Посвящается тем, кто бежал от любви, подобной смерти,

но все же попался в ее когти:

вы главные герои этой книги.

Примечание автора
В этой книге затрагиваются непростые темы, и я хочу предоставить
читателям выбор самим решать, хотят ли они ее читать, а потому
составила список тем, содержащихся в ней.
В «Кровавом приданом» описывается:
- эмоциональное, вербальное и физическое насилие над
половым партнером
- газлайтинг
- война, голод и чума
- кровавые сцены
- сцены секса по согласию
- садомазохизм
- селф-харм
- боди-хоррор
- жестокость и убийства
- употребление алкоголя
- депрессивное и маниакальное поведение

Также есть упоминания:

- сексуального насилия (над персонажами, не упоминаемыми в
книге по имени)
- употребления наркотиков
- утопления

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я никогда не думала, что все закончится так, мой господин: что на

мою ночную рубашку брызнут горячие капли твоей крови, а по
полу нашей спальни потекут кровавые ручейки. Но подобные нам
живут долго. И в этом мире больше нет ужаса, который смог бы
меня поразить. В какой-то момент даже собственная смерть
начинает казаться в некотором смысле неизбежной.

Я знаю, ты любил нас всех – по-своему. Магдалену за ее

великолепие, Алексея – за миловидность. Но я стала тебе женой во
время войны, стала твоей верной Констанцей, и ты любил меня за
волю к жизни. Ты вкрадчивыми речами извлек из меня это
упорство и раскрошил его в руках, оставил меня лежать на столе
своей мастерской, словно иссушенную куклу, пока ты готовился к
тому, чтобы меня починить.
Ты любовно наполнил меня своими наставлениями, зашил
мои раны нитями своего любимого цвета, научил меня ходить,
говорить и улыбаться так, чтобы тебе это нравилось. Сначала я
была очень счастлива роли твоей марионетки. Очень счастлива, что
ты выбрал меня.
Я хочу сказать, что
Я пытаюсь объяснить

Даже к одиночеству, со всеми его пустотой и холодом,

привыкаешь настолько, что мнишь его за друга.

Я пытаюсь объяснить, почему я так поступила. Кажется, для меня

это единственный способ выжить, и, надеюсь, мое стремление к
жизни даже теперь вызвало бы у тебя гордость.
Боже. Гордость. Может быть, я больна, раз все еще думаю о
тебе с нежностью, после всей пролитой крови и нарушенных
обещаний?
Неважно. Это единственный способ. Написать подробный
пересказ нашей совместной жизни, от ее трепетного начала и до
жестокого конца. Боюсь, я сойду с ума, если не оставлю после себя
каких-нибудь записей. Если я все запишу, то не смогу убедить себя,
будто ничего не было. Не смогу сказать, что ты этого не желал, что
все было лишь ужасным сном.
Ты научил нас не чувствовать вины, научил радоваться, когда
мир призывает носить траур. А потому мы, твои невесты,
поднимем бокалы за тебя и за твое наследие, будем черпать силы в
любви, которую мы с тобой разделили. Мы не поддадимся
отчаянию, пусть даже простирающееся перед нами будущее полно
голода и неизвестности. А я, со своей стороны, буду вести записи.
Не для твоих и не для чьих-либо еще глаз, а для того, чтобы
успокоить собственный разум.
Я опишу тебя таким, каким ты был на самом деле, – не
изображением на древнем витраже, не горящим в нечестивом огне.
Из-под моего пера ты выйдешь лишь мужчиной, в равной мере
нежным и жестоким, и, возможно, тем самым я оправдаюсь перед
тобой. Перед совестью, не дающей мне спать.
Это мое последнее любовное письмо к тебе, хотя некоторые
назвали бы его признанием. Полагаю, и то, и другое в некотором
смысле жестоко: записывать слова, которые обожгут собой воздух,
если произнести их вслух.
Если ты все еще слышишь меня, где бы ты ни был, моя
любовь, мой мучитель, услышь это:
У меня никогда не было намерения убивать тебя.
Во всяком случае, не в начале.

Ты пришел, когда мне уже нанесли смертельный удар, и у меня из

легких вырывались последние слабые вздохи. Пьяные голоса
поющих захватчиков летели ко мне по ветру, а я лежала в
пропитанной кровью грязи, слишком измученная, чтобы позвать на
помощь. Горло охрипло от дыма и крика, а тело обмякло,
превратившись в покрытый синяками мешок раздробленных
костей. Никогда до того я не испытывала подобной боли – и
никогда более не испытаю ее.
На войне нет места доблести, она груба и отвратительна.
Немногих выживших в резне умерщвляет природа.
 Когда-то я была чьей-то дочерью; деревенской девушкой с
достаточно крепкими руками, чтобы помогать отцу в кузнице, и
достаточно острым умом, чтобы подсказывать матери список
покупок на рынке. Мои дни определяли небесный свет и
повседневные заботы, в том числе еженедельная месса в нашей
крошечной деревянной церкви. Мое существование было бедным
на события, но счастливым, полным бабушкиных страшных сказок
у очага и надежд на то, что однажды я стану хозяйкой в
собственном доме.
Интересно, прельстился бы ты мной, найди ты меня такой:
бойкой, любимой и живой?
Но ты, мой господин, нашел меня в одиночестве. Избитую
настолько, что я стала лишь тенью себя прежней, на пороге смерти.
Словно судьба подала меня тебе – банкет, перед которым
невозможно устоять.
Ты бы заявил, что тебя привлекли во мне перспективы, мой
потенциал.
А я заявляю, что это была уязвимость.
Я услышала тебя еще до того, как увидела: звон кольчуги и
хруст обломков под твоими ногами. Бабушка всегда говорила, что
подобные тебе, спускаясь на поля сражений, чтобы пировать
павшими, не издают ни звука. Тебе полагалось быть сотканным из
дыма ночным кошмаром, а не человеком из плоти и крови, который
оставляет следы в грязи.
Когда ты опустился рядом со мной на колени, я вздрогнула,
потратила последний остаток сил на то, чтобы отшатнуться. Твое
лицо скрывала ночная мгла, но я все равно оскалила зубы. Я не
знала тебя. Знала лишь, что выцарапала бы глаза любому, кто еще
раз прикоснется ко мне, если бы меня не предали сведенные
судорогой пальцы. Меня избили и оставили умирать, и все же
забирать меня пришла не смерть
– Столько ярости и злобы, – произнес ты, и твой голос
пробежал по моему позвоночнику струйкой ледяной воды.
Приковал меня к месту, будто кролика, завороженного светом
охотничьего фонаря. – Это хорошо. Жизнь может подвести, а вот
злоба нет.
Ты взял мою руку холодными, как мрамор, пальцами и поднес
ее ко рту. Нежно поцеловал запястье со стремительно затихающим
пульсом.
Только тогда я увидела твое лицо – когда ты склонился надо
мной, прикидывая, сколько мне еще осталось. Проницательные
темные глаза, римский нос и сурово сжатые губы. На твоем лице не
было ни тени худобы или болезни, ни одного детского шрама,
побелевшего с возрастом. Лишь непроглядное бархатное
совершенство, столь прекрасное, что на него было больно смотреть.
– Господи, – прохрипела я, давясь пузырьками крови. На глаза
навернулись слезы, то ли от ужаса, то ли от благоговения. Я с
трудом понимала, с кем говорю. – Господи, помоги мне.
С пустого неба лились, разбиваясь о мои щеки, серые капли
дождя. Я их почти не чувствовала. Я сжала пальцы в кулак,
заставляя сердце биться дальше.
– Так отчаянно цепляешься за жизнь, – выдохнул ты, как
будто наблюдал нечто священное, как будто я была чудом. – Я дам
тебе имя Констанца. Моя стойкая Констанца.
Я вздрогнула: дождь превратился в ливень, его капли
струились по моим волосам и попадали в рот, пока я хватала им
воздух. Я знаю, что у меня было имя и до этого. Хорошее имя,
теплое и полезное, как буханка черного хлеба, только что вынутая
из печи. Но в ту секунду, когда ты назвал меня своей, та девушка
исчезла.
– Пусть у тебя и стальная воля, ты долго не продержишься, –
сказал ты, приникая ко мне. Ты заслонил собой небо, и вот уже я
могла разглядеть лишь потертый металлический орден,
приколотый к твоему застегнутому у горла плащу. Я никогда не
видела такой красивой – и такой древней – одежды, как у тебя. –
Они покалечили тебя. И сильно.
Я снова попыталась заговорить, но не смогла: грудь пронзила
боль. Возможно, у меня было сломано ребро – или несколько ребер.
Мне было все труднее втягивать в себя воздух. При каждом вдохе я
слышала тошнотворный булькающий звук.
Наверное, жидкость в легких. Кровь.
– Боже, – прохрипела я, выдавливая из себя скупые слова. –
Спаси меня. Прошу.
Я зажмурила глаза, и из них потекли слезы. Ты склонился,
поцеловал мои веки, одно за другим.
– Я не могу спасти тебя, Констанца, – прошелестел ты. – Но
могу помочь.
– Прошу.
Что еще мне было сказать? Я не знала, о чем прошу, лишь
умоляла не бросать меня одну в грязи, не дать мне утонуть в
собственной крови. Оставил бы ты меня там, откажи я тебе? Или на
мне уже стояла твоя метка, и мое согласие было лишь небольшой
формальностью?
Ты откинул в сторону мои мокрые волосы и обнажил белую
шею.
– Будет больно, – пробормотал ты, выводя губами слова у
меня на горле.
Я слепо вцепилась в тебя. Сердце бешено колотилось в груди,
а мир в уголках глаз расплывался. Я ухватилась за первое, что
нащупала: за твое предплечье. На твоем лице промелькнул испуг, и
я крепко прижалась к тебе, притягивая ближе. Я не знала, что ты
мне предлагаешь; знала лишь, что мысль, будто ты меня бросишь,
приводила меня в ужас.
Ты вгляделся в мое лицо, будто только что меня впервые
увидел.
– Такая сильная, – сказал ты, наклонив голову и рассматривая
меня так, как смотрел бы ювелир на идеально ограненный
бриллиант. – Держись крепче, Констанца. Если ты выживешь, то
тебя больше никогда не коснется жало смерти.
Ты прижался ртом к моему горлу. Я почувствовала два укола
– и жгучую боль, которая разлилась по шее и плечу. Я извивалась в
твоих руках, но они были сильны и прижимали мои плечи к земле,
будто тисками.
Мне не найти слов, чтобы описать, как мы черпаем силу из
вен живых. Но я знала, что со мной происходит нечто невыразимо
ужасное, нечто, что не могло произойти под неумолимым
солнечным светом. У меня в голове промелькнул отрывок одной из
бабушкиных историй.
Им, мороям, неведомо сострадание. Они знают лишь голод.
Я никогда не верила ее рассказам о мертвецах, выползавших
из-под земли, чтобы напиться крови живых. До этого момента. В
легких не осталось воздуха для крика. Моим единственным знаком
протеста стали тихие слезы, текущие по щекам. Мое тело
содрогалось в невыносимой агонии, пока ты пил меня всласть.
Горячая, будто наковальня кузнеца, боль пронзала мои вены
до кончиков пальцев рук и ног. Ты подтолкнул меня к краю смерти,
но не позволил соскользнуть вниз. Медленно, очень медленно
выпивая меня досуха со сдержанностью, которой учатся не одно
столетие.
Холодная, вялая, полностью опустошенная, я была уверена,
что жизнь кончена. Но затем, лишь только прикрыв глаза, я
почувствовала на губах влажную кожу. Я инстинктивно
приоткрыла рот и закашлялась от жгучей едкой крови. Тогда в ней
для меня не было ни сладости, ни полноты, ни утонченности. Я
пробовала на вкус нечто красное, жгучее и неправильное.
– Пей, – велел ты, прижимая кровоточащее запястье к моему
рту. – Если не выпьешь, умрешь.
Я плотно сжала губы, хотя кровь уже текла по ним. Я давным-
давно должна была умереть, но каким-то образом все еще жила, и
по моим венам струилась новая сила.
– Заставить тебя я не могу, – фыркнул ты, то ли с мольбой, то
ли с раздражением. – Выбор за тобой.
Я неохотно приоткрыла рот и позволила твоей крови попасть
внутрь, будто молоку матери. Если единственный путь к спасению
был столь мерзок, то так тому и быть.
 В груди разгорелся, наполняя меня теплом и светом, пожар,
который не описать словами. Это был очищающий огонь, который
будто выжигал меня изнутри. Рваная рана на шее жгла, словно от
ядовитого укуса, но боль в ноющих мышцах и сломанных костях
притупилась, а потом, будто по волшебству, унялась.
И пришел голод. Сперва незаметно: в глубине моего сознания
что-то вкрадчиво шевельнулось, рот наполнился теплой слюной.
Вдруг он полностью овладел мной, и не было никакой
надежды, что получится от него отмахнуться. Мне казалось, будто
я неделями не брала в рот ни капли воды, будто я забыла даже сам
вкус еды. Мне был нужен пульсирующий соленый нектар,
струящийся с твоего запястья, еще, еще больше.
Я сжала твою руку ледяными пальцами и впилась зубами в
кожу, высасывая кровь прямо из вен. Тогда у меня не было клыков
для охоты, но я старалась, как могла, – даже когда ты вырвал
запястье из моего влажного рта.
– Спокойнее, Констанца. Не теряй голову. Если выпьешь
слишком много, тебе станет дурно.
– Прошу, – прохрипела я, едва ли осознавая, о чем именно
просила. У меня кружилась голова, сердце бешено колотилось –
считанные минуты назад я почти умерла, а теперь жизнь била из
меня ключом. По правде сказать, мне действительно было немного
дурно, но в то же время меня переполняла эйфория. Я должна была
умереть, но не умерла. Со мной происходили ужасные вещи, и я
сама совершила ужасное, но я была жива.
– Встань, мое темное чудо, – сказал ты, поднимаясь на ноги и
протягивая мне руку. – Восстань и узри ночь.
На нетвердых ногах я поднялась – навстречу новой жизни,
полной безумия и силы, от которой захватывало дух. Наша
высохшая кровь, и твоя, и моя, коричневыми хлопьями покрывала
мои пальцы и губы.
Ты провел ладонями по моим щекам, обхватил мое лицо и
впился в него взглядом. Столь настойчивое внимание ошеломляло.
Тогда я бы назвала его доказательством твоей любви, жгучей и
всепоглощающей. Но, став мудрее, я поняла, что в тебе больше от
одержимого ученого, чем от потерявшего голову любовника, и что,
изучая кого-то, ты выискивал слабости, несовершенства, мелочи,
которые мог бы заботливо исправить.
Ты наклонил мою голову и, прижав большой палец к языку,
заглянул мне в рот. Во мне вспыхнуло желание укусить тебя, но я
его подавила.
– Тебе нужно подровнять зубы, иначе они врастут, – заявил
ты. – И поесть, как полагается.
– Я не голодна, – сказала я, но это была ложь. Просто после
всего, что случилось со мной в тот день, я не чувствовала в себе
нужды в пище: в черном хлебе, тушеной говядине и пиве. Я
ощущала, что больше никогда ничего не съем, несмотря на голод,
который грыз желудок, будто зверь в клетке.
– Ты научишься, маленькая Констанца, – произнес ты с
нежной, покровительственной улыбкой на губах. – Я открою для
тебя целые новые миры.
Ты поцеловал меня в лоб и убрал от лица мои грязные волосы.
– Я окажу тебе целых две услуги, – сказал ты. – Я заберу тебя
из этой грязи и сделаю королевой. И помогу тебе свершить
отмщение.
– Отмщение? – прошептала я – слово резко кольнуло язык,
будто током. Оно напоминало о Библии, об Апокалипсисе, было за
пределами человеческого понимания. Но я перестала быть
человеком – а ты не был им уже давно.
– Послушай, – сказал ты.
Я замолчала, вся превратившись в обострившийся слух.
Послышался лязг доспехов и тихий говор людей: так далеко, что я
ни за что не услышала бы их раньше, но достаточно близко, чтобы
мы добрались до них за считанные минуты.
Ярость растеклась по моему животу и осветила лицо. И
придала мне сил, превратив конечности в прочное железо. Мне
вдруг захотелось уничтожить каждого, кто бил моего отца, пока тот
не перестал двигаться; каждого, кто стоял с факелами у нашего
дома, пока мой брат молил пощадить детей внутри. Я хотела
изувечить их, еще медленнее и мучительнее, чем они меня, хотела,
чтобы они истекали кровью и молили о пощаде.
Никогда раньше я не была жестокой. Но ведь я никогда не
видела столь мерзких деяний, что за них было нужно мстить. Я
никогда не испытывала агонии, от которой разум сворачивается
кольцом и готовится при первой же возможности броситься. Я буду
годами носить эту гадюку внутри, иногда выпуская ее наружу,
чтобы разорвать на куски нечестивцев. Но тогда я еще не успела
подружиться со своим внутренним змеем. Он казался мне
странным вторженцем, пугающей тварью, требующей, чтобы ее
накормили.
Ты приник губами к моему уху, пока я смотрела вдаль – туда,
где наслаждались трапезой налетчики. Я до сих пор не понимаю,
как они пожирали свой ужин, сидя всего в нескольких футах от
выпотрошенных женщин и детей. Война – это точильный камень,
который перемалывает все чувства, все человеческое.
– Они не услышат твоих шагов, – прошептал ты. – Я буду
стоять чуть поодаль, прослежу, чтобы тебе не навредили и чтобы
никто из них не сбежал.
Рот наполнился слюной, десны остро заныли. Желудок сжался
от боли, будто я не ела две недели.
Мои опущенные вдоль тела, трясущиеся руки сжались в
крепкие кулаки.
Я почувствовала на коже твою улыбку, в твоем голосе
прозвучало дикое удовольствие от охоты:
– Напои их кровью цветы своей матери.
Я кивнула, порывисто и горячо дыша.
– Да, мой господин.

Мой господин. Мой повелитель. Возлюбленный. Король. Мой

дорогой. Мой защитник.
 В те дни я давала тебе столько имен – моя чаша преданности
была до краев полна титулами, достойными твоего положения. Я
использовала и имя, которое дала тебе мать, но лишь в самые
сокровенные моменты: когда утешала тебя в редкие минуты твоей
слабости или клялась тебе – как женщина, как жена.
Но я уже не жена, мой господин, да и не думаю, что ты хоть
единожды разглядел во мне полноценную женщину. Я всегда была
твоей ученицей. Подопытной. Дополнением – законным и
миловидным.
Ты не позволил мне сохранить имя, а потому и я лишу тебя
твоего. В этом мире ты будешь тем, кем назову тебя я, и я называю
тебя призраком, явившимся долгой ночью лихорадочным сном, от
которого я наконец проснулась. Я говорю, что ты – дым,
напоминающий о потухшем пламени, тающий в агонии под ранним
весенним солнцем лед, доска с написанными мелом долгами,
которую стирают начисто.
Я говорю, что у тебя нет имени.

Жажда крови влечет за собой затмение разума, которое трудно

описать словами. Начиная с первых брызг на языке и до последнего
предсмертного рывка жертвы под ладонями, оно постоянно растет,
сливается в высшей точке в лихорадочный высокий вопль.
Создания без воображения сравнивают это мгновение с
кульминацией секса, но я считаю, что оно больше похоже на
религиозный экстаз. Никогда я не чувствую себя такой живой – по-
настоящему – в своей нежизни, чем в секунды, когда забираю
жизнь другого человека.
Я не начинала с малого, не посасывала нежно кровь своего
любовника, лежа в постели. Я бросилась в гущу налетчиков, будто
фурия из легенд.
И я не просто убила их. Я разорвала их на куски.
Их было пятеро или шестеро. Мне было не счесть тех, кто
напал на нас, – и я не потрудилась сосчитать тех, кого настигла
сама. Они казались мне слитной массой, извивающейся и
пульсирующей, сонмом насекомых, который лучше всего раздавить
яростным движением моего сапога. До того, как ты нашел меня, я
не смогла бы отбиться и от одного из них, не говоря уже о шести.
Но твоя кровь подарила мне силу – силу, обладать которой не
имеет права ни один человек. Она изгнала мой страх и толкнула
меня им навстречу, заставила искривить губы в рыке.
Один из них оглянулся через плечо и увидел меня. Половину
его лица освещало пламя костра, на котором готовилась еда.
Он открыл рот, чтобы закричать. Я ухватилась пальцами за
его верхнюю и нижнюю челюсти и разорвала их, не давая ему
такого шанса.
Расправиться с остальными было невероятно легко. Я
выкалывала глаза, ломала шеи и ребра, разрывала нежную плоть
рук своими растущими клыками. Мои десны лопнули, и моя кровь
смешивалась с кровью моих противников, которых я, одного за
другим, пила. Только один, пошатываясь, попытался сбежать в
темноту и угодил прямо в твои объятия. Ты быстрым, умелым
ударом сломал ему ногу и отправил его ковылять обратно ко мне,
будто родитель, который разворачивает заводного солдатика,
забредшего к выходу из игровой.
Наконец все было кончено, и я, тяжело дыша, стояла на
нетвердых ногах среди тел. Я была довольна тем, что сделала. Не
чувствовала в глубине создания предательского сожаления, но и не
ощущала себя действительно... сытой. Внутри все еще сидел голод,
тихий, но отчетливый, несмотря на бурлящий от крови желудок, и я
не чувствовала себя чистой и отстоявшей себя, как я на то
надеялась. Ужасные воспоминания о том, как меня избивают, а моя
семья сгорает заживо, не ушли – они были выжжены в моей
памяти, хотя на теле и не осталось следов. Жажда мести, которую
посеяли во мне эти люди, осталась со мной, она свернулась
калачиком и погрузилась в беспокойный сон.
Я хватала ртом воздух, внутри клокотали рыдания. Я не знала,
почему плачу, но бурно лила слезы, обрушившиеся на меня, как
молодая гроза.
– Пойдем, – сказал ты, закутывая меня в плащ.
 – Куда? – спросила я, уже ковыляя за тобой. Лежащие вокруг
все еще тлеющего костра кучей выпитые тела выглядели
отвратительно – но и вполовину не так ужасно, как то, что
сотворили со всей моей деревней, с моей семьей.
Ты одарил меня слабой улыбкой, от которой мое сердце
наполнилось радостью.
– Домой.

Твой дом наполовину лежал в руинах, его обнимали медленно

ползущий вверх плющ и само время. Он укрылся вдалеке от
деревни, высоко в скалистых горах, куда редко отваживались
забираться простолюдины. Полуразрушенный и тусклый, он
выглядел почти заброшенным. Но я видела лишь великолепие.
Изящные парапеты, дубовые двери и черные окна до потолка.
Верхушки башен, которые, казалось, пронзали серое небо,
заставляя литься грозы и дождь.
От взгляда на этот прекрасный дом, возвышающийся надо
мной, будто он хотел меня поглотить, я задрожала. К этому
моменту опьянение кровью и отмщением прошло. В животе
шевельнулся страх.
– Все, что ты видишь, в твоем распоряжении, – сказал ты,
наклоняясь ко мне. Ты был таким высоким, что тебе пришлось
наклониться, будто дереву на ветру, чтобы прошептать мне это на
ухо.
И в ту секунду моя жизнь больше не принадлежала мне. Я
чувствовала, как она ускользает от меня. Так ускользает девичество
от женщин, которые, как это и полагается, вступают в брак в
церкви и принимают чашу вина для причастия – а не жгущие огнем
поцелуи на залитом кровью поле боя.
– Я...
Голос задрожал, как и колени. Ты, должно быть, почувствовал
мою слабость. Как и всегда.
 Ты подхватил меня на руки, будто я весила не больше
ребенка, и перенес через порог. Ты держал меня так нежно,
стараясь не сжимать слишком сильно, не оставлять синяков. Твоя
нежность потрясла меня больше, чем твое чудесное появление в
момент моей смерти. Думая об этом сейчас, я понимаю, что
следовало бы подметить, насколько своевременным был твой
приход. В нашем мире нет ангелов, которые присматривают за
умирающими в их последние минуты, – есть лишь карманники и
падальщики.
Хочется верить, что ты не просто играл свою роль. Хочется
верить, что твоя доброта была не просто одной из нот этой хорошо
отрепетированной арии обольщения, которую ты пел бесчисленное
число раз для бесчисленных невест. Но я слишком долго любила
тебя, чтобы вообразить, будто ты делал что-то без скрытого
умысла.
Две холла распахнулись передо мной голодной пастью. Когда
мы переступили порог, вокруг расползлись холодные тени, и у
меня перехватило дыхание от потускневшего убранства дома.
Каждая деталь, от железных канделябров на стене до ярких ковров
под ногами, поражала мой разум. До этого я жила очень простой
жизнью, счастливой, но лишенной изящества. Единственным
золотым предметом, который я видела в жизни, была сверкающая
чаша, которую доставал из своего мешка священник, когда дважды
в год приезжал из соседнего крупного города, чтобы нас
причастить. Но теперь оно сверкало на меня из укромных уголков и
с полок, придавая комнате дух святости.
– Здесь так прекрасно, – выдохнула я, подняв голову и
проследив взглядом, как стропила исчезают в темноте сводчатого
потолка.
– Здесь все твое, – сказал ты. Без колебаний. Не в ту ли
секунду мы соединились браком, когда ты предложил мне
разделить с тобой это разрушающееся королевство? Или это
случилось, когда твоя кровь впервые брызнула мне в рот?
Ты поцеловал меня, спокойно и целомудренно, а потом
опустил на пол. Подвел меня к каменной лестнице – наши шаги
отдавались по дому эхом. Ты не забыл прихватить со стены
пылающий факел, и увел меня еще дальше во тьму. Уже тогда я
видела в темноте лучше, чем когда-либо, но я все еще была слабее
тебя. Мне все еще нужно было немного огня.
Комнаты проплывали мимо размытыми пятнами серого камня
и гобеленов. Со временем все они станут мне знакомы, но в ту ночь
я едва отличала их одну от другой. Казалось, дому не было ни
конца, ни края. Я никогда не бывала в таком большом здании, и
мне казалось, что кроме нас там нет ни одной живой души.
Ну. Если таких, как мы, можно считать живыми.
– Ты живешь здесь один? – тихо спросила я. После меня на
ковре оставался след из крови и грязи, и я гадала, кто его вытрет. –
Где твои слуги?
– Сбежали или умерли, – бросил ты, ничего не объясняя. –
Нам нужно привести тебя в порядок, не правда ли?
Ты привел меня в маленькую комнату и начал методично
зажигать свечи. Посреди комнаты стояли длинная неглубокая
медная ванна и ведра для воды. На ковре валялись крошечные
флакончики с маслами и духами – такие же, пожалуй. Стояли бы в
спальне королевы.
– Это для меня? – тихо спросила я. Голос дрожал. Ноги ныли
после долгой дороги, и каждая жилка пела от боли, медленно
умирая и преображаясь для новой жизни. Моя жажда крови утихла,
я едва держалась на ногах. Эта ночь уже казалась мне нечетким
исступленным сном.
– Конечно, – ответил ты мягко. – Ты всего этого
заслуживаешь. Я наберу тебе воды.
Я сидела в изумлении, а ты наполнял ванну ведрами горячей
воды, то горячей, то холодной, пока не добился идеальной
температуры. Затем ты поднял меня на ноги и начал ловко
расшнуровывать мое верхнее платье.
Я сдавленно вскрикнула и отпрянула. До этого я была
послушной и безвольной, будто кукла, принимала каждое твое
прикосновение, каждый поцелуй. Но тут к горлу подступил страх.
 – Не надо, – закричала я. – Я не хочу... Меня еще никто не
видел. Вот так.
Ты нахмурил лоб, может быть, от беспокойства, а может, от
недоумения и раздражения, но все равно осторожно убрал руки от
моей одежды.
– Я никогда не подниму на тебя руки, Констанца, – сказал ты
тихо. – Никогда, ни в гневе, ни от вожделения.
Я кивнула, с трудом сглотнув.
– Спасибо. И за это, и за то, что дал справиться с этими
чудовищами.
– Если бы ты попросила, я бы каждый день предоставлял тебе
по дюжине людей, чтобы накормить. Я бы нашел каждого
мужчину, женщину и ребенка, которые хоть раз были грубы с
тобой, и пригнал бы их к тебе на четвереньках, держа их на
коротком поводке.
– Спасибо, – ответила я тихо, будто молилась.
– Мне тебя оставить?
– Нет, – сказала я, сжав твою руку. – Останься. Пожалуйста.
Просто. Дай мне минутку.
Ты кивнул и быстро поклонился в пояс, а затем вежливо
отвернулся, когда я расшнуровала и сняла платье. Одежда
отяжелела от страданий и засохшей крови, и я отбрасывала ее в
угол, один кусок ткани за другим. Я больше не хотела их видеть.
Затем я опустила дрожащую босую ногу в ванну, погрузилась
в теплые, восхитительные объятия воды. Через несколько
мгновений она из прозрачной превратилась в ярко-розовую, а затем
покраснела, как ягоды боярышника, скрывая мою наготу. Вода
обожгла мои открытые раны, но они уже заживали – быстрее, чем
им было положено.
– Уже можно смотреть, – сказала я.
Ты опустился рядом со мной на колени и поднес к губам мое
запястье.
 – Все так же прекрасна, – сказал ты.
Ты купал меня, будто я была твоей дочерью, смывал кровь с
моих волос. Я вся пропиталась ароматом агонии моих обидчиков и
терпеливо ждала, пока ты вычешешь каждую колючку.
– Откинь голову назад.
Я сделала, как ты и приказал, и по волосам потекла вода. В то
время я всегда слушалась твоих приказов.
До этого я не видела ванны изящнее грубо отесанного
деревянного корыта. Блестящая латунь холодила кожу. Я закрыла
глаза и отпустила себя, потерялась в нежных прикосновениях твоих
рук и тупой пульсирующей боли, покидающей тело. Мне казалось,
что я парю над своим телом, наблюдаю, как ты водишь по моим
волосам длинными ногтями. Меня так и тянуло ускользнуть
навсегда.
– Вернись ко мне, Констанца, – сказал ты, повернув к себе мой
подбородок. – Останься здесь.
Ты с уже привычной настойчивостью целовал меня в губы,
пока я не растаяла под твоими прикосновениями и не приоткрыла
их. Когда я, внезапно осмелев, заключила тебя в объятия, вода
потекла с меня ручьями. Ты провел руками по моей гладкой коже и
издал звук, похожий на всхлип агонии. И тогда я поняла, что ради
этих крошечных моментов твоей слабости я дойду до самого ада и
обратно. В конце концов, что может быть прекраснее, чем
изнывающий от желания монстр?
– Давай оботрем тебя, пока ты не простыла, – прошептал ты,
хотя сам все еще тянулся ко мне для поцелуя. Ты прошелся губами
по линии моего подбородка, по изгибу шеи.
Я все еще неловко сидела в ванне, когда ты достал тяжелый
домашний халат, поднял его и повернул голову. Я встала и дала
себя укутать, выжать воду из моих волос, один драгоценный дюйм
за дюймом. Окровавленное платье мы оставили на полу. С той ночи
я его ни разу не видела. Я часто гадала, не сжег ли ты его вместе с
последними крупицами данного мне родителями имени. Как бы там
ни было, ты заключил меня в объятия, прижал к себе так крепко,
будто я могла исчезнуть, не сделай ты этого.
 – Пойдем к тебе в комнату, – сказала я, сжимая под пальцами
твою одежду. Просить о таком было неприлично, но ты и сам
одним махом нарушил очень много запретов из моей прошлой
жизни. Какие слова можно было назвать опрометчивыми после
грехов, которые мы с тобой уже совершили?
– Я приготовил для тебя твои собственные покои, – мягко
ответил ты. Как всегда, галантный, вышагивающий по тобой же
подготовленной сцене, без запинки произнося свои реплики.
При мысли о даже одном мгновении ночи, проведенном без
тебя, по моим щекам потекли слезы. Тишина казалась мне
крадущейся ко мне болезнью, и она заражала мой мозг образами
ужасов, которые я пережила этой ночью. Я не хотела снова видеть
обугленное лицо отца, вспоминать крики налетчиков. Я хотела
лишь покоя.
– Я не хочу оставаться одна. Прошу.
Ты кивнул, распахивая передо мной дверь.
– Чего бы ни пожелала моя жена, будет ей даровано. Пусть
между нами не будет секретов, Констанца. Не будет стен.
Я не помню в подробностях, какой была твоя комната в ту,
первую ночь, лишь мягкие очертания абсолютной тьмы, тяжелого
дамаска и резного дерева, манящие меня к себе. Тогда они
напоминали мне утробу матери, мягкую и полную тепла. Теперь я
помню только могилу, в которой мы проводили ночи нашей
нежизни.
Ты дал мне ночную рубашку из тонкого мягкого льна и
принял меня в свою постель. Я прижалась к тебе всем телом – в
доме стояла мертвая тишина, которую прерывало лишь мое
дыхание и медленное, ровное биение твоего сердца. Слишком
медленное, будто ты просто изображал процесс, в котором твое
тело уже давно не нуждалось. Я все никак не могла подобраться к
тебе достаточно близко, чтобы стряхнуть со своей кожи
оцепенение. Мне нужны были прикосновения, нужны были
объятия, в которых я почувствую себя настоящей. Я боялась, что
разум соскользнет в ужасные воспоминания о моей сожженной
заживо семье. Или, что пугало меня еще больше, в непроглядное,
пустое ничто.
– Поцелуй меня, – внезапно попросила я, пробив в тишине
брешь.
– Констанца, – милостиво прошептал ты, повернув ко мне
лицо. Легко прочертил губами линию от моей скулы к подбородку.
– Констанца, Констанца.
Это имя из твоих уст почти ввело меня в транс. Я целовала
тебя, снова и снова, пока меня всю не затрясло, и кожу обжигал
неестественно яркий огонь. Не знаю, дрожала ли я от страха, от
желания, или от того, что мое тело все еще распадалось на части и
собиралось заново. Чтобы измениться полностью, нужны дни, даже
недели. Мы мужаем на протяжении сотен лет, каждую ночь
становясь все дальше от человечности.
Тогда я была молода. Я бы позволила тебе сделать все, что
угодно, лишь бы меня больше не жгло.
– Возьми меня, – прошептала я, коснувшись своими
дрожащими губами твоих. – Я хочу этого.
– Ты все еще слаба, – предупредил ты, уже скользя ладонью
вверх по моей ноге и кладя ее мне на бедро. Ты опустился ниже,
оставляя на моей шее кусачие поцелуи. – Тебе нужно поспать.
– Ты нужен мне, – ответила я, и на глаза навернулись слезы. Я
хотела выскрести у этого жестокого, уродливого мира немного
радости, найти в нем сладость, несмотря на всю кровь и крики. Я
хотела этого, напомнила я себе. Только это сейчас могло заставить
меня снова почувствовать себя сильной и невредимой. – Погаси
свет.
Ты выполнил мою просьбу, погрузив комнату в полную
темноту, а потом накрыл мои губы своими со свирепостью, которая
меня почти напугала. Я почувствовала в твоем поцелуе
незамутненную, изысканную жестокость, желание рвать и
пожирать, которое больше подходило волку, чем человеку. Голод,
который ты питал ко мне, всегда становился очевиднее под
покровом темноты, когда тебе не нужно было изображать на лице
подобие вежливости. Я всегда была твоей маленькой мышкой,
которую держат в позолоченной клетке, пока кошке не придет
время поиграть. Ты никогда не причинял мне боли, но ты
наслаждался моим учащенным сердцебиением, моими
испуганными вздохами.
Ты нащупал подол моей ночной рубашки и ловко стащил ее
через голову. Я задрожала, прижимаясь к тебе голой кожей, пока
ты все настойчивее изучал ртом мои ключицы и грудь. Ты не был
моим первым, но это было совершенно не похоже на неловкую,
полную хихиканья встречу за сараем с моим знакомым с детства
дружком. Это были неземные ощущения, будто от меня отрезали
часть, чтобы дать ей пристанище в тебе.
– Открой рот, – сказал ты.
Ты прикусил острым краем зуба указательный палец и обвел
им мои губы, заставляя повиноваться.
Я почувствовала скользкий кровавый поцелуй и открыла рот,
как ты приказал. Позволила твоим пальцам скользнуть внутрь и
обвела их языком, высасывая дочиста.
– Никаких зубов, – приказал ты и жарко толкнулся вглубь
меня.
Ты помнишь, как я дрожала, доблестно сражаясь с новыми
инстинктами? Мой рот наполнялся слюной, у меня ныли десны, но
я подчинилась тебе. Ты испытывал меня? Как собаку, перед
которой держат кусок мяса и приказывают ей сидеть, просто чтобы
она слушалась еще охотнее?
Я пила одну мучительную каплю за другой, пока ты скользил
внутри, стирая все воспоминания о жизни до тебя.

После этой первой ночи я спала несколько дней, просыпаясь лишь

для того, чтобы сделать небольшой глоток твоей крови. Я
ворочалась с боку на бок, отчаянно нуждаясь в воде, в матери, в
том, чтобы долгий сон моей прежней жизни оборвался. Изменения
проходили мучительно и медленно, мои внутренности
затвердевали, а расположение мышц менялось. Кожа из нежной
плоти превращалась в гладкий, не тронутый несовершенствами
камень, а волосы и ногти каждый день отрастали на четверть
дюйма. Только мое сердце оставалось прежним, преданно
перекачивая горячую кровь по венам, горевшим при каждом
малейшем движении.
Ты ухаживал за мной с преданностью монахини, ходящей за
умирающим: протирал мне лоб прохладной салфеткой, мыл и
одевал меня, а каждый вечер при свечах подстригал мне волосы. В
конце концов я приспособилась к нашему распорядку дня,
просыпалась вечером и погружалась в мучительный сон, как только
грозило взойти солнце. И ты всегда был рядом, стойкий и мудрый,
безмолвно успокаивал меня своими поцелуями.
Когда я достаточно окрепла, мы занимались любовью, и я
впивалась пальцами в твою плоть в брачной горячке, словно
существо, осознающее, что скоро умрет. А в иные часы ты читал
вслух или заплетал мне волосы. Я не знала, где ты был, когда
покидал меня, но ты почти всегда был рядом.
Мой спаситель. Мой учитель. Мой путеводный свет во тьме.

Я думаю, господин мой, что именно тогда ты любил меня больше

всего. Когда ты только обратил меня, и я все еще была податливой,
будто мокрая глина в твоих руках.

Жаль, у меня тогда было не лучшее чувство времени – да и все

остальные чувства тоже подводили. Жаль, что я не могу указать
даты и точно запечатлеть здесь все наши взлеты и падения. Но меня
подхватило течением, смыло в бескрайнее море, носившее твое
имя. Ты был моим воздухом, кровью в чаше, из которой я пила; мне
были знакомы лишь твои сильные руки, запах твоих волос и линии
твоих длинных белых пальцев. Я с таким упоением наносила на
холст черты своей любви к тебе, что не осталось ни одного шанса
возможности уследить за временем. Не осталось шанса, чтобы
заглянуть в прошлое или будущее; существовало лишь вечное
настоящее.
В конце концов, я переродилась. Я стала обновленной,
цельной – и совершенно другой. Деревенская девушка, которой я
была раньше, окончательно умерла. Умерла понемногу и не
единожды на нашем брачном ложе, а я была твоей Констанцей,
твоей темной и несокрушимой драгоценностью.
В конце концов, ты разрешил мне побродить по коридорам
моего нового дома. Выходить наружу было строго запрещено (ты
говорил, что я все еще слишком слаба), и в первые дни ты кормил
меня исключительно кровью из своих вен. Время от времени ты
заманивал к нам мальчика из соседней деревни, обещая ему работу,
но такие пиры были для нас большой редкостью. Ты очень старался
охотиться, только когда я спала, не желая надолго оставлять меня
одну. Однако просыпаясь в одиночестве, я каждый раз развлекала
себя тем, что исследовала дом.
Я была в восторге от каждой картины, каждого тщательно
прилаженного камня в камине. Такое великолепие превосходило
все мои самые смелые фантазии, и все это было в моем
распоряжении, всем я могла повелевать. Хотя повелевать было, в
общем-то, некем: в доме не было ни слуг, ни гостей, ни других
живых существ, кроме нас с тобой. Но я получала огромное
удовольствие, переставляя мебель, протирая фамильное серебро и
представляя, каково было бы когда-нибудь устроить в доме
грандиозный званый ужин.
Я могла заглянуть куда угодно, за исключением банкетного
зала, куда позволялось входить лишь с твоего прямого разрешения
и лишь вместе с тобой. Как-то раз, когда ты пребывал в особенно
великодушном расположении духа, а я бросала на тебя свои самые
нежные умоляющие взгляды, ты разрешил мне туда войти.
– Это святилище, – строго сказал ты у двери. – Ступить внутрь
– привилегия. Ничего там не трогай, Констанца.
Я молча кивнула, почти подрагивая от возбуждения
.
 Должно быть, когда-то здесь развлекали роскошными
трапезами путешествующих дворян. Но ты убрал стулья с
высокими спинками и большую часть столов и освободил место
для твоих любимых приспособлений.
Тогда я не знала, как они называются, но теперь понимаю, что
смотрела на мензурки и счеты, механические компасы и
астролябии. Всевозможные медицинские и научные инструменты,
примитивные и современные, из Греции, Италии, Персии и с
простирающихся за ее пределами обширных территорий Халифата.
Они сверкающими кучками лежали на стопках пергамента.
Некоторые выглядели так, будто уже отслужили свой срок, а к
другим, казалось, не прикасались целое столетие.
– Что это за вещи? – выдохнула я, и голос легко пронесся по
всему залу с его сводчатыми потолками. Все в этом замке
раздувало мои слова, даже самые тихие, до огромных размеров, и
казалось, будто они разрушают созданную тобой здесь экосистему.
– Лучшее, что может предложить это захолустье, – сказал ты,
смахивая в сторону карту созвездий. – В такое суровое время мы
живем, Констанца. Величайшие умы Европы не могут найти
лекарств от простейших болезней или решить простейших
уравнений. В Персии отслеживают движение крови по телу,
оперируют печень живых людей, создают невероятные машины,
которые кажутся непросвещенным людям алхимией. Греки и
римляне владели знаниями, которые целиком пожрало время.
– Но для чего они все?
– Чтобы раскрывать тайны человеческого тела, конечно.
Чтобы изучать этих разумных животных и раскрывать всю
сложность их строения.
– Я и не подозревала, что тебя так интересуют люди, –
пробормотала я, напоминая себе, что сама больше не принадлежу к
их числу. Ты говорил, что люди – менее развитые существа, жалкие
создания, что существование их быстротечно и что они пригодны
лишь для еды и развлечений. Явно не для дружеского общения. Ты
предупреждал, что мне не стоит и пытаться заводить себе друзей за
пределами нашего дома. Они лишь разобьют мне сердце.
 – Меня интересует мое собственное состояние, а потому стоит
проявить интерес и к ним, – ответил ты, проводя пальцем по
исписанной мелким почерком странице. Тогда я еще не умела
читать, но смогла различить на рисунках человеческие ноги и руки,
беглый набросок, изображающий нечто вроде сердца. – Разве тебе
не интересно, что за сила оживляет нас после первой смерти? Сила,
что дарует нам долгую жизнь без старости.
Я поежилась – по залу ходил сквозняк. Большую часть
времени я очень старалась об этой силе не думать.
– И представить себе не могу, мой господин. Господь –
единственный творец наш – может быть, это Он вылепил первого
вампира из глины земной. Но вместо того, чтобы смешать глину с
водой, Он смешал ее с кровью.
Я всегда была верующей, и иногда эта вера граничила с
суеверием. И вторая жизнь этого не изменила; она лишь расширила
экзистенциальные горизонты моего понимания.
Ты улыбнулся. Снисходительно. Почти с жалостью.
– Сказки твоего священника не смогут объяснить нашего
существования. Неважно, венец ли мы творения или великий позор
природы, у нашего голода есть смысл и причина. Как и у наших тел
и процессам, в них протекающим. Я намереваюсь разгадать их,
понять, кто мы такие, и запечатлеть все на бумаге.
– Но зачем? – спросила я. Я не могла удержаться от вопросов,
даже несмотря на то, что уже знала: если задать тебе больше двух
подряд, это тебя, скорее всего, рассердит. И, разумеется, в твоих
глазах блеснула вспышка раздражения. Но ты вздохнул и ответил
мне, будто надоедливому ребенку:
– Чтобы стать сильнее, конечно. Познать себя, свои пределы и
способности – это одна сторона силы. Понять, как легче всего
подчинить себе других созданий с теми же способностями, –
вторая.
У меня в груди подпрыгнуло сердце. Твои слова были
подобны лучам света в могильной тьме, обещанием жизни в мире
за пределами замка.
 – Других? Мой повелитель, кроме нас, есть и другие?
Ты не упоминал о других. Ты говорил о нас так, будто мы с
тобой – единственные неживые создания во всем мире, будто сама
судьба уготовила нам встречу друг с другом.
– У каждого вида всегда больше двух представителей.
Вспомни, как я обратил тебя, Констанца. Ты на собственном опыте
прочувствовала, как мы появляемся на свет.
– Значит, и я могу явить кого-то на свет? – спросила я, в шоке
прижимая руку к животу. Старая привычка соотносить рождение с
утробой матери. Но я говорила не о родах.
Ты бросил на меня уже знакомый мне изучающий взгляд.
– Нет, маленькая Констанца. Ты слишком юна, а твоя кровь
слишком слаба. Тебе для одной лишь подобной попытки
потребуется тысяча лет. Обращение – могучая сила. Лучше
оставить ее тем, кто сможет справиться с такой ответственностью.
От такого количества информации у меня закружилась голова.
Она была полна вопросов, как твой кабинет – безделушек, которые
ты прихватил с собой, когда путешествовал.
– Значит, кто-то обратил и тебя самого, – сказала я, стараясь
удержать мысль. – Если ты изучаешь законы, по которым мы
появляемся на свет, значит, и тебя обратили так же, как ты меня. А
где сейчас твой создатель?
– Мертв, – ответил ты, отмахиваясь от моего вопроса взмахом
руки. – Он был не таким добрым, как я. Я был его рабом при жизни,
и он обратил меня, чтобы я служил ему вечно. К сожалению, после
этого он прожил недолго.
Твое раздражение стало отчетливым – предупреждение, что
мне стоит знать свое место. Моей задачей было украшать твой дом
и успокаивать твой разум, а не забрасывать тебя вопросами.
Поэтому я подобрала юбки и тихо стояла рядом, слушая рассказы о
твоих инструментах, твоих исследованиях, твоих маленьких
открытиях. Ты потчевал меня крошечными лакомыми крупицами
знаний, к которым я, по-твоему, была готова, но раздраженная
морщинка между твоими бровями так и не разгладилась.
 Ты просто ненавидел, когда я переступала тщательно
очерченные границы положенных мне знаний.
Вероятно, потому, что тебе очень нравилось размахивать у
меня перед носом обещанием откровений, как моряки размахивают
копченой рыбой, чтобы кошки танцевали, выпрашивая ужин.

Вопросы. У меня было так много вопросов, и мне стоило бы задать

их все. Стоило подтачивать тебя, будто бьющая о камень вода, пока
ты не выдал бы все, что знал. Но пойми, я была просто девчонкой.
Я была одна, и мне было страшно. У меня даже отчего дома не
было.
Теперь, когда у меня за плечами столетия нежизни, очень
легко ненавидеть себя за свое невежество, но в первые годы меня
заботило только выживание. И я верила, что лучший способ
выжить – вверить себя тебе с полной самоотдачей и обожанием. И
Боже, как же я тебя обожала. Это чувство выходило за рамки
любви, за рамки преданности.
Я хотела, будто волна, разбиться о твои скалы, стереть с лица
земли свое прежнее «я» и увидеть нечто сияющее и новое, что
поднимется вместо него из морской пены. В те первые дни я могла
описать тебя лишь как отвесный склон или первозданное море,
кристально холодные звезды или черная бездна неба.
Я нырнула глубоко в твою душу, обдумывала каждое
брошенное тобой слово, будто драгоценный камень. В поисках
значения, в надежде разгадать твои тайны. Мне было все равно,
если в процессе я потеряю себя. Я хотела, чтобы меня за руку ввели
в твой мир, хотела раствориться в нашем поцелуе, пока мы с тобой
не сольемся в единое целое.
Ты превратил сильную духом девушку в пульсирующую рану,
состоящую из одной лишь нужды.
До тебя я не представляла себе, что значит слово
«порабощенная».
Наш первый гость стал и последним, и, хотя это все еще кажется
мне предательством, я не могу не признать: я все еще вспоминаю о
нашем юном предвестнике рока с нежностью. Может быть, потому,
что к тому моменту я десятилетиями – а может, и столетиями – не
говорила с людьми. Я изголодалась по звукам человеческого
голоса, отличным от захлебывающихся криков жертв, которых ты
приводил, чтобы научить меня убивать. К тому времени я лучше
представляла себе яремные вены, нежные артерии запястья и
скрытые за мягким слоем плоти манящие бедренные артерии, чем
приятную беседу.
Вот почему я была так поражена, когда одним пьянящим
летним вечером в нашу дверь постучали. Солнце едва село, и меня
все еще клонило ко сну, но я накинула поверх сорочки халат и
поспешила вниз по главной лестнице. Тебя нигде не было видно,
поэтому я вошла в роль хозяйки дома и открыла.
В полумрак нашего дома, шаркая, ступил человек, одетый в
наряд из жесткой вощеной кожи. Подол его одеяния волочился по
полу, размазывая по холлу грязь. И самое примечательное: под
широкополой черной шляпой была жуткая маска в итальянском
стиле, с длинным клювом и такая потрепанная, будто успела
побывать в бою.
– Чем я могу вам помочь? – спросила я, не зная, что еще
сказать. Он не был ни паломником, ни нищим, и уж точно не жил в
деревне внизу. От него пахло чужой водой, сушеными травами и
тихим гниением из-за болезни. От запаха заболевания у меня чаще
забилось сердце, подстегивая спящий внутри инстинкт
самосохранения. В начале своей второй жизни вампиры быстро
учатся опасаться запаха инфекции и держатся подальше от пищи,
которая может загнить в желудке. Мы не умираем от болезней, но
зараженная кровь делает пищу отвратительной.
Незнакомец вежливо склонил голову.
– Я ищу хозяина дома, миледи.
 – Он не может вас принять.
Простой заученный ответ, которому ты научил меня в начале
нашего брака. Я должна была отваживать любых неожиданных
посетителей. И без вопросов.
– Боюсь, у меня очень срочное дело. Прошу вас.
Пустой холл заполнил звук твоего властного голоса – который
ты повысил без всякой на то нужды:
– Пусть заходит, Констанца.
Я обернулась и увидела тебя на верхней ступени лестницы –
высокого, красивого и ужасного. Самое сильное впечатление ты
всегда производил на меня, когда я смотрела на тебя глазами
других, так, будто видела в первый раз. Ты, не говоря ни слова, с
мучительной, степенной неторопливостью спустился по каменным
ступеням и наконец остановился перед посетителем.
– Говори, – велел ты.
Незнакомец поклонился в пояс, вежливо, но небрежно. Он
привык иметь дело с мелкими дворянами, но также привык и все
время торопиться.
– Милорд, я пришел по очень срочному делу. Я врач...
– Сними это, – сказал ты, указывая на его маску. – Если
хочешь говорить со мной, веди себя подобающе.
Незнакомец запнулся, его рука взметнулась к лицу, но застыла
на полпути и снова опустилась.
– Сир, это защита от болезни, один из инструментов моего
ремесла. Она отгоняет миазмы.
– В моем доме нет ни миазмов, ни болезней. Мы, по-твоему,
больны? А кроме нас здесь никого нет. Снимай.
Доктор заколебался, но сделал, как ему было велено:
отстегнул кожаные ремни, удерживающие маску на месте. Она
осталась у него в руках – оказалось, что ее клюв был полон сухих
цветов. Маленькие кусочки мяты, лаванды и гвоздики рассыпались
на полу возле его ботинок.
 Он был моложе, чем я думала, с ясными глазами и румяными
щеками, с которых все еще не спала детская припухлость. Ему
было не больше двадцати, и его каштановые кудри не мешало бы
подстричь. Если бы не решительный взгляд и синяки под глазами,
он был бы похож на ангела.
До меня донеслась острая сладость лаванды и
соблазнительный пряный запах его крови, усилившийся без
защищавшей его маски. Несомненно, ты приказали ее снять, чтобы
показать свою власть, – ну а еще так было легче свернуть ему шею
или впиться зубами в его нежное горло.
– Я врач тела, меня обучили в Риме и прислали в Бухарест, –
сказал он – теперь, когда он оказался с тобой лицом к лицу, его
голос звучал немного тише. Ему пришлось поднять глаза, чтобы
заговорить. – Я служил и в благородных домах, и в лачугах тех,
кому повезло в жизни меньше всего, диагностируя болезни и
назначая лекарства.
– Очень впечатляет. Но что тебе нужно от меня?
Юноша сглотнул. В его глазах читался истинный страх. Но
боялся он не тебя.
– Я пришел, чтобы сообщить новость о болезни,
распространяющейся по этому краю, как лесной пожар. Врачи
Бухареста сбились с ног, пытаясь ее побороть, и мы сделали все
возможное, чтобы предотвратить распространение инфекции. Мне
очень жаль, но мы не преуспели. Болезнь добралась и до
отдаленных городов. И до вашего тоже, сир. Только сегодня я
видел пятерых заболевших в городе прямо за вашими стенами. Я
попросил, чтобы вам немедленно отправили письмо, но никто в
городе не захотел... – Он сглотнул, не зная, как продолжить. –
Люди, э-э, суеверны, и...
– Они считают, будто я дьявол, который поедает младенцев, –
добавил ты с сердечной улыбкой – из-за нее казалось, будто ты
представляешься. – Мне это хорошо известно. Как я и сказал, у нас
не так много посетителей. Должно быть, положение дел
действительно ужасное, раз вы пришли сюда сами.
Доктор обхватил руками свой посох.
 – Я скажу так: все... смертельно серьезно. Я подумал, что вы,
как правитель этого края, заслуживаете знать. Я не уверен, как вы
обходитесь с маленькими городами, но люди считают вас своим
господином. Я выяснил, что если правитель в разгар чумы
действует быстро, иногда катастрофу можно предотвратить.
Твои губы тронула тонкая улыбка. Улыбка кота, довольного
дракой, которую затевает мышь.
– И что, по-твоему, я, как правитель, должен сделать?
– Используйте свою власть, чтобы донести всем эту весть.
Скажите людям, чтобы они избегали рынков под открытым небом и
выгребных ям, мусорных куч. Пусть не дышат грязным воздухом;
он заразен. А зараженных нужно полностью изолировать в
постелях.
Ты пренебрежительно махнул рукой, уже отворачиваясь от
него. Я шагнула вперед, готовясь проводить нашего гостя за дверь.
– Эти люди передо мной ответа не держат. Пусть разбираются
сами.
Доктор сделал несколько шагов к тебе, и я уже было решила,
что он сейчас схватит тебя за руку, будто обычного торговца. Каков
смельчак.
– У вас столько богатств и власти, сир. Люди будут почитать
вас как своего спасителя и благодетеля, если вы придете им на
помощь. Это, без сомнений, только укрепит их верность; вам это
тоже на пользу. Вы сами сказали, что в вашем огромном доме
никого кроме вас и вашей леди. Возможно, вы могли бы
пожертвовать врачам и монахиням, ухаживающим за больными,
флигель – или хотя бы сторожку у ворот.
– Ты точно не святой, пришедший читать мне лекции о грехе
излишеств? Моли об этой благотворительности Констанцу. Лишь
она тут страдает набожностью.
– Меня обучали монахи, – пробормотал доктор. – И в их
словах есть смысл. Но я бы не осмелился просить вас пожертвовать
собственным комфортом, чтобы лишь сохранить то немногое, что
доставляет удовольствие его светлости...
 – Разговор окончен, – сказал ты, делая мне незаметный жест,
который означал, что мне нужно отослать юношу. – Доброго вам
дня. Больше не приходите.
Я подобрала юбки и открыла рот, намереваясь выпроводить
нашего гостя, но тут его гнев взял верх над здравым смыслом и
языком.
– Вы бы решили иначе, если бы видели, что происходит с
вашими людьми, – резко произнес доктор. – На их коже
появляются нарывы загадочного происхождения, они гноятся и
чернеют за несколько часов; детей рвет кровью, а старики
лишаются носа из-за гангрены; здоровые молодые мужчины
умирают за один день! Не думайте, что каменные стены защитят
вас от этой чумы, сир. Вам нужно подготовиться.
Ты застыл – темная фигура в одной из каменных арок.
– Нарывы? – повторил ты.
– Иногда, да. Или, скорее, припухлости на шее, под мышками,
в паху...
– Не зайдешь ли ты в кабинет? – внезапно спросил ты. Твои
глаза горели странным, настойчивым огнем. Мы с доктором
обменялись взглядами, пораженные этой внезапной сменой
настроения, но ты был настойчив. – Прошу. Я хочу услышать
больше об этой чуме.
– Ты слышал, что сказал мой господин, – произнесла я, ведя
нашего гостя в темноту дома. Он послушно шел следом, но его
губы были плотно сжаты. Недоверчивый. Просто горе от ума.
Мы провели его в тесную комнату, где стоял письменный стол
и хранился пергамент, практически тобой позабытый. Ты умел
писать, говорил на стольких языках, что иные я никогда и не
слышала, но нам почти не с кем было переписываться.
– Ты сказал, что тебя обучали в монастыре? – спросил ты,
найдя скудный запас не успевших еще высохнуть чернил. – Тогда
опиши мне все симптомы. Начиная самых первых и вплоть до
смерти пациента; не скупись на подробности.
 Доктор нерешительно взял перо, бросив настороженный
взгляд в мою сторону.
– Чтобы я мог различить у своих подданных признаки
болезни, – добавил ты, вкрадчиво, как воск, растекающийся вокруг
гаснущей свечи.
Юный доктор твердо кивнул, довольный тем, что перед ним
поставили достойную задачу. Он скрупулезно выводил на листе
список, пока ты нависал над ним, упершись рукой в стол и
заглядывая ему через плечо. Рядом с тобой он казался таким
маленьким. Меня вновь поразило осознание: он был всего лишь
мальчишкой со скудным медицинским образованием за плечами,
попавшим во враждебный мир.
– Симптомы не всегда появляются именно в этом порядке, но
проявляются они быстро. Иногда нагноению препятствует
втирание в язвы нарезанного лука, и уксус четырех воров тоже
помогал – я видел это своими глазами. Но полного лекарства нет,
сир, и многие умирают еще до начала лечения.
– Интересно, – пробормотал ты, поднимая лист бумаги. По
голосу было слышно, что тебя интересует не лекарство, а лишь
болезнь. Доктор озадаченно наблюдал, как ты, ведя ногтем по
странице, изучаешь каждую деталь. Почувствовав едва заметную
перемену в твоем настроении, я придвинулся ближе.
Ветер переменился. Ты сделал для себя какой-то вывод.
– Кому в деревне известно, что ты здесь? – спросил ты, не
отрывая взгляда от бумаги.
– Никому, сир, – сказал доктор, и у меня свело судорогой
живот. Честный мальчик, значит. Глупец. – Я пришел один, по
собственной воле.
– Славно, – сказал ты, откладывая бумагу и улыбаясь ему. –
Славно.
Ты бросился к нему прежде, чем он успел закричать, схватил
его за волосы и откинул его голову назад, обнажая горло. Зубы
вонзились в плоть, будто иглы в шелк, и ты принялся пить, крепко
держа его и не обращая внимания на хрипы и булькающие звуки.
Затем его трахея разорвалась и быстро заполнилась жидкостью.
Маска упала на пол, и у твоих ног рассыпались цветы. Кровь
стекала на них по шее – от острого запаха железа рот наполнился
слюной.
К тому времени насилие стало для меня привычным, но у меня
все равно скрутило желудок. Я думала, ты оставишь его в живых. А
может быть, лишь надеялась на это.
Ты толкнул его извивающееся тело на стол и стал вытирать
рот кружевным носовым платком, пока он задыхался, как бьющаяся
на крючке рыба.
– Пей, Констанца. Силы тебе понадобятся.
Я стояла, вцепившись побелевшими пальцами в подол платья,
и смотрела, как мальчишка медленно истекает кровью. Его
страдания выглядели соблазнительно, но как бы мне ни хотелось
припасть к луже крови, расползавшейся на столе, меня жег изнутри
один вопрос – и он взял надо мной верх.
– Он их единственный врач, – выдавила я. В животе заурчало.
– Без него люди погибнут от чумы. Зачем нам его убивать?
– Потому что он слишком умен, чтобы жить, и от него
слишком много проблем. Если жители деревни услышат, что он
ходил отстаивать их интересы перед бессердечным аристократом,
если начнут умирать и не дождутся помощи с холмов, они
ополчатся на нас. Стоит им решить, что их спасет моя казна, и они
ворвутся в поместье, даже если будут практически мертвы и
перестанут трезво соображать от чумы. Я уже видел подобное.
Доктор прижал дрожащую руку к рваной ране на шее, сквозь
его пальцы сочилась кровь. Он бросил на меня умоляющий взгляд,
беззвучно шевеля губами.
– Он еще не умер, – сказала я. – Возможно, он сможет выжить.
– Нет, он увидел слишком много. Если хочешь сегодня
поужинать, то приступай. Мы не сможем останавливаться, чтобы
поесть в дороге.
 – В дороге? – повторила я, почти что взвизгнув. Комната
начала вращаться у меня перед глазами, все быстрее и быстрее. Я
вдруг почувствовала дикий голод.
– Мы уезжаем, – объявил ты, уже выходя за дверь и
поднимаясь по лестнице. – Сегодня же ночью.
Я подавила подступившие к горлу слезы и голод. И моя
решимость треснула. Я издала тихий жалобный звук и бросилась на
все еще дышавшего доктора. Обхватила ртом алую рану и крепко
держала его, пока он бился подо мной в конвульсиях. Горячая
кровь била мне в рот слабеющими все больше струями, и вскоре на
столе уже лежало мертвое тело.
Я вытерла рот краем рукава, чувствуя, как обжигают глаза
слезы, а затем вышла, почти что выбежала из комнаты.
Окровавленные цветы под моими ногами рассыпались в пыль.
Ты был наверху, складывал наши вещи в большие сундуки.
Мои туфли, платья, мои швейные иглы и шпильки. Все было
аккуратно уложено, будто сундуки предстояло везти на рынок для
продажи.
– Отвяжи лошадей, – приказал ты. – Подведи их к экипажу.
Ты всегда держал в конюшне пару сильных черных кобыл и
на протяжении всей нашей жизни иногда заменял их точно такими
же. Как бы ты ни стремился к новшествам, твоя домашняя жизнь
должна была оставаться неизменной.
– Почему мы бежим? – спросила я, все еще немного не в себе
после недавнего ужина. На полный желудок крови мне всегда
хотелось свернуться калачиком и как следует вздремнуть. – Мы не
можем заболеть или умереть. Ты сам говорил. Нам ничего не
угрожает.
Ты оторвался от своего занятия и сделал глубокий вдох.
Потом посмотрел на меня, такими темными и затравленными
глазами, что я чуть не отшатнулась.
– Я уже видел подобное. Эпидемии приходят и уходят – а
потом снова возвращаются, Констанца. Это одна из величайших
констант жизни. Мы не поддадимся болезни, но поверь мне на
слово: когда она настигнет город, нам придется не сладко. Ты не
хочешь знать, как выглядит цивилизация, когда половина ее
населения умирает на улицах.
Я инстинктивно поднесла руку ко рту, словно пытаясь
отогнать миазмы.
– Разумеется, не роз…
Ты захлопнул крышку сундука, быстро и надежно закрыл его
на защелку.
– Я был еще мальчишкой, когда то же произошло в Афинах.
Но память у меня цепкая, и я не смогу забыть увиденное ни через
сто, ни через тысячу лет жизни. Мы уезжаем. Заканчивай с вещами.
Той ночью мы сбежали, в скрипучем экипаже, набитом
самыми ценными нашими вещами.

Те годы в моей памяти слились в одно темное пятно; все плывет и

размывается. Чума лишает жизни не только жертв, но и целые
города. Остужает торговлю, разоряет церковные приходы, отгоняет
от любовного ложа, превращает взращивание детей в танец со
смертью. Но что самое главное, она крадет время. Проведенные
взаперти в лечебнице дни сливаются в однообразный серый
водоворот. Чумное время чувствуется иначе, оно растягивается,
разрастается – признаюсь, я мало что помню из десятилетий,
которые мы провели, переезжая из города в город в поисках
очередного ненадежного убежища, в городские ворота которого
тоже вскоре неумолимо стучалась болезнь.
Но в конце концов чума выгорела дотла. Мы уже могли
оставаться в городах на более долгое время, и я перестала ощущать
тошнотворный привкус болезни в крови каждой новой жертвы. В
конце концов, настало время выбрать новый дом, пустить корни и
снова выстроить нашу маленькую империю из крови и золота.
Твой проницательный взгляд пал на Вену – в Вену мы и
отправились.
Вена для моего провинциального сознания казалась вихрем звуков
и красок, и в целом она была к нам добрее, чем Румыния. Мы
вместе кружились в сияющей новизне 1452 года – одна из немногих
дат, которые я помню отчетливо. Город чествовал австрийского
императора Священной Римской империи и упивался своим
политическим и коммерческим превосходством крупного центра
торговли.
Ты купил прекрасных особняков на рыночной площади – я не
могла ни сосчитать, сколько у тебя было золота, ни проследить,
откуда оно появлялось, – и наполнил его всеми удобствами,
которые только можно было купить за деньги. Я внезапно для себя
нырнула в город, где я могла в любой момент щелкнуть пальцами,
и в моем распоряжении оказались бы любые портнихи, горничные,
ювелиры и мясники. Людей звали в дом, чтобы снять с меня мерки
для платьев и доставить изысканную мебель; они уходили так же
быстро, как и приходили, но мое сердце все равно трепетало
каждый раз, когда раздавался стук в дверь.
Я так привыкла к твоему обществу, что забыла, в какой
восторг приводили меня другие люди, но Вена вернула меня к
жизни. Я видела это в зеркале: глаза снова блестели, на мертвых
щеках появился призрак румянца. Я будто опять влюбилась – но
вместо того, чтобы пылать страстью к повелителю смерти, я была
влюблена в кипящую, шумную неразбериху жизни за пределами
дома. Я привыкла рано просыпаться, чтобы, устроившись в постели
и укрывшись от проникающего сквозь окна жгучего света,
наблюдать, как городские жители спешат домой на ужин.
Тебя же не впечатляли визжащие на улицах дети или прачки, в
любое время дня и ночи перекрикивающиеся друг с другом на
городской площади. Тебя манил лишь университет, и ты часами
бродил по лекционным залам с блокнотом в перепачканных
чернилами пальцах. Я все еще не совсем уверена, что ты изучал:
карты, абак или обескровленные трупы, которые ты мог
рассмотреть, не теряя голову. Но ты выскальзывал на улицу в
сумерках, чтобы посетить как можно больше вечерних занятий, и
возвращался с залегшей между бровями морщиной, говорившей о
напряженной работе мысли.
В те дни мы охотились вместе: ты высокой тенью следовал за
мной по узким переулкам. Весь город был нашим охотничьим
угодьем, и еды в самых темных уголках Вены было много. Ты
предпочитал хорошеньких девушек с горящими надеждой глазами
или юных студентов-собутыльников, которых ты поражал своим
умом. Но я так и не переросла свою жажду мести и охотилась
только на самых порочных членов общества. На мужчин – всех тех,
кто на моих глазах плевал в детей-попрошаек или хватал уличную
девушку за запястье так сильно, что у той оставались синяки. С
особым садизмом я обходилась с серийными насильниками и
любителями распускать руки. Я мнила себя прекрасным Божьим
ангелом правосудия, пришедшим, чтобы обнажить меч
божественного гнева против тех, кто действительно этого
заслуживал.
Ты с присущим тебе цинизмом высмеял мои высокие
устремления.
– Мы не вершители правосудия, Констанца, – сказал ты, когда
я сбросила в выгребную яму тело выпитого негодяя. Судья, хорошо
известный в городе тем, что сквозь пальцы просматривал свои
гроссбухи и таскал жену по дому за волосы, когда был на нее зол. –
Когда кончится твой нелепый крестовый поход?
– Для женщины, которой больше не нужно съеживаться от
страха, в нем нет ничего нелепого, я уверена, – сказала я, принимая
из твоих рук носовой платок и вытирая рот.
– Не останется ли она без гроша в кармане без доходов мужа,
на которые жила до этого?
В тот день ты, как это бывало с тобой иногда, был
несговорчив, и я изо всех сил старалась не обращать на это
внимания.
– И бедняки, которым после его смерти не будет угрожать
нищета, не назвали бы это нелепостью.
– «Ибо нищих всегда имеете с собою»; разве не так говорил
ваш Христос? – спросил ты с насмешкой.
 Я отпрянула. Неожиданное резкое слово от тебя могло
сравниться с пощечиной от любого другого мужчины, а в
последнее время ты становился все более вспыльчивым. Вена
раздражала тебя с той же силой, с какой она позволяла расцвести
мне. Только позже я поняла: ты стал раздражительным именно
потому, что я расцвела, потому, что в моей жизни внезапно
появилось очень много источников радости, помимо тебя рядом.
– Почему я не могу питаться там, где мне заблагорассудится?
Ты же именно так и делаешь. Так много юных умов погибло в
самом расцвете сил…
– Ты меня критикуешь? – спросил ты смертельно тихим
голосом. И вдруг оказался очень близко: обычно когда ты так
нависал надо мной, я чувствовала себя защищенной, но в тот раз
это произвело на меня обратный эффект.
Я попятилась и ушибла икру о лоток, набитый гниющей
капустой.
– Нет. Нет, конечно, – ответила я сдавленно. То был голос
испуганной девчонки, а не женщины.
– Хорошо. – Ты потянулся ко мне, и в твоем взгляде вдруг
снова появилась нежность, голос стал нежным и сладким. – К чему
этот мрачный взгляд, моя дорогая? Давай поищем себе новых
развлечений. В городе сейчас бродячие артисты; хочешь на них
посмотреть?
Я улыбнулась, неловко, но в то же время радостно. С тех пор
как мы переехали в Вену, во мне горела ненасытная страсть к
театру, и стоило нам оказаться в толпе, я старалась разглядеть
фрагменты моралите. Но ты не терпел «банальных» развлечений и
всегда жаловался, что после падения Афин люди потеряли талант к
драматическому искусству. Красочное представление бродячих
артистов при свете факелов – именно так я представляла себе
отличный вечер; но я сомневаюсь, что ты придерживался того же
мнения.
– Да, очень хочу.
Ты великодушно улыбнулся и обнял меня, уводя от выпитой
жертвы навстречу ночи, полной пожирания огня и предсказаний
судьбы. Я была очарована изяществом и талантом исполнителей,
но все равно время от времени бросала на тебя нервные взгляды. В
подрагивающем свете факелов ты иногда казался мне совсем
другим. В твоих глазах была темнота, ты плотно сжимал губы;
этого я раньше не замечала – или, возможно, не хотела замечать.
Светлое пятно, которым стала в моей памяти Вена, расчерчено
и другими тенями. Тогда я не понимала, с какой силой ты
презираешь человеческое общество. К нам в дом приходила
вышивальщица: она украшала манжеты рукавов и корсажи моих
платьев замысловатыми узорами. Молодая женщина с ясными
глазами, примерно того же возраста, в котором была я, когда ты
сделал меня своей. У Ханны был звонкий смех, смуглая кожа и
тугие локоны волос, которые она всегда собирала в пучок. Она
была умной, милой и умела создавать целые пейзажи крошечными
стежками ниток.
Мы наслаждались совместным времяпровождением,
обществом друг друга, и я начала приглашать ее в дом все чаще,
всегда под предлогом того, чтобы в последний момент расшить
какую-нибудь подушку или сорочку. Мы делились своими
историями и секретами, много смеялись, пока она работала. Я изо
всех сил старалась ставить перед ней тарелки с сыром и яблоками,
хотя к тому времени уже начала терять вкус к смертной пище.
Думаю, если бы мне предоставили такой шанс, я могла бы ее
полюбить.
– Кто это? – резко спросил ты однажды, когда она ушла. Я
наблюдала за ней из окна гостиной, восхищаясь тем, как кружился
вокруг ее ног зеленый плащ.
– Ханна? – спросила я в ответ, вынырнув из своих мыслей. Ты
явно знал и ее имя, и ее ремесло. Ты всегда был дома, когда она
приходила, запирался в своей подвальной лаборатории или читал
наверху, в нашей комнате.
– И кем ты считаешь эту Ханну? – Ты выплюнул ее имя, будто
ругательство.
Я отшатнулась, вжимаясь спиной в изящную спинку стула.
– Она моя... вышивальщица? Моя подруга, она...
 – Тебя обуяло постыдное увлечение слабой смертной
девчонкой, – огрызнулся ты, пересекая комнату. Ты схватил
подушку, на которой она вышила маргаритки и певчую птицу, и
оскалился. – Торговкой безделушками.
Ты бросил подушку на диван рядом со мной, чуть сильнее,
чем требовалось.
– Что на тебя нашло? – спросила я. Сердце билось где-то в
глотке, я дышала часто и неглубоко. Я чувствовала себя так, будто
пропустила смертельно важный разворот в нашем танце.
– Ты хочешь сбежать и жить с ней в ее лачуге, как какая-то
деревенщина, не так ли?
– Что? Нет! Мой господин, я бы никогда… Я люблю тебя! Ты
и только ты владеешь моим сердцем.
– Не трудись, – сказал ты. Твоя ярость сменилась
изнеможением. Плечи поникли, нахмуренные брови жалко
разъехались. Тебя вдруг обуяла грусть, как будто ты вспомнил о
какой-то полузабытой трагедии.
Я неуверенно встала со стула и подошла к тебе.
– Я бы никогда тебя не оставила, любовь моя. Ни разу за всю
мою вторую жизнь. – В твоих глазах было так много боли и
подозрения – но ты позволил мне протянуть руку и нежно прижать
ее к твоей груди. – Клянусь.
Ты кивнул, проглатывая новые слова, грозившие вырваться
наружу и выдать тебя. Но что именно выдать? Какое-то тайное горе
из прошлого, которое ты переживал в мучительном одиночестве?
– Что-то случилось? – тихо спросила я. Я вдруг почувствовала
себя совершенно бесполезной, как будто внутри тебя разлилась
бездна боли, в которую не могла вытеснить даже моя нежная
любовь. Шрамы, которые ты не позволял мне даже увидеть, не
говоря уже о том, чтобы залечить.
Ты тяжело вздохнул и провел рукой по моей щеке,
оценивающе глядя на меня. А затем, словно решившись,
наклонился и поцеловал меня в лоб.
 – Ничего, Констанца. Прости мне мою вспыльчивость.
С этими словами ты ускользнул прочь, оставив меня в
замешательстве и одиночестве.
После этого ты уехал на два дня. Я до сих пор не знаю, куда.
Ты не предупредил тебя, не объяснил, просто однажды вечером
взял свою шляпу и выскользнул из дома, когда я еще спала. Я
смутно помню, как видела на городской площади твою
удаляющуюся фигуру, темную и ссутуленную. Ты ничего не сказал
о том, когда вернешься, и как только стало ясно, что ты не просто
вышел подышать свежим воздухом или по делам, на меня накатила
паника. Я не провела без тебя ни дня с тех пор, как ты меня нашел;
и я с ужасом осознала, что понятия не имею, кем я была, если тебя
не было рядом.
Ты был мертв и лежал где-то в грязи, обезглавленный? Я
точно не знала, что может убить таких, как мы, но в твоем
представлении одним из таких способов было обезглавливание.
Я сделала что-то не так? Ты бросил меня, потому что я
флиртовала с Ханной, жадно смотрела на город и его прелести? Я
перебирала каждый свой неосторожный шаг, сгрызая до крови
ногти и бесцельно бродя по комнатам. Город звал меня, и я
отчаянно не хотела оставаться одна, но вдруг ты бы вернулся и
понял, что меня нет на месте? Я бы провалила еще одно твое
таинственное испытание и доказала свою слабость? Я отсылала
мастеров, когда они стучались в дверь, – даже мою драгоценную
Ханну, с которой я больше не обменялась и словом. Я чувствовала,
что обратное было бы предательством по отношению к тебе.
Целых два дня я горела. Исходила холодным потом, будто
организм пытался очиститься от опиума. Я корчилась в нашей
супружеской постели, простыни липли к моей желтоватой коже, а
страдание вкрадчиво касалось меня своими обжигающими
пальцами. Я молила Бога, чтобы небеса разверзлись и пролили на
меня дождь, который погасил бы это пламя, но так и продолжала
лежать одна, тлея в болезненной лихорадке.
А затем, на второй день поздно вечером, ты появился у двери.
Ты стоял на пороге, на плечах твоего плаща блестели капли
хрустального дождя, твои жестокие губы покраснели от холода и
выглядели еще прекраснее, чем когда-либо прежде.
Я упала к твоим ногам и плакала, пока было чем плакать, мои
длинные волосы траурной вуалью покрывали твои башмаки. Ты не
пытался меня поднять, пока я не задрожала, а потом заключил в
объятия и завернул в свой плащ. Ты пригладил мои волосы и
успокоил меня, укачивая, как младенца.
– Все в порядке, моя драгоценность, моя Констанца. Я здесь.
Я вцепилась в тебя крепко, как в саму жизнь, позволила
подхватить меня на руки, будто куклу, и нежно отнести в нашу
спальню.

Ты казался мне полыхавшим в лесу пожаром. Меня привлекала

твоя манящая, подернутая дымкой тьма, тьма, которая все еще
будоражит воспоминания о безопасности, об осени, о доме. Я
касалась тебя так же, как касалась бы любого другого мужчину,
пытаясь ясно передать свою близость к тебе и свое нетерпение,
создать подобие близости между нами. Но это было все равно, что
хвататься за пламя. Я так ни разу и не смогла проникнуть в твое
пылающее сердце и уходила всегда с пустыми, обожженными
пальцами.
Всякий раз, когда мы были порознь, в моих волосах, в моей
одежде витал твой аромат. Я чувствовала его вкус на ветру, я
дрожала и жаждала его. Пока ты был далеко, я могла думать лишь о
тебе – а потом ты возвращался.
Я с радостью была готова провести бесчисленные жизни в
погоне за твоим теплом, даже несмотря на то, что мое зрение
застилал туман.
Я до сих пор иногда просыпаюсь от запаха дыма.
Вена стала нам домом, пока в город в начале 1500-х годов не
пришла война, мой старый враг. Сулейман Великолепный послал
свои сияющие орды оттоманов, чтобы взять его в осаду. Их яркие
палатки месяцами окружали город, не страшась холодных осенних
дождей. Вену разрывали на части венгры и австрийцы: для любого
правителя, стремящегося расширить границы своей страны, это
была заманчивая жемчужина, и, безусловно, козырная карта
огромной ценности. Казалось, почти за одну ночь за воротами
нашего города появились сотни тысяч солдат, и эмиссаров
отправили обсудить капитуляцию.
В городе царила атмосфера крайнего ужаса. Ходили слухи,
что турки копают под городом, и по ночам мы слышали
отдаленные звуки сработавшей взрывчатки, сотрясавшие толстые
оборонительные стены.
Религиозный пыл доводил служителей церкви до безумия, и,
проскользнув вечером в часовню, чтобы помолиться, я часто
слышала, как люди приглушенным шепотом поговаривают о конце
света. Моя набожность была хаотичной, отчасти дикой: иногда я
набрасывалась на Бога с оскаленными зубами, а иногда утыкалась
носом в любящее Божественное провидение, будто котенок, – но
молитва меня успокаивала. С собой ли я говорила или с чем-то
иным, она приносила мне покой.
Казалось, весь сущий мир подходил к концу.
Ты не боялся оттоманов, ни их оружия, ни их иноземных
обычаев. Тебя восхищали их навыки тактики и искусно
выкованные доспехи, и за закрытыми дверями ты высоко отзывался
об их традициях – так же ты говорил бы о шведах или французах.
Ты прожил слишком долго, чтобы бояться каких-то отдельных
народов, и видел падение стольких империй, что мне и представить
трудно. Война и разруха были обычным делом, как и следующие за
ними неизбежное восстановление и культурный расцвет.
– Если Вена падет, то город, возможно, преобразится, –
размышлял ты вслух однажды, наблюдая, как бегут за нашими
окнами испуганные горожане, пока приближалась армия
противников. – Возможно, станет цветком искусства или
достойным своего положения торговым центром.
 Похоже, тебя не беспокоили человеческие жертвы, которых
требовало подобное преображение.
Поскольку торговые пути в город и из него были перекрыты
оттоманами, венские столы все больше пустели, но мы с тобой
пировали каждую ночь. На улицах царил хаос, и люди были
настолько поглощены собственными заботами, что добровольно
отводили взгляд, если кто-то пропадал без вести. По улицам
бродило множество молодых людей, возбужденных и жаждущих
сражаться. Ты принимал их с распростертыми объятиями – даже
приглашал некоторых в нашу постель, чтобы поиграться, прежде
чем подарить им смертельный укус.
Мы отъедались и радовались недовольствам в городе, а ты
потихоньку начал выводить деньги из венских предприятий и
обналичивать инвестиции в золото. Значит, предстоял еще один
переезд. И совсем скоро.
Я все смелее убивала, все неразборчивее выбирала жертв.
Атмосфера безумия позволяла заметать следы и давала доступ к
людям, исчезновение которых при других обстоятельствах
расследовали бы с большим тщанием. Я настигала судей, стражей
порядка, богатых торговцев – все они были выродками. Я разорвала
горло человеку, который надругался над собственной дочерью, а
потом оставила в изножье кровати его дочери свои карманные
деньги, полученные от тебя на месяц. Я проткнула военного
спекулянта одним из мечей, которые он с большой охотой продал
обеим сторонам, а затем изысканно посасывала кровь из его
запястья в его же кузнице. Я будто снова была малышкой и сидела
на коленях у отца, уютно устроившись в отблесках кузнечного огня
и наслаждаясь незамысловатой пищей.
Но это уже была не вендетта; я устроила чистку, в последней
отчаянной попытке избавить город от негодяев, притаившихся в его
темных уголках. Я не могла оставить Вену в их лапах. Несмотря на
то, что ты морщил нос от моих ночных бдений, мое сердце не
дрогнуло. Зачем еще Бог направил меня к тебе в руки, как не затем,
чтобы я использовала свою чудовищность для служения общему
благу?
 Я понемногу прощалась со своим любимым городом, ходила
на долгие прогулки в сумерках в попытке уловить немного его
цвета, увидеть нескольких жителей до наступления ночи. Я была
влюблена в каждый булыжник, в каждый мост, в каждого
помощника мясника и продавщицу цветов. Вена казалась мне
идеальным воплощением чудес городской жизни, и я содрогалась
при мысли, что она может пасть.
Как бы там ни было, ни ты, ни я этого не застали.
Мы бежали под покровом ночи по подземному туннелю,
известному очень немногим. В мое платье были вшиты твои
драгоценности, в потайных карманах лежали серебро и золото. Мы
оставили в особняке все: мои прекрасные платья и туфли; любовно
вышитые Ханной подушки; твои научные инструменты в подвале.
Ты сказал, что в нашем новом доме мы обустроим все еще лучше,
чем раньше.
В миле от города нас остановила группа оттоманских воинов,
патрулировавших границы своего лагеря. Они размахивали
копьями, но мы быстро справились с ними. Их тела остались
грудой лежать на земле: сквозь их одежду просачивалась кровь, у
одного из груди торчало копье.
– Куда мы пойдем? – спросила я, задыхаясь и изо всех сил
стараясь не отставать от тебя в своем тяжелом платье. Я думала,
что вот-вот рухну под его тяжестью, и даже моя растущая
сверхъестественная сила меня не убережет. Ночь была безлунной, и
твоему ночному зрению я доверяла больше своего.
– Нас ждет экипаж. Я заплатил всем, кто имеет хоть какой-то
вес.
Ты тащил меня за запястье, почти волоча за собой, когда я шла
слишком медленно. Мы продирались сквозь сорняки, отдаленные
звуки взрывов, сотрясавших стены Вены, подгоняли нас.
– А потом?
– В Испанию. Там нас ждет один из моих партнеров.
Раздался еще один взрыв, такой громкий, что земля задрожала
у меня под ногами. Я ахнула и бросилась вперед. Болезнь, возраст и
ранение простым ножом не могли нас убить, но я сомневалась, что
не умру, если разлечусь на куски.
Как ты и сказал, нас ожидал экипаж, запряженный двумя
одинаковыми черными лошадьми, и безликие люди в капюшонах.
Они были из тех, кто не привык церемониться, чью преданность
можно купить на неделю или две, – скорее всего, разбойники с
большой дороги.
Ты открыл мне дверцу экипажа и протянул руку в перчатке.
– Моя госпожа, – сказал ты.
Ты помог мне забраться внутрь, и я прижалась к стенке
экипажа. Мое лицо было в дюйме от окна. Экипаж накренился и
тронулся – я смотрела, как город позади превращается в ничто.
С такого расстояния из-за стойких факелов, горевших вдоль
внешней стены, создавалось впечатление, что Вена охвачена огнем.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Мы нескольких дней провели в экипаже: дремали, пока на небе

стояло солнце, а по ночам занимали время тихими разговорами или
развлекали себя сами. Чем ближе мы подъезжали к границе, тем
больше ты замыкался в себе, ссылаясь на записки и письма,
которые ты снова и снова засовывал в свою записную книжку. Я
хотела уточнить, с кем именно мы должны встретиться в Испании,
но мои слова были бы встречены мягким возражением или, что еще
хуже, вспышкой раздражения, предугадать которую было
невозможно. К тому времени я уже поняла, что лучше не
спрашивать тебя о планах, ведь я все равно не имела права голоса.
Лучше просто ехать, играя роль твоей тихой, прекрасной супруги, и
все и всех подмечать, не предъявляя к тебе никаких требований.
Я знала, что мы проведем несколько вечеров с одним из твоих
многочисленных партнеров по переписке, известным испанским
аристократом, который ослепил тебя своей беспощадной
политической философией.
 – Просто современный Макиавелли, – лишь пробормотал ты,
обращаясь то ли ко мне, то ли к себе самому, перечитывая письма.
Я никак не ожидала, что это будет она.

Магдалена настояла на том, чтобы принять тебя сразу же по

прибытии, и ждала нас снаружи поместья в окружении своих слуг.
Она была одной из самых ослепительных женщин, что я встречала
– тонкие черты лица, обрамленного прядями черных кудрей, четко
очерченные скулы и мягкие, тонкие губы. Яркий румянец на щеках
оттенял ее светло-коричневую кожу. Наверное, то были румяна –
хоть дамам ее положения наносить их считалось неприличным. Она
была одета в черный атлас, отделанный малиновым шелком, и
стоило ей тебя увидеть, ее темные глаза сверкнули, как два
кинжала, а на лице появилась улыбка.
Она была абсолютно, неестественно великолепна. Я
почувствовала, как сердце провалилось сквозь ребра и ударилось о
землю.
– Что это? – прошептала я тебе, вдруг почувствовав испуг. Ты
оторвал от нее взгляд, лишь для того, чтобы поднести к губам мое
запястье и поцеловать кожу, под которой бился учащенный пульс.
– Подарок – если ты захочешь. И несколько дней отсрочки в
высшем обществе, если нет. Ты знаешь, что я люблю тебя,
Констанца, правда?
– Любовница, – сказала я. В горле стояло комом
предательство. – Ты завел себе любовницу.
– Не глупи. Я поддерживаю переписку с дорогим другом, и
она очень хочет с тобой познакомиться. Я бы никогда не отказался
от тебя, Констанца.
– Но ты не против коллекционировать нас, словно
безделушки?
Ты поморщился, поправляя манжеты и протягивая руку к
шляпе. Снаружи ловко разгружали нашу карету слуги. Нам
оставались всего несколько мгновений наедине, прежде чем мы
окажемся под пристальным взглядом высшего общества и этот
разговор прервется, как того требовали приличия, на Бог знает
сколько часов. Возможно, до самого нашего отъезда.
– Раньше ты на моих избранников не жаловалась – а я не
жаловался на твоих.
– Мы охотимся вместе, – поправила я тебя. – Мы заводим
общих любовников или находим себе кого-нибудь на ночь, чтобы
весело провести с ним наедине пару часов. Мы ни с кем не
заводили романов.
– И так все и осталось. Между мной и Магдаленой не
происходит ничего непристойного, и меня искренне удивляют твои
подозрения. Это уже граничит с паранойей, Констанца. Тебе нужно
отдохнуть. Позволь нашей хозяйке оказать тебе наилучший прием,
а затем решай, как ты к ней относишься.
Я напряглась от такой фамильярности, спрашивая себя, давно
ли она стала для тебя «Магдаленой», если ты благоговейно шептал
себе под нос ее имя, перечитывая ее письма, полные
стратегических выкладок, политики и крови. Об этой женщине я
знала лишь то, что у нее сложилась репутация жесткой
правительницы и что она высоко оценивала твои представления о
том, как контролировать местные провинции и как управлять ими.
Я не знала даже, как вы с ней познакомились. Это была лишь еще
одна из многочисленных деталей твоей жизни, которые ты ревниво
охранял, запрещая мне такую непристойность, как желание
задавать обычные вопросы.
– Мы обсудим это позже, – сказал ты уже нежнее, поцеловав
меня в висок. – Улыбнись слугам и изо всех сил постарайся быть
вежливой с нашей хозяйкой. Может быть, она тебя еще удивит.
Мне не оставили возможности снова возразить, потому что
дверцы открылись, и в экипаж ворвался слабый свет месяца. Ты
идеально рассчитал время нашего прибытия – как раз в тот момент,
когда солнце скрылось за горизонтом.
Я с трудом сглотнула и приняла твою руку, позволяя помочь
мне выйти из кареты. Пока мы рука об руку шли к Магдалене, я
чувствовала себя любимой дочерью, которой собирались
представить приемную сестру, о существовании которой она и не
подозревала. Голова горела, в ней роились мысли. Долго ли ты так
тесно общался с этой женщиной, и что она знала о тебе, о нас? Ты
рассчитывал, что мы с ней подружимся, или она была нашей
потенциальной жертвой? Ты это имел в виду, когда назвал ее
«подарком, если я того захочу»?
Мой поток мыслей резко сошел на нет, когда Магдалена
присела передо мной в низком реверансе, достаточно близко, чтобы
я почувствовала дуновение воздуха от движения ее юбок. Она
улыбалась мне, ее зрачки были расширены и полны восторга, но
она то и дело бросала взгляды на тебя.
– Миледи Констанца, – произнесла она глубоким
музыкальным голосом. – Я так много слышала о вас. Приятно с
вами познакомиться.
Я сухо поклонилась в ответ. Она приветствовала нас обоих
как равных, хотя ты отказался от своего старого дворянского
титула. Кем именно она тебя считала?
– Как и мне, ваше превосходительство. Хотя, боюсь, я
слышала о вас гораздо меньше.
Я бросила на тебя ледяной, сочащийся ядом взгляд, и ты
натянуто улыбнулся в ответ. Позже ты отчитаешь меня за
подобное, но ты бы не стал повышать на меня голос в присутствии
людей.
– Милорд... – сказала Магдалена, обращаясь к тебе. Ее голос
дрогнул. Ну разумеется. Я прекрасно понимала, что именно она
видела сейчас впервые: черные, как вороново крыло, глаза над
мощным, властным носом и губы, изогнутые будто для объявления
войны. Выглядеть устрашающе тебе мешал один лишь веселый
блеск в глазах, который сейчас я видела гораздо отчетливее, чем за
многие годы. Магдалена сделала неуверенный вдох – затрепетала
впадинка у основания шеи, – а затем опустила глаза и присела в
идеальном реверансе.
Мне было больно от того, насколько она казалась идеальной.
Мне хотелось затащить ее за карету и выпить досуха.
 – Нужно дать указания слугам, – пробормотала я. Подхватив
юбки, я возмущенно зашагала к карете, где слуги Магдалены
передавали друг другу мои свертки и чемоданы. Я нарочито
принялась отдавать им приказы, зная, что, по крайней мере, эта
роскошь в доме Магдалены мне позволена, и изо всех сил старалась
не оглядываться на вас двоих. В конечном счете, это мне не
удалось.
Я оглянулась через плечо как раз в тот момент, когда ты
поднес затянутую в перчатку руку Магдалены к губам и запечатлел
долгий поцелуй на ее пальцах. Ты прижал ее руку к груди и что-то
нежно сказал ей, слишком тихо, чтобы это смогли расслышать я
или кто-нибудь из слуг. Магдалена мягко приоткрыла рот от
удивления, ее глаза заблестели.
Я хотела протиснуться внутрь чувства, которое расцветало
между вами, и жить в нем. «Это и мой дом тоже», – хотела я
закричать. Я заслужила право на место в твоей постели, и меня не
спросили, прежде чем приглашать в нее кого-то еще, какой бы
красивой она ни была.
Слуги, опустив взгляды, сновали вокруг, работая с той же
отдачей, что пчелиный рой. На инструкции им ушло не так уж
много времени, и вскоре я снова стояла рядом с тобой, глядя в
яркие глаза Магдалены. Ткань, выглядывавшая из разрезов на ее
рукавах, и жесткий гофрированный воротник у горла были белыми,
словно смерть.
– Мои почетные гости просто обязаны осмотреть поместье, –
объявила она и энергично хлопнула в ладоши. – Затем будут танцы
и ужин.
Слуги рассыпались, как косяк рыб, бегая туда-сюда, чтобы
распахнуть двери и все подготовить. Я никогда не видела, чтобы
домашнее хозяйство вели настолько эффективно. Ты удивленно
выгнул бровь, глядя на Магдалену, и та скромно усмехнулась в
ответ.
Меня уже приводило в негодование понимание, которое, как я
чувствовала, все нарастало между вами. Я не была уверена, хочу ли
завладеть полностью твоим вниманием или вниманием Магдалены.
Я быстро погружалась в пьянящий, темный водоворот ревности и
желания. Мне нужен был стакан воды – и тихая комната, чтобы
присесть и подождать, пока мир перестанет вращаться. Но на это не
было времени. Я спешно шагала, держа тебя под руку, а по другую
сторону от тебя трусила, как острозубый терьер, Магдалена.
– Моя семья владеет этим домом уже пять поколений, –
сказала она, когда тяжелые деревянные двери, распахнувшись,
впустили нас внутрь. – Поддерживать его состояние – моя
ответственность и удовольствие.
Я услышала в ее голосе гордость, рассматривая прекрасные
гобелены и крепкие стены из серого камня, но в ее словах была
странная нотка, почти что напомнившая мне горечь. Возможно, за
это удовольствие полагалась какая-то цена.
Слуги разбегались, когда она проходила по дому, не отрывая
глаз от пола или от сложенного белья у них в руках.
– Вы их так хорошо обучили, – заметил ты, склоняясь к
Магдалене, хотя тебя и так было отлично слышно.
Она буквально светилась от самодовольства.
– Как и многим моим современникам, им было непривычно
получать приказы от женщины, не привязанной к мужчине, но
усердие и твердая рука разрушают любые вредные привычки.
Вы обменялись понимающими улыбками, вероятно, вспомнив
кое-что из своей переписки.
– Вы в поисках эффективных инструментов обратились к
жестокости, – беспечно произнесла я, следуя за ней по сводчатым
деревянным и каменным залам ее родового поместья. Магдалена
бросила на меня взгляд через плечо и изогнула выщипанную бровь.
– Я тверда, миледи, и понимаю, как работают рычаги
давления. Меня называют жестокой только потому, что женщину
легче считать жестокой, чем компетентной. Уж вы-то меня точно
поймете?
Она была умна, и мне захотелось улыбнуться, но я проглотила
этот предательский порыв. Пусть она и умна в придачу к
хорошенькому личику. Нельзя позволять ей втереться ко мне в
доверие, когда она, очевидно, уже и так втерлась в доверие к моему
мужу. Возможно, неприличными способами.
Неприличными. Меня поразила абсурдность этого слова, и я
чуть не рассмеялась вслух. Было ли в нашей жизни хоть что-то, что
соответствовало приличиям? Мы убивали, чтобы жить, мы лгали,
изменяли и заводили любовников, мы скользили из города в город,
как призраки, высасывая из их жителей деньги и кровь и двигаясь
дальше. Не прошло и месяца с того дня, как мы привели домой с
улицы двух молодых людей и развлекались с ними, прежде чем
выпить досуха в нашей супружеской постели. Я отказалась от
приличий, когда отказалась от способности есть человеческую
пищу, способности гулять под солнцем.
Тогда почему всякий раз, когда ты смотрел на нее, у меня
сжималось сердце?
Я молилась, чтобы перед ужином мы смогли провести
минутку наедине. Чтобы поссориться, чтобы помириться, не знаю.
Просто хотела увидеть тебя безо всякого притворства, наедине. Но
моему желанию не суждено было исполниться.
Нас разделили и развели по разным комнатам, чтобы мы
переоделись к ужину. Жители Вены предпочитали более
свободный стиль, но теперь я была одета по испанской моде: в
строгие темные ткани, с драгоценными камнями на талии и
гофрированным воротником на шее. Ты говорил, что аристократы
были безжалостны, когда дело касалось манер и изящества, и без
колебаний высмеивали или гнали прочь любого, кто не принимал
правила приличия всерьез. Мне полагалось вести себя наилучшим
образом, помнить все, чему ты научил меня о высшем обществе, а в
противном случае держать рот на замке.
И вот, не успела я перевести дыхание, как меня облачили в
парчовое платье и ввели в чрево зверя.
В бальном зале толпились двадцать или тридцать
представителей знати. Это их она называла своими
современниками. Они проходились по бальному залу, все в шелках
и бархате, пили из кованых золотых кубков, пока квартет
музыкантов бренчал на лирах. Я подозревала, что некоторые из них
приехали сюда повеселиться.
 Как долго Магдалена тебе ждала? Еще до осады Вены? И, что
важнее, почему она так сильно хотела произвести на тебя
впечатление?
Я нашла тебя в толпе: в своем черном дублете и отделанном
золотом камзоле ты выглядел красивым и недостижимым. Я упала
на свое место подле твоей руки, внезапно почувствовав себя
измученной. Ночь только началась, но мне хотелось свернуться
калачиком и проспать до утра.
– Ты прекрасно выглядишь, – сказал ты, поглаживая
костяшками пальцев мою щеку, как будто ничего не случилось, как
будто Магдалены не существовало. На мгновение под обжигающей
тяжестью твоего искреннего внимания я почувствовала себя так,
будто кроме меня в мире никого не существовало.
Может быть, мелькнула предательская мысль, будет не так уж
страшно делить тебя с другой, если ты продолжишь так смотреть на
меня, когда мы будем одни.
Магдалена вела танец, чопорную и простоватую череду
поворотов и поклонов. Она металась между партнерами, слегка
касаясь их рук и плеч в сложной серии прикосновений. Время от
времени ее темные глаза на миг замирали на тебе.
– Потанцуй со мной, – сказал ты, уже ведя меня в центр зала.
Я не возражала. Я была счастлива чем-то себя занять, вместо того
чтобы глазеть на происходящее, будто рыба, заплывшая в чужие
воды. Расслабленно держась за твою руку, я повторила за тобой
первые движения танца, наблюдая, как кружатся вокруг мелкие
дворяне, и быстро подстраиваясь под них. Мир превратился в
водоворот юбок и шляп с перьями, становившийся все
стремительнее и стремительнее по мере того, как ускорялась
музыка.
Даже цветущие красоты Испании не могли затмить собой
миловидность Магдалены. Она рассекала толпу, как акула,
стремительно плывущая по мелководью, скаля зубы в смешке. Она
не пропускала ни одного движения и ни с одним партнером не
танцевала долго. Каждый дюйм ее тела, от мягкого полукруга щеки
до острой линии подбородка, был для меня мучением.
 – Ты хочешь ее? – спросил ты – твои слова почти унесло
вихрем толпы.
– Что?
Танец снова свел нас вместе, твоя рука сжала мою, как в
тисках. Твои глаза горели в золотом свете зала. Я видела этот
огонь, только когда ты уже вот-вот должен быть впиться во что-то
зубами. Огонь предвкушения и желания.
– Хочешь себе Магдалену? Чтобы она сопровождала тебя
днем и согревала твою постель ночью?
Вверх по горлу быстро, как змея, скользнула ревность. Но к
ней примешивалось и кое-какое другое чувство, темное и сладкое.
Вожделение.
– А ты? – спросила я. Юбки шуршали вокруг лодыжек, пока
ты кружил меня. Весь мир целиком вращался, наклоняясь вокруг
своей оси.
– Мы влачим одинокое существование. Тебе было бы неплохо
обзавестись подругой. Сестрой. Я никогда не запрещал тебе
заводить любовников, Констанца. Помни об этом.
Это прозвучало так, будто ты преподнес мне подарок, мягкое
напоминание, что я вольна делать, что хочу. Но я расслышала и
иное: не отказывай в подобном и мне.
Я открыла было рот, но запнулась. Я не знала, чего хочу. Мое
сердце, доведенное до исступления вином, танцами и блеском
темных глаз Магдалены, разрывалось на две части.
Мне так и не представилась возможность тебе ответить. Ход
танца нас разлучил. Я, как и полагалось, закружилась в объятия
другого мужчины, а ты тем временем подошел к Магдалене,
проскользнув к ней так близко, будто ее собственная тень.
Невозможно было не заметить, как светлело ее лицо, когда она
смотрела на тебя, – оно уподоблялось золотому ореолу на святой
иконе. Ее щеки порозовели от энергичного танца, манящее
доказательство горячей живой крови, пульсирующей прямо под ее
кожей. Как я могу винить тебя за то, что ты желал ее, господин
мой, когда я сама желала ее столь страстно?
 Я вытянула шею и заглянула через плечо своего партнера,
пока тот описывал вместе со мной головокружительные круги. Он
был старше меня, красивый, со здоровым загаром на смуглой коже,
который говорил, что его кровь на вкус как спелые летние
абрикосы и пыль изъезженной дороги. Я едва ли видела его, едва
ли заметила на его лице благодарную улыбку.
Я видела лишь тебя и Магдалену, двух очаровательных
дьяволов, предающихся милому людскому веселью. Твоя рука
идеально легла на изгиб ее спины. Ее изящная наклоненная шея
вызывала восхищение – словно она уже знала, кто ты такой, словно
дразнила тебя.
Ты приник ртом к ее уху и, касаясь губами мочки, говорил ей
что-то личное и срочное. На лице Магдалены расцвела медленная
улыбка, она прижала тебя к себе еще крепче. Что ты ей рассказал?
Наш секрет? Или предложил нечто более чувственное?
Я запуталась в ногах, повторяя замысловатые танцевальные
движения, и разорвала тесное кольцо рук моего партнера. Он
попытался уговорить меня вернуться, настаивая по-испански, что
стесняться нечего, что мы должны попробовать еще раз. Но я
отмахнулась и сделала несколько неуверенных шагов по залу. Пары
неслись мимо в вихре перьев, словно экзотические птицы, и у меня
сжался желудок. Мне казалось, что я выскальзываю из
собственного тела и парю над ним, наблюдаю за собой, как на
представлении.
Затем кто-то легко коснулся моей руки, и, обернувшись, я
увидела Магдалену – она кривила губы в улыбке, ее волосы
выбились из сложной прически. На груди рдел румянец, на линии
волос блестели капельки пота. Она выглядела так, словно только
что очнулась от опиумного забытья: ее зрачки расширились, а рот
покраснел.
– Ваше превосходительство, – выдохнула я, и сердце внезапно
ушло в пятки. – Прошу меня простить. Я не знаю движений этого
танца.
Двигаясь с бесстыдной неторопливостью, Магдалена
обхватила ладонью мой подбородок и поцеловала меня прямо в
губы. И это было не легкое касание дружеских губ, задевших
уголок рта, а поцелуй намеренный и теплый. У меня закружилась
голова, как будто я только что осушила залпом бокал вина, весь
этот безумный зал исчез. Поцелуй длился лишь пару мгновений, но
когда она отстранилась, я была совершенно пьяна.
– Тогда я научу вас, – заявила она и взяла мои руки в свои. –
Хотите вести сами? Или лучше мне?
Я начала глупо заикаться, оглядывая комнату диким взглядом.
Магдалена запрокинула голову и рассмеялась, как прекрасная
волчица, смакующая ужас кролика.
– Значит мне. Это так же просто, как дышать. Один шаг,
потом другой. Главное не позволяйте себе слишком много думать.
– Мы вместе двигались по залу, единая плавная фигура. Если кто-
то из ее подданных и видел поцелуй, они надежно скрывали свое
неодобрение, позволяя себе лишь сплетничать за раскрытыми
веерами. Никто не сверлил нас взглядом и не отшатывался в шоке,
все продолжали танцевать и пить, вежливо отводя глаза. Значит, их
она обучила не хуже, чем прислугу. Должно быть, они видели, как
Магдалена делала и более возмутительные вещи.
– Никогда не нужно чересчур много думать о хороших и
приятных вещах, – продолжала Магдалена, почти что прижимаясь
ко мне щекой, пока мы кружились. Ее дыхание было винным и
сладким, как черная смородина. Я с одинаковой силой хотела
ощутить этот вкус на ее губах и в ее венах. – Никогда не
отказывайте себе в удовольствиях жизни.
Я почти услышала в этих словах тебя. Ты подговорил ее? Я
задумалась. Нет, ты бы не успел. Может быть, вы с ней правда
были два сапога пара. Мы скользили по залу, пока не стихла
музыка, а затем, запыхавшись и хихикая от напряжения, вместе со
всеми подняли руки и поаплодировали. Музыканты поклонились,
вытирая пот со лбов.
Магдалена взяла меня под руку и неторопливым шагом повела
сквозь толпу, заговорщически ко мне склонившись.
– Ты обязаны сидеть со мной рядом за ужином. Я не хочу,
чтобы мы разлучались, Констанца. Хочу, чтобы мы стали лучшими
подругами.
 Ты уже ждал нас за длинным деревянным столом, сидя по
левую руку от стула Магдалены и притворяясь, будто потягиваешь
гренаш. Сомневаюсь, что сквозь твои губы просочилась хоть капля.
Тогда я еще отчасти могла наслаждаться едой и напитками,
поскольку бессмертная жизнь не до конца лишила их для меня
удовольствия.
Магдалена налила мне вдвое больше вина, чем полагалось. Ее
цепкий, как у ворона, взгляд следил за каждым моим движением, за
бокалом, который я подносила к губам, а ты наблюдал за нами
обеими, как за одним из своих экспериментов. Пытаясь изображать
разочарование, конечно. Но я знала этот блеск в твоих глазах, он
появлялся, когда что-то привлекало твое внимание.
– Попробуйте polbo á feira, – сказала Магдалена. – Это
крестьянское блюдо, но мне оно по вкусу, и на моей кухне его
готовят лучше, чем где-либо еще. Нужно несколько раз окунуть
осьминога в кипящую воду, прежде чем разделывать его; этот
секрет позволяет сохранить сладость мяса.
Я вежливо открыла рот, когда она наколола кусочек на вилку
и поднесла его ко мне. Мякоть была нежной, щедро приправленной
паприкой и смазанной оливковым маслом.
Магдалена сияла, смотря, как я жую, с наслаждением ребенка,
который кормит котенка из бутылочки.
– Вы будете есть? – спросила она, готовая накормить с рук и
тебя.
– В путешествиях у меня всегда пропадает аппетит, – сказал
ты, вытягивая вилку из ее рук и кладя ее обратно на тарелку. Ты
держал ее запястье между большим и указательным пальцами,
украдкой посасывая масло с ее мизинца. Если она и заметила блеск
твоих острых зубов, то не подала виду.
– Позвольте спросить, если я не нарушу этим приличий, –
начал ты, наклоняясь ближе, – как получилось, что такая красавица,
как вы, еще не замужем? Я уверен, что от дамы вашего положения
ожидают подобного шага. С тех пор, как исчез ваш отец...
На лице Магдалены отразилось чистое ликование, и она
понизила голос до заговорщического шепота.
 – Я думаю, что никогда не выйду замуж, милорд. Буду лишь
заводить любовников и никогда не позволю ни одному мужчине
сковать меня свадебными клятвами.
– Ах, но я уверен, что ваше богатство привлекает
всевозможных пташек, надеющихся урвать и унести в гнездо его
кусочек. Женихов у вас, должно быть, в избытке.
– Это так, – сказала она со смехом. – И всех их я развлекаю.
Слушаю их любовные стихи и признания, принимаю подарки и даю
им частные аудиенции, но дальше этого дело никогда не зайдет.
Конечно, они этого не знают. Они искренне верят, что у них есть
шанс, бедные мальчишки.
Ты одобрительно хмыкнул. Твои темные глаза сияли в свете
камина.
– А если они надеются, то ведут себя хорошо и потакают
вашим маленьким экстравагантным прихотям. Очень умно,
Магдалена.
– Треть мужчин при дворе хотят переспать со мной и
жениться, еще треть презирает меня, но не выступит против,
потому что я тщательно собирала записи об их интрижках,
убийствах и правонарушениях, а другая треть жеманится и лебезит,
потому что они знают, у кого истинная власть, и хотят втереться в
доверие.
– А женщины?
– Ах, – почти промурлыкала она. Она оторвала от тебя взгляд
и одарила меня ухмылкой. – Женщины – это совсем другое дело.
Ее пальцы коснулись моей ноги под столом, одновременно
смело и неуверенно. Я схватила ее за руку, не в силах решить, хочу
ли оттолкнуть ее или притянуть ближе.
Я сжала ее пальцы и отпустила руку, которую она положила
себе на колено. Но мы сидели так близко, что почти касались друг
друга, и я чувствовала живое тепло, исходящее от ее тела. Ее кровь
сильно пахла специями и сладостью, как крепленое вино, с
примесью непристойного мускуса, перед которым было не устоять.
 Я хотела увести ее от тебя, затащить в какой-нибудь темный
коридор, расстегнуть ее кружевной воротник и провести губами по
бледному изгибу шеи. Хотела почувствовать, как ее жизненная
сила бурлит у меня во рту, насладиться каждой ноткой ее сложного
букета.
Вместо этого я сглотнула, смочив пересохшее горло, и
сказала:
– Мне жаль слышать об исчезновении вашего отца.
Магдалена разразилась хохотом. Она раскраснелась от
выпивки и танцев, и у нее тряслись от радости плечи.
– А мне нет! Я свергла его, Констанца. Разве ваш муж не
упоминал?
Я вежливо покачала головой, гадая, в какой сумасшедший дом
меня занесло. Магдалена взяла меня под руку и притянула ближе. Я
заметила, что ты придерживал ее за другую руку, водя большим
пальцем по нежным косточкам ее запястья.
– Мой отец, – начала Магдалена, почти касаясь губами моего
уха, – был тираном. Люди боялись его, он был упрям, когда дело
касалось стратегии, и ненадежен в отношении семейного
состояния. Я проводила жизнь в его тени, пытаясь лишить его
контроля или, по крайней мере, убедить, что мне можно доверить
дипломатические обязанности. Он не замечал моих способностей к
политике. Но я не согласна на мир за решеткой, Констанца. Мне
обязательно нужна свобода. А потому я поколдовала, используя
сплетни, взятки и аккуратно раскрытые секреты, – и вот уже отец
умирает от подагры в отдаленном охотничьем домике, вдали от
глаз общественности.
– Вы отправили его в ссылку?
– Он тихо... вышел из игры. Исчез почти бесследно. С
рухнувшей репутацией ему здесь больше не было жизни. И вот
тогда я по-настоящему начала жить.
– Чудесно, – произнес ты, пожирая взглядом изгиб ее губ,
линию подбородка. – Гениально.
 Теперь я поняла, чем она тебя так очаровала. Она была такой
же хитроумной, как и ты, и холодной, как трансильванская зима.
Под мишурой и хихиканьем скрывалась девушка из стали, которая
сделает все для того, чтобы выжить.
Ты никогда не мог устоять перед теми, кто умел выживать.
Или перед зеркалом.
Ты взял ее за руку и прижался приоткрытыми губами к пульсу
на внутренней стороне ее запястья. Дворяне смотрели на нас; люди
видели тебя. Тебе было плевать.
– И чем бы вы пожертвовали, миледи Макиавелли, ради своей
свободы? Что бы вы дали мне, будь в моей власти пообещать вам
полную неприкосновенность от оков общества? Жизнь без
ограничений, без раздражающих законов?
– Все, что угодно, – ответила Магдалена без малейшего
колебания.
– Если бы я мог завтра увезти вас от всего этого, вы бы мне
позволили?
– Да.
Ты улыбнулся, прижимаясь к ее коже.
– Отлично.
Остаток ужина прошел как в тумане. Я ела все, чем кормила
меня с рук Магдалена, слушала твой теплый убаюкивающий голос,
пока она водила своими пальцами по моим. Я нежно касалась ее
выбившихся у основания шеи локонов, пока ты поил ее
маленькими глотками вина из своего бокала; она шептала тебе на
ухо непристойности, касаясь под столом своей лодыжкой моей.
Наши тела переплетались все теснее, воздух между нами стал
плотным и горячим, и неудивительно, что ты сказал:
– Уже поздно. Ваше превосходительство не собирается отойти
ко сну?
– Думаю, так я и сделаю, – сказала она, задыхаясь, сразу
уловив, к чему ты клонишь.
 – Позвольте сопроводить вас в ваши комнаты, – сказал ты и
встал, чтобы отодвинуть для нее стул. Она бросила на меня взгляд
темных глаз из-под ресниц. За такой взгляд мужчины сравняли бы с
землей целые города.
– Леди Констанца к нам присоединится? – спросила она.
Я незаметно сжала салфетку на коленях и постаралась, чтобы
голос не дрожал. Вы приглашали меня к себе в постель и
собирались наслаждаться друг другом этой ночью, независимо от
того, соглашусь я или нет.
– Возможно, позже. Я бы хотела сначала подышать ночным
воздухом.
– Разумеется, – великодушно сказал ты, будто даруя мне
отпущение грехов вместо того, чтобы просить о том же меня. Ты
наклонился и поцеловал меня в лоб, не убирая руки с поясницы
Магдалены. – Ты же позволишь мне, верно?
Ты сказал это так тихо, что вряд ли Магдалена вообще это
слышала. Я молча кивнула. Другого ответа не было и быть не
могло.
– Хорошо, – сказал ты, и вы с Магдаленой исчезли в темном
коридоре.
После этого я оставалась на ужине недолго, но побродила
некоторое время по коридорам, прежде чем идти в твою спальню. Я
была уверена, что ты будешь ждать там вместе с Магдаленой,
возможно, в компрометирующем положении.
Боже, на что я дала разрешение?
Со мной что-то творилось, но ведь я сама согласилась, так?
Отчасти я этого хотела. Хотела ее. Это не должно было вгонять
меня в такой ужас.
Краткую вечность я ходила кругами по коридорам, по
которым гуляли сквозняки, пытаясь разгадать свои же чувства. Но я
знала, что в конце концов придется зайти в спальню. От незнания
того, что я там обнаружу, и немалой доли предвкушения
внутренности скручивались в узлы. Я собралась с духом и
попыталась успокоить трепещущий желудок, бесшумно
проскальзывая в темноту твоей спальни.
Магдалена лежала на простынях, ее мерцающую кожу
оттеняла темная ткань. Одной рукой ты обхватывал ее изящную
лодыжку у тебя на плече, а второй сжимал ее задницу, так сильно,
что на ней должны были остаться синяки. Это зрелище
отпечаталось в моей памяти.
Ты трахал ее в нашей постели.
Нет. В своей постели.
Я всегда была в ней лишь гостьей, и каждую ночь нужно было
заслужить хорошим поведением.
И Магдалена вела себя очень хорошо. Выгибалась и впивалась
длинными ногтями в твои лопатки, пока ты входил в нее. Мягко и
нетерпеливо стонала, звуки становились то выше, то тише, точно
воркование голубки. Миленькая, идеальная Магдалена,
нарумянившая для тебя щеки и соски, будто королевская
куртизанка.
Я вошла внутрь, молча распуская волосы, как будто не
происходило ничего необычного. В конце концов, я имела право
быть в твоей комнате. Ничто, даже влажные, округлившиеся губы
тяжело дышавшей Магдалены, не могло заставить меня устыдиться
за то, что я была здесь.
Ты поцеловал ее горло, в нежное местечко, где шея
переходила в плечо, а затем заговорил. Твои губы все еще касались
ее кожи, а твой член все еще был внутри нее.
– Я чувствую, что ты о чем-то размышляешь, Констанца.
Магдалена негромко ахнула, ее взгляд замер на мне, будто я
была привидением. Очевидно, она слишком увлеклась, чтобы
услышать, как я вошла.
Я улыбнулась ей, позволяя себе прочертить взглядом линии ее
тела, прежде чем подняться к лицу. Теперь мне будет известен
каждый дюйм ее тела. Она ничего не сможет скрыть от меня. Ни
своей наготы, ни своих секретов, ни замыслов, которые лелеет в
отношении тебя.
 – Пойдешь в постель? – спросил ты меня, прерывисто дыша,
скользя внутри нее. Медленно, сдержанно. Ты любил двигаться так
в самом начале. Магдалена вздрогнула и закусила губу, чтобы
сдержать тихий стон. Должно быть, считала неприличным стонать
в присутствии жены своего любовника.
Я смотрела, как она извивается, вынимая из ушей изумрудные
серьги и бросая их на туалетный столик. Удержаться было нелегко.
Магдалена напоминала рог изобилия, переполненный плотскими
удовольствиями. Руки так и чесались от желания прикоснуться к
ней, но я сохранила на лице ледяную маску.
– Неужели меня будут звать в мою же постель, как подзывают
собаку, чтобы она умоляла у ножек хозяйского стола? – холодно
спросила я.
Тогда ты наконец посмотрел на меня: темные глаза застилали
похоть, раздражение и другая, не столь ясная эмоция. Возможно,
восхищение. Я так редко видела его на твоем лице, что с трудом
понимала, как его распознать.
– Констанца, – произнес ты, смакуя слоги, будто
непристойную записку, которую передали тебе под скамьей в
церкви. – Моя драгоценность, моя жена.
– Уже лучше, – сказала я, снимая свое тяжелое верхнее платье
и вешая его на спинку стула. Я расстегнула пуговицы на затылке,
но не тронула шнурки на спине, отдавая их на откуп твоим
проворным пальцам. У меня уже дрожали руки, сердце быстро и
горячо стучало в горле.
Ты наклонил ко мне подбородок Магдалены, демонстрируя ее
розовые щеки и водопад шелковистых черных волос. Медленно
нараставшее у меня в животе желание достигло груди и болезненно
сжало ее.
– Посмотри, как прелестна наша новая невеста, – сказал ты,
покусывая мочку ее уха. – Подойди и поцелуй свою сестру. Покажи
ей, что между вами нет вражды.
Магдалена с великой готовностью протянула мне руку.
Прекрасные пальцы изогнулись, подзывая меня.
 – Прошу, – произнесла она голосом, сладким, как спелая
ягода, готовая лопнуть.
Меня переполняла ярость. Ты на каждом шагу выдумывал мое
якобы согласие, будто простую формальность. Ты с самого начала
все это задумал; мы и должны были оказаться здесь, в этой постели.
Но еще я не помнила себя от желания и отчасти убеждена, что
ты все это время был прав. Было гораздо легче верить, что тебя
всегда искренне заботили мои интересы. Я сухо сглотнула и
подошла к кровати, провела рукой по изгибу твоей спины,
наклоняясь, чтобы поцеловать Магдалену.
Ее рот был теплым и податливым, и когда она издала новый
тихий стон прямо мне в губы, я вздрогнула. Она мягко потянула
меня на кровать, снова пытаясь выговорить то же слово, прежде
чем у нее перехватило дыхание от движения твоих бедер. Прошу.
– Ты, – сказала я, целуя ее уже настойчивее – ведь я позволила
тебе расправиться со шнурками, – настоящая пытка.

Желание всех нас превращает в идиотов. Но ведь ты и так это знал,

не правда ли?

Магдалена выдохнула мне в губы, и я поняла, что убью за нее,

умру за нее, снова и снова, а потом и еще раз. Никогда до этого я
так не желала женщину, даже Ханну, не с таким абсолютным
исступлением. Это было похоже на мою любовь к тебе – эта мысль
потрясла меня до глубины души. «Не может в одном теле
уместиться столько пыла, столько чувств», – подумала я. Они могут
разорвать меня надвое.
Ты потянулся ко мне для поцелуя, пока все еще был в ней. Я
провела рукой по ее гладкому животу, опустилась еще ниже.
– Можно? – спросила я, затаив дыхание.
Магдалена кивнула, а затем издала восхитительный тихий
звук, когда я провела пальцами по кругу. Она извивалась и
хныкала, пока мы умело трудились на ней, выкрикивала то мое, то
твое имя.
А затем, когда она достигла пика, ты вонзил зубы ей в шею.
Она билась в конвульсиях и кричала, но крепко обхватывала
тебя. Как будто радовалась боли и переменам, а не отвергала их. Я
задрожала, разум затуманили удовольствие и доносящийся до меня
запах горячей крови. Все происходило слишком быстро, я была не
готова к такому, не готова навсегда разделить свою жизнь с еще
одной твоей женой, не готова...
Ты крепко поцеловал меня скользкими от крови губами, и я
пропала. Ты подтолкнул мою голову к пульсирующей ране на ее
горле, и я сосала сладкий красный нектар из ее тела, пока она
шептала мое имя, запустив пальцы мне в волосы. Я никогда прежде
не чувствовала такой потрясающей нежности, настолько чистого
экстаза.
Это привело меня в ужас.
Мы пили ее вино маленькими глотками, поочередно отпивая и
целуя ее, целуя друг друга. В темноте я почти не видела разницы
между вашими ртами, насколько мы трое были близки.
Магдалена послушно открыла рот, когда ты вскрыл вену на
своем запястье, и выпила твою кровь с решительностью и
свирепостью – я не ожидала подобного от того, кто еще не стал
одним из нас. Она снова показала нам внутреннюю сталь, столь же
неотразимую, сколь и пугающую. Она не падет жертвой этого
мира, это было очевидно.
Моя кровь была не такой могущественной, как твоя, и я не
знала, достаточно ли она окрепла, чтобы предлагать Магдалене
силу, которой мы с тобой наслаждались, но я все равно вскрыла для
нее свою вену.
Мы провели ночь, потягивая друг у друга кровь и занимаясь
любовью, в полной мере наслаждаясь повышенной
чувствительностью, затопившей организм Магдалены. Никто из
слуг нас не беспокоил, и никто из приглашенных на ужин гостей
нас не искал.
 В конце концов, их всех хорошо обучили. И когда Магдалена
обвила пальцами мои запястья и покрыла мою грудь горячими
поцелуями, с озорной улыбкой называя меня сестрой, я неизбежно
задумалась о том, не коснулось ли ее обучение и меня.

Мы отправились в путь следующей ночью, нагрузив экипажи

нарядами Магдалены. Она оставила поместье на попечение одного
из своих высокопоставленных слуг, пообещав, что вернется, скорее
раньше, чем позже. Интересно, знала ли она, что когда живешь так
долго, как мы, «раньше» растягивается до «гораздо, гораздо
позже». Но она была молода и полна оптимизма. Может быть, она
не верила, что связь с тобой означала полное уничтожение ее
прошлой жизни.
Со временем она это поймет.
Она была тщеславной и наглой, и к тому же моей соперницей,
напомнила я себе, когда мы вместе вышли под охряный
сумеречный свет. Я была решительно настроена рассмотреть ее
худшие качества и держать ее на расстоянии вытянутой руки, даже
когда мы ехали, прижавшись друг к другу, в экипаже. Но еще она
была невероятно умна, красива и абсолютно уверена в том, кто она
такая и чего хочет от мира. Всякий раз, когда экипаж подпрыгивал
на ухабах, она сжимала мою затянутую в перчатку руку, кормила
меня маленькими кусочками патоки из своей дорожной сумки,
дремала рядом, и ее спутанные кудри щекотали мне щеки. Она
развлекала нас играми в слова и каждый вечер будила меня легким
поцелуем в уголок рта.
Я быстро влюбилась в нее, несмотря на то, что разум
протестовал против глупых козней сердца.
В ней бушевал огонь, от которого было трудно отвести взгляд,
а тем более сопротивляться ему, и чем дольше мы были вместе, тем
больше становилось мое восхищение ею. Я поняла, что пропала, в
тот момент, когда осознала, что лежу в комнате таверны на
французской границе без сна, опасно близко к рассветному часу, и
смотрю, как она спит. Каждое легкое движение ее ресниц
завораживало меня, и я запечатлевала в памяти черты ее лица, как
будто мне поручили написать ее портрет. Даже когда ты проснулся
и притянул меня к себе, убаюкивая, во сне я видела лишь ее лицо.
После такого у меня не осталось особых надежд.
Совершенно не подавляя мою к тебе любовь, чувства к
Магдалене только распаляли преданность, которая окутывала мое
сердце, когда ты входил в комнату. Когда вы вдвоем шли рука об
руку по улицам города, разглядывая витрины и смеясь, это
наполняло меня неудержимым восторгом. Ты называл нас своими
маленькими лисичками, а сам был нашей полярной звездой,
ведущей нас сквозь ночь. Мое сердце трепетало в унисон с вашими,
когда она делилась с нами последними сплетнями при свете
камина, и мы с тобой оба с волнением слушали ее мнение о
политических событиях на разных континентах.
Казалось, у Магдалены были связи с необъятной сетью
информаторов, соперников, друзей и философских спарринг-
партнеров, чьи письма находили ее везде, где бы мы ни
остановились. Ты предостерегал ее от масштабной переписки с
внешним миром, от того, чтобы подвергать опасности нашу тайну,
но в те ранние годы ты потакал ее привычкам. В конце концов, это
был ваш медовый месяц, грандиозное турне по всем европейским
городам, которые она всегда мечтала посетить. Не грех было
позволить ей кое-какие небольшие поблажки. Это было ее право
как новобрачной.
Ты начал прятать письма и отговаривать ее отвечать своим
стареющим коллегам гораздо позже, когда померкла ее новизна.
Мы десятилетиями гастролировали по Лиону и Милану,
лениво наслаждаясь местным колоритом, а затем, в конце концов,
по просьбе Магдалены провели зиму в Венеции. Тебя раздражала
Венеция, ее кипучие цвета и бурлящие толпы людей, но я
наслаждалась. Эта суета так сильно напоминала мне мою Вену. Мы
с Магдаленой без устали бродили по площадям, наблюдая за
суетящимися торговцами. Мы прогуливались по узкому берегу
канала рука об руку, и я слушала, как Магдалена сплетничает обо
всех городских чиновниках и их женах. Она знала об их семьях,
месте в политике, знала, кто из них брал взятки, и обо всех них у
нее было собственное мнение. Я восхищалась ее способностями к
дипломатии. Если бы Большой совет Венеции прислушался к
иностранной особе, да еще к женщине, в их распоряжении бы
оказалось мощное оружие.
Всю первую зиму, что мы провели в городе, ты был
раздражителен, жаловался на шум, сырость и на то, что у тебя нет
тихого места для проведения исследований. Тогда я начала
приближаться к разгадке твоей одержимости наукой, навязчивой
идее каталогизации и препарирования людей. Все вампиры находят
для себя способ разбавить монотонность бесконечной жизни, будь
то гедонизм, аскеза или череда любовников, чья жизнь коротка, как
у поденок. Ты же занимал свои руки и разум гипотезами,
бесконечными исследованиями бытия человека и вампира. Может
быть, стремился стать первым существом, разгадавшим, как одно
перетекает в другое. А может быть, просто хотел отвлечься. Мне
нет нужды спрашивать, от чего, господин мой. Я знаю, у
бессмертной жизни есть свой определенный – и неизбежный – вес.
– Давай куда-нибудь сходим, – воскликнула однажды ночью
Магдалена, обвив руками твою шею. Ты стоял, склонившись над
своим столом, разглядывал образцы флоры и фауны с другого
конца света. Я до сих пор понятия не имею, чем они тебя
заинтересовали.
Улыбка, которую ты изобразил в ответ, больше походила на
гримасу.
– Я занят, малышка.
Магдалена эффектно надула губы. Этот ее своевременный
жест, вероятно, мог бы разрушить и стены Трои.
– Но сегодня вечером опера! Ты обещал, что мы сходим.
– Так и есть. Бери свою сестричку, а мне дай немного покоя.
Если ты не видишь, милая, сейчас я полностью поглощен работой.
Магдалена издала недовольный стон, зато я была в восторге.
Ты разрешил нам самим передвигаться по городу. Если рядом не
будет тебя, летящего вперед сквозь тени и бросающего сердитые
взгляды на прохожих, мы с Магдаленой сможем беседовать,
неторопливо прогуливаясь по скользким после дождя улицам. На
прошлой неделе Венецию захватил Карнавалом, и улицы
захлестнула волна празднеств. Мир за нашей дверью наполнился
целым сонмом звуков и красок, Венеция выглядела как никогда
свирепой и прекрасной.
– Только капелет накину, – сказала я, стараясь скрыть
волнение в голосе. Не хотелось бы, чтобы ты в последнюю минуту
передумал и решил, что нам, как и всегда, необходим твой надзор.
Но в конце концов чаша весов, на которой лежали твои
исследования, перевесила, и мы с Магдаленой получили
разрешение путешествовать одним, при условии, что пообещаем
вернуться до первых лучей рассвета. Ты обожал подобные
отеческие правила, и эти законы всегда незаметно ограничивали
нашу свободу.
Мы с Магдаленой надели свои лучшие платья и вышли в ночь,
шурша шелком и лентами, оставляя на булыжниках мокрые следы.
Всю дорогу до оперного театра мы то и дело посмеивались,
безмерно счастливые возможности свободно дышать наедине друг
с другом. Магдалена переплела свои укрытые перчатками пальцы с
моими, ведя меня за собой по переулкам и мостам, и мое сердце
отбивало радостный барабанный бой. Казалось, этим вечером все
усеянное звездами небо сияло особенно ярко – для нас. Сегодня мы
были одни, и весь мир лежал у наших ног. Мы могли сделать все,
что захотим. Сесть на пароход до Марокко, выдать себя за
принцесс на карнавальном приеме у какого-нибудь лорда или
вместе выпить досуха прекрасную молодую девушку в темнейшем
из переулков, где нас никто не найдет. Одна только возможность
подобного опьяняла.
Однако мы не отказались от своего плана: Магдалена была
преданной поклонницей театра, а я еще набралась храбрости, чтобы
совершить поступок, который может навлечь на нас твой гнев.
Небольшое озорство – это одно, а полная зависимость – совсем
другое. Я не хотела, чтобы по возвращении домой твой буйный
нрав испортил нам такой прекрасный вечер.
Поэтому, невзирая на то, что Магдалена жадно смотрела на
завсегдатаев приемов в масках, шляпах с плюмажами и летящих
парчовых платьях, я потянула ее прочь, из гущи веселья к месту
нашего назначения.
 Мы никогда раньше не видели подобной оперы: в новом,
более серьезном стиле, который понемногу заменял популярные в
том регионе комедии. Значимость и влияние оперы росли, она
разлеталась по всей Европе, и композиторы начали
экспериментировать – что было принято с большим теплом. Мы с
Магдаленой услышали столько опер, что их названия почти
стерлись из моей памяти, но эту я помню. Это была интерпретация
библейской истории о Юдифи. Хорошо мне известная: я, несмотря
на твои насмешки, все еще читала Библию, для отдыха и чтобы
поразмыслить над ней, – но для Магдалены, которая никогда
особенно не интересовалась проповедями, этот сюжет был в
новинку.
– Зря они не дали ей сражаться, – прошептала мне Магдалена,
прикрывшись веером. Прекрасная Юдифь на сцене жаловалась на
свое положение в израильском обществе, полная стремления
вместе с братьями дать отпор ордам захватчиков. Тронутая
бедственным положением своих страдающих соотечественников,
она поклялась отомстить ассирийцам. – Будь я главной, я бы
позволила ей сразиться.
Я улыбнулась. Трудно было не улыбаться, когда решительно
настроенная Магдалена заявляла о своей воле, как истинная
высокородная леди.
– Она отомстила, – сказал я. – Смотри.
Магдалена протянула руку в темноте нашей оперной ложи и
сжала мою ладонь, когда Юдифь приветствовала в своем доме
главу ассирийцев Олоферна. Она сладко пела ему, пока тот
полулежал у нее на коленях, уверенный, что в объятиях женщины
ему ничего не грозит. Затем, как только Олоферн погрузился в
пьяный сон, Юдифь велела служанке принести меч.
Магдалена резко выдохнула, ее горло затрепетало. Я
наклонилась к ней, чтобы сполна насладиться ее удовольствием. Я
заново проживала эту историю, ее глазами. Когда Юдифь пропела
свою триумфальную арию и взмахнула мечом, мое сердце
подпрыгнуло к горлу. Опустившийся на шею Олоферна меч извлек
из нее такой поток искусственной крови, что у меня потекли
слюнки. Магдалена слегка подскочила на стуле и энергично
хлопнула в ладоши, а я рассмеялась и прижалась щекой к ее щеке.
Ее радость пронзила меня, как молния, и разгорелась огнем в груди.
– Кто эта девушка рядом с ней? – прошептала она, когда две
женщины, удерживая корчащееся тело Олоферна, завершили
обезглавливание.
– Полагаю, ее служанка.
– Может быть, они были, как мы, – произнесла она бархатным
мягким голосом. Мы все еще прижимались друг к другу в темноте,
ее губы застыли у моего уха, а глаза были прикованы к сцене.
– А как это, Магдалена? – спросила я. Вопрос слетел с губ
прежде, чем я успела его обдумать. Мы провели вместе, втроем,
уже много лет, но возникшей между мной и Магдаленой
привязанности все еще не находилось названия. Почему-то
казалось, что слова «любовницы» или «подруги» описывали ее не
полностью.
Она повернула ко мне лицо и потерлась своим носом о мой.
– Только не говори, что считаешь нас соперницами, дорогая
Констанца. Разве ты до сих пор не поняла, что его хватит на нас
обеих?
– Я говорю не о нем, – сказала я, и, к своему удивлению,
поняла, что не лгу. Мои мысли всегда были полны тобой: когда мы
были вместе, ты был центральным звеном всех разговоров, а когда
расставались, я до тошноты по тебе скучала. Но теперь моим
вниманием полностью завладела Магдалена. – Я говорю о нас, о
тебе и обо мне. Давай хоть раз будем честны друг с другом.
Магдалене было не свойственно подолгу пребывать в мрачном
настроении, и именно мой нрав привел к расколу между нами. Она
с удовольствием проскальзывала в мою постель и убегала из нее,
чтобы безжалостно подразнить меня денек, а на следующий уже
обвивала руками мою шею и называла любимой, – и никогда не
видела в своих действиях противоречия. Я, однако, относилась к
любви гораздо серьезнее. Для меня она была не ребяческой игрой.
Это было железное ярмо, выкованное в пламени и тяжелое в носке.
Наверное, я хотела раз и навсегда узнать, действительно ли
Магдалена меня любит, пусть и в своей манере.
 Магдалена смерила меня долгим взглядом, а затем начала
демонстративно снимать перчатку со свободной руки. Она делала
это зубами, чтобы не пришлось отпускать мою ладонь. Как только
серый шелк оказался у нее на коленях, она поднесла запястье к
моему рту. Сидя в надежном, стирающем имена полумраке оперной
ложи, я прижалась губами к томно бьющемуся пульсу под ее
благоухающей кожей.
– Ты – половина моего сердца, Констанца, – сказала она с
такой же серьезностью в глазах, с которой писала свои длинные
письма с политическими советами. – Мы не всегда сходимся во
мнениях, но я никогда не откажусь от своих слов.
Магдалена поднесла большой палец ко рту и прикусила его
так сильно, что выступила капелька крови. Она протянула мне
руку. Не ко рту, как бы приглашая попробовать ее на вкус, а к
груди, будто предлагала ударить по ладоням, как это делают
торговцы. Я без труда поняла ее мысли.
Обхватив губами свой большой палец, я нанесла такую рану и
себе. Магдалена переплела наши руки, большие пальцы зависли
друг напротив друга.
– Давай будем сестрами, – сказала она. – Истинными и
верными. Заключим союз, разорвать который будет не под силу
никому, как бы кто ни старался. Даже если нас будет отделять друг
от друга половина земного шара, в твоих жилах будет течь немного
моей крови, а во мне – немного твоей.
Мы прижали друг к другу большие пальцы, и Магдалена
крепко поцеловала меня, кусая мои губы, пока смешивалась наша
кровь. По всему моему телу разлилось тепло. Я чувствовала, будто
снова превращаюсь из человека в вампира; рождаюсь заново под
влиянием могучей любви.
– Я хочу отпраздновать с тобой карнавал, – выдохнула я,
прерывая наш поцелуй.
– Сегодня? – спросила Магдалена. Ее глаза были широко
раскрыты и сверкали – моя неожиданная прихоть привела ее в
восторг.
 – Сегодня. Хочу посмотреть вместе с тобой город, хочу
вспомнить наш первый карнавал вместе.
– Но что скажет?..
– Не думай о нем. Я со всем разберусь, когда вернемся.
Просто скажем, что нас закружили и задержали. Если ускользнем
сейчас, сможем несколько часов наслаждаться городом, прежде чем
возвращаться.
– Ты не шутишь, – сказала она, и на ее лице расцвела улыбка.
– Не шучу. Кроме того, лучшую часть оперы ты уже видела.
Мы собрали вещи и упорхнули в ночь, последовали за светом
факелов и пением гуляк на одну из больших городских площадей.
Остановились около торговца и купили две зловещие маски
Вольто, которые в то время были весьма популярны среди женщин,
а потом подхватили юбки и помчались за остальными
завсегдатаями приемов, как какие-то девчонки. В наших зимних
накидках нас было не отличить от других людей в толпе.
Мы завороженно ахали, глядя на пожирателей огня и
акробатов, во все глаза смотрели на венецианских дам в
замысловатых костюмах и восторженно вопили, когда на нас
выскакивали мужчины в ужасных масках. Я никогда не видела за
раз столько красоты. Тот вечер слился для меня в одно счастливое
пятно, но я кристально ясно помню, как сжимала своей рукой руку
Магдалены. Когда мы, наконец, покинули гуляния и помчались
домой, сунув свои маски и вуали двум юным девушкам, которые с
тоской наблюдали за празднеством со стороны, мы чувствовали
себя такими же уставшими, как сбегавшие на танцы принцессы из
сказки.
Когда мы вернулись домой, ты был настолько же увлечен
своим исследованием, как и до нашего ухода, и развлечение,
которому мы предались втайне, вдали от твоего бдительного ока,
осталось незамеченным. Одарив нас несколькими торопливыми
поцелуями и парой добрых слов, ты вновь исчез в своем мире
расчетов и гипотез, позволив нам с Магдаленой ускользнуть в
спальню.
 Комнаты в Венеции были маленькими, и мы трое спали в
одной большой кровати с пуховой периной – мы, девочки, очень
редко могли побыть в ней наедине. Возможность не делить с тобой
Магдалену была особым событием, и я не собиралась упускать
такое удовольствие.
Я целовала каждый дюйм ее тела, будто она была священной
реликвией, высвобождала ее из платья с тем же трепетом, с каким
снимала бы полотно с потира для причастия. Пока я припадала
ртом к тайному месту меж ее бедер, она шептала мое имя, словно
молитву. Ее пальцы сжимали мои волосы, а с губ рвался тихий
смех, пока я подталкивала ее все ближе и ближе к пику, сама дрожа
от желания. Она была невероятно прекрасна, когда так откидывала
голову, гладкую кожу ее лба не трогала ни одна беспокойная
морщинка. Я хотела, чтобы эти мгновения длились вечно: только
она и я, в ловушке крошечной, прекрасной, полной наслаждения
вечности.
От нашего акт любви внутри меня забила ключом жизнь. Я
чуть было не позабыла, что уже умерла.

Может быть, меня тянуло к ней, потому что она была невероятно
живой. Даже твой укус до сих пор не лишил ее румянца на щеках и
блеска в глазах. Смотреть на нее нравилось мне больше, чем на
себя, потому что мне было все труднее узнавать себя в зеркале.
Мои длинные рыжеватые волосы блестели иллюзией жизни, но
всегда были холодными на ощупь, даже при свете дня, а моя кожа
была бледна настолько, что большинству женщинам для
достижения подобного эффекта приходилось красить лицо
раствором свинцовых белил. Мои глаза были темными и мертвыми,
скорее звериными, чем женскими, и я часто пугала прохожих,
потому что забывала моргать. Я спрашивала себя, не исчезнет ли в
конце концов и само мое отражение, оставив после себя лишь
холодную пустую поверхность зеркала?
Я была идеальной, неподвижной статуей, болезненно
красивой, но лишенной любых небольших достоинств, которыми
наделены все смертные. С каждым днем я все больше и больше
походила на тебя.
 Теперь даже малейшие лучи солнца причиняли мне боль, и я
не могла предаваться шалостям с Магдаленой в мягком свете
рассвета или заката. Меня все меньше и меньше питали хлеб и
вино, хотя иногда я проскальзывала в церковь на причастие, просто
чтобы посмотреть, чувствую ли еще вообще вкус. Мой голод был
неутолим, он стал моим единственным спутником в моменты
тишины, не занятые путешествиями и разговорами о твоей
новейшей теории человеческой природы. Я постоянно развлекала
себя, чтобы заполнить эту пустоту: вышивала, играла на альте,
перебирала четки. Я никогда не была сыта.
Так что я жила не сама, а через Магдалену, через ее широко
раскрытые глаза, удивленные миром вокруг, через ее первые
небольшие акты жестокости. Мы вместе охотились, ломали шеи
порочным людям и заманивали к себе красивых девушек и
юношей, чтобы дарить им поцелуи и любовно кусать их за шею.
Мы с Магдаленой доводили эти юные нежные цветы до пика
удовольствия и боли, медленно и сдержанно глотая кровь из их еще
пульсирующих вен. Полагаю, мы хотели посмотреть, удастся ли
нам это: питаться, не поддаваясь полностью безумной жажде крови,
– мы не думали, что справедливо лишать жизни каждого, кто давал
нам пищу. Мы воображали себя благочестивыми и справедливыми,
когда баюкали наших упавших в обморок любовников и
отправляли их домой, покрытых любовными метками и парой едва
заметных ранок, похожих на булавочные уколы.
Конечно, ты в конце концов об этом.
– Что все это значит? – спросил ты требовательно, когда из
нашего дома, спотыкаясь, вышел юноша – с распухшими от
поцелуев губами и засохшей кровью на шее, но все еще вполне
живой. – Вы вдвоем у меня за спиной пытаетесь создать себе новую
семью, не так ли?
– Конечно же нет, – фыркнула я.
– Нет, нет, любовь моя! – тихо и проникновенно произнесла
Магдалена, обхватывая пальцами твою ладонь. Она подвела тебя к
ближайшему стулу. – Мы бы никогда не совершили подобного.
– Ты бы не смогла, даже пожелай ты того, да будет тебе
известно. Ты еще слишком юна, твоя кровь слишком слаба. Это
дело рук Констанцы? – спросил ты, хотя я едва успела вымолвить и
пару слов. – Она заразила твой разум своим морализаторством.
– Я ни в чем не виновата! – воскликнула я.
– Все твоя одержимость правосудием, да? – спросил ты,
сверкнув темными глазами. – Ты думаешь, их молодняк невинен, и
потому отпускаешь их. Услышь меня, Констанца: ни одно создание
на этой несчастной Земле не может похвастаться невинностью. Ни
ты, ни я, ни эти дети.
На глаза навернулись непрошеные слезы, и я разозлилась на
себя. Я ненавидела плакать у тебя на виду. Я чувствовала, что это
дает тебе еще больше власти надо мной, как будто твое сердце
было пустой слезницей, а ты так и ждал шанса ее наполнить.
– Любимый, прошу тебя, – взмолилась я.
Спасибо Магдалене, она вмешалась прежде, чем ты успел
полностью втоптать меня в грязь. Она устроилась у твоих ног,
взметнув в воздух юбки, и положила голову тебе на колено. Она
вся была кокетливое раскаяние, но я уже изучила ее достаточно
хорошо, чтобы понимать, что она притворяется – по крайней мере
отчасти.
Мы все использовали против тебя свои способы: я –
невидимость, а она – нежность.
– Это был лишь эксперимент, – сказала Магдалена,
придумывая на ходу. – Нам было любопытно, что будет, если
оставить их в живых, возможно ли это в принципе. Ты так много
говоришь об изучении природы людей и вампиров. Мы просто
выпустили несколько особей в дикую природу, науки ради.
Ты запустил пальцы себе в волосы, продолжая прожить
взглядом мою кожу в поисках малейших признаков неповиновения.
Обычно ты смотрел на нас, словно на горы золота, редкими и
полными драгоценностей. Но теперь ты смотрел на меня, будто на
одну из своих книг. Словно хотел выпытать из меня всю нужную
информацию, прежде чем отбросить в сторону.
 – Какие вы у меня прилежные, – пробормотал ты. В твоем
голосе все еще слышалось подозрение, но, кажется, ее ответ тебя
удовлетворил. Пока что.

Что касается меня, я старалась не обижаться на тебя за то,

насколько ты ее полюбил. Ты не собирался искать себе новую
невесту. Ты просто влюбился, точно так же, как влюбилась и я,
когда ты представил мне Магдалену. Я не могу винить тебя за это,
так? Я старалась не думать о тайных интригах, которые привели к
нашей встрече, пока мы, по прихоти Магдалены, путешествовали
из страны в страну. Я пыталась отогнать назойливые мысли о том,
как долго ты, вероятно, писал ей письма без моего ведома или
согласия, рассказывая все подробности нашей жизни. Склоняя ее на
свою сторону.
Я старалась проявлять к тебе великодушие, любовь моя... но
однажды посеянные семена сомнения пускают глубокие упрямые
корни. Вскоре меня начали грызть подозрения, что ты был не до
конца честен, несмотря на радость, которую мне приносила жизнь
рядом с тобой и Магдаленой. Меня одолевали подозрения, и, что
еще опаснее, любопытно.
О том, чтобы спросить тебя напрямую, не могло быть и речи,
и выпытывать что-то у Магдалены тоже не хотелось. Если бы ты
узнал, что я у тебя за спиной интересуюсь твоим поведением, ты
пришел бы в ярость, а мне не хотелось нарушать идиллическую
семейную жизнь, которую мы трое вели в те дни. Возможно, я
просто струсила, мой господин.
Прости меня. Ты нарушил так много моих границ и оставил
мне так мало прав на собственную личную жизнь, что мне
показалось справедливым отказать и тебе в частичке твоей.
Мы снимали дом в датской провинции, с сараем на заднем
дворе, который ты переоборудовал для своих исследований. Ты
проводил там больше времени, чем в собственной спальне. Я
дождалась, пока вы с Магдаленой отправитесь на охоту, и
отправилась на поиски твоих писем. Вы двое любили совместную
охоту, ее веселье и острые ощущения. В те дни ты уже оставил
меня и мое ложное чувство справедливости в покое, отказавшись от
попыток склонить меня к убийству по другой причине.
Я тихо вошла в сарай, стараясь не оставить ни единого следа в
грязи, ни единого отпечатка пальца в пыли. Именно здесь ты
хранил все новые изобретения, наводнившие научные рынки:
барометры, ручные подзорные трубы и счетные машины. Они были
аккуратно разложены на твоих рабочих столах. Здесь же ты
разложил человеческие кости, взятые у жертв и вымытые вручную,
и приобретенный непонятным образом целый череп, покоившийся
рядом с парой щипцов и рукописными заметками.
Не обращая внимания на свидетельства твоей омерзительной
работы, я принялась искать нечто более ценное: простую
деревянную коробку из-под сигар, в которой ты хранил
канцелярские принадлежности и памятные письма. Мне не
приходилось даже видеть наполнение этой шкатулки, но я знала,
что она важна для тебя, потому что мне было запрещено к ней
приближаться.
Я заглядывала под листы бумаги и заглядывала под столы,
чтобы порыться в деревянных ящиках, – сердце колотилось от
бестактности моего поступка. Я была уверена: прикоснуться к этой
шкатулке означало совершить грех, достойный отлучения от твоей
милости. Но ведь мне было строго запрещено и заходить без тебя в
мастерскую. Что значил еще один грех для моей литании?
Я обнаружила коробку из-под сигар небрежно оставленной на
середине стола. Ты даже не задумывался, что у меня хватит силы
воли ослушаться тебя, да? Идея о том, что моя воля может быть
сильнее твоей, просто не приходила тебе в голову.
Я открыла крышку – с огромной осторожностью. И в награду
за упорство нашла пачки писем, написанные твоим твердым,
чопорным почерком. Я пролистала их, выискивая те, что были
адресованы Магдалене. Клянусь, я лишь хотела знать, как долго вы
с ней общались. Мне просто нужно было выяснить, увлекся ли ты
ей недавно, как и говорил мне, или ухаживал за ней годами, прямо
у меня под носом.
Я нашла ее письма, любовь моя. И множество других. Сначала
я была в недоумении. Я не умела читать с той же молниеносной
быстротой, что и ты, но я обучилась чтению достаточно, чтобы
понимать, что передо мной переписка, начатая много сотен лет
назад, еще до нашего знакомства. Некоторые письма были
написаны на странных языках, на множестве языков из тех,
которые были известны тебе, но не мне, – но несколько из них я
расшифровать сумела.
Это были любовные письма. Написанные совершенно
незнакомым людям, разбросанным во времени и пространстве. Ты
называл этих незнакомцев своими мужьями. Любовниками.
Женами.
Я отшатнулась от ящика, будто знаменитая Пандора,
впустившая в мир горе. Письма выскользнули у меня из рук и
упали на стол. Невозможно. Ты никогда не упоминал о других
супругах. Я была твоей первой обращенной, твоей Констанцей. Я
пожертвовала всем ради этой короны, а ты взамен усадил меня на
королевский трон. Я была для тебя единственной в своем роде.
Особенной, даже после того, как мы пригласили в наш мир
Магдалену. Я была любовью, с которой все началось.
Правда же?
Нет, я и не рассчитывала, что ты не заводил себе любовников,
что ты не искал человеческого общества те долгие годы, которые
провел, скитаясь по свету. Но я думала, что ты на самом деле был
одинок, не имея рядом равного себе, столь же могущественного,
проклятого тем же сладким проклятием. Но ты обращал этих
людей, по крайней мере, полдюжины, и даже держал при себе
доказательства этого. Ты заочно соблазнял их, а затем на первых
встречах, в первые ночи, наставлял, обещая им целые миры, если
только они позволят тебе нанести свой смертельный укус. Ты даже
использовал знакомые выражения с своих попытках их покорить.
Это дар.
Жизнь без законов, без ограничений.
Выбор за тобой.
Ты специально выискивал их: поэтов, ученых и принцесс,
страдающих от недавней травмы. Тут были выжившие при пожаре,
жертвы жестоких браков, голодающие художники и раненые
солдаты. Все в чем-то уникальные, все уязвимые. Мне было тошно
думать о них, представлять их остекленевшие взгляды, когда ты,
наконец, являлся и говорил им, что пришел поднять их из грязи в
князи и подарить им легкую, бессмертную жизнь. И ты
скрупулезно записывал их, точно так же, как скрупулезно
записывал все свои маленькие эксперименты.
Я поспешно собрала письма и положила их туда, где нашла,
изо всех сил стараясь вспомнить правильный порядок и
расположение. А затем бросилась обратно в дом, и дверь сарая с
грохотом захлопнулась у меня за спиной.
Ужасная правда грозила нахлынуть и захлестнуть меня,
словно волна, и я чуть не упала на колени от ее мощи. Я была у
тебя не первой. Всю нашу совместную жизнь ты хранил от меня
секреты.
Я с трудом сглотнула и выбросила эти мысли из головы.
Ты имел право на частную жизнь. Я не должна была
вмешиваться в нее, если не хотела узнать то, что может меня
расстроить.
Но как я ни старалась, я не могла найти твоей лжи оправдания.
И не могла набраться смелости, чтобы поговорить с тобой о ней. По
крайней мере, поначалу.

Я попыталась сбежать лишь однажды. Я стыжусь этого даже

теперь. Хотела бы я сказать, что ускользала снова и снова, отважно
бросаясь навстречу свободе. Но это было бы ложью. У меня
хватило храбрости лишь на одну попытку, и сделала я это из-за
краткой сиюминутной обиды, так что мой побег вряд ли можно
было назвать преднамеренным.
Стояла унылая английская летняя ночь, с подернутого тучами
неба капал дождь. Шло второе десятилетие нашего здесь
пребывания, и вы оба все еще сияли под влиянием своего медового
месяца, смотрели друг на друга с блеском в глазах. Обычно мне
становилось тепло от этих взглядов, но в ту ночь мое сердце было
холодно.
 Мы сидели в нашей квартире. Я наблюдала, как ты смотришь
на нее при свете камина, положив руку ей на колено; она склонила
к тебе голову, чтобы показать тебе из своих искусно выполненных
рисунков, и у меня кровь закипала в жилах. Чуть раньше ты
накричал на нас обеих за то, что мы строили глазки мальчику-
посыльному, который приносил тебе письма из университета, а
теперь снова был мил, будто курочка, смотрящая за своим
выводком. Мне было тошно видеть, как Магдалена выслуживается
перед тобой. Ей лучше удавалось остужать твой пыл, когда ты
выходил из себя, а потому ты явно любил ее больше, что бы ты там
ни говорил. Если бы я обдумала все чуть тщательнее, то поняла бы,
что сама безумно люблю и тебя, и Магдалену, так что и для тебя
было совершенно нормально любить нас обеих одинаково, но я не
могла мыслить ясно. Меня выворачивало от горя и ревности, и
теснота маленькой лондонской квартирки внезапно показалась мне
гнетущей.
Мне нужно было на воздух. Мне нужен был звездный свет и
сумасшедшая толпа людей за порогом. Мне нужно было снова
почувствовать, что я принадлежу сама себе.
Я выскочила за дверь, пока вы с ней целовались, в темноту,
под дождь – не надев даже шляпки. Я понятия не имела, куда иду, я
просто хотела убежать от нашей жизни, от круговорота жестокости
и нежности. Ноги по привычке сами понесли меня к дверям
приходской церкви Святого Спасителя, живописно
возвышающейся на берегу Темзы. Я часто приходила туда ночью,
чтобы помолиться, подумать, понаблюдать за тем, как грешники
проскальзывают сюда просить отпущения грехов. Надеясь обрести
свой кусочек вечности, которой у меня было предостаточно.
И все же в ту ночь я бы отдала все, чтобы снова стать
смертной девушкой, чтобы моя плоть иссыхала столь же быстро,
как расцвела до этого моя красота. Мимолетная жизнь казалась
слаще бесконечной, в которой я вынуждена тащиться за тобой, как
собака.
Я ступила в темноту собора, с моих волос капало, а подол
юбки оставлял на мраморном полу грязный след. Когда я была еще
девочкой, меня учили, что церковь – это обитель Бога. Я
заглядывала в каждую крошечную трещину и щелку в
потрескавшихся стенах нашей деревенской часовни в поисках Его.
Священник сказал мне, что Бог есть во всем: и в хлебе для
причастия, и в крике новорожденных младенцев, и даже во мне.
Услышав его слова, я почувствовала себя чистой, как
свежевыпавший снег. Но я уже очень давно не чувствовала себя
этой чистоты.
Подобно Христу, я познала насилие и мирские грехи, но уйти
незапятнанной мне не удалось. Теперь насилие казалось мне
святостью. Возможно, я что-то утратила в ту ночь, когда впервые
попробовала твоей крови, и на том месте, где раньше обитал Бог,
теперь зияла пустота. В ту ночь я сильнее всего надеялась, что это
не так. Мне нужно было почувствовать в венах божественную силу.
Нужно было почувствовать собственную значимость, которая бы
не зависела от твоего, с таким трудом завоеванного, одобрения.
Опустившись на ближайшую скамью для коленопреклонения,
я опустила голову и судорожно вздохнула. Я молилась все реже и
реже, и слова «Отче наш» слетали с губ неловко. Но я упрямо
продолжала, сцепив пальцы так крепко, что побелели костяшки.
– Прошу тебя, Господи, – умоляла я, и мой еле слышный
шепот эхом отдавался от сводчатого потолка собора. – Укрепи мои
силы. Я так устала быть слабой.
Я не знаю, как долго простояла на коленях, за бессчетными
молитвами. Вокруг, как давний друг, сгустилась тьма, скрывая мои
слезы и лицо от парочки других кающихся, проходивших мимо.
Пока они зажигали свечи, я молча молилась, довольная своим
темным уголком церкви, будто ребенок в объятиях матери.
Все проповеди сравнивали Бога с торжествующим,
обжигающим светом, бьющим с востока, изгоняющим демонов и
болезни. Но я спрашивала себя, наполняет ли Создатель дня собой
и ночи, направляя нас во тьме. Возможно, Он не покинул меня,
когда я избрала своим вечным домом ночь. От этой мысли по
моему телу пробежала теплая дрожь, и в этот момент я поняла
восторг мистиков, которые рыдали, почувствовав присутствие Бога.
– Констанца, – произнес голос позади меня. Я ахнула,
прерывая свои раздумья. На мгновение я позабыла, где и кто я.
 Но со мной говорил не Бог.
А ты.
Ты стоял позади в своем длинном плаще, держа в руках
шляпу. Весь твой вид говорил бы о раскаянии, если бы не
выражение твоего лица. Надменное, как и всегда, с явными
признаками сдерживаемой ярости, опознавать которую я себя
приучила. Твои губы были плотно сжаты, а между бровями залегла
морщинка.
– Я искал тебя целый час, – сказал ты настолько спокойно, что
у меня все внутри задрожало. Кажется, никогда раньше я не видела
тебя таким злым. Я понятия не имела, что ты будешь делать, и была
в ужасе.
«Ну и отлично», хотелось сказать мне. Я хотела выплюнуть
эти слова тебе под ноги и увидеть на твоем лице шок. Хотела
превратить твою жизнь в череду неурядиц, упираться до конца,
когда ты снова захочешь увезти нас из города, пинаться и кричать,
когда попытаешься навязать нам комендантский час. Я хотела,
чтобы весь собор дрожал от потока моих обвинений в жестокости и
властности, которые ты проявлял по отношению ко мне или
Магдалене, и заставить тебя ответить за них.
Но вместо этого я выдавила из себя лишь:
– Прости.
Ты молча протянул мне руку. Я поднялась на дрожащие ноги
и сделала несколько неуверенных шагов к тебе. Я не представляла,
что сейчас произойдет. Ты с одинаковой вероятностью мог
поцеловать меня или перерезать мне горло.
И все же я шла к тебе. Медленно и послушно. Шла, вместо
того чтобы бежать в другую сторону.
Твоя рука скользнула вверх по моей шее, пальцы запутались в
волосах. Медленно сжались в болезненную хватку, и ты
запрокинул мою голову, чтобы я смотрела на тебя снизу вверх.
Твои глаза были полны тьмы, напрочь лишены жалости.
– Больше никаких побегов, да? – спросил ты шелковым
низким голосом.
 – Никаких побегов, – прошептала я, и слезы навернулись мне
на глаза. Что еще я могла? Я принадлежала тебе. Для меня не было
мира вне досягаемости твоего пристального взгляда, не было ни
прошлого, ни будущего. Только этот момент, в который ты держал
меня, как котенка, за шкирку, пока по моим венам текла твоя кровь.
Ты поцеловал меня. Наказывая, кусая губы, пока у меня почти
не осталось воздуха в легких. Сила твоей любви почти заставила
меня упасть на колени. Я была не женщиной; я была лишь
богомолицей, паломницей, которая наткнулась на твой темный
алтарь и была обречена вечно ему поклоняться.
Не знаю, о чем я думала, надеясь, что у меня хватит сил уйти.

Шли годы, наш медовый месяц с Магдаленой превращался в

домашнюю рутину, а мир вокруг нас все менялся. Свои теории
выдвинули Паскаль, Ньютон и Декарт – к твоему восторгу, – а
паровой двигатель произвели революцию в сельском хозяйстве и
торговле. Мощь Европы росла не по дням, а по часам, вместе с
жестокостью: города становились все больше и грязнее, имперская
экспансия – все масштабнее, а мои корсеты – все туже и
замысловатее.
К началу восемнадцатого века мы настолько исколесили
Европу, что видели и прекрасные городские площади, и осады
столиц, повидали столько же пасторальных сцен сбора урожая,
сколько и полей, которые сровняла с землей война. Мир вращался
вокруг своей оси, не останавливаясь ни на минуту, постоянно
возвращаясь к началу, – но мы не менялись. Величайшие философы
Европы заявляли, что мы живем в просвещенный век, переходим от
первоначальной тьмы к возвышенной цивилизации, но мне было
трудно им верить. На мой взгляд, постоянное разжигание войн
имперскими державами, жестокие похищения и торговля людьми
пятнали собой подобные притязания на просвещенность.
Тебя по-прежнему восхищали сменявшие друг друга людские
взлеты и падения, которого, и ты, будто голодный волк,
хромающий на израненных лапах, тянулся к империям. И
Магдалена непреклонно продолжала переписку с величайшими
умами каждого столетия, обмениваясь письмами с королями,
аристократами и придворными философами. Ее ум не имел равных,
и она жаждала возможности консультировать кого-нибудь по
политическим вопросам. Указы и коронации были ее шахматными
фигурами, а еще она обладала сверхъестественной способностью
предсказывать, как поведет себя глава одного государства во время
переговоров с другим. Кажется, она считала эту переписку своим
призванием, и иногда ей в день нужно было написать так много
писем, что она расхаживала по нашим комнатам, диктуя мне свои
мысли, пока я их записывала.
Но ты так и не позволил ей встретиться ни с одним из ее
знаменитых собеседников. Ты с подозрением относился ко всем,
кто пытался сблизиться с ней. Ревнуя, как втайне решили для себя
мы с Магдаленой. Конечно, мы бы никогда не сказали этого при
тебе, опасаясь испортить твое переменчивое настроение. Магдалена
к тому времени тоже повидала немало подобных вспышек гнева,
когда ты оставляли ее на углу оживленной улицы, если она
говорила что-то обидное, или ругал ее, когда она пыталась
привести причины, по которым может охотиться в одиночку. Ты
никогда не отпускал ее от себя, настаивая, что делаешь это из
любви, из желания защитить ее и потому, что не можешь без нее
жить.
Я на протяжении столетий испытывала эту любовь на себе и
знала, что, помимо всего прочего, если держишь кого-то близко к
себе, за ним гораздо легче следить, влиять на его мысли и
направлять его шаги.
Ты превратил этот незаметный вид насилия в своеобразное
искусство. Ты так глубоко проник в наш разум, что твои нежные
советы весьма часто казались нам нашими мыслями.
И Магдалена долгое время считала, что нет никакого смысла
поддерживать переписку с великими умами, которые все равно
покроются морщинами и умрут, стоит нам на миг прикрыть свои
бессмертные глаза. Со временем она перестала прикасаться к
канцелярским принадлежностям и принимать письма. Мы все
переезжали, никогда не задерживаясь на одном месте достаточно
долго, чтобы наша природа открылась местным жителям, но ее
авантюрные желания больше не определяли наш маршрут. Теперь
мы путешествовали, согласно твоему компасу, следовали за
полярной звездой твоих интересов. Точно так же, как до дня, когда
она стала частью нашей семьи. И Магдалена, бедная прекрасная
Магдалена, начала увядать.
Все началось с усталости, с долгих приступов смертельной
хандры, из-за которых она спала не только весь день, но и большую
часть ночи.
Ее меланхолии можно было коснуться рукой, Магдалена
источала ее, словно медовый запах смерти. Вскоре она потеряла
интерес к своим любимым развлечениям – даже к охоте. Мне
приходилось брать ее за руку и тащить по ночам за дверь, чтобы
убедить ее поесть. Однажды я видела, как ты подносишь к ее губам
хрустальный бокал с быстро остывающей кровью, будто хотел
накормить ребенка, лишь бы она поела. Ты шептал ей что-то по-
гречески – этот язык казался мне удивительно нежным и
интимным, – и убеждал ее, собравшись с силами, встать с постели.
В худшие дни я лежала рядом с ней в темноте, гладила ее
темные кудри и напевала отрывки из песен, которые пела мне моя
бабушка. Иногда она улыбалась мне или плакала. А иногда просто
смотрела сквозь меня, будто меня вообще не было рядом. Тогда
было хуже всего.
– Что случилось, моя дорогая? – тихо спросила я в один
особенно паршивый вечер. За два дня до этого она лучилась от
счастья, хихикала над твоими шутками, прихорашивалась перед
зеркалом и расхаживала по улицам, словно прекрасная пантера,
вышедшая на поиски ночной добычи. Она блистала, почти не спала
и была так переполнена идеями, что едва могла связать их в
предложения. А сейчас с трудом заставляла себя причесаться.
– Ты ведешь себя так, будто расхотела жить, – прошептала я
срывающимся голосом.
Магдалена перевела на меня свои пустые глаза.
– Я хочу жить, – ответила она, тоже шепотом. Видимо, очень
боялась, что ты услышишь ее из соседней комнаты. – Но я хочу
жить в мире, а не на его окраине. Дни все тянутся, Констанца, и
ничего не меняется... Я устала.
 Мы сделали все возможное, чтобы приспособиться к ее
меланхолии, которая, казалось, со временем стала четвертым
членом нашей семьи. К Магдалене на нескольких дней, а иногда и
лет, возвращалась ее обычная жизнерадостность, но меланхолия
никогда не уходила совсем, вваливаясь без спроса, как старый
любовник, срывающий свадьбу.
Ты решил, что частые переезды будоражат ее расстроенный
разум, поэтому на закате девятнадцатого века мы поселились в
Берлине. Недавно созданная Германская империя была в своем
расцвете, а заполненной фабриками и театрами столицей правил
кайзер. Растущий центр города, полный богатств и трущоб,
преступников и выдающихся научных умов, уживающихся вместе
в огромном человеческом море, занимал даже тебя. Ты мог
еженощно вонзать когти в мягкое подбрюшье города, а Магдалена,
если к ее созданию подкрадывалась тьма, – развлекать себя
немецкой оперой, парижскими ревю и русским балетом. Какое-то
время это работало. Но даже водоворота развлечений было
недостаточно, чтобы утолить ее стремление к истинной свободе.
Больше всего она хотела свободу, которую не ограничивали бы ни
традиции, ни даже ее любимые люди, – а потому ее свет снова
начал тускнеть.
Однажды Магдалена проспала несколько дней, просыпаясь
лишь на несколько минут, чтобы отказаться от воды, отказаться от
пищи и с плачем попросить, чтобы ее оставили одну в темноте. Но
на третий день она приподнялась в постели и потребовала крови.
Ты убил самую красивую служанку, принеся этим в жертву
Магдалене любимого откормленного теленка нашей
домовладелицы. В конце концов, к ее щекам вновь прилил
румянец, а конечности снова наполнились силой. Она вернулась к
нам, и лучезарно улыбалась, словно и не ходила по смертельно
опасному лезвию ножа несколько дней назад.
Однако это не рассеяло твои страхи.
– Ей нужно посетить врача. Психиатра. Ей нужно лечение,
Констанца. Нужен надзор.
Ты расхаживал по гостиной, кипя от злости и раздражения,
пока Магдалена спала в твоей постели. На нее снова накатывала
усталость, и ты боялся того, что произойдет, когда Магдалена
полностью окажется в ее власти.
– Она больна, – сказала я как можно мягче, не отрывая глаз от
вышивки. Я хотела защитить ее, но не меньше хотела и избежать
твоего гнева. Некоторое время после женитьбы на Магдалене ты
был благодушен, но теперь твой характер снова начал все больше
портиться. – Ей нужен не надзор; ей нужно правильно подобранное
лекарство.
– И что же это за лекарство?
Я бросила быстрый взгляд на тебя, а затем опустила глаза к
своим французским узелкам.
– Свежий воздух. Бодрящая одинокая прогулка по городу.
– Когда ее недуг отступает, она взволнована и беспокойна.
Оставлю ее без присмотра хотя бы на миг – и она попадет в беду;
ей нельзя доверять.
– Такие же острые умы, с которыми она сможет
переписываться, – продолжила я, проглотив свой страх. Я обязана
была попросить об этом, ради блага Магдалены. Просто обязана. –
Друг, но не любовник.
– Зачем ей незнакомцы, которые вложат ей в голову чужие
идеи, настраивая ее против нашего вида? У нее есть мы с тобой, у
нее есть сила, весь мир на блюдечке. Ей стоило бы поблагодарить
за это.
В твоем голосе сквозила едва заметная угроза – у меня кровь
застыла в жилах. Я снова вспомнила письма, которые я тогда
нашла. Так много твоих любовников до меня просто исчезли с лица
земли, и ты начисто стер их из памяти, оставив себе лишь
нескольких сувениров. Может, кто-нибудь из них заболел, как
Магдалена, растерял свой блеск, когда понял, что больше не может
слепо обожать тебя и без устали тебе улыбаться?
– Так вот что случилось с остальными? – сказала я, прежде
чем успела прикусить язык. Этот разговор, будто гнойник, годами
зрел в глубине моего сознания, и я с трудом верила, что не сплю.
Но это была она – ужасная кульминация десятка невысказанных
претензий. – Они были недостаточно благодарны тебе?
Я выпалила это в приступе гнева: за одну секунду глупо и
безрассудно выплеснула наружу тысячу крошечных оскорблений.
Как только слова слетели с моих губ, все мышцы сжались от ужаса.
Боже. Что я натворила?
Ты медленно повернулся ко мне – на твоем лице читался гнев
пополам с недоумением.
– Что ты сказала?
Я открыла рот, но не издала ни звука. Привычная к шитью
рука дрогнула, и я уколола иглой большой палец. Но едва
почувствовала это – мне было так страшно.
– Ты рылась в моих вещах? – спросил ты, скрестив руки на
груди. Я вдруг поняла, какой ты высокий, и какая я по сравнению с
тобой маленькая.
Я замотала головой, бросив вышивку на коленях.
– Н-нет, не понимаю, о чем ты. Я просто... Наверное, были и
другие. До нас. Ты ведь живешь уже очень долго, мой господин.
Ты смотрел на меня долго, взвешивая, будто золото, которое,
по твоим подозрениям, было обычной крашеной жестью.
– Были и другие, – произнес ты в конце концов.
Эти слова пронзили меня, как электрический разряд. Я сама
видела доказательства твоих прошлых любовных похождений, но
услышать это из твоих уст... Мне было дурно – не от любви, а от
того, как долго и как много ты от меня скрывал.
– Что с ними случилось? – спросила я. В горле пересохло.
Если уж я зашла так далеко, не было смысла удерживать внутри
вопрос, который изводил меня ночами. Нельзя было отменить уже
сказанное, и я бы вечно ненавидела себя, закончи я этот разговор
сейчас. – Где они сейчас?
– Сбежали или умерли, – сказал ты, опасно сверкая глазами.
Твои руки все еще лежали на груди, как у ребенка, которого
отчитывает гувернантка, но челюсть была сжата, как у воина,
готового нанести удар. Меня всегда поражала твоя способность
одновременно изображать из себя и жертву, и агрессора.
– Кто их убил? – спросила я почти что шепотом. На долгое
мгновение воцарилась тишина, которую нарушало только
добросовестное тиканье немецких часов в гостиной.
Ты широкими шагами пересек комнату, и на одно ужасное,
невозможное мгновение я подумала, что ты меня ударишь. Но
вместо этого ты опустился на одно колено, взял мою уколотую
руку в свои и вперился в меня своим самым тяжелым взглядом.
– Ты юна и не знаешь, что такое любовь. Любовь – это
насилие, моя дорогая; буря, которая раскалывает твой мир на части.
Чаще всего все заканчивается трагедией, но мы продолжаем
любить в надежде, что на этот раз все будет по-другому. На этот
раз возлюбленный поймет нас. Не попытается вырваться из наших
объятий и не обрушит на нас свое недовольство.
Ты поднес мой большой палец ко рту и высосал кровь, нежно,
как мать, которая решила перевязать своему малышу ушибленное
колено.
– Любовь превращает нас в чудовищ, Констанца, и не все из
нас способны быть чудовищами. Другие мои любовники
обезумели, поносили меня и отвергали мою чувства, подвергали
наши жизни опасности, соглашаясь по глупости на свидания с
людьми, они предавали мое доверие. Их пришлось усыпить,
любовь моя, – как лошадь со сломанной ногой. Из чистого
милосердия. Я клянусь тебе. Понимаешь?
Я медленно кивнула. Тело онемело и казалось каменным. Я
едва дышала. Усыпить, так ты сказал. Словно животное.
Ты заправил мне за ухо прядь волос и разгладил пальцем
беспокойную морщинку между бровями – изменил мое лицо так,
как тебе больше нравилось.
Потом взял меня за подбородок и сжал так сильно, что у меня
на глазах выступили слезы.
– Отлично, – произнес ты неожиданно мрачным тоном. – А
теперь прочь из моей комнаты.
 Разговор был окончен. Ты оставил меня одну в гостиной,
потрясенную, готовую расплакаться. Я прижала руку ко рту, чтобы
подавить крик ужаса. Тогда я действительно осознала, что попала в
твою ловушку, и все розовые мечты о побеге были лишь полетом
фантазии. Если я сбегу, ты выследишь меня и сделаешь то же, что и
с другими мужьями и женами. Я содрогнулась от этой мысли,
готовая вот-вот разрыдаться.
Ты приковал меня к себе железными цепями, как и мою
милую Магдалену. У меня не было шанса ускользнуть, не навлекая
на нее твоего гнева, и потому я решила остаться. Смотреть,
слушать и терпеливо дожидаться идеального момента, когда мы с
Магдаленой обе сможем вдохнуть свободно.

Вскоре после этого ты увез нас из Берлина, словно

продолжительный недуг Магдалены отравил собой весь город. Она
сидела на диване и смотрела в окно, бледная и изнуренная, когда
ты приказал с максимальной тщательностью упаковать все вещи в
доме. Я бессильно заламывала руки, ты размышлял, а Магдалена
изнывала от тоски, пока незнакомые люди снимали со стен мои
картины. Я понятия не имела, чем вам помочь. Лучшим решением
было каждый день тихонько заползать в кровать к впавшей в
практически коматозное состояние Магдалене и пару часов лежать,
уткнувшись в нее носом, сидеть с тобой, пока ты не просмотришь
утренние новости, и слушать, как ты зачитываешь интересные
заголовки. Ни у одного из вас мои утешения не вызывали даже
улыбки. А потому я научилась довольствоваться собственной
компанией и перестала пытаться развеять плохое настроение
Магдалены. Врач, которого ты для нее нанял, сказал, что она
страдает от болезни. От женской истерии, приводящей к апатии и
тоске.
Я предполагала, что все гораздо проще. Думала, что она
просто слабеет – так увядают и умирают цветы, лишенные
солнечного света. Главным для Магдалены была ее свобода, и
когда эту свободу у нее отняли, жизнь потеряла свой блеск.
Ты бы никогда не подарил Магдалене ее обожаемую свободу,
ведь позволив ей разгуливать в одиночку, ты бы перечеркнул
распорядок жизни, который ты нам с ней уготовил. Зато тебе
удалось на время подстегнуть ее радость – и выбрал для этого столь
действенное средство, что оно могло бы сравниться своей силой с
солнечным светом или возможностью свободно дышать, которыми
она ради тебя пожертвовала. То была сила чистой, безудержной
радости.
Я бы никогда не подумала, что для ее обретения придется
проделать долгий путь до самой укрытой снегами России.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Алексей, наше солнце, наш разрушитель. Мой принц, отлитый из

мрамора и золота. Мы жили бы вместе еще сотню лет, цепляясь
друг за друга несмотря на то, что готовы были рвать друг другу
глотки, если бы не Алексей. Он был противоядием от всех наших
бед, всплеском кратковременной сладости в наших полных горечи
жизнях. С появлением Алексея к нашей семье вновь вернулась
легкость. По крайней мере, ненадолго.
Он был так же неизбежен, как революция, и предвещал
столько же жестокости.
В Петрограде стояло лето, пьянящий октябрь 1919 года. Всего
за год до этого большевики расстреляли царя, огромная Российская
империя погрузилась в гражданскую войну, и одновременно с этим
совершались первые попытки восстановить ее. Нация боролась
сама с собой, пытаясь определить свое место в быстро меняющемся
мире, мчащемся навстречу непостоянной судьбе. Но, несмотря на
все шрамы военного времени и свой взрывной характер, для тебя
Россия по-прежнему оставалась прекрасным, загадочным идеалом,
родиной очень многих твоих любимых философов и авторов. Ты
хотел вникнуть в тонкости устройства всех политических школ и
всех фракций, борющихся за господство. Ты верил, что борьба
привела человеческое общество к высотам, и хотел в рамках своих
исследований измерить ее высоту и ширину.
 – Ты уверен, что здесь безопасно? – спросила я, когда мы
сошли с пускавшего в воздух клубы дыма поезда. Петроградский
вокзал напоминал акварельный водоворот коричневых и медных
тонов, повсюду слышались крики продавцов газет и торговок.
Я глубоко вдохнула аромат города. Ощутила вкус горячего
хлеба, машинного масла и нотку свежей крови, впитавшейся в
булыжники. Это был город на пороге расцвета – или на пороге
распада. Неудивительно, что тебя неудержимо тянуло сюда.
Ты обхватил мое лицо ладонями, весь окутанный паром,
вырывающимся из поезда, словно дьявол – сернистым дымом.
– Мы с тобой видели сотню крошечных апокалипсисов, нас не
затронул пепел бесконечного множества павших режимов. Мы
пируем на останках разрушенных империй, Констанца. Их крах –
наш главный праздник.
Я сжала губы. Там, где тебе виделся сияющий прогресс, я
наблюдала только войну, голод и запустение. В последние годы
люди научились строить настолько ужасающие машины, что они
могли разнести на куски любого, будь то человек или вампир. Я
спрашивала себя, не следует ли нам с большей тревогой думать о
том, как меняется мир.
Магдалена вышла из поезда, щурясь от слабого рассветного
света. Нужно было быстрее добраться до нашего нового
пристанища, чтобы хорошенько выспаться до того, как солнце
войдет в полную силу. Ты поцеловал ее затянутую в перчатку руку.
– Это наше новое начало, любовь моя, – поприветствуй его.
Апартаменты, которые ты для нас арендовал, были недалеко
от центра города, чтобы было удобнее охотиться. Хотела бы я
помнить их лучше, но мы пробыли в России недолго. Я отчетливо
запомнила лишь великолепную лепнину в виде короны,
обрамляющую нашу с Магдаленой комнату: крошечные цветочки
из завитков белого гипса.
Осень стремительно сменялась морозной зимой, и последние
потрепанные дождем золотые листья все еще отважно цеплялись за
свои деревья. Мы, тем не менее, проводили большую часть времени
вне дома, посещая ночные рынки и еще не закрытые на тот момент
театральные представления. Ты сказал, что нам с Магдаленой
слишком опасно находиться в городе одним, хотя я не представляла
себе, какие уготовленные нам людьми ужасы способны застать нас
врасплох. Ты убеждал нас оставаться дома, читать Пушкина, шить
и заниматься музыкой, пока сам частенько навещал кофейни и
пивные. Ты говорил с радикалами и конституционалистами,
анархистами, декабристами и депутатами Думы, с восторгом и
восхищением занося их в свои каталоги. «Сколь яркая симфония
человеческой философии и страсти», – отмечал ты. – «Сколь
бурное варево идей и потенциала».
Потенциал. Тебе всегда нравилось это слово. Тебя тянуло к
потенциалу, как акулу к крови.
Магдалена буквально кипела от зависти к твоим
политическим связям и умоляла сообщать ей о каждом новом
перевороте, о каждом философском принципе. Ты баловал ее ими,
как балуют конфетами ребенка, тепло улыбаясь ей, дразня своими
знаниями и в то же время запрещая ей вести собственную
переписку. Ты говорил, что для женщины это слишком опасно.
Неудивительно, что мы с Магдаленой потеряли покой. Нас,
словно песни сирен, неотвратимо влекли к себе, предлагая изучить
их, новый язык, новая культура, а Магдалене не терпелось
подышать свежим воздухом и свежими идеями. В разговорах со
мной она называла наше пребывание в квартире «заточением в
золотой клетке», и мне не раз приходилось отговаривать ее от
выхода на улицу. Я хотела отпустить ее. Хотела отвернуться, пока
она выскользнула бы в окно, или широко распахнуть перед ней
дверь, как только ты исчезнешь из виду. Хотела, чтобы она
почувствовала вкус свободы, почувствовала, как соленый морской
воздух играет с волосами, нашла любовника или ужин в темной
пивной. Она все еще была юна, свежа и энергична. Я боялась
погасить свет, вновь озарявший ее потемневшие глаза, когда она
мечтала о том, чтобы бродить по Петрограду.
Но я слишком боялась твоего гнева, мой тюремщик. А потому
нянчилась с ней, подавляла ее разговоры и удерживала ее взаперти
в нашем душном доме, как ты того и хотел, – тебе даже не
пришлось меня об этом просить.
 Разумеется, ты знал об этом, мой господин. Ты всегда знал.
Ты не хуже ищейки чувствовал, если кто-то из нас начинал от тебя
отдаляться. И в эти момент демонстрировал нам или железный
кулак, или бархатную перчатку. Иногда и то, и другое. Но с тех
пор, как проявила себя меланхолия Магдалены, ты отдавал
предпочтение прянику. Магдалена была чувствительна, как ты мне
признался. Склонна к чрезмерным эмоциям и фантазиям. Пока что
нам следовало вести себя с ней осторожно, предоставляя ей все, что
она захочет. Ведь я же не хочу, чтобы она оставила нашу семью и
сбежала, правда? Не хочу потерять свою единственную подругу. А
значит, лучше мне убедить ее остаться, любыми способами.
Я не понимала, что за способы ты имеешь в виду, пока ты не
привел нас в студию одного художника. Тот был твоим любимцем:
его хвалили в кофейне и за прогрессивную политику, и за
мастерскую работу с камнем, гипсом и масляными красками.
– Настоящее дарование, – провозгласил ты, помогая
Магдалене надеть пальто. – Гений своего времени. Я обязан
показать тебе его работы. Сможешь купить все, что приглянется
вам в студии. Просто выбери любую красивую вещь по своему
вкусу, и мы заберем ее домой.
Тогда я думала, что ты снова был в благодушном,
снисходительном своем настроении, – в такие моменты твоя
доброта могла даже показаться экстравагантной. А стоило бы уже
усвоить урок и подозревать, что ты что-то задумал.
Мансарду художника с обеих сторон подпирали два высоких
здания, и попасть туда можно было только по узкой лестнице. Ее
спертый воздух пах штукатуркой и шелковыми цветами, к нашим с
Магдаленой юбкам липка мелкая белая пыль. Стены были
заставлены чистыми холстами и наполовину собранными
деревянными рамами, на брезенте в беспорядке валялись стамески.
Мы будто проникли в измученный разум увлеченного работой
творца и бродили по его спутанным мыслям. Мы с Магдаленой
останавливались полюбоваться каждым бюстом, каждой картиной,
но ты шагал вперед, пристально оглядывая студию, будто искал
нечто особенное.
– Подбородок немного повыше, пожалуйста.
 Мужской голос, далеко и одновременно с тем близко. Может
быть, это сам художник?
– Покажи мне власть, – продолжал он, и я услышала мягкое
постукивание кисти по палитре. – Я хочу увидеть высокомерие
Александра.
Ты нырнул за кусок ткани, накинутый на дверной проем, и
пошел на голос. Мы с Магдаленой последовали за тобой, ступая
осторожно, чтобы не наткнуться на банки с краской, стоявшие
пирамидой на скомканной газете.
Художник в рваном халате стоял, рассматривая свою модель и
сравнивая реальность с мечтой, которую творил на холсте.
Моделью же был очаровательный златовласый юноша, с глазами
цвета морской волны и полным, озорным ртом. Он был голый по
пояс, несмотря на изморозь на окнах, держал в руках блюдо с
искусственными фруктами и изо всех сил старался не дрожать.
– Я бы чувствовал себя более властным, не будь здесь так
чертовски холодно, – произнес он мелодичным тенором.
Я взглянула на тебя. Ты наблюдал за Магдаленой, а она
смотрела на модель. На ее лице промелькнуло желание, слабое, но
явное, как свет, который отбрасывает единственная горящая свеча.
Я сглотнула и чопорно сложила руки перед собой. Прожив с
вами столько времени, я научилась распознавать беду, когда
замечала ее первые признаки.
– Ах, друг мой, вы все же пришли, – воскликнул художник,
хлопнув тебя по спине. Этот жест поразил меня. Я и представить не
могла, чтобы кто-то обращался с тобой в таком фамильярном тоне,
но ты держался с ним вполне непринужденно. Возможно, примерял
на себя новую роль – образ прямодушного товарища. Ты умело
ткал из шелковых обещаний новые личины, когда хотел с кем-то
сблизиться. Эта способность, наравне с прочими, позволяла тебе
так долго уберегать нас от смерти, и из-за нее же, в том числе, я
иногда просыпалась посреди дня и разглядывала тебя, гадая, с кем
делю постель.
– А кто эти милые голубки? – спросил художник, поглаживая
седеющую бороду и с огоньком в глазах смотря на нас с
Магдаленой. Взгляд был не плотоядный. Дружелюбный. Он
искренне радовался нам всем. Меня впечатлила, хоть и слегка
обеспокоило, что ты смог убедить существо, которое считал
немногим лучше завтрака, в том, что ты его закадычный друг.
– Моя жена, – сказал ты, притягивая меня ближе. – И моя
подопечная, Магдалена. Ее мать утонула прошлой весной в Шпрее.
Ужасная трагедия.
Я подавила желание закатить глаза – Магдалена справилась с
этим чуть менее успешно.
Ты обожал сочинять истории о Магдалене и звал ее
попеременно то своей подопечной, то дочерью, то овдовевшей
племянницей, то сестрой, готовящейся постричься в монахини. Но
я всегда была твоей женой. Думаю, ты представлял нас так не ради
того, чтобы возвысить меня над Магдаленой – за закрытыми
дверями мы обе были твоими женами; вероятно, никто бы просто
не поверил, что я могу быть кем-то, кроме замужней женщины.
Магдалена говорила, что от меня всегда исходила слабая аура
материнской заботы.
– Ну разумеется, друг мой, – сказал художник со смешком. –
Разумеется.
Не представляю, поверил ли он тебе, но было заметно, что в
для него это все равно не имело значения. Истинный вольнодумец,
надо полагать.
– Я замерзаю, Григорий, – пожаловался юноша. – Или скажи
своему красавцу-другу и его дамам присесть, пока рисуешь, или
дай мне мое пальто.
– Помни о манерах, Алексей, – проворчал художник. Он снова
взял в руки кисть и палитру и бросил на тебя косой взгляд. – Эти
юные актеры – все как один. Голова размером с луну. Прошу,
присаживайтесь.
Он указал нам на разномастные складные стулья, и мы сели,
Магдалена взяла меня под руку. Мягко сжала ее, когда Алексей
вернулся на свое рабочее место. Он выгибал дугой спину, изящно
поворачивал шею, смотрел из-под густых ресниц, таких светлых,
что они казались почти прозрачными. Он был одним из самых
красивых мужчин, которых я когда-либо видела. И ему точно было
не больше девятнадцати.
У меня скрутило живот от желания и дурного предчувствия.
Мы терпеливо и признательно наблюдали за работой художника;
ты время от времени указывал Магдалене на какую-нибудь
прекрасную скульптуру, а она одобрительно кивала. Однако твой
взгляд все время возвращался к Алексею, в глазах на долю секунды
загорались искры, – чтобы их различить, нужно было знать тебя так
же хорошо, как я. Ты смотрел на него украдкой, будто пил вино за
ужином, один крошечный глоток за другим, и Алексей изо всех сил
старался не краснеть под твоим пристальным взглядом. Когда он
недовольно, подчеркнуто естественно встряхнул головой и
встретился с тобой глазами, проскочившая между вами искра иглой
прошила мне сердце.
Ну конечно. Не стоило и думать, будто ты совершишь
великодушный поступок, не преследуя тайно свои собственные
цели. Я сжала губы в тонкую белую линию, в груди разгорелся
гнев.
Я не позволю тебе поступить так с нами. Только не снова.
– Пройдись со мной по студии, муж мой, – пропела я,
поднимаясь. Смерила тебя взглядом, который говорил, что я не
приму отказа, и выжидающе протянула руку. Ты выгнул бровь, но
медленно повел меня под руку по студии. Уверена, наши
старомодные манеры явно показались Григорию, приверженцу
радикальных идей о равенстве полов и обществе без иерархии,
странными, но я знала свое место. Знала, как попросить тебя о
приватном разговоре, – и как использовать это с наибольшим
эффектом.
Я подождала, пока мы отойдем достаточно далеко от лишних
ушей, и выказала тебе свое недовольство.
– Ты хочешь его. Модель. От тебя так и пахнет желанием. Как
болезнью.
– Как и ты, – возразил ты. – И Магдалена. Разве это что-то
меняет?
 – Не вали все на меня. Это произведение искусства ты решил
забрать домой, да? Ты нашел мальчика. Ранимого, бедного
мальчика – и что дальше? Приглядел его для себя? Посулил ему
дары?
– Ничего подобного.
– Лжешь, – сказала я сквозь стиснутые зубы. – Боже, сколько
же лжи ты скормил мне за нашу совместную жизнь? Я уже с
трудом отличаю ее от правды.
– Говори тише, – приказал ты мертвенно тихо. – Ты так
доведешь себя до истерики. Посмотри на меня, Констанца, любовь
моя.
Я заглянула в твои глаза. Столь черные, что, провалившись в
них, я могла никогда больше не найти выхода.
– Я не предавал тебя, – сказал ты спокойно. – Во всяком
случае, сознательно. Алексей был лишь случайностью. Но
счастливой, тебе так не кажется?
Ты наклонили голову в сторону модели – тот смеялся и
флиртовал с Магдаленой. Она стояла рядом с ним и сжимала в
руках сумочку, когда хихикала от его слов. Ее глаза блестели, а на
щеках играл румянец. Она выглядела живее, чем за все последние
годы, и все благодаря этому золотоволосому мальчишке с острым
язычком и теплыми, как лето, глазами.
– Посмотри, сколько радости он ей приносит, – прошептал ты,
приникнув губами к моему уху так близко, как, должно быть, змей
– к Еве в саду. – Она снова улыбается. Когда ты в последний раз
такое видела?
– Слишком давно, – признала я печально.
– Возможно, мы все сможет испытать подобное счастье, –
настаивал ты. – Вместе.
– Он слишком молод, – сказала я в последней отважной
попытке донести голос разума. – Он практически ребенок. Ты
украдешь у него всю его жизнь.
 – Оглянись вокруг. Какую жизнь? Как думаешь, когда он в
последний раз плотно ел? Если мы оставим его, он умрет с голоду.
Ты обхватил мое лицо ладонями. Твои большие пальцы так
нежно обвели по кругу мои скулы, что я чуть не заплакала. Ты
всегда знал, как растопить мое сердце, когда я пыталась остудить
свои чувства к тебе.
– Мы окажем ему неоценимую услугу, Констанца, – сказал ты
мягко. – Ему больше не к кому идти.

Я должна была отказать. Должны была топнуть ногой, заплакать

или ледяным тоном потребовать, чтобы мы немедленно оттуда
ушли. Но я этого не сделала. Я слишком сильно любила тебя, мой
господин. Я жаждала тебя, как девственницы жаждут могилы, как
смерть жаждет человеческого прикосновения: безутешно,
неумолимо, мечтая раствориться в твоем поцелуе. Я не привыкла
тебе отказывать.
И Магдалена стала так похожа на себя прежнюю, что у меня
на глаза наворачивались слезы. И этот мальчик, такой худенький,
красивый, и очень, очень молодой. Один в городе, раздираемом
революцией, без матери, которая каждую ночь следила бы, чтобы
он благополучно добирался домой. Я не знала, сколько он
зарабатывал, позируя для картин, но, вероятно, этого едва хватало
на хлеб. Рядом нами у него, по крайней мере, был бы шанс на
счастье.
Или на сокрушительное отчаяние, то же, что толкнуло тебя на
безумные исследования, окутало темным облаком Магдалену,
заставило меня рыдать в объятиях Бога, даже не понимая, верю ли я
еще в Него. Никто из нас не мог от него скрыться. Это был
побочный продукт нашей неестественной жизни. Люди не должны
жить вечно. Теперь я это знаю.
Но тогда я все еще сохраняла оптимизм. Мне все еще хотелось
верить, что я живу в сказке, что каждую ночь я провожу рядом с
принцем, а не с волком.
Я хотела верить тебе.
– Я позволю тебе это сделать, – прошептала я. – Но лишь ради
Магдалены и этого мальчика. Не ради тебя.
Это была одна из самых смелых вещей, что я тебе когда-либо
говорила. Я ждала, что ты огрызнешься, но ты вместо этого поднял
брови и кивнул. Как будто вдруг проникся ко мне непривычным до
этого уважением.
– И это не значит, что он останется с нами навсегда, –
продолжила я, сцепив за спиной дрожащие пальцы. – Мне не нужен
ни младший брат, ни ребенок, которого придется выхаживать.
Уже тогда я знала, что лгу. Я смотрела, как он жонглирует для
радостной Магдалены восковыми яблоками, как проступают сквозь
тонкую кожу ребра, и очень хотела запустить пальцы в его волосы,
поднося к его губам чашку бульона. Хотела устроить для него пир,
позволить ему полулежать у меня на коленях, пока я призываю его
есть столько, сколько он захочет.
У меня, как и у тебя, была слабость к слабости.
– Конечно, – сказал ты – тоном, который использовал
исключительно для того, чтобы меня успокоить. Это им ты давал
свои, столь хрупкие, обещания. – На этом мы все и сойдемся.
Ты вернулся к Алексею, который в своей драпировке
напоминал легендарного Ганимеда. Вероятно, именно поэтому он
изначально и привлек твое внимание. Ты был бесстрастным
экспертом в эстетике; после столь долгой жизни тебя могла
удивить лишь совершенная симметрия. И все же в твоем
рациональном разуме таилась романтическая нотка, и ты любил,
когда во время работы тебя окружали красивые вещи, будь то
живописные пейзажи древнего города, барочные интерьеры
модных домов или симпатичные лица твоих супругов. Ты любил
коллекционировать и демонстрировать нас, как могла бы
демонстрировать свои фамильные драгоценности русская царица.
Ты оживленно беседовал с Алексеем, пока художник, ворча,
пытался запечатлеть изгиб его шеи и манящую складку на его
губах. Алексей изо всех сил старался не улыбаться и не краснеть
под твоим пристальным взглядом, но не слишком в этом
преуспевал. Его глаза то и дело скользили по нам с Магдаленой с
почти что неслыханной дерзостью. Настоящий бесстыдник.
Ты поймал его взгляд и загадочно улыбнулся. Казалось, ты
испытываешь особое удовольствие, глядя, как он нас разглядывает.
– Мне говорили, что о тебе некому позаботиться, – сказал ты.
– Скажи, ты когда-нибудь мечтал о сестрах?
Алексей нервно рассмеялся, но я увидела, что от твоего
намека по его животу пробежала легкая дрожь. Он прекрасно тебя
понял. Я спросила себя, сколько раз вы с ним уже встречались.
Шептал ли ты ему свои мрачные обещания, касаясь губами его шеи
и запуская руку ему под рубашку. Я, как могла быстро, прогнала от
себя эту мысль. Ты бы не поступил так с нами. История с
Магдаленой многому тебя научила; во мне говорил голос паранойи.
– Ты не хотел бы уйти? – спросил ты в наступившей тишине.
Я знала этот тон. Я слышала его раньше, лежа в грязи и крови в
своей родной стране, а затем – во дворце Магдалены. Тихая
двусмысленность, вопрос, за которым таился другой, гораздо более
важный.
Алексей покраснел еще больше, пусть и казалось, что это
невозможно.
– С тобой?
– С нами.
У стоявшей рядом Магдалены перехватило дыхание, я
почувствовала, как ускорилось ее сердцебиение, когда она крепко
сжала мою руку. Я осознала, что и сама дышала быстро и
неглубоко. Что мы творили? На что я дала разрешение? И почему
чувствовала, что бессильна это остановить?
Алексей сглотнул, а затем кивнул с остекленевшим взглядом.
– Сколько ты за него заплатил? – спросил ты художника, лишь
на мгновение оторвав обжигающий взгляд от Алексея. – Сколько
отдал за его роль модели?
 Художник ответил. Ты достали из кошелька сумму в три раза
больше и сунул ему в руки.
– За то, что лишил тебя такого вдохновляющего зрелища, –
сказал ты в знак извинения.
Ты протянул Алексею руку в перчатке, приветствуя его на
пороге невидимой двери, через которую мы с Магдаленой уже
прошли. Сердце бешено колотилось в груди. Часть меня призывала
броситься между тобой и Алексеем, сказать мальчику, чтобы он
шел домой, забыл все, что видел и слышал. Но другая часть меня
жаждала пригласить его в наш теплый экипаж и кормить ягодами с
рук, пока он не насытится.
Алексей позволил куску ткани соскользнуть с плеч, когда
сошел со своего помоста. Ты снял и накинул на него свое зимнее
пальто из тюленьей шкуры – Алексей покачнулся под тяжестью
столь пышного наряда. Магдалена ухмыльнулась этой игре и
шагнула вперед, чтобы забрать и свой приз: надеть на него свой
норковый палантин. Я была последней: стянув свои зимние
перчатки, я подошла к мальчику, чью жизнь собиралась то ли
спасти, то ли безвозвратно разрушить.
Кожа Алексея была такой теплой, что обожгла мне кончики
пальцев, когда я взяла его руки в свои. Я осторожно натянула ткань
до запястий, чувствуя тонкие косточки его руки, почти на
поверхности. Когда я встретилась с ним взглядом, он смотрел на
меня с абсолютным благоговением, как смотрел бы ребенок на
статую Мадонны.
В тот момент мое сердце прорезали тонкие трещины, которые
так и не удалось залечить. Рана в форме имени Алексея – и я едва
понимала, как сдержать это чувство. Мое сердце расширялось,
освобождая место в мире, который и так вмещал в себя две великие
любви, и от этого внутри так сладко болело. Но это было не похоже
на мою одержимость тобой и страсть к Магдалене. Это была
любовь служанки к доверенным ей детям, весенний цвет и нежная
привязанность.
Конечно, я тоже желала его. От его вида захватывало дух, и
сладкий аромат крови разливался по его коже, словно сахарная
пудра, – у меня потекли слюнки. Но мое желание защищать его
было намного сильнее.

Тогда мне казалось, что я защищаю его от всего мира. От войны,

голода и нищеты. Но теперь я знаю, что еще и закаляла себя, чтобы
защитить его от гораздо более реальной угрозы.
От тебя.
Просто тогда я была не готова себе в этом признаться.

Ты вывел его за дверь, собственнически обняв за плечи, а мы с

Магдаленой, взяв друг друга под руку, семенили позади. Карета
радушно ждала нас, гладко отполированный орех блестел на
морозе, как черная кровь на свежевыпавшем снегу.
– Мы сделаем это сейчас? – спросил Алексей, глядя на тебя
круглыми глазами. – Ты говорил...
– Осмотрительнее, – упрекнул ты, притягивая его ближе,
чтобы никто на улице не подслушал. – Ты клялся, что
осмотрительность тебе по плечу.
– Ну да! Я просто подумал...
– Да, мы сделаем это сейчас, маленький принц.
Темная теплая карета была набита мехами, нас ждала бутылка
холодного шампанского. Алексей осторожно устроился на сиденье,
словно никогда раньше не ездил в таких условиях. Его голубые
глаза призывно блестели в темноте, пока ты, придерживая за руку
сперва Магдалену, а затем и меня, помогал нам сесть в карету.
Наконец ты забрался внутрь сам и приказал водителю отвезти нас
домой. Стоило лишь захлопнуться двери, как ты приник губами к
его рту в поисках поцелуя, как скорбящий – в поисках выпивки.
Алексей вздрогнул и покраснел от прикосновения твоих губа,
скользнул одной рукой по твоей шее, а второй потянулся к
Магдалене. Она устроилась рядом с Алексеем, уткнулась носом в
его шею, а я заняла свое место у твоих ног. Ты прервал поцелуй,
повернулся ко мне и взял мое лицо в свои руки, оставив Алексея и
Магдалену развлекаться вдвоем. Ты подарил мне глубокий
поцелуй, твой холодный обычно рот согрелся от его вкуса, и я
расслабилась под твоими ласками. Алексей с улыбкой отвечал на
поцелуи Магдалены, его белые зубы сверкали в тесноте кареты.
Через несколько мгновений она уже сбросила шляпку, а локоны ее
волос рассыпались по плечам.
– Я люблю тебя, – сказал ты мне в губы. Прозвучало так,
будто ты намечал мирный договор, собираясь защищать границ
спорных территорий. – Даю слово.
У меня сжалось горло, то ли от страха, то ли от желания, то ли
от странного предчувствия, преследовавшего меня с того момента,
как я впервые увидела Алексея. Мне нужно был на свежий воздух,
но в карете было жарко и тесно, и мы уже катили по дороге. Мне
некуда было деться. Мне всегда было некуда деться.
– Алексей, – сказал ты хриплым от желания голосом. Посадил
его к себе на колени и взял его за подбородок. Достаточно крепко,
чтобы оставить следы на коже. Тяжелая тюленья шуба
соскользнула с его плеч.
– Ты уверен, что действительно этого хочешь? – спросил ты. –
Если хочешь, можешь уйти.
Алексей смотрел на тебя: его губы покраснели от помады
Магдалены, глаза затуманила знакомая жалкая преданность,
настолько, что это кинжалом пронзило мне сердце. Я знала этот
взгляд. Я знала, каково это – оказаться в твоих объятиях, висеть,
словно муха в паутине. Я не могла остановить тебя, не теперь,
когда ты уже втянул Алексея в свой мир похоти и роскоши. Он
прошел точку невозврата, когда ты впервые ему улыбнулся.
Я очень старалась не думать о том, когда это было. О том, как
долго ты планировал похитить этого мальчика.
Алексей обхватил пальцами твое запястье и опустил твою
руку вниз, так что она оказалась у него на шее и теперь слегка
давила на яремную вену.
– Только этого я и хочу, – сказал он. – Я твой.
 Ты с любопытством посмотрел ему в глаза, возможно,
задаваясь вопросом, подозревает ли он, как легко ты мог свернуть
ему шею. Зная Алексея, думаю, что подозревал.
– Я обещаю тебе хлеб и икру, – заявил ты. – Фазанов и
макрель, водку и гранаты, отныне и навеки. Председатели и
балерины будут обедать за нашим столом, и ты будешь знать лишь
роскошь.
Алексей снова поцеловал тебя, жадно желая собственного
уничтожения. Ты переплел свои пальцы с моими, притягивая меня
ближе, Магдалена прижалась к тебе с другой стороны – ее темные
глаза сияли желанием.
Магдалена была первой: она прокусила кончик его пальца
острыми зубами. Он даже не вскрикнул, лишь другую руку мне. Он
предлагал себя так открыто! Чистый энтузиазм юности, без капли
приходящих с возрастом мудрости и осторожности. В глубине
души я сомневалась, но пьянящий запах крови уже наполнял
карету, а Алексей был так мил и так хотел отдаться...
Я поцеловала его запястье в знак извинения и впилась зубами
в кожу. Его кровь была свежей и сладкой, как вызревший виноград,
она текла по моему подбородку, пока я жадно пила. Даже осушив
его полностью, я бы все равно жаждала еще.
Пока мы с Магдаленой пили, ты держал его за горло,
наблюдая, как по его лицу пробегают волны восторга. Он был
похож на податливого молодого Христа, распятого между двумя
красивыми женщинами, а ты был его крестом.
Алексей тихонько всхлипнул, и на мгновение мне показалось,
что он умоляет, чтобы боль прекратилась. Но потом поняла, что он
просит большего.
Ты откинул его голову назад и вонзил зубы в яремную вену,
до самых десен. Тело Алексея пронзила дрожь.
Несколько восхитительных минут мы трое наслаждались им, а
потом ты отстранился, – твои зрачки расширились от жажды крови,
губы покраснели, – и сказал:
 – Хватит. Хватит! Он должен оставаться в сознании.
Подвиньтесь.
Мы с Магдаленой стряхнули с себя опьянение от
свежевскрытых вен и отодвинулись, позволяя уложить Алексея на
сиденье. Его золотистая кожа была пугающе бледной, дыхание -
неглубоким и тихим. Ты осторожно положил его голову себе на
колени, а я промокнула носовым платком холодный пот с его лба,
пытаясь найти под пальцами слабеющий пульс. Он умирал, и
быстро. У меня в животе поселилось сожаление, холодное и
непреклонное. Что мы наделали?
Алексей бессвязно что-то простонал, кажется, твое имя. Ты
шикнул на него и вскрыл зубами свое запястье, испачкав кровью
белые манжеты.
– Не нужно слов. Просто выпей.
Он приоткрыл губы, и ты капнул ему в рот своей кровью,
такой густой и темной, что при слабом освещении она казалась
почти черной. Алексей принял ее на язык, как облатку для
причастия, и послушно проглотил.
Я ухаживала за Магдаленой во время ее трансформации, но
тогда это не напоминало сидение у смертного одра. Я искренне
верю, что видела, как в глазах Алексея угас свет – и разгорелся с
новой силой, он приподнялся на локтях и начал лакать кровь,
стекающую по кончикам твоих пальцев.
Ты рассмеялся, серебряным, стальным смехом, и Магдалена
захлопала в ладоши от радости. В конце концов, мы наблюдали
возрождение, темное крещение для новой, бесконечной жизни. Но
меня миновало веселье. Я только что увидела, как юный мальчик
отдал свою жизнь стае демонов, которых едва знал. И теперь,
глубоко в душе, я верила, что несу ответственность за него. Я
должна была защищать его от жестокости мира, от
разрушительного воздействия бессмертия. Даже от тебя, мой
господин.
В груди вспыхнул гнев. Я же говорила тебе не делать этого - и
вот наша семья снова стала больше, несмотря на наш неизлечимый
недуг. Но Алексей распахнул глаза и поймал мой взгляд, гнев
уступил место беспощадной нежности.
– С возвращением, маленький принц, – сказал ты с улыбкой,
убирая с его лба мокрый от пота локон. – Куда бы ты хотел
отправиться?
– Отправиться? – переспросил Алексей, еще окончательно не
пришедший в себя. На то, чтобы умереть и снова вернуться к
жизни, уходит много сил, и я помнила, как твоя кровь горит внутри,
будто лесной пожар. Должно быть, он был настолько
дезориентирован, что чувствовал цвета на вкус.
– На медовый месяц! – воскликнула Магдалена, не в силах
сдержать волнения. Кажется, я не видела ее такой оживленной уже
много лет, но все это все равно казалось мне неправильным.
Алексей был юношей, а не заводной куклой, купленной, чтобы
развеселить угрюмую маленькую девочку.
И все-таки, может, новая кровь пойдет нашей семье на пользу.
Да, я сразу думала о нем как о члене семьи. Даже несмотря на
мои тебе слова о том, что я не приму его в свое сердце. Но ты
всегда знал, как распознать ложь, которую я для себя считала
правдой, не так ли?
– Выбери город, – сказал ты. – Страну.
– Любую? – спросил Алексей, беря мой носовой платок, чтобы
отереть рот от крови.
– В твоем распоряжении вся Европа.
Алексей не думал ни минуты. Он лишь широко, ослепительно
улыбнулся, и я с отчетливым ужасом осознала, что уже влюбляюсь
в него.
– Париж, – сказал он.

Какое-то время мы счастливо жили в Париже. Ты арендовал для

три этажа в городском особняке прямо в центре города, который
Магдалена ласково называла нашим слоеным пирогом. Он
действительно напоминал этот нежный французский десерт. У
входа красовались железные ворота с шипами, стены были
выкрашены бледно-голубой краской. Для каждого нашелся свой
этаж, не говоря о подвале, который ты отвел для своих
непостижимых целей. Чем дольше я жила с тобой, тем больше
начинала подозревать, что ты не ждал от себя прорывов в науке или
часа, когда тебя вдруг озарит. Единственная цель твоих
исследований была в удовлетворении твоего ненасытного
любопытства, чтобы оно не поглотило тебя, когда ты повернешься
к нему спиной. Это было своего рода нарциссическое любовное
послание нашему виду: посвятить огромную часть жизни изучению
природы вампиров и людей, проводить различия между ними.
Я старалась не думать о том, изучал ли ты других своих невест
так же, как нас. Изучал ли еще и их смерть.
Алексей на улицах Парижа чувствовал себя, как рыба в воде.
Он выходил на двадцать минут по делам и возвращался домой с
ворохом новостей о каком-нибудь захватывающем спектакле,
политической демонстрации или литературном салоне, куда его
пригласили. Понятия не имею, как ему удалось так быстро завести
друзей, но я всегда с умилением наблюдала, как он заключает
Магдалену в объятия, целует ее и болтает о новой опере, в которую
хочет ее пригласить. Ты позволял ему принимать хорошо если
каждое пятое приглашение, но их поток был нескончаем. В
двадцатые годы Париж бурлил жизнью, дышал, трещал по швам от
художников, писателей и влюбленных. Каждый вечер вы с
Алексеем выходили прогуляться вдоль Сены и выкурить сигаретку,
предоставляя нам с Магдаленой пару уединенных часов, чтобы
отдохнуть, посплетничать или упасть в постель.
Каждую ночь мы вместе ужинали: ты вел нас на охоту, словно
отец, собирающий вокруг себя выводок шаловливых детей после
воскресной мессы. Или оставлял нас справляться самих. Вы с
Магдаленой часто ускользали поохотиться ради забавы, но мы с
Алексеем предпочитали убивать в одиночку. Я – из-за склонности
выуживать жертв из темного логова их грехов, и Алексей – из-за
склонности сперва заманивать жертву в собственное логово,
спальню.
 Меня в его спальню не приглашали, по крайней мере,
поначалу. Наши отношения имели другой характер. Я
наслаждалась любовными играми с тобой и Магдаленой, но наши с
Алексеем отношения больше напоминали отношения матери и
сына, а не любовников. Страсть стала для меня границей, которую
я не смела переступать. Алексей нравился мне таким, как есть,
ярким и беспечным, и я боялась поставить наши нежные чувства
под угрозу ради нескольких часов удовольствия.
Может быть, именно поэтому я тщетно пыталась защитить
его, когда начались ссоры.
Алексей начал выводить тебя из себя быстрее, чем мы с
Магдалена, и вскоре после медового месяца между вами начались
размолвки. Сначала твой голос стал звенеть от раздражения, затем
вы начали спорить из-за малейших разногласий. Алексей не умел,
как я, становиться невидимым, когда ты был в плохом настроении,
и не умел ласково успокаивать тебя, как это делала Магдалена. Он
открыто бросал тебе вызов, не сдерживаясь в речах с того самого
момента, как ты его укусил. Он придерживался демократических
взглядов и хотел иметь право голоса во всем, начиная с выбора
города для переезда и заканчивая выбором досуга. Его поведение
напомнило мне о том, как обожала планировать поездки в первые
годы нашей совместной жизни Магдалена, о том, как я сама
распахивала руки навстречу новым местам и людям, когда была
молода и все еще полна жизни. Я и не понимала, насколько мы с
Магдаленой смирились с ролью послушных жен, пока на сцене не
появился Алексей, - и его мятежный дух будил во мне страх. В
основном, страх за его собственную безопасность.
Я изо всех сил старалась уводить его из дома, когда ты был
раздражен до предела, - ты был только рад такой отсрочке. Энергия
и запросы Алексея были неистощимы, в его бессмертном теле
навсегда поселился юношеский энтузиазм, и он требовал больше
твоего внимания, чем ты был готов ему дать.
– Он такой грубый иногда, – сказал Алексей, пока мы, рука об
руку, шли по одному из оживленных переулков Парижа. Даже
ночью в городе бурлила жизнь. Из кафе на улицу рвались свет и
смеющиеся посетители, а в воздухе пахло кофе, масляными
пирогами и жареными овощами. – Не знаю, как ты терпишь его уже
столько сотен лет.
– Наверное, стараюсь избегать его, когда он такой, – ответила
я, вслед за Алексеем огибая большую лужу посреди улицы. Должно
быть, вместе мы выглядели необычно: Алексей, молодой и
красивый, в своем кричащем шелковом жилете и сдвинутой набок
шляпе, и я, в черном платье с высоким воротом и без единого
примечательного украшения. Я всегда предпочитала простую
одежду, хотя твое состояние открыло мне огромное разнообразие
изысканных тканей и искусных мастеров швейного дела. Мои
наряды напоминали мне о простых платьях, которые я носила в
детстве, и не давали никому повода рассматривать меня слишком
долго. Мне нравилась незаметность, которую давала простота, в
отличие от Магдалены, которая в центре внимания расцветала.
– Что же в этом веселого? – спросил Алексей и разразился
шумным, как звуки трубы, смехом. Он помахал симпатичной паре,
которая пила вино и курила на свежем воздухе перед тесным кафе
через улицу, и те громко позвали его по имени, убеждая подойти и
посидеть с ними. Наверное, кто-то из его друзей-радикалов, Нин,
Миллер или еще кто-нибудь из их компании. У Алексея было так
много приятелей, что их имена обычно улетучивались из памяти,
как только он меня с ними знакомил. Мне по душе были долгие
парные прогулки, а не бурные дискуссии, которые вел за круглым
столом Алексей. Я надеялась, что он не станет никому меня
представлять.
К моему облегчению, Алексей пошел дальше, ведя меня по
улице к очаровавшему его магазину антикварных диковинок.
Отчасти Алексей любил тебя за твою связь с прошлым. Он то и
дело просил рассказать ему старые военные истории или
вспомнить, как ты проводил время во дворцах герцогинь и королей.
Он придерживался мнения, что прошлое было гораздо романтичнее
настоящего, хотя с жадностью поглощал все деликатесы, которые
предлагал современный мир. Может быть, потому, что он тоже
испытал на себе жестокость современности и пережил так много
потрясений.
В антикварном магазине было пыльно и темно, но стоило нам
зайти, и лицо Алексея просветлело, как будто он нашел проход в
Камелот. Он водил пальцами по подвескам и зонтикам, коробкам
из-под сигар и шляп, погружаясь в воспоминания о давно
минувших днях. Вскоре ваша с ним утренняя размолвка была
полностью забыта, и он болтал о исторических событиях, до
которых хотел дожить.
У меня не хватило духу сказать, что он обязательно переживет
много вех истории. Я сомневалась, что этот опыт совпадет с
изысканными картинами, которые рисовало ему воображение.
Из задней части магазина вышел владелец, худой мужчина с
ястребиным носом.
– Могу я помочь вам с поисками, молодой человек?
– Мы просто осматриваемся, – вежливо ответил Алексей.
– Хорошо. Если вам или вашей матери понадобится помощь,
просто позвоните в колокольчик, и я немедленно подойду.
Он исчез в дальней комнате, под хихиканье Алексея. Я
нахмурилась, с силой скрестив руки на груди. Мне вдруг
показалось глупым выходить в люди вместе с Алексеем. Смотря на
нас, все видели именно это: мать и сына, или гувернантку и ее
слишком взрослого подопечного. У меня было лицо компаньонки,
не созданное для того, чтобы влюблять в себя красивых юношей.
– Ну же, Констанс, – успокаивающе промурлыкал Алексей,
придвигаясь ко мне. Он сам дал мне это прозвище, и мне всегда
было приятно слышать его из уст Алексея. – Не злись. Это ведь
обычная ошибка.
– То есть обычно я выгляжу как старая дева? – пробормотал я.
Алексей схватил ближайший шелковый платок, взмахнул им в
воздухе и накинул мне на плечи. Я почувствовала на коже тяжесть
и тепло его прикосновения, и в животе потеплело от желания.
Париж и хорошее питание согнали с его лица изможденность, и до
этой минуты я не замечала, каким он стал здоровым и красивым.
– Обычно ты по-матерински добра, – признался он. – Да, для
нас, потерянных детей, ты настоящая Венди Дарлинг.
 От такого сравнения я против воли улыбнулась. Алексей
водил меня на этот спектакль, и, хотя я уже давно выросла, мне
очень понравилась очаровательная сказка о вечном детстве.
Иногда, когда я будила Магдалену и Алексея, чтобы всей семьей
поприветствовать ночь, я чувствовала себя так, словно передо мной
дети.
– А он, значит, Питер? – шутливо спросил я.
– Эта роль ему подходит, с его-то скачками настроения.
– И ты пока видел лишь их малую часть. После фиаско с
Харкерами он еще несколько месяцев ходил сердитый.
– С какими Харкерами?
– Это было еще до твоего рождения, дорогой; просто парочка
ужасных викторианцев.
Алексей театральным жестом стянул с моих плеч платок.
– Пойдем. Я куплю его тебе, а потом пойдем пить кофе. Ты
ведь еще можешь пить кофе, да?
– Да, – солгала я. Я могла вытерпеть лишь несколько глотков,
только ради Алексея.
– Отлично, – сказал он. – Я хочу тебя кое с кем познакомить.

Алексея так и тянуло к опасности. Ему нравилось носить с собой

пистолет, гулять ночью по тонкой кромке Сены и наносить себе
неглубокие порезы, вовлекая нас с Магдаленой в безумную
постельную игру. Однажды ты застал нас втроем: мы, девочки,
будто котята, лакали кровь с ключиц Алексея, пока тот тихо,
довольно постанывал, все еще сжимая в руке окровавленный
перочинный нож.
Ты провел мизинцем по крови на его груди, выводя первую
букву своего имени, и поднес палец ко рту. Я до сих пор
поражаюсь твоей сдержанности. Даже самая маленькая капля крови
гнала меня на охоту, и я обсасывала сделанный Алексеем порез с
почти что болезненным желанием. Вся моя выдержка уходила на
то, чтобы не прижать его к земле и не разорвать ему горло, и
Магдалена, уверена, чувствовала то же самое. Но в этом, конечно, и
заключалась вся прелесть его игры.
– Твоя жажда острых ощущений тебя убьет, – бросил ты
кратко. – Вы не должны пить друг друга.
– Почему? – всхлипнула Магдалена измазанными кровью
брата губами. Она не успела закончить фразу: я начала жарко ее
целовать.
– Потому что я не знаю, каковы будут последствия. Я
недостаточно исследовал этот процесс.
– Ну, тогда присоединяйся и исследуй дальше, – сказал
Алексей, утягивая тебя в постель.
Перед его обаянием трудно было устоять: это знал и ты, и
половина жителей Парижа. У Алексея, наверное, была целая сотня
разбросанных по городу друзей, и он изо всех сил пытался уделять
время каждому. Ты этого не одобрял и делал все возможное, чтобы
удержать его дома, на расстоянии вытянутой руки. Ты настаивал,
что любые отношения с людьми обречены с самого начала. Они
или неожиданно умрут, разбив тебе сердце, или в конце концов
разгадают твою истинную природу, и их придется умертвить. Но
Алексея это не остановило. Он все равно дружил с актерами,
поэтами и джазовыми музыкантами и все время добивался, чтобы
ты разрешил ему свободно бродить по городу.
– Я уже целую вечность не был на сцене, – взмолился Алексей
одной ночью. Мы все вместе не торопясь возвращались из театра,
шагая под теплым летним небом. – Почему ты не даешь мне пройти
прослушивание?
– Потому что это опасно, – ответил ты с тяжелым вздохом. Вы
с Алексеем уже не в первый раз начинали этот разговор. – В конце
концов люди начнут задавать вопросы. Заметя, что ты не стареешь.
Подумай головой, Алексей.
– Тогда я поменяю труппу! Ты ведь даже не видел, как я
играю; я был очень хорош! Я буду вести себя ответствененно,
обещаю.
 Ты одарил его снисходительной улыбкой.
– Тогда почему бы тебе не выступать с монологами для нас,
дома? Мы можем устроить свое собственное частное
представление; нам не нужны другие люди. Кроме того, я не хочу
делить тебя с ними.
Ты говорил тихим просящим тоном, таким же, как когда
пытался заманить его в свою постель. Судя по лицу Алексея, ты его
не убедил, но он все равно кивнул.
Позже той же ночью Магдалена подчеркнула его красоту
румянами и пудрой, а я сделала сценический задний фон из
простыней. Он по памяти играл сцену за сценой: заявлял о своей
благородной любви, разражался монологом в образе тирана, а затем
красиво умирал в роли Ромео. Ты кричал «Браво!» и прикреплял
розы ему на лацкан, многословно рассуждая о его непревзойденном
таланте. Алексей, обожавший быть в центре внимания, улыбался
так широко, что казалось, будто это выражение застынет на его
лице навсегда.
– Видишь? – сказал ты. – Нет нужды бегать по одной сцене с
парижским сбродом. Наш дом станет тебе театром, а мы – твоими
преданными зрителями.
Губы Алексея дрогнули, но он все равно позволил тебе себя
поцеловать.
Ты совершенно очаровал Алексея, и он бегал за тобой, как
собака вслед за хозяином. Он обожал все твои черты, и хорошие, и
плохие, от тихих признаний в любви до вспышек ярости. Он питал
к тебе любовь, какую картограф питает к морю: трепетную и
всепоглощающую, лежащую далеко за пределами добра или зла.
Он не только не пытался избегать твоего дурного настроения, но
даже приветствовал его.
Алексей то и дело провоцировал и раздражал тебя, будто
наслаждаясь вашими стычками, и, несмотря на все твои правила,
делал все, что ему заблагорассудится. Для Алексея не было ничего
святого, и, если ему того хотелось, он с легкостью мог совершить
любой самый дикий и тяжкий проступок. Ты, по большей части,
оставлял его выходки без внимания, словно он был непослушным
ребенком, - вероятно, надеясь, что со временем он привыкнет к
новой жизни и остепенится. Но вышло наоборот. Чем дольше
Алексей жил с нами, тем неугомоннее становился. Со временем на
него перестали действовать даже самые ласковые твои слова и
самые роскошные подарки.
Однажды ночью мы с тобой вернулись с охоты и обнаружили,
что в доме повсюду горит свет. У дверей нас встретили звон
бокалов с шампанским и громкий смех – совершенно чуждые этому
дому звуки. Ты на секунду застыл в холле, все еще сжимая дверную
ручку и лишившись дара речи от изумления.
– Алексей, – прорычал ты.
Я торопливо пошла вслед за тобой по коридору в сторону
гостиной. Алексей по-хозяйски развалился на диване с бокалом
вина в руке перед разношерстной группой из семи или восьми
актеров. Я приняла их за актеров из-за цветастой, но поношенной
одежды и жирных пятен краски, видневшихся у корней их волос и
на манжетах рубашек.
Алексей не выказал ни капли раскаяния, а наоборот, при виде
тебя расплылся в улыбке.
– Дорогой! – воскликнул он, подзывая тебя к себе. – Выпей с
нами.
Ты кипел от злости, стоя в собственной гостиной, будто
Красная Смерть, явившаяся разогнать веселую вечеринку. Ты ни за
что не разрешил Алексею приводить в дом людей. Это была наша
святая святых; здесь не бывал никто, за исключением слуг и
сосудов.
Ты начал нарочито медленно, по одному пальцу, стягивать
перчатки.
– Алексей, – повторил ты мрачным низким голосом. У тебя
была сверхъестественная способность: когда тебе было нужно,
наши имена из твоих уст звучали как угроза.
Алексей проигнорировал ее и приобнял за плечи юношу,
сидевшего рядом с ним на диване. Долговязого и нескладного, как
все подростки, примерно того же возраста, что и Алексей, когда ты
его обратил. По другую руку от него сидела Магдалена, кажется,
полностью очарованная царившим в гостиной шумом. Вероятно, ее
удивило, что Алексей привел домой актеров, но, этого развлечение
ее, похоже, нисколько не расстроило.
– Эти талантливые господа только что отыграли
великолепный спектакль, – все щебетал Алексей. – Такой
современный, avant garde, как это называют. Настоящее
откровение. Иди сюда, посиди с нами! И ты тоже, Констанс,
дорогая.
Я взглянула на тебя, дожидаясь сигнала, но ты смотрел лишь
на Алексея, просто сверлил его взглядом. И, в конце концов,
пренебрежительно махнул рукой, разрешая мне сесть. Ты гордо
прошествовал к свободному креслу и присел на его краешек,
сохраняя на лице опасное выражение безмятежности. Я никогда не
могла понять, что скрывается за ним. Оно приводило меня в ужас.
– Что тут происходит, Магдалена? – незаметно прошептала я
ей.
Она чуть покраснела.
– Я знаю, надо было их выставить, но я так долго не была
среди людей... Алексей сказал, что получил его позволение.
– Алексей соврал, – пробормотала я в ответ, переводя взгляд с
радостного лица нашего золотого принца на твое, каменное. На
этот раз он точно перешел черту, я была в этом уверена. Когда вы с
ним останетесь наедине, ему придется чертовски дорого заплатить
за свои действия.
Но я не могла винить ни Алексея за то, что привел домой эту
веселую братию, ни Магдалену за то, что впустила их. Они
наполнили гостиную светом и звуком, старый дом, по которому
гуляли сквозняки, с их приходом начал казаться уютным и
обжитым. Я подумала, что вечеринка – как раз то, что нужно этим
красивым старым комнатам. Именно это и должно было
происходить в их стенах.
Симпатичная девушка в вечернем платье и серьгах с перьями
кружила по комнате, разливая по бокалам остатки вина. Вероятно,
они совершили набег на нашу пустую кухню и по-хозяйски
распорядились всем, что там нашли. Я слабо улыбнулась ей, когда
она вложила мне в руку бокал. Затем она подошла к тебе и вдруг
разволновалась под тяжестью твоего взгляда.
– Вы пьете вино? – спросила она нерешительно. – У нас и
абсент есть.
Ты одарил ее сладкой неотразимой улыбкой. По ее телу
пробежала едва заметная дрожь, и она рассмеялась. А в следующее
мгновение ты уже галантно взял ее за руку и усадил к себе на
колени.
По комнате прокатился теплый смех, и Алексей одобрительно
хлопнул в ладоши. Его миловидная подруга покраснела и прикрыла
рот рукой, но ее глаза заискрились от восторга. В конце концов, как
было тебя отказать, когда ты так распутно усмехался?
Я осторожно сжала свой бокал с вином, удивляясь этой
внезапной перемене твоего настроения. Да, оно менялось то и дело,
в этом не было ничего удивительного. Но обычно удовлетворение
сменялось презрением, а не наоборот.
– Вот видишь? – прошептала мне с улыбкой Магдалена. – Все
будет хорошо.
Ты поцеловал девушку в запястье и что-то ей прошептал. Она
наклонилась ближе, чтобы лучше слышать сквозь веселую
болтовню гостей, каштановые кудри соскользнули в сторону,
обнажая красивое смуглое горло. Ты легонько поцеловал ее в
основание шеи - ее темные ресницы затрепетали. Затем ты
приоткрыл рот, коснулся ее кожи. Сперва ты целовал ее нежно, но
вот я уже различила блеск твоих зубов, даже сидя в другой части
комнаты.
– Не на... – произнесла я, поднимаясь на ноги.
Ты сжал ее руку и вонзил зубы ей в шею, не давая вырваться,
когда она завизжала.
В комнате воцарился хаос. Друзья Алексея закричали и
побросали бокалы на ковер; они вскочили на ноги и в ужасе
хватались друг в друга. Все произошло так быстро, что никто не
успел и слова вымолвить.
 Ты грубо откинул от себя тело девушки. Она рухнула на
деревянный пол: бледная, с остекленевшими глазами.
Алексей выкрикнул твое имя. Я едва расслышала это за
грохотом и шумом толпы, бегущей из комнаты. Через несколько
мгновений все его друзья исчезли.
Магдалена взвизгнула от ярости. Она вскочила на ноги, ее
опущенные вдоль тела руки сжались в кулаки и задрожали. Я
застыла. Бокал с вином разлетелся на осколки у моих ног, а я все
смотрела, как меркнет жизнь в глазах этой бедной девушки.
– Что ты наделал! – завопила Магдалена.
– Иди в свою комнату, Магдалена, – рявкнул ты, вытирая
кровь со рта манжетой рубашки. – Видеть тебя не хочу. Это все
ваша вина, твоя и Алексея.
– Как ты можешь так?..
– Уйди, – прошипел ты.
Магдалена открыла рот, чтобы возразить, но твой свирепый
взгляд заставил ее замолчать. Она вышла, с такой силой хлопнув
дверью, что я подпрыгнула на месте. Я все еще сидела на диване,
оцепенев от шока.
С Алексеем случился припадок. Он не переставая кричал на
тебя с того самого момента, как ты укусил ту девушку, и теперь, в
тишине почти опустевшей гостиной, я наконец смогла разобрать
его слова.
– Ублюдок! Ты просто чудовище!
– Мы все чудовища, Алексей, – парировал ты, указывая на
тело. – Вот что случается, если об этом забыть. Как ты мог столь
беспечно и глупо привести в наш дом людей? Вот что с ними здесь
происходит, и тебе это известно.
– Они мои друзья! – крикнул покрасневший Алексей. В своей
свободной белой рубашке он был похож на капризного принца, но
его ярость не уступала ярости взрослого мужчины. – Почему ты
запрещаешь нам заводить друзей?
 Будь ситуация иной, ты бы вышел, оставив Алексея наедине с
его бурлящими страстями, но он преграждал тебе путь к двери. Я
знала по опыту, что если Алексей продолжит на тебя давить, ты
впадешь в ярость. Я невольно напряглась.
– Они тебе не друзья. Они люди. Хищные животные, призраки
прошлой жизни. Не забывай, кто ты, Алексей.
– Я ничего не забываю! Иногда мне кажется, что я
единственный, кто что-то здесь помнит. Вкус еды, прикосновение
теплой кожи, звуки смеха.
– Алексей, – сказала я тихо, протягивая к нему руки.
– Не защищай его! – крикнул тот. – Ты и так занята лишь тем,
что его защищаешь.
Его слова осиным жалом впились мне в сердце, но я знала, что
он прав. Все эти годы я жила у тебя под каблуком, но все еще
оправдывала твое поведение перед другими, надеясь найти смысл в
безумии.
– Алексей, – прошипел ты.
Он вновь обратил всю силу своего гнева на тебя.
– Я не подписывался на то, чтобы чахнуть в башне, пока
снаружи продолжает кипеть жизнь. Ты говорил, что я буду жить. Я
хочу жить.
– Нам нет места в этом мире, – огрызнулся ты, и твои глаза
вспыхнули темным огнем. – Мы вечные скитальцы, львы среди
ягнят. Даже пища достается нам дорогой ценой.
– Просто заткнись и послушай, – крикнул Алексей со слезами
на глазах. За все годы нашей совместной жизни я всего несколько
раз видела его плачущим, и это зрелище меня напугало. Мне
ужасно хотелось заключить его в объятия и спрятать подальше от
тебя, но это была его схватка. Он жаждал вступить в нее уже
несколько месяцев, и я не собиралась лишать его этой
возможности. – Мне нужны друзья. Ты этого не понимаешь? Так
же, как кровь или отдых. Без них я сойду с ума.
– У тебя есть сестры.
 – Мы не можем жить лишь друг для друга! – крикнул Алексей
прямо тебе в лицо.
Ты дал ему пощечину.
Резко, намеренно ударил его, и сила этого удара чуть не сбила
Алексея с ног.

Эта пощечина вырвала меня из мечтаний, в которых я пребывала

сотни лет. Развеяла все мое милосердие к тебе, всю ложь о твоих
добрых намерениях и рыцарском сердце, которую я все еще себе
повторяла.
В темные часы после наших с тобой ссор я всегда утешала
себя мыслью, что ты, по крайней мере, никогда не причинял
никому из нас вреда. Мыслью, что ты никогда не причинишь нам
вреда. Что ты лишь хотел для нас лучшей жизни и был суров с
нами, потому что любил нас.
Но теперь все мои тщательно продуманные оправдания
растворились, как сахар под струей абсента, открыв правду,
которую я веками игнорировала.

– Ты ударил его, – выпалила я. Это была единственная мысль,

бившаяся у меня в голове. – Боже мой. Ты его ударил.
– Мы уезжаем, – объявил ты слегка неуверенно, будто сам
удивлялся собственной жестокостью. В конце концов, ты всегда так
гордился своей сдержанностью. – Собирайте вещи. Оба.
Я бросилась к Алексею и притянула его к себе, позволив
уткнуться лицом мне в грудь.
– Ты не можешь заставить нас уехать, – выплюнул Алексей,
прижимая ладонью покрасневшую щеку. Он все еще был готов
сражаться, но огонь его ярости потух. – Мы обустроили всю свою
жизнь здесь.
– И вся эта жизнь умерла вместе с ней, – сказал ты, дернув
подбородком в сторону стремительно холодеющего трупа на ковре.
– Это видели люди, Алексей. Примерно полдюжины свидетелей.
Теперь они знают, кто ты, - они проткнут тебя каленым железом
или нашпигуют серебряными пулями, если увидят тебя снова.
Скоро прибудут полицейские, будут искать мертвую женщину и
виновного в ее смерти. Ты действительно хочешь с ними
встречаться?
– Не делай этого, – услышала я собственный голос. Я
чувствовала себя такой маленькой, такой жалкой и бесполезной.
Своим актом бессмысленного насилия ты разоблачил нас. Хуже
того, ты прямо у меня на глазах поднял руку на моего любимого
Алексея – а я умоляла тебя, как школьница. Стоило в тот же миг
разорвать тебе горло, и я каждый день сожалею, что так боялась
хотя бы попытаться. – Не заставляй нас переезжать еще раз.
Ты посмотрел на меня почти что с жалостью. От этого взгляда
мне стало дурно.
– Вы не оставили мне выбора, – сказал ты.

Ты подыскал для нас шато в нескольких милях от ближайшего

города: полуразрушенный деревенский дом, знававший лучшие
времена. Подозреваю, к тому времени у тебя начали заканчиваться
деньги. Ни один капитал, никакие фамильные драгоценности не
могли противостоять медленному ходу времени, и в последние
годы наш образ жизни становился все менее и менее роскошным.
Наши финансы были в таком же упадке, как и этот дом, и с
упрямой медлительностью утекали сквозь пальцы.
Ты запер нас в этом огромном доме, как непослушных детей в
детской. Все двери, все ставни были закрыты, и мы погрузились в
мир вечной ночи. Ты установил замки на все двери и окна,
утверждая, что защищаешь нас от суеверных крестьян, - но они
запирались снаружи, и ты всегда носил ключ при себе.
Магдалена впала в меланхолию и подолгу оставалась одна в
своей комнате, чахла под шелковыми простынями и по нескольку
дней отказывалась от пищи. Я целыми днями бродила по
коридорам без сна, как сумасшедшая из готического романа. А вот
Алексей все время ругался. У него случались приступы ярости, так
сильно напоминавшие твои, что у меня болело в груди: он
разражался криками или колотил руками по запертой двери, если
его хоть что-то не устраивало. Он никогда не срывался на нас с
Магдаленой, лишь на тебя, но у меня все равно болела за него
душа. Я хотела оградить его от твоего тлетворного влияния,
исцелить его сердце - где-нибудь, где двери всегда будут открыты и
никто никогда не повысит ни на кого голоса, кроме как в шутку.
Шли дни, и мои надежды все больше походили на бесплотные
фантазии. Мы были совершенно одни, в сельской глуши, под твоим
неусыпным деспотичным надзором, а деревенские жители
оказались подозрительными сплетниками. Я была уверена, что
никто из них нам не поможет. Они скорее свяжут нас по рукам и
ногам и отдадут приходскому священнику как дьяволов, из
которых следует изгнать бесов. В маленьких деревнях слухи
распространились быстро, и все знали, что оставленные без
присмотра девушки стали необъяснимым образом пропадать лишь
после нашего переезда.
Деревенская диета меня угнетала, и еще больнее было
осознавать, что я питаюсь невинными людьми. Они были
крестьянками, такими же, как я когда-то, открытыми и
доверчивыми. Ты строго-настрого запретил мне исполнять роль
ночной мстительницы и охотился сам, подолгу оставляя нас одних
в доме. Я спрашивала себя, не было ли это многочасовое отлучение
от тела еще одним твоим наказанием. Можно было бы
предположить, что мы были только рады избавиться от тебя, но ты
взрастил нас на своем присутствии, как взращивают детей на
материнском молоке, и когда ты возвращался, мы всегда
испытывали не меньшее облегчение, чем когда ты уходил. Ты
постоянно приучал нас к себе, медленно, как капающая вода,
точащая дыру в камне. Мы не выносили тебя, но не могли без тебя
жить.
– Он как болезнь, – сказал Алексей, лежа рядом со мной на
отделанной кружевом кровати Магдалены. У нее выдался хороший
день: она не спала большую часть ночи и у нее блестели глаза.
– Почему? – спросила я, сомкнув на животе руки.
 – Быть рядом с ним – все равно что сгорать в лихорадке. Я
знаю, что мне плохо, но не могу ясно мыслить для того, чтобы что-
то предпринять. Чем это лечат?
– Бодрящими прогулками на холоде, – пробормотала
Магдалена. – И терпением. Лихорадка должна выжечь себя сама.
– Но с ним такого не будет, – сказал Алексей хриплым
шепотом. Я не понимала, в ярости он или вот-вот расплачется.
Вероятно, и то, и другое. – Он жжет по-прежнему. И я не могу
отвести от него глаз.
– Ну так скажи ему об этом, – рискнула предложить я, даже
зная, что ни у одного из нас не хватит для этого храбрости. –
Может, он примет это спокойно.
Алексей бросила на меня уничижительный взгляд.
– После тебя, дорогая сестра. Как ты назвала его на прошлой
неделе? Деспотом? Уверен, он был бы рад это услышать.
Я долго лежала молча, прокручивая в уме предательские
зачатки плана. Тогда это были лишь намеки, туманные и
расплывчатые. Но впервые за долгое время я предположила, что
могу что-то сделать с происходящим. С тобой.
Я запрятала эту мысль в темный уголок своего сознания и
оставила ее вызревать.

Алексей вернулся к старым привычкам и начал воровать. Он клал в

карманы небольшие безделушки и столовое серебро и припрятывал
их в своей комнате, видимо, на будущее. Конечно, я притворялась,
что не замечаю этого. Я считала, что не должна изобличать его
попытки бунтарства, тем более что в те дни ты держал его на очень
коротком поводке. Каждые две недели ты заставлял его выступать
перед нами, поощрял разучивать новые монологи и сцены для
представлений. Подозреваю, ты надеялся развеять его мрачные
мысли и занять его делом, но Алексея возмущало отсутствие
подобающей аудитории, отсутствие духа товарищества, который
царил в актерских труппах.
 Если он жаловался, ты осыпал его поцелуями, поил вином или
кричал на него – с такой свирепостью, что тряслись потолочные
балки. Ты будто даже ревновал, когда Алексей искал утешения у
нас, девочек: запирался в комнате Магдалены, чтобы поплакать в ее
шелковые подушки или требовал, чтобы я повлияла на твое
отвратительное поведение, неважно, как. Ты не возражал делить с
нами внимание Алексея, пока тот открыто соглашался тебе
подчиняться. Но стоило ему начать вырываться из твоих объятий, и
ты сжал хватку так сильно, что он едва мог дышать.
Однажды я проходила мимо приоткрытой двери твоей
спальни и услышала твой грубый раздраженный голос.
– Что все это значит? – спрашивал ты. – Смотри на меня,
когда я с тобой говорю, Алексей.
Под властью охватившего меня любопытства - и немного
беспокоясь за Алексея, - я скользнула к двери и осторожно
заглянула в щелочку. Если ситуация между вами слишком
накалится и, не дай Бог, дойдет до насилия, я смогу придумать
предлог, чтобы увести от тебя Алексея.
Тот стоял перед тобой, склонив голову, и, словно школьник,
поддевал ногой кисточку на ковре. Ты нависал над ним, держа в
руке одни из своих серебряных карманных часов, болтавшиеся в
воздухе.
– Я нашел это у тебя под подушкой, – продолжил ты. – Это
правда? Ты воруешь? После всего, что я для тебя сделал, после
всего, чем тебя одарил. Почему?
Алексей что-то неразборчиво пробормотал, и ты встряхнул
головой, будто недовольный жеребец.
– Не знаешь? Не знаешь, да неужели? Ну потрудись подумать,
Алексей.
В твоем голосе звенела угроза, и Алексей, кажется, ее уловил,
потому что поднял голову и заговорил:
– Я хотел что-нибудь заложить. На всякий случай. В
последнее время я порядком тебе надоедаю, я же вижу. Я
раздражаю тебя, по-твоему, я незрелый, и ты бы с удовольствием
продолжил жизнь без меня, с девочками. Я уверен, что скоро ты
меня выгонишь.
На мгновение ты ошеломленно смотрел на него. А потом
положил часы на стол и устало потер лоб.
– Алексей, Алексей, – сказал ты с вековой усталостью в
голосе. Ты обхватил его лицо ладонями, высокий и темный, будто
призрак, и провел большими пальцами по его пухлым щекам. – Я
никогда тебя не брошу, слышишь? Я обратил тебя, ты мой. Ни ад,
ни потоп, ни козни, людские или житные, этого не изменят.
Алексей фыркнул, но его взгляд немного смягчился.
– Правда?
– Правда. И если мы когда-нибудь расстанемся, мой принц, я
буду выслеживать тебя по всему миру, будто маленького кролика,
слышишь?
– Да, – произнес Алексей тихо.
– Хорошо, – ответил ты и, нежно поцеловав, потянул к
кровати. – Больше не воровать, понял? Если тебе что-то нужно,
просто попроси. А теперь иди ко мне.
– Но мы с Мэгги хотели поиграть в карты, я...
– Ну-ка тихо, – велел ты, толкая его на дорогую ткань. – Ты
слишком много болтаешь.
Ты опустился на колени у него между ног, ловкие пальцы
расплели шнуровку на его штанах. Алексей нахмурился и открыл
рот, словно хотел сказать что-то еще, но затем, видимо, решив не
спорить, просто запустил пальцы в твои темные волосы.
Алексей ахнул и обвел взглядом комнату, когда ты умело взял
в рот его член. На одно ужасное мгновение этот взгляд упал на
меня, все еще наблюдавшую сквозь щель дверного проема на
случай, если нужно будет вмешаться.
Я покраснела, так сильно, как только могут краснеть неживые,
а затем подобрала юбки и бросилась прочь по коридору.
Однажды я застал Алексей плачущим в темной нише оклеенного
обоями коридора. Он утирал покрасневшие глаза тыльной стороной
ладони, светлые кудри растрепались, как будто он хватался за
голову.
– Алексей? – прошептала я, поднося горящую свечу ближе к
его лицу.
Он отпрянул, отворачиваясь от пламени, как от солнечного
света, и только глубже залез в темный угол. Я протянула руку и
коснулась его плеча, почувствовала твердые мышцы под его
рубашкой.
– Что случилось, Алексей? Мне можно сказать. Ты же знаешь.
Он посмотрел на меня – на его лице было столько страдания и
горечи, что я едва его узнала. Затем он скрестил руки на груди и
фыркнул, в точности как капризный ребенок.
– Сама-то как думаешь?
Я шумно выдохнула. Ну конечно. Кто еще в этом доме может
довести других до слез?
Я поставила свечу на край стола и обняла Алексея за шею,
притянув к себе. Откинула его волосы со лба - он прижался ко мне,
вцепился крепко, как смерть. Он все еще всхлипывал, и его плечи
подрагивали от рыданий.
– Думаешь, он понимает? – прошептал он, зарывшись лицом
мне в волосы. Я чувствовала на шее его горячее дыхание. –
Наверное, он не понимает, настолько бывает жестоким, не
понимает, что ранит в самое сердце, иначе он бы этого не делал...
Ни один человек не стал бы раз за разом вести себя так, если бы
понимал, правда?
– Ох, Алексей, – выдохнула я. Я отстранилась от него на пару
дюймов и обхватила его лицо ладонями. Нежно провела большим
пальцем по морщинке между его бровей, начала сцеловывать слезы
с его щек.
– Алексей, Алексей, – повторяла я, как мантру. Он схватил
меня за руки и притянул ближе, подставляя лицо под мои поцелуи.
Вот только я целовала его в скулу, в ямочку на несколько дюймов
ниже, и вот его губы уже прижимались к моим: теплые,
настойчивые, такие настоящие. Я поцеловала его в ответ, и в груди
разгорелся жар. Я поняла, что уже сотню лет не чувствовала себя
такой живой. В последнее время я вообще не чувствовал себя
живой. Я позволила Алексею прижать меня спиной к нише, и мы
исчезли в сладкой, всепрощающей темноте. Его руки скользнули по
моей талии и нырнули под платье, задирая юбки. Я жадно целовала
его, ловя его губы всякий раз, когда он отстранялся хоть на
мгновение. Все это время я запрещала себе хотеть этого, потому
что думала, будто это невозможно. Думала, что он слишком
очарован твоей харизмой и солнечными улыбками Магдалены,
чтобы обращать на меня внимание. Но теперь, когда рука Алексея
сжимала мой зад, а щетина царапала мою щеку, я поняла, как долго
скрывала от себя предательскую надежду на подобное.
Наш акт любви был торопливым, неумелым, но это делало его
лишь слаще, Алексей толкался в меня, пока я зарывалась пальцами
в его волосы и подстегивала его, повторяя шепотом его имя. Мы
хватали ртом воздух и прижимались друг к другу в нише, целуясь
так, будто нам никогда не доведется делать это в будущем. Я
кончила быстро, с криком, крепко прижимаясь бедрами к стене,
пока Алексей брал меня, зарываясь в юбки платья.
Закончив, он обмяк на мне, волоски на его взмокшем затылке
завились колечками. Это было так по-человечески, что мне вдруг
захотелось плакать. Такой юный. Алексей был таким юным. Что
мы наделали, проведя его за собой в эту жизнь?
– Малыш Алексей, – пробормотала я, когда он уткнулся носом
мне в горло.
– Я люблю тебя, Констанс.
Почему-то показалось, что он извинялся, и у меня защипало
глаза от готовых вот-вот пролиться слез.
– Я знаю, дорогой.
Мы оба растрепались, но сумели поправить одежду и
пригладить друг другу волосы, кое-как приведя их в порядок. Я
поцеловала его ладонь и позволила ускользнуть в сердце дома,
молясь, чтобы он добрался до своего убежища прежде, чем
бродивший по коридорам монстр схватит его за шиворот и снова
втянет в спор.
Несколько минут спустя я и сама встретила в коридоре монстра,
чуть не столкнувшись с тобой, когда ты подобрался ко мне из-за
угла.
– Ты не видела Алексея? – спросил ты требовательно, даже не
глядя на меня. – С ним случилась истерика.
– О, я... То есть, я не... эм...
Ты уже открыл рот, чтобы огрызнуться, твой взгляд метнулся
ко мне, но, должно быть, мой яркий румянец на щеках и сбившееся
платье выдали меня с головой. А может быть, обостренное чутье
хищника позволило тебе различить его запах, исходивший от меня.
– О, – бросил ты хриплым от презрения голосом. – Так он был
с тобой.
– Мой господин, – начала я, задыхаясь. – Я не хотела...
Ты протиснулся мимо, возвращаясь к поискам, и задержался
лишь для того, чтобы бросить напоследок:
– Он трахнул тебя только потому, что на меня он злится, а
Магдалена уже три дня болеет. Ты и сама это знаешь, верно?
«Да», – решила я для себя, хватая ртом воздух от пронзивших
меня слов даже после того, как ты исчез в коридоре. – «Он
понимает, каким может быть жестоким».

Решение предать тебя оформилось окончательно не из-за жестокой

ссоры, не из-за нового акта тирании, который подвел бы точку. Я
просто сломалась под тяжестью тысячи напряженных ночей,
тысячи бездумных, разрывающих душу слов. Я чувствовала, что
схожу здесь с ума, и в конце концов мое желание что-то сделать с
этим, что угодно, перевесило мой страх перед тобой.
Мы прожили в этом доме много месяцев, а может быть, и лет,
прежде чем я набралась смелости действовать. И сразу же
посвятила в свои мысли Магдалену и Алексея. Я очень долго
пыталась защитить их от тебя, но без их помощи было не
прорваться вперед.
– Ты что, с ума сошла? – прошептала Магдалена. Она
привыкла понижать голос, даже когда тебя не было рядом и ты не
мог нас подслушать. Тогда ты был на охоте. Нам оставалась всего
пара часов наедине.
– Неужели тебе даже не любопытно? – спросила я настойчиво.
Мы трое собрались вокруг мерцающего канделябра в одной из
многочисленных гостиных. В доме не было электричества, а
потому мы довольствовались свечами. – Мы столько можем узнать.
– Но это просто самоубийство, – не унималась Магдалена. – А
вдруг он увидит, как ты копаешься в его вещах? Боже, я даже
думать об этом не хочу.
– Он не увидит, – вмешался Алексей. – Он за много миль
отсюда, соблазняет какого-нибудь деревенского молокососа, чтобы
мы могли поесть. Время еще есть.
– И что именно ты надеешься найти? – спросила Магдалена.
Я мрачно сжала губы.
– Что-то, что поможет нам отсюда выбраться. Так жить
нельзя. Ты же не хочешь сказать, будто счастлива здесь, счастлива
такой жизни?
– Нет, конечно, – пробормотала она. – Но я скорее выйду на
солнце, чем буду рыться в его вещах в поисках ответов на вопросы,
которые он не позволяет нам задавать.
– Он знает больше, чем мы, – сказала я умоляющим голосом. –
Мы даже не понимаем до конца, на что способны, ведь он это от
нас скрывает.
– Он хочет, чтобы мы были послушными и услужливыми, –
сказал Алексей. – Как домашние животные. Разве ты не хочешь
знать, как мы появились?
 – Или как нас можно убить, – тихо добавила я. И Магдалена, и
Алексей потрясенно посмотрели на меня.
– Ты же не хочешь... – начал Алексей.
– Будь благоразумна, сестра, – закончила Магдалена.
Я крепко обняла их обоих, сердце бешено заколотилось в
груди. Несколько мгновений мы простояли, обхватив друг друга в
бликах мерцающих свечей, а потом я заговорила:
– Надо было давным-давно рассказать вам обоим, но я
боялась. Боялась потерять его. Потерять вас. Я уже как-то раз это
делала. И то, что я обнаружила, меня ужаснуло.
Я рассказала им. Рассказала о своих находках и твоих
намеках; о том, что у тебя было бесчисленное множество невест и
до нас, что любовь к тебе всех их сгубила. Я рассказала все в
красках, и вскоре почувствовала, что Алексей уже дрожит.
– Нам всем грозит опасность, – прошептала я. – Если его
недовольство нами возрастет до предела, если ему станет с нами
скучно...
Магдалена в моих объятиях окаменела. Долгое время она
раздумывала, держась за меня крепко, как смерть.
– Мы для него как игрушки, – сказала она наконец. В ее
голосе звенел металл. – Нас всегда можно заменить.
– Простите, – прошептала я. – Не нужно было скрывать,
нужно было что-то сделать. Но я так его боялась.
– Не смей извиняться, – сказала Магдалена, и ее темные глаза
вспыхнули гневом. – Не желаю больше слышать, как ты
извиняешься за его поступки. Пора прекратить, Констанца. Пора
прекратить все происходящее.
– Что нам делать? – тихо спросил Алексей. Он выглядел очень
бледным и очень, очень юным.
– Раскроем тайны, которые он от нас скрывает, – ответила я. –
Алексей, ты же умеешь вскрывать замки, не так ли?
 – Умею, – сказал он, еще не отойдя полностью. Когда
понимаешь, что муж может в мгновение ока тебя убить, земля
уходит из-под ног, я это хорошо понимала. – Я постоянно вскрывал
замки, когда мы с друзьями жили в брошенных домах. Это
довольно просто.
– Тогда проводи меня до двери. Если ты не хочешь, внутрь
можешь не заходить.
– Я его не боюсь, – сказал он, выпятив грудь. Наглая, но
благородная ложь. – И не отпущу тебя одну. Мэгги?
Магдалена смотрела вдаль тяжелым взглядом, сжав губы в
тонкую линию. Вероятно, перечисляла в уме способы, которыми
хотела покарать тебя за твое двуличие.
– Кто-то должен остаться на первом этаже, чтобы
поприветствовать нашего дорогого мужа, – медленно произнесла
она. – На случай, если он вернется до того, как вы закончите.
Алексей со свистом втянул воздух.
– Если ты будешь прикрывать нас, и он застанет нас на месте,
ты пострадаешь вдвойне. Ты же знаешь, он терпеть не может, когда
мы друг друга защищаем.
– Он вас не застанет, – сказала она, успокаивающе сжимая его
плечо. – Я на порядок умнее его.
– Значит, договорились? – спросила я.
В моем сознании зазвучал твой голос, презрительный и
злобный. Он просто сыпал уродливыми словами. Неблагодарная.
Неверная. Непокорная.
Я заглушила эти мысли быстрой литанией, умоляя всех
святых, что еще готовы были меня слушать, придать мне сил.
Алексей решительно кивнул.
– Несомненно.
– Тогда лучше поспешим. Он может вернуться в любую
минуту.
 Я схватила Алексея за руку, и мы побежали к двери, но уже у
выхода меня остановил голос Магдалены.
– Констанца?
– Да? – спросила я, оборачиваясь.
Ее глаза были темными, как беззвездная ночь.
– Выясни, как можно причинить ему боль.

Подвал был огромным и темным, занимал почти весь подземный

этаж. Алексей быстро вскрыл замок на двери моей шпилькой, и мы
осторожно спустились по лестнице, ступенька за ступенькой. Я
слышала позади дыхание Алексея: неглубокие, торопливые вдохи
выдавали страх. Он боялся, что его застанут тут, в этом подвале, но
все равно пошел со мной, и я была глубоко благодарна ему за
храбрость.
Пол подвала покрывала влажная земля, хорошенько
утрамбованная тысячами шагов. Мы пробирались между
покрытыми плесенью деревянными сундуками и стеллажами, на
которыми выдерживалось вино, изо всех сил стараясь ни на что не
наткнуться. Я отлично видела в темноте, но Алексей был слишком
молод и еще не успел развить этот навык. Он следовал за мной по
пятам, вцепившись рукой в рукав моего платья, чтобы не отстать.
Я нашла твое убежище довольно быстро. Различила впереди
очертания двух длинных столов, заваленных эфемерами, и,
пошарив вокруг, нашла старую масляную лампу. Умница Алексей,
всегда носивший при себе перочинный нож и спички, зажег лампу
и осветил комнату.
В мерцающем свете твои странные устройства выглядели еще
отвратительнее. Щипцы и флаконы, повсюду были разбросаны
разнообразные лампочки и компасы – они хранились в порядке,
понятном только тебе.
Один из столов ты превратил в импровизированную каталку, и
на дереве виднелись пятна крови. Возможно, ты
экспериментировал над одной из жертв после того, как осушил ее.
Или до.
Алексей высоко поднял лампу, и мы начали искать среди
твоих бесконечных исследований что-нибудь - что угодно, - что
позволит нам с тобой совладать. Мы рылись в стопках книг, узких
исследованиях и научных статьях, но все без толку. Хуже того,
приходилось тщательно раскладывать все бумаги по местам, в том
же виде, в каком мы их обнаружили, что тоже требовало времени.
С каждой минутой мой страх неуклонно рос. Как долго мы уже
здесь? Десять минут? Двадцать? Мы могли провести тут целый
день и все равно ничего не найти – но такой роскоши у нас не было.
В конце концов, нас спасла одна лишь слепая удача. Алексей
листал толстый дневник в кожаном переплете, который нашел
среди других книг, и вдруг громко ахнул.
– Констанс! Взгляни-ка на это.
Я прижалась к нему, чтобы свет лампы падал на нас обоих, и
торопливо пролистала дневник. В нем ты, страница за страницей,
записывал своим округлым убористым почерком собственные
теории и мысли. Это был не личный дневник. Это была записная
книжка, со всеми твоими знаниями о природе вампиров.
– Вот оно, – прошептала я.
Я начала листать быстрее, выхватывая взглядом все, что
успевала. Ты записывал свои теории о наших физиологических
процессах, странных пристрастиях, феноменальных способностях,
появлявшихся с возрастом. Ты задокументировал и то, как долго,
предположительно, может прожить вампир, если эту жизнь не
прервать насильственным путем. Было несколько коротких заметок
об убийстве, совершенном лично тобой. Того, кто обратил тебя, как
я догадалась. Того, чья кровь дала тебе силу обращать в вампиров
других.
Теперь я дышала так же часто и неглубоко, как Алексей, в
ушах грохотал пульс. Должно быть, он почувствовал, что я что-то
нашла, потому что прижался ко мне еще крепче.
– Что там?
 Я скользнула пальцами по странице, запечатлевая в памяти
каждое слово.
– Свобода, – ответила я.
Алексей не успел спросить, что я имела в виду, потому что
где-то вдалеке открылась и захлопнулась входная дверь. Я
услышала мелодичный голос Магдалены, но не разобрала слов - а
затем безошибочно опознала твой баритон.
Я захлопнула книгу и сунула ее на свое место. Алексей уже
пробирался к лестнице, крепко сжимая мое запястье и волоча меня
за собой.
– Мы покойники, – бормотал он скорее самому себе, чем мне.
– Если он нас здесь увидит...
– Не увидит, – прошептала я с притворной уверенностью. –
Скорее, малыш Алексей.
Мы погасили лампу и как можно тише взбежали по лестнице,
остановившись лишь на мгновение на лестничной площадке, чтобы
перевести дыхание и запереть дверь.
Магдалена все еще держала тебе у входа, мило болтая о чем-
то, что вряд ли могло тебя заинтересовать. Ты обвел взглядом
комнату, сбрасывая пальто.
– Где твои брат и сестра? – спросил ты.
– Здесь, – ответила я ровным голосом, сохраняя на лице
приятное выражение.
Я вдруг поняла, на что это было похоже: мы с Алексеем
выглядели пристыженными и запыхавшимися, жались друг к другу.
Иногда ты ревновал, когда приходилось делить нас друг с другом, а
иногда нет; предсказать это было невозможно. Но тебя особенно
возмутило то, что Алексей укрылся в моих объятиях, и твое
мрачное настроение заволакивало тучами весь дом еще нескольких
недель после того, как ты нашел меня в той нише. Вероятно,
потому, что ты понимал, от кого именно хотел укрыться Алексей.
– Ты принес мне что-нибудь поесть? – спросил Алексей
беззаботным, не слишком уместным тоном. Он не успел уловить по
твоему виду, что ты пришел домой раздраженной и что настроение
твое становится все хуже.
– Не смог, – отрезал ты, бросив перчатки на пуф рядом с
собой.
– Но почему?
– Меня заметили, – сказал ты и с тревогой нахмурился. –
Пришлось прекратить охоту, не завершив ее.
– Заметили? – эхом отозвалась Магдалена, скрестив руки на
груди. Она неодобрительно приподняла бровь и неосторожно
разозлила тебя этим.
– Да, мне нужно это повторять?
– Тогда жители деревни будут искать тебя. Они придут с
оружием. Оружием, от которого не сможешь сбежать даже ты.
Ты махнул на ее страхи рукой.
– Они не придут. Слишком напуганы.
Магдалена издала короткий, жестокий смешок, и я разглядела
за ним вспышку ярости. Ей удавалось сдерживать свое презрение к
тебе и твоим секретам, пока она тебя отвлекала, но теперь маска
сползла.
– Скоро они свергнут твою маленькую тиранию, – продолжала
она. – И лишь потому, что тебя увидели, когда ты посасывал
какого-то конюха в переулке, я права?
Твое самообладание лопнуло. Ты угрожающе шагнул вперед,
и я бросилась между вами, прежде чем успела все обдумать.
– Не тронь ее, – прошипела я с большей силой, чем
подозревала в себе всего несколько дней назад. Но я, как и Ева,
откусила от запретного плода и была вознаграждена всеми
знаниями, в которых мне до сих пор отказывали. Я знала столько
же, сколько и ты, знала, что, при нужных обстоятельствах,
уничтожить тебя было так же легко, как и смертных. Ты мог бы
убить нас, да. Но это значило, что можно убить и тебя самого.
 Ты отшатнулся, как будто я в тебя плюнула, на твоем лице
промелькнуло замешательство. Потом твои глаза потемнели, и ты
схватил меня за горло, прежде чем я успела убежать. Я начала
ужасно, уродливо хватать ртом воздух и боковым зрением увидела
рядом с собой Алексея. Он хотел было тебя ударить, но Магдалена
его удержала.
– Мне начинает надоедать, что ты постоянно подрываешь мой
авторитет, - сказал ты сквозь стиснутые зубы.
Я корчилась в твоей железной хватке, на глаза навернулись
слезы. Ты сжимал мое горло так сильно, что мне мерещились
звезды.
– Я не потерплю мятежа, – сказал ты, приникнув ко мне. – Я
создал тебя, и я же могу тебя уничтожить. Ты принадлежишь мне,
Констанца. Ты кровь от моей крови, плоть от моей плоти. Скажи
это.
– Кровь от твоей крови, – прохрипела я, едва шевеля губами.
Ты отшвырнул меня в сторону, и я, взвизгнув, как побитая
собака, упала на пол.
У тебя нашлась для Магдалены и Алексея пара крепких слов,
но я их не слышала. Я корчилась на полу, потирая пульсирующую
шею и трясясь от рыданий. Я дрожала, как лист на ветру, и боялась
тебя сильнее, чем когда-либо.
Как только ты прошагал по холлу прочь, Алексей и Магдалена
очутились рядом, нежно приговаривали и гладили меня по волосам.
Я отняла дрожащие пальцы от саднящего, раненого горла, и
Магдалена запечатлела на нем легчайший исцеляющий поцелуй.
– Ты что-нибудь нашла? – прошептала она мне в волосы. Я
кивнула и с трудом сглотнула. Я обнаружила даже больше того,
нашла нечто, похороненное глубоко под привычками, страхом и
годами моей тебе верности. Раскаленный добела, ослепляющий
гнев. Такой яркий, что мог бы осветить даже самую темную ночь.
– Да. Я нашла то, что искала.
Магдалена бросила настороженный взгляд на Алексея, а затем
снова на меня.
 – Значит, мы договорились. Мы выступим против него, все
трое? – спросила Магдалена.
Алексей расправил плечи - в эту секунду он выглядел, как
настоящий принц, готовый вести свои войска в бой.
– У нас нет выбора.

Жители деревни были здесь еще до того, как мы успели

разработать план до конца. Им потребовалось лишь несколько
дней, чтобы набраться смелости и собрать небольшой отряд людей,
которые вооружились топорами и после наступления ночи
поднялись из долины, маршируя с высоко поднятыми фонарями и
жаждой убийства в глазах.
Алексей увидел их первым и ворвался в твою комнату, умоляя
что-нибудь сделать. Мы бы легко справились с одним-двумя, но
снаружи было по меньшей мере две дюжины вооруженных до
зубов мужчин. Они видели, как ты, склонившись над телом юноши,
высасывал из него жизнь, и были готовы пролить кровь.
Провинциальная жизнь поощряла старые суеверия, и, думаю, они
точно знали, кто ты такой. Они пришли искоренить поселившуюся
среди них сверхъестественную заразу, из-за которой, несомненно, и
пропадали без вести люди в близлежащих городах.
Мы пытались предостеречь тебя от охоты на столь небольшое
стадо. Это неизбежно должно было привлечь нежелательное
внимание. Но держать нас взаперти было для тебя важнее, чем
обеспечить нам безопасность.
– Пусть приходят, – сказал ты, не обратив внимания на ужас
Алексей. – Думаешь, я не видел разъяренных толп? Они не пройдут
дальше главных ворот. Скорее обмочатся от страха.
– Они злы, – сказала Магдалена, выглядывая в окно и
прижимая руку к груди. – И вне себя от горя. Не стоит
недооценивать их.
– Разве не лучше уехать? – спросил Алексей напряженным
голосом. – Или забаррикадировать двери?
 – Все двери и окна заперты, – сказал ты, озвучив хорошо
известный нам факт. Ты встал у окна, заполнив его своим
присутствием, и сердито наблюдал, как люди подходят к главным
воротам. – Наш дом – лабиринт, в нем нет электричества. Если они
настолько глупы, что сунутся внутрь, мы убьем их одного за
другим.
Магдалена обеспокоенно хмыкнула, но ничего не сказала.
– Я пойду пододвину к двери мебель, – осторожно сказала я,
поднимаясь со своего места. Украдкой бросила взгляд на Алексея и
Магдалену, и они поспешили за мной. Возможно, в любой другой
ситуации ты бы уловил в воздухе нотку бунта. Но в тот день тебя
полностью охватили собственное высокомерие и гнев, мешая
понять, что в доме что-то не так, – и это тебя погубило.
– Нужно действовать сейчас, – прошептала я, волоча обоих
своих возлюбленных по коридору. – У нас мало времени.
Взгляд Магдалены подернула пелена раздумий. Атаковать без
подготовки было не в ее духе. Она предпочитала тщательно, тихо
все спланировать, подобно пауку, который целыми днями плел
паутину лишь для того, чтобы заманить в нее идеальную муху.
– У нас нет выбора, – взмолилась я. – Он отвлекся. Возможно,
у нас больше не будет такого шанса.
Алексей переводил взгляд с меня на нее и покусывал губу. Он
всегда так делал, когда нервничал.
– Но, Констанс... Он ведь правда любит нас, по-своему.
Неправильно просто... – Алексей с трудом сглотнул, качая головой.
– Он любит нас. Я знаю.
Его слова вывели Магдалену из раздумий. Она обняла
Алексея за плечи и устремила на него жесткий, проницательный
взгляд, который я отчетливо помню даже спустя столько лет.
– Было бы легче, ненавидь он нас, – сказала она. – Но его
любовь чудовищна. Если мы позволим ему любить нас и дальше,
эта любовь нас убьет. Этим он и опасен.
Каждое слово камнем ложилось мне на грудь, давя все
сильнее и сильнее, но я знала, что она права. Знала это очень давно,
но слишком охотно позволяла водить себя за нос, словно ягненка,
чтобы что-то предпринять, и теперь мы все пожинали плоды этого.
Алексей со слезами на глазах кивнул. Я убрала с его лба
золотистый локон и поцеловала его в висок.
– Я подготовлю спальню, – сказала я, и в животе змеей
свернулось предвкушение. – Сможете заманить его туда?
Магдалена усмехнулась. В ее голосе не было слышно веселья.
– С этим никогда проблем не возникало.

Не понимаю, как Алексей и Магдалена отвлекли тебя от работы, но

они всегда знали, как привлечь твое внимание. Было глупо
заниматься любовью, пока у ворот потрясали оружием смертные,
но ты потерял голову от высокомерия и похоти. Думаю, ты
действительно верил, что нам ничто не угрожало. Ты был слишком
убежден в собственной несокрушимости. Интересно, сколько
восстаний ты повидал в свое время, сколько раз давил под своей
пятой крестьян, когда они осмеливались бунтовать против твоих
бессмысленных убийств.
Я ждала тебя вся в белом – невеста, готовая, как никогда,
принять тебя в свои объятия. На мне была старая ночная рубашка в
викторианском стиле, с бледно-розовой лентой, продетой через
манжеты, и высоким кружевным воротником. Ткань облегала
изгибы моего тела и в слабом свете настенных канделябров
казалась почти прозрачной. Я вытянулась на кровати, мои
распущенные волосы красным водопадом ниспадали до талии.
Когда ты открыл дверь, Магдалена прижималась к тебе, а
Алексей покусывал тебя за ухо, но, увидев меня, ты резко
остановился. У тебя перехватило дыхание, зрачки расширились от
желания. Даже спустя сотни лет и бесчисленное множество других
любовников я все еще могла лишить тебя дара речи, показавшись в
правильном свете и изобразив на лице покорность.
– Моя жена, – сказал ты, взяв мое лицо в ладони и приподняв
мой подбородок под углом, который тебе так нравился. Больше
всего я нравилась тебе, когда была похожа на картину маслом: в
идеальной позе и не издающая ни звука.
– Твоя, – послушно повторила я, горячо дыша тебе в губы. Я
гадала, чувствуешь ли ты, как быстро бьется у меня под кожей
сердце, чувствуешь ли исходящий от меня страх, ужас зверя,
почуявшего охотников. Я никогда в жизни не испытывала ни
такого ужаса, ни такого восторга.
Мне потребовалось слишком много времени, чтобы прийти в
себя и дать отпор, но теперь, оказавшись здесь рядом с тобой, я
намеревалась наверстать упущенное.
Мы потянули тебя на кровать, Магдалена мило мяукала, а
Алексей посасывал твой мизинец. Я все целовала тебя, прижимая к
подушкам с силой, которая удивляла даже меня саму. Целовала так
же, как ты кусал меня много лет назад: безжалостно, заставляя
задыхаться. Я сжимала тебя бедрами и целовала, как будто
пыталась за что-то отомстить, как будто никогда больше тебя не
поцелую. Я вложила в этот поцелуй всю любовь и ненависть,
которые столько лет переполняли мою душу.
Затем я перевела взгляд на Магдалену и Алексея, подавая
этим сигнал, пока ты все еще лежал подо мной, лихорадочно шепча
приятные глупости.
Они прижали тебя к постели, удерживая каждый за одно
плечо. Сначала ты рассмеялся, подумав, что мы с тобой играем, но
потом улыбка сползла с твоего лица. Ты попытался вырваться из их
хватки, но Алексей и Магдалена навалились на тебя всем телом,
уже покрываясь потом.
Ты был один, а их двое, но ты был намного старше и сильнее.
Следовало поторопиться. Я полезла под кровать и достала оттуда
припрятанный мной ранее запретный предмет, тяжелый, как само
предательство. Выломанную из лестничных перил гнилую
балясину, заостренную с одного конца. Она была достаточно
тяжелой, чтобы забить ей до смерти. Или проткнуть его насквозь.
При виде нее ты побледнел. По твоему лицу пробежала волна
неподдельного ужаса. Но вот верх взял гнев, и ты оскалил на меня
зубы.
 – Я же говорил тебе держаться подальше от моих комнат! Что
за ерунда взбрела тебе в голову на этот раз? Если умру я, то и вы
все тоже.
Это был блеф обреченного человека.
У меня в груди начинала бурлить сила. Так вот каково это –
держать в своих руках жизнь любимого человека.
– Нет, не умрем, – сказал я. – Об этом я тоже читала.
Мои слова немного смягчили твою ярость, и я увидела, как на
твоем лице промелькнула тень уязвимости.
– Констанца, – произнес ты умоляюще, с той же дикой
хрипотцой в голосе, которую я слышала, когда ты меня раздевал, с
тем же отчаянным блеском в черных глазах, который я видела,
лишь когда ты называл меня своим сокровищем. – Я люблю тебя.
Посмотри на меня, Констанца, моя драгоценность, моя жена. Я
люблю тебя. Не делай этого.
На твоем лице мелькали по очереди все наши нежные минуты
наедине - и как же ты был сейчас прекрасен. Отчаявшийся,
уязвимый. Страх за свою жизнь придал тебе вид человека, который
действительно может любить и быть любимым, человека, который
сам откроет свое сердце и все свои секреты, не дожидаясь, пока ему
начнут выламывать ребра. Должно быть, Магдалена тоже это
увидела; она зажмурилась и отвернулась, хотя и обливалась потом,
изо всех сил прижимая тебя к кровати. На лице Алексея читался
лишь страх, как у ребенка, которого родители втянули в свою
вражду. Я была благодарна ему: за невинность и за сильные руки.
– Констанца, – повторил ты и потянулся ко мне губами,
словно хотел поцеловать. – Отложи ее, любимая. Я прощу тебя.
Если ты остановишься, я все прощу, и мы никогда даже не
заговорим об этом.
Все проявления доброты, что я видела от тебя за эти годы,
ожили во мне, восстали против моей цели. Каждая улыбка, каждый
мелкий жест острыми булавочными уколами напомнили о себе,
призывая увидеть все яркие пятна на уродливом гобелене нашего
брака.
 Но пара завитушек и орнаментов не могли перечеркнуть тот
факт, что сама ткань нашей совместной жизни была темной,
запутанной, удушающей. Я успела дать тебе тысячу вторых
шансов, пошла на тысячу уступок. И теперь это касалось не только
меня. Рядом были еще и Магдалена с Алексеем. Скоро ли ты
устанешь от своего заводного солдатика и раскрашенной куклы и
разобьешь их вдребезги?
– Ты и остальным это говорил? – спросила я хрипло. Из глаз
полились слезы, горячие, как свежая кровь. – Перед тем, как убить
их?
Твое лицо потемнело, на него наползла гневливая тень. Глаза
из глубоких, манящих озер превратились в острый сланец, рот
исказил ядовитый оскал. Именно с таким человеком я прожила
большую часть своей жизни: высокомерным, жестоким, впадавшим
в ярость при малейшем намеке на неповиновение.
– Опусти кол, Констанца, – приказал ты. Резко, отрывисто.
Будто говорил с собакой. – Лучше послушай. Не зли меня.
Я подавила всхлип и занесла над твоей грудью кол, сжала его
так сильно, что деревянные щепки впились в мои бескровные
пальцы.
Я отрывисто вдохнула, раз, другой, и крепко зажмурилась.

Не спрашивай, почему я это сделала.

Я устала быть твоей Марией Магдалиной. Устала каждую
ночь с нетерпением ждать у твоей могилы, пока ты восстанешь и
снова озаришь мой мир светом. Устала ползать на коленях и
утирать с твоих стоп кровь своими волосами и слезами. Устала
хватать ртом воздух каждый раз, когда твой взгляд ранил меня в
самое сердце. Устала от того, что твои объятия заменяли мне целую
вселенную, от искры жизни, которую дарил мне твой поцелуй, от
смерти, скрывавшейся на кончиках твоих клыков. Устала таскать
на себе груз раболепной любви, устала от приторно-теплых
приливов идолопоклонства, наполнявших мой мир красками.
Я устала быть верной.
 Я сделала из тебя своего собственного Христа и возносила
тебе свои темные молитвы. За пределами досягаемости твоего
сурового взгляда не мог выжить никто, даже я сама. Я
превращалась в абсолютное ничто, когда ты смотрел в другую
сторону, в пустой сосуд, ждущий, когда его наполнит сладкая вода
твоего внимания.
Ни одна женщина не вынесет такой жизни, мой господин.
Никто не вынесет. Не спрашивай, почему я это сделала.
Прости меня, Господи.
Прости меня, мой Христос.

Я со всей силы опустила кол. Он вошел в твою грудь, разорвав

плоть.
Ты ревел от боли и ярости, Магдалена не переставая кричала -
но не позволяла тебе вырваться. Ее стальной характер не подвел,
даже когда твоя кровь обагрила ее ночную рубашку. Алексей был
слишком потрясен, чтобы говорить, из его распахнутого рта
вырывались сдавленные, полные ужаса звуки. Но и его решимость
осталась прежней.
Я с мучительным всхлипом всем своим весом навалилась на
кол. Тот дошел до цели, раздробив одно или два ребра и пронзив
твое сердце, как один из семи мечей Богородицы.
Это была грязная, трудная работа – убивать тебя. Ты корчился
и бился, доводя нас троих до изнеможения. Пришлось сжать твои
бедра коленями и вцепиться в кол обеими дрожащими руками.
В конце концов, ты издал ужасный булькающий хрип и
застыл. Кровь капала на простыни, наполняя комнату своим
неповторимым ароматом. Сладкие металлические нотки били мне в
нос, даже несмотря на то, что из глаз рекой текли горячие слезы. Я
думала, в смерти ты будешь так же прекрасен, как при жизни, но на
твоем лице застыла гримаса боли и ненависти. Глядя на тебя, я
почувствовала холод, будто смотрела на незнакомца.
– С вами все в порядке? – выдавила я из себя почти шепотом.
 Алексей поднес ко рту дрожащие красные пальцы и слизнул
кровь, такую темную, такую сладкую. Я никогда не пробовала
такой идеально выдержанной крови, как у тебя. Это был
редчайший, прекраснейший винтажный букет в мире, и в нем было
столько неизрасходованных сил. Рот наполнился слюной, десны
заныли от желания. Магдалена вся вспотела и дрожала, как
морфиновая наркоманка, готовая то ли сойти с ума, то ли лишиться
чувств.
Я была самой старшей. Держала себя в руках лучше их обоих.
Я могла увести их из комнаты, пока жажда крови не заставит их
осквернить и осушить твое тело.
Я крепко сжала запястье Магдалены, прижимаясь своим
учащенным сердцебиением к ее, словно мы были одним целым.
Словно наш чудовищный поступок только что связал нас всех
навеки.
– Констанс, – хрипло произнес Алексей. Его зрачки были
расширены. – Что нам теперь...?
– Пейте, – услышала я собственный голос. Откуда-то
издалека, будто я парила где-то над своим телом. – Пейте, мои
любимые.
Алексей прижался ртом к ране на твоей груди, а Магдалена
разорвала зубами твое запястье и вздрогнула, когда твоя кровь
хлынула ей в рот. Я наклонилась и в последний раз тебя
поцеловала, а затем откинула твою голову и уткнулась носом в
холодное горло. Живот дрожал, пальцы сжали простыни и
побелели.
Я с поразившей меня свирепостью вонзила зубы в твою шею и
начала пить, большими, жадными глотками. У тебя был
непревзойденный вкус, темный и насыщенный, с изысканными
нотками всех, кого ты когда-либо кусал. Я зажала твою челюсть
ладонью и прикусила сильнее. Голова кружилась, будто я только
что осушила бутылку виски, но я все равно пила, впитывая твою
сущность. Бурлившая в твоих венах сила затопила меня целиком,
до кончиков пальцев рук и ног. Грохот собственного сердцебиения,
скрип старого дома и крики толпы снаружи внезапно стали
громкими почти что до боли. Эта копившаяся многие годы сила
была моей, и я вобрала ее в себя.

Прошу прощения, если ты ожидал от меня раскаяния, мой

господин. Его я не испытываю.
Да, я знала. Знала, что бывает, если выпить кровь того, кто
тебя обратил. Я читала, что ты убил своего создателя, чтобы
завладеть его силой. И поняла, что и сама не выше подобного.
Я могла бы прогнать их и выказать тебе последние почести, но
я хотела взять твою силу в рот, так же осторожно, как мать-кошка
берет за загривок детенышей, а затем глотать, пока от тебя ничего
не останется.

Мы жадно пили, впитывая каждую твою каплю. Когда мы

закончили, мы вымазались в твоей крови с ног до головы. Алексей
дрожал, не столько от страха, сколько от избытка энергии, а глаза
Магдалены, полные жизни и мощи, сияли, словно черные
бриллианты.
– Боже, – сказал Алексей, глядя сперва на свои испачканные
руки, а затем на твое тело. Кровь пропитала простыни и капала на
старый деревянный пол.
Это была настоящая кровавая баня.
Когда жажда крови утихла, я постепенно пришла в себя и
оценила ситуацию. Передо мной были тело, которое нужно было
куда-то деть, и оскверненное супружеское ложе, которому,
вероятно, никогда больше не стать чистым. Но что еще более
важно, снаружи доносились крики толпы, которая с каждым
мгновением становилась все ближе и решительнее. Теперь люди
стояли у ворот, поднимая вверх факелы и гремя замками.
Успокоить их было невозможно. Точно не теперь, когда перед нами
раскинулась чудовищная картина, подтверждавшая наши
преступления.
 – Констанца, – выдохнула Магдалена, вытирая со рта твою
кровь подолом платья. – Что нам делать?
Они оба смотрели на меня широко раскрытыми глазами, так
же, как смотрели на тебя, когда не знали, как решить возникшую
проблему. У них на затылках всегда лежала, направляя их в жизни,
твоя твердая рука в перчатке. И теперь эта ответственность легла на
меня.
Я вытерла лоб и сделала глубокий вздох. Мысли летели
вперед быстро, как гончая на охоте, и вскоре у меня созрел план.
Я вскочила на кровать, уперлась ногами по обе стороны от
твоих бедер, и, наклонившись, выдернула из твоего тела кол. Это
должно было вызвать у меня трудности: дерево прилипло к твоей
груди, его покрывали засыхающая кровь и внутренности, а
заостренный наконечник пробил матрас насквозь. Но, к моему
удивлению, кол легко скользнул мне в руки. Я вдруг почувствовала
себя сильнее, чем когда-либо. Подозреваю, что не только я, - но я
все еще была старше. Возможно, теперь, после твоей
окончательной, настоящей смерти, я была самой старой вампиршей
во всей Европе.
Тяжесть этого знания легла на меня железным ярмом.
– Магдалена, помоги мне перенести его, – выдохнула я. –
Алексей, возьми ключ и охраняй дверь. Нужно будет ее открыть
его, но только когда я велю это сделать.
Алексей отчаянно закивал, слез с кровати и нащупал в твоем
кармане ключ. Я схватила его за запястье, притянула к себе и
торопливо поцеловала, прежде чем услать из комнаты. Затем
крепко обняла Магдалену, зарывшись лицом в ее спутанные
волосы.
– Что ты хочешь сделать? – спросила она шепотом.
Я взяла ее лицо в ладони и поцеловала, ощутив на ее губах
привкус твоей крови.
– Хочу со всем покончить, – ответила я.
Подняв тебя на руки, я подумала, что ты не тяжелее ребенка. Это
было невозможно. Ты был выше меня, а я никогда не была
силачкой. Но я прижала тебя к груди и вынесла через дверной
проем в коридор. Твоя голова свесилась мне на плечо.
Я осторожно спустилась по лестнице - Магдалена шла
впереди на случай, если я споткнусь и упаду. Алексей, целиком
окаменев от ужаса, ждал у двери, как я ему и велела.
С твоим уходом мы все, несмотря на нашу новообретенную
силу, почувствовали себя беззащитными, уязвимыми.
– Они прорвались за ворота, – сказал он напряженно.
Я кивнула Алексею, как только коснулась босыми ногами
холодного пола прихожей.
– Пусть заходят, – сказала я. – Открой дверь и встань позади
меня, рядом с сестрой. Приготовьтесь бежать.
Алексей выполнил мои указания и бросился в
успокаивающую темноту дома, в распростертые объятия
Магдалены. Я глубоко вздохнула и, крепко удерживая тебя на
вытянутых руках, толкнула входную дверь. Двадцать отцов и
горстка разъяренных матерей, пришедшие требовать
справедливости для своих детей и жаждущие насилия, стояли во
дворе, размахивая ружьями и ломами. Когда я вышла под лунный
свет, держа тебя, как жених держит невесту, в ушах зазвенел их
крик.
При виде меня толпа застыла как вкопанная, мерцающие
факелы и фонари осветили их полные ужаса лица. Полагаю, я
выглядела устрашающе: залитая кровью девушка, держащая в
руках иссушенное тело монстра, которого они все боялись. Крики
ярости замерли у них на губах, когда я неторопливо прошла
несколько шагов по направлению к ним, впервые за много лет
почувствовав на коже ночной воздух. Несмотря на колотившийся в
груди страх, я чувствовала себя живой. Чувствовала себя по-
настоящему свободным, и неважно, что должно было случиться со
мной дальше.
 Я опустилась на колени и положила твое тело на землю,
отпуская сотни совместно прожитых лет. Сердце сжалось от горя;
но к нему примешивалась еще и странная эйфория. Будто я целую
вечность сдерживала слезы, а теперь, когда я всхлипнула, нечто,
запертое мной глубоко внутри, вырвалось на свободу.
– Вот ваш демон, – сказала я дрожащим от слез голосом. –
Делайте с ним, что хотите.
Горожане с криком набросились на твое тело, и я,
отшатнувшись, прижалась к дверному косяку большого старого
дома. Они били тебя каблуками, накинули тебе на шею веревку. Я
бросилась обратно в дом как раз в тот момент, когда один из них
высоко поднял косу, готовясь отделить твою голову от тела.
Когда коса с тошнотворным звоном опустилась, я захлопнула
дверь.
– Бежим! – крикнула я Магдалене и Алексею. Схватив их за
руки, я потащила обоих вверх по лестнице, в наши комнаты. –
Хватайте все ценное, что сможете унести, и бежим! Они придут за
нами, как только покончат с ним.
Мы с Магдаленой набили карманы платьев драгоценностями и
золотыми портсигарами, а Алексей обшарил твои комнаты в
поисках денег. Потом мы, не успев даже переодеться, схватили
пальто и обувь и выбежали через задний ход.
Ночь была прохладной и влажной, роса липла к ногам, пока
мы мчались по высокой траве за домом. Магдалена споткнулась, и
мы с Алексеем помогли ей подняться, потянули вперед. Я не
представляла, куда мы бежим, но знала, что перед нами лежит
целый мир, а позади ждет верная смерть. Мы могли двигаться
только вперед.
Я оглянулась лишь раз - жители деревни как раз поднесли
факелы к нашему дому и приветственно загомонили, когда тот
загорелся. Пламя в считанные мгновения охватило его целиком,
опалив построенную тобой маленькую империю. Все наше: одежда,
письма и память о долгих днях, которые мы провели взаперти в
этом деревенском доме, - поглотил огонь.
 – Пропало, – пробормотал Алексей. В его широко раскрытых
глазах мерцали блики пламени. – Все пропало.
– Мы построим новый дом, – сказала я, подталкивая его
вперед. – Мы выживем. Это у нас получается лучше всего.
Мы тянули друг друга по грязи и слякоти к ближайшей
дороге.
Мы обнимали друг друга и плакали, но больше ни разу не
оглянулись назад, любовь моя. Ни разу.

Временами, когда я гуляю по городу, я чувствую, как пор затылку

бегут мурашки, и невольно оборачиваюсь. Временами мне кажется,
будто я замечаю в толпе твое лицо, всего на мгновение, а затем его
уносит от меня людским потоком.

Мы спешно шли по причалу, окруженные шумом и всеобщей

суетой, высматривая корабль Алексея. Магдалена в зеленом платье,
доходившем ей до колен, выглядела великолепно, Алексей, с его
подтяжками и кепкой с козырьком, смотрелся отважным
мореходом. Над головой кружили с криком чайки, а мы втроем шли
рука об руку, вытягивая шеи, чтобы разглядеть названия больших
кораблей.
– Вот он! – воскликнул Алексей, и мы поспешили вперед,
навстречу великолепному океанскому лайнеру. Он был выше
парижских многоквартирных домов, увешан веселыми флагами и
переполнен сонмом идущих вверх по трапу людей.
– Билет не забыл? – с волнением спросила Магдалена,
поправляя воротник Алексея.
– Он тут, – сказал тот, похлопав себя по нагрудному карману.
– Обещаешь беречь себя? – спросила я.
Алексей закатил глаза – и я улыбнулась. В этом был весь он,
мой обидчивый Алексей, самоуверенный, как и всегда.
 – На этом корабле нет никого опаснее меня, – проворчал он. –
Но да. Я обещаю.
Мы с Магдаленой расцеловали его, не заботясь о том, что нас
могут увидеть. Мы обожали нашего золотого принца, и хоть мне и
было больно его отпускать, я знала, что скоро мы вновь
воссоединимся. Его свобода и счастье значили для меня больше,
чем возможность держать его при себе, на цепи.
После долгих прощаний, рукопожатий и слез мы все же
пожелали друг другу всего наилучшего и разошлись в разные
стороны. Мы слишком долго жили в твоей тени, цепляясь за
завязки твоего передника, и нам давно пора было повидать мир
самостоятельно. Магдалена поступила на политический факультет
римского университета, а Алексей купил билет на корабль до
Америки. Своей новой игровой площадкой он выбрал Нью-Йорк.
– Обещай, что будешь писать, – не унималась Магдалена,
оставляя на его щеках следы красной помады. – Хотя бы раз в
неделю для начала! Я всегда отвечу, как бы ни была занята учебой.
– Обещаю, Мэгги, – ответил он, сморщив нос от ее
беспокойных причитаний. Но за мнимым раздражением пряталась
улыбка, и я знала, что он сдержит обещание.
Я сжала руки Алексея в своих, запоминая их вес и форму.
Позже я часто лежала в полумраке комнаты и выводила контур его
руки на своей ладони, просто чтобы не забывать ее.
– Я желаю тебе бесконечного счастья. Прости, что не могу
поехать с тобой.
– Тебе нужно отыскать свой путь в жизни, я знаю. – Он одарил
меня озорной ухмылкой. – Но мы увидимся раньше, чем ты
думаешь: мое имя засверкает на афишах, и ты увидишь, как я
играю на сцене одного из больших американских театров.
Мы все вздрогнули, услышав корабельный гудок, который
приглашал на борт последних пассажиров. Алексей еще раз крепко
меня поцеловал и поспешил вместе с другими пассажирами вверх
по трапу. Я смотрела ему вслед с замиранием сердца и слезами на
глазах. В следующее мгновение он перегнулся через перила трапа,
сорвал с головы шляпу и помахал нам. Магдалена выкрикнула его
имя и помахала на прощание носовым платком, я заплакала.
Мы стояли на пирсе до тех пор, пока корабль не скрылся за
горизонтом, превратившись в едва заметное пятнышко. Затем
Магдалена крепко меня обняла, утешающе поглаживая рукой мою
спину.
– У него все будет в порядке, – успокаивала она меня. – Он
храбрый мальчик.
– Не просто в порядке, – сказала я, взяв из ее рук носовой
платок и промокнув им глаза. – У него все будет великолепно.
Я быстрым шагом проводила ее к экипажу, держа под руку.
Она заранее отправила свои вещи в Италию и задержалась в городе
лишь на несколько дней, чтобы проводить Алексея и провести
вместе еще несколько часов. Большую часть этого времени мы или
лежали в постели, или изучали Антверпен: бродили по переулкам,
заглядывали в бары и наблюдали, как небо заливает рассветный
румянец. Прошел почти месяц с тех пор, как мы сбежали из
деревенского дома, и у меня наконец-то перестал сжиматься
желудок от мысли, что я разозлю тебя подобным нарушением
комендантского часа. Удавка твоей любви у меня на шее медленно
ослабевала.
Когда мы подошли к экипажу, я сжала своими дрожащими
руками руки Магдалены. Я провела со всеми вами так много
времени, что мысль о жизни в одиночку вселяла в меня в равной
степени и восторг, и ужас.
– Не забывай заботиться о себе, – сказала я настойчиво. – Если
с тобой что-нибудь случится, я умру.
– Милая Констанца. Иди ко мне.
Она затащила меня в снисходительную темноту экипажа,
взяла мое лицо в ладони и поцеловала. Этот поцелуй был долгим,
глубоким, нежным и медленным, и когда мы отстранились друг от
друга, наши лица были влажными от слез.
Магдалена промокнула глаза носовым платком и вытерла мне
щеки.
 – Ну вот, – сказала она. – Ты такая же красивая и храбрая, как
и другие сказочные принцессы. Я буду так тосковать по тебе,
любовь моя. Ты уже решила, куда поедешь в первую очередь?
– Пока нет, – пробормотала я. – Но я хочу отправиться в
путешествие. Хочу снова увидеть свою родную Румынию весной.
Хочу знакомиться со всеми подряд, завести как можно больше
друзей, хочу проводить каждую ночь за стенами дома, в окружении
людей. И, пожалуй, хочу когда-нибудь еще раз кого-нибудь
полюбить.
– Я желаю для тебя того же. Отчаянно желаю. А пока прощай
- до нашей следующей встречи. А это произойдет раньше, чем мы с
тобой думаем. Я в этом уверена.
Я вышла из экипажа и долго стояла, положив руку на дверцу,
в последний раз восхищаясь красотой Магдалены. Она одарила
меня знакомой улыбкой, кривоватой и лукавой, и послала мне
воздушный поцелуй. Я почти ощутила, как он обжигает щеку,
отступая в сторону и давая экипажу тронуться.
Я дождалась, пока экипаж растворится среди других, и в
последний раз помахала рукой, когда он завернул за угол, увозя
мою Магдалену в новую жизнь. Затем шагнула в толпу и позволила
городу поглотить меня целиком.

Вот мы и подошли к концу нашей совместной жизни, любовь моя.

Твои кости гниют в обугленной могиле где-то во французской
глубинке, а я брожу по свету, впервые за всю свою долгую жизнь
чувствуя себя по-настоящему свободной. Мои ночи наполнены
долгими прогулками, ароматом океанского бриза и звуками
людского пения. Иногда я слышу во сне твой голос и в страхе
просыпаюсь, но в последнее время все легче успокаиваюсь и
засыпаю снова. Возможно, со временем я перестану вымаливать у
Бога прощение. Возможно, позволю своему сердцу растаять и
предстану в чьих-то глазах такой, какой видел меня ты: уязвимой,
обнаженной и доверившей себя полностью.
Я обязана дать тебе последнее обещание, которое, надеюсь,
никогда не нарушу. Я обещаю жить, богато и без стыда, идти
навстречу миру с широко распростертыми объятиями. Если в тебе к
концу жизни осталась хоть небольшая часть, которая желала нам
одного лишь счастья, которая действительно хотела для нас всего
наилучшего, думаю, ей было бы приятно это услышать. Не знаю,
сумела ли я оправдаться перед тобой, но перед самой собой, думаю,
я оправдалась, и от этого мне гораздо спокойнее на душе.
Так что я отложу свое перо. Спрячу эти страницы в ящик
стола, а свои воспоминания о тебе - подальше в памяти, выйду в
мир и начну жить. Я создам свою собственную бессмертную
семью, в которой не будет ни разговоров на повышенных тонах, ни
запертых дверей. Память о тебе растворится в тенях, и я никогда
больше не произнесу твоего имени, даже когда буду рассказывать
своим возлюбленным историю о том, как мы встретились. Меня
ждут только нежность, доброта и сотни лет блаженства.

ВЫХОД НА БИС В ВЕНКЕ ИЗ РОЗ

Свет прожектора лился на меня, словно давно позабытый мной

солнечный свет; я мерил шагами сцену, и мой голос легко несся по
всему театру. Аудитория молчала, с замиранием сердца слушая, как
я произношу свои реплики. Мы ставили трагедию в классическом
стиле: море мелодрамы и фальшивой крови, и моя хищная натура
трепетала при виде кровавого побоища, особенно в эту ночь. В эту
ночь я был не единственным хищником в здании.
Я играл от всего сердца, целясь каждой замысловатой шуткой
или душераздирающей репликой в правую ложу партера, откуда, я
знал, за мной наблюдали жадные глаза. Две прекрасные пары глаз,
каштановые и черные, как опалы. Даже под яркими сценическими
огнями Я дрожал при мысли о взгляде этих пожирающих меня
издалека глаз даже под ослепительным сценическим светом.
Раньше я думал, что нет ничего слаще эйфорического взрыва
аплодисментов, но когда мы с товарищами откланялись, сквозь рев
аплодисментов и криков прорвалось нечто гораздо более сильное.
Предвкушение.
 Оно затопило меня, словно превосходный абсент. К тому
моменту, как я, пошатываясь, сошел со сцены и пробрался мимо
толкающихся людей к гримеркам, я успел совершенно от него
опьянеть.
Они нашли меня раньше, чем я их, - как и всегда. Торопливо
повесив на вешалку костюм и отклеив с лица ленту микрофона,
даже не потрудившись стереть грим, я выбежал из гримерной и
чуть не столкнулся с ними. Две таинственные гостьи, красивые
настолько, что на них было больно смотреть.
– Констанс! – воскликнул я. – Мэгги! О, вы все же пришли!
Я бросился в объятия Магдалены, стоявшей ближе ко мне, и
она без колебаний меня поцеловала. Я протянул Констанце руку, и
та переплела наши пальцы, а затем обрушилась на меня шквалом
поцелуев. Одна из них, не могу сказать, кто именно, сунула мне в
руки букет ароматных алых роз.
Первый поцелуй Магдалены всегда напоминал прикосновение
к лезвию ножа: резкий толчок - и пульсирующее тепло. А целовать
Констанцу было словно погружаться в теплую ванну после
тяжелого трудового дня. Будто каждая мышца расслаблялась и
наступало облегчение.
– Алексей, – прошептала Констанца мне в губы, обхватив мои
щеки руками. – О, малыш Алексей, мы так по тебе скучали.
Мы устроили прямо там, в коридоре за кулисами, целое
представление, но мне было плевать. Со мной рядом были
Магдалена и Констанца. И если кому-то не нравилась
демонстрация наших чувств, то никто не запрещал им обойти нас
стороной или отвернуться.
Я притянул их обеих к себе и заключил в крепкие объятия. И
оказался зажат между ними – голова закружилась от экстаза.
Теперь все снова встало на свои места.
Констанца все еще ходила с длинными волосами, закручивая
их на макушке в неряшливый пучок. Ее лицо обрамляли рыжие
пряди, и я прикоснулся к ним, восхищаясь этим крошечным
несовершенством. Она ни на минуту не постарела с нашей
последней встречи, и морщинки появлялись вокруг ее глаз, лишь
когда она широко улыбалась, - как сейчас.
– Ты играл просто волшебно, – сказала она.
– Настоящее откровение, – вмешалась Магдалена, отступая в
сторону, чтобы пропустить пару актеров. Те сворачивали шеи,
чтобы взглянуть на нее, и я не мог их винить. На ней были чулки,
обтягивающая юбка-карандаш сливового цвета и шелковая блузка,
приоткрывавшая светло-коричневую кожу декольте.
– Не лучшее мое выступление, – сказал я. – Жаль, вы не
видели моего Пака пару лет назад; я был в ударе.
– Я знаю, – ответила Констанца своим умиротворяющим
голосом. – Но я была на Кипре, с Анри и Сашей...
– А я консультировала совет Ватикана касательно выбора
нового Папы, ты же знаешь, – сказала Магдалена, столь же мягким,
но гораздо менее извиняющимся тоном. Свою работу, дергать за
ниточки, стоя в тени международных властей, она любила так же
сильно, как и нас. Я давно смирился с тем, что придется делить
наше брачное ложе с ее интригами.
– Я знаю, знаю, – пробормотал я и вдруг понял: мне до сих
пор больно от того, что они тогда не приехали. Не столько из-за
пьесы - хотя пьеса была отличная, - сколько из-за того, что в
последний раз мы собирались вместе почти три десятилетия назад.
Мы почти никогда не расставались так надолго. Я заскакивал на
пару часов к Констанце во время последних европейских гастролей,
но это было совсем не то. Мы уже очень давно не проводили
времени втроем.
«Но у них теперь своя жизнь и свои любовники», - напомнил я
себе, пока девушки суетились рядом, целуя меня и говоря
комплименты. – «Я перестал быть для них центром вселенной».
От этой мысли все внутри перевернулось, но я все равно
улыбнулся им. Уж что я умею, так это улыбаться, несмотря на боль.
– Пойдем, – сказал я, подталкивая их к выходу. – Умираю от
желания выпить кофе и съесть что-нибудь сладкое.
 – Ты все еще ешь? – озадаченно спросила Магдалена. Она не
договорила, проглотив «человеческую пищу», ведь вокруг было
полно смертных.
– Я гедонист, во всех смыслах, – заявил я, беря их обеих за
руку. – Я буду наслаждаться всеми чувственными удовольствиями
мира, пока не затошнит.
– Ты совсем не изменился, – сказала Констанца, с такой
нежностью, что у меня готово было разорваться сердце.

Мы бродили по скользким от дождя городским улицам, пока не

наткнулись на мою любимую итальянскую пекарню, в
неприметном переулке между прачечной и ломбардом. Я
путешествовал по миру все сто с небольшим лет своей жизни, но то
и дело обнаруживал себя в Нью-Йорке. Мне нравилась его
очаровательная, неожиданная теснота, десятки языков и культур,
смешавшиеся в нечто пьянящее и совершенно американское.
Америка подходила мне, несмотря на пуританские нравы и
отвратительную государственную систему. Эта страна была такой
же нахальной, шумной и самовлюбленной, как я. Я заказал кофе с
молоком и пирожное с взбитыми сливками, достаточно легкие,
чтобы можно было насладиться их вкусом, не испытывая тошноты.
В последние годы я замечал в себе изменения, о которых
предупреждала Констанца: бледность кожи, ослабший аппетит ко
всему, кроме крови, - но хотел выжать из еды все удовольствие, что
только смогу получить, пока не потеряю к ней вкус.
– Попробуй, – сказал я, протягивая Магдалене немного
взбитых сливок на мизинце.
– Я на диете, – шутливо ответила она.
– Они просто тают на языке; это лишь капелька сливок и
сахара. Позволь себе немного пожить, Мэгги.
Магдалена согласилась и, обхватив пальцами мое запястье,
поднесла взбитые сливки ко рту. Обхватила губами палец,
посасывая так, что у меня по спине пробежал электрический
разряд.
 – О, неплохо, – признала она. Ее темные глаза расширились.
Она макнула палец в крем и протянула Констанце – та смотрела на
него настороженно.
– Я старше вас, – напомнила она, словно о таком можно было
забыть. Констанца, возможно, была одной из старейших вампиров,
и, хоть она и использовала дарованную ей силу милостиво и
осторожно, это было очевидно - по ее манере держаться, по блеску
ее глаз в темноте. Мы все стали могущественнее в ночь, когда
убили нашего сира и выпили его кровь, но Констанца была
старшей, и ее произошедшее одарило гораздо щедрее.
– Больно не будет, – пообещала Магдалена. – Алексей не врет.
Констанца открыла рот и проглотила угощение. От его вкуса
ее глаза расширились, и она довольно заурчала, тихо и гортанно.
Магдалена усмехнулась и поцеловала ее, так быстро, с такой
бездумной нежностью, что мне стало больно. Вместе они
смотрелись просто идеально – и обе принадлежали мне.
По крайней мере, я так думал.
– Как поживают твои любовники? – спросил я из вежливости.
Ну и, может быть, из любопытства.
Лицо Констанцы просияло, и она немного наклонилась над
столом. Ткань рукавов ее пышной белой блузки элегантно
колыхалась, а на шее поблескивал золотой крест. Ей всегда
нравилось глумиться над суеверием, что церковные атрибуты
причиняют нам вред, и она, подозреваю, отчасти и правда до сих
пор верила в эту старую сказку о крови и страданиях.
– Анри и Саша такие же милые, как и в день нашей первой
встречи. Я вижу от них столько доброты и заботы, вплоть до
мельчайших жестов. Анри после каждой охоты отстирывает кровь с
моей одежды и кладет в карманы цветы, а Саша всегда приносит
домой книги и выделяет свои любимые отрывки, чтобы я их потом
прочла. В этом году мы проводим лето в Румынии. Хочу показать
им место, где я родилась.
– Это так храбро с твоей стороны, – сказала Магдалена, воруя
у меня еще немного сливок, – обращать других после того, что с
нами случилось.
 По лицу Констанцы пробежала тень - но лишь на мгновение.
– Наши с ним отношения строились на контроле и обмане. Я
всегда честна с Анри и Сашей, а они всегда честны со мной. Мы
уважаем свободу друг друга.
Не было нужды уточнять, о ком она говорила. Горло чуть
сжалось от подступивших неприятных воспоминаний. Мы теперь
не произносим его имени, но забыть его невозможно.
– И как им бессмертная жизнь? – спросил я. Было любопытно
послушать про новообращенных незнакомцев, которые покорили
сердце моей дорогой Констанцы. В кафе было не слишком людно,
чтобы кто-то мог нас подслушать, да и подобные мелочи меня
никогда не волновали.
– Они будто рыбы в воде, – ответила Констанца со смешком. –
Анри такой же ненасытный, каким был в юности ты. Помнишь, как
нам приходилось учить тебя сдержанности?
– Сколько же доярок и посыльных он выпил, – с нежностью
произнесла Магдалена.
Они дразнили меня – я наморщил нос.
– Я быстро научился. Можешь гордиться мной, Констанс. Я
уже давно стараюсь никого не убивать. «Осторожность» – так ты
всегда говоришь? Бери не больше, чем нужно, чтобы тебя не нашли
по следу из тел?
– Умница, – сказала Магдалена, всегда ценившая умный
подход. – Так можно сколько угодно оставаться там, где захочется,
и к тебе в дверь не постучат ни полицейские, ни священники. По
крайней мере, пока не заметят, что ты не стареешь. Как я ненавижу,
что нужно все время переезжать. Мне по душе Италия.
– Как поживает твой итальянский прислужник? – спросил я,
отпивая кофе с молоком. Констанцу всегда и везде тянуло
создавать вокруг себя небольшие семьи, но Магдалена,
предпочитала заводить себе компаньона из людей, с которым могла
вести глубокомысленные беседы и который обеспечивал ей
постоянный приток крови.
 – О, Фабрицио? Чудесно, чудесно. Такой внимательный и
преданный. Каждый вечер читает мне отрывки из газет и даже
изменил режим сна, чтобы бодрствовать вместе со мной.
– Вы вместе уже десять лет, – заметила Констанца. – Если
хочешь, я обращу его.
– Это очень мило с твоей стороны, но Фабрицио нравится мне
таким, какой он есть. Бессмертная жизнь не для него; он слишком
любит жизнь.
– Но он состарится, – прошептал я, как будто говорил о
проклятии.
Магдалена пожала плечами.
– И умрет, да. А может быть, когда-нибудь в будущем наши
пути разойдутся. Ни о чем нельзя знать наверняка, малыш Алексей.
– Я уже не малыш.
– Да, но ты всегда будешь младшим.
Констанца вмешалась прежде, чем мы с Магдаленой затеяли
одну из наших с ней дружеских перестрелок колкостями.
– А что насчет тебя, Алексей? У тебя были любовники с
нашей последней встречи? Может быть, нашел собственного
прислужника?
Я вдруг почувствовал себя очень неловко и одним глотком
прикончил свою чашку кофе. А ведь у меня уже давно никого не
было. Я пил незнакомцев, а иногда и друзей, если на тех нападала
жажда приключений. Мог провести со смертными пару ночей, вне
зависимости от того, кормился ли от них. Но при мысли о
любовниках я вспоминал Магдалену и Констанцу. Остальные
бледнели в сравнении с их сиянием.
– Я, эм... Что ж, нет. Как-то шанс не подвернулся.
Магдалена задумчиво нахмурилась, а Констанца открыла рот -
вероятно, чтобы как-то меня подбодрить, - но тут к нашему столику
подошла официантка со счетом. Я широко улыбнулся ей, отгоняя
эту сиюминутную озабоченность, и принялся флиртовать с ней, так
отчаянно, что Магдалена закатила глаза.
 А потом мы, три прекрасных злодея, растворились в ночи; всю
обратную дорогу до моей студии мы шутили и смеялись.

Моя студия была скромной и разительно отличалась от роскошных

квартир и разрушающихся старых помести, в которых мы все
когда-то жили, но в ней было и свое очарование. В горлышках
винных бутылок истекали воском свечи, а на кухонном столе все
еще лежала колода позолоченных карт, оставленная там после
последних моих посиделок за выпивкой и азартными играми с
друзьями по труппе. На окнах висели занавески из красного
дамаста, достаточно плотные, чтобы не пропускать солнечный свет,
а пол покрывали потертые персидские ковры, почти такие же
старые, как я сам.
Я как настоящий джентльмен - несмотря на распутные манеры
- взял у Магдалены и Констанцы пальто и повесил их на крючок у
двери.
И в то же мгновение мы слились в одно целое.
Констанца обняла меня за плечи и растаяла в моем поцелуе,
Магдалена настойчиво целовала меня в шею. Я обвил рукой ее
талию, притянул ее к себе, целуя в тусклом свете студии то одну, то
другую. Я растворился в щедром приливе их любви, дрейфовал
среди сотен легких прикосновений и тихих стонов удовольствия.
Меня захлестнуло непостижимое счастье.
Здесь, рядом со мной была Магдалена - моя безжалостная,
прекрасная Магдалена с сердцем из жидкого золота. И Констанца,
милая, неземная Констанца, созданная, чтобы сострадать. Мои
сестры, мои самые близкие подруги. Мои девочки, мои.
Это моя тайна: может быть, я и люблю любовные игры, но в
каком-то смысле я яростный собственник. Во время их
кругосветных путешествий с ними всегда остается по частичке
моего сердца, и я всегда отчаянно мечтаю с ними воссоединиться.
Мы трое были созданы друг для друга, и я не чувствую себя самим
собой полностью, пока они обе не заключат меня в свои объятия.
 Мы вышли из одной прогнившей семьи, пережили вместе
одну очень личную войну. Мы навеки связаны и всегда будем
любовниками, несмотря на расстояние и время.
– Я скучал, – вздохнул я, и мое дыхание, невесомо
коснувшись губ Магдалены, всколыхнуло распущенные локоны
Констанцы.
– По кому конкретно? – спросила Магдалена с хриплым
смешком.
– По обеим, – ответил я, уже торопливо расстегивая пуговицы
на ее блузке. Она с улыбкой мягко оттолкнула мою руку.
– Терпение, малыш Алексей. Я так давно тебя не видела. Дай
мне время насладиться.
Констанца, подарив мне последний долгий поцелуй, шагнула
в темноту моей маленькой гостиной.
– Схожу освежусь, – пропела она. – Развлекайтесь.
Я испустил жалобный протестующий стон, но Магдалена не
хотела ничего слышать. Она была в восторге от возможности
побыть со мной наедине и не собиралась ее упускать. Она
запустила пальцы в мои волосы и слегка потянула, причиняя ровно
столько боли, чтобы меня заинтересовать.
Я снова заскулил, на этот раз от удовольствия.
– Мой милый мазохист, – промурлыкала Магдалена,
прижимаясь своими губами к моим. Она крепко держала меня за
подбородок, оставляя следы на коже. Я растаял в пьянящем
ощущении, что она подчиняет меня, владеет мной.
– Но не самый милый, конечно, – сказал я – и потянулся к ее
губам, когда она отстранилась. – Что бы сказал на это Фабрицио?
Магдалена впилась мне в кожу ногтями, и я зашипел от
приятной боли.
– Фабрицио мой, и я могу делать с ним все, что захочу, -
прямо как с тобой, – сказала она. О, как же я любил эту игру. Игру
в боль и отрицание, которая всегда заканчивалась экстазом.
Магдалена играла в нее лучше всех, кого я когда-либо знал, и
сейчас как раз разыгрывала свой первый гамбит.
Я отплатил ей той же монетой, прикусив острыми клыками ее
пальцы. Магдалена шлепнула меня по щеке, достаточно хлестко,
чтобы доставить мне приятную боль, но недостаточно сильно,
чтобы навредить. Совсем не так, как когда меня избивали в гневе, -
и тем приятнее ощущался этот ее деликатный, сдержанный жест.
Но Магдалена была не настолько быстра, чтобы сберечь свои
красивые пальчики от моего укуса, и на ее указательном пальце
выступила рубиновая бусинка.
– Слижи ее, Алексей, будь добр, – произнесла она тем же
властным тоном.
– Ну просто принцесса, – усмехнулся я, но с готовностью
выполнил приказ. Я открыл рот и провел влажным языком по
подушечке ее пальцу, наслаждаясь пробежавшей по ее телу легкой
дрожью. Царственная Магдалена изо всех сил старалась это скрыть,
но я знал, что с ней делаю. Мы всегда питали слабость друг к другу
и падали друг к другу в постель с бесстыдной торопливостью
подростков.
Я высосал капельку крови и низко, утробно застонал от ее
вкуса. У моей Магдалены был уникальный вкус, насыщенный и
одновременно сладостно острый. Столь восхитительной патиной
времени, бегущей по ее венам, не мог похвастаться никто - за
исключением, пожалуй, Констанцы.
– Все играетесь? – промурлыкала Констанца, выходя из
ванной. Она сбросила брюки и стояла босая, в развевающейся
белой рубашке. Ее рыжие волосы свободно падали ей на лицо. Я
чуть не упал на колени от такого совершенства. Констанца была так
красива, что могла обратить в свою веру кого угодно, - в том числе
и меня. Я хотел войти в собор ее тела и поклоняться ей, пока воздух
не зазвенит от ее стонов, как звенят колокола во время воскресной
мессы.
– Как и всегда, – ответила Магдалена, со звонким хлопком
вынимая палец из моего рта. – Он такой голодный, Констанца.
 – Значит, ничего не изменилось, – произнесла та со смешком,
который пронзил меня, будто электрический разряд. Попроси она,
и я подполз бы к ней на четвереньках, как собака.
– Констанс, – сказал я охрипшим от желания голосом. –
Прошу.
– Скажи это, Алексей, – велела Магдалена, запуская длинные
ноготки в мои кудри. – Попроси о том, чего хочешь.
– Я хочу вас обеих. Одновременно. Прошу.
Констанца лишь улыбнулась, будто Мона Лиза, и,
опустившись на край моей кровати, поманила меня в свои объятия.
Я потянул Магдалену за собой, скинул туфли и стянул жилет,
отдавая себя в умелые руки Констанцы.
Она уронила меня на кровать, припечатав к ней поцелуями,
пока Магдалена проворно расстегивала мой ремень.
– Какой нетерпеливый, – произнесла Магдалена, оскалив зубы
в улыбке и сжав сквозь джинсы мой член. Я хотел было придумать
хитроумный ответ, но от прикосновений ее проворных пальцев
перехватило дыхание. Она была права; он уже отвердел и
напрягался под тканью. Прошла целая небольшая вечность с тех
пор, как я видел своих девочек в последний раз, и мне не терпелось
наверстать упущенное.
– И правда, – задумчиво произнесла Констанца. Взгляд ее
карих глаз блуждал по моему лицу. – Но печальный.
– Я не печальный, – запротестовал я, скользя руками ей под
блузку и водя пальцами по ее обнаженной спине. Она нахмурилась,
сочувственно и понимающе. Это всегда задевало меня за живое.
Черт бы побрал ее интуиции.
– Но ты выглядел печальным, когда мы сидели в кафе. В
твоем взгляде притаилась тень, милый принц. Что случилось?
Я напряженно сглотнул: отчасти потому, что Констанца меня
раскрыла, а отчасти - потому, что Магдалена наклонилась и
поцеловала меня сквозь джинсы.
 – Ничего не случилось, – фыркнул я. – Просто скучал по вам,
вот и все.
– М-м-м, – недоверчиво протянула Констанца. Но все равно
поцеловала меня. Остальное не имело значения. Я просто хотел
быть рядом с ней и Магдаленой, так близко, кожа к коже и кровь к
крови. Это точно положило бы конец всем моим вероломным
мыслям. И я бы снова почувствовал себя целым.
Магдалена подползла ко мне, гибкая, опасная, как крадущаяся
кошка, и обвила тонкими пальцами мою шею. Она почти не давила,
но и этого было достаточно, чтобы мое горло трепетало от
предвкушения. Констанца освободила меня от плена джинсовой
ткани, и я против воли закрыл глаза. Выгнул бедра, которые уже
двигались сами по себе.
Вот оно. Вот по этому я скучал.
– Прошу, Мэгги, – умолял я. – Чуточку сильнее.
Магдалена послушалась, а Констанца умело взяла в рот мой
член, почти доведя меня этим до безумия.
– Боже, – прохрипел я, прижимаясь к Магдалене.
О, порочная Магдалена. Она знала, как заставить меня
задыхаться, не перекрыв кислород и не задушив меня полностью.
Она могла сжимать мое горло столько, сколько пожелает, и я был
бессилен ей противостоять. – Господь всемогущий, Мэгги.
– Богохульник, – упрекнула Констанца с улыбкой и облизала
мой член. Я невольно ахнул, вцепившись пальцами в простыни.
– Я скучал по вам, – прохрипел я. – Так скучал по вам обеим.
– Так вот почему ты весь вечер в таком мрачном настроении?
– спросила Констанца, обводя языком головку, словно карамель.
– Констанца, – простонал я. – Серьезно, сейчас?
– Да, именно сейчас, – ответила Магдалена, вдавливая меня в
матрас с такой силой, что у смертного остались бы синяки. Они
сговорились, я видел это по искоркам во взглядах, которыми они
обменивались, пока мучили меня. Я хотел прекратить это, хотел
взять себя в руки и подняться с кровати. Но мне слишком
нравилось происходящее. Нравилось распадаться под ними на
части.
– Скажи, что не так, – велела Констанца, лениво играя со мной
пальцами. Она сжала их и провела большим пальцем по всей длине
члена, как будто по своей любимой игрушке. – И мы продолжим.
– Шантажистка, – обвинил ее я.
– И тебе это нравится.
– Туше.
Магдалена поцеловала меня, так крепко, что я почти забыл
собственное имя, продолжая уверенно и надежно сжимать мое
горло. Затем укусила меня своими острыми клыками и начала
тянуть кровь из моей нижней губы. Слизывать ее горячим,
проворным языком. Когда она заговорила, ее голос был хриплым от
жажды крови.
– Ответь ей, Алексей. Чтобы я могла заняться тобой так, как
ты того заслуживаешь.
Я выгибался под их искусными пытками, чувствуя
одновременно блаженство и унижение. Не стоит им этого говорить.
Лучше держать это при себе, накрепко запереть в самом темном
уголке сознания, и тогда все будет хорошо. Вдруг я поделюсь
своими чувствами, а они охладеют ко мне или бросят меня в Нью-
Йорке? Вдруг обидятся или впадут в ярость, как прошлые мои
любовники?
Констанца сжала меня так безжалостно, что я лишь
беспомощно ахнул, и слова вырвались сами:
– Вы уже не заботитесь обо мне, как раньше, – выпалил я.
В комнате мгновенно воцарилась тишина. Магдалена
отпустила мое горло, а Констанца заправила член в джинсы, с
таким выражением лица, словно я только что уличил ее в
бестактности. На одно ужасное мгновение мне показалось, что из-
за меня наша любовь разбилась вдребезги. Я, тяжело дыша,
приподнялся на локтях, к глазам подступили слезы.
 Но потом Констанца протянула руку и погладила меня по
щеке. Констанца, мой ангел-хранитель. Моя защитница.
– Ты правда так считаешь? – тихо спросила она.
Я перевел взгляд с нее на Магдалену. Ее глаза потемнели, как
будто она обдумывала конфликт международного масштаба. У нее
меж бровей залегла знакомая морщинка, словно она хотела
исправить меня, дипломатией или непотизмом.
– Я просто волнуюсь, вот и все, – пробормотал я, вдруг
почувствовав себя неловко.
Не нужно было ничего говорить. Следовало держать рот на
замке.
Магдалена и Констанца переглянулись, а затем обняли меня,
с таким рвением, что у меня перехватило дыхание. Я крепко
вцепился в них, позволяя укачивать меня, будто капризного
ребенка.
– Алексей, Алексей, – тихо проговорила Констанца. – Я не
смогу разлюбить тебя, даже если на кону будет стоять моя жизнь.
Даже будь ты самим солнечным светом, я бы горела, но осталась с
тобой.
– А я готова сравнять город с землей, если это тебя повеселит,
– поклялась Магдалена.
– Откуда такие мысли? – спросила Констанца.
Я пожал плечами и, к своему ужасу, понял, что у меня сдавило
горло. Ни за что не расплачусь.
– Просто с нашей прошлой встречи прошло так много
времени. И у вас теперь новые любовники, новая жизнь.
– Ты для меня весь мир, Алексей, – перебила меня Констанца.
Ее глаза вспыхнули в темноте, напоминая о ее сверхъестественной
силе. От этой силы меня бросало в дрожь, но я никогда не
чувствовал себя в опасности. Наоборот, представляя, на что
способна Констанца, я ощущал, что меня оберегают, будто
сказочный драгоценный камень, на который наложили
могущественное защитное заклинание.
 – Это из-за Фабрицио? – спросила Магдалена, прижимаясь ко
мне теснее. Она положила голову мне на плечо. – Это же совсем
другое, Алексей. Мы по-своему любим друг друга, но я никогда не
полюблю его так, как тебя. Ты мне родной. Мое прошлое и
будущее.
– Анри и Саша стали мне родными, – вмешалась Констанца,
поднося мою руку к губам и целуя по очереди кончики пальцев. –
Но они – не ты, Алексей. Это не соревнование, здесь нет ни
победителей, ни проигравших. Только любовь. И я с удовольствием
буду повторять это тебе столько раз, сколько нужно, с этой минуты
и до самого конца света.
– Спасибо, – тихо сказал я, и да, вот теперь я расплакался. Я
уткнулся лицом в рубашку Констанцы, надеясь, что темнота скроет
слезы, и вытер щеки тыльной стороной ладони.
– Бедный принц, – проворковала Магдалена. – Мы оставили
тебя одного слишком надолго.
– Нужно немедленно это исправить, – сказала Констанца,
притягивая меня к своей груди. Она крепко обняла меня, а потом
поцеловала в губы, так нежно, что из глаз чуть снова не брызнули
слезы. – Я собиралась остаться лишь на неделю, но ты же не
слишком рассердишься, если…
– Пожалуйста, останься, – прервал я ее, крепче прижимая к
себе. Я поклялся, что никогда никого не буду ни о чем умолять.
Один раз я уже зависел от своего партнера и ни за что не хотел
зависеть от кого бы то ни было еще, но рядом с Констанцей я не
чувствовал себя ничтожным или слабым. Рядом с ней я был
сильным, полноценным и имел право попросить о том, чего мне
хотелось. Поэтому я попросил. – Хотя бы ненадолго. Я так сильно
скучал по вас.
– И никогда нам об это не говорил, глупыш, – сказала
Магдалена, заключая меня в объятия. Погладила меня по спине,
выводя умиротворяющие круги. – Как тебе ни позвонишь, ты
восторженно рассказываешь о своих друзьях и постановках. Скажи
ты лишь слово - и я бы бросила все и прилетела.
– Я не хотел мешать тебе работать, – фыркнул я.
 – Моя работа может и подождать. О тебе, любовь моя, я
волнуюсь больше, чем о чем бы то ни было.
Она крепко поцеловала меня, и мое беспокойство начало
понемногу таять. Как можно было волноваться, когда Констанца и
Магдалена здесь, в моих объятиях, живые и настоящие, как и в
первую нашу встречу? Внезапно я почувствовал себя глупо из-за
того, что вообще боялся, будто они рассердятся. В конце концов,
они ведь мои девочки. Мы понимали друг друга с полуслова,
лучше, чем нас мог бы понять любой из людей или вампиров. Мы
были навечно связаны.
– Прошу, – прошептал я в губы Магдалене. – Прошу, можно я
войду в тебя?
– Да, любовь моя, – ответила она. Она уже успела сбросить
чулки и содрогнулась от удовольствия, когда я задрал до талии ее
юбку. Я был в восторге от ее мелькнувших бедер, от черного шелка
между ее ног. Но наибольший восторг я испытывал от звука ее
голоса. – Я твоя, можешь брать меня в любое время.
– Констанца? – спросил я, протягивая к ней руку и привлекая
ее ближе. Я поцеловал бледный изгиб ее шеи, околдованный ее
вкусом, ее ароматом. – Ты примешь меня?
– И сейчас, и всегда, – сказала Констанца, снимая и бросая на
пол свою рубашку. – Я хочу, чтобы ты насладился мной. Будь
жадным, дорогой. Ревнуй, если хочешь. Я всегда приду к тебе,
только позови.
Я провел языком по изгибу ее челюсти, а потом приник к
изогнутым в ухмылке губам Магдалены.
– Из-за вас я рассыпаюсь на части, – произнес я хрипло.
– Мы будем с тобой так долго, как ты того захочешь, – сказала
Магдалена и тихонько ахнула, когда я сорвал с нее юбку и начал
расстегивать пуговицы ее блузки. – А когда придет время снова
пересечь океан, мы заберем тебя с собой. Найдем тебе новый театр,
новую публику, которая будет тебя обожать. И больше никогда не
расстанемся.
 – Заберите, я настаиваю, – ответил я, бесцеремонно сбрасывая
на пол рубашку и джинсы.
Констанца провела руками по моей обнаженной груди, и я
вошел в Магдалену, впившись ногтями ей в бедра. Она вцепилась
ногтями мне в спину, оставляя на ней следы. «Отлично», - подумал
я сквозь эфемерную дымку вожделения, когда Магдалена
прижалась ко мне, а Констанца легла рядом. – «Давайте оставим
друг на друге метки».
– Алексей, Алексей, – вздохнула Констанца, раскинувшись
передо мной.
– Констанс, – выдохнул я, лаская ее пальцами. Я крепче обнял
Магдалену, притянул ее ближе, сплетаясь с ней в одно целое.
Воздух в комнате был теплым и спертым, окутывал нас пьянящим
туманом. Я слышал лишь собственное дыхание, тихие всхлипы
Магдалены и счастливые вздохи Констанцы. – Мэгги.
Мы поклонялись друг другу до рассвета, растворяясь в нашей
любви. Когда наступил рассвет, я заснул в их объятиях, уверенный,
что больше никогда не буду один.

БЛАГОДАРНОСТИ

Эта книга на своем пути к завершению прошла через множество

талантливых, любящих рук, и я безмерно благодарна всем, кто в
процессе написания делился со мной своим временем, поддержкой
и опытом. Спасибо всем моим замечательным критикам и бета-
читателям, которые помогли довести эту книгу до ее нынешнего
состояния. Спасибо Таре, моему фантастическому агенту, за то, что
подбадривала и защищала меня, и потрясающей Кит, моей
любимой, за то, что поддерживала и была моим резонатором.
Спасибо Селин, моему первому редактору, которая помогла создать
цельную историю, от первых намеков и до последних правки.
Спасибо всей команде Orbit USA и UK, особенно Наде, Анне,
Анджелине, Тиму, Джоанне и всем остальным, кто помог
расширить аудиторию, познакомившуюся с этой книгой. И,
конечно же, спасибо читателям, которые с таким энтузиазмом
поддерживали этот проект на каждом его этапе. Ваша поддержка
необычайно ценна.

ОБ АВТОРЕ
С.Т. Гибсон – автор, литературный агент и начинающая
деревенская ворожея. В настоящее время она живет в Бостоне со
своей невестой, избалованным персидским котом и коллекцией
винтажных блейзеров.
Больше о С.Т. Гибсон и других авторах Orbit можно узнать,
подписавшись на бесплатную ежемесячную новостную рассылку
на сайте orbit-books.net.