Кристофер Грэй

Кислотные дневники

Руководство психонавта
по истории и использованию ЛСД

1
 Кислотные дневники

Руководство психонавта
по истории и использованию ЛСД

Парк Стрит Пресс, Рочестер

Вермонт, Торонто, Канада

2
Для детей

3
 Кислотные дневники

Уникальный рассказ о смелом путешествии психонавта в необъяснимые глубины

человеческого сознания.

Мартин Ли, соавтор «Кислотной мечты»

«Кислотные дневники» — лучший портрет психоделического путешествия изнутри,

который я когда-либо встречал. Это чрезвычайно красивое произведение, написанное с
кокетливым беспристрастием. «Кислотные дневники» — исключительно честная и
неприкрытая книга.

Доктор Кристофер М. Баше, автор Lifecycles Dark Night / Early Dawn и The
Living Classroom

Мгновенное просветление? Вряд ли. Для этого нужно работать, как указано в этой
книге... Настоятельно рекомендую.

Джонатан Отт, этноботаник, писатель, переводчик, издатель, химик-натуралист и

ботаник-исследователь в области энтеогенов

Как любое сильное кислотное путешествие, существует и экзистенциальный страх, и

космическое блаженство, и множество других состояний между ними. «Кислотные
дневники» — современная классика личного психоделического исследования.

Майкл Горовиц, автобиограф Тима Лири

Все психонавты будут восхищаться и извлекать выгоду из этого удивительного дара.

Джон Аллен, председатель Global Ecotechnics и изобретатель проекта «Биосфера-2»

...Богатые, насыщенные, философские воспоминания о психоделическом путешествии.

Йон Тейлор, Erowid

Если вам интересна кислота, прочтите эту книгу!

4
 Стюарт Хоум, актер, режиссер, активист и писатель

Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой?

Пусть бы услышал. Но если б он сердца коснулся

Вдруг моего, я бы сгинул в то же мгновение,

Сокрушенный могучим его бытием. С красоты начинается ужас.

Выдержать это начало еще мы способны.

Мы красотой восхищаемся, ибо она погнушалась

Уничтожить нас. Каждый ангел ужасен.

Райнер Мария Рильке «Дуинские элегии», перевод В. Микушевича

5
 Содержание

(Изображение обложки)
(Титульный лист)

Посвящение
Эпиграф

Предисловие
Глава 1. Партия 25

Глава 2. Чудо-лекарство
Глава 3. Границы сознания

Глава 4. Психополитика и шестидесятые

Глава 5. Бэд-трип

Глава 6. Первые карты

Глава 7. Спать и просыпаться

Глава 8. Царство человеческой бессознательности

Глава 9. Сеанс первый. Трип со слабой дозой

Глава 10. Первая группа трипов

Глава 11. Сеанс шестой. Удвоение дозы
Глава 12. ОПМ-2

Глава 13. Сеанс 8. Виндл-Эй

Глава 14. Сеанс 9. Мама

Глава 15. Подпольная психотерапия

Глава 16. Установка, обстановка и история

Глава 17. Бог как свет

Глава 18. «Я видел человека в лохмотьях…»

Глава 19. Сопротивление

Глава 20. Психоделики, пришедшие из шестидесятых
Глава 21. Сопротивление (продолжение)
Глава 22. Анна и а капелла

Глава 23. Смерть Анны

6
Глава 24. Сеанс 21. Быть одновременно двумя разными людьми

Глава 25. Трансперсональное

Глава 26. Триппинг по Хиту

Глава 27. Пурпурные цветы

Глава 28. «Восторженное путешествие живых в царство мертвых...»

Глава 29. «Восторженное путешествие...» (продолжение)

Глава 30. Ужасная красота

Глава 31. «Ненастоящая самадхи…»

Глава 32. Сеанс 27. Последний трип в лесу

Глава 33. Демонстрации, экстази, адвайта

Глава 34. Возвращение подавленных

Глава 35. «Другой мир возможен»

Глава 36. «Другой мир возможен» (продолжение)

Глава 37. На пути к сакраментальному видению реальности

Глава 38. Растворение в Боге

Глава 39. Вне тела?

Глава 40. Сеанс 45. В Джаджс Уолк

Глава 41. ОПМ-4

Глава 42. Долгое воспоминание

Глава 43. Промежуточный отчет

Глава 44. Взаимная имманентность

Глава 45. Санктус

Приложение. Спорынья и Запад

Сноски

7
Предисловие

Ниже представлен отчет о самостоятельном эксперименте с психоделическим препаратом

диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД).
Эксперимент состоит из двух частей. Первая — это мой личный опыт. То, что случилось
со мной за три года, когда я принимал наркотик. Вторая часть состоит в описании опыта
других людей их собственными словами, до того момента как ЛСД был запрещен в
середине 1960-х годов. Также я кратко изложил, что в теории наркотик делает с вами.
Использовалось два типа ЛСД: один высококачественный, второй закупался на черном
рынке. Я всегда принимал его чистым, по две-три недели, постепенно увеличивая дозу. В
течение первого года я систематически пытался направить энергию лекарства внутрь с
помощью методов, применявшихся десятилетиями до его объявления противозаконным,
— ложился, надевал повязку на глаза и слушал музыку в наушниках. После того первого
года я вынес это состояние на открытый воздух — по-прежнему в одиночестве уходил в
лес, недалеко от того места, где живу.
Грубо говоря, эксперимент можно разделить на три этапа. Первый посвящен личным,
биографическим проблемам. Второй — границе и потере эго, иногда мучительной и
нередко связанной со сверхъестественным. Третий этап состоял из проблесков чего-то
необыкновенного и глубоко священного. Эти три этапа проникали друг в друга и
пересекались, но представляли собой основные темы.
История болезни... Призрачная история... И наконец — богоявление.
Везде я использовал повествование от первого лица, чтобы передать
непосредственность опыта и подчеркнуть, что за любые сделанные предположения я несу
ответственность единолично. Я чувствовал себя географом или первопроходцем,
вторгшимся в неизвестную страну, и до сих пор не уверен в том, что именно произошло,
или в том, что я видел. По словам Теренса Маккенны, «начальный подход к
психоделическим наркотикам был правильным. Согласно ему, умные, вдумчивые люди
должны принимать психоделические наркотики и пытаться понять, что происходит.
Зрелые, умные люди должны делиться своим опытом. Еще слишком рано для науки.
Сейчас нам нужны дневники исследователей. Нам нужно много дневников многих
исследователей, чтобы мы могли прочувствовать почву»1.

8
1

Партия № 25

В начале 1943 года, в самый разгар второй мировой войны, химик-исследователь по имени
Альберт Хофманн, работавший в Sandoz Pharmaceuticals в Базеле (Швейцария), случайно
проглотил небольшое количество исследуемого химического вещества. Соединение,
первоначально синтезированное для возможного использования в акушерстве, ранее
испытывалось только на лабораторных животных, где его эффекты выглядели
незначительными. Однако теперь Альберт Хофманн чувствовал, что пьян. Мир казался
сказочным, цвета начали сиять изнутри, и он потерял счет времени. Примерно через два
часа эти явления постепенно исчезли, не оставив последствий, но из-за врожденного
любопытства химик решил провести дальнейшие испытания.
Препарат под лабораторным кодом ЛСД-25 был двадцать пятым в серии производных
лизергиновой кислоты — аналогов спорыньи, естественного гриба, который особенно
хорошо растет на ржи и широко использовался в народной медицине, по крайней мере в
средние века. Три дня спустя Хофманн принял то, что он считал крошечной дозой, 250
микрограммов, то есть 250 миллионов долей грамма. Об этом гласили его лабораторные
заметки:

«19 апреля 1943 года: приготовление 0,05-процентного водного раствора тартрата

диэтиламида d-лизергиновой кислоты.
16:20: 0,05 см3 (0,25 мг ЛСД) перорально, раствор безвкусный.
16:50: никаких следов какого-либо эффекта.
17:00: легкое головокружение, беспокойство, трудности с концентрацией внимания,
нарушение зрения, выраженное желание смеяться…»

На этом записи прекращаются. Хофманн обнаружил, что больше не может ни писать, ни

даже думать ясно. В приступе паники он попросил своего лаборанта сопроводить его домой
на велосипеде, но, как только они отправились в путь, эффекты от действия препарата
усилились. «Я не мог внятно говорить, — вспоминал позже Хофманн. — Всё плыло перед
глазами, предметы выглядели искаженными, как в кривых зеркалах. Мне казалось, что я не
могу двинуться с места, хотя позже мой помощник сказал, что мы ехали довольно быстро».
К тому моменту, когда Хофманн добрался до дома, структура времени и пространства
сломалась. Внешний мир был волнообразным и галлюцинаторным, телесный образ
исказился, и телу было трудно дышать. Цвета превратились в звуки, а звуки в цвета. В
моменты прозрения он мог лишь предположить, что отравился наркотиком и умирал или
лишился рассудка. Позднее он описал свое бредовое состояние:

«Хуже всего было то, что я четко осознавал свое состояние, хотя не мог ничего сделать.
Изредка я ощущал себя вне своего тела. Я думал, что умер. Мое «эго» было подвешено
где-то в космосе, и я видел свое тело, лежащее замертво на диване. Я четко видел, как
мое «альтер эго» кружилось по комнате и стонало».

9
 Цитирую полностью. В то время как поездка Хофманна на велосипеде «в отключке»
должна была стать знаковой для 60-х и 70-х годов, этой другой частью его доклада,
которую он написал в самый разгар своего опьянения, пренебрегали. Самому Хофманну
это не нравилось. Отмечал ли он это чувство разъединения как особенно нелепую
галлюцинацию или все-таки предполагал, что каким-то образом «покинул свое тело»?
Тем не менее это должно было стать кульминацией его опыта. Примерно через шесть
часов после приема препарата его действие начало ослабевать. Постепенно всё вернулось
на круги свои, и наконец он уснул.
Последней особенностью, поразившей Альберта Хофманна, было то, насколько хорошо
он чувствовал себя после пробуждения на следующее утро.

«Ощущение комфорта и обновленной жизни пронзало меня. Завтрак был вкусным, и от

его вкуса я получал чрезвычайное удовольствие. Когда позже я вышел в сад, светило
солнце после весеннего дождя, всё блестело и сверкало в новом свете. Казалось, что мир
был создан заново. Всё мое нутро вибрировало в состоянии высокой чувствительности,
которое сохранялось в течение всего дня»1.

10
2

Чудо-лекарство

В SANDOZ PHARMACEUTICALS БЫЛИ ОЗАДАЧЕНЫ открытием своего

химика. Последующие эксперименты с меньшими дозами, казалось, подтверждали
собственное предварительное заключение Хофманна о том, что лекарство спровоцировало
временный психический срыв. ЛСД-25 был «шизофренией в пробирке», и именно так
Sandoz начала изучать возможности его сбыта. Первые образцы препарата были разосланы
психиатрам и работникам больниц. После получения метки «галлюциногенного вещества»,
или вещества, имитирующего психоз, его начали распространять в качестве учебного
инструмента — как возможное средство понимания, переживания изнутри того, через что
проходили душевнобольные.
И всё же с самого начала появились инакомыслящие. Неоднократно участники
экспериментов настаивали на том, что, не питая никаких иллюзий, они исключительно
четко видели работу своего ума. «Я могу наблюдать за собой всё время, как в зеркале, и
осознавать свои промахи и умственные недостатки», — написал один из участников в
одном из своих первых отчетов.
Оглядываясь назад, можно понять, как тяжело было Sandoz описать эффекты препарата.
Прежде всего, препарат не действовал на всех одинаково. Более того, он не действовал
одинаково на одного и того же человека. Любой отдельный сеанс можно было разбить на
разные эпизоды, часто не имеющие очевидного отношения друг к другу. Кроме того, один
и тот же человек может испытывать совершенно разные переживания во время ряда
сеансов. Первое, что установила компания Sandoz: чтобы быть одной ногой в мире безумия,
а другой в мире здравомыслия, доза должна быть маленькой, от 50 до 100 микрограммов.
Ни один другой препарат в мире не эффективен при таких крошечных дозировках.
Но как только исследователи начали разбираться с дозировками, они поняли, что
обстановка, в которой принималось лекарство, также влияла на происходящее далее.
«Галлюциногенный» подход, или подход в виде «модельной шизофрении», потерпел
неудачу, когда было замечено, что если лизергиновую кислоту вводили путем подкожного
впрыскивания в стационаре, в окружении людей в белых халатах и при резком свете,
субъекты действительно могли стать психически больными. То есть не только препарат, но
и само присутствие врачей в комплексе приводили к возникновению паранойи.
Химическое вещество по действию оказалось похожим на хамелеона, и набор факторов,
формирующих его эффекты в конкретном случае, постепенно стал осмысливаться как
установка и обстановка, причем установка представляет собой психологическую
структуру субъекта, а обстановка — среду и ее ассоциации. Именно благодаря изучению
их различных комбинаций, а также корректировке «легкой» дозировки лизергиновая
кислота впервые была применена в качестве основного вещества, а именно в качестве
«вспомогательного средства» для проведения обычного психоанализа.
В условиях расслабленной, относительно неформальной аналитической обстановки и
при низкой дозе вещества пациенты испытывали давно подавленные чувства, которые они
11
могли поразительно свободно выражать и анализировать. Связь с аналитиком происходила
легко, травмы, казалось, выскакивали из сознания самопроизвольно.
Особенно успешно поддавались лечению состояния депрессии и тревоги, и к середине
1950-х лизергиновая кислота стала большим прорывом в области аналитически
ориентированной психотерапии. Препарат работал одинаково хорошо для фрейдистов,
юнгианцев и любой другой крупной школы психоанализа. Появились новые подходы к
лечению.
Например, пациента наблюдали за день до сеанса с лекарственным средством, во время
самого сеанса и затем на очередном сеансе на следующий день. Это сделало работу с
пациентами намного интенсивнее. При этом было подсчитано, что общая
продолжительность индивидуального анализа может быть уменьшена до одной десятой от
того, что было раньше. Наконец-то появилась реальная возможность применения
психоанализа на массовом уровне.
Особенно многообещающая работа проводилась с алкоголиками, в основном в Канаде.
И именно здесь лизергиновая кислота неожиданно доказала, что ее творческий потенциал
почти не затронут.
В то время как в качестве дополнения к анализу использовали небольшие дозировки,
было обнаружено, что алкоголики лучше реагируют на высокие дозы. Во времена, когда
концепция «модельной шизофрении» еще была в моде, анонимные алкоголики (АА)
предположили, что высокие дозы — 300 микрограммов или более — могут имитировать
белую горячку и мучительный опыт «достижения дна», что для АА было ключом к
успешной реабилитации. Однако в ходе проведения опыта выяснилось, что, напротив,
большое количество алкоголиков имели исключительно положительный опыт, который,
как они настаивали, был глубоко религиозным, и что извлеченные уроки сами по себе
несли целительный эффект.
Когда начались систематические исследования высоких доз, было обнаружено, что они
стимулируют, по-видимому, мистические чувства у большой части людей. При этом
неважно, были ли эти люди религиозными ранее. На том или ином этапе сеанса они смогут
почувствовать, как тает всё, что ранее воспринималось как реальность, и увидят то, что, по
их мнению, является священной сутью существования. Кроме того, имели место
беспорядочные, но настойчивые сообщения о телепатии, экстрасенсорном восприятии и
других случаях эзотерического и паранормального опыта.
Дозировка была окончательно установлена приблизительно в середине 1950-х годов. Сто
микрограммов — низкая доза, 200 — средняя, 300 и выше — высокая. Две основные школы
ЛСД-психотерапии определяли в основном по диапазону используемых ими доз.
Первая школа использовала относительно низкие дозы для каждого сеанса или
«серийный» подход, который стал известен как психолитическая терапия. Вторая школа
основывала свою деятельность на концепции «однократной подавляющей дозы», при этом
никогда не проводили более двух или, в редких случаях, трех сеансов. Их цель состояла в
том, чтобы шокировать пациентов их навязчивым поведением и дать им представление о
трансцендентной реальности. Священная музыка, религиозные статуи или другие образы
могут являться элементами обстановки при втором подходе так же, как и естественная
12
красота. Этот метод стал известен как терапия с использованием психоделиков.
Первая школа доминировала в Европе, вторая — в США.

К началу 1960-х годов на эту тему было написано более тысячи научных статей и
несколько десятков книг. Диэтиламид лизергиновой кислоты, или ЛСД, казалось, вполне
справедливо стал чудодейственным лекарственным средством, применяемым в
психотерапии во второй половине XX века.

13
3

Границы сознания

НИКТО И НЕ МЕЧТАЛ, что препарат станет частью политических американских

горок 1960-х. Первым шагом к этому стало то, что его начали свободно выписывать врачи
и психоаналитики. В начале 60-х годов ЛСД всё еще был совершенно законным. При
наличии достаточной профессиональной квалификации независимые исследовательские
проекты можно было создавать с относительной легкостью.
Оскар Джанигер, психотерапевт из Лос-Анджелеса, был первым, кто изучил влияние
ЛСД на широкий круг людей, не страдающих конкретными психологическими
заболеваниями. Подход Джанигера был в значительной степени ненаправленным. Он
работал с пациентами в квартире на первом этаже, часть которой представляла собой
хорошо оборудованную художественную студию для всех, кто хотел рисовать. (Джанигер
особенно интересовался влиянием препарата на творчество.) В удобной современной
гостиной стоял проигрыватель для тех, кто принес с собой музыкальные пластинки и хотел
слушать. Французские окна, выходящие в уединенный сад, предназначались для тех, кто
желал сидеть спокойно в одиночестве. Также можно было прогуляться по окрестностям в
сопровождении сотрудника.
Акцент, который Джанигер делал на живопись и изучение влияния ЛСД на творчество в
целом, указывает, насколько сильно наркотик уже вышел из-под контроля психиатров.
ЛСД принимали художники-авангардисты и интеллектуалы. Вначале его принимали
художники, пораженные тем, что наркотик может сделать для придания формы и цвета,
затем писатели, музыканты и философы. Все они одинаково удивлялись тому, как высокие
дозы могут влиять на восприятие.
Было обнаружено, что мескалин, запрещенный с момента его синтеза сразу после первой
мировой войны, по своим эффектам напоминал ЛСД. В течение нескольких лет два
препарата использовали почти взаимозаменяемым образом. Как следствие, культ кактуса
пейота коренных американцев, проживавших на юго-западе Америки, неожиданно обрел
новую жизнь — и начало проявляться антропологическое измерение употребления
галлюциногенов. Гордон Уоссон, нью-йоркский банкир, и его жена Валентина отследили
действующий культ волшебных грибов, который с древнейших времен существовал
глубоко в горах Мексики. Могли ли галлюциногенные препараты играть гораздо более
динамичную роль в племенных религиях и примитивных обществах в целом, нежели
предполагалось ранее? В языке возникло слово «психоделический».
Фактически именно мескалин, а не ЛСД послужил источником вдохновения «Границ
сознания» Олдоса Хаксли, самого известного признания психоделиков.
Эта книга чуть больше, чем длинное эссе, начало которому было положено одним
майским утром 1953 года, когда Олдос Хаксли получил 400 миллиграммов сульфата
мескалина от Хамфри Осмонда, английского врача, ответственного за большую часть
исследований ЛСД и алкоголизма в Канаде.
Хаксли был в своем доме на Голливудских холмах. Приняв дозу, он лег и закрыл глаза.
14
Изучив информацию об эффектах мескалина, он ждал, что примерно через полчаса начнет
видеть яркие изменяющиеся геометрические узоры, которые затем постепенно
трансформируются в фантастические пейзажи и украшенную драгоценными камнями
архитектуру. Однако ничего подобного не произошло — было лишь несколько
неинтересных цветных фигур. До тех пор пока он не открыл глаза и не сел, действие
наркотика не проявлялось.
Хаксли обнаружил себя сидящим в преображенной комнате. Мебель и стены с книгами
светились, они словно сияли изнутри. Всё было цветным — именно за яркие цвета и
прославился мескалин… Не внутри, а снаружи, как он писал, корешки книг светились, как
рубины, изумруды и лазурит. А когда он посмотрел на свое тело, сам материал его брюк
удивил его.
Рядом с ним стояла небольшая ваза и в ней три цветка — роза, гвоздика и ирис, но то,
что он увидел, перехватило дыхание…

«Я видел то, что Адам видел утром дня своего сотворения, — чудо, мгновение за
мгновением, обнаженного существования... Цветы сияли внутренним светом и дрожали
под давлением той значимости, которой они были заряжены».

Пользующийся мировым авторитетом в области сравнительной религии и будучи

ведущим представителем индийской адвайты-веданты, Хаксли вполне мог быть готов к
эффекту, но тем не менее ничто не подготовило его к этой красоте обычных предметов,
уводившей его всё глубже и глубже в бытие. Возможно, это было самое поразительное, что
сделали «Границы сознания», — книга заменила понятие галлюцинаций понятием видения.

«То, что так выразительно обозначали роза, ирис и гвоздика, было не более и не менее
чем быстротечность, которая подразумевала еще вечную жизнь, вечную гибель,
бывшую в то же время чистым Существованием, рядом минутных уникальных
особенностей, которые по какому-то невыразимому и всё же само собой разумеющемуся
недоразумению должны были рассматриваться как божественный источник всего
сущего».

Не менее важно то, что Хаксли был первым человеком, который указал на утрату
границ как на основной психоделический опыт. Он отметил, как сетка, которую ум или эго
накладывает на восприятие, ослабляет и растворяется; как дышат и пульсируют явления по
мере того, как они вводят вас всё глубже и глубже в себя. Во многих отношениях опыт
Хаксли в тот весенний день был скорее платоническим, нежели индийским адвайтином.
Красота растворяется в бытии, а бытие — в понятное Существование.
Он отвел взгляд от цветов и книг, и его внимание привлекла мебель — композиция,
образованная небольшим столом для печати, плетеным стулом и рабочим столом.
Поначалу его поразила запутанность их пространственных отношений, наблюдаемых с
чисто художественной точки зрения, как натюрморт, «что мог бы составить Брак или Хуан
Гри».

«Но пока я посмотрел, этот чисто эстетический взгляд кубиста уступил место тому, что
я могу описать только как сакраментальное видение реальности. Я вернулся туда, где

15
 был, когда смотрел на цветы, — в мир, где всё сияло Внутренним светом и было
бесконечным по своему значению. Например, ножки этого стула… Как чудесна их
трубчатость, как сверхъестественна их отполированная гладкость! Я провел несколько
минут — или несколько веков? — не просто глядя на эти бамбуковые ножки. На самом
деле я был ими, или, скорее, был собой в них, или, чтобы было еще точнее (поскольку
«я» не участвовало в процессе так же, как и «они» в определенном смысле), был своим
несвоим в несвоем, которое было стулом».

Здесь восточная и западная религии начали превращаться в нечто качественно новое,

растягивая до предела духовную артикуляцию Хаксли. Фактически это должно было
доказать кульминацию его путешествия, и вскоре после этого отрывка он начинает
отступать от экзистенциального качества такой недвойственности и связывать свой опыт
с философией в более общем плане. Ранее в своем рассказе он сослался на возможности,
предложенные английским философом К.Д. Бродом.

Функция мозга, нервной системы и органов чувств является в основном элиминативной

и непродуктивной. Каждый человек в каждый момент способен вспомнить всё, что с
ним когда-либо случалось, и воспринимать всё, что происходит повсюду во вселенной.
Функция мозга и нервной системы состоит в том, чтобы защитить нас от перегрузок.

Теперь Хаксли заменил всё это гораздо более энергичной парафразой:

«Каждый из нас потенциально является Разумом в целом. Но поскольку мы животные,

наше дело — выживать любой ценой. Чтобы биологическое выживание стало
возможным, разум следует направить через редукционный клапан мозга и нервной
системы. В итоге получается ничтожная горстка такого сознания, которая поможет нам
остаться в живых на поверхности этой планеты»1.

Мескалин, по предположениям Хаксли, временно обходит эту функцию

«редукционного клапана» мозга, пропуская поток данных, которые ранее были отсеяны,
поскольку не служили никаким «практическим» целям... Эта гипотеза оставалась
руководящим представлением о том, как работают психоделики.

16
4

Психополитика и шестидесятые

ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ 1950-х в Европе и Соединенных Штатах широко

проводился самоэксперимент с каннабисом, мескалином и ЛСД. К началу 60-х мескалин
сменил ЛСД, и уже он руководил «восстанием молодежи» того времени, подобным
снежному кому.
Психотерапевты выступали резко против безответственного и исключительно
развлекательного, по их мнению, употребления сильнодействующих наркотиков. Тем не
менее было трудно не согласиться с лоббистами легализации наркотиков, возглавляемыми
бывшим профессором психологии в Гарварде Тимом Лири. Он заявлял, что психоделики
не частная собственность психотерапевтов, а потому последние не могут диктовать, как и
когда их следует употреблять.
Более того, даже самый поверхностный анализ использования ЛСД молодыми людьми
показал бы, что происходящее было не просто развлечением. Оно имело черты совершенно
нового направления. Препарат давал гораздо больше, чем ощущение праздника и веселья.
«Кислота» могла стереть границы между индивидами и связать большие группы людей.
Во время работы над этой книгой я перечитал работу «Кислотная мечта: полная
социальная история ЛСД: ЦРУ, шестидесятые и далее» Мартина Ли и Брюса Шлейна. Это
не только лучшая история ЛСД, но и лучшая история контркультуры 60-х годов в целом,
свидетельство очевидца о том, насколько близко Запад, в особенности явно монолитные
Соединенные Штаты, подошел тогда к внутреннему распаду. Я начинал думать, что всё это
я представлял себе, настолько вопиющим казалось то, что мы сделали, в свете
отвратительного политического и культурного конформизма последних двадцати пяти лет,
— но нет, всё было в «Кислотной мечте».
В начале 60-х годов большая и, безусловно, самая энергичная часть послевоенного
поколения начала «выбывать» из общества. Они бросали школу, колледж, постоянную
работу и жили за счет пособий в городских трущобах и старых сельских коммунах. И хотя
они все активно выступали против войны во Вьетнаме, но были сосредоточены не столько
на конкретных политических вопросах, сколько на внутреннем ощущении того, что
общество в целом несостоятельно и ему можно противостоять, только если жить по-
другому здесь и сейчас.
К середине десятилетия из общества «выбыло» так много молодых людей, что, казалось,
«молодежь» становится социальным классом, собирающимся унаследовать
революционный динамизм, который Маркс приписал промышленному пролетариату.
В период между двумя мировыми войнами капитализм заключил сделку с традиционным
рабочим классом. Худшее из эксплуатируемого должно было отправляться в страны
третьего мира, а рабочие на Западе получали бы больший кусок капиталистического пирога
при условии, что они будут подчиняться законам и вести себя должным образом. В
последующие годы противостояние приобрело статус-кво. Более того, постоянно растущее

17
потребление товаров обновленным рабочим классом середины XX века стало
неотъемлемой частью капиталистической экономики, без которой капитализм не мог бы
продолжать функционировать… Но подавляющее большинство людей по-прежнему было
удалено от реального контроля над собственной жизнью.
Хиппи говорили, что с бедностью и эксплуатацией не покончено. Их просто
модернизировали.
На смену переполненности, голоду и болезням среди рабочего класса XIX века пришли
одиночество, напряженность и беспричинный страх XX века. Бедность стала
психологической, и это в то время, когда, по логике, вообще не было нужды в бедности. С
технологической точки зрения человечество достигло точки, когда базовое материальное
существование можно было бы обеспечить гораздо меньшими усилиями, чем когда-либо
прежде. Во всяком случае, мы стояли на пороге новой эры досуга.
«Рабочие всего мира разбредаются», — лаконично выразился один хиппи. Это была
негативная сторона политической программы 60-х годов — отказ от работы, принятие
степени добровольной бедности. Положительная сторона заключалась в том, чтобы
попытаться найти возможные ценности нового Ренессанса. Если потребительские товары
являются издевательством над истинными человеческими желаниями, то чего именно мы
хотим? Большинство экспериментов 60-х по созданию нового образа жизни можно
рассматривать как попытку ответить на этот вопрос.
«Кислотная мечта» начинается в районе Хейт-Эшбери в Сан-Франциско как отражение
большинства тем такой «революции повседневной жизни»... В сексуальном плане это
свободная любовь и растворение нуклеарной семьи в новом трайбализме... В социальном
плане это стремление создать более мелкие сообщества, где все друг друга знают, с
политикой, основанной на консенсусе и прямых действиях… В культурном плане это упор
на индивидуальное творчество, не на создание «искусства» зрительской шоу-культуры
среднего класса, а на что-то действительно интерактивное, более близкое к детской игре —
на игры, непосредственно создающие опыт… Духовно это «Кислотные тесты», слияние
музыки, танца и психоделических препаратов, первоначально разработанные бывшим
романистом Кеном Кизи и Веселыми проказниками, где всё сообщество могло участвовать
в подобострастном ослаблении границ и превосходстве эго…
Итак, какую роль ЛСД сыграл в этом?

В «Кислотной мечте» Шлейн и Ли предполагают, что, по существу, ЛСД

функционировал как обряд инициации.
Какой самый простой способ подвести итог действия препарата? Конечно, сказать, что
было обнаружено: эволюция никоим образом не завершена и даже не стабильна. Жизнь
заморожена в ее нынешней форме, и нам сообщили, что это объективная реальность… Но
это не так. Жизнь дика, свободна и совершенно неизвестна, а принятие кислоты —
посвящение в это осознание. «Именно это, — писали Шлейн и Ли, — имели в виду Кизи и
Веселые проказники, когда приглашали людей попробовать и «пройти Кислотный тест».
Готовность пережить то, что могло быть довольно мучительным испытанием, стала для
многих юношей и девушек способом разорвать пуповину со всем тем, что старшее
поколение определило как безопасное и благопристойное».
18
 Я думаю, что Шлейн и Ли отразили суть того, что действительно стало прорывом в
использовании ЛСД хиппи. То, что чувствовали хиппи, было вводной церемониальной
стороной наркотика... социальным, если не сказать коммунистическим измерением,
которое психотерапевты, с их сосредоточением на индивидуальной субъективности,
полностью исключили.
В конечном счете и хиппи, и «новые левые» рассматривали индивидуальную изоляцию
и раздельное самосознание как важнейшую революционную проблему того времени.
Нужно было создать новую культуру, предлагающую превзойти их: совокупность таинств,
доступных каждому, в самом сердце социальной жизни. Возможно, это понимание со
стороны людей, едва достигших подросткового возраста, было гораздо глубже того, что
могли предложить психотерапевты.

19
5

Бэд-трипс

ПЕРВЫЙ МОЙ ТРИП назывался «мескалин». Я принял его в Париже, когда мне было
двадцать, и я ничем не занимался. Проблема заключалась не в мескалине. Друг, вместе с
которым я принял его, ввел его внутривенно, классическим способом.
Мы сидели в моем гостиничном номере и ждали, когда лекарство подействует, когда он
внезапно сдался. «Я вижу ужасные вещи о себе», — сказал он, глядя на меня со странным
и удивленным выражением лица. Он побледнел как мертвец. Я понятия не имел, о чем он
говорит, и когда кто-то забрал его и отправился на поиски антидепрессантов, меня оставили
самостоятельно бродить по Латинскому кварталу. Помимо одного короткого момента,
когда все цветы в Люксембургском саду засияли, как будто они были неоновыми, и кто-то
нажал на выключатель, больше ничего не произошло.
Каким-то образом мне удалось остановиться как вкопанному.
Мескалин не появлялся в моей жизни около года. Тогда я жил в Танжере вместе с кучей
других молодых неудачников и искателей приключений, которые впервые пробовали
жизнь в третьем мире.
После неудачного трипа в Париже я не ждал чего-то особенного, поэтому решил принять
капсулу белого порошка ночью и спуститься в небольшой бар на набережной Танжера, в
котором играла прекрасная джазовая музыка.
Я тихо сидел в углу, слушая музыку. Первоначальная тошнота исчезла, и трип только
начинался, когда вдруг кто-то ударил по проигрывателю за барной стойкой. Игла
скользнула по винилу, издав неимоверный вопль, ужасно усиливаемый наркотиком.
Само полотно реальности звучало так, как будто его разорвало, и, прежде чем это понять,
я встал на ноги и неуверенно направился к двери. Однако как только я вышел наружу, то
увидел, что был совершенно прав: завеса мира действительно упала.
Пальмы вдоль бульвара уменьшились до лилипутского размера. То, что раньше было
деревьями, теперь напоминало ряд комнатных растений.
Всё остальное осталось неизменным, что сделало судьбу деревьев еще более пугающей.
Я посмотрел на пустой бульвар и почувствовал себя ужасно уязвимым: как будто какая-то
угроза качественно иного уровня нависла надо мной... как это было на самом деле. Решив,
что мне будет лучше в своей комнате в Медине, я отправился обратно по пустынной
набережной, затем поднялся по крутым ступенькам через старую городскую стену. Я
прошел мимо кинотеатра и The Dancing Boy (наркоманское кафе, в котором мальчик в
женской одежде танцевал под живую музыку), инстинктивно пробираясь через грязный
лабиринт за Socco Chico.
Поднявшись по лестнице в свою комнату и поблагодарив господа за то, что помог мне
добраться, я закрыл за собой дверь. Бродя в темноте со спичечной коробкой, я зажег пару
свечей, чтобы осветить комнату, которую никогда прежде не видел — это было некое
галлюцинаторное помещение, выходящее за пределы реальности. В мерцающем свете
арабские плитки на стенах заблестели и начали по очереди двигаться, пока вокруг меня не
20
возник огромный и безумно сложный движущийся механизм. Стены исчезли, были только
колеса, которые вращались на колесах. Я был в центре пульсирующей раскаленной
машины.
Внезапно в голове возникла ослепительная вспышка боли, и я отшатнулся назад.
Боль исчезла, но, вместо этого, я обнаружил, что что-то случилось с дыханием. Я не мог
сказать, что это было, но чувствовал, что задыхаюсь. Затем, к моему ужасу, боль в голове
начала возвращаться — сначала не слишком сильно, потом медленно нарастала волнами до
такой степени, что казалось, будто моя голова раскалывается, а затем исчезала, но только
для того, чтобы снова нарастать. Так продолжалось всю ночь.
Я был напуган.
Что бы ни происходило, это противоречило всему, что я знал о том, что такое мир и как
он должен работать. Но мой страх выходил за рамки любого анализа. Это был террор в
сыром виде. Это как скользить по ледяному тротуару, когда ноги выпрыгивают из-под тебя
и в определенный момент осознаешь, что падаешь, но настолько дезориентирован, что даже
не знаешь куда. Как будто в этот момент застыл в вечности.
Потому что не было никакого чувства времени, абсолютно никакого.
Единственное, что помогло, — попытка пройтись. Если бы я продолжал спотыкаться, то
обнаружил бы, что могу сохранить видимость отношений субъекта с объектом. В каком-то
уголке моего бедного безумного сознания возникло воспоминание о том, что витамин С
должен сократить длительность трипа. И по мере того как картинки менялись в моем
сознании, я обнаружил, что у меня в руке была половина лимона, из которой я отчаянно
пытался высосать сок. Он отлично впитался в мое серое вещество. Большую часть времени
я вообще не мог вспомнить, что принимал наркотики. Или, если бы вспомнил на мгновение,
то не мог понять, что означало принять наркотик.
Это была вечность. Именно она.
Ваза с цветами, как цветы на картине Шагала, повисшие в воздухе. Цветы были со вкусом
расставлены, как в чаше, но там не было ни одной чаши, и их там вообще ничто не
удерживало. Радужные полосы света из марокканских щелевых окон странным образом
ползли по стенам и полу, как миниатюрные прожекторы Technicolor. Я шатался взад и
вперед, посасывая свою мерзкую половинку лимона, стараясь не наступить на механизмы
или лучи прожектора в этой невероятно зловещей стране чудес...
Никогда потом я не мог понять, как такие галлюцинации возможны. По имеющимся
данным, я находился в другом измерении, отдельном от этого, но тесно прилегающем к
нему, чье происхождение основывалось на безвременье, температурном свечении и пытках.
Понятно, что, когда я смотрел на это потом, где бы я ни был, это шокирующим образом
соотносилось во мне с христианской концепцией ада, было пронизано ужасающей
убежденностью в том, что этот кошмар и был тем, что всегда лежало за приветливым миром
явлений, дожидающимся своего часа...
Но как такое возможно? Я никогда не был особо верующим христианином, хотя посещал
часовню в школе-интернате.
В какой-то момент вершина, должно быть, стала равниной, растянувшись в ту вечную

21
ночь, но исчезла — почти через несколько секунд, когда первый свет зари проскользнул по
крышам Медины. Ужасно, но скорость и легкость, с которой этот свет исчезал, казались
знаком того, что он не зашел слишком далеко.

22
6

Первые карты

ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД, я не могу понять, почему мы никогда не относились к ЛСД

более серьезно? Как мы не смогли понять его важность? Ибо концепция
декондиционирования была в центре у новых левых того времени. Если существовал набор
свойств радикализма 60–70-х годов отдельно от любой предыдущей повстанческой
политики, то это заключалось в том, что индивидуальную субъективность следовало
трансформировать. Всё политическое было личным. Политика была психополитикой.
Наши собственные сердца и умы были именно там, где укоренился старый порядок. И если
бы мы не могли изменить себя, то как можно надеяться на то, что мы когда-нибудь сможем
изменить мир?
Практически истерическая враждебность психотерапевтов к хиппи не помогла. Это
заставило нас игнорировать всё остальное, что они говорили, и такое поведение было
глупым. Лучшим резюме исследований, проведенных до того момента, было
«Разнообразие психоделического опыта» (Varieties of Psychedelic Experience) Роберта
Мастерса и Джина Хьюстона, вышедшее в 1966 году. Оно послужило для нас хорошим
пособием.
Мастерс и Хьюстон начали с основного вопроса, с которым сталкивается каждый, кто
связан с ЛСД: как отдельные путешествия могут так сильно отличаться у разных людей?
Опираясь на несколько лет исследований, они говорят о «четырех уровнях опыта
употребления наркотиков, предположительно соответствующих основным уровням
психики», которые они продолжают характеризовать следующим образом.
Сенсорный уровень
Во-первых, ЛСД вносит изменения в восприятие, наиболее очевидно — в зрение, но в более
общем плане — в телесный образ, который может казаться растущим или уменьшающимся,
стареющим или молодеющим. Изменения, имеющие тенденцию собираться на ранних
стадиях сеанса, пока эффекты препарата нарастают.
Реколлективно-аналитический уровень
Это общее ослабление восприятия себя и мира, а также массивный приток энергии
позволяют бессознательному материалу начать работать самостоятельно. Этот уровень
больше всего волновал психотерапевтов. Более не было необходимости копаться в
подавленных эмоциях или воспоминаниях, они врываются в сознание практически без
побуждения. Если использовать термин «свободно», этот уровень можно охарактеризовать
как фрейдовский уровень действия препарата.
Символический уровень
Если сеанс заходит еще глубже, достигается следующий уровень. Самоопределение
начинает уменьшаться и исчезает.
Явления не просто становятся красивее физически, они плотнее заряжаются смыслом. Они
становятся мифопоэтическими. Кажется, что личное бессознательное заменяется чем-то,

23
что можно было бы назвать коллективным театром ритуалов и мифов. Мастерс и Хьюстон
называют это «символическим уровнем» и, используя термин «свободно», характеризуют
его как юнгианское измерение препарата.
Интегральный уровень
Сенсорный ... автобиографический ... архетипический. Типичный сеанс многослойный, и
эти три уровня будут сдвигаться друг относительно друга. Тем не менее существовал один
заключительный, качественно иной вид психоделического опыта, о котором сообщали
Фрейд и Юнг. В некоторых случаях он становился религиозным прозрением. Вероятность
того, что бога можно было положить в таблетку, всегда была самым спорным последствием
действия психоделиков. И Мастерс и Хьюстон, хотя и признавали себя сбитыми с толку
касательно того, как такое могло происходить, были вынуждены согласиться, что
некоторые из их субъектов, похоже, испытывали подлинные мистические переживания.
По своей природе такие карты должны быть более простыми, но анализ сеанса с точки
зрения этих четырех уровней может привести к удивительным выводам. Например,
присмотритесь к знаменитому путешествию под мескалином Олдоса Хаксли, описанному
в «Границах сознания» (The Doors of Perception). Почему никому другому или, по крайней
мере, никому из известных не удалось воспроизвести его опыт?
Если мы посмотрим на путешествие Хаксли с точки зрения схемы Мастерса и Хьюстона,
то увидим, что оно началось с очень позитивного ощущения естественной красоты, которое
затем перешло прямо к символическому или архетипическому «я видел то, что Адам видел
утром дня своего сотворения» и так далее. Очевидно, не существовало никакого
промежуточного биографического или реколлективно-аналитического уровня, но любой,
кто знаком с жизнью Хаксли, знает, что здесь он скрывает важную часть информации. В
школе Хаксли перенес глазное заболевание, из-за которого он не мог видеть в течение
нескольких недель. Последствием стало плохое зрение на всю жизнь — настолько плохое,
что иногда ему приходилось использовать собаку-поводыря. Хаксли был почти слеп. Мог
ли он, когда сидел, глядя на свой маленький букет цветов, быстро пройти через то, что вы
могли бы охарактеризовать как реколлективно-аналитическое? В одно мгновение он понял,
что видел гораздо лучше, лучше в качественном смысле, чем большинство людей когда-
либо? Его слепота была исцелена. По сути, он пережил классическое чудо.
Я полагаю, что на него накатила такая волна благодарности и веры, что она без усилий
перенесла его через символический уровень вплотную к недвойственному интегральному
уровню Мастерса и Хьюстона. Но если бы этот прорыв не был основан на таких
положительных эмоциях, он мог бы с таким же успехом перейти в шизофренический
террор.
Возможно, книга Мастерса и Хьюстона просто вышла слишком поздно. К 1966 году
можно было почувствовать надвигающееся насилие в воздухе. То, что «Кислотная мечта»
так хорошо передает, огромный колодец коллективной энергии, а затем разрывное течение,
которое просочилось в 67-й год и ворвалось в 68-й революционный год чудес.
С политической точки зрения первое, что произошло в 1968 году, было Тетское
наступление, которое доказало, что крестьянская армия может нанести удар самой
могущественной нации на земле. Несколько недель спустя, в начале апреля, беспорядки,
грабежи и поджоги после убийства Мартина Лютера Кинга, казалось, перенесли войну
24
домой в Америку. В Соединенных Штатах было подожжено 125 городов, двадцать тысяч
человек арестованы, пятьдесят тысяч военнослужащих дежурили на улицах. Ничего
подобного не происходило со времен гражданской войны. Вскоре после этого в Европе
начались парижские майские дни, когда студенческая оккупация Сорбонны
спровоцировала общенациональную стихийную забастовку, которая, в свою очередь,
привела Францию на грань гражданской войны, а президент де Голль, если верить слухам,
готовился бомбить Париж.
И это были лишь некоторые впечатляющие моменты чего-то гораздо более серьезного —
продолжающегося отсева самых умных и предприимчивых молодых людей того времени,
которые в течение нескольких лет, казалось, обещали массированную, всеобъемлющую
забастовку. Забастовку не только против экономики, но и против всей капиталистической
версии реальности. На фоне такого апокалипсиса устойчивые психоделические
исследования были почти невозможны, но это была только первая часть восстания
шестидесятых, и события должны были развиваться дальше…
Исторически сложилось так, что под словом «шестидесятые» никогда не
подразумевалось десятилетие. Период максимальной турбулентности пришелся на 1965 —
1975 годы, когда «движение» было на политическом пике в 1968 — 1969 годах, а затем
сильно ослабело, достигнув, очевидно, апогея своей силы. Тактика захвата хиппи-
террористами начала 70-х годов, достойная газетных заголовков (в частности Баадер-
Майнхоф в Германии, Уивермен в Штатах, Angry Brigade в Англии, Красные бригады в
Италии), была не только катастрофическим политическим просчетом, но и служила для
того, чтобы привести в замешательство гораздо более глубокую и значительную
переориентацию оппозиции.
Не террористы, а ранние феминистки нанесли капитализму телесный удар. Они впервые
раскритиковали работу западного общества в целом и дали первые инструменты, с
помощью которых революционеры могли начать революционизировать себя —
подвергнуть сомнению само понятие идентичности: их разум или эго. В начале и середине
70-х годов бывшие боевики толпами увлекались индивидуальной и групповой
психотерапией, а в конце десятилетия — различными духовными практиками. Это было
время, когда контркультура действительно пыталась вплотную заняться
декондиционированием. И это было время, в которое следовало бы ожидать правильного
изучения ЛСД, но ничего подобного не происходило.
Почему? Что касается меня, я продолжал спотыкаться после своего кошмара в Танжере
(как самозваный бунтарь, у которого не было большого выбора), но всегда с
осторожностью. По сути, я никогда не доверял ЛСД. И, несмотря на все песни и танцы о
психоделиках того времени, подозреваю, что многие из моих сверстников разделяли это
мнение. Удивительный, открывающий глаза ЛСД может оказаться, хотя и казался слишком
изменчивым, слишком жестоким, чтобы стать пригодным для использования. Если бы мы
знали об исследовании, которое Станислав Гроф проводил в Праге с высокими дозами
препарата, десятками сеансов и открытостью к религиозному или паранормальному опыту,
если он имел место, — мы могли бы изменить наше отношение, но «Царство человеческой
бессознательности» (Realms of the Human Unconscious) Грофа не публиковали до 1976 года,
а тогда было уже слишком поздно.
К тому моменту возможности любой реальной революционной конфронтации
25
истощились. В то время как несколько экспериментальных культов, таких как Ошо или Ади
Да, вошли в 80-е годы, дух времени, вдохновивший наше поколение, больше не был годен
ни на что. Возможно, мы уничтожили слишком много и не смогли заменить его чем-то
позитивным, не оставив следующему поколению выбора, кроме как отступить от зияющей
пустоты, которую мы передали потомкам. Бессилие левых стало явным, и в 80—90-х годах
всё это охватил яппи-неоконсерватизм. Ничего не делалось для того, чтобы оспорить
постоянно растущий тоталитаризм, введенный режимами Рейгана и Тэтчер, или даже
обнародовать корпоративную повестку дня мирового государства, которая стояла за всем
этим.
Возможно, неудачные восстания всегда создают эту убийственную ответную реакцию.
Зачинщики либо мертвы, либо полностью дискредитированы, а остальным, какое бы
чувство разочарования они ни испытывали, не остается ничего, кроме как попытаться
собрать кусочки и вести какое-то подобие нормальной жизни; свернуться калачиком с
любовником и парой детей и закрыть окна шторами, чтобы оградиться от ужаса,
происходящего снаружи. Кислота и революция вместе исчезли из поля зрения, и так
продолжалось до сравнительно недавнего времени.

26
7

Спать и просыпаться

И последнее, о чём следует сказать, прежде чем оставить этот справочный материал и
начать эксперимент, который является предметом этого отчета.
Как я уже говорил, в начале и середине 70-х годов был широко распространен интерес к
индивидуальной и групповой терапии, эзотерическим традициям и восточным религиям.
Для меня, как для молодого марксиста, религия всегда была анафемой. Но однажды я болел
в постели и не мог найти ничего подходящего почитать, кроме как книгу Успенского «В
поисках чудесного», которую я избегал годами.
Психология, на которую я наткнулся, была последним, что я ожидал.
«Все, кого вы видите, спят, — говорит Гурджиев Успенскому в начале книги. — Спят и
видят сны». Это поразило меня, как будто на меня сверху вылили ведро холодной воды.
Возможно, это было особенно шокирующим для меня из-за того, что произошло в
автокатастрофе. На самом деле, дважды, и оба раза в автокатастрофе. В последние секунды
перед столкновением время стало идти очень медленно. Может быть, точнее было бы
сказать, что оно шло и останавливалось одновременно. Не было абсолютно никакого
страха. Наоборот, я был в эйфории. Я, казалось, стал неотъемлемой частью самого бытия и
чувствовал себя в огромной безопасности. Я вовсе не был собой, но никогда прежде я не
был собой так интенсивно.
Я на миг «проснулся» — это слово прекрасно выражает то, что произошло. Когда я
прочитал большую часть книги Успенского, то понял, что знал это странное состояние
раньше. Влюбленность привела меня туда. Так же было и с путешествием по третьему
миру, и с политической активностью, связанной с преступностью. Я вспомнил, как в
моменты опасности мой голос звучал так, словно говорил кто-то другой.
Это было моментом озарения. Я считал, что нашел в идеях Гурджиева «сон», «сны»,
«самовоспоминание» и «пробуждение» — основной словарь революционной психологии,
который мы искали. Частью острых ощущений прямого действия всегда была
трансформация сознания, которая полностью осуществилась в настоящий момент.
Демонстрации, особенно когда они превращались в беспорядки, могли создать такое же
умственное молчание, даже то же ощущение, что всё происходило в замедленном темпе.
Плакаты, выращивание лошадей, летающая грязь… а внутри тишины и пустоты — странно
прямое счастье.
К сожалению, как и многие другие до меня, я обнаружил, что не могу оставаться в
состоянии «самовоспоминания» более нескольких секунд за раз.
Поздно ночью я пойду гулять по улицам, говоря себе: я буду оставаться в сознании, пока
не доберусь до следующего дерева. Но это всё равно что пытаться балансировать на канате.
Я никогда не мог уловить момент, когда это происходило, но через несколько секунд я
снова погружался в свои мысли, лишь просыпаясь от какой-то глупой беседы с парой
деревьев, шел дальше по улице. В буквальном смысле я ходил во сне.

27
 Впервые я увидел, как мой разум полностью вышел из-под контроля и его вообще нельзя
было назвать моим.

По прошествии большей части года неспособность добиться какого-либо продвижения

привела меня к нервному срыву. На самом деле я сломался бы (так и произошло с
учениками Гурджиева), если бы не открыл для себя випассану — технику буддийской
медитации, в которой нужно концентрироваться на дыхании, чтобы почувствовать
истинную ценность настоящего момента.

Жить стало проще, и в течение следующих нескольких лет випассана была лучшим из
того, что происходило тогда. Я всё время испытывал это внезапное пробуждение посреди
вещей, когда внутренний монолог останавливается, разум пуст, и человек получает доступ
к странной интуитивной мудрости — безмолвной, вневременной, внепространственной. Но
такие моменты всегда ускользали от меня. Я провел много лет в Индии и чуть не стал
буддийским монахом, но в конце концов был вынужден признать свое поражение и
отказаться от любых попыток.

Меня унесло от всего, что ныне называют политикой, только чтобы загнать обратно в
такой же тупик. Духовные альтернативы сработали не лучше, чем политические, и по мере
наблюдения за окончательным крахом контркультуры в начале 80-х я чувствовал только
отчаяние. К тому времени мне было почти сорок. Я находился в поисках с шестнадцати лет
и устал как собака. Я сильно влюбился в женщину, которую встретил в Индии, и мы
вернулись в Англию, где поселились и вместе воспитали нашего ребенка. Во многих
отношениях это были самые счастливые годы моей взрослой жизни, но, несмотря на это,
чувство абсолютной неудачи, потерянных идеалов иногда посещало меня, разъедая как
рак... Спустя много лет это стало контекстом моего повторного открытия ЛСД и истории,
которую я хочу рассказать.

28
8

Царство человеческой бессознательности

Астрологи считают, что в жизни любого человека существует два переходных возраста:
первый наступает ближе к тридцати годам, а второй — ближе к шестидесяти.

Эти два поворотных момента, именуемые Возвращением Сатурна, наступают, когда

планета Сатурн завершает цикл обращения вокруг Солнца и возвращается в то положение
на небе, которое было при нашем рождении. Эти периоды граничат с психическим
расстройством. Однако в то же время это кризисы, которые возвращают вас к глубинной
природе. Я не могу ответить за теорию, но ручаюсь за то, что эти два момента были
временем самого драматичного внутреннего конфликта в моей жизни, и ЛСД должен был
вернуться в мою жизнь именно с наступлением второго из них.

Однако то, что произошло сначала, казалось, абсолютно не было связано с наркотиками.
Отношения с моей любовницей, которые продолжались все эти годы, прекратились. А сын,
вокруг которого вращалась большая часть нашей жизни, стал уже подростком. Я начал
жить самостоятельно и впервые за много лет остался один.

Тема старения и смерти настолько табуирована, что мы почти ничего не знаем о том,
через что проходит каждый человек, по мере того как признает, что состарился. Поэтому я
не мог сказать, происходило ли то, что стало происходить со мной, с другими или нет, хотя
это было достаточно просто. Мое чувство времени начало разрушаться.

Я обнаружил, что больше нет ничего нового, чего бы я с нетерпением ждал. Возможно,
само по себе это не настолько ужасно, но вскоре возникло ощущение, что у меня вообще
нет будущего. И с исчезновением будущего начало разваливаться всё остальное.
Воображаемый момент, когда всё наконец-то должно быть решено, «висевший» передо
мной всю жизнь, как пресловутая морковка, внезапно исчез, и я увидел, что это был
основной способ, с помощью которого я выстроил мир.

Без него я оказался брошенным в настоящем, настолько бесформенном, что оно было
почти пустым. Ничто больше не имело прежней формы. Всё находилось в потоке, не было
никакой определенной точки, в которой я мог бы сказать, что это настоящий момент. В тот
миг, когда я говорил это, этот момент уже заканчивался. Мир, казалось, постоянно исчезал.
Ничто не было полностью реальным. Моя способность наложить какую-либо
концептуальную решетку на жизнь исчезала. А всплывать начали поразительно яркие
воспоминания о раннем детстве.

…Внезапно мне снова было пять или шесть лет, и я вернулся в запущенный сад моей
бабушки под Ливерпулем.

Я сижу на рыбалке у самого большого пруда ранним летним утром. Морской туман
только поднимается, и я наблюдаю за поплавком на поверхности воды, ожидая, пока он
начнет дергаться. Я могу видеть мельчайшие детали удочки, которую сделал сам;
бамбуковую трость, которую я достал из сарайчика Модсли; черную леску со спичкой
внизу в качестве поплавка и несколькими дюймами ниже — извивающегося червя,
29
закручивающегося в узел. Я ловил пескарей и колюшек, присев в своем любимом месте, на
плоских камнях, где над водой нависала желтая роза.

Было ли это тем, что случилось, когда больше нет ничего, чего можно было с
нетерпением ждать? На что почти автоматически вы начали оглядываться назад? Но
назвать это ностальгией было бы неправдой. В этих воспоминаниях не было ничего
приятного, они сильно били по мне. Мое тело дрогнуло, и чувство потери — как будто я
потерял всё, абсолютно всё — было настолько сильным, что стало почти невыносимым.

Эти воспоминания ранят…

Внезапно мне снова девять или десять, и я вернулся в свою первую школу-интернат.
Образ мальчика из моего класса или общежития проскальзывал между мной и всем, что я
делал. Тин и Дэй, Дербишир, Понго и Хей-Хеддл — мои школьные друзья, о которых я
никогда не вспоминал за всю взрослую жизнь. Воспоминания о школе были
феноменальными. Призрачным образом я мог слышать звуки крышек маленьких
деревянных сундуков, которые мы называли ящиками для сластей, захлопывающихся в
сырой заброшенной кухне XVIII века, где мы их хранили. Я чувствовал запах и даже вкус
ржавчины неиспользуемого дымохода, где я обычно хранил свои маскировки, деньги и
спички во время проверок ящиков для сластей.

Раньше я собирал старые монеты, и именно в комнате, где стояли ящики для сластей, я
обменял свою лучшую монету — два пенни Георга III. Монета была огромной. Во время ее
чеканки она стоила, как минимум, два пенса чистой меди, и это была самая волшебная
штука, которую я когда-либо видел. Я помню, как шел с ней в руке, думая, что, если бы мог
сосчитать до десяти, другой мальчик не понял бы огромной ошибки, которую он совершил,
преследуя меня.

Острота этих воспоминаний имела настойчивый, почти дидактический характер. Как

будто они пытались мне что-то сказать — скорее всего, то, что ребенком я был гораздо
счастливее, чем взрослым. Во всяком случае, эти воспоминания внезапно прекратились,
когда мне исполнилось шестнадцать и я бросил учебу во второй школе-интернате… Они
оставили меня глазеть на космос преследуемым призраком моих двух пенни Георга III, как
будто во всей моей последующей жизни я больше никогда не обладал чем-либо таким же
ценным.

Так много заумных вещей. То, что начало происходить, когда пятьдесят восемь стало
пятьдесят девять, и пятьдесят девять — шестьдесят, было безошибочно универсальным.
Уменьшающиеся силы, углубляющееся одиночество, бессонница, испорченные мгновения,
когда вся жизнь пронеслась перед глазами. Как и многим другим людям моего поколения,
мне только что поставили диагноз гепатит С, и я больше ничего не ждал, кроме улучшения
состояния здоровья. Я начал видеть стариков повсюду, и вещи, которые я наблюдал в
течение многих лет (расхлябанность, избитое самоуважение, пустой страх, никогда не
покидающий их глаз), теперь обрели смысл. Внезапно вы получаете счет за пожизненное
притворство, что никогда не умрете. И сумма его огромна. Утром я просыпался, не понимая
в первые мгновения, кто я или где я находился, и тогда возникал этот ледяной страх, это
ощущение того, что я попал в ловушку внутри своего тела, которому осталось жить совсем
30
недолго. Хуже всего было бессилие, ощущение того, что я никак не мог понять, что
происходит.

Что заставило меня сесть и перечитать «Царство человеческой бессознательности»

Станислава Грофа именно в этот момент? Я просто не знаю. Несколько раз в дальнейшем
повествовании будут приводиться примеры событий, которые я могу понять только как
прямое вмешательство бессознательности в мою повседневную жизнь, и возможно, это
первое из них.

Я прочитал книгу несколько лет назад по настоянию друга, который поклялся, что это
один из немногих шедевров современной психологии и философии. Прочитав ее, я мог
только согласиться с ним. Во время того первого чтения вступительные главы, казалось,
согласовались с тем, что я немного помнил о «Разнообразии психоделического опыта»
Роберта Мастерса и Джина Хьюстона. Аргумент Грофа, как и их, основывался на
четырехкратной классификации эффектов ЛСД, хотя Гроф говорил о «царствах», а не о
стадиях или уровнях.

Эстетическое царство

Здесь наблюдения Грофа были близки к наблюдениям Мастерса и Хьюстона, которые они
называли «сенсорным уровнем». Это было праздничное, «рекреационное» измерение
наркотика. Вы испытали взрыв психической энергии, и мир мог внезапно стать смешным,
гротескным или сказочным. Вы были открыты для момента и для других людей. Но
психологически всё это было «цветочками» по сравнению с тем, что наркотик
действительно мог сделать.

Психодинамическое царство

Второе царство Грофа, сосредоточенное на личном биографическом материале, также

близко соответствовало второму или «реколлективно-аналитическому» уровню Мастерса и
Хьюстона. Но Гроф был намного беспощаднее. В отличие от одного или двух сеансов
Мастерса и Хьюстона, психолитический подход Грофа мог включать до ста человек,
принимающих препарат в неумолимом ритме раз в неделю; и он был прекрасно
подготовлен к использованию высоких доз, 500 микрограммов или более, если это было
необходимо. Но это значит, что он имел дело с более серьезно травмированными людьми.

Перинатальное царство

«Перинатальный» означает «относящийся к рождению», и именно здесь Гроф начал

расходиться с «Разнообразием психоделического опыта». На основании 3500 сеансов,
которые проходили под его личным контролем (его клинический опыт был намного
больше, чем у любого другого специалиста в этой области), Гроф утверждал, что
переживание вновь вашего собственного рождения лежит в основе психоделического
опыта. При продолжающейся психолитической терапии каждый пациент по очереди
попадает не только в детство и юность, но рано или поздно снова переживает то, что
представляется подлинными воспоминаниями как о поздних стадиях жизни в утробе
матери, так и о самом рождении.

31
Трансперсональное царство

Одним из самых провокационных выводов Грофа был тот, что рождение и смерть, похоже,
тесно связаны с подсознанием. Переживая собственное рождение, каждый субъект по
очереди полагал, что он на самом деле умирал — умирал по-настоящему и, проходя это
суровое испытание, утверждал, что чувствует себя духовно перерожденным. Все они
сообщали о чувстве идентичности, которое порой выходило далеко за пределы эго и
пределы времени и пространства. Паранормальные или эзотерические и религиозные
способности могли кратковременно активироваться. Гроф упоминал о различных
внетелесных явлениях — телепатии, предвидении, ясновидении, яснослышании, встречах
с божествами, путешествиях во времени и пространстве. И с непредвзятым, но
необузданным обзором такого опыта «Царство человеческой бессознательности»
закрылось.

Когда я впервые прочитал эту книгу, я отступил от климатического «сверхличностного»

материала. Часть материала Грофа о врожденной травме заставила меня прямо-таки
выпрямиться в кресле.

Ибо она, как я всегда предполагал, не состояла в шоке от изгнания из безопасных стен
матки, и даже не была результатом травмы, полученной во время родов. Нет, Гроф обратил
внимание на ощущения при нахождении в матке непосредственно перед родами. Особенно
в период между началом схваток, когда ребенок подвергается жестокому и
неослабевающему давлению (что, вероятно, является самой сильной болью для
большинства из нас в течение всей жизни), и непосредственно родами, когда шейка матки
наконец расширяется и ребенок попадает в родовой канал.

При том первом прочтении именно описания его пациентов тех последних часов в утробе
матери заставляли мой позвоночник прогибаться. То, что они описали, удар за ударом
напоминало ощущения, которые я пережил той ужасной ночью в Танжере. Тот же ужас,
то же чувство удушья, такая же колющая боль в голове. То же чувство вневременности.
Одним словом, то же чувство ада. До этого я никогда не слышал каких-либо объяснений,
пусть даже заумных, о том, что случилось со мной во время этого трипа. Но, по словам
Грофа, я не имел какой-либо пограничной психотической реакции. Другие тоже
рассказывали историю о том, что спустились в ад и столкнулись с перспективой вечного
страха и боли.

32
9

Сеанс первый

Трип со слабой дозой

ВТОРОЕ ПРОЧТЕНИЕ «Царства человеческой бессознательности» оказало гораздо

более сильное, более решительное воздействие. Не то чтобы это заставило меня хотеть
начать курс ЛСД-психотерапии, если бы такое было возможно. Нет. Но где-то в середине
книги я обнаружил, что совершенно определенно решил, что собираюсь снова попробовать
ЛСД. Как ни странно, прежде всего это была тактика Грофа, которая очаровала меня.

Я обнаружил, что безоговорочно принял его настойчивое требование того, чтобы энергия
была направлена внутрь, и что фактически лучший способ сделать это — удобно
расположиться на диване, надеть повязку на глаза и слушать музыку в наушниках. Мысль
о том, чтобы быть таким уязвимым, настолько находиться во власти собственного разума,
была страшной, но я подумал, что, если я собираюсь сделать это, я должен сделать это
полностью.

Я решил, что совершу трип в одиночку, дома и с завязанными глазами.

Домом была небольшая квартира в викторианском доме в северной части Лондона,

недалеко от Хэмпстед-Хит. Корпус был спрятан, почти изолирован, и по лондонским
меркам квартиры в нем были исключительно тихими. Летом даже с открытым окном
спальни не было слышно никакого движения, только пение птиц. На самом деле именно в
спальне я хотел совершить трип. Это была простая маленькая комната, в которой ничего
особенного не было, но я покрасил ее в теплый желтый цвет, и окно выходило на древнюю
кирпичную стену, покрытую плющом.

Я уже надел наушники Walkman и маску для сна, которую купил в местной аптеке.

Проблема была в ЛСД. Я не общался с наркотиком годами и не понимал, насколько

слабым стал ЛСД. Единственный способ найти его — на рейвах, где его употребляют
вместе с экстази для заряда энергии, если хотят танцевать всю ночь; и даже тогда только в
дозах в 50 микрограммов. Тем не менее мне повезло, и в конце концов я получил небольшой
сверток с высококачественной кислотой на фильтре (ЛСД), с несколькими десятками
маленьких срезов по 100 микрограммов каждый.

Итак, ранним субботним утром весной 2001 года я снял пластиковую пленку с тайного
свертка, аккуратно вырезал один из крошечных пунктирных квадратов и запил его
стаканом воды.

Примерно через двадцать пять минут меня стало тошнить, затем я почувствовал
головокружение и пошел в спальню. Я поставил In C Терри Райли в плейер, лег на кровать,
надвинул повязку на глаза и вставил наушники.

Послушав около 10 минут Терри Райли, я почувствовал, что на одной ноге началась
судорога, которая превратилась в тремор и перешла на другую ногу; затем обе ноги начали

33
дрожать одновременно. Немного погодя я заметил, что мое чувство температуры тела стало
неравномерным. Мне было либо слишком жарко, либо слишком холодно, но странно, я не
мог сказать определенно, как именно. Было нарастающее чувство психосоматического
давления, но точное его место я был не в силах определить.

Затем был удар.

«Дионисийский» было первым прилагательным, которое пришло мне в голову — и оно

передало волну теплой, почти пьяной энергии, которая начала течь через меня. За
завязанными глазами возникал взрыв изображений и обрывки диалога. Искаженным, почти
многоличностным способом я почувствовал, что стал другим человеком, кем-то, кто был
воином и поэтом в другое время. В одно мгновение я ощущал себя этим другим человеком,
в другое наблюдал за ним со стороны; временами мой разум боролся с «моим» внутренним
монологом, а иногда — с обрывками разговора, в котором, казалось, присутствовали чужие
голоса.

Мало что я мог вспомнить потом.

Был один очень четкий эпизод, когда какой-то голос за кадром говорил о том, что
единственной подлинной жизнью была жизнь в свете смерти. И затем без видимой связи
была серия резко сфокусированных изображений: мыс, деревья, бухта. «Почему это
Ирландия?» — подумал я с удивлением. Состязаясь друг с другом, изображения появлялись
всё быстрее и быстрее, перекрывая и сменяя друг друга. Комната с низким потолком, плохо
освещенная… темная деревянная стойка… Елизаветинская таверна, не так ли? Кое-что о
прекрасной женщине, о замке или доме предков, о войне и о присутствии смерти… Это
было так, как я всегда представлял себе в осознанных сновидениях...

Сколько времени прошло, не могу сказать. Во всяком случае, In C играл задолго до того,
как я снял наушники и повязку с глаз и осмотрел маленькую спальню. Желтый был глубже
и богаче, чем раньше, но не таким диким. Я чувствовал себя хорошо. Я вошел в гостиную,
поставил Моцарта на CD-плеере и побежал в ванную.

С энтузиазмом я добавил в воду так много пены, что возникли изумрудные горстки
пузырей. Там, где струилась вода, в воздухе вспыхивали звезды, похожие на искры из
волшебной палочки в мультфильме Диснея. Они были настолько абсурдными, что я с
радостью хлопнул в ладоши, как ребенок, и громко рассмеялся.

Я счастливо резвился в мыльной пене, когда без предупреждения прошел через полную
эмоциональную трансформацию. Я вспомнил мою подругу Анну, которой только что
поставили диагноз рак, и обнаружил, что по моим щекам катятся слезы. Анна была одним
из моих самых старых друзей в Лондоне, мы вместе вернулись в Индию в 70-х годах. Когда
я пошел к ней в больницу, она сказала, что рак неоперабелен, но она смирилась с этим. В
глубине души ее шок был достаточно сильным, чтобы заставить ее медитировать с
настоящей страстью — и она верила, что это была именно она.

Я не мог плакать из-за нее раньше. По правде говоря, мне всегда было трудно плакать, и
я был поражен той легкостью, с которой я мог делать это сейчас.

34
 Это, казалось, вернуло меня к нормальному восприятию, и, когда вода в ванне начала
остывать, я решил, что уже имею право одеться и выйти на прогулку, которую обещал себе.
Легко сказать! Я поймал себя на том, что хожу по кругу, пытаясь приготовить чашку чаю…
выключил всё… нашел ключи и деньги… Только в этот момент я не мог вспомнить, налил
ли я чай или просто подумал, что налил, и мне пришлось ходить вокруг в поисках этой
чашки, только чтобы потерять ключи.

Я смеялся над собой, когда во второй раз — и так же без предупреждения — ЛСД обвел
меня вокруг пальца. Внезапно я почувствовал себя зажатым в прожекторе. Это было то, что
я делал день за днем, ходил по этим небольшим комнатам. Мне казалось, что потолок сняли
с квартиры и я смотрю вниз, наблюдая, как крыса суетится вокруг своего лабиринта.

Впервые я полностью осознал, что имел в виду мой друг в Париже, когда сказал: «Я вижу
ужасные вещи о себе». Затем была вспышка озарения.

ЛСД пробуждает вашу совесть.

Но как только я закрыл за собой дверь квартиры, меня охватила волна счастья. За окном
был весенний полдень, светило солнце, и я отправился на одну из моих любимых прогулок
через Хит к пруду Вэйл-оф-Хелс, вокруг деревни Вэйл-оф-Хелс, затем вверх по крутой
тропе к вершине холма, мимо пруда Уайтстоун, а затем снова вниз по холму через глухие
улицы деревни Хэмпстед.

Ничто не могло находиться дальше от яркого гурджиевского света, в котором я видел

свою повседневную жизнь в квартире. Цветение… светящаяся старая кирпичная кладка…
таинственные ворота. Весенние цветы повсюду. Я ожидал, что прохожие остановятся,
разведут руками и ворвутся в «Звуки музыки».

Так должно было быть, когда мы были молоды и мир был на грани революции и
Ренессанса. Всё вернулось в большой теплой спешке. О чем еще на земле я беспокоился?
Как я мог забыть, как ЛСД превращает горизонт в нечто сказочное? Всегда впереди,
очарованный и манящий, и всегда выглядя так, будто этот следующий момент был
действительно им и вы находитесь на грани того, чтобы полностью войти в другое царство.

10

Первая группа трипов

Я ВПАЛ В БЕЗУМИЕ и чувствовал себя там как рыба в воде. Я не мог вспомнить, когда
в последний раз так приятно проводил день. Это измерение магии, неизвестного было
именно тем, чего не хватало в моей жизни, и я имел в виду не просто смешные или милые
35
моменты. С самого начала я испытывал постоянный внутренний конфликт. Мне нужно
было «растянуть» сверток как можно дольше.

Мне пришло в голову повторить еще разок в выходные... но потом я подумал: «Нет, я
тороплю события». А после выходных я подумал: «Я не вижу причин, чтобы этого не
делать». Доза в 100 микрограммов казалась вполне подходящей, поэтому я достал свой
сверток и аккуратно вырезал еще один квадрат.

Я снова уединился в спальне, и снова для меня наступил замечательный день, который я
провел почти так же: самую напряженную часть трипа — с завязанными глазами и
наушниками, затем ванна, потом прогулка по Хэлсу.

С самого начала мой трип стремился превратиться в ритуал. Я начал принимать по 100
микрограммов каждые вторые или чаще каждые третьи выходные. К моему удивлению,
повязка на глаза и наушники работали блестяще. Повязка на глазах позволила мне
полностью отпустить мир и других людей, в то время как музыка была как нить Ариадны.
Я мог проследить всё, что бы ни случилось. Если что-то становилось угрожающим, я просто
возвращался назад, сосредоточившись на музыке. Вместо того чтобы чувствовать себя во
власти разума, я чувствовал себя более открытым и расслабленным, чем когда-либо в
юности.

Изменение, которое давала повязка на глаза, состояло в том, чтобы заставить меня
больше осознавать свои эмоции. Трип продолжался, мои эмоции становились больше и
четче, как в увеличительном стекле. Но в то же время мне было бы трудно выразить
словами то, что я чувствовал так сильно. Что-то невероятно мучительное пыталось
проникнуть в мое сознание, но я все еще не мог понять, что это было. Я продолжал изгибать
позвоночник, пытаясь ослабить напряжение, которое чувствовал в нижней части спины.

Когда это пришло, этот порыв был похож на прорыв плотины. Психологически на меня
накатила волна коллективного и символического материала. Помню, как в один из
моментов, которые я обнаружил после потока видений, голосов и эмоций, я думал, что ЛСД
был Божьим даром юнгианцам. Они следовали друг за другом так быстро, что я с трудом
мог угнаться за ними, ослепленный виртуозностью… психоделического языка, или так я
это назвал.

Темпы их появления были безумными. Сцены увеличивались, уменьшались и резко

сменяли друг друга. Голоса за кадром и обрывки диалога приходили и уходили. Большая
часть материала была реалистичной, но иногда сцены переходили в мультфильмы. Иногда
слова печатались, были даже, насколько я помню, случайные диаграммы. Технически если
видения и воскрешали что-то в памяти, то это были трейлеры к фильмам или рекламные
ролики. Существовал такой же почти кубистский отказ от какой-либо одной точки зрения.
Интересно, не здесь ли медиа черпали свою гипнотическую силу, наткнувшись, а затем
систематически эксплуатируя язык бессознательного?

Ко второму или третьему трипу конкретные темы начали выделяться и развиваться — и

последовательный подход приобрел самоочевидный смысл. Я отметил отрывок из
«Царства человеческой бессознательности», где Гроф обсуждает это развитие в каждом

36
сеансе:

«Вместо того чтобы быть несвязанным и случайным, экспериментальный контент,

казалось, представлял собой последовательное развертывание всё более и более глубоких
уровней бессознательного. Довольно часто идентичные или очень похожие группы
видений, эмоций и физических симптомов происходили в нескольких последовательных
сеансах приема ЛСД. У пациентов часто возникало ощущение, что они снова и снова
возвращаются в определенную область опыта и каждый раз могут углубиться в нее. После
нескольких сеансов такие кластеры могли бы объединиться в сложное переживание
травматических воспоминаний. Когда эти воспоминания восстанавливались и
интегрировались, ранее повторяющиеся явления никогда не появлялись на последующих
сеансах и заменялись другими».

Мать и дитя были, вероятно, моим первым ясным «кластером видений, эмоций и
физических симптомов». Как и с воином/поэтом в моем первом трипе, этот архетип был
чем-то, что я воспринимал с разных точек зрения — иногда изнутри, иногда снаружи.
Иногда я видел ребенка глазами матери, иногда мать глазами ребенка. Возникали
запутанные эпизоды, когда казалось, что я сам стал женщиной и рожал ребенка. И несмотря
на мое опьянение, я удивленно смутился и попытался сделать вид, что этого не происходит.

Во время одного из моих первых сеансов я переключил музыку на Walkman с In C на

Третью симфонию Генрика Горецки 1975 года — Симфонию скорбных песен (Symphony
of Sorrowful Songs) с тремя песнями, в которых разные женщины оплакивают смерть.
Именно эта симфония привлекала своим побуждением из подсознания, поскольку
отражала и усиливала то, что я чувствовал всё больше и больше... своего рода страстное
горе. Затем каждый раз, когда трип начинал выравниваться, я снимал маску и наушники и
наполнял ванну водой.

Там я купался в пене, пока коллективное бессознательное или что-то еще продолжало
пульсировать, хотя теперь более равномерно, по моим венам. Потеря эго просочилась в
меня без моего ведома. Несколько раз, наполовину погрузившись в пену, сверкающую как
рождественская елка, я понял, что совсем забыл, кто я. Однажды мне пришлось взять
стакан воды на кухне и бродить мокрым по гостиной. Взглянув на длинный сосновый стол
с компьютером, несколькими книгами, окно с ящиком, полным летних цветов, я на миг
задумался, кто там живет, но только чтобы залезть обратно в ванну и своевременно забыть
об этом.

Какая парадоксальная космическая кислота! Едва ли когда-либо я чувствовал себя так

остро, но в то же время я понятия не имел, кто я такой! Никогда я не представлял личность
чем-то настолько поверхностным, чем-то, что можно так легко отделить, снять, не мешая
нормальному функционированию разума… Отделить, фактически даже не заметив, что оно
ушло!

К концу дня действие препарата начало ослабевать, и я пошел прогуляться по Хелсу.

Я направился к Вэйл-оф-Хелс. Это моя любимая часть Хелса благодаря ее дикости,

неопрятным грядам ежевики и ивы. Я бродил по лесу или тихо сидел на берегу пруда,

37
наблюдая за кряквами и камышами.

Уже во время тех первых сеансов я заметил, что каждый трип разделен на две половины:
первая стремится к постоянному внутреннему конфликту, а вторая больше связана с
интеграцией того, что вы испытали. А степень, в которой вам удалось всё усвоить, была
или лишь показалось мне степенью, в которой мир стал таким прекрасным.

И по большому счету, это было всё. К моменту возврата домой из Хелса я уже уставал,
причем не столько физически, сколько эмоционально. Я обычно тихо проводил вечер дома,
и вместо того чтобы пройти через то, что я запомнил как время полувыведения ЛСД,
принимал легкое снотворное и рано ложился спать.

Однако существовала одна последняя и, насколько мне было известно, важная часть
сеанса. Первым делом на следующее утро я записал всё, что мог вспомнить о предыдущем
дне. Я делал это неукоснительно в странной тетради в твердом переплете.

Когда я перечитываю эти ранние записи сегодня, мне кажется, что в них преобладают
две конкретные темы: во-первых, Юнг и его концепция коллективного бессознательного и,
во-вторых, предположения о том, что коллективное бессознательное может быть нанесено
на карту в правом полушарии мозга, через призму теории раздвоенного или расщепленного
мозга.

Из того что я мог вспомнить из популярной психологии 70-х годов, суть теории
раздвоенного мозга заключалась в том, что два полушария предназначены для разных
целей и играют разную роль в нашей повседневной жизни. Физически левая доля мозга
контролирует правую сторону тела, в то время как правая доля контролирует левую
сторону. С точки зрения познания левое полушарие — это место языка и разума — анализа,
линейного времени и счета, в то время как правое — место чего-то более сложного для
определения, способности обрабатывать большие объемы данных с большой скоростью,
чтобы воспринимать интуитивно и выражать понимание через призму символа и мифа.
Давайте рассмотрим это через упрощенную схему:

ЛЕВОЕ ПОЛУШАРИЕ ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ

Слово Обозначение

Мысли Эмоции

Логика Интуиция

38
 Анализ Синтез

Время Одновременность

Технология Искусство

История Миф

На протяжении многих веков западное индустриальное общество переоценивало важность

левого полушария, называя его главным полушарием, систематически унижая правое и
называя его малым полушарием. Идея, которую я использовал в своем дневнике,
заключалась в том, что ЛСД привел к революционному изменению этого доминирования
полушария.

Можно ли точнее описать «редукционный клапан мозга и нервной системы» Олдоса

Хаксли как нечто, специально предназначенное для ограничения вклада правого
полушария мозга? Редукционный клапан, который, будучи «обойденным» мескалином,
ЛСД или другими психоделиками, больше не может препятствовать затоплению левого
полушария мозга совершенно другим способом, отличным от воспринимаемого правым, и
позволяет увидеть возможность того, что два полушария могут однажды
гармонизироваться, принося гораздо более богатое, буквально стереоскопическое видение
жизни в мир?

Как теория это не казалось особенно неправдоподобным.

Исторически исследования с раздвоенным мозгом действительно стали сценой для

последней отчаянной попытки контркультуры 60–70-х годов нарисовать профиль именно
того, что подавляло индустриальное общество. Хаксли наивно полагает, что то, что
выходит из редукционного клапана, — это «жалкая струйка сознания, которая поможет нам
остаться в живых на поверхности этой планеты». То, что выходит, является типом
сознания, которого требуют промышленность, наемный труд и классовое общество.
Возможно, это не помогает нам выживать вообще и, несомненно, блокирует пятьдесят или
более процентов нашей природы в бессознательном состоянии, во сне и мечтах.

11

Сеанс шестой

Удвоение дозы

В ПЕРВЫХ ТРИПАХ Я ЧУВСТВОВАЛ, что беспокойство о старении и смерти

исчезает. Впервые за многие годы я нашел то, что поразило мое воображение. «Кислота —
потрясающее хобби», — пошутил я с друзьями, которых, казалось, не особенно позабавила
моя шутка. На самом деле, когда я пытался рассказать им, что делаю, им быстро
39
становилось не по себе.
Старые друзья (те, кто гордился тем, что отправлялся в трипы в молодости) смотрели
на меня с таким недоверием, что это могло бы показаться смешным. Если бы не понимание
того, что с таким же недоверием они, скорее всего, относились к собственной полной
экспериментов молодости.
Я начал подозревать, что плохие или, по крайней мере, изнурительные трипы были
гораздо более распространенными, чем кто-либо в 60−70-х мог признаться. Само по себе
это не было проблемой. Но стало ею из-за настойчивости со стороны Тима Лири и
подпольной прессы, относительно того что почти все совершали приятные «мистические»
трипы. И те, кто их не совершал, считали, что с ними что-то не так. Предполагаю, что
именно какое-то угрюмое негодование по поводу такого искажения фактов, а не паника в
СМИ и есть источник демонизации ЛСД, которая продолжается до сегодняшнего дня.
Какими бы ни были причины, я оказался один, и это должно было стать препятствием.
В нескольких записях в журнале трипов я жаловался, что всё происходит так быстро,
что я многое упускаю, а потому мне нужен был близкий друг, который разделил бы мой
энтузиазм и с которым я мог поменяться местами. В идеале кто-то, кто стал бы мне как
«няня», мог выполнить любой план, о котором мы договорились. Например, с помощью
магнитофона и вообще контролировать весь трип. Я понял, что это обретет еще большую
важность, когда дело дойдет до экспериментов с более высокими дозами, чем я решительно
был настроен заняться.
Полный негатив со стороны друзей исключил любую возможность сотрудничества, и я
оказался втянутым в курс, влекущий за собой полное одиночество. Так что, возможно, было
нечто большее, чем просто бравада. Возможно, вспышка гнева, когда я подумал: к черту
всё, я собираюсь удвоить дозу!
Слава богу, что никто из моих друзей не видел меня, когда я принял первую дозу в 200
микрограммов, поскольку их опасения полностью подтвердились бы.
По каким-то стандартам такое напряжение было тревожным. Ноги не просто
вибрировали — они бились в кровати с такой яростью, что я снял повязку с глаз, чтобы с
сомнением оглядеться. Потом начали стучать зубы, а затем затряслось всё тело, но, как ни
странно, ни одно из этих явлений не заменило чувство оцепенения, которое становилось
всё более и более гнетущим. Неоднократно я пытался потянуться, как будто были мышцы,
которые я мог расслабить, приложив основную силу.
Несколько раз я снимал наушники и повязку с глаз, слонялся по квартире и стонал. Я
знал, что всё продумал, но это было неважно: грань между воображением и реальностью
казалась слишком тонкой.
Квартира выглядела неправильно. Обычно мне она нравилась, но теперь и квартира, и
ее содержимое выглядели зловеще мрачными. Оглядываясь вокруг, я думал: боже, что за
свалка, как я дожил до такого? И это звучало не без определенного юмора, так как я быстро
терял представление о том, куда пришел. Заглянув в окно гостиной, я не смог распознать
здания на другой стороне лужайки. Сам газон казался выгоревшим и засушливым, что
заставило меня поверить, что я нахожусь в Калифорнии, возможно в пригороде Лос-
Анджелеса.

40
 Когда я отвернулся от окна, мой разум начал перевозбуждаться. Всё стало происходить
очень быстро и становилось размытым. Я не знаю, как долго это продолжалось, минуту или
около того, когда столь же внезапно снова всё начало замедляться, как фильм, который
включили на ускоренной перемотке назад. Всё резко вернулось к нормальному состоянию.
«Уф! Что это было?» — подумал я. Разум стал необыкновенно ясным. Я больше не
испытывал никакого восторга и вернулся в спальню, лег на кровать, покорно вставил назад
наушники и натянул маску для сна… Но как только я нажал кнопку «Play» на Walkman, всё
снова стало безумным, и на этот раз это было серьезно.
Если в наушниках и звучала музыка, то я ее никогда не слышал. Вместо этого, мой
разум был наполнен чем-то, что я не знаю, как описать, кроме как если сказать, что это был
огромный прорыв во всём, что я ранее считал «психоделическим языком». Технически это
был тот же скоростной трейлер или рекламный ролик, о котором я уже говорил, хотя теперь
голос за кадром стал намного убедительнее. Это было что-то похожее на образовательную
программу. К моему удивлению, я обнаружил, что мне читают лекции. Фантастичным было
то, каким образом информация сообщалась. Ибо меня учили как бы изнутри: как будто я
что-то искал в энциклопедии, но, вместо прочтения статьи, в действительности испытывал
написанное. Текст был исполнен экзистенциальных состояний.
Я был так поражен, что мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что
лекция (или что бы это ни было) была посвящена теме дзен-буддизма. Параллели между
дзен и ЛСД как бы были приведены маркированным списком:
• то же самое сосредоточение на настоящем моменте,
• та же страсть к красоте,
• то же духовное насилие.
Ошеломленный происходящим, я возмутился. Что это за безумие, которое забралось в
мою голову, как будто я был радио? Возможно, мне не следовало быть дерзким, потому что
тон, который первоначально был доброжелательным, очень похожим на рассеянную
шутливость разговоров по радио, начал сбавляться и даже звучать слегка угрожающе.
Наконец лекция привела к утверждению, что для дзен всё взаимосвязано: сердце
мистицизма — это знание того, что часть может содержать целое.
Теперь прежняя шутливость исчезла бесследно, и рассказ стал быстрым, тихим и
исключительно визуальным. В кульминации появилась короткая серия изображений,
спроецированных на ярко-белый фон, слегка мерцающих и поцарапанных, как пустой экран
для показа фильма.
Первым появился слабый контур прекрасных губ, бледно-серых на белом, готовых
сказать последнее слово...
Далее возникла очень красивая рука, готовая сделать один жест…
Наконец, я увидел контур листа, падение которого могло бы выразить абсолютно всё...
Маленькая желтая спальня стала зловеще тихой.
В одной параноидальной вспышке я увидел, куда всё это шло, и моя кожа покрылась
мурашками. Каждое изображение должно было проявиться в этой части, но я чувствовал

41
каждой клеточкой своего тела, что, если бы целое проявилось здесь и сейчас, спальня и я
были бы уничтожены мгновенно. Я не мог дышать и впервые воссоединился со всем своим
существом, с болезненным ужасом той ночи в Танжере.
Я снова застыл за доли секунды до того, как вселенная растворилась — до того, как
меня проглотили и втянули в отвратительный корчащийся стопор. Откуда-то я услышал
фразу «космическое заглатывание».
Это не могло продолжаться дольше нескольких секунд, и я вскочил на ноги, отбросив
маску и наушники в сторону. Я забрел в ванную, включил кран с холодной водой и
несколько раз брызнул на лицо. Затем я вошел в гостиную и, как и в ту ночь в Танжере,
начал ходить взад-вперед. И, как и на протяжении всех этих лет, стало восстанавливаться
сомнительное оправдание нормальных отношений субъекта с объектом.
Через несколько минут я вспомнил, что у меня где-то было немного марихуаны. Мне
удалось найти ее и выразить это сомнительное оправдание в один косячок. Я нерешительно
остановился, так как подумал, что дым может ухудшить ситуацию… Но нет. Чем бы это
чувство ни было, оно ушло. Постепенно дым успокоил меня.
На следующее утро я сидел, безучастно глядя на журнал трипов. Что произошло на
земле? Было ли это «трансперсональным царством» Грофа? Если да, то говорить о нем как
о «многослойном и многомерном» было бы слишком мягко. Как такая смесь разнообразных
элементов — поразительно изощренного общения, шутовства и ужасного холода —
сочеталась?
Меня охватил страх.
Так что ничего не изменилось. ЛСД всё еще мог напугать меня так, как ничто другое, с
элементами сверхъестественного, метафизического проклятия, которым ничто не могло
управлять и для сокращения которого прошедшая жизнь не сделала ничего. В основе ЛСД
было то, что напугало меня до смерти... Но что это было?
Смущенный и расстроенный, я вернулся к Олдосу Хаксли и перечитал «Границы
сознания», обнаружив, к моему большому удивлению, что Хаксли пережил нечто похожее.
Я забыл ключевой отрывок его эссе. Его трип, насколько я помню, не достиг своего
пика в гостиной, бытие которой таким чудесным образом открылось ему. Не в его
восприятии его книг, его вазы с цветами, его мебели — нет! Кульминация наступила сразу
после этого. Хаксли вышел из гостиной в сад, ослепительно сияющий под солнцем Лос-
Анджелеса, и был застигнут врасплох взрывом ужасающе красивого цвета, в который
превратилось садовое кресло.
«Столкнувшись со стулом, который выглядел, как Судный день или, если быть более
точным, для Судного дня, который, после долгого времени и со значительными
трудностями я признал стулом, — я сразу оказался на грани паники. Я вдруг
почувствовал, что это зашло слишком далеко. Слишком далеко, даже несмотря на то,
что переход был в более красочную, более глубокую значимость. Страх, если
анализировать его в ретроспективе, был страхом быть ошеломленным, страхом распада
под давлением реальности, более сильным, чем разум, привыкший жить большую часть
времени в уютном мире символов. И этот страх невозможно было вынести».
Великолепное описание того, что это было. И хотя я мог распознать большую часть
42
собственных ощущений, отраженных там, я чувствовал, что чего-то не хватает. Хаксли
предположил, что такие видения были чистилищными. «Литература религиозного опыта,
— писал он, — изобилует ссылками на боль и ужас, которые одолевают тех, кто слишком
внезапно столкнулся лицом к лицу с проявлением Mysterium tremendum».
Я не был уверен в этом. Очевидно, что любое преждевременное откровение Бога или
обнаженное Бытие — называйте, как хотите — вызовет самый примитивный религиозный
или онтологический страх... Но это всё еще не полностью объясняет мою собственную
реакцию. Что было действительно ужасно, так это чувство, что я знал об этом ужасе
больше, чем мог вспомнить. Где-то я чувствовал это раньше. В глубине души мне это было
знакомо.

12

ОПМ-2

ХОТЯ «ГРАНИЦЫ СОЗНАНИЯ» подтвердили мой опыт, они не смогли объяснить его. Где,
например, находилась безрассудная лекция о дзен-буддизме? Я взял свой экземпляр
«Царства человеческой бессознательности» и сел, чтобы перечитать главу, посвященную
«перинатальному» царству Грофа, в которой закодированы травмы, перенесенные
физическим телом, в частности травмы при рождении. И почти сразу я наткнулся на
выражение «космическое поглощение». «Так вот откуда это пришло!» — подумал я и
продолжил читать всё внимательнее.
Я не осознавал, в какой степени рассказы о религиозном опыте, вызванном ЛСД, отвлекли
внимание от сообщений о совершенно разных эффектах, которые наркотик также мог
оказать. Например, эпизоды физической боли и явного произвольного ужаса.
Их нельзя отбросить в сторону как нечеткую установку и обстановку или лишь характерные
для невротиков. Ранее я упоминал независимый исследовательский проект Оскара
Джанигера, психиатра из Лос-Анджелеса, который первым исследовал влияние ЛСД на

43
нормальных, хорошо приспособленных людей. Установка и обстановка Джанигера были
безупречны. Сначала добровольцев проверяли на наличие признаков нестабильности, затем
им давали их трип (как правило, умеренную дозу в диапазоне 100–150 микрограммов) в
непринужденной, неконфронтационной обстановке, с профессиональной помощью «под
рукой», если она понадобится, ведь количество жалоб на физическую боль или другие
причудливые телесные ощущения было, на удивление, высоким.
«Я чувствую себя парализованным…», «я чувствую удушье…», «я с трудом могу
дышать…», «мое тело избивают, сжимают, завязывают или скручивают…», «я думал, что
меня душат…», «я в агонии…» — это всё цитаты субъектов Джанигера, и их гораздо
больше. Не менее поразительным было то, что, вероятно, можно было бы назвать
космическими приступами паники. «Казалось, что всё развалилось на части…», «не за что
было держаться», «у меня было чувство падения в какое-то бездонное ужасающее место...»,
«я боялся быть полностью и навсегда уничтоженным...», «я никогда не чувствовал такого
полного и абсолютного состояния беспомощности…», «я был в ужасе, только это был ужас
вне ужаса…».
Подобные реакции ни в коем случае не были единичными, но Лири и подпольная пресса,
одержимые пропагандой ЛСД, преуменьшали, если не игнорировали само их
существование. Это было не только интеллектуально нечестно, они были ослеплены
передовыми исследованиями того времени… Станислав Гроф, который до сих пор работает
в Праге, стал свидетелем гораздо более тревожных физических симптомов, чем любой из
испытуемых Джанигера: у пациентов, которые, казалось, задыхались, менялся цвет кожи,
возникали мышечные спазмы, нарушение сердечной деятельности и бурная рвота. Гроф
основывал большую часть своего понимания на наблюдениях за такими явлениями.
Он предположил, что такие субъекты вновь переживали аспекты трудных родов. Но с этим
можно было бы поспорить. Сам Фрейд обратил внимание на сходство между симптомами
острых приступов тревоги и субъективным опытом рождения. Один из его самых
многообещающих учеников, Отто Ранк, разорвал отношения с мастером, потому что
настаивал на том, что то, что он назвал «врожденной травмой», сыграло гораздо более
значительную роль в развитии личности, чем эдипов комплекс Фрейда.
На протяжении всей истории психоанализа были единичные случаи, когда пациенты, по-
видимому, вновь переживали свое рождение — ЛСД открыл им врата. А Гроф в результате
своих клинических наблюдений усилил концепцию Ранка и предположил, что существует
четыре основные и четко дифференцированные категории предродового опыта (опыта до
рождения). Он их описывает следующим образом:
Космическое единство
«Самые глубокие доступные нам слои памяти — это слои простого счастья. Отражая
первоначальный симбиоз с матерью и вселенной, они подтверждают всё, что массовое
воображение всегда приписывало жизни в утробе матери. Когда-то всё было таким
идеальным, каким оно было. При переживании заново под ЛСД оно выражалось в моментах
ощущения неотъемлемой части целого: превосходство пространства и времени и участие в
священном. Это нирвана буддизма или христианский «Мир Божий, который превосходит
всё понимание».

44
«Космическое поглощение» и «безвыходная» ситуация
Второй основной слой воспоминаний, которые соответствуют первой клинической стадии
родов, полностью расходится с первым. Вместо того чтобы быть безмятежными и
счастливыми, это воспоминания о страхе и боли. Есть две группы таких воспоминаний.
Первая — паника, затем ужас, первые маточные сокращения и ощущения ребенком угрозы
жизни из неизвестного источника. Это Гроф называет страхом «космического
поглощения». Вторая — физические пытки, так как сокращения увеличиваются, что
приводит к огромному давлению, в то время как шейка матки по-прежнему отказывается
расширяться. Это «безвыходная» ситуация.
Борьба смерти и возрождения
Третья великая матрица, соответствующая второй клинической стадии родов, состоит из
воспоминаний о родовом канале. Хотя шейка матки всё еще подвержена боли при схватках,
она открыта, и ребенок отчаянно борется за жизнь. С ЛСД это отражается как любое
ощущение или видение борьбы за выживание, требующее героических усилий. Сражения,
штормы, стихийные бедствия, титанический или апокалиптический конфликт — всё это
типично. (Когда я впервые прочитал отчет Грофа о третьей матрице, то вспомнил, что
думал: если он был прав, это подпитывало бы сюжет практически каждого голливудского
фильма.)
Роды
Последними слоями наших самых примитивных воспоминаний, соответствующими
третьей клинической стадии родов, являются само рождение, разлучение с матерью и
успешное достижение самостоятельной жизни. Это матрица духовного возрождения,
архетип, пронизывающий все блаженные трипы, которыми изобилует история ЛСД. Как
особо характерное Гроф отмечает следующее:
«Сильнейшая релаксация, расширение пространства, видения гигантских залов; сияющий
свет и цвета (небесно-голубой, золотой, радуга, перья павлина); чувства перерождения и
искупления; оценка простого образа жизни; усиление сенсорного восприятия; братские
чувства; склонности к гуманности и благотворительности».
В то время я не знал, что с этим делать, и всё, что я сейчас делаю, — это краткий обзор
прочитанного. Ибо действительно важный фрагмент следовал дальше. Гроф предположил,
что эти первичные переживания, наш самый первый вкус разумной жизни в мире, имели
интенсивность, с которой ничто в последующей жизни не могло сравниться. Как таковые
они образовывали экзистенциальные ядра, вокруг которых весь последующий опыт имел
тенденцию собираться и классифицироваться.
На самом деле (или я просто был поражен) он предлагал новый набор архетипов, хотя,
возможно, из-за преобладающих юнгианских ассоциаций не хотел использовать этот
термин. Вместо этого, он назвал их «основными перинатальными матрицами», сокращенно
(к счастью, я помню, подумал в то время) — ОПМ. Таким образом, мистические
переживания, переживания космического единства, назывались ОПМ-1; классические бэд-
трип — ОПМ-2; опыт героических усилий в опасных для жизни обстоятельствах — ОПМ-
3; в то время как опыт духовного возрождения — ОПМ-4.

45
В своем опыте практической ЛСД-психотерапии Гроф отметил, что, если воспоминания
человека об удовольствии или боли прослеживались через его жизнь, они придали бы более
четкие черты своего происхождения в перинатальном царстве. Сознательное
переосмысление самых основных воспоминаний может помочь вылечить физические и
психические проблемы так же, как и воспоминание о критических послеродовых травмах.
Однако полное переживание основного опыта, подчеркивал Гроф, не всегда необходимо.
Матрицы могут стать сознательными в различных символических или даже философских
формах и успешно интегрироваться только на этом уровне.
Наконец, в его наблюдении ОПМ-2 был первым материалом из глубокого
бессознательного, который активируется ЛСД. Как правило, матрицы проявлялись в таком
порядке: ОПМ-2, затем ОПМ-3, затем ОПМ-4 и последняя — ОПМ-1, царство
недвойственного восприятия.
Как я уже сказал, я не знал, что с этим делать, и было странно, что мой следующий трип,
сеанс на 200 микрограммов, свидетельствовал именно о таком прогрессивном
развертывании ОПМ — 2, 3 и 4...
Я лежал с завязанными глазами, в наушниках и слушал Gorecki Third, когда начался трип.
Я слушал запись из Краковской филармонии с Софией Киланович. В лучшем случае, это
дает мрачную интерпретацию первого акта, усиленную ЛСД. К тому времени когда София
начала петь первую из трех песен, наркотик уже вызывал тоталитарный кошмар XX века.
Тьма нависла над Европой, вездесущим задумчивым злом, и я был потрясен отчаянием
сотен тысяч людей. Я не двигаясь лежал на кровати, наблюдая за серией подвижных кадров,
которые начали появляться за завязанными глазами: военные эшелоны… грязный дым из
труб на фоне темного неба… колючая проволока… часовые... башни... лагеря смерти...
К концу первого акта кислота уже собиралась поторопиться. Запись была с концерта в
Краковской филармонии. В паузе между первым и вторым актом я мог слышать, как люди
кашляют и передвигаются, и мне казалось, что я сам находился в концертном зале. Затем
наступила тишина, появилась внезапная внимательность. Все аплодировали Софии.
Вторая песня — это молитва, выцарапанная на стене гестапо восемнадцатилетней девочкой,
ожидающей, что ее выведут и застрелят.
Нет, мама, не плачь,
Самая целомудренная Царица Небесная
Всегда защитит меня.
Изображения становились всё плотнее и быстрее... Сапоги... Марширующие солдаты…
Гетто… Высокие стены с катушками из колючей проволоки переросли вверх... Стая
бездомных детей в лохмотьях… Изображения имитировали мерцающую черно-белую
кинохронику: поцарапанная и грубо склеенная пленка со старыми военными кадрами.
Снимки луж, потрескавшиеся плакаты, почерневшие мосты. Было холодно, ужасно
холодно, я чувствовал, знал, что...
Снова сцена растворилась, на этот раз в обширной, плохо освещенной тюрьме с
коридорами, идущими во всех направлениях. Я мог слышать лязг дверей камер, видеть
46
(размыто, как будто глядя вверх из-под воды) чудовищных охранников, бродящих вверх-
вниз по мосткам. Я слышал, как они кричали друг другу. Я лежал в одной из камер,
скрутившись на полу. Меня пытали, у меня были выбиты зубы, я ждал, чтобы меня
застрелили.
И всё же, слушая Софию Киланович, я чувствовал, что меня захватывает сила и красота ее
голоса. Сквозь весь этот ужас начала сиять безумная слава. Речь шла уже не о боли и
деградации, а об искуплении. О триумфе. (С точки зрения модели Грофа, по-видимому,
именно здесь ОПМ-2 уступает место ОПМ-3.) Меня посетило видение. Я видел толпы
поющих вместе людей в белом. Они работали над созданием какого-то нового
универсального религиозного ритуала.
Лежа на кровати в современном NW3 (это район Лондона), я отчаянно пытался сочинить
кантату. Я мог бы попробовать топот марширующих сапог, подумал я взволнованно;
хлопающие металлические двери, крики и плач. Я был переполнен энергией. Я вспомнил
концерт Клауса Шульце в Королевском фестивальном зале, куда я ходил, — к концу
Шульце топал по полу, подпрыгивая на стуле и стуча по клавишам синтезатора сжатыми
кулаками. Вот как я себя чувствовал.
Gorecki Third вызывал в воображении видения будущего: совершенно иная концепция
технологии, предназначенная для обработки боли и превращения ее в чудо.
Предназначенная для… преображения. В этом вся цель искусства — превратить личное в
коллективное, потому что только на коллективном уровне можно искупить
индивидуальную боль!
Когда симфония приближалась к концу, этот трип, как и предыдущий, попытался обобщить
свое послание простейшими символами — практически в карикатуре.
Снова последовала серия изображений, каждое из которых медленно растворялось в
следующем, только на этот раз изображения были грубыми черно-белыми рисунками.
Каждый из них изображал последовательные этапы прорастания семян травы и
продвижения из глубокого подземелья. И с идеальной синхронностью последнее
изображение — единственная травинка, пробивающаяся сквозь бетон на солнечный свет,
— совпало с последними нотами симфонии.
Спустя некоторое время я снял повязку и наушники и встал с кровати. Выйдя в коридор, к
своему изумлению, я увидел, что вся квартира была залита светом — призрачными,
потусторонними пастелями, прелесть которых захватила мое дыхание. Видение длилось
четыре или пять секунд, а затем растаяло. Прошли месяцы, прежде чем я соединил это с
тезисом Грофа о том, что ОПМ-4, психоделический архетип духовного возрождения, часто
сопровождается радужными спектрами цвета.

47
13
Сеанс 8
Виндл-Эй
В ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ МОИХ ТРИПОВ продолжали всплывать яркие воспоминания
детства, о которых я упоминал ранее. Похоже, мой разум захватил автобиографический
подтекст: всё больше людей, мест и событий из прошлого появлялись снова и снова, и,
несмотря на большие пробелы, они начинали объединяться в единое целое.
Самое раннее мое воспоминание было о море, прорывающемся через колючую
проволоку… Мы с бабушкой стоим на пляже в Кросби. Мы бродим по оборонительным
сооружениям, возведенным для защиты от немецкого вторжения по морю. Это крупные
бетонные конструкции в форме звезд, как гигантские игрушечные домкраты,
предназначенные для затопления десантных судов. У бабушки спущен берет, а из
мундштука выглядывает Craven A. Одной рукой она приподнимает юбку, а другой машет
маленьким кружевным платочком кораблю далеко за горизонтом.
Возвращаясь домой, мы проезжаем через весь Кросби. Мерсисайд больше всего пострадал
от ливерпульского блица, всюду видны разрушения от бомбардировок: террасы с

48
площадками, на которых когда-то стояли дома; четыре квадрата цветных обоев когда-то
были комнатой, а зигзаг из голого кирпича — лестницей; ямы в щебне, ведущие к
затопленным подвалам и бомбоубежищам… Но всё это исчезло, когда мы покинули
Кросби. Далее мы следуем за «Мур Лейн» из города и сворачиваем на длинную дорогу на
Виндл-Эй.
Я описываю всё это, потому что личная история вот-вот вырвется наружу в моих трипах,
хоть я этого и не ожидал… Во время войны мой отец находился в Кашмире. Пока он
отсутствовал, мать влюбилась в американца, отправленного в Англию. Во время
семейных скандалов, которые последовали после возвращения отца в 1945 году, меня
оставляли на бабушку, и большую часть из первых десяти лет моей жизни я провел с ней.
С самого начала она была скорее переросшим другом детства, чем взрослым человеком.
Еще одно из моих самых ранних воспоминаний связано с тем, как она, сидя на своем
ночном горшке, рассказывала, как кто-то «разбогател» на том, что скупал горшки с
цветным изображением лица Гитлера на дне. Мы сидели перед электрическим камином в
ее спальне — она на горшке, а я одевался и слушал ее, широко раскрыв глаза. За окном
морской туман кружил вокруг Виндл-Эй.
Большая часть денег давно была потрачена. Садовнику Модсли чудом удалось остаться в
живых. Во время войны теннисный корт перекопали и, вместо него, посадили фруктовые
деревья. Проволочная сетка вольера для птиц разорвалась, и в шаланде, нарисованной на
маленьком пляже в лесу, была дыра. Однако то, чего нам, возможно, не хватало
материально, в достаточной мере компенсировалось бабушкиной манией величия.
Она управляла спортивным автомобилем Hillman 1930-х годов бордового цвета, который
когда-то, возможно, был очень модным, но сейчас разваливался на части. Дыра в капоте
увеличилась до таких размеров, что птица могла проникнуть внутрь и оказаться в
бардачке. Пока цыплята, вылупившиеся там, не окрылялись, нам приходилось ездить в
Кросби на автобусе. В другой раз, вернувшись из кинотеатра, бабушка обнаружила, что не
может открыть дверцу машины. Она позвала Модсли и заставила его топором разрубить
петли двери. После этого пришлось протянуть веревку через переднюю часть от дверной
ручки на моей стороне, чтобы удерживать дверь с ее стороны. По прибытии в пункт
назначения мне приходилось садиться назад на свое место, а бабушка наклонялась и
отцепляла веревку, которая проскальзывала по нашим коленям, а дверь падала на землю.
«Это миссис Би», — сказала она, когда прозвенел звонок и мы вошли в бакалейную лавку
Дакис (мистер Дакис был мэром Кросби), как будто думала, что этого достаточно для
того, чтобы я понял, где мы на самом деле. И действительно казалось, что этого вполне
достаточно.
Я должен был принять эти ранние уроки сюрреализма с глубоким пониманием.
Несомненно, они (эти уроки) внедрялись в мое сознание из-за чрезмерного количества
времени, которое мы проводили, делая эти фотографии. В любой полдень, слишком
жаркий для игр в саду или для долгой прогулки по полям, мы ездили в один из
многочисленных кинотеатров в Кросби. Мы сидели на непрерывной диете из мрачных
голливудских фильмов, любовь к которым, как и к комиксам, покидающая эти края армия
США оставила после себя. Я помню, как бабушка на мгновение отвела в сторону Craven A
в мундштуке Dunhill, наклонилась ко мне в темноте и заговорщически зашипела: «Какие
49
страшные женщины!».
Она настояла на том, чтобы в конце представления мы встали, так как звучал
Государственный гимн. Гимн играл на фоне клипа с королем, сидящим верхом на лошади
в военных регалиях, приветствовавшим бесконечные войска, марширующие мимо него.
Бабушка держала за спиной дымящийся Craven A, чтобы король не видел.
Сеанс, в котором моя личная история должна была вырваться наружу, начался так же, как
и другие. Хотя возможно, что было хуже. Я снова скрутился на кровати, давление росло, и
я думал, что вот-вот разорвусь. Никогда раньше я не видел кошмарных видений в своей
голове, но теперь передо мной возникали ползущие темные предметы, груды мокрых
рулонов… Злобные глаза метались туда-сюда, разыскивая меня. Щупальца ударили меня
по лицу, и голова инстинктивно дернулась в сторону… Поток водянистой крови, как в
фильмах ужасов, сочился через поле зрения за маской.
Затем всё просто лопнуло. Это было чудовищно убедительно. Запись в дневнике, которую
я сделал на следующее утро, начинается так:
«Чувство внутреннего давления, которое неуклонно росло на протяжении первой части
всех моих трипов, вчера наконец-то вырвалось наружу.
Внезапно я увидел то, что с самого начала подавлял, — самое ужасное чувство
бесполезности.
Всё, что я когда-либо пытался сделать, оборачивалось полным провалом. На уровне
подсознания меня съедала ненависть к самому себе...»
Я стоял посредине спальни как вкопанный.
Наконец я собрался, чтобы снова лечь, нащупал Gorecki Third в плеере и надел маску и
наушники. Почти сразу музыка позволила мне сосредоточиться, я тихо лежал пятнадцать
или двадцать минут и просто слушал. Затем, когда первый акт подошел к концу, возникло
нечто вроде внутренней коммуникации. Не совсем голос, но нечто совершенно
отличающееся от обычной мысли.
Вытащи старые фотографии!
Инстинктивно я знал, что это означало кучу фотографий и семейных альбомов, которые я
хранил за шкафом в спальне. Сжав плеер, я вытащил фотографии, бросил их на одеяло и
начал просматривать.
По случайности самые важные из них, казалось, были сверху. Сначала я нашел большую
фотографию моего отца в форме времен второй мировой войны — он выглядел нелепо
молодым. Видимо, воздух между нами начал темнеть, и я быстро отложил фотографию.
Затем шел увеличенный снимок моего брата Гилада на пляже в Корнуолле, на окраине
Лендс-Энда, где мы обычно проводили летние каникулы. После этого я нашел студийный
портрет мамы, которую я так хорошо помнил с детства. Она была такой же прекрасной,
какой я ее запомнил, но в то же время что-то было ужасно не так. Угол, под которым она
держала голову, делал ее вид необычайно спокойным. Она была похожа на змею,
готовящуюся укусить. В ее рту в форме бутона розы было что-то ядовитое. Ее глаза
безумно сверкали. Я задавался вопросом, почему я никогда прежде не видел этого. Потом
50
я увидел себя в возрасте пяти или шести лет. Это был милый, растерянный, напуганный
малыш... «Как ягненок, которого вот-вот отправят на бойню», — подумал я с горечью.
Я просматривал эту кучу фотографий (Gorecki еще звучал в плеере) с растущим чувством
нетерпения. Я знал, что искал что-то, но не знал, что именно. Сначала я подумал, что это
должна быть фотография бабушки. К сожалению, ее там не оказалось. И когда возникла
одна из мгновенных вспышек, свойственных кислоте, я понял, что между ней и моей
матерью что-то было не так. И я осознал: я искал не фотографию бабушки. Я искал
фотографию одного из садов в Виндл-Эй.
«Должно быть что-то», — подумал я, просматривая альбом. Сад был огромный, где-то
должен быть его набросок. Подруга, которую также бросили в детстве, однажды сказала
мне, что она нашла выход и «отомстила» за это, сделав природу своей матерью. И я
думаю, что сделал нечто подобное. Конечно, боль от потери этого сада была такой же
глубокой, как и от любой другой тяжелой утраты…
Пруды!
Вот что я искал!
Кислота ревела в моих ушах, когда я просматривал эту кучу фотографий, всё быстрее и
быстрее. Не могу поверить, подумал я, ничего нет… Но наконец почти в самом низу я
нашел две большие фотографии — старые и сильно потертые. Первоначально обе они
были в рамке и приклеены к картонной подложке. На первой изображен сад вскоре после
того, как его заложили (вероятно, в конце 1920-х или начале 30-х годов), и извилистая,
покрытая радужной оболочкой тропинка, которая вела к островной клумбе с азалиями и
маленькой свинцовой статуе Питера Пэна на столбе.
Фотография превратилась в желто-коричневую по-настоящему старую фотографию, а под
действием кислоты она выглядела, как дверь в другое измерение, как тропа в сказке или
тропа в мир снов. Когда я смотрел на нее, всё начинало двигаться, как будто глубина
фокусировки перестраивалась, центр становился яснее и яснее, что создавало
головокружительное ощущение движения, как будто оно становилось больше и
засасывало меня. Встревоженный, я снова положил фотографию.
На другом фото было изображено то, что тронуло меня до глубины души. Это были утки
на последнем пруду глубоко в лесу, куда никто, кроме меня, никогда не ходил.
Утки!
Эта фотография тоже была особенной. Когда я смотрел на нее, казалось, что всё
становится больше, растет… Затем я подумал: «Нет, этого не может быть, скорее, кислота
увеличивает предметы, если я сосредоточиваюсь на них». Всё же края пруда, где деревья
спускались к воде, выглядели почти сверхъестественно реальными. Вначале я вспомнил
ковер из разных шокирующих розовых цветов, где корни деревьев обнажались под водой,
и темный янтарный мир, в котором жили пескари и колюшки. В детстве я думал:
взросление означает, что мир, а не я, становится всё больше и больше. Я предполагал, что
смогу плавать в прудах бабушки через огромные ветки и гигантские листья в лучах
подводного солнечного света — тихо, как лягушонок в военном фильме.

51
То, что произошло потом, заставило меня посмотреть на фото с недоверием.
Сначала одна, а затем и остальные кряквы или камышницы, казалось, проснулись и по
очереди начали двигаться. Они ходили по кругу, клевали и извивались, а плавающие
камышницы совершали маятниковые движения своими головами. Еще более странно
было то, что некоторые утки на заднем плане поднимались и опускались почти
вертикально, как пчелы. Фотография была похожа на экран ноутбука, на котором
воспроизводился документальный фильм в сепии из глубины моего сознания.
Боже, я думал, что вижу это так, как это видит маленький ребенок. Я вижу то, что видел
однажды, когда был совсем маленьким.
Что-то сломалось — и у меня из глаз полились слезы.
Всё это у меня забрали. Мою бабушку и ее волшебный мир забрали! Меня переполняло
ужасное горе, как только что нанесенная рана… И вдруг я понял всю историю моей
жизни. Ничто и никогда не соответствовало обещаниям, полученным в детстве. Это было
так просто. Вот откуда пришло чувство провала — от этого и от того факта, что каким-то
образом (хотя я всё еще не знал точно каким) я был ответственен за это. Каким-то образом
я предал себя. Я поменял всё, что имел. У моих ног был весь мир, а взрослая жизнь ничего
не стоила… Ничего абсолютно. Ужасная простота этого захватила мое дыхание.
Я всё еще держал провода от наушников Walkman, Gorecki достиг апогея, и слезы текли
большими ручьями. А потом я вспомнил кое-что еще... Что чувствует лягушка, когда вы
поднимаете ее из воды обеими руками... Запах гусениц, когда вы держите их в желейной
банке… Моя коллекция птичьих яиц… Бабушка говорила, что можно взять одно, если их
четыре или больше, потому что птицы могут считать только до трех… И я снова рыдал.
Я не плакал так с тех пор. Слезы текли быстро, неудержимо, как кровь из глубокой раны.
Мое горе переросло во что-то совершенно иное, ощущение, что моя личная печаль
собиралась перейти во что-то еще более глубокое, более общее, память о каком-то
тусклом святом месте, которое у нас когда-то было и которое мы потеряли по непонятным
причинам. Но я мог увидеть это только мельком, как бы краем глаза...
…Некоторое время спустя я положил фотографии обратно в шкаф, вымыл лицо, поставил
другой диск на Walkman и выскользнул из квартиры…
Шел мелкий дождь. Я побрел по Хит, только на этот раз не в Вэйл-оф-Хелс, а в лес в
окрестностях Кенвуда. Когда я шел, то чувствовал, что мой шаг стал легче: облегчение
было ощутимым. Я не знаю, с чем можно сравнить то, что вы чувствуете после хорошего
трипа, когда произошел прорыв, катарсис, а затем всё перенастраивается на более
развитом уровне. Я полагаю, что вы испытываете то же чувство обремененности,
свободы, когда произошел крупный прорыв в ходе традиционного анализа, но с ЛСД-
психотерапией существует некая грань волшебства, которая кажется почти стандартной
установкой для психоделиков.
Эти утки на самом деле вернулись к жизни!
Наконец я добрался до леса в Кенвуде, пошел сильный дождь. В плеере звучал Вивальди,
и я прогуливался по лесу под фанфары… В тот вечер под дождем я впервые знал

52
наверняка, что не собираюсь бросать кислоту. Мне было наплевать на то, что будут
говорить. Я доверился бы ей и следовал за ней, куда бы она ни вела. И если мне придется
делать это самостоятельно, то пусть будет так.
По иронии судьбы, блуждая по Кенвуду в тот вечер просветления, я не осознавал, что
именно в эти самые леса меня вели и что многое должно было произойти именно там. Но
до этого был еще целый год.

14

Сеанс 9

Мама

ФОТОГРАФИИ БЫЛИ ЦЕЛЬЮ, и я знал это. Перебирая альбомы и коробки, я выбрал

несколько дюжин карточек, которые, как мне казалось, действительно были важны.
Снимков самой бабушки и Виндл-Эй нашлось всего два, и они были такими маленькими,
что я сначала ничего на них не увидел. Я их увеличил в типографии на Хай-стрит и положил
эти изображения поверх небольшой стопки с отредактированными фотографиями. Для
следующего сеанса через две недели я сделал всё точно по такой же схеме: подождал, пока
кислота начнет набирать силу, поставил Gorecki в плеер, взял новую подборку фотографий
и стал медленно их перебирать. И снова большую часть трипа я провел в слезах, в приступах
самых примитивных мучений, которые я когда-либо знал.
Среди первых просматриваемых фотографий оказался снимок моего брата Гилада на пляже
в Корнуолле. Этот портрет сделали после смерти Гилада, увеличив часть праздничного
53
снимка. Глядя на эту фотографию, я понял, что он вырос бы очень симпатичным молодым
человеком… Чувствуя, как тошнота подкатывает к горлу, я подумал, что мои родители,
хотя они, возможно, никогда бы не признались в этом даже самим себе, предпочли бы мою
смерть. Потому что это была трагедия, которая окончательно разрушила нашу семью.
Именно смерть Гилада подтолкнула нас к той самой грани.
Когда мне было шестнадцать, отец потерял хорошо оплачиваемую работу на руководящей
должности, и из людей со средним достатком мы внезапно превратились в бедняков. Меня
выставили из государственной школы, а родители решили начать новую жизнь в Западном
Корнуолле, куда мы всей семьей ездили отдыхать каждое лето и с которым было связано
множество счастливых моментов.
Мы арендовали рыбацкий домик в Ньюлине, у входа в гавань, и всё было хорошо первые
десять недель. Но однажды утром Гил проснулся с головной болью, которая в течение дня
неуклонно усиливалась. Свет стал невыносим для него, а на следующее утро его доставили
в больницу в Пензансе. Врачи поставили диагноз «менингит» — скорее всего, из-за игры в
гавани. Но было уже поздно что-либо делать — он умер ночью.
Один бог знает, через какую боль он прошел. Подарки с его одиннадцатого дня рождения
все еще лежали на полу его маленькой комнаты на чердаке. Родители развелись. Мама и до
этого много пила, а после похорон начала пить еще больше. Ее поведение становилось всё
более беспорядочным. Во время коротких пребываний в клиниках она сбегала посреди
ночи, выбиралась из окна туалета, сворачивала к водосточной трубе и шла обратно через
Пензанс в халате.
Несколько раз она ходила к могиле Гилада с бутылкой джина, а однажды исчезла среди
ночи... И это было начало ее погружения в безумие.
Я нашел еще одну фотографию мамы, когда просматривал старые альбомы. Фотографию,
которую никогда раньше не видел. На ней она была очень молода: двенадцать или, может
быть, тринадцать лет. Во всяком случае, волосы еще были заплетены в косы. Возможно, это
была кислота, но она выглядела так, словно собиралась разрыдаться, и я потянулся к ней.
Во время последнего трипа я инстинктивно начал громко разговаривать с фотографиями и
пытался сделать это сознательно с этой фотографией мамы в молодости. Что случилось с
ней, когда она была ребенком? Почему она ненавидела Виндл-Эй? Что заставило ее
прочитать такое множество книг в подростковом возрасте? (Она была исключительно
хорошо начитана по любым стандартам.) Какова история ее американского любовника?
Я снова заплакал.
После смерти брата она обратилась в католицизм, который, казалось, помог, а следующим
летом, когда я покинул Ньюлин и поехал в Лондон, она и мой отец также покинули
Корнуолл и переехали в маленькую деревню в Котсволдсе. Там они нашли коттедж Энн
Хэтэуэй (соломенная крыша, почерневшие балки и плетистые розы) под названием «Крукд
Тэтч» (Crooked Thatch) и быстро купили его. К тому времени отец устроился на новую
работу, но это означало, что он иногда подолгу отсутствовал и оставлял маму одну на даче.
Деревня была предсказуемо архиконсервативной. Мама не могла заводить друзей и стала
сходить с ума.

54
Религия была не в силах помочь… И она снова начала сильно пить. Несколько раз она
садилась в машину и ездила прямо по полям, через пастбища, через посевы… Один раз она
врезалась в изгородь, настолько толстую, что машина не смогла переехать через нее. Тогда
мама открыла темно-зеленую бутылку с джином и пила до потери сознания. В другой раз
она вылезла из мансардного окна коттеджа, взобралась на соломенную крышу, прихватив
с собой бутылку Aquinas и бутылку джина, и, видимо, счастливая на этот раз, сидела там
весь день, пила, курила, читала Summa Theologica и добродушно махала рукой случайным
прохожим.
К тому времени я уже понял, почему проводил так много времени у бабушки: моя мама и
раньше была такой неуравновешенной. В моем раннем детстве она, должно быть, тоже
уходила в запой и резала себе вены, но теперь ее ненависть к себе вышла из-под контроля.
В канун того Рождества отец забрал меня на железнодорожной станции, и мы вместе
поехали обратно в Крукд Тэтч. Но когда мы приехали туда, коттедж был зловеще тих и
казался безлюдным. На полу в гостиной была кровь. Ее брызги вели по ковру и вверх по
лестнице. Следуя по дорожке к спальне, я чувствовал себя, как в фильме ужасов… Я нашел
маму в постели, запястья ее были грубо перевязаны. Когда я вошел, она подняла глаза и
начала стучать руками по одеялу, чтобы они снова кровоточили, ревя от смеха. Такие сцены
можно часто наблюдать в фильмах ужасов.
После лечения у двух или трех психиатров и нескольких госпитализаций пришел черёд
ЛСД-психотерапии.
В то время, в конце 1950-х годов, гораздо больше людей, чем думают сегодня, лечили ЛСД,
так как его считали очень многообещающим, хотя всё еще спорным вариантом лечения.
Мама зарегистрировалась в качестве частного пациента в больнице Гайс на Лондонском
мосту. Там использовали почти такой же подход, который Гроф изучал в Праге: повязка на
глазах, интервью до и после сеанса… В Гайсе даже вводили наркотик внутривенно. (Позже
от такого введения на практике отказались, поскольку это не могло ускорить эффект
препарата.)
Каждый день я посещал ее там, и она рассказывала мне о своем последнем сеансе. По
большей части ее сеансы были символическими, квазиюнгианскими снами наяву, или, по
крайней мере, так она говорила об этом. Однако я помню, как однажды она подробно
рассказывала, что во время одного трипа она пережила смерть своего брата Джона во время
второй мировой войны. Дядя Джон был голубоглазым мальчиком. Он играл в крикет для
Ланкашира, и Бог его создал для великих дел. В первые дни войны он был зачислен в
военно-воздушные силы только для того, чтобы быть убитым во время учебной миссии на
бомбардировщике ВВС. Во время ЛСД-трипа мама оказалась с ним в кабине самолета в
последние моменты его жизни: когда самолет заходил на посадку, пилот-стажер допустил
фатальный просчет, и самолет перевернулся и взорвался. Мама сказала, что сила взрыва
подняла ее тело с больничной койки и швырнула на пол.
Она пережила дюжину или больше сеансов без заметных улучшений, пока в самом конце
одного из них не осталась без присмотра в больничной палате на несколько минут.
Пользуясь случаем, она разбила одну из фотографий моего брата, которая стояла на ее
прикроватной тумбочке (я был уверен, что это была та самая фотография, что лежала
передо мной на пуховом одеяле, увеличенная фотография Гила на пляже), и самым
55
большим осколком стекла снова порезала руки. В результате скандала она либо ушла
самостоятельно, либо, как она настаивала, ее выставили из больницы как неподдающуюся
лечению. Мама остановилась в отеле, и на следующий день мы с ней договорились снимать
квартиру в Лондоне вместе.
Но (и это заставило меня стыдиться в середине моего собственного трипа так много лет
спустя) я придумал какое-то оправдание и вскоре после этого сбежал в Париж. Я должен
был признаться в этом, и это заставило меня почувствовать тошноту. Я бросил ее, оставил
на произвол судьбы. Мне было девятнадцать. Я просто не мог справиться с ее безумием…
До этого трипа я никогда не признавался себе, что это сделал именно я. Как и со смертью
бабушки, эмоции были такими примитивными, что я не мог поверить, что прошло сорок
лет. Где бы ни хранились такие воспоминания, мы понимаем, что они вне времени.
Ко всеобщему удивлению (возможно, прежде всего ее собственному), ЛСД-психотерапия
все-таки сработала.
Независимо от того, сознательно ли она интегрировала что-то, о чем мне никогда не
рассказывала, или шок после Гайса, откуда ее выгнали посреди ночи, сломал образец
навязчивого поведения, что-то принципиально изменилось. Она помирилась с отцом, они
продали проклятый Крукд Тэтч и переехали в Оксфорд. Впервые в жизни мама устроилась
на честную работу — в Блэквеллсе, университетском книжном магазине, она обзавелась
новыми друзьями и написала книгу о своем срыве и лечении ЛСД.

15

Подпольная психотерапия

Вместе с кучей фотографий из моего детства я пролистывал альбомы с фотографиями,

сделанными в период моей семейной жизни. Взглянув на снимки бывшей жены, нашего
сына, мест, где мы жили вместе, я подумал: «Могу ли я использовать ту же комбинацию
фотографий и ЛСД, чтобы залечить некоторые из ран, оставленных после затяжного и
болезненного разрыва?».
Ошеломленный успехом двух последних сеансов, я не мог понять, почему нет. Итак, через
две или три недели я снова сидел на кровати с несколькими громоздкими альбомами
фотографий, которые лежали рядом со мной на пуховом одеяле в ожидании начала трипа.
Казалось, ожидание длилось вечность, прежде чем я почувствовал эту внезапную дрожь,
это чувство надвигающейся таинственности, которое пробуждает ЛСД.
Спальня начала тускнеть и гаснуть… «Как в кино, когда занавес наконец раздвигается», —
взволнованно подумал я. Только это был не фильм. Я начал кашлять.
Я кашлял и кашлял.
У меня не было никаких признаков кашля мгновение назад, но теперь я задыхался. Что-то
56
не так, подумал я почти сразу. Я не чувствовал раздражения в каком-то определенном
месте, но не переставал кашлять. «Возможно, что-то застряло у меня в горле», — подумал
я и пошел в ванную, чтобы попытаться вытащить это... Но нет, ничего не было. Дышать
становилось всё труднее, и я уже начал паниковать, но кашель прекратился так же внезапно,
как и начался.
Что это было? Я задавался этим вопросом по пути назад в спальню, где снова занялся
альбомами. Но то, что произошло потом, также сбило меня с толку.
На первой фотографии, на которую я наткнулся, была изображена Аша (это моя бывшая),
когда она была беременна. Я посмотрел на нее... и обнаружил, что не чувствую ничего. В
замешательстве я посмотрел на второе фото... и понял, что оно такое же безжизненное, как
и первое. С третьей фотографией было так же. Я не мог в это поверить. Яркость моих
детских фотографий — поэзия, их разрушительная трогательность, — этого просто не
было.
Я поспешно отыскал фотографию нашего сына… Да, это сработало! Фотография,
сделанная, когда он потерял передний зуб, глубоко тронула меня. Я перевернул страницы
альбома, и все фотографии в нем были одинаково сияющими и возрождали чувство
счастья... Хотя они физически не втягивали меня внутрь, как это было с фотографиями из
моего детства. Просмотр снимков сына просто дал мне понять, как сильно я его люблю.
Но вернувшись к фотографиям Аши, я не испытывал ничего. Я перелистывал страницы с
фото, сделанными во время ее беременности… Фотографии кровавых родов сына…
Фотографии старых домов в Северном Лондоне, где мы жили... Эмоции были не больше,
чем во время изучения расписания автобусов.
«Э-э-э, — подумал я, — мне это совсем не нравится. Есть что-то, что я сознательно
отказываюсь чувствовать». Я отодвинул альбомы и оперся о стену. Но что вы делаете, когда
сталкиваетесь с таким массивным сопротивлением? Как всегда, изменчивая кислота начала
действовать против меня, и меня наполнили сомнения во всем, что я пытался сделать.
Могли бы вы попытаться проанализировать себя без профессиональной подготовки? Разве
это не требует серьезной подготовки? Или, подумал я через минуту, я допустил основную
ошибку с тем, что пытался сделать? Может быть, кислота просто не работает с недавними
воспоминаниями? Неужели сильная ее сторона — это далекое прошлое, в частности раннее
детство?
Не только до конца сеанса, но и в течение нескольких дней после этого я находился в
состоянии раздражительности и всепроникающей депрессии, в котором вы можете
оказаться в результате неудачного или плохо закончившегося трипа. Я начал подозревать,
что не могу обдумать то, как пройду через это в одиночку. Мне нужно было с кем-то
поговорить. Вероятно, достаточно нескольких советов от профессионала... Но где найти
такого человека?
Я попытался спрашивать. Мне рассказали об одной женщине, саньясе Ошо, которая, как
говорят, практиковала подпольную ЛСД-терапию в Лондоне. Сможет ли она провести
сеанс или два, чтобы помочь мне прийти в себя? По понятным причинам к ней было не так-
то легко попасть, и пока я искал подход, произошло кое-что еще. Мне дали почитать
недавно написанную книгу, привезенную из Штатов, в которой, к моему удивлению, было
57
установлено, что психоделические средства в психотерапии используются подпольно еще
с конца 60-х годов.
В «Тайном вожде» (The Secret Chief) были представлены записанные на пленку интервью с
анонимным психотерапевтом с Западного побережья под кодовым именем Джейкоб.
Джейкоб работал психотерапевтом большую часть своей жизни и начал
экспериментировать с психоделиками, когда они еще были законными. Он считал их
настолько серьезным прорывом, что после того, как их признали незаконными, он просто
начал использовать их подпольно. Это было не так опасно, как кажется, потому что
большинство пациентов попадали к нему в частном порядке по рекомендации старых
коллег и друзей.
Джейкоб упрощал инициацию. Ему было достаточно одного интервью, ориентированного
на пациента, чтобы ответить на любые практические вопросы и чтобы они вдвоем точно
выяснили, что именно субъект хочет разведать, и установили подходящую дозу (плюс
стимулятор, если это окажется необходимым). Джейкоб просил пациента собрать
фотографии себя и своей семьи с самого детства.
Трипы проводились ранним утром. Джейкоб ходил по домам пациентов и снабжал их
обязательной повязкой на глаза и наушниками. Во время первой половины трипа он молча
сидел рядом и просто держал субъекта за руки, если он того желал. Или, если он войдет в
глубокую регрессию, удерживал физически. Только после пика и ослабления действия ЛСД
Джейкоб снимал повязку и вытаскивал фотографии и магнитофон.
«Беря первую фотографию и вручая пациенту, я говорил: «Просто посмотрите на фото и
поймите, что вы испытываете. Если вам есть что сказать, говорите. Если нет, не нужно
ничего говорить». По одному я передавал им снимки. Фотографии, сделанные в возрасте
шести лет, очень важны. Это тот момент в жизни, когда мы теряем свою естественность.
Часто глядя на такие фотографии, люди начинают плакать. Они плачут и плачут».
Я был раздражен, узнав, что был не первым человеком, который обнаружил силу
фотографий под ЛСД, но моя признательность за использование Джейкобом магнитофона
(очевидно, в ретроспективе) несколько успокоила меня.
«Я записываю всё, что говорится. Они будут много говорить и много плакать. Много
размышлений и воспоминаний. Позже они возвращаются и слушают всё, что говорили, и
это важно для них. Это снова соединяет с их опытом. Я отдаю им пленку. После просмотра
всех фотографий мы просто сидим. Тогда, где-то около четырех часов дня, я устраиваю
приход няни».
Если субъекты находят, что это то, что они искали, они могут перейти ко второму этапу
посвящения. Субъектов представляют одной из нескольких действующих групп.
Обычно они встречались по выходным один раз в месяц в уединенном загородном доме. В
пятницу вечером собиралось около десятка человек. Они садились в круг и говорили о том,
чего хотят от сеанса. На следующее утро каждый отмечал место в доме или на участке,
которое было по душе, и отправлялся туда. Хотя ЛСД оставался предпочтительным
препаратом, также использовалось несколько других психоделиков, и эксперименты с ними
поощрялись. Несколько помощников присутствовали на случай возникновения проблем, но
58
в остальном каждый оставался наедине со своими устройствами.
Группа не собиралась до следующего утра, когда они вновь садились в круг и делились тем,
что произошло во время трипа. Это заседание длилось несколько часов и было
кульминацией выходных.
Джейкоб продолжал расширять эту подпольную сеть в шестидесятых и семидесятых. К
концу он подсчитал, что «посвятил» около четырех тысяч человек в использование
психоделиков, в частности с середины 80-х годов и в использование экстази, и большая их
часть — это психотерапевты и медицинские работники. Никогда не было серьезных
промашек. Не возникало никаких психотических приступов. Никто не сообщал о нем, и
Джейкоб продолжал триппинг людей, пока не умер в 90-х годах.
«Книга «Тайный вождь» хоть и была небольшой, но позволила сорвать покров
таинственности, связанный с тем, как я видел ЛСД-психотерапию. В критический момент
я подумал, что могу со всем этим разобраться. Инстинктивно я понял, что материал,
который возник во время сеанса, нужно было проработать в дальнейшем, и я изо всех сил
старался занести мельчайшие детали в журнал трипов. Точно так же я узнал об
использовании фотографий самостоятельно, и независимо от того, с каким блоком
воспоминаний я столкнусь, я найду какой-нибудь способ решения… Разве первые
терапевты не учились? И если они смогли, неужели другие не смогут?
На самом деле, если бы обычные люди не начали самообразовываться, я бы не увидел, что
у психоанализа есть большое будущее. Очевидно, что все проблемы уникальны и уходят
корнями в самые ранние годы, а их «распаковка» требует индивидуального подхода. Но это
чрезвычайно трудоемкий процесс. Психоанализ в основном был вынужден выйти за
пределы рынка, но без такого индивидуального подхода не было бы никакой альтернативы
государственной психиатрии, слепо применяющей антидепрессанты для подавления
симптомов и не имеющей ни малейшего понятия о том, какими могут быть долгосрочные
последствия такого подавления.
Впервые я понял, каким ужасным ударом был запрет ЛСД для психоанализа. Мы видели,
что терапевты в то время считали, что препарат может сократить среднюю
продолжительность индивидуального анализа на величину от десяти до одного. Это могло
означать, что психоанализ внедрился в общество как целительная сила. Либо такой
огромный потенциальный прорыв следовало отменить, либо профессиональную мистику
об анализе пришлось бы отбросить в сторону — и многим пришлось бы начать изучать
основы.
С кислотой у нас было бы преимущество. Какими бы техническими навыками мы ни
овладели в той или иной школе терапии, мы могли бы заново открыть их для себя. Всё, что
вам действительно нужно, чтобы начать, — это хорошая няня, скорее любовник или
близкий друг, потому что, несомненно, ничто не может сравниться с целительной силой
человека, искренне заботящегося о вас. А в более широком социальном плане — разве это
не вернет дружбе и сексуальным отношениям большую часть украденной духовности?
«Любовь следует изобрести заново, это очевидно», — писал французский поэт Артюр
Рембо. Разве ЛСД не подарит друзьям и любовникам глубокое психологическое
приключение, которым можно поделиться, одновременно усилив близость и возвратив
магию межличностным отношениям, которым так ее не хватает?
59
16

Установка, обстановка и история

НО РЕШИТЕЛЬНОЕ ВЛИЯНИЕ на то, как я увидел ЛСД, пришло не из наркотического
подполья, а из-за резкого изменения всего политического климата. В начале сентября
2001 года два угнанных аэробуса врезались в башни-близнецы Всемирного торгового
центра в Нью-Йорке, и это событие стало новой историей. Огненный шар… Небоскребы,
медленно превращающиеся во вздымающиеся облака пыли... Толпы людей, бегущих
в ужасе… Эти изображения, которые бесконечно транслировали по телевизору, стали
частью нашей коллективной психики XXI века.

Действительно ли 11 сентября устроили террористы с Ближнего Востока? Возможно, люди,

которых я знаю, особенно циничны, но первый вопрос, который возник у большинства из
нас, был таким: «Вы думаете, это сделало правительство США?». При расследовании
любого преступления, конечно, для начала вы пытаетесь установить мотив… В этом случае
бенефициаром явно был корпоративный капитализм США. Знало ли правительство Буша,
что такой террористический удар произойдет в ближайшем будущем, и закрывало на это
глаза? Или 9/11 было делом рук своих с самого начала?
Когда оглядываешься назад сегодня, ответ, кажется, не имеет такого большого значения.
В любом случае, 11 сентября окончательно уничтожило остатки общества среднего класса.
60
В течение десятилетий — фактически на протяжении большей части XX века —
экономическая мощь среднего класса постоянно подрывалась, и к концу столетия она вовсе
ушла в прошлое. Когда американская военная/корпоративная безжалостная сила вступила
в действие, стало ужасающе ясным, что исчезло даже притворство демократии. Пятьсот лет
существования общества среднего класса с его сложной системой проверок и противовесов
прошли, и всё, что осталось, — это отменить гражданские свободы, которых добивались
сотни лет.

Отныне Запад контролировали несколько огромных многонациональных корпораций —

правительство, которое не только не избирали, но ко всему оно состояло из людей, чьи
личности были неизвестны. Единственное, что было ясно, — это их повестка дня: введение
некоего урбанизированного неофеодального порядка и создание единого Мирового
государства.
И почти сразу же стали распространяться антикорпоративные, антиимперские настроения,
до сих пор ограничивавшиеся политически образованным меньшинством.
Решительные сражения в Ситде (1999 г.), Праге (2000 г.) или еще более дикие
сюрреалистические беспорядки в Генуе (июль 2001 г.) стали казаться не просто яростными,
а локальными вспышками протеста против существующих держав. Они выглядели как
первые копошения новых левых. И несмотря на ужас кровопролития на Манхэттене,
казалось, что во всем мире подул свежий ветер. Могущественная американская империя
больше не была бесспорным лидером, своим влиянием охватывающим планету со всех
сторон. По крайней мере, правда, какой бы ужасной она ни была, раскрылась, и это было
волнующе.
«Другой мир возможен», — гласил самый известный политический лозунг десятилетия. И,
как и другие люди, число которых постоянно росло, я впервые за многие годы снова начал
ходить на демонстрации и политические встречи. Даже во время тех ранних маршей и
в компании разношерстной команды товарищей-демонстрантов я начал задаваться
вопросом, возникает ли тема рождения новой революционной оппозиции на Западе.
Сначала это было немного больше, чем пустые предположения, но, поскольку каждый
марш был многочисленнее, чем предыдущий, я начал воспринимать эту вероятность
серьезнее. Враждебности к статус-кво в этом масштабе не существовало с 60-х годов.
Что привело к краху радикальной политики 60–70-х годов? Почему движение так позорно
провалилось? Пролили ли феминизм, психотерапия, попытки исследовать религиозную
психологию середины 1970-х годов свет на то, что пошло не так? Когда энергия наконец
«вытекла» из всего? В 1980 году хаос и горе были таковы, что никто из нас и не пытался
проанализировать, что же произошло. Но теперь, спустя годы, я вернулся к этим вопросам,
углубившись в них так, как никогда раньше.
Почему в более широком смысле революции всегда кажутся ошибочными? Почему они
порождают свои собственные иерархии, столь же коррумпированные, как и те общества,

61
против которых они изначально выступали? Это происходит из-за врожденной коррупции,
присущей человеческой природе, в которой хор консерваторов повсюду уверяет нас. Или
существуют ли опознаваемые ошибки, которые можно было бы исправить, или вещи,
которые можно было сделать иначе?
Была ли причиной неспособность решить проблему иерархии?

Все песни и пляски, связанные с «участием» в 60-х, сопровождались одним и тем же старым
расколом между ведущими и ведомыми. Стояло ли это за бесконечной борьбой —
конкуренция, догматизм, почти беспричинное сектантство? Это ли преследует левых как
тень? Лицемерие? Каким образом юношеский идеализм так часто маскирует скрытую
саморекламу? Всегда ли революционные движения в конце концов терпят поражение из-за
внутренних противоречий?

Какова бы ни была правда, одна из идей, к которой я продолжал возвращаться, заключалась

в том, что любое будущее революционное движение, каким бы вы его ни задумывали,
должно иметь в основе своего рода психотерапию — некий базовый анализ эго. Это
показалось мне столь же, а может, и более важным, чем любая чисто политическая или
экономическая стратегия. Что за психотерапия? Очевидно, мой собственный недавний
опыт как соприкосновения с подавленными эмоциями, так и наблюдения за тем, как это
можно организовать тайно по тем направлениям, которые изучал Джейкоб, был главным
в моей памяти. Но когда я попытался понять, как это можно сделать в большом, но
децентрализованном масштабе, я был вынужден признать, что не имел об этом ни
малейшего понятия...

Несколько месяцев спустя я должен был исследовать психоделическую историю, и, как ни

странно, одна из первых вещей, с которыми я столкнулся, была примером того, что я
пытался нарисовать в своем воображении.
В середине 1960-х годов молодая радикальная феминистка отправилась в психоделический
центр Тима Лири в Миллбрук, Нью-Йорк, и приняла ЛСД. По возвращении она представила
наркотик своей немалочисленной группе друзей, которые проявили энтузиазм — начали
регулярно принимать его вместе и привлекать других знакомых. Они были осторожны и
ответственны, предлагая препарат только друзьям или близким друзьям друзей. Книги
передавали по кругу, и новички могли посещать групповые трипы исключительно
в качестве наблюдателей.

Отсюда возникло два основных подхода к триппингу.

Первый называли рабочими сеансами. Они были ориентированы на исцеление,
проводились в небольших группах, обычно не более трех или четырех человек, и
посвящались тому, чтобы помочь одному участнику группы изучить конкретную проблему.
Последний тратил несколько дней на подготовку к сеансу и принимал высокую дозу, 250–
500 микрограммов, в то время как другие употребляли существенно меньше, от 100 до 150.
Это делалось для того, чтобы они могли стоять на ногах в обоих мирах, действуя как
62
«зеркала» или «мост» (так они это называли).

«В этом типе сеансов было очень мало устного общения, но психическое общение
считалось сильным, настолько сильным, что в одном случае человек, который
«проходил через ад» в одной комнате, вызвал проводника, который находился в другой
комнате, чтобы полностью потерять свою индивидуальность. Как ни печально это было
для обоих, гид позволял этому продолжаться, чувствуя, что другой человек должен
«проработать [свою проблему] до конца или она навсегда останется нерешенной».

Такие рабочие сеансы всегда проводились ночью, и в них участвовали все, кто выходил на
праздничный завтрак.

Второй подход, который они называли игровыми сеансами, включал гораздо большую
группу людей и был праздничным. Игровые сеансы были психоделическими вечеринками,
и если у них были какие-либо планы, то они должны были исследовать сенсорный или
эстетический уровень ЛСД самостоятельно. Во время написания статьи группа обсуждала,
можно ли объединить два подхода, и один из участников отметил:
«Обычно мы обнаруживаем, что достигаем большего в плане психологического
развития и проработки проблем на игровом сеансе, нежели на рабочем. Это мы
обнаружили совсем недавно... Вы знаете, что идете за чем-то, и есть вероятность, что
вы упустите это».
Во время первого прилива энтузиазма группа перестала быть исключительно феминисткой,
и в нее пригласили почти равное число мужчин. Основные члены группы поддерживали
тесный контакт, в то время как «заседания в полном составе» проводились примерно раз
в месяц. Я не нашел в статье точной информации о количестве участников в тот или иной
момент, но у меня сложилось впечатление, что основная группа состояла из чуть меньше
чем дюжины человек, а весь круг был в три или четыре раза больше.
Всё это развивалось спонтанно, даже без направляющей руки терапевта-отступника, такого
как Джейкоб. Тем не менее, как и собственная сеть Джейкоба, за несколько лет
существования группы всё шло как надо. Несколько смущенные ученые, написавшие отчет,
заметили: «Все члены исследовательской группы высказывались в эфире о невинной
веселости, которая, казалось, пронизывала их всех». Похоже, не было никаких сомнений
в том, что они застыли в каком-то нарциссическом внутреннем культе.
На вопрос о желании отказаться от забот общества в результате употребления наркотиков
один из участников ответил:
«Наоборот... Он сделал нас более разборчивыми в выборе друзей».

63
17

Бог как свет

НО ЗДЕСЬ Я БЕГУ ВПЕРЕДИ СЕБЯ. На момент трагедии 11 сентября я
экспериментировал с ЛСД менее шести месяцев, и то, что происходило тогда, в основном
относилось к моей личной биографии.

В том сентябре я всё еще пытался освоить использование фотографий во время трипов и
на следующем сеансе (сумев убедить себя, что последний трип по непонятным причинам
оказался неудачным) снова выложил фотоальбом моей жизни с Ашей и нашим сыном. Но
когда трип начался и я стал листать один из альбомов, произошло то же самое, что и
в прошлый раз. Я начал кашлять. «О нет, — подумал я. — Не могу в это поверить». Только
в этот раз я не остановился.

Сначала я смеялся между приступами, поскольку это казалось абсурдным. Но время шло,
а я не мог остановиться. Тогда я начал волноваться. В горле ничего не застревало, я был
в этом уверен. Это делал ЛСД, но это отличалось от всего, что я связывал с эффектами
психоделиков. Для начала в этом не было ничего даже отдаленно галлюцинаторного. Всё
было так, как всегда, кроме того, что я не переставал кашлять.
Я услышал рев в ушах. И было ощущение, что он продолжался до бесконечности. И я
начал терять самообладание. Я вспомнил Папу римского, который умер от икоты, и то, как
это было смешно в то время. Что ж, теперь это не казалось таким уж смешным. У меня
было несколько таблеток валиума, и я подумал о том, чтобы принять парочку, но понял,
что не могу глотать. Я думал о том, чтобы позвонить сыну, который живет поблизости, но
что ему сказать? «Это папа. Я в кислотном трипе и не могу перестать кашлять. Кашляю,
кашляю и кашляю. Аааа… ».

Я думал о том, чтобы пойти в отделение неотложной помощи в ближайшей больнице —

Ройал-Фри в Хэмпстеде, но, к счастью, решил отказаться от этой идеи. Жертва кислоты —
последнее, кем я хотел стать. Поскольку галлюцинаций не было, я, казалось, мог нормально
мыслить. Помните, как молодые люди в 60-х, чьи трипы внезапно становились странными,
особенно если они становились такими же физическими, верили, что их отравили, и как
возник миф о том, что ЛСД разбавляют стрихнином. А что еще можно подумать?

Помимо нескольких коротких периодов, в течение которых я только хрипел, судорожный

кашель продолжался на протяжении всего трипа. Горло разрывалось, а легкие
пульсировали. Я думал, что у меня начнется внутреннее кровотечение, но нет, никаких
физических повреждений не было. В самом деле, хотя я почти задыхался, во всём
представлении было едва заметное бестелесное качество, почти как если бы (и мне
становилось тепло) меня преследовали...
Затем так же внезапно, как и началось, волнение между приступами прекратилось.
Я вернулся на кухню. Солнечный свет лился через окно. Голыми руками я ел мороженое,

64
которое нашел в морозильнике, пытаясь успокоить першение в горле.

«Вот дерьмо! — подумал я. — Что это было?»

Приступ сжег мой трип дотла. Я натянул черный пуховик, вышел из квартиры и пошел
на благодатную прогулку по Вэйл до пруда Уайтстоун. Лил дождь, и деревья, облака и небо
выглядели дико красиво. Я чувствовал себя совершенно истощенным.

Впоследствии я спросил одного из немногих друзей, с которыми всё еще мог обсуждать
кислоту (в свое время он был ее заядлым любителем), слышал ли он о кислотных трипах,
состоящих исключительно из кашля. Он посмотрел на меня с таким тревожным
выражением, что я поспешно сменил тему. Я был растерян. Для человека, который
утверждал, что мог бы самостоятельно совершать трипы, я должен признать, что по-
крупному облажался. Любой достойный психотерапевт заметил бы совпадение (что бы это
ни значило) между попыткой противостоять моим чувствам к Аше и частым сухим
кашлем... Хотя полагаю, что вам понадобится немало практического опыта, чтобы в этом
разобраться.
Будучи в высшей степени упертым, я предпринял последнюю попытку с фотографиями.

Еще раз для того, что должно было стать моим двенадцатым трипом, я выложил
фотоальбомы на пуховом одеяле, вставил Gorecki Third в Walkman и сел на кровать,
прислонившись к стене. Пока я смотрел, сами альбомы начали меняться. Они стали
переливаться и превращаться в громоздкие листы в переплете из телячьей кожи,
светящиеся на алом шелке, в который превратилось пуховое одеяло. Они выглядели, как
гримуары, или древние книги заклинаний. Определенно, они что-то скрывали… Но когда
я начал перелистывать страницы, всё обернулось иначе: энергетически они были плоскими,
как блин. На этот раз я должен был признать свое поражение. Что бы я ни делал с
фотографиями, всё кончено.
Я знал, что кислота всегда начинает действовать внезапно, а потому моя главная цель
заключалась в том, чтобы следующий трип не обернулся судорожным кашлем.
Мой взгляд упал на компакт-диск, который я взял в публичной библиотеке. На нем была
записана позднесредневековая музыка — записи святого Хильдегарда Бингенского.
Быстро, чтобы не дать начаться кашлю, я заменил Gorecki на святого Хильдегарда,
задернул шторы в спальне, лег на кровать и стал слушать. Я никогда не слышал музыку
святого Хильдегарда раньше. Кроме григорианского пения, я вообще никогда не слышал
никакой «ранней» западной музыки и выбрал диск импульсивно. К моему удивлению,
песни христиан XII века звучали потрясающе чисто и прекрасно. Я полностью чувствовал
присутствие этой музыки, почти в стиле дзен, только с женской, а не мужской энергией. Я
слушал, очарованный, но ничего, кроме эстетической оценки, не происходило до тех пор,
пока диск не закончился.
«Поэт, доктор, музыкант — что за необыкновенное существо?» — подумал я, когда сел
и отодвинул шторы.
65
 Внезапно комната озарилась таким ярким светом, что я едва мог видеть.

Свет!
Когда глаза привыкли, я был поражен увиденным. Я мог видеть сам свет. Я всегда
предполагал, что это просто нейтральная среда, через которую возможно зрительное
восприятие, но теперь понял, что не мог ошибиться.

Свет был тем, из чего всё было сделано.

Свет был самой святыней.

Прищурившись, я смотрел через слепящий свет в окне, сквозь голые ветки прямо на
солнце, которое двигалось зимним днем. В нем глубина следовала за глубиной, сияние за
сиянием. Еле-еле я мог видеть прозрачные геометрические узоры, замысловатые, как
структура снежинок, желтого, белого и янтарного цвета, медленно движущиеся друг
в друге, инстинктивно связанные со священным.
Я обнаружил, что упал на колени. К моему изумлению, я прижимал ладони одна к другой
в положении молящегося христианина, чего не делал со времен посещения церкви в школе.
Окно спальни превратилось в витраж, но, вместо мрачных, насыщенных цветов церковного
окна, это были изысканные бледные оттенки золотого и белого, отражающие яркость снега
и мороза.

Вскоре после того как я пошел в свою вторую среднюю школу, я утратил чувство
красоты, которое на протяжении всего детства было моей дверью к Богу. Теперь прошли
годы, и это простое чувство удивления, внутренней тишины вернулось, как будто оно
никогда не пропадало. Это был мой первый явно религиозный трип, мой первый трип о
Боге — я имею в виду настоящего, традиционного (старобытного) Бога, а не какое-то
водянистое буддийское приближение к нему. Какую фразу использовал Олдос Хаксли?
Mysterium tremendum, вот что это было. . .
Я не знаю, как долго я стоял на коленях, глядя в тайну божества, которым стало окно
спальни. Когда я очнулся, вся сила ушла из моих конечностей и я лег на спину на пол
спальни. Всё, чего я хотел, это раствориться в Боге и уйти. Я лежал, уставившись на
перевернутый потолок, который по неизвестным причинам безумно сверкал. «Хорошо,
Боже, — подумал я наконец, — вот и всё». Я сделал паузу на секунду, затем сказал вслух с
помпезностью, о которой мне стыдно писать: «Я готов умереть».
Бог, конечно, распознавал ерунду, когда слышал ее.

Не успели слова вылететь изо рта, как меня охватила слепая паника. Я не мог дышать и
начал давиться. Только на этот раз, вместо кашля, мой рот наполнился вкусом крови...
Много крови. Встревоженный, я перевернулся на четвереньки и встал. Когда я это сделал,
то почувствовал, как что-то скользкое вылезло из уголка моего рта. Я попытался стряхнуть
это что-то тыльной стороной ладони. Я добрался до ванной и наклонился над унитазом,
пытаясь выплюнуть окровавленную слюну, но… там ничего не было.
66
 Просто обычная прозрачная слюна. Я не мог поверить своим глазам. Этот металлический
вкус я определил безошибочно.
Сильно обидевшись, я решил принять ванну. Это было единственным, что я смог
придумать. Возможно, трип «сглаживался», подумал я, наблюдая, как ванна заполнялась.
Добавив огромное количество пены, я каким-то образом выскользнул из одежды и залез
внутрь.
Сглаживался? Какая шутка! Не успел я погрузиться в пену, как пришли
апокалиптические видения. В них не было ничего религиозного. Они были жестко
политическими. Угловатые видения общества, инфраструктура которого развалилась,
прямо из новостей по ТВ… С политической точки зрения это было время страха перед
сибирской язвой в Соединенных Штатах, когда ее бактерии отправляли определенным
лицам по почте. Такие посылки внесли огромный вклад в истерию о биотерроризме
непосредственно перед вторжением в Афганистан. Почтовые службы были близки к краху,
так как работники почты отказывались обрабатывать любые письма и посылки. Но в моих
видениях в тот день эта и без того критическая ситуация вышла из-под контроля.

Лежа на спине в безумно зеленой пене, я увидел, как западные мегаполисы превратились
в смертельные ловушки.

Что именно произошло, не было ясно, но я видел толпы крушащих супермаркеты и

грабящих их: перевернутые тележки для покупок, люди, толкающие друг друга
в проходах… Я где-то читал, что в современном мегаполисе еды для всех его жителей
достаточно на тридцать шесть часов… И еще более жестокое насилие вспыхнуло среди
мародеров. Горели машины, а затем и здания, а улицы сплошь были покрыты осколками
стекла. Напряжение электричества упало, а затем оно и вовсе отключилось. Из кранов
перестала течь вода. Уже к первой ночи центры городов превратились в ад. Города были
заблокированы, и армия расстреливала любого, кто пытался пройти через блокпосты на
шоссе, но к тому времени было уже слишком поздно. В полях и на проселочных дорогах
орудовали озверелые банды и убивали тех, кому удалось прорваться.

Как и предыдущие серии видений, они закончились сложным рассветом. Сцены резни
в районах растворились, и объективы камер снова направились на городские центры.
Последовали призрачные, почти элегические следы — снимки улиц, заполненных
мертвыми и умирающими. Крупные планы друзей, поддерживающих друг друга и, не
двигаясь, смотрящих друг другу в глаза... наполненные смертью.
«Пули будут роскошью для них», — заверил меня голос бестактного телеведущего.

67
18

«Я видел человека в лохмотьях…»

КОГДА Я ЧИТАЛ ЗАПИСИ В ДНЕВНИКЕ ТРИПОВ НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, мне было
трудно не смеяться. «Это нелепо», — написал я, и этот корявый эпитет говорит сам за себя.
Бог как свет? Молитва? Армагеддон? Какое отношение это имеет ко мне? Всю свою жизнь
я был анархистом: христианство всегда казалось мне прежде всего политической
идеологией, а сама церковь, вероятно, самой злой организацией в мире.
Но следующий трип оказался почти таким же.

На ранних стадиях преобладали аналогичные физические симптомы: тремор в ногах,

сухой кашель, едкий вкус крови, как что-то из истории о призраках в викторианском стиле.
Вторую половину я провел главным образом в ванне, в наблюдениях за повторением тех
же самых апокалиптических видений. Новые заболевания в разрушенных иммунных
системах… города в развалинах… фрагменты снимков улиц, заполненных мертвецами. Не
хватало только фундаментализма и той роли, которую сыграла молитва.
Однако у меня действительно были религиозные убеждения. Я упомянул свою работу
с Гурджиевым и буддизмом. И хотя мои попытки медитаций всегда с треском
проваливались, я никогда не переставал чувствовать, что видение Гурджиева о том, что все
спят и попадают в ловушку собственного разума, является смертельно точным отражением
нашей жизни.
За прошедшие годы я был удивлен растущим числом людей, которые чувствовали то же
самое. Не только буддизм постепенно проник в западную культуру, но и индийская
адвайта-веданта — традиция недвойственной философии. Вероятно, Рамана Махарши был
ее самым знаменитым представителем в XX веке и его учение в этом отношении, как,
впрочем, и учение Гурджиева, или как дзэн, состояло в том, чтобы просто находить каждый
миг самое сокровенное чувство самого себя и исследовать, действительно ли оно отделено
от всего остального. Значение санскритского слова «адвайта» не просто «один», это нечто
более тонкое. Буквально «адвайта» означает «не два», и к концу XX века ряд современных
религиозных философий начали формироваться вокруг этого термина.

Что меня особенно поразило в этом процессе, так это то, как он происходил вне какого-
либо предварительного религиозного контекста. Возможно, стоит помнить, что осознание
«сна» и сновидений в XXI веке изначально не подчеркивалось ни религиозными
учителями, ни психологами, ни даже философами. Напротив, на них впервые обратил
особое внимание креативный художник, писатель Джеймс Джойс в «Улиссе».
Для Джойса центральной чертой психологии XX века был внутренний монолог.
Субъективно наша повседневная жизнь характеризуется постоянными внутренними
комментариями к тому, что мы чувствуем и думаем. Мгновение за мгновением мы
отделяемся от мира и друг от друга, и картина жизни XX века, которая описывается
в «Улиссе», пугающе шизоидна: внутреннее и внешнее никогда не встречаются. Мы
68
совершенно одни: это центральное послание самого важного художественного
произведения XX века. И хотя это могло показаться преувеличением на момент, когда
книга вышла в свет, подозреваю, что к концу столетия она стала сознательной
повседневной реальностью миллионов людей...
Но здесь я снова бегу впереди себя. Это был фон, на котором мои трипы стали носить
«религиозный характер», и с этой точки зрения я отрицаю их как не являющиеся подлинно
духовными. Я думал, что мое подсознание что-то неправильно воспринимает. Сознательно
я хотел продолжать работать с личным психологическим материалом,
с психодинамическим царством Грофа, в котором, как я полагал, мне еще многому нужно
было научиться.
По-моему, это больше не относится ко мне. Но это было отнюдь не так. Молитва — на
самом деле возрождение в его наиболее жестком проявлении — начала произрастать еще
сильнее на следующем сеансе. Записи об этом в журнале несвязные. Запись неразборчивым
почерком внезапно начинается в разгар сеанса. Маска и наушники пропали, как и моя
всегда мягкая личность. Я метался по квартире как животное в клетке.

Я был в отчаянии из-за своей недостойности и пропасти, отделяющей меня от Бога.

Я не мог вспомнить, что именно произошло. В одно мгновение я был привычным
агностичным самим собой, в другое — христианским фундаменталистом, и во время трипа
я метался от одного себя к другому. В одно мгновение я страстно жаждал Бога,
потрясенный эмоциями, которые казались вырванными из моих глубин; другой я стоял там
недоверчиво, потрясенный всем происходящим. Я, казалось, полностью испытывал эмоции
другого человека. Никогда прежде двойная личность не была для меня настоящим
феноменом, но теперь я понял, что преследование или даже одержимость — это пугающе
реальная психическая возможность. Я чувствовал себя точно так, как будто меня похитил
протестант XVII века, религиозный фанатик, от которого я всегда старался держаться
подальше.
«Что я должен сделать? — повторял я. — Что мне делать?»

Разговор о разделенном я. С одной стороны, меня охватило почти неконтролируемое

желание опуститься на колени и помолиться, в то время как, с другой стороны, я упрямо
сопротивлялся делать что-либо подобное.
Ситуация была комичной. Я хотел опуститься вниз, чувствуя себя так, словно меня
гладила невидимая гигантская рука, только чтобы снова выстрелить как «черт из
табакерки», и внутренне яростно протестовал: «Я не собираюсь делать такие глупости!».
Опустившись на колени еще сильнее, я понятия не имел, что там делать. Почти злобно я
пытался пробормотать молитву Господню: «Отче Наш, сущий на небесах, да святится имя
Твое. — Я почти выплевывал слова: — Да будет воля Твоя…».
Я не мог вспомнить, что было дальше: « …должникам нашим. . . ». Но в середине чего-
то не хватало, и я не мог вспомнить чего.
69
 Я чувствовал себя ужасно виноватым и снова пошел слоняться по квартире. Помню, как
заламывал руки, хотя всегда воспринимал это как образное выражение. Ничего подобного,
это возможно сделать.

Внезапно почти с треском мой разум очистился, и я вернулся в себя. Я был совершенно
спокоен и сосредоточен... Это было зловеще. Я чувствовал, что получил доступ к высокому
типу мышления, что еще находится в процессе эволюции. И думал с такой скоростью и
срочностью, которая ранее возникала только в моменты большой физической опасности. Я
ходил взад-вперед в маленькой гостиной с жестокой богословской проницательностью. По
сути, нам противостоят три фактора: Бог, мир и Я. И нужно обнаружить истинную связь
между ними. Могут ли все три совпадать?
Сила, с которой я мог сосредоточиться, начала тревожить меня.

Кислота достигла апогея в виде огромных медленных импульсов, непреодолимо

подталкивая меня к большей и большей проницательности. Было ли прямое откровение
рядом? Я вспомнил слова из Библии: «Страшно впасть в руки Бога живого!».
Слишком поздно я распознал симптомы, ощущение, что всё замедляется, что объекты
становятся всё тяжелее и плотнее. Давление в маленькой комнате тревожно росло. Прежде
чем я узнал это, я снова был охвачен апокалиптическим ужасом. Целое должно было
проявиться в части, и вселенная была разорвана на части.
В моей голове послышался жужжащий звук, затем слабый, но ужасно громкий треск.
Я сидел прямо на краю кровати, мои колени прижимались друг к другу: сама Глупая Дева.
«Не думай о Боге», — сказал я себе.

Что бы ты ни делал, не позволяй этому слову приходить к тебе в голову.

Делая запись в журнале на следующее утро, я действительно очень злился. Хотя я
чувствовал себя в безвыходном положении из-за неспособности медитировать, на самом
деле, чтобы вообще понять природу моего мгновенного сознания, я чувствовал, что, по
крайней мере, у меня было четкое представление о направлении, которому я хотел
следовать. Из всех мистиков-адвайтинов, которых я читал, наиболее привлекательным был
Нисаргадатта Махарадж, легендарный «просвещенный биди-валлах» (он управлял
собственной маленькой сигаретной лавкой в Бомбее). Сопоставляя мои последние трипы с
его сборником разговоров «Я есть То» (I Am That), я просто терял сюжет.

Как Гурджиев или Рамана Махарши, Нисаргадатта сосредоточивается на нашей

бессознательности в повседневной жизни. Мы должны проснуться, это первое. Мы должны
осознавать себя и свое окружение время от времени. Без этого ничто вообще невозможно.

Просто имейте в виду чувство «я есть». Погрузитесь в него, пока ваш разум и чувства не

70
 станут одним целым. Повторяя попытки, вы наткнетесь на правильный баланс внимания
и привязанности, и ваш разум будет прочно закреплен в мысли-чувстве «Я есть».
По Нисаргадатту, если вы сможете поддерживать это состояние самосознания даже
в течение коротких периодов времени, ваше восприятие самого себя кардинально
изменится. Ваше ощущение идентичности станет намного более интенсивным, но в то же
время вы не сможете описать его.
«Как только вы убедитесь, что не можете правдиво сказать о себе что-либо, кроме
«Я есть», и ничто, на что можно указать, не может быть вашим «я», потребность
в «Я есть» закончится — вы больше не будете выражать словами то, чем вы являетесь.
Всё, что вам нужно, — избавиться от стремления определять себя. Все определения
относятся только к вашему телу и к его выражениям. Как только эта одержимость телом
исчезнет, вы вернетесь к своему естественному состоянию, спонтанно и без усилий».
К какому естественному состоянию мы вернемся?

К обособленному учтивому сознанию, которое всегда запоминало всё, что мы когда-либо

испытывали. К тому, что индийская религия называет откровением, то есть присутствие
самого сознания в каждом человеке. Чистое сознание, сознание, независимое от любого
опыта и предшествующее ему. Исследуйте всё наше прошлое, исследуйте сам настоящий
момент, и вы обнаружите, что это единственное, чем вы всегда были. Скорее, чем мы всегда
являемся. Единственная константа в нашем опыте, единственный элемент, который
никогда не менялся, и в каком-то смысле это субстанция, из которой всё состоит. Как
приветливо заверил своих посетителей старый владелец сигаретной лавки, когда впустил
их, «я не личность, я никогда не был рожден».

71
19

Сопротивление
КИСЛОТА разнесла в пух и прах мой так называемый духовный трип — так я об этом
думал. Я видел, что философия адвайты стала просто способом двигаться вперед, смутно
уверяя себя, что время от времени я был самим самосознанием. Оно не имело
трансформирующей силы над моим существом. Если бы я был честен, то должен был бы
признать, что это была просто повязка на незаживающей ране. Духовно я пребывал в
отрицании, находясь там в течение многих лет. Но если снять маску, то было ощущение,
что ты немного больше, чем зомби. Моя жизнь была размытой. Я проснулся, огляделся в
мгновение ока, затем, даже не заметив этого, снова вернулся в состояние автопилота.
Ужасно, но я проснулся лишь на момент, которого хватило, чтобы осознать, что я сплю, а
потом снова заснул. Тем не менее я отказался посвятить себя, свое сердце и душу, попыткам
что-то с этим сделать.
Почему же тогда, когда такое духовное отчаяние было очень близко к поверхности и едва
ли не подавлено вообще, кислота столкнула меня с этой клоунадой, происходившей вокруг,
и мелодрамой о христианстве?

У меня имелись две возможные интерпретации. Во-первых, в этих трипах не было ничего
особенно личного: они углублялись в коллективное бессознательное, которое теперь
открывалось и раскрывало, как, конечно же, и должно было быть, огромное количество
христианского. Возможно, можно было бы добавить, что по каким-то причинам лично я
сильно сопротивлялся христианству, что каким-то образом исказило появление этих
данных, пропуская их, подобно подавленным материалам в снах, только в цензурной и в
данном случае фактически пародийной форме?
Это звучало достаточно правдоподобно, но в то же время были элементы, которые,
казалось бы, не подвергались цензуре, а были действительно искренними. Чувство утраты,
зов красоты, тоска по Богу — всё это казалось искренним, даже безошибочно
злободневным… Тогда существовал ли (наряду с чертами пародии, и при этом злобной)
подлинный призыв пересмотреть западное христианство? Ощущение, что в истинной
религии есть моральное измерение, которое мое увлечение недвойственной философией не
рассматривало? Была ли эта молитва, а не практика осознания более уместной? Была ли
эта в целом истинно религиозная жизнь более движима сердцем, чем головой?
Всё чаще я чувствовал, что эти трипы, как и сны, требуют интерпретации, но я не знал, с
чего начать. Мне нужен был обзор, и я вернулся к «Царству человеческой
бессознательности» Станислава Грофа, перечитав несколько разделов, посвященных его
разделению психоделического опыта на три основных этапа:
Психодинамический — царство биографической, высоко заряженной эмоциональной
памяти; перинатальный — царство рождения и любая другая травма, закодированная
глубоко в физическом теле; трансперсональный — царство вне индивидуального я, вне
72
пространства и времени, как мы их знаем, где коллективное бессознательное начинает
раскрывать себя.
Происходившее приближало эту модель. Учитывая, что психодинамический этап
довольно резко прекратился, многие из этих трех последних сеансов вполне можно
рассматривать как взаимодействие между перинатальными и трансперсональными темами,
между довольно жестокими (и по крайней мере, на галлюцинаторном уровне кровавыми)
соматическими явлениями, пересекшимися с проблесками того, что казалось
коллективным разумом, и реже со вспышками чего-то подлинно «духовного».
Нет, когда я перечитал его книгу в третий раз, опасения, которые я начал испытывать,
были больше связаны с тем, куда всё это направлялось. Поскольку Гроф настаивал, что не
было никакого способа получить стабильный доступ к трансперсональному, не пережив
все последствия перинатального периода — последствия, которые достигли кульминации
в судорожном кризисе смерти и возрождения. И честно говоря, я не осознавал четко,
насколько был готов к этому. Я лишний раз уточнил, прочитав еще одну из его ранних книг
«ЛСД психотерапия» (LSD Psychotherapy), которая является профессиональным
практическим руководством. В ней подробно, в клинических деталях, излагались
последние пароксизмы перинатального периода, которые невозможно читать без
содрогания.
В разделе «Критические ситуации на ЛСД-сеансах» он пишет:

«Для некоторых он может содержать определенные физические условия, такие как

высокая степень удушья, мучительная физическая боль, потеря сознания или
насильственные действия, подобные приступам. Другие должны столкнуться с
ситуацией, которая психологически совершенно неприемлема для них, и сдаться ей.
Наиболее частыми являются рвота, непроизвольное мочеиспускание или испражнение;
сексуально неприемлемое поведение; растерянность и дезориентация; издание
различных нечеловеческих звуков, унижение или потеря авторитета. Очень сложный и
важный опыт, который происходит в контексте смерти эго, — это ожидание катастрофы
огромных масштабов. Субъекты сталкиваются с мучительной напряженностью, которая
возрастает с фантастической силой, и у них появляется убеждение в том, что они
взорвутся и весь мир будет разрушен».
Определенно, я получил гораздо больше, чем рассчитывал несколько месяцев назад.
Мочиться в штаны, издавать нечеловеческие звуки и терять свой авторитет — с этим я
справлюсь. Когда тебе исполнится шестьдесят, это всё в порядке вещей. На грани я
испытывал невероятный ужас. В моем самом параноидальном состоянии я боялся, что есть
что-то хуже, чем физическая боль, что-то действительно плохое — черта ужаса, известная
только из детских кошмаров, и чтобы ее описать, нужно использовать слово, которое я
никогда не думал, что использую, и это слово — зло.

Но разве Гроф не сказал, что переживание врожденной травмы не обязательно включает

73
переживание полной физической агонии? Кризис также может проявиться в символичном
или даже чисто философском плане. Собираюсь ли я отступить из малодушия — отступить
от первого, что поразило мое воображение за эти годы? Даже не пытаясь?

Я подумал, что должен справиться с этим. Я должен найти другие рассказы из первых
уст о продолжающихся самоэкспериментах с ЛСД. Я не единственный человек, который
занимался этим. Должны быть и другие, наверняка кто-то оставил письменные записи.
Доктор Гроф, подумал я, мне нужно второе мнение. И я успокоился, чтобы заняться чем-
то более серьезным, чем то, что я делал все эти годы.

74
20

Психоделики, пришедшие из шестидесятых

Я долгое время не употреблял наркотик, и меня ждало несколько сюрпризов. Первым было
обнаружение того, что ЛСД больше не был образцовым психоделическим наркотиком,
каким он был для моего поколения. За прошедшие годы единственным психоделиком,
который я употреблял, был экстази, и я предположил, что он был преемником МДМА.

К тому времени я прочитал пару книг, просмотрел несколько подпольных журналов и

понял, что это далеко не так. И ЛСД, и МДМА затмили растительные галлюциногены, в
частности волшебные грибы и диметилтриптамин. Большая часть книг, которые я
рассматривал, была посвящена аяуаске и южноамериканскому шаманизму.

Сначала я подумал, что всё это может быть связано с Карлосом Кастанедой. «Учение
дона Хуана» (The Teachings of Don Juan), впервые опубликованное в 1968 году, после
«Границ сознания», вероятно, стало самой читаемой книгой о психоделиках из когда-либо
написанных. Но, согласно недавней психоделической литературе, «Учение дона Хуана» не
было тем пионером в сфере растительных галлюциногенов, которого я себе представлял.
В 1957 году, более чем за десять лет до Кастанеды, в журнале «Life» в массовом тираже
появилась поразительная, не говоря уже сенсационная, статья под названием «В поисках
волшебного гриба». И если и существовал какой-либо отдельный текст, с которым связано
новое направление психоделических исследований, то это был именно он.
Настоящая приключенческая история. В статье рассказывается о путешествии богатого
нью-йоркского банкира Р. Гордона Уоссона и его жены Валентины в глубь мексиканских
гор в попытке отследить слухи о древнем культе экстатического гриба, который до сих пор
рос там. Наконец путь их привел к отдаленному горному городу Уаутла да Хименес в штате
Оахака, где пара познакомилась с местной курандерой по имени Мария Сабина,
миниатюрной женщиной средних лет из племени мазатек.
Эта встреча Гордона Уоссона и Марии Сабины должна была стать такой же знаковой,
как и велопрогулка Хофманна десятью годами ранее. Без каких-либо церемоний Мария
Сабина пригласила Уоссона и еще одного человека тем же вечером на вечеринку велада
(velada), или на «грибную церемонию». Там, съев священные грибы, через час Уоссон
оказался в гуще провидческих переживаний.

«Видения возникали независимо от того, были ли наши глаза открытыми или закрытыми…
Они были в ярком цвете и всегда гармоничны. Начались они с художественных мотивов,
угловатых, которые могли бы украсить ковры или текстиль, или обои, или чертежную доску
архитектора. Затем превратились во дворцы с дворами, аркадами, садами — великолепные
дворцы, покрытые полудрагоценными камнями. Тогда я увидел мифологического зверя,
рисующего царственную колесницу.
Все огни погасли, а Мария Сабина танцевала и пела в темноте. Время от времени она
напевала такую спонтанную поэзию, которую Уоссон должен был выучить, как и речь
75
самих грибов. В другие моменты она хлопала в ладоши или ритмично била себя по телу,
прибегая к чему-то вроде чревовещания, потому что звуки, казалось, исходили из разных
углов комнаты. Во мраке Уоссон подумал, что сможет увидеть, как она принимает удары
бутылкой агуардиенте. Однако в самый разгар действия грибов комната исчезла.
«Я был там, уравновешенный в пространстве, растерянный, невидимый, бестелесный,
видящий, но невидимый. Видения не были размытыми или неопределенными. Они
были четко сфокусированы, линии и цвета были настолько резкими, что они казались
мне более реальными, чем всё, что я когда-либо видел своими глазами. Я чувствовал,
что теперь вижу ясно, тогда как обычное зрение дает нам несовершенный вид. Я видел
архетипы, платонические идеи, которые лежат в основе несовершенных образов
повседневной жизни. Мне в голову пришла мысль: могут ли божественные грибы быть
тайной, скрытой за древними мистериями? Может ли чудесная подвижность, которой я
сейчас наслаждаюсь, быть объяснением летающих ведьм, сыгравших столь важную
роль в фольклоре и сказках Северной Европы?»
Такие рассуждения бегло просматриваются в двухтомнике «Грибы, Россия и история»
(Mushrooms, Russia and History), который Уоссоны опубликовали по возвращении из
Мексики. Их книга (или так гласит история) зародилась как кулинарная книга рецептов с
грибами. Однако когда пара исследовала свою тему, они были поражены жестокостью
запрета на употребление в пищу диких грибов, подавляющее большинство которых, как
известно, безвредны, а немногие ядовитые легко распознать. Это табу распространялось на
большие географические районы, и когда Уоссоны начали прослеживать культурные связи
с грибами, они обнаружили, что связь со сверхъестественным широко распространена в
фольклоре. Этимологически были повторены ссылки на адское. Откуда такое широко
распространенное, но явно иррациональное отношение?
Уоссоны выдвинули гипотезу о доисторической религии, распространяющейся по
большей части Европы и Северной Евразии, в которой психоактивные грибы играли
сакраментальную роль. Религия была подавлена христианскими миссионерами (отсюда и
демонизация), но ее пережитки сохранились до сравнительно недавнего времени, особенно
в Сибири. В качестве приношения Уоссоны предложили самый харизматичный из всех
грибов — Amanita muscaria, или мухомор, архетипический гриб с красно-белой шляпкой,
фигурирующий во множестве сказок.

Это, однако, было только первой частью их гипотезы. Более решительно, во-вторых,
предполагалось, что галлюциногенные грибы могли сыграть решающую роль в эволюции
человека. Поедаемые доисторическими охотниками и собирателями магические грибы
могли открыть совершенно новое измерение для примитивного осознания. Они могли
даже, как предположили Уоссоны, дать первоначальный импульс самой религии.
Наши божественные грибы, наряду с вторичными растительными галлюциногенами,
могли играть важную роль в происхождении человеческой культуры.

76
 …Наши божественные грибы, должно быть, обезоруживали воображение тех первых
людей, которые их ели, пробуждали их любопытство и созерцательные способности.
Наши грибы могли зажечь в них саму идею Бога.

Затем я приступил к чтению книги «Шаманизм: архаические техники экстаза»

(Shamanism:Archaic Techniques of Ecstasy) Мирчи Элиаде.

Революционное исследование Элиаде было опубликовано всего за несколько лет до

исследования Уоссонов, и во многих отношениях их книги связаны друг с другом. Подобно
Уоссонам, Элиаде полагал, что примитивные, практически архаичные племенные общества
простирались по дуге от Скандинавии до Индонезии, и всё это свидетельствует о следах
обширной дохристианской религии. Но в то время как Уоссоны думали, что они
обнаружили таинства в основе такой религии, Элиаде полагал, что он определил ее
священство.
Духовная жизнь всех племен, которые изучал Элиаде, вращалась вокруг одной
нехарактерной фигуры, которая одновременно являлась доктором, магом, поэтом и для
которой Элиаде использовал сибирский термин шаман. Трудно представить что-либо еще
от христианского священника. В лучшем случае, хронические неудачники, а в худшем —
шаманы казались совершенно безумными. Они могли быть мужчинами или женщинами;
часто они были амбивалентными в сексуальном плане и трансвеститами. Шаманы были не
потомственными, не избранными, они были людьми, которые взяли на себя эту роль по
собственной инициативе. Их право на это возникло благодаря тому, что они пережили
психическое расстройство или опасную для жизни болезнь (часто эпилепсию) в детстве или
подростковом возрасте.
Их инициаторный опыт всегда вращался вокруг спуска в подземный мир, где они
умерли и возродились. Следующий обычай сибирских якутов типичен для многих случаев,
которые приводит Элиаде.

Конечности кандидата удаляют и разъединяют железным крюком, кости очищают, мясо

счищают, физиологические жидкости выбрасывают, а глаза вырывают из глазниц ...
Церемония расчленения длится от трех до семи дней, в течение всего этого времени
кандидата оставляют, как мертвеца, едва дышащим, в уединенном месте.

Только после этого опыта смерти и воскрешения они становятся учениками известного
шамана. Учение, которое они получали, было практически одинаковым на обширной
географической территории — они не являлись своим физическим телом, но были
способны обходить время и пространство. Ибо этот мир был не единственным.
Существовали два смежных мира: мир под нами, который был подземным миром; и мир
над нами, который был царством небесным. Ученик шамана узнавал от своего наставника,
как управлять этими тремя мирами: «архаичные приемы экстаза», которые составляют
центральную практику шаманизма и которую Элиаде называет магическим полетом.

Основную схему всегда можно увидеть, даже после многочисленных воздействий,

77
 которым она была подвергнута. Существует три великих космических региона, через
которые можно пройти по порядку, потому что они связаны между собой центральной
осью. Эта ось, конечно, проходит через «отверстие», «дыру»; именно через эту дыру
боги спускаются на землю, а мертвые — в подземные районы; и именно через ту же
дыру душа шамана в экстазе может взлетать или опускаться в ходе своих небесных или
адских путешествий.
И здесь версия архаической религии Элиаде и Уоссонов резко расходится. В ярости
Элиаде отверг любые предположения о том, что психоактивные растения могли вызвать
волшебный полет. Отказавшись от таких веществ, как «наркотики», что едва ли указывает
на знакомство с данной темой, Элиаде мог принять бдения, танцы в трансе, поиск видений,
но зависимость от психоактивных растений была верным признаком того, что шаман
принадлежал ко всё более деградирующей традиции.
Этот спор должен был быть решен с совершенно другой стороны: с точки зрения
полевых работ ботаника из Гарварда Ричарда Эванса Шульца.
Ричард Шульц был последним из великих исследователей-ботаников раннего века.
Будучи аспирантом, он исследовал культ пейота на американском юго-западе. Переехав в
Мексику, он собрал первые образцы теонанакатля, легендарных ацтекских психоактивных
грибов (именно это исследование Шульца впервые направило Уоссонов в Уаутлу). Затем
он идентифицировал ололо (ololiuqui), другой давно утерянный психоделик ацтеков,
который, как говорят, использовался для ворожбы, как семена вьюнка (ипомеи). Когда он
послал их Альберту Хофманну для анализа, оказалось, что они содержали лизергиновую
кислоту. Так впервые ЛСД был обнаружен в естественной форме.
Однако именно бассейн Амазонки в 1940-х и начале 50-х годов должен был доказать
театр подлинно революционных исследований Шульца. Путешествуя самостоятельно или
с одним родным спутником, он всё глубже и глубже плыл на своем каноэ в Северо-
Западную Амазонию Колумбии, в джунгли, в которые никто, кроме местных племен,
никогда не проникал. Составляя карту неизведанных рек, собрав триста новых видов
растений, Шульц открыл ящик Пандоры с природными галлюциногенами. Благодаря его
работе «этноботаника» перестала быть авантюрным хобби и стала молодой наукой, и
одним из первых, что она обнаружила, была степень распространения психоактивных
растений по всей земле и центральная роль, которую они играли во многих архаичных
культурах.
В частности, Шульц поставил отвар аяуа́ска в его командное положение на культурной
карте Южной Америки и начал раскрывать сложную химию.
До Шульца никто не понимал, что решающим компонентом аяуаски является не
гигантская виноградная лоза Banisteriopsis caapi, а различные растения, богатые
диметилтриптамином, которые также входят в отвар. Видения пришли или пришли в
основном из ДМТ. Banisteriopsis caapi делала что-то более тонкое. Обычно ДМТ нужно

78
либо курить, либо вводить инъекционно, потому что, если его принимать перорально, он
нейтрализуется желудочным ферментом, моноаминоксидазой, а Banisteriopsis содержит
алкалоиды, которые могут временно нейтрализовать саму моноаминоксидазу (называемую
ингибиторами МАО) и позволяют постепенно переваривать ДМТ в желудке. Это приводит
к гораздо более длительному и устойчивому воздействию самого мощного галлюциногена
в мире, чем несколько вечных, насыщенных минут, которые вы получаете, если вы его
курите.

Говорят, что Мирча Элиаде — нужно отдать ему должное — был близок к тому, чтобы
изменить свое отношение к психоделикам незадолго до смерти. И как он мог его не
изменить? Ни в коем случае химический состав, связанный с варкой аяуаски, нельзя назвать
«дегенеративным». Наоборот, он очень сложный. Действительно, далеко идущий вопрос,
который поднимает полевая работа Шульца, заключается в том, как местные племена могли
его придумать. Метод проб и ошибок в джунглях, где произрастает около восьмидесяти
тысяч различных видов растений, вряд ли покажется правдоподобным. Случай с кураре,
ядом парализующей стрелы (химию которого также раскусил Шульц), еще более
загадочный. В «Космической змее» (The Cosmic Serpent) Джереми Нарби пишет:
«В Амазонке есть сорок видов кураре, содержащихся в семидесяти видах растений. Вид,
используемый в современной медицине, происходит из Западной Амазонки. Для
получения этого яда необходимо объединить несколько растений и варить их семьдесят
два часа, избегая при этом ароматных, но смертельных паров, испускаемых бульоном.
Конечный продукт представляет собой пасту, которая не действует, если ее не вводить
под кожу. При проглатывании она не имеет никакого эффекта. Трудно понять, как кто-
то мог просто так узнать этот рецепт путем случайных экспериментов».

Так как же эти «примитивные» племена приобрели такие глубокие ботанические и

химические знания? Все индейцы, как сообщает Нарби, говорят, что либо (а) на заре времен
боги рассказали их предкам, как это делать, либо (b) что их научили сами растения,
особенно когда растения принимали вместе с аяуаской, которая усиливает свойства любого
растения. Излишне говорить, что подобные объяснения заставили большинство западных
ученых потерять дар речи от негодования».

79
21

Сопротивление (продолжение)
ХОРОШО, Я НЕ собирался искать вторую точку зрения, это очевидно.

Работа Грофа была единственной систематической попыткой проанализировать ЛСД,

которую кто-либо предпринимал, но и это пресекли власти США. Ее заменило главным
образом научное исследование «этноботанической» роли психоделиков в предыдущих
обществах, которое, будучи несомненно увлекательным и доказав, что психоделики имеют
такую же древнюю родословную, как и сама человеческая культура, ничего не сделало для
изучения их значимости для нашей собственной жизни.

Ни Уоссон, ни Элиаде, ни Шульц, ни Карлос Кастанеда, ни ученик Уоссона Теренс

МакКенна — ни один из этих великих первопроходцев шаманизма не обращал особого
внимания на то, что явно является его главной особенностью. Шаманизм — это исцеление,
исцеление от боли и, как и в случае с ЛСД, сложное взаимодействие между исцелением и
восстановлением связи с информацией, которую мы потеряли. Жители Запада, которые
учились становиться аяхуасерос, есть, но я не нашел никаких записей об их обучении или
о том, каким образом, по их мнению, такой опыт может иметь отношение к современному
Западу.

Моя прежняя решимость по поводу кислоты начала давать сбой. Собирался ли я

продолжать трипы, становившиеся всё более безумными, с единственным человеком,
который когда-либо углубленно изучал ЛСД и говорил, что они могут стать куда более
безумными? Отброшенные мной опасения начали возвращаться. Другой книгой, которую
я читал, была удивительно подрывная работа Теренса МакКенны «Возрождение архаики»
(The Archaic Revival), но его бесконечные разговоры о том, что ДМТ и псилоцибин
являются истинными образцами психоделиков, еще больше подорвали мою уверенность.
Глубоко ли я ошибался, следуя подходу, от которого все остальные давно отказались?
Большая часть моего старого негатива в отношении ЛСД вернулась. Я был прав насчет
этого наркотика, когда был молодым, подумал я. По общему признанию, кислота способна
творить вещи, которые граничат со сверхъестественным, но это не точно.
А на более приземленном уровне у меня просто кончилась кислота.
Когда я обратился к единственному знакомому дилеру, он сказал, что сожалеет, но сейчас
ничего нет. Затем, видя мое разочарование, смягчился и сказал: «У меня есть немного для
себя, могу поделиться». Вытащив из холодильника бутылочку и капельницу, он выложил
несколько капель по 50 микрограммов на лист промокательной бумаги. «Органическая
бумага», — сказал он через плечо. Неотбеленная, я уверен, что это она и была, но она не
была достаточно впитывающей. Неожиданно заплакал ребенок, и дилер быстро завернул
лист в кухонную фольгу, прежде чем все капли полностью высохли. Затем, отказавшись
слушать о каких-либо деньгах, он прогнал меня.
Я до сих пор не уверен, что именно случилось. Возможно, кислота была более высокой
80
концентрации, чем он думал, или промокательная бумага не впитала значительное
количество, а высохла на фольге, а когда я распаковывал ее, у меня на пальцах осталось
немного и она впитывалась через кожу… Я не знаю, но я решил увеличить дозу с 200 до
250 микрограммов в попытке вырваться из петли, в которую попал. Вырезание пяти
бледно-коричневых мазков, казалось, длилось вечность.

Наконец я запил их стаканом воды, а остатки завернул в фольгу. Но едва я успел спрятать
сверток, начался трип. Никогда раньше трипы не начинались так быстро и с таким
насилием. Первые волны я преодолел, но затем накатила огромная волна. Она накрыла
меня, и я потерял сознание.

...Я залез в ванну. Вода доходила мне до подбородка. Зазвонил звонок, четко, но очень
отдаленно. Казалось, я тонул. Но точно вспомнить, в чем заключалось утопление, я не мог,
что раздражало. Это было поднятие или опускание, но я не мог вспомнить и ни при каких
дальнейших размышлениях не могу понять, какое направление было вверх, а какое вниз.

На самом деле я, казалось, потерял всякую способность отличать одну вещь от другой.
Поэтому сделал то, что посчитал самым разумным, если это подходящее слово. Я просто
застыл. У меня закончилась приличная пена для ванны, был только дешевый зеленый
шарик из Sainsbury's. Во время умственного затмения я, казалось, вылил в воду безрассудно
мало. Поэтому лежал там, не шевеля мускулами, зловеще разглядывая горы пены неонового
и исключительно мерзкого оттенка зеленого. Времени не было. Разговор о тупиковых
ситуациях… Это был чисто Данте.
Еще одно затмение...

Когда я пришел в себя, то стоял рядом с ванной, не помня, как мне удалось туда попасть.
Я также понятия не имел, что делать дальше. Вытереться казалось невозможным, потому
что я не мог понять, кем был и кем не был. Возможно, у ада есть своя собственная
uniomystica (мистическое соединение с божеством). То же самое случилось с моими
трусами. Я не мог влезть в них, потому что не мог понять, где лицевая сторона, а где
изнанка. Мои трусы и я были, как обещают мистики, «не двумя», но никаким воображением
нельзя было охарактеризовать это как блаженство или озарение. Более того, они были
мыльными. Кажется, я, как младенец, разбрызгал огромное количество воды из ванны на
пол. Для остальной части трипа я просто надел свой черный пуховик, который где-то
нашел, но он, что еще более необъяснимо, тоже был мокрым.

Всё это было довольно весело в психопатическом смысле, по сравнению со следующим

трипом. Насколько я могу судить из заметок в журнале трипов, тогда я еще не понял, что
могу получить передозировку через фольгу, через кончики пальцев, но это оказалось
возможным для моего самого страшного трипа.

Всё началось многообещающе. Снова я обнаружил, что способен на то, что казалось
сверхъестественно четким осознанием. Я стоял посреди гостиной, перебирая аргументы
для воображаемого спора, а затем задумчиво подошел и сел за стол.
81
 Через мгновение я посмотрел на часы и застыл в изумлении. Если верить часам, прошло
два часа с тех пор, как я сел. Это невозможно, подумал я. Я дважды, трижды посмотрел на
часы, но нет, я не ошибся. Два часа прошло. Внезапно я почувствовал, что меня тошнит.

Что произошло?
Я вообще ничего не мог вспомнить.

Я покинул квартиру?
Боже мой, подумал я, я пошел и сделал что-то ужасное? Что-то ужасное и стер это из
памяти?
Пока я пытался вспомнить, спина покрылась потом. В голове начали формироваться
обрывочные образы Хита. Изображения яркого и морозного дня, как сегодня. Я мог видеть
ноги в потертых черных джинсах, как мои, идущие по тропинке через голые зимние леса...
Но я всё еще был очень высоко. Мое воображение работало при белой горячке, и я не мог
сказать, были ли это настоящие воспоминания или просто образы, которые я придумывал.
Тогда я впервые испытал, что такое мурашки по коже. Как и заламывание рук, это
выражение буквально. С кожей это может происходить...

На следующее утро я всё еще чувствовал расстройство и физический шок.

Что произошло? У меня и раньше были перегрузки, короткие эпизоды из трипов,
о которых я не мог вспомнить... Но я никогда не терял сознание на несколько часов. Были
ли официальные предупреждения, которые я с таким равнодушием отбросил, слишком
точными и ЛСД вполне мог вызвать психотические срывы? Впервые в своей трип-карьере
я начал бояться.

Потом я вспомнил, что Гроф говорил об отключках в отрывке «ЛСД Психотерапии»,

который я цитировал пару глав назад. Я перечитал раздел «Критические ситуации на ЛСД-
сеансах» более подробно и нашел другой абзац, который был столь же пугающим:
«Смерть эго включает в себя переживание разрушения всего, чем субъект является,
обладает или к чему привязан. Ее основными характеристиками являются чувство
полного уничтожения на всех мыслимых уровнях, потеря всех систем отношений и
связей и разрушение объективного мира. Поскольку к нему подходят в разных
направлениях и на разных уровнях, этот процесс требует всё больше и больше
психологических жертв. На заключительных этапах субъекты должны сталкиваться и
противостоять опыту, ситуациям и обстоятельствам, которые для них неприемлемы или
даже невообразимы».
Даже после того, как я немного успокоился (и честно говоря, украдкой просмотрел
местную газету на предмет новостей о трупах в Хите), что-то во мне щелкнуло.
«Какого хрена ты делаешь? — подумал я. — Ты рискуешь заработать психоз!» Правда,
началось всё с очень позитивного опыта. Кислота растворила состояние хронической
депрессии, и эти трипы о детстве и юности изменили то, какой ты видел свою жизнь. Но
82
эти недавние похождения не вписывались ни в какие рамки. Всё это безумие о
христианстве. Ты делаешь именно то, что все остальные делали с кислотой в 60-х, и это
занимает чересчур много времени. Не будь дураком. То, что происходит сейчас, — четкий
сигнал прекратить.
Что случилось с теми двумя трипами? Я передознулся? Можете ли вы принять ЛСД
через кожу, кончиками пальцев? Это широко распространенное мнение о том, что
случилось с Альбертом Хофманном, когда он впервые обнаружил психоактивность ЛСД…
Но потом я услышал, что другие люди отрицают, что нечто подобное возможно.
В целом я бы сказал, что это было связано с... сопротивлением. Сопротивление — это
аналитическая концепция, которую мало связывают с психоделическими препаратами, как
будто они настолько сильны, что об их блокировке не может быть и речи. Такого опыта у
меня не было. Моя первая доза мескалина позволила мне остановить смерть, и я задаюсь
вопросом, не обязаны ли многие развлекательные трипы с кислотой со своей замечательной
мелочностью тому же подсознательному страху потерять контроль.
Так чему же я сопротивлялся?

Чему-то личному? Некоторой давно похороненной травме? Это может быть именно так,
потому что позже я должен был обнаружить массивную физическую и эмоциональную
рану, полученную в раннем детстве, но почему-то я не думаю, что это было то, что было.
Скорее, оглядываясь назад, я подозреваю, что произошел качественный прорыв, связанный
с тем, чтобы покинуть эстетические и психодинамические царства и начать проникать на
более глубокие, трансперсональные уровни разума. Возможно, мы не собирались делать
ничего подобного. Возможно, существует прометейское, потрясающее качество кислоты,
вызывающее глубоко укоренившийся, почти биологический уровень устойчивости.
Возможно, весь страх, который мы отрицали, внезапно отражается на наших лицах.
Я просто не знаю. Всё, что я могу сказать наверняка, это то, что последовательный
триппинг может привести к явлениям, которые будут бессмысленны, если вы не будете
учитывать сопротивление. Неспособность сделать это — что и случилось со мной —
заставила меня попытаться отказаться от всего проекта.
Я не сделал бы этого без боя.

С некоторым вызовом я перепробовал последние несколько трипов. Я уменьшил дозу до

200 микрограммов, что притупило психотическую грань, но только ценой возврата
к протестантскому фундаментализму, той же пьяной расплывчатости, из которой возник
сухой кашель, фантомный вкус крови и апокалиптические видения. К настоящему времени
мой разум начинал ощущать, как влажная одежда болтается в сушилке.
Я начал подвергать сомнению всю мою причастность к психоделикам. Было ли правдой
то, что я столкнулся с настоящим духовным кризисом, вызванным старостью и
уверенностью в смерти, и что, вместо того чтобы использовать кислоту для исследования
этого, я использовал ее, чтобы отвлечься? Чтобы отвлечься от того, что должен был делать,
83
то есть от всего сердца посвятить себя молитве и медитации? Чтобы поставить пребывание
в настоящем выше всего остального в мире, что в глубине души, я знал, было
единственным способом, который мог бы сработать?

Наконец утром после последнего из этих трипов я решил, что всё кончено. Я резко встал
из-за стола, где пытался выразить свое разочарование в журнале трипов, и сунул тетрадь
в заднюю часть шкафа гостиной.
Черт возьми, подумал я, я не хочу иметь с этим ничего общего.

84
22

Анна и а капелла
Я верю этому, потому что именно тогда, когда я думал, что навсегда отказался от кислоты,
должно было сформироваться настоящее доверие. Происходившее в течение следующих
недель и месяцев имело место без какого-либо фармакологического присутствия наркотика
в моей жизни. Только до самого конца я представлял какую-то связь между последующими
событиями и ЛСД.
Во-первых, на мою жизнь повлияла Анна.

Анна была моей старой подругой еще со времен Индии. У нее диагностировали рак. И об
этом я плакал во время моего первого трипа. Прошлой зимой она испытала два небольших
эпилептических приступа. После них у нее осталась лишь легкая хромота, но последующие
больничные анализы показали, что проблема не в эпилепсии, а в опухоли мозга.
Дальнейшие тесты установили, что опухоль метастазирует в легкие. После облучения
опухоль уменьшилась в размерах, но консультант предупредил ее, что последствия лечения
будут только временными. Рак был неоперабелен, и ей дали шесть месяцев.
Летом и осенью Анна выглядела, как обычно, хотя и немного слабой. Но к началу зимы
она уже была прикована к постели. Ее лучшая подруга организовала переезд в местный
хоспис. Духовно у Анны был тот же опыт, описанный у Гурджиева о буддизме, что и у
меня, и она верила, что ее рак был поздним звонком будильника. Она говорила
о «сознательной смерти», и я вместе с ее подругой купил зеркало размером четыре на два
фута, которое мы повесили возле ее кровати. Благодаря этому гурджиевскому жесту она
всегда наблюдала за своим угасанием. Я был тронут ее храбростью, потому уход из жизни
был зрелищем не из приятных.
Анна родилась в Швеции. В молодости она была поразительно красива. Подростком
работала моделью в Париже, и даже когда я впервые встретил ее (она путешествовала по
Гоа на побитом Харлей-Дэвидсоне со своим английским парнем, который делал чемоданы
с ложным дном для контрабандистов наркотиков в Анджуне), она сохранила качество
ледяной королевы, хладнокровие и отвагу. За несколько лет до этого она самостоятельно
прошла через Гималаи: от Массури до Джамунотри, без гида, карты и денег, останавливаясь
на ночлег с пастухами и садху, которых встречала по пути.

Теперь в свои чуть более пятидесяти она была парализована ниже пояса. Ее ноги были
бесполезными придатками, скованными палками, как ноги заключенных в нацистских
лагерях смерти. Она страдала от хронического запора, в последние месяцы жизни ей
установили катетер, и она носила бледно-зеленые казенные подгузники. Медсестры
должны были приходить и подмывать ее, как ребенка. Волосы выпали после курса лучевой
терапии так же, как и передний зуб, а от стероидов, которыми ее накачали, кожа покрылась
красными пятнами.

85
 Всё это отражалось в зеркале. Думаю, Анна надеялась, что шок станет неким якорем
спасения, здесь и сейчас. Она держалась за пробуждение у двери к смерти. Она думала, что,
если что-то увидит на пути, это будет физическая боль... но это был не тот случай. Ей был
назначен один из новых фентанилов в трансдермальном пластыре, который эффективно
нейтрализовал болевые ощущения.

Хоспис Анны был недалеко от того места, где я жил, и я стал проводить с ней всё больше
и больше времени.

Тусоваться с Анной, пока она умирала, было первым делом. Вторым была музыка.
Во время трипа, когда я впервые увидел священное, я слушал компакт-диск Хильдегарда
Бингенского. Музыка, должно быть, тронула меня глубже, чем я думал, потому что, когда
я вернул диск в библиотеку, я взял еще два диска позднесредневековой музыки и музыки
раннего Возрождения. Я взял их домой и слушал, хотя с меньшим интересом, потому что
им не хватало первозданной ясности святого Хильдегарда; во всяком случае, эта музыка
звучала предсказуемо церковно.
Тем не менее однажды вечером я покурил, прежде чем начать готовить ужин, и поставил
на стерео для фона один из дисков — Реквием XV века Окегема. Я что-то делал у плиты,
когда вдруг услышал это. Как будто мои уши были разблокированы. Я снял кастрюлю с
плиты и вернулся в гостиную, чтобы послушать. Сначала я был просто поражен
запутанностью и богатством контрапункта, эстетикой голосов, танцующих друг с другом;
затем, продолжая слушать, я всё больше очаровывался природой эмоций, которые
выражала музыка. Я не мог найти прилагательное, чтобы описать это, но, как бы то ни было,
мрачное церковное качество исчезло.
Невразумительные ноты образовывали некий фон. Окегем считался первым настоящим
мастером западной полифонии. В начале эпохи Возрождения старый средневековый
распев, где все пели в унисон и который я всегда называл григорианским, начал уступать
место новым подходам к духовной музыке. Небольшое количество голосов, обычно от
четырех до восьми, пели отдельные партии в контрапункте. Инструменты никогда не
использовались, только голоса. Этот стиль получил название — а капелла. Несмотря на
итальянский, такая священная музыка возникла не в Италии, а в Северной Европе, в старых
странах с низким уровнем дохода. Первыми ее исполнителями в большинстве своем были
голландцы, французы и бельгийцы.

Всё это было новостью для меня. В течение многих лет я практически никогда не слушал
западную классическую музыку, но теперь начал брать в библиотеке всё больше и больше
компакт-дисков с музыкой раннего Возрождения. Сначала большинство из них были, как
Окегем, и я просто не мог их слушать; потом вдруг как будто у меня лопнули уши — я
слушал в удивлении. Дым обычно делал свое дело. Но я всё еще не мог определить природу
эмоций, вдохновляющих эту музыку. Вера? Празднование? Восхищение? Чем бы это ни
было, сложность и необходимость в мгновении привели к волнующему чувству чистоты,

86
скорости и восторга — качествам, которые я, безусловно, никогда не ассоциировал с
церковью. Иногда, когда я слушал, мое тело, казалось, таяло или растворялось и возникало
заметное ощущение вознесения, практически полета.

Я почти каждый вечер проводил в хосписе Анны. Никогда раньше я не был у смертного
одра, а потому понятия не имел, что должен был делать. Анна проводила дни, рисуя
в постели, как ребенок, а вечером она, ее подруга и я сидели и болтали, либо мы с ней
читали или медитировали вместе. Часто приходил тот или иной друг, и каким-то забавным
образом мы втроем начинали по-настоящему веселиться вместе.
Именно в это время воздержания от кислоты я впервые увидел, что препарат оказывает
постоянный эффект.
Если бы я не жил такой спокойной и внешне бессобытийной жизнью, сомневаюсь, что
заметил бы это, но личный биографический материал, который, как я полагал, положил
конец последним трипам, наоборот, продолжал течь. Во всяком случае, он ускорился.
Воспоминания детства и юношества продолжали всплывать так же внезапно, но я мог
понять историю, которую они рассказывали сейчас. Происходил своего рода спонтанный
самоанализ. Кусочек за кусочком я собрал воедино истину о том, что я был нежеланным
ребенком, который дико пытался компенсировать это. Я поставил перед собой невероятно
высокие цели, потому что (и я уверен, что это довольно типично) единственный способ,
которым я мог их добиться, — это поверить, что я особенный. Внезапно мне показалось,
что я учусь читать историю своей жизни. Однако одна вещь изменилась — период,
связанный с воспоминаниями. Они не просто относились к детству, это были воспоминания
о двух школах-интернатах, в которые меня отправили. К моему удивлению, поскольку я
всегда считал, что я ненавидел государственную школу, я видел, что большую часть
времени там был очень счастлив. Я снова увидел свою подготовительную школу — озеро,
лес, дорогу через дикие розы в старую часовню с обвалившимися гробницами — и
почувствовал шокирующую боль от тоски. Одно за другим я видел лица моих друзей,
видел, как прекрасны были они все, прекрасны, как «лица» животных. Я видел свою вторую
государственную школу — не большую ветхую усадьбу XVIII века, какой была первая, а
мрачную, похожую на сарай на валлийских границах. Но я также видел, что там (вопреки
тому, чему я верил все эти годы) большую часть времени я чувствовал себя состоявшимся,
у меня были друзья.

Всю жизнь я хвастался, что бросил государственную школу, но теперь увидел, что
существует часть меня, которая хотела поступить в университет и жить успешной научной
жизнью. Как будто я должен был думать обо всем, что касалось моей жизни, о чем никогда
не позволял себе думать раньше. Меня так разозлило то, что эти попытки компенсировать
означали, что я никогда не мог воспринимать себя объективно. Незаметно жизнь привела
меня к дурости. Это то, что действительно злило. Меня вынудили быть дураком.
Каким-то образом кислота катализировала процесс, который продолжался без дальнейшего
химического воздействия. Постепенно этот жизненный обзор начал вызывать растущее
87
чувство диссоциации от личности, с которой я так слепо отождествлял себя. Моя жизнь,
казалось, стала еще более объективной. Что-то уже не субъективное, даже в некотором
смысле больше не «мое» вообще. Это произошло почти незаметно, в течение нескольких
месяцев. Просто я впервые начал замечать это именно тогда.

88
23

Смерть Анны
В последние недели перед смертью Анны а капелла стала навязчивой. Зима подходила
к концу, но погода всё еще была штормовой и очень холодной. Когда я возвращался из
хосписа, то всегда слушал плеер. Я переслушал всю музыку эпохи Возрождения, которая
имелась в библиотеке (Жоскен Депре, Лассус и Таллис, затем Палестрина, сборники менее
знаменитых мастеров и, наконец, Данстейбл и Дюфаи), и теперь, если бы я хотел что-
нибудь новое, мне нужно было направиться в Вест-Энд. Я не был так увлечен музыкой
с самых первых дней рок-н-ролла. При этом мне не хватало ощущения того страдающего
от любви подростка, когда я бродил ночью под дождем, снова и снова слушая «Инфеликс
Эго» Лассуса с его темными экстатическими рывками. Это, несомненно, одно из самых
неотвязно преследующих произведений во всей музыке эпохи Возрождения. Хотя в конце
концов я начал спрашивать себя, почему просто не перестать слушать его.
Темнота и холод, казалось, длились вечно, когда в одночасье наступила весна. Ветер стих,
солнце взошло, и, как по волшебству, расцвели все вишни. Прекрасный весенний день
следовал за прекрасным весенним днем, и инстинктивно мы с подругой Анны понимали,
что именно этого она и ждала. Анна заставила нас открыть окно как можно шире и
подтолкнуть к нему кровать так, что она почти выпирала: кровать, нарцисс в горшке и
огромное гурджиевское зеркало — всё это напоминало расцвет сюрреалистического
искусства.

День за днем Анна лежала и спокойно глядела на небо.

Но это был конец. Глубоко внутри она поворачивалась лицом к стене. В последние дни она
всё больше смущалась, болтала по-шведски с медсестрами и никогда не могла чувствовать
себя комфортно. Раньше я не знал, что такое «волнение» умирающих, но в самый
последний день, хотя она была без сознания, ворочалась и поворачивалась на кровати из
стороны в сторону.

К концу дня сотрудники накачали ее достаточным количеством диаморфина, чтобы

успокоить. Когда начало темнеть, медсестра принесла нам два кресла и несколько одеял.
Затем она прикрепила маленькую машинку к руке Анны, которая с жужжанием вводила
регулярные дозы морфина. И казалось, что очень часто.

Вечером ее дыхание стало еще более затрудненным. Каждый выдох звучал так, как будто
был последним; но каждый раз легкие смыкались и снова начинали вдыхать. Можно было
слышать бульканье жидкости. Я вспомнил, как мне сказали, что, если человек умирает от
эмфиземы, его легкие заполняются жидкостью и он не может дышать. «Она может
захлебнуться?» — прошептал я подруге Анны в ужасе.
Но к позднему вечеру дыхание Анны снова стабилизировалось; и мы задремали в креслах
от того, насколько тихо стало в комнате.

89
Миновала полночь: это был час ведьмовства. Голова Анны была слегка наклонена на
подушку, и на мгновение я подумал, что она корчит рожицы своей подруге. Очень медленно
и очень-очень сознательно она, казалось, издает пукающие звуки. Ее рот имел идеальную
форму бутона, более точную, чем можно было бы сделать специально… Больше похоже на
естественную работу внутреннего органа. Каждый раз она выдыхала определенное
количество воздуха, затем долгая пауза и наконец еще один воздушный поцелуй. Я очень
хорошо помню, как думал, что нельзя сказать, была ли она в сознании или
в бессознательном состоянии, — она была чем-то совершенно другим. Как будто она стала
вокруг себя. Безусловно, комната хосписа была сильно заряжена — но чем?

Паузы становились всё длиннее. Была одна последняя презрительная гримаса, и больше
воздух не выходил.

Прошло полторы-две недели после кремации Анны — помню, это был полдень, — когда я
внезапно понял, что происходит. В одно мгновение я увидел, что всё это была постоянная
форма открытия религии, в частности христианства, которую я изо всех сил пытался
отрицать во время моих последних кислотных трипов.

Я уже и ранее подозревал, что в моем желании помочь Анне было нечто большее, чем
дружба: бессознательная необходимость подвергаться реальности смерти, которую я, как и
вся наша культура, всю жизнь отрицал. Хотя во время этих последних трипов мне удавалось
подавлять религиозные чувства, кислота обошла мою защиту и начала воздействовать
непосредственно на повседневную жизнь. А капелла была неотъемлемой частью того же.
Прежде всего, речь шла не о музыке, а о том, чтобы заставить меня признать реальность
молитвы и преданности. Эстетически я был открыт так, что потерял здравомыслие.
Священная музыка позволила мне предаться внутреннему таянию — экстатическому
толчку к освобождению от телесной оболочки, что в противном случае я бы продолжал
отрицать.

Моя природа была отодвинута, элегантно и очень эффективно. Торжественная месса и

смертное ложе — что может быть еще жестче?

В последующие дни оставшиеся части встали на свои места. В основе моего сопротивления
кислоте лежало самое распространенное из всех возражений против психоделиков: хотя
опыт трипов мог будоражить, в течение нескольких часов вещество, казалось, теряло
любую способность трансформировать и даже влиять на вас. Кислота собьет вас с ног
(другого быть не может), только чтобы вернуть вас обратно в то же положение.
Во время чтения я наткнулся на эссе Хьюстона Смита под названием «Имеют ли наркотики
религиозный смысл?». Этот известный текст был одним из наиболее широко
перепечатываемых документов по психоделике в 60-х годах. Несмотря на то что во многих
отношениях Хьюстон Смит был необычайно позитивен для академика, он чувствовал себя
обязанным подвести черту под психоделиками и его предварительное заключение стало
почти аксиоматичным в психоделических исследованиях.

90
 Наркотики способны вызывать религиозные переживания. Менее очевидно, что они
могут производить религиозную жизнь.
Если бы я всё еще трипповал, я бы горестно согласился с этим. Но с тех пор как я прекратил
трипповать, я наблюдал, как только что сказал, процесс самоанализа, который продолжался
без каких-либо дополнительных доз препарата. Кислота, казалось, положила начало
процессу, который сам по себе был спонтанным. Трипы вовсе не были «просто
наркотиком». Исходное изображение мескалина Олдоса Хаксли, обходящего
редукционный клапан в мозге, хотя и упрощенное с точки зрения химии мозга, было, по
существу, правильным. Нечто подавленное освобождалось.

Только оно освобождалось гораздо дольше, чем предполагал Хаксли. И не только это.
Активируясь, оно было способно реагировать на разных людей с очень большой гибкостью.
Блокируясь интеллектуально или эмоционально, оно могло менять направление и выражать
себя через различные аспекты нашей природы, такие как дружба или музыкальный вкус —
фактически способный напрямую общаться через внешние события.
Без сомнения, это было предосудительное примитивное мышление, но мне становилось
трудно не смотреть на кислоту как на нечто похожее на разумное существо, способное
к автономным действиям. Концепция Юнга о «Я» была настолько близка к тому, чтобы
сделать это интеллектуально приемлемым, насколько я мог себе представить… Хотя в моем
нынешнем настроении я с радостью вставил бы слово «Высшее» перед этим термином и
покончил бы с этим. Ибо эти идеи оставили у меня сияющее чувство растворения в более
всеобъемлющей идентичности. В чём-то, что присматривало за мной.

Нет, изречение Хьюстона Смита показалось мне весьма спорным. Я чувствовал, что он, как
и многие из нас, в то время думал, что можно перейти прямо к «мистическому» опыту, тогда
как теперь начинало казаться, что нужно пройти предварительную стадию исцеления и
моральных изменений. Вы не можете перепрыгнуть через самопонимание. Именно оно
было отсутствующим звеном между религиозным опытом и истинно религиозной жизнью.

91
24

Сеанс 21

Быть одновременно двумя разными людьми

ОЧЕНЬ ВОВРЕМЯ позвонил мой новый друг — дилер — и пригласил к себе. Когда я
приехал в его квартиру, он сказал, что наконец снова получил немного ЛСД, как на листах
промокательной бумаги, так и в бутылочках. Что бы я предпочел?

На мгновение я испугался, потому что в былые времена не мог и подумать, что могла
означать целая бутылка. «Этого достаточно, чтобы свалить наповал весь Вулверхэмптон»,
— в ужасе подумал я. К моему облегчению, друг объяснил, что бутылка вмещает 100 доз
по 100 микрограммов. Однако у него было подозрение, что где-то на пути следования
кислоту всё же немного разбавляли водой. Одна капля из капельницы, которая должна была
содержать 100 микрограммов, вероятно, содержала около 80. Но за бутылку он просил
150 фунтов стерлингов, что, учитывая риск, которому подвергались все заинтересованные
стороны, было, безусловно, нереальным, — и я сразу же купил ее.
Вернувшись домой, я вытащил бутылку из мини-пакетика. Поставив ее на столик
в гостиной, я сел и начал на нее смотреть. Старомодная, маленькая коричневая бутылка с
капельницей, сама невинность, пока вы не поймете, почему на ней нет этикетки… Эта
мысль вернула весь романтизм наркотиков с неким приливом любви. Мечтательно я
открутил крышку, набрал немного кислоты в капельницу и поднес ее к свету. Жидкость
была бледно-чайного цвета. Дилер сказал, что в качестве растворителя использовался
бренди...

Несмотря на свой энтузиазм, я решил проверить бутылку. У меня не было трипов четыре
месяца, и я хотел, чтобы этот трип стал незабываемым. Итак, пару дней спустя я капнул две
капли в рюмку с водой, что, по словам дилера, должно было составить около
160 микрограммов... Ну если это и было так, кислота оказалась определенно слабой. Трип
был волнительным и не позволял сосредоточиться ни на чем. Настолько, что первая из моих
записей в новом журнале трипов читалась, как отрывок из «Странной истории доктора
Джекила и мистера Хайда».
Что-то не так с новой бутылкой? Было ли что-то в первой партии, что делало ее сильнее или
чище? Или за определенное время ты стал резистентным к ее действию? Становятся ли
эффекты всё слабее, а затем просто начинают исчезать?

Возможно, все эти опасения десять дней спустя сделали мой обещающий быть
незабываемым трип неудачным.

Несмотря на то что на этот раз я накапал три полные капли, которые должны были
составить 240 микрограммов (стандартная доза хиппи — 250), трип все еще казался
бессодержательным и аморфным. Прошел час, и ничего не произошло. Второй час истек, и
всё равно ничего, кроме чувства беспокойства и раздражения. Я лежал на кровати,

92
нерешительно прислушиваясь к мессе Жоскена в плеере, пока не пошел третий час, когда
действие препарата должно было приблизиться к кульминации.
Черт, подумал я, это обманка. Я посмотрел в окно на солнечный полдень на улице и
почувствовал бешенство. Внезапно я подумал: «Ну и черт с ним! Пойду гулять по Хиту».
Одно из моих основных правил состояло в том, чтобы никогда не покидать квартиру до тех
пор, пока трип не достигнет пика. В этот раз я впервые вышел на улицу, пока трип еще
действовал на полную… Или должен был так действовать. На самом деле это была
старейшая история в книге — история о кислотном трипе, который не сработал. Мне
повезло, что я не сделал то, что делали другие люди, — капали вторую дозу, и обе они
потом начинали действовать одновременно. Хотя то, что должно было случиться, было так
странно, что я не понимаю, как такое действие могло быть двойным.

Я спустился по лестнице, затем пошел по первой улице, ведущей к Хиту.

На улице было пусто.

Солнце светило, птицы пели, и это был великолепный день в начале лета. Кроме того факта,
что трип не удался. Было только одно странное ощущение, мучавшее меня, когда я шел по
улице, — каким-то образом всё было более нормально, чем обычно. Вокруг никого не было,
но когда я прошел около пятидесяти ярдов или около того, какая-то фигура показалась из-
за угла и направилась по тротуару ко мне.
Пешеход был мужчиной моего роста, но я не смотрел на него прямо, пока мы не
приблизились друг к другу на расстояние нескольких шагов. Потом наши глаза
встретились, и я отшатнулся, как будто кто-то ударил меня по лицу.

Это был я, смотрящий его глазами.

Это был я!

Понимание этого было таким же мгновенным и самоочевидным, как и видение себя

в зеркале.

Он был мною!
Я был им!

Никогда в жизни я не был так взбешен. На автомате я свернул за угол и продолжал идти по
улице. Я был настолько ошеломлен, что на этот раз мой разум умолк. Правда, у меня
участилось сердцебиение, но в остальном, казалось, организм функционировал совершенно
нормально... При этом сохранилось пугающее ощущение сверхнормальности.

Я прошел под парой старых платанов и продолжил свой путь в Хит. Затем совершенно
неожиданно я вспомнил, как много лет назад подруга рассказала мне точно такую же
историю. В середине большого кислотного трипа она превратилась в человека, с которым
разговаривала. Она была ими обоими одновременно: она одинаково присутствовала на
обеих сторонах разговора. Больше ничего не изменилось. Я вспомнил, как она это тоже
93
говорила. Несмотря на ее страстность, я вежливо отмахнулся, а потом быстро забыл об этой
истории. До нынешнего момента.
Больше не было прохожих, пока я не вышел на перекресток. Там, по другую сторону
дороги, есть паб, и на прилегающих тротуарах стояли четверо или пятеро человек. Когда я
направился к этой группе, один из них посмотрел в мою сторону… И снова день сошел с
ума.
Когда наши глаза встретились, я увидел, что мы оба тоже едины.

Не то что он был похож на меня или напоминал меня каким-либо образом. Ничего
подобного. Он был мной, а я им. Точно так же, как вы знаете, что это вы, я знал, что я был
им. Это было само собой разумеющимся.
И когда я посмотрел на каждого из стоявших там, произошло то же самое. Я стал каждым
из них по отдельности, а затем мы все стали единым целым, образовав совместное звездо-
образное поле длиной около тридцати футов в нескольких направлениях. Хотя я был
неотъемлемой частью этого поля, у меня не было особого чувства билокации. Я не видел
вещи глазами других, ничего подобного, хотя были волны чего-то, что напоминало
морскую болезнь. Это было сущностным. Я был матерью и ее ребенком, лежащим
в коляске. Я был взволнованным мужчиной средних лет, идущим по улице. Я был
хорошенькой молоденькой девушкой, стоящей у перил. Я был всеми ими, и все они были
мной.

Я понятия не имел, что делать, поэтому просто перешел улицу (как я надеялся,
с бесстрастным лицом) и продолжил свой путь по тротуару под лучами пятнистого солнца
и покровом тени. Но внутри я был чрезвычайно взволнован. На самом деле я был безумен.
Это старомодная научная фантастика, подумал я. Как «Вторжение похитителей тел» — и
я получил звездную роль! Я становлюсь космическим монстром!
Я не знаю, где в тот день были люди, потому что улица снова оказалось пустой. Машин на
дороге тоже не было, когда я перешел на Хит. Всё еще не было никого, и я чувствовал, как
волна дикого волнения начала ослабевать, пока шел к пруду Вэйл-оф-Хелс. Наконец я
прошел мимо группы иностранных туристов, приехавших в Хит. Но когда я посмотрел
в глаза одному из них, ничего плохого не случилось.

Мое полное безумие, казалось, «испепелило» трип, и я бродил вдоль пруда всё более и
более бессистемно. Наконец я лег в маленькой роще под белой березой, где осенью растут
мухоморы.
В течение следующего часа или около того я просто лежал в траве опершись на локоть и
смотрел, как ветер шевелит верхушки деревьев на дальнем берегу пруда. Я никогда не
замечал, насколько сложны воздушные потоки: какой-то набор листьев мерцает в одном
направлении, в то время как иные, расположенные на несколько дюймов дальше,
колеблются в другом. Можно было видеть, как всякий маленький порыв ветра включен
в движение целого. Каждое дерево реагировало на ветер по-своему, некоторые были
94
невозмутимыми, некоторые страстно колыхались, но в то же время все они двигались
в унисон, как единое целое.
Странно, что такая противоестественная галлюцинация может сопровождаться настолько
глубоким чувством покоя! Я понял, что впервые почувствовал себя действительно
медитирующим в трипе. Кислота вообще не разыгралась. Такое же чувство разрушения
границ, которое позволило мне стать единым целым с людьми на улице, дало это более
мягкое, более сладкое эмоциональное сопереживание с ветром, водой и деревьями. Я
чувствовал, что могу лежать там и наблюдать за ними вечно.
Почему что-то обычно такое сложное сейчас кажется настолько легким?

Внезапно моя попытка интровертировать кислоту с помощью маски и наушников

показалась грубой манипуляцией. Мне нужно было открыться, а не втягиваться еще
дальше. Нужно было сдаться. Возможно, мои сеансы, которые проходили несколько
месяцев назад, трипы, которые я отбросил, пытались мне это сказать? Мой подход был
слишком интеллектуальным, а должен был стать более душевным? Более страстным?
Исполненным молитвы? Очевидно, это было послание первой группы трипов, когда я
слушал святого Хильдегарда.
Я должен был сдаться… Мне нужно было сдаться красоте, естественной красоте,
погрузиться в нее. Это нужно было сделать.
Нужно начать триппинг в Хит, подумал я, поднявшись на ноги. Нужно найти тихий уголок
в лесу и посмотреть, что произойдет, если я просто буду сидеть тихо и не пытаться ничего
контролировать.

95
25

Трансперсональное
НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО я открыл свой экземпляр «Царств человеческой
бессознательности», громко смеясь над собой. На самом деле это уже слишком, подумал
я, листая страницы... Но это было так! Двойственное единство — так Гроф называет эти
моменты, и они фигурируют в основном среди трансперсональных явлений,
составляющих последнюю категорию психоделического опыта.
«Субъект испытывает различные степени ослабления и потери границ своего эго и
слияния с другим человеком в состояние единства и общности. Несмотря на чувство
полного слияния с межличностным партнером, индивид всегда сохраняет
одновременно понимание собственной идентичности. На ЛСД-сеансах это состояние
двойного единства можно испытать с терапевтом, сиделкой, членами семьи или
другими лицами, участвующими в них».
Заключительные главы «Царств» поистине завораживают. В то время как
трансперсональные явления могут появляться эпизодически (временами) на ранних
сеансах, для Грофа они начинают регулярно возникать только в той мере, в которой кризис
смерти/возрождения был пережит. Что такое «трансперсональное»? Возможно, термин
«потеря границы» более нагляден. В «Границах сознания» Хаксли процитировал слова
английского философа С.Д. Броуда, и такой мощный отрывок я бы хотел повторить здесь:
«Функция мозга, нервной системы и органов чувств является в основном
элиминативной и непродуктивной. Каждый человек в каждый момент способен
вспомнить всё, что с ним когда-либо случалось, и воспринимать всё, что происходит
повсюду во вселенной».
Вдобавок к тому, как это звучит, психоделический опыт действительно подтверждает
свои возможности. Начинает проступать нечто, напоминающее Разум Хаксли; и вместе с
этим возникают проблески всей стороны жизни, для отрицания которой промышленно
развитое общество с усиленно развитой функцией левого полушария сделало всё
возможное, чтобы отнести это к оккультному, эзотерическому или паранормальному.
Только, к сожалению, ничего из этого не появляется в связной форме. Магия проявляется
по частям, анархически, как бы вспышками, которые не поддаются воспроизведению
в лабораторных условиях.
Гроф изо всех сил пытается классифицировать то, что касается хронически
разнообразной природы такого материала, под тремя широкими заголовками:
«расширение временного измерения сознания», соответствующее «расширение
пространственного измерения сознания» и, наконец, само «практическое расширение за
рамки объективной реальности.

96
Временное расширение сознания

Первые случаи трансперсонального опыта, с которым он столкнулся, произошли от

субъектов, которые регрессировали за пределы врожденной травмы, первоначально
к фрагментарным воспоминаниям о жизни в утробе матери; затем, что более тревожно, к
тому, что, казалось, вспоминали их родители. Где можно было проверить, эти вспышки
соответствовали воспоминаниям родителей (подробности конкретных случаев приведены
в «Царствах»). Затем появились изображения того, что казалось «прошлыми жизнями», и,
что еще более тревожно, вспыхивали исконные (потомственные) или расовые
переживания. Но начало открываться не только прошлое, но и будущее. Также имели место
случаи предвидения.
Пространственное расширение сознания

Эта вторая категория представляла собой потерю границ между субъектом и объектом. Все
эпизоды «двойного единства» были не только с другими людьми, как у меня, но и с
животными, растениями, неорганическим веществом и даже с самой планетой. Субъекты
испытали соответствующее изменение в своем ощущении идентичности. Сообщалось о
случаях внетелесного опыта, включая ясновидение во время трипа и яснослышание.
Практическое расширение за рамки «объективной реальности»

Последняя категория Грофа еще больше оскорбляет здравый смысл. Внетелесный,

внеразумный (т. е. вне разума) опыт становится центральным. Начинает появляться
совершенно другая вселенная, населенная качественно разными существами. Я просто
приведу некоторые подзаголовки Грофа: «Спиритический и медиумистический опыт»,
«Опыт встреч с надчеловеческими духовными сущностями», «Архетипические
переживания и сложные мифологические последовательности», «Интуитивное понимание
универсальных символов», «Активация чакр», «Сознание вселенского разума»,
«Супракосмическая и метакосмическая пустота».

Лично для меня мой опыт обращения к прохожим на улице положил начало циклу
переживаний, связанных с потерей границ, что ознаменовало качественный разрыв со
всем, что возникало раньше. Мои ранние трипы казались возней с поиском радиостанции
на приемнике и потерей той или иной станции, но со времени моего первого трипа на улице
я почувствовал, что настроился на одну станцию громко и четко. Всё стало связным, и я с
каждым сеансом всё глубже погружался в одни и те же темы.

В то же время, когда темы стали более последовательными, они стали и более

тревожными. И в этот момент я хотел бы процитировать опыт других людей, в основном
просто для того, чтобы проиллюстрировать, насколько экстремальным может быть
психоделический опыт и насколько велика угроза для нормальных представлений о
реальности, и показать, что это не только я, который вышел из моей головы… Я
остановлюсь на этих трех категориях Грофа, но не буду цитировать его собственные
истории болезни, поскольку не хочу подрывать его доверие к себе, а просто покажу, что о
97
таких явлениях сообщали по отдельности множество других людей.

Первый — это случай расширения сознания с точки зрения пространства.

Ниже приведен сравнительно простой пример потери границ и эмпатической
идентичности с объектом восприятия. Он взят из пролога к «Долгому трипу» (The Long
Trip) Пола Деверо и рассказывает о его собственном первом трипе. После довольно
изнурительного опыта смерти Деверо проснулся в преображенном мире. Первое, что он
заметил, было «тусклое сияние цвета» вокруг плеча друга.

«Я посмотрел поближе и сосредоточился на эффекте. Я видел полосы очень мягкого,

почти эфирного цвета, окружающие голову и плечи человека. Я мог легко видеть
рисунок обоев через эту тонкую, медленно меняющуюся радужную атмосферу.
Внезапно до меня дошло, что я смотрю на человеческую ауру — излюбленное словечко
ясновидящих и других практикующих оккультизм. «О Боже! Аура реальна!» —
подумал я в изумлении. Я тогда знал и по-прежнему убежден, что это было истинное
наблюдение».
Затем, когда он сидел за столом, его внимание привлек один нарцисс в вазе. Сначала он
был очарован тем, как цветок, казалось, дышал, но когда присмотрелся, то заметил что-то
еще.

«Я был в ужасе, когда увидел крошечных жуков, ползущих по стеблю цветка.

Я посмотрел внимательнее. Это были не жуки, а очень маленькие капельки влаги,
движущиеся под силой капиллярности вверх по внутренней части стебля. Я с
потрясением понял, что могу видеть это только потому, что у меня было рентгеновское
зрение. Возможно ли, чтобы зрительная кора обрабатывала энергию за пределами
видимого спектра? Хотя я изо всех сил пытался понять, как это могло произойти, я
потерял новые визуальные способности, и нарцисс снова стал просто нарциссом.
Но взаимодействие между мной и цветком еще не закончилось. Некоторое время спустя
я вступил с ним в очень любопытные эмпатические отношения. Там не было никакой
визуальной составляющей, это была сугубо эмоциональная связь. Не теряя
собственного (по общему признанию, уже немного раздавленного и хрупкого)
ощущения идентичности, я обнаружил, что мое сознание проскальзывает внутрь
сознания нарцисса. Еще ощущая, что я сижу в кресле, я чувствовал свои лепестки! Затем
на меня нахлынуло восхитительное ощущение, и я понял, что на эти лепестки падает
свет. Это был практически оргазм, тактильный эквивалент ангельского хора. В каждый
момент я неоднократно чувствовал, как будто на меня падает первый солнечный луч
в первое утро в Эдеме. Мир был совершенно новым и невинным.
Очевидно, что, если бы вы хотели высмеять это, вы бы сказали, что это всего лишь
воображение… Воображение, без сомнения, вызванное необычайной интенсивностью, но
лишь воображение. В некотором смысле вы не ошибетесь. Чем больше вы изучаете
трансперсональное, тем теснее оно кажется связанным с воображением. Что в свою
98
очередь приводит к более важному вопросу: что такое воображение? Является ли это
просто притворной формой разума, как говорит нам об этом общепринятая мудрость? Или
у него есть другой, совершенно другой, обособленный онтологический статус (например,
за пределами антиномии реального и нереального)?
Далее позвольте мне процитировать случай расширения сознания с точки зрения
времени. Этот пример особенно интересен, поскольку касается отношения между временем
и вневременностью — не только с расширением восприятия времени, но и с его выходом
за пределы в целом.
В середине 1950-х годов Кристофер Мэйхью, бывший журналист и автор (а в то время
член парламента), принимал мескалин под наблюдением Хамфри Осмонда, того самого
Осмонда, который отвечал за первый трип Олдоса Хаксли. Весь сеанс снимала съемочная
группа BBC для телевидения. Вот это были деньки! Позже, пытаясь обобщить свой опыт,
Мэйхью написал:

«Многократно в тот день я существовал вне времени. Я не имею в виду метафорически,

но буквально. Я имею в виду, что существенная часть меня… существовала, вполне
осознавая себя... в бесконечном порядке реальности вне мира, каким мы его знаем».
Первым симптомом, вызванным приемом препарата, было чувство освобождения от
материальной оболочки. «Я чувствовал себя совершенно отрешенным от своего тела и
мира; чувствовал, что мои глаза видят, мои уши слышат, а мой рот говорит так, как будто
они находятся немного ниже меня». Затем Мэйхью понял, что его восприятие времени
сильно искажается. Он начал воспринимать вещи неправильно. Он застрял во времени.

«Я переживал события 3:30 до событий 3:00; события 2:00 после событий 2:45 и так
далее. Несколько событий я испытал с одинаковой степенью реальности не один раз...
Я осознал, что мои глаза видят, как чай выливается после того, как я осознал, что мое
горло глотает его... В фильмах «воспоминания» переносят нас назад и вперед во
времени. Мы обнаруживаем, что события 1956 года внезапно прерываются событиями
1939 года. Точно так же я обнаружил более поздние события в нашей гостиной —
события, в которых я сам принимал участие на телесном уровне, прерванные более
ранними событиями, и наоборот».

Это продолжалось на протяжении всего трипа, прерываясь лишь вторым и, насколько

я понимаю это слово, действительно мистическим опытом, в течение которого время
останавливалось и он переживал вечность.
«Периодически (возможно, два раза в пять минут на пике эксперимента) я не осознавал
своего окружения и наслаждался сознательным существованием себя, находящегося
в состоянии бездыханного удивления и полного блаженства, в течение периода
времени, который для меня просто не заканчивался. Это длилось не минуты или часы,
а, видимо, годы. В это время я чувствовал проникающий яркий, чистый свет, похожий
на невидимый, залитый солнцем снег. В течение нескольких дней после этого я
99
 вспоминал полдень 2 декабря. И не то, сколько часов, прерванных этими странными
«экскурсиями», я провел в моей гостиной, а то, сколько бесчисленных лет полного
блаженства было прервано короткими пребываниями в гостиной... В первый раз, когда
я «вернулся» таким образом из экскурсии, я предположил, что прошло очень много
времени, и с удивлением крикнул съемочной группе: «Вы еще тут?». Их терпение во
время ожидания поражало, но на самом деле, конечно, они вообще не ждали».
О том, что сеанс подходит к концу, говорили всё более частые появления и
исчезновения тележки с послеобеденным чаем (которую «в реальном мире» прикатили
только один раз, в самом конце эксперимента). Тележка вместе с чашками чая и печеньем
приезжала и уезжала всё чаще и чаще, пока наконец не закрепилась на месте и Мэйхью не
понял, что вернулся в обычное время еще раз.

Спустя несколько месяцев, пытаясь найти метафизический смысл полудня, он написал:

«Рациональное объяснение возможно, если мы сделаем одно революционное
предположение. Это предположение состоит в том, что, с моей особой, бестелесной,
точки зрения, все события в гостиной между 13:30 и 4:00 происходили одновременно.
Это, конечно, очень сложная идея для понимания, но она, несмотря на внешний вид, не
противоречит самой себе. Вылетая из аэропорта ночью, мы осознаем, что отдельные
огни взлетно-посадочной полосы вспыхивают последовательно. Но, глядя вниз чуть
позже, мы видим, что все они существуют вместе неподвижно. Само собой разумеется,
что огни сияли последовательно, а также что они существуют вместе неподвижно. Всё
зависит от точки зрения наблюдателя».

Чтобы проиллюстрировать третью и последнюю категорию Грофа — «практическое

расширение опыта за рамки объективной реальности», я приведу случай, когда молодой
человек встречался, казалось бы, с более высокоразвитыми духовными существами. Эта
история взята из «Триппинга» (Tripping) Чарльза Хейса. Субъект, которого звали Джейсон,
в свои слегка за двадцать испытал два трипа с высокой дозой, чтобы наркотик
подействовал наверняка. Он это сделал. После нескольких его рассуждений о главенстве
сознания над материей трип стал набирать силу.
«Я чувствовал, что возвышаюсь и перехожу в новое измерение. ... Я начал слышать
божественные звуки (не из проигрывателя), как маленькие рифы синтезатора. Я
осознал, что формы энергии нисходят сверху. Не имело значения, были мои глаза
открыты или закрыты. Я мог чувствовать другую реальность, наложенную сверху. В
соответствии с моим расширенным сознанием расширилось поле зрения. Мне казалось,
что у меня круговое зрение на 360 градусов, как будто оно освободилось от границ
своей оси, и теперь я мог видеть всё глазное пространство, как свод. Раздался гудящий
звук, когда формы сошли с высоты. Я сразу внутренним чутьем понял, что это
существа. Я мог чувствовать другое сознание, вступающее в контакт со мной, собрание
умов. Я напрягся, чтобы увидеть эти формы, которые поначалу были просто нечеткими
каплями света и энергии. Затем они приобрели смутные очертания гуманоидов,
100
 похожих на светящиеся силуэты йогов в позе лотоса.

…Я понял, что это были высшие существа, ангельские воинства из духовного

измерения, к которому я теперь получил доступ. Они были просветленными
существами, работающими на благо творения и благословившими меня своим
посещением. Они взывали ко мне телепатически, связывая меня своим сознанием. Я
мог различить отдельные голоса… Они касались моего разума, излучая мысли
в экстатическом хоре, говоря: «Джейсон, это прекрасно. Присоединяйся к нам. Будь
единым с нами». Я потянулся, чтобы прикоснуться к ним не физическими, а
астральными руками. Тогда все их руки потянулись вниз и коснулись моих рук, сжимая
их, а их голоса повторяли: «Это прекрасно. Ты с нами». Слезы катились по моему лицу.
Это был пик моей жизни. Это не было духовным общением с другим человеком, когда,
к вашему удивлению, вы действительно находитесь в уме другого человека. Здесь не
было никаких вопросов. Наши души соприкасались... Я оставался в этом состоянии так
долго, как мог, но постепенно ангельские силы начали отходить. Я удвоил усилия,
чтобы коснуться их, но они исчезали. «Нет, нет, нет. Не уходите! Не уходите!» Я
удалялся из астрального измерения, становилось всё темнее. Я не мог удержаться. Я
боролся с этим, но исчез из этой лучезарной плоскости».

Опять же, и даже более насмешливо, материалистическая позиция заключается в том,

что это было лишь воображением. И снова я бы не стал оспаривать это настолько, чтобы
ответить, что такие так называемые объяснения весьма спорны. Что такое воображение?
Конечно, вот в чем вопрос. Почему к нему относятся с таким пренебрежением? Одна из
фундаментальных особенностей триппинга заключается в том, что опыт более реален, чем
обычная реальность. «Мы представляем себе правду», — сказал Ошо, подытоживая
идеалистическую позицию в одной фразе.
С философской точки зрения последствия этого вернут нас к самым корням западной
культуры, в частности к неоплатонизму и теории архетипов Платона. Но хотя Платон
утверждал, что (а) единственным разумным обществом будет общество, в котором все
будут философами, но (b) это было невозможно и, следовательно, (c) единственное, что
нужно было сделать, это вырастить и воспитывать короля-философа, мы бы возразили, что
ритуальное использование психоделиков может сделать восприятие гораздо более
существенного мира доступным для всех. И страстное воображение может оказаться
гораздо более мощным инструментом, чем логика в любом таком начинании.

101
26

Триппинг по Хиту
НАЙТИ МЕСТО ДЛЯ МЕДИТАЦИИ по Хиту было гораздо проще, чем попытаться
разобраться с такой идеалистической метафизикой, и я провел несколько дней, исследуя
область между Вэйл-оф-Хелс и Кенвудом.
Я сузил поиски до лесов к югу от Кенвуд-хауса и провел еще один день, карабкаясь через
заборы и пробираясь через лозу, но всё еще не мог найти правильное место. Хотя мне
становилось тепло — я чувствовал это — и я был поражен тем, насколько смешанный лес
напомнил мне мою подготовительную школу, запущенное поместье в георгианском стиле
в Дербишире.

Пробравшись сквозь кусты, я наконец обнаружил старый бук на небольшой поляне,

покрытой ковром из листьев. Хотя упавший и полусгнивший ствол дерева сделал это место
невидимым, оно было не так уж далеко от дорожки, по которой иногда проходили люди и
оттуда изредка доносились их голоса... Но инстинктивно я хотел быть в лесу, и это было
лучшее, что я мог сделать.
В будние дни леса Кенвуда почти пустынны, и поэтому в следующее утро пятницы я
накапал три капли из своей маленькой бутылки с кислотой в бокал с водой и выпил его.
Сунув несколько вещей в рюкзак, я запер квартиру и направился к Хиту.

Прибыв на поляну задолго до того, как лекарство успело вступить в силу, я расстелил
покрывало у подножия бука и сел. Я решил обойтись без повязки на глаза и как раз
собирался их закрыть, когда почувствовал себя странно. Но я взял с собой плеер и пару
дисков Жоскена.

В течение последних нескольких дней я снова слушал «Таинственного вождя» (The Secret
Chief) и запомнил часть молитвы XVII века, что было предпочтительным «набором»
Джейкоба для психоделической работы.
Господи, не знаю, чего мне просить у Тебя...

Я молчу; я предлагаю себя в качестве жертвы;

Я отдаю Тебе себя.

Нет у меня желания, кроме желания исполнить

волю Твою.

Научи меня молиться, Сам во мне молись.

Аминь.

Когда я сидел и слушал Жоскена, деревья не просто начали напоминать леса вокруг моей
подготовительной школы, но стали такими же. Величественные в XVIII и начале XIX века
дом и поместье переживали тяжелые времена. Во время второй мировой войны дом был
реквизирован армией для учебного центра офицеров. К тому времени когда его вновь
102
открыли как школу, леса были усеяны не только разрушенными георгианскими
тропинками и беседками, но и разбросанными сборными бараками. Там была лодочная
станция с обваленной крышей и зловещим льдохранилищем, вырытым в склоне холма. За
блейзерами и школьными кепками мы жили жизнью, прямо как в «Повелителе мух»,
жестокой и в те дни, до появления телевидения, гораздо более творческой в плане всяких
шалостей, которыми мы занимались... И мне это нравилось.
Я был настолько очарован чередой образов, что не заметил, как коварно вспыхнула моя
ненависть к себе. Чувство рая было утрачено, когда я поставил всё на обреченную
романтическую политику хронической духовной нерешительности. Затем изображения
начали слипаться около одного летнего дня во время моего последнего семестра в школе.
Небольшой компанией мы лежали в высокой траве на краю поля для крикета. Все мы
сдавали экзамены и должны были уйти в конце семестра. Мы хвастались тем, как
собирались дальше жить. Мою голову заполнили приключенческие истории, такие как
«Черная стрела», «Она» и «Алый первоцвет». Меня никогда не перестанет удивлять,
насколько школьная библиотека была наполнена анархизмом и сюрреалистичностью.

Я мог вспомнить длинные травинки, которые мы жевали, отдаленный стук мяча и

летучую мышь, рассеянные и ироничные волны аплодисментов...

Мое чувство отчаяния углубилось.

Вероятно, прошло уже больше двух часов, и я упал на бук, глядя вверх, в крону дерева,
и лениво наблюдая, как мошкара летает туда-сюда в лучах солнечного света. Сколько
энергии вкладывают эти существа во что-то настолько бесполезное! «Нет реальной
разницы между моей жизнью и их», — мрачно подумал я, наблюдая за ними с внезапной
симпатией. И вдруг всё вывернулось наизнанку.

На мгновение я очутился наедине с мошками. Я знал волнение, возникающее, когда

мчишься между лучами света, волнение от умения резко поворачиваться в воздухе.
«Ого!» — подумал я и сел в восторге. И когда я это сделал, листья и ветви над моей головой
замерцали, как будто сквозь них проходила рябь. Когда они перефокусировались, это было
что-то невероятно красивое — космическое, но в то же время эльфийское по своему
изяществу. Листья — самая тонкая палитра бледной зелени, украшенная золотом.

В воздухе стояла магия.

Лист папоротника-орляка свисал с одной стороны от покрывала, где я сидел и наблюдал,
как мошка подошла к одному из его все еще не раскрутившихся «перьев». Это существо
было идеальным. Можно было видеть его крошечную голову и тело, в то время как всё
вокруг его крыльев создавало размытую радугу. Мошка зависла там, проверяя верхушку
листа.
«Нет», — выдохнул я, всматриваясь в изумлении. — У нее есть лицо!»
На мгновение я увидел разум Бога. Всё одинаково — это был секрет. Всё творение было
103
частью чего-то большого. Проблемы, и это было абсолютно ясно, никогда нельзя
решить — их можно только преодолеть. Всё, что вы можете, — вернуться назад в большую
и более инклюзивную рамку, и в этом большем кадре всё идеально так, как есть.

Это был безупречный июньский полдень, и я откинулся назад, глядя сквозь листья и лучи
солнечного света, на мгновение освободившись от своего бунтарства. В глубине души
кислота, должно быть, разъела его до нового уровня реальности, хотя делала это мягко,
почти незаметно… Я вернулся к своим друзьям, лежащим в высокой траве на краю поля
для крикета. Всё выглядело по-прежнему, но у меня было странное ощущение, как будто
смысл изменился на противоположный, как декорации, бесшумно смещенные за
затемненные кулисы. Сцена с мальчиками, которые вот-вот потеряют свое детство и свою
невинность, уже не казалась трагичной, а была необычайно спокойной. Я чувствовал, будто
воссоединился со своим более молодым «Я», и начался диалог между этим загорелым,
сильным школьником и человеком, которым я стал.

Я стоял, прислонившись к стволу бука, до позднего вечера. Наконец я собрал покрывало,

бутылку с водой и компакт-диски в рюкзак и медленно вернулся в лес. Этот трип был
первым, когда у меня были какие-то мысли о том, что может означать «искупление»
прошлого времени.

104
27

Пурпурные цветы
ВТОРОЙ ТРИП В ЛЕСУ был полной противоположностью первого. Далекая от того чтобы
стать солнечным летним раем любви последнего времени, поляна была пасмурной,
влажной и почти туманной; папоротники выделялись более заметно, придавая ей вид
туманного новозеландского леса. Моросил дождь.

Несмотря на это, сеанс начался таким же образом.

Снова я обнаружил, что погружаюсь всё глубже и глубже в состояние депрессии,
похожее на транс, и снова я сделал всё возможное, чтобы погрузиться в него. Но на этот
раз серия изображений, когда они начали разворачиваться, отражала нечто совершенно
отличающееся от личного отчаяния. Они отражали... смерть.
Отправной точкой стало воспоминание о хосписе Анны. Однажды вечером я наблюдал
за группой родственников в главном отделении. Они молча сидели вокруг кровати
умирающего. Все были одеты в черное и даже не сняли шляпы и пальто. Они сидели там
как группа стервятников, и я подумал: Боже, не дай мне так умереть. Затем я увидел, как
меня катят на каталке, в подгузниках, как Анну, с трубкой капельницы, ведущей к стойке.
Ужасно, что сотрудники, которые катили каталку, казались детьми. Я видел, как они
в конце смахивали липкие пластиковые занавески вокруг кровати. Я даже мог слышать
стук крючков для штор. Умереть в общей палате под громкий рев телевизора казалось
ужасным способом уйти из этого мира.

Я откинулся на дерево и попытался расслабиться. Отпусти, сказал я себе. Отпусти, и

пусть она ведет тебя туда, куда захочет... Беда была в том, что всё меньше и меньше мне
нравилось то, куда она меня ведет.
Давление в груди усиливалось, и мне было трудно дышать. Затем я, казалось, увидел что-
то внутри себя, что заставило меня замереть от недоверия. Я увидел, что хочу умереть. В
глубине души я вообще не хотел жить. «Нет, нет, — подумал я. — Этого не может быть.
Это не имеет никакого смысла». Затем я вспомнил концепцию Фрейда об инстинкте смерти
и подумал, может ли в этом быть хоть какая-то правда. Разве Фрейд сначала не назвал это
«принципом нирваны»? Это будет иметь совершенно разные коннотации. Возвращение
в состояние ни живых, ни мертвых... Возвращение к неизменному, неочевидному.

Внезапно я понял, что смерть была повсюду.

В это же время перед собой в воздухе с поражающей ясностью я увидел пурпурные
цветы. Я отшатнулся в шоке. Цветы были полномасштабной галлюцинацией. Они были
в силуэте, в группах по три и четыре и выглядели как некий стилизованный тюльпан,
только головка была слегка наклонена. Когда я пытался заставить их исчезнуть, закрыв
глаза, они всё еще были там, только на фиолетовом фоне и оттенок пурпурного был более
темный.

105
 В тот первый раз появились цветы, в которых не было ничего угрожающего. Во всяком
случае, они выглядели как цветы на довольно безвкусных старомодных обоях — хотя
интуитивно я был уверен, что такие пурпурные цветы были связаны со смертью или
подземным миром в классической древности.
На мгновение всё замерзло. Я встал, ошарашенный, а цветы оставались неподвижными
в воздухе. Тогда, к моему удивлению, я почувствовал, как ситуация начинает терять
интенсивность. Порыв, который ощущался, как волна, поднимающаяся над моей головой,
начал давать сбои и уходить. Пурпурные цветы постепенно исчезали, и волна двинулась
назад, разбившись о саму себя.

Я попытался снова сесть, но огромные всплески энергии всё еще проникали сквозь меня.
Я поднялся на ноги и начал расхаживать по поляне… В журнале трипов говорится, что я не
только испугался, не зная, видел ли я инстинкт смерти Фрейда, но и вспомнил, что в первые
дни исследований ЛСД возникали сообщения о том, что препарат может работать как
диагностическое средство удивительной точности. Поэтому меня теперь преследовало
параноидальное предчувствие того, что я сам серьезно болен. Может ли гепатит С быть
намного хуже, чем я себе представлял?
По крайней мере, мне хватило ума признать, что трип закончился и что ужасное чувство
космического убожества, которое я чувствовал, характеризовало сопротивление в более
ранних трипах. Мне ничего не оставалось, кроме как собрать вещи из-под бука и
направиться вприпрыжку, сломя голову домой через лес.
Цикл, который должен был проходить на поляне, проявлял заметные признаки «плохих
трипов», особенно на ранних этапах каждого сеанса. И передо мной вновь встал вопрос о
том, что у некоторых людей никогда не бывает страшных, самоконфронтационных или
даже простых изнурительных трипов с кислотой (или так они клянутся), в то время как у
других они проходят, как «положено».

«Для науки еще слишком рано, — заметил Теренс МакКенна. — Теперь нам нужны
дневники исследователей». И до тех пор пока мы не получим больше таких сообщений из
первых рук, глупо что-либо обобщать. Возможно, однако, стоит отметить, что нечто
подобное уже было в истории мировой религии. Христианство разделено на его via positiva
и его via negativa: богословие первого естества основано на восхвалении Бога, в отличие от
богословия через via negativa, которое утверждает, что никакие конечные атрибуты любого
рода не могут быть применены к Сущему. С одной стороны святой Франциск, с другой —
Святой Иоанн Креститель. Такое же различие, хотя, возможно, и более устойчивое,
проводится ранним буддийским делением человечества на типы «жадности» и
«ненависти»: на тех, кто всегда хочет больше опыта, и тех, кто всегда хочет меньше.

Сталкиваемся ли мы здесь с какими-то принципиальными различиями между людьми?

Чем-то сопоставимым с различием между экстравертами и интровертами? Честно говоря,
не знаю. Лучшее, что я могу сделать, — это предположить, что оба полюса могут быть

106
частью единого всеобъемлющего процесса, и в поддержку указать на такое же основное
видение, как и у Данте. В «Божественной комедии» Рай достигается через прохождение
Ада и Чистилища. И хотя могут быть более быстрые, более прямые пути к присутствию
Бога (наиболее известные из них — пути Беатриче), только завершение полного пути, со
всеми его ужасами и восторгами, выдвигает на первый план понимание и сострадание.

Некоторые такие перспективы были затронуты в недавних психоделических

исследованиях.

В течение того лета на поляне я читал «Темную ночь, ранний рассвет» (Dark Night, Early
Dawn) Кристофера Баха, которая только что вышла и остается выдающейся попыткой
возобновить изучение ЛСД. Для большей части экспериментов над собой Бах провел ряд
ужасных трипов. Однако в самом мучительном моменте каждого из них, когда он
чувствовал, что больше не может терпеть, трип поворачивался на 180 градусов и он
обнаруживал, что его охватывает новое озарение и радость.

Исходя из этого опыта, он предполагает, что динамика полностью состоявшегося трипа

делится на две противоположные половины, которые связаны диалектически.

В первой, которую он называет провокационной, субъект заполнен бессознательным

материалом и нередко погружен в него. Во второй, которую он называет интегративной,
новый материал переваривается в более сбалансированное и развитое целое. В то время как
провокационная стадия действительно может внушать ужас, интегративная почти всегда
бывает радостной. В этом смысле единственным действительно «плохим» трипом является
тот, в котором процесс не завершен полностью, и материал, который не был интегрирован,
может затянуться и причинять страдания в течение нескольких дней или недель, что,
возможно, можно рассматривать как подтверждение старой идеи хиппи о том, что высокая
доза психоделиков на самом деле намного «безопаснее», чем низкая.
Я начал читать всё больше и больше религиозных материалов. Самым подходящим
обзором, который я нашел, была модель, предложенная Эвелин Андерхилл в ее
«Мистицизме» (Mysticism). В этой классической работе она разбивает христианскую
духовность на пять основных этапов. Вот первые три из них:
✓ Пробуждение

✓ Очищение
✓ Озарение

Они говорят сами за себя, и применительно к психоделикам большинство трипов

относятся к Очищению-Озарению. На практике интенсивность и продолжительность
каждой стадии варьируется в зависимости от индивидуума, но обычно (Андерхилл явно
дублирует здесь Криса Баха) Очищение сосуществует и тесно взаимосвязано с Озарением.
Эти три стадии составляют сущность разумной и духовно наполненной жизни в мире. В
конечном счете, однако, они составляют не более чем то, что Андерхилл называет «первой
107
религиозной жизнью». Далее она переходит к описанию двух следующих этапов, которые
образуют вторую и поистине мистическую религиозную жизнь. Этими двумя более
продвинутыми этапами являются Душа в глухой ночи (что качественно более
разрушительно, чем Очищение) и только после этого, в самом конце, Жизнь в единении.
Я нашел простую карту Эвелин Андерхилл, которая предлагает очень полезный обзор
духовного опыта. В какой-то степени она сообщает или, по крайней мере, раскрашивает
многое из того, что следует, и я вернусь к этому более подробно позже.

108
28

«Восторженное путешествие живых в царство мертвых...»

СЛЕДУЮЩИЙ ТРИП был поистине ужасным.
Я снова всё глубже и глубже погружался в депрессию. Казалось, что я был в лифте и
просто спускался… ниже... ниже... через негативные эмоциональные состояния,
о существовании которых я даже не подозревал. Никогда я не испытывал такого
отвращения к собственной жизни. В начале сеанса вновь появились пурпурные цветы, но
теперь они были открыто враждебными, агрессивными, трепыхающимися, в оттенках
пурпурного, которых я никогда раньше не видел. Не было никаких признаков скучной,
тяжелой и обычной депрессии: это было сопротивлением с ненавистью к самому себе. Я
помню, как бился о ствол бука. Физическая боль давала мгновенное облегчение от
психической агонии.

Тем не менее в разгар всего этого наступали моменты полной отрешенности и ясности.
Как же так, подумал я, ты настолько противен, что даже не можешь вспомнить, кто
ты есть? Правда, я давно забыл, кем я был, не говоря уже о том, почему я был таким
гадким. В одно мгновение я понял, что это больше не моя собственная боль. Я провалился
сквозь личные страдания и тонул в океане анонимной коллективной боли.
Помню, как в какой-то момент думал: я лично несу ответственность за провал всего, к
чему стремилась западная цивилизация со времен Ренессанса. Предположительно, вас
наказывают за то, что вы думаете значительно меньше… Но из чего состоит истинная
мораль, если не из того, чтобы заставлять каждого из нас лично (повторяю, лично)
чувствовать ответственность за всех и за всё остальное? Я полагаю, что мельком увидел
мир с действительно постиндивидуальной, фактически почти постчеловеческой точки
зрения...

Самая острая боль потеряла конкретные характеристики. Это были все эмоции в одной,
доведенные до остроты невыносимой степени. Я думал, что это убьет меня. Я шатался по
поляне как пьяный. Снаряды пурпурных цветов взрывались в воздухе, как фейерверки.
Каким-то образом они объединили болезнь и психопатию так, что я нашел это уникально
пугающим. (Настолько, что обмочился, во всяком случае немного.) Доктор Гроф был бы
рад, мрачно подумал я.

В одном особенно возвышенном восторге я бросился на землю.

Это было последнее, чего я ожидал, но там всё казалось намного лучше. Прислонившись
щекой к плесени листвы, я увидел прямо перед собой крошечный лист папоротника,
торчащий из земли… И, подыгрывая, ад превратился в рай. Лист был, возможно, 5-
6 сантиметров в высоту, и его цвет — самым милейшим оттенком зеленого. Всего один
росток, платонический в своей простоте, еще не расправившийся и свернувшийся вокруг
себя. Если пурпурные цветы были из подземного мира, этот лист был из Царства небесного.

109
 Прямо из рая.

Я был так тронут, что сел прямо и попытался стряхнуть плесень листвы с одежды. Потом
я скрестил ноги и начал, вначале немного пугливо, говорить с ним.

Пока я воодушевлялся, я спрятал свои комплексы и попытался объяснить растению, что

оно было таким счастливым, потому что было частью всего остального. Я стряхнул
немного плесени листвы со стебля (плесень, богатая и прохладная в моей руке, все ее
мелкие частички ютились как сумасшедшие) и показал маленькому существу, как его
можно проследить до более обширного, более древесного корня.
«Видишь ли, — признался я громко, откинувшись назад, — у тебя есть корни. Моя
проблема в том, что у меня их нет».
Я был положительно мягкосердечным.

В этот момент я решил, что было бы неплохо прогуляться по лесу. Я чувствовал себя
вполне способным сделать это. На самом деле я, кажется, пришел в себя и снова начал
нормально действовать. Без моего ведома в моих сеансах появилось новое явление —
в клинической литературе оно имеет зловещее название «иллюзорное вытрезвление». Это
когда в середине трипа вы внезапно чувствуете, что спустились и трип теперь закончен.
Необходимо подчеркнуть, что это категорически не так!

Мое единственное опасение состояло в том, что я потерял чувство времени. Само по себе
это не было чем-то необычным. Чтобы противостоять этому, я всегда принимал дозу
в двенадцать часов дня. Двенадцать часов я всегда мог вспомнить, и мне оставалось только
посмотреть на часы, чтобы понять свое местонахождение на траектории движения
наркотика. На первом часу он накатывал, на втором быстро проникал глубже, а на третьем
достигал кульминации. Во время этого трипа я даже обнаружил записку, написанную
заглавными буквами, которую я оставил себе и прислонил к бутылке с водой. На ней было
напоминание: «Пик в течение третьего часа». К сожалению, я больше не мог понять, что
это значит.
С двенадцати до часа я думал, что это один час. От одного до двух, что это два часа
(я считал на пальцах, как неандерталец). С двух до трех — что три. Но я не мог понять,
означала ли записка, что кульминация наступала в час, предшествующий трем, или в час
после трех. Я присел на корточки под деревом, глядя на свои три безмолвных пальца. Боже,
подумал я, я как одна из птиц бабушки. На самом деле бабушкины птицы имели
преимущество передо мной, потому что они могли считать до трех, а я только до двух. Как
и любой начинающий мистик, я, если так можно выразиться, хорошо посчитал до двух...
Но когда дело дошло до трех, безнадежно растерялся и мне пришлось начать сначала.
Ничего не пугало. Я пробрался через папоротник, перелез через деревянный забор и
вскоре оказался на главной дороге, ведущей из Кенвуда в Вэйл-оф-Хелс. Во время этой
ранней части прогулки я действительно, казалось, протрезвел, но трип снова выстрелил мне
в лицо, когда я достиг точки, где тропа спускается, а затем круто поднимается к полям над
110
Вэйл-оф-Хелс.

Я нормально спустился к нижней части склона, но на полпути с другой стороны вся сила
внезапно покинула мое тело. Я едва мог передвигать ноги. Я чувствовал себя ужасно плохо.
Холодный пот выступил на спине, всё стало уменьшаться и отдаляться. Внезапно и с
тошнотворным убеждением я понял, что вот-вот умру. Я посмотрел на искривленный и
древний дуб на вершине склона. В сочетании с силуэтами на фоне неба, кипящего, как
расплавленный свинец, он выглядел как логотип Судного дня.

О Боже, подумал я, это сейчас.

Как передать подавляющее убеждение, которое дает триппинг? Дело не в том, что вы не
видите консенсусной реальности, а в том, что вы находитесь во власти чего-то неизмеримо
более реального...

Каким-то образом мне удавалось продолжать переставлять ноги, хотя и медленно, и

несмотря на то что мой путь, казалось, длился вечность, я добрался до вершины склона и
вылез из деревьев. Передо мной лежал освещенный солнцем луг, полный высокой травы и
насмешливо красивых полевых цветов. Мои последние цветы, подумал я, и нашел место
в высокой траве, чтобы прилечь и умереть. Я был удивлен, насколько всё стало легко, почти
приятно, когда дело дошло до этого. Солнце сияло, и я лежал на спине, глядя на огромные
золотые облака, когда они двигались по летнему небу. Они были неописуемо милы, и я
чувствовал такую благодарность за то, что родился и умер.

Я мог слышать детские голоса поблизости, их смех буквально разносился, как звон
маленьких серебряных колокольчиков. С педантизмом, который, в крайнем случае, кажется
мне родным, я вспомнил последние минуты Phaedra Tangerine Dream, где всё, что вы
можете услышать, — это дети, играющие на расстоянии, и очень-очень медленно, когда
Федра умирает, их смех и крики становятся всё слабее и дальше… Только в моем случае
они этого не сделали, потому что дело было не во мне.

Через некоторое время силы вернулись, и, почувствовав себя полным идиотом, я

поднялся на ноги. Я даже оглянулся, чтобы понять, смотрел ли на меня кто-нибудь. Затем,
взяв рюкзак, я направился к шпилю Крайстчерча, возвышающемуся над деревьями.
Молясь, чтобы не наткнуться ни на кого из жильцов, я нырнул обратно в свой
многоквартирный дом (угрожающе возвышающийся над головой чернеющий небоскреб
в духе Диккенса) и наконец поднялся по лестнице.

Но едва я закрыл за собой дверь, как волна коллективной боли, которая бесследно
исчезла с момента моей встречи с листом папоротника, снова накатила. И она была еще
более дикой, чем в лесу. Не было дороги, куда бы я мог повернуть. Всё, что я думал, ранило
мой разум. Я читал, что мозг не может чувствовать физической боли, но это был не мой
опыт. Надо было биться головой или резать запястья, чтобы преодолеть этот ужас.
Помню, как я подумал: «Это худшее из худшего», когда боль, выпускаемая без

111
предупреждения, как другие безумные перепады настроения, возникающие в середине дня,
просто исчезла в воздухе.
Я обнаружил, что смотрю на квартиру, будто это было самое сердце Загадки.

Не было никаких мыслей. Я был один и одновременно неотъемлемая часть всего. Я был
чистым чудом…. Но, в отличие от любого состояния медитации, которое я знал в прошлом,
в этом не было никакого чувства хрупкости или шаткости. Оно было твердым.
Существенным. Неуверенно я сделал несколько шагов по гостиной, затем с радостью
ребенка подпрыгнул, чтобы посмотреть, не сместилось ли что-то. Ничто не сдвинулось ни
на миллиметр. Я едва мог почувствовать тонкое беспокойство того, что могло стать
мыслями, но дух без труда проверил их, — как ваше тело корректирует свой баланс, когда
вы едете на велосипеде.

В таком стабильном отсутствии умственной деятельности любой Том, Дик или Гарри мог
видеть то, что видел Будда: единственное место, где нет путаницы или страдания, — это
настоящий момент.
Таким образом, каждый миг потенциально сакраментален.

112
29

«Восторженное путешествие...»

(продолжение)
КАЖДЫЙ ТРИП В ЛЕСУ начинался, как эпизоды в сериале, с того места, где остановился
последний... который в данном случае был моментом смерти.

Запись в журнале — еще одна из тех, что были написаны под давлением и начинались
с момента, где я уже находился на поляне, в разгар возбуждения. В перерывах между
приступами кашля и удушья я падал на руки и колени в плесени листвы, пытаясь вызвать
рвоту.

Внезапно мои легкие сжались, и я не мог дышать. Я впал в слепую панику. Как будто
взорвавшаяся плотина, я был поражен пожизненным отрицанием смерти. Буквально я
окаменел, замерз, как олень, ослепленный фарами грузовика, летящего на него со
скоростью 110 километров в час. Пребывание в этом ярком свете было самой последней
секундой в моей жизни, и время там остановилось...
Ноги подкосились, и я резко упал на землю.

Еще раз, к моему удивлению, я обнаружил, что тотальное высвобождение сработало, и

через мгновение я перевернулся на спину и лежал, пристально глядя в перевернутые
деревья.
На удивление, я чувствовал себя спокойно. Всё, что отделяло меня от других людей
в жизни, исчезало в смерти. Это была смерть всех тех, кто когда-либо жил и умер, смерть
всех, кто еще даже не родился, но неизбежно умрет в свою очередь; и страх больше не
казался уместным даже в качестве реакции. Небо, хотя было только чуть-чуть за полдень,
стало тусклым, но я с любопытством, почти научным, наблюдал, как некая тонкая нить
начала протягиваться между верхушками деревьев, а затем доходила до нижних ветвей,
простираясь до тех пор, пока не стала такой же сложной и симметричной, как огромная
паутина, охватывающая поляну.

Нити поймали свет. Перламутр с короткими вспышками пурпурных цветов, хотя они
были меньше и теперь находились на среднем расстоянии, зловеще красивы по-своему,
почти праздничны… Как Рождество в подземном мире, подумал я. Было ли это личным
воспоминанием о детских елках, сверкающих огнями и мишурой? Или сами
рождественские елки были родовым воспоминанием о чем-то гораздо более древнем — о
первобытных праздниках, когда целые леса ослепительно сверкали?

Фраза «огромная компания мертвых» пришла мне в голову, и она очень хорошо выразила
то, как я смотрел на вещи. Я стал обычным. Глаза, которые видели, как ветви объединялись
и соединились и как всё стало тихим и темным, были коллективными. Сложив руки, я
думал, сколько еще людей погибло в этом месте за столетия. Сотни? Тысячи? Сколько
в пасмурные дни, подобные этому, наблюдали, как всё, что они когда-либо знали, начало
113
истончаться и исчезать? Я подумал, что, должно быть, это были толпы животных за многие
тысячи лет. Если сложить их друг на друга, какой высоты была бы куча?
До первых больших веток? До верхушек деревьев?

Нет! Нет! Не то!

Чтобы не быть растерзанным дикими животными!

Нет, пока ты еще жив!

У меня было достаточно времени, чтобы встать на четвереньки, прежде чем
я почувствовал рвоту и попытался отрыгнуть…
Когда разум прояснился, я сидел тихо, прислонившись к стволу бука, думая о смерти.
Гурджиев имел обыкновение говорить о двух высших «центрах» в нас: более высоком
эмоциональном центре и более высоком интеллектуальном. И я знаю, что в нескольких
трипах я затронул качественно более развитый тип мышления, нечто гораздо более
сфокусированное, быстрое и проницательное, чем медлительное размышление о вещах,
которое я обычно называю мышлением.
Так было и сейчас. Далекая от табу, от которого мои мысли неизбежно исчезали, смерть
стала предметом непреодолимого интереса. Я пытался понять, в какой степени мы
потеряли нашу свободу из-за отрицания смерти в нашей культуре.

Ибо когда вы знаете, действительно знаете, что умрете, вы не можете воспринимать этот
мир с таким же смертельным юмором. Трещина проходит через отождествление
с собственной жизнью. Вы начинаете видеть навсегда исчезающую, мимолетную,
несущественную природу всех объектов и событий. Вы начинаете интуитивно понимать,
что единственной действительно твердой вещью является та самая вещь, которая казалась
наименее существенной из всех, — само сознание.

Конечно, рассуждал я, вот почему мистики вечно разглагольствуют об осознании смерти.

«Умри, прежде чем умереть…», «Живи каждый день, как будто это твой последний день».
Только жизнь в свете смерти может полностью привести вас в настоящий момент — к
вашему полному невежеству относительно того, чем на самом деле является жизнь, и к
бесполезности ума даже в попытке подойти к этой проблеме.
Как тогда вы можете подойти к ней? Как? Исходя из собственного опыта в прошлом я не
могу утверждать, что медитация сделала это. Как бы вы ни говорили, что открыты или
сдались настоящему моменту, эго всё еще присутствует и тонко настраивает всё. Насколько
я мог видеть, вы должны были потерять контроль по-настоящему.
Возможно, здесь я зашел в тупик, но я начал думать о войне: о действительно опасных
для жизни ситуациях. Я только что впервые прочитал «Илиаду» и был поражен духовным
измерением, безмолвным во всех великих эпосах, тем, как аристократические культуры
с незапамятных времен зависели от риска своей жизнью. Был ли путь воина, каким бы
отвратительным он ни был, более подлинным, чем самоманипуляция созерцателя? (Боже,
114
я мог бы покурить сигарету, подумал я.) Вы не должны быть слишком культурными.
Единственный период их жизни, о котором мои родители говорили с какой-либо теплотой,
была война. Моя мама, насколько я мог понять, спуталась с гурджиевской группой
в Лондоне и уехала туда жить во время Ливерпульского блица, потому период был очень
интенсивным. «Военными фанатами» мы называли хиппи во Вьетнаме, когда впервые были
в Индии…
О, да заткнись ты, черт побери, подумал я про себя, когда поток умственной энергии
начал ослабевать. И я смеялся над собой с неподдельной иронией. На самом деле я был
в исключительно хорошем настроении, когда уходил с поляны, наслаждаясь каждой
деталью прогулки. Я уже был на полпути к Хэмпстеду, когда вспомнил, что мне нужно что-
то купить в супермаркете. Вставив любимую мессу Лассуса в плеер, я выбрал другой путь
и отправился в Белсайз-парк через Сауф-энд-Грин.
Еще раз я думал, что трип более или менее закончился, пока не свернул за угол и
не увидел Сауф-энд-Грин.
К моему ужасу, я увидел страшную аварию. Автомобили стояли в пробке под
сумасшедшими углами, их клаксоны звенели. Пешеходы бегали. Воздух был полон дыма,
и мне стало интересно, горит ли машина. Я вытягивал шею, пытаясь заглянуть через головы
толпы, когда вдруг подумал: подождите немного, слишком много людей для дорожной
пробки...

Боже, это час пик, понял я.

Глубокая яма образовалась посреди дороги, участки тротуара были выворочены.
Временные светофоры разбросаны повсюду, а доски с красными стрелками указывали
в направлениях, которые я не мог понять. Если бы у вас был неограниченный бюджет и
миллионы единиц рабочей силы, вы не смогли бы создать более адскую сцену. Меня
пронесло вдоль тротуара мимо газетных киосков (с заголовками Evening Standard об
убитых детях), мимо больницы Ройал Фри и на Росслин Хилл, где со станции Белсайз-парк
стекались толпы людей.

Сумасшедший бродяга, полностью обнаженный, если не считать оранжевого индийского

дхоти, обмотанного вокруг его талии, стоял рядом с мусорной корзиной возле Kentucky
Fried Chicken. Он швырял на тротуар грязные пакеты с едой и пустые банки из-
под безалкогольных напитков с такой злобой, что инстинктивно толпа обходила его
стороной, но никто не казался встревоженным или даже заинтересованным. Месса Лассуса,
теперь полностью вступившая в действие, обеспечивала измерение нервирующей
космической радости.
Я отошел, чтобы понаблюдать за толпой, и, пока смотрел, почувствовал тошноту. Это не
были люди среднего возраста в лохмотьях, как я предполагал. Все они были молодыми
мужчинами и женщинами, влюбляющимися, жаждущими путешествовать по Южной
Америке, загорающимися новыми идеями. А здесь они бродили, как уставшие старики,
115
борющиеся за жизнь до последнего.

Если бы они действительно знали, что все они до одного умрут, они бы проснулись, как
будто их окатили из ведра холодной водой. Они бы сказали начальникам, что бросают
глупую работу. Они бы начали разговаривать друг с другом от всего сердца, потому что
ничто не может быть хуже, чем продолжать так жить. Стоя рядом с Kentucky Fried Chicken,
я увидел, что в лесу я не был настолько неправ. В конечном счете страх смерти — это
цемент рабовладельческого общества, который лежит в основе нашего страха перед
свободой, и мы не выберемся из этого беспорядка, пока не объединим жизнь и смерть
в более высокое единое целое. Потому что только осознание смерти может разбудить нас:
только смерть может сделать нас добрыми и веселыми.

116
30

Ужасная красота
НАКОНЕЦ Я ПОЧУВСТВОВАЛ, что начал понимать, как работала кислота. С одной
стороны, я мог бы оценить, что имел в виду Гроф в приведенном ранее отрывке. «Смерть
эго включает в себя переживание разрушения всего, чем субъект является, обладает или к
чему привязан, — писал он. — На заключительных этапах субъекты должны сталкиваться
и противостоять опыту, ситуациям и обстоятельствам, которые для них неприемлемы или
даже невообразимы». По моему опыту это было правдой. И как бы это ни было страшно
или изнурительно, оно того стоило. Если Очищение было ценой Озарения, то пусть будет
так. Я пришел, чтобы довериться процессу.

Возможно, потому, что я также начинал видеть, насколько он был древним. Эти поездки
в лес всё яснее и ярче воспроизводили черты незапамятных шаманских посвящений. Ранее
я также процитировал рассказ сибирских якутов об обязательном спуске шамана
в подземный мир:
«Конечности кандидата удаляют и разъединяют железным крюком; кости очищают, мясо
счищают, физиологические жидкости выбрасывают, а глаза вырывают из глазниц ... всё это
время кандидата оставляют как мертвеца, едва дышащим, в уединенном месте».
Да, это было похоже на то, что я испытал в пятницу днем в Кенвуде. Возможно, я даже
начинал чувствовать, что знаю, как контролировать наркотики. Однако это было большой
ошибкой. Потеря контроля — полная неразрывность с прошлым — кажется важной для
видения.
Следующий трип, который должен был подтвердить кульминацию в цикле, начался не
так, как другие. Я сидел, прислонившись к буку, и смотрел на папоротник, который
потихоньку уже становился золотистым, когда небольшая область (размером с луч от
карманного фонаря ночью) внезапно стала бесцветной. Она стала черно-белой, как старый
фильм, затем рывком начала двигаться по поляне, поворачивая всё, чего касалась,
монохроматически, при этом цвет возвращался, только когда она продвигалась дальше, и
снова стала, как луч от карманного фонаря.

О-о, подумал я, вот оно, — и прижался к стволу дерева. Я закрыл глаза и увидел прямо
в своих глазах извивающуюся массу змей и червей. Большие вялые змеи переплетались с
другими, больше похожими на крупных дождевых червей, только они были малиновыми и
яростно барахтались, как те, которые появляются при производстве компоста.

Я стоял неподвижно с широко раскрытыми глазами. Снова я был на грани паники. Змеи
всегда пугали меня, и вот я сидел на этой поляне, мечась между цветными и черно-белыми
изображениями («глаза вырваны из глазниц», как сказал якутский шаман) с гнездом змей
в моём мозгу. Предположим, я видел их снаружи, и они начали давить и душить меня? Быть
похороненным под змеями — не пожелал бы себе такой смерти.

117
А спасен я был феноменом, которого никогда не испытывал раньше, — полноценной
слуховой галлюцинацией. Голос прозвучал из воздуха, с акцентом кокни.
«Два больших пука!» — весело объявил он с лукавым тембром.

«Два больших пука — и всё!»

Я начал смеяться так сильно, что упал на бок.

Еще более странным было то, что к тому времени, когда я перестал смеяться и снова сел,
то, что предсказал голос, оказалось правдой.

Даже без пука — всё.

Поляна превратилась в нечто святое и заколдованное. Отвратительное представление
закончилось, а цвет стал восхитительным. Деревья сияли потусторонним светом. Их кора,
казалось, была сделана из какого-то кристалла или минерала, которого я никогда раньше
не видел.
Мир сжался до этой небольшой поляны в лесу. Проявление целого в части (та перспектива,
которая так напугала меня в прошлом) происходило самым милым и глубоко мирным
образом. Существовало только здесь и сейчас. Остальное было черным шелковистым
морем небытия, над которым висела поляна, пылающая, словно одинокое волшебное
дерево.

Я стоял неподвижно на поляне, когда видение медленно потускнело и исчезло.

Мой разум прояснился. Всё начало возвращаться к нормальному, и я подумал, что это
кульминация трипа. Когда я написал это на следующее утро, я опустил то, что произошло
дальше, как просто еще один случай «иллюзорного вытрезвления». Но теперь я задаюсь
вопросом, не могла ли такая очевидная детоксикация сама по себе быть частью более
крупного процесса, предшествующего реальному взрыву зрения. Если бы разум достиг
такого уровня галлюцинаторного избытка, он просто не мог бы больше функционировать:
его нормальные процессы застревали и переставали работать.

Какой бы ни была динамика, я был прочно погружен в иллюзорную рутину вытрезвления.

Пора погулять, подумал я. И видимо, в полностью вменяемом состоянии собрал вещи,
аккуратно упаковал их, затем пробрался сквозь кусты и папоротник, перелез через
деревянный забор и спрыгнул на дорожку.

Возможно, воздействие сделало это.

Я был лесом.

Я был всем.
Был только я!
Пока я писал это, истинное воспоминание о том, что я чувствовал, о его бытийной
существенности, исчезло. Но, как и в других безграничных состояниях того лета, я

118
прекрасно помню именно его подавляющую самоочевидность. Я был всем. Это было так
просто. И это не было чем-то, чем я только что стал, я всегда был всем. Что было
действительно трудно понять, так это то, как я мог подумать, что являюсь чем-то еще.

В ушах стоял рев, и я дрожал от энергии, переполняющей меня. В глубине души я слышал
далекий и пронзительный голос:

Подожди! Подожди! Ты говоришь, что стал Богом. Это классический психоз!

Я без усилий отмахнулся от этого, но откровение накатило волной во второй раз:

Есть только я.
Кем бы я себя ни воспринимал.

Чем еще я мог быть?

Оглядываясь вокруг, я должен был признать, что никогда не видел ничего хоть отдаленно
напоминающего эти леса. Опять же деревья, казалось, были сделаны из какого-то кварца
или минерала, но, по сравнению с этим, видение на поляне было просто прелестным.
Магию затмил мистицизм. Интенсивность бытия, которое излучали эти леса, невозможно
было вынести. Их красота была устрашающей. Она расплавилась в Боге.

Я думал, что вот-вот отключусь. По случайности под небольшим деревом остролиста (или
под тем, что когда-то было деревом остролиста) стояла скамейка, и я опустился на нее.
Откровение накатывало волнами, и я успел отдышаться, прежде чем оно затопило меня
в третий раз.

Это всё я!
Я этот лес!

Я сижу в себе!
Но это был последний из его великих всплесков... И в течение следующих нескольких
минут я почувствовал, что интенсивность начала снижаться, сначала постепенно, затем
быстрее, и оно исчезло.
Я был далек от того, чтобы упасть на колени в благодарности и страхе, хотя, несомненно,
это было бы подходящей реакцией. Мое отождествление с собственным разумом начало
восстанавливаться.
Конечно, это не могло быть тем, чем так самоочевидно казалось. Присутствие Бога? Прямое
доказательство того, что религия была правдой? «Ты обманываешь себя, — сказал я. — Ты
с ума сойдешь от наркотиков».

К счастью, мое остроумие еще было при мне и я мог удивляться собственному безумию:
почему я чувствовал такую угрозу от мысли, что Бог реален и его можно познать
напрямую? Почему даже возможность этого была такой ... такой запретной?
Что-то не давало мне покоя... Затем вдруг это было там. Разве учитель Адвайты Сюзанна
119
Сигал не описала нечто очень похожее в самом конце своего «Столкновения с
бесконечным» (Collision with the Infinite)? Незадолго до последнего пробуждения она ехала
на машине по заснеженному ландшафту, когда вдруг стала единой со всем. Она поняла, что
ехала через себя… Я был уверен, что она использовала именно эти слова, и это была та
самая фраза, которую я только что использовал, чтобы описать мое сидение под
остролистом:
«Я сидел в себе!..»

Наконец я почувствовал себя достаточно сильным, чтобы идти, и встал со скамейки. Но я

не совсем уверенно стоял на ногах, перевозбужденная энергия продолжала пронизывать
меня, пока я блуждал по лесу.
Определенно, я был всё еще в шоке. Никогда в жизни я не испытывал такой мощи... И всё
же я чувствовал, что что-то слегка неуместно. У меня это не укладывалось в голове. Был ли
это момент разрушения мистического понимания или что-то еще?

И если так, то что?

120
31

«Ненастоящая самадхи…»

Я просмотрел отрывок из «Столкновения с бесконечным» Сюзанны Сигал, который

вспомнил под остролистом:

«В разгар особенно насыщенной недели я ехала на север, чтобы встретиться с друзьями,

когда внезапно осознала, что проезжаю через себя. В течение многих лет не было никаких
«Я», но здесь, на этой дороге, всё было мною и я ехала через себя, чтобы прибыть туда, где
я уже находилась. По сути, я ехала в никуда, потому что уже была везде. Бесконечная
пустота, которой я знала себя, была теперь очевидна как бесконечная субстанция всего,
что я видела».

«Столкновение с бесконечным» было одним из наиболее широко известных сообщений о

пробуждении, появившемся в конце XX века. «Годы, в которых не было «Я» вообще», о
которых говорит Сигал, были ключевым моментом ее жизни. Совершенно неожиданно (на
самом деле во время посадки в автобус) она потеряла всякое представление о том, кем
являлась. Вся ее последующая жизнь была проведена в состоянии свободной от эго
диссоциации, в которой она, к своему удивлению, обнаружила, что может
функционировать на «отлично». Приведенный выше отрывок положил начало обретения
ею нового, гораздо более глубокого ощущения идентичности.

Второй, более глубокий сатори последовал за первым. Снова это было в автомобиле, по
дороге на медитативный тренинг.

Пока я ехала по зимнему ландшафту, всё казалось более текучим. Горы, деревья, камни,
птицы, небо — все они теряли свои отличия. Я увидела, как они были едины. Затем
накатила вторая волна восприятия, и я рассмотрела различия. Но восприятие вещества, из
которого они все были сделаны, происходило не через физическое тело. Скорее,
обширность воспринимала себя из себя в каждой точке себя. Милое спокойствие
пронизывало всё — ни экстаза, ни блаженства, просто спокойствие...

С этого дня у меня был постоянный опыт того, как продвигаться сквозь «субстанцию»
всего, так и состоять из нее.

Насколько я понимаю, это звучит по-настоящему. Каким бы необычным ни было ее

прибытие туда, состояние, которое она описывает, несет на себе отпечаток пробуждения,
описываемый индуистской и буддийской недвойственной философией на протяжении
веков. Если сравнить «Столкновение с бесконечным» с такой работой, как «Я есть То» (I
Am That) Нисаргадатты Махараджа, то сходство налицо. Неоднократно сатсанги
Нисаргадатты свидетельствуют о слиянии с самим источником жизни. Один такой
отрывок, выбранный из множества:

«Я есть мир, мир есть я, я дома в мире, мир мой собственный. Каждое существование —

121
мое существование, каждое сознание — мое сознание, каждая печаль — моя печаль, и
каждая радость — моя радость. Вот что значит вселенская жизнь».
То же, что только что произошло со мной в лесу, напоминает опыт, описанный Сигал и
Нисаргадаттой. И всё же он не оставлял меня в восторге и воодушевлении так, как я всегда
представлял себе «мистический опыт». Или это не совсем так, он очень взволновал меня…
Но одновременно я стал жертвой явного недоверия. Я чувствовал, что меня тянут в двух
противоположных направлениях. Ибо, несмотря на общие черты общего, то, что случилось
со мной, не было точной копией опыта Сюзанны Сигал.
«Прекрасное спокойствие пронизывало всё», — написала она. Но это определенно было не
так в случае со мной. Эти леса были ревущим вихрем. Я уверен, что мои глаза висели на
стволах. В любом случае, как вы можете сказать про видение, над которым святой или
созерцатель работал годами, что оно «такое же», как и то, которое вы видите, закидываясь
дозой наркотика? Во-первых, откровение, увенчанное годами усилий, остается и
преображает вашу жизнь и понимание, в то время как одна из самых неприятных
особенностей кислоты — это скорость, с которой ее воздействие исчезает. Хотя лично я
уверен, что кислота может изменить вашу жизнь, она просто не работает таким же образом.
Но как объяснить неоспоримые параллели?

В 60-х годах, когда споры о том, дают ли психоделики подлинный мистический опыт, были
в самом разгаре, казалось, что было только одно решение — найти человека, который
испытал оба состояния и мог подтвердить или опровергнуть их идентичность.
Единственным человеком, которому удалось внести ясность, был Рам Дасс, который дал
своему недавно найденному индийскому гуру Ниму Кароли Баба две здоровенные дозы
ЛСД. Они, согласно популярной версии этой сказки, не оказали заметного влияния на Нима
Кароли, который просто сделал пренебрежительный комментарий о том, что ЛСД не дает
«истинной» самадхи.

В то время эта история была хорошо известна, но когда я решил лично прочитать рассказ
Рама Дасса о том, что произошло, записанный в «Это только танец» (The Only Dance There
Is), то обнаружил нечто значительно более двусмысленное… и значительно более
интересное.

Рам Дасс (само имя пришло от Нима Кароли) был Ричардом Альпертом, который являлся
правой рукой Тима Лири во время крестового похода по легализации ЛСД в начале и
середине 1960-х годов. Но к концу десятилетия Альперт понял, что психоделическая сцена
выходит из-под контроля, и отправился в Индию в поисках гуру. Таким образом,
предыстория заключается в том, что Альперт — Рам Дасс хотел уйти от контркультуры
наркотиков и всё же был еще не очень знаком с философией индусов.
Случилось так, что во время одного из его первых визитов к Ниму Кароли гуру случайно
спросил Рама Дасса, есть ли у него ЛСД. У Рама Дасса был ЛСД, и по настоянию Нима
Кароли он дал ему около 900 микрограммов, что действительно не имело видимого
122
эффекта. И снова, во время следующего визита, Ним Кароли спросил, есть ли у него еще
ЛСД, и быстро сбил оставшуюся часть нычки Рама Дасса в 1500 микрограммов. Рам Дасс
заверил его, что она начнет действовать в течение часа.

В конце часа Ним Кароли спросил: «У тебя есть что-нибудь сильнее?». Я сказал, что нет.
Он с досадой ответил, что эти вещества давно известны в долине Кулу, но теперь все знания
о них утрачены. Затем он сказал: «Она полезна, она полезна, ненастоящая самадхи, не
истинная самадхи, но полезна».

То, что он сказал после этого, Рам Дасс не цитировал дословно, а перефразировал:
«Он сказал, что она позволит вам войти к Даршану — святому высшему существу более
высокого пространства. Но он говорит, что вы не можете остаться там — через пару часов
вы должны вернуться. Сказал, что было бы намного лучше стать святым, чем пойти и
посетить его, но его посещение приятно. Он сказал, что это укрепляет вашу веру
в возможность существования таких существ».

Элементарный английский Нима Кароли и незнание Рамом Дассом индуистской

терминологии дает несколько вводящую в заблуждение картину. Даршан, буквально вид
святого объекта или просветленного существа, является высоко заряженной концепцией
для индуизма, близкой к западной идее Милости. Это слово никак не может быть
переведено как «посещение». Ним Кароли говорил, что ЛСД является подлинным
открытием для духа, хотя, безусловно, его нельзя отождествить с самореализацией. «Она
полезна» — это он повторяет Раму Дассу три раза в одном предложении... Но то, что
слышал Рам Дасс, — это полный отказ от кислоты.

Когда читаешь эту историю сегодня, кажется большим упущением, что любой, кто был так
же связан с психоделическими исследованиями, как Рам Дасс, мог встретить
пробужденное существо, которое было радо принять ЛСД и лично обсудить его
последствия, но при этом не в состоянии максимально использовать эту уникальную
возможность. В другом контексте он говорит, что после своего второго трипа Ним Кароли
даже добровольно предложил информацию о том, что психоделические средства следует
использовать в сочетании с постом и йогой. Рам Дасс, однако, не повелся на эту очевидную
попытку заманить его.

Итак, если традиционный мастер, такой уважаемый, как Ним Кароли, говорил, что ЛСД
«очень, очень полезна», хотя и не для истинной самадхи, тогда для чего она была так
полезна?

123
32

Сеанс 27

Последний трип в лесу

Стоял октябрь, зима приближалась, и уже казалось, будто я в последний раз смогу поехать
в лес в этом году. Помню, как сидел под своим деревом. Папоротник весь переливался
в золотом свете позднего осеннего солнца. Трип надвигался так медленно и осторожно, что
я даже не осознавал, что он начался...
Птиц никогда особо не было на поляне, но сегодня днем их стало появляться всё больше.
Сначала одна, потом другая, потом маленькие группы из двух или трех начали усаживаться
на деревьях высоко над моей головой. Может, они мигрировали? Я удивился. Но конечно,
если бы они летели на юг, их было бы больше, чем сейчас? Когда я вытянул шею, чтобы
попытаться увидеть их более четко, то обнаружил, что небо было настолько ярким, что
стало бесцветным. Щурясь от яркого света, я не мог понять по силуэтам, что это за птицы.

Деревья тоже становилось одинаково трудно определить. Казалось, что они сблизились
и стали более экзотичными, в то время как подлесок делался всё плотнее. Несколько раз
мне в голову приходило слово майя, но я не мог вспомнить, что оно значило. Что-то
связанное с храмами, подумал я. Я подозрительно огляделся. Я видел, как лианы свисали с
деревьев... Или просто думал, что могу это видеть.
Возможно, это было «расстройство всех чувств» Рембо, но то, что я начал видеть,
шокировало меня до глубины души.
Птицы, деревья, свирепое и бесцветное небо — всё это начало сплетаться и образовывать
единое колоссальное присутствие.
Всё застывало, как будто то, что я долго понимал рассудком, теперь мог воспринять
непосредственно: хоть и отдаленно в пространстве или во времени, но всё в мире
взаимосвязано. В итоге всё превратилось в одно непостижимо обширное
функционирующее целое, единое всеобъемлющее существо, неотъемлемой частью
которого были мое тело и разум… и от которого я, как сознательный, дико отстранялся...
Инстинктивно я знал, что должен был позволить этому случиться. Я обязан был
отпустить, отпустить всё, если я должен был найти свою истинную природу. Чтобы
отказаться от любого следа формы или очертания. Всё, каждая мысль, каждое восприятие
были частью мира, а не моего настоящего «Я»...

Но всё начало происходить так быстро, что я запутался, а потом потерял самообладание.
Это была та же самая слепая паника, которую я так хорошо знал — чувство, что мои ноги
выпрыгнули из-под меня, и когда я упал назад, время остановилось...
Великая волна отступила.

На мгновение я пришел в себя.

124
 Я должен был пройти через это, чтобы отпустить всё. Для меня в этом был весь смысл
приема кислоты. Проклиная себя за трусость, я попытался скрестить ноги и сесть прямо.
«Есть мудра, — что-то повторялось в моей голове, — есть мудра». «Не бери в голову эту
чертову мудру, — подумал я, — я даже не могу понять, где какая нога, и положить одну на
другую»...

Но было уже слишком поздно. Волна врезалась в меня, и я просто не мог отпустить. Я
отчаянно держался, как кто-то, кто стал жертвой стихии. Стихия была слишком обширная.
Возможно, я должен был кричать, кричать и кричать. Возможно, это помогло бы...
Поляна вздымалась. Я вскочил на ноги и протянул руку, чтобы прижаться к дереву...
Затем я вспомнил, что пытался сделать, и снова сел.
То же самое вдыхание пустоты произошло в третий раз, и я инстинктивно знал, что этот
раз был последним, но даже до того, как это началось, я знал, что это было нехорошо. Я
просто не мог это вынести. Не это! Я не знаю, был ли у меня когда-либо выбор...

Внезапно поляна опустела. Я по-прежнему сидел там, но я знал, что трип закончился. Я
упустил его.

Я чувствовал себя ужасно, как во время моего второго трипа там, в начале лета, когда
впервые появились пурпурные цветы. Огромные волны энергии всё еще проходили через
меня, и я не мог должным образом сосредоточиться. Я бродил по поляне, будто
в лихорадке, пытаясь сконцентрироваться, чтобы собрать вещи и положить в сумку.
Наконец я шагнул через лес наугад, насколько я помню. Я не мог думать ни о чем, и остаток
дня я был пьян и растерян.

Помимо одного эпизода.

Я очутился — буквально, как будто только что проснулся — в центре Хэмпстед-
Виллиджа. Я стоял перед Крайстчерчем, а во дворе церкви находился детский сад. Детям
было всего по два или три года. Все они резвились в восторженном, приподнятом
настроении, падали и снова поднимались, когда, к своему изумлению, я увидел, что
серебряный свет струится от них. Это было неубедительно, но совершенно отчетливо. Я
обернулся, чтобы посмотреть на них под другим углом, и увидел, что свет всё еще был там.
Все дети излучали серебряный свет.

Они ничего особенного не делали, просто удивленно смотрели на вещи и

призадумывались. Они в здравом уме, я сказал себе. Они действуют так, как мы все
должны действовать! Я хотел перелезть через ворота, сесть у их ног и научиться
правильно существовать... Но, к счастью, я увидел, насколько грубым и тревожным мог
казаться. Я должен был отвести глаза от того, что по сути своей представляло небольшую
группу ангелов, с которыми я столкнулся по пути — потерянный, сбитый с толку и
отчаявшийся.
Я снова обнаружил яркое отражение того, что произошло у Нисаргадатты Махараджа.

125
Сознание, отделяющееся от своей идентификации с материей, играет решающую роль в «Я
есть То» (I Am That). О медитации Нисаргадатта говорит:
«Когда разум спокоен, мы узнаем себя как чистого свидетеля. Мы удаляемся от опыта
и его переживающего и выделяемся в чистом осознании, которое находится между этих
двух и за их пределами. Личность, основанная на самоидентификации, на
представлении себя чем-то — «Я есть это, я есть то», продолжается, но только как часть
объективного мира. Ее отождествление со свидетелем разламывается».

Это прекрасно всё описывает… кроме «снимков», которые выглядели несколько

заниженными способами описания разлома на две части. Чтобы «выделиться в чистом
сознании», вы должны отпустить абсолютно всё. Во всех отношениях вы должны умереть.
И ужас, который я чувствовал при смерти, был тем, что продолжало блокировать меня.

Насколько я помню, это я впервые пытался продумать идею разработки нового подхода
к медитации, работающего в тандеме с психоделиками. Можно ли использовать кислоту,
чтобы разнести почти сплошную массу обусловленности, в то время как некоторая более
уравновешенная практика использовалась, чтобы переварить то, что произошло, и
ознакомиться с его последствиями?
Ибо сам Нисаргадатта, по-видимому, жил стабильно действительно в экстазе и
находился в этом состоянии большую часть своей долгой жизни. Доведя до раздражения
одного из своих посетителей до такой степени, что тот воскликнул: «Но вы живете в этом
мире!», Махарадж ответил:
«Это то, что вы говорите! Я знаю, что существует мир, который включает в себя это тело
и этот разум, но я не считаю их более «моими», чем другие умы и тела. Они там, во
времени и пространстве, но я вне времени и вне пространства...»

ВОПРОС: Я задаю вам вопрос. Вы отвечаете. Знаете ли вы вопрос и ответ?

МАХАРАДЖ: На самом деле я не слышу и не отвечаю. В мире событий возникает вопрос
и возникает ответ. Со мной ничего не происходит. Всё просто происходит.
Кислота привела меня к пониманию этого изнутри. Что касается моего последнего трипа,
я запаниковал... Но я проскользнул через эту дверь раньше. И я был уверен, что смогу
сделать это снова. В течение следующих двух недель я представлял, что на моем
предстоящем сеансе исчезнет какое-либо сопротивление, какой бы первичный страх меня
ни парализовал, как это случилось на поляне в начале лета.

33
Демонстрации, экстази, адвайта
И СНОВА СЛЕДУЮЩИЙ трип начался с места, где закончился предыдущий. Когда он
начался, я вновь оказался в состоянии полубредового замешательства, которое возникло на
поляне... Только оно оттуда никуда не денется. Сеанс проходил в состоянии, более похожем
на физическое заболевание, например грипп, чем на что-либо другое. Это продолжалось
126
в течение всего дня и закончилось в сумерках. Я остался уставшим и раздражительным.

Хуже всего то, что трип после этого был таким же.
У меня никогда не было таких трипов, не говоря уже о двух подряд. Что происходило?

К этому моменту зима уже началась; дни были холодные и влажные, и я вернулся
в квартиру. Оставил ли я лес и вернулся в тесную маленькую спальню? Или я становился
небрежным, даже неуважительным, когда приближался к наркотику? На третьем сеансе я
вернулся к использованию повязки на глаза и плеера и решил пролежать большую часть
трипа, но это тоже не помогло. Я поднимался и ворочался на кровати, и сеанс прошел
в сильнейшей лихорадке, оставив мне чуть больше, чем смешанные воспоминания после
полудня.
Очевидно, это был новый цикл трипов. Они не были похожи на предыдущие: прежде всего
потому, что все они были одинаковыми, чего раньше никогда не было. Не было ни
красоты... ни ужаса... ни иронии. От более ранних сессий остались лишь странные
соматические симптомы, которые я всегда игнорировал как побочные эффекты. Теперь они
заняли центральное место. Хотя ноги всегда дрожали, никогда прежде они не вибрировали
с такой силой. Сначала начинала первая, потом вторая, потом обе вместе, пятки бешено
стучали по кровати… Сухой кашель вернулся, теперь такой резкий, что я испугался, что он
повредит легкие. Тошнота накатывала волнами. Жуткий вкус крови возникал и исчезал
снова и снова.

Всё это время я отрицал чисто физическое измерение кислоты. С дрожью в ногах я
отказался от какой-либо биоэнергетической энергии. При этом я предположил, что кашель
еще более странным образом мог быть связан с рождением: возможно, с удушьем при
первых вдохах. Это, как я уже говорил ранее, было одной из областей, где мой
любительский психоанализ потерпел неудачу. Любой профессионал сосредоточился бы на
этих симптомах, в то время как я пытался сделать вид, что их нет.

Третий сеанс сменился четвертым, а четвертый — пятым, но ничего не изменилось.

Я понятия не имел, что делать, поэтому отправлялся в трип раз в три недели или около того,
надеясь, что рано или поздно произойдет прорыв.
После всех удивительных трипов, которые у меня были летом, я чувствовал, мягко говоря,
горькое разочарование.
Сначала, внезапно отключившись от того, что было навязчивой идеей в течение нескольких
месяцев подряд, я не знал, что делать с собой. В течение лета, которое я провел в трипах
в лесу, я продолжал ходить на марши и политические встречи в Уэст-Энде, не находя
ничего противоречивого в этих двух проблемах. Напротив, они казались глубоко
совместимыми. И теперь я позволил себе быть захваченным антивоенным движением. Оно
росло как на дрожжах. Едва произошло вторжение в Афганистан, как антивоенные и
антиглобалистские фракции левых объединились, создав движение, объединяющее все
элементы пока еще балканизированной оппозиции. И это, в свою очередь, стало маяком для
127
тех, чей гнев в обществе принимал формы, которые традиционно не считались
политическими. Корпоративный капитал допустил одну ошибку, которую никогда не
должна делать диктатура: он провел черту, где люди могли наотрез отказаться. В воздухе
уже царило нечто большее, чем просто запах Вьетнама.
Во время моей первой демонстрации афганцы с блестящими глазами серьезно раздавали
бесплатный маджун на Трафальгарской площади, что, определенно, означало новый этап.
Все молодые люди были заметно более дерзкими, чем их так называемые лидеры.
Возможно, они всё еще не могли составить отполированную критику современного
общества, но одно было точно: они не собирались подходить к ней с точки зрения
профсоюзного движения и политики старых левых. Сами левые, с их скучностью,
серьезной самоуверенностью, были скорее частью проблемы, чем ее решением. Если
подростки и люди в возрасте двадцати лет на тех первых маршах и воспринимали что-либо
в качестве эталона, то это были экстази и танцевальная культура — их решимость привлечь
группы на марши, подчеркнуть качество карнавала, экспериментировать с танцем
в качестве тактики ненасильственного прямого действия ...

Это было давным-давно, но безудержный успех первых складских партий в 1980-х годах,
казалось, обещал новый культурный и политический прорыв. С тех пор экстази был
настолько коммерциализирован, что трудно отразить то волнение, которое возникло при
его первом появлении в Англии «живых мертвецов» эпохи Маргарет Тэтчер. Наконец-то
появился психоделик, который работал, психоделик, который мог вырезать эго с
хирургической точностью, но без того чтобы впечатления стали подавляющими, как это
происходит с кислотой. Психоделик, который может безопасно использовать любой, даже
неопытный человек, ибо МДМА просто отключала психологический страх, вытаскивая его,
скажем так, из розетки. Больше не было необходимости защищать себя, потому что связь с
другими была раскрыта как сама сущность общественной жизни. И все же опыт мог быть
очень глубоким. По крайней мере, для меня впервые утверждение мистиков о том, что мир
состоит из любви (и это буквально так), имело очевидный смысл.

В то время, в конце 80-х, вся моя концепция революции расширилась, открыв перспективы,
в которых экстази мог бы сыграть значительную роль. Я недавно наткнулся на
произведение самого известного историка середины XX века Арнольда Тойнби
«Постижение истории» (Study of History), которое повсеместно считается наиболее
творческим вкладом в наше понимание общества, вносимым кем-либо со времен Маркса.
Несмотря на ошеломляющее качество «Постижения истории» (полагаю, первоначальное
издание включало десять томов), Тойнби просто пытался изучить каждую цивилизацию на
земле, о которой у нас есть какие-либо записи (около двадцати восьми, по его подсчетам),
чтобы проанализировать факторы, ответственные за все четыре основных этапа — генезис,
рост, распад и, наконец, дезинтеграция.
Достаточно предсказуемо в окружении яппи, кричащих, словно звери, я сначала обратился
к разделам, посвященным распаду и дезинтеграции цивилизаций, и я обнаружил
128
будоражащее современное видение социальных изменений.

Первое замечание Тойнби о распаде цивилизаций состояло в том, что он всегда происходит,
когда цивилизация находится на пике своей мощи. И распад всегда принимает одну и ту же
форму — психопатическая потребность правящей элиты контролировать абсолютно всё,
даже на уровне повседневной жизни, каждую ничтожную мелочь. Если говорить
терминами экономики и политики, это была навязчивая необходимость создания
«универсального» или единого Мирового государства. Это, по словам Тойнби, неизбежно
создает почву для гибели доминирующей цивилизации.
Гиббон в «Истории упадка и разрушения Римской империи» (Decline and Fall of the Roman
Empire) писал, что Рим был разрушен христианством и варварами. Анализ Тойнби можно
рассматривать как расширенный комментарий к данному тезису. Для него, как и для
Гиббона, неисчислимые миллионы людей, порабощенных господствующей цивилизацией,
распадаются на две огромные группы. Тойнби называет их двумя различными
«пролетариатами», настаивая на использовании термина Маркса и, похоже, тем самым
навлекая на себя последующую академическую гибель (гибель в академическом плане).
Первый — это внутренний пролетариат. Он включает почти всех, кто живет
в доминирующем обществе, — разочарованный и, если зайти еще глубже, в основном
отчаянный, с лишь тончайшим оттенком идеологии, скрывающим тот факт, что входящие
в эту группу люди вовсе не имеют реального контроля над своей жизнью.

Не то чтобы их существование не было самой роскошью, по сравнению с существованием

второго, или внешнего пролетариата. Он сформирован из всех, кто живет за пределами всё
более милитаризованных границ господствующей цивилизации: те, кто несет на себе
основную тяжесть эксплуатации и грубого труда и живут и умирают легче, чем тягловый
скот. Униженный и обиженный, с открытым презрением, этот внешний пролетариат
наконец переходит к насилию. Сражаясь как террористы и партизаны, они демонстрируют
ту свирепость и интеллект, которыми наемные войска империи никогда не смогут
отличиться.

Эти два пролетариата объединяются и, словно клещами, захватывают последние дни

распадающейся цивилизации. Ибо внутренний пролетариат, со своей стороны, тоже
восстает. Анализ Тойнби различных форм, которые принимает такое сопротивление,
слишком сложен, чтобы просто затронуть его здесь. Изначально работники склонны быть
консервативными и просто хотят вернуться на более раннюю, менее дегуманизированную
стадию общества. Только когда такой утопизм оказывается невозможным, они прибегают
к насильственному восстанию. И только после неоднократных неудач на обоих фронтах
значительное их число начинает понимать, что есть только один способ, с помощью
которого они могут эффективно отделиться, — то, что Тойнби называет «быть в мире, но
не из него». Полагаю, что он был одним из первых жителей Запада, который использовал
эту фразу.
Этот процесс, который он далее характеризует как процесс отделения и преображения,
129
образует матрицу новой «высшей», или универсальной религии. Такая религия основана на
равенстве всех существ, духовное братство затмевает заботу о личном спасении, которая
доминировала в более ранних и менее успешных попытках той же цивилизации обновить
духовное сознание. Тойнби указывает на раннее христианство или буддизм махаяны как
главные примеры таких религий, в муках порожденных огромными цивилизациями. Это
единственный способ, которым родительская цивилизация может искупить и сохранить
истинные ценности. И Тойнби, по-моему, делает вывод, что это процесс, в котором мы все
участвуем сегодня.
Очевидно, в то время мне было интересно, может ли экстази сыграть роль священного дара
в таком процессе. Не думаю, что может быть много сомнений по поводу качества наркотика
как священного дара в поисках религии. Не то чтобы религиозные проблемы, отраженные
в сценарии Тойнби, носили исключительно сакраментальный характер. В более общем
смысле он также заметил, что новые универсальные религии вначале имеют тенденцию
кристаллизоваться вокруг экзотического культа, философии, глубоко чуждой родительской
цивилизации, обычно взятой из глубин внешнего пролетариата, — и здесь адвайта идеально
подходит для этого. В начале 90-х годов последнее учение Ошо в Пуне и рационализация
Харилалом Пунджей индуистской концепции сатсанга как повышения сознания
ознаменовали первую настоящую популяризацию прежде всего восточной духовной
контркультуры XX века, уходящей корнями к Гурджиеву и Раману Махарши. К середине
десятилетия казалось, что адвайта станет прототипом нового неденоминационного
возрождения.

Если оглянуться назад, экстази и адвайта покажутся удивительно взаимодополняющими. И

то и другое основано на понимании того, что изоляция и неспособность устанавливать
связи, навязанные этим обществом, достигли недопустимых масштабов. И то и другое
страстно стремилось к растворению границ. И то и другое было фактически запрещено —
рейвы как колдовство на полях ночью; сатсанги адвайты в дешевых арендованных залах.
Основное различие между ними заключалось в том, что «экстази» и «рейвы» подходили к
проблеме с эмоциональной точки зрения, а адвайта — с интеллектуальной и духовной.
Один от сердца, а другой от разума.
Но и то и другое по-своему попало в гораздо более последовательную радикальную сферу,
чем что-либо, созданное контркультурой 60–70-х годов. «Там, где есть эти двое, есть
страх», — говорится в «Брихадараньяка-упанишада». — В том, что должно быть одним из
самых страшных из когда-либо выполненных анализов состояния человека. Тем не менее
как экстази, так и адвайту можно сравнить с этим и найти их ненужными. Видение экстази
заключается не только в том, что ты есть любовь. Оно заключается в том, что ты всегда
был любовью. Точно так же видение адвайты — это не только то, что вы сами являетесь
осознанием ... Это то, что вы всегда были осознанием. Это порождает взрывоопасную
духовную атмосферу, характеризующуюся в религиозном плане возобновленной
жизненной силой отрывистого или внезапного «пути», где одна вспышка прозрения может

130
привести к окончательной внутренней трансформации. Многие на самом деле объявили
себя полностью «просветленными» — несомненно, как заметили бы мастера дзен, они
однозначно воняли этим, — только чтобы спуститься через несколько недель, месяцев или
лет и почувствовать, что они сделали из самих себя полных идиотов. В некотором смысле
это было так, а в некотором нет. Старая психика прогнила до основания: нужен один
хороший толчок ...
К началу зимы 2002/2003 года само западное общество, казалось, приближалось к
экстремизму таких идей. Антивоенное движение деформировалось и начало наклонять
орбиту всего общества: инакомыслие больше не было просто общенациональным, оно
становилось международным.
К ноябрю или декабрю 2003 года на горизонте появилась возможность глобального
инакомыслия — такого масштаба, который оставил Вьетнам далеко позади.

131
34

Возвращение подавленных
Я ПОЧТИ ПОТЕРЯЛ НАДЕЖДУ НА ПРОРЫВ, когда неожиданно этот блок исчез. После
нескольких недель аналогичных сеансов — кашля, рвоты, тряски — он просто растаял. В
журнале трипов написано следующее:
«Ноги начали дрожать спустя двадцать-двадцать пять минут с момента, когда я надел
наушники и повязку на глаза; затем начались кашель, лихорадка и тошнота. Я не знаю,
как долго это продолжалось, я просто лежал с плотно закрытыми глазами так
неподвижно, как мог. В плеере играла музыка, так что, должно быть, это была лучшая
часть часа, а затем несколько разрозненных фрагментов информации сошлись воедино.

Внезапно я понял, что в детстве очень серьезно болел, когда жил в Виндл-Эй.
Возможно, это был бронхит, хотя я был уверен, что помню, как мама говорила, что я
чуть не умер от коклюша во время войны. Сколько лет мне тогда было? Два? Три?
Точно так же я был уверен, что кашель, который преследовал так много моих трипов,
был призраком этой болезни и что такая физическая травма может быть столь же
разрушительной, если не более, как любой чисто эмоциональный шок. Мало того что я
чувствовал бы, что задыхаюсь до смерти, я чувствовал бы себя брошенным,
интерпретируя мою мать и неспособность моей бабушки сделать что-либо, чтобы
помочь мне, как бессмысленное, если не злое безразличие.
Кроме того, казалось совершенно правдоподобным, что такая боль, продолжающаяся
неделями, могла сформировать «матрицу», оригинальный шаблон для всего моего
более позднего хронического недоверия к жизни. Я точно понимал, почему кашель мог
начаться впервые во время трипа, когда я пытался сосредоточиться на глубоких
чувствах, лежащих в основе моего расставания с Ашей. Бессознательное осветило
корневую травму, наполняющую мои чувства заброшенности и отчаяния. Травму, с
которой придется столкнуться, прежде чем любое последующее страдание могло
выхлестнуться из его иррационального аффективного содержания».
Только через несколько дней я получил возможность зайти в публичную библиотеку и
почитать о судорожном кашле в «Руководстве по медицинской информации. Коклюш»
(Manual of Medical Information. Pertussis) Мерка. Коклюш является худшим из всех детских
заболеваний.
Как правило, заболевание поражает детей в возрасте до четырех лет. Первые симптомы
напоминают грипп, но быстро развиваются приступы неконтролируемого кашля.
«Гиканье» — это быстрый глубокий вдох после продолжительного приступа кашля,
который звучит жутко, как пронзительный вопль ребенка. Приступы удушья,
усугубляющиеся паникой, могут продолжаться неделями.

Теперь послушайте это. Значительное количество слизи откашливается («паутинка»

132
выходит изо рта), в то время как жестокость кашля может привести к разрыву мелких
кровеносных сосудов в легких и горле («вкус крови»). Если ребенок еще очень мал, коклюш
может убить. Продолжительность составляет от четырех до десяти недель, хотя сухой
кашель может продолжаться гораздо дольше.
Еще раз я был поражен гибкостью наркотика. Всё прошлое лето я глубже и глубже
погружался в состояние потери границ и эго, и когда наконец запаниковал до такой степени,
что готов был бросить, кислота начала действовать в обратном направлении, чтобы
сконцентрироваться исключительно на выявлении травмы, которая, по-видимому, лежала
в основе многих моих трудностей с доверием, отпусканием и передачей опыта. Казалось,
что ее нужно было раскопать, прежде чем процесс декондиционирования продолжился.
Ибо он действительно продолжился. В то время как сухой кашель почти полностью исчез
из моих трипов с этого дня, высокая температура и дрожь в нижней части тела
продолжались. Фактически вибрация в ногах стала основной особенностью сеансов. Мало
что происходило за пять трипов подряд. Ноги вибрировали во время трипа. Это было
похоже на спонтанную физиотерапию, безликую, как электрический ток, проходящий через
нижнюю часть тела. В случае длительных периодов даже лихорадка исчезала. Я мог лежать
там и читать роман, неважно какой, но в конце сеанса ступни ног пульсировали, как будто
я протопал двадцать миль.
С опозданием я увидел всю степень того, что Гроф имел в виду под «перинатальным»
опытом: не только то, что я и, как я подозреваю, многие другие люди, которые читали его
ранние книги, склонны сводить исключительно к травме при рождении, но все другие
удары, нанесенные физическому телу и зафиксированные в нем.
Я не могу честно сказать (ведь то, что случилось со мной, не высвободило в сознании
ничего похожего на поддающиеся проверке «воспоминания»), однако случилось так, что
более типичный психоделический материал начал появляться на более поздних сеансах
в серии. Во время одного из сеансов белый стул из гнутой древесины в спальне превратился
в нечто такое эльфийское, такое изысканное, что я не мог поверить своим глазам. Во время
другого ряд полок был залит радугой тончайших пастелей. Еще одна нетронутая запись из
журнала трипов:

«Я с изумлением уставился на солнечный луч, падающий на желтую стену спальни.

«Священное» было единственным подходящим для этого словом. При взгляде на этот
свет природа мира стала ясной: момент был заключен в гораздо более широкий
контекст, более высокий порядок, невидимый для нас, который был божественным.
Если бы мы только могли отойти и увидеть более широкую картину, мы бы знали, что
всё было наполнено Богом».

Интуитивно я был совершенно уверен, что восстанавливаю следы первозданного детского

восприятия: как я видел мир до того, как обуславливание лишило его магии. Не то чтобы я
когда-то видел полки, залитые цветами радуги, но я когда-то, как и все мы, жил в мире,

133
лейтмотивом нашего восприятия которого было чудо. Хотя революционная «Ода:
Откровения о бессмертии, навеянные воспоминаниями раннего детства» (Ode: Intimations
of Immortality from Recollections of Early Childhood) Вордсворта, которую я перечитывал
в то время, способствует более буквальному толкованию.
В былое время роща, луг, ручей,

Земля и всё, что есть на ней,

Казались мне одеты

В небесное сиянье света.

Ярка, свежа была мечта моя.

Из более поздних сеансов этой серии в журнале записаны только два случая чего-либо, что
можно охарактеризовать как истинное понимание природы восприятия в раннем детстве.
Кстати, и то и другое, как и мои воспоминания о том, что мама говорила, что у меня был
коклюш, были вещами, которые я смутно помнил всю свою жизнь, но которые внезапно
приобрели значимость во время трипа. Первым (мне, должно быть, в то время было четыре
или пять лет) был разговор с моим отцом, который пытался объяснить что-то. «Ты увидишь,
когда вырастешь», — заключил он хладнокровно, и я отчетливо помнил, как смотрел, чтобы
увидеть, как я вырастал... Насколько я мог судить, не было никакой возможности, чтобы то,
чем я был, когда-нибудь выросло или действительно изменилось каким-либо образом. Я
вспомнил этот момент схематически, поскольку это был единственный раз, когда я, будучи
еще ребенком, сознательно пытался провести самоанализ.
Это было точное понимание того, как я воспринимал себя как ребенка. Гурджиев говорит,
что мы все рождаемся с возможностью вспоминать о себе. Это наше право по рождению:
спонтанно самоосознающее сознание объединяет нас со вселенной, что подтверждается
тем, как маленькие дети инстинктивно склонны говорить о себе в третьем лице: «Сэм
делает это, Сэм делает то». Они знают, что на самом деле они не являются этим телом-
разумом «где-то там» в мире.
Второе воспоминание было о сути всей нашей человеческой трагедии. Я вспомнил момент
падения... В моей первой школе-интернате никогда не было уроков по субботам, и после
обеда мы все могли свободно ходить играть в лесу. Но в тот особый день — мне, должно
быть, было одиннадцать или двенадцать — я обнаружил, что мой разум всё время одержимо
возвращался к какой-то подготовке, которую я должен был осуществить и о которой всё
забыл. Я никогда не чувствовал ничего подобного раньше. Я вспомнил свое негодование, и
мой вывод о том, что я, должно быть, заболел. Так и было на самом деле: до сих пор не
разум всегда был моей базовой реальностью. Если я не хотел думать о чем-то, я мог бы
просто заткнуться. Но в тот день впервые в жизни я обнаружил, что не могу перестать
думать. С тех пор это никогда не прекращалось…
До того как прекратиться, должно было пройти двенадцать таких «перинатальных» — или

134
«биоэнергетических», называйте их, как хотите — сеансов, растянувшихся непрерывным
рядом с 28-го по 39-й сеанс, которые представляли собой наиболее затяжные и, в некотором
смысле, наиболее утомительные серии трипов, которые у меня должны были случиться.

Кодирование травмы в физическом теле — громадная проблема, и трехкопеечная ценность

моего личного понимания сводится к догадке, что судорожные треморы тела имеют
ключевое значение. Во время этих сеансов у меня была единственная аналогия — работа
Вильгельма Рейха. Среди наиболее широко используемых методов
в телесноориентированной терапии, взятых из экспериментов Рейха, находятся
«приземляющие» упражнения, разработанные учеником Рейха Александром Лоуэном. В
них дрожание, вызванное остановкой в стрессогенных позах, используется для ослабления
того, что Рейх называл «мышечной броней», которую он понимал как хроническую
ригидность групп мышц, возникающую в результате подавления неприемлемых чувств.
Чувства, по его мнению, гораздо легче перенести, разрушив мышечную броню, нежели с
помощью обычного словесного анализа.
Только когда эта книга была практически завершена, я впервые столкнулся с даосской
дисциплиной цигун.
В цигуне такие треморы в теле, мелкие они или грубые, рассматриваются как активация
того, что даосы называют «даньтянь», или первичным энергетическим центром и ключом к
исцелению от болезней, омолаживающей силой в целом. В самом деле, я вспомнил, что
тремор тела был первым симптомом моего первого кислотного трипа и с
феноменологической точки зрения наиболее часто повторяющейся чертой всех моих
сеансов. Была ли это просто личная идиосинкразия, или же, возможно, ЛСД получает
доступ, по крайней мере частично, к той же энергетической силе, которую исследуют
дальневосточные, особенно даосские, медицинские традиции?
И снова это можно проверить, только если многие из нас проведут сопоставимые
эксперименты и объединят полученные результаты. Нет, по правде сказать, это меня
беспокоило в то время. Чувствовать себя вдохнувшим новую жизнь и вновь
воодушевленным было более чем достаточно. Я распространял листовки у местной станции
метро, весело напевая и болтая со всеми и вся, накануне обширных международных
антивоенных демонстраций в феврале 2003 года.

135
35

«Другой мир возможен»

ВРЯД ЛИ КТО-ЛИБО мог поверить своим глазам, когда мы вышли на станции метро
Марбл-Арч. Море плакатов, знамен и флагов простиралось... очень далеко. Даже в Индии,
где я провел много лет, я никогда не видел такой огромной толпы. День был холодным, но
это лишь укрепило решимость людей отправиться туда. Люди всех возрастов, всех рас и
всех классов — седовласые бизнесмены в полосатых костюмах, толкающие худых черных
детей в мешковатых штанах, которые вот-вот упадут с их задниц...

В тот день там было около двух миллионов человек, и это был, пожалуй, самый большой
политический протест за всю историю Англии. Но если свести всё к цифрам, сколь бы
значительными они ни были, мы упустим из виду нечто гораздо более важное: здесь была
качественная разница — очевидно, потому что это была Средняя Англия. Это был спящий
гигант. Подавляющее большинство этих людей никогда раньше не мечтали о
демонстрации, а здесь они, несмотря на всё свое самосознание, демонстративно
размахивали плакатами.
Во-вторых, и что гораздо важнее, атмосфера царила скорее душевная, чем политическая.
Здесь два миллиона человек внезапно пытались быть добрыми не только друг к другу, но и
ко всем людям. Демонстрация напоминала гигантский рейв без наркотиков. Кто бы ни был
там в тот день, независимо от того, молчал он либо говорил, речь шла об одном и том же.
Всё крутилось вокруг любви.

Позже, когда наступили сумерки, демонстранты полностью захватили угол Гайд-парка,

Грин-парка и Пикадилли. Они перепрыгивали через балюстрады, лестницы, помпезные
буржуазные скульптуры, — всё это мерцало в свете горящих на улицах огней. Сцена прямо
напоминала русскую революцию, арктический холод и всё такое. Никто — ни полиция, ни
армия — не мог остановить нас в ту ночь. Мы могли бы спуститься вниз через Цирк
Пикадилли, через Трафальгарскую площадь и Уайтхолл, вытащить канализационную
крысу Блэра из его логова и поднести факел к парламенту как к памятнику лицемерия
правящего класса, каким он всегда являлся. Но нет — все спокойно пошли домой, с той же
привязанностью, настоящим весельем, которое сохранялось весь день.
То, что начало происходить в течение следующих недель, а затем месяцев — спустя
много лет после объявления войны в Ираке, — еще менее понятно, если не сослаться на
что-то вроде массового агапэ.

Ведь с весенней погодой «антивоенные демонстрации» стали обычным явлением в Гайд-

парке. Импровизированные группы играли, флаги развевались, люди смеялись, танцевали
и флиртовали друг с другом на маршах. Мир сексуален, как объявил кто-то в качестве
итога. Клубы и рейвы рекламировали, самостоятельно публикуемую литературу
распространяли бесплатно. Войдя в парк, колонны разбились на маленькие группы и
компании друзей, бродящих вместе для того, чтобы застолбить место. Горели огни,
136
собирали бесплатные кухни, демонстранты забивали косяки, повсюду слышались гитары и
барабаны. Подростки лазили по деревьям, сидели и болтали в ветвях. Я никогда раньше не
видел так много детей на демонстрации. На самом деле я никогда не видел ничего
отдаленно похожего на это с конца 60-х годов. Я помню, как смотрел на парочку копов-
новичков (они были все в веснушках, с большими ушами и едва достигли подросткового
возраста), которые слушали речь левого ветерана Тони Бенна. Их глаза выскакивали из
орбит. Я никогда бы не подумал, что можно сказать, что полиция прекрасна, но эти двое
растопили бы даже каменное сердце.
Большая толпа сидела в траве вокруг центральной сцены и системы громкой связи. Кем
бы вы ни были, вы получили бы те же две или три минуты у микрофона. Маленькие дети,
пенсионеры, беженцы, которые почти не говорили по-английски, — ко всем относились
с той же вежливостью, что и к знаменитостям. Забудьте о 60-х — такого я никогда не видел
в жизни. На моих глазах формировался спонтанный народный парламент.

Что же касается многообразия вкладов, грубый, но эффективный анализ не только

вторжения на Ближний Восток, но и политического положения Англии и Европы в целом
охватывал сотни тысяч людей: европейские правительства не могли наплевать на то, чего
хотели их избиратели. Демократическая система уже давно была бессмысленной. Во всей
Европе существовала только одна политическая партия, и одна партия существовала
в течение десятилетий, а якобы национальные СМИ всё время были бы у нее на крючке.
Голосовали бы только идиоты. Если бы вы хотели эмоционально отреагировать на это, вы
могли сказать, что Третий рейх никогда не был побежден, напротив, он был установлен
повсеместно и функционировал — функционировал гораздо лучше, фактически как
экономическая система, которая когда-то существовала как политическая.

Что касается более сдержанного и, в частности, британского анализа, то самой

влиятельной книгой в парке (несомненно, той, потрепанные копии которой я видел) была
«Битва за землю» (Captive State) Джорджа Монбиота. Это печальная картина современной
Британии, которую описывают левые бестселлеры Монбиота, — страны, которую съели
изнутри гигантские капиталистические корпорации. Корпорации всё теснее
переплетаются, уничтожая все следы качества, разнообразия и интеллекта. Кто стоял за
большим бизнесом? Ключевые фигуры в руководстве транснациональных корпораций не
только не выбирали — никто вообще не знал, кто они.

Какие же люди входили в новый правящий класс и что, по их мнению, они делали? Были
ли они неумелыми тоталитарными личностями, какими казались? Или они были
действительно противным «ледяным народом», который играл в эту игру уникальным
образом? Если да, то как далеко они проникли в космос? Что они там делали? Делали ли
они это в контакте с другими формами жизни? Возможно, это перестало иметь значение,
потому что, в любом случае, они запустили планетарную цепную реакцию, которая явно
вышла из-под их контроля и угрожала гибелью миллиардам...
Как ни парадоксально, но именно распространение всё более радикальных идей привело
137
к антивоенному движению.

Ибо проблемы, которые начали всплывать, были настолько обширными, такими

громоздкими, что были почти немыслимы. «Революция! Революция!» — скандировали
студенты университета на маршах, и всем было приятно слышать их... Но на этом польза
от них заканчивалась. Как при наличии наилучшей воли в мире модели XIX века могут
быть применены к совершенно другому, глобализированному началу XXI века? Всё
должно быть переосмыслено с нуля.

Я помню, как прогуливался по парку в те славные весенние дни, по тому, что выглядело
как лагерь повстанческой армии, разбитой в сердце Лондона, — флаги развевались на
ветру, влюбленные держались за руки, группы людей по-настоящему оживленно
разговаривали… Но, несмотря на прилив энергии, сомнение, трепыхающееся в солнечном
воздухе, было почти видимым. «Время от времени, — писал Карл Маркс, — пролетарские
революции бьют рикошетом, потрясенные чудовищной неопределенностью собственных
целей». «Чудовищная неопределенность» — эта фраза не утратила остроты. Некоторое
время назад я наблюдал тот же паралич, когда мое поколение потеряло самообладание и
сдалось. И уже вы могли видеть ту же самую тень, растянувшуюся над очевидно
всемогущими сборищами в Гайд-парке.

Позже, в том же году, Джордж Монбиот должен был представить «Эпоху согласия» (The
Age of Consent), продолжение его успешной «Битвы за землю». В ней он пытается свести
все экономические и политические проблемы к единому источнику — отсутствию связи.
Верно отражая дух собраний в парке, он полагает, что в конечном счете единственным
решением является радикальная реформа избирательной системы во всем мире и создание
действительно демократического Всемирного парламента.

Можно ли создать что-то вроде подлинной — радикально пересмотренной —

Организации Объединенных Наций? Если так, то как делегаты могут оставаться
подотчетными? Как мог бы такой парламент осуществлять действенную власть, не
становясь в свою очередь тиранией? Как он мог бы сохранить экономическую
независимость? Трудно винить Монбиота в чувствах и искренности, с которыми он
пытается ответить на эти вопросы. Но я не мог понять, почему чувствовал себя всё более и
более подавленным, пока не прочитал следующий отрывок:
«Если вы с ужасом отреагируете на идею мирового парламента, как это делают многие,
я бы попросил вас внимательно изучить вашу реакцию. Это потому, что вы считаете,
что такое тело может стать отдаленным и чрезмерно мощным? Или это действительно
потому, что вы не можете вынести мысль о том, что житель Брюсселя больше не будет
иметь большего голоса в мировых делах, чем житель Киншасы? Потому что народ
Мексики в совокупности станет в два с половиной раза сильнее, чем народ Испании, а
индусы проголосуют в разы больше, чем жители Соединенного Королевства? Потому
что, другими словами, поток власти, установленный, когда миром правят несколько
стран, будет обратным? Вы боитесь, что этот парламент может угрожать демократии,
138
 или вы на самом деле боитесь, что он приведет ее в действие?»

Внезапно я проснулся в испуге. Подожди, подумал я. К каким эмоциям обращены все

эти аргументы? К нашему сочувствию к другим людям? К нашему состраданию? К нашему
чувству честной игры?
Потому что мы не чувствуем ничего из этого — и именно в этом проблема.

Мы все работаем над системой навязчивого упоминания о себе, которую называем эго.
Я, я, я. Если в этом нет ничего личного для нас, нам всё равно. Другие люди для нас даже
не настоящие, не такие особенные, как мы. Как ни крути, но это правда. Западная
цивилизация основана на изолированной личности и не может убежать от нее. Мы все
заядлые нарциссисты, не способные реагировать на всё, что не касается нас лично.
В своей великолепной «Шикасте» (Shikasta) Дорис Лессинг прослеживает все наши
проблемы обратно к одному и тому же источнику — отсутствию того, что она называет
«сущностью наших чувств». Сначала эта фраза звучит неуклюже, но при ближайшем
рассмотрении оказывается очень точной. Мы все эмоционально ограничены. Мы застряли
в том, что Кришнамурти, другой левый ветеран, назвал «нашей изолированной, замкнутой
деятельностью». Проблема «Я» и «других» — это не фантастическая философия,
привязанная к политическому активизму, а сама суть вопроса. Для такого яркого человека,
как Монбиот, попытаться выработать эгалитарные политические системы без решения
проблемы эго — это политические журавли в небе, в худшем случае.

Исторически сложилось так, что левые никогда не пересматривали свои основные

предположения. Приобретая атеизм и материализм среднего класса, революционеры XIX
века были вынуждены принять концепцию отдельного «Я» и всего, что с ним связано.
Я странник, и я боюсь

В мире, который я никогда не создавал.

Но как вы можете надеяться построить коммунизм на такой основе? Обреченный быть
вечно одиноким, что может сделать любой из нас, кроме как заботиться о самом себе?
Хватайте всё что можно за наши жалкие, короткие жизни, и к черту кого-то еще. По логике
вещей, политическая философия, основанная на материализме, — это фашизм, который,
конечно, является именно той философией, которую каждый извлек из него как
индивидуально, так и коллективно, тогда как философия, к которой тяготеет
революционный коммунизм, дионисийская и глубоко религиозная.

В те краткие периоды, когда обычные люди захватывают власть, эго — это первое, от
чего отказываются. Это не демонстрация, не бунт, не профессия, которая не
свидетельствует об окончании «изолирующей, замкнутой деятельности». Границы
растворяются: границы между людьми, границы между людьми и их миром. Прочитайте
любой рассказ очевидца исторических революций, и этот первый огромный всплеск
коллективной энергии всегда характеризуется появлением радикально иной онтологии.

139
Сложно выразить это в устной форме, но вы можете сразу почувствовать это на улице.
В воздухе царит радостное возбуждение, магия. Временные рамки расширяются. Люди
раздают вещи. Друзья и любовники встречаются. Вы делаете что-либо исключительно ради
удовольствия...
Возможно, теория раздвоенного мозга 70-х годов подошла очень близко к цели, и
с психологической точки зрения политические революции всегда влекут за собой
революцию доминантности полушария. Безусловно, это была одна из самых
поразительных черт мира, которые кратко материализовались в Гайд-парке. Не только все
старые основные правила были отменены, но инстинктивно, без малейших колебаний все
знали, какие были новые.

140
36

«Другой мир возможен» (продолжение)

Демонстрации в Гайд-парке были на пике, когда я услышал о конференции, посвященной
психоделикам, запланированной на днях в Сан-Франциско. Многие из писателей, которых
я читал в последние восемнадцать месяцев, должны были быть там, и я подумал: «Если и
существуют какие-то ответы на все вопросы, крутящиеся у меня в голове, то, возможно,
именно там я могу их найти».
Западное побережье пребывало в том же состоянии политического волнения, что и
Европа. Впервые за десятилетия вспыхнул массовый протест, причем не в эпических
масштабах демонстраций в Европе, а в более конфронтационной форме, когда полиция
реагировала с типичной американской жестокостью. Конференция по наркотикам
проходила в Беркли, в университетском городке, и меня посетило чувство возбуждения,
как в старые добрые времена.
Съехались почти все знаменитости. Ральф Метцнер, который вместе с Лири и Рамом
Дассом был одним из «трех гарвардских мушкетеров», удерживал ЛСД в заголовках газет
в 60-х годах. Мирон Столаров, редактор «Таинственного вождя» (The Secret Chief).
Художник и южноамериканский аяхуаска Пабло Амаринго. Алекс Грей, Роберт Веноса и
многие другие «психоделические художники». Александр Шульгин, химик-исследователь
психоделических препаратов, изначально отвечавший за распространение МДМА. И сам
Стэн Гроф, европейский ученый-патриций, вежливо прислушивался к потоку людей,
донимающих его своими разговорами.
Я ожидал надежно отработанного, даже хорошо развитого культа, но не такого, как этот.
Зал был настолько переполнен, что едва можно было перемещаться. Из всех
революционных групп моей юности — хиппи, «новые левые», студенты, чернокожие,
феминистки — это были, хотя и невероятно, одни только наркоманы и наркоманы, которые
прошли через это за раз. И не просто выжили, а стали известными.

В культурном отношении психоделики были признаны. После смерти жены Гордон

Уоссон, оставив позади архаичные культуры, приступил к написанию двух изящно
подрывных исследований роли растительных галлюциногенов, которые основные мировые
религии могли бы сыграть в эволюции. В первом — «Сома: божественный гриб
бессмертия» (Soma: Divine Mushroom of Immortality) (1968) — он попытался определить
загадочную сому, сыгравшую столь заметную роль в возникновении индуизма. И снова
нашел Amanita muscaria наиболее вероятным кандидатом. Эта гипотеза, насколько я знаю,
была принята учеными из ряда самых разных дисциплин.

Впоследствии, объединив усилия с Альбертом Хофманном и ученым-классиком Карлом

Раком в «Пути к Элевсину» (The Road to Eleusis, 1978), он исследовал не менее
таинственный кикеон, священное зелье, выпитое в кульминации Элевсинских таинств.
С такими посвященными, как Софокл, Платон и Аристотель, вероятность того, что кикеон
141
был психоактивен (Хофманн должен был предложить дополнительный галлюциноген на
основе спорыньи, эргоновин малеат, который можно было бы получить водным
вливанием), означала бы, что органический психоделик мог бы помочь катализировать
опыт трансцендентного информирования всей философии классической древности.
Этноботаника стала законной отраслью науки. Психоделики, которые являются далеко
не теми горстками высокотехнологичных сводящих с ума препаратов, какими они казались
в 1960-х годах, имели родословную, уходящую в историю человечества. Далекие от
токсичности, с неизвестными долгосрочными эффектами, они казались безумно
безопасными. Сам ЛСД тестировался уже более трех поколений (по иронии судьбы, на
рынке было немного других лекарств, которые исключали возможные нарушения), и
множество независимых психологов предположили, что измененные состояния сознания
были такими же, как мечты, жизненно важные для здоровья и рассудка человека.
«Неспособность внедрить галлюциногенный опыт в нашу культуру, — писал Пол Деверо
в «Долгом трипе» (The Long Trip), — делает нас неосведомленными обо всей истории
человеческого опыта. Наша культура эксцентрична».

Аберрация, которая (если конференция в Беркли чего-то стоила) была приведена

в должное состояние. Самой продаваемой публикацией в книжных киосках было четвертое
издание «Перечня психоделических ресурсов» (Psychedelic Resource List) Джона Ханны,
сборника веб-сайтов, организаций и компаний, работающих по заказам по почте,
занимающихся органическими и синтетическими наркотиками. Разнообразие продукции
для продажи было ошеломляющим. Живые растения, черенки, семена, споры и сушеные
травы — только начало. Это были промышленные фонари и гидропонные системы,
исследовательские химикаты, цифровые весы и капсулонаполнительные машины. Книг,
книжных магазинов и издательств было огромное множество, как и журналов и
информационных бюллетеней, фильмов, компакт-дисков и DVD. Были также веб-сайты (с
гигантом Erowid, занимающим более 16 тысяч страниц), бесплатные онлайн-библиотеки и
чаты. А также юридические, политические и религиозные органы для возврата вещей, если
они окажутся необходимыми.
Никогда не думал, что существовало подпольное сообщество такого размера и
сложности и такая оживленная экономика черного рынка, простирающаяся от одного конца
Соединенных Штатов до другого. Но смущало, что никто не знал, что делать дальше.

На протяжении 80–90-х годов стратегия наркобизнеса заключалась в том, чтобы

пытаться вывести психоделики из их классификации по форме А и возобновить
исследования, хотя и в скромных масштабах. Но с начала 1990-х годов огромная
популярность каннабиса и экстази в значительной степени превзошла актуальность любого
такого подхода. Рекреационные наркотики были на пути к тому, чтобы стать одним из
главных направлений западного досуга. За тот же период правительства на Западе видели,
что их авторитет исчезает почти без следа, до такой степени, что их рассматривали как
нечто большее, чем пиар-компании, представляющие интересы всё более презираемых и
142
ненавистных капиталистических корпораций. К середине 2003 года вероятность того, что
сама администрация Буша будет нести ответственность за разрушение Всемирного
торгового центра, становится всё более вероятной. А идея приблизиться к любому
нанятому таким режимом покорно отпугнула бы всех, кроме самых закаленных академиков
США. В любом случае, зачем беспокоиться? «Перечень психоделических ресурсов»
доказал, что даже самые редкие препараты были доступны легко. Тем более что
существовали веб-сайты, отражающие множество компетентных исследований.

Нет, проблема заключалась не в том, что психоделики не были отнесены к культурной и

духовной «темнице». Теперь проблемой было исследовать их конструктивное
использование, опубликовать соответствующие данные и не допускать, чтобы собрания,
подобные настоящей конференции, были в центре внимания. На третий или четвертый день
в Беркли я осматривал аудиторию и думал: «Послушайте, ребята, если вы скоро не
соберетесь, вас всех разгонят. Вы закончите, как часть этой ерунды, типа войны с
терроризмом. Ваш единственный шанс на выживание — объединить усилия с левыми
радикалами, пока не поздно».

Такая коалиция может оказаться очень выгодной для обеих сторон, и я никоим образом
не был первым человеком, который отметил такую возможность. За несколько лет до этого
Теренс Маккенна заявил: «Я политический активист, но думаю, что первая обязанность
политического активиста — стать психоделиком». Боевые слова — и антивоенное
движение, словно снежный ком, как это было в 60-х годах, дало им потенциальный
массовый резонанс. Но что они могут значить на практике?

Индивидуальное исцеление
Ранее было достаточно сказано о важности развития левыми собственных внутренних
подходов к психотерапии и о том значении, которое должна иметь их пропаганда. При этом
значение ничто само по себе, за исключением Вильгельма Райха и его клиники сексуальной
гигиены, и для этого даже пытались принять соответствующие меры.
Потеря границ и трансперсональное

В конце предыдущей главы я предположил, что природа эго и его трансцендентность

сейчас находятся в центре революционной политики. ЛСД-психотерапия особенно
перспективна в этом отношении, потому что она естественным образом ведет из
личностного измерения исцеления в коллективное. Потеря границ лежит в основе
психоделического опыта и приводит к повторному открытию того, чем мы действительно
владеем сообща. Вспомним Гордона Уоссона и его веладу с Марией Сабиной. «Я видел
архетипы, — восклицал он, — платонические идеи, которые лежат в основе
несовершенных образов повседневной жизни». То, что он видел, было точкой перед собой
и другим разделением: суть чувства общности Дорис Лессинг. Наши общие корни: наш
родовой, наш видовой характер.

143
Революционное таинство

И помните, что велада Марии Сабины не была изолированным, интровертированным

опытом. Это была церемония, группа и светское мероприятие. Для описания той ночи
Уоссон использует слово агапэ — не слишком звучное для того, что могло бы свести вице-
президента банка J. P. Morgan и неграмотного крестьянина-масатека лицом к лицу
в осознании их общей человечности. Сердцем к сердцу. Что еще это могло бы сделать?
Возможно ли, чтобы психоделики превратились в новое таинство?

Сначала мои собственные трипы казались такими сумасшедшими, что я сомневался

в том, что нечто подобное возможно, но теперь я уже не так уверен. Церемония пейота —
по любым стандартам один из самых эстетически удовлетворительных ритуалов, когда-
либо созданных, — кажется, способна раскрыть весь спектр психоделического опыта. Так,
если уж на то пошло, делают церкви аяуаски Санто Дайме. Попытка наладить такие гибкие,
динамичные церемонии, по крайней мере, снова запустила бы чрезвычайно важную
концепцию революционного искусства. Это было бы настоящим творческим вызовом на
расстоянии в несколько световых лет от тягостной культуры развлечений, в которой давно
утонул Запад.
Переходные обряды

Чтобы полностью спуститься на землю, вы можете начать с обрядов прохождения.

В частности, с обрядов полового созревания. Начиная с 60-х годов каждое поколение
инстинктивно обращалось к психоделикам в поисках такой пограничной линии. И
неспособность левых полностью отстать от неистовой культуры должна считаться одной
из самых мрачных в длинном перечне упущенных возможностей (и это уже говорит о чем-
то).

Или если вы действительно хотите вплотную заняться обрядами смерти. Такие обряды
являются гораздо более угрожающими, поскольку влекут за собой прямую конфронтацию
с основными репрессиями, которые сводят с ума всю цивилизацию подавлением осознания
смерти.

Что касается увиденного мною в смерти Анны, психоделики могли бы помочь во многих
отношениях: в качестве экстренной терапии для объединения проблем семьи и детства,
которые свободно действовали в последние недели ее жизни, и для прощения
определенных людей. Как способ попрощаться с друзьями и любовниками, преодолеть
ужасную пропасть у кровати, возникающую между живым и умирающим. Как самый
близкий и, по сути, единственный имеющийся у нас аналог того, на что смерть может быть
похожа. Как способ научиться сдаваться, отпускать в совершенно немыслимое
неизвестное... И видеть, что в конце концов это может быть не так уж и ужасно... Совсем
не так ужасно…
Радикальное созерцательное испытание

«Неординарное развитие западных технологий…», «наш беспрецедентно высокий уровень

144
жизни...» Я не могу в это поверить, но всё еще есть люди, создающие эту чушь. Наши
технологии? Одно только глобальное потепление предполагает, что это абсолютная
катастрофа! Наш высокий уровень жизни? Вы, наверное, шутите, да? Это убожество? Эта
тревога? Эта глупость? Эта ядовитая диета и дерьмовая культура? По сравнению с чем,
простите, они «высокие»? В сравнении с каким определением счастья?

Вся наша концепция эволюции на кону. В конечном счете именно поэтому психоделики
являются таким политическим снарядом. Они предлагают инструменты, с помощью
которых обычные люди могут исследовать совершенно разные концепции того, из чего
может состоять прогресс... У моего поколения единственной моделью контркультуры была
модель романтического восстания. Но очевидно, что огромная слабость романтиков
заключалась в том, что они увязли в «искусстве», которое позволило изолировать их
видение в безобидной сфере «культуры». Мы верили, что это видение можно освободить
от его формы и применить непосредственно к революционному воссозданию самой
реальности, но механизм, как именно это сделать, мы так и не разработали. Повторное
появление «архаичных приемов экстаза» на фоне явно распадающейся цивилизации
изменило всё это. Послушайте Марию Сабину:
«За пределами нашего мира существует мир, который находится далеко и в то же время
рядом, но он невидим. И в нем живут Бог, мертвые, духи и святые. Мир, где всё уже
произошло и всё известно. Священный гриб уводит меня в мир, где всё известно. Этот
мир говорит. У него есть собственный язык. Я сообщаю, что он говорит».
В это измерение проникает другое, по которому можно измерить актуальность, не говоря
уже о желательности промышленных технологий. Двери, которые были закрыты на
протяжении веков, распахиваются… И исходя из того, что я увидел через них, я бы сказал,
что западные технологии можно отбросить далеко назад. Большая часть этого кажется мне
ушедшей по касательной — это даже не актуально. Лично я хочу квартиру и работу, как
дыру от бублика. Вы можете отказаться от машин, самолетов и жуткого всезнающего
интернета? Вы можете отказаться от драгоценного электричества или трех четвертей его?
Для себя я бы придерживался критерия хиппи: цель технологии состоит в том, чтобы
уменьшить количество труда, необходимого для выживания. Рабочее время может быть
немедленно сокращено до четырех часов в день, а остаток можно использовать для того,
чтобы люди делали всё, что считают нужным.

Скромное предложение
Как можно добиться такого благоприятного состояния дел? Случилось так, что Аша, только
что вернувшаяся из Штатов, и я обсуждали именно этот вопрос на февральской
демонстрации с двумя миллионами человек. Осматриваясь во время марша, мы были
поражены количеством листовок и маленьких журналов, которые там раздавали, и задались
вопросом — почему бы не раздать немного кислотных трипов? Скажем, два квадрата по
100 микрограммов на промокательной бумаге в конверте вместе с несколькими
распечатанными общими советами по обстановке и установке. Нацелимся на одну или две
145
колонны студентов университетов, натянем капюшон, и дело в шляпе. Ты уйдешь раньше,
чем кто-либо узнает, что ты там был. Более того, вы могли бы (к настоящему моменту мы
становились довольно великодушными) добавить экстази-трип в конверт и предложить его
принятие примерно за два часа до того, как кислота даст наилучшие из возможных вводную
обстановку и установку для первого кислотного трипа. Что бы ни думали молодые
студенты, вы могли быть уверены в том, что они сохранят конверт и заберут его домой,
чтобы показать своим дружкам. Эта история распространилась бы, как лесной пожар,
в результате чего немало молодых смельчаков смотрели бы на свои два квадрата на
промокашке с мечтательным светом в глазах. Просто мысль.

146
37

На пути к сакраментальному видению реальности

МОЖЕМ ЛИ МЫ ЗДЕСЬ увидеть некоторые из первых черт новой «высшей» религии
Арнольда Тойнби?
Если это так, то я не уверен, насколько это будет соответствовать модели Тойнби,
в основном потому, что ни одна предыдущая религия никогда не формировалась при
аналогичных обстоятельствах, то есть в обществе, которое в течение последних пяти
столетий неуклонно формировало «научный» материализм, атеизм и в решающий
момент — простой нигилизм.

Возьмем, к примеру, рассказ Эвелин Андерхилл о традиционном религиозном

пробуждении. Как читатель помнит, она разбила его на три основных этапа: (a) Перемена
убеждений (конверсия), (b) Очищение и (c) Озарение. При этом последние два тесно
взаимосвязаны. Но как такое может произойти сегодня? На что могут измениться чьи-либо
убеждения? На прежнюю мировую религию? Многокультурное общество столкнуло лицом
к лицу основные мировые религии, и эти религии там стоят — всё более и более убогое и
горестное сборище, где каждый подрывает потребность других в уникальном авторитете,
от которого зависит их динамизм.

Как это ни парадоксально, именно здесь столь порочащие «рекреационные» качества

психоделиков неожиданно приобретают удивительную духовную самобытность. Потому
что психоделики — это в основном приключение, приключение в мире без такового.
Потому что, несмотря на волнующие моменты, они веселые. Они подобострастны. Они
раскрывают свою собственную раскаленную духовность, и их анархизм — это то, от чего
нельзя защищаться. Они подпадают под атеистический радар...

Возвращаясь к Андерхилл, мы увидим, что ее модель поставлена с ног на голову. Вместо

(а) Перемены убеждений, ведущей к (b) Очищению и Озарению, мы увидим, что Очищение
и Озарение вполне могут привести к Перемене убеждений. Если бы это было
преувеличением, мы бы, наверняка, обнаружили, что Очищение и Озарение начинали
ставить под сомнение тошнотворную «науку». Вам нужен только один сильный трип,
чтобы подумать: да ну, материализм вполне может быть точным — это правда, но, судя по
всему, это может быть не так… Изначально современная «высшая» религия могла бы
казаться более языческой, чем что-либо еще: как конверсия от чего-либо, а не к чему-либо...

КАРТА ОШО
Ранее мы видели, что адвайта-веданта укореняется на Западе и начинает развиваться
в новую недуалистическую философию. В этом контексте я хотел бы — очень кратко —
исследовать возможную психоделическую и духовную взаимосвязь, особенно с точки
зрения двух духовных учителей, возможно, наиболее характерных для конца XX века, —
Ошо и Ади Да.

147
 Большая часть «Мистического опыта» (The Mystic Experience), первой и наиболее
обсуждаемой книги Ошо, вращается вокруг демистификации индуистской тантры.
Очевидно, что здесь я могу затронуть только эту тему, но одна из главных тем, которую
преследует Ошо, — это природа энергии кундалини и значение тантрических чакр.
По его словам, система чакр — это план возможной эволюции человечества. Первые три
чакры (технически муладхара, свадхиштхана и манипура) символизируют физическое
тело, эмоции и интеллект соответственно. С точки зрения эволюции эти три чакры, или
«тела», как их предпочитает называть Ошо, уже существуют и функционируют, хотя и
хаотично. И, как и Гурджиев до него, Ошо утверждает, что первый шаг в духовной жизни
заключается в их интеграции — в обеспечении гармоничного функционирования тела,
сердца и ума.

В той мере, в которой это начинает происходить, анахата, четвертая чакра, или
эволюционный уровень, начинает активизироваться. И это касается описаний Ошо этого
«четвертого тела», которое нас здесь интересует, поскольку они очень похожи на описания
трансперсонального Грофа.

Паранормальные силы (сиддхи) всегда были неотъемлемой частью тантры. Ошо

ссылается на телепатию, ясновидение, билокацию и другие явления, на которые Гроф также
обращает внимание. Человек, достигший уровня четвертого тела, может чувствовать
запахи, которые не могут чувствовать другие люди, слышать музыку, которую не могут
услышать другие. Такие люди могут путешествовать в формах гораздо более тонких, чем
физическое тело, как мы его знаем, посещая царства рая и ада, встречаясь с богами и
богинями.
Ошо и Гроф (оба они противостоят почти всем традиционным религиозным учителям
в этом вопросе) верят, что восторги, видения и сверхъестественные способности, связанные
с этим царством, могут оказаться огромным стимулом для эволюции человека. В частности,
Ошо подчеркивает привлекательность, которую магия и эзотерика всегда имели для
обычных людей, предполагая, что роль, которую они могут сыграть в распаде жесткого
материалистического общества, имеет гораздо большее духовное значение, чем роль,
которую они играли в эпоху веры.

Чтобы найти классический пример человека, достигшего уровня четвертого тела Ошо,
не нужно смотреть дальше, чем Карлос Кастанеда. Феноменальная популярность книг
Кастанеды указала бы на то, что он искал суть чего-то широко распространенного, чего-то
недалекого от зарождающейся культуры четвертого тела, того, что господствующие
идеологические догмы и установки любого рода всегда находили глубоко угрожающим.
В их число, пожалуй, входят и психоделические. Карлос Кастанеда — единственный
творчески мыслящий художник, созданный психоделиками первого ранга. Но он ни разу
не упомянул об этом на конференции в Беркли, несмотря на то что в афишах упоминалось
о демонстрации психоделического искусства.

148
 ЭЗОТЕРИЧЕСКОЕ И МИСТИЧЕСКОЕ

На самом деле карты Грофа и Ошо почти полностью подтверждают друг друга. Отличие
заключается в том, что Ошо, опираясь как на собственную медитацию, так и на
многовековую тантрическую философию, значительно продвигает свою модель. Согласно
его теории, эзотерика или транс-личность — это всего лишь первые дни. В духовном плане
это следующий уровень эволюции — вишуддха, пятое тело, вокруг которого вращается его
учение.

Для тантры вишуддха символизирует «пробуждение». Пятое тело обозначает то, что
в общих чертах называют просветлением и что, согласно Ошо, по своей сути означает не
более чем жить полностью в настоящем моменте. «Найди то, что ты никогда не терял», —
сказал Нисаргадатта, и человек, достигший уровня пятого тела, сделал именно это. Они
больше не простираются между сознательным и бессознательным, между прошлым и
будущим, между субъектом и объектом. Они знают, что единственным аспектом их жизни,
который никогда не менялся, является самосознание. Если у них есть что-то, что можно
назвать идентичностью, то это значит самосознающее понимание.

Ошо особенно беспокоит динамика отношений между этими двумя великими этапами
духовной жизни — эзотерикой и мистикой.

Что касается исторического факта, едва ли существовал мистик на Востоке или на Западе,
не прошедший через стадию, во время которой та или иная сверхъестественная способность
не была бы активирована. Однако совет христианского духовного советника или
буддийского мастера медитации всегда был одним и тем же: не увязай в оккультизме, это
не цель, возвращайся к своей практике.
Но Ошо не собирается обманываться. Мы сталкиваемся с возможностью появления
новой религии в обстоятельствах, сильно отличающихся от традиционных,
в обстоятельствах, когда эзотерика может иметь преимущество, с которым ничто не может
сравниться. В «Мистическом опыте» Ошо пытается расположить трансперсональное
в рамках всеобъемлющей духовной эволюции, в которой оно является мостом,
недостающим звеном между нормальным и пробужденным сознанием. Это необходимое
завершение (неразрывное выполнение, понимание и трансцендентность) эзотеризма и
приближение к гораздо более глубокому пониманию священной природы Бытия.
ПРОБУЖДЕНИЕ АДИ ДА

Возможно, различие между эзотерическим и мистическим стало бы более понятным при

рассмотрении на конкретном примере. Ниже приводится описание «пробуждения»
великого современника Ошо — американца Ади Да.
В «Колене слушания» (The Knee of Listening), первой книге Ади Да, автор рассказывает
собственную историю. В первых главах он подробно повествует о том, как посвятил
юность одержимому поиску истины (словами Успенского, «поиску чудесного»), и
описывает озарения и экстатические переживания, которые он испытал благодаря
149
различным духовным практикам. Однако как только первоначальное возбуждение исчезло,
он вынужден был заявить, что всё, что случилось, не смогло измениться. Но по мере
накопления духовных приключений он начал замечать странное явление. Каждый раз,
когда он был вынужден признать, что его последнее «чудо» становилось еще одним
тупиком, его охватывало чувство глубокого расслабления. Его разум опустошался, и на
мгновение он, казалось, видел совсем другой порядок реальности.
В первый раз, когда это произошло, он был еще студентом факультета философии
в Колумбии. В тот вечер, когда он закончил читать последний из своих философских
текстов, он закрыл книгу, откинулся на спинку кресла и должен был признать, что был так
же растерян, как и когда начал. Но в тот момент, когда он это сделал, его разум прояснился.
«В тот великий момент пробуждения я знал, что истину не следует искать. Не было
«причин» для радости и свободы. Это не было вопросом истины, объекта,
концепции, убеждения, мотивации или какого-либо внешнего факта.
Действительно, было ясно, что все такие объекты захвачены в состоянии, которое
уже ищет и которое уже утратило первоначальный смысл абсолютно безусловной
реальности».
Была поздняя ночь, и молодой Ади Да бродил по улицам, опьяненный тем, что
увидел:
«Я видел, что мы в любой момент всегда и уже свободны. Я знал, что мне не
хватает ничего, что мне еще нужно было найти, и я никогда не был без этого.
Проблема заключалась в самом поиске, который создавал и усиливал противоречие,
конфликт и отсутствие внутри. Тогда возникла мысль, что я всегда уже свободен».
Это полностью противоречит всем традиционным подходам к религии. Только дзен —
дзен с его отрицанием того, что любая практика может когда-либо оказать какую-либо
предельную помощь, — отражает ту же интуицию, что вы ничего не можете сделать, чтобы
найти Бога, потому что Бог не является объектом, который был отделен от вас в первую
очередь. Бог — это понимание, а не опыт. Бог — это просто Сущий. «Правда всегда уже
есть», — так Ади Да пытался выразить свое понимание единственной фразой. И всё же
парадокс, проходящий через «Колено слушания», как и в «Мистическом опыте» Ошо,
заключается в том, что неизменное может быть раскрыто только через само изменение.
«Вы ничего не можете с этим поделать, — как они обычно пишут в дзен, — но вы также
ничего не можете сделать». «Предчувствие Ади Да абсолютно безусловной реальности»,
которое прекращает все духовные поиски, можно обнаружить только путем понимания
механизма поиска самого себя. Старая пословица гласит: «Если хочешь найти себя,
потеряйся».

ЭЗОТЕРИЧЕСКОЕ И МИСТИЧЕСКОЕ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Таким образом, я хотел бы предположить, что да, психоделики и магия, к которой они
получают доступ, могут оказаться ключевым фактором в рождении новой универсальной
150
религии. Они работают в направлении, охватывающем всё наше материалистическое
обусловливание, и делают это со скоростью и глубиной, которыми ничто другое не может
командовать.

Но это только половина истории. В середине 1950-х годов Олдос Хаксли написал
«Небеса и ад» (Heaven and Hell), пытаясь создать продолжение «Границ сознания» (The
Doors of Perception), где заметил:
«Иллюзорное восприятие — это не то же самое, что мистический опыт. Мистический
опыт находится за пределами царства противоположностей. Иллюзорный опыт всё еще
находится в этом царстве. Небеса влекут за собой ад, и «попадание на небеса» скорее
не освобождает, а погружает в ужас».
В свете такого различия я бы сказал, что, хотя психоделики и могут производить
трансперсональный, эзотерический или даже — если использовать слово — религиозный
опыт, они не могут получить доступ к подлинной мистике. По крайней мере, прямой. Они
могут доставить вас прямо к двери, дать вам заглянуть внутрь, но не продвинуть вас
дальше. Их сильная сторона состоит в том, чтобы дезинформировать: после этого вы сами
по себе… Но это только мое личное мнение.
Пробуждение тонкое, диалектическое и неизведанное. Я вернусь ко всему этому и
попытаюсь рассмотреть его более подробно в конце этого доклада.

151
38

Растворение в Боге
К ТОМУ ВРЕМЕНИ, когда я вернулся из Калифорнии, в Лондоне был разгар лета: то лето
стало самым жарким в Англии за всю историю наблюдений. Лесной массив в Хит был еще
более привлекательным благодаря своей ни на что не похожей прохладе и свежести.
Несколько дней спустя я вернулся на поляну и, прислонившись к буку, стал наблюдать за
тем, как солнечный свет просачивается сквозь ветви. Я ждал, когда начнется мой трип.

Впервые я увеличил дозу до 300 микрограммов, потому что не хотел возвращаться,

чтобы провести следующие три часа, трясясь, как лист… Хотя всё это, казалось, осталось
далеко позади, а вместо этого начало происходить что-то совсем другое. Шли минуты, и я
обнаружил, что теряю личное ощущение идентичности. Сначала я мог вспомнить о своей
жизни, но всё сложнее было объединить эти моменты в единое целое...
Внезапно я обнаружил, что понятия не имею, кем являюсь. Когда я заглянул внутрь, я
увидел фотографии десятков разных людей, мужчин и женщин всех возрастов, чьи
изображения сменяли друг друга так быстро, что начинали размываться. Могу ли я быть
несколькими разными людьми одновременно? Я удивился. Группа, чьи отдельные
индивидуальные сознания взаимно проникли? Это могло многое объяснить, подумал я, но
потом обнаружил, что не могу вспомнить, что это могло бы объяснить.
Дополнительные 50 микрограммов имели гораздо большее значение, чем я ожидал. Я
топтался на месте в плесени листьев. Пурпурные цветы вновь появились в воздухе, но
в гораздо большем количестве. Берега, почти полностью заполненные ими, засияли
в чинном абрикосовом свете. Эти цветы самодовольно кивали, по-видимому под действием
некого потустороннего ветра, и я понял, как плотно я пришел к тому, чтобы ненавидеть их.
Даже кашель играл определенную эпизодическую роль.
Поляна начинала деформироваться, становясь больше похожей на серию мыслей, чем на
твердое трехмерное место. Я помню, как держал руки перед лицом и осматривал их, как
будто они могли подсказать, кем или чем я был. Похоже, они появлялись из чистой
пустоты. Они были опухшими, неприятного фиолетового цвета, ногти сломаны, и под ними
— земля. Я побоялся перевернуть их, потому что знал, что увижу, если бы я это сделал...

Мех!
Мое сердце сжалось. Я не мог быть таким, не так ли? Только не каким-то животным,
обитавшим в лесу! Я присмотрелся к своим грязным лапам поближе и в момент чистого
безумия подумал: я крот?
Это переходило все границы, и в шоке я вернулся в нормальное состояние. Призрачные
цветы исчезли, и я обнаружил, что снова адекватно рассуждаю. Но, как и раньше, не
обращая внимания на это, я был поглощен иллюзорной рутиной вытрезвления. Шаг 1 — я
смотрел на часы (до сих пор помню, что было 14:20). Затем последовал шаг 2, где я

152
подумал: «Фух, пик закончился, и всё начинает немного успокаиваться». Надо признать,
поляна выглядела не лучшим образом, но всё, что осталось от моей прежней мании, — это
продолжающаяся потеря личности. Я настолько запутался, что просто не знал, был я
человеком или нет, я даже не знал, что такое люди. Поэтому я подумал, почему бы не пойти
погулять и не посмотреть, можно ли наблюдать за ними с безопасного расстояния.

На шаге 3 я переупаковал рюкзак, пробрался сквозь папоротники, перелез через забор.

Должно быть, я опасался, что придется столкнуться с «людьми», кем бы они ни были, и
когда я нашел в кармане солнцезащитные очки, которые купил в Штатах, то быстро надел
их. Я думал, что они дадут мне ощущение отстраненности, даже самообладания, но после
нескольких шагов обнаружил, что едва мог видеть что-либо и почти споткнулся. Казалось,
что наступила ночь. Но когда я снял очки снова, то не смог найти карман, из которого
вытащил их. Казалось, карманы полностью исчезли из моей одежды, и я должен был идти
с солнцезащитными очками в одной руке, что, как я чувствовал, выделяло меня из толпы.

Почему это должно было беспокоить меня, я не мог себе представить, потому что к тому
времени деревья по обеим сторонам дорожки начали прерывисто качаться взад и вперед,
подобно приливу. К своему удовольствию, я обнаружил, что могу контролировать поток.
Когда я шел по извилистой, покрытой пятнами солнца дорожке, что-то побудило меня
сказать вслух: «Восемнадцатый век». И к моему удивлению, кусты и тропинки превратили
всё в тщательно продуманную прогулку по саду XVIII века с коваными беседками периода
Людовика XV. Повернув за угол, на шаге 4 я был поражен ослепительной ясностью. Я
точно знал, кем я был.

Я был всем.
Возник такой же огромный приток энергии, как и прошлым летом. Такое же удивление
тому, что я всю свою жизнь мог упускать из виду совершенно очевидное. Тот же ревущий
вихрь.

Что бы я ни видел, я был.

Возможно, я был более наблюдательным, чем раньше. Я помню, как остановил и
услышал рев в моей голове. Я слушал так же внимательно, как если бы у меня был
стетоскоп и я пытался установить, может ли этот звук быть циркуляцией моей собственной
крови. Наблюдение усложняло то, что теперь всё было само собой разумеющимся, и я не
мог вспомнить, как это всё могло казаться каким-то другим.

Всё было одинаково.

Я был там: это была неотъемлемая часть мира, и на той же основе, что и всё остальное.
Не было никакого внутри.
К тому времени я покинул глухой лес и вернулся на центральную тропу, разделявшую
Хит. Я повернул направо, следуя к пруду Вэйл-оф-Хелс.
Я переключался между двумя четко различимыми способами восприятия. Первым,
153
главным, было состояние медитации без усилий, «сознание без выбора» Кришнамурти. Я
был отстранен и без личных качеств. «Бесплотный глаз», как сказал Гордон Уоссон,
«невидимый, бесплотный, видящий, но невидимый». Но затем, когда без предупреждения
меня накроет еще один огромный всплеск энергии, подобный лаве, всё расплавится.
Интуитивно я знал, что это второе состояние было настолько интенсивным, что, если оно
длится более десяти секунд, назад пути уже не будет.
Всякий раз, когда я достигал такой интенсивности, раздавался гул, а затем треск в голове.
На этот раз, однако, это был не звук, а зрение, которое начало расщепляться. Видение стало
пуантилистским. Оно начало распадаться на пиксели. Мир становился зернистым,
изображение немного качалось, как при съемке ручной камерой.
Как будто я видел само зрение.

Понимание было настолько шокирующим, что я думал, меня вырвет. Было ли такое
возможно? Мог ли я увидеть мозг снаружи? Я выходил из тела и начинал видеть его самые
интимные процессы как механизмы, функционирующие в мире? Буквально просыпаясь от
моего отождествления с ним? Я перевоплощался?

Или воплощался?
Когда я вышел из тени последних деревьев, жар ударил мне в голову. «Дерьмо, —
подумал я, пока неуверенно шагал сквозь блики к пруду Вэйл-оф-Хелс, — здесь так же
жарко, как в Индии».

Я нырнул в тень ив, нависающих над берегом. Я уже указывал на возможность того, что
между водой и кислотой существует какая-то оккультная связь: как будто кислота — Янь,
настолько едкая, что ей нужна вода — Инь, чтобы успокоиться и обрести баланс. Во всяком
случае, пикселизированный мир, который я видел, с его внезапным размытием и
застреванием областей поля зрения в резких прямоугольных массах, снова стал
подвижным. И пруд передо мной, наколдованный, был прекрасен, и за него можно было
умереть… Корни ивы, там, где они погрузились под поверхность, были окрашены
в тончайшие оттенки розового, оранжевого и малинового. Появились те же самые янтарные
лучи подводного солнечного света, которые я так ярко помнил из прудов у бабушки.
Наконец я вернулся домой. В глубине души я знал, что сделаю что-нибудь, еще раз
переживу это, пройду через все унижения человеческой жизни, просто чтобы снова стать
ребенком.

Просто чтобы в последний раз вернуться к этим прудам.

Затем, вздохнув от удивления, я понял, что происходит именно это.
Камышницы подплывали ко мне по горящей черной воде. Каким-то образом они обе
двигались и оставались неподвижными одновременно. Были вспышки чистого неба.
Я чувствовал себя нелепо слабым. Колени начали подкашиваться. Райнер Мария Рильке
в «Дуинских элегиях» (Duino Elegies) написал:

154
 С красоты начинается ужас.

Выдержать это начало ещё мы способны;

Мы красотой восхищаемся, ибо она погнушалась

Уничтожить нас.
Возможно, это случилось со мной. Как и Рильке, я просто не мог больше этого выносить,
потому что после этого момента, когда я смотрю на камышницы, которые все еще и
одновременно двигаются, остается просто пустота.

Должно быть, я вернулся в квартиру, но ничего не помню о дороге туда. Я думаю, что
лег в ванну и расслабился. В этот момент перемешанные воспоминания стали объединяться
снова. Но поздним вечером, когда начала опускаться ночь, я снова осмелился выйти, на
этот раз для неторопливого и, как я наивно полагал, послетрипного брожения по закоулкам
до вершины Хэмпстед-Виллиджа. Я до сих пор понятия не имел, насколько более мощной
была доза в 300 микрограммов.

Пруд Уайтстоун находится на вершине Хэмпстед-Хилл. Если вы не знаете города, это

самая высокая точка Лондона. Там есть широкий пруд с бетонной дорожкой по периметру.
На ней в древние времена лошади, которые тащили повозки из Уэст-Энда,
останавливались, чтобы отдохнуть и попить, прежде чем продолжить путь на север.

Я решил остаться там и смотреть на закат.

На противоположной стороне пруда есть маленькая лужайка с несколькими
разбросанными скамейками и флагштоком. Я лежал на траве заложив руки за голову и
смотрел в вечернее небо. Оно выглядело невероятно огромным. Впервые я понял, что
закаты в течение всего лета становились всё более и более панорамными. Должно быть, это
температура, подумал я: горячий воздух поднимает облака намного выше, чем обычно.

Огромный купол был пуст, если не считать двух перекрещивающихся белых полос,
которые поднимающийся воздух расплющил и загнул в загадочные иероглифы. К этому
времени я подумал, что снова почти полностью трезв и просто удивлен, когда увидел
крошечный розово-синий самолет, вошедший в поле зрения. Самолет улавливал последние
лучи солнца, оставляя за собой небольшой след психоделического остаточного
изображения, и я глупо улыбался самому себе, когда кислота ударила в голову.

С мучительной скоростью и насилием произошли две вещи. Во-первых, небо, гигантские

иероглифы и плоскость стали одним и тем же, как и мозг, фиксирующий их, — одним
неделимым единством — а я стоял в стороне как свидетель. Тогда свидетельство сознания
тоже ушло. Просто никого не было.
Физическое тело в ужасе упало на траву. Дрожь, более глубокая, чем любое землетрясение,
прошла сквозь творение Божие. Вечное мгновение прошло, затем все вернулось на свои
места.

155
39

Вне тела?
ПОСЛЕ СВОЕЙ ЗНАМЕНИТОЙ ПОЕЗДКИ НА ВЕЛОСИПЕДЕ АЛЬБЕРТ ХОФМАНН
сообщал о внетелесном опыте. Описывая кульминацию этого первого трипа, он писал:

«Изредка я ощущал себя вне своего тела. Я думал, что умер. Мое «эго» было подвешено
где-то в космосе, и я видел свое тело, лежащее замертво на диване. Я четко видел, как
мое «альтер эго» кружилось по комнате и стонало».
С самого начала отчеты были неоднозначными. «Изредка я ощущал себя вне своего
тела». Что именно это должно означать? Использует ли Хофманн метафору или говорит,
как чувствовал, что был буквально вне физического тела? Или он не уверен, что это был
он сам? Искажение предложения предполагает последнее. Та же самая двусмысленность
мелькает в «Границах сознания».

«Мое тело, казалось, почти полностью отделилось от разума... Конечно, было странно
чувствовать, что «я» не то же самое, что эти руки и ноги, как это полностью
объективное туловище, шея и даже голова. ...В моем нынешнем состоянии осознание
не относилось к эго, оно было, так сказать, само по себе».

Это, скорее, в том же духе, но Хаксли, как и Хофманн до него, уходит от решения
проблем с тем, что он наполовину предлагает — в отличие от хиппи, которые, благослови
их сердца, не страдали от подобных запретов. Они были расплющены на операционном
столе.

«Я лежал на кровати совершенно неподвижно. Затем я внезапно почувствовал, что мне

очень холодно, и именно тогда произошел переход. Внезапно всё стало хорошо. Другая
часть пнула меня и сказала: «Всё в порядке». В этот момент я заметил, что смотрю на
себя свысока. Я был на потолке, парил над комнатой. Я мог видеть всех остальных,
сидящих в кругу на полу, слушающих музыку. Я видел себя лежащим на кровати,
смотрящим на себя сверху, смотрящим на себя снизу. Это было странно. Я понял, что
был мертв. Других объяснений не было. Я был очень-очень холодным».
Это из «Триппинга» (Tripping) Чарльза Хейса, в котором есть несколько других
подобных или связанных отчетов, например следующие:
«Это было так, как будто я был бестелесным существом, смотрящим на это «другое»
тело…
Как будто я был третьим лицом, гармонично наблюдавшим за самим собой.

Я считаю, что покинул свое тело, потому что оно вышло из-под контроля. Оно
находилось в насильственном движении, и его нельзя было сдержать. Казалось, что
я смотрю себя в кино, поскольку мое тело, отделенное от моего сознания, шло своим
бесцельным путем...»

156
 Что такое бестелесный опыт? Способны ли наш ужас смерти и желание пережить его
создать иллюзию продолжающегося посмертного существования? Являются ли такие
истории просто исполнением желаний наравне с исполнением желаний в мечтах? Это было
бы материалистическим объяснением таких явлений, и никто не мог отрицать, что оно
вполне может иметь место.

Но в то же время тонкость и амбивалентность могут иметь значение. В этом опыте есть

нечто преднамеренно скрытое. «Как будто...», «казалось, будто…» — такие фразы
мелькают лейтмотивами в истории людей. Мы снова сталкиваемся с основной
амбивалентностью трансперсонального, с виртуальной невозможностью отличить то, что
наблюдаем, от того, что создаем, и, возможно, с чем-то большим. Вспоминаются страстные
рассуждения молодого Фрейда о том, что бессознательный разум не признает различий
между истинным и ложным, как и «четвертое тело» Ошо и его тезис о том, что воображение
является более развитой способностью, чем разум, в котором буквально мыслящие
альтернативные формы не применимы. «Вы представляете себе истину», — сказал он.
Возможно, то, как вы «покидаете свое тело», тесно связано с воображением?

С фармакологической точки зрения также не следует забывать, что лизергиновая

кислота не классифицируется как настоящий галлюциноген: не в том смысле, в каком
классифицируют ДМТ или псилоцибин. Ваше чувство собственной субъективности
остается неизменным, просто вы внезапно оказываетесь на Альфа Центавре или
оттягиваетесь с гномами. Лестер Гринспун и Джеймс Бакалар, два самых уравновешенных
комментатора в этой области, пытаются обобщить имеющиеся данные:

«Люди могут ощущать внутренние органы и физиологические процессы, которые

обычно находятся вне сознания. Некоторые могут проецировать свои воображения на
стены; некоторые видят свое тело как бы сверху или сбоку или даже ощущают себя
оставившим тело, чтобы путешествовать в почти нематериальном «астральном теле»
оккультной литературы. Одним из самых мощных эффектов такого рода является
полное растворение тела или его части в окружающей среде. Подобно эмоциям,
связанным с искажением образа тела, чувство превосходства над собой, которое часто
сопровождает растворение тела, может привести к более глубоким переживаниям».

«Люди могут ощущать внутренние органы и физиологические процессы, которые

обычно находятся вне сознания». Именно это и произошло со мной, когда я почувствовал,
что вижу внутреннюю структуру глаза.
Затем я начал задаваться вопросом, не мог ли тот же механизм быть предпосылкой
моего опыта в начале трипа (и идентичного и одинаково пронизывающего понимания,
испытанного прошлым летом), когда «я стал всем».

Тогда я толковал это совершенно неясным образом, как означающее, что я стал единым
со всем в некотором «мистическом» недвойственном смысле. Теперь я начал задаваться
вопросом, нельзя ли интерпретировать этот опыт по-другому.

157
 Потерпите меня еще немного. Насколько я понимаю, это обычное явление научной
мысли о том, что «мир» фактически создается в нашем мозгу из данных, объективная
природа которых нам, собственно говоря, почти неизвестна; и тогда мы коллективно
проектируем его как твердый трехмерный мир «там». Могло ли случившееся со мной
прошлым летом подтверждать, что я случайно увидел этот процесс обработки в действии?

Когда я сказал: «Я всё, что я вижу», замечание было совершенно точным, потому что мой
мозг и мир неразрывно связаны. «Процессы, обычно сохраняемые в сознании», внезапно
обнажились. Я создавал деревья, папоротник, путь — куст остролиста, под которым я
укрывался — так же верно, как они создавали меня. Я был миром, и мир был мной. Это был
объективный «научный» факт, в этом не было ничего мистического.
Но что было тем, что всё это видело?

Ошеломленный интенсивностью переживаний, я полностью упустил из виду природу

переживающего: всегда ли я был «свидетелем» или «чистым сознанием» (или душой, или
самой Любовью, если это лучше вам подходит), полностью независимым от физического
тела, как будто всю свою жизнь я так плотно прижимал глаз к сенсорной замочной
скважине, через которую всматривался, что давно забыл, что там вообще была замочная
скважина? Могу ли я отойти от замочной скважины, от замка, от двери и наконец понять,
что я был чем-то совершенно другим?
Были ли мы качественно иным существом, которое не столь сильно отделялось от
физического тела при смерти, как осознавало, что оно никогда не было единым с ним
с самого начала?

158
40

Сеанс 45

В Джаджс Уолк
В ТУ НОЧЬ, КОГДА я поднялся на ноги у пруда Уайтстоун, я так трясся, что мне пришлось
прислониться к флагштоку. Украдкой я посмотрел вверх, только чтобы увидеть самолет,
по-прежнему оставляющий изящный маленький след остаточных изображений и
невозмутимо продолжающий свой путь по вечернему небу. Я прислонился к флагштоку,
пока пульс не замедлился, а затем стоял там, наблюдая за самолетом, пока тот не
уменьшился и наконец не исчез из поля зрения.
Неоднократно в течение следующих дней я пытался пережить те несколько
апокалиптических секунд. На какое-то время я стоял отдельно от всего. Абсолютно от
всего. Затем там не было ничего. Но это было так быстро, так брутально, так похоже на
скороговорку... Но это было именно то, на что это было похоже. Вспышка, ослепительная
вспышка. Теперь я мог понять, почему тибетские буддисты называли окончательное
видение «чистым светом пустоты» и почему они настаивали на том, что видеть его
обнаженным неизбежно означает откат к смертельному ужасу.

Но это было ослепительно! Я мельком увидел, кем я действительно был. Чем-то вне
времени и пространства? Или все эти по-настоящему детские желания исполнялись? Было
ли то, что я видел, именно тем, как я думал, последним мучительным моментом сознания,
когда вселенная мрачно погрузилась в забвение? И теперь я делал всё возможное, чтобы
отговорить себя от этого.
В тот вечер я отошел не более чем на сто метров от флагштока и пруда, прежде чем
понял, что мне придется повторить весь сеанс снова... Знаете, даже после всего этого
времени высокодозный триппинг всё еще пугает меня. Но (или так я сказал себе), спускаясь
по склону, не так уж много времени пройдет, прежде чем доктор поднимет голову от моей
медкарты и скажет с выражением: «Боюсь, у меня для вас есть довольно тревожные
новости»… И это еще больше напугает меня, не так ли?
Так что за черт?

Я придерживался дозы в 300 микрограммов, хотя это было больше, чем доза, на которую
я мог бы притязать. Ранние этапы трипа, когда я еще был в лесу, были настолько
хмельными, настолько дионисийскими, что я не могу вспомнить многое из того, что
произошло. Опять же, это был день феноменально высокой температуры, было настолько
жарко, что к полудню я отправился через Хит в квартиру, чтобы укрыться там. Лишь через
пару часов жара начала спадать, и я подумал, что уже достаточно прохладно, чтобы
забраться на вершину холма.
Действительно страшно было то, что собственно трип не начался, пока я не добрался до
того же места, пруда Уайтстоун, в то же самое время дня, ближе к вечеру, и с тем же

159
намерением найти укромное место, чтобы посидеть и посмотреть на закат... Если вы
подниметесь в гору из Хэмпстед-Виллидж, то, когда дойдете до пруда и посмотрите налево,
вы увидите заросшую, практически заброшенную часть Хита. Вставив мессу Жоскена
в плеер, я перешел дорогу и выбрал узкую тропинку через крапиву и высокую траву,
которая ведет в глубь этой пустоши. Через мгновение вы поворачиваете мимо высокого
ограждения за садом и видите объект, в честь которого это место было названо: ряд древних
каштанов и лип, называемый Джаджс Уолк.

По общему мнению, это всё, что осталось от некогда модного торгового центра XVIII
века, обозначающего северную границу деревни. Под деревьями справа есть небольшой
овальный луг. Секрет Джаджс Уолк в том, что это, вероятно, лучшее место в Лондоне,
чтобы понаблюдать за закатом. Коулридж ходил от Хайгейта, а Констебл жил прямо за
углом. Однако сегодня вряд ли кто-нибудь рискнет пойти туда. Разве что несколько
влюбленных, случайный бродяга или, когда идет снег, местные дети, которые используют
крутой склон для катания на санях.
Не успел я пройти по пути через туалет, как, к своему удивлению (потому что прошел
шестой час или больше с тех пор, как я принял наркотик), почувствовал, что кислота начала
действовать повторно. Не агрессивно, как в прошлый раз, далеко не так. Наоборот, это была
чистая магия. Мне казалось, что я прошел через настоящий, но невидимый портал. Тропа,
высокая трава и деревья начали мерцать, как будто по ним прошелся ветерок. Было
странное чувство проскальзывания во времени, как будто я покидаю современный город и
возвращаюсь в страну, каковой она была несколько веков назад. Выгоревшая добела от
долгого летнего солнца высокая трава была на грани превращения в кукурузное поле. Свет
был особенно золотым. Бытие всего с каждым моментом становилось всё более насущным.
Я встал на колени, чтобы осмотреть траву, и обнаружил, что меня пронзила одна изогнутая
травинка. Это был чистый Платон: первая и последняя травинка, оригинальный удар гения.

У моих ног земля исчезла и перешла в маленький луг. На склоне росло множество
полевых цветов, и их красота захватывала дух. Конец впадины, в которой я стоял, зарос
олеандром, вступающим в фазу цветения в оттенках розового и лилового, в то время как
главный склон был ослепительно белым, импрессионистским, с фиолетовыми всплесками
чертополоха. Идеальным образом месса Жоскена перешла в «Глорию».
Я не подозревал, что трип может быть таким стабильным. Не было никакого мерцания,
никакого ощущения от употребления наркотиков. Сказочная страна была, по сути, плотью
и кровью. Физически я чувствовал себя превосходно и, спускаясь по краю чаши, понимал,
что мое тело функционирует другим, каким-то более интегрированным образом. Каждый
шаг был полностью осознанным, и то, что я чувствовал, когда моя нога ступала на
землю, — это ощущения, о которых я давно забыл.
Пчелы высадились на цветы или поднялись в воздух в идеальное время для Жоскена. Всё
осознание наличия плеера и наушников исчезло, и мессу вещал сам ландшафт.
Органическое качество полифонии Жоскена, то, как она разветвлялась и дрожала, как
160
живое существо, — это то, что мне всегда нравилось в его произведениях. И в тот вечер это
было похоже на рентгеновский снимок природы с точки зрения звука. Наконец, в плеере на
повторе играл Agnus Dei, который звучал не так, как будто кто-то сочинил его вчера, а так,
будто кто-то собирался сочинить его завтра… Начали открываться более глубокие
эмоциональные уровни.

Во-первых, в таком прекрасном мире я наконец-то мог свободно умереть.

Почему (или это произвело на меня впечатление в тот вечер) мы так отчаянно цепляемся
за жизнь? Потому что мы так мало наслаждаемся ею. Но как только мы начинаем жить на
полную, смысл смерти полностью меняется. Каким-то образом это становится
консуммацией жизни. Раньше, когда я сравнивал радость с печалью — печалью, которая
кажется бесконечно чувствительной, — радость всегда казалась относительно плоской и
одномерной. Теперь я понял: это потому, что я всегда упускал жизненную связь между
красотой и смертью. Но Китс подобрал подходящие слова в «Оде к Соловью»:

Просил я смерть как ласкового друга

Впустить меня в спасительный покой

Без боли, без томленья, без испуга.

В то время как возносишь ты во тьму

Свой реквием высокий…

Еще раз всплыли воспоминания о раннем детстве. Благородная смерть, явное
подтверждение жизни, была одной из тайных игр, в которые я играл, когда был один. Как
я мог забыть? То, как честь и самопожертвование были так глубоко взаимосвязаны? Ибо
если для тебя нет чего-то более ценного, чем жизнь, то какую ценность она может иметь?
Еще одна парадоксальная вещь о космосе, в котором я был: не было никаких данных
о существовании или несуществовании души. Во время большинства жизненных ситуаций,
в которых я умел рассматривать смерть, не вздрагивая, не было никакого беспокойства о
том, превзошло ли «Я» смерть. И я даже не проявлял никакого интереса к этому.
Возвращаясь к нормальному состоянию, я вообще не могу этого понять. Этот вопрос
просто не возник.
Я был сосредоточен, если можно так сказать, на эстетике самой смерти. И, хотя я уже не
могу этого понять, эмоции, наполняющие всё это, были почти бесконечной нежностью.
Никогда прежде я не чувствовал себя так нежно. Всё же Китс (который жил немного ниже
по дороге) также описал это в своей Оде:
Тьма мне близка. Как часто в час ночной
Просил я смерть как ласкового друга
Впустить меня в спасительный покой

Без боли, без томленья, без испуга…

161
 Как это ни парадоксально, вместе с идеализмом появилась графическая, возможно,
чрезмерно графическая степень реализма.
Когда тени удлинились, я обнаружил, что осматриваю маленький луг... довольно
умозрительным взглядом. Как бы вы это сделали? Сидя под тем деревом там? Под той
бессвязной розой, которая окутала боярышник? Обычно я безнадежно брезглив, но в тот
вечер я совершенно определенно понял, что мне нужно вскрыть вены. Чтобы вернуть то,
что было дано, — с благодарностью и с мужеством. Часто меня поражала странная яркость
цвета, которая возникала в блеклом свете. Красная-красная кровь в зеленой-зеленой траве.
Последнее пение птиц, интервалы которого становились всё более длительными... и как бы
всё более осторожными.

162
41

ОПМ-4
К СВОЕМУ СТЫДУ, должен признать, что прошло много времени, прежде чем я
полностью понял, что произошло в Джаджс Уолке.
До тех пор пока работа над этим докладом не была почти завершена и я дважды не
проверил подробности перинатальных матриц Грофа, я случайно наткнулся на следующий
отрывок. Описывая ОПМ-4, решающий момент рождения ребенка, Гроф перечисляет
некоторые характерные особенности оживления этой матрицы.
«[Субъекта] поразили видения ослепляющего белого или золотого света, и он ощущает
огромную декомпрессию и расширение пространства… Общая атмосфера — это
атмосфера освобождения, искупления, спасения, любви и прощения. Человек чувствует
себя очищенным и уничтоженным… Человек, настроенный на это царство
собственного опыта, обычно обнаруживает в себе истинно позитивные ценности, такие
как чувство справедливости, восхищение красотой, чувство любви, самоуважение и
уважение к другим. Эти ценности, а также побуждения преследовать их и действовать
в соответствии с ними, по-видимому, на этом уровне являются неотъемлемой частью
человеческой личности».

Основная перинатальная матрица 4 — это матрица духовного возрождения. Его

типичные темы пронизывают все религиозные обращения: от теофаний типа «Пути
в Дамаск» до спокойствия мистики природы многих простых людей. Как бывший хиппи,
я был особенно глуп, потому что в тот вечер должен был пролиться свет на опыт
употребления ЛСД моего поколения. Далее было указано следующее:
«Символическая характеристика ОПМ-4 выборочно отображает такие ситуации, как
весенние пейзажи с тающим снегом или льдом, упоительно-сладостные луга и
идиллические пастбища весной, деревья, покрытые свежими почками и цветами».

Гроф описывал силу цветов!

Моя первая реакция на это была в равной степени дискредитирующей. Я был взбешен
тем, что мне потребовалось около пятидесяти трипов, чтобы достичь точки, которой
многие из моих современников достигли в первой экскурсии. Они слонялись вокруг
в своих шмотках с изображениями рок-группы Grateful Dead и недоверчиво относились к
«плохим трипам»... как и вы это делаете, исходя из мировоззрения ОПМ-4. Однако позже
это позволило мне переосмыслить вопрос о том, почему одни люди совершали «хорошие»,
а другие «плохие» трипы. Всё время Гроф утверждал, что типичный порядок, в котором
матрицы стремятся проявить себя, это ОПМ-2, ОПМ-3, ОПМ-4 и только потом ОПМ-1.
Конечно, можно утверждать, что эта последовательность была слишком строго основана
на его личном клиническом опыте с сильно травмированными людьми, уже во многих,
если не в большинстве случаев существенно регрессировала, и что это необязательно
произойдет с розовощекими подростками, которыми мы были когда-то? Возможно, во
163
многих случаях рекреационного употребления ЛСД первые трипы были, как правило,
ОПМ-4, и только на более поздних сеансах наркотик начал поступать в более темные
сферы ОПМ-3 и ОПМ-2? Очевидно, это не более чем предложение, и понимание того,
почему некоторые люди сразу получают положительный опыт, а другие — кошмарный,
останется ключевой проблемой, если мы попытаемся вновь представить психоделики как
главную контркультурную силу.
Что еще более важно, хотя этого не происходило со мной даже позже, я бы сказал, что
трип в Джаджс Уолке также отражал мотивы ОПМ-1, то есть внутриутробные или,
возможно, доинкарнационные состояния бытия. Безусловно, «Ода соловья» Китса,
возвращаясь к этому эталону романтического видения, свидетельствовала бы о тесной
связи между этими двумя матрицами. «Уйти во тьму, угаснуть без остатка» — если это не
беззастенчивая нирвана, хотел бы я знать, что это?
Только в то время, когда я заканчивал этот доклад, глубокое значение смерти и ее
осознанного восприятия поразило меня как находящегося в самом сердце романтического
восстания. «Наше рождение всего лишь сон и забвение», — писал Вордсворт. В то время
как приоритет нирваны, существования вне формы, еще более выражен у Шелли:
Тот Свет, что нежно дышит во Вселенной,

Та Красота, в которой всё живет

И движется, та Благодать, что с пленной

Зловещей тьмой рожденья бой ведет…

У позднего Шелли тема становится явно суицидальной:

О Сердце, что ж ты медлишь? Погляди,

Ушли твои надежды без возврата.

Это измерение к романтической политике, которое может открыться (вплоть до

самосожжения как точки схождения «внутреннего» и «внешнего» пролетариата), уведет
нас слишком далеко за рамки, если рассматривать его в этой книге.
Тем не менее темы ОПМ-1, несомненно, стали более заметными во время моего
следующего сеанса в Джаджс Уолк. Этот трип, хотя в то время я и не подозревал об этом,
должен был стать моим последним кислотным трипом (хотя, если смотреть под другим
углом, он должен был доказать начало одного длинного трипа, продолжающегося не
столько недели, сколько месяцы). Но прежде чем я дойду до него, немного предыстории из
раннего детства, без которой трип не имеет смысла. Как ни странно, речь пойдет о длинной
и очень высокой каменной стене...
В те дни после двойных сеансов американских фильмов о войне и черного кино в Кросби
мы с бабушкой отправлялись в долгие прогулки по сельской местности. Сразу после войны
Виндл-Эй буквально находился на самой окраине Ливерпуля, и, выскользнув из задних

164
ворот, мы оказывались на неогороженных участках.

Мы всегда шли по одному и тому же пути, в деревушку Литл Кросби и обратно. Вниз по
узкой тропинке, огороженной боярышником, через поля, затем по длинной тропе под тенью
неприступно высокой стены, вмещающей то, что казалось такому маленькому ребенку, как
я, огромным лесом.

Затем мы проходили по ступенькам и дальше шли через другие поля к Литл Кросби. Это
была прекрасная прогулка, беспечная летом и затерянная в заколдованных морских
туманах и затопленных полях зимой.
У гигантской каменной стены мы остановились, чтобы отдохнуть. Бабушка молча
выкурила Craven А, вытащила окурок из мундштука, затем повернулась и злобно
посмотрела на стену.

«В этих лесах расставлены ловушки для людей!» — сказала она с тем, что я назвал бы
подлинным республиканским отвращением. Затем она безрадостно посмотрела в пакет с
сахарным миндалем, который она где-то достала и ради приличия предлагала мне один, так
как знала, что я его ненавижу. (В отличие от изысканных бельгийских конфет в коробке,
которые она купила и постоянно прятала в разных местах в Виндл-Эй, отказываясь
делиться ими. Эта скупость была единственным, что омрачало нашу безоговорочную
любовь.)
Затем мы продолжили путь по ступенькам и через поля к Литл Кросби.

Мой последний трип начался так же, как и предыдущий. После полудня в лесу почти
ничего не осталось, и наркотик не действовал до момента, в который, по сути, его действие
должно было уже прекратиться. Я снова подошел к пруду Уайтстоун, пересек дорогу и
пошел по узкой тропинке к Джаджс Уолк, к утопленному лугу.

В середине лета закаты были великолепны, и я такого никогда раньше не видел, даже на
Востоке. Предположительно, они были результатом причудливого сочетания высокой
температуры и стремительного загрязнения города, но, независимо от химии, каждый вечер
Лондон был увенчан небом, похожим на небеса. Впоследствии этот день оказался самым
жарким днем в Англии по имеющимся метеорологическим данным, а облака поднялись до
такой высоты, что закат затмевал всё, что я когда-либо раньше наблюдал.

Снова травы, цветы и деревья были потрясающе красивыми, но на этот раз было нечто
межпространственное, что, несмотря на всю прелесть, склоняло к размышлениям. Чаша
под деревьями напоминала древнее, давно забытое место храма, спрятанное на самой
вершине Лондона. Большую часть трипа я провел, сидя в высокой траве, прислонившись к
одному из каштанов на вершине склона. На этот раз у меня в плеере играла месса Лассуса,
и наконец, я просто смотрел на закат, постоянно держа большой палец на кнопке повтора,
слушая раз за разом Agnus Dei.
С учетом древнего многоголосия, условность заключается в том, что существует три

165
версии Agnus, каждая из которых затмевает предыдущую своей красотой: и эмоционально
это то место, где вам ее передают. Для меня а капелла всегда ассоциировалась с ощущением
парения — с внутренним восхождением, с волшебным полетом Элиаде, и, пока я
прослушивал раз за разом Agnus Dei, я возвышался всё выше и выше. Казалось, почти
физически я поднимался выше и выше, и всё вокруг меня становилось темнее и падало... В
глубине души я был рад видеть, как это происходит. Я снова вспомнил еще одну давно
забытую игру, в которую я играл в детстве, — сидел и смотрел на закаты в Виндл-Эй. Я
старался не моргать, пока не был наполовину загипнотизирован. Я думал, что когда я
вырасту, то смогу летать и я буду путешествовать глубоко-глубоко в самое сердце
заходящего солнца, через эти необозначенные на карте континенты массивных облаков,
через их горы и пропасти, их крутые валы эпического или святого света, входя в другой
мир, который был моим настоящим домом.
Несмотря на Вальхаллу в небе, дневной свет всё еще был ясен, когда я в последний раз
нажал кнопку повтора для Лассуса и поднялся на ноги.
Я уходил из Джаджс Уолка другим путем, по крошечному переулку. Если вы пройдете
по этому пути, первое, что вы увидите, это высокая старая красная кирпичная стена, поверх
которой видны деревья. У ее подножья росли кусты крапивы, вялые и пыльные от жары, и
когда я проходил рядом с ними, я посмотрел вниз. Во время этого я застыл, а затем
почувствовал, как будто меня подняли и отбросили назад во времени.

Именно так было у огромной стены на тех прогулках с бабушкой по пути в Литл Кросби!
Две стены обрушились. Всё располагалось неравномерно (сотрясалось), мой разум
открылся на огромном пустом пространстве. Я осмотрелся вокруг, в тишине и медленном
движении. Больше не было времени. Все эти годы я думал, что предал и потерял всё, но
теперь я понял, что ничто не могло быть дальше от истины.
Ничто не изменилось. Ничто не потерялось. Ничто не потерялось вообще. Более того,
ничто не могло быть потеряно, потому что ничего не случилось. Всю мою жизнь со мной
ничего не случалось.

Ничего и никогда.
Я чувствовал себя тонущим человеком, который обнаружил, что его ноги находились на
расстоянии доли дюйма от твердыни вечной. Наконец я стал тем, кем я всегда был. Снова
возник тот шок признания, как будто что-то высвободилось из самых глубин памяти.

Действительно, когда мысль начала возвращаться, это было первое, что я спросил у себя.
Как я мог забыть? И как если бы я обратился к оракулу, и если вы зададите реальный
вопрос, вы получите реальный ответ. Это была самая что ни на есть графическая
галлюцинация. Впервые за многие месяцы я почувствовал, как слюни текут из уголков рта...
возможно, более заметно, чем когда-либо прежде.
Я взбесился и громко рассмеялся про себя (тогда был ли ответ так же прост?), пока

166
двигался вниз по Хэмпстед-Хилл в направлении Маунт-Вернон в лучах заходящего солнца.

167
42

Долгое воспоминание
На следующее утро наступил еще один потрясающе жаркий день, и только ранним вечером
я решил, что стало достаточно прохладно, чтобы выйти и подышать свежим воздухом.

У меня была травка, я вставил а капеллу в плеер и направился вверх по холму к пруду
Уайтстоун. Я шел по той же тропе через крапиву и олеандр, пока снова не оказался у
подножия ряда древних деревьев, и снова Лондон был увенчан потусторонним огнем.
Когда я огляделся вокруг себя, то, к своему удивлению, увидел, что во всем наблюдалось
то же психоделическое превосходство, что и прошлым вечером. Я снова в трипе,
недоверчиво подумал я. Но это было правдой — я был в нем! Он отнюдь не был таким же
жгучим, как за день до этого, но это точно был трип, с таким же новоявленным качеством
для природы, с такими же почти абсурдно высокими идеалами.

«Воспоминания» получили смешанную реакцию в литературе. В целом они считаются

внезапным повторением состояния под наркотиком в течение дней или недель после трипа,
и, как правило, неприятным. Но то, что начало происходить со мной в тот вечер, не было
подобно описанному. Отнюдь не отрицательные, мои воспоминания (или, точнее,
воспоминание) для всех были почти полностью однородными, были в основном
положительными. Еще один отрывок, который я нашел в «Царствах…», был гораздо более
подходящим.
«Если субъект находится под сильным влиянием одной из перинатальных матриц в то
время, когда фармакологическое действие препарата прекращается, он может
испытывать влияние этой матрицы в смягченной форме в течение дней, недель или
месяцев после того, как сеанс фактически закончился.
Я вернулся в Джаджс Уолк на второй вечер после трипа... и на третий… и на четвертый...
и каждый раз было то же самое ослепительное послесвечение. «Слава Господня, — пел
старый Гендель, — сияла вокруг». Странно было то, что это должно быть то же самое
место, Джаджс Уолк, то же время дня, на закате; и ему должна была предшествовать трава
и один или два трека а капелла. Если бы я не повторил эту точную формулу, то ничего бы
не произошло.
Думаю, что причиной всему была не столько трава, сколько музыка.

С тех пор я встречал других людей, которые говорили мне, что они тоже могут снова и
снова получать доступ к психоделическому пространству с помощью только одной музыки.
«По словам шаманов всего мира, — пишет Джереми Нарби в «Космическом змее» (The
Cosmic Serpent), — человек устанавливает связь с духами через музыку». Только теперь,
в конце моего третьего лета с кислотой, я увидел, что это происходит уже давно. Древнее
многоголосие было не просто мистическим эстетическим послевкусием, которое оставил
мне психоделик. Как и песни пейота в Церкви коренных американцев или икаро
южноамериканского шаманизма, это было неотъемлемой частью моего триппинга.
168
Для меня а капелла была психогенным инструментом.

Пока я был на пике, она работала как способ навигации: как средство проникновения
в психическое пространство, центрирования в нем и, наконец, предложения моста обратно
в повседневный мир. У меня было три или четыре трека, которые, если играли в конце
трипа, всегда вызывали у меня слезы: как женщина, я обнаружил, что слезы — самая
эффективная стратегия выхода. После трипа а капелла часто позволяла мне восстановить
некоторые из самых тонких и неуловимых эмоциональных ощущений сеанса. В общем, она
всегда обращала мое внимание назад на тонкий восходящий или рапсодический поток
энергии, который теперь никогда не казался очень далеким.

Точно так же происходило каждый вечер в течение следующих пяти или шести недель.
Я подходил к Джаджс Уолку и наблюдал за осенними закатами, снова и снова слушая
десятку лучших мотетов.
В целом было глубокое чувство завершенности. Я понял, что кислота сработала для меня
как обряды прохождения от верхней планки среднего возраста до старости. Мое
«возвращение к Сатурну», или чем бы это ни было, оставило меня взволнованным и
озлобленным тем, что казалось потраченной впустую жизнью в обреченной и напуганной
до смерти цивилизации. Кислота дала мне пространство, чтобы противостоять и пережить
это. Я проанализировал и смирился с индивидуальными и коллективными факторами,
которые сделали меня таким, каким я был, и это волей-неволей было единственным, кем я
мог быть. Теперь казалось, что огромное бремя упало с плеч.
Моя жизнь была чем-то «где-то там», гораздо большей частью мира, чем меня. Я должен
был признать, что всё равно не мог вспомнить это. Материя истончалась, и энергия,
истекающая из нее, накапливалась во мне, подобно тому, как нисходящая волна переходит
во входящую. Иногда у меня возникало странное ощущение того, что я просто позади и
над собой в космосе и момент перед собой во времени. Одновременно с этим чувством
деперсонализации было очень заметное чувство сочувствия к другим. Я всегда думал, что
сострадание — это «добродетель», которую мало кому удается развивать, но, судя по
всему, это больше не так. Сострадание казалось гораздо более рефлекторным инстинктом,
почти автоматически связанным с потерей эго. Бедные люди, пробормотал я про себя, бродя
пьяным. Бедные, бедные люди!
Если музыка играла роль духовного компаса, то журналы трипов предоставляли столь
же жизненно важное пространство, в котором можно было записывать сеансы, записывать
их детали и инициировать процесс проработки.

Здесь мы сталкиваемся лицом к лицу, пожалуй, с самым важным фактором, отличающим

психоделики от любого предыдущего духовного пути.

Традиционно духовному прорыву предшествовали бы годы преданности и устойчивой

практики. Он укоренился и контекстуализировался бы в повседневной жизни с самого
начала, тогда как с психоделиками всё работает наоборот. Сначала идет прорыв, затем
169
преданность и практика. Я полагаю, что это единственный способ, которым это может
произойти в обществе такого доктринального материализма, но он делает
беспрецедентный акцент на сохранении памяти о прорыве и проработке его последствий.

Той осенью я прочитал небольшую книгу, монографию об искусстве, которую купил на

конференции в Беркли.

Книга называлась «Рисуя это: подружиться с бессознательным» (Drawing It Out: Be

friending the Unconscious), написала ее американская художница Шерана Фрэнсис. Она
рассказала историю о единственном трипе с высокой дозой ЛСД, который она совершила
и который произвел революцию в ее жизни.

Причина обращения к психоделикам заключалась в том, что она чувствовала себя

полубезумной из-за внутренней войны между ее желанием быть художником, работающим
полный рабочий день, и обязанностями жены и матери. Ее сеанс проходил под контролем
профессионала, и с ней явно произошло что-то важное... Но в течение нескольких дней, а
затем недель после сеанса она понимала, что не может даже начать выражать словами то,
что произошло.

Давление нарастало... пока однажды ночью она не села и больше месяца не проработала
над созданием серии из восемнадцати рисунков. На первом было изображено, как она
откинулась назад и увидела похожие на мандалы узоры, пока трип накатывал. Затем она
была захвачена энергией с силой водоворота, которая втягивала ее в подземный мир.
Испуганные, обнаженные и расчлененные рисунки фиксируют ее шаманское путешествие
по залам и пещерам смерти, через страшные видения мифологических и религиозных тем,
до того как она наконец возвращается, возрождается и торжествует.
Как искусство, рисунки представляют собой нечто среднее между Блейком и
сюрреалистами, но выполнены в черно-белых тонах с грубой внутренней силой, которой
никогда не управляли. Меня поразил не артистизм, а метод, точнее способ, которым
Шерана Фрэнсис решила выразить и сохранить содержание своего сеанса. Ее друг,
психотерапевт, пишет во введении к книге:

«Понятие содержимого, как оно используется здесь, вытекает из практики глубокой

психотерапии... В книге описан богатый хаос сознательного и бессознательного опыта,
позволяющий разбирать и глубоко ощущать множество фрагментированных
изображений, взаимосвязанных и удерживаемых в сознании. В книге приведена основа
для соединения разделенных миров, для признания революционных идей, которых,
в противном случае, социально обусловленное эго могло бы избежать».

Сама Шерана Фрэнсис добавила, что даже спустя годы рисунки продолжают
вдохновлять. Она называет их «неизменными наставниками, целителями, пророками и
учителями». Мне бы хотелось, чтобы она выдвинула свои идеи по этому вопросу, потому
что это именно то, что я пытался сделать с помощью журналов трипов... И, когда я
переходил от одного из ее рисунков к другому, я начинал чувствовать, что я мог бы это
170
сделать, только написав книгу.

В общем, я подозреваю, что исследование психоделического пространства повлечет за

собой развитие чего-то гораздо более гибкого и динамичного, чем просто «дневники
исследователей» Теренса Маккенны. В то же время необязательно это можно было сделать
путем написания столь традиционно «художественных» рисунков Шераны Фрэнсис.
Возможно, путем проведения какой-то церемонии. Возможно, молитвой, на которую
кислота неоднократно обращала мое внимание и на которую я также неоднократно
отказывался реагировать.
В любом случае мы могли бы стать свидетелями необычайного всплеска воображения и
мастерства в этом контексте, который превзошел всё, что раньше считалось «искусством».

171
43

Промежуточный отчет
ЛИСТЬЯ ПАДАЛИ, дни становились всё мрачнее, и я чувствовал себя запертым в своей
лондонской квартире. Через несколько недель после того, как природная красота исчезла,
город выглядел более дешевым и безвкусным, чем когда-либо, и наконец, я решил собрать
все свои деньги и переехать в Корнуолл — деревню в Западном Пенвите, недалеко от
Лендс-Энд.
Оказавшись там, я занялся редактированием журналов трипов, чтобы привести записи
в единый рассказ. Сначала это казалось достаточно простым делом… но в процессе
произошло нечто совершенно неожиданное. Я обнаружил, что потерял всякое желание
отправляться в трипы. Оно исчезло, и по прошествии недель, а затем и месяцев не было
никаких признаков его возвращения. Я не знал, что с этим делать. Было ли это
последствием эксперимента? Либо я столкнулся сейчас с каким-то психологическим и
философским смыслом всего, что произошло? Я не мог сказать. Но я знал, что если бы
хотел получить ответы на эти вопросы, мне пришлось бы проработать их в этом докладе.
В противном случае моя одержимость психоделиками не прекратилась бы. Во всяком
случае она стала бы более интенсивной. Только теперь, пытаясь понять последние три года
в целом, я начал сомневаться в том, что могут значить психоделики... что они значат с
точки зрения личности, с точки зрения общества, с точки зрения планеты.
С самого начала предпосылкой для этого доклада были упадок и падение среднего
класса. Цивилизация, которая управляла Европой в течение пятисот лет, была мертва и
похоронена. Ее заменил корпоративный капитализм, который ничем не отличался от
фашизма.
С политической точки зрения над моим поколением сыграли злую шутку. В нашей
невинности мы считали себя новыми революционными авангардистами, в то время как на
самом деле были упорной обороной для старого среднего класса. При отсутствии массовой
поддержки у нас, как и у любого другого восстания со времен луддитов или первых
романтиков, никогда не было шансов. Всё, что мы пытались сделать, было кооптировано,
продавалось на рынок и поворачивалось на 180 градусов, чтобы функционировать, даже
процветать как неотъемлемая часть общества, которую оно должно было уничтожить.
Наше отчаяние, когда мы увидели, что случилось, было ужасным. Трое близких друзей,
включая моего старшего и лучшего, покончили с собой в течение одного года.

Наше «восстание молодежи» мы превратили в абсолютный политический мусор, но

в одном мы не ошиблись. Как общество Запад обнаружил, что его цели сместились.
Проблема больше не была исключительно или даже прежде всего связана с физическим
выживанием — проблема заключалась в смысле жизни. Очевидно, что экономика должна
была быть революционизирована, очевидно, что ответственных ублюдков нужно было
повесить на ближайшем фонарном столбе. Но основная проблема была в том, что мы не
172
знали, ради чего жили. Динамика культуры оказалась в беспрецедентной степени связан с
революцией.
Гурджиев и Ленин шли по одним и тем же улицам... улицам цивилизации, все ценности
которой были в руинах. Мы были не просто недовольны тем, что всё, что когда-то
называлось искусством или философией, было превращено в непрерывный коммерческий
поток развлечений и бесполезной информации, вызывало потерю сознания. Мое поколение
сосредоточилось на самой форме культуры. Несомненная предпосылка, лежащая в основе
всего этого, — модель зрителя шоу. И слово «зло» не слишком сильное слово для того,
чтобы описать то, что мы видели там.

Ибо СМИ работают только в одном направлении. По определению они ничего не могут
«сообщать», потому что коммуникация основана на диалоге, свободно происходящем
между двумя людьми, с точки зрения этого самого главного из всех западных изобретений
— демократии. Средства массовой информации, работающие в одном направлении,
выражают одно и только одно — фашизм. Коммуникация сводится к потреблению
страницы, экрана, сцены, холста, DVD или всего в совокупности — неважно... Дело ведь
в том, что вы не можете отреагировать. Такая культура по своей природе пассивна и
поэтому изолирована, а из-за того, что она изолирована, она бессильна. По сути, СМИ
работают как система изоляции: как творческий комендантский час, последствия которого
являются непосредственно политическими.

Если вы хотите получить представление о том, что такое философское примечание

(мелкий шрифт), то читайте повстанцев 60-х и 70-х, читайте Гая Деборда, Герберта
Маркузе. Если вы хотите увидеть это своими глазами, спуститесь в метро и посмотрите на
плакаты. «Потрясающе… захватывающе… потрясающе… интригующе… волнительно…
безотвязно…» Это язык тяжелой наркомании. На самом деле культура — тяжелый
наркотик, и точка. Или, если использовать правильный фармакологический термин, это
диссоциативный анестетик. То есть его действие усиливается, он ускоряет умственную
деятельность до такой степени, что вы вообще ничего не чувствуете. Среда — это
сообщение, как кто-то когда-то заметил, и это сообщение звучит так: «Иди к черту!».
Прямо с первых страниц журнала трипов завораживает сам характер истинного общения.
Как я могу общаться с собой? Как я могу общаться с другими? Как мы все общаемся друг
с другом и с нашим общим наследием? Сначала это в основном относится к концепции
Юнга о коллективном бессознательном и состоит из восхищения виртуозностью того, что
я начал называть психоделическим языком. Затем начинает проявляться растущее
осознание дидактического преимущества этого общения и наконец признание того, что
меня учили чему-то особенному, хотя и достаточно символично. Несколько раз делается
одно и то же замечание: психоделики похожи на книгу, только на книгу, которую вы
живете, а не читаете.
Не то чтобы эти первые сеансы сделали намного больше, чем просто стряхнули паутину
с концепции Юнга. Первый трип, который по-настоящему поразил меня до глубины
173
души, — трип, в котором я превратился в прохожего на улице. Он бросал вызов всему.
Возможно, потому что он продемонстрировал, что реальность оказалась безгранично
пластичной. Возможно, из-за того, что его природа была не столько материальной, сколько
лингвистической (из-за чего можно было бы получить другую отдаленно разумную
интерпретацию результатов того дня: то, что я испытывал, было живой метафорой из
более развитого языка?). Возможно, из-за подтверждения того, что кто-то или что-то
действительно пытались общаться со мной: лично со мной, с настоятельной
необходимостью.
С этого момента мой триппинг не обращался к прошлому.

Я критиковал южноамериканский и мезоамериканский шаманизм. В первоначальном

видении Марии Сабины я нашел первый символ для психоделиков, который имел для меня
настоящий резонанс.
«На столе Главных появилась книга, открытая книга, которая продолжала расти, пока
не стала размером с человека. На ее страницах были буквы. Это была белая книга,
настолько белая, что она была великолепна. Один из Главных говорил со мной и сказал:
«Мария Сабина, это Книга Мудрости. Это книга Языка. Всё, что написано в ней, для
вас. Книга ваша, возьмите ее, чтобы работать». Я воскликнула: «Это для меня. Я
получаю это».
Психоделики настроили нас на волну информации, зашифрованной для остальных. Это
и было их эволюционное значение. К некоторому удивлению, я обнаружил, что это была
не просто моя собственная глупая теория. В своем исследовании аяхуаски западный
профессор религиозной философии Бенни Шенон делает то же самое утверждение, только
гораздо более убедительно.

«Прежде всего, до меня дошло, что то, куда я на самом деле входил, это была школа. Не
было ни учителей, ни учебников, ни обучения, но все же существовала определенная
структура и ее порядок. Учителем было зелье, обучение проводилось в период
интоксикации без посторонней помощи. И то, что было весьма примечательно, так это
оценки. Каждая серия сеансов была посвящена определенной теме или проблеме.
Временами я понимал, что тема рассматривалась только в ретроспективе. Но всегда
существовал порядок. Я слышал о таких же впечатлениях от других людей».
Если это начинает звучать тревожно эзотерически, есть другие авторы в этой области,
которые приложили все усилия, чтобы сохранить свое отношение к современной западной
научной мысли, — Джереми Нарби в «Космической змее» например.

Ранее я процитировал отрывок, в котором Нарби подчеркивал изощренность химии,

призванной производить кураре, яд амазонской стрелы, и задавался вопросом, как местные
племена могли наткнуться на такой сложный процесс методом проб и ошибок. Нарби
заканчивает свою элегантную и подрывную детективную работу гипотезой о том, что
аяхуасерос каким-то образом нашел способ взломать то, что мы на Западе назвали бы
174
кодом ДНК. Читатели ссылаются на книгу Нарби за его аргументы, которые, хотя и дикие,
не выходят за рамки; и это выглядит так, как будто мы сталкиваемся с чем-то, что
соответствует тому, что он предлагает, — вневременное, безграничное измерение чистой
информации.
Как бы безумно это ни было, лично я нашел самое близкое отражение моего
собственного опыта в «Возрождении архаики» (The Archaic Revival) Теренса Маккенны.
Где-то в этой необычной коллекции эссе Маккенна изобретает термин «поколение
трехмерных языков» по отношению к южноамериканскому шаманизму. И хотя он
использует эту фразу конкретно в контексте ДМТ и псилоцибина, я могу только добавить,
что мой опыт с кислотой был чем-то очень похожим. Тут вспоминается знаменитая фраза
Жака Лакана: «Бессознательное структурировано как язык». Если вы хотите испытать
удачу, то можете зайти так далеко, что можно предположить, что бессознательное или, по
крайней мере, его человеческое взаимодействие построено как повествование о том, что
бессознательное рассказывает историю».
Излишне говорить, что Маккенна погружается в омут. Мы сталкиваемся с тем, что он
властно объявляет, как... возвращение Логоса. С помощью Евангелия от Иоанна Слово
стало плотью и изо всех сил пытается вернуться к своей прежней природе как Дух. Как бы
странно это ни звучало, я могу лишь утверждать, что в психоделическом космосе древний
религиозно-философский язык звучит правдоподобно. Я затронул платонический тон тех
последних трипов в Джаджс Уолке; и на заключительных этапах этого отчета я
почувствовал, что меня притягивало изучение философии где-то между Сократом и
Платоном как основы, в которой можно было бы приблизиться к психоделическому опыту.
К сожалению, преследование этой цели также следовало бы отложить до окончания этой
рукописи.
Когда я оглядываюсь на всё свое приключение, то ощущаю всеподавляющее чувство
исцеления. «Этот материал дает вам то, что вы хотите», — говорит где-то Олдос Хаксли. И
в моем случае это замечание, далеко не легкомысленное, близко к тому, как работает
психоделик.
Сначала кислота вернула меня к полному ощущению неудачи, к ужасной
интеллектуальной ране от того, что я сделал ставку на восстание, которое провалилось.
Восстание, в котором была правда, красота и справедливость. И это не имеет никакого
значения. Кислота не только успокоила боль, но и сняла ее. Она не просто утешила, она
избавила от боли. И тут старая религиозная терминология передает опыт лучше всего. Она
не просто восстановила мои идеалы до состояния, в котором они пребывали до того, как
были уничтожены. Она обновила и преобразила их, придала им богатство, мышцы, дважды
рожденное качество, которого они никогда не знали, когда я был молодым.
Вдобавок ко всему я чувствовал, что раскопал самую важную часть незаконченного
контркультурного дела, оставленного моим поколением, и начал играть со всем этим

175
самостоятельно. Я надеюсь, что мне удалось передать следующее: парень, я хорошо провел
время!
Могло ли это быть чем-то только для меня? Мне трудно в это поверить. Маккенну
однажды спросили, считает ли он, что психоделики для всех. «Нет, — ответил он через
мгновение. — Не для всех... Почти для всех».

Цель этого отчета состояла только в том, чтобы вдохновить исследователей на изучение
тезисов Маккенны. Если это всё еще не ясно, я могу только подчеркнуть, что ничто здесь
не должно быть моделью для подражания. Всё, что я хотел сделать, — это привести один
конкретный пример конструктивного подхода к предмету, чтобы показать, что это на самом
деле можно сделать. Со времени восстания 60-х настоящее творчество поразило меня как
творение самого творчества. И в конце концов, это глубоко политическая книга.

Не берите в голову политическое. Это прямая агитация и пропаганда.

176
44

Промежуточный отчет (продолжение)

Раньше я рассматривал идею того, что пробуждение можно разбить на два этапа. Первый —
это своего рода дезадаптация, повторный магнетизм повседневной жизни; второй — нечто
более тонкое и неуловимое, растущее осознание неизменности, качество бытия,
управляющего всем.

Что ж, похоже, я застрял между двумя мирами и как бы стоял одной ногой в каждом из
них. Как я только что сказал, чувство магии вернулось, и блестяще, но ощущения второго
этапа (устойчивое самосознание, моменты слияния), в лучшем случае, были беглыми. По
сравнению с Нисаргадаттой, я всё еще сплю стоя. Итак, последний вопрос, который я хотел
бы рассмотреть, — могут ли психоделики помочь завершить этот процесс?
Должен ли я вернуться к работе с кислотой так, как это делал, или могут ли психоделики
по определению быть не более чем подготовкой к чему-то, через что вы должны пройти
самостоятельно? И если так, то как вы узнаете, когда эта подготовка будет завершена?
Ранее мы кратко рассмотрели карьеру американского учителя Рама Дасса. Это был
человек, глубоко связанный с психоделиками. Но, продолжая признавать важность роли,
которую они играли в его жизни, он вернулся к более традиционным формам религии… И
настаивал на том, что существует четкая предельная точка, за которой психоделики больше
не принесут пользу.
После трехсот трипов Рам Дасс сказал, что наркотики перестали что-либо делать:
«Я обнаружил, что, если бы продолжал принимать ЛСД каждый месяц, я бы перестал
развиваться, я бы снова и снова получал один и тот же опыт, и мне всё это надоело». Он
пришел к выводу, что психоделики могут разрушать, исцелять и инициировать, но это была
степень их силы. «Они являются катализатором, механизмом открывания дверей, — сказал
он. — Я всё еще буду делать это при прочих равных условиях, но я не чувствую, что я учусь
чему-то новому».

Соответственно, Рам Дасс принял более традиционный подход к духовной жизни: первая
преданность гуру, Ниму Кароли Баба; затем, после смерти Нима Кароли, преданность
различным практикам по повышению осведомленности о буддийских традициях випассана
и дзогчен. Насколько мне известно, он никогда не определял более точно, что он имел
в виду под «катализатором» или «механизмом открывания двери», и не упоминал,
исследовал ли он возможность использования психоделиков и практики осознания
в совокупности. Что еще более важно, он упустил из виду другого учителя, который
в середине XX века безоговорочно был на голову выше остальных — Рамана Махарши.

Я не могу не чувствовать, что фотографии Раманы переигрывают святых. Конечно,

у него, должно быть, была самая красивая и, безусловно, самая красноречивая улыбка из
всех, кто когда-либо жил, но все эти фотографии в конечном счете заставляют меня
чувствовать, что у меня немного потянулась нога, особенно из-за учения, которое лишено
177
духовного большевизма. Ибо Рамана пытался совершить революцию в индуистской
традиции. Подрывать все аспекты ведической культуры, изучать священные писания…
мораль… ритуал… однонаправленность ума… самадхи в пользу одного только прямого
столкновения с тем, кем или чем мы являемся.
«Кто вы?» — спросил Рамана.

Только это. Кто вы? Найдите темп вашего ощущения идентичности, ваше самое
сокровенное чувство себя и посмотрите для себя, из чего вы состоите. «Вы —
осознание», — сказал он.
«Осознание — это другое ваше имя. Поскольку вы являетесь осознанием, нет
необходимости достигать или развивать его. Всё, что вам нужно сделать, — это
отказаться от осознания других вещей — НЕ СЕБЯ. Если человек перестает осознавать
их, остается только чистое осознание, и это свое «Я».
Это было оно. Это была вся практика Раманы, если бы это можно было назвать
практикой. С осторожностью относиться не только к гламуру эзотерического, но и
к гламуру религиозного периода. Ибо то, что мы ищем, находится прямо у нас под носом.

«Я» повсеместно. Каждый хочет познать Себя. Какая помощь нужна, чтобы познать
Себя? Люди хотят видеть Себя как нечто новое. Но оно вечно и всегда остается одним
и тем же. Они хотят видеть это как сияющий свет и так далее. Как оно может быть
таким? Оно не свет и не тьма. Оно только такое, как есть. Оно не может быть
определено. Лучшее определение: «Я есть то, что я есть».
Когда я впервые пытался заняться випассаной, я сталкивался с подобными остроумными
выражениями в стиле дзен и действительно заводился. Я думал, что они пытаются
пошутить. Беда была в том, что, когда я их читал впервые, они казались ослепительно
самоочевидной истиной. Затем, также внезапно (неважно, что они значили), они полностью
исчезли. И всё же на протяжении многих лет я продолжал сталкиваться с этими же
насмешливыми, почти нигилистическими всплесками и должен был признать, что их
можно проследить до самых корней мистического импульса. Наиболее четко —
в китайских традициях чань и японских дзен, где они сформировали общепризнанный путь
к свободе, называемый «внезапным или неожиданным путем», с точки зрения которого
понимание не накапливается постепенно, а поражает спонтанными вспышками.
В конце «Пути дзен» (The Way of Zen) Алан Уоттс даже цитирует самого Будду как
наблюдателя:
«Я получил не самое худшее от непревзойденного полного пробуждения, и именно по
этой причине это называется «непревзойденным полным пробуждением».
Конечно, у Будды были самые безупречные полномочия из всех мировых учителей.
Итак, что он пытался сказать? Прошли годы, прежде чем я начал понимать. Во многом
случайным образом я обнаружил работу современного западного учителя американца Ади

178
Да, который пытался выразить то же понимание, и обнаружил, что у меня в руке лежит
ключ от всех замков к ультралевой мистике.
Ранее я цитировал сатори Да, когда он еще учился в Колумбии. Но то, что он увидел
в ту ночь, не изменило жизнь, пока не прошло еще одно десятилетие околоистерических
поисков. В этот момент Да, которому было уже за тридцать, яростно медитировал
в голливудском храме веданты, достигая уровней экстатического транса, которых он едва
касался раньше. «Эти переживания, — писал он, — превосходили любое удовольствие,
которое может получить человек».
Затем без предупреждения что-то сломалось. После особенно интенсивного сеанса он
вернулся в храм веданты.
«На следующий день я снова сидел в храме. Я ждал, что Шакти проявит себя как мой
благословенный спутник. Но с течением времени не было никаких ощущений, никаких
движений. Не было даже никакого углубления. Не было медитации. Не было нужды
в медитации. В моем сознании не было ни единого элемента. Я сидел с открытыми
глазами. У меня не было никакого опыта.

В одно мгновение я глубоко и прямо осознал, кто я. Это была молчаливая реализация,
прямое знание в самом сознании. Это было само сознание без добавления сообщения
из любого другого источника. Я просто сидел там и знал, кем я был, — я был тем, кто
я есть».

В ходе написания «Колена слушания» Ади Да четко сформулировал последствия того,

что он испытал, и для меня, во всяком случае, ему не было равных.

«В храме веданты возникло молчаливое знание, что я — просто сознание, которое

является реальностью. Традиции называют это «Я», «брахман», отождествленное
с бестелесным, царством или опытом, но с совершенной, безусловной, абсолютной
Реальностью. Я видел, что не было ничего, с чем можно было бы сравнивать,
дифференцировать или выражать эту природу. Это не выделяется. Это не эквивалент
какого-либо специализированного, исключительного, усовершенствованного
духовного состояния. Это невозможно выполнить, обнаружить или запомнить.
Все пути преследуют какое-то особое состояние или цель как духовную истину. Но на
самом деле реальность не отождествляется с такими вещами. Они составляют
только отождествление с каким-то телом, сферой или опытом, высоким или низким,
тонким или грубым. Но знание, которое есть реальность, то есть само сознание,
которое не отделено ни от чего, всегда уже имеет место, и никакой опыт, сфера или
тело не являются необходимым или особым условием для его реализации». — [Курсив
мой]
По сравнению с таким радикальным пониманием, как это, то, о чём говорит Рам Дасс,
едва ли является религиозным. Или, если честно, это эзотерика, но не мистика. Итак, что
касается Раманы или Да, открытие нового мастера, или погружение в транс, или что-то из
179
этого — это просто нечто большее. Он продолжает избегать полного ужаса ситуации,
столь безжалостно выраженного в упанишадах: «Там, где есть двое, есть страх».
И всё же сдвиг или резкое изменение убеждений, или что бы то ни было между
эзотерическим и мистическим, является сложным — настолько своеобразным, настолько
мгновенно диалектическим, что с этим невозможно справиться.

Ничто из этого не является идейно простым. Когда я впервые прочитал «Колено

слушания», я всё еще медитировал (випассана). Я никак не мог сказать, что пытался тихо
сесть и наблюдать за происходящим с «явным вниманием». Я пытался контролировать
собственные тонкие нервные состояния, манипулировать ими и жить в царствах тонкого
восторга. Я находился в поисках чудесного. Я пытался подняться и после нескольких лет
в Индии начал понимать это. Но я был настолько потрясен Ади Да, что отреагировал
предвзято и отказался от любой формы практики осознания, хотя, оглядываясь назад, вижу
— это было катастрофической ошибкой. Я никогда не переживал этих желаний должным
образом, и жажда восторга продолжала преследовать меня. (Поистине, существует «опыт,
превосходящий любое удовольствие, которое может получить человек». Обещание.)

Примерно в том же духе во время бума адвайты в конце XX века было много тех, кто,
медитируя в течение длительного времени, приблизились к тем же прорывам, что Рамана и
Ади Да, и быстро объявили себя просветленными… только для того, чтобы вернуться к
нормальной жизни несколько недель или месяцев спустя.

Большая часть основных принципов дзенской традиции была разработана для того,
чтобы проверить, был ли сатори устойчивым или временным надуванием самого себя. На
заключительной ноте, возможно, можно предположить, что в отсутствие постоянного
количества квалифицированных людей, увлеченных дзен, доза зелья доктора Хофманна
может обнаружить любые последние следы духовного эго. Настоящий кислотный тест,
прохождение которого можно оценить с точки зрения знаменитого определения сатори
Дайсэцу Судзуки:
«Только некоторые, как и раньше, всего в шести дюймах от земли».

180
45

Взаимная имманентность
Я не чувствую, что могу бросить это. Думаю, что я спрошу: насколько близко кислота
может привести вас к тому, чтобы отпустить? И просто не хватает данных.

Но, возможно, есть и другие аспекты информации, которая у нас имеется, нужно лишь
покопаться в ней. Мы могли бы, например, более внимательно взглянуть на те последние
трипы Рама Дасса, на которых он основывал свое утверждение о том, что психоделики сами
по себе не могли образовать духовный путь. Мне кажется, в этих сеансах есть несколько
особенностей, которых сам Рам Дасс не заметил.
Когда всё сказано и сделано, к чему приравнено его возражение против ЛСД? К тому,
что после трехсот трипов препарат не открыл ничего нового. «Я получал один и тот же
опыт снова и снова, и мне всё это надоело». Жаль, что он не изложил его подробно, потому
что можно выдвинуть совершенно разные, по крайней мере с точки зрения ряда
религиозных моделей, гораздо более позитивные интерпретации его собственного опыта.
Уже несколько раз я ссылался на анализ индивидуальной религиозной эволюции Эвелин
Андерхилл, но в основном только в отношении стадий Перемены убеждений, Очищения и
Озарения. Но они представляют собой только вводные шаги к полной духовной жизни
(которую Андерхилл называет «первой религиозной жизнью»), и в полнозрелых случаях
они сопровождаются двумя дополнительными измерениями гораздо более глубокой и
драматической природы — Темная ночь Души и Единство с Богом.

«Темная ночь Души» — это термин, введенный св. Иоанном Крестителем для описания
духовного опустошения, зафиксированного многими мистиками мира непосредственно
перед их окончательным пробуждением. Без предупреждения великое, по-видимому,
интегрированное созерцательное разделяется на две части пониманием того, что все их
духовные «достижения» не имеют ни малейшего значения. Они — тщеславие, чистое
тщеславие. Во всяком случае, они духовно пагубны. Чувствуя, что он на грани
окончательного растворения в Боге, такой человек подвергается пыткам из-за сильнейшего
ощущения бесполезности.

Для Андерхилл Темная ночь — это дверь между первой и второй религиозной жизнью.
В некотором смысле Темная ночь — это возвращение Очищения, только на этот раз без
какого-либо сопутствующего Озарения. Религия — это самообман, не существует ни Бога,
ни смысла для вселенной.

Могло ли это быть тем, что Рам Дасс внезапно заметил во время этих последних, казалось
бы, грязных сеансов? На самом деле, отнюдь не раскрывая ничего нового, кислота начала
отражать что-то ужасное? Что всё, чем он гордился, было не чем иным, как
самонаполнением?

Был ли он введен в тень Темной ночи?

181
 Не обращайте внимания на Рама Дасса. Разве что-то подобное не случалось со многими
из нас в то время? Разве ЛСД не начал доказывать слишком много? Разве не это лежало
в основе широкомасштабного отступничества первых кислотников в начале 70-х годов?
Разве не было так, что на самом деле нам показывали, что кислота играет не на шутку и мы
должны были отпустить всё, абсолютно всё, и просто ждать, ждать без страха, ждать без
надежды, ждать в истинном смирении сердца, чтобы Сущий был с нами? Горечь и чувство
предательства (обращение к привкусу или фундаменталистскому буддизму) полностью
соответствуют описаниям Темной ночи Андерхилл. Ибо только истинное
самоуничтожение — старое средневековое стремление держаться в тени — может
оставить нас полностью, безоговорочно открытыми для заключительного этапа
религиозной жизни — полной сдачи воле Бога.

Есть ли другой способ узнать, что, в конце концов, есть только Милость?
Такие феномены возвращают нас к различию, омрачившему этот отчет, между via
positiva и via negativa: концепциями, подобными Темной ночи, явно принадлежащей к
последней категории. Вероятно, такую возможную кульминацию устойчивого применения
ЛСД можно компенсировать чем-то совершенно иным, созданным устойчивым подходом
via positiva?

Существовал трип, который я всё время хотел процитировать, но так и не нашел

подходящего места для этого. Возможно, это так, потому что история демонстрирует
возможность психоделического опыта, растворяющегося в обычном существе через
чистую радость. В течение долгого времени меня удивляло, что самый известный трип из
всех, трип Олдоса Хаксли в «Границах сознания», никогда не создавал продолжения,
о котором он демонстративно громко плачет. В конце дня я обнаружил, что такое
продолжение действительно существует, хотя это немного большее, чем расширенный
набросок, и едва ли он известен.

Вскоре после того важного майского утра на холмах Лос-Анджелеса жена Олдоса
Хаксли Мария умерла от рака. Хаксли преданно ухаживал за ней в последние дни, но
в течение нескольких месяцев после ее смерти он всё больше увлекался молодой женщиной
— Лаурой Арчера. В этот период у Хаксли был второй мескалиновый трип в компании
двух друзей, хотя он, похоже, был далеко не таким интенсивным, как первый; и для своего
третьего эксперимента он попросил Лору последить за ним.

Формально это было потому, что Лора была психотерапевтом, а Хаксли, который почти
ничего не помнил о своем раннем детстве, хотел, чтобы она помогла ему исследовать эти
потерянные годы. Как и ожидалось, ничего подобного не произошло. Спустя несколько
дней после сеанса Хаксли написал Хамфри Осмонду (врачу, который наблюдал за его
первым мескалиновым трипом и впоследствии стал близким другом) о расстоянии,
отделяющем этот первый сеанс от того, что только что произошло.

«Вместо этого, было нечто несравненно более важное, ибо то, что пришло через

182
 закрытую дверь, было осознанием — не знанием, поскольку это было не словесное или
абстрактное, а прямое, полное осознание, так сказать, изнутри Любви как первичного и
фундаментального космического факта. Слова, конечно, обладают своего рода
непристойностью и обязательно должны звучать как ложные, казаться ерундой. Но факт
остается фактом. Я был этим фактом. Или, может быть, правильнее было бы сказать, что
этот факт занимал то место, где я был».
Письмо начинается с анализа того, как психоделическая установка и обстановка
падения, мгновение за мгновением, всё глубже и глубже, влюбляются в человека,
с которым вы находитесь.

«Любовь деобъективизирует воспринимаемую вещь или человека. В то же время она

десубъективизирует воспринимающего, который больше не рассматривает внешний
мир с желанием или отвращением, больше не судит автоматически и бесповоротно,
больше не является эмоционально заряженным эго, но находит себя в качестве
элемента в данной реальности, которая не относится к объектам и субъектам, а
космическому единству любви… Любовь деобъективизирует и десубъективизирует,
заменяет изначальный факт единства и осознания взаимной имманентности для
безумия, повышающего до отчаяния невозможность того полного владения…
к которому субъект ошибочно стремится».
Интуиция, граничащая с телепатией, о которой в равной степени свидетельствовала
Лора Арчера в своей записи сеанса, была неотъемлемой частью опыта влюбленных в тот
день. Еще больше жаль, что Хаксли никогда не подходил к этому вопросу с энергией и
литературной страстью «Границ восприятия», потому что такое сочетание лизергиновой
кислоты, любви и адвайты могло бы превратить темы его более ранних работ
в захватывающий дух финал. «Взаимная имманентность» — существовала ли когда-
нибудь фраза, которая так славно соединяла бы наши духовные и политические
устремления?
«Среди побочных продуктов этого состояния существования данного факта любви
было своего рода интуитивное понимание других людей, «различение духов» на языке
христианской духовности. Я обнаружил, что говорю о [Лауре] то, чего не знал, но когда
я это сказал, это оказалось правдой. Чего, я полагаю, и следовало ожидать, если бы кто-
то проявил изначальный факт единства через любовь и знание взаимной
имманентности».

183
46

Санктус
С ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ можно только догадываться, что произойдет
дальше, но шансы явно в пользу катастрофы.

Корпоративный капитал — обреченная попытка установить контроль над ситуацией,

которая безошибочно, на каждом уровне — от личного до планетарного, полностью вышла
из-под контроля. Достаточно почитать газету или посмотреть телевизор, чтобы захотеть
блевать.

Кажется, миром управляют существа из ада — и всё же там нет никаких следов
противодействия. Не слишком ли поздно для чего-либо, хотя бы отдаленно
напоминающего традиционные политические организации? Если называть вещи своими
именами, население Запада апатично и, по-видимому, почти невероятно глупо. Давным-
давно Ницше предсказывал, что капитализм уступит эпохе массового нигилизма, и его
пророчество, похоже, подтверждается событиями.
И в то же время лучи света были такими же ослепительными, как и международное
движение за мир 2001–2003 годов. Это было расцветом агапэ в беспрецедентных
масштабах, и отклонить его как «провал» — значит полностью не понять сути. Массово
положительные результаты были вызваны такими же отчаянными ситуациями.
Примитивное христианство, как и махаяна, является наглядным примером, и такое
духовное восстание может появиться совершенно неожиданно и распространяться
с необычайной скоростью.
Насколько разумным является предположение, что такое движение может быть
катализировано психоделиками, еще неизвестно, но мы, скажем прямо, стали
аутсайдерами.

С одной стороны, наша цивилизация находится в смертельном кризисе, с другой —

источник видений Нового Неба и Земли. Предположение о том, что рано или поздно эти
двое вступят в контакт, не кажется таким уж надуманным. Хотя то, как это может
произойти, на мой взгляд, совершенно непредсказуемо.

По правде говоря, я немного преувеличил свой заслуженный отдых от наркотиков во

время работы над этой книгой. У меня было несколько малодозных трипов, но лишь для
того, чтобы не терять контакт. Только один раз мое терпение лопнуло, и я повысил дозу
больше, чем когда-либо прежде.

Однажды поздним летним вечером я принял 350 микрограммов в одиночестве

в маленькой пристройке-студии, где я жил на мысе Корнуолл. Именно события той ночи и
следующего рассвета заставили меня понять, что, какими бы ни были мои стремления
к «выходу за пределы формы», мой собственный трип с кислотой был еще далек от
завершения.

184
 Не то чтобы этот трип стал хорошим началом.

Сначала я думал, что только что пожадничал, потому что я чувствовал себя слабее, чем
когда-либо прежде.

То, что казалось вечностью, было вырвано в пластиковое ведро, а я всё больше и больше
путался в том, кто или где я был.

Наконец, я подполз к кровати и упал на нее совершенно измученный.

Но, когда я лежал там, комната медленно начала наполняться самой изысканной музыкой.
Никогда я не слышал ничего такого чистого, такого первозданного. Хоть эта фраза и
звучит безнадежно банально, но музыка звучала так, будто пели ангелы.

Я закрыл глаза, и ряд видений, постепенно исчезая в голосах, оказался в центре внимания.
Открылся декоративный сад. Сад, разбитый ровными дорожками, был заполнен
фонтанами с многочисленными чашами и огромными цветниками. В основном там росли
старые дамасские розы, хотя были и другие цветы, возможно некая неизвестная мне
разновидность мака. Несмотря на роскошный цвет, сам сад был строгим, почти
геометрическим по концепции. Средневековый арабский, подумал я тогда. Суфи.

Временами розы и фонтаны становились трехмерными, иногда они почти незаметно

начинали застывать и превращались в стилизации, как иллюстрации из старой рукописи...
рукописи, сквозь которую лился свет. «Книга мудрости, — подумал я. — Книга языка».
Фонтаны пульсировали, и оттенок цветов вспыхивал в такт хору. (Странно, как отдельные
части вашего ума продолжают функционировать в обычном режиме в трипах:
инстинктивно я знал, что такое совпадение цвета и звука называется синестезией и что,
хотя у меня не было ни малейшего представления о том, кем был «Я», это было чем-то,
что я никогда раньше не испытывал.)

Откуда бы ни исходило пение, оно качественно отличалось от всего, что я раньше считал
музыкой. Оно было больше похоже на священный язык, принадлежащий другой сфере.
В моих мыслях вспыхнуло воспоминание о том, как я впервые услышал настоящую
музыку. Однажды днем бабушка и я были в кино и смотрели мультфильм Диснея в начале
программы, когда, подыгрывая, звуковая дорожка внезапно превратилась во что-то совсем
другое.

«Что это, бабушка?» — прошептал я, потрясенный.

«Зеленые рукава», — прошептала она в ответ.

«Да… но что это было?» — снова спросил я.

«Это называется “Зеленые рукава”», — повторила она, растревожившись и повысив голос
в темноте.
«Да... но что это было?» — я попытался в последний раз, уже зная, что она не поймет...

Та ночь в моей маленькой комнате на мысе была такой же, как будто королевская дорога
185
к сердцу Творения, — та, чья жизнь, о которой я никогда даже не подозревал, сияла передо
мной.
Я поднялся с кровати и, неуверенно пройдя через комнату, открыл дверь, ведущую во
двор.
Шел самый мягкий дождь, и первый свет рассвета виднелся в небе.

Внезапно я понял, что это была за музыка.

Это были птицы! Это был рассветный хор!

Я стоял там потрясенный. Мелкий дождь капал на деревянный забор, окружающий двор,
на пустые бельевые веревки, на которых висело нескольких пластиковых прищепок, и на
крышу гаража по соседству. Это снова была ужасная красота, но на этот раз гораздо
страшнее, чем когда-либо прежде.

Мир преобразился, и я смотрел на Божество.

Вся сила покинула мое тело, и я просто стоял там под дождем. Я думал, что вот-вот заплачу
или потеряю сознание. Ибо это было всё, чего я когда-либо хотел — знать, что этот мир и
святое одно и то же; знать, что мы не покинуты и никогда не были покинуты. Также
(насколько я мог видеть, стоя там, в рассвете под дождем) было невозможно, чтобы мы
когда-либо могли быть покинутыми.

Сильно увеличенное, это было то же видение, что и на тех последних сеансах в Джаджс
Уолке, о том, как умереть было бы настоящим раем. Хотя в действительности не было
никакого вопроса о жизни или смерти, или каких-либо изменениях. Всё это было частью
старого мира. Всё, что было важно, это Сущий. Только реальность имела значение.

Не то! Ты (обращение к Богу). Только Ты.

Только Ты.

186
ПРИЛОЖЕНИЕ

Спорынья и Запад
После того как Гордон Уоссон опубликовал «Сому», в своем исследовании зарождения
индийской религии он обратился к возможности того, что растительные галлюциногены
могли сыграть сравнимую роль в эволюции западного мистицизма.

Уоссон был особенно очарован «Тайными обрядами», совершаемыми в древнегреческом

храме Деметры в Элевсине. Его история насчитывала более двух тысяч лет, с 1500 года до
н. э. до начала XIV века нашей эры, когда Элевсин был разграблен христианами. Это был,
вероятно, самый влиятельный храм в мире. В число посвященных входили Гомер, Платон,
Аристотель, Софокл, Эсхил и Пиндар. Храм сохранил свое первенство и во времена
Римской империи, причем в качестве посвященных упоминаются Цицерон, Адриан, Марк
Аврелий и другие императоры.
Все присутствующие на тайных обрядах поклялись хранить тайну, а потому фактически
почти ничего не известно о главной церемонии, за исключением того, что она завершилась
выпиванием священного зелья — кикеона. Посвященные утверждали, что преображение,
вызываемое кикеоном, было ключевым психическим событием в их жизни. Гипотеза
Уоссона состояла в том, что активным ингредиентом в кикеоне был растительный
галлюциноген — только в этом случае не Amanita muscaria, а спорынья.
И очевидным коллаборатором Уоссона в отношении ботанических и химических
аспектов любой такой детективной работы был Альберт Хофманн. Мало того, что
спорынья была источником лизергиновой кислоты, использованной Хофманном в его
первоначальном синтезе ЛСД, они уже работали вместе над извлечением псилоцибина из
мексиканских волшебных грибов.

Так что же такое спорынья? Спорынья — это плодоносящее тело или склероций, обычно
называемый «темным рогом или шпорой» гриба Claviceps purpurea. Claviceps purpurea
растет как паразит, особенно агрессивно на ржи, а также на ячмене или пшенице и на
некоторых диких травах. Своей уникальной известностью спорынья обязана тому факту,
что сочетает в себе некоторые из наиболее целебных и самых смертоносных особенностей,
приписываемых грибам. В средние века в народной медицине использовались небольшие
дозы, а более высокие дозы использовались случайно, например, когда рожь, зараженную
спорыньей, случайно перемалывали в муку и выпекали хлеб, это могло привести к
эпидемии отравления спорыньей или эрготизму, широко известному как «огонь святого
Антония». Симптомами болезни была рвота, гангрена пальцев рук и ног и то, что на языке
медицины называют «судорожным экстазом». В результате ее вспышек тысячи людей
умирали ужасной смертью.
Альберт Хофманн с энтузиазмом отреагировал на этот вызов и через год должен был
ответить Уоссону:
«Какие подходящие сорта спорыньи были доступны древним грекам? Там не росла
187
 рожь, только пшеница и ячмень, а Claviceps purpurea процветает на обоих злаках. Мы
проанализировали пшеничную спорынью и ячменную спорынью в нашей лаборатории
и обнаружили, что они содержат в основном те же алкалоиды, что и спорынья ржи, а
именно алкалоиды эрготамина и эрготоксина, эргоновин, а иногда и следы амида
лизергиновой кислоты».

Исследование Хофманна также не было чисто теоретическим. Некоторые из этих

алкалоидов могли быть получены химическим путем так же просто, как и настой воды, и
Хофманн приготовил один из таких эргоновых малеатов и подверг самого себя серии
испытаний. Если бы он надеялся повторить свой прорыв с ЛСД, то разочаровался бы. В то
время как он установил, что эргоновин малеат вел к определенным изменениям настроения
и галлюцинаторным эффектам, оценивая его эффективность примерно в одну двадцатую
от ЛСД, его лабораторный отчет, определенно, был банальным.
В результате появилось глубокое чувство разочарования, и, как пишет Питер Стаффорд
в «Энциклопедии психоделиков», в следующем году Джонатан Отт и двое его друзей
попытались исследовать более сильные дозы. В отличие от дозы Хофманна
в 2 миллиграмма они принимали 3 миллиграмма; затем через две недели —
5 миллиграммов. Оба сеанса были галлюцинаторными, но только слабыми; и даже через
неделю повышение дозы до 10 миллиграммов не дало ничего похожего на опыт,
упомянутый древними. «Трижды счастливы те смертные, которые видели, как эти обряды
отправлялись к Аиду, — заметил Софокл. — Ибо им одним дано иметь истинную жизнь
там. Для остальных всё, что там есть, зло. Воодушевляющие слова, но с тех пор никто не
вышел вперед, чтобы продолжить эксперимент на месте... что, учитывая историю
эрготизма, возможно, понятно».

Гипотеза Уоссона, исследование Хофманна и комментарий ученого-классика Карла

Рука были объединены в «Путь к Элевсину» и опубликованы в 1978 году, но книга
оказалась чем-то вроде тупика. В 1973 году, пятью годами ранее, «Галлюциногены и
шаманизм» (Hallucinogens and Shamanism) Майкла Хамера сосредоточились на паслёновых
(Solanaceae), семействе картофеля, в частности на дурмане, а также на мандрагоре, белухе
и смертельном паслёне как на растениях, с наибольшей вероятностью, ответственных за
дальновидное измерение колдовства. Все они содержат алкалоиды, богатые на
галлюцинации, и исследования Хамера популяризировали гипотезу о том, что их
комбинации применялись в качестве «летающей мази», вплоть до того, что можно было
предположить, что обычная метла фактически была вагинальным аппликатором.
Впоследствии увлечение аяхуаской и южноамериканским шаманизмом еще глубже
скрывало предысторию ЛСД.

Тем не менее, исследуя эту книгу, я был поражен неоднократными ссылками на

использование спорыньи в народной медицине в средние века. Контекст всегда носил
акушерский характер. Спорынья в высоких дозах может привести к выкидышу, в более
низких — ускорять родовые схватки, а в еще более низких — останавливать послеродовое
188
кровотечение. Это было чрезвычайно важно в средневековом контексте, и спорынья была
одной из главных опор фармакопеи шаманов/мудрецов. На протяжении веков препарат,
должно быть, широко исследовался с особой чувствительностью к дозам, и кажется
невероятным, что психотропные эффекты, вызванные простым вливанием воды, могли бы
ускользнуть от внимания.

Но предположение о возможном продолжающемся употреблении кислоты в средние

века меня не заботит. Что является явным доказательством того, что спорынья
использовалась в акушерстве действительно очень долгое время, и какова вероятность
того, что также она уже использовалась в Древней Греции? Гипотеза, которую я
рассматриваю, состоит в том, что прорыв в Элевсине был таким же, как и тот, что
произошел в ХХ веке:

Открытие того, что спорынья может работать в двух направлениях.

Производные спорыньи могут не только облегчить наш путь в мир, они также могут
облегчить наш выход из него. Они ослабляют рождение. Они могут позволить нам
повторить наши шаги: вспомнить раннюю обусловленность, шок рождения или даже
предшествующую ему жизнь в утробе матери. Чтобы увидеть механику нашего
воплощения, даже несравненно более обширную идентичность, приходящую до и после
него. Поэт-идеалист Шелли писал:
Жизнь, как купол из разноцветного стекла,

Окрашивает белое сияние Вечности.

Породил ли Элевсин основные понятия западной и ближневосточной метафизики —
«формы», «идеи», «архетипы»? Понятие другого мира, мира до этого, более древнего, чем
этот, из которого мы отправляемся в путь и в который мы возвращаемся в более богатой,
более развитой форме?
Это было так же высоко, как я должен был достать в любом случае. Я помню, как во
время одного из этих последних трипов в Джаджс Уолке я завороженно смотрел на
травинку. «Первая и последняя травинка, — написал я, — оригинальный удар гения». Этот
стебель травы имел иной космический статус, отличный от того, который я когда-либо
знал. Буквально это была идея травинки: я больше не мог отличить мысль об этом от ее
полномасштабной материальной реальности. Она одинаково присутствовала в двух
измерениях реальности, как вращающаяся дверь.

Кроме того, открытие архетипического мира было неотделимо от открытия того, что
отличает нас от него.
В космогонии Платона эту роль играет то, что он назвал анамнезом. Согласно его теории,
мы всегда знали, всегда были дома в этом предыдущем мире... но просто забыли. Здесь
снова, казалось бы, существует явная связь с сознательным оживлением рождения в основе
психоделического опыта. Конечно, рождение — это самая сильная боль, которую мы как

189
индивидуумы испытываем и которая может представлять правдоподобную этиологию
нашего универсального состояния посттравматической амнезии.
Таковы основные параметры западной религии и философии. С одной стороны, наше
основное осознание — «субстратное сознание», как описал это учитель адвайты Пунджа.
Всё совершено так, как есть, на самом деле всё экстатично, потому что на самом глубоком
уровне мы всё еще живем в симбиозе с космосом. И с другой стороны, во всем всегда что-
то не так: какая-то мелочь, на которую мы механически реагируем, вместо того чтобы
воспринимать это как игривый звонок для пробуждения, возвращающий нас к истинному
делу, желанию и стремлению к целому.

190
 Сноски

*1. Для протестантских грамот, ср. Джон Буньян: «Я видел Человека в лохмотьях, стоящего
в определенном месте, с лицом из его собственного Дома, с Книгой в руке и огромным
бременем на спине. Я увидел, как он открыл Книгу и читал ее; и, пока он читал, он
плакал и дрожал. А потом, не имея больше возможности сдерживаться, он остановился
и грустно произнес: что мне делать?» («Путешествие Пилигрима в Небесную страну»
(The Pilgrim's Progress), параграф первый, предложения второе и третье). Также
относительно гибели и мрака в пенной ванне: «Более того, мне точно сообщили, что
этот наш город будет сожжен огнем с небес, в котором страшное свержение, и меня
самого, с тобой, моей Женой, и вас, моих милых малышей, с треском погубит» (второй
параграф).
*2. Для ознакомления с наиболее сильными растениями из 150 с лишним видов, которые
известны своими галлюцинаторными алкалоидами, см. популяризацию Шульца
в соавторстве с Альбертом Хофманном: «Растения богов» (Plants of the Gods) (1979). О
жизни Шульца, его путешествиях и этноботанических открытиях см.: «Одна река» (One
River) Уэйда Дэвиса (1996).

*3. Большинство отчетов из первых рук 60-х и 70-х годов ушло в прошлое. Сегодня
единственным популярным сборником в печати является написанный Чарльзом Хейсом
«Триппинг: Антология истинных психоделических приключений» (Tripping: An Anthology
of True-Life Psychedelic Adventures) (2000). Несмотря на мозаичность, чтение этих
отчетов захватывает. Пока я заканчивал эту рукопись, сам Гроф выпустил новую книгу
«Когда невозможное случится» (When the Impossible Happens) (2006), в которой
содержится большое и разнообразное количество случаев межличностного опыта из его
собственных файлов.

*4. Видения Баха в «Темной ночи, ранней заре» (Dark Night, Early Dawn): «Волны
усиливающейся боли — многомерной муки, стихии и в широком социальном
масштабе... Форм ужаса было так много, что описать его невозможно. Вспарывание
брюха десяткам людей, искажение жизни, гибель тысяч... Война, дикость, разрушения,
убийства, муки. В попытках сформулировать это я вспоминаю об «Аде» Данте, но
невероятно быстро ускорившемся и со множеством слоев» (Кристофер Бах. «Темная
ночь, ранняя заря». Нью-Йорк: SUNY Press, 2000. Глава 3 «Расширение концепции
перинатального»).

*5. Фраза «экстатическое путешествие живых в царство мертвых» взята из изучения

колдовства Карло Гинзбурга «Экстаз: Расшифровка шабаша ведьм» (Ecstasies:
Deciphering the Witches' Sabbath). Весь отрывок таков: «Ночные полеты на дьявольские
собрания перекликались в искаженной и неузнаваемой форме с очень древней темой —
экстатическим путешествием живых в царство мертвых. Это фольклорное ядро

191
 стереотипа о шабаше».

*6. Чики Чаппи был создан Максом Миллером, британским комиком, с 1930-х по 1950-е
годы. — Прим. ред.

*7. Здесь, определенно, есть параллель с французским поэтом и провидцем Артуром Рембо.
Основная гипотеза Рембо состояла в том, что посредством «систематического
расстройства всех чувств» возможно быть провидцем. «Я заставил себя
галлюцинировать, — написал он. — Я видел мечеть там, где была фабрика, класс
ангелов, обучающихся игре на барабанах, тренера и лошадей на дороге в небе, зал на
дне озера». Перегрузка познания до такой степени, что оно заклинивает, и более высокая
способность восприятия может вступить во владение. Мечтатель учится видеть сквозь
мир, как рентген.

*8. Это довольно распространенная фраза в христианстве в течение долгого времени, из

Евангелия от Иоанна 17: 15-16: «Я молюсь не о том, чтобы вы убрали [тех, кто верит
в меня] из мира, а о том, чтобы вы защищали их от лукавого. Они не от мира, хотя, как
и я, не из него». — Прим. ред.

*9. Такая гибридизация Востока и Запада, похоже, сработала, еще более энергично. См.
например: Тони Парсонс «Раскрытый секрет» (The Open Secret (1995); Сюзанна Сигал
«Столкновение с неопределенным» (Collision with the Infinite) (1996); Сатиям Надин «От
лука до жемчуга» (From Onionsto Pearls) (1996) и Экхарта Толле «Сила момента сейчас»
(The Power of Now) (1997). Книга Толле даже приблизилась к бестселлеру.
*10. С чисто медицинской точки зрения отношение ЛСД к смерти подчеркивается
неисследованными анестезирующими свойствами препарата. У одной трети больных с
неизлечимым раком, получавших ЛСД, наблюдалась полная ремиссия боли в течение
нескольких дней или дольше. Еще у одной трети — выраженный паллиативный эффект.
Мало или ничего, но лекарство, способное вызывать столь широкий спектр
положительных результатов, должно быть сразу запрещено, а над людьми, не
имеющими соответствующей медицинской или психиатрической квалификации,
насмехаются, в то время как действие этих лекарств шокирует.
*11. См. Грофа про ОПМ-4: «Очень типичными для этой перинатальной матрицы являются
видения гигантских залов с богато украшенными колоннами, огромных статуй из белого
мрамора и хрустальных люстр».

*12. Превосходный идеализм, возможно, является архетипическим эффектом кислоты. В

«Разнообразии психоделического опыта» Мастерса и Хьюстона сообщается о трипе,
классическом случае молодого студента с передозировкой, который «превратился во
всё». Этот отрывок слишком длинный, чтобы цитировать здесь, но вывод звучит
красноречиво: «Было чувство, что нужно говорить с красотой и общаться с красотой во
всех ее формах... Этот императив был частью более важного императива, который,
казалось, совершенно выделялся из всех других мыслей как одно из важнейших
192
 императивных утверждений. Этот человек должен искать Бога. Прекрасное — это часть
императива того, что человек должен приблизиться к Божественной природе. Это был
окончательный процедурный рецепт. Вся остальная мысль была необязательна, и один
только этот рецепт мог руководить ею».
*13. Недавно тезис Нарби неожиданно был подтвержден, когда выяснилось, что Фрэнсис
Крик, отец современной генетики, лауреат Нобелевской премии, был кислотником и
действительно находился на месте, когда впервые представил структуру двойной
спирали ДНК. Ммм.

193
 Об авторе

Кристофер Грэй (1942–2009) был хорошо известен своим участием в 1960-х годах
в Ситуационистском интернационале, своими различными радикальными работами и как
Свами Прем Паритош, ученик гуру Ошо. Он перевел Banalitésde Base Рауля Ванигема
(«Тотальность для детей») и является автором книги «Оставление двадцатого века»
(Leaving the Twentieth Century), первой англоязычной антологии ситуационистских идей, и
биографии «Жизнь Ошо» (Life of Osho).

194
 О Inner Traditions • Bear & Company

Основанная в 1975 году, Inner Traditions является ведущим издателем книг по культурам
коренных народов, многолетней философии, визионерскому искусству, духовным
традициям Востока и Запада, сексуальности, целостного здоровья и исцеления,
саморазвития, а также записей этнической музыки и аккомпанемента для медитации.

В июле 2000 года Bear & Company присоединилась к Inner Traditions и переехала из
Санта-Фе, штат Нью-Мексико, где она была основана в 1980 году, в Рочестер, штат
Вермонт. Inner Traditions и Bear & Company совместно владеют 11 коммерческими
названиями: Inner Traditions, Bear & Company, Healing Arts Press, Destiny Books, Park Street
Press, Bindu Books, Bear Cub Books, Destiny Recordings, Destiny Audio Editions, Inner
Traditions en Espanol и Inner Traditions India.

Для получения дополнительной информации посетите www.InnerTraditions.com.

195
 КНИГИ ПО ТЕМЕ

«ДМТ: молекула духа» (DMT: The Spirit Molecule)

Революционные исследования доктора в биологии околосмертного и мистического
опыта.
Рик Страссман, доктор медицинских наук.

«Триптаминовый дворец» (Triptamine Palace)

5-MeO-ДМТ и колорадская жаба.

Джеймс Орок.

«ЛСД: двери в сверхчувственное»

Новаторское психоделическое исследование сфер человеческого бессознательного.
Станислав Гроф, доктор медицинских наук.

«Растения богов»
Их священные, исцеляющие и галлюциногенные силы.

Ричард Эванс Шульц, Альберт Хофманн и Кристиан Ратш.

«Психотропный разум»
Мир согласно аяуаске, ибоге и шаманизму.

Джереми Нарби, Ян Коунен и Винсент Равалек.

«Шалфей предсказателей» (Salvia Divinorum)

Дверь в сознание без мыслей.

Дж. Д. Артур.

«Энциклопедия психоактивных растений»

Этнофармакология и ее применение.
Кристиан Ратш.

196
«Психоделическое путешествие Марлен Добкин де Риос»

45 лет с шаманами, аяхуаскеро и этноботанистами.

Марлен Добкин де Риос.

INNER TRADITIONS * BEAR & COMPANY

Почтовый индекс 388

Рочестер, VT 05767
1-800-246-8648

www.InnerTraditions.com

197
 Park Street Press

One Park Street

Rochester, Vermont 05767

(Рочестер, Вермонт)
www.ParkStPress.com

Park Street Press является подразделением Inner Traditions International.

Авторские права защищены © 2009, 2010 Кристофер Грэй.

Первоначально опубликовано в Великобритании в 2009 году издательством Vision под

названием «Кислота: о длительном эксперименте с диэтиламидом лизергиновой
кислоты, или ЛСД» (The Acid: On sustained experiment with lysergic acid diethylamide, or
LSD).

Все права защищены. Никакая часть этой книги не может воспроизводиться или
использоваться в какой-либо форме или любыми средствами, электронными или
механическими, включая фотокопирование, запись или любую систему хранения и поиска
информации, без письменного разрешения издателя.

Данные каталогизации в издании Библиотеки Конгресса

Кристофер Грэй, 1942–2009

Кислотные дневники: Руководство психонавта по истории и использованию ЛСД / Кристофер

Грэй.

Первоначально книга опубликована под названием «Кислота: о длительном эксперименте

с диэтиламидом лизергиновой кислоты, или ЛСД» (Соединенное Королевство: Vision,
2009).

Включает библиографические ссылки.

eISRN-13: 978-1-59477-888-9

1. Кристофер Грэй, 1942–2009

2. ЛСД (наркотик) И. Грэй, Кристофер, 1942–2009. Кислота II. Заголовок.

[DNLM: 1. Кристофер Грэй, 1942–2009. Диэтиламид лизергиновой кислоты — личные рассказы.

3. Духовность — личные рассказы. QV 77.7 G778a 2010]

BF209.L9G73 2010
154.4092—dc22

2010024351

198
199
 Электронное издание, созданное

ePubNow!

www.epubnow.com www.digitalmediainitiatives.com

200