражение лица Громова меня поразило. Глаза из ласковых вдруг стали колючими, на
губах появилась насмешливая улыбка.
— Когда-нибудь ты непременно её увидишь. В ноябре будет корпоративная вечеринка,
посвящённая 15-летию издательства, Лена наверняка захочет туда прийти.
Я промолчала. Да, я хотела бы увидеть его жену… но не уверена, что это мне будет
очень приятно.
— Наташ, — Алиса вдруг подняла голову и посмотрела на меня сонными глазами.
— Что?
— Мне в июле будет двенадцать. Придёшь на день рождения?
Я от изумления раскрыла рот.
— Конечно, Лисёнок! — в конце концов выдавила из себя я, улыбнувшись девочке. —
Обязательно приду.
Успокоившись, Алиса опять закрыла глаза. А я смотрела на этого темноволосого
лисёнка и думала, размышляла, анализировала…
Я ведь могу к ней привязаться. И как тогда будет больно, когда она забудет обо мне. А
она забудет — дети всё забывают со временем.
Ну и пусть. Хотя бы ненадолго вновь почувствую себя той живой девочкой, которой я
когда-то была.
Майские праздники пролетели, будто их и не было. А потом я заболела.
Болезнь, как это всегда бывает со мной, подкралась неожиданно. Вечером я ложилась в
постель совершенно здоровой и бодрой, только пару раз чихнула. А утром…
Я еле открыла глаза. Мне было жарко и холодно одновременно. В горле будто кто-то
лезвием ножа водил по нёбу, нестерпимо хотелось пить. А ещё — в туалет. Но встать я была
не в силах. Как только я приподнялась, началось сильное головокружение, в глазах
замелькали белые и чёрные искры. И я легла обратно, слыша, как с хрипом входит воздух в
лёгкие.
Как просто и легко болеть, когда рядом родные и близкие люди! Которые могут сказать
тебе: «Лежи, я сейчас тебе чай сделаю и лекарства принесу». Которые могут поправить
сбившееся одеяло, помочь дойти до туалета, да и просто пожалеть.
Но я потеряла этих людей. У меня не было надежды ни на кого, кроме себя. Я
понимала, что нужно предупредить Максима Петровича, что я не приду на работу, но… я не
могла толком встать, не говоря уже о том, чтобы искать мобильный телефон. Я совершенно
не помнила, где он может быть… Зря я вчера звонок выключила…
Собрав в кулак остатки сил, я всё-таки поднялась. Под оглушительное мяуканье Алисы
по стеночке добрела до туалета, где долго сидела, просто набираясь сил. И отправилась в
путь на кухню.
Лекарства? Где они? Что мне выпить, чтобы сбить температуру? Алиса, не мешайся под
ногами, я же могу упасть… Ах, я ведь не кормила тебя. Где твоя еда, девочка моя?
Не в силах искать контейнер с нарезанной курицей, я сыпанула Алисе большую горсть
сухого корма. До вечера должно хватить…
Всё плыло перед глазами. В аптечке я нашла аспирин и таблетки от горла. Согрела себе
чай, выпила его и отправилась в очередное путешествие. Только теперь я должна была дойти
до кровати.
Я не помню, как шла и укладывалась. Помню только сильнейшую слабость, охватившую
всё тело, огонь, который жёг меня, боль в груди, сильную и тупую, а ещё — искры,
кружащиеся перед глазами. Они не давали мне уснуть и провалиться в спасительную
черноту.
А потом я тонула. Мне было мокро, очень мокро, и почему-то ужасно жарко. Глаза
заливало водой, которая, как мне казалось, лилась прямо изо лба.
И вдруг… Кто-то нежно поцеловал меня в макушку, и я почувствовала родной запах
персиков и весенней зелени совсем рядом…
— Тише, доченька моя, — звук этого голоса принёс мне больше боли, чем все простуды,
которые я когда-либо перенесла.
Я открыла глаза.
— Мама! — вырвался из груди хриплый крик.
Она была здесь. Улыбаясь, сидела рядом. В домашнем платье, таком родном и почти
забытом. И осторожно вытирала влажным полотенцем пот с моего лба.
— Мама! — воскликнула я и, откинув одеяло, подалась вперёд и обняла её.
Это было так… реально. Я действительно обнимала маму, я чувствовала её руки, запах
её волос, её дыхание щекотало мне шею. Господи!
— Тише, доченька. Ты очень больна, — мягко сказала мама и уложила меня назад на
подушки. Такими знакомыми, заботливыми прикосновениями она продолжила протирать
моё тело, стирая лихорадочный пот. А я… я просто тонула в глубине её лучистых синих глаз.
Таких близких, таких реальных.
— Мама, — прошептала я, — мне приснился кошмар…
— Я знаю, — в её глазах промелькнуло что-то очень печальное.
— Мне снилось, что вы с папой… что вы… ушли, оставили меня одну…
Несколько секунд мама молчала. А затем подняла руку и дотронулась до моей щеки. Я,
почувствовав её пальцы, прижалась к ним изо всех сил и перехватила её руку своей. Только
бы не убрала… не исчезла…
— Цветочек мой, никто и ничто не заставит нас с папой оставить тебя. Мы всегда будем
рядом. Помни об этом.
Мама улыбалась и поглаживала мою щёку, кажется, не собираясь отнимать свою руку. Я
немного успокоилась.
— Прости меня, — эти слова вырвались у меня вместе со слезами. Я схватила её руку и
принялась целовать каждый пальчик. Никогда, ни разу я не делала так при её жизни… —
Прости меня, мама. Я так подвела вас с папой. Пожалуйста, прости.
Мама тоже плакала. Но в её глазах не было ни обиды, ни осуждения…
— Ты никогда не подводила нас, Наташа. Ни разу в жизни. Я знаю, сейчас ты не
поверишь мне, но придёт день, когда ты сможешь отпустить своё прошлое.
Я покачала головой.
— Как я могу? Я ведь виновата…
— Ты ни в чём не виновата, цветочек мой.
— Тогда… зачем? Зачем, мама?
Она наклонилась и обняла меня, прижавшись губами к моему лбу.
— Всё, что случается, имеет причину и следствие, — услышала я тихий голос мамы. —
Я знаю, ты никак не можешь понять и принять это… Так было нужно, девочка моя. Я знаю,
это жестоко. Знаю, как тебе больно… до сих пор. Но всё пройдёт, цветочек, как только ты
поймёшь, что полюбила.
Я почувствовала, что проваливаюсь в сон. Крепче обняв маму, вдохнув запах персиков и
зелени, я прошептала:
— Я люблю вас с папой.
— Мы тоже тебя любим, доченька. И всегда будем рядом.
Реальность возвращалась ко мне ярким солнечным светом, бьющим в глаза, мокрым
одеялом и простынями, слабостью, разлитой во всём теле. Но температуры больше не было.
Несколько секунд я лежала, хлопая глазами. А потом вспомнила…
— Мама! — воскликнула я, вскочив с кровати. Один краткий миг я надеялась, что мой
сон был явью, а вот всё остальное действительно приснилось… Их смерть, моя боль и
следующие три с половиной года — бесполезные, больные, жалкое подобие жизни…
— Нет… — прошептала я, опускаясь на пол. Всё по-прежнему. Я поняла это, как только
взглянула на книжный шкаф. Там, за стеклом, стояла фотография родителей с «вечной
свечой» — так я называла небольшую свечку, работающую на батарейках, которую я никогда
не выключала в знак моей вечной любви и скорби…
— За что?!
Целый год после того дня, когда я узнала о том, что у меня больше нет родителей,
каждый день я просила небо позволить мне увидеть их во сне. Ложилась спать с надеждой,
но… ни разу они не пришли ко мне. И теперь, спустя три с половиной года… Сразу
несколько снов! Но этот был самым реальным…
Мне стало так больно, как будто я потеряла их ещё раз.
Слёзы текли по щекам, а я сидела на холодном полу и выла в полный голос, как
раненый волчонок. «Так было нужно, девочка моя». Кому нужно, мама?! Кому было нужно,
чтобы я так долго мучилась, плакала, проклинала саму себя? Я не понимаю, зачем, за что…
И как с этим вообще жить? А ты ещё хочешь, чтобы я кого-то любила…
Словно в ответ на свои мысли я услышала какой-то неясный перезвон. Несколько
секунд не могла понять, что за странные глюки меня посещают, и только затем сообразила
— городской телефон звонит! Резко вскочив на ноги и чуть не свалившись от накатившей
слабости, я отправилась на поиски навязчивой трубки.
— Алло? — прохрипела я, найдя телефон на кухне.
— Наташа?
От звука этого голоса потеплело в груди.
— Максим Петрович?
— Что с тобой? Я звонил целый день по всем телефонам, весь извёлся! Почему ты не
пришла на работу?
— Я… — попытавшись оправдаться, я закашлялась.
Трубка вздохнула таким знакомым вздохом моего начальника.
— Ясно, ты заболела. А почему не позвонила?
— У меня был сильный жар. И я… ничего не помню, Максим Петрович, простите.
Кажется, я весь день проспала.
Несколько секунд напряжённого молчания, а затем:
— Ты одна?
— Да.
— Тогда я сейчас приеду.
— Вы с ума сошли! — я чуть не подпрыгнула. — Я тут… болею вообще-то!
— Вот именно! Наташа, если ты даже ничего не помнишь, значит, дело серьезное. Я
сейчас приеду вместе с врачом.
— Нет! — от отчаяния я начала заламывать руки. — Пожалуйста, Максим Петрович, не
надо! Я обещаю, что вызову врача завтра же сама, только… только не приезжайте!
— Но почему? — кажется, Громов очень удивился.
Я вздохнула. Нет, ну почему мужчины такие глупые?
— Если вы увидите меня в таком состоянии, я вынуждена буду сделать себе харакири,
клянусь.
— В каком состоянии, Наташа?! — кажется, он решил, что я на смертном одре лежу.
— Да я сейчас страшна, как смертный грех!
Трубка удивлённо замолчала, а потом я услышала тихий смех Громова. Даже обидно
стало! Ну что он смеётся?! Да для любой женщины показаться на глаза такой — потной, в
мешковатой ночнушке, со слипшимися волосами и красным носом — позор до самой
смерти! А Громов ещё и мой начальник…
— Дурочка, — наконец тихо сказал он. — Какая ты всё-таки ещё дурочка. Я ведь
волнуюсь за тебя. Ты там совсем одна, если что-то случится, помочь тебе будет некому. Пока
я сегодня пытался до тебя дозвониться, чуть не поседел от волнения. А ты… Да меня не
волнует, в каком ты там виде, Наташа.
Почему-то эти слова меня задели.
— Совсем не волнует? — спросила я обиженным голосом. На том конце провода
вздохнули.
— Пожалуйста, обещай, что вызовешь завтра врача. Если ты этого не сделаешь, я приеду
и буду тебя лечить сам.
В голосе Громова я услышала угрозу. Поэтому, открыв рот, собиралась заверить его, что
непременно вызову врача. И вдруг в дверь позвонили.
— Секундочку, — бросила я в трубку и пошла смотреть в глазок. Увидев, кто стоит на
лестничной площадке, я хмыкнула и открыла замок.
Короткие светлые волосы мелькнули перед глазами молнией, а в следующий миг
изящные тонкие пальцы сомкнулись на моей шее.
— Наташа?! Ты решила меня до инфаркта довести?! Почти сутки не отвечала на
телефон, я уже успела тебя похоронить! Убью!! — серые глаза сверкали от гнева.
Усмехнувшись, я подняла трубку.
— Максим Петрович, можете не волноваться, теперь я буду в надёжных руках.
И, нажав кнопку отбоя, я улыбнулась.
— Я тоже очень рада тебя видеть, Анюта.
21
У Ани всегда было это свойство — появляться в моей жизни как раз в тот момент, когда
она была нужна мне. Подруга называла это «чуйкой», а я… я просто верила в нашу
невидимую связь с ней. Эта связь образовалась задолго до того, как она произнесла те слова
на похоронах моих родителей.
Увидев, в каком я состоянии, Аня развела кипучую деятельность. Сбегала в аптеку,
накупила лекарств, поменяла насквозь промокшее постельное бельё и, уложив меня в
постель, приготовила ужин. Поев и выпив горячего молока с мёдом, я с наслаждением
уснула.
— Я завтра не пойду на работу, — услышала я перед тем, как провалиться в сон. —
Останусь с тобой. А то ты, чего доброго, копыта откинешь, возись потом с твоими
похоронами.
В этом вся Аня — сначала позаботится, а потом обругает. Но я уже привыкла.
Утром следующего дня я проснулась с прекрасным самочувствием. Нет, конечно,
насморк меня не отпускал, да и горло болело, но слабость почти ушла. Про температуру и
говорить нечего. Даже не понимаю, как так получилось… Никогда раньше мне не удавалось
так быстро выздороветь.
Но когда я поделилась своими размышлениями с Аней, подруга погрозила мне кулаком.
— Иди ты, Зотова! В смысле, лежи. А то осложнение какое-нибудь заработаешь. Мой
дед так сына похоронил — тот тоже через два дня вроде как себя лучше почувствовал, да и
решил пойти прогуляться в мороз. Прогулялся, а потом ночью помер.
Ужаснувшись, я решила не перечить подруге и послушно продолжила болеть. Насчёт
врача я с Громовым договорилась, уверив его, что Аня с моим лечением справится лучше
любого доктора. И клятвенно обещала ему выйти на следующей неделе.
— У твоего начальника приятный голос, — заявила мне подруга, как только я положила
трубку. Я смущённо улыбнулась. Но Аня не стала развивать эту тему, а направилась на
кухню — готовить мне очередную порцию молока с мёдом.
Вечером, после сытного ужина, мы хотели включить фоном какой-нибудь хорошо
знакомый фильм, но до этого дело не дошло, потому что подруга завела разговор, который
интересовал меня больше всех фильмов, вместе взятых.
— Слушай, Наташ, а что у тебя с Антоном-то? — спросила Аня, развалившись на другом
конце моей постели. — Помню, ты в него раньше влюблена была.
— Была, — я кивнула.
— Ну и?
Я вздохнула. Вот как объяснить?.. Впрочем, кому мне объяснять, если не Ане. Уж она
хоть понять попробует, это я знала точно. Не факт, что поймёт, но попробует.
— Когда Антон приезжал последний раз, в марте, он очень активно приставал ко
мне, — вздохнув, я решилась рассказать. — Он меня чуть по дивану не размазал, Ань. А я…
ты, наверное, не поверишь, но я ничего не почувствовала. Совсем ничего! Пять лет его
любила, а теперь, когда он был готов на большее, я…
Мой голос сорвался. Аня задумчиво уставилась на меня.
— Как ни странно, это меня не удивляет, подруга, — протянула она. — У тебя вечно всё
через… одно место.
Я улыбнулась.
— Но это ещё не всё, Ань.
— Да ладно? Мне уже страшно.
— А мне-то как страшно! Короче говоря, некоторое время назад за мной ухаживал один
товарищ, очень симпатичный, кстати. И он тоже приставал ко мне, целовал, один раз я ему
даже позволила кофту снять, чтобы понять, что я всё-таки чувствую.
— Ну и как? — фыркнула Аня. — Поняла?
— Да. Ничего я не чувствовала! И что это значит, как думаешь? Может, я… не
женщина? В смысле, женщина, но… короче говоря, ты поняла. Ладно, Молотов, хотя он
очень красивый, но Антон… Тебе не кажется это ненормальным?
Аня смотрела на меня и улыбалась. А потом вздохнула и покачала головой.
— Знаешь, меня так и подмывало что-нибудь ехидное сказать. Но… пожалуй, сейчас не
время и не место. Нет, мне не кажется это ненормальным. Понимаешь, все люди разные.
Кому-то, чтобы загореться от желания, достаточно нескольких откровенных прикосновений
малознакомого человека. Такой, любя одного, способен изменять ему с кем-то другим.
Многие люди разделяют любовь и секс. И правильно делают, в сущности. Но ты, Наташ… Я
уже давно поняла, что ты не сможешь разделить постель с тем, кого не любишь. Именно
потому, что ты просто не способна почувствовать физическое влечение к нелюбимому
человеку. Такое сейчас редко встречается, подруга. Да и что говорить, я тебе даже завидую.
Поэтому и не вижу ничего особенного в том, что ты мне рассказала. Антона ты уже
разлюбила, а этого Молотова полюбить не успела. Вот и всё.
Я вздохнула. Да, пожалуй, всё так, как говорит Аня. Но… кое-что не сходится.
— А если… если есть человек, от одного рукопожатия которого я словно таю? Причём
это началось почти сразу после нашего знакомства. И я не могу сказать, что люблю его, Ань.
Мне он, безусловно, нравится, но… не более. Однако когда он прикасается ко мне, я…
теряю способность мыслить.
— Кто он? — Аня подалась вперёд и заглянула мне в глаза.
— Какая разница?
Несколько секунд подруга молчала. А затем тихо сказала:
— Тогда у тебя есть два выхода. Либо добиваться большего, чтобы понять природу этого
чувства, либо попытаться забыть.
— Тут ты права. Может, сегодня после работы заглянем с тобой в книжный магазин? Я
помогу тебе выбрать для Алисы хороший подарок.
Я с радостью согласилась. Смотреть книги с Громовым я любила ещё со времён
Болоньи.
Узнав, что мы с Максимом Петровичем вечером вместе отчаливаем в книжный,
Светочка наклонилась и прошептала:
— Не упустите свой шанс, Наталья Владимировна!
Я вздохнула.
— Какой такой шанс, Свет?
— Ну… возьмите кота за хвост!
— Именно за хвост? — мне почему-то стало очень весело. — Или за какой другой
орган?
Несколько секунд подруга смотрела на меня с искренним изумлением.
— Наташа! — воскликнула она наконец. — Я и не думала, что ты способна сказать
такую пошлость.
Я развеселилась ещё больше.
— Ну а ты, Свет, какую-то глупость говоришь. Мы идём выбирать подарок Алисе,
дочери Громова. А ты хочешь, чтобы я его прямо в книжном соблазнила? И что дальше,
залезть на книжную полку и там предаваться разврату?
Видимо, представив себе эту картину, Светочка хихикнула.
— Ну ладно тебе, можно и после куда-нибудь поехать…
Я вздохнула.
— Он женат, если ты не забыла.
— Ну и что! — махнула рукой подруга. — Если его так тянет к другой женщине, этот
брак уже ничего не спасёт.
— Однако я не хочу быть той женщиной, из-за которой распадётся чей-либо брак. И я
тебя умоляю, хватит об этом. Кстати, ты же говорила, что Громов тебе самой нравится?
— А, это, — Светочка весело улыбнулась, — просто хотела посмотреть, как ты
отреагируешь.
— Экспериментировала на мне, что ли?
— Ага!
— Ну и каким был результат?
Светочка ничего не ответила, только хитро прищурилась. Но мне и не был нужен её
ответ. Я ведь прекрасно знала, что ещё ни один мужчина не вызывал во мне подобных
эмоций.
В книжном магазине мы с Громовым провели около полутора часов. В итоге Максим
Петрович купил Алисе семь книг, а я — две. Из всех возможных вариантов я выбрала
красиво иллюстрированную книжку со сказками Андерсена и подарочное издание «Хроник
Нарнии».
— Насколько я помню, их Алиса ещё не читала, — уверил меня Максим Петрович.
Но на книгах я решила не останавливаться. Впрочем, об этом я своему начальнику не
сказала. Я купила его дочери ещё симпатичный кожаный кошелёк и маленький серебряный
кулон — сову, символ мудрости.
В субботу я начала нервничать уже с утра. Упаковала подарки, подписала открытку и
стала выбирать, в каком «наряде» мне идти на празднование дня рождения
двенадцатилетней девочки. За неделю я так и не решилась спросить у Громова, будет ли на
празднике его жена. Впрочем, было довольно глупо думать, что эта женщина пропустит день
рождения собственной дочери, верно? И я с ужасом представляла, что она может подумать,
увидев столь великовозрастную «подружку», которая по совместительству является коллегой
мужа.
От подобных мыслей у меня на голове шевелились волосы. И я искренне надеялась, что
жена Громова не решит убить меня на месте, когда узнает, с кем Максим Петрович и Алиса
проводили время в майские праздники.
Я перемерила полшкафа, пока наконец не выбрала подходящий наряд — белую
воздушную юбку до колен, голубую блузку без всякого декольте, на ноги — белые
босоножки. Волосы заплела в две косички, как тогда, в мае, только концы закрепила не
резинками, а голубыми ленточками в цвет блузки.
В зеркале отражалась девочка лет семнадцати с огромными испуганными глазами. Да
уж, если бы я была мужчиной, то не смогла бы испытать к существу в подобном наряде
никакого физического влечения. Ну, если только ты педофил…
Громов жил в центре города, в элитной высотке. И когда я сообщила охраннику, к кому
пришла, то уже не испытывала страха. В конце концов, я иду в гости к Алисе, а не
соблазнять чужих мужей.
Найдя на девятом этаже нужную квартиру, я позвонила в дверь.
Открыла мне девушка лет шестнадцати на вид. Она была мне смутно знакома. Густые
светлые волосы волнами струились по плечам, а большие зелёные глаза смотрели на меня
немного неприязненно. Она была чудо как хороша. Стройная фигурка, ровный загар, очень
миловидное лицо. Только, пожалуй, выражение этого лица было слишком высокомерным.
Именно такой я всегда представляла Анжелику из романов Анны и Сержа Голон.
Стоп! Анжелика! Вот где я видела эту девушку. На фотографиях Громова.
— Здравствуйте, — сказала она, откидывая волосы назад изящным движением руки. —
Вы Наташа? Папа рассказывал о вас.
И она пропустила меня в квартиру.
Оглядевшись, я поняла, что в таких «хоромах» ещё не была. Куда там моей «двушке» в
старом доме эпохи Хрущёва, с низкими потолками и дурацкой планировкой. В этом доме
потолки были высокие, а уж обстановка в квартире Громова говорила о том, что люди,
живущие здесь, в деньгах не нуждаются.
— Наташа! — раздался вдруг дикий крик, и на меня из комнаты выбежала Алиса, одетая
в изящное белое платье. Она была похожа на подружку невесты. Или на саму невесту.
Я радостно улыбнулась, обнимая девочку.
— Привет, Лисёнок. А где твой папа?
— Пошёл за тортом! — сообщил мне радостный ребёнок. — А ты не стой в дверях,
проходи!
И Алиса, взяв меня за руку, потащила за собой в комнату. Я вертела головой,
рассматривая шикарную обстановку. Да-а-а, никогда бы не подумала, что сдержанный и
интеллигентный Громов живёт в такой роскоши. Вокруг было столько золота! Люстра с
золотыми «висюльками», белый шкаф для одежды с золотой отделкой, зеркало в золотой
раме. Кажется, если бы я жила в подобной обстановке, то страдала бы хронической
желтухой.
— Сколько сегодня гостей будет? — спросила я Алису, как только она усадила меня —
о, боги! — в светлое кресло с золотыми ручками.
— Ещё четыре девочки. Ты первая пришла! — сообщила мне Лисёнок, плюхаясь на
стул.
Я удивилась. Всего четыре девочки? А вот еды на столе было столько, как будто
Громовы ожидали к обеду целую роту солдат.
Я посмотрела на Анжелику. Она стояла в дверях гостиной (по крайней мере я мысленно
именно так обозвала эту комнату), скрестив руки на груди и рассматривая меня с явным
презрением во взгляде. Вот интересно, почему она так странно смотрит?
Раздался звонок в дверь, и Лисёнок с криком: «Наверное, это папа!», побежала к двери.
Воспользовавшись этим, Анжелика подошла ко мне вплотную. В её движениях ощущалась
агрессивная кошачья грация. И я в который раз за последние пару минут поразилась,
насколько она не похожа на Максима Петровича.
— Держись подальше от моего отца, — прошептала Анжелика, тыкая в меня
пальцем, — ты, офисная шлюха.
Оп-па! Шлюхой меня ещё никто не называл, по крайней мере серьёзно. Я с изумлением
посмотрела на девушку. Любопытно, с чего ей пришла в голову такая мысль?..
— А вот и я! — послышалось от двери. Я перевела изумлённый взгляд на вошедшего
Громова. В одной руке мой начальник нёс большой торт, а за другую его держала Лисёнок.
Девочка что-то радостно говорила.
Увидев Анжелику, которая не успела стереть со своего лица презрительную гримасу, и
очень удивлённую меня, Максим Петрович перестал улыбаться. Поставив торт на стол, он
усадил Алису и тихо сказал:
— Девочки, посидите пока здесь, а мы с Наташей пойдём на кухню.
— Ну-ну, — усмехнувшись, буркнула Анжелика.
— Лика, — произнёс Громов с укоризной в голосе, — очень прошу тебя, хотя бы
сегодня не порть всем праздник.
И, не дождавшись ответа, Максим Петрович поманил меня за собой.
Кухня была огромной. Я с трудом удержала завистливый вздох, рассматривая резные
деревянные шкафы (слегка позолоченные, конечно), симпатичные табуретки, а главное —
большую плиту, столешницу из искусственного камня, огромный холодильник… Хорошо,
что белый, а не золотой.
— Что она тебе сказала, Наташа? — отвлёк меня от разглядывания кухни Максим
Петрович.
— Ничего, — ответила я, улыбнувшись. — Просто поздоровалась.
Громов недоверчиво посмотрел на меня, вздохнул и, взяв за руку, привлёк к себе. Я
задержала дыхание, когда он осторожно провёл ладонью по моей щеке и, улыбнувшись,
сказал:
— Ты сегодня очень хорошо выглядишь. Почти как тогда, в мае. Только тогда ты
выглядела на восемнадцать, а сейчас на шестнадцать.
— На работе я не могу позволить себе так выглядеть, так хоть в гостях оторвусь.
Я чуть не упала, когда Громов стал одной рукой гладить меня по спине, а второй
осторожно приподнял подбородок и стал медленно наклоняться к моим губам…
Остановившись в паре сантиметров от цели, Максим Петрович выдохнул:
— Что сказала тебе Лика, Наташа?
Его дыхание обожгло мои губы. Это явно было нечестной игрой — в такие моменты я
почти переставала соображать. И на то и был расчёт, видимо, потому что я ответила:
— Она назвала меня офисной шлюхой и посоветовала держаться от вас подальше.
Громов отпустил меня в тот же миг. Я с удивлением посмотрела на него. Максим
Петрович явно разозлился: он сжал кулаки, губы превратились в тоненькую ниточку, а глаза
потемнели.
— Всё в порядке, — я уже обрела способность соображать, — я не сержусь на вашу
старшую дочь. Лика просто пришла к неверным выводам, это бывает. А где ваша жена,
кстати?
Кажется, Громову стало чуточку легче, потому что кулаки он разжал.
— Лена сейчас в отъезде. Пойдём, вернёмся в гостиную, я уже слышу, что к Алисе
пожаловали очередные гости.
Когда мы вошли в комнату, оказалось, что все остальные уже пришли. Четыре девочки
одного возраста с Лисёнком уселись за стол и явно глотали слюнки, глядя на
многочисленные вкусности.
Анжелика сидела в том самом кресле, где до этого сидела я. И я невольно залюбовалась
ею. Эта девочка вырастет настоящей красавицей. Если уже в таком юном возрасте она
настолько хороша собой…
Внезапно я поймала себя на мысли, что пытаюсь представить жену Громова. Алиса
похожа на него, Анжелика — на мать. Получается, она не менее красивая.
— Приступим к трапезе и открыванию подарков? — весело поинтересовался Максим
Петрович, когда мы все перезнакомились. Алиса взвизгнула от радости и схватила первую
коробку. Пока все были заняты разглядыванием подарков, я краем глаза следила за
Громовым. Он подошёл к своей старшей дочери и, склонившись над Анжеликой, что-то
сказал. От этих слов на её щеках вспыхнули два красных пятна.
Я отвела взгляд. Алиса распаковывала очередной свёрток, который оказался моим.
— О, Наташа, спасибо огромное! — рассматривая совершенно счастливыми глазами
подарки, воскликнула девочка. Я улыбнулась, думая о Громове и его старшей дочери.
Интересно, что он ей сказал, отчего Анжелика покраснела? Эта девушка не производила
впечатление человека, которого легко вогнать в краску.
Но наконец Алиса закончила с подарками и пригласила всех к столу. Кажется, её
подружки только этого и ждали — они начали с такой скоростью поглощать салаты, закуски
и пирожки, что я только диву давалась. Я ела очень мало, украдкой поглядывая на Громова.
Он ухаживал за всеми юными барышнями, накладывая им еду в тарелки и разливая напитки.
И делал он это с таким удовольствием, что я невольно восхитилась — всё-таки не всякому
взрослому человеку будет в радость общение с малолетками.
Хотя я его понимала. Мне всегда нравилось общество детей. А уж Громов, с его двумя
дочками, должен хорошо понимать, как нужно обращаться с девочками.
После сытного обеда начались всякие конкурсы. Сначала Максим Петрович зачитывал
вслух всякие логические загадки, а присутствующие отгадывали. Я милостиво не влезала в
мозговой штурм, иначе у девочек не получилось бы насладиться соперничеством — в
разгадывании загадок и логических задачек мне всегда не было равных.
Когда еда в желудке уляглась у всех, Громов предложил перейти к более подвижным
играм. Ух, что началось! Срезание конфет с верёвочек с закрытыми глазами (кто больше
всех срежет — тот и победил), бегание за стульями под музыку, заматывание друг друга
скотчем на манер «мумии»… Я давно так не смеялась. На несколько мгновений показалось,
что мне самой вновь двенадцать… и впереди — что-то очень хорошее и радостное, мир, в
котором не будет больше боли и слёз.
Даже Анжелика развеселилась.
Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и гости стали потихоньку разъезжаться. Я
уходила почти последней. Оставалась только лучшая подруга Алисы, маленькая
рыжеволосая Маша, которую пригласили с ночёвкой. Анжелика убирала со стола, а Громов
вызвался проводить меня до метро.
Некоторое время мы шагали в полном молчании. Я не знаю, почему молчал Максим
Петрович, а мне просто не хотелось говорить. Хотелось удержать в себе то чувство, которое
я сегодня испытала, когда девочки звонко смеялись и бегали по комнате…
— Наташа…
Он произнёс моё имя очень тихо и как-то робко. Я повернулась.
— Да?
Выражение глаз Громова сбило меня с мысли. Максим Петрович смотрел на меня с
какой-то странной грустью и нежностью.
— Спасибо, что пришла к Алисе сегодня. Для неё это было очень важно.
— Для меня тоже.
Затаив дыхание, я почувствовала, как Громов взял мою руку и подошёл ближе. Мы
остановились посреди дороги, скрытые под ветвями низко наклонившегося дерева, и просто
смотрели друг на друга.
— Я хотел извиниться за Лику. Она была груба с тобой.
Я улыбнулась. Господи, вот бы стоять так подольше! В вечернем сумраке, под неясной
тенью, очень близко друг к другу, и смотреть в его глаза.
— Ничего страшного, — прошептала я. — Я ведь уже говорила… Лика просто
беспокоится за вас. И я… не… сержусь… не…
Последняя фраза захлебнулась, потому что Громов вдруг взял моё лицо в ладони.
Так делала только мама, когда хотела утешить меня, приласкать, объяснить что-то
важное… Но разница была очевидна: никто и никогда так долго не находился рядом с
моими губами, не обжигал их своим дыханием, словно не решаясь… на что?
— Максим Петрович…
Наши губы почти встретились. И это «почти» сводило меня с ума — с одной стороны,
он был так близко, а с другой — никак не мог преодолеть эти последние пару сантиметров.
От этого такие знакомые иголочки переметнулись к губам, покалывая их и дразня. Я никогда
ещё так остро не чувствовала собственное тело, вплоть до малейшей клеточки. И каждая
клеточка хотела только одного: лишиться памяти и здравого смысла — и отдаться этому
человеку.
Отдаться?!
— Максим Петрович…
Я собрала в кулак всю свою волю.
— Мы… мы не можем… вы же знаете…
Я никогда не забуду, как он смотрел на меня в тот миг, когда я это сказала. Сколько
отчаяния было в этих серых глазах.
— Я знаю, — тихо ответил Громов. В последний раз я почувствовала его дыхание на
своих губах, а затем всё исчезло.
Он отпустил меня. Хотелось заплакать. Ну что, что со мной происходит? Почему я веду
себя, как настоящая дура? Ведь я сама хотела, чтобы он меня отпустил…
Хотя… кого я обманываю? Себя саму если только. Хотела я совсем другого. И от этого
было больно.
Ну почему, почему всё так? Почему он женат? Почему у него уже две дочери, одну из
которых я люблю, почти как сестру? Я ведь не могу не думать об этом…
Видимо, все эти мысли отразились в моих глазах.
— Прости меня, — с горечью в голосе сказал Громов. — Я не хотел тебя расстраивать.
— А я… не хотела вас искушать, — тихо ответила я и, закрыв лицо руками, побежала
прочь.
Он не стал меня догонять.
24
Всё воскресенье я думала о том, что случилось после дня рождения Алисы между мной
и Громовым. Нервничала, переживала, анализировала, пыталась представить, как теперь мне
вести себя с ним…
Ждала понедельника. И когда пришла на работу, оказалось, что Максим Петрович взял
отпуск до конца июля.
Я сама не поняла, почему это известие причинило мне такую боль. Ушёл в отпуск почти
на три недели, не предупредив никого, даже меня. Это было очень похоже на побег. Но
отчего? Или… от кого?
Я так рассердилась, что дала себе слово — все эти три недели не думать о Максиме
Петровиче. И поэтому каждый раз, когда я начинала его вспоминать, била саму себя по
рукам. Нужно ли говорить, что уже к концу первого дня обе руки были в синяках? Но и
количество запретных мыслей стремилось к нулю.
В отсутствие Громова я была вынуждена исполнять обязанности главного редактора. А
так как настроение все эти недели у меня скакало где-то между «очень плохим» и «ниже
плинтуса», доставалось всем, начиная со Светочки и заканчивая уборщицей.
За всеми своими переживаниями я как-то не заметила, что Молотов больше не
присылает мне подарков. И вспомнила об этом, когда Светочка спросила, с каких пор «этот
навязчивый бабник больше не закидывает тебя сладостями и прочим».
Все мои мысли вертелись вокруг рабочих вопросов, а в те редкие мгновения, когда я
позволяла себе думать о чём-то другом, из мужчин они предпочитали Громова. Про
Молотова я уже успела забыть. Даже удивительно, что когда-то я ходила на встречи с ним, и
эти встречи мне нравились. Впрочем, не более, чем встречи с Аней или Антоном.
Антон… Наверное, если бы не его поддержка, я бы впала в уныние. Я ничего не
рассказала ему, но этого и не требовалось — друг безошибочно понял, что с его пчёлкой что-
то творится.
Я была обижена на Громова. Обида — единственное слово, которым я могла бы назвать
своё состояние. Почему он уехал, не сказав не слова? Хоть бы предупредил! И к чему была
эта вечерняя сцена?
Я не так глупа, чтобы отрицать очевидное — если бы Громов проявил настойчивость, то
я вряд ли устояла бы перед искушением… Несмотря на все свои убеждения…
Эта мысль пришла ко мне не сразу, а спустя две недели после отъезда Максима
Петровича. В тот день я непозволительно много раз хлопала себя по руке, возвращаясь в
мыслях ко дню рождения Алисы.
Понимание пришло тупой и резкой болью в затылке, словно меня ударили большим
камнем по голове. Я вдруг осознала, что мне уже почти плевать на Алису, на жену Громова,
мне плевать на всё — я просто хочу, чтобы этот мужчина вернулся в мою жизнь. И… я хочу
быть его женщиной.
Эта мысль меня настолько ужаснула, что решение пришло внезапно. И за несколько
дней до возвращения Громова я тоже написала заявление на отпуск. На весь август. Королёв,
увидев его, вопил долго и громко, но в конце концов, устало махнув рукой, изрёк:
— Ладно, ты три года в отпуске не была, сходи уж. Только отдохни нормально, чтобы
вернуться к работе свежей и бодрой.
Вот так я, без ведома своего непосредственного начальника, ушла в отпуск до самого
сентября. И моей целью был вовсе не отдых. Я хотела вытравить из своего сознания — и
заодно из подсознания — мысли о капитуляции перед Громовым. Мне нужно было убедить
саму себя в том, что не стоит ради мимолётной связи поступаться своими принципами, да и
рушить чужую семью тоже…
Рассуждая таким образом, я передала все свои дела Светочке и, попрощавшись с
коллективом до осени, шагнула за порог издательства.
Куда пойти? Что делать в ближайший месяц?
И — как всегда, в самый нужный момент, — мне позвонила Аня.
— Слушай, — начала я, только взяв трубку, — ты очень вовремя. Можно мне пожить у
тебя? Вместе с Алисой. Пожалуйста!
Я знала, что она согласится. Иначе просто не могло быть.
Это был месяц безделья. Аня, узнав, что я в отпуске, тоже решила написать заявление и
составить мне компанию в ничего-не-деланье. Точнее, мы делали, но только то, что
доставляло удовольствие.
Просыпались рано утром и шли в парк, кататься на велосипедах. Потом возвращались и
завтракали, смотрели кино, болтали, опять шли гулять, обедали в местных кафешках, а
вечером…
За этот месяц я так находилась в ночные клубы, что возненавидела их лютой
ненавистью. Но отказать Ане просто не могла. Поэтому терпела и громкую музыку,
выбивающую похоронный марш на моих ушах, и табачный дым, и её странных друзей. Эти
друзья громко гоготали и обсуждали футбольные матчи, компьютерные и ролевые игры. Я
вежливо улыбалась и терпеливо ждала, когда очередная экзекуция подойдёт к концу.
Я прекрасно понимала, что Аня в первую очередь хочет меня кому-нибудь сосватать,
но… в общем, успехов подруга не достигла. Зато она сама пару раз притаскивала на ночь
нового дружка и запиралась с ним в комнате. И я, слушая, как тихо скрипит под ними
многострадальная кровать, понимала, что не хочу так жить. Аня знала своего хахаля всего
пару недель — и вот, он уже спит (если бы только спит!) в её постели. Мне нужно сделать
лоботомию — или просто вынуть весь мозг — чтобы я решилась на такое.
Но я не высказывала эти мысли подруге, справедливо полагая, что каждый человек
волен сам делать выбор. И поступать так, как ему хочется. Особенно если речь идёт о его
собственной судьбе… Никто ведь никого не насиловал.
Но изменилась я. И я сама шагнула ему навстречу, вглядываясь в это лицо… Вот он,
стоит передо мной — человек, которого я так боялась, снившийся мне в самых страшных
снах. Но я больше не чувствовала в себе того липкого ужаса, который охватывал меня тогда,
пять лет назад.
Я чувствовала… любопытство. И, подойдя почти вплотную к своему вечернему гостю,
застыла, разглядывая его.
— Ты изменилась, — тихо сказал Рашидов, слегка наклонив голову.
Я улыбнулась. Да, теперь я понимала, как этим голосом можно соблазнять женщин…
Всех, кроме меня.
— Ты стала совсем взрослой. Тогда, пять лет назад, передо мной была сопливая
девчонка, трясущаяся от страха. А теперь… ты больше не боишься?
Я посмотрела в его тёмные, почти чёрные, глаза. Было ли в них что-то, чего я могла бы
испугаться?.. Сила, властность, холод… а ещё — одиночество и боль.
Словно в зеркало заглянула…
— Нет. Не боюсь. Зачем вы пришли?
В полумраке нашего кабинета я вдруг заметила промелькнувшее в глазах Рашидова…
смущение? Нет, наверное, показалось.
— Поговорить. Может, присядем?
Я покачала головой.
— Мне некогда, извините. Я хотела доделать работу и пойти домой. Прошу, не
отнимайте у меня драгоценное время, говорите, зачем вы пришли.
— Тебе не кажется, что ты зарываешься? — усмехнулся Рашидов. Пять лет назад от этой
усмешки я бы захотела спрятаться под стол, а вот теперь… ничего не чувствовала. — К тебе
пришёл владелец издательства, а ты…
— Я ведь не хамлю вам. Просто говорю, что у меня мало времени, — ответила я
осторожно.
Рашидов смерил меня оценивающим взглядом.
— Ты действительно очень сильно изменилась. Словно другой человек. Хотя… нет, тот
же. Но что так сильно подействовало на тебя, что ты так выросла? Смерть Ломова? А ещё,
наверное, гибель родителей?
Я вздрогнула. Ну ладно, он знает о смерти главного редактора… Но откуда Рашидову
известно о моих родителях?
— Я не желаю обсуждать это.
— Ого, — он рассмеялся, — как ты рассердилась! Однако. Не волнуйся, о твоих
родителях я не буду говорить… по крайней мере сегодня.
Не в силах больше выносить этот насмешливый голос, я отвернулась к окну. Плечи мои
тряслись от злости. Так хотелось врезать этому надменному, равнодушному человеку… Ведь
то, что он знает о моём горе, может значить только одно — Рашидов собирал информацию
обо мне. Но зачем? И почему он пришёл только сейчас?
— Прекратите, — сказала я тихо. — Просто скажите, что вам от меня нужно, и уходите.
— Ничего особенного, просто поговорить.
— О чём? — я вновь повернулась лицом к Рашидову. — О чём мы вообще можем с вами
разговаривать? В прошлый раз такой «разговор» закончился тем, что я неделю не могла
прийти в себя! Вы напугали меня тогда до такой степени, что я ревела, сидя в грязной луже,
вы это хотите обсудить?
Рашидов вытаращился на меня, как баран на новые ворота, будто я сказала что-то
удивительное.
— Правда? — выдохнул он.
— Нет, кривда, — буркнула я, сложив руки на груди.
Помолчав, он тихо сказал:
— Извини. Я не думал, что до такой степени тебя напугал…
— Что?! Может, вы вообще думать не умеете? Мне было девятнадцать лет! Да я в то
время даже не целовалась ни разу! И тут меня сажает в машину малознакомый мужик,
которого я к тому же жутко испугалась ещё днем, в издательстве, и начинает раздевать! Да я
от страха чуть на месте не скончалась, как вы могли этого не понимать?!
В конце этой пламенной речи я чуть не перешла на ультразвук. Но, наткнувшись на
виноватый взгляд Рашидова, замолчала. В самом деле, чего я… Ведь это всё случилось пять
лет назад. Какая разница… теперь-то…
— Уходите, — сказала я, успокоившись.
Он покачал головой.
— Я не могу. Наташа, я только теперь понял, прости. Чуть позже я расскажу тебе, в чём
было дело… Возможно, ты поймёшь. Но сейчас это неважно. Я пришёл к тебе совершенно
по другому поводу. Меня попросил поговорить с тобой один человек.
— Кто?
Видимо, быстро отделаться от Рашидова не получится…
— Ломов.
Услышав ответ, я закашлялась.
— Кто-кто?
Интересно, а он вообще в курсе, что наш бывший главный редактор умер в конце
февраля?..
— Михаил Юрьевич Ломов попросил меня поговорить с тобой. Да не удивляйся ты так.
Дело в том, что ты кое-чего не знаешь… Точнее, ты не знаешь очень, очень многого. И он
попросил меня рассказать тебе.
— Вас? Рассказать? Мне? О чём?
Рашидов улыбнулся. Да, я действительно начинаю сходить с ума… В жизни бы не
подумала, что этот человек способен так ласково улыбаться.
— Давай сядем.
Я покорно опустилась на стул рядом с Рашидовым. По иронии судьбы именно на этих
стульях мы сидели пять лет назад. Только теперь я смотрела своему собеседнику в лицо, и он
держал меня за руку. Я даже не заметила, как он взял её, так была удивлена началом
разговора…
— Дело в том, Наташа, что мы с Михаилом Юрьевичем… с Мишей… были лучшими
друзьями.
Я почувствовала себя так, будто он вылил мне на голову целое корыто ледяной воды.
— Я понимаю, как это удивительно для тебя… Но я не вру. Мы жили в соседних
квартирах и сидели за одной партой в течение десяти лет. В институтах учились разных, но
продолжали общаться. Я был свидетелем на Мишиной свадьбе, он — на моей. Вот так…
Немного помолчав, словно ожидая от меня какой-то реакции, Рашидов продолжил:
— Пять с половиной лет назад Миша узнал, что умирает. Эта новость просто вышибла
его из колеи, но оно и понятно… А потом появилась ты. Наташа, ты, наверное, так до сих
пор и не догадываешься, что он любил тебя?
Я покачала головой.
— Почему, я знаю… Я тоже любила Михаила Юрьевича…
Рашидов рассмеялся.
— Нет, милая. Ты любила Мишу как старшего товарища, как своего учителя, как отца, в
конце концов. А он… он был одержим тобой. Если бы не ты, я думаю, Миша умер бы
гораздо раньше. Но ты ворвалась в его жизнь, как свежий ветер, и он часто повторял, что
должен жить, потому что хочет передать тебе свои знания, научить своему делу. Миша
ничего не говорил тебе, потому что знал, как ты к нему относишься, да и к чему было
открывать эту тайну, когда жизнь его подходила к концу. Но он попросил меня прийти к
тебе через полгода после его смерти и рассказать всё.
Я отвела глаза. Почему-то мне было неприятно это слышать… Я всегда относилась к
Михаилу Юрьевичу как к отцу, другу и наставнику, и узнать, что он любил меня по-другому,
было не слишком весело.
— Зачем? — горько спросила я. — Зачем мне это знать? Что это изменит…
Рашидов поднял руку и прикоснулся к моей щеке, заставив посмотреть себе в глаза.
— Миша хотел быть честным с тобой. Он полагал, что полгода тебе хватит, чтобы
смириться с его смертью. Он хотел, чтобы ты знала о его чувствах и научилась жить с этим
знанием. Если ты сейчас думаешь, что его любовь была бреднями пожилого человека, то я
очень в тебе разочаруюсь…
— Я ничего подобного не думаю! — возразила я гневно.
— Хорошо, потому что Миша действительно очень сильно тебя любил. Я… Наташа, я
знаю о тебе всё. Он рассказывал. Ты была его любимой темой разговоров со мной. Извини.
Я опустила голову. Так вот откуда ему известно о моих родителях… И, надо полагать,
не только о них.
— Не грусти, — тихо сказал Рашидов, сжимая мои пальцы. — Эти пять лет он был
очень счастлив.
— Если бы Михаил Юрьевич рассказал мне… — я вздохнула, — я бы ответила на его
чувства… Чтобы скрасить последние годы его жизни…
— Именно поэтому он и не рассказывал.
Я подняла глаза на улыбающегося Рашидова. Сейчас он был совсем не похож на того
холодного человека, каким я его помнила все эти годы… Так же, как образ Ломова, моего
учителя, никак не вязался с чувствами, которые он ко мне, как оказалось, испытывал.
Как странно меняются люди со временем. Пять лет назад я была наивным глупым
ребёнком, девчонкой, которая ещё ничего не видела в жизни. Кроме, пожалуй, искренней и
настоящей любви своих родителей, что тоже, конечно, стоит немало. И, встретив тогда
Рашидова, я столкнулась в нем с тем, что было мне непонятно, — с силой, жёсткостью,
властностью, холодностью… И испугалась до дрожи в коленках. А теперь, сидя перед ним,
спустя эти страшные для меня годы, я видела совсем другого человека. Да и сама была
совсем другой.
Та маленькая Наташа испугалась бы не только самого Рашидова, но и рассказа о
чувствах Михаила Юрьевича. Сегодняшняя Наташа… смирилась. Теперь уже нечего
исправлять, не к кому идти и просить прощения за свою недогадливость. Да и нужно ли это
было Ломову? Думаю, что нет, иначе он не смог бы так долго держать в себе свою тайну. А я
прекрасно знала, какую силу может давать любовь. Даже безответная.
И особенно я могла себе представить, какую силу умирающему Михаилу Юрьевичу
давала любовь к юной девушке, разделяющей его мысли, интересы, стремления… Я ведь
понимала его так же хорошо, как саму себя. Я ловила тогда каждое его слово, да и до сих пор
часто вспоминала советы Ломова, представляла себе, что он мог бы подумать, сделать или
сказать.
Но теперь… какой смысл думать что-то плохое о человеке, который сделал для меня
всё, и даже больше? Какой смысл анализировать прежние поступки Михаила Юрьевича
через призму новых знаний о его чувствах? Это нечестно и недостойно по отношению к
нему.
В моих воспоминаниях Михаил Юрьевич навсегда останется тем, кем он был для меня
— другом и наставником.
— Мне жаль, что я не могу с ним поговорить, — сказала я тихо. — Мне бы очень этого
хотелось…
— Ты можешь поговорить со мной, — ответил Рашидов так же тихо. Что-то странное
было в его глазах… Какое-то ожидание и надежда, безумная надежда, словно он… чего-то
ждёт.
— Зачем? — вдруг выдохнула я, не успев даже осмыслить то, что собираюсь
спросить. — Зачем вы тогда так… со мной? Зачем вы меня так напугали? И когда вы
ворвались к Михаилу Юрьевичу… я бы в жизни не догадалась, что вы его лучший друг,
таким жестоким и холодным вы были! Как такое возможно? Я не понимаю…
Рашидов вздохнул.
— Ты и не сможешь понять, ты ведь ничего не знаешь. Если у тебя есть ещё немного
времени… я мог бы объяснить.
Я просто кивнула. Что-то в этой истории показалось мне странным. Не вёл себя
Рашидов при первой нашей встрече как лучший друг Ломова, мне вообще тогда показалось,
что он главному редактору пришёл шею свернуть.
— Ты, наверное, помнишь, как всполошился Миша, когда я вошёл в кабинет? Наверное,
ты до сих пор думаешь, что он испугался меня? Всё было несколько иначе, Наташа… Дело в
том, что в то лето, пять лет назад, умерла моя жена. Не делай такие удивлённые глаза… Ты
очень похожа на неё. Нет, конечно, не копия, но что-то делает тебя настолько похожей на
мою Машу, что это практически невероятно. И в тот момент, когда я ворвался в кабинет,
Миша беспокоился прежде всего обо мне и моём рассудке. В то лето я чуть не свихнулся.
Понимаешь, я очень любил Машу, — Рашидов улыбнулся, и мне на миг показалось, что
передо мной сейчас сидит мой ровесник. — Она была удивительной. Я могу рассказывать о
Маше бесконечно, но не буду утомлять тебя…
— Вы меня не утомляете, — быстро сказала я. — Расскажите мне о вашей жене.
— В другой раз, — ответил он мягко. — Время уже позднее, а я так и не объяснил тебе
всего… Увидев тебя, Наташа, я чуть не свихнулся на месте. Я не знаю, как описать тебе то,
что тогда почувствовал. Я ведь был в отчаянии, мне жить не хотелось, и тут вдруг — молодая
девушка, похожая на Машу, сидит рядом… И отчаянно меня боится. Это было очень забавно.
Прости, я тогда был не способен анализировать чувства других людей, меня никто не
интересовал, кроме себя самого. И в тот вечер я подъехал к твоему дому, чтобы увидеть тебя
ещё раз. И вдруг как обезумел. Твоя походка, профиль, даже то, как ты придерживала правой
рукой сумку при ходьбе — настолько сильно напомнили мне Машу, что я перестал себя
контролировать. Никто, даже самый хороший психолог, никогда не сможет предсказать, как
поведёт себя человек в стрессовой ситуации, оказавшись один на один со своими мрачными
мыслями, со своим отчаянием и одиночеством. Если бы я знал, что отреагирую именно
так…
Он замолчал, закрыл глаза и вдруг выпалил:
— Как бы ты ни думала обо мне, я хочу, чтобы ты знала правду. Если бы не тот твой
вопрос «зачем?», я бы изнасиловал тебя. Возможно, потом я бы пожалел, но… В тот момент
желание обладать женщиной, так похожей на Машу, было очень сильным.
Рашидов замолчал. Он отвернулся, и по его позе и сведённым скулам я поняла,
насколько ему плохо и стыдно.
Способность жалеть о поступке, которого ты так и не совершил, дана не каждому
человеку.
— А сейчас? — тихо спросила я. — Что вы чувствуете ко мне сейчас?
В глубине души я боялась его ответа. Боялась, что сейчас Рашидов скажет, как Антон,
что по-прежнему хочет меня, и мне придётся срочно что-то придумывать…
— Прошло пять лет, Наташа, — ответил он, подняв глаза. — Конечно, ты очень
красивая девушка, но, глядя на тебя, я больше не вижу Машу. Нет, это не значит, что ты
перестала быть похожей на неё… Просто… как это объяснить… Ты — это в первую очередь
ты, и я очень хорошо знаю тебя по рассказам Михаила. И теперь вижу твою личность, а не
сходство с моей женой.
Я улыбнулась и вздохнула с облегчением. Но не успела я порадоваться осознанию того,
что никто не собирается меня сегодня пугать и раздевать, как Рашидов вдруг придвинулся
чуть ближе и, прикоснувшись ладонью к моей щеке, спросил:
— Ты сможешь простить меня? За тот вечер, за страх, который пережила по моей вине?
Я понимаю, что виноват, и мне очень важно, чтобы ты простила меня.
Было удивительно видеть Рашидова таким, как сейчас — виноватым, с блестящими
тревожными глазами. А ладонь у него была слегка шершавой, но неприятным это
прикосновение мне не казалось. Наоборот… его ладонь почему-то пахла чем-то,
напоминавшим мне аромат скошенной травы и летнего солнца.
— Я прощаю вас, — сказала я. Рашидов ответил мне радостной улыбкой.
— Он знал… Миша знал, что ты простишь. Я в тот же день рассказал ему о том, что
случилось в машине. Он меня чуть не прибил. И под шумок содрал с меня обещание, что я к
тебе не приближусь до самой его смерти. А уж перед смертью Миша накинул ещё полгода,
чтобы ты успела свыкнуться и пережить… Знаешь, Наташа, ты очень похожа на него.
Сейчас, когда я разговариваю с тобой, меня не оставляет чувство, будто это я с ним говорю.
Улыбнувшись, я встала со стула. Нашу с Михаилом Юрьевичем похожесть объяснить
было легко — так же, как дети похожи на своих родителей, ученики бывают похожи на
своих наставников, копируя их манеру поведения, перенимая жесты и некоторые выражения.
— Мне пора домой, Эльмир… э-э-э…
— Пытаешься вспомнить моё отчество? — ухмыльнулся он. — Напрасно. Оно
практически нигде не фигурирует. Уж очень я его не люблю.
— Да? А почему?
— А тебе нравилось бы отчество Абдурахманович?
Я хихикнула.
— Вот именно поэтому, Наташа… Я же грозный и страшный мужик, зачем мне
хихикающие подчинённые и всякие язвительные прозвища типа «Хоттабыч» или «Трах-
тибидох»…
Он взялся проводить меня до дома. Отпустил шофёра с машиной и поехал со мной на
метро. По дороге рассказывал разные забавные истории про их с Михаилом Юрьевичем
детство и молодость. Истории были настолько смешные, что я хохотала на весь
общественный транспорт и никак не могла остановиться.
Уже перед самым моим домом мы попали под дождь. Рашидов раскрыл зонтик, и я, взяв
его под руку, зашагала рядом, пытаясь приноровиться к его широкому шагу. Понимающе
хмыкнув, он замедлил ход и попытался опустить руку пониже, но только настучал себе
зонтиком по голове.
Бывают такие моменты в жизни, когда совершаешь что-то, не задумываясь, просто
понимая, что так правильно. А почему правильно и что будет дальше, да и вообще зачем это
нужно — не думаешь, не анализируешь. Наверное, это просто приходит свыше. Словно
божественное дыхание, которое вдруг коснулось двоих очень одиноких людей, бредущих под
чёрным зонтиком…
Мы остановились перед моим подъездом одновременно. Я смотрела вниз, не в силах
поднять глаза, улыбнуться и сказать «прощай», зная, что этот человек, перевернувший
сегодня мой мир, уйдёт навсегда. Уйдёт, выполнив своё обещание перед лучшим другом,
понимая, что ему нет места в жизни молодой девушки, которая целых пять лет так сильно
его боялась.
И сердце моё почему-то колотилось, как бешеное. Наташа, которая теперь больше не
ощущала страха, не смела даже поднять глаза…
— Я хотел попросить тебя… — услышала я вдруг тихий голос Рашидова, почти не
слышный за шумом дождя. — Пожалуйста, не уходи из моей жизни.
Внутри что-то оборвалось, как будто лопнула натянутая струна.
Я подняла голову, и, наверное, моё радостное лицо всё сказало Рашидову, потому что в
его глазах промелькнули за несколько секунд: страх, надежда, недоверие и бешеная,
стремительная радость.
А потом зонтик был отброшен куда-то в сторону, и меня сжали в объятиях.
Дождевые капли, стекавшие по моему лицу, мешались со слезами, но я ничего не
чувствовала, потому что слушала тихие, осторожные слова, которые Рашидов шептал где-то
на уровне моей макушки:
— Ты нужна мне. Ты даже не представляешь, как сильно ты мне нужна. И я никогда не
сделаю тебе ничего плохого, ни к чему не буду принуждать, обещаю. Я очень хочу быть
твоим другом. Пожалуйста, не уходи из моей жизни…
Я немного отстранилась, а потом взяла его лицо в ладони и сказала:
— Я никогда не уйду из твоей жизни, обещаю.
Когда радость, вновь вспыхнувшая в глазах Рашидова, схлынула, он опомнился:
— Ты же простудишься под таким дождём… Беги домой… Я… могу заехать за тобой
завтра после работы?
Я кивнула и, тихонько пожав его руку, поспешила домой.
Я никому не рассказала о том, что случилось между мной и Рашидовым. Кто бы смог
понять меня? Пожалуй, никто. Антон стал бы ревновать, как бешеный, Аня заявила бы, что
Рашидову, как и всем мужикам, нужно от меня только одно, и Светочка присоединилась бы
к этому мнению. Так что рассказывать мне, в сущности, было некому.
Но я очень хорошо понимала всё, что случилось. Нас с Рашидовым связал в первую
очередь Михаил Юрьевич, по которому мы оба безмерно скучали. Общаясь, мы видели друг
в друге часть нашего общего знакомого. И он, и я понимали, что Ломов хотел бы, чтобы мы
подружились.
На следующий день Рашидов заехал за мной, как обещал, и предложил мне на выбор
ресторан, кино («Как бы абсурдно это ни звучало в моём возрасте» — сказал он) или свою
квартиру. Я выбрала последнее, почему-то понимая, что ничего страшного мне всё равно не
грозит, а побывать дома у этого «железного человека» очень хотелось. Любопытно же.
И пока мы ехали к Рашидову, я ещё кое-что для себя поняла. Когда я увидела нашего
«биг босса» вчера, то первым делом заметила мелькнувшее в его глазах одиночество. Это
была ещё одна причина, почему мы потянулись друг к другу — после смерти жены и друга у
Рашидова не осталось родных людей, кроме давно выросших «оболтусов сыновей», как он
сам мне признался, а я отчаянно нуждалась в друге и наставнике — в общем, во взрослом
человеке, который не стремился бы попасть в мою постель. И хотя я была уверена, что
Рашидов от такого предложения не отказался бы, но в том, что он не будет на это намекать
или соблазнять меня, я почему-то не сомневалась.
— Послушай, — сказала вдруг я, когда мы уже подъезжали к его дому, — а могу я
называть тебя Миром?
— Э-эм… — протянул он. — А почему именно так?
— Ну, причин много… Ты мой мир вчера перевернул, например.
Рашидов хмыкнул.
— Ну хорошо, зови. Просто я не ожидал, что ты так сразу догадаешься…
— Догадаюсь?..
— Да. Меня так Миша звал. Детское прозвище, знаешь ли… Даже жена Эльмиром
называла, а вот Мишка только Миром, и никак иначе.
Тут уже хмыкнула я. Как-то не вязался у меня пока строгий Михаил Юрьевич с
«Мишкой», как его постоянно называл Рашидов…
Когда двери квартиры Мира распахнулись, я тихо охнула.
— Ты чего? — спросил он, улыбаясь.
— Королева в восхищении! Я в восхищении! — ответила я, показывая широким жестом,
чем же именно восхищаюсь. Мир засмеялся.
— Мы с Машей долго обустраивали эту квартиру. Ну, разувайся, вон тапочки стоят,
бери, какие подходят, и проходи.
Именно в такой квартире я хотела бы жить. И, нацепив тапочки, я в полном восторге
поспешила исследовать её дальше, увидеть все уголки…
Всё было выдержано в едином стиле, который я бы назвала классическим. Паркет
орехового цвета, деревянная мебель безо всякого золота, в коридоре — зеркало в тяжёлой
медной раме, видимо антиквариат… В гостиной — большой угловой диван, старинные часы
с боем, изящный деревянный журнальный столик на колёсиках и — кто бы мог подумать!..
— Камин! — воскликнула я, увидев свою вечную мечту. Ещё бы, разве может хоть одна
девушка, начитавшаяся в своё время английских (и не только) романов, не мечтать о камине!
— Электрический, — сказал Рашидов, словно извиняясь. — Сама понимаешь,
соорудить в современной квартире настоящий камин сложновато, а вот электрический —
пожалуйста. Так что это просто имитация.
— А, — отмахнулась я, — неважно. Главное — ками-и-ин!..
— Ну ты как маленькая, — рассмеялся Мир. Я улыбнулась и кивнула.
— Хочешь, я покажу то, что понравится тебе больше камина?
Судя по лукавой улыбке Рашидова, он что-то задумал. И я в полной мере ощутила
великолепие его замыслов, когда он за руку ввёл меня в следующую комнату.
Это была библиотека. Здесь так знакомо пахло деревом, бумагой и старыми книжными
переплетами. Посередине стояли несколько глубоких кресел тёмно-коричневого цвета и
небольшой диван, на журнальном столике были разложены книги и журналы, а ещё забыта
одинокая чашка с давно остывшим кофе. Но на этом всё обычное заканчивалось, начинались
чудеса…
Здесь было столько книг, сколько я не видела никогда. Комната площадью около 40
квадратных метров, с очень высокими потолками, была вся уставлена книжными шкафами,
причём для того, чтобы дотянуться до верхних полок, хозяин квартиры спроектировал
второй ярус — поднявшись по лестнице, можно было пройти по узенькой «тропинке» по
всему периметру комнаты. И, смотря на всё это книжное великолепие, я чувствовала, как
меня охватывает знакомый восторг — тот самый, который я ощутила впервые, когда мама
взяла меня с собой на развал в «Олимпийский».
— Господи, — только и выдохнула я, боясь даже моргнуть — а вдруг это великолепие
исчезнет?
Мир рассмеялся.
— Какая знакомая реакция! Когда я привёл сюда Мишку в первый раз, он точно так же
раскрыл рот и сказал: «Господи».
— Я его очень хорошо понимаю. И я ещё считала, что у меня дома много книг! Святая
наивность…
— Будешь исследовать? — хитро прищурился Рашидов. Я восторженно кивнула. —
Тогда осматривайся, а я принесу нам чего-нибудь пожевать.
Эльмир отсутствовал около получаса. Не будь я занята разглядыванием книжных полок,
то непременно бы задумалась о том, где он так долго прохлаждается, но, как обычно,
зарывшись носом в обожаемые книжки, я совершенно забыла о времени и месте действия.
Рашидов вернулся с бутылкой вина, салатом, сырной тарелкой и чем-то очень
аппетитно дымящимся.
— Ого! — я оторвалась от своего увлекательного занятия. — Это ты всё сам
приготовил?
— Ну да. А что особенного? Я вообще себе сам готовлю, у меня только уборщица есть.
Сама понимаешь, мыть полы — сомнительное удовольствие, а вот готовить я люблю. Это —
салат с креветками, а тут — спагетти с томатным соусом.
— Слово-то какое — спагетти, — я рассмеялась. — Я вот всегда говорю — макароны…
— Какая разница. Главное, чтобы было вкусно!
Мир поставил вплотную наши кресла, придвинул журнальный столик, с которого он
перед этим унёс чашку с остывшим кофе и убрал все ненужные книги и журналы, и принялся
накрывать на стол.
Я смотрела на всё это со смешанными чувствами… Для меня ещё никогда не накрывал
на стол мужчина, отца я не считаю, именно посторонний мужчина. К тому же
приготовленным своими же руками. И это было… приятно. Причём настолько, что я сама
удивилась глубине этого чувства. Оказывается, когда за тобой вот так ухаживают, и без
задней мысли, что стоит только напоить девушку — как она сама под тебя ляжет, это так
приятно…
Между тем Мир накрыл на стол, разлил по бокалам вино, разложил салфетки и,
улыбнувшись, позвал меня:
— Ну иди, садись рядом, будем ужинать.
И я, нисколько не смущаясь, опустилась в кресло и принялась поглощать свой ужин, не
забывая нахваливать повара. К моему удивлению, Рашидов немного покраснел после первой
же похвалы.
— Так что тебе приглянулось из моей библиотеки? — спросил он, видимо, чтобы
отвлечь меня от комплиментов.
— О-о! Тут ещё рассматривать и рассматривать! Но если говорить откровенно, пока ты
кашеварил, я рылась вот в этом шкафу, — я указала на ближайший к нам книжный шкаф. —
Ничего особенного, просто там у тебя фэнтези стоит.
— Ты любишь фэнтези?
— Да я всё люблю, кроме женских романов. Но дело не в этом. Мой отец очень
увлекался именно этим жанром, и у нас дома полшкафа забито фантастикой и фэнтези. Вот
я и рассматривала твои запасы. Почти весь шкаф у меня есть.
Почему-то перед глазами встал отец, сидящий в кресле с очередной книжкой, и мама,
высовывающаяся из кухни с шутливо-гневным выражением на лице.
«Володя! Бросай своих гоблинов и иди обедать!»
«Что?.. А, да, иду… И вообще, тут не гоблины, а драконы!»
«Да хоть Змей Горыныч, у меня котлеты стынут!»
Я невольно улыбнулась. Оторвать папу от очередной его книжки иногда было безумно
сложно, даже соблазняя любимой жареной картошкой с грибной подливкой.
— Вспомнила что-то приятное? — вернул меня с небес на землю голос Мира.
— Да, — я кивнула и поскорей сменила тему, чтобы он ни о чём больше не спросил. —
А ты обещал мне рассказать о своей жене. Если сейчас подходящее время, конечно…
— Почему нет, — он улыбнулся и глотнул вина из бокала. — Пять лет назад я, конечно,
послал бы тебя куда подальше, мне невыносимо было говорить о ней, а теперь… Маша была
удивительной девушкой. И очень, очень забавной. Когда я встретил её в институте, она была
ходячим комплексом неполноценности. Маша страшно стеснялась самой себя, ей постоянно
казалось, что она самая некрасивая, нелепая и над ней все смеются. Мне показалось это
очень смешным, почти… почти как твой страх тогда, в кабинете Ломова и в машине. Я
веселился, общаясь с ней, наблюдая, как она тушуется, стесняется, сутулится и краснеет.
— Гад, — хмыкнула я. Рашидов усмехнулся.
— Кто же спорит? В девятнадцать лет все мы гады.
— Ну не скажи. Маша ведь не была такой?
— Нет, конечно, но из любого правила бывают исключения. Я имею в виду то, что в
таком возрасте обычно не думают о чувствах другого человека, не анализируют свои
поступки. Особенно юноши. И я намеренно издевался над Машей, наблюдая за её реакцией
и веселясь, пока она меня не возненавидела.
— Серьёзно?
— Абсолютно. Я не делал ей ничего дурного, просто обращался крайне насмешливо и
пару раз ставил в неловкое положение, но этого было достаточно. Однажды, когда я перешёл
всяческие границы, Маша вдруг разозлилась и заявила, что я — просто слизняк, и она не
желает больше со мной разговаривать.
В этот момент я смотрела на Мира и дивилась его реакции — взгляд был грустным, а
улыбка словно говорила: «Какой я был идиот».
— И что же ты сделал?
— Ничего. Поначалу — оскорбился. А потом понял, что мне её не хватает. Мне
хотелось поговорить с Машей, спросить, что она думает о том или о сём, и уж совершенно
точно мне больше не хотелось над ней издеваться. Наоборот — когда она проходила в
институте мимо меня, старательно делая вид, что я — стеночка, мне ужасно хотелось
схватить её в охапку и расцеловать. И однажды, набравшись смелости, я признался Маше в
своих чувствах. Сказал, что люблю её и очень жалею о своих глупых поступках.
Я хихикнула.
— Дай угадаю: она тебя чем-нибудь по голове огрела?
— Конечно. У неё в руках была папка с какими-то чертежами, вот ей я в лоб и получил.
А потом Маша мне заявила, что у меня нет ни стыда, ни совести, и гордо удалилась. Она
ведь искренне считала себя уродом, каких поискать надо. В таких не влюбляются.
— Во всяких влюбляются, — я покачала головой. — Впрочем, я тоже когда-то думала
подобным образом о себе. Что было дальше, Мир?
— А дальше я начал свою диверсию, — он улыбнулся уже радостнее. — Писал ей
анонимные записочки со стихами, присылал букеты… Это продолжалось полтора года.
Иногда я начинал сердиться и думал — не проще ли найти другую девушку? Но почему-то не
мог ни с кем сойтись дольше, чем на один вечер. И чем больше проходило времени, тем
больше я уверялся в том, что хочу только Машу. Однажды мне это надоело, и я пришёл к ней
домой, наплевав на всё. Добился того, что она сама вышла ко мне в комнату, молча сел
перед ней на колени и протянул коробочку с кольцом.
— Ого! — я чуть не откусила кусок от бокала.
— Вот и Маша тоже была в шоке. Сначала она всё допытывалась, зачем я так жестоко
над ней шучу, а потом, когда я уже начал драть на себе волосы и вопить, что я уже полтора
года как не шучу, Маша вдруг тоже плюхнулась передо мной на колени и спросила, что же в
таком случае я нахожу в ней привлекательного. Можешь представить себе такую картинку?
Юноша и девушка стоят на коленях, и он рассказывает ей о том, какая она красивая, добрая,
самая лучшая.
— Поверила?
— Ну… С одной стороны, Маша поняла, что я действительно не шучу, а с другой —
поверить ей мешала собственная уверенность в своей уродливости.
— Кстати, откуда росли ноги у этой уверенности? Такое ведь просто так не возникает.
— Мама ей с детства это внушала. Очень расстраивалась, что дочка растёт пухленькой,
ну и каждый день говорила Маше, какой она страшненький ребёнок. А потом дразнили в
детском саду и в школе, да и парни за Машей никогда не увивались, вот она и уверилась в
своей непривлекательности. Тем не менее, кольцо моё она взяла и сказала, что если за два
года не передумаю — выйдет за меня замуж. Как ты понимаешь, я не передумал… Более
того, я всячески пытался доказать Маше, что она ничем не хуже других, а во многом даже
лучше. Комплексов у неё действительно стало поменьше, но, как это ни смешно, всю жизнь
она продолжала ненавидеть свою внешность и стесняться своего тела. Не любила загорать и
купаться, потому что стеснялась, и даже переодеваться при мне не могла, хотя в моём
взгляде уж точно никогда не было насмешки…
Я вздохнула. Да, и эти мысли были мне знакомы. Я тоже стеснялась и ненавидела своё
тело… до тех пор, пока это не перестало быть важным. После смерти родителей такие вещи
больше не волновали меня. С тех пор я никак не относилась к своей внешности — ну волосы,
ну глаза, ну грудь… а красивое или нет — какая разница? Разве может красивая грудь
сделать меня счастливой?
— Там, на полке, есть фотография Маши. Если хочешь, посмотри.
Подойдя к снимку, я взяла его в руки и вгляделась в счастливые молодые лица.
Рашидова я узнала сразу — худой и длинный, он властным жестом приобнимал стоящую
рядом девушку. В его лице я увидела ту же силу и твёрдость, что и сейчас.
А вот девушка… Маша… Она робко улыбалась, смотря в камеру, и, глядя на неё, мне
почему-то тоже хотелось улыбнуться. Кудрявые тёмные волосы до лопаток, светлые глаза —
на чёрно-белом снимке непонятно, какого цвета, — нос картошкой, круглое личико с
пухлыми щёчками… Я бы не сказала, что так сильно на неё похожа, но всё-таки какое-то
сходство просматривалось. Едва уловимое, но тем не менее… А ведь это всего лишь снимок,
а если мы похожи в жестах, голосе, движениях…
Поставив фотографию на полку, я вернулась к своему креслу. Села и улыбнулась
Рашидову.
— Прелестная у тебя была жена.
Он кивнул, и на секунду в глазах мелькнуло что-то очень печальное. Но почти сразу
ушло, словно разбившись о его улыбку.
— Хочешь, я расскажу тебе какую-нибудь весёлую историю из нашего с Мишкой
детства?
— Еще спрашиваешь!
Я так и не вспомнила, в какой момент уснула, слушая мягкий голос ещё вчера чужого
мужчины. Очнулась уже, когда меня клали в мягкую постель, причём явно не в мою.
— А у меня там кошка, — пробормотала я, борясь со сном.
— Т-с-с. Спи, я завтра перед работой отвезу тебя домой, покормишь свою кошку.
Последним, что я почувствовала, был лёгкий поцелуй в щёку, а потом я уже провалилась
в сон.
Проснувшись утром, я несколько секунд не понимала, где нахожусь. Пялилась на
широкую постель, на огромный плазменный телевизор напротив, на комод, на незнакомый
потолок… И на мужчину, сидящего рядом.
Быстро восстановив в памяти события вчерашнего вечера, я поняла, что, во-первых,
осталась на ночь у Рашидова, во-вторых, он положил меня в постель не совсем голую, только
платье снял, а в-третьих — ничего у нас ночью не было. Кажется, он тут и не спал, хотя на
кровати явно можно было поместить ещё человек эдак пять…
Я приподнялась, пытаясь рассмотреть хоть что-то, по чему можно будет понять,
сколько сейчас времени. Но не успела даже приглядеться, как услышала тихий голос Мира:
— Ты не сердишься?
От неожиданности я вздрогнула.
— На что?
Немного сонный, со взъерошенными волосами, Рашидов выглядел крайне забавно. Он
уже был одет и сидел на краю кровати, с беспокойством всматриваясь в моё лицо.
— Что не разбудил и домой не отвёз. Просто ты так крепко уснула… Я не хотел тебя
будить и почти час потом ещё добираться до твоего дома…
— Не сержусь. Особенно я тебе благодарна за то, что ты не стал меня полностью
раздевать, а то я подумала бы чего-нибудь не то…
— Например? — Мир улыбнулся.
— Например, что напилась вчера до чёртиков, разнесла тебе библиотеку, а потом
полночи с тобой кувыркалась.
Он засмеялся, улыбнулся ещё шире и ответил:
— Насчёт первого и второго я искренне сомневаюсь, ты на такое не способна. А вот
насчёт третьего я бы не возражал… Только и на это ты не способна.
И Мир подмигнул мне. Я тоже улыбнулась, хотя мне было немного неловко — в
основном из-за того, что я не привыкла просыпаться в чужой постели. Даже зная, что ничего
не было…
— Верно, такая уж я благоразумная. А… кстати, где ты сам спал?
— В другой комнате, — Мир махнул рукой. — Мало у меня тут комнат с диванами, что
ли? А теперь пойдём позавтракаем, и я отвезу тебя домой. Кошкам ведь тоже надо кушать.
Если бы не Мир, эту неделю, пока не было Громова, я бы пережила с большим трудом.
Я очень сильно скучала, но рядом с Рашидовым мне становилось легче. Даже когда мы
разговаривали о работе — а это происходило достаточно часто — мысли о Максиме
Петровиче не приносили мне такого мучительного дискомфорта, как было, когда я
оставалась одна.
Далеко не всегда можно объяснить себе свои же поступки. И я не смогла бы чётко
объяснить, зачем мне нужно общение с Миром… просто знала, что это правильно. И в кои-
то веки я не рассуждала на всякие философские темы, отпустив себя.
Постепенно я, как из кусочков пазла, складывала его жизнь, узнавая с каждым днём всё
больше. Не только о Ломове и Маше, а обо всех дорогих ему людях, о сыновьях, об учёбе в
университете и несбывшихся мечтах, о бизнесе… И об одиночестве взрослого мужчины, у
которого в жизни есть всё — и в то же время нет ничего, чего нельзя было бы отдать без
сожаления. Кроме сыновей, которым он уже давно не очень-то нужен — у них свои семьи и
маленькие дети.
И я стала видеть одновременно двух Эльмиров — первый, мудрый и печальный,
немного мечтательный — именно таким становился Мир со мной. А второй — властный и
безжалостный, холодный, как сталь — таким он был с подчинёнными. Я оценила его
«вторую ипостась» в полной мере, когда Мир пару раз говорил при мне по телефону и кого-
то отчитывал.
И ни одного из этих двух Рашидовых я не боялась. Даже того, властного и холодного.
Ведь когда Мир смотрел на меня, в глубине его тёмных глаз загорался ласковый тёплый
огонёк. И этот огонёк нельзя было скрыть ни за одной из его масок.
29
В понедельник я шла на работу, сгорая от предвкушения. Я уже так соскучилась по
Громову, что готова была броситься ему на шею прямо с порога. И даже не удержалась от
вопроса на проходной.
— Не подскажете, Максим Громов уже здесь? — спросила я начальника охраны.
— Да, здесь, — мне понимающе ухмыльнулись.
Я побежала по лестнице наверх, стараясь утихомирить разбушевавшееся от радости
сердце. Путаясь в юбке, достигла нашего этажа, промчалась по пустому коридору и рывком
распахнула дверь в кабинет.
Он стоял возле моего стола, рассматривая какие-то бумаги, и обернулся, как только я
вошла.
— Наташа, — лицо Громова осветила ласковая улыбка.
— Максим Петрович, — выдохнула я, сорвавшись с места. Но и он не стоял на месте, а
побежал мне навстречу, и где-то в середине кабинета мы и столкнулись…
Громов сжал меня в объятиях и впился в губы таким страстным, требовательным
поцелуем, что я чуть не задохнулась. Отчаянно пытаясь захватить хоть немного воздуха, я
чувствовала, как где-то внизу разгорается что-то очень сладкое и пряное, как слабеют ноги, а
из головы исчезают все мысли. Остаются только эмоции, чистые, как ключевая вода, и такие
новые для меня.
— Теперь ты понимаешь, почему я так смотрел на тебя, когда ты вернулась из
отпуска? — прошептал Громов в мои губы, оторвавшись от них всего на секунду. — Хотел
сделать то же самое…
Наверное, он думал, что я сейчас что-нибудь скажу, как всегда, поэтому поспешил
заткнуть меня с помощью поцелуя. Но в этот раз я была совершенно не способна говорить.
И надо же было так случиться, что именно когда рука Максима Петровича медленно
поползла вниз по моей спине, заставляя последнюю покрываться мурашками, где-то рядом
хлопнула дверь…
И я отпрыгнула от него, как испуганная кошка, озираясь по сторонам. Рядом больше
никого не было, но… дверь в кабинет так и оставалась открытой. Я действительно не
закрыла её, когда входила.
— О, боже мой, — выдохнула я, прижимая руки к губам. — Дверь!..
Громов совершенно спокойно посмотрел на причину моего беспокойства, потом
подошёл и захлопнул её. Вернувшись ко мне, он взял меня за руку и повёл в свой кабинет.
Как я и думала, когда за нами закрылась ещё и эта дверь, Максим Петрович хотел
вернуться к прежним занятиям, но…
— Стойте! — прошептала я, останавливая его на полпути к моим губам. — Пожалуйста,
не нужно больше.
Громов улыбнулся, но из объятий не выпустил.
— Не понравилось? — спросил он, хитро прищурив глаза.
— Понравилось, — ответила я так же тихо, как и раньше. — Просто не нужно, и всё.
Максим Петрович вздохнул.
— Тебе не нужно было целовать меня на мой день рождения. Это была твоя ошибка.
Если до того поцелуя я ещё мог как-то держаться… То теперь уже нет. И прошедшая неделя
полностью убедила меня в своём решении…
Вот тут я испугалась. Громов смотрел на меня очень странно. Я никогда не видела
такого взгляда у него — мрачного и упрямого.
— В каком решении? — спросила я осторожно.
— Я расскажу тебе о нём чуть позже. Хорошо?
И, не дожидаясь ответа, Максим Петрович вновь поцеловал меня. Так же властно, как и
до этого, но теперь он ещё и совершенно нахально поглаживал мою грудь. Этот факт меня
просто поразил! Громов, который раньше не позволял себе ничего больше осторожных
прикосновений, и вдруг…
Что же с ним случилось?!
— Иди, — наконец сказал Максим Петрович, выпуская меня из объятий. — Я слышу,
там Светочка уже пришла. Через час я тебя вызову, обсудим выставку.
Кивнув, я поспешила ретироваться, забыв даже о том, что могу выглядеть после всех
этих поцелуев, мягко говоря, странновато.
И Светочка этот факт сразу заметила.
— Зотова, — ухмыльнулась она, доставая из шкафа пакетик с чаем, — ты что,
целовалась?
Я вздохнула, опустилась на стул и жалобно вопросила:
— Неужели так видно?
— Не волнуйся, — она опять хмыкнула, — это ненадолго. Просто поправь волосы, чуть
припудрись и подкрась губы. Хотя… с губами можешь ничего не делать, они сейчас и так
красные.
Кивнув, я встала и подошла к зеркалу. Выглядела я действительно знатно… Ну и
Громов! И чего он так на меня накинулся…
— Наташ, — Светочка вместе со своей кружкой подошла почти вплотную и тихо
сказала:
— Громов хороший мужик. И вы давно друг другу нравитесь. Я заметила это ещё в тот
день, когда он тебя спящей красавицей назвал. Вы тогда флиртовали, знаешь об этом? Хотя,
откуда ты можешь знать… Отпусти уже наконец все свои мысли и сделай наконец то, чего
тебе самой хочется.
Я только вздохнула. Ну вот как таким людям объяснять, что если в жизни делать
исключительно то, что хочется, всё полетит в тартарары?
Особенно моя совесть. Она этого не переживёт точно.
Когда Громов позвал меня к себе через час, я успела собраться с мыслями. Но он,
похоже, этого ожидал, потому что ничего, кроме вопросов по работе, я от него не услышала.
Почти полтора часа мы разбирали выставку, я выслушивала комментарии по итогам всех
встреч, записывала инструкции для заведующих, и к концу нашего совещания успела
окончательно забыть про утренний «инцидент».
И только я отложила ручку и начала приподниматься со стула, чтобы уйти к себе, как
Громов вдруг взял меня за руку и спросил:
— Я не напугал тебя утром?
В его глазах действительно было беспокойство, поэтому я ответила:
— Немного, Максим Петрович. Вы были не очень похожи на себя… ну, на то, как вы
обычно себя ведёте…
Он хмыкнул, но через мгновение серьёзно посмотрел на меня.
— Обещаю, что не обижу тебя.
— Я знаю, — я кивнула. — Но я немного не поняла насчёт того, что вы сказали про своё
решение.
— Забудь, — Максим Петрович ласково улыбнулся. — Это не имеет значения, поверь. А
теперь я хотел бы знать, что ты хочешь в подарок на день рождения.
Э-э-э… Что? Ах, да…
— Я и забыла, — я хмыкнула, вспомнив о том, что через полторы недели мне стукнет
четверть века. — Максим Петрович, честное слово, я не знаю. Можно просто, как обычно,
деньги в конвертике.
— Это от коллектива. А что могу подарить тебе я?
Еле сдержав удивлённый вздох, я ответила:
— Не знаю. Я… уже давно не думаю о таких вещах.
— Тогда просто скажи мне, что ты любишь. Кроме книг, конечно, — он усмехнулся. —
К примеру, как ты относишься к украшениям?
Я забеспокоилась. Не хватает ещё, чтобы мой начальник мне дорогие подарки делал! А
с Громова станется, он же просто побрякушку не купит, обязательно чего-нибудь
придумает…
— Лучше не надо, Максим Петрович. Я нормально отношусь к украшениям, просто… не
нужно.
В его глазах мелькнуло что-то, очень похожее на обиду. Я вздохнула. Ох, лучше бы он
вообще меня не спрашивал про этот день рождения, будь он неладен…
— Хорошо, Наташа, я понял. Я что-нибудь придумаю. А теперь можешь идти.
Громов говорил ровным, спокойным голосом, но я понимала — обиделся… И что я
могла сделать? Помедлив пару секунд, я вздохнула, покорно встала и вышла из кабинета,
признавая своё поражение — я так и не придумала, чем могу утешить Максима Петровича.
По правде говоря, мне вообще не хотелось думать о своём дне рождения. Это был мой
четвертый день рождения без родителей, и если до их смерти я просто всегда ждала в эти
дни всяческих неприятностей, то теперь… Какой мукой для меня были последние три дня
рождения… Лучше бы их вообще не было!
Может, мне отпроситься? Или больничный взять?.. Нет, как малодушно… И потом,
бесконечно прятаться всё равно невозможно, рано или поздно меня поймают и хорошенько
поздравят. Хоть бы без цветов обошлось!
Размышляя об этом, я не сразу услышала звонок своего мобильного телефона. Это
оказался Рашидов.
— Привет, — раздался в трубке радостный голос Мира. — Ты не будешь против, если я
сегодня заберу тебя после окончания рабочего дня?
— Смеёшься? — я фыркнула. — С какой стати я могу быть против?
— Ну, мало ли… — в его голосе мне послышалась ласковая усмешка. — Ты же мне
говорила, что сегодня Громов возвращается. Мало ли, вдруг он тебя на вечер ангажирует.
— Ну что ты, — я рассмеялась. — Такого ещё ни разу не было, если мне память не
изменяет.
— Значит, мне подъезжать?
— Ага.
— Тогда подходи к воротам сразу после шести часов.
Положив трубку, я задумалась. Пожалуй, стоит попросить у Рашидова совета… Да,
именно так. Он уже взрослый мужик, должен понять…
30
— Итак, — произнёс Мир, пыхнув трубкой, — ты хочешь понять, почему Громов вдруг
изменил линию своего поведения?
Мы в это время сидели в библиотеке. Во время ужина я не стала морочить Рашидову
голову своими смятенными мыслями, а вот после рассказала о случившемся со мной утром.
— Ну да, — я смущённо кивнула. Повествуя Миру о своих отношениях с начальником, я
чувствовала себя при этом полной идиоткой. Он был первым человеком, с кем я поделилась
абсолютно всеми своими мыслями по поводу Максима Петровича… и теперь с ужасом
ждала, что он тоже изречёт нечто, подобное советам Светочки.
— По-моему, ты просто плохо подумала. Ну, или ты просто боишься подумать
хорошо, — Мир усмехнулся. — Не верю, что ты не понимаешь столь очевидных вещей, ты
ведь очень догадливая девочка.
— Я не девочка, — буркнула я.
— Да ты что? — он откровенно расхохотался. — А кто, мальчик?
Увидев, что я надулась, Мир перестал смеяться и покачал головой.
— Не обижайся, Наташ. Миша ведь называл тебя «девочка моя», и ты не обижалась.
Неужели мне нельзя?
Я подняла на него удивлённые глаза.
— Можно, просто… — я запнулась. — Просто в данном контексте это прозвучало
насмешливо…
Рашидов наклонил голову, задумчиво глядя на меня. А потом дотронулся до моей руки,
улыбнулся ласково, и сказал абсолютно серьезно:
— Иди сюда.
Это было так забавно и трогательно, что я не смогла больше дуться.
— Рядом с тобой я именно маленькой девочкой себя и чувствую, — призналась я. —
Это очень необычно, но… мне нравится. Я уже давно не чувствовала себя девочкой.
— Вот и прекрасно, — Мир подмигнул мне. — А теперь подумай и сама ответь на свой
вопрос. Я уверен, у тебя всё получится, если ты немного подумаешь… девочка моя.
Улыбнувшись, уловив в его голосе ласковую усмешку, я принялась мысленно
рассуждать. И минут через пять…
— Я поняла, — вздохнула я. — Но думать об этом я боюсь.
— Чего же ты боишься?
Помолчав, я ответила:
— Ты знаешь. Должен знать.
— Почему ты так думаешь? — голос у Мира был очень серьёзным.
— Потому что ты понимаешь меня.
— Мне нужно озвучить то, о чём ты боишься думать? Или ты предпочтёшь оставить это
в себе?
Я закрыла глаза и резко выдохнула всего лишь одно слово:
— Озвучь.
— Хорошо… Громов хочет тебя, Наташа. Он говорил, что уважает твоё решение — это
правда, но от себя не убежишь. И поэтому он будет добиваться тебя. Именно об этом
решении он и говорил. И ты отчаянно боишься как и его настойчивых действий, так и своей
на них реакции. Ты боишься сдаться, уступить, забыть о своих рассуждениях и отдаться
человеку, который тебе нравится. Женатому человеку с двумя дочерьми.
От каждого слова я вздрагивала, как от удара. Но мне было нужно, чтобы Мир сказал
всё это… Слушая его, я словно слушала саму себя. Так у меня всегда было с Михаилом
Юрьевичем.
Мир замолчал, а я всё не решалась открыть глаза. Он не торопил меня, только легко
сжимал мои пальцы.
— Наташа.
Я осторожно приоткрыла один глаз. Рашидов смотрел на меня, сочувственно улыбаясь.
— Ты можешь открыть второй глаз и выслушать то, что я тебе скажу?
Кивнув, я улыбнулась и сделала то, что он попросил.
— Девочка моя, ты зря так боишься. Максима тебе бояться не нужно, потому что он
никогда не обидит тебя и ни к чему не будет принуждать. А бояться самой себя весьма
глупо, а ты человек неглупый. Я бы мог дать тебе совет… Но ты не сможешь его принять,
потому что сама загнала себя в клетку условностей и не видишь того, что видят другие люди.
— Неужели ты тоже думаешь, что я должна ему отдаться? — вздохнула я.
— Ты никому ничего не должна, кроме самой себя. Но ты не хочешь делать то, о чём
так настойчиво кричит твоё сердце и тело, ты слушаешь только свой разум. Но подумай,
далеко бы ушли твои родители в своих отношениях, если бы руководствовались одним
разумом? Родилась бы ты на свет, если бы на месте твоего отца была мама?
Да, в этом Рашидов был прав. Папа поступил как эгоист, но, в конечном счёте, если бы
он не сделал этого, мои родители вряд ли поженились бы в будущем.
— Тут другое, Мир. Мой отец не был женатым мужчиной с двумя дочерьми. И мама
любила его по-настоящему, а Громов…
— Громов тебе просто нравится, — усмехнулся Мир. — Хотя я бы сказал, не «просто
нравится», а «больше, чем нравится», ведь только на него ты так реагируешь. Но это
неважно. А важно другое. Во-первых, дочери Максима. Одной шестнадцать, другой
двенадцать. Это уже взрослые девочки, которым вполне по силам будет понять отношения
отца с другой женщиной. А во-вторых, Лена. Понимаешь, я знаю её. Не очень хорошо, но тем
не менее… Жена Громова когда-то произвела на меня впечатление человека, который не
любит никого. Вообще. Я убеждён, что ей глубоко безразличны все интрижки мужа с кем бы
то ни было.
Я вздохнула. Об этом я думала уже тысячу раз… Прокручивала в голове, уговаривала
саму себя… И не могла перешагнуть через невидимую черту, которую сама себе нарисовала.
— Я не могу, Мир, — прошептала я, опустив голову.
— Я знаю. Ты не была бы собой, если бы могла. А теперь давай-ка перестанем думать
обо всём этом. Я тебе лучше расскажу пару случаев из жизни двоих моих оболтусов.
Я благодарно кивнула, слушая его спокойный, бархатный голос.
Ну почему, почему всё так сложно?..
В день своего рождения я проснулась от дикой головной боли. Так и знала, что точно
случится какая-нибудь пакость. Впрочем, это была не последняя пакость на мою голову,
случившаяся в этот день.
Я напялила на себя первое попавшееся платье, выпила кофе, наложила Алисе побольше
корма и отправилась на работу.
Небо было серым, как грязное постельное бельё. Деревья радовали всех прохожих своей
унылой безлиственностью, под ногами хлюпало и чавкало, как будто земля жаловалась на
то, что по ней ходят. И каждый мой шаг отдавался в голове, отбойным молотком колотя по
черепушке со стороны мозга. Казалось, азбуку Морзе выстукивал.
Наверное, так же чувствовала себя Русалочка. Каждый шаг — боль… Может быть,
действительно нужно было взять больничный или отпроситься. А ведь сейчас ещё
поздравлять начнут…
Я вошла в здание издательства мрачнее самой чёрной тучи. Прошла мимо охранников,
даже не поздоровавшись. Поднялась по лестнице в свой кабинет и сразу же начала разбирать
текущие дела.
Все до единой бумажки вызывали во мне раздражение, а от компьютера голова словно
взрывалась. Хотелось встать и прислониться лбом к оконному стеклу — может, от его
прохлады боль станет меньше…
Светочка и Громов опаздывали. Я чувствовала глухое недовольство — видимо,
покупают мне подарок.
И вот, среди многочисленных бумажек, я наткнулась на очередной шедевр человеческой
глупости. Наверное, если бы не моя головная боль и не день рождения, я бы ограничилась
возвратом этого, с позволения сказать, документа в редакцию, но…
Я поднялась и, захватив заявку для совещания по новинкам, направилась в редакцию
детской литературы.
Заведующая редакцией, незабвенная Мария Михайловна, была женщиной потрясающей.
Во всех смыслах. Она потрясала своим профессионализмом, когда дело касалось общения с
авторами, художниками и верстальщиками, потрясала, когда нужно было срочно придумать
интересное решение для какого-нибудь проекта, потрясала, когда представляла на
совещании нечто совершенно новое — и всегда оказывалось, что это её личная разработка.
Высокая, рыжеволосая и зеленоглазая, она и внешностью своей тоже потрясала. Но главное,
чем она потрясала лично меня — это своей безалаберностью и безответственностью по
отношению к служебным документам.
Сколько раз я просила Марию Михайловну быть внимательнее, и уж ни в коем случае
не сажать за заполнение заявок младших редакторов, особенно если они новенькие. И тем не
менее я продолжала получать подобные шедевры творческой мысли с завидной
регулярностью. Отчаявшись бороться с рыжеволосой заведующей, я обычно возвращала
такие опусы с гневной пометкой; «Переделать ВСЁ!».
Ворвавшись в редакцию, я застала всех её членов за столом мирно жующими свои
завтраки. Увидев меня, они дружно поперхнулись.
— Э-э… добрый… э-э… утро доброе… — понеслись со всех сторон невнятные
приветствия.
— Доброе, — ответила я, стараясь совладать с желанием немедленно перейти на крик.
Насколько я знала из личного опыта, криком тупости не поможешь. — Скажите, кто это
составлял?
И я подняла листок с заявкой за краешек, повыше, чтобы было видно всем. Мгновение
спустя мне уже не требовался ответ — судя по резко побледневшей, а затем покрасневшей
девочке лет восемнадцати на вид, это она согрешила.
— Всё понятно, — резко сказала я, увидев, что Мария Михайловна открыла рот, чтобы
высказаться. Знаю я её — сейчас начнёт мне на уши такой елей лить, что я потом вообще
зарекусь к ним в комнату заходить. — Пойдёмте.
Махнув рукой девочке, я поспешила выйти из редакции. Я помнила эту девочку — она
была новым младшим редактором, проработала у нас всего три дня и на последнем
совещании с младшими, которое я проводила накануне, выглядела малость пришибленной.
Я пошла с ней в переговорную, села за стол, положила перед собой заявку и уже тогда
как следует рассмотрела эту девочку. Маленького роста, худенькая, жиденькие волосы до
плеч, глаза тёмные и испуганные — я сразу же мысленно прозвала её Мышонком.
— Тебя как зовут? — спросила я как можно дружелюбнее.
— Э-э-э… ля.
— Чего? — я нахмурилась.
— Эля.
— Хорошо, Эля. Скажи мне, ты собираешься у нас оставаться? Нравится тебе здесь?
Девочка замялась.
— Ясно. Ирина Матвеевна мучает?
Эля покраснела, и я вздохнула. Ирина Матвеевна, ведущий редактор отдела, меня тоже
потрясала. С тех пор, как три года назад младший редактор редакции детской литературы
Ольга уволилась и уехала в другой город, к родственникам, Ирина Матвеевна умудрилась
довести до белого каления пятнадцать девочек и двух мальчиков. Мальчики были
экспериментами несчастных кадровиков, которые уже отчаялись наконец найти в редакцию
детской литературы постоянного младшего. Ирина Матвеевна настолько любила Ольгу, что
в роли младшего редактора больше никого не видела, поэтому над всеми, кто имел
неосторожность устроиться на эту должность, вредная тётка нещадно издевалась. Именно
поэтому эта редакция была всеобщей головной болью. В первую очередь, конечно, моей,
потому что именно я считалась «куратором» всех младших редакторов.
— А теперь послушай меня, Эля. Я дам тебе несколько советов. Захочешь — выполняй,
не захочешь — увольняйся. Запоминай, дважды повторять не буду. Во-первых, ни в коем
случае не огрызайся на язвительные комментарии Ирины Матвеевны, что бы она ни
говорила. Всегда будь идеально вежливой и тактичной. Во-вторых, ни одного опоздания. В-
третьих, Ирина Матвеевна больше всего на свете любит яблочный зефир, мармелад и
козинаки.
В этот момент девочка испуганно заёрзала.
— Записать хочешь? — уточнила я. Она кивнула. Я сложила пополам листок с заявкой,
достала из кармана ручку и протянула Эле.
— Держи. Всё равно этой бумажкой только в туалете подтираться. Итак, пиши —
яблочный зефир, мармелад и козинаки. Если расколешься, что это я тебе сказала —
вылетишь отсюда со свистом. Дальше. Вот та бумажка, на которой ты сейчас строчишь,
вообще-то типа важный документ. Скажи-ка мне, Эля, ты где учишься?
— В полиграфическом… — прошептала девочка.
— На каком курсе?
— На втором.
— Та-ак… Я уж и не помню, на каком курсе должны быть основы производственных
процессов…
— Они сейчас есть, — Эля виновато опустила голову. — Но я там ничего не понимаю.
А Мария Михайловна сказала, что у неё нет времени на какие-то заявки и чтобы я сама
составила. И пробубнила мне технические характеристики, но так быстро и невпопад, что я
ничего не запомнила, а потом спросить постеснялась. На меня ещё Ирина Матвеевна так
смотрела…
Бедный ребёнок, попал в бочку с крокодилами…
— Послушай, Эля. Во-первых, то, что тебя попросила сделать Мария Михайловна,
должны делать только редакторы. Не младшие! Поняла? Поэтому в следующий раз так и
скажи — Наталья Владимировна запрещает. Не нравится — пусть идут к Громову обсуждать
этот момент. Во-вторых, тебя попросили заполнить заявку на пополнение серии. Когда речь
идёт о пополнении, ты можешь найти в базе технические характеристики и списать их
оттуда почти все. И в-третьих, сегодня же пойдёшь к техредам, там есть такая замечательная
девочка, зовут Полина, попросишь её объяснить тебе разницу между обычным и
интегральным переплётом. Ну и пусть образцы бумаги и картона покажет. И лак
обязательно. В общем, что сочтёт нужным, пусть покажет и расскажет. Всё записывай! И
если будут вопросы, тоже подходи к Полине и спрашивай, не стесняйся, она тебя никому не
сдаст. Тем более Ирине Матвеевне.
Эля смотрела на меня с немым восторгом в глазах. Я же говорила на последнем
издыхании, сопротивляясь боли, пульсирующей в висках.
«Бедная Полина, — подумалось мне, когда Эля отправилась восвояси, и я, тяжело
поднявшись, пошла к себе, — опять ей лекцию читать придётся».
Впрочем, если эта девочка сможет-таки удержаться в редакции детской литературы,
Полина сама же её первой расцелует, ведь именно её зачастую просили разобраться в том
хаосе, что царил в базе этой редакции. Меня всегда особенно умиляло то, что только у них
почему-то бесследно исчезали некоторые технические параметры и аннотации. Бац — и
нету! Я так и представляла, как в свободное от работы время Ирина Матвеевна включает
базу изданий и с глупым хихиканьем стирает значения из некоторых полей…
Добравшись наконец до своего кабинета, я застала там Светочку, которая уже мирно
пила чай, заедая его большой плюшкой с сахаром.
— О, привет, — она помахала мне чашкой, чуть не расплескав при этом всё её
содержимое. — А мне уже доложили, что ты сегодня фурия. Приходила в детский сад и
перепугала там всех.
— Да ничего я им не сделала, — я, поморщившись от боли, села на своё место. — Хотя
следовало бы.
— Опять Мария Михайловна шалить изволит?
— Это называется не «шалить», а «гадить»… — буркнула я.
Светочка хихикнула. В этот момент из кабинета вышел Максим Петрович, поздоровался
со мной и, сделав большие глаза, кивнул Свете. Последняя, ещё раз хихикнув, поставила на
стол чашку и вышла вслед за Громовым из нашей комнаты.
Всё ясно. Сейчас будут поздравлять.
Я потерла виски кончиками пальцев. Боль разгоралась в них, как большой и жаркий
костёр. Начинало тошнить. Когда меня начинало тошнить от головной боли, это означало,
что я дошла до грани. Ещё чуть-чуть — и я не смогу работать.
Я встала, решив сделать себе чаю.
В этот момент отворилась дверь, и в кабинет вошёл Громов. Огромный букет
ослепительно белых роз выделялся на фоне его чёрного костюма, как выделяется снег на
голой земле.
Боль в моей голове взорвалась миллионами колюще-режущих предметов, к горлу
подступила тошнота. Я с ужасом смотрела на белые розы, а перед глазами стоял совсем
другой букет.
Почти четыре года назад. Два гроба, кладбище, море цветов, сдерживаемые всхлипы со
всех сторон, и мерзкий дождик, умывающий моё лицо…
Темнота, пришедшая следом за этим воспоминанием, стала для меня настоящим
спасением.
31
Медленно, очень медленно ко мне возвращались чувства. Первым вернулся слух.
— Отойдите! — кричал кто-то. — Не мешайтесь!
Потом я почувствовала, как мне приподнимают голову. Моментально затошнило.
Я распахнула глаза. И первым, что я увидела, был злополучный букет, который валялся
неподалёку.
Захрипев, я отодвинулась от человека, сидящего на полу рядом со мной, отвернулась и
склонилась над полом, сотрясаясь в сухом рвотном спазме.
— Наташа!!
— Я вызвала скорую, Максим Петрович, — этот голос я узнала. Светочка. А рядом со
мной Громов.
Спазм прошёл, и я, облокотившись на пол, прохрипела:
— Букет… уберите его из комнаты…
Топот ног, грохот открываемой двери, чей-то громкий крик…
— Наташа… — Максим Петрович дотронулся до моей руки. — Пожалуйста, позволь
мне отнести тебя на диван в мой кабинет. Не нужно сидеть на полу.
Я кивнула, не в силах говорить. Боль по-прежнему пульсировала в висках, но уже не
такая режущая, как раньше.
Громов осторожно подхватил меня и легко, как будто я ничего не весила, отнёс на
диван. Перед глазами всё расплывалось. И я отвернулась лицом к стене, прячась ото всех, в
том числе и от Громова.
Больше мне никто ничего не говорил до самого приезда скорой помощи. Врачи меня
ощупали, послушали, посмотрели, и вынесли вердикт.
— Нервное перенапряжение. А головная боль из-за очень низкого давления усугубила
общее состояние. Впрочем, если вы хотите, можем госпитализировать и проверить…
— Нет-нет, — поторопилась уверить я врачей, — я в порядке.
Светочка, стоящая рядом с дверью, скептически хмыкнула. Насупленный Громов
недовольно сложил руки на груди, но ничего не сказал.
Мне выписали каких-то таблеток, витаминов, наказали больше отдыхать и гулять на
свежем воздухе и наконец оставили в покое.
Вместе с врачами ушла и Светочка. Я осталась с Максимом Петровичем наедине.
Осознав то, что лежу перед ним на диване, я попыталась встать, но потерпела
сокрушительное поражение — голова кружилась так, как будто я только что слезла с
карусели.
— Куда ты… — Громов моментально подскочил ко мне и помог улечься обратно. — Ты
чего, дурочка? Лежи.
— А…
— Без «а». Попробуй поспать.
Погладив меня по волосам, Громов ушёл к своему рабочему столу. Я же послушно
закрыла глаза и почти сразу провалилась в тяжёлый, будто свинцовый, сон.
Проснулась я от холода. Открыв глаза, я обнаружила, что в кабинете темно, как в
склепе, и только на фоне открытого окна — чья-то тёмная фигура. Приглядевшись, я узнала
Громова.
— Максим Петрович, — позвала я его. — Сколько уже времени?
Он обернулся и быстро подошёл к дивану. Сел рядом и положил руку мне на лоб.
— Тебе не холодно?
Я повела плечами.
— Немного. Но вы не ответили на вопрос…
— Ты хочешь знать, сколько ты проспала? — Громов снял с себя пиджак и накрыл им
меня. — Сейчас полседьмого. Я боялся тебя будить.
— Почему?
Несколько секунд Максим Петрович молчал.
— Просто хотел, чтобы ты отдохнула подольше. Ты очень напугала меня сегодня.
Громов встал с дивана, подошёл к своему столу и включил маленькую лампу. Я
поморщилась, но зато теперь я видела его лицо. Пусть он сидел спиной к свету, всё же глаза
разглядеть я могла.
— Я сама себя напугала, — сказала я, когда он, вернувшись, вновь сел рядом со
мной. — Я ни разу в жизни не падала в обморок. Ну, если не считать того дня, когда меня
чуть не изнасиловали. Но тогда был какой-то другой обморок…
— Всё бывает впервые, — Максим Петрович улыбнулся. — Даже обмороки.
Он немного помолчал, а затем, взяв меня за руку, тихо спросил:
— Тебе стало лучше?
Я прислушалась к себе.
— Да, намного.
— Хорошо. Я хотел тебя спросить… Тот доктор, который тебя смотрел, сказал, что-то
спровоцировало обморок. Ты бы не потеряла сознание, если бы не сильнейшее потрясение.
И я хотел бы знать, из-за чего так получилось.
Я вздрогнула всем телом. И от Максима Петровича это не укрылось — он сильнее сжал
мою руку.
— Пожалуйста, Наташа, скажи мне. Ты ведь знаешь, что я никогда тебя не обижу.
Просто я должен знать, чтобы это больше не повторилось.
Я прикрыла глаза. Признание почему-то далось очень тяжело…
— Я боюсь цветов, — сказала я тихо. — С тех пор, как умерли родители. Вы несли в
руках букет, очень похожий на тот, что был на похоронах.
Тут меня вновь затошнило, и я, вырвав руку из ладони Громова, зажала себе рот. Но
спазмов больше не было.
Секунду спустя Максим Петрович обнял меня. Просто обнял, очень осторожно, как
хрустальную. И тошнота ушла, руки безвольно опустились, не в силах дотронуться до этого
человека…
Громов приподнялся и, посмотрев мне в глаза, погладил по щеке.
— Расскажи мне всё, Наташа. Всё, что тебя беспокоит. Расскажи мне всё, как тогда,
после ночного клуба. Ты ведь доверяешь мне?
Я кивнула. Но всё, что меня беспокоит, я не рассказывала никому и никогда.
— Я не могу, Максим Петрович, — шепнула я, пытаясь удержать рвущиеся наружу
слёзы. Ну зачем он спросил, зачем? Я так старалась не думать…
— Ты сильная девочка, Наташа, — сказал Громов спокойно и вновь взял меня за
руку. — Ты сможешь.
И тут меня прорвало, как плотину. Я закрыла глаза и мелко затряслась, чувствуя, как
слёзы, хлынувшие из глаз, обжигают мои щёки.
— В тот день, когда погибли мои родители, мы должны были ехать с утра в магазин. А я
уже проснулась в отвратительном настроении и портила его всем окружающим. Огрызалась,
грубила. Из-за меня родители задержались дома, мама пыталась со мной поговорить. Я уже
и не помню, почему тогда была такой, наверное, какая-нибудь глупость по поводу моей
первой любви. Мама уговаривала меня не сидеть дома и поехать с ними в магазин, а я… я…
Я задохнулась, всхлипнула и горестно завыла. Громов молча сжал меня в объятиях, и
через несколько секунд я продолжила:
— Я сказала маме: «Отстань, никуда я не поеду. Отвяжись от меня. Я хочу быть одна.
Каждый человек имеет право на одиночество». Я навсегда запомнила обиду,
промелькнувшую у неё в глазах. Мама просто развернулась и ушла, за ней и папа ушёл…
Молча. И больше я их не видела!..
Я забилась в объятиях Громова, но он, сжав зубы, схватил мои руки, прижал к дивану и
навалился на меня всем корпусом, не давая вырваться. Всё, что я могла — сучить ногами по
дивану и вертеть головой…
Столько слёз из меня уже давно не выливалось.
— Понимаете? — я задыхалась, но уже не могла остановиться. — Я сказала, что имею
право на одиночество, и я получила это право! Я заслужила его…
— Наташа, — нарочито громко сказал Максим Петрович, — неужели ты думаешь, что
твои родители на тебя сердятся за те слова?
— Дело не в этом! — всхлипнула я. — Мне было не четырнадцать лет, Максим
Петрович… Пару недель назад мне исполнился двадцать один год! А я вела себя, как
капризный подросток. Я была плохой дочерью, я никогда не ценила их и получила то, что
хотела… Своё право на одиночество. А больше я ничего не заслуживаю.
Некоторое время мы молчали. Я продолжала плакать, но теперь уже едва слышно, без
воя, а Максим Петрович просто смотрел на меня. А потом он сказал:
— Значит, вот почему ты такая.
— Какая?
— Такая. Я всё думал, как же это возможно — столько лет прошло, а ты всё никак не
смиришься с гибелью родителей. Теперь я понимаю, почему. Ты винишь себя в том, что
произошло. Ты считаешь, что убила их.
Я вздрогнула и вновь затряслась, как лист на ветру.
— Но ты же понимаешь, что это не так…
— Нет! — закричала я. — Максим Петрович, если бы в тот день я не капризничала, как
ребёнок, мы бы поехали в магазин раньше и не попали бы под гребаную фуру с пьяным
водителем… Или если бы я поехала с ними, то тоже бы погибла, и мне бы не пришлось все
эти годы так мучаться!..
Мне наконец удалось вырвать руки из цепкой хватки Громова, и я принялась вытирать
щёки, не прекращая говорить.
— А они уехали, обиженные на меня, Максим Петрович. Уехали в никуда и встретили
там свою смерть. И у меня даже нет возможности поговорить и извиниться за свою глупость,
которая стоила им жизни. Маму с папой хоронили в закрытых гробах, так что я даже на
похоронах не видела их лиц… Там ведь толком ничего не осталось, Максим Петрович, удар
и взрыв был такой силы, что…
Перед глазами промелькнули воображаемые кадры той аварии — столкновение с
фурой, отлетевшая на встречную полосу машина, взрыв, который забрал навсегда тех, кого я
так любила…
— А у неё были такие глаза, Максим Петрович. Волшебные глаза. Они светились,
представляете? — прошептала я, глотая слёзы. — Удивительным тёплым светом, мне всегда
казалось, что я его могу поймать… прикоснуться… А у папы были волшебные руки. Он и
рисовал хорошо, и из дерева умел вырезать всякие смешные фигурки… Однажды мне куклу
сделал, а мама всё жалела, что сшить платье не сумеет… И тогда папа сам сшил!
Представляете?..
И я, закрыв лицо руками, со стоном отвернулась от Максима Петровича. Сквозь пальцы
текли слёзы, и было их по-прежнему так много, будто внутри меня растаял айсберг и теперь
вытекает наружу…
А Громов обнял меня, не пытаясь развернуть к себе лицом, и прошептал на ухо:
— Если бы я мог забрать твою боль себе…
— Что? — я так удивилась, что даже перестала плакать.
— Я понимаю, что все слова бесполезны, Наташа. Просто чувствую. Всё, что можно, ты
уже сама себе давно сказала. Если бы я мог помочь, забрав твою боль себе, я бы сделал это.
— Невозможно. И потом, тогда было бы больно вам.
— Это лучше, чем видеть тебя в таком состоянии и чувствовать, как больно тебе.
И только тогда я вдруг осознала, что лежу на диване вместе с Громовым, он обнимает
меня и прижимается ко мне. Словно прочитав эти мысли, Максим Петрович легко
поцеловал меня сзади в шею и, осторожно обхватив руками за талию, развернул к себе
лицом.
Между нами как будто молния сверкнула. И я, забыв обо всём, целовала его, запустив
свои руки ему в волосы и дрожа всем телом, но уже совсем от другого чувства.
Следующие несколько минут мы целовались, как безумные, а потом Громов
отстранился, глядя на меня мутными глазами, и прошептал:
— Наташа, ещё пару минут, и я за себя не ручаюсь. Поэтому, если ты не хочешь остаться
на ночь на этом диване, вставай, я отвезу тебя домой.
Я улыбнулась. Всё-таки способность не терять голову даже в подобных ситуациях есть
не только у меня.
По дороге ко мне домой мы не разговаривали. Громов высадил меня у подъезда и
попросил написать ему смс, как дойду до квартиры.
— Не напишешь через пять минут — вернусь, — пригрозил он мне.
Я пообещала отчитаться о доставлении собственного тела домой, потом,
поколебавшись, чмокнула Максима Петровича в щёку, от чего он, кажется, слегка
прибалдел, и побежала к себе.
Квартира встретила меня привычной тишиной, нарушаемой только мяуканьем Алисы и
одиночеством. Тем самым, право на которое я выбивала у родителей, и тем самым, которое
уже четыре года было моим проклятьем.
Вот так бездарно прошёл мой двадцать пятый день рождения. Я грустно улыбнулась.
Пожалуй, по гадостности этот день рождения переплюнет все предыдущие.
Но, как ни странно, мне стало немного легче. Именно из-за того, что рассказала
Максиму Петровичу обо всём этом. Удивительно — ведь больше никто ничего не знал, даже
Антон и Аня…
Но как всё-таки хорошо, что он не стал ничего говорить. Я действительно сказала самой
себе всё, что могла придумать… Но слова эти не шли дальше ушей, в моём сердце
поселилась боль, а в голове — вина за произошедшее.
Если бы можно было повернуть время вспять. Тогда, возможно, в свой двадцать пятый
день рождения я бы смогла увидеть мамины глаза и почувствовать крепкие папины объятия.
Но не надо мечтать о несбыточном.
32
В ту ночь я необыкновенно плохо и мало спала. Сначала долго не могла уснуть, а потом,
проснувшись, лежала и пялилась в потолок.
Я вспоминала.
До того проклятого ноябрьского дня я была обычной девчонкой. Может быть, немного
отличающейся от своих сверстников, но в целом — такая же безответственная, местами
грубая. Родители казались мне чем-то незыблемым и вечным, как памятник Ленину. Мысли
о том, что родители могут хлоп — и умереть, вообще не приходят в голову многим людям,
особенно в подростковом возрасте, да и в более зрелом тоже… Уйти не прощаясь, оставив
тебя в одиночестве. Живи на собственные деньги, не забывай платить за квартиру каждый
месяц, а просыпаясь по ночам, постарайся не свихнуться от тишины, царящей в твоей
комнате.
Я тоже была такой. И, огрызаясь тогда на маму, я не представляла, что через пару часов
лишусь родителей. И это не розыгрыш, не шутка… Если только очень жестокая.
Я испытала тогда сильнейшее потрясение. Всё смешалось в моей голове — чувство
вины, неверие, мысли о невозможности такого конца, отчаяние, страх, нахлынувшее
одиночество, к которому я стремилась в то утро.
Мне всё время казалось, что сейчас откроется дверь, и они вернутся. Войдут в квартиру,
улыбнутся, как всегда, поставят на пол сумки, мама откинет с лица прядь своих вьющихся
волос и скажет что-нибудь весёлое…
Прошло четыре года, а они так и не вернулись.
А я, чем больше проходило времени со дня смерти родителей, тем сильней менялась и
замыкалась в себе. Если раньше я чего-то боялась, то вдруг разом исчезли абсолютно все
страхи. Если раньше я стеснялась и смущалась, то теперь чувствовала только усталость и
пофигизм. Мне всё казалось совершенно не важным — все мои прежние страхи, стеснения и
опасения. Глупо думать о таких вещах, когда, в сущности, самое страшное в моей жизни уже
произошло.
Порой мне хотелось стать прежней беззаботной девочкой, которая всегда пряталась за
спинами родителей, если случалось что-то, пугающее её. Но эта девочка забилась в самый
дальний уголок моей души, страдая от сильнейшего чувства вины.
Я действительно не могла отпустить и простить саму себя, как ни пыталась. И
превратила себя в ходячую ледышку, чтобы больше не чувствовать, не думать и даже почти
не вспоминать…
Но в ту ночь я вспоминала. Все свои дни рождения с родителями — до самого
последнего, двадцать первого. Как я, придя из школы на своё семилетие, промчалась мимо
подарка, лежащего на моей кровати, хотя он был очень большим, и родители смеялись над
моей невнимательностью. Как на десятилетие мама испекла мой любимый торт, и я так им
обожралась, что потом полдня ходила, прижав ладошки к пузу, и блаженно улыбалась. Как
родители подарили мне на шестнадцатилетие первое золотое колечко, и я с восхищением
рассматривала изящный листик, украшенный россыпью фианитов.
А когда я, дождавшись рассвета, наконец встала с кровати, на моей подушке
красовались два огромных мокрых пятна.
В издательство я пришла на час раньше положенного. Но, к моему удивлению, Громов
уже был в своём кабинете. И об этом говорили не только его тихие шаги, но и тот факт, что
на столе лежал маленький букет цветов.
Увидев его, я почувствовала волну благодарности по отношению к своему начальнику.
Потому что этот букет полностью состоял из полевых цветов — ромашки, васильки,
незабудки, даже, кажется, одуванчики… И он совершенно не ассоциировался ни с какими
похоронами.
Подойдя к столу, я взяла букет в руки и зарылась носом в цветы. Господи, как же это
приятно! Цветы, которых я не боюсь… Как ему это в голову пришло?..
— Доброе утро, — раздался позади голос Громова. Я обернулась. Он стоял в дверях
своего кабинета и, смущённо улыбался, протягивая мне небольшой подарочный пакетик.
— Вчера я не успел поздравить тебя. Вот, стараюсь наверстать упущенное.
Я взяла пакет и заглянула внутрь. Еле сдержав вздох облегчения, выудила на свет божий
две книжки — одна называлась «Тайная жизнь пчёл», а вторая — «Цветы для Элджернона».
— Я очень люблю эти романы. Сначала я не хотел дарить тебе книги, но потом
подумал, что именно им ты будешь рада больше всего.
Я благодарно кивнула и улыбнулась, положив книги и букет на свой стол. Мгновением
позже Максим Петрович уже стоял рядом и сжимал моё лицо в ладонях.
— Как ты? — спросил он тихо, заглядывая в глаза.
— Лучше, — ответила я честно. — Спасибо за всё.
Он улыбнулся и, наклонившись, стал целовать мои щёки — только щёки — лёгко и
дразняще, поминутно отрываясь и заглядывая мне в глаза, словно спрашивая разрешения на
свои действия. И с каждым этим поцелуем у меня как будто сваливался с души очередной
камень.
— Больше не пугай меня так, как вчера. Никаких обмороков, хорошо?
— Я постараюсь, — ответила я, улыбаясь.
Несколько мгновений Максим Петрович молчал. А затем вздохнул и, погладив меня по
щеке, сказал тихо и как-то виновато:
— Прости меня за это… Но я просто не могу иначе. Наташа, у меня есть свободная
квартира. Если я предложу тебе поехать туда со мной… что ты ответишь?
Я вздрогнула, как от удара. Я не ожидала от Громова таких предложений… Но в его
глазах я увидела такую горечь и боль, а ещё — отчаяние, надежду и чувство вины, что просто
не смогла ответить грубостью или колкостью.
К концу этой записи я почувствовала мамину боль, как свою. Мне казалось, что она
обращается ко мне. «Знаешь, каково это? Это так, будто ты кричишь во весь голос в
пустоту. И вдруг — не слышишь эха…»
Да, мама, именно так. Я очень хорошо понимаю тебя теперь.
Я читала записи, полные боли, страданий и одиночества, и плакала. Странно — ведь в
этот день столько всего произошло, а заплакала я только после того, как нашла шкатулку.
Словно кто-то специально подложил её мне в шкаф в самый подходящий момент… В
момент, когда родители были нужны мне, как никогда раньше.
Мне было немного стыдно за то, что я вот так заглядываю в чужую жизнь. Но я быстро
утешила себя. Ведь они умерли…
А мне, когда я читала этот дневник, казалось, будто я прикасаюсь к такой маме,
которую я никогда не знала.
К концу тетради записи изменились. И на предпоследней странице…
Когда-то давно один человек сказал мне: «Какая ты счастливая… и несчастная…
очень-очень несчастная»…
Я до сих пор не знаю, чего же всё-таки больше — счастья или несчастья?
Счастье — в возможности так чувствовать, так любить, погружаться в человека по
самую макушку, чувствовать мысли и настроение. Иногда хочется кричать — особенно
когда пытаешься что-то сделать, чтобы отвлечься, и увлечься кем-то ещё. Как глупо всё
время получается, и разве можно так обманывать себя и других людей? Если нужен только
один человек — ну да, можно это отрицать, можно не верить, улыбаться и говорить:
«Ерунда, ещё кого-нибудь встретишь».
А я вот не верю в это. Это не глупое упрямство маленькой девочки — разве в таких
вещах можно упрямиться? Разве не хочет каждый человек взаимности? Просто я знаю,
когда у меня замирает сердце, а когда нет. Когда мне интересны мысли, и я запоминаю их,
как настоящее, бесценное сокровище — а когда нет. Когда обнимаю, и мне хорошо, а когда
просто иду рядом и думаю — ох, скорей бы это всё закончилось. Глупо и нечестно — по
отношению ко всем. Лучше уж быть одной — всегда. Чем обманывать свою собственную
душу, да это и не получается у меня.
А несчастье… есть ли смысл перечислять? Все всё прекрасно понимают, правда?
Но люди — не вещи. И если ты хочешь «взаимности», и только в этом видишь смысл
своего существования — значит, относишься к своему «любимому» не как к человеку, а
как… к кукле.
Когда любишь — просто желаешь счастья. Это не договор о купле-продаже чувств и
эмоций… Я хочу, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты делал то, что тебе нравится, что
тебе нужно для счастья — вот, пожалуй, и вся формула… И никакого «ты — мне, я —
тебе», потому что любовь можно отдавать только добровольно.
А я? А что я… Счастье не купишь — даже за чувства. И если так получилось, что
человек, который тебе нужен для этого счастья, который самый родной, самый лучший,
относится к тебе просто как к хорошему другу — тут просто надо брать в кулак всю свою
волю и находить радость и счастье в чём-то другом.
А я и не говорю, что это просто. И я тоже иногда срываюсь, особенно если голова
болит или простуда какая-нибудь. Но на любую ситуацию можно посмотреть с разных
сторон. Главное — уметь это делать… и понимать, что счастье — не в обладании кем-
то…
Счастье — внутри тебя самого, и в возможности подарить другому человеку свободу.
Улыбаясь сквозь слёзы, я перевернула страницу. Эта запись была последней. А в самом
конце тетради расцвела маленькая ромашка, нарисованная маминой рукой… Словно символ
той надежды, которая всегда жила в её сердце.
Когда у тебя что-то (или кто-то) есть, то ты совершенно не замечаешь, любишь ли
ты это или нет. Просто — есть оно, и есть. А когда теряешь… это будто встать над
пропастью. Какие, оказывается, сильные, глубокие чувства! И как, оказывается, сложно…
Без этого чего-то или кого-то.
Почему осознать это в полной мере можно только тогда, когда теряешь… или уже
потерял. Когда уже поздно. И по-моему, любовь — это просто когда я, конечно, без тебя
могу, но — не хочу. И вся загвоздка в этом «не хочу»…
Так у меня и получилось, мама. Когда вы с папой были рядом, я совершенно не
замечала, насколько сильно я вас люблю.
А потом было уже некому признаваться в этом.
Отложив тетрадку, я вновь сунулась в шкатулку. Теперь на дне оставались только
небольшие листочки — видимо, просто записки… И я вспомнила, улыбнувшись — как я
вообще могла об этом забыть! Ведь мои родители всегда оставляли друг другу записки…
Хочется увидеть, поговорить, взять за руку… Почему? Начинаешь анализировать —
почему? Ведь в этом нет никакого смысла, никакой пользы…
Нет, есть. Конечно, есть. Я отдаю своё тепло тебе, а ты отдаешь мне своё. И вместе
разгорается костёр. Костёр, о который можно погреть душу и сердце.
И просто забыть о том, что было. Мне нужно это… Забыть о том, что было…
Ниже, рукой отца, было написано всего одно слово:
«Прости».
И под ним маминым почерком:
«Уже».
Я прикоснулась указательным пальцем к буквам, которые когда-то вывел на этом
листке бумаги мой отец. Неровный, немного угловатый почерк со смешными завитушками…
Я обводила каждую букву, вспоминая, как папа, сосредоточенно хмурясь, выводил в
специальной тетрадке свои любимые стихи. На самом деле у него таких тетрадок было
много… Он вёл их всю свою жизнь. А после его смерти я заперла их в шкафу, боясь даже
заглянуть туда… Потому что все эти стихи он когда-то читал мне вслух. И я слишком хорошо
помнила папин голос… И слишком сильно скучала по нему.
Вздохнув, я достала следующую записку. Это было сердечко, аккуратно раскрашенное
красным карандашом.
Я тебя очень люблю! Очень.
P.S. И вообще, «люблю» — самое большое слово в мире. Оно вмещает в себя столько
чувств и эмоций… и как оно до сих пор не разорвалось?
Глаза опять защипало, и я наугад выловила из шкатулки ещё один листочек. Остальные
прочитаю потом…
Он явно был вырван из какого-то блокнота. Наверху я рассмотрела чей-то отпечаток
пальца… Судя по размеру, папин. Но записка была написана маминой рукой.
Мечта даёт человеку крылья. Но когда мечты больше нет, а ты всё равно можешь
закрыть глаза и чувствовать, это окрыляет ещё больше.
Люблю тебя. От пяток до макушки.
Вечно? Ну да. Ведь я умру прежде, чем смогу закончить.
Я читала эти строки снова и снова, вслух и про себя… И мне казалось, что мама здесь,
рядом со мной, что это не я, а она читает сейчас свои записи.
И слёзы вновь начали свой бег по моим щекам. Я вытирала их рукавом, удивляясь —
откуда столько?
«Я умру прежде, чем смогу закончить…»
Так и получилось.
40
В тот момент, когда я собирала в шкатулку всё прочитанное, раздался звонок в дверь.
Сердце дёрнулось и зашлось в лихорадочном стуке.
Я открыла дверь, даже не спросив, кто там. И тут же была схвачена в объятия и
приподнята над полом. Совершенно счастливые голубые глаза смотрели на меня. Я
запустила обе руки в густые светлые волосы на макушке и прошептала:
— Антошка…
— Пчёлка-труженица!
Восторг в голубых глазах тут же сменился тревогой.
— Наташ? Ты плачешь? Что случилось?
Я только молча покачала головой. Антон поставил меня на пол и обнял, прижав к груди
и осторожно поглаживая по волосам.
— Я так соскучился, пчёлка. Пойдём, пойдём в комнату. Господи, как давно я тебя не
видел. Пойдём, и ты мне всё расскажешь… Кто тебя обидел и почему ты плачешь…
Я только кивала и шла за ним, глотая слёзы. В комнате Антон усадил меня на диван, сел
рядом и вновь обнял.
И я действительно рассказала ему всё — с самого начала. Про мои отношения с
Громовым, про девочек, про Мира, про ревность Максима и про нашу с ним последнюю
ссору.
Антон молча слушал, зарывшись носом в мои волосы. Одной рукой он обнимал меня за
плечи, а другой накручивал мои локоны себе на пальцы.
— Пчёлка, — сказал друг, когда я замолчала, — почему ты ничего не рассказывала мне
раньше? В письмах, в скайпе… Почему?
Я не могла придумать ответ, поэтому молчала.
Антон вздохнул.
— Понятно…
— Что тебе понятно? — спросила я тихо, поднимая голову. Антон смотрел на меня,
ласково и грустно улыбаясь.
— В первую очередь, что я дурак. Надо было плюнуть на всё и приехать ещё осенью…
До того, как ты связалась с этим Максимом. Я ведь… — он запнулся, — я так хотел тебе
сказать…
— Сказать что?
Антон, вздохнув, наклонился и, прислонив свой лоб к моему, закрыл глаза.
— Я тебя люблю, пчёлка. Уже очень давно. Наверное, я влюбился в тебя ещё тогда, в
институте. Но я слишком боялся серьёзных отношений и не хотел потерять хорошего друга,
поэтому не ухаживал за тобой. А потом, когда ты потеряла родителей, я не знал, как к тебе
подступиться. Ты изменилась с того дня, пчёлка. И я всё ждал, набирался смелости… Ну вот
и проворонил тебя. А у меня, Наташ, последний год никого и не было. Потому что как
начинаю с девушками встречаться, перед глазами всё время — ты. Твои глаза, тело, запах.
Никто мне не нужен, кроме тебя.
Я молчала. Где-то внутри что-то переворачивалось. Если бы Антон сказал всё это
раньше…
Я положила руки ему на плечи, посмотрела в глаза и ответила:
— Ты, наверное, даже не знаешь, что я влюбилась в тебя в первый же день нашей
учёбы? Да-да, не смотри на меня с таким удивлением. Я влюбилась, и потом, общаясь с
тобой, всё ждала взаимности. Страдала, смотря на твоих девушек. А после смерти
родителей… прости, Антон, я, кажется, разучилась любить.
Он схватил мои руки и начал целовать запястья.
— Наташа… Родная моя, любимая, единственная…
Я уже не могла плакать.
— Дай мне шанс, пожалуйста, — прошептал Антон. — Ты ведь любила меня когда-то.
Быть может, всё вернётся… Я обещаю, что не буду торопить тебя. Пчёлка, ты нужна мне.
Как воздух, как солнце, как небо…
В глазах Антона я видела надежду и отчаяние. Я осторожно прикоснулась пальцами к
его щеке…
Почему бы и нет? Возвращаться к Максиму я не хочу. Хватит жить иллюзиями… Ему
нужна женщина, которая будет его любить, а не я, постельная грелка. Девочек жалко…
особенно Лику… Но ничего не поделаешь.
Пусть я не люблю Антона. Но это сейчас. А ведь раньше любила. И он был
единственным человеком, которого я любила — за всю свою 25-летнюю жизнь. Почему бы
не дать шанс этой любви вернуться? Я ведь когда-то так мечтала об этом. О взаимности.
— Хорошо, — сказала я. Антон резко выдохнул — видимо, он задерживал дыхание на
то время, что я раздумывала, — и его глаза засветились радостью.
— Пчёлка… можно мне поцеловать тебя?
Я кивнула.
Губы Антона были мягкими и почему-то немного солёными, как фисташки. Он целовал
меня осторожно, будто боялся, что я исчезну.
И я чувствовала… нежность. Не пустоту, а нежность. Она расцветала во мне, как
сирень, наполняла своим ароматом каждый уголок моей души. Словно вернулось прошлое,
когда я училась в институте и каждый день смотрела на Антона с затаённой любовью в
сердце.
А потом мы сидели в полумраке, и он шептал что-то ласковое, обнимая меня. И не
хотелось думать о том, что будет дальше. Я и не думала. Просто прижималась к Антону,
слушала его голос и наслаждалась временным спокойствием, воцарившимся в моей душе.
— Ты поедешь со мной?
Антон задавал этот вопрос уже в третий раз, но я всё никак не могла сосредоточиться.
— Куда?
— В Венецию. У меня там серия съёмок на открытом воздухе. Поедешь? Ты ведь
никогда не была в Венеции. Там очень красиво, пчёлка.
Конец
Больше книг на сайте - Knigoed.net