Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Куберский
Дизайн автора
От переводчика:
"Мессию..." мне подарили в 1990-м году в Лос-Анджелесе, точнее, в Пасадене, а еще точнее -
в библиотеке церкви под названием "Science Religion", практиковавшей нечто среднее между
христианством и буддизмом. Я был на одной из месс - мы пели и, закрыв глаза, медитировали. Не
помню, чтобы крестились. Мне сказали, что Ричард Бах - их духовный учитель. Правда, его там
не было. Вернувшись домой в Россию, я взялся за перевод "Мессии...". Сначала я просто валялся на
нагретом солнцем песке в Комарово, под Питером, и читал, а потом, там же, на песке,
вооружившись писчей бумагой и шариковой ручкой, стал переводить. Передо мной был
мелководный залив весь в прибрежных валунах, торчавших из воды, как морские черепахи, за мной
- знаменитые комаровские сосны. "Здесь все меня переживет" - писала об этих местах
Ахматова.
Тогда же я по примеру Ричарда Баха и его мессии Дональда Шимоды стал практиковаться в
испарении облаков. Понаторев, я демонстрировал свое искусство подругам. Моя нынешняя жена
помнит, как это было...
Спустя два года, в 1993-м, мой перевод вышел в санкт-петербургском издательстве "Грант",
в паре со знаменитой Чайкой Джонатан Ливингстон (перевод Ю. Родман). Эта маленькая,
величиной с ладонь, иллюстрированная книга в черном переплете и бело-голубой суперобложке,
стала теперь библиографической редкостью, хотя тираж у нее был немалый - 25 тысяч
экземпляров. Больше она не переиздавалась. Позднее "Мессия" выходил в других переводах в
издательстве "София", купившем авторские права на русскоязычного Ричарда Баха.
Однако поклонники Р. Баха не забыли эту книжицу и не раз спрашивали меня, письменно и
устно, почему ее нет в Интернете. В самом деле - почему? Исправляю это недоразумение,
попутно пояснив: данная публикация является некоммерческой.
— О ЧЕМ СЕЙЧАС ПИШЕШЬ, РИЧАРД? Что будет после «Чайки»? — Вопрос этот я
слышал от многих, после того как была опубликована «Чайка Джонатан».
Я отвечал, что больше ни о чем писать не собираюсь, ни единого слова, и что все мои книги,
вместе взятые, уже поведали обо всем, что мне только хотелось. Пожив какое-то время
впроголодь, лишившись автомобиля, теперь я наслаждался возможностью больше не вкалывать
каждый день до полуночи.
Тем не менее, почти каждое лето я отправлялся на своем допотопном биплане в травяные
моря американского Среднего Запада, катал пассажиров, три доллара за прогулку, и снова начал
испытывать прежнее беспокойство — видимо, что-то еще оставалось, о чем я так и не написал.
Писательство для меня отнюдь не в радость. По мне, если только можно показать спину
какой-нибудь там идее, роящейся в темноте, если только можно не пускать ее на порог, то никто и
не заставит меня взять в руки карандаш.
Но вдруг однажды раздается громовой удар в фасад дома, летят осколки стекла и кирпича, и
некто, перешагнув через сей мусор, хватает меня за горло и нежно говорит: «Я тебя не выпущу,
пока ты не перенесешь меня на бумагу». Так я повстречался с «Иллюзиями».
Здесь, на Среднем Западе, в полном покое я лежал на спине, упражняясь в испарении облаков,
и никак не мог отвязаться от этой истории... Что если бы появился кто-нибудь такой, кому это
действительно по плечу и кто объяснил бы мне, как устроен мой мир и как им управлять? Что если
бы я встретил какую-нибудь сверхличность... Что если бы некий Сиддхарта или там Иисус явился
бы в наше время, вооруженный властью над иллюзиями нашего мира, коль скоро ему известна
реальность, стоящая за ними. Что если бы я взял да встретился с ним? Пусть бы он тоже летал на
биплане и приземлялся бы на лужайках вместе со мной. Что бы он говорил, каким бы он был?
Может, он вовсе не был бы похож на того Мессию, что на страницах моего дневника,
заляпанного машинным маслом и пятнами от травы; может, он ни слова не сказал бы из того, о
чем говорит эта книга. Но далее ход вещей вновь и вновь твердил мне вот что: что мы, например,
притягиваем в свою жизнь то, что держим в мыслях, а коли так, тогда и я, неведомо как и почему,
привел самого себя именно к данному моменту своей жизни. Так же, как и вы. И, может, нет
ничего случайного в том, что вы держите эту книгу; может, в этих приключениях вы найдете что-
то похожее на вашу собственную жизнь в данном мире. Мне хочется думать, что так оно и есть. И
мне хочется думать, что мой Мессия устроился где-нибудь в другом измерении, будучи отнюдь не
только литературным персонажем, и наблюдает за мною и вами, посмеиваясь от удовольствия,
поскольку все происходит именно так, как и задумано.
Ричард Бах
1.
И пришел Учитель на эту землю, родом из священной Индианы, где он вырос среди
таинственных гор, что восточнее Форт-Уэйна.
2.
Учитель изучал эту жизнь в средних школах Индианы, а когда вырос, то – ремонтируя
автомобили.
3.
Но Учитель владел и знаниями из других земель и других школ, потому что прожил и другие
жизни. Он вспоминал эти жизни, и они делали его мудрым и сильным, – все же, видя его силу,
приходили к нему за советом.
4.
Учитель верил, что способен помочь себе и всему человечеству, а раз он верил, то было по
вере его, и другие видели его могущество и приходили к нему, чтобы избавиться от многих своих
болезней и бед.
5.
Учитель верил, что если каждый считает себя сыном Божьим, то это хорошо, и раз он
верил, то было по вере его; и в мастерские и гаражи, где он работал, набивались люди, алчущие
его учения и прикосновения его, а в прилежащие улицы – толпы страждущих, чтобы хоть тень
его, когда он пройдет мимо, упала на них и изменила их жизнь.
6.
Но кончилось тем, что хозяева и начальники мастерских велели Учителю оставить рабочие
инструменты и идти своей дорогой, ибо вокруг собиралось столько людей, что ни у него самого,
ни у других механиков не оставалось места для ремонта автомобилей.
7.
Посему он покинул город, и люди, последовавшие за ним, стали звать его Мессией и
чудотворцем, и раз они верили, то было им по вере их.
8.
Если в то время, когда он говорил, случалась гроза, ни одна капля дождя не падала на головы
слушающих, и последние из толпы слышали его слова так же ясно, как первые, несмотря на гром
и молнии с небес. И всегда он говорил с ними притчами.
9.
Он говорил им: «Каждый из нас волен быть здоровым или больным, богатым или бедным,
свободным или рабом. Все дело только в нас самих и ни в ком другом».
10.
Один мельник обратился к нему и сказал: «Легко тебе говорить, Учитель, ибо тебя
направляют в отличие от нас, и тебе не надо трудиться в поте лица, как нам. В этом мире
человек должен зарабатывать себе на жизнь».
11.
Учитель ответил, сказав: «Некогда на дне великой прозрачной реки было одно селение.
12.
Река безмолвно текла над его обитателями – молодыми и старыми, богатыми и бедными,
добрыми и злыми, – текла своим путем, полнясь сознанием своего собственного прозрачного “я”.
13.
Каждый из обитателей дна держался, как умел, за водоросли и камни реки, потому что это
был их способ жизни, и противостоять течению – это было главное, чему они учились с
рождения.
14.
Но один из них в конце концов сказал: “Мне надоело цепляться. И хотя отсюда не видать, я
верю, что река знает, куда она течет Я оттолкнусь от дна, и пусть река унесет меня. Если я
буду цепляться, я умру от скуки”.
15.
Остальные засмеялись и сказали: “Глупец! Только дай себе волю, и река, которой ты
поклоняешься, закрутит тебя и разобьет о камни, и ты умрешь еще раньше, чем от скуки”.
16.
Но тот не стал их слушать и, собравшись с духом, уступил напору течения, и река тут же
закрутила его и ударила о камни.
17.
Однако спустя несколько мгновений, раз он ни за что не цеплялся, течение подняло его к
поверхности, и больше его не било и не царапало.
18.
И жившие под стремниной и не знавшие его кричали: “Посмотрите на чудо! Он подобен нам,
однако он летает! Посмотрите на Мессию, что пришел спасти всех нас!”
19.
А тот, кого несло течение, сказал: “Я такой же Мессия, как и вы. Река даст нам радость
свободного полета, если мы только осмелимся довериться ей. Это странствие и приключение – и
есть наше призвание”.
20.
Но они кричали еще громче: “Спаситель!” - продолжая цепляться за камни, и когда они снова
посмотрели вверх, его уже не было, и они остались одни сочинять легенды о “Спасителе”».
21.
И кончилось тем, что когда он увидел, как с каждым днем толпа все прибывает, как все
плотней она, все нетерпеливей и настойчивей, - когда он увидел, как люди требуют, чтобы он без
сна и отдыха лечил их и потчевал чудесами, учился за них и жил их жизнями, - он поднялся в тот
день на вершину одной горы и стал там молиться.
22.
«Неизреченное Лучезарное Сущее, если на то есть воля твоя, пронеси сию чашу мимо меня,
дозволь мне снять с себя это непосильное бремя. Мне не прожить жизнь и за одну другую душу, а
ко мне о том вопиют тысячи. Я сожалею, что допустил такое. Если на то будет воля твоя,
дозволь мне вернуться к моим моторам и инструментам и дай мне жить так, как живут
другие».
23.
24.
25.
26.
И спросил он у них: «Если бы кто-нибудь сказал Богу, что больше всего на свете хочет
избавить мир от страданий и готов заплатить за это любую цену, а Бог объяснил бы, что
именно нужно сделать, следует ли такому человеку делать, как сказано?»
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
5 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
27.
«Конечно, Учитель! – воскликнули многие. – Ему будет в радость испытать муки ада, если
Бог просил об этом».
28.
29.
«Это честь быть повешенным, это слава быть пригвожденным к дереву или быть заживо
сожженным, если Бог того пожелал», - сказали они.
30.
«А что бы вы сделали, - спросил Учитель у толпы, - если бы Бог обратился к каждому из вас
и сказал бы напрямик: “Повелеваю, чтобы ты был счастлив в этом мире, покуда жив”. Что бы
вы тогда сделали?»
31.
И толпа молчала - ни голоса, ни звука не было слышно по холмам и долине и дальше, где
только стояли.
32.
И Учитель сказал в тишине: «На тропе нашего счастья обретем мы знание, ради которого
выбрали эту жизнь. Вот что узнал я сегодня, и мой выбор – покинуть вас теперь, чтобы вы шли
собственной тропой, той, какая вам ближе».
33.
И он пошел своей дорогой сквозь толпы, и покинул их, и вернулся в обычный мир людей и
машин.
2
Ближе к середине лета я и встретил Дональда Шимоду. За четыре года полетов мне ни разу не
попадался пилот, занятый моим же промыслом: знай себе перелетай вместе с ветром из городишка
в городишко на старом биплане, да катай народ, три доллара за десять минут полета.
Но как-то раз чуть севернее Ферриса, штат Иллинойс, я глянул вниз из кабины своего
«Флита» — и он был там, старый «Трэвл Эйр-4000», весь бело-золотой, приземлившийся — как
вам это понравится? — прямо на лимонно-изумрудном покосе.
Живу я сам по себе, но бывает и одиноко... Я увидел биплан внизу, поразмышлял пару секунд
и решил, что не будет большого греха, если я наведаюсь в гости. Сброшен газ, переход на
скольжение с поворотом, и мы с «Флитом», накренясь, повалили к земле. Ветер в расчалках между
крыльями, добрый нежный звук, ленивые «пок-пок» старого мотора, для виду крутящего винт.
Пучеглазые очки, чтоб легче следить за посадкой. Лес кукурузы, свистящий шелест этих зеленых
джунглей прямо под нами, ограда впромельк, и дальше, насколько позволяет глаз, ряды
свежескошенной травы. Ручкой и рулями высоты — выход из скольжения, небольшой красивый
вираж над землей, сено начищает покрышки колес, затем привычно успокаивающий треск и
грохот заднего костыля, тише, тише и теперь «Флиту» осталось лишь взревнуть напоследок во
всю свою мощь, дабы подрулить к стоящему самолету, и все. Сектор газа на ноль, мотор
выключен, нежное «клак-клак» винта, замирающее в полной тишине июля.
Пилот «Трэвл Эйра» сидел на скошенной траве, прислонившись спиной к левому колесу, и
наблюдал за мной.
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
6 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
С полминуты я тоже наблюдал за ним, дивясь его странному спокойствию. На его месте я бы
не смог вот так хладнокровно смотреть, как на мое поле садится какой-то самолет и паркуется
всего в десяти ярдах от меня. Я кивнул, испытывая к нему непонятную симпатию.
— Мне показалось, что тебе одиноко, — сказал я через расстояние, разделявшее нас.
— Как и тебе.
На это я улыбнулся:
— Ничего.
Я стянул очки и летный шлем, вылез из кабины и ступил на землю. Приятное это чувство
после парочки часов во «Флите».
— Ветчина, сыр... надеюсь, нет возражений? — сказал он. — Ветчина, сыр, даже с муравьем...
Он был средней комплекции. Волосы до плеч, черные, как резиновая покрышка, к которой он
прислонялся. Глаза темные, как у ястреба, что меня устроило бы в друге, но смутило бы в любом
другом. Он смахивал на каратиста, которому ничего не стоит его неистовое мастерство.
— Все-таки кто ты? — сказал я. — Сколько лет околачиваюсь в этих полях, но еще ни разу не
встречал своего брата бродячего артиста.
— Можно гораздо проще двигать горы, — сказал он с улыбкой, длившейся разве что десятую
долю секунды.
С минуту я изучал его, опершись на нижнее крыло его аэроплана. Игра света... на этого
человека трудно было глядеть вблизи. Как будто какое-то сияние было вокруг его головы,
застилающее задний план тусклой дымкой серебра.
С сандвичем в руке я обошел вокруг его аэроплана. Это была машина 1928 или 1929 года
выпуска, только без единой царапины. То есть абсолютно. На заводе не делают таких новехоньких
аэропланов, каким был этот, припаркованный среди сена. По меньшей мере двадцать слоев
авиалака, полировка вручную, покрыто так, как будто зеркало натянули на деревянные ребра этой
штуковины. «Дон» — позолотой, готическими буквами на борту ниже кабины, и регистрационный
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
7 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
номер на боксе для карты, с надписью «Д.У. Шимода». Приборы — будто их только что
распаковали, самые натуральные приборы образца 1928 года. Лакированный дуб ручки
управления и контроля рулей; дроссель, смеситель, слева опережение вспышки. Теперь уже нигде
и никогда не встретишь опережение вспышки, даже на отлично отреставрированных антикварных
моделях. На обшивке ни царапинки, ни пятнышка, ни хотя бы одного-единственного подтека
машинного масла из-под капота. Ни тебе соломинки на полу кабины... Как будто его аппарат и не
летал вовсе, а просто материализовался прямо вот здесь через полста лет из-за какой-то
деформации времени. Нехороший холодок пробежал у меня между лопатками.
— Что-то с месяц, да, пять недель. Он лгал. Пять недель в этих полях — и кто бы ты ни был,
на твоем самолете будут и грязь, и машинное масло, да и солома на полу кабины, как ни старайся.
Но эта машина... ни пятнышка на лобовом щитке, ни летучих ворсинок сена на рабочих
плоскостях хвоста и крыльев, ни расплющенной мошкары на винте. Самолет, летающий сквозь
лето Иллинойса, быть таким не мог. Я изучал «Трэвл Эйр» еще минут пять, затем вернулся и
опустился на сено под крылом, лицом к пилоту. Испуга не было, этот парень мне все еще
нравился, но что-то тут было явно не так.
— Я сказал тебе правду, Ричард, — ответил он. Мое имя тоже значилось на самолете.
— Дорогой мой, целый месяц катать пассажиров на «Трэвл Эйре», и чтобы тебе ни масляного
пятнышка, ни пылинки? Господи! Хотя бы одна царапина на обшивке, хотя бы парочка сухих
травинок в кабине...
В тот момент он был до странности похож на обитателя другой планеты. Я, вроде, и верил
ему, но не мог себе объяснить, каким же образом оказался на покосе его потрясающий аэроплан.
— Есть, согласен. И когда-нибудь я их узнаю. И тогда, Дональд, можешь взять мой аэроплан
— для моих полетов он мне больше не понадобится.
— На мой взгляд, люди потому так долго не летали, что не считали это возможным, а значит,
и основной закон аэродинамики был им ни к чему. Надеюсь, что где-то есть и другой закон —
чтобы летать и без самолетов, и проходить сквозь стены, или садиться на другие планеты. Во
всяком случае, — чтобы научиться всему этому и без техники. Если только очень захочется.
— Стало быть, ты полагаешь, что трехдолларовые прогулки над полями и научат тебя этому?
— Я считаю, что только та учеба на пользу, которая в охотку. Если бы кто-нибудь на земле
мог дать мне больше, чем дают самолет и небо, я бы тут же пустился на поиски его. Или ее.
— А тебе не приходило в голову, что тебя действительно кто-то ведет, раз ты хочешь всему
этому научиться?
— Конечно, ведет. Наверно, как и каждого? Я всегда чувствовал, что за мной, вроде, кто-то
наблюдает. Что-то в этом духе...
— Так ты считаешь, что тебя приведут к какому-то наставнику, который все и объяснит?
— Небось, начнете со мной номера откалывать, всякие там петли-бочки? — Глаза старика
поблескивали — дескать, понимаем ли мы, что он не так прост, как нам представляется.
— Три доллара наличными, сэр, за девять-десять минут в небе. Это тридцать три и еще треть
цента за минуту. И почти все говорят, что удовольствие стоит того.
Я испытывал странное чувство стороннего наблюдателя, когда, развалясь, слушал, как этот
парень нахваливает свой товар. Мне нравилось, что он не надрывал голосовых связок. Я настолько
привык к своей собственной рекламе («Ребята! Гарантирую, что на том конце лестницы на десять
градусов свежее! Кто со мной наверх, где только птицы и ангелы?! Всего три доллара, горстка
мелочи из вашего кармана или кошелька!»), — что и забыл о возможности других вариантов.
Девочка стояла поодаль и тоже наблюдала. Светловолосая, кареглазая, строголикая, она была
здесь только из-за дедушки. Летать она не хотела.
Гораздо чаще все наоборот — хотят дети, а взрослые осторожничают, но когда это твой
заработок, чутье обостряется, и я знал, что, прожди мы хоть все лето, девочка с нами не полетит.
— Само собой, сэр, — сказал я. — Только покажите, куда лететь. — Я выгреб из передней
кабины «Флита» спальный мешок, сумку с инструментами и кастрюли, помог старику занять
сиденье для пассажира и пристегнул его. Затем нырнул в заднюю кабину и застегнул собственный
ремень.
Обычно когда качают винт «Флита», то слишком торопятся, и по каким-то сложным причинам
мотор не запускается. Но этот джентльмен качнул винт столь плавно, будто всю жизнь только
этим и занимался. Пружина импульса щелкнула, искры брызнули в цилиндры, и старый двигатель
заработал. Вот и вся недолга. Дональд вернулся к своему аэроплану, сел и заговорил с девочкой.
В грозовом смерче грубых лошадиных сил и летящей соломы «Флит» оторвался от земли и
вскарабкался на сотню футов (если сейчас мотор заглохнет, мы сядем в кукурузу), пять сотен
футов (теперь уже успеем развернуться и сесть на сенокосе... вон западнее пастбище с коровами),
восемьсот футов и наконец идем по горизонту на юго-запад, туда, куда тычет под ветром палец
старика.
Три минуты лету, и мы уже кружим над фермерским хозяйством — сараи цвета раскаленного
угля, жилой дом цвета слоновой кости в море мяты. Огород за домом: посадки сахарной кукурузы,
салата-латука и томатов.
Старик в передней кабине смотрел вниз, когда мы кружили над домом, обрамленным
крыльями и растяжками «Флита».
Какая-то женщина появилась на крыльце, белый передник поверх голубого платья, помахала
рукой. Старик помахал в ответ. Позднее они будут говорить, как отлично видели друг друга,
несмотря на высоту.
Наконец старик обернулся ко мне и кивнул, дескать, спасибо, хорошего понемножку, можно
двигать назад.
Я сделал широкий круг над Феррисом, дабы оповестить жителей о наших воздушных
прогулках, и спиралью пошел на снижение над покосом, чтобы было ясно, где это все происходит.
Когда я скользил к к земле, заложив крутой вираж над кукурузой, «Трэвл Эйр» поднялся в воздух
и прямым ходом направился к ферме, над которой мы только что побывали.
Однажды я летал по очереди в составе пяти самолетов и теперь на какой-то момент испытал
то же самое чувство, что занят серьезным делом... один самолет с пассажирами идет на взлет,
тогда как другой садится. Нежно грохотнув, мы коснулись земли и покатили вдоль дороги к
дальнему краю покоса.
Мотор замолк, старик отстегнул ремни, и я помог ему вылезти. Он достал кошелек из
широких рабочих брюк и, покачивая головой, отсчитал мне долларовые бумажки.
— О...
— Вот что я тебе скажу. Твой друг, если захочет, самому черту угольков продаст. Бьюсь об
заклад!
— С девочки, вот с чего! Чтобы моя внучка Сара да на самолете?! — Он не спускал глаз с
«Трэвл Эйра», который серебряной точкой кружил вдали над фермерским домом. Так бы говорил
какой-нибудь флегматик, вдруг обнаруживший, что в его саду расцвела сухая ветка и на ней
выросли яблоки.
— Девочка эта только родилась, а уже до смерти высоты боялась. Чуть что — в крик. Ужас
прямо. Для Сары забраться на дерево — это все одно, что сунуть голую руку в осиное гнездо. На
чердак по стремянке — да ни за что! Пусть хоть Всемирный Потоп на дворе. К механизмам у нее
тяга, со скотиной в общем ладит, но высота — это для нее вроде как опасность какая. И вот те на!
— полетела!
Я следил, как вырастает издалека «Трэвл Эйр», снижается спиралью над полем, закладывая
вираж покруче, чем я позволил бы себе с девочкой, боящейся высоты, скользит над кукурузой и
оградой и касается скошенной травы, садясь сразу на три точки — захватывающее зрелище.
Дональд Шимода должен был немало налетать, чтобы так посадить «Трэвл Эйр».
Аэроплан подрулил к нашей стоянке без всякого дополнительного усилия мотора, и винт,
мягко постучав, застыл. Я осмотрел его вблизи — никаких там расплющенных букашек. Ну разве
что одна-единственная муха, убитая его восьмифутовым мечом.
Я подскочил, чтобы помочь, отщелкнул на девочке ремень, открыл переднюю дверцу кабины
и показал, где ставить ногу, чтобы не проткнуть обшивку крыла.
— Деда, я не боюсь! Я не испугалась, честно! Дом был как игрушечный, а мам помахала мне,
а Дон сказал, что раньше я боялась потому, что однажды я упала и умерла, и теперь я не должна
бояться. Я хочу быть летчиком, деда! У меня будет самолет, и я буду сама чинить мотор и буду
летать везде, и всех катать. Я могу, деда?
— Так это он, Сара, сказал тебе, что ты хочешь быть летчиком?
Они поблагодарили нас и отправились к грузовичку, один — шагом, другая — бегом, и что-то
заметно изменилось в них после этого поля и неба.
Прикатило два автомобиля, затем еще один — это был настоящий полуденный наплыв
желающих посмотреть на Феррис с высоты птичьего полета. Мы отлетали раз двенадцать, или
тринадцать, только поспевая высаживать публику, а затем я сбегал в городишко на автостанцию за
горючим для «Флита». Потом еще несколько пассажиров, и еще, и наступил вечер, и мы летали
безо всякого перерыва до самого заката.
В полетной этой горячке я забыл спросить о Саре — о том, что сказал ей Дон. Сочинил ли он
эту историю про смерть, или на самом деле считал, что так оно и было. И всякий раз, пока
пассажиры усаживались, я тайком обследовал его аэроплан. Нигде ни единой отметины, ни капли
масла — он явно уклонялся от мошкары, которую я должен был стирать со своего лобового щитка
каждые час или два.
Небо едва теплилось светом, когда мы наконец закончили. А пока я набил свою железную
печурку сухими кукурузными стеблями, обложил их брикетами древесного угля и зажег, стемнело
и вовсе, и отсветы пламени плясали на плоскостях припаркованных рядом самолетов и на золотой
соломе вокруг нас.
— Суп, или тушенку, или спагетти от О.? — сказал я. — Или груши, или персики? Хочешь
горячих персиков?
— Ты не предложил ничего такого, что захотелось бы съесть, ну разве что эту добрую
тушенку.
Карманы мои были набиты наличностью... самые приятные минуты после трудового дня. Я
вытащил банкноты и пересчитал, не особенно заботясь, чтобы они легли пачкой. Вышло 147
долларов, и я стал считать в уме, не без некоторой натуги:
— Так... так... посмотрим... четыре и берем этих два... сорок девять вылетов за сегодня! Дон,
мы с «Флитом» оторвали больше ста долларов за день! Ты должен был спроста сделать две
сотни... ты берешь в основном двух за раз.
3
Толпы, массы, людское скопище, человеческие реки, устремленные к одному-единственному
человеку, что в самом центре. Затем все эти люди превращаются в океан, готовый поглотить
человека, но он не тонет, а идет, насвистывая, по поверхности океана и исчезает. Океан воды
превращается в океан травы. Бело-золотой «Трэвл Эйр-4000» совершает посадку на эту траву, из
кабины вылезает пилот и поднимает матерчатый плакатик: «Полет — 3 доллара — Полет».
Было три часа ночи, когда я проснулся, помня весь этот сон и почему-то испытывая счастье. Я
открыл глаза, дабы убедиться при свете луны, что большой «Трэвл Эйр» припаркован возле моего
«Флита». Шимода сидел на свернутом спальном мешке, прислонившись спиной к левому колесу
своего аэроплана, точь-в-точь как в первый раз, когда я его встретил. Нельзя сказать, что я его
хорошо видел, скорее я чувствовал, что он там.
— Эй, Ричард, — сказал он спокойно из темноты.— Это тебе что-то проясняет? — Что
проясняет? — спросил я, плохо соображая. Я был еще во власти приснившегося и потому не
удивился, что он бодрствует.
— Сон. Тот тип, и толпа, и самолет, — сказал он терпеливо. — Ты интересовался, кто я такой.
Теперь ты знаешь, о'кей? Помнишь, было в новостях: «Дональд Шимода, тот, кого они стали звать
Механик-Мессия, Американский Аватара 1 , исчез однажды прямо на глазах двадцати пяти тысяч
очевидцев».
Я вспомнил, что читал об этом случае в Огайо, в местной газетенке на стенде, да и то потому,
что заметка была на первой странице.
1
Аватара — в индийской мифологии реальное воплощение божества. (Здесь и далее прим,
перев.)
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
12 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
— Дональд Шимода?
— К вашим услугам, — сказал он. — Теперь ты все знаешь, так что больше не вычисляй меня.
Спи.
***
— Так тебе дозволено... Мессия... вот уж не ожидал, что у тебя такая работенка.
Предполагается, что ты должен спасти мир, так, что ли? Не знал, что Мессия может
преспокойненько сдать свой билет и смыться.
Он порылся в сумке с инструментом и бросил мне гаечный ключ. Тот, как затем и все прочие
инструменты в то утро, застопорил на лету в футе от меня и невесомо поплыл, лениво
переворачиваясь в воздухе. Однако стоило мне коснуться его, как он тут же потяжелел в руке,
обычный хромованадиевый гаечный ключ. Да, такое не каждый день увидишь. С тех пор как
дешевый семь на восемь сломался у меня в руке, я накупил самых лучших инструментов, какие
только смог найти. Этот же гаечный ключ был накладной, а любой механик знает, что им
пользуются не каждый день. Будь он хоть из чистого золота, настоящая его цена в том, насколько
его приятно держать, да еще в уверенности, что он никогда не сломается, что бы ты с ним ни
делал.
— Конечно, может. Можно бросить все, что угодно, если у тебя изменились намерения.
Можно бросить дышать, если захочешь. — Потехи ради он пустил в плавание филлипсовскую
отвертку. — Вот так я бросил Мессианство, и если это звучит, будто я оправдываюсь, то я, может,
действительно оправдываюсь до сих пор. Но уж лучше так, чем остаться и возненавидеть свое
дело. Настоящий Мессия не знает ненависти, и он свободен в выборе пути. Впрочем, это
справедливо для каждого. Все мы сыны Бога или дети Сущего, или создания Разума, называй, как
хочешь.
Я затягивал гайки крепления цилиндров мотора системы «Киннер». Вообще это неплохой
двигатель, старикан Б-5, но эти гайки склонны разбалтываться через каждую сотню часов в
воздухе, или около того, и самое мудрое — это подтягивать их заранее. Как и следовало ожидать,
первая гайка, на которую я наложил ключ, подалась вперед на четверть оборота, — хорошо, что у
меня хватило ума проверить все их в то утро, прежде чем катать пассажиров.
— Допустим, Дон. Но мне сдается, что Мессианство должно отличаться от других твоих
навыков. Иисус, который вернулся, чтобы заколачивать гвозди ради куска хлеба? Может, это
просто странно звучит...
Он задумался.
— Нет, я не вижу смысла в твоих доводах. Странно как раз другое — что он не смылся сразу
же, как только они стали называть его Спасителем. Вместо того чтобы исчезнуть при первом же
дурном предзнаменовании, он ударился в объяснения: «О'кей, я есмь сын Божий, но таковы и все;
я спаситель, но и вы таковы! Дело, которое я делаю, можете и вы!» Это и так понятно.
Верхом на капоте было жарко, но я не чувствовал, что работаю. Чем больше мне хотелось что-
нибудь сделать, тем меньше это называлось работой. Скорее — удовлетворением: теперь-то уж
точно цилиндры не сорвутся с места.
— Мне не нужен другой ключ. И, между прочим, я кое-что смыслю в психологии, так что,
Шимода, все твои трюки — это ловкость фокусника-любителя на вечеринке. Или, может, потуги
начинающего гипнотизера.
Он только рассмеялся.
— Дон, ты когда-нибудь задумывался над тем, что смыться будет не так-то легко? Что у тебя,
может, просто не получится жизнь нормального человеческого существа?
— Ты, конечно, прав, — сказал он и запустил пальцы в свои черные волосы. — Стоит где-
нибудь задержаться больше чем на день-на два, и люди распознают во мне что-то особенное.
Потрись о мой рукав, и ты избавлен от рака последней стадии, и не проходит и недели, как я снова
оказываюсь посреди толпы. Этот самолет держит меня на ходу, и никто не знает, откуда я и куда,
что меня вполне устраивает.
— Да?
— Ага. Наше время движется от материального к духовному... пусть это движение медленное,
но все ж таки довольно мощное. Не думаю, что этот мир оставит тебя в покое.
— Ты не можешь сбежать, Дон! Что если я и впрямь начну тебе поклоняться? Что если мне
надоест возиться с моим мотором, и я взмолюсь, чтобы ты его починил? Послушай, я отдам тебе
все, что заработаю до заката, все, до последнего дайма, если ты научишь меня парить в воздухе! А
если не научишь, то я смекну помолиться тебе, О, Святейший-Что-Послан-Избавить-Меня-От-
Ноши.
В ответ он только улыбнулся. Мне и теперь кажется, что он заблуждался насчет возможности
убежать. Но откуда мне было знать, если он тогда и сам о том не ведал.
— Так ты давал целые представления, как в индийских фильмах? Толпы на улицах, миллионы
рук касаются тебя, цветы и благовония, золотые платформы с серебряными коврами, чтобы с них
ты обращался к людям?
— Нет. Еще до того, как я попросился на эту работу, я знал, что этого мне не вынести.
Поэтому я выбрал Соединенные Штаты и получил просто толпу.
2
Комический персонаж популярного мультипликационного сериала. Snоору —
любопытный (англ.).
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
14 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
Воспоминания причиняли ему боль, и я почувствовал себя виноватым, что вытащил на свет
эту тему.
— Я хотел им сказать — ради Бога, если вы так хотите свободы и радости, разве нельзя
поискать их не где-нибудь, а в самих себе? Скажите себе, что вы обрели их, и вы обрели!
Поступайте так, как будто они ваши, и они ваши! Что ж тут, черт подери, трудного, Ричард? Но
они даже не слушали, во всяком случае, большинство. Чудеса, вот что... Они приходили ко мне
посмотреть на чудеса. Так они ходят на автомобильные гонки — поглазеть, как сталкиваются
машины. Сначала я расстраивался, а затем стало просто скучно. Не могу себе представить, как это
выносят другие Мессии.
Он подошел к моей кабине и вместо того, чтобы стереть букашек с козырька, провел рукой
над ним, и расплющенные козявки ожили и улетели. Его козырек, конечно, вовсе не нуждался в
чистке, и теперь я знал, что и мотор его точно так же никогда не нуждался в ремонте.
— Что ты хочешь сказать? Ты знаешь прошлое и будущее всего на свете. Уж ты-то знаешь,
куда наш путь!
Он вздохнул.
Пока я возился с цилиндром, я прикинул — вот это да! Нужно только держаться за этого
парня, и никаких тебе проблем, и все обернется наилучшим образом. Но когда он сказал: «Я
стараюсь не думать об этом», — я поневоле вспомнил, что случилось с другими Мессиями,
посланными в этот мир. Здравый смысл крикнул мне, чтобы я сразу после взлета поворачивал на
юг и удирал от этого человека как можно дальше. Но, как я уже сказал, когда летаешь один,
становится одиноко, я же был рад, что нашел его, — не так уж часто выпадает случай поболтать с
тем, кто может отличить элерон от вертикального стабилизатора.
Мне следовало повернуть на юг, но после взлета я остался с ним, и мы полетели на северо-
восток в то самое будущее, о котором он старался не думать.
4
— Где ты учился всем этим делам, Дон? Ты столько всего знаешь, или, может, мне просто так
кажется. Нет, ты действительно знаешь много. Из практики, что ли? Ты прошел какие-нибудь
специальные курсы, чтобы стать Учителем?
Я повесил только что выстиранный шелковый шарф на расчалки между крыльями и уставился
на него:
— Книгу?
— Дневник Спасителя. Что-то вроде библии для Учителей. Где-то тут есть экземпляр, если
тебе интересно.
СПРАВОЧНИК МЕССИИ
— Ну да, что-то вроде этого. — Он принялся собирать вещи, разбросанные вокруг аэроплана,
будто решил, что самое время лететь дальше.
Предначертание —
исполни его, или избегни.
Обратившись к этой странице,
ты забываешь, что происходящее вокруг
нереально.
Подумай об этом.
— Нет.
— Не знаю. Подумай, много ли в этом смысла, теперь, когда я бросил эту работу? Мне бы
вполне хватило тихого маленького вознесения. Я с этим разберусь через несколько недель, когда
завершу то, ради чего сюда пришел.
Я счел, что он шутит, в своей обычной манере; тогда я не знал, что его «несколько недель» —
это серьезно.
Я снова залез в книгу; она и в самом деле представляла собой свод знаний, необходимых
Учителю.
Узнавать —
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
16 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
Делать —
это демонстрировать
свое знание.
Учить —
это напоминать другим о том,
что они уже знают
не хуже тебя.
Все вы ученики,
деятели,
учителя.
Время от времени
думай об этом
и следи, как изменяются
твои ответы.
— Что-то ты совсем притих, Ричард, — сказал Шимода, как будто хотел поболтать со мной.
— Угу, — сказал я, продолжая читать. Раз эта книга была только для Учителей, я не хотел ее
упускать.
Живи,
никогда не стыдясь,
если о сделанном или сказанном тобой
толкуют по всему свету —
пусть даже это
лживые толки.
Лучший способ
избежать ответственности —
это сказать:
«Я отвечаю».
— Зачем? — сказал он. — Ты просто открываешь ее, и то, в чем ты больше всего нуждаешься,
перед тобой.
— Волшебная книга?
— Да нет. Для этого подходит любая книга. Даже старая газета, если умеешь читать между
строк. Разве ты никогда не пробовал? Если у тебя какая-то проблема — открываешь наугад книгу
и смотришь, что там для тебя.
— Никогда.
Я попробовал. Закрыл глаза и загадал, что будет со мной, если я еще останусь с этой странной
личностью. С ним было занятно, но я не мог избавиться от ощущения, что вскоре с ним должно
произойти что-то отнюдь не занятное, и я не хотел при сем присутствовать. Держа это в уме, я
раскрыл книгу, а затем открыл глаза и прочел:
Не отворачивайся
от возможного будущего,
пока не убедишься,
что тебе больше нечему
у него научиться.
Ты всегда вправе
изменить образ мыслей
и выбрать другое будущее
или другое
прошлое.
— Я чувствую, Дон, что у меня ум за разум заходит. Не знаю, смогу ли я выучить все эти
штуки.
— Практика. Чуть-чуть теории и уйма практики, — сказал он. — На это у тебя уйдет
примерно полторы недели.
— Полторы недели?
— Угу. Только представь себе, что ты знаешь все ответы — и ты знаешь все ответы.
Представь, что ты Учитель, и ты Учитель.
5
Дабы процветать, фермеры Среднего Запада должны иметь добрую землю. То же и
цыганствующие пилоты. Они должны быть поближе к заказчикам. Они должны находить поля
рядом с городком, поля, на которых или трава, или сено, или короткая стерня после сжатой
пшеницы или овса; и чтобы поблизости не было коров, объедающих обшивку аэропланов; и чтобы
рядом была дорога для автомашин; чтобы в ограде были ворота для людей, а сами поля
располагались бы так, чтобы самолет не летал низко над крышами домов; и чтобы поверхность
была достаточно ровной, иначе самолет развалится от тряски, пока катит по земле со скоростью
пятьдесят миль в час; и достаточно длинные, чтобы без риска садиться и взлетать в жаркие тихие
дни лета; и чтобы владелец разрешил попользоваться своим полем денек-другой.
Я размышлял об этом, пока мы летели на север сквозь субботнее утро, Мессия и я, а внизу, в
тысяче футов под нами, в зелени и золоте, плавно протекала земля. «Трэвл Эйр» Дональда
Шимоды шумно плыл вблизи от моего правого крыла, во все стороны отражая солнечный свет
своим зеркальным покрытием. Славный самолет, думал я, но слишком большой для промысла в
трудные времена. Он берет зараз двух пассажиров, но зато вдвое тяжелее «Флита», и поле для
взлета и посадки ему нужно побольше. Когда-то и у меня был «Трэвл Эйр», но в конце концов я
его продал ради «Флита», который может садиться на маленькие поля, тех самых размеров, что
чаще всего и попадаются возле городков. Я мог управиться с «Флитом» на поле в пятьсот футов,
тогда как для «Трэвл Эйра» требовалось футов тысяча-тысяча триста. Привяжешься к этому
парню, думал я, и будешь связан по рукам и ногам недостатками его самолета.
И стоило мне только подумать об этом, как я приметил маленькое уютное пастбище возле
городка, остающегося позади. Это было стандартное фермерское поле длиной тысячу триста
двадцать футов, разрезанное надвое, где вторая половина была продана городу под бейсбольную
площадку в форме карточной бубны.
Зная, что аэроплан Шимоды не сможет здесь сесть, я кинул своего маленького летуна на левое
крыло, нос вверх, мотор на малые обороты, и тихой сапой нырнул к площадке. Мы с «Флитом»
коснулись травы как раз за забором, ограждающим левое поле, прокатились и встали с запасом. Я
просто хотел немножко пофорсить, показать ему, на что способен «Флит» в умелых руках. Взрыв
дросселя развернул меня снова для взлета, но только я собрался на разгон, как передо мной
предстал «Трэвл Эйр», уже идущий на посадку. С опущенным хвостом, с креном на левое крыло,
он был похож на величественного кондора, торжественно планирующего на сжатую полосу.
Он летел так низко и медленно, что у меня волосы встали на загривке. Еще немного, и я буду
свидетелем авиакатастрофы. Когда идешь к земле над оградой, надо держать «Трэвл Эйр» на
скорости не менее шестидесяти миль в час, уже при пятидесяти он срывается с потока, так что
стоит чуть сбросить скорость, и он разобьется в лепешку. Но вместо этого я увидел, как
белоснежно-золотой биплан остановился в воздухе. Ну, не то чтобы остановился, но он летел на
скорости не больше тридцати миль в час; самолет, у которого срыв с потока при пятидесяти,
устраивает это вас или нет, остановился в воздухе и как бы на выдохе сел в траву на три точки.
Ему понадобилась половина, ну, может, три четверти пробега моего «Флита».
Наши первые клиенты, два подростка на мотоцикле «Хонда», уже просочились откуда-то,
любопытствуя, что здесь происходит.
— Что значит, рядом с городом? — крикнул я, как бы сквозь рев двигателя, еще стоявший в
моих ушах.
— Ну, в полуквартале.
— Да я не о том. ЧТО ЭТО БЫЛА ЗА ПОСАДКА? На «Трэвл Эйре»! Как ты здесь сел?
Он подмигнул мне:
— Магия!
— Ричард, ты что, хочешь понять, отчего гаечные ключи парят в воздухе, и как исцелять от
всех болезней, и превращать воду в вино, и ходить по волнам, и сажать самолеты типа «Трэвл
Эйр» на стофутовой лужайке? Ты действительно хочешь понять причину всех этих чудес?
— Послушай! — отозвался он словно через пропасть, разделявшую нас. — Этот мир, и все,
что в нем, — это иллюзия, Ричард! Каждая его частичка — иллюзия! Ты это понимаешь? — Ни
улыбок, ни подмигиваний, как будто он вдруг взъярился на меня за то, что я не знал этого раньше.
Мотоцикл остановился у хвоста его самолета: мальчишки явно горели желанием полетать.
Затем они забрались к нему покататься, а мне предоставлялась возможность пойти поискать
владельца поля, пока он сам нас не нашел, и попросить разрешения на полеты с его пастбища.
Есть только один способ объяснить взлеты и посадки «Трэвл Эйра» в тот день — признать,
что перед вами не настоящий «Трэвл Эйр». Будто на самом деле это был самолет «Е-2 Каб» или
вертолет, переодетый в костюм «Трэвл Эйра». Так или иначе, мне было гораздо легче допустить,
что гаечный ключ девять на шестнадцать может парить в невесомости, чем спокойно наблюдать,
как отрывается от земли самолет с пассажирами на борту на скорости тридцать миль в час. Одно
дело верить в левитацию, когда ты видишь ее собственными глазами, и абсолютно другое —
верить в чудеса.
Я продолжал размышлять над тем, о чем он столь горячо говорил мне. Иллюзии. Кто-то уже
говорил об этом и раньше... когда я был ребенком, открывавшим для себя мир волшебства —
фокусники, вот кто это говорил! Они предупреждали: «То, что вы сейчас увидите, вовсе не чудо.
Это не настоящее волшебство. На самом деле это всего лишь фокус, иллюзия волшебства». И
вытаскивали люстру из грецкого ореха или превращали слона в теннисную ракетку.
В какой-то вспышке озарения я вытащил Книгу Мессии из кармана и раскрыл ее. Страницу
занимали только два предложения:
Любая проблема
таит
дар для тебя.
Ты ищешь проблемы,
поскольку нуждаешься
в их дарах.
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
20 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
Городок назывался Троя, и пастбище возле него сулило нам не меньше удачи, чем сенокос под
Феррисом. Но в Феррисе я был абсолютно спокоен, а здесь в воздухе было разлито какое-то
напряжение, которое мне совсем не нравилось.
То, что для наших пассажиров было приключением, которое никогда не повторится, для меня
было обычной работой, однако ее омрачала какая-то непонятная тревога. Моим же собственным
приключением был сам этот герой, с которым я летал... то, каким немыслимым образом он
управлял самолетом, и странные вещи, которые он говорил, объясняя это.
Впрочем, чудо полетов «Трэвл Эйра» впечатлило жителей Трои не больше, чем меня — звон
городского колокола, если бы, к примеру, он зазвонил в полдень
после шестидесяти лет молчания... они не знали, что то, что происходит, на самом деле
происходить не может.
— Спасибо за прогулку! — говорили они. — И — Это все ваши заработки? Больше нигде не
работаете? — И — Почему вы выбрали такое маленькое местечко, как Троя? — И — Джерри, твоя
ферма не больше коробки для обуви!
Мы были заняты весь день. Желающих полетать набралось порядочно, и мы должны были
заработать кучу денег. Однако внутренний голос твердил мне — беги, беги, сматывайся отсюда.
Если, бывало, я и пренебрегал им, то потом всегда об этом жалел.
Около трех часов дня я заглушил мотор и дважды сходил на автостанцию «Скелли» за
бензином, с двумя канистрами, по пять галлонов каждая, когда вдруг до меня дошло, что я ни разу
не видел, чтобы «Трэвл Эйр» заправлялся. Должно быть, Шимода заливал горючее еще перед
Феррисом, а сегодня при мне он уже налетал семь часов и пошел на восьмой, не капнув себе ни
бензина, ни масла. И хотя я знал, что человек он хороший и не причинит мне зла, я снова испытал
страх. Даже если попытаться сбросить до минимума обороты и летать на бедной смеси, то тогда
без дозаправки можно продержаться на «Трэвл Эйре» часов пять. Но не восемь часов постоянных
взлетов и приземлений.
Он планомерно делал рейс за рейсом, в то время как я цедил свою обычную смесь в бак
центральной секции и добавлял кварту масла в мотор. Охотники полетать уже образовали
очередь... и, казалось, что он не хочет их разочаровывать перерывом.
И все же, когда он устраивал в передней кабине своего самолета супружескую пару, я улучил
момент и перехватил его. Я старался, чтобы мой голос звучал по возможности спокойно и
буднично:
— Дон, как у тебя с бензином? Плеснуть не нужно? — Я стоял у кончика его крыла, держа в
руке пустую канистру на пять галлонов.
Он озадаченно посмотрел мне прямо в глаза и нахмурился, как будто я спросил, нужен ли ему
воздух, чтобы дышать.
Поначалу мне просто хотелось, чтобы все эти люди разошлись по домам, потом, чтобы мы —
есть тут народ или нет — поскорее свалили бы отсюда, а потом я почувствовал, что лучше мне
самому свалить, и немедленно. Нужно было лишь взлететь и найти какое-нибудь большое пустое
поле, подальше от городишек, и просто посидеть, подумать и записать в своем бортовом журнале
случившееся, найти в нем какой-то смысл.
— Я налетался, Дон. Пора мне отправляться восвояси, сяду подальше от жилья и немножко
отдохну от работы. Приятно было полетать вдвоем. Когда-нибудь увидимся, о'кей?
Он и бровью не повел:
— Ну ладно.
Парень этот ждал, сидя в видавшей виды инвалидной коляске, которую выкатили на край
поля. Выглядел он так, будто каким-то сверхземным тяготением его скрючило и придавило к
сидению, но и он был здесь, потому что ему хотелось полетать. Вокруг были люди, человек сорок
или пятьдесят, одни еще в машинах, другие на своих двоих, и все они с любопытством ждали,
каким образом Дон будет пересаживать этого человека с кресла в кабину самолета.
— Хочешь полетать?
— Пойдем! — сказал Дон спокойно, будто обращался к тому, кто долго прождал за линией
поля, и теперь пришло его время снова войти в игру. Если, оглядываясь назад, я бы и отметил что-
то странное в том мгновении, так это настойчивость, с которой он говорил. Да, голос его звучал
естественно, но в нем был и
приказ, предполагавший, что этот человек без всяких там оговорок встанет и поднимется в
самолет. Что же произошло дальше — казалось, что человек этот просто исполнял роль увечного
калеки, отыграв наконец последнюю сцену. Все было как в кино. Силы сверхтяжести отпустили
его, как будто их и не было вовсе, он чуть ли не катапультировался с коляски и, не веря самому
себе, почти припустил к «Трэвл Эйру».
Я стоял близко и слышал, как он говорил: «Что вы сделали? Что вы со мной сделали?»
— Так ты собираешься летать, или нет? — сказал Дон. — Стоимость три доллара. Плата
вперед, пожалуйста.
Шимода не стал помогать ему подняться в переднюю кабину, как он делал обычно с другими.
Никто не успел и слова сказать, как Дон нажал на дроссель, и «Трэвл Эйр» покатился в
воздух, делая крутой разворот над деревьями и бешено карабкаясь в высоту.
Может ли одно мгновенье выражать счастье и одновременно ужас? Таких мгновений потом
было множество. С одной стороны — поистине чудо исцеления человека, который своим видом
это заслужил, а с другой — предчувствие чего-то недоброго, что должно было случиться по
возвращении тех двоих. Толпа была одно сплошное ожидание, а сплошная толпа — это стадо, а
это уже нехорошо. Тикали минуты, все глаза впились в маленький биплан, беззаботно летящий в
солнечном свете, назревало нечто невообразимое.
«Трэвл Эйр» словно нехотя сделал несколько небольших восьмерок, крутую спираль, и вот
уже он медленно и шумно спланировал над оградой к земле, словно летающая тарелка. Если бы у
Дона было хоть немного здравого смысла, он бы высадил своего пассажира в дальнем конце поля,
скоренько бы взлетел и исчез. А люди все прибывали, появилась еще одна инвалидная коляска,
которую толкала перед собой на бегу какая-то леди.
дроссель, включил стартер, дернул пропеллер, чтобы запустить двигатель. Затем залез в
кабину, повернул «Флит» носом к ветру и взлетел. Последнее впечатление от Дональда Шимоды
— это то, что он сидит на краю кабины, а его окружает людское стадо.
6
До сих пор не могу сказать, что именно на меня нашло. Это было роковое предчувствие, и оно
потащило меня прочь, пусть даже от такого странного и удивительного парня, как Дональд
Шимода. Если от меня хотят, чтобы я играл с роком, то и сам Его Величество Мессия не
настолько силен, чтобы удержать меня на привязи.
В поле было спокойно... огромный молчащий луг, распахнутый небу... только голос ручейка,
да и то надо было напрягать слух, чтобы его расслышать. Снова один. К одиночеству привыкаешь,
но если нарушить его хотя бы на день, то привыкать приходится сызнова, все с нуля.
Сказал и даже растерялся. Слова эти могли быть сказаны и Шимодой, одно к одному. Почему
он там остался? Я и то почувствовал, что надо бежать, а я ведь отнюдь не Мессия.
Иллюзии. Что он подразумевал под иллюзиями? Изо всех его дел и разговоров это было чуть
ли не самым главным — он прямо-таки рассвирепел, когда сказал: «Это все иллюзии!» — как
будто хотел вдолбить мне в голову эту идею. Согласен, что тут была проблема и что я нуждался в
ее дарах, но я так пока и не понял, что все это значит.
Вскоре я зажег огонь, подогрел остатки гуляша ( мелкие кусочки белкового мяса), готовую
лапшу и пару сосисок трехдневной давности — их не мешало хорошо проварить. Сумка с
инструментами была придавлена коробкой для провианта, и я зачем-то вытащил гаечный ключ
девять на шестнадцать, посмотрел на него, обтер и помешал им свой гуляш.
Напоминаю, я был один, никто за мной не следил, поэтому забавы ради я попробовал сделать
ключ невесомым, как это делал Шимода. Если я подбрасывал его и прищуривался, когда он,
достигнув верхней точки, начинал падать, мне казалось, что, по крайней мере, полсекунды он
парит. Но затем он шлепался в траву или на мое колено, и такое впечатление тут же рассеивалось.
Это был тот же самый гаечный ключ. Как же у Шимоды получалось?
Если все иллюзия, мистер Шимода, тогда что есть реальность? И если жизнь — иллюзия,
тогда зачем же мы живем? В конце концов, подкинув напоследок ключ еще пару раз, я прекратил
это занятие. И вдруг я испытал радость, даже счастье, оттого что я там, где я есть, и знаю то, что я
знаю. Пусть это и не объясняло ни само бытие, ни даже — одной-двух его иллюзий.
Порой, когда я один, я пою. «Мы с тобой, славный старикан... — пел я, похлопывая «Флита»
по крылу в приступе любви к этому существу (помня, что никто меня не слышит). — Мы
побродим в небе... Поскачем в полях, пока кто-нибудь из нас не сдаст... — Музыку и слова я
сочинял по ходу пения. — Но я-то не сдам, мой славный... Разве что ты сломаешь лонжерон... и
тогда я перебинтую тебя проволокой... и мы дальше полетим... МЫ ДАЛЬШЕ ПОЛЕТИМ...»
Когда у меня все хорошо и прекрасно, стихи эти бесконечны, поскольку в стихоплетстве нет
никакого риска. Я бросил думать о проблемах Мессии; понять, кто он такой и что он такое, мне
было не под силу, поэтому я оставил свои попытки, что, как я догадался, и сделало меня
счастливым.
Только около десяти вечера огонь мой погас, а с ним и моя песня.
— Где б ты ни был, Дональд Шимода, — сказал я, раскатывая одеяло под крылом, — я желаю
тебе счастливых полетов и чтобы толпа оставила тебя в покое. Если это то, что тебе нужно. Нет,
беру слова назад. Я желаю тебе, дорогой одинокий Мессия, найти именно то, что ты хочешь.
Когда я снимал рубаху, его книжица выпала из кармана, и я прочел, где она раскрылась:
Не кровные узы
объединяют в истинную
семью,
но радостное внимание
к жизни друг друга.
Не часто
члены одной семьи
вырастают
под одной крышей.
Я не понял, при чем тут я, и напомнил себе, что книга не должна заменять мои собственные
мысли. Я заворочался под одеялом и затем отключился, как лампочка, в тепле, без сновидений,
под небом с его тысячами звезд, которые если и были иллюзиями, то, во всяком случае, весьма
приятными.
Когда я снова очнулся, был как раз восход солнца, розовый свет и золотые тени. Но проснулся
я не из-за света, а оттого, что что-то касалось моей головы с неземной нежностью. Я решил, что
это травинка, качающаяся надо мной. Затем я подумал, что это какое-то насекомое, шлепнул по
нему изо всей силы и чуть не сломал руку... это был гаечный ключ девять на шестнадцать,
довольно увесистый кусок металла, особенно, если шлепать по нему с размаху, и тут я мгновенно
проснулся. Гаечный ключ отлетел, ударившись о стойку крыла, на мгновение скрылся в траве, а
затем снова величественно воспарил в воздухе. Затем, пока я спросонья таращился на него, он стал
плавно опускаться на землю, лег и замер. Когда я наконец осмелился взять его, это уже был
обычный любимый мой гаечный ключ девять на шестнадцать, такой же увесистый, такой же
охочий до всех этих дрянных болтов и гаек.
— Что за чертовщина?
ключом? Дональд Шимода был на расстоянии по крайней мере шестидесяти миль за линией
горизонта. Я повертел эту штуковину, прикинул ее на вес, чувствуя себя, как первобытное
существо, которое пялится на крутящееся колесо. Тут должна была быть какая-то простая
причина...
В конце концов я бросил это занятие, раздраженно сунул ключ в сумку для инструментов и
зажег огонь, чтобы испечь лепешку. Спешить было некуда. Можно здесь остаться на весь день,
было бы желание.
Естественно, это был «Трэвл Эйр» — он низко пролетел над «Флитом», заложил крутой
вираж, как на показательном полете, перешел на скольжение и приземлился на скорости
шестьдесят миль в час, как то и подобает самолету типа «Трэвл Эйр». Шимода подгреб борт о
борт и выключил мотор. Я ничего не сказал. Махнул ему, но не сказал ни слова. Однако свистеть
перестал.
— Привет, Ричард.
— Виноват.
Я протянул ему чашку воды из ручья и оловянную тарелку с половиной испеченной лепешки
и ломтиком маргарина на ней.
— Никто не заставляет тебя есть мою лепешку, — сказал я сердито. — Почему это все
ненавидят мою лепешку? То есть, НИКОМУ НЕ НРАВИТСЯ МОЯ ЛЕПЕШКА! Отчего так,
скажи, о, Вознесшийся Учитель?
— Ну, — усмехнулся он, — поскольку отвечать мне за Бога, то я бы сказал, что раз ты
считаешь ее вкусной, то такова она для тебя и есть. Не будь ты в этом глубоко убежден, пришлось
бы признать, что она... будто со сгоревшей мельницы... которую тушили водой... Полагаю, ты
специально добавил туда травы?
— Извини. Наверно, случайно стряхнул с рукава. Но тебе не кажется, что сама лепешка — не
трава и горелая корка — тебе не кажется, что сама по себе лепешка...
— Отвратительная, — сказал он, возвращая мне то, что я ему дал, за исключением
откушенного куска. — Уж лучше поголодать. Персики еще остались?
— В коробке.
Как он нашел это поле? Крылья размахом в двадцать восемь футов на десять тысяч миль
фермерских прерий — это не самая легкая мишень, особенно если целиться против солнца. Но я
поклялся себе не спрашивать. Если он захочет рассказать, то расскажет.
— Чего-чего?
— Космический закон.
— О...
Я покончил с лепешкой, а затем очистил сковородку речным песком. Нет, лепеха что надо.
— ДА, СА-МА!
На это я ничего не ответил, просто опустился на свернутую постель, стараясь по мере сил
сохранять спокойствие. Если у него есть что сказать, он скажет в нужную минуту.
— Что значит, раньше, чем я осознаю? Я ничего не хочу осознавать. Я знать ничего не желаю!
— Нет, я желаю знать, почему существует этот мир, и как он устроен, и почему я здесь живу,
и куда я затем отправлюсь... Я хочу это знать. И как летать без самолета, если появится желание.
— Прости.
— Что прости?
— Так не пойдет. Если ты узнаешь, что такое этот мир, и как он устроен, ты автоматически
начнешь творить чудеса, или то, что называется чудесами. Хотя, конечно, тут нет никакого чуда.
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
26 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
Стоит только изучить то, что умеют маги, и магии больше нет. — Он перестал смотреть на небо.
— Ты, как и другие, уже постиг это дело, просто еще не подозреваешь об этом.
Только я произнес эти слова, как тут же почувствовал, что когда-нибудь вспомню его ответ,
признав, что он был прав.
Он растянулся в траве, подложив под голову вместо подушки мешок с остатком муки:
— Послушай, ты зря волнуешься насчет толпы. Они не тронут, пока сам не захочешь.
Запомни, ты маг: оп! — и ты невидим и проходишь в закрытые двери.
— А я разве говорил, что был против? Я это позволил. Мне нравилось. Все мы немножко
кривляки, но без этого никогда не станешь учителем.
— Послушай, Дон, что ты ходишь вокруг да около? Скажи напрямик, что происходит?
— О'кей, я скажу. — А затем выдержал большую паузу, чтобы проверить, хватит ли у него
терпения подождать, пока я соберусь с мыслями. Солнце поднялось уже довольно высоко, стало
тепло, в стороне, на каком-то укромном поле, фермер работал на дизельном тракторе, культивируя
землю под зерновые. В воскресенье.
— О'кей, я скажу. Во-первых, это не случайное совпадение, что я увидел твой самолет на поле
возле Ферриса, так?
В ответ только мягкое дуновение ветра да вместе с его порывами — отдаленный стук
трактора.
Та часть меня самого, что слушала, не считала мои слова выдумкой. Я излагал вполне
реальную версию.
— Я хочу сказать, что мы встретились три или четыре тысячи лет назад, день можешь выбрать
сам. Нам нравятся одинаковые приключения, мы, вероятно, одинаково ненавидим тех, кто
разрушает жизнь, мы познаем новое с удовольствием и, примерно, с одинаковой скоростью. У
тебя лучше память. Наша новая встреча — это то, что ты имел в виду, сказав, что «подобия
притягиваются».
— Ну как?
— Какое-то время мне казалось, что разбег будет долгим. Он долгим и будет, но, думаю, у
тебя есть небольшой привходящий шанс сегодня и взлететь. Продолжай.
— Опять же, должен ли я продолжать, когда ты и так знаешь, что именно знают другие. Но
если я не изложу свои знания, ты не будешь знать мои мысли о том, что я знаю, а без этого я не
смогу научиться вещам, которые мне нужны. — Я положил стебелек. — Что ты тут потерял, Дон?
Почему убиваешь время на таких, как я? Если выйти на твой уровень развития, то чудеса
становятся лишь побочным продуктом. Я тебе не нужен, из этого мира тебе не нужен никто.
— Именно, — сказал я. — Так что тебе остается в этом мире только скука... и нет для тебя
никаких приключений, когда знаешь, что ничто тебя не проймет на земле. Твоя единственная
проблема в том, что у тебя нет никаких проблем!
— Здесь ты промахнулся, — сказал он. — Ответь, почему я бросил свою работу... ты знаешь,
почему я бросил работу Мессии?
— Ага. Но это не первое, а второе. Страх перед толпой — это твой крест, а не мой. Вовсе не
толпа мне обрыдла, а то, что ей безразлично, с чем я пришел к ней. Можно пройти пешком по
океану от Нью-Йорка до Лондона, можно вытаскивать золотые монеты из ниоткуда, — их это все
равно не заденет за живое, понимаешь?
Когда он это сказал, он выглядел, как самый одинокий человек из живущих на земле. Ему не
нужны были ни еда, ни кров, ни деньги, ни слава. Он сгорал от желания поведать то, что он знает,
но никто даже не хотел выслушать его.
— Ты сам меня спросил, — сказал я. — Если твое счастье зависит от других, то, полагаю, тебе
и в самом деле не сладко.
Он резко вскинул голову, и глаза его сверкнули, как будто я ударил его гаечным ключом. Я
сразу подумал, что лучше мне не умничать, если этот парень может так психануть. От удара
молнии можно и подгореть.
Он снова замер, будто я вогнал его в транс. Но, не заметив этого, я еще несколько часов
продолжал рассказывать ему о том, как мы встретились, и что нам надо было узнать, — все эти
идеи, что проносились в мозгу, как утренние кометы и дневные метеоры. Он очень тихо лежал в
траве, не двигаясь, не говоря ни слова. К полудню я закончил свой вариант Вселенной и всего, что
обитало в ней.
— ...И я чувствую, Дон, будто я только начал. Так много надо сказать. Откуда я все это знаю?
Откуда это берется?
Он не ответил.
— Если ты полагаешь, что я сам себе отвечу, то должен признаться, что этого я не знаю.
Почему именно сейчас я могу говорить о том, о чем раньше даже и не пытался? Что со мной
произошло?
Никакого ответа.
Он не сказал ни слова. Я объяснял ему панораму жизни, а мой Мессия, как будто услышав в
случайно оброненных словах о своем уделе все, что ему было нужно, крепко спал.
Небо было в холодном огне восхода, дикого цвета бегущие облака, но все это затмевалось
мощным крещендо.
Шимода вопил так громко и яростно, что я услышал его даже сквозь грохот, который тут же
прекратился, только эхо катилось все дальше, и дальше, и дальше. Затем возникло нежное
церковное пение, тихое, как ветерок. Размечтавшийся Бетховен.
Музыка смолкла.
— Что Я творю? Дон, я спал без задних ног... в каком смысле, что я творю?
Он покачал головой, беспомощно пожал плечами и пошел к своему спальному мешку под
крылом.
Не тверди,
что знаешь
свой потолок –
поначалу убедись,
что он твой.
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
29 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
8
День мы закончили в Хаммонде, штат Висконсин, прокатив всего лишь несколько
понедельничных пассажиров, затем сходили в городок пообедать и двинулись обратно.
— Дон, я признаю, что эта жизнь может быть интересной, или скучной, или еще там какой-
нибудь, какую мы сами и творим. Но мне даже в свой звездный час не сообразить, почему мы
именно здесь. Что ты на это скажешь?
— Зачем, Дон. Иди сам. Я вернусь к самолетам. Не люблю оставлять их надолго. — Что это
ему вдруг приспичило смотреть движущиеся картинки?
Он уже покупал билеты. Я последовал за ним в темноту, и мы сели в задних рядах. В сумерках
зала вокруг нас сидело человек пятьдесят зрителей.
Вскоре я уже забыл, зачем мы пришли, захваченный сюжетом этой картины, которую во
всяком случае я считал классикой; «Санданс» я смотрел уже в третий раз. Время в зале сжималось
и растягивалось, как и полагается на хорошей картине, и поначалу я смотрел ее с технической
точки зрения... как сделана каждая сцена, и как она согласуется с последующей, и почему эта
сцена идет теперь, а не потом. Я старался смотреть фильм именно таким образом, но история меня
увлекла, и я забылся.
В той сцене, где Бутч и Санданс окружены всей боливийской армией, почти в конце, Шимода
коснулся моего плеча. Я наклонился к нему, не отрывая глаз от экрана, — лучше бы он подождал,
пока картина закончится.
— Ричард?
— Да.
— Почему ты здесь?
— Тс... это хороший фильм, Дон. — Бутч и Санданс, все в крови, говорили о том, почему они
должны отправиться в Австралию.
— Дональд, еще пару минут... потом мы поговорим, о чем только захочешь. Дай мне
досмотреть кино, о'кей?
— Послушай, я здесь, потому что ты позвал меня сюда. — Я отвернулся от него, стараясь
сосредоточиться на финале.
— Мне нравится этот фильм... — Человек впереди на секунду обернулся на меня. — Мне
нравится фильм, Дон. Что в этом такого?
— Иногда.
— Ты задал вопрос?
— Вот мой ответ. Мы пошли в кино, потому что ты задал вопрос. Кино было ответом на твой
вопрос.
— Твой вопрос, Ричард, состоял в том, что тебе даже в звездный час не сообразить, почему ты
именно здесь.
Я вспомнил.
— Да.
— Хм...
— Нет.
— Это была хорошая картина, — сказал он. — Но даже самая лучшая в мире картина — это
все же иллюзия, верно? Картинки даже не движутся, только кажется, что движутся. Всего лишь
игра света, которую мы и принимаем за движение по плоскому экрану в темноте.
— Возьмем людей, любых, где бы то ни было, тех, кто ходит в кино, — почему они туда
ходят, если это только иллюзии?
— Познание. Два.
— Отключиться от скуки...
Что бы я ни перечислял, все соответствовало двум его пальцам: люди смотрят фильмы или
ради удовольствия, или ради познания, или ради того и другого вместе.
— Да.
— Они приходят на фильм ужасов не только ради удовольствия; когда они идут, они уже
знают, что это будет фильм ужасов, — сказал он.
— Так почему?
— Нет.
— Нет.
— Но ведь некоторые тратят кучу денег и времени, чтобы посмотреть ужасы или какую-
нибудь там мелодраму, тогда как для других это скука смертная? — Он предоставил мне отвечать
на вопрос.
— Верно.
— Потому что они думают, что заслужили это, поскольку сами нагоняют страх на кого-то,
или им нравится возбуждение, вызываемое страхом, или они считают, что кино и скука — вещи
неразделимые. Поверь, масса людей по весьма убедительным для себя причинам получает
удовольствие от мысли, что они беспомощны в своих собственных фильмах. Не веришь...
— Пока ты этого не поймешь, ты будешь удивляться, почему это некоторые люди несчастны.
Они несчастны потому, что сами выбрали несчастье. Да, Ричард, это именно так!
— Хм.
— Ну...
— Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах... Все, что имеет
пространство и время, — все это кино и иллюзии, — сказал он. — Но за короткое время эти
иллюзии дают нам бездну знаний и гору удовольствия, верно?
— А как далеко ты хочешь? Сегодня вечером ты посмотрел фильм отчасти потому, что я
хотел его посмотреть. Многие выбирают себе жизни за компанию — им так нравится. Актеры
сегодняшнего фильма вместе играли в других фильмах — до или после, это зависит от того, какой
фильм ты посмотрел сначала, или ты смотрел их одновременно, на разных экранах. Мы покупаем
билеты на эти фильмы, платя за вход согласием верить в реальность пространства и реальность
времени... И то, и другое — выдумка, но, не заплатив такую цену, нельзя появиться на этой
планете, да и вообще в любой пространственно-временной системе.
— Стоит только задать вопрос не кому-нибудь, а самому себе, как выяснится, что мы знаем на
удивление много. Кто сочиняет эти картины, Ричард?
— Мы, — сказал я.
— Кто играет?
— Мы. Себя.
— Кто оператор, киномеханик, хозяин кинотеатра, кассир, билетер, и кто всем этим
заправляет? Кто волен покинуть зал посреди фильма, вообще в любой момент, чтобы изменить
сюжет в любом месте, кто волен смотреть фильм несколько раз подряд?
— Так вот почему кино столь популярно? Потому что мы инстинктивно понимаем, что оно
как бы параллель нашей собственной жизни?
— Может, да... может, нет. Разве это так уж важно? Что такое кинопроектор?
— Затрудняюсь ответить.
— Ты можешь взять пленку с фильмом, — сказал он, — он весь тут целиком и полностью. И
все это — начало, середина, конец — пребывает здесь в одну и ту же секунду, в одну и ту же
миллионную долю секунды. То есть фильм существует вне времени, которое он фиксирует. Но
если ты знаешь, о чем эта картина, ты еще по пути к кинотеатру, в общем, знаешь, что там
произойдет. Там будут сражения и страсти, победители и побежденные, любовь и горе — ты
знаешь, что все это там есть. Но чтобы войти в это, чтобы тебя захватило, чтобы получить
подлинное удовольствие, ты должен зарядить пленку в кинопроектор, чтобы она прошла под
объективом, кадр за кадром, минута за минутой... Для того, чтобы пережить иллюзию, требуется
время и пространство. Поэтому ты платишь свои пять центов, покупаешь билет, усаживаешься,
отключаешься от всего, что за стенами кинотеатра, и твоя картина начинается.
— Нет, кровь настоящая, — сказал он. — Но могла бы быть и из соуса, если судить по тому,
как это сказывается на нашей реальной жизни.
— И на реальности?
— Реальность божественно равнодушна, Ричард. Матери все равно, кем воображает себя ее
дитя в своих играх; сегодня — злодей, завтра — герой. Сущее даже не знает о наших играх и
иллюзиях. Оно знает лишь самое себя да нас, ему уподобленных, законченных и совершенных.
— Взгляни на небо, — сказал он, и перемена темы была столь резкой, что я действительно
взглянул на небо. Там в вышине было перистое облако неправильной формы, и первая порция
лунного света серебрила его края.
— Оно совершенно?
— Не хочешь ли ты сказать, что, даже меняясь каждую секунду, небо всегда совершенно?
— И море всегда совершенно, и оно тоже всегда меняется, — сказал он. — Если совершенное
— это неподвижное, тогда небеса превратятся в болото. А Сущее едва ли будет похоже на
кулинара болот.
— Ты купил это давным-давно, если уж время имеет для тебя такое значение.
— Хм. Разве я нахожусь только в этом измерении? — сказал он. — Я — как и ты.
9
Дни наслаивались один на другой. Мы по-прежнему летали, но я перестал мерить лето
названиями городков или деньгами, которые мы зарабатывали на пассажирах. Я начал мерить это
лето вещами, которые узнавал, беседами, которые мы вели после полетов, и чудесами, которые
иногда случались на нашем пути, до тех пор пока я наконец не понял, что это вовсе не чудеса.
Представь себе,
что мир прекрасен и справедлив,
и совершенен, —
10
День был спокойный... только изредка случался какой-нибудь пассажир. В промежутках я
пробовал испарять облака.
Как бывший летный инструктор я знал, что ученики всегда превращают простое в сложное;
но, прекрасно это зная, я был именно таким учеником и свирепо сверлил взлядом свои кучевые
мишени. На сей раз я нуждался скорее в теории, чем в практике. Шимода растянулся под крылом
«Флита», притворяясь, что спит. Я осторожно тронул ногой его руку, и он открыл глаза.
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
35 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
— Дон, я пробовал! Стоит мне только подумать, что что-то началось, как облако наносит
ответный удар и пухнет еще больше.
Он вздохнул и сел:
Я выбрал самое большое из средних облаков, высотой в три тысячи футов, словно выхлоп
белого дыма из самой преисподней.
— Вон то, что над силосной башней, — сказал я. — То, что сейчас темнеет.
— Я к тебе хорошо, Дон, потому и прошу, — улыбнулся я. — Тебе ведь нравится принимать
вызов. Но если хочешь, я выберу поменьше...
На моих глазах облако, это чудовище весом в миллион тонн дождя, исчезло, то есть было и
сплыло, и на его месте остался лишь непонятных очертаний просвет голубого неба.
— Работка того стоит... — продекламировал он. — Нет, хотя мне и нравится слушать твои
бесконечные дифирамбы, я должен прямо сказать: все это просто.
Я посмотрел на это дымчатое существо, и оно тоже посмотрело на меня. Мысленно я велел
ему сгинуть с глаз и представил вместо него пустоту, тут же обрушил на него воображаемые
тепловые лучи, попросил материализоваться где-нибудь в другом месте, и мало-помалу, спустя
минуту, пять, семь минут, оно наконец стало исчезать и исчезло. Другие облака выросли, а мое
исчезло.
— Так это ж впервые! Я только начинаю! Через невозможное... хм, через невероятное... И ты
не находишь ничего лучшего, чем сказать мне, что я не тороплюсь. Сам же видишь, что
получилось блестяще!
— Диву даюсь. Ты так к нему привязался, и все-таки оно ради тебя исчезло.
— Привязался? Я обрабатывал его всем, чем только можно: шаровыми молниями, лазерными
лучами, сверхмощным пылесосом...
Облако не знает,
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
36 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
Небо же знает
законы и причины
по ту сторону облаков.
Узнаешь и ты,
когда поднимешься
достаточно высоко,
чтобы глянуть
за горизонт.
11
Если тебе дается желание,
то дается и сила,
чтобы его осуществить.
— Послушай, — сказал он. — Нет, не слушай. Просто стой спокойно и смотри. То, что тебе
предстоит увидеть, вовсе не чудо. Прочти книгу по атомной физике... В общем, по воде может
ходить любой ребенок.
Сказав это и словно не замечая, что перед ним вода, он повернулся и прошел несколько ярдов
в сторону от берега по поверхности пруда. Выглядело это так, как будто пруд был миражом в
летний зной .над каменным ложем. Шимода твердо стоял на его поверхности, и ни одна волнишка
не плескала по его летным ботинкам.
Я видел все это собственными глазами. Вероятно, это могло получиться, потому что он там
стоял, — так что я пошел, чтобы составить ему компанию. Казалось, что идешь по прозрачному
голубому линолеуму, и я засмеялся.
— Просто показываю то, что каждый постигает рано или поздно, — сказал он. — У тебя уже
есть сноровка.
— Но я...
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
37 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
— Смотри. Вода может быть твердой, — он стукнул ногой, и звук был как от кожи, или от
камня. — Или жидкой. — Он снова стукнул, и нас обоих обрызгало. — Уловил это состояние?
Попробуй.
Как быстро мы привыкаем к чудесам. Менее чем через минуту я стал уже думать, что
хождение по воде возможно, естественно... в общем, что в этом такого?
— Точно так же, как ходить по ней, Ричард. Она не твердая и не жидкая. Это ты и я решаем,
какой ей для нас быть. Если тебе нужна жидкая вода, представь, что она жидкая, веди себя так,
будто она жидкая, пей ее. Если хочешь, чтобы она превратилась в воздух, веди себя так, будто это
воздух, дыши ею. Попробуй.
Я опустился на колени над поверхностью и погрузил руку в пруд. Жидко. Затем лег, опустил
лицо в голубизну и уверенно вздохнул. Дышалось, как теплым кислородом — ни удушья, ни
кашля. Я сел и вопросительно посмотрел на него, полагая, что он знает, что происходит в моем
сознании.
— Если можно ходить по воде и дышать ею и пить ее, разве нельзя то же самое проделать с
землей?
Он легко прошел к берегу, как будто прогуливался по нарисованному озеру. Но едва на урезе
воды его ноги коснулись суши, песка и травы, как он начал погружаться, пока, сделав несколько
медленных шагов, не оказался по плечи в земле и траве. Как будто пруд вдруг оказался островом,
а суша вокруг превратилась в море. Он немного поплавал по пастбищу, разбрасывая вокруг
темные глинистые брызги, затем оказался на поверхности, встал на ноги и пошел. Это было так
неожиданно, что выглядело как чудо, — человек, идущий по земле!
Я бросил свои попытки выбраться. Я вообразил, что земля твердая, и что я могу запросто
вскарабкаться на нее. Я вообразил... и вылез, покрытый сгустившейся и отвердевшей коркой
черной грязи.
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
38 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
— Но ты лучше не рассказывай. Сиди себе и смейся на здоровье и дай мне сообразить самому.
— О'кей.
Кончилось тем, что я вынужден был прохлюпать к «Флиту» и переодеться, развесив мокрую
одежду на расчалках между крыльями.
— Ричард, не забывай, что ты сегодня делал. Проще простого забыть наши уроки, сказав себе
однажды, что это были просто сны или какие-нибудь там замшелые чудеса. Все хорошее — не
чудо, все красивое — не сон.
— Ты говоришь, что мир — это сон, иногда красивый. Закат. Облака. Небо.
Мир есть
тетрадь для упражнений,
на страницах которой
ты решаешь свои задачки.
Это не реальность,
однако при желании
можешь ее туда поместить.
Ты волен также писать
на страницах
чепуху или вранье,
волен и вырвать их.
12
Загонять Сущее в рамки —
это первородный грех.
Не греши.
Теплый день, у нас пауза между ливнями, мокрые тротуары на пути из города.
— Нет.
— Когда под твоим «нет» на самом деле подразумевается «да», это значит, что тебе не
понравилась форма моего вопроса.
— Просто я пытаюсь тебе помочь точней выражать свои мысли, — сказал он мягко.
— О'кей. Ты можешь сделать так, чтобы показалось, что ты по своей воле проходишь сквозь
стены? Вопрос получше?
— Постой, я знаю, как сказать, что я имею в виду. Вот мой вопрос. Каким образом ты можешь
передвигать сенсорную иллюзию конкретной личности, выраженную кажимостью
пространственно-временного континиума, принимаемого за твое «тело», сквозь иллюзию
материального ограничения, называемого «стеной»?
— Отлично! — сказал он. — Когда ты правильно задаешь вопрос, он содержит в себе ответ,
согласен?
— Но, Дон, выразиться точно очень трудно. Разве тебе не понятно, что я имею в виду?
— Значит, раз трудно, то ты предпочитаешь сложить ручки? Ходить по воде сначала было
трудно, но ты практиковался, и теперь это тебе ничего не стоит.
Я вздохнул:
— Ладно. Тогда мой тебе вопрос: а ты можешь? — Он посмотрел на меня так, будто в этом
мире не было других забот.
— Значит, ты говоришь, что тело — это иллюзия и стена — это иллюзия, а личность — это
реальность, которую иллюзиям не окаймить.
— Но это так.
— Ричард, ничего не надо делать. Ты представляешь, что это уже сделано, вот и все.
— Это все равно, что ходить по воде. Небось, самому непонятно, что в этом было трудного.
— Дон, в хождении сквозь стены для меня и вправду нет ничего трудного — это просто
невозможно.
— Люди добрые! Он ходит по водам, аки посуху, и еще сомневается, что может проходить
сквозь стены.
— Не тверди, что знаешь свой потолок, не то его получишь, — пропел он. — Разве неделю
назад ты не плавал по суше?
— Плавал.
— А разве стена — это не суша, поставленная вертикально? Разве для тебя так важно, в каком
направлении действует иллюзия? Горизонтальные иллюзии тебе по плечу, а вертикальные нет?
— Когда до тебя доходит, это означает, что тебе надо немного побыть одному.
Последним зданием городка был склад зерна и продуктов питания, довольно внушительное
строение из оранжевого кирпича. Казалось, что он решил сократить к самолетам путь, пройдя
какой-то потайной дорожкой. Такая дорожка шла через кирпичную стену. Он резко свернул
направо, прямо в стену, и исчез. Думаю, если бы я сразу повернул за ним, я бы тоже прошел
сквозь нее. Но я замешкался на тротуаре и посмотрел туда, где он только что находился. Когда я
протянул руку и коснулся кирпича, то это был твердый кирпич.
***
— Я пришел к выводу, — сказал я, добравшись до поля, — что ты, Дональд, просто не
живешь в этом мире.
Он испуганно взглянул на меня, стоя на крыле, где обучался наливать горючее в бак.
— Что значит, могу ли я назвать тебе такого человека? Себя самого! Я живу в этом мире.
Над этими словами мне пришлось поломать голову. В них не было ни сарказма, ни иронии; он
имел в виду именно то, что сказал.
— Так что ты хочешь сказать? Конечно, я живу в этом мире. И я, и около четырех миллиардов
других. Это ты, кто...
— Сожалею. Я был бы так счастлив его купить. Но, увы и ах, с этим вышла промашка, лучше
и не вспоминать.
Хотя я больше не обвинял его в том, что он не живет в этом мире, мне еще понадобилось
немало времени, чтобы осознать слова, на которых открылась книга:
Если когда-нибудь
тебе захочется побыть
литературным героем,
ты поймешь, что
литературные персонажи
порой более реальны,
чем люди из плоти и крови.
13
— Все мы вольны делать все, что только захотим, — сказал он в тот вечер. — Разве это не
просто, не ясно, не очевидно? Разве это не лучший способ править миром?
— Ну?
— Все мы вольны делать все, что захотим, пока не причиняем боли другим, — проворчал я. —
Я знаю, что ты это и подразумевал, но тебе следовало об этом сказать.
— Ты слышал?
— Ага. Здесь, вроде, кто-то есть... — Он встал и шагнул в темноту. Неожиданно он засмеялся
и назвал имя, которое я не уловил. — Все о'кей, — услышал я его слова. — Нет, мы будем вам
рады... зачем сторониться... сюда, добро пожаловать, в самом деле...
Человек, которого вывели на свет костра... мда... такого надо было специально поискать для
вечера на Среднем Западе. Маленький, тощий, довольно жуткого вида тип, смахивающий на
волка, одетый по-вечернему в черный плащ-накидку с подбоем из красного атласа, он чувствовал
себя неловко на свету.
— Я проходить мимо, — сказал он. — Полем самый короткий путь к мой дом.
— Неужто? — Шимода явно не поверил словам этого человека, и в то же самое время он едва
сдерживался, чтобы не расхохотаться. Я надеялся, что вскоре начну понимать происходящее.
— Да, вы можете мне помогать. Я в этом необходимо нуждаюсь, иначе бы не спрашивать вас.
Можно мне попить ваш кровь? Только немножко. Это мой еда, мне нужен человеческий кровь...
Может, причиной был его акцент, может, он не настолько хорошо знал английский, или я
просто не понял его слов, но я вскочил на ноги так, как давно не вскакивал — только соломинки
брызнули в огонь…
— Сэр, простите меня! Простите! Пожалуйста, забудьте, что я говорить о кровь. Но вы сами
видеть...
— Что это вы говорите? — Я испугался, и оттого моя ярость была еще сильнее. — Что за
чертовщину вы несете, мистер? Я не знаю, кто вы? Вы что, вроде ВАМ...?
— Ричард, наш гость говорил, а ты вмешался. Пожалуйста, сэр, продолжайте. Мой друг
немножко погорячился.
— Спокойно!
Это меня так удивило, что я успокоился и только с каким-то вопрошающим ужасом смотрел
на этого человека, выхваченного из родной ему тьмы светом нашего костра.
— Понимайте, пожалуйста. Это не я выбирать родиться вампиром. Это есть несчастье. У меня
мало друзей. Но у меня должен быть хоть немного свежий кровь каждый вечер, или я корчусь в
страшный мука, который иначе нет конца, и я не могу жить! Пожалуйста, мне будет очень больно,
я умру, если вы не разрешить мне пососать ваш кровь... всего немножко, не больше одной пинты.
— Облизывая губы, он сделал шаг в мою сторону, видно, полагая, что Шимода так или иначе
удержит меня и заставит подчиниться.
— Еще один шаг, мистер, и кровь прольется взаправду, я это обещаю. Стоит вам коснуться
меня, и вы умрете... — Я бы не стал его убивать, но я, по крайней мере, хотел связать его, до того
как мы продолжим разговор.
— Я не буду пить вашу кровь, Ричард, — сказал он дружески на отличном английском, без
малейшего акцента.
На моих глазах он стал растворяться, как будто плавно выключая собственный свет... Через
пять секунд он исчез.
Меня, только что собиравшегося дать бой монстру, еще колотило от адреналина в крови.
— Дон, я не уверен, что создан для таких сцен. Может, ты объяснишь мне, что происходит. К
примеру, что это такое было?
— Накидка была первый класс, Дон. Но вообще-то это был типичный штамп, заморского
пошиба... Мне вовсе не было страшно.
Он вздохнул:
— Какую суть?
— Ричард, когда ты так рассердился на моего вампира, ты делал то, что хотел, хотя и
понимал, что это причиняет кому-то боль. Он ведь сказал тебе, что ему будет очень больно, если...
— А это то, что мы делаем по отношению к другим, когда говорим им, что нам будет больно,
если они не будут жить по-нашему.
Я надолго замолчал, обдумывая это. Я был всегда убежден, что мы вольны делать то, что нам
приятно, пока не причиняем боли другим, но тут это не подходило. Чего-то не хватало.
— Послушай, — сказал он, — это важно. Все мы. Вольны. Делать. Все. Что мы. Хотим.
14
Эти люди
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
44 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
— Тебе не одиноко, Дон? — Мне пришло это на ум, когда мы были в кафе в Райерсоне, штат
Огайо.
— Тс... — сказал я. — Я еще не закончил вопрос. Тебе бывает иногда немножко одиноко?
— Погоди. Все эти люди... мы встречаемся с ними лишь на несколько минут. Иногда мелькнет
лицо в толпе, какая-нибудь дивная женщина, прекрасная, как звезда, и хочется остановиться и
сказать ей «здравствуй», и никуда не спешить, и просто поговорить с ней. Но она полетает со мной
десять минут, или даже не полетает, и исчезнет, а на следующий день я уже далеко от
Шелбайвилла и больше никогда ее не увижу. Вот отчего одиноко. Но, чувствую, мне не найти
постоянных друзей, если я сам временный.
Он молчал.
— Или я ошибаюсь?
— Теперь да.
— Мы, Ричард, магниты, не так ли? Нет, не магниты. Мы железо, обмотанное медной
проволокой, и когда мы захотим, то можем намагнититься. Пропуская по проволоке наше
собственное напряжение, мы можем притянуть то, что хотим. Самому магниту безразличен
принцип его работы. Он таков и все, по своей природе, одни вещи он притягивает, на другие же не
действует.
— Ничего делать не надо. Космический закон. Помнишь? Подобия притягиваются. Будь лишь
самим собой — спокойным, светлым и мудрым. Все делается автоматически. Когда мы
проявляемся в том, что мы из себя представляем, и постоянно задаемся вопросом, действуем ли
мы так, как нам действительно хочется, и продолжаем действовать только при положительном
ответе, это автоматически отталкивает от нас тех, кому у нас нечему научиться, и притягивает тех,
кому мы нужны и у кого мы тоже можем учиться.
— Вера — это блеф. Никакой веры и не нужно. Единственное, что нужно, так это
воображение. — Он очистил поверхность стола между нами, отодвинув в сторону соль, крошки
чипсов, кетчуп, ножи и вилки, и я спросил себя, что же сейчас произойдет, что же материализуется
на моих глазах.
— Если у тебя есть воображение, хотя бы с семечко сезама, — сказал он, в качестве
наглядного примера погоняя крохотное семечко к середине очищенного пространства, — тогда
тебе все по плечу.
— Хоть бы вы, Мессии, как-нибудь договорились бы между собой. Я ведь считал, что если
мир со мной не в ладах, главное — это вера.
— Нет. Пока я был при деле, я хотел это поправить, но борьба оказалась неравной. Две
тысячи, пять тысяч лет назад у них просто не нашлось слова для воображения. Вера — вот с каким
словом они вышли к довольно внушительному сборищу неофитов. К тому же у них не нашлось и
семян сезама.
Если уж быть точным, то у них были семена сезама, но я оставил без внимания эту
фальсификацию:
В отчаянии он обратил свой взор к небесам, представленным на сей раз потолком из белой
жести и светящимися неоновыми буквами «Кафе Эма и Эдны».
— Просто твое воображение? Конечно, это твое воображение. Этот мир — твое воображение,
или ты запамятовал? «Где твоя мысль, там и твой опыт. Как человек мыслит, таков он и есть.
Чего я страшусь, то и случится. Креативная визуализация для интереса и выгоды: представляй
себе и богатей. Как заиметь друзей, оставаясь самим собой». То, что ты вообразишь, не изменит
Сущее ни на йоту и никоим образом не повлияет на реальность. Но мы-то говорим о мирах
«Уорнер Бразерз», о жизнях в «Метро Голдвин Мейер» 3 , и каждая секунда этих жизней есть
иллюзия, плод воображения. Все сны, все мечты с их символикой мы, бодрствующие мечтатели,
навязываем себе сами.
Он положил в одну линию вилку и нож, будто строил мост от себя до меня:
— Ты гадаешь, о чем твои сны? Точно так же ты смотришь на вещи, окружающие тебя наяву,
и спрашиваешь, для чего они. Как ни крути, ты всегда остаешься со своими аэропланами.
это на меня зараз; миля в минуту — это слишком уж быстро для новых идей.
— Ну, свободу. Самолетные сны — это и уход в самого себя, и возможность летать и стать
свободным.
— Значит, главное — насколько сильно ты этого хочешь. Сон наяву — это то же самое: ты
жаждешь освободиться от всего, что связывает, — от будничной рутины, властей, скуки, земного
притяжения. Ты просто не осознаешь, что ты уже свободен и что ты всегда был свободен. Если бы
ты обладал в этом смысле хотя бы половинкой семечка сезама, ты бы уже был Верховным
Владыкой своей магической жизни. Дело только в воображении. Что ты на это скажешь?
3
Ведущие кинокомпании Голливуда.
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
46 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
— Пока мне самому не захочется. В других измерениях у меня есть друзья, и иногда они
рядом со мной. Как и у тебя.
— Нет. Я имею в виду это измерение, этот воображаемый мир. Продемонстрируй, что ты
имеешь в виду, сотвори какое-нибудь маленькое чудо магнетизма... Я хочу этому научиться.
— Да.
— Ты сказал «что-угодно-но-не-леди-что-нибудь-помельче».
Он пожал плечами:
— Отлично. Пусть голубое перо. Представь себе перо. Вообрази его, каждую линию, весь его
абрис, кончик, пушок на основании, и как оно разлипается. Всего на минуту. А затем яви его.
Я закрыл глаза на минуту и увидел его образ в своем сознании, длиной в пять дюймов,
голубое с переливом серебра на краях. Чистое яркое перо, парящее в темноте.
— Окружи его золотистым светом, если хочешь. Вообще-то свет для исцеления от недугов,
помогает при материализации, но его можно применять и при магнетизме.
— О'кей.
Я открыл глаза:
— Если ты его ясно представил, оно тут же свалится тебе на голову, как «Мак трак» 4 .
— Фигурально, Ричард.
Весь тот день я ждал, когда появится перо, но оно так и не появилось. Был уже вечер, сандвич
с горячей индюшатиной на ужин, и тут я его увидел. Картинку и маленькую надпись на коробке с
молоком: «Упаковано для Скотт Дейриз на ферме Голубое Перо, Брайен, штат Огайо».
4
Известная в США фирма автогрузовых перевозок.
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
47 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
— Отдельно.
15
Я лежал на спине под «Флитом», вытирая масло с нижней части фюзеляжа. Теперь двигатель
почему-то выбрасывал меньше масла, чем раньше. Шимода прокатил одного пассажира, затем
вернулся и сидел в траве, пока я работал.
— Ричард, как же ты собираешься удивить мир, если все в поте лица добывают хлеб свой, а
ты безответственно мотаешься на своем сумасшедшем биплане да катаешь пассажиров за деньги?
— Он снова устраивал мне экзамен. — На этот вопрос тебе частенько придется отвечать.
— Ладно, Дональд. Часть Первая: я живу не для того, чтобы удивлять мир. Я живу для того,
чтобы быть счастливым
— Часть Вторая: Также и каждый волен делать в жизни все, что ему вздумается. Часть Третья:
Ответственный — это готовый нести Ответственность, готовый отвечать за путь, им выбираемый.
Есть только один человек, перед которым мы отвечаем, и этот человек...
— Но вовсе не обязательно отвечать перед самим собой, если не хочется... В том, чтобы не
нести ответственности, нет ничего плохого. Однако большинству из нас гораздо интересней знать,
почему мы поступаем так, а не иначе, почему мы делаем именно данный выбор — предпочитаем
ли мы наблюдать полет птицы, или наступить на муравья, или заниматься какой-нибудь ерундой
ради денег. — Я слегка скривился. — Не слишком ли длинно я отвечаю?
Он кивнул:
— Длинновато.
— Спроси еще что-нибудь. — Я испытывал наслаждение, наблюдая, как работает мой мозг во
время этих занятий.
— «Учитель, — сказал он. — Я хочу, чтобы меня любили, я добрый, я поступаю с людьми
так, как я желал бы, чтобы они поступали со мной, однако у меня нет друзей и я совсем один». Как
ты на это ответишь?
— Разрази меня гром, если я хотя бы отдаленно знаю, что сказать тебе.
— ЧЕГО?
— Ищущий, ты приде ко мне за ответом, и вот тебе мой ответ: Золотое Правило не действует.
Разве хотел бы ты встретить мазохиста, который поступает с другими так же, как он желал бы,
чтобы другие поступали с ним? Или того, кто поклоняется Богу Крокодилу и почитает за честь
быть брошенным на съеденье в болото? Даже самаритянин, с которого все и началось... Почему
это он решил, что увиденный им у дороги человек нуждается в том, чтобы его раны смазали
маслом? Что если тот человек желал преодолеть свои телесные муки силой духа, приняв с
благодарностью испытания судьбы? — Для самого себя я звучал убедительно.
— Даже если Правило изложить иначе: Поступай с другими так, как они того желали бы от
тебя, — мы ведь знаем только свои собственные желания, но не желания других. Подлинный
смысл Правила и как его истинно применять — в следующем: Поступай с другими так, как тебе
подсказывает твоя совесть. Если ты согласно этому Правилу встретишь мазохиста, ты не
станешь сечь его плетью только потому, что он этого хочет от тебя. Точно так же тебе не придется
бросать идолопоклонника крокодилам. — Я взглянул на него. — Слишком многословно?
— Как всегда. Ты, Ричард, потеряешь девяносто процентов своей аудитории, если не
научишься быть кратким.
— Хуже некуда.
Вот тест,
чтобы определить,
закончилась или нет
твоя Миссия на земле:
Если ты жив,
то — нет.
16
Магазины скобяных изделий — обычно длинные заведения, полки уходят в вечность.
Наконец я нашел полдюжины нужных мне болтов и пустился с ними в обратный путь к
прилавку, где у хозяина играла какая-то тихая музыка. «Зеленые рукава» — эта мелодия, от
которой я замирал еще мальчиком, исполнялась теперь на лютне по встроенной акустической
системе... какие обычно редкость для магазина в городке с населением всего в четыреста душ.
Но оказалось, что и для самого Хейворда это тоже странно, поскольку это была вовсе не
акустическая система. Откинувшись назад, хозяин сидел на своем высоком деревянном табурете
за прилавком и слушал, как Мессия извлекал звуки из дешевой шестиструнной гитары, взятой с
полки для продажи. Мелодия звучала чудесно, и, платя свои семьдесят три цента, я замер, снова
захваченный ею. Может быть, это был лучший из наидешевейших инструментов, но звучал он как
из туманного далека Англии других веков.
— А ты разве нет? Тогда представь, что кто-то подошел бы к Иисусу Христу и протянул ему
гитару, а тот бы сказал: «Нет, на этой штуке я не играю». Разве бы он так сказал? — Шимода
положил гитару на место, и мы вышли на солнечный свет. — Или если бы пришел кто-нибудь,
говорящий по-русски или на фарси, думаешь, учитель, заслуживающий своей ауры, его бы не
понял? Или если бы он захотел разобрать гусеничный тягач Д-10 или управлять самолетом,
думаешь, он бы этого не смог?
— Просто отбрось все свои внутренние запреты, свое убеждение, что ты не можешь играть.
Прикоснись к вещи, как будто она была неотъемлемой частью твоей жизни, каковой она и
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
50 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
является, только в альтернативном времени. Подумай, что ты хорошо на ней играешь, предоставь
своему бессознательному «я» завладеть пальцами и играй.
Что-то я об этом читал, обучение под гипнозом, когда ученикам говорили, что они мастера
искусств, и они играли, писали картины и сочиняли, как настоящие мастера.
— Почему же мне не понадобилось много времени, чтобы научиться летать? Считается, что
это трудно, а я уловил довольно быстро.
— Ты хотел летать?
— Больше жизни! Пустил по боку все остальное! Я смотрел сверху на облака, на домашние
дымки из труб по утрам, которые тихо поднимаются в небо, и представлял... О! Понял тебя. Ты
хочешь сказать мне: «Ты никогда не испытывал ничего подобного по поводу гитар, не так ли»?
— И это засасывающее чувство, что я испытываю даже сейчас, говорит мне, Дон, каким
образом ты научился летать. Ты просто однажды влез в «Трэвл Эйр» и полетел. Хотя до этого
никогда не садился в самолет.
— Ты не сдавал экзамен на пилотирование для получения прав? Постой. У тебя даже нет
прав? Обычных прав на вождение самолета.
Он странно посмотрел на меня, с тенью улыбки, как если бы я осмелился требовать от него
какие-то права, когда он мог их запросто сотворить.
— Да, бумажку.
— Так как насчет меня? — сказал я. — Я хочу получить права на вождение транспортных
самолетов.
5
Американская компания по производству сельскохозяйственных машин.
© Игорь Куберский, 1993–2009
© kubersky.spb.ru, 2008–2009
51 Ричард Бах. Иллюзии, или приключения мессии поневоле. Перевод: И.Куберский
17
На радиопередаче Джеффа Сайкса я увидел нового для себя Дональда Шимоду. Передача
началась в девять вечера и продолжалась до полуночи из комнатушки размером с часовую
мастерскую, уставленную телефонами, пультами и стеллажами с магнитофонными кассетами
коммерческих программ.
Ответ очевиден — нет, не нарушаем, самолеты проверяются так же тщательно, как любой
реактивный транспорт. Они безопасней и крепче, чем большинство современных самолетов из
листового металла, и все, что требуется — это летные права и фермерское разрешение. Однако
Шимода ничего этого не сказал.
— Никто не может помешать нам делать то, что мы хотим, Джефф, — сказал он.
По сути все правильно, но в словах этих не было ни капли такта, особенно если обращаешься
к аудитории, которая интересуется, чего это мы тут разлетались. Через минуту после того, как он
это сказал, на пульте у Сайкса замигала лампочка телефонного вызова.
— Я в эфире?
— Да, мэм, вы в эфире. Наш гость — мистер Дональд Шимода, пилот самолета. Говорите, вы
в эфире.
— Так вот, я бы хотела сказать тому парню, что нельзя делать то, что хочешь, и что люди
должны зарабатывать себе на жизнь и нести какую-то ответственность, а не летать тут, как в
цирке.
— Люди, которые зарабатывают себе на жизнь, делают в основном то, что хотят, — сказал
Шимода. — Точно так же, как люди, которые играют, чтобы заработать.
— Священное писание говорит, что потом своим ты заработаешь на хлеб свой и в печали ты
отведаешь его.
— «Делай, что хочешь!» Я так устала от тех, кто, как и вы, твердит «делай, что хочешь! делай,
что хочешь!» Вы позволяете людям сходить с ума, и они разрушат мир. Они его уже разрушают.
Взгляните, что происходит с растительным покровом, и с реками, и с океаном.
Она дала ему пятьдесят отличных шансов возразить, но он всеми ими пренебрег.
— Это нормально, если мир разрушается — сказал он. —. Есть миллиард других миров, чтобы
мы выбирали любой из них и создавали заново. Покуда людям
— Все нормально, да? — сказала слушательница по телефону. — Нет ни зла в этом мире, ни
греха, в котором мы погрязли. Это вас не волнует, верно?
— Не о чем волноваться, мэм. Мы видим всего лишь частицу того целого, что есть жизнь, и
эта частица — липовая. Все уравновешено, и никто не страдает, никто не умирает без согласия на
это. Никто не занимается тем, чего не хочет. Добро и зло, делающие нас счастливыми, или
несчастными, — они не где-нибудь, а в нас самих.
Ни один из этих доводов не мог остудить леди на телефоне. Но она сама неожиданно
прекратила напор и просто сказала:
— Откуда вы знаете то, о чем говорите? Откуда вы знаете, что все это верно?
— Я не знаю, верно ли это. Я просто верю в эти вещи, потому что мне так нравится.
Я сощурил глаза. Он мог бы сказать, что проверил все это на практике... Исцеления, чудеса,
сама жизнь, научившая его мыслить правдиво и продуктивно. Но он этого не сказал. Почему?
На то была причина. Глаза мои сами собой закрывались, комната была погружена в сумрак, в
котором я нечетко видел размытый силуэт Шимоды, наклонившегося к микрофону. Он говорил
напрямик, без околичностей, не прилагая ни малейшего усилия, чтобы быть понятым бедными
слушателями.
— Каждый, кто что-то когда либо значил, каждый, кто был счастлив, каждый, кто хоть чем-
нибудь одарил этот мир, — все они были на диво эгоистичными существами, жившими во имя
своих собственных сокровеннейших интересов. Исключений нет.
Шимода коротко улыбнулся, свободно откинувшись на спинку стула. Казалось, что он лично
знал позвонившего.
— Христос сказал, что мы должны жить для нашего ближнего. Антихрист говорит — будь
эгоистом, живи для себя, и пусть все остальные идут в ад.
— Знаете ли, мистер, вы человек опасный. Если бы все слушали вас и делали, как им
хочется... что, по-вашему, тогда получилось бы?
— Я думаю, что тогда бы мы имели счастливейшую планету в этой части галактики, — сказал
он.
— Если мы вольны делать все, что хотим, тогда я волен прийти с ружьем на поле и разнести
вашу глупую голову.
На линии раздался тяжелый щелчок. По крайней мере, один рассерженный мужчина в этом
городишке уже имелся. Звонили и другие, в том числе и рассерженные женщины, — на пульте
загорались и мигали все новые лампочки.
Все пошло не туда, куда нужно. Он ведь мог бы сказать о том же самом совсем иными
словами и не гладить никого против шерсти.
И накатывало, накатывало на меня то же самое чувство, что я испытал в Трое, когда толпа
взбесилась и окружила его. Время, самое время было сниматься с места.
Чтобы жить
свободно и счастливо,
ты должен пожертвовать
скукой.
Это не всегда легкая
жертва.
Джефф Сайке сказал всем, кто мы такие, и что наши аэропланы припаркованы на поле Джона
Томаса, у дороги номер 41, и что мы ночуем под крыльями.
— Конечно, я плут. Все мы в этом мире плуты, все мы прикидываемся тем, чем на самом деле
не являемся. Мы не тела, что разгуливают вокруг, мы не атомы и молекулы, мы неубиваемые,
неразрушаемые идеи Сущего, неважно, верим мы в это или нет.
Он был бы первым, кто напомнил бы мне, что я волен уйти, если мне не нравится то, что он
говорит, и он бы посмеялся над моими страхами перед линчующим стадом, стоящим с факелами
возле наших аэропланов.
18
Не отчаивайся
при расставании.
Необходимо проститься,
чтобы встретиться
вновь.
Рано или поздно
истинных друзей
ждет новая встреча.
— Так вот насчет моей проблемы, что-де слушателям безразличны мои слова, сколько бы
чудес я ни творил. Помнишь, что ты тогда сказал?
— Не-а.
— Ага, тот день помню. Ты вдруг стал таким одиноким. Не помню, что я тогда сказал.
— Ты сказал, что если я завишу от людей, которые слушают меня, значит, мое счастье зависит
от других. Так вот, что я должен был узнать, придя сюда: понимают меня или нет — это не
имеет значения. Я выбрал эту жизнь, чтобы поделиться с кем-то идеей, как устроен этот мир, но
точно так же я мог выбрать эту жизнь, чтобы вовсе ничего не говорить. Сущее не нуждается во
мне, чтобы объяснять другим, как оно действует.
— Премного благодарен. Я наконец-то нахожу идею, ради которой прожил эту жизнь,
подвожу итог целой жизни, а он мне: «Дон, но это очевидно».
19
Эти слова из книги были мне единственным предупреждением, за день до того. Первый
мимолетный образ, запечатлевшийся во мне, когда я, оседлав крыло «Флита», заливал горючее в
бак, это что все хорошо, нормальная кучка людей в ожидании полета, его самолет, подкативший и
остановившийся возле них в вихре ветра от пропеллера. А затем — этот звук, будто взорвалась
покрышка, и толпа, которая тоже взорвалась и побежала. Покрышка на «Трэвл Эйре» была цела,
мотор тукотал на малых оборотах, как и мгновенье тому назад, но в обшивке ниже кабины зияла
дыра в фут шириной, а самого Шимоду отбросило к другой стороне кабины, он уронил голову, как
после нокаута, тело неподвижно, будто жизнь внезапно покинула его.
Несколько тысячных долей секунды ушло у меня на то, чтобы осознать, что в Дональда
Шимоду выстрелили, еще несколько — чтобы бросить канистру с горючим и спрыгнуть с
верхнего крыла. Это было как в плохом кино, как в какой-нибудь любительской пьеске — человек
с дробовиком, удирающий в окружении других; он был так близко, что я мог бы достать его.
Помню, что мне было не до него. Ни ярости, ни шока, ни ужаса — ничего этого я не испытывал.
Только одно было важно — как можно скорее добежать до кабины «Трэвл Эйра» и услышать
голос моего друга.
Казалось, что в него бросили бомбу — вся левая сторона его тела была изодрана в клочья, и
представляла собой кровавое месиво алого цвета.
Его голова упала на правый нижний угол приборной доски к кнопке зажигания, и я подумал,
что, пристегнись он, его бы так вперед не швырнуло.
Он открыл глаза и улыбнулся. Ручеек его собственной настоящей крови струился по лицу.
Услышав его, я почувствовал огромное облегчение. Если он может говорить, мыслить, значит,
с ним будет все в порядке.
— Да, дружище... если бы я тебя не знал, я бы сказал, что у тебя кое-какие проблемы.
Он оставался недвижен, разве что чуть повернул голову, и вдруг мне снова стало страшно,
больше из-за этой его неподвижности, чем из-за кровавого месива.
— У меня их нет. Это был... друг. Лучше не иметь... ненавистник заработает массу
неприятностей... если убьет меня.
Сиденье и боковые панели кабины были залиты кровью — чтобы почистить «Трэвл Эйр»,
надо было бы немало потрудиться, хотя сам аэроплан не сильно пострадал.
— Ладно. А ну-ка выдай номер! Исцели себя! К нам идет такая толпа, что придется летать и
летать!
Но, пока я пытался шутить, мой друг Дональд Шимода, несмотря на все свои познания, все
свое понимание реальности, сполз еще на один дюйм к кнопке зажигания и умер.
Я равнодушно поднял ее. Так вот как оно кончается, подумал я, неужели все, что говорит
учитель, это просто слова, которые не уберегут его от первой же атаки какого-нибудь бешеного
пса.
Три раза пришлось мне перечесть страницу, прежде чем я осознал, что там написано:
Может быть,
вся эта
книга
есть чистое
заблуждение.
конец
Эпилог
К осени вместе с теплым воздухом я подался на юг. Хороших полей было мало, но народу все
прибавлялось. Людям всегда нравилось полетать на биплане, и в эти дни многие из них приходили
поболтать да обжарить мушмулу на моей переносной печурке.
Иногда кто-нибудь, не такой уж и болезный, говорил, что после нашего разговора ему стало
лучше, и на следующий день люди начинали странно смотреть на меня, подвигались поближе, с
вопросом в глазах. Не раз мне приходилось улетать раньше времени.
Никаких чудес не происходило, хотя «Флит» работал лучше обычного и потреблял меньше
горючего. Он больше не разбрасывал масло, не убивал букашек пропеллером и козырьком. То ли
просто похолодало, то ли эта мелюзга стала такой прыткой, что успевала увернуться.
Однако для меня река времени остановилась с того самого летнего полдня, когда был убит
Шимода. Это был конец, в который я не мог поверить и который я не мог себе объяснить; он как
бы застрял в прошлом, и я переживал его в тысячный раз, надеясь, что что-то может измениться.
Но ничего не менялось. Так что же полагалось мне узнать в тот день?
Перед тем как уснуть, я снова мысленно вернулся к тому последнему мигу его жизни —
почему он умер? Никакой причины для этого не было. Если то, что он говорил, — правда...
Теперь не с кем было поговорить, как мы говорили, не у кого было учиться, не на кого
внезапно налетать со своими вопросами, дабы оттачивать свой обновленный разум. С самим
собой? Да, но во мне не было и половины того удивительного, что представлял собой Шимода,
обучавший меня тем, что постоянно лишал точки опоры с помощью своего духовного карате.
Он стоял на коленях, спиной ко мне, в траве на лужайке — ставил заплату на дыру в боку
«Трэвл Эйра», куда был выстрел. Перед ним были рулон лучшей авиационной ткани и банка
масляного аэролака.
Я знал, что это мне снится, и я также знал, что это наяву.
— ДОН!
Слезы мешали мне видеть его. Смерти нет, смерти нет и в помине, и этот человек — мой друг!
— Дональд!.. Ты жив! Чем ты тут занят? — Я подбежал, обхватил его — он был настоящий. Я
мог пощупать кожу его летной куртки, помять его в ней.
— Хай, — сказал он. — Ты что, против? Я занят тем, что ставлю заплату на эту дыру, вот
здесь.
— А лак и ткань? — сказал я. — Зачем тебе лак и ткань и вся эта возня? Просто представь
себе, что все уже в порядке, что все сделано. — С этими словами я провел рукой как экраном
перед рваной окровавленной дырой, и, когда моя рука прошла над ней, дыра исчезла. Остался
только чистенький аэроплан, покрашенный до зеркального блеска, обшивка без единого шва от
носа до хвоста.
— Так вот как ты это делаешь! — сказал он, и его темные глаза наполнились гордостью за
непутевого ученика, который наконец-то преуспел в качестве метального механика.
Мне это не показалось странным — именно благодаря сну можно было выполнять такую
работу.
Возле крыла горел утренний костерок, над ним была подвешена сковородка.
— Дон, ты что-то готовишь! Знаешь, я никогда не видел, чтобы ты готовил. Что там у тебя?
— Лепешка, — сказал он как бы между прочим. — Что мне хочется сделать для тебя
напоследок, так это показать, как она готовится.
Он отрезал карманным ножом два куска и протянул один мне. Вкус этот со мной еще и
сейчас, когда я пишу... вкус древесных опилок и старого клейстера, подогретого в свином жире.
— Дон...
— Нет. Возлюби меня и возлюби мою лепешку! Это хлеб наш насущный, Дон!
— Отлично. Но даю гарантию, что если ты подашь гостям эту гадость, твой первый ужин с
ними станет для тебя последним.
— Нет. Это не сон. Это другое пространство-время, а любое другое пространство-время есть
сон для всякого нормального землянина, каковым тебе еще предстоит побыть. Но ты все
запомнишь, и это изменит твой образ мыслей и твою жизнь.
— Не думаю. Хочу побыть вне времен и пространств... между прочим, я уже там. Но между
нами остается связь, между тобой и мной, и другими членами нашей семьи. Если ты столкнешься
с какой-то проблемой, держи ее в голове и иди спать, и мы встретимся здесь, у аэроплана, и
обсудим ее. Если захочешь.
— Дон...
— Что?
— Почему ружье? Почему это произошло? Я не вижу ни славы, ни величия в том, что тебе
разнесли сердце выстрелом.
— Поскольку я не был заглавным Мессией, Ричард, я не обязан был всем все доказывать. И
поскольку нужно тренироваться, чтобы от подобных картин не бросало в дрожь, да и в отчаяние,
— добавил он твердо, — есть смысл для практики использовать сцены с кровопролитием. А по
мне это еще и занятно. Умирать — это вроде как нырять жарким днем в глубокое озеро. Сначала
от резкого теплового контраста испытываешь шок, секунду боли, а затем принимаешь
случившееся, то есть как бы начинаешь плыть. Но за столько раз даже шок притупляется.
— Лишь немногим интересно то, что ты должен сказать людям, но это нормально. Запомни,
что не размером толпы определяется уровень учителя.
— Дон, я обещаю, что попробую. Но я удеру навсегда, как только перестану получать
удовольствие от работы.
Никто не касался «Трэвл Эйра», однако его пропеллер завертелся, двигатель выхлопнул
холодный голубой дымок, и его сочный голос наполнил тишину луга.
— Тебе бы только смеяться надо мной. Я люблю беседовать и всякие там идеи, но когда
приходится продираться сквозь это поклонение и эту зависимость... Спасибо, что ты меня хоть не
спрашиваешь... Я только что сбежал...
— Может, я просто тупица, Ричард, может, я чего-то не понимаю, что для тебя очевидно, и
если не понимаю, пожалуйста, скажи, но разве не стоит изложить
все это на бумаге? Разве есть какое-то правило, запрещающее Мессии писать о том, что он
считает верным, что ему интересно, что ему помогало? И тогда, может быть, те, кому не нравятся
его речи, вместо того чтобы в него стрелять, просто сожгут его слова и развеют пепел. А если им
понравятся его слова, они смогут прочесть их еще раз, или написать их на дверце холодильника,
или поразвлечься какими-нибудь там идеями, в которых они видят смысл. Разве не стоит написать
об этом? Или я просто тупица.
— Книгу?
— Почему бы нет?
— О, прости, — сказал он. — Вот в чем дело. Я этого не знал. — Он встал на нижнее крыло
аэроплана, затем поднялся в кабину. — Ладно. Еще увидимся. Счастливо оставаться, и все такое.
Не позволяй толпе доставать тебя. Так ты уверен, что не хочешь об этом написать?
Он пожал плечами, натянул свои летные перчатки, двинул ручку вперед, двигатель взревел,
обдав меня вихрем, и, когда я проснулся под крылом «Флита», в моих ушах еще звучали
отголоски сна.
Я был один, и поле было таким же тихим, как снег, мягко подающий в еще не пожелтевшую
осеннюю пору над рассветом и миром.
И затем, забавы ради, еще не совсем проснувшись, я дотянулся до своего дневника и, один из
Мессий этого мира, начал писать о своем друге:
И пришел Учитель на эту землю,
родом из священной Индианы…