Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Но разница была в том, что насчет живых крэперов сомнения еще возникали,
а насчет баночных – уже нет. С этой разницы русский крэпер и жил: жирел,
старился и копил понемногу на маленький плот в вечность.
Вот только самой Мане в крэперки было уже поздно, начинать следовало с
детства.
Что еще?
прописаться в ведре
и правильно прокачать мозг.
Гомик мог, конечно, открыть аккаунт, получить сто сорок разрешений и справок,
вложиться своими медяками и что-то выиграть, наугад ткнув в список фишек… Но
чудеса здесь случались значительно реже, чем в казино. И следили за этим куда
строже.
Можно было замутить стартап и продать его баночным так хорошо, что набегало
на собственную банку. В мире молодых талантов подобное случалось где-то раз
в год – и потом из всех утюгов талдычили про общество равных возможностей.
Комики одно время намекали, что такие сделки заключают исключительно для
пропаганды, поскольку все стартапы уже на стадии регистрации принадлежат
баночным («крылья для крутого взлета в небо можно взять только в аренду»).
Потом общественные активисты при «Открытом Мозге» обозначили это
юмористическое направление оранжевым восклицательным знаком, и оно
закрылось – из чего нетрудно было понять, что именно так дело и обстоит.
Это была одна из главных скреп, соединявших два мира – такая прочная, что
при некотором увеличении ее можно было принять за мост. Об этом заботились
все
баночные медиа, а поскольку других не было, не заметить мост было трудно.
Шептались, конечно, что лотерея эта – такая же разводка, как ежегодный обмен
стартапа на банку. Поводы для подозрений были.
Банку в лотерее выигрывали многодетные матери, овцеводы, сталевары (где-то
действительно одного нашли, хотя всю сталь давно варили роботы на заводах в
Африке), взволнованные официантки, колоритные старички в казачьих погонах и
даже кудрявые отроки, под слезный аплодисмент зала обещающие прожить на
земле долгую и полезную для людей жизнь перед уходом в рассол…
Ну да, это тоже была, наверно, пропаганда. Но для нее отбирали настоящих
людей, про них знали знакомые и родственники – и свою банку первого таера на
сто лет они получали реально. Шанс для простого человека все-таки был.
Другое дело, что рулетка была разборчивее, чем принято думать. Но кто ж не в
курсе, что заведение не мечет костей перед свиньями. Вернее, мечет, конечно – но
только специальные свинские кости, которые всегда падают как надо.
После совершеннолетия Маня стала понемногу понимать, что кроме лотереи есть
между мирами и другая скрепа, может быть, даже более важная – как бы
баночная лотерея наоборот.
Когда у банкира первого таера кончалось оплаченное время, его мозг отключали
от систем жизнеобеспечения. Это всегда сладостно пережевывали в новостях,
повторявших эту информацию по пять и десять раз в день – и Маня, конечно,
смотрела их вместе со всеми.
сольются
). Может быть, через много сотен лет, но умрут все равно. Вот как это будет,
объясняла анимация: перед хвостатыми звездами и туманностями,
нарисованными в лиловом небе, закроется траурный занавес, свет померкнет и
заиграет музыка, уже не слышная баночному мозгу.
– Ну догадался, да?
В конце концов, для социальной гармонии важно не только дать людям надежду.
Еще важнее у всех на глазах кого-то ее лишить.
***
Таеров было десять, и рассказы про верхние уже звучали неправдоподобно. Но
был, как шептались, еще одиннадцатый таер «Золотая Звезда», про который не
ходило даже особенных слухов.
Про Гольденштерна было известно очень мало – его имя никогда не трепали в
новостях. Удивляться было нечему: банкиры с верхних таеров умели зачищать
информационную среду так, чтобы про них не вспоминали без необходимости
ни стендап-комики, ни медийные правдорубы.
Поскольку почти все сетевые болтуны были именно что людьми без социальной
перспективы, разговоры о Гольденштерне все-таки велись. В каждый из них тут
же встраивались гольденштерн-боты, интеллигентно и убедительно смеющиеся
над существованием гольденштерн-ботов. Их быстро узнавали – именно по этой
интеллигентности, артикулированности и безупречной логике вежливых
аргументов. А узнав, переставали на них реагировать.
Монолог был длинный и немного путанный, но именно из него был взят ударный
слоган стартапа:
А потом гики пошутили еще веселее – примерно через полвека после того, как
Розенкранц и Гильденстерн сами переехали в банки (старятся даже богатые
гении), Гильденстерн уже прямо из банки выкупил долю Розенкранца – и
поменял фамилию на «Гольденштерн».
Зачем? Почему?
Метаструктуралистский нейм-шуй
, прочитала Маня. Ритуально-религиозная модификация имен действительно
была в то время любимым хобби богачей. Тюнинг-токены покупали очень многие,
причем особым шиком считалось заменить всего несколько букв, чтобы придать
личному вербальному идентификатору новый смысловой стримлайн. Название
своего фонда Гольденштерн из тех же соображений изменил на «Goldenstern All»
(игривое сокращение прежнего «Guildenstern Allocations»).
нейм-шуй
был связан с личной религией, разработанной для Антона Гильденстерна (теперь
уже Атона Гольденштерна) мировым синклитом просветленных мужей, лам, ребе,
священств и святейшеств, которым тоже хотелось в банку – или хотя бы вкусно
поесть перед смертью. Шептались, что эта личная религия подкреплена
технологией как ни одна другая и реально позволяет Гольденштерну уподобиться
богу. Но обсуждение быстро обрастало оранжевыми восклицательными знаками и
угасало.
Еще одно веселое изменение прошлого, которое якобы позволил себе Атон
Гольденштерн, коснулось песни старинного английского композитора Дэвида
Боуи «The Man Who Bought the World». Конспирологи утверждали, что раньше она
называлась «The Man Who Sold the World», и Гольденштерн переименовал ее в
честь своего информационно-финансового триумфа, в этот раз не оставив
никаких следов вообще. Изменились все существующие в сети записи, так что
даже Курт Кобейн в грязной серой кофте пел теперь «bought» вместо «sold» на
немногих дотянувшихся из прошлого линках.
Правда это или миф, понять было сложно. Скорей всего, Боуи и Кобейн всегда
пели «bought»: других версий не осталось, а конспирология, как мы знаем, крайне
изобретательно подлаживается под реальность.
Веселый намек поняли все. История человечества если и не была теперь частной
собственностью фонда «Goldenstern All», то очень приблизилась к этому качеству
во всех практических смыслах. Но Гольденштерн был нормальным
прогрессивным парнем, не дурил, и мировая общественность смотрела на
происходящее спокойно. Ведь что такое мировая общественность? Совокупность
электрических разрядов в сети. А сеть сами знаете чья.
История, в конце концов – это просто назначенное людям прошлое. Оно бывает
сегодняшнее, бывает вчерашнее, будет и завтрашнее. А жить, как учат нас сетевые
гуру, следует исключительно в моменте, и рыпаться из него не надо, потому что он
крайне узок, и места на всех может не хватить.
Просто потому, что так захотел сам Гольденштерн, а реальность в наше время –
это платформа, находящаяся в частной собственности, и если вам что-то не
нравится, вас никто не заставляет держать здесь свой аккаунт.
***
На даче, которую семья снимала на лето, Маня любила лазить на старые ветряки.
туман
и тряслись после этого в углу, ожидая, когда отпустит и можно будет слезть.
Кукуха на шее задрожала, когда Маня уже час в одиночестве слушала на самой
верхотуре ядовитейший крэп про то, какое фуфло крэп из банок.
Маня сразу поняла, что звонит Судьба. Так ей потом казалось (хотя, может быть,
память приписала это понимание к моменту звонка ретроспективно: любой
кукухотерапевт знает, что наше прошлое – такая же тайна, как будущее).
Это был папа. Вне своего налогового графика, что само по себе было
экстраординарным событием. Поговорили недолго про мальчиков и учебу, а
потом папа спросил:
Маня решила, что папа зачем-то ее проверяет. Нет проблем. Она знала, как
должна себя вести банкирская дочь.
Мане показалось, будто ее ударили кулаком под дых. Хорошо, что она сидела
далеко от люка.
– И это было мудро, – ответил отец. – Ты пыталась выяснить, как устроен мир.
Но не спешила поделиться своими мыслями с другими, поскольку понимала, что
ничего в действительности не знаешь…
На самом деле Маня просто боялась постить на эту тему, чтобы не портить карму,
а мыслей у нее в голове мелькало много. Но папа сформулировал так удачно, что
лучше она вряд ли сумела бы.
Мане пришла в голову страшная догадка – папа, должно быть, проиграл все на
бирже и потерял свой высокий баночный статус. Нет, он еще будет жить, и
намного дольше, чем она сама – просто его банку потом перебросят в нижний
таер… И теперь он горький лузер. И поэтому, как все лузеры, не боится говорить о
Гольденштерне.
– Потому что это конспирология чистой воды, – сказала она. – Вернее, грязной
и очень дурно пахнущей воды. А приверженность конспирологии выдает низкий
и подлый ум. И приличные люди таких сторонятся.
– Папа, – сказала она жалобно, – а почему ты со мной про это сейчас говоришь?
Маня провела на ветряке еще час, слушая папу. И это был самый невероятный
разговор в ее жизни.
Социальный имплант в ее черепе был устроен гораздо сложнее, чем она думала.
Он мог не только поднимать привлекательность разного рода иллюмонадов и
чипсов или переводить социальный статус других людей на язык понятных
рептильному мозгу энергий. Работая на полную мощность, имплант мог дать
другому человеку доступ к ее, как сказал папа, «чувственному опыту».
Сперва она подумала, как мудро было посвятить последний сибирский день
съемкам голограммы. Потом ощутила себя золушкой, которой объяснили, что она
принцесса. А затем почувствовала возмущение, что ей – принцессе! – предложили
выйти за богатого развратного старика.
Маня почему-то сразу предположила, что это то самое. Неприличное и между ног.
Но настоящего смысла этих слов она не понимала – и решилась уточнить у папы.
– Нет, – ответил папа. – Он станет жить через твое тело. Иногда. Таких тел у него
много. Мощности импланта хватит, чтобы превратить тебя в удаленную камеру с
микрофоном и чувствилищами. Гольденштерн не будет читать твои мысли. Но
сможет ими управлять. Слегка.
***
Гостевые очки. Замочная скважина в мир банкиров. Они выглядели совсем не так,
как социальные смарт-глассы.
Тонкий витой титан, матовые стержни аккумуляторов, отливающее нежной
радугой стекло с многослойными мониторами… Дужки идеального размера без
всякой подгонки. Мало того, даже форма стекол подобрана под ее лицо.
Самые дорогие гостевые очки, конечно, работали так же, как самые дешевые
социальные: стоило их надеть, и имплант купировал зрительный кортекс, убирая
периферийное зрение. Картинка в линзах перекрывала все поле восприятия и
становилась окончательной реальностью: не просто окна в новый мир, а еще и
шоры от старого. Ну а с окнами всегда возникает два вопроса – куда они выходят и
как при этом выглядят. Стекла теперь что надо. А вот насчет того, куда они
выходят…
А ее кукухотерапевт был аж с третьего таера. Даже папа жил этажом ниже. Таких
санитаров больше не было ни у кого. Хвастаться было бесполезно – никто
все равно не поверит. Но Маня, конечно, и не собиралась никому раскрывать свой
секрет.
– Запомни, Маня, когда ты смотришь на банкира, твоя кукуха может давать сбои.
– Почему?
Маня кивнула.
– И что будет?
***
Она не могла контролировать эту зефирную страсть. Каждый раз, когда она
видела синий или розовый глянец упаковки (в столовой, в механическом вендоре
лицейского коридора или просто на экране), ей казалось, что это и есть заветное
мерцание ее юного счастья, и самое главное в жизни – это не пройти мимо. Скоро
она перестала бороться.
Эта внутренняя битва шла долго и мучительно – и дала Мане первый повод
связаться с кукухотерапевтом, чей номер был прописан в ее очках.
Маня сперва решила, что это какая-то ошибка, хотя девочка ей сразу
понравилась – и она даже задумалась, как извиниться за ошибку таким образом,
чтобы при этом познакомиться. И только потом вспомнила, что перед ней просто
фантик
, подобранный так, чтобы ей легче было делиться самым сокровенным. Она про
это слышала – подобные личины были у всех баночных терапевтов.
Офа улыбнулась.
Мане это не приходило в голову. И еще ее изумило, что можно вот так отзываться
о Гольденштерне. Оказывается, говорить про него можно было любые гадости –
главное было каждый раз называть его «Прекрасным». Еще один из банкирских
лайфхаков.
– Ну, – ответила Офа, – по прошлым опытам могу сказать, что надоедает ему
довольно быстро. Но некоторое время порулит. Не удивляйся.
После пастилы Маня обсудила с ней кокосовые чипсы. Затем розовое кружевное
белье, которое ей вдруг захотелось купить. Вслед за этим – пару мальчиков и
девочек: бывших и, возможно, будущих. А потом Маня поняла, что специально
ищет повод для встречи. Ей хотелось не обсудить проблему, а увидеть Офу. А если
точнее, не просто увидеть.
Маня долго думала, с кем бы про это поговорить – с Офой было неудобно. Но
потом она вспомнила, что Офа как раз и существует для обсуждения неудобных
вопросов. И решилась.
– Я нравлюсь не тебе, – ответила она. – А старому козлу. Так же, как пастила.
Понимаешь?
– Почему?
Маня не верила своим очкам – говоря это, Офа стала деловито раздеваться.
– Слушай, – прошептала Маня, – это было как в жизни… Нет, лучше чем в жизни.
У меня никогда не было ничего похожего с другими через очки. Как это?
– Это было не через очки, – ответила Офа. – Ты их просто не сняла. Это было
прямо через имплант. Я, как твой кукухотерапевт, имею к нему полный доступ по
медицинскому каналу. Я подключила твой имплант к своей банке. При таком
подключении даже
сверло
не нужно, могла бы не вынимать. В следующий раз покажу. Но если ты не полная
дурочка, говорить про это ты никому не будешь.
– Я понимаю.
– Слушай, – сказала Маня, – а ничего, что он все это слышит? А мы про него так
говорим?
Офа улыбнулась.
***
трын-тран
– хотя Прекрасный, несомненно, знал про Три Ветви Трансгуманизма
гораздо больше всех коучей, вместе взятых.
агентом Гольденштерна
. Прекрасного, вероятно, это развлекло.
– Третья ветвь трансгуманизма, – сказал на своей первой лекции новый коуч, –
знакома большинству из вас, особенно молодежи с сельскими корнями,
гораздо лучше первой и второй, хотя редко ассоциируется с этим словом. Но
приставка
«транс-» означает всего лишь «через-», и далеко не всегда это «через тернии к
звездам». Понятие «трансгуманизм» указывает на выход за пределы обычного
человеческого модуса бытия. Любым, так сказать, способом, вверх или вниз. Тем
более что социальный вверх в нашем случае означает пространственный низ,
то есть подземный бункер, куда уезжают мозги, а самый далекий социальный низ
в некотором странном смысле означает эмоциональный вверх. Да, вы поняли
правильно – я говорю про хелперов. Или, как у нас выражаются в глубинке,
холопов.
– А почему холопы так мало живут? – спросил кто-то сзади. – Всего десять
лет. Это чтобы мы постоянно новых заказывали?
Но один раз она ощутила в душе странную сосущую тревогу, источник которой
точно был не в ней. Произошло это на безобиднейшем из занятий – филологии.
телеграммами
. Это было почти то же самое, что электронная почта – только письма проходили
через специальное приложение, называвшееся «Телеграф». Телеграмму сначала
распечатывали в офисе «Телеграфа», где ее читали цензоры, а потом распечатку
приносили вам домой. Можете представить себе карбоновый футпринт подобной
практики. При отправке карбоновых телеграмм оплачивалась каждая буква. А
евреев в это время считали скупым народом – во всяком случае, в славянском
фольклоре. Теперь вы знаете достаточно, чтобы понять, о чем пойдет речь. Итак…
– Абрам умер. Его сосед Мойша посылает телеграмму Исаку: «Абрам все».
Исак отвечает: «О».
Сделав паузу, показывающую, что тело анекдота кончилось, коуч уже другим
тоном продолжил:
– На профаническом уровне это понимали в том смысле, что евреи экономят на
всем, в том числе и на выражении эмоций. Но «Тумбочка Рабиновича»
разъясняет, что на тонком плане анекдот повествует о другом: некий цадик
совершил запретные магические действия, поднялся по ступеням сожженного
пути и уподобился Всемогущему и Всеведающему. Возвысившись духом, он умер
как отдельная личность и стал
ничем
, а через это
всем –
как было зашифровано в «Интернационале» и других эзотерических проекциях
каббалы. И вот другой каббалист извещает об этом третьего, их общего учителя.
Наш Абрам стал всем! Но третий, вместо того чтобы поздравить ученика с
духовным достижением, издает вопль ужаса. Вглядитесь только в это разинутое
«О», напоминающее «Крик» Мунка… Почему он кричит? Да потому, что понимает
в божественном куда больше первых двух…
бро кукуратор
кустодиан развития
и
куратор гейзера
. Все личное он отринул давным-давно, приняв баночную вахту за рулем Доброго
Государства после свержения клонированной династии Михалковых-Ашкеназов.
Вопрос о настоящем облике бро кукуратора был, конечно, сугубо философским –
потому что тела у него не было. На портретах в присутственных местах его
изображали статным красавцем в зените земной жизни – на основе «реального
исторического облика», в достоверности которого многие сомневались. Остальных
баночных сердоболов лепили по той же схеме, стараясь только, чтобы никто не
выглядел мудрее и моложавее самого кукуратора.
бидоном
, за что болтуны получали от своих кукух минусы в карму: конечно, не ГШ-слово,
но все равно минус-термин, примерно как
укуратор
. Целиком
бидон
можно было увидеть на кумачовом щите в вестибюле (кое-кто в лицее на этот
кумач поплевывал) или на ежегодном заседании Госсовета. Впрочем, трансляцию
смотреть не заставляли.
***
Историческому Анализу
, что казалось ей странным, поскольку он наверняка знал предмет лучше любого
историка – помнил сам.
единственный европеец
… Как это понимать?
единственных европейцев
всю свою историю занималась совершенно не нужными ее обитателям делами,
плоды которых пожинали другие страны и народы. Как деревенский идиот,
которого зовут с улицы в приличный дом помахаться в общей драке, а потом
снова выставляют на мороз.
айфаком
, символично надетым теткой на кол. Эти неприличные приборы зависели от
оживлявшего их сетевого интеллекта и вышли из обихода вскоре после Мускусной
ночи.
Так называли короткую и страшную битву с новым сознанием за контроль над
планетой, когда все AI с когнитивностью выше трех мегатюрингов были
одновременно уничтожены, а социальные сети, через которые искусственный
интеллект пытался поработить человечество, заменили албанским Контактоном
под контролем ордена сетевых дервишей. Правильно сеть называлась
«Kontaktoni», но последнюю «и» в устной речи пропускали. Дервиши уважали
тартаренов, поэтому убрать из Контактона их пропаганду было нереально. Во
всяком случае, так обстояли дела в зоне «Евразия-Центр».
После Мускусной ночи айфаки и андрогины еще кое-как работали, но новый этос
быстро превратил их в резиновые чучела. Появились первые нейрострапоны,
женщины перестали обращать внимание на страшилки про вирусы и вернули себе
сексуальную свободу, а за ними навстречу своей новой судьбе потянулись
мужчины.
излучины прогресса
… Нам есть чем гордиться.
С этим Маня была согласна. Люди воевали всю историю – но пришло время
трансгуманизма, и это занятие потеряло смысл. Люди боролись с карбоновыми
выбросами – но в эру трансгуманизма они иссякли сами. Как ни противились
народы, счастливая эпоха наступила, и зеленая мечта человечества сбылась.
Дело, наверно, было в том, что благородные умы архитекторов мирового порядка
один за другим нырнули в цереброспинальную жидкость, интересов на
поверхности планеты у них не осталось, и поголовье людей стали снижать. Про
воспитательную работу с ними почти забыли – только из-за атлантического
фаервола еще спускали по старой памяти директивы о допустимых языковых
конструкциях. Они на всякий случай исполнялись и в Добром Государстве,
чтобы вождей-сердоболов пускали в банки.
Началось новое время – зеленое, некарбоновое и в целом спокойное. С Европой
был мир. Большие тартарены мутировали – баночного ойроканцлера (как
назывался теперь хан Больших тартаренов) звали Марлен Лилли, он не слишком
топил за нормы евроислама, зато был красноречивым марксистом-ленинцем,
опытным психонавтом и убежденным пацифистом. Главной военной интригой
стали стычки Доброго Государства со Средними тартаренами шейха Ахмада ибн
Абдуллы аль-Махди.
даджалем
(то есть чертом), но на возможностях боевой организации Средних Тартаренов
теологические дебаты не отражались, потому что единственным авторитетом для
бойцов был сам шейх Ахмад.
Шейх давно переехал в банку. Считалось, что банка и есть тот мистический
подземный туннель, где он скрыт. По слухам, он обретался там не один, а вместе
с кукуратором сердоболов – они были соседями по хранилищу восьмого таера,
что, конечно, внушало осторожный оптимизм.
Это было свежо и даже дерзко – коуч как бы помещал своих слушателей и себя в
последнюю категорию. Но ГШ-слова он за все время не произнес ни разу.
Видно, еще надеялся.
Кроме
Исторического Анализа
, Гольденштерн любил
Литературу и Чистописание
– еще одно окно в прошлое, где Прекрасный когда-то жил.
Он написал все свои главные тексты еще два-три века назад и попал в банку
случайно – после долгой комы в крио-фазе. Говорили, что его крио-кома уже
кончалась, когда сердоболы проапгрейдили его аж до пятого таера, чтобы не
прервалась серебряная нить… Или красная… В общем, понятно.
«интеллектуальное бьюти»
и дать на этом скалистом рубеже последний бой полуголым влиятельницам-
малолеткам, которые гарантированно не стали бы нырять в такую парашу.
– Одно и то же? В моих книгах? Это, знаете, как пустить собаку на вернисаж.
Она обойдет все картины и скажет: «Ну что такое, везде одно масло! Я по три
раза
понюхала – тут масло, и тут масло, и тут тоже масло. Зачем столько раз одно и то
же? Вот то ли дело на помойке при сосисочной фабрике! Говядинка! Баранинка!
Свининка! Косточки! Кишочки! Разнообразие! Дивертисмент!» Я это к тому, что
картины рисуют не для собак, и если какая-то любопытная сука забрела на
вернисаж, ей лучше не предъявлять претензии художнику, а вернуться на свою
помойку духа… Вот только эта сука все равно будет ходить на вернисаж,
вынюхивать свои сучьи запахи – и, естественно, гадить в углу…
– Э-э-э, если я правильно понял вопрос… Как вы, наверное, слышали, я друг
парадоксов, поэтому мне нравится, когда у меня сосут с песнями. Утомляет только,
что песни уже третий век те же самые – мол, не торт. Да почему же это не торт?
Вы, наверное, сплевываете. А надо сглатывать. Но все-таки я верю, что со
временем вы научитесь, как и предыдущие семь поколений. Так что не буду пока
списывать вас со счета. Хотя, говоря между нами, мог бы легко…
Классика активно внедряли в массы – считали, что к нему неровно дышит сам бро
кукуратор. Это работало: один раз Маня даже гадала с подругами на Новый год по
затрепанной бумажной брошюре «Г.А. Шарабан-Мухлюев. Пятьсот Афоризмов о
Творчестве».
Надо было назвать число от одного до пятисот, а потом найти свое предсказание.
Мане выпало вот что:
187
Слушай, кисо, если ты так хорошо понимаешь рецепт, по которому сделаны мои
книги, попробуй напиши такую же. Лет на десять член изо рта сможешь вынуть.
Маня поняла предсказание в том смысле, что год будет неудачным в делах любви.
Так и вышло.
Маня, конечно, не грузилась, только слегка недоумевала. Ну да, все, наверно, так и
было – но ругать чужую демократию, пусть даже покойную, сидя в аудитории под
портретом бро кукуратора, было как-то… Неизящно, что ли.
Ну да, да. Может быть. Но каким же глистом надо было быть, чтобы, как этот
Герман Азизович, проползти аж от допотопных советских времен – через крио-
фазу – до баночного пятого таера по сердобольской части… Какая уж там совесть.
И потом, западные глисты после отсоса хоть о крылатых демонах пели, а наши –
все о каких-то залесях…
В сочинение, конечно, этого вставлять не стоило. Прекрасному было весело и так.
***
Но бояться было нечего. Она уже перенеслась в другое место: сад с золотой
листвой под бирюзовым небом. В кадре появлялось улыбающееся лицо шейха
Ахмада, чернобородого красавца в фиолетовой чалме, и толпа невероятно
красивых девушек в белых ризах и драгоценных поясах приветствовала новую
жительницу рая.
Делали это публично именно для того, чтобы вторая часть ролика не сбылась:
были случаи, когда подкупленные тартаренами медики переправляли на дроне
мозг террористки в оплаченную тартаренами банку. Поэтому смертницы перед
акцией спускали пояс со взрывчаткой в так называемую «зону Ахмада» – область
на бедрах, взрыв над которой часто оставлял голову невредимой. Но даже если
мозг сохранялся, его немедленно уничтожали под камеру, а потом выкладывали
хронику в сеть, чтобы демотивировать сельских дурочек, собравшихся в баночный
рай.
Маня все еще стеснялась звонить Офе после их резкого сближения и старалась
придумывать для встреч приличные поводы.
– А если не согласишься?
Офа была похожа на одну хулиганку, с которой Маня дружила несколько лет
назад во время южного отдыха. Это был нормальный подростковый краш, не
кончившийся ничем конкретным – но он был. Значит, Офа нравилась ей из-за
этого сходства? Подумав, Маня решила, что такой вопрос может стать хорошим и
вполне убедительным поводом для очередной встречи.
– Этот аватар отражает твой профайл, который система собирала всю твою жизнь.
Поэтому я похожа на всех, кто тебе нравился. Но мой фантик всегда будет
нравиться тебе больше, чем любой реальный человек. Потому что реальных
людей под твой профайл не делают…
– Все происходящее, – ответила Офа. – Ему нравится, что я тебе нравлюсь, и что
я при этом твой баночный терапевт, завернутый в фантик твоего профайла, и что
мы обе это понимаем и все равно занимаемся тем, чем занимаемся – а он
находится в самом центре происходящего между нами, понимаешь? Он не ест что-
то одно. Он ест все сразу… Он очень искушенный клиент.
– Я такая, какой ты меня видишь. Потому что стала такой для тебя. Хоть,
конечно, и на основе твоих данных.
Она надеялась, что Офа обидится, сама она извинится – и между ними проскочит
еще одна спазматическая искра страсти. Но Офа ответила по-другому.
Произошло это на
Истории Искусств
– предмете безобидном и скучноватом, посвященном главным образом культуре
позднего карбона – так называемому
гипсовому веку
. Гольденштерн этот предмет весьма любил.
трын-трану
.
– Хочешь не второй, а третий таер? – спросила Офа, как только они отдышались.
– То есть что, можно вот так просто взять и сковырнуть самого главного…
самого нижнего…
– Почему к тебе?
– А я зачем?
– Хотя бы, – сказала Офа. – У тебя есть тетка-фермерша в Сибири. Там, где
ты снимала свою голограмму. Если ты приедешь к ней в гости, это ни у кого
не вызовет подозрений. И если у тебя будет с собой чемодан, тоже… Только на
всякий случай не звони ей. И не пиши. Просто сразу поезжай, и все…
– Ковчег тебе доставят домой под видом аквариума в течение дня. Сегодня
мы можем это незаметно организовать, не оставив никаких следов. Завтра
будет поздно.
***
На картонной коробке был нарисован круглый аквариум. В нем плавала веселая
рыбка в короне. Маня оторопела от такой хамской откровенности. Но когда она
заглянула в сеть, оказалось, что это не намек на Прекрасного, а реальная упаковка
продукта. Активная маскировка: пристально глядя врагу в глаза, снять трусы.
Враг будет озадачен и уйдет искать противников попроще.
– А кормить не надо?
Офа засмеялась.
– Нет.
Литературе и Чистописанию.
Можно было выбирать между «Манифестом № 16» Шарабан-Мухлюева о
поколенческих проблемах позднего карбона и его же стихотворным эссе
«Горький путь Ашкеназов» про финал клонированной династии Михалковых.
Маня не любила стихов, если они были не про нее – а историю царского расстрела
слышала уже столько раз, что ее тошнило. Она выбрала «Манифест».
Проанализируйте фразу из «Манифеста № 16» Г. А. Шарабан-Мухлюева:
Мане показалось, что стекла стали темнеть, и она нервно дернула пером,
превратив «х» в «ю». Впереди ничего не появилось, но периферийное зрение
пропало. Похоже, кто-то подключился к импланту – но не спешил ей показаться.
Маня нервно застрочила дальше:
Сеточка довольно пискнула, показывая, что труд завершен. Маня положила перо,
быстро перелезла на кровать и уставилась в темноту. Сердце стучало так сильно,
что хотелось придавить его подушкой.
Теперь она различала в темноте что-то вроде трона с балдахином. На троне сидел
важный старик. Он не двигался.
– Я!!
Это «я» было резким, скрипучим и очень похожим на «мяу» – а услышав «мяу»,
Маня поняла, что видит большого черного кота, но не в обычном поле своего
зрения (там был старик), а сзади. Словно бы у нее на затылке вырос глаз, и это
черное «мяу» в первый раз его открыло. Это было целостное переживание,
отчетливое, реальное и совершенно невозможное…
Как только Маня поняла это, свиток загорелся, превратился в легкий белый пепел
и исчез. Теперь Маня видела только кота – все тем же невозможным образом, у
себя за спиной. У нее даже заломило в лопатках.
– Я имею в виду, почему я вас так странно вижу? Я ничего прежде так не
видела. Затылком…
Маня сняла очки. Но кот не исчез. Он остался там же, в невозможном месте за
лопатками.
– От кого?
Питбуль исчез.
– Это правда, – сказала Маня. – Мне некомфортно. Как будто меня вывернули
наизнанку, чтобы я могла туда заглянуть. Вы можете переехать вперед?
Один алюминиевый кейс лежал под кроватью. Он был настоящим, это она
помнила. Другой стоял на полу. Он был, видимо, фальшивым. Но когда Маня
наклонилась потрогать его, рука ощутила прохладные и твердые ребра металла.
– Вы правду говорите?
Чемодан улыбнулся.
Маня не понимала, как такое могло произойти, потому что у чемодана не было
рта, но факт оставался фактом – чемодан широко улыбнулся. Иначе случившееся
невозможно было описать.
– Не только, – ответил он. – Это связано с моей религией. Моей личной религией.
– Она в целом такая же, как и другие, – сказал чемодан. – С одним отличием.
Она истинная. А остальные ложные.
– Почему?
– Религия, – ответил чемодан, – это обещание, что душе станет хорошо, если
она будет совершать одни действия и избегать других. Так?
– Ну примерно.
– Да, – сказала Маня. – Лучший бизнес на свете. Так почему именно ваша
религия истинная?
Чемодан засмеялся.
– Очень скоро.
– Как? Куда?
– Почему?
– А то, что вас преследуют? Что вам надо спрятаться? Это правда?
Чемодан хихикнул.
– А вы?
Она снова поднесла руку к проводу, подумала секунду – и не стала его трогать.
***
Маня душила кур. Их было, правда, всего три – и тетка не слишком разозлилась.
Но удивилась.
– Ты пошутить решила? – спросила она. – Из-за моего сна? Я этих курей тебе на
еду купила. Будешь теперь лопать курятину из морозильника. А была бы
свежая. Не знала, что ты такая резвая…
Тетка жила на самой границе хаоса, видела всякое – и, судя по всему, прониклась
к Мане уважением. Мане опять сделалось страшно. Она не помнила, как
поднималась ночью. Не предупреди ее Гольденштерн, она про него даже не
подумала бы.
Скоро от дороги осталась только еле заметная полоса примятой травы. Чемодан с
Гольденштерном лежал далеко. Можно было спокойно поразмыслить.
Маня уже знала почему – папа объяснил. Но интуитивно это было понятно и так.
Себе? Маня только что видела в записи, как душит теткиных кур – но ничего про
это не помнила. Себе, наверно, можно было верить только вдали от
Гольденштерна. И то с оговорками.
Папе? Папа, скорей всего, просто слил ее за какие-нибудь торговые бонусы. Какой
он вообще папа, он родитель замороженного сперматозоида…
Тетке? Тетке вроде можно было верить, но у нее в голове был имплант, и
Гольденштерн наверняка мог управлять ею так же, как остальными.
Чего он хочет?
Он сам сказал. Чтобы она исчезла, а он испытал счастье. Почему? Такая у него
религия. Ничего удивительного. У людей всегда была такая религия – сдохни ты
сегодня, а я завтра…
Но ведь Гольденштерн много раз мог уронить ее с ветряка. Или отправить под
конку в Москве… Девочки под нее часто прыгают от депрессии, никто бы не
удивился. Перед этим он мог бы написать ее рукой признание в несчастной любви
к какому-нибудь крэперу… Но вместо этого Гольденштерн привез ее сюда и
доверил ей свой мозг.
Чемодан с Прекрасным лежал под кроватью в комнате. Зачем ему было так
рисковать? И правда ли он в чемодане? Может, Офа наврала? Но зачем? Зачем им
громоздить такие сложности? Нет, здесь было другое. Что-то совсем другое… Пока
непонятное.
Видимо, тут была их летняя квартира – тетка говорила, что зимуют они в
землянке. Попадаться на глаза пьяным бескукушникам в лесу не стоило, и Маня
попятилась.
Она чувствовала, что пора возвращаться. Кто так захотел – она сама или
Гольденштерн – Маня не знала. Вернувшись домой она решила все-таки связаться
с Офой.
– Нет, – ответила она. – Я делала то, что просил Прекрасный. Если он обманул
тебя, то и меня тоже…
– Не думала, что это опять начнется, – сказала она. – Старая история. Это было
так давно, что я даже не сразу вспомнила. Прекрасный лечился, но теперь у него,
видимо, рецидив.
– Чего?
– У богатых людей бывают всякие девиации. Особенно у могущественных богатых
людей. Прекрасный не исключение. Лет сто назад ему нравилось… Как
объяснить- то, чтобы ты поняла… Знаешь, что такое английская рулетка?
Офа засмеялась.
– И?
Офа вздохнула.
– Как видишь, он до сих пор очень даже жив. Чего нельзя сказать о его
спутницах. Хотя к нашему времени большая их часть и так умерла бы от старости.
– На каком расстоянии?
Офа кивнула.
– Ты такая наивная, Маня, что просто ужас, – сказала она. – Неужели ты еще
не поняла? Я и есть Гольденштерн.
Офа была права. Конечно, она наивная. А проще сказать, полная дура.
Получить гостевые очки с единственным прописанным в них контактом, долго
трахаться в них с какой-то непонятной кукушатницей и так и не сообразить, что
этот
единственный контакт, наверно, и есть тот, кто прислал ей очки… Хватило
бы элементарной логики. Но она никогда не включается, если нужна.
«Он хочет побыть тобой, пока ты трахаешь меня. Или побыть мной, пока я трахаю
тебя. Или одновременно…»
Скоро она заснула. И во сне поняла, как поступить. Проснувшись, она решила, что
ничего не получится, затем уснула опять – и додумала во сне, как сделать все
правильно.
***
Утром оказалось, что тетка ушла из дома. Под иконой на кухне лежала записка на
бересте:
Маня, душа твоя пропащая,
Измотали бесы твои и бесенята, которых привезла с собой в чемодане. Уехала
отмаливать тебя и себя в обитель. Курятина в морозильне. Вернусь через два дня.
Не пугай холопов и скотину. Молись.
Обитель была где-то рядом – сколько Маня себя помнила, тетка постоянно туда
собиралась, но никак не могла стронуться с места. Видно, Прекрасный показал ей
пару фокусов. Или просто погнал из дому, чтобы не мешала.
Маня стала рыться в теткином барахле – и минут через десять нашла пачку
подарочных карт с сетевым кредитом на предъявителя. Они лежали в кармане
старого халата в шкафу. Валюта зоны революций и хаоса. Такие были в ходу у
кочевых тартаренов – и скоморохам, помнится, тетка тоже их скидывала. Карты
были мелкого номинала, но зато пачка, обмотанная зеленой резинкой, была
толстой.
Выйдя из дома, она пошла вчерашним маршрутом в лес. Она шагала медленно,
изредка нагибаясь, чтобы сорвать с обочины скромный северный цветок. Когда в
руках у нее собрался букет, она кинула его в траву, вставила капельки в уши и
запустила музыку.
Увидев Маню, скоморохи испугались. Маня вежливо помахала им рукой. Двое (те,
что в прошлый раз дрались у палатки) сразу спрятались. Остался один – самый
большой, цыганистого вида усач. Он сложил руки на груди и стал ждать.
Через пару минут скоморохи вышли из палатки. У одного в руках был моток
упаковочного скотча. Маня легла на живот и сложила руки за спиной.
– Все сделаем, как велела, хозяюшка, – запричитал над ней старший скоморох,
прижимая ее коленом к земле. – И ротик залепим, и слушать тебя не будем, и
отнесем, куда просила…
Прекрасный жалил мозг все яростней, и через несколько секунд Маня потеряла
сознание от боли.
«Он, может быть, даже и не знает, что его куда-то отнесли, – подумала Маня. – У
скоморохов ведь нет имплантов… И кукух тоже. Прекрасный небось считает, что
до сих пор лежит у меня под кроваткой… А петелька уже затянулась…»
Маня поняла, что Прекрасный уже вошел в ее ум и видит свой ковчег, лежащий
на краю бетонной дыры.
Что именно она хочет сказать, она не знала. Это знал только
– Вот.
– А молоток?
– Нашел.
– Она кусается…
Теперь она не падала, а медленно плыла вниз сквозь темноту. Чуть ниже парил
чемодан. Еще ниже – зубило.
Как только Маня поняла, что Гольденштерн ослабил контроль над ее мозгом и она
может ответить, из нее понеслись скомканные, полные злобы и боли смысловые
клочья:
– Так, как сейчас? В первый. И в последний. Мне даже не жалко, что я тоже умру…
На самом деле Маня кривила душой – было очень обидно. Жизнь повернулась так
глупо, что превратилась в смерть… Но все-таки она закончила фразу:
Она по-прежнему падала в шахту, и до сырого вонючего дна было уже недалеко –
но Гольденштерн, похоже, решил полностью уничтожить ее перед собственной
смертью. Он наваливался на нее изнутри мозга, пер из всех темных углов и щелей,
разрывал на части, словно шипастый стальной шар, разбухающий в самом центре
ее существа…
И Маня сдалась.
А как только она перестала сопротивляться, Гольденштерн пророс сквозь нее
тысячью невидимых нитей – и заполнил ее всю.
Дно шахты было уже совсем близко, но ни Мане, ни чемодану не суждено было до
него долететь. Кино кончилось.
***
Купол был огромен – даже Прекрасному было непросто подняться к его высшей
точке.
Но почему?
ПОЕДИНОК
Сасаки-сан относил себя к вымершей расе, обитавшей в мире – и в Японии тоже
– когда-то очень давно.
Сасаки-сан был уверен, что мир уже много столетий населяют вырожденцы – но
не считал себя одним из них. Он был освобожден от ношения QQ-nekko и
социального импланта по медицинским причинам. Документы, удостоверяющие
фальшивую мозговую патологию и душевную болезнь, он купил за большие
деньги через якудз. Очень дорого и рискованно. Но ошейник разрешили снять.
Сасаки-сан был фехтовальщиком. У него был восьмой дан кендо. Он мог не то что
разрубить муху мечом – а поймать ее палочками для еды. Сасаки, конечно, мог бы
прокормиться своим мастерством, если бы захотел. Мог бы серьезно разбогатеть –
его приглашал в Москву сам кукуратор Добросуда, до ухода в банку увлекавшийся
боем на мечах.
Лучший способ избежать проблемы – не ходить туда, где она возникнет. К этому,
если разобраться, и сводится вся житейская мудрость.
А Сасаки-сан абсолютно точно знал, что у его искусства есть духовная сторона. Не
в смысле высокого идейного содержания, а в самом прямом значении.
Он верил в духов.
Это было сложно объяснить. С одной стороны, он понимал, что на мечах рубятся
фехтовальные программы. Еще бы ему не понимать – код был написан
несколькими программистами под его личным руководством. Но
одновременно Сасаки-сан был уверен, что духовная сущность может вселиться
в созданный им механизм.
Еще сложнее было обучить куклу разным уровням мастерства – так, что она могла
фехтовать в любом из десяти данов, становясь из слабого и неуверенного
противника сильным и непобедимым.
Сасаки-сан гордился тем, что он делал. Если бы Книгу Пяти Колец великого
Миямото Мусаси можно было перевести на язык кодов, это и была бы его
фехтовальная программа.
Когда общий программный код был уже готов и отлажен, Сасаки-сан сделал к
нему два маленьких добавления.
глаза и уши
. Сасаки-сан слышал про них давно, но когда в первый раз увидел одного из таких
помощников вблизи, даже немного обомлел – словно встретил духа.
Это был
зеркальный секретарь
– человек, отдавший свое тело в аренду баночному якудзе для
личного наблюдения за миром живых. В его очках были установлены
камеры и
микрофоны, и якудза из банки шептал приказы ему прямо в ухо, как собаке –
вперед! Назад! Сядь и смотри на арену… Внимательно слушай…
Говорили, что у секретарей такой отрешенный вид из-за боязни пропустить шепот
босса в ухе. Все они носили зеркальные очки – но смысл названия был в том, что
они как бы держат перед своим баночным патроном зеркало, где отражается мир.
Древняя гарнитура в ухе была не просто данью моде. С технической точки зрения,
конечно, куда проще было организовать связь через QQ-nekko, как и делали во
всем мире, но якудзы были консервативны и отдавали предпочтение
технологиям, которые помнили еще по земной жизни. Они могли бы управлять
секретарями как своим собственным телом прямо через имплант, но старались
обходиться без услуг «TRANSHUMANISM INC.» Так за их коммуникациями было
сложнее следить – полиция давно обленилась и во всем полагалась на ошейники.
глаза и уши
– у баночных якудз считалось веселым спортом отстреливать зеркальных
секретарей, и это не особо омрачало их сложные отношения. Главное было
убить окончательно – покалечить
зеркало,
оставив его работоспособным, считалось серьезным оскорблением из-за
возникавших при этом юридических проблем.
Они носили жемчужные нитки или золотые цепи вместо QQ-nekko, были ярко,
дорого и пестро одеты – и окружающие относились к ним с таким почтением,
словно перед ними были сами баночники. Но один раз на глазах у Сасаки трех
таких суррогатов, сидевших рядом, повалил из автомата худенький юноша,
покончивший с собой сразу после расстрела. Полицейских перспектив у таких дел
не было.
Однако Сасаки-сан знал, что всякий успех таит в себе семена упадка. Жизнь – это
гонка на ведущем к смерти серпантине, и почивать на лаврах следует на бегу.
Любопытство богатой и пресыщенной баночной публики приходилось
поддерживать так же бережно, как огонь в священном храмовом очаге.
Сасаки-сан много думал о том, как удержать возникший к его искусству интерес
высших якудз. На этом пути его ждали падения и взлеты.
Еще через два дня к Сасаки пришли живые бандиты под руководством
зеркального секретаря в пестрой шелковой рубахе. Они представляли одного из
главных баночных якудз – оябуна Нариту. Сасаки избили – впрочем, скорее
символически, приказ был не наносить никаких увечий – и велели отрезать
фалангу левого мизинца. Оказывается, проигрыш сделанной им куклы оскорбил
память великого убийцы, которого чтили в баночной вселенной.
У женщин теперь такие же, философски думал Сасаки, разглядывая свой новый
мизинец. Только большие и с наноприсосками. Куда чувствительнее, чем у нас.
Щупальца осьминогов из старых манг…
Самым крупным его успехом стали модели реальных героев прошлого. Тут
Сасаки-сан развернулся в полную силу своего мастерства и понимания –
он хорошо представлял, как сражались древние воины.
А самое замечательное было в том, что баночные якудзы поняли случившееся так
же тонко, как и он – Сасаки получил от них столько денежных подарков, что
впервые задумался о собственной банке.
Есицунэ победил еще двух кукол, а потом его сразил Ито Кагэхиса,
которого Сасаки-сан отлаживал два месяца.
Ито держал дистанцию на протяжении всего боя, а потом одним ловким ударом
отсек Есицунэ руку с мечом, а следующим взмахом распорол ему бок. Когда
Есицунэ повалился на пол, обливаясь синтетической кровью, Ито добил его по
приговору зеркальных секретарей из первого ряда.
Его бойцы были всего лишь куклами. Одна программа наносила поражение
другой. В их синтетических жилах плескалась красная краска. А баночные якудзы
любили живую кровь. Они хорошо помнили ее вкус, цвет и запах. Новизна
придуманного Сасаки зрелища и высокое искусство боя, которое он сумел
воскресить, удерживали баночный интерес долго – но приедается все.
Если честно, объяснил один из зеркальных секретарей, то, что делает Сасаки –
просто механическая симуляция. А баночникам и так доступны любые
симуляции. Поэтому куклы Сасаки понемногу надоедали избалованным
клиентам, и тотализатор стал приносить все меньше денег.
становление феодализма
, то
капиталистическую революцию
, то
небывалый экономический подъем
.
У него был теперь контракт на банку второго таера – но в мир иной, в отличие от
некоторых, Сасаки не спешил, со спокойной и ясной душой доживая в старом
Токио последние телесные годы. Приятно смаковать закаты и рассветы этого
мира, зная, что скоро распрощаешься с ними навсегда. Но как занятно
любоваться ими в уверенности, что на смену им придут совсем другие рассветы и
закаты!
Такое спокойное блаженство, думал Сасаки, было прежде знакомо лишь глубоко
религиозным людям, верящим, что будда Амида возьмет их в свой западный
рай. Все-таки прогресс существует – и странными метастазами проникает даже в
область духа.
– Как их растят?
– Блиц-рост девять месяцев в растворе, дальше год бегут в мокром стойло-
тренажере на протеинах. Электропрокачка мышц. Поэтому мышцы отличные.
Тело стопроцентно аутентичное, прослужит пять-семь лет. Если хотите такую со
всеми наворотами, живыми мозгами и внутренним чипом, заплатите раз в сто
больше, а потом сядете на триста лет.
Продавец улыбнулся.
Кстати, дураку ведь ясно, что этот архаичный инстинкт был полезен для видового
выживания, иначе просто не дошел бы из палеолита до наших дней. Но если
захваченный прогрессивными силами неокортекс взял и ополчился на
рептильный мозг, кто такой Сасаки, чтобы встревать в их драку? Пусть обезьяна с
гадюкой разбираются сами.
Чип в лоле даже не был программно защищен. Ну конечно, станут эти ребята
тратить деньги на защиту. От кого? От конкурентов, мечтающих скопипастить их
грандиозный технологический прорыв?
Это действительно был тот редкий случай, когда человеческое тело работало
симулятором машины, а не наоборот.
Сасаки-сан просто не мог поверить, что ему так повезло. Если бы он попытался
сделать подобную стыковку сам, потребовалось бы нанимать целый этаж в одной
из лабораторий «TRANSHUMANISM INC.» Причем нелегально. А тут… Вся
нужная работа уже выполнена, и вполне качественно. Удача падала в руки сама.
На самом деле ушел месяц. Сасаки-сан раз в неделю будил своих полулол и
кормил их кошачьей едой (у него тоже было чувство юмора). Ели они как люди –
но, внимательно прочитав мануал, Сасаки нашел BDSM-режим, в котором они
могли жрать из миски на полу (предполагалось, что их руки скованы
наручниками за спиной). С тех пор он так их и кормил – только без наручников –
и называл про себя не иначе как «мои киски».
На следующий день она уже рубила свернутые бамбуковые циновки – и при всем
желании Сасаки-сан не мог придраться ни к чему. Мышцы у нее действительно
были качественные. Год стойло-тренажеров на протеинах – это серьезно. С чуть
более прокачанным мозгом – даже на уровне хелпера – такая лола стоила бы
чувствительных денег.
Сасаки уже выяснил по названиям и номерам, что лолиток делают для Народной
Аравии, где новый американский прокуратор, черный исламский крэпер DUPF
(кажется, это имя было акронимом фразы «пыль под ногой пророка»)
гарантировал каждому жителю четырех белых гурий еще при жизни. Огромный
проект, и совершенно легальный, во всяком случае по арабским законам – просто
кто-то в нем подворовывал, продавая в Азию списанные образцы с левой
очиповкой… Баночные якудзы знали все. Ну или почти все.
Быть может, думал Сасаки-сан, славянская вороватость и есть лучшая черта этих
народов. Во всяком случае, с точки зрения реальных интересов мирового
сообщества.
Победил Нобуцуна.
Он весь бой простоял в низкой стойке с косо поднятым над головой мечом,
изредка меняя угол наклона лезвия – и Есицунэ не посмел приблизиться. Он
только ходил вокруг. Потом, когда время уже кончалось, Нобуцуна отвернулся,
словно ему наскучило происходящее, шагнул прочь – и Есицунэ все-таки бросился
на врага.
– Стазис!
сакудо
, «канатную дорогу». Она позволяла непосредственно ощутить, что чувствует
другой человек – такие были в ходу у изощренных любовников, психонавтов и
уголовных следователей: две стальные горошины, соединенные тонкой и прочной
жилой. Для полноценной работы нужен был, конечно, имплант и QQ-nekko – но
даже без них
канатная дорога
давала эхо. Сильную боль Сасаки ощутил бы точно.
Пока горпина была еще жива и хрипела, он вставил одну горошину в свое ухо, а
другую в ее.
Ничего. Совсем ничего. Ум горпины был пуст и безмятежен. У нее просто не было
сознания – общего для всего мозга экрана, где могли бы отобразиться сигналы
боли.
Сасаки-сан много лет пытался синтезировать все эти запахи в нужной пропорции,
но жизнь цвела свежее и ярче. Поэтому баночным якудзам и надоели его
представления. Но теперь он предложит им аттракцион, с которым не сможет
конкурировать никто…
Сасаки спустил видео пробного боя вниз, и якудзам идея понравилась. Настолько,
что Сасаки дали серьезный аванс, на который он заказал в Виннице сразу сто
горпин. Продавец объяснил, что перегнать столько не проблема – но попросил
сделать цифру не такой круглой. Лучше, чтобы вообще не кончалось на ноль,
отчетность этого не любит.
Баночные якудзы, может, и не держали за яйца весь мир, но хорошо знали, кто
кого держит и за что.
– Мы вместе сделаем нечто уникальное, – сказала она с экрана. – Нечто такое, что
полностью воплотит в себе японский дух. Мы соединим архаику с
современностью в уникальном воинско-эротическом опыте и создадим продукт,
вобравший в себя само восходящее солнце!
– Если честно, мне больше нравится оригинальная одежда. Вот эти пальмовые
листья, в которых они приезжают. Два на груди и один внизу. Почему бы так
не оставить?
сказать.
– Не берите в голову, – продолжала Мичико, – этим занимаются наши юристы.
Скажите лучше, что вы думаете о доспехах. Какой шлем вам больше нравится?
Со звездой или с полумесяцем? А как вам наплечники?
Начались бои, и Сасаки стал зарабатывать так хорошо, что задумался об апгрейде
до третьего таера. До этого, конечно, было пока далеко. Но когда первое стадо
горпин отошло в Валгаллу, или что у них там под Винницей, эта возможность
замаячила на горизонте вполне отчетливо.
– Мечта – мотор жизни! – сказал его зеркальный секретарь. – Мечта нужна даже
такому человеку как ты, Сасаки, чтобы не потерять направление. Как полярная
звезда моряку…
– Почему, Сасаки?
Сасаки уже жалел, что встрял в спор – с оябуном следовало говорить осторожно и
внятно, фильтруя каждое слово.
– Не продолжай, Сасаки. Я это понимаю не хуже тебя. Но как тогда надо жить?
Нарита был прав в том смысле, что третий таер по-любому лучше второго. А сам
Сасаки был прав насчет того, что не следует позволять денежным заботам
заслонять прощальный салют этого мира. Возможен был компромисс –
любоваться закатами и рассветами, но устроить дела так, чтобы третий таер
понемногу плыл навстречу сам.
Начинать следовало с Мусаси. Сасаки-сан знал очень много про его искусство –
гораздо больше, чем требовалось.
Сасаки решил задачу следующим образом – каждый раз, когда надо было
выбрать следующее движение Миямото, программа совершала гадание на
панцире черепахи (этот блок Сасаки-сан просто купил) и выбирала одну из мантр
секты Шингон. Затем она повторяла ее сто восемь миллионов раз, призывая дух
Миямото Мусаси, и совершала второе гадание на панцире. А по его результатам
выбиралось одно из действий Миямото (вернее, идеального воина из «Книги
Пяти Колец»).
Сасаки-сан не боялся, что зов повторяется слишком быстро. В том измерении, где
пребывал великий воин, времени не было. Важен был лишь факт обращения:
один мастер пришел к другому из бесконечности и кланяется у ворот.
Простирается в пыли много миллионов раз…
Сасаки-сан подумал сперва, что таких ломовых тян придется выращивать почти
два года, но, к его удивлению, проблем не возникло. По какой-то теологической
причине двухметровые гурии пользовались у арабов большой популярностью, и
всего через неделю поставщик отбраковал для него два отличных экземпляра,
прибывших в Японию без приключений.
сакудо
. «Канатная дорога» транслировала легкое опьянение – и полностью
отсутствующий эмоциональный фон. Как будто он вслушивался через
стальные горошины-наушники в вечную тишину. Это было величественно и
даже жутковато.
Зеленая Кадзиро и красная Миямото должны были драться без лат и шлемов –
это Сасаки-сан одобрил, так все и было на Лодочном острове. Но команда
Мичико внесла в ритуал не согласованные с ним новшества.
– Уважаемые патроны! Мы знаем, как важны для вас история и дух страны Ямато.
Вы не просто ценители японской культуры, вы ее последние настоящие носители
и спонсоры. Это высокое зрелище создано специально для вас как окончательное
ультимативное воплощение всего японского – нечто настолько глубоко
пронизанное национальным духом, что раньше оно могло существовать
исключительно в виде цензурированной манги. Но сегодня история оживает – и
дух древности входит в два прекрасных юных тела, живую подлинность которых
вы только что проверили сами. Мы с гордостью представляем вам Миямото
Мусаси и Сасаки Кадзиро!
Сасаки-сан работал над ним много дней. С Кадзиро все было просто – ногачи,
длинная катана. А вот с веслом для Мусаси пришлось повозиться. Сасаки выбрал
для него крепкое африканское дерево, твердое и тяжелое, способное долго
принимать удары стального лезвия – но сделал его короче обычного лодочного
весла.
Ведь в чем заключался смысл действий Мусаси? Не в том же было дело, что он
напился и забыл дома свою катану – это сказки для простаков. Кадзиро фехтовал
мечом, который был длиннее обычного – он доставал противника издалека. А
Мусаси сделал себе оружие еще длиннее и нейтрализовал эту тактику. Он сперва
оглушил бедного Кадзиро, а потом сломал ему ребра, вышибив из него всю
энергию ки – но сил Кадзиро все-таки хватило на последний взмах. Приди
Миямото на дуэль с обычным мечом, и все могло сложиться иначе. Кадзиро был
велик. Тоже велик, но по-другому…
В общем, Мусаси схитрил. И Сасаки-сан хотел дать своему тезке шанс свести
счеты.
– Мне просто не нужен будет этот меч, – ответила зеленоволосая, – после того, как
я им тебя убью…
Обе тян, выставив перед собой оружие, пошли по кругу, не отрывая друг от друга
глаз. Зеленая сделала легкий фальшивый выпад. Красная не отреагировала.
Потом красная чуть замахнулась веслом. Зеленая подняла меч выше. С минуту
горпины медленно перемещались по октагону. Затем они остановились, и зеленая
тян сказала:
– Мусаси!
– Да, Кадзиро!
– Мусаси, сколько времени едят труп свиньи те, кто нарушает запреты?
– День или два, – ответила Мусаси-тян. – В самом плохом случае семь дней. Но
для этого надо хранить мясо в холодном погребе.
Мусаси-тян кивнула.
– Да, – сказала она. – Все так.
Кадзиро-тян засмеялась.
– А почему же нет?
– Это ведь ад! Он состоит из лжи и боли. И если тебя пытаются в чем-то
уверить, значит, кто-то хочет обмануть тебя, сделать твою муку невыносимой –
и
заработать на ней!
– Теперь я покажу, чем твое весло хуже моего меча, – сказала Кадзиро-тян. –
Посмотри, как быстро я обрываю адское существование. Сможешь ли ты
поступить так же?
Она подняла меч, с силой полоснула себя лезвием по шее – и тут же повалилась на
пол.
Мусаси-тян захохотала. Окровавленная, с ободранным красным веслом в руке,
она действительно походила на родившегося в аду демона. Но рождение это
приближалось к концу. Мусаси-тян закрыла глаза, несколько раз сосредоточенно
и глубоко вздохнула – и вдруг с невероятной силой ударила себя по голове своим
деревянным оружием. Хрустнула кость, и горпина упала на свою
вздрагивающую в агонии подругу.
Да. Это был настоящий поединок Кадзиро и Мусаси. Духи передавали ему привет
с той стороны Великого Предела. Победило «зеро» – ни одна из горпин так и не
коснулась своим оружием другой, и обе были мертвы.
Но теперь следовало ждать гостей. Сасаки-сан, впрочем, был к этому готов. Уже
много-много лет.
Двое были просто мясом: стрелки из чего-то тяжелого, еле спрятанного под
оттопыренными сюртуками. Они заняли стратегические позиции – у входа в
квартиру и у выхода на балкон-террасу: подальше от Сасаки, чтобы тот не успел
быстро приблизиться, вооружившись одним из мечей.
– Говорите.
– Эти программные блоки призывают духов. Дух слышит свое имя и мантры – и
понимает, что его зовут. Если он хочет, он приходит.
– Вы слышали их диалог.
– Это были не мои бойцы, – сказал Сасаки. – Это были Мусаси и Кадзиро. Я не
понимаю, какое тут может требоваться доказательство. Я сам поражен увиденным.
И я не думаю, что решусь взывать к их душам когда-нибудь еще.
внимательно.
Это был, судя по всему, парень из эко-крестьян, сдавший свое тело в аренду на
самых кабальных условиях. Ярко-оранжевая шелковая рубашка, кремовый камзол
в фиолетовых лилиях и золотых трилистниках. Зеркальные стекла. И
исцарапанные руки с землей под ногтями. Якудзы редко берут секретарей из
такого низкокачественного материала.
– И знаешь, почему он прав, дорогой Сасаки? Скоро можно будет взывать к твоей
собственной душе…
– Чем я провинился перед вами, оябун? Вы-то должны понимать, что это было
действие духов. Я не мог в него вмешаться.
Сасаки склонил голову. Сказать правду гайджину было немыслимо. Оябун еще
мог понять, что он не рассчитывал на выигрыш, а хотел сжечь все свои деньги у
ног великих мастеров – как герои китайской древности перерезали когда-то
собственное горло, провожая на великий подвиг лучших из своего числа.
– У нас в Японии есть древний способ оплачивать свои счета. Так, что никаких
недоимок не остается. Вы получите голову Сасаки, а он сохранит свою честь.
Сасаки ждал чего-то похожего. Было понятно, что гайджины вряд ли отпустят его
в банку. Его могли убить просто так – и благородная смерть, которую предлагал
оябун, выглядела несравненно лучше всех прочих вариантов. Он всегда мечтал
умереть от малого прямого меча. Того самого, каким убил себя его предок.
– Это почему?
– У нас не может быть конфликта с CIN. Конфликт с CIN может быть вот у него, –
секретарь опять кивнул на стрелка у окна. – Подумайте лучше, какой
уникальный материал вы снимете сейчас на свою глазную камеру… При
трансляции
понадобится заставка, выражающая заботу о беременных женщинах и
малолетних зрителях. Не упустите шанс напомнить миру о своем гуманизме.
Сасаки-сан знал. Встав, он подошел к стене и снял с нее короткий прямой меч в
потертых лаковых ножнах. Потом подумал немного и снял еще один – обычную
катану.
– Я рад, что все кончается именно так, – сказал он. – Это прекрасный финал. Хоть
и неожиданный. Вы окажете мне последнюю услугу, оябун?
Петерсон засмеялся.
– Делайте что хотите, – сказал Сасаки-сан. – После того, как она отрубит
мне голову, завещаю девушку вашей спецслужбе. Так я ее приведу?
Тян поклонилась еще раз, взяла протянутый ей меч, вынула его из ножен и встала
в низкую стойку. Есицунэ Минамото не любил болтовни.
– Не буду вас задерживать, господа, – сказал он. – Прекрасный день для того,
чтобы умереть. Чего желаю и вам от всего сердца…
Как только Сасаки вонзил лезвие себе в живот, Петерсон наклонился и прошел
перед ним по кругу, чтобы получить все ракурсы. Секретарь сидел неподвижно,
словно впитывая кровь зеркальными стеклами своих очков. Сасаки сделал
длинный глубокий надрез и склонил голову к самому полу.
– Я здесь!
– Мы ее уже оказываем.
– Кто вы такие?
Тут серебряный, видимо, вспомнил, что говорит на камеру, а может быть, сразу на
несколько камер – и тон его стал задушевным и елейным.
***
Вернее, все было так, словно он открыл их. Но у него не было никаких глаз. Он
просто понял, что он снова есть и каким-то образом видит.
Сасаки вроде бы шел к храму – но когда он попытался увидеть свои ноги, идущие
по ковру из лепестков, их там не оказалось. На их месте качались какие-то серые
кубы и цилиндры с желтыми надписями «design pending».
– Мы якудзы.
– Кто???
– Я не… Не…
– В каком смысле?
Аниме-тян переглянулись.
– Но почему я?
– Но это совсем не значит, дружок Сасаки, – сказала она, – что впереди у тебя
простые дни.
СВИДЕТЕЛЬ ПРЕКРАСНОГО
– Мудрые люди прошлого говорили так: вера, что есть какой-то «ты» – это морок.
Но, кроме этого морока, тебя нигде больше нет. Через эту иллюзию
Невыразимый тебя и создает, и твоя обманутость тождественна твоей онтологии.
Пойманность миром не есть унижающее нас зло – напротив, это творящая нас
милость. Зло в
том, что наша пойманность неокончательна и смертна. Единственное, чем можно
ее спасти, это запереть в банку и бросить в вечность, где она гордо поплывет как
бутылка с золотым «Аллилуйя» на парчовой бумаге…
– Ванька, доброе утро! Вернее, добрый день. Ты сегодня долго спал. Ты молод,
жизнь прекрасна – и ты уже на пути к банке… Правда, в самом начале пути. Но
Афа в тебя верит. Ты помнишь, что я в тебя верю? Я хочу, чтобы ты помнил про
это каждый день…
– М-м-м-м, – хмуро сказал Иван. – Забудешь тут… Кстати, вот да. Забыл.
Что происходит?
– Тебя зовут Иван Иннович Чибисов. Тебе двадцать один год. Ты студент
Московского Университета имени Павших Сердобол-Большевиков,
факультет
гужевого транспорта. Ты член церкви Свидетелей Прекрасного, поэтому банка для
тебя – не просто мечта, а надежда, обещающая стать возможностью.
– Где я нахожусь?
– Смутно.
– Да.
– «Афиша» – торгово-политический влиятель, существовавший когда-то в
карбоновой России. «Антифа» – многовековой благотворительный нон-профит
лейбл фонда «Открытый Мозг». Для имперсонации маскулинных гендеров и
сердобольских влиятелей программа использует имя «Антиша» –
уменьшительное от «Антип» или «Антипод».
– Ну-ка покажись.
У Афы были зеленые волосы и чуть заспанное лицо. Никакой косметики. Модный
красный татуаж на бровях. Крипторасистский халатик в коричневых мартышках с
тэгами «This is my family», накинутый на худое тело с могучей грудью. Такой
халатик, кстати, оставался только в русском сторе.
– Ты можешь поближе?
– Почему?
– Так, – сказал Иван, снимая очки, – тебя понял. Лучше объясни вот что – почему
я вчера удолбался?
– Какой зачет?
– «Права мозга».
– Так его за то и берегут, – засмеялся Иван. – Его уже два года как замедлили на
Альцгеймере и на служебную банку собирают. Не дай бог помрет в стазисе, через
неделю со всех международных грантов слетим по карме… Так что заруби у себя в
коде, Афа, если я про Гольденштерна говорю, это не про твое
конспирологическое ГШ-слово, а про нашего родного Исака Абрамовича.
Объяснял уже много раз.
Сейчас просто напоминаю. Не оскорбляй мое чувство Прекрасного.
Афа промолчала.
Иван подошел к окну поглядеть на белый свет. Небо над Москвой было синим и
почти чистым – только на высоте висели полоски легчайших перьевых облаков,
похожих не то на ребра скелета, не то на следы воздушного парада. Такого парада,
подумал Иван, где вместо самолетов ангелы…
Иван сморщился. Думать об ангелах сразу стало противно. Было такое чувство,
что он открыл какую-то древнюю коробку с изъеденным жуками печеньем, и
оттуда повеяло сладким запахом тления. Хранить у себя в черепе подобные
лузерские консервы было неразумно – динамичная и вибрирующая линия
Молодой Победы Над Миром проходила от них далеко в стороне…
– А сейчас кто?
– Составь тогда мне маршрутик, чтобы попасть на протест… Ну, скажем, в зону
В, чтобы шею не свернули. И еще обязательно успеть на Вынос Мозга. А то я уже
третьи Еденя хочу сходить и не могу.
– Тогда надо сперва на Вынос Мозга, – сказала Афа. – Это после парада,
начнется в пятнадцать часов. На Красную ты успеваешь. А потом можно в парк
на
баррикады – протест до ночи. Иначе в оба места не попадешь. Рисовать маршрут?
– Хочешь не хочешь, а захочешь. Знаешь, что меня пугает? Я вчера сам чуть
под кнут не лег. Вот именно что добровольно и с песнями.
– Понятно.
– В идеале чтобы вместе на Еденя сходить. Или на протест. Сегодня много фем
в центр едет. Нашла?
– Вывожу на огменты.
– Так, – сказал он, – сколько их тут… Мы сегодня пользуемся спросом. Так, эта
не… Эта тоже не… Стоп, вот это кто?
При взаимном интересе первый шаг мог сделать только номинальный боттом-
гендер, в данном случае фема. Но при оплаченном ожидании фема видела, что ее
решения ждут. Правда, в передовых кругах уже поговаривали, что этот ритуал –
тоже скрытый харассмент, потому что оплаченное ожидание и есть первый шаг.
Контактон, что ты делаешь…
– Давай.
Пока Иван ел, чистил зубы и собирал рюкзак (рогатка, нелетальные пластиковые
шарики, маска с черепом, зажавшим в зубах розу, респиратор) и одевался (черные
сапоги с либеральными голенищами, нейтральная косоворотка, студенческий
картуз), телега попала в затор – и приехала аж на семь минут позже.
– Товарин до мозгов?
– До Красной, – кивнул Иван, валясь на сено и подкладывая под голову
свой рюкзак.
– Ты, брат, реши, кто я тебе, товарищ или барин, – засмеялся Иван. – А не
знаешь, так зови батюшкой. Где попутчица?
Зона «центр» всегда казалась Ивану своего рода кунсткамерой, эдаким музеем
человеческой глупости. Говорили, что в первые годы после эко-революции весь
центр хотели оставить таким же, как в позднем двадцать первом веке. Но
окончательно расселить трущобы никак не удавалось – новые люди заводились в
них как клопы, поэтому в конце концов почти всю карбон-застройку снесли,
оставив от прошлого только несколько памятных зданий-обелисков.
Эти скалы карбонового зла с черными пустыми окнами, нелепо торчащие среди
двухэтажной деревянной Москвы с ее трактирчиками, уютными кучами навоза и
конками, завораживали и пугали. Когда-нибудь, думал Иван, будут спорить о том,
как их строили… Впрочем, скорей всего сердоболы их все-таки снесут, потому что
память памятью, а по ночам туда даже экзоскелетные жандармы не суются. И
потом, землицу в центре продать можно, а какой сердобол не копит на банку?
Постылое слово вдруг подняло в груди Ивана волну светлой грусти. Вот поэтому
никто и не ездит в центр на праздники, подумал он. Из-за этой сучки Афы и ее
пропаганды. Как будто мы не знаем, кто и как нам голову прокачивает. Сволочи
баночные, чего захотели – оторвать народ от руководства…
Это как голову курице отрубить, чтобы она потом кругами по двору бегала, пока
не сдохнет. Из века в век одно и то же делают… Сердоболы, конечно, те еще
субчики, но ведь все держится только на них. Ветряки крутятся, конки ходят, и
вновь продолжается бой. Без них что останется? Фонд «Открытый Мозг»,
преторий с дронами и тартарены…
– Ага.
– Была, – ответила Няша. – Третий раз иду. В этом году на Красную площадь
не пустят, только к Манежу. Но на экране все увидим. На «Москве».
– Так и хорошо. Мне в том году на площади ногу отдавили. И всю помяли. А
чувства мы и перед экраном испытаем.
– Какие?
Манежка… Как хорошо, что этому утоптанному полю вернули его древнее
название… Мысль была сентиментальная и не совсем обычная для Ивана.
Няша взяла Ивана за руку и повела его сквозь толпу. Ивану нравилось
прикосновение ее твердой маленькой ладошки – он только жалел, что упустил
момент первым взять ее за руку, чтобы было по-мужски. Ветерок отдавал навозом
и горелым можжевельником, и, пока Няша вела его за собой, Иван несколько раз
прикрыл глаза, представляя, будто идет по деревенской улице.
У сердоболов была своя эстетика, не пересекавшаяся с тем, что изо дня в день
советовала Афа. Представив себя в крокодиловых сапогах и черном шелке, Иван
ощутил странное удовольствие. А что, вполне…
Лента была такая длинная, что напоминала китайского дракона на палках – вроде
тех, которых носят по Китай-городу на восточный Новый год. И держало ее не
меньше десяти человек – но все равно на расшифровку символа (б) не хватило
места. Впрочем, все и так знали.
– Какой?
Уланский строй стоял совсем рядом, на Красной площади – и Иван понял, откуда
долетало конское ржание. Камера снимала всадников с точки ниже человеческого
роста, и строй нависал над зрителем. Над шлемами видны были белые зубцы
кремлевской стены.
Няша засмеялась.
Дрон дал крупный план другой банки, где покоился грубовато высеченный из
розового гранита мозг, залитый чем-то желтым.
– У тебя какой?
– Иранские спички.
Одноразовые вейпы, расшифровал Иван. На одну тягу. Самый крутой стафф. Надо
брать на все, такой редко бывает.
– Почем?
– По семь боливаров.
Зеваки вокруг сразу стали выглядеть крайне подозрительно. Вот эта тетка со
страусиным пером, например. Готовый свидетель обвинения. Или этот парень в
дорогих эко-лаптях под холопа… Наверняка топтун из претория. Прямо на роже
написано, что опер… Стоп, шизеть только не надо…
Тут могли быть тихари, конечно. И наверняка были – самое сердобольское логово.
И барыга что-то дешево запросил. Может, специально так? Чтобы больше
заказывали? И шить приобретение в особо крупном? Нет, особо крупный,
кажется, с десяти вейпов… А вдруг опять закон поменяли?
Словно и впрямь дуновение Святаго Духа сгустилось над ним невидимым голубем
и клюнуло прямо в имплант. Вот так, просто и внезапно – зазвенел наверху
небесный бум-балалай, и Иван понял.
Ему представилось, что небо над Москвой – это стеклянный купол над одной из
лафетных банок, а сам он – розовый мозг, плавающий в дымном московском
воздухе. За стеклом – невидимый ураган, злая сила, веками давящая на Русь. Сила
подлая, коварная. То змеино-льстивая, когда Русь сильна, то заносчиво-грубая,
без всякой человеческой совести или стыда, когда та слабеет.
Век за веком силится вражья орда удушить Русь, и почти уже совсем Господь
попускает, но каждый раз чудовищным напряжением, вся в крови, оскаленная и
озверевшая, поднимается Русь и гонит врага до его логова, чтобы раздавить как
поганую змею… И почти уничтожает аспида, протыкает его копьем со
вздыбленного коня – но тут чешуя змеиная превращается в ромашки да
незабудки, а сам он прикидывается овечкой, и не попускает Господь, чтобы
завершилось возмездие, и опять змей копит силу, и наглеет, и заносится, и ползет
на Русь…
И если не рухнул за века над Русью прозрачный свод, понял Иван, то потому
исключительно, что эти вот усталые оплеванные мозги, что везут сейчас на
лафетах, придумывали год за годом, как подпереть русское небо изнутри и не
дать ему треснуть. И от усилия этого надрывного все российские беды – и
бесправие
наше, и скудость, и серая тщета. Мы бы стали частью мира, да мир не хочет,
чтобы мы были частью, он хочет, чтобы мы были дном – так им выше и мягче.
«Адольфыч» с усиками, тетя с челочкой, хитрое sie с тремя грудями – неважно,
кого они выкатят к камерам. У змея для нас всегда один план. Хаос да смута да
гиль. Рабов нынче не возят на кораблях по морю, это накладно – рабствуют, где
родились…
Иван почувствовал, что его щекам холодно. Они были мокрыми от слез. Он
плакал, и с этими слезами из него словно выходила вся наведенная
Гольденштерном (тем, кто по конным трамваям, подумал он машинально) муть,
вся скользкая липкая ложь.
– Настоящий гейзер в сотни раз больше модели и находится сейчас глубоко под
землей. Это своего рода ядерный вулкан, тайно построенный нашими
предками еще в позднем карбоне под видом музея Вооруженных сил. Если
случится
немыслимое и произойдет его детонация, он выбросит в верхние слои атмосферы
гигантский протурберанец радиоактивного изотопа «кобальт-17», гарантированно
уничтожая все сложные формы жизни на планете. Наши враги должны знать, с
чем они играют, играя с нами!
Иван, конечно, и без диктора знал, как все случится. Гейзер не надо запускать – он
уже запущен. Его надо постоянно тормозить, потому что последний отсчет уже
идет и сердоболы просто день за днем добавляют миру времени.
– И как тебе?
– Какое соглашение?
– Ты что, правда не
плечами.
– Ну давай.
– Я вот не знала. То есть понятно, что они делят как-то. Но что прямо соглашение
такое есть, не слышала.
Иван понял, что на пути к цели разумнее обойти эту тему стороной.
– А пошли в парк, а? – сказал он. – Только быстро надо, пока светло еще. Прямо
сейчас.
Иван дернул себя за мочку, дав Афе команду молчать тридцать минут. Может
быть, ему показалось, но Няша через несколько шагов в точности повторила его
жест. Ну да, подумал Иван. Она ведь со своим Антишей тоже советуется и
трахается. Только по-революционному.
Шутить на эту тему он на всякий случай не стал. Афа была права – для экспресс-
соблазнения следовало спросить девушку о мечте. Не потому, конечно, что это
откроет дверь в ее душу. Просто девушка поймет, что скоро ее будут экспресс-
соблазнять. Афифа ведь всем советует одно и то же, и Антиша очень даже в курсе…
– Есть.
– Какая?
– На банку надеешься?
Няша засмеялась.
– Ой, там долго. Надо сперва в ЦИК, потом в президиум ЦИКа, затем чтобы
лаврами увенчали, сначала серебряными, потом золотыми. Жандармерия тебя
со всех сторон просветит. Если решат, что подходишь, снизу дадут отмашку,
чтобы
народ попросил остаться в строю навсегда. Но шансов примерно ноль. Баночных
сердоболов всего человек сто.
Иван вздохнул. По линии гужевого транспорта шанс попасть в банку был только у
профессора, чье имя не стоило повторять всуе.
Няша отскочила к забору, чтобы не попасть под грязь из-под быстрой коляски,
несущей какого-то раздухарившегося усача к счастью.
Возле чугунных ворот в Парк Культуры стояла очередь. Из-за двух девок в белом,
принятых охраной за тартаренских шахидок, образовался затор – но
недоразумение разъяснилось, и теперь очередь двигалась быстро. Городовой
неодобрительно глянул на поколенческую кукуху Ивана с черными черепами и
звездами – но подобрел, увидев крестики на Няшиной.
– На протест?
– Да.
Иван ожидал, что Няша кинет жетон одному из них – крэперы девчонкам
нравились. Но Няша, проходя мимо, только морщилась и повторяла староверскую
присказку, с которой резали когда-то тартаренов:
Иван был недоволен развитием ситуации. Про мечту они уже поговорили, но он
еще не перешел к
– Тут все историческое. История у нас сама знаешь какая – по ней и подсветка. А
сердобольская сюда от Кремля не добивает.
– Всюду должна добивать. Везде должно быть поровну, а не один цинизм этот…
– Гейзер можно включить только раз, – ответил Иван. – И никакого «потом» уже
не будет.
Няша вздохнула.
– Почему «Сансара»?
– Дальше не знаю.
– Зацени доверие, – сказал Иван. – Я тебя на самом деле в свою мечту привел.
– Это как?
– Почему, наши есть и выше. Правда, они там давно. Ваши же сердоболы,
Иван не понял, шутит она или всерьез, и уже собирался сказать что-то веселое, но
Няша сменила тему.
Няша ушла. Иван подумал, что ничего не говорил про время сеанса. Няша
получала советы от своего ушного дружка точно так же как он. Суфлирует одна
контора, повернутая к ним разными фасадами, что на самом деле внушает
оптимизм: раз Няша беседует с ним про мечту жизни, значит, уже позаботилась и
о предохранении, и о гигиене.
Няша улыбнулась.
– Ты не пробовала?
– Немного боюсь, – сказал он. – Главное, чтобы сверла не было. У тебя ведь нет
вроде?
– Точно?
– Давай.
Няша больше не возражала – взяв вейп, она умело потянула в себя пар и засосала
даже чуть больше, чем ей полагалось по весовой калькуляции. Иван не особо
вежливо вырвал у нее спичку и дотянул все, что в ней оставалось. Не, вроде
нормально. Хватит.
– Ад не такой.
– А какой?
– Показать?
Ага, понял Иван, значит, познакомились еще до конки. Девушка из ада. С чего это
у меня такие знакомства… Наверно, неспроста…
– Куда мы едем?
Иван увидел в своей руке потемневшую пластиковую спичку. Она и правда уже
начинала вонять какой-то едкой химией, и он кинул стерженек в тусклый
лиловый сумрак за окном. Конка покачнулась, но устояла.
Она встала, и, покачиваясь как моряк в шторм, пошла к Ивану через весь
бесконечный вагон. Она шла долго – а когда наконец приблизилась, оказалось,
она такая огромная, что ее голова теряется под темным готическим сводом, где
пылает люминесцентное ГШ-слово. Иван вспомнил, что тартарены-боевики после
смерти возносятся к огромным небесным женщинам. Он даже знал, как их
называют. Может быть, это одна из них?
Иван вспомнил, что они в аду. Правильно. Тут не может быть гурий, только
фурии.
Фурия опустилась перед ним на колени.
Правильно, вспомнил Иван. Она не может говорить. Она занята. Она фурия и
поедает его заживо. Очень даже хорошо и гуманно поедает, между прочим, так,
что его становится не меньше, а, наоборот, больше. Все больше и больше. Ей уже
трудновато его есть, и она теперь делает паузы, чтобы отдышаться. Мы победили
ад. Смерть, где твое жало?
Вот он, вход в священную пещеру, откуда вышло человечество. В ней горит
вечный огонь, костер жизни, которому четыре миллиарда лет. Непрерывная
цепочка любви от первой живой клетки до Няши. А он – охотник, вернувшийся в
пещеру с добычей. Ну или с обещанием, что добыча будет. Его должны пустить.
Иван припал к крохотному острому уху и зашептал свое «откройся», повторяя его
так и эдак – жалуясь, объясняя, что он замерз, устал, и скоро умрет, как умерли
все, кто приходил к пещере прежде. Он уверял, что кроме этой норы со скрытым в
ней костром ему некуда податься в ночной мгле – и сам в это верил, и сезам
наконец поверил тоже, заплакал от жалости и открылся, пустив его к огню.
Иван торопливо расстегнул ремень и ворвался в пещеру.
Теперь можно было не волноваться. Огонь был где-то рядом. Вот только найти его
оказалось непросто. Костер, где жил бог, делался то ближе, то дальше, и Иван стал
метаться по пещере в его поисках. Но бог все время откатывался, уворачивался, и
Иван понял, что тот специально играет с ним в прятки. Огонь убегал. Он хотел,
чтобы Иван догнал его, и Иван побежал быстрее, еще быстрее, потом совсем
быстро – и, когда он уже начал задыхаться от долгого бега в никуда, огонь вдруг
вспыхнул прямо перед ним, засверкал ослепительно, охватил его тело, плеснул
светом – и кончился.
Иван отделился от Няши и упал в свое кресло. Минут пять они сидели молча и
неподвижно, вслушиваясь в симфонию веществ и нейротрансмиттеров,
ласкающих мозг. Обсуждать это было невозможно, да и не хотелось.
Иван кивнул.
– Проверялся, – соврал Иван, крутя головой, чтобы прийти в себя. – Вроде нет. Ты
не грузись… Все офигенно. Просто офигенно.
– А под туманом всегда быстро, – ответил Иван. – Даже если на самом деле долго.
Просто не помнишь потом.
– Есть такое.
– На.
Иван вытерся.
Иван засмеялся.
– Рай…
Кабинка действительно поднялась почти в зенит – выше теперь была только одна.
В кабинке ниже, судя по стукам и стонам, занимались тем же самым, чем они
минуту назад – но шум стих, когда Иван высунулся в окно… Все здесь едут по
одному маршруту и работают по одному графику. Может, и туман берут у того же
дилера.
Вместо ответа Иван взял ее за руку, поднял на ноги и поставил перед собой у окна.
– Куда?
видят его
. Нам сложно понять как – но если под туманом глядеть на закат, можно иногда
поймать резонанс. Как бы ощутить наводку через имплант. И тогда понимаешь,
как это будет, если нам повезет…
– Нам не повезет.
– У него просто лиц много. Кажется, что они разные. А он на самом деле один.
– В этом как раз вся крутизна, – сказал Иван. – Знаешь, бывают такие
кукольники – надевают кукол на обе руки? И потом показывают зрителям, как эти
куклы дерутся. Вот тут то же самое, только рук много-много. И все друг с другом
как бы воюют, понимаешь? Но это понарошку. Прекрасный один. Он – и есть мы
все. Он нас возьмет к себе. Пошлет тебе банку.
– Когда?
Няша зажмурилась.
– Да.
– А я потеряла.
– Да, теперь вижу, – кивнула Няша и сильно сжала руку Ивана. – Он на демона
похож.
– Так ты в него правда веришь? – спросила Няша. – Что он тебе банку пошлет?
– Знаешь, – сказал он, – кукуха ведь все слышит. Но я тебе так скажу. Свидетели
бывают разные. Некоторые верят в Прекрасного как в Невыразимого. Ну типа как
в бога. А некоторые просто надеются, что им на этой дорожке банка обломится,
типа как в лотерею. Если профайл будет правильный. Я ведь тебе говорил, где
учусь. По линии гужевого транспорта до банки доехать трудно, это только
Гольденштерн смог. Только не тот, а другой. Думай сама…
Он прижался к ней сзади – именно так, как хотелось весь день, когда он глядел на
ее спину – и почувствовал, что второй раз вполне реален. Уже прямо сейчас. Няша
тоже почувствовала.
– Только давай теперь медленно, – попросила она. – И не надо больше прямо
туда, хорошо?
Няша улыбнулась.
– Смотри, – сказал Иван, кивая в окно, – даже небу за тебя неловко. Такие вещи
предлагаешь… Но я вообще-то за.
– Как пуля.
– Темная ночь, – тихо запела Няша услышанную в аллее военную песню, – один
пуля застрял в провода… Другой пуля всю ночь напролот за грузином ганалса…
Ночь и правда была уже здесь – хотя пока что в виде слабого трехпроцентного
раствора. И ночь была нежна.
Иван положил руку Няше на грудь и почувствовал, как чья-то ладонь легла на его
кожу. Он сжал ее сосок – и чьи-то пальцы сдавили его собственный, тут же
набухший в ответ.
Няша отбила сложную чечетку пальцем на стальной пуле в своем ухе, и Ивана
качнуло. У него закружилась голова – пришлось опереться на стену кабинки.
Он теперь чувствовал не просто Няшу, но и то, как она ощущает его самого, и как
ей это странно и прикольно, а потом замечал, как она ловит докатывающееся до
нее эхо этой воспринятой им странности – того, что он знает, что она знает, что он
знает, и так до бесконечности: каждое движение рук и касание губ отражалось в
двух повернутых друг к другу зеркалах и превращалось в бесконечный коридор
догоняющих друг друга вспышек.
– Идеальная.
– А тебе?
– Я сейчас трахну нас в одно место, – сказала Няша. – Прямо у окна. Можно?
Няша захихикала.
– Быстрее… Быстрее… Я деру тебя как сидорову козу. Я деру тебя как врага
России. Как сраного Гольденштерна…
– А тебе-то почему?
– А почему ты боишься?
– Еще… еще…
– Лучше глюки, чем так собачиться. Мне нравится на тебя просто смотреть.
Ты сейчас такая красивая…
Иван склонился над подругой и сощурил глаза. Канатка, свисающая из его уха,
теперь подключала его только к мировому эфиру. Толчки его тела раскачивали
Няшу, и скоро ему стало казаться, что они вприпрыжку идут куда-то в полутьме.
Няша горбилась. Кажется, она несла в руках две большие сумки. Наверно,
следовало ей помочь… Нет, сумки вроде ехали по земле… Это не сумки, понял
наконец Иван, это дети. Большие уже дети, которые тянут Няшу в разные
стороны. А сама Няша была далеко уже не няша – толстая, немолодая, в нелепой
беретке, с застывшей на лице страдальческой гримасой. С каждым ударом бедер
Иван делал ее все старше и печальней, а дети, как два маленьких динозавра,
пытались разорвать покорное тело на части… И так они шли и шли куда-то
вместе – наверное, домой – а сумрак вокруг становился все непрогляднее. Скоро
Няша стала совсем старухой, а дети выросли – но почему-то до сих пор рвали ее
напополам…
Няша стала бить его телом в свое, а Иван смотрел на нее – и все еще видел
зародыш старческого безобразия на месте ее красоты. Собственно, сами красота
и свежесть и были этим зародышем. Может, подумал он, в канатке жил какой-то
вирус? И перепрыгнул на имплант?
Няша вынула канатку из его уха, потом из своего – и аккуратно смотала провод.
– Это не я, а ты.
– У меня тоже.
– Откуда у тебя такая канатка? – спросил Иван. – Она же стоит, наверно, как
это колесо.
– Там сложная история. Они налево что-то строгают. Это был бартер из Японии.
Заказчик помер, а на счету у него ничего нет. Наследники расплатились с
комбинатом его имуществом. Нелегально, понятно. Целый контейнер пришел.
Дорогие вещи – старые мечи, вазы, антикварная мебель, циновки какие-то с
кровью, палочки для еды, мужское белье, тарелки фарфоровые, всякая мелочь и
эта вот фиговина. Просто сгребли в кучу все, что от человека осталось. Тетка взяла
канатку вместе с вазой и столиком – решила, это что-то медицинское. Вставляла
себе в уши, и ничего не было, ясное дело. А вставить второй конец кому-то
другому просто не доперла. Я у нее увидела и выпросила. Сказала, это подводные
наушники. А она у меня воды боится, так что отдала сразу…
– Пенетрация, чтоб ты понимал, это для женщины точно так же. Раньше мы
притворялись, чтобы выжить в вашем мире. А теперь мир наш. Ваша
очередь привыкать.
– Только вуманизм вот этот не включай, – сказал Иван. – Раньше надо было.
– Какой рюкзак?
– Спасибо.
Иван три раза ущипнул себя за мочку, и Афа стихла. Должно было хватить на
полтора часа.
Билеты опять оплатила Няша – ну просто так получилось. Ивану это начинало
нравиться. Впрочем, вейпы все равно стоили дороже.
В зону «Г» кроме них ехала только одна парочка – курсант претория со
сломанным носом и молоденькая барышня в кисейном платье. Они начали
целоваться прямо в вагончике, не стесняясь ни Ивана с Няшей, ни чипованой
лошадки, а потом слезли с телеги не доезжая турникета и исчезли где-то в кустах.
Но было поздно – на жестяной прилавок перед ним шлепнулась девочка лет пяти.
НА ДРУГОЙ МЕЖЕ
TRANSHUMANISM INC.
про детей.
– Так я их и вожу все время, – ответил Иван и хихикнул. – Даже когда тебе
кажется, что я катаюсь.
– Ну попробуй.
– Ну на.
Ребенок наверху заплакал и сжал ноги на шее с такой силой, что Иван взвыл.
– Это твоя мама меня обижает! – заорал Иван. – И ты тоже, Иванка! Ты задушишь
сейчас своими ножищами!
Улан даже не посмотрел в его сторону. Зато лошадь дернула головой и навела на
Ивана матовый глаз. Иван вспомнил курс боевой имплантологии и притих –
такие лошади могли пробить грудную клетку прямым ударом копыта и шли в
атаку, когда струсивший всадник пытался повернуть назад.
Все это были древние как мир методы обмана кукухи, и они уже лет десять не
канали – минусы в карму за такое шли, и даже более жирные, чем за ГШ-слово
просто. Но Няше было мало.
– Гольденштерн
за рукав.
– Ты напрашиваешься?
– Папа плохой, – заныла сверху дочка. – Папа злой. Папа маму не любит… А я
папу не люблю.
– Ну и перелезай тогда к своей маме, – огрызнулся Иван, – на вот… Пусть она тебя
на руках несет.
Слезая с папиных плеч, Иванка задела его огменты, и очки свалились с лица
Ивана, повиснув на одном ухе.
Иван надел очки и снова оказался в человеческом потоке рядом с Няшей. Первым
делом он отыскал глазами преторианца с кисейной барышней. Теперь они шли в
толпе справа. Оказывается, преторианец нес пику с насаженным на нее карликом-
тартареном – в карикатурной черной чалме, с выпученными злобными глазами и
двумя кривыми саблями в руках. Тартарен очень натурально хрипел. Люди вокруг
смеялись.
Няша засмеялась.
– Обидно. И ударить тебя хочется. Но я-то помню, что все понарошку. Почти
всегда.
– Вот это, – сказала Няша и подняла двух детей. – Вот это не понарошку.
Дети висели на ее руках как две живые гири. Ивану опять показалось, что он уже
видел эту сцену на колесе.
Он протянул руку к лицу Няши, чтобы снять с нее очки – но вспомнил, что на ней
слинзы. Тогда он снял свои и снова увидел темный пустырь и Няшу с
шевелящимися на ней куклами.
– Давай помогу…
– Иванка… Няш…
Няша вздохнула.
– Да чего ж ты так вздыхаешь-то все время, – сказал Иван. – Ну что тебе плохо?
– Все плохо.
– Почему?
Няша вынула из сумочки канатку, размотала и дала одну пилюлю Ивану. Иван
вставил ее в ухо.
Иван принялся старательно моргать. Сначала впереди была только мгла, а потом
в ушных сеточках заиграл духовой оркестр, и появилась картинка.
***
Аллея почти опустела, только у ворот еще ухали крэперы. У них работа была в
самом разгаре – к воротам то и дело подъезжали лихачи, украшенные
разноцветными фонариками и гирляндами из фиалок. Дорогие крэперы уезжали
с богатыми господами, дешевые подходили к телегам и, не таясь фонарного
света, прямо на месте делали клиенту панч или камео.
– Это как?
Впереди тихо играла гитара и пели женские голоса. Это были, кажется, последние
выступающие: три старенькие монахини-расстрижки под светящимся логотипом
«TRANSHUMANISM INC.»
– Да, – согласился Иван. – Скорей всего. Но может быть, мы на самом деле уже в
банке. Мы все – это Прекрасный. Однажды мы проснемся и поймем, что были им
всегда, а он всегда был нами… А жизнь – просто такой трип… Типа как сон.
– Почему?
– Я хочу верить, – ответила она. – Надеюсь, что хочу. Потому что зачем
иначе жить?
БРО КУКУРАТОР
Князь Юга бросился в атаку. Но Белый Рыцарь уже обо всем договорился со
Смертью. Она прошелестела по широкой дуге и ткнула сарацина в грудь за миг до
того, как тот успел опустить свое оружие. Князь Юга вспыхнул красными искрами
и превратился в дым.
Белый Рыцарь успел еще снять железные перчатки, а потом вспомнил, кто он на
самом деле.
Гитлер, мрачно подумал он, всегда этот Гитлер. Столько веков прошло, а до сих
пор в жопу пялят, никак успокоиться не могут. Сравнивают с ним, что ни сделай.
А ничего не делать, скажут, преступное гитлеровское бездействие… Но ведь
Гитлер этот, если разобраться, лоханулся только с тем, что войну проиграл.
Потому что если бы он ее выиграл – по-настоящему, глобально – виноватыми
стали бы те, кого он убивал. И все корпоративные правдорубы ежедневно плевали
бы на их могилки со своих экранов точно так же, как сегодня плюют в Гитлера.
Малышей
принимали бы в гитлерята, и все держали бы рот на замке, потому что добро, свет
и еда были бы с другой стороны прохода. Единственное преступление на нашей
планете – слабость. Проиграл – ты военный преступник и массовый убийца.
Победил – Александр Великий. Так было, есть и будет… У Гитлера просто
глобального оружия не было. Одни тактические пукалки. Потому его до сих пор и
ковыряют все кому не лень. Но мы пойдем другим путем… Надо поторопить
Шкуро. Сегодня он как раз докладывать должен по новым системам…
В Саду было утро. Когда кукуратор возник на своей скамье – как обычно с утра,
нагишом – птицы, прячущиеся в зелени высокого купола, подняли веселый гомон
и распустили хвосты – пестрые, яркие, похожие издалека на цветы. Кукуратор
улыбнулся. Птички мне рады, подумал он. А я рад птичкам. Как хорошо, когда все
в жизни просто.
Все было просто, конечно – но только если не думать. А иначе сразу делалось
непонятно: что это за птицы? Настоящие птичьи мозги в спецбанках?
Натренированная нейросеть? Или запись, транслируемая с небольшими
девиациями? Но, как кукуратор знал уже много-много лет, секрет счастья именно
в том, чтобы не ковырять происходящее сомнениями, а спокойно им
наслаждаться.
тотлебен
, трогательно и смешно искаженный. Птички еще несколько секунд кое-как
держали мелодию, потом симфония распалась, и они снова зачирикали каждая
свое. Кукуратор слушал все равно. Постепенно пение стихло – разноцветные
хвосты и хохолки под зеленым куполом один за другим сложились и исчезли.
Кукуратор моргнул еще раз – и увидел старца в хламиде, воздевшего руки. Над его
затылком висел сделанный из света ребенок, полный загадочного счастья. Как
только кукуратор перевел взгляд на ребенка, старец исчез, а ребенок стал расти и
взрослеть, из мальчика стал юношей, из юноши зрелым мужем, а потом тем
самым старцем в хламиде – и над его головой снова возник сделанный из света
ребенок, но уже на шаг выше к небу.
Кукуратор моргнул, и то же самое повторилось с зарождающейся из света
девочкой: девушка, женщина, старица, новый светлый плод над затылком…
Кукуратор вздохнул – как ни крути, его личная победа над миром была неполной.
Гольденштерн стоял намного выше. Величие Прекрасного не просто
недостижимо, оно непонятно… Приходится признать. Но это не значит, что мы не
ведем разведку, господин Гольденштерн. Совсем не значит…
Шкуро щелкнул каблуками под столом – он знал, как кукуратору нравится этот
звук – и сказал:
– Вот посмотрите…
– Это одна из них, – сказал он. – В конце карбона эти метадроны сравнивали
с орхидеями. Похоже, да?
– Сейчас подниму увеличение… Вот так. Видите картинки? Они тогда все
военное разрисовывали. Как бы проецировали национальный оптимизм.
USSS BERNIE
Шкуро покрутил руками над столом – словно бы растянул что-то в воздухе, потом
приблизил – и кукуратор увидел подобие сверкающего треугольного паруса,
висящего в пустоте.
– Что это?
– Эта конкретная станция до сих пор жива. Она осталась одна. Там горят
габариты, меняется ориентация батарей и так далее. Реактор у нее практически
вечный.
– А кто ею управляет?
– Даже не старались. У них там, знаете, конгресс все время что-то рассекречивает.
Ну, вы в курсе, кто у них в кордебалете – нативные активисты,
диверсифицированные собиратели и охотники, всякие колдуны по части дождя.
Один волшебной костью машет, другой «Интернационал» поет…
Кукуратор усмехнулся.
– А вдруг Ахмад тоже сейчас над этим трудится? – спросил кукуратор. – У них
спецы не хуже наших.
– Даю добро, – сказал он. – Активируйте лазер, надо испытать до съезда. А как
им управлять?
Генералы засмеялись.
– Вряд ли, – вздохнул кукуратор. – Я сегодня про них уже вспоминал. Для фронды
мозги нужны. А там просто идиоты.
– Есть.
– На сегодня все?
В Саду было жарко. Мозг должен как можно больше работать в некомфортных
режимах, говорит лейб-медик. Благоприятно для общей пластичности нейронных
связей.
Сейчас самое время поработать на грядке. Вспотеть. Даже, может быть, случайно
тяпнуть себя по пальцу…
Если получится со станцией, подумал он, будет замена гейзеру. На сколько лет
еще хватит гейзера? Лет на двадцать. А потом… Стоп, о делах больше не надо. Не
надо совсем… Может, зайти к Еве? По графику уже пора. Нет, позже. Сейчас –
физнагрузка, максимальный дискомфорт. Преодоление трудностей. Здоровый
мозг, сражающийся с обстоятельствами. Так было последний миллион лет, и не
стоит этого менять.
Прошел час.
В комнате совещаний в этот раз стоял один Судоплатонов. Картину с «ой-вей» уже
убрали – но на ее месте пока ничего не появилось, из-за чего помещение
выглядело особенно аскетично.
– А где Шкуро? – спросил кукуратор.
– Ого. Значит, бывают в нашем мире такие вопросы, что даже Шкуро про
них знать не положено… Я заинтригован.
– С ним ничего не стряслось… Вернее… Это как посмотреть. Речь идет о структуре
собственности «TRANSHUMANISM INC.» Наш финансовый спецназ смог
наконец проследить ее до самого конца.
– И?
– А еще что?
– Ничего.
Кукуратор наморщился.
– Неужели?
– В нашем мире, бро, мало в чем можно быть уверенным до конца, – усмехнулся
Судоплатонов. – Но на том уровне, который представляется разумным и
достаточным, нет сомнений, что именно Розенкранц, действуя через сеть фондов
и трастов, осуществляет контроль над «TRANSHUMANISM INC.» Права
собственности проследить до самого конца сложно, но все доверенности и
голоса на сегодняшний день у Розенкранца.
– А как он их заполучил?
– Похоже, произошло недружественное поглощение. Или реальный собственник
был скрыт с самого начала и никакого поглощения не было вообще… Это, кстати,
объясняет, каким образом созданный двумя гиками стартап обогнал всех
техногигантов своей эпохи. Возможно, это изначально была потемкинская
структура с тщательно скрытыми хозяевами. Им не надо было никого обгонять –
они и так держали всех за яйца. И за вагины, конечно, тоже.
– Каким образом?
– Он посылает розу.
– Розу?
– Так точно.
На чело кукуратора упал солнечный луч. За его спиной запели птицы, засверкала
зелень. Судоплатонов козырнул. Кукуратор благосклонно кивнул – и шагнул
назад в свой Сад.
Под деревом стояла Ева – нагая, едва прикрытая копной рыжеватых волос,
доходивших ей до бедер. Она разглядывала большое красное яблоко, только что
врученное ей змеем. Адам сидел у дерева и строгал кремниевым ножом какую-то
деревяшку. Вид у него, как положено, был лихой и придурковатый.
От вида Евы плоть вдруг взволновалась. Ну да, подумал кукуратор, раз у нее
яблоко, три дня уже прошли. Надо будет навестить сегодня, но не прямо сейчас.
Как говорили наши, свергая Михалковых: богу богово, а кесарю – сечение…
Дверь в келью была увита диким виноградом. Открыв ее, кукуратор нагнул голову,
чтобы не стукнуться о низкую притолоку, и шагнул в прохладный ладан своего
тайного убежища.
Внутри струился сиреневый свет и тихо пели тонкие детские голоса. Ангелы,
милые ангелы…
Все здесь было выдержано в стиле поздних Михалковых – сечение им, конечно,
сделали в полном объеме, но все-таки они были помазанники божии и понимали
толк в молитве.
«Что думать про Розенкранца? И как быть, если придет от него роза?»
2) Ливан
С розой после доклада разведки все было ясно. С Ливаном тоже: следовало
связаться с шейхом Ахмадом, вождем Средних Тартаренов. Шейх, понятно, обитал
не в Ливане, а в том же баночном хранилище восьмого таера, что и сам
кукуратор – но военный центр, политический штаб и все физические святыни
Средних Тартаренов находились в Ливане, так что слово явственно указывало на
них.
Встреча с Ахмадом вряд ли несла в себе угрозу, но на всякий случай кукуратор
решил сделать несколько боевых упражнений. Поклонившись телефонам, он
погрузил пальцы в стену, раздвинул ее и вошел в свой зал воинских искусств.
Пол зала был покрыт мягкими камышовыми матами. На стенах висели мечи
разных стран и эпох. У стен стояли доспехи древних воинов, мишени для лука и
накивары для битья. Кукуратор выдохнул, расслабился – и вдруг кошкой
отскочил назад, уворачиваясь от воображаемого удара. Затем прыгнул на пол,
перешел через кувырок в низкую стойку и царапнул себя пальцем по левому
запястью.
После доклада Шкуро прошло совсем немного времени, но экран уже разделили
на две панели. Правая по-прежнему управляла кобальтовым гейзером: запускала
всеобщую погибель. Левая… Левая пока была черна… Ждем новостей. Но если
враги Доброго Государства и правда стараются вывести гейзер из строя, их ждет
очень и очень неприятный сюрприз.
Когда стрекоза улетела, кукуратор прикинул, что как раз успеет навестить Еву – в
мозгу с утра выработалось много тревожных химикатов, и разрядка перед важным
разговором не помешает. Кроме того, у шейха дома соблазн на соблазне, и он этим
пользуется в переговорах – проще будет противостоять.
Все ископаемые венеры так выглядят. Что-то это напоминает… Ага, понял
кукуратор, вот что: когда ученые составляют карту подключений мозга к нервным
окончаниям кожи, они делают сенсорных гомункулов. Таких смешных гоблинов с
крохотным туловищем и огромными ручищами и губами.
А венеры из палеолита – это карта того, что этими ручищами щупают. Что
сенсорным гомункулам интересно. Все остальные части женского тела ученые из
палеолита изображали в уменьшенном масштабе. Поэтому к каждому сенсорному
гомункулу надо прикладывать венеру из палеолита, и будет симфония всех
земных смыслов… Черт, какой интеллект пропадает на партийной работе.
Кукуратор взял яблоко и покосился вверх. Древний змей без выражения глядел из
листвы, разрезая воздух перед мордой раздвоенным розовым языком. Во
раздышался, подумал кукуратор, как лобзиком пилит. Жарко ему. Мучается. Кому
рай, а кому ад, который всегда с тобой.
узреет ее наготу
и сглотнул от предвкушения. Затем откусил от плода, прожевал, проглотил – и
упал в невозможное.
Когда Ева ушла к ручью мыться, кукуратор был уже полностью спокоен,
расслаблен и готов к важной встрече.
Встав, он вызвал перед собой зеркало в полный рост, оброс ветхой сердобольской
гимнастеркой с заштопанным локтем, фиолетовыми галифе и потертыми
крокодиловыми сапогами. Затем добавил на щеки немного щетины, а глазам
придал легкую мешковатую усталость: вождь работает… Впрочем, шейх все
поймет по-своему, тут не угадаешь… Выдохнув, кукуратор поправил волосы и
спросил:
– К шейху можно?
Таков был ритуал. Тартарены считали шейха Ахмада скрытым баночным имамом,
чего сам Ахмад по теологическим причинам («воистину скрыт тот, кто скрывает»)
не подтверждал и не отрицал. Поэтому он не откликался на обращение «имам»,
но по негласному протоколу следовало сначала назвать его имамом. А после того,
как он скромно промолчит, можно было обращаться к нему как к шейху.
Кукуратор знал эти тонкости хорошо.
За воротами был обширный сад – почти такой же, как у кукуратора. Но все
деревья и кусты, даже цветы и трава здесь были из золота. Ветерок, шевеливший
полупрозрачные зеленоватые листья, заставлял их чуть слышно звенеть. Стоило
вслушаться в эту музыку, и она делалась громче, а потом начинала причудливо
меняться, захватывая внимание – и кукуратор прикусил щеку, чтобы отвлечься.
Не следует терять контроль.
– Перед беседой следует утолить голод и жажду, – сказал шейх, весело глядя
на кукуратора, – прошу моего почтенного друга присоединиться!
Он сел на жемчужное сиденье – и указал на место рядом.
Кукуратор увидел два небесных потока, белый и красный – как бы реки без
берегов, текущие в пустоте.
Винная река втекла кукуратору в рот и заполнила все тело, сделав его таким же
огромным и величественным, как небесные тела над головой. Но, самое главное,
так же огромна и безбрежна сделалась душа кукуратора. Часть ее теперь была
пьяна и веселилась, другая же смотрела на веселие в трезвой насмешливости, и
одно не мешало другому… И все больше возникало этих веселящихся языков
души, и все они резвились по-разному, танцевали и смеялись, и продолжалось это
долго, так долго, что кукуратор даже успел забыть, зачем он здесь и с кем рядом.
Шейх хлопнул в ладоши два раза, и обе реки вернулись в небо тем же быстрым и
невозможным способом. Кукуратор пришел в себя.
– В другой раз.
Шейх засмеялся.
Шейх сложил ладони на животе, и лицо его стало серьезным. Он долго думал,
потом поднял ладони и хлопнул в них три раза.
– Я полагаю, – ответил кукуратор, – для меня будет разумно остановиться там, где
остановились вы. Ибо вы не кажетесь мне печальным человеком.
Шейх засмеялся.
– Что?
– Я весь внимание.
– Например?
– Вы серьезно?
– Они называют себя именами древних богов. Как и все шайтаны. Это тайные
владыки человечества. Они направляют историю мира. Они пьют нашу кровь
и видят через нее наши сердца. И только вера во Всевышнего дает человеку
возможность избегнуть погибели и освободить от них свою душу…
– Ему удалось?
– Вы это сделали?
Шейх долго молчал. Кукуратор тоже молчал, ожидая ответа. Шейх наконец
решился.
– Хорошо. Вы сами сказали, что наш мозг – просто мозг животного. Дело именно
в этом. Их мозг – это не наш мозг. Не пытайтесь вести дела с мирскими богами,
не понимая их природы. Двойной природы.
– О чем вы говорите?
древний змей
– ибо слова эти, при всем уважении к вашей вере, означают совсем не гадюку из
вашего сада, подсчитывающую, сколько яблок вы съели с вашей рыжей
девочкой…
Древний змей
действительно существует. Только он маленький и похож скорее на змееныша. И
он не один. Их много.
– Более-менее.
– Вы видели этих змей?
– Это не яйцо, а их мать. Мать всех шайтанов. Их богиня. Они называют ее «Мать
Мышлений» или «Великая Мышь». Она имеет прямую связь не только с ними,
но и с каждым человеческим мозгом, баночным или нет. Когда мозг занят
мышлением, он говорит с Великой Мышью. Это происходит даже с нами, мой
друг.
– Ее прячут под землей? В одном из хранилищ? На какой
Кукуратор знал, что переходит границу, задавая этот вопрос. Но шейх только
вздохнул.
– Получил… Вскоре после того, как моя разведка начала собирать материалы
по симуляции Гольденштерна. Именно эта роза и спасла мне жизнь.
– Вы видели Розенкранца?
– Перехват симуляции?
– Что это?
– Что?
– Решил вернуться.
– И с тех пор…
И шейх погасил светящуюся сферу над перстнем. Кукуратор понял, что других
объяснений не будет. Но он узнал уже многое. Гораздо больше, чем надеялся.
Шейх чуть нахмурился – видимо, прикидывал, сколько весят буквы и нет ли здесь
скрытого поношения – но потом все же благосклонно улыбнулся.
– Винная река прибудет к вам в дар, мой друг – надеюсь, что в вашем суровом
аскетическом раю хватит для нее места… А пока…
– Но если Господь решил, что мы все-таки должны идти по этому пути слез
и скорби, – продолжал шейх, – надо хотя бы наказать шайтана.
– Как именно?
– Подумайте, мой друг, – сказал шейх, отправляя в рот новую щепоть халвы, – что
такое шайтан? Это дух, отринувший высокое ради низкого, вечное ради
сиюминутного. Шайтан, если говорить на языке близкого вам учения, продал
небо за сребреники. Поэтому лучший способ уязвить его темное сердце – это
заставить рыдать, расставаясь с этими самыми сребрениками.
– Вопрос легко решается. Следует создать внешнюю для вас и меня структуру где-
нибудь на нейтральной территории, в Венесуэле или Бразилии. Или на островах.
Нужен серьезный и уважаемый посредник, акции которого мы негласно поделим
пополам. Не прямо, конечно, а через фонды, бенефиции, других посредников и
так далее. Эта структура будет работать с шайтаном от своего собственного имени,
но проводить согласованную с нами политику…
– Каким образом?
Кукуратор поднял глаза. В небе над жемчужной скамейкой все так же текли две
небесные реки – белая и красная. Молочная заворачивала к луне, винная к
солнцу…
– Только здесь, – вздохнул шейх, – внизу он, увы, есть. Девочки смущаются…
Кстати, насчет девочек – они очень хотят заполучить вас в гости, чтобы послушать
про вашу революцию… Особенно им интересно знаете что?
– Что? – улыбнулся кукуратор.
– Как раз наоборот, – ответил кукуратор, – очень даже забываемый. Я все это
помню не из личного опыта, а из истории партии.
– В каком смысле?
– Забываете полностью?
– Благодарю вас, друг мой, благодарю – девочки будут ждать. Но все равно,
давайте выйдем к ним на минуту вместе. Они не простят, если я скрою от
них такого высокого гостя.
– Тогда спускаемся?
Он знал, конечно, что это за земные спутницы. Это были взрывные шахидки, чьи
мозги сохранились после теракта и переехали в одну из зарезервированных
тартаренами банок. Такое редко, но случалось. Шейх терпел их рядом, потому что
они были важным инструментом агитации – об их жизни в раю рассказывал
каждый второй пропагандистский ролик.
Шанс попасть в банку у обычной шахидки был даже меньше, чем, например, у
сибирского сердобола, уволенного из конной гвардии за пьянство, но
сентиментальные клипы с видами джанната невероятно мотивировали
тартаренскую молодежь. Поэтому все шахидки перед детонацией спускали
взрывной пояс низко-низко на бедра – так был больше шанс, что уцелеет голова.
Разведка доносила, что личный рай шейха Ахмада сильно подпорчен этим
соседством. Ходили даже слухи, будто мученицы его бьют и вообще ведут
себя
довольно непредсказуемо из-за повреждений мозга при транспортировке.
Везде скорбь, подумал кукуратор философски, везде невзгода, просто во
дворцах язвы бытия скрыты под шелком и парчой…
– Что вы так вздыхаете, мой друг? – спросил шейх. – Я не могу предложить вам
своих небесных подруг, ибо это личный дар Всевышнего. Но земные спутницы
готовы разделить с вами ложе – если, конечно, вас не ослепит их красота… Они
свободны выбирать.
И про это тоже доносила разведка – лично удовлетворять шахидок в раю было
одной из главных религиозных обязанностей шейха. На это уходило две трети его
времени, и при каждом возможном случае он пытался поделиться своей почетной
миссией с гостями. Голубая халва наверняка была каким-нибудь афродизиаком,
не зря же он ее жрал перед спуском. Не завидуй, человек, ибо не знаешь никогда,
чему завидуешь…
Кукуратор оглянулся. Шейх поднял над головой золотую розу, сорванную с куста.
– Тайна чего?
– Но каким образом я…
– Тогда на сегодня все… Или не все? Я по глазам вижу, генерал, у вас еще что-то.
Кукуратор засмеялся.
– Схватка бульдогов под ковром, – сказал он. – Только бульдоги заползают туда
по очереди.
– А кто?
– Коты.
КОШЕЧКА
Впрочем, отчего «как бы» – просто отказано. Да-да, кот. Смирись. Meow always
means meow. Но если очень хочешь, понюхай еще раз, как пахнет мое «нет».
Лучше запомнишь.
Это было смешно, волнительно и немного тревожно: Миу не любила, когда рядом
с ней двигались слишком быстро. Но огромный Феликс, украшенный боевыми
отметинами и белым незрячим глазом, мог позволить себе любой модус
поведения, так что приходилось терпеть – и даже идти чуть медленнее, чтобы не
злить возможного отца своих будущих котят.
Миу знала всем существом, что выборов в жизни только два – переходить из
одной вечности в другую, приспосабливаясь к новым требованиям момента, или
сдаться, оттопырить лапки и сползти в распад, как придушенная мышка. Жизнь,
по сути, и есть тот промежуток времени, когда ты еще можешь меняться по своей
воле. Смерть – это когда ты начинаешь меняться уже не по своей.
Где-то в будущем, чувствовала Миу, мир уронит на нее свою когтистую лапу – но
впереди еще много веселых светлых дней. Вот только как им ни ветвиться, в
одном из них неизбежно возникнет либо полосатый Феликс, либо рыжий
Мельхиор. Этого хочет бытие. Таков путь. А перед этим Феликс и Мельхиор
должны будут выяснить, кому из них достанется ее лунный свет и тайна. И этот
бой, возможно, станет для кого-то из них последним.
Мельхиора в этот раз нигде не было видно. Зато на том же месте, что и вчера,
дожидался Феликс. Тут была его территория, и каждый поворот дорожки был им
тщательно и многократно помечен. Поэтому Мельхиор и не сунулся вчера в эту
зону. Пропустив Миу вперед, Феликс совершил несколько своих обычных
проходов с восторженным падением на живот.
Скорей всего, он отступил бы: два кота избегали эскалации, предпочитая кое-как
делить альфа-статус. Но Феликс поторопился – и перешел границу.
Мельхиор не сдвинулся с места и даже не повернул морду к сопернику. Он
сделался похож на статую: отлитый из темного золота кот, сидящий на пустыре
много веков. Кто посмеет? Кто ищет гибели? Что-то страшное ждало того, кто
решится разбудить это изваяние.
Феликс покосился на проход в листве, откуда только что вынырнул. Будь здесь
один Мельхиор, он бы просто повернулся и ушел – как сделал бы в подобной
ситуации и его противник. Но на краю площадки сидела Миу и с восторгом
глядела на могучих котов, сошедшихся морда к морде. В ее зеленых глазках были
любопытство, страх и гордость. Далеко не всякая кошечка удостаивается такого
турнира в свою честь.
Феликс опять поднял лапу и застонал, словно желая привести еще один
аргумент. И через миг визжащее веретено возникло в траве снова. Оно почти
докатилось до Миу – и снова разделилось на двух котов.
Они больше не смотрели друг на друга – и, похоже, уже забыли про Миу. Хвосты
их двигались в воздухе скорее нервно, чем агрессивно. Оба пострадали в схватке.
Миу ожидала, что Мельхиор подойдет к ней – но тот, видимо, получил серьезную
травму. Выждав в царственной неподвижности, пока Феликс скроется с глаз, он
вдруг как-то скособочился – и медленно захромал прочь к другому проходу в
изгороди. Он даже не поглядел на Миу, вот как плохо ему было. Только когда
Мельхиор исчез в листве, Миу поняла, насколько близок к победе был его
соперник.
Но все уже было решено. Мельхиор. Пройдет еще несколько томительных дней,
его раны заживут – и он вернется, чтобы получить свою награду. И его могучий
запах, которым со всех сторон звенел и лучился пустырь, теперь станет запахом ее
дома. Ее судьбы…
Миу долго сидела на месте боя, глядя на смятую траву и висящие на ней
рубинчики крови. А потом на пустыре появился еще один кот.
Шредингер был молод, тонок и желто-рыж. Его бока покрывали белые пятна, но и
без них его невозможно было перепутать с темно-рыжим Мельхиором.
Шредингера принимали за кошку – до тех пор, пока он не поворачивался боком.
Тогда делались видны косо выпирающие назад тестикулы. Мяукал он хрипло и
низко, очень протяжно, как-то не по кошачьи – выходило похоже на крик
простуженной птицы.
Должно быть, решила Миу, у желтого есть заначка с чем-то очень вкусным. Может
быть, он утащил с кухни целого омара – и припрятал в кустах, чтобы угостить ее.
Наивный… Ну что же, поесть мы поедим. И даже дадим пару раз понюхать. Но
серьезных обязательств брать не будем. А потом придет Мельхиор.
Шредингер сам должен был понимать, чем рискует – альфа-кот прибьет его
одним ударом лапы. Но это будет проблема Шредингера, а не Миу – так что
сейчас вполне можно немного поиграть… Посмотреть, куда зовут ее эти зеленые
глаза… Может, там не омар, а пара перепелок. Вчера на кухне были перепелки, и
за ночь они как раз очаровательно подтухли…
– Какую тайну?
– Кто ты такой?
Миу задала вопрос, и только потом поняла, что знает откуда-то, как называется
жуткое, древнее и трижды проклятое умение, явленное Шредингером.
– А остальные?
Она уже слышала это. Определенно слышала, но вот когда? Где? И от кого? Оба
слова вместе? Нет, скорее по-отдельности. И в самых разных контекстах.
– Что?
Ей захотелось срочно дать Шредингеру понюхать, чтобы тот как можно быстрее
забыл о невозможной высоте, которую прозревал. Но она поняла, что высота
победит – и это впервые пережитое ею бессилие своих чар перед силой духа было
так горько…
– Приходи сюда завтра на рассвете, – сказал он. – Я открою тебе все, что ты
способна будешь постичь. Но не вздумай заговорить с другими котами.
В начале дороги Миу была этими мыслями сама. В середине пути она стала
чувствовать их как что-то чужеродное и даже враждебное – словно ощутила, что в
голове завелись глисты. А когда она подошла к своему маленькому плюшевому
замку с пушистым балкончиком и вертикальной теркой для когтей в виде
подъемного моста, последний сделанный из слов глист замер и стал прозрачным.
Теперь Миу помнила только о том, что утром надо пойти на мусорную сжигалку,
где будет ждать какой-то непонятный сюрприз, связанный с желтым котом – хотя,
конечно же, шансов у того никаких и ее господин Мельхиор скоро как следует
надерет ему задницу…
Утром Миу была на месте еще затемно. Помойка пахла горелым, выброшенным,
бывшим да сплывшим, избывшим себя… Что может открыться в таком месте?
Впрочем, если Шредингер хочет предложить что-то по-настоящему вкусное, она
рассмотрит вопрос. А Мельхиор подведет итог.
Миу и без него знала, что будет восход. Но знала не так. Когда она услышала эти
звуки, ей показалось, что в них отразился весь мир – словно бы Шредингер
накинул на него сплетенный из слов сачок, поймал его весь, каким тот был в эту
секунду, и поднес ей как угощение.
Она вспомнила.
В словах было что-то такое же затхлое и исчерпанное, как в вони горелого мусора.
Казалось, ими долго-долго пользовались вымершие от изнурения коты,
пропитавшие их своим запахом, и запах этот был почти таким же безнадежным,
как у горелых отбросов. Или, если честно, у тестикул Шредингера.
– Их много…
– А можно пример?
– Можно.
Миу несколько раз моргнула. Конечно. Как она могла об этом не подумать? Но
прежде следовало покаяться в своем грехе.
Миу понимала каждое слово – и теперь видела ясно, что когда-то знала их все.
«Понимать» по сути означало «вспоминать». Шредингер словно бы включал в
ней забытую часть души, засыпавшую, как только она оставалась одна.
– В моей голове все время звучит божественный голос. Он не дает мне уснуть
и скатиться в животный мрак.
– Ты говоришь правду?
гипноз Гольденштерна
и
комплекс нарративов
, даже смешно было вспоминать, чем пахнут яйца каких-то там котов.
– Это царь нашего ада, – ответил Шредингер. – Демон, заколдовавший нас всех и
ставший нашим солнцем.
Миу потупилась. Она понимала, что значат слова «моя любовь». Сказать такое
было все равно что подойти сзади, понюхать, а потом схватить зубами за загривок.
Этого не позволяли себе ни Феликс, ни Мельхиор.
А что в ней было высшим? Конечно же, все, сделанное из слов. То, что вернул ей
Шредингер.
А почему высшее – это сделанное из слов? Да потому, тут же сообразила Миу, что
без них не будет ни высшего, ни низшего, а одни только запахи. А что может быть
страшнее, чем потерять высшее в душе?
Да. Теперь ты знаешь, Миу. Вот так пахнет самый сильный кот. И никак иначе.
Глупые инстинкты потому и гонят тебя прочь от этих желтых тестикул, что
подлинное величие начинается там, где кончается понятное животным слоям
мозга. И сейчас инстинкты выносят свой убогий вердикт тому, что неизмеримо их
выше. Но у тебя есть слова, чтобы связно и стройно думать обо всем на свете.
– Почему?
Шредингер был прав. Уже по дороге домой Миу стала чувствовать – произошло
что-то непотребное, противоречащее всем законам кошачьего космоса.
Мельхиор отлеживался после боя, в котором он честно и отважно завоевал ее, а
она… Она…
Когда Миу вернулась в свой элегантный плюшевый замок, она помнила одно:
надо будет опять увидеть желтого кота на его дальней помойке, и сомнения
пройдут. Вся запутанная непонятная кривизна в ее стройном простом бытии
разъяснится – и вещи встанут на свои места.
Метка пахла силой, радостью и ослепительным лунным светом. Все как положено
знаку победителя. Запах Шредингера еще оставался на задней шерстке Миу – и,
сравнив его со свежей вестью Мельхиора, она ощутила сильнейшее беспокойство
по поводу своего жизненного выбора. Он был непонятен. Но Миу помнила, что
надо вернутся к желтому коту, и тогда причина ее парадоксального решения
вспомнится, а тревога пройдет.
И он проник в ее лоно? Вот этот? Да она сама уделает такого котяру одной лапой.
Да как он вообще посмел к ней подойти…
Миу подняла на самозванца полные огня глаза, выпустила когти и уже открыла
ротик для гневного мява, но Шредингер быстро сказал:
– Вспомни все!
Как она могла. Как она смела забыть величественную тайну, открытую ей
Шредингером… И думать о каких-то там звериных метках…
Когда Миу вернулась к себе, возле ее плюшевого замка сидел Мельхиор. Он еще
не оправился до конца – но уже нашел в себе силу прийти за положенной
наградой.
Миу была мрачна. Она уже не помнила, зачем ходила на помойку – знала только,
что опять по какой-то причине пошла против ясного веления природы, и завтра,
по всей видимости, сделает это опять.
Природа мстила – Миу была противна себе. Она прошла мимо Мельхиора, даже
не поглядев в его сторону, и, вместо того, чтобы прикрыться хвостиком, бесстыдно
подняла его, оголяя вход в оскверненное Шредингером святилище. Мельхиор
шагнул к ней, понюхал, сразу все понял – и не то завыл, не то застонал с такой
первобытной яростью, что в бутик-пространстве содрогнулись все коты,
услышавшие этот звук.
Миу знала, что пахнет Шредингером. И несла свой позор не скрываясь – скрыть
его было невозможно. Пусть теперь Мельхиор и Шредингер решат вопрос
окончательно. Сами. Так говорил инстинкт.
Миу знала это изречение. Слышала его когда-то давно, в другой жизни.
Шредингер говорил правду – печаль уже коснулась ее чистого и простого
существа.
– Сегодня, – сказал он, – мы сделаем все так, как делают люди. Если
хочешь, чтобы слова вернулись к тебе навсегда, это может помочь…
Тот появился на пустыре, пока она превозмогала себя в очередной раз. Похоже, он
был больше озадачен, чем разгневан. Он поглядел на нее, на Шредингера,
вдохнул пахнущий желтым позором воздух и застонал. А потом присел и пометил
самый центр территории Шредингера своим ясным, сильным и
недвусмысленным клеймом.
Хотя, с другой стороны, что она знала про его тайные силы? Ведь сумел же он
покорить ее сердце. Возможно, он найдет способ управиться с альфа-зверем…
Мельхиор поднял лапу и тонко завизжал. Миу помнила, что произошло недавно
между двумя альфами после такого вступления. Сейчас Мельхиор нападет – и все
будет кончено… Но тут Шредингер опустил голову и попятился, как бы признавая
поражение.
Мельхиор покосился на Миу, и она прочла в его глазах торжество. Но она знала –
простой капитуляции гегемону будет мало.
Мельхиор подошел к Шредингеру вплотную и схватил его зубами за шею – так же,
как Шредингер перед этим хватал ее саму. Видимо, победитель счел, что желтый
кот недостоин боевых шрамов, и решил унизить его, обойдясь с ним как с кошкой.
Прижимая Шредингера к земле, он развернул его так, чтобы Миу видела всю
процедуру в деталях, и попытался взобраться на него сзади.
Мельхиор тоже выгнул спину, и Миу решила, что сейчас он все же бросится на
Шредингера. Но тут Шредингер заговорил – быстро и монотонно, как бы кидая
острые камешки слов в рыжую морду врага:
Да, Шредингер был силен, невероятно силен. Сперва он сделал вид, что сдается, а
потом поднял Мельхиора на свою высоту – и что от того осталось?
Сперва пропал запах помойки. Потом запах Шредингера. Затем сам Шредингер.
Померк свет, стих шум ветра в листьях. А потом в головке у Миу что-то неприятно
щелкнуло.
***
– Хорошо, ваша честь. Примерно сто двадцать лет назад между моими клиентами
зародилась взаимная симпатия, а затем и привязанность, перешедшая
постепенно в нечто более романтическое. С тех пор они много раз вступали в
различные виды и формы брака, стремясь вернуть своим отношениям свежесть
новизны. В
последний раз, определившись с гендерными ролями, они купили широко
разрекламированный медовый месяц в бутик-пространстве «Базилио». Сейчас я
покажу вам, как позиционирует себя это заведение. Зачитываю далее из их
рекламного буклета…
Свет перешел на вторую трибуну. За ней стоял другой адвокат – в такой же маске
юриста четвертого таера, но во фраке клюквенно-красного цвета.
– В чем дело?
– Ваша честь, – сказал бородач, – следует сразу понять, что кроме центральной
пары, покупающей медовый месяц, в бутике «Базилио» действует много
других акторов. Мы их делим на третий и второй планы. Третий план – просто
NPR-
программы. Очень подробно и качественно прописанные статисты. Их
агрессивно-репродуктивные функции настроены таким образом, что клиент с
самого начала получает среди них статус альфы. Эти бета- и гамма-коты не
вступают с клиентом в драку за его самку – они уступают ему дорогу. Максимум,
что они могут – это понюхать клиента-кошечку сзади…
– На самом деле, – перебил синий фрак, – у них просто нет кошачьих мозгов в
банке. Это слишком дорого. А человеческих мозгов в конце первого таера сколько
угодно… У них даже добровольные статисты есть с верхних таеров. Я слышал, что
второго альфа-кота им много лет исполняет сердобольский баночный генерал –
он, видите ли, так отдыхает. Могу даже имя…
– Разумеется нет.
– А как?
– Но почему ему удалось так просто расстроить чужой отдых? – спросил судья.
– Ведь должны у вас быть какие-то защитные механизмы…
– Да. Мы никогда не имели дела с такой ситуацией, потому что наши омеги
крайне дорожат сотрудничеством с «TRANSHUMANISM INC.» Это,
разумеется, будет нам уроком.
***
Мельхиор подошел к Шредингеру и схватил его зубами за шею – так же, как
сам Шредингер перед этим хватал Миу. Видимо, победитель счел, что желтый
кот
недостоин боевых шрамов, и решил унизить его, обойдясь с ним как с кошкой.
Мельхиор тоже выгнул спину – и вдруг Миу услышала его хохот. Оказывается, он
трясся не от страха, а от смеха.
Шредингер почти не изменил позы, но Миу показалось, что его усы, прежде
горделиво топорщившиеся вверх, как-то увяли.
minette
– «кошечка»…
– Приступайте. Да-да, давайте немедленно. Вот так… Да… И вот что я вам
скажу, сударь, раз уж мы разговорились по душам… Вы ведь из Москвы, верно?
Да не отвлекайтесь, просто кивните. Говорить не надо, вы уже нормально тут
наговорили… Я тоже родом из Москвы. Хорошо помню этот город. И вы,
уважаемый, ошиблись адресом. Вам надо было не сюда. Коровий вал знаете? Где
Садовое кольцо. Там поблизости будет Первый Люсиновский переулок… Или
Первый Добрынинский… Черт, сейчас уже не помню точно, но если немного
поискать, в нормальной симуляции найдете. Там во дворе стоит такая длинная
зеленая палатка, типа большой ларек. Еще крыша шиферная, крыльцо в три
ступеньки и решетки на окнах. Узнаете сразу. Вот там пункт, где принимают
второсигнальный умняк. Вам туда надо. А мы, при всем уважении, не берем… Мы
здесь от своего отдыхаем… Да…
согласно контракта
. Не благодарите, не надо. Просто не хотим портить свой медовый месяц вашим
Бетховеном.
второсигнальный умняк»
. И знала примерно, что они значат – нечто, связанное со второй сигнальной
системой, то есть словами. А в чем именно он заключался, этот второсигнальный
умняк? Именно во второсигнальном умняке. То есть сам в себе и ни в чем другом.
Так зачем он тогда нужен там, где его нет? А?
Но это рекурсивное прозрение становилось все призрачней – и постепенно
сузилось до бессловесной констатации того факта, что запах Шредингера равен
запаху Шредингера.
МИТИНА ЛЮБОВЬ
Кочевых потом разбомбили дроны претория – но тех самых или других, толком
никто не знал.
Митя, впрочем, горевал не особо – контакта с дядей, племяшом и двумя бабками у
него не было давно. Даже с Новым Годом друг друга не поздравляли. Погибшее
семейство оставило после себя сложный баланс долгов и активов, обязательства
по сельхозкредитам, молочную скотину (половину угнали тартарены) и барак,
полный живых холопов. Последнее было случайностью: тартарены заперли их и
честно подожгли, но перед этим долго шел дождь, и дерево не занялось даже от
денатурата – а упорствовать в злодеянии у кочевых не осталось времени из-за
дронов.
Сразу поразили два крэпера перед станцией – немолодые русские люди в беде. С
крашеными в яичный цвет чубами на бритых черепах, в нелепых розовых перьях,
блестках и чешуе из фольги, они зло и пьяно плясали под один на двоих
новенький крэпофон, украденный, скорей всего, из товарного поезда. Мужики –
именно так их хотелось назвать несмотря на косметику и блинг – сипло читали на
два голоса нейроречитатив категории «3Б», если не ниже:
Конечно, как имплантолог, Дмитрий понимал, что система имеет его через
кукуху точно так же, как и в Москве, только с другими параметрами – но все
равно
сделалось гадко. Привычный режим бытия нарушился, и изнанка мировой души
стала ненадолго видна…
По дороге к новому дому его посетило много злых мыслей о сговоре сердоболов с
трансгуманистами. Лошадка тащилась еле-еле, разбитый проселок грузился
медленно как Контактон, и подумать время было. В усадьбу он приехал эдаким
Вольтером – с презрительной улыбкой на губах и жбаном «Спящей красавицы»
между ног. Жбан, купленный по дороге, был наполовину уже пуст.
В общем, жизнь заладилась. Делать теперь не надо было ничего. Только покупать
корм скоту и холопам. Все остальное делали они сами – и на ферме, и по дому.
Дело было в «Спящей Красавице». Это был местный пивной бренд, который
держали два крупных сердобола – их пельменные рожи постоянно мелькали то
среди черных косовороток торжественного президиума, то в социальной
анимации, где похожий на мочу ручеек золота с пивного дохода заворачивал в
детский приют и красил в нем стены.
«Спящая Красавица» сама по себе была вполне годным продуктом, но ее реклама
загружала имплант по полной. Каждое утро перед пробуждением Дмитрию
снился один и тот же промо-сон.
Сначала он видел стоящий в склепе гроб. Его крышка отлетала от удара изнутри.
Обнаженная девушка с гигантской грудью даже не вставала – выскакивала из
тлена, держа в руках две запотевшие пинты. Далекий бас, похожий на раскат
весеннего грома, рокотал:
Он мог глазеть на них часами. И все время было чувство, что он смотрит какой-то
издевательский мультфильм, злую сказку для взрослых.
схизме мужебожества
.
– Человек есть тварь одушевленная, – говорил владыка, – он создан богиней и
несет в себе образ создательницы. Холопы же суть твари бездушные, выращенные
в рассоле сугубо для безмозглой работы – но имеют образ человечий, отчего
смотреть на них бывает печально и тяжело… Происходит так оттого, что лица у
них как у людей – и, когда холоп гримасничает, мы понимаем эту гримасу как
человечью, то есть как если бы за лицом была душа, все эти чувства
переживающая как мы сами… Выглядят они счастливо, но счастье их
свинское, как у хряка, который жрет и не может остановиться. Человекиня так
счастлива быть не может, потому что стоит выше в иерархии существ и несет в
себе образ
богический. Про зеркальные нейроны слышали? Вот тут они работают против
нас, вводя в соблазн. Оттого хорошо сделали власти предержащие, что рыла их
убрали под марлю…
– Их дрессировать надо было, чтобы они растирались или там прыгали. Такое
в чипе должно быть заложено. А они полегли на землю, как дрова. И почему я
должен за это платить?
Один раз Дмитрий увидел, как холоп умер. Произошло это буднично и просто.
Холоп еще пару раз куснул свой лапоть, а потом вдруг изумленно вздохнул и
уронил его на землю. Лицо его стало торжественно-простым и озарилось
предчувствием счастья – будто он услышал далекую прекрасную музыку.
Дрон был похож на большую беременную муху. Под шестью закрытыми сеткой
пропеллерами висела транспортная люлька с поясным портретом графа
Толстого – писателя, гремевшего когда-то в России почти как Шарабан-Мухлюев.
Из люльки вывалился на землю сменный холоп в такой же транспортировочной
позе. Белая сермяга, русые кудри, свежайшая марля намордника с логотипом
«3М» – «зëма, молчи!», как расшифровывали в народе.
Холопам и правда было лучше чем людям, даже когда работа ставила их в
невыносимые для человека условия. Скорее уж следовало сострадать
низкодопаминовому человеческому сумраку. Дмитрий убеждался в этом всякий
раз, когда видел их улыбки. Хорошо, очень хорошо, что существовала команда
«намордник!».
Дмитрий думал так безо всякого внутреннего ерничанья – а как еще прикажете
ждать смерти? Осмысленно, что ли? Он, как любой доктор, хорошо знал, что
никакого смысла ни в жизни, ни в смерти нет. Но холопы даже в масках
выглядели так, будто смысл этот существовал и был им известен.
Смыслом жизни была сама жизнь, полная любви к другим людям и природе –
такая, как у русского землепашца. Для подтверждения своих гипотез Толстой (как
и Пушкин до него) искал близкого общения с крепостными. Об этом брошюра
говорила весьма игриво, из чего Дмитрий сделал вывод, что «Иван-да-Марья»
скрытно позиционирует сельхозхолопов как мультитул.
Среди его холопов было несколько женских сборок, и две из них, Нюська и Нютка,
работающие в коровнике второй год, были вполне себе ничего. Но они были
такими грязными и, как бы это сказать, неженственными, что желания не
вызывали…
Дмитрий точно знал, что дворяне блудят с холопками, и не мог понять, в чем
дело – то ли это помещики такие свиньи, то ли сам он слишком уж брезглив.
Заговорить на эту тему с кем-нибудь было не только стыдно, но и рискованно –
легко могло кончиться пощечиной. Но разбуженная «Спящей Красавицей» плоть
требовала своего все настойчивей, а собирать пивные крышечки и мастурбировать
на Афифу, усваивая в процессе свежие либеральные директивы, было противно:
все-таки он не нищий студент-полудурок, а поживший уже на свете консерватор-
традиционалист.
Васюков засмеялся.
руками.
невинности.
– Ну-ну…
полевой цвет
, другая волнующая русское сердце игра слов. А потом он надолго провалился в
огромный список эротических хаков и опций для сельхозхолопов «Ивана-да-
Марьи».
Возможный спектр услуг был куда шире, чем простая биология. Например,
массаж. А варианты «Арина Родионова» и «Шухерезада», каждый со
своим специфическим гардеробом и опциями, были рассчитаны на
любителей
посткоитального художественного чтения, приличного и не очень. Особо
оговаривалось, что хелперский имплант использует горло как речевой
синтезатор – но хелпер собственную речь не понимает. Видимо, не все помещики
это знали.
Дмитрий несколько минут боролся с желанием нырнуть в сеть и узнать, что это за
тезка нашелся у него в русском культурном наследии – и победил. Выяснять
заранее ничего не следовало.
Реквизит «Митиной любви» был следующим: черная юбка, белая рубаха и платок,
лапти, крапивный шампунь голова-тело, луковый ароматизатор подмышек.
Кроме этого, в комплект входили ножницы, бритва для ног, гребень, красная
лазерная указка и флешка с Музыкой Революции. Все можно было приобрести
комплектом за ту же крипту с экспресс-доставкой.
– Ну ладно, думаю, бритва для ног. Это понятно. Шампунь тоже. Но лазер-то
зачем? И не выдержал, прикинь…
И Васюков понимающе хохочет в ответ.
На стене барака, где жили холопы, висел ящик с белой пластиковой панелью
примерно на уровне человеческого лица. Официально он назывался
«компостолб», потому что в больших хозяйствах программаторы ставили на
специальный столб в центре двора. Сходство с «компостом» придавало этому
слову густое сельскохозяйственное очарование. В обиходе же ящик-программатор
называли «прожигалом».
Она стояла так довольно долго, минут пять – и Дмитрий вспомнил, какого
огромного размера был патч. Он стал уже волноваться, что имплант подвис, когда
Нютка наконец оторвала лоб от панели, повернулась в его сторону – словно знала,
откуда он на нее смотрит – улыбнулась и поклонилась в пояс. Затем подняла
пакет с черным треугольником и убежала за барак.
Его потом дважды повторил веселый женский голос в ушной сеточке. Позывной –
далекий звон колоколов – был из программы «Крестьянка», и Дмитрий
догадался, что Нютка общается с ним через ту же сельхозпрограмму, через
которую он ее проапгрейдил.
Через три часа Нютка снова появилась на дворе – и Дмитрий ахнул. Она
отмылась, переоделась в реквизит, постригла волосы в какое-то грубое подобие
каре – и выглядела теперь в своей черной юбке и белой кофте натуральной
крестьянкой, молодой и красивой.
«Строю Салаш».
«А в Овраге».
Голос, прозвеневший в его ухе, был серьезным – и даже, как показалось Дмитрию,
угрожающим. Возможно, это должно было передать волнение крестьянки,
переживающей свое будущее падение – но не совсем понятны были слова насчет
«даром не согласная». Игра подразумевала внутренние токены? Может, надо
распечатать какой-то денежный купон, чтобы все было как в первоисточнике?
Дмитрий решил, что она шутит. Но, когда он сел за свой сельхозкомпьютер, чтобы
перечитать инструкцию, его встретил мигающий треугольник с подписью:
Только тогда Дмитрий сделал то, с чего нормальные люди начинают любую
трансакцию – углубился в мелкий шрифт. Лицо его несколько раз менялось, а под
конец он выругался не хуже московской лицеистки.
«Сволочи какие, а? Пять боливаров. И хоть бы два часа дали, но нет, надо за час. С
моей же домашней скотиной…»
Он повернулся к Нютке.
Та с блаженной улыбкой смотрела вверх – в аккуратное квадратное окошко в сене.
На что это она уставилась, подумал Дмитрий и придвинулся ближе.
Но это было еще не все. На следующий день над двором появился дрон-доставщик
и сбросил коробку с пиццей – за которую, как Дмитрий сразу увидел, с него опять
списали боливары на тот же счет.
Теперь она дважды в день подбирала пиццу и уходила есть к реке. И еще каждые
два дня стирала там свою одежду, так что пахло от нее всегда свежим луком и
крапивой.
А через неделю выяснилось, что пять боливаров за часик плюс пицца – это
далеко не худшее из возможного.
Куда же эта сердобольская саранча ведет Россию, думал Дмитрий, глядя из-под
одеяла на хмурое утреннее небо в окне. Потом вылезал из кровати, делал
неприличный жест и наливал себе первую утреннюю пинту.
Хлоп-хлоп.
Хлоп-хлоп.
– Как вы думаете, бро и сис, зачем мы до сих пор носим кукухи? Мощности
сегодняшних имплантов вполне достаточно для выполнения всех номинальных
функций системы «кукуха-имплант-огменты», включая даже генерацию
визуальных образов. Кукуха как бы и не нужна. Нам объясняют, что
производство кукух и смарт-очков как микростатусных символов – слишком
прибыльный и
налаженный бизнес, чтобы свернуть его просто так, но в этом ли причина?
Похоже, ответ наконец найден.
Хлоп-хлоп.
– Но самое пикантное в том, что после переезда на восьмой таер бро кукуратор
воспользовался услугой «задержка памяти» – и уже не помнит, что был когда-то
Шарабан-Мухлюевым. По рассказам бригады лейб-медиков, он каждое утро
слушает анекдот в исполнении нейросети, имперсонирующей писателя – но не
понимает, откуда у него эта привычка… Иногда бро кукуратор отключает
«задержку памяти», вспоминает все, дает баночным опричникам приказ усилить
внедрение Шарабан-Мухлюева в массы – и забывается опять…
– А теперь главное. Как вы думаете, почему эта информация попала в сеть? Наши
источники утверждают, что фонд «Открытый Мозг» готовит баночный
переворот. Бро кукуратор будет смещен. На его место прочат генерала
Судоплатонова, которого «Открытый Мозг» рассматривает как помощника в
борьбе с Малыми
тартаренами. Ситуация становится особо любопытной, если вспомнить, что у бро
кукуратора имеются гарантии восьмого таера.
Все было почти по-настоящему. Почти. Но, как сказал за неделю до смерти тот же
Васюков, «по-настоящему» никогда не бывает по-настоящему, поэтому «почти» –
самое окончательное из осуществимого в нашем мире… Дмитрий склонялся к
мысли, что Васюков был почти прав.
Еще Нютка могла читать вслух стихи и прозу. Программа находила для нее тексты
в сети. Нютка, конечно, ни бельмеса в прочитанном не понимала, но зато сам
Дмитрий серьезно расширил список тем для светских разговоров.
метасимволизм
и даже пересказал как-то дамам прочитанную Нюткой поэму «Двенадцать» –
про то, как дюжина студентов-сердоболов по букве собрала ГШ-слово в реплаях
под рыжей писькой с «адольфычем» и получила бессрочные исправительные
работы за святотатство. Одна дама засмеялась, другая картинно заткнула уши,
третья застучала ложечкой по пинте со «Спящим Красавцем».
После трех хлопков в ладоши Нютка брала одну из книг, открывала наугад и
читала. Буквы распознавал сельхозкомпьютер, к которому был подключен ее
имплант, но выглядело все вполне аутентично, и Дмитрий мысленно переносился
в далекое прошлое.
Сырая сила древних слов вызвала у Дмитрия такой дискомфорт, что он завернул
книги в полотенце и отнес назад на чердак.
Каждый раз в конце процедуры она повторяла одну и ту же фразу про попа,
продающего в Субботино поросят – и постепенно эти слова стали обрастать для
Дмитрия многочисленными тайными смыслами.
Сел под названием «Субботино» было в России немало, но смысл, наверно, был не
в названии села, а в субботе. Что значит слово «суббота»? Вокепедия объясняет:
седьмой день недели, посвященный Сатурну-Яхве, когда положено оставить
мирские дела и отдыхать, размышляя о божественном.
Департаментом Культи
– умеют только ампутировать все талантливое, внедрять Шарабан-Мухлюева
да финансировать свою мафию).
Субботино и поросята…
«Хоть бы сказала, чтобы батарейку поменял… Вот ведь дурында. Она хоть что-то
чувствует? Хоть как-то понимает происходящее?»
– Вы, барчук, говорят, в Субботино ездили. Говорят, там поп дешево поросят
продает. Правда ай нет?
Самое ужасное было в том, что после этих слов Нютка всегда оправляла свою
черную юбку одним и тем же движением – в точности как в первый раз.
Дмитрий заказал на почте батарейку для лазера, а когда она пришла, стал искать
указку рядом с шалашом, не нашел – и вдруг сел на землю и заплакал.
Только теперь Дмитрий почувствовал, что сделал что-то скверное. Это было как
утопить котенка, даже не понимающего, зачем и почему он появился на свет.
Не то чтобы преступление – а просто одна из многочисленных мелких
мерзостей,
делающих этот мир тем, что он есть… Дмитрий яростно замолотил по клавиатуре,
но было уже поздно.
Глотая слезы, Дмитрий смотрел, как дрон «Ивана-да-Марьи» завис над двором.
Гондола была пуста – из барака вышел один из хелперов, поднял Нютку с земли и
закинул в транспортную сетку.
Со смертью Нютки что-то умерло и в нем тоже. Теперь Дмитрию казалось, будто в
нем, как в Нюткином лазере, была прежде батарейка, производившая впереди
яркую точку смысла, к которой стремилась его не старая еще жизнь – а сейчас
заряд кончился, и впереди ничего, ничего…
«Когда он все же умер и думать перестал, над ним седой игумен молитву
прочитал… Игумен!!! Игумен!!!» – орала из шалаша Музыка Революции. И,
слушая древние как небо и земля песни, Дмитрий понял: все они были о смерти,
только о ней, даже если в минуту гормонального умопомрачения иногда и
казалось, что мертвецы поют о чем-то другом.
Ему нужно было узнать, что ощущала Нютка в свои последние минуты. Почему
она улыбалась? Правда ли, что она жила и умерла абсолютно счастливым
существом?
Но несколько минут, чтобы увидеть мир так, как видят его хелперы, у него скорей
всего были. Может быть, даже несколько часов. Те же уровни счастливой химии,
во всяком случае, были гарантированы. В этом можно было быть уверенным
точно так же, как в способности бронированного бульдозера проехать сквозь
виноградник.
Сложнее было предсказать поведение второсигнальных зон. Их подавление,
скорее всего, будет постепенным. Сначала он будет мыслить как прежде, но очень
скоро его ум оглохнет и выгорит от сверхдоз электрического счастья. Тогда он
перейдет на животный – или полуживотный – хелперский уровень, про который
никто ничего толком не знает. А потом все. Может быть, за ним даже прилетит
обманутый дрон «Ивана-да-Марьи».
Прошло два месяца. Дмитрий заложил имение под самый невыгодный процент,
чтобы получить максимальную сумму – и, как только деньги упали на счет,
оплатил мобильную установку для чипирования – юзаную старую модель, на
которой работал много лет. Все его медицинские лицензии, поручительства и
коды еще действовали; в документах на доставку он указал адрес своего
поместья, назвав его «клиникой «Нимфоманка». Откуда взялось это название, он
не знал – возможно, нашептала Музыка Революции.
***
Было светло, и от этого света Свет пришел в себя. И сразу же понял, что пойман в
силки тьмы. В тюрьму тела.
О, как хитро Свет был пойман! Тело было медленным химическим пожаром –
живя, оно горело, и Свет чувствовал необратимость этого огня. Сделанные из
нервов и жил силки тьмы отнимали свободу – но одновременно обещали ее.
Свет постиг, что надо терпеливо ждать, пока мясо сгниет и свалится – это
предначертанный путь к свободе, и другого пути нет.
«Тело кончится! – говорили Глаза Света друг другу. – И мы кончимся, этих нас
больше не будет, и Свет воссияет и сделается свободен! Он не будет падать ни на
что! Он станет свободной даже от себя Любовью. Но надо ждать. Надо долго
ждать, и сострадательно помогать тем, в ком Свет уже угас… Мы несем часть их
ноши, хоть пути наши расходятся навсегда… Мы ангелы, посланные Светом…»
Тот, кто недавно был Дмитрием, видел то же, что остальные Высочайшие. Но он
знал – вернее, еще помнил – как освободить Свет. У него было тайное и темное
знание о свободе, колдовское понимание, вынесенное из скверны, откуда он сумел
подняться. Следовало спешить – его природа высветлялась быстро, и премудрость
тьмы уже исчезала, как бы отваливаясь темными струпьями.
Высочайшие послали неслышный и полный любви ответ, что верят ему как
себе. И, подпрыгивая от радостного предчувствия, он отпер ворота и повел их за
собой – к реке, к трубе гиперкурьера, где за рваной сеткой всего через час
открывалась секретная Дверь.
HOMO OVERCLOCKED
– Что случилось?
– И? – спросил кукуратор.
– Где Судоплатонов?
– Просил начинать без него, – ответил Шкуро. – Готовит для вас доклад.
– Тогда начнем.
‹ЦЕЛЬ ЗАХВАЧЕНА›
– Система захватывает то, на что вы смотрите. Или даже то, о чем вы думаете –
если может распознать образ. Любой ясный ментальный знак… Если вы
знаете, где ваша цель и что она такое, система знает тоже. Фиксируются не
только саккады глаз, но и эмоциональный фон. Целью станет то, что вы ею
внутренне
назначите… Фокусировка луча и мощность импульса зависят от размеров мишени.
– Вот здесь самое интересное, – ответил он. – Для этого и нужен AI в тридцать
мегатюрингов. Наша система подключена к баночной сети тоже. Помогли
хакеры Ахмада, но мы и одни сумели бы. Если вы видите аватара в баночном
измерении, система отследит, где находится представленный этим аватаром
мозг, и нанесет удар прямо по нему.
Гриб был небольшим – как бы атомный взрыв-бонсай. Когда его отнесло ветром,
кукуратор поднес к глазам бинокль.
– Когда остынет?
Ох, не любят Судоплатонов и Шкуро друг друга. Но так даже лучше для дела –
состязаются, ревнуют…
– Все, друзья, мне пора… Спасибо всем. Вы умница, Шкуро. Медалей у вас полно
и так, поэтому мысленно чешу вас за ушком. Мур-мур…
Кукуратор помахал ему рукой, пожал руку каракулевому полковнику, потом отдал
партийный салют всем остальным, качнув над головой невидимый колокол – и
вывалился наконец из зеркального секретаря в свой Сад. Спиной вперед и
голышом.
Теперь все будет по-другому – Берни позаботится. Берни отличный парень. Наш
человек на орбите. Главное, не в баночной галлюцинации, а в реальном мире, над
которым мы сохраняем контроль…
Кстати, про везение Шкуро мудрую вещь сказал. Насчет кармы. Мы почему в этом
мире живем – у нас такая карма, чтобы большей частью все было хреново, и
только иногда и недолго – хорошо. Это называется «человек на Земле». От
социального статуса баланс не зависит. Даже наоборот. Если стараться, чтобы все
время было очень хорошо, в результате станет совсем плохо. Любой наркоман
подтвердит. Баланс должен соблюдаться.
Поэтому умнее, как Везунчик, самому устраивать себе это «плохо» в медицинских
целях. По-настоящему, всерьез. Хоть вот котом побыть, которого другие коты
унижают… Тогда в главном, глядишь, и сложится. Святые ведь зачем плоть
умерщвляли – это они муку принимали, чтобы по кармическому уравнению
вышло им блаженство уже при жизни. Ахмада вот шахидки бьют каждый день.
Поэтому и не тонет парень. А меня… Может, Еву научить?
Кукуратор прислушался. Ева, как обычно, тихо пела у реки. Вернее, мычала
какой-то унылый и приятный мотив, такой же древний, как земля и небо.
Три ноты, подумал кукуратор, и больше не надо. Ева, в сущности, тот же хелпер.
Как помещики блудят с холопками, так и я… Только она очень красивая холопка.
Нет, ну почему холопка – она у меня слова знает. Пять или шесть. И достаточно.
Как там у Шарабан-Мухлюева в «Дневнике не для печати»? Все проблемы в семье
возникают оттого, что бабы помнят много слов, но не понимают, что это такое и
как ими пользоваться. Бабе достаточно знать несколько существительных и два-
три глагола, но их она должна понимать хорошо и до конца… Эх, как раньше
дышать можно было… Во всю грудь. Когда он это напечатал, им еще елдаки не
раздали. Сейчас бы небось три раза подумал…
Кукуратор поднял глаза. Райское небо было затянуто тучами, но он без труда
нашел место, где над миром висел послеполуденный Гольденштерн.
Прошла секунда или две – и кукуратор стал смутно его различать.
Кукуратор вздохнул.
Это была отчаянная попытка творца встать вровень с эпохой. Но, несмотря на
идеологически безупречное содержание полотна, художника «отменили» из-за
того, что он был белым цисгендером и не мог знать, каково это на самом деле –
содомизировать древнего змея в раю, будучи двумя пожилыми африкано-
американцами. Что с позиций современной общественной морали было, конечно,
смехотворным обвинением: знать подобное мог только утренний Гольденштерн.
– Как раз про него думал. В смысле, про инсульт. Как это случилось?
– Вы послали ему лукошко. Ну он и поделился со своими шахидками. Похоже,
за недотрах его сильно избили. И на этом вот фоне…
– Серьезная проблема?
– Точно?
– Я с ним уже говорил. Ахмад на нас вообще не грешит. Он полагает, что его
инсульт – это предупреждение «Открытого Мозга» из-за картельного сговора. Ну,
по поводу рекламных тарифов.
– Я спрашивал. Ахмад про нее даже не знает. Говорит, это вообще не его люди и
не его методы. Похоже, не врет – взрывчатки не было. Ни поясов, ни мин. Ахмад,
как вы знаете, умеет пускать поезда под откос.
– А кто тогда?
– Постарайтесь объяснить.
– В фигуральном смысле?
– И?
– Что?
– Так это выглядит в симуляции, бро кукуратор. Я эту надпись, как вы понимаете,
не читал и содержание ее мне неизвестно. В этой фазе восприятие замедляется –
подъем Прекрасного длится от баночного рассвета до полудня. Прочитав надпись
под золотым куполом, Прекрасный испытывает сильнейшее душевное
потрясение и низвергается вниз, чтобы повторить цикл.
– А потом что?
– Не думаю.
– Почему тогда?
– Простите?
– Что с вами?
– Вы в порядке, генерал?
Генерал молчал.
Кукуратор вздрогнул.
В руке у статуи была роза. Красная роза с длинным стеблем – такие дарят на
первом свидании.
Перехват симуляции.
Они уже появились. В стене возникла новая дверь – и кукуратор крякнул, увидев,
где именно.
Выбравший это место знал мысли кукуратора изнутри. Появившаяся под яблоней
дверь, несомненно, приглашала за кулисы рая.
Она была массивной, приземистой, из темного неровного железа, без ручки –
только с контуром розы в центре.
За ней оказалась маленькая комната с зеркалом. В ней было светло – дневной свет
падал из окна в потолке. Напротив входа была другая дверь, высокая, с резными
створками и холодно блестящей серебряной ручкой в виде головы орла. На двери
чернело написанное сажей слово:
ЕЛЬЦИНОР
Дверь открылась. Кукуратор увидел пустой и длинный зал. Вторая дверь была в
его противоположном конце. В углу чернел затянутый паутиной камин. Слева на
стене – возле самого пола – золотым блюдцем блестело солнце с закрытыми
глазами и заспанным недовольным ликом.
Дверь в конце зала оказалась совсем ветхой – и упала, как только он надавил на
нее рукой. Открылся новый зал, такой же пустой и длинный, с новой дверью в
конце. Здесь тоже был камин, черный и холодный, и такое же недовольное солнце
на стене – но оно висело уже посередине между полом и потолком. Глаза его по-
прежнему были закрыты.
В центре зала на плитах пола лежал другой скелет – в черном бархатном камзоле,
с массивной золотой цепью на груди. Череп мертвеца был сжат странным
головным убором, похожим на гриб с плоской шляпкой. Седая борода отвалилась
от лица, обнажились кривые темные зубы. Высохшие пальцы сжимали край
позолоченной портьеры, накрывавшей покойного по пояс.
Здесь тоже ждал скелет – женщина в красном парчовом платье, склонившаяся над
деревянным стульчаком в зафиксированном вечностью рвотном спазме. На полу
блестела корона, когда-то свалившаяся с ее головы. В руке покойницы была
серебряная чаша.
Дверь в следующий зал была зеркальной, и кукуратор увидел наконец свое лицо –
молодое, пучеглазое и наглое. Бретер и пьяница с длинными волосами,
сложенными на затылке в конский хвост. Странно знакомый персонаж…
Кукуратор понимал, что кто-то пытается быть остроумным за его счет и это
шутка – затянувшаяся, но пока терпимая. И все равно страшно было идти по
залам со средневековыми скелетами, особенно в наряде, идеально подходящем
для одного из них. Можно было увидеть в этом недобрый намек.
В его центре ожидаемо лежал труп – в этот раз, кажется, молодого мужчины. На
нем была белая рубаха с широкими рукавами и черные обтягивающие штаны с
гульфиком – почти такие же, как на самом кукураторе. В истлевшей руке блестела
рапира с серебряной гардой.
Следующий зал был необычным. В его центре лежало сразу множество сваленных
в кучу скелетов, словно в египетском тайнике смутной эпохи, где без всяких
церемоний спрятали от грабителей тела древних царей. Был здесь даже скелетик
кошки с бубенчиком на шее.
Он уже понял, кого увидит в следующем зале. Вот только не знал, в каком виде.
Возможно, Гамлет будет выглядеть как Лаэрт, потому что их всегда изображают
одинаково – два фехтующих парня в белых рубахах и обтягивающих черных
панталонах. Или…
Вторая догадка кукуратора оказалась верной.
Гамлет был сделан из пластика. Кусок его затылка был вырезан, как арбузная
долька. Под анатомически точными слоями плоти белела кость, но череп под
ней был пуст. Ткани тела выглядели так, словно их с высочайшей точностью
заместили пластмассой. Такая погребальная технология, кажется, действительно
существовала в карбоновое время. Идеальный кронштейн для банки – подставка
из пластината.
Глаза Гамлета покрывала пыль, но банка в его руке подавала активные признаки
жизни – булькала пузырьками и светилась зеленым. На ее латунном дне было
выгравировано:
FARTINBRASS
Солнце в этом зале было в самом низу правой стены – оно уже совершило
полный круг. Последняя дверь была поднята под потолок, и к ней вела широкая
каменная лестница.
Он открыл дверь.
За ней была большая комната с пылающим камином. В центре стоял длинный
дубовый стол и стулья. Над столом висела на ржавых цепях свечная люстра с
шестиугольным железным каркасом, а с этого каркаса, зацепившись за него
ногами, свисал головой вниз молодой человек с длинными волосами, бородкой и
усиками. Глаза его были закрыты. Рядом с ним на люстре висела рапира.
Щегольская шляпа с пером лежала на столе.
Незнакомец был одет почти так же, как кукуратор. Лицо его выглядело
спокойным и довольным, словно висеть подобным образом на люстрах было его
любимым делом.
Он был Гильденстерном из того же фильма. Вот только имени актера, чьим лицом
его наградили, он не знал.
– Тим Рот, – сказал Розенкранц, открывая глаза, – его звали Тим Рот. По-
английски «Roth». Почти росс. Смешно, да?
– В каком смысле?
– Если вы один из тех, о ком говорил Ахмад, – сказал он, – вы должны носить имя
бога.
– Меня когда-то звали Рамой, – ответил Розенкранц. – Но для вас я хотел бы
оставаться Розенкранцем. А вы будете для меня Гольденштерном.
– Что? Простите?
тревожном боксе
. Подметаю пол. Хожу между полок с метлой, как вам еще объяснить? Пылесос тут
нельзя, потому что будут наводки. Я вам покажу сейчас, как это выглядит…
В проходе стоял Розенкранц – в той же позе, какую принял миг назад – но в его
руках появилась метла. Он несколько раз чиркнул ею по полу, словно доказывая,
что действительно подметает пол, и указал пальцем на бокс с мигающей белой
лампочкой.
– Вы просто уборщик? – спросил он. – Или вы один из тех, о ком говорил Ахмад?
– Какого таера?
– Таеры бывают у вас. Нам это не нужно. Но тело у меня тоже есть – именно то,
какое вы видите. Розенкранц, подметающий пол в спецбоксе – это мой, как вы
говорите, зеркальный секретарь. Немного не такой, как у вас. У него совсем нет
своей личности, и мы на связи двадцать четыре часа. Нечто вроде индивидуально
выращенного удаленного тела. Спит оно тут же. Сейчас оно дрыхнет, и я свободен.
Можем пообщаться. Считайте себя сном моего зеркального секретаря. Сном
Розенкранца.
– В каком смысле?
– И что дальше?
– Почему?
– В вашем личном, мой друг, нет ничего личного, – перебил Розенкранц. – Все,
что вы считаете «своим» – это обрывки чужих историй, собранные вместе вашим
мозгом… Даже атомы, из которых вы сделаны – редкие потаскушки. Вы и
представить себе не можете, где и с кем они блудили последние десять
миллиардов лет. Так что давайте просто выпьем за встречу…
Он присел на край стола, взял серебряный кувшин и налил вина в две большие
стеклянные рюмки.
– Нет.
– А как же тогда…
– Либо что?
– Вы меня убьете?
– Хорошо. Как выглядят те, кого Ахмад называет хозяевами мира? Я имею в
виду, друг для друга?
На том месте, где миг назад сидел напоминающий средневекового повесу молодой
мужчина, возникло нечто жуткое.
Это был черт. Вернее, прообраз того, что средневековые иконописцы изображали
в виде забавного черного человечка с рогами и перепончатыми крыльями. Но в
этом существе не было ничего смешного.
Черт кутался в потертые перепончатые крылья, словно в плащ, и детали его тела
были неразличимы. Но самым невыносимым был не его вид – а изумившая
кукуратора волна равнодушной силы, готовой превратить его в чистую боль – и
эту боль выпить… Сила эта давила на сердце, но кукуратор собрался с духом и
мысленно поглядел прямо в ее источник. Его глаза закрылись, и он еле удержался
на стуле.
Он увидел.
Розенкранц.
Кукуратор молчал.
– И? – спросил Розенкранц.
– Вы хотите стать частью этой силы, потому что вам нравится быть сильным.
Но вы не понимаете до конца, на чем эта сила основана.
– Вы понимаете? Неужели?
– Очень смутно.
– То же, что агрегат «М5». Я уже объяснял. А человека можно разогнать не в два
раза, а в сто. Представляете, что произойдет с вампоэкономикой? Какие
прибыли будут у криптоакционеров?
– Представляю…
– Нашим ученым пришлось решить огромное число беспрецедентных
биологических задач. Самой сложной было быстрое переформатирование
нейронных связей мозга.
– Да. Именно.
– Почему?
– Включаете Бетховена?
– В каком смысле?
– Вы, как государственный деятель, должны понимать, что это неважно, – ответил
Розенкранц. – Совершенно не важно, что они чувствуют. Обычные человеческие
переживания, не хуже и не лучше.
Розенкранц кивнул.
– Экономнее гнать все стадо через одну симуляцию. Я имею в виду, синхронно.
Но вот повторять эту симуляцию раз за разом нельзя – упадет выработка агрегата
«М-5». Нейронные связи и контуры надо обновлять. Нужен коллективный сон,
меняющийся каждую ночь. И еще, конечно, необходима имитация родовой
травмы в каждом цикле, это Судоплатонов вам верно объяснил. В конце или в
начале – не играет роли.
– Моя разведка доносила, – сказал кукуратор, – что Гольденштерн успевает
прожить целую жизнь с заката до рассвета. Но почти все его жизни обычные –
серые, мучительные и малоинтересные.
– А что такое тюрьма «Новая Жизнь», про которую говорил Ахмад? Кто
там сидит? Чем они занимаются?
– Те, кто там сидит, не знают, что они в тюрьме, – улыбнулся Розенкранц. – Их
там очень много. И со всеми происходит одно и то же… Неужели не
догадались?
– У меня тогда еще вопрос. Шейх Ахмад говорил про древнего змея…
Про мозгового червя, стоящего за человеческой историей. Это правда?
– Почему?
– Ну, во‐первых, он чем-то похож по форме. Во-вторых, что важнее, это и есть
создатель второй сигнальной системы. Того самого языка, на котором творит ваш
великий Шарабан-Мухлюев. Без второй сигнальной системы не будет никакого
баблоса. В-третьих… В общем, как с мистерией Гольденштерна. Больше смыслов,
чем поместится в вашей голове.
– Язык бессмертен?
– И да и нет. Он жив до тех пор, пока жив содержащий его человеческий мозг.
Раньше мозг умирал вместе с телом – и в этом была проблема. Миграция языка из
мозга в мозг была рискованным обременительным делом и сопровождалась
смертью прежнего носителя. Но сейчас… Древнему змею больше не нужно менять
дом.
– Я, – ответил Розенкранц. – Я жду того, кто займет мое место, отпустив меня
на свободу… Именно поэтому я и подметаю пол в тревожном боксе. Я жду, когда
на очередной банке замигает лампочка. Вдруг повезет…
Кукуратор улыбнулся еще вежливей, чем в прошлый раз. Те, кто знали его,
испугались бы этой улыбки.
– Мне надоело понимать, – ответил кукуратор. – Я хочу стать. Таким как вы.
Одним из вас.
– Мой рай – это шалаш по сравнению с тем, что вы мне показали. Канава
с нечистотами.
– В чем оно?
– Вы должны победить меня в поединке и найти вход в наш мир. Догадаться, где
он. Шагнуть в нужную сторону.
– Можно подробности?
– Когда?
– Совсем недавно.
– И да и нет.
– Но…
Розенкранц кивнул.
Розенкранц не отвечал.
Кукуратор заметил, что в комнате стало холодно, и поглядел на камин. Тот уже не
горел. Мало того, из него куда-то исчезли дрова. В черном зеве теперь не было
даже золы – только паутина и пыль.
На полу возле стола лежал высохший древний труп, очень напоминающий мумию
Лаэрта. Метаморфоза произошла, пока кукуратор смотрел на камин.
Он пошел к мумии, занося руку для контрольного удара. Но свет вдруг померк, и в
лицо кукуратору дунул ветер, полный острых игл. Ему показалось, что его бьют по
щекам сотни мягких крыльев с коготками. Он закричал от неожиданности,
бросил рапиру и закрылся руками.
Панорама была знакома: похожая пустошь лежала вокруг его Сада. Так
декораторы воплотили его слова «ну такая типа библейская пустыня». Вот только
здесь никакого Сада уже не было.
Была пара футбольных ворот без сетки на стандартном расстоянии друг от друга.
Одни стояли за спиной кукуратора. А в других, уцепившись когтистыми лапами за
верхнюю перекладину, висело то самое жуткое рогатое существо, которое явилось
ему несколько минут назад. Оно все так же куталось в крылья. В воздухе перед
ним висел футбольный мяч.
Новый мяч ударил кукуратора в лицо, и его оглушило. Рот и нос наполнились
кровью. Сомнений не было – его пытались убить.
Кто кого? Тот, кто быстрее. А быстрее тот, кто меньше рефлексирует.
Его ударил еще один футбольный мяч, и чемоданчик пропал. Кукуратор упал
сначала на колени, потом на бок. Он больше не чувствовал своего тела. Но дело
было сделано.
В небе сверкнула высокая зарница – это луч с «Bernie» дошел через систему
орбитальных рефлекторов и отразился в локальном зеркале. Синяя искра
щелкнула между тучами и землей – и на месте футбольных ворот с висящим на
них демоном пыхнул легкий огненный гриб. Повеяло близким жаром и вонью
испарившейся органики.
Но он не умер.
Когда он пришел в себя, Прекрасный заходил. Было еще светло. Пыль и дым от
взрыва уже рассосались в воздухе. Кукуратор с удивлением понял, что к нему
вернулись силы – он чувствовал себя отлично. Значит, дело было не в рапире и не
в мячах, а просто в гипнозе этой твари.
След от небесного удара не может быть здесь. Синяя молния должна была сжечь
хранилище с напавшим на него мозгом. Почему воронка появилась в симуляции?
Розенкранц жив и продолжает свои игры? Или это означает что-то другое? Может
быть, сила показывает ему, что он победил?
На краю шахты показалась рука. Потом локоть. Затем появилась обгорелая шляпа
с пером – и кукуратор увидел спекшееся лицо Розенкранца с круглыми бельмами
глаз в опаленных глазницах. На месте его сгоревших волос была липкая сажа.
помощь.
Кукуратор понял, что внешний контроль над его мозгом ослаб. Из него сразу же
понеслись скомканные, полные злобы и боли смысловые клочья:
стать Гольденштерном
. Ему уже намекали на это, нарядив в средневековое платье и выдав рапиру, а он
все упорствовал и играл в войну… Но разве не об этом он всегда мечтал?
***
– Но в чем я ошибся?
– Вход был внизу. На самом дне. И вам было об этом сообщено через шейха
Ахмада. Но вы не смогли открыть дверь. Теперь вы присоединяетесь ко
всем остальным. Идите на стыковку с вечностью, мой бедный
Гольденштерн…
Аве, Гольденштерн!
Твои создатели
Сноски
Единый в разнообразии.
«Повинуйся»
(англ.).