Альфред Дёблин

Заметки к «Горам морям и гигантам» (1924) 1

Завершив роман «Валленштейн», я в 1919-1920 годах сильно увлекся политикой и

постоянно заявлял о своей позиции, в том числе и письменно. Под псевдонимом Линке
Поот2. Это был другой стиль, другой способ говорения; и хорошо, что я придумал для него
особое имя. Ведь и Кант-философ не тот же самый человек, что Кант как профессор
географии3, которым он тоже был. Итак, я с кем-то переругивался, написал даже пьесу на
средневековый сюжет («Монахини»4). И между тем в 1921 году увидал на балтийском
побережье несколько камешков – обыкновенную гальку, – которые меня чем-то тронули.
Камешки и песок я захватил с собой. Что-то тогда шевельнулось во мне, вокруг меня.
Когда в конце войны, вернувшись из Эльзас-Лотарингии, я привез домой
«Валленштейна» без заключительной главы, я пытался нащупать в себе, как мне его
закончить. Лучше всего, думал я иногда, – вообще никак. И потом вдруг, в начале 1919 года, в
Берлине, меня глубоко взволновал вид черных древесных стволов на улице. Он – император
Фердинанд – должен попасть туда, подумал я. То, что меня взволновало – поток ощущений,
новый духовный импульс, – тотчас начало вбирать в себя всё, что подворачивалось.
Присваивало то, что оставила другая духовность – родственная, текущая к нам и мимо нас,
прочь от нас. Назвать это «новой установкой» – слишком слабо. Наше мышление ужасно
искалечено повседневной практической деятельностью с ее ясными требованиями,
необходимостью быстрых решений, привычками. Вещи загадочные после десятикратного
повторения теряют всякую загадочность, но нисколько не проясняются. Большинство
открытий и научных идей сводится к тому, чтобы из дурацкой бездны привычного и
практически полезного вырвать какие-то куски и показать их темноту, непрозрачность. Я
«по-новому настроился»: это был только симптом некоего внутреннего процесса. Когда я
увидел те черные деревья и почувствовал, что взволнован, произошло нечто, что можно
уподобить моменту, когда ребенок в матке впервые начинает шевелиться.
Император Фердинанд должен был немедленно ступить на этот путь. Сам-то я смеялся,
но ему никакой отсрочки не дал. Я чувствовал, что это перелом. Что это уже не прежний
«Валленштейн», а что-то новое. Но я хотел и должен был повести туда императора, каким бы
ни было его прошлое. Даже если в этой новой империи он мог только блуждать и в конце
концов погибнуть5. А как иначе могла сложиться его судьба – я ведь и сам чувствовал себя
там весьма неуверенно. Но я должен был придать книге эту волшебную концовку. Я и
сегодня радуюсь, что не позаботился об устранении противоречий, о правилах, о логике, а
просто ввел в книгу, что хотел, что любил больше себя самого.
Этой концовкой дело не кончилось. Со мной всегда так: некоторыми замыслами, которые
поначалу меня захватывают, я не могу заниматься планомерно. Они от меня ускользают. Не
знаю, куда они деваются; но если они в самом деле важны, они потом снова и снова
всплывают, таким образом я ими и «занимаюсь». Для них это что-то вроде испытания огнем.
1
Первая публикация: Die neue Rundschau 35 (1924), S. 600-609. – Здесь и далее примеч. переводчика.
2
Что означает: Левой Рукой, Левой Лапой.
3
Иммануил Кант (1724-1804) не был профессором географии, но как приват-доцент читал в
Кенигсбергском университете, среди прочего, и курс по физической географии (до 1769 г.).
4
Имеется в виду пьеса «Кемнадские монахини», написанная в 1921-м и опубликованная в 1923 г.
5
Написанный в соответствии с историческими источниками роман о Тридцатилетней войне,
«Валленштейн», заканчивается выдуманным эпизодом: император Фердинанд II (1578-1637), разочаровавшись в
жизни, покидает дворец и, как нищий, странствует по дорогам империи, попадает в тюрьму, в конце концов
погибает от руки юродивого. Все это время придворные скрывают его отсутствие. Смысл такой концовки
Дёблин объясняет в эссе «Эпилог»: «Итак, Фердинанд Другой, император (его мне предстояло сотворить). Я
заставил его вступить в диалог со всемогущими фактами. Он ответил на грохот пушек. И каков же был
результат? Он отказался от всякого стремления к результату. […] Нет, человеку не остается ничего иного, кроме
как отказаться от любых стремлений. Это в то время было главным моим прозрением».
Если они больше не приходят мне в голову, значит, они уже выбракованы и вообще ничего не
стоили. Помимо политики, я в 1920 году – не знаю, что меня к этому подтолкнуло – еще
несколько месяцев занимался биологией, о которой не вспоминал уже много лет, и вообще
всякими естественнонаучными проблемами. Принюхивался то там, то тут. Делал выписки о
муравьях и их удивительных грибных плантациях, о разных астрономических и
геологических феноменах. Куда это меня заведет, я не знал. Примечание в одной
исторической книге6 об аббатиссе Юдит из Кемнаде на несколько месяцев завлекло меня в
совсем иную сферу. Но камешки с Балтийского моря меня чем-то тронули. Впервые в жизни,
в самом деле впервые, я возвращался в Берлин с неуверенностью, даже с неудовольствием – в
этот город, полный домов, машин, человеческих масс, к которым я всегда был привязан,
очень сильно привязан.
Я с детства был горожанином, жителем большого города; в пятнадцать лет, на
загородном пикнике, я впервые увидел вишневое дерево. Чтобы я вдруг задумался о
животных, о земле... – это казалось мне смехотворными романтическими бреднями,
дурацким разбазариванием времени. Прусскую сухость, деловитость, трезвый взгляд на
вещи, трудолюбие – все эти качества мне привили в берлинской гимназии. Я еще помню, как
у меня дух захватывало от радости, когда в Берлине прокладывали первые рельсы для
электрических поездов7 и как я, вызывая насмешки товарищей, раз шесть с неподдельным
восторгом посетил оперный театр Кролля8 – не ради самого представления, но чтобы через
окошко рядом со входом заглянуть в подвальное помещение, где стояла машина, которая,
хоть я и не понимал ее устройства, неодолимо притягивала меня. Я до последних лет
относился к природе с предубеждением, часто об этом говорил и даже писал. Меня и сегодня
раздражает, когда люди специально выискивают красивые – в эстетическом смысле –
ландшафты. Мне жаль человека, который, рассматривая группу облаков, не видит в ней
ничего, кроме красивых оттенков цвета. Мир существует не затем, чтобы на него глазели.
Восприятие молоденькой барышни не есть мера всех вещей.
Но потом – после войны, как я уже говорил – на меня что-то накатило. Началось это с
нелогичной концовки «Валленштейна». С камешков из Арендзее. Меня вдруг проняло.
Аскетизм прусской выучки схлынул. Или преобразился. Я плакал, упиваясь счастьем слез... Я
возвращен земле9.
Я написал несколько очерков о природе: «Вода», «Природа и ее души», «Будда и
природа». Хотел напечатать их вместе в виде брошюры, но не сделал этого, не получилось 10.
Лейтмотивом тогдашних моих представлений было: «Я... есмь... ничто».
Я воспринимал природу как тайну. А физические ее характеристики – как нечто
поверхностное, нуждающееся в истолковании. Я замечал, что не только я сам не имею
никакой установки по отношению к природе, но и другие, коим несть числа. Совсем по-
иному, в растерянности, смотрел я теперь на учебники, прежде всегда внушавшие мне
уважение. Я искал в них ответы, но не находил ничего. Они ничего не знали о тайне. Я же
каждодневно видел и переживал природу как мировую сущность, то есть: как тяжесть,
разноцветье, свет, тьму, многочисленные субстанции, как целокупность процессов, бесшумно
перекрещивающихся и накладывающихся друг на друга. Со мной случалось иногда, что я
сидел за чашкой кофе и не мог объяснить себе, чтó здесь происходит: белый сахарный песок
исчезал в коричневой жидкости, растворялся. Да, как такое возможно: «растворение»? Что
может Жидкое, Текучее, Теплое сделать Твердому, чтобы это Твердое поддалось,
приспособилось? Помню, мне от таких вещей часто становилось страшно – физически
страшно, до головокружения; и, признаюсь, еще и сегодня, когда я сталкиваюсь с чем-то
6
W. Bernhardi. Konrad III., Teil I (1138-1145), Leipzig 1883, hier S. 553f. История аббатисы Юдит легл в
основу пьесы Дёблина «Кемнадские монахини».
7
Прокладка рельс для надземных и подземных электрических поездов началась в 1896 г. (открытие
соответствующих маршрутов состоялось в 1902-м).
8
Этот ныне не существующий театр находился в Тиргартене, напротив Рейхстага.
9
Цитата из монолога Фауста в первой сцене трагедии, «Ночь». (Перевод Б. Пастернака.)
10
Позже Дёблин все-таки опубликовал эти эссе, дополнив другими, как брошюру «Я над природой» (1927).
подобным, мне порой делается не по себе.
Несколько месяцев давление на меня таких вещей было столь сильным, что я
сознательно попытался отвлечься. Должен был отвлечься. Я должен был что-то написать,
чтобы от них избавиться. Написать что-то другое, совсем другое. И я решился. Лучше всего –
что-нибудь эпическое. Тогда я легче этим увлекусь, меня далеко занесет... Состояние у меня
было странное.
Критики еще прежде упрекали меня11, что я всегда вынужден работать с большим
историческим аппаратом. Они, следовательно, отказывали мне в фантазии. Это меня
раздражало. На сей раз я определенно не хотел писать ничего «исторического». Кроме того, я
только что закончил пьесу о средневековой Юдифи. Я хотел написать о сегодняшнем дне.
Что-нибудь острое, динамичное против «происходящего» в природе. Я – против моей
ничтожности. А изобразить это эпически, в движении, я мог только одним способом:
заставив наше время превзойти себя. С настоящим как таковым мне делать нечего: я не Золя
и не Бальзак. Мне нужна некоторая дистанция, отделяющая меня от нашего времени. Значит,
будущее. Роскошное поле для деятельности и фантазии. Я был счастлив, когда нашел его.
Сперва я сделал пару набросков. Первым, что я написал, был эпизод с негром Мутумбо,
позднее встроенный в «гренландскую» часть, стр. … в окончательной версии. Там некто
плывет по морю, выжигает в нем дыры, до самого дна; этот некто обладает волшебными
полотнищами, и море выгибается над ним, образуя свод. Потом в голове у меня возник план
великой экспедиции; я поначалу не знал – куда. Но я не хотел, чтобы речь шла о космическом
путешествии: это должна была быть теллурическая авантюра, борение с Землей. Итак: люди,
не что иное как особый род бактерий на земной коре, благодаря своему интеллекту и своим
разнообразным умениям обретают сверхмогущество. Они гордо и самоуверенно вступают в
борьбу с самой Землей... Быстро, уже к концу 1921 года, я решил, что целью экспедиции
будет Гренландия: ледяная пустыня, на которую направят жар исландских вулканов. Я тогда и
представлял себе именно образ горящей печи: вулканы как печи с гигантскими дымоходами;
их жар по специальным каналам, проложенным по морскому дну, отводится на запад, в
Гренландию. Вулканы облицованы массивным покрытием, земля в глубине разрыхлена...
В конце 1921 года я начал производить разведку на местности; темя меня увлекла,
необыкновенно радовала своими просторами, безграничностью, я был горд и тщеславен, как
рыцарь, мчащийся на коне по степи, и начал производить разведку: Атлантический океан,
Исландия, Гренландия... В Государственной библиотеке, Городской библиотеке я листал
атласы, книги по географии, специальные карты; я бродил по Морскому музею и по Музею
естествознания. Общий фон, на котором будут разворачиваться события, понемногу для меня
прояснялся. В большой тетради с черным тканным переплетом, куда я заносил планы своих
романов, я записал: «Большой город. Развитие его промышленности и техники. Город –
мощное образование. Более мощное, чем природа. Сперва пришли короли. Песнь о рыцарях.
История этого края. Войны. Наука. Потом появились рабочие. Большой город. Берлин. Кто в
таких городах живет. Борьба природы и техники. Эротические типы. Как в конце
разверзнется вулкан. Или как будут брошены пустые дома. Люди не позволяют домам
поработить себя. Отчуждение людей от природы». Эпос и гимн. Гимн городу.
В начале 1922-го я стал настолько нетерпелив, что на месяц прервал свою
профессиональную работу, чтобы продвинуться в написании романа. Всё тогда крутилось
вокруг исландско-гренландской авантюры. Я рисовал карты Исландии, изучал извержения
вулканов и землетрясения. Быстро углублялся в геологию, минералогию, петрографию. Как
всегда, я одновременно писал и собирал материал. Я ведь, как медведь, жив тем, что сосу
лапу. По крайней мере, поначалу. Постепенно, по мере работы, я лучше осознаю свои
потребности и тогда принимаюсь систематизировать вспомогательный материал. Пока
работаю, материал этот, вкладываемый в скоросшиватель, в алфавитном порядке, по
ключевым словам, разрастается до толстого тома. За первую четверть 1922 года книга об
11
Дёблин имеет в виду прежде всего рецензию Фридриха Буршеля на роман «Валленштейн» (Der neue
Merkur 4, 1920/1921, S. 788-790.
Исландии и Гренландии вчерне была закончена. Я теперь приблизительно понимал, куда все
движется, но не знал еще, что из этого выйдет.
Однако кое-что я заметил скоро, уже в начальный период: я ведь решился на это
начинание, чтобы уклониться от пугавших меня мистических природных комплексов. А в
итоге – застрял в самом их средоточии. В самом средоточии! Я не выпускал из рук книжки по
минералогии, петрографии, географии, рассматривал в музее камни! Направившись в другую
сторону, я обходным путем вернулся к тому же самому. И погряз в нем. Оно снова откуда-то
вынырнуло. Сильнейшее оружие, которое я обратил против этих тяжелых, стесняющих грудь
мыслей, не помогло. Я сам оказался в ситуации, которую подразумевала выбранная мною
тема: человеческая сила против могущества природы, бессилие человеческой силы. Я, сам
того не зная и не желая, стал зеркальным отражением своих скромных усилий, направленных
на определенную работу. И все-таки я уже не был тем же, что до начала работы над книгой.
Теперь такие чувства по отношению к природе меня более не стесняли. Я вот все время
говорю: «природа». Это не то, что «Бог». Это – темнее, чудовищнее. Целостная
взбаламученная тайна мира. Но и что-то от «Бога» в ней тоже есть. Мне кажется, к этой
внушающей ужас загадке нам подобает приближаться только, так сказать, сняв башмаки, – и
не очень часто. Теперь, начав писать, я обнаружил, что тайна эта в моем восприятии
изменилась. Внутри себя я столкнулся с уверенной, могучей, стремящейся к самовыражению
силой; и моя книга имела особую задачу: эту мировую сущность прославить.
Я – молился... В этом и заключалось превращение. Я молился, и я это допускал.
Противился, но очень тихо, как противятся в молитве. Моя книга была уже не гигантской
картиной борьбы градшафтов12, но – исповеданием веры, умиротворяющей и прославляющей
песней в честь великих материнских сил. В мае 1922 года, когда я на несколько месяцев уехал
в Целендорф, я все это высказал в «Посвящении» к книге. Я сложил оружие перед сидящей
во мне автономной силой. И знал тогда, и знаю теперь: эта сила мною воспользовалась.
В то же примерно время, 22 мая, я отложил практически готовую книгу об Исландии и
Гренландии и начал систематически писать роман заново. На листе с предварительным
наброском значится:
«В первой книге завоевание мира завершается. План размораживания гренландских
льдов. Городской квартал с остатками разных национальных групп, ненавидящих друг друга.
Негр с Золотого берега. Владельцы машин пользуются услугами преступников. Одна сцена:
расстрел „лишних“ и потом – самих владельцев машин. Мумифицированные трупы
расстрелянных висели на колоннах, десятилетиями, и при этом не оставались немыми. В
определенные часы они двигали руками, пронзительно кричали. Тогда-то и пробил час
Мутумбо. Безумие после размораживания Гренландии. Они хотят опустошить все
градшафты. Тогда – преображение города удовольствий, Медного города.
Один персонаж: высокий, совсем еще молодой человек с глубоко запавшими глазами;
одержим манией всевластия. Он утверждает, что происходит от тех богов, которым приказал
поклоняться. Его почитают в образах звероподобных кумиров. По его приказу насыпают
холм; там, в котлообразном углублении, – его дворец с мачтами. Это он принимает и
усмиряет участников гренландской экспедиции.
Распространение подобных форм господства по всей земле. Потрясающая картина
массового бегства из городов и возвращения на родину африканцев и арабов.
Последние люди обрели способность омолаживать себя. Умереть они не могут.
Беспрерывный процесс омоложения – или продления своего пребывания на определенной
возрастной ступени; погружение в состояние спячки. Против таких – естественные, прежние
люди. Последняя борьба между теми и другими».
Все это планировалось так, что захлестывало и перехлестывало исландско-гренландскую
книгу. То, что я придумывал столь много – и все больше – такого, что рассыпалось вокруг
центральной книги, имело одно тайное преимущество: я снова и снова... уклонялся от
возникавшей (по крайней мере, время от времени) необходимости давить на себя.
12
Так Дёблин называет в романе гигантские города-государства.
 Обе первые книги образуют фундамент, введение. Меня быстро захватила эта задача:
проследить, пластически увидеть и пластически же изобразить, как в условиях расцвета и
наступления техники ведут себя человечество и человек (который есть одновременно
социальный организм и род животного). У меня не было возможности показать это
подробнее; тем не менее всё, за что бы я ни брался, грозило разрастись до размеров целой
книги. Мне приходилось сдерживать себя, подрезать отростки новых замыслов. Чтобы дать
себе передышку и чтобы напустить в роман побольше воздуху, я время от времени расширял
свой отчет – а некоторые части могли быть только сухим отчетом, – превращая его в оазис
повествования, и позволял событиям разветвляться. Так возникли эпизод с Мелиз из Бордо,
весь кусок об Уральской войне и другие, меньшие фрагменты. После того, как я разделался с
синтетическим питанием и с Уральской войной, мне поначалу казалось, что никакое
дальнейшее развитие, никакие более впечатляющие кульминации не возможны. Пришло
время попробовать другой регистр. После движения масс, после тесноты в первых книгах
нужно было дать больше света, больше личностного начала. Я вообще враг включения в
роман личностного. Получается не что иное как надувательство и лирика в придачу. Для
эпического повествования отдельные личности (и их так называемые судьбы) не годятся.
Здесь они должны превращаться в голоса массы – подлинного и естественного эпического
героя. Итак, передо мной теперь развертывалась индивидуальная судьба одного
репрезентативного градшафта – Берлина; а Мардук (второй берлинский консул), его друг
Ионатан и женщина, Элина, только оттеняли, делали зримым, тонировали происходящее.
Обе эти книги, третья и четвертая, стали отдельным романом. В них полностью, до конца,
проигрывается тема всего произведения, включая исландско-гренландскую авантюру и то,
что следует за ней. Мардук и Элина были первыми, кто сложил оружие, направленное против
природы, а по сути, и против них самих. Мардук под влиянием Элины сломался и растаял,
как скованная льдом река, – и нашел путь обратно к земле. Он нашел себя по ту сторону
собственной, полной жестоких деяний, жизни – или под ней.
Таким образом, я пока что обходил стороной свой «гренландский блок». Перепрыгивал
через него. Я не знал, что с ним делать. Да и не особенно об этом заботился. Теперь меня
интересовала индивидуальная судьба, похожая на остров, находящийся под угрозой: судьба
одного градшафта. Вся техника, чудовищный аппарат власти, созданный западным
человечеством, еще продолжали существовать. Им предстояло пройти путем Мардука.
Графически это можно изобразить так:

(см. схему в самом конце)

Повествование в первой и второй книгах доходит до технической катастрофы и на этом

застопоривается. Мардук в двух следующих книгах достигает той цели, к которой стремится
весь роман. Но человечество в целом движется гораздо более длинным, кружным путем – и
добирается до той же цели намного позже. Об этом идет речь начиная с пятой книги и до
конца.
После книг о Мардуке я должен был в переходной, пятой книге показать предпосылки
изначального, исландско-гренландского массива. И для меня началась совсем новая песня. В
самом деле великая. Новый дух завершил начальный набросок. Это опять-таки была
Уральская война, но показанная не кратко, с пустым исходом, а во всю ширь и со всеми
вытекающими последствиями. Теперь все человечество переживает свою судьбу.
Я руководствовался генеральным планом, который изложил так: «Империя Мардука.
Вокруг нее – ужасный нарастающий вал изобретений. Изобретения обрушиваются и на
империю. Это – в первой части. Часть вторая: борьба против природы. Гренландия как
кульминация. Природа, в свою очередь, обрушивается на агрессоров, провал всего
начинания. Часть третья: мягкое приспособление. Трубадуры».
Но все же план показывал лишь общее направление движения. Конкретное возникало
неожиданно, в какой-то момент, и развивалось смотря по обстоятельствам. Замечу, что
чудовищная природа сама не ополчалась против людей. Это люди разбивались об нее. Те же,
у кого было сердце, у кого раскрывались глаза, переживали более насыщенную судьбу – как
Мардук. Кюлин и Венаска – не продолжения Мардука и Элины. Персонажи последних книг
не имеют самостоятельного существования, они как бы впечатаны в природу. Особенно –
Венаска, неотделимая от ландшафта (географического и эпического).
Точно так же, как было с «Валленштейном» – когда я долго колебался, прежде чем
написал заключительную главу, – получилось и здесь, с последней книгой. Собственно,
после катастрофы говорить больше было не о чем. К тому времени, когда я работал над
последними книгами, несколько месяцев, я уже давно разобрался со многим, о чем писал.
Внутреннее давление исчезло. Начиная работу, я испытывал нетерпение, мне хотелось
поскорее подступиться к этим вещам, теперь же я спешил разделаться с ними. Уже давно и
часто я себя спрашивал: «Ну, и на чем ты стоишь теперь?» Я испытал счастливое чувство,
когда – в мае 1923-го – осознал наконец судьбу Венаски: исполненная боли и томления душа
погружается в плоть ужасных безумных гигантов, называет их своими братьями, и они
умирают добровольно. Душа в природе... Мы не теряем себя в присутствии иных сил. Мы
можем двигаться. Могучая сфера природных «душ»... Но это уже о другом...
В некоторых смыслах книга эта для меня уникальна. Во-первых, с точки зрения
стилистики. Я вообще люблю краткость, предметность. Здесь же я не мог противостоять
импульсам чисто языкового свойства. Меня влекло куда-то на простор, в разноцветье. Как
будто каждый кусочек текста стремился стать автономным, и мне все время приходилось
быть на чеку. Возвышенность некоторых партий, их прославляющий, гимнический характер
тоже этому способствовали. Признаюсь: у меня возникало чувство, что я уже не нахожусь в
сфере собственно-прозы, обычной прозы, что я вообще покинул речевую сферу. Куда может
завести такое путешествие, я не знаю13. Старые стихотворные формы кажутся мне
неприемлемыми. Нужно отказаться от всякого принуждения, ничего самому не хотеть и
допускать всё.
Потом еще – женщины. Нельзя сказать, что до сих пор я только ходил вокруг них, как кот
вокруг миски с горячей кашей. Они просто не казались мне заслуживающими внимания.
Стóит в романе появиться женщине, как к ней тут же прилипает нечто идиллическое, или
психологическое, или приватное; женщины стерилизуют эпическое повествование. К ним
нужно подходить совсем по-другому, если хочешь притянуть их к эпическому тексту. Им
нужно выбить их ядовитые зубы: для начала расколошматить все, что в них есть сладенького,
тщеславного, мелочно-склочного, пикантного. Тогда останется настоящая женщина. Уже не
«оригинальная штучка», не аутсайдер, а простое элементарное животное, еще одна порода
человека – человек-женщина. Задумайтесь: женщина занимается и другими вещами помимо
того что, как выродившиеся женщины, «любит»; а именно: она, как и любой мужчина, ест
(на самом деле там действительно грубое слово: жрет), пьет, болеет, бывает злой или
одомашненной. Прежде я, когда писал, более или менее обходился без женщин. Я оберегал
своих мужских персонажей, чтобы они из-за женщины не стали смешными и
придурковатыми, как часто случается с «любящими натурами». Теперь же – в связи с моей
темой, в эмоциональных рамках этой работы – я, так сказать, зажал женщин в кулаке.
Роскошный феномен Женщина оказался здесь на месте. Как явление природы, как особая
женская натура. Не столь уж отличная от мужской. Все дело просто в многообразии
человеческих типов, которое создает природа. Я не думаю, что возможны только два
варианта – мужчина и женщина. Наверняка должен быть и третий, и четвертый. Отсюда –
переменчивые типы в последней части романа. Границы между мужчиной и женщиной – в
моем сознании – непрестанно стирались. Но именно из-за расплывчатости этих границ в
отношениях между моими персонажами появился чудовищный соблазн. Я оказался по ту
13
Попытку соединить поэзию и прозу Дёблин предпринял в 1929 г., в «эпической поэме» «Манас».
Литературовед Хайнц Грабар, например, считает эту книгу «величайшим из его [Дёблина. – Т.Б.] поэтических
прорывов» (Heinz Graber. Zum Stil des “Manas”, in: Text + Kritik. Alfred Döblin, 13/14 1972., S. 45), а Вальтер
Мушг – «вершиной экспрессионистского мифотворчества» (послесловие к «Манасу»). На книжном рынке книга
полностью провалилась.
сторону нормы и извращения. И исходя из этого моего главного ощущения заново осознал
«смысл» того и другого.
Я рассказал вам достаточно. Я не люблю мысленно возвращаться к старым работам,
среди прочего и потому – как я уже говорил, – что по прошествии какого-то времени
занимаюсь уже чем-то другим, и, если буду оглядываться на старое, мне это пользы не
принесет. Кроме того, эта последняя книга стала для меня чем-то единственном в своем роде,
ужасным. Поможет ли другому то, что я рассказал? Не знаю. Подводя итоги, скажу еще:
нужно учиться видеть инородное, чуждое. Иначе загадочное после десятикратного
повторения уже не будет восприниматься как загадочное. Я не пишу ни трудные книги, ни
легкие. Я предлагаю вам рассмотреть какие-то проблемы – которые, как я подозреваю, для
вас новы и чужды. А «трудны» такие проблемы или «легки», никакого значения не имеет: как
к ним относиться – частное дело читателя.
Живите же долго и счастливо – Балладеска, Мардук, исландские вулканы, гренландские
глетчеры, Венаска, гиганты. По плодам нашим узнáют нас14. Вы – это и я, и не-я. Я рад, что я
не какой-нибудь нюхач, что я принял вас как добрый хозяин, когда вы гостили у меня в
доме15. Я не выспрашивал, откуда вы и куда. Чтобы понять друг друга, нам достаточно
рукопожатия и взгляда – и теперь тоже, когда я провожаю вас, дорогих и прекрасных, до
порога.

Вставка в текст:

1-я и 2-я книги

3-я и 4-я книги (Мардук)

5-я – 9-я книги

14
Аллюзия на Евангелие от Матфея, 7:16: «По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника
виноград, или с репейника смоквы?»
15
См. примеч. к стр. … (Я ее в муках... снова родил).