Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
***
***
Ровно через три дня после этой сцены в Z прибыла гуманитарная
помощь из России. На районном рынке ее встречали в радостном
предвкушении. Два белых фургона — вестники разлуки, часть конвоя,
прибывшего в город, выглядели многообещающе. Было морозно и
светло, несмотря на плотные облака. На здании базарной
администрации ветер трепал плакат: «Свободней граждан в мире нет,
чем граждане анклава Z!»
Каролина вместе с прочими Z-тетками была на месте с утра
пораньше. Минут за двадцать до события подтянулись журналисты
российского телеканала «Лайф энд кайф». Затем подъехали на двух от-
жатых черных джипах боевики в количестве восьми человек. На
автобусе прибыли похмельные казачки, которые, высыпав из автобуса,
принялись в сторонке дымить папиросками, а потом выставляли у фур
нарядные столики. На них следовало выкладывать сахар и крупы, чтоб
затем под прицелом кинокамер раздавать. Очередь формировалась
сама собой. Z-граждане имели вид одновременно тоскливый и
оживленный.
Василий Гиркавый — человек авторитетный, низкорослый,
мускулистый, но в последнее время не очень уверенный в
позитивности общего хода вещей — представлял на этом празднике
администрацию города, министерство транспорта и здравоохранения
республики Z. Хмуро поглядывая на журналистов «Лайф энд кайф», он
курил рядом со своим поцарапанным «Гранд чероки». В ушах у него
торчали малиновые японские наушники, и в голове крутился голосок
покойной Amy Wine- house.
Наконец, свет был отлажен, камеры включены. «Координатор
мероприятия» — юркий москвич Миша, прибывший специально для
этого случая из самой златоглавой,— кивнул Гиркавому. Тот взошел на
помост, прокашлялся и рванул на восемь минут сорок семь секунд
заранее заготовленную речь.
Мороз крепчал. Солнце медленно вставало над базаром. Василий
закончил, спустился вниз и без особого желания опять закурил. На
низенький помост перед машинами встали симпатичные дети и начали
читать стишки:
Гражданам республики прощаем все
грехи, Новое счастье — в новые мехи,
Сахарок и крупы мы едим с утра, Слава
гумконвою, слава и ура!
***
***
***
Январское утро, когда Каролина ушла встречать гум- конвой,
выдалось на диво спокойным. Баня не работала несколько дней по
причине отсутствия воды. Сократ к этому времени уже знал, что
«Пятый Рим» не зависит от «Горводоканала». Однако если бы баня
сейчас заработала, пожалуй, их всех, сотрудников «Пятого Рима»,
запытали бы до смерти в подвалах контрразведки. Откуда бы, спросили
вежливые русофилы, у вас в трубах вода, когда ее нет нигде? Откуда
пар, если котельная стоит? И что бы Сократ им ответил? К Гредису у
соответствующих органов и без того накопилось множество вопросов.
А потому, надеясь на лучшее, профессор не торопясь перечитывал
Вергилия и пил обжигающий кофе — единственный продукт, запасы
которого в доме не иссякали.
Лиза, всю ночь рисовавшая свои кляксы, спала. Кошка Герда, сидя
у окна, изучала выстуженный мир за окном. Отвлекшись на секунду от
текста, чтобы ее погладить, профессор внезапно понял, что они с
кошкой голодны. На скорую руку собирая завтрак, тихо напевал:
— Вот цветет картошка, зеленеет лук. По полю шагает
колорадский жук. Он еще не знает ничего о том, что его поймает
львовский агроном.
В дверь позвонили. Он открыл. На пороге, дрожа, постанывая и
тихо подвывая, стоял Вересаев. К груди прижимал бутылку водки, но
толком сказать ничего не мог.
— Что с тобой, Коленька?
Вересаев всхлипнул и припал трясущейся головой к груди Сократа.
Словно циклоп решил поплакать за свою тяжелую жизнь на груди
Одиссея. Массажист, не глядя на нервы, был раза в два крупнее
профессора.
— Плохо дело! — поставил диагноз Гредис и втянул Колю в
квартиру.— Ты живой?
— Не знаю, Иваныч! Ничего не знаю!
— Зачем же употреблять в таких количествах, Николай
Николаевич?! Ты же обязанности скоро не сможешь исправлять! Сил
не останется! — профессор покачал головой.
— Я — химик! — твердо произнес Вересаев, протягивая
профессору бутылку.— А химик должен пить!
— Хорошо! — кивнул Гредис.— Но только по соточке! Имей в
виду, в любую минуту может нагрянуть моя благоверная. И вот тогда
нам с тобой несдобровать.
Усадив Вересаева на стул, профессор поставил на стол рюмки,
вскрыл бутылку и, раскладывая глазунью на тарелки, машинально
допел: — В баночку посадит, лапки оторвет. Голову отрубит, и жучок
умрет. Будут плакать детки и его жена. Без отца останется целая семья.
Коля сделал круглые глаза и неожиданно твердым голосом
спросил:
— Как ты можешь? После всего этого! Как ты можешь так
шутить?!
— Как же именно?! — удивился профессор.
— Про жуков! — сказал Николай и заплакал.— Это ужас, Сократ
Иванович! Гребаный кошмар! Их всех порезали, побили! Жуки! Боже
мой! Никогда- никогда, никогда не думал, что доживу до такого!
Апокалипсис, в натуре! Им бы, в сущности, питаться картошкой. Но
как же, как же так можно?! О, млять, что за ужас! Наливай, профессор,
ибо хрень творится в мире, и нам, по ходу, ее не пережить!
— Обожди, кто кого порезал? — нахмурился Сократ, дунул в
рюмки, разлил водку.— Кому питаться, какой картошкой? Ты о чем,
милейший?
— На базаре! — твердо произнес Коля, взял рюмку, выплеснул ее
содержимое себе в глотку и поставил ее снова у тарелки профессора.—
Наливай!
— Э, нет, уважаемый! — покачал головой профессор.— Съешь
яйцо, а затем расскажи, что случилось! — он наклонил голову и
пристально вгляделся в глаза Коли.— Или вообще ничего не
случилось,— Гредис проницательно сверкнул стеклами очков,— а все
дело единственно в синдроме абстиненции — и только в нем одном?
Николай Николаевич сделал страшные глаза, необыкновенным
усилием воли поднялся со стула, подошел к маленькому пузатому
телевизору, стоящему у микроволновки, и включил его. В кадре
замелькали части изуродованных человеческих тел. Диктор, между
тем, говорил:
— ...В момент, когда началась раздача гуманитарной помощи,
прозвучали страшные взрывы, унесшие жизни ни в чем не повинных
людей. Двадцать человек убито, двенадцать ранено. Таков общий итог
минометного обстрела, произведенного войсками ВСУ...
В этот момент в кадр попали части туловища и голова лежащей на
земле Каролины. Гредис больше ничего не слышал. Хотя камера
считанные секунды скользила по мертвому лицу и разрозненным
частям тела его жены, он преотличным образом успел разглядеть все
самое существенное. Профессор имел фотографическую память. И
знал, что до конца жизни не сможет забыть ни это лицо, ни эти глаза,
ни человеческие внутренности на мокром от крови снегу.
— Что т-т-т-такое?! — Сократ моментально почернел, будто
выцвел, устало опустился на стул.— Каролина! Я это п-п-п-
предчувствовал! — Он вытер густую испарину, выступившую на лбу.
— Не хотел ее отпускать... Говоришь, минометный обстрел? Очень
странно! Почему же я ничего не слышал?! И, позволь, откуда же
должны были бить минометы ВСУ, если мы в центре располагаемся?
Это же тут рядом, в двух шагах! И я ничего-ничего не слышал! Ниче-
гошеньки! Ну, конечно,— он удрученно покачал головой и тихо
забормотал, снимая очки и протирая стекла, не замечая слез,
покатившихся из его подслеповатых глаз,— Лиза еще спала. Я читал.
Последнее время, видишь ли, так зачитываюсь, что совершенно ничего
не слышу и не вижу. Наверно, старость...
— Никаких минометов! — крикнул Вересаев, рубанув ладонью по
столу.— В других случаях — спорить не буду! Артиллерия наша, сука,
беспощадна. Хоть бы одного боевика убили, кстати. Впрочем, одного
случайно ранили, своими глазами видел месяц назад. Но сейчас,
Сократ, никаких минометов, ничего подобного! — Он приподнялся на
стуле, но тут же снова сел.— Все это ложь и провокация! Сплошной
иштар, сука, тасс! Проститутки греба- ные! Имело место нечто
совершенно другое!
— И что же, по-твоему, Коля, имело место быть?! — удрученно
наморщил лоб Гредис, и в уголках его глаз снова появились слезы.—
Что ж там случилось?
— Жуки! — снова ударил кулаком по столу массажист.— Жуки,
млять!
— К-к-какие жуки?! — профессор брезгливо нахмурился.— Коля,
какие еще жуки?
— Колорадские! — Вересаев поднялся со стула, расставив в
сторону руки, закружил по комнате на полусогнутых коленях.—
Четыре охреневших твари! Они выбрались из белого «КамАЗа», как
черножелтая смерть. Крылья — во! Ноги — во! Сократ Иванович,
прикинь, каждая тварь — размером с теленка, с одной только разницей,
что телята не летают и людей на мелкие куски не рвут! Понимаешь,
боковые ноги у них, что сабли — кривые и острые. Как ворвались на
базарную площадь, как принялись кружиться и молотить! Боже ж мой,
Сократ Иванович! Боже ж мой! — Коля схватился руками за голову.—
Жуки, млять! Жуки! Только что живые люди стояли, и вот уже один
только фарш. Я и так, ты знаешь, сплю плохо. В парке возле дома
славянофилы, сволочи, по ночам стреляют! А теперь еще и это...
Боже мой, Сократ Иванович, Боже мой!
— Ты болен, Коля! — уверенно проговорил Гре- дис и принялся
надевать свитер и сапоги.— У тебя делирий, судя по всему, что
печально, но не интересно. — Профессор утер слезы, с недоумением
рассматривая влагу на своих пальцах, помассировал виски.— Значит,
ты посиди тут покамест. Можешь лечь поспать. А я, в с-с-самом деле,
пойду. Каролина смерть свою приняла. Что-то же делать надо?! — Он
в растерянности остановился посреди кухни с шарфом в руках.— Кто
бы еще сказал, что именно? Где ее искать теперь? На базаре р-р-р-
разве? Но так же нельзя? Нельзя же просто прийти и собрать в мешок,
что от любви моей осталось?! Там же части тела вперемешку с рисом.
П-п-плов какой-то, прости Господи!
— На сто частей разрезали женщину проклятые насекомые! —
подтвердил Николай.— Ты иди, конечно, туда! Но, думаю, тела, то
есть все, что от них осталось, в морг уже отвезли. Так что ты доку-
менты возьми на всякий случай. И ее, и свои. Придешь, скажешь, так,
мол, и так, груз двести забрать надо. И не бойся там! Я поправился
уже, только чаю согрею и у телевизора сяду! — Коля допил остатки
водки прямо из горлышка и с сожалением поставил пустую бутылку у
ножки стола...
Накрапывал зимний дождь со снегом, когда они хоронили
Каролину в закрытом свежем липовом гробу, стоившем совершенно
неприличные деньги. Кроме них двоих и Лизы у могилы толклись чет-
веро трезвых, злых, усталых копачей и полупьяный бездомный,
терпеливо ждавший в сторонке, покуда профессор оставит у могилы
преждевременно ушедшей жены заранее заготовленную горсть кара-
мелек и чекушку дрянной водки.
— Война, млять, самая настоящая война! — говорил Коля, кутаясь
в плащ.
— Война, Коля, куда деваться,— соглашался Сократ,— только
странная.
— Это верно! — кивнул Коля.— Вчера своими глазами видел, как
с Юга плыла укроповая марь. Все точно, как боевики в пивбаре
рассказывали. Внезапно на горизонте зелень появляется, и тут же всей
округе наступает звездец! Он зеленый, звенит и пахнет укропом. От
него военнослужащий становится неадекватным до невменяемости.
Удивительно, что возникает это явление, в том числе, и на территори-
ях, подконтрольных правительственным войскам. Иногда только на Ъ
наплывает и идет по краям. Что-то не то происходит, а? — Николай с
тревогой всмотрелся в лицо Сократа.— Как считаешь? Еще я слышал,
тут неподалеку небольшая брошенная деревушка имеется, в аккурат
между Z и Лутуни- но. При Советах там животноводческая ферма про-
цветала. Так что ты думаешь? — Николай хмыкнул и шмыгнул носом.
— Теперь в ней колорадские жуки поселились. Гнездо у них там. Ловят
ополченцев по ночам и рвут на куски. Киевские СМИ пишут, мол,
партизаны. Какие, на хрен, партизаны?! — Он нервно хохотнул.—
Такого партизана увидишь — после смерти заикаться будешь! — Он
покачал головой.— И вот что интересно. Когда, значит, боевики при-
ехали на «бэтээре», чтобы, значит, разорить это гнездо, им на броню
сел такой жук и стал рвать ее, как собака мясо. Остались, млять, от
бронированной машины одни, сука, колеса. Представляешь что-
нибудь?
— Что ты несешь, Коля?! — поморщился Сократ.
— Я сам в шоке, Сократ Иванович! — замахал руками Николай.—
Ведь, по идее, должны были бы охотиться на представителей
противоположной воюющей стороны. Ну, если по логике вещей, нет?
А они, понимаешь, боевиков режут. Как это понимать? Не за тех
воевать принялся георгиевский жучок, а? Чует, млять, Жук Жоржевич,
на чьей стороне правда! Не с гуманитарной миссией, знать, послал его
сюда Святой Георгий!
— Я тебя сдам на принудительное лечение! — угрюмо пообещал
профессор.— Ты завязывал бы с выпивкой, Вересаев! И никому,
умоляю, не рассказывай, что на базаре бесчинствовали насекомые,
приехавшие из Ростова на белом «КамАЗе».
Закроют ведь в психушке, не глядя, что время военное. А могут и к
стенке поставить. Еще те Гиппократы. Ты пойми, я в бане без тебя не
управлюсь. Здоровье слабовато, да и посетители у нас, сам знаешь,
какие нынче пошли. Напарник никогда не помешает.
— А я еще раз повторяю,— деловито сплюнул в сторонку Николай,
— имели место быть насекомые размером с теленка. Горожан
порубали в капусту, поднялись в воздух, повисели чуток и полетели
незнамо куда. Хотя теперь, в принципе, знамо. А не веришь,
профессор,— можем вместе поехать как-нибудь посмотреть. Мой
«Опелек» пока еще на ходу...
— Он правду говорит,— вставила свое слово Лиза, искоса глянув
на профессора.— Жуки есть. Я их рисовала, ты видел!
— Правда, рисовала,— кивнул Сократ.— Лучше б ты, детка,
рисовала Эдем.
***
Война подступила к Z совсем близко, а с ней поменялась городская
жизнь. Разрушаются окраины, гибнет мирное население. Страшно и
зябко, граждане! Будто повторилась история, пошла по кругу. Начало
прошлого века встретилось с началом нынешнего, и они совпали! По
кругу бежит карусель времен, милые соотечественники! Звенит
мелодия вальса, скачут педальные лошади, зебры, слоны, крокодилы.
Оперетка! Европейские военные праздники! В Киеве — предатели и
воры, в Москве — идиоты-временщики, безумцы и военные
преступники. Чем дальше, тем голодней и беспросветней. Эхо летает
из конца в конец по пустынным Z-улицам в воскресный день. Ветер и
солнце! Пронзительная пустота. И только работники коммунальных
служб, как рабочие сцены, неутомимо латают город — постоянно
разрушаемую декорацию к спектаклю, который никто не в силах
остановить.
Поиск еды и питья, отсутствие работы и безопасности. Боевики на
улицах города, российские СМИ в мозгах. Поговорить не с кем. И
лучше ни с кем даже и не говорить. Хорошо на войне одиночке. Но в
проверенной компании все-таки комфортнее. Знаешь, по крайней мере,
что не сдадут тебя за проукраинские симпатии. Не проклянут. Не
станут коситься. Будете вместе гадать на звуках утренних и вечерних
обстрелов.
Лютое инферно перестраивает Z на свой лад. И конца и краю этому
нет. Но подлей всего, конечно, случайная смерть. Особенно если ты и
не думал воевать, а просто, скажем, решил выйти в магазин за хлебом.
Но тут хлоп — и прилетело тебе невесть что и откуда, да и развалило
часть твоей и часть соседской квартиры. И ты сидишь себе такой на
кровати, смотришь через отсутствующую стену на мелкий зимний
дождь со снегом и думаешь о том, что у тебя хоть хлеб остался в сумке
да бутылка водки. А вот соседу повезло гораздо меньше. Он в квартире
находился, когда этот подарок ветром принесло. И теперь не увидеть
ему зари, сегодня он последний раз побрился. Тебе холодно, а ты
сидишь и думаешь, какая жизнь настанет в этом городе после войны. А
в то, что «после войны» когда-нибудь наступит, ты веришь свято.
Снежок с дождем — такая мода у этого февраля. Куришь,
меланхолично глядя на погоду, и думаешь: как же так? Почему именно
в твой дом прилетела эта штука? Понимаешь, что у командира
артиллерийского расчета, хорошего паренька из-под Чернигова, лично
к вам с покойным соседом вопросов не было. Вы не боевики. Сосед —
тот хотя бы в охране супермаркета работал, а ты-то — простой украин-
ский массажист-химик, закоренелый прозаик. Не вас хотел убить
парень, приславший сюда снаряд, поставивший жирный крест на
старой твоей жизни. Но от этого тебе, конечно, не легче. Легче, но не
намного. О соседе что и говорить. Его, конечно, облегчило после
смерти, но был ли он этому рад?
Вот такая ситуация. Короче, продрог Вересаев, как собака,
разглядывая сквозь пролом в стене военный этюд в черных тонах.
Выпил бутылку из горлышка, закусил половинкой хлеба, да и пришел к
Гредису с вещичками, какие смог уместить в чемодан. До самой ночи
они вывозили в профессорскую квартиру то, что можно было достать
из-под завала. А как перевезли, то уж затем, конечно, и за стол сели.
Горели свечи, пахло черным хлебом, салом, жареным луком.
Профессорская квартира плавала в февральском горьком дыму.
Елизавета крутила в руках бокал с вином, глядела в ночь, прислуши-
валась к разговору. Дом покачивало от взрывов на волнах военного
времени, Кисева раскладывала по тарелкам горячий рис, пахнущий
изюмом и курицей.
— Пойдите,— говорил пьяный и злой Вересаев,— поспрашивайте,
как это принято в мировой практике! Вот пойдите и поспрашивайте!
Мирное население должно гибнуть по вине обеих воюющих сторон. По
сути, это обязательное условие современных военных действий. Иначе
не бывает.— Николай обводил грустными глазами своих собеседников.
— Суждено мне умереть от рук украинских артиллеристов? Что ж,
скажу я вам, значит, такова моя судьба! Человек я неказистый. Жизнь
прожил неумно. Да и умирать, видно, придется смешно. Те самые
ребятки, приход которых мы хвалебными гимнами каждый день
торопим, зажмурят меня, даже не подозревая, что жил-был такой
проукраински настроенный химик человеческих душ, который водку
пил, баб любил и псалмы в бане в охотку читал...
— Ты бы это, Коля, про псалмы не распространялся бы лучше,—
поморщился профессор, невольно оглядываясь по сторонам.
— Так мы ж у себя на кухне? — поднял брови Коля.— Ты, да я, да
мы с тобой. А Славка и Лиза — наши девчонки, они и так в курсе!
— А я б тебя все равно попросил, Николай! — строго проговорил
Гредис.
— Хорошо,— покладисто вздохнул Вересаев,— как скажешь,
директор. Ты мне лучше объясни другое. Ты мне вот что скажи.
Почему бы при всем при этом, понимаешь, не выйти на трибуну наше-
му гаранту, не сложить губы свои важные лодочкой и не крикнуть на
весь свет: как вы там, люди? Как вы там в своем гребаном 2? Как ты
там, Николай Николаевич Вересаев? Как ты там, Гредис Сократ
Иванович? Слава, Лиза, что с вами, девчонки?! Мол, держитесь, люди,
мы о вас помним! — Смахнув горькую слезу, Коля налил и выпил.—
Дети, женщины, старики и старухи, держитесь! Мужики за сорок,
которым некуда везти свои обширные бестолковые семьи, и вы не
падайте духом! И вы, люди торговые, у которых в Ъ бизнес, дома,
земли и долги, тоже не отчаивайтесь. Мы помним о вас! — Николай
нахмурился и посмотрел в глаза Сократу.— Что, скажи, от него бы
убыло, что ли, если б он это сказал прямо из голубого телеэкрана на
голубом глазу? — Коля помолчал, собираясь с мыслями.— Нет, я не
дите! Понимаю, никакие слова не вернут безвинно погибших. От этих
слов не станут прежними порушенные города и улицы. Жизни
поломанные не наладятся. Но зато ведь мы бы все, тут живущие, знали
бы, что Украина не оставила нас! Что воюет она не за территорию, но
за людские сердца! Вот скажи мне, профессор, почему бы ему,
единственному гаранту оккупированных территорий, так не
поступить?
— Не знаю, почему,— хмуро ответил Сократ.
— Может, просто он не в курсе, что тут тоже украинцы живут?
Шоколад, между прочим, любят. Водку пьют под вареники. Песни
поют про то, как ревет и стонет то ли Днепр, то ли чья-то больная
совесть? Может, он просто не в курсе?
— Может и не в курсе! — пожал плечами профессор.— Да что об
этом говорить? Ответов на твои вопросы, Коля, все равно нет...
— Кстати,— внезапно усмехнулся Вересаев,— господа и дамы, вы
знаете, что я стал писать рассказы о войне в городе Z?! После войны
обязательно опубликую!
— Ты — рассказы?! — изумился Гредис.
— Кто, если не я? — пожал плечами Николай.
— Может, и, в самом деле, некому больше,— усмехнулся
профессор.
— Так вот,— продолжил Вересаев,— основной месседж текстов,
выходящих из-под моего пера, следующий. Тебя, человечек, убивают и
свои, и чужие. А ты, бедный, живи! По-любому это твоя война!
Хочешь ты или нет! Она твоя, потому как пришла по твою душу в твой
дом! И если ты рано утром или, скажем, глухой глупой ночью услышал
канонаду, не спрашивай, по кому там, ей-богу, бьет артиллерия
который день. Это война, сука, нащупывает тебя! Она хочет твою
жизнь! Беги, если сможешь. Живи, если сумеешь. И делай выбор, за
который не совестно умереть в каждый момент жизни. Вот так
приблизительно. Ничего другого не остается. Ничего другого просто
нет.
— Да ты поэт, Коля!
Профессор закурил, отошел к форточке и, глядя в окно, подумал о
том, что Z жив только верой. Тот, кто взял сторону оккупантов,
старается не замечать беспредела русского инферно. Люди, считающие
себя украинцами, из последних сил мужаются при виде разрушенных
артиллерией жилых домов, убитых детей и женщин.
Тяжелее всего выносить полную оставленность, риторику Киева,
отрекшегося от Z-граждан, ложь официальных СМИ. Болело
профессорское сердце, когда он читал о том, что думают некоторые хо-
рошие, в сущности, люди, но живущие уже вроде как бы и не в
Украине, а такое ощущение, что уже, ей-богу, по ту сторону добра и
зла. Что говорят о Z-людях некоторые злые усталые мальчики, с ору-
жием в руках отстаивающие независимость страны.
«Но что им остается? — объяснял себе Гредис.— Или убивать, или
умирать. Они солдаты. Понимать не их дело. Вот и не понимают,
почему человек не хочет оставить маленький дом с колодцем и абри-
косами возле хаты. Да и легче не понимать этого. Ведь если мы чужие,
то и Бог с нами. И ответка пошла. А если здесь твои братья, куда ж ты
стреляешь, дорогой начальник расчета?»
После февральских ливней и ударивших вслед морозов город
напоминал разноцветные ледяные декорации, заготовленные к
генеральной репетиции Судного дня. Мало-помалу выработались пра-
вила выживания. Боевиков обходить стороной. В сотрудничество с
властью не входить, в споры не вступать. Никому не верить, ничего не
просить, но брать, что дают. Надеяться. Из последних сил радоваться.
Деньги и продукты — экономить. После шести вечера на улицах не
появляться, после девяти и свет в доме лучше не включать. На него
иногда сходились вампиры с оружием и ксивами в руках. Грабители
нового типа. Днем они защитники русского мира, а ночью — мародеры
без страха и упрека. Двое таких наведались к Славе Кисевой. Она,
привыкшая находиться под защитой авторитетного брата, открыла
двери «представителям военной прокуратуры». Ну и пожалела весьма.
Обобрали до нитки, но что хорошо, взяли исключительно деньгами.
Брат обещал найти и разобраться, но отчего-то особой уверенности в
этом у Славы не возникло. В городе развелось такое количество
бандитских отрядов, группировок и полувоенных подразделений, что
поиск конкретных лиц представлялся делом почти безнадежным.
— Кто не любит электрический свет? Вампиры, по-твоему, не
любят электрический свет? — кричал пьяный Вересаев в печальные
большие глаза Лизы, внимающей ему не без некоторого восторга.—
Это все, господа и дамы, кремлевская пропаганда! Они его просто
обожают! В нем только и ходят.
— И почему же это? — спрашивала она, удивленно глядя на Колю.
— Очень просто объяснить почему! Лампа ведь чья? Ильича. А
Ильич кто, по-твоему?
— Кто?! — удивлялась Слава Кисева.
— А ты съезди в Москву, милая, съезди! Зайди в Мавзолей и
посмотри, кто он и что! — торжествующе отвечал Коля.—
Электрический свет — вещь по-ленински страшная, хотя и
притягательная. Современному кровососу без нее никуда! Поэтому,
кстати, мы живем тут при свечах! Все-таки профессор — он и есть
профессор! Знает, какой свет людям полезен в последние времена...
Жизнь менялась. Надежды на скорое окончание войны уходили в
прошлое. В прошлом остались старые привычки и предрассудки.
«Пятый Рим» сплотил свои ряды. Коля занял профессорскую спальню.
Сократ переселился в кабинет. Даже Слава после ограбления иногда
стала оставаться ночевать в комнате Лизы.
Жизнь была страшна, но, тем не менее, чудесна. За ужином Гредис
с Вересаевым приступали к анализу и обобщениям. Сидя в кресле,
глядя друг на друга сквозь пламя свечи и дым дешевых сигарет,
напропалую врали, чувствуя восторг и свободу пьяного слова. Лиза
рисовала, периодически вздрагивала от близких разрывов и слушала
этот треп с таким вниманием, будто в нем и впрямь имелся некий
высший смысл.
Гредис говорил о мире, о людях, об истории. Часами медитировал
вслух, читал стихи, пытался музицировать на старом рояле. Вплетал в
рассказы то, что считал нужным, объявлял бывшее не бывшим,
преувеличивал и преуменьшал всласть. Он говорил так, будто творил
историю заново. Вересаев в меру сил тоже участвовал в создании
новой картины мира. Отчаянно спорил, дополнял и порой увлекал
Сократа за собой.
Во вторую военную весну Лиза много каталась на велосипеде, если
позволяла погода. Нажимала на педали, всматриваясь в
открывающееся пространство. Плакала от радости, нашептывая строч-
ки любимых стихов. Плывут облака отдыхать после знойного дня.
Стремительных птиц улетела последняя стая. Гляжу в терриконы,
терриконы глядят на меня. И долго глядим мы, друг другу не надоедая.
Помогала Сократу в бане. Много рисовала. Раньше это были
симметричные абстракции, напоминающие тесты Роршаха. Но в
последнее время профессор с неприятным удивлением стал замечать в
е рисунках обильный укроп и жуков, по всей видимости, колорадских.
Его неприятно смущал этот факт, заставлял вспоминать предсмертный
разговор с Каролиной и противоречащие здравому смыслу
утверждения Вересаева.
Но даже если не принимать их во внимание, Гре- дис не мог взять в
толк, как уживались в воображении Лизы элегантный, изысканно-
мистический АпИЪыт и ЬерипМапа йгсетЧпг&а, пожиратель паслена
и табака, перца, картофеля и томатов? Как ни крути, исключительно
разные существа. Только и общего, что домен «Эукариоты».
Один — выходец из малой Азии, Гималаев, Северной Африки,
Ирана. Второй — безлошадный кабальеро, сперва перебравшийся в
Штаты, а затем отправившийся навстречу декадансу в вечно гибнущую
Европу в трюме с гнилым картофелем, дурным виски и китовым
жиром...
Прорисовав всю ночь до утра, в каком-то полусонном трансе
девушка смотрела в сторону, за окно, на раннюю, трудно
начинавшуюся весну. Видела город, кусок степи, синие пруды и
звонкое небо, в котором дрожала, переливаясь, мертвенно-бордовая
нота войны. Похмельные Вересаев и Гредис на минутку заглядывали в
е комнату, чтобы поторопить, но робели. «Пусть ее!» — думали,
убегали, плотно притворив за собой дверь. Гремели на кухне ка-
стрюлями и сковородками. Дымили папиросками, приоткрыв окно,
поглядывали на часы, прислушивались к далекой канонаде. Вторник,
раннее утро. Надо отправляться в баню.
***
***
— Ребятки,— сказал Гредис тихо,— а баня по вторникам закрыта,
если что!
— А пулю в рыло? — поинтересовался сухощавый высокий
предводитель троицы с очень плохим, по-страшному добрым лицом.
— Может, тебя в шайке утопить? — спросил второй, на кармане
бушлата которого было написано: «Кука».— Говорят, банщики воды
боятся, нет? — он хохотнул.— Знал я одного машиниста паровоза, так
он боялся паровозов, прикинь? И выяснилось — не зря. Как-то в
течение полугода задавил насмерть восемь человек. И каждый раз был
невиновен, представляешь? Мы год убили на это дело. Проверяли
теорию мета-причинных закономерностей, в части, связанной с
насильственными смертями.
— Мета-причинных? — повторил Гредис.
— Не это самое смешное! — Кука заразительно захохотал.— Эти
восемь погибших были ближайшими родственниками. Причем каждый
раз несчастный случай происходил на одном и том же переезде у реки.
А ты говоришь — баня.— Кука замолчал, с интересом осматривая
помывочный зал.— А что, у вас тут хорошо! Так как посоветуешь,
утопить тебя, дядя, или повесить?
— Можно и утопить! — согласился Сократ, и лицо его постепенно
стало наливаться темно-розовым, почти бурячным цветом.— Только,
по-моему, никакого смыслу в этом нету. У нас бумаги все в порядке.
Налоги, так сказать, кому надо, заносим...
— И правда, незачем! — вступил в разговор третий, низкорослый
кривозубый мужичок.— Мы ж интеллигентные люди, в натуре! Мы ж
исключительно для взаимопонимания и всепрощения, так ведь,
командир?! Пацанам республики прощаем все грехи, новое счастье в
новые мехи! Так ведь у вас тут поется, нет?
— Даже не знаю, Мазай, чего тебе и сказать! — покачал головой
высокий, присел на лавочку возле Сократа Ивановича, подхватил из
пластмассовой тарелки Николая куриную лапку. Осмотрел при-
дирчиво.— Это мне детство напоминает! — С веселой тоской принялся
жевать, даже не сняв с пупырчатой розоватой кожи обрывок жирной
газетной бумаги.
Пока ел, все молчали. Была слышна капель в по- мывочном зале.
Слегка гудели трубы. Ветер врывался в распахнутые фрамуги. Пахло
ранней весной.
— Меня зовут Валентин! Позывной «Китаец». Офицер
спецподразделения ГРУ России «Лотос». Желаете посмотреть
документы?! — худой неспешно вытер жирные пальцы о полотенце
профессора, достал из кармана удостоверение и раскрыл его. Что-либо
прочесть в этой книжечке было трудно. Пять печатей, многоголовые
птицы, подписи, витиеватые, как площадной мат.— Мой человек,
старший лейтенант, вчера направился к вам сюда для помывки и до сих
пор нигде не обозначился! Мы выяснили, что вчера здесь,
предположительно, пропало еще два бойца. А кроме того, оказалось,
что у вас тут это не первый случай. Человек пошел мыться — и нет его.
— Китаец замолчал, вытащил сигаретку из пачки Гредиса и закурил.—
Именно потому мы уверены, что вы обязательно нам поможете! А мы
вам за это будем благодарны!
— Каким же образом поможем? — растерянно улыбнулся Сократ,
подслеповато щурясь от солнечного света, падающего в окно.
— Например, сознаетесь в убийстве! — деловито кивнул Китаец.—
Что, конечно, маловероятно. Или, как вариант, расскажете о
партизанской банде, которая у вас тут работает. Главное, не
стесняйтесь, Бога ради, говорите искренно! Вроде как на исповеди. Мы
уверены, вы в курсе, но думаем, вашей прямой вины тут нет. Вы
оступились, а мы вам поможем выйти на правильный путь. Верно
говорю?
— Вы с ума сошли! — покачал головой Гредис.
— Вчера мой человек,— Китаец принялся задумчиво
рассматривать лезвие своего штык-ножа,— пошел в эту баню
попариться и пропал с концами. Мне нужны внятные объяснения.
— Не тянул бы ты зайца за яйца! — брезгливо проговорил Кука.—
Вот этому,— он указал на Вересаева,— правое яйцо отрезать, в рот
засунуть, пусть хавает. Второй, глядя на это, расскажет, что знает!
Немного оперативной хирургии, Китаец,— и мы в дамках.
Где-то внизу хлопнула входная дверь. По лестнице наверх бежали
люди.
— Кто это?! — напрягся Китаец, кивнул своим бойцам, тут же
занявшим позиции за шкафчиками.
— Откуда ж я знаю! — пожал плечами Гредис.— Может, ваш
старший лейтенант?
— Исключено! — покачал головой Китаец.
В зал вбежало пятеро боевиков из числа местных плюс министр
здравоохранения и транспорта Гир- кавый. Мельком глянув на
Китайца, выбрал единственно верный тон.
— Братва,— сказал он сурово,— вам следует покинуть помещение!
— Это почему? — ленивым и злым голосом поинтересовался Кука
из-за угла.
— Беспредельничать хватит! — заорал внезапно Гиркавый так, что
зазвенели фрамуги.— Хватит, млять, творить хрен его знает что!
Хватит! Достали вы, господа офицеры, со своими экспериментами!
Как представитель мэрии города и правительства республики
требую, чтобы духу вашего больше тут не было! Имейте в виду, с
главным переговорено по вашему поводу. Нам не нравится то, что вы
делаете в 2!
— Послушай, друг,— Китаец явно не был готов к эскалации,— ты
ж знаешь, как важна наша миссия...
— Да в рот ее нехорошо, вашу миссию! — снова заорал Гиркавый,
но тут же взял себя в руки.— А ну-ка давайте быстренько,— процедил
сквозь зубы,— давайте, товарищи офицеры, покиньте баню! Не банный
день!
— Банщика покрутить надо.— посоветовал Китаец.— Он явно что-
то знает.
— Да крутили его! — оскалился Гиркавый.— Другой бы уже
копыта откинул! Наш это человек! Даже не сомневайтесь! И баня тоже
наша, республиканская!
— А что значит, кстати, «Пятый Рим»? — спросил Китаец, пряча
штык-нож в ножны.— Почему уж тогда не четвертый?
— Потому, что четвертому не бывать,— пояснил Гредис.
— А вы тут, как я погляжу, парни подкованные! — покачал
грушник головой.
— Это точно! Чего тебе еще?! — осклабился Василий.
— Пропал наш спец! — сообщил Кука, выходя из-за укрытия и
перекидывая автомат с укороченным прикладом себе за спину.
— Где он, банщик?! — Китаец смотрел на Сократа так, будто и в
самом деле надеялся, что Гредис прямо сейчас выложит ему, что
произошло вчера в «Пятом Риме» с одним молодым старлеем, спецом,
неженатым героем России, и двумя наемниками постарше.
— Да ладно тебе, майор! — поморщился Гирка- вый.— Ты лучше
скажи, правда, что ли, к жукам на хутор на джипах катался, нет?
Говорят, те жуки гнали тебя до самого города и за малым не догнали.
Или напраслину люди возводят?
Мазай и Кука угрюмо переглянулись.
— Хорошо! — кивнул Китаец после секунды раздумья.— Так и
быть, мы пойдем. Но имей в виду, Василий Яковлевич, разговор на
этом не закончился!
Гиркавый подождал, пока не затихли на лестнице шаги бойцов
«Лотоса», махнул своим, чтобы те тоже покинули зал, и сказал, не
глядя на Гредиса:
— Пойдем, философ, потолкуем?!
— Пойдем, Василий Яковлевич! — смиренно вздохнул Сократ.
— Выпить имеется?
— Найдем! — Сократ прихватил пару пластиковых стаканов и
закуску. Водка же у него в сейфе не переводилась. Завсегдатаи
последнего времени часто требовали продать по любой цене и
оставались недовольны, если выпивки на продажу не оказывалось.
В узкой, как пенал, комнате стоял терпкий аромат дубовых
веников. Решетки на окнах и непрозрачные узкие высокие окна
создавали дремотный сумрак. Гиркавый уселся в кресло Гредиса и
внимательно наблюдал за тем, как банщик сервирует край стола,
отодвинув в сторону книги и документы.
В должности министра здравоохранения и второго заместителя
мэра города Василий Яковлевич иногда чувствовал себя немного
неловко. Пройдя трудный путь от фельдшера, медбрата городского
морга, затем студента института физкультуры, рэкетира и кидалы до
небесных высот министерских кабинетов, Василий до сих пор с трудом
находил верный тон при разговоре с Сократом. Его смущал
профессорский интеллект и доброжелательный скепсис в печальных
глазах собеседника. Выпив залпом сто пятьдесят, закурил, то
поглядывая в окно, то изучая физиономию Гредиса.
— Ты ж не партизан? — внезапно поинтересовался министр.—
Скажи мне, профессор, как брату! Точно не укропский диверсант?
Поклянись мамой, в натуре!
— Б-б-боже мой,— проговорил Гредис, нервно подергивая щекой.
— Какой из меня диверсант! Что вы такое говорите, Василий
Яковлевич... Какой мамой?!
— Своей!
— Хорошо, клянусь! — устало кивнул профессор.
— Ну, вот это, по крайней мере, уже что-то! — после минутного
молчания сказал Василий, энергично постучал пальцами по столу, но
тут же поморщился.— В городе, понимаешь, Сократ Иванович, и без
«Пятого Рима» проблем хватает! Жуки, укропы, призраки, марь,
блуждающие здания, королева Макрель.— Он с видимым усилием
пресек откровения, просившиеся на язык, помотал головой.— Ты вот
что, профессор. Камеру наблюдения установи над входом, чтобы
можно было реально глянуть, кто вошел, а кто и когда вышел. Понял
мысль?
— Камера?! — пожал плечами Сократ,— Дорого и глупо! Ее в
первый же банный день отстрелят к такой матери, Василий Яковлевич,
Сам подумай, главный с бабами сюда наезжает, Прочие ваши тоже,
Пьяные, Обдолбанные, Московские гости любят тут спинки друг другу
потереть, Ты лучше меня знаешь, как они тут привыкли париться, И
тут вдруг камера, сам прикинь,
— Тридцать восемь человек пропало в «Пятом Риме», профессор,
за последние восемь месяцев,— Гиркавый закурил, поднялся и
подошел к окну,— Получается четыре целых семьдесят пять сотых бо-
евика в месяц убытку только из-за любви к чистоте, И ведь уходят не
худшие люди, а профессионалы, имеющие за плечами опыт боевых
действий, Твое счастье, нет никаких доказательств, что ты в этом
замешан! Может, и в самом деле дезертируют, а? Что скажешь? Чужая
душа — потемки, конечно, но смотри, профессор...
— Да я смотрю, Василий Яковлевич.— устало пожал плечами
Сократ,— Можно закурить?!
— Кури мои! — Гиркавый кинул на стол пачку «Мальборо»,— Ты
пойми, в городе что-то идет не так! — Он махнул рукой,— Вообще-то
все не так, если честно, Имеем конкретную чертовщину, которой
названия нет! Это, как тебе сказать.
— Становление республики? — услужливо подсказал Гредис,—
Ничего, дело молодое, наживное, Москва тоже не сразу строилась,,,
— Не парь мне мозги, профессор! — прикрикнул Гиркавый,—
Знаю, как ты к ней относишься на самом деле!
— Лояльно! — поджал губы Сократ.
— А знаешь ли ты, что Ъ стал местом, из которого уехать нельзя?!
— В том смысле, что Украина блокировала? Ну, я думаю, что это
меры временные, в дальнейшем...
— Все серьезнее! — перебил Василий.— И страшнее! Да-да,— он
закивал головой,— мне страшно, Сократ Иванович, по-настоящему! И
я ничего не понимаю! Некомпетентен, как говорил мой друг в законе
Миша Черемша! Чем дальше, тем темнее. Что делать-то?! Надо ведь
что-то делать?! Но что?! Кто подскажет?
— Может, руководство имеет какие планы? — неуверенно
предположил Гредис.— Может, Главный контролирует.
— Я тебя умоляю! Ты же его видел! Он свой хрен не
контролирует! Больше скажу. Вся сволота, которая тут рулит, за малым
исключением, может только бухать и людей расстреливать. Есть пара-
тройка военных, а у остальных мозги просто отсутствуют!
— Вообще нет адекватных?!
— Мелькал один человечек,— кивнул Гиркавый, налил водки,
выпил, занюхал сигареткой.— Сегодня думаю зайти к нему в
гостиницу. Давно надо было бы с ним потолковать, да пропадал он где-
то. Вот, говорят, вернулся. Может, что разъяснит? — Василий накинул
бушлат на плечи.— А ты, профессор, вот что. Душевно тебя прошу,
постарайся, чтобы у тебя никто здесь не исчезал без суда и следствия,
а?! Особенно из армейских. Ведь душу они из тебя вытрясут.
— Разве ж это от меня зависит?! — пожал плечами Гредис, но в
глаза министру смотреть не стал.
— Не знаю, что и от кого зависит! — вздохнул Василий.— Все
катится приблизительно в жопу, а мне об этом не с кем даже
поговорить!
— А контрразведка, например? Как этого милейшего человека
зовут, который меня осенью допрашивал? — наморщил лоб Гредис.—
Скопец, если не ошибаюсь, Виктор Сергеевич? Он мне показался
здравомыслящим человеком...— Сократ налил и себе немного водки,
выпил, заел куском черного хлеба.— Москвич, интеллигент, две
академии за плечами. Может, потому и не поставил к стенке, что не
видел смысла? А это, Вася, признак рефлексии!
— Боится Скопец! — поморщился Гиркавый.— Спрыгивает с
темы. Сколько раз я пытался и про то, и про се. Но он, как конь,—
пропасть чует! До известного момента доходит — и дальше ни в
какую. Ржет, удила закусывает. Сильный страх — вещь не-
контролируемая.
— Серьезно?!
— Представить не можешь! Вертится, как хрен на сковородке!
— Чего ему-то бояться? — усмехнулся Гредис.— Жуков, что ли?
— Речь не о них! — махнул рукой Гиркавый.
— Кстати,— усмехнулся Сократ,— ты сам-то что, в жуков
веришь? Серьезно, что ли?
— А ты будто нет?
— Даже не знаю,— скептически пожал плечами Гредис.— Как-то
не очень, честно говоря. Впрочем, вот и Коля мой говорит: лично
видел на базаре.
— Так и я тоже на базаре! — Василий передернул плечами, налил
полстакана, выпил.— В том-то и дело, млять! В тот день я речь толкал
перед раздачей гуманитарки. И всю эту красоту наблюдал перед
собою, как тебя сейчас!
— Невероятно,— задумчиво проговорил вполголоса Гредис.— Уму
непостижимо. Массовые галлюцинации, что ли? Но почему такие
однотипные? Навеянные телевизором? Но у меня почему-то ощу-
щение, что дело не только в стрессе и пропаганде...— Он заглянул
Гиркавому в глаза.— Я не медик, к сожалению, диагноз поставить не
могу, но тебе, как и Коле, кстати, пить бы надо поменьше!
— Да ладно из меня алкоголика лепить! У меня здоровья столько,
что денатурат вместо воды употреблять надо. Нет, профессор,— он с
отвращением покачал головой.— Я видел то, что видел. Кроме того,
ребята на ферму мотались, где эти твари осели. Тоже разное говорят.
Кто вернулся, конечно. На передовой жуки, кстати, тоже замечены не-
однократно, когда, значит, мимо пролетали. Сразу решили:
беспилотники натовские. Но потом присмотрелись — а это
георгиевские жуки.— Василий помолчал.— Что сказать, мой друг,
популяция растет! Сперва было четверо. А теперь летает с десяток
тварей, не меньше. Четверо крупных и штук восемь таких, величиной
со среднюю собаку. Молодняк, видно, пошел. В общем, наше счастье,
что твари выбрали загород в качестве места компактного проживания.
Вопрос в том, как быстро они станут размножаться и как скоро решат,
что пора занимать Ъ.
— Какой исключительный бред,— задумчиво проговорил Сократ.
— А чайку не желаешь, Василий Яковлевич?
— Давай полчашки, да поеду! Разговор, понимаешь, у меня на
сегодня назначен...— Гиркавый печально подпер ладонью щеку,
загрустил, наблюдая за тем, как Сократ заваривает в чашке чай, но не
удержался и сообщил:
— Ъ захлопнулся, профессор!
— То есть?! — поднял брови Сократ.
— Выхода, говорю, нет!
— Имеешь в виду блокпосты и все такое?
Гиркавый тоскливо и насмешливо посмотрел в глаза Сократа,
хотел что-то добавить, но не стал. Принял чашку, стал греть ею руки,
обжигаясь, прихлебывал, смотрел за окно.
— Вот, кстати, деньги за прошлый месяц,— Гре- дис положил на
край стола пухлый конверт.— К сожалению, доходы падают.
— Не до жиру! У тебя падают, у других — вообще ноль! —
Василий, не пересчитывая, засунул деньги в карман брюк.— Ладно,
поеду. Да, можешь спасибо Славе сказать.
— В смысле?
— Если б она не отзвонилась мне на мобилу, кто знает, Сократ
Иванович, с кем бы ты сейчас время коротал, а главное, где.
1 Эцих (от груз. цихэ — тюрьма, крепость) — исправительное учреждение и вид наказания на
вымышленной планете, где разворачивается действие фильма Георгия Данелия «Кин- дза-дза!»
(1987) и его анимационного ремейка «Ку! Кин-дза- дза» (2013).
СКАЗКИ ВЕРЕСАЕВА
КОШКА КЛАРЫ
Выбираться из города или не выбираться? В иные дни становилось
ясно, что бежать надо. В середине марта на митинге в центре города
убит Дмитрий Чернявский, украинский патриот, совсем еще мальчик.
Надежды все меньше, боевиков все больше. Их поддерживает местная
милиция и СБУ. Большая часть сепаратистов вышла из криминала, как
Горький из народа. Есть еще советники, кадровые сотрудники
российских спецслужб, профессионалы-наемники и романтики про-
цесса. Последних — невероятно жаль, что усиливает интеллигентскую
раздвоенность Хомы.
Может, правы они, думает он тоскливо. Может, Запад во всем
виноват? Может, и виноват. Но почему-то Запад по-прежнему
оставался на западе. А вот с востока народу приезжало все больше.
Бандиты и городские сумасшедшие вступили в свои права. По ночам
стрельба и мародерство, днем лозунги, митинги и плакаты. Сушкин со
страхом глядел на вооруженных людей. Они наглели от драйва,
который придают оружие и власть. Чувствовали себя героями оттого,
что громадный город взят ими без боя. Хому тревожила Европа,
стоящая на пороге большой войны. Но глядя на пьяных гастролеров из
Ростова, он думал о том, что инферно опознало своих. И во всем
происходящем это пугало его сильнее всего.
Гань Бао
В. Жуковский
Л иза открыла глаза и уставилась в темноту высокого потолка.
— Так-так,— прошептала, ощупывая руками пространство
вокруг себя.— Гладкое и мягкое — это подушка. А вот гладкое и
тяжелое — это одеяло. Одеяло-одеяло страшной ночью танцевало.
Это били по городу тяжелые орудия. На противоположном конце Z
умирали люди. Лиза сквозь забытье чувствовала, как души покидают
свои тела, ощущала страх и боль умиравших — и ничего не могла
сделать. Ничего. И помочь никому не могла.
Вчера после недолгого перемирия боевики в который раз из жилых
кварталов Z нанесли удары по расположениям правительственных
войск. Их орудия работали, перемещаясь, провоцируя ответ. И он не
замедлил быть. Украина перемалывала город, вырабатывала его в
затянувшуюся раннюю весну. Вольно и невольно убивала своих же
граждан — заложников русского мира, в этой войне просто хотевших
выжить.
Лежа в постели, находясь на грани между сном и явью, которая
страшнее любого кошмара, Лиза думала о том, что как раз в последние
месяцы многие ранее уехавшие на большую землю возвратились
обратно в Z. Им не нашлось места в прекрасном далеке от зоны боевых
действий. И этим людям сейчас труднее всего. В эту реку входить надо
постепенно. Иначе эмоции могут убить. А они ведь без привычки.
Впрочем, большинству не до эмоций. Им бы обеспечить родных и
близких. Им бы не показать плачущим детям, насколько они сами
перепуганы. Насколько им уже не хочется жить. Но хуже всего тем,
кто одинок. Вернувшись в Z, они, на самом деле, сюда так и не
возвратились. Застряли где-то между мирами. Кто их теперь вернет?
Вчера Лиза беседовала с Мариной Аркадьевной, профессором
филологии, бывшей коллегой Гредиса по университету, проживавшей
этажом выше. Эта стройная, вечно молодящаяся дама пять месяцев
назад уехала из Z навсегда. И вот вдруг под самое возобновление
боевых действий вернулась. Даже Вересаев, не знавший ее близко,
расстроился.
Конечно, ни он, ни Гредис ничего по этому поводу не сказали.
Увидев худую седоватую профессоршу рано утром на лавочке у
подъезда, спросили, не нужна ли помощь. Услышав ответ, пошли по
своим делам. Работники «Пятого Рима» были в курсе, что в Z
некоторые вопросы людям лучше не задавать.
А вот Лиза этого знать не хотела. Марья Ворона, так звалась
профессорша между своими, проводив взглядом перегруженный
«Опель» Вересаева, подмигнула девушке, смотревшей на нее из окна.
Оглянувшись по сторонам, убедилась, что рядом никого более нет,
достала маленькую бутылочку коньяка из элегантной женской сумочки
«Jacques Esterel», сделала глоток и закурила сигаретку. Печально, но
светло улыбаясь, смотрела в небо над головой, на деревья, голубей,
воробьев и синиц. Думала о том, что вот и они не улетели в Киев, хотя
и могли. Пернатые сепаратисты оккупированных территорий.
Лиза выпила стакан чаю и спустилась вниз. Посмотрела на
профессоршу изучающе и подсела к ней на лавочку.
— Зачем вернулась? — спросила сурово.— Почему не осталась в
Украине?
— Так нет ее нигде,— охотно улыбнулась бледная, худая, как
вобла, Марина и предложила Лизе закурить.— Нет такой Украины,
куда можно приехать по собственному желанию.
— Не понимаю! — нахмурилась Елизавета.— А Киев, Львов,
Ивано-Франковск? Карпаты, в конце концов, Закарпатье?
— Дело в том, подруга,— ответила Ворона,— что Украина — это
не территория. Понимаешь?
— Не понимаю!
— А ты понимай, не девочка уже! — внезапно осерчала Ворона.—
Головой надо думать, даже если с ней не дружишь.
— И чего тут думать? — скривила губы Лиза.
— Территорию можно заселить кем угодно. И, в общем-то, не
важно, кем...
— А страну нельзя?
— А страна — это люди. Люди, детка! Не шпалы, не рельсы, не
запах креозота, не мелькающие деревца в дремучей, как вечная
девственность, украинской ночи. Не суржик проводника, не тамбур,
пахнущий черт знает чем. Не бессонница, лишающая мозг последних
остатков смысла. Не расстояние по карте. Не столбики верст. Не
стрелки и не светофоры. Не корчмы у заросших тиной прудов. Не ведь-
мы в этих заведениях, пахнущих медовухой и квасом. И даже не черт,
который едет на своей телеге от села к селу, хотя это уже ближе к тому,
что я имею в виду, на самом деле.
— С какой целью едет черт от села к селу? — подняла брови Лиза.
— Да с любой! — захохотала Марина Аркадьевна.— Какая у черта
может быть цель? Ясно, что не торговля. Впрочем, в советской
Украине черт всегда служил чем-то вроде старьевщика. Я застала
таких в детстве. Да и кто их тут не застал! Особенно много их было
после Второй мировой.
— Ты видела черта?
— Думаю, да,— улыбается Ворона.— И не однажды.
— И как он выглядел?
— Лысый кобель. Низковатый, мощный, но не жирный.
Мускулистый сатир в хламиде до пят. Похожий на казака Мамая.
Впрочем, что такое хламида, точно не известно. Если исходить из
интуиций языка, а мы можем рассчитывать только на них,—
профессорша строго глянула на Лизу,— это что-то имеющее родство с
хламидиями и хламом. Нечто интимно, болезненно старое, подлежащее
утилизации. В чем-то подобное греху, наслаждению, тайной страсти,
коренящейся в стремлении владеть и жить прошлым, скапливающимся
в человеческих мозгах и в предметах быта...
— В старых вещах?
— В старых идеях, поступках, в непригодных для жизни империях,
контурных картах с обозначенными на них границами, в знаках
различия, письмах и фотографиях.— Ворона щелкнула зажигалкой и
жадно затянулась.
— Ладно, но ты начала о чертях и старьевщиках!
— Да, верно,— Ворона усмехнулась легкому ветерку, подувшему
от реки.— Старьевщики столетиями разъезжали по этим землям на
засранных лошадях, а потом в одночасье куда-то все подевались. Куда
и как — отдельная история, и не последнюю роль, судя по всему, в ней
сыграло КГБ. Но здесь не об этом. Старьевщики меняли хорошие вещи
на хлам, ветошь. На дырявые мешки и пододеяльники, простыни,
рубашки, порванные брюки, изжеванные крысами матерчатые туфли,
поеденные молью портьеры, папин халат, мамино пальто, бабушкин
пиджак, полосатые трусы деда. Верхнюю и нижнюю одежду.
Предметы матерчатого быта. Культурный осадок, мягкий,
рассыпающийся под пальцами хлам бытия. Все, что осталось от
прошлого. Его нечего хранить, незачем над ним дрожать. Его следует
вынести и выбросить...
— Но ты хранишь! — замечает Лиза, нахмурившись.— Болеешь
этим прошлым, мучаешься им, но все равно продолжаешь беречь!
— Молодец! Именно так! В том-то и дело! — кивает Ворона.— Ты
знаешь — это все надо выбросить! Не помнить! Не знать! Не позволять
прошлому руководить твоими мыслями и поступками, но ничего не
можешь поделать.
— Тебя тяготит,— снова добавила Лиза,— и влечет, скажем,
Советский Союз.
— Хоть бы и он,— согласилась Марина.— Может быть, Османская
империя, Византия, Рим. Возможно, времена казацкой вольницы,
память о которых бурлит в твоей крови. Тебе невмоготу от этих ша-
ровар, сабель, бубнов, табунов за твоим плечом, от криков
соплеменниц-украинок, проданных в рабство на невольничьих рынках
Средиземноморья, от смрада и стонов, исходящих от убитых турок,
татар, цыган, евреев и поляков. Они ведь так и ходят за тобой из
сновидения в сновидение последние три столетья. И вот тут приезжает
некто на дребезжащем тарантасе и кричит неожиданно молодым и за-
дорным голосом: «Ветошь! Тряпки! Покупаем тряпки! Ба-ра-хло! Ба-
ра-хло!».
— Черт кричит задорным голосом? Он же старый?
— Он вечный! — улыбаясь, говорит Ворона.— Потому молодым и
задорным! Он кричит свое «барахло», а у тебя все внутри
переворачивается!
— Отчего же?
— Понимаешь,— задумчиво пожевала фильтр потухшей сигареты
Марина Аркадьевна,— это слово только на письме выглядит просто и
обыденно. На самом деле, невыразимо прекрасное барахло тягуче и
пенно разливается по округе. Оно свежо и звонко, как майское утро,
как лепестки диких яблонь и вишен, устилающие железнодорожный
путь жизни, предстоящей самой себе! Бара-хло! Детство, юность,
счастливое незнание того, что будет дальше. Родители молодые и
здоровые. Тропинки между яблонями свежи и чисты.
— Но как это выглядит?
— Очень просто. По улице между домами медленно движется
телега. Выкладывая на нее хлам прошлого, можно иногда выручить
какую-то мелочь. Однако прожитая жизнь приносит устрашающе мало
денег,— поджимает губы Ворона.— Поэтому чаще ее меняли на
новенькие, не знавшие жизни вещи. На детские игрушки, мягкие
прекрасные презервативы...
— Презервативы? — удивленно подняла брови Лиза.
— Да, именно,— подтвердила Ворона,— украинский черт всегда
имел в телеге заграничные презервативы, и это, безусловно,
способствовало развалу Советского Союза сильнее, чем все
диссидентское движение вместе взятое. Сначала кондом, а потом уже
Солженицын. Но речь и не об этом тоже. Что еще имелось на этой
телеге? Много чего. Чай черный байховый, «Королева Марго»,
церковные свечи, «Протоколы сионских мудрецов», кожаные
итальянские туфли — сорок второй размер, «Три мушкетера»,
молдавский «Кагор», рыболовная леска производства ГДР,
французский коньяк, пиво «Жигулевское» — четыре бутылки,
бронзовые, увесистые, хотя и топорно сделанные, канделябры, пресс-
папье, наливные авторучки, прищепки, венгерская резина, клей,
красная гуашь. В холщовых мешках сахар, соль, спички.
Старые вещи охотно меняли на новенькие веники, чтобы мести
ими дом. Веники были холодные и желтые, а вещи, оставляемые
старьевщику,— жалкие, мятые, часто изъеденные молью и непре-
станными квантовыми скачками. Но старьевщика нисколько не
смущало это обстоятельство. Он собирал прошлое в мешки, не
гнушаясь ничем. Служитель смерти, рабочий сцены Театра
полураспада, философ и торгаш.
— Ты рассказываешь страшные вещи,— заметила Лиза.
— Скорее, печальные,— возразила Ворона.— Но давай вспоминать
дальше. Что лежало на телеге старьевщика в разные годы?
— А что, ассортимент менялся?
— Да, от месяца к месяцу, от эпохи к эпохе. Хорошо бы подробно
описать, что за граждане подходили к телеге, что именно оставляли на
ней и что, улыбаясь улыбками людей, сделавших удачное
приобретение, относили в свои жилища. Стоило бы, вероятно, кому-
нибудь из тех, кто не знал разочарований и потерь, подытожить все
это. Оглянуться, приосаниться, но тут же и загрустить. Сплюнуть
вязкой похмельной слюной в грязноватый тающий снег, закурить,
внезапно заплакать. Кто-то должен создать список вещей, достойных
упоминания, и перечислить их в правильном порядке, который бы сам
по себе, как список кораблей, приоткрыл бы завесу непознанного.
Нужно разодрать холст смерти и залить его желтой акварелью вечной
памяти, светом, текущим из сияющей пустоты в наши несчастные, в
сущности, жизни...
— Ты отвлекалась,— немного подумав, сказала Лиза.— Расскажи,
каков был черт из себя?
— Старик, говорю, но скорее — мужчина в самом соку,—
призналась Ворона.— Его обожали наши шумные любвеобильные
бабы. Сатир, хотя, скорее,— кентавр, он со своей телегой то и дело
оставался у них на ночь.
— То есть речь шла именно о сексе?
— Никак иначе! — пожала плечами Ворона.— Его излюбленной
позой была поза сзади. Грубо говоря, он имел их по-собачьи.
— Кого имел по-собачьи? — покраснела Лиза.
— Да всех.— Профессорша задумалась.— Впрочем, в этом есть
скорее нечто лошадиное. В любви он — кентавр, сильный, грубый и
нежный до невозможности. Хам-хам! Конь с яйцами. Изящнейший
мужчина. Мустанг. Дикое, в принципе, существо.
— Как это выглядело со стороны?
— Весьма, кстати, соблазнительно. Он был виртуоз в своем роде и
мог склонить к этому почти любую женщину из тех, что ему
улыбались, принося и выкладывая на его телегу прошлое, настоящее,
будущее, свою верхнюю, а в особенности нижнюю одежду. К
некоторым он подбирался в тот момент, когда они готовили угощение.
— Что, прямо на кухне? — удивилась Лиза.
— Ну конечно,— Ворона сделала маленький глоток,— на летней
кухне, озаренной светом из открытой печи, овеянной запахами того,
что варилось, жарилось, парилось и пеклось. Гусь с рисом и изюмом,
баранья нога с винной подливой, заливное, курица с яблоками и
курагой, пироги с мясом щуки и судака, сладкая кукурузная каша —
подается с абрикосовой настойкой и пирожками с луком. Печеная
свинина в кисло-сладком соусе с холодной анисовкой и моченой
калиной. Квашеная капуста в меду, утка с орехами и черносливом. За-
пахи трав — укропа, базилика, петрушки, мелиссы, мяты. Кориандр и
кардамон, черный молотый перец, имбирь, цедра лимона, корица.
День, осененный стремительно облетающими белейшими лепестками
вишен, слив, яблонь, кустов сирени и черемухи. В зависимости от того,
в какой двор украинский черт по самую глотку нынче въехал своей
аккуратной ладной телегой.
— Но как это начиналось? — слегка покраснев, спросила Лиза.—
Дело в том, что я пока еще имею не так много соответствующего
опыта. Он, безусловно, уже появляется. Однако львиная доля познаний
в этой области остается, так сказать, теоретической. Мне хотелось бы
оживить чем-то схемы и формулы, трактаты, фолианты, чертежи,
устные наставления любовников древности. Не могла бы ты
поделиться некими подробностями, если, конечно, они свежи в твоей
памяти?
— Охотно, подруга! Отчего бы их не освежить? — кивнула Ворона
и, расправив крылья, снова сложила их, принялась неспешно чистить
перышко за перышком черным блестящим клювом, продолжая
говорить.— Сначала старьевщик рассказывал нечто веселое, не
имеющее прямого отношения к искусству любви. Хозяйка
фаршировала рыбу. Ветерок веял, а солнце клонилось в закат. В какой-
то момент он клал широкую сильную ладонь женщине на талию,
свободной рукой приобнимал и принимался то и дело оглаживать
плечи и животик, прижимаясь все теснее к женским ягодицам тем
самым местом, спрятать которое он не мог и не желал.
— Не мог и не желал?
— Верно! — подтвердила Ворона.— Говорил и терся, хохотал и
прижимался, и покусывал мочки ушей, и затылочек, пахнущий
сладким потом. Лизал длинным шершавым языком пушок на спинке,
благо сарафаны у баб прошлого времени были свободные, как
балахоны ку-клукс-клана. Ловко касался длинными узловатыми
пальцами пунцового цвета женской груди, большим и указательным
пальцами слегка растирал соски, будто непрожаренные зерна кофе.
Вновь прижимался и гладил, вдыхал и облизывал. Женщина
чувствовала ладони, жесткую бородку, шумное дыхание,
неразборчивые сладкие слова и едва понимала, о чем говорит сей
остроумный сатир, ибо ей досаждал немолчный прибой черной крови в
ушах, шум в голове и любовная дрожь, озноб и предчувствие, которые
иной раз слаще всего остального.
— И вы так просто отдавались ему?
— Нет, почему же,— передернула плечами Марина Аркадьевна.—
Женщина пыталась противостоять, но, в сущности, не в силах была
понять, к чему данный философ клонит. А когда, наконец, понимание
приходило, тот, кого скрыть невозможно, был тесно прижат к ее
ягодицам. Они же, в свою очередь, были обнажены и полураскрыты,
как створки раковины, моллюска, возможно, перловицы, что,
безусловно, обещало беспрепятственный доступ ко всему, что течет,
трепещет и жаждет битвы.
— Но как же неугомонному сатиру удавалось выполнять это так
ловко, что женщина потом и вспомнить не могла, как на ее голове
оказалась ее же юбка? Как входил в нее старьевщик?
— Не утаим и этого,— кивнула Ворона.— Рывками, упруго,
сильно, но нежно. Она податливо расставила ноги и легла набухшей
ноющей грудью на разделочный стол. Щека ерзает по столу туда и
сюда, в фокус зрачка попадает то ощипанный петух с полураскрытым
мертвым скандальным глазом, то букет мальвы в росе, которую
старьевщик наломал ранним утром у околицы поселка.
— Но как становилось сие возможно? — всплеснула руками Лиза.
— Они ведь, считай, незнакомы?
— Вопрос, и немалый,— кивнула Марина Аркадьевна.— Но
внимания достойно и иное чудо. Как он умудрялся закидывать их ноги
себе на плечи?
— То есть?
— Иная толстушка,— Ворона сделала маленький глоток,— думать
не думала, что окажется способной на такой кульбит. Ведь не
спортивная же она какая-нибудь гимнастка, из тех, какими бывают
увлечены не только слабые, но даже сильные мира сего. А вот же,
посмотри ж ты! Качаются в воздухе женские ножки, периодически
касаясь затылка древнего сатира, но, возможно, просто кентавра. Его
затылок порос жесткой курчавой седоватой порослью, будто
виноградом «изабелла» и «шардонне». Каждый раз, когда пятки
касаются винограда, баба кричит и стонет. Вглядись в бессмысленную
мутную поволоку, коей подернуты ее глаза, посмотри, как стекает
прозрачная слюнка из уголка рта, как хрипит она горлом, играет
лоном, горит животом и кишками и как, утихомирившись,
ослепительно улыбается черт, когда закуривает после любви, глядя в
закатное доброе солнце.
— А потом?
— Потом он становился нежен. Просил повторить. Но девушка,
одумавшись, крутила динамо. Заставляла его делать разные забавные
штуки. Черт озадачивался, а порой и влюблялся! Бывало даже, бросал
промысел, становясь подкаблучником и дураком! Она дарила ему
любовь, а он помогал избавиться от ненужного прошлого.— Марина
Аркадьевна улыбнулась.— Вот это и есть страна! А ты мне говоришь
— территория. Роман с чертом — вот это и есть Украина! Любовь с
метафизикой, с бытием, со смертью! А отнюдь не границы, прочерчен-
ные неизвестно кем и непонятно с какими целями.
— Что-то ты больно подробно рассказываешь,— Лиза утерла
испарину.— И как-то я потеряла связь с предыдущим разговором. Ты
говорила, что в Украину приехать нельзя...
— Помолчи, дай об этом кончу,— махнула рукой Ворона.— От
этих неразборчивых, но в целом, конечно, избирательных связей
рождались задорные чернявые дети с наглыми глазами. Все как один
— хитрецы, знавшие ответы на любые вопросы. Например, кто
быстрее съест человечьи внутренности — волк или лисица. Четное ли
количество звезд на небе или же нет. Кто управляет миром? Кто таков
мастер имен? Что лучше — Смит иль Вессон? Боже мой! — Марина
Аркадьевна даже прослезилась.— Калибр десять целых и шестьдесят
семь сотых миллиметра, емкость барабана шесть патронов, длина
ствола восемь дюймов, патрон центрального воспламенения,
ускоренная перезарядка... В них обильно текла польская, греческая и
еврейская кровь. Они говорили по- арабски лучше, чем на родном
литовском или белорусском. Знали языки птиц. Жили, сколько хотели.
На турнике возле здания вечерней школы номер пятьдесят два крутили
солнце, держась за перекладину одной рукой. На охоте с
замначальника областного УВД по пьяной лавочке с пятидесяти
метров попадали в пятак. Умаявшись от жизни, выпивали два ведра
горилки, закусив рыжиком, салом или плотвой. Об украинцах,
живущих на этих территориях, говорили всякое. Например, что они
никогда не болеют, и никто из них никогда не умрет...
Где-то за прудами раздался страшный взрыв. Было такое
ощущение, что земля немного просела под ними, дома покачнулись, и
даже воздуха в пространстве стало ощутимо меньше. Профессорша с
испугом посмотрела на Лизу и, будто очнувшись, замолчала.
— Слушай,— напомнила Лиза,— ты стала говорить, что в Украину
попасть нельзя. Давай, растолкуй, о чем ты. Я так понимаю, это и есть
твоя история? Страсть как хочется послушать.
Марина Аркадьевна щелкнула зажигалкой, помолчала,
разглядывая игру света и тени на листьях липы.
— Сто лет пытаюсь людям втолковать,— Марина Аркадьевна
пожала плечами.— Украина — это не границы, не таможня, не
религиозный бэкграунд. Не карты языковых предпочтений. Не
водоразделы и не тектонические плиты. Это люди, млять! Люди и еще
раз люди! Они и есть культура! К их предкам из столетия в столетие
приезжал один и тот же старьевщик! Их берег всегда один и тот же
Бог! Вот тебе и вся идентичность.
— Ну хорошо,— кивнула Лиза,— пусть люди. И что, я теперь не
могу приехать во Львов?
— Как сказать...— хмыкнула Ворона.
— А я вот думаю, что могу! — мечтательно проговорила Лиза.—
Надо только взять у Сократа немного денег, надеть синее с маками
платье, купить бутылку минеральной воды и упоминавшихся ранее
презервативов. Говорят, в Галиции люди страсть как охочи к сексу с
выходцами из восточных регионов. Любить, конечно, не станут, но в
постель уложат. Верно ли, Марина Аркадьевна?
— Был у меня по молодости оттуда один любовник,— вздохнула
Ворона.— То ли дьяк, то ли пономарь. Это, случаем, не одно и то же?
Никогда в этом не разбиралась. Да и встречались мы всего пару раз,
когда я во Львов приезжала на научные конференции. Так вот, он
открыл мне разницу между православными и греко-католиками.
Хочешь знать, в чем она заключается?
— И в чем же?!
— Православные страдают страстью к еде и питью, деньги любят,
хамы и жадноваты...
— Ваты-ваты,— эхом повторила Лиза.
— Я ж и говорю, жадноваты,— кивнула Аркадьевна.— Епископ у
нас на «Майбахе» в собор на литургию едет, а пузо протоиерея
подобно сталеплавильной печи. Народ же при этом живет бедно.
— А греко-католики?
— В тех страсти много! — убежденно кивнула Марина.— Это их
губит! Слишком горячи. Неимоверные любовники. Но при этом любят
только себя, что бы ни говорили. Талантливы неимоверно, предельно
эгоистичны, селяне. Умны, страшно суеверны и мнительны.
Властолюбивы. Живут в граммофонной трубе, через которую Бог
глядит на Восток. На свет выходить не спешат. Хитрые, упрямые,
умирают трудно, а сгорают быстро, но оставляют после себя долгий
след.
— Так и что из этого следует? — нахмурилась Лиза.— Нельзя
просто сесть в поезд и приехать в Украину?
— Хочешь знать, на что можно рассчитывать? — покачала головой
Ворона.— Я тебе скажу, на что. Ты можешь приобрести
железнодорожный билет на территории, свободные от оккупации. Но
дело в том, что Украина и территории, свободные от оккупации,— две
большие разницы.— Марина Аркадьевна спрятала пачку сигарет, к
которой Лиза так и не притронулась, в сумочку.
— По-твоему, получается,— нахмурилась Лиза,— попасть в
Украину в принципе невозможно?
— Ну почему же? — пожала плечами Марина Аркадьевна.— Вот
моим девочкам-коллегам, Анне и Зине, повезло. Украина их
накормила, напоила, дала одежду, надежду и устроила на работу.
— А тебя?
— А меня сначала ограбили на украинском блокпосту по дороге на
поезд. Ну, то такое,— она пожала плечами,— деньги — пыль. Но
потом на вокзале в Киеве какая-то зараза сумочку с документами
потянула. Я ж рассеянная кобыла,— Марина Аркадьевна печально
улыбнулась.— Так и осталась без диплома, паспорта, безо всего.
— И что?!
— А ничего,— улыбнулась Ворона.— Ни жилье толком снять, ни
на работу устроиться. Сразу даже не поняла, насколько это серьезно!
Потому и не сдалась.— Марина Аркадьевна хрипло засмеялась.—
Пожила по ночлежкам, походила по высоким кабинетам, потрясла
мозгами, поелозила соплями, хотела инферно разжалобить. Глупая я
тетка, несмотря на то что до седин дожила. Деньги растратила, вещи
распродала. Но в результате все равно вернулась в Z! — Она достала из
сумочки шоколадную конфету и протянула девице.— Раз сигареты —
не твое, Елизавета, угощайся, так и быть! Это сакральный «Рошен», у
меня еще найдется. Две конфеты заменяют стакан кокаина.
— Спасибо! — поблагодарила Лиза.
— Вместо Украины,— продолжила Марина Аркадьевна,— нашла я
в Киеве советских мудаков. Сидят себе в высоких кабинетах. И
рефлексы у них сосущие. Крови им хочется украинской, другой
брезгают. Им все равно, на каком языке говоришь, им красненькое
подавай. Ориентируются! — щелкнула клювом Ворона.— Знают, что
нация — не язык, но сердце. Как завидят настоящее, так и сосут его
кровь. Лижут, фыркают, морщатся от удовольствия. Забавные твари.
Все до одного, кстати, сторонники войны до победного конца и при
этом пацифисты.
— И что ж теперь? — нахмурилась Лиза.
— А что теперь? — повторила Ворона, устало посмотрев на
солнце.— Восстановить в этой жизни ничего нельзя. Кроме того,
территории здесь оккупированные. Сижу на солнышке, сигаретки
покуриваю, зарабатываю алкоголизм.
— Значит, не повезло?
— Откуда это значит? — Марина скептически посмотрела на Лизу.
— К везению или невезению случившееся не имеет никакого
отношения! Запомни, когда мы не мыслим точно, нами играет Путин!
Но в Украину нам дорога закрыта!
— Не понимаю, а коллеги твои как туда добрались?
— Если уж тебе и впрямь хочется, скажу.— Ворона придвинулась
ближе.— Но пусть это останется между нами. Можно на тебя
рассчитывать в этом вопросе?
— Само собой! — кивнула Лиза.— У меня диагноз. Таким, как я,
не верят!
— Это аргумент,— кивнула Марина Аркадьевна.— Ладно, слушай.
Дело в том, детка, что Анна и Зина, соответственно, французский
романтизм и Германия эпохи Просвещения, погибли.
— Как погибли?! — тряхнула головой Лиза.
— Слышала, месяца три назад боевики из минометов обстреляли
поезд?
— Что-то такое было,— Лиза неуверенно кивнула.
— Вот в этом поезде они ехали из Ъ в Киев.
— Так как же ты говоришь, что они работают и все такое?
— А вот в этом,— Ворона оглянулась по сторонам и подсела к
собеседнице поближе,— и состоит главнейшая тайна этой войны.— Из
Ъ в Украину попасть можно, только приняв смерть от рук боевиков! От
рук матрешек цвета хаки!
— Принять смерть, чтобы попасть в Украину?! — закусила губу
Лиза.— То есть как это?
— А как угодно! — охотно уточнила Марина Аркадьевна и
несколько раз резко и протяжно каркнула.— Тебя могут расстрелять,
взорвать, отравить, сжечь, забить в подвалах бывшего СБУ Можешь
сама собой с голоду подохнуть, благо здесь это не так трудно, как
кажется из Киева. Смерть, гарантирующая искомый результат,
выходит при насильственном повешении, при остановке сердца во вре-
мя допроса, да мало ли...
— Не понимаю,— нахмурилась Лиза.— Обожди, ну вот, скажем,
умер ты, и что потом?
— А потом,— Ворона снова победно заорала, подпрыгнула на
черных жестких лапах и, широко расставив крылья, сделала круг над
головой Лизы,— сразу оказываешься возле древней липы у самого
фундамента Десятинной церкви. Эта липа Марко Поло помнит! И тебя
она встретит с радостью. А можешь очнуться на Щековице. Вот так,
как я сейчас, попивая коньяк, в ус не дуя да сигаретки покуривая.
Некоторые после смерти находят себя на углу Кре- щатика и
Прорезной. Стоишь такой себе,— Марина Аркадьевна счастливо
засмеялась,— в одной руке мороженое, в другой — пиво. Солнышко
светит. Направо — митинг против кондитера. Налево — митинг в
поддержку его сладостей. Народ ведь там, чтобы ни думал, понимает
— альтернативы ему нет. Сине-желтая столица, плюрализм и богатство
мнений. Пьяный мент ссыт на брусчатку у спуска в метро, и прямо тут
же парень на волынке исполняет. И так это все правильно, так чудесно!
А главное, до кнайп-клуба рукой подать, где Жадан через час стихи
про Марию читать станет.
— То есть ты умер, но при этом Крещатик, Жадан и волынка на
углу Прорезной и Крещатика... И ты стоишь живой?
— Нет, интересно, а какой же еще? — закаркала Ворона, усевшись
на ветку черемухи прямо над головой Лизаветы.— Конечно, живой! И
ты живой, и Жадан, и кондитер, изюма с орехами ему в печень, пусть
будет сладким тысячу лет. И это не кончится уже никогда.
Правда, при этом ты не помнишь, как добирался в Киев, и очень
неясно, что было до этого, и, главное, зачем. Вообще последние недели
перед смертью останутся в памяти очень условно. Подробностей —
никаких. Все в сизо-красном тумане. Будто дымкой подернуто. Но
вообще ты помнишь, что в Украину собирался, что близкие тебя
отговаривали, потому как в Киеве нацизм и шоколадно-ореховое
мракобесие.
— Страшно умирать! — заметила Лиза.
— Очень страшно,— птица склонила голову набок,— но зато, если
ты попал в Киев, во Львов или, скажем, в Станислав именно после
смерти, то куда б ни пошел, везде встретит тебя Украина. Понимаешь?
Куда ни пойдешь, а тут она! — Ворона внезапно всхлипнула, каркнула
печально и протяжно, заплакала крупными прозрачными слезами.—
Но только после смерти!
— Не плачь, Марина Аркадьевна! — укоризненно покачала
головой Лиза.— Пьяные это слезы.
— Так если б трезвые, разве бы я каркала тут перед тобой? —
Ворона тяжело взмахнула крыльями, обернулась нетрезвым романо-
германским филологом, пожала плечами, сделала еще пару затяжек и
яростно затушила сигарету.— Ну вот, а я осталась жива. Живой попала
в Киев, поэтому и Киев был мне не Киев, и встретилась с мудаками.
Так что, детка, это вопрос сложный, кому повезло, мне или им. Скорее
всего — никому. Просто у каждого своя судьба.
— Ты сказала, что у Анны и Зины все хорошо,— спросила Лиза,
рассматривая конфету,— и работа, и надежда, и одежда?
— Все чудесно! Официантками работают в «Макдональдсе» и о
другой карьере даже не помышляют.
— Ну как же может быть одновременно, чтобы и погибли, и все так
чудесно?
— Дура, что ли? — Аркадьевна вздохнула и тяжело поднялась с
лавки.— В жизни только так и бывает. Кто-то мертвый бургеры
киевлянам делает. А кто-то, как мы здесь все, вроде живой, но больше
не человек.
— А кто тогда?
— Инструмент шантажа, статистическая погрешность.
***
***
***
*
Звенит звонок будильника. Она вздрагивает и открывает глаза.
Наваждение пропадает. Нет ни степи, ни детей, ни детства. Только
мирный чужой город от края и до края. Облака плывут синие, белые,
розовые и красные. Черные глазницы квадратных окон, люди,
магазины. Напротив дома — метро. Справа и слева за окном — тоже
здания. Школа, детский садик, в трехстах метрах большая современная
больница. Вокруг больницы разбит парк. Там хорошо гулять вечерами.
Анна смотрит на часы. Половина девятого вечера. С ума сойти.
Ровно в девять обещался прийти он. Тот самый. В детстве он причинил
ей столько боли, что хватило бы на сто принцесс, вяжущих рубашки из
крапивы. Он оказался здесь по тем же самым причинам, что и она. Их
города больше нет. Нет той жизни, которой они жили еще не так давно,
— и никогда больше не будет. Стало быть, и детства, того самого, из-за
которого было пролито столько слез, тоже нет. И кто знает, был ли он
вообще, тот самый маленький Z-городок, в котором она родилась?
Вот уже восьмой месяц Лиза, чтобы выжить, каждое утро
вынуждена рассказывать себе всю свою историю сначала. Жила-была
девочка...
*
Шевченко
***
***
***
***
— Боже мой,— спросил Маршак, глядя в суровое лицо Гиркавого,
— что мы вчера пили?
— Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицом
Моим,— ответил Василий, разглядывая накрапывающий за окном
дождь.— Виски, апельсиновый сок, пиво, сухое вино, джин-тоник.
Поднимайся, завтрак привезли.
Негромко переговариваясь, опохмелялись, закусывали, глядя через
широкое окно на бульвар Пушкина.
— В общем, как ты уже догадался,— сказал Маршак,— я
представляю партию противников войны. Мы знаем, как прекратить
это безумие.
— В самом деле?! — саркастически усмехнулся Гиркавый.— В
Киеве не знают, в Брюсселе не догадываются, а вы — пожалуйста?
— И в Киеве ориентируются, и Брюссель, если б захотел, положил
бы этому конец. Другое дело, что, рассуждая об окончании войны, по-
литические деятели подразумевают совершенно разные вещи. В этом
корень всех бед. А ведь еще Ильич советовал, приступая к делу,
договариваться о терминах.
— Интересно,— поднял брови Василий,— а вы что подразумеваете
в таком случае?
— Прежде всего — восстановление пространственно-временного
континуума,— охотно сообщил Маршак.
— Ты снова за свое? — сделал брови домиком Гиркавый.
— Давай рассуждать трезво, Васильевич,— вздохнул Алексей.—
Все иные векторы усилий обречены на провал. Ни в политической, ни
в военной, ни в экономической плоскости эта задача решений не имеет.
И даже если Прекрасного Хозяина (в дальнейшем — ПХ), гордость
земли русской, хватит кондрашка, ничего существенно не изменится.
— Это ты к тому, что не он главный?
— К сожалению! Что бы ПХ сам по этому поводу ни думал,—
заявил Маршак и выдавил на устрицу лимонный сок из половины
лимона.— Скажу больше: мы считаем, что он вражеский агент
влияния. Думаем, завербовали парня еще в часы его службы в КГБ.
Впрочем, что ж тут такого? С кем не бывает. Россия не тех еще царей
переживала. Настоящая проблема заключается в том, что с некоторых
пор ПХ находится, мягко говоря, в психологически конфликтном
состоянии. Именно это не дает ситуации разрешиться ни в ту, ни в
другую сторону.
— То есть?!
— Смотри. С одной стороны, ПХ чувствует себя вражеским
агентом, вроде 007, понимаешь?
— Джеймс, типа, Бонд?
— Вот-вот! Он четко знает, что по заданию мирового сионистского
правительства должен разрушить Россию как последний оплот
Чудесной правды на земле. И главное,— Маршак поднял руку с
устрицей,— он с этим заданием уже практически справился. С другой
стороны, даже его заокеанским хозяевам сейчас ясно, что за годы
выполнения возложенной на плечи Прекрасного непростой задачи он
успел свихнуться. В его спутанном сознании проснулись и бьют
хвостами киты русского национального характера — самоупоение,
самоуничижение и самоистязание.
— Откуда бы такие?!
— Это, в общем, то, что осталось от самодержавия, православия и
народности. И вот, с одной стороны, ПХ берет Крым и начинает
кампанию на Донбассе. Делает это, естественно, исключительно для
того, чтобы развалить Россию, согласно пунктам секретного плана. А с
другой — искренне, как ребенок, радуется Крыму, Донбассу, любой
мало-мальски прорезавшейся духовной скрепе. Пусть и самой
ничтожной, слабой, неуверенно дышащей и для пиндосов ничего не
значащей. ПХ ей рад! Рад — и все тут! Представь себе, он нешуточно
гордится своей работой!
— Да ладно!
— Точно говорю! И никому не позволит усомниться в том, что
сделанное им сделано исключительно на благо Славянского
Вселенского Универсума. Но, с третьей стороны, стоит только ему
почувствовать истинное воодушевление, ощутить радость от
очередной победы, стоит духовным скрепам победно заскрипеть на
мачте панславизма, он тут же вспоминает, что не для того послан сюда
сионистами. Не для того, млять,— кричит в нем его шпионская натура!
И тут же,— Алексей яростно проткнул вилкой кусок сыра и запихнул в
рот,— ПХ начинает гадить России не по-детски. Сыр, говорите?! В
грязь ваш сыр! Персики?! В глину их, вместе с помидорами и
креветками, в болота! Виски?! Свиньям виски, пусть сопьются, как
Черчилль! Трусы с кружевами?! Настоящие русские бабы их все равно
не носят, а геев — всех вон из Москвы! Балет пусть танцует
Залдостанов, на то ему и фамилия такая дана. А стихи пускай пишет
Лавров. Брызги гущи кофейной на блюдце, угадай, кем мосты
сожжены? Угадай, где мосты, чтоб вернуться эмигрантам последней
волны? — Маршак покачал головой.— Глубоко! Очень глубоко и ор-
ганично копает министр иностранных дел. А что, если и в самом деле,
дорогие мои, эта страшная третья волна станет последней? Больших
талантов человечище. Но речь не о нем. Речь о том, что в одном
известном питерском мальчике борются, условно говоря, Прекрасный
Хозяин и Вовланд де Мордехай.
— Это как?!
— Да вот так! — Алексей взял со льда бутылку и еще плеснул в
бокал.— А ты чего не пьешь?
— Я вино не очень.
— Как знаешь! Так вот. ПХ чувствует православие всеми фибрами
своей души. Животных любит, детей обожает, за Россию-матушку —
горой. Но еще со времен кэгэбэшных, теперь почти былинных, в нем
как альтер эго живет Вовланд де Мордехай — маленький питерский
сионист, ненавидящий все русское теми же самыми фибрами, которые
упоминались выше.
— Да, но откуда этот сионист взялся в мальчике, любящем
православие?
— Так в том-то и дело,— всплеснул руками Маршак,— что в
каждом мальчике, особенно питерском, особенно любящем
православие, он есть! — торжествующе сказал Маршак.— Без этого
мальчика и православия никакого бы никогда не было. Понимать надо!
Однако большинству русских людей удается достичь компромисса
между этими двумя сторонами одной медали.
— За счет чего?
— Конечно, водка,— пожимает плечами Маршак.— А как ты
думал? Без нее в этих условиях никак. И в случае с ПХ, конечно, его
здоровый образ жизни играет с ним злую шутку. Мордехай в нем
крепнет, зов Сиона, то есть разума, побеждает доводы сердца. Как
следствие — Россия гибнет. Рубит он ее просто на корню!
— Не смеши меня! — недоверчиво усмехнулся Василий.— Чтобы
ПХ — и израильский шпион?! Не поверю!
— Не израильский, а сионистский, прошу не путать!
— Не вижу разницы!
— Ну, это твои дела,— пожал плечами Алексей.— Речь о том, что
человек у руля стоит целую эпоху. И каковы результаты?
Промышленность — в жопе. Деревня — умирает. Природа — гибнет.
Медведей противники русского мира насилуют прямо на сибирских
дорогах, выкладывая видео в мировую сеть. Бабло тратится неизвестно
куда — одна Олимпиада чего стоит. Россия и коррупция теперь —
близнецы-братья! Убей одну — вторая тут же развалится на хрен.
Потому как иного механизма перераспределения денежных потоков не
существует. Как и других способов практического взаимодействия
сословий внутри одной державы. Модернизировав наше общество, ПХ
мог бы лет за двадцать пять-тридцать построить постиндустриальный
феодализм. Ну, хотя бы в каком-то виде, чтоб жить можно было. Хотя
бы, как у Германа в фильме, помнишь? Вольно дышится в освобож-
денном Арканаре. Но Прекрасный вместо этого бесконечно углубил
бездну между сословиями. Теперь Болотная и Кремль боятся в этой
жизни только одного — собственного народа! Это о чем говорит? О
том, что говорить уже не о чем, Вася! Просто не о чем! Ну и с войной
этой гибридной, наконец,— Маршак снова плеснул в бокал ледяного
белого сухого и сделал долгий глоток,— ПХ поставил страну таким
раком, что теперь ее имеют и боком, и с подскоком, и с подвывертом.
Я молчу уже о том, что мозги собственным гражданам за- срал так, что
их теперь вылечит только ядерная война. Какие санкции? Какая
совесть? У них ресурсов внутренних для совести не осталось. Это,
знаешь, как бывает? На винте программка нужная имеется, а
оперативки, чтобы ее юзать,— хрен! Уловил?
— В общих чертах.
— Но Z, конечно,— это открытая рана. Абсурд, ставший фактом
бытия. Если бы не долг перед человечеством, я бы сюда ни ногой.
— Значит, перед человечеством? — ухмыльнулся Гиркавый.
— Перед ним,— серьезно кивнул Маршак.— Если б не оно, сидел
бы дома, читал Конституцию. Из всех наемников, которых мы сюда
присылаем, мне понятны только буддисты. Они, по крайней мере, едут
за нирваной.
— За нирваной и за запахом Шойги,— кивнул Василий.
— Добавь сюда постоянные метаморфозы внутри Z — и картинка
выйдет ужасающая! Какой Обама?! Какая Меркель? Никто ничего не
решит, пока оно тут само не решится! А само оно тут не решится
никогда!
— Ты уверен?
— Абсолютно! Так что, милый мой, возвращаясь к началу
разговора,— не во внешних обстоятельствах дело! Не в ПХ, не в
геополитике, которую придумали предприимчивые поляки, не в цене
за баррель нефти. Я скажу так. Колорадские жуки никуда не денутся,
даже если НАТО введет в Украину свои войска! Вступи сейчас Z в
Евросоюз, Эмми Уайнхауз, Роза Люксембург, Владимир Ленин,
Павлик Морозов, Сакко и Ванцетти, Надежда Крупская и прочие
призраки прошлого не перестанут тревожить улицы этого города. И
въехать-то сюда проблем не будет! Выехать — вот вопрос! И пока об
этом догадывается ограниченный контингент людей — все решаемо
малой кровью. Но когда проблема выйдет на общемировой уровень,
будет поздно пить боржоми. Ты же знаешь, когда к делу подключаются
большие боссы, жди беды!
— И что, по-твоему, нужно делать?!
— Жертва нужна,— не без некоторого смущения проговорил
Маршак.— Небольшая, в масштабах города, но, конечно, весьма
болезненная.
— Говори, не томи, какая цена вопроса?! — Гир- кавый заорал так,
что на шее вздулись вены.
— Да прекрати,— бледно улыбнулся Маршак,— ты же и сам
знаешь. «Пятый Рим», конечно же, «Пятый Рим».
— В самом деле? — покачал головой Гиркавый и после минутной
паузы поинтересовался: — И что там в «Пятом Риме» такого? Почему
они?
— Во-первых, люди хорошие! — серьезно ответил Алексей,
запивая сыр крохотными глотками ледяного пива.— Это, сам
понимаешь, не последнее дело. Во-вторых, патриоты украинские...
— Они наши люди! — твердо сказал Гиркавый.— Так что
попрошу.
— Да ладно, Вася, туфту прогонять! — усмехнулся Маршак.—
Патриоты, говорю, украинские. Все как один. Им все равно тут жизни
нет, и в ближайшие годы не будет. Кроме того, давно напрашиваются.
Сам знаешь, сколько раз твоего литовца к стенке хотели поставить.
— Это отношения не имеет.
— Еще как имеет! «Пятый Рим» — это, брат, не просто баня! —
совершенно по-мефистофельски захохотал Маршак.— Это место силы!
Пуп, как минимум, всей Евразии! Эх, ты, министр культуры, твою
мать! Так и не понял, с чем дело имеешь.
— С чем?!
— Тут старик Шубин правит бал! Аттила и нибе- лунги, Одетта и
Одиллия, Оле Лукойе и Кецалько- атль, Красная Шапочка, Гудвин,
Пиноккио, дерево Иггдрасиль. Здесь парнишка Один на ясене висит
вот уже несколько тысяч лет и «Мальборо» курит. В священной
глубине дрожат и наливаются соком завязи всех миров. В советское
время военными учеными в «Пятом Риме» была поставлена уйма
экспериментов, написан добрый десяток засекреченных монографий!
Минус этих наработок заключался в ошибочной их интерпретации.
Ученые-то советские были атеистами! Впрочем, некоторые чисто
практические задачи они решали.
— Чего? — Василий даже привстал со стула.— В «Пятом Риме»
эксперименты?!
— А ты думаешь, Гредиса к стенке не поставили до сих пор только
потому, что он философ? Или потому, что ты такой крутой министр
здравоохранения и транспорта? — Маршак засмеялся, глядя на
вытянувшуюся физиономию Гиркавого.— Да за ними ведется
наблюдение с самого начала конфликта! Скажу больше. Все последние
пятнадцать лет мы держали руку на пульсе «Пятого Рима». История-то
давняя. С начала тридцатых годов прошлого века в Z под вывеской
общественной бани работала закрытая научно-исследовательская
шарашка. Процессом всю жизнь руководило ГПУ, потом Академия
наук, так сказать, подключилась. И, в общем, что сказать, нашим
ученым удавалось контролировать национальный вопрос на
территориях от Балтийского моря до Кольского полуострова. В
известной степени СССР не развалился еще в пятидесятые годы
двадцатого века исключительно благодаря «Пятому Риму».
— А как это работает?!
— Кто бы знал! — весело улыбнулся Маршак.— В начале
девяностых, когда империя пала, архив института, который курировал
«Пятый Рим», был варварски уничтожен. Пропали уникальные раз-
работки, методики, накопленный фактический материал. Все, как
говорится, пошло прахом. Между прочим, когда Ельцин подписал
бумажку о разделе пирога, знающие люди ни о чем так не
беспокоились, как о «Пятом Риме». Но случилась странная вещь. Баня
была просто баней, и в годы, так сказать, независимости никаких
потусторонних эффектов за ней не наблюдалось. Может, только
изредка шалила, но не более того. А как только...— Маршак развел
руками,— все слетело с катушек, «Пятый Рим» стал просыпаться.
Стало понятно, что контроль над ним — вещь принципиальная.
— Обожди, не хочешь ли ты сказать, что вообще вся эта война.
— Наконец-то дошло! — кивнул Маршак, доставая из бара
бутылку «Гленливета».— Лучше поздно, чем никогда. «Пятый Рим» —
вот наша главная цель. Теперь ты знаешь осевую точку этой войны.
— Немытая Россия воевала за баню,— задумчиво проговорил
Гиркавый.— Что ж, все логично. Предел желаний — помыться и
выпить водки.
— Речь не об этом! — поморщился Маршак, наливая напиток в
бокалы.— Проблема в том, что Ъ вместо России присоединился к
СССР. При этом, чтоб ты понимал, население Ъ продуцировало образ
вполне идеальный. Не имеющий отношения к тому, что имело место
быть в объективной действительности. Так что присоединение
совершено к воображаемому объекту. А именно, к такому СССР, кото-
рого никогда и нигде не было. И быть не могло. Уж лучше бы к США
присоединились, ей-богу! — с досадой проговорил Алексей.— С ними
хотя бы договориться можно. А с воображаемым СССР договориться
нельзя! Его же нет. И в тоже самое время для Z более реальной страны
не существует. Парадокс, как ни крути. Впрочем, тут за что ни
возьмись, в голову не влезает.
— И что ты предлагаешь? То есть причем тут «Пятый Рим»?
— Мы видим всего один вариант. С помощью «Пятого Рима»
необходимо создать мощный про- тивовесный эгрегор. Объединив
языческое и поэтическое в монотеистическом дискурсе украинской
культуры, мы спровоцируем вытеснение традиционных советских
псевдохристианских Z-ценностей. Именно они, пусть и в извращенном
виде, лежали в основе мировоззрения советского гражданина. Все эти
кодексы строителей коммунизма, по сути, являлись скверным
переложением катехизиса. В этом синтезе видим надежду на возвра-
щение Z в лоно привычной нам сетки физических законов. И на
окончание войны в самом широком смысле этого слова.
— Ничего не понимаю! О каком синтезе ты говоришь?
— В данном случае — Ганеши и Кобзаря.
— Ганеша — это кто? — нахмурился Гиркавый.
— Ганеша — это слон! — возбужденно потер ладони Маршак.
— Знаешь, Леша,— проговорил Гиркавый, чувствуя, как в груди
медленно просыпается вчерашняя ярость.— Если я чего-то не
понимаю, никому от этого обычно не бывает лучше...
— Быстро объясняю! — поднял руки Алексей.— Мы много
экспериментировали в последнее время. Пытались обнаружить
закономерности преобразования одних вещей в другие посредством
перехода через границу с Ъ. И выяснили одну любопытную штуку.
Если мы хотим достичь определенного эффекта, скажем, перенести в Ъ
тонну сметаны из Ростова, мы должны не просто загрузить право-
славный «КамАЗ» сметаной, но уравновесить этот продукт каким-то
сродным по консистенции. Они как бы компенсируют друг друга и с
большей вероятностью доходят до адресата в первоначальном
качестве. Подобным образом и по аналогичным технологиям, сейчас
почти утраченным, когда-то формировалась такая общность, как
советский народ.
— Обожди, а чем это вы уравновешивали сметану?! То-то я
русские продукты есть не могу.
— Ну, хотя бы белилами,— пожал он плечами.— А что поделать?
Доказана отчетливая равновесность этих материалов. Грузим в
православный «КамАЗ» белила, грузим сметану, все это освящаем в
присутствии архиерея. На выходе при пересечении границы Ъ
получаем самую настоящую сметану. Пусть и несколько похожую по
вкусу на белила. Впрочем, ты сам знаешь, вполне питательную. Народ
ест и не жалуется. Понимаешь?
— И причем тут одно к другому?
— Мы отправляем Гредиса вместе с его компанией в Киев. Оттуда
они должны доставить в Z две сакральные вещи необычайной силы.
Первая — особым образом активированная статуэтка Ганеши. Вторая
— томик Кобзаря, принадлежащий нищему с Контрактовой площади.
Он там один такой, его ни с кем не перепутаешь. На одной груди у него
наколка «ДМБ 666», на второй — профиль Путина. Целыми днями
стоит на коленях и читает вслух Тараса Шевченко.
— Сумасшедший, что ли?
— А то какой еще?
— И что, они должны забрать у больного его единственную
отраду?
— Уж придется,— развел руками Маршак,— ради дела! Ради мира
на земле! Да, важно, чтобы Гредис, Вересаев и эта сумасшедшая девка,
как ее?
— Лиза?!
— Да, Лиза Элеонора! Так вот, важно, чтобы они отправились туда
одной компанией и также вместе прибыли обратно. Только таким
образом они сформируют нужное количество энергии для удержания в
едином поле трансформации Кобзаря и божественного слона.
— Ты соображаешь, что говоришь? — Гиркавый тяжело вздохнул,
посмотрел на «Гленливет» и сделал длинный глоток прямо из бутылки.
— Ладно, нищий, с ним договориться можно. Но где они возьмут
статую слона в Киеве? Это же тебе не Бангладеш какой-нибудь!
— Да сколько угодно! — пожал плечами Маршак.— Адресочек я
подкину, чтобы они времени зря не тратили.— Он полез в бумажник и
вытащил визитку, положил ее на стол.— Вот тебе, пожалуйста, «Шива-
Вышивата» — прекрасный магазин в центре города. Вообще в Киеве,
надо признать, полно мест, где все по фен-шую. А в «Шиве» слонов,
расписанных украинскими орнаментами, как собак нерезаных.
Настоящие патриотические слоны. По хоботу и спине — дубовые
листья, виноград, хмель и, естественно, барвинок. Хочешь — слон на
крысе, хочешь — на землеройке, а хочешь — на собаке. Желаешь с
четырьмя руками — пожалуйста! А нет, так в ассортименте имеются
слоники в тридцать две. На любой, короче, вкус. Центральный
предмет, конечно,— слон в вышиванке. Он символизирует
неоязычество и животные силы нации. Для правильной работы с ним
необходимо соблюдать простые правила. Активная работа талисмана
начнется только после того, как купленному Ганеше кто-то из твоих
ребят почешет животик или правую ладошку. Помимо этого, конечно,
хорошо бы предложить ему пару долларов, шоколадку с лесными
орехами или, в крайнем случае, кусочек домашнего сала. Украинский
слон любит, когда перед ним заискивают. Ну, и непосредственно перед
обратным переходом талисман необходимо активизировать
определенными мантрами. Первая: «Ом гам — слава Украине —
ганапатайе намах». В принципе, это прекрасная мантра, и киевский
Ганеша ее обязательно воспримет. Вторая: «Ом шри — слава нации —
ганешайя намах». Третьей — «Ганеша понад усе» — можно как бы
закрепить достигнутый результат, когда они снова окажутся в Z.
— И что случится после того, как они вернутся в город?
— Мы думаем, что национальный киевский слон разрушит связь Z
с СССР.
— А дальше что?
— Ну,— замялся на секунду Алексей,— на этом все должно
закончиться. Z раскроется миру. Возможно, снова станет украинским.
Но может быть и ничьим. Хотя я не представляю, как бы это стало
возможно в практическом смысле. Во всяком случае, здесь
восстановятся физические законы во всей их полноте, и можно будет с
этой территорией как- то работать. Кроме того, война станет
невозможной в силу тех или иных причин, о которых сейчас опре-
деленно сказать ничего нельзя. Ганеша не потерпит чужих войск на
своей территории. Думаем, что все произойдет именно так.
— Вы, значит, думаете?
— Ну процентов семьдесят пять, что ситуация выровняется,—
опустил глаза Маршак.
— А если не выровняется? Тогда что?
— Этого никто не знает, Вася! — развел руками Алексей.—
Никаких гарантий нет. Но у нас будет хотя бы шанс. Пусть и
небольшой.
— Хорошо, допустим. Но как они, по-твоему, переберутся туда и
обратно?
— Ты же не младенец, Василий Яковлевич,— пожал плечами
Маршак.— Ты же сам все понимаешь. Подкинем труп какого-нибудь
идиота. Возьмем с поличным. Скажем: ага-ага, вот куда пропадали все
это время наши бойцы! Мы так и думали. Тут же устроим краткий
русский трибунал и расстрел. Трах-та-тах-та-тах! В живот и сердце.
Распа- нахаем нещадно. Кровища хлынет. Они попадают. В
следующий момент уже будут стоять на Кре- щатике.
— С этим, допустим, понятно. А как обратно?
— Есть варианты,— задумчиво проговорил Алексей.— Но в любом
случае, в Киеве имеются наши люди. Они всегда готовы помочь с
переходом. Более того, уже ждут! Как только Гредис и компания по-
имеют слона по фен-шую и томик Кобзаря на Подоле, автоматически
начнется операция «Возвращенец». И в течение суток наши
переселенцы вернутся в родные пенаты.
— То есть как?
— Ты что, подробностей желаешь? — криво усмехнулся Маршак.
— Допустим!
— Да все то же самое, Василий! — вздохнул Алексей, залпом
допил вино и налил в бокал виски.— Справедливый украинский
трибунал. Трах-та-тах- та-тах! В живот и сердце. Распанахают
нещадно. Кровища хлынет. Они попадают. В следующий момент
очутятся на пересечении Комсомольского проспекта и бульвара имени
поэта Пушкина.
— Но что с ними потом будет? Надеюсь, их у нас в Z второй раз
расстреливать не станут?
— А какой нам смысл их на Крещатик отправлять? — засмеялся
Алексей.— Обойдутся. В баню уродов! Пусть работают. Сколько, ты
говоришь, наемников там пропало за последние месяцы?
— До хрена,— хмуро усмехнулся Гиркавый.
— Значит, «Пятый Рим» как общественное заведение мы прикроем.
Зачем нам такие потери? А изучать станем. На первое время нам
пригодится опыт Гредиса и его команды. А дальше, как говорят в
Одессе, будем посмотреть.
— Понятно,— задумчиво проговорил Василий.— И когда ты
планируешь начать?
— Мишка Гарев подтянется завтра-послезавтра. И вот как он
появится, так сразу и начнем. Ну что, поддержишь ты нас?
— А зачем нам Гарев?
— Дело в том,— замялся Маршак,— что он как бы главный
куратор и идеолог проекта. Большой ученый и все такое. Кроме того,
облечен полномочиями.
— А ты не облечен?
— Ия облечен, но уже нетрезв! — захохотал Маршак.— Да ты не
парься! Подождем пару дней, ничего не случится.
— Ага,— задумался Гиркавый,— а Лизу зачем туда посылать?
Думаю, Гредис с Вересаевым управятся, нет? К тому же, она
ненормальная слегка. То есть очень даже больная, если я все правильно
понимаю.
— Она была нами выбрана для этих целей три года назад,—
усмехнулся Маршак.— Я лично курировал ее переброску в Z.
— Серьезно, что ли?! — поднял брови Василий.
— Она больна, вопросов нет,— хмыкнул Алексей.— Но она
единственная из этой троицы способна будет вспомнить, что им в
Киеве конкретно надо, когда они там окажутся. Понимаешь? Вот ты
даже сам факт перехода не запомнил. Точно так же Гредис и Вересаев
без сторонней помощи и за два года не раздуплятся, кто они, как и
зачем попали в Киев. А Лиза Элеонора запомнит все! Сумасшедшие
бабы — самые лучшие бабы в мире! Кроме того, запомни и им
перескажи: человек после смерти сильно меняется. Не обязательно в
лучшую сторону.
— То есть?!
— Ну, Вересаев, если они быстро не справятся с задачей, сойдет с
ума на почве любви к барышням.
— А Гредис?
— Этот обязательно сопьется и потеряет память. Обезумеет, чтобы
как-нибудь вьюжной ночью окончательно утратить человеческий
облик. Така херня, малята.
— Так какой же смысл их вместе отправлять?!
— Я тебе еще раз говорю, трое их должно быть! Для надежности.
Лизка девица сильная, но сама не сдюжит. И число хорошее.
— В каком смысле?
— Ну как,— поправил очки Маршак.— Третий Рим. Третий
Интернационал, Третий Рейх, Гитлеровская коалиция,
Антигитлеровская коалиция, Третье охранное отделение, Тройки
НКВД. Три раздела Польши, Триумвират, страны Бенилюкса. Тройка
— второе простое число. Четвертое число Фибоначчи. Нулевое число
Ферма. Второе число Мерсена и Софи Жермен. Да и просто на троих
соображать удобнее, не находишь?
— Но сколько времени у них будет до этих превращений? Хватит
ли его?
— Об этом не беспокойся. Времени хватит, да и задача несложная.
Кобзарь и Ганеша. Хрен ли в Киеве их не найти?
СКАЗКИ ВЕРЕСАЕВА
ЧУЖАЯ КВАРТИРА
Лала открыла дверь чужой квартиры ключом, который ей дала
подруга Женя. Это квартира Жени и ее мужа. Они жили здесь, в самом
центре Z, долгие годы. Лала всегда немного им завидовала. Такая
дружная семья, такая прекрасная квартира. И потом, в центре. Тут и
бульвар имени Пушкина, и дворы такие чистые, интеллигентные, не то
что у них на шахтерском поселке. А вот теперь она открыла ключом
эту дверь и вошла, будто к себе.
В прихожей пахло чем-то прелым. На вешалке висели оставленные
(Лала подумала — навсегда и ужаснулась тому, что подумала именно
так) хозяйские вещи. Несмотря на полдень, в комнате царил полумрак.
Хозяева уезжали уже после того, как начались обстрелы жилых
районов. Потому все окна в квартире Женя перед отъездом заклеила
пленкой. Яркий августовский свет теперь оказывался сильно
приглушенным, желтоватым, будто во сне.
Лала разулась, прошла в туалет и включила, как показывала Женя,
воду. Один краник — на туалет, другой — на кухню и в ванную.
«Трубы,— машинально отметила она про себя,— старые, могут
лопнуть скоро». Об этом ей и Женя говорила. Но
тут могли лопнуть трубы, а вот там, откуда они сегодня с мужем и
сыном решили перебираться, в ее родном районе, каждый час снарядом
могло разворотить дом. Защитники русского мира в пятидесяти метрах
от их многоэтажки поставили пушку какую- то, черт ее знает, какую.
Может, это и не пушка вовсе, а миномет. И последние дни регулярно
гатили по позициям правительственных войск.
Включив чайник, Лала собрала ужин. Минут через двадцать-
тридцать с фургоном, полным их вещей, должны были приехать муж и
сын. Их надо покормить. Да и самой поесть не мешало. Она забыла
уже, когда нормально ела и спала. Чайник засвистел. Лала вздрогнула,
налила себе чаю. Села у стола, вспоминая, как неделю назад провожала
подругу.
— Ну, как только мы поедем,— говорила Женя, лихорадочно
проверяя, все ли взяла, что хотела,— вы прямо сразу и перебирайтесь.
Понимаешь? Сразу перебирайтесь! Нечего больше ждать!
— Да мы еще, может, там поживем! Может, это закончится все-
таки?! — говорила Лала, наблюдая за Жениными сборами с какой-то
почти физической болью, причины которой и понять толком не могла.
— Мы там еще попробуем пожить...
— Не валяй дурака, подруга! — Женя уселась на чемодан, чтобы
его закрыть. Замки клацнули. Настала тишина, прерываемая только
капелью из крана в кухне.— Значит, кран капает, трубы поганые, но
тут уж сражайся сама.
— Да о чем ты говоришь! — замахала руками Лала.— Дома я
каждый день на полу в холле стелю, спать не могу, так страшно!
Каждый день стреляют! Каждую ночь! Вчера и позавчера из автоматов
— прямо под окнами. Настоящий бой был. Не могу сказать, кого с кем.
Да мне и все равно, если честно. Но такого я страху натерпелась! Как
раз в магазин пошла, купила все, что надо, и возвращаться стала...—
Она вздохнула.— А еще что страшно, пока только эти стреляют туда.
Обратно только пару раз прилетало. Но говорят, что будет еще
настоящая обратка. На админпоселке несколько домов уже разбило. На
Петровке, сама знаешь. И что тогда с нами будет?! Наш дом в
пятидесяти метрах от террикона!
— Вот и не валяй дурака! — тряхнула головой Женя.—
Переезжайте сюда и живите!
— Нет, ну как же так.— растерянно качала головой Лала, думала.
— Мы все в одной комнате устроимся, ладно?! Вот тут на полу ляжем,
и все. Мы даже диван раскладывать не станем!
— Ты умная?! — Женя щелкнула зажигалкой, жадно втянула дым.
— Пошли по пиву выпьем, жара такая! Пойдем, а то ведь через полчаса
такси. Значит, сегодня я уехала, а чтобы завтра уже вы были тут!
Завтра же въезжайте и живите нормально, пользуйтесь всем, что есть!
В чем смысл, подруга? Скажи мне, в чем смысл вам там оставаться, а
по приезду тесниться в одной комнатушке?
— Смысл в том, что квартира твоя и твоего мужа.
— Была наша, стала ваша! — весело проговорила Женя, но особого
веселья в ее глазах не просматривалось.— Переезжайте и живите, в
общем! Вещи только пока наши не выбрасывайте, вдруг когда
понадобятся... Может, еще за ними приехать придется, или вы нам
почтой выслать их сможете.
— Да ты сумасшедшая! — замахала руками Лала.— Выбросить,
скажешь тоже! Мы вообще ничего трогать не станем тут! Я и своим
строго-настрого накажу!
НАТЮРМОРТЫ ВОЙНЫ
Что такое натюрморт? Мертвая природа. Кому она нужна в Киеве,
тем более во время войны? Конечно, у Сеньки Барича, кроме
натюрмортов, было целое портфолио рекламных работ. Он ведь и фо-
тограф, и криэйтор, и дизайнер, и верстальщик. Он — все что угодно.
Но как раз всех-кого-угодно этим летом в Киеве было хоть пруд пруди.
Куда ни пытался пристроиться он в этом бестолковом и прекрасном
городе, ничего не выходило. На то, чтобы стать киевлянином, Барич
убил кучу времени и все свои сбережения. Настал момент, когда его
попросили съехать с квартиры.
Куда было ехать дальше? И что имелось у него в жизни? Довольно,
кстати, много всего. Тренога, десяток разнообразных камер, большую
часть которых он собрал сам, скрещивая великолепную довоенную
немецкую оптику и современные камеры среднего класса.
Профессиональный свет, сам по себе весящий тонну. Два
профессиональных ноутбука. Набор курительных трубок. Нехитрые
пожитки. Коллекция камней — последнее, с чем он бы расстался в этой
жизни.
Скрепя сердце продал одну из камер. Выручил деньги на дорогу
домой и какую-то довольно приличную сумму на первое время. Что
дальше, старался не думать. А о чем тут думать? Да, Z под оккупацией.
Да, возвращаться туда — значит отправляться в гетто, во мрак
внешний, где защитники русского мира и скрежет зубовный. В
странный мир, призрачный, опасный, только отдаленно напо-
минающий довоенный Z. Но там у Барича имелась какая-никакая
квартира, знакомые работодатели и умершие надежды. В Z, как ни
крути, прошла вся его жизнь — пятьдесят лет с копейками.
Честно говоря, он боялся защитников русского мира не
понаслышке. До отъезда успел навидаться всякого. Сеня не пропустил
ни одного проукра- инского митинга в год, предшествовавший оккупа-
ции. Видел, как милиция защищала пророссийских боевиков и
втаптывала в грязь патриотов. Большой и богатый регион сливали в
угоду предателям и мерзавцам. Видел взорванные, подожженные,
ограбленные отделения банков. Стремительно покидающий город
бизнес. Уезжающих один за другим друзей.
Двух слов по-украински связать Барич не мог, но убеждения его
были просты и логичны. Украина — свет, совок — тьма. Россия в этой
ситуации — именно совок, причем в худшей его ипостаси — «совок-
агрессор». К людям, которые пришли с оружием в его город, он
относился с опаской и презрением. К себе — с чувством юмора. К
будущему — с фатализмом человека, у которого на любые неприят-
ности жизни имеется достойный ответ — холодное вино и трубочный
табак. Вот с последним, конечно, в Z было трудно. Да и цены взлетели
до небес, потому он прикупил в Киеве «Bayou Morning» от «Cornell &
Diehl». Нарезка — «Ribbon Cut». Упаковки по две унции и по восемь.
Хороший повседневный трубочный табак. Приятный, хотя несколько
тяжеловатый, но, с другой стороны, «Вирджиния» и луизианский
«Перик» — что еще нужно человеку, уезжающему в Зазеркалье?
Чувствуя себя Алисой, выбирающей день для отъезда в Великую
страну Шизофрению, он тщательно поругался с любовницей,
успешной дамой, занимающейся в Киеве недвижимостью. Ее звали
Зоя, она была прекрасной и склочной. Как всякая уходящая натура,
требовала от мужчин поступков и денег. Как одно, так и другое у
Барича давно уже закончились. Кроме того, на нем и так уже лежала
ответственность за мать Зои — восьмидесятилетнюю свидетельницу
Иеговы, а может, баптистку или мормонку, этого Сеня точно не
помнил,— упорно остававшуюся в Z, чтобы нести заблудшим братьям
свет истины и духовного прозрения. Она проживала в той же самой
квартире в центре, в которой почти год до оккупации они жили втроем.
Это было прекрасное время. Барич периодически убегал к себе, когда
Зоя переставала понимать, чего больше хочет — убить Арсения или
выйти за него замуж. Однако стоило ему, вернувшись в свое жилище,
откупорить бутылочку и набить трубку, как тут же звонила Зоя и
требовала подданного своей обширной страны обратно. Страна
называлась Климактерия, и счастье в ней было весьма переменчиво.
— Проведывай Клитемнестру, не забывай,— в десятый раз
говорила Зоя, провожая на вокзале Барича, сухо смотрела на него,
презрительно кривила губы.— Впрочем, ты мне ничем не обязан. Мо-
жешь и этого не делать.
— Хорошо, старушка не будет чувствовать себя одинокой,—
обещал Барич, смотрел на пышную прекрасную женщину, уязвленную
не страданиями по покинутой матери, но горем по увядающей красоте.
Свое увядание Зоя переживала остро и постоянно. Ей казалось, что все
замечают, как она подурнела в последние несколько лет и как, черт
побери, располнела.
— Она никогда не берет трубку, когда я ей звоню! — сказала Зоя,
заметив, что Барич посмотрел на часы и стал надевать рюкзак.—
Старая дура! Она думает, что только ей все должны, а она никому!
— У некоторых это семейное,— проговорил Сеня и поволок свое
хозяйство на платформу.
***
***