Лондон Дж. - Мартин Иден. Маленькая хозяйка большого дома - 2021

Все произведения выдающегося американского писателя
Джек
Джека Лондона (1876–1916) предельно автобиографич-
ны. Зачастую кажется невероятным, что приключения раз-
личных персонажей, иногда упоминаемые лишь вскользь,
не выдумка, а отголоски реально происходивших с авто-
ЛОНДОН
ром событий. Джек Лондон прожил недолгую, но очень
насыщенную и интересную жизнь: начав свой трудовой
путь еще в школьном возрасте, он был продавцом газет,
уборщиком пивных павильонов, рабочим на консервной
фабрике, браконьером, а затем и борцом с браконьерами,
матросом на промысловой шхуне, гладильщиком в пра-
МАРТИН ИДЕН
чечной, недоучившимся студентом и неудачливым стара- Джек
телем на Клондайке, участвовал в маршах протеста и даже
сидел в тюрьме за бродяжничество. Годы скитаний и смен родов деятельности приве- ЛОНДОН МАЛЕНЬКАЯ ХОЗЯЙКА
ли Лондона к мысли, что физический труд не может обеспечить человеку достойного
существования и ценится только труд интеллектуальный. И двадцатилетний парень МАРТИН ИДЕН БОЛЬШОГО ДОМА
решил стать писателем. МАЛЕНЬКАЯ
Роман «Мартин Иден» (1909) подробно рассказывает о переломном этапе его судь- ХОЗЯЙКА
бы, времени поиска самого себя в бурлящем море литературной жизни современно- БОЛЬШОГО
му писателю американского общества. Даже образ Руфи — не выдумка, он навеян ДОМА
первой любовью Лондона — Мейбл Эпплгарт. Вот только политические и философ-
ские взгляды Мартина Идена и самого Лондона несколько различны: писатель вывел
заглавного героя приверженцем более радикальных идей, более импульсивным и не-
терпимым к чужому мнению.
Роман «Маленькая хозяйка Большого дома» (1915) также содержит немало откро-
венных заимствований из реальной жизни автора. В нем довольно подробно описано
калифорнийское ранчо Лондона в Глен-Эллен, на котором он, пытаясь создать «иде-
альную ферму», внедрял новейшие методы хозяйствования, а образ Паолы Форрест
основан на личности его второй жены, писательницы Шармэйн (Чармиан) Киттридж
Лондон (1871–1955). Этот последний опубликованный при жизни писателя роман
был неоднозначно встречен критикой, упрекавшей автора в отклонении от прису-
щего ему стиля, однако сам Джек Лондон считал это произведение вершиной своего
писательского мастерства: «„Маленькая хозяйка“ — это то, к чему я стремился всю
свою писательскую жизнь, ведь эта книга так непохожа на то, что я создавал прежде».
Тексты романов приводятся в оригинальных переводах Сергея Сергеевича Заяицко-
го (1893–1930) и Зинаиды Александровны Рагозиной (1835–1924) под редакцией
Михаила Алексеевича Кузмина (1872–1936) — в первых послереволюционных пе-
реводах, благодаря которым широкие массы отечественной публики и полюбили эти
книги.
Тридцать пять иллюстраций

Говарда Чандлера Кристи
Джек Лондон
МАЛЕНЬКАЯ ХОЗЯЙКА
БОЛЬШОГО ДОМА
Совместный проект издательства СЗКЭО

и переплётной компании
ООО «Творческое объединение «Алькор».
Санкт-Петербург
СЗКЭО
ББК 84(7)-4
УДК 821.111(73)-93
Л76
Тексты в современной орфографии воспроизводятся по изданиям:

Лондон Д. Полное собрание сочинений: в 24 т. Т. 13: Мартин Иден /
Пер. с англ. С. С. Заяицкого. — М.; Л.: Земля и фабрика, 1928–1929
Лондон Д. Маленькая хозяйка большого дома. Роман /

Пер. с англ. З. А. Рагозиной / Под ред. М. А. Кузмина. Л.: «Сеятель», 1926
Первые 100 пронумерованных экземпляров

от общего тиража данного издания переплетены мастерами
ручного переплета ООО «Творческое объединение „Алькор“»
Классический европейский переплет выполнен

из натуральной кожи особой выделки растительного дубления.
Инкрустация кожаной вставкой с полноцветной печатью.
Тиснение блинтовое, золотой и цветной фольгой.
6 бинтов на корешке ручной обработки.
Использовано шелковое ляссе, золоченый каптал из натуральной кожи,
форзац и нахзац выполнены из дизайнерской бумаги Malmero
с тиснением орнамента золотой фольгой. Обработка блока
с трех сторон методом механического торшонирования
с нанесением золотой матовой полиграфической фольги горячим способом.
Оформление обложки пронумерованных экземпляров
разработано в ООО «Творческое объединение „Алькор“»
Л76 Лондон Джек. Мартин Иден. Маленькая хозяйка Большого дома. — СПб.:
СЗКЭО, 2021, — 496 с., ил.
В сборник вошли романы американского писателя Джека Лондона (1876–
1916) «Мартин Иден» (1909) в оригинальном переводе Сергея Сергееви-
ча Заяицкого (1893–1930) и «Маленькая хозяйка Большого дома» (1915)
в оригинальном переводе Зинаиды Александровны Рагозиной (1835–1924)
под редакцией Михаила Алексеевича Кузмина (1872–1936). В книге использо-
ваны 35 иллюстраций из первых (книжного и журнального) изданий романов.
ISBN 978-5-9603-0666-9 (7БЦ)

ISBN 978-5-9603-0667-6 (Кожаный переплет) © СЗКЭО, 2021
Перевод
С. C. Заяицкого
6 джек лондон
Предисловие
Роман Джека Лондона «Мартин Иден» по справедливости пользуется

огромной популярностью и считается одним из лучших его произведений.
Этот роман, имеющий в значительной степени автобиографический харак-
тер, помимо своей художественной ценности, не лишен и воспитательного
значения. В этом романе автор как будто открывает секрет того, чем создается
жизненный успех. Целеустремленность Мартина Идена, его необычайная
энергия, непреклонность, вера в себя, борьба с отрицательными влияниями
окружающей среды, стойкость перед жизненными неудачами, самостоятель-
ность мысли — все это может служить прекрасным примером для юношей,
вступающих в жизнь.
Еще больший интерес представляет роман для молодых людей, которые
желают посвятить себя профессии писателя. Джек Лондон вводит читателя
в самую лабораторию литературного ремесла. Он сам строит свой жизнен-
ный и литературный успех, и в значительной степени — на внимательном,
кропотливом изучении писательской техники, отводя очень мало места
пресловутому вдохновению. К искусству он подходит с навыками рабоче-
го — и прежде всего старается овладеть новыми для него «инструментами».
Работа над стилем, «рецепты» сюжетного построения — все это вскрывается
автором с большой простотой и большим мастерством. Этот роман является
поэтому своего рода практическим руководством, маленькой энциклопедией
для начинающего писателя.
И лишь одно портит воспитательное значение романа, в одном читатель
не должен подражать Мартину Идену — это в его бесславном конце. Плохо,
разумеется, не то, что вместо счастливой развязки и традиционного в бур-
жуазных романах брака героя с героиней Джек Лондон безжалостно топит
своего Идена в волнах океана.
Плохо то, что этим трагическим концом автор как будто одним росчерком
пера зачеркивает все, что проделал Иден, всю его титаническую работу, все его
усилия, тем самым обесценивая всю его жизнь.
Иллюстрация на предыдущей странице воспроизводится с фронтисписа первого

книжного издания романа: London J. Martin Eden. — N. Y.: The Macmillan Company,
1909 (примеч. ред.).
мартин иден 7
Трагический конец Мартина Идена менее всего, как мы сказали, может

служить примером для подражания. Однако и этот конец не лишен извест-
ного воспитательного значения, если только ему дать правильное объяснение.
Почему Мартин Иден покончил с собой, достигнув славы, богатства, за
воевав общественное признание и сердце любимой девушки?
Не потому ли, что он переутомился до психастении1, как теперь опре-
делили бы его состояние? Переутомление, безусловно, могло играть из-
вестную роль, но его организм все же был слишком здоров и мог побороть
болезнь, — тем более что у Идена имелись для этого все внешние условия:
и время, и деньги, и врачи. Потому ли погиб он, что разочаровался в идеале
своей любви — в Руфи? Но разве Лиззи по его собственному признанию не
могла стать более достойной подругой его жизни?
Очевидно, Мартин Иден покончил с собой только потому, что он потерял
цель и смысл жизни. Это же произошло с ним вследствие того, что он оказался
человеком деклассированным. Оторвавшись от своего — рабочего — класса,
он не пристал и к высшему. Познакомившись ближе с людьми, живущими
в прекрасных особняках, он узнал их настоящую цену. Те, кого он считал
высшими, утонченными существами, оказались ограниченными тупицами,
карьеристами и эгоистами до мозга костей, жадными лицемерами, прикры-
вающими свою некультурность внешним лоском. А старые товарищи Идена
казались ему слишком простыми, несложными, грубыми, необразованными.
Несчастье Идена заключалось в том, что он по натуре был большим
индивидуалистом, эгоцентристом. Он сам отграничил себя от всех классов
и задохся в социальном одиночестве. Если бы дело своей жизни, свой успех,
свой талант он связал с интересами рабочего класса, из которого он вышел,
ему не пришлось бы переживать того душевного кризиса внутренней пустоты,
который и привел его к роковому концу.
Судьба Мартина Идена является красноречивым опровержением слов
другого индивидуалиста — доктора Штокмана («Доктор Штокман» — дра-
ма Ибсена), утверждавшего, что «истинно великий человек только тот, кто
стоит одиноко». Судьба Идена показывает, что одинокий человек, декласси-
рованный индивидуалист — самое жалкое, несчастное существо, обреченное
на гибель несмотря на славу, богатство, жизненный успех и всеобщее прекло-
нение.
А. Беляев2
1
Психастения — психическое расстройство, в наши дни классифицируемое как
невроз (примеч. ред.).
2
Александр Романович Беляев (1884–1942) — русский и советский писатель, один
из основоположников советской научно-фантастической литературы, автор романов
«Человек-амфибия», «Голова профессора Доуэля», «Звезда КЭЦ» и многих дру-
гих (примеч. ред.).
Глава I
Он отпер дверь карманным ключом и вошел в сопровождении молодого

парня, который при этом неловко снял фуражку. Парень был одет в простое,
грубое платье, пахнущее морем; в громадной передней он, видимо, не находил
себе места. Он не знал, что делать со своей фуражкой, и собрался уже запихать
ее себе в карман; но в это время спутник взял фуражку из его рук и сделал это
так просто и естественно, что неуклюжий парень был тронут. «Он понима-
ет, — подумал парень, — он не даст меня в обиду».
Переваливаясь с боку на бок и невольно расставляя ноги, словно пол
поднимался и опускался под ним, колеблемый морем, он пошел по пятам за
своим спутником. Огромные комнаты, казалось, были слишком тесны для
его развалистой походки, — он все время опасался зацепить плечом за дверь
или смахнуть какую-нибудь безделушку с низкого камина. Он лавировал
между различными предметами и при этом явно преувеличивал опасность
столкнуться с ними. Между столом, заваленным книгами, и большим роялем
могли свободно пройти шесть человек, но он решился на это лишь с неволь-
ным содроганием. Его тяжелые руки беспомощно болтались по бокам. Он не
знал, что делать с этими руками, и, когда его разгоряченному воображению
представилось, что он вот-вот заденет ими книги на столе, он, как испуганный
конь, бросился в сторону и едва не повалил табурет у рояля. В то же время он
смотрел на своего уверенно шагавшего спутника и при этом ясно представлял
себе, как неуклюжа его собственная походка и как не похожа она на походку
других людей. От стыда на лбу у него выступил пот, и, остановившись, он вы-
тер носовым платком свое бронзовое лицо.
— Артур, дружище, погодите немножко, — сказал он, пытаясь шутливым
тоном замаскировать свое смущение. — Для вашего покорпого слуги слишком
много на первый раз. Дайте мне привести в порядок нервы. Вы ведь знаете,
я не очень стремился прийти к вам, да и все ваши, небось, не больно жаждут
на меня посмотреть.
— Пустяки! — последовал успокоительный ответ. — Вам опасаться, ей-
богу, нечего. Мы люди простые… Эге! Да вот и письмо для меня!
Он подошел к столу, вскрыл конверт и начал читать, давая гостю воз-
можность прийти в себя, и гость это понял и оценил. Он был очень чуток
и сообразителен и, несмотря на свою растерянность, попытался оправиться.
Он вытер лоб и посмотрел кругом уже более спокойно, хотя в его глазах все еще
оставалось выражение дикого животного, опасающегося попасться в западню.
Он был окружен неизвестностью, он боялся того, что может произойти, он не
знал, что ему делать, сознавая, что держится крайне неуклюже и что, вероят-
но, нескладность эта отразится и на его умственных способностях. Он был
чрезвычайно чувствителен и невероятно самолюбив, и любопытный взгляд,
который украдкой бросил на него Артур, читая письмо, поразил его, как удар
кинжала. Он поймал взгляд, но сохранил самообладание, ибо прекрасно был
обучен дисциплине. Однако этот удар кинжала ранил его гордость. Он выругал
себя за то, что пришел, но тут же решил, что, раз он уже пришел, то выдержит
все до конца. Лицо его приняло суровое выражение, и в глазах сверкнул ого-
нек. Он огляделся теперь с большей самоуверенностью, стараясь запечатлеть
в своем мозгу все детали роскошной обстановки. Ничто не ускользнуло от его
широко раскрытых глаз. И чем больше он глядел, тем слабее мерцал в его гла-
зах сердитый огонь и заменялся теплым блеском. Он всегда живо откликался
на красоту, а здесь как раз представлялся случай откликнуться.
Картина привлекла к себе его внимание. Могучий вал разбивался о вы-
ступающий из воды утес; грозовые облака покрывали небо, а по бушующим
волнам неслась маленькая шхуна, сильно накренившись, так что можно было
разглядеть ее палубу во всех подробностях. Здесь была красота, а красота не
одолимо влекла его. Он забыл о своей неуклюжей походке и подошел к картине
вплотную. Красоты на холсте как не бывало. Он с удивлением и недоумением
осмотрел то, что теперь казалось ему плохим малеваньем. Затем он отошел.
Красота немедленно вернулась на холст. «Картина с фокусом», — подумал он,
отходя, и, несмотря на новизну впечатлений, почувствовал негодование, что
ради глупого фокуса затрачено столько красоты. Он не имел понятия о живо-
писи. До сих пор он видал лишь хромолитографии, которые были одинаково
гладки и отчетливы вблизи и издали. Правда, он видал картины, написанные
красками, в витринах магазинов, но стекло не позволяло ему разглядеть их как
следует.
Он оглянулся на своего друга, читавшего письмо, и увидал на столе книги.
В его глазах вспыхнуло любопытство и жадность, подобная той жадности, ко-
торую испытывает голодный человек при виде пищи. Он невольно двинулся
к столу, все так же раскачиваясь из стороны в сторону, и начал с волнением
перебирать книги. Он глядел на заглавия и имена авторов, читал отдельные
фразы в тексте, ласкал книги глазами и руками — и вдруг узнал книгу, которую
раньше читал. Но, кроме этой одной книги, другие все были ему совершенно
неизвестны, так же как и их авторы. Ему попался томик Суинберна1, и он
начал читать его, забыв о том, где находится; лицо его разгорелось. Дважды
1
В переводе С. C. Заяицкого — «Свинбэрна»; здесь и далее имена персонажей,
географические названия и т. п. приведены в соответствие с общепринятой ныне
нормой; Алджернон Чарлз Суинберн (1837–1909) — английский поэт (примеч. ред.).
рассматривал он имя автора, указательным пальцем придерживая читаемое

место. Суинберн! Он постарался запомнить это имя. У этого молодца были,
должно быть, острые глаза, и он, видимо, хорошо различал очертания и кра-
ски. Но кто был этот Суинберн? Умер ли он лет сто тому назад, подобно всем
поэтам, или жив еще и до сих пор? Он повернул заглавную страницу. Да, он
написал и другие книги. Ладно, завтра же утром он пойдет в публичную биб
лиотеку и попробует достать что-нибудь из сочинений этого Суинберна.
Он так увлекся чтением, что не заметил, как в комнату вошла молодая жен-
щина. Его привел в себя голос Артура, сказавшего вдруг:
— Руфь! Это мистер Иден.
Книга захлопнулась над его указательным пальцем, и, прежде чем он по-
вернулся, он уже вздрогнул от нового впечатления, вызванного еще не видом
девушки, а словами ее брата. В его мускулистом теле таилась нежнейшая чувст
вительность. Его чувства и мысли, соприкасаясь с внешним миром, вспыхива-
ли и играли, как пламя. Он был в высшей степени восприимчив и отзывчив,
а его пылкое воображение все время работало, устанавливая между вещами
взаимоотношения, сходства и различия. Слова «мистер Иден» заставили его
трепетать, — его, которого всю жизнь звали «Иден», или «Мартин Иден»,
или просто «Мартин». И вдруг — «мистер». Он подумал, что это должно
что-нибудь значить. Его ум внезапно превратился в огромную камеру-обску-
ру1, и перед ним бесконечной вереницею пронеслись разные картины его жиз-
ни: машинные топки, трюмы, доки, пристани, тюрьмы и трактиры, больницы
и мрачные трущобы; все это ассоциировалось с несколько другими способами
обращения.
Тут он обернулся и увидел девушку. Вся фантасмагория, порожденная его
мозгом, сразу исчезла при виде ее. Это было бледное, воздушное создание
с большими голубыми одухотворенными глазами и роскошными золотыми
волосами. Он не знал, как она одета, знал лишь, что наряд ее должен быть столь
же чудесен, как и она сама. Он мысленно сравнил ее с бледно-золотым цветком
на тонком стебле. Нет, вернее, она была духом, божеством, богиней. Такой неж-
ной красоты не могло быть на земле. Или в самом деле правду говорят книги
и где-то там, высоко над землею, много таких, как она? Ее бы должен был вос-
петь этот молодчина Суинберн. Может быть, он и думал о ком-нибудь вроде
нее, когда описывал Изольду в этой книге, лежащей там, на столе. Множество
таких мыслей, чувств и образов пронеслось в одно мгновение. Во внешних
событиях не было никаких перерывов. Он видел ее руку, протянутую к нему,
и заметил, как прямо смотрит она ему в глаза во время крепкого, совсем муж-
ского рукопожатия. Женщины, которых он знавал, не так пожимали руку.
1
Камера-обскура — физический прибор, состоящий из ящика, в передней стенке ко-
торого проходят через трубку с оптическими стеклами лучи солнца, дающие на про-
тивоположной стене изображение предметов, находящихся перед камерой (примеч.
переводчика).
Большинство из них вообще не пожимали рук. Его снова захлестнул целый

поток разнообразных видений и воспоминаний о тех способах, какими он
знакомился с женщинами. Но он откинул все эти воспоминания и посмотрел
на нее. Никогда не видал он подобной женщины. Женщины, которых он
знавал… Немедленно рядом с нею выстроились «те» женщины. В течение
секунды, показавшейся вечностью, он стоял словно посредине портретной
галереи, в которой она занимала центральное место, в то время как вокруг
расположились женщины, которых надо было оценить и осмотреть беглым
взглядом и сравнить с нею. Он видел худые, болезненные лица фабричных
работниц и наглых девчонок, шатающихся по базару. Здесь были скотницы
огромных скотоводных предприятий и смуглые, курящие сигары жительни-
цы Старой Мексики. За ними толпились японки, словно куколки, шагающие
в своих деревянных туфельках; женщины Евразии с тонкими чертами лица,
но с явными признаками вырождения; наконец, здоровенные женщины
островов Великого океана1, темнокожие и украшенные цветами. Но всех их
затмили чудовищные и кошмарные толпы — ужасные создания, бродящие
по мостовой Уайтчепела2, ведьмы, пропитанные джином, обитательницы
темных вертепов, адская вереница, грязная и развратная, ужасная пародия
на женщин, — заманивающие в свои сети моряков, эти отбросы портов, пена
и накипь человеческой клоаки.
— Садитесь, мистер Иден, — сказала девушка. — Мне так хотелось по-
видать вас после всего, что рассказал нам Артур. Это было так смело с вашей
стороны.
Он отрицательно покачал головой и пробормотал, что все это сущий
вздор, что любой парень поступил бы так же на его месте. Она заметила, что
рука, которую он поднял, была покрыта свежими, заживающими ссадинами,
и, взглянув на другую, опущенную, увидела то же самое. Окинув его самого
беглым критическим взором, она увидела один шрам у него на щеке, другой
на лбу, под самыми волосами, и, наконец, третий, исчезавший за крахмаль-
ным воротничком. Она подавила улыбку, увидав красную полоску, натертую
воротничком на его бронзовой шее. Он, несомненно, не привык носить
воротнички. Ее женские глаза заметали и простой, некрасивый покрой его
костюма, складки на плечах, морщины на рукавах, под которыми таились мо-
гучие бицепсы. Бормоча, что он не сделал ничего особенного, он повиновался
ей и направился к стулу. При этом он нашел время еще раз полюбоваться ею,
тою простотою и грацией, с которой она села, и тотчас же снова смутился,
представив себе свою неуклюжую фигуру. Все это было ново для него. Ни разу
в своей жизни не задумывался он еще над вопросом, ловок ли он или неловок.
1
Великий океан — устаревшее название Тихого океана (примеч. ред.).
2
Уайтчепел — исторический район Лондона, в Викторианскую эпоху населенный
беднотой; в конце XIX в. там происходили убийства, приписываемые серийному
убийце Джеку Потрошителю (примеч. ред.).
Такая мысль никогда даже не приходила ему в голову. Он осторожно при-

сел на край стула, не зная, куда деть свои руки. Как бы он ни клал их, они
все время мешали ему, а тут еще Артур вышел из комнаты, и Мартин Иден
с невольной тоской посмотрел ему вслед. Очутившись один в комнате с этим
бледным духом в облике женщины, он окончательно растерялся. Тут не было
трактирщика, у которого можно заказать вина, не было мальчишки, которого
можно послать за пивом, чтобы при помощи этого объединяющего напитка
завести дружескую беседу.
— У вас шрам на шее, мистер Иден, — сказала девушка. — Как вы полу-
чили его? Я уверена, что у вас было необычайное приключение.
— Мексиканец хватил меня ножом, мисс, — отвечал он, проводя языком
по губам и кашлянув, чтобы прочистить горло, — была потасовка. А после
того, как я выхватил у него нож, он хотел откусить мне нос.
Он сказал это совершенно просто, а перед глазами его возникла картина
роскошной звездной ночи в Салина-Крус: белая береговая полоса, огни на-
груженных сахаром пароходов, голоса пьяных матросов в отдалении, толкот-
ня грузчиков, пылающее страстью лицо мексиканца, зверский блеск его глаз
при свете звезд, прикосновение к шее стального клинка, струя крови, толпа
и крики, два тела, его и мексиканца, обхватившие друг друга и катающиеся
на песке, и мелодичный звон гитары, долетающий откуда-то издалека. Такая
картина возникла перед ним, и, вздрогнув при одном воспоминании, он
подумал о том, сумел ли бы запечатлеть все это на полотне тот, кто изобразил
лоцманское судно. Белая полоса берега, звезды, огни нагруженных сахаром
пароходов должны были бы хорошо выйти, а посередине на песке — темная
толпа вокруг борющихся. Он решил, что и нож следовало бы изобразить
на картине, ибо сверкание стали должно было быть красиво в звездном
сумраке.
Но в словах его не отразилась ни одна из этих картин.
— Да, он вздумал откусить мне нос, — проговорил он.
— О! — воскликнула девушка, и в тоне ее голоса и в выражении ее лица
он заметил смущение. Он и сам почувствовал смущение, и легкая краска раз-
лилась по его коричневым щекам, причем со страху ему показалось, что из
них пышет жар, как из открытой топки котла. О таких грязных вещах, как
драки с ножом в руках, едва ли удобно беседовать со светской дамой. Люди
в книгах никогда не говорили о подобных вещах, — может быть, они о них
даже не знали. Произошла легкая заминка в этой едва успевшей завязаться
беседе. Тогда она снова спросила его, на этот раз уже о шраме на щеке. Из того,
как девушка задавала вопрос, Мартин понял, что она пытается говорить его
языком, и решил, напротив, говорить с нею ее языком.
— Был такой случай, — сказал он, проводя рукой по щеке. — Однажды
ночью, когда ветра не было, а море здорово бурлило, сорвался грот со всеми
снастями. Ну, проволочный канат и стал хлестать кругом, как змея. Вся вахта
старалась поймать его. Я бросился тогда и закрепил его.
— О! — воскликнула она опять, на этот раз с некоторым участием, хотя

все эти «гроты» и «снасти» были ей столь же непонятны, как если бы он
говорил с нею по-гречески.
— Этот… Свайнберн, — начал он, осуществляя свой план говорить «ее»
языком, но произнося «вай» вместо «уи».
— Кто?
— Свайнберн, — повторил он, — поэт.
— Суинберн, — поправила она его.
— Да, этот самый, — проговорил он, покраснев, — давно ли он помер?
— Я не слыхала, чтобы он… помер. — Она посмотрела на него с любо-
пытством. — А где вы с ним познакомились?
— Да я его и в глаза-то не видал никогда, — отвечал он, — я прочитал
кое-что из его стишков вон в той книжке на столе, как раз перед тем, как вам
прийти. Вам его стихи нравятся?
Она заговорила свободно и легко об интересовавшем его предмете.
Он почувствовал себя лучше и даже глубже уселся в кресло, продолжая, од-
нако, крепко держаться за ручки, словно опасался, чтобы оно не сбросило его
на пол. Ему удалось заставить ее говорить на ее языке, и теперь, слушая, он
удивлялся, как много знаний укладывается в ее хорошенькой головке, и любо-
вался ее прозрачным личиком. Он старался понять ее, хотя незнакомые слова,
так просто слетавшие с прелестных уст, повергали его в недоумение, да и весь
процесс мышления был совершенно чужд и неприемлем для него. Однако все
это заставляло его ум работать. Вот где умственная жизнь, думал он, вот где
красота, яркая и чудесная, о существовании которой он даже никогда не по-
дозревал. Он забыл все окружающее и впился в нее жадными глазами. Да, тут
было что-то, для чего стоит жить, чего стоит добиваться, из-за чего стоит бо-
роться и ради чего стоит умереть. Книги говорили правду. Бывают на свете
такие женщины. Она была одною из них. Она окрылила его воображение,
и великие, яркие картины возникли перед ним, торжественные, гигантские
образы любви, героическая смерть ради этой женщины — бледной женщины,
золотого цветка.
И сквозь эти волнующиеся, трепетные видения, как сквозь чудесный
мираж, смотрел он на живую женщину, говорившую ему о литературе и ис
кусстве. Он слушал, напрягая все внимание, и смотрел на нее, не сознавая
пристальности своего взгляда, не сознавая, что мужественная сила его натуры
отражается в ее блестящих очах. И она, мало знавшая о жизни и о мужчинах,
вдруг насторожилась, уловив его пылающий взгляд. Еще ни один мужчина не
смотрел на нее так, и этот взгляд смущал ее. Она запнулась и умолкла. От нее
вдруг ускользнула нить рассуждений. Этот матрос пугал ее, и в то же время ей
было приятно, что он так на нее смотрит. Воспитание, полученное ею, пре-
дупреждало ее об опасности и силе этого таинственного коварного обаяния;
но инстинкт громко требовал, чтобы она забыла свое происхождение и по-
ложение в обществе и привлекла к себе этого гостя из другого мира, этого
неуклюжего юношу с израненными руками и красной полосой на шее, натер-

той непривычным воротничком, — юношу, испорченного (это было очевид-
но) безобразною жизнью. Она была чиста, и чистота ее возмущалась; но она
была, кроме того, женщина, и к тому же только что начавшая задумываться над
удивительным парадоксом женской природы.
— Как я сказала… Что я сказала?! — вдруг воскликнула она, оборвав фра-
зу, и сама весело рассмеялась.
— Вы сказали, что этот Суинберн не сделался великим поэтом, потому
что… да… вот на этом вы как раз и остановились…
Он сказал это и почувствовал точно приступ внезапного голода.
От ее смеха приятные мурашки забегали у него по спине. Точно серебро,
подумал он, точно маленькие серебряные колокольчики; и в это мгновение,
и только на одно мгновение, он перенесся в далекую страну, где некогда сидел
он под цветущей вишней, куря сигару и слушая звон колокольчиков остро-
конечной пагоды1, призывающий на молитву богомольцев в соломенных
сандалиях.
— Да, да… благодарю вас, — отвечала она. — Суинберн потому не произ-
водит должного впечатления, что, по правде говоря, иногда бывает грубоват.
У него есть такие стихотворения, которые просто не стоит читать. У настоя-
щего поэта каждая строчка исполнена прекрасного, истинного и зовет к само-
му высокому, что только есть в человеке. У великих поэтов нельзя выкинуть
ни одной строчки без того, чтобы мир не почувствовал этого.
— Я думал, что это тоже высоко, — сказал он нерешительно, — то, что
я читал… Мне и в голову не приходило, что он такой негодяй. Должно быть,
это сразу можно заметить по другим его книгам.
— В той книге, которую вы читали, есть много стихов, из которых уже
можно вывести подобное заключение, — заявила она решительно и догмати-
ческим тоном.
— Я, очевидно, пропустил это, — согласился он, — но то, что я прочел,
было здорово хорошо. Точно свет какой-то освещает тебе всю душу вроде
солнца или прожектора. Так мне показалось, мисс, но я, верно, ни черта не
смыслю в поэзии.
Он вдруг умолк, мучительно сознавая всю нескладность своих выраже-
ний. Он чувствовал величие и пламя жизни в том, что только что прочел, но
не находил подходящих слов, чтобы выразить это. Он самому себе казался
матросом на чужом судне, который темною ночью бродит среди неизвестных
ему снастей. Хорошо, решил он, ему все-таки нужно во что бы то ни стало
ознакомиться с этим чужим миром. Ему еще никогда не приходилось натал-
киваться на нечто такое, с чем бы он не мог совладеть, если хотел, а теперь
он хотел научиться говорить о вещах так, чтобы она его понимала. Она уже
затмила для него весь горизонт.
1
Пагода — название индийских и китайских храмов (примеч. переводчика).
— Вот, например, Лонгфелло…1 — начала она.

— Да, да. Я его читал, — живо перебил он, желая показать свои — хоть
и малые — познания в области литературы. Пусть она убедится, что он уже
не так глуп. — Я читал «Псалом жизни», «Эксцельсиор»… да вот, кажется,
и все.
Она улыбнулась, кивнула головой, и он почувствовал, что улыбка ее была
снисходительна, печально снисходительна. Он сглупил, проявив такие жалкие
познания. Ведь этот Лонгфелло, наверное, написал несчетное множество книг.
— Простите меня, мисс, за то, что я полез в это дело, — сказал он. —
В действительности я, правда, мало смыслю в таких вещах. Все это не для
моего класса… Но мне все-таки хотелось бы узнать все это… несмотря на свой
класс.
В этих словах словно прозвучала угроза. Голос его звучал твердо, глаза
сверкали, лицо приняло решительно-суровое выражение. Ей даже показа-
лось, что утолки его рта искривились. В лице появилась какая-то неприятная
агрессивность. И в то же время мощная волна мужественности, исходящая от
него, захлестнула ее.
— Я думаю, что вы могли бы выучить все это, несмотря на ваш класс, —
подтвердила она, смеясь. — Вы такой сильный!
Ее взгляд на миг остановился на его мускулистой бычьей шее, бронзовой
от солнца, пышущей здоровьем и силой. И, несмотря на его смущенный и роб-
кий вид, ее повлекло к нему. Она была изумлена мыслью, внезапно мелькнув-
шей в ее мозгу. Ей вдруг почудилось, что стоит ей обнять эту шею, и вся сила
и мощь перейдут к ней. Эта мысль шокировала ее. Казалось, что она пробуди-
ла в себе какую-то дремавшую доселе порочность. Грубое всегда отталкивало
ее. Ее идеал мужской красоты был нежен и полон изящества. Но эта мысль,
однако, не оставляла ее. Она даже не понимала, как могло у нее явиться жела-
ние обнять эту загорелую шею. На самом деле девушка была далека от силы,
а тело ее и ум нуждались в ней. Но она не сознавала этого, она знала лишь, что
ни один мужчина еще не производил на нее столь сильного впечатления, как
этот шокировавший ее ужасной грамматикой матрос.
— Да, я не инвалид, — сказал он, — ежели понадобится, могу переварить
ржавое железо. Но как раз сейчас у меня что-то вроде несварения. Многое из
того, что вы говорите, я не могу переварить. Меня, как видите, никогда ничему
такому не обучали. Я люблю книги и стихи, и ежели время есть, так я их чи-
таю. Но я, понимаете ли, о них никогда этак, как вы, не думаю. Поэтому-то мне
и говорить о них трудновато. Я вроде моряка на незнакомом море без карты
и без компаса. А мне хочется сообразить, где я. Может быть, вы мне поможете.
Как это вы научились всему этому?
— Я ходила в школу и сама училась, — отвечала она.
1
Генри Уодсворт Лонгфелло (1807–1882) — знаменитый американский поэт (при-
меч. переводчика).
— Я тоже ходил в школу, когда был мальчишкой, — начал он свои возра-

жения.
— Да, но я ходила в высшую школу, в университет, на лекции…
— Вы ходили в университет? — переспросил он с откровенным изумлени-
ем и почувствовал, что между ними сразу легло пространство в миллионы миль.
— Я хожу туда и до сих пор. Я слушаю специальный курс по английской
филологии.
Он не знал, что значит «филология», и, отметив себе свое невежество
в этом пункте, спросил:
— А сколько времени нужно было бы мне учиться, чтобы попасть в уни-
верситет?
Она решила ободрить его в этом стремлении к знанию.
— Это зависит от того, сколько вы раньше учились. Вы никогда не были
в высшей школе? То есть, конечно, нет… но начальную школу вы, вероятно,
окончили?
— Мне оставалось до конца всего два года, — отвечал он, — да я ушел…
Впрочем, учился-то я всегда недурно.
И тотчас, браня себя за это хвастовство, он так сжал ручки кресла, что паль-
цы у него заныли. В то же мгновение он увидел, что в комнату вошла какая-то
дама. Девушка тотчас встала и пошла ей навстречу. Они поцеловались, обня-
лись и направились к нему, и он решил, что это, вероятно, ее мать. Это была
высокая белокурая женщина, стройная и красивая. Ее наряд вполне подходил
к роскошному дому, и Мартин с восхищением любовался его изяществом.
Ему вспомнились женщины, виденные им на сцене. Потом он вспомнил,
что таких же знатных дам, так же одетых, он видал в вестибюлях лондонских
театров, где, бывало, пялил на них глаза, пока полицейский не выгонял его под
дождик. Тотчас же вслед за этим он перенесся мысленно в Иокогаму, где, возле
Гранд-отеля, он тоже наблюдал таких же важных леди. Целый рой картин го-
рода Иокогамы и его гавани возник перед ним. Но он принудил себя закрыть
калейдоскоп памяти и сосредоточить все внимание на настоящем. Он дога-
дался, что должен встать и представиться, и с усилием поднялся на ноги, на
которых, он чувствовал, безобразно вздуваются складками брюки. Руки его
беспомощно повисли, а лицо при мысли о предстоящем испытании приняло
мрачное выражение.
Глава II
Процесс перехода в столовую был для него кошмаром. Среди всех этих
предметов, на которые можно было ежесекундно натолкнуться, ему времена-
ми казался немыслимым самый факт движения. Но в конце концов он про-
делал опасный путь и теперь сидел рядом с ней. Его испугало обилие ножей
и вилок. Ощетинившись, сверкали они какими-то неведомыми опасностями,
и он смотрел на них до тех пор, пока на их блестящих лезвиях не изобразились
знакомые картины корабельной жизни: он и его товарищи-матросы сидели,

разрезая мясо складными ножами, разрывая его руками, или хлебали густо-
ватый горький суп из общей миски помятыми железными ложками. Запах
скверного мяса щекотал его ноздри, в то время как в его ушах под аккомпане-
мент скрипа снастей раздавалось громкое чавканье матросов. Он вспомнил,
как они ели, и решил, что они ели, как свиньи. Ладно, он будет теперь внима-
тельно следить за собой. Он не будет производить шума и вообще все время
будет настороже.
Он окинул взглядом стол. Против него сидели Артур и его брат Норман.
Это были ее братья, сказал он себе, и почувствовал к ним самую искреннюю
нежность. Как они любят друг друга — члены этой семьи! Ему вспомнилось,
как Руфь встретила свою мать, как они поцеловались, как, обнявшись, напра-
вились к нему. В том мире, из которого он вышел, между родителями и детьми
не были в моде подобные нежности. Для него это было своего рода открове-
нием, доказательством той возвышенности чувств, которой достигли высшие
классы. Из всего, что Мартину пришлось увидать в этом новом для него мире,
это, конечно, было самое прекрасное. Он был глубоко тронут, и сердце его
исполнилось нежностью и сочувствием. Всю жизнь он искал любви, ибо при-
рода его ее требовала. Это было как бы органическою потребностью всего его
существа. Но жил он без любви, и душа его все больше и больше ожесточалась
в одиночестве. Впрочем, сам он не сознавал, что так нуждается в любви, не со-
знавал ни прежде, ни теперь. Он только созерцал проявления любви и нахо-
дил ее прекрасной, возвышенной и лучезарной.
Он был рад отсутствию мистера Морза. И без того нелегко было завести
знакомство с нею, с ее матерью и с ее братом Норманом. Артура он уже
немного знал. Познакомиться с отцом было бы — он это чувствовал — уж
слишком жутко. Ему казалось, что никогда еще в жизни он так не работал.
Самый тяжкий труд казался ему рядом с этим детскою игрою. На лбу его
выступили мелкие капли пота, а рубашка стала влажной от испарины, вы
званной крайним напряжением сил. Он должен был есть так, как не ел еще ни
разу, пользоваться непривычными предметами, смотреть по сторонам, чтобы
понять, как ими пользоваться, в то время как целый поток новых впечатлений
изливался на него, и он едва успевал классифицировать их в своем сознании;
он чувствовал к девушке непреоборимое влечение, выражавшееся в каком-то
беспокойстве; страстно желал проникнуть в те жизненные сферы, в которых
жила она, напряженно и непрестанно размышляя о том, как достичь этого.
Взглядывая украдкой на Нормана, сидевшего напротив него, или еще на кого-
нибудь из обедавших, чтобы узнать, какой нож или вилку надо брать в том или
ином случае, он старался в то же время ясно запечатлеть в своем сознании вы-
ражения их лиц и угадать, в каких отношениях они были с Руфью. Кроме того,
он должен был говорить, слушать то, что говорили ему, или то, что говорилось
вокруг него, отвечать, когда это было нужно, заботясь о том, чтобы язык,
привыкший к распущенным речам, не сболтнул чего-нибудь неподходящего.
И к довершению всего тут еще была постоянная угроза в виде слуги, который
появлялся бесшумно за его плечами и, подобно некоему сфинксу, задавал
загадки, требуя немедленного на них ответа. В особенности его подавляла
мысль о чашках для полоскания пальцев. Против воли мысль его все время
возвращалась к этим чашкам, и он все думал о том, какие они из себя и на
что они похожи. Он слышал о подобных вещах и знал, что рано или поздно
это неизбежно должно случиться, что, может быть, через одну минуту он уже
увидит их и должен будет суметь воспользоваться ими, сидя рядом с этими
высшими существами, которые с такою легкостью ими пользуются. Но боль-
ше всего его занимала мысль, как должен он обращаться с этими людьми.
Что делать? Он мучительно и напряженно старался разрешить эту проблему.
Иногда ему приходило в голову, что хорошо было бы принять важный вид,
но тотчас являлась другая, робкая мысль, что, непривыкший к столь высокой
жизни, он легко может оказаться в дураках.
Поэтому во время первой половины обеда Мартин держал себя очень спо-
койно, раздумывая лишь о том, как вести себя. Он не знал, что спокойствие
его в корне противоречило словам Артура, предупредившего родных, что
приведет обедать дикаря, но чтобы они не пугались, ибо дикарь очень инте-
ресный. Мартин Иден никак не мог бы подумать, что ее брат был способен на
такое предательство, в особенности после того, как он спас его от большой
опасности. И он сидел за столом, пришибленный своей собственной несклад-
ностью и очарованный всем, что совершалось вокруг него.
Впервые понял он, что еда — не простое удовлетворение физической
потребности. Раньше он никогда не замечал того, что ел, ибо это была пища,
и только. Здесь же, за этим столом, где еда являлась эстетическою функцией,
его любовь к красоте была вполне удовлетворена. Но это была еще и интел-
лектуальная функция. Ум его усиленно работал. Он слышал произносимые
вокруг бессмысленные для него слова и другие слова, которые он читал в кни-
гах и которые никто из известных ему мужчин и женщин не был в состоянии
даже выговорить. Когда он слышал, как легко произносились такие слова
устами этой удивительной семьи, он дрожал от восторга. Все увлекательное,
высокое и прекрасное, о чем читал он в книгах, неожиданно оправдалось.
Мартин находился в положении человека, мечты которого вдруг перестали
быть мечтами и превратились в действительность.
Никогда еще не поднимался он на такие жизненные высоты, и, наблюдая
и слушая, он старался поменьше обращать на себя общее внимание, отвечая одно-
сложно: «да, мисс» и «нет, мисс», если она обращалась к нему; «да, мадам»,
«нет, мадам», если к нему обращалась ее мать. Он едва удержался, чтобы не
сказать ее брату: «да, сэр» и «нет, сэр», как полагалось по правилам морской
дисциплины. Он чувствовал, что это будет с его стороны признанием своего
подчинения, а этого не должно было быть, если он хотел получить ее. Так вну-
шала ему его гордость. «Ей-богу, — думал он, — я не хуже их, и если они знают
то, чего я не знаю, то и я могу всему этому научиться». Но в следующий миг,
когда она или ее мать говорили ему: «Мистер Иден», — он забывал свою
гордость и трепетал от восторга. Он был сейчас цивилизованным человеком
и обедал бок о бок с такими людьми, о которых читал только в книжках. Он слов-
но сам попал в книгу и странствовал по страницам переплетенного тома.
Но, в то время как вопреки описаниям Артура Мартин вместо дикаря изо-
бражал из себя кроткую овцу, он терзался мыслью, что ему делать. Он вовсе
не был кротким ягненком и не любил быть на последнем месте. Он говорил
только тогда, когда это было необходимо, и потому его речь очень напомина-
ла переход из гостиной в столовую, когда он спотыкался и наталкивался на
мебель. Мартин рылся в своем многоязычном лексиконе, боясь, что нужные
слова он не сумеет произнести как следует, а иные, известные ему, окажутся
грубыми и непонятными. Все время его угнетала мысль, что они смеются над
его неуменьем говорить, и это крайне стесняло его. Его любовь к независи-
мости негодовала на эти узы, так же как его мощная шея возмущалась против
крахмального воротничка. Кроме того, Мартин очень опасался, что в конце
концов не выдержит. Он был от природы одарен остротою мысли и твор-
ческим духом. Чувства и мысли, обуревавшие его, настоятельно стремились
вылиться наружу и принять определенную форму, и вот наконец, забыв, где
находится, он решил прибегнуть к тем словам, которые были ему знакомы.
Мартин отклонил блюдо, предложенное лакеем, который все время тор-
чал у него за плечами, и сказал кратко и выразительно:
— Пау.
Все за столом тотчас застыли в ожидании, слуга ухмыльнулся от удовольст-
вия, а сам он оцепенел, объятый ужасом. Но он быстро овладел собою.
— Это канакское слово, — сказал он, — означает «конец». Оно неволь-
но вырвалось у меня. Надо выговаривать так: п-а-у.
Поймав любопытный взгляд Руфи, устремленный на его руки, и чувствуя
потребность объясниться, он продолжал:
— Я только что приплыл на одном из тихоокеанских пароходов. Он опо-
здал, и нам пришлось поработать в порту, как неграм, разгружая разные това-
ры. Вы знаете, что это значит? При этой работе пришлось потрепать шкуру.
— О, я вовсе не имела этого в виду, — поспешно сказала она. — Ваши
руки кажутся маленькими по сравнению с вашей фигурой.
Он покраснел, словно ему указали на какой-то его недостаток.
— Да, — сказал он подавленно, — кисти у меня недостаточно велики
для больших грузов. Зато спина у меня и плечи здоровые, как у мула. А когда
я кому-нибудь заезжаю в челюсть, то мои руки обычно от этого страдают.
Мартин был недоволен тем, что сказал. Он почувствовал к себе отвраще-
ние: он перестал следить за своим языком и сразу наболтал много лишнего
о не очень красивых вещах.
— Как было храбро с вашей стороны прийти на помощь Артуру, тем
более что он вам совсем чужой, — сказала Руфь деликатно, заметив его смуще-
ние, но не поняв причины.
Он же вполне понял и оценил ее тактичность и, охваченный чувством бла-

годарности, опять забыл о своем грубом языке.
— Ерунда, — сказал он, — каждый парнишка сделал бы это на моем
месте. Эта шайка мерзавцев затеяла скандал, а Артур им ничего не сделал.
Они набросились на него, а я на них, — ну и отдул их порядком. Правда, у меня
немножко полупилась кожа, ну да зато и я им зубьев повышиб. Когда я вижу…
Он так и умолк, разинув рот, потрясенный своей нескладностью и считая
себя недостойным даже дышать одним с нею воздухом. Когда Артур в двадца-
тый раз начал рассказывать свое приключение на пароме, где на него напали
какие-то проходимцы, и ярко описал, как Мартин Иден бросился на них, —
этот последний, нахмурив брови, сидел молча, думая о том, что выставил себя
болваном, и стараясь сообразить, как же нужно вести себя в обществе этих
людей. Он явно делал все время не то, что надо. Не принадлежа к их кругу,
он не умел говорить на их языке, — все это было несомненно. Изображать из
себя другого? Но представление наверное бы не удалось, да и вообще пред-
ставлять было не в его натуре. В его сердце не было свободного помещения
для обмана и лицемерия. Будь что будет, но он должен оставаться сам собою.
Он не может говорить их языком, — это несомненно. Но говорить он все-
таки должен, и говорить своим языком, — разумеется, смягчая выражения,
чтобы они не шокировали их и были им понятны. И, кроме того, Мартин
решил, что молчание его не должно давать повода думать, что ему понятно то,
что на самом деле ему совершенно непонятно. Поэтому, когда братья, говоря
об университетских делах, несколько раз употребили слово «триг», Мартин
Иден, следуя своему решению, спросил их:
— Что такое «триг»?
— Тригонометрия, — отвечал Норман. — Высшая форма «мат».
— А что такое «мат»? — был следующий вопрос, вызвавший на устах
Нормана легкую улыбку.
— Математика, арифметика, — отвечал он.
Мартин Иден кивнул головой. Он заглянул в неизмеримую, на первый
взгляд, бездну мудрости. Но то, что он увидал в этой бездне, приняло для него
осязательные формы. Его необычайная сила воображения придала абстракт-
ным видениям конкретную форму. В алхимическом приборе его мозга триго-
нометрия и математика — и вся область знания, завоеванная ими, — превра-
тилась в яркий ландшафт. Он видел, как на картине, зеленую листву, лесные
прогалины, озаренные то мягким, то ослепительном светом. В отдалении все
было окутано легкою пурпурною дымкой, но за этой дымкой (он знал это)
начиналась неведомая страна романтических чудес. Все это пьянило его, как
вино. Тут было что-то такое, для чего стоило потрудиться и головой и руками,
а из глубины сознания всплывала мысль: завоевать все это, чтобы завоевать
и ее — бледную, как лилия, тень, сидящую перед ним.
Блестящее видение было разрушено Артуром, который весь вечер напря-
гал все усилия, чтобы в Мартине проявился наконец дикарь.
Мартин Иден помнил свое решение. Он впервые стал самим собою

и сначала с усилием, а потом свободно, увлекаясь радостью творчества,
начал описывать свою жизнь такою, какою она была. Он состоял в экипаже
контрабандистской шхуны «Хальцион», когда она была захвачена таможен-
ным катером. Мартин умел наблюдать и вдобавок умел рассказать о том, что
наблюдал. Он описал волнующееся море, корабли и матросов на них; сумел
передать слушателям силу своего воображения и сумел заставить их смотреть
его глазами. С чутьем настоящего художника из множества подробностей он
выбрал только наиболее яркие и поражающие, так что в конце концов все его
слушатели были захвачены и ошеломлены его грубым красноречием и вдох-
новением. Иногда он шокировал их реальностью своих описаний и способом
выражения, но красота всегда сопровождала у него все сцены насилия и гру
бости, а трагизм смягчался юмором, неожиданными объяснениями и шутка-
ми человека, выросшего на море.
И пока Мартин Иден говорил, девушка смотрела на него с восхищением.
Его огонь согревал ее. Она удивлялась, как могла она быть такой холодною все
эти годы. Она хотела бы прильнуть к этому могучему, пылкому человеку, в ко-
тором клокотал вулкан силы и здоровья. Желание это было так сильно, что
она с большим трудом сдерживала себя. Но было, однако, и нечто, что оттал-
кивало ее от него, как некая противодействующая сила. Ее отталкивали эти
израненные руки, на которых остались неизгладимые следы труда и житей-
ской грязи, эти вздувшиеся мускулы на шее, натертой воротничком. Его гру-
бость устрашала ее; каждое грубое слово оскорбляло ее слух, каждое грубое
событие его жизни оскорбляло ее душу. И все-таки ее влекла к нему какая-то,
как ей казалось, сатанинская сила. Все, что так твердо установилось в ее мозгу,
вдруг стало колебаться. Его романтическая, исполненная приключений жизнь
нарушала всякую обыденность. Слушая его смех и рассказы об опасностях,
она переставала считать жизнь чем-то серьезным и важным: жизнь начинала
представляться ей игрушкой, в которую приятно иногда поиграть, но кото-
рую можно и отдать без особого сожаления. «Ну, играй и ты тоже, — говорил
ей внутренний голос, — прижмись к нему, если тебе так хочется, и обними его
за шею». Ей хотелось кричать от тревожных мыслей, охвативших ее, и напрас-
но противопоставляла она ему свою чистоту и культуру и все то, что дало ей
воспитание. Посмотрев кругом, Руфь увидела, что и все другие с восхищением
слушают его; она была бы в полном отчаянии, если бы в глазах матери тоже не
заметила выражения ужаса, — восторженного ужаса, правда, но все-таки ужа-
са. Этот человек, вышедший из мрака, был злым духом. Ее мать также видела
это, и она была права.
Руфь непременно хотела верить матери и в этом случае, как привыкла ве-
рить ей всегда. Пламя Мартина перестало жечь, и страх перед ним потерял
свою остроту.
После, вечером, она играла ему на рояле, ему и только для него, втайне
желая этим еще увеличить пропасть, их разделяющую. Ее музыка ошеломила
Мартина, как жестокий удар по голове; но, ошеломив, она тем не менее и воз-
будила его. Он смотрел на Руфь с благоговением. В его мыслях, как и в ее, в это
время увеличилась пропасть, их разделявшая, но тем сильнее хотелось ему
перешагнуть эту пропасть. Но Мартин был слишком чувствителен и экспан-
сивен, чтобы целый вечер молча созерцать пропасть, в особенности когда еще
при этом звучала музыка, всегда сильно на него действовавшая. Музыка была
для него чем-то вроде крепкого вина, возбуждавшего его на смелые поступки,
распалявшего его воображение и уносившего его на небо. У него словно вы
растали крылья. Он, конечно, не понимал того, что она играла. Это было совсем
не похоже на те звуки труб, которые привык он слушать в танцевальных за-
лах. О такой музыке Мартин читал опять-таки только в книгах, и он на веру
принимал ее игру, стараясь внимательно уловить несложный ритм в тактах
и постоянно сбиваясь, ибо одна мелодия очень быстро сменяла другую. Едва он
овладевал темпом, как тотчас же терялся в хаосе непонятных ему звуков, и его
воображение беспомощно низвергалось на землю, как лишенная опоры тяжесть.
Один раз Мартину даже пришло в голову, не смеется ли она над ним. В ее
игре ему чудилось нечто враждебное, и он старался угадать, что хотели сказать
в данный момент ее руки, ударявшие по клавишам.
Но он поспешно отогнал эту недостойную мысль и постарался свободно
отдаться музыке. Прежнее очарование опять овладело им. Его ноги словно
отделились от земли, а плоть его стала духом, и перед глазами засияло дивное
сказочное сияние. Все, что было вокруг, исчезло, и он витал в каком-то неведо-
мом чудесном мире, где знакомое и незнакомое смешалось в сновидении. Мар-
тин видел неведомые порты знойных стран, блуждал по многолюдным базарам
диких племен, которых не видел еще ни один человек. Он словно чувствовал
знакомый ему аромат островов, который привык вдыхать в жаркие ночи на
море, снова плыл по Великому океану в долгие тропические дни, среди корал-
ловых островов, увенчанных пальмами, исчезавших и вновь появлявшихся на
бирюзовой поверхности. Картины возникали и исчезали быстро, как мысли.
Одно мгновение ему казалось, что он скачет на коне среди ярко сверкающей
пустыни. В следующее мгновение он смотрел в Долину Смерти сквозь тре-
петную мглу или ударял веслами по волнам Ледовитого океана, где сверкали
на солнце громадные ледяные острова. И тотчас он уже лежал на коралловом
острове под кокосовой пальмой, прислушиваясь к мерному шуму прибоя.
Остов старого, потерпевшего крушение судна пылал синеватым пламенем,
и при этом таинственном свете танцоры исполняли танец «hula», издавая
дикие возгласы страсти, под звон колокольчиков укулеле1 и под грохот тамта-
ма. То была напоенная страстью тропическая ночь. Вдали, на фоне звездного
неба, силуэтом вырисовывался кратер вулкана. Вверху, над головами, медлен-
но плыл бледный полумесяц, и низко над горизонтом в трепетном мерцании
сияли звезды Южного Креста.
1
Укулеле — миниатюрная четырехструнная гавайская гитара (примеч. ред.).
Мартин был подобен эоловой арфе1. Все события, пережитые им в жизни,

были струнами, по которым, подобно ветру, ударяла музыка, и они вибрирова-
ли воспоминаниями и мечтами. Он не просто чувствовал. Каждое ощущение
принимало у него форму, окраску и сияние, и то, что порождало его воображе-
ние, претворялось в образы каким-то непонятным для него самого способом.
Прошедшее, настоящее и будущее сливалось в одно; он уносился в огромный,
жаркий, прекрасный мир, совершал великие подвиги, добиваясь ее. И вот он
с ней, он владеет ею, заключает ее в свои объятия, увлекает ее в царство своих грез.
Руфь, взглянув на Мартина через плечо, прочла на его лице все то, что он
чувствовал. Это было странно изменившееся лицо, с большими сверкающими
глазами, которые будто видели позади звуков биение жизни и огромный при-
зрак духа. Она была потрясена. Грубый, неуклюжий парень исчез. Нескладный
костюм, израненные руки и обожженное солнцем лицо оставались по-преж-
нему, но теперь они казались ей лишь тюремной решеткой, сквозь которую
она видела великую душу, безмолвную и немую, ибо не было слов, которые
могли выразить взволновавшие ее чувства. Но все это Руфь видела лишь одно
мгновение, перед нею снова появился неуклюжий малый, и она рассмеялась
над своей фантазией. Однако впечатление от этого мгновения сохранилось,
и, когда, подойдя к ней, Мартин начал неуклюже прощаться, она дала ему
томик Суинберна и еще томик Браунинга2. Браунинга она изучала на фило-
логическом факультете. Мартин вдруг показался ей таким мальчиком, когда
пробормотал слова благодарности, что она невольно почувствовала к нему
материнскую нежность и жалость. Она забыла и грубого парня, и пленную его
душу, и мужчину, который так по-мужски смотрел на нее и играл даже своим
взглядом. Она видела перед собою лишь мальчика, который пожимал ей руку
своей рукой, до такой степени жесткой и огрубевшей, что она царапала ей
кожу, — мальчика, который говорил ей:
— Это великий день в моей жизни. Видите ли, я не очень привык к эта-
ким вещам, — он растерянно оглянулся, — к таким людям и к таким домам.
Это все совсем ново для меня… и это мне нравится.
— Надеюсь, вы снова придете к нам? — спросила она, когда он прощался
с ее братьями.
Он напялил шапку, неуклюже спотыкаясь, направился к двери и вышел.
— Ну, что же ты о нем думаешь? — спросил Артур.
— Он очень интересен и словно струя озона, — ответила она. — А сколь-
ко ему лет?
— Двадцать, почти двадцать один. Я спрашивал его сегодня. Я никак не
предполагал, что он так молод.
«Значит, я на целых три года старше его», — подумала Руфь, целуя на
прощанье своих братьев и желая им спокойной ночи.
1
Эолова арфа — музыкальный инструмент, звучащий под действием ветра (примеч. ред.).
2
Роберт Браунинг (1812–1889) — английский поэт и драматург (примеч. ред.).
Глава III
Спустившись с лестницы, Мартин Иден запустил руку в карман и, вы-

тащив оттуда кусок коричневой рисовой бумаги и щепотку мексиканского
табаку, скрутил папироску. Он с наслаждением затянулся долгой затяжкой
и медленно выпустил дым.
— Черт побери! — воскликнул он с восторженным удивлением. — Черт
побери! — повторил он и, помолчав, снова пробормотал: — Черт побери! —
Потом он отстегнул воротничок и сунул его в карман. Моросил холодный
дождь, но Мартин шел с непокрытой головой и в расстегнутой куртке, равно-
душный к погоде. Он смутно сознавал, что идет дождь, но находился в каком-
то экстазе, мечты у него сменялись мечтами, и он мысленно переживал снова
все, что только что с ним произошло.
Наконец-то встретил он женщину, — женщину, о которой ему не при-
ходилось слишком долго думать, так как вообще он не был склонен думать
о женщине, но которую он ждал и которую смутно надеялся встретить на
своем пути. Он сидел с нею рядом за столом. Он пожимал ее руку, он смо-
трел ей в глаза и созерцал в них красоту ее души; впрочем, душа была не
прекраснее глаз и тела, в котором она обитала. Мартин не думал о ее теле как
о теле, и это было ново для него, ибо о тех женщинах, которых он знал, он
иначе никогда не думал. Ее тело было совсем другим; казалось даже, что оно
не должно быть подвержено обычным телесным недугам и тлению. Оно было
не только обиталищем ее души, — оно было эманацией1 духа, чистейшей
и прекраснейшей кристаллизацией божественной сущности. Это чувство ее
божественности поразило Мартина и, рассеяв мечты, обратило его к более
трезвым мыслям. Никогда раньше ни одно слово, ни одно указание, ни один
намек на божественное не привлекали к себе его внимания. Мартин никогда
не верил в божественность. Он всегда был человеком антирелигиозным по
своим настроениям и весело смеялся над «небесными пилотами»2 и над
бессмертием души. Никакой жизни, всегда говорил себе он, там нет и быть
не может: жизнь здесь, а там вечный мрак. Но то, что он видел в ее глазах,
была именно душа, — бессмертная душа, которая не может умереть. Ни один
мужчина, ни одна женщина, которых он знал раньше, не вызывали в нем по-
добных мыслей о бессмертии. Но она вызвала! Она безмолвно шепнула ему
об этом сразу, как только взглянула на него. Ее лицо и теперь сияло перед
ним, пока он шел, бледное и серьезное, ласковое и чувствительное, улыбаю-
щееся так нежно и сострадательно, как могут улыбаться только духи, и такое
чистое, что раньше он не мог и подозревать о существовании такой чистоты.
1
Эманация — «истечение». В философии — представление о происхождении мира
путем «истечения» из божества (примеч. переводчика).
2
Западноамериканский сленговый термин XIX в., означающий религиозного про-
поведника (примеч. ред.).
Чистота ее поразила его и потрясла. Он знал про добро и зло, но мысль

о чистоте как об одной из принадлежностей живого человека никогда не
приходила ему в голову. А теперь — в ней — он видел эту чистоту, соеди-
нение той доброты и непорочности, высшая степень которой и составляет
вечную жизнь.
Мартин внезапно почувствовал гордое желание добиться вечной жизни.
Он отлично знал, что недостоин и воду таскать для нее; уже то, что он сидел
с нею весь вечер и беседовал с нею, было неожиданным и фантастическим
счастьем. Конечно, это была только случайность, а никак не награда за его
заслуги. Он не был достоин никакого счастья. Религиозное настроение
охватило его. Он стал кроток и смиренен и преисполнился самоотречения
и самоуничижения. Но как всякий грешник, каясь и оплакивая свои грехи,
прозревает в будущем свое блаженство, так же и он видел впереди то счастли-
вое мгновение, когда он будет наконец обладать ею. Но это обладание было
окутано для него каким-то туманом и совсем не походило на то обладание,
к которому он привык. Его гордость вырастила крылья у него за спиною, и он
видел себя летящим с нею на головокружительной высоте, обменивающимся
с нею мыслями, наслаждающимся вместе с нею всем прекрасным и возвышен-
ным. Это было какое-то духовное обладание, далекое от всего грубого, сво-
бодное содружество душ, мысль о котором он никак не мог довести до конца.
Он, впрочем, мало заботился об этом. Чувства затмили в нем рассудок; и он
отдался эмоциям, которых не испытывал никогда, и воспарил над обыден
ностью, улетев в высшие сферы бытия.
Он шел, шатаясь как пьяный и бормоча вполголоса:
— Черт возьми! О, черт возьми!
Полицейский на углу улицы посмотрел на него подозрительно и по поход-
ке признал в нем матроса.
— Где нагрузился? — спросил полицейский.
Мартин Иден словно упал на землю. Его организм умел быстро приспо-
собляться ко всяким обстоятельствам. Как только полицейский окликнул его,
он тотчас же опомнился.
— Здорово! — воскликнул он со смехом. — А ведь я не знал, что говорил
громко.
— Еще бы немножко, и ты бы начал петь, — таков был диагноз полицей-
ского.
— Нет, дайте-ка мне спичку; я сейчас сяду в трамвай и поеду домой.
Он закурил папироску, пожелал доброй ночи и удалился.
— Как вам это правится, — пробормотал он себе под нос, — этот олух
принял меня за пьяного! — Он улыбнулся при этом и подумал: «Может быть,
это и так, только опьянел-то я не от вина, а от женского лица».
На Телеграф-авеню он вскочил в трамвай, шедший в Беркли. Вагон был
набит молодыми людьми, распевавшими студенческие песни и поднимав-
шими ужасный вой. Он с любопытством наблюдал их. То были слушатели
университета. Они ходили в тот же университет, в который ходила она, при-

надлежали к тому же обществу, могли знать ее, могли видеть ее каждый день,
если бы захотели. Он удивлялся, что они этого не хотели, что они шатаются
где-то, вместо того чтобы проводить вечер вместе с нею, говорить с нею, сидя
вокруг нее благоговейно и почтительно. Его мысли шли дальше. Он заметил
одного юношу с узенькими глазками и отвислыми губами. Этот юнец, на-
верное, был порочен. На корабле он был бы трусом, плаксой и сплетником.
Мысль, что он, Мартин, куда лучше этого молодчика, чрезвычайно обрадовала
его. Она как будто приблизила его к ней. Он стал сравнивать себя с этими
студентами. Он поразмыслил о своих мускулах и решил, что в физическом от-
ношении он заткнет за пояс любого из них. Но их головы обладали знаниями,
которые позволяли им говорить с нею на ее языке, и вот эта-то мысль угнетала
его. «Но для чего же мозг, в конце концов, — тотчас подумал он. — То, чего
достигли они, могу достичь и я». Они изучали жизнь по книгам, а он изучал
жизнь такою, как она есть. Его голова тоже была наполнена знаниями, но толь-
ко это были знания иного рода. Кто из них сумел бы натянуть парус, править
рулем, стоять на вахте? Его жизнь пронеслась перед ним, полная опасностей,
отваги, тяжких трудов. Он вспомнил, как часто давал он промахи во время
ученья. Все эти промахи потом пошли на пользу. Когда-нибудь и им придется
столкнуться с живою жизнью и изведать все то, что он уже изведал. И пре-
красно. Пока они будут изучать то, что ему уже давно известно, он займется
изучением по книгам другой стороны жизни.
Когда трамвай пересекал малонаселенную местность между Оклендом
и Беркли, Мартин Иден взглянул на столь знакомую ему вывеску, красовав
шуюся на двухэтажном здании: «Съестная лавка Хиггинботама». Он со-
скочил с трамвая и с минуту смотрел на вывеску. В этих словах заключался
для него глубокий тайный смысл. Мелким самолюбием, эгоизмом и жалким
ничтожеством веяло, казалось, от самых букв. Бернард Хиггинботам был же-
нат на сестре Мартина, и он хорошо знал его. Он отпер дверь своим ключом
и поднялся по лестнице на второй этаж. Тут жил его зять. Лавка находилась
внизу, но запах лежалых овощей проникал и сюда. Пробираясь по темной
прихожей, он споткнулся об игрушечную тележку, забытую одним из его
многочисленных племянников, и с грохотом стукнулся о дверь. «Скряга, —
подумал он, — ему жалко заплатить два лишних цента за газ, чтобы люди не
разбивали себе носов».
Нащупав ручку, он открыл дверь и вошел в освещенную комнату, где си-
дели его сестра и Бернард Хиггинботам. Она чинила ему штаны, а он, растя-
нувшись на двух стульях, свесил костлявые ноги в ковровых туфлях и, когда
Мартин вошел в комнату, взглянул на него своими хитрыми глазами. Мартин
Иден никогда не мог видеть его без инстинктивного отвращения. Что могла
сестра найти в этом человеке? Мартину он всегда казался каким-то гадом и вы-
зывал непреодолимое желание растоптать его ногами. «Когда-нибудь я набью
ему морду», — утешал он себя, и только эта мысль помогала ему выносить
присутствие этого человека. Злые и хищные глаза теперь смотрели на Марти-

на неодобрительно.
— Ну, — спросил Мартин, — в чем дело?
— Я на прошлой неделе только что окрасил эту дверь, — произнес мистер
Хиггинботам не то жалобно, не то злобно, — а ты знаешь, какую плату теперь
заломили союзы. Можно было бы поосторожнее!
Мартин хотел было ответить, но раздумал, решив, что это все равно безна-
дежно. Чтобы забыть чудовищную скаредность этого бездушного человека, он
посмотрел на хромолитографию, висевшую на стене. Он удивился. Всегда эта
картина нравилась ему, но теперь казалось, он видит ее в первый раз. Это была
дешевая картина, как и все находящееся в этой лачуге. В его уме вновь воскре-
сло видение того дома, который он только что покинул, и он увидел сначала
картину, а потом ее, смотрящую на него с нежною жалостью и пожимающую
на прощанье его руку. Он забыл, где находится, забыл о существовании Бер-
нарда Хиггинботама и опомнился, только когда этот джентльмен спросил его:
— Привидение ты увидел, что ли?
Мартин пришел в себя и, взглянув в эти злые, хитрые глаза, вспомнил те же
глаза, но с выражением рабской угодливости и противной слащавости, когда
обладатель их отпускал товар в магазине.
— Да, — отвечал Мартин, — я увидел привидение. Покойной ночи. По-
койной ночи, Гертруда!
Он направился к двери и опять споткнулся о ковер.
— Не хлопай дверью, — произнес мистер Хиггинботам предостерегающе.
Мартин почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, но сдержался
и осторожно затворил за собою дверь. Мистер Хиггинботам поглядел на жену
торжествующе.
— Он пьян, — объявил он хриплым шепотом, — я говорил, что он нали-
жется!
Она покорно кивнула головой.
— Его глаза очень блестели, — продолжал ее супруг, — и воротничок он
куда-то задевал… а пошел из дому в воротничке.
— Да, быть может, он выпил всего пару стаканчиков, — возразила жена.
— Он еле держится на ногах, — продолжал тот, — я наблюдал за ним.
Он не мог сделать шагу, чтобы не споткнуться. Ты слышала, как он чуть не
свалился в передней?
— Я думала, что он зацепился об Алисину тележку, — отвечала она, — он,
наверное, не заметил ее в темноте.
Взор мистера Хиггинботама засверкал, а голос его стал бешеным. Весь
день, сидя в лавке, ожидал он того мгновения, когда сможет позволить себе
в кругу своей семьи стать наконец самим собою.
— Я тебе говорю, что твой прекрасный братец пьян!
Его тон был резок, холоден и решителен, а слова отчеканивались, как
стук машины. Жена грустно умолкла. Это была дородная женщина, всегда
небрежно одетая, всегда изнемогающая под бременем своего тела, своей рабо-
ты и своего супруга.
— Это у него наследственное… от папаши, — продолжал тот прокурор-
ским тоном, — и он пойдет по той же дорожке. Так и знай!
Она опять кивнула со вздохом и принялась шить. Оба были убеждены, что
Мартин пришел домой пьяный. Все мало-мальски возвышенное было чуждо
для них, иначе они бы поняли, что эти сверкающие глаза и сияющее лицо
были лишь отражением первой юношеской любви.
— Хорошенький пример для детей! — крикнул вдруг мистер Хиггин-
ботам, раздраженный молчанием жены. Ему хотелось, чтобы она возразила
ему. — Если это случится еще раз, пусть выметается. Поняла? Я не желаю,
чтобы невинные дети развращались, глядя на его пьяную харю!
Мистер Хиггинботам любил употреблять слова, только что вычитанные
в газете. Да, «развращались»… Иначе не скажешь.
Жена опять вздохнула, покачала головой и продолжала шитье. Мистер
Хиггинботам снова взял газету.
— А заплатил он на прошлой неделе? — спросил он вдруг среди чтения.
Она утвердительно наклонила голову и прибавила:
— У него еще водятся деньги.
— А скоро он опять отправится в плавание?
— Вероятно, когда деньги подойдут к концу, — отвечала она. — Он ездил
вчера в Сан-Франциско посмотреть, нет ли подходящего судна. Но пока
у него есть деньги, он, конечно, не бросится на первое попавшееся. Он очень
щепетилен.
— Подумаешь! Всякая швабра будет вынюхивать себе воздух! — Мистер
Хиггинботам усмехнулся. — Щепетилен. Это он-то!
— Он говорил что-то насчет шхуны, которая отправляется куда-то да-
леко, за каким-то зарытым сокровищем. Он наймется на нее, если сможет
дождаться ее отправки.
— Если бы он хотел работать, я бы дал ему место возчика, — сказал муж
без всякого выражения благодушия в голосе. — Том уходит.
Жена посмотрела на него тревожно и вопросительно.
— Сегодня уходит. Он переходит к Каррузерсам. Они платят больше.
А я не могу столько платить.
— Вот видишь! — вскричала она. — Я тебе говорила. Ты ему платил
слишком мало по его работе.
— Вот что, старуха, — со злобой ответил мистер Хиггинботам. — Я тебе
тысячу раз говорил, чтобы ты не совала носа не в свое дело. Мне надоело это
тебе повторять.
— Да я ничего не говорю, — пробормотала она. — Том был хороший
малый.
Супруг посмотрел на нее злобно. С ее стороны это было большой дер
зостью.
— Если бы этот твой братец был на что-нибудь годен, он ездил бы с под-

водой.
— Он платит исправно за квартиру, — возразила она, — он мой брат,
и покуда он платит, тебе нечего придираться к нему все время… У меня ведь
остались чувства… Хоть я и прожила с тобою целых семь лет.
— А ты сказала ему, что он должен платить за газ, если будет читать по
ночам? — спросил он.
Миссис Хиггинботам ничего не ответила. Ее негодование уже остыло,
ее дух снова забился в недра утомленного тела. Супруг восторжествовал.
Он сломил ее, и теперь его глазки изображали злобную радость и насмешку
над ее покорностью. Ему доставляло большое удовольствие смирять ее, и, по
правде говоря, теперь это было совсем не трудно, не так, как в первые годы
их супружеской жизни, пока ежегодные роды и его постоянные придирки не
подорвали окончательно ее энергии.
— Ну ладно, ты завтра скажешь ему все это, — сказал он. — И я еще хо-
тел сказать тебе, чтобы ты завтра послала за Мэриен. Она пусть присмотрит
за детьми. А то теперь, раз Том уходит, мне самому придется сопровождать
подводы, а ты будешь торговать в лавке вместо меня.
— Завтра у нас стирка, — возразила она нерешительно.
— Встань пораньше, только и всего… Я раньше десяти не выберусь.
Он с раздражением взял газету и снова погрузился в чтение.
Глава IV
Мартин Иден все еще чувствовал волнение после столкновения с зятем,

когда сквозь темную переднюю пробирался в свою комнату — тесную камор-
ку, где было место только для кровати, умывальника и одного стула. Мистер
Хиггинботам был слишком скуп, чтобы держать служанку, раз жена его мог
ла работать. К тому же он мог, использовав ее комнату, иметь двух жильцов
вместо одного. Мартин положил Суинберна и Браунинга на стул, снял куртку
и сел на кровать. Пружины стонали, словно задыхаясь под тяжестью его тела,
но он не обратил на это внимания. Нагнувшись, чтобы снять башмаки, он
вдруг уставился на противоположную стену — белую, с полосами сырости от
просачивающегося сквозь крышу дождя — и замер.
На этом грязном фоне начали возникать и таять разные видения. Он за-
был про башмаки и смотрел на стену до тех пор, пока губы его не прошептали:
«Руфь, Руфь». Мартин никогда и не думал, что один простой звук может быть
так прекрасен. Этот звук ласкал его слух, и с упоением повторял он: «Руфь,
Руфь». Это был талисман, магическое заклинание, и каждый раз, когда он
повторял его, ее лицо являлось перед ним, озаряя всю стену золотым сия-
нием. Это сияние не ограничивалось стеною, оно уходило в бесконечность,
и где-то, в золотом просторе, его душа искала ее душу. Все самое лучшее, что
таилось в нем, излилось дивным потоком. Самая мысль о ней облагораживала
и возвышала его, делала лучше и вызывала желание стать еще лучше. Это было
для него ново. Мартин никогда еще не встречал женщин, которые бы делали
его лучшим, чем он был раньше. Напротив, все они обычно превращали его
в грубое животное. Он не знал, что очень многие из них все же отдавали ему
свое самое лучшее, хотя это лучшее само по себе и было плохо. Никогда не
наблюдая себя, он и не думал, что есть в нем нечто, притягивающее женщин,
и что ради этого «нечто» они зачастую отдавались ему. Сам Мартин никогда
не искал их и никак не мог подозревать, что некоторые из них делались лучше
из-за него. До сих пор он относился к женщинам с беспечной небрежностью,
и теперь ему казалось, что все они хватают его и крепко держат своими грязны-
ми руками. Все это было несправедливо по отношению к ним, несправедливо
и по отношению к нему. Но, не умея еще задумываться над собой, он не мог,
разумеется, судить об этом, и теперь сгорал от стыда, вспоминая о недавнем
разврате.
Мартин внезапно встал, решив посмотреть на себя в зеркальце, висевшее
над умывальником. Он тщательно вытер его полотенцем и смотрел на себя
долго и внимательно. Впервые он видел себя таким, каким он был на самом
деле. Его глаза были созданы для того, чтобы смотреть, но до сих пор они
были устремлены на изменчивую панораму мира, рассматриванием которой
он был занят так упорно, что у него не оставалось времени взглянуть на себя.
Он видел теперь перед собой молодое двадцатилетнее лицо, но никак не мог
решить, красиво оно или нет, ибо никогда не занимался подобными вопро-
сами. Над высоким лбом он увидел копну темных волос, вьющихся кудрявой
волною. Его кудри нравились иным женщинам, — и они любили перебирать
их и гладить. Но он не стал останавливаться на рассматривании волос, пола-
гая, что для нее они не могли иметь никакого значения; он внимательно начал
разглядывать свой лоб, пытаясь проникнуть в него и узнать, какой мозг скры-
вается в нем. Он настойчиво спрашивал себя: на что он способен? Куда заведет
его этот мозг? Приведет ли он его к ней? Мартин старался понять, таилась ли
душа в этих серо-стальных глазах, которые часто казались совершенно голубы-
ми и таили суровость озаренного солнцем бесконечного океана. Он старался
угадать, могли ли его глаза понравиться ей. Он попытался вообразить себя
на ее месте, смотрящей в эти глаза, но из этого ничего не вышло. Он обычно
легко угадывал мысли других мужчин, но все это были люди, жизнь которых
ему была хорошо известна. Но ее жизнь вовсе не была ему известна. Она была
загадка и чудо, и как мог он знать ее мысли? Ну что ж, решил он наконец, это
честные глаза, и в них нет ни гнусности, ни коварства. Его удивил темный
цвет его лица; Мартин никогда не думал, что он так черен. Он засучил ру-
кава рубашки и сравнил белую кожу поверхности рук выше локтей со своим
лицом. Да, в конце концов, он все-таки белый человек. Но руки были тоже
загорелые. Тогда он согнул руку и, напрягая бицепсы, постарался разглядеть те
части рук, которые вовсе не были обожжены солнцем. Они были очень белы.
Он рассмеялся, подумав, что и лицо его было некогда так же бело, и решил
даже, что немного найдется на свете женщин, которые могли бы похвастаться

такой же белой кожей, как он, — по крайней мере в тех местах, где она не была
обожжена солнцем.
Рот у него был красив, как у херувима, если бы он не имел обыкнове-
ния, когда сердился, крепко сжимать свои чувственные губы, так что рот
его иногда приобретал какое-то суровое, почти аскетическое выражение.
Это были губы бойца и любовника. Они могли всласть наслаждаться
жизнью, но умели при случае и повелевать ею. Челюсти и подбородок, задор-
но выдающийся, помогали повелевать жизнью. Сила уравновешивала чувст-
венность и заставляла любить здоровую красоту и откликаться на здоровые
чувства. А между губами блестели зубы, которые ни разу еще не нуждались
в услугах дантиста. Они были белы, крепки и ровны — так он решил после
того, как разглядел их как следует. Но тотчас же он почувствовал смущение.
Где-то в его уме шевельнулось смутное воспоминание о том, что некоторые
люди ежедневно чистят зубы. То были люди высшего порядка — люди ее
круга. Она, вероятно, тоже каждый день чистит свои зубы. Что она подумает
о нем, если узнает, что он никогда не чистит зубы? Он решил завтра же ку-
пить щетку и завести этот новый обычай. Но еще многое другое нужно было
усвоить, если он хочет заполучить ее. Он должен произвести кардинальные
изменения во всем, начиная с чистки зубов и кончая ношением воротничка,
хотя с крахмальным воротничком у него связывалось представление о потере
свободы.
Мартин поднял руку и поскреб пальцем ладонь, глядя на грязь, которая,
казалось, въелась в тело так, что ее не соскоблишь никакой щеткой. А какая
у нее ладонь! При одном воспоминании он вздрогнул от удовольствия. Точно
лепесток розы; нежная, как комок снега. Мартин никогда не подозревал,
что рука женщины может быть до такой степени нежна. Он подумал, какое
наслаждение должна доставлять ласка такой руки, и, поймав себя на этой
мысли, покраснел и смутился. Эта мысль была слишком груба по отношению
к ней и унижала ее духовную красоту. Руфь была бледным духом, призраком,
парящим где-то далеко от всего телесного. Все же мысль о ее ладони преследо-
вала его. Он привык к жестким, огрубевшим в работе рукам фабричных деву-
шек и женщин с заводов. Он знал, почему их руки были грубы. Но ее рука…
Она была так чиста, ибо никогда не знала труда. Пропасть между ними снова
раздвинулась, когда он благоговейно подумал о людях, не нуждающихся в ра-
боте для того, чтобы жить. Он внезапно лицом к лицу столкнулся с аристокра-
тией, не нуждающейся в работе, и аристократия эта возвышалась перед ним,
надменная и величественная. как бронзовая фигура. С тех пор как Мартин
начал себя помнить, он всегда работал, и вся его семья трудом добывала себе
пропитание. Гертруда, например. Если ее руки не были жестки от ежедневной
работы, то от стирки они были красны, как вареное мясо. Такова же была
и другая его сестра, Мэриен. Она работала на консервном заводе, и ее малень-
кие, хорошенькие ручки были сплошь в ссадинах от ножей, которыми резали
помидоры. Кроме того, два пальца у нее были отрезаны машиной прошлой
зимой, когда она еще работала на фабрике картонных коробок. Он вспомнил
грубые руки своей матери, сложенные крест-накрест, когда она лежала в гробу.
Отец его тоже работал до конца дней, а когда он умер, мозоли на его руках
были толщиною по крайней мере в полдюйма. Но ее руки были нежны, и не
только ее руки, но и руки ее матери и братьев. Это в особенности поразило
его как доказательство высоты ее касты и огромности расстояния, их разде-
лявшего.
Мартин с грустной улыбкой опять сел на кровать и снял наконец баш-
маки. Он с ума сошел, он опьянел от женского лица и от чистоты женских
рук. И снова перед его глазами на грязной стене возникло видение. Он стоит
перед огромным грязным домом, ночью, в лондонском Ист-Энде1, а рядом
с ним стоит Марджи, маленькая работница лет пятнадцати. Он провожал
ее домой после праздника. Она жила в этом грязном доме, по-настоящему
негодном даже для свиней. Мартин подал ей на прощание руку. Она потя-
нулась к нему губами, словно желая поцеловать его, но он не был склонен
удовлетворить это ее желание. Он немножко боялся ее. Тогда она с лихо-
радочным трепетом сжала его руку. Мартин почувствовал мозоли на ее
маленькой ладони, и ему стало бесконечно жаль ее. Он видел ее жадные,
голодные глаза, ее неразвившиеся, угловатые еще формы, увидал женщину,
внезапно проснувшуюся в этом слабеньком теле. Тогда в порыве жалости он
обнял ее и поцеловал в губы. Он услыхал ее радостный возглас и почувство-
вал, как она, словно кошка, прижалась к нему. Бедная, маленькая, голодная
бедняжка!
Мартин смотрел на это видение, выплывшее из далекого прошлого.
Он вспомнил все это, и сердце его сжалось от грусти. Это было серое
видение; небо тогда было серо, и серый дождь падал на грязную каменную
мостовую… Внезапно видение сменилось иным, лучезарным, и, затмевая все
образы и видения, в мерцающем свете на стене сверкнуло ее лицо, обрамлен-
ное золотистыми волосами, далекое и недостижимое, как звезда.
Он взял со стула книжечки Суинберна и Браунинга и поцеловал их.
Вспомнив, что она просила его прийти еще раз, он опять посмотрел на себя
в зеркало и сказал громко и торжественно:
— Мартин Иден, первое, что ты сделаешь завтра утром, — это пойдешь
в бесплатную читальню и почитаешь что-нибудь об этикете. Понял?
После этого он погасил газ, и пружины застонали под грузом его тела.
— Но, главное, Мартин, ты должен поменьше чертыхаться. Слышишь,
старина? Заруби это себе на носу!
Сказав так, он заснул, и сны его по дерзости и необычайности могли срав-
ниться только с грезами курильщика опиума.
1
Ист-Энд — восточная часть Лондона, традиционно представляемая как район
расселения бедноты и антипод фешенебельного Вест-Энда (примеч. ред.).
Глава V
Проснувшись на другое утро, он почувствовал запах мыла и грязного

белья и забыл свои розовые сны. До него донеслась перебранка и ругань
людей, начавших трудовой день. Выйдя из своей комнаты, он услыхал озлоб
ленный крик и затрещину, которой его сестра наградила кого-то из детей,
чтобы дать выход своему раздражению. Рев ребенка, словно нож, резнул его
слух. Каждая вещь казалась ему отвратительной, даже самый воздух, которым
он дышал. Как все это не похоже на чинное спокойствие того дома, где жила
Руфь! Там все было окутано некоею духовностью, здесь же все было мате
риально, низменно материально.
— Иди сюда, Альфред, — крикнул он плачущему ребенку и запустил руку
в карман, где у него лежали деньги. К ним он относился так же небрежно, как
и вообще ко всяким деньгам, им заработанным. Он сунул монету мальчугану
в руку и немного подержал его у себя на руках, чтобы успокоить.
— Ну, а теперь беги купи себе леденцов да поделись с братьями и сестра
ми. Выбери что-нибудь такое, что дольше держится.
Его сестра на миг распрямилась над лоханью и посмотрела на него.
— Довольно было бы одного пенса, — сказала она, — ты не знаешь цены
деньгам. Мальчик теперь объестся.
— Ничего — ответил он весело. — мои денежки сами знают себе цену.
Если бы ты не была так занята, сестренка, ей-богу, поцеловал бы тебя.
Он непременно хотел быть поласковее с сестрой, которая имела доброе
сердце и по-своему (он это знал) любила его. Правда, с годами она все больше
и больше теряла свой прежний облик, становилась сварливой и раздражитель
ной. Он решил, что эта перемена объясняется тяжелым трудом, множеством
детей и характером супруга. Ему пришло еще в голову, что на ней должны
были отразиться все эти гнилые овощи, грязное белье и все те грязные никеле
вые монеты, которые она считала за прилавком.
— Ступай-ка лучше завтракать, — сказала она на вид сурово, но в глубине
души довольная, ибо из всех ее странствующих по миру братьев всего милее
ей был Мартин.
— Ну, иди ко мне, я хочу тебя поцеловать, — сказала она вдруг ласково.
Она вытерла пальцами пену сначала с одной руки, потом с другой. Мартин об
нял ее тяжеловесный стан и поцеловал влажные губы. Слезы навернулись у нее на
глазах не столько от полноты чувств, сколько от слабости, вызванной постоянным
переутомлением. Она оттолкнула его, но он все-таки успел заметить блеск ее глаз.
— Завтрак в печке, — прибавила она быстро. — Джим, наверное, уже
встал. Я сегодня из-за стирки поднялась ни свет ни заря. Иди скорей поешь
да и уходи из дому; у нас сегодня тяжелый денечек. Том ушел, — стало быть,
Бернарду самому придется идти с подводой.
Мартин с тяжелым сердцем отправился в кухню. Красное лицо сестры и ее
неряшливый вид врезались ему в память. «Она бы любила меня, если бы имела
на это время, — подумал Мартин. — Но теперь она надрывается от работы,

и только такая скотина, как Бернард Хиггинботам, может принуждать ее так
работать». И в то же время Мартин никак не мог отделаться от мысли, что
в поцелуе сестры не было ничего красивого. Правда, этот поцелуй был в своем
роде необычен. Уже много лет она целовала его, лишь провожая в плавание
или встречая по возвращении из плавания. Но в этом поцелуе слышался запах
мыльной пены, и губы ее были дряблы. Он не чувствовал быстрого, упругого
прикосновения губ, когда уста прижимаются к устам. Это был поцелуй жен-
щины настолько усталой, что она забыла даже, как целуются. Он невольно
вспомнил, как, будучи девушкой, незадолго до свадьбы, она плясала всю ночь
напролет после тяжелой работы в прачечной и нисколько не беспокоилась, что
назавтра ее опять ожидает тяжелая работа. Тут Мартин снова подумал о Руфи
и о том, что ее губы должны быть так же свежи, как и вся она. Ее поцелуй,
вероятно, таков же, как и рукопожатие: крепкий и искренний. В воображении
он осмелился представить даже, как ее уста соприкасаются с его устами, и это
представление было необычайно живо. Ему казалось, что он медленно плывет
в облаке из розовых лепестков, наполняющих его сознание пьянящим арома-
том цветка… Голова у него закружилась.
В кухне он нашел Джима, другого жильца, который медленно ел маисовую
кашу. В глазах у него было какое-то болезненное выражение. Он был подмас-
терьем слесаря, и его вялый, безразличный темперамент, соединенный с боль-
шою долею тупости, не сулил ему удачи в борьбе за существование.
— Вы почему не едите? — спросил он, видя, как неохотно ковыряет Мар-
тин свою кашу. — Вы опять напились вчера?
Мартин отрицательно покачал головой. Он был подавлен нищетою окру-
жающей обстановки. Руфь Морз казалась теперь еще дальше.
— А я напился, — сказал Джим с нервным хихиканьем, — нализался до
отказа. И хороша же девочка! Билл приволок меня домой.
Мартин кивнул головой. Это было с его стороны обычным знаком внима-
ния к собеседнику. Потом он налил себе чашку полухолодного кофе.
— Идемте сегодня в «Лотос». Попляшем, — сказал Джим. — Будет
пиво. А если придет компания из Темескаля, то будет драка. Мне, конечно,
начхать… Я все равно притащу туда свою девочку. Фу… Во рту у меня что дела-
ется… вкус не из важных!
Он скривился и попытался прополоскать рот глотком кофе.
— Вы Джулию знаете?
Мартин опять кивнул головой.
— Она теперь со мной, — объяснил Джим. — Я бы вас с нею познакомил,
да вы отобьете. Ей-богу, я не понимаю, из-за чего на вас вешаются девчонки.
Но прямо обидно смотреть, как вы их легко прибираете к рукам.
— Я у вас никогда еще ни одной не отбил, — заметал Мартин равнодуш-
но, только чтобы окончить завтрак без ссоры.
— Нет, отбили, — возразил тот, — а Мэгги?
— Да я с нею вовсе и не связывался. Никогда и не танцевал с нею после

того раза.
— Да, больше вы ничего и не делали, — вскричал Джим, — вы только
потанцевали с нею! Все начали глазеть на нее, и все было кончено. Вы, может
быть, ничего и не думали. А она после на меня и смотреть не хотела. Все время
только про вас и спрашивала. Если бы вы захотели, она бы вам ни в чем не
перечила.
— Да я ничего и не хотел.
— Это неважно. Я все равно получил отставку. — Джим посмотрел на
него с восхищением. — И как это вам удается, Мартин?
— Мало о них думаю, вот и все, — отвечал тот.
— Вы, стало быть, делаете вид, что вам на них наплевать? — допытывался
Джим.
Мартин с минуту раздумывал над ответом.
— Может быть, такой прием и удался бы. Но я-то в самом деле вовсе о них
и не думаю. Если вы сумеете разыграть эту роль, может быть, вы и добьетесь
чего-нибудь.
— Жаль, что вас не было вчера у Райли, — объявил вдруг Джим без
всякой логической последовательности, — там был один надсмотрщик из
Западного Окленда, по прозванию Крыса. Скользкий, как шелк. Никому из
наших ребят не удалось свалить его. Вот вы бы попробовали! Где вы вчера
шатались?
— Там, в Окленде, — отвечал Мартин.
— На выставке?
Мартин отодвинул свою тарелку и пошел к двери.
— Так что ж, потанцуем сегодня? — крикнул тот ему вслед.
— Думаю, что нет, — ответил Мартин.
Он спустился по лестнице и вышел на улицу, чувствуя потребность в све-
жем воздухе. Он задыхался в атмосфере этого дома, а беседа с Джимом при-
вела его в ярость. Было мгновение, когда он чуть-чуть не вскочил и не ткнул
его носом в тарелку. Чем больше болтал Джим, тем больше и больше удалялась
Руфь. Разве он может надеяться получить ее, если сам живет с такими скотами?
Мартин был угнетен трудностью этой проблемы и того ужасного положения,
в котором находится трудящийся класс. Казалось, все окружающее тащит его
куда-то вниз, начиная с сестры и кончая ее домом, ее семьею, Джимом и вооб-
ще каждым предметом, который он видел вокруг себя. Эта жизнь оставляла
дурной вкус у него во рту. До сих пор он принимал жизнь так, какова она есть.
Он никогда не задумывался над вопросом, хороша она или нет, разве только
когда читал книги. Но ведь то были только книги, прекрасные рассказы о пре-
красном несуществующем мире. А теперь он увидел этот мир существующим
в действительности и женщину-цветок по имени Руфь в центре этого мира.
И вот с этой поры он изведал горечь своей жизни, тоску и безнадежность,
которая была особенно мучительна, ибо все-таки питалась надеждой.
Мартин долго решал, куда пойти: в Берклейскую общедоступную читаль-

ню или в Оклендскую, и остановился на Оклендской. Как знать! Читальня —
самое подходящее для нее место, и вполне возможно, что он встретит ее там.
Он совершенно не был знаком с библиотечными порядками и скитался по
бесконечному ряду комнат, пока какая-то худенькая, похожая на француженку
девушка, очевидно, служащая в библиотеке, не указала ему, что каталоги нахо-
дятся наверху. Он не знал, что нужно было предварительно спросить челове-
ка, сидящего за столом, и, пойдя наугад, попал в отдел философии. Он слыхал
о существовании философских книг, но никак не подозревал, что об этой
науке столько написано. Высокие шкафы с толстыми томами подавляли его
и в то же время подстрекали. Здесь была работа для его мозгов. В матема-
тическом отделе он нашел книги по тригонометрии и долго рассматривал
казавшиеся бессмысленными формулы и чертежи. Он умел читать по-англий-
ски, но тут был какой-то особенный язык. Норман и Артур знали этот язык.
Он слышал, как они говорили на нем. Они были ее братья. Мартин ушел из
отдела философии с чувством безнадежности. Книги со всех сторон, казалось,
давили его. Он никогда не подозревал, что человеческое знание так огромно,
и был испуган: сумеет ли его мозг преодолеть все это? Тут же он вспомнил, что
были люди (а их было очень много), которые преодолели. Тогда шепотом он
горячо поклялся в том, что сумеет постичь все то, что постигли другие.
Так он блуждал, то угнетаемый тоскою, то исполненный дерзкой самоуве-
ренности, глядя на длинные ряды книг. В общем отделе он нашел сокращен-
ную книгу Норри. С благоговением он перелистал ее. Язык был по крайней
мере понятен ему. Они оба были моряками. Потом он нашел книгу Боудича,
сочинения Лекки и Маршалла1. Все это по нему. Он будет обучаться навига-
ции. Он бросит пить, начнет работать и станет капитаном. В этот миг Руфь ка-
залась ему совсем близкой. Капитаном он уже может жениться на ней — если
она захочет. А если не захочет, — ну что ж, он будет честно жить среди людей
и все-таки не станет пить. Потом он вспомнил о страховщике и судовладельце,
этих двух хозяевах капитана, каждый из которых мог уничтожить его и инте-
ресы которых никогда не совпадают. Оглядев комнату и увидев десять тысяч
томов, он в ужасе зажмурил глаза. Нет, море не для него! В этом множестве
книг заключена огромная сила, и если он хочет совершать великие дела, то он
должен совершать их на суше! А кроме того, капитаны не имеют права брать
с собою в плавание своих жен.
1
Джон Уильям Нори (Норри) (1772–1843) — английский математик, гидрограф, со-
ставитель карт и издатель книг на морскую тематику; книга, о которой идет речь,
называется «Новое и полное воплощение практической навигации»; Нафанаил
Боудич (1773–1838) — американский математик и астроном, известный своими ра-
ботами по навигации; Лекки, сквайр Торнтон Стратфорд (1838–1902) — американ-
ский писатель-мореплаватель, автор книги «Практическая навигация»; Генри Мар-
шалл — автор книги «Навигация Маршалла стала проще, или Самоучитель и ежед-
невный помощник моряка» (примеч. ред.).
Наступил полдень. Прошло еще несколько времени… Мартин забыл о еде

и все рассматривал заглавия книг, ища руководство по правилам приличия.
Его ум, помимо всяких мыслей о карьере, был занят разрешением простой
задачи: если молодая леди, прощаясь с вами, просит зайти еще раз, то как скоро
можно это сделать? Об этом он спрашивал себя. Но когда он набрел наконец
на нужную полку, он все же не нашел ответа. Он пришел в ужас от обшир
ности области этикета, растерялся во всех этих правилах об обмене визитны-
ми карточками и прочих светских приличиях, что приняты между людьми
в порядочном обществе, и отошел с грустью. Он не нашел того, чего искал, но
зато понял, что ему следовало озаботиться немного раньше об усвоении всех
правил вежливости.
— Ну что же, нашли вы, что вам нужно? — спросил его человек, сидев-
ший за столом.
— Да, сэр, у вас отличная библиотека, — отвечал Мартин.
Человек кивнул головой.
— Приходите к нам почаще. Вы моряк?
— Да, сэр. Я приду еще как-нибудь.
«Как он узнал, что я моряк?» — спрашивал он себя, спускаясь с лестницы.
И, выйдя на улицу, он постарался идти прямо, без неуклюжего раскачи-
вания. Он шел так, пока не погрузился в размышления; а тогда его обычная
походка снова вернулась к нему.
Глава VI
Ужасное беспокойство, словно томление голода, овладело Мартином.

Он был охвачен желанием встречи с девушкой, которая своими нежными руч-
ками с гигантской силой захватила всю его жизнь. Сам он не решался пойти
к ней. Он боялся прийти слишком скоро и таким образом нарушить правила
этого ужасного мучителя, именуемого этикетом. Он проводил долгие часы
в Оклендской и Берклейской библиотеках и брал абонементные карточки на
свое имя, на имя Гертруды, Мэриен и даже Джима, который дал свое согласие
после того, как Мартин хорошенько угостил его пивом. С этими четырьмя
карточками он набрал много книг, и в его комнате почти всю ночь горел газ,
за что он и платил мистеру Хиггинботаму лишних пятьдесят центов в неделю.
Но книги, которые он читал, только усиливали его беспокойство. Каждая
страница в новой книге казалась ему лазейкой в чертог знания. Его научный
голод только возрастал от чтения этих книг. К тому же он не знал, с чего сле-
довало начинать, и, конечно, очень страдал от отсутствия подготовки. Он не
знал даже самых простых вещей, которые, очевидно, должен был знать всякий
берущийся за книгу. То же самое можно было сказать и о поэзии, которую
Мартин читал с необычайным увлечением. Из Суинберна он прочел не
только то, что было в томике, данном ему Руфью. Он прочел и «Долорес»
и даже отлично понял все. Руфь, вероятно, не понимала этого произведения.
Да и могла ли она понять его, живя такой утонченной жизнью? Потом ему
попались под руку стихотворения Киплинга, и эта поэзия, столь понятная
ему, захватила его своей живостью. Он был пленен той любовью к жизни
и той тонкой психологией, которую в стихах проявил Киплинг. Психология
была новым словом в лексиконе Мартина Идена. Он приобрел словарь, чем
подорвал свое финансовое благосостояние, приблизив день отправления
в плавание. Все это, разумеется, не очень нравилось мистеру Хиггинботаму,
который предпочел бы получить эти деньги в уплату за комнату.
Днем он не решался даже приближаться к жилищу Руфи, но по ночам
бродил вокруг дома Морзов, словно вор, глядя на освещенные окна и обожая
самые стены, которые ее окружали. Несколько раз он чуть-чуть не наткнулся
на ее братьев, а однажды шел за мистером Морзом, изучая его лицо при свете
уличных фонарей и страстно желая спасти его от какой-нибудь смертельной
опасности. В другой раз Мартин внезапно увидал тень Руфи в окне второго
этажа. Он увидел лишь контур ее головы, плеч и рук, по движениям которых
он решил, что она причесывается. Это было одно мгновение, но мгновения
этого было достаточно, чтобы вся кровь заклокотала в нем и превратилась
в пьянящее вино. Она, правда, тотчас же опустила штору, но он узнал, где
была ее комната, и после этого уже часами простаивал под деревом на про-
тивоположном тротуаре, куря бесчисленное количество папирос. Однажды
он увидел, как ее мать выходила из банка, и получил новое доказательство
огромности бездны, их разделяющей. Она принадлежала к тому классу, ко-
торый имеет в банках деньги. Он за всю свою жизнь ни разу не был в банке
и был убежден, что подобные учреждения посещаются лишь очень богатыми
и очень могущественными людьми.
В известном смысле он переживал моральную революцию. Ее чистота
и непорочность подействовали на него так, что он решил во что бы то ни стало
тоже стать чистым. Он должен был стать чистым, если хотел быть достойным
ее и дышать одним с нею воздухом. Он чистил зубы и беспрестанно скреб руки
кухонной щеткой, пока в окне магазина не увидел щеточку для ногтей и не
угадал ее назначения. Приказчик, взглянув на его ногти, предложил ему еще
и чистилку для ногтей. И он, таким образом, приобрел несколько принадлеж-
ностей туалета. Он достал в библиотеке книгу об уходе за телом и вычитал, что
необходимо каждое утро обливаться холодной водой. Это весьма позабавило
Джима и вызвало негодование мистера Хиггинботама, который, не сочувст-
вуя вообще таким утонченным причудам, обсуждал вопрос, не нужно ли брать
с Мартина особую плату за воду. Другой заботой было улучшить фасон брюк.
Начав интересоваться этим вопросом, Мартин скоро заметил разницу между
мешковатыми штанами рабочих и брюками людей высшего класса, с прямою
складкою от колен до ступни. Догадавшись, отчего это происходит, Мартин
отправился в кухню сестры за утюгом и гладильной доской; но сначала у него
ничего не вышло, он только спалил свои брюки и должен был купить новые,
чем еще больше приблизил день отплытия.
Однако реформы касались не только внешнего вида. Курить он все еще

продолжал, но пить бросил. До сих пор, напротив, он считал пьянство самым
подходящим для мужчины занятием и даже очень гордился своей крепкой
головой, позволявшей ему пить и тогда, когда большинство собутыльников
давно уже валялись под столом. В Сан-Франциско у него было много кора-
бельных товарищей, и при встречах он по-прежнему угощал их вином, но
себе заказывал только кружку пива или легкого эля и добродушно сносил
их насмешки. Когда они напивались, он с любопытством наблюдал за про-
буждением в них зверя, постепенно овладевающего ими, и благодарил Бога
за то, что он уже не такой, как они. Эти бедняги напивались, чтобы забыть
действительность и перенестись в страну грез и фантазий. Но Мартину уже
не нужны были крепкие напитки. Он находился в состоянии более глубокого
опьянения, — он был опьянен Руфью, которая наполнила его любовью и же-
ланием изведать некую новую, прекрасную жизнь; опьянен книгами, которые
пробудили в нем мириады доселе неиспытанных желаний; опьянен мыслью
о собственной чистоте, причем эта мысль наполняла его какою-то ясною, здо-
ровою радостью и заставляла сладко трепетать все его тело.
Однажды Мартин отправился в театр в смутной надежде увидеть Руфь,
и с балкона второго яруса он и в самом деле увидел ее. Она прошла по пар-
теру в сопровождении Артура и еще какого-то странного молодого человека
в очках, остриженного, как футболист, который тотчас возбудил в Мартине
чувство тревоги и ревности. Он видел, как она села в первом ряду, и уже в те-
чение всего вечера ничего не видал, кроме ее узеньких плеч и золотых волос,
казавшихся издалека немного тусклыми. Но тут были и другие, которые тоже
смотрели и изредка оглядывались на него; он заметил впереди себя двух де-
вушек; девушки эти улыбнулись, сделав ему глазки. Он всегда охотно знако-
мился, и не в его натуре было давать отпор в таких случаях. Еще недавно он
непременно бы ответил им веселой и ободряющей к дальнейшему улыбкой.
Но теперь все переменилось. Он, правда, улыбнулся в ответ, но затем тотчас
же отвернулся и старался не смотреть на девушек. Однако не один еще раз,
по рассеянности взглянув на девушек, ловил он их улыбки. Ему трудно было
совершенно измениться в один день, да к тому же он был по природе слишком
добр и приветлив, и поэтому он невольно улыбался девушкам в ответ, улыбался
просто, по-товарищески. Ничего нового в этом не было. Он отлично знал, что
они охотно протянули бы ему свои руки. Но теперь все для него изменилось.
Там, далеко, в первом ряду, сидела женщина, единственная в мире, столь не
похожая, столь бесконечно не похожая на этих двух девушек, что и он понево-
ле не мог чувствовать к ним ничего, кроме жалости. Он от всего сердца хотел
бы, чтобы в них была хоть маленькая доля ее божественной красоты. Ни за что
на свете он не бросил бы им упрека в слишком дерзком заигрывании. Но оно
не льстило ему: Мартин отлично понимал, что, принадлежи он к классу Руфи,
девушки не стали бы заигрывать с ним. И при каждом их взгляде он чувство-
вал, как тащат его вниз цепкие пальцы его класса.
Мартин покинул свое место незадолго до конца последнего акта, желая

посмотреть, как пройдет она мимо него. Множество народа всегда толпилось
у входа, и он вполне мог остаться незамеченным ею, нахлобучив шапку себе
на лоб и спрятавшись за чье-нибудь плечо. Он вышел раньше всех и смешался
с толпой, но едва он занял свою наблюдательную позицию, как появились две
девушки. Он знал, что они искали именно его, и в этот миг проклинал ту силу,
которая притягивала к нему женщин. Сначала они зашли за угол и как будто
не заметили его. Он еще больше втерся в толпу, но тут одна из них, проходя
мимо, вдруг увидела его. Это была стройная брюнетка с черными лукавыми
глазами. Обе девушки опять улыбнулись ему, и он тоже улыбнулся им в ответ.
— Хэлло, — сказал он.
Это было сказано совершенно машинально. Он обычно произносил это
слово в подобных случаях. Его природная доброта и приветливость не позво-
ляли ему оттолкнуть их. Черноглазая девушка улыбнулась весело и вызываю-
ще и, взяв под руку свою подругу, выразила желание подойти к нему. Он по
чувствовал ужас: она могла пройти мимо и увидеть его разговаривающим
с этими девушками. Тогда он просто, как будто так и нужно было, подошел
к черноглазой и пошел рядом с нею. Здесь он уже не мог показаться неловким
ни в языке, ни в манерах. Здесь он был как у себя дома и мог вполне проявить
и остроумие, и знание веселых словечек, мог смеяться и болтать о чем угодно,
пользуясь всеми преимуществами быстрого и случайного знакомства. Дойдя
до угла, он решил покинуть поток толпы, стремившейся вперед, и свернуть
в переулок, но черноглазая девушка схватила его за руку и, потащив за собою
и свою подругу, крикнула:
— Постой, Билл. Куда так спешишь? Уж не хочешь ли ты удрать от нас?
Мартин остановился и со смехом посмотрел на них. Через их плечи он
видел поток людей на ярко освещенном тротуаре. Там, где они стояли, было
сравнительно темно, и он мог вполне, оставаясь незамеченным, видеть ее, если
бы она прошла мимо. Но она, несомненно, должна была пройти мимо, ибо это
была дорога к ее дому.
— Как ее зовут? — спросил он, указывая на черноглазую и обращаясь к ее
хихикающей подруге.
— Это уж вы ее спросите, — отвечала та с хохотом.
— Ну, как же? — спросил он, оборачиваясь к черноглазой.
— А вы мне разве сказали, как вас зовут? — возразила она.
— Да вы и не спрашивали, — усмехнулся он, — впрочем, вы угадали.
Меня действительно зовут Билл. Действительно!
— Подите вы! — Она посмотрела на него страстно и дерзко. — Ну, по
чести? Говорите!
Во все века, с тех пор как женщины появились на свете, глаза их выражали
очень многое. И, смерив ее взглядом, Мартин понял, что теперь она начнет
отступать, медленно и скромно, готовая ежесекундно перейти в наступление,
как только он отвернется, разыгрывая огорчение. Как-никак он был мужчина,
чувствовал к ней невольное влечение, и ее страстные взоры льстили его само-

любию. О, он прекрасно знал этих девчонок, знал их насквозь! Добрые, на-
сколько могли быть добры девушки, добывающие себе пропитание тяжелым
трудом, они не хотели продавать свои ласки и искали хоть немножко счастья
в житейской пустыне, стараясь не заглядывать в бездну, именуемую будущим,
где ждала их или тяжкая, бесконечная работа или хотя и лучше оплачиваемая,
но страшная дорога.
— Билл, — отвечал он снова. — Ей-богу! Билл Пит — никак не иначе.
— Шутишь? — опять спросила она.
— И вовсе не Билл, — вмешалась другая.
— А вы почем знаете? Вы никогда меня и не видали раньше.
— Нечего было и видеть! И так знаю, что врете!
— Ну, как же — Билл? — спрашивала первая.
— Ну, я хочу быть Биллом, — признался он.
Она весело пожала ему руку.
— Так и знала, что врете. А все-таки вы ничего себе.
Он тоже пожал ее ищущую руку и на ладони нащупал знакомые царапины
и шрамы.
— Давно ушли с консервного завода? — спросил он.
— Вы почем знаете? Вы уж не ясновидящий ли? — вскричали обе девушки.
И, обмениваясь с ними разными глупыми шутками, он своим мысленным
взором увидел вдруг огромные тома библиотеки, хранящие мудрость веков.
Он с горечью улыбнулся этому нелепому в данной обстановке видéнию
и опять был охвачен сомнениями. Но между этими внутренними видениями
и внешними шуточками он успевал все же наблюдать поток уличной толпы.
И вот он увидел ее, озаренную фонарями и шедшую между двумя братьями
в сопровождении незнакомого юноши в очках. Сердце его замерло. Он долго
ждал этого мгновения. Он успел разглядеть что-то светлое и мягкое, покры
вающее ее волосы, стройные контуры ее фигуры, изящество ее походки
и руку, придерживающую платье. И вот она прошла, а он остался с этими
двумя работницами, с их бедными, претендующими на красоту платьями,
с их трагическими усилиями быть нарядными и опрятными, с их жалкими
ботинками и дешевыми колечками на грубых пальцах… Он почувствовал, что
кто-то тронул его за руку, и услыхал голос, сказавший:
— Проснитесь, Билл. Что с вами случилось?
— Что вы сказали? — спросил он.
— Ничего особенного, — отвечала черноглазая, тряхнув головой, — я хо-
тела сказать…
— Что?
— Было бы недурно, если бы вы ей (она указала на подругу) нашли кава-
лера, и мы бы пошли куда-нибудь выпить кофе и поесть мороженого.
Он почувствовал внезапно какую-то духовную тошноту. Уж очень груб
был переход от Руфи ко всему этому. Рядом с просящими глазами этой
девушки Мартин увидел вдруг чистые, ясные глаза Руфи, смотрящие на него
из глубины непостижимой чистоты. И он почувствовал в себе великие силы.
Он был лучше, чем эти две. Жизнь не ограничивается для него этими девуш-
ками, мечтающим о кавалерах и о мороженом. Он вспомнил, что и раньше
он жил в своих мыслях другою жизнью. Он пробовал иногда поверять эти
мысли, но ни одна женщина не могла еще их понять, так же как ни один
мужчина. Если он высказывался, его слушатели смотрели на него с недоуме-
нием. Да, если его мысли были выше, чем их мысли, то и он сам должен быть
выше их. Он почувствовал в себе силу и сжал кулаки. Если жизнь для него не-
что большее, то он вправе требовать от нее большего, но, конечно, не в такой
компании. Эти черные глаза ничего не могли дать ему. Он знал, что позади
них таятся лишь мысли о мороженом и еще, пожалуй, кое о чем. Но те святые
очи предлагали ему все то, что oн знал, и еще бесконечно многое, чего он не
знал. Они предлагали книги, картины, красоту и спокойствие, изящество
возвышенной и утонченной жизни. За этими черными глазами совершался
мыслительный процесс, известный ему во всех подробностях. Это был как бы
часовой механизм. Он мог наблюдать каждое колесико. Их двигала пружина
низких утех, в конце которых зияла могила. Но в тех святых очах таилась
непостижимая тайна, чудо вечной жизни. В них он видел отражение ее души
и отражение своей души также.
— В программе одна ошибка, — сказал он громко, — я уже обещал…
Глаза девушки изобразили разочарование.
— Вздумал навестить больного друга? — съязвила она.
— Нет, зачем… Я, право, обещал… одной девушке.
— Не врете? — спросила она строго.
Он поглядел ей в глаза и ответил:
— Честное слово, правда. Но мы можем встретиться в другой раз. Как вас
зовут? И где вы живете?
— Меня зовут Лиззи, — отвечала она, протягивая ему руку и всем телом
стремясь к нему. — Лиззи Конолли. Я живу на Пятой улице, у базара.
Они еще поболтали минут пять, прежде чем проститься. Мартин не хотел
сразу идти домой. Он пошел к своему дереву, занял наблюдательный пост под
ее окном и прошептал взволнованно:
— Я обещал прийти к вам, Руфь. И я сдержал свое обещание.
Глава VII
В непрерывном чтении прошла неделя с того дня, как Мартин познако-

мился с Руфью, а он все еще не решался пойти к ней. Иногда он уже совсем
готов был решиться, но всякий раз готовность сменялась колебанием. Он не
знал, через сколько времени прилично возобновить посещение, и не было
никого, кто бы мог ему сказать об этом, а он боялся совершить непоправи-
мую ошибку. Он сам отстал от всех своих прежних товарищей и порвал
с прежними привычками, а новых друзей у него не было, и ему оставалось

только упорное чтение в течение долгих часов, которое могло бы погубить не
одну дюжину обыкновенных глаз. Но его глаза были так же крепки, как и все
его тело. И мозг у него был нетронут. Он всю свою жизнь был в стороне от
абстрактных книжных мыслей, и теперь его мозг был вполне готов для посева.
Он не был утомлен науками и теперь мертвой хваткой впивался в книжную
мудрость.
В конце недели Мартину показалось, что он прожил целые столетия, —
так далека от него была прежняя его жизнь и взгляды. Но его постоянно мучил
недостаток подготовки. Он иногда брался за такие книги, которые требовали
многолетней специальной тренировки. Сегодня он читал книги по антич-
ной, завтра по новой философии, так что в голове у него царила постоянная
путаница идей. То же самое было и с экономическими учениями. На одной
и той же полке в библиотеке он нашел Карла Маркса, Рикардо, Адама Смита
и Милля1, и непонятные формулы одного никак еще не подтверждали пра-
вильности идей другого. Он совершенно растерялся и все-таки хотел все знать,
одновременно увлекаясь и экономикой, и индустрией, и политикой. Проходя
однажды через Сити-Холл-парк, он увидел группу людей, в центре которой
было человек шесть, взволнованные лица и голоса которых заставляли подо-
зревать, что они заняты дискуссией. Присоединившись к толпе слушателей,
он услыхал незнакомый ему до сих пор язык народных философов. Один
был бродяга, другой — рабочий-агитатор, третий — студент университета,
а остальные были просто охочие до споров рабочие. Впервые он услыхал об
анархизме, социализме, о едином налоге и узнал, что существуют различные
философские школы. Он услыхал сотни технических терминов, совершенно
новых для него, из таких областей наук, которых еще не коснулось его скуд-
ное чтение. Вследствие этого он не мог следить за ходом рассуждений, а лишь
чутьем угадывал, какие идеи скрываются в этих странных словах. Здесь был
черноглазый ресторанный лакей-теософ, пекарь-агностик2 и еще какой-то
старик, сразивший всех своей удивительной философией, что все, что сущест-
вует, справедливо, и еще один старик, пространно рассуждавший о космосе,
об атоме-отце и об атоме-матери.
У Мартина Идена голова распухла от всех этих рассуждений, и он побежал
в библиотеку посмотреть, что значат некоторые слова. Уходя из библиотеки,
1
Давид Рикардо (1772–1823) — английский экономист, последователь и одновре-
менно оппонент Адама Смита; Адам Смит (1723–1790) — шотландский экономист,
один из основоположников экономической теории как науки; Джон Стюарт Милль
(1806–1873) — британский философ, социолог, экономист и политический деятель,
внесший основополагающий вклад в философию либерализма (примеч. ред.).
2
Агностицизм — философское учение о невозможности для человеческого ума по-
знать сущность мира. Как теория познания, агностицизм не выдерживает критики
(примеч. переводчика).
он нес в руках четыре тома: «Тайное учение» госпожи Блаватской1, «Про-

гресс и бедность», «Квинтэссенция социализма» и «Война между наукой
и религией». К несчастью, он начал с «Тайного учения». Каждая строчка
в этой книге изобиловала многосложными словами, которых он не понимал.
Он сидел на кровати и чаще смотрел в словарь, чем в книгу. Он вычитал столь-
ко слов, что, запоминая одни, забывал другие и должен был снова искать в сло-
варе. Он решил записывать слова в особую тетрадку и одну за другой начал
исписывать страницы. И все-таки он ничего не мог понять. Он читал до трех
часов утра; его ум уже заходил за разум, а все же ни одной мысли он еще не
усвоил. Ему начало казаться, что комната качается вокруг него, как корабль
на море. Тогда он проклял «Тайное учение», потушил газ и решил заснуть.
Не лучше пошло дело и с другими тремя книгами. И не то чтобы мозг его был
слаб или невосприимчив: он мог бы усвоить все эти мысли, если бы не полное
отсутствие тренировки в такой работе. Он наконец понял это, и ему вдруг
пришло в голову читать один только словарь, пока он не выучит наизусть всех
незнакомых слов.
Единственным утешением была для Мартина поэзия: он читал с восторгом
тех простых поэтов, каждое слово которых было ему понятно. Он любил кра-
соту, а здесь он находил ее. Поэзия действовала на него так же сильно, как и му-
зыка; бессознательно он подготовлял свой ум к будущей, более трудной работе.
Страницы его ума были пусты, и без всякого усилия мог он запоминать строфу
за строфой, так что скоро, к своей радости, мог уже декламировать многие
звучные и красивые стихи. Однажды он случайно наткнулся на «Классические
мифы» Гэйли и «Век сказки» Бельфинча2. Это было словно яркое сияние, оза-
рившее вдруг мрак его невежества, и он еще более увлекся поэзией.
Человек за столом знал Мартина, был очень приветлив с ним и дружелюб-
но кивал головой, когда Мартин приходил в библиотеку. Поэтому Мартин
решился однажды на смелый поступок. Он взял несколько книг и, когда биб
лиотекарь штемпелевал его карточки, пробормотал:
— Видите ли, я хочу вас спросить кой о чем.
Человек улыбнулся.
— Когда вы встречаете юную леди и она просит вас зайти… так вот… когда
можно это сделать?
1
Елена Петровна Блаватская (1831–1891) — писательница-теософка и основа-
тельница теософического общества. Успех теософической пропаганды Блаватской
был подорван разоблачениями, сделанными ее сообщницей и английским Общест-
вом психических расследований, раскрывших ес шарлатанские фокусы и отсутствие
всякой сверхъестественности в ее «чудесах». Знакомство с теософией оставило не-
который след в мировоззрении Джека Лондона: на мистические темы им было напи-
сано несколько произведений («Планшетка» и др.) (примеч. переводчика).
2
Чарльз Миллс Гэйли (1858–1932) — профессор английского языка, академический
декан Калифорнийского университета в Беркли; Томас Бельфинч (1796–1867) —
американский писатель, изучавший мифы и легенды (примеч. ред.).
Мартин почувствовал, что рубашка прилипла к его спине и плечам, от

волнения покрывшимся испариной.
— Да когда угодно, по-моему, — отвечал тот.
— Нет, тут совсем другое, — возразил Мартин. — Она… видите ли, в чем
штука: ее может там не оказаться. Она ходит в университет.
— Ну, еще раз зайдите.
— Да я не совсем то хотел сказать, — признался Мартин, напрягая весь
свой разум, — я совсем из другого круга, чем она, и я никогда не видал такого
общества. Эта девушка совсем не то, что я, а я совсем не то, что она… Вы не
подумайте, что я ломаю дурака, — произнес он вдруг.
— О, нет, уверяю вас, — запротестовал тот. — Правда, ваш вопрос не
относится к справочному отделу, но я все-таки постараюсь вам ответить.
Мартин посмотрел на него с восхищением.
— Вот если бы я мог так насвистывать, то все было бы как раз, — ска-
зал он.
— Виноват…
— Я хочу сказать, что все было бы хорошо, если бы я умел говорить так же
складно и вежливо, как вы.
— А! — сказал тот, сообразив, в чем дело.
— Когда лучше приходить? Днем? Только чтобы не подойти к обеду?
Или вечером? А может быть, в воскресенье?
— Вот что я вам скажу, — сказал, улыбаясь, библиотекарь, — вы пойдите
и поговорите с ней по телефону.
— Верно! — вскричал Мартин, собрал книги и пошел к выходу.
Потом он вернулся и спросил:
— Когда вы разговариваете с молодой леди, ну, скажем, с мисс Лиззи
Смит, — как надо говорить: мисс Лиззи или мисс Смит?
— Говорите «мисс Смит», — сказал библиотекарь авторитетным то-
ном, — говорите «мисс Смит», пока не познакомитесь с ней поближе.
Так разрешил Мартин Иден эту проблему.
— Приходите когда угодно. Я всегда дома в послеобеденное время, — от-
вечала по телефону Руфь на его робкий вопрос, когда он может возвратить ей
взятые у нее книги.
Она сама встретила его у двери, и ее женские глаза сразу заметили и отутю
женную складку брюк, и какую-то общую перемену к лучшему. Еще более
была она поражена его лицом. Оно поразило ее своим здоровьем и силою,
которая волною хлынула от него к ней. Она опять почувствовала желание
прижаться к нему, чтобы ощутить теплоту его тела, и ее снова поразило то
действие, которое оказывало на нее его присутствие. А он, в свою очередь,
почувствовал блаженный трепет, когда она подала ему руку. Разница между
ними заключалась в том, что она оставалась снаружи спокойной, в то время
как он покраснел до корней волос.
Он неуклюже последовал за нею все тою же раскачивающейся походкой.
Но когда они уселись в гостиной, Мартин почувствовал себя спокойнее,

гораздо спокойнее, чем это можно было бы предположить. Она старалась
помочь ему овладеть собою и сделала это так деликатно и бережно, что он
полюбил ее еще безумнее, чем прежде. Сначала они поговорили о книгах Су-
инберна, мнения о котором он не изменил, и о Браунинге, который был для
него непонятен. Руфь направила разговор, думая в то же время, как помочь
ему. Она часто думала об этом после их первой встречи, и ей непременно хо-
телось помочь ему. Он возбуждал в ней чувство нежности и жалости, но эта
жалость не принижала его: это было никогда не испытанное ею прежде почти
материнское чувство. Вообще, ее жалость не могла быть обычной жалостью,
так как человек, вызывавший ее, настолько нравился ей как мужчина, что
в его присутствии сердце ее билось и трепетало от странных мыслей и чувств.
Опять возникло у нее желание обнять его за шею или положить руки ему на
плечи. Тут был несомненный импульс страсти, но она уже привыкла к нему
и никак не предполагала, что любовь может принять подобные формы. Она не
подозревала и того, что чувство, охватившее ее, можно было назвать любовью,
и ей казалось, что Мартин просто заинтересовал ее как не совсем обычный
тип человека, с большими, к тому же непочатыми возможностями; ей пред-
ставлялось, что ею руководит лишь филантропическое чувство.
Руфь не понимала, что желает его; но у него дело обстояло несколько
иначе. Мартин знал, что любит Руфь, и знал, что желает ее так, как никогда
еще не желал в своей жизни. Он и прежде любил поэзию ради красоты, но
после встречи с нею перед ним открылось огромное поле любовной поэзии.
Она дала ему гораздо больше, чем Бельфинч и Гэйли. Неделю тому назад он
не стал бы задумываться над такой, например, строчкой: «Ах, можно умереть
за поцелуй», но теперь стих этот врезался ему в голову. Он восхищался им,
как величайшей истиной; он смотрел на нее и думал, что в самом деле можно
умереть за поцелуй. Он чувствовал себя тем самым влюбленным, который
«умрет за поцелуй», и гордился этим больше, чем если бы ему дали звание
рыцаря. Наконец-то он нашел цель в жизни и оправдание своего земного су-
ществования.
Когда он смотрел на нее и слушал ее, его мысли становились смелее. С ди-
ким наслаждением вспомнил он прикосновение ее рук и жаждал почувст
вовать его снова. Он взглядывал порою и на ее губы и страстно желал их.
Но ничего грубого и земного не было в этом его желании. Ему доставляло
невыразимое наслаждение ловить каждое движение ее губ в то время, как она
говорила; это не были обычные губы, какие бывают у всех женщин и мужчин.
Эти губы не были человеческими. Это были уста бесплотного духа, и желание
их поцеловать совершенно не было похоже на желание, возбуждаемое други-
ми женщинами. Он, конечно, охотно прижал бы к этим устам свои телесные
губы, но это было бы все равно, как если бы он приложился к образу самого
Господа Бога. Он не мог понять этих волнений, охвативших его, и не пони-
мал, что его глаза, когда он смотрит на нее, пылают тем самым огнем, которым
пылают глаза всякого мужчины, жаждущего любви. Он не подозревал, как пы-

лок и мужественен его взгляд, что он глубоко волнует все ее существо. Ее девст-
венная непорочность затмевала для него его собственные чувства и возносила
их на холодно-звездную высоту. Он старался лишь понять, что таится в блеске
ее глаз, полных материнской нежности. Она была сбита с толку, смущена его
взглядом и несколько раз теряла нить разговора под влиянием этого волную-
щего ощущения, так что ей приходилось с трудом собирать обрывки мыслей.
Руфь никогда не затруднялась в разговоре и теперь объясняла свое смущение
исключительностью своего собеседника. Она была очень чувствительна ко
всякого рода впечатлениям, и в конце концов не было ничего удивительного,
что этот пришелец из другого мира смущал ее.
Она думала, как помочь ему, и хотела начать беседу в этом направлении, но
Мартин сам пришел ей на помощь.
— Не знаю, могу ли я попросить у вас совета, — начал он и, когда она
выразила готовность сделать это, едва не задохнулся от радости.
— Вы помните, я в прошлый раз говорил, что не могу говорить о книгах,
о всяких таких вещах, потому что я ничего в них не смыслю. Ну так я много
думал об этом. Я пошел в библиотеку, набрал там всяких книг, но только все
они были не для моего ума. Или мне начать сначала? Мне ведь никогда не при-
ходилось как следует учиться. Мне пришлось работать с самого детства, а вот
теперь я пошел в библиотеку, посмотрел на книги, почитал — и вижу, что
раньше читал я совсем не то, что нужно. Вы ведь знаете, что книги на разных
фермах и пароходах совсем не то, что у вас в доме. А к таким-то книгам я как
раз и привык. Не хвастаюсь, но, право, мне так кажется: я не такой, как те,
с кем я водил компанию. Не то чтобы я был лучше матросов и скотоводов —
я и скотоводом тоже был, — но я, видите ли, всегда любил книги и всегда чи-
тал все, что попадалось под руку, и мне кажется, у меня голова работает на
иной манер, чем у моих товарищей. Вот теперь я скажу то, что мне хочется
сказать. Я никогда не бывал в таких домах, как ваш. Когда я к вам пришел не-
делю тому назад и увидел вашу мать, ваших братьев и все такое, мне это очень
понравилось. Я слыхал о таких штуках и раньше читал об этом в книжках,
и когда поглядел на ваш дом, увидел, что книги не врали. Мне понравилось
это. Мне захотелось всего этого, да и теперь хочется. Я хотел бы дышать вот
этим воздухом, как у вас в доме, чтобы кругом были книги, картины и всякая
всячина, и чтобы люди не орали, а говорили тихо, и чтобы слова у них и мыс-
ли были чисты. Тот воздух, которым я дышу, пахнет кухней, вином, руганью
и разговором о квартирной плате. Когда вы встали, чтобы поцеловать свою
мать, я решил, что это самое прекрасное, что я видел на свете. А я видел нема-
ло в жизни, и видел куда больше, чем все те, кто был со мною. Я очень люблю
видеть что-нибудь новое вокруг себя…
Но вот я теперь подъехал к самой точке. Вот в чем дело: мне бы хотелось
дойти до такой жизни, какою вы живете в этом доме. В жизни ведь не только
пьянство, драка и ругань. Теперь вот вопрос: как достичь этого? С чего мне
начать? Если нужно работать, то я готов, и, по правде сказать, в тяжелой

работе я обставлю кого угодно. Если только достигну всего этого, то я буду
работать день и ночь. Вам, может быть, смешно, что я об этом говорю.
Я, может быть, напрасно к вам обратился, но я не знаю никого другого, кого
бы я мог спросить, — разве еще Артура? Может быть, мне его спросить.
Если я был…
Его голос оборвался. Весь его план рушился при мысли, что ему в самом
деле следовало бы спросить Артура и что он разыграл дурака. Руфь не сразу
ответила. Она была поглощена тем, чтобы согласовать его нескладную речь
и простоту его мыслей с тем, что она видела в его глазах. Она никогда не
видала более выразительных глаз. Это был человек, могущий сделать все, —
вот что она читала в его глазах, и это шло вразрез с убожеством высказанных
им мыслей. Ее собственный ум был к тому же так остер и сложен, что он не
мог вполне оценить простоту и непосредственность. И все же силой веяло
и от самого бессилия его слов. Он представлялся ей великаном, силящим-
ся сорвать с себя оковы. Ее лицо было исполнено дружелюбия, когда она
заговорила.
— Вы сами знаете, чего вам не хватает, — сказала она, — вам не хватает
образования. Вам бы следовало начать сначала, кончить школу, а потом прой-
ти курс в университете.
— Для этого нужны деньги, — прервал он ее.
— О, — вскричала она, — я не подумала об этом! Но разве никто из ва-
ших родных не мог бы поддержать вас?
Он отрицательно покачал головой.
— Отец и мать мои умерли. У меня две сестры; одна замужняя, другая,
вероятно, скоро выйдет замуж. У меня есть братья — я младший, — но они
никому никогда не помогали. Они разбрелись по миру и пробивают себе до-
рогу, как знают. Старший умер в Индии. Двое в Южной Америке, четвертый
странствует с цирком — он работает на трапеции. И я вроде них. С одиннад-
цати лет я добываю себе пропитание, с тех пор как умерла моя мама. Я ду-
маю, что и теперь я должен сам доходить до всего. Мне нужно только знать,
с чего начать.
— Вам, во-первых, надо бы заняться грамматикой. Вы иногда выражае-
тесь (она хотела сказать «ужасно», но удержалась) не совсем правильно.
Лоб его покрылся испариной.
— Я знаю, что иногда отпускаю такие словечки, что вам их никак не
понять. Но, по крайней мере, я знаю, как их выговаривать. Я держу в голове
кое-какие слова из книг, но я не знаю, как их надо произносить, потому-то
я их и не говорю.
— Я не говорю о том, что вы говорите, а о том, как вы говорите. Можно
говорить с вами откровенно? Вы не обидитесь на меня?
— Нет, нет! — воскликнул он, благословляя в душе ее доброту. — Жарь-
те! Уж лучше я узнаю все это от вас, чем от кого-нибудь другого!
— Так вот. Во-первых, вам надо заняться склонениями и спряжениями.

Ударения у вас сильно хромают. Потом вы, например, говорите «жарьте»
в смысле «говорите», — это не принято. Надо считаться со стилем.
— Понимаю, — сказал он, — есть слова, которые не всегда и не везде
можно говорить. Матросу можно сказать и «жарь», и «шпарь», а вам нужно
сказать «говорите» и еще прибавить «пожалуйста». «Жарьте» — хорошо
для кухни, но не подходит к гостиной… Это и есть стиль.
Она была обрадована и удивлена его сообразительностью.
— Все, что нужно, вы найдете в грамматике. Я многое отметила в вашем
разговоре, от чего вам надо отвыкать. А грамматику я вам сейчас принесу.
Когда Руфь встала, Мартину вспомнилось одно правило из книги об эти-
кете, и он неуклюже поднялся со своего места, испугавшись в то же время, не
подумала бы она, что он собирается уходить.
— Между прочим, мистер Иден, — сказала она, прежде чем выйти из
комнаты, — вы часто употребляете слово «booze». Что это значит?
— О, booze, — засмеялся он, — это питье. Это виски или джин, одним
словом, нечто такое, чем вы можете здорово напиться.
— И вот еще одно замечание, — засмеялась она в свою очередь. — Не го-
ворите «вы» в подобных случаях. «Вы» — это личное местоимение, а ведь
вы же не хотели сказать, в самом деле, именно «вы»?
— Нет, хотел.
— Вы говорите: «Виски или джин, которым вы можете здорово напить-
ся». Разве, по-вашему, я могу напиться?
— Право же, это очень крепкая штука.
— Ну, хорошо, — смеясь, сказала она, — лучше все-таки не впутывайте
меня в это дело. Лучше говорите в таких случаях «можно», а не «можете».
Это лучше звучит.
Она принесла грамматику и придвинула свой стул к его стулу, причем
Мартин подумал, что, вероятно, нужно было помочь ей его передвинуть.
Она раскрыла книгу, и головы их сблизились. Он едва мог следить за ее объ-
яснениями, — так волновала его ее близость. Но когда она начала объяснять
тайны спряжений, он забыл о ней. Мартин никогда не слыхал о спряжениях,
и эти таинственные законы языка изумили его. Он еще ниже наклонил голову,
и ее локон коснулся его щеки. Мартин Иден только один раз жизни терял созна-
ние, но теперь подумал, что наверное потеряет его. Дыхание захватило у него
в груди, а сердце забилось так сильно, что он едва не задохся. Никогда она не
казалась ему столь доступной. В одно мгновение через бездну, их разделявшую,
был перекинут мост. Но его чувства не стали от этого менее возвышенными.
Она не опустилась до него. Это он поднялся на облака и приблизился к ней.
Его чувство, как и прежде, было полно религиозного благоговения. Ему почуди-
лось, что он вступил в святая святых, и осторожно отвел свою голову, чтобы из-
бежать этого прикосновения, действовавшего на него, как электрический заряд.
Но Руфь этого не заметила.
Глава VIII
Много недель прошло, а Мартин Иден все учил грамматику, проглядывал

руководства по этикету и пожирал книги, которые увлекали его воображе-
ние. К своему собственному классу он стал относиться пренебрежительно.
Девушки из «Лотоса» не понимали, что с ним приключилось, и забрасы-
вали Джима вопросами, а многие молодые люди были рады, что он больше
не появляется на райлейских состязаниях. Он сделал еще открытие в со-
кровищнице библиотеки. Грамматика не только открыла ему основы языка,
но и указала на правила, лежащие в основе поэзии. Он начал изучать метры,
форму и конструкцию стихов и понял, как создается восхищающая его кра-
сота. Одна новейшая книжка трактовала поэзию как изобразительное ис
кусство, причем теория была подтверждаема многими примерами из лучших
современных писателей. Никогда еще ни одной книги он не читал с таким
увлечением. И его свежий, нетронутый двадцатилетний ум, подстрекаемый
жаждой знания, усваивал все с легкостью и быстротою, непонятной для ка
кого-нибудь изощренного студента.
Когда Мартин оглядывался на известный ему мир — на мир далеких
стран, морей, кораблей, моряков и ведьмообразных женщин, — этот мир
представлялся ему очень маленьким; он чувствовал, что сливается с новым,
ныне постигаемым им мирком. Ум его всегда был склонен к единству; однако
он сначала все же удивился, когда установил связь этих двух миров. Он воспа-
рил над старым миром благодаря своим возвышенным мыслям, почерпнутым
из книг. Он был уверен, что в обществе, в котором живут Руфь и ее семья, все
мужчины и все женщины мыслят этими мыслями, живут ими. Внизу, под ним,
была пошлость, и он хотел очиститься от нее и подняться в высшую сферу.
Уже в детстве и юности его волновали некие смутные стремления, но он ни-
когда не понимал, что ему нужно, — он все время чего-то смутно хотел, пока
не встретил Руфи.
И теперь его стремления сделались остры и болезненны, он понял ясно
и твердо, что искал красоты, ума и любви.
За эти недели он раз шесть встречался с Руфью, и каждый раз свидание
с нею вдохновляло его. Она исправляла его язык и произношение и учила его
арифметике. Но их беседы не ограничивались элементарными занятиями.
Он слишком много видел в жизни, его ум был слишком пытлив, чтобы он мог
удовлетвориться дробями, кубическими корнями, разбором и спряжениями.
Бывали минуты, когда их разговор захватывал совсем другие темы — о поэтах,
которых он только что прочел, о поэте, которого она теперь изучила. И когда
она читала ему любимые строчки, он испытывал несказанное блаженство.
Никогда — а он говорил со многими женщинами — он не слыхал еще такого
голоса. Каждый звук его был стимулом его любви, и каждое слово заставляло
его трепетать. В ее голосе были спокойствие и музыкальность — великие,
богатые плоды культуры и духовного благородства. Слушая ее, он невольно
вспоминал крики тех женщин, похожих на ведьм, которых он знал прежде,

и менее грубые, но все же некрасивые голоса фабричных девушек. Тотчас же
его воображение начинало работать, и он видел целые вереницы этих женщин,
из которых каждая, по контрасту, еще более оттеняла ореол Руфи. Кроме того,
его восторг увеличивался еще больше от мысли, что Руфь понимает читаемое
и отзывается на красоту поэтических мыслей.
Она много читала ему из «Принцессы», и часто он видел, как глаза ее на-
полнялись слезами, — так тонко чувствовала она красоту. В такие мгновения
его собственное волнение поднимало его до небес; глядя на нее и слушая ее
голос, он, казалось, созерцал самую жизнь и читал ее сокровеннейшие тай-
ны. И, достигнув этих вершин чувства, он начинал понимать, что это и есть
любовь и что любовь — самое великое в мире. И перед взором его памяти
в торжественном марше проходили все волнения, испытанные им некогда,
опьянение, ласки женщин, игра и наслаждения животною жизнью, — и все
это казалось невыносимо пошлым и низким по сравнению с чувствами, овла-
девшими им теперь.
Для Руфи было неясно создавшееся положение. Она не имела еще ни-
какого опыта в сердечных делах. Все, что она знала, она почерпнула из книг,
в которых случаи обыденной жизни всегда претворялись в нечто нереальное
и прекрасное; ей не приходило в голову, что этот грубый матрос завладевал ее
сердцем и что в один прекрасный день назревающее в ней чувство разольет
ся по всему ее существу огненными волнами. Она не знала, каково пламя
любви на самом деле. Все ее познания в этой области были исключительно
теоретические, и любовь представлялась ей нежным лучом, легкой зыбью на
спокойной поверхности воды, нежной росой бархатной летней ночи. Любовь
мыслилась ею как тихая привязанность, служение любимому человеку среди
ароматных цветов и прозрачного сияния. Она и не подозревала о вулкани
ческих порывах любви, о ее страшном зное, превращающем сердце в пустыню
горячего пепла. Она не знала ничего о скрытых в ней силах, не знала и о силах
мира; бездны жизни были для нее простыми иллюзиями. Супружеская лю-
бовь ее отца и матери представлялась ей именно таким идеалом дружеской
любви, и она ждала соединения в будущем без всяких волнений и потрясений,
своей жизни с жизнью любимого человека.
Таким образом, на Мартина Идена она смотрела как на новинку, как на
странное существо, и этой новизне приписывала его необыкновенное дейст-
вие. Это было естественно. Такие же странные чувства испытывала она, когда
смотрела в зверинце на диких зверей или когда видела бурю и вздрагивала
от вспышек молнии. Было что-то космическое в подобного рода явлениях,
и было, несомненно, что-то космическое и в нем. Он явился сюда, обвеянный
ветрами огромных пространств. Блеск тропического солнца запечатлелся на
его лице, а в его крепких железных мускулах была первобытная жизненная
сила. На нем были следы того неведомого мира жестоких людей и жесто-
ких деяний, который начинался за пределом ее кругозора. Это был дикарь,
еще не прирученный, и ей льстила мысль, что он был ей так покорен. Ею ру-

ководило желание приручить дикаря, и только. Желание это было бессоз-
нательно, и ей не приходила в голову мысль, что ей хочется сделать из него
подобие ее отца, образ которого ей представлялся совершеннейшим. Не было
у нее возможности понять и того, что испытываемое ею космическое чувст
во — любовь, которая с одинаковой силой влечет и мужчину и женщину
друг к другу через целый мир, которая заставляет оленей убивать друг друга
в месяцы любви и вызывает у всех живущих неудержимое стремление к со
единению.
Быстрое развитие Мартина чрезвычайно удивляло и занимало ее. Она от-
крывала в его душе такие стороны, о которых не могла и подозревать: день за
днем раскрывались они, как некие цветы, выросшие на дикой почве. Она чи-
тала ему вслух Браунинга и бывала иногда поражена его удивительным толко-
ванием неясных мест. Было свыше ее сил понять, что его толкования, осно-
ванные на знании жизни, мужчин и женщин, были часто гораздо правильнее,
чем ее. Его рассуждения казались ей наивными, хотя иногда она увлекалась
его смелыми мыслями и уносилась вслед за ним в звездные пространства
и там трепетала от столкновения с какою-то совершенно непонятною для
нее силою. Потом она играла ему, и музыка открывала в нем такие глубины,
которые она не могла измерить своим лотом. Все его существо открывалось
в музыке, как цветок открывается солнечным лучам; он очень скоро забыл
громкую и резкую музыку и научился ценить классический репертуар, испол-
няемый ею наизусть. Он почувствовал какое-то демократическое пристрастие
к Вагнеру, а увертюра к «Тангейзеру», после того как Руфь объяснила ее,
ему понравилась больше всего. Увертюра эта как будто являлась прообразом
его жизни. Его прошлое было для него олицетворено в мотиве Венусберга,
а она казалась ему воплощением хора пилигримов; эта последняя мелодия
уносила его в заоблачное царство теней, где добро и зло ведут извечную
борьбу.
Иногда по некоторым его вопросам ей начинало казаться, что он непра-
вильно понимает музыку, но ее пение зато не вызывало у него никаких вопро-
сов. Оно было совершенно, и он сидел неподвижно, наслаждаясь чистотою
ее сопрано. Невольно ему вспоминались при этом резкие голоса фабричных
девушек и пропитанные джином глотки портовых потаскух. Ей нравилось
играть и петь ему. На самом деле Руфь в первый раз имела дело с настоящей
человеческой душой и находила наслаждение лепить из нее то, что ей хоте-
лось; ибо Руфи казалось, что она лепит что-то из души Мартина и что ее на-
мерения прекрасны. Кроме того, ей было приятно находиться в его обществе.
Первое чувство, вызванное в ней Мартином, было чувство страха, но теперь
этот страх утих. Вместе с тем она, сама того не подозревая, заявляла на него
свои права, а он, в свою очередь, укрепляюще воздействовал на нее. Она очень
много занималась в университете, и ей, очевидно, было полезно иногда ото-
рваться от книжной пыли и вдохнуть свежую струю морского ветра, которым
он был пропитан. Сила! Да, ей нужна была сила, и он великодушно делился

с нею. Быть с ним в одной комнате, встречать его в дверях — значило уже ды-
шать полной грудью. А когда он уходил, она бралась за свои книги с удвоенной
энергией.
Руфь прекрасно знала своего Браунинга, но она никогда не думала о том,
что игра с человеческой душой довольно опасна. Чем больше она интересо-
валась Мартином, тем сильное — до страсти — хотелось ей переделать его
жизнь.
— Вот мистер Бэтлер, — сказала она однажды, когда было покончено до
следующего раза и с грамматикой, и с арифметикой, и с поэзией, — у него
сначала ни в чем не было удачи. Его отец был банковским кассиром, но,
прохворав несколько лет, умер от чахотки в Аризоне, так что мистер Бэтлер,
мистер Чарльз Бэтлер, остался совершенно один. Его отец по происхожде-
нию из Австралии, вы это знаете, и у него нет в Калифорнии родственников.
Он поступил в типографию — он мне несколько раз об этом рассказывал —
и сначала зарабатывал в неделю всего три доллара, а теперь он зарабатывает
в год до тридцати тысяч. Как достиг он этого? Он был честен, трудолюбив
и бережлив. Он отказывал себе в удовольствиях, которые обычно так любят
молодые люди. Он положил себе за правило откладывать сколько-нибудь
каждую неделю во что бы то ни стало. Конечно, он стал скоро зарабатывать
больше трех долларов в неделю, и чем больше увеличивались его доходы, тем
больше становились его сбережения.
Днем он работал, а по вечерам ходил в вечернюю школу. Он постоянно
думал о будущем. Потом он стал посещать вечерние высшие курсы. Семнад-
цати лет он уже получал хорошее, сравнительно с другими наборщиками,
жалованье, но он был честолюбив. Он хотел сделать карьеру, а не биться из-за
куска хлеба и шел на всякие жертвы ради будущего. Когда он поступил в кон-
тору моего отца, — подумайте! — он получал всего четыре доллара в неделю.
Но он научился быть экономным и даже из этих четырех долларов ухитрялся
откладывать.
Руфь остановилась на мгновение, чтобы перевести дыхание и посмотреть,
как Мартин воспринимает все это. Его лицо изображало интерес к судьбе мо-
лодого мистера Бэтлера, но брови его слегка нахмурились.
— Должен сознаться, туговато ему приходилось, — сказал он. — Четы-
ре доллара в неделю! Как же он мог на них прожить? Готов поклясться, что
ему было не до франтовства. Я плачу пять долларов в неделю за квартиру
и, ей-богу, не имею за это ничего хорошего. Он, вероятно, жил, как собака.
Он, вероятно, ел…
— Он сам себе готовил на керосинке, — прервала она его.
— Он, вероятно, ел так же скверно, как матросы на судах дальнего плава-
ния, а это уж значит — хуже чего нельзя.
— Но подумайте, чего он достиг теперь! — вскричала она с восторгом. —
Подумайте, чего он только не может себе теперь позволить!
Мартин посмотрел на нее сурово.

— Здесь есть одна загвоздка во всем этом, — сказал он. — Я не думаю,
что мистер Бэтлер теперь сумел бы повеселиться. Он так плохо питался все
прошлые годы, что у него, конечно, желудок ни к черту не годится.
Она отвела глаза, не выдержав его взгляда.
— У него, наверное, теперь диспепсия1.
— Да, — согласилась она, — но…
— И я уверен, — продолжал Мартин, — что он теперь старый, сердитый,
как филин, и никакой радости нет ему от этих тридцати тысяч. Он, наверное,
и смотреть не любит, как веселятся вокруг него. Так или не так?
Она кивнула утвердительно и хотела объяснить:
— Он не из таких людей. Он по натуре угрюм и серьезен. Он всегда был
таким.
— Еще бы ему не быть! — воскликнул Мартин. — На три да на четыре
доллара в неделю! Еще бы! Молодой парень! Сам стряпает, чтобы отложить
деньги! Днем работает, ночью учится, все трудится и никогда не веселится,
никогда не делает того, чего ему хочется! Да! Эти его тридцать тысяч долларов
пришли не совсем вовремя.
Его воображение тотчас же представило ему разные подробности из
жизни такого бережливого юноши с его узким духовным развитием, кото-
рый впоследствии превратился в человека с доходом в тридцать тысяч дол-
ларов. Все мысли и поступки Чарльза Бэтлера увидал он словно в некоем
телескопе.
— Вы знаете, — прибавил он, — мне жаль его, этого мистера Бэтлера.
Он, конечно, тогда был слишком молод и не понимал, что сам у себя украл
все радости ради этих тридцати тысяч. И теперь он на эти тридцать тысяч уж
не купит того счастья, которое мог тогда купить за десять центов, когда был
еще мальчишкой, — ну, там леденцов каких-нибудь, или орехов, или билет на
галерку!
Эта точка зрения несколько ошеломила Руфь. Она была не только нова
для нее и не соответствовала всем ее убеждениям, но в ней чувствовалась
вдобавок еще и доля правды. Если бы вместо двадцати четырех лет ей было
четырнадцать, она, может быть, изменила бы свои взгляды под влиянием его
слов. Но ей было двадцать четыре, и вдобавок по натуре она была консерва-
тивна, а воспитание, полученное ею, как будто кристаллизовало ее в той среде,
в которой она жила и развивалась. Правда, странные рассуждения Мартина
иногда колебали ее убеждения, но она приписывала это оригинальности его
жизни и натуры и не придавала этому никакого значения. И все-таки, хотя
она и не соглашалась с ним, сила его убеждения, блеск его глаз и серьезность
его лица, когда он говорил, всегда волновали ее и влекли к нему. Ей никогда не
приходило в голову, что этот человек, пришедший из-за пределов ее кругозора,
1
Диспепсия — несварение желудка (примеч. переводчика).
высказывал очень часто мысли, слишком глубокие для нее и слишком возвы-
шался над привычным для нее уровнем. Границы ее кругозора были для нее
единственными правильными границами, ибо ограниченные умы признают
ограниченность только у других. Таким образом, она считала свой кругозор
очень широким и этим объясняла возникающие между нею и им идейные
коллизии и старалась помочь ему научиться смотреть на вещи ее глазами
и расширить свой горизонт до пределов ее горизонта.
— Но я еще не докончила своего рассказа, — сказала она. — Он работал,
по словам отца, с таким рвением, с каким не работал никогда ни один контор-
ский мальчик. Мистер Бэтлер всегда отличался необычайной работоспособ-
ностью. Он никогда не опаздывал на службу, — наоборот, очень часто являлся
раньше, чем было нужно. И все-таки он ухитрялся экономить время. Каждый
свободный миг он посвящал учению. Он изучал бухгалтерию, научился писать
на машинке, брал уроки стенографии и еще зарабатывал тем, что по ночам по-
могал одному судебному репортеру. Скоро он сделался клерком и был в сво-
ем роде незаменим. Отец мой вполне оценил его и увидал, что это человек
с большим будущим. По совету моего отца он поступил в юридическую школу,
сделался юристом и скоро опять поступил в контору уже в качестве младшего
помощника. Это выдающийся человек. Он уже несколько раз отказывался от
места в сенате Соединенных Штатов и мог бы стать, если бы захотел, членом
Верховного суда. Такая жизнь должна всех нас окрылять. Она доказывает, что
человек с упорством и с волей может всего добиться в жизни!
— Да, он выдающийся человек, — согласился Мартин совершенно ис-
кренно.
И все же ему казалось, что во всем этом есть что-то, что не вяжется с его по-
нятиями о жизни и о красоте. Он никак не мог найти достаточного обоснова-
ния для всех тех лишений и нужд, которые претерпел мистер Бэтлер. Если бы
он это делал из-за любви к женщине или из-за любви к красоте, Мартин бы его
понял, но не за тридцать тысяч долларов в год! Было что-то жалкое в карьере
мистера Бэтлера, и она не очень увлекала его. Тридцать тысяч долларов — это,
конечно, неплохо, но диспепсия и неспособность чувствовать человеческие
радости уничтожали их ценность.
Многие из этих соображений Мартин высказал Руфи, и та, шокированная
ими, решила его непременно перевоспитать. Она обладала той характерной
узостью мысли, которая заставляет людей известного круга думать, что их
раса, религия и политические убеждения единственно правильные и что все
остальные человеческие существа, рассеянные по миру, стоят гораздо ниже их.
Это была та же узость мыслей, которая заставляла древнего еврея благодарить
Бога за то, что он не родился женщиной, а теперь заставляет миссионеров
отправляться во все концы земного шара, чтобы навязать всем своего Бога.
Эта же самодовольная ограниченность побуждала теперь Руфь перестраивать
на свой лад этого человека, выросшего при совершенно иных условиях жизни,
чтобы сделать его похожим на людей ее круга.
Глава IX
Вернувшись из своего плавания, Мартин Иден поспешил в Калифорнию,

движимый любовным томлением. Дело в том, что, истратив свои деньги, он
нанялся на судно, отправлявшееся на поиски зарытого где-то клада. После
того как они в течение восьми месяцев напрасно проискали сокровища на Со-
ломоновых островах, предприятие было признано неудавшимся. С матросами
рассчитались в Австралии, и Мартин немедленно нанялся на судно, идущее
в Сан-Франциско. За эти восемь месяцев он не только заработал достаточное
количество денег, но многое увидел и еще большему научился.
У него был восприимчивый ум, и к тому же ему помогали упорство его
натуры и любовь к Руфи. Изучив грамматику, он несколько раз возвращался
к ней и наконец овладел ею окончательно. Он теперь замечал неправильности
в разговорах матросов и мысленно исправлял их ошибки и грубость речи.
С радостью он замечал, что его ухо стало очень чувствительно, и у Мартина
развилось особое грамматическое чутье. Всякие неправильности звучали для
него как диссонансы, хотя часто вследствие недостатка практики эти непра-
вильности срывались и у него с языка. Его язык, очевидно, не мог научиться
новым словам в один какой-нибудь день.
Окончательно разделавшись с грамматикой, он принялся за словарь
и прибавлял слов двадцать в день к своему лексикону. Он нашел, что это была
нелегкая задача, и, стоя на вахте или у рулевого колеса, он повторял выучен-
ные слова и старался произносить их как следует. Он вспоминал все настав-
ления Руфи и, к своему изумлению, скоро обнаружил, что начал говорить
на более чистом и правильном английском языке, чем сами офицеры и те си-
девшие в каютах джентльмены-авантюристы, которые финансировали пред-
приятие.
У капитана — норвежца с рыбьими глазами — оказалось случайно полное
собрание сочинений Шекспира, которого капитан, конечно, никогда не чи-
тал, и Мартин получил разрешение пользоваться драгоценными книгами за
то, что взялся стирать белье их владельцу. По временам отдельные места траге-
дий производили на него такое впечатление, что он запоминал их без всякого
труда, и скоро весь мир стал представляться ему в форме трагедий и комедий
Елизаветинской эпохи1, а мысли его сами собой укладывались в белые сти-
хи. Ухо его тренировалось таким образом и училось ценить благородство
настоящего английского языка, хотя в то же время усваивало много уста
ревшего.
1
Елизаветинская эпоха (английская королева Елизавета царствовала с 1558 по 1598 г.)
занимает видное место в истории английской литературы, будучи связана с именами
Эдмунда Спенсера, Шекспира, Фрэнсиса Бэкона и др. Наибольшего размаха достига-
ла драма, наилучше приспособленная к передаче бурных страстей, социальных и на-
циональных противоречий, которыми так богат переходный период от феодальной
эпохи к установлению капитализма (примеч. переводчика).
Мартин хорошо провел эти восемь месяцев. Он научился правильно гово-

рить, мыслить и познавать самого себя. С одной стороны, он смиренно созна-
вал свое невежество, с другой — чувствовал в себе великие силы. Он сознавал
огромную разницу между собою и своими товарищами и был настолько мудр,
что видел эту разницу не в достижениях, а в возможностях. Тo, что он делал,
могли делать и они, но внутри его происходила какая-то работа, говорившая
ему, что он способен на что-то еще большее. Он был восхищен красотою
мира и хотел, чтобы Руфь любовалась вместе с ним этой красотою. Он решил
описать ей величие Тихого океана. При этой мысли в нем вдруг вспыхнул дух
творчества, и ему захотелось передать эту красоту многим, а не одной Руфи.
И тут в чудесном блеске возникла великая идея: он будет писать. Он будет
одним из тех глаз, которыми глядит мир, он будет одним из ушей, которыми
мир слышит, одним из сердец, которыми мир чувствует. Он будет писать все:
и поэзию, и прозу, описания, фантазии, драмы, как Шекспир. Вот это была
карьера и путь к сердцу Руфи. Ведь писатели — это великаны мира, и он по-
нимал, что они выше, чем мистеры Бэтлеры, которые получают в год тридцать
тысяч долларов и могут стать членами Верховного суда.
Едва эта идея возникла, как она уже всецело овладела им, и обратное его
путешествие в Сан-Франциско было подобно сну. Он был опьянен сознанием
своей силы и ощущением, что он может сделать все. В спокойном уединении
Великого океана его кругозор внезапно расширился. Ясно и впервые он
увидел и Руфь, и тот круг, в котором она жила. Эти видения облеклись в его
уме в конкретную форму, он мог как бы брать их руками, повертывать во все
стороны и рассматривать. Было много непонятного и туманного в этом мире,
но он глядел на целое, а не на детали, и в то же время видел способ овладеть
всем этим. Писать! Эта мысль жгла его, как огонь. Он начнет писать немед-
ленно по возвращении. Прежде всего он опишет экспедицию для отыскания
сокровищ. Он пошлет рассказ в какой-нибудь журнал в Сан-Франциско, ни-
чего не сказав об этом Руфи, и она будет удивлена и обрадована, прочтя его
имя напечатанным. Он может одновременно и писать, и учиться. Ведь в сут-
ках двадцать четыре часа. Он непобедим, ибо умеет работать, и одолеет все
препятствия, — все цитадели падут перед ним. Ему уже не нужно будет снова
отправляться в плавание: в воображении он вдруг увидел собственную яхту,
ибо бывают писатели, которые имеют собственные яхты! Конечно, говорил
он себе, успех приходит не сразу, и он должен быть доволен, если для начала
своим писанием заработает сумму, достаточную для оплаты учения. А потом,
через некоторое время — очень неопределенное время, — когда он выучится
и подготовится, он начнет писать великие вещи, и его имя будет у всех на устах.
Но важнее всего этого, бесконечно важнее всего самого важного, — это то, что
он тогда будет наконец достойным Руфи. Слава, конечно, хороша и сама по
себе, но не ради нее, а ради Руфи возникли в нем эти мечты. Он был не иска-
тель славы, а один из описанных в книгах божественно и безумно влюбленных
людей.
Явившись в Окленд с жалованьем в кармане, Мартин опять водворился

в своей каморке в доме Бернарда Хиггинботама и уселся за работу. Он не дал
знать Руфи о своем возвращении. Он решил пойти к ней, лишь окончив свой
рассказ об искателях сокровищ. Это было не так трудно сделать, ибо oн был
всецело охвачен творческой лихорадкой, а кроме того, каждая написанная им
фраза приближала ее к нему. Он не знал, большой ли рассказ нужно написать,
и, сосчитав количество слов в очерке, написанном в два столбца в номере
San Francisco Examiner, решил этим руководствоваться. В три дня, очертя го-
лову, закончил Мартин свой рассказ, но, тщательно переписав его крупными
каракулями, чтобы сделать его более удобочитаемым, он прочел вдруг в одной
книжке по литературе, что существуют абзацы и кавычки. Мартин раньше
никогда не слышал о таких вещах. Он тотчас снова сел за переписку расска-
за, все время справляясь с книгой, и в один день приобрел столько сведений
о том, как писать сочинение, сколько обычный школьник не приобретает
и за год. Переписав вторично рассказ и осторожно свернув его в трубку, он
вдруг прочел в одной газете правило для начинающих авторов, гласящее, что
рукопись нельзя свертывать в трубку и что писать надо на одной стороне
листа. Он нарушил этот закон в обоих пунктах. Кроме того, он прочел еще, что
в лучших журналах платят не менее десяти долларов за столбец. Переписывая
в третий раз, Мартин утешался тем, что помножал десять столбцов на десять
долларов. Результат получался всегда один и тот же — сто долларов, — и он
решил, что это куда лучше мореплавания. Если бы он дважды не дал маху, он
бы в три дня закончил рассказ. Сто долларов в три дня! Ему бы пришлось три
месяца скитаться по морям, чтобы заработать подобную сумму. Нужно было
быть безумным, чтобы плавать на судах, вместо того чтобы писать, хотя деньги
сами по себе не представляли для Мартина особенной ценности. Их значение
было только в той свободе, которую могли они дать: он мог на них купить
себе приличный костюм, а все это, вместе взятое, приблизит его к бледной
девушке, которая перевернула всю его жизнь и внушила ему никогда еще не
испытанное вдохновение.
Мартин запечатал рукопись в большой конверт и адресовал его редактору
San Francisco Examiner. Он полагал, что все присылаемое в редакцию печата-
ется немедленно, и теперь, послав рассказ, ожидал его появления в ближайшее
воскресенье. Это будет прекрасным способом известить Руфь о своем возвра-
щении. В воскресенье он пойдет к ней. Вместе с тем он был уже охвачен новой
идеей, которая наполнила его восторженной радостью, а именно: написать
приключенческий рассказ для мальчиков и послать его в «Спутник юно
шества». Он пошел в читальню и проглядел «Спутник юношества», узнав
при этом, что большие рассказы и повести печатаются по частям, в три тысячи
слов каждая. Он нашел повести, разделенные на семь номеров, и решил напи-
сать что-нибудь в этом роде.
Мартин плавал в Северном Ледовитом океане на китобойном судне,
и плавание, рассчитанное на три года, закончилось через полгода вследствие
кораблекрушения. Хотя он и обладал пылким воображением, все же он всегда

искал для своих фантазий реального базиса, и ему хотелось писать лишь о ве-
щах ему известных. Он отлично знал китобойный промысел и теперь решил
на основе этих знаний написать фантастический рассказ о приключении двух
мальчиков, которые должны были быть героям его повествования. Это было
нетрудно, и в субботу вечером он уже написал первую часть в три тысячи слов,
к великому удовольствию Джима и вызвав со стороны мистера Хиггинботама
целый ряд насмешек над «писакой», объявившемся в их семье.
Мартин представлял себе с наслаждением удивление зятя, когда, развернув
в воскресенье журнал, он прочтет рассказ об искателях сокровищ. Рано утром
того дня, когда рассказ должен был появиться, Мартин пошел к выходной
двери, чтобы первому прочесть журнал.
Просмотрев номер внимательно несколько раз, он сложил его и положил
на место, радуясь, что никому ничего еще не сказал о своем рассказе. Потом,
поразмыслив, он решил, что ошибся относительно быстроты, с которой
рассказы появляются в печати. Его рассказ к тому же не представлял ничего
злободневного, и возможно, что редактор решил предварительно сообщить
ему об этом.
После завтрака он снова занялся делом. Слова так и текли с его пера, хотя
он часто прерывал писание, чтобы справиться со словарем или с учебником
словесности. Часто во время таких пауз он читал и перечитывал написанную
главу. Его при этом утешало, что, отвлекаясь от изложения своих великих
мыслей, он в то же время учится правилам композиции и учится выражаться
как следует. Он писал до темноты, затем шел в читальню и читал там журна-
лы до десяти часов вечера, то есть пока читальня не запиралась. Такова была
его еженедельная программа. Каждый день он писал три тысячи слов и каж-
дый вечер шел в читальню и читал стихи, повести и рассказы, дабы уяснить
себе, чего хотят издатели. Одно было несомненно: он мог написать все, что
написали эти бесчисленные писатели, если бы ему только дали время, и он
мог бы даже написать многое такое, чего не могли написать они. Ему было
приятно прочитать в «Книжном бюллетене», в отделе гонораров, что Кип-
линг получает доллар за каждое слово, а начинающие писатели получают
по минимальной ставке два цента, и то только в первоклассных журналах.
Но «Спутник юношества» был, несомненно, первоклассным журналом,
и, таким образом, за каждые три тысячи слов, которые он написал, он дол-
жен был получить по шестьдесят долларов, — заработок двухмесячного
плавания!
В пятницу вечером он закончил всю серию в двадцать одну тысячу слов
длиною. По два цента за слово — и то это уже дает ему четыреста двадцать
долларов. Недурная плата за недельную работу. Такой суммы он никогда еще
не получал единовременно. Он даже не мог придумать, как с нею получше
поступить. Ведь это же золотое дно! Он оттуда всегда может почерпнуть еще
столько же. Он решил накупить много разного платья, подписаться на всякие
журналы, купить некоторые необходимые книги, за которыми ему теперь при-

ходилось бегать в библиотеку. И все же от этих четырехсот двадцати долларов
оставалась еще довольно крупная сумма, и он ломал голову, как использовать
ее, пока наконец не решил нанять служанку для Гертруды и купить велосипед
Мэриен.
Мартин послал толстую рукопись в «Спутник юношества», и в субботу
вечером, обдумав план рассказа о ловле жемчуга, отправился к Руфи. О своем
приходе он предварительно известил ее по телефону, и она сама отворила
ему дверь. Знакомое, привычное, исходящее от него чувство силы и здоровья
опять обвеяло ее с ног до головы. Казалось, сила эта наполнила все ее тело,
разлилась по жилам и заставила трепетать от волнения. Он вспыхнул, коснув-
шись ее руки и взглянул в ее голубые глаза, но она не заметила этого благодаря
темному загару, покрывавшему его лицо от восьмимесячного пребывания
на солнце. Но полосу, опять натертую воротничком на шее, она не могла не
заметить и, заметив ее, едва удержалась от улыбки, которая, впрочем, тотчас
исчезла с ее лица, когда она взглянула на его брюки. Брюки отлично сидели
на этот раз, — это был его первый костюм, сшитый на заказ, — и Мартин
казался в нем куда стройнее и изящнее. Вдобавок он заменил свою фуражку
мягкой шляпой, которую она тут же велела ему надеть, причем похвалила его
внешность. Руфь никогда еще не была так счастлива. Эта перемена в нем была
делом ее рук, и, преисполненная гордой радости, она мечтала о том, как будет
и дальше направлять его.
Но в особенности одна перемена, и притом самая важная, доставляла ей
удовольствие: перемена в его языке. Он не только начал говорить гораздо
правильнее, но стал говорить совершенно свободно, несмотря на то что поль-
зовался многими новыми для него словами. Правда, в моменты увлечения он
забывался и опять начинал употреблять жаргон и коверкать окончания. Была
также некоторая неуклюжесть в его произношении тех новых слов, которые
он только что выучил. Но речь его улучшалась не только с внешней стороны.
Она приобрела еще бóльшую яркость и остроту, чрезвычайно обрадовавшую
Руфь. На самом деле это был его обычный юмор, всегда привлекавший к нему
всех его товарищей, но который он раньше не мог проявить при ней за не-
достатком подходящих слов. Мартин начал теперь ориентироваться и уже не
чувствовал себя так натянуто. Но он все же был настолько чуток и тактичен,
что, предоставив Руфи вести остроумную беседу, ограничивался короткими
замечаниями, не решаясь идти далее.
Мартин рассказал ей о своих работах и сообщил ей свой план, как он будет
писать для заработка и таким образом получит возможность учиться. Он был
очень разочарован, не найдя в ней сочувствия. Руфь относилась к плану весь-
ма скептически.
— Видите ли, — откровенно сказала она, — литература — такое же ре
месло, как и всякое другое. Я, конечно, мало понимаю в этом деле; я просто выска-
зываю общепринятые взгляды. Ведь нельзя же стать кузнецом, не проучившись
предварительно года три, а то, пожалуй, и все пять. Так как писатели зараба-
тывают лучше кузнецов, то, разумеется, очень многие хотят стать писателями
и пробуют свои силы.
— Но почему же у меня не может быть особых способностей для это-
го? — спросил Мартин, радуясь втайне, что так хорошо выразился, причем
его пылкое воображение тотчас изобразило ему разные происшествия из его
прежней жизни, грубые и отвратительные.
Вся эта картина, впрочем, не нарушила ни течения его мыслей, ни спокойст
вия разговора. На экране своей фантазии видел Мартин эту милую девушку
и себя самого, разговаривающих на правильном английском языке в уютной
комнате с книгами, картинами, скульптурой, и все это было озарено ясным
светом. А в других, темных концах экрана возникали и исчезали разные отвра-
тительные сцены, причем он, как зритель, мог смотреть, а мог и не смотреть на
них. Он созерцал все это сквозь какую-то дымку. Он видел ковбоев, пивших
в кабаке огненное виски, кругом раздавалась грубая речь, пересыпаемая не-
пристойностями, а сам он сидел среди самых диких из этих людей и тоже пил,
бранясь и крича, сидел с ними за столом под вонючей керосиновой лампой,
сдавая карты, а кругом звенели осколки разбиваемого стекла. Потом он видел
себя обнаженным до пояса, со сжатыми кулаками, готовым к знаменитому бою
с рыжим ливерпульцем на палубе «Сасквеганны»; он увидел окровавленную
палубу «Джона Роджерса» в то серое утро, когда вспыхнул мятеж, увидел
помощника капитана, корчившегося в предсмертных судорогах, револьвер
в руках старика, извергавший огонь и дым, людей, набрасывающихся на него
с искаженными от ярости лицами, с ужасающими проклятиями, — и затем
он вновь устремил свой взор на центральную сцену, спокойную и тихую, оза-
ренную ярким светом, и увидел Руфь, беседующую с ним среди книг и картин;
он увидел большой рояль, на котором она позже будет играть ему; он услышал
свои собственные правильно произносимые слова:
— Но почему же у меня не может быть особых способностей к этому?
— А если человек имеет особые способности к ремеслу кузнеца, — возра-
зила она со смехом, — то разве этого достаточно? Я никогда не слыхала, чтобы
кто-нибудь стал кузнецом, не прослужив сначала подмастерьем.
— Что же вы мне посоветуете? — спросил он. — Имейте в виду, что
я чувствую в себе способности к писательству. Я не могу этого выразить, но
это так.
— Вам надо учиться, — последовал ответ, — независимо от того, будете
вы писателем или нет. Образование необходимо вам, какую бы карьеру вы
ни избрали, и оно должно быть систематическим, а не случайным. Вам надо
пойти в школу.
— Да… — начал он, но она прервала его:
— Вы можете и тогда продолжать писать.
— Поневоле буду продолжать, — отвечал он грубо.
— Почему же?
Она посмотрела на него с некоторым неудовольствием, ей не нравилось

его упорство в этом направлении.
— Потому что без этого не будет и ученья. Ведь нужно же мне на что-
нибудь покупать книги и одежду.
— Я все забываю об этом, — сказала она со смехом, — почему вы не роди-
лись с готовым доходом?
— Я предпочитаю здоровье и воображение, — отвечал он, — я могу тру-
диться ради дохода. Я бы охотно предпринял много делов ради… — он чуть не
сказал «ради вас», — ради… другого чего-нибудь.
— Не говорите «делов»! — воскликнула она с шутливым ужасом. — Это
ужасно вульгарно.
Мартин смутился.
— Вы правы, — сказал он, — поправляйте меня, пожалуйста, всегда.
— Я… я… очень охотно сделаю это, — отвечала Руфь неуверенно. — В вас
очень много хорошего, и мне бы хотелось, чтобы все это стало еще лучше.
Он тотчас опять превратился в глину в ее руках и страстно желал, чтобы
она лепила из него, что ей угодно, а она в то же время хотела вылепить из него
мужчину по тому образцу, который ей представлялся идеальным. Когда она
заявила ему, что приемные экзамены в среднюю школу начнутся в понедель-
ник, он сказал, что будет держать их.
После этого она, сев за рояль, играла и пела ему, а он смотрел на нее жад-
ными глазами, упиваясь ее очарованием и удивляясь, почему вокруг нее не
толпятся сотни обожателей, внимающих ей и восхищающихся ею так же, как
он слушал и восхищался ею.
Глава X
Мартин остался в этот вечер обедать у Морзов и, к великому удовольствию

Руфи, произвел очень благоприятное впечатление на ее отца. Они говорили
о морском деле как о карьере — предмете, который Мартин знал как свои
пять пальцев, и мистер Морз заметил после, что этот юноша кажется ему весь-
ма умным и сообразительным. Мартин старался избегать грубых слов и не-
правильных выражений и поэтому говорил медленно и лучше формулировал
свои мысли. Он держал себя за обедом гораздо свободнее, чем в первый раз,
почти год тому назад, но сохранил скромность и некоторую застенчивость,
что очень понравилось миссис Морз, которая была в то же время приятно
поражена происшедшею в нем переменой.
— Это первый мужчина, который произвел впечатление на Руфь, —
сказала она своему мужу. — Она всегда так равнодушно относилась ко всем
мужчинам, что это начинало даже тревожить меня.
Мистер Морз взглянул на нее с удивлением.
— Ты хочешь воспользоваться этим молодым матросом, чтобы пробудить
в ней женщину? — спросил он.
— Мне бы не хотелось, чтобы она умерла старой девой; если этот моло-
дой Иден может заставить ее заинтересоваться мужчинами вообще, то это уже
очень ценно.
— Очень ценно! — повторил мистер Морз. — Гм! Но предположим —
а иногда, моя милая, приходится предполагать, — предположим, что он воз-
будит ее интерес не вообще, а в частности.
— Это невозможно, — смеясь, сказала миссис Морз, — она на три года
старше его, и… вообще это совершенно невозможно! Ничего плохого не будет.
Положись на меня.
Таким образом, роль Мартина Идена была определена вполне точно, в то
время как сам он, увлеченный Артуром и Норманом, решился на экстрава-
гантный поступок. Они задумали отправиться за город на велосипедах в во
скресенье утром, и это не могло бы, конечно, особенно заинтересовать Мар-
тина, если бы он не узнал, что и Руфь тоже собирается ехать. Он никогда не
ездил на велосипеде, но раз Руфь ездит, для него не оставалось уже сомнений
в том, что и он должен научиться этому. Поэтому по дороге домой он зашел
в велосипедный магазин и купил велосипед за сорок долларов. Эту сумму он
и в месяц не мог бы заработать своим тяжелым трудом, и такой расход был
весьма чувствителен для его кармана. Но, прибавив к оставшейся у него сумме
те сто долларов, которые он должен был получить с Examiner, и четыреста
двадцать долларов, которые ему заплатит «Спутник юношества», он перестал
особенно беспокоиться. Так же спокойно отнесся он и к тому обстоятельству,
что, вернувшись домой и попробовав поучиться ездить на велосипеде, он по
рвал себе брюки и пиджак. Немедленно он позвонил портному по телефону
из лавки Хиггинботама и заказал себе новый костюм. Потом он втащил вело-
сипед по узенькой лестнице, которая прижалась к стене дома, как пожарная
лестница, и когда отодвинул кровать от стены, то в его комнате осталось место
только для него и для велосипеда.
Воскресенье он решил посвятить занятиям по подготовке к приемным
экзаменам, но рассказ о ловле жемчуга так увлек его, что он провел весь день
в лихорадке творчества, поглощенный красотой тех картин, которые горели
в его мозгу. В это воскресенье журнал опять не напечатал его рассказ об иска-
телях сокровищ, но это нисколько его не смутило. Он слишком высоко зале-
тел на крыльях своего воображения и даже не слыхал, как два раза его звали
обедать. Он так и ушел, не попробовав тяжеловесного обеда, которым мистер
Хиггинботам имел обыкновение отмечать воскресные дни. Для мистера Хиг-
гинботама такие обеды были вещественным доказательством его жизненного
успеха, и он всегда сопровождал их рассуждениями о мудрости американского
уклада и тех богатых возможностях, которые этот уклад предоставляет людям:
например, дает возможность возвыситься — он это особенно подчеркивал —
от приказчика овощной лавки до хозяина целого магазина.
Мартин Иден утром в понедельник печально поглядел на свой неокон-
ченный рассказ о ловле жемчуга и отправился в оклендскую школу. Когда он
несколько дней спустя явился, чтобы узнать результаты, ему сообщили, что он
провалился по всем предметам, за исключением грамматики.
— Ваши познания по грамматике превосходны, — сообщил ему профес-
сор Хилтон, глядя на него сквозь толстые очки, — но вы ничего не знаете,
положительно ничего не знаете по другим предметам, а ваши познания по
истории Соединенных Штатов ужасны — не придумаешь другого слова, —
просто ужасны. Я бы вам посоветовал…
Профессор Хилтон умолк и посмотрел на него неприязненно и равно-
душно, как на одну из своих пробирок. Он был профессором физики, имел
большую семью, получал маленькое жалованье и обладал громадным запасом
знаний, приобретенных так, как их приобретает попугай.
— Да, сэр, — скромно сказал Мартин, жалея, что вместо профессора Хил-
тона с ним не беседует тот симпатичный библиотекарь.
— Я бы вам посоветовал еще года два поучиться в начальной школе. Все-
го хорошего!
Мартина не очень тронула эта неудача, но он был прямо поражен, увидав,
как огорчилась Руфь, когда он сообщил ей мнение профессора Хилтона. Огор-
чение Руфи было так очевидно, что и он огорчился своему провалу — не ради
себя, а ради нее.
— Вот видите, — сказала она, — я была права. Вы знаете гораздо боль-
ше иных студентов, а вот экзамена выдержать не можете. Это потому, что
вы все время учились урывками и несистематически. Вам нужно учиться
по определенной системе, а для этого нужны хорошие учителя. Знание
должно быть основательно. Профессор Хилтон прав, и на вашем месте я бы
пошла в начальную школу. Года в полтора вы пройдете курс и сэкономите
шесть месяцев. Кроме того, при этом днем у вас будет время для писания,
а если вам не удастся зарабатывать деньги своим пером, то вы займетесь еще
чем-нибудь.
«Но если днем я буду работать, а по вечерам ходить в школу, то когда же
я буду видеть вас?» — была первая мысль Мартина, которую он, впрочем,
побоялся высказать. Вместо этого он сказал:
— Уж очень это по-детски для меня — ходить в вечернюю школу. Но я бы,
конечно, не стал обращать на это внимания, если бы знал, что это стоит делать.
Но, по-моему, не стоит. Я могу работать быстрее, чем они могут научить меня.
Это было бы пустою тратой времени (он подумал о ней и о своем желании
обладать ею), а я не могу тратить время! Никак не могу!
— Но ведь столько есть знаний, которые необходимы.
Она ласково посмотрела на него, и Мартин мысленно назвал себя грубой
скотиной за то, что решился противоречить ей.
— Надо изучать физику и химию, а для этого нужна лаборатория, — ска-
зала она. — Алгебру и геометрию вам никогда не выучить самостоятельно.
Вы нуждаетесь в руководителях, в опытных педагогах-специалистах.
Он молчал с минуту, обдумывая тщательно, как бы получше ответить ей.
— Не думайте, что я зазнаюʹсь, — сказал он, — я этого вовсе не хочу.

Но у меня есть чувство, что я могу легко всему научиться. Я сам могу всему
выучиться. Меня тянет к учению, как утку в воду. Вы сами видите, как я одолел
грамматику. И я еще изучил много вещей, вы себе и представить не можете,
как много… А ведь я только начал учиться. Подождите один… — он остано-
вился, не решаясь выговорить слово «момент», — я ведь только теперь начи-
наю находить точку.
— Не говорите «находить точку», — прервала она его.
— Точку, как браться за дело, — проговорил он.
— Эта фраза совершенно бессмысленна, — опять сказала Руфь.
Он решил тогда выразиться иначе.
— Я только теперь начинаю в себе понимать направление.
Она из жалости не исправила его на этот раз, и он продолжал:
— Наука представляется мне каютой, где хранятся морские карты. Когда
я прихожу в библиотеку, мне всегда это так кажется. Учитель должен позна-
комить ученика со всеми этими картами. Вот и все. Они вроде проводников.
Они ничего не могут выдумать из своей головы. Они ничего не создают. Дело
учителей — знать все карты и уметь растолковать их новичку, чтобы он не
сбился с пути. А меня теперь не собьешь. У меня нюх. Я вижу все наскрозь…
Я опять не так сказал?
— Не «наскрозь», а «насквозь», — сказала Руфь.
— Верно, насквозь, — повторил он с благодарностью, — я все вижу
наскр… насквозь. О чем это я? Да, о морских картах. Ну так вот: иным мно-
гим…
— Иным людям, — поправила она опять.
— Иным людям нужны проводники. Это так. А вот мне кажется, что
я могу обойтись без них. Я уже довольно повертелся возле этих карт и знаю,
которые мне нужны, понимаю, какие берега мне надо исследовать. И дорогу
я сам по себе выберу гораздо скорее. Скорость флота зависит всегда от ско
рости самого тихоходного судна. Ну вот, то же самое и с учителями. Они свя-
заны своими учениками, а я могу один идти быстрее, чем если буду сидеть
в школе.
— «Быстрее всех ходит тот, кто ходит один», — процитировала она
кстати.
«Но я бы хотел идти не один, а с вами», — хотел он воскликнуть. Перед
ним возникла величественная картина мира, озаренные солнцем пространст
ва и звездные равнины, по которым он летал рука об руку с нею, причем зо-
лотые ее локоны щекотали его щеки. Вместе с тем он вдруг почувствовал все
бессилие своей речи. Боже правый! Если бы он мог рассказать ей обо всем
этом, чтобы и она увидела небесные красоты! Его мучило страстное желание,
мучительное и непреодолимое, изобразить ей все то, что, как в зеркале, воз-
никло вдруг перед ним. Ага! Вот в чем дело! Он нашел разгадку! Это то самое,
что видят великие мастера — поэты и писатели, — что делает их великанами;
только разница в том, что они знают, как выражать свои мысли и чувства.
Ведь и собаки, уснувшие на солнце, часто взвизгивают на солнце и лают от
блаженства, но они не могут объяснить, что заставляет их лаять и взвизгивать.
Его часто удивляло это. А он-то как раз и есть собака, уснувшая на солнцепеке;
он тоже видел чудесные, сказочные видения, но мог только визжать и лаять на
Руфь. Довольно, однако, спать на солнце. Он будет учиться, будет работать до
тех пор, пока у него не откроются глаза и не развяжется язык, пока он не сможет
рассказать ей все то, что видит сам. Другие люди владеют тайной выражения
своих мыслей, они делают слова своими послушными рабами, комбинируют их,
умеют вкладывать в них все, что хотят. Он был глубоко потрясен мыслью, что
овладел вдруг тайной, давно его мучившей, и опять перед ним возникли солнеч-
ные и звездные пространства. Наконец он пришел в себя, пораженный насту-
пившей тишиной, и увидел Руфь, смотревшую на него с веселым изумлением.
— Я только что видел чудное видение, — сказал Мартин, и при этих сло-
вах его собственное сердце сильно забилось.
Как нашел он такие слова? Они правильно объяснили ту паузу в беседе,
которую вызвали его видения. Это было чудо! Никогда он так прекрасно не
выражал прекрасных мыслей. Теперь все было совершенно ясно: он просто
никогда не пробовал. Зато пробовал Суинберн, Теннисон, Киплинг и другие
великие поэты. Ему вспомнились его «Искатели жемчуга». Он ведь никогда
не пытался изобразить словами ту красоту, которая горела в нем, а если бы он
сделал это, рассказ принял бы совершенно другую окраску. Его взволновала
красота, которая таилась в том, что он хотел описать, и ему вдруг пришло в го-
лову: не попытаться ли выразить ее в прекрасных, благородных стихах, как это
делают великие поэты? В этом и заключалось все таинственное наслаждение
и духовная высота его любви к Руфи. Почему он не может сделать то, что дела-
ют поэты? Они поют о любви. И он будет петь!
— Тысяча чертей!
Это восклицание как удар грома прозвучало в его ушах. Увлеченный
мечтами, он произнес его совсем громко. Краска постепенно начала заливать
его лицо, проступая даже сквозь бронзовый загар, и он покраснел до самых
корней волос.
— Я… я… простите, пожалуйста, — прошептал он, — я так задумался…
— Вы сказали это таким тоном, словно молились, — храбро возразила
она, но в глубине души содрогнулась.
В первый раз в жизни она услышала проклятие, сорвавшееся с уст знако-
мого ей человека, и она была глубоко шокирована не столько потому, что это
противоречило ее принципам и понятиям о благовоспитанности, — ее испу-
гал порыв свежего ветра, ворвавшийся вдруг в тот заповедный сад, в котором
протекала ее жизнь.
И все же она простила ему и сама удивилась своей снисходительности.
В конце концов, простить ему было не так уж трудно. Он не имел счастья
быть похожим на других людей, но был на пути к исправлению и уже достиг
очень многого. Ей не приходило в голову, что могли быть и другие причины,

еще проще объяснявшие ее снисходительность. Руфь испытывала к Мартину
настоящую нежность, но сама не отдавала себе в этом отчета. Да она и не могла
никак об этом догадаться. Она спокойно прожила свои двадцать четыре года,
ни разу не испытав даже чего-нибудь похожего на любовное увлечение, не уме-
ла разбираться в своих чувствах и, не имея понятия о согревающем пламени
любви, не понимала теперь, что любовь начинает овладевать ею.
Глава XI
Мартин принялся за свое повествование о ловле жемчуга и, вероятно,

очень скоро бы кончил его, если бы его не отвлекало желание писать стихи.
Его стихи должны были быть любовными стихами, вдохновительницей кото-
рых была Руфь, но ни одного стихотворения он не мог закончить. В один день,
разумеется, нельзя было научиться писать прекрасные стихи. Ритм, метр,
общая структура стиха были уже сами по себе довольно сложными вещами,
но, помимо всего этого, было еще неуловимое нечто, что находил он в стихах
великих поэтов, но чего никак не мог вложить в свои собственные. Это был
самый великий, ускользающий из его рук дух поэзии, и его-то он никак не мог
уловить. Мартину он представлялся каким-то сиянием, вьющимся огненным
туманом, который всегда разлетался при приближении к нему, и в лучшем
случае удавалось поймать лишь клочья, сложить отдельные красивые фразы,
которые звучали в его мозгу, как музыка, или проносились мимо его глаз
призрачными видениями. Все это было очень обманчиво. Желания томили
его, а выразить их он никак не мог и не шел дальше прозаических, обыденных
фраз. Мартин вслух читал себе свои стихи. Метр шествовал по всем правилам,
с рифмами и с ритмом дело тоже обстояло благополучно, но не было, увы,
ни огня, ни возвышенного вдохновения. Он никак не мог понять, отчего это
происходит, и временами, приходя в отчаяние, возвращался к своему повест-
вованию, ибо проза была более послушным медиумом.
Продолжая повесть о ловле жемчуга, Мартин писал еще другие расска-
зы — о морской службе, о ловле черепах, о северо-восточном пассате. Затем,
в виде опыта он попытался написать небольшой очерк, но написал вместо
одного сразу шесть и разослал их в различные журналы. Он писал напряжен-
но и усердно с утра до вечера и даже до глубокой ночи, за исключением тех
часов, когда ходил в библиотеку или посещал Руфь. Мартин был в эти дни
необычайно счастлив, его жизнь была полна и прекрасна, творческая лихорад-
ка никогда не оставляла его. Наслаждение творчеством, которое отныне он
считал принадлежностью одних только богов, теперь и ему было доступно.
Все окружавшее его — запах прелых овощей и мыльной воды, жалкий вид
сестры и насмешливая физиономия мистера Хиггинботама, — все это пред-
ставлялось каким-то сном. Реальным миром был мир фантазий, а те рассказы,
которые писал Мартин, были осколками этого мира.
Дни казались слишком короткими, ибо уж очень много было наук, которые
хотелось ему изучить. Сократив время сна до пяти часов, Мартин нашел, что
этого вполне достаточно. Попробовав спать только четыре с половиной часа,
он все же с сожалением должен был вернуться к пятичасовой норме. Все часы
бодрствования он с восторгом посвящал своим занятиям, с сожалением
прерывал писание, чтобы заняться учением, учение — чтобы пойти в библио
теку, с грустью отрывался от чтения журналов, наполненных рассказами тех
таинственных писателей, которые сумели пристроить свой товар. Когда Мар-
тин бывал у Руфи, то всякий раз, чтобы уйти от нее, ему приходилось словно
обрывать какие-то сердечные нити, и он тогда опрометью бежал по темным
улицам, чтобы поскорее вернуться к книгам и, следовательно, потерять как
можно меньше времени. Но труднее всего было, оторвавшись от алгебры
и физики, отложить в сторону перо и тетрадь и решиться сомкнуть глаза на
сон грядущий. Мысль прервать жизнь хотя бы на такое короткое время каза-
лась Мартину ужасной, и его утешало только сознание, что через пять часов
будильник снова разбудит его и он потеряет только пять часов. Бой часов ско-
ро вызовет его из мира гнусной бессознательности, и перед ним откроется
новый славный девятнадцатичасовой день.
Между тем прошли недели, деньги у Мартина кончились, и никаких до-
ходов пока что не было. Через месяц он получил обратно рукопись, отправ-
ленную им в «Спутник юношества». Отказ был написан в очень деликатной
форме, так что Мартин даже почувствовал расположение к издателю. Но не то
было с издателем San Francisco Examiner. Прождав две недели, Мартин напи-
сал ему; подождав еще неделю, написал снова. В конце месяца он отправился
в редакцию, чтобы лично побеседовать с редактором. Но цербер в образе ры-
жеволосого юноши, охранявший двери, не допустил его до лицезрения столь
значительной особы. В конце пятой недели рукопись была возвращена без
всяких даже объяснений. Не было ни отказа, ни объяснительного письма —
ничего. Так же были вскоре возвращены и другие рукописи, посланные им
в крупные журналы Сан-Франциско. Тогда Мартин отправил свои творения
в газеты и журналы восточных штатов, но не успел оглянуться, как получил их
обратно в сопровождении печатных отказов.
Так же вернулись и маленькие очерки. Мартин перечел их несколько раз
подряд, и они ему так понравились, что он никак не мог уяснить себе причи-
ны столь решительных отказов, пока не прочел в одной газете, что рукописи
должны быть непременно переписаны на машинке. Все объяснилось. Редак-
торы, несомненно, были так заняты, что не могли тратить время на чтение
неразборчивых почерков. Мартин взял напрокат пишущую машинку и целый
день учился писать на ней. Он переписывал ежедневно все то, что писал вновь,
постепенно переписал и все свои прежние произведения. Каково же было его
изумление, когда и перепечатанные рассказы стали возвращаться обратно.
Лицо Мартина приняло еще более упрямое выражение, подбородок сурово
вытянулся, и он упорно продолжал рассылать рассказы по новым редакциям.
Наконец ему пришло в голову, что самому очень трудно судить о своих про-
изведениях. Он решил испытать их на Гертруде и прочел ей некоторые свои
рассказы. Ее глаза заблестели, и она сказала, с гордостью посмотрев на него:
— Это здорово, что ты пишешь такие штуки.
— Да, да, — отвечал он нетерпеливо. — А эти рассказы тебе нравятся?
— Господи помилуй! — воскликнула она. — Еще бы не нравятся! Меня
так разобрало, что просто страсть!
Но Мартин видел, что не все вполне ясно сестре в его рассказах. Ее добро-
душное лицо выражало недоумение. Он ждал.
— А скажи-ка, Март, — промолвила она после долгой паузы, — как
же это кончилось? Что ж этот парень, который так ловко чешет языком…
что ж — он женился на ней?
И после того как Мартин объяснил ей конец, казавшийся ему художест-
венно необходимым, она промолвила:
— Ну да, вот и я так думала. Почему же ты прямо так и не написал?
Прочтя Гертруде множество рассказов, он понял, что она любила только
счастливые концы.
— Этот рассказ очень хороший, — объявила она, выпрямляясь над ло-
ханью и со вздохом утирая лоб красной от пара рукой, — только уж очень
тяжело мне стало. Плакать захотелось. А кругом и так много всяких грустных
вещей. Когда я слушаю про счастливые вещи, я и сама становлюсь счастливою.
Вот если бы он женился на ней… Ты не сердишься на меня, Март? — спро-
сила она с тревогой. — Может быть, мне это так кажется, потому что я очень
устала. Но рассказ замечательный, прямо замечательный. Куда ты думаешь
пристроить его?
— Это уж дело другое, — усмехнулся он.
— Но если бы ты его пристроил, сколько бы ты за него получил?
— О, сотню долларов. Это самое меньшее.
— Ха! Хорошо бы тебе его пристроить!
— Неплохие денежки, а? — И он прибавил с гордостью: — Заметь, я это
накатал в два дня. Пятьдесят долларов в день!
Мартину страстно хотелось прочесть свои рассказы Руфи, но он никак не
мог на это отважиться. Он решил подождать, пока что-нибудь будет напечата-
но, — по крайней мере, тогда она лучше оценит его старания. В то же время он
продолжал писать. Никогда еще он не испытывал такой жажды приключений,
как теперь, пустившись в исследование тайн своего ума. Он купил учебник
физики и химии и одновременно с алгеброй изучал физические законы и их
доказательства. Хотя ему приходилось на веру принимать лабораторные опы-
ты, но его могучее воображение помогало ему видеть как будто воочию всякие
химические реакции, и он усваивал их еще лучше, чем студенты, присутствую
щие на опытах. Мартин сквозь страницы учебников начинал постепенно
прозревать тайны природы и мира. Раньше он воспринимал мир как мир, но
теперь он начинал понимать его устройство, действие и противодействие сил,
строение материи. Его ум постоянно теперь старался объяснить давно знако-

мые вещи. Рычаги и блоки особенно заинтересовали его, и он мысленно пере-
несся к тем блокам и подъемным кранам, с которыми ему приходилось иметь
дело на море. Теория навигации, дающая возможность судам не сбиваться
с пути в открытом море, стала вдруг для него совершенно ясной. Мартин по-
стиг тайну бурь, дождей, приливов, узнал причину существования пассатных
ветров и даже подумал, не слишком ли рано написал он свой рассказ о северо-
восточном пассате. Во всяком случае, он чувствовал, что теперь может луч-
ше описать его. Однажды он отправился с Артуром в университет и, затаив
дыхание, с чувством религиозного благоговения смотрел на производимые
в лаборатории опыты и слушал профессора, читавшего студентам лекцию.
Но Мартин не забросил своего писания. Мелкие рассказы так и текли
с его пера, и он еще находил время для сочинения небольших стихотворе-
ний — вроде тех, которые вычитал в журналах; потом он вдруг закусил удила
и в две недели написал трагедию белыми стихами, которую, к его изумлению,
быстро забраковали все журналы. Однажды, прочитав Хенли1, он написал це-
лую серию морских поэм вроде «Hospital Sketches». Это были простые сти-
хи, светлые и красочные, о любви и о разных приключениях. Мартин назвал
их «Песни моря» и решил, что это самое лучшее из всего им написанного.
В серии было тридцать стихотворений; он писал по одному в день по окон-
чании своей дневной работы — работы, на которую иной модный писатель
затратил бы целую неделю. Труд сам по себе для Мартина ничего не значил.
Он нашел теперь способ выражать все то, что долгие годы томило его, и все
красоты, все помыслы, таившиеся за его сомкнутыми и немыми до сих пор
устами, хлынули неудержимым и мощным потоком.
Мартин никому не показал своих «Песен моря» и никуда не послал их.
Он потерял доверие к редакторам. Впрочем, не из недоверия воздержался он
на этот раз от посылки своего творения. Оно было исполнено для Мартина
такой красоты, что ему захотелось поделиться им с одной только Руфью в тот
блаженный миг, когда он осмелится наконец прочесть ей свои стихи. А до тех
пор он решил держать их при себе, читал их и перечитывал вслух, пока нако-
нец не выучил наизусть.
Он интенсивно жил каждое мгновение, когда бодрствовал, и продолжал
жить даже во сне; его ум, протестуя против вынужденного пятичасового
бездействия, продолжал комбинировать и передумывать все происшествия
и мысли прошедшего дня, претворяя их в невероятные и нелепые грезы.
Таким образом, он никогда не отдыхал, и другой на его месте, с менее креп-
ким телом и менее здоровым духом, давно бы лежал пластом. Его свидания
1
Уильям Эрнст Хенли (1849–1903) — английский поэт и издатель, автор сборника
«Hospital Sketches» («Больничные наброски»), один из возможных прототипов
Джона Сильвера — персонажа романа Роберта Л. Стивенсона «Остров сокровищ»
(примеч. ред.).
с Руфью становились все реже и реже: приближался июнь, в начале которого

она должна была сдать экзамены и получить университетский диплом. Бака-
лавр изящных искусств! Когда Мартин думал об этом звании, ему казалось,
что Руфь улетает от него на такие высоты, где он уже не в силах догнать ее.
Один день в неделю Руфь все же посвящала Мартину, и он обычно оста-
вался у Морзов обедать и после обеда слушал музыку. Это были его празднич-
ные дни. Вся атмосфера дома Морзов была так не похожа на ту грязь, среди
которой жил Мартин, а близость Руфи была так упоительна, что всякий раз,
возвращаясь домой, он мысленно давал себе клятву достичь этих высот во
что бы то ни стало. Несмотря на жажду красоты, томившую его, и творческую
лихорадку, его охватившую, он в конце концов трудился только ради любви.
Он прежде всего был влюбленным и все остальное подчинял своей любви.
Его любовные искания были для него несравненно важнее всяких духовных
исканий. Мир казался ему удивительным вовсе не потому, что состоял из мо-
лекул и атомов, приходивших между собой в какие-то взаимоотношения по
таинственным законам, — мир казался ему удивительным потому, что в нем
жила Руфь. Она была самым удивительным из всего, что он знал, видел и даже
о чем он мечтал.
Но Мартина все время угнетала ее отдаленность. Она была необычайно
далека от него, и он никак не мог придумать, что делать, чтобы приблизиться
к ней. В своем кругу он всегда пользовался успехом и у женщин, и у девушек.
Но он никогда не любил их, а ее он полюбил. Руфь принадлежала к другому
классу. Мало того, его любовь вознесла ее на недосягаемую высоту, независи-
мо от всяких классов. Она была особенным существом, настолько особенным,
что он не знал даже, как подойти к ней со своей любовью. Правда, научившись
думать и правильно говорить, он приблизился к ней, он мог теперь беседовать
с нею и делиться своими мыслями, но любовная жажда этим не удовлетворя-
лась. Его влюбленное воображение наделило ее святостью и такою бесплот-
ною чистотою, что никаких телесных соприкосновений между ними быть
уже не могло. Сама любовь отдаляла ее и делала недоступной. Сама любовь
отнимала у него то, чего он так страстно желал.
И вот в один прекрасный день через бездну, их разделявшую, неожиданно
был перекинут мост, и хотя бездна все же оставалась, но она стала намного
уʹ же. Они сидели и ели вишни, большие черные вишни, сок которых напоми-
нал терпкое вино. А после, когда она стала читать ему «Принцессу», он за-
метил следы вишневого сока у нее на губах. На мгновение ее божественность
поколебалась. Она была телесным существом, ее тело было подчинено тем же
законам, что и его тело, и тело всякого человека. Ее губы были так же телесны,
как и у него, и вишни оставляли на них такие же следы. А если таковы ее губы,
то и все остальное должно быть таким же. Она была женщина, женщина, как
и всякая другая. Эта мысль поразила его как удар грома. Это было настоящее
откровение для него. Он словно увидел солнце, падающее с неба, или присут-
ствовал при кощунственном осквернении божества.
Когда Мартин вполне уяснил себе это открытие, он почувствовал, как серд
це заиграло у него в груди, побуждая его стать любовником этой женщины,
которая вовсе не была духом, слетевшим с неба, а обыкновенной женщиной,
у которой на губах могли оставаться вишневые пятна. Он затрепетал от этих
дерзких мыслей, но и разум его и сердце ликовали и убеждали его в его пра-
воте. Должно быть, Руфь почувствовала эту внезапную перемену в настрое
нии Мартина, ибо вдруг перестала читать, взглянула на него и улыбнулась.
Его взгляд скользнул по ее лицу от голубых глаз к губам, где виднелись следы
вишневого сока, — небольшое пятнышко, сводившее его с ума. Его руки потя-
нулись к ней, как часто тянулись раньше к другим женщинам в дни беззабот-
ной жизни. Она как будто склонилась к нему и ждала, и Мартину пришлось
напрячь всю свою волю, чтобы сдержаться.
— Вы не слыхали ни одного слова, — сказала она обиженно.
И тут же улыбнулась ему, наслаждаясь его смущением. Мартин взглянул
в ее чистые глаза и понял, что она не догадалась вовсе о том, что происходило
в его душе, и почувствовал стыд. И в мыслях он посмел слишком далеко зайти!
Из всех известных ему женщин не было ни одной, которая бы не догадалась, —
ни одной, кроме Руфи. А она не догадалась. Вот тут-то и была вся разница!
Она была совсем другою! И Мартин был подавлен мыслью о своей грубости
и ее невинности и опять взглянул на нее через бездну. Мост был разрушен.
И все-таки этот случай приблизил его к ней. Воспоминание о вишневом
соке не исчезало и утешало Мартина в моменты разочарований и сомнений.
Бездна уже не была так широка, как раньше. Он преодолел расстояние куда
большее, чем было между ним и всякими бакалаврами изящных искусств.
Правда, она была чиста, и так чиста, что раньше он даже и не знал о сущест-
вовании такой чистоты. Но вишни оставляли пятна у нее на губах. Она была
подчинена физическим законам, как и все в мире, она должна была есть, чтобы
жить, и могла простужаться и хворать. Но не это было важно. Важно было то,
что она могла испытывать голод и жажду, страдать от зноя и холода, а стало
быть, могла чувствовать и любовь, — любовь к мужчине. А он был мужчина!
Почему бы в таком случае ему не быть тем мужчиной? «Я добьюсь счастья, —
шептал он лихорадочно. — Я буду тем мужчиной! Буду во что бы то ни стало.
Я добьюсь счастья!»
Глава XII
Однажды вечерам, когда Мартин возился с сонетом, в который тщетно

старался вложить волновавшие его высокие мысли, туманом окутавшие его
фантазию, его вызвали по телефону.
— Женский голос. Очень красивый голос, — сказал насмешливо мистер
Хиггинботам, позвав его.
Мартин подошел к телефону, находившемуся в углу комнаты, и почувст-
вовал, как горячая волна пробежала по его телу, едва он услышал голос Руфи.
Возясь со своим сонетом, он забыл о ее существовании, и теперь любовь ох-

ватила все его существо и потрясла, как удар молнии. Какой это был голос!
Нежный и мелодичный, словно музыка, раздающаяся в отдалении, словно
звон серебряных колокольчиков кристальной чистоты! Ни у одной женщины
не было такого голоса! Было в нем что-то небесное, не от мира сего. Охвачен-
ный восторгом, он едва мог разобрать, что она ему говорила, хотя старался
при этом сохранить на лице спокойствие, зная, что мистер Хиггинботам при-
стально на него смотрит.
Руфь не сказала ничего особенного: Норман должен был идти с нею на
лекцию сегодня вечером, но у него, к сожалению, началась мигрень, и так как
билет его остается свободным, то она и предлагает Мартину пойти с нею, если
он ничем не занят.
Если он не занят! Мартин едва мог скрыть дрожь своего голоса. Это пора-
зительно! До сих пор он видал ее только у нее на дому и никогда не осмеливался
предложить ей пойти куда-нибудь! Говоря с нею по телефону, он испытывал
непреодолимое желание умереть за нее, и перед его мысленным взором воз-
никали героические образы, сцены любви и самопожертвования. Он любил ее
так страстно, так страшно, так безнадежно. В этот миг сумасшедшего счастья
при мысли, что она пойдет с ним, пойдет на лекцию с ним, с Мартином Иде-
ном, в этот миг ему ничего другого не приходило в голову, как только умереть
за нее. Это был единственный способ, которым он мог проявить охватившие
его высокие и прекрасные чувства. Это было знакомое каждому влюбленному
чувство великого самоотречения, и оно охватило его, как огненный вихрь, во
время короткого разговора но телефону. Умереть ради нее, думал он, — это
значит и жить и любить по-настоящему. Ведь ему был всего двадцать один год,
и это была его первая любовь!
Дрожащей рукой он повесил трубку, испытывая слабость после только что
пережитого потрясения. Глаза у него сияли, как у ангела, а лицо преобразилось
и преисполнилось святости и умиления.
— Свидание на стороне, а? — пробормотал зять. — Ты знаешь, чем это
кончается? Заберут тебя, голубчик мой, в полицию!
Но Мартин не мог сразу спуститься с высот. Даже эта грубая выходка не
могла сбросить его на землю. Он был выше и гнева, и раздражения. Он толь-
ко что видел прекрасное видение и был вроде некоего бога, который не мог
испытывать к подобным жалким созданиям ничего, кроме жалости. Он и не
заметил мистера Хиггинботама, его глаза взглянули сквозь него, и, как во сне,
он вышел из комнаты, чтобы переодеться. Когда он кончил одеваться и, стоя
перед зеркалом, завязывал галстук, до его ушей долетел какой-то раздражаю-
щий звук. Это было глупое гоготание мистера Хиггинботама, которое лишь
теперь достигло его сознания.
Когда дверь того дома, в котором жила Руфь, закрылась за ними, и Мартин
понял, что он идет по улице рядом с ней, он почувствовал великое смущение.
Идти с нею на лекцию было неожиданным блаженством. Он не знал, как ему
вести себя. Он видал неоднократно, что люди ее круга имеют обыкновение

ходить с дамами под руку. Но бывали и исключения из этого правила, а он
не знал, принято ли ходить под руку только по вечерам, или, быть может, так
ходят лишь мужья с женами или братья с сестрами.
Выходя с Руфью на тротуар, он вспомнил Минни. Она была большая мод-
ница, и, когда он гулял с нею во второй раз, она сделала ему выговор за то,
что он шел по внутренней стороне тротуара, тогда как истинный джентльмен,
гуляя с леди, должен идти всегда с внешней стороны. И Минни завела обычай
наступать ему на ноги, когда они переходили улицу, чтобы он не забывал дер-
жаться внешней стороны. Он никак не мог понять, откуда она выкопала такое
правило этикета, так ли в самом деле принято в высшем обществе и вообще
соответствует ли это действительным правилам приличия.
Мартин решил, что особой беды не будет, если он попробует поступать
по этому правилу, и, выйдя с Руфью на улицу, он пошел рядом с нею, держась
внешней стороны тротуара. Но тут его начала занимать новая проблема: нуж-
но ли предложить ей руку? Он еще никому ни разу в своей жизни не предлагал
руку. Девушки, с которыми он гулял, никогда не ходили под руку с кавалерами.
Они обычно ходили просто рядом с ними, а потом, свернув в темный пере
улок, шли, положив голову на плечо спутника, который при этом обнимал их
за талию. Но здесь дело обстояло иначе. Она была девушкой другого круга.
И Мартин не знал, что ему делать.
Ему пришло в голову слегка согнуть свою правую руку, как будто случайно,
сделав вид, что привык ходить, согнув слегка руку. И вот тут-то и произошло
чудо. Мартин почувствовал, как ее рука легла ему на руку. При этом прикос-
новении он почувствовал сладостную дрожь, и в течение нескольких минут
ему казалось, что ноги его отделились от земли, а за спиной выросли крылья.
Но новая задача опять повергла его на землю. Они перешли улицу — он, ста-
ло быть, очутился уже не с внешней стороны, а с внутренней и решительно
не знал, нужно ли перейти на другую сторону и, следовательно, выпустить
ее руку. А что делать, когда они перейдут улицу вторично? А в третий раз?
Что-то было тут не совсем ясно, и Мартин решил пренебречь этим правилом,
разыграв невежду. Но так как такое решение не вполне удовлетворяло его, то,
очутившись с внутренней стороны, он начал говорить быстро и с увлечением,
делая вид, что захвачен беседой и забыл переменить место. Пусть она лучше
отнесет его промах на счет энтузиазма.
Переходя Бродвей, Мартин столкнулся с новой проблемой. При свете
уличных фонарей он вдруг увидел Лиззи Конолли и ее веселую подругу.
Он колебался одно только мгновение и тотчас, сняв шляпу, поклонился.
Он не имел права относиться презрительно к людям своего класса, который
он приветствовал в лице Лиззи Конолли.
Девушка кивнула ему и взглянула на него пытливо красивыми и насмешли-
выми глазами, так не похожими на кроткие и нежные глаза Руфи. Она также
взглянула и на Руфь и сразу, по-видимому, оценила ее наружность и платье
и угадала общественное положение. Мартин заметил, что и Руфь быстро огля-

дела девушку кротким и нежным, как у горлицы, взглядом и успела разглядеть
и ее бедный наряд, и жалкие украшения, и странную шляпу, сразу изобличав-
шую девушку из рабочей среды.
— Какая красивая девушка, — сказала Руфь минуту спустя.
Мартин готов был благословить ее за эту фразу, но сказал только:
— Не знаю. Зависит от вкуса, но я не нахожу ее особенно красивой.
— Уверяю вас, что из тысячи женщин не найдется ни одной с такими пра-
вильными чертами лица. Она прямо прелестна. Ее лицо точно камея. И глаза
у нее чудесные!
— Вы находите? — равнодушно сказал Мартин, ибо для него существова-
ла на свете только одна красивая женщина, и она шла рядом с ним, держа его
под руку.
— Конечно, нахожу. Если бы эта девушка имела возможность как следует
одеться и если бы она умела держаться, то, уверяю вас, мистер Иден, она бы
пленила и вас, и всякого мужчину.
— Ей бы нужно было прежде всего научиться говорить, — отвечал он, —
а то большинство мужчин и не поняли бы ее. Я уверен, что вы не поймете и по-
ловины из того, что она вам скажет, если она будет говорить так, как привыкла.
— Глупости. Вы так же упрямы, как и Артур, когда хотите доказать что-
нибудь.
— А вы забыли, как я говорил, когда мы встретились в первый раз? С тех
пор я выучился другому языку. А раньше я говорил так же, как эта девушка. И вот
теперь я могу утверждать на привычном вам языке, что вы ни за что не поймете ее
языка. А знаете, почему она так держится? Я ведь все время думаю о таких вещах,
которые раньше мне и в голову не приходили, — и я многое начинаю понимать.
— Почему же она так держится?
— Она несколько лет работала на фабрике. Молодое тело гибко, и тяже-
лый труд отражается на нем; оно невольно принимает форму, удобную для
данной работы. Я с одного взгляда могу определить, чем занимается рабочий,
встреченный мною на улице. Посмотрите на меня. Почему я так раскачиваюсь
при ходьбе? Да потому что я почти всю жизнь провел на море. Если бы все
эти годы, вместо того чтобы плавать, я служил бы мясником, я бы не раска-
чивался при ходьбе, но у меня были бы кривые ноги. То же самое произошло
и с той девушкой. Вы заметили, какое суровое выражение у нее во взгляде?
Ведь о ней никогда никто не заботился. Она все время должна была думать
о своем пропитании, а молодая девушка не может одновременно и бороться за
существование и иметь такие нежные, прекрасные глаза, как ваши, например.
— Мне кажется, что вы правы, — тихо сказала Руфь. — Как это ужасно!
Она такая красивая…
Мартин, взглянув на нее, увидел, что ее глаза исполнились жалости. И тут
же он вспомнил, что любит ее и что это необычайное счастье — идти с нею —
любимой — под руку на лекцию.
«Кто ты такой, Мартин Иден? — спрашивал он себя в этот вечер, вер-

нувшись домой и глядя на себя в зеркало. Он глядел долго и с любопытст-
вом. — Кто ты такой? Что ты из себя представляешь? Где твое место? Твое
место подле такой девушки, как Лиззи Конолли. Твое место среди легиона
трудящихся людей, там, где все вульгарно, низко и грубо. Твое место среди
рабочих скотов, в грязи и в навозе. Под тобою свалка овощей. Гниет карто-
фель. Нюхай же эту вонь. Черт тебя разорви, нюхай хорошенько! И ты еще
смеешь совать нос в книги, слушать чудную музыку, любоваться роскошными
картинами, правильно говорить, думать о том, о чем не думает никто из твоих
товарищей, отмахиваться от Лиззи Конолли и любить бледную девушку, кото-
рая на миллионы миль выше тебя и живет среди звезд! Кто ты такой? Что ты
такое? Черт тебя возьми! Доведет ли все это тебя до добра?»
Он погрозил себе в зеркале кулаком и сел на край кровати с широко от-
крытыми, ничего не видящими глазами. Помечтав немного, он достал свою
тетрадку, учебник алгебры и углубился в квадратные уравнения.
А часы летели, звезды меркли, и за окном серели уже предрассветные су-
мерки.
Глава XIII
Кружок словоохотливых социалистов и философов из рабочего класса,

который собирался в Сити-Холл-парке в жаркие дни, дал возможность Мар-
тину сделать одно великое открытие. Раза два в месяц, проезжая через парк
по пути в библиотеку, Мартин слезал с велосипеда, прислушивался к слово-
прениям и всякий раз отрывался от них с большим усилием. Общий тон этих
дискуссий был иной, чем за столом мистера Морза. Спорщики не были важны
и преисполнены достоинства. Они давали волю своему темпераменту и осы-
пали друг друга обидными прозвищами, ругательствами и ядовитыми наме-
ками. Раза два дело доходило до потасовки. Не отдавая себе ясного отчета,
Мартин все же чувствовал что-то жизненное во всех этих спорах; они сильнее
действовали на него, чем спокойная уравновешенность и догматичность ми-
стера Морза. Эти люди, которые немилосердно коверкали английский язык,
жестикулировали как безумные и с первобытной яростью нападали на своих
идейных противников, — эти люди казались ему куда живее мистера Морза
и его друга мистера Бэтлера.
Мартин среди этих споров часто слышал имя Герберта Спенсера1, но од-
нажды увидел его ученика и последователя — жалкого проходимца в рваной
1
Герберт Спенсер (1820–1903) — английский философ, в области конкретного ес-
тествознания придерживался научно-материалистической точки зрения, но отказы-
вайся давать ясный ответ на основной вопрос философии о соотношении материи
и духа, оставаясь на точке зрения агностицизма (непознаваемости для человеческого
разума некоторых явлений). Этот агностицизм был иронически назван Энгельсом
«стыдливым материализмом» (примеч. переводчика).
куртке, застегнутой наглухо, чтобы скрыть отсутствие рубашки. Начался спор,

сопровождаемый курением бесконечных папирос и сплевыванием табачной
жвачки, причем бродяга ловко парировал все удары; один из рабочих-со
циалистов крикнул насмешливо: «Нет Бога, кроме непознаваемого, и Герберт
Спенсер его пророк». Мартин не мог уяснить себе, из-за чего происходит
этот спор, но, заинтересовавшись Гербертом Спенсером, он взял в библиоте-
ке «Основные начала», так как бродяга часто в разгаре спора упоминал это
сочинение.
И вот тут-то и случилось великое открытие. Однажды он уже пытался
читать Спенсера, но так как выбрал «Основы психологии», то и потерпел
фиаско, так же как и с госпожой Блаватской. Он ничего не понял в этой книге
и вернул ее непрочитанной. Но в этот вечер, после алгебры и физики и дол-
гой борьбы с сонетом, он лег в постель и раскрыл «Основные начала». Утро
застало его еще за чтением. Заснуть он не мог. В этот день он даже ничего не
писал. Он лежал и читал до тех пор, пока не почувствовал усталости во всем
теле; тогда он решил попробовать лечь для разнообразия на пол и продолжал
читать, держа книгу над головой и изредка переворачиваясь с боку на бок.
Выспавшись ночью, он утром уселся за писание, но книга так увлекла его, что
он снова принялся за чтение, позабыв все на свете и забыв даже, что Руфь ожи-
дала его в этот вечер. Он опомнился только тогда, когда Бернард Хиггинботам
распахнул дверь и спросил, не думает ли он, что они содержат ресторан.
Мартин Иден всегда отличался любознательностью. Он хотел все знать
и отчасти из-за этого увлекся карьерой моряка. Но теперь, читая Спенсера, он
узнал такие вещи, до которых никогда бы не мог сам додуматься, сколько бы
он ни странствовал по морям. До сих пор он лишь скользил по поверхности
вещей, наблюдая явления, накопляя факты, делая иногда небольшие обобще-
ния, — и все это без всякой общей связи, не думая даже приводить в систе-
му мир, который представлялся ему сцеплением капризов и случайностей.
Наблюдая летящих птиц, он часто размышлял о механизме их полета; но он
никогда не обобщал этого явления и не думал о механизме полета вообще
и о том, как развился он в живых организмах. Он даже и не подозревал о су
ществовании процесса развития. Что птицы могли «стать», не приходило
ему в голову. Они «были», вот и все; уж так случилось.
А если так обстояло дело с птицами, то так же обстояло дело и со всем
остальным. Все его попытки философствовать всегда оказывались в конце
концов совершенно бесплодными. Средневековая метафизика Канта ничего
не открыла ему, а лишь заставила усомниться в своих умственных способ-
ностях. Такую же неудачу потерпел он, начав изучать теорию эволюции по
слишком специальной книге Роменса1. Единственно, что он понял из всего
этого, — это то, что эволюция была сухая теоретическая выдумка маленьких
1
Джордж-Джон Роменс (1848–1894) — британский натуралист и поэт, друг Чарлза
Дарвина (примеч. ред.).
людишек, нахватавшихся по книгам разных знаний. А теперь он увидал, что

это вовсе не была голая теория, но общепризнанный процесс развития, и если
между учеными возникают по этому поводу споры, то они касаются только
различных частностей в зависимости от взгляда на метод эволюции.
И вот явился человек — Спенсер, который привел все это в систему, объ-
единил, сделал выводы и наконец изобразил с такою реальностью, что вся его
теория мира представилась Мартину вроде тех моделей кораблей, которые
делают матросы и ставят под стеклянный колпак. Не было тут ни каприза,
ни случая. Во всем был закон. Подчиняясь этому закону, птица летала; подчи-
няясь тому же закону, в оплодотворенной слизи зарождались крылья и лапки
и появлялась на свет птица.
Мартин в своей умственной жизни шел от одной вершины к другой
и теперь достиг самой высокой из всех ранее достигнутых. Он вдруг проник
в тайную сущность вещей, и познание тайн природы опьянило его. Ночью, во
сне, он жил вместе с богами, томимый грандиозным кошмаром. Проснувшись
утром, он оглядывался кругом, как лунатик, видя перед своим блуждающим
взором только тот мир, который открыл ему Спенсер. За столом во время
обеда он вовсе не слыхал разговоров и споров о разных житейских мелочах,
так как его ум все время напряженно работал, думая о причинах и следствиях
и о сущности всего находящегося перед ним. В мясе, лежащем на тарелке,
он прозревал солнечное сияние и прослеживал его энергию сквозь все пе-
ревоплощения через миллионы миль или думал о той силе, которая движет
мускулы его руки, заставляя ее резать мясо, пока наконец в своем мозгу опять
не прозревал солнечной энергии. Мартин был так захвачен этою картиною,
что не слыхал, как Джим пробормотал: «Сумасшедший дом», не заметил
тревожных взглядов сестры и не обратил внимания на палец Бернарда Хиг-
гинботама, которым тот повертел около своего лба, намекая на то, что у его
зятя в голове не хватает винтиков.
Больше всего поражала Мартина связь между науками — всеми науками.
Он всегда интересовался всякими знаниями, и все, что он изучал, западало
в его память отдельными отрывками. Например, он имел огромный опыт
в области мореплавания. Не менее богатые познания имел он и о женщинах.
Но между двумя этими предметами он не видел никакого взаимоотношения.
Мысль, что между истерикой женщины и качанием судна в бурю может быть
установлена научная связь, — мысль эта казалась Мартину совершенно неле-
пой и невозможной. Но Герберт Спенсер не только доказал ему, что это вовсе
не нелепо, но что, напротив, между этими двумя явлениями не может не быть
связи. Все вещи, начиная от отдаленнейших звезд и кончая мельчайшей по
пираемой ногой частичкой песка, были связаны между собою в мире, состояв-
шем из мириадов атомов. Все это было для Мартина постоянным источником
изумления, и он все время старался установить связь вещей, находящихся по
ту и по другую сторону Солнца. Он даже составил список самых непохожих
между собой вещей и не мог успокоиться до тех пор, пока не устанавливал
между ними связи. Так, он установил связь между любовью, поэзией, земле-
трясениями, огнем, гремучими змеями, радугой, драгоценными камнями,
чудовищами, солнечными закатами, рыканьем львов, светильным газом, капи-
тализмом, красотою, убийствами, любовниками, рычагами и табаком. Таким
образом он объединял все, что было во вселенной, и странствовал по ее чащам
и джунглям, и не как заблудившийся путник, а как опытный путешественник,
наблюдатель, старающийся ничего не упустить из виду и все заносящий на
карту. И чем больше он знал, тем больше он восхищался миром и жизнью
и своей собственной жизнью в этом мире.
— О глупец, — кричал он своему изображению в зеркале, — ты хотел пи-
сать, ты пробовал писать, а сам не имел ничего, о чем следовало бы написать!
Ну, что ты имел? Детские понятия, полузрелые чувства, смутное представле-
ние о красоте, огромную черную массу невежества, сердце, готовое лопнуть
от любви, самолюбие, столь же сильное, как и любовь, и столь же никчемное,
как невежество. И ты хотел писать? Но ведь ты только теперь начинаешь при-
обретать кое-что, о чем стоит писать. Ты хотел создать красоту, а сам ничего не
знал о природе красоты. Ты хотел писать о жизни, а сам не имел понятия о ее
сущности. Ты хотел писать о мире, а мир был для тебя китайской грамотой,
и что бы ты ни писал, ты бы только лишний раз расписался в своем круглом
невежестве. Но не падай духом, Мартин, мой мальчик! Ты теперь начнешь
писать. Ты знаешь мало, очень мало, но ты теперь держишь правильный курс,
и ты скоро будешь знать много. Если тебе повезет, то когда-нибудь ты узнаешь
все, что нужно знать. И тогда ты будешь писать!
Он сообщил Руфи о своем великом открытии, думая поделиться с ней своей
радостью и удивлением. Но она отнеслась к этому очень спокойно, так как, по-
видимому, знала все это и раньше. Это не могло взволновать и поразить ее уже
потому, что не было для нее новостью. Артур и Норман, как удалось ему выяс-
нить, верили в эволюционные теории и читали Герберта Спенсера, но на них
он, по-видимому, не произвел столь сильного впечатления, а молодой человек
в очках и с копной волос на голове — Вилли Ольнэй — неприятно засмеялся
при упоминании Мартином имени Спенсера и повторил остроту рабочего-со-
циалиста: «Нет Бога кроме непознаваемого, и Герберт Спенсер его пророк».
Мартин простил ему эту насмешку, ибо начинал убеждаться, что Ольнэй
вовсе не влюблен в Руфь. Впоследствии по разным мелким фактам он увидел
даже, что Ольнэй не только не влюблен в Руфь, но относится к ней с явною не-
приязнью. Мартин не мог этого понять. Это был феномен, который он никак
не мог согласовать с остальными феноменами вселенной.
Мартину было жаль этого юношу, которому, очевидно, какой-то природ-
ный недостаток мешал оценить прелесть и красоту Руфи. Они очень часто
катались по воскресеньям на велосипедах, и Мартин убедился во время этих
поездок, что между Руфью и Ольнэем существует некий вооруженный мир.
Ольнэй больше дружил с Норманом, оставляя в стороне Руфь, Артура и Мар-
тина, за что последний был ему очень благодарен.
Эти воскресенья были для Мартина великими днями, потому что он имел
возможность проводить их с Руфью, а кроме того, находился в обществе людей
ее класса. Хотя эти люди и были систематически образованны, Мартин все же
ставил себя в умственном отношении на одну доску с ними, а разговор с ними,
кроме того, был для него, Мартина, прекрасной практикой для усвоения раз-
ных грамматических форм. Он давно перестал читать книги об этикете, решив
положиться на свою наблюдательность. За исключением тех случаев, когда он
чем-нибудь увлекался, он всегда внимательно следил за всеми поступками своих
спутников, стараясь запомнить разные мелочи в их обращении друг с другом.
То обстоятельство, что Спенсера вообще очень мало читали, изумляло
Мартина. «Герберт Спенсер, — сказал библиотекарь, — о, это великий ум».
Но, по-видимому, этот же библиотекарь очень мало знал о содержимом этого
великого ума. Однажды за обедом у Морзов, в присутствии мистера Бэтле-
ра, Мартин завел разговор о Герберте Спенсере. Мистер Морз резко осудил
агностицизм английского философа, причем сознался, однако, что не читал
«Основных начал», а мистер Бэтлер объявил, что у него не хватило терпения
читать Спенсера, что он не мог никогда дочитать до конца ни одной страницы
из его сочинений и отлично обходится без него. В голове Мартина возникли
сомнения, и, не будь он столь самобытен, он, пожалуй, согласился бы с этой
общепринятой точкой зрения. Но так как взгляды Герберта Спенсера на мир
казались ему непреложной истиной, то отказаться от ниx было для Мартина
так же невозможно, как для мореплавателя выбросить за борт компас и карты.
Поэтому Мартин продолжал изучать эволюцию, все более и более овладе-
вая предметом и находя подтверждение взглядов Спенсера у тысячи других
беспристрастных писателей. Чем больше он учился, тем больше открывалось
перед ним неисследованных областей знания, и он все чаще сожалел, что
в сутках всего двадцать четыре часа.
Однажды, принимая во внимание краткость дня, он решил бросить ал
гебру и геометрию. К тригонометрии он даже еще и не приступал. Потом из
своего расписания он вычеркнул и химию, оставив лишь физику.
— Я же не специалист, — сказал он Руфи в свое оправдание, — я даже
и не собираюсь стать специалистом. Ведь наук так много, что одному человеку
не хватит жизни изучить их все. Я хочу иметь общее образование. Когда мне
понадобятся знания, я обращусь к сочинениям специалистов.
— Но это совсем не то, что самому обладать этими знаниями, — про
тестовала она.
— Но ими вовсе и не нужно обладать. Мы всегда пользуемся работами спе-
циалистов. Иначе для чего же они существуют? Входя к вам, я видел, что у вас
работают трубочисты. Они тоже специалисты, и когда они сделают свое дело, вы
будете пользоваться вычищенными трубами, даже и не зная о строении печей.
— Ну, это уж слишком. Вы меня даже пугаете!
Она посмотрела на него с удивлением, и он прочел упрек в ее глазах и в тоне
ее голоса. Но он был убежден в своей правоте.
— Все мыслители, задумывавшиеся над общими вопросами, все величай-

шие умы фактически всегда пользовались трудами специалистов. И Герберт
Спенсер поступал точно так же. Он обобщал открытия многих тысяч иссле-
дователей. Ему надо было бы прожить тысячи жизней, чтобы сделать все это
самому. То же самое было с Дарвином. Он использовал то, что было изучено
садовниками и скотоводами.
— Вы правы, Мартин, — сказал Ольнэй, — вы знаете, чего вы хотите,
а Руфь не знает. Она не знает даже, чего ей самой нужно.
— Да, да, — продолжал Ольнэй, не давая ей времени возразить. —
Я знаю, вы называете это «общей культурой». Но если вы добиваетесь этой
«общей культуры», то не все ли равно, что вы изучаете? Вы можете изучать
французский язык, можете изучать немецкий, можете вместо них изучать эспе-
ранто, — вы все равно получите эту «общую культуру». Ради нее вы можете
изучать латинский и греческий, хотя эти два языка никогда вам не пригодятся.
Вы станете «культурны». Вы знаете, что Руфь изучала года два тому назад
язык саксов, и очень успешно при этом, а теперь ничего не помнит, кроме
одной строчки: «Как душистый апрель проливает свои дожди». Не правда
ли? И это дало вам культуру, — засмеялся он, опять не давая ей возможности
возразить, — я знаю это. Мы ведь с вами учились в одном классе.
— Но вы говорите о культуре, как будто это средство, а не цель, — вос-
кликнула Руфь. Глаза ее засверкали, а на щеках выступил румянец. — Культура
самоценна!
— Но Мартину не это нужно.
— А вы почем знаете?
— Что вам нужно, Мартин? — спросил Ольнэй, оборачиваясь к нему.
Мартин почувствовал себя крайне неловко и робко поглядел на Руфь.
— Да, что вам нужно? — спросила Руфь. — Это разрешит наш спор.
— Конечно, я хочу быть культурным человеком, — сказал Мартин не
решительно. — Я люблю красоту, а образование дает мне возможность лучше
понять и оценить ее.
Руфь кивнула головой с торжествующим видом.
— Чепуха! И вы сами это прекрасно знаете, — объявил Ольнэй. — Мар-
тину нужна карьера, а не культура. Как раз в его случае культура — это необхо-
димое средство для карьеры. Если бы он хотел быть химиком, «общая культу-
ра» была бы ему ни к чему. Мартин хочет быть писателем, но боится сказать
это, чтобы вы не потерпели фиаско в этом споре. А почему Мартин хочет быть
писателем? — продолжал он. — Потому что он не обеспечен материально.
Почему вы изучали саксонский язык и добивались «общей культуры»? Да по-
тому, что вам не надо было пробивать себе дорогу. Ваш отец сделал это за вас.
Он вам покупает платья и всякую всячину. На что годится вся эта ваша куль-
тура, и моя тоже, да и Артура и Нормана? Мы сейчас хвастаемся нашей «куль-
турой», а разорись мы завтра, так мы бы не выдержали экзамена на школь-
ного учителя. Самое большее, на что Руфь могла бы тогда рассчитывать, —
это стать сельской учительницей или преподавательницей музыки в школе

для девочек.
— А вы бы что делали? — спросила Руфь.
— Ничего особенно хорошего. Я бы мог заработать доллара полтора
в день физическим трудом или поступить инструктором на ганлейскую соеди
нительную ветку, — говорю: «мог бы», потому что меня бы, вероятно, через
неделю выгнали за полной негодностью.
Мартин молча прислушивался к разговору, и, признавая правоту Ольнэя,
он в то же время осуждал его за непочтительное отношение к Руфи. В его го-
лове во время этого спора складывались новые взгляды на любовь. Разум не
должен вмешиваться в любовные дела. Любимая женщина может рассуждать
правильно или неправильно. — это безразлично. Любовь выше разума. В дан-
ном случае Руфь, очевидно, не понимала, как важна для него карьера, но от
этого она, разумеется, не стала менее очаровательной. Она была очарователь-
на, и то, что она думала, не имело никакого отношения к этому очарованию.
— Что вы сказали? — спросил он Ольнэя, который неожиданным вопро-
сом прервал течение его мыслей.
— Я говорю, что вы, наверное, не станете изучать латынь.
— Латынь не только дает культуру, — прервала Руфь, — это тренировка ума.
— Хорошо. Ну так как же, Мартин, будете вы изучать латынь? — упорст-
вовал Ольнэй.
Мартин находился в крайне затруднительном положении. Он видел, что
Руфь с нетерпением ждет его ответа.
— Я боюсь, что у меня не хватит времени, — ответил он наконец. — Я бы
стал изучать, но у меня не хватит времени.
— Видите! Мартину вовсе не нужно вашей «общей культуры»! — тор-
жествовал Ольнэй. — Он знает, что ему нужно, и знает, как этого добиться.
— Да, но ведь это же тренировка ума, это дисциплина! Латынь дисципли-
нирует ум! — При этих словах Руфь посмотрела на Мартина, словно прося его
переменить свое суждение. — Вы видели, как футболисты тренируются перед
игрою? То же самое латынь для мыслителей. Это тренировка.
— Какой вздор! Нам это просто с детства вбили в голову! Но есть одна
истина, которую забыли внушить нам своевременно. — Ольнэй сделал паузу
для вящего эффекта и сказал торжественно: — Джентльмен должен изучать
латынь, но изучить латынь для него вовсе не обязательно.
— Это нечестно! — вскричала Руфь. — Я так и знала, что вы сведете
к этому весь разговор.
— Но это же верно! — воскликнул он. — И это вполне честно. Единст-
венные люди, которые знают латынь, — это аптекари, адвокаты и профессора
латинского языка. Если Мартин хочет стать одним из них, я умолкаю. Но тог-
да для чего ему Герберт Спенсер? Мартин только что открыл Спенсера и при-
шел от него в дикий восторг. Почему? Потому что Спенсер ему дал нечто.
Но Спенсер не дает ничего ни вам, ни мне. Потому что мы сами не знаем,
чего нам надо. Вы в один прекрасный день выйдете замуж, а мне вообще нечего
будет делать, ибо все за меня будут делать разные агенты, которые позаботятся
о моем капитале, когда я получу его от отца.
Ольнэй направился было к двери, но, остановившись, выпустил свой по-
следний заряд:
— Оставьте в покое Мартина, Руфь. Он сам прекрасно знает, что ему
нужно. Посмотрите, чего он уже сумел добиться. Иногда он заставляет меня
краснеть и стыдиться самого себя. Он знает теперь о мире, и о жизни, и о на
значении человека куда больше, чем Артур, Норман, я и вы, несмотря на
всякую латынь, французский и саксонский язык, несмотря на всю нашу так
называемую культуру.
— Но Руфь моя учительница, — рыцарски возразил Мартин, — если
я и знаю немножко, то только благодаря ей.
— Чепуха! — Ольнэй посмотрел на Руфь с какой-то неприязнью. —
Вы еще скажете мне, что вы стали читать Спенсера по ее совету, — вы этого
как будто прежде не говорили. Ведь она знает о Дарвине и об эволюции столь-
ко же, сколько я знаю о рудниках царя Соломона. Помните, несколько дней
тому назад вы огорошили нас своим толкованием одного места у Спенсера
относительно неопределенного, неуловимого и однородного. Попробуйте
растолковать ей это и посмотрите, поймет она вас или нет. Это, видите ли,
не «культура». Ого-го! Слушайте, Мартин, если вы начнете зубрить латынь,
я буду вас презирать!
С интересом прислушиваясь к этому разговору, Мартин в то же время
чувствовал какой-то неприятный осадок. Речь шла об учении и уроках, об
основах знания, и общий школьный тон этого спора не соответствовал тем
глубоким запросам, которые волновали Мартина, заставляли его цепко ухва-
тывать все жизненные явления и трепетать каким-то космическим трепетом
от сознания своей пробуждающейся силы. Он мысленно сравнивал себя
с поэтом, выброшенным на берег неведомой страны, который, потрясенный
окружающей красотою, тщетно старается воспеть ее на чуждом ему языке ди-
ких туземцев. Так было и с ним. Он чувствовал в себе, мучительно чувствовал
стремление разрешить великие мировые проблемы, — а вместо этого должен
был слушать сухие дискуссии о том, нужно изучать латынь или не нужно.
— На кой дьявол нужна мне эта латынь! — говорил он себе в этот вечер,
стоя перед зеркалом. — Пусть мертвецы остаются мертвецами. Какое имею
я отношение к этим мертвецам? Красота вечна и всегда жива… Языки созда-
ются и исчезают. Они останки и прах мертвецов.
Он тут же подумал, что научился хорошо формулировать свой мысли,
и, ложась в постель, старался понять, почему теряет эту способность в при
сутствии Руфи. В ее присутствии он превращался в школьника и говорил
языком школьника.
— Дайте мне время. — сказал он вслух. — Дайте мне время.
Время! Время! Время! Это была его вечная жалоба.
Глава XIV
Несмотря на свою любовь к Руфи, Мартин не стал изучать латынь. Советы

Ольнэя были тут ни при чем. Время было для него все равно что деньги, а мно-
гие науки, куда важнее латыни, повелительно призывали его обратить на них
внимание. А к тому же он должен был писать. Ему нужно было зарабатывать
деньги. Но, увы, его нигде не печатали. Рукописи грустно странствовали по
редакциям. Но почему печатали других писателей? Он проводил долгие часы
в читальне, читая чужие произведения, изучая их внимательно и критически,
сравнивая со своими собственными и тщетно стараясь раскрыть тайну, помо-
гавшую этим писателям пристраивать свои творения.
Он удивлялся безжизненности большей части того, что было напечатано.
Ни света, ни красок не было в этих рассказах. От них совсем не веяло дыхани-
ем жизни, а между тем, согласно газетному оповещению, они продавались по
два цента за слово, по двадцати долларов за тысячу слов. В особенности его
удивляло огромное количество мелких рассказов, написанных (он не мог не
согласиться с этим) хорошо и умно, но без всякой жизненной правды. Ведь
жизнь сама по себе была так удивительна, так чудесна, была наполнена такими
огромными проблемами, грезами, героическими усилиями, а эти рассказы
касались всегда только общеизвестной обыденщины. Мартин чувствовал силу
и величие жизни, ее лихорадочный трепет, ее грозное устремление — по
истине, вот о чем стоило писать! Ему хотелось воспеть тех, кого не сокрушают
погибшие надежды, — безумных, влюбленных, гигантов, борющихся среди
ужасов, страданий и среди трагедий, заставляющих жизнь преклоняться
перед своим могуществом. А между тем в напечатанных рассказах прослав-
лялись всевозможные мистеры Бэтлеры, жалкие охотники за долларами,
изображались мелкие любовные треволнения ничтожных людишек. «Быть
может, сами редакторы были тоже ничтожными людишками? — спрашивал
он себя. — Или же все эти редакторы, писатели и читатели просто-напросто
боятся жизни?»
Больше всего его смущало то, что он не был знаком ни с одним редакто-
ром или писателем. Он не только не знал ни одного писателя, но он даже не
знал никого, кто бы делал попытки стать писателем. Не было никого, кто бы
мог поговорить с ним, направить его, дать ему хороший совет. Он даже начал
сомневаться в том, что редакторы были реальными людьми. Они начали ему
представляться колесами машины. Очевидно, так оно и было. В рассказах,
очерках и поэмах он изливал свою душу и эти излияния давал на суд маши-
не. Он запечатывал свою рукопись в большой длинный конверт, вкладывая
в него марку на ответ, и опускал в почтовый ящик. Проблуждав известное
число дней по континенту, рукопись возвращалась к нему, причем была уже
запечатана в другой конверт, а марка, вложенная им внутрь, была приклеена
снаружи. По всей вероятности, никакого редактора вовсе и не было, а был
просто хорошо устроенный механизм, который перекладывал рукопись
из одного конверта в другой и приклеивал марку. Это было нечто вроде тех
автоматов, в которые опускают монетку и тотчас получают или кусок резины
для жевания или плитку шоколада. В зависимости от того, в какое отверстие
кладется монетка, получается резина или шоколад. Так же обстояло дело
и с редакторской машиной. Из одного отверстия выдаются гонорарные чеки,
из другого — письма с отказом. До сих пор он все время попадал ко второму
отверстию.
Эти ужасные письма в особенности дополняли сходство с машиной.
Все они были по одному образцу отпечатаны на пишущей машинке, и их Мар-
тин получил уже сотни, по крайней мере дюжину на каждую рукопись. Если
бы он получил хоть одну строчку, одну-единственную строчку, написанную от
руки, — он был бы счастлив. Но ни один редактор не подал такого признака
жизни. И Мартин в конце концов пришел к заключению, что никаких живых
редакторов на свете не бывает, а есть только хорошо смазанные и великолепно
слаженные автоматы.
Мартин был выносливым борцом, смелым и упорным, и он мог бы в те-
чение долгих лет питать эти бездушные машины. Но он был ранен насмерть,
и не годы, а недели должны были решить дело. Уплачивая ежедневно за свое
содержание, Мартин тем самым приближал миг разорения, а отправка по
почте рукописей еще больше способствовала этому. Он уже не мог покупать
книги и решил экономить на мелочах, чтобы только отдалить роковой конец;
но он не умел экономить и на целую неделю ускорил развязку, подарив Мэри-
ен пять долларов на платье.
Мартин боролся во мраке, без света, без одобрения, начиная уже испыты-
вать отчаяние. Даже Гертруда стала коситься на него; сначала она, как добрая
сестра, поощряла то, что казалось ей ребяческой дурью; но потом она, опять-
таки как добрая сестра, начала беспокоиться. Ей стало казаться, что ребяческая
дурь уже переходит в сумасшествие. Мартин, заметив ее тревожные взгляды,
страдал от них еще больше, чем от грубых и откровенных насмешек мистера
Хиггинботама. Он продолжал верить в себя, но он был одинок в своей вере.
И Руфь не разделяла ее. Она настаивала, чтобы он занялся только учением,
и хотя открыто никогда не осуждала его литературных увлечений, но никогда
их и не поощряла.
Мартин ни разу не показал ей ничего из им написанного. Ему мешала это
сделать какая-то особая щепетильность, а кроме того, зная, как она занята
в университете, он стеснялся отнимать у нее время. Но, сдав экзамены и по-
лучив степень, Руфь сама попросила показать ей что-либо из его произведе-
ний. Мартин и радовался и робел. Руфь была настоящим судьей. Она была
бакалавром изящных искусств! Она изучала литературу под руководством
профессоров! В конце концов, может быть, редакторы тоже были способны
судить. Но она отнесется иначе к его произведениям. Она не вручит ему сте-
реотипного отказа, но заявит ему, что в его рассказах столько недостатков, что
ему вообще лучше бросить писание; она отнесется к нему, как живое существо
с чуткой душою, и, что всего важнее, она узнает наконец подлинного Мартина
Идена. В своих творениях он излил свою душу и сердце, и она поймет хоть
часть, хоть небольшую часть его грез и почувствует таящуюся в нем силу.
Мартин отобрал несколько маленьких рассказов и прибавил к ним, после
некоторого колебания, и «Песни моря». В одни из жарких июньских дней
они на велосипедах поехали за город, к своим любимым холмам. Во второй
раз они вдвоем отправлялись на прогулку, и, когда они мчались по дороге
в теплом душистом воздухе, овеваемые морским ветерком, он был глубоко
охвачен радостью жизни и чувствовал всем сердцем, что мир прекрасен и что
хорошо жить и любить. Они оставили велосипеды возле дороги, а сами
взобрались на бурую вершину холма, где солнцем сожженная трава пахла ду
шистым сеном.
— Она сделала свое дело, — сказал Мартин, когда они уселись на холме:
Руфь — на разложенной им куртке, а он сам — прямо на горячей земле. Вдыхая
пряный запах высохшей травы, он тотчас начал по привычке размышлять,
обобщая факты и переходя сразу к мировым проблемам.
— Она исполнила свою жизненную роль, — продолжал он, гладя сухую
траву. — Она питалась влагою зимних ливней, боролась с первыми весенни-
ми ураганами, цвела и кормила насекомых и пчел, разбрасывала свои семена,
покончила со своим житейским делом, и…
— Почему вы смотрите на все с какой-то практической точки зрения? —
прервала его Руфь.
— Вероятно, потому, что я изучаю эволюцию. Впрочем, говоря по правде,
я только недавно начал видеть все в настоящем свете.
— Но мне кажется, что вы перестаете понимать красоту вследствие этих
вечных практических рассуждений; вы разрушаете красоту, как мальчики
уничтожают бабочек, стирая пыльцу с их красивых крылышек.
Он отрицательно покачал головой.
— У красоты есть свое значение, но я до сих пор не понимал этого значе-
ния. Я раньше воспринимал красоту как нечто не имеющее никакого смысла.
Я ничего не знал о сущности красоты. А теперь я знаю, или, вернее, начинаю
знать. Эта трава для меня гораздо прекраснее теперь, когда я знаю, почему она
стала травой, знаю всю ту химическую работу солнца, дождей и земли, кото-
рая вырастила траву на этом холме. О, есть много романтического в истории
жизни каждой травинки; она пережила немало приключений. Одна эта мысль
вдохновляет меня. Когда я думаю об игре сил и материи, обо всей этой удиви-
тельной борьбе жизни, я остро чувствую, что я мог бы написать про эту траву
целую поэму, и не одну.
— Как хорошо вы говорите, — сказала Руфь рассеянно, но Мартин заме-
тил, что она при этом пытливо посмотрела на него.
Мартин на секунду почувствовал смущение, и румянец залил его щеки.
— Я надеюсь, что выучился наконец говорить, — произнес он, — мне
слишком многое хочется сказать. Но все это так велико, что я не могу найти
подходящих слов. Иногда мне кажется, что весь мир, вся жизнь, каждая тра-
винка взывают ко мне и требуют, чтобы я один говорил за них всех. Я это
чувствую — о, я могу описать это, — я чувствую величие всего; но когда я на-
чинаю говорить, я превращаюсь в лепечущего младенца. Это великая зада-
ча — суметь воплотить свои мысли и чувства в словах или в письме так, чтобы
слушатель или читатель понял их, чтобы в нем они снова перевоплотились
в те же мысли и в те же чувства. Это божественная задача. Видите, я зарываюсь
лицом в траву; запах, вдыхаемый моими ноздрями, вызывает во мне тысячи
мыслей и образов. Ведь это я вдыхаю запах вселенной! Я слышу при этом пес-
ни и смех, вижу счастье и горе, борьбу, смерть. Я вижу образы, возникающие
во мне, когда я вдыхаю запах травы, и мне бы хотелось передать их вам, всему
миру! Но как могу я сделать это? Язык мой скован. Я хотел словами передать
вам все, что я чувствовал сейчас, когда вдыхал аромат травы. И ничего из этого
не вышло. Получился неуклюжий, непонятный намек. Слова кажутся мне ка-
ким-то лепетом, а между тем мне так хочется говорить. О… — он с отчаянием
заломил руки, — это невозможно! Это немыслимо! Это непередаваемо!
— Но вы отлично говорите, — утверждала Руфь, — даже удивительно,
как вы научились говорить за время нашего знакомства. Мистер Бэтлер —
всеми признанный оратор. Комитет штата всегда приглашает его произносить
речь во время предвыборной кампании. А тогда, за обедом, вы говорили не
хуже его. Он только лучше умеет следить за собой. А вы слишком горячитесь;
но у вас это постепенно пройдет. Вы могли бы стать отличным оратором.
Вы бы очень далеко пошли, если бы захотели. В вас есть сила. Вы могли бы
стать лидером какой-нибудь партии, я уверена в этом. Почему бы вам не одо-
леть и другие науки так же хорошо, как вы одолели грамматику? Вы могли бы
стать известным адвокатом и политическим деятелем. Ничто не мешает вам
добиться такого же успеха, как мистер Бэтлер. И без всякой диспепсии, —
прибавила она с улыбкой.
Они продолжали беседовать; Руфь, по своему обыкновению, ласково, но
настойчиво говорила о необходимости учиться, указывала на латынь, как на
необходимую основу всякой карьеры. Она начертала ему свой идеал муж-
чины, который был целиком взят с ее отца и снабжен кое-какими черточка-
ми, заимствованными у мистера Бэтлера. Мартин слушал ее, лежа на спине
и наслаждаясь каждым движением ее уст, но мозг его плохо воспринимал ее
мысли. Его совсем не привлекал начертанный ею образ, и он чувствовал го-
речь разочарования, соединенную с острым страданием любви. Все, что она
говорила, не имело никакого отношения к его писанию, и рукописи, взятые
им, лежали на земле в полном пренебрежении.
Наконец, во время одной паузы, он взглянул на солнце, измерил его высоту
над горизонтом и, начав собирать свои рукописи, тем самым напомнил о них.
— Ах, я и забыла, — быстро сказала Руфь, — а мне так хочется послушать!
Мартин прочел ей рассказ, казавшийся ему самым лучшим. Он назвал его
«Вино жизни», и то вино, которое опьяняло Мартина во время написания
этого рассказа, снова бросилось ему в голову теперь, во время чтения. Было
много очарования в своеобразном замысле рассказа, и он к тому же увеличи-
вал это очарование образными фразами и оборотами. Вдохновенный огонь,
бурливший в нем во время писания, охватил его и теперь, и он читал с ог-
ромным увлечением, не замечая никаких недостатков. Но не то было с Руфью.
Ее изощренное ухо сразу заметило все слабые стороны, все преувеличения,
всю неопытность в построении фраз, постоянно нарушавших ритмическое
течение речи. Она вообще не замечала никакого ритма в его рассказе, за
исключением тех случаев, когда слог становился уж слишком напыщенным,
и тогда ее неприятно поражал его дилетантизм. «Дилетантизм» — таков был
ее окончательный приговор, но она не произнесла его. Напротив, она сдела-
ла всего несколько мелких замечаний, сказав, что в общем рассказ ей очень
нравится.
Но Мартин был разочарован. Ее критика была справедлива. Он не мог не
признать этого и все-таки был недоволен, ибо читал ей свое произведение не
для школьных поправок. Дело не в деталях. Они сами о себе позаботятся, да
и он, конечно, исправил бы их в конце концов, он научился бы вообще из-
бегать мелких погрешностей. Но ведь в этом рассказе он постарался вопло-
тить великую проблему жизни. Об этой жизненной проблеме читал он ей,
а вовсе не ряд фраз, разделенных точками и запятыми. Он хотел поделиться
с нею той великой идеей, которая захватила его, которую он увидел своими
глазами, схватил своим разумом и воплотил здесь, в печатных словах, своими
собственными руками. Очевидно, это не удалось, подумал он. Очень может
быть, что редакторы и правы. Увидав великие вещи, он не сумел выразить их.
И, скрыв свое разочарование, Мартин так легко принял все ее замечания,
что ей и в голову не пришло, до какой степени он огорчен и удручен своей
неудачей.
— Вот эту вещицу я назвал «Горшок», — сказал он, развертывая руко-
пись. — Ее отвергли четыре или пять журналов, но, по-моему, рассказ все-таки
хорош. Конечно, самому судить трудно, но я думаю, что в нем кое-что есть.
Очень может быть, что вас все это не захватит так, как захватило меня, но ве-
щица небольшая. Всего две тысячи слов.
— Как это ужасно! — вскричала она, когда он кончил читать. — Это
ужасно! Невыносимо ужасно!
Мартин с тайным удовлетворением взглянул на ее бледное лицо, блестя-
щие глаза и сжатые руки.
Он достиг своей цели. Он сумел передать ей чувства и мысли, владевшие
им. Все равно, понравился ей рассказ или нет, — важно, что он произвел на
нее впечатление, заставил ее слушать внимательно, так что она даже не заме-
тила мелочей.
— Это жизнь, — возразил он, — а жизнь, конечно, не всегда прекрасна.
Может быть, я очень странно создан, но я нахожу и здесь красоту. Наоборот,
она мне кажется еще в десять раз более ценной в этой обстановке…
— Но почему же не могла эта несчастная женщина… — прервала было

Руфь, но снова воскликнула с возмущением: — О! Это безобразно! Это гадко!
Это грязно!
На мгновение ему показалось, что сердце его замерло от этого страш-
ного слова: грязно. Он никогда и не думал об этом, никогда не предполагал.
Весь рассказ горел перед ним огненными буквами, и, ослепленный сиянием,
он не замечал в нем никакой грязи. Но вот сердце снова забилось у него в гру-
ди. Совесть его была спокойна.
— Почему вы не взяли более красивого сюжета? — сказала она. —
Мы знаем, что в мире много грязи, но это вовсе не значит…
Руфь продолжала говорить что-то, охваченная возмущением, но он не
слушал ее. С улыбкой смотрел он на ее девственное личико, такое невинное,
такое необычайно невинное, что чистота его, казалось, проникала до самого
сердца Мартина, очищая и омывая его холодным эфирным сиянием, нежным
и мягким, как сияние звезд. Мы знаем, что в мире много грязи. Он подумал
об этом ее «знании» и улыбнулся радостно, словно она шутила с ним. В сле-
дующее мгновение перед ним возникло видение, во всех подробностях пред-
ставившее ему весь океан житейской грязи, который он так хорошо знал, по
которому столько раз плавал, и он простил ей, что она не поняла его рассказа.
Она была не виновата, что не поняла его. Мартин благодарил Бога, давшего
ей родиться и вырасти в стороне от всего этого. Но он зато знал жизнь, знал
ее низости так же хорошо, как и ее величие, знал, что она прекрасна, несмо-
тря на всю грязь, ее покрывающую, и он — черт побери! — поведает об этом
миру. Неудивительно, что святые на небесах чисты и непорочны. В этом нет
еще особенной заслуги. Но святые в грязи — тут есть над чем призадуматься!
Жизнь от этого сделалась куда ценнее! Видеть моральное величие, вырастаю
щее из грязных клоак несправедливости; подниматься самому и созерцать
красоту глазами, залепленными грязью; видеть, как из слабости, порочности
и ничтожества вырастает духовная красота и вечная истина!
Мартин вдруг услышал обрывок фразы из всего того, что она говорила:
— Общий тон какой-то низкий. А есть так много прекрасного и высоко-
го: вспомните «In Memoriam»1.
Он хотел сказать ей: «Locksley Hall»2, и сказал бы, если бы снова не был
отвлечен видениями. Он глядел на нее, на эту человеческую самку, и думал,
какими сложными путями, взбираясь в течение сотни тысяч веков по лест-
нице жизни, достигла она наконец воплощенного в Руфи совершеннейшего
образца, чистого и прекрасного, одаренного божественной силой, сумевшего
1
«In Memoriam» (лат.) — памяти, в память: латинская фраза, эквивалентная
«in memory (of )», относящаяся к воспоминанию или почитанию умершего человека
2
«Locksley Hall» — стихотворение А. Теннисона, по его же словам, представляющее
«молодую жизнь, ее хорошие стороны, ее недостатки и ее стремления» (примеч. ред.).
вдохнуть в него любовь, научившего его самого любить чистоту и стремиться

к ней, — его, Мартина Идена, который тоже непостижимым образом поднял-
ся из глубины, преодолев бесчисленные препятствия и уклонения великого
жизненного процесса. Это был и роман, и чудо, и слава. Это была величайшая
тема для того, кто хотел писать; нужно было лишь найти слова. Святые на не-
бесах — они были только святыми и ничего не могли с собой поделать. Но он
был мужчиной.
— В вас очень много силы, — услышал он ее голос, — но эта сила какая-то
неоформленная.
— Вроде быка в посудной лавке, — подтвердил он, вызвав улыбку у нее
на лице.
— Вы должны научиться разбираться в темах. Вы должны выработать
в себе вкус, изящество, стиль.
— Я, должно быть, слишком дерзок, — пробормотал он.
Руфь ответила ему ободряющей улыбкой и приготовилась слушать следую
щий рассказ.
— Не знаю, как вы его найдете, — сказал Мартин, заранее защищаясь от
критических нападок. — Это смешной рассказ. Может быть, я тут сунулся не
в свое дело, но, право, у меня были самые лучшие намерения. Постарайтесь не
обращать внимания на мелочи. Может быть, вам удастся уловить его основную
мысль. Она очень высока и правдива, но не знаю, сумел ли я сделать ее понятной.
Он начал читать и, читая, поглядывал на нее. Наконец ему показалось, что
рассказ захватил ее. Руфь сидела неподвижно, не сводя с него глаз, затаив ды-
хание, очарованная созданными им образами. Он назвал рассказ «Приключе-
ние», и это был в самом деле апофеоз приключений — не тех приключений,
о которых рассказывается в книгах, но действительных, пережитых приклю-
чений: вождь дикарей, чье наказание и чья милость были одинаково ужасны,
коварный и требовательный, заставляющий людей работать днем и ночью
с невероятным терпением, сулящий или солнцеподобную славу или мрак
смерти после жажды, голода, чудовищных болезней, крови, пота, ядовитых
насекомых, ведущий их через эти ужасы к царственному, божескому величию.
Все это и еще многое другое изобразил Мартин в своем рассказе, и, очевид-
но, думал он, все это и заставляет Руфь слушать его с горящими глазами; щеки ее
разрумянились, и, когда он кончил читать, ему казалось, что она вот-вот упадет
в обморок. Она в самом деле была захвачена, но не рассказом, а им самим. Она
мало вслушивалась в рассказ; ее снова захватила та знакомая уже ей сила, ко-
торая исходила от Мартина и заставляла ее трепетать. Удивительный парадокс
заключается в том, что сам рассказ был пропитан этой силой и был как будто
каналом, по которому волны этой силы устремлялись на Руфь. Она замечала
лишь эту силу, почти не видя медиума, и, хотя как будто была захвачена только
что прочитанным рассказом, на самом деле была потрясена чуждой доселе,
страшной, невероятной мыслью, внезапно возникшей в ее мозгу. Она вдруг
подумала, что такое брак, и затрепетала от пламенного чувства, вызванного
этой мыслью. Это было нескромно. Это было до сих пор так чуждо ей. Ее еще
никогда не мучила пробуждающаяся женственность, и до сих пор она жила
в мире снов, навеянных поэзией Теннисона, никогда не задумываясь даже над
тем непристойным смыслом, который заключали в себе деликатные намеки
поэта на взаимоотношения королев и рыцарей. Она спала до сих пор, а теперь
вдруг жизнь властно постучалась у ее двери. Охваченная ужасом, она хотела
было запереть дверь на все запоры, а пробуждающийся инстинкт властно требо-
вал, чтобы она широко растворила дверь перед странным и прекрасным гостем.
Мартин с удовлетворением ждал ее приговора. Он не сомневался в том,
каков будет этот приговор, но все же был удивлен, когда Руфь сказала:
— Это красиво.
После маленькой паузы она с жаром повторила:
— Это красиво!
Конечно, это было красиво; но в рассказе было нечто большее, чем под-
чиняющая себе красота. Он лежал, растянувшись на земле, и у него возникли
большие сомнения. Опять не удалось. Он не владеет словом. Он видит вели-
чайшие чудеса мира, и он не в силах описать их.
— А что вы думаете… — он задумался, не решаясь произнести чуждое
слово, — о содержании?
— Оно не очень понятно, — отвечала она, — таково мое общее впечат-
ление. Я старалась следить за рассказом, но в нем слишком много лишнего.
Вы слишком многословны. Вы затемняете действие введением совершенно
постороннего материала.
— Но основное содержание? — быстро спросил он и объяснил: — Кос-
мическая и мировая идея. Я хотел вложить ее в этот рассказ. Он для нее толь-
ко внешняя оболочка. Я шел по верному пути, но я плохо справился с задачей.
Мне не удалось, очевидно, высказать то, что я хотел. Может быть, я научусь со
временем.
Руфь не слушала его. Его мысли были непонятны ей, хотя она и была бака-
лавром изящных искусств. Она не понимала их и свое непонимание приписы-
вала его неумению выражаться.
— Вы слишком многословны, — повторила она, — но местами это пре-
красно.
Ее голос доносился до Мартина как будто издалека, ибо он в это время раз-
думывал, читать ли ей «Песни моря». Он лежал в мрачном отчаянии, а она
смотрела на него, и в голове ее носились все те же назойливые мысли о браке.
— Вы хотите быть знаменитым? — вдруг спросила она.
— Да, пожалуй, — согласился он, — но это не главная моя цель. Меня за-
нимает не слава, а процесс ее достижения. А кроме того, прославиться я хочу
не ради славы, а ради другого. Ради этого я и хочу стать знаменитым.
Он хотел прибавить «ради вас», и, вероятно, прибавил бы, если бы
Руфь проявила хоть какой-нибудь энтузиазм по поводу прочитанных произ-
ведений.
Но она слишком была занята в этот миг обдумыванием его карьеры и по-
тому не спросила его даже, на что он намекает. Что литературной карьеры
он не сделает, в этом Руфь была твердо уверена. Он доказал это только что
своими дилетантскими, наивными сочинениями. Он хорошо говорил, но он
совершенно не владел литературным языком. Она сравнивала с ним Тенни-
сона и Браунинга и любимейших своих прозаических писателей, и сравнение
еще более убедило ее в безнадежности его предприятия. Но Руфь не сказала
Мартину всего, что думала. Странный интерес, который возбуждал он в ней,
заставлял ее быть не слишком взыскательной. В конце концов его склонность
к писательству была маленькой слабостью, которая со временем, вероятно,
исчезнет. Тогда он, несомненно, обратится к более серьезным вопросам жизни
и добьется успеха.
Руфь была уверена в этом. Он так могуч, что наверное добьется всего,
лишь бы он скорей бросил писать.
— Я хочу, чтобы вы прочли мне все, что написали, мистер Иден, — ска-
зала она.
Радость охватила Мартина. Она заинтересовалась, это несомненно. В кон-
це концов она ведь не забраковала его произведений. Она даже нашла отдель-
ные места прекрасными, от нее первой он услыхал ободряющие слова.
— Хорошо, — пылко сказал он. — я обещаю вам, мисс Морз, что я буду
хорошо писать. Я пришел издалека, я знаю это, мне еще предстоит долгий
путь, но я пройду его, хотя бы для этого мне пришлось ползти на коленях.
Он поднял связку рукописей.
— Вот «Песни моря». Когда вы придете домой, я дам вам их, а вы прочи-
таете, если найдете время. Но только потом скажите откровенно свое мнение.
Мне так нужна критика! Пожалуйста, скажите мне всю правду!
— Я ничего не утаю, — обещала она, страдая от мысли, что в этот раз не была
откровенна с ним, и не зная даже, сможет ли быть откровенной и впоследствии.
Глава XV
— Первая схватка состоялась, — говорил Мартин, глядя в зеркало дней

десять спустя, — но будет вторая, третья, и так до тех пор, пока…
Не докончив фразы, он оглядел комнату, жалкую и неуютную, и взгляд его
с грустью остановился на рукописях, валявшихся в углу в длинных конвертах,
в том самом виде, в каком они были возвращены ему. Ему не на что было ку-
пить марок для дальнейшей их отправки, и вот за неделю их набралась целая
груда. Еще многие рукописи появятся завтра и послезавтра, пока все не вер-
нутся к своему владельцу. И он был уже не в состоянии рассылать их. Он уже
целый месяц не платил за прокат машинки, и не мог заплатить, ибо у него едва
хватало денег для уплаты за свое содержание и в посредническую контору.
Он сел и задумчиво оглядел стол. На нем были видны чернильные пятна,
и Мартин почувствовал нежность к нему.
— Милый старый стол, — сказал он, — сколько счастливых часов я про-

вел за тобой, и ты был всегда верным другом, от которого можно было не иметь
тайн. Ты никогда не отталкивал меня, никогда не обижал незаслуженными
отказами, никогда не сетовал на тяжесть работы.
Он облокотился на стол и закрыл лицо руками. Слезы подступили к его
горлу. Ему вспомнилась его первая драка, когда он, тогда еще шестилетний
мальчик, обливаясь слезами, отбивался от другого мальчика, на два года стар-
ше его, который бил его кулаками и скоро довел до полного изнеможения.
Он видел толпу мальчишек, стоявших кругом и кричавших, как дикари, пока
наконец не упал, глотая кровь, текшую из носа и смешанную со слезами, стру-
ившимися из его подбитых глаз.
— Бедный клоп, — бормотал он, — и теперь тебя снова побили! Побили
окончательно!
Но воспоминание об этой первой битве не исчезало, и все драки, кото-
рые за нею последовали, постепенно вспоминались Мартину. Полгода спустя
Масляная Рожа (так звали мальчишку) опять напал на него. Но в этот раз
Мартин посадил ему синяк под глазом. Это было не так-то просто. Он вспом-
нил все битвы, одну за другой. Масляная Рожа всегда побеждал. Но Мартин
никогда не уклонялся от боя. При этом воспоминании он вздрогнул от гордой
радости. Он всегда был упорен, хотя потом ему и приходилось залечивать
раны. Масляная Рожа был подлым противником и не давал никогда пощады.
А Мартин был стоек. Он был всегда стоек в бою!
Потом Мартин увидал узкий переулок между двумя огромными домами.
В конце переулка находилось одноэтажное здание, из которого доносился
глухой ритмический шум машин, печатающих первое издание газеты Enquirer.
Мартину было одиннадцать лет, а Масляной Роже тринадцать; оба они разно-
сили газеты. Потому-то они и стояли у дверей типографии. Масляная Рожа,
разумеется, тотчас придрался к Мартину, и между ними наверное началось бы
новое побоище, если бы без четверти четыре дверь типографии не отперлась
и вся толпа мальчишек не устремилась за газетами.
— Я тебя вздую завтра, — пообещал ему Масляная Рожа; и Мартин дро-
жащим от слез голосом заявил, что придет завтра.
И он прибежал на следующий день, удрав из школы и явившись на место
битвы за две минуты до Масляной Рожи. Другие мальчики убеждали Мартина
в его правоте и давали ему советы, следуя которым он непременно должен был
побить противника. Но те же мальчики давали такие же советы и Масляной
Роже. Как они наслаждались битвой! Мартин подольше остановился на этом
воспоминании и с завистью подумал о том, какое удовольствие доставил тогда
этот спектакль. Битва началась и продолжалась тридцать минут, как раз до
открытия типографии.
День за днем Мартин припоминал дни своего детства, эту вечную беготню
из школы к воротам типографии. Он не мог быстро бегать. Все тело его ныло
от постоянных драк. Его руки были черны от сплошных синяков, тело было
покрыто ссадинами, и некоторые раны начинали гноиться. У Мартина ныли

ноги и руки, ныла спина, — ныло все тело, и голова его отяжелела и почти не
работала. В школе он уже не мог играть. Забросил учение. Для него было му-
кой сидеть целый день за партой. Казалось, целые века прошли с тех пор, как
начались эти ежедневные битвы, время тянулось как кошмар, в непрестанном
ожидании новой драки. «Почему нельзя побить Масляную Рожу?» — думал
Мартин. Это сразу избавило бы его от всех мучений. Но никогда ему не прихо-
дило в голову сдаться и признать, что Масляная Рожа сильнее его.
И вот Мартин день за днем таскался к воротам типографии, больной и ду-
шой и телом, учась великой науке, именуемой терпением и упорством. Он хо-
тел во что бы то ни стало побить своего вечного врага — Масляную Рожу,
который был тоже изможден и душой и телом и охотно бы прекратил эти
побоища, если бы не подстрекания мальчишек-газетчиков, перед которыми
он не хотел осрамиться. Однажды, после двадцатиминутной схватки, во вре-
мя которой были соблюдены все условия борьбы (не хватать друг друга ниже
пояса и не бить лежачего противника), Масляная Рожа предложил считать,
что они квиты. Мартин и теперь вздрогнул от сладости этого воспоминания:
задыхаясь и кашляя кровью, текшей из его разбитых губ, он кинулся к Масля-
ной Роже, выплюнув кровь, мешавшую ему говорить, и крикнул, что они вовсе
не расквитались, и если Масляная Рожа выдохся, пусть признает и прекратит
борьбу. Но Масляная Рожа не захотел признать, и битва продолжалась.
На следующий день битва возобновилась, и так возобновлялась изо
дня в день. Каждый раз в начале побоища Мартин очень страдал от боли,
но потом она притуплялась, и он дрался, ослепленный яростью, как во сне,
видя перед собою лишь широкую физиономию Масляной Рожи с горящими
зверским огнем глазами. Он сосредоточивал все свое внимание на этой роже,
все остальное переставало существовать. В мире не было ничего, кроме этой
рожи, и Мартин знал, что успокоится он лишь тогда, когда превратит ее в кро-
вавое месиво или когда его собственная физиономия превратится в такое же
месиво. Тогда можно будет прекратить состязание. Но считать, что они уже
расквитались, Мартину представлялось невозможным.
Случилось раз, что, придя к воротам типографии в обычное время, Мартин
не нашел Масляной Рожи. Масляная Рожа не пришел. Мальчики поздравляли
Мартина, утверждая, что Масляная Рожа сдался. Но Мартин не был удовлет-
ворен таким исходом. Он не победил Масляную Рожу, и Масляная Рожа не
победил его. Спор не был решен. Впоследствии выяснилось, что в тот самый
день у Масляной Рожи внезапно умер отец.
Мартин мысленно перескочил через несколько лет и увидал себя сидящим
на галерке в театре. Ему было семнадцать лет, и он только что вернулся из
плавания. Среди зрителей поднялась ругань. Кто-то кого-то толкнул. Мартин
вмешался и встретился со сверкающими глазами своего старинного врага —
Масляной Рожи.
— После спектакля я тебе всыплю, — шепнул Мартину его враг.
Мартин кивнул головой. К ним направлялся блюститель порядка в райке.

— Я буду тебя ждать после последнего действия, — прошептал Мартин,
продолжая смотреть на сцену.
Властитель посмотрел на них и отошел.
— Компанию подобрал? — спросил он Масляную Рожу по окончании
действия.
— Конечно!
— Я тоже позову кое-кого, — объявил Мартин.
Во время антракта он навербовал себе партию: трех молодцов с гвоздиль-
ного завода, пожарного, полдюжины матросов и столько же артельных с базара.
По окончании спектакля обе партии пошли по разным сторонам улицы.
Дойдя до глухой части города, они остановились и устроили военный совет.
— Самое подходящее место — это мост Восьмой улицы, — сказал рыжий
парень из шайки Масляной Рожи, — драться будете посередке, возле элек-
трического фонаря, а мы будем смотреть, не идут ли фараоны. Если с одной
стороны будет опасность, мы удерем в другую сторону.
— Ладно. Идет, — сказал Мартин, посоветовавшись со своими.
Мост Восьмой улицы, перекинутый через рукав устья Сан-Антонио, по
длине равен трем кварталам. Посередине моста и на каждом конце его горели
электрические фонари. Ни один полицейский не мог подойти незамеченным.
Перед глазами Мартина теперь возникло во всех подробностях это удобное
для боя место. Он увидел обе шайки, взволнованные и враждебные, стоявшие
друг перед другом возле своих чемпионов. Мартин и Масляная Рожа разде-
лись. Дозорные заняли свои наблюдательные позиции на концах моста. Один
из матросов взял у Мартина куртку, рубашку и шапку, чтобы в случае появле-
ния полиции удрать в безопасное место. Мартин ясно увидел, как он выходит
на середину поля битвы, смотрит прямо в глаза Масляной Роже и говорит,
подняв кулак:
— Это тебе не игрушки! Понял? Это будет драка до конца. Понял? Без
уверток… Один из нас будет побит вчистую! Понял?
Масляная Рожа поколебался — Мартин заметил это, но Масляная Рожа
был самолюбив и не хотел ударить лицом в грязь перед столькими зрителями.
— Ну что ж, выходи, — крикнул он, — чего разболтался! Будем драться,
пока один не пришьет другого!
И тут, сжав кулаки, они бросились друг на друга, как молодые быки, со всем
пылом юности, охваченные желанием бить, ломать, калечить. Все, что было
достигнуто человечеством в его долгом и трудном пути, рухнуло в один миг.
Только электрический фонарь стоял, как верстовой столб, напоминая о прой-
денном человеческом пути. Мартин и Масляная Рожа были двумя дикарями
каменного века, жителями пещер и густолиственных деревьев. Они все глубже
и глубже падали в черную бездну суровой первобытной борьбы за существо-
вание, сталкиваясь слепо, как сталкиваются атомы, вечно притягивающие
и вечно отталкивающие друг друга.
— Боже! Какими зверями мы были! Какими ужасными зверями! — про-

стонал Мартин, вспоминая подробности этого боя.
Благодаря своему пылкому воображению он видел все так живо, словно
сидел в кинематографе. Он был одновременно бойцом и зрителем. Месяцы
учения и утонченной культуры заставляли его содрогаться при воспоминании
об этом; но вскоре прошлое одолело настоящее, и он снова почувствовал себя
былым Мартином Иденом, только что вернувшимся из плавания и дерущим-
ся с Масляной Рожей посредине моста Восьмой улицы. Он страдал, мучился,
потел, обливался кровью, ликовал, когда кулаки его попадали в цель.
Казалось, то были не люди, а два яростных вихря, налетавших друг на дру-
га. Время шло, и обе партии стояли, присмирев и затаив дыхание. Они еще
никогда не видали такой ужасной борьбы, и теперь были испуганы. Оба борца
были звери, более свирепые, чем их товарищи.
Когда остыл первый порыв, они стали драться осторожнее и обдуманнее.
Ни один не брал верх.
— Битва вничью, — долетели до Мартина чьи-то слова.
Он сделал нечаянно какое-то неудачное движение и в то же время получил
по щеке страшный удар, пробивший ее до кости. Голый кулак не мог нанести
такой раны. Мартин услыхал возгласы изумления и почувствовал, что кровь
хлещет у него из щеки. Но он не подал и вида. Он стал очень осторожен,
ибо хорошо знал, с кем имел дело, и мог ожидать всякой низости. Он начал
внимательно следить за противником и, сделав ловкий маневр, поймал его
за руку.
— Покажи руку! — гаркнул он. — Ты меня хватил кастетом!
Обе партии с ревом и руганью бросились друг на друга; еще секунда —
и произошло бы общее побоище, и Мартин не утолил бы своей жажды мести.
Он был вне себя.
— Прочь! — загремел он. Голос его был напоен яростью. — Прочь! По-
няли вы? — Они расступились. Они были зверями, но он был более чем зверь,
и ужас, внушенный им, заставил их повиноваться.
— Это мое дело, и никто пусть в него не мешается. Эй ты! Давай сюда
кастет!
Масляная Рожа повиновался, немного испуганный, и отдал оружие.
— Это ты ему дал кастет, рыжая сволочь, — продолжал Мартин, бросив
кастет в воду, — я видел, как ты тут терся, и никак не мог понять, что тебе
нужно. Если ты еще раз сунешься, я изобью тебя до смерти. Понял?
Бой возобновился, и, хотя оба противника почти окончательно выдох-
лись, они все же продолжали осыпать друг друга ударами, пока наконец
окружавшая их толпа зверей, насытившись кровью, не почувствовала страха
и не начала уговаривать их прекратить драку. Масляная Рожа, едва держав-
шийся на ногах, из физиономии которою было выбито все «масло», готов
был, кажется, кончить бой, но Мартин кинулся на него, снова и снова осыпая
ударами.
Казалось, они боролись уже целую вечность, как вдруг послышался гром-
кий хруст, и правая рука Мартина беспомощно повисла. Кость была сломана.
Все это слышали, и все это поняли. Масляная Рожа, как тигр, набросился на
другую руку, колотя изо всех сил. Партия Мартина требовала прекращения
боя. Отбиваясь от ударов и нанося их здоровой рукой, Мартин разразился
громкими проклятиями и потребовал, чтобы зрители не вмешивались.
Он бил одной левой рукой, ничего не сознавая, колотил и колотил, а словно
издалека доносились до него испуганные, дрожащие от ужаса голоса:
— Это не драка, товарищи! Это убийство! Надо растащить их!
Но ни один не смел подступиться, а он все бил и бил своей левой рукой,
ударяя во что-то мягкое, кровавое, ужасное и не имеющее в себе ничего че-
ловеческого, и это что-то все не подавалось и продолжало шевелиться перед
его помутившимся взором. И он все бил и бил, все тише и тише, постепенно
теряя последние остатки жизненной энергии, бил, казалось, целые века, пока
наконец бесформенная кровавая масса не упала на доски моста. И тогда он
встал, шатаясь как пьяный, и продолжал спрашивать чужим, изменившимся
голосом:
— Хочешь еще? Говори… Хочешь еще?
Он все спрашивал, настойчиво требуя ответа, и вдруг почувствовал, что
товарищи хватают его, тащат, пытаются надеть на него рубашку. И тут внезап-
но сознание покинуло его…
Будильник зазвенел на столе, но Мартин не слыхал его и продолжал сидеть,
закрыв лицо руками. Он ничего не слышал. Он ни о чем не думал. Так пора-
зительно живо увидел он свою прежнюю жизнь и ту ночь на мосту Восьмой
улицы. Мрак и пустота окутывали его в течение нескольких минут, потом он
вскочил, сверкая глазами, с волосами, прилипшими ко лбу.
— Я все же побил тебя, Масляная Рожа! — вскричал он. — Мне понадо-
билось для этого одиннадцать лет, но я побил тебя!
Ноги у него дрожали, голова кружилась, и, пошатнувшись, он должен был
сесть на постель. Мартин все еще не мог отрешиться от прошлого. Он с изум-
лением озирал свою комнату, словно не понимая, где он находится, пока нако-
нец не увидел груды рукописей в углу. Тогда колеса его памяти, завертевшись
быстрее, промчали его через четырехлетний промежуток, и он вспомнил кни-
ги, вспомнил мир, который они открыли ему, вспомнил свои гордые мечты,
вспомнил свою любовь к бледному духу — чувствительной и нежной девушке,
которая умерла бы от ужаса, если бы хоть один миг была свидетельницей того,
что он только что заново пережил, если бы узнала, в какой жизненной грязи
он валялся!
Он поднялся и поглядел на себя в зеркало.
— Теперь ты вылез из этой грязи, Мартин, — сказал он, и в глазах его
засветилось торжество, — твои глаза прочистились, ты касаешься звезд свои
ми плечами, делаешь то же, что делает и вся жизнь, предоставляя умирать
«и обезьяне, и тигру» и завладевая наследием всего, что некогда было.
Мартин внимательно поглядел на себя и рассмеялся.

— Немножко истерики и мелодрамы? Ну что же! Это ничего не значит.
Ты когда-то одолел Масляную Рожу, — так же ты одолеешь и издателей, хотя
бы тебе для этого пришлось потратить дважды одиннадцать лет! Ты только не
вздумай останавливаться. Иди вперед… Иди до конца… Ты понимаешь?
Глава XVI
Будильник разбудил Мартина так внезапно, что у человека с менее крепкой

организацией такой быстрый переход от сна к бодрствованию, наверное, выз-
вал бы головную боль. Хотя он спал очень крепко, но проснулся мгновенно,
как кошка, веселый и бодрый, радуясь, что миновали пять часов бессознатель-
ности. Он ненавидел самое забытье. Так много нужно было еще сделать, так
много пережить! Он оплакивал каждый миг, похищенный у него сном, и не
успел еще будильник кончить свою трескотню, а он уже погрузил голову в таз
и вздрагивал от холодной воды.
Но Мартин начал день не по обычной своей программе. Ему не надо было
продолжать или заканчивать какого-нибудь рассказа. Он очень поздно кончил
заниматься накануне, и теперь время уже приближалось к завтраку. Он пробо-
вал прочитать главу из Фиске1, но голова его плохо работала, и ему пришлось
отложить книгу. Сегодня ему предстояла новая борьба, и на некоторое время
он решил прервать свое писание. Ему было грустно, как бывает грустно чело-
веку при расставании с семьей и с родным домом. Он поглядел на рукописи
в углу. Да. Он должен покинуть своих бедных опозоренных детей, которым
никто не хотел дать приюта. Он пошел в угол и начал разбирать рукописи,
прочитывая свои любимые места. Он удостоил чтением вслух «Горшок»
и «Приключение». Особенное его одобрение заслужил рассказ «Радость»,
написанный накануне и брошенный в угол за отсутствием марки.
— Не понимаю, — бормотал он, — или, может быть, редакторы не пони-
мают. Чего им еще нужно? Они печатают вещи куда хуже. Да и вообще все, что
они печатают, гораздо хуже этого.
После завтрака он уложил в ящик пишущую машинку и отнес ее в Окленд.
— Я задолжал за месяц, — сказал он приказчику. — Скажите хозяину,
что я отправлюсь на работу и расплачусь по возвращении… Этак через месяц.
Он отправился в Сан-Франциско для беседы с агентом посреднической
конторы. «Какую угодно работу, только не в торговом предприятии», — на-
чал он, но его прервал приход нового посетителя, одетого с тем особым ши-
ком, с каким одеваются рабочие, имеющие склонность к «изяществу». Агент
безнадежно покачал головой.
— Неужели никого? — спросил вновь пришедший. — Но мне до зарезу
необходимо найти кого-нибудь сегодня.
1
Джон Фиске (1842–1901) — американский философ и историк (примеч. ред.).
Он повернулся и посмотрел на Мартина, а Мартин посмотрел на него

и при этом обратил внимание на его красивое лицо, бледное и опухшее, как
будто этот субъект прокутил всю последнюю ночь напролет.
— Ищете работы? — спросил он Мартина. — Что умеете делать?
— Любую тяжелую работу, знаю морское дело, пишу на машинке, стено-
графии не знаю; могу ездить верхом, — вообще могу делать все что угодно.
Тот кивнул головой.
— Ну, что ж, все это подходяще. Меня зовут Даусон, Джо Даусон, и я ищу
помощника себе в прачечную.
— Трудновато для меня. — Мысль, что он будет гладить тонкое женское
белье, показалась Мартину забавной. С другой стороны, наниматель произвел
на него приятное впечатление, и потому он прибавил: — Простой стиркой
я занимался. Я научился этому во время плаваний.
Джо Даусон на минуту призадумался.
— Знаете что… Нам надо потолковать. Хотите узнать, в чем дело?
Мартин утвердительно кивнул головой.
— Дело идет о маленькой прачечной в деревне, при гостинице в Горячих
Ключах. Знаете? Для работы нужны двое: старший и помощник. Я старший.
Вы будете работать не на меня, а под моим руководством. Как вы думаете,
справитесь вы с этим делом?
Мартин задумался. Перспектива была заманчива. Несколько месяцев ра-
боты — и у него будет время для занятий. А он умел на совесть работать и на
совесть учиться.
— Хорошие харчи и отдельная комната, — сказал Джо.
Это заставило Мартина решиться. Отдельная комната, где ему никто не
будет мешать учиться по ночам.
— Но работа адова, — прибавил Джо.
Мартин многозначительно поглядел на свои мускулы.
— Я их нагнал работой.
— Так по рукам!
Джо пощупал себе лоб.
— Фу, черт! До чего кружится! Я едва гляжу. Уж больно я вчера перехва-
тил… во всех отношениях. Да… так условия такие: на двоих полагается сотня
долларов и квартира. Я получаю шестьдесят, а помощник — сорок. Но если
я вас найму, так мне сначала придется много работать за вас. Положим, вы
начнете с тридцати и дойдете до сорока. Я не надую. Как только вы поймете,
в чем дело, и начнете работать по-настоящему, — я вам плачу сорок.
— Согласен, — заявил Мартин и протянул руку, которую тот пожал. —
Только дайте задаток. На железнодорожный билет и другие расходы.
— Все просадил, — грустно отвечал Джо, снова потирая себе лоб, — едва
осталось на обратный проезд.
— А у меня не остается ни одного цента, как только я заплачу за квартиру.
— А вы плюньте, — посоветовал Джо.
— Не могу. Задолжал родной сестре!

Джо издал продолжительный свист, знаменующий сочувствие и огорче-
ние; он сделал глубокомысленный вид.
— У меня осталось немного на выпивку. Пойдемте. Может, что и при
думаем.
Мартин отклонил это предложение.
— Водичкой пробавляетесь? — спросил Джо.
Мартин кивнул головой, после чего Джо произнес с унынием:
— Ах, если б я мог сказать то же про себя. Но это немыслимо. Проработав
целую неделю как черт, поневоле пойдешь в кабак. Если бы я не напивался,
я давно бы перерезал себе горло или подпалил бы дом. Но я рад, что вы из
породы уток. Продолжайте в том же роде.
Мартин увидел, какая огромная пропасть лежит между ним и этим чело-
веком, — пропасть, созданная книгами; но ему нетрудно было перешагнуть
через нее. Всю жизнь он прожил среди людей рабочего класса, и товари
щество труда стало его второй натурой. Мартин быстро разрешил вопрос
о переезде, задачу, непосильную для одурманенной головы Джо. Он пошлет
свой чемодан в Горячие Ключи по билету Джо, а сам приедет на велосипеде.
Расстояние в семьдесят миль он вполне мог осилить в воскресенье, чтобы уже
с понедельника стать на работу. А теперь он пойдет домой и уложит вещи.
Прощаться ему было не с кем. Руфь и вся ее семья уехали на лето на Сиерру,
к озеру Тэхо.
Мартин явился в Горячие Ключи в воскресенье вечером, усталый и весь
в пыли. Джо восторженно встретил его. Голова его была обмотана мокрым
полотенцем, ибо он проработал целый день.
— Часть белья осталась еще с прошлой недели, — сказал он, — пока
я ездил нанимать вас. Ваш ящик явился в сохранности, он у вас в комнате.
Ну, скажу я вам, и чертов же ящик. Что в него напихано? Слитки золота?
Пока Мартин распаковывал ящик, Джо присел на его кровать. Ящик был,
собственно говоря, просто ящиком из-под консервов, за который мистер
Хиггинботам взял с Мартина полдоллара. Привязав к ящику две веревочные
рукоятки, Мартин преобразил его в нечто вроде чемодана. Джо с изумлением
увидал, как после нескольких смен белья из ящика начали появляться книги,
книги и книги.
— Как! Книги до самого дна? — спросил он.
Мартин кивнул утвердительно и стал класть их на кухонный стол, заме-
нявший умывальник.
— Ну, ну!
Джо помолчал, и в его мозгу начала, по-видимому, складываться какая-то
мысль. Наконец он сумел ее сформулировать.
— Скажите, как вы насчет девочек? Очень? — спросил он.
— Нет, — ответил Мартин, — раньше случалось, пока я не начал читать
книги. А теперь у меня нет времени.
— Ну, здесь у вас не будет времени и на книги — только на работу и на

спанье.
Мартин вспомнил о своем пятичасовом сне и улыбнулся. Его комната была
расположена над прачечной, в здании, в котором, кроме того, помещалась
водокачка, электрическая машина, дававшая свет и приводившая в движение
приспособления в прачечной. Механик, занимавший соседнюю комнату,
решил завязать дружеские отношения и помог Мартину приделать электри-
ческую лампочку на длинном проводе, так что он мог переносить ее от стола
к постели.
На следующее утро Мартин встал в четверть седьмого, чтобы явиться
к завтраку, подаваемому без четверти семь. В доме оказалась ванная для служа-
щих, и Мартин, к великому изумлению Джо, принял холодную ванну.
— Ну, ну, вот молодчина! — воскликнул Джо, когда они уселись завтра-
кать на кухне.
С ними завтракали механик, садовник, помощник садовника и два или
три конюха. Они ели мрачно и торопливо, изредка перекидываясь словами,
и Мартин, прислушавшись к их беседе, увидел, как далеко он от них отошел.
Их мелочная ограниченность была невыносима для него, и он с нетерпением
ждал момента, когда сможет уйти от этих людей. Поэтому он стал есть так
же торопливо, как и они, проглотил свой завтрак и вздохнул свободно, лишь
выйдя за кухонную дверь.
Маленькая прачечная была превосходно оборудована, обставлена новей-
шими машинами, которые делали все, что могли делать машины. Получив
краткие наставления, Мартин начал разбирать огромную груду грязного
белья, пока Джо пускал в ход машины и разводил жидкое мыло, состоявшее
из едких химических веществ, так что он принужден был закутать полотенцем
глаза и нос и стал похож на мумию. Покончив с разборкой, Мартин присту-
пил к выжиманию белья, уже выстиранного. Выжимание производилось осо-
бой вращающейся машиной, делавшей несколько тысяч оборотов в секунду
и изгонявшей из белья влагу с помощью центробежной силы. Потом Мартин
все время переходил от сушилки к выжималке, а в промежутках еще отбирал
чулки и носки. После обеда, пока нагревались утюги, они занялись стиркой
носков и чулок. Потом гладили нижнее белье до шести часов, но Джо с сомне-
нием покачал головой.
— Ни черта не выйдет, — сказал он, — придется работать и после ужина.
После ужина они работали до десяти часов при ослепительном электри
ческом свете, пока последняя пара нижнего белья не была выглажена и сложе-
на в распределительной комнате. Была знойная калифорнийская ночь, и хотя
окна были растворены настежь, тем не менее в комнате от пара и от печки для
утюгов стояла невыносимая жара. Мартин и Джо, раздетые по пояс, облива-
лись потом и задыхались.
— Точно нагружаешь судно в тропиках! — сказал Мартин, когда они под-
нимались но лестнице.
— У вас дело пойдет, — говорил Джо, — вы работаете молодцом. Если

и дальше будет так, вы только за первый месяц получите тридцать долларов.
В следующий месяц вы получите уже все сорок. Но не может быть, чтобы вы
раньше никогда не гладили. Меня не проведете.
— Ей-богу, не выгладил за всю свою жизнь ни одной тряпки.
Мартин был удивлен тем, что чувствовал такую сильную усталость, поза-
быв, что проработал подряд четырнадцать часов. Он поставил будильник на
шесть и, отсчитав пять часов, решил читать до часу. Сняв башмаки, чтобы дать
отдохнуть ногам, он сел за стол и взялся за книги. Мартин раскрыл Фиске на
том самом месте, на котором он кончил читать его два дня назад. Но голова его
плохо соображала, и ему пришлось два раза прочесть один и тот же отрывок.
Потом он вдруг проснулся от сильной боли в мускулах и от холодного ветра,
который подул с гор в открытое окно. Он поглядел на часы. Они показывали
два. Он проспал уже четыре часа. Тогда он разделся, лег в постель и заснул,
едва коснувшись головой подушки.
И вторник прошел в такой же напряженной работе. Быстрота, с которой ра-
ботал Джо, приводила в восторг Мартина. Джо работал, как дюжина дьяволов.
Он не терял ни одного мгновения в течение всего долгого дня, сосредоточивал на
работе все свое внимание и показывал Мартину, как вместо пяти движений мож-
но сделать три и вместо трех — два. «Ни одного лишнего движения», — сказал
себе Мартин. Сам он был прекрасным работником, ловким и сообразительным
и всегда гордился тем, что никто не мог превзойти его в работе. Теперь он тоже
решил сосредоточить на работе все свое внимание и следовать всем наставле-
ниям Джо. Он так ловко растирал крахмал на воротничках и манжетах, чтобы
на них не образовались пузыри во время глажения, что сам Джо похвалил его.
В работе не было никаких перерывов. Джо все время переходил от одной
работы к другой, говоря, что ждать нечего. Они накрахмалили двести бе-
лых сорочек, правой рукой погружая в горячий крахмал воротничок, грудь
и манжеты, а левой придерживая рубашку, чтобы другие части ее не касались
крахмала, — такого горячего, что им приходилось все время опускать руку
в холодную воду. И в этот вечер они работали до половины одиннадцатого,
гофрируя и разглаживая тонкое женское белье.
— Тропики лучше, чем белье, — со смехом сказал Мартин.
— Только не для меня, — серьезно возразил Джо, — я не знаю никакого
другого ремесла, кроме прачечного.
— Но его вы зато знаете здорово.
— Я думаю. Я начал работать с одиннадцати лет в Окленде. Сначала по-
давал белье. С тех пор прошло восемнадцать лет, и все время я ничем другим
не занимался. Но здесь самая свирепая работа. Необходим еще один человек.
Завтра придется работать и ночью. По средам всегда приходится работать
ночью: воротнички и манжеты.
Мартин опять поставил будильник, сел за стол и раскрыл Фиске. Но он
не мог прочитать и одного параграфа. Строчки плясали перед его глазами,
и он клевал носом. Он начал ходить взад и вперед, колотя кулаками по голо-

ве, чтобы прогнать сонливость, но все было напрасно. Положив книгу перед
собой, он начал читать, придерживая веки пальцами, но так и засыпал с рас-
крытыми глазами.
Тогда, не в силах больше бороться с усталостью, он разделся, едва сознавая,
что делает, и бросился на кровать. Он спал семь часов тяжелым животным сном
и, проснувшись от звона будильника, почувствовал, что все еще не выспался.
— Много прочитали? — спросил его Джо.
Мартин отрицательно качнул головой.
— Ничего! — утешил его Джо. — Мы сегодня ночью пустим каток, зато
завтра кончим в шесть. У вас будет тогда время для чтения.
Мартин в этот день полоскал шерстяные вещи в большой лохани, напол-
ненной раствором едкого мыла, причем полоскание производилось особым
аппаратом, на который Джо указал с гордостью:
— Мое изобретение. Заменяет и валек и руки и сберегает к тому же по
крайней мере пятнадцать минут в неделю! А вы знаете, чего стоит каждая
минута в этом чертовом пекле!
Пропускание через каток воротничков и манжет было тоже его выдумкой,
и, когда наступил вечер и зажгли электричество, Джо объяснил, в чем дело:
— В других прачечных еще не додумались до этого. Я благодаря этому
получаю возможность в субботу кончать работу в три часа. Только надо умело
это делать — вот и все. Нужна особая температура, особое давление, и про
пускать надо три раза. Посмотрите-ка!
Он взял манжету.
— Можно ли рукой сделать что-нибудь подобное?
В четверг Джо был охвачен глубокой яростью: был прислан целый узел
нового тонкого крахмального белья.
— К черту, — заорал он, — к дьяволу! Не хочу больше. Я работал, как
скотина, целую неделю, чтобы выкроить себе свободную минуту… вдруг,
извольте радоваться, узел крахмального белья! Я живу в свободной стране,
и я скажу этому псу голландскому все, что я о нем думаю! И я буду с ним гово-
рить не по-французски. Есть еще на языке Соединенных Штатов подходящие
для него словечки. Лишнее крахмальное белье! Экая скотина!
— Придется опять работать всю ночь, — сказал он через минуту, забыв
свое первоначальное решение и покоряясь судьбе.
И в эту ночь Мартину опять не пришлось читать. Целую неделю он не
видал газеты и не имел даже никакой охоты ее увидеть. Новости его совер-
шенно не интересовали. Он был слишком утомлен, чтобы чем-нибудь интере-
соваться, но все-таки решил в субботу съездить в Окленд на велосипеде, хотя
туда и обратно это составляло дважды семьдесят миль, и ему не пришлось бы
вовсе отдохнуть и запастись силами на предстоящую неделю. Было бы лучше
съездить по железной дороге, но это обошлось бы в два с половиной доллара,
а Мартин твердо решил копить деньги.
Глава XVII
Мартин приобрел много новых знаний. В течение первой недели они

однажды «сделали» двести белых рубашек. Джо двигал рычаг машины, к пе-
рекладине которой был привешен утюг на особой пружине, регулирующей
давление. Так он разглаживал накрахмаленные части рубашек, потом кидал их
Мартину, и тот на доске разглаживал ненакрахмаленные части.
Это была тяжелая работа, продолжавшаяся к тому же беспрерывно час
за часом. На открытой веранде гостиницы мужчины и дамы в белых платьях
прогуливались или сидели и пили прохладительные напитки. Но в прачечной
стояла нестерпимая духота. От раскаленной докрасна печи распространялась
ужасная жара, а из-под утюгов, прикасавшихся в сырому белью, вырывались
облака пара, ибо утюги нагревались гораздо сильнее, чем они обычно нагрева-
лись домашними хозяйками. Утюг, который пробуется наслюнявленным паль-
цем, показался бы Мартину и Джо совершенно холодным. Они пробовали
степень нагретости утюга, просто поднося его к щеке и угадывая температуру
каким-то особым чутьем, которое удивляло Мартина и было совершенно не-
объяснимо. Если утюг казался слишком горячим, они хватали его с помощью
крючка и погружали в воду. Это тоже требовало большого навыка и ловкости.
Довольно было продержать утюг в воде одну лишнюю секунду, чтобы пропала
требуемая степень жара, и Мартин сам изумлялся своей точности — автома-
тической точности, с которой он выполнял этот трудный маневр.
Впрочем, и изумляться ему было некогда. Все внимание Мартин сосредо-
точил на работе. В непрестанном движении работал он головой и руками, как
некая разумная машина, и работа поглотила все, что было в нем человеческо-
го. В голове у него не оставалось уже места для разрешения мировых проблем.
Все коридоры и переходы в его мозгу были наглухо забиты. Душа его посели-
лась в тесной комнате, в некоей башне, из которой она давала приказания его
рукам и пальцам: как браться за утюг, как разглаживать бесконечное множест-
во рубашек, не уклоняясь ни на один дюйм, как отбрасывать выглаженную ру-
башку, не измяв ее. И только что его голова переставала заботиться об одной
рубашке, он должен был уже думать о другой. И так шли долгие часы, пока
снаружи все замирало под жарким солнцем Калифорнии. Но в прачечной
работа не прерывалась. Элегантные жители гостиницы нуждались в чистом
белье.
Пот градом катился с Мартина. Он пил неимоверное количество воды,
но жар был так велик, что вода мгновенно впитывалась телом и выступала из
всех пор. Во время плаваний, как ни был он занят, он всегда находил время
заняться на свободе своими мыслями. Хозяин судна, на котором плавал Мар-
тин, был господином только его времени; а здесь хозяин гостиницы был еще
и господином его мыслей. Он не мог думать ни о чем другом, кроме труда,
равно изнурительного и для ума и для тела. Других мыслей не могло быть.
Он даже не знал, любит ли он Руфь. Она как будто перестала существовать,
ибо измученное сердце Мартина не в силах было вспоминать о ней, и он думал

о ней только вечером, ложась в постель, или утром за завтраком, причем она
проносилась мимо туманным видением.
— Хуже, чем в аду, не правда ли? — спросил однажды Джо.
Мартин согласился, но почувствовал вдруг приступ раздражения. Что пра-
чечная была адом, ясно было и без напоминания. Они обычно никогда не раз-
говаривали во время работы. Разговор нарушал ритм, и теперь, отвлеченный
вопросом Джо, Мартин сделал утюгом два лишних движения.
В пятницу утром пустили в ход стиральную машину. Два раза в неделю
приходилось стирать белье из отеля: скатерти, салфетки, простыни и наволоч-
ки. Покончив с этим делом, они опять принимались за тонкое белье. Эта ра-
бота была чрезвычайно утомительна, ибо делать ее нужно было с большой
осторожностью, а Мартин к тому же не успел научиться; впрочем, он еще и не
решался браться за это дело, боясь ошибок, в данном случае пагубных.
— Видите эту штуку? — сказал Джо, показывая лифчик такой тонкий,
что его можно было спрятать, зажав в кулаке. — Спалите его — и с вас вычтут
двадцать долларов.
Но Мартин ничего не спалил: его мускулы ослабли ровно настолько, на-
сколько было нужно, а нервы стали во столько же раз напряженнее, и он с удо-
вольствием слушал проклятия Джо, которыми тот осыпал тонкое белье и дам,
носящих его, конечно, только потому, что не сами они его стирают. «Тонкое
белье» было кошмаром Мартина по ночам. Им же бредил и Джо. Это «тон-
кое белье» похищало у них драгоценные минуты. Они возились с ним целый
день. В семь часов они прекратили эту работу и начали катать белье из отеля;
в десять часов, когда все в гостинице спали, оба прачечника потели над «тон-
ким бельем» до полуночи, до часу, до двух! В половине третьего они кончили
работу.
В субботу опять было «тонкое белье» и всякий хлам, и, наконец, в три
часа недельная работа была кончена.
— На этот раз, надеюсь, вы не поедете в Окленд? — спросил Джо, когда
они уселись на ступеньках и торжествующе закурили папиросы.
— Нет, поеду, — ответил Мартин.
— За каким чертом вы туда таскаетесь? К девчонке, что ли?
— Нет, чтоб сэкономить два с половиной доллара на билете. Я езжу, что-
бы менять книги в библиотеке.
— Пошлите их по почте. Это обойдется в четверть доллара.
Мартин начал раздумывать.
— Вы лучше отдохните завтра, — продолжал Джо, — вам это необходи-
мо. Я непременно буду отдыхать. Я разбит вдребезги.
Мартин посмотрел на него. Неутомимый, никогда не отдыхающий ло-
вец секунд и минут, преодолевающий все препятствия, человеческий мотор
необычайной двигательной силы, дьявол, а не человек — теперь, покончив
с недельной работой, он находился в состоянии полнейшего изнеможения.
Он был угрюм и измучен, и красивое лицо его осунулось. Он рассеянно курил

папироску, и голос его был слаб и монотонен. Не было уже в нем ни былого
огня, ни энергии, и даже его триумф носил унылый характер.
— На следующей неделе нам опять придется проделывать все это, — ска-
зал он со злобой, — и на кой черт все это, в конце концов. А? Иногда мне,
право, жаль, что я не бродяга. Они не работают, а добывают себе пропитание.
Ох, ох! Я бы с удовольствием выпил стаканчик пива, но тогда надо тащиться
в деревню. Нет, вы должны послать свои книги по почте, если вы не совсем
с ума свихнули.
— А что я буду делать тут целый день? — спросил Мартин.
— Отдыхать. Вы сами не понимаете, как вы устали. Я, например, так устаю
в воскресенье, что едва читаю газету. Я однажды был болен тифом. Пролежал
в больнице два с половиной месяца и ни черта не делал все время. Это было
замечательно.
— Да, это было замечательно! — повторил он мечтательно минуту спустя.
Мартин принял ванну, а старший прачечник в это время куда-то исчез.
Мартин решил, что он, наверное, отправился выпить стаканчик пива, но пой-
ти в деревню, чтобы разыскать его, у Мартина не хватило энергии. Он улегся
на кровать, не снимая башмаков, и попробовал собраться с мыслями. До книг
он так и не дотронулся. Он был слишком утомлен и лежал в полузабытьи,
ни о чем не думая, пока не пришло время ужинать. Джо и тут не явился,
и садовник на вопрос Мартина заметил, что Джо, наверное, пригвоздился
к стойке. После ужина Мартин тотчас лег спать и, проснувшись на другое
утро, почувствовал себя вполне отдохнувшим. Джо все еще по возвращался,
и, развернув воскресную газету, Мартин лег в тени под деревьями. Он и не за-
метил, как прошло утро. Никто ему не мешал, он не спал и тем не менее не мог
дочитать газеты. После обеда он пошел к себе в комнату и, упав на кровать,
заснул как убитый.
Так прошло воскресенье, а в понедельник утром он уже сортировал белье,
в то время как Джо, обвязав голову полотенцем, с проклятиями разводил
мыло и пускал в ход стиральную машину.
— Ничего не могу поделать, — объяснил он, — когда наступает суббота,
я должен напиться.
Прошла еще одна неделя беспрерывного труда, причем опять работали
и по ночам при ярком электрическом освещении, а в субботу, в три часа дня,
Джо, немного насладившись своим торжеством, опять отправился в деревню,
чтобы забыться. Мартин провел это воскресенье так же, как и предшествую-
щее. Он лежал в тени деревьев, скользя взором по столбцам газет, лежал так
целый день, ничего не делая, ни о чем не думая. Он был слишком утомлен,
чтобы думать, и уже начинал чувствовать отвращение к самому себе, как
будто совершил что-то постыдное и непоправимое. Все возвышенное было
в нем подавлено, честолюбие его притупилось, а жизненная сила настоль-
ко ослабела, что он уже не чувствовал никаких стремлений. Он был мертв.
Его душа была мертва. Он был просто скот, рабочий скот. Мартин уже не
замечал никакой красоты в солнечном сиянии, озарявшем зеленую листву,
и необъятная небесная лазурь уже не волновала его и не вызывала великих
мыслей о космосе, исполненном таинственных загадок, которые так хотелось
ему разгадать. Жизнь была гнусна и нелепа, и от нее оставался дурной вкус
во рту. Черное покрывало окутывало зеркало его души, а фантазия томилась,
загнанная в темную каморку, в которую не проникал ни один луч света.
Мартин начал уже завидовать Джо, который регулярно напивался в дерев-
не каждую субботу и забывал о предстоящей неделе мук и испытаний.
Кончилась третья неделя, и Мартин проклял и себя самого, и всю свою
жизнь. Он был подавлен мыслью о поражении. Редакторы были правы, от-
вергая его рассказы. Он теперь ясно понимал это и сам смеялся над своими
недавними мечтаниями. Руфь прислала ему по почте «Песни моря». Он рав-
нодушно прочел ее письмо. Она, по-видимому, приложила все усилия, чтобы
выразить свое восхищение его стихами. Но Руфь не умела лгать, и ей трудно
было скрыть правду. Она отчетливо заметила все недостатки, и порицание
сквозило в каждой строчке ее письма. И она, конечно, была права. Мартин
убедился в этом, перечитав стихи; он уже утратил всякое чувство красоты
и никак не мог понять теперь, что побудило его написать их. Смелые выраже-
ния теперь показались ему грубыми, сравнения — чудовищными и нелепыми,
все, вместе взятое, было глупо и невероятно. Он охотно сжег бы «Песни
моря» тотчас же, но для этого надо было разводить огонь, а сойти в машин-
ное отделение у него не хватило силы: вся она ушла на стирание чужого белья,
и для своих личных дел ее уже не осталось.
Мартин решил в воскресенье встряхнуться и написать Руфи письмо.
Но в субботу вечером, окончив работу и приняв ванну, он почувствовал же-
лание забыться. «Я пойду и посмотрю, как Джо проделывает это», — сказал
он себе и тотчас понял, что лжет; но у него не хватило энергии предаваться
подобным размышлениям, да если бы и была у него энергия, он не стал бы
слишком раздумывать, ибо больше всего ему хотелось именно забыться.
Как бы случайно он направился прогуляться в деревню, но, приближаясь к ка-
бачку, невольно ускорил шаги.
— А я-то думал, что вы из породы уток! — встретил его Джо.
Мартин не стал оправдываться, а заказал виски, налил себе полный стакан
и передал бутылку Джо.
— Только пошевеливайтесь. — грубо сказал он.
Но так как Джо медлил, Мартин не стал его дожидаться и залпом выпил
стакан.
— Теперь я могу подождать, — угрюмо произнес он, — но все-таки не
закисайте.
Джо не дал себя уговаривать, и они выпили вместе.
— Все же пришлось? — спросил Джо.
Но Мартин не хотел касаться этого вопроса.
— Я же говорил вам, что это форменный ад, — продолжал тот. — Но мне

не нравится, что вы сюда притащились, Мартин. Честное слово, не нравится.
Мартин молча пил, резким голосом делал распоряжения насчет новых
бутылок и приводил в трепет трактирщика — юношу с женственным лицом,
голубыми глазами и волосами, расчесанными на прямой ряд.
— Это прямо свинство — заставлять так работать таких бедняков, как
мы, — говорил Джо, — если бы я не напивался, я, наверное, спалил бы весь
дом. Их только и спасает мое пьянство, это уж я вам искренно говорю.
Но Мартин ничего не ответил. Еще два-три глотка, и какой-то туман на-
чал окутывать его мозг. Ах! Он почувствовал дыхание жизни — впервые за
эти недели. Его мечты вернулись к нему. Воображение вырвалось из темной
каморки и взлетело на сверкающие высоты. Зеркало его души стало вновь
гладким и серебристым, и в нем завертелись яркие видения. Чудесные красоты
повлекли его куда-то, и опять великие силы проснулись в нем. Он хотел объяс-
нить все это Джо, но у Джо были свои мечты о том, как он перестанет тянуть
лямку и станет сам хозяином паровой прачечной.
— Да, Мартин, дети не будут у меня работать, это уж вы мне поверьте.
Ни под каким видом. И после шести часов вечера чтоб никто не работал. Слы-
шите? Машин будет много, и рабочих рук будет тоже много, чтобы все конча-
лось в свое время. А вас, Мартин, я сделаю своим помощником. Черт вас всех
побери! А план у меня вот какой. Я стану водяной уткой, накоплю денег и…
Но Мартин не слушал, предоставив Джо излагать свои мечты трактирщи-
ку, пока тот не убежал за виски для вновь пришедших фермеров. Мартин при-
гласил их выпить и по-царски угостил всех находящихся в трактире. Тут был
и помощник садовника, и конюх, и сам хозяин трактира, и еще какой-то прохо-
димец, как тень пробравшийся в кабачок и угрюмо шатавшийся подле стойки.
Глава XVIII
В понедельник утром Джо с руганью бросил первую партию белья в сти-

ральную машину.
— Вот я и говорю… — начал он.
— Не говорите со мной, — оборвал его Мартин.
— Простите, Джо, — сказал он, когда они сели обедать.
У Джо на глазах навернулись слезы.
— Ладно, старина, — отвечал он, — мы живем в аду, так мудрено ли иной
раз окрыситься. А я вас сразу полюбил, знаете ли? Оттого-то мне и было так
больно. Я ведь сразу привязался к вам.
Мартин пожал ему руку.
— Бросим все к черту, — предложил Джо, — пойдемте бродяжничать.
Я никогда не пробовал, но это, должно быть, чудесно. Подумайте только.
Ничего не делать! Я раз в тифу провалялся в больнице, так это было просто
великолепно. Хоть бы опять заболеть угораздило.
Шли недели. Отель был полон, и экстренная работа по «тонкому белью»

не прерывалась. Они проявляли сказочную работоспособность, работали
каждую ночь при электрическом свете, сократили время еды, начинали ра-
ботать еще до завтрака. Мартин больше не брал холодных ванн: не было ни
одной свободной минуты, а Джо был великим господином минут, заботливо
ими распоряжавшимся, никогда не терявшим ни одной из них; он считал их,
как скряга считает золото, работая яростно, безумно, как машина, при помо-
щи другой машины, которая была некогда человеком по имени Мартин Иден.
Мартину редко приходилось думать. Обитель мысли была заперта, окна
заколочены, а сам он был лишь сторожем-призраком у ворот этой обители.
Да, он стал призраком. Джо был прав. Они оба были призраками в царстве
нескончаемого труда. Или все это было лишь сном? Иногда, двигая горячие
утюги по белоснежной ткани, Мартин убеждался, что все это в самом деле
только сон. Быть может, очень скоро, а быть может, через тысячу лет проснет-
ся он снова в своей маленькой комнатке за столом, запачканным чернилами,
и возобновит прерванное накануне писание. А может быть, и это все было
тоже сном, и он проснется, чтобы сменить вахту, и, встав со своей койки,
пойдет по колеблемой морем палубе и возьмется за рулевое колесо, палимый
тропическим солнцем и обвеваемый свежим пассатным ветром.
Опять пришла суббота, и в три часа работа была кончена.
— Не пойти ли выпить стаканчик пива? — спросил Джо равнодушным
голосом, ибо им уже овладело праздничное безразличие.
Но Мартин как будто проснулся. Он привел в порядок велосипед, смазал
колеса, проверил руль и вычистил передачу. Джо сидел в трактире, когда Мар-
тин промчался мимо, низко нагнувшись над рулем, ритмически нажимая но-
гами на педали, глядя на семидесятимильный путь, который предстояло ему
совершить. Он проспал эту ночь в Окленде, а в воскресенье приехал обратно
и принялся в понедельник за работу усталый, но зато с приятным сознанием,
что на этот раз не был пьян.
Прошла пятая неделя, за нею шестая, а он все жил и работал, как маши-
на, сохраняя в глубине души какую-то маленькую искорку, заставлявшую
его в конце каждой недели совершать на велосипеде путь длиною в сто со-
рок миль. Но отдыха при этом не было никакого, и в конце концов в душе
Мартина погасла даже та последняя искорка, которая оставалась от огня его
былой жизни. В конце седьмой недели, не пытаясь даже сопротивляться, он
отправился в деревню вместе с Джо и опять вкусил «жизни» и «жил» до
понедельника.
Однако в конце этой недели он снова проехал сто сорок миль, прогоняя
одно оцепенение, вызванное усталостью, другим оцепенением, вызываемым
тоже усталостью. В конце третьего месяца он в третий раз отправился в де-
ревню вместе с Джо. Забывшись, он снова начал жить, а начав жить, как при
внезапной вспышке молнии, увидал, каким он стал животным, — не потому,
что пил, а потому, что работал. Пьянство было следствием, а не причиной.
Оно следовало за работой с такою же закономерностью, с какою ночь следует

за днем. Став вьючным животным, никогда не достигнет он светлых высот;
виски внушило ему эту мысль, и он согласился с нею. Виски проявило великую
мудрость. Оно открывало ему сокровеннейшие тайны. Мартин велел подать
себе бумагу и карандаш, заказал виски для всей компании, и, пока все пили за
его здоровье, он, прислонясь к стойке, написал что-то на бумаге.
— Телеграмма, Джо, — сказал он, — прочти-ка.
Джо стал читать пьяными, веселыми глазами. Но то, что он прочел, вдруг
отрезвило его. Он с упреком посмотрел на Мартина, и слезы заблестели у него
на глазах.
— Вы не вернетесь ко мне, Март? — спросил он печально.
Мартин утвердительно кивнул головой и, подозвав какого-то мальчишку,
велел ему сбегать на телеграф.
— Стой! — крикнул Джо. — Я хочу обмозговать кое-что.
Он ухватился за стойку, чтобы не упасть, а Мартин обнял его рукою и под-
держивал, пока тот не собрался с мыслями.
— Напиши, что оба прачечника уходят, — внезапно выпалил Джо. —
Пиши.
— Но почему же вы-то уходите? — спросил Мартин.
— Потому же, почему и вы.
— Я отправлюсь в плавание, а вы не можете.
— Верно, — отвечал Джо, — но я стану бродягой. Очень даже отлично.
Мартин с минуту испытующе смотрел на него и наконец воскликнул:
— Ей-богу, вы правы. Лучше быть бродягой, чем вьючным животным.
По крайней мере вы будете жить. А этого-то вы до сих пор и не делали.
— Нет, — поправил его Джо, — я лежал однажды в больнице. Это было
великолепно. Тиф… я вам рассказывал об этом?
Пока Мартин писал телеграмму о том, что уходят оба прачечника, а не
один, Джо продолжал:
— Когда я лежал в больнице, мне совсем не хотелось пить. Чудно, а?
Но когда я работаю как лошадь всю неделю напролет, тогда я, конечно, на-
пиваюсь. Все знают, что повара пьют чертовски… и пекари тоже… Это все от
работы. Стой! Я плачу за половину телеграммы.
— Я заплачу вашу часть, — предложил Мартин.
— Эй, идите все пить! — крикнул Джо, высыпая на стойку деньги.
В понедельник утром Джо был охвачен волнением. Он не обращал вни-
мания на головную боль и не интересовался работой. Немало было потеряно
драгоценных минут, пока он сидел и беспечно глазел в окна, любуясь солнцем
и деревьями.
— Посмотрите! — кричал он. — Ведь это все мое. Это свобода! Я могу
лежать под деревьями и проспать хоть тысячу лет, если захочу! Пойдемте,
Мартин! Плюнем на все! Ну их всех к черту! Чего нам ждать? Все равно толку
не добьешься. Да, я теперь тоже возьму билет, и на этот раз не обратный.
Несколько минут спустя, наполняя стиральную машину бельем, Джо

увидел рубашку хозяина гостиницы. Он знал его метку, и теперь в припадке
торжествующего негодования кинул ее на пол и начал топтать ногами.
— Я бы хотел, чтобы это была твоя морда, о, голландский черт! — кричал
он. — Нá тебе! Получай! Вот! Вот! Вот тебе! О проклятый! Пусть-ка кто-ни-
будь заставит меня теперь вернуться обратно!..
Мартин, смеясь, помогал ему работать. В среду вечером явились два но-
вых прачечника, и конец недели прошел в приучении их ко всем порядкам.
Джо сидел, объясняя свою систему, но сам ничего не делал.
— Дудки! — объявил он. — Я и пальцем не пошевелю. Они могут сжечь
меня, а я все-таки не пошевелю пальцем. Я не стану работать. Я буду таскать-
ся по товарным вагонам и спать под деревьями. Эй вы, рабы, работайте!
Потейте! Потейте, черт вас возьми! А когда вы околеете, вы станете такой же
гнилью, как и я, — и не все ли равно, как вы жили? А? Ну, скажите мне на
милость, какого черта я буду лезть из кожи?
В субботу они получили расчет и дошли вместе до перекрестка.
— Ну, вы, конечно, со мной не пойдете? — спросил Джо с видом полной
безнадежности.
Мартин сделал отрицательный жест. Он приготовился уже сесть на вело-
сипед, чтобы умчаться навсегда. Они пожали друг другу руки, и Джо, удержав
на мгновение руку Мартина в своей руке, сказал:
— Мы, наверное, еще увидимся с вами, Март, до нашей смерти. Я чувст-
вую это. Прощайте, Мартин, будьте счастливы. Я люблю вас, чертовски люблю!
Он беспомощно стоял посреди дороги, глядя вслед Мартину, пока тот не
скрылся за поворотом.
— Славный малый, — пробормотал он, — очень славный.
Потом он побрел вдоль дороги к водоему, где под откосом лежало около
полудюжины бродяг, ожидая товарного поезда.
Глава XIX
Руфь со всею своей семьей уже вернулась в Окленд, и Мартин снова стал
видаться с нею. Получив ученую степень, она перестала учиться, а он, вытра-
вив из души и тела всякую жизненную энергию, перестал писать. Это давало
им возможность чаще видеться, и они еще больше сблизились.
Сначала Мартин только отдыхал и ничего не делал. Он много спал,
много думал, вообще вел себя как человек, только что переживший сильное
потрясение. Первым признаком пробуждения был интерес к газете, кото-
рый и стал постепенно обнаруживаться в нем; потом он начал снова читать
стихи и повести; а в один прекрасный день он раскрыл давно забытого
Фиске. Его изумительное здоровье помогло ему восстановить утраченную
было жизненную силу, и Мартин опять почувствовал все прелести жизни
и молодости.
Руфь была крайне огорчена, когда Мартин сообщил ей, что отправится
в плавание, как только вполне отдохнет.
— Зачем? — спросила она.
— Деньги нужны, — отвечал он, — мне нужны деньги для новой атаки на
издателей. Деньги и терпение — лучшее оружие в этой борьбе.
— Но если вам нужны только деньги, почему же вы не остались в пра
чечной?
— Потому что прачечная превращала меня в животное. Такая работа
ведет к пьянству.
Она посмотрела на него с ужасом.
— Вы хотите сказать… — начала она.
Он мог бы легко скрыть от нее правду, но его натура не терпела лжи, да
к тому же ему вспомнилось его давнее решение всегда говорить правду.
— Да. — отвечал он, — несколько раз случалось.
Руфь отодвинулась от него.
— Ни один из моих знакомых никогда не делал этого.
— Вероятно, никто из них не работал в прачечной Горячих Ключей, —
возразил он с горьким смехом. — Трудиться подобает всем и каждому, труд
полезен человеку — это говорят проповедники, и, клянусь небом, я никогда
не ленился работать. Но излишество плохо во всем. И вот прачечная была
таким излишеством. Потому-то я и решил отправиться в плавание. Это будет
моя последняя поездка. По возвращении же я сумею одолеть издателей. Я уве-
рен в этом.
Руфь молчала, грустная и недовольная, и Мартин чувствовал, что никогда
она не сумеет вполне понять его.
— Когда-нибудь я опишу все это в книге «Унижение труда», или «Пси-
хология пьянства в рабочем классе», или что-нибудь в этом роде — так будет
называться эта книга.
Никогда еще, если не считать первого знакомства, они не были так далеки
друг от друга. Его откровенная исповедь, за которой таился дух возмущения,
оттолкнула Руфь. Но самое это отдаление огорчало ее куда больше, чем при-
чина, его вызвавшая. Руфь чувствовала, как близки они были до сих пор друг
к другу, и ей хотелось еще большей близости. В душе ее возникали невинные
мечтания об исправлении Мартина и наставлении его на путь истинный.
Она хотела спасти этого юношу, сбившегося с дороги, спасти от окружающей
его среды, спасти хотя бы против воли. И все это казалось ей в высшей сте-
пени достойным, и ей не приходило даже в голову, что в данном случае ею
руководили лишь ревность и желание любви.
Они часто катались на велосипедах, уезжали далеко за город в ясные
осенние дни, и там, на своих любимых холмах, читали друг другу благород-
ные, возвышенные произведения поэзии, вызывавшие у них возвышенные
мысли. Самопожертвование, терпение, трудолюбие — вот что внушала ему
Руфь в своих проповедях, а эти принципы были, в свою очередь, внушены ей
ее отцом, мистером Бэтлером и Эндрю Карнеги1, который из бедного маль-

чика-иммигранта превратился в «короля книг», снабжающего ими весь мир.
Все эти старания Руфи были оценены Мартином. Он уже гораздо лучше
понимал ее мысли, и ее душа не была уже для него запечатана семью печатя-
ми. Он даже чувствовал, что в умственном отношении стоит с нею на одном
уровне, а возникавшие между ними разногласия не влияли на его любовь.
Его любовь была сильнее, чем когда бы то ни было, ибо он любил Руфь такою,
какова она есть, и даже ее физическая хрупкость придавала ей в его глазах осо-
бое очарование. Он читал о больной Элизабет Барретт2, которая много лет не
касалась ногами земли, пока наконец не наступил тот пламенный день, когда
она бежала с Браунингом и встала на твердую землю под открытым небом.
Мартин решил, что он может сделать для Руфи то, что Браунинг сделал для
своей возлюбленной. Но прежде всего Руфь должна его полюбить. Все осталь-
ное уже было просто. Мартин дал бы ей здоровье и силу. Он часто раздумывал
и мечтал об их будущей совместной жизни. Он видел себя и Руфь вместе, среди
материального комфорта и благосостояния, созданного трудом. Они читают
и говорят о поэзии. Она лежит среди множества пестрых подушек и читает
ему вслух. Вот какая жизнь представлялась Мартину, и всегда возникала одна
и та же картина! Порою не она, а он читал, обняв ее за талию, причем ее голов-
ка покоилась у него на плече; иногда же они сидели, прижавшись друг к другу,
и молча читали одну и ту же книгу. Руфь любила природу, и мечты Мартина
часто принимали иное направление, хотя совместное чтение оставалось как
центральная сцена, — менялась лишь обстановка. То он сидел с нею в долине,
окруженной высокими обрывистыми скалами, то это была зеленая горная лу-
жайка или же серые, печальные дюны, у подножия которых рокочут морские
волны; порою он видел себя вместе с нею где-нибудь на вулканическом остро-
ве, под тропиками, где водопады с грохотом мчатся в море, превращаясь вдали
в туманную, колеблемую ветром пыль. Но всегда на фоне этих красот природы
неизменно находились Мартин и Руфь, а сама природа была оттенена вторым
фоном — нежным и туманным, картиной труда и успеха и денежной независи-
мости, позволявшей им наслаждаться всеми сокровищами мира.
— Я бы посоветовала моей маленькой девочке быть поосторожней, —
сказала однажды мать Руфи предостерегающим тоном.
— Я знаю, что вы хотите сказать, но это невозможно… Он не…
Руфь смутилась и покраснела: это было смущение девушки, впервые заго-
ворившей с матерью о сокровенных тайнах своей жизни. К тому же мать была
для Руфи священна.
— Он тебе не ровня, — докончила мать ее фразу.
1
Эндрю Карнеги (1835–1919) — американский мультимиллионер и филантроп
2
Элизабет Барретт Браунинг (Моултон) (1806–1861) — английская поэтесса, су-
пруга Роберта Браунинга (примеч. ред.).
Руфь кивнула головой.

— Я не хотела этого сказать, но это так. Он очень груб, неотесан, силен…
он слишком силен… Он жил…
Она смутилась и не могла продолжать. Слишком ново было для нее гово-
рить с матерью о подобных вещах. И снова мать сформулировала ее мысли:
— Он жил, предаваясь порокам. Ты это хотела сказать?
Руфь опять наклонила голову, и румянец залил ее щеки.
— Да, я как раз это хотела сказать. Это, конечно, не его вина, но он часто
вел себя…
— Непорядочно?
— Да… И он пугает меня. Я иногда прямо в ужас прихожу, как спокойно
говорит он о своих самых безобразных поступках. Как будто в этом не было
ничего особенного. Но ведь это и правильно. Правда?
Они сидели обнявшись, и, когда Руфь умолкла, мать ласково гладила ее
руку, чтобы дочь снова заговорила.
— Но я страшно им интересуюсь, — продолжала Руфь, — во-первых, он
мой протеже. А потом… у меня никогда не было друзей среди молодых лю-
дей, — хотя он не совсем друг. Он и протеже и друг одновременно. Иногда,
когда он пугает меня, он представляется мне бульдогом, с которым я играю…
Знаете, как иногда девочка играет с бульдогом, а он скалит зубы и вот-вот го-
тов сорваться с цепи.
Руфь умолкла, а мать опять ждала, чтобы она заговорила.
— Он меня и интересует, как бульдог… To есть мне так кажется. И в нем
очень много хорошего… а есть многое, что мне, напротив, не нравится. Вы ви-
дите, я думала обо всем этом. Он ругается, курит, пьет, он дерется на кулаках
(он рассказывал мне об этом и даже говорил, что любит драться). В нем есть
многое, чего не должно быть в человеке, которого я бы хотела иметь… —
Ее голос осекся, и она докончила тихо: — своим мужем. А кроме того, он уж
очень силен. Мой возлюбленный должен быть тонок, строен, изящен, волосы
у него должны быть черные… Нет, не бойтесь, я не влюблюсь в Мартина Иде-
на. Это было бы самым для меня ужасным несчастьем.
— Я и не говорю об этом, — лукаво сказала мать, — но думала ли ты
о нем? Он очень загадочен, ты сама это знаешь. А что, если он полюбит тебя?
— Он уже… уже!.. — вскричала Руфь.
— Этого надо было ожидать, — ласково сказала миссис Морз. — Разве
тот, кто тебя знает, может не полюбить тебя?
— А Ольнэй меня ненавидит! — пылко воскликнула она. — И я нена
вижу Ольнэя. Когда он подходит ко мне, я чувствую себя как кошка, мне хо-
чется царапаться; я сознаю, что противна ему, и даже когда этого не сознаю,
он все-таки противен мне. А с Мартином Иденом я счастлива. Еще ни один
мужчина, кажется, так не любил меня. А ведь приятно быть «так» любимой.
Вы знаете, милая мама, что я хочу сказать? Приятно чувствовать себя настоя-
щей женщиной…
Руфь спрятала лицо на груди у матери.

— Я знаю, я ужасно дурная, но я по крайней мере откровенно говорю то,
что чувствую.
Миссис Морз была и огорчена и обрадована. Ее дочь — бакалавр изящ-
ных искусств — исчезла; перед ней сидела ее дочь — женщина. Опыт удался.
Странный пробел в характере Руфи был заполнен, и заполнен безопасно
и безболезненно. Этот неуклюжий парень-матрос был просто орудием, и, хотя
Руфь не любила его, он все же пробудил в ней женщину.
— Его рука дрожит, — говорила Руфь, стыдливо пряча лицо, — это
смешно и нелепо, но мне жаль его. А когда руки его дрожат слишком силь-
но, а глаза сверкают слишком ярко, я читаю ему наставления и указываю на
все его заблуждения. Он боготворит меня, я знаю. Его руки и глаза не могут
солгать. А меня это возвышает… даже самая мысль об этом, даже самая мысль.
Я начинаю чувствовать, что у меня есть что-то, принадлежащее одной мне,
и я становлюсь похожей на других девушек… и… и… молодых женщин. Я знаю,
что раньше я не была на них похожа, и это тревожило вас. To есть вы не по-
казывали мне своей тревоги, но я замечала… и я хотела, как говорит Мартин
Иден, «стать лучше».
Эти минуты были священны и для матери и для дочери, и глаза их были
влажны в вечерних сумерках. Руфь — невинная, откровенная и неопытная,
мать — любящая, понимающая и поучающая.
— Он на четыре года моложе тебя, — сказала она, — у него нет положения
в свете. Он нигде не служит и не получает жалованья. Он очень непрактичен.
Если бы он любил тебя, он должен был бы подумать о том, что дало бы ему воз-
можность и право жениться на тебе, а не забавляться какими-то рассказами
и детскими мечтами. Боюсь, он никогда не сделается взрослым. Он никогда не
будет занимать ответственного поста, как, например, твой отец, мистер Бэт-
лер, или вообще всякий настоящий мужчина нашего круга. Мартин Иден, мне
кажется, никогда не будет зарабатывать деньги. А мир так устроен, что деньги
необходимы: без них не бывает счастья, — о, я не говорю о каком-нибудь
огромном состоянии, но просто о деньгах, дающих возможность прилично
существовать. Он никогда не говорил об этом?
— Ни одного слова. Он даже не пытался; да если бы он и попытался, я бы
все равно не допустила. Ведь я его вовсе не люблю.
— Я рада этому. Я бы не хотела, чтобы моя дочь, моя чистая девочка, по-
любила такого человека. Ведь есть на свете много людей благородных, непо-
рочных и честных. Подожди немного. В один прекрасный день ты встретишь
такого человека и полюбишь его, и он полюбит тебя. Ты будешь счастлива
с ним так, как я была счастлива с твоим отцом. Об одном ты должна всегда
помнить…
— Да, мама?
Голос миссис Морз сделался тихим и нежным.
— О детях.
— Я думала об этом, — призналась Руфь, вспомнив смутные мечтания,

овладевавшие ею подчас, и покраснела от стыда.
— Мистер Иден не может быть твоим мужем именно из-за детей, —
многозначительно произнесла миссис Морз. — Они должны получить в на-
следство чистоту, а ее-то как раз он едва ли сможет завещать им. Твой отец
рассказывал мне о жизни матросов, и… и ты понимаешь…
Руфь с волнением пожала руку матери, чувствуя, что все поняла, хотя на
самом деле при этом ей представилось что-то страшное и смутное, далеко
выходившее за грани ее воображения.
— Вы знаете, мама, я ничего не предпринимаю, не поговорив с вами, —
начала она, — только иногда вы должны спрашивать меня… ну, вот так,
как сегодня. Я очень часто хочу сказать вам что-нибудь, а как начать — не
знаю. Это, конечно, ложный стыд, но вам так легко помочь мне! Иногда
вы должны спрашивать меня, давать мне возможность высказаться. Ведь
вы тоже женщина, мама! — вскричала вдруг Руфь, схватив мать за руки
и радостно чувствуя свое равенство с ней. — Я бы никогда не думала об
этом, если бы вы не начали этого разговора. Я должна была сперва научить-
ся чувствовать себя женщиной и только тогда поняла наконец, что и вы
женщина.
— Мы обе женщины, — сказала мать, обнимая и целуя ее. — Мы обе жен-
щины, — повторила она, когда они выходили из комнаты, обнявшись, полные
новых ощущений товарищеской близости.
— Наша бедная девушка превратилась в женщину, — с гордостью сказала
миссис Морз своему мужу.
— To есть ты хочешь сказать, что она влюблена? — спросил тот, вопроси-
тельно посмотрев на жену.
— Нет, это значит, что она любима, — отвечала она с улыбкой. — Опыт
удался. В ней проснулась женщина.
— Тогда лучше отвадить его, — резко произнес мистер Морз.
Но его жена покачала головой:
— В этом нет никакой надобности: через несколько дней он отправляет-
ся в плавание. А когда он вернется, Руфи не будет здесь. Мы пошлем ее к тете
Кларе. Ей будет очень полезно провести год на востоке, увидать других людей
и хотя бы просто переменить климат.
Глава XX
Желание писать снова охватило Мартина. Рассказы и поэмы беспрестанно

зарождались в его мозгу, и он делал наброски, чтобы впоследствии использо-
вать их. Но он не писал. У него оставалось очень немного свободного времени,
и он решил посвятить его любви и отдыху; это удалось ему вполне. Его жиз-
ненная энергия снова вернулась к нему, и каждый раз при встрече с ним Руфь
испытывала былое потрясение и ощущение здоровья и силы.
— Будь осторожна, — сказала ей однажды мать предостерегающим то-

ном, — ты слишком часто видишься с Мартином.
Но Руфь лишь улыбнулась ей в ответ. Она была слишком уверена в себе,
да к тому же через несколько дней он должен был отправляться в плавание.
А когда он вернется, она будет уже далеко на востоке. И все-таки в силе и здо-
ровье Мартина таилось необычайное очарование. Мартин знал о ее предпола-
гаемой поездке на восток и понимал, что надо торопиться, но он в то же время
совершенно не представлял себе, как надо вести себя с девушкой, подобной
Руфи. У него был громадный опыт, но, к сожалению, он распространялся на
женщин и девушек, не имевших с Руфью ничего общего. Они имели ясное
представление о любви, ухаживании, флирте, а Руфь ничего этого не понима-
ла. Ее непорочность притягивала его и в то же время пугала, лишала его дара
речи, внушала ему смиренные мысли о том, что он недостоин ее. Было и еще
одно обстоятельство, немало его смущавшее. Он сам еще ни разу никого не
любил до сих пор. Иногда, конечно, ему нравились женщины, иными он даже
когда-то увлекался, но все это отнюдь нельзя было назвать любовью. Мартину
стоило свистнуть — и они сдавались. Эти женщины были для него игрушкой,
минутной забавой, случайностью, о которой он тотчас же забывал. А теперь
в первый раз он был робок, смущен, застенчив. Он не знал, как приступить,
что говорить, — до такой степени его пугала необычайная чистота его воз
любленной.
Во время своих бесконечных странствований по разным странам Мартин
научился одному мудрому правилу: играя в незнакомую игру, не делать перво-
го хода. Это правило применял он в тысячах различных случаев, и всегда оно
давало блестящие результаты, вырабатывая к тому же в нем наблюдательность.
Мартин научился быстро ориентироваться, высматривать слабые места про-
тивника, соразмерять свои силы. Так же и в кулачном бою он всегда сначала
заставлял противника обнаружить свое слабое место. А тогда он уже умел
вести бой и умел одерживать победу.
Он наблюдал, страстно желая и не решаясь заговорить с Руфью о любви.
Он боялся оскорбить ее и не был уверен в себе. Но он выбрал правильный
путь для овладения ею, сам того не подозревая. Любовь явилась в мир рань-
ше членораздельной речи, и в своей ранней юности она усвоила приемы
и способы, которых никогда уже не забывала. Мартин стал добиваться
благосклонности Руфи именно таким первобытным способом. Сначала
он делал это бессознательно и лишь впоследствии осознал свои поступки.
Прикосновение его руки к ее руке было гораздо многозначительнее слова,
непосредственное действие на нее его силы было сильнее всякой поэмы,
сильнее, чем тысячи слов сотен поколений влюбленных. Его слова могли
лишь очень слабо подействовать на Руфь и изменить ее взгляды, но прикос-
новение руки действовало непосредственно на таившийся в Руфи инстинкт
женщины. Ее суждения были столь же юны, как и она сама. Но инстинкт ее
был стар; это был исконный инстинкт, такой же древний, как раса, и даже
еще древнее. Они были молоды, так как их любовь была молода, и они были
разумнее всяких привнесенных впоследствии суждений и взглядов. Поэтому
и принципы Руфи были весьма малодейственны. Ей не приходило в голову
посоветоваться со своим рассудком, и, не отдавая себе в этом отчета, она все
сильнее и сильнее привязывалась к Мартину. Что он любил ее, было ясно как
день, и Руфь наслаждалась проявлением его любви — блеском глаз, дрожа-
нием рук, внезапной краской, заливающей его щеки и проступающей даже
сквозь загар. Руфь иногда разжигала Мартина, но делала это так робко и де-
ликатно, что ни она, ни он не замечали этого. Она трепетала от радостного
сознания своей женской силы и, подобно Еве, наслаждалась, играя с ним
и дразня его.
У Мартина не хватало смелости высказать свои чувства, но он продолжал
сближаться с Руфью все больше и больше посредством мимолетных прикос-
новений. Прикосновение его руки доставляло ей удовольствие, и даже нечто
большее, чем простое удовольствие. Мартин не понимал этого, но чувствовал,
однако, что не возбуждает в ней к себе отвращения. Правда, они пожимали
друг другу руки только при встрече и расставании, но очень часто пальцы их
сталкивались, когда они брались за велосипеды, передавали друг другу книж-
ку или совместно рассматривали ее. Случалось не раз, что ее кудри касались
его щеки или что плечи их слегка соприкасались, когда они читали какую-ни-
будь книгу. Руфь мысленно смеялась над теми странными чувствами, которые
при этом охватывали ее: ей хотелось, например, иногда потрепать его воло-
сы; а он, в свою очередь, страстно желал, устав от чтения, зарыться головой
в складки ее платья и с закрытыми глазами мечтать об ожидающем их буду-
щем. Сколько раз, бывало, во время воскресных пикников Мартин клал свою
голову на колени какой-нибудь девушке и спокойно засыпал, предоставляя
ей защищать его от солнца. А они с любовью глядели на него, удивляясь его
величественному равнодушию к любви. Положить голову на колени девушке
всегда представлялось Мартину самым простым делом в мире, а теперь, глядя
на Руфь, он понимал, что это невозможно и немыслимо. Но в этой невозмож-
ности и сдержанности и заключалась вся сила его желания. Благодаря этой же
своей сдержанности он ни разу не возбудил в ней тревоги. Будучи сама робкой
и застенчивой, Руфь не замечала, какое опасное направление начинают при-
нимать их собеседования. Ее бессознательно влекло к нему, а он, чувствуя это
и наслаждаясь этим, хотел и не мог решиться.
Но однажды Мартин решился. Придя к Руфи, он застал ее в комнате со
спущенными шторами; и она пожаловалась ему на сильную головную боль.
— Ничего не могу придумать, — сказала она в ответ на его расспросы, —
не проходит. А порошки мне запретил принимать доктор Холл.
— Я вас вылечу без всякого лекарства, — отвечал Мартин, — я не уверен,
конечно, но, если хотите, можно попробовать. Это самый простой массаж.
Меня научила ему одна японка. Ведь японцы — первоклассные массажисты.
А потом, с некоторыми изменениями, меня обучили этому и гавайцы.
Они называют этот массаж «ломи-ломи». Он иногда действует гораздо луч-

ше всякого лекарства.
Едва его рука коснулась ее лба, Руфь уже сказала со вздохом:
— Как хорошо!
Через полчаса она спросила его:
— А вы не устали?
Вопрос был излишен, ибо она знала, какой последует ответ.
Тогда, впав в полудремотное состояние, Руфь подчинилась его силе. Жизнь
истекала из его пальцев, успокаивая боль, — так по крайней мере ей казалось.
Наконец боль настолько утихла, что Руфь спокойно уснула, и Мартин удалился.
Вечером она позвонила ему по телефону.
— Я спала до вечера, — сказала она, — вы меня прекрасно вылечили,
мистер Иден; я прямо не знаю, как благодарить вас.
Мартин от смущения едва мог отвечать ей, а в его мозгу все время плясали
воспоминания о Браунинге и Элизабет Барретт. Все, что сделал Браунинг для
своей возлюбленной, может сделать и он — Мартин Иден — для Руфи Морз.
Вернувшись в свою комнату, он принялся за спенсеровскую «Социологию»,
лежавшую раскрытой у него на столе. Но чтение не шло ему на ум. Любовь
настолько овладела им, что, сам того не замечая, он очутился у своего столика,
забрызганного чернилами. И сонет, написанный им в этот вечер, был первым
из цикла пятидесяти «Сонетов о любви», написанных им в течение двух
следующих месяцев. Во время писания его преследовала мысль о «любовных
сонетах в честь прекрасной португалки», и писал он при самых благопри-
ятных обстоятельствах для создания великого произведения, — он писал,
вдохновляемый любовью.
Те часы, в которые он не виделся с Руфью, Мартин посвящал «любовному
циклу», чтению у себя дома или в читальне, где он знакомился с современными
журналами, стараясь проникнуть в тайны печатаемых произведений. Те часы,
которые Мартин проводил с Руфью, волновали его, возбуждая тщетные на
дежды и еще более увеличивая его нерешительность. Через неделю после того,
как Мартин излечил Руфь от головной боли, Норман предложил прокатиться
в лунную ночь на лодке по озеру Меррит, а Артур и Ольнэй весьма поддержа-
ли этот план. Никто, кроме Мартина, не мог бы справиться с лодкой, а потому
его и попросили взять на себя обязанность капитана. Руфь села рядом с ним на
корме, а трое молодых людей, растянувшись посреди лодки, начали спорить
о каких-то «своих» делах.
Луна еще не взошла, и Руфь, поглядев на звездное небо и не обменяв-
шись ни одним еще словом с Мартином, вдруг почувствовала одиночество.
Она взглянула на него. Порыв ветра слегка накренил лодку, и он, держа одной
рукой румпель, а другою главный шкот, слегка изменил направление, стараясь
обогнуть выступающий северный берег. Мартин не замечал ее взгляда, а Руфь
между тем внимательно смотрела на него, размышляя о странностях его души,
которые побуждают его — юношу сильного и необыкновенно умного —
тратить время на писание рассказов и поэм, не возвышающихся над уровнем

посредственности.
Ее взгляд скользнул по его могучей шее, казавшейся еще темнее при свете
звезд, по его голове, крепко сидящей на плечах, и знакомое желание — обнять
его шею — снова овладело ею. Та сила, которая казалась ей отвратительной,
в то же время влекла ее. Чувство одиночества еще более усилилось, и Руфь
ощутила усталость. Качание лодки раздражало ее, и она вспомнила, как он
сразу вылечил ее головную боль одним своим прикосновением. Мартин сидел
рядом с нею, совсем рядом с нею, и лодка, накреняясь, как будто толкала ее
к нему. И вот Руфью опять овладело желание прильнуть к нему, отдохнуть,
прижавшись к его мощной груди, — желание смутное и едва осознанное,
но оно неодолимо влекло ее. Быть может, это лодка ее толкала? Руфь не знала
этого. Она никогда и не узнала. Она знала лишь, что прижалась к нему, что ей
теперь хорошо и спокойно. Даже если во всем была виновата качка, Руфь все
же не хотела отодвинуться от Мартина. Она прижалась к нему и продолжала
прижиматься даже тогда, когда он переменил позу, чтобы ей было удобнее
сидеть. Это было безумием с ее стороны, но ей не хотелось в это вдумываться.
Она не была уже теперь прежней Руфью, она была женщиной, и все женские
инстинкты проснулись в ней; правда, она только прижалась к нему, но и это
одно доставило ей огромное удовлетворение. Ее усталости как не бывало.
Мартин молчал. Он боялся рассеять чары. Его сдержанность и робость помо-
гали ему молчать, но голова у него кружилась и мысли путались. Он никак не
мог понять, что случилось. Это было слишком чудесно и скорее напоминало
бред. Он едва преодолевал желание выпустить шкот и румпель и сжать ее
в объятиях, но инстинктивно чувствовал, что это испортит все дело, и мыслен-
но благодарил и шкот, и румпель. Однако все же он сознательно теперь замед-
лил ход лодки и без зазрения совести ослаблял парус, чтобы продлить обход
северного берега, ибо он знал, что, как только северный берег будет обойден,
ему придется переменить положение и их близость будет нарушена. Мартин
умело управлял лодкой и задерживал ее ход, не возбуждая в спорщиках ни
малейшего подозрения. Он благословлял все свои трудные морские плавания,
в которых научился так хорошо управлять парусами и которые дали ему воз-
можность в эту чудную лунную ночь сидеть рядом с любимой девушкой.
Когда первый луч луны озарил их жемчужным сиянием, Руфь отодвинулась
от Мартина и, отодвигаясь, почувствовала, что и он сделал то же. Им обоим
хотелось скрыть от других все происшедшее. Это должно было остаться их
тайной. Руфь сидела теперь в стороне, с пылающими щеками, чувствуя, что
сделала что-то такое, о чем она не могла бы сказать ни братьям, ни Ольнэю.
Как могла она решиться? Еще ни разу в своей жизни она не делала ничего даже
похожего на это, хотя много раз каталась в лунные ночи на лодке с молодыми
людьми. Ей никогда даже не приходило в голову что-либо подобное. Руфь
стыдилась этого пробуждающегося в ней таинственного женского инстин-
кта. Она поглядела украдкой на Мартина, который в этот момент был занят
поворотом лодки, и готова была возненавидеть его за то, что он побудил ее со-
вершить такой необдуманный и постыдный поступок. Он — первый из всех
знакомых ей мужчин! Быть может, ее мать в самом деле права, и она слишком
часто видится с Мартином. Руфь тут же твердо решила, что это никогда более
не повторится, и она постарается реже встречаться с ним. Ей даже пришла
в голову дикая идея вскользь сказать ему, когда они как-нибудь останутся на-
едине, что она почувствовала дурноту в лодке как раз перед восходом луны.
Но тотчас Руфь вспомнила, как отодвинулись они друг от друга перед лицом
обличительницы луны, и поняла, что Мартин ей не поверит.
В течение следующих дней Руфи было все время как-то не по себе, она
перестала обдумывать и анализировать свои чувства, перестала думать о бу-
дущем, перестала заботиться о своей судьбе. Она была охвачена лихорадкой,
прислушиваясь к тайному зову природы, страшному и чарующему, не умол-
кающему ни на одно мгновение. Свою безопасность Руфь решила обеспечить
одним твердым решением: не допускать Мартина говорить о любви. Пока
он не заговорит, все будет обстоять благополучно. Через несколько дней он
отправится в море. А впрочем, если он и скажет что-нибудь, все равно ничего
дурного не случится. Ведь она-то не любит его. Конечно, на какие-нибудь пол-
часа это доставит немало мучений ему и поставит ее в некоторое затруднение,
ибо ей впервые придется выслушать подобное объяснение. От одной этой
мысли сердце ее сладко забилось. Она стала настоящей женщиной, и мужчина
добивается ее руки. Очевидно, она очень привлекательна. Прочно построен-
ное здание ее жизни вдруг поколебалось, мысли забились, как мотыльки на
огне. Руфь зашла так далеко, что уже воображала себе Мартина, делающего ей
формальное предложение: она вкладывала слова в его уста, а сама по несколь-
ку раз повторяла свой отказ, стараясь сделать его как можно мягче и ласковее,
стараясь при этом пробудить в Мартине истинное благородство мужчины.
Прежде всего он должен бросить курить эти ужасные сигаретки. На этом она
будет особенно настаивать. Нет, лучше она совсем не позволит ему говорить
о любви. Она оборвет его, ибо обещала это своей матери. Пылая и трепеща,
Руфь проклинала несчастное стечение обстоятельств: ее первое любовное
объяснение должно быть отложено до более подходящего времени и до встре-
чи с более достойным претендентом.
Глава XXI
Наступили чудесные дни, теплые и полные неги, какие бывают осенью

в Калифорнии, когда наступает так называемое индейское лето, когда солнце
словно окутано дымкой и слабый ветерок едва колеблет задумчивый воздух.
Легкий туман, словно сотканный из тончайших нитей, окутывал холмы.
Дымным пятном раскинулся на своих высотах Сан-Франциско. Посредине
блестели воды залива, словно огромные полосы расплавленного металла, и на
них кое-где белели неподвижные паруса судов, увлекаемых течением. Вдалеке,
в серебристом тумане, высился Тамалпаис, Золотые Ворота1 сверкали в лучах

заходящего солнца, а за всем этим расстилался Великий океан, туманный
и безмерный, окаймленный на горизонте густыми белыми облаками — пред-
вестниками надвигающейся зимы.
Лету пора было уходить. Но оно все еще медлило здесь среди холмов,
сгущая багряные краски долин, умирая спокойно и тихо, радуясь, что оно
жило и что жизнь его была плодотворна. И среди этих осенних холмов Мар-
тин и Руфь сидели часами, совсем рядом, склонив головы над излюбленными
страницами книги, читая вслух любимые стихи о женщине, которая любила
Браунинга так, как умеют любить лишь немногие женщины.
Но чтение подвигалось медленно. Слишком уж поразительна была красо-
та, их окружавшая. Золотая пора года умирала так же, как и жила, прекрасная
и полная неги, наполняя весь окружающий воздух каким-то томительным
вожделением. Оно проникало в сердца Мартина и Руфи, оно томило их ка-
кою-то сладостной слабостью, лишая их воли, превращая в летучий туман
все нравственные начала. Мартин поддавался этой пьянящей слабости, и по
временам огонь пробегал по его жилам. Их головы совсем сблизились, и когда
от случайного порыва ветерка локоны Руфи касались его щеки, страницы на-
чинали прыгать у него перед глазами.
— По-моему, вы ни слова не поняли из того, что мы сейчас читали, —
вдруг сказала Руфь, когда язык его начал путаться.
Мартин поглядел на нее горящими глазами, но, не выдав себя, ответил:
— По-моему, вы тоже не поняли. О чем говорилось в последнем сонете?
— Не знаю, — засмеялась она. — Я уже забыла. Не стоит больше читать.
Уж очень хорош день.
— Это наш последний день среди этих холмов, — сказал он серьезно, —
в океане готовится буря.
Книга выскользнула из его рук, и они молча сидели, глядя на дремлющий
залив, но глаза их, полные грез, ничего не видели. Руфь мельком взглянула на
Мартина. Она не склонилась к нему, но какая-то сила, могучая, как судьба,
вдруг повлекла ее. Всего на один дюйм ей надо было приблизиться к нему,
чтобы коснуться плечом его плеча, и это случилось помимо ее воли. Она тут
же почувствовала ответное прикосновение, почувствовала, как его плечо при-
жалось к ней и как затрепетал он вдруг, охваченный дрожью с головы до ног.
Руфь поняла, что надо отпрянуть. Но она уже больше не повиновалась себе.
Все, что она делала, делалось автоматически, без участия ее воли, да и могла ли
воля управлять ею, когда Руфь была вся охвачена этим сладостным безумием.
Рука Мартина нерешительно протянулась к ней и обняла ее стан. С неизъяс-
нимым наслаждением ждала Руфь, сама не зная чего; губы ее горели, сердце
1
Тамалпаис — горный пик, символ округа Марин; Золотые Ворота — знаменитый
висячий мост через одноименный пролив, соединяющий Сан-Франциско с округом
Марин (примеч. ред.).
стучало, а кровь превратилась в огонь. Ищущая рука Мартина поднималась

все выше и привлекала ее нежно и медленно. Она не могла больше ждать.
С томным вздохом и безотчетным движением она уронила голову к нему на
грудь. Мартин быстро наклонился, и губы их встретились.
Это, должно быть, любовь, — подумала Руфь, когда на один миг в ней
проснулось сознание. Если бы это не было любовью, это было бы слишком
постыдно. Конечно, это могло быть только любовью. Она любила этого
человека, руки которого обнимали ее, а губы которого прижимались к ее
устам. Она прильнула к нему еще крепче, трепеща всем телом, а в следую-
щий миг, выскользнув из его объятий, она решительно и страстно обвила
руками шею Мартина. Томление любви, охватившее ее, было так сильно,
что с тихим стоном она вдруг разжала руки и почти лишилась чувств в его
объятиях.
Еще долго не было сказано ни одного слова. Дважды он наклонялся, це-
ловал ее, и оба раза ее губы тянулись к нему, а все ее тело страстно трепетало.
Она была уже не в силах оторваться от него, а Мартин молча стоял, почти
держа ее на руках; невидящими глазами он озирал огромный, лежащий на
берегу залива город. На этот раз никакие видения не возникали перед ним.
Он видел только краски и яркие лучи, жаркие, как этот чудесный день, горя-
чие, как его любовь. Он склонился к ней, и она заговорила.
— Когда вы полюбили меня? — спросила она шепотом.
— С первого раза, с самого первого раза, как только я увидел вас. Я безум
но полюбил вас, а теперь полюбил еще сильнее. А теперь, милая, я совсем
сошел с ума. Я обезумел. У меня голова кружится от счастья.
— Мартин, дорогой! Как я рада, что я женщина, — сказала она, глубоко
вздохнув.
Мартин снова обнял ее и спросил тихо:
— А вы, когда вы это поняли впервые?
— О, я поняла это давно, тоже с первого раза!
— Значит, я был слеп, как летучая мышь! — вскричал Мартин, и в его
голосе прозвучала досада. — Я догадался об этом только теперь, когда поце-
ловал вас.
— Я не то хотела сказать.
Она слегка отодвинулась и взглянула на него.
— Я с первого раза догадалась, что вы меня любите.
— А вы? — спросил он.
— Это случилось как-то вдруг. — Она говорила очень тихо, глаза ее зату-
манились, а щеки покрылись стыдливым румянцем. — Я не понимала до тех
пор, пока вы не обняли меня. И до сих по я вовсе не собиралась выйти за вас
замуж. Чем вы приворожили меня?
— Не знаю, — улыбнулся он. — Вероятно, вы меня полюбили за мою
любовь. Моя любовь могла бы растопить камень, а не то что сердце живой
женщины.
— Но это так не похоже на любовь, как я ее себе представляла, — задум-

чиво произнесла она.
— А как вы себе ее представляли?
— Я не думала, что она такая.
Она с секунду смотрела ему в глаза и потом сказала, потупившись:
— Я совсем ничего не понимала.
Мартину снова захотелось обнять Руфь, но он боялся испугать ее.
Тогда она сама прижалась к нему, и губы их опять слились в долгом поцелуе.
— Но что скажут мои родители? — спросила она вдруг с внезапной тре-
вогой.
— Не знаю. Но ведь мы можем узнать это в любое время.
— А если мама не согласится?.. Я ни за что не решусь сказать ей об этом.
— Я сам скажу ей, — храбро заявил он. — Мне почему-то кажется, что
ваша мать меня не любит, но я сумею покорить ее. Тот, кто покорил вас, может
покорить кого угодно. А если это не удастся…
— Что же?
— Мы все-таки не расстанемся. Но только я уверен, что ваша мать согла-
сится. Она слишком сильно вас любит.
— Я боюсь разбить ее сердце, — задумчиво сказала Руфь.
Мартин хотел сказать, что материнские сердца не так-то легко разбивают-
ся, но вместо этого произнес:
— Ведь любовь — самое великое, что есть в мире!
— Вы знаете, Мартин, я иногда боюсь вас. Я и теперь боюсь, когда думаю
о том, кто вы и чем вы были. Вы должны стать очень хорошим ради меня.
Подумайте, ведь я еще совсем дитя! Я еще никого не любила!
— И я тоже. Мы оба дети. И мы очень счастливы. Ведь наша первая лю-
бовь оказалась взаимной!
— Но это невозможно, — вскричала она вдруг, вырываясь из его рук
с внезапным порывом, — невозможно для вас! Вы были матросом, а матросы,
я знаю…
Ее голос осекся.
— Привыкли иметь жен в каждом порту, — закончил он за нее, — вы это
хотели сказать?
— Да, — тихо отвечала она.
— Но ведь это же не любовь, — возразил он авторитетным тоном. —
Я был во многих портах, но я никогда не испытывал даже мимолетной любви,
пока не встретился с вами. Вы знаете, когда я возвращался от вас в первый раз,
меня чуть-чуть не забрали.
— Забрали?
— Да. Полицейский подумал, что я пьян, и я был в самом деле пьян, но
пьян от любви!
— Но вы сказали, что мы оба дети, а по-моему, для вас это не так. Вот
в чем наше различие.
— Но я же сказал вам, что никого раньше не любил, — возразил он, —

вы моя первая, моя самая первая любовь.
— А все-таки вы были матросом…
— Но ведь это не мешает мне любить вас.
— Да, но ведь были же женщины… другие женщины… О! — И, к вели-
кому удивлению Мартина, она вдруг залилась слезами, так что понадобилось
немало поцелуев, чтобы успокоить ее.
Мартину невольно пришли на память слова Киплинга: «И госпожа пол-
ковница и Джуди О'Греди были сестрами по духу, несмотря на их внешнее
несходство». Он подумал, что в этом есть доля истины, хотя книги, читанные
им, заставляли его думать иначе. По этим книгам он составил себе представ-
ление, что в высшем обществе существуют лишь формальные предложения.
Он давно уже решил, что только в том кругу, в котором он жил, девушки
и юноши выражали свои чувства посредством объятий и прикосновений.
Но для людей высшего класса подобные способы объяснения в любви каза-
лись ему невозможными. Значит, книги солгали. Он только что получил этому
блестящее подтверждение. Те же самые бессловесные ласки, очевидно, равно
приятны и бедным работницам и девушкам из высшего общества. Все они
были одинаково созданы, — сестры, несмотря на внешнее несходство. Он мог
бы, впрочем, и сам об этом догадаться, если бы вспомнил Герберта Спенсера.
Обнимая и лаская Руфь, Мартин испытывал большое удовлетворение при
мысли о госпоже полковнице и о Джуди О'Греди, которые были, в сущности,
так похожи друг на друга, несмотря на все их внешнее несходство. Эта мысль
приближала к нему Руфь, делала ее доступнее. Ее прекрасное тело было все
же тело, как и всякое другое. Не было никаких препятствий для их бракосо-
четания. Классовое различие было между ними единственным различием,
но и оно было в конце концов чисто внешним. Им можно было пренебречь.
Недаром Мартин читал, что некогда раб возвысился до римской порфиры1.
Раз это было, почему же ему не возвыситься до Руфи?!
Под оболочкой чистоты, непорочности, культуры и образования в ней
скрывалась женская природа, как у Лиззи Конолли и у всех Лиззи Конол-
ли, вместе взятых. Все, что было возможно с ними, было возможно и с нею.
Она могла любить, ненавидеть, с нею, вероятно, делались истерики, наконец,
она могла ревновать, уже ревновала, думая о его недавних портовых любов
ницах.
— А кроме того, я старше вас, — вдруг сказала она, взглянув ему в гла-
за, — я старше вас на три года.
— И все-таки вы дитя. А по опытности я старше вас на четыре года, —
возразил Мартин.
На самом деле, разумеется, оба они были детьми во всем, что касалось
любви; они были детьми, когда робко объясняли друг другу свои чувства, —
1
Порфира — пурпурная мантия монарха (примеч. ред.).
были детьми, несмотря на то что она кончила университет и получила ученую

степень, а у него голова была наполнена философскими учениями и суровым
жизненным опытом.
Они сидели, озаренные сиянием меркнущего дня, разговаривая так, как
обычно разговаривают влюбленные; они дивились могучему чуду любви
и року, вдруг столкнувшему их, и твердо верили, что любят так, как никто еще
никогда не любил. Они беспрестанно вспоминали свою первую встречу, ста-
раясь проанализировать чувства, ими тогда овладевшие, стараясь вспомнить,
что они подумали друг о друге.
Облака на западе поглотили заходящее солнце. Горизонт окрасился в розо-
вый свет, все кругом потонуло в этом розовом свете, и Руфь запела: «Прощай,
счастливый день». Она пела, прижавшись к нему, и ее руки были в его руках,
и каждый из них в этот миг держал в своей руке сердце другого.
Глава XXII
Даже если бы миссис Морз не обладала материнской чуткостью, она и тог-

да бы легко догадалась обо всем случившемся, как только взглянула на Руфь.
Красноречивее всяких слов был румянец, заливавший ее щеки, и блестящие
глаза, отражавшие радость и победное ликование.
— Что случилось? — спросила миссис Морз, дождавшись, пока Руфь
легла в постель.
— Вы угадали? — спросила в свою очередь Руфь дрожащим голосом.
Вместо ответа мать нежно обняла ее и провела рукой по ее волосам.
— Он ничего не сказал! — воскликнула Руфь. — Я никак не думала, что
все это случится, и я бы ни за что не позволила ему говорить, — но он ничего
не сказал.
— Но если он ничего не сказал, то, стало быть, ничего и не случилось.
— И все-таки случилось.
— Ради бога, дитя мое, что ты болтаешь! — с ужасом произнесла миссис
Морз. — В чем дело? Что такое могло случиться?
Руфь с изумлением посмотрела на мать.
— Я думала, что вы уже догадались, — сказала она. — Мы теперь жених
и невеста.
Миссис Морз разразилась смехом, в котором слышалось раздражение.
— Но он ничего не сказал, — продолжала Руфь. — Он просто любит
меня, вот и все. Он обнял меня, а я… я… была прямо вне себя. Он поцеловал
меня, а я поцеловала его. Я не могла сопротивляться. Я должна была сделать
это… И теперь я поняла, что люблю его.
Руфь умолкла, ожидая, что мать ее поцелует, но миссис Морз хранила зло-
вещее молчание.
— Конечно, это ужасно, я понимаю, — начала Руфь упавшим голо-
сом. — Я не знаю, сможете ли вы простить меня. Но что же я могла поделать?
Я никак не думала, что до такой степени люблю его. Вы лучше сами скажите
об этом отцу.
— Не лучше ли вовсе не говорить об этом отцу?.. Я сама поговорю с Мар-
тином Иденом и объясню ему все. Он поймет и освободит тебя от данного
слова.
— Нет! Нет! — вскричала Руфь с живостью. — Я не хочу, чтобы он осво-
бождал меня. Я люблю его, а любить — так приятно. Я выйду за него замуж,
конечно, если вы мне позволите.
— У нас с твоим отцом на этот счет несколько другие взгляды, моя милая.
О, не подумай, что мы тебе кого-нибудь навязываем. Мы думали, что ты вый-
дешь за человека нашего круга, за настоящего джентльмена, всеми уважаемого,
которого сама выберешь, после того как полюбишь его.
— Но ведь я уже люблю Мартина, — жалобно возражала Руфь.
— Мы вовсе не хотим влиять на твой выбор; но ты наша дочь, мы не мо-
жем спокойно позволить тебе выйти замуж за такого человека. Ничего, кроме
грубости и невоспитанности, он не может дать тебе взамен за твою нежность
и деликатность. Он тебе ни в коем случае не пара. Он не может даже обеспе-
чить тебя. Мы не говорим о каком-нибудь безумном комфорте, но комфорт
и известное благосостояние обязан дать жене всякий муж, — и наша дочь
должна выйти замуж за человека с будущим, а не за авантюриста, матроса, ков-
боя, контрабандиста и бог знает кем еще он был. К тому же он необыкновенно
легкомысленный человек, и у него нет никакого чувства ответственности.
Руфь молчала, сознавая, что мать говорит правду.
— Он тратит время на свои писания и хочет достигнуть того, чего редко
достигают даже очень образованные люди. Человек, думающий о женитьбе,
должен иметь для этого данные. А у него их нет. Я уже сказала, — и я знаю, ты
согласишься со мной, — что у него нет чувства ответственности. Да и откуда
ему его иметь? Все матросы таковы. Он никогда не был бережлив и воздержан.
Годы скитаний не могли не отразиться на нем. Конечно, это не его вина, но от
этого он не становится лучше. А подумала ли ты о его прежней жизни? Думала
ли ты об этих постоянных разгулах? А ты знаешь, моя девочка, что такое брак?
Руфь вздрогнула и прижалась к матери.
— Да, я думала обо всем этом… — Руфь умолкла и, собравшись с мысля-
ми, продолжала: — Это, конечно, ужасно. Мне так тяжело об этом думать.
Я сознаю, что моя любовь — большое несчастье, но я ничего не могу поделать
с собою. Разве вы могли не полюбить папу? То же и со мной. Что-то есть такое
в нем и во мне — и до сегодняшнего дня я не понимала этого, — но что-то
есть, что заставляет меня любить его. Я никак не думала, что полюблю его, но
видите — полюбила, — заключила она с оттенком торжества в голосе.
Они еще долго говорили об этом и в конце концов решили ждать неопре-
деленное время, ничего не предпринимая.
К тому же решению пришел несколько позже и мистер Морз, после того
как жена поведала ему о рушении всех их планов.
— Иначе и быть не могло, — заявил мистер Морз, — ведь, кроме этого

грубого матроса, она не знала близко ни одного мужчины. Рано или поздно
женщина должна была проснуться в ней. Она проснулась, и, извольте радо-
ваться, рядом оказался этот малый… Ясно, что она полюбила его или по край-
ней мере вбила себе это в голову, что в конце концов одно и то же.
Миссис Морз сказала, что попробует подействовать на Руфь косвенным пу-
тем, вместо того чтобы прямо противиться ее желанию. В конце концов, време-
ни было очень много, ибо Мартин в данный момент не мог и думать о женитьбе.
— Пусть она с ним почаще видится, — решил мистер Морз. — Чем боль-
ше она его узнает, тем вернее разлюбит. Надо дать ей возможность сравнить
его с кем-нибудь. Надо собирать у нас в доме побольше молодежи, молодых
женщин и молодых людей нашего круга, культурных и воспитанных, настоя
щих джентльменов. Она увидит его неотесанность и грубость. А потом,
в конце концов, он просто мальчишка. Ведь ему всего двадцать один год. Руфь
тоже совершенный ребенок. Это просто детская влюбленность, и с годами,
несомненно, она пройдет.
На том и порешили. В семье Морзов признали, что Мартин и Руфь по-
молвлены, но об этом никому не сообщали, считая последнее излишним.
Молчаливо согласились считать эту помолвку весьма продолжительной.
Мартину ничего не говорили о необходимости изменить образ жизни и при-
няться за серьезную работу; ему никто не советовал прекратить писание.
Не считали нужным поощрять его на новом поприще жениха. А между тем
сам Мартин только помогал всем этим враждебным планам, отнюдь не наме-
реваясь приискивать себе солидных занятий.
— Не знаю, одобрите ли вы мои начинания, — сказал Мартин Руфи
несколько дней спустя. — Я решил, что жить у сестры мне не по карману,
и я хочу устроиться самостоятельно. Я приискал себе комнату в Окленде,
в очень тихом доме, и купил керосинку.
Руфь очень обрадовалась. Особенно ей понравилась керосинка.
— Вот и мистер Бэтлер с этого начал, — сказала она.
Мартин слегка нахмурился при упоминании имени достопочтимого
джентльмена и продолжал:
— Я наклеил марки на все свои рукописи и опять послал их в разные ре-
дакции. Сегодня я покончу с этим, а завтра примусь за работу.
— Вы поступили на службу! — вскричала она, всей своей фигурой изо-
бражая восторг и с радостной улыбкой пожимая ему руку. — Что же вы мне
ничего не сказали! Что это за служба?
Но Мартин отрицательно качнул головой.
— Я хотел сказать, что я с завтрашнего дня опять начну писать (ее лицо
вытянулось). Не осуждайте меня. На этот раз я не буду предаваться радужным
мечтам. Я хочу писать прозаические вещи с чисто деловым расчетом. Это луч-
ше, чем снова отправляться в плавание, и я уверен, что заработаю гораздо
больше, чем любой оклендский служащий. За эти каникулы я очень много
выяснил. Я не работал свыше сил, почти ничего не писал, а если и писал, то не

для печати. А кроме того, я люблю вас и много думал о разных вещах. Я мно-
го читал — это, впрочем, тоже относится к моим размышлениям, — читал
главным образом журналы. В конце концов я ясно осознал свое призвание
и свое место в мире и представил себе конкретно, каким образом мог бы
я стать достойным вас. Я изучил «Философию стиля» Спенсера и нашел
там очень много интересного, имеющего непосредственное отношение ко
мне, вернее, к моей писательской работе, а также и вообще к той литературе,
которая сейчас издается в таком громадном количестве. В результате всего
этого, то есть в результате размышлений, чтения и любви к вам, я решил сде-
латься литературным ремесленником. Я буду писать всякий вздор: фельето-
ны, анекдоты, стишки на злобу дня, юмористику, — вообще все, на что есть
спрос. Ведь существуют же газетные синдикаты, синдикаты корреспондентов
и фельетонистов, наконец, синдикаты журналистов воскресных изданий.
Я буду мастерить то, что им требуется, и, уверяю вас, начну неплохо зарабаты-
вать. Вы знаете, есть писаки, которые гонят в месяц четыреста, а то и пятьсот
долларов. Я не говорю, что я сразу получу такой гонорар, но во всяком слу-
чае, я заработаю на жизнь, и у меня еще будет время для своей работы и для
учения. Я буду изучать произведения больших мастеров и постараюсь сам
стать настоящим мастером. Вы знаете, я сам изумляюсь, как сильно я подви-
нулся. Когда я в первый раз попробовал писать, я просто описывал разные
происшествия, но никаких идей, никаких мыслей у меня не было. У меня не
было даже слов, которыми я бы мог мыслить. Все, что я имел, — это ряд кар-
тин, лишенных всякого значения. Но когда я начал учиться и увеличил свой
словесный запас, я стал прозревать во всех этих картинах многое такое, чего
я раньше не замечал. Для многих из этих картин я нашел идейное толкование.
Вот тогда-то я начал писать осмысленно; я написал «Приключение», «Ра-
дость», «Горшок», «Вино жизни», «Веселая улица», «Любовный цикл»
и «Песни моря». Я напишу еще очень многое в этом роде и даже гораздо
лучше, но я буду заниматься такою литературой лишь в свободное время.
Я теперь твердо стою на ногах. Сначала черная работа для заработка, а уж
потом настоящее художественное творчество. Чтобы показать вам свои опы-
ты в этой области, я захватил кое-что из написанного вчера вечером. Когда
я ложился спать, мне пришло в голову написать юмористический триолет1,
и в какой-нибудь час я написал целых четыре штуки. Можно получить по
доллару за штуку, и это составляет четыре доллара; примите во внимание, что
я их зарабатываю между делом, ложась спать. Конечно, работа эта сама по себе
не имеет никакой ценности. Она скучна и однообразна, но не скучнее ведения
конторских книг и складывания бесконечных цифр за шестьдесят долларов
в месяц. Притом эта работа все-таки имеет отношение к литературе и даст мне
возможность писать серьезные вещи.
1
Триолет — стихотворение из восьми стихов на две рифмы (примеч. ред.).
— Но какой смысл писать эти серьезные вещи? — спросила Руфь. — Ведь

вы же не можете продать их?
— Не скажите, — начал он.
Но она перебила его:
— Все, что вы считаете хорошим, вы до сих пор не продали. Имея только
одни художественные произведения, которые при этом никто не покупает, мы
никогда с вами не поженимся.
— Ну, так мы поженимся, имея триолеты, которые легко будут прода-
ваться, — сказал он со смехом и обнял ее. Но Руфь на этот раз была не очень
податлива.
— Вот, послушайте, — весело сказал он, — это не искусство, но это
доллар:
Меня не было дома,
Когда знакомый
За жестью ко мне зашел.
Меня не было дома,
И мой знакомый
Был на меня очень зол..
Теперь я дома,
Но мой знакомый
Уже ушел.
Он начал читать с самым веселым видом, но по мере чтения его лицо омра-
чилось. Руфь не улыбнулась. Она смотрела на него сумрачно.
— Может быть, за это и дадут доллар, — сказала она, — но это доллар
«рыжего». Как вы не понимаете, Мартин, что это унизительно для вас.
Мне бы хотелось, чтобы любимый и уважаемый мною человек был способен
на нечто большее, чем на выдумывание подобного вздора.
— Вы бы хотели, чтобы он был похож на мистера Бэтлера? — спросил
Мартин.
— Я знаю, — сказала она, — что мистер Бэтлер вам не по душе…
— Мистер Бэтлер — прекрасный человек, — перебил он, — мне только
не нравится его несварение. Но, право, я не вижу большой разницы между
сочинениями таких триолетов, писанием под диктовку или потением над
конторскими книгами. И то и другое лишь средство для достижения опреде-
ленной цели. По вашей теории, я должен корпеть над книгами, чтобы в конце
концов сделаться каким-нибудь директором конторы. А я хочу начать с мелко-
го журналиста и стать впоследствии большим писателем.
— Тут есть разница, — настаивала Руфь.
— В чем же?
— Да хотя бы в том, что вы никак не можете продать те свои произведе-
ния, которые считаете удачными. Вы ведь пробовали неоднократно, а редак-
торы не покупают у вас ничего.
— Дайте мне время, моя дорогая, — сказал Мартин умоляюще. — Эта ра-
бота — только средство. Дайте мне года два. Вы увидите, чего я достигну в эти
два года, и редакторы будут радоваться, что я им даю что-нибудь. Я знаю, что
говорю. Я верю в себя и прекрасно знаю, на что я способен. Я знаю, что такое
литература, и знаю, какой мерзостью наводняют теперь ничтожные писаки га-
зеты и журналы. И я уверен, что года через два я буду идти по широкой дороге
к успеху и к славе. А деловой карьеры я никогда не сделаю. У меня к ней не
лежит сердце. Она представляется мне низкой, мелочной, тупой. Во всяком
случае, я к ней не подхожу. Мне никогда не пойти дальше простого клерка,
а разве мы проживем на такое маленькое жалованье? Я хочу добиться для вас
самого лучшего, что только есть, и добьюсь во что бы то ни стало. Добьюсь!
Знаменитый писатель своим заработком даст десять очков вперед всякому
мистеру Бэтлеру. Вы знаете, что иные писатели зарабатывают по пятидесяти
тысяч долларов, а иногда даже по сто. Иногда больше, иногда меньше, но
в среднем зарабатывают около этого.
Руфь молчала. Она была очень расстроена и не скрывала этого.
— Плохо ли? — спросил он.
— Я надеялась и рассчитывала совсем не на это. Я считаю, что вам всего
лучше было бы научиться писать на машинке и поступить в папину конто-
ру. У вас большие способности, и я уверена, что вы могли бы стать хорошим
юристом.
Глава XXIII
Мартин вовсе не стал меньше любить и уважать Руфь, после того как она
проявила такое недоверие к его писательским способностям. За время истек-
ших каникул, которые Мартин себе устроил, он очень много думал о себе
и анализировал свои чувства. Он убедился вполне определенно, что красота
была для него дороже славы и что славы он добивался лишь для Руфи. Поэто
му-то ему так и хотелось прославиться. Он мечтал о том, как весь мир будет
преклоняться перед ним, как будет он «творить добро» и вызывать в люби-
мой женщине любовь и восхищение.
А сам по себе Мартин настолько любил красоту, что находил уж доста-
точное удовлетворение в служении ей. Руфь он любил еще больше. Любовь
казалась ему самым прекрасным в мире. Не она ли произвела в его душе этот
великий переворот, сразу превратив его из неотесанного матроса в мысли-
теля и художника? Поэтому неудивительно, что любовь представлялась ему
выше и наук, и искусств. Мартин начинал уже сознавать, что теперь он по
своему умственному развитию был выше Руфи, выше ее братьев, выше ее отца.
Несмотря на все преимущества университетского образования и звания
бакалавра изящных искусств, Руфь не могла мечтать получить такое знание
искусства и жизни, каким обладал Мартин после своих упорных занятий,
одиноких и никем не направляемых.
Все это он понимал, но это отнюдь не влияло ни на его любовь ней, ни на

ее любовь к нему. Любовь была слишком величественна, благородна, и Мар-
тин, как истый влюбленный, считал предосудительным критиковать ее. Какое
дело любви до взглядов Руфи на искусство, какое ей дело до Французской
революции или до всеобщего голосования? Все это — порождения рассудка,
а любовь выше рассудка. Мартин не хотел унижать любовь, ибо боготворил ее.
Любовь обитала на недосягаемых горных вершинах, высоко возвышающихся
над долиною разума. Она была высшей точкой напряжения жизни и нечасто
выпадала на долю смертного. Благодаря учению любимых им философов
Мартин знал биологическое значение любви. Раздумывая над этими пробле-
мами, Мартин пришел к заключению, что человеческий организм лишь в пору
любви вполне соответствует своему назначению, а потому любовь должна
приниматься без всяких оговорок и самоанализов, как высшее, нет, высочай-
шее благо жизни. Влюбленный представлялся Мартину каким-то высшим
существом, отмеченным благодатью, и ему было приятно думать о «божест-
венности любви», возвышающей человека над всеми земными созданиями,
и о сладости «умереть за поцелуй».
Многое из этого уже приходило Мартину в голову и раньше, до многого
он додумался лишь некоторое время спустя. Одновременно с этим он не пе-
реставал учиться, ведя спартанский образ жизни и позволяя себе отвлекаться
от занятий лишь для того, чтобы повидаться с Руфью. За комнату, которую
он снимал у португалки, он платил в месяц два с половиной доллара. Порту
галку звали Мария Сильва, она была вдовой и неустанно трудилась, чтобы
прокормить своих многочисленных ребятишек, и заливала подчас свое горе
бутылкой кислого вина, покупаемого в соседнем погребке за пятнадцать цен-
тов. Сначала Мартин возненавидел ее, в особенности его раздражал ее язык,
но потом он начал восхищаться упорством, с каким вела она тяжкую борьбу
за существование. В домике было всего четыре маленьких комнатки, и одну из
них занял Мартин. Другая комната была гостиная, довольно уютная благода-
ря ковру, покрывавшему пол, но портрет, изображавший одного из умерших
малюток, придавал комнате некоторую мрачность. Гостиная предназначалась
только для гостей, ставни в ней всегда были затворены, и босоногая команда
допускалась туда лишь в экстренных случаях. Португалка стряпала на кухне,
стирала, гладила, трудилась не покладая рук ежедневно, кроме воскресенья.
Она стирала на соседей, и это служило главным источником ее дохода. Спаль-
ня была так же мала, как и комната, занимаемая Мартином, и в ней ютились
семеро ребятишек. Ему было совершенно непонятно, как размещались они
там, и по вечерам он слышал за тонкой перегородкой их возню и писк, напо-
минавший стрекотню птенцов. Другим источником дохода Марии были две
коровы, которых она доила утром и вечером и которые паслись на пустыре,
пощипывая травку, растущую по бокам дороги. Два оборванных мальчика —
дети хозяйки — пасли коров и зорко смотрели, чтобы те не попались на глаза
полицейским.
В своей тесной каморке Мартин жил, учился, писал, думал, занимался хо-
зяйством. Перед единственным окном, выходящим на крыльцо, стоял кухон-
ный стол, который служил и письменным столом, и библиотекой, и подставкой
для пишущей машинки. Кровать, придвинутая к задней стене, занимала две
трети комнаты. Рядом со столом стояла конторка, которую Мартин смастерил
сам и которая имела весьма плачевный вид. Конторка эта стояла в одном углу,
а в другом помещался кухонный стол, сделанный из старого ящика. На ящике
стояла керосинка, а внутри хранилась провизия. Рядом стояло ведро с водой;
в комнате не было водопроводного крана, и Мартину приходилось самому
ходить за водою на кухню. Над кроватью Мартин повесил велосипед. Сначала
он попытался оставлять его внизу, но ребятишки тотчас испортили шины,
и велосипед пришлось для сохранности перетащить в комнатку и подвесить
к потолку.
Маленький стенной шкаф был наполнен бельем и одеждой, а также книга-
ми, которые не помещались уже ни на столе, ни под столом. Читая, Мартин
имел обыкновение делать заметки, и их накопилось так много, что пришлось
протянуть веревки и развесить на них тетрадки наподобие сохнущего белья.
Вследствие этого передвигаться по комнате стало довольно затруднитель-
но. Он не мог отворить двери, не затворив предварительно дверцу шкафа,
и наоборот. По прямой линии нельзя было пройти через комнату. Для того
чтобы от двери дойти до кровати, надо было совершить сложный зигзаг,
и в темноте Мартин всегда на что-нибудь натыкался. Благополучно миновав
входную дверь и дверцу шкафа, он немедленно натыкался на кухонный ящик;
поворачивал тотчас в сторону и огибал кровать, если, однако, единственный
стул не стоял между столом и кроватью. В конце концов приходилось от-
ставлять стул вправо, в конец канала, одним берегом которого являлся стол,
а другим кровать. Стул делал этот канал непроходимым. Когда стул не был
в употреблении, он стоял на кровати, хотя Мартин нередко стряпал сидя, так
как, пока кипела вода, он успевал прочесть или написать два-три отрывка.
Угол, занимаемый кухней, был так мал, что Мартин мог, не сходя со стула,
достать все необходимое. Стряпать сидя было гораздо удобнее; стоя, Мартин
все время сам себе загораживал свет.
Мартин знал очень много кушаний, питательных и дешевых в одно и то
же время, а его могучий желудок переваривал все что угодно. Основой его
питания был гороховый суп, картофель и крупные коричневые бобы, приго-
товленные по мексиканскому способу. Рис, сваренный так, как не сумела бы
сварить ни одна американская хозяйка, появлялся на столе непременно хотя
бы раз в день. Вместо масла Мартин ел с хлебом сушеные фрукты, которые
были гораздо дешевле свежих. Иногда он разнообразил стол куском мяса или
супом из костей. Два раза в день он пил кофе без сливок и без молока, а вече-
ром пил чай; но и тот и другой напиток были приготовлены артистически.
Мартину приходилось поневоле быть расчетливым. Его каникулы поглоти-
ли почти все, что он заработал в прачечной, а свои «хлебные» произведения
он отправил так далеко, что ответ мог прийти лишь через несколько недель.
Он жил затворником и нарушал свое уединение лишь для того, чтобы на
вестить сестру или повидаться с Руфью. Работал он за троих. Спал он по-
прежнему всего пять часов, и только его железное здоровье давало ему возмож-
ность выносить тяжелую ежедневную девятнадцатичасовую работу. Мартин
не терял ни одной минуты. На зеркале он вывесил листочки с объяснениями
некоторых слов и с обозначением их произношения; когда он одевался или
причесывался, он повторял эти слова. Такие же листочки висели над керосин-
кой, и он заучивал их, когда стряпал или мыл посуду. Одни листки все время
сменялись другими. Как только при чтении ему встречалось непонятное сло-
во, он немедленно лез в словарь, а слово выписывал и вывешивал на стене или
на зеркале. Такие листочки со словами Мартин носил и в кармане, заглядывал
в них на улице или стоя в очереди у съестной лавки.
В этой работе Мартин не останавливался на полпути. Читая произведения
авторов, достигших успеха, Мартин отмечал все особенности их стиля, выра-
жений, сравнений, эпиграмм — одним словом, всего, что способствовало их
успеху. И все это он выписывал и изучал. Он не подражал. Он только изучал
основы литературного творчества. Мартину легко удавалось отмечать осо-
бенности приемов у того или другого писателя, известную манерность и вы-
чурность, и на основании всего этого он сделал важные выводы и попытался
найти свою собственную, оригинальную, непохожую на других манеру. Точно
так же он собирал и записывал удачные и красочные выражения из обыден-
ной речи — выражения, которые обжигали, как огонь или, напротив, нежно
ласкали слух и которые часто удавалось найти среди унылой пустыни обы-
вательской болтовни. Мартин всегда и везде искал внутренних принципов.
Он старался понять, как создается красота стиля, чтобы иметь возможность
самому создавать ее. Мартин не довольствовался созерцанием дивного лика
красоты; в своей тесной каморке, наполненной кухонным чадом и криками
ребятишек, он, как химик в лаборатории, старался изучить красоту, понять ее
анатомическое строение. Это должно было помочь ему творить красоту.
По своей природе Мартин мог работать только сознательно. Он не мог ра-
ботать, как слепой во мраке, не зная, как и что ему делать, полагаясь только на
путеводную звезду своего гения, и все, что он творил, должно было быть для
него ясно и определенно. Случайные удачи не удовлетворяли его. Он хотел
знать «как» и «почему». Его гений был рассудителен, и, приступая к рассказу
или к поэме, Мартин уже ясно представлял себе конец и держал в голове план
всего произведения. Без этого его попытки всегда терпели фиаско. С другой
стороны, он воздавал должное и тем случайным словам и комбинациям слов,
которые вдруг ярко вспыхивали в мозгу и впоследствии с честью выдержива-
ли испытания, не только не нарушая, но обостряя красоту и цельность про-
изведения. Перед подобными порождениями фантазии Мартин преклонялся
с восхищением, понимая, что они созданы некоей высшей творческой силой,
лежащей вне пределов человеческого разумения. И, анатомируя красоту
и стараясь доискаться до причин, ее создающих, Мартин помнил, что есть

что-то сокровенное, куда не проникал еще ни один человек, как бы велик он
ни был. Он знал, хотя бы из книг Спенсера, что сущности вещей человек не
мог постигнуть и тайна красоты столь же непостижима, как и тайна жизни,
может быть, даже еще непостижимее, так как и красота и жизнь непонятным
образом сплетаются между собою, а сам человек — частица этого чудесного
сплетения солнечных лучей, звездной пыли и еще неведомого чего-то.
И вот, охваченный этими мыслями, Мартин написал исследование под
названием «Звездная пыль», в котором он говорил не о принципах крити-
ки вообще, а о приемах различных критиков. Это было блестящее, глубоко
мысленное произведение, исполненное изящества и юмора. Но и оно было
отклонено журналами так же быстро, как было написано. Уяснив себе причи-
ну этой неудачи, он продолжал спокойно идти своей дорогой. Мартин теперь
приучился прежде всего хорошенько обдумывать сюжет и только после этого
садиться за машинку. Его не слишком беспокоило, что ни одно из его произве-
дений до сих пор не было напечатано. Писание было для него потребностью:
им он обобщал целый ряд сложных умственных процессов, совершавшихся
у него в мозгу. Написав статью, он освобождал в своем мозгу место для новых
идей и проблем. В конце концов это было нечто вроде той присущей многим
привычки периодически «облегчать свою душу словами» — привычки, кото-
рая помогает иногда людям переносить и забывать страдания.
Глава XXIV
Шли недели. У Мартина подходили к концу последние деньги, а никаких

надежд на издательские чеки не было. Его большие рассказы возвратились
обратно, не лучше обстояло дело и с произведениями «доходными». Разно
образные кушанья уже не готовились на маленькой кухне, ибо у Мартина
оставался всего один неполный мешок риса и сушеные абрикосы, которыми
и питался он в течение пяти дней. Потом он решил прибегнуть к кредиту. Ла-
вочник-португалец перестал отпускать провизию, как только долг Мартина
достиг колоссальной суммы в три доллара и восемьдесят пять центов.
— Видытэ ли, — сказал лавочник, — у вас нэт работа. Мэнэ нады монэта.
Мартин ничего не мог на это возразить. Рассуждения лавочника были
вполне логичны. Разве можно было открывать кредит молодому здоровому
малому из рабочих, по лени не желающему искать работы.
— Достанэ монэт — будэт обэд, — говорил лавочник, — нэт монэт — нэт
обэд. Такая дела… Поняла?
И чтобы Мартин не подумал, что он предубежден против него, португалец
прибавил:
— Идем до дома. Одна стакана. Ты друг, я друг. Пьем!
И Мартин выпил стаканчик, чтобы доказать свое дружелюбие, и лег спать,
не поужинав.
Овощи Мартин покупал в другой лавке, и хозяин ее — американец, —

будучи менее суровым в делах, довел кредит Мартина до пяти долларов, после
чего тоже прекратил отпуск товара в долг. Булочник остановился на двух дол-
ларах, а мясник — на четырех. Прибавив ко всему этому другие свои долги,
Мартин исчислил весь свой кредит в четырнадцать долларов и восемьдесят
пять пенсов. Мартин задолжал и за пишущую машинку, но решил, что еще
два месяца вполне сможет пользоваться ею в долг, что составит еще восемь
долларов. Когда пройдет и этот срок, весь его кредит будет исчерпан.
Наконец кончились сухие фрукты и остался лишь один мешок с карто-
фелем, которым Мартин и начал питаться ежедневно. От времени до вре-
мени он обедал у Руфи и этим поддерживал немного свои силы, хотя, глядя
на множество расставленных на столе яств и из вежливости отказываясь от
лишнего куска, он испытывал танталовы муки. Иногда, переборов стыд, Мар-
тин отправлялся к своей сестре в обеденное время и там ел столько, сколько
осмеливался, — впрочем, все-таки больше, чем у Морзов.
День за днем продолжал он все так же упорно работать, и день за днем
почтальон приносил ему отвергнутые рукописи. У Мартина уже не было боль-
ше денег на марки, и возвращенные рукописи грудой валялись под столом.
Обедать у Морзов он больше не мог, ибо Руфь на две недели уехала гостить
в Сан-Рафаэль, а стыд мешал ему ходить к сестре. Однажды случилось, что
почтальон принес ему сразу пять рукописей. Тогда Мартин взял свою куртку,
пошел в Окленд и через некоторое время вернулся домой уже без куртки,
но с пятью долларами в кармане. Каждому из лавочников он уплатил по дол-
лару, и в его кухне опять зашипело поджариваемое с луком мясо, закипел кофе
и появился большой горшок сушеных слив. Пообедав, Мартин сел за стол,
и в полночь у него был уже готов новый очерк под названием «Благородство
ростовщика». Кончив писать, он швырнул рукопись под стол, ибо от пяти
долларов уже ничего не оставалось: купить марок ему было не на что.
Мартин заложил часы, а несколько дней спустя заложил велосипед; сэко-
номив на пищевых продуктах, он накупил марок и снова разослал рукописи.
В своих «доходных» произведениях Мартин вовсе разочаровался. Никто не
покупал их. Сравнивая их с тем, что печаталось в ежедневных и еженедельных
изданиях, он все же находил, что сам пишет гораздо лучше. А все-таки он не
мог продать ни одной строчки. Решив заняться так называемой «хроникой»,
он отправил несколько заметок в одну ассоциацию, поставляющую в газеты
подобный материал, но получил его обратно со стереотипным заявлением,
что сотрудники ассоциации справляются с доставкой всего материала и но-
вый сотрудник не требуется.
В одном журнале для юношей он увидел целые столбцы анекдотов и ма-
леньких рассказиков. Вот еще способ заработать деньги! Но и тут он потерпел
полную неудачу: все ему было, по обыкновению, возвращено. Впоследствии,
когда Мартин уже не нуждался в этом, он узнал, что редакторы обычно сами
поставляют этот материал, чтобы увеличить свой заработок. Юмористические
еженедельники возвращали все его стишки и анекдоты; не находили сбыта

и стихотворные фельетоны, которые Мартин посылал в крупные газеты.
Оставались еще мелкие рассказы для газет. Мартин прекрасно знал, что мо-
жет написать гораздо лучше тех журналистов, и, узнав адрес двух газетных
синдикатов, завалил их маленькими рассказиками. Но, написав двадцать и не
пристроив ни одного, Мартин перестал писать. Читая газеты, он убеждался,
однако, что сам пишет гораздо лучше, и наконец, доведенный до отчаяния, ре-
шил, что, загипнотизированный своими произведениями, он потерял всякое
чувство самокритики.
Бесчеловечная «издательская машина» продолжала свою работу. Мартин
наклеивал марки на пакеты со своими рукописями, опускал их в почтовый
ящик, а недели три-четыре спустя почтальон поднимался по лестнице и воз-
вращал ему рукописи. Очевидно, и в самом деле никаких живых людей на том
конце почтового тракта не было. Были просто хорошо слаженные, смазанные
маслом автоматы. Впав в полное отчаяние, Мартин начал вообще сомневаться
в существовании редакторов и издателей. Ни один еще не подал признака
жизни, а то обстоятельство, что все им написанное неизменно отвергалось,
как будто подтверждало ту мысль, что издатели — мифические существа, из-
мышленные фантазией наборщиков, метранпажей и газетчиков.
Часы, которые Мартин проводил у Руфи, были для него единственными
счастливыми, да и эти часы не все были одинаково счастливы. Мартин посто-
янно был охвачен тревогой, ставшей еще мучительнее после того, как Руфь от-
крыла ему свою любовь, ибо обладание Руфью было теперь так же далеко, как
и прежде. Мартин просил ее подождать два года, но время шло, а он ничего
еще не достиг, а Руфь, кроме того, видимо не одобряла его занятий. Она, прав-
да, не говорила этого прямо, зато косвенно все время старалась дать почувст-
вовать это. Будь Руфь менее кроткой по натуре, она бы, наверное, испытала
сильную досаду; но она была очень снисходительна, и ей было просто обидно,
что любимый ею человек не поддается никаким увещеваниям. Правда, внача-
ле ей удавалось лепить из него идеальный, с ее точки зрения, тип мужчины, но
потом он вдруг заупрямился и не пожелал походить ни на мистера Морза, ни
на мистера Бэтлера.
Того, что было в Мартине высокого и прекрасного, она не замечала, или,
еще хуже, не понимала. Этого человека, который мог приспособляться к са-
мым ужасным условиям жизни ради достижения духовных благ, Руфь считала
просто упрямым и своенравным, потому что не могла перекроить его по сво-
ей мерке. Она не могла следовать за ним в полетах его фантазии, и, когда его
мысли были выше ее собственных, Руфь просто считала, что Мартин заблуж
дается. Руфь всегда могла понять мысли своего отца, матери, братьев и даже
мистера Ольнэя; но Мартина она не всегда понимала и отсюда выводила
заключение, что или он просто не умеет выражаться, или мысли его абсурдны.
Это было повторение исконной трагедии посредственности, тщащейся пра-
вить миром.
— Вы привыкли благоговеть перед всем, что признано достойным по-

клонения, — сказал однажды Мартин, поспорив с Руфью о Прапсе и Ванде-
руотере1. — Я согласен, что это большие авторитеты и признанные критики,
их считают лучшими критиками Соединенных Штатов. Каждый профессор
или учитель смотрит на Вандеруотера как на вождя американской критики.
Но я его прочел, и мне он показался прекрасным образцом блестящего пусто-
словия. Он сейчас здорово задрал нос благодаря своей «Джелетт Биргесс».
А Прапс еще чище. «Хемлок Моссес», конечно, написан превосходно.
Ни одной запятой нельзя выкинуть, а общий тон — ах, какой торжественный
тон! Зато ему лучше всех и платят. Но, да простит мне Господь эту дерзость,
он, вообще говоря, не критик. В Англии лучше умеют критиковать. Все дело
в том, что наши критики все время играют на популярных нотках, и они звучат
у них и благородно, и морально, и возвышенно. Их очерки напоминают мне
воскресные дни в Англии. Это просто проповедники. Они всячески поддер-
живают ваших профессоров английской филологии, а те, наоборот, поддержи-
вают их. У них никогда не вылетает ни одной оригинальной идеи. Они знают
только то, что общепризнано, а вдобавок они и сами общепризнаны. Все уста-
новленные идеи приклеиваются к ним так же легко, как этикетки к пивным
бутылкам. И главная их обязанность состоит в наставлении университетской
молодежи, из которой они вытравливают всякую оригинальность мышления
и заставляют мыслить по определенному трафарету.
— Мне кажется, что я ближе к истине, — возразила Руфь, — придержи-
ваясь общепринятого, чем вы, нападая на великого критика, как дикарь на
священные изображения.
— Сами же миссионеры тоже низвели священные изображения дика-
рей, — засмеялся Мартин, — а теперь, к сожалению, все миссионеры разъеха
лись, и у нас не осталось ни одного, который помог бы свергнуть мистера
Вандеруотера и мистера Прапса.
— А может быть, заодно и всех профессоров, — прибавила она.
Он сделал отрицательный жест.
— Нет. Ученые должны остаться. Они достойны поклонения. Но про-
фессоров английской филологии — этих попугайчиков с микроскопическими
мозгами, — пожалуй, не вредно было бы выгнать на все четыре стороны.
Такое отношение к профессорам казалось Руфи совершенно недо
пустимым и кощунственным. Она никак не могла удержаться от сравнения
степенных, хорошо одетых профессоров, говорящих размеренным голосом,
свидетельствующим об их высокой культуре, с этим малым, которого она все-
таки любила, но который никогда не сумеет так одеться, чьи мускулы к тому
же слишком здоровы и напоминают о грубом физическом труде. Руфь раздра-
жало то необыкновенное возбуждение, с которым Мартин говорил во время
1
Наряду с реальными историческими личностями автор иногда вводит в повество-
вание вымышленные имена (примеч. ред.).
споров, совершенно порой теряя самообладание. В конце концов профессора

получали хорошее жалованье и были — да, этого нельзя было не признать —
настоящими джентльменами, тогда как Мартин не мог заработать ни одного
пенса и даже теперь мало походил на джентльмена.
Руфь даже не находила нужным обдумывать аргументы Мартина. Что они
были ложны, ясно было само собой из сравнения некоторых внешних при-
знаков. Профессора, несомненно, были правы в своих суждениях, ибо они
добились успеха в жизни, а Мартин ложно судил о литературе уже потому,
что не мог продать ни одного своего произведения. Говоря его языком, у них
все обстояло хорошо, а у него нет. И разве мог он судить правильно о лите-
ратуре, — он, который еще так недавно стоял посреди этой самой комнаты,
красный от смущения, неуклюжий, озираясь и трепеща, как бы не уронить
какой-нибудь безделушки, спрашивая, давно ли умер «Свайнберн» и глупо
хвастаясь, что читал «Excelsior» и «Псалом жизни».
Таким образом, Руфь сама подтверждала свое преклонение перед авто-
ритетами. Мартин отлично понимал ее мысли, но не желал слишком в них
вдумываться. Ему было безразлично, что думает его возлюбленная о Прапсе,
Вандеруотере и о профессорах английской филологии, но он в то же время
чувствовал, что существуют области мышления, для нее совершенно недо-
ступные, о существовании которых она даже и не подозревает.
Руфь, в свою очередь, считала, что Мартин ничего не понимает в искусст-
ве, особенно в музыке, а суждения его об опере она находила не только невер-
ными, но просто нелепыми.
— Вам понравилось? — спросила однажды Руфь, когда они возвращались
из оперы.
В этот вечер он позволил себе наконец пойти с нею в театр, в течение
целого месяца сурово экономя в пище. Тщетно прождав, чтобы Мартин сам
заговорил о спектакле, который произвел на Руфь сильное впечатление, она
наконец решила спросить его.
— Мне очень понравилась увертюра, — отвечал он, — она была превосходна.
— Да, но самая опера?
— Она тоже была великолепна, то есть оркестр, разумеется. Но было бы
еще лучше, если бы эти шуты гороховые стояли на месте или вовсе бы ушли
со сцены.
Руфь была ошеломлена.
— Вы говорите, конечно, не о Тетралани и Барильо? — спросила она.
— Нет, именно о них… и вообще о всей этой своре.
— Но ведь это же великие артисты!
— Все равно. Они своим глупым кривляньем испортили музыку.
— Так неужели вам не нравится голос Барильо?! — воскликнула Руфь. —
Ведь он считается вторым после Карузо!
— Ну, конечно, он мне нравится, а Тетралани мне нравится еще больше.
У них чудные голоса, по крайней мере мне так кажется.
— Ну и что же? Я не понимаю, что вы хотите сказать. Вы восхищаетесь их

голосами, а говорите, что они испортили музыку.
— Вот именно. Я бы много дал, чтобы услыхать их в концерте, и дал бы еще
больше, чтобы не слыхать их, когда играет оркестр. Я боюсь, что я безнадежный
реалист. Великие певцы никогда не бывают великими артистами. Конечно,
прекрасно, когда Барильо ангельским голосом поет любовную арию, а Тетра-
лани вторит ему голосом, в котором слышится пение ангелов, и все это на фоне
яркого, исполненного сверкающих красок оркестра. Конечно, это огромное
наслаждение. Я и не спорю против этого. Но все впечатление мгновенно исче-
зает, когда я взглядываю на них: на Тетралани, ростом чуть ли не в семь футов
и весом в сто двадцать фунтов, и на Барильо, маленького, в три с половиной фута
человека, жирного, с грудью как у кузнеца, который при этом простирает руки
и машет ими как сумасшедший. И вдобавок я должен себе вообразить, что это
любовная сцена между юным принцем и прелестной принцессой. Нет, я про
тестую. Это нелепо. Это глупо. Это совершенно нереально. В этом-то все и дело:
это нереально. Неужели хоть кто-нибудь объясняется в любви таким образом?
Да если бы я вздумал вам так объясняться, вы бы меня выдрали за уши!
— Вы не понимаете, — негодовала Руфь, — каждая форма искусства
ограничена. (Она вспомнила лекцию, слышанную недавно в университете.)
Вот в живописи мы имеем всего два измерения. Однако вы признаете иллюзию
трех измерений волей-неволей, хотя художник рисует на плоскости. В литера-
туре автор тоже всемогущ и всезнающ. Ведь вы признаете за ним право сооб-
щить тайные помыслы героини, хотя, когда эта героиня думала, никто не был
в состоянии подслушать ее мысли? То же самое мы видим на сцене, в скульп
туре, в опере, всюду. С некоторыми противоречиями приходится мириться.
— Я понимаю это, — отвечал Мартин, — всякое искусство условно.
(Руфь изумилась, как хорошо он это сказал: как будто он учился в университе-
те, а не был самоучкой, читавшим в библиотеке все, что попадалось под руку.)
Но и в условности должна быть реальность. Деревья, намалеванные на карто-
не по обе стороны сцены, мы считаем лесом. Это условность, но достаточно
реальная. Но ведь изображение моря мы не будем считать за лес. Мы не мо-
жем это сделать. Это значило бы насиловать все наши чувства. И потому-то
все прыжки, беснование и жестикуляции этих безумных никак нельзя принять
за выражение любовных чувств и настроений.
— Неужели вы и в музыке считаете себя выше всех критиков? — возму-
щенно сказала Руфь.
— О нет, нет. Просто я позволяю себе высказывать свое собственное
мнение. Я просто хочу объяснить вам, почему слоновая грация госпожи
Тетралани испортила для меня всю прелесть оркестра. Может быть, знамени-
тые музыкальные критики совершенно правы. Но у меня есть свое мнение,
и я не подчиню его даже приговору всех критиков, вместе взятых. Что мне не
нравится, то мне не нравится, и с какой стати я должен делать вид, что мне это
понравилось! Ради кого? Я не желаю подчинять моде свои вкусы.
— Но музыка требует подготовки, — возразила Руфь, — а опера требует

особой подготовки. Может быть…
— …я еще недостаточно подготовлен, чтобы слушать оперу, — договорил
Мартин.
Она кивнула.
— Возможно, — согласился он, — но я даже рад этому. Если бы меня
смолоду приучили к опере, я, вероятно, сегодня проливал бы слезы умиления,
глядя на паясничество этих клоунов, и не заметил бы ни их голосов, ни красо-
ты оркестра. Но вы правы. Это, конечно, дается воспитанием, а я слишком уж
стар. Мне нужно или нечто реальное, или уж лучше совсем ничего. Иллюзия,
в которой нет и намека на правду, не трогает меня, и опера кажется мне сплош-
ной фальшью, в особенности когда я вижу, как маленький Барильо хватает на
руки огромную Тетралани, которая бьется при этом в судорогах, и говорит ей
о том, как он ее любит.
Руфь опять сравнила взгляды Мартина со своими собственными и с теми,
которые были общепризнанны. Кто он такой, в конце концов, чтобы счи-
тать правым только себя, а весь культурный мир обвинять в непонимании?
Его слова и мысли не произвели на нее никакого впечатления. Руфь слишком
привыкла ко всему общепризнанному и не питала никакой симпатии к мятеж-
ным мыслям, а музыкой к тому же она занималась с детства, с детства любила
оперу, так же как и все люди ее круга. По какому же праву этот Мартин Иден,
только что вынырнувший из низов рабочего класса, привыкший к грубым
песням, берется судить о музыке, восхищающей весь мир? Руфь была задета
в своем самолюбии и, идя рядом с Мартином, чувствовала себя оскорбленной
и обиженной. В лучшем случае его взгляды и суждения можно было признать
капризом или нелепой шуткой. Но когда, проводив ее до дверей дома, Мар-
тин обнял ее и нежно поцеловал, Руфь забыла все, вновь охваченная любовью.
После, лежа в постели и не будучи в силах уснуть, Руфь все раздумывала, как
могло случиться, что она полюбила такого странного человека, полюбила
к тому же вопреки желанию всей своей семьи.
На следующий день Мартин Иден под свежим впечатлением от оперы
и разговора с Руфью написал статью под названием «Философия иллю-
зий». Украшенный маркой конверт с рукописью отправился в путешествие;
но бедной «Философии» суждено было переменить еще очень много марок
и совершить много-много длительных путешествий.
Глава XXV
Мария Сильва была бедна и хорошо знала, что такое бедность. Для Руфи
слово «бедность» означало просто дурные условия существования. Этим ис-
черпывалось для нее понятие бедности. Она знала, что Мартин Иден беден,
и мысленно сравнивала его жизнь с жизнью юного Авраама Линкольна или ми-
стера Бэтлера — вообще всех тех, которые, начав с нищенского существования,
достигли под конец успеха и благополучия. Признавая, что бедность непри-

ятна со многих точек зрения, Руфь в то же время, как и большинство людей ее
круга, видела в бедности превосходный стимул для карьеры и для работы при
условии, конечно, что человек, живущий в бедности, имеет хоть какие-нибудь
способности. Поэтому Руфь не очень расстроилась, узнав, что Мартин зало-
жил часы и продал куртку. Наоборот, она даже радовалась, надеясь, что он
от этого скорее образумится и, значит, бросит свои литературные начинания.
В лице Мартина, худом и осунувшемся, Руфь не видела следов голодовки.
Она замечала перемену в нем, но радовалась ей, так как Мартин стал гораздо
красивее, утратив ту мощь здорового животного, которая была одновременно
и привлекательна и отвратительна в нем. Иногда Руфь восхищалась каким-то
особенным блеском его глаз, делавшим его похожим на поэта или ученого, то
есть на того, кем он хотел бы быть и что так нравилось ей в мужчине. Но Ма-
рия Сильва читала совсем другое в его ввалившихся щеках и блестящих гла-
зах и изо дня в день с грустью отмечала перемену в его наружности и в его
благосостоянии. Она видела, как Мартин вышел из дому в пальто, а вернулся
без пальто, хотя день был холодный и дождливый. Потом на некоторое время
щеки его слегка пополнели и голодный огонь угас в глазах. Та же Мария заме-
тила исчезновение часов и велосипеда, повлекшее за собой снова некоторый
расцвет жизненных сил.
Кроме того, Мария знала, как он трудится, ибо ей было точно известно
количество керосина, сжигаемого им за ночь. Работа! Мария отлично пони-
мала, что Мартин работает, хотя его работа не совсем обычного свойства.
Ее очень удивляло, что чем меньше он ест, тем усерднее трудится. Иногда,
когда ей казалось, что Мартин особенно сильно голодает, она посылала ему
с одним из ребятишек кусок свежего хлеба, нескладно маскируя подарок тем,
что ему самому не испечь такого хорошего. Иногда она посылала ему миску
горячего супа, мучась в то же время мыслью, имеет ли она право отнимать этот
суп у своих детей, у своей, так сказать, плоти и крови. Мартин был преиспол-
нен самой горячей благодарности, ибо он знал по опыту, что если есть в мире
истинное милосердие, то оно обитает только здесь, среди бедняков.
Однажды, накормив детишек последними остатками провизии, Мария
истратила оставшиеся у нее пятнадцать центов на галлон дешевого вина
и угостила им Мартина, случайно пришедшего к ней за водой. Он выпил за
ее здоровье, а она выпила за его. Потом она выпила за успех его начинаний,
а Мартин выпил за то, чтобы Джеймс Грант поскорее явился и заплатил за
стирку. Джеймс Грант был портной-поденщик, который неаккуратно платил
долги и задолжал Марии целых три доллара.
И Мартин, и Мария пили вино на пустой желудок, и обоим оно быстро
бросилось в голову. Несмотря на свое духовное различие, они оба были бедны
и одиноки, и эта нищета, о которой всегда умалчивалось, связывала их надеж-
ными звеньями. Мария обрадовалась, узнав, что Мартин бывал на Азорских
островах, где она прожила до одиннадцати лет. Но она еще больше обрадовалась,
узнав, что он бывал и на Гавайских островах, на которые она потом пере-

бралась. Наконец ее восхищение перешло всякие границы, когда Мартин
сообщил ей, что бывал и на маленьком островке Мауйи, где она вышла замуж.
На Кагулуи, где она впервые познакомилась с мужем, Мартин был два раза.
Еще бы ей не помнить нагруженных сахаром судов! Она бывала на них — это
был целый маленький мирок. А Вайлуку? Мартин и там побывал. Знавал ли
он старшину плантации? О да, он даже пропустил за его здоровье стаканчик
виски.
Так, предаваясь воспоминаниям, они топили свой голод в кислом вине.
Впрочем, будущее не представлялось Мартину слишком мрачным. Рано или
поздно он добьется успеха и славы. Он уже чувствует их дыхание за собой.
Еще немножко — и он сможет коснуться их рукой. Тут он стал пытливо вгля-
дываться в худое лицо женщины, сидящей перед ним, вспомнил хлеб и суп,
который она ему присылала, и ощутил порыв великой благодарности, жела-
ние облагодетельствовать ее.
— Мария, — вскричал он вдруг, — что бы вы хотели иметь?
Та с недоумением посмотрела на него.
— Ну, что бы вы хотели иметь в данную минуту?
— Сéма пара башмáка — для рэбята.
— Вы их получите, — объявил он, и она с благодарностью кивнула голо-
вой. — Ну, а еще чего-нибудь, поважнее?
В глазах Марии мелькнула добродушная радость. Мартин шутил с ней —
с ней, с которой уже давно никто не шутил.
— Подумайте, — сказал он серьезно, когда она открыла было рот, чтобы
заговорить.
— Корошо, — сказала она, — я додумала. Менэ надо большая дома, моя
дома — бесплатна жить. Нэ платить сéма доллáра каждую месяц.
— Вы его получите, — произнес он, — и очень скоро. Ну, а самое ваше
большое желание? Ну, вообразите, что я Бог и что я все могу исполнить.
Ну, говорите, я слушаю.
Мария помолчала минуту.
— Вы будэтэ пугацца.
— Нет, нет, — засмеялся он, — я не испугаюсь. Ну, в чем дело?
— Большая вещэ, ах, большая, — предупредила она.
— Ну, ладно. Говорите.
— Корошо. — Она глубоко вздохнула, как ребенок, который хочет и бо-
ится попросить. — Менэ хочется фэрма — хороша фэрма. Много корова,
много луга, много трава. Около Сан-Лиана. В Сан-Лиана живет моя сестра.
Буду продавать молóка в Окленд. Много монэта. Джо и Ник будут пасти ко-
ров. Дэй пойдет в короша школа. Будет важный инженера, строить дорога.
Да, хочется короша фэрма.
Мария умолкла и лукаво поглядела на Мартина.
— Вы ее получите, — быстро отвечал он.
Она кивнула и выпила за великодушного дателя, хотя и прекрасно знала,

что никогда не получит обещанного. Но она была благодарна Мартину за одно
только желание обогатить ее, независимо от того, мог ли он или не мог испол-
нить свое обещание.
— Нет, Мария, — сказал Мартин, — Ник и Джо не должны пасти коров.
Все мальчики будут ходить в школу, круглый год в хороших, крепких башма-
ках. Это будет первоклассная ферма: у вас будет дом, конюшня, хлев, стойло
для коров. У вас будут свиньи, куры, огороды, фруктовый сад — одним сло-
вом, все, что нужно; у вас хватит средств, чтобы нанять работника, даже двух
работников. И вам нечего будет делать. Вы будете воспитывать детей. А если
вам подвернется хороший человек, вы выйдете за него замуж, и он будет смо-
треть за фермой.
И, сделав все эти пышные подарки, Мартин отправился в ломбард и зало-
жил свой единственный выходной костюм. Ему было нелегко решиться на это,
ибо таким образом он лишал себя возможности видеться с Руфью. Другого
хорошего костюма у Мартина не было, и хотя теперь он мог опять иногда за-
глядывать к булочнику и мяснику и даже к сестре, но о том, чтобы заходить
к Морзам, разумеется, нечего даже было и думать.
Мартин продолжал трудиться, испытывая тоску, близкую к полному от
чаянию. Он начинал уже думать, что и второе сражение проиграно и что в са-
мом деле нужно снова приниматься за работу. Сделав это, он удовлетворил бы
всех: лавочника, сестру, Руфь и даже Марию, которой он задолжал за целый
месяц. Он уже два месяца не платил за прокат пишущей машинки, и магазин
требовал или уплаты, или возврата машинки. В отчаянии, готовый уже поко-
риться и отложить борьбу с судьбою до более подходящего времени, Мартин
отправился держать экзамен на железнодорожного почтальона. К своему
изумлению, он прошел первым. К сожалению, никто не знал, когда откроется
вакансия.
И вот в это время наибольшего упадка и отчаяния издательская машина
вдруг нарушила свой обычный ход. Или в ней соскользнуло какое-нибудь
колесико, или она была просто плохо смазана, но, одним словом, в одно пре-
красное утро почтальон принес маленький запечатанный конверт.
В углу конверта Мартин увидел штамп «Трансконтинентального ежеме-
сячника». У Мартина страшно забилось сердце, он весь ослабел и колени
у него задрожали. Пройдя к себе в комнату, он, все еще не распечатывая кон-
верта, уселся на кровать и в этот миг ясно понял, что можно умереть, получив
слишком радостное известие.
О, конечно, это было радостное известие. В таком маленьком конверте
не могла бы поместиться рукопись. Мартин знал, что дело идет о страшном
рассказе «Колокольный звон», который он послал в «Трансконтиненталь-
ный ежемесячник». В этом рассказе было пять тысяч слов. А так как лучшие
журналы всегда платят по приеме рукописи, то в конверте, очевидно, таился
чек. Два цента за слово, следовательно, за тысячу слов — двадцать долларов;
чек, стало быть, должен быть на сто долларов. Сто долларов! Разрывая конверт,
он уже подсчитал мысленно все свои долги: 3 доллара 85 центов в бакалейную
лавку; 4.00 — мяснику; 2.00 — булочнику; за овощи — 5.00; всего — 14.85.
Далее, он задолжал за комнату — 2.50, за месяц вперед — 2.50, за двухмесяч-
ный прокат машинки — 8.00, за месяц вперед — 4.00; всего — 31.85. Кроме
того, он должен выкупить вещи из ломбарда: часы — 5.50; пальто — 5.50;
велосипед — 7.75; костюм — 5.50 (из 60 % — но что было делать?). Опять
итог — 56.10. Эта цифра казалась Мартину озаренной необыкновенным сия-
нием. Остаток в 43 доллара 90 центов был необычайным богатством, прини-
мая во внимание, что будет уплачено вперед и за комнату, и за машинку.
В это время Мартин вскрыл конверт и вынул письмо, отпечатанное на
машинке. Чека не было.
Он потряс конверт, поглядел его на свет, но чека, очевидно, не было. Тогда,
отложив конверт дрожащей рукою, Мартин начал читать письмо, стараясь
сквозь похвалы редактора добраться до сути дела и узнать, почему не прислан
чек. Он не нашел чека, но зато прочел нечто такое, что внезапно поразило его
как удар грома. Письмо выпало у него из рук. Блеск в глазах угас, и, упав на
постель, он с головой закутался в одеяло.
Пять долларов за «Колокольный звон»! Пять долларов за пять тысяч
слов! Вместо двух центов за слово — один цент за десять слов! И еще издатель
расточает ему похвалы, сообщая, что чек будет выслан немедленно по напеча-
тании рассказа! Значит, все это было вранье, будто минимальная плата — два
цента за слово и плата по приеме рукописи. Все это было вранье, и он про-
сто-напросто попался на удочку. Знай он это раньше, он не стал бы писать.
Он бы стал работать, работать ради Руфи. Мартин вспомнил, сколько време-
ни он потерял с тех пор, как начал писать. И все это, чтобы в конце концов
получить один цент за десять слов! Те гонорары, которые, по словам газеты,
получали великие писатели, вероятно, тоже существуют лишь в воображении
журналистов. Все его представления о писательской карьере были неверны:
доказательство налицо.
«Трансконтинентальный ежемесячник» продается за двадцать пять цен-
тов, и его художественная обложка указывает на его принадлежность к пер-
воклассным журналам. Это был старый, почтенный журнал, начавший изда-
ваться задолго до того, как Мартин Иден появился на свет. На его обложке
каждый месяц появляется изречение одного великого писателя, указывающее
на великую миссию «Трансконтинентального ежемесячника», на страницах
которого начал свою карьеру вышеуказанный писатель. И вот этот-то высоко
художественный и благороднейший из журналов платит пять долларов за
пять тысяч слов! Тут Мартин вспомнил, что великий писатель недавно умер
на чужбине в страшной нищете, и решил, что ничего удивительного в этом
не было.
Да. Он остался с носом. Газеты наврали ему всякого вздору про писатель-
ские гонорары, а он из-за этого потерял целых два года! Но теперь довольно.
Больше он не напишет ни одной строчки! Он сделает то, что хочет Руфь, —

он поступит на службу. Эта последняя мысль вдруг напомнила Мартину
Джо — Джо, который стал бродягою, лишь бы иметь возможность ничего
не делать. Мартин почувствовал сильную зависть. Девятнадцатичасовая еже
дневная работа внезапно дала себя почувствовать. Но Джо — ведь он не был
влюблен, он не нес ответственности перед возлюбленной и, следовательно,
имел право шататься по миру и бездельничать. У Мартина была определенная
цель, ради достижения которой стоило работать. Завтра же с раннего утра он
начнет искать службу, известит Руфь о своем намерении переменить образ
жизни и поступит в контору к ее отцу.
Пять долларов за пять тысяч слов! Десять слов за один цент! Вся тоска,
вся несправедливость, весь ужас, таившийся в этой цифре, сковали его ум.
А на фоне его закрытых век горела огненная цифра 3.85 — сумма, которую он
должен бакалейщику. Мартина знобило, все кости у него ныли. В особенности
ломило поясницу. Голова болела, темя болело, виски болели, и особенно невы-
носима была боль над самыми бровями. А под бровями, на фоне сомкнутых
век продолжала сиять цифра 3.85. Чтобы избавиться от этого назойливого ви-
дения, Мартин открыл глаза, но тогда вся комната словно навалилась на него,
заставила его закрыть глаза, и цифра 3.85 вспыхнула снова.
Пять долларов за пять тысяч слов, десять слов за один цент! — эта мысль
сверлила его мозг, и ничто уже не могло затмить цифру 3.85. Наконец в циф-
рах началось какое-то изменение, за которым Мартин начал с любопытством
наблюдать; появилась цифра 2.00. Он вспомнил, что должен эту сумму булоч-
нику. Следующая цифра была 2.50. Эта цифра так заинтриговала его, словно
ею решался вопрос его жизни и смерти. Кому-то он в самом деле должен
два с половиной доллара, но кому? Ему необходимо было решить эту задачу,
решить во что бы то ни стало, и он начал бродить по длинным темным кори-
дорам памяти, стараясь найти какой-нибудь ответ. Казалось, прошли целые
столетия, пока наконец вдруг, даже без особенного усилия, он вспомнил,
что должен их Марии. С чувством огромного облегчения Мартин подумал,
что может отдохнуть теперь, решив эту сложную задачу. Но не тут-то было.
Исчезла цифра 2.50, а вместо этого зажглась другая — 8.00. Кому он должен
восемь долларов? Он опять должен был пуститься в исследование туманной
страны воспоминаний.
Мартин не мог сказать, долго ли бродил он по этой стране (ему казалось,
что это длилось бесконечно долго), как вдруг он пришел в себя от стука в дверь
и услыхал голос Марии, спрашивавший его, не болен ли он. Странным, самому
себе незнакомым голосом Мартин ответил, что просто вздремнул. Его удиви-
ла темнота, окутавшая комнату. Письмо пришло в два часа дня, а теперь был
уже вечер. Очевидно, он заболел.
Тут опять перед ним появилась цифра 8.00, и он снова начал напряженно
думать. Впрочем, теперь Мартин стал хитрее. Он больше не будет бродить
по извилинам своего мозга. Как он был глуп! Нужно было просто повернуть
наудачу огромное колесо памяти; оно повернулось — и вдруг, завертевшись

с необычайной скоростью, понесло его через черную бездну хаоса.
Мартин нисколько не удивился, увидав себя у катка, крахмалящим манже-
ты. Но на манжете было что-то напечатано. Очевидно, это новый способ ме-
тить белье, подумал Мартин и вгляделся в мету: на манжете стояла цифра 3.85.
Он вспомнил, что это счет бакалейщика и что счета необходимо пропускать
через каток. Коварная мысль пришла ему в голову. Он побросает все счета на
пол и не станет платить по ним. Сказано — сделано. И вот он швыряет счета
на необыкновенно грязный пол. Куча стала неимоверно расти, каждый счет
удвоился, удесятерился, разбился на тысячи таких же счетов, и только счет
Марии в два с половиною доллара не множился. Это значило, что Мария не
станет притеснять его, и Мартин великодушно решил, что уплатит только по
ее счету. Решив так, он начал разыскивать этот счет в груде, валявшейся на
полу; он искал его много веков, пока наконец дверь не отворилась и в комнату
не вошел хозяин гостиницы — толстый голландец. Лицо его было свирепо,
и громовым голосом заорал он на весь мир: «Я вычту стоимость манжет из
вашего жалованья!» Груда сразу превратилась в целую гору, и Мартин по-
нял, что ему удастся заплатить за эти манжеты, лишь проработав тысячу лет.
Ничего не оставалось, как убить хозяина гостиницы и поджечь прачечную.
Но толстый голландец схватил его за шиворот и начал подбрасывать вверх
и вниз. Он перебросил его через стол с утюгами, через печку, каток, стираль-
ную машину, выжималку. Мартин плясал и летал до тех пор, пока зубы его
не затрещали, а голова не заныла; он был прямо поражен силою голландца.
Затем он сам очутился перед катком, с одной стороны вкладывая манжеты,
а с другой — получая издательские чеки. Каждая манжета превращалась в чек,
и Мартин с тревожным любопытством рассматривал их, но чеки были пустые.
Он стоял у катка миллионы лет и все вынимал манжеты, боясь пропустить хоть
одну, на которой был бы настоящий чек. Наконец чек появился. Дрожащею
рукою Мартин взял его и поднес к свету. Чек был на пять долларов. «Ха, ха!» —
хохотал издатель, прячась за каток. «Ладно, я вас сейчас убью», — сказал
Мартин. Он пошел в соседнюю комнату за топором и увидал там Джо, ко-
торый занимался крахмаленьем рукописей. Мартин, желая спасти рукописи,
швырнул в Джо топором, но топор повис в воздухе. Мартин побежал назад
к катку и увидел, что там свирепствует снежная буря. Нет, это был не снег,
а бесконечное количество чеков, каждый не меньше чем на тысячу долларов.
Он начал собирать и сортировать их в папки, которые заботливо перевязывал
ленточками.
Вдруг перед Мартином появился Джо. Джо стоял и жонглировал утюгами,
рубашками, рукописями. Иногда он хватал и пачки чеков, швыряя их вверх,
так что они, пробив крышу, исчезали в пространстве. Мартин кинулся на него,
но Джо вырвал у него топор и швырнул его вверх. За топором он швырнул
и самого Мартина. Мартин полетел через крышу и успел поймать много ру-
кописей, так что упал на землю с целою пачкою в руках. Но его снова понесло
вверх, и он помчался по воздуху, описывая бесконечные круги. А детский го-

лосок напевал в отдалении: «Вальсируй со мною, о Вилли, еще и еще!»
Топор торчал среди Млечного Пути чеков, крахмальных рубах и руко-
писей, и Мартин, взяв его, решил убить Джо немедленно по возвращении
на землю. Но Мартин так и не возвратился на землю. Вместо этого Мария,
услыхав из-за перегородки его стоны, вошла в его комнату, обложила его тело
горячими утюгами, а воспаленные глаза накрыла мокрым полотенцем.
Глава XXVI
Мартин Иден так и не пошел на следующее утро искать работу. Было за

полдень, когда он очнулся от своего забытья и оглядел комнату. Мэри, одна из
дочерей Сильвы, дежурила подле него и, как только он очнулся, она побежала
за матерью. Мария прибежала из кухни, где занималась стряпней. Она при-
тронулась своими мозолистыми руками к его горячему лбу и пощупала пульс.
— Надо еда? — спросила она.
Мартин отрицательно покачал головой. Меньше всего ему хотелось есть,
и он даже удивился, что когда-то испытывал чувство голода.
— Я болен, Мария, — сказал он. — Что со мной? Не знаете?
— Грипп, — отвечала она, — три дня, и будет корошо. Лучше без еда. Есть
надо потома. Завтра.
Мартин не привык хворать, и когда Мария и ее маленькая дочка вышли, он
попытался одеться. Глаза его так болели, что он с трудом держал их открытыми.
С крайним напряжением воли он встал с кровати и, сев за стол, положил на
него голову. Через полчаса Мартин снова лег в постель, стараясь разобраться
в своих болезненных ощущениях. Мария несколько раз входила к нему и ме-
няла холодное полотенце у него на лбу. Вообще же она оставила его в покое,
мудро решив не надоедать ему болтовней. Исполненный благодарности, он
пробормотал:
— Мария, у вас будет уна фэрма, много монэта.
Затем ему вспомнился вчерашний день. Прошла, казалось, целая жизнь
с тех пор, как он получил письмо от «Трансконтинентального ежемесячни-
ка». Он перевернул уже новую страницу книги жизни. Он сам виноват в сво-
ей болезни, ибо слишком изнурял себя голодом и лишениями. У него теперь
нет даже сил бороться с гриппом. Вот каков результат всего этого увлечения
литературой!
— Стоит ли написать целую библиотеку, чтобы умереть из-за этого? —
спрашивал он сам себя. — Нет, это не для меня. К черту литературу! Моя судь-
ба — вести конторские книги, получать жалование и жить вместе с Руфью
в маленьком домике.
Через два дня Мартин съел яйцо с двумя ломтиками хлеба и выпил чашку
чая. Он велел подать себе письма, но глаза у него были еще слишком слабы,
и читать ему было трудно.
— Прочитайте мне письма, Мария, — сказал он. — Большие толстые

конверты не вскрывайте. Швыряйте их под стол. Прочтите маленькие письма.
— Не умею, — отвечала она. — Тереза ходит до школа. Она может.
Тереза Сильва — девочка лет девяти — вскрыла конверты и принялась
читать. Мартин равнодушно выслушал счет за прокат пишущей машинки, —
ум его в это время был занят мыслью о приискании работы. Внезапно до слуха
его долетели следующие слова:
— «Мы предлагаем вам сорок долларов за ваш рассказ, — читала по
складам Тереза, — если вы позволите нам сделать предлагаемые сокращения
и изменения…»
— Что это за журнал? — вскричал Мартин. — Дай сюда письмо.
Он сразу забыл о боли в глазах и с жадностью стал читать письмо. Это «Бе-
лая Мышь» предлагала ему сорок долларов за рассказ «Водоворот» — один
из его ранних страшных рассказов. Мартин несколько раз перечитал письмо.
Редактор прямо и откровенно говорил ему, что основную идею рассказа автор
выявил не совсем ясно, но идея эта была настолько оригинальна, что они ре-
шили напечатать рассказ. Если он разрешит сократить рассказ на одну треть,
ему немедленно будет выдан чек на сорок долларов.
Мартин взял перо и написал редактору, что он может сократить рассказ
хоть на три четверти, но чтобы как можно скорее выслали чек.
После этого Тереза побежала опускать письмо, а Мартин лег в постель
и задумался. Значит, не все было ложью. «Белая Мышь» платит по приеме
рукописи. В рассказе «Водоворот» было три тысячи слов. Если отбросить
треть, останется две тысячи. Выходит как раз два цента за слово. Плата по
приеме рукописи и по два цента за слово, значит, газета не солгала. А он-то
считал «Белую Мышь» третьесортным журнальчиком. Очевидно, он просто
не имел о журналах никакого понятия! Он считал первоклассным «Транскон-
тинентальный ежемесячник», а там платят цент за десять слов! Он относился
к «Белой Мыши» с пренебрежением, а там платили в двадцать раз дороже,
да еще не дожидаясь выхода из печати!
Одно было ясно: раз все идет так хорошо, ему нечего бегать в поисках ра-
боты. У Мартина в голове была целая сотая рассказов не хуже «Водоворота»,
а следовательно, он может на них заработать гораздо больше, чем на любой
службе. В тот самый миг, когда сражение казалось проигранным, Мартин его
неожиданно выиграл. Очевидно, он сделает писательскую карьеру. Путь ясен.
Одолев «Белую Мышь», он начнет постепенно вписывать и другие журналы
в список своих патронов. «Доходным» писанием можно было и не занимать-
ся. Мартин пожалел, что зря потратил на него столько времени, не заработав
ни одного доллара. Он займется работой, настоящей работой, и разовьет
в себе те духовные силы, которые в нем действительно ценны. Мартину очень
хотелось, чтобы Руфь была тут, рядом с ним, и могла бы разделить его радость.
Вдруг среди писем он нашел одно от нее. Руфь нежно упрекала его за то, что он
вдруг пропал и не заходит уже который день. Мартин с восторгом перечитывал
это письмо, рассматривал почерк, любовался каждой буквой, нежно целовал

подпись.
Мартин написал ей, что заложил свой единственный хороший костюм.
Он сообщил о своей болезни, которая, впрочем, почти уже прошла, и при-
бавил, что дней через десять (время достаточное для получения чека из Нью-
Йорка) он выкупит платье и навестит ее.
Но Руфь не была в состоянии ждать десять дней. Ее возлюбленный был
болен. На другой же день в сопровождении Артура она приехала к нему в ко-
ляске Морзов, к великому удовольствию ребятишек Сильвы, к изумлению
всех соседей и к полному ужасу Марии. Мария выдрала за уши детей, обсту-
пивших необыкновенных посетителей, и на потрясающем английском языке
попросила прощения за свой неряшливый вид. На руках у нее засохла мыль-
ная пена, а мокрая рогожа, надетая в виде передника, ясно указывала гостям,
за какой работой они ее застали. Мария была так смущена при виде знатных
гостей, вдобавок спросивших, нельзя ли им видеть ее жильца, что забыла даже
проводить их в гостиную. Чтобы добраться до комнаты Мартина, они должны
были пройти через жаркую кухню, наполненную паром по случаю большой
стирки. От волнения Мария никак не могла справиться с дверями, и в ком-
нату больного ворвались облака пара, запах мыльной воды и грязного белья.
Руфь ловко повернула направо, потом налево, потом опять направо
и прошла по узкому проходу между столом Мартина и его кроватью. Артур
не проявил достаточной осторожности и, налетев в кухонном углу на горшки
и сковородки, загрохотал ими. Впрочем, Артур недолго оставался в комнате.
Руфь села на единственный стул, а ее брат, считая свои обязанности испол-
ненными, вышел на крыльцо, где его немедленно обступило многочисленное
потомство Сильвы, крайне заинтересованное его особой. Вокруг экипажа
тоже толпились ребятишки, ожидая какой-нибудь страшной, трагической
развязки, ибо коляски появлялись в этом квартале только в дни свадеб или
похорон. Но в данном случае не предвиделось ни свадьбы, ни похорон, и, сле-
довательно, должно было произойти нечто таинственное, выходящее за пре-
делы фантазии обитателей бедных лачужек.
Мартин был в диком восторге от посещения Руфи. Обладая горячо лю-
бящим сердцем, он так нуждался в сочувствии, и не в простом сочувствии,
а в глубокой привязанности, основанной на тонком понимании; но он уже
убедился, что сочувствие Руфи основывается не на понимании его — Мартина
Идена — стремлений, а просто на природной нежности и сентиментальности.
Пока Мартин говорил с нею, держа ее за руку, Руфь ласково пожимала ему
руку, побуждаемая любовью, со слезами на глазах глядела на его изможденное
лицо и думала о том, какой он несчастный и беспомощный.
Но когда Мартин рассказал Руфи о своем отчаянии при получении пись-
ма «Трансконтинентального ежемесячника» и о том, как он обрадовался,
получив предложение «Белой Мыши», Руфь отнеслась к этому безучаст-
но. Она слышала слова, им произносимые, но не разделяла ни его радости,
ни его отчаяния. Она никак не могла отрешиться от самой себя. Ее очень

мало интересовали перипетии продажи рассказов. Ее интересовал только
брак. Правда, сама она не понимала этого, не понимала и того, что ее жела-
ние заставить Мартина поступить на службу вызывалось подсознательным
материнским инстинктом. Конечно, если бы Руфи сказали об этом прямо, она
возмущенно начала бы отрицать это, уверяя, что ею руководит лишь желание
помочь любимому человеку. И вот, пока Мартин, взволнованный первой уда-
чей, изливал перед Руфью свое сердце, она осматривала комнату, пораженная
тем, что видела.
В первый раз лицом к лицу столкнулась Руфь с нищетой. Голодающие
влюбленные всегда были окружены в ее глазах романтическим ореолом, но
она совершенно не представляла себе, как живут такие влюбленные. Ей и в го-
лову не приходило нечто подобное. Ее тошнило от запаха грязного белья, ко-
торый проникал сюда из кухни. Мартин должен быть пропитан этим запахом,
если только эта ужасная женщина часто стирает. Вот в чем ужас нищенского
существования. Руфи начинало казаться, что к Мартину пристала грязь окру-
жающей обстановки. Его небритое лицо (Руфь в первый раз видела Мартина
небритым) вызывало в ней отвращение, а на него накладывало отпечаток той
грязи, которой было наполнено жилище Сильвы, и еще более подчеркивало
ненавистную Руфи животную силу. Руфь очень досадовала на то, что два рас-
сказа Мартина получили одобрение: это должно было только утвердить его
в его безумии. Еще немного — и он отказался бы от всяких попыток и посту-
пил бы на службу, а теперь он будет продолжать свое писание и еще несколько
месяцев будет жить и голодать в этой каморке.
— Что это за запах? — вдруг спросила Руфь.
— Вероятно, запах белья. Мария стирает, — отвечал он. — Я уже привык
к этому запаху.
— Нет, нет. Какой-то противный, застоявшийся запах!
Мартин, прежде чем ответить, понюхал воздух.
— Я ничего не чувствую, кроме табачного запаха, — объявил он.
— Вот именно. Какой ужас! Зачем вы так много курите, Мартин?
— Не знаю. Я, действительно, обычно курю довольно много, когда бываю
один. Это старая привычка. Я приучился курить, когда еще был мальчиком.
— Это нехорошая привычка, — сказала Руфь, — вы сами это прекрасно
знаете. Такой ужасный, отвратительный запах!
— Это уж табак виноват. Я курю самый дешевый. Подождите. Когда я по-
лучу чек на сорок долларов, я тогда куплю такой табак, что его можно будет
курить в присутствии ангелов. А ведь это недурно! За три дня две принятых
рукописи! Этими сорока пятью долларами я покрою все свои долги.
— Это за два года работы? — спросила Руфь.
— Нет, меньше чем за неделю. Пожалуйста, дайте мне ту книгу, видите,
которая лежит на углу стола, в сером переплете.
Мартин открыл книгу и быстро перелистал ее.
— Да, совершенно верно. Четыре дня на «Колокольный звон», два дня

на «Водоворот». Сорок пять долларов за недельную работу. Сто восемьдесят
долларов в месяц! Разве бы я мог получить такое жалованье? И примите во
внимание, что это только для начала. Мне бы не хватило и тысячи долларов,
чтобы как следует обставить вашу жизнь. Жалованье в пятьсот долларов меня
бы не удовлетворило. Но для начала хорошо и сорок пять долларов. Дайте
мне выйти на дорогу. Тогда только прибавляй парусов да брасопь реи1.
Руфь не поняла этого выражения и опять вернулась к теме о курении.
— Вы и теперь слишком много дымите, — сказала она. — Дело не в ка
честве табака. Курение само по себе есть дурная привычка, независимо от того,
чтó вы курите. Вы точно ходячая дымовая труба или живой вулкан. Это ужас-
но! Милый Мартин, ведь вы знаете, что это ужасно!
Руфь наклонилась к нему, а Мартин, взглянув на ее нежное личико и чи-
стые голубые глаза, опять почувствовал, что недостоин ее.
— Я хочу, чтобы вы бросили курить, — прошептала она, — сделайте это
ради меня.
— Хорошо, — вскричал он, — я брошу курить! Я сделаю для вас все, что
вы пожелаете, милая!
Руфь почувствовала вдруг сильное искушение. Увидев, как легко и покор-
но он идет на уступки, она почувствовала, что сумеет сейчас уговорить его
бросить писать. Но слова замерли у нее на устах. Она не могла их выговорить.
Не хватало смелости. Вместо этого она склонилась к нему и, прильнув к его
груди, прошептала:
— Ведь я прошу этого не ради себя, а ради вас. Курить вредно, а в особен-
ности нехорошо быть рабом какого-нибудь порока.
— Я буду вашим рабом, — улыбнулся он.
— Ну, в таком случае я буду повелевать.
Руфь коварно посмотрела на него, сожалея, что не высказала ему своих
тайных мыслей.
— Я готов повиноваться вашему величеству.
— Хорошо. Так вот моя первая заповедь: не забывайте бриться ежеднев-
но. Посмотрите, как вы исцарапали мне щеку.
Таким образом, все закончилось ласками и веселым смехом. Но одного
она уже добилась и, конечно, на большее не могла за один раз рассчитывать.
Руфь испытывала чувство удовлетворенной женской гордости после того, как
заставила Мартина отказаться от курения. В следующий раз она убедит его
поступить на службу: ведь он обещал исполнять все ее желания.
Руфь встала и занялась осмотром комнаты. Она обратила внимание на
заметки, развешанные наподобие белья, ознакомилась с таинственным при-
способлением, на котором был подвешен велосипед, с огорчением увидела
1
Команда при полном попутном ветре: поставить парусов больше, чем было, и по-
вернуть реи горизонтально (примеч. переводчика).
под столом груду рукописей: как много времени было им напрасно потрачено!
Керосинка очень понравилась ей, но, осмотрев полки с провизией, она нашла
их совершенно пустыми.
— Неужели вам нечего есть? Ах вы, бедняжка, — воскликнула она с огор-
чением, — вы голодаете!
— Я держу свою провизию у Марии, — солгал Мартин, — так гораздо
удобнее. Не беспокойтесь за мой голод. Посмотрите-ка!
Руфь подошла к нему и увидела, что Мартин согнул руку в локте, и твердые,
как железо, мускулы вздулись под рубашкой. Это зрелище вызвало в ней от-
вращение. Ее чувствительная натура возмущалась. Но сердце, кровь, каждый
атом ее тела стремились к этим могучим мышцам, и ей снова, как и прежде, за-
хотелось прильнуть к Мартину. И когда Мартин сжал ее в объятиях, ее разум,
знакомый лишь с внешними сторонами жизни, негодовал и возмущался, зато
сердце, слитое с самой жизнью, трепетало и торжествовало. Только в такие
мгновения Руфь начинала чувствовать всю силу своей любви к Мартину, ибо
его могучие и страстные объятия доставляли ей неизъяснимое наслаждение.
В такие мгновения она находила оправдание измене основным своим прин-
ципам, своему молчаливому неповиновению отцу и матери. Они не хотели,
чтобы она вышла замуж за этого человека. Ее любовь в нему казалась им чем-то
постыдным. Эта любовь иногда казалась постыдной и ей самой, когда вдали
от него она снова превращалась в холодную и рассудительную Руфь. Остава-
ясь с Мартином наедине, она любила его; правда, временами любовь эта была
преисполнена огорчений, но все-таки это была любовь — любовь властная
и непобедимая.
— Этот грипп пустяки, — сказал Мартин, — правда, немного болит го-
лова и знобит, но в сравнении с тропической лихорадкой это сущие пустяки.
— А вы болели тропической лихорадкой? — спросила Руфь рассеянно,
не в силах отделаться от того чувства наслаждения, которое испытывала в его
объятиях.
Она почти не прислушивалась к тому, что он отвечал, но тут вдруг одна
фраза привлекла ее внимание. Мартин перенес тропическую лихорадку в тай-
ной колонии тридцати прокаженных на одном из Гавайских островов.
— А каким образом вы туда попали? — спросила Руфь. Такое царствен-
ное равнодушие к себе казалось ей преступным.
— Я не знал, куда попал, — отвечал Мартин, — я никогда и не думал ни
о каких прокаженных. Однажды я дезертировал со шхуны, доплыл до берега
и отправился вглубь острова, чтобы найти себе безопасное убежище. Три дня
я питался гуявали1, дикими яблоками и бананами — вообще всем, что растет
в джунглях. На четвертый день я вышел на тропинку. Она вела в гору, и на ней
были свежие следы человеческих ног! В одном месте тропинка проходила по
гребню горного хребта, острому, как лезвие ножа. Тропинка была шириною
1
Т. е. плодами гуавы (примеч. ред.).
не более трех футов, а с обеих сторон ее зияли пропасти глубиною в несколько

сот футов. Один хорошо вооруженный человек мог бы тут отразить нападение
стотысячной армии. Это был единственный путь вглубь острова. Часа через
три я очутился в маленькой долине среди вулканических гор, заваленной
кусками застывшей лавы. Вся местность шла террасами, где росли фруктовые
деревья, и стояли семь или восемь тростниковых хижин. Как только я увидел
жителей, я понял, куда попал. Довольно было одного взгляда.
— Что же вы сделали? — спросила Руфь, слушая, как Дездемона, испуган-
ная, но очарованная.
— Мне нечего было делать. Их старшина был добродушный старикашка,
но он правил, как король. Он открыл эту долину и основал в ней колонию,
что было, разумеется, противозаконно. Но у них имелись ружья и боевые
снаряды, а эти канальи дьявольски метко стреляют. Они привыкли охотить-
ся на кабанов и диких кошек. Мартину Идену нечего было и думать бежать.
Он остался и прожил там три месяца.
— Но как же вам удалось спастись?
— Я бы сидел там и сейчас, если бы в колонии не оказалось одной де-
вушки, наполовину китаянки, на четверть белой и на четверть гавайянки.
Она была очень мила, бедняжка, и даже образованна. У ее матери было
в Гонолулу состояние по меньшей мере в миллион. Вот эта девушка меня
в конце концов и освободила. Ее мать, видите ли, давала деньги на содержа-
ние колонии, и девушка, стало быть, не боялась, что ее накажут. Но она взяла
с меня клятву никому не открывать убежища. И я сдержал эту клятву. Сейчас
я в первый раз заговорил об этом. У бедной девушки появились уже первые
признаки проказы. Пальцы правой руки у нее были сведены, а на самой руке
было маленькое пятнышко. Вот и все. Я думаю, что она уже умерла.
— Но как же вы не боялись? Как вы, должно быть, были рады, что не за-
болели этой ужасной болезнью!
— Еще бы, — подтвердил он, — вначале мне было здорово не по себе.
Но потом я привык, к тому же мне очень было жаль эту несчастную девушку;
я даже забыл о своем страхе. Она была так мила и душой и телом, болезнь
еще едва-едва коснулась ее. И вообразите, ей пришлось навсегда укрыться от
людей и вести жизнь первобытных дикарей и постепенно заживо разлагаться.
Ведь вы себе и представить не можете, до чего ужасна проказа!
— Бедная девушка! — прошептала Руфь. — Все-таки странно, что она вас
так отпустила.
— То есть? — спросил Мартин, не понимая замечания Руфи.
— Да потому что она любила вас, — продолжала Руфь так же тихо. —
Ну скажите прямо: любила?
Загар давно сошел с лица Мартина; благодаря постоянной работе и плохой
жизни, а в последнее время вследствие болезни он очень побледнел; теперь
сквозь эту бледность стал медленно проступать румянец. Мартин смущенно
собирался сказать что-то, но Руфь перебила его.
— О, не отвечайте, пожалуйста! В этом нет никакой необходимости! —

воскликнула она, смеясь.
Но Мартину показалось, что в смехе ее прозвучали какие-то металли
ческие нотки, а глаза блеснули ледяным блеском. Мартину вспомнилась буря,
которую однажды пришлось ему пережить в северной части Тихого океана.
На мгновение перед его глазами возникло видение урагана, ночного урагана
при ясном небе и полной луне; пронеслись огромные озаренные лунным све-
том волны. Вслед за тем он увидел девушку из колонии прокаженных и вспом-
нил, что она дала ему возможность бежать только потому, что любила его.
— Она была благородна, — сказал он просто, — она спасла мне жизнь.
Казалось, этим был исчерпан весь инцидент, но Мартин вдруг услышал по-
давленные рыдания и увидел, что Руфь, отвернувшись от него, глядит в окно.
В следующий миг она уже снова взглянула Мартину в глаза, и на ее лице не
было и следов промчавшейся бури.
— Я такая дурная, — жалобно сказала Руфь, — но я ничего не могу с со-
бой поделать. Я так люблю вас, Мартин, так люблю. Может быть, я привыкну
постепенно, но теперь я так ревную вас ко всем призракам вашего прошлого.
А ведь прошлое полно призраков!.. Иначе и быть не может, — быстро продол-
жала она, не давая ему возразить. — Бедный Артур начинает делать мне знаки.
Ему надоело ждать. Прощайте, мой дорогой.
— Есть какой-то порошок, который помогает отвыкнуть от курения, —
сказала Руфь уже в дверях, — я вам его пришлю.
Руфь затворила за собой дверь и затем снова приоткрыла ее.
— Люблю, люблю, — шепнула она и только после этого ушла.
Мария с восхищением посмотрела вслед Руфи, дивясь экипажу и ее костю-
му. Мария никогда не видела такого покроя, и он казался ей необыкновенно
красивым.
Толпа очарованных ребятишек смотрела вслед коляске, пока та не скры-
лась за поворотом. В следующий миг все внимание сосредоточилось на Марии,
которая внезапно стала самым важным лицом в околотке. Но кто-то из детей
испортил репутацию Марии, объявив, что необычайные гости приезжали не
к ней, а к ее жильцу. После этого Мария стала столь же незначительной, как
была и до сих пор, но зато Мартин стал замечать большое почтение к своей
особе со стороны всех соседей. В глазах Марии он возвысился на сто процен-
тов, и если бы лавочник тоже видел чудную коляску, он, несомненно, открыл
бы Мартину кредит еще на три доллара и восемьдесят пять центов.
Глава XXVII
Солнце счастья взошло для Мартина. На другой же день после посещения

Руфи он получил чек на три доллара от одного бульварного нью-йоркского
журнальчика в уплату за три триолета. Еще через два дня одна чикагская газе-
та приняла его «Искателей сокровищ», пообещав уплатить десять долларов
по напечатании. Цена была невелика, но ведь этот рассказ был его первым
рассказом — первой его попыткой выразить на бумаге волновавшие его
мысли. Наконец и второй по времени его рассказ, повесть с приключениями
для юношества, был принят одним ежемесячным журналом под названием
«Юность и зрелость». Правда, в повести была двадцать одна тысяча слов,
а ему предложили уплатить за нее всего шестнадцать долларов, да и то по на-
печатании, что составляло семьдесят пять центов за тысячу слов, — но ведь
это был его второй рассказ, и Мартин сам теперь отлично видел, сколько в нем
недостатков.
Впрочем, даже в самых ранних его произведениях не было признаков
посредственности. В них скорее было слишком много силы — силы грубой
и необузданной, — он словно стрелял из пушек по воробьям. Мартин был
рад, что ему удалось хоть за такую цену продать свои ранние произведения.
Он прекрасно знал им цену, и ему понадобилось не так уж много времени,
чтобы точно установить эту цену. Он главным образом теперь рассчитывал
на свои последние произведения. Ему хотелось быть не просто журнальным
писателем. Он хотел вооружиться всеми приемами настоящего художествен-
ного творчества. Он старался еще больше увеличить свою силу, обуздывая ее
в то же время формой. Любви к реализму он не утратил. Во всех своих про-
изведениях он стремился сочетать реализм с вымыслом и красотами, создан-
ными фантазией. Его реализм должен был быть проникнут верой в человека
и стремлениями людей к высоким идеалам. Он хотел показать жизнь во всей ее
неприкрашенности, но полную глубочайшего содержания и великих исканий.
Читая книги, Мартин обнаружил две литературные школы. Одна изобра-
жала человека каким-то божеством, совершенно игнорируя его человеческую
природу; другая, напротив, видела в человеке только зверя и не хотела при-
знавать его духовных устремлений и великих возможностей. Мартин не мог
примкнуть ни к той, ни к другой школе, считая их слишком односторонни-
ми. По его мнению, возможен был компромисс, наиболее приближающийся
к истине, который, не льстя школе «божества», не отрицал бы в то же время
и школы «зверя».
В рассказе «Приключение», прочитанном когда-то Руфи, Мартин по-
пытался осуществить свой идеал художественной правды, а в статье «Бог
и зверь» он изложил свои теоретические взгляды на этот предмет.
Но «Приключение» и все другие рассказы, которые он считал своими
лучшими, продолжали странствовать из одной редакции в другую, а своим
ранним рассказам Мартин не придавал никакого значения и радовался лишь
получаемому за них гонорару; также ни во что не ставил он и те два страшных
рассказа, которые были только что проданы. Рассказы эти были чистейшей
выдумкой, имеющей, правда, реальное основание; только это и придавало
им некоторую силу. Изображение нелепого и невероятного под покровом
реального Мартин считал ловким трюком, и только. Высокохудожественное
произведение не могло быть создано таким путем, хотя и подобного рода
произведения могли быть достаточно художественными, если только не рас-

ходились с жизнью. Все дело было в том, чтобы облечь невозможное в маску
реального, и к этому приему Мартин прибегнул в полудюжине страшных
рассказов, которые написал прежде, чем возвысился до написания таких рас-
сказов, как «Приключение», «Радость», «Горшок» и «Вино жизни».
На три доллара, полученные за триолеты, Мартин мог кое-как прожить
до получения чека «Белой Мыши». Трехдолларовый чек он разменял у недо-
верчивого португальца, уплатив ему один доллар в счет долга и разделив два
других доллара между булочником и фруктовщиком. Мартин был еще не на-
столько богат, чтобы есть мясо, и питался довольно скудно, как вдруг пришел
долгожданный чек «Белой Мыши». Мартин не знал, как ему быть. Ни разу
в жизни он еще не был в банке, а тем более по денежным делам, и теперь им
овладело детское любопытство и желание во что бы то ни стало разменять чек
на сорок долларов в одном из больших оклендских банков. Но практический
здравый смысл советовал ему разменять этот чек у бакалейщика и таким обра-
зом поддержать и увеличить свой кредит. С большой неохотой отправился
Мартин к бакалейщику и, разменяв чек, расплатился с ним сполна. Он вышел
от него с карманом, набитым деньгами, и отправился расплачиваться с дру-
гими своими кредиторами: расплатился с булочником и мясником, уплатил
Марии за прошлый месяц и за месяц вперед, выкупил велосипед, костюм,
заплатил за пишущую машинку. После всех этих платежей у него осталось
в кармане всего три доллара.
Но и эта маленькая сумма казалась Мартину целым состоянием. Выкупив
костюм, он тотчас же отправился к Руфи и по дороге не мог удержаться от
удовольствия время от времени позвякивать в кармане пригоршнею серебра.
Как голодный человек не может отвести взоров от пищи, так Мартин, у кото-
рого давно не было ни копейки денег, не мог перестать о них думать. Он вовсе
не был скупым человеком, но деньги для него означали нечто большее, чем
известное количество долларов и центов. Они означали успех в жизни, и че-
канные орлы казались Мартину крылатыми вестниками победы.
Незаметно к Мартину вернулось его убеждение в том, что мир прекрасен.
Мир ему теперь стал казаться даже еще прекраснее. В течение долгих недель
он был темен и уныл; но теперь, когда все долги были выплачены, в кармане
еще звенели три доллара, а в сердце крепла вера в успех, солнце снова пока-
залось Мартину ярким и жгучим, и даже ливень, хлынувший внезапно, не
вызвал ничего, кроме веселой улыбки. Во время своей голодовки Мартин все
время думал о тысячах голодных, разбросанных по всему миру; но теперь,
когда он был сыт, мысль о них уже не тревожила его; теперь он, напротив, стал
думать о бесчисленных живущих на земле влюбленных. Бессознательно в его
мозгу зашевелились напевы любовной шутки, и, увлекшись ими, он незаметно
проехал на трамвае два лишних квартала.
В доме Морзов Мартин застал многочисленное общество. Из Сан-Рафаэ
ля приехали к Руфи гостить две ее двоюродные сестры, ибо миссис Морз
решила привести в исполнение свой план и окружила Руфь молодежью.

Осуществление коварного плана началось во время невольного отсутствия
Мартина, и военные действия теперь были в полном разгаре. Миссис Морз
задалась целью ввести в свой дом людей, делающих или сделавших карье-
ру. Таким образом, кроме кузин — Дороти и Флоренс — Мартин увидел
двух университетских профессоров: одного по кафедре латинского языка,
а другого по кафедре английской филологии. Кроме них в гостиной нахо-
дились: молодой армейский офицер, товарищ Руфи по школе, только что
вернувшийся с Филиппин; молодой человек по имени Мельвилль, личный
секретарь Джозефа Перкинса, главы объединенных трестов Сан-Францис-
ко; наконец, банковский деятель Чарльз Хэпгуд, моложавый человек лет
тридцати пяти, имеющий ученую степень Стендфордского университета,
член Нильского и Соединенного клубов, лидер республиканской партии,
выдвинувшийся на последних выборах, — одним словом, это был человек,
несомненно, делающий блестящую карьеру. Среди присутствующих дам одна
была художница-портретистка, другая — профессиональная музыкантша,
и третья — со степенью доктора социологических наук, прославившаяся
своей организационной деятельностью в трущобах Сан-Франциско. Впро-
чем, в плане миссис Морз женщины не должны были играть особенной роли.
Они должны были быть чем-то вроде необходимого аксессуара. Ведь нужно
же было чем-нибудь привлекать в дом незаурядных мужчин, делающих хоро-
шую карьеру.
— Не горячитесь во время разговора, — шепнула Мартину Руфь, прежде
чем познакомить его с присутствующими. Мартин вначале чувствовал себя
очень неловко, стыдясь своей неуклюжести и в особенности опасаясь за свои
руки, которыми он продолжал по-прежнему размахивать и мог легко нанести
ущерб мебели или безделушкам. В то же время блестящее общество пробуди-
ло его самосознание. Он никогда раньше не сталкивался сразу со столькими
изысканными людьми. Его в особенности заинтересовал банковский дея-
тель — Мельвилль, и Мартин решил при случае познакомиться с ним поближе.
Под покровом робости в Мартине таилось его могучее «я», и он непременно
хотел померяться силами с этими мужчинами и женщинами и узнать, чему
научились они у книг и у жизни и чему он мог научиться у них.
Руфь часто посматривала на Мартина и была очень удивлена и обрадована
тою непринужденностью, с какой он беседовал с ее кузинами. Он в самом
деле чувствовал себя непринужденно, но только пока сидел, ибо тогда мог не
опасаться за свои плечи. Руфь знала, как умны и благовоспитанны ее кузины,
и удивлялась, как могли они позднее, ложась спать, так хвалить Мартина.
Сам он, привыкнув быть присяжным остряком и душою общества на всех
вечеринках и воскресных пикниках, нашел, что и здесь тоже можно быть весе-
лым и отпускать меткие словечки. А успех уже стоял у него за спиной, ободри-
тельно похлопывая по плечу, и сулил удачу: вот почему Мартин, нисколько не
смущаясь, смеялся сам и заставлял смеяться других.
Немного позже опасения Руфи оправдались. Мартин начал беседовать

с профессором Колдуэллом, и хотя не размахивал еще руками, но Руфь уже за-
метила особый блеск в его глазах, заметила, что голос его постепенно начинает
возвышаться, а румянец заливает щеки. Не умея владеть собою и укрощать
свой пыл, Мартин представлял резкий контраст с выдержанным молодым
профессором.
Но Мартин не придавал большого значения внешности. Он с удовольст-
вием увидел, как развит и как широко образован его просвещенный собесед-
ник. Профессор Колдуэлл оказался к тому же не таким, каким представлялся
Мартину вообще всякий профессор английской филологии. Мартин непре-
менно хотел заставить профессора заговорить о своей специальности, и, хотя
тот сначала от этого уклонился, Мартину в конце концов все-таки удалось
добиться своего. Мартин не понимал, почему люди не любят говорить на
специальные темы.
— Ведь это же абсурд, — говорил он Руфи еще задолго до этого вечера, —
почему никто не любит говорить о своей специальности. Для чего же тогда
и собираться вместе мужчинам и женщинам, как не для того, чтобы проявить
себя с лучшей стороны. А самое лучшее у каждого человека всегда то, в чем он
больше всего смыслит, на чем он специализировался, ради чего он затратил
всю свою жизнь, о чем думает и грезит денно и нощно. Вообразите, что ми-
стер Бэтлер, подчиняясь общепринятым правилам приличия, вдруг бы начал
излагать свои взгляды на Поля Верлена, на немецкую драму или на новеллы
д'Аннунцио1. Ведь это было бы смертельно скучно. Я, например, предпочту
послушать, что скажет мистер Бэтлер о своей юриспруденции. В конце концов
это самое лучшее, что есть у него. Жизнь так коротка, и мне всегда хочется
взять от человека все самое лучшее, что есть в нем.
— Однако, — возражала Руфь, — есть же вопросы, интересные одинако-
во всем.
— Нет, в этом вы ошибаетесь, — в свою очередь возразил Мартин, — все
так называемые «люди общества», или почти все, всегда подражали лучшим
представителям своего класса. А сами они кто такие? Лентяи, богатые лентяи.
Они обычно и понятия не имеют о таких вещах, которые известны любому
ремесленнику. Им, конечно, скучно говорить о таких вещах, и вот они издают
декрет, запрещающий вообще говорить о них. Так же точно они определяют
и то, о чем можно беседовать в обществе. Беседовать можно: о последних
операх, романах, картах, бильярдах, кутежах, лошадиных выставках, рыбной
ловле и так далее, — и, заметьте, обо всем этом лентяи обычно имеют понятие.
В конце концов это есть тоже чисто профессиональная беседа лентяев. Смеш-
нее всего, что люди ученые или претендующие на это звание подчиняются
в данном случае мнению глупцов и лентяев. Что до меня, то я непременно хочу
1
Габриеле д'Аннунцио (1863–1938) — итальянский писатель, драматург, военный
и политический деятель (примеч. ред.).
взять от человека его самое лучшее. Называйте это профессиональными раз-

говорами, вульгарностью или как вам будет угодно.
Но Руфь не поняла Мартина. Все эти нападки на общепринятое она счита-
ла просто проявлением его своенравия и упрямства.
Так или иначе, Мартин заразил профессора Колдуэлла своей серьезностью
и заставил его заговорить на темы, ему близкие. Руфь, подойдя к ним, услыха-
ла, как Мартин сказал:
— Но в Калифорнийском университете вы, вероятно, не решаетесь вы-
сказывать подобные ереси!
Профессор Колдуэлл пожал плечами.
— Я честный плательщик налогов и лояльный политик. Сакраменто1
назначает нас, и мы должны считаться со взглядами Сакраменто, должны счи-
таться со взглядами совета, с партийной прессой или даже с прессой обеих
партий.
— Это ясно, но вы должны чувствовать себя, как рыба, вынутая из
воды! — воскликнул Мартин.
— У нас в университетском пруду немного наберется таких, как я. Иног-
да мне кажется, что я в самом деле рыба, выброшенная на сушу, и я начинаю
думать, что мне было бы лучше и вольнее где-нибудь в Париже, в кабачке
Латинского квартала, где собирается богема и где пьют кларет. Я бы обедал
в дешевом ресторанчике и высказывал отчаянно смелые взгляды на все ми-
роздание. Мне иногда кажется, что по натуре я радикал. Но увы, так много
вопросов, в которых я совершенно не чувствую никакой уверенности. Я ста-
новлюсь робким, когда сталкиваюсь лицом к лицу с великими проблемами
жизни, человечества или с чем-нибудь в этом роде. Вы меня понимаете?
И, слушая его, Мартин невольно вспомнил «Песню о пассатном ветре»:
Жаркий полдень по мне,
Но во мгле при луне
Я готов паруса надувать.
И, повторяя слова песни, Мартин глядел на профессора и находил в нем
что-то общее с северо-восточным пассатом, неизменным, холодным и силь-
ным. Он был так же ровен и надежен, и, однако, в нем было что-то смущающее.
Мартину казалось, что профессор никогда не выскажет самых сокровенных
своих помыслов, так же как и северо-восточный пассат никогда не дует изо
всех сил, а всегда оставляет себе некие резервы, которыми, однако, никогда
не пользуется. Воображение Мартина было пылко по-прежнему. Его мозг
был как бы огромным складом пережитых жизненных фактов и фантазий,
и Мартин отлично знал в этом складе все ходы и переходы. Что бы ни про-
изошло, Мартин мгновенно извлекал из этого своего склада что-либо сход-
ное или, наоборот, противоположное и воплощал это в ярких видениях.
1
Главный город североамериканского штата Калифорния (примеч. переводчика).
Делалось это вполне произвольно, и все картины, создаваемые фантазией,

неизменно сопутствовали реальной жизни. Как тогда ревнивый блеск в глазах
Руфи напомнил ему бурю при лунном свете, так теперь профессор Колдуэлл
вызвал перед ним картину океана: волны с белыми гребнями, обагренные
заходящим солнцем, несутся, гонимые северо-восточным пассатом. Так еже-
минутно возникали перед ним различные видения и не только не нарушали
хода его мыслей, но, напротив, распределяли и классифицировали их. Эти ви
дения были отголоском всего того, что пережил некогда Мартин в своей преж-
ней жизни, всего, что вычитал он из книг, всего, что таилось в нем и во сне
и наяву.
И вот теперь, слушая профессора Колдуэлла — человека, несомненно, ум-
ного и культурного, — Мартин невольно вспомнил свое прошлое. Он увидел
себя на заре своей юности настоящим хулиганом в лихо заломленной стетсо-
новской шляпе1 и двубортной куртке, когда идеалом его были грубость и вся-
кое безобразие, поскольку они дозволялись полицией. Мартин не скрывал от
себя и не думал смягчать свое мрачное прошлое. Конечно, в известный период
своей жизни он был хулиганом и предводителем шайки, которая вечно воевала
с полицией и терроризировала честных хозяек рабочего квартала. Теперь его
идеал изменился. Он поглядывал вокруг себя на благовоспитанных и хорошо
одетых мужчин и дам, вдыхал атмосферу утонченной культуры и в то же время
видел призрак своей юности: молодца в ухарской шапке и двубортной куртке,
с ругательствами задирающего прохожих. Мартин знал, что в нем — сидящем
в роскошной гостиной и беседующем с профессором университета — навсег-
да умер этот былой Мартин Иден — предводитель шайки сорванцов.
По правде говоря, он никогда и нигде не чувствовал себя вполне на своем
месте. Он просто умел хорошо приспосабливаться к обстоятельствам, всегда
был любимцем, потому что одинаково проявлял себя и в игре, и в работе и по-
всюду умел внушить к себе уважение. Но никогда и нигде он не пускал корней.
Вполне удовлетворяя своих сотоварищей, Мартин никогда не удовлетворял
себя. Его все время томило какое-то беспокойство, ему все время слышался го-
лос, звавший его куда-то, и он странствовал и блуждал по миру, пока не нашел
наконец книгу, искусство и любовь. И вот теперь он находился среди всего
этого — единственный из всех его былых товарищей, единственный, который
мог прийти в гости к Морзам.
Но все эти мысли отнюдь не мешали Мартину внимательно слушать
профессора. Он видел, как обширны познания его собеседника, и все вре-
мя чувствовал недостатки и пробелы в своем образовании, хотя благодаря
Спенсеру ему все же было известно многое, относящееся к общим проблемам
культуры. Мартину нужно было только время, чтобы заполнить пробелы.
1
Стетсон — фетровая, кожаная или соломенная ковбойская шляпа, названная
по имени американского производителя шляп Джона Бэттерсона Стетсона (1830–
1906) (примеч. ред.).
«Тогда посмотрим!» — думал он. Но пока он как бы сидел у ног профессора,

слушал благоговейно и внимательно все, что тот говорил. Однако постепенно
Мартин начал замечать и слабую сторону суждений своего собеседника, кото-
рая, правда, могла бы и не броситься в глаза, если бы не повторялась постоян-
но. И когда Мартин понял наконец, в чем заключается эта слабая сторона, он
сразу почувствовал себя равным профессору.
Руфь подошла к ним вторично как раз в тот момент, когда Мартин начал
говорить.
— Я скажу вам, в чем вы заблуждаетесь, или, вернее, в чем слабость ваших
суждений, — сказал он. — Вы пренебрегаете биологией. Она отсутствует
в вашем миросозерцании. To есть я разумею подлинно научную биологию, на-
чиная от разных лабораторных пробирок и оживления неорганической ткани
и кончая всякими общими вопросами социологии и эстетики.
Руфь была совершенно ошеломлена. Она в продолжение двух лет слушала
курс профессора Колдуэлла, и он казался ей олицетворением премудрости.
— Я не совсем понимаю вас, — нерешительно сказал профессор.
— Я попытаюсь объяснить, — произнес Мартин. — Мне помнится,
я читал в истории Египта, что нельзя изучать египетское искусство, не изучив
предварительно характера страны.
— Совершенно верно, — согласился профессор.
— И вот мне кажется, — продолжал Мартин, — что, в свою очередь, ха-
рактер страны нельзя изучить без предварительного знания материала, из ко-
торого создавалась жизнь, и того, как она образовалась. Как мы можем понять
законы, учреждения, нравы и религию, не зная людей, их создавших, и не зная,
из чего вообще созданы сами эти люди? Литература в конце концов такое же
создание человека, как египетское искусство. Разве во вселенной существует
что-нибудь, не подчиняющееся всемирному закону эволюции? Я знаю, что
эволюция отдельных искусств разработана, но мне кажется, что она разра-
ботана чисто механически. Человек сам по себе остается при этом в стороне.
Великолепно разработана эволюция инструментов — арфы, скрипки, — му-
зыки, танцев, песен. Но что можно сказать об эволюции самого человека, о тех
органах, которые развивались в нем, прежде чем он смастерил первый инстру-
мент или пропел первую песню? Вот этим-то никто и не занимается, а именно
это я и называю биологией. Это биология в самом широком смысле слова.
Я знаю, что выражаюсь немного бессвязно, но я, можно сказать, пытаюсь
сам выковать свою идею. Это пришло мне в голову, пока вы говорили, и мне
трудно сразу все ясно осознать и выразить. Вы упомянули о человеческой
ограниченности, не дающей человеку возможности охватить все факторы
эволюции. Но вы как раз — по крайней мере мне так кажется — упускаете
биологический фактор, то есть именно самую основу всех искусств, главный
материал, из которого построена в конце концов вся человеческая культура.
К изумлению Руфи, Мартин не был мгновенно уничтожен, и профессор
даже взглянул на Мартина, как показалось Руфи, очень снисходительно,
очевидно, считаясь с его молодостью. Наконец, после недолгого молчания,

профессор начал говорить, позвякивая своею золотой цепочкой.
— Вы знаете, — сказал он, — мне уже делал однажды подобные же упре-
ки один великий человек, ученый эволюционист Жозеф Леконт1. Но он умер,
и я думал, что никто не будет больше обличать меня, а вот теперь я вижу
в вашем лице нового обвинителя. Не могу не признать, что в ваших обвине-
ниях есть нечто очень важное, и в них, безусловно, заключена большая доля
истины. Я очень изощрен в классицизме и совершенный профан в точных
науках; быть может, эти пробелы в моем образовании объясняются просто
недостатком энергии и работоспособности. Вы, вероятно, очень удивитесь,
если узнаете, что я никогда не был ни в одной лаборатории. Однако это факт.
Леконт был прав, так же как и вы, мистер Иден, вполне правы, хотя я и не знаю
насколько.
Под каким-то предлогом Руфь отвела Мартина в сторону и шепнула ему:
— Вы совсем монополизировали профессора Колдуэлла. Может быть,
еще кто-нибудь хочет с ним поговорить.
— Простите, — смущенно пробормотал Мартин, — но я заставил его
разговориться, и он оказался гораздо интереснее, чем я думал. Вы знаете, из
всех людей, с которыми я когда-нибудь говорил, это самый умный и образо-
ванный. И, между прочим, знаете что? Я прежде думал, что все посещающие
университет или занимающие важное общественное положение так же умны
и образованны…
— Он исключение, — прервала его Руфь.
— Очевидно. С кем же вы хотите, чтобы я поговорил теперь? Вот что:
познакомьте меня с этим Хэпгудом.
Мартин беседовал с ним минут пятнадцать, и Руфь не могла нарадовать-
ся на своего возлюбленного. Его глаза ни разу не засверкали, щеки ни разу
не вспыхнули, и Руфь изумлялась спокойствию, с каким Мартин вел беседу.
Но зато в глазах Мартина все сословие банковских деятелей упало по край-
ней мере на сто процентов, и под конец вечера у него сложилось убеждение,
что банковский деятель — синоним краснобая. Армейский офицер оказался
очень добродушным, здоровым и уравновешенным человеком, вполне до-
вольным своим местом и судьбою. Узнав, что он тоже учился в университете
целых два года, Мартин был очень удивлен и никак не мог понять, куда же
делись все его познания. Но все же этот офицер понравился Мартину гораздо
больше, чем Чарли Хэпгуд.
— Меня не пошлости эти возмущают, — говорил потом Мартин Руфи, —
но меня злит тот торжественный тон, которым они изрекаются. Я не выношу
самодовольства. Ведь я мог бы изложить всю историю Реформации, пока этот
делец объяснял мне, что объединенная рабочая партия слилась с демократией.
1
Джозеф Ле Конте (ЛеКонт) (1823–1901) — профессор Калифорнийского универ-
ситета, сторонник теистического эволюционизма (примеч. ред.).
Он выбрасывает слова, как профессиональный игрок в покер сдает карты.

Когда-нибудь я вам покажу это на примере.
— Мне очень жаль, — отвечала Руфь, — он любимец мистера Бэтлера.
Мистер Бэтлер говорит, что это самый честный и надежный человек, он
называет его Петром — «камнем», на котором можно воздвигнуть всякое
банковское учреждение.
— Я в этом и не сомневаюсь; я очень мало его видел и еще меньше слышал.
Но я утратил теперь всякое уважение к банкам. Вы не сердитесь, моя дорогая,
что я так прямо высказываю свое мнение.
— Нисколько. Это очень интересно.
— Да, — подтвердил Мартин, — ведь я варвар, получающий от цивилиза-
ции первые впечатления. Для цивилизованного человека я должен представ-
лять, несомненно, больший интерес.
— А что вы скажете о моих кузинах? — спросила Руфь.
— Они мне понравились больше других женщин. Они очень веселы
и держатся просто, без всяких претензий.
— Значит, другие женщины вам тоже понравились?
Мартин покачал головой.
— Эта социологичка просто попугай, болтающий о социальных пробле-
мах. Готов поклясться, что у нее не найдется ни одной мало-мальски ориги-
нальной идеи. Портретистка невыносимо скучна. Вот была бы отличная пара
для банковского деятеля. А уж музыкантша! Не знаю, может быть, пальцы
у нее великолепно развиты и она обладает необычайной техникой и вырази-
тельностью игры, но она ничего не смыслит в музыке.
— Но ведь она же превосходно играет, — пробовала протестовать Руфь.
— Да, с внешней стороны она играет виртуозно, но внутренняя сущность
музыки для нее совершенно недоступна. Я спросил, какой внутренний смысл
находит она в музыке, — вы знаете, как я интересуюсь этим вопросом, — и она
ничего не могла ответить. Единственное, что она могла сказать, — это что она
обожает музыку, что музыка — величайшее из всех искусств, что музыка для
нее дороже жизни.
— Вы всех заставили говорить на специальные темы, — сказала Руфь
с упреком.
— Не могу отрицать. Но уж если они и тут не могли сказать ничего пут-
ного, то вообразите мои мучения, если бы они стали со мной разговаривать
на какие-нибудь общие темы. Я привык думать, что здесь, где люди пользуют-
ся всеми преимуществами культуры… — Мартин на секунду умолк, и перед
ним предстала его былая тень: неуклюжий юноша, нескладно шагающий по
комнате. — Да, я думал раньше, что здесь все мужчины и женщины блестящи
и лучезарны. Но из того немногого, что я теперь видел, я уже могу вывести
одно заключение: почти все эти люди — полное невежество, и девяносто про-
центов из них невыносимо скучны. Вот профессор Колдуэлл — это совсем
другое дело. Это настоящий человек!
Руфь просияла.
— Расскажите мне о нем, — сказала она, — не о его блестящих качест-
вах — я и так их прекрасно знаю, — а о том, что вы в нем нашли заслуживаю-
щим порицания. Мне очень интересно знать.
— Может быть, я попаду впросак, — нерешительно проговорил Мар-
тин, — может быть, вы сами сначала скажете. Или вы в нем видите только
одно хорошее?
— Я прослушала у него два курса и знаю его в продолжение двух лет; по-
тому-то мне и интересно знать, какое он на вас произвел впечатление.
— То есть вас интересует дурное впечатление? Ладно. Я думаю, что он
вполне заслуживает вашего восхищения и уважения. Это самый умный и раз-
витой человек, которого я до сих пор видел, но у него неспокойна совесть.
О, не подумайте чего-нибудь дурного! — воскликнул Мартин. — Я хочу ска-
зать, что он производит на меня впечатление человека, заглянувшего в глубь
вещей и так напугавшегося, что он хочет самого себя уверить в том, что он
ничего не видел. Может быть, я неясно выразил свою мысль. Попытаюсь
объяснить иначе. Вообразите себе человека, который нашел тропу к скрытому
в чаще храму и не пошел по ней. Он, может быть, даже видел и самый храм, но
потом убедил себя, что это был просто мираж. Или вот еще. Человек, который
мог бы совершать прекрасные поступки, но который не находит в этом ника-
кой надобности и сам в то же время жалеет, что не сделал того, что мог сде-
лать. Он втайне смеется над наградой, которую мог получить за свои деяния,
и втайне мечтает об этой награде, страстно хочет испытать великую радость
свершения великих деяний.
— Я не подходила к нему с этой стороны, — сказала Руфь, — и, откровен-
но говоря, я все-таки не совсем понимаю, что вы хотите сказать.
— Потому что сам я чувствую и мыслю это очень смутно, — говорил Мар-
тин, как бы оправдываясь, — я не могу это обосновать логически. Это только
чувство, и очень может быть, оно меня обманывает. Вы, наверное, знаете про-
фессора Колдуэлла лучше меня.
Из этого вечера у Морзов Мартин вынес странные и противоречивые
чувства. Он несколько разочаровался в своих стремлениях и разочаровал-
ся в людях, до которых хотел подняться. С другой стороны, успех ободрил
его. Подняться оказалось легче, чем он думал. Мартин не только преодолел
трудности подъема, но (он этого не скрывал от себя из ложной скромности)
оказался выше тех, до кого он старался возвыситься, исключая, разумеется,
профессора Колдуэлла. Мартин знал жизнь и книги гораздо лучше, чем все
эти люди, и он только удивлялся, в какие углы и подвалы запрятали они свое
образование. Ему не приходило в голову, что он наделен совершенно исклю-
чительным умом; не знал он и того, что высоких мыслителей нужно искать
никак не в гостиной у Морзов и что эти мыслители подобны орлам, одиноко
парящим в небесной лазури, высоко над землею, вдали от суеты и пошлости
обыденной жизни.
Глава XXVIII
Успех потерял адрес Мартина Идена, и посланцы больше не стучались

в его двери. В течение двадцати дней, работая без перерыва ежедневно, не
исключая праздников, Мартин написал «Позор солнца» — большую статью,
почти в тридцать тысяч слов. Это была организованная атака на мистицизм
школы Метерлинка1, — атака, произведенная из цитадели позитивных зна-
ний, направляемая против фантазеров, мечтающих о чудесах, хотя в самой
этой атаке было много красоты и много чудесного, поскольку это могло быть
связано с действительностью. К этой большой статье Мартин немного позже
присоединил два небольших очерка: «Мечтатели о чудесах» и «Единица
меры человеческого „я“». Все эти статьи, длинные и короткие, отправились
путешествовать по редакциям.
За двадцать дней, потраченных на «Позор солнца», Мартину удалось
продать на шесть с половиной долларов своих «доходных» произведений.
За одну вещицу он получил пятьдесят центов, а за другую, посланную в юмо-
ристический еженедельник, — целый доллар. Кроме того, были проданы
еще две юмористические поэмы, одна за два, а другая за три доллара. В конце
концов кредит был снова исчерпан (хотя бакалейщик увеличил его до пяти
долларов), и Мартину опять пришлось снести в ломбард велосипед и паль-
то. Хозяин пишущей машинки снова требовал уплаты за прокат, напоминая
Мартину, что по условию он обязан был платить за месяц вперед.
Ободренный сбытом нескольких мелочей, Мартин решил заняться вновь
«ремесленным» писанием. Может быть, на это удастся кое-как прожить.
У него под столом валялось около двадцати небольших рассказов, отвергну-
тых газетными синдикатами. Мартин перечитал их, чтобы уяснить себе, как
не надо писать газетные рассказы, и, таким образом, выработать идеальную
формулу. Он пришел к выводу, что в газетном рассказе не должно быть тра-
гической развязки, в языке не должно быть излишних красот, мысли должны
быть просты, а чувства примитивны. Но чувство все же должно быть непре-
менно чистое и благородное, вроде тех, которые заставляли его некогда апло-
дировать с галерки пьесам вроде «Хоть беден, да честен».
Уяснив себе все это, Мартин взял за образец «Герцогиню» и начал сочи-
нять рассказ по следующей схеме: 1) двое влюбленных должны разлучиться;
2) благодаря какому-либо событию они снова соединяются; 3) свадебный
трезвон. Третья часть была некоторой постоянной величиной, но первая
и вторая могли меняться до бесконечности. Двое влюбленных могли быть
разлучены при самых различных обстоятельствах: разлучить их могло стече-
ние обстоятельств, ревнивые соперники, жестокие родители, хитрые опекуны
и т. д., и т. п.; соединить их мог какой-нибудь доблестный поступок влюбленного
1
Морис Метерлинк (1862–1949) — бельгийский писатель, драматург и философ,
один из крупнейших представителей символизма (примеч. ред.).
или влюбленной, вынужденное согласие опекуна, добровольное признание

родителей, разоблачение какой-нибудь неожиданной тайны, самоотвержение
возлюбленного и так далее до бесконечности. Можно было иногда заставить
девушку сделать первый шаг, и еще много других хитрых приемов и ловких
трюков придумал Мартин, разрабатывая эту тему. Одним только не мог он рас-
поряжаться по своему усмотрению — это были свадебные колокола, долженст-
вовавшие обязательно перезванивать в конце каждого рассказа, хотя бы небеса
рухнули или земля разверзлась. Размер всего рассказа был также установлен
совершенно точно: максимум полторы тысячи слов и минимум тысяча двести.
Прежде чем окончательно овладеть искусством писания подобных расска-
зов, Мартину пришлось выработать пять или шесть схем, и с ними он всегда
сообразовался в процессе писания. Это были как бы таблицы, которыми поль-
зуются математики, которые можно читать сверху, снизу, справа налево, слева
направо и из которых можно без всякого умственного напряжения делать
какие угодно комбинации, всегда одинаково правильные и точные. По этим
схемам Мартин в полчаса набрасывал чуть ли не дюжину подобных историй,
которые откладывал и затем в свободное время обрабатывал. Обычно он де-
лал это перед сном, после целого дня серьезной работы.
Впоследствии он признавался Руфи, что мог сочинять такие рассказы даже во
сне. Главная работа — составить схему, остальное все делалось чисто механически.
Мартин Иден не сомневался в действительности своих формул и настоль-
ко уже знал издательский вкус, что, посылая первые два рассказа, был уверен,
что они принесут ему деньги. И в самом деле, дней через двенадцать Мартин
получил два чека, каждый на четыре доллара.
Одновременно с этим Мартин сделал еще некоторые новые печальные от-
крытия, касающиеся журналов: «Трансконтинентальный ежемесячник» на-
печатал его «Колокольный звон», но чека не прислал. Мартин очень нуждал-
ся в деньгах и написал в редакцию. Вместо чека он получил уклончивый ответ
и просьбу прислать еще что-нибудь. Проголодав два дня, Мартин принужден
был опять заложить велосипед. Регулярно, два раза в неделю, он напоминал
««Трансконтинентальному ежемесячнику» о своих пяти долларах, но, по-
видимому, первый ответ был получен в порядке случайности. Мартин не знал,
что «Трансконтинентальный ежемесячник» уже в течение нескольких лет
едва сводит концы с концами и что он не имеет ни подписчиков, ни поку-
пателей и существует только объявлениями и патриотическими воззваниями,
которые печатались в нем скорее всего из соображений филантропических.
Не знал он и того, что «Трансконтинентальный ежемесячник» является
единственным источником дохода для издателя и служащих редакции и что
этот доход они могут получать, лишь решительно не платя своим кредиторам.
Разве мог Мартин подозревать, что на его пять долларов редактор выкрасил
дом в Аламеде, и выкрасил его сам, ибо для него была слишком высока плата,
установленная союзом маляров, а один бедняк, которого он наконец нанял за
гроши, свалился с лестницы и был отвезен в больницу со сломанной ногой.
Не получил Мартин и десяти долларов за рассказ «Искатели сокровищ»,

принятый чикагскою газетою. Рассказ был напечатан: в этом он убедился,
проглядывая журналы в городской читальне, но никакого ответа от издателя
Мартин не добился. Его письма оставляли без внимания. Чтобы быть уверен-
ным в том, что они доходят по назначению, Мартин отправлял их заказными.
Это был грабеж, решил он, хладнокровный грабеж среди бела дня; он голо-
дал, а у него крали его товар, продав который, он мог бы купить себе кусок
хлеба.
«Юность и зрелость» был еженедельным журналом. Напечатав две трети
повести в двадцать одну тысячу слов, журнал вдруг перестал выходить. Таким
образом, пропала всякая надежда на получение шестнадцати долларов.
В довершение всего «Горшок» — его лучший рассказ — до сих пор не
был еще напечатан. В отчаянии просмотрев множество журналов, Мартин
послал его в Сан-Франциско, в журнал «Волна». Выбрал он этот журнал
лишь потому, что очень легко было снестись с редакцией: нужно было лишь
переехать залив. Недели через две он с радостью увидел свой рассказ напе-
чатанным на видном месте, да еще с иллюстрациями. Вернувшись домой со
сладко бьющимся сердцем, Мартин старался угадать, сколько заплатят ему
за этот лучший его рассказ. Его радовала та быстрота, с которой рассказ был
принят и напечатан, хотя издатель и не уведомил его о принятии рукописи.
Прождав неделю, две, и еще около недели, Мартин, поборов ложный стыд,
написал редактору «Волны», высказывая предположение, что его маленький
счет был забыт среди множества важных дел.
«Даже если мне заплатят всего пять долларов, — размышлял Мартин, —
так и то я смогу купить на эти деньги бобов и гороху и напишу еще с полдю-
жины таких же рассказов».
Наконец пришел ответ, который привел Мартина в восторг своей велико-
лепной наглостью.
«Мы очень благодарим вас за ваш прекрасный рассказ. Мы все в редак-
ции с наслаждением читали его и, как видите, напечатали на видном месте.
Мы надеемся, что вам понравились иллюстрации.
Из вашего письма мы поняли, что вы полагаете, будто мы платим за руко-
писи, напечатанные не по нашему заказу. Этого мы не имеем обыкновения
делать, а ваш рассказ нами не был заказан. Мы полагали, что положение дел
вам известно. Нам остается только пожалеть, что произошло такое печальное
недоразумение. Еще раз благодарим вас и надеемся получить от вас еще что-
нибудь. Примите и проч.».
Далее было сказано, что хотя «Волна» никому бесплатно не высылается,
тем не менее редакция считает для себя за честь высылать ему журнал в тече-
ние следующего года.
После этого печального опыта Мартин всегда печатал наверху первого
листа каждой рукописи: «Плата по вашей обычной ставке».
«Когда-нибудь, — утешал он себя, — они будут мне платить по моей ставке!»
Мартина в этот период времени охватила горячка самосовершенство-

вания, и он исправлял и переделывал «Веселую улицу», «Вино жизни»,
«Радость», «Песни моря» и другие свои произведения. Ему по-прежнему
не хватало девятнадцатичасового дня. Он усердно писал и читал, стараясь тру-
дом заглушить муки, причиняемые отказом от курения. Средство, присланное
Руфью, он засунул в самый дальний угол ящика письменного стола. Особенно
трудно было обходиться без табаку во время голодовок; как он ни старался
подавить желание курить, оно не пропадало. Мартин чрезвычайно гордился
силою своей воли, а Руфь считала лишь, что он поступает правильно, и только.
Она купила ему средство, отучающее от курения, на деньги, выданные ей
на покупку перчаток, и через несколько дней совершенно забыла об этом.
Мартин ненавидел свои механически написанные рассказы, смеялся над
ними, но они-то как раз продавались всего удачнее. Благодаря им он распла-
тился со всеми своими долгами и даже купил новые велосипедные шины.
Эти рассказы давали ему деньги на каждодневные расходы, и у него еще оста-
валось время для писания серьезных вещей. Кроме того, Мартина постоянно
окрыляло воспоминание о сорока долларах, полученных с «Белой Мыши».
Как знать, может быть, и другие первоклассные журналы будут платить неиз-
вестному автору столько же, а может быть, и еще больше. Но задача состояла
в том, чтобы проникнуть в эти первоклассные журналы.
Ими были уже отвергнуты последовательно все его лучшие рассказы
и стихи, а между тем в каждом номере появлялись десятки других безвкусных
и пошлых вещей, которые, видимо, все же охотно печатались.
«Если бы хоть один из этих важных издателей, — думал иногда Мар-
тин, — снизошел и написал бы хоть одну ободряющую строчку! Может быть,
мое творчество слишком необычно, может быть, оно неподходяще по различ-
ным соображениям, но ведь есть же в моих произведениях хоть что-нибудь,
могущее навести хоть на какие-нибудь размышления».
И вот Мартин снова брал «Приключение» или другой рассказ равного
достоинства и перечитывал его в сотый раз, стараясь угадать причину молча-
ния издателей.
С наступлением теплой калифорнийской весны для Мартина кончился
период его благоденствия. В течение нескольких недель он был подавлен жут-
ким молчанием газетного синдиката. Наконец, в один прекрасный день ему
вернули сразу десять его «механических» рассказов. При них было сопрово-
дительное письмо, оповещавшее Мартина о том, что синдикат завален мате-
риалом и раньше как через несколько месяцев не стоит и пытаться присылать
рукописи. А Мартин, рассчитывая на эти рассказы, был за последнее время
даже расточителен. Синдикат обычно платил ему по пяти долларов за рассказ
и до сих пор еще не отверг ни одного; поэтому Мартин поступал так, как если
бы у него на текущем счету уже лежало пятьдесят долларов. Таким образом,
для Мартина сразу наступил период тяжелых испытаний, и он снова начал
с отчаянием рассылать свои прежние рассказы по разным редакциям, которые
не платили денег, а те, которые писал заново, отправлял в журналы, всегда

возвращавшие их обратно. Он возобновил посещения оклендского ломбарда.
Два-три шуточных стихотворения, принятые нью-йоркским еженедельни-
ком, дали ему возможность кое-как перебиться. Тогда он решился и написал
во все крупные журналы: почему не печатают его произведений? Редакторы
ему ответили, что они обычно отвергают рукописи случайных, неизвестных
авторов, что бóльшая часть печатаемых рассказов пишется по заказу журналов
и что эти заказы журналы делают лишь хорошо известным мастерам, которые
уже имеют имя и пользуются авторитетом.
Глава XXIX
Это было тяжелое лето для Мартина Идена. И читатели, и издатели удали-
лись на отдых, и ответы, приходившие обычно через три недели, теперь при-
ходили через три месяца. Единственным утешением было то, что не прихо-
дилось тратиться на марки. Только хищнические журналы продолжали жить
интенсивною жизнью, и Мартин послал им все свои ранние произведения:
«Искатели жемчуга», «Морская карьера», «Ловля черепах», «Северо-вос-
точный пассат». Ни за один из этих рассказов ему не было уплачено. Правда,
после шестимесячной переписки Мартин получил безопасную бритву за
«Ловлю черепах», а «Акрополь» обещал ему пять долларов и пять годовых
подписок, но исполнил лишь вторую часть обещания.
За сонет о Стивенсоне Мартин получил два доллара от одного бостонско-
го издателя, не любившего сорить деньгами. Поэма «Пери и жемчуг», только
что законченная Мартином, очень понравилась издателю одного журнала
в Сан-Франциско, печатающегося в интересах крупной железнодорожной
компании. Издатель предложил Мартину в уплату за поэму даровой проезд
по железной дороге, а Мартин, в свою очередь, запросил его, может ли он пе-
редать кому-нибудь это право. Узнав, что передавать право на даровой проезд
нельзя, Мартин потребовал возврата рукописи. Он ее вскоре получил, причем
издатель выразил в письме свои глубокие сожаления по поводу того, что поэму
не пришлось напечатать. Мартин отправил ее вторично, на этот раз в одни из
самых знаменитых журналов Сан-Франциско, под названием «Шершень»,
когда-то основанный блестящим журнальным карьеристом. К несчастью, звез
да «Шершня» начала меркнуть еще задолго до рождения Мартина. Издатель
предложил Мартину за поэму пятнадцать долларов, но как только поэма
была напечатана, тот же издатель, по-видимому, немедленно забыл о своем
обещании. Не получив ответа на многие письма, Мартин написал наконец
резкое письмо и получил от нового редактора холодное извещение, что он не
отвечает за поступки своего предшественника, а что сам он весьма невысокого
мнения о поэме «Пери и жемчуг».
Всего ужаснее поступил с Мартином чикагский журнал «Глобус». После
долгих колебаний, побуждаемый голодом, Мартин наконец решил напечатать
«Песни моря». Отвергнутые дюжиною журналов, стихи эти были наконец

приняты «Глобусом». В цикле было тридцать стихотворений, и Мартин рас-
считывал получить по доллару за каждое. В первый же месяц были напечатаны
четыре стихотворения, и Мартину был прислан чек на четыре доллара; но, взгля-
нув в журнал, Мартин от ужаса едва не лишился чувств. Заглавия стихотворений
были изменены: вместо «Finis» было напечатано «Финиш»1, вместо «Песни
морского утеса» стояло «Песни кораллового утеса». Одно заглавие было про-
сто заменено другим, совершенно неподходящим. Вместо «Свет медузы» ре-
дактор написал «След позади». А в самых поэмах были сделаны еще бóльшие
изменения. Мартин скрежетал зубами и рвал на себе волосы. Целые фразы,
строфы, стансы были спутаны, перемещены так, что иногда ничего нельзя было
понять. Иные строфы были просто заменены чужими. Мартин не мог даже
подумать, что мало-мальски умный редактор способен был натворить подобные
глупости, и решил, что это проделки какого-либо типографского мальчишки
или переписчика. Мартин немедленно потребовал прекращения печатания
цикла, он писал письмо за письмом, умоляя, угрожая, требуя. Но все его пись-
ма были оставлены без внимания. Ежемесячно появлялись эти исковерканные
стихи, и ежемесячно Мартин получал чек за то, что уже было напечатано.
При всех этих неудачах Мартина поддерживало воспоминание о «Белой
Мыши», хотя он все более и более переходил на «ремесленное» писание.
Он добывал себе пропитание, работая в агрономических и торговых журна-
лах, попробовал было иметь дело с религиозным еженедельником, но увидел,
что тут все шансы умереть с голоду.
В самый критический момент — когда уже был заложен черный костюм —
Мартину вдруг повезло на конкурсе, объявленном комитетом республикан-
ской партии. Конкурс разделялся на три отдела, и Мартин во всех трех ока-
зался победителем. Он с горечью смеялся над самим собою и над тем, что ему
приходится прибегать к подобным уловкам. Его поэма удостоилась первой
премии в десять долларов, его боевая песнь получила вторую премию в пять
долларов и, наконец, статья о задачах республиканской партии получила
опять-таки первую премию в двадцать пять долларов. Все это очень обрадова-
ло его, и он радовался до тех пор, пока наконец не отправился получать день-
ги. Что-то, очевидно, случилось в комитете, и, хотя среди его членов был один
банкир и один сенатор, денег у комитета все же не оказалось. Пока продол-
жалась волокита, Мартин доказал свое понимание задач и демократической
партии, получив первую премию за статью, написанную для подобного же
конкурса. И, мало того, здесь он даже получил свои двадцать пять долларов.
Сорока долларов, следуемых ему по первому конкурсу, он так и не получил.
Для того чтобы видеться с Руфью, Мартин вынужден был прибегать
к уловкам. Так как хождение в Окленд и обратно отнимало слишком много
1
Finis (финис) (лат.) — конец; финиш (англ.) — конечный пункт пробега в спорте
(примеч. переводчика).
времени, то Мартин решил выкупить велосипед, заложив для этого свой

черный костюм. Поездки на велосипеде, сохраняя время, были также пре-
красным физическим упражнением. Короткие парусиновые брюки и старая
куртка могли отлично сойти за велосипедный костюм, и Мартин мог теперь
почти ежедневно совершать с Руфью прогулки. Видеться с нею у нее на дому
было не совсем удобно, ибо миссис Морз продолжала развивать свой план
светских развлечений. Избранные существа, которых Мартин встречал
в гостиной и на которых он еще недавно смотрел снизу вверх, теперь лишь
возмущали его. Они уже не казались избранными. Вследствие тяжелых усло
вий жизни и постоянных неудач Мартин стал злым и раздражительным,
и разговор с подобными людьми приводил его в бешенство. Мартин отнюдь
не был эгоистом. Ограниченность людей он измерял, сравнивая их не с собою,
а с великими мыслителями, чьи книги он читал с таким упоением. В доме Руфи
он не встретил еще ни одного по-настоящему умного человека, за исключе-
нием профессора Колдуэлла, который, впрочем, и был-то там всего один
раз. Все остальные были жалкие догматики, ничтожные люди с ничтожными
мыслями. Их невежество поражало Мартина. Почему они все так невежест-
венны? Куда они дели свое образование? Ведь они читали те же книги, что
и он. Как могло случиться, что они ничего не извлекли из них?
Мартин знал, что великие умы, настоящие, глубокие мыслители существу-
ют. Лучшим тому доказательством были книги, которые помогли ему возвы-
ситься над уровнем Морзов. И он знал, что в мире можно встретить людей,
стоящих выше всех тех, которые наполняли гостиную Морзов. Он читал
английские романы, изображавшие светских людей в гостиных, спорящих на
философские темы. Он знал, что и в Соединенных Штатах существуют сало-
ны, являющиеся центром ума, красоты и образования. Раньше он по глупости
воображал, что все люди, живущие в хорошей обстановке, отличаются силой
ума и возвышенностью чувства. Когда вместе с крахмальным воротничком
Мартин приобрел и настоящую культуру, он понял, что университетское об-
разование и истинное знание далеко не одно и то же.
Ну что же! Мартин решил прокладывать себе дорогу все выше и выше.
И Руфь он поведет за собою. Страстно любя ее, Мартин был уверен, что она
повсюду будет блистать. Он понимал, что ее среда должна была наложить на
нее отпечаток, как на Мартина наложила отпечаток его среда. Руфь еще ни
разу не имела случая по-настоящему проявить себя. Книги в кабинете ее отца,
картины на стенах, фортепианная музыка — все это было лишь красивою
внешностью. Для настоящей литературы, настоящей живописи, настоящей
музыки Морзы и все их знакомые были слепы и глухи. А важнее всего этого
была жизнь, а о жизни они тоже не имели никакого представления. Они на-
зывали себя унитариями1, носили маску вольнодумия и при всем том отстали
1
Унитарии — христианская секта, отрицающая догмат Троицы (от латинского сло-
ва «унус»— один) (примеч. переводчика).
по крайней мере на два века от положительной науки; они мыслили по-средне-

вековому, а их взгляды на мир и его происхождение напоминали взгляды мета-
физиков, столь же юных, как самая юная раса, и столь же древних, как пещерный
человек, и даже еще древнее. Это была та самая метафизика, которая заставляла
обезьяноподобного человека бояться мрака, иудею внушала мысль о проис
хождении Евы из Адамова ребра, а Декарта побудила основать все мироздание
на основе своего ничтожного «я»1. Один знаменитый британский епископ
под влиянием тех же взглядов осмеял эволюцию в уничтожающей сатире,
вызвавшей всеобщий восторг и запечатлевшей его имя на страницах истории.
Чем больше Мартин раздумывал над всем этим, тем сильнее крепло в нем
убеждение, что единственная разница между этими адвокатами, офицерами,
дельцами, банкирами, с одной стороны, и рабочими — с другой, состоит
лишь в том, что они иначе едят, живут и одеваются. Всем им одинаково не
хватало того самого главного, что он находил в книгах и чувствовал в себе.
Морзы показали ему лучшие социальные продукты своего класса, и они мало
импонировали Мартину. Нищий, батрак, он все же был головою выше всех
тех, кого встречал в гостиной у Морзов. Выкупив из ломбарда свой костюм,
Мартин являлся к этим людям и чувствовал себя среди них как некий принц,
принужденный жить в стаде ничтожных людишек.
— Вы ненавидите и боитесь социалистов, — сказал он однажды за обедом
мистеру Морзу, — но почему? Вы ведь не знаете ни их самих, ни их взглядов.
Разговор зашел о социализме после того, как миссис Морз похвалила ми-
стера Хэпгуда. Мартин терпеть не мог этого самодовольного человека и всегда
терял терпение, когда разговор заходил о нем.
— Да, — сказал Мартин, — Чарли Хэпгуд сделает карьеру, все говорят об
этом. Это правда. Я думаю, что он еще задолго до смерти сядет в губернатор-
ское кресло, а пожалуй, сделается еще и сенатором.
— Почему вы так думаете? — спросила миссис Морз.
— Я слышал его речь во время предвыборной кампании. Она была так
глупо-умна и банальна и в то же время так убедительна, что лидеры должны
считать его абсолютно надежным и безопасным человеком, а пошлости, кото-
рые он говорит, вполне соответствуют пошлости самих избирателей. Всякому
человеку лестно услышать с кафедры свои собственные взгляды.
— Мне положительно кажется, что вы завидуете мистеру Хэпгуду, — ска-
зала Руфь.
— Боже меня упаси!
Ужас, промелькнувший в глазах Мартина, заставил миссис Морз холодно
взглянуть на него.
— Не хотите же вы сказать, что мистер Хэпгуд глуп? — спросила она ле-
дяным тоном.
1
Рене Декарт (1596–1650) положил в основание своей философии афоризм:
«Я мыслю, следовательно, я существую» (примеч. переводчика).
— Не глупее, чем любой республиканец, — возразил Мартин, — или

демократ. Они или хитры, или глупы, а хитрых среди них очень мало. Единст-
венные умные республиканцы — это миллионеры и те, кто служит им. Они-то
отлично знают, где жареным пахнет, и знают почему.
— Вот я республиканец, — сказал с улыбкой мистер Морз, — интересно,
как вы меня классифицируете?
— Вы бессознательный прислужник.
— Прислужник?!
— Ну, разумеется. Вы обслуживаете корпорации. У вас нет знания ра-
бочего класса и нет уголовной практики. Ваш доход не зависит ни от мужей,
бьющих своих жен, ни от карманников. Вы питаетесь за счет людей, играю-
щих главную роль в обществе, а всякий человек служит тому, кто его кормит.
Конечно, вы прислужник! Вы заинтересованы в защите интересов тех капита-
листических организаций, которым вы служите.
Мистер Морз слегка покраснел.
— Я должен признаться, сэр, — сказал он, — что вы говорите, как заяд-
лый социалист.
Вот тогда-то Мартин и сделал свое замечание по поводу социалистов.
— Вы ненавидите и боитесь социалистов. Почему? Ведь вы не знаете ни
их самих, ни их взглядов.
— Ну, ваши взгляды, во всяком случае, совпадают со взглядами социа
листов, — возразил мистер Морз.
Руфь с тревогой поглядывала на собеседников, а миссис Морз радовалась,
что ее враг проявляет себя в таком невыгодном свете.
— Если я называю республиканцев глупцами и говорю, что свобода, ра-
венство и братство — лопнувшие мыльные пузыри, то из этого еще не следует,
что я социалист, — сказал Мартин, улыбаясь. — Если я не верю в Джеффер-
сона1 и в того невежественного француза, который его воспитал, то опять-та-
ки этого недостаточно, чтобы называться социалистом. Уверяю вас, мистер
Морз, что вы стоите к социализму гораздо ближе меня, так как я, в сущности,
заклятый враг социализма.
— Вы, конечно, изволите шутить? — холодно спросил мистер Морз.
— Ничуть. Я говорю совершенно серьезно. Вы верите в равенство, а сами
служите капиталистическим корпорациям, которые только и думают о том,
как бы похоронить это равенство. А меня вы называете социалистом только
потому, что я браню равенство и указываю вам на истинный источник вашего
благосостояния. Республиканцы — самые лютые враги равенства, хотя они
и проповедуют его где только возможно. Во имя равенства они постоянно
нарушают равенство. Поэтому-то я называю их глупцами. Я индивидуалист.
1
Томас Джефферсон (1743–1826) — американский государственный деятель, один
из авторов Декларации независимости, третий президент США, основатель Демо-
кратическо-республиканской партии (примеч. ред.).
Я верю, что в беге побеждает быстрейший, а в борьбе — сильнейший. Эту истину

я почерпнул из биологии, или по крайней мере мне кажется, что я ее почерп-
нул оттуда. Повторяю, что я индивидуалист, а индивидуалисты — вечные,
исконные враги социалистов.
— Однако вы ходите на социалистические митинги, — раздраженно про-
изнес мистер Морз.
— Конечно. Так же, как разведчик ходит во враждебный лагерь. Как же
иначе вы изучите противника? А кроме того, мне бывает очень весело на этих
митингах. Они прекрасные говоруны, и хорошо ли, плохо ли, но они изучи-
ли кое-что. Любой из них знает о социологии и о всяких других «логиях»
гораздо больше, чем заурядный промышленник. Да, я ходил на социалисти
ческие митинги. Я был там раз десять и все-таки не стал социалистом, как
после разговора с Чарли Хэпгудом я не стал республиканцем.
— Не знаю, что вам ответить, — нерешительно сказал мистер Морз, —
но мне почему-то кажется, что вы все-таки склоняетесь к социализму.
«Черт побери, — подумал Мартин, — он не понял ни одного слова! Точно
я говорил с каменной стеной! Куда же он дел все свое образование?»
Продолжая развивать свой ум, Мартин столкнулся лицом к лицу с эконо-
мической классовой моралью; она сделалась для него просто каким-то чуди-
щем. Сам он был интеллектуальным моралистом, и мораль окружающих его
людей раздражала его как величайшая пошлость: это была какая-то удивитель-
ная смесь экономики, метафизики, сентиментальности и подражательности.
Среди своих родственников Мартин нашел немало образчиков этой
курьезной смеси. Его сестра Мэриен познакомилась с одним трудолюбивым
молодым немцем, который, основательно изучив торговое дело, открыл вело-
сипедную мастерскую и, сделавшись потом агентом по продаже дешевых ве-
лосипедов, зажил очень недурно. Мэриен зашла к Мартину, чтобы рассказать
ему о своей помолвке, и при этом шутя предсказала ему по ладони его судьбу.
В следующий раз она привела с собою и Германа Шмидта.
Мартин поздравил обоих в таких изысканных выражениях, что это, по-
видимому, произвело несколько неприятное впечатление на глуповатого
жениха. Дурное впечатление еще больше усилилось, когда Мартин прочел
стихи, написанные им после первого посещения Мэриен. Это было изящное
стихотворение, посвященное сестре и названное «Хиромантка». Прочтя его
вслух, Мартин с изумлением увидел, что его гости не выразили никакого удо-
вольствия. Напротив, глаза сестры с тревогой устремились на жениха, и Мар-
тин, взглянув на него, прочел на его лице выражение досады и раздражения.
Инцидент, впрочем, был этим исчерпан, гости скоро ушли, и Мартин забыл
о нем, хотя ему было непонятно, как могла женщина быть недовольна, что
в честь ее написаны стихи.
Через несколько дней Мэриен снова зашла к Мартину, на этот раз одна.
Не успела она войти, как уже начала горько упрекать его за такой бестактный
поступок.
— В чем дело, Мэриен? — спросил Мартин с удивлением. — Ты гово-

ришь таким тоном, словно ты стыдишься своих родных или по крайней мере
своего брата!
— Конечно, стыжусь, — объявила она.
Мартин был окончательно поражен, увидав, что глаза ее наполнились сле-
зами. Ее горе было самое искреннее.
— Так неужели твой Герман ревнует, что брат написал сестре стихи?
— Он вовсе не ревнует, — возразила она, — он говорит, что это непри-
лично… непристойно.
Мартин слегка свистнул и развернул рукопись «Хиромантки».
— Не понимаю, — сказал он, передавая рукопись сестре, — прочти сама
и скажи, что тут есть непристойного… Ведь ты так сказала?
— Раз он говорит, значит, это верно, — возразила Мэриен, с ужасом
отстраняя бумагу. — Он требует, чтобы ты разорвал это. Он говорит, что не
хочет иметь жену, про которую пишут подобные вещи. Он говорит, что это
позор… он не может этого допустить.
— Да ведь это же ерунда! — вскричал было Мартин, но внезапно ход его
мыслей изменился.
Перед ним сидела несчастная девушка, которую нельзя было переубедить,
так же как и ее жениха, и потому, сознавая всю нелепость этого инцидента,
Мартин решил покориться.
— Ладно, — сказал он и, разорвав рукопись на мелкие кусочки, бросил
их в корзинку.
Его утешала при этом мысль, что оригинал, напечатанный на машинке,
давно уже покоится в одной из нью-йоркских редакций. Ни Мэриен, ни ее
супруг никогда не узнают этого, и ни им, ни ему не станет хуже оттого, что
будет напечатано это маленькое стихотворение.
Мэриен посмотрела в корзину.
— Можно? — спросила она.
Мартин кивнул головой и молча глядел, как сестра собирала кусочки разо-
рванной рукописи, — они ей нужны были как вещественное доказательство
удачно выполненной миссии. Сестра по внешности напоминала Мартину
Лиззи Конолли, хотя в ней не было того огня, который так поразил его в той
девушке, виденной им всего два раза. Однако они составили бы великолеп-
ную пару, если бы их нарядить как следует и посадить в коляску. Мартин не
мог удержаться от улыбки, когда представил себе обеих девушек в гостиной
Морзов. Но забавная картина исчезла, и чувство бесконечного одиночества
охватило Мартина. Его сестра и Морзы были только верстовыми столбами на
пройденном им пути. Все они уже остались позади.
Мартин с грустью взглянул на свои книги. Это были его единственные,
всегда верные товарищи.
— Хэлло! В чем дело? — спросил он вдруг в изумлении.
Мэриен повторила свой вопрос.
— Почему я не работаю? — Мартин засмеялся, но смех его звучал не

слишком искренно. — Это Герман велел тебе меня спросить?
Мэриен отрицательно покачала головой.
— Не лги, — строго сказал Мартин, и она смущенно наклонила голову. —
Так скажи своему Герману, чтобы он не лез не в свои дела. Еще когда я пишу
стихи, посвященные его невесте, это, пожалуй, его дело. Но в остальное пусть
он не сует своего носа. Поняла? Ты думаешь, стало быть, что из меня не вый-
дет писателя? А?! — продолжал он. — Ты считаешь, что я низко пал и что
я позорю всю семью? Да?
— Конечно, тебе было бы лучше заняться какой-нибудь работой, — твер-
до сказала Мэриен, и Мартин видел, что она говорит искренно. — Герман
находит…
— К черту Германа! — произнес Мартин добродушно. — Ты мне лучше
скажи, когда ваша свадьба и соблаговолит ли этот твой Герман принять от
меня свадебный подарок.
После ее ухода Мартин стал размышлять об этом инциденте и горько рас-
смеялся. Да, все они — его сестра, и ее родные, и люди, окружающие Руфь, —
все приспособляются к общим меркам, все перестраивают свою жизнь по
данным узким образцам. О жалкие создания, смотрящие друг на друга, подра
жающие друг другу, стирающие все свои индивидуальные особенности, чтобы
не уклоняться от общепринятых детских схем! Все они вереницей прошли
перед мысленным взором Мартина. Бернард Хиггинботам под руку с ми-
стером Бэтлером, Герман Шмидт, обнявшись с Чарли Хэпгудом, — всех их
внимательно оглядел Мартин, всех измерил той меркой, которую почерпнул
из книг. Напрасно спрашивал он: где же великие умы, великие мужи и женщи-
ны? Их не видал он среди пошлой невежественной толпы призраков, напол-
нивших комнату. Он чувствовал к ним такое же презрение, какое, вероятно,
чувствовала Цирцея к своим свиньям1.
Когда исчез последний из призраков, неожиданно явился еще один не-
жданный и незваный, — юный сорванец в лихо заломленной фуражке, в дву-
бортной куртке, неуклюже раскачивающий плечами, — призрак недавнего
прошлого.
— И ты был не лучше их, приятель, — говорил Мартин, издеваясь над
призраком, — у тебя была такая же мораль, как и у них всех, да и знал ты не
больше их. Ты не думал, а делал, что полагается. Твои взгляды были готовыми,
как и твое платье. В своих поступках ты руководствовался общепринятыми
мнениями. Ты был предводителем своей шайки, потому что был ею избран.
Ты сражался и командовал шайкой не потому, что тебе это нравилось, а по-
тому, что другие одобрительно хлопали тебя за это по плечу! Ты исколотил
1
Цирцея — волшебница, встреченная Одиссеем во время его блужданий по морю
на одном из Ионических островов и обратившая его спутников в свиней (примеч.
Масляную Рожу, потому что не хотел уступить, а уступить не хотел потому,

что был грубой скотиной, и еще вдобавок тебе прожужжали уши, что мужчина
должен быть свиреп, кровожаден и беспощаден и что бить и калечить — бла-
городно и мужественно. А зачем ты отбивал у своих товарищей девчонок?
Они тебе вовсе уж не так нравились, а просто потому, что окружающие тебя
с самых ранних лет внушили тебе инстинкты жеребца и дикого быка! Ну вот,
теперь прошло немало лет. Что же ты теперь обо всем этом думаешь?
И вот, как бы в ответ на это, в видении произошла какая-то перемена. Грубая
куртка и лихо заломленная фуражка исчезли и заменились простым скромным
костюмом, лицо перестало быть мрачным и зверским и засияло истинной оду-
хотворенностью и красотой глубоких познаний. Видение было очень похоже
на Мартина, того Мартина, поэта, каким он стал теперь; оно стояло перед сто-
лом, над которым горела лампа, озарявшая раскрытую книгу. Мартин взгля-
нул на заголовок. Это было «Учение об эстетике». В следующее мгновение
Мартин вошел в видение, слился с ним и, сев за стол, погрузился в чтение.
Глава XXX
В прекрасный осенний день, в такой же прекрасный осенний день, как год

тому назад, когда они впервые узнали, что любят друг друга, Мартин читал
Руфи свой «Любовный цикл». Так же, как и тогда, они поехали на свои лю-
бимые холмы. Руфь несколько раз прерывала чтение восторженными возгла-
сами, и Мартин, кончив читать, с волнением ждал ее суждений.
Руфь долго молчала и наконец заговорила нерешительно, как будто подыс
кивая слова, могущие правильно выражать ее мысли.
— Эти стихи прекрасны, — сказала она наконец, — да, конечно, они
прекрасны. Но ведь вы не можете получить за них деньги. To есть, вы по-
нимаете, что я хочу сказать, — она произнесла это умоляюще, — все ваше
писание ужасно непрактично. Я не знаю, в чем причина этого, — вероятно,
виноваты условия рынка, — но ведь вы ничего не можете получить за ваши
стихи. Не подумайте обо мне превратно, мой милый. Я очень горжусь, иначе
бы я не была женщиной, я ужасно горжусь, что мне посвящены эти чудесные
стихи. Но ведь из-за них наша свадьба не ускорится. Не правда ли, Мартин?
Не считайте меня слишком расчетливой. Право, я думаю все время только
о нашем будущем. Ведь целый год прошел с тех пор, как мы поведали друг
другу о нашей любви, а свадьба так же далека, как и раньше. Не считайте меня
нескромной, но ведь дело идет о моем сердце, о моей жизни. Уж если вы так
любите писать, ну, найдите работу в какой-нибудь газете. Почему бы вам не
сделаться репортером? Ну, хоть ненадолго?
— Я испорчу себе стиль, — глухо ответил Мартин, — вы себе представить
не можете, сколько труда я положил, чтобы выработать свой стиль.
— Но ведь вы же писали ради денег небольшие рассказы. Они ведь вам
не испортили стиля?
— Это совсем другое дело. Я их писал после целого дня серьезной рабо-
ты. А репортерской работой нужно заниматься с утра до вечера, ею нужно
заниматься всю жизнь! Жизнь репортера — это словно некий вихрь, это
жизнь данного мгновения, без прошлого и без будущего. Репортер пишет,
вовсе не думая ни о каком стиле, кроме репортерского. А это не литература.
Мне делаться репортером именно теперь, когда я только что выработал свой
стиль, — это было бы, так сказать, литературным самоубийством; ведь при
этом каждый фельетон, каждое слово в фельетоне было бы для меня мукой,
и всякий раз, принимаясь писать, я должен был бы совершать над собой на-
силие, терять уважение к самому себе и к красоте. Это было бы ужасно, и я бы
чувствовал себя преступником. Я втайне даже обрадовался, когда мои «ре
месленные» рассказы перестали покупать, хотя вследствие этого я должен
был заложить костюм. Что может сравниться с тем наслаждением, которое
я испытал, когда писал «Любовный цикл»? Ведь творческое наслаждение —
благороднейшее из всех наслаждений. Оно меня вознаградило сторицей за все
лишения.
Мартин не знал, что Руфь никак не могла понять, что такое «творческое
наслаждение». Для нее это были пустые слова, хотя она часто употребляла их
в беседе, и Мартин впервые услыхал о «творческом наслаждении» из ее уст.
Руфь читала обо всем этом, ей об этом толковали профессора-филологи, и она
даже сдавала это на экзамене, когда получала степень бакалавра. Но сама она
была слишком банальна и настолько лишена всякого творческого порыва, что
могла лишь слепо повторять то, что говорят о творчестве другие.
— А может быть, редактор был прав, исправляя ваши «Песни моря»? —
спросила Руфь. — Если бы редактор не умел правильно оценивать литератур-
ные произведения, он не был бы редактором.
— Они все хотят общепринятого, — запальчиво возразил Мартин, раз-
драженный упоминанием о своих врагах-редакторах, пока что продолжаю-
щих побеждать его. — То, что существует, считается не только правильным,
но и самым лучшим. Существование чего-нибудь считается уже и доказатель-
ством того, что это должно существовать, и, заметьте, существовать не только
при данных условиях, а на веки вечные. Конечно, люди верят в эту чепуху
благодаря своему закоснелому невежеству, которое так превосходно описал
Вейнингер1. Невежественные люди воображают, что они мыслят и распоря-
жаются судьбами тех, которые мыслят на самом деле.
Мартин вдруг остановился, подавленный сознанием, что Руфь еще не до-
росла до всего этого.
— Я не знаю, кто такой этот Вейнингер, — возразила она, — вы всегда так
ужасно все обобщаете, что я перестаю понимать ваши мысли. Я говорю, что
если редактор…
1
Отто Вейнингер (1880–1903) — австрийский философ и психолог, автор концеп-
ций биполярности и бисексуальности (примеч. ред.).
— А я вам говорю, — перебил он, — что все редакторы, по крайней мере

девяносто девять процентов из них, — это просто неудачники. Это писате-
ли-неудачники. Не думайте, однако, что им приятнее сидеть за редакторской
конторкой и сознавать свою рабскую зависимость от успеха журнала и от
прихоти издателя, чем предаваться радостям творчества. Они пробовали пи-
сать, но потерпели неудачу. И вот тут-то и получается нелепейший парадокс.
Все двери к литературному успеху охраняются этими сторожевыми собаками,
озлобленными неудачниками. Редакторы, их помощники, вообще все те, кто
читает рукописи, — это все люди, которые хотели некогда стать писателями,
но у которых для этого не хватило пороха. И вот они-то, оказавшиеся самыми
бездарными, являются вершителями литературных судеб и решают, что долж-
но и что не должно быть напечатано. Они, жалкие и бесталанные, судят гения.
А за ними следуют критики, обычно такие же неудачники. Не говорите мне,
что они никогда не мечтали и не пробовали стать поэтами, — они пробова-
ли, но только из этого ни черта не вышло. От этих журнальных критических
статей тошнит, как от рыбьего жира. Впрочем, вы знаете мою точку зрения на
критику. Есть, конечно, великие критики, но они так же редки, как кометы.
Если из меня не выйдет писателя, я попытаюсь стать редактором. В конце
концов это кусок хлеба. И даже с маслом.
Однако быстрый ум Руфи тотчас подметил противоречие, заключавшееся
в рассуждениях ее возлюбленного.
— Ну, хорошо, Мартин, если это так и все двери редакций закрыты для
талантливых людей, то как же выдвинулись великие писатели?
— Они совершили невозможное, — ответил он, — они создали такие
пламенные, блестящие произведения, что все их враги были испепелены
и уничтожены. Они достигли успеха благодаря чуду, выпадающему на долю
одного из тысячи. Они вроде гигантов Карлейля1, которых нельзя одолеть.
И я сделаю то же. Я добьюсь невозможного.
— Но если вы потерпите неудачу? Вы должны подумать обо мне, Мартин!
— Если я потерплю неудачу? — Он поглядел на нее с минуту, словно она
сказала нечто немыслимое. Затем глаза его засверкали. — Тогда я буду редак-
тором, а вы женою редактора!
Руфь состроила при этом гримасу, очаровательную гримасу, которую Мар-
тин тотчас прогнал поцелуями.
— Довольно! — воскликнула Руфь, стараясь усилием воли освободить-
ся от обаяния его силы. — Я говорила с папой и с мамой. Я еще никогда так
с ними не воевала. Я была непочтительна и дерзка. Они оба настроены про-
тив вас, но я так твердо говорила им о моей любви к вам, что папа наконец
согласился принять вас в свою контору. Он даже решил платить вам больше
1
Томас Карлейль (1795–1881) — британский писатель и философ шотландского
происхождения, автор книги «Герои, почитание героев и героическое в истории»
обыкновенного, чтобы мы могли пожениться и жить самостоятельно где-нибудь

в маленьком коттедже. Это очень мило с его стороны, не правда ли, Мартин?
Мартин почувствовал, как тупое отчаяние сдавило ему сердце. Он маши-
нально полез в карман за табаком и бумагой (которых он давно уже не носил
при себе), чтобы свернуть папироску, и пробормотал что-то невнятное.
Руфь продолжала:
— Откровенно говоря — только вы, ради бога, не обижайтесь, — папе
ужасно не нравятся ваши радикальные взгляды, и, кроме того, он считает вас
лентяем. Я знаю, конечно, что вы не лентяй. Ведь вы так много работаете.
«Она и не знает, как я прилежен», — подумал при этом Мартин.
— Ну, а вы что думаете относительно моих взглядов? — спросил он, пря-
мо взглянув на нее, и ждал ответа.
— По-моему, они… могут сбить с толку, — ответила она наконец.
После такого ответа жизнь показалась Мартину такой унылой, что он за-
был даже о сделанном Руфью соблазнительном предложении: поступить на
службу в контору ее отца. А она, напротив, с нетерпением ждала ответа и го-
това была даже снова повторить свой вопрос.
Руфь недолго ждала. У Мартина был тоже вопрос, который он хотел пред-
ложить ей. Ему хотелось испытать, насколько сильна ее вера в него, и ответ
был дан через неделю. Мартин ускорил его, прочтя ей «Позор солнца».
— Почему вы не стали репортером? — воскликнула Руфь, когда Мартин
кончил читать. — Вы так любите писать, и вы наверное добились бы успеха.
Вы бы наверное сделались известным журналистом. Ведь некоторые спе
циальные корреспонденты зарабатывают огромные деньги и, кроме того, еще
ездят по всему миру. Их посылают в Африку, — Стэнли1, например, — они
интервьюируют папу, исследуют таинственные уголки Тибета.
— Значит, вам не нравится моя статья? — спросил Мартин. — Вы, стало
быть, предполагаете, что я мог бы стать только журналистом, но никак не пи-
сателем?
— О нет! Мне очень понравилась ваша статья. Она прекрасно слушается.
Но только я боюсь, что все это не по плечу вашим читателям. По крайней мере
для меня это слишком трудно. Звучит очень хорошо, но я ничего не поняла.
Должно быть, ваши познания превышают мои. Вы слишком любите всякие
крайности, и то, что понятно вам, совершенно непонятно для всех нас.
— Может быть, вас затрудняют философские термины? — только и мог
спросить Мартин.
Он еще был взволнован после чтения своих самых зрелых мыслей, и ее
суждения ошеломили его.
— Неважно, что это бедно написано, — продолжал Мартин, — неужели
вас ничего не поразило в самих этих мыслях?
1
Генри Мортон Стэнли (наст. имя — Джон Роулендс) (1841–1904) — британский
журналист, путешественник, исследователь Африки (примеч. ред.).
Руфь покачала головой.

— Нет. Это так не похоже на то, что я читала раньше. Я читала Метерлин-
ка, и он был мне вполне понятен.
— Его мистицизм вам понятен? — вскричал Мартин.
— Да… Но вот эта ваша атака на него мне совершенно непонятна. А уж
насчет своеобразия…
Мартин сделал нетерпеливое движение, но промолчал.
До его сознания вдруг дошли слова, которые Руфь продолжала говорить.
— В конце концов, ваше творчество было для вас игрушкой, — говорила
она, — вы ею забавлялись в течение долгого времени. Но теперь вы должны
отнестись серьезно к жизни, к нашей жизни. До сих пор вы жили только
для себя.
— Вы хотите, чтобы я поступил на службу?
— Да. Папа предлагает вам…
— Я все это отлично знаю, — прервал он резко, — но вот что я хотел бы
знать: верите вы в меня или нет?
Руфь молча пожала ему руку. Ее глаза потемнели.
— В ваш литературный талант, мой милый? — спросила она шепотом.
— Вы прочли почти все мои произведения, — так же резко продолжал
он, — что вы о них думаете? Считаете ли вы их совершенно безнадежными по
сравнению с произведениями других писателей?
— Но другие продают свои произведения.
— Это не ответ на мой вопрос. Считаете ли вы, что литература не мое
призвание?
— Ну, хорошо, я вам отвечу. — Руфь сделала над собой усилие. — Я не
думаю, что вы можете стать писателем. Не сердитесь на меня, мой дорогой!
Вы сами же меня спросили. А вы ведь знаете, что я больше вашего понимаю
в литературе.
— Да, вы бакалавр изящных искусств, — проговорил Мартин задумчи-
во, — вы должны понимать…
— Но этим не все еще сказано, — продолжал он после мучительной для
обоих паузы. — Я знаю, в чем мое призвание. Никто не может знать этого,
кроме меня. Я знаю, что добьюсь успеха. Я не останусь за флангом. Во мне
так и кипит все то, что я выражаю в стихах, статьях и рассказах. Конечно, я не
могу заставить вас уверовать. Вы можете не верить ни в меня, ни в мой литера-
турный талант. Единственное, о чем я вас прошу, — это верить в мою любовь
и любить меня по-прежнему. Помните, год тому назад я просил вас подождать
два года. Один год уже прошел, но всеми фибрами своей души я чувствую, что
к концу второго года я добьюсь успеха. Вы сказали мне тогда, что писателем
нельзя стать без подготовки. И я стал готовиться. Вы были конечной целью
всех моих стремлений, и мысль о вас все время поддерживала мою энергию.
Вы знаете, я забыл даже, что значит хорошенько выспаться. Мне иногда ка-
жется, что миллионы лет прошли с тех пор, как я спал, сколько мне нужно,
и просыпался лишь после того, как чувствовал себя выспавшимся. Теперь

меня всегда будит будильник. Когда бы я ни лег, рано или поздно, я всегда
ставлю его на определенный час. Я делаю в конце каждого дня всегда одно
и то же: ставлю будильник и лампу на стол. Если я устаю к вечеру, я заменяю
трудную книгу легкой. А если я и над этой книгой начинаю клевать носом, то
бью себя кулаками по голове, чтобы прогнать сон. Я читал о человеке, кото-
рый боялся спать, — помните, у Киплинга? Он ставил гвоздь так, что когда
засыпал, непременно натыкался на него. Я сделал то же самое. Сообразуясь
со временем, я оставлял гвоздь до полуночи, до часа, до двух… И гвоздь не да-
вал мне уснуть до положенного времени. Он был моим товарищем в течение
многих месяцев. Я дошел до того, что сон в пять с половиной часов считал
уже недопустимой роскошью. Я теперь сплю всего четыре часа. Я страдаю
от недостатка сна. Иногда у меня кружится голова и путаются мысли — до та
кой степени хочется мне уснуть; смерть кажется мне иногда блаженством.
Мне часто вспоминаются стихи Лонгфелло:
В морской холодной глубине
Все спит в спокойном, тихом сне.
Единый шаг — плеснет вода,
И все исчезнет навсегда.
Конечно, все это вздор. Это происходит от нервного переутомления.
Но вот вопрос: для чего я делаю все это? Для вас. Чтобы сократить время под-
готовки, чтобы заставить успех поторопиться. Я прекрасно знаю, какой теперь
у меня умственный багаж. Уверяю вас, что ни одни студент в год не выучит
того, что я выучиваю в один месяц. Я знаю. Вы уж мне поверьте. Я бы не стал
и говорить об этом, если бы страстно не хотел, чтобы вы меня поняли. И в этом
нет хвастовства. Результат моих занятий измеряется книгами. Ваши братья —
непросвещенные дикари по сравнению со мной, а все эти знания я приобрел
в те часы, когда они мирно спали. Когда-то я хотел прославиться. Теперь слава
для меня ничего не значит. Я хочу только вас. Вы мне нужнее пищи, нужнее
одежды, нужнее всего на свете. Я мечтаю только о том, чтобы уснуть наконец,
положив голову к вам на грудь. И меньше чем через год мечта эта сбудется.
Опять его сила волна за волной устремилась на нее; и чем сильнее про-
тивилась она, тем сильнее ее влекло к нему. Сила, всегда изливавшаяся из
него, теперь проявилась в его сверкающем взгляде, в его страстной речи
и в той огромной жизненной энергии, которая бурлила и клокотала в нем.
И вот на один миг, на один только миг Руфь вдруг увидела перед собой на-
стоящего Мартина Идена, блестящего и непобедимого; и как это бывает
с укротителями зверей, на которых временами находит сомнение, так и она
усомнилась в возможности смирить дикий дух этого человека.
— И вот еще что, — продолжал он, — вы меня любите. Но почему вы меня
любите? Ведь та же самая сила, таящаяся во мне и заставляющая меня писать,
заставляет вас любить меня. Вы любите меня только потому, что я не похожу
на окружающих вас людей. Я не создан для конторки, для мирной жизни,

для мелких адвокатских дрязг. Заставьте меня делать то же, что делают они,
дышать одним с ним воздухом, разделять те же взгляды, — и вы уничтожите
разницу между мною и ими, уничтожите меня, уничтожите то, что вы любите.
Самое живое, что только есть во мне, — это страсть к творчеству. Ведь вы бы
меня никогда не полюбили, если бы я был каким-нибудь заурядным олухом
и не имел бы литературного призвания.
— Но вы забываете, — прервала его Руфь, поверхностный ум которой
был очень склонен к параллелям, — что бывали и раньше чудаки-изобрета-
тели, которые всю жизнь бились над изобретением какого-нибудь вечного
движения. Их жены, разумеется, любили их и страдали вместе с ними из-за
их чудачеств.
— Верно, — возразил он. — Но ведь были и такие чудаки, которые всю
жизнь бились над созданием чего-нибудь реального и практического и в кон-
це концов добились своего. Я ведь не хочу ничего невозможного…
— А вы сами сказали, что хотите «добиться невозможного».
— Я выразился фигурально. Я стремлюсь, в сущности говоря, добиться
того, чего добились до меня очень и очень многие: писать и жить литератур-
ным трудом.
Молчание Руфи раздражало Мартина.
— Стало быть, вы считаете, что я ничем не отличаюсь от изобретателя
вечного движения? — спросил он.
Ответ был ясен из пожатия руки, нежного материнского пожатия, словно
мать успокаивала капризного ребенка. Для нее Мартин и в самом деле был
только капризный ребенок, чудак, желающий добиться невозможного.
Руфь еще раз напомнила Мартину о том, как враждебно относятся к нему
ее родители.
— Но ведь вы-то меня любите? — спросил он.
— Люблю. Люблю! — воскликнула она.
— И я вас люблю, и ничего они со мной не могут поделать, — голос его
звучал торжественно. — Раз я верю в вашу любовь, то мне нет дела до их не-
нависти. Все в мире непрочно, кроме любви. Любовь не может сбиться с пути,
если только она не похожа на слабое существо, спотыкающееся и падающее на
каждом шагу.
Глава XXXI
Случайно на Бродвее Мартин встретил свою сестру Гертруду — встреча

была радостная и в то же время печальная. Ожидая на углу трамвай, Гертруда
первая увидела Мартина и была поражена его худобой и печальным выра-
жением лица. Мартин и в самом деле был очень печален. Он возвращался
из ломбарда после неудачной беседы с его хозяином, с которого хотел полу-
чить добавочную ссуду за велосипед. Наступила пасмурная осенняя погода,
и поэтому Мартин решил перезаложить велосипед, но непременно сохранить

черный костюм.
— Ведь у вас есть черный костюм, — сказал хозяин ломбарда, отлично
знавший имущество Мартина, — или вы заложили его у этого еврея Люпке?
Если вы в самом деле…
Он так грозно посмотрел на Мартина, что тот поспешил воскликнуть:
— Нет, нет! Я не закладывал никому костюма. Мне он может понадо-
биться.
— Отлично, — сказал хозяин ломбарда, смягчившись немного. —
Но ведь мне он тоже может понадобиться. Без него я не могу дать вам денег.
Ведь я занимаюсь этим делом не ради развлечения.
— Но ведь велосипед стоит по крайней мере сорок долларов, и к тому
же он в полной сохранности, — возразил Мартин. — А вы мне даете за него
только семь долларов! Да даже и не семь! Шесть с четвертью! Ведь вы берете
вперед проценты!
— Если вы хотите получить больше, то принесите костюм, — последовал
хладнокровный ответ, после чего Мартин ушел, охваченный глубоким отчая-
нием, которое, отразившись в его глазах, так изумило и огорчило его сестру.
В этот самый миг подошел трамвай, идущий по Телеграф-авеню. Мартин
стал помогать сестре садиться, и та поняла, что сам он хочет идти пешком.
Стоя на ступеньке, Гертруда обернулась к нему, и сердце ее сжалось от жалости.
— А разве ты не поедешь? — спросила она.
И тотчас она сошла с трамвая и пошла рядом с ним.
— Я всегда хожу пешком, ради тренировки, — объяснил он.
— Ну что ж, я тоже пройдусь немножко, — сказала Гертруда, — мне это
полезно. Я что-то плохо себя стала чувствовать.
Мартин взглянул на сестру и тоже был поражен произошедшей в ней пе-
ременой: лицо ее было болезненно и бледно, вся она как-то отекла, а тяжелая,
неуклюжая походка была чем-то вроде карикатуры на прежнюю эластичную
и бодрую походку здоровой и веселой девушки.
— Ты бы лучше подождала здесь трамвая, — сказал Мартин, когда они
дошли до угла. Он заметил, что Гертруда начала задыхаться.
— Господи помилуй! Если бы я не была раньше так утомлена, — сказала
она, — то и я бы могла быстро ходить, если бы у меня были такие же легкие
башмаки, как у тебя. Только подошвы у них, пожалуй, протрутся, прежде чем
ты дойдешь домой, до Северного Окленда.
— У меня есть дома еще одна пара, — отвечал Мартин.
— Приходи сегодня обедать, — сказала Гертруда неожиданно. — Бер-
нард, кстати, уходит по делам в Сан-Леандро.
Мартин отрицательно покачал головой, но с трудом скрыл жадный огонек,
сверкнувший у него в глазах при упоминании об обеде.
— У тебя нет ни одного пенса, Март, вот отчего ты ходишь пешком.
Хорошенькая тренировка!
Она хотела презрительно фыркнуть, но из этого ничего не вышло.

— На, возьми.
И Гертруда сунула Мартину в руку пятидолларовую монету.
— Я забыла, что на днях было твое рождение, — прошептала она.
Мартин инстинктивно зажал в руке монету. В следующий миг он почувст
вовал, что не должен принимать этого подарка. Сомнения охватили его. Ведь
этот золотой кружочек означал пищу, жизнь, просветление духовное и телес-
ное, подъем творческих сил. Как знать! Может быть, он напишет что-нибудь
такое, что принесет ему много таких же золотых монет. Ему вспомнились два
очерка, которые валялись под столом среди груды рукописей, так как не на что
было купить марок. Перепечатав их на машинке, Мартин немедленно бросил
их под стол. Очерки назывались «Жрецы чудесного» и «Колыбель красо-
ты». Он еще никуда не посылал их; но они были так же хороши, как и все
написанное им в этом роде. Лишь бы купить марки. Уверенность в успехе
внезапно охватила его, и быстрым движением он сунул в карман монету.
— Я тебе возвращу в сто раз больше, Гертруда, — с трудом проговорил он,
ибо судорога сдавила ему горло, а на глазах блеснули слезы. — Запомни мои
слова! — воскликнул он вдруг с необычайной уверенностью. — Не пройдет
года, как я принесу тебе сотню точно таких же золотых кругляков. Ты можешь
мне не верить. Ты должна только ждать. А там увидишь!
Гертруда и не думала верить. Ей стало не по себе. Помолчав, она сказала:
— Я знаю, что ты голодаешь, Март. Тебе не везет. Приходи обедать в лю-
бое время. Когда мистер Хиггинботам будет уходить по делам, я сумею извес-
тить тебя. Кто-нибудь из ребят всегда может сбегать. А что, Март…
Мартин знал вперед, что скажет сестра, так как слишком хорошо понимал
ход ее мыслей.
— Не пора ли тебе поступить на какое-нибудь место?
— Ты тоже думаешь, что я ничего не добьюсь? — спросил он.
Гертруда покачала головой.
— Никто в меня не верит, Гертруда, кроме меня самого. — Он сказал это
с каким-то страстным задором. — Но я написал уже очень много хороших
вещей и рано или поздно получу за них деньги.
— А почем ты знаешь, что они хороши?
— Да потому что… — Перед ним внезапно развернулась обширная
область литературы и история литературы, и он понял всю невозможность
объяснить сестре, на чем основывается его вера в себя. — Да потому что мои
рассказы лучше, чем девяносто девять процентов всего того, что печатается
в журналах.
— А все-таки послушайся голоса благоразумия, — сказала Гертруда, твер-
до уверенная, что правильно понимает его болезнь. — Да, послушайся голоса
благоразумия, — повторила она, — и приходи завтра обедать.
Мартин усадил ее в трамвай и, побежав на почту, истратил три доллара
на марки. Позднее, идя к Морзам, он зашел в почтовое отделение и отправил
множество толстых пакетов, истратив все марки, за исключением трех двух-

пенсовых.
Это был замечательный вечер для Мартина, ибо в этот вечер он познако-
мился с Рэссом Бриссенденом. Как он попал к Морзам, чей он был приятель,
Мартин так и не узнал. Он даже не полюбопытствовал спросить об этом Руфь,
ибо Бриссенден показался ему слишком неинтересным человеком. По проше-
ствии часа Мартин решил, что Бриссенден был просто грубый человек, ибо
он слонялся из одной комнаты в другую, глазел на картины и бесцеремонно
совал свой нос в разные книги и журналы, лежащие на столах. Наконец, остав-
шись как-то в стороне от всего общества, он развалился в кресле и, вытащив из
кармана какую-то книжку, принялся ее читать. Читая, он все время быстрым
движением проводил рукою по волосам. Мартин мало обращал на него вни-
мания; его поразил только успех, которым Бриссенден, очевидно, пользовался
у молодых женщин.
Идя домой, Мартин случайно нагнал Бриссендена на улице.
— Хэлло! Это вы? — спросил он.
Тот пробормотал что-то невнятное, но все же пошел рядом с Мартином.
Мартин больше не делал попыток завязать беседу, и так они, молча, прошли
несколько кварталов.
— Старый самодовольный осел!
Внезапность и пылкость этого возгласа поразила Мартина. Это было до-
вольно забавно, но в то же время еще больше оттолкнуло Мартина от Брис-
сендена.
— Какого черта вы туда таскаетесь? — резко спросил тот.
— А вы? — спросил Мартин в свою очередь.
— Убейте меня, но я не знаю, — отвечал Бриссенден. — Я там был в пер-
вый раз. В сутках двадцать четыре часа. Надо же как-нибудь провести их.
Пойдемте выпьем.
— Пойдемте, — отвечал Мартин.
Он тут же мысленно выругал себя за свою сговорчивость. Дома его ждала
журнальная работа, кроме того, на ночь он решил прочесть томик Вейсмана1,
не говоря уже об автобиографии Герберта Спенсера, которую он читал с та-
ким же увлечением, как роман.
«Зачем я пошел с этим человеком, который мне к тому же так не нравит-
ся?» — подумал Мартин. Но Мартина привлекал не этот человек и не самое
питье, а обстановка: яркие зеркала, свет, звон и блеск бокалов, разгоряченные
лица и громкие голоса. Да, это были голоса людей, которые добились жиз-
ненного успеха и которые могли с легким сердцем пропивать свои деньги.
Мартин был одинок — вот в чем был ужас. Потому-то он и принял с такой
охотой приглашение мистера Бриссендена. С тех пор как Мартин покинул
1
Август Вейсман (1834–1914) — немецкий зоолог, теоретик эволюционного уче-
ния (примеч. ред.).
Горячие Ключи и расстался с Джо, он ни разу не был ни в одном питейном

заведении, за исключением того случая, когда его позвал выпить португалец-
лавочник. Умственное утомление никогда не вызывает такого желания выпить
и подкрепить свои силы, как физическое утомление. Мартину поэтому вовсе
не хотелось выпить вина, но его привлекала шумная атмосфера кабачка, где
кричат и хохочут. Одним из таких кабачков был «Гротто». Бриссенден
и Мартин, развалившись в удобных кожаных креслах, принялись тянуть шот-
ландское сода-виски.
Они разговорились; говорили о разных вещах и прерывали беседу только
для того, чтобы по очереди заказывать сода-виски. Мартин, обладавший не
обычайно крепкой головой, все же не мог не удивляться выносливости своего
собутыльника. Но в особенности поражали Мартина мысли, высказываемые
Бриссенденом. Мартин пришел к убеждению, что тот знает все и что это
вообще второй настоящий интеллигентный человек, повстречавшийся ему
на пути.
Но у Бриссендена к тому же было многое, чего не хватало профессору Кол-
дуэллу. В нем был огонь, необычайная восприимчивость, какая-то особая ге-
ниальная хватка. Он говорил превосходно. С его тонких губ порой срывались
яркие, едкие, словно отчеканенные машиной фразы. Они кололи и резали.
А в следующий миг их сменяли мягкие, нежные слова, заключающие в себе
великие чарующие тайны и красоты бытия. Иногда из его уст изливались це-
лые потоки слов, стихийные образы космической борьбы, ясные, как серебро,
сверкающие холодным блеском звездных пространств, кратко и четко сум-
мирующие тончайшие и труднейшие завоевания науки. И, наконец, — и это
было самое прекрасное — в речах Бриссендена звучало что-то возвышенное,
совершенно неуловимое, чего нельзя выразить на языке обыденности, для
чего лишь поэт может найти подходящие слова и выражения. Его умственный
взор проникал в какие-то далекие, недоступные другим людям области, о ко-
торых, казалось, нельзя было говорить человеческими словами. Но поистине
золотое красноречие помогало ему вкладывать в обычные слова необычайное
значение, которого не поняли бы умы обыкновенные, но которое, однако,
было близко и понятно Мартину.
Мартин сразу забыл о своей первоначальной неприязни к Бриссендену.
Бриссенден был одним из прекраснейших героев любимых книг Мартина
Идена. Это было воплощение того идеала умного человека, который соста-
вил себе Мартин. «Я должен лежать у его ног», — повторял он самому себе,
с восторгом слушая своего собеседника.
— Вы, очевидно, изучали биологию! — воскликнул он наконец. К его
удивлению, Бриссенден отрицательно покачал головой.
— Но ведь вы говорите такие вещи, которые немыслимы без знания
биологии, — продолжал Мартин, заметив удивленный взгляд Бриссендена. —
Ваши заключения, несомненно, зиждутся на прочном фундаменте знаний.
Огромных знаний!
— Очень рад это слышать, — отвечал тот, — очень рад, что мои по-
верхностные познания открыли мне верный путь к постижению истины.
Мне, в конце концов, безразлично, прав я или нет. Все равно все это не имеет
никакой ценности. Ведь абсолютной истины человек никогда не постигнет.
— Вы ученик и последователь Спенсера! — с торжеством воскликнул
Мартин.
— Я с юных лет не заглядывал в Спенсера. Да и тогда-то читал только
«Воспитание».
— Хотел бы я получить все эти знания с такой же легкостью, — говорил
Мартин полчаса спустя, подвергнув тщательному анализу весь умственный ба-
гаж Бриссендена. — Вы настоящий догматик, и это меня поражает до глубины
души. Вы догматически устанавливаете такие положения, которые, вообще го-
воря, можно установить только а posteriori1. Вы мгновенно переходите к пра-
вильным выводам. Ваше образование в самом деле довольно поверхностно,
но вы с быстротой света пролетаете весь путь учения и постигаете истину
каким-то непостижимым для человека способом.
— Мне довольно толковали об этом отец Иосиф и брат Дэттон, — воз-
разил Бриссенден. — Но нет! Это вовсе не то! Просто благодаря счастливой
случайности я попал с ранних лет в католическую коллегию. Но вы-то сами где
получили образование?
Рассказывая ему о себе, Мартин в то же время внимательно изучал наруж-
ность Бриссендена, его аристократические тонкие черты лица, покатые плечи,
пальто с карманами, набитыми книгами, брошенное им на соседний стул.
Лицо Бриссендена и его тонкие руки были, к удивлению Мартина, покры-
ты темным загаром. Едва ли Бриссенден много бывал на открытом воздухе.
Почему же он так загорел? Этот загар не давал Мартину покоя, и он все вре-
мя думал о нем, пока изучал лицо Бриссендена, — лицо с худыми, впалыми
щеками и тонким отточенным носом. В форме его глаз не было ничего замеча-
тельного. Они были не слишком велики и не слишком малы, карие, с несколь-
ко неопределенным оттенком; но зато в них таился какой-то удивительный
огонь, и выражение их было какое-то двойственное, странное и противоречи-
вое. Суровые и неумолимые, они в то же время почему-то вызывали жалость.
Мартину было бесконечно жаль Бриссендена; он скоро узнал причину этой
жалости.
— Ведь у меня чахотка, — объявил Бриссенден, после того как рассказал
о своем недавнем пребывании в Аризоне. — Я жил там около двух лет; провел
курс климатического лечения.
— А вы не боитесь возвращаться теперь в наш климат?
— Боюсь?
Он просто повторил слово, сказанное Мартином, но тот сразу понял, что
Бриссенден ничего на свете не боится. Глаза его сузились, ноздри раздулись,
1
A posteriori (лат.) — после опыта, исходя из опыта.
лицо приняло какое-то орлиное выражение, гордое и решительное. Мартин

почувствовал, что сердце у него забилось от восторга перед этим человеком.
«Как он прекрасен», — подумал Мартин и затем громко продекламировал:
Под гнетом яростного рока
Окровавленного я не склоню чела.
— Вы любите Хенли? — спросил Бриссенден, причем выражение его глаз
сразу сделалось нежным и ласковым. — Ну, конечно, разве вы можете не лю-
бить его. Ах, Хенли! Великий дух! Он стоит среди современных журнальных
рифмоплетов, как гладиатор среди евнухов.
— А вы не любите журналов? — осторожно спросил Мартин.
— А вы любите? — гаркнул Бриссенден с такою яростью, что Мартин был
поражен.
— Я… я пишу, или, вернее, пробую писать для журналов, — пробормотал
Мартин.
— Ну, это еще туда-сюда, — пробормотал Бриссенден, слегка смягчив-
шись, — вы пробуете писать, но вам это не удается. Я ценю и уважаю ваши
неудачи. Я представляю себе, как вы пишете. Для этого мне не нужно даже
читать ваши произведения. Есть в них один недостаток, препятствующий им
попадать в журналы. В них есть глубина, а это не требуется журналам. Им ну-
жен всяческий мусор, а его-то они от вас никогда, конечно, не добьются.
— Я не чуждаюсь ремесленной работы, — возразил Мартин.
— Напротив. — Бриссенден остановился на мгновение и дерзко оглядел
бедное одеяние Мартина, его поношенный галстук, лоснящиеся рукава, обо-
дранные обшлага, затем долго созерцал его впалые худые щеки. — Напротив,
ремесленная работа чуждается вас, и так упорно, что вы никак не можете пре-
успеть в этой области. Слушайте, милый мой, вы, наверное, оскорбитесь, если
я предложу вам поесть?
Мартин помимо воли покраснел, а Бриссенден торжествующе расхохотался.
— Человек в истинном смысле этого слова не мог бы оскорбиться подоб-
ным предложением! — заявил он.
— Вы дьявол! — раздраженно вскричал Мартин.
— Да ведь я вам вовсе не предлагал этого.
— Еще бы вы посмели!
— О, мне нет до этого никакого дела. Я вас приглашаю теперь поужинать
со мною.
Бриссенден, говоря это, привстал, намереваясь в самом деле идти в ресторан.
Мартин сжал кулаки, кровь застучала у него в висках.
— «Боско! Ест их живьем! Ест их живьем!» — воскликнул Бриссенден,
изображая конферансье знаменитого местного пожирателя змей.
— О, я бы, конечно, мог съесть вас живьем, — сказал Мартин, в свою оче-
редь дерзко оглядев хрупкую фигуру Бриссендена.
— Не стоит того!
— Неизвестно. Впрочем, игра не стоит свеч, — произнес Мартин;

он рассмеялся от всего сердца. — Признаюсь, Бриссенден, вы оставили меня
в дураках. Ну, конечно, я голоден — явление довольно обычное, и ничего тут
нет для меня постыдного. Я смеюсь над обыденной моралью, а вот стоило вам
сказать правдивые, небанальные слова, и я мгновенно превратился в раба этих
предрассудков.
— Да, вы были оскорблены, — подтвердил Бриссенден.
— Да, был, еще миг тому назад. Ребячество, и ничего больше. Хотя я мно-
гому успел научиться, а все-таки иногда срываюсь. Эти предрассудки вроде
скелетов в моем шкафу.
— Но вы, надеюсь, заперли на этот раз дверцы шкафа?
— Ну конечно.
— Наверное?
— Наверное.
— Ну, идемте и спросим чего-нибудь поесть.
— Идемте.
Мартин хотел заплатить за виски и вытащил свои последние два доллара,
но Бриссенден не позволил лакею взять их и заплатил сам.
Мартин состроил было недовольную гримасу, но тотчас успокоился, по-
чувствовав, как Бриссенден мягко и ласково потрепал его по плечу.
Глава XXXII
На следующий день Мария была потрясена: к Мартину опять явился не

обычайный гость. Но на этот раз она настолько сохранила самообладание, что
даже пригласила гостя обождать в гостиной.
— Вы не ожидали моего визита? — спросил Бриссенден.
— Я очень рад! — воскликнул Мартин, крепко пожимая ему руку, и, по
двинув гостю единственный стул, сам сел на кровать. — Но как вы узнали мой
адрес?
— Спросил у Морзов. Мисс Морз сказала мне по телефону. Вот я и явился.
Бриссенден запустил руку в карман и вытащил небольшой томик.
— Вот вам книжка стихов одного поэта, — сказал он, кладя книгу на
стол, — прочтите и оставьте у себя. Берите! — вскричал он в ответ на про
тестующий жест Мартина. — Мне некуда девать книги. У меня сегодня утром
опять было кровохарканье. Есть у вас виски? Ну конечно, нет! Подождите
минутку.
Он быстро встал и вышел. Мартин посмотрел ему вслед и с грустью уви-
дел, как гнулись над впалой грудью его когда-то, должно быть, могучие плечи.
Достав два стакана, Мартин начал читать книгу. Это был последний сборник
стихов Генри Вогана Морлоу.
— Шотландского нет, — объявил Бриссенден по возвращении, — ка
налья торгует только американским. Вот бутылка.
— Я сейчас пошлю кого-нибудь из ребят за лимонами, и мы сделаем

грог, — предложил Мартин. — Интересно, сколько получил Морлоу за такую
книгу?
— Долларов пятьдесят, — отвечал Бриссенден, — и то если ему удалось
найти издателя, который захотел рискнуть.
— Значит, поэзией нельзя прожить?
В голосе Мартина прозвучало глубокое огорчение.
— Да конечно нет! Какой же дурак на это рассчитывает? Рифмоплеты —
другое дело. Вроде Брюса, Виржинии Спринг или Седжвика. Они делают хо-
рошие дела. Но настоящие поэты… вы знаете, чем живет Морлоу? Преподает
в Пенсильвании, в школе для мальчиков, а из всех филиальных отделений ада
на земле это, несомненно, самое мрачное. Я бы не поменялся с ним, даже если
бы он предложил мне за это пятьдесят лет жизни. А ведь его стихи блещут
среди всего современного стихотворного хлама, как рубины среди стекляшек.
А что о нем пишут критики! Черт бы побрал эти ничтожества!
— Вообще люди, неспособные сами стать писателями, слишком много
пишут о тех, которые стали писателями! — воскликнул Мартин. — Чего, на-
пример, не плели про Стивенсона!
— Болотные ехидны! — проговорил Бриссенден, с презрением стиснув
зубы. — Да, я знавал одного, который всю жизнь клевал Стивенсона за его
письмо к отцу Дамьену1. Он его и анализировал, и взвешивал, и…
— И, конечно, мерил его меркой собственной жалкой жизни, — вставил
Мартин.
— Хорошо сказано. Ну конечно! Все они треплют и загаживают красоту,
а потом еще одобрительно похлопывают вас по плечу и говорят: «Добрый
пес Фидо». Тьфу! «Жалкие человеческие сороки», — сказал про них на
смертном одре Ричард Рилф2.
— Они хотят клевать звездную пыль, — страстно подхватил Мартин, —
хотят поймать мысль гения, сверкающую, подобно метеору. Я как-то написал
статью о критиках.
— Давайте ее сюда! — быстро сказал Бриссенден.
Мартин вытащил из-под стола экземпляр «Звездной пыли», и Бриссен-
ден тотчас начал читать, фыркая и рыча от восторга, забыв даже про свой грог.
— Да ведь вы сами частица этой звездной пыли, залетевшая в страну
слепых карликов! — закричал Бриссенден, дочитав статью. — И, разумеется,
журналы это отвергли?
1
Дамиан де Вёстер (отец Дамьен) (1840–1889) — ныне святой Римско-католи
ческой церкви, бельгийский миссионер, поселившийся в колонии прокаженных на
Гавайских островах. В защиту Дамьена, критикуемого представителями протестант-
ской церкви, в 1890 г. Р. Л. Стивенсон написал «Открытое письмо доктору Хайду»
2
Ричард Рилф (1832–1878) — английский поэт, переехавший в США и много по
ним путешествовавший (примеч. ред.).
Мартин заглянул в свою записную книжку.

— Эту статью отвергли двадцать семь журналов.
Бриссенден начал было хохотать, но тотчас закашлялся.
— А скажите, — прохрипел он наконец, — вы, наверное, пишете стихи.
Дайте мне их почитать.
— Только не читайте здесь, — попросил его Мартин, — мне хочется по-
говорить с вами. А стихи я вам заверну в пакет, и вы их прочтете дома.
Бриссенден ушел, захватив с собою «Песни моря» и «Любовный цикл».
На следующий день он снова пришел к Мартину и сказал только:
— Давайте еще.
Бриссенден уверял, что Мартин — настоящий поэт. Мало того, Мартин
узнал, что Бриссенден и сам пишет стихи.
Мартин пришел в восторг, прочтя стихи Бриссендена, и очень удивился,
узнав, что тот ни разу не сделал ни малейшей попытки напечатать их.
— А ну их всех к черту, — сказал Бриссенден в ответ на предложение
Мартина послать за него эти стихи в какой-нибудь журнал. — Любите
красоту ради нее самой, а журналы оставьте в покое. Ах, Мартин Иден!
Возвращайтесь-ка вы снова в море. Поступайте матросом на какой-нибудь
корабль. От души вам это советую. Чего вы здесь добиваетесь, в этих черто-
вых городах? Ведь вы же сами себя ежедневно убиваете! Вы проституируете
самое прекрасное, что только есть на свете, вы приспособляетесь ко вкусам
журналов! Как это вы на днях сказали? Да… «Человек — последняя из
эфемер1». Так на что же вам слава, «последняя из эфемер»? Ведь слава для
вас яд. Вы слишком самобытны, слишком умны, по-моему, чтобы усидеть
под этим стеклянным колпаком. Надеюсь, что вы никогда не продадите
журналам ни одной строчки. Нужно служить только красоте. Служите ей —
и к черту толпу. Успех! Какого же вам еще надо успеха? Ведь вы же достигли
его и в вашем сонете о Стивенсоне, который, кстати сказать, много выше
хенлиевского «Видения», и в «Любовном цикле», и в «Песнях моря»!
Разве радость творчества вы ни во что не ставите? Я-то ведь отлично пони-
маю, что вас влечет не успех, а самый творческий процесс. И вы это знаете.
Вы ранены красотой. Это незаживающая рана, неизлечимая болезнь, рас-
каленный нож в сердце. К чему вам лукавить с журналами? Пусть вашей
целью будет только одна красота. Зачем вы смешиваете ее с золотом? Впро-
чем, вы все равно этого не сделаете. За вас можно не беспокоиться. Читайте
журналы хоть тысячами — вы не найдете в них ни одной строчки, равной
строке хотя бы Китса2. Забудьте о славе и золоте и завтра же отправляйтесь
в плавание.
1
Эфемера (от греч. ephemeros — «однодневный, недолгий») — любая временная
запись, не предназначенная для последующего сохранения или долгосрочного ис-
пользования (примеч. ред.).
2
Джон Китс (1795–1821) — знаменитый английский поэт-романтик (примеч. ред.).
— Я сижу здесь не ради славы, а ради любви, — засмеялся Мартин. —

Для вас любовь, по-видимому, не существует совсем. А для меня красота —
прислужница любви.
Бриссенден посмотрел на него с восторженной жалостью.
— Как вы еще молоды, Мартин! Ах, как вы еще молоды! Вы высоко зале-
тите, но, смотрите, крылья у вас уж очень тонки. Не опалите их. Впрочем, вы их
уже опалили. И этот «Любовный цикл» воспевает какую-то юбчонку… Позор!
— Он воспевает любовь, а заодно и юбку, — возразил Мартин и опять
засмеялся.
— Философия безумия! — возразил тот. — Я убедился в этом, когда
предавался грезам после хорошей дозы гашиша. Берегитесь! Эти буржуаз-
ные города погубят вас. Возьмите для примера тот притон торгашей, где мы
с вами познакомились. Ей-богу, это хуже мусорной ямы. В такой атмосфере
нельзя оставаться здоровым. Там можно задохнуться. И ведь никто — ни
один мужчина, ни одна женщина — не возвышается над всей этой мерзостью.
Все это ходячие желудки, только желудки, руководимые якобы высокими
идеями…
Он вдруг остановился и взглянул на Мартина. Глаза его вспыхнули. Вне-
запная догадка, как молния, поразила его. И лицо выразило ужас и удивление.
— И этот изумительный «Любовный цикл» вы написали ради той блед-
ной и ничтожной самочки!
Правая рука Мартина вцепилась ему в горло и встряхнула так, что Брис-
сенден щелкнул зубами. Но при этом Мартин не прочел у него в глазах выра-
жения страха: глаза выражали только какое-то любопытство и дьявольскую
насмешку. И тогда, опомнившись, Мартин разжал пальцы и швырнул Брис-
сендена на постель.
Бриссенден долго не мог отдышаться. Отдышавшись, он расхохотался.
— Вы бы сделали меня своим вечным должником, если бы вытряхнули из
меня остатки жизни, — сказал он.
— У меня за последнее время очень расстроены нервы, — оправдывался
Мартин, — надеюсь, я не повредил вам? Я сейчас приготовлю свежий грог.
— Ах вы, юный эллин! — воскликнул Бриссенден. — Вы недостаточно
цените свое тело. Вы чертовски сильны. Вы прямо молодая пантера! Львенок!
Ну, ну! Придется вам поплатиться за вашу силу.
— Каким образом? — с любопытством спросил Мартин, подавая ему
стакан. — Выпейте и не сердитесь больше.
— А очень просто, — Бриссенден выпил и улыбнулся, — все из-за жен-
щин. Они будут увиваться за вами, пока вы не умрете, так же как увивались
и раньше. Я ведь не вчера родился. Душить меня довольно бесполезно. Я все
равно выскажу вам все до конца. Я понимаю, что это ваша первая любовь,
но ради красоты будьте в следующий раз разборчивее. Ну на кой черт вы
путаетесь с этой буржуазной девицей? Предоставьте ее самой себе. Найдите
себе настоящую женщину, пылкую, страстную, такую, которая бы смеялась
над всякими жизненными опасностями. Играла бы и любовью и смертью.

Есть на свете такие женщины, и они, поверьте, полюбят вас так же охотно, как
и всякая ничтожная душонка, порожденная буржуазной средой.
— Ничтожная душонка! — вскричал Мартин с негодованием.
— Именно, ничтожная душонка! Она будет лепетать вам про моральные
истины и добродетели и при этом будет бояться жить настоящей жизнью.
Она будет по-своему любить вас, Мартин, но свою жалкую мораль она будет
любить еще больше. Вы хотите великой, испепеляющей любви, вам нужна
свободная душа, легкая, яркая бабочка, а не серая моль. О, эти самочки не да-
дут вам покоя, если вы только, к несчастью, останетесь живы. Но вы не будете
жить! Вы не вернетесь к своим кораблям! Вы будете таскаться по этим гнилым
городам, пока сами не сгниете!
— Говорите мне что хотите, — воскликнул Мартин, — вы все равно меня
не переубедите! Вы, в конце концов, правы для своего темперамента, а я прав
для своего.
Они не сходились во взглядах на любовь, на журналы и на многое другое,
но Мартин тем не менее чувствовал к Бриссендену не только простую привя-
занность, а нечто гораздо большее. Они стали видеться ежедневно, хотя Брис-
сенден не мог высидеть более часу в душной комнате Мартина. Бриссенден
никогда не забывал захватить с собою бутылку виски, а когда они обедали в ка-
ком-нибудь ресторанчике, он всегда заказывал шотландское виски с содовой
водой. Он всегда платил за обоих, и благодаря ему Мартин познакомился со
многими тонкими блюдами, впервые изведал прелесть шампанского и букет
рейнвейна.
Но Бриссенден всегда оставался загадочным. Аскет с виду, он в то же время
обладал огромным темпераментом и обостренной чувственностью. Не боясь
смерти, он страстно любил жизнь; теперь, умирая, он спешил насладиться
каждым мгновением, каждым атомом жизни. Он все время хотел ощущать
трепет жизни. «Я хочу утопить свою ничтожную особу в той космической
пыли, из которой я возник», — сказал он однажды. Он злоупотреблял нарко-
тиками и проделывал странные вещи только ради того, чтобы изведать новые
ощущения. Он рассказал Мартину, как три дня подряд не пил воды, чтобы на
четвертый всласть насладиться утолением жажды. Мартин так никогда и не
узнал, кто он и что он. Бриссенден был человек без прошлого, его будущее
было перерыто могилой, а в настоящем его сжигала горячка жизни.
Глава XXXIII
Мартин продолжал проигрывать свои сражения. Как ни старался он

экономить, ему все-таки не хватало заработка даже на насущные расходы.
Ему пришлось заложить наконец и черный костюм, лишив себя таким
образом возможности посещать салон Морзов. Руфь была очень огорчена
причиною исчезновения Мартина; она была просто в полном отчаянии.
Но он все-таки обещал ей прийти, сказав, что постарается лично получить

в редакции «Трансконтинентального ежемесячника» свои пять долларов
и на них выкупить свой костюм.
Утром он занял у Марии десять центов. Ему было бы еще проще занять
у Бриссендена, но этот чудак внезапно скрылся из виду: уже две недели не по-
являлся он в комнате Мартина, и тот тщетно старался объяснить себе причину
его исчезновения. Десять центов нужны были Мартину, чтобы переехать на
пароме залив, и, переехав его, он пошел по Маркет-стрит, раздумывая о том,
что ему делать, если не удастся раздобыть денег. Ему не удастся тогда даже
вернуться в Окленд, ибо в Сан-Франциско не было у него ни одного человека,
у которого можно было бы занять десять центов.
Дверь редакции «Трансконтинентального ежемесячника» была при
отворена, и Мартин, невольно остановившись перед нею, услыхал следующий
разговор:
— Да не в этом дело, мистер Форд. (Мартин знал, что Форд была фами-
лия редактора.) Дело в том, в состоянии ли вы мне уплатить? To есть, раз-
умеется, уплатить наличными деньгами. Мне наплевать, какие виды у вашего
журнала на будущий год. Я требую, чтобы вы мне заплатили за мою работу,
и больше ничего. Я вам говорю, что если вы мне не заплатите, то рождест-
венский номер напечатан не будет. До свидания! Когда у вас будут деньги,
заходите.
Дверь распахнулась, и мимо Мартина промчался какой-то человек, сжи-
мая кулаки и бормоча ругательства. Мартин почел за благо обождать и зайти
в редакцию минут через пятнадцать. Побродив немного по улице, он вернулся
и на этот раз нашел дверь широко растворенной. Мартин ни разу в жизни не
был еще ни в одной редакции. Визитных карточек здесь, очевидно, не при-
знавали, ибо мальчик просто-напросто пошел в другую комнату и сказал, что
кто-то спрашивает мистера Форда. Вернувшись, он провел Мартина за перего-
родку в кабинет редактора — святая святых редакции. Первое, что поразило
Мартина, был необыкновенный беспорядок, царивший в комнате. Затем он
увидел сидевшего за столом моложавого господина с бакенбардами, который
смотрел на него с видимым любопытством. Мартин был поражен спокойным
выражением его лица. Ссора с типографом, очевидно, нисколько не повлияла
на его настроение.
— Я… Я — Мартин Иден, — начал Мартин («и я пришел получить свои
пять долларов», — хотел он сказать).
Но это был первый редактор, с которым ему довелось столкнуться лицом
к лицу, и Мартин не хотел быть слишком резким. К его изумлению, мистер
Форд вскочил с криком:
— Да что вы говорите! — и в следующий момент уже восторженно пожи-
мал его руку.
— Если бы вы знали, как я рад с вами познакомиться, мистер Иден. Я так
часто ломал себе голову, стараясь вообразить себе, на кого вы похожи.
Отступив немного, мистер Форд с восхищением оглядел Мартина, зашто-

панный наряд которого мало был приспособлен для столь внимательного
изучения, хотя брюки были старательно выглажены утюгами Марии Сильвы.
— Я думал, что вы много старше. Ваши рассказы полны таких зрелых
мыслей и так крепко написаны. Вы настоящий мастер, — я понял это, прочтя
первые три-четыре строчки. Хотите, я расскажу вам, как я прочел в первый
раз ваш рассказ? Нет! Я хочу сначала познакомить вас с моими товарищами.
Продолжая говорить, мистер Форд провел его в редакционную комнату,
где познакомил со своим соредактором, неким мистером Уайтом, маленьким,
худеньким человечком с ледяными руками, имевшим такой вид, словно его
трясет лихорадка.
— А это мистер Эндс. Мистер Эндс заведует нашей конторой.
Мартин пожал руку веселому плешивому господину, лицо которого было
еще довольно молодо, хотя и украшено длинною белою бородою, тщательно
расчесанною его супругой, которая занималась этим ежедневно, а по воскре-
сеньям сверх того брила своему мужу шею.
Все трое обступили Мартина и говорили одновременно, осыпая его по-
хвалами, пока тому наконец не стало казаться, что они просто втирают ему
очки или состязаются друг с другом в красноречии.
— Мы часто удивлялись, почему вы никогда не зайдете! — воскликнул
мистер Уайт.
— У меня не было денег, чтобы переехать залив, — отвечал Мартин, ста-
раясь таким образом показать им, как он нуждается в деньгах.
«Мои живописные лохмотья, — подумал он при этом, — красноречиво
свидетельствуют о моей нужде».
Во время дальнейшего разговора он слегка намекал на свою нужду и на
цель своего посещения. Но уши его почитателей были чрезвычайно невоспри-
имчивы. Почитатели продолжали восхищаться им, рассказывали ему о том,
как восхищались их жены и родственники, читая его произведения. Но ни
один не высказал ни малейшего желания выразить свой восторг более сущест
венным способом.
— Вы знаете, при каких обстоятельствах я впервые прочел ваш рассказ?
Я ехал из Нью-Йорка, и когда поезд остановился в Огдене, в вагон вошел га-
зетчик, и у него оказался последний номер «Трансконтиненталя», где как раз
был напечатан ваш рассказ.
«Боже мой, — подумал Мартин, — эта каналья разъезжает в пульма-
новских вагонах, а я голодаю и не могу выудить у него своих кровных пяти
долларов!» Ярость охватила его. Преступление, совершенное «Трансконти-
нентальным ежемесячником», казалось ему ужасным; он вспомнил месяцы
лишений и голодовок, вспомнил, что и теперь у него в кармане не было ни
одного пенса и что он не ел ничего со вчерашнего дня. Лицо его побагровело.
В конце концов, разве это не разбойники? Хуже — мелкие жулики. Они вы-
манили у него его рассказ путем ложных обещаний и обманов. Ну, хорошо!
Он им покажет! И Мартин мысленно поклялся не выходить из редакции, пока

не получит все, что ему причитается. Тем более что ему все равно не на что
даже поехать в Окленд. Мартин все еще сдерживался, но что-то новое в его
лице заставило собеседников немного смутиться.
Они стали расточать похвалы с еще бóльшим рвением. Мистер Форд
опять начал рассказывать о том, как он впервые прочел «Колокольный звон»,
а мистер Эндс сообщил, что его племянница без ума от этого рассказа, а его
племянница не кто-нибудь — школьная учительница в Аламеде!
— Я пришел получить с вас деньги, — вдруг объявил Мартин, — вы долж-
ны были заплатить мне пять долларов по напечатании рассказа, который вам
всем так нравится.
Мистер Форд изобразил на своем лице полную готовность уплатить
немедленно, пощупал карманы и, повернувшись вдруг к мистеру Эндсу, объ-
явил, что забыл деньги дома. Мистер Эндс с досадой взглянул на него, и по
тому, как он инстинктивно защитил рукою карман, Мартин понял, что у него
есть деньги.
— Я в отчаянии, — произнес мистер Эндс, — но я только что расплатился
с типографией. Конечно, было очень необдуманно с моей стороны захватить
с собой так мало денег, но… вы понимаете, срок для уплаты еще не наступил,
а типограф упросил меня все же расплатиться с ним… в виде любезности.
Оба посмотрели на мистера Уайта, но тот рассмеялся и пожал плечами.
Его точка зрения на это дело была совершенно ясна. Он поступил в «Транс-
континентальный ежемесячник», дабы изучать журнальное дело, а ему вместо
этого приходится принимать участие в финансовых дрязгах. «Трансконти-
нентальный ежемесячник» уже четыре месяца не платил ему жалованья, но
он мирился с этим, ибо, к сожалению, знал, что в первую очередь надо было
расплачиваться с типографией.
— Ужасно нелепо вышло, — развязно сказал мистер Форд, — вы, мистер
Иден, застали нас врасплох. Но знаете, что я сделаю? Я вышлю вам чек завтра
утром. Мистер Эндс, у вас записан адрес мистера Идена?
О, разумеется, адрес мистера Идена был записан, и чек будет выслан завтра
утром. Хотя Мартин плохо разбирался в финансовых и банковских делах, тем
не менее он отлично понимал, что если они могли дать ему чек завтра, то они
могли сделать это и сегодня.
— Итак, решено, мистер Иден, завтра чек будет вам выслан.
— Деньги мне нужны сегодня, а не завтра, — твердо сказал Мартин.
— Несчастное стечение обстоятельств! Если бы вы попали к нам в другой
день… — начал было мистер Форд; но мистер Эндс, обладавший, по-видимо-
му, более пылким темпераментом, внезапно прервал его:
— Мистер Форд уже объяснил вам, в чем дело, — резко сказал он, —
и я тоже. Чек будет вам выслан завтра.
— Я тоже объяснил вам, — отрезал Мартин, — что деньги нужны мне
сегодня.
Он почувствовал, как пульс у него забился быстрее от грубого тона заве

дующего; кроме того, по некоторым движениям последнего Мартин понял,
что касса «Трансконтинентального ежемесячника», несомненно, находится
у него в кармане.
— Я в отчаянии… — начал было опять мистер Форд.
Но мистер Эндс нетерпеливым движением повернулся на каблуках и, по-
видимому, возымел намерение уйти из комнаты. В то же мгновение Мартин
бросился на него и вцепился ему в горло так, что белоснежная борода под-
нялась к потолку под углом в сорок пять градусов. Мистер Форд и мистер
Уайт, охваченные ужасом, молча глядели, как Мартин трясет их заведующего
наподобие персидского ковра.
— Эй вы, почтенный эксплуататор молодых талантов, — орал Мартин, —
гоните монету, а не то я из вас повытряхну все потроха!
Затем, обращаясь к испуганным зрителям, он прибавил:
— А вы там не вздумайте сунуться… не то и вам влетит так, что вы своих
не узнаете.
Мистер Эндс почти задыхался, и только когда Мартин слегка разжал паль-
цы, в состоянии был выразить готовность расплатиться с писателем. После
нескольких хороших встрясок он наконец вытащил из кармана четыре долла-
ра и пятнадцать центов.
— Выворачивайте карман! — приказал ему Мартин.
Появились еще десять центов. Мартин для верности дважды пересчитал
свою добычу.
— Теперь за вами дело! — крикнул он мистеру Форду. — Мне нужно еще
семьдесят пять центов!
Мистер Форд не возражал, но в кармане у него набралось лишь шестьдесят
центов.
— Ищите лучше, — сказал ему Мартин угрожающим тоном, — что у вас
там торчит в жилетном кармане?
Мистер Форд покорно выворотил оба кармана. Из одного выпал картон-
ный билетик. Мистер Форд поднял его и хотел сунуть обратно в карман, но
Мартин воскликнул:
— Что это? Билет на паром? Давайте его сюда. Он стоит десять центов.
Ну, теперь у меня, если считать вместе с билетом, четыре доллара девяносто
пять центов. Ну, еще пять центов!
Он так посмотрел на мистера Уайта, что этот хитрый джентльмен мгно-
венно извлек из кармана никелевую монету.
— Благодарю вас, — произнес Мартин, обращаясь ко всей славной кол-
легии, — всего хорошего!
— Грабитель! — прошипел ему вслед мистер Эндс.
— Воришка! — ответил Мартин, захлопывая за собою дверь.
Мартин был упоен своей победой, до такой степени упоен, что, вспом-
нив о пятнадцати долларах, которые должен был уплатить ему «Шершень»
за «Пери и жемчуг», он тотчас же решил получить их. Но в редакции «Шерш-

ня» сидели какие-то молодые гладко выбритые люди, просто разбойники,
которые привыкли грабить всех и каждого, не исключая и друг друга. Мартин
успел поломать кое-что из мебели, но издатель (в годы студенчества бравший
призы по атлетике) с помощью курьера и швейцара выставил Мартина за
дверь редакции и даже помог ему очень быстро спуститься с лестницы.
— Заходите, мистер Иден, всегда рады вас видеть! — крикнул ему сверху
издатель, разразившись веселым смехом.
Мартин поднялся с земли, тоже улыбаясь.
— Фу, — пробормотал он, — ну и молодцы ребята! Не то что эти «транс-
континентальные» гниды!
В ответ снова послышался хохот.
— Нужно вам сказать, мистер Иден, — сказал издатель «Шершня», —
что для поэта вы очень могучи и умеете постоять за себя. Где это вы научились
этому бра руле?
— Там же, где вы научились двойному нельсону1, — отвечал Мартин, —
во всяком случае, у вас будет синяк под глазом!
— Надеюсь, что и у вас почешется шея, — любезно возразил издатель. —
А знаете что, не выпить ли нам, — разумеется, не в честь вашей разбитой шеи,
а в честь нашей маленькой потасовки?
— Я побежден — стало быть, надо соглашаться, — ответил Мартин.
И грабители и ограбленный распили бутылочку, дружески решив, что бит-
ва выиграна сильнейшими, а потому «Пери и жемчуг» отныне принадлежит
«Шершню».
Глава XXXIV
Артур остался на крыльце, а Руфь быстро взбежала по лестнице, ведущей

в квартиру Марии Сильвы. Она услыхала быстрое пощелкивание пишущей
машинки и, войдя, застала Мартина дописывающим последнюю страницу
какой-то рукописи. Руфь пришла узнать, придет ли Мартин обедать к ним
в день День благодарения, но Мартин, обуреваемый своими мыслями, не дал
ей раскрыть рта.
— Позвольте вам прочесть это! — воскликнул он, вынимая из машинки
рукопись и откладывая копии. — Это мой последний рассказ. Он до того
не похож на все другие, что мне даже страшно. Впрочем, я убежден, что это
превосходно. Вот, судите сами. Это гавайский рассказ. Я назвал его «Вики-
Вики».
Лицо Мартина пылало творческим жаром, хотя Руфь дрожала от холода
в его каморке.
Ее поразило, до чего холодны были его руки.
1
Бра руле, двойной нельсон — приемы классической борьбы (примеч. ред.).
Руфь внимательно слушала чтение, хотя на лице ее все время было написа-
но явное неодобрение. Кончив читать, Мартин спросил ее:
— Скажите откровенно, нравится вам или нет?
— Не знаю, — отвечала она, — по-вашему, это можно пристроить?
— Думаю, что нет, — сознался он. — Это не по плечу журналам. Но зато
это чистая правда.
— Но зачем вы упорно пишете такие вещи, которые невозможно про-
дать? — безжалостно настаивала Руфь. — Ведь вы же пишете ради того, чтобы
зарабатывать средства к существованию?
— Да, конечно. Но я не в состоянии писать в этом жалком стиле. Когда
принимаюсь писать, я ничего не могу с собой поделать. Я должен писать так,
а не иначе.
— Но почему этот Вики-Вики так ужасно выражается? Ваши читатели
наверное будут шокированы его лексиконом, и, конечно, редакторы будут
правы, отвергнув этот рассказ.
— Но ведь настоящий Вики-Вики говорил именно так.
— Это дурной вкус.
— Это жизнь! — воскликнул Мартин. — Это реально. Это правда. Я могу
описывать жизнь только такой, какою ее вижу.
Руфь ничего на это не ответила, и на секунду воцарилось неловкое молча-
ние. Мартин слишком любил ее и потому не понимал, а она не понимала его,
потому что он слишком выходил за пределы ее кругозора.
— А вы знаете, я получил деньги с «Трансконтинентального ежемесяч-
ника», — сказал Мартин, стараясь завязать разговор, и, вспомнив о том, как
он отделал редакционное трио, невольно расхохотался.
— Ну, что ж, вы придете? — весело спросила Руфь. — Я ведь только за
этим и пришла.
— Приду, — пробормотал он, — куда?
— К нам завтра обедать. Вы ведь сказали, что выкупите костюм, как толь-
ко получите деньги.
— Я совсем забыл об этом, — смущенно проговорил Мартин. — Видите
ли, в чем дело… Сегодня утром полицейский забрал двух коров Марии и те-
ленка, а у нее как раз не было денег для уплаты штрафа… Ну, я за нее и запла-
тил. Полицейский забрал мой гонорар за «Колокольный звон».
— Значит, вы не придете?
Мартин оглядел свое платье.
— Не могу.
Голубые глаза Руфи наполнились слезами, она укоризненно посмотрела на
него, но ничего не сказала.
— На будущий год мы с вами пообедаем у Дельмонико, или в Лондоне,
или в Париже, или где вам захочется. Я в этом уверен.
— Я читала на днях в газетах, — ответила Руфь, — что на железных доро-
гах открываются вакансии. Ведь вы прошли первым, не правда ли?
Мартин принужден был сознаться, что получил это предложение, но от-

клонил его.
— Я так уверен в себе, — объявил он. — Через год я буду зарабатывать
в десять раз больше, чем любой железнодорожный служащий. Вы увидите.
— Ах! — только и могла сказать на это Руфь. Она встала и грустно начала
надевать перчатки. — Мне пора уходить, Мартин. Артур ждет меня.
Мартин крепко обнял ее и поцеловал, но Руфь равнодушно приняла его
ласку. Ее тело не затрепетало, как трепетало еще так недавно, она не обхватила
руками его шею и не потянулась губами к его губам.
«Она рассердилась, — подумал Мартин, проводив ее и вернувшись к себе
в комнату. — Но почему? Конечно, досадно, что полицейский именно сегодня
поймал коров, но ведь это же было просто несчастное стечение обстоятельств.
Никто не виноват в этом». Мартину не пришло в голову, что сам он мог бы
поступить в этом случае иначе. «Ну, конечно, — решил он наконец, — меня
можно немножко побранить за отказ от места на железной дороге. А ей зато
не понравился „Вики-Вики“».
Внезапно раздались шаги на лестнице. Мартин обернулся и увидел входя-
щего почтальона. С лихорадочным трепетом Мартин принял от него целую
груду больших продолговатых конвертов. Среди них был один маленький.
На нем был бланк «Нью-йоркского обозрения». Мартин немного помедлил,
прежде чем решился распечатать его. Едва ли это было извещение о приня-
тии рассказа. Рукопись же не могла вместиться в таком маленьком конверте.
«Может быть, — промелькнуло у него в голове, — они хотят заказать мне
статью?» Но Мартин тотчас отогнал от себя эту дикую и нелепую мысль.
Это было коротенькое официальное письмо редактора, извещавшее его
о получении прилагаемого анонимного письма, причем редактор просил
Мартина не беспокоиться, ибо никаким анонимным письмам редакция ни-
когда не придает значения.
Прилагаемое анонимное письмо было безграмотно написано от руки
печатными буквами. Это был нелепый донос, что «так называемый Мартин
Иден», посылающий в журналы свои рассказы и стихи, вовсе не писатель, что
он просто крадет рукописи и отправляет их от своего имени. На конверте был
штемпель: «Сан-Леандро». Мартин сразу угадал автора. Правописание Хиг-
гинботама, словечки Хиггинботама, стиль Хиггинботама сквозили в каждой
строчке. Мартин отлично понимал, что письмо это сработано грубым кулаком
его любезного свойственника.
Но зачем это было нужно? — напрасно спрашивал он себя. Что сделал он
дурного Бернарду Хиггинботаму? Это было так нелепо и безобразно. Нельзя
было найти для этого никаких здравых объяснений. В течение недели пришло
еще около дюжины подобных же писем из разных журналов восточных штатов.
Мартин был очень доволен поведением редакторов. Несмотря на то что он
был им совершенно неизвестен, многие из них даже выражали ему сочувствие.
Было очевидно, что к анонимным доносам они относились с отвращением.
Глупая попытка повредить ему явно не удалась. Единственным результатом

всего этого было то, что редакторы обратили на него внимание. Иной из них,
читая теперь его рассказ, вспомнит, что написал это тот самый Мартин Иден,
о котором упоминалось в анонимном письме. И — как знать — может быть,
это благоприятно повлияет на судьбу его произведений!
Приблизительно около этого же времени Мартин значительно упал в глазах
Марии Сильвы. Однажды он застал ее на кухне в слезах, стонущую от боли:
она была не в силах сдвинуть с места тяжелые утюги. Он тотчас же решил, что
у нее грыжа, дал ей хлебнуть виски, оставшееся на дне одной из бутылок, при-
несенных Бриссенденом, и велел лечь в постель. Но Мария ни за что не согла-
шалась. Она упрямо кричала, что ей необходимо выгладить белье и сдать его
сегодня же вечером, иначе завтра ее семерым ребятишкам нечего будет есть.
К своему глубочайшему удивлению (этого она не могла забыть до самой
своей смерти), она увидела, как Мартин схватил и швырнул на гладильную
доску тонкую батистовую кофточку. Это была лучшая праздничная кофточка
Кэт Флэнегэн, самой большой франтихи в околотке. Мисс Флэнегэн требова-
ла, чтобы кофточка во что бы то ни стало была доставлена к вечеру. Все знали,
что она водит дружбу с кузнецом Джоном Коллинзом, а, по частным сведе-
ниям Марии, они оба отправлялись завтра в парк Золотых Ворот. Напрасно
хотела Мария спасти кофточку. Мартин силою усадил ее на стул, и Мария,
выпучив глаза, вне себя от ужаса увидела, что он яростно заработал утюгами.
Через четверть часа Мартин подал Марии кофточку, которая была выглажена
так, что сама Мария не могла бы выгладить лучше.
— Я бы мог выгладить еще быстрее, если бы утюги были погорячее, —
объяснил он.
Но, по мнению Марии, он и так уже раскалил утюги до последней возмож-
ности.
— Вы неправильно гладите, — сказал он ей в довершение всего, — вас
никто никогда не учил гладить. Надо соблюдать определенное давление. Если
вы хотите гладить быстро, обрызгивайте белье под определенным давлением.
Мартин притащил из погреба ящик, приделал к нему крышку и положил
на нее куски старого железа, которые собирали ребятишки. Белье вспрыски-
валось, клалось в ящик и покрывалось крышкой под гнетом железа. Делать
это было вовсе не трудно.
— А теперь смотрите! — воскликнул Мартин и схватил утюг, бывший, по
его мнению, «действительно горячим».
Мария потом всем рассказала, как, кончив гладить, Мартин учил ее сти-
рать шерстяные вещи:
— «Вы, Мария, бóльша дура, — сказал он мне, — я буду мала-мала учити
вас». И она учила. В десять минута она строил уна машина. Бочка, два палки
и колесо спица. Вота!
Этой науке Мартин научился у Джо в прачечной Горячих Ключей. Спи-
ца от старого колеса, приделанная к палке, служила скалкой. Другой конец
прикреплялся к кухонному потолку, что давало возможность приводить ее в дви-

жение одной рукой; шерстяные вещи, положенные в бочку, прекрасно выкола-
чивались с помощью этого приспособления. Мария приспособила даже одного
из мальчиков вертеть палку и только удивлялась хитроумию Мартина Идена.
Тем не менее Мартин сильно упал во мнении Марии. Весь романтический
ореол, окружавший его, рассеялся как дым, после того как выяснилось, что
он просто бывший прачечник. Все его книги, важные посетители, пустые бу-
тылки из-под виски — все сразу потеряло в глазах Марии всякое очарование.
Этот таинственный Иден был, следовательно, самый простой рабочий, такой
же рабочий, как и она сама, и они оба принадлежали к одному классу. Правда,
он был образованнее и умнее ее, но все же ничего таинственного в нем не было.
Семейные взаимоотношения Мартина становились все хуже и хуже.
После неудачного выступления мистера Хиггинботама проявил себя и дру-
гой зять — Герман Шмидт. Мартину удалось однажды пристроить несколько
стишков и рассказиков, и благосостояние его было слегка восстановлено.
Он расплатился с кредиторами, выкупил костюм и велосипед. Осмотрев
велосипед и убедившись, что он нуждается в починке, Мартин решил отре-
монтировать его и в знак своего дружелюбного отношения к будущему родст-
веннику отправил велосипед в мастерскую Германа Шмидта.
В тот же день вечером Мартин, к своему удивлению и удовольствию,
получил велосипед обратно. Очевидно, Шмидт решил проявить такое же
дружеское расположение и починил велосипед вне очереди, да вдобавок еще
прислал его на дом, чего обычно не делает ни одна мастерская. Но, осмотрев
велосипед, Мартин убедился, что никакой починки произведено не было.
Он позвонил в мастерскую по телефону и узнал, что Герман Шмидт «не жела-
ет с ним иметь никакого дела».
— Господин Герман фон Шмидт, — спокойно сказал Мартин, — я, пожа-
луй, зайду к вам, чтобы разочек дернуть вас хорошенько за нос.
— Если вы придете ко мне в мастерскую, — был ответ, — я пошлю за
полицией! Я вам покажу! Не беспокойтесь, вам со мной не удастся затеять
драки. Вы лодырь, а я работаю. Если я женюсь на вашей сестре, то из этого
еще не следует, что вы можете обдирать меня. Почему вы не хотите заняться
работой и начать жить честной и достойной жизнью? А? Ну-ка, ответьте!
Мартин, как истинный философ, только свистнул в ответ, удержал свой
гневный порыв и повесил трубку. Сначала ему стало смешно, но вслед за тем
ощущение одиночества, как камень, сдавило его сердце.
Никто не понимал его, никому не был он нужен, кроме разве только Брис-
сендена, но и Бриссенден исчез бог знает куда.
Начало смеркаться, когда Мартин вышел из съестной лавки, держа в руке
покупки. Трамвай остановился на углу улицы, и знакомая фигура соскочила
с него. Сердце Мартина так и запрыгало от радости. Это был Бриссенден собст-
венной своей персоною, и Мартин при свете электрического фонаря разглядел
оттопыренные карманы его пальто. В одном были книги, а в другом бутылки.
Глава XXXV
Бриссенден не дал Мартину никаких объяснений по поводу своего долгого

отсутствия, да Мартин и не расспрашивал его. Он с удовольствием созерцал
бледное и худое лицо своего друга сквозь пар, клубившийся над стаканами
с грогом.
— Я тоже не сидел сложа руки, — объявил Бриссенден, после того как
Мартин рассказал ему о своих последних работах.
Он вынул из кармана рукопись и передал ее Мартину, который, прочтя
заглавие, с любопытством перелистал ее.
— Недурное заглавие, — усмехнулся Бриссенден, — не правда ли?
«Эфемера»… хорошее словечко! А отвечаете вы за него, потому что это вы
изобразили человека в виде «последней из эфемер», а не в виде органической
материи, порожденной температурой и зависящей от термометра. Мне это
засело в голову, и я должен был написать целую поэму, чтобы наконец отде-
латься!.. Ну-ка, что вы об этом думаете?
Начав читать, Мартин сначала покраснел, а затем побледнел от волне-
ния. Это было совершеннейшее художественное произведение. Здесь форма
торжествовала над содержанием, но форма эта была совершенна, если даже
можно было назвать формой то бесконечно прекрасное, что вызвало на гла-
зах у Мартина слезы восхищения, а сердце его заставило усиленно биться.
Это была длинная поэма в шестьсот или семьсот стихов. Поэма странная,
фантастическая, неземная. Она казалась невозможной, немыслимой, и в то же
время она существовала и была написана на бумаге черным по белому. В этой
поэме изображался человек со всеми его бесконечными исканиями, со все-
ми его стремлениями постигнуть бесконечное пространство, приблизиться
к сферам отдаленнейших солнц. Это была сумасшедшая оргия умирающего,
который еще жил и сердце которого трепетало последним жизненным тре-
петом. В торжественном ритме поэмы слышался гул планет, гром сталкиваю-
щихся метеоров, шум битвы звездных ратей среди мрачных беспредельностей,
озаряемых светом огневых облаков, а сквозь все это слышался человеческий
голос, слабый и нежный, как звон серебряных колокольчиков, слабый и жал-
кий, как рыдание среди грозного грохота разрушающихся миров.
— Ничего подобного еще не было написано, — пробормотал Мартин,
когда наконец в состоянии был говорить. — Это чудесно! Чудесно! Я ошелом-
лен! Я подавлен! Этот великий вечный вопрос теперь не выходит у меня из
головы. В моих ушах теперь всегда будет звучать этот жалкий голос человека,
пытающегося постичь непостижимое! Точно похоронный марш, исполняе
мый комаром среди мощного рева слонов и рыканья львов. Но в этом марше
слышится микроскопическая страсть. Я, может быть, кажусь сумасшедшим,
но эта вещь совершенно завладела мною. Вы… Я не могу выразить, до чего вы
удивительно гениальны. Но как вы это создали? Как могли вы это сделать?
Мартин прервал свой панегирик только для того, чтобы собраться с силами.
— Я никогда больше не буду писать. Я просто жалкий пачкун. Вы мне

показали, что такое настоящая артистическая работа. Вы — гений! Нет, вы
больше, чем гений! Это истина безумия! Это человек в самой своей сокро-
веннейшей сущности. Вы, догматик, понимаете ли вы меня? Вас и наука не
может опровергнуть. Это истина пророка, выкованная из железа космоса
и сплавленная мощным ритмом в горнах красоты и величия. Больше я ничего
не скажу! Я подавлен, уничтожен! Нет, я все-таки скажу еще кое-что: позволь-
те мне пристроить поэму куда-нибудь за вас.
Бриссенден расхохотался.
— Да разве есть во всем христианском мире хоть один журнал, который
решится напечатать такую штуку? Вы же сами прекрасно это знаете!
— Нет, не знаю! Не может быть, чтобы нашелся хоть один журнал, кото
рый бы не ухватился за это. Ведь такие произведения рождаются один раз в ты
сячу лет. Эта поэма не для нашего века. Эта поэма для всех времен и народов.
— Я готов поймать вас на слове!
— Нe разыгрывайте циника! — возразил Мартин. — Редакторы не такие
уж кретины. Я знаю это. Хотите держать пари, что «Эфемеру» примут если
не с первого, то со второго раза?
— Есть одно обстоятельство, препятствующее мне воспользоваться вашим
предложением, — произнес Бриссенден и, немного помолчав, добавил: — Это
самое большое мое произведение, самое большое из всего, что я вообще когда-
либо написал. Я отлично это знаю. Это моя лебединая песня. Я чрезвычайно
горжусь этой поэмой. Я обожаю ее. Она мне милее всех. Это то идеальное худо-
жественное произведение, о котором я мечтал в дни моей ранней юности, когда
человек еще верит всяким иллюзиям. И вот я достиг своего идеала, достиг его на
краю могилы… Так неужели я буду отдавать его на поругание свиньям? Я не стану
с вами держать пари! Это мое творение, я им владею и делюсь им только с вами.
— Но подумайте об остальном мире! — воскликнул Мартин. — Ведь
назначение прекрасного — радовать и услаждать!
— Да, но это создал я!
— Не будьте же эгоистом.
— Я вовсе не эгоист!
Бриссенден усмехнулся холодно и злорадно, словно заранее смакуя то, что
он собирался сказать.
— Я так же мало эгоистичен, как всякая голодная свинья.
Напрасно Мартин пытался изменить его мнение на этот предмет. Мартин
уверял Бриссендена, что его ненависть к журналам нелепа и фанатична и что
его поступок в тысячу раз постыднее, чем преступление Герострата, сжегше-
го храм Дианы Эфесской1. Бриссенден выслушивал все это, кивал головой,
1
Герострат — безумный грек, поджегший храм Дианы Эфесской, чтобы этим по-
ступком обессмертить свое имя. В переносном смысле — человек, готовый ради тще-
славия совершить безумный поступок (примеч. переводчика).
попивая грог, и даже соглашался, что его собеседник прав во всем, за исключе-
нием своего отношения к журналам. Его ненависть к редакторам превосходи-
ла всякие границы, и он ругал их гораздо ожесточеннее, чем Мартин.
— Пожалуйста, перепишите это для меня, — сказал он, — вы сделаете это
в тысячу раз лучше любого переписчика. А теперь я хочу дать вам один полез-
ный совет (Бриссенден вытащил из кармана объемистую рукопись). Вот ваш
«Позор солнца». Я три раза перечитывал его! Это самая большая похвала,
которую я мог воздать вам. После того, что вы наговорили про «Эфемеру»,
я, разумеется, должен молчать. Но вот что я вам скажу: если «Позор солнца»
будет напечатан, он наделает невероятный шум. Из-за него поднимется же-
сточайшая полемика, и это будет для вас в тысячу раз лучше всякой рекламы.
Мартин расхохотался:
— Уж не посоветуете ли вы мне послать его в какой-нибудь журнал?
— Ни в коем случае, если только вы хотите, чтобы ваше произведение
напечатали. Предложите его какому-нибудь первоклассному издателю.
Может быть, его прочтет там какой-нибудь безумный или основательно пья-
ный редактор и даст о нем благоприятный отзыв. Да, видно, что вы читали
книги! Все они переварились в мозгу Мартина Идена и излились в «Позоре
солнца»… Когда-нибудь Мартин Иден будет очень знаменит, и немалая доля
его славы будет создана этой вещью. Ищите издателя, и чем скорее вы его най-
дете, тем лучше!
Бриссенден поздно засиделся у Мартина в этот вечер. Мартин проводил
его до трамвая, и когда Бриссенден садился в вагон, то неожиданно сунул свое
му другу измятую бумажку.
— Возьмите это, — сказал он, — мне сегодня повезло на скачках!
Прозвенел звонок, и трамвай тронулся, оставив Мартина в полном не-
доумении, с измятой бумажкой в руках. Возвратившись к себе в комнату, он
развернул бумажку и увидел, что это банковый билет в сто долларов.
Мартин воспользовался им без всякого стеснения. Он отлично знал, что
у его друга много денег, а кроме того, был уверен, что сможет отдать долг
в очень скором времени. На следующее утро он расплатился со всеми долгами,
заплатил Марии вперед за три месяца и выкупил из ломбарда все свои вещи.
Он купил свадебный подарок для Мэриен, купил рождественские подарки
Руфи и Гертруде. В довершение всего он повел всю детвору Марии в Окленд
и в исполнение своего обещания (правда, еще не в полном объеме) купил
башмаки и Марии, и всем ее ребятишкам. Мало того, он накупил им игрушек
и сластей, так что свертки едва помещались в детских ручонках.
Входя в кондитерскую в сопровождении этой необыкновенной процес-
сии, Мартин случайно повстречал Руфь и миссис Морз. Миссис Морз была
чрезвычайно шокирована. Руфь тоже была смущена. Она придавала большое
значение внешности, и ей было не очень приятно видеть своего возлюблен-
ного во главе целой оравы португальских оборванцев. Такое отсутствие в нем
гордости и самоуважения крайне неприятно поразило ее. В этом инциденте
Руфь увидела лишнее доказательство того, что Мартин не в состоянии под-

няться над своей средою. Принадлежать к рабочему классу было, конечно, не
таким уж большим грехом, но хвастать этим перед всем миром — это было
уже слишком! Хотя их помолвка до сих пор держалась в тайне, но их отно-
шения были известны очень и очень многим; а в кондитерской, как нарочно,
было очень много знакомых, и все они с любопытством смотрели на столь
удивительного возлюбленного. Руфь не могла подняться над своей средою,
и широкие взгляды Мартина были ей просто непонятны. Ее впечатлитель-
ная натура с трудом могла перенести такой позорный случай. Руфь горела от
стыда. Мартин, зайдя к ней попозже, застал ее в таком волнении, что даже не
решился вытащить из кармана свой подарок. Он в первый раз видал Руфь так
горько плачущей, и зрелище это так потрясло его, что он мысленно назвал себя
грубою скотиной, хотя все-таки не вполне ясно понимал свою вину. Мартину
и в голову не приходило стыдиться людей своего круга, и он не видел ничего
оскорбительного для Руфи в том, что купил подарки детям Марии Сильвы.
Впрочем, он отчасти понял причину расстройства Руфи, когда та объяснила
ему, в чем дело; все же во всем этом он увидал лишь проявление женской сла-
бости, которая, очевидно, свойственна и самым лучшим женщинам.
Глава XXXVI
— Пойдемте я покажу вам «настоящих людей», — сказал Мартину

Бриссенден в один январский вечер.
Они пообедали в Сан-Франциско и собирались уже садиться на окленд-
ский паром, как вдруг Бриссендену пришла фантазия показать Мартину «на-
стоящих людей». Он повернул назад и пошел вдоль пристани, скользя, словно
тень, в своем развевающемся плаще; Мартин последовал за ним по пятам.
По дороге Бриссенден купил две бутылки старого портвейна и, держа их в ру-
ках, вскочил в трамвай, идущий по Мишен-стрит; то же сделал и Мартин, на-
груженный четырьмя бутылками виски. «Что бы сказала Руфь, если бы увидела
меня тут», — подумал Мартин, размышляя, что же это за «настоящие люди».
— Может быть, там никого и не будет, — сказал Бриссенден, когда они
слезли с трамвая и нырнули в темный переулок рабочего квартала к югу от
Маркет-стрит, — тогда вам не придется увидеть то, что вы так давно ищете!
— Но что это за дьявольщина, в конце концов? — спросил Мартин.
— Люди, настоящие умные люди, а не болтуны вроде тех, которые тол-
кутся в гостиной этого торгаша. Вы читали книги и страдали от одиночества!
Ну вот, я познакомлю вас с людьми, которые тоже кое-что читали, и вы больше
не будете так одиноки.
— Я не очень интересуюсь их бесконечными спорами, — прибавил Брис-
сенден, пройдя один квартал, — я вообще терпеть не могу книжной филосо-
фии, но зато это, несомненно, настоящие умные люди, а не буржуазные свиньи!
Но смотрите, они заткнут вас за пояс, о чем бы вы с ними ни заговорили!
— Надеюсь, что там будет Нортон, — продолжал он, не позволяя

Мартину взять у него из рук бутылки портвейна. — Нортон — идеалист,
он кончил университет в Гарварде! Изумительная память! Идеализм привел
его к анархической философии, и семья отреклась от него. Его отец — пре-
зидент железнодорожной компании, архимиллионер, а сын голодает здесь,
во Фриско, и редактирует сомнительный анархический журнал за двадцать
пять долларов в месяц.
Мартин плохо знал Сан-Франциско, в особенности же эту часть города,
а потому он никак не мог сообразить, где они в данную минуту находятся.
— Расскажите мне о них еще, — говорил он, — я хочу предварительно
с ними познакомиться. Чем они живут? Как сюда попали?
— Надеюсь, что Гамильтон придет сегодня, — сказал Бриссенден,
останавливаясь, чтобы перевести дух. — Страун-Гамильтон — старинная
фамилия; он происходит из хорошей семьи, но сам по характеру настоящий
бродяга-лентяй, каких свет не производил, хотя он и служит — вернее, пы-
тается служить — в одном социалистическом кооперативе за шесть долларов
в неделю. Это неисправимый бродяга! Он и в Сан-Франциско-то попал, бро-
дяжничая. Я однажды накрыл его на скамье в парке, причем у него с утра не
было во рту ни одного кусочка. Я предложил ему пойти пообедать — и знаете,
что он мне на это ответил: «Слишком много беспокойства, старина. Купите
мне лучше пачку папирос!» Он был спенсерианец, как и вы, пока Крейз не
обратил его на путь материалистического монизма. Если удастся, я заставлю
его поговорить о монизме. Нортон тоже монист1, но он не признает ничего,
кроме духа. Он постоянно сцепляется и с Гамильтоном, и с Крейзом.
— А кто этот Крейз? — спросил Мартин.
— Мы как раз к нему и идем. Бывший профессор, изгнанный из уни-
верситета, — самая обычная история. Ум острый как бритва. Зарабатывает
себе пропитание всевозможными способами. Однажды был даже уличным
факиром. Абсолютно без предрассудков. Без зазрения совести разденет по-
койника. Разница между ним и буржуазией та, что он ворует без всяких иллю-
зий. Он может говорить о Ницше, о Шопенгауэре, о Канте, о чем угодно, но
интересуется он, в сущности говоря, только монизмом. Даже о своей Мэри
он думает гораздо меньше, чем о монизме. Геккель2 для него божество. Единст
венный способ оскорбить его — это задеть Геккеля. Ну, вот мы и пришли.
Бриссенден поставил бутылки на площадку лестницы. Дом был самый
обыкновенный, угловой двухэтажный дом, в первом этаже которого помеща-
лись трактир и лавка.
1
Монист — приверженец монизма, учения, рассматривающего материю и дух как
неразрывные стороны одного и того же процесса. (Монос (греч.) — один) (примеч.
2
Эрнст Генрих Филипп Август Геккель (1834–1919) — немецкий естествоиспыта-
тель и философ, горячий проповедник и популяризатор дарвинизма (примеч. ред.).
— Эта шайка живет здесь и занимает весь этаж, — сказал Бриссенден, —

но только один Крейз имеет две комнаты. Идемте!
Наверху не было никакого света, но Бриссенден ориентировался во мраке,
словно домовой. Он остановился, чтобы сказать Мартину:
— Здесь есть один — Стивенс — теософ. Когда является, производит
здоровый сумбур. Моет посуду в ресторане. Любит хорошие сигары. Я ви-
дел однажды, как, съев обед в десять центов, он купил сигару за пятьдесят.
Я на всякий случай захватил для него парочку. А другой парень, по фамилии
Перри, — австралиец, это статистик и ходячая спортивная энциклопедия.
Спросите его, сколько зерна вывезли из Парагвая в 1903 году, или сколько
английского холста ввезено в Китай в 1890 году, или сколько весил Джимми
Брайт, когда побил Баттлинга Нельсона, или кто был чемпионом Соеди-
ненных Штатов в 1868 году, он на все вам ответит с точностью автомата.
Есть еще некий Энди, каменщик, — имеет на все очень своеобразные взгляды
и прекрасно играет в шахматы; другой — Гарри — пекарь, ярый социалист
и видный член союза. Помните стачку поваров и официантов? Ее устроил
Гамильтон. Он организовал союз и выработал план стачки, сидя здесь, в ком-
нате Крейза. Он сделал это только для развлечения, но больше не принимал
никакого участия в делах союза из-за лени. Если бы он хотел, он бы давно
занимал видный пост. В этом человеке бесконечные возможности, но лень его
совершенно необычайна.
Бриссенден продолжал продвигаться в темноте, пока световая полоска не
указала ему на порог двери. Стук, ответный отклик — и Мартин уже пожимал
руку Крейзу, красивому брюнету с белыми зубами, черными усами и больши-
ми выразительными глазами. Мэри, миловидная молоденькая блондинка,
мыла посуду в углу комнаты на столе, служащем одновременно и для приго-
товления пищи и для трапез. Первая комната была и спальней и гостиной.
Через всю комнату фестонами висело белье, так что Мартин в первую минуту
не заметил двух людей, о чем-то беседовавших в углу. Бриссендена и его бутыл-
ки они встретили радостными восклицаниями, и Мартин, знакомясь с ними,
узнал, что это Энди и Перри. Мартин с любопытством стал слушать рассказ
Перри о призовой борьбе, имевшей место накануне. А Бриссенден с упоени-
ем занялся приготовлением грога, сода-виски и раскупориванием бутылок.
По его команде «собрать сюда всех» Энди сразу отправился по комнатам,
дабы созвать жильцов.
— Почти все в сборе, — шепнул Бриссенден Мартину. — Вот Нортон
и Гамильтон. Пойдемте к ним. Стивенса, к сожалению, пока нет. Идемте.
Я начну разговор о монизме, и вы увидите, что с ними будет.
Сначала разговор был довольно скучен, хотя и тут Мартин уже мог оце-
нить своеобразие и живость ума этих людей. У всех у них были свои опреде-
ленные взгляды на вещи, иногда противоречивые, и, несмотря на свой юмор
и остроумие, эти люди отнюдь не были поверхностны. Мартин заметил, что
каждый из них (независимо от предмета беседы) проявлял большие научные
познания и имел твердо и ясно выработанные взгляды на мир и на общество.

Они ни у кого не заимствовали своих мнений; это были настоящие мятежни-
ки ума, и от них нельзя было услыхать ни одной пошлости. Никогда у Морзов
не слыхал Мартин таких интересных разговоров и горячих споров. Казалось,
не было в мире такой вещи, которая не возбуждала бы в них интереса. Разго-
вор перескакивал с последней книги Хэмфри Уорд на новую комедию Шоу,
с будущего драмы на воспоминания о Мэнсфилд. Они обсуждали, хвалили
или осмеивали утренние передовицы, спорили о положении рабочих в Новой
Зеландии, о Генри Джеймсе, о Брандере Мэтьюзе1, рассуждали о политике
Германии на Дальнем Востоке, об экономических последствиях «желтой
опасности», спорили о выборах в Германии и о последней речи Бебеля,
толковали о последних начинаниях и скандалах в комитете объединенной ра-
бочей партии и о том, как лучше организовать всеобщую забастовку портовых
грузчиков.
Мартин был поражен их необыкновенными познаниями во всех этих де-
лах. Им было известно то, что никогда не печаталось в газетах, они знали все
тайные пружины, которыми приводились в движение марионетки. К удивле-
нию Мартина, даже Мэри принимала участие в этих беседах и при этом про-
являла такой ум, какого Мартин никогда еще не встречал ни у одной знакомой
ему женщины.
Они поговорили и о Суинберне и Россетти2, после чего перешли на фран-
цузскую литературу. И Мэри завела его сразу в такие дебри, где он оказался
профаном. Мартин, узнав, что она любит Метерлинка, привел ей некоторые
соображения, высказанные им (Мартином) в «Позоре солнца».
К ним присоединилось еще несколько человек, и в комнате стало уже
тускло от табачного дыма, когда Бриссенден решил наконец начать битву.
— Здесь есть свежий кусочек для вашего ножа, Крейз, — сказал он, —
зеленый юноша с розовым лицом, поклонник Герберта Спенсера. Ну-ка, по-
пробуйте сделать из него геккельянца.
Крейз внезапно встрепенулся, словно сквозь него пропустили электри-
ческий ток, в то время как Нортон сочувственно посмотрел на Мартина
и ласково улыбнулся ему, как бы обещая свою защиту.
1
Мэри Огаста Уорд (1851–1920) — английская писательница и общественная дея
тельница, подписывавшая свои произведения «миссис Хэмфри Уорд» (по имени
мужа); Кэтлин Мэнсфилд Мюрри (1888–1923) — новозеландская писательница-мо-
дернист, писавшая под псевдонимом Кэтрин Мэнсфилд; впрочем, поскольку речь
идет о воспоминаниях, возможно, имеется в виду Джозеф Мэнсфилд (1803–1862) —
генерал армии Союза во время Гражданской войны в США; Генри Джеймс (1843–
1916) — американский писатель, один из крупнейших романистов и теоретиков
англоязычной литературы; Брандер Мэтьюз (1852–1929) — американский писатель
и литературовед (примеч. ред.).
2
Данте Габриел Россетти (1828–1882) — английский поэт и художник, один из
крупнейших прерафаэлитов, близкий друг Суинберна (примеч. ред.).
Крейз сразу напустился на Мартина, но Нортон постепенно начал встав-

лять в разговор свои словечки, и наконец между ним и Крейзом началось
форменное единоборство. Мартин слушал их, выпучив глаза; ему казалось
просто немыслимым, чтобы здесь, в рабочем квартале, к югу от Маркет-стрит,
могло совершаться нечто подобное. Книги словно вдруг ожили в этих людях.
Они говорили с необычайным энтузиазмом, причем мысли возбуждали их
так, как других возбуждает гнев или спиртные напитки. Это не была сухая,
в типографии отпечатанная философия, созданная мифическими полубогами
вроде Канта и Спенсера. Это была живая философия, кипящая и бушую-
щая в сердцах спорящих, пронизанная живым огнем и пламенной кровью.
Постепенно и другие вмешались в спор, и все следили за ним с напряженным
вниманием, куря папиросы.
Мартин никогда не увлекался идеализмом, но в изложении Нортона он
явился для него откровением. Крейз и Гамильтон не считали идеализм логи-
чески необходимым, они смеялись над Нортоном, называя его метафизиком,
а тот, в свою очередь, называл метафизиками их.
«Феномены» и «нумены»1 так и носились в воздухе. Крейз и Гамильтон
обвиняли Нортона в стремлении выделить сознание. А тот, в свою очередь,
обвинял их в том, что они из теории выводят факты, а не теорию из фактов.
Это их бесило. Они, наоборот, считали, что вся их философия зиждется на
фактах, строго проверенных и установленных.
Когда Нортон напомнил им о Канте, Крейз сказал, что всякий добрый
старый немецкий философ после смерти попадает в Оксфорд. Когда Нор-
тон напомнил о гамильтоновском законе «бережливости», его противники
немедленно объявили, что и они основываются на этом законе. Мартин весь
дрожал от восторга. Однако Нортон не был истинным сторонником Спен-
сера, и потому он часто в разгаре спора обращался к Мартину, полемизируя
с ним так же, как и с другими противниками.
— Вы знаете, что Беркли еще никто не ответил, — говорил он, обращаясь
уже прямо к Мартину. — Герберт Спенсер подошел ближе других, но и он,
в сущности говоря, не дал исчерпывающего ответа. Самые смелые из его
последователей не могут пойти дальше. Я читал книгу Салиби о Спенсере.
Ну, и он тоже говорит, что Спенсер «почти» ответил Беркли.
— Вы помните, что сказал Юм?!2 — воскликнул Гамильтон.
Нортон кивнул головой, но Гамильтон счел нужным пояснить остальным:
— Юм сказал, что аргументы Беркли не допускают ответа и совершенно
неубедительны.
1
Нумен — в философии Канта термин, обозначающий «вещь в себе», непозна
ваемую опытом сущность вещи, в противоположность феномену — «явлению» (при-
2
Калеб Уильямс Салиби (1878–1940) — английский врач, писатель и журналист,
сторонник евгеники; Джордж Беркли (1685–1753) и Дэвид Юм (1711–1776) —
английские философы, субъективные идеалисты (примеч. ред.).
— Это правильно для Юма, — возразил Нортон, — у Юма ум был так

же устроен, как и у вас, с тою только разницей, что он был достаточно мудр
и признавал всю невозможность ответить Беркли.
Нортон был очень горяч и вспыльчив, хотя никогда при этом не терял
самообладания, а Крейз и Гамильтон напоминали хладнокровных дикарей,
которые спокойно и неторопливо высматривают слабые места противников.
Под конец вечера Нортон, раздраженный постоянными упреками в том, что
он метафизик, взбеленился, схватился обеими руками за стул, чтобы усидеть
на месте, и с пылающим лицом и сверкающими глазами сделал решительный
натиск на своих противников.
— Ладно, геккельянцы, — закричал он, — может быть, я рассуждаю как
колдун и знахарь, но вы-то как дошли до всего этого? Ведь у вас же нет ника-
кого базиса, хоть вы и кричите о всяких позитивных знаниях. Вы настоящие
догматики! Ведь еще задолго до появления материалистического монизма
вся почва была до того перерыта, что никакого фундамента нельзя было уже
построить. Вот Локк1 — это был человек! Джон Локк! Двести лет назад, даже
больше, он в своих «Опытах о человеческом познании» доказал нелепость
понятия врожденной идеи. А вы этим занимаетесь до сих пор. Доказываете
мне сегодня в продолжение целого вечера, что никаких врожденных идей не
существует. А что это значит? Это значит, что человек не может постичь выс-
шей реальности. Когда вы рождаетесь, у вас в мозгу нет ничего. Все дальней-
шее познание зиждется только на восприятиях, получаемых вами с помощью
пяти чувств. Нумены, которых не было у вас в мозгу при рождении, не могут
никак попасть туда и после.
— Неправда, — перебил его Крейз.
— Дайте мне договорить! — воскликнул Нортон. — Вам доступны толь-
ко те действия и взаимодействия силы и материи, которые так или иначе влия
ют на ваши чувства. Видите, я готов даже признать, что материя существует!
Так и быть! Но я вас сейчас уничтожу вашим же собственным аргументом.
К сожалению, вам обоим недоступно абстрактное мышление. А теперь
скажите, что вы знаете о материи, основываясь на положительном знании?
Вы знаете только то, что воспринимаете, то есть опять-таки только феномены.
Вам доступны только изменения материи, вернее даже только то, что воспри-
нимается вами как изменение. Позитивное знание имеет дело только с фено-
менами, а вы, безумцы, воображаете, что имеете дело с нуменами и считаете
себя онтологистами2. Да, позитивная наука оперирует только восприятиями.
Кто-то уже сказал однажды, что наука о явлениях не может возвыситься
1
Джон Локк (1632–1704) — английский философ, создатель идейно-политической
доктрины либерализма (примеч. ред.).
2
Онтологист — последователь философского направления «онтология», прини
мающего за основу не факт внутреннего или внешнего опыта, а предпосылку, что все
мыслимое существует (примеч. переводчика).
над явлениями. Вы не можете ответить Беркли, даже если сумеете опроверг-

нуть Канта, хотя при этом вы утверждаете, что Беркли неправ, ибо ваша
наука, отрицая существование Бога, не сомневается в существовании материи.
Я признал сейчас существование материи только для того, чтобы вы поняли
ход моих мыслей. Сделайте одолжение, будьте позитивистами, но онтологии
нет места среди позитивных наук. Стало быть, оставьте ее в покое. Спенсер
прав, будучи агностиком, но если Спенсер…
Однако приближалось время отхода в Окленд последнего парома, и Брис-
сенден и Мартин принуждены были ускользнуть, в то время как Нортон про-
должал говорить, а Крейз и Гамильтон только и ждали случая наброситься на
него, как разъяренные собаки.
— Вы открыли мне волшебную страну, — сказал Мартин Бриссендену,
когда они оба взошли на паром. — Поговорив с такими людьми, начинаешь
любить жизнь! Я прямо потрясен! Я никогда не был склонен к идеализму.
Я и теперь не могу принять его. Я знаю, что всегда останусь реалистом, —
очевидно, я так создан. Но я мог бы поспорить с Крейзом и Гамильтоном и за-
дать Нортону два или три вопроса! Я не вижу, чтобы Спенсеру были сделаны
серьезные возражения. Но я взволнован, как ребенок, впервые посетивший
цирк. Я теперь вижу, что мне еще очень многое нужно прочитать. Надо будет
достать книгу Салиби! Я убежден, что Спенсер неуязвим. В следующий раз
я сам приму участие в споре…
Но Бриссенден дремал, тяжело дыша, уткнувшись худым подбородком
в теплый шарф, и все его тощее тело вздрагивало при каждом обороте винта.
Глава XXXVII
На следующее утро Мартин, вопреки предупреждениям Бриссендена,

отправил в «Акрополь» «Позор солнца». Он решил, что если журнал напе-
чатает его статью, то ее легко будет продать какому-нибудь книгоиздательству.
«Эфемеру» он также переписал и отправил в журнал, хотя, конечно, не стал
бы печатать ее без согласия Бриссендена. Ему хотелось, чтобы какой-нибудь
крупный журнал принял ее, а тогда, думал Мартин, можно будет добиться
согласия Бриссендена.
Кроме того, Мартин приступил к написанию повести, которую задумал
уже недели три тому назад. Это должна была быть повесть из жизни моряков
XX века с занимательным сюжетом, с реальными характерами и реальными
условиями жизни. Но под занимательной фабулой должно было скрываться
нечто такое, чего мог не заметить поверхностный читатель, но что на самом
деле было в повести самым главным и побуждало Мартина написать ее.
Его всегда увлекали глубокие мировые идеи, и он лишь прикрывал их зани-
мательной фабулой и яркими описаниями. Повесть должна была называться
«Запоздалый», и в ней, по предварительному подсчету, должно было быть
не более шестидесяти тысяч слов, — а при работоспособности и творческой
энергии Мартина это были, разумеется, сущие пустяки. В первый же день,

начав писать, он испытывал глубокое наслаждение мастера. Он уже не боялся
теперь, что не сумеет найти подходящих выражений для воплощения своих
мыслей. За долгие месяцы скучной и упорной работы он получил наконец
блестящее вознаграждение. Теперь он мог идти твердо и неуклонно к задуман-
ной цели, и никогда еще не было в нем такой глубокой уверенности в том, что
он правильно понимает жизнь, знает и любит ее. В «Запоздалом» Мартину
хотелось изобразить несколько действительных происшествий и вывести ре-
альных людей, реально мыслящих и чувствующих. Но, кроме того, в повести
должен был заключаться великий тайный смысл, идея, равно справедливая
для всех морей, всех времен и народов. «И все это благодаря Герберту Спенсе-
ру, — подумал Мартин, вдруг откинувшись на спинку стула. — Да, благодаря
Герберту Спенсеру и тому великому ключу к мирозданию, который он дал мне
в руки и который зовется эволюцией!»
Мартин весь трепетал от сознания величия того, что он создавал сейчас.
— Дело пойдет! Пойдет! — бормотал он, потирая руки. Да, дело пошло.
Наконец-то он напишет такую вещь, которую тотчас же напечатает любой
журнал. Его повесть казалась ему озаренной огненным сиянием. Мартин
вписал в свою записную книжку еще один параграф, последний параграф.
В его воображении вся повесть давно уже была написана, так что он вполне
мог обдумывать конец, прежде чем приступить к его написанию. Он срав-
нивал свою повесть с другими подобными же «морскими» рассказами
и пришел к убеждению, что его произведение неизмеримо выше всех ос
тальных.
— Только один человек мог бы написать нечто подобное, — пробормо-
тал Мартин, — это Конрад1. Но и Конрад вполне бы мог пожать мне руку за
эту повесть и сказать: «Хорошо сработано, Мартин, дружище!»
Проработав почти весь день, Мартин вдруг вспомнил, что был приглашен
обедать к Морзам. Благодаря Бриссендену его черный костюм был выкуплен
из ломбарда, и Мартин мог теперь снова появляться в обществе. По дороге он
забежал в библиотеку и взял там книгу Салиби. Он решил прочесть «Цикл
жизни», ту самую статью, о которой упоминал во время спора Нортон.
Читая, Мартин пришел в ярость. Лицо его пылало, глаза сверкали, он все
время бессознательно сжимал кулаки, словно хотел наброситься на кого-то.
Выйдя из трамвая, он пошел по улице с видом человека, чем-то взбешенного,
и так надавил звонок у двери Морзов, что тут же опомнился и добродушно
расхохотался. Но, войдя в дом, он тотчас же почувствовал глубокую тоску.
У него словно подломились крылья, и он сразу упал с тех высот, на которые
занесло его вдохновение.
1
Джозеф Конрад (Юзеф Теодор Конрад Коженёвский) (1857–1924) — один из круп-
нейших европейских писателей, изображавший в своих произведениях по пре
имуществу жизнь моря (примеч. переводчика).
«Буржуи! Торгаши!» — вспомнил он любимые выражения Бриссендена.

«Ну и что же? — подумал он тотчас же. — Ведь я хочу жениться на Руфи, а не
на ее семье!»
Мартину показалось, что Руфь никогда еще не была такою прекрасною,
такою одухотворенною и в то же время такою здоровою и свежею. Ее щеки
слегка зарумянились, а глаза опять неопределенно влекли его, те глаза, в ко-
торых он впервые прозрел истинное бессмертие. Он потом, правда, забыл
о бессмертии и был отвлечен в сторону положительных наук, но теперь в гла-
зах Руфи он прочел нечто такое, чего нельзя было выразить на человеческом
языке. Мартин прочел в них, что Руфь по-прежнему любит его. Та же любовь
сияла и в его глазах, а любовь была выше всяких споров. Таково было глубо-
чайшее убеждение, внушенное Мартину страстью.
Те полчаса, которые он провел с Руфью перед обедом, сделали его опять
счастливым и довольным жизнью человеком. Но во время обеда Мартин
вдруг почувствовал необычайное утомление — оно явилось как естественная
реакция после трудового дня. Он сознавал, что глаза у него утомленные и что
он очень раздражен и несдержан. Ему вспомнилось, как за этим самым столом,
за которым он теперь так часто язвительно шутил и спорил, он сидел некогда
впервые в обществе людей, которых считал неизмеримо выше себя. Самый
воздух этого дома тогда казался ему пропитанным утонченною культурою.
Должно быть, он представлял тогда очень смешную и трогательную фигуру.
Полудикарь, от волнения обливающийся потом, сбитый с толку множест-
вом подаваемых блюд, угнетаемый величественным лакеем, старающийся
показать, что он ничуть не теряется на этой высоте и даже может быть про-
стым и естественным. Бедняга! Он пытался даже проявить благовоспитан-
ность и изысканность манер, о которых, разумеется, не имел ни малейшего
понятия.
Мартин бросил на Руфь мимолетный взгляд, такой взгляд, какой кидает
на спасательный крут робкий путешественник при слухе о грозящей судну
опасности. Да! Все это имело для него великие последствия: любовь и Руфь.
Все остальное развеялось, как мираж, едва он начал по-настоящему читать
книги. Но Руфь и любовь не были миражом. Для них он нашел биологи
ческое оправдание. Любовь была сильнейшим проявлением жизни. Природа
приказывала ему любить, так же как она приказывала это всякому другому
нормальному человеку. Любовь билась над этим десятки тысяч, сотни ты-
сяч — нет! — миллионы веков, и это было, несомненно, самое прекрасное
из всех ее достижений. Она вдохнула в Мартина любовь и в мириады раз уве-
личила ее силою воображения, унесла его в заоблачные высоты, в сказочные
чудесные страны. Его рука нашла под столом руку Руфи и пожала ее. Ответом
было такое же жаркое пожатие. Они быстро переглянулись, и ее глаза блеснули
любовно и ласково. Глаза Мартина также блеснули, и он даже не подозревал,
что блеск в глазах Руфи был, в сущности говоря, лишь отражением того огня,
который сидел в его взоре.
Напротив него, по правую руку мистера Морза, сидел судья Блоунт, глав-
ный судья города Сан-Франциско. Мартин уже неоднократно встречался
с ним и, по правде говоря, не чувствовал к нему особенного расположения.
Судья беседовал с отцом Руфи о рабочих союзах, о политическом положении
и о социализме, причем мистер Морз указал ему на Мартина как на сторонни-
ка социалистического учения. Судья Блоунт посмотрел на молодого человека
с отеческим состраданием. Мартин усмехнулся про себя.
— Со временем вы поймете свои заблуждения, — сказал судья ласково, —
эти юношеские хвори лучше всего излечиваются временем! (Говоря так, судья
повернулся к мистеру Морзу.) Я никогда не спорю в таких случаях. Это только
возбуждает в пациенте упрямство.
— Совершенно справедливо, — важно ответил мистер Морз, — но иног-
да все же полезно бывает предупредить пациента о возможных последствиях
его упрямства!
Мартин засмеялся, хотя не без некоторого усилия. День был так долог, ра-
бота в течение всего дня была так напряженна, что реакция давала себя знать.
— Несомненно, вы превосходные доктора, — сказал он, — но, если вы
хоть немножко интересуетесь мнением пациента, позвольте ему сказать вам,
что вы плохо поставили диагноз. На самом деле вы оба страдаете той самой
болезнью, которую приписываете мне. Я же совершенно невосприимчив
к ней. Социалистическая философия, которая вас так волнует, меня никак не
затронула.
— Ловко, ловко, — пробормотал судья, — это прекрасный прием в спо-
ре — обращать обвинение против обвиняющего.
— Позвольте! Я сам слышал это из ваших уст! — сказал Мартин. Глаза его
сверкнули, но он еще сдерживался. — Видите ли, господин судья, я слышал
вашу предвыборную речь. Благодаря особой мыслительной передержке — это
мое любимое выражение, хотя оно не всем понятно, — вы утверждаете, что
верите в систему «выживания сильнейшего», и в то же время вы принимаете
все меры к тому, чтобы обессилить сильного.
— Молодой человек!..
— Не забудьте, что я слышал ваши речи! — перебил Мартин. — Вы гово-
рили о взаимоотношениях между штатами, об урегулировании деятельности
железнодорожного и нефтяного треста, о планомерной эксплуатации лесов
и о тысяче подобных вопросов, которые все сводятся к сокращению и к урегу-
лированию, то есть, в сущности, в основе своей социалистичны.
— Но разве, по-вашему, не следует обуздывать непомерный произвол
и аппетиты правящих кругов?
— Не в том дело. Я хочу только доказать вам, что вы плохо ставите
диагноз и что я нисколько не заражен бактерией социализма. Я хочу доказать
вам, что вы сами, именно вы заражены этой бактерией! Что касается меня, то
я исконный враг социализма, так же как и враг вашей умеренной демократии,
которая, в сущности говоря, есть тот же социализм, только не хочет называть
вещи своими именами. Я — реакционер, настолько убежденный реакционер,

что вам, живущим среди псевдосоциалистических организаций, никогда не
понять моих взглядов, ибо вы слишком близоруки, чтобы заглянуть в корень
вещей. Вы делаете вид, что вы верите в победу сильнейшего, а я действительно
в это верю. Вот и вся разница! Когда я был моложе — всего несколько месяцев
тому назад, — я думал так же. как и вы, и ваши слова производили даже на
меня известное впечатление. Но купцы и коммерсанты — плохие идеологи,
они проводят всю свою жизнь в добывании денег, и я, смею вас уверить,
вернулся к древнему аристократизму. В этой комнате я единственный ин-
дивидуалист! Мне нет никакого дела до государства. Я жду только сильного
человека, который явится верхом на коне и спасет государство от гибели!
Ницше был совершенно прав! Я, конечно, не буду терять времени и объяснять
вам, кто такой Ницше, но он был прав! Мир принадлежит сильным, которые
так же благородны, как и могучи, и которые презирают стадо торгашей и ла-
вочников. Мир принадлежит истинным аристократам, белокурым зверям,
которые не идут ни на какие соглашения и говорят всегда только «да»!
И они поглотят вас — вас, социалистов, боящихся социализма и вообража-
ющих себя индивидуалистами. Ваша рабская мораль умеренности и пра-
вого порядка не спасет вас! Ну, конечно, все это для вас китайская грамота,
и я не буду напрасно надоедать вам. Но помните одно! В Окленде не наберет-
ся и полудюжины индивидуалистов, но один из них — ваш покорный слуга
Мартин Иден!
Сказав так, Мартин обратился к Руфи, как бы давая понять, что он считает
спор законченным.
— Я весь день писал, — сказал он, — теперь мне хочется любить, а не
разговаривать.
Он оставил без ответа замечание мистера Морза, который сказал:
— Вы меня не переубедили. Все социалисты — иезуиты. Им необходимо
прибегать к разным уверткам.
— Ничего! Мы еще сделаем из вас доброго республиканца, — сказал
судья Блоунт.
— Человек на коне явится немного раньше, — добродушно возразил
Мартин и опять повернулся к Руфи.
Но мистер Морз был недоволен. Ему не нравилась леность и презрение
к общепринятой работе, проявленные его будущим зятем, образа мыслей
которого к тому же он вовсе не понимал, и вот он решил направить беседу
на Герберта Спенсера. Мистер Блоунт поддержал этот разговор, и Мартин,
навостривший уши, как только было произнесено имя «его» философа, услы-
хал, что судья сдержанно, но с достоинством начал критиковать идеи Спенсе-
ра. Мистер Морз по временам поглядывал на Мартина, словно желая сказать:
«Слышите, дитя мое?».
— Какой вздор, — шептал Мартин, продолжая говорить с Руфью и Ар-
туром.
Но дневная работа и споры прошедшей ночи взяли свое, а к тому же он

еще вполне не излил раздражения, которое было вызвано в нем книжкою,
прочитанною в трамвае.
— В чем дело? — вдруг спросила его Руфь, испуганная тем явным усили-
ем, с которым Мартин сдерживал себя.
— «Нет Бога, кроме непознаваемого, и Герберт Спенсер пророк его», —
вдруг произнес судья.
Мартин тотчас же повернулся к нему.
— Дешевое суждение, — заметил он спокойно, — впервые я услыхал его
в Сити-Холл-парке из уст одного рабочего, который мог бы, пожалуй, быть
немного развитее. С тех пор я часто слышал эти слова, и всякий раз меня тош-
нило от их повторения. Как вам самому не стыдно! Имя великого и благород-
ного человека в ваших устах словно капля росы в стоячей луже. Вы внушаете
мне отвращение!
Казалось, внезапно раздался удар грома. Судья Блоунт побагровел, и во-
круг воцарилось жуткое молчание. Мистер Морз втайне был очень доволен.
Он видел, что его дочь шокирована. Он добился своего: выставил в непривле-
кательном свете ненавистного ему человека.
Руфь с мольбой пожала под столом руку Мартина, но кровь уже закипела
в нем. Самомнение и тупость людей, занимающих высокое положение, воз-
мутили его. Главный судья! Подумаешь! Это года два тому назад он лежал во
прахе и смотрел на таких людей, как на богов. Теперь не то!
Судья Блоунт сдержался и даже обратился к Мартину с деланой вежли
востью, но тот сразу понял, что вежливость эта вызывается нежеланием
расстраивать присутствующих дам. Это окончательно взбесило Мартина.
Неужели в мире вовсе нет честности?
— Вы не можете спорить со мною о Спенсере! — крикнул он. — Вы так же
мало знаете о Спенсере, как и его милые сородичи. Я знаю, это не ваша вина!
В этом виновато всеобщее наше невежество. С образчиком такого невежества
я имел случай познакомиться только что, когда ехал сюда! Я читал исследо-
вание Салиби о Герберте Спенсере! Вам бы следовало это прочесть! Книга
написана очень популярно. Вы можете найти ее в любом магазине и в любой
библиотеке. Когда вы прочтете то, что написал Салиби про этого великого
человека, даже вам, я уверен, станет неловко. Это такой рекорд пошлости, что
и вы устыдитесь. Академический философ, недостойный дышать одним воз-
духом со Спенсером, называет его «философом недоучек». Я уверен, что вы
не прочли и десяти строчек из сочинений Спенсера, но были критики более
интеллигентные, чем вы, которые, однако, читали не больше вашего и все-та-
ки имели наглость указывать последователям Спенсера на ложность его идей!
Понимаете? «Его» идей, — человека, всеобъемлющий гений которого охва-
тил все стороны научного познания; он был отцом психологии; он произвел
целый переворот в области педагогики, так что крестьянские дети во Фран-
ции теперь изучают основы знаний по методам, предложенным Спенсером.
А жалкие людишки, оскорбляющие его память, добывают себе в то же время

кусок хлеба практическим применением его идей. Ведь если у них есть хоть
какие-нибудь мысли, то этим они обязаны ему! Ведь если бы его не было у них,
не было бы и тех ничтожных знаний, которые они заучили, наподобие попуга-
ев. Какой-нибудь господин вроде Фэрбэнкса в Оксфорде, который занимает
место немножко повыше вашего, сказал, что потомство назовет Спенсера
скорее поэтом и мечтателем, нежели мыслителем. О жалкие сороки! Брехуны!
А один еще изрек, что в «Основных началах» есть кое-какие литературные
красоты! Другие кричат, что он был трудолюбив, но совсем неоригинален!
О, мычащие скоты! О, какие же это скоты!
Мартин умолк среди всеобщего гробового молчания. Все в семье Руфи
смотрели на судью Блоунта как на почтенного и умного человека, и выступле-
ние Мартина повергло всех в глубокий ужас. Конец обеда прошел при самом
погребальном настроении. Судья и мистер Морз изредка обменивались сло-
вами; у других разговор вовсе не клеился.
Когда Мартин и Руфь после обеда остались вдвоем, между ними произош-
ла бурная сцена.
— Вы невыносимы, — говорила Руфь, обливаясь слезами.
Но его гнев все еще не утихал, и он грозно бормотал:
— Скоты! О, какие скоты!..
Когда Руфь сказала, что Мартин оскорбил судью, он возразил:
— Чем же я его, по-вашему, оскорбил? Тем, что сказал правду?
— Мне нет дела до того, правда это или нет, — продолжала Руфь, —
есть определенные правила приличия, и вы не вправе оскорблять кого бы то
ни было!
— А какое право имеет судья Блоунт оскорблять истину? — воскликнул
Мартин. — Оскорблять истину куда постыднее, чем оскорблять какого-то
пигмея-судью. Но он сделал еще того хуже! Он очернил имя величайшего
и благороднейшего человека, к тому же еще и умершего! Ах, скоты! Ах, скоты!
Ярость Мартина напугала Руфь. Она еще ни разу не видела его в таком
возбужденном состоянии и теперь чувствовала перед ним какой-то мисти
ческий страх, не понимая его безрассудного, с ее точки зрения, гнева. И в то
же время ее по-прежнему неотразимо влекло к нему, так что в конце концов
она не могла удержаться, чтобы не прильнуть к нему и не обхватить руками
его шею. Оскорбленная и возмущенная всем, что случилось, Руфь, трепеща,
лежала в его объятиях, а Мартин продолжал бормотать:
— Скоты, какие же это скоты!
Наконец он сказал ей:
— Я больше не буду портить вам званых обедов, моя дорогая! Ваши
родные не любят меня, и я не хочу им навязываться. Они все тоже противны
мне! Фу! До чего они отвратительны! И подумайте, что я когда-то восхищал-
ся людьми, занимающими высокие посты, живущими в роскошных домах!
Я по своей наивности воображал, что они в самом деле достойны уважения!
Глава XXXVIII
— Пойдемте в социалистический клуб! — сказал Бриссенден, ослабев-

ший от кровохарканья, которое было с ним полчаса тому назад, — второе за
последние три дня. В его дрожащих руках был неизменный стакан виски.
— А на что мне социализм? — спросил Мартин.
— Посторонние могут тоже говорить, только не более пяти минут, —
сказал больной, — встаньте и попросите слова. Скажите им, почему вы не
социалист. Скажите им то, что вы думаете о них и об их этике, порожденной
трущобами. Бросьте им в лицо Ницше и заварите кашу. Они любят такие
споры, да и вы тоже! Мне бы очень хотелось, чтобы вы стали социалистом,
прежде чем я умру. Только это может спасти вас от того разочарования в жиз-
ни, которое, несомненно, грозит вам.
— Не понимаю, как вы можете быть социалистом, — заметил Мартин, —
ведь вы ненавидите толпу! И в самом деле, ну что общего у вас с этою сво
лочью! Вы — эстет!
Мартин при этих словах с укоризной указал Бриссендену на виʹски:
— Социализм, по-видимому, не спасает вас.
— Я очень болен, — отвечал Бриссенден. — Вы другое дело. Вы чело-
век здоровый, у вас еще вся жизнь впереди, и вам надо иметь какую-нибудь
цель в жизни. Вы удивляетесь, почему я социалист? Я вам скажу! Потому
что социализм неизбежен; потому что современный строй сгнил и не может
продержаться долго; потому что время вашего человека на коне прошло. Рабы
не пойдут за ним. Рабов слишком много, и они не дадут ему сесть на коня.
Все равно вы от них не уйдете и принуждены будете проглотить их рабскую
мораль. Конечно, это не очень сладко. Но назвался груздем — полезай в ку-
зов. Вы с вашими ницшеанскими идеями просто допотопный человек! То, что
прошло, — прошло, и человек, говорящий, что все в истории повторяется, —
лжец. Конечно, я ненавижу толпу, но что же делать? Человека на коне вам не
дождаться, а я предпочту что угодно, только не власть этих трусливых бур
жуазных свиней. Идемте! Если я просижу здесь еще немножко, я напьюсь как
стелька! А вы знаете, что говорит доктор, черт бы его побрал! Мне ужасно
хочется оставить его в дураках.
Был воскресный вечер, и небольшой зал оклендского социалистического
клуба был битком набит, главным образом рабочими. Оратор, умный еврей,
восхитил Мартина, хотя все, что он говорил, было для него совершенно не-
приемлемо. Узкие плечи и впалая грудь оратора указывали лучше всяких слов
на то, что это истинный сын гетто, и, глядя на него, Мартин ясно представил
себе вечную войну жалких и слабых рабов с сильными мира сего, которые
правили ими искони и вечно будут править. Для Мартина в этом тщедушном
человеке заключался великий символ. Это было воплощение несчастной мас-
сы тружеников, борющихся во мгле за свое существование и погибающих, по
неизбежному биологическому закону на тернистых путях жизни. Они были
обречены. Несмотря на их хитроумную философию и муравьиную склонность

к кооперации, природа отвергла их ради могучих и сильных людей. Природа
отбирала себе лучшие свои создания, и, подражая ей, люди разводили поро-
дистых лошадей и редкостные растения. Конечно, Творец мироздания мог
выбрать и лучший метод, но люди должны поневоле считаться с этим мето-
дом. Разумеется, им никто не мешает цепляться друг за друга, как это делают
социалисты, — они могут собираться и толковать о том, как улучшить тяготы
земного существования и перехитрить вселенную.
Так думал Мартин, и это же самое oн высказал, когда Бриссенден наконец
убедил его выступить и задать им жару. Он взошел на трибуну и, по обычаю,
обратился к председателю. Он сначала заговорил очень тихо, слегка запинаясь
и пытаясь привести в порядок все те мысли, которые нахлынули на него во
время речи еврея. Каждому оратору на таких митингах предоставлялось пять
минут. Но когда истекли эти положенные пять минут, Мартин только еще
успел войти во вкус своей речи, нападение его только что начало развиваться,
а так как он возбудил в слушателях большой интерес, то все они единогласно
потребовали у председателя продления срока. Они увидели в нем достойного
противника и напряженно следили за каждым его словом. Мартин говорил
с необычайным увлечением, не выбирая слов, и не стесняясь нападал на раб-
скую мораль, ясно намекая, что под рабами он разумеет именно своих слу-
шателей. Он цитировал Спенсера и Мальтуса1 и провозгласил биологический
закон мирового развития.
— Итак, — резюмировал он свою речь, — государство не может сущест-
вовать, если оно состоит только из рабов! Исконный закон эволюции оста-
ется в силе! В борьбе за существование, как это мною сейчас было указано,
побеждает сильнейший, а слабый осужден на гибель! В результате во время
этой борьбы силы поколения все увеличиваются, так как все время побеждает
сильный и потомство сильного. Вот что такое эволюция! Но вы, рабы, —
я знаю, что рабами быть очень плохо, — вы, рабы, мечтаете об обществе, не
желающем считаться с биологическим законом эволюции! Вы хотите, чтобы
слабые ели так же, как и сильные, и столько, сколько им хочется! Вы хотите,
чтобы слабые наравне с сильными вступали в брак и производили потомство.
Каков же будет результат всего этого? Сила и жизнеспособность поколений
не будет увеличиваться! Напротив! Она будет уменьшаться! Это Немезида2
вашей рабской философии. Ваше рабское общество, существующее лишь
ради рабов, начнет постепенно слабеть и разрушаться, пока наконец совсем
не погибнет. Помните! Все это я говорю на основе твердых биологических
законов. Государство рабов существовать не может!
— Ну, а Соединенные Штаты? — крикнул кто-то.
1
Томac Роберт Мальтус (1766–1834) — английский священник, экономист, автор
первой в истории научной теории народонаселения (примеч. ред.).
2
Немезида — у греков богиня возмездия (примеч. переводчика).
— Соединенные Штаты? — возразил Мартин. — Тридцать колоний

изгнали своих правителей и образовали так называемую республику. Рабы
стали сами себе господами. Господ, управляющих с помощью меча, больше не
осталось. Но рабы не могут оставаться без господ, и вот возник новый вид
правителей — не смелые, благородные и сильные люди, а жалкие торгаши-
пауки и ростовщики! И они снова сделали вас рабами, но не открыто, как
делали те, смелые люди, а незаметно, пользуясь разными уловками и ухищ-
рениями. Они подкупали ваших судей, осмеяли ваши законы и подвергли
неслыханному гнету ваших сыновей и дочерей. Два миллиона ваших детей
трудятся сейчас под игом промышленной олигархии Соединенных Штатов,
а десять миллионов рабов скитаются без крова! Нет, государство рабов не
может существовать, ибо это противоречит биологическому закону эволю-
ции. Как только организуется общество рабов, немедленно наступит упа-
док. Вы отрицаете законы эволюции? Хорошо! Какой же вы нашли в таком
случае закон? Формулируйте его! Или это уже сделано? Ну, тогда скажите
мне его!
Мартин сел на свое место под оглушительный шум всей аудитории.
Множество людей повскакали со своих мест, требуя слова. Один за другим
начали они выкрикивать свои возражения, ожесточенно жестикулируя и вы-
зывая аплодисменты. Это была дикая ночь — дикая борьба идей. Многие из
ораторов говорили и на общие темы, но большинство непосредственно обра-
щались к Мартину. Они кидали ему новые для него мысли; указывали ему если
не новые биологические законы, то, во всяком случае, новые возможности
применения таких законов. Они слишком были увлечены, чтобы соблюдать
вежливость, и председатель должен был несколько раз останавливать их.
Случилось, что на собрании присутствовал молодой репортер, стоско-
вавшийся по сенсационным новостям, требующимся всем современным
журналам. Это не был особенно выдающийся журналист. Он был слишком
невежественен, чтобы принять участие в прениях. Но он был убежден, что
стоит гораздо выше всех этих болтливых маньяков из рабочего класса. К тому
же он весьма уважал сильных мира, занимающих высокие правительственные
посты и диктующих газетам и нациям свое политическое credo1. У него был
даже свой идеал: он мечтал стать таким репортером, который умеет из ничего
создавать очень многое.
Ему было мало дела до сущности дискуссий. Да ему и не нужно было
знать этого. Он руководствовался отдельными словами, вроде «революция».
Как палеонтолог по одной найденной кости сооружает целый скелет, так
и этот репортер мог построить целую речь из одного только слова «револю-
ция». Он занялся этим в ту же ночь, и занялся весьма успешно.
Так как Мартин проявил себя самым лучшим оратором, то репортер решил
вложить эту речь ему в уста, изобразив его анархистом, а его реакционный
1
Credo (кредо) (лат.) — «верую», символ веры, убеждение (примеч. переводчика).
индивидуализм превратил в самый крайний красный социализм. Молодой ре-

портер не был лишен литературного дара и очень ловко изобразил свирепых
длинноволосых людей, неврастеников и дегенератов, потрясающих кулаками
и издающих озлобленные возгласы.
Глава XXXIX
На следующий день за утренним кофе Мартин, по обыкновению, читал

газету. В первый раз в жизни увидал он свое имя напечатанным крупным
шрифтом на первой странице. С изумлением он узнал, что он был одним из
виднейших лидеров оклендских социалистов. Он пробежал глазами пламен-
ную речь, сочиненную за него молодым репортером, и хотя сначала был воз-
мущен этой бесстыдной фабрикацией, но потом со смехом отшвырнул газету.
— Это написал или пьяный, или за этим скрывается какой-то преступ-
ный умысел, — сказал он Бриссендену, который пришел к нему после обеда
и устало сел на единственный стул. Сам Мартин, по обыкновению, сидел на
кровати.
— А вам не все ли равно? — сказал Бриссенден. — Неужели вы придаете
значение мнению буржуазных свиней, которые читают газеты?
Мартин на минуту задумался.
— Конечно, мне нет до них никакого дела. Я только боюсь, чтобы это не
испортило мне отношений с семьею Руфи. Ее отец уверен, что я социалист,
а теперь он получит этому новые доказательства. Его мнение мне совершенно
безразлично, но все-таки могут быть неприятные последствия. Я хочу про-
честь вам то, что я сегодня написал… Это рассказ под названием «Запозда-
лый». Я написал уже около половины.
Мартин только что начал читать, как вдруг Мария отворила дверь и впус
тила прилично одетого молодого человека, который быстро огляделся кругом,
заметил керосинку и кухонный ящик и наконец устремил взгляд на Мартина.
— Садитесь! — сказал Бриссенден.
Мартин подвинулся, чтобы дать ему место.
— Я слышал вашу вчерашнюю речь, мистер Иден, — начал молодой человек
после непродолжительного молчания. — Я бы хотел проинтервьюировать вас!
Бриссенден разразился хохотом.
— Товарищ — социалист? — спросил репортер, кидая быстрый взгляд на
впалые щеки и болезненные глаза Бриссендена. Он мысленно как бы подби-
рал краски для изображения этого умирающего человека.
— И он написал этот отчет, — воскликнул Мартин, — почти что мальчик?
— Почему вы не вздуете его? — спросил Бриссенден. — Я бы дал сейчас
тысячу долларов, только чтоб иметь здоровые легкие.
Юный журналист был несколько ошеломлен таким разговором, кото-
рый велся через его голову. Но он только что удостоился похвалы редакто-
ра за блестящий отзыв о социалистическом митинге и получил поручение
проинтервьюировать Мартина Идена, лидера организованных врагов право-

вого порядка.
— Вы ничего не будете иметь против, если мы снимем с вас фотографию,
мистер Иден? — спросил он. — Я захватил с собой фотографа, но он говорит,
что в комнате снимать неудобно. Лучше выйти на солнце. А потом мы можем
побеседовать с вами.
— Фотограф? — задумчиво произнес Бриссенден. — Ну же, Мартин!
Вздуйте его!
— Должно быть, я становлюсь стар, — отвечал Мартин. — Я знаю, что его
нужно вздуть, но у меня для этого нет необходимой энергии. Да и ради чего?
— Ради его бедной матери, — возразил Бриссенден.
— Пожалуй, это веское соображение, — согласился Мартин, — но все-
таки мне не хватает энергии. Ведь для того, чтобы кого-нибудь побить, прежде
всего необходимо иметь энергию. Да и стоит ли?
— Вот именно, не стоит, — весело сказал репортер, тревожно оглянув-
шись на дверь.
— Конечно, в том, что он написал, не было ни слова правды! — продол-
жал Мартин, обращаясь к Бриссендену.
— Видите ли, это было как бы описание в общих чертах… — рискнул объ-
яснить юноша. — Ведь это, в конце концов, для вас великолепная реклама…
Согласитесь сами.
— Слышите, Мартин, это для вас реклама! — торжественно воскликнул
Бриссенден.
— Да, да!.. И он предлагает мне с этим согласиться.
— Разрешите узнать, мистер Иден, где вы родились? — спросил репор-
тер, делая внимательное лицо.
— Заметьте, он ничего не записывает, — ввернул Бриссенден, — он все
запоминает.
— Для меня этого вполне достаточно, — с некоторой досадой возразил
тот, — опытный репортер никогда не записывает.
— Должно быть, вы и вчера тоже не записывали?
Но Бриссенден не мог дольше сохранять хладнокровие. Он не принадле-
жал к школе квиетистов1, а потому вскричал вдруг с негодованием:
— Мартин! Если вы не побьете его, то я побью! Умру, но побью!
— Не вздуть ли его, в самом деле? — спросил Мартин.
Бриссенден подумал, словно судья, и кивнул головой.
В следующий миг голова репортера была крепко сжата у Мартина между
коленями.
— Только не кусаться, — предупредил Мартин, — не то я разобью вашу
симпатичную мордочку. А это будет жаль.
1
Квиетизм — безучастное отношение к жизни; религиозное направление, требую-
щее отречения от жизни и погружения в созерцание Бога (примеч. переводчика).
Его правая рука стала мерно подниматься и опускаться. Юноша визжал,

вырывался, ругался, но кусаться не смел. Бриссенден спокойно наблюдал эту
сцену. Только один раз он не выдержал, схватил пустую бутылку и воскликнул:
— Дайте мне тоже ударить его разок!
— К сожалению, я больше не в состоянии, — сказал наконец Мартин. —
Рука совсем онемела.
Он схватил репортера за шиворот и швырнул его на кровать.
— Я заявлю в полицию. Вас арестуют! — кричал тот, утирая слезы него-
дования. — Вы ответите за это! Вы увидите!
— Симпатичный юноша, — сказал Мартин, — он так и не понимает, что
пошел по скользкой дорожке. Ведь нечестно, неприлично, недостойно муж-
чины лгать про своего ближнего так, как вы это сделали!
— Но он все-таки пришел к вам, чтобы вы ему это объяснили, — возразил
Бриссенден после небольшой паузы.
— Да, он пришел ко мне, оклеветав и осрамив меня предварительно!
А в результате всего этого мой лавочник теперь откажет мне в кредите!
Хуже всего, что этот милый молодой человек никогда уже не сойдет с этого
пути, пока наконец не сделается первоклассным журналистом.
— У вас есть еще время направить его на путь истинный, — возразил
Бриссенден. — Ах, почему вы мне не дали его ударить хоть разочек. Мне хоте-
лось бы принять участие в этом добром деле.
— Вас посадят в тюрьму! — всхлипывал юноша. — Грубые вы, подлые
скоты!
— У него слишком слезливая рожица, — произнес Мартин, покачав голо-
вой, — я боюсь, что его не исправишь. Он, несомненно, будет первоклассным
журналистом. У него совершенно нет совести! Одно это поможет ему выдви-
нуться.
После этого молодой человек стремительно вылетел из комнаты, со стра-
хом шмыгнув мимо Бриссендена, который продолжал размахивать бутылкой.
На следующий день Мартин узнал о себе еще много нового и интересного.
«Да, мы враги общества, — оказывается, сказал он в беседе с представителем
прессы, — но мы не анархисты! Мы социалисты!» Когда репортер заметил
ему, что между двумя этими школами нет особенной разницы, Мартин пожал
плечами в знак молчаливого согласия. Лицо его, как оказалось, было резко ас-
симетрично и носило все признаки вырождения. Особенно бросались в глаза
узловатые руки и кровожадные сверкающие глаза.
Мартин прочел также, что почти каждый вечер он выступает на рабочих
митингах в Сити-Холл-парке и пользуется наибольшим успехом у всех анар-
хистов и агитаторов, так как произносит наиболее революционные речи.
Репортер подробно описал его каморку, не забыл упомянуть о керосинке,
единственном стуле и изобразил также в ярких красках его приятеля-бродягу
с лицом мертвеца, до такой степени бледным, словно он был только что выпу-
щен на свет после двадцатилетнего тюремного заключения.
Молодой репортер проявил большую расторопность. Он узнал биогра-

фию Мартина Идена и приложил к ней фотографический снимок лавки ми-
стера Хиггинботама и самого мистера Бернарда Хиггинботама, стоящего у ее
дверей. Этот джентльмен был изображен как настоящий деловой и почтенный
человек, не только не разделяющий социалистических взглядов своего зятя,
но даже порвавший с этим зятем всякие сношения. По его словам, Мартин
Иден был просто лентяй, бездельник, который не хотел работать, несмотря
на то что ему не раз делали выгодные предложения. Мистер Хиггинботам
нисколько не удивится, если его зять попадет в тюрьму. Герман фон Шмидт
тоже был проинтервьюирован. Он назвал Мартина «уродом в семье» и тоже
не поддерживал с ним связи. «Он начал было меня эксплуатировать, —
сказал между прочим Герман фон Шмидт, — но я не попался на эту удочку!
Я отучил его шляться сюда. От такого бездельника нельзя ожидать ничего
путного!»
Мартин на этот раз серьезно рассердился. Бриссенден смотрел на все это
как на забавную шутку, но и он не мог утешить Мартина. Мартин знал, что
Руфи никак не удастся втолковать, в чем дело, а к тому же ее отец, наверно,
воспользовался всей этой нелепой выдумкой, дабы разрушить их помолвку.
Его мрачные предположения скоро получили блестящее подтверждение.
На другой же день почтальон принес письмо от Руфи. Мартин, предчувствуя
катастрофу, тут же вскрыл конверт и начал читать, стоя у растворенной двери,
на том самом месте, где почтальон вручил ему письмо.
Читая, Мартин машинально шарил рукою в кармане, ища табак и папи-
росную бумагу, которые некогда всегда имел при себе. Он не сознавал, что
карман его давно был пуст, не понимал, чего он там ищет.
Письмо было очень спокойно. Никаких следов гнева в нем не было, но
все оно от первой до последней строчки было преисполнено обиды и разо-
чарования. Руфь была о нем лучшего мнения. Руфь думала, что он порвал
со своим ужасным прошлым, что любовь к ней в самом деле облагородила
и переродила его. А теперь папа и мама решительно потребовали, чтобы
помолвка была расторгнута. И она не могла не признать их доводов основа-
тельными. Ничего хорошего из их отношений не может выйти. Они с самого
начала были несчастны. В письме был один упрек, который потряс Мартина
до глубины души. «Если бы вы поступили на какую-нибудь службу! — писала
Руфь. — Но вы этого не сделали. Ваша прошлая жизнь была слишком распутна
и беспорядочна. Я понимаю, что не вас нужно за это бранить. Вы действовали
согласно своей природе и в соответствии с вашими прежними наклонностя-
ми. Поэтому, Мартин, я и не браню вас, помните это. Папа и мама оказались
правы: мы не подходим друг для друга, и надо радоваться, что это обнаружи-
лось не слишком поздно… Не пытайтесь увидеться со мной, — заканчивала
она, — это свидание было бы равно тяжело и для нас обоих и для моей мамы.
Я и так чувствую, что причинила ей немало огорчений, и нескоро удастся мне
загладить это!»
Мартин внимательно прочел письмо и несколько раз перечел его. Затем

он сел и стал писать ответ. Он изложил ей все то, что говорил на социа
листическом митинге, обвиняя газету в самой бессовестной клевете. В конце
письма он заговорил о своей страстной и неизменной любви. «Ответьте мне
непременно, — писал он, — напишите только одно: любите вы меня или нет?
От этого зависит все».
Но прошел день, другой, ответа не было. «Запоздалый» продолжал ва-
ляться на столе, а груда рукописей под столом ежедневно возрастала. Впервые
за всю свою жизнь испытал Мартин муки бессонницы. Три раза приходил
он к Морзам, но три раза лакей отказался впустить его. Бриссенден лежал
в постели, и Мартин, часто навещая его, не решался посвящать его в свои го-
рести.
А горестей у Мартина было немало. Последствия гнусной проделки ре-
портера превзошли все ожидания Мартина. Португалец-бакалейщик действи-
тельно отказал ему в кредите, другой лавочник, американец, объявил Марти-
на предателем и врагом отечества и в припадке патриотизма даже уничтожил
его счет, запретив ему являться для уплаты долга. Все соседние жители были
настроены против Мартина, и негодование их с каждым днем возрастало.
Никто не желал поддержать отношений с изменником-социалистом. Бедная
Мария была перепугана и охвачена сомнениями, но продолжала оставаться
лояльной. Соседние ребятишки, у которых уже изгладилось впечатление о ро-
скошной коляске, некогда посетившей Мартина, теперь кричали ему «хули-
ган» и «проходимец». Только детвора Марии держалась твердо, защищала
его и не раз выдерживала даже битву из-за него, причем Мария, видя у своих
детишек синяки и побитые носы, приходила в еще большее отчаяние.
Однажды, встретив на улице Гертруду, Мартин узнал от нее то, что он
и раньше предполагал, то есть что Бернард Хиггинботам страшно зол на Мар-
тина и считает, что он опозорил всю семью и сделал ее предметом публичного
поношения. Он потребовал, чтобы Мартин не смел бывать у них.
— Почему ты не хочешь уехать, Мартин? — спросила Гертруда. — Уезжай
и поступи на какое-нибудь место. Когда все это загладится, ты можешь снова
вернуться.
Мартин покачал головою и не дал никаких удовлетворительных объяс-
нений. Да и как мог он объяснить? Между ним и людьми его класса зияла
огромная бездна. Ему нельзя было перейти ее! Смешно объяснять Гертруде
разницу между ницшеанством и социализмом! Не было таких понятных ей
слов, которыми он мог бы растолковать ей, в чем дело. Все рассуждения в этой
среде сводились к одному: найди работу. Это было всегда первое и последнее
слово. Этим исчерпывался весь круг идей. Найди работу! Поступай на место!
«Бедные, глупые рабы, — думал Мартин, слушая Гертруду. — Неудивительно,
что сильные завладели миром! Рабов погубило их собственное рабское мыш-
ление. „Работа“ была для них золотым фетишем, который они обожали, перед
которым смиренно повергались ниц».
Когда Гертруда предложила ему денег, Мартин снова отрицательно пока-

чал головою, хотя знал, что через несколько дней ему опять придется бежать
к закладчику.
— Пожалуйста, не встречайся с Бернардом, — умоляла его Гертруда. —
Через несколько месяцев он успокоится и, наверное, даже согласится принять
тебя на службу. Ты будешь развозить кладь. Но если я понадоблюсь тебе, при-
сылай за мной в любое время. Я к тебе приду! Слышишь?
Гертруда расплакалась и пошла своей дорогой, а Мартин, глядя на ее тяже-
лую, усталую походку, почувствовал, как сердце у него сжалось от невыноси-
мой тоски. И когда он глядел вслед сестре, здание ницшеанства вдруг начало
колебаться и рушиться. Хорошо было говорить об абстрактных рабах, но не
так-то легко было прилагать эти теории к своим близким. Да, если нужен при-
мер слабого, угнетаемого сильным, то лучше Гертруды не найти. Мартин даже
рассмеялся над этим парадоксом. Хорош же он ницшеанец, если поддается та-
ким сентиментам и раскисает при первом же столкновении с действительным
горем, — ведь в конце концов в данную минуту он тоже волнуем рабскими
чувствами, порожденными рабской моралью. Человек в настоящем смысле
этого слова должен быть выше жалости и сострадания. Все эти чувства роди-
лись в подвалах и были лишь агонией и предсмертными судорогами слабых
и несчастных.
Глава XL
«Запоздалый» все еще лежал на столе. Все остальные рукописи давно

нашли под столом место своего успокоения. Только одна еще рукопись про-
должала странствовать. То была «Эфемера» Бриссендена. Велосипед и чер-
ный костюм Мартина снова были заложены, а хозяин пишущей машинки,
по обыкновению, требовал уплаты. Но все это уже нисколько не тревожило
Мартина. Он должен был еще освоиться со своим новым положением, а пока
пусть жизнь течет своим чередом.
Через несколько недель случилось то, чего он давно ожидал. Он встретил
Руфь на улице. Правда, она шла не одна, а в сопровождении своего брата Нор-
мана; оба к тому же сделали вид, что не узнали его, а когда Мартин сам к ним
приблизился, Норман решил непременно отделаться от него.
— Если вы осмелитесь приставать к моей сестре, — сказал он, — я позову
полицейского; она не желает с вами разговаривать, и ваша навязчивость для
нее оскорбительна.
— Ну, что ж, — мрачно ответил Мартин, — зовите полицейского.
По крайней мере, тогда ваше имя попадет в газеты. А теперь посторонитесь-
ка немножко и ступайте за полицейским. Я должен говорить с Руфью.
— Я хочу слышать это из ваших уст, — сказал он ей.
Она побледнела и задрожала, но остановилась и взглянула на него вопро-
сительно.
— Ответьте мне на мой вопрос, который я задал вам в письме, — произ-

нес он.
Норман сделал было нетерпеливое движение, но Мартин взглядом сми-
рил его.
Руфь покачала головой.
— Вы действовали по доброй воле? — снова спросил он.
— Да, — проговорила она тихо, но твердо, — действовала по доброй
воле. Вы так опозорили меня, что мне теперь стыдно встречаться со знакомы-
ми. Все теперь толкуют обо мне. Вот все, что я могу вам сказать. Вы сделали
меня несчастной, и я больше не хочу с вами видеться.
— Знакомые! Сплетни! Газетное вранье! Я не думаю, чтобы все это было
сильнее любви! Очевидно, вы просто-напросто меня никогда не любили!
Бледное лицо Руфи внезапно вспыхнуло.
— После всего того, что произошло? — произнесла она. — Мартин, вы
сами не понимаете того, что говорите! Я ведь не пошлая девушка!
— Вы видите, она не хочет с вами разговаривать! — воскликнул Норман,
беря сестру под руку и уводя ее.
Мартин остановился в раздумье и опять машинально полез за папиросной
бумагой и табаком, которого у него не было.
До Северного Окленда путь был неблизок; но, только придя к себе в ком-
нату, Мартин вспомнил об этом пути. Опомнившись, он увидел, что сидит
на своей кровати, и огляделся кругом, как проснувшийся лунатик. Увидав на
столе «Запоздалого», Мартин подвинул стул и взялся за перо. По своей на-
туре он стремился всегда к логической законченности. А тут перед ним была
неоконченная работа. Он отложил ее, чтобы заняться другим делом. Теперь
то, «другое дело», было кончено, и надо было опять вернуться к «Запозда-
лому». Что будет он делать потом, Мартин не знал. Он знал только: в жизни
его наступил перелом. Для него начинался новый период существования, и он
вступил в него, как ретивый работник. Будущее не интересовало его. Он скоро
узнает, что ждет его в этом будущем. Ничто уже не интересовало его. Все было
безразлично!
Пять дней Мартин работал над «Запоздалым», никого не видел и почти
ничего не ел. На шестой день утром почтальон принес ему письмо от издателя
«Парфенона». Он сразу увидел, что «Эфемера» была принята.
«Мы дали поэму для прочтения мистеру Картрайту Брюсу, — писал изда-
тель, — и он так благоприятно отозвался о ней, что мы не можем упустить это
произведение. Предложение наше вполне серьезно, и если мы откладываем
печатание поэмы до августовского номера, то только потому, что июльский
номер уже набран. Передайте мистеру Бриссендену нашу глубочайшую
признательность и наше восхищение. Не откажите прислать его портрет
и биографические данные. Если предлагаемый нами гонорар кажется вам
недостаточным, благоволите телеграфировать, какие условия считаете вы для
себя приемлемыми».
Так как предложенный гонорар составлял триста пятьдесят долларов, то

Мартин не счел нужным телеграфировать. Оставалось лишь добиться согла-
сия Бриссендена. В конце концов Мартин оказался прав. Редакторы все-та-
ки понимали кое-что в истинной поэзии. Для современной поэмы это был
блестящий гонорар. Кроме того, Мартин знал, что Бриссенден считал Карт-
райта Брюса единственным из всех критиков, заслуживающим уважения.
Мартин вышел из дому, сел в трамвай и, глядя на мелькавшие мимо дома
и улицы, испытывал сожаление, что его уже не волнует успех друга и его
собственная победа. Нашелся все же в Соединенных Штатах один настоящий
критик, и, следовательно, Мартин не ошибся, советуя Бриссендену послать
поэму в журналы. Но, увы, в Мартине не было уже былого энтузиазма, и он
отлично сознавал, что ему больше хочется просто повидать Бриссендена, чем
сообщить ему эту радостную новость. Только теперь Мартин подумал о том,
что за все шесть дней, потраченных на «Запоздалого», он ни разу не вспом-
нил о Бриссендене и не имел от него никаких известий. Впервые Мартин по-
нял, что находится в состоянии какого-то духовного оцепенения, и ему стало
стыдно перед другом. Но и стыд он ощущал как-то вяло. Никакие эмоции не
волновали его, кроме художественных, которые испытывал он во время писа-
ния «Запоздалого». Все остальное было ему безразлично.
Он находился словно в каком-то трансе. Оживленные улицы, по которым
проходил трамвай, казались ему мертвыми и призрачными, и он не очень бы
смутился, если бы вдруг обрушилась церковная колокольня и раздавила бы его.
Войдя в гостиницу, он направился прямо в комнату Бриссендена и оста-
новился пораженный. Комната была пуста. Все вещи из нее были вынесены.
— Разве мистер Бриссенден уехал? — спросил Мартин у швейцара. —
Он не оставил своего адреса?
— Да разве вы ничего не слыхали? — спросил тот в свою очередь.
Мартин отрицательно покачал головой.
— Все газеты писали об этом. Его нашли мертвым в кровати. Самоубийст
во! Прострелил себе голову!
— Его уже похоронили?
Голос, которым Мартин задал этот вопрос, прозвучал для него как совсем
чужой, незнакомый голос.
— Нет. После следствия его тело было отправлено на Восток. Адвокаты,
приглашенные его родными, уладили все это дело.
— А почему они так спешили? — проговорил Мартин.
— Как спешили? Да ведь это произошло пять дней тому назад!
— Пять дней тому назад?
— Да, пять дней.
— А! — сказал только Мартин и вышел из гостиницы.
По дороге он зашел на телеграф и известил издателя «Парфенона», что
он может печатать поэму. Телеграмму он послал наложенным платежом, ибо
в кармане у него оставалось всего пять центов на обратный проезд.
Вернувшись к себе, Мартин опять принялся за работу. Шли дни и ночи,

а он все сидел за столом и писал. Он ходил только в ломбард, равнодушно
ел, если было что состряпать, и так же равнодушно обходился без еды, когда
выходили все припасы. Хотя вся повесть была заранее обдумана им во всех
подробностях, он все же решил теперь предпослать ей предисловие, которое
удлинило ее еще на двадцать тысяч слов. Не было никакой необходимости так
тщательно выписывать эту повесть, но этого уже требовала его артистическая
натура. Он работал с упоением, забывая весь окружающий мир, и чувствовал
себя каким-то призраком среди своих литературных творений. Ему вспомни-
лось, что кто-то где-то сказал, что призрак — это дух человека, который умер,
но сам не сознает этого. И вот Мартину стало казаться, что и он умер; он даже
прервал на секунду писание, пораженный этой мыслью.
Наконец пришел день, когда «Запоздалый» был закончен. Агент магазина
пишущих машинок пришел к Мартину и, сидя на кровати, дожидался, когда
он кончит писать. «Конец», — наконец выстукал на машинке Мартин, и для
него это был в самом деле конец. С чувством некоторого облегчения он увидел,
как агент взял машинку и унес ее. После этого он упал на кровать. Он совер-
шенно ослабел от голода. Он не ел уже в течение тридцати шести часов и даже
ни разу не вспомнил о пище. Он лежал неподвижно на кровати, и какой-то ту-
ман постепенно заволакивал его сознание. В полусне он бормотал одно стихо
творение неизвестного автора, которое часто читал ему Бриссенден. Мария,
прислушавшись, была поражена его монотонным бормотаньем. Самые слова не
имели для нее никакого смысла, но ее пугало, что Мартин говорит сам с собой.
Лира, прочь!
Я песню спел!
Тихо песни отзвучали.
Словно призраки печали,
Утонули в светлой дали!
Я песню спел!
Я когда-то пел под кленом,

Пел в лесу темно-зеленом,
Я был счастлив, юн и смел,
А теперь я петь не в силе,
Слезы горло мне сдавили,
Молча я бреду к могиле!
Я песню спел!..
Мария не могла больше выдержать; она бросилась к печке, схватила миску
супа, накрошила туда мяса и овощей и побежала к Мартину. Приподнявшись на
локте, он начал есть, уверяя ее, что вовсе не бредит и что он совершенно здоров.
Когда Мария ушла, Мартин сел на кровать и долго сидел так, сгорбившись
и бессмысленно глядя в одну точку. Внезапно ему попался на глаза номер
журнала, присланный с утренней почтой; это «Парфенон», подумал он, ав-
густовский «Парфенон», и в нем, наверное, напечатана поэма Бриссендена.
Ах, если бы Бриссенден был жив!
Он перелистал страницы журнала и вдруг замер, ошеломленный. «Эфе-
мера» была украшена причудливыми виньетками в стиле Бердслея1: с одной
стороны находился портрет Бриссендена, а с другой — сэра Джона Вэлью,
британского посланника. Издатель сообщал, что сэр Джон Вэлью недавно
сказал, что в Америке нет поэтов, и, таким образом, печатание «Эфемеры»
является как бы ответом ему: «Нате-ка, получите, сэр Джон Вэлью!» Карт-
райт Брюс был изображен как величайший американский критик, и приводи-
лись его слова: «Ничего подобного „Эфемере“ еще не было у нас написано».
Редактор заканчивал предисловие следующими словами:
«Мы еще не можем вполне оценить все красоты „Эфемеры“; быть может,
мы никогда не будем в состоянии вполне оценить их. Но, читая ее и перечиты-
вая, мы изумлялись необычайному словесному богатству мистера Бриссенде-
на, восхищались его поразительными образами и не раз спрашивали себя: как
и при каких обстоятельствах мог мистер Бриссенден создать такое совершен-
ное художественное произведение?»
За этим следовала самая поэма.
«Хорошо, что ты умер, бедный Брис!» — подумал Мартин, уронив жур-
нал на пол.
Вся эта пошлость вызвала в нем негодование, но в то же время он чувство-
вал, что не может по-настоящему негодовать и возмущаться. Ему бы хотелось
рассердиться, но на это не хватало энергии. Он словно отупел. Кровь застыла
в его жилах и не хотела больше ни бурлить, ни возмущаться. В конце концов
какое ему дело?
Все это было в полном соответствии с обычаями буржуазного общества,
которое так глубоко ненавидел Бриссенден.
— Бедный Брис! — пробормотал Мартин. — Он никогда бы не простил
мне этого!
С усилием поднявшись, Мартин подошел к ящику, где прежде лежала у него
бумага для машинки. Порывшись в ней, он извлек одиннадцать стихотворе-
ний, написанных его другом. Он медленно разорвал их и бросил в корзинку.
Сделав это, он опять сел на кровать и грустно устремил взор в пространство.
Сколько времени просидел он так, он сам не знал; наконец из множества
туманных видений возникла яркая длинная белая полоса. Это было очень
странно. Вглядевшись, Мартин понял, что эта была линия прибоя на одном
из коралловых рифов Тихого океана. На линии бурунов Мартин разглядел
1
Обри Винсент Бёрдсли (Бердслей) (1872–1898) — английский художник-график,
придавший линии небывалую выразительность (примеч. переводчика).
челнок, маленький, утлый челнок. В нем сидел молодой бронзовый бог, опоя-
санный пурпурной тканью, погружающий в волны сверкающие весла. Мартин
узнал его. Это был Моти, младший сын Тами, вождя туземцев, — стало быть,
это происходило у берегов Таити, и за коралловым рифом лежала чудесная
страна Папара, где возле самого устья реки стояла тростниковая хижина
вождя.
Наступал вечер, и Моти возвращался с рыбной ловли. Он ждал большой
волны, могущей перенести его через риф. Тотчас Мартин увидел и самого
себя сидящим в челноке, как он часто сиживал, ожидая сигнала Моти, чтобы
бешено заработать веслами, как только нагрянет желанная волна. В следую-
щий миг он уже не был зрителем, а как будто на самом деле сидел в челноке
и с ожесточением греб, слушая дикие возгласы Моти… Они неслись по голубой
горе вниз, среди грохота и шипения, обдаваемые брызгами, и вдруг очутились
в тихой, неподвижной лагуне. Моти, смеясь, вытирал глаза, залитые соленой
водой, а челнок скользил к коралловому берегу, где среди стройных кокосовых
пальм сверкала хижина Тами, вся золотая в лучах заходящего солнца.
Но видение вдруг затуманилось, и перед глазами Мартина возникла все та
же тесная каморка. Напрасно хотел он опять увидать Таити. Он знал, что те-
перь в пальмовой роще раздаются песни, а девушки пляшут при лунном свете.
Но он ничего не мог увидеть, кроме стола, заваленного бумагами, и тусклого,
давно не мытого окна.
Мартин со стоном закрыл глаза и погрузился в тяжелый сон.
Глава XLI
Мартин всю ночь проспал тяжелым сном, а утром его разбудил стук
почтальона. Мартин равнодушно вскрыл конверты. В одном из них находился
чек на двадцать два доллара, присланный одним из наиболее хищнических
журналов. Этих денег он добивался почти полтора года. Но теперь он отнес-
ся к получению их совершенно равнодушно. Он уже не испытывал былого
восторга при получении издательских чеков. Прежде эти чеки казались ему
залогом будущих великих успехов, а теперь перед ним лежал просто чек на
двадцать два доллара, на который можно было бы купить чего-нибудь поесть.
Вот и все.
Другой чек был от одного нью-йоркского журнала — гонорар за неко-
торые его юмористические стихотворения. Их было на десять долларов.
Мартину пришла в голову одна мысль, которую он хладнокровно обдумал.
Он не знал, что он будет делать, и не видел никакой необходимости вообще
что-нибудь делать. А между тем надо было жить. У него было много долгов.
Не лучше ли было потратиться на марки и отправить путешествовать всю эту
груду рукописей? Одну или две, пожалуй, удастся пристроить. А это даст ему
возможность жить. Мартин так и сделал. Разменяв чеки в оклендском банке,
он купил марок. Но мысль вернуться в свою комнату и стряпать себе обед
показалась ему ужасной. В первый раз он решил пренебречь своими долгами.

Мартин отлично знал, что дома он сможет приготовить себе скромный обед
на пятнадцать — двадцать центов. Вместо этого он отправился в кафе «Фо-
рум» и заказал завтрак, обошедшийся в два доллара. Он дал пятьдесят центов
на чай и столько же истратил на египетские папиросы. Он не курил с тех пор,
как Руфь ему это запретила. Но теперь у него не было никаких причин от-
казывать себе в этом удовольствии, да к тому же ему очень хотелось курить.
И стоит ли беречь деньги? Конечно, за пять центов он мог купить дешевого
табаку и коричневой бумаги, но какой в этом смысл? Деньги не имели для
него уже никакой цены. Да, их нужно тратить сейчас же по получении! Из рук
его теперь выскользнул руль, никакая гавань не привлекала его, а жизнь была
невыносима и скучна.
Дни проходили за днями, тянулись однообразной вереницей, и каждую
ночь он спал по восьми часов. В ожидании новых чеков он за десять цен-
тов обедал в японских ресторанах и начал даже заметно полнеть. Щеки его
округлились, ибо он уже не изнурял себя пятичасовым сном, а книги мирно
отдыхали на полке. Он часто уходил за город на холмы и целые часы проводил
в парке. У него не было ни друзей, ни знакомых, да он и не хотел их иметь.
К чему? Мартин ожидал, сам не зная откуда, какого-нибудь нового импульса,
который возвратил бы ему утраченную жизненную энергию. А пока жизнь его
была томительна, однообразна, пуста и, несомненно, лишена всякого смысла.
Однажды он съездил в Сан-Франциско, чтобы повидаться с «настоящими
людьми». Но, дойдя до порога, он круто повернулся и быстро пошел назад
по темным трущобам гетто. Мысль услыхать философские споры так испугала
его, что он почти бежал, боясь, как бы не повстречался ему кто-нибудь из «на-
стоящих людей» и не признал его.
Иногда он просматривал журналы, чтобы посмотреть, что пишут об
«Эфемере». Поэма наделала шуму! Но какого шуму! Все прочли, и все спори-
ли о том, поэзия это или нет! Местные газеты были полны статей, шутливых
заметок, писем читателей — все по поводу этой поэмы. Элен Делла Дельмар
(которая под звуки труб и под грохот барабанов была провозглашена величай-
шей поэтессой Соединенных Штатов) объявила, что Бриссенден недостоин
сидеть рядом с ней на Пегасе1 и написала письмо во многие журналы, убеждая
публику, что он вовсе не поэт.
«Парфенон» в ближайшем же номере похвастался поднятым им шумом,
издевался над сэром Вэлью и использовал смерть Бриссендена самым выгод-
ным для себя образом. Одна газета, имевшая будто бы больше полумиллио-
на подписчиков, напечатала поэму Деллы Дельмар, где высмеивался и сам
Бриссенден, и его поэма. Поэтесса даже написала на него очень смешную
пародию.
1
Пегас — крылатый конь муз и поэтов, символ поэтического вдохновения (примеч.
Мартин не раз радовался, что друг его не дожил до всего этого. Он так не-
навидел толпу, а теперь этой толпе было брошено на поругание самое для него
святое и сокровенное. Красота ежедневно подвергалась вивисекции. Каждый
ничтожный журналистишка радовался случаю лишний раз показать себя в лу-
чах величия Бриссендена. Одна газета писала: «Как пишет один джентльмен,
он сочинил совершенно такую же поэму, даже еще лучшую, уже несколько лет
тому назад». Другая газета в припадке серьезности упрекала Деллу Дельмар
за ее пародию: «Мисс Делла Дельмар, написав эту пародию, очевидно, забыла
о том, что один великий поэт должен всегда уважать другого, быть может еще
более великого. Возможно, что мисс Делла Дельмар просто завидует автору
„Эфемеры“, но настанет день, когда и она, как и все, поймет всю красоту этого
произведения и даже, быть может, попробует написать нечто подобное».
Проповедники также избрали «Эфемеру» темою для своих проповедей,
и один из них, пытавшийся явно защитить ее, был обвинен в ереси. Великая
поэма послужила к увеселению почтеннейшей публики. Поставщики коми-
ческих стихов и карикатуристы наперебой старались рассмешить читателей
своими выходками, причем однажды было рассказано, что Чарли Френшэм
конфиденциально сообщил Арчи Дженнингсу, что пять строк из «Эфемеры»
могут побудить человека вздуть калеку, а десять — броситься в реку вниз го-
ловою.
Мартин не смеялся, но он и не скрежетал зубами. Ему было лишь невы-
носимо грустно. После того как весь его мир, созданный любовью, внезапно
рухнул, ему не было никакого дела до журнальных пакостей. Бриссенден был
вполне прав, презирая журналы, но Мартину понадобились долгие годы,
чтобы окончательно убедиться в его правоте. Журналы не только оправдали
ожидания Бриссендена, но они их превзошли. Но все равно, утешал себя Мар-
тин, дело сделано. Он хотел подняться к звездной выси, а попал в грязное,
зловонное болото.
И опять перед ним возникли прекрасные, ясные и чистые видения далеко-
го Таити! Вот низкие Паумоту, вот холмистые Маркизы. Ему часто казалось,
что он стоит на палубе торговой шхуны или на маленьком хрупком катере,
плывущем мимо рифов Папеэте или вдоль жемчужных отмелей Нуку-Хивы
к бухте Таиоахаэ, где, он знал, Тамари заколет свинью в честь его прибытия,
а его дочери окружат его со смехом и песнями и уберут с ног до головы цве-
тами. Великий океан так настойчиво звал его, и Мартин знал, что рано или
поздно oн откликнется на этот зов.
Получив от «Парфенона» чек на триста пятьдесят долларов, Мартин
передал его под расписку душеприказчику Бриссендена, которому, в свою
очередь, дал расписку о том, что должен Бриссендену сто долларов. Мартин
теперь отдыхал после своего долгого, утомительного путешествия по велико-
му царству знания.
Скоро Мартин отказался от посещения японских ресторанов. Как раз
в этот миг, когда он прекратил борьбу, колесо фортуны повернулось. Но оно
повернулось слишком поздно. Без всякого волнения вскрыв конверт «Мил-

лениума», Мартин вынул из него чек на триста долларов. Это был гонорар за
«Приключение». Все долги Мартина, включая и уплату ростовщику со всеми
процентами, не достигали и ста долларов. Уплатив их и выдав душеприказчику
Бриссендена сто долларов, Мартин оказался обладателем огромной для него
суммы в сто долларов, заказал себе хороший костюм и начал обедать в лучших
кафе. Жить он продолжал все в той же маленькой комнатке, но его новый
костюм произвел на всех соседей столь сильное впечатление, что мальчишки
уже не решались называть его ни бродягой, ни хулиганом, а с почтением на-
блюдали за ним. сидя на крышах и заборах.
«Вики-Вики», его гавайский рассказ, был куплен одним ежемесячником
за двести пятьдесят долларов. «Северное обозрение» напечатало «Колы-
бель красоты», а еще один журнал принял «Хиромантку», стихотворение,
написанное им в честь сестры Мэриен. Издатели и читатели вернулись после
летних каникул, и рукописи читались и принимались необыкновенно быстро.
Мартин никак не мог понять, почему все то, что так упорно отвергалось в про-
должение двух лет, теперь немедленно печаталось, хотя никому он по-преж-
нему не был известен. Его, правда, знали почти все жители Окленда, но и те
знали его лишь как ярого социалиста «самого красного» толка. Ничем нельзя
было объяснить такую внезапную перемену. Очевидно, это была просто игра
судьбы.
После того как «Позор солнца» был отвергнут почти всеми журналами,
Мартин, памятуя совет своего умершего друга, решил предложить его какому-
нибудь книгоиздательству. После нескольких неудач книга была наконец при-
нята к изданию одной из крупнейших фирм — Синглтри, Дарнлей и К°. В от-
вет на просьбу Мартина уплатить ему аванс издатель написал ему, что это у них
не принято, что подобного рода книги обычно не окупаются и вряд ли удастся
продать более тысячи экземпляров. Мартин вычислил, что если книга будет
продаваться по доллару, то он получит, таким образом, считая из пятнадцати
процентов, сто пятьдесят долларов. После этого он решил писать в будущем
только беллетристику. «Приключение» было в четыре раза короче «Позора
солнца», а принесло ему вдвое больше. Оказалось, что некогда прочитанное
им газетное сообщение о писательских гонорарах вполне соответствовало
действительности. Первоклассные журналы действительно платят по приня-
тии рукописи, и платят очень хорошо. «Миллениум» заплатил ему даже не
по два, а по четыре цента за слово. А кроме того, они, очевидно, покупали
и хорошие вещи, ибо ведь купили же они его произведения. При этой мысли
Мартин печально усмехнулся.
Он написал Синглтри, Дарнлею и К°, что согласен продать им «Позор
солнца» в полную собственность за сто долларов, но издательство не поже-
лало рискнуть. Впрочем, Мартин не нуждался в деньгах, ибо почти все его
последние рассказы, пространствовав некоторое время, были проданы и опла-
чены. Мартин даже открыл в банке текущий счет в несколько сот долларов.
«Запоздалый» после недолгого путешествия нашел приют в одном крупном

издательстве. Вспомнив о своем обещании возвратить Гертруде пять долларов
сторицею, Мартин написал в издательство с просьбой выслать аванс в размере
пятисот долларов. К его удивлению, чек на эту сумму был немедленно выслан.
Мартин разменял его на золото и протелеграфировал Гертруде, что желает ее
видеть.
Гертруда пришла запыхавшись, ибо она очень торопилась. Предчувствуя
недоброе, она забрала с собой все имевшиеся у нее наличные деньги; уверен-
ная, что с Мартином стряслось что-нибудь ужасное, она обняла его, рыдая,
и молча сунула ему в руку принесенные деньги.
— Я бы мог прийти сам, — сказал Мартин, — но я не хотел ругаться с ми-
стером Хиггинботамом! А это бы наверное случилось!
— Ничего, он скоро успокоится, — уверяла его сестра, стараясь угадать,
что случилось с Мартином, — но только ты поскорей поступай на службу.
Бернард любит, чтобы люди занимались честным трудом. Эта статья в газете
его окончательно взбесила. Я никогда не видела его в таком остервенении.
— Я не хочу поступать на службу, — с улыбкой сказал ей Мартин, — мо-
жешь ему это передать от моего имени. Я могу обойтись и без работы. А вот
тебе доказательство.
И он высыпал на стол сверкающие и звенящие монеты.
— Помнишь, ты мне дала пять долларов около трамвая? Вот тебе еще
девяносто девять братьев, разного возраста, но одинакового достоинства.
Если, идя к Мартину, Гертруда была испугана, то теперь ею овладел пани-
ческий ужас. Этот ужас не был напрасен. Если раньше она подозревала, то
теперь была уверена. Она смотрела на Мартина, охваченная страхом, дрожа
всем телом, боясь прикоснуться к этим золотым кружочкам, словно они были
раскалены на адском огне.
— Это все твое! — сказал Мартин со смехом.
Гертруда разразилась громкими рыданиями.
— Бедный мальчик! Бедный мальчик! — прошептала она.
В первый момент Мартин опешил. Но тут же он угадал причину ужаса
сестры и показал ей письмо книгоиздательства. Гертруда с трудом прочла его,
вытерла глаза и наконец неуверенно спросила:
— Значит, ты получил эти деньги вполне честным способом?
— Еще бы! Я даже не выиграл их, а заработал.
Надежда затеплилась в ее глазах, и она внимательно перечла письмо.
Мартин не без труда объяснил ей, за что получил он такую большую сумму
денег. Еще трудней было объяснить, что деньги эти принадлежат теперь ей.
— Я положу их в банк на твое имя, — решила Гертруда.
— Нет! Если ты не возьмешь их, я отдам их Марии. Она сумеет их исполь-
зовать. Я требую, чтобы ты наняла служанку и отдохнула как следует.
— Я все же расскажу Бернарду, — сказала Гертруда, уходя.
Мартин слегка нахмурился.
— Ну что ж, — проговорил он наконец, — может быть, теперь он пригла-

сит меня обедать.
— Конечно, пригласит! To есть я просто уверена в этом! — с жаром вос-
кликнула сестра и, крепко обняв его, поцеловала.
Глава XLII
Мартин чувствовал себя очень одиноким. Он был здоров и силен, а делать

ему было решительно нечего. Перестав учиться и писать, потеряв Бриссен-
дена, утратив любовь Руфи, он ощутил необычайную пустоту и никчемность
своей жизни. Напрасно пытался заполнить он эту пустоту ресторанами и еги-
петскими папиросами. Его, правда, неодолимо влек Великий океан, но ему все
казалось, что игра в Соединенных Штатах не совсем еще закончена. Скоро
будут напечатаны две его книги, и еще много книг может он напечатать, если
захочет. Надо было подождать, чтобы поехать в южные моря с мешком золота.
Он знал прелестную бухту на Маркизовых островах, которую можно было
купить за тысячу чилийских долларов. Долина тянулась от подковообразно-
го заливчика до высоких гор, вершинами уткнувшихся в облака, и занимала
около десяти тысяч акров. Она была вся покрыта тропическою зарослью,
в которой водились куропатки и кабаны, а на горах паслись стада диких коз,
преследуемые стаями диких собак. Местность была дикая. Там не было ни
одной человеческой души. И все это можно было купить за тысячу чилийских
долларов.
Залив, насколько он помнил, был необычайно красив и весьма глубок,
в нем могли стоять глубоководные корабли, и Тихоокеанская пароходная ком-
пания рекомендовала эту гавань, считая ее лучшей в той части океана. Мартин
купит шхуну, небольшую, обшитую медью яхту, и будет заниматься торговлей
и ловлей жемчуга. В долине будет его база. Там он построит себе первобытную
тростниковую хижину, вроде той, в которой жил вождь Таити, и наймет себе
на службу черных туземцев. Он будет принимать факторов1 из Таиоахаэ, капи-
танов торговых судов, контрабандистов и вообще всех благородных морских
бродяг. Он будет жить открыто и по-королевски принимать гостей. И, быть
может, там он забудет читанные когда-то книги и мир, который оказался
сплошной иллюзией.
Но для этого ему нужно было пока что сидеть в Калифорнии и ждать
мешки с золотом. Деньги уже начали стекаться к нему. Если пойдет хотя бы
одна книга, то он легко продаст все свои рукописи. Итак, Мартин решил по-
степенно составить сборник рассказов и поэм, дабы обеспечить себе и долину,
и залив, и шхуну. Больше он уже никогда не будет писать. Это он решил твердо
и бесповоротно. Но пока книги печатаются, надо что-нибудь предпринять.
Нельзя было жить в таком оцепенении и равнодушии ко всему миру.
1
Фактор — здесь: комиссионер, представитель торговой фирмы (примеч. ред.).
Узнав однажды, что в воскресенье должен состояться в Шелл-Моунд-пар-

ке пикник каменщиков, он отправился туда. В былые годы он часто бывал на
подобных пикниках, отлично знал, что они из себя представляют, и теперь,
войдя в парк, почувствовал, как давно забытые ощущения проснулись в нем.
В конце концов эти рабочие были люди его круга. Он родился и вырос среди
них и после долгого перерыва был рад снова увидеться с ними.
— Да ведь это Март! — услыхал он со всех сторон; в следующий миг мно-
жество рук протянулось к нему. — Где тебя носило, старина? Плавал ты, что
ли? Ну, садись, разопьем бутылочку!
Это была вся та же старая компания, только кое-где мелькали новые лица
да иных прежних не хватало. Далеко не все были каменщиками, но на вос-
кресном пикнике хотелось всякому побывать, вдоволь потанцевать, погалдеть
и померяться силами. Мартин выпил за их здоровье и сразу ожил. «Как глу-
по, — подумал он, — что я вдруг отстал от них!» Он тут же твердо уверовал
в то, что опять станет счастливым, как только сблизится с ними и оставит
в покое книги и людей высшего общества. Однако пиво было не так вкусно,
как в былые годы! Вкус был совсем не тот. Бриссенден, очевидно, приучил его
к дорогому пиву, да и книги отучили его от этих простых компанейских пар-
ней. Решив доказать самому себе, что он вовсе не так уже отстал, он отправил-
ся танцевать в павильон. Тут он наткнулся на Джимми, приведшего с собою
какую-то высокую блондинку, которая не замедлила оказать предпочтение
Мартину.
— Совсем как тогда! — со смехом сказал Джимми приятелям, глядя, как
Мартин и блондинка завертелись в вальсе. — Ну и ловко же он танцует, черт
его побери! Я даже и не сержусь. Уж очень рад опять его повидать! Скользит,
как шелк! Мудрено ли, что девчонка разохотилась!
Но Мартин честно возвратил блондинку Джимми, они весело чокнулись
вдвоем и вместе с полудюжиной друзей продолжали хохотать и веселиться.
Все были рады возвращению Мартина. Еще ни одна его книга не была напе-
чатана, и, стало быть, он еще не имел в их глазах никакой ложной ценности.
Они любили его ради него самого. Он чувствовал себя как принц, вернув-
шийся из изгнания, и его одинокое сердце оживало среди этой непринужден-
ной веселости, в которой он купался с таким упоением. Мартин веселился
как сумасшедший. У него к тому же были и деньги, и он щедро угостил всю
компанию — совсем так, как делал это и в прежние времена, вернувшись из
плавания. Деньги так и текли у него из кармана.
Вдруг среди гуляющих Мартин увидел Лиззи Конолли: она шла под руку
с совсем юным рабочим. Несколько позже Мартин, побродив по павильону,
увидал, что она села за стол, где пили прохладительные напитки, и подошел
к ней. Лиззи Конолли была очень удивлена и обрадована при виде его и охот-
но пошла с ним в парк, где они могли говорить, не стараясь перекричать музы-
ку. С первых же слов было ясно, что она принадлежала ему, и Мартин понял
это. Об этом можно было судить и по влажному блеску ее глаз, и по нежным
движениям ее гибкого тела, и по тому, как жадно ловила она каждое его сло-
во. Она уже не была теперь молоденькой девчонкой, какою была при первой
их встрече. Лиззи Конолли стала женщиной, и Мартин был положительно
ослеплен ее дикой красотой, хотя теперь она, по-видимому, умела лучше вла-
деть собою.
— Красавица, настоящая красавица, — прошептал он с невольным вос-
хищением.
Мартин знал, что стоит ему только сказать: «Пойдем» — и она пойдет
с ним хоть на край света.
В этот самый миг он получил вдруг такой удар по голове, что еле-еле устоял
на ногах. Удар был нанесен кулаком, и человек, нанесший его, был, очевидно,
так взбешен и взволнован, что удар не попал в челюсть, куда, очевидно, был
направлен. Мартин повернулся в то мгновение, когда нападавший готов был
нанести второй удар. Он ловко уклонился, удар пришелся мимо, и Мартин
контрударом сшиб с ног своего противника. Но тот тотчас же вскочил, вне
себя от бешенства; Мартин видел его молодое, искаженное яростью лицо,
удивляясь, чем он мог так рассердить его. Однако удивление не помешало
ему снова отразить нападение и сильным ударом свалить того на землю.
Джимми и другие приятели окружили их и разняли.
Мартин весь дрожал. Вон они, былые счастливые дни: танцы, веселье, драки!
Не теряя из виду своего неожиданного противника, он кинул быстрый
взгляд на Лиззи Конолли. Обычно девушки визжали, когда происходили
подобные схватки, но она не завизжала. Она смотрела, затаив дыхание, накло-
нившись вперед всем телом, прижав руку к груди, щеки ее горели, и в глазах
светилось восхищение.
Человек, напавший на Мартина, между тем вскочил на ноги и старался
вырваться из рук удерживавших его рабочих.
— Она хотела идти со мной! — кричал он гневно. — Она хотела идти со
мной, а этот проходимец увел ее! Пустите! Я покажу ему, где раки зимуют!
— Да ты спятил! — говорил Джимми, удерживая юношу. — Ведь это
же Мартин Иден! Ты лучше с ним не связывайся. Он тебе накладет и в хвост
и в гриву.
— А зачем он увел ее? — кричал тот.
— Он побил Летучего Голландца, а ты помнишь, что это был за дядя!
И он побил его в пять приемов! Ты и минуты не выстоишь против него! Понял?
Это сообщение, по-видимому, немного успокоило парня, так как тот сме-
рил Мартина внимательным взглядом и произнес уже менее пылко:
— Он на вид не так уж силен.
— То же самое думал и Летучий Голландец, — уверял его Джимми. —
Пойдем! Брось это дело! Что, других девок тут нету, что ли?
Тот наконец послушался, и вся компания двинулась по направлению к па-
вильону.
— Кто это? — спросил Мартин. — И в чем тут вообще дело?
Он с грустью чувствовал, что даже борьба уже не возбуждает его так, как
раньше. Привыкший к самоанализу, он уже не мог мыслить и чувствовать как
первобытный человек.
Лиззи покачала головой.
— Это так, один парень, — сказала она, — я с ним гуляла последнее время!
Помолчав немного, она прибавила:
— Я так страдаю от одиночества… но я никогда не забывала… — Голос ее
понизился, и она страстно взглянула на него. — Я никогда не забывала вас…
Мартин внимательно поглядел на нее, зная, что теперь, по всем правилам,
следовало бы взять и пожать ей руку, но, слыша ее неправильную речь, он
задумался над вопросом, нужно ли придавать большое значение английской
грамматике, и… забыл ей ответить.
— Вы ловко отделали его, — сказала она со смехом.
— Он парень крепкий, — великодушно возразил Мартин. — Если бы
они его не уволокли, мне бы, пожалуй, пришлось с ним повозиться.
— Кто была та молодая дама, с которой я вас встретила однажды? —
спросила Лиззи.
— Так, одна знакомая, — ответил он.
— Это было давно, — задумчиво произнесла девушка, — как будто тыся-
чу лет тому назад!
Мартин ничего не сказал на это и переменил тему разговора.
Они пошли в ресторан, где заказали много вкусных и дорогих угощений,
потом Мартин танцевал с ней, только с ней, до тех пор пока она наконец не
устала. Мартин был прекрасный танцор, и танцевать с ним, видимо, достав-
ляло девушке огромное наслаждение; она склонила головку к нему на плечо
и, вероятно, хотела бы, чтобы так продолжалось вечно. Потом они пошли
снова в парк, где, по старому доброму обычаю, она села на траву, а Мартин
положил голову ей на колени. Лиззи Конолли стала нежно поглаживать его
волосы, глядя на него с нескрываемою любовью.
Взглянув ей в глаза, Мартин вдруг прочел в них страстное признание.
Она было потупилась, но тотчас оправилась и посмотрела на него вызы-
вающе.
— Я держалась все эти годы, — сказала она чуть слышно.
Мартин почувствовал, что это было так на самом деле, хотя с первого
взгляда могло показаться невероятным. Он испытывал великое искушение:
в его власти было сделать ее счастливой. Если сам он не мог быть счастливым,
то почему же ему не осчастливить эту девушку? Он мог бы жениться на ней
и отвезти ее с собою на Маркизовы острова. Ему очень хотелось посвятить
Лиззи в свои планы, но какой-то внутренний голос приказывал ему не делать
этого. Наперекор самому себе он оставался верен своей любви. Беззаботные,
счастливые дни его юности прошли. Вернуть их было невозможно. Он изме-
нился, но только сейчас понял, до чего он изменился.
— Я неподходящий муж, Лиззи, — сказал он, улыбаясь.
Ее рука на мгновение остановилась, но потом снова стала нежно пе-

ребирать его волосы. Мартин заметил, что ее лицо вдруг приняло суровое,
решительное выражение, которое, впрочем, быстро исчезло, и опять щеки ее
нежно зарумянились, а глаза посмотрели мягко и ласково.
— Я не это хотела сказать, — проговорила она, — во всяком случае, это
мало меня заботит. Да, — повторила она после маленькой паузы, — это меня
мало заботит. Я горжусь быть вашим другом. Я все готова для вас сделать.
Мне кажется, что я не ошибаюсь!
Мартин сел. Он взял ее руку и тепло пожал ее, но в его пожатии не было
и признака страсти — от его тепла веяло холодом.
— Не будем говорить об этом, — сказала она.
— Вы прекрасная и благородная женщина, — произнес Мартин, — это
я должен гордиться вашей дружбой. Вы точно луч света в темном и мрачном
мире, и я буду с вами так же откровенен, как и вы были со мною.
— Мне все равно, откровенны вы со мной или нет! Вы можете делать со
мной все, что хотите. Вы можете швырнуть меня в грязь и растоптать, если
захотите! И это можете сделать только вы, — быстро проговорила она, —
я вообще мало забочусь о себе с тех пор, как перестала быть ребенком.
— Вот потому-то я и должен быть с вами откровенным, — ласково сказал
он. — Вы такая славная и благородная, что и я должен поступать с вами благо-
родно. Я не могу жениться и не могу… ну да, и я не могу любить, не женившись,
хотя прежде делал это частенько. Я очень жалею, что повстречался сегодня
с вами. Но теперь ничего не поделаешь! Лиззи! Я не могу выразить, до чего
вы мне нравитесь. Скажу больше: я восхищаюсь и преклоняюсь перед вами.
Вы прекрасны, поистине прекрасны! Но что пользы говорить вам об этом?
Мне бы хотелось сделать только одно. Ваша жизнь была тяжела. Позвольте
мне облегчить ее! (Радостный блеск вспыхнул в ее глазах и тотчас же угас.)
Я скоро получу очень много денег! Очень много!
В этот миг он забыл и о долине, и о бухте, и о тростниковой хижине, и о бе-
лой яхте. В конце концов к чему все это? Ведь он отлично может отправиться
в плавание на любом судне и куда ему вздумается.
— Мне бы хотелось отдать вам эти деньги. Вы можете поступить в школу
и научиться какому-нибудь мастерству. Изучите стенографию. Я буду помогать
вам. Или, может быть, ваши родители еще живы? Я бы мог, например, купить
им бакалейную лавку. Скажите только, что вы хотите, и я все для вас сделаю.
Лиззи сидела неподвижно, глядя перед собой, и ничего не отвечала.
Мартин вдруг ясно понял все, что она чувствовала в эту минуту, и сердце его
болезненно сжалось. Ему не следовало этого говорить. То, что он предлагал
ей, было так ничтожно в сравнении с тем, что она готова была отдать ему.
Деньги — взамен любви! Он предлагал ей то, что мог дать без всякого тру-
да, — а она шла ради него на позор, на несчастье и на вечные муки.
— Не будем говорить об этом, — сказала она и вдруг кашлянула, словно
у нее перехватило горло. — Пора идти! Я устала.
День кончился, и почти все участники пикника уже разошлись. Но ког-

да Мартин и Лиззи вышли из-за деревьев, то они увидели поджидавшую их
компанию. Мартин сразу понял, в чем дело. Готовилась потасовка. Это были
их телохранители. Они проводили их до решетки парка. Навстречу им двига-
лась другая компания — приятели того парня, у которого Мартин «отбил»
девушку. Несколько констеблей1 и полицейских, предвидя беспорядок, при-
близились, дабы предотвратить столкновение, и проводили обе компании
до поезда, идущего в Сан-Франциско. Мартин предупредил Джимми, что он
вылезет на остановке Шестнадцатой улицы и сядет в оклендский трамвай.
Лиззи относилась безучастно ко всему происходящему.
Поезд остановился у Шестнадцатой улицы. Кондуктор ожидающего трам-
вая нетерпеливо бил в гонг.
— Ну, бери ее и давай ходу! — крикнул Джимми. — Живо! Катись!
Враждебная партия была в первую минуту смущена этим маневром,
но, тотчас выскочив из вагона, кинулась преследовать убегавших.
Пассажиры, сидевшие уже в трамвае, увидели молодого человека и девуш-
ку, которые быстро побежали к трамваю и заняли наружные места. Никто
не подозревал, что эта парочка находилась в контакте с Джимми, который,
вскочив на ступеньку, закричал вагоновожатому:
— Жарь вовсю, отец, никого не пускай!
В следующий момент Джимми уже соскочил на землю и начал отбиваться
кулаками от людей, пытавшихся вскочить в трамвай. Кулаки поднялись и за-
работали вдоль всего трамвая: товарищи Джимми заняли длинную ступень-
ку вагона и геройски отбивали атаку. Трамвай тронулся под громкие удары
гонга, и друзья Джимми соскочили со ступеньки. Поле сражения осталось
далеко позади, а пассажирам даже в голову не приходило, что этот элегантный
молодой человек и хорошенькая работница были причиной происшедшего
скандала.
Битва взволновала Мартина, и в нем проснулся былой воинственный пыл.
Но через миг он опять был охвачен привычною тоскою. Он был стар-
ше, на целые века старше этих беззаботных, свободных друзей его юности.
Путь, пройденный им, был слишком длинен, и о возвращении назад нельзя
было и думать, — его уже не привлекал тот образ жизни, который он некогда
вел. Он отошел от друзей. Их жизнь казалась ему такой же отвратительной,
как и дешевое пиво, а тысячи книг, как стена, разделяли их. Мало того, он
сознательно отдалился от друзей. Его увлекло путешествие по огромным об-
ластям разума. Однако человеком он не перестал быть, и его по-прежнему вле-
кло к человеческому обществу. Он только пока еще не нашел новой родины.
Ни друзья, ни родные, ни новые буржуазные знакомые, ни даже эта девушка,
которую он решил облагодетельствовать, не могли понять его. При этой мыс-
ли его печаль сменилась глубокой горечью.
1
Констебль — здесь: конный полицейский (примеч. ред.).
— Помиритесь с ним, — посоветовал Мартин на прощанье Лиззи, про-

водив ее до рабочего квартала, где она жила, близ Шестой улицы и базара.
Он имел в виду того молодого парня, место которого вдруг заступил.
— Не могу… теперь, — отвечала она.
— Пустяки! — весело вскричал он. — Вам стоит только свистнуть, и он
прибежит!
— Не в этом дело, — просто сказала она.
И Мартин прекрасно понял, чтó она хотела сказать.
Лиззи вдруг прильнула к нему. В этом движении не было ничего властного
и вызывающего. Оно было робко и смиренно. Мартин был тронут до глубины
души. Он почувствовал глубокое сострадание и, обняв ее, крепко поцеловал.
— Боже мой, — прошептала она, и в этом шепоте слышалось глухое рыда-
ние, — я могла бы умереть за вас!.. Умереть за вас!
Она вдруг вырвалась от него и исчезла в воротах. Слезы выступили у него
на глазах.
— Мартин Иден, — пробормотал он, — ты не зверь, но ты скверный ниц-
шеанец. Ты бы должен был жениться на ней и сделать ее счастливой! Но ты не
можешь! И это стыд и позор!
Старик-бродяга жалуется горько!
— пробормотал он, вспоминая Хенли.
Вся наша жизнь — ошибка и позор!
Да, наша жизнь — ошибка и позор!
Глава XLIII
«Позор солнца» вышел в октябре. Когда Мартин вскрывал бандероль по-

сылки и вынимал шесть авторских экземпляров, присланных ему издателем,
его охватила глубокая печаль. Он подумал о том, какую безумную радость он
почувствовал бы всего несколько месяцев тому назад, и с грустью сравнил ее
со своим теперешним холодным равнодушием. Его книга, его первая книга
была наконец напечатана, а он не испытывал ничего, кроме тоски. Ему было
теперь безразлично. Конечно, он мог получить некоторую сумму денег, но
зачем ему теперь деньги?..
Взяв одну из книг, он отнес ее на кухню и преподнес Марии.
— Эту книгу сочинил я, — объявил он, заметив ее изумление. — Я напи-
сал ее в моей каморке, и думаю, что ваш суп сыграл тут немаловажную роль.
Возьмите ее и сохраните. Глядя на нее, вспоминайте меня.
Мартин вовсе не хотел хвастаться перед Марией. Ему просто хотелось
доставить ей удовольствие, еще более укрепить ее веру в него. Мария поло-
жила книгу в гостиной рядом с семейной Библией. Книга, написанная ее
жильцом, была для нее священна, и она смотрела на нее как на залог дружбы.
Марию больше уже не шокировало то, что Мартин был прежде простым пра-
чечником. Хотя она не могла понять в книге ни одной строчки, тем не менее
она понимала, что это очень замечательная книга. Будучи простой и бедной
работницей, Мария обладала одною хорошею способностью: верить.
Так же равнодушно, как и авторские экземпляры, проглядел Мартин отзы-
вы, присланные ему из бюро вырезок. Книга наделала шуму, это было очевид-
но. А это, в свою очередь, означало, что деньги скоро польются рекой. Мартин
скоро сумеет пристроить Лиззи, исполнить все обещания и поселиться нако-
нец в тростниковом дворце.
Фирма Синглтри, Дарнлей и К° из осторожности выпустила всего тысячу
пятьсот экземпляров, но первые же отзывы побудили ее выпустить второе
издание — в три тысячи; а вскоре последовало и третье, уже в шесть тысяч.
Лондонские издатели начали переговоры об английском издании, а из Фран-
ции, Германии и Скандинавии приходили запросы об условиях перевода.
Нападение на школу Метерлинка оказалось весьма своевременным. Началась
ожесточенная полемика. Салиби и Геккель защищали «Позор солнца», так
как разделяли основную точку зрения. Крукс и Уоллес выступили против,
а сэр Оливер Лодж пытался найти компромисс, дабы примирить взгляды Иде-
на со своей космической философией. Сторонники Матерлинка объедини-
лись под знаменем мистицизма. Честертон1 заставил смеяться весь мир свои
ми остроумными очерками, но всех заглушил громовой голос Бернарда Шоу.
Нечего и говорить, что кроме этих великих светил на арену выступили
и менее крупные звезды, — словом, шум принял грандиозные размеры.
«Это совершенно небывалое событие, — писала Мартину фирма Сингл
три, Дарнлей и К°, — критико-философская книга расходится, как роман.
Вы не могли лучше выбрать тему, а к тому же все условия для появления книги
крайне благоприятны. Можете быть уверены, что мы стараемся как можно
лучше использовать момент. В Соединенных Штатах разошлось уже сорок
тысяч экземпляров вашей книги, и в настоящее время мы подготовляем новое
издание с тиражом в двадцать тысяч. Мы едва успеваем удовлетворять все тре-
бования. Все-таки мы удовлетворяем по возможности всех. Мы уже истратили
на рекламу более пяти тысяч долларов. Книга эта побьет рекорд. Мы имеем
честь препроводить при сем проект договора на новую вашу книгу. Заметьте,
что мы увеличили ваш гонорар до двадцати процентов, — это высшая ставка,
возможная для нас. Если вы находите условия подходящими, благоволите
вписать в контракт заглавие вашей книги. Мы не ставим никаких условий
относительно ее содержания. Любая книга, на любую тему. Если у вас уже есть
1
Уильям Крукс (1832–1919) — английский химик и физик, убежденный спиритуа
лист, предпринимавший попытки научного изучения спиритизма, левитации и т. п.;
Альфред Рассел Уоллес (1823–1913) — британский натуралист и биолог, изучавший
также френологию и месмеризм; Оливер Джозеф Лодж (1851–1940) — английский
физик, один из изобретателей в области радиосвязи; Гилберт Кит Честертон
(1874–1936) — английский писатель и философ (примеч. ред.).
что-либо готовое, тем лучше. Не следует медлить. „Куй железо, пока горячо“.
Получив подписанный вами контракт, мы будем иметь честь прислать вам
аванс в размере пяти тысяч долларов. Вы видите, мы не щадим затрат только
для того, чтобы выразить вам наше к вам глубокое доверие. Может быть, мы
договорились бы с вами относительно права издания всех ваших сочинений на
известное количество — ну, скажем, на десять лет. Впрочем, об этом после».
Отложив письмо, Мартин сделал некоторые вычисления и, помножив пят-
надцать центов на шесть тысяч, получил результат — девять тысяч долларов.
Он подписал контракт, вписал в него новое заглавие — «Дым радости» —
и отправил его издателю, приложив двадцать небольших своих рассказов,
написанных еще до изобретения формулы писания газетных фельетонов.
И со всей быстротой, на которую только способна американская почта, явил-
ся чек на пять тысяч долларов.
— Я бы хотел, чтобы вы пошли со мною в город, Мария, часа в два, после
обеда, — сказал Мартин, получив чек, — или лучше встретимтесь с вами в два
часа на углу Четырнадцатой улицы и Бродвея.
Мария явилась в назначенное время; она была очень заинтересована, но
кроме «новых башмаков» ей ничего не приходило в голову. Потому она была
очень разочарована, когда Мартин вместо обувного магазина привел ее в ка-
кую-то контору.
То, что случилось потом, навсегда осталось у нее в памяти как некий чудес-
ный сон. Элегантные джентльмены, улыбаясь, беседовали с Мартином и друг
с другом. Стучала машинка. Был подписан какой-то внушительный документ.
Тут же был и ее домохозяин, и тоже подписывал документ.
Когда они вышли на улицу, домохозяин сказал ей:
— Ну, Мария, вы можете не платить мне за этот месяц семь с половиной
долларов.
Мария онемела от удивления.
— Вы можете не платить мне и за следующие месяцы! — продолжал он.
Мария стала благодарить его, как за милость. И только вернувшись домой
и поговорив с соседями, она поняла, что этот маленький домик, в котором она
прожила столько лет, отныне стал ее собственностью.
— Почему вы теперь ничего не покупаете у меня? — спросил португалец
Мартина, когда тот направлялся к трамваю. Мартин объяснил ему, что он уже
не готовит себе сам, и тогда португалец пригласил его выпить с ним бутылку
вина. Он угостил его самым лучшим вином, которое только было в магазине.
— Мария, — объявил Мартин в тот же вечер, — я уезжаю от вас. И вы
сами скоро отсюда уедете. Вы можете теперь сдать кому-нибудь этот дом. У вас,
кажется, есть брат в Сан-Леандро или Хейвардсе, занимающийся молочным
хозяйством. Отправьте все белье нестираным, понимаете, и поезжайте в Сан-
Леандро, — ведь там, кажется, живет ваш брат?.. Скажите ему, что мне надо
поговорить с ним. Я остановлюсь в Окленде, в «Метрополе». Наверное, он
знает подходящую молочную ферму.
И вот Мария сделалась домохозяйкой и владетельницей фермы; у нее

было два работника, исполнявшие тяжелую работу, а ее текущий счет в бан-
ке все возрастал, несмотря на то что все ее дети были теперь обуты и ходили
в школу. Редко кому удается встретить в жизни сказочного принца. Но Мария,
отупевшая от тяжкой работы и никогда не мечтавшая ни о каких принцах,
встретила такого принца в лице экс-прачечника.
Между тем в свете начали интересоваться, кто же такой этот Мартин
Иден? Сам он отказался давать какие бы то ни было биографические справки,
но от газет было не так-то легко отделаться. Окленд был его родиной, и ре-
портеры нашли там множество лиц, знавших Мартина, и таким образом было
подробно описано, кем он был и кем он не был, чем он занимался и чем не
занимался. Появились даже его фотографические карточки, выпущенные лов-
ким фотографом, у которого некогда снимался Мартин Иден. Сначала Мар-
тин боролся со всем этим, ибо в нем еще сильна была ненависть к журналам
и к буржуазному обществу. Но в конце концов он примирился, ибо так было
менее хлопотливо. Ему неловко было отказывать в интервью специальным,
приехавшим издалека корреспондентам. Кроме того, с тех пор как он бросил
писать и учиться, дни стали тянуться невыносимо медленно и надо было чем-
нибудь заполнить свободные часы. Поэтому он разрешил себе эту маленькую
прихоть: беседовать с журналистами о литературе и философии и принимать
приглашения в богатые буржуазные дома. Он обрел вдруг необычайное
спокойствие. Ничто не тревожило его. Он простил всем и все, простил даже
молодому репортеру, некогда осрамившему его, и позволил даже ему написать
статью о Мартине Идене с приложением фотографического снимка.
Мартин иногда виделся с Лиззи, и ясно было, что она жалеет о его возвели-
чении. Пропасть между ними от этого стала еще больше. Может быть, надежда
перебросить мост через эту пропасть побудила Лиззи посещать вечернюю
школу и профессиональное училище и сшить платье у лучшего портного, со-
дравшего огромные деньги. Ее быстрые успехи заставили наконец Мартина
призадуматься. Мартин не знал, правильно ли он поступает, так как все, что
делала Лиззи, она делала ради него. Ей хотелось подняться в его глазах, прио-
брести те качества, которые, как ей казалось, он должен был ценить. А он между
тем не давал ей никакой надежды и обращался с ней всегда только по-братски.
«Запоздалый» был выпущен книгоиздательством в момент наивысшей
популярности Мартина, а так как произведение это было беллетристическое,
то оно имело еще больший успех, чем «Позор солнца». Обе книги все время
занимали первое место в числе книг, наиболее раскупаемых, и это был факт
почти небывалый. И рядовые читатели, и те, которые были пленены «Позо-
ром солнца», зачитывались повестью, восхищаясь ее силою и необычайным
мастерством автора. Мартин Иден только что атаковал мистицизм на теоре-
тическом фронте; а теперь он и практически доказал, что такое настоящая
литература. В нем, таким образом, счастливо сочетался гений критический
с гением художественным.
Деньги так и текли к нему, слава его росла непомерно, но все это скорее
забавляло его, нежели радовало. Один ничтожный факт привел его в полное
недоумение, и этот факт, наверное, немало удивил бы весь мир. Впрочем, мир
удивился бы не самому факту, а скорее тому, что oн привел Мартина в недо
умение… Судья Блоунт пригласил Мартина обедать! Сам по себе ничтожный
факт имел великое значение и был чреват важными последствиями. Мартин
Иден оскорбил судью Блоунта, а судья Блоунт, встретившись с ним на улице,
пригласил его обедать. Мартин вспомнил, как часто встречался он с судьею
в доме Морзов, и судья никогда и не думал приглашать его обедать. «Почему
же он тогда не приглашал меня?» — спрашивал себя Мартин. Ведь он ни-
сколько не переменился. Он был все тот же Мартин Иден. В чем же разница?
Только в том, что его произведения были теперь напечатаны. Но ведь написал
он их еще тогда. С тех пор он ничего не написал. Расцвет его творческой дея-
тельности относился именно к тому самому времени, когда судья Блоунт наки-
нулся на него и резко осудил и его, и Спенсера. Итак, судья Блоунт пригласил
его не ради настоящей, а ради фиктивной ценности.
Мартин с улыбкой принял это приглашение и сам был изумлен своей кро-
тостью. За обедом, кроме дам, присутствовало еще шесть или семь важных
особ, среди которых Мартин чувствовал себя, несомненно, «львом». Судья
Блоунт, горячо поддерживаемый судьей Хэнуэллом, просил Мартина о разре-
шении записать его в члены клуба «Стикс», клуба, попасть в который могли
только очень богатые или знаменитые люди. Мартин еще больше удивился, но
предложение отклонил.
Он был очень занят распределением своих рукописей. Издатели положи-
тельно осаждали его письмами. Все единогласно решили, что он превосход-
ный стилист и что под красотою формы у него скрывается богатое содержание.
«Северное обозрение», напечатав «Колыбель красоты», обратилось к нему
с просьбой прислать еще полдюжины подобных же очерков, и Мартин соби-
рался уже исполнить эту просьбу, пустив в ход что-нибудь из своего старого
запаса, как вдруг «Бертонский журнал»1 со спекулятивной целью заказал ему
написать пять статей, и за каждую статью предложил по пятисот долларов.
Мартин написал, что согласен, но не за пятьсот, а за тысячу. Он очень хорошо
помнил, что, когда он был никому не известен, журналы не очень церемони-
лись с ним. И их ответы всегда были холодны и стереотипны. Они немало
поиздевались над ним, и теперь ему тоже захотелось поиздеваться над ними.
«Бертонский журнал» уплатил ему назначенную цену за одну из статей, а че-
тыре других были куплены другим крупным ежемесячником. «Северное обо-
зрение» было слишком бедно и не могло тягаться с ними. Постепенно были
напечатаны «Жрецы чудесного», «Мечтатели», «Ценность и мерило наше-
го „я“», «Философия иллюзий», «Бог и чурбан», «Искусство и биология»,
1
Уильям Эванс Бертон (1804–1860) — английский актер и драматург, переехавший
в США, издатель популярного журнала Burton's Gentleman's Magazine (примеч. ред.).
«Критика и пробирки», «Звездная пыль», «Благородство ростовщика».

Все эти вещи вызвали шум, продолжавшийся очень долгое время.
Издатели просили Мартина самого назначать цену, что он охотно и делал,
продавая то, что было уже им раньше написано. От всякой новой работы он
категорически отказался. Мысль снова взяться за перо казалась ему ужасной.
Он слишком хорошо помнил, как Бриссенден был раздавлен и растерзан
гнусной толпой; он продолжал по-прежнему презирать толпу, хотя она ему
и рукоплескала. Свою популярность Мартин считал оскорблением памяти
Бриссендена. Его утешало только, что он, в сущности говоря, хотел не по
пулярности, а денег.
Неоднократно приходилось Мартину получать от издателей письма тако-
го содержания:
«Около года тому назад мы, к величайшему нашему прискорбию, не на-
печатали ваших поэм о любви. Они и тогда произвели на нас огромное впе-
чатление, но различные обстоятельства помешали нам в то время их исполь-
зовать. Если стихи эти еще вами не напечатаны и вы будете настолько добры,
что согласитесь прислать их нам, то мы их, конечно, немедленно напечатаем,
уплатив вам гонорар, который вы сами соблаговолите назначить. Мы согласны
были бы издать их и отдельной книгой на очень выгодных для вас условиях».
Мартин вспомнил про трагедию, некогда написанную им белыми стихами,
и послал ее вместо «Любовного цикла». Прочитав ее перед отправкой, он
сам был поражен ее слабостью и напыщенностью. Однако он все-таки послал
ее, и она была-таки напечатана. Журнал покрыл себя несмываемым позором.
Публика была возмущена и отказалась верить, что это написал Мартин Иден,
репутация которого была так блестяща. Однако что же это: обман или Мартин
Иден, подражая Дюма-отцу в зените его славы, дает другим писать за себя?
Но когда выяснилось, что произведение это было то, что называется «юно
шеским», а журнал напечатал его только потому, что был ослеплен славой
Идена, поднялся всеобщий хохот, и редакционная коллегия была смущена.
Трагедия никогда не появилась отдельным изданием, но Мартин Иден без
всякого сострадания к издателю оставил у себя высланный уже аванс.
Один еженедельник прислал Мартину длиннейшую телеграмму, стоив-
шую по меньшей мере триста долларов, предлагая написать двадцать ста-
тей — по тысяче долларов за каждую. Для этого Мартин должен был за счет
издательства совершить путешествие по Соединенным Штатам и выбрать
все то, что покажется ему интересным. В телеграмме указывались даже самые
разнообразные темы, дабы показать наглядно, насколько обширны планы
издательства и насколько свободен Мартин в своем выборе. Единственное
условие, которое ему определенно ставилось, — не выезжать из пределов Со-
единенных Штатов.
Мартин в телеграмме, посланной наложенным платежом, выразил свое
глубокое сожаление, что не может воспользоваться этим лестным предло
жением.
Повесть «Вики-Вики», напечатанная в одном крупном журнале, имела

необычайный успех. Выпущенная вскоре отдельным роскошным изданием,
она разошлась чуть ли не в несколько дней. Все критики единогласно призна-
ли это произведение классическим.
Сборник «Дым радости» был встречен с некоторым недоумением
и даже холодно. Буржуазное общество было шокировано слишком смелой
моралью и полным пренебрежением к предрассудкам. Но когда в Париже
был немедленно выпущен перевод этой книги и возымел небывалый успех,
то и английское, и американское общество набросились на эту книгу. Мартин
потребовал с Синглтри, Дарнлея и К° за второе издание двадцать пять, а за
третье — тридцать процентов. В двух томах Мартин собрал все рассказы,
написанные им и уже напечатанные в различных журналах. «Колокольный
звон» и вообще все страшные рассказы составили первый том. Во второй том
вошли «Приключение», «Горшок», «Вино жизни», «Водоворот», «Весе-
лая улица» и еще несколько рассказов. Кроме того, вышел сборник всех его
статей, а также том стихотворений, куда вошли «Песни моря» и «Любовный
цикл»; последний был предварительно напечатан в «Спутнике женщин»,
заплатившем Мартину неслыханный гонорар.
Мартин вздохнул с облегчением, когда последняя рукопись была наконец
пристроена. И тростниковый дворец, и белая яхта были теперь совсем близ-
ки. В конце концов он все-таки опровергнул мнение Бриссендена, что ни одно
истинно художественное произведение не попадает в журнал. На своем соб-
ственном примере он блестяще доказал, что Бриссенден ошибался. И все-таки
втайне Мартин чувствовал, что друг его был прав. Ведь главной причиной всех
его успехов был «Позор солнца», случайный труд, к тому же отвергнутый
подряд всеми журналами.
Именно появление «Позора солнца» вызвало сильнейший шум и ожив-
ленную полемику, что и составило ему имя. Не появись «Позор солнца»,
не возникла бы полемика, а появление «Позора солнца» было, в сущности
говоря, лишь чудом, счастливой случайностью, в которой были повинны
Синглтри, Дарнлей и К°. Они первые решились на свой риск выпустить ты-
сячу пятьсот экземпляров, они были опытными издателями и, однако, были
очень изумлены успехом этой книги. Этот успех казался им чудом. Они никак
не могли отделаться от этого первоначального чувства удивления и в каждом
письме упоминали с благоговением о таинственной, ничем не объяснимой
удаче. Они и не пытались объяснить ее себе. Объяснить было совершенно
немыслимо. Уж так случилось, вот и все. Случилось вопреки всем вероятиям
и расчетам.
Думая обо всем этом, Мартин не слишком высоко ценил свою популяр-
ность. Буржуазия читала его книги и набивала ему карманы золотом, а бур
жуазия (в этом Мартин был твердо убежден) ничего не могла понять в его про-
изведениях. Для тех сотен и тысяч, которые нарасхват покупали его книги, их
красота и их смысл не имели решительно никакой ценности. Он был просто
калифом на час, баловнем судьбы, который завладел Парнасом1, воспользо-

вавшись тем, что боги были благодушно настроены. Сотни тысяч людей чи-
тают его и восхищаются им с таким же грубым непониманием, с каким они
накинулись на «Эфемеру» Бриссендена и растерзали ее в клочки, — подлая
стая волков, которые пока виляют хвостом, вместо того чтобы наброситься на
него. Все было делом случая! В одном Мартин был уверен вполне твердо, —
что «Эфемера» неизмеримо выше всего им созданного. Она была выше всего
того, что он мог создать, — это была поэма, создающая эпоху. Какую же цен-
ность могло иметь в его глазах преклонение толпы, той самой толпы, которая
еще так недавно втоптала в грязь великую поэму? Мартин вздохнул с облегче-
нием и удовлетворением. Последняя рукопись была продана, и скоро можно
будет со всем этим покончить.
Глава XLIV
Мистер Морз повстречался с Мартином в вестибюле гостиницы «Метро-

поль». Случайно ли он пришел туда или он втайне надеялся встретить Мар-
тина Идена, — Мартин склонился в пользу второго предположения, — как бы
то ни было, мистер Морз пригласил его обедать — мистер Морз, отец Руфи,
который еще так недавно отказал ему от дома и расстроил его помолвку!
Мартин не сердился на него. Никакой обиды он не чувствовал. Его самого
поражала эта необыкновенная, несвойственная ему прежде терпимость, про-
стиравшаяся до того, что он даже не отклонил приглашения. Напротив, он по-
благодарил и справился о здоровье всей семьи, в особенности о миссис Морз
и Руфи. Мартин произнес это имя без всякого внутреннего трепета и опять
изумился, что кровь не бросилась ему в голову, а пульс не забился быстрее.
Приглашения к обеду сыпались со всех сторон. Искали случая познако-
миться с Мартином только для того, чтобы пригласить его к обеду. Мартин
относился к этому все с тем же недоумением. Даже Бернард Хиггинботам
вдруг пригласил его. Это удивило его больше всего. Мартин вспомнил, как в те
дни, когда он почти умирал от голода, никому не пришло в голову пригласить
его обедать. А тогда он так нуждался в обедах, так ослаб от голода, настоя-
щего голода! Тут был какой-то глупейший парадокс. Когда ему нужны были
обеды, никто не приглашал его, а теперь, когда он мог свободно купить себе
сто тысяч обедов и к тому же вовсе утратил аппетит, его звали обедать напра-
во и налево. Почему? Никаких особенных заслуг у него не было. Он остался
таким же. Все его произведения были написаны именно в те голодные дни,
когда господа Морзы называли его лентяем и предлагали ему стать писцом
в конторе. А ведь они знали, что он не сидел сложа руки, они знали, что он
давал Руфи читать одну рукопись за другой. И они сами эти рукописи читали!
1
Парнас — высокая года в Фокиде (Греция), на которой, по представлению древних
греков, обитал Аполлон, бог искусства и покровитедь муз (примеч. переводчика).
Те же самые произведения теперь печатались повсюду, и то же самое его имя,

правда напечатанное, побуждало их приглашать его к обеду.
Одно было совершенно очевидно: Морзу не было никакого дела ни до
самого Мартина Идена, ни до его произведений. Ему нужна была слава, ко-
торая, как некий ореол, теперь окружила Мартина, а также — почему нет? —
его, наверное, вдохновляли те сто тысяч долларов, которые лежали у Мартина
на текущем счету в банке. Это было обычное явление в буржуазном обществе,
и странно было бы ожидать от этих людей иного образа мыслей. Мартин был
горд. Ему не нужно было такой оценки. Он требовал уважения к самому себе
и к своим произведениям, а это было, в сущности, то же самое. Так оценила
его Лиззи. Его произведения не имели в ее глазах особой ценности, но сам
он был ей бесконечно дорог. Так же относился к нему и Джимми, и вся его
старая компания. Они в былые дни не раз доказывали ему свою бескорыст-
ную преданность, доказали ее и теперь, на воскресном пикнике в Шелл-Мо-
унд-парке. Его творения не имели для них никакого значения. Они любили
его, Мартина Идена, славного малого, и за него были готовы пойти в огонь
и в воду.
Так было и с Руфью. Она полюбила его самого, это было вне всякого со
мнения. Но когда понадобилось проявить решимость, она отдала предпочте-
ние буржуазным предрассудкам. Она не сочувствовала его творчеству только
потому, что оно не приносило ему дохода. С этой точки зрения она оценила
его «Любовный цикл». И она тоже требовала, чтобы он поступил на службу.
Правда, ей хотелось видеть его занимающим известное «положение», но ведь
в конце концов это означало то же самое. Мартин читал ей все: читал поэмы,
повести, статьи, «Вики-Вики», «Позор солнца», — все. А она все с тем же
упорством советовала ему поступить на службу, — всемогущий боже! — как
будто он и без этого не работал, как последний чернорабочий, лишая себя сна,
отказываясь от жизни только для того, чтобы стать наконец достойным ее!
И когда ничтожество окружающих стало ему совершенно ясно, Мартин
почувствовал себя снова бодрым и здоровым, спал сколько ему хотелось,
и одна мысль сверлила его мозг: «Работа сделана». Эта фраза горела перед его
глазами огненными буквами. Сидя перед Бернардом Хиггинботамом за од-
ним из таких воскресных обедов, Мартин едва удержался, чтобы не закричать:
«Работа моя была сделана уже давно! И вот вы наперерыв кормите меня,
а когда-то вы предоставляли мне умирать с голоду и выгоняли меня из дому как
собаку только за то, что я не шел служить. А ведь работа была давно сделана!
Теперь, когда я говорю, вы не спускаете с меня благоговейных взоров и ловите
каждое изрекаемое мною слово. Я говорю вам, что вы жалкие душонки, а вы,
вместо того чтоб обидеться, сочувственно киваете головою и чуть ли не бла-
годарите меня. Почему? Потому что я знаменит! Потому что я богат! А вовсе
не потому, что я, Мартин Иден, славный парень и не вовсе глупыш! Если бы
я сказал, что луна сделана из зеленого сыра, вы бы, вероятно, подписались под
этим, во всяком случае, не стали бы мне противоречить, ибо у меня есть целые
груды золота. А ведь работа, за которую я их получил, была сделана давным-

давно, в те самые дни, когда вы плевали мне в лицо и втаптывали меня в грязь,
как ядовитую гадину!»
Но Мартин не крикнул этого. В глубине души он тосковал и возмущался,
но с уст его не сходила печальная улыбка сострадания. Хиггинботам начал
говорить. Он — Бернард Хиггинботам — добился всего сам и гордится этим.
Никто не помогал ему, и он ни в ком не нуждался. А теперь он исполнил
свой гражданский долг и вот содержит большую семью. А эта лавка, при-
носящая теперь порядочный доход, процветает благодаря его — Бернарда
Хиггинботама — стараниям. Он любит свою лавку, как иной муж любит свою
жену. Ему хотелось теперь поведать Мартину, чего ему стоило оборудовать
лавку и поставить дело на рельсы. А кроме того, у него есть широкие планы.
Население кругом все увеличивается. Лавка не может обслуживать всех. Будь
у него лишнее помещение, он мог бы ввести некоторые улучшения и увели-
чить доход. И он собирается приступить к этим улучшениям, но ему необхо-
димо для этого купить соседний участок и построить еще один двухэтажный
дом. Верхний этаж он будет сдавать, а нижний будет занят магазинами. Даже
глаза у него заблестели, когда он заговорил о новой вывеске, долженствующей
протянуться через оба здания.
Мартин почти не слушал. Припев «работа сделана» продолжал звенеть
у него в ушах. Этот припев положительно сводил его с ума, но он никак не мог
от него отделаться.
— Сколько, вы сказали, это будет стоить? — спросил он вдруг.
Его зять оборвал свою речь и выпучил на него глаза. Он вовсе и не говорил
о том, сколько это будет стоить, но, если Мартину это интересно, он прибли-
зительно может сказать.
— По теперешним ценам, — сказал он, — это может обойтись тысячи
в четыре.
— Включая вывеску?
— Я ее не считаю. Ведь сначала надо построить здание.
— А земля?
— Еще тысячи три.
Проводя языком по пересохшим губам и нервно сжимая пальцы, смотрел
Бернард Хиггинботам, как Мартин писал чек. Написав, Мартин передал его
Хиггинботаму. То был чек на семь тысяч долларов.
— Я… я могу предложить вам не более шести процентов, — пробормотал
Хиггинботам хриплым от волнения голосом.
Мартин хотел рассмеяться, но вместо этого спросил:
— А сколько это будет?
— А вот сейчас подсчитаем. Шесть процентов… шестью семь — четы
реста двадцать.
— Значит, в месяц придется тридцать пять долларов? Вроде этого?
Хиггинботам кивнул утвердительно.
— Ну-с, если вы согласны, то мы сделаем так. (Мартин при этих словах

взглянул на Гертруду.) Вы можете оставить у себя весь основной капитал
и проценты с него, но с условием тратить тридцать пять долларов в месяц
на хозяйственные расходы. Вы должны нанять кухарку и прачку. Семь тысяч
ваши, если вы гарантируете мне, что Гертруда не будет больше исполнять гряз-
ной работы. Согласны?
Мистер Хиггинботам обиделся. Требовать, чтобы его жена не исполняла
тяжелой работы, показалось ему оскорбительным. Великолепный подарок
был только средством позолотить пилюлю, и здоровую пилюлю! Чтобы жена
не работала! Это его взбесило.
— Хорошо, — сказал Мартин, — я буду платить тридцать пять долларов
в месяц, но…
Он протянул руку за чеком, и Бернард Хиггинботам немедленно воскликнул:
— Я согласен! Согласен!
Только садясь в трамвай, Мартин испытал наконец глубокое отвращение.
Он оглянулся на крикливую вывеску. «Свинья, — пробормотал он, — какая
свинья!»
Когда в одном из журналов появилась «Хиромантка», украшенная рисун-
ками первоклассных художников, то Герман фон Шмидт вдруг забыл, что он
назвал некогда это стихотворение непристойным. Он рассказывал всем и каж
дому, что стихотворение это было написано в честь его жены, и постарался,
чтобы слух этот не миновал ушей газетного репортера. Репортер не замедлил
явиться в сопровождении фотографа и зарисовщика. В результате в одном из
воскресных номеров появился значительно приукрашенный портрет Мэриен
со множеством интимных подробностей из жизни Мартина Идена и его семьи
и с полным текстом «Хиромантки», перепечатанным с особого разрешения
журнала. Это произвело фурор во всей округе, и все окрестные «дамы» гор-
дились знакомством с сестрой великого писателя, а те, которые не имели этой
чести, торопились исправить свою ошибку. Герман фон Шмидт потирал себе
руки и даже заказал новый станок для мастерской.
— Это лучше всякой рекламы, — говорил он.
— Надо бы пригласить его обедать, — подтвердила Мэриен.
Мартин пришел к обеду и старался быть любезным с жирным коммер-
сантом и его еще более жирной супругой, — это были важные люди и могли
оказаться очень полезными молодому человеку, пробивающему себе дорогу,
каковым был, например, Герман фон Шмидт. Конечно, они бы никогда не
пришли к последнему, если бы не присутствие за обедом знаменитого зятя-
писателя. На ту же приманку попался и главный управляющий агентствами
Тихоокеанской велосипедной компании. Герман фон Шмидт заискивал перед
ним, ибо надеялся получить от него агентуру в Окленде. Герман видел перст
божий в том, что Мартин Иден оказался его родственником, но в глубине
души он решительно не понимал, как все это случилось. Очень часто в тиши-
не ночи он вставал и, стараясь не разбудить жену, читал сочинения Мартина
Идена, и всякий раз у него оставалось определенное убеждение, что только

дураки могут платить за них деньги.
Мартин отлично понимал ситуацию: откинувшись на спинку кресла
и рассматривая череп г-на Германа фон Шмидта, он мысленно награждал его
здоровыми подзатыльниками — ах, самодовольная немецкая рожа! Но кое-
что Мартину в нем нравилось. Как он ни был беден и как ни хотел поскорее
разбогатеть, он все же нанимал служанку, дабы облегчить Мэриен домашнюю
работу. Переговорив после обеда с управляющим велосипедным агентством,
Мартин отозвал Германа в сторону и предложил ему денежную поддержку
для оборудования лучшего в Окленде велосипедного магазина. Он до того
расщедрился, что велел Герману присмотреть гараж и автомобильную мас-
терскую, так как Герман, несомненно, отлично справился бы и с двумя пред
приятиями.
Обняв со слезами на глазах Мартина, Мэриен тайком шепнула ему о том,
как любит она его и как всегда любила. Правда, при последних словах она
слегка запнулась, и Мартин по ее слезам и поцелуям понял, что она просит
простить ее за то, что когда-то пеняла на него и убеждала поступить на службу.
— Он расшвыряет все свои деньги, это несомненно, — сказал вечером
жене Герман фон Шмидт. — Он прямо с ума сошел, когда я заговорил о про-
центах! Знаешь, что он мне сказал? К черту капитал! А когда я заговорил сно-
ва, он объявил, что расквасит мою немецкую башку. Так и сказал: «немецкую
башку». Но он все-таки молодец, хотя и не деловой человек. А главное — он
здорово выручил меня!
Приглашения и обеды не прекращались, и чем больше их было, тем силь-
нее изумлялся Мартин. Он был почетным гостем на банкете одного старейше-
го клуба, сидел окруженный людьми, о которых он много слыхал и о которых
читал почти всю свою жизнь. Эти люди говорили ему, что, прочтя в «Транс-
континентальном ежемесячнике» «Колокольный звон» и «Пери и жемчуг»
в «Шершне», они сразу поняли, что появился великий писатель. «Боже
мой! — думал Мартин. — А я тогда голодал и ходил оборванцем. Почему они
меня тогда не пригласили обедать? Тогда это было бы как раз своевременно.
Работа была сделана именно тогда. Если вы теперь кормите меня за сделанную
раньше работу, то почему вы не кормили меня тогда, когда я действительно
в этом нуждался? Ведь ни в „Колокольном звоне“, ни в „Пери и жемчуге“ я не
изменил ни одного слова. Нет, вы меня угощаете вовсе не за мою работу, а по-
тому, что меня угощают все, и потому, что угощать меня считается признаком
хорошего тона. Вы меня угощаете потому, что вы грубые животные, части-
цы толпы! Потому, что в мозгу толпы все мысли сейчас сводятся к одной:
угостить обедом Мартина Идена. Что вам до самого Мартина Идена и до его
работы?» — печально спрашивал он себя и вставал, чтобы блестяще ответить
на блестящий тост.
И так было везде. Где бы он ни был: в клубах, на литературных вечерах, —
всюду ему говорили, что, когда появились в печати «Колокольный звон»
и «Пери и жемчуг», всем сразу стало ясно, что появился великий писатель.
И всегда в глубине души Мартина копошился все тот же неотвязный во-
прос: «Почему вы меня тогда не накормили? Работа моя была сделана тогда.
„Колокольный звон“ и „Пери и жемчуг“ не изменились ни на йоту. Они были
тогда уже так же хороши и так же мастерски написаны, как и теперь. Но вы не
угощали меня ни за эти, ни за другие мои произведения. Вы меня угощаете те-
перь потому, что это так принято; потому, что теперь все помешаны на мысли:
„кормить Мартина Идена“».
И часто среди блестящего общества перед ним внезапно вырастал моло-
дой хулиган в куртке и лихо заломленной фуражке. Это случилось однажды
в Окленде, на большом литературном утре. Встав со стула и выходя на эстраду,
Мартин вдруг увидел вдали, в анфиладе отворенных дверей, молодого хули-
гана все в той же куртке и все в той же фуражке. Пятьсот разодетых женщин
сразу оглянулись, чтобы посмотреть, что такое увидел вдруг Мартин Иден.
Но они ничего не увидели в пустом проходе. А Мартин все смотрел и удивлял-
ся, почему молодой бродяга не снимает фуражки, которая словно приросла
к его голове. Призрак направился к эстраде и взошел на нее. Мартин чуть не
расплакался от тоски, подумав о том, чем был он раньше и чем стал теперь.
Призрак прошел по эстраде, подошел вплотную к Мартину и исчез, словно
растворился в нем. Пятьсот элегантных женщин зааплодировали своими
изящными, затянутыми в перчатки ручками. Они хотели поощрить знаме-
нитого человека, вдруг проявившего такую застенчивость. Мартин изгнал
призрак из своей головы и начал говорить.
Директор школы, почтенный добродушный человек, встретив однажды
Мартина на улице, напомнил ему, какие сцены происходили в его канцелярии,
когда Мартина прогнали из школы за буйство и драки.
— Я читал ваш «Колокольный звон», — сказал он, — еще когда он пер-
вый раз был напечатан. Прекрасно! Это не хуже Эдгара По! Я и тогда, прочтя,
сказал: прекрасно.
«Да? А вы тогда встретились со мною раза два на улице и даже не узнали
меня, — чуть-чуть не сказал Мартин. — Оба раза я, голодный, бежал закла-
дывать свои вещи! Вы меня не узнавали! А работа была уже тогда сделана.
Почему же вы только теперь меня признали?»
— Я на днях сказал жене, что было бы очень хорошо, если бы вы зашли
к нам пообедать, — продолжал директор, — и она очень просила меня при-
гласить вас. Да, очень, очень просила.
— Обедать? — внезапно гаркнул Мартин во все горло.
— Да… Да… обедать, — забормотал тот растерянно, — запросто, знаете…
со старым учителем… Ах вы, плут этакий! — Он робко похлопал Мартина по
плечу и пошел, стараясь иметь вид веселый и независимый.
Мартин, сделав несколько шагов, остановился и поглядел вслед старику.
— Черт знает что! — пробормотал он. — Я, кажется, здорово напу
гал его!
Глава XLV
Однажды к Мартину пришел Крейз — тот самый Крейз, из числа «на-

стоящих людей». Мартин с удовольствием увидел его и выслушал проект
необычайного по фантастичности предприятия, которое могло заинтересо-
вать его как писателя, но отнюдь не как финансиста. Крейз среди изложения
проекта вдруг заговорил о «Позоре солнца» и сказал, что это сплошной
вздор.
— Впрочем, я пришел сюда не философствовать, — прервал он сам
себя. — Все, что я хочу знать, это — дадите вы тысячу долларов на мое пред-
приятие или нет?
— Нет, я недостаточно глуп для этого, — сказал Мартин, — но послу-
шайте, что я вам скажу. Вы дали мне возможность провести интереснейший
вечер в моей жизни. Вы дали мне то, чего нельзя купить ни за какие деньги.
Теперь деньги для меня ничего не значат. Я с удовольствием просто так дам
вам тысячу долларов за то, что вы мне дали эти незабвенные переживания.
Вам нужны деньги, а у меня их слишком много! Вы хотите их получить, — мне
не нужно никаких ухищрений. Получайте!
Крейз не проявил ни малейшего удивления. Он сунул чек себе в карман.
— Хотите, я могу вам устроить еще много таких же вечеров?
— Слишком поздно. — возразил Мартин, — это был мой первый и по-
следний вечер. Я был словно в раю. Для вас во всем этом не было ничего осо-
бенного, я знаю. Но для меня все было особенное. Это уже не повторится.
Я покончил с философией. Я больше не желаю о ней слышать.
— Это первые деньги, которые я получил за философию, — заметил
Крейз, направляясь к двери, — и то рынок сразу закрылся.
Миссис Морз однажды повстречала на улице Мартина Идена и с улыбкой
поклонилась ему. Он тоже улыбнулся и снял шляпу. Случай этот не произвел на
него никакого впечатления. Еще месяц тому назад Мартин стал бы ломать себе
голову и старался бы понять, что это означает. Но теперь это не навело его ни
на какие размышления. Случай был им мгновенно забыт. Так же забыл он, на-
пример, о здании центрального банка, как только прошел мимо него. Но одна
мысль неоднократно преследовала его. Мысль эта была все та же, сверлящая,
надоедливая мысль: «работа сделана». С этой мыслью он просыпался по
утрам, эта мысль преследовала его во сне. Чем бы ни начинал он заниматься,
он тотчас же говорил себе: «работа сделана». Логически рассуждая, Мартин
пришел к печальному выводу, что теперь он никто, ничто. Март Иден-хулиган
и Март Иден-моряк были реальными лицами, они существовали на самом
деле. Но Мартин Иден — великий писатель никогда не существовал. Мартин
Иден — великий писатель был измышлением многоголовой толпы, которая
воплотила его в Марте Идене — хулигане и моряке. Но его не так-то легко
было надуть. Он вовсе не был тем сыном солнца, перед которым преклонялась
и благоговела толпа. Ему-то было, разумеется, виднее.
Мартин читал о себе в журналах, рассматривал свои портреты, которые

печатались в таком огромном количестве, что под конец он уже совершенно
не мог решить, он это или не он. Он был славным малым, который жил, любил
и трепетал от восторга. Он хорошо относился к людям и удары судьбы пере-
носил с должным спокойствием. Он странствовал по чужим краям, изъездил
вдоль и поперек Тихий океан и предводительствовал шайкой таких же, как он,
сорванцов. Он был ошеломлен и подавлен тысячами книг, когда впервые при-
шел в библиотеку, а потом прочел эти книги и приобрел бесконечное множе-
ство знаний. Это он до глубокой ночи не гасил лампы, клал гвозди в постель,
чтобы не спать, и сам писал книги. Но он никогда не был тем ненасытным
обжорой, которого люди наперерыв спешили накормить теперь.
Некоторые вещи все же забавляли Мартина. Все журналы рекламировали
его. Один ежемесячник пространно объявил своим подписчикам, что, ища но-
вых талантов, он первый набрел на Мартина Идена. «Белая Мышь» припи-
сывала эту честь себе; то же делало «Северное обозрение», пока, наконец, не
выступил «Глобус» и не указал с торжеством на искаженные «Песни моря»,
которые впервые были напечатаны им, «Глобусом». Журнал «Юность и зре-
лость», который, расплатившись со всеми долгами, снова начал выходить,
объявил свои права на Мартина Идена. Правда, кроме фермерских детей,
никто не читал этого журнала. «Трансконтинентальный ежемесячник»
и «Шершень» тоже оспаривали друг у друга честь открытия Мартина Идена.
Скромный голос Синглтри, Дарнлея и К° за шумом не был вовсе услышан.
У издательства не было своего органа, в котором оно могло бы громко заявить
о своих правах.
Все газеты исчисляли гонорары Мартина. Ему пришлось вследствие это-
го раскошелиться, и оклендские проповедники, а также частные просители
наперерыв осаждали его устными и письменными просьбами. Но ужаснее
всего вели себя женщины. Его фотографии имели огромное распространение,
а репортеры постарались поярче расписать его «бронзовое лицо», «могучие
плечи», «ясный, спокойный взгляд», «острый, как у аскета, подбородок».
Этот «подбородок, как у аскета» особенно рассмешил Мартина, когда он
припомнил бурные годы своей юности. Очень часто, находясь в обществе, он
видел, как то одна, то другая женщина смотрит на него так, словно оценивает
его и выбирает. Мартин смеялся, вспоминая предостережения Бриссендена.
Нет, женщины не заставят его страдать. С этим покончено.
Однажды, когда Мартин провожал Лиззи в вечернюю школу, Лиззи за-
метила взгляд, брошенный на Мартина проходившей мимо хорошо одетой
и, по-видимому, богатой дамой. Во взгляде не было ничего непристойного
или двусмысленного. Лиззи затрепетала от гнева, ибо сразу поняла, что зна-
чит этот взгляд. Но Мартин, узнав причину ее гнева, сказал ей, что он давно
уже равнодушен к таким взглядам.
— Этого быть не может! — вскричала та, сверкнув глазами. — Или вы
больны?!
— Никогда я еще не был так здоров. Я прибавился на пять фунтов.

— Я не говорю про ваше тело, а про ваш мозг. У вас не в порядке мысли-
тельная машина! Я и то вижу! А что я собой представляю?!
Мартин задумчиво шел рядом с Лиззи.
— Я бы очень хотела, чтобы это у вас поскорее прошло! — воскликнула
она вдруг. — Вы не можете относиться равнодушно к женщинам… Да еще ког-
да они так на вас смотрят. Это неестественно. Вы ведь не маленький мальчик.
Я бы очень хотела, чтобы явилась наконец женщина, которая бы расшеве
лила вас.
Проводив Лиззи, Мартин вернулся в «Метрополь».
Сев в кресло, он устремил взгляд в пространство, не двигаясь и ни о чем
не думая. Только время от времени перед ним возникали и вновь исчезали
призраки далекого прошлого. Он равнодушно созерцал видения, казавшиеся
ему каким-то невероятным сном. Но Мартин не спал. Вдруг он очнулся и по-
смотрел на часы. Было ровно восемь. Делать ему было нечего, а ложиться спать
было рано. И опять он погрузился в мечтательное, полудремотное состояние,
и видения опять поплыли перед ним длинной вереницей. Ничего определен-
ного нельзя было разобрать, только бесконечная листва, пронизанная солнеч-
ными лучами.
Стук в дверь заставил его опомниться. Он не спал, и тотчас в его мозгу
стук ассоциировался с представлением телеграммы, письма, слуги, принесше-
го белье из прачечной. Ему вспомнился Джо, и, удивляясь, кто бы мог прийти
к нему, Мартин крикнул:
— Войдите!
Продолжая думать о Джо, он даже не оглянулся на дверь. Она тихо отво-
рилась, но Мартин забыл о стуке, и опять видения поплыли перед ним. Вдруг
сзади явственно послышалось женское рыдание. Рыдание было подавленное
и сдержанное. Мартин мгновенно вскочил.
— Руфь! — воскликнул он, удивленный и испуганный.
Лицо ее было бледно и печально. Она стояла возле двери, одной рукой
держалась за нее, а другую руку прижимала к груди. Вдруг она с мольбой про-
стерла к нему обе руки. Усаживая ее в кресло, Мартин заметил, как холодны
были ее пальцы. Сам он подвинул себе другое кресло и присел на его ручку.
От смущения он не мог говорить. Весь его роман с Руфью был давно уже вы-
черкнут из сердца. Он испытывал такое же чувство, как если бы вдруг вместо
отеля «Метрополь» явилась прачечная Горячих Ключей и ему предложили
бы заняться недельной стиркой. Несколько раз он хотел заговорить, но вся-
кий раз не решался.
— Никто не знает, что я здесь, — сказала Руфь тихо, с заискивающей
улыбкой.
— Что вы сказали? — спросил он.
Его самого удивил звук собственного голоса.
Руфь повторила свои слова.
— О! — сказал он; это было все, что он нашелся сказать.

— Я видела, как вы вошли в гостиницу, и, подождав немного, последова-
ла за вами.
— О! — повторил он.
Никогда еще язык его не был таким строптивым. Положительно все мыс-
ли сразу выскочили у него из головы. Он чувствовал, что молчание начинает
становиться неловким, но даже под угрозой смерти он не придумал бы, с чего
начать разговор. Ему было бы легче очутиться опять в прачечной Горячих
Ключей, — он бы молча засучил рукава и принялся за работу.
— Итак, вы последовали за мною? — наконец проговорил он.
Руфь кивнула головой и кокетливо развязала на груди шарф.
— Я сначала видела вас на улице с той девушкой…
— Да, — сказал он просто, — я провожал ее в вечернюю школу.
— Разве вы не рады меня видеть? — спросила она после непродолжитель-
ного молчания.
— О да, — отвечал он поспешно, — но благоразумно ли, что вы пришли
сюда одна?
— Я прошла незаметно. Никто ведь меня тут не знает. Мне очень хо-
телось вас видеть. Я пришла, чтобы покаяться перед вами в своей глупости.
Я пришла, потому что я не могла больше, потому что мое сердце приказывало
мне прийти… потому что я хотела прийти!
Руфь встала и подошла к Мартину. Она обвила его руками и прижалась
к нему. Добрый и отзывчивый по природе, Мартин понял, что он должен
тоже обнять ее, что иначе он оскорбит ее так глубоко, как только может муж-
чина оскорбить женщину. Но в его объятиях не было ни теплоты, ни ласки.
Он просто держал ее в руках, но тело его не трепетало, как бывало прежде,
и ему было лишь неловко и стыдно.
— Почему вы так дрожите? — спросил он. — Вам холодно? Не затопить
ли камин?
Мартин сделал движение, как бы желая освободиться, но она еще сильнее
прильнула к нему.
— Это нервное, — отвечала она, стуча зубами, — я сейчас овладею собой.
Мне уже лучше.
Ее дрожь мало-помалу прекратилась. Он продолжал держать ее в объяти-
ях, но уже больше не удивлялся. Он теперь начинал догадываться, для чего она
пришла.
— Мама хотела, чтобы я вышла за Чарли Хэпгуда, — объявила она.
— Чарли Хэпгуд? Это тот самый молодой человек, который всегда гово-
рит пошлости? — пробормотал Мартин; помолчав, он прибавил: — А теперь
ваша мама хочет, чтобы вы вышли за меня…
Он сказал это без интонации вопроса. Он сказал это совершенно уве-
ренно, и перед его глазами прошли длинные столбцы полученных им гоно-
раров.
— Мама не будет теперь противиться, — подтвердила Руфь.

— Она считает, что я достоин этого?
Руфь наклонила голову.
— А ведь я не стал лучше с тех пор, как вы расторгли нашу помолвку, —
задумчиво проговорил он. — Я не переменился. Я все тот же Мартин Иден.
Я даже стал хуже — я курю теперь. Слышите запах?
Вместо ответа она весело и кокетливо приложила ладонь к его губам, ожи-
дая привычного поцелуя. Но губы Мартина не дрогнули. Он подождал, пока
Руфь опустила руку.
— Я не переменился. Я не поступил на службу. Я и не намерен поступать
на службу. И я по-прежнему утверждаю, что Герберт Спенсер — великий
и благородный человек, а судья Блоунт — пошлый осел. Я вчера обедал у него
и знаю это наверное.
— А почему вы не приняли папиного приглашения? — спросила Руфь.
— Почему вы знаете? Кто подослал его? Ваша мать?
Руфь молчала.
— Ну конечно, она! Я так и думал! Да и теперь, наверное, вы пришли по
ее настояниям.
— Никто не знает, что я здесь, — горячо возразила Руфь. — Неужели вы
думаете, что моя мать позволила бы мне это!
— Ну, что она позволила бы вам выйти за меня замуж, в этом я не сомне-
ваюсь!
Руфь испустила печальный стон.
— О Мартин, не будьте жестоким! Вы еще ни разу не поцеловали меня!
Вы непоколебимы как камень. А подумайте, на что я решилась!
Она оглянулась со страхом, но в то же время и с любопытством.
— Вы подумайте, куда я пришла!
«Я могла бы умереть за вас», — вспомнил он слова Лиззи.
— Отчего же вы раньше не решились на это? — спросил он сурово. —
Когда я жил в каморке? Когда я голодал? Ведь тогда я был тем же самым
Мартином Иденом — и как человек, и как писатель. Этот вопрос я задавал
себе за последнее время очень часто, и не только относительно вас, но и отно-
сительно всех. Вы видите, я не переменился, хотя мое внезапное кажущееся
возвышение может навести на эту ложную мысль. Я сам стараюсь убедить
себя в том, что я переменился. Но я тот же! Никаких новых талантов, никаких
новых добродетелей у меня нет. Мой мозг остался тем же самым. Я ничего не
сделал нового ни в литературе, ни в философии. Ценность моей личности не
увеличилась оттого, что я стал многим известен. Я только удивляюсь, почему
я стал вдруг всюду желанным гостем… Несомненно, что нужен им не я сам по
себе, Мартин Иден, в прежнем значении этого имени. Во мне теперь ценится
нечто другое, нечто такое, что вовсе не относится к моим качествам, что не
имеет со мной ничего общего. И знаете, что во мне ценится? То, что я получил
всеобщее признание. Но ведь это признание лежит вне меня. Оно порождено
умами других! Кроме того, меня уважают за деньги, которые я теперь имею.
Но и деньги эти не имеют отношения к моей личности. Они лежат в банках
и в карманах всяких Джонов, Томов и Джеков. Неужели и вам я стал нужен
тоже из-за славы и денег?
— Вы разрываете мне сердце, — простонала Руфь, — вы знаете, что
я люблю вас, что нахожусь здесь только потому, что люблю вас.
— Я боюсь, что вы не уяснили моей точки зрения, — вежливо заметил
Мартин. — Скажите мне вот что: почему вы любите меня теперь сильнее, чем
в те дни, когда у вас хватило решимости от меня отказаться?
— Простите и забудьте, — прошептала она. — Я все время любила вас, —
вот почему я пришла сюда и вот почему обнимаю вас!
— Боюсь, что я теперь стал очень недоверчив и все взвешиваю на весах.
Вот и вашу любовь я тоже хочу взвесить и узнать, что это такое?
Руфь вдруг отпрянула от него, выпрямилась и внимательно на него посмо-
трела. Она словно хотела что-то сказать, но промолчала.
— Хотите знать, что я об этом думаю? — продолжал он. — Когда я был та-
ким же, каким я остался и до сих пор, никто не хотел знать меня, кроме людей
моего класса. Когда книги мои были уже написаны, никто из читавших мои
рукописи не сказал мне ни одного слова одобрения. Наоборот, меня бранили
за самый факт писания, считая, что я занимаюсь чем-то постыдным и достой-
ным осуждения. Все мне говорили только одно: иди работать.
Руфь сделала протестующее движение.
— Да, да, — продолжал он, — вы, правда, говорили не о работе, а о «карье
ре». Слово «работа», так же как и то, что я писал, не нравилось вам. Оно, прав-
да, грубовато! Но, уверяю вас, еще грубее было, с моей точки зрения, то, что
вы убеждали меня приняться за работу, словно хотели направить на путь
истины какого-то закоренелого преступника. И что же? Напечатание моих
произведений и одобрение публики вызвали перемену в ваших чувствах.
Вы отказались выйти замуж за Мартина Идена, хотя вся работа уже тогда
была им сделана. Ваша любовь к нему оказалась недостаточно сильна, что-
бы выйти за него тогда! А теперь ваша любовь оказалась достаточно сильна,
и, очевидно, объяснение этому удивительному факту надо искать именно
в моей известности. О моих доходах в данном случае я не говорю, ибо они
для вас, разумеется, ничего не значат, хотя для ваших родителей это тоже, ве-
роятно, имеет очень большое значение. Все это не слишком для меня лестно!
Но хуже всего, что это заставляет меня усомниться в любви! В священной
любви! Неужели и любовь должна питаться славой и признанием толпы?
Очевидно, да! Я так много думал об этом, что у меня наконец голова пошла
кругом.
— Бедная голова! — Руфь нежно провела рукой по его волосам. —
Пусть она больше не кружится. Пусть она отдохнет наконец. Я вас всегда
любила! Я знаю, что проявила слабость, уступив настояниям мамы. Мне бы
не следовало этого делать. Но ведь вы так часто говорили о всепрощении
и снисхождении к человеческим слабостям. Будьте же ко мне снисходительны.

Простите меня!
— О, я прощаю! — воскликнул он нетерпеливо. — Легко простить, ког-
да нечего прощать! Ваш поступок не нуждается в прощении. Вы поступали
согласно вашим взглядам. Так же ведь и я могу просить у вас прощения, что
своевременно не начал делать служебную карьеру.
— Я же хотела вам добра, — возразила она с живостью. — Я жe не могла
не желать вам добра, раз я любила вас!
— Верно, но вы чуть не погубили меня, желая мне добра! Я по натуре
реалистичен, а буржуазная культура не выносит реализма. Буржуазия трус
лива. Она боится жизни. И вы тоже хотели и меня заставить бояться жизни.
Вы хотели втиснуть меня в общепринятую колею. Вы хотели заставить меня
преклоняться перед ложными ценностями, навязать мне условную, пошлую
мораль.
Мартин увидел, что Руфь хочет возразить.
— Я признаю, что пошлость эта вполне чистосердечная, но тем не менее
она есть основа буржуазной культуры, классовых идеалов, классовой морали,
классовых предрассудков.
Он печально покачал головой.
— Вы и теперь меня не понимаете. Вы придаете моим словам совсем не
тот смысл, который я в них вкладываю. Для вас все, что я говорю, — чистая
фантазия. А для меня это настоящая реальность. В лучшем случае вас забав-
ляет и поражает, что этот неотесанный малый, вылезший из грязи, вдруг
дошел до того, что даже осмеливается критиковать ваш класс и называть его
пошлым.
Руфь опять уронила голову к нему на плечо, и ее охватила нервная дрожь.
Он выждал минуту, не заговорит ли она, и затем продолжал:
— А теперь вы хотите возобновить наши отношения! Вы хотите выйти за
меня замуж. Вы хотите меня! А если бы — постарайтесь понять это, — если
бы мои книги не были напечатаны и признаны, я бы навсегда остался таким,
каким был! И вы бы никогда не пришли ко мне! Только эти книги… чтоб их
черт…
— Не бранитесь, — прервала она его.
Мартин язвительно рассмеялся.
— Вот как! — сказал он. — В тот миг, когда на карту поставлена вся ваша
жизнь, вы боитесь услыхать грубое слово! Вы по-прежнему боитесь жизни!
Руфь была задета этими словами, ибо они как бы подчеркнули всю внеш-
ность ее поступка; но, так как, по ее мнению, Мартин был несправедлив к ней
в данном случае, она почувствовала себя оскорбленной.
Некоторое время они сидели молча: она — предаваясь грустным размышле-
ниям и не зная, что делать, а он — вспоминая былую свою любовь. Только те-
перь он наконец ясно понял, что никогда не любил Руфь на самом деле. Он лю-
бил некую идеальную Руфь, небесное существо, созданное его воображением,
светлый и лучезарный дух, воспетый им в поэмах любви. Настоящую Руфь,

буржуазную девушку с буржуазной психологией и пошлыми чувствами, он
никогда не любил!
Внезапно она заговорила.
— Я признаю, что многое из того, что вы говорите, совершенно справед-
ливо. Я действительно боялась жизни. Я недостаточно сильно любила вас.
Но теперь я научилась сильнее любить. Я люблю вас таким, какой вы есть, та-
ким, каким вы были раньше. Я люблю вас за те взгляды и убеждения, которыми
вы отличаетесь от людей моего класса. Пусть ваши взгляды иногда непонятны
мне. Я научусь их понимать. Я должна научиться их понимать! Ваше курение,
ваша брань — все это часть вашего существа, и я люблю вас и за это. Я многому
научусь. И за последние десять минут я уже многому научилась. Вы думаете,
я бы раньше решилась прийти к вам? О Мартин…
Руфь умолкла и снова прильнула к нему. Она почувствовала вдруг, что он
ласково обнял ее, впервые после разлуки. Она почувствовала это, и лицо ее
прояснилось.
— Слишком поздно! — сказал он. Он вспомнил слова Лиззи. — Я думаю,
что я болен… нет, не телом! Душа у меня больна, мозг. Все для меня потеряло
ценность. Я ничего не хочу. О, если бы вы пришли пять месяцев тому назад!..
Но теперь уже поздно, слишком поздно!
— Нет, не поздно! — вскричала она. — Я докажу вам это! Я вам докажу,
что моя любовь сильнее классовых предрассудков. Я готова отречься от всего,
что так дорого буржуазии. Я больше не боюсь жизни! Я покину отца и мать!
Я порву со всеми своими друзьями. Я готова остаться с вами сейчас же навсег-
да, отдаться вам во имя свободной любви! Если я раньше предала любовь, то
теперь я искупила свою вину и, напротив, предам то, что раньше казалось мне
священным.
Руфь стояла перед Мартином со сверкающими глазами.
— Я жду! — сказала она. — Я жду, Мартин, чтобы вы взяли меня. Взгля-
ните на меня.
«Да, это великолепно, — подумал он, взглянув на нее, — она искупила
все свои прежние ошибки, она сделалась настоящей женщиной, сорвала с себя
наконец железные цепи буржуазных условностей. Все это великолепно, пре-
красно, доблестно. Но какое мне до этого дело?»
Ее поступок оставлял его совершенно холодным. Он только умом оцени-
вал его. Вместо пожара страсти — холодное одобрение. Сердце его оставалось
нетронутым, и желание не загорелось в крови. Ему снова вспомнились слова
Лиззи.
— Я болен, очень болен, — сказал Мартин, безнадежно махнув рукой. —
Я даже не подозревал до сих пор, что так сильно болен. Что-то случилось со
мною. Я никогда не боялся жизни, и я никогда не мог себе представить, что
потеряю вкус к жизни. Но теперь я оказался пресыщен жизнью. Во мне не
осталось никаких желаний, даже вас не хочу! Вы видите, до чего я болен!
Он опустил голову и закрыл глаза, и подобно тому как плачущий ребе-

нок сразу забывает все свои горести, глядя своими заплаканными глазами
на игру солнечного луча, так забыл Мартин и болезнь, и присутствие Руфи,
увлеченный созерцанием внезапно возникшего видения, — это была листва,
пронизанная солнечными лучами. Только листва — ничего больше. Но она
была слишком зелена и ослепительна. Ему было больно смотреть на эту зелень,
но он, сам не зная почему, смотрел.
Мартин очнулся, услыхав скрип дверной ручки. Руфь стояла у двери.
— Как мне выйти отсюда? — спросила она, плача. — Я боюсь.
— О, простите меня, — вскричал он, вскакивая. — Я сам не знаю, что со
мною! Я забыл, что вы здесь.
Он провел рукою по лбу.
— Вы видите, у меня не все в порядке! Я вас провожу до дому. Мы можем
пройти черным ходом. Никто нас не заметит. Только опустите вуаль.
Руфь крепко держала его за руку, пока они шли по узким коридорам
и полутемным лестницам.
— Ну, теперь я в безопасности, — сказала она, выйдя на улицу, и хотела
высвободить руку.
— Я провожу вас до дому, — сказал он.
— Нет, нет, — возразила она, — не делайте этого!
Руфь снова сделала попытку высвободить руку. Это возбудило его любо-
пытство. Казалось, что она боится чего-то именно теперь, когда они вышли
из комнаты и всякая «опасность» для нее миновала. Ей словно хотелось
отделаться от него, и Мартин приписывал это просто ее нервности. Одна-
ко Мартин удержал ее руку и, когда они проходили мимо одного подъезда,
увидел прятавшегося в нем человека. Мартин взглянул на него внимательно,
и, несмотря на высоко поднятый воротник незнакомца, он все же был уверен,
что узнал брата Руфи — Нормана.
Идя по дороге к дому Морзов, Мартин и Руфь почти не разговаривали.
Она была грустна, а он был равнодушен. Он рассказал ей, что уезжает на
остров Тихого океана, а она, в свою очередь, попросила у него прощения
за свой неожиданный приход. Вот и все. Они расстались у дверей ее дома.
Они пожали друг другу руки, пожелали спокойной ночи, причем он церемон-
но приподнял шляпу. Дверь захлопнулась, Мартин закурил папиросу и пошел
обратно в гостиницу. Проходя мимо пустого теперь подъезда, в котором пря-
тался Норман, Мартин остановился и пробормотал иронически:
— Она солгала! Она хотела уверить меня, что поступила смело и благо-
родно, а между тем ее брат все время дожидался ее и был готов проводить ее
обратно домой.
Он расхохотался.
— Ах, эти буржуа! Когда я был беден, я не имел права даже приближаться
к его сестре. А когда у меня завелся текущий счет в банке, так он сам приводит
ее ко мне!
Мартин хотел продолжать свой путь, как вдруг какой-то бродяга, идущий
в том же направлении, тронул его за локоть.
— Господин хороший, одолжите четвертачок! За ночлег заплатить! —
сказал он.
Голос заставил Мартина мгновенно оглянуться. В следующий миг он уже
крепко пожимал руку Джо.
— Помните, я говорил вам, что мы встретимся? — говорил Джо. —
Я предчувствовал это. Вот мы и встретились!
— Вы смотрите молодцом! — сказал Мартин с восхищением. — Вы даже
как будто пополнели!
— Оно так и есть, — подтвердил Джо. — С тех пор как я стал бродягой,
я понял, что значит жить! Я прибавился на тридцать фунтов и все время дья-
вольски весел! Ведь в прежние времена я так заработался, что от меня остались
только кожа да кости. А такая жизнь прямо по мне!
— Однако вы просите на ночлег, — поддразнил его Мартин, — а ночь не
очень теплая!
— Гм! Прошу на ночлег! — Джо вытащил из кармана горсть мелочи. —
Мне бы этого хватило, — признался он, — да у вас был очень располагающий
вид. Потому-то я к вам и обратился.
Мартин расхохотался.
— Ну, тут у вас хватит еще и на выпивку, — заметил он.
Джо важно спрятал деньги.
— Не по моей части! — объявил он. — Я теперь не пью. Нет охоты.
Я только раз был пьян, после того как мы с вами расстались, да и то пото-
му, что сдуру хлебнул на пустой желудок. Когда я зверски работал, я и пил
зверски. Теперь, когда я живу по-человечески, я и пью по-человечески! Иногда
перехвачу стаканчик — и баста.
Мартин условился встретиться с ним на другой день и вошел в гостиницу.
В вестибюле он взглянул на расписание пароходов. Через пять дней на Таити
отправлялась «Марипоза».
— Закажите мне по телефону каюту, — сказал он портье, — но не наверху,
а внизу, с наветренной стороны. Запомните? Вы лучше запишите: с наветрен-
ной стороны.
Придя к себе в комнату, он лег в постель и заснул сном праведника. Проис
шествие этого вечера не произвело на него никакого впечатления. Его мозг
уже не воспринимал никаких впечатлений. Даже порыв радости, вызванный
встречею с Джо, оказался мимолетным. Он продолжался один миг, а в следую-
щий миг Мартин уже сожалел, что встретил бывшего прачечника, так как ему
лень было даже разговаривать. То, что через пять дней он уплывет в свой ми-
лый океан, тоже не радовало его. Он с наслаждением сомкнул глаза на восемь
часов. Во сне он ничего не видел. Сон был для него забытьем, и, просыпаясь,
Мартин неизменно испытывал сожаление. Жизнь томила и терзала его, а вре-
мя было для него настоящей пыткой.
Глава XLVI
— Видите, в чем дело, Джо, — сказал Мартин на другой день, встречая

своего старого приятеля, — тут есть один француз на Двадцать Восьмой ули-
це. Он сколотил деньжонок и собирается возвращаться во Францию. У него
прекрасная маленькая, отлично оборудованная прачечная. Для вас это просто
находка, если вы только хотите вернуться к оседлому образу жизни. Вот вам
деньги; купите себе приличный костюм и ступайте потолковать с ним. Он уже
предлагал мне купить ее, и, если вы придете от моего имени, он вам все пока-
жет. Если прачечная вам понравится и вы найдете, что она стоит просимой им
суммы — одиннадцать тысяч, — скажите мне, и она ваша. А теперь провали-
вайте! Я занят! Мы с вами еще потолкуем.
— Вот что, Март, — медленно проговорил Джо, сдерживая закипавший
в нем гнев, — я пришел сюда для того, чтобы с вами повидаться. Поняли?
А вовсе не затем, чтобы получать от вас в подарок прачечную! Я пришел к ста-
рому другу, а вы мне суете вашу прачечную. Я вам на это вот что скажу. Берите
эту прачечную себе и проваливайте вместо с ней к дьяволу.
Он встал и хотел выйти, но Мартин схватил его за плечи и повернул лицом
к себе.
— Вот что, Джо, — сказал он, — если вы будете со мной спорить, я про-
шибу вам башку и так вас вздую по старой памяти, что вы своих не узнаете!
Поняли? Ну? Хотите?
Джо рванулся и хотел оттолкнуть Мартина, но руки, схватившие его, были
слишком сильны. Оба закружились по комнате, наткнулись на стул, разлетев-
шийся пополам, и свалились наконец на пол. Джо лежал на спине, а Мартин
держал его за горло, упираясь ему в грудь коленом.
Когда Мартин отпустил его, тот едва отдышался.
— Ну, теперь потолкуем, — сказал Мартин, — видите, вы не можете со
мной справиться. Я хочу в первую очередь покончить с прачечной. Потом уж
вы можете прийти, и мы поговорим о чем-нибудь другом. Говорю вам, я занят.
Посмотрите!
Как раз в этот миг лакей принес утреннюю почту, состоявшую из беско-
нечного множества писем и журналов.
— Разве можно и читать все это и разговаривать? Пойдите выясните дело
с прачечной и возвращайтесь.
— Хорошо, — неохотно согласился Джо, — я думал, что вы просто хоте-
ли от меня отделаться, но я вижу теперь, что ошибся. Но боксом вы меня не
побьете. Я готов биться об заклад.
— Ладно, мы потом наденем перчатки и попробуем, — со смехом сказал
Мартин.
— Непременно! Как только я куплю прачечную.
Джо протянул кулак.
— Видали? Я вас свалю в два счета.
Когда он наконец ушел, Мартин вздохнул с облегчением. Он стал нелюдим.

Ему с каждым днем было все труднее и труднее общаться с людьми. Присутст-
вие их было для него тягостно, а необходимость поддерживать разговор при-
водила в ярость. Встречаясь с людьми, он начинал испытывать беспокойство
и успокаивался только после того, как от них отделывался.
Мартин после ухода Джо не сразу атаковал почту. Около получаса сидел
он в кресле, ничего не делая, и в голове у него лишь изредка проносились ка-
кие-то обрывки мыслей, внезапные проблески погруженного в сон ума.
Наконец он встал и начал разбирать письма. Около дюжины писем за-
ключали в себе просьбы о присылке автографа, — он узнавал такие письма
с первого взгляда; далее шли письма профессиональных просителей, письма
разных изобретателей, среди них одного, изобретшего perpetuum mobile1,
а также одного эксцентрика, доказывавшего, что земная поверхность есть
внутренняя часть полого шара; было письмо человека, просившего финан-
совой поддержки на предмет покупки полуострова в Южной Калифорнии,
где он хотел устроить коммунистическую колонию. Были письма от женщин,
желающих с ним познакомиться; одно из этих писем заставило его улыбнуть-
ся: писавшая, желая доказать ему свою добропорядочность и благочестие,
вложила в письмо квитанцию-билет на посещение благочестивых церковных
собеседований.
Издатели и редакторы заваливали его письмами: одни на коленях выпра-
шивали у него статьи, другие на коленях умоляли его о новой книге, — все
жаждали его рукописей, бедных рукописей, для рассылки которых он некогда
закладывал свое платье. Были тут неожиданные чеки из Англии — плата за
право переводов. Его английский агент сообщал ему, что в Германии приобре-
тено право перевода на три его книги; его книга переводились и в Швеции,
но Швеция не участвовала в Бернской конвенции2, и за эти переводы ничего
нельзя было получить. Был запрос и из России, тоже чисто формальный, ибо
и эта страна не участвовала в конвенции.
Мартин разобрал кучу газетных вырезок, доставленных ему особым бюро,
и прочел о себе и о своей славе, возраставшей с непомерной быстротой.
Мартин Иден великолепным жестом сразу выбросил толпе все свои сочине-
ния. Очевидно, этим и объяснялась такая внезапная слава. Он сразу заставил
толпу преклоняться перед ним, как это сделал некогда Киплинг, лежавший
1
Perpetuum mobile (перпетуум мобиле) (лат.) — вечно, беспрерывно двигающийся
механизм. Мысль о создании «перпетуум мобиле» занимала изобретателей в про-
должение многих веков. Невозможность создания такого механизма в настоящее
время бесспорно доказана наукой, и потому ученые учреждения и комитеты по де-
лам изобретений не принимают к рассмотрению представляемые проекты вечных
двигателей (примеч. переводчика).
2
Бернская конвенция об охране литературных и художественных произведений —
ключевое международное соглашение в области авторского права, принятое 9 сен
тября 1886 г. в швейцарском Берне (примеч. ред.).
при смерти, когда все вдруг начали нарасхват читать его книги. Мартин
вспомнил и то, как та же самая толпа пять месяцев спустя, не поняв ничего из
прочитанного, втоптала в грязь того же самого Киплинга; эта мысль заставила
его усмехнуться. Как знать, может быть, и его ждет через пять месяцев такая
же участь? Но он перехитрит толпу. Он будет тогда далеко среди океана, будет
сидеть в своей тростниковой хижине, торговать жемчугом, переплывать в чел-
ноке через подводные рифы, ловить акул, охотиться на диких коз в долине, что
лежит рядом с долиной Таиоахаэ.
И в эту минуту вся безнадежность его положения ясно представилась ему.
Он вдруг понял, что находится в Долине Теней. Вся жизнь его была в прош-
лом; она померкла, увяла и склонялась к смерти. Мартин вспомнил, как много
он теперь спит и как хочется ему все время спать. А недавно еще он ненавидел
сон. Сон похищал у него драгоценнейшие часы жизни. А между тем он тогда
спал четыре часа из двадцати четырех. Как тогда он тяготился сном! И как
он теперь тяготится жизнью! Жизнь была уныла, и вкус от нее оставался
горький. Вот где таилась его гибель. Жизнь, не любящая жизни, ищет путей
к смерти. Старый инстинкт самосохранения пробудился в нем. Да, ему надо
поторопиться с отъездом. Он оглядел комнату и пришел в ужас от мысли, что
нужно укладывать вещи. А впрочем, это не к спеху. Пока можно заняться по-
купками.
Надев шляпу, он вышел и все утро провел в оружейном магазине, выби-
рая автоматические ружья и револьверы. Мода на товары так часто меняется,
и он решил, что, только приехав в Таити, он выпишет все то, что ему окажется
нужным и необходимым для того, чтобы вести торговлю. Товары можно было
даже выписать из Австралии. Эта мысль его очень обрадовала. Приятно было
сознавать, что нужно было что-то делать и предпринимать. Однако, возвра-
щаясь в гостиницу, он с наслаждением подумал о своем спокойном кресле,
терпеливо ожидавшем его, и чуть не завыл от злости, увидав, что Джо ожидает
его, сидя в этом кресле.
Джо был в полном восторге от прачечной. Все было в полной исправности,
и можно было начать работу хоть завтра. Мартин лег на постель и с полу
закрытыми глазами слушал рассказы Джо. Мысли Мартина витали далеко, так
далеко, что он почти не сознавал их. Только благодаря чистой случайности
он иногда все же отвечал Джо. А ведь он любил Джо. Но Джо был слишком
полон жизни, а для Мартина это было теперь уже невыносимо. Его надорван-
ной душе трудно было перенести такое испытание, и, когда Джо вдруг сказал,
что они когда-нибудь наденут перчатки и побоксируют, Мартин чуть не за-
плакал.
— Помните, Джо! Вы должны завести в своей прачечной те самые прави-
ла, о которых вы говорили в Горячих Ключах. Никакой чрезмерной работы.
Никогда не заставляйте работать по ночам. Ни за что не нанимайте детей!
Ни под каким видом. И хорошее жалованье.
Джо кивнул головой и вынул записную книжку.
— Посмотрите-ка! Я сегодня перед завтраком набросал правила. Что вы

об этом скажете?
Он начал читать, а Мартин одобрительно мычал, раздумывая в то же вре-
мя, когда наконец Джо уберется.
Он проснулся, когда было уже довольно поздно. Комната была пуста.
Очевидно, Джо ушел незаметно, увидав, что Мартин уснул. «Это очень дели-
катно с его стороны», — подумал Мартин. После этого он снова закрыл глаза
и спокойно заснул.
В следующие дни Джо был очень занят устройством прачечной и не
слишком надоедал ему; накануне отъезда в газетах появилось сообщение,
что Мартин Иден отплывает в океан на «Марипозе». Повинуясь все тому же
инстинкту самосохранения, он отправился к доктору и попросил себя освиде-
тельствовать. Все было у него в полном порядке. Легкие и сердце были прямо
великолепны. Насколько мог судить врач, каждый орган был совершенно
здоров и функционировал вполне нормально.
— У вас нет никакой болезни, мистер Иден, — сказал он, — положитель-
но никакой. Ваш организм изумителен. Я вам положительно завидую. У вас
великолепное здоровье. Какая, например, у вас грудная клетка! Эта клетка
при вашем могучем желудке — залог здоровья и силы. Физически вы один из
тысячи, даже из десяти тысяч. Вы можете прожить до ста лет, если не какая-
нибудь несчастная случайность.
Но Мартин знал, что диагноз Лиззи был правилен. Физически он был
совершенно здоров. Но в его «мыслительной машине» что-то произошло,
и только поездка в океан могла восстановить в полной мере нарушенный ход
механизма. Ужас был в том, что теперь, в момент отъезда, у Мартина вдруг
пропала всякая охота ехать куда бы то ни было. Тихий океан казался ему
ничуть не лучше буржуазного общества. Никакого оживления при мысли об
отъезде он не чувствовал, — напротив, его лишь угнетало это новое предстоя-
щее утомление, и он предпочел бы уже находиться на судне и ни о чем больше
не хлопотать и не думать.
Последний день был для него поистине мучением. Прочтя в газетах о его
отъезде, Бернард Хиггинботам, Гертруда и вообще все родственники пришли
с ним проститься. Потом пришлось закончить некоторые дела, уплатить по
счетам, удовлетворить назойливых репортеров. С Лиззи Конолли он про-
стился коротко и спокойно у дверей вечерней школы. Вернувшись в отель, он
застал у себя Джо, который весь день возился с прачечной и только к вечеру
освободился настолько, что мог забежать к нему проститься. Это переполнило
чашу терпения Мартина, но он все же заставил себя полчаса слушать болтовню
приятеля, нервно поглаживая ручки кресла.
— Имейте в виду, Джо, — сказал он между прочим, — что вы вовсе не
привязаны к этой прачечной. Вы можете продать ее в любой момент и пустить
деньги на ветер. Как только она вам надоест и вам опять захочется бродяжни-
чать, пошлите ее к черту. Старайтесь жить так, как вам хочется, — в этом счастье!
Джо покачал головой.

— Нет уж, больше я не стану колесить по большим дорогам. Бродягой
быть хорошо во всех отношениях, за исключением одного, — то есть это
я насчет девочек. Не могу без них! Что хотите, то и делайте! Бродить, сами
понимаете, надо одному. Иногда я проходил мимо домов, где играла музы-
ка: барышни танцевали, хорошенькие, в белых платьицах, глядели на меня
в окошко, улыбались! Ах, чтоб тебе! Вот, я вам скажу, были моментики! Я ведь
люблю пикники, собрания, танцы! То ли дело прачечная, приличный костюм,
горсточка долларов на всякий случай! Я тут приглядел одну девицу! Но и хо-
роша же, я нам скажу! Умру, а женюсь! Это уж как пить дать! Глазки, носик,
ротик! Фу ты, пропасть! Ах, Март, ну какого черта вы не женитесь? Ведь вы
можете жениться на первейшей красавице!
Мартин усмехнулся и в глубине души удивился, почему все люди непре-
менно хотят жениться? Это казалось ему совершенно непонятным.
Стоя на палубе «Марипозы» перед самым отплытием, Мартин заметил
в толпе провожающих Лиззи Конолли. «Возьми ее с собою, — шепнул ему
внутренний голос. — Ведь так приятно быть великодушным, а она была бы
безмерно счастлива». На секунду он почувствовал искушение, тотчас пере-
шедшее в глубокий ужас. Мысль эта испугала его чрезвычайно. Измученное
сердце громко протестовало. Он отошел от борта парохода и прошептал:
«Нет, мой милый, ты слишком тяжко болен».
Мартин спустился в свою каюту и подождал, пока пароход не вышел в от-
крытое море. За обедом в роскошной столовой ему отвели почетное место по
правую руку от капитана; и он тут же убедился, что среди пассажиров «Ма-
рипозы» он самый знаменитый и важный. Но никогда еще ни одна знамени-
тость так не разочаровывала окружающую публику. Бóльшую часть времени
великий человек лежал на палубе с полузакрытыми глазами, а вечером первый
уходил спать.
Дня через два пассажиры оправились от морской болезни, все они были
в сборе, и чем больше он к ним приглядывался, тем больше они раздражали
его. Впрочем, он понимал, что это несправедливо. В конце концов это были
милые и добродушные люди, он не мог не признать этого, и все-таки мыслен-
но прибавлял: такова вся буржуазия с ее духовным убожеством и моральною
пустотою. Мартин приходил в ярость от разговоров с этими людьми — до
того глупыми и тупыми они ему казались. А шумная веселость молодежи
действовала ему на нервы. Молодые люди никогда не сидели спокойно; они
носились по палубе, восхищались дельфинами, приветствовали восторжен-
ными кликами стаи летающих рыб.
Мартин старался как можно больше спать. После утреннего завтрака он
проглядывал журналы, но ни одного не мог дочитать до конца. Печатные
страницы страшно утомляли его. Он удивлялся, как это люди могут находить,
о чем писать, и, удивляясь, мирно засыпал в своем кресле. Гонг, звавший к лен-
чу, выводил его из себя, ибо просыпаться было крайне мучительно.
Однажды, желая отделаться от спячки, Мартин пошел в помещение матро-

сов. Но и матросы, казалось, изменились с тех пор, как он навсегда расстался
с ними. Никакой радости не было от их скучных разговоров. Их тупость
раздражала его. Он был в полном отчаянии. Там, наверху, Мартин Иден сам
по себе никому не был нужен, а вернуться к людям своего класса, которых он
знал и которых некогда любил, он тоже был уже не в состоянии. Они были не
нужны ему. Ему было трудно говорить с ними, так же трудно, как и с пассажи-
рами первого класса!
Жизнь была для Мартина Идена столь же томительна, как яркий свет для
больного. Жизнь сверкала перед ним и переливалась всеми цветами радуги,
и ему было больно. Нестерпимо больно.
Мартин в первый раз за всю свою жизнь путешествовал в первом классе.
Прежде во время плаваний на таких судах он или стоял на вахте, или томился
в глубине угольного трюма. В те дни он нередко высовывал голову из люка
и смотрел на толпу разодетых пассажиров, которые разгуливали по палубе,
смеялись, разговаривали, ничего не делали; от солнца их защищал натянутый
над палубой тент, а малейшее их желание мгновенно исполнялось растороп-
ными слугами. Ему, вылезшему из душного угольного ада, все это представля-
лось каким-то раем. А вот теперь он сам, великий человек, сидит за столом по
правую руку от капитана, все смотрят на него с благоговением, а между тем
он тоскует о тех темных недрах, как о некоем потерянном рае. Он ничего не
нашел нового, а старое… старое было безвозвратно утрачено.
Чтобы пробудить в себе хоть какой-нибудь интерес к жизни, Мартин по-
пытался побеседовать с пароходными служащими. Он заговорил с квартир-
мейстером, интеллигентным и милым человеком, который сразу накинулся на
него с социалистической пропагандой и набил ему все карманы памфлетами
и прокламациями. Мартин лениво выслушал все аргументы в защиту рабской
морали и вспомнил свою собственную ницшеанскую философию. Но в конце
концов зачем все это? Он вспомнил одно из безумнейших положений Ницше,
где тот подвергал сомнению все, даже самую истину.
Что ж? Может быть, Ницше и прав! Может быть, нигде никогда не
было, нет и не будет истины. Может быть, даже самое понятие истины не-
лепо? Но его мозг быстро утомился, и он с наслаждением опять растянулся
в кресле.
Существование его в данный момент было очень тягостно, а впереди
ожидали еще новые несчастья. Что будет, когда пароход придет на Таити?
Сколько хлопот, сколько усилий воли! Надо будет позаботиться о товарах,
найти шхуну, идущую на Маркизовы острова, проделать тысячу разных не-
обходимых и утомительных вещей. И каждый раз, подумав обо всем этом,
он начинал ясно понимать угрожавшую ему опасность. Да, он уже находился
среди Долины Теней, и весь ужас состоял в том, что ему это было безразлично.
Если бы он хоть немножко боялся, он мог бы вернуться к жизни, но он не бо-
ялся и поэтому все глубже погружался в Тень. Ничто в жизни уже не радовало
его, даже то, что он так любил когда-то. Вот навстречу «Марипозе» подул
тот самый, давно знакомый северо-восточный пассат, но этот ветер, некогда
возбуждавший его, как вино, теперь только раздражал. Он велел унести свое
кресло, чтобы избежать непрошеных ласк этого доброго товарища былых
дней и ночей.
Но особенно несчастным почувствовал себя Мартин, когда «Марипоза»
вступила в тропики. Сон покинул его. Он слишком много спал, и теперь
поневоле должен был бодрствовать, бродить по палубе и жмуриться от невы-
носимого блеска жизни. Он молча бродил взад и вперед. Воздух был влажен
и горяч, и частые внезапные ливни не освежали. Иногда в изнеможении падал
он в свое кресло, но, отдохнув немного, вставал и бродил снова. Он заставил
себя прочесть все журналы и взял в библиотеке несколько томиков стихов.
Но они не усладили его сердца, и он предпочел продолжать прогулки.
Мартин теперь позже всех спускался к себе в каюту, но, несмотря на
поздний час, не мог уснуть. Эта назойливость жизни взбесила его! Это было
уже слишком! Он зажег свет и стал читать. То был томик стихотворений
Суинберна! Мартин некоторое время перелистывал страницы и вдруг почув-
ствовал, что читает с интересом. Он прочел стансы, начал читать дальше, но
опять возвратился к ним. Уронив наконец книгу к себе на грудь, он задумался.
Да! Это так! Это, несомненно, так! Как странно, что это еще ни разу не при-
ходило ему в голову. Вот в чем смысл всего: он все время бессознательно шел
по этому пути, а теперь Суинберн объяснил ему, что в этом счастье. Ему был
нужен покой, и этот покой ожидал его. Мартин взглянул на иллюминатор.
Да, он был достаточно широк.
В первый раз за много-много дней сердце его радостно забилось. Нако-
нец-то он нашел средство от своего недуга! Он поднял книжку и прочел вслух:
Устав от вечных упований,
Устав от радостных пиров,
Не зная страхов и желаний,
Благословляем мы богов
За то, что сердце в человеке
Не вечно будет трепетать,
За то, что все вольются реки
Когда-нибудь в морскую гладь.
Мартин снова поглядел на иллюминатор. Суинберн дал ему ключ. Жизнь
была томительна, вернее, она стала томительно невыносима и скучна.
За то, что сердце в человеке
Не вечно будет трепетать!..
Да, за это стоит поблагодарить богов. Какое блаженство! Если жизнь ста-
ла мучительной и невыносимой, то как просто избавиться от нее, забывшись
в вечном сне!
Чего он ждет?.. Время идти…

Высунув голову из иллюминатора, Мартин посмотрел вниз на молочно-
белую пену. «Марипоза» сидела очень глубоко, и, держась руками за иллю-
минатор, он мог бы ногами коснуться воды. Он может бесшумно соскольз-
нуть в воду… И никто не услышит… Водяные брызги смачивали ему лицо.
Он чувствовал на губах соленый привкус. И это ему нравилось. Он даже по
думал, не следует ли ему написать свою лебединую песню? Но эта мысль рас-
смешила его. К тому же не было времени. Ему так хотелось поскорее покончить
со всем этим.
Потушив свет в каюте, чтобы не выдать себя, Мартин просунул ноги
в иллюминатор. Плечи его застряли было, и ему пришлось протиснуться,
плотно прижав одну руку к телу. Внезапный толчок парохода помог ему, и он
проскользнул и повис на руках. В тот миг, когда его ноги коснулись воды, он
разжал руки. Белая теплая вода подхватила его. «Марипоза» прошла мимо
него, как огромная черная стена, сверкая огнями еще освещенных кое-где
иллюминаторов. Пароход шел быстро. И едва он успел подумать об этом, как
очутился уже далеко за кормой и спокойно поплыл по вспененной поверх
ности океана.
Бонита1, привлеченная белизной его тела, кольнула его, и Мартин рассме-
ялся. Боль напомнила ему, зачем он здесь очутился. Он совсем было забыл
о главной своей цели. Огни «Марипозы» уже меркли вдали, а он все плыл
и плыл, словно хотел доплыть до ближайшего берега, который был за сотни
миль отсюда.
Это был инстинкт жизни, бессознательно пробудившийся; вдруг Мартин
перестал плыть, но как только волны сомкнулись над ним, он снова заработал
руками. «Воля к жизни», — подумал он, и, подумав, презрительно усмехнул-
ся. Да, у него есть воля, и воля достаточно сильная, чтобы в последний миг
последним усилием разрушить свое бытие.
Он принял вертикальное положение. Он взглянул на звезды и в то же вре-
мя выдохнул из легких весь воздух. Быстрым могучим движением ног и рук
он заставил себя подняться из воды, чтобы сильнее и быстрее погрузиться.
Он должен был опуститься на дно моря, как безмолвная каменная статуя.
Погрузившись в воду, он начал вдыхать воду, как больной вдыхает хлороформ,
чтобы скорей забыться. Но когда вода хлынула ему в горло и стала душить его,
он непроизвольно и инстинктивно вынырнул на поверхность и снова увидел
над собой яркие звезды.
«Воля к жизни», — снова подумал он с презрением, тщетно стараясь
не вдыхать полной грудью свежий ночной воздух. Хорошо, он испробует
иной способ! Он сильно вздохнул несколько раз. Набрав как можно больше
воздуха, он наконец нырнул, нырнул головою вниз со всею силою, на какую
только был способен. Он погружался все глубже и глубже. Своими открытыми
1
Бонита — хищная рыба, порода макрелей (примеч. ред.).
глазами он видел голубоватый фосфорический свет. Бониты, как привидения,

проносились мимо. Он надеялся, что они не тронут его, ибо это могло поколе-
бать его решимость. Они не тронули, и он мысленно благодарил жизнь за эту
последнюю милость.
Все глубже и глубже погружался он, чувствуя, как немеют его руки и ноги.
Он понимал, что находится на большой глубине. Давление на барабанные пе-
репонки начинало становиться страшно сильным, и голова, казалось, разры-
валась на части. Невероятным усилием воли он заставил себя погрузиться еще
глубже, пока наконец весь воздух не вырвался вдруг из его легких. Пузырьки
воздуха скользнули у него по щекам и по глазам и быстро помчались кверху.
Тогда начались муки удушья. Но своим угасающим сознанием он понял, что
эти муки еще не смерть. Смерть не есть мучение. Это была еще жизнь, послед-
нее содрогание, последние муки жизни. Это был последний удар, который
наносила ему жизнь…
Его руки и ноги начали двигаться судорожно и слабо. Поздно! Он пе-
рехитрил волю к жизни! Он был уже слишком глубоко. Ему уже никогда не
выплыть на поверхность. Казалось, он плавает плавно и спокойно в огромном
море видений. Странное радужное сияние окутало его, и он словно купался
в нем. А это что? Словно маяк! Но он горел в его мозгу — яркий, белый свет.
Он сверкал все ярче и ярче. Страшный гул раздавался вдали; он приближался
все ближе и ближе, он разрастался, как некий гром, и Мартину уже казалось,
что он летит стремглав вниз с крутой гигантской лестницы, и где-то там,
глубоко внизу, он вдруг упал в темную бездну. Это он ясно понял! Он летит
в темную бездну, и в тот самый миг, когда он понял это, сознание навсегда
покинуло его.
МАЛЕНЬКАЯ ХОЗЯЙКА
БОЛЬШОГО ДОМА
Перевод
З. А. Рагозиной
Глава I
Проснулся он впотьмах. Просыпался он всегда просто, легко, без движе-

ния, если не считать за движение то, что он открыл глаза, причем и обнару-
жилось, что кругом еще темно. Большинству людей нужно еще прислушаться,
припомнить, чтобы ориентироваться в окружающем мире; он же в самый мо-
мент пробуждения уже сознавал и место, и время, и собственное «я». Проспав
несколько часов, он без усилия собирал концы прерванной нити своей жизни.
Он сразу знал, что он Дик Форрест, владелец обширных угодий, заснувший
за несколько часов перед тем, заложив спичкой страницы и погасив электри
ческую лампу у своего изголовья.
Где-то вблизи лениво плескал и журчал фонтан. Откуда-то издалека, улови-
мый только для очень тонкого слуха, доходил звук, заставивший его улыбнуть-
ся от удовольствия: он узнал могучее горластое мычание Короля Поло, его
любимого премированного быка шортгорна, трижды провозглашенного чем-
пионом в Сакраменто, на скотоводных выставках штата Калифорния. Улыбка
Иллюстрации американского художника Говарда Чендлера Кристи (1873–1952) вос-

производятся по первому журнальному изданию романа: London J. The Little Lady of the
Big House. — N. Y.: The Cosmopolitan Magazine, April 1915 — January 1916 (примеч. ред.).
маленькая хозяйка большого дома 279
не скоро сошла с лица Дика Форреста, потому что мысль его остановилась на
новых победах, которые он готовил Королю Поло на предстоящей в этом году
выставке восточных штатов. Он покажет им, что бык, рожденный и выращен-
ный в Калифорнии, вполне может выдержать состязание с лучшими, вскорм
ленными на маисе быками штата Айова и даже с привезенными из-за моря.
Когда исчезла улыбка, на что потребовалось несколько секунд, он протя-
нул в темноте руку и нажал первую из целого ряда кнопок. Таких кнопок было
три ряда. Свет, молнией брызнувший из висящего под потолком огромно-
го шара, озарил просторную, обращенную в спальню веранду, с трех сторон
огороженную плотной сеткой из тончайшей медной проволоки. Четвертую
сторону образовала стена дома из прочного бетона с большими окнами, слу-
жащими вместе с тем и дверями. Он надавил вторую кнопку, и мигом ярко
осветилось одно место на этой стене, на котором рядом висели часы, барометр
и два термометра — Фаренгейта и Цельсия. Он почти одним взглядом прочел
весь атмосферический бюллетень: «Время — 4 часа 30 минут утра; давление
воздуха — 29,80, нормальное на такой высоте; температура — 30° по Фарен-
гейту». Прочитав, он одним движением пальца снова погрузил свой метеоро-
логический кабинет во мрак.
Третья кнопка дала свет в его читальную лампу, устроенную так, что он па-
дал на книгу сверху и сзади, не ослепляя глаз. Затем первая кнопка погасила
шар под потолком. Со стоявшего у кровати столика он достал кипу коррек-

тур, взял карандаш и, закурив сигару, принялся исправлять их.
Очевидно, это была спальня человека, привыкшего работать. Главной
целью, преследуемой всем ее устройством далеко не спартанского типа, была
приспособленность к труду, хотя не был забыт и комфорт. Кровать была желез-
ная, эмалированная, сероватая, под тон стены. На кровать было наброшено
волчье одеяло с болтающимися хвостами. На полу перед кроватью, где оста-
валась пара туфель, была постлана в виде ковра мохнатая шкура горной козы.
На большом столе, нагруженном разложенными в порядке книгами, жур-
налами, блокнотами, оставалось место для спичек, папирос, пепельницы и бу-
тылки-термоса. Диктограф стоял на особой подъемной подставке, приделан-
ной к стене, а под барометром и термометрами из круглой деревянной рамки
глядело смеющееся девичье личико. Далее, между тремя рядами электрических
кнопок и распределительной доской, из открытой кобуры высовывался при-
клад автоматического револьвера Кольта.
Ровно в шесть часов, когда серый полусвет начинал пробираться сквозь
тонкую проволочную сетку, Дик Форрест, не отнимая глаз от корректурных
листов, протянул правую руку и надавил кнопку во втором ряду. Через пять
минут из дома появился китаец в мягких туфлях. В руках у него был малень-
кий поднос из полированной меди, на котором он нес чашку с блюдцем, кро-
шечный серебряный кофейник и такой же сливочник.
— С добрым утром, О-Май, — приветствовал его Дик Форрест, причем
и глаза его улыбались, и губы улыбались, и все лицо.
— С добрым утром, господин, — откликнулся китаец, очищая на столике
место для подноса и наливая кофе, после чего, не ожидая дальнейших прика-
заний и видя, что его господин одной рукой уже поднимает чашку, между тем
как другою делает поправку на корректуре, поднял с пола розовый, легкий,
как облачко, женский утренний чепчик и удалился.
Ровно в половине седьмого он вернулся с подносом бóльших размеров.
Дик Форрест отложил корректуру, достал книгу, озаглавленную «Разведение
лягушек для коммерческих целей», и приготовился есть. Завтрак был про-
стой, но довольно сытный: опять кофе, фрукты, два взбитых яйца, выпущен-
ных в стакан, тончайший ломтик непережаренной копченой свиной грудинки
собственного копчения, от своей свиньи.
К этому времени солнце сквозь сетку уже заливало кровать. С наружной
стороны к сетке прильнуло несколько мух раннего весеннего вывода, оцепе-
невших от ночного холода. Форрест между едой наблюдал, как охотятся за
ними плотоядные осы: будучи сильнее пчел и не столь чувствительные к холо-
ду, они усердно хлопотали около онемевших мух. С шумным жужжанием эти
воздушные разбойники в своих желтых камзолах накидывались на беспомощ-
ных жертв, выхватывали добычу и победоносно уносили ее. Исчезла послед-
няя муха, прежде чем Форрест выпил последний глоток кофе, заложил спич-
кой книгу о лягушках и снова взялся за корректуру.
Немного погодя мелодичный голос жаворонка, запевалы воздушно-

го хора, отвлек его внимание. Он взглянул на часы: семь часов. Он отложил
листы в сторону и начал ряд разговоров с разными лицами посредством рас-
пределительной доски, с которой он обращался как опытный оператор.
— Хэлло, О-Джой! — таков был первый его разговор. — Мистер Тэй-
ер встал?.. Хорошо, не беспокойте… Отлично; покажите ему, как обращаться
с горячей водой; может быть, не знает… Прекрасно. При первой возможности
достаньте еще боя…1 Конечно, по вашему усмотрению. До свидания!
Он повернул другую стрелку.
— Мистер Хэнли? Да… Я думал об этой плотине. Хотел бы получить сме-
ту, во сколько обойдется возка гравия и дробление камня… Да, да; именно.
Полагаю, что возка гравия будет стоить от шести до десяти центов на ярд до-
роже дробленого камня. Приготовьте мне цифры… Нет, раньше двух недель
мы не сможем начать! Да, конечно. Новые тракторы, если подоспеют вовре-
мя, избавят лошадей от пахания… Нет; об этом вам придется спросить мисте-
ра Эверэна. До свидания!
Третий разговор:
— Мистер Даусон? Ха-ха-ха! У меня здесь, на веранде, 36°. Там, на ров-
ных местах, наверно, все бело, — покрыто инеем. Но это, вероятно, послед-
ние утренники в этом году… Да; они клялись, что тракторы будут доставлены
еще два дня назад… Позвоните станционному смотрителю… Кстати, позовите
к телефону Хэнли. Я забыл ему сказать, чтобы он разослал крысоловов со вто-
рой партией мухоловок… Да, сейчас же. Их дюжины две сегодня на заре сиде-
ло на моей сетке… Верно… До свидания!
Покончив с разговорами, Форрест соскользнул с постели в своей пижа-
ме, сунул босые ноги в туфли и быстрыми, большими шагами пошел через
стеклянные двери в ванную, где О-Май уже все приготовил. Минут через пят-
надцать, успев и выбриться, он лежал опять в постели и читал о своих лягуш-
ках, между тем как О-Май массировал ему ноги.
Это были сильные, красивые ноги хорошо сложенного человека ро-
стом в пять футов и десять дюймов, весом сто восемьдесят фунтов. Кроме
того, на этих ногах можно было отчасти прочесть историю их владельца.
Левая ляжка была изуродована шрамом в десять дюймов длиной; поперек
левой лодыжки, от подъема ноги до пятки, было с полдюжины шрамов ве-
личиной с серебряный полудоллар2. Когда О-Май чуть посильнее мял и вы-
тягивал левое колено, Форрест невольно едва заметно вздрагивал. На пра-
вом колене виднелось несколько темных шрамов, а большой шрам под са-
мым коленом углублялся в кость. Между коленом к пахом был след застарелой
1
В Калифорнии и на всем Дальнем Востоке китайскую и японскую мужскую при-
слугу называют «бой» (boy) — «мальчик», «малый», независимо от возраста (при-
2
Около серебряного рубля (примеч. переводчика).
раны в три дюйма длиной, забавно испещренный мелкими точками от сня

тых швов.
На дворе вдруг раздалось веселое ржание, заставившее Форреста то
ропливо опять заложить страницы лягушечьей книги спичкой, и в то время
как О-Май начал одевать его, еще лежавшего в постели, он пристально устре-
мил взор в ту сторону, откуда раздалось ржание. Там, по дороге, между тихо
колышущимися ветвями сиреневых кустов, обремененными роскошными
гроздьями цветов, на поводу у ехавшего рядом живописного ковбоя шагал
громадного роста конь, разбрасывая во все стороны белоснежную пену, гордо
вскидывая свою могучую голову, поводя по всему двору огненными глазами,
между тем как трубный звук его любовного призыва разносился по весенне-
му воздуху.
Дик Форрест радовался, но в то же время его брала тревога: радовал его
вид дивного животного, шагающего между сиреневыми кустами, но тревожи-
ла мысль, что жеребец мог разбудить девушку, прелестное смеющееся личи-
ко которой глядело на него со стены из круглой деревянной рамы. Он бросил
быстрый взгляд через двор в двести футов длины на тенистую домовую при-
стройку. Шторы спальной веранды были опущены и не шевелились. Жеребец
снова заржал, но ничто не шевельнулось, кроме стаи диких канареек, вспорх-
нувших из кустов и цветов, которыми был засажен двор.
Он пристально следил за жеребцом, пока тот не скрылся из вида за сире-
невыми кустами, затем, по обыкновению, обратился к первому делу, стоявше-
му у него на очереди.
— Что скажете о новом бое, О-Май? Привыкает?
— Он, кажется, недурной малый, — ответил китаец. — Молод еще.
Все для него ново, копается. Но со временем из него выйдет толк.
— Почему вы так думаете?
— Я уже четвертое утро бужу его. Спит крепко, что младенец. А проснет-
ся — улыбается; совсем как вы. Это очень хорошо.
— Разве я улыбаюсь, когда просыпаюсь? — спросил Форрест.
О-Май усиленно закивал головой.
— Много раз, много лет я вас будил. Всегда глаза ваши, как раскроются,
так улыбаются, рот улыбается, лицо улыбается, весь вы улыбаетесь, скоро так,
сразу. Это очень хорошо. Человек, если так просыпается, значит, ума много.
Я знаю. Этот новый бой такой. Со временем, даже скоро, из него выйдет толк.
Увидите. Егo зовут Чжоу-Гам. А вы какое дадите ему название?
Дик Форрест задумался.
— Какие у нас уже есть? — спросил он.
— О-Джой, А-Уэлль, A-Ми, О-Май, — это я О-Май, — скороговоркой
отсчитал китаец. — Почему бы не О-Хо? Имя хорошее.
— Хорошо. Пусть будет О-Хо.
О-Май наклонил голову, быстро шмыгнул в открытую дверь и так же бы-
стро вернулся с остальными частями туалета своего господина, помог ему
О-Май… опустившись на колени, надел ему штиблеты и прикрепил шпоры.
облачиться в тонкую фуфайку и сорочку, набросил ему на шею галстук, пре-

доставляя ему самому завязать его; сам же, опустившись на колени, надел ему
штиблеты и прикрепил шпоры. Широкополая фетровая шляпа и плетка до-
вершили костюм. Плетка была не простая, а весьма солидное орудие, плете-
ное на индейский лад из ремешков сыромятной кожи, с полуфунтом свинца,
вплетенным в рукоятку, с ремнем, чтобы вешать ее на руку.
Глава II
Когда Дик Форрест из своей спальни вошел в дом, он прошел сперва через
удобно обставленную уборную комнату с устроенными на подоконниках ди-
ванными сиденьями, множеством шкафов, широким камином и дверью в ван-
ную; потом через длинную комнату, служившую конторой или рабочим ка-
бинетом, снабженную всеми деловыми принадлежностями, как то: письмен-
ными столами, диктофонами, шкафчиками с ящиками в алфавитном порядке
для хранения бумаг, книжными шкафами и разделенными на клетки полками
с отделениями до самого потолка, довольно низкого.
Дойдя до середины комнаты, Дик надавил кнопку, и часть нагруженных
книгами полок повернулась на оси, а за нею открылась узенькая винтовая
лестница, по которой он осторожно спустился, стараясь шпорами не заце-
пить возвращающихся на свое место полок. Внизу другая кнопка таким же
порядком открыла ему доступ в длинную низкую комнату, все стены которой
от пола до потолка были заняты полками с книгами. Он пошел прямо к одной
полке и безошибочно вынул нужную ему книгу. С минуту он перелистывал ее,
нашел требуемое место, с довольным видом кивнул головой и поставил книгу
обратно на полку.
Из этой комнаты дверь вела в крытую галерею из квадратных бетонных
столбов и поперечных брусьев калифорнийского красного кедра, соединен-
ных более тонкими стволами того же дерева, с оставленной на них корой, по-
хожей на темный морщинистый бархат.
Из того, что ему приходилось обойти несколько сотен футов бетонной сте-
ны расположенного на большом пространстве дома, было ясно, что шел он не
по кратчайшей дороге. У тянувшейся под древними дубами длинной коновя-
зи, вдоль которой утоптанная копытами земля с гравием свидетельствовала
о множестве посещавших ее животных, он нашел кобылу бледно-гнедой, вер-
нее, золотистой масти. Ее холеная шерсть огнем горела на утреннем солнце,
косые лучи которого заглядывали под лиственный навес. Сложением она по-
ходила скорее на жеребца, и тянувшаяся вдоль хребта узкая темная полоска
выдавала происхождение от длинного ряда степных диких мустангов.
— Ну, как поживает Фурия сегодня? — молвил Дик, снимая с ее шеи
недоуздок.
Она прижала назад крошечные ушки и огрызнулась на него оскаленными
зубами, сверкая злыми глазами. Потом она склонилась в сторону и взвилась
на дыбы, чтобы не дать ему сесть, а когда он, несмотря на это, ловким прыжком
все же сел, она боком заплясала по усыпанной гравием дороге, все еще поры-
ваясь встать на дыбы, и это ей удалось бы, если бы не мартингал1, мешавший
ей закидывать голову и в то же время предохранявший нос всадника от серди-
тых взмахов ее головы.
Он так свыкся с нею, что едва замечал ее проказы. Почти автоматич-
но, едва прикасаясь поводом к ее выгнутой дугой шее, или слегка щекотя ее
бока шпорами, или самым легким давлением шенкелей он подчинял ее сво-
ей воле. Она наконец так заплясала и закружилась, что сделала полный пово-
рот, и он издали увидел Большой дом. Собственно, большим он скорее казал-
ся, в сущности же был совсем не так велик, только раскинулся по большому
пространству. Один фасад растянулся на восемьсот футов. Но из этих футов
много уходило на коридоры с бетонными стенами и черепичными крышами,
связывавшими различные части здания. Были внутренние дворики и крытые
ходы в соответственном числе, и вокруг стены с их многочисленными прямо-
угольными выступами и углублениями была масса зелени и цветов.
Архитектура Большого дома была, несомненно, испанского типа, но не
того, который проник в Калифорнию через Мексику сто лет назад и был ви-
доизменен новейшими архитекторами в современный, так называемый ис-
панско-калифорнийский стиль. Большой дом технически скорее всего можно
было бы по его смешанному характеру определить как испано-мавританский
стиль, хотя многие эксперты горячо спорили и против этого названия.
Низкую расползшуюся постройку все же нельзя было назвать призе
мистой, и возвышающиеся одна над другой квадратные банши производили
впечатление достаточной вышины, хотя их и нельзя было сравнивать с небо-
скребами. Основной чертой Большого дома была прочность. Он не боялся
землетрясений. Солидный бетон был покрыт слоем кремовой штукатурки из
не менее солидного цемента. Такая однообразность тона могла бы казаться
утомительной для глаза, если бы ее не спасали от монотонности теплые крас-
ные тона многочисленных плоских кровель из испанской черепицы.
Одним беглым взором, покуда кобыла своевольно вертелась, Дик Форрест
обнял весь Большой дом и на одну неуловимую секунду озабоченно остановил
его на большом флигеле по ту сторону двухсотфутового двора, где спущенные
шторы спальной веранды свидетельствовали, что хозяйка еще спит.
Вокруг него, на три четверти образуемого небосклоном круга, тянулась
гряда низких, мягко-волнистых холмов, гладкоскошенных, разгороженных на
пастбища, переходящих в более высокие холмы, более крутые лесистые скло-
ны, которые в свою очередь поднимались все выше, все круче, оканчиваясь
хребтом величественных гор. Последняя четверть круга не была ограничена
холмами или горной стеной, а открывала взору необозримую плоскую даль.
1
Мартингал — элемент конской упряжи, ремень, идущий от удил к нагруднику, для
удержания головы лошади в нужном положении (примеч. ред.).
Кобыла зафыркала. Дик крепче сжал ее коленями, выпрямил и заставил

посторониться к краю дороги, по которой с легким топотом навстречу ему
живой лентой двигалась какая-то длинная серебристая полоса. Он тотчас уз-
нал свое стадо премированных ангорских коз, из которых каждая имела свою
родословную, свою историю. Их должно было быть около двухсот, и он знал
ввиду соблюдаемого строгого подбора и того, что их осенью не стригли, что
блестящая тонкая шерсть тоньше волос на голове новорожденного, роскош-
ной драпировкой падающая по бокам самой маленькой козочки, длиннее тре-
буемых двенадцати дюймов; шерсть же с лучших коз, достигавшая двадцати
дюймов, могла принять любую окраску и должна была продаваться по басно-
словным ценам.
Эта красота так пленила его, что он не мог оторвать глаз от протекавшей
мимо него реки серебристого шелка, усеянной горящими, как яхонт, похожи-
ми на кошачьи глазами, которые с боязливым любопытством оглядывались на
него и на его норовистую лошадь. Два пастуха замыкали шествие: смуглые,
черноглазые, плечистые, приземистые, с живыми лицами и созерцательным,
вдумчивым выражением. Они обнажили и наклонили перед хозяином голо-
вы. Форрест поднял правую руку с висящей на кисти плеткой и вытянутым
указательным пальцем прикоснулся к краю своей широкополой шляпы, отда-
вая полувоенный привет.
Кобыла опять заплясала и закружилась, и он слегка подтянул повод и при-
грозил шпорами, не сводя глаз со своих четвероногих сокровищ. Он знал, что
значило их появление здесь. Наступила пора прироста, и их вели с пастбищ
в горное подлесье, чтобы поместить на все критическое время в загоны и под
навесы, где их ожидал заботливый уход при обильном, особо приспособлен-
ном корме. Глядя на них, он припоминал виденные им лучшие турецкие и юж-
ноафриканские породы, и его стадо вполне выдерживало сравнение с ними.
Поехал дальше. Со всех сторон раздавалось щелканье автобусов-удобри-
телей, раскладывавших удобрение по полям. В отдалении, на низких отлогих
холмах, он видел множество упряжек, парных, троечных, — это кобылы во
зили плуги взад и вперед, вдоль и поперек, вспахивая новину, выворачивая зе-
леный дерн горных склонов и обнаруживая роскошный чернозем, такой рых-
лый, богатый животворными силами, что от собственной тяжести он почти
рассыпался, образуя землю, точно просеянную и приготовленную для обсе-
менения. Эта земля назначалась для кукурузы и соргума1. На других склонах,
дождавшись своей очереди в строго соблюдаемом севообороте, ячмень стоял
уже по колено, а на третьих еще зеленели всходы клевера и гороха.
Везде кругом большие и малые поля были в таком порядке, что порадова-
ли бы сердце самого придирчивого сельскохозяйственного эксперта. Ни через
один из заборов не могли бы пробраться свиньи или скот. Многие из ровных
1
Очень сладкое питательное кормовое растение, принадлежащее к роду сахарного
тростника (примеч. переводчика).
полей были засеяны альфальфоном1. Другие, смотря по очереди севооборота,

были или приготовлены к весеннему посеву, или засеяны еще с осени; а на тех,
что поближе к загонам для маток, паслись круглобокие английские и француз-
ские мериносы или рылись исполинские белые племенные свиньи, радовав-
шие хозяйский глаз.
Дик проезжал через поселок, потому только не называвшийся селением,
что не было в нем ни лавок, ни трактиров. Дома были солидной постройки,
приятные для глаз; каждый был окружен садом, где наиболее выносливые цве-
ты, не исключая и роз, смеялись над запоздалыми морозами. Дети уже бегали
и возились среди цветов или шли на зов матерей завтракать.
Отъехав около полумили от Большого дома, он стал делать круг около
него, проезжая мимо ряда разных мастерских. У первой — кузницы — он
остановился и заглянул внутрь. Один кузнец работал у наковальни, другой,
подковав переднюю ногу старой рабочей кобылы, тянувшей не меньше ты-
сячи восьмисот фунтов, скоблил копыто, чтобы подравнять его с подковой.
Форрест посмотрел, поклонился и поехал дальше, но, отъехав сотню футов,
остановился и, достав из кармана памятную книжку, что-то в ней записал.
Проехал еще мимо нескольких мастерских: малярной, тележной, водопро-
водной, столярной. Пока он обозревал последнюю, мимо него быстро про
неслась какая-то несуразная махина, не то автомобиль, не то фургон, и, свер-
нув на большую дорогу, покатила к станции, отстоящей отсюда миль на во-
семь. Он узнал грузовик, каждое утро принимавший продукты молочного
хозяйства и отвозивший их на станцию для отправки с товарным поездом.
Большой дом представлял собой часть колеса, образуемого разными хозяй-
ственными организациями. Дик Форрест, беспрестанно откланиваясь своим
людям, галопом проскакал через молочный центр, состоявший из целой груп-
пы разных построек. Его не раз останавливали для краткого совещания дело-
витые с виду господа, украшенные значками высших учебных заведений, ехав-
шие верхом или на повозках: то были его управляющие, надсмотрщики, заве-
дующие разными отраслями хозяйства, и говорили они так же кратко, как и он
сам. Последний из них, ехавший на трехлетней кобылке, грациозной и дикой,
как полуобъезженная арабская лошадь, поклонившись, хотел проехать мимо,
но хозяин его остановил.
— С добрым утром, мистер Хеннесси. А скоро ли она будет готова для
жены? — спросил Дик.
— Дайте еще недельку, — ответил Хеннесси. — Она объезжена хорошо,
как раз по желанию миссис Форрест; но она еще сильно нервничает, очень уж
чутка. Так что не мешало бы еще недельку, чтобы дать ей немного остепенить-
ся, успокоить ее.
Форрест кивнул головой в знак согласия. Хеннесси, ветеринарный врач,
продолжал:
1
Alfalfa (англ.) — американская люцерна (примеч. переводчика).
— Кстати, есть у меня два возчика — сено возят, по-моему, им бы от

казать.
— А что?
— Один новый, Хопкинс, бывший солдат; знаком, может быть, с казен-
ными мулами, но наших лошадей совсем не понимает.
Форрест кивнул.
— Другой у нас работает третий год, но запил и свою пьяную злобу выме-
щает на лошадях.
— Это — Смит: старого типа американец, гладко бритый, левый глаз
слегка косит, — перебил Форрест.
Ветеринар утвердительно кивнул.
— Я наблюдал за ним, — продолжал Форрест. — Сначала он служил хо-
рошо, но недавно вот свихнулся. Конечно, отказать. И тому, как бишь его,
Хопкинсу, что ли. Кстати, мистер Хеннесси, — Форрест достал свою запис-
ную книжку, оторвал последний исписанный листик и смял его в ладони, —
у вас там новый кузнец подковывает: каков, на ваш взгляд?
— Рановато, не успел еще к нему присмотреться.
— Так вот, отправьте-ка вы заодно и его. Он для вас не годится. Я сейчас
видел, как он у старой Бесси с переднего копыта соскоблил до полудюйма, что-
бы подкова плотнее сидела.
— Думал — сойдет, не заметят, а сам отлично знает, что так нельзя.
— Вот и отправьте, — повторил Форрест и, чуть-чуть пощекотав шпора-
ми танцевавшую под ним лошадь, стрелой пустился по дороге.
Многое из того, что он видел, радовало его, кое-что и не нравилось; тог-
да сейчас же появлялась записная книжка. Объехав весь круг, он проехал еще
на полмили дальше, до группы бараков и огороженных дворов или загонов
(называемых по испанской старой памяти корраль — corral). Это и была,
собственно, цель его поездки: лазарет. Тут он нашел только двух телок, нахо-
дившихся на испытании по подозрению в туберкулезе, да еще великолепного
молодого двухлетнего джерсейского борова в блестящем состоянии. Несмотря
на это, будучи недавно привезен из штата Айова, он, по неизменно установ-
ленному в имении правилу, проходил положенный карантин.
Отсюда он поехал по одной из тех дорог, которые, наподобие спиц колеса,
расходились от Большого дома к кругу, представлявшему его ободок; тут он
поравнялся с Креллином, заведующим свиным хозяйством, и в пять минут из-
ложил ему, как содержать премированного борова на несколько месяцев впе-
ред; кроме того, узнал, что Леди Айлтон, удостоенная голубой ленты на всех
выставках от Аляски до Мексики, благополучно принесла одиннадцать поро-
сят. Креллин объяснил, что он просидел при ней полночи и теперь едет домой
принять ванну и позавтракать.
— Я слышал, что ваша старшая дочь окончила курс средней школы и го-
товится поступить в Стэнфордский университет, — вспомнил Форрест, сдер-
живая кобылу, которую только что собрался было пустить галопом.
Креллину было не более тридцати пяти лет, но на лице его глубоко отпечата-
лась долголетняя одинокая жизнь, что плохо вязалось с университетским знач-
ком и моложавостью человека, ведущего все время на открытом воздухе край-
не умеренный образ жизни. Польщенный участием, выказанным ему хозяи
ном, он слегка покраснел под густым загаром и утвердительно кивнул в ответ.
— Обдумайте хорошенько, — посоветовал Форрест, — обратите внима-
ние на статистику всех лично известных вам девиц, окончивших университет
или даже содержимые Штатами высшие школы: сколько из них сделали карье-
ру и сколько повыходили замуж в первые же два года по окончании курса и за-
нялись произведением на свет детей?
— Елена очень серьезно относится к этому, — заступился отец.
— Помните, когда у меня был аппендицит и мне делали операцию? —
спросил Форрест. — Ну-с, так у меня была тогда такая чудная сиделка, ка-
ких поискать, притом прелестная девушка на прелестнейших ножках. И что
же? Четыре месяца после того мне пришлось послать ей свадебный подарок.
Она вышла за представителя автомобильной фирмы и с тех пор ни разу не
имела случая ухаживать за больным; даже из ее собственных детишек хотя бы
один корью заболел! Зато бессовестно счастлива. Спрашивается: на что при-
годился ей больничный курс? В биологии нет оправданий всей этой женской
кутерьме из-за профессий и политических прав.
— Но есть экономическое оправдание, — защищался Креллин.
— Положим, — согласился Форрест, но тут же выставил новые возраже-
ния. — Наша нынешняя промышленная система мешает бракам и вынужда-
ет женщину искать себе профессию. Но помните, промышленные системы не
вечны, тогда как биология была, есть и будет.
— Трудновато нынче удовлетворить женщин одним браком, — стоял на
своем Креллин.
Дик скептически рассмеялся.
— Насчет этого не знаю, — сказал он. — Но возьмем хоть вашу жену.
У нее диплом. Да еще по классическому курсу. На что он ей? Что он ей дал?
У нее два мальчика и три девочки, если не ошибаюсь. Причем тут диплом?
А помните, вы говорили мне, что она дала вам слово еще на последнем курсе.
— Верно, но, — настаивал Креллин с лукаво загоревшимися глазами, —
но это было пятнадцать лет назад; к тому же влюбились. Не могли иначе. Я тогда
не простирал своих мечтаний дальше звания декана земледельческого факультета,
а у нее были задуманы какие-то неслыханные подвиги. И она все же пошла за
меня. Но, повторяю, это было пятнадцать лет назад, а за пятнадцать лет слиш-
ком многое изменилось в стремлениях и идеалах нашей женской молодежи.
— Не верьте! Говорю вам, мистер Креллин, — статистика! Женщина
остается женщиной вечно, неизменно. Когда наши девочки перестанут играть
в куклы и любоваться в зеркале своими миловидными рожицами, тогда разве,
не прежде, женщина станет не тем, чем она всегда была: во-первых матерью,
затем подругой и помощницей мужчины. Статистика.
— Женщина, даже девочка, имея дело с мужчиной, всегда поставит на

своем, — пробормотал Креллин.
— Да; и ваша девочка поступит в Стэнфорд, — засмеялся Форрест, го-
товясь поднять кобылу в галоп. — И мы с вами, и все мужчины до скончания
века будем всячески помогать им ставить на своем.
Креллин усмехался про себя, взором провожая хозяина, пока от него оста-
лась одна темная точка. Улыбку эту можно было перевести так: «А ну-ка, ми-
стер Форрест, много ли у вас детей?». Он решил рассказать жене об этом раз-
говоре за утренним кофе.
Еще одна встреча задержала Дика, прежде чем он доехал домой.
Он нагнал и окликнул Менденхолла, заведующего конным заводом и экс-
перта по части пастбищ и фуража.
Менденхолл объезжал пару жеребят. Остановил же его Форрест, чтобы по-
делиться с ним мыслью, которая пришла ему при взгляде за северный край до-
лины, туда, где длинной волнистой линией на несколько миль простирался
ряд низких, освещенных солнцем холмов, поражающих своей сочной темной
зеленью там, где они врезались в долину реки Сакраменто.
Последовавший затем разговор был краток и состоял из выражений, по-
нятных одним посвященным. Речь шла о травах. Говорилось о зимних дождях
и о вероятности новых дождей, предстоящей поздней весной. Обсуждались
передвижения стад и табунов, прошедших, настоящих и будущих; речь шла
также о том, чего можно ожидать от засеянных травами дальних, высоко лежа-
щих пастбищ, и подводился приблизительный подсчет сену, оставшемуся от
зимы в отдаленных сараях, в укрытых горных долинах, в которых скот зимо-
вал и кормился.
Под дубами Дику не пришлось самому трудиться привязывать лошадь.
Выбежал конюх и принял ее от него; он же, наскоро бросив ему несколько
слов, звеня шпорами, вошел в Большой дом.
Глава III
Форрест вошел в дом через массивную деревянную, усеянную железными

гвоздями дверь, ведущую в пространство, которое можно было бы принять
за вход в тюремную башню средневекового замка. Пол бетонный, и несколь-
ко дверей по разным направлениям. В одной из них появился китаец в белом
фартуке и накрахмаленном поварском колпаке, и в то же время в комнату во
рвался глухой гул динамо-машины. Он-то и отвлек хозяина от прямого пути.
Дик постоял на месте, держа дверь полуотворенной, и заглянул в прохладную,
освещенную электричеством бетонную комнату, в которой стоял длинный хо-
лодильник со стеклянным передом и стеклянными полками, а возле него на-
ходились машина для выделывания искусственного льда и динамо-машина.
На полу в засаленной блузе сидел на корточках засаленный же маленький че-
ловечек, которому хозяин приветливо кивнул.
— Ну что, Томпсон, что-нибудь у вас неладно? — спросил он.

— Прошло, — коротко ответил тот.
Форрест запер дверь и пошел по коридору, напоминавшему туннель, куда
слабый свет проникал через узкие, с железными решетками отверстия вроде
бойниц в средневековых замках. В конце коридора другая дверь вела в длин-
ную низкую комнату с бревенчатым потолком и камином таких размеров, что
в нем свободно мог бы жариться целый бык. Огромное полено ярко пылало
на красных угольях. Два бильярда, несколько карточных столов и миниатюр-
ный бар составляли главную меблировку комнаты.
Двое молодых людей, натирая мелом кии, ответили на приветствие Форреста.
— Здравствуйте, мистер Нэйсмит, — шутливо обратился он к одному из
них. — А что, набралось еще материала для «Газеты скотоводов»?
Нэйсмит, молодой человек лет тридцати, гладко выбритый, в очках, скон-
фуженно улыбнулся.
— Уэйнрайт вызвал меня, — оправдывался он.
— Другими словами, Люси и Эрнестина еще изволят почивать, — засме-
ялся Форрест.
Юный Уэйнрайт не успел отшутиться, как хозяин уже отошел и через пле-
чо обратился к Найсмиту:
— Хотите в десять часов поехать со мной и Тэйером? Я его повезу в ав-
томобиле осматривать йоркширов. Ему нужны бараны на десять вагонов.
Вы в этой партии, наверно, найдете хороший материал для вашей газеты.
Захватите с собой камеру. Видели вы сегодня Тэйера?
— Он сошел завтракать, как раз когда мы уходили, — вмешался Берт
Уэйнрайт.
— Скажите ему, если увидите его, чтобы был готов к десяти часам.
Вас, Берт, не приглашаю. Девицы к тому времени, наверно, проснутся.
— Риту-то вы лучше возьмите с собой, — попросил Берт.
— Удивительно, как редко братья по достоинству ценят своих сестер, —
заметил Форрест. — По-моему, Рита — славная сестренка. Чем нехороша?
Не дождавшись ответа, он затворил за собой дверь и зазвенел шпорами по
коридору к винтовой лестнице с широкими бетонными ступенями. На верх-
ней площадке его остановили звуки разыгрываемого на рояле веселого танца
и взрыв девичьего хохота. Приотворив дверь, он заглянул в светлую, залитую
солнцем комнату, где за роялем сидела молодая девушка в розовом кимоно
и утреннем чепчике, тогда как другие две, в таких же костюмах, обнявшись,
пародировали модный танец, которому уж наверно учились не в школе и ко-
торый никоим образом не назначался для мужских глаз.
Пианистка заметила Дика, лукаво подмигнула ему и продолжала играть.
Прошла добрая минута, прежде чем увидели его танцующие. Они испуган-
но взвизгнули, со смехом бросились друг другу в объятия, и музыка умолкла.
Все трое были пышные здоровые молодые создания, и при виде их у Форрес-
та загорелись глаза.
Тут поднялось пересмеивание, поддразнивание, как водится везде, где со-

берется счастливая беспечная молодежь.
— И не вставали — для него! — возразила одна из танцевавших, живая
юная красавица. — Впрочем, и для вас тоже не вставали. Итак — брысь! —
проваливайте!
— Слушайте-ка, Люси, — строго начал Форрест, — из того, что я дрях-
лый старец, а вам восемнадцать лет, ровно восемнадцать, и вы случайно ро-
дились сестрой моей жены, — из этого еще не следует, чтобы вы надо мной
куражились. Не забудьте, что я несчетное число раз был вашим неутомимым
гребцом и что если я, конечно, не так молод, как был когда-то, все же, — тут
он многозначительно ощупал мышцу на своей правой руке и сделал жест, как
будто собирался засучить рукав, — все же я еще не совсем развалина, и если вы
меня слишком раздразните, то я, чего доброго…
— Что — «чего доброго»? Что? Говорите! — подзадоривала его кра
савица.
— Чего доброго, — мрачно повторил он, — чего доброго… Кстати, я дол-
жен с прискорбием вам заметить, что чепчик у вас криво сидит. К тому же
нельзя сказать, чтобы он вообще-то был особенно удачным произведением
искусства. Я сам даже во сне соорудил бы нечто гораздо более вам к лицу.
Люси задорно мотнула своей светло-русой головкой.
— Однако что же это такое! — взбунтовалась она. — Неужели нам, трем
здоровым молодым женщинам, не справиться с одним пожилым мужчиной
тучного сложения? Что скажете, девицы? А ну-ка, на него — дружно, все ра
зом! Ему ведь сорок лет, ни минутой меньше, — и аневризм у него, — хотя, ко-
нечно, семейные тайны выдавать не следовало бы.
Эрнестина, маленькая, но плотная блондинка, отскочила от рояля, и все
трое совершили набег на глубокий, обращенный в диван подоконник. Пра-
вильным строем, держа в каждой руке по подушке, оставив между собой над-
лежащее расстояние, они планомерно двинулись на врага.
Форрест приготовился к контратаке. Одним могучим натиском он пробил
фронт нападающих, и девицы отпрянули, но тотчас же напали на него с флан-
гов и стали колотить его подушками. Он обернулся с широко распростертыми
руками, десятью скрюченными пальцами которых он вцепился во всех троих.
Бой превратился в водоворот, центр которого занимал вооруженный шпора-
ми человек, а из этого центра во все стороны летели, развеваясь, легкие шел-
ковые драпировки, туфли, чепчики, шпильки; вся эта кутерьма оживлялась
глухим стуком подушек, ворчанием атакуемого, взвизгиваниями и вскрикива-
ниями девиц, пока эти звуки не заглушил громкий неудержимый хохот и треск
разрываемых шелковых тканей.
Дик Форрест очутился на полу, задыхаясь до изнеможения от ловко бро
саемых в него подушек, с оглушительным жужжанием в голове от этой рас-
правы, а на одной руке волочился у него длинный, весь измятый, изорванный
шелковый голубой пояс с вотканными в материю бледными розами.
В одной двери, с разгоревшимися щеками, насторожившись, как готовая

бежать лань, стояла Рита. Другую дверь, с такими же пылающими щеками,
в такой же позе, заняла Эрнестина в повелительной позе матери Гракхов1, це-
ломудренно задрапировав свой стройный стан остатками кимоно и придер-
живая его прижатыми к бокам локтями. Люси, забившись за рояль, пыталась
бежать, но ее не пускал Форрест, который, поднявшись на четвереньки, ла-
донями неистово топал по деревянному полу, дико мотал головой, испуская
удачное подражание рычанию разъяренного быка.
— И люди все еще верят старому доисторическому мифу, — возвестила
Эрнестина со своей безопасной позиции, — будто когда-то это жалкое подо-
бие человека, распростертое в пыли, вело футбольную команду университета
Беркли к победе над стэнфордцами!
Рояль был так называемый «миниатюр», прелестное роскошное сочета-
ние золота и белой эмалировки, под стать всей отделке этой веселой комнаты,
предназначенной для пребывания в ней в солнечные утренние часы. Он стоял
поодаль от стены, так что Люси могла обежать его кругом. Форрест успел под-
няться на ноги, и его отделяла от Эрнестины только широкая плоская крышка
инструмента. Он сделал вид, что собирается перепрыгнуть через нее, и Люси
в ужасе вскрикнула:
— Шпоры, Дик! На вас ведь шпоры!
— Дайте мне время снять их, — предложил Дик.
Когда он для этого нагнулся, Люси хотела шмыгнуть из-под рояля, но Дик
оттолкнул ее назад.
— Как хотите! — буркнул он. — Вы будете в ответе. Если будут царапи-
ны, скажу Паоле.
— У меня есть свидетельницы, — задыхаясь, заявила Люси, смеющимися
синими глазами указывая на стоящих в дверях подруг.
— Отлично, моя милая, — проговорил Форрест, отступая от рояля и ши-
роко растопырив на крышке руки. — Сейчас буду на вашей стороне.
Дело буквально совпало со словом. Форрест перепрыгнул, опираясь на
руки, но, прыгая, как-то двинул тело в сторону от руки, и шпоры пролетели на
добрый фут от блестящей белой поверхности. В ту же секунду Люси уже была
под роялем, на четвереньках. К несчастью, она стукнулась головой, и, прежде
чем успела опомниться, Форрест загнал ее в угол под роялем.
— Выходите, — приказал он, — и получайте должную мзду.
— Нельзя ли перемирие, славный рыцарь? — взмолилась она. — Во имя
вашей возлюбленной и всех угнетаемых девиц.
— Я не рыцарь, — заявил Форрест самым густым, каким только мог,
басом. — Я людоед, самый настоящий, бессердечный людоед. Родился тут
1
Мать Гракхов — Корнелия (II век до н. э.), римская матрона, одна из самых уважае
мых женщин Древнего Рима; в западной культуре — воплощение женских доброде-
телей (примеч. ред.).
недалече, в болотах. Отец мой был людоед, мать еще того больше. Я был
вскормлен исключительно на крови юных дев из модного пансиона. Отец мой
был не только людоед, но и калифорнийский конокрад. А я куда хуже отца.
У меня зубов больше, чем у него.
— Неужели ничто не в состоянии смягчить ваше свирепое сердце? — мо-
лила Люси, в то же время высматривая, не удастся ли улизнуть.
— Одно только на всем свете — на земле, над землей и под бегучими во-
дами, — одно только способно влить успокоение в мое лютое сердце — это
«Молитва девы». Сумеете ли вы сыграть «Молитву девы»?
Радостные крики из обеих дверей помешали ответу, и Люси из-под рояля
крикнула вошедшему Берту Уэйнрайту:
— Выручайте, благородный рыцарь, выручайте!
— Отпусти девицу! — приказал Берт.
— Кто ты есть такой? — вопросил Форрест.
— Георгий Победоносец!
— В таком случае я буду твоим змием, — вдруг смирился Форрест. —
Но пощади мою буйную голову!
— Голову долой! — хором скомандовали рассвирепевшие девицы.
— Увы, пропала головушка! — застонал Форрест. — Вот и полагайся на
христианское милосердие юных девичьих сердец в тысяча девятьсот четыр-
надцатом году, — а ведь добьются политических прав, если доживут и не по-
выйдут замуж за иностранцев. Вот тебе моя голова! Умираю!
И Форрест с громкими рыданиями и всхлипываниями, с поразительным
реализмом корчась, и барахтаясь ногами, и звеня шпорами, распростерся на
ковре и «испустил дух».
Люси выползла из-под рояля, и все трое исполнили импровизированный
триумфальный танец вокруг казненного.
Среди танца Форрест сел, протестуя, но в то же время многозначительно
подмигнул Люси и крикнул ей:
— Героя-то, героя не забудьте! Цветами увенчайте!
Все бросились венчать Берта цветами, взятыми из ваз, стоявших в комнате
еще со вчерашнего дня. Когда пучок размякших в воде стеблей тюльпанов, во-
ткнутый ему за ухо сильной рукой Люси, залил ему шею и вода струйками по-
бежала ему за ворот, он бежал. Шум буйной погони гулко разнесся по коридору
и вниз по лестнице; Форрест между тем оправился, привел себя по возможности
в порядок и, усмехаясь во весь рот, пошел звенеть шпорами по Большому дому.
Он прошел по кирпичным дорожкам через два внутренних двора, крытых
испанской черепицей, исчезающей под роскошной весенней листвой и цвета-
ми, и достиг своего флигеля, все еще не отдышавшись от возни. В конторе он
нашел ожидавшего его секретаря.
— С добрым утром, мистер Блэк, — поздоровался он. — Извините, что
опоздал. — Он взглянул на часы. — Впрочем, всего на четыре минуты. Никак
не мог раньше. Задержали.
Глава IV
От девяти до десяти часов Форрест занимался с секретарем корреспон-

денцией, куда входили письма ученым обществам, всевозможным садоводным
и земледельческим организациям; это представляло такое количество работы,
что обыкновенный деловой человек просидел бы за ней до полуночи.
Дело в том, что Дик Форрест был центром им самим созданной системы,
которой он втайне очень гордился. Важные письма и документы он подписы-
вал сам, своим размашистым почерком; на все прочее мистер Блэк наклады-
вал печать резиновым штемпелем; кроме того, в течение этого же часа послед-
ний стенографически набрасывал заметки с указанием ответов на множество
писем. Он был в душе убежден, что работал больше самого хозяина и что по-
следний удивительно находчиво изыскивал для других работу.
Ровно в десять Блэк, нагруженный кипами писем, документов и фонограф-
ными цилиндрами, исчезал в свою собственную контору.
От десяти до одиннадцати входил и выходил целый ряд высших служа-
щих. Все были строго вышколены в краткости речи и вообще в искусстве сбе-
регать время. Дик Форрест тщательно приучал их к мысли, что проводимые
с ним часы не должны посвящаться размышлениям, что к нему должны яв-
ляться на доклад подготовившись. Бонбрайт, помощник секретаря, всегда яв-
лялся в десять часов на место Блэка, и его проворный карандаш записывал
быстрый, как перестрелка, обмен вопросами и ответами, донесения и пред-
ложения новых планов. Эти стенографические заметки, переписанные в двух
экземплярах на пишущей машине, составляли кошмар, а подчас и Немезиду
для управляющих и смотрителей. Ибо, во-первых, Форрест обладал замеча-
тельной памятью; во-вторых, он во всякую минуту готов был проверить ее по
этим запискам.
Часто случалось, что после пяти- или десятиминутного заседания тот или
другой выходил из конторы весь в поту, разбитый, изнуренный. Между тем
в течение этого часа напряженной работы Форрест всех приходивших к нему
подвергал мастерской обработке, проявляя поразительное знание специаль-
ности каждого во всех мельчайших подробностях. Так, Томпсону, механи-
ку, он в какие-нибудь четыре минуты с ослепительной ясностью обнаружил,
в чем состоит недостаток динамо-машины, действующей при холодильнике,
и доказал ему, что виноват в этом он; продиктовал Бонбрайту заметку с цита-
той (с указанием главы и страницы) из сочинения, которое Томпсон должен
был достать из библиотеки; сообщил ему, что Паркмен, заведующий молоч-
ным хозяйством, недоволен последним ремонтом доильных машин и что хо-
лодильный аппарат в бойне плохо действует. Каждый высший служащий был
специалист по своей части, между тем Форрест был общепризнанным масте-
ром по всем их специальностям.
Ровно в одиннадцать часов Уордмен, заведующий овцеводством, удалился,
получив приказание в половине двенадцатого ехать в автомобиле с Тэйером,
И Форрест с громкими рыданиями и всхлипываниями,
с поразительным реализмом, корчась и барахтаясь ногами, и звеня
шпорами, распростерся на ковре и «испустил дух».
покупателем из штата Айдахо, смотреть йоркширов. В одиннадцать часов, по-

сле того как Бонбрайт ушел с Уордменом, чтобы разработать свои заметки,
Форрест остался один в конторе. Из плоской проволочной корзинки, напол-
ненной разным еще недосмотренным материалом, он вынул изданную шта-
том Айова брошюру о свиной холере и принялся пробегать ее.
В это время в растворенные окна через широкий двор стали доноситься
звуки, возвещавшие о пробуждении оригинала женской головки, смеющейся
из деревянной рамки у его кровати, другими словами, молодой женщины, не
так уж много часов до того оставившей у него на полу прозрачный розовый из
газа и кружев чепчик, так осторожно подобранный внимательным О-Маем.
Дик слышал ее, потому что она, как птичка, просыпалась с песнью. Он слы-
шал ее веселые трели и рулады, то громче, то слабее, через растворенные во
всю длину ее флигеля окна; слышал, как она распевала в садике, занимавшем
середину двора, где она на минуту прервала свою песнь, чтобы пожурить свое-
го любимца, щенка-овчарку, обращавшего преступное внимание на японских
золотых рыбок, снующих в бассейне фонтана.
Он ощущал заметное удовольствие от того, что она проснулась. Это чувст-
во удовольствия никогда не притуплялось. Хотя сам он уже был на ногах дав-
но, ему все казалось, что Большой дом не совсем проснулся, пока не раздава-
лась утренняя песенка жены.
Но, приятно осознав, что Паола проснулась, Дик, по обыкновению, забыл
о ней, поглощенный своими делами. Она как будто ушла из его сознания, и он
снова углубился в статистику о свиной холере в штате Айова.
— С добрым утром, мой веселенький! — услышал он через некоторое
время неизменно обожаемый голос, и Паола, во всей свежести легкого утрен-
него кимоно, свободно облегающего не стесненный корсетом гибкий стан,
впорхнула к нему и, обвив шею его одной рукой, присела к нему на колено, на-
половину исчезнув в его объятиях. Он прижал ее к себе, и она не могла не по-
чувствовать, какое наслаждение доставляет ему ее близость; но в то же время
взор его еще с добрые полминуты не отрывался от подведенных ученым про-
фессором итогов и заключений о произведенных в штате Айова опытах с хо-
лерной прививкой.
— Скажите на милость! — проговорила она тоном шутливого упрека. —
Какой ты счастливец! Прямо избыток богатств. Ты даже не удосужился ска-
зать: «С добрым утром, малютка хозяюшка; сладко ли спалось?»
Дик оторвался от статистических столбцов, показавших результаты про-
фессорских прививок, крепче прижал к себе жену, поцеловал ее, но указатель-
ный палец его правой руки упорно оставался на месте прерванного чтения.
Все же после полученного маленького упрека ему неловко было спраши-
вать ее о том, о чем ему следовало тотчас осведомиться, а именно: спокойно
ли она почивала после того, как обронила у него в комнате чепчик. Он закрыл
брошюру и обнял ее еще и правой рукой.
— О! — вдруг воскликнула она. — О! О! Слушай!
…она на минуту прервала свою песнь, чтобы пожурить своего
любимца, щенка-овчарку, обращавшего преступное внимание
на японских золотых рыбок, снующих в бассейне фонтана.
Где-то засвистели перепела. Она прижалась к мужу и вся затрепетала от

восторга, который вызывали в ней эти нежные сладкие нотки.
— Начинается ток, — улыбнулся он.
— Это значит — весна! — радовалась Паола.
— Да, и то, что пришла хорошая погода.
— И любовь!
— И витье гнезд, и кладка яиц, — засмеялся Дик. — Никогда я не замечал
такой плодовитости в природе, как сегодня. Леди Айлтон принесла двенад-
цать штук здоровых поросят. Ангорских коз сегодня утром пригнали с гор,
— им тоже пришла пора. Жаль, что ты их не видела, и дикие канарейки тут
у нас во дворе по часам заливались, обсуждая брачные вопросы. Мне сдается,
что какие-нибудь проповедники свободной любви стараются расстроить бла-
женство единобрачия модными любовными теориями. Слушай! Опять пош-
ли. Что это? Аплодисменты? Или бунт?
Поднялось тонкое пискливое щебетание и чириканье с резкими возбуж
денными вскрикиваниями, и Дик с Паолой в восторге прислушивались, как
вдруг вся эта симфонии маленьких любовников в золотистом оперении уто-
нула в могучей массе звука, не менее музыкального, не менее страстного, но
необъятного, дикого, захватывающего дух своей мощью и обширностью.
Оба слушателя мгновенно обратили свои взоры на дорогу, ведущую через
сиреневые кусты, в напряженном ожидании, когда появится громадный жере-
бец. Еще раз, невидимый, он издал ржание, словно трубный звук.
— Спою я тебе песнь, моя надменная повелительница, мой ясный месяц.
Песнь не моя. Сложил ее сам Удалой. Слушай же, перевожу его ржание на сло-
ва: «Внемлите! Я Эрос. Я попираю копытами холмы. Я наполняю собою ши-
рокие долины. Кобылы слышат меня и волнуются на своих мирных пастби-
щах, ибо они меня знают. Трава растет роскошнее; земля наливается обилием,
сок поднимается в деревьях. Это — весна. Весна — моя. Я — властелин моего
царства. Кобылы помнят мой голос, как до них помнили его их матери. Внем-
лите! Я — Эрос. Я попираю копытами холмы, и широкие долины возвещают
о моем приближении».
Паола все теснее ластилась к мужу, а он ее прижимал к себе; губы ее ка-
сались его лба, и оба глядели на пустую дорогу среди сирени, как вдруг она
наполнилась мощным, величественным видением: на нее выступил Удалой,
а сидевший на нем человек выглядел ничтожным пигмеем; как дико глядели
глаза, подернутые синим блеском, которым отличаются глаза породистых же-
ребцов; то, наклоняя шею дугой, он разбрасывавшим белую пену ртом касался
лоснящихся колен, то, вскинув высоко гордую голову, издавал свой захваты
вающий дух и потрясающий воздух страстный призыв.
Почти как эхо издали донеслось в ответ нежное музыкальное ржание.
— Это — Принцесса! — тихо молвила Паола.
Опять раздался трубный призыв Удалого, и Дик нараспев вторил ему:
— «Внемлите! Я — Эрос. Я попираю копытами холмы».
И вдруг мельком, меньше чем на секунду, Паола приревновала мужа к ве-

ликолепному животному, которым он так непомерно восхищался. Но не
доброе чувство мгновенно исчезло, и она весело воскликнула:
— А теперь, Багровая Туча, спой песню про желудь.
Дик рассеянно перевел на нее взор от брошюры, к которой он уже опять
невольно возвратился, но тут же спохватился и, мгновенно настроившись на
тот же веселый лад, затянул дикий, монотонный индейский напев с положен-
ными на него не менее монотонными словами:
Желуди падают с неба,
Я сажаю длинные желуди в долине,
Сажаю короткие желуди в долине.
Всходит дубовый желудь! Всходит, всходит!
Пока он пел, Паола все теснее прижималась к нему, но через минуту она
уже почувствовала нетерпеливое движение руки, державшей свиную брошю-
ру с заложенным в нее пальцем, и уловила беглый взгляд, невольно брошен-
ный в сторону стоящих на письменном столе часов, показавших одиннадцать
часов двадцать пять минут. Она сделала еще усилие удержать его, и невольно
в слова ее прокралась нотка кроткого упрека.
— Странный ты, удивительный человек, — медленно заговорила она. —
Иной раз я почти убеждена, что ты в самом деле настоящий индеец Багровая
Туча, сажающий желуди и в дикой песне изливающий свою дикую радость.
Потом ты снова представляешься мне ультрасовременным человеком, который
видит эпические подвиги в статистических столбцах и, вооруженный пробир-
ными трубочками и спринцовками для подкожных впрыскиваний, вступает
в гладиаторские состязания с загадочными микроорганизмами. Бывают и такие
минуты, когда мне кажется, что тебе следовало бы быть лысым и носить очки…
— И что я не имею права по дряхлости держать в объятиях такую пре-
лесть, не правда ли? — докончил он за нее, еще ближе притягивая ее к себе. —
Слушай же: у меня есть план. Через несколько дней…
Но план его так и остался невыясненным. За спиной у них раздался скром-
ный кашель, и, когда обе головы зараз обернулись, Бонбрайт, помощник се-
кретаря, входил с пачкой желтых листков.
— Четыре телеграммы, — вполголоса доложил он, как бы извиняясь. —
Мистер Блэк находит, что из них две очень важны. Одна относится к отправке
в Чили партии быков, помните?
Паола медленно отдалилась от мужа и, встав на ноги, почувствовала, что
он опять от нее ускользает к своим статистическим таблицам, накладным,
к своим секретарям, управляющим и смотрителям.
— Кстати, Паола, — крикнул он ей вслед, когда она уже исчезла за дверью, —
я окрестил нового боя: он будет называться О-Хо. Как тебе нравится?
Ее шутливый ответ вызвал у него веселый смех, которому она втори-
ла, скрываясь за дверь, и через минуту, разложив перед собой телеграмму,
он погрузился в подробности об отправке в Чили трехсот голов годовалых бы-

ков с зарегистрированной родословной, по сто пятьдесят долларов за каждо-
го, включая погрузку. И все же он полусознательно, со смутным чувством удо-
вольствия слышал, как Паола пела, возвращаясь через двор в свои владения,
но не заметил, что голос ее как будто капельку — только капельку — был тише
обыкновенного.
Глава V
Ростом в пять футов и десять дюймов, обладая крепким мускулистым те-

лом, весившим сто восемьдесят фунтов, Дик Форрест был далеко не зауряд-
ным явлением для сорокалетнего человека. Глаза у него были серые, большие,
под нависшей лобной костью, с темными бровями и ресницами, при волосах
светло-русого цвета. На щеках, под широкими скулами, были легкие впади-
ны, неразлучные с такой формой лица. Смелое очертание нижней части лица
все же нельзя было назвать массивным; нос прямой, не чрезмерно крупный,
с большими ноздрями; подбородок довольно широкий, прямой, без ямки
посередине, выражающий твердость без жестокости; рот почти женственно
нежный, что не мешало губам при случае складываться линией, выражающей
большую решимость. Кожа была гладкая, подернутая ровным загаром, блед-
неющим только на лбу, защищенном от солнца полями шляпы.
В уголках глаз и губ притаился веселый бесенок, и на щеках около рта
были линии, как будто проведенные частым смехом. Это не мешало, одна-
ко, всем вообще линиям лица среди различных характерных черт выражать
большую уверенность. Так, например, протягивая руку за каким-либо пред-
метом у себя на письменном столе, он был уверен, что она без колебания и без
поисков достанет намеченный предмет, не промахнется ни на четверть дюй-
ма; он был уверен, когда мозг его охватывал выдающиеся пункты монографии
о свиной холере, что не пропустит ни одного; уверенность сказывалась в са-
мой его позе, в его вращающемся кресле, — уверенность ума и сердца в жизни,
в труде, во всем, чем он обладал, и в самом себе.
И такая уверенность была вполне обоснованной. Тело, мозг, работа — все
у него давным-давно было точно распределено. Сын богача, он не промотал
отцовских денег. Городской уроженец и питомец, он сел на земле — и с та-
ким успехом, что имя его вскоре стало с уважением произноситься скотово-
дами на всех их собраниях и совещаниях. Ему принадлежали нигде не зало-
женные двести шестьдесят тысяч акров земли1 ценностью местами от тысячи
до ста долларов за акр, местами от ста долларов до десяти центов, а места-
ми и ничего не стоившей. Работы, произведенные на этой земле: осушение
лугов выложенными черепицей канавами, осушение целых болот с помощью
1
Около восьмидесяти тысяч десятин. Десятина — немного больше трех акров (при-
землечерпательных машин, проведение хороших дорог и оросительной систе-

мы с распределением прав на воду за условленную плату, сооружение Большо-
го дома и всех хозяйственных к нему построек — все эти работы представля-
ли такой капитал, от которого дух заняло бы у местных жителей, если бы они
могли мысленно охватить его.
Все там было на широкую ногу и представляло последнее слово совре-
менности. Заведующие различными частями получали содержание сообразно
своим знаниям и способностям и жили бесплатно в домах, стоивших от пяти
до десяти тысяч долларов; зато это были первейшие специалисты со всего ма-
терика, от Атлантического до Тихого океана. Когда ему требовались газолино-
вые тракторы для возделывания низин, он выписывал их разом два десятка.
Воду в своих горах он запруживал не иначе как на многие десятки миллионов
ведер. Когда он брался осушать свои болота посредством канав, он не сдавал
работу подрядчикам, а прямо покупал требовавшиеся для этого громадные
землечерпалки, и, если у него не хватало работы, он брал подряды на осуше-
ние болот у соседних крупных землевладельцев, у скупающих земли компаний
и корпораций миль на сто вверх по течению реки Сакраменто. Светлым умом
своим он понимал, как важно располагать чужими мозгами, и за очень хоро-
шие мозги охотно платил и хорошую премию сверх установленной рыночной
цены. У него хватало ума, чтобы эти купленные по высокой цене мозги на-
правлять к своей несомненной пользе.
Ему только что стукнуло сорок лет; с его ясными глазами, спокойным серд
цем, сильно и ровно бившимся, он был в полной мужской силе. А между тем
жизнь его до тридцати лет была в высшей степени беспорядочной и неусид-
чивой. Тринадцати лет он сбежал из дома, несмотря на то что этот дом при-
надлежал ему, так же как и изрядное число миллионов. Университет он окон-
чил вполне успешно, когда ему еще не было двадцати одного года, после чего
он объехал все моря и все важнейшие порты и с холодной головой, горячим
сердцем и веселым смехом проделывал самые рискованные приключения, ка
кими изобиловал тот дикий мир, в который он ушел от скучной монотон
ности трезвого закона.
В Старом Сан-Франциско имя Форрест представляло собой великую
силу. Дворец того же названия был одною из первых построек на горе, кото-
рую облюбовала впоследствии местная денежная аристократия. Отец Дика,
Ричард Форрест, прозванный Счастливцем, прибыл прямо из Новой Англии,
где сооружение небольших судов давало слишком незначительную пищу его
живому коммерческому уму; тотчас по прибытии в Калифорнию он заинтере-
совался приобретением земли вдоль морского берега, речным пароходством,
конечно, и рудокопством, а впоследствии и осушением болот, и постройкой
Южно-Тихоокеанской железной дороги.
Он играл крупно, были крупные выигрыши и крупные потери; но в конце
он выигрывал всегда больше, чем терял, и если, ведя одну игру, он одной рукой
выдавал деньги, то, ведя другую игру, другой рукой загребал их. Одно время
Счастливец Ричард наткнулся на целый ряд неудачных операций, в которых

он было потерял весь заработок, так что в городе уже поговаривали о том, по
какой цене пойдет его дворец с молотка. Но тут как раз он на последние кро-
хи снарядил разведчика Дела Нельсона в Мексику. Как известно из истории
края, результатом этих изысканий было открытие целой группы богатейших
копей, прославившихся своей баснословной неисчерпаемостью. Дел Нель-
сон, ошалев от собственного успеха, меньше чем в год утопил себя в неимовер-
ном количестве виски, оставив, впрочем, духовное завещание, в котором за
полным неимением родни он предоставлял свою половину Счастливцу, а так
как оспаривать завещание было некому, то на этом и остановились.
Дик Форрест был единственным сыном своего отца. Счастливец Ричард от
двух браков не имел детей. В третий раз он женился в тысяча восемьсот семь-
десят втором году, когда ему было уже пятьдесят восемь лет, и в тысяча восемь-
сот семьдесят четвертом году жена его умерла, оставив ему сына, здорового
крепыша, весившего двенадцать фунтов, одаренного замечательной силой лег-
ких, который рос в отцовском дворце на руках целого полчища нянек и бонн1.
Мальчик был не по летам развитой, и в один год у домашнего учителя на
учился всему, на что в школе потребовалось бы три года, а весь излишек вре-
мени проиграл на открытом воздухе. Но отец его был демократ, и потому по-
слал сына на последний год в народную бесплатную школу, чтобы он научился
там настоящему равенству в сношениях с сыновьями и дочерьми рабочих, ре
месленников, торговцев, политиканов.
Когда учителя спрашивали у него уроки, или устраивалось состязание
в правописании или арифметике, отцовские миллионы не помогали ему по-
бить Пэтси Хэллорэн, гениальную девочку-математика, отец которой был
простым каменщиком, или Мону Сангвинетти, в жизни не сделавшей ошибки
в правописании, мать которой, вдова, содержала зеленную лавчонку. Нe помо-
гали мальчику отцовские миллионы и дворец и тогда, когда он, сбросив куртку,
голыми кулаками, с полным несоблюдением всяких правил дрался поочередно
с целой гурьбой сверстников, которые через несколько лет странствовали по все-
му миру и собирали лавры и деньги, сделавшись кулачными бойцами, каких мог
вырастить один Сан-Франциско в период грубой, но здоровой юности города.
Счастливец Ричард не мог сделать ничего умнее, как дать сыну эту демо-
кратическую шлифовку. В душе Дик никогда не забывал, что он жил во двор-
це; с другой стороны, он научился уважать кулаки истой демократии. И когда
Тим Хэгэн оставил его на поле битвы с окровавленным носом и разодранным
ртом, ослепшим, шатающимся, причем дыхание из разбитой груди вырыва-
лось со свистом и хрипом, — тут опять-таки мало проку ему было от отцов-
ского дворца и его толстых банковых книжек. Именно тут, покрытый потом
и кровью, Дик научился не сдаваться, как бы счастье ни было против него.
1
Бонна — воспитательница маленьких детей в семье, с положением выше няньки
и ниже гувернантки (примеч. ред.).
Ему здорово досталось с первого удара, но он выдержал до тех пор, пока не

было решено, что одному с другим не справиться. После того противники
подружились и вместе властвовали над школой.
Счастливец Ричард умер, как раз когда Дик кончил свой год в народной
школе. Ему было тринадцать лет; он остался с двадцатимиллионным состоя-
нием, а родных — ни души. У него были дворец, слуги, паровая яхта, конюш-
ни и летний дворец на самом конце полуострова, у моря, в летней колонии
миллионера. Одним словом, приволье, если бы не опекуны.
Однажды летним днем в обширном отцовском кабинете Дик присутст-
вовал при нервом заседании своих опекунов. Их было трое, все люди пожи-
лые, с положением, все законники и дельцы, товарищи его отца. Слушая их
объяснения, он получил такое впечатление, что хотя они и относятся к сво-
им обязанностям вполне добросовестно, но у него с ними нет ничего общего.
Он рассудил, что их собственная молодость прошла слишком давно. Кроме
того, ему ясно было, что его, того именно мальчика, с которым они имеют дело,
они совсем не понимают. Наконец, он со свойственной ему положительностью
решил, что он один во всем мире в состоянии знать, что для него полезно.
Мистер Крокетт произнес длинную речь, которую Дик выслушал с подобаю
щим вниманием, кивая головой каждый раз, как говоривший обращался непо-
средственно к нему. Мистер Дэвидсон и мистер Слокум тоже имели что сказать
и были выслушаны не менее почтительно. Дик между прочим узнал, какой отец
его был прекрасный, благородный человек и какую они, опекуны, установили
программу с целью сделать из него такого же прекрасного, благородного человека.
Когда они совсем кончили свои объяснения, Дик в свою очередь попро-
сил слова.
— Я долго думал, — объявил он, — и прежде всего намерен путешествовать.
— В свое время, дружок, но не теперь, — ласково объяснил мистер Сло-
кум, — когда… ну да, когда вы будете готовы поступить в университет. Тогда
год, проведенный за границей, будет весьма полезен.
— Конечно, — живо вмешался мистер Дэвидсон, заметив вспыхнув-
шую в глазах мальчика искру неудовольствия и бессознательно сомкнувшиеся
в твердую линию губы, — конечно, и до того вам можно будет иногда делать
небольшие поездки, этак в летние каникулы. Мои коллеги, я уверен, согласят-
ся со мной, что с должными предосторожностями и при надлежащем надзоре
такие маленькие экскурсии могут оказаться даже благотворными.
— Сколько, вы сказали, у меня состояния? — как бы небрежно спросил Дик.
— Двадцать миллионов, по самому умеренному подсчету, — не задумы-
ваясь, ответил мистер Крокетт.
— А что, если бы я сказал, что мне нужно сто долларов теперь, сейчас?
— То есть как это? Гм… — запнулся мистер Слокум и взглянул на коллег,
ища совета.
— Мы были бы поставлены в необходимость спросить вас, на что вам
нужны эти деньги, — ответил мистер Крокетт.
— А если, — очень медленно проговорил Дик, глядя ему прямо в глаза, —

если бы я ответил, что, к сожалению, не желаю сказать, на что они мне нужны?
— В таком случае вы их не получили бы, — объявил мистер Крокетт с та-
кой поспешностью и резкостью, что в его словах послышалось нечто вроде
упрямства и задора.
Дик медленно закивал головой, как бы давая этим словам глубже запасть
в его сознание.
— Но ведь, дружок, — торопливо вступился мистер Слокум, — вы, ко-
нечно, понимаете, что вы еще слишком молоды, чтобы иметь деньги в своем
распоряжении.
— Вы хотите сказать, что я без вашего разрешения грошом не могу рас-
полагать?
— Ни грошом! — опять отрезал мистер Крокетт.
Дик кивнул головой и молвил:
— Н-да, понимаю.
— Конечно, само собой разумеется… Этого даже требует справедли-
вость… вам будет положено небольшое содержание, так сказать, карманные
деньги, — заметил мистер Дэвидсон, — скажем, доллар… скажем, два долла-
ра в неделю. По мере того как вы будете становиться старше, это содержание
будет увеличено. А к тому времени, когда вам будет двадцать один год, вы, без
сомнения, будете вполне в состоянии — конечно, не без совета старших —
сами управлять своими делами.
— И до тех пор, пока мне не будет двадцать один год, я из моих двадцати
миллионов не могу по своему усмотрению распорядиться сотней долларов?
Мистер Дэвидсон собирался ответить утвердительно, приискивая для
того наиболее мягкие выражения; но Дик жестом руки заставил его замолчать
и сам продолжал:
— Насколько я понимаю, я не иначе могу на что-нибудь тратить деньги,
как с вашего общего согласия?
Опекуны, все трое, утвердительно кивнули головами.
— Значит, что мы вчетвером решим, то войдет в силу?
Опекуны снова кивнули.
— Так вот, я хотел бы теперь, сейчас, получить сто долларов.
— На что? — спросил мистер Крокетт.
— Я, пожалуй, скажу вам, — серьезно ответил мальчик. — Хочу путе
шествовать.
— Вы попутешествуете в постель в девять часов, — резко возразил Кро-
кетт, — и никаких ста долларов не получите. Дама, о которой мы вам говори-
ли, к шести часам приедет. Как мы вам уже объяснили, вы будете состоять на
ее постоянном попечении. В половине седьмого вы, по обыкновению, будете
обедать, и она будет обедать с вами и будет наблюдать, чтобы в положенный
час вы ложились спать. Как мы вам уже говорили, она займет при вас место ма-
тери: будет наблюдать, чтобы уши у вас были чистые, шея вымыта.
— И чтобы по субботам мне была ванна, — с удивительной кротостью

дополнил Дик.
— Совершенно верно.
— Сколько же вы… сколько я плачу этой даме за ее услуги? — спросил
Дик тем озадачивающим своей напускной небрежностью тоном, который уже
входил у него в привычку.
Мистер Крокетт в первый раз ответил не сразу.
— Ведь я же плачу ей, не так ли? — настаивал Дик.
— Миссис Соммерстон — «эта дама», как вам угодно ее называть, — бу-
дет получать полтораста долларов в месяц содержания, или тысячу восемьсот
в год, — сказал мистер Крокетт.
— Брошенные деньги, — со вздохом молвил Дик. — И это при полном
содержании!
Дик поднялся со своего стула. И этот тринадцатилетний аристократ —
аристократ не родом, по наследству от десяти поколений, а по воспитанию
и обстановке — в эту минуту имел такой высокомерный вид, что его опе-
куны невольно тоже поднялись со своих глубоких, обитых дорогой кожей
кресел и встали перед ним. Его поза была непринужденная, полная досто
инства.
Рожденный от человека, пережившего дикую золотую лихорадку тысяча
восемьсот сорок девятого года, росший аристократом во дворце и прошед-
ший практический курс демократизма в народной школе, он своим ранним,
но еще незрелым умом уже постиг разницу между кастами и массами и в то же
время обладал громадной силой воли и спокойной уверенностью в себе, со-
вершенно непонятными трем старикам, в руки которых были отданы он и его
судьба и которые обязались увеличить число его миллионов, а из него самого
сделать порядочного человека по своему общему образцу.
— Благодарю вас за вашу доброту, — обратился Дик ко всем троим. —
Я думаю, мы как-нибудь уживемся. Эти двадцать миллионов принадлежат мне,
и вы, конечно, обязаны сберечь их для меня, так как я в делах ничего не смыслю.
— Будут целы, дружок, и еще вырастут в наших руках, помещенные в бла-
гонадежные, солидные бумаги, — заверил его мистер Слокум.
— Да, пожалуйста, без спекуляций, — наказал еще Дик. — Отцу везло.
Но я от него слышал, что времена теперь уже не те и что теперь нельзя риско-
вать так, как рисковали тогда.
Из этих слов и многого вышеприведенного можно, пожалуй, вывести
ошибочное заключение, будто у нашего юноши была низкая, любостяжатель-
ная душа. Между тем он, наоборот, в эту самую минуту тайно носился с мыс
лями и планами, столь далекими от всего этого, как у матроса, отпущенного на
берег с жалованием за три года в кармане.
— Я только мальчик, — продолжал Дик, — но вы меня еще не очень хо-
рошо знаете. Со временем мы лучше познакомимся; пока же еще раз приношу
вам мою благодарность, и…
Он умолк и с достоинством, какому рано научаются во дворцах, коротко

поклонился, своим молчанием давая понять, что аудиенция окончена. Этот
оттенок не ускользнул от опекунов, и бывшие товарищи его отца, соратни-
ки его на финансовом ристалище, удалились сконфуженные и озадаченные.
Дэвидсон и Слокум, спускаясь с массивной лестницы к ожидавшему их эки-
пажу, готовы были дать волю гневу, но Крокетт, тот самый, который говорил
так сердито и задорно, с восхищением бормотал: «Ах он, бездельник! Откуда
прыть берется у малыша?!»
Они поехали в клуб, где просидели еще час, серьезно обсуждая будущ-
ность сироты. Последний же в это время один, пешком, поспешно спускал-
ся с горы по обросшим травой улицам, слишком крутым для езды. Как только
он оставил возвышенность за собой, богатые улицы с их обширными садами
и дворцами почти немедленно уступили место невзрачным улицам и деревян-
ным лачугам рабочего люда. В Сан-Франциско того времени (1887 г.) были
без разбора перемешаны дворцы и вертепы, как в старинных городах Европы,
и аристократическая гора, подобно средневековому замку, возвышалась над
ютившейся у подножия ее беднотой и грязью.
Дик остановился на углу у зеленной лавки, над которой второй этаж на-
нимал Тимоти Хэгэн-старший; в качестве полисмена, получающего сто дол-
ларов в месяц, он позволял себе такую роскошь и жил над головами сограж
дан, содержавших семью на какие-нибудь сорок или пятьдесят долларов
в месяц.
Тщетно Дик свистел в раскрытые, не защищенные сетками окна: Тима Хэ-
гэна-младшего не было дома. Но Дик в уме уже перебирал разные места непо-
далеку, где мог находиться его приятель, как вдруг сам Тим явился из-за угла,
бережно неся жестянку из-под свиного сала, наполненную пенящимся пивом.
Он что-то проворчал в виде приветствия, на что Дик ответил ему в тон, точно
не он за какой-нибудь час перед тем так надменно прекратил аудиенцию с тре-
мя богатейшими коммерсантами царственного города.
— Не видать тебя со смерти старика, — заметил Тим.
— Зато теперь видишь, — грубо возразил Дик. — Знаешь что, Тим? Ведь
я к тебе по делу.
— Погоди, пока сбуду пиво моему старику, — остановил его Тим. —
Он разорется на всю улицу, если подать ему без пены.
— А ты встряхни, так и будет пена. — научил его Дик. — Мне всего одну
минуту. Дело в том, что я сегодня ночью удираю. Хочешь со мной?
У Тима загорелись маленькие голубые глаза.
— Куда? — спросил он.
— Не знаю. Пойдешь, что ли? Ты знаешь как и что. Что скажешь?
— Старик всю шкуру с меня сдерет, — задумался Тим.
— Тебе не впервые, а шкура на тебе, я вижу, все еще цела, — был жестоко
сердный ответ. — Скажи слово — и мы встретимся у парома сегодня вечером
в девять часов. Ну что — по рукам? Я там буду.
И этот тринадцатилетний аристократ… в эту минуту имел
такой высокомерный вид, что его опекуны невольно тоже поднялись
со своих глубоких, обитых дорогой кожей кресел и встали перед ним.
— А если я не явлюсь? — все еще колебался Тим.

— Все равно, пойду один.
Дик повернулся, как будто собираясь уходить, но остановился и небрежно
через плечо сказал:
— Лучше соглашайся.
Тим по его совету встряхнул пиво и не менее небрежно проговорил:
— Так и быть. Приду.
Расставшись с приятелем, Дик отправился разыскивать некоего Маркови-
ча, школьного товарища, родом славянина, отец которого содержал закусоч-
ную. Маркович был должен Дику два доллара и уплатил ему один доллар и со-
рок центов; остальной долг Дик ему простил.
Затем он не без робости и смущения прошелся по еврейской улице и долго
колебался, которую из украшавших ее многочисленных ссудных касс выбрать.
Наконец он с отчаянной решимостью вторгся в первую попавшуюся и ухит
рился за восемь долларов и квитанцию сбыть свои золотые часы, стоившие,
как ему было известно, не меньше пятидесяти долларов.
Обед дома подавался в половине седьмого. Он явился без четверти семь
и сразу встретил миссис Соммерстон. Это была полная, уже немолодая дама,
видавшая лучшие дни, дочь богача, в свое время потрясшего все тихоокеанское
побережье финансовым крахом.
— Так нельзя, Ричард, никак нельзя, — пожурила она его. — Обед ждет
уже четверть часа, а вы даже еще не вымыли лица и рук.
— Простите, миссис Соммерстон, — извинился Дик, — я больше не за-
ставлю вас ждать. Да и вообще очень-то никогда я не буду вас беспокоить.
Обедали они вдвоем в большой столовой, и Дик старался занимать даму,
к которой, несмотря на сознание, что она у него на жалованье, он невольно от-
носился как хозяин к гостье.
— Вам здесь будет очень хорошо, — утешал он ее, — когда вы устроитесь.
Дом славный, и большинство слуг давно уже служат.
— Но позвольте, Ричард, — возразила она с серьезной улыбкой, — хоро-
шо ли мне будет или нет, будет зависеть не от слуг, а от вас.
— Я постараюсь, — любезно сказал он. — Скажу больше: мне совестно,
что я сегодня опоздал к обеду. Пройдут годы и годы, а этого не повторится.
Я вас совсем не буду беспокоить, — вот увидите. Меня как будто не будет во-
все в доме.
Прощаясь с нею на ночь, он еще сказал ей, как будто что-то вспомнив:
— Об одном предупреждаю вас: поваром у нас служит Аа-Синг. Вот уж
не знаю сколько лет, — двадцать пять или тридцать. Готовил для отца, задол-
го еще до постройки этого дома и до моего рождения. Он у нас на особом по-
ложении. Он так привык все делать по-своему, что вам придется обращаться
с ним крайне осторожно. Но раз он вас полюбит, он в лепешку разобьется,
чтобы угодить вам. Меня он так любит. Постарайтесь заслужить его любовь,
и вы здесь будете как сыр в масле кататься.
— Простите, миссис Соммерстон, — извинился Дик, —
я больше не заставлю вас ждать.
Глава VI
В девять часов в этот же вечер, секунда в секунду, Дик Форрест, одетый

в свое самое старое платье, встретил Тима Хэгэна у парома.
— В северном направлении не стоит идти, — заметил Тим. — Скоро
зима, и спать будет холодно.
— Куда же, по-твоему? — спросил Дик. — Можно на юг.
— Много ли у тебя денег? — осведомился Тим.
— Зачем тебе знать?
— Нам надо торопиться сразу уйти подальше, а для этого всего вернее
вначале за все платить. Для меня неважно. Но твои сторожа поднимут адскую
тревогу, по твоим следам пустят целую ораву сыщиков. Придется лавировать.
— И будем. Первые два-три дня будем делать короткие прыжки по-
заячьи, то вправо, то влево, и днем больше прятаться, пока не доберемся до
Трэйси. Оттуда повернем к югу и платить перестанем.
Программу эту они в точности и исполнили. Через Трэйси они проеха-
ли платными пассажирами ровно через шесть часов после того, как шериф1
перестал обыскивать поезда. Ради большей осторожности Дик платил еще
до станции Модесто, а там уже по наущению Тима они больше не платили,
а ехали «зайцами» в багажных вагонах, даже на предохранительной решетке.
Дик покупал газеты и пугал товарища, читая ему сенсационные статьи о похи-
щении юного миллионера.
А там, в Сан-Франциско, опекуны объявили награды в итоге до тридцати
тысяч долларов за отыскание и доставку их питомца. И Тим Хэгэн, прини-
мая все это к сведению и продолжая лежать в траве у какого-нибудь водоема,
внушил Дику прочное убеждение, что бескорыстная лояльность может про-
израстать не только во дворце на горе, но и в бедной квартире над зеленной
лавкой.
— Черт возьми! — обратился Тим ни к кому в особенности, к окружаю-
щему пейзажу. — Вот разорался бы мой старик, если бы я тебя выдал за эти
тридцать тысяч! Только подумать, и то страшно делается.
Из того, что Тим так открыто об этом заговорил, Дик заключил, что с этой
стороны ему не грозит опасность.
Прошло шесть недель, и они уже находились в штате Аризона, когда Дик
сам завел разговор на эту тему.
— Видишь ли, Тим, у меня уйма денег. И они все увеличиваются. Я ни-
чего не трачу или так мало, что незаметно, — хотя эта миссис Соммерстон
у меня получает тысячу восемьсот долларов в год на всем готовом, и экипаж
к ее услугам, — тогда как мы с тобой рады кормиться остатками от обеда коче-
гара. Все же, как бы то ни было, деньги мои увеличиваются. Десять процентов
с двадцати миллионов — сколько будет?
1
Шериф — полицейская должность (примеч. переводчика).
Тим уставился в раскаленную даль пустыни и силился разрешить задачу.

— Одна десятая с двадцати миллионов — сколько будет? — нетерпеливо
повторил Дик свой вопрос.
— Ну, два миллиона, конечно.
— Так. Ну, а пять процентов — это половина десяти. Сколько же дадут
двадцать миллионов, считая по пять процентов?
Тим задумался.
— Половину двух миллионов, — возвестил Дик. — Это значит, что я с каж
дым годом делаюсь на миллион богаче. Вникни в это хорошенько и слушай
дальше. Когда мне пора будет возвратиться домой — только это будет не рань-
ше как через несколько лет, — мы с тобой оборудуем дело. По моему распо-
ряжению ты напишешь отцу. Он нагрянет на нас в условленном месте, где мы
будем его ожидать, арестует меня и потащит; представит куда следует и полу-
чит свои тридцать тысяч, после чего он, по всей вероятности, бросит полицию
и откроет питейное заведение.
— Тридцать тысяч — деньги немалые, — лениво проговорил Тим, чем
и ограничилось выражение его благодарности.
— Только не для меня, — возразил Дик, инстинктивно понижая цену
своему великодушию. — В миллион тридцать тысяч входит тридцать три раза;
а миллион прибывает от оборота моего состояния в один год.
Но, увы, Тим не дожил до такого благополучия. Два дня спустя после этого
разговора мальчиков, скрывавшихся в пустом товарном вагоне, дурак-кондук-
тор выставил на путь, когда поезд стоял на эстакаде, перекинутой через сухой
овраг. Дик взглянул вниз, на каменистое дно оврага глубиною в семьдесят фу-
тов, — и вздрогнул.
— Здесь, на эстакаде, место есть, — сказал он, — ну а если вдруг поезд
двинется — тогда что?
— Не двинется, удирайте, пока можно, — настаивал кондуктор, — паро-
воз на той стороне набирает воду; так уж заведено.
Но паровоз, к несчастью, на этот раз не стал накачивать воду. На следст-
вии потом было дознано, что машинист в водоеме воды не нашел. Мальчики
едва спустились на путь с боковой двери вагона и не успели двадцати шагов
пройти по узкой дорожке между рельсами и пропастью, как поезд тронулся.
Дик, быстро соображавший и приспособлявшийся к обстоятельствам, мгно-
венно спустился с эстакады, уцепившись руками за край, а ногами охватив
столб; Тим же, соображавший медленнее, притом же ослепленный бешенст
вом против кондуктора, не трогался с места, и в потоке картинных, но непе-
чатных выражений изливал свое мнение.
— Слезай, живее! — крикнул ему Дик.
Но было поздно. Паровоз по наклонной плоскости сильно ускорил ход,
увлекая за собой поезд. Прямо перед Тимом были движущиеся вагоны, за
спиной — пустое пространство, под ногами — пропасть. Он попытался по-
следовать примеру Дика, но едва повернул плечи, как столкнулся с вагоном
и чуть не потерял равновесие. Каким-то чудом он удержал его, но все еще сто-
ял на месте. Поезд шел быстрее и быстрее, — слезть уже не было возможности.
Дик, держась руками, все видел, но не мог ничего поделать. Поезд все при-
бавлял ходу. Тим, однако, не терял присутствия духа. Спиной к краю, лицом
к вагонам, плотно прижав к телу опущенные по бокам руки, имея единст
венной опорой пару досок под ногами, он пошатывался и балансировал.
Чем быстрее шел поезд, тем его шире раскачивало, пока наконец большим
усилием воли он не нашел своего центра тяжести и не перестал раскачиваться.
Все еще могло кончиться благополучно, если бы не один вагон. Дик это
знал и с ужасом видел его приближение. Это был лошадиный вагон, на шесть
дюймов шире других. Он видел, что и Тим его заметил, — видел, как он на-
пряг всю свою силу воли, чтобы увеличить на эти полфута узкое пространст-
во, на котором он держался, — видел, как Тим медленно выгибал назад туло-
вище до последней границы возможности. Конец был неизбежен. Будь вагон
на один дюйм уже, он прошел бы мимо Тима. Но этот один дюйм погубил
его: вагон задел его и толкнул сбоку назад; он два раза перевернулся с боку на
бок, и еще раз тело его два раза перевернулось в воздухе, прежде чем головой
и шеей ударилось о камни.
Ударившись, он уже не шевельнулся: был переломлен шейный позвонок
и размозжен череп. Тут Дик впервые столкнулся со смертью — не с благо
образною, прилично обставленною смертью цивилизованных классов, где
врачи, сиделки и подкожные впрыскивания облегчают пациенту переход в не-
ведомый мрак, затем обряды, цветы и торжественные похороны смягчают
горе остающихся, — а внезапную, первобытную смерть, грубую, безобразную,
ничем не прикрашенную.
И тут, на дне оврага, Дик понял еще многое: случайность жизни и зага-
дочность судьбы — враждебное отношение мироздания к человеку, — необ-
ходимость быстро соображать и действовать, видеть и знать, быть уверенным
в себе, мгновенно приспособляться к мгновенным переменам в соотношении
сил, воздействующих на все живое. Тут же, над уродливо скорченными остан-
ками того, что сейчас еще было его товарищем, Дик понял, что иллюзии опла-
чиваются дорогой ценой, и одна действительность никогда не обманывает.
В Новой Мексике, странствуя наудачу, Дик попал в одно из тех необозри-
мых имений, состояние которых исчисляется десятками тысяч десятин и де-
сятками тысяч голов скота. Ему не было еще четырнадцати лет, и он вскоре
сделался любимцем всех многочисленных служащих, как бы живой игрушкой,
что не помешало им, однако, сделать из него настоящего удалого ковбоя.
За шесть месяцев, проведенных им в этом имении, Дик окреп телом и про-
шел практический курс науки о лошадях, сделался искусным и неустраши-
мым наездником и ознакомился с людьми в первобытном, нешлифованном
виде, — а эта наука была для него на всю жизнь бесценным приобретением.
И это еще не все. Джон Чайзом, владелец данного имения и еще многих дру-
гих до самой Черной речки и за нею, один из первых предвидел наступление
новой земледельческой эры и ввел в употребление заборы из колючей про-

волоки. Для этого он скупал все участки в окрестности, на которых имелась
вода, и, кроме того, даром пользовался миллионами акров окружающей зем-
ли, не имеющей никакой цены за неимением на ней воды. И вот в беседах во-
круг костров и продовольственных повозок на далеких бивуаках, среди ков-
боев, получающих какие-нибудь сорок долларов в месяц и не предвидевших
того, что предвидел их хозяин, Дик в точности понял, как и почему Джон
Чайзом сделался «скотным королем», тогда как сотни его соседей работали
у него на жалованье.
Но у Дика на плечах голова была не холодная, кровь горячая; натура у него
была страстная, пламенная, мужественно гордая. Проводя по двадцать часов
в седле, так что готов был кричать, он научился пренебрегать страданиями,
которым подвергалось его еще не окрепшее тело, и переносил их, принуждая
себя к стоическому молчанию. Какую назначали ему лошадь, ту он безропотно
и брал, хотя бы едва мог обхватить ее своими короткими детскими ногами; на-
стоятельно требовал, чтобы его не пропускали, когда распределялись ночные
дежурства, и не знал колебания или усталости, когда ему приходилось объ-
езжать разбежавшееся стадо с закинутым, извивающимся в воздухе арканом.
Тут только собрался Дик написать своим опекунам, но из предосторож
ности дал письмо одному проезжему торговцу, который отправил его из Чи-
каго, адресовав конверт на имя повара Аа-Синга. Нисколько не тяготясь сво-
ими двадцатью миллионами, Дик, однако, ни на минуту о них не забывал,
и, опасаясь, как бы его состояние не было роздано каким-нибудь отдален-
ным родственникам, могущим, чего доброго, отыскаться где-нибудь в Новой
Англии, он предупреждал опекунов, что он жив-здоров и через несколько лет
вернется. В заключение он приказывал им держать миссис Соммерстон и вы-
давать ей условленное содержание.
Но ему не сиделось долго на одном месте. Он находил, что полугода более
чем достаточно, и ушел. Путешествуя опять-таки наудачу, он вдоль и поперек
исходил весь материк, не раз знакомясь по пути в качестве малолетнего бро-
дяги с мировыми судьями, полицейскими чинами, даже тюрьмами. В то же
время он непосредственно узнал настоящих бродяг, странствующих рабочих
и мелких преступников. Попутно ознакомился он и с сельским бытом, с фер-
мами и фермерами. Он многому научился, но все случайно, безо всякого со
своей стороны намерения, просто по врожденной любознательности и на-
блюдательности; таким образом он набрал массу сведений относительно лю-
дей и общественных условий, и эти знания впоследствии, когда при помощи
книг он их проверил и классифицировал, оказались для него бесценным при-
обретением.
Пережитые приключения ему не повредили. Даже когда он сталкивал-
ся с острожниками в их лесных притонах и выслушивал их взгляды на жизнь
и созданные ими для себя правила, он злом не заражался. Он был просто
путешественником среди чужих племен. Он интересовался всем и всеми,
но ни разу не напал на такое место или положение, которое удержало бы его.

Он хотел видеть еще и еще, видеть без конца.
По истечении трех лет, когда ему было почти семнадцать, окрепнув не по
годам, закаленный во всевозможных лишениях, он, решив, что пора домой за
книжки, поступил юнгой на торговое судно, отправлявшееся из одного атлан-
тического порта в Сан-Франциско через Магелланов пролив, и таким продол-
жительным плаванием закончил свое странствование. Трудное было плавание
и длилось сто восемьдесят дней, но оно прибавило ему десять фунтов веса.
Миссис Соммерстон вскрикнула, когда он в один прекрасный день явился
к ней, и пришлось вызвать из кухни повара Аа-Синга, чтобы установить его
личность. Он был застенчив, почти конфузился при первой встрече с поспеш-
но вызванными опекунами. Но это не помешало ему говорить весьма опре
деленно:
— Вот как обстоит дело, — сказал он. — Я знаю, чего хочу, а силы воли
у меня довольно. На свете я одинок, не считая, конечно, таких добрых друзей,
как вы, и у меня свои понятии о жизни и о том, кем я в ней желаю быть. Я вер-
нулся не из чувства долга к кому бы то ни было, а потому, что пора, — из чувст-
ва долга к самому себе. От моих странствований я только выиграл, и намерен
продолжать свое образование, теперь уже книжное.
— Белмонтская академия, — подсказал мистер Слокум, — подготовит
вас к университету.
Дик решительно покачал головой:
— И возьмет на это три года. Я намерен поступить в университет никак
не позже как через год. Значит, надо работать. Но ум мой в книги въедается,
как кислота. Я найму себе репетитора или полдюжины их и возьмусь за дело.
И нанимать их буду я сам; и отказывать им буду тоже сам. А для этого я должен
располагать деньгами.
— Долларов сто в месяц? — предложил мистер Крокетт.
Дик снова покачал головой.
— Я три года перебивался, не беря ни гроша из моих денег. Полагаю, что
перебьюсь не хуже и здесь, в Сан-Франциско, располагая малой толикой этих
денег. Я не желаю еще управлять всеми своими делами, но желаю иметь в сво-
их руках банковую книжку — и немаленькую.
Опекуны в ужасе переглянулись.
— Это нелепо, невозможно, — возмутился мистер Крокетт. — Вы верну-
лись таким же безрассудным, каким ушли.
— Какой есть, — вздохнул Дик. — Первая размолвка вышла у нас тоже
из-за денег. Я тогда хотел взять сто долларов.
— Но войдите же в наше положение, Дик, — усовещевал его мистер Дэ-
видсон. — Мы ваши опекуны; как же посмотрят на нас добрые люди, если мы
вам, подростку, дадим полную волю распоряжаться деньгами?
— Яхте какая теперь цена? Теперь, сейчас? — неожиданно спросил Дик.
— За двадцать тысяч продать можно, — ответил мистер Крокетт.
Миссис Соммерстон вскрикнула, когда он в один прекрасный
день явился к ней…
— Так продайте. Она для меня велика, притом с каждым годом теряет
в цене. Мне нужна игрушечка, футов этак в тридцать длиною, с которой я мог
бы сам управиться, гуляя тут по бухте, ценой не больше как в тысячу долла-
ров. Продайте яхту и положите деньги в банк на мое имя. Вы, знаю, боитесь,
что я их растрачу, — запью, что ли, разорюсь на бегах или загуляю с хорист-
ками. Так вот я вам что предложу. Пусть мы все четверо будем иметь право
брать из этих денег. И если тот или другой из вас решит, что я трачу не на дело,
вы в ту же минуту можете вынуть всю сумму сполна. Могу вам сказать, между
прочим, что я намерен пригласить сюда эксперта из какого-нибудь коммер
ческого училища, чтобы под его руководством основательно изучить деловую
технику.
Дик даже не стал ждать их согласия, а продолжал, как бы считая дело ре-
шенным:
— Мисс Соммерстон останется и будет вести хозяйство, потому что мне
будет не до того, — слишком много наметил себе работы. Обещаю вам, вы не
пожалеете, что предоставили мне распоряжаться моими собственными, лич-
ными делами. А теперь, если хотите послушать историю этих трех лет, я, по-
жалуй, расскажу ее.
Дик был прав, говоря опекунам, что ум его въедается в книги, подобно
кислоте. Он сам направлял свои занятия, впрочем, не без постороннего сове-
та. Искусство нанимать чужие мозги он унаследовал от отца и еще подучился
ему у Джона Чайзома. Еще научился он сидеть и молчать и думать свою думу,
пока товарищи разговаривали вокруг костра. Он устраивал свидания с про-
фессорами, разными специалистами и дельцами и выслушивал их по часам,
сам почти не говоря, редко вставляя вопрос, внимая их умным речам, вполне
довольный, если из нескольких таких часов он извлекал для себя одну какую-
нибудь идею, один факт, могущий помочь ему решить, какое именно ему нуж-
но образование и как приняться за дело.
Когда дело дошло до приглашения репетиторов, начались такие испыта-
ния и сортировки, выборы и браковки, каких свет не видел. Он не стеснялся.
Одного продержит месяц или три месяца, а дюжине откажет в первый же день
или на первой неделе, — и в таких случаях он неизменно платил за весь месяц,
хотя бы пробные занятия продолжались всего час. Он поступал всегда спра-
ведливо и широко, так как его средства ему это позволяли.
Этот мальчик, не раз кормившийся остатками от обедов кочегаров, осно-
вательно знал цену деньгам. Он покупал все самое лучшее в уверенности,
что в конце концов так будет дешевле. Для поступления в университет тре-
бовался годовой курс физики и годовой курс химии по программе средних
учебных заведений. Вызубрив алгебру и геометрию, он обратился к свети-
лам физического и химического факультетов в Калифорнийском универ-
ситете. Профессор физики Кэйри сначала над ним посмеялся и назвал его
«мой милый мальчик». Дик терпеливо выслушал его до конца и спокойно
ответил:
— Я не дурак, профессор; я знаю свет; знаю, что мне нужно, и хочу этого до-
биться. В средних учебных заведениях физикой занимаются часа два в неделю
в течение одного учебного года, считая каникулы. Вы лучший преподаватель
физики на всем тихоокеанском побережье. Учебный год как раз кончается.
В первую неделю ваших каникул, если вы посвятите мне все свое время до по-
следней минуты, я могу пройти этот годовой курс физики. Во сколько вы це-
ните такую неделю?
— Вам не купить ее за тысячу долларов, — ответил профессор, думая, что
на этом дело кончится.
— Мне известно, какое вы получаете содержание, — начал Дик.
— Какое же? — резко спросил профессор.
— Никак не тысячу долларов в неделю, — резко возразил Дик, — и не
пятьсот, даже не двести пятьдесят. — Он поднял руку, чтобы остановить про-
фессора, собиравшегося перебить его. — Вы сейчас сказали, что мне не купить
неделю вашего времени за тысячу долларов. Это и не входило в мои намере-
ния. Я эту неделю куплю у вас за две тысячи.
Профессор сдался. Сдался на тех же условиях и другой профессор, свети-
ло химии.
Своих репетиторов по математике Дик возил на охоту за утками в болот-
ные районы рек Сакраменто и Сан-Хоакин. Справившись с физикой и хими-
ей, он своих репетиторов по истории и литературе возил на охоту в лесной
район в юго-западной части штата Орегон. Этому он научился у отца: сменять
работу развлечением и наоборот. При этом он жил на открытом воздухе и, та-
ким образом, безо всякого напряжения или переутомления, трехлетий курс
среднего образования прошел в один год.
— Курьезнейшая расточительность! — дивился мистер Крокетт, указы-
вая на представленный Диком годовой счет. — Шестнадцать тысяч долла-
ров за одно учение, причем все расходы у него записаны до последних мело-
чей, включая железнодорожные билеты, с чаевыми разным служителям, порох
и патроны для репетиторов.
— А экзамены выдержал, — заметил мистер Слокум.
— Одно могу сказать, — решительно заявил мистер Крокетт, — отныне,
сколько бы мальчик ни потребовал на свои расходы, ему отказа нет.
— А теперь я убавлю ход, — сказал Дик своим опекунам. — В науке я по-
равнялся со своими сверстниками и далеко ушел от них в знании людей и све-
та. Я знаю столько хорошего и дурного, столько великого и пошлого о мужчи-
нах и женщинах, что иной раз сам почти сомневаюсь: неужели это все правда?
Отныне не будет больше такой спешки. Я догнал своих сверстников и пойду
теперь нормальным ходом. Только бы мне правильно переходить с курса на
курс, и я кончу, когда мне будет двадцать один год. С нынешнего дня мне денег
на ученье понадобится меньше — репетиторов больше не будет; на развлече-
ния будет выходить боль…
Мистер Дэвидсон подозрительно насторожился:
— Что вы разумеете под словом «развлечения»?

— Разные там университетские кружки, футбол, — не захочу же я пасо-
вать перед другими! Потом меня интересуют газолиновые моторы. Я намерен
построить первую в мире яхту с газолиновой тягой.
— Еще взорвете себя, — покачал головой мистер Крокетт. — Глупости
одни все эти выдумки с газолином.
— Я уж позабочусь о безопасности, — ответил Дик, — но для этого нуж-
ны опыты, а на опыты опять-таки деньги. Значит, не скупитесь на новую бан-
ковую книжку, — на прежних условиях.
Глава VII
В университете Дик Форрест не проявил особенной гениальности; разве

считать за таковую то, что он в первый год пропустил лекций больше всех сту-
дентов. Делал он это потому, что пропускаемые лекции были ему не нужны,
и он это знал. Его занятия с репетиторами не только приготовили его к всту-
пительным экзаменам, но и заключали в себе почти весь первый курс. Имея
много свободного времени, он поступил в футбольную команду первокурсни-
ков, до того слабую, что ее били все, против кого бы она ни играла.
Но Дик проделал много никому не заметной работы. Он много и с толком
читал, и, когда летом обновил построенную им газолиновую яхту, с ним не
было веселой молодой компании. Гостями его были профессора литературы,
истории, права и философии с их семействами. Об этой поездке долго помни-
ли в университете. Профессора по возвращении рассказывали о нем чудеса.
Дик возвратился, имея больше общего понятия об области каждого профес-
сора, чем какое он вынес бы, посещая несколько лет аудитории. А выигранное
таким образом время дало ему возможность и далее пропускать лекции и по-
свящать больше часов работе в лаборатории. Он не пренебрегал и развлече-
ниями. Вдовушки за ним ухаживали, девицы в него влюблялись, и он был не
утомимым танцором. Он участвовал во всех увеселениях и объехал все побе-
режье с клубом любителей мандолин и банджо.
И все же гением он не был. Он ни в чем не блистал. С полдюжины его то-
варищей лучше его играли на мандолине. На втором курсе он помог своей
футбольной команде одержать победу, однако считался солидным, надежным
игроком, не более того. В борьбе лучший борец всегда мог положить его на
обе лопатки два раза из трех, но не иначе как после долгих и упорных усилий.
В английском сочинении пятая часть класса получала лучшие отметки, чем он;
два студента опередили его в высшей математике, а японец Отсуки был не-
сравненно сильнее его в химии.
Но если Дик Форрест ни в чем особенно не отличался, зато он ни в чем
и не проваливался. Его опекуны, восхищаясь его неизменным благонравием
и прилежанием, размечтались было о предстоящей ему будто бы блестящей
карьере; но когда они спросили его, кем он думает быть в жизни, он ответил им:
— Никем в особенности; просто всесторонне образованным человеком.

Ведь мне нет надобности быть специалистом: отец обеспечил меня. К тому же
я при всем желании не мог бы быть специалистом: меня на это не хватило бы.
Одним словом, он был редким явлением: нормальным, среднего калибра,
вполне уравновешенным, общеобразованным человеком.
Когда мистер Дэвидсон однажды в присутствии своих коллег выразил
удовольствие по поводу того, что Дик не проявил никаких эксцентричностей
с тех пор, как остепенился, он возразил:
— О, я умею сдерживать себя, если захочу.
— Да, — серьезно заметил мистер Слокум, — великое счастье, что вы
рано отгуляли и научились самообладанию.
Дик загадочно посмотрел на него.
— Помилуйте, — сказал он, — эта детская выходка не в счет! То была
невинная шалость. Я еще не размахнулся как следует, не гулял настоящим
образом. Мое время еще впереди — тогда только держись. Не забывайте, что
жажда моя далеко не утолена, — я весь горю. Но я сдерживаю себя. Не ду-
майте, что я без страстей, потому что веду себя скромненько, как подобает
благонравному школьнику. Я молод. Во мне жизнь кипит ключом. Но мне
мало каких-нибудь ничтожных вспышек. Я развожу парыʹ. Мое время от меня
не уйдет, я в убытке не останусь. Я не смирная овечка, и, когда я дам себе
волю, я разойдусь вовсю. Вы увидите. О, поверьте, я не всегда спокойно сплю
по ночам.
— То есть? — спросил озадаченный мистер Крокетт.
— То есть я еще не разгулялся; а когда сниму с себя узду, повторяю: толь-
ко держись.
— Что ж, вы думаете начинать тотчас по окончании университета?
Он покачал головой.
— По окончании университета я поступлю по меньшей мере на год
в школу земледелия. У меня, видите ли, появилось и все увеличивается за-
ветное желание: сельское хозяйство. Я хочу делать что-нибудь осязательное,
хочу созидать. Деятельность моего отца не была творческой; так точно и ваша.
Вы застали край в пионерский период и подбирали денежки, как матросы, на-
толкнувшиеся на гнездо самородков в непочатых приисках…
— Друг мой, я имею некоторый опыт в здешнем сельском хозяйстве, —
несколько обиженно перебил его мистер Крокетт.
— Знаю; а все же то была не творческая работа, а скорее — простите, но
факты остаются фактами, — скорее хищническая. О чем вы думали? Брали,
скажем, сорок тысяч акров богатейшей земли в долине реки Сакраменто и год
за годом сеяли на ней пшеницу. О севообороте вы никогда и не помышляли.
Солому вы жгли. Вы истощали свой чернозем. Вы вспахивали четыре дюй-
ма земли, а под этим слоем оставляли грунт твердый, как панель. Вы истощи-
ли этот тонкий плодородный слой, и теперь не выручаете из него на семена.
Это не хозяйничанье, а хищничество. Я же хочу на отцовские деньги создавать.
Возьму истощенную пшеницею землю, которую можно купить за бесценок,

выворочу твердый грунт под нею и в конце получу от земли больше того, что
вы получали в первые годы.
В конце третьего курса мистер Крокетт снова упомянул о намерении Дика
«загулять вовсю».
— Как только покончу со школой земледелия, — ответил Дик, — я куп
лю ранчо (имение), скот и инвентарь, и пущу его в ход, а сам уеду и пущусь во
все тяжкие.
— Каких приблизительно размеров будет имение, с которого вы думаете
начать? — спросил мистер Дэвидсон.
— Может быть, в пятьдесят акров, а может быть, в пятьсот тысяч, — смо-
тря как. Калифорния все еще непочатый край. Без всякого с моей стороны
старания, земля, которую я теперь куплю по десять долларов за акр, через пят-
надцать лет будет стоить пятьдесят, а которую теперь куплю за пятьдесят, бу-
дет стоить пятьсот.
— Полмиллиона акров по десяти долларов — это составит пять миллио-
нов долларов, — озабоченно заметил мистер Крокетт.
— А по пятидесяти — и все двадцать пять миллионов, — засмеялся Дик.
Но опекуны, в сущности, не верили в дикую экспедицию, которой он им
грозил. Они допускали, что он способен ухлопать часть своего состояния на
новомодное хозяйничанье; но чтобы он сознательно «пустился во все тяж-
кие» после стольких лет воздержания, это казалось им немыслимым.
Дик окончил университет без особенного блеска, считаясь двадцать вось-
мым в классе и ничем не нашумев. Отличился он главным образом тем, что
причинил большое разочарование многим милым девицам и их мамашам,
да еще тем, что в последний год он помог своему университету победить в пер-
вый еще раз в игре в футбол Стэнфордский университет.
В школе земледелия Дик посвятил себя исключительно лабораторной
работе и лекций не посещал вовсе. Он пригласил частных преподавателей
и истратил на них целое состояние, разъезжая с ними по всей Калифорнии.
В Сан-Франциско проживал Жак Рибо, считавшийся одним из мировых ав-
торитетов по земледельческой химии и получавший во Франции две тысячи
долларов в год; он переселился в Калифорнию, соблазнившись предложенны-
ми ему университетом шестью тысячами, а потом перекочевал на Гавайи, куда
его переманили владельцы сахарных плантаций, пообещав ему десять тысяч.
И это-то светило Дик Форрест соблазнил контрактом на пять лет по пятнад-
цать тысяч в год в прелестном умеренном климате.
Bсе три опекуна в ужасе всплеснули руками и решили, что это и есть та су-
масбродная кампания, которую предсказывал Дик.
Но это было лишь началом сумасбродств. Дик переманил у правительства
за неимоверно повышенное содержание лучшего специалиста по скотоводст
ву, таким же способом отнял у университета штата Небраска величайшего
специалиста по части дойных коров и смертельно огорчил директора школы
земледелия, похитив у него профессора Нирденхаммера, истинного колдуна

по устройству и ведению сельского хозяйства.
— Еще дешево, поверьте, дешево, — заверил он опекунов. — Или вы
предпочли бы, чтобы я разорялся на скаковых лошадей и актрис вместо про-
фессоров? К тому же с вами беда потому, что вы не имеете понятия о том, как
интересно и выгодно торговать чужими мозгами. А я так знаю; я на этом, так
сказать, специализировался. Буду из них деньги ковать, а главное — у меня бу-
дут расти десять колосьев там, где у вас, благодаря вашему хищничеству, теперь
уже не вырастает и полколоса.
Понятно после этого, что они не верили его заявлениям, что ему, прежде
чем окончательно уходиться, надо еще нагуляться, нацеловаться, вдоволь по
драться и натешиться всякими приключениями.
— Еще один год, — предупреждал он их, зарывшись в книги по земле-
дельческой химии, в анализ разных почв и брошюры по ведению сельского хо-
зяйства и объезжая Калифорнию со своим штабом дорогих экспертов. И опе-
куны опасались быстрого расточения отцовских миллионов на земледель
ческие затеи тотчас по достижении Диком совершеннолетия и принятии им
в свои руки всего своего состояния.
В тот самый день, когда ему исполнился двадцать один год, была соверше-
на купчая на давно намеченное им громадное имение, простиравшееся на за-
пад от реки Сакраменто до вершины горной гряды: целое княжество.
— Невероятная цена, — вздохнул мистер Крокетт.
— Невероятно дешево, — возразил Дик. — Посмотрели бы вы, какие по-
лучил я отчеты о почве, а также о водяных условиях!
В скором времени имя Дика Форреста стало все чаще и чаще появлять-
ся в газетах. Он сразу сделался знаменитостью, после того как он — впервые
в Калифорнии — заплатил десять тысяч долларов за одного быка. Его ското-
воды-специалисты, похищенные им у правительства, отбили это дивное жи-
вотное в Англии у Ротшильдов.
— Пусть их смеются, — говорил он своим бывшим опекунам. — Я выпи-
сываю сорок йоркширских коров. В первый же год он вернет мне половину
своей цены. Его сыновей и внуков у меня здесь в Калифорнии будут с руками
отрывать по моей цене.
Дик в первые месяцы своего совершеннолетия совершил еще много по-
добных сумасбродств, но самым невозможным из всех признали последнее:
истратив несколько миллионов на свою безумную прихоть, он сдал все свое
хозяйство своим специалистам, поручив им развить его по намеченному
совместно с ним плану и установив между ними обоюдный контроль, чтобы
они не слишком зарвались; затем взял билет на пассажирское судно, отходив-
шее на Таити, и уехал на несколько лет — «гулять»!
Опекуны изредка получали от него письма. Однажды он очутился вла-
дельцем и шкипером четырехмачтового стального парусника, под англий-
ским флагом везшего уголь из Ньюкасла. Они потому об этом узнали, что им
пришлось выдать деньги на покупку судна; притом имя шкипера Форреста

упоминалось в газетах, когда его судно спасло пассажиров погибшего паро-
хода «Орион»; наконец, они же потребовали и получили страховые деньги,
когда судно погибло со всей почти командой в ужасном урагане, настигшем
его у островов Фиджи. В тысяча восемьсот девяносто шестом году Дик вдруг
оказался на Клондайке, а в тысяча восемьсот девяносто седьмом — на Кам-
чатке, где заболел цингой; потом неожиданно под американским флагом по
явился на Филиппинских островах. Однажды — как и почему, они так никог-
да и не узнали — он очутился владельцем и шкипером какого-то вольного
парохода, давным-давно исключенного из книг Ллойда1 и принятого дядей
Сэмом2 под свое покровительство.
Время от времени у них волей-неволей завязывалась с ним деловая пере-
писка; писал он то из одного порта на одном море, то из другого, совсем на
другом. Однажды они случайно узнали, что он лежит раненый где-то в Китае,
в другой раз — что он в Вест-Индии перенес желтую лихорадку; а то вдруг
его в Нью-Йорке судили по обвинению в жестоком обращении с матросами.
Три раза газеты печатали телеграммы о его будто бы смерти: раз в Мексике —
в сражении, дважды — о казни его в Венесуэле. После многих ложных слухов
и фальшивых тревог опекуны решили не волноваться больше и спокойно от-
неслись к слухам о том, как он в туземной лодке переехал Желтое море, или
умер от сонной болезни, или был взят японцами в Мукдене и просидел в во-
енном плену в Японии.
Из этого состояния душевного покоя вывел их, однако, сам Дик, когда,
верный своему обещанию, тридцати лет от роду, нагулявшись вдоволь, он вер-
нулся в Калифорнию, да еще с женой, на которой был женат уже несколько лет
и которая, как оказалось, всем троим была хорошо известна. Мистер Слокум
спустил своих восемьсот тысяч вместе со всем состоянием ее отца в крупной,
сильно в свое время нашумевшей горнопромышленной катастрофе. Мистер
Дэвидсон нажил миллион, когда ее отец нажил восемь миллионов в риско-
ванной операции с осушением русла одной золотоносной реки. Мистер Кро-
кетт, в то время пылкий юноша, был шафером у ее отца, когда тот женился на
ее матери.
Итак, Дик Форрест женился на дочери Филиппа Дестена!
Тут нечего было желать ему счастья. Можно было только его поздра-
вить и объяснить ему, что он сам не знает, какое великое счастье выпало на
его долю. Опекуны тут же простили ему все его дикие выходки. Наконец-то
он поступил истинно благоразумно, мало того, — гениально. Паола Дестен!
Дочь Филиппа! Кровь Дестенов и кровь Форрестов! Чего же еще! Престаре-
лые товарищи Форреста и Дестена вспоминали ту золотую старину, когда они
1
Регистр Ллойда — публикуемый в Лондоне с 1760 г. алфавитный перечень всех
коммерческих судов мира водоизмещением более 100 тонн (примеч. ред.).
2
Дядя Сэм (иронич.) — персонифицированный образ США (примеч. ред.).
с этими двумя друзьями работали и веселились. Они указывали Дику на вы-

сокую ценность его сокровища, напоминали ему о священном долге, возлагае
мом на него таким браком, обо всех традициях и достоинствах обоих родов
и довели его до того, что он рассмеялся и весьма сконфузил их, объявив, что
они говорят, точно ученые-коннозаводчики, чего они не могли отрицать, хотя
не совсем приятно было выслушать такое замечание.
Во всяком случае, его выбор удостоился их безусловного одобрения и был
причиною того, что они без малейшего возражения одобрили планы и сметы
для будущего Большого дома. Благодаря Паоле Дестен они на этот раз едино-
душно признали, что задуманный расход достоин полного одобрения. Что ка-
сается его хозяйства, то они не могли отрицать, что оно во всех областях даст
прекрасные результаты, поэтому пусть его тешится. Хотя, конечно, как заме-
тил мистер Слокум, «двадцать пять тысяч за рабочего жеребца — сумасшест
вие. Потому что в конце концов рабочая лошадь как-никак рабочая и есть.
Вот если бы скаковой жеребец!..»
Глава VIII
Пять минут после того, как Паола от него ушла, секунда в секунду, Дик,
покончив с телеграммами, сел в легкий автомобиль. С ним поехали Тэйер, по-
купщик из Айдахо, и Нэйсмит, корреспондент «Газеты скотоводов». Уорд-
мен, заведующий овцеводством, присоединился к ним уже в обширном заго-
не, где было собрано несколько тысяч молодых шропширских баранов в ожи-
дании осмотра.
К длинным разговорам не оказалось повода, к досаде покупщика, которо-
му казалось, что по случаю такой крупной сделки не грех бы поговорить.
— Они говорят сами за себя, — заметил ему Дик и отвернулся в сторону
Нэйсмита, чтобы сообщить ему кое-какие данные для его статьи о шропши-
рах в Калифорнии и северо-западном крае.
— Я не советовал бы вам трудиться выбирать их, — обратился Дик к Тэйе
ру несколько минут спустя. — Среднего достоинства у меня нет, все первый
сорт. Целую неделю тут просидите и будете выбирать, и в конце концов полу-
чите не лучше, чем если бы брали как попало.
Дик, очевидно, считал сделку уже состоявшейся, и эта уверенность вместе
с сознанием, что он никогда не видел баранов такого высокого, равного досто-
инства, повлияли на покупщика. Он неожиданно для самого себя тут же вместо
нескольких вагонов заказал их двадцать. Нэйсмиту он сказал, когда они верну-
лись в Большой дом и к прерванной партии в бильярд:
— Я в первый раз у Форреста. Он волшебник. Я не раз покупал в восточ-
ных штатах, но его шропкширы пленили меня. Вы заметили, что я удвоил за-
каз? Мне, собственно, поручено купить их на шесть вагонов, и на всякий слу-
чай я уполномочен прибавить еще два вагона. Но в данном случае всякий дру-
гой на моем месте поступил бы так же.
Ко второму завтраку позвонил огромный бронзовый гонг; он был куплен

в Корее и никогда не издавал своей музыкальной ноты, прежде чем было до-
стоверно установлено, что Паола проснулась. Тогда Дик вышел к молодежи,
что собралась в большом внутреннем дворе, носившем по старой памяти ис-
панское название патио (patio). Берт Уэйнрайт, стараясь следовать противо-
речивым указаниям и наставлениям сестры своей Риты, самой Паолы и ее се-
стер, Люси и Эрнестины, вылавливал ковшом нз бассейна фонтана необык-
новенно красивую рыбу, окраской напоминавшую роскошный тропический
цветок и обладающую притом таким невероятным множеством плавников
и хвостов, что Паола решилась отделить ее от остальных и поместить в осо-
бый чан, устроенный в бассейне на ее собственном дворике.
Среди общей суматохи, смеха и девичьих взвизгиваний удалось выловить
большую рыбу и перевести ее в другой сосуд, после чего она была сдана на
руки садовнику, который и унес ее.
— Что новенького расскажете о себе? — спросила Эрнестина у вышедше-
го к ним Дика.
— Да ничего, — печально ответил он. — Имение пустеет. Завтра в Юж-
ную Америку отправляются триста красавцев, молодых быков, а Тэйер — он
был вам представлен вчера — увозит двадцать вагонов с молодыми баранами.
Одно могу сказать, что искренно поздравляю с приобретением Айдахо и Чили.
Бронзовый гонг вторично прозвонил, и Паола, одной рукой обняв Дика,
другою Риту, повела их в дом, между тем как следовавший за ними с ее двумя
сестрами Берт показывал им какое-то новое па чуть ли не собственного изо-
бретения.
— Еще одно, Тэйер, — говорил Дик вполголоса, освободившись от дам,
которые, увидя Тэйера и Нэйсмита на площадке лестницы, ведущей вниз,
в столовую, в беспорядке, толкая друг друга, устремились туда. — Прежде чем
уедете, взгляните-ка на моих мериносовых овец. Не могу не похвастать ими,
и ваши овцеводы, несомненно, должны будут взяться за них. Начал я, конеч-
но, с несколькими привозными экземплярами, но добился особого калифор-
нийского вида, которому позавидуют сами французы. Поговорите-ка с Уорд-
меном и пригласите Нэйсмита вместе с вами посмотреть их. Да суньте-ка пол-
дюжинки в ваш поезд и преподнесите их от меня в подарок вашему хозяину:
пусть полюбуется.
Они уселись за столом, способным раздвигаться до бесконечности, в длин-
ной низкой столовой, точной копии со столовых в гасиендах (имениях) круп-
ных мексиканских землевладельцев калифорнийской старины. Пол был из
больших коричневых изразцов, подпертый балками потолок и стены были
выбелены, и огромный, без всяких украшений камин представлял образец
массивности и простоты. Зелень и цветы со двора заглядывали в окна с их глу-
бокими просветами, и вся комната дышала чистотой, простотой, прохладой.
По стенам на значительном расстоянии одна от другой были развешаны
картины масляными красками; между ними особенно поражала висевшая
на почетном месте в красивой рамке большая картина, выдержанная в туск

лых серых тонах и изображающая пеона (мексиканского батрака): примитив-
ным деревянным плугом, запряженным двумя волами, он проводил мелкую
борозду по первому плану печальной, необозримой мексиканской равнины.
Были и более веселые картины, все из быта ранней мексико-калифорний-
ской старины: пастель, изображающая дерево эвкалипт в сумерки, на фоне
далекой горы с тронутой закатом вершиной; сценка при лунном свете; выжа-
тое поле в летний день с рядом гор, с лесистыми ущельями за сизой дымкой.
— Знаете что? — вполголоса обратился Тэйер к сидевшему против него
Нэйсмиту, в то время как Дик и девицы оживленно обменивались шутка-
ми и прибаутками. — В самом Большом доме вы найдете богатый материал
для вашей статьи. Я посетил людскую столовую: там за стол три раза в день
садятся сорок человек служащих, считая садовников, шоферов и поденщи-
ков. Целая гостиница; тут, поверьте, голова нужна, система, и этот их китаец
О-Джой прямо-таки клад. Он у них домоправитель, что ли, или управляю-
щий, и вся махина бежит, как по рельсам, так гладко, что толчка не заметишь.
— А все же настоящий волшебник сам Форрест, — возразил Нэйсмит. —
Он голова, выбирающая другие головы. Он с одинаковой легкостью мог
бы управлять армией, вести военную кампанию или стоять во главе прави
тельства.
— О Паола! — окликнул Дик жену через стол. — Я сейчас получил из
вестие, что завтра к нам приедет Грэхем. Ты бы сказала О-Джою, чтобы он по
местил его в сторожевую башню. Там просторно, и возможно, что он испол-
нит свою угрозу и поработает над своей книгой.
— Грэхем? Грэхем? — вслух старалась Паола припомнить. — Разве я с ним
знакома?
— Ты с ним встретилась всего раз, года два назад в Сантьяго. Он еще обе-
дал с нами в ресторане.
— О, это один из бывших там морских офицеров?
— Нет, штатский. Неужели не помнишь? Блондин. Вы с ним полчаса тол-
ковали о музыке, пока капитан Джойс нам доказывал, что Соединенные Шта-
ты обязаны очистить Мексику бронированным кулаком.
— Ах, да! Теперь помню, — все еще неуверенно проговорила Паола. —
Он, кажется, раньше был с тобой знаком — где-то там, в Южной Африке…
или на Филиппинских островах?
— Он самый. В Южной Африке. Эван Грэхем. Потом мы опять встрети-
лись на вестовом пароходе, принадлежавшем газете «Таймс», на Желтой реке
в Китае. И раз десять после того наши дороги пересекались, но мы все как-то
не встречались до того вечера в Сантьяго.
— Но кто он и что ты о нем знаешь? — допрашивала его Паола. — И что
это за книга?
— Прежде всего, чтобы начать с конца, он разорен. То есть не то что-
бы нищий, несколько тысяч дохода у него осталось; но что отец ему оставил,
Берт Уэйнрайт, стараясь следовать противоречивым указаниям
и наставлениям сестры своей Риты, самой Паолы и ее сестер, Люси и Эрнестины,
вылавливал ковшом нз бассейна фонтана необыкновенно красивую рыбу…
то все ушло. Нет, не прокутил; бывшая несколько лет паника поглотила почти
что все его состояние. Но он не хнычет — не из таких. Он из хорошего старин-
ного рода, чистокровный американец; прошел университет. Книга? Он на
деется, что она будет иметь успех; он в ней описывает свое прошлогоднее пу-
тешествие через Южную Америку, от западного берега до восточного, — по
большей части новые еще места. Бразильское правительство по собственному
почину назначило ему гонорар в десять тысяч долларов за доставленные им
сведения о неведомых еще частях Бразилии. О, это в полном смысле человек:
рослый, сильный, простой, чист душой; где только не перебывал, чего не видал,
не знает! Прямой, справедливый, смотрит прямо в глаза; одно слово: мужчина.
Эрнестина захлопала в ладоши, бросила на Берта вызывающий, победо-
носный взгляд и воскликнула:
— И завтра он приедет!
Дик укоризненно покачал головой.
— Ничего там нет по вашей части, Эрнестина. Такие же милые девушки,
как вы, не раз закидывали ему удочки, и, между нами сказать, я их нисколь-
ко не виню. Но ни у одной он не клюнул; ни одной не удалось его загнать
в угол, где бы он, запыхавшись, обессиленный, машинально согласился на все
и, опомнившись, очутился сбитым с ног, пойманным, связанным, одним сло-
вом — женатым. Лучше бросьте, Эрнестина; будет с вас золотой молодежи с ее
золотыми яблоками. Подбирайте их, эти яблоки, и ловите бросающих их быс-
троногих юношей. Но Грэхема оставьте, не по вас дичь. Он моих лет и, подоб-
но мне, много видал видов. Он молоденьких не любит; могу вас заранее уве-
рить, что он стар, закален и очень, очень умен.
Глава IX
— Где мой мальчишка? — кричал Дик, топая и бряцая шпорами по всему

Большому дому в поисках его маленькой хозяйки.
Дошел до двери, ведущей в ее длинный флигель. На этой двери не было
ручки; она только величиной отличалась от вставленных в стены деревянных
филенок. Но Дик надавил секретную пружинку, известную лишь ему и жене,
и дверь распахнулась.
— Где мой мальчишка? — снова крикнул он и зашагал по всей длине ко-
ридора.
Тщетно заглянул он в ванную с ее углубленным в пол бассейном с мра-
морными ступенями; заглянул и в женину уборную, и в шкафную — никого.
Он по короткой широкой лестнице поднялся к ее любимому, теперь пустому
месту — диванному сиденью, устроенному на подоконнике в башенке, окре-
щенной ею «Башней Юлии», и с особенным удовольствием посмотрел на
разбросанные в милом беспорядке разные женские туалетные безделушки,
кружева, батист, кисею, ленты, которыми она, очевидно, только что любова-
лась. Он на минуту остановился перед мольбертом с поставленным на нем
рисунком, при виде которого его шутливый окрик замер на устах и заменил-
ся веселым смехом: в этом эскизе, едва наброшенном, он узнал неуклюжего
костлявого жеребенка, только что отнятого от матки и отчаянно зовущего ее.
— Где мой мальчишка? — еще раз крикнул Дик в сторону спальной веран-
ды, но там нашел только скромную, лет тридцати китаянку, явно встревожен-
ную и застенчиво ему улыбающуюся.
Это была собственная горничная Паолы, Ой-Ли, много лет назад почти
ребенком взятая для нее Диком из рыбачьей деревни у Желтого моря, где мать
ее, вдова, делала неводы для рыбаков и на этом промысле в хороший год могла
заработать целых четыре доллара! Ой-Ли поступила к Паоле на трехмачто-
вую шхуну, в то время как О-Джой в качестве кают-юнги начинал проявлять
смышленость, давшую ему возможность впоследствии дослужиться до долж-
ности домоправителя в Большом доме.
— Где ваша госпожа, Ой-Ли? — спросил Дик.
Ой-Ли вся съежилась в припадке неодолимой застенчивости. Дик ждал.
— Может быть, с молодыми девицами, не знаю, — с усилием, еле внятно
проговорила она. Дик из жалости отвернулся и оставил ее.
— Где мой мальчишка? — еще раз крикнул он, выходя из-под ворот в ту
самую минуту, как к ним подкатил господский автомобиль, шикарно объехав
обсаженный сиренью круг.
— А я почем знаю! — откликнулся из автомобиля высокий блондин
в легком летнем костюме; и в следующую минуту Дик Форрест и Эван Грэхем
крепко жали друг другу руки.
О-Май и О-Хо внесли в дом ручной багаж, и Дик проводил приятеля
в приготовленное для него помещение в сторожевой башне.
— Вам придется к нам привыкать, дружище, — предупреждал его Дик. —
Хозяйство идет у нас как по нотам, и люди у нас удивительные, но мы позво-
ляем себе всякие вольности. Если бы вы приехали двумя минутами позже, вас
некому было бы встретить, кроме моих китайцев. Я только что собирался кое-
куда съездить, а Паола, жена моя, куда-то исчезла.
Друзья были почти одного роста, Грэхем на какой-нибудь дюйм выше, но
настолько же менее широк в плечах и груди. Он был, пожалуй, светлее, чем
Форрест, но у обоих были одинаково серые глаза с одинаково чистыми белка-
ми, и лица одинакового бронзового оттенка от загара, наведенного солнцем
и ветром. У Грэхема черты лица были крупноваты, форма глаз несколько бо-
лее продолговата, хотя это было не так заметно при большой тяжести легко
опускающихся век; нос был как будто немного прямее и крупнее, чем у Дика,
и губы чуть толще и более густой окраски, точно слегка надутые; волосы
у Форреста были самого светлого каштанового оттенка, тогда как у Грэхема за-
метно было, что они от природы были бы чистейшим золотом, если бы не ока-
зались выжженными солнцем до цвета почти песочного.
Легкая разница в росте и плотности сложения делала то, что Грэхем обладал
грацией в осанке и движениях, какой не было у Дика; вместе с тем выходило так,
что каждый выигрывал рядом с другим. Грэхем был весь свет и радость, с лег-
ким намеком на сказочного принца; Форрест же казался более мощным, более
опасным для других и более строгим к самому себе.
Форрест взглянул на часы, которые он носил на кожаной браслетке.
— Половина двенадцатого! Пойдем сейчас со мной, Грэхем. Мы завтрака-
ем не раньше половины первого. Я отправляю триста голов быков; не скрою,
что горжусь ими, и вы должны их видеть. Не беда, что на вас костюм не для
верховой езды. О-Май, принесите пару моих гетр, а вы, О-Джой, прикажите
оседлать Альтадену…
Они поставили своих лошадей у самого края дороги и так простояли, пока
мимо них не прошло все стадо, отправляющееся в свое далекое путешествие,
и последний бык не исчез за поворотом дороги.
— По результатам сужу о сделанной работе: великолепно! — восхищал-
ся Грэхем с засветившимися глазами. — Я в молодости сам побаловался по
этой части там, в Аргентине. Если бы у меня с самого начала была такая кровь,
я, быть может, не провалился бы так плачевно.
Они повернули лошадей по направлению к дому. Дик снова взглянул
на часы.
— Еще не поздно, — сказал он и продолжал, указывая вправо, на что-то
невидимое за сиренью. — Вон там рыбные пруды, и вы не раз наловите нам
форели и всякой рыбы, речной и морской. Я, видите ли, люблю, чтобы у меня
все работали. Я готов признать, что есть основание для восьмичасового рабо-
чего дня; но вода у меня должна работать круглые сутки. Садки все отдельные,
приспособлены к потребностям разных рыб. Начинает же вода работать уже
с гор. Она орошает до двадцати горных лугов прежде, нежели сбегает вниз
и очищается до кристальной прозрачности, а на том месте, где она кидается
с высот водопадом, она создает половину употребляемой в имении энергии
и все электрическое освещение, затем она подразделяется на канавы, орошаю-
щие низкие места, протекает через садки, а еще дальше орошает площадь в не-
сколько миль, засеянную альфальфой. И поверьте, если бы вода не достигала
наконец низин реки Сакраменто, я устроил бы дренаж для дальнейших оро-
сительных работ.
Грэхем рассмеялся.
— Удивительный вы человек! Вы способны написать поэму о чудесах, тво-
римых водой. Видал я огнепоклонников, но в первый еще раз встречаю истого
водопоклонника. И выбрали-то вы себе землю, изобилующую водой, так что…
Грэхем не договорил. На небольшом расстоянии справа от них вдруг раз-
дался стук копыт, а затем сильный плеск, взрыв женского хохота и веселых
возгласов, которые, однако, почти тотчас же сменились испуганными крика-
ми, сопровождаемыми несравненно более сильным барахтаньем и фыркань-
ем, точно тонуло какое-нибудь огромное животное.
Дик наклонил голову и заставил свою лошадь перепрыгнуть через сире-
невую изгородь, Грэхем — за ним. Они выехали на залитую жгучим солнцем
открытую поляну среди деревьев, и тут им неожиданно представилась карти-

на, какой Грэхем отроду не видывал.
Середину окруженной деревьями поляны занимал огромный купальный
бассейн, со всех четырех сторон выложенный бетоном. Один конец бассейна
во всю ширину представлял собой гладкую покатость, блестящую от сколь-
зящей по ней воды. Боковые края были отвесные. Другой конец, слегка вол-
нистый, служил спуском. Тут в ужасе и испуге, доходящем до паники, ковбой
в полном костюме, как-то глупо подпрыгивая на одном месте, почти бессоз-
нательно беспрерывно восклицал: «О, господи! О, господи!», то возвышая
голос до крика, то понижая его до отчаянного шепота. На краю же бассейна
в купальных костюмах, свесив ноги, сидели три растерявшиеся девицы.
А в самом бассейне, в центре картины, большой гнедой конь, весь мокрый,
лоснящийся, как атлас, стоя в воде вертикально на дыбах, бил по воздуху
огромными передними копытами, сверкающими на солнце мокрой сталью
подков, тогда как к спине его, беспрестанно соскальзывая, прильнула осле-
пительно белая фигура, которую Грэхем сначала принял за юношу небыва-
лой красоты. Только когда жеребец, опустившись в воду, снова вынырнул при
помощи могучих ног и копыт, Грэхем убедился, что на нем женщина в белом
шелковом трико, облегающем ее тело так плотно, что она казалась изваянной
из белого мрамора дивной статуей. Мраморной казалась ее спина, только тон-
кие нежно очерченные мышцы, извиваясь, двигались под шелковым покро-
вом при усилиях ее удержаться над водой. Ее тонкие, но округленные руки пе-
реплелись с длинными прядями промокшей гривы жеребца, а белые круглые
колени соскальзывали с гладких, атласных, выпуклых от натуги лошадиных
лопаток. Белые ножки пальцами впивались в его гладкие бока, тщетно ища
в них ребра, за которые можно было уцепиться.
В одну секунду, даже меньше, Грэхем понял все, что так неожиданно пред-
ставилось его взорам, убедился, что это изумительное белое создание — жен-
щина, и подивился ее миниатюрности и нежному строению при таком до
стойном гладиатора напряжении сил. Она напоминала ему фигурку из дрез
денского фарфора, такую маленькую, легонькую, по нелепой случайности
попавшую на спину к утопающему чудовищу; или же фею из волшебной сказ-
ки — такой крошечной казалась она по сравнению с этим великаном конем.
Стараясь удержать равновесие, она наклонилась так низко, что прижа-
лась щекой к огромной, дугой вытянутой шее, и ее распустившиеся густые зо-
лотисто-русые волосы длинными мокрыми прядями легли на воду, смешав-
шись с черной гривой жеребца. Но всего больше поразило Грэхема ее лицо.
Это было лицо женщины и в то же время мальчика-подростка: серьезное
и задорно-веселое, выражающее наслаждение этой опасной игрой; женское
лицо в высшей степени современное, и вместе с тем Грэхему оно казалось
чисто языческим. Такие создания и такие положения не встречаются в двад-
цатом веке; это был момент, вырванный прямо из Древней Греции, с наме-
ком и на «Тысячу и одну ночь»: так и казалось, что из этой взбаламученной
водной глубины поднимется джинн или царевич в золотой одежде верхом на

крылатом драконе.
Жеребец, поднимаясь все выше из воды, чуть-чуть не перевернулся. Дивное
животное и дивная всадница вместе исчезли под поверхностью воды, но не
прошло секунды, как оба опять вынырнули, и конь снова забил по воздуху ко-
пытами величиной с тарелку, а бесстрашная наездница по-прежнему держа-
лась, прильнув к гладкому трепещущему телу. У Грэхема дух заняло при мысли
о том, что могло случиться, если бы конь перевернулся. Случайный удар одно-
го из огромных барахтающихся копыт мог бы навеки потушить огонь, светив-
шийся в этих полных жизни глазах, горевший в этом дивном белом теле.
— Ближе к шее! — крикнул Дик. — Схвати его за челку и пересядь на
шею, пока он не найдет своего центра тяжести.
Она послушалась, впилась пальцами ног в ускользавшие из-под них пле-
чи жеребца, чтобы, опираясь на них, могучим усилием подпрыгнуть и, ухва-
тившись одной рукой за мокрую гриву, другую свободно, быстро продвинуть
вперед между ушами и схватить челку. В ту же минуту конь утвердился в го-
ризонтальном положении благодаря тому, что ее тяжесть была перенесена
вперед, после чего она скользнула снова ему на плечи на прежнее свое место.
Все еще держась одной рукой за гриву, она другую подняла высоко в воздух
и бросила Форресту ослепительную улыбку, сохраняя при этом, как заметил
Грэхем, столько хладнокровия, что обратила внимание и на него, сидевшего
на лошади рядом с Форрестом. Притом же Грэхем подумал, что этот оборот
головы, это движение поднятой вверх руки выражали не столько отвагу, сколь-
ко художественное сознание того, какую она представляла красивую картину,
а больше всего чисто жизнерадостное наслаждение от выигранной опас-
ной игры.
— Немного найдется женщин, способных на такую шалость, — спокойно
заметил Дик, глядя, как Удалой, с легкостью сохраняя раз найденное горизон-
тальное положение, плыл к другому концу бассейна и там по неровной пока-
тости карабкался туда, где ждал его совершенно растерявшийся ковбой.
Последний проворно прикрепил недоуздок к мундштуку. Но Паола,
не меняя своего положения, взяла его сама и, быстро повернув коня лицом
к Форресту, салютовала.
— А теперь уезжайте-ка! — крикнула она ему. — Мужчинам быть здесь
не полагается.
Дик рассмеялся, салютовал хлыстом в ответ и, повернув лошадь, тем же
путем через сиреневую изгородь вернулся на дорогу.
— Кто… кто это? — спросил Грэхем.
— Это Паола, моя жена, — ребенок, мальчишка, так и оставшийся под-
ростком, олицетворенная удаль и в то же время очаровательнейшее, нежней-
шее создание, лепесток розы, превращенный в женщину.
— У меня от волнения дух замер, — сказал Грэхем. — Часто у вас даются
такие представления?
— Она, по крайней мере, в первый раз затеяла такую штуку, — ответил

Дик. — Ехала на Удалом и вздумала пустить его по гладкому спуску — все рав-
но что прокатиться на санках с ледяной горы, только санки на четырех ногах
и весят две тысячи двести сорок фунтов.
— Рисковала его шеей и ногами так же, как и своими, — заметил Грэхем.
— А эта шея и ноги оценены в тридцать тысяч долларов, — улыбнулся
Дик. — Эту сумму в прошлом году предлагал мне за него один синдикат кон-
нозаводчиков после того, как он взял все призы вдоль всего побережья за кра-
соту и за резвость. Что касается Паолы, она способна каждый день переломать
на такую сумму шей и ног, до полного моего разорения, — только с нею никог-
да ничего не случается.
— А что, если бы он перевернулся?
— Да вот же, не перевернулся, — возразил Дик совершенно спокойно. —
Ей везет. Убить ее не так-то легко. Однажды я видел ее под огнем, и как бы вы
думали? Она потом сожалела, что ни одна пуля в нее не попала, — хотелось
нового ощущения! Мы женаты десять или двенадцать лет, и мне, знаете, иной
раз кажется, что я ее совсем не знаю, и никто ее не знает, да и сама она себя не
знает. Случалось вам увидеть себя вдруг в зеркале и задать себе вопрос: кто
это такой на тебя смотрит? У нас с ней один волшебный лозунг: «Черт с ней,
с ценой, было бы за что», будь эта цена деньги или жизнь, — все одно. Чудес-
ное правило! И знаете ли? Разорительной цены нам не приходилось платить.
Глава X
За завтраком были одни мужчины. Форрест объяснил, что дамы предпоч-

ли завтракать отдельно.
— Вы едва ли кого из них увидите до четырех часов, когда Эрнестина —
одна из сестер моей жены — обязалась наголову разбить меня в теннис.
Грэхем высидел весь завтрак в мужском обществе, участвовал в разгово-
рах о скотоводстве, узнал много нового, внес несколько крох и из своего запа-
са знаний, — и все время не мог избавиться от преследовавшего его видения:
изящной, словно выточенной, небольшой белой фигуры, выделявшейся на
темной лоснящейся громаде плывущего жеребца. И после завтрака, осматри-
вая премированных мериносовых овец и беркширских молодых свиней, он
видел эту картину, точно выжженную на его веках. Даже играя в теннис про-
тив Эрнестины, он не раз промахнулся, потому что вместо летящего мяча ему
вдруг представлялось то же видение — белая, как мрамор, женская фигура,
льнувшая к спине громадного коня.
Хотя Грэхем был иноземцем, он хорошо знал Калифорнию; поэтому ни-
сколько не удивился, когда к обеду только одни дамы явились в вечерних па-
радных костюмах; сам же он предусмотрительно воздержался от фрака и бе-
лого жилета, несмотря на то что хозяйство в Большом доме велось на широ-
кую ногу.
Все еще держась одной рукой за гриву, она другую подняла высоко в воздух
и бросила Форресту ослепительную улыбку…
В промежутке между первым и вторым звонком все гости и девицы про

шли в длинную столовую. Тотчас после второго звонка явился хозяин, но Грэ-
хем с нетерпением ждал появления женщины, образ которой с полудня не
отвязно преследовал его.
Он незаметно вздрогнул, когда она вошла. Она на одну секунду приоста-
новилась в дверях, резко выделяясь на фоне царившего за нею мрака, осве-
щенная мягким светом, искоса падающим на нее спереди. У Грэхема невольно
полураскрылись уста; широко раскрылись и глаза, очарованные ее красотой
и пораженные превращением, происшедшим с этой женщиной, показавшей-
ся ему такой миниатюрной. Теперь перед ним стояла совсем не миниатюрная
фигурка шаловливого подростка, а великосветская дама с такой величавой
осанкой, какую умеют при случае принять именно маленькие женщины.
Она не только казалась, но и действительно была выше ростом, чем ему
представлялось, такая же стройная и столь же симметрично сложенная, буду-
чи одета в платье, как и в купальном костюме. Он обратил внимание на ее зо-
лотисто-каштановые волосы, собранные в высокую прическу, на здоровую ма-
товую белизну ее кожи, на полную круглую шею, точно созданную для пения,
с несравненной грацией возвышающуюся над здоровой грудью, наконец, на
платье матово-синего цвета какого-то средневекового покроя, с полусвобод-
ным, полуоблегающим лифом, свободно падающими рукавами и отделкой из
каких-то золотых галунов со вставленными в них цветными камнями.
Она улыбнулась гостям общей приветственной улыбкой. Грэхему улыбка
эта показалась похожей на ту, что со спины жеребца она бросила Дику. Когда
она сделала несколько шагов навстречу гостям, он не мог не заметить, с какой
неподражаемой грацией и легкостью она влачила тяжелую драпировку, льнув-
шую к ее коленям — этим округленным коленям, которые он видел отчаянно
прижавшимися к выпуклым плечам Удалого. Грэхем далее заметил, что она не
носила корсета и не нуждалась в нем. И пока она переходила комнату, он не-
вольно видел пред собой двух женщин: одну — великосветскую даму, хозяй-
ку Большого дома, другую — прелестную статую, скрытую под матово-синим
с золотой отделкой платьем, забыть которую не могли заставить его никакие
драпировки.
Но вот она уже среди домашних и гостей, и рука ее на мгновение покоит-
ся в руке Грэхема, между тем как происходит церемония представления и она
приветствует нового гостя певучим голосом, которого он заранее ожидал от
этой шеи, такой стройной колонной поднимающейся над грудью — пышной,
несмотря на миниатюрность всей женщины.
За обедом, сидя от нее за углом стола, он не мог удержаться, чтобы украд-
кой не наблюдать за нею. Участвуя в общем веселом, подчас шаловливом разго-
воре, он чувствовал, что взоры и мысли его заняты одной хозяйкой.
А редко приходилось ему садиться за стол с такой странной разнородной
компанией. Покупщик овец и корреспондент «Газеты скотоводов» все еще
гостили. Незадолго до обеда в трех автомобилях наехала компания, состоящая
из мужчин, женщин и молоденьких девушек, собиравшихся остаться до ве-

чера, чтобы ехать домой при лунном свете. Грэхем не запомнил всех имен, но
разобрал, что они из небольшого города Уикенберга, лежащего в соседней до-
лине, милях в тридцати, и принадлежат к сословию чиновных лиц, маленьких
банкиров и богатых фермеров. Все они были полны веселья и жизнерадост
ности, так что анекдоты и шутки так и сыпались.
— По-видимому, — обратился Грэхем к хозяйке, — у вас все время бу-
дет такой проходной двор, так что мне нечего и стараться запомнить имена
и лица.
— Вполне извинительно, — ответила она, смеясь. — Но это все же сосе-
ди. Та дама, миссис Уотсон, что сидит подле Дика, принадлежит к старинной
местной аристократии. Дед ее еще в тысяча восемьсот сороковом году перева-
лил сюда через горы; по нему и город назван. А эта хорошенькая черноглазая
девушка — ее дочь…
Пока Паола занимала его краткой характеристикой наехавших гостей,
Грэхем, поглощенный своим желанием проникнуть в суть этой загадочной
натуры, только наполовину слышал то, что она говорила. На первый взгляд
ему казалось, что основная черта ее — непринужденная естественность, но он
тут же решил, что ключ к ее характеру — жизнерадостность. Но и это его не
удовлетворило, и он должен был сознаться, что еще не разгадал ее. Вдруг в го-
лове его мелькнуло: гордость! Гордость во всем существе: во взоре, в поста-
новке красивой головки, в крутых завитках волос, в чутком трепете ноздрей
и подвижных губ, в легком подъеме подбородка, в маленьких мускулистых,
с заметными под нежней кожей голубыми жилками ручках, в которых сразу
можно было узнать руки, долгими часами работавшие за роялем. Да, гордость!
В каждом мускуле, каждом нерве — сознательная, почти мучительная гордость!
Пусть она радостна и естественна, женщина-мальчик, как школьник, гото-
вая на всякую шалость, а все же в ней чувствовалась гордость неусыпная, на-
пряженная — самое основание ее существа. Истая женщина, открытая, сво-
бодно высказывающаяся, глядящая прямо в глаза, демократка, все что угодно,
только не игрушка. Временами она производила на него впечатление, точно
блеснула сталь, — тонкая дорогая сталь. Она представляла собой силу в ее са-
мых утонченных формах и проявлениях. Ему она казалась тончайшей сере-
бряной струной и вообще всем, что есть на свете в одно время нежного, изящ-
ного и крепкого, сильного.
— Ваша правда, Аарон, — услышали они голос Дика с другого конца сто-
ла среди внезапно наступившего затишья. — Вот и вам орех — разгрызите-ка;
говорит наш богослов-философ Филлипс Брукс: «Никто не сделается истин-
но великим, кто в какой-нибудь степени не почувствовал, что жизнь его при-
надлежит всему человечеству и что все, что дается ему от Господа, дается ему
для человечества».
— Так вы, наконец, уверовали в Бога? — с добродушной насмешкой от-
кликнулся именуемый Аароном высокий стройный господин с продолговатым,
оливкового цвета лицом, блестящими черными глазами и чернейшею длин-

ной бородой.
— Право, не знаю, — ответил Дик. — Эти слова я понимаю иносказа-
тельно. Назовите Этикой, Добром или как там хотите.
— Не нужно непременно правильно мыслить для того, чтобы быть вели-
ким, — вмешался спокойный ирландец, довольно бедно одетый, с истертыми
и одерганными по краям рукавами. — Мало того, многих людей, составив-
ших себе наиболее правильное мировоззрение, всего менее можно назвать ве
ликими.
— Совершенно верно, Терренс, — подтвердил Дик.
— Все дело в точном определении, — лениво заговорил третий гость, не-
сомненно индус, крошивший хлеб изящными тонкими пальцами. — Итак,
что мы должны разуметь под словом «великий»?
— Не сказать ли «красота»? — тихо вопросил юноша с трагическим ли-
цом, чутким и робким, кончавшимся безобразно подстриженной гривой.
Вдруг со своего места порывисто поднялась Эрнестина и, опираясь ру-
ками на стол, наклонилась несколько вперед в позе собирающегося с силами
оратора.
— Ну, пошли! — воскликнула она. — В сотый раз будут перекраивать
и перетасовывать всю вселенную. Теодор, — обратилась она к юному поэту, —
вы уже не отставайте от других. Ваш конек не хуже других: может быть, на нем
вы еще обгоните остальных.
Громкий хохот был наградой ей за эту выходку, а бедный поэт весь по-
краснел и, как улитка, ушел в свою раковину. Эрнестина обернулась к черно
бородому:
— За вами очередь, Аарон. Он сегодня что-то не в ударе. Возьмитесь уж
вы, — это по вашей части. Ну же, начинайте! «Как метко выразился Бергсон,
обладающий крайней тонкостью философского языка в соединении с обшир-
нейшим умственным кругозором…»
Новый хохот прокатался по столовой, заглушив как заключение ученой
речи молодой девушки, так и шутливый ответ чернобородого.
— Нашим философам сегодня не удастся сразиться, — шепнула Паола
стоявшему с нею Грэхему.
— Философы? — удивился тот. — Кстати, они не приехали с соседями?
Кто они такие? Откуда? И что они из себя представляют? Я ничего не понимаю.
— Они-то? — Паола не сразу ответила. — Они называют себя «дикаря-
ми». У них свой поселок в лесу, милях в двух отсюда; они там живут и ниче-
го не делают, только читают и беседуют. Я готова пари держать, что вы у них
найдете штук пятьдесят последних полученных Диком книг, еще не попавших
в каталог. Библиотека им открыта, и вы увидите их во всякое время дня и ночи
снующими взад и вперед с охапками книг и последних журналов. Дик гово-
рит, что он им обязан тем, что у него составилась самая полная, доведенная
до последнего времени коллекция книг по философии на всем тихоокеанском
побережье. Они в некотором роде сортируют и заготовляют для него матери-

ал и тем сберегают его время, чем он очень доволен. Он ведь страшно много
работает.
— Если не ошибаюсь, они… то есть Дик содержит их? — спросил Грэхем,
с тайным наслаждением заглядывая прямо в голубые глаза, так открыто гля-
девшие ему в глаза.
Слушая ее ответ, он любовался только что открытым им легким бронзо-
вым отливом (вероятно, игра света) в ее длинных темных ресницах. От рес-
ниц он невольно поднял взор к бровям, тоже темным, тонко выведенным,
словно карандашом, и удостоверился, что и в них играет бронзовый отлив.
Подняв взор еще выше, к зачесанным высокой массой волосам, он и в них на-
шел тот же бронзовый отлив, но еще гораздо более заметный. Не менее пора-
жали и восхищали его блеск зубов и глаз и ослепительная улыбка, то и дело
озарявшая ее и без того горевшее жизнью лицо.
— Да, — говорила она, — пока они у нас живут, им нет никакой работы.
Дик ведь крайне щедр и до безнравственности поощряет праздность в таких
господах. Вообще, забавная наша компания, пока вы нас вполне не раскуси-
те. Они у нас состоят на положении какой-то наследственной домашней при-
надлежности и уж, конечно, останутся при нас, пока мы их не схороним или
они не схоронят нас. В кои-то веки тот или другой куда-нибудь сбежит, вро-
де как бы загуляет; тогда Дику стоит немалых денег и труда разыскать и вер-
нуть беглеца. Возьмите, например, Терренса — фамилия его Мак-Фейн; он
анархист-эпикуреец, если это вам что-нибудь говорит. Блохи не убьет. У него
есть кошка — я же подарила — чистейшей персидской породы: так он тща-
тельно выискивает у нее блох, но чтобы как-нибудь им не повредить, береж-
но собирает их в скляночку и выпускает на волю во время своих долгих про-
гулок в лесу, когда люди ему надоедят и он уходит от них на лоно природы.
И что ж? Не далее как в прошлом году у него явился конек: происхождение
и эволюция алфавита. Махнул в Египет, — без гроша денег, конечно, — с целью
докопаться до начала алфавита на самом, так сказать, его месторождении и та-
ким образом добыть формулу, объясняющую вселенную. Добрался до Денве-
ра по образу пешего хождения, на манер бродяг, а там попался за участие в ка-
ких-то демонстрациях, в пользу, что ли, свободы слова, ну и застрял. Дику
пришлось нанять адвокатов, платить за него штрафы, и стоило неимоверного
труда водворить его невредимым на место жительства.
— Теперь вот бородатый Аарон Хэнкок, — продолжала Паола. —
Подобно Терренсу, он ни за что работать не станет. Никто, говорит, в его роду
никогда не работал, а на свете всегда довольно дураков, которые так и рвут-
ся к работе. Потому он и бороду носит. Бриться, по его мнению, совершенно
лишний труд, следовательно — безнравственно. Помню, как он предстал пе-
ред нами в Мельбурне: опаленный солнцем, прямо дикарь из австралийских
лесов. Он, видите ли, производил там какие-то самостоятельные исследования
по антропологии, или фольклору, или там что-то в этом роде. Дик знавал его
когда-то в Париже и сказал ему, что, если судьба занесет его когда-нибудь в Ка-
лифорнию, кров и пища будут ему обеспечены. Он и явился.
— А поэт? — спросил Грэхем.
— О, Тео? Теодор Мэлкен? Он тоже работать не хочет. Он из старинно-
го калифорнийского рода, и семья его ужасно богата; но родные от него от
реклись, и он отрекся он них, когда ему было пятнадцать лет. Они говорят, что
он сумасшедший, а он говорит, что они хоть кого сведут с ума. Он пишет в са-
мом деле замечательные стихи, когда пишет, но предпочитает мечтать и жить
в лесу с другими двумя. Он в Сан-Франциско учил переселенцев-евреев, ког-
да Терренс и Аарон выручили его, или забрали в свои руки, — как хотите на-
зовите. Он уже два года у нас и, нужно признаться, раздобрел по сравнению
с тем, каким пришел. Дик в изобилии доставляет им всякие припасы, но они
предпочитают скорее разговаривать и мечтать, чем стряпать, так что только
здесь и отъедаются, когда нагрянут, как сегодня.
— А индус? Он кто такой?
— Ах, то Дар-Хиал. Он их гость. Все трое его пригласили, как вначале
Аарон пригласил Терренса, потом Аарон и Терренс пригласили Теодора. Дик
уверяет, что непременно должны явиться еще трое, и тогда у него в лесу со-
берутся все «семь мудрецов»! Их поселок стоит на удивительно красивом
месте: живые ключи, лесная теснина между двух гор… Впрочем, я начала про
индуса. Он своего рода революционер; подучился в наших университетах,
во Франции, Италии, Швейцарии; был политическим выходцем из Индии,
а теперь носится с двумя коньками: первый — какая-то новая система синте-
тической философии; второй — освобождение Индии от гнета британского
владычества. Стоит за индивидуальный террор и за непосредственную актив-
ность масс. Это он отстаивал в газетке, которую издавал здесь, в Калифорнии,
и за которую он едва не был выселен из штата. Вот почему он теперь здесь
и посвящает себя всецело задаче оформить свою философию. С Аароном он
спорит нещадно, впрочем, на одни только философские темы.
— Я, кажется, все вам объяснила, — закончила Паола со вздохом, кото-
рый она тотчас же загладила своей дивной улыбкой. — Затем, на случай, если
вы короче сойдетесь с нашими «мудрецами», в виде предостережения при-
бавлю еще одно слово, относящееся в особенности к заседаниям холостой
компании. Индус, тот никакого вина в рот не берет; Теодору случается в по-
этическом экстазе напиться пьяным; Аарон же эксперт по этой части и боль-
шой знаток вин; что же касается ирландца Терренса, то он не отличает одного
вина от другого, и вкуса в вине не знает, но уложит под стол девяносто девять
человек из ста и будет после того с не меньшей ясностью излагать свои глу
пости об эпикурейской анархии.
Грэхем заметил одно в течение обеда, а именно: «мудрецы» хозяина на-
зывали «Дик», но хозяйку не иначе как «миссис Форрест», хотя она их
всех называла по имени, а не по фамилии. И это делалось без всякой натяж-
ки, вполне естественно. Эти люди, мало что на свете уважавшие, в жене Дика
Форреста бессознательно и неизменно признавали какую-то очевидную не-

приступность, так что уста их имени ее не произносили. По этим признакам
Эван Грэхем не замедлил убедиться, что у жены его друга была совсем особая,
своя манера держать себя, сочетавшая самый непринужденный демократизм
и не менее естественную царственность.
То же самое он имел случай наблюдать после обеда в общей гостиной.
Она позволяла себе всякие смелости, но из присутствующих никто ничего
себе не позволял. Прежде чем общество разместилось и уселось, Паола везде
порхала, мелькала то тут, то там и необузданной веселостью всех превзошла.
То из одной группы, то из другой, из того или другого угла звонко разливал-
ся ее смех, обольстительно действовавший на Грэхема. В этом смехе была не
обычайная, ласкающая ухо музыкальность, отличавшая его от всякого другого
когда-либо им слышанного смеха. Прислушиваясь к нему, он терял нить окру-
жавших его разговоров.
Вокруг рояля толпились девицы, и оттуда доходили отрывки модных тан-
цев и песен, а когда к той группе присоединились «мудрецы», завязались го-
рячие споры, главным образом о «музыке футуристов». Паола, шаловливо
подобрав юбки, вдруг пробежала из конца в конец комнаты и была изловле-
на погнавшимся за нею Диком, а минуту спустя оба упрашивали индуса тан-
цевать, и тот действительно проплясал презабавную пародию на модное тан-
го, назвав свое представление «пластическим апогеем современных танцев».
Потом вся женская ватага пристала к Дику, умоляя спеть удивительно усво-
енные им индейские напевы, и он не только удовлетворил общее желание, но
в виде прибавки исполнил несколько подлинных индейских плясок с тем осо-
бенным притоптыванием и высоким подниманием колен, которые состав-
ляют характерную черту балетного искусства краснокожих, чем привел всех
в дикий восторг.
Глава XI
Миссис Мэзон, одна из приезжих дам, попросила Паолу сыграть. Терренс

Мак-Фейн и Аарон Хэнкок немедленно бросились расчищать место и разго-
нять заслонявшую инструмент веселую группу, между тем как застенчивому
поэту Теодору Мэлкену было поручено проводить хозяйку к освобожденно-
му, ожидавшему ее роялю.
Когда она заняла свое место, ее обступили «мудрецы», каждый с прось-
бой сыграть ту или другую вещь в виде подтверждения его музыкальных взгля-
дов и опровержения остальных.
— О, вам Дебюсси? — смеялась Паола в ответ особенно горячо наступав-
шему на нее Аарону. — Все еще не утих у вас спор о нем? Хорошо, как-нибудь
доберусь до него; но с чего начну, еще не знаю.
Дар-Хиал вместе с приятелями усаживал Паолу за концертный рояль, под-
ходивший по своей величине, как заметил Грэхем, к этой обширной комнате.
Когда она заняла свое место, ее обступили «мудрецы»,
каждый с просьбой сыграть ту или другую вещь…
Лишь только она уселась, все три «мудреца» тихонько побрели к своим, оче-
видно, излюбленным для слушания местам. Молодой поэт растянулся на ог-
ромной пушистой медвежьей шкуре, футах в сорока от инструмента, запустив
пальцы в волосы. Терренс и Аарон удобно расположились рядком на подуш-
ках широкого подоконника, так, чтобы иметь возможность друг друга под-
талкивать и меняться многозначительными взглядами и даже замечаниями.
Девицы пестрыми группами разместились по диванам или по две, по три жи-
вописно расположились в больших креслах и на их ручках.
Эрнестина, сидевшая близ Грэхема, наклонилась к нему и вполголоса
сказала:
— За что ни примется, у нее все спорится. И ведь работает очень мало.
Училась у Лешетицкого и Терезы Карреньо и до сих пор держится их тради-
ций. И игра у нее совсем не женская. Вот слушайте!
Грэхем не ожидал ничего особенного от ее самоуверенных ручек, даже ког-
да они забегали по клавишам в бойких пассажах или брали полные аккорды,
какие он слишком часто уже слышал от пианистов, обладавших блестящей
техникой, но недостаточной музыкальностью. Он сам не знал, что он ожидал
услышать, но во всяком случае не прелюдию Рахманинова, приличное испол-
нение которой он слыхивал только от пианистов-мужчин.
Первыми двумя звучными тактами она завладела инструментом, властно,
по-мужски, обеими руками, с не женской мощью. Затем она — как он опять-
таки слышал только от мужчин — непосредственно, с уверенностью перешла
в неизреченную нежность и сладость чистых звуков следующего анданте.
Она играла не отрываясь, со спокойствием и силой, каких никогда нель-
зя было бы предположить в таком маленьком, почти детском теле, и он лю-
бовался ею из-под полуопущенных век, устремив взор за черную крышку
инструмента, которым она владела, как владела собой и мыслью композито-
ра. Он восхищался ее твердым, уверенным ударом, прислушиваясь к зами
рающим заключительным аккордам, в которых как будто уносилось эхо
прежней мощи.
И пока Терренс и Аарон на своем подоконнике вполголоса вели бесконеч-
ные оживленные споры, а индус по указаниям Паолы отыскивал другие ноты,
она переглянулась с Диком, и он погасил электричество во всех почти смяг
чающих яркий свет шарах, пока она не осталась одна словно среди оазиса мяг-
кого сияния, в котором удивительно выступала игра матово-золотистых отли-
вов в ее волосах.
Грэхем наблюдал, как высокая комната становилась еще выше от набегав-
ших теней. Длиною в восемьдесят футов, она поднималась на два с половиною
этажа от пола до положенного на балках потолка с построенной поперек ее
галереей, с перил которой свисали шкуры диких зверей, мексиканские одея
ла и крашенные растительными красками кошмы с островов южной части Ти-
хого океана; Грэхем узнавал в этой комнате тип средневекового банкетного
зала и невольно живо сожалел об отсутствии в ней длинного накрытого стола
с оловянной посудой и с огромными псами, грызущимися под столом из-за

брошенных им костей.
Несколько позже, когда Паола сыграла Дебюсси в достаточном количест-
ве, чтобы снабдить Аарона и Терренса материалом для долгих споров, Грэхем
несколько минут вел с ней оживленный разговор о музыке. Она оказалась на-
столько сведущей в философии музыки, что он, сам того не замечая, стал из-
лагать ей свои излюбленные теории. Слушая их, не могли смолчать и Терренс
с Аароном, и тихая беседа скоро перешла в такой горячий спор, что Паола на-
конец просто убежала.
— Спросите-ка Аарона, что он думает о Вагнере, только спросите! —
с веселым смехом вспорхнула она и бросила Грэхема на произвол судьбы.
Он следил за нею глазами, заглядываясь на силу и легкость, с которой она ко-
ленями поднимала драпировку платья, переходя на другой конец комнаты, где
сидела миссис Мэзон и где она принялась устраивать четверки для бриджа.
До его слуха смутно доходил голос Терренса, опять уже начинавшего ора
торствовать.
— Все согласны с тем, что музыка у греков была основной вдохновитель-
ницей всех искусств.
Немного спустя, когда оба «мудреца», забывая все окружающее, углу-
бились в жаркий спор о том, Бетховен или Берлиоз должен считаться
представителем — в своих творениях — наиболее глубокой духовности, Грэ-
хему удалось улизнуть. Целью его, конечно, снова было отыскать хозяйку, но
она с двумя из девиц приютилась в широких, глубоких креслах и, как школь-
ница, с ними секретничала и хихикала в стороне от остальной компании, углу-
бившейся в бридж, и он случайно попал в группу, состоящую из Дика, при-
езжего гостя мистера Уомболда, Дар-Хиала и корреспондента «Газеты ско
товодов».
— Жаль, что вы не можете съездить вместе со мной, — говорил Дик по-
следнему. — Это задержало бы вас всего на один день; я бы завтра свел вас.
— И я жалею, — ответил тот, — но я должен поспеть в Санта-Роса. Меня
ждут. В то же время я знаю, что моя газета рада была бы получить отчет о ва-
шем опыте. Не можете ли дать мне самый краткий очерк? Вот и мистер Грэхем
послушал бы, ему, наверное, было бы интересно…
— В чем дело, Дик? — спросил Грэхем.
— Да ничего особенного; так, одна моя затейка, — еще выйдет ли что из
нее, — небрежно ответил Дик.
— Хороша «затейка»! — вмешался Уомболд. — Пять тысяч акров от-
борной земли в плодороднейшей долине! И он хочет посадить туда всяких не-
удачников, хозяйничать на жалованье да еще на готовых хлебах.
— Хлеба-то только такие, которые вырастают на самой земле, — попра-
вил Дик. — Придется, видно, вкратце объяснить, а то вы напутаете. Я от-
мерил пять тысяч акров между усадьбой и рекой Сакраменто. Я уверен, что
наш Запад, да и весь мир должен прийти к интенсивному хозяйству, и хочу
одним из первых подготовить этот переход. Эти пять тысяч акров я разделил
на участки по двадцать акров каждый. По моему мнению, такое количество
земли должно не только свободно прокормить одно семейство, но еще прино-
сить по меньшей мере шесть процентов чистого дохода.
— Это значит, — рассчитал корреспондент, — что, когда будут розданы
все участки, будут наделены двести пятьдесят семейств, то есть, считая по пяти
человек на семью, тысяча двести пятьдесят душ.
— Не совсем, — поправил Дик. — Участки теперь уж заняты все, а душ на
них у нас всего тысяча сто с небольшим. Но надежды на будущее большие, —
добродушно улыбнулся он. — Несколько тучных годиков — и получится сред-
ним числом по шести душ на семью.
— «У нас»? Кто это — «мы»? — спросил Грэхем.
— О, у меня там комитет из хозяев-экспертов, все мои люди, кроме про-
фессора Либа, уступленного мне на время федеральным правительством. Дело
в том, что они должны будут хозяйничать на личную свою ответственность,
согласно научным методам, по которым и составлены наши правила. Почва
совершенно однородная. Неудача вследствие лености или тупости терпима не
будет. Человек, у которого результат работы окажется ниже среднего уровня
всех участков, взятых вместе, будет удален. Это вполне справедливо. Никто
ничем не рискует. Учитывая, сколько каждый хозяин может извлечь из своего
участка, сколько может пойти на его нужды и нужды семьи при готовом содер-
жании в тысячу долларов, независимо от того, умен он или глуп, урожайный
год или неурожайный, он может рассчитывать самое меньшее на сто долла-
ров дохода в месяц. Ленивец и глупец сам собой устранится. Вот и все. Впро-
чем, нет, не все. По уплате содержания для меня, как владельца, должно еще
очиститься шесть процентов. Если получится больше того, весь излишек идет
в пользу фермера.
— Это значит, — решил корреспондент, — что каждый сколько-нибудь
бойкий работник будет из сил выбиваться, день и ночь работать. Понятно!
Места в сто долларов не каждый день попадаются. Заурядный хозяин и пя-
тидесяти в месяц чистых не наживет с собственной земли, особенно если вы-
честь то, что приходится ему за личный труд и общий надзор.
— На все это у меня есть одно возражение, — вмешался Терренс Мак-
Фейн, только что присоединившийся к разговору. — Вечно одно только и слы-
шишь: работа, труд! Противно мне, как представлю себе, что на каждом таком
участке сидит человек и от зари до заката и позже заката в поте лица надрыва-
ется, работает, — и ради чего? Ради куска хлеба и куска мяса с придачей, по-
жалуй, маслица на хлеб. А разве это — цель? Неужели в хлебе с маслом да мясе
цель всего? Смысл жизни? Задача существования? Полное брюхо да кровля от
ненастья, пока тело не распадется в темной затхлости могилы.
— Но, Терренс, ведь и вам придется умирать, — остановил его Дик.
— Положим; но и могила не отнимет у меня мою дивную, праздную, созер-
цательную жизнь, — возразил ирландец. — Эти часы, пережитые со звездами
и цветами, под зеленой дубравой, под топот ветерка в траве! Мои книги —
мои мыслители с их мыслями! Кресла, музыка, все услады от всех искусств!
Когда я уйду в могильную тьму, за мной все же останется хорошо прожитая
жизнь и все, что я от жизни взял. Но эти ваши двуногие волы на отмеренных
им в обрез участках! И такими же волами будут дети их и внуки! Лучше уж не
говорите.
— Однако должен же кто-нибудь исполнять черную работу, дающую вам
возможность лодырничать, — с негодованием вмешался мистер Уомболд.
— Ваша правда, как это ни грустно, — угрюмо согласился Терренс. —
И я благодарю Господа Бога за всех животных, четвероногих и двуногих, бла-
годаря которым у меня белые и мягкие руки, и за то, что такой славный малый,
как наш Дик, с улыбкой делится со мной добытым им добром, покупает мне
новейшие книги и дает мне место за своим столом и очагом и хижину в своем
лесу, куда труд не смеет показать свою безобразную голову.
Эван Грэхем в этот вечер долго не ложился. Он был, против обыкнове-
ния, взволнован и самим Большим домом, и еще более его маленькой хозяй-
кой. Сидя полураздетым на краю кровати и куря трубку, он неотступно видел
ее в своем воображении, какою видел ее наяву в течение истекших двенадца-
ти часов, в различных видах и настроениях; ту самую женщину, которая рас
суждала с ним о музыке, восхищая его своим пониманием, пока не завлекла
в спор «мудрецов» и не упорхнула, бросив его, чтобы устроить гостей за кар-
тами, а сама так же шаловливо приютилась в больших креслах, как и бывшие
с нею молодые девушки; ту женщину, которая бесстрашно управлялась в бас-
сейне с полутонувшим жеребцом и всего несколько часов спустя плавно выхо-
дила к гостям в столовую.
Грэхем выстукал золу из трубки, еще раз осмотрел незнакомую комнату
с ее доведенным до последней тонкости комфортом, погасил электричество
и улегся между прохладными простынями, но сон не приходил. Снова он слы-
шал смех Паолы Форрест; снова на фоне ночной темноты он любовался не-
сравненной силой и грацией, с которой ее колено поднимало тяжелые склад-
ки. Яркое видение почти тяготило его, так неотступно было оно. Он знал, что
все возвращающееся и все глубже запечатлевающееся в его мозгу видение, пол-
ное блеска и красок, — плод его воображения, но настойчивость этого обра-
за была так велика, что иллюзию можно было счесть за действительность.
Он видел, как жеребец и всадница погружались в воду, чтобы тотчас же вы-
нырнуть из нее, видел бившиеся в белой пене копыта и женское лицо, смею-
щееся из массы золотистых волос, тонущих в темной гриве. И в ушах его зву-
чали первые такты прелюдии, и он видел, как те же руки, которые правили же-
ребцом, извлекали из инструмента полноту звукового великолепия творения
Рахманинова.
И когда он наконец заснул, мозг его все еще работал над неразрешимой за-
гадкой, какими процессами эволюция из первичного праха и тины могла со-
здать дивное сочетание духа и плоти, которое зовется женщиной.
Глава XII
На следующее утро Грэхем ближе ознакомился с порядками Большого

дома. О-Май, впрочем, уже накануне посвятил его во многое и, кстати, узнал,
что после выпитой при пробуждении чашки кофе гость предпочитает завтра-
кать за общим столом, а не у себя в комнате, причем О-Май предупредил его,
что в столовой завтракают не все одновременно, от семи до девяти часов, как
кому удобно. И еще О-Май объяснил ему, что если ему понадобится лошадь,
или автомобиль, или что бы то ни было, имеющееся в усадьбе, ему стоит толь-
ко заявить об этом.
Войдя в столовую в половине восьмого, Грэхем как раз успел простить-
ся с корреспондентом и покупщиком, спешившими на поезд. Он сел за стол
один, и слуга-китаец с изысканной вежливостью спросил, что ему угодно бу-
дет заказать. Не успел он спросить яиц всмятку и копченой грудинки, как во-
шел Берт Уэйнрайт, как будто невзначай, с очевидно деланой небрежностью,
что объяснилось, когда минут пять спустя явилась Эрнестина в прелестном
утреннем чепчике и свеженьком капоте и крайне удивилась, застав столько
охотников до раннего утра.
Немного погодя, когда они все трое уже вставали из-за стола, вошли Люси
и Рита. За бильярдом Берт сообщил Грэхему, что Дик Форрест никогда не по-
является к завтраку. Что же касается Паолы, Берт объяснил, что она плохо
спит, встает поздно, живет за дверью без наружной ручки в просторном фли-
геле со своим собственным двориком, который даже он видел всего один раз,
и лишь в редких случаях показывается раньше двенадцати, а то и позже.
— Она хотя и здорова, и сильна, и все такое, — объяснил Берт дальше, —
но родилась с бессонницей. Сон ей никогда не давался. Она младенцем уже
не спала. Но ей это как-то не вредит, потому что сила воли у нее удивитель-
ная и она не поддается своим нервам; они у нее всегда напряжены донельзя;
но вместо того чтобы метаться и волноваться, когда ей не спится, она принуж
дает себя лежать спокойно, давая всему телу полный отдых, и оно ей повину-
ется. Такие ночи она называет «белыми». Иной раз она заснет на заре и про-
спит подряд двенадцать часов, а к обеду выйдет совсем свежая, оживленная.
— Видно, это у нее действительно от рождения, — заметил Грэхем. Берт
утвердительно кивнул.
— Девятьсот девяносто девять женщин из тысячи совсем раскисли бы;
она хоть бы что. Если в свое время не спится, поспит в другое и наверстает.
Много чего еще Берт рассказывал о хозяйке дома, и Грэхему нетрудно было
догадаться, что молодой человек несколько ее побаивается.
— Я не видел еще человека, — продолжал он, — которого она не подчи-
нила бы себе. Мужчина ли, женщина ли, слуга, молодые, старые — все одно,
когда она посмотрит и заговорит этак свысока. А как она этого достигает — не
знаю! Глаза ее, что ли, загорятся каким-то особым светом, или губы сложатся
в такое выражение, уж не знаю, — только ее слушаются и не пикнут.
Эван Грэхем в этот вечер долго не ложился.
— Да, есть в ней что-то такое, — согласился Грэхем.

— Вот именно, — обрадовался Берт, и лицо его засияло. — Именно
«что-то такое», а что, не разберешь; только волю свою она проведет. Может
быть, это есть последствие самообладания, необходимого, чтобы от бессон-
ных ночей не раскиснуть. Весьма возможно, что она прошедшую ночь про-
спала напролет, — от волнения, понимаете: народ, эпизод с Удалым и прочее
все. То, от чего всякая другая женщина не сомкнула бы глаз, на нее действует
наоборот; это я знаю от Дика. Она будет спать как убитая во время бомбарди-
ровки или на корабле, готовящемся к крушению. Одно слово: феномен!
Немного спустя Грэхем вместе с Бертом прошел в комнату к девицам, в ко-
торой обыкновенно проводили утро, и там, несмотря на веселое пение с тан-
цами и болтовней, он ни на минуту не переставал ощущать какую-то пустоту,
тоскливое одиночество, желание скорее увидеть хозяйку в каком-нибудь но-
вом виде и настроении.
Потом он с Бертом верхом на кровных лошадях объезжал образцовое мо-
лочное хозяйство и едва не опоздал на теннис, где его по уговору ожидала Эр-
нестина.
Он спешил ко второму завтраку с нетерпением, которое не вполне объяс-
нялось здоровым аппетитом, и не мог подавить досаду, когда оказалось, что
хозяйка еще не показывалась.
— Наверно, «белая ночь», — пояснял Дик гостю и дополнил описание
Берта новыми подробностями о ее прирожденной бессоннице. — Верите ли,
первый раз я увидел ее спящей много лет спустя после того, как на ней женил-
ся. Я знал, что она иногда спит, но сам этого не видел. Однажды я был свидете-
лем того, как она трое суток глаз не смыкала и была все такая же бодрая, при-
ветливая, пока наконец не заснула от изнеможения. Это было, когда наша яхта
села на мель у Каролинских островов, и все население нас снимало. Не в без-
опасности было дело, потому что и опасности-то не было, а был постоянный
шум, возбуждение; она жила всем своим существом, — спать было некогда.
Когда все кончилось, я в первый раз в жизни видел ее спящею.
В это утро приехал новый гость, некто Доналд, с которым Грэхем познако-
мился за завтраком. Со всеми другими он, по-видимому, был хорошо знаком,
и Грэхем из разговоров понял, что он скрипач и, несмотря на свою молодость,
пользуется большой известностью по всему побережью.
— Он питал большую страсть к Паоле, — шепнула Эрнестина Грэхему,
выходя с ним из столовой. Тот только поднял брови.
— О, для нее это не диковина, и она не обращает на это внимания, — за-
смеялась Эрнестина. — Это бывает с каждым, кто сюда попадет, — она при-
выкла. У нее премилая манера не замечать ничего такого; это дает ей воз-
можность вызывать лучшее, что есть в людях, и находить удовольствие в их
обществе. А Дика это забавляет. Вы не пробудете здесь недели, как и с вами
будет то же самое. А если нет, то Дик, чего доброго, обидится: дескать, так
уж полагается. И если у влюбленного мужа, который гордится своей женой,
сложится такой взгляд на дело, то согласитесь, что его должно глубоко оскорб
лять, если ее не оценивают по достоинству.
— Ну, если уж так полагается, то, видно, придется и мне, — комически
вздохнул Грэхем. — Только не люблю я делать то, что делают все; но если уж
у вас такой обычай, — что ж, надо покориться. Но нелегко решиться, когда че-
ловека окружает столько милых барышень.
При этих словах его серые глаза сверкали такой добродушной игривостью,
что Эрнестина невольно загляделась на них и вдруг спохватилась, сконфузи-
лась и опустила глаза, но продолжала тараторить, очевидно стараясь выйти из
своего замешательства:
— Маленький Тео, — помните юного поэта? — так вот, он тоже без ума
влюблен в Паолу. Я сама слышала, как Аарон Хэнкок подтрунивал над ним за
какой-то цикл сонетов, и нетрудно догадаться, откуда взялось вдохновение.
А Терренс — знаете? ирландец, — и он влюблен, но в меру. Одним словом, все
как есть. И можно ли их за это винить?
— Она вполне достойна, — рассеянно молвил Грэхем; его втайне оскорбляло,
что этот безалаберный эпикуреец-анархист, гордящийся своим положением
праздношатающегося нахлебника, туда же, смеет быть влюбленным, хотя бы
умеренно, в маленькую хозяйку. — Она достойна всеобщего поклонения, —
продолжал он спокойных тоном. — Как я еще ни мало видел ее, но, уже по
этому судя, она в высшей степени замечательное и обворожительное создание.
— Она моя сводная сестра, — сообщила Эрнестина, — хотя вы никогда
не отгадали бы, что в нас хоть капля общей крови. Она не похожа ни на одну
из нас, даже ни на одну из наших подруг. Хотя по годам она нам, собственно,
не подруга: ей ведь тридцать пять лет.
— Ай, кисонька, нехорошо! — погрозил Грэхем.
Хорошенькая блондиночка с недоумением посмотрела на него, озадачен-
ная такой, по-видимому, неуместной выходкой.
— Нехорошо, кошечка, коготки выпускать, — шутя ответил он на ее во-
просительный взгляд.
— Ах, вы думаете, я из зависти? Ничего подобного. У нас здесь просто.
Все тут знают, сколько ей лет. Сама говорит. Мне девятнадцать. А теперь в на-
казание за ваше подозрение покайтесь-ка: вам сколько?
— Столько же, сколько Дику.
— Значит, сорок, — засмеялась она. — Купаться пойдете? — переменила
она разговор.
— Нельзя. Обещал ехать с Диком верхом.
Миловидное личико опечалилось с откровенностью, свойственной этому
невинному возрасту.
— Ну уж, — надулась она, — наверно, потащит вас смотреть вечные свои
землекопные работы по превращению горных склонов в ряд террас или же
бесконечные оросительные фокусы.
— Но он что-то говорил о купании в пять часов.
При этих словах его серые глаза сверкали такой добродушной игривостью,
что Эрнестина невольно загляделась на них и вдруг спохватилась, сконфузилась
и опустила глаза…
Она мгновенно просияла.

— В таком случае мы сойдемся у бассейна. Паола тоже собиралась купать-
ся в пять часов.
Расставшись с ним под длинным сводом, откуда ему надо было идти к себе
в башню переодеваться, она вдруг окликнула его:
— О! Мистер Грэхем!
Он послушно вернулся к ней.
— Вы на самом деле нисколько не обязаны влюбиться в Паолу, — серьез-
но проговорила она, — это я только так сказала.
— Буду очень, очень осторожен, — так же серьезно обещал он, и только
блеснувший в глазах юмор выдал его.
А все же, оставшись один в своей комнате, он не мог не сознаться себе, что
обаяние, исходящее от всей личности Паолы Форрест, уже протянуло к нему
как будто нежные волшебные щупальца и незаметно обвивает его. Он созна-
вал, что с бóльшим удовольствием поехал бы кататься с нею, нежели со своим
старым приятелем.
Выходя из дома и направляясь к длинной коновязи под старыми дубами, он
жадными глазами искал хозяйку. Но тут стоял только Дик и при нем конюх, хотя
оседланных лошадей было так много, что он еще не терял надежды. Но они уехали
одни. Дик указал ему на женину лошадь, резвого кровного гнедого жеребца.
— Я ее планов не знаю, — сказал он, — она еще не показывалась; но она
во всяком случае купаться будет; там мы и встретимся с нею.
Поездка доставила Грэхему большое удовольствие, хотя он часто по
сматривал на часы: много ли осталось до пяти часов? Овцы собирались ягнить-
ся, и они проезжали одно огороженное поле за другим, время от времени сле-
зая с лошадей, чтобы осмотреть ту или другую партию великолепных шроп-
широв или рамбулье. На обратном пути им случайно встретился Менденхолл,
заведующий конским заводом, и увлек их в сторону, в обширное пастбище,
усеянное одинокими дубами и пересекаемое лесистыми теснинами, чтобы по-
казать им партию однолеток, которых он наутро отправлял в горы. Их было
около двухсот, все крупные, крепкие, мохнатые, начинающие линять.
— Менденхолл заботится, чтобы для них всегда был обильный корм,
с самого рождения, — объяснял хозяин. — Там, в горах, они будут получать
не одну траву, но и зерно. Для этого их каждый вечер собирают в известных
местах, что дает возможность без особенного труда делать поверку. Вот уже
пять лет, как я каждый год отправляю пятьдесят жеребцов-двухлеток в один
только штат Орегон. Они подведены более или менее под один тип, так что
покупают их не глядя: знают, что получат.
Менденхолл удалился, и к ним подъехал на изящной тонконогой кобыле
Хеннесси, ветеринар, которого Дик представил гостю.
— Я слышал, что миссис Форрест собирается смотреть жеребят, — объ-
яснил он, — я хотел показать ей вот эту — Лань. Какую лошадь она велела по-
дать себе сегодня?
— Франта, — ответил Дик, и ясно было, что он предвидел неодобрение,

с которым Хеннесси при этом имени покачал головой.
— Никогда я не примирюсь с тем, чтобы женщинам ездить на жереб-
цах, — ворчал ветеринар. — А Франт вдобавок опасный. Хуже того — хотя
быстроту его нельзя не уважать, — он зол, а главное, подл. Миссис Форрест
должна бы ездить на нем, не иначе как надев ему намордник. Впрочем, он и ля-
гаться любит, а к копытам подушек не привяжешь.
— Это так, — молвил Дик успокаивающим тоном, — но вы посмотрели
бы, какой у нее мундштук, — и она им не шутит.
— Как бы Франт в один прекрасный день не навалился на нее, — про-
должал ворчать ветеринар. — Как-никак, а я вздохнул бы свободнее, если бы
она полюбила Лань. Вот это настоящая дамская лошадь. Огонь, но коварства
никакого. Прелесть лошадка! И шаловливость не беда, — остепенится. Хотя
всегда нужно будет с нею держать ухо востро: не манежная кляча.
— Пойдем-ка поглядим, — предложил Дик. — Задаст ей Франт работу,
если она с ним въедет в лошадиный молодняк. Это ведь ее область, — обер-
нулся он к Грэхему. — Все домашние лошади и верховые на заводе — ее дело,
и она с ними добивается замечательных результатов; как это выходит у нее —
не могу сказать. Это все одно, как если бы маленькая девочка забрела в экспе-
риментальную лабораторию и начала бы наудачу мешать разные взрывчатые
вещества, и у нее выходили бы комбинации сильнее всех, составленных седо
власыми химиками.
Все трое свернули с большой дороги в поперечную, потом в лесок, в ко-
тором протекал болтливый ручей, и из него выехали на широкое, волнистое,
роскошное пастбище. Первое, что Грэхем увидел на отдаленном заднем плане,
было множество любопытно оглядывающихся однолеток и двухлеток, а бли-
же к центру на этом фоне выделялась фигура маленькой хозяйки на золотисто-
гнедом кровном жеребце Франте, который, поднявшись на дыбы, передними
копытами бил воздух, издавал пронзительное ржание. Всадники осадили ло-
шадей и смотрели, что будет дальше.
— Он свалит ее, — угрюмо бормотал ветеринар. — Подлый он.
Но в эту самую минуту Паола, не замечая подъехавшей публики, рез-
ко вскрикнула и с силой завзятого кавалериста заставила Франта мгновенно
опуститься на землю, как и подобает нормальному четвероногому; он беспо-
койно топтался на месте и бешено кусал удила.
— Не слишком ли рискуешь? — тихо пожурил Дик, подъезжая с дру
гими.
— О, я справлюсь, не беспокойся! — прошептала она сквозь крепко стис-
нутые зубы, между тем как Франт, прижав уши назад и злобно сверкая глаза-
ми, оскалил зубы и непременно укусил бы Грэхема в ногу, если бы она не успе-
ла отдернуть его в сторону и плотно прижать шпоры к его бокам. Он задро-
жал, взвизгнул и с минуту стоял смирно.
Дик рассмеялся.
— Старая история! Она его не боится, и он это знает. Он зол, она его
злее; он неистовствует, и она показывает ему, что значит свирепость созна-
тельная и планомерная.
Трижды, пока они смотрели, приготовившись ко всему, Франт пытался
сорваться, но каждый раз, искусной осторожной рукой манипулируя жесто-
ким мундштуком, Паола наказывала его шпорами, пока он не сдался и не стал,
дрожа, весь в поту и пене, но покоренный.
— Здравствуйте! — приветствовала она тогда гостя, ветеринара и мужа. —
Я думаю, теперь он в моей власти. Поедем смотреть жеребят. Обращайте вни-
мание на него, мистер Грэхем; он ужасный кусака. Держитесь подальше от
него: нога еще пригодится вам в старости.
Теперь, когда кончилось представление с Франтом, жеребята словно по коман-
де разбежались и, резвясь, врассыпную поскакали по зеленому полю, но скоро,
одержимые любопытством, снова вернулись и, сбившись в круг, глазели на приез-
жих; потом, предводительствуемые шаловливой бурой кобылкой, придвинулись
ближе и стали полукругом перед всадниками, все начеку, насторожив уши. Грэхем
едва видел жеребят; он смотрел на Паолу в ее новой роли, оглядывая велико-
лепное, могучее, покоренное ею создание, и думал: есть ли граница ее много-
сторонности? Ведь Удалой, несмотря на свою громадность, был ручной домаш-
ней скотинкой в сравнении с этим ржущим, кусающим, лягающимся чертом.
— У меня не было лошадей, когда я была девушкой, — между тем говори-
ла ему Паола, — и мне часто и теперь еще не верится, что не только они у меня
есть, но что я могу разводить их и создавать новые типы по моему усмотре-
нию. Иногда это кажется мне до того невероятным, что меня тянет поехать
сюда, чтобы убедиться.
Она повернулась к мужу и взглянула на него полными благодарности гла-
зами. Грэхем видел, как они с добрых полминуты глядели в глаза друг другу.
Он понял, какое наслаждение доставляет Дику удовольствие жены, ее моло-
дое увлечение и жизнерадостность, и скептически вспоминал сообщение Эр-
нестины, будто Паоле тридцать пять лет.
Глава XIII
От пастбища до пруда Грэхем держался так близко к Паоле, как это дозво-
ляла злокозненность Франта, между тем как Дик и Хеннесси, ехавшие впере-
ди, углубились в деловые разговоры.
— Бессонница всю жизнь преследовала меня, — говорила она ему, в то
же время щекоча Франта одной шпорой, чтобы остановить новое пополз-
новение к бунту. — Но я рано научилась не давать воли моим нервам и не
допускать мрачным мыслям угнетать меня. Я даже с ранней молодости сде-
лала себе из этого в некотором роде игру, в которой находила удовольствие.
Это было единственным средством преодолеть врага, от которого, я знала,
мне во всю жизнь не избавиться.
Грэхем, слушая ее, заглядывался на порозовевшее лицо ее, на котором би-

сером выступали крошечные капельки пота, вызванного неусыпной борьбой
с неугомонным животным. Тридцать пять лет! Уже не приврала ли Эрнести-
на? Ей нельзя было дать и двадцати пяти.
— Мне, — продолжала она, — не дает заснуть возбуждение от непосредст
венно действующих на меня событий. Я не борюсь и таким образом быстрее
избавляюсь от нахлынувших на меня впечатлений, скоро дохожу до отсутст-
вия сознательности. Я не только не избегаю, но стараюсь как можно полнее
и всесторонне изжить все, что мешает мне забыться. Возьмем, для примера,
вчерашнюю историю с Удалым. Я ее ночью всю пережила: сначала как было
в действительности, потом как зритель представила себе картину, какою ви-
дели ее девицы, ковбой, вы, а главное — мой муж. Затем я мысленно с этой
картины написала несколько картин, развесила их и рассматривала, точно
в первый раз видела. Наконец я вообразила себя старой девой, сухим педан-
том, школьницей. Потом я всю сцену положила на музыку; играла ее на роя
ле, представляла себе, как сыграл бы оркестр или военная духовая музыка.
Кончилось, конечно, тем, что я, сама не знаю как, забылась — и проснулась се-
годня в полдень! Последний раз, что я слышала часы, они били шесть. Шесть
часов сплошного сна — это большая удача для меня в лотерее.
Когда она кончила свой рассказ, Хеннесси уехал, а Дик подождал жену
и поехал с ней рядом с другой стороны.
— Хотите пари, Эван? — спросил он.
— В чем? На что и на каких условиях?
— На сигары, на равных условиях, — в том, что вам Паолу не догнать под
водою в десять минут, нет, в пять, потому что вы, как я помню, пловец не из
плохих.
— О, предоставь ему больше шансов! — воскликнула Паола. — Десяти
мало — утомится.
— Ты его не знаешь, — возразил Дик.
— Так расскажи мне о его подвигах и победах.
— Расскажу тебе об одном, о чем до сих пор еще говорят на Маркизовых
островах. Это было в памятный ураган тысяча восемьсот девяносто второго
года. Однажды он проплыл сорок миль в сорок пять часов, — только он один
да еще один человек добрались до земли. А были все туземцы, канаки. Белый
он был один, однако всех перещеголял: все утонули, до последнего.
— Мне показалось, ты сказал, что был еще один? — перебила Паола.
— То была женщина, — ответил Дик. — Канаков он всех потопил.
— А женщина — белая была? — допрашивала Паола.
Грэхем быстро взглянул на нее, и, хотя она с вопросом обратилась к мужу,
однако она обернулась к нему в ответ на движение его головы в ее сторону, так
что ее вопрошающие глаза встретилась прямо с его глазами.
Он с такою же прямотою выдержал ее взгляд и ответил:
— Она была канака.
— Да еще королева, не угодно ли! — добавил Дик. — Настоящая, из древ-

нейшего рода туземных королей. Королева острова Хуахоа.
— Не древняя ли королевская кровь придала ей силы? — спросила Пао-
ла. — Или вы ей помогли?
— Я думаю, скорое мы помогали друг другу, по крайней мере к концу, —
ответил Грэхем. — Мы оба на более или менее продолжительное время теряли
сознание, то я, то она. Мы достигли земли к закату, то есть, собственно, ско-
рее отвесной железной стены, о которую высоко разбивался прибой, приго-
няемый юго-восточным пассатным ветром. Она схватила меня и стала в воде
тормошить, чтобы образумить, потому что я хотел лезть на эту стену, что было
бы нашей гибелью. Она кое-как внушила мне, что она знает, где мы находим-
ся; что течение идет вдоль берега в западном направлении и через каких-ни-
будь два часа принесет нас к такому месту, где нам можно будет выбраться на
берег. Клянусь вам, я все эти два часа либо проспал, либо был без сознания;
когда же я очнулся и заметил, что уже не ревет прибой, то она была в том же
состоянии, и мне, в свою очередь, пришлось ее тормошить и приводить в со-
знание. Прошло еще три часа, пока мы выбрались на песок. Где мы выползли
из воды, там и заснули. Наутро мы проснулись от припекавшего нас солнца.
Мы побрели под тень растущих неподалеку диких бананов, нашли источник
пресной воды и снова заснули. Когда я опять проснулся, была ночь. Напился
и спал до утра. Она еще спала, когда нас нашла партия туземных охотников,
гнавшихся за дикими козами.
— Пари держу, — заметил Дик, — ввиду того что вы потопили целую ко-
манду канаков, что помогали больше вы.
— Она должна была быть вам навеки благодарна, — решила Паола. —
Не отпирайтесь: она была красавицей, золотисто-смуглой юной богиней.
— Мать ее была королевой острова Хуахоа, — ответил Грэхем. — Ее отец
был англичанин из хорошей семьи, ученый-эллинист. Тогда их уже не было
в живых, и Номаре сама была королевой. Она действительно была моло-
да и где угодно на всем свете была бы признана красавицей. Благодаря цве-
ту кожи отца она была не золотисто-бурая, а почти белая, с золотым налетом.
Но вы, без сомнения, слышали ужe эту историю…
Он замолчал и вопросительно взглянул на Дика, но тот отрицательно по-
качал головой.
В эту минуту крики и плеск, доходившие из-за ряда деревьев, образовав-
ших густую завесу, возвестили им, что недалеко до пруда.
— Вы мне должны когда-нибудь досказать эту историю, — молвила
Паола.
— Дик знает. Не понимаю, почему он вам не рассказывал ее раньше.
Она пожала плечами.
— Верно, некогда было или не было повода.
— Однако, видит бог, эта история получила широкую известность, —
засмеялся Грэхем. — Ибо, да будет вам ведомо, что я одно время был —
как бишь это называется? — морганатическим, что ли, королем каннибальских

островов, или, во всяком случае, райски прекрасного острова в Полинезии.
И он, напевая известный куплет о жемчужных волнах и опаловой дали,
ловко соскочил с лошади.
Паола, отвечая ему следующим куплетом, зорко наблюдала за Франтом,
которому едва не удалось захватить в зубы ее ногу, пока подъехавший Дик не
снял ее и не привязал его.
— Сигары? И я участвую! Вам ее не догнать! — крикнул Берт Уэйнрайт
с высоты площадки, устроенной для ныряния на высоте сорока футов над во-
дою. — Подождите меня!
И он спрыгнул и нырнул с ловкостью профессионала.
— Великолепно! Художественно! — похвалил Грэхем, когда он поднялся
на поверхность воды.
Берт старался казаться равнодушным к похвале и пустился обсуждать
подробности предложенного Диком пари.
— Не знаю, какой вы пловец, Грэхем, — сказал он, — но я согласен на
сигары.
— И мы! И мы! — хором заявили Эрнестина, Люси и Рита.
— Конфеты, перчатки или там чего вам не жаль, — поправила Эрнестина.
— Но я тоже не знаю рекорда миссис Форрест, — сказал Грэхем, записав
все пари. — Однако, если по истечении пяти минут…
— Десяти, — перебила Паола. — Отправиться с противоположных кон-
цов бассейна. И если только пальцем тронете, значит — поймали. Кажется,
условия справедливые.
Грэхем с восторгом разглядывал ее. Она была не в белом шелковом трико,
которое она, очевидно, носила для купания исключительно только в женском
обществе, а в кокетливом костюме из легкой шелковой материи синего цве-
та с зеленым отливом, весьма похожего на цвет воды в бассейне; коротенькая
юбка немного выше колен, длинные шелковые чулки такого же цвета и ма-
ленькие башмачки, завязанные крест-накрест узенькими ленточками; на голо-
ве — задорно заломленная шапочка.
Рита держала часы, пока Грэхем направлялся к тому концу пруда в полто-
раста футов длиной.
— Смотри, Паола, — грозил Дик, — он поймает тебя, если ты позволишь
себе малейший риск. Это ведь человек-рыба. Будьте готовы, Рита. Пустите их
минута в минуту.
— Как-то совестно подводить такого пловца, — вполголоса обратилась
Паола к своим, стоя на одном конце бассейна в ожидании сигнала.
— Может случиться, что он тебя поймает прежде, нежели ты успеешь
сыграть свой фокус, — снова предостерег ее Дик. — А что? — с легким беспо-
койством спросил он Берта. — В исправности ли там все? Потому что в про-
тивном случае Паоле грозили бы нехорошие пять секунд, прежде чем выбрать-
ся оттуда.
— Будьте спокойны, — уверял Берт, — я сам туда залезал. Труба работает

хорошо. Воздуха вдоволь.
— Готовы? — крикнула Рита. — Ступайте!
Оба побежали вверх на высокие платформы, устроенные на обоих концах
бассейна, но прыгнули неодновременно; Грэхем не мог отказать себе в удовольст
вии полюбоваться тем, как красиво и с какой легкостью она исполнила эту
трудную операцию по всем правилам искусства: она прыгнула в пространство,
закинув назад голову, согнув локти, прижав руки к груди, выпрямив и плотно
собрав ноги, но в мгновение прыжка тело ее вытянулось в воздухе горизон-
тальной линией. В нескольких футах над водой она наклонила голову, протя-
нула руки и сомкнула их перед головой, а горизонтальное положение тела из-
менила настолько, чтобы в воду удариться под надлежащим углом.
С высоты тридцатифутовой платформы Грэхем мог под водой различить ее
тело, плывущее полным ходом по прямой линии, и тогда только нырнул и он.
В это самое мгновение Дик окунул в воду и стукнул один о другой два плоских
камня. Это было сигналом для Паолы изменить направление. Она свернула
в глубокую тень, брошенную уже низко спускающимся солнцем, где вода была
так темна, что в ней нельзя было ничего различить. Когда Грэхем коснулся кру-
того края бассейна, он вынырнул на поверхность. Паолы нигде не было вид-
но. Он стал совсем прямо, тяжело дыша, готовый при первом признаке снова
нырнуть, но она бесследно исчезла.
— Семь минут! — возвестила Рита. — С половиной! Восемь! С поло
виной!
А Паолы нет как нет. Грэхем решил не пугаться, так как на других лицах он
не видел испуга.
— Я проигрываю, — объявил он, когда Рита возвестила: «Девять ми-
нут!» — Она более двух минут пробыла под водой, но вы все слишком спо-
койны, чтобы мне волноваться. Мне остается еще минута: быть может, я и не
проиграю, — сказал он весело и снова сошел в бассейн.
Нырнув глубоко, он перевернулся на один бок и руками стал исследовать
бетонную стену. На половине глубины, футов десять под водой, насколько он
мог судить, руки его встретили отверстие в стенке, и он, убедившись, что пе-
ред ним нет сетки, смело поплыл в него и почти тотчас же стал подниматься,
но медленно, осторожно; вынырнув на поверхность и очутившись в непрохо-
димом мраке, он стал ощупывать вокруг себя, стараясь не плескать, чтобы не
шуметь.
Вдруг пальцы его прикоснулись к свежей гладкой руке, которая судорож-
но отпрянула при неожиданном прикосновении, и в то же время раздался
громкий испуганный крик; не выпуская руки, он рассмеялся; тогда засмеялась
и Паола, — и он подумал, что за один этот смех можно влюбиться.
— Ну и испугали же вы меня, — сказала она. — Подкрались так беззвуч-
но, а я была за тысячу миль отсюда, замечталась.
— О чем?
— Признаться сказать, мне пришел в голову фасон нового платья.

— Есть на свете хоть что-нибудь, чего бы вы не умели? — со смехом спро-
сил он.
Она тоже смеялась, и общий смех их гулко разливался во мраке.
— Кто вам сказал? — спросила она немного погодя.
— Никто. После того как вы пробыли под водой две минуты, я догадался,
что тут какой-нибудь фокус, и стал шарить.
— Это Дик придумал. Пристроил потом уже. У него масса всяких затей.
Его страшно забавляло доводить старых дам до истерики: зазовет их сыно-
вей или внуков с собой купаться и спрячется тут с ними. Но после того как
несколько штук чуть не померли со страха, он перестал дурачиться или по
крайней мере стал выбирать жертв посолиднее, вроде вас. Была и другая исто-
рия. Гостила у нас одна подруга Эрнестины, молоденькая, еще школьница.
Ухитрился поставить ее у самой трубы, сам же спрыгнул с платформы и про-
плыл сюда, к другому концу трубы. Несколько минут спустя, когда она была
чуть не в обмороке от мысли, что он утонул, он заговорил с нею в трубу ужас-
нейшим замогильным голосом, и она тут же упала замертво.
— Однако порядочная, должно быть, была рохля, — заметил Грэхем.
— Ну, знаете, очень винить ее нельзя: было с чего, — заступилась Пао-
ла. — Во-первых, очень уж юная — лет восемнадцати, не больше того; во-вто-
рых, она обожала Дика, как это водится у девчонок. Все они так. Дело в том,
что Дик сам такой школьник, когда расшалится, что они никак в толк не возь-
мут, что он много испытанный, работящий, глубокомыслящий, пожилой го-
сподин. В настоящем случае неловко вышло, что когда бедная девочка очну-
лась, то, прежде чем успела собраться с мыслями и взять себя в руки, она вы-
дала свою сердечную тайну. Посмотрели бы вы, какое у Дика сделалось лицо,
когда она выболтала…
— Что ж, ночевать собираетесь? — раздался голос Берта Уэйнрайта в тру-
бе, точно под самым ухом у них.
— Господи! — вскрикнул Грэхем, вздрогнув и невольно схватив Паолу за
руку, но тотчас же с облегчением вздохнул. — Как он меня напугал! Ваша де-
вочка отомщена. Ну, однако, пора.
Хотя мрак был без малейшего проблеска, Грэхем по некоторым слабым
звукам догадался, что Паола перевернулась и нырнула головой вниз, и неволь-
но представлял себе, как красиво она это сделала.
— Кто-нибудь вам выдал! — было первым словом Берта, когда Грэхем вы-
плыл на поверхность и вылез из пруда.
— А! Это вы, негодяй, стучали камнями под водой! — обвинял Грэхем. —
Если бы я проиграл, я опротестовал бы пари. Это шулерство, заговор.
— Но ведь вы выиграли! — воскликнула Эрнестина.
— Конечно, выиграл; и потому не подам иска против вас и всей ва-
шей мошеннической шайки, то есть если вы расплатитесь без разговоров.
Пожалуйте-ка ящик сигар!
— Одну сигару, сударь!

— Нет, ящик!
— Давайте играть в пятнашки тут! — крикнула Паола и первая слегка уда-
рила Грэхема по плечу и бросилась в воду. Прежде чем он успел последовать
за нею, Берт схватил его и стал крутить, но получил удар от Дика и сам ударил
Дика прежде, чем тот успел уплыть от него. Но Дик погнался за женой че-
рез весь бассейн, и, когда Берт и Грэхем бросились за ними, девицы побежали
вверх по лестнице и выстроились прелестной шеренгой на одной из платформ.
Глава XIV
Будучи плохим пловцом, Доналд не участвовал в водяном турнире, но зато

после обеда, к тайной досаде Грэхема, ухитрился завладеть хозяйкой и прико-
вать ее к роялю. Наехали новые гости с обычной в Большом доме бесцеремон-
ностью: юрист по имени Адольф Вейл, которому нужно было переговорить
с Диком по крупному иску относительно каких-то прав на воду; приехавший
прямо из Мексики Джереми Брэкстон, заведующий принадлежавшей Фор-
ресту группой богатых копей; Эдвин О'Хэй, рыжеволосый ирландец, музы-
кальный и драматический критик, и Чонси Бишоп, издатель и редактор га-
зеты в Сан-Франциско, университетский товарищ Дика, как Грэхем узнал из
разговоров.
Дик засадил часть гостей за азартную карточную игру своего изобретения,
в которой можно было увлекаться, даже зарваться, но предельный проигрыш
был установлен в десять центов, а банкомет, если бы очень повезло, мог выиг-
рать или проиграть до девяноста центов. Играли за большим столом, постав-
ленным у дальнего конца комнаты; было много шума, возни. Кто занимал, кто
оставался должен, и то и дело не хватало мелочи.
При девяти игроках за столом было тесно, и потому Грэхем отказался, но
изредка ставил на карту Эрнестины, не теряя из вида другого конца длин-
ной комнаты, где Паола со скрипачом углубились в сонаты Бетховена и бале-
ты Делиба. Брэкстон предлагал повысить предельный выигрыш до двадцати
центов, а Дик, ухитрившийся проиграть целых четыре доллара и шестьдесят
центов, протестовал и жалобно требовал учреждения «фонда», из которого
оплачивалось бы освещение и предстоящая наутро уборка комнаты.
Грэхем с глубоким вздохом по проигранным пяти центам заявил Эрнести-
не, что пройдется по комнате, «чтобы переменить счастье».
— Я это предвидела, — вполголоса сказала она.
— Почему?
Она взглянула в сторону Паолы.
— Теперь уж подавно пойду, — ответил он на этот взгляд.
— Отказаться от вызова не смеете? — подтрунивала она.
— Я уже раньше того решил идти прямо туда и выжить оттуда скрипача.
К тому же банкомет ждет вашей ставки.
Эрнестина рассеянно поставила десять центов, но даже не знала, выиграла

она или проиграла, потому что следила за тем, как Грэхем пробирался к друго-
му концу комнаты, хотя и отлично видела, что Берт Уэйнрайт, в свою очередь,
следит за нею. С другой стороны, ни она, ни Берт и никто из играющих не за-
мечали, что Дик, в то время как его так и засыпали всякими забавными остро-
умными глупостями, от которых стоял неумолкаемый хохот, не терял ни од-
ной ноты из этой попутной игры, за которой он следил смеющимися глазами.
Эрнестина, будучи ростом немного выше Паолы, но обещая в будущем
несколько бóльшую округлость форм, была настоящая блондинка с ясным,
здоровым цветом лица, слегка позолоченным солнцем, и тонким до прозрач
ности румянцем, какой бывает в девятнадцать лет. Казалось, что глаз мог про-
никнуть сквозь нежную бледно-розовую ткань кожи на пальцах, запястье, ру-
ках, шее и щеках. Эта прелестная розовая прозрачность, согретая теплыми
тонами живой молодости, не ускользала от взора Дика, наблюдавшего за нею,
пока она следила за движениями Эвана Грэхема. Дик понял, что в девушке за-
рождается какая-то еще неясная ей самой мечта.
Она заглядывалась на Грэхема с его, как ей казалось, царственной осанкой
и поступью, с высокой и легкой, породистой постановкой головы, падающи-
ми с беспечной грацией золотисто-бронзовыми кудрями, к которым тянуло
ее пальцы с неосознанным ею и никогда еще не испытанным желанием при-
ласкать.
Паола, со своей стороны, во время паузы в музыкальном споре со скрипа-
чом тоже не могла не обратить внимания на приближавшегося к ним Грэхема
и тоже с удовольствием смотрела на изящество его движений, постановку его
головы с беспечно лежащими кудрями, чистую бронзу гладких щек, велико-
лепный лоб, продолговатые глаза с чуть опущенными веками, полуребяческую
угрюмость, мгновенно рассеявшуюся приветливой улыбкой. Эту улыбку она
уже часто у него замечала, — улыбку, полную неотразимой прелести, зажигаю
щую в глазах приветливый свет и вызывающую вокруг углов рта множество
маленьких добродушных складочек. Улыбка эта и других располагала к улыб-
ке; по крайней мере, Паола почувствовала, что она улыбается ему в ответ, не
прерывая, однако, своего разговора со скрипачом, которому она, очевидно,
решила посвятить этот вечер, так как она тут же, обменявшись с Грэхемом
всего несколькими словами, пламенно завихрила по роялю рядом венгерских
танцев с таким увлечением и чисто цыганским ухарством, что он, уютно усев-
шись с сигарой на подоконных подушках, мог только вновь подивиться мно-
госторонности ее таланта.
Несколько позднее, когда кончилась азартная игра, Берт и Льют Дестен
испортили ей адажио из бетховенской «Sonate Pathètique»1, импровизируя
к нему карикатурную пантомиму, до того уморительную, что сама Паола не
удержимо расхохоталась и бросила играть.
1
«Sonate Pathètique» — «Патетическая соната» (фр.) (примеч. ред.).
Составились новые группировки. Дик, Рита, Бишоп и Вейл засели за

бридж. Доналду пришлось уступить Паолу нахлынувшей молодежи; Грэхем
и О'Хэй уединились на подоконнике, и последний навел разговор на драма-
тическую критику.
Потом все за роялем хором пели гаванские песни, спела и Паола, одна, под
собственный аккомпанемент, и тут Грэхем почти с радостью подумал, что он
наконец нашел ее слабую сторону, и решил, что она великолепно играет, плава-
ет и ныряет, но поет не великолепно. Но этот приговор ему вскоре пришлось
изменить. Оказалось, что она замечательная певица и что если пение можно
признать ее слабой стороной, то только сравнительно. Голос у нее был дейст-
вительно не великолепный: приятный, звучный, проникнутый той же тепло-
той, которая делала смех ее таким обаятельным, но обширности, мощи, зву-
ковой массы, без которых не может быть великолепного голоса, у нее не было.
Но качество, тембр!.. Тут Грэхем задумался. Голос типично женский, весь
пропитанный женской страстностью и призывом; в нем звучала вся сила мо-
гучего темперамента, но сила сдержанная, обузданная; Грэхем не мог нади-
виться ее умению считаться с недостатками своего голоса: это было верхом
искусства.
И покуда он рассеянно кивал в ответ на читаемую ирландцем формен-
ную лекцию о современной опере, он задавал себе вопрос: возможно ли, что
Паола, в таком совершенстве владеющая своим темпераментом в области ис
кусства, с таким же совершенством владеет им в более глубокой области чувст
ва? Его соблазняло найти разрешение этого вопроса из любопытства, как он
себя уверял, но не из одного любопытства; тут было задето нечто более глу-
бокое, первобытное, что с незапамятных времен заложено в мужской натуре.
Внезапно проснувшийся в нем задор заставил его задуматься и бросить
взгляд вдоль длинной комнаты и даже на брусья потолка, на летучую гале-
рею, увешанную трофеями со всего света, наконец, на самого хозяина всех
этих материальных благ, мужа интересовавшей его женщины, играющего,
как и работавшего, всей душой и оглашающего комнату своим громким сме-
хом над каким-то промахом, на котором поймал Риту. Грэхем был слишком
цельной натурой, чтобы пугаться последних выводов. За поставленной им
себе отвлеченной задачей скрывалась живая женщина — сама Паола, велико-
лепное, обаятельное воплощение всего женского, женщина до мозга костей.
С той минуты, когда он, точно ударом ошеломленный, увидел ее в бассейне на
огромном жеребце, она неотвязно владела его воображением, словно окол-
довала его. Он был далеко не новичок по женской части, и женщины вооб-
ще наскучили ему своей однообразной посредственностью. Все на один лад.
Напасть на выходящую из ряда вон женщину для него было все равно что
найти стотысячный жемчуг в лагуне, исчерпанной многими поколениями
искателей жемчуга.
— Живы еще? Очень рада! — шутливо сказала ему Паола немного
погодя.
Она готовилась уходить вместе с Люси. Составилась между тем новая пар-
тия в бридж: Эрнестина, Берт, Брэкстон и Грэхем; О'Хэй и Бишоп засели
в шашки.
— Он в самом деле очень мил, — говорила Паола об ирландце, — если
только не дать ему сесть на своего конька.
— Конек же его — музыка, не так ли? — сказал Грэхем.
— А как понесет о музыке, несносен, — вмешалась Люси. — Это как раз
то, в чем он ничего не смыслит. Может с ума свести.
— Ничего, — успокаивала ее Паола, — вы все будете отомщены.
Дик только что шепнул мне, чтобы я на завтрашний вечер зазвала «филосо-
фов», а вы знаете, как они рассуждают о музыке. Для них музыкальный кри-
тик — законная добыча.
— Терренс на днях говорил, что для этой дичи запретного времени нет, —
сообщила Люси.
— Терренс и Аарон доведут его до запоя, — засмеялась Паола, — не го-
воря уже о Дар-Хиале с его «пластической» теорией искусства, которую он,
конечно, ухитрится применить и к музыке.
В эту минуту к ним подошла Эрнестина и увела Грэхема со словами:
— Мы все ждем вас. Мы снимали карты, и вы мой партнер. К тому же
Паоле хочется спать. Итак, прощайтесь и отпустите ее.
Паола ушла к себе в десять часов, но бридж продолжался до часа ночи.
Дик, с братской фамильярностью обняв Эрнестину за талию, простился с Грэ-
хемом, когда ему надо было свернуть в свою башню, и проводил свою хоро-
шенькую свояченицу до ее комнаты.
— На одно слово, Эрнестина, — сказал он, перед тем как прощаться, от-
крыто и дружески глядя на нее своими добрыми серыми глазами, но таким
серьезным тоном, который сразу привлек ее внимание.
— Ну, что еще я наделала? — надула она губки и усмехнулась.
— Пока ничего. Но лучше не начинай, или ты уготовишь себе горе.
Ты еще ребенок — в твои девятнадцать лет, — и прелестный ребенок, которо-
го нельзя не любить, такой, на которого всякий мужчина обратит внимание.
Только Эван Грэхем не «всякий».
— О, обо мне не беспокойтесь, я сама знаю, как себя держать, — вспых-
нув, кинула она ему.
— А все же выслушай меня. В жизни каждой девушки настает время, ког-
да в ее хорошенькой головке громко зажужжат любовные пчелы. Тут-то ей
и надо беречь себя от ошибки и не влюбиться не в того человека. Ты в Эва-
на Грэхема еще не влюбилась, — ну и не влюбляйся, вот и все. Он тебе не
пара, и вообще никакому очень юному созданию. Он пожилой, видал виды,
и о любви, то есть о романтической любви и юных птенчиках, пожалуй, что
успел позабыть столько, сколько ты не узнаешь, проживи хоть дюжину жиз-
ней. Если он когда и женится снова…
— Снова? — перебила она его.
— Живы еще? Очень рада! — шутливо сказала ему Паола немного погодя.
— Он, милая моя, пятнадцать с лишком лет как овдовел.

— Что же из этого? — задорно спросила она.
— А то, — спокойно продолжал Дик, — что он уже пережил юношеский
роман, — и какой дивный роман! — и то, что за пятнадцать лет он не женил-
ся вторично, значит…
— Значит, что он никогда не оправится от своей утраты? — снова переби-
ла Эрнестина. — Но это еще не доказывает…
— Значит, он пережил ученический период юношеских романов, — не-
возмутимо продолжал Дик. — Ты только всмотрись в него, и ты поймешь, что
у него не было недостатка в случаях и что не раз прекрасные женщины, ум-
ные, зрелые, задавали ему такие задачи, которые требовали всей его твердости
духа. А поймать его им все же не удалось. Что же касается птенчиков, ты сама
знаешь, что за таким человеком они гоняются стаями. Так ты все это обду-
май и не давай своим мыслям воли. Если ты теперь вовремя расхолодишь свое
сердце, ты этим спасешь себя от больших разочарований.
Он взял ее за одну руку и ласково притянул ее к себе, обняв свободной ру-
кой ей плечи. Несколько минут длилось молчание, и Дик старался отгадать,
что она думает.
— Ты знаешь, мы, видавшие виды старики… — начал он снова полушут-
ливо, как будто извиняясь.
Она нетерпеливо передернула плечами и запальчиво воскликнула:
— Одни только и стоите чего-нибудь. Молодые — это все молокососы,
вот что. Они полны жизни, поют и пляшут, резвятся, как жеребята. Но нет
в них положительности. Они на девушку не производят впечатления полного
понимания, испытанной силы, одним словом, возмужалости.
— Понимаю, — задумчиво молвил Дик. — Но не забудь, пожалуйста,
взглянуть и на обратную сторону. Вы, пылкие юные создания, должны на муж-
чин постарше производить такое же точно впечатление. Они могут смотреть
на вас, как на игрушку, на прелестных младенцев, которых забавно научить
кое-каким красивым пустячкам, но не как на подруг, на равных себе товари-
щей, с которыми бы можно делиться, — всем делиться. Жизнь — наука, кото-
рой нужно учиться. Они ей научились отчасти. Но такие птенцы, как ты, Эр-
нестина… Многому ли ты успела научиться?
— Расскажите мне, — внезапно, почти трагически обернулась она к нему, —
про тот полудикий молодой роман пятнадцать лет назад, когда он был молод.
— Пятнадцать? Нет, восемнадцать, — ответил Дик. — Они три года
были женаты, когда она умерла. Разочти сама. Они были обвенчаны настоя-
щим англиканским пастором и жили в супружестве, когда ты, новорожденная,
с плачем вступила в жизнь.
— Да, да. Продолжайте, — нервно понукала она его. — Какая она была
из себя?
— Она была поразительной красоты: цвета золотисто-смуглого; сме-
шанной крови; королева на полинезийском острове; мать ее была королевой;
отец — англичанин, кончивший Оксфордский университет, настоящий уче-

ный. Ее звали Номаре. Она была дикарка. Он был настолько молод, что ему
ничего не стоило сделаться таким же дикарем, если не больше. В их браке не
было ничего низменного. Он не был нищим авантюристом. Она принесла ему
в приданое свой остров и сорок тысяч подданных; он принес свое весьма зна-
чительное состояние и построил там дворец, какого на этих островах не виде-
ли и не увидят больше никогда, — в чисто туземном стиле: кровля травяная,
тесаные столбы, переплетенные кокосовой мочалиной, и все прочее. Каза-
лось, дворец вырос из острова и имел корни в его почве, хотя Грэхем выписал
архитектора из Нью-Йорка. Господи! Чего у них только не было! Своя яхта,
своя дача в горах, свой лодочный сарай — так он назывался, а в сущности это
был самый настоящий дворец. В нем давались большие пиры; впрочем, это
было уже после них. Номаре умерла, а где был Грэхем, никто не знал. Управлял
какой-то ее родственник по боковой линии. Я уже сказал, что Эван сделался
дикарем чуть ли еще не бóльшим, нежели она была дикаркой. Так, например,
столовая посуда у них была золотая. Да что говорить! Он был совсем мальчик:
у нее была наполовину английская кровь, наполовину полинезийская, и она
была настоящая, полноправная королева. Это была чета удивительных детей,
и жизнь их протекала как волшебная сказка. И… одним словом, Эрнестина,
для того, чтобы теперь пленить его, нужно быть очень и очень замечательной
женщиной.
— Паола скорее подходила бы к нему, — задумчиво проговорила девушка.
— Совершенно верно, — согласился Дик. — Паола или другая столь же
замечательная женщина имела бы в тысячу раз больше шансов привлечь его,
нежели все в мире подобные тебе милые, молодые, очаровательные создания.
У нас, стариков, знаешь, есть свои идеалы.
— Мне, значит, придется довольствоваться мелкой сошкой, — вздохнула
Эрнестина.
— До поры до времени, пожалуй, что так, — усмехнулся он, — не забы-
вай, однако, что и ты со временем можешь вырасти в замечательную зрелую
женщину, способную победить в любовном состязании даже такого человека,
как Эван.
— Но я тогда давно уже буду замужем, — надулась она.
— И это будет твое счастье, милая моя. Затем покойной ночи. И на меня,
чур, не сердиться, — да?
Она покачала головой, подняла к нему губки для поцелуя, и они расстались.
Дик Форрест, гася по пути электричество, прошел в библиотеку и, отби-
рая полдюжины книг по физике и механике, улыбнулся, словно довольный со-
бой, вспоминая свой разговор со свояченицей. Он был уверен, что говорил
вовремя, но и только. Вдруг на полпути к скрытой за книгами винтовой лест-
нице, ведущей в его рабочий кабинет, его словно по голове ударила сказанная
Эрнестиной фраза, — с такой внезапностью, что он остановился: «Паола ско-
рее подходила бы к нему».
— Осел! Дурак! — выбранил он себя. — Десять лет женат!

Засмеялся и пошел далее.
И больше он об этом не вспоминал до тех пор, пока, ложась в постель, он
не взглянул на барометры и термометры и, готовясь приняться за разрешение
занимавшего его электрического вопроса, бросил взгляд на ту сторону двора,
вглядываясь в женин темный флигель, чтобы убедиться, легла ли она, — и тут
ему снова явственно послышались слова Эрнестины…
Глава XV
Было гораздо позже, чем десять часов, когда Грэхем однажды, беспокой-
но скитаясь по дому и думая, неужели Паола никогда раньше полудня не по-
казывается, забрел в концертную. Несмотря на то что он гостил уже несколь-
ко дней, он благодаря величине дома в этой комнате еще не бывал. Это была
чудная комната, футов в тридцать в ширину при шестидесяти в длину, в ко-
торую с высокого потолка через окно с желтыми стеклами проникал теплый
золотистый свет. В окраску стен и меблировки обильно входили красные тона,
и его сразу охватило то мирное благоговейное настроение, к которому распо-
лагает музыка.
Грэхем лениво рассматривал картину, изображающую пасущихся в про-
питанной солнечным светом атмосфере темного цвета овец, когда в даль-
нюю дверь вошла хозяйка. При виде ее у него невольно замерло сердце, та-
кую она сама представляла прелестную картину. Она была вся в белом и каза-
лась совсем молодой и как будто выше ростом в широких складках свободного
холоку — сшитого, по-видимому, без всякого фасона капота, какой носят все
женщины на Сандвичевых островах. Он видел его в родных Гавайях, где такой
наряд даже некрасивую женщину делает привлекательною, красивую — вдвое
обаятельнее.
Обмениваясь с нею через комнату приветственной улыбкой, он наблюдал
грациозный поворот ее тела и постановку головы, открытый взор, все ее ды-
шащее товарищеским дружелюбием существо. Такое, по крайней мере, впе-
чатление она на него произвела, направляясь к нему от двери.
— Эта комната имеет большой недостаток, — совершенно серьезно
сказал он.
— Неужели? Какой?
— Она должна бы быть длиннее, вдвое длиннее по меньшей мере.
— Почему? — спросила она, с недовольным видом качая головой, между
тем как он с восторгом любовался набежавшим на ее щеки молодым румян-
цем, казавшимся несовместимым с ее тридцатью пятью годами.
— Потому, — ответил он, — что тогда вам пришлось бы пройти вдвое
дальше, и я вдвое дольше имел бы удовольствие на вас смотреть. Я всег-
да говорил, что прелестнее одежды, чем холоку, невозможно придумать для
женщины.
— Но я тогда давно уже буду замужем, — надулась она.
— Значит, вам понравился мой холоку, а не я, — возразила она. — Вы, я вижу,

в этом отношении похожи на Дика: комплименты у вас непременно с хвости-
ком, и как только мы, глупенькие, разлакомимся, комплимент вильнет хвости-
ком, и мы останемся ни при чем. Но пойдемте лучше, я подробнее покажу
вам комнату, — поспешила она переменить разговор. — Дик дал мне полную
волю отделать ее по моему вкусу, так что тут все — мой выбор.
— И картины тоже?
— И их я сама выбирала. Хотя Дик поспорил со мной по поводу этого Ве-
рещагина. Он ревнует к иностранцам наших местных художников.
— Я совсем не знаю ваших тихоокеанцев, — сказал Грэхем. — Позна-
комьте меня с ними…
Грэхем приготовился провести полчасика в приятной беседе о картинах,
но в эту минуту в комнату со скрипкой под мышкой вошел Доналд. Его ищу-
щие глаза просияли при виде маленькой хозяйки, и он быстрым деловитым
шагом направился прямо к роялю и стал раскладывать ноты.
— Мы сговорились поработать до завтрака, — объяснила Паола, обра-
щаясь к Грэхему. — Он клянется, что я страшно отстала, а я отчасти соглас-
на с ним. Мы с вами увидимся за завтраком. Можете остаться здесь, конеч-
но, если желаете, но предупреждаю вас, что мы будем работать по-настоящему.
После обеда поедем купаться в четыре часа, — так решил Дик. Который час,
мистер Доналд?
— Без десяти одиннадцать, — ответил скрипач коротко, несколько резко.
— Рано. Уговор был: в одиннадцать. И вам, сударь, придется подождать.
Я сначала должна забежать к Дику: я еще с ним не поздоровалась.
Паола хорошо знала распределение мужниных часов. На последнем лист-
ке ее записной книжки у нее были набросаны какие-то иероглифы, напоми-
навшие ей, что в шесть часов тридцать минут ему подается кофе, что до вось-
ми часов пятнадцати минут, если он не уехал куда-нибудь верхом, его, пожа-
луй, можно поймать в постели с корректурами или книгами; что от девяти до
десяти он неприступен, диктует письма Блэку и совещается с разными служа-
щими, между тем как Бонбрайт не хуже любого репортера в суде записывает
каждое слово.
В одиннадцать часов, если не было неожиданных телеграмм или спешно-
го дела, она могла рассчитывать найти мужа одного ненадолго, хотя непремен-
но занятого. Проходя через секретарскую комнату, она слышала щелканье пи-
шущей машины, — значит, свободно. В библиотеке Бонбрайт искал какую-то
книгу для заведующего рогатым скотом, из чего она заключила, что Дик по-
кончил с делами по имению.
Она поднялась по узенькой стальной винтовой лесенке, ведущей к собствен-
ному кабинету Дика. Тут по ее лицу прошла тень досады: она узнала голос Брэк-
стона. Она постояла в нерешительности, скрытая от их взоров и сама их не видя.
— Залить можно, конечно, — говорил заведующий копями, — но выка-
чать потом чего будет стоить! Да и жалко топить старую «Жатву».
— Но ведь книги за последний год показывают, что мы работали поло-

жительно себе в убыток, — возражал Дик. — Нас грабили все: чрезвычайные
налоги, бандиты, революционеры, федералисты, — это уже из рук вон. Мож-
но бы еще терпеть, если бы виден был конец; но ничто нам не служит порукой
в том, что эта неурядица не продлится еще двадцать лет.
— И все-таки наша «Жатва»! Подумайте: как решиться топить ее!
— А подумайте о Вилье1, — перебил его Дик с резким смехом, горечь ко-
торого не ускользнула от Паолы. — Он обещается в случае победы всю землю
раздать пеонам (рабочим); следующий логический шаг — кони. Как вы думае
те, сколько мы переплатили в истекшем году одним конституционалистам?
— С лишком сто двадцать тысяч долларов, — подумав, ответил Брэк-
стон, — не считая пятидесяти тысяч, данных Торенасу до его отступления.
А он бросил свою армию и с этими деньгами махнул в Европу. Я вам писал обо
всем этом.
— Если мы будем продолжать работу, они будут продолжать с нас тянуть,
тянуть без конца. По-моему, уж лучше залить. Если мы умеем быстрее этих не-
годяев создавать богатство, покажем же им, что мы с тою же легкостью можем
и истреблять его.
— Я им то же говорю. А они, шельмы, только ухмыляются и повторяют,
что такое-то добровольное приношение ввиду тяжелых обстоятельств было
бы весьма приятно революционным вождям — сиречь им самим. Я им ука-
зываю на все, что мы сделали для народа: дали постоянную работу шести ты-
сячам пеонам — жалованье повышно от десяти сентавов в день до ста десяти.
Показываю ему пеонов, получавших десять сентаво в день, когда мы их взя-
ли, а теперь получающих в день пять песо. Куда тебе! Все та же масленая улыб-
ка, то же хныканье о приятности добровольного приношения на священный
алтарь революции. Видит бог, старик Диас2 был разбойник, но приличный
разбойник. Я этому скоту Аррансо сказал: «Если мы прекратим работу, у вас
на руках будет пять тысяч праздных мексиканцев: куда вы с ними денетесь?»
«Куда денемся? — повторил он с той же улыбочкой. — Дадим им по ружью
и прямо поведем…»
— Кто в нашем районе предводительствует революционерами в настоя-
щее время? — спросил Дик коротким резким тоном, хорошо знакомым Пао-
ле и означавшим, что он все стороны положения сосредоточивает в одну точ-
ку, чтобы приступить к действиям.
— Рауль Бена.
— В каком чине?
1
Франсиско Вилья (Панчо Вилья, наст. имя — Хосе Доротео Аранго Арамбула)
(1878–1923) — один из лидеров крестьянских повстанцев во время Мексиканской
революции 1910–1917 г. (примеч. ред.).
2
Порфирио Диас (1830–1915) — президент и диктатор Мексики, выдвинувшийся
во время Гражданской войны 1857–1861 гг. (примеч. ред.).
— Без десяти одиннадцать, — ответил скрипач коротко, несколько резко.
— Полковник. У него человек семьдесят разных оборванцев.

— Чем занимался прежде?
— Пас овец.
— Прекрасно. — Дик заговорил кратко и решительно. — Вам придет-
ся разыграть маленькую комедию. Сделайтесь патриотом. Возвращайтесь туда
как можно скорее. Ублажайте этого Бена. Он вашу игру раскусит, или он не
мексиканец. А вы все-таки ублажайте его. Скажите, что вы сделаете его гене-
ралом, вторым Вильей.
— Но, господь с вами, как же я это сделаю?
— Очень просто: дайте ему армию в пять тысяч человек. Наших людей
распустите. А он уж пусть подготовит их идти в волонтеры. Нам ничто не
грозит, потому что Уэрта1 все равно погиб. Уверьте его, что вы истый патри-
от. Дайте каждому из людей по винтовке. Мы, так и быть, раскошелимся на
последок, и вы этим докажете свой патриотизм. И каждому обещайте хранить
за ним место по окончании войны. Пусть идут себе с богом за Раулем. Оставь-
те лишь сколько нужно, чтобы выкачивать воду. И если мы на год или два ли-
шимся прибыли, зато не будет и убытков. А может быть, в конце концов и за-
топлять не придется.
Паола крадучись вернулась обратно в концертную, улыбалась про себя
ловкости, с какою Дик разрешил задачу. Она была опечалена, но не положени-
ем дел в унаследованных им копях; с самого замужества она привыкла к тому,
что там неладно. Ее огорчало, что она лишилась своей утренней беседы с ним.
Это настроение, впрочем, прошло при виде Грэхема, который замешкался со
скрипачом, но собирался уходить, когда она вошла.
— Не убегайте, — остановила она его. — Побудьте и полюбуйтесь, как
работают люди. Это, может быть, окрылит ваше трудолюбие и заставит вас
приняться за книгу, о которой говорил мне Дик.
Глава XVI
На лице Дика во время завтрака не было ни малейшего следа неприят

ности, и никто бы не подумал, что Брэкстон привез ему что-либо, кроме удов-
летворительных вестей о ходе работ. Хотя Вейл уехал с первым утренним по-
ездом, что доказывало, что дело, по которому он приехал к Дику, было ими
закончено в невероятно ранний час, Грэхем застал за столом общество еще
многочисленнее обыкновенного. Кроме некоей миссис Тюлли, пожилой и не-
сколько тучной светской дамы, совершенно ему неизвестной, он заметил трех
новых гостей, профессии которых он приблизительно мог определить: казен-
ный ветеринар, живописец, очевидно известный своими портретами, и капи-
тан одного тихоокеанского почтового парохода, лет двадцать назад служивший
1
Викториано Уэрта (1850–1916) — мексиканский государственный и военный
деятель, организатор военного переворота (примеч. ред.).
у Дика шкипером на его яхте и обучавший его навигационному искусству.

Под конец завтрака, когда управляющий уже смотрел на свои часы. Дик обра-
тился к Брэкстону:
— Джереми, я хотел бы кое-что вам показать. Поедем сейчас. Вы еще
успеете по пути на станцию.
— Поедем все, всей компанией, — предложила Паола; и по разрешающе-
му знаку Дика приказала тотчас же подавать автомобиль и оседланных лошадей.
Поехали. Грэхему трудно было отвести глаза от прелестного зрелища, ка-
кое представляла Паола на своей лошади. Она еще в первый раз ехала на Лани,
красавице кобыле, которую Хеннесси так заботливо объезжал для нее. Грэхем
улыбался, тайно восхищаясь ее тонким женским чутьем: в самом деле, сочини-
ла ли она костюм нарочно для кобылы или только выбрала костюм, особенно
подходящий к ней, только результат получился восхитительный.
Вместо обычной амазонки, так как день был жаркий, она надела блузу не-
беленого полотна с отложным воротником. Короткая юбка едва покрывала
колени, от колен же до очаровательных сапожек со шпорами ногу плотно об-
легали узкие мужские брюки. И юбка и брюки были из цельного бархата свет-
ло-бурого цвета. Голова была непокрыта, волосы зачесаны туго и низко вокруг
ушей и затылка.
— Не понимаю, как вам удается сохранить такой цвет кожи, так беспеч-
но подвергая себя действию солнечных лучей, — рискнул Грэхем заметить ей.
— Но я этого и не делаю, — улыбнулась она, — то есть делаю только не-
сколько раз в год. Я люблю чувствовать солнце на волосах, но боюсь настоя-
щего загара.
Лань зашалила, и легким налетом ветра отдуло полу юбки от согнуто-
го, плотно обтянутого брюками колена. Снова Грэхему представилась белая
округлость колена, прильнувшего к выпуклым мышцам плавающего жеребца,
и в то же время он заметил, как крепко прижалось это колено к английскому
седлу из светлой кожи под цвет лошади и костюму всадницы.
Проехав немного, вся компания под предводительством Паолы, оставив
Дика осматривать только что поставленную им машину, отправилась по на-
правлению к пруду налюбоваться образцовыми хлевами. Там заведующий сви-
новодством показал им Леди Айлтон и ее новое, неимоверно многочисленное
и уже тучное потомство, с умилением повторяя: «И ни одного неудачного!
Ни одного!».
После того, как осматривали новорожденных козлят и ягнят до усталости,
Паола, в телефон предупредившая заведующего скотоводством, повела свою
компанию смотреть знаменитого быка Поло и его родовитый гарем и не ме-
нее родовитое джерсейское стадо премированных красавиц, побивавших
почти все рекорды количеством и качеством получаемого от них молока и масла.
Проехав несколько загонов, каждый со своим отдельным стадом, кавалька-
да вступила во владения заведующего конным заводом мистера Менденхол-
ла, который с гордостью вывел перед гостями одного за другим целый ряд
великолепных жеребцов, в том числе могучего Удалого; за ними следовали

чистокровные кобылы во главе с изящной Принцессой, отличавшейся от всех
своим музыкальным серебристым ржанием. Даже престарелая матка ее, Бесси
Ольден, была представлена как дань уважения к заслуженной родоначальнице
нескольких славных поколений.
К четырем часам скрипач, которого не интересовали подвиги пловцов,
в одном из автомобилей вернулся в Большой дом. Дик же уже ожидал компа-
нию у пруда, и девицы немедленно потребовали обещанную им накануне но-
вую песню.
— Это, собственно, не новая песня, — сказал Дик, и глаза его лукаво за-
блистали, — и уж никак не моя. Ее пели в Японии, когда меня еще не было на
свете, и, я уверен, раньше, чем Колумб открыл Америку. Притом это дуэт, на
призы вроде фантов. Паоле придется спеть со мной. Я вас научу. Садись тут,
Паола, — вот так. А вы все соберитесь тоже, садитесь в кружок.
Паола, как была, в амазонке, уселась на землю против мужа в центре обра-
зовавшегося круга. Следя за его движениями, в такт с ними, она сперва удари-
ла открытыми ладонями по своим коленям, потом ладонь о ладонь, наконец
обеими ладонями о его ладони (вроде того, как с маленькими детьми играют
в ладошки); в то же время он начинал напев, который она, подхватив, продол-
жала вместе с ним. Мотив типично восточный, монотонный и сначала доволь-
но медленный, но с захватывающим ритмом, постепенно ускоряющимся и не-
вольно увлекающим. Слова состояли из одних названий:
Джонг-Кина, Джонг-Кина,
Джонг-Джонг, Кина-Кина,
Йокагама, Нагасаки,
Кобемаро — Хой!
Последний слог — «Хой» — выкрикивался быстро, стремительно, ок-
тавой выше, и вместе с тем играющие внезапным стремительным движени-
ем как бы выкидывали друг к другу руки, открытые или сомкнутые. Задача
заключалась в том, чтобы руки у Паолы оказались в том же положении, как
и у Дика открытые, если у него открыты, сомкнутые, если у него сомкнуты.
В первый раз ей это удалось: руки у обоих были сомкнуты. Он снял шляпу
и бросил ее Люси на колени.
— Проиграл! — сказал он. — Давай еще, Паола!
Они повторили.
На этот раз при выкрике «Хой!» ее руки оказались сомкнутыми, тогда
как у него они были открытыми.
— Проиграла, проиграла! — крикнули девицы.
Она смущенно обвела глазами свой костюм.
— Что бы мне дать?
— Шпильку, — посоветовал Дик, и черепаховая шпилька полетела
к Люси на колени.
— Какая досада! — воскликнула она, когда бросила туда же последнюю

шпильку, проиграв в седьмой раз. — Не понимаю, с чего бы мне быть такой
неловкой, недогадливой. Дело в том, что ты, Дик, слишком уж ловок. Никогда
мне за тобой не поспеть.
Игра продолжалась. Паола опять проиграла и отдала одну шпору, чем вы
звала у тетки, миссис Тюлли, укоризненное восклицание: «Паола!..», и гро-
зилась отдать и сапожки, если пропадет другая. Счастье три раза подряд изме-
нило Дику, и он отдал обе шпоры и браслетные часы. Затем она, в свою оче-
редь, проиграла другую шпору и браслетные часы.
— Джонг-Кина! Джонг-Кина! — затянули они снова, несмотря на увеща-
ние тетки: «Паола, брось! Как не стыдно!».
В эту минуту Дик, издав торжествующее «Хой!», снова выиграл, и Паола
при общем смехе сняла один сапожок и прибавила его к кучке вещей, вырос-
шей на коленях у Люси.
— Ничего, тетя Марта, — успокаивала она миссис Тюлли. — Мистера
Доналда здесь нет, а он один мог бы шокироваться. Ну же, Дик! Не можешь
же ты каждый раз выигрывать!
— Джонг-Кина! Джонг-Кина! — затянули оба голоса.
Начав медленно, они постепенно ускоряли темп, и кончилось тем, что они,
почти захлебываясь, спешили к концу, и хлопанье их ладоней производило
эффект неумолкающей трещотки. От моциона и возбуждения, вдобавок обра-
щенное к солнцу, смеющееся лицо Паолы зарделось ровным ярким румянцем.
Эван Грэхем в роли немого зрителя тайно негодовал. Он давно знал эту
игру, присутствовал при исполнении ее гейшами в японских чайных, и при
всей непринужденности, господствовавшей в Большом доме, его оскорбляло,
что Паола участвовала в подобной игре. Ему в эту минуту не приходило в го-
лову, что, будь на ее месте Люси, или Эрнестина, или Рита, он только с любо-
пытством ждал бы, до чего дойдет азарт играющих. Только впоследствии он
понял, что все это так коробило его только потому, что играющей была имен-
но Паола, что, стало быть, она в его воображении занимала больше места, чем
он подозревал. Тут же сознавал он одно, что начинал сердиться и что ему стои
ло труда воздержаться от протеста.
Между тем к куче фантов прибавились спичечница, портсигар Дика и ее
другой сапожок, кушак, брошка и обручальное кольцо. Миссис Тюлли, изобра
зив на своем лице стоическую покорность, молчала.
— Джонг-Кина! Джонг-Кина! — с хохотом распевала Паола, и Грэхем
слышал, как Эрнестина, смеясь, шепнула Берту:
— Я уж не знаю, что еще она может отдать.
— Вы же ее знаете, — слышал он ответ Берта. — Раз разойдется, она ни
перед чем не остановится, а разошлась она, по-видимому, не на шутку.
— Хой! — одновременно крикнули Дик и Паола. У него руки были
сомкнуты, а у нее открыты. Грэхем тщетно искал на ней, что еще она могла бы
уделить из своего костюма.
— Ну-ка, ну, — смеялся Дик, — попела, поплясала, — теперь за музыку

расплачивайся.
«Что он? Рехнулся, что ли?» — думал Грэхем.
— Что ж, — вздохнула Паола, пальцами перебирая кнопки своей блу-
зы, — если уж надо, придется, нечего делать.
Внутренне бесясь, Грэхем отвернулся и не глядел. Наступило молчание, во
время которого все, как он догадывался, напряженно ждали, что-то дальше бу-
дет. Вдруг Эрнестина хихикнула, затем дружный взрыв смеха и восклицание
Берта: «Это подстроено!». Грэхем не выдержал и быстро обернулся. Малень-
кая хозяйка скинула блузку и сидела в купальном костюме, очевидно заранее
надетом под амазонку.
— Твоя очередь, Люси! — предложил Дик.
Но Люси, не приготовившаяся подобно сестре, покраснела и увела девиц
в раздевальню.
Грэхем опять с восторгом смотрел, как Паола с неподражаемым искусст-
вом нырнула с сорокафутовой высоты, не без некоторой досады вспоминая
о сыгранной с ним накануне шутке; он снова задумался об этой удивительной
женщине и о том, что ему, в сущности, ничего о ней не известно, кроме того,
что она жена Дика Форреста. Как и где она родилась и выросла, как жила, ка-
кое у нее прошлое, — про все это он не знал ровно ничего.
Эрнестина сказала ему, что она и Люси — ее сводные сестры; спасибо
и за то. Но эта миссис Тюлли, которую Паола зовет «тетей Мартой», —
она кто такая? В самом ли деле родная тетка или только так, из вежливости?
Не приходится ли она сестрой матери Эрнестины и Люси?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Как тебе нравится Грэхем? — спросил Дик жену на обратном пути;
они на этот раз ехали рядом, далеко впереди других.
— Он славный, — ответила она, — вроде тебя, Дик. На все руки, как и ты,
и вкусы те же, что у тебя: книги, скитания по всем морям и все такое. Художник
тоже. И в обществе занятный. А заметил ли ты его улыбку? Обворожительная.
— Но жизнь оставила на нем и серьезные следы, — добавил Дик, — вид-
но по лицу.
— Да, особенно заметно у углов глаз. Сейчас, после того как он улыбнется,
посмотри на эти линии. В них не столько усталость сказывается, сколько ста-
рые, вековечные вопросы: почему? зачем? стоит ли? в чем, собственно, дело?
А в хвосте кавалькады разговаривали Эрнестина и Грэхем.
— Дик — глубокий человек, — говорила она. — Вы все еще не совсем
его знаете. Ужасно глубокий. Я немножко знаю его. Паола знает его хорошо.
Но очень немногие проникают в него дальше поверхности. Он настоящий фи-
лософ и владеет собой не хуже стоика, а уж актер такой, что хоть кого проведет.
Через минуту у длинной коновязи под дубами, где вся компания слезала
с лошадей, Паола хохотала во все горло.
Глава XVII
Всю следующую неделю Грэхем был всем недоволен и не находил себе

места. Терзаемый, с одной стороны, мыслью, что ему следовало бы уехать
с первым поездом, с другой — желанием видеть Паолу все больше и больше,
быть с нею постоянно, он кончал тем, что и не уезжал, и с нею бывал меньше,
чем в первые дни.
С начала и все пять дней своего пребывания молодой скрипач совершен-
но завладел ее временем. Грэхем часто заходил в концертную и по получасам,
не замечаемый ими, угрюмо сидел и слушал их «работу»; они же, поглощен-
ные общей страстью к музыке, забывали о его присутствии, в краткие минуты
отдыха, отирая лоб и разгоряченное лицо, весело смеясь и болтая, как добрые
товарищи. Что молодой скрипач боготворил ее с почти болезненной пламен-
ностью, было для Грэхема слишком ясно, но что его коробило, это — взгляд,
полный почти набожного восторга, которым она иногда дарила Доналда
после того, как он особенно хорошо что-нибудь исполнил. Тщетно он старал-
ся уверить себя, что все это с ее стороны одно умственное увлечение, просто
преклонение перед большим талантом. Все это так, но ему, как мужчине, все
же было больно, и больно иногда до того, что становилось невмоготу долее
оставаться.
Однажды, зайдя случайно в комнату по окончании романса Шумана и тот-
час после того, как ушел Доналд, он застал Паолу сидящей у рояля с выра-
жением какого-то мечтательного упоения на лице. Она посмотрела на него,
как бы не узнавая его, машинально встрепенулась, рассеянно произнесла не-
сколько бессодержательных слов и вышла. Несмотря на досаду и боль, Грэхем
старался приписать ее состояние чисто артистическому восхищению, еще со-
хранившимся в душе ее отзвукам только что сыгранной музыки. Но женщи-
ны — странные создания, невольно рассуждал он, склонные к минутным не-
понятным увлечениям. Разве не могло случиться, что этот юноша своей музы-
кой прельстил в ней именно женщину?
Тотчас по отъезде Доналда Паола почти совсем скрылась у себя, в своем
флигеле, за лишенной ручки дверью, и из разговоров домочадцев Грэхем по-
нял, что в этом нет ничего необычного.
— Паола в одиночестве чувствует себя прекрасно, — объясняла ему Эр-
нестина. — Она часто уединяется на довольно продолжительное время. Тогда
ее никто не видит, кроме Дика.
— Это, однако, для остальных не очень-то лестно, — улыбнулся Грэхем.
— Тем она очаровательнее, когда снова появляется в обществе, — возра-
зила Эрнестина.
Прилив гостей понемногу убывал. Кое-кто еще приезжал по делу или по
знакомству, но больше уезжали. О-Джой со своей китайской командой содер-
жал дом в таком почти автоматически безукоризненном порядке, что все шло
как по маслу, и присутствие гостей мало прибавляло к обязанностям хозяев.
Маленькая хозяйка скинула блузку и сидела в купальном костюме,
очевидно заранее надетом под амазонку.
Гости по большей части сами занимали себя и друг друга. И Паола теперь
раньше обеда никогда не показывалась.
— Отдыхает, — смеясь, сказал Дик однажды, приглашая Грэхема поме-
ряться с ним на рапирах и на кулачках.
— Теперь самое время вам приняться за вашу книгу, — напомнил он ему
в одну из передышек между схватками. — Я один из многих, с нетерпением
ожидающих ее появления. Получил вчера письмо oт одного общего знакомо-
го, — спрашивает, много ли у вас написано.
Итак, Грэхем в своей башне привел в порядок свои заметки и фотогра-
фии и погрузится в работу — стал писать первые главы. И эта работа до того
его поглотила, что даже увлечение Паолой могло бы замереть, если бы он не
встречался с нею каждый вечер за обедом. Затем, пока Эрнестина и Люси не
уехали в Санта-Барбару, продолжались купания, прогулки верхом и поездки
в автомобилях в горы на пастбища и в разные живописные места. Ездили так-
же, иногда в сопровождении Дика, смотреть начатые им большие землечерпа-
тельные работы в бассейне реки Сакраменто, или большую плотину, которую
он строил, или, наконец, посещали основанную им колонию арендаторов, по
двадцати акров на участок, где он брался обеспечить безбедное существова-
ние на земле и от земли двумстам пятидесяти семействам.
Грэхем, кроме того, знал, что Паола часто отправляется на далекие одино-
кие прогулки, и он однажды застал ее у коновязи в ту минуту, как она слезла
с Лани.
— Вы не боитесь испортить ее подобными одинокими прогулками, —
пошутил он, — так что она потом не захочет ходить в компании с другими ло-
шадьми?
Паола только засмеялась и покачала головой.
— Ну, а мне смерть как хочется проехаться с вами, — признался он.
— К вашим услугам Эрнестина, Люси и Берт, и мало ли еще кто.
— Этот край для меня новый, — настаивал он, — а новый край всего
лучше изучается при посредстве хорошо знающих его. Я его смотрел глаза-
ми Люси, Эрнестины и всех прочих, но многое осталось, чего я не видел еще
и что я могу видеть надлежащим образом только вашими глазами.
— Занятная теория, — уклончиво молвила она.
— Притом есть много такого, что мы могли бы сказать друг другу, — по-
пытался он еще, — столько такого… что мы даже должны бы друг другу вы-
сказать.
— Может быть, — спокойно ответила она, сопровождая этот загадочный
ответ тем же открытым, прямым взглядом.
«Стало быть, понимает!» — эта мысль огнем обожгла его, но он не на-
столько скоро нашелся, чтобы предупредить холодный вызывающий смех,
с которым она ушла в дом.
А Большой дом все пустел. Тетка Паолы, миссис Тюлли, прогостив не-
сколько дней, уехала, к немалому огорчению Эвана, который надеялся многое
от нее узнать о Паоле. Поговаривали о возможном ее возвращении на более

продолжительное время; но, только что вернувшись из Европы, она заявила,
что ей предстоит ряд обязательных визитов, и, только отбыв их, ей можно бу-
дет думать о своем удовольствии.
Критик О'Хэй был вынужден загоститься несколько лишних дней, что-
бы оправиться от плачевных последствий музыкального набега, учиненно-
го на него философами. Это было придумано и подстроено Диком. Сраже-
ние началось рано вечером. Оброненное как бы невзначай Эрнестиной заме-
чание послужило Аарону Хэнкоку поводом бросить первую бомбу в самый
центр заветнейших позиций критика. Индус Дар-Хиал, как верный и усерд-
ный союзник, произвел фланговую атаку со своей «пластической» теори-
ей музыки. И битва ожесточенно длилась до тех пор, пока горячий ирлан-
дец, вне себя от страшной трепки, задаваемой ему двумя искусными словес-
ными борцами, с искренней благодарностью принял дружеское предложение
Терренса Мак-Фейна удалиться с ним в тихую пристань, именуемую «хо-
лостым притоном», где под успокоительным влиянием искусно состав-
ленных напитков, вдали от варваров они могли бы вести задушевную бесе-
ду о настоящей музыке. В два часа утра критик, одурманенный, с осолове-
лыми глазами, был уведен и уложен совершенно трезвым, твердо шагающим
приятелем.
— Не огорчайтесь, — впоследствии утешала его Эрнестина, причем блес-
нувший в ее глазах затаенный смех выдал ему заговор, — этого следовало ожи-
дать. Эти безалаберные философы святого доведут до пьянства.
— Я думал, что вы у Терренса будете в полной безопасности, — для вида
извинился Дик. — Оба вы ирландцы. Совсем забыл, что сам-то он в этом от-
ношении прошел огонь и воду. Как бы вы думали! Простившись с вами, он
зашел ко мне покалякать; и хоть бы что! Мимоходом упомянул, что было ма-
ленько выпито, но мне и не снилось, что он вас так подвел.
После того как Эрнестина и Люси укатили в Санта-Барбару, Берт Уэйн-
райт с сестрой вспомнили про собственный давно заброшенный домашний
очаг в Сакраменто. В тот же день приехала пара живописцев, которым Паола
покровительствовала. Но они были мало на виду, по целым дням странствова-
ли по горам, в маленьком экипаже с кучером, — а то курили длинные трубки
в «холостом притоне».
Жизнь в Большом доме шла своим гладким, без трений и столкновений,
чередом. Дик работал. Эван работал. Паола пребывала в уединении. «Мудре-
цы» из соседней рощи частенько приходили обедать и ораторствовать; ора-
торствовали по целым вечерам, если Паола не отвлекала их музыкой. Гости
по-прежнему неожиданно наезжали веселой компанией из Сакраменто или
Уикенберга, никогда не приводя в смущение удивительную китайскую при-
слугу. Грэхем не раз видел, как десятку-другому нежданных гостей в каких-ни-
будь полчаса подавался безукоризненно сервированный обед. Бывали и та-
кие вечера, хотя редко, когда Дик, Паола и Грэхем втроем садились обедать,
и после обеда мужчины, поболтав часок, рано ложились, а Паола, поиграв ти-
хонько сама для себя, уходила к себе еще раньше их.
Но в один прекрасный вечер гостей нагрянуло больше обыкновенного,
и, когда составлялись партии бриджа, Грэхем почему-то ни в одну не попал.
Паола сидела за роялем. Подойдя к ней, он уловил мгновенно вспыхнувшее
в ее глазах выражение удовольствия, столь же быстро исчезнувшее. Она сде-
лала легкое движение, как будто собираясь встать, что от него не ускольз-
нуло, так же как и то, что она сейчас же передумала и спокойно осталась на
месте — такою, какой он ее всегда видел, хотя, в сущности, он совсем не так
много и видел-то ее, — думалось ему, пока он говорил, что в голову придет,
вместе с нею роясь в нотах. Он пробовал то тот, то другой романс, приспособ
ляя свой высокий баритон к ее легкому сопрано, и это выходило у них так
хорошо, что отвлекало игроков и заставляло их с другого конца комнаты кри-
чать «Bis!».
— Да, — тем временем говорила она ему между двумя романсами, —
меня положительно берет тоска, тянет уйти опять с Диком бродить по белу
свету. Если бы только можно — завтра же! Но ему еще нельзя. Он слишком
связал себя разными опытами и начинаниями здесь, в имении.
Она вздохнула и пробежала пальцами по клавишам.
— Ах, если бы только можно было! В Тимбукту, Мокпхо1, Иерихон! Куда
угодно!
— Уж будто вы были в Мокпхо? — засмеялся Грэхем.
— Были! Честное слово! Давно это было, с яхтой. Почти можно сказать,
что в Мокпхо мы провели наш медовый месяц.
Обмениваясь с нею воспоминаниями о Мокпхо, Грэхем ломал себе голову
над вопросом, не умышленно ли она беспрестанно упоминает о муже?
— Мне казалось, что здесь для вас рай, — сказал он.
— Конечно! Еще бы! — стала она уверять с несколько преувеличенным,
как ему показалось, жаром. — Но не знаю, что на меня нашло за последнее
время. Точно что-то толкает, какая-то властная необходимость. Весна, должно
быть; боги краснокожих колдуют. Если бы только Дик не упорствовал так, не
работал, как каторжный, и не связал себя всеми этими проектами! Верите ли?
Во все годы нашего супружества единственной серьезной моей соперницей
была земля — вот эта усадьба с имением. Его натуре не свойственно непосто-
янство, а это имение было его первой любовью. Он все это придумал и начал
раньше, нежели встретился со мной и знал о моем существовании.
— Вот! Попробуйте вот этот дуэт! — вдруг предложил Грэхем и поставил
перед нею какие-то ноты.
— О! — воскликнула она. — «Цыганский паттеран», цыганская кочевая
песня! Это меня еще пуще расстроит.
1
Мокпхо — открытый портовый город на юго-западном побережье Южной Кореи
Однако она вполголоса стала напевать первую строфу:

По следу цыганки плыви туда,
Где солнце тонет на дно,
Пока парус челна не скроет волна,
Слив восток и запад в одно.
— Кстати, — прервала она себя, — что такое «паттеран»?
— Это в одно и то же время и слово, и условный знак; значение его:
«Я здесь проходил». Два маленьких сучка, известным образом скрепленные
крест-накрест и оставленные у дороги или у тропы, составляют паттеран.
Но сучки всегда должны быть из разного дерева или от разных кусков. Так, на-
пример, здесь паттеран можно бы сделать из дуба и сосны, из ольхи и сирени
и так далее. Это — знак цыганской дружбы, знак цыганской любви.
Он, в свою очередь, стал напевать:
Назад к себе, опять, опять
От светлой дороги морской,
По вехам иди цыганской тропы
По широкому миру домой.
Она тихо кивала в знак понимания, но вдруг, бросив тревожный взгляд на
другой конец длинной комнаты в сторону игроков, очнулась от минутной рас-
сеянности и как-то торопливо заговорила:
— Как, однако, в некоторых из нас много цыганского! На мою долю до-
сталось более чем достаточно. Дик, несмотря на свои буколические1 наклон-
ности, родился цыганом; вы же, судя по тому, что он мне говорил про вас,
вы истый, неисправимый цыган.
— В сущности, самый настоящий цыган — белый человек, — рассуждал
Грэхем. — Он кочевал дольше, шире, с более легким багажом.
И пока они пели безумно отважные слова на веселый мотив, он гля-
дел на нее и дивился — дивился и на нее, и на себя. Не место ему тут, воз-
ле этой женщины, под кровом ее мужа. А он все тут, тогда как ему давно
следовало бы уехать. После стольких лет он только начинал узнавать себя.
Это какое-то волшебство, умопомрачение. Он обязан немедленно вырвать-
ся отсюда. Он и прежде знавал безумие и волшебство и бежал. Неужели он
с годами расслабился? Или безумие, волшебство на этот раз проникло даль-
ше, глубже? Ведь это означает — нарушение святынь столь дорогих, столь
ревниво охраняемых в тайнике его жизни, что никогда еще он на них не поку-
шался.
И все-таки он не открывался. Стоял тут, возле нее, смотрел на пышный зо-
лотисто-бронзовый венец ее волос, рассыпавшихся очаровательными завит-
ками вокруг ушей, пел с нею песню, разжигавшую его да, должно быть, и ее,
1
Буколический — деревенский, пасторальный (примеч. ред.).
принимая в расчет ее натуру, и чувствовал, что она случайными вспышками

многое уже полубессознательно выдала ему.
«Она чародейка, и голос ее не последняя из ее чар», — думал он, прислу-
шиваясь к ее за душу хватающему голосу, такому типично женскому, состав-
ляющему такую неотъемлемую черту ее личности, отличающемуся от голосов
всех других женщин в мире.
Они пели, и души их сливались в унисон, и это сознание поддавало жара
его голосу, достигшему верха страстности на последних, беззаветно отважных
строках:
Дикий сокол — для чистого ветра небес,
Олень — для лесов глубины,
А сердце мужское — для сердца ее,
Как было во дни старины.
Сердце мужское — для сердца ее.
Пусть меркнут шатры меж дорог, —
У края мира утро нас ждет,
Жалеть не приходится ног.
Он все ждал, не поднимет ли она глаз, когда замерли последние ноты, но
она просидела с минуту неподвижно, опустив взор на клавиши. Когда же она
обратилась к нему, он увидел знакомое лицо маленькой хозяйки Большого
дома, лукаво улыбающееся, с шаловливо смеющимися глазами, и услышал ее
шутливые слова:
— Пойдемте, подразним Дика, он проигрывается. Я никогда не видела,
чтобы он сердился за картами, но он уморительно впадает в меланхолию, ког-
да ему долго не везет… А игру любит, — продолжала она, направляясь к сто-
лам. — Это для него развлечение. Ему полезно.
Глава XVIII
Вскоре после того, как они спели цыганскую песню, Паола вышла из свое
го затворничества, и Грэхему в его башне нелегко было усидеть за работой.
Все утро он слышал доходившие из ее флигеля отрывки песен и оперных арий,
или раздававшиеся из большого двора хохот и наставления собакам, или, на-
конец, часами не прерывающуюся игру на рояле в отдаленной концертной
комнате. Но он усиленно подражал хозяину и посвящал все утро работе, так
что он редко до второго завтрака встречался с Паолой.
Она объявила, что бессонница у нее прошла и что она готова на всякие
увеселения и экскурсии, какие только предложит ей Дик. Затем она погрози-
лась, в случае если бы Дик отказался лично участвовать в этих забавах, напол-
нить дом гостями и показать ему, что значит веселиться. Как раз в это время ее
тетя Марта — миссис Тюлли — вернулась погостить несколько дней, и Пао-
ла снова принялась объезжать Душку и Крошку в своем высоком кабриолете.
Стоял тут, возле нее, смотрел на пышный золотисто-бронзовый
венец ее волос… пел с нею песню, разжигавшую его да, должно быть, и ее…
Лошадки были далеко не смирные, но миссис Тюлли, невзирая на свою туч-

ность и почтенный возраст, ничего не боялась, когда вожжи были в руках
у Паолы.
— Ни с одной женщиной, кроме Паолы, я не поеду, — сказала она как-то
Грэхему, — ни одной не доверю своей особы. Она же лошадей понимает и уме-
ет с ними ладить. Еще ребенком она страстно любила лошадей. Удивительно
еще, как она не сделалась цирковой наездницей.
Много, еще очень много узнал Грэхем о Паоле из разговоров с ее теткой.
Об отце ее, Филиппе Дестене, своем брате, миссис Тюлли не могла наговорить-
ся. Он был на много лет старше ее и представлялся ей в детстве каким-то ска-
зочным принцем. У него была широкая, царственная натура, сказывавшаяся
во всех его таких широких привычках, что заурядным людям они казались
сумасбродством. Он вечно делал самые дикие вещи, но и самые рыцарские.
Вследствие этого он не раз наживал целые состояния и с такою же легкостью
терял их в эпоху достопамятной золотой лихорадки тысяча восемьсот сорок
девятого года. Сам он был из старинного пуританского рода, но прадед у него
был француз, заброшенный сюда после кораблекрушения и выросший среди
моряков-хлебопашцев атлантического побережья.
— Раз и только раз в каждом поколении, — рассказывала миссис Тюл-
ли, — французская кровь дает себя знать. Брат мой Филипп был таким фран-
цузом, а теперь, в следующем поколении, эта кровь в полной мере досталась
Паоле. Люси и Эрнестина ее сводные сестры, но никто не поверил бы, что
в них есть капля общей крови. Вот почему Паола попала не в цирк, а потянуло
ее неудержимо во Францию. Сманил ее туда прадед-француз.
И о бывших во Франции приключениях Грэхем узнал тоже многое.
Филипп Дестен, к счастью, умер как раз в ту минуту, когда колесо его счастья,
достигнув своего апогея, начинало катиться вниз. Эрнестина и Люси, тогда
еще крошки, не причиняли теткам больших хлопот. Но Паола, доставшаяся
тете Марте, представляла нелегкую задачу — «все из-за этого француза».
— О, она истая дочь Новой Англии, — утверждала миссис Тюлли, — на-
стоящий гранит, что касается чести, прямоты, благонадежности и верности.
Девочкой она никогда не могла заставить себя солгать, разве только для того,
чтобы выручить других. Тут уже вся ее пуританская натура куда-то улетала,
и она лгала с таким же великолепным апломбом, как, бывало, отец ее. У него
было то же обаяние, что у нее, та же отвага, тот же заразительный смех, та же
живость. Но к ее беспечной веселости у него прибавлялось какое-то небреж-
ное добродушие. Он покорил себе все сердца, но в редких случаях наживал
и злейших врагов. Никто не мог остаться к нему равнодушным: он непремен-
но вызывал или любовь, или ненависть. В этом отношении Паола на него не
похожа, потому, должно быть, что она женщина и не обладает мужской спо-
собностью сражаться с ветряными мельницами. Мне неизвестно, чтобы у нее
был хоть один враг на свете. Ее все любят, — разве что какие-нибудь завистли-
вые бабенки не прощают ей такого милого мужа.
Грэхем слушал, а в это время откуда-то далеко из-под длинных аркад доно-
сился голос Паолы, и в нем слышалась та задушевная нотка затаенной страсти,
которую он, раз уловив, уже никогда не мог забыть. Вдруг она рассмеялась.
Миссис Тюлли улыбнулась и закивала головой.
— Это смеется сам Филипп Дестен, — тихо молвила она, — и все фран-
цуженки, бабки и прабабки того прародителя-француза, которого привезли
в пуританский приморский городок, нарядили во все доморощенное и домо
тканое и посадили в воскресную школу. Заметили вы, как заразителен смех Па-
олы, как каждый, услышав его, непременно улыбнется? Смех Филиппа дейст
вовал точно так же. Она всегда страстно любила музыку, живопись, рисова-
ние. Когда она была маленькой девочкой, ее всегда легко было найти в доме
или в окрестностях по оставляемому ею следу в виде всяких фигур, изобра-
женных ею из чего попало: нарисованных на клочках бумаги, нацарапанных
на деревяшках, вылепленных из глины и песка. Она всех любила, и все ее лю-
били. Она никогда не боялась животных, а между тем относилась к ним с по-
чтением, близким к благоговению; это было врожденное благоговение ко все-
му прекрасному. Она была неисправимой поклонницей замечательных людей,
все равно, отличались ли они только красотой или же были замечательны в ка-
ком-нибудь другом отношении. И никогда она не перестанет благоговеть пе-
ред красотой того, что она любит, будь то рояль или прекрасная картина, кра-
сивая кобыла или приятный пейзаж. И в ней пробудилось желание самой тво-
рить, создавать красоту. Но она долго не могла решить, на чем остановиться:
на музыке или на живописи. В разгаре работы под руководством лучших пре-
подавателей музыки в Бостоне она не могла удержаться, чтобы не вернуться
к рисованию. И от мольберта ее опять потянет лепить. Так-то, со своей стра-
стью ко всему лучшему в искусстве и природе, с душой и сердцем, перепол-
ненными красотой, она впала в мучительное недоумение над самой собою, не
умея решить, к чему у нее больше таланта, да и есть ли у нее вообще талант.
Я ей посоветовала полный отдых от всякой работы и повезла ее за границу на
год. И что же? У нее вдруг обнаружился решительный талант… к чему бы вы
думали? К танцам! Но все-таки она нет-нет да и вернется к музыке и живопи-
си. Нет, это было у нее не легкомыслие или непостоянство. Беда ее была в том,
что она была слишком талантлива…
— Слишком разносторонне талантлива, — поправил Грэхем.
— Да, это будет вернее, — согласилась миссис Тюлли. — Но от талантли-
вости до гениальности еще очень далеко, и я до сих пор, хоть убей, не знаю,
есть ли у нее хоть искра гениальности. Нельзя не признать, что она не произ-
вела ничего крупного ни в одной из любимых ею областей.
— У нее есть одно гениальное творение: она сама, — заметил Грэхем.
— И какое! — с восторженной улыбкой подтвердила миссис Тюлли. —
Она недюжинная, дивная женщина, вполне естественная. И, в конце кон-
цов, что в нем, в этом творчестве? Мне дороже одно ее мальчишество, — да,
да, я слышала о ее сумасшедшей выходке с жеребцом! — чем все ее картины,
будь каждая мастерским произведением. Но первое время мне, признаюсь,

трудно было понимать ее. Дик часто называет ее недоросшей девчонкой.
Но, боже мой, какую величавость она при случае умеет напустить на себя!
Я скорее бы сказала, что никогда не видела такого зрелого ребенка. Ее встреча
с Диком была величайшим для нее счастьем. Она тогда точно впервые нашла
свое настоящее «я». Произошло это вот каким образом.
Тут миссис Тюлли рассказала, что с ними было в тот год, когда они путе-
шествовали по Европе, как Паола в Париже снова принялась за живопись, как
она наконец пришла к убеждению, что успех достигается только путем борьбы
и решила, что теткины деньги представляют для нее помеху.
— И она поставила на своем, — со вздохом продолжала миссис Тюл-
ли. — Она… ну да… просто прогнала меня домой. Согласилась принять от
меня лишь самое скромное месячное содержание и поселилась в Латинском
квартале с двумя молодыми американками хозяйничать на холостом положе-
нии. Тут-то она и встретила Дика. Он тоже ведь в своем роде курьез. Вы ни-
когда не отгадаете, чем он тогда занимался. Содержал кабаре — да не из этих,
модных, а настоящее, студенческое, в своем роде для избранной публики.
Сумасшедшая была компания. Дик, видите ли, тогда только что вернулся из
своих диких приключений на краю света и решил, как он выражался, что до-
вольно пожил, а теперь пришло время подумать о жизни. Паола как-то заве-
ла меня туда. Вы не думайте — они были женихом и невестой, накануне поре-
шили, — и он сделал мне визит и все такое, все, как следует. Я знавала отца,
Счастливца Ричарда Форреста, и много слыхала о сыне. С материальной точ-
ки зрения Паола не могла бы желать лучшей партии. Но, кроме того, все это
было совсем как в романе. Паола видела его в Калифорнии на университет-
ской гонке, а затем тут, в Париже, в студии, которую она занимала вместе
с двумя подругами. Она не знала, миллионер ли Дик или по нужде содержит
кабаре, да и не думала о том. Она всегда следовала единственно внушениям
сердца. Представьте себе положение. Дик неуязвим, а Паола никогда в жиз-
ни флиртом не занималась. Их, должно быть, бросило друг другу в объятия,
ибо в одну неделю все было устроено, и Дик корректнейшим образом сде-
лал мне визит, — точно мое решение могло что-нибудь значить. Но вернем-
ся к его кабаре. Это было кабаре философское: маленькое, тесное помещение
в каком-то подвале, в самом центре Латинского квартала, и один общий стол.
Хорошее кабаре, не правда ли? И какой стол! Большой, круглый, просто из
белых некрашеных досок, даже без клеенки, в бесчисленных кружкáх от ста-
канов, которыми философы немилосердно стучали. Усесться за этим столом
могло тридцать человек. Женщины не допускались. Для Паолы и меня было
сделано исключение. Вы видели здесь Аарона Хэнкока. Он был одним из фи-
лософов и до сих пор хвастается, что он остался должен Дику по счету боль-
ше всех других посетителей. И вот они там собирались, все эти молодые го-
рячие мыслители, стучали по столу и философствовали на всех европейских
языках. Дик всегда имел склонность к философии. Но тут вмешалась Паола
и положила конец забаве. Как только поженились, так Дик снарядил свою
шхуну, и уплыла моя парочка справлять медовый месяц из Бордо в Гонконг.
— Так что, заведение было закрыто и философы остались без приюта
и без диспутов? — заметил на это Грэхем.
Миссис Тюлли от души рассмеялась и покачала головой.
— Он обеспечил его капиталом, — сказала она, от смеха едва переведя
дух и прикладывая руку к боку, — совсем или отчасти, уж не знаю. Только не
прошло месяца, как полиция закрыла его, как клуб анархистов!
Узнав таким образом о разносторонности ее вкусов и дарований, Грэхем
все же удивился, когда однажды утром он застал Паолу одиноко сидящей на
широком подоконнике, совершенно углубившуюся в какое-то тончайшее ру-
коделие.
— Я люблю это, — пояснила она. — Самые дорогие вышивки в магази-
нах для меня ничего не значат в сравнении с моей собственной работой по
моим собственным узорам. Дика одно время это раздражало. Ему ведь, вы
знаете, надо, чтобы все было разумно и практично, чтобы по-пустому не тра-
тить сил и все такое. Шитье, рукоделие он называл пустой тратой времени, так
как какая-нибудь крестьянка за гроши будет делать то же самое. Однако мне
удалось объяснить ему мой взгляд на это. Это все равно что самой занимать-
ся музыкой. Конечно, я могу за деньги получить музыку лучше моей. Но сесть
самой за инструмент и вызвать из него музыку самой, своими пальцами и со
ображением доставляет гораздо больше и более интимное наслаждение. Всту-
паешь ли в соревнование с композитором или только вкладываешь в его тво-
рение свою индивидуальность — все равно: и то и другое есть творчество
и доставляет душевное удовлетворение. Возьмите хотя бы этот маленький
бордюр: ничего ему подобного нет во всем мире. Идея моя, мое и удовольст-
вие, с которым я даю этой идее форму и жизнь. В лавках есть идеи лучше этой,
и лучшее исполнение, но это не то. Это мое… Я это видела в своем воображе-
нии и создала: кто скажет после этого, что вышивание не искусство?
Она умолкла, но смеющиеся глаза ее настойчиво подчеркивали вопрос.
— И кто скажет, — добавил Грэхем, — что украшение женской красоты
не есть достойнейшее и симпатичнейшее из всех искусств?
— Я сама с немалым уважением отношусь к хорошей портнихе и хорошей
модистке, — серьезно ответила Паола. — Они настоящие художницы и зани-
мают важное место, как выразился бы Дик, в мировой экономии.
В другой раз, роясь в библиотеке в поисках каких-то справок об Андах,
Грэхем наткнулся на Паолу, грациозно наклонившуюся над лежащим на боль-
шом столе огромным листом бумаги с разложенными по бокам плотно наби-
тыми портфелями и усердно чертящую планы бревенчатой хаты для лесных
«мудрецов».
— Нелегкая задача, — вздохнула она. — Дик говорит, что если строить, то
надо строить на семерых. У нас их теперь четверо, а ему непременно хочется,
чтобы было семь. Говорит: не следует заботиться о ваннах и подобных им вещах,
потому что виданное ли дело, чтобы философ купался? И пресерьезно совету-

ет поставить семь плит и семь кухонь, так как, мол, именно из-за таких сует-
ных пустяков философы непременно и перессорятся.
— Разве Вольтер не ссорился с королем из-за каких-то свечных огар-
ков? — вспомнил Грэхем, с наслаждением любуясь ее грациозно небрежной
позой.
Тридцать пять лет? Немыслимо! Она казалась чуть не школьницей, рас-
красневшейся над трудной задачей. И ему вспомнилась миссис Тюлли и ее за-
мечание, что она никогда не видела более зрелого ребенка.
Он не мог надивиться. Неужели это она под дубами у коновязи одной фра-
зой осветила грозившую сложность положения? «Понимаю», — сказала она
тогда. Что поняла она? Просто ли она произнесла эти слова, не придавая им
значения? Однако не она ли вся трепетала и душой потянулась к нему, ког-
да они вместе пели цыганскую кочевую песню? Это-то он уж знал наверно.
Но опять-таки, не видел ли он и того, как она пылала и таяла от игры скрипа-
ча? Но тут у Грэхема проснулось ясное самосознание, и он увидел, что со скри-
пачом было совсем не то. При этой мысли он тихонько про себя усмехнулся.
— Что вас забавляет? — спросила Паола. — Сама знаю, что я не архитек-
тор. Но посмотрела бы я на вас, как бы вы устроили семерых философов с со-
блюдением всех нелепых условий, поставленных Диком.
Вернувшись в свою башню с охапкой книг об Андах, Грэхем, не раскры-
вая их, прикусил губу и впал в раздумье. Нет, это не женщина. Как есть дитя.
Или… Он как бы споткнулся об эту мысль: неужели она позирует и подчерки-
вает свою безыскусственность? Понимает ли она в самом деле? Должно быть.
Наверно. Она вполне земная. Она знает мир. Она совсем не наивна. Каждый
незабываемый взгляд ее серых глаз производит впечатление уравновешенной
силы. Да, именно: силы! Он припоминал ее в тот первый вечер, когда она как
будто нет-нет и блеснет, точно сталь, тонкая и драгоценная. Он вспоминал,
как он тогда мысленно уподоблял ее слоновой кости, резному перламутру,
всяким редчайшим, сверхизящным вещам.
И теперь, после тех кратких слов у коновязи, после спетой вместе цыган-
ской песни, он знал, что каждый раз, как встречаются их взоры, глаза их полны
взаимного невысказанного понимания.
Тщетно переворачивал он листы книг, ища нужные ему сведения. Он пы-
тался продолжать начатую главу без этих сведений — слова не шли из-под его
пера. Им овладевало невыносимое беспокойство. Он хватался за расписание
поездов, приискивая подходящий, опять бросал, брался за домашний теле-
фон, вызывал конюшни и приказывал седлать Альтадену.
Было бесподобное утро, какими богато калифорнийское раннее лето.
Над дремлющими полями не носился даже самый легкий ветерок; перекли-
кались перепела; в воздухе стояло опьяняющее благоухание сирени, и Грэхем,
проезжая между сиреневыми изгородями, издали слышал гортанное ржание
Удалого и серебристый ответный зов Принцессы.
…Грэхем наткнулся на Паолу, грациозно наклонившуюся над лежащим
на большом столе огромным листом бумаги…
«И чего я тут разъезжаю на чужих лошадях?» — задавал он себе вопрос.

Почему он не едет теперь же, сию минуту, на станцию, чтобы захватить отме-
ченный им на расписании первый поезд? Он с горечью соображал, что по-
добная нерешительность и медлительность была для него непривычна и нова.
А впрочем — и при этой мысли все внутри его загоралось, — жизнь дается че-
ловеку однажды, и женщина эта — единственная в мире.
Он посторонился, чтобы дать пройти стаду ангорских коз. Их было не-
сколько сотен, все самки, и их медленно гнали пастухи-баски, с частыми оста-
новками, потому что при каждой был маленький еще козленок. В паддоке было
много кобыл с маленькими жеребятами, и была минута, когда Грэхем, вовремя
предупрежденный, должен был вскачь броситься в боковую тропинку от трид-
цати годовалых жеребцов, которых переводили из одного пастбища в другое.
Их волнение передалось всей этой части имения, так что воздух наполнился
резким ржанием, призывным и ответным, и Удалой, выведенный из себя ви-
дом и голосами стольких соперников, как бешеный носился по своему паддо-
ку и то и дело громогласно бросал им задорные вызовы, заявляя свое глубокое
убеждение, что другого такого коня, как он, не бывало, нет и не будет никогда.
Дик Форрест неожиданно подъехал к Грэхему на Фурии, с лицом, сияю-
щим от восторга, любуясь бурей страстей, разыгравшейся в подвластном ему
животном мире.
— Плодовитость! Плодовитость! — нараспев воскликнул он в виде при-
вета и остановил свою лошадь рядом с Грэхемом, насколько можно было оста-
новить его золотисто-рыжую красавицу, которая все время плясала и гарцева-
ла, вся взмыленная, и беспрестанно тянулась, стараясь захватить зубами то его
ногу, то ногу Грэхема, то роя копытами землю, то с досады на свое бессилие до
десяти раз подряд брыкаясь одной задней ногой по пустому воздуху.
— Сильно, однако, эта молодежь раздражает Удалого, — смеялся Дик.
Глава XIX
После отъезда тетки Паола исполнила свою угрозу — наполнять дом

гостями. Казалось, она вспомнила обо всех давно ожидавших приглашения,
и лимузин, встречавший поезда за восемь миль от усадьбы, редко уезжал или
приезжал порожним. Конца не было певцам, музыкантам и всякого рода ху-
дожникам, стаям молодых девушек с их неизбежной свитой мужской моло-
дежи, между тем как маменьки, тетушки и пожилые дамы толпились по всем
комнатам и коридорам Большого дома и на пикниках наполняли собой не ме-
нее двух автомобилей.
И Грэхем задавал себе вопрос: не умышленно ли Паола окружает себя та-
кой оравой? Что касается его самого, то он окончательно забросил работу
и присоединился к молодежи, перед завтраком отправлялся купаться, участ-
вовал в кавалькадах и вообще во всех, какие бы ни затевались, забавах и увесе-
лениях в доме или вне дома.
Ложились поздно и вставали рано. Однажды Дик, который строго дер-

жался заведенного порядка и раньше полудня не являлся к гостям, составил
партию в карты в «холостом притоне» и просидел всю ночь. Грэхем участ-
вовал в игре и почувствовал себя награжденным за свое самопожертвование,
когда на рассвете к ним заглянула Паола после «белой ночи», как она объяс-
нила, хотя на свежей коже ее и цвете лица не было заметно следов бессонницы.
Грэхему стоило больших усилий, чтобы не дать глазам своим слишком часто
заглядываться на нее, когда она составляла заманчивые золотистые «шипуч-
ки» для освежения и подкрепления усталых игроков с осовелыми глазами.
Оживив их и властно положив конец игре, она отправила их выкупаться пе-
ред завтраком и началом дневных работ и забав.
Никогда Паола не бывала одна. Грэхем мог только присоединяться к веч-
но окружавшим ее группам. Молодежь поминутно затевала танго и разные но-
вейшие танцы, и Паола не отставала от них. Только один-единственный раз
она вызвала Грэхема на старомодный вальс, причем она шутливо заявила по-
сторонившейся и уступившей им паркет молодежи:
— Ваши предки, выступающие в допотопном танце!
Им стоило раз пройтись до конца длинной комнаты, чтобы вполне друг
к другу приноровиться. Паола с тем тонким чутьем, которое в глазах Грэхе-
ма делало ее такой удивительной аккомпаниаторшей и наездницей, подчиня-
лась каждому его направляющему движению, так что они казались частями
одного живого механизма, действующего без сотрясения и трения. Не прош-
ло и нескольких минут, как они уловили безукоризненно дружный плавный
ритм, и Грэхем почувствовал, как Паола вся отдалась духу танца; тогда они
стали пробовать разные ритмические варианты — паузы и синкопы, пово-
роты и глиссады, и произведенное ими на зрителей впечатление выразилось
в восклицании Дика: «Парят! Витают!». Следуя постепенно замедляющейся
и затихающей музыке, они замерли в последней томной позе.
Не было надобности в словах. Молча, не глядя друг на друга, они верну-
лись к обществу, которому Дик читал поучение:
— Ну-с, юнцы, скороспелки и всякая мелюзга, так-то, изволите видеть,
танцевали, бывало, мы, старики. Я, заметьте, ни слова не говорю против но-
вых танцев, но все же не мешало бы вам поучиться прилично вальсировать.
А то ваш вальс — одна срамота. Мы, старики, как-никак, а кое-что знали, что
знать не мешает.
— Например? — спросила одна из девиц.
— Я вам скажу. Пусть от молодого поколения несет газолином, — это бы
еще ничего.
Крики негодования и протеста на минуту заглушили его голос.
— И от меня несет — знаю, — продолжал он. — Но вы все разучились
прежним, честным способам передвижения. Между вами, девицами, нет ни од-
ной, которая в хождении пешком могла бы состязаться с Паолой, из вас же, мо-
лодцов, ни одного пешехода не найдется, которого мы с Грэхемом не довели бы
до больницы. О, я знаю, что вы все мастера обращаться со всякими машинами,

но верхом проехаться как следует, то есть на настоящей лошади, не на корове —
этого нет. А чтобы править парой добрых рысаков — где вам! И много ли вас,
так бойко маневрирующих по бухте на моторных лодках, сумеют стать у руля
старомодной шхуны или шлюпки и благополучно выйти в открытое море?
— Ну так что же! Так или иначе, а попадем куда надо, — возразила одна
из девиц.
— Не спорю. Но у вас не всегда красиво выходит. Вот вам картина, кото-
рую ни одной из вас никогда не изобразить: Паола, вот эта самая, с собранны-
ми в руках вожжами от ретивой четверни, с ногой на тормозе катит по боль-
шой дороге в гористой местности. Так-то-с!..
Как-то в теплое утро под прохладными аркадами большого двора неболь-
шая группа, среди которой была и Паола, окружала Грэхема, одиноко сидев-
шего за книгой. Немного погодя он снова взялся за свое чтение с таким ин-
тересом, что забыл про окружающих, пока в его сознание не проникло ощу-
щение необыкновенной тишины. Он поднял глаза. Все разбрелись, кроме
Паолы. С другой стороны двора слышен был их удаляющийся смех. Но Пао-
ла! Его поразило выражение ее лица. В устремленном пристально на него взо-
ре было сомнение, почти боязнь, и в это краткое мгновение он успел рассмо-
треть, что это был взор глубоко испытующий, как подсказывало ему быстро
работающее воображение, взор человека, заглядывающего в только что рас-
крывшуюся почти перед ним книгу судьбы. Веки ее дрогнули, и краска на ще-
ках сгустилась до несомненного румянца. Дважды уста ее шевельнулись, гото-
вые раскрыться для фразы; но, неожиданно пойманная на этом, она не смогла
облечь в слова промелькнувшую в ее уме мысль. Грэхем вывел ее из тягостного
положения, заговорив как будто случайно:
— Я сейчас читал похвальное слово деятельности Лютера Бербанка, ге-
ниальными скрещиваниями создающего новые виды растений и даже ягод
и плодов, и мне кажется, что Дик в мире домашних животных играет такую
же роль, как Бербанк в мире хозяйственной растительности. Вы оба здесь яв-
ляетесь творцами жизни, как будто своими руками лепите новые формы по-
лезной красоты.
Паола, успевшая между тем овладеть собой, засмеялась, явно польщенная.
— Боюсь, — продолжал Грэхем с развязной искренностью, — глядя на
все, что вами здесь достигнуто, мне остается только оплакивать собственную
даром потраченную жизнь. Почему я тоже не стал создавать? Я вам обоим
ужасно завидую.
— На нашей совести ужасное множество рождающихся существ, — ска-
зала она. — Дух захватывает, как подумаешь, какую ответственность мы берем
на себя.
— У вас тут действительно плодовитость неимоверная, — усмехнулся
Грэхем. — Никогда нигде так не поражали меня роскошное цветение и плодо-
носность жизни. Все тут благоденствует и множится.
— О, — воскликнула Паола, вдруг увлекаясь новой мыслью, — когда-

нибудь я вам покажу моих золотых рыбок. Я ведь и их развожу — для про-
дажи, право! Самыми редкими видами снабжаю торговцев в Сан-Францис-
ко. А главное, это выгодно, доходная статья; это видно из Диковых книг, а он
строжайший бухгалтер. Нет в имении молоточка, не внесенного в инвентарь,
ни одной подковы, не принятой в расчет. Вот почему он держит стольких бух-
галтеров. Верите ли вы, считая самый малейший расход, включая сюда сред-
ний убыток от потери времени, от припадка колики или хромоты у лошади,
он из нескончаемых столбцов цифр вывел точную стоимость рабочего часа ло-
мовой лошади.
— Да, но что же ваши золотые рыбки? — напомнил ей Грэхем, которого
сердило ее постоянное напоминание о муже.
— Ну вот, Дик заставляет своих бухгалтеров с такою же точностью кон
тролировать мои операции с золотыми рыбками. Мой счет дебетуется каждым
рабочим часом, употребленным на них в доме или в имении, также почтовы-
ми марками, бумагой с заголовками и тому подобным. Я и проценты плачу за
помещение и инвентарь, он берет с меня даже за воду, как если бы он был во-
допроводной компанией, а я была бы домовладелицей. И при всем этом мне
очищается десять процентов прибыли, а иной раз и до тридцати процентов.
Но Дик смеется, говоря, что за вычетом содержания управляющему — то есть
мне — окажется, что я зарабатываю очень мало, если только не работаю в убы-
ток, потому что на полученную чистую прибыль мне не нанять такого дель-
ного управляющего. Вот поэтому-то Дику и удаются все его предприятия.
Опыты, конечно, не в счет, а то он никогда ни за что не принимается, не зная
в точности, до последней микроскопической мелочи, во что это ему станет.
— Он действует только наверняка, — заметил Грэхем.
— Я никогда не видела такой самоуверенности, — с жаром подтвердила
Паола, — но, с другой стороны, не встречала и человека, имевшего бы к это-
му бóльшие основания. Он гений в парадоксальном смысле, гений навыворот.
Гений — потому что он до того уравновешен и нормален, что в нем нет и тени
гениальности. Такие люди более редки и велики, чем настоящие гении.
— Должен признаться, что не совсем понимаю вас, — сказал Грэхем.
— Как вам объяснить? Ну, например, я настоящий гений, потому что де-
лаю все, сама не зная как. Просто делаю. Так, в музыке мне удаются эффекты,
— как? — не знаю. Ну, а возьмите мое плавание, ныряние: мне, хоть убей, не
объяснить, как я делаю все эти фокусы. Дик же ничего не может сделать, не
дав себе заранее отчета, как он будет это делать. Он все делает уравновешенно
и предусмотрительно. Он удивителен вообще во всем, но ни в чем отдельно
ничего исключительного не сделал. О, я его знаю хорошо. Ни в каком атлети-
ческом спорте он никогда не был чемпионом и никаких рекордов не побил, но
и посредственным не был ни в одном. Так и во всем прочем, по умственной
части. Он подобен цепи, все кольца которой выкованы совершенно ровно.
Нет ни массивного кольца, ни слабого.
Как-то в теплое утро под прохладными аркадами большого двора
небольшая группа, среди которой была и Паола, окружала Грэхема, одиноко
сидевшего за книгой.
— Боюсь, что я больше на вас похож, — молвил Грэхем. — Я тоже при

случае вспыхиваю и делаю самые несуразные, непреднамеренные вещи. И я от
души готов преклоняться перед всем таинственным.
— А Дик все таинственное ненавидит, — так по крайней мере кажется.
Ему недостаточно знать как — он еще вечно доискивается, почему именно
так, а не иначе. Все таинственное действует на него как вызов, раздражает,
как красный лоскут быка; его так и тянет сорвать все покровы, вырвать сердце
у тайны, чтобы узнать и как, и почему, чтобы тайна была уже не тайной, а фак-
том, подлежащим обобщению и научно доказуемым.
В назревавшем положении многое было сокрыто даже от самих действую-
щих лиц. Грэхем не знал о том, каких отчаянных усилий стоило Паоле сохра-
нять на той же высоте свою близость к мужу, который, со своей стороны, сидя
по горло в своих бесчисленных планах и проектах, с каждым днем все меньше
видел своих гостей. Он являлся всегда ко второму завтраку, но редко участво-
вал в какой-нибудь прогулке или поездке. Судя по множеству получаемых из
Мексики шифрованных телеграмм, Паола знала, что с копями что-то нелад-
но. Кроме того, она видела агентов и представителей иностранных пайщиков,
и эти люди, вечно спешившие, наезжали часто в неудобное время для совеща-
ния с Диком. Он жаловался, что они отнимали у него драгоценное время, но
не проговаривался насчет того, по каким делам они приезжали.
— Как бы мне хотелось, чтобы ты был не так уж занят! — вздохнула она
как-то, сидя у него на коленях, приютившись в его объятиях, в одно счастли-
вое утро, когда в одиннадцать часов ей удалось поймать его одного.
Он, правда, диктовал письмо в фонограф, и она отвлекла его от этого заня-
тия: вздох же ее был вызван кашлем Бонбрайта, предупреждавшим о приходе
секретаря с новой пачкой телеграмм.
Он с улыбкой покачал головой.
— Ты сегодня за завтраком увидишь курьезный подбор людей, — объяс-
нил он ей. — Другим никому нет надобности знать, но тебе, так и быть, ска-
жу. — Он понизил голос, пока Бонбрайт возился у ящиков, укладывая бума-
ги, и назвал директоров и управляющих нескольких крупных нефтяных фирм
и английских капиталистов, по большей части соперников и конкурентов
между собой. — Из того, что эти господа на время забывают о своих распрях
и съезжаются на совещание, — заключил Дик, — ты должна понять, насколь-
ко там нехорошо. У них, видишь ли, нефть, а у меня — руды; вот они и хотят
соединить все эти интересы в одно. Да, там в воздухе висит что-то грозное,
и нам надо сплотиться и действовать дружно или удирать из Мексики.
Говоря это, он целовал ее, ласкал, называл разными нежными именами,
но она в то же время не могла не заметить, что глаза его беспокойно блуждали
и нетерпеливо возвращались к фонографу с неоконченной диктовкой.
— Итак, — заключил он, прижимая ее к себе в виде намека, что ему боль-
ше некогда и ей пора уходить, — я буду занят до обеда. Обедать никого не
оставлю.
Она необыкновенно проворно соскользнула с его коленей, высвободилась

из его объятий и стояла перед ним, выпрямившись, со сверкающими глазами,
побледневшими щеками, с решительным выражением лица, как будто собира-
ясь сказать что-то важное, — но тут тихо зазвонил колокольчик, и он потянул-
ся за телефонной трубкой.
Паола вся как-то опустилась, неслышно вздохнула и, выходя в дверь, виде-
ла, как Бонбрайт торопливо шагнул к столу с телеграммами; в то же время она
слышала начало разговора.
— Нет, — говорил Дик. — Это невозможно. Пусть исполнит, или я его
прикончу. Какой там словесный договор! Вздор, пустяки. Был бы словесный,
он, конечно, мог бы нарушить. Но у меня тут преинтересная переписка, о ко-
торой он, должно быть, забыл… Да, да, любой суд… Я всю пачку доставлю
вам к пяти часам… И скажите ему от меня, что, если только он попытается
провести этот фокус, я его в бараний рог согну. Устрою ему конкуренцию:
выставлю другую линию пароходов, и не пройдет года, как он очутится в ру-
ках администратора… И еще… Алло, вы слушаете?.. Разыщите-ка то, о чем
я вам напомнил. Я почти уверен, что вы найдете, что междуштатный комитет
может прихлопнуть его по двум статьям…
Ни Грэхем, ни даже Паола не воображали, что Дик, тонкий наблюдатель,
глубокий мыслитель, способный предчувствовать грядущее и по неосязаемым
оттенкам и неуловимым для других признакам строить предположения, впо-
следствии оправдываемые событиями, уже чует то, что еще не случилось, но
может случиться. Он не слышал знаменательных слов Паолы у коновязи; не
видел того, как Грэхем поймал ее глубокий, испытующий, устремленный на
него взор под аркадами. Дик ничего не слышал, мало что видел, но чутьем
многое отгадывал и даже раньше самой Паолы смутно стал понимать то, что
она поняла уже позже.
Единственным сколько-нибудь осязательным основанием для каких-либо
предположений было его наблюдение в тот вечер, когда он, хотя и поглощен-
ный игрою, все же заметил, как они, спев цыганский дуэт, сразу отошли от
рояля. И потом в тот же вечер, когда они подошли к столу, подтрунивая над
ним по поводу его проигрыша, ему почудилось что-то необычное в плутовски
задорном лице Паолы. Тогда, отвечая им в том же тоне, он, скользнув тоже
смеющимися глазами по стоявшему рядом с нею Грэхему, и в нем заметил не-
что необычное. «Он напряжен сверх меры», — мелькнуло в уме Дика, но в ту
же минуту он спросил себя: «Но почему? Есть ли какая-нибудь связь меж-
ду этим напряжением и внезапностью, с которой Паола отошла от рояля?»
И во все время, пока эти вопросы мелькали в его мозгу, он смеялся их шуткам,
тасовал, сдавал и выиграл партию без козырей.
Но сам про себя он продолжал убеждать себя в несообразности и невоз-
можности того, что ему смутно почудилось. Случайная догадка, нелепое сопо-
ставление ничтожнейших обстоятельств, мудро решил он, доказывает толь-
ко с наглядностью, насколько привлекательны у него жена и друг. Но в иные
минуты ему не так легко удавалось отгонять подобные мысли, возникавшие

у него в уме. Почему они в тот вечер так круто оборвали пение? Почему у него
получилось такое ясное впечатление, что тут произошло нечто необычайное?
Почему Грэхем был напряжен сверх меры?
И опять Бонбрайт однажды утром, записывая под диктовку телеграмму
за час до полудня, не знал, что Дик, не прерывая диктовки, не случайно подо-
шел к окну, а был привлечен слабым звуком копыт в аллее. Это было не пер-
вое утро за это время, что он как бы невзначай подходил к окну, чтобы бро-
сить рассеянный, по-видимому, взгляд на утреннюю кавалькаду, молодцевато
подъезжавшую к коновязи. Но в это утро он знал еще прежде, чем показались
первые фигуры, кто будут эти фигуры.
— «Брэкстону не грозит опасность, — между тем продолжал он дикто-
вать без малейшей перемены интонации, устремляя взор на то место дороги,
на котором должны были показаться всадники. — Если произойдет разрыв,
он через горы может перевалить в Аризону. Немедленно повидайте Коннор-
са. Брэкстон оставил ему подробные наставления. Коннорс завтра будет в Ва-
шингтоне. Доставляйте мне полнейший отчет о малейшем движении».
Вот скачут во главе кавалькады Лань и Альтадена. Дик не ошибся. Весе-
лые крики, смех и звук многих копыт возвещают, что подъезжают остальные.
— Следующую телеграмму, мистер Бонбрайт, пожалуйста, составьте на-
шим кодом, — ровным голосом продолжает Дик, между тем как про себя за-
мечает, что Грэхем — ездок приличный, но отнюдь не замечательный, и надо
распорядиться, чтобы ему дали лошадь потяжелее.
— Эту телеграмму адресуйте Брэкстону, — заканчивает он утреннюю ра-
боту. — Отправьте по обеим линиям. Авось дойдет, не одна, так другая.
— Багровая Туча, поедем сегодня верхом, — обратилась Паола к мужу за
завтраком. — Прочисти-ка мозг от паутины и брось всех этих юристов, копи
и рогатый скот, ну их совсем!
За столом сидели только хозяева и Грэхем. За последнее время это часто
случалось, так как наступил отлив гостей и Большой дом почти опустел.
— Рад бы, Паола, — ответил Дик на женино предложение, — но никак
не могу. Должен в автомобиле укатить на работы. Перед завтраком только что
вызвали. Там у них что-то случилось с плотиной. Должно быть, на динамит не
поскупились и нижний пласт дал трещину. А это уж не дело.
Три часа спустя Дик, возвращаясь с работ, заметил, что Паола и Грэхем
впервые еще ездили кататься вдвоем…
Две соседние семьи, отправляясь куда-то в двух автомобилях на целую неделю,
заехали попутно в Большой дом отдохнуть и переночевать, и Паола в их честь за-
теяла пикник и повезла их в горы в дилижансе четверней. Правила, конечно, сама.
Отправились с раннего утра, так что Дику невозможно было ехать с ними.
Хотя он бросил Блэка посреди диктовки, чтобы выйти проводить их и убе-
диться, что в запряжке все до мелочи в исправности, причем он всех переса-
дил по-своему, настояв, чтобы на козлы с Паолой сел Грэхем.
— Хочу, чтобы на случай чего у нее под рукой была надежная мужская
сила, — пояснил он. — Я сам однажды видел, как прут от тормоза сломался
на откосе с весьма неприятными для пассажиров последствиями; из них двое
или трое сломали себе шеи.
Среди общего веселого смеха Паола, подав конюхам знак, чтобы пустили
лошадей, уселась поплотнее, почувствовала через вожжи удила и все четыре
лошадиных рта, передернула вожжи в руках, чтобы сравнять их длину, дала
лошадям посвободнее устроиться шеями в хомутах и натянуть постромки.
Среди более или менее остроумных шуток, которыми отъезжающие за-
кидывали Дика, никто ничего не замечал, кроме чудного утра, сулившего не
менее чудный день, да симпатичного хозяина, напутствующего гостей добры-
ми пожеланиями. Но Паола вместо приятного возбуждения, которое в дру-
гое время вызвало бы в ней сознание, что она в состоянии справиться с такой
резвой четверней, боролась против удручавшей ее какой-то смутной грусти,
внушенной ей помимо ее воли видом как бы всеми покидаемого, одинокого
мужа. А у Грэхема в то же время при виде весело улыбающегося Дика, резко
мелькнуло сожаление, зачем он здесь сидит возле этой единственной в мире
женщины, тогда как ему следовало бы бежать от нее на другой конец света.
Но веселость мгновенно погасла на лице Дика, когда он повернул к дому.
Было несколько минут одиннадцатого, когда он кончил диктовку, и мистер
Блэк, поднявшись, чтобы уходить, постоял, помялся и заговорил несколько
робким, как будто извиняющимся тоном:
— Вы мне сказали, мистер Форрест, чтобы я вам при случае напомнил
о корректурах вашей книги: издатели вчера вторично телеграфировали, про-
ся поспешить.
— Мне самому нельзя будет, — возразил Дик. — Уж, будьте добры, вы-
правьте типографские ошибки, затем дайте мистеру Мэнсону; пусть проверит
факты, — скажите, чтобы он особенно тщательно проверил родословную Ко-
роля, — и отправьте.
До одиннадцати часов Дик принимал управляющих и надзирателей. Но не
ранее как через четверть часа после того удалось ему выпроводить своего главно-
го управляющего, мистера Питтса, принесшего ему черновик каталога для пер-
вого годичного аукциона доморощенного скота. К тому времени явился Бон-
брайт с телеграммами, и они еще не покончили с ними, как подоспело время
завтрака. Впервые оставшись один после того, как он проводил веселую ком-
панию, Дик вышел на свою спальную веранду к ряду висевших на стене термо
метров и барометров. Но он вышел посмотреть не на них, а на головку молодой
женщины, смеющуюся ему из висевшей под ними круглой деревянной рамки.
— Паола, Паола, — проговорил он, — не удивляешь ли ты и себя и меня
после стольких лет? Пожилая, можно сказать, женщина, и вдруг!..
Он надел гетры и прикрепил шпоры, собираясь проехаться верхом после
завтрака, и, делая это, думал свою думу, которую оформил снова в обращение
к головке в рамке:
— Что ж, доиграй партию… — И через несколько минут, собираясь ухо-

дить, добавил: — В открытом поле на равных условиях… На равных…
— Честное слово, если я скоро не уеду отсюда, мне придется сделаться ва-
шим пансионером и примкнуть к лесным философам, — пошутил Грэхем, об-
ращаясь к Дику в тот же день.
Это было в предобеденное время, когда собирались слегка подкрепиться,
и, кроме Паолы и Грэхема, никого из вернувшейся с пикника компании еще
не было.
— Если бы все эти философы хоть сообща написали книгу! — вздохнул
Дик, и тут же вспомнил: — Господи, что же ваша-то книга, дружище? Как хо-
тите, вы обязаны кончить ее здесь. Я вас заставил начать ее, я же и должен сле-
дить, чтобы вы довели ее до благополучного конца.
Стереотипные светски-равнодушные фразы, которыми Паола уговарива-
ла Грэхема остаться, были музыкой в ушах Дика. Сердце его радостно заби-
лось. Разве не может того быть, что он ошибся совершенно? Чтобы так заду-
рили две такие зрелые, умные, средних лет особы… нет, это нелепо, это не
мыслимо! Это ведь не какие-нибудь влюбчивые молокососы.
— За книгу! — предложил он тост, затем обратился к Паоле: — Прекрас-
ный коктейль, — похвалил он. — Паола, ты превзошла самое себя, но О-Джоя
не научила своему искусству. Его коктейль никогда с твоим не сравнится.
Да, пожалуйста, еще один!
Глава XX
Грэхем ехал один по лесистым горным теснинам, окружающим усадьбу;

он знакомился с Селимом, большим, массивным вороным мерином, данным
ему Диком вместо более легкой Альтадены, изучал его добродушие, плутова-
тость и благонадежность, в то же время напевая про себя слова цыганской пес-
ни и уносясь за ними мыслями. Без определенной цели, из шалости, вспоми-
ная об идиллических любовниках, вырезающих свои буквы на деревьях в лесу,
он сорвал ветку лавра и сучок сосны. Ему пришлось подняться на стременах,
чтобы достать стебель папоротника, которым он мог бы связать ветки в виде
креста. Связав, он бросил его перед собой на лесную тропу и заметил, что Се-
лим переступил через него, не растоптав. Он обернулся и не терял его из вида
до следующего поворота. «Это доброе предзнаменование, — подумал он, —
что лошадь не наступила».
Папоротника было сколько угодно, лавры и сосны хлестали его по лицу,
и он рассеянно продолжал фабриковать паттераны и бросать их на дорогу;
через час, доехав до верхнего конца теснины, где, как он знал, перевал был кру-
той и неудобный, он остановился в раздумье и повернул обратно.
Селим тихонько заржал. Совсем вблизи раздалось такое же ответное ржа-
ние. Тропа на этом месте была широкая и удобная, и Грэхем, пустив Селима
рысью, широкой дугой свернул в сторону и — нагнал Паолу на Лани.
— Хэлло! — окликнул он ее. — Хэлло!

Она остановилась и дала ему подъехать.
— Я только что собралась повернуть обратно, — заметила она. — А вы
почему повернули? Я думала, вы перевалите на ту сторону.
— Вы знали, что я еду впереди вас? — спросил он, любуясь открытым,
смелым ее взглядом, смотревшим в его глаза.
— Еще бы! После второго паттерана у меня не оставалось сомнения.
— Ах да, я про них и забыл, — виновато засмеялся он. — Почему же тог-
да вы вернулись?
Она подождала, пока Лань и Селим перешагнули через ствол свалившейся
поперек дороги ольхи, так, чтобы глядеть Грэхему в глаза при ответе.
— Потому что я не хотела ехать по вашим следам — вообще по чьим бы
то ни было следам, — поспешно поправилась она. — У второго паттерана
я повернула обратно.
Он не нашелся сразу ответить, и водворилось неловкое молчание. Оба со-
знавали эту неловкость, причиной которой было то, о чем они молчали.
— У вас такая привычка — бросать паттераны? — наконец спросила
Паола.
— В первый раз в жизни! — ответил Грэхем. — Но тут такое обилие мате-
риала, как-то жаль, чтобы даром пропадал. Притом песня преследовала меня.
— Она и меня преследовала сегодня утром спросонок, — сказала она, на
этот раз глядя перед собою, чтобы избежать сетки дикой лозы, висевшей с ее
стороны совсем близко.
И Грэхем, глядя на ее профиль, на венец ее темных, с золотистыми от
блесками волос, на ее грациозную шею, снова почувствовал знакомую ною-
щую боль в сердце, душевный голод и тоску. Ее близость волновала его. Вид ее,
в ее короткой светлой амазонке из тяжелой шелковой материи, вызывал в нем
мучительные видения: как она плыла на Удалом, как она ныряла, разрезая воз-
дух с шестисаженной вышины, как она шла с другого конца длинной комнаты
в своем темно-синем платье средневекового покроя, приподнимая коленом
тяжелую, льнувшую к телу драпировку.
— О чем? — лукаво спросила она, обрывая его созерцание.
Он не задумываясь ответил:
— Слава богу, вы хоть раз забыли про Дика и ни разу не упомянули его
имени.
— Неужели вы так не любите его?
— Будьте же справедливы, — почти сурово сказал он. — Напротив,
я именно люблю его; иначе…
— Иначе что?
Голос ее был бодрый, но она смотрела прямо перед собою и на насторо-
женные уши Лани.
— Не понимаю, зачем я тут сижу. Мне давно надо было уехать.
— Почему? — спросила она, не сводя глаз с ушей лошади.
— Говорю вам, будьте справедливы, — настаивал он. — Между нами едва

ли еще нужны слова.
Она повернулась к нему всем лицом с пламенеющими щеками и посмотре-
ла на него в упор, без слов. Быстрым движением она наполовину подняла пра-
вую руку, как бы для того чтобы прижать ее к груди, но уронила ее себе на ко-
лени. А глаза ее, как он заметил, были радостно-испуганные. Он не мог оши-
биться: он ясно видел в них и радость и испуг. Тут уже, руководимый верным
инстинктом, он перевел повод в другую руку, придвинулся совсем плотно
к ней, свободной рукой обнял ее за талию, притянул ее к себе так, что лошади
закачались, и, коленом в колено, прижался губами к ее губам. Он не ошибся:
с невыразимым торжеством он почувствовал легкое ответное давление ее губ.
В следующее мгновение она уже оторвалась от него. Кровь сбежала с ее
лица, глаза горели. Хлыст ее поднялся, как бы для того чтобы ударить его, но
вместо того опустился на ни в чем не повинную Лань. В то же время она так не-
ожиданно и сильно пришпорила ее, что бедная лошадь со стоном подскочила.
Он прислушивался к замирающему в лесной дали стуку копыт о мягкую
землю, а у самого голова кружилась от стучащей в висках крови. Когда копыт
уже совсем не стало слышно, он не то соскользнул, не то упал с седла и при-
сел на мшистый бугорок. Он был подавлен. Что ж! Кончено, жребий брошен.
Он выпрямился так порывисто, что вспугнул Селима, который отскочил,
насколько позволял повод, и фыркнул.
То, что сейчас было, случилось непредвиденно. Бывают такие неожидан-
ности. Так должно было быть. Он планов не строил, хотя теперь он сознавал,
что если бы он не медлил с отъездом, если бы не отдал себя течению, то мог
бы это предотвратить. Теперь же отъезд дела уже не поправит. В самом деле,
к чему слова, когда губы еще горят воспоминанием того, что она сказала ему
безмолвными устами.
Он нежно прикоснулся рукой к тому колену, которое прижималось к ее
колену, и благодарил ее в душе со смирением истинно любящего. Ему казалось
чудом, что такая удивительная женщина могла полюбить его. Это ведь не дев-
чонка. Это — женщина, умная и сознательная. Она прерывисто дышала в его
объятиях. Уста ее трепетали на его устах. Он дал ей возможность испытать то,
что испытывал сам, а ему уже много лет и не снилось, чтобы он мог еще столь-
ко дать.
Он встал, сделал движение как будто для того, чтобы сесть на Селима, ко-
торый губами приласкался к его плечу, но остановился и задумался.
Теперь уже не возникало вопроса об отъезде. Вопрос был решен беспо-
воротно. У Дика были, конечно, свои права. Но они были и у Паолы. А он?
Имел ли он право уехать после того, что было? Разве… разве что она уедет
с ним! Раз уж так водится в жизни, что двое мужчин могут любить одну и ту
же женщину и таким образом предательство неизбежно вкрадывается в такой
треугольник, разве предательство по отношению к мужчине не будет мень-
шим злом, чем по отношению к женщине?
«Мы живем в мире реальностей, — размышлял он, медленно направляясь

к дому, — и в этом мире Паола, и Дик, и он — реальные люди, сознательные
реалисты, смело глядящие в лицо жизненным фактам. Тут не помогут ни цер-
ковь, ни закон и никакие мудрствования и постановления. Они сами долж-
ны все решить. Кому-нибудь, конечно, будет больно. Но вся жизнь есть стра-
дание. И умение жить состоит в том, чтобы свести страдание до минимума.
К счастью, Дик сам так думал. Они все трое в это верили. Да и нового тут нет
ничего. Бесчисленные „треугольники“ бесчисленных поколений все так или
иначе разрешались. Значит, и этот будет разрешен. Все житейские дела как-ни-
будь да разрешаются».
Он отогнал трезвые мысли и предался блаженству воспоминаний, снова
ласково прикасаясь рукой к своему колену, ощущая на устах негу ее дыхания.
Он на минуту даже остановил Селима, чтобы взглянуть на изгиб своей руки,
которая на одно мгновенье обхватывала ее стан.
Лишь за обедом Грэхем снова увидел Паолу и нашел ее ни в чем не изме-
нившейся. Даже его более зоркий от сознания взор не мог приметить в ней
ни следа большого события этого дня, ни того гнева, которым загорелись
тогда глаза у нее на побелевшем лице, когда она чуть не ударила его хлыстом.
Во всем она так и осталась маленькой хозяйкой Большого дома. Даже когда
их глаза случайно встречались, ее глаза были ясны, без тени смущения, без
намека на какую-либо тайну. Положение очень облегчило присутствие не-
скольких новых общих для нее и для Дика гостей-приятельниц, приехавших
на два дня.
На следующее утро Грэхем встретил их и Паолу в концертной у рояля.
— Не поете ли вы, мистер Грэхем? — обратилась к нему одна из приез-
жих — миссис Гофман, редакторша одного журнала в Сан-Франциско, как
было известно Грэхему.
— О да, бесподобно, — шутливо ответил он, — не так ли, миссис Форрест?
— Совершенно верно, — с улыбкой подтвердила Паола. — Истинный
артист, хотя бы тем, что он великодушно сдерживает свой голос, чтобы не со
всем заглушать мой.
— После этого нам ничего больше не остается, как на деле доказать исти-
ну наших слов, — вызвался он. — На днях мы пели один дуэт… — он вопро-
сительно взглянул на Паолу, — который особенно пришелся мне по голосу, —
докончил он и снова украдкой посмотрел на нее, но не получил ожидаемого
немого указания на ее волю или желание. — Ноты в гостиной, пойду принесу,
— все-таки решил он.
— Это цыганская кочевая песня, горячая, увлекательная вещь, — услы-
шал он ее пояснения, выходя из комнаты.
Они пели не с таким увлечением, как в тот первый раз, и далеко не прида-
ли голосам своим всего того пыла и страстности; зато исполнение было шире,
более соответствовало намерению композитора, без всякой примеси лич-
ного элемента. Но Грэхем думал, пока пел, — и знал, что и Паола думает, —
что в сердцах их поется другой дуэт, о котором не догадываются все эти жен-
щины, аплодирующие по окончании песни.
— Пари держу, что вы никогда лучше не пели, — заметил он, обращаясь
к Паоле.
В ее голосе ему послышалась новая нотка. Он звучал полнее, круглее, с бо-
лее пышной звучностью, таким, какого можно было ожидать от благородной
формы ее шеи.
— А теперь, так как я уверена, что вы не знаете, что такое паттеран, я вам
расскажу… — предложила она.
Глава XXI
— Ну, Дик, милый мой, развиваемое тобой положение решительно во

вкусе Карлейля, — отеческим тоном заметил Терренс Мак-Фейн.
«Мудрецы» сидели за столом, так что, считая Паолу, Дика и Грэхема, обе-
дало семеро.
— Определить положение — еще не значит опровергнуть его, — возра-
зил Дик. — Поклонение героям — вещь очень хорошая. Я говорю не только
как теоретик, а как практик-скотовод, изучивший скрещивание пород.
— И я должен прийти к заключению, — вмешался Хэнкок, — что готтен-
тот ничем не хуже белого, — так, что ли?
1
— В вас заговорил Юг, — с улыбкой молвил Дик. — Предрассудок, кото-

рым наделило вас не происхождение, а среда, окружавшая вас с раннего дет-
ства, настолько силен, что его не поколебать всей вашей философии. Но я ду-
маю, что смогу пояснить мою точку зрения. Среднего уровня готтентот или
меланезиец мало чем отличаются от среднего уровня белого человека. Разни-
ца в том, что огромное большинство готтентотов и негров — среднего уров-
ня, тогда как преобладающий процент белых — выше среднего. Их я называю
передовыми; это те, которые погоняют средних людей своей расы. Заметьте,
что они не меняют сути дела и не развивают умственного калибра средних
людей, а только дают им лучшее снаряжение, лучшие приспособления, дают
им возможность ускорить коллективный темп, каким движется раса. Дайте
индейцу современную винтовку вместо его лука и стрел, и он станет добы-
вать несравненно больше дичи. Сам индеец от этого нимало не изменится.
Но вся индейская раса породила так мало людей выше среднего, что вся сово-
купность ее во все десять тысяч лет своего существования не смогла снарядить
его винтовкой.
— Продолжайте, Дик, развивайте свою идею, — поощрил его Терренс, —
я начинаю догадываться, куда вы клоните, и вы скоро пристыдите Аарона
со всеми его расовыми предрассудками и глупым тщеславием мнимого пре
восходства.
1
Готтентоты — этническая общность на юге Африки (примеч. ред.).
— Эти сверхсредние люди в расе — творцы, это — изобретатели-строи

тели, люди, делающие открытия, люди господствующие. Раса, имеющая не-
большое количество таких людей, отводится в категорию низших рас. Она все
еще охотится луком и стрелами. Она не оборудована. Возьмем теперь среднего
белого человека: он совершенно такой же скот, тупой, неподатливый, косный,
склонный к отсталости, как и средний дикарь. Но средний белый проворнее,
поворотливее, и большое число господствующих натур между белыми даст
им снаряжение, организованность, закон. Какого великого человека, героя —
а под этим названием я разумею господствующие натуры — дала, например,
готтентотская раса? Гавайская раса дала всего одного: Камеамеа. Негритян-
ская раса дала двух: Букера Вашингтона и Дюбуа1, но в обоих есть белая кровь.
Паола делала вид, будто интересуется разговором, по крайней мере не вы-
казывала скуки; но для Грэхема, сочувственно следившего за нею, ясно было,
что она внутренне как-то завяла. Наконец под шум спора, завязавшегося меж-
ду Аароном и Терренсом, она вполголоса обратилась к нему:
— Слова, слова, — так много слов! Дик, должно быть, прав: он почти
всегда прав, но, признаюсь, я никогда не могла применить все эти потоки слов
к жизни — к моей жизни, то есть к тому, что мне должно делать, как мне следу-
ет поступать. — Говоря это, она неуклонно смотрела ему в глаза, так что в его
уме не могло быть сомнения в тайном значении ее слов.
— Я не вижу, — продолжала она, — какое значение «господствующие
натуры» и быстрота расового движения имеют в моей жизни. Все эти рассуж
дения не уясняют мне, что хорошо, что дурно, не указывают мне, какой доро-
гой идти собственно мне. А они как заладят, способны проговорить весь ве-
чер. О, я понимаю то, что они говорят, — поспешила она уверить его, — толь-
ко для меня-то это не имеет значения. Слова, слова, слова, — а я хочу знать,
как мне поступать, как мне с собой быть, что делать с вами, с Диком?
Но Дика в этот вечер обуял демон разглагольствования, и, прежде чем Грэ-
хем успел ответить Паоле, Дик потребовал у него данных по обсуждаемому
предмету из быта знакомых ему южноамериканских племен. Глядя на лицо
Дика, никто не подумал бы, что его заботит что-нибудь, кроме спора. Ни Грэ-
хему, ни Паоле после десятилетия замужества не снилось, что от его как будто
случайных, беспечных взоров не ускользает ни одно движение руки, ни один
поворот тела на стуле, ни один оттенок выражения на лицах.
«Что бы это значило? — тайно дивился он. — Паола сама не своя. Она по-
ложительно нервничает. А Грэхем бледнеет. Его голова не работает нормаль-
но. Он думает не о том, что говорит. О чем же это?»
1
Камеамеа I Великий (Камехамеха I, Тамеамеа) (ок. 1758–1819) — первый гавайский
король, основатель Гавайского королевства; Букер Вашингтон (ок. 1858–1915) —
американский политический деятель, идеолог негритянской буржуазии; Уильям
Дюбуа (1868–1963) — американский общественный деятель, историк и писатель
Паола делала вид, будто интересуется разговором, по крайней мере
не выказывала скуки…
И демон разглагольствования, за которым он скрывал свои тайные мысли,

все более и более овладевал им.
— Сегодня в первый раз я готова почти возненавидеть наших «мудре-
цов», — говорила Паола, когда Грэхем умолк, сообщив требуемые сведения.
Хладнокровно продолжая развивать свою тему, весь, по-видимому, заня-
тый ею, Дик видел, как Паола что-то тихо говорила, хотя до него не доходило
ни одного слова, замечал ее возрастающую нервность, безмолвное сочувствие
Эвана и думал, о чем бы таком она говорила, ни на одну минуту не прерывая
хода своего изложения, которому Тео дал новое направление, спросив, какую
роль в расе играют женщины, одаренные господствующей натурой.
— Женщины риска не любят, — ответил ему Терренс. — Женский пол
консервативен, охраняет верность основному типу, поэтому вечно тормозит
прогресс.
— Прежде всего, — остановил его Дик, — установим, о чем мы говорим,
и поставим вопрос на твердую почву: что такое женщина?
Камень, брошенный в лягушечье болото, не произвел бы большего пере-
полоха, чем эти простые слова. «Мудрецы» точно хотели блеснуть своей эру-
дицией, забыв о присутствии хозяйки или стесняясь им, наперерыв друг перед
другом приводили определения и аксиомы на эту тему, завещанные мыслите-
лями и сатириками всех веков и стран, от Индии и Древней Греции до новей-
ших современных философов. С крайним смущением слушал эти по большей
части нелестные до циничности отзывы молодой поэт Тео, чистая душа кото-
рого глубоко возмущалась таким отношением к святыне. Тщетно пытался он
возражениями остановить разошедшихся друзей. Его негодование только за-
бавляло их и поддавало жару, так что они довели его почти до слез.
— Но разве вы не видите, — запротестовал он наконец, — что вы со все-
ми вашими умными речами делаете из женщины какое-то чудовище, хищни-
цу? — Он обратился к Дику, бросив на Паолу взгляд, в котором светилась его
чистая любовь: — Что ж, по-вашему, Дик, хищница она?
— Нет, — тихо ответил Дик с большой нервностью в голосе, щадя то,
что он видел в глазах юноши. — Не скажу, чтобы женщина была хищницей.
Не скажу и того, чтобы она была неизменным источником счастья для мужчи-
ны, а скажу, что она приносит ему много радости.
— Но и глупостей много, — дополнил Хэнкок.
— Бывают хорошие глупости, — возразил Дик.
— Я просил бы Тео ответить на один вопрос, — наконец насел на него ин-
дус Дар-Хиал. — Почему женщина любит того, кто бьет ее?
— И не любит того, кто не бьет? Так, что ли? — иронизировал Тео.
— Именно.
— Что ж, Дар, — вы отчасти правы и отчасти неправы. О, я у вас, господа,
наслышался о ценности точных делений. А вы хитро обходите их; итак, я запол-
ню этот пробел. Мужчина, способный бить любимую женщину, есть мужчина
низменного типа; и женщина, способная любить мужчину, который бьет ее,
есть женщина низменного типа. Высокого типа мужчина не станет бить жен-
щину, которую любит. Высокого типа женщина (тут глаза Тео невольно обра-
тились в сторону Паолы) не могла бы любить человека, который ее бьет.
— Нет, Tеo, — очень серьезно сказал Дик, — я никогда, ни разу Паолы
не бил, уверяю вас.
— Итак, Дар, — продолжал Тео, раскрасневшись, — вы видите, что вы
неправы. Паола любит Дика, не быв им бита.
Дик обернулся к Паоле, как бы ища ее безмолвного одобрения на слова
юноши, и лицо его как будто выражало одно удовольствие с легкой примесью
смеха. На самом же деле он хотел знать впечатление, произведенное на нее
таким неожиданным оборотом спора при наличности тех обстоятельствах,
о которых он догадывался. В глазах у нее он действительно подметил что-то
трудноуловимое, но что именно, он не мог сказать. На лице Грэхема ничем не
выражался интерес, с каким он следил за спором.
— Женщина, несомненно, сегодня может похвалиться своим рыцарем, —
похвалил Грэхем Тео, — вы меня пристыдили. Я сижу спокойно, а вы сражае-
тесь с тремя драконами.
— И какими драконами! — вмешалась Паола. — Если они критика дове-
ли до пьянства, то что же они сделают с вами, Тео?
— Никакие в мире драконы не устрашат истинного рыцаря любви, —
сказал Дик. — А что всего интереснее в настоящем случае, Тео, это то, что
драконы более правы, чем вы думаете, а вы в конечном счете более правы,
чем они.
— Вот вам один добрый дракон, дорогой Tеo, — заявил Терренс, ука-
зывая на себя. — Дракон сей отступается от своих непристойных товари-
щей и переходит на вашу сторону и отныне будет именоваться «святым
Терренсом». И сей обращенный дракон имеет предложить вам один интерес-
ный вопрос.
— Дайте сперва порычать вот этому дракону, — перебил Аарон. —
Тео! Именем всего, что есть в любви прекрасного и обаятельного, спрашиваю
вас: почему так часто случается, что мужчина из ревности убивает любимую
им женщину?
— Потому что ему больно, потому что он с ума сходит, — было отве-
том, — и потому что он имел несчастье полюбить женщину такого низменно-
го типа, что способна подать повод к ревности.
— Однако, Тео, любовь иной раз теряет дорогу, — остановил его Дик, —
вы должны дать более основательный ответ.
— Дик прав, — подтвердил Терренс. — Любовь теряет дорогу даже у са-
мых высших типов, а тогда на сцену тотчас является ревность. Предположим,
что самая совершенная женщина, какую вы можете себе вообразить, переста-
нет любить человека, который ее не бьет, и полюбит другого, который ее лю-
бит и тоже не бьет, — тогда что? Все трое, помните, высшие типы. Ну-ка, об-
нажите меч и рубите драконов!
— Первый не убьет ее и ничем ее не обидит, — решительно заявил Тео, —

потому что иначе он был бы не тем человеком, какого вы описываете, —
был бы типа не высокого, а низменного.
— То есть, по-вашему, он должен стушеваться? — спросил Дик, в то же
время возясь с папиросой так, чтобы не смотреть никому в лицо.
Тео важно кивнул.
— Он не только сам стушуется, но и ей путь облегчит и будет к ней очень
нежен.
— Сведем наше рассуждение на личности, — предложил Хэнкок. —
Предположим, что вы влюблены в миссис Форрест, и она в вас влюблена, и вы
ее увозите в большом автомобиле.
— Но я никогда этого не сделал бы! — воскликнул юноша с пылающими
щеками.
— Послушайте, Тео, это, однако, с вашей стороны не очень лестно, —
подстрекнула Паола.
— Ведь это одно предположение, — успокаивал его Аарон.
На замешательство юноши жалко было смотреть; голос его дрожал, но он
обернулся к Дику и твердо сказал:
— Ответить на это должно быть предоставлено Дику.
— И отвечу, — сказал Дик. — Я Паолу не убил бы. И вас не убил бы,
Тео. Надо вести игру честно, от риска не уклоняться. Что бы я ни чувствовал
в душе, я бы вас благословил. Но все-таки… — он остановился, и по смешли-
вым морщинкам у уголков его глаз собеседники ожидали какой-нибудь юмо-
ристической выходки, — все-таки я про себя подумал бы, что Тео делает же-
стокую ошибку: он ведь не знает Паолу.
— Она не давала бы ему замечтаться о звездах, — пошутил Терренс.
— Нет, нет, Тео; не стала бы мешать, обещаю вам, — смеялась Паола.
— Напрасно обещаете, миссис Форрест, не сдержали бы слова, — уверял
Терренс. — Притом это была бы ваша прямая обязанность. Наконец, да будет
мне позволено сказать как в некотором роде авторитету: когда я был молод
и влюбчив, я мечтал о женщине и заглядывался на звезды, но самым большим
моим счастьем было, когда женщина, которую я носил в душе, своей любовью
отрывала меня от звезд.
— Терренс, смотрите, если вы станете говорить такие милые вещи, —
воскликнула Паола, — я возьму и убегу в автомобиле с вами обоими.
— За чем же дело стало? Я готов! — галантно заявил Терренс. — Только
оставьте место среди ваших тряпок и для нескольких книг о звездах, дабы нам
с Тео было чем заняться в свободные минуты.
Завязавшаяся вокруг Тео словесная перестрелка постепенно затихла,
и Дир-Хиал с Аароном принялись за Дика.
— Что вы хотели сказать, говоря о честной игре? — спросил его индус.
— То же самое, что сказал и Тео, — ответил Дик. — Играя, идешь на из-
вестный риск, ну и не отвиливай. — Он отлично знал, что с Паолы давно
как рукой сняло скуку и нервность, что она слушает с почти жадным внима-
нием. — Я при моих взглядах, — продолжал он, — и при моем темперамен-
те, я ничего ужаснее не могу себе представить, как целовать женщину, которая
только терпела бы мой поцелуй.
— Но предположим, что она притворялась бы, — по старой ли памяти,
или из желания не огорчить, или из сожаления к вам? — доискивался Хэнкок.
— В моих глазах это было бы непростительным грехом, — ответил
Дик. — Тут уж она играла бы нечестно. Не могу представить себе, чтобы мож-
но было из чувства справедливости по отношению к ней или для самоудов-
летворения удерживать при себе любимую женщину одной минутой дольше,
чем это ей приятно. Тео вполне прав. Пьяный ремесленник может своими
кулаками возбудить и удержать любовь в своей глупой подруге. Но мужчи-
на более высокого разряда, мужчина с тенью разумности, проблеском ду-
ховности, неспособен коснуться любви грубыми руками. Согласно со-
ветам Тео, я всячески облегчил бы женщине путь и был бы к ней очень
нежен.
— Куда же в таком случае денется ваше пресловутое единоженство запад-
ной цивилизации? — спросил Дар-Хиал.
— Вы, значит, стоите за свободную любовь? — пристал Хэнкок.
— Могу ответить только избитым общим местом, — возразил Дик. —
Нeсвободной любви не может быть. Всегда, прошу вас, помните точку зрения
людей высших типов, — это и будет вам ответом, Дар. Огромное большинст
во необходимо приковать к закону и труду единоженством или каким-ни-
будь там строгим, непоколебимым брачным учреждением. Оно не доросло до
брачной свободы или свободы в любви. Свобода в любви для них сводилась
бы к полной распущенности. Только те из наций поднялись на высокий уро-
вень и на нем продержались, которые сумели подчинить народные инстинкты
закону и порядку.
— Вы, значит, не признаете брачных законов, скажем, для самого себя, —
настаивал Дар-Хиал, — но признаете их для других.
— Признаю их для всех. Дети, семья, общество, государство, карьера
— ради всего этого брак, легальный брак, необходим. И поэтому я признаю
и развод. Все мужчины, равно как и все женщины, один раз способны лю-
бить больше, чем другие разы, но прежняя любовь может умереть, и может
родиться новая. Государство не властно над любовью, как не властны мужчи-
ны и женщины. Влюбится человек — ничего не поделаешь; она тут — трепе-
щущая, вздыхающая, поющая, захватывающая любовь. Но с распущенностью
государство совладать может.
— Сложная штука эта ваша свободная любовь, — усмехнулся Хэнкок.
— Это правда; по той же причине, по которой живущий в обществе чело-
век — крайне сложное животное.
— Но есть любящие мужчины, которые, потеряв возлюбленную, умерли
бы, — выступил Тео и всех удивил своей смелостью, — умерли бы, если бы
она умерла; умерли бы, о, еще скорее умерли бы, если бы она осталась жива
и полюбила другого.
— В таком случае им придется и впредь умирать, как умирали до сих
пор, — угрюмо возразил Дик. — И винить в их смерти никого нельзя. Так уж
мы созданы, что наши чувства не всегда спрашивают у нас позволения.
— Только не мое, — гордо заявил Тео, не подозревая, что всем сидевшим
за столом известна его тайна. — Я никогда не мог бы полюбить в другой раз.
— Верю, дружок, — сердечно молвил Терренс. — В вашем лице гово-
рят все истинно любящие. В вашей безусловной самоуверенности — главное
обаяние любви. Поистине жалким, недопеченным любовником был бы тот,
которому могло бы хотя бы во сне представиться, что есть на свете создание
в женском облике, на одну тысячную долю столь же милое, очаровательное, за-
манчивое, удивительное, как дама его сердца, и что он это создание полюбит,
потеряв или разлюбив первую.
Выходя вместе со всей компанией из столовой, Дик продолжал разго-
вор с Дар-Хиалом, а сам думал: поцелует ли его Паола на сон грядущий
или пройдет прямо к себе от рояля? Паола, со своей стороны, разговари-
вая с молодым поэтом о его последнем сонете, раздумывала: можно ли ей
поцеловать Дика? И ей вдруг страшно захотелось, неизвестно почему, поце-
ловать его.
Глава XXII
В этот вечер говорили после обеда немного, Паола пела за роялем, и Тер-
ренс, оборвав свою речь на середине и прислушиваясь к чему-то новому, что
послышалось ему в ее голосе, бесшумно перешел на другую сторону комнаты,
где Тео во весь рост растянулся на медвежьей шкуре. Дар-Хиал и Хэнкок тоже
бросили свой спор и уселись каждый в глубоком кресле. Грэхем, по-видимому
менее заинтересованный, погрузился в последний номер какого-то журнала;
но Дик заметил, что он очень скоро перестал перевертывать листы. От него
тоже не ускользнула новая нотка в голосе жены, и он старался объяснить себе
это явление. Когда Паола кончила, «мудрецы» все трое в один голос стали
поздравлять ее с тем, что она наконец-то совсем отдалась порыву и в пении
вылила всю свою душу, чего они всегда ожидали от нее, но до сих пор все не
могли дождаться. Тео лежал неподвижно и безмолвствовал, обеими ладонями
подперев подбородок; лицо его словно преобразилось.
— Виноваты в этом разговоры о любви, — смеялась Паола, — и прекрас-
ные мысли о любви, которые Терренс, Тео и Дик вбили мне в голову.
Терренс потряс своей длинной, сильно седеющей гривой.
— Скажите лучше, в сердце, — поправил он ее. — Сегодня вашим го-
лосом поет сама любовь. И в первый раз я слышал всю его полноту и пре-
красный объем. И больше никогда не смейте жаловаться, будто он у вас не-
достаточно сильный. Нет, он густой, круглый, как большой золотой канат,
которым только бы причаливать корабли, везущие сокровища с Блаженных

островов1.
— За это я вам спою еще «Gloria», — ответила она, — в честь убиения
драконов святым Тео, святым Терренсом и, конечно, святым Ричардом.
Дик, не терявший ни одного слова, чтобы избавиться от необходимости
вступить в разговор, подошел к скрытому в стене шкафчику и смешал себе ста-
кан виски с содовой водой.
Пока Паола пела, он сидел на одной из кушеток, маленькими глотками
тянул напиток и припоминал. Два раза она при нем пела так, как сегодня, —
в Париже, во время его краткого ухаживания, и тотчас после их свадьбы, в ме-
довый месяц, на яхте.
— А теперь очередь за тобой, Багровая Туча: песнь Удалого! — попроси-
ла она, посылая мужу улыбку.
Дик лениво поднялся, постоял, задорно потрясая головой в подражание
тому, как лошадь встряхивает головой, и тяжело топая ногами.
— Пусть Tеo знает, что он не один у нас поэт и рыцарь любви, — ска-
зал он. — Слушайте песни Удалого, Терренс, исполненные дикого восторга.
Удалой не вздыхает по любимой. Не вздыхает вовсе. Он — воплощение любви
и высказывается не стесняясь. Слушайте его!
Дик наполнил комнату мастерским подражанием дико-радостного, тор-
жествующего ржания жеребца и, встряхивая гривой и топая ногами, затянул
протяжный напев.
— «Внемлите! Я — Эрос. Я попираю копытами холмы. Я наполняю со-
бой широкие долины. Кобылы слышат меня и волнуются на своих мирных
пастбищах, ибо они меня знают. Трава растет роскошнее, земля наливается
обилием, сок поднимается в деревьях. Это — весна. Весна — моя. Я — власте-
лин над моим вешним царством. Кобылы помнят мой голос, как до них пом-
нили его их матери. Внемлите! Я — Эрос. Я попираю копытами холмы. Доли-
ны — мои глашатаи: эхом возвещают о моем приближении».
«Мудрецы», впервые слышавшие эту Диком сложенную песнь, разрази-
лись громкими рукоплесканиями, а Хэнкок хотел взять ее исходной точкой
для дальнейшего спора, но его остановил Терренс, заметив пробежавшую по
лицу Паолы тень.
— Продолжайте, милая хозяюшка, — сказал он. — Спойте нам еще про
любовь, только про любовь, ибо я заметил, что никогда так хорошо не мечта-
ется о звездах, как под аккомпанемент женского голоса.
Немного погодя вошел О-Джой и, дождавшись, пока Паола кончит песнь,
беззвучно подошел к Грэхему и подал ему телеграмму. Дик нахмурился с доса-
ды на помеху.
— Очень нужная, кажется, — пояснил китаец.
1
Блаженные острова — мифическая страна, расположенная посреди океана, один из
символов рая в мифологии различных народов (примеч. ред.).
Дик наполнил комнату мастерским подражанием дико-радостного,
торжествующего ржания жеребца и, встряхивая гривой и топая ногами,
затянул протяжный напев.
— Кто принял? — спросил Дик.

— Я, — ответил тот. — Ночной дежурный в Эльдорадо позвал в телефон.
Сказал — нужная. Я принял.
— Да; довольно важная, — подтвердил Грэхем, прочитав. — Есть еще по-
езд сегодня в Сан-Франциско, Дик?
— О-Джой, подождите-ка минутку, — позвал Дик, глядя на часы. —
Какой поезд останавливается в Эльдорадо?
— Одиннадцать десять, — немедленно сообщил китаец. — Времени мно-
го. Но не слишком. Позвать шофера?
Дик кивнул.
— Вам в самом деле надо сегодня же? — спросил он приятеля.
— В самом деле. Нужно. Успею ли уложиться?
Дик еще раз утвердительно кивнул китайцу и сказал:
— Как раз успеете сунуть самое необходимое. О-Джой, О-Май еще не
ложился?
— Нет, сэр.
— Так вот, пошлите его в комнату мистера Грэхема, — пусть помо-
жет. А меня уведомьте, как только будет готова машина. Пусть приготовят
беговую.
— Какой он славный; здоровенный силач, — заметил Терренс, когда Грэ-
хем вышел.
Все собрались вокруг Дика, за исключением Паолы; она осталась у рояля
и слушала.
— Один из немногих людей, с которым я готов в огонь и в воду, в безна-
дежную атаку или куда угодно, — сказал Дик. — Он был на судне «Недер-
мэр», когда оно село на мель у Панго в ураган девяносто седьмого года. Пан-
го — это просто необитаемая песчаная коса футов в двенадцать над водой
в проливе, и ничего, кроме кокосовых пальм. В числе пассажиров было со-
рок женщин, по большей части жены английских офицеров. У Грэхема бо-
лела рука, стала толщиною как нога, распухла от укуса змеи. Море было та-
кое бурное, что никакая лодка не могла бы уцелеть. Две лодки в щепы были
разбиты, и обе команды погибли. Четыре матроса один за другим вызва-
лись тащить легкий линь на берег, и каждого одного за другим мертвы-
ми втащили на судно. Пока последнего отвязывали, Грэхем — с такой-то
рукой! — разделся и поплыл. И ведь донес, невзирая на то что ему пере-
ломило больную руку и вышибло три ребра, и еще успел прикрепить линь.
Еще шестеро вызвались тащить канат по протянутому линю. Четверо дота-
щили, и из сорока женщин погибла всего одна, и то не утонула, а умерла от
болезни сердца и испуга. Я как-то потом спрашивал его об этом. Но он мол-
чит хуже англичанина. Все, чего я мог от него добиться, — это то, что вы-
здоровление совершилось без осложнений. Он полагал, что сильное движе-
ние и перелом кости подействовали как бы противоядием и принесли руке
пользу!
В эту минуту с противоположных концов вошли О-Джой и Грэхем.

Дик заметил, что последний глазами искал прежде всего Паолу.
— Все готово, — доложил О-Джой.
Дик собрался проводить гостя до автомобиля, но Паола, очевидно, не на-
меревалась выходить из дома. Грэхем направился к ней прощаться в общепри-
нятых выражениях сожаления и благодарности.
Она ждала его еще под впечатлением того, что Дик сейчас про него расска-
зал, невольно восхищаясь всей его благородной наружностью, любуясь лег-
кой и гордой постановкой его головы, беспечно рассыпавшимися кудрями,
его осанкой, такой гибкой и свободной, несмотря на плотное телосложение
и широкие плечи. По мере того как он приближался к ней, взор ее сосредото-
чивался на его продолговатых серых глазах с опущенными слегка веками, как
бы намекающими на ребяческое упрямство. Она ждала, что упрямое выраже-
ние вот-вот исчезнет, когда глаза засветятся такой знакомой ей улыбкой.
Произнесенные с обеих сторон слова были самые заурядные, но в его взо-
ре, когда он на секунду задержал ее руку в своей, была та многозначительность,
которой она бессознательно ждала и на которую она ответила взглядом, —
та многозначительность, что была вложена и в их краткое рукопожатие, со-
вершенно с ее стороны непреднамеренно. Да, он был прав: они не нуждались
в словах.
В ту минуту, как руки их разъединились, она быстро взглянула на Дика,
потому что за десять лет замужества она имела достаточно случаев убедить-
ся в его молниеносной наблюдательности, и ей внушала нечто вроде страха
его почти сверхъестественная способность отгадывать факты из оттенков, от-
тенки же собирать в выводы, поразительные по своей верности и основатель-
ности. Но Дик, к ней вполуоборот, забавляясь какой-то выходкой Хэнкока,
обратил к ней смеющееся лицо, собираясь проводить Грэхема.
Нет, подумала она, Дик не заметил, что сейчас произошло между ними.
Да и много ли было! Всего одна секунда, одна блеснувшая в глазах, дрогнув-
шая в пальцах искра, уловить которую Дик никак не мог, тем более что глаза
и руки их были от него скрыты, так как Грэхем стоял к нему спиной. А все же
она пожалела, зачем бросила на Дика этот быстрый взгляд. Она чувствовала
себя как будто виноватой и мучилась этим, глядя на уходящих вместе друзей,
одинаково рослых, стройных, русых. Впрочем, в чем же она, собственно, про-
винилась? Что ей скрывать? Но она была слишком честна, чтобы не признать
факта, не сознаться без уверток, что у нее действительно есть что скрывать.
И щеки ее зарделись при мысли, что ее против воли толкает на обман.
— Всего на несколько дней, — между тем говорил Грэхем, пожимая Дику
руку у автомобиля.
Дика поразили прямой, открытый взгляд его глаз, твердость, сердечность
его пожатия. Грэхем как будто собирался что-то сказать, но передумал и сказал
совсем другое:
— Я думаю, что когда я возвращусь, мне надо будет укладываться.
— А книга? — протестовал Дик, внутренне проклиная себя за шевель-

нувшуюся в нем при этих словах дикую радость.
— Вот именно, книга, — ответил Грэхем. — Надо ее кончать. Но я поче-
му-то не могу работать так, как вы. Слишком здесь хорошо. Не могу засесть.
To есть я, положим, сижу над книгой, но в ушах у меня поют эти злодеи жа-
воронки, и меня тянет в поле, в горы с их лесами, а тут еще Селим. Просижу
час понапрасну и брошу — позвоню и велю седлать Селима. А если не это, так
тысяча других соблазнов… — Он поставил ногу на подножку. — Ну, до сви-
дания, дружище.
— Возвращайтесь и возьмите себя в руки, — уговаривал Дик. — Если уж
иначе нельзя, мы составим расписание, установим ежедневный урок, и я каждое
утро буду вас запирать и не выпущу, пока не сделаете. И если целый день не сде-
лаете, так и просидите. Будете вы у меня работать!.. Папиросы есть? Спички?
— Все есть.
— Ну, валяйте, Сондерс!
Автомобиль словно прыгнул в темноту из-под ярко освещенных ворот.
Вернувшись в комнаты, Дик застал Паолу за роялем, окруженную «мудре-
цами», и уселся на кушетке в ожидании того, поцелует ли она его, прощаясь
с ним на ночь. У них не было положения непременно в известное время цело-
ваться, — никогда не было. Очень и очень часто они не виделись до полудня.
И очень часто она незаметно рано уходила к себе, никого не беспокоя и не
прощаясь с мужем, что могло бы служить как бы намеком гостям, что и им
пора расходиться.
«Нет, — решил Дик, — поцелует ли она его или нет именно в этот ве-
чер — не будет иметь особенного значения». А все же он ждал.
Она продолжала играть и петь без конца, пока он наконец не заснул.
Когда он проснулся, он был один в комнате. Паола и «мудрецы» незаметно
для него ушли. Он взглянул на часы.
Был час пополуночи. Она заигралась до необычайно позднего часа.
Он знал это, потому что знал, что она только сейчас ушла. Его именно разбу-
дило прекращение музыки и движения.
Это еще больше его удивило. Ему часто случалось вздремнуть под ее игру,
но всегда в таких случаях она, кончив играть, поцелуем будила его и посыла-
ла спать. Но сегодня она этого не сделала. Впрочем, она может еще вернуться.
Он остался, еще подремал и ждал. Когда он снова взглянул на часы, было два
часа. Нет, не вернулась.
Проходя через дом, он везде погасил электричество, между тем как в го-
лове его толпилось множество мелких пустяков, и эти пустяки сами собой со-
ставляли стройный свод сомнений и догадок, который он волей-неволей дол-
жен был прочитать.
В своей спальной веранде, просматривая барометры и термометры, он
случайно взглянул на портрет жены в круглой рамке, и, стоя перед ним, даже
наклонившись ближе к нему, он долго смотрел на ее смеющееся лицо.
— Что ж, — бормотал он, натягивая на себя одеяло, подталкивая под себя

подушки и протягивая руку за пачкой корректуры, — «какую бы чашу судьба
ни поднесла мне, придется выпить».
И еще раз покосился на портрет.
— А все же, крошка, ах, как бы не хотелось! — вздохнул он напоследок.
Глава XXIII
Как нарочно, если не считать случайных гостей, заезжающих на завтрак

или обед, Большой дом был пуст. Напрасно Дик в первый и второй день рас-
пределял свою работу так, чтобы быть свободным на случай, если бы Паола
предложила какую-нибудь поездку или купанье.
Он заметил, что она с некоторого времени всегда ухитрялась устранять
возможность поцелуя. Со своей спальной веранды она посылала ему свое
«спокойной ночи» через всю ширину внутреннего двора. В первое утро он
к одиннадцати часам готовится к ее визиту. Как только пробили часы, он вы-
проводил своих управляющих с нерешенными еще важными вопросами от-
носительно предстоящих продаж скота. Что она встала, он знал, потому что
слышал ее пение. И он сидел у своего письменного стола, ничего не делая, чего
никогда не бывало, и ждал. Перед ним стоял поднос, заваленный письмами,
ожидавшими его подписи. Он вспомнил, что эти утренние посещения заве-
ла она сама и даже с упрямством поддерживала их. И какая это прелесть —
ее нежно-певучий привет: «С добрым утром, мой веселенький!» Какое на-
слаждение держать в объятиях эту изящную фигурку в ее утреннем кимоно!
Затем он вспомнил, как часто он сокращал этот и без того краткий визит,
давая ей понять, в то самое время как прижимал ее к себе, что он очень, очень
занят. Вспомнилась ему не раз мимолетная тень легкой грусти, набегавшая на
ее личико, когда она тихо уходила.
Без четверти одиннадцать. А ее нет. Он снял трубку телефона в молочную
и среди сразу оглушившего его сумбура женской болтовни различил голос
Паолы:
— Ну его совсем, вашего мистера Уэйда! Заберите всех детишек и приез-
жайте хотя на два-три дня.
Со стороны Паолы это было очень странно. Она, бывало, всегда радова-
лась, когда не было гостей и они на день, на два, а то и на несколько дней оста-
вались одни. И вдруг она уговаривает миссис Уэйд приехать из Сакраменто со
всей своей детворой! Ей как будто не хочется оставаться вдвоем с ним.
Он улыбнулся при мысли о том, до чего дороги стали ему ее утренний ви-
зит и ласка с тех пор, как она его их лишила. Ему пришло в голову увезти ее на
одну из тех веселых экскурсий, какие они нередко предпринимали экспром-
том. Это могло разрешить задачу. И он держал бы ее близко, близко к себе, не
отпуская от себя ни на шаг. Почему бы не махнуть на Аляску поохотиться?
Ей этого давно хочется. Или не посетить ли опять южные моря, связанные
с воспоминаниями об их медовом месяце на яхте? Теперь пароходы ходят пря-

мо из Сан-Франциско на Таити. Через двенадцать дней они могли бы выса-
диться в Папеэте. Любопытно, держит ли еще там Лавиния свой пансион? Он
уже видел себя и Паолу завтракающими у нее на веранде, под тенью манговых
деревьев…
Он тяжело стукнул кулаком по столу. Нет, черт возьми! Не будет он тру-
сом, не станет бегать с женой от кого бы то ни было! И честно ли было бы по
отношению к ней — увозить ее от того, к кому влечет ее желание? Правда, она
еще сама не знает, куда оно ее тянет или насколько далеко оно уже увлекло ее
от него к тому, другому. А что, если это у нее только прихоть, весенний бред,
который исчезнет вместе с весной? К несчастью, вспомнил он, она никогда во
все годы их супружества не проявляла склонности к такому весеннем бреду.
Она ни разу не подала ему повода хотя бы к минутному сомнению. Сама чрез-
вычайно привлекательная для мужчин, встречая их множество, принимая от
них поклонение и даже ухаживание, она всегда оставалась верна себе, спокой-
ная, ровная, — жена Дика Форреста… Вдруг:
— С добрым утром, мой веселенький!
Она выглядывала из-за двери, непринужденно улыбаясь ему глазами и гу-
бами, и кончиками пальцев посылала ему воздушный поцелуй.
— С добрым утром, моя гордая малютка, мой ясный месяц, — ответил он
не менее непринужденно.
Вот сейчас она войдет, думал он, и он заключит ее в объятия и подвергнет
ее испытанию поцелуем…
Он приглашающим жестом протянул к ней руки. Но она не вошла. Вместо
того она одной рукой собрала кимоно у груди, а другой подобрала шлейф, как бы
собираясь бежать, в то же время оглядываясь и бросая тревожные взгляды в со-
седнюю комнату. Острый слух его, однако, не уловил никаких звуков. Она снова
обернулась к нему с улыбкой, опять послала ему воздушный поцелуй и исчезла.
Десять минут спустя он рассеянно слушал Бонбрайта, который с телеграм-
мами в руках тщетно старался заинтересовать его и оставил его сидящим не-
подвижно у стола, как он сидел в течение десяти минут и до него.
А между тем она чувствовала себя хорошо. Дик слишком хорошо знал, как
проявляются у нее различные настроения, чтобы не понять значения непри-
нужденной веселости, с которой она распевала по всему дому, под аркадами
и по двору. Он не вышел из своего рабочего кабинета, пока не пробил час за-
втрака; и она не зашла за ним по пути в столовую, как она иногда это делала.
Когда зазвонил гонг, он через двор слышал, как ее щебетание замерло по на-
правлению к столовой.
За завтраком почти все время случайный гость, полковник милиции1
Гаррисон Стоддард, оставивший дела богатый коммерсант, помешанный
1
Милиция — здесь: гражданское ополчение, ныне Национальная гвардия США
на промышленной смуте и взаимоотношениях труда и капитала, разгла-

гольствовал на тему о расширении закона об ответственности работодате-
лей так, чтобы подвести под него и сельских хозяев. Но Паола нашла ми-
нуту, чтобы между разговором уведомить Дика, что она думает до обеда
проехаться в Уикенберг навестить Мэзонов.
— Я, понятно, не могу сказать, когда вернусь, — ты ведь знаешь. И не
смею звать тебя, хотя мне хотелось бы, чтобы ты поехал.
Дик покачал головой.
— Итак, — продолжала она, — если тебе не нужен Сондерс…
Дик кивнул в знак согласия.
— Возьми Каллахана, — сказал он, мгновенно составив свой собствен-
ный план. — Я никак не возьму в толк, Паола, почему ты предпочитаешь Сон-
дерса, — Каллахан гораздо искуснее, да и надежнее.
— Может быть, именно поэтому, — с улыбкой ответила она. — Если бла-
гонадежный, то обыкновенно и медленный.
— Не знаю. Я держал бы за Каллахана против Сондерса и на беговом
тракте, — отстаивал ирландца Дик.
— Ты куда поедешь? — спросила она.
— Я думаю показать полковнику мой новый аппарат, знаешь, автомати-
ческий плуг. В нем сделана масса улучшений; больше недели ожидают, чтобы
я сделал пробу. Потом повезу его смотреть нашу колонию. Как бы ты думала?
За прошлую неделю прибыли еще пятеро.
— Я думала, комплект полный? — удивилась Паола.
— Был и есть, — с сияющим лицом ответил Дик. — Впрочем, это — но-
ворожденные, притом у одной семьи двойня.
— Множество умных людей ломают себе голову над этим вашим опытом,
и я позволю себе сказать, что я держу себя выжидательно. Вы должны мне де-
монстрировать все по книгам, — говорил полковник, крайне польщенный
приглашением хозяина.
Но Дик почти не слышал его, думая о другом. Паола не говорила, при
едет ли мисс Уэйд с детьми, не упомянула далее о том, что она их приглашала.
Впрочем, Дик успокаивал себя тем, что ей часто случалось, как и ему, прини-
мать гостей, о которых он узнавал, только увидев их у себя.
Было ясно, однако, что миссис Уэйд в этот день не приедет, иначе Паола
не собиралась бы удирать за тридцать миль от дома. Да, скрывать это от себя
было бы малодушно. Она именно удирала, и удирала от него. Она не смела
остаться наедине с ним, со всеми опасностями, сопряженными с такой бли
зостью: «опасность» же, при существующих обстоятельствах, могла иметь
одно лишь значение — то самое, которого он боялся. Затем она обеспечивала
себе вечер. Она не могла вернуться к обеду, ни даже скоро после обеда, не ина-
че как привезя с собой всю уикенбергскую ораву. Или же она могла вернуться
настолько поздно, что он будет уже в постели. «Что ж, не буду расстраивать ее
плана», — угрюмо решил он, меж тем отвечая полковнику:
Вот сейчас она войдет, думал он, и он заключит ее в объятия
и подвергнет ее испытанию поцелуем…
— На бумаге опыт дает великолепные результаты, оставляя достаточный

простор для случайностей и проявления личности. В этом-то я и признаю
опасность и возможность сомнений, — в действии личности. Но узнать, убе-
диться можно, только испытывая дело на практике, — что я и делаю.
Утром второго дня — дня ожидаемого возвращения Грэхема — Дик, соби-
раясь во избежание повторения вчерашней обидной сценки в вестибюле вы
ехать верхом до одиннадцати часов, встретил китайца О-Хо с большим сно-
пом свеженарезанной сирени. Он шел по направлению к башне, но Дик хотел
удостовериться более точно.
— Куда это вы несете? — спросил он.
— В комнату мистера Грэхема. Он сегодня будет.
«Чья это была мысль? — раздумывал Дик. — Китайца О-Хо? О-Джоя?
Или Паолы?» Он припомнил, что Грэхем как-то сказал при нем, что больше
всего любит эти цветы.
Он свернул в сторону двора и вышел к сиреневым кустам под окнами его
комнаты. В открытое окно он услышал голос Паолы, весело что-то напевав-
шей. Он больно прикусил нижнюю губу и прошел дальше.
В этой комнате перебывало много замечательных мужчин и женщин и даже
несколько великих людей, но ни для кого, как вспомнил Дик, Паола собственно-
ручно не украшала ее цветами. Этим обыкновенно занимался О-Джой, сам боль-
шой мастер этого дела, или он предоставлял это своей, им же обученной команде.
Против обыкновения, Дик не дождался второго звонка к завтраку, a при
первом же направился в столовую, ощущая потребность в мастерски при-
готовляемом О-Джоем коктейле; нужно было чем-нибудь подбодрить себя,
прежде чем встретиться с Паолой после истории с сиренью. Но она его опе-
редила. Он застал ее — которая редко что-нибудь пила и никогда не пила
одна — в тот момент, как она ставила на поднос пустую рюмку.
Значит, ей тоже нужно было взвинтить себя, подумал Дик, кивнув в сторо-
ну О-Джоя и поднимая указательный палец.
— Ага! Поймал на месте преступления! — весело пригрозил он Пао
ле. — Втайне попивать изволите? Дурной знак, — хуже нет! Ну, не думал
я в тот день, когда вел тебя к алтарю, что венчаюсь с будущей алкоголичкой!
Прежде чем она успела возразить, в комнату неспешно вошел молодой че-
ловек, которого Дик приветствовал именем Уинтерс и которого тоже при-
шлось угостить. Дик старался не верить, что в том, как Паола приняла неожи-
данного гостя, был оттенок облегчения. Но он никак не ожидал, чтобы она так
сердечно встретила его, хотя он бывал у них довольно часто. Во всяком случае,
за завтраком будут трое.
Уинтерс, прошедший курс высшего сельскохозяйственного училища, со-
стоял сотрудником по своей специальности при «Тихоокеанской сельской
прессе» и пользовался у Дика некоторым расположением. Он и теперь при-
ехал к нему просить кое-каких данных для статьи о калифорнийских рыбных
садках, и Дик мысленно распределял свой день согласно этой цели.
— От Грэхема телеграмма, — как бы мимоходом сообщил он Паоле. —

Приедет не раньше как послезавтра, в четыре часа.
— Чего же я старалась! — воскликнула она. — Сирень вся завянет.
Дика словно обдало теплой волной. Он узнал свою честную, прямодуш-
ную Паолу. Что бы ни случилось, чем бы дело ни кончилось, она поведет игру
без мелких хитростей. Такою она всегда была: слишком прозрачной для того,
чтобы успешно пойти путем притворства и лжи.
Все-таки он довел роль до конца, бросив на нее довольно равнодушный во-
прошающий взгляд.
— В его комнате, — объяснила она. — Я велела снести туда массу сирени
и своими руками расставила. Ты знаешь, он так любит сирень.
Глава XXIV
До конца завтрака Паола не упоминала о миссис Уэйд, и Дик окончатель-

но убедился, что она не приедет, когда Паола как бы случайно спросила:
— Ожидаешь кого-нибудь?
Он отрицательно покачал головой и сам спросил:
— А у тебя что-нибудь задумано на сегодня?
— Нет, ничего.
— В таком случае вот что… — Он остановился, как будто в раздумье.
Вдруг лицо его просияло, словно от внезапной мысли. — День сегодня такой,
что располагает к лени. Возьмем-ка винтовки и постреляем белок. На днях
я заметил, что их что-то много развелось там, на горе, над Малым лугом.
Он не мог не заметить быстро набежавшую на глаза ее тень испуга, так же
быстро сбежавшую, так что она вполне естественно захлопала в ладоши и спо-
койно сказала:
— Только для меня винтовки не бери.
— Если тебе не хочется… — предупредительно начал он.
— О нет; поеду с удовольствием, только стрелять что-то нет охоты. Возь-
му лучше какую-нибудь книгу и между делом почитаю тебе вслух.
Паола на Лани и Дик на Фурии выехали рядом и настолько близко друг
к другу, насколько допускал норов последней. Разговаривать она дозволяла
только отрывками. Зажав назад свои маленькие ушки и оскалив зубы, она ста-
ралась избегать стесняющей ее узды и шпор и норовила как-нибудь укусить
ногу Паолы или гладкий бок Лани, и каждый раз, когда это ей не удавалось, бе-
лок глаз ее мгновенно розовел и опять белел. Она ни на минуту не перестава-
ла встряхивать беспокойной головой и не прекращала попыток то опускать ее
к коленям (в чем ей мешал мартингал) и взвиться на дыбы, то плясать на месте,
то идти боком или кружиться.
— Поэтому-то я и брошу ее. Это не то чтобы неукротима. Два года я про-
возился с нею, а толку никакого! Она меня знает, знает мои приемы, знает,
что я ее господин, знает, когда надо покориться, но всего этого с нее мало.
Она питает упорную надежду, что когда-нибудь как-нибудь я прозеваю, и, из

боязни пропустить удобный момент она неусыпно настороже.
— И когда-нибудь ей может посчастливиться захватить тебя врасплох, —
заметила Паола.
— Поэтому-то я и брошу ее. Это не то чтобы особенно утомляло меня,
но рано или поздно она неизбежно должна добиться своего, если есть прав-
да в законе вероятностей. Пусть шансов в ее пользу будет один из миллиона,
бог один знает, когда выскочит роковой номер.
— Удивительный ты человек, Багровая Туча, — улыбнулась Паола.
— Чем?
— Ты мыслишь статистически и процентными исчислениями, установ-
кой средних чисел и исключений. Желала бы я знать, какой именно формулой
ты определил меня, когда мы впервые встретились?
— Черт меня побери, если я тогда думал о формулах! — засмеялся Дик. —
Тут уж пасовали всякие цифры. Не нашлось у меня такой статистки, под ко-
торую ты подходила бы. Я просто признался самому себе, что я напал на уди-
вительнейшее двуногое создание женского пола и что этим созданием я хочу
завладеть, как в жизни никогда ничего не хотел. Подавай мне ее — и все тут!
— И добился, — договорила за него Паола. — Но с тех пор, скажи, ты,
наверно, довольно много производил статистических исчислений относи-
тельно меня?
— Да, немало, — признался он. — Но надеюсь никогда не дойти до по-
следнего исчисления…
Его остановило на полуслове характерное ржание Удалого. Показался же-
ребец, а на нем ковбой, и Дик с минуту любовался красотой крупной свобод-
ной рыси чудного животного.
— Надо удирать, — сказал он, видя, что Удалой, заметив их, поскакал.
Одновременно они дали своим кобылам шпоры и понеслись, а за со-
бой слышали успокаивающий голос наездника, стук тяжелых копыт и дикое
властное ржание, на которое Фурия мгновенно откликнулась, а за нею тотчас
и Лань. К счастью, попался пересекающий дорогу проселок; они туда сверну-
ли и, проскакав еще с полсотни шагов, остановились и переждали, пока опас-
ность миновала.
— От него никогда еще никто серьезно не пострадал, — заметила Паола,
когда они вернулись на дорогу.
— Если не считать того раза, когда он случайно наступил конюху на ногу,
и тот, как ты, может быть, помнишь, пролежал целый месяц, — напомнил ей
Дик, выправляя ход заплясавшей опять боком Фурии и ловя на лету брошен-
ный на него загадочный взгляд Паолы.
В этом взгляде он прочел и вопрос, и любовь, и страх, да, почти, можно
сказать, страх, — или по меньшей мере близкое к страху смущение, но больше
всего какое-то искание, пытливость, вопрос. «Не совсем чуждо ее настрое
нию, — подумал он, — было ее замечание, что он мыслит статистическими
исчислениями». Но он сделал вид, что ничего не заметил, достал блокнот

и внес в него заметку о каком-то привлекшем его внимание стоке, мимо кото-
рого они проезжали.
— Видно, отложили ремонт, — заметил он, — а надо было уже месяц назад.
В эту минуту ему пришлось с большой силой отдернуть в сторону голову
Фурии, с оскаленными зубами приблизившуюся на опасное расстояние к ат-
ласному боку Лани.
— Умаять бы надо. Мало задавал я ей за это время работы, — молвил он.
— А я бессовестно забыла про Душку и Крошку. На корм им скупилась,
и все-таки с ними еще сладу нет, — сказала Паола.
Дик в эту минуту не обратил особенного внимания на эти слова, но не да-
лее как через сорок восемь часов он должен был с болью вспомнить о них.
Они въехали в лесистую полосу, перевалили за низенький водораздел
и спустилась через молодое насаждение эвкалиптов в Малый луг. Но, не до
ехав еще туда, они сошли с лошадей и привязали их. Дик вынул из кобуры свою
автоматическую винтовку и вместе с Паолой осторожно подошел к сосновой
рощице на краю луга. Они расположились в тени и устремили взоры по ту
сторону луга, на крутой скат в каких-нибудь двухстах шагах от них.
— Их там трое, нет, четверо, — шепнул он, острым зрением разглядев бе-
лок в молодом хлебе.
Это были опытные, навострившиеся в житейской борьбе старики, умев-
шие с бесконечной осмотрительностью различать отравленное зерно и избе-
гать стальных капканов.
Дик зарядил винтовку, растянулся на земле, опираясь на локоть, и прице-
лился. Шума не было от выстрела, только щелкнул механизм, когда вылетела
пуля, выскочил пустой патрон, а в камере скользнул новый патрон и взвелся
курок. Большая бурая белка взлетела на воздух, кувырнулась и исчезла в хле-
бах. Дик подождал, направив глаз вдоль дула к нескольким норам, вокруг ко-
торых виднелась широкая полоса серой земли как признак уничтоженного
зерна. Когда раненая белка снова показалась, винтовка опять щелкнула; она
свалилась набок и больше не шевелилась.
При первом щелчке все белки, кроме раненой, юркнули по норам. Остава-
лось только ждать, пока любопытство у них преодолеет страх. На этот-то про-
межуток времени Дик и рассчитывал. Лежа тут на земле и высматривая, не
появится ли где любопытная головка, он думал: не имеет ли Паола что сказать
ему? Ей тяжело, это он знал; смолчит ли она? Это было бы на нее не похоже.
До сих пор, если у нее было что на душе, она всегда рано или поздно приходи-
ла к нему с тем, что ее тяготило. «Конечно, — рассуждал он, — с нею никогда
еще не бывало ничего подобного. О том, что ее смущало теперь, она едва ли
могла с ним говорить. С другой стороны, — соображал он, — она так удиви-
тельно откровенна! Изменит ли ей откровенность в настоящем случае?»
Так лежал он и раздумывал. Она не заговаривала. В ней не было заметно бес-
покойства. Он не слышал ни малейшего движения. Украдкой сбоку взглянув
на нее, он увидел, что она лежала навзничь, с закрытыми глазами, раскинув

руки, как будто уставшая.
Из одной норы выглянула маленькая головка цвета сухой почвы. Дик вы-
ждал несколько минут, пока, уверившись, что опасность не грозит, маленькое
животное не вылезло все и, усевшись на задние лапки, не стало оглядываться,
ища причины слышанного щелчка. Винтовка снова щелкнула.
— Попал? — спросила Паола, не раскрывая глаз.
— Попал. И какая толстая, жирная! Я пресек на корню целый ряд по
колений.
Прошел час. Солнце пекло, но в тени было сносно. Дик к своей добы-
че прибавил третью белку. Книга лежала возле Паолы, но она не собиралась
читать.
— Тебе нездоровится? — скрепя сердце спросил он наконец.
— Нет. Голова побаливает, ноющая маленькая невралгическая боль как
раз поперек глаз, вот и все.
— Верно, много выпивала, — пошутил он.
— И в этом неповинна, — ответила она.
Принужденности между ними не было заметно никакой; но Дик, наблю-
дая за вылезшим из норы необычайно крупным экземпляром и давая ему
отползти от нее по голой земле футов на двадцать, думал про себя: «Нет!
Сегодня, видно, разговоров никаких не будет. Не будем и ластиться друг к дру-
гу и целоваться, лежа на траве».
Намеченная им жертва доползла до края хлебов. Он нажал курок. Живот-
ное повалилось набок, с минуту полежало и побежало быстрыми неловкими
шажками к своей норе. Щелк, щелк, — затрещал за ним механизм, поднимая
маленькие облачка пыли около самой бегущей белки, на волосок не попадая
в нее. Дик стрелял так быстро, как позволяла скорость пальца, нажимающего
курок, так что выходило, точно лилась непрерывно свинцовая струя. У него
уже вышел почти весь заряд, когда Паола его спросила:
— Целый залп! Попал?
— Попал. Но девять длинных бездымных патронов на одну белку — убы-
точно. Надо будет подтянуться.
Солнце начинало спускаться. Ветерок замер. Дик кое-как убил еще одну
белку и скучающими глазами высматривал, не покажутся ли еще. Он сделал
все, что мог, чтобы вызвать Паолу на откровенность: выбрал время, устроил
подходящую обстановку. Положение оказывалось именно таким, какого он
опасался. Быть может, даже еще хуже: его мир рушился вокруг него. Он был
потрясен, чувствовал себя сбитым с дороги, растерянным. Будь другая жен-
щина, не Паола! В ней он был так уверен: ведь десять лет, — и никогда ничего!
— Пять часов, солнце низко, — заявил он, поднимаясь с земли.
— Как я хорошо отдохнула! Мне только этого и нужно было, — сказала
она, направляясь с ним к лошадям. — И глазам гораздо лучше. Хорошо, что
я не пробовала читать вслух.
В третье утро отсутствия Грэхема Дик устроил так, что он занимался

с заведующим молочным хозяйством, когда Паола, совершая утренний об-
ряд, заглянула к нему в дверь и с порога бросила ему свой обычный привет:
«С добрым утром, мой веселенький».
Семья Мэзонов, в нескольких автомобилях прикатившая со своей шум-
ной молодежью, спасла ее за завтраком и в следующие часы, и Дик заметил,
что Паола обеспечила и вечер, удержав гостей на бридж и танцы.
Но на четвертое утро, в день, назначенный для возвращения Грэхема,
Дик в одиннадцать часов был один в своем рабочем кабинете. Наклонившись
над столом и подписывая письма, он слышал, как вошла Паола на цыпочках.
Он не поднял головы, но, продолжая подписывать, всей душой прислушивал-
ся к нежному шелесту ее шелкового кимоно. Он почувствовал, как она над
ним нагнулась, и сдержал дыхание. Она же, тихонько поцеловав его волосы,
ловко уклонилась от жадно протянувшейся, чтобы обхватить ее, руки и, сме-
ясь, выбежала из комнаты. Что поразило его не менее испытанного горького
разочарования, это счастливое выражение, которое он подметил на ее лице,
и не мог не сопоставить это с ожидаемым в этот день возвращением Грэхема.
У него не хватало духу осведомиться, возобновила ли она сирень в его ком-
нате, и за завтраком, за которым присутствовали три студента близлежащего
сельскохозяйственного училища, он был поставлен в необходимость экспром-
том выдумать себе дело, так как Паола мимоходом заявила о своем намерении
самолично ехать за гостем на станцию.
— To есть как это — ехать? — удивился Дик.
— Необходимо дать поработать Душке и Крошке, да, кстати, и мне не меша-
ет поразмяться, — ответила она. — Конечно, если бы и ты захотел прокатить-
ся, мы поехали бы, куда бы ты пожелал, а Грэхему предоставили бы автомобиль.
Дик старался не верить, что в ее тоне и во всей ее манере была заметна тре-
вога, пока она ждала, примет ли он или отклонит ее приглашение.
— Бедняжки переселились бы в лошадиные Елисейские поля, если бы им
пришлось пробежать столько миль, сколько мне предстоит проехать сегод-
ня, — со смехом ответил он и тут же изложил целую, наскоро сочиненную,
программу. — До обеда я должен сделать не более и не менее как сто двадцать
миль. Я беру беговой автомобиль: и наглотаюсь же я пыли, и расколотит же
мои косточки! Только изредка местами выдастся гладкая дорога. Поэтому-то
я и не решаюсь тебя звать с собой.
Паола вздохнула, но она была такой плохой актрисой, что в этом вздохе,
долженствовавшем выразить сожаление, Дик не мог не расслышать оттенка
облегчения.
И как он ни утомлял себя тяжелой, местами даже опасной ездой, как ни
развлекал себя деловыми переговорами с кулаком-подрядчиком и продувным
китайцем-арендатором, он не мог отогнать мысль, что Паола вопреки всем
обычаям и порядкам поехала встречать Грэхема и одна с ним поедет эти бес-
конечные восемь миль.
Он вполголоса что-то пробормотал, но временно сосредоточил свое вни-

мание на машине, разом ускорив ее ход от сорока пяти до семидесяти миль
в час, причем он вихрем пронесся с левой стороны дороги мимо ехавшей по
тому же направлению деревенской пролетки и ловко махнул наискосок доро-
ги на правую ее сторону почти под носом у другой, ехавшей ему навстречу.
Затем он сбавил ход до пятидесяти миль в час и вернулся к своей прерванной
мысли: «Фью, — свистнул он, — воображаю, что бы подумала малютка, если
бы я осмелился этак прокатиться с какой-нибудь милой барышней!».
Эта картина, которую он живо представил себе, невольно рассмешила его,
потому что в самом начале их супружества он имел случай удостовериться
в способности Паолы ревновать. Сцен она ему не делала никогда, как никогда
не позволяла себе прямого замечания или вопроса, но с первого же раза, спо-
койно, но очень заметно выказывала обиду, чуть он оказывал другой женщине
сколько-нибудь очевидное внимание.
Поэтому он с самого начала воздерживался от оказания такого внимания.
В этом отношении он был гораздо осторожнее Паолы. Ей он всегда предо-
ставлял полную свободу, даже поощряя ее, гордясь тем, что женой его восхи-
щались лучшие люди, радовался, когда это доставляло ей удовольствие и за-
нимало ее. И он был прав, как он теперь вспоминал. Он был так спокоен, так
уверен в ней, — больше, признавался он самому себе, чем она имела основа-
ние быть спокойной относительно него. И эти десять лет вполне оправдывали
такое отношение к ней, так что он был так же в ней уверен, как в ежедневном
вращении Земли вокруг оси. И вдруг оказывается, что на Землю еще не так-то
можно положиться и что в ее круглой форме позволительно усомниться, сле-
дуя юмористической форме, в которую облеклась его фантазия.
Он отвернул рукавицу, чтобы взглянуть на браслетные часы. Через пять
минут Грэхем должен был выйти из вагона в Эльдорадо. Дик ехал домой из
Сакраменто, и дорога горела под ним. Уже проехав Эльдорадо, он нагнал зна-
комых лошадок. Паола правила, Грэхем сидел рядом с нею. Дик, поравняв-
шись, убавил ход, окликнул приятеля и весело крикнул ему, опять пустив
машину:
— Извините, вам придется глотать мою пыль. До обеда я еще побью вас
в бридж, если вы до тех пор доплететесь.
Глава XXV
— Так не может продолжаться. Мы должны на что-нибудь решиться те-

перь же, сейчас.
Они были в концертной. Паола сидела за роялем, подняв лицо к Грэхему,
стоявшему возле нее, почти над нею.
— Вы должны решить, — продолжал он.
Ни то, ни другое лицо не выражало радости по поводу того великого, что
с ними совершалось.
— Но я не хочу, чтобы вы уезжали, — говорила она. — Сама не знаю, чего

я хочу. Вы уж будьте со мной терпеливы. Я не о себе думаю. Я что, последнее
дело! Но я должна думать о Дике. Должна думать о вас. Я… я так не привыкла
к такому положению, — заключила она с жалкой улыбкой.
— Однако разрешить его необходимо, дорогая моя. Дик не слеп.
— Много ли было такого, что бы он мог видеть? — спросила она. —
Ничего, кроме того единственного поцелуя там, в горной теснине,— а этого
он видеть не мог. Ну, что вы еще можете припомнить? Ну-ка, подумайте.
— Очень жаль, — улыбнулся он, откликаясь на ее более легкий тон,
но тотчас опять впадая в серьезный. — Я с ума схожу, с ума схожу по вам.
И сижу тут. Не знаю, как вы,— насколько вы с ума сходите, да и сходите ли?
Говоря это, он как бы невзначай уронил свою руку на лежавшую на клави-
шах ее руку. Она тихонько отодвинула свою руку.
— Вот видите? — пожаловался он. — А еще хотели, чтобы я возвратился.
— Да, хотела, — призналась она, по обыкновению глядя ему прямо в гла-
за. — Хотела, — повторила она тихо, задумчиво.
— Я не знаю, что думать, — нетерпеливо воскликнул он. — Да и любите
ли вы меня?
— Люблю, Эван, — вы это знаете. Но…
Она запнулась.
— Но что? — настойчиво допрашивал он. — Договаривайте.
— Но я и Дика люблю. Не смешно ли?
Он не отвечал на ее улыбку, и глаза его омрачились почти ребяческим
упрямством, которое всегда как-то особенно нравилось ей.
— Как-нибудь устроится, — стала она уверять его. — Должно устроить-
ся; Дик говорит, что все устраивается. Все меняется. Что неподвижно, то мерт
во, а мы все не мертвы, правда?
— Неудивительно, что вы любите Дика, то есть продолжаете любить
его, — с досадой ответил он. — Если уж на то пошло, я не вижу, что вы нахо-
дите во мне по сравнению с ним. Говорю искренно. Он в моих глазах большой
человек, Золотое Сердце. Но если вы продолжаете его любить, при чем же тут я?
— Но я и вас люблю.
— Это невозможно! — воскликнул он и, оторвавшись от рояля, быстро
прошагав в противоположный угол комнаты, стал рассматривать картину на
стене, точно никогда не видел ее.
Она ждала со спокойной улыбкой, находя удовольствие в его своевольной
пылкости.
— Нельзя одновременно любить двоих, — бросил он ей со своего места.
— Между тем это так, Эван. В этом-то я и стараюсь разобраться. Люблю
обоих, только не знаю, которого больше. Дика я знаю так давно. Вы же, вы…
— Недавний знакомый, да? — перебил он ее, сердито шагая обратно к ней.
— Нет, нет! Не то, Эван, не то! Вы мне открыли глаза. Я вас люблю так же,
как Дика… нет, больше… Ах, не знаю!
Она были в концертной. Паола сидела за роялем, подняв лицо к Грэхему,
стоявшему возле нее, почти над нею..
Она не выдержала и закрыла лицо обеими руками, его рука упала ей на

плечо, и она не отстранила ее.
— Вы же видите, что мне нелегко, — продолжала она. — Тут так много
замешано, — так много, что я не понимаю. Вы говорите, что теряетесь. Так по
думайте же, каково мне; ведь я совсем с толку сбита. Вы… ах, что об этом гово-
рить! Вы — мужчина, с мужским опытом, мужской натурой. Для вас это очень
просто. «Любит меня. Не любит». Одно из двух. Но я запуталась, у меня сум-
бур — не разобраться. Я не младенец, но я не испытала любовных осложне-
ний. Никогда никакой «истории» у меня не было. Я любила одного человека.
А теперь вот — вас. Вы с этой любовью вторглись в идеальное супружество.
— Знаю.
— А я ничего не знаю, — продолжала она. — Мне нужно время для того,
чтобы или самой разобраться, или дать всему уходиться, устроиться. Если бы
только не Дик… — Голос ее печально упал.
Рука Грэхема невольно легла дальше, поперек ее плеч.
— Нет, нет еще, — тихо сказала она и тихо отняла ее, на мгновение ласко-
во прижав ее своей. — Когда вы до меня дотрагиваетесь, я не могу думать, —
извинилась она и повторила: — Думать не могу.
— В таком случае я должен уйти. — Это звучало угрозой, хотя у него не
было такого намерения. Она сделала протестующее движение. — Такое поло-
жение невозможно, невыносимо. Я чувствую себя подлецом, а знаю все вре-
мя, что я не подлец. Я ненавижу обман. Пожалуй, буду лгать лжецу, но Золо-
тое Сердце я обманывать не могу. Скорее пойду прямо к нему и скажу ему:
«Дик, я люблю вашу жену, и она меня любит. Как вы тут поступите?».
— Идите! — сказала Паола, на минуту загоревшись.
Он выпрямился решительным движением.
— Пойду. Сейчас же.
— Нет, нет! — вскрикнула она, охваченная паникой. — Вы должны уйти. —
Но голос ее опять упал на следующих словах. — Но я не могу вас отпустить!
Если у Дика были еще поводы сомневаться в верности своих подозрений,
поводы эти исчезли с возвращением Грэхема. Ему не нужно было искать под-
тверждений — довольно было взглянуть на Паолу. Она была в состоянии воз-
бужденного пробуждения, как расцветающая вокруг нее весна. Всегда счаст-
ливый смех ее звучал большим счастьем; пение ее приобрело большую ширь
и мощь; жизнь в ней била горячим ключом, неусыпным воодушевлением и по-
требностью движения деятельности. Она вставала рано и поздно ложилась.
Она себя не берегла, точно пила духовное шампанское, так что Дик подумал, на-
конец, не опьяняет ли она себя умышленно, потому что не смеет дать себе время
о чем-нибудь задуматься. Он подмечал, как она худеет, и должен был сознаться,
что она от этого только делается еще прелестнее, и сквозь природную яркость ее
колорита и чарующую оживленность просвечивает нежная одухотворенность.
А в Большом доме все шло своим гладким, благополучным, неизменным
порядком. Дик иногда задумывался о том, долго ли так будет, и пугался мысли,
что может наступить время, когда… Пока — он был уверен, кроме него, никто
еще не знает, не догадывается. Но долго ли может так продолжаться? Он был
уверен, что недолго.
Он знал, что его слуги-азиаты изумительно понятливы и, должен был со-
знаться, изумительно рассудительны и скромны. Но можно ли положить-
ся на женщин? Женщины все более или менее коварны, по натуре — кошки.
Для лучшей из них было бы торжеством найти в блестящей безукоризненной
Паоле Форрест такую же дочь Евы, как и все. А любая женщина, на один день
или вечер попавшая в дом, могла догадаться. Женщину разгадает прежде все-
го женщина же.
Но Паола и в этом, как и во многом, была не такая, как все. Он никогда не
подмечал в ней малейшего «бабьего» свойства, никогда не видел, чтобы она
следила за другими женщинами в надежде поймать их на чем-нибудь таком, —
разве только по отношению к нему.
В числе других вопросов Дика занимал и тот, подозревает ли Паола, что
он знает? А Паола думала: знает ли он? И сначала не могла решить.
Но она недолго оставалась в сомнении. Иногда в толпе за столом, или ве-
чером за картами она из-под полуопущенных ресниц наблюдала за ним, когда
он этого не подозревал, и в лице его, в глазах ясно читала, что он знает. Но Грэ-
хему она ни одним намеком о том не проговорилась — это нисколько не по
могло бы, даже могло бы побудить его уехать, а этого она, как откровенно со-
знавалась сама себе, ни за что не хотела.
Но, придя к убеждению, что Дик знает или догадывается, она как бы оцепе-
нела и стала сознательно играть с огнем. Раз Дик знает, рассуждала она, почему
он молчит? Он всегда говорил прямо. Она этого и хотела, и боялась, но страх
скоро прошел, и осталось только желание, чтобы он заговорил. Действовал, ре-
шал всегда он, что бы ни случалось. Грэхем назвал положение «треугольником».
Дик разрешит его. Нет того, чего бы он не разрешил. Почему же он уклоняется?
Между тем она продолжала идти напролом, стараясь заглушить совесть,
укорявшую ее в двуличности, не позволяя себе слишком углубляться в свои
думы, отдавая себя несущей ее волне и уверяя себя, что она живет, живет, жи-
вет. Подчас она едва сознавала, чтó именно она думает, и только очень горди-
лась тем, что ей покорны два таких человека. Она, типичная и прирожденная
женщина, любила с гордостью наблюдать за обоими русыми великанами; она
была в возбужденном, лихорадочном состоянии, но не нервничала и, когда
они бывали вместе, часто холодно сравнивала их и не могла бы сказать, для
которого она больше старается принарядиться, увеличить свою привлекатель-
ность. Грэхема она уже держала, но и Дика все еще старалась удержать.
Была даже как бы нотка жестокости в щекочущем ее самолюбие гордом со-
знании, что из-за нее страдают эти два благороднейших человека, потому что
она не скрывала от себя, что если Дик знает, — или, вернее, так как он знает,
— то и он должен страдать. Она уверяла себя, что она женщина с воображени-
ем и опытная в таких делах и что ее к Грэхему влечет не новизна и не то, что он
другой; и она упорно не сознавалась, что в ее увлечении страсть играла не по-

следнюю роль.
В глубине души она не могла отрицать, что она одержима каким-то слепым
безумием и что всему этому должен наступить конец, ужасный для некото-
рых из них, если не для всех. Но ей нравилось своевольно витать над бездна-
ми, просто не признавая их существования. Сидя одна перед зеркалом, она
иногда с шутливым укором качала головой своему изображению, восклицая:
«Ах ты, хищница!.. Хищница!». И когда она позволяла себе вдуматься по-
глубже, она бывала вынуждена признать, что, пожалуй, правы «мудрецы»,
приписывая женщинам охотничьи инстинкты.
Ей часто вспоминались слова Оскара Уайльда: «Женщина нападает, сда-
ваясь неожиданно и прихотливо». «Так ли, в самом деле, взяла она Грэхе-
ма?»— спрашивала она себя. «Неожиданно и прихотливо» — так с ее сто-
роны действительно бывало уже; повторится ли еще? Он порывался уйти.
С нею или без нее, но уйти. А она удерживала его: какими способами? Были ли
с ее стороны невысказанные обещания и на будущее время?.. Она со смехом
отгоняла все такие соображения о будущем, довольствуясь мимолетным на
стоящим, следила за своей красотой и наблюдала за своими настроениями, так
чтобы являться все более и более обворожительной, сияя счастьем и сознани-
ем, что она живет такой полной, бьющей ключом жизнью, какая никогда ей не
снилась.
Глава XXVI
Но мужчине и женщине, живущим близко друг от друга, невозможно со-

хранять на долгое время между собой определенное расстояние. Незамет-
ным образом Паола и Грэхем сближались. От длительных обменов взглядами
и прикосновений руки к руке недалеко было до дозволенных ласк, и кончи-
лось тем, что они вторично заключили друг друга в объятия, и уста их слились
в долгом поцелуе. И на этот раз она не вспыхнула гневом, а только повелитель-
но произнесла:
— Вы не должны уезжать.
— Я не могу оставаться, — повторил Грэхем в сотый раз. — О да, и мне
случалось целоваться за дверьми и проделывать всю прочую глупую кани-
тель, — брезгливо признавался он. — Но тут не то: тут вы и Дик!
— Как-нибудь уладится, говорю я вам, Эван.
— Пойдем же со мной и сами уладим. Пойдем сейчас.
Она отступила.
— Вспомните, — уговаривал ее Грэхем, — то, что Дик говорил тогда за
обедом, что, если бы даже вы, Паола, жена его, от него ушли, он сказал бы:
«Благославляю вас, дети мои!».
— Оттого-то и трудно так, Эван. Очень уж он великодушен. Слушайте.
Наблюдайте за ним. Он именно так ко мне нежен, как тогда говорил.
— Он знает? Сказал что-нибудь?

— Говорить не говорил, но я уверена, что он знает или догадывается.
Следите за ним. Он не желает с вами соперничать.
— Соперничать?
— Да, именно. Вспомните, что было вчера: он объезжал лошадей, когда
подъехала наша компания, и тотчас же перестал. А он удивительный мастер
этого дела. Вы попробовали, и у вас выходило недурно, но, по правде сказать,
вам до него далеко. Но он не хотел затмить вас своим искусством. Этого, од-
нако, достаточно было бы, чтобы удостовериться, что он догадывается. Ни за
что на свете он не станет мешаться. О, верьте мне, я его знаю. Он свою теорию
проводит в жизнь. Он мог бы философов поучить применять философию на
практике.
Он хотел возразить, но она не дала ему.
— Нет, нет, слушайте! Я хочу вам рассказать. Есть потайная лестница из
библиотеки в его рабочий кабинет. Ею пользуемся только мы, я да он. Дойдя
до верха, вы уже в его комнате, а кругом — полки с книгами. Я сейчас отту-
да. Я к нему шла, но услышала голоса. «Конечно, дела по имению; скоро уй-
дут», — подумала я и стала ждать. Дела-то дела, и по имению, но такие инте-
ресные, такие, как сказал бы Хэнкок, «освещающие», что я осталась, — под-
слушивала. Разговор действительно «освещает» характер Дика. Была у него
жена одного из рабочих. Она жаловалась на свою судьбу и хныкала, но Дик
остановил ее: «Это все неважно. Вопрос в том, поощряли ли вы Смита?»
(Его зовут не Смитом, но он у нас один из мастеров и служит уже восемь лет.)
«О нет,— слышала я ее ответ. — Он с самого начала всячески приставал ко
мне. Я всегда старалась избегать встреч с ним. К тому же у моего мужа беше-
ный характер, а мне так хотелось, чтобы он сохранил здесь место. Он почти
год как работает у вас, и жалоб не поступало, не правда ли? До того он долгое
время пробавлялся случайными работами, и нам подчас очень туго жилось.
Он не виноват, — не пьет. Он всегда…» «Хорошо, хорошо, — перебил ее
Дик, — это все не к делу. Уверены ли вы в том, что вы Смита никогда ничем
не поощряли?» В этом она была так уверена, что проговорила добрых десять
минут, со всеми подробностями описывая преследования мастера Смита.
Я с трудом удержалась, чтобы не заглянуть: хотелось посмотреть, какова она
из себя. «Что именно произошло вчера? — снова спросил Дик. — То, что
было между вами, вашим мужем и Смитом, так и осталось между вами тре-
мя, или соседи могли узнать?» — «О да, сэр. Он, видите ли, не имел ника-
кого права входить в мою кухню. А его рука была у моей талии, и он пытался
поцеловать меня в ту минуту, когда вошел мой муж. Муж мой с норовом, но
не очень-то силен. Смит вдвое его сильнее. И вот он вынул нож, а Смит схва-
тил его за обе руки, и пошла драка по всей кухне. Я боялась, что дело дой-
дет до смертоубийства, и выбежала вон и кричу, зову на помощь. Соседи уже
услышали скандал. Ведь они окно разбили, печку своротили, так что вся кух-
ня была полна дыма и сажи, когда их силой разняли. Я ничего не сделала,
чтобы заслужить такой позор. Вы ведь знаете, какие у баб язычки…» Тут Дик
опять остановил ее, но еще добрых пять минут не мог от нее отделаться. Пуще
всего она боялась, что муж ее лишится места. Я ждала, что скажет Дик. Но он
еще не пришел ни к какому решению, и я знала, что очередь теперь за мас-
тером. Вошел. Мне ужасно хотелось его видеть, но я могла только слышать.
Дик приступил прямо к делу, описал всю сцену, и Смит признался, что скан-
дал вышел немалый. «Она говорит, что ничем вас не поощряла», — сказал
Дик. «В таком случае она врет, — заявил Смит. — У нее такая манера смо-
треть, которая равняется приглашению. И она с самого начала так смотрела на
меня. Но вчера я был у нее в кухне по форменному словесному приглашению.
Мы мужа ее не ожидали, и, как только он показался, она давай со мной бороть-
ся. Если она говорит, что не поощряла меня…»
«Бросьте это, — приказал Дик, — это не к делу». — «Как же не к делу,
мистер Форрест? Как мне оправдать себя, если…» — «Нет; это не идет к тому
делу, по которому вы не можете себя оправдать», — возразил Дик, и я слыша-
ла, как в его голосе зазвучала знакомая холодная, жесткая, решительная нот-
ка. Смит не понимал. Дик объяснил ему: «Вина ваша, мистер Смит, состоит
в том, что вы нарушили благоустройство, учинили скандал, дали повод раз-
вязаться женским языкам, в настоящее время работающим вовсю, нарушили
порядок и дисциплину в имении, что все ведет к капитальному злу — пониже-
нию рабочего уровня». Смит все еще не понимал. Он думал, что он обвиняет-
ся в посягательстве на общественную нравственность преследованием замуж-
ней женщины, и старался смягчить свою вину указанием, что женщина сама
вызвала его на это, и просьбами о снисхождении. «Мистер Смит, — сказал
Дик, — вы у меня работали восемь лет, из них шесть лет мастером. Против
вашей работы я ничего сказать не могу. Вы, несомненно, умеете справлять-
ся с людьми. До личной вашей нравственности мне дела нет. Будь вы мормон
или турок, для меня все едино. Частная ваша жизнь — дело ваше и меня не ка-
сается, пока она не мешает вашей работе в моем имении. Любой из моих воз-
чиков может напиваться вечером в субботу сколько душе его угодно, по мне
хоть каждую субботу, — его дело. Но с той минуты, как он в понедельник не
в своем виде, и это дурно отзывается на лошадях, возбуждает их, или портит
их, или грозит им увечьем, или на сколько-нибудь понижает качество или ко-
личество положенной им на этот день работы, — с той минуты это уже мое
дело, и возчик получает расчет». «Вы хотите сказать, мистер Форрест, — про-
говорил Смит, почти заикаясь от испуга, — что я получу расчет?» — «Совер-
шенно верно, мистер Смит. И не за то, что вы заводили шашни с чужой же-
ной — это дело ваше и ее, — а за то, что вы учинили смуту, понижающую уро-
вень работы в имении».
— Знаете ли, Эван, — сказала Паола, прерывая свой рассказ, — что Дик
способен увидеть бóльшую жизненную драму в столбцах статистики имения,
чем любой писатель-романист извлечет из жизненного водоворота большого
города. Возьмите хоть отчеты наших доильщиков: столько-то фунтов молока
утром, столько-то вечером от коровы такой-то. Ему не нужно знать человека.

Но вот — в весе молока понижение. Дик призовет заведующего молочным
хозяйством: «Мистер Паркмен, Ператта женат?» — «Женат». — «А что,
у него с женой неладно?» — «Не совсем». Или же: «Мистер Паркмен,
Симпкинс долгое время стоял у нас во главе всех доильщиков по количест-
ву молока, но с некоторых пор стал сильно отставать. Почему бы это?» —
Паркмен не знает. — «Узнайте. У него что-то есть на душе. Поговорите с ним
отечески, допросите его. Необходимо снять с него тяжесть». — И Паркмен
узнает. И что ж? Оказывается, у Симпкинса сын в университете, и вдруг —
перестал работать, погрузился в дикий разгул и теперь сидит в тюрьме, ожи-
дая суда за подлог. Дик поручил дело собственным адвокатам; они замяли его,
добились освобождения юноши на поруки — и у Симпкинса все пошло по-
прежнему. Лучше всего то, что юноша опомнился и исправился. Дик продол-
жал наблюдать за ним, помог ему пройти инженерное училище, и теперь он
у нас же работает; получает полтораста долларов в месяц, женился и имеет
блестящую будущность; а отец все доит.
— Да, — задумчиво молвил Грэхем, — недаром я его прозвал Золотое
Сердце!
— Я его называю моей Скалой Незыблемой. Он такой крепкий. Высто-
ит любую бурю… О, вы еще далеко не знаете его! Он такой надежный. Стоит,
не пошатнется. Ни разу еще жизнь не повалила его. Бог ему улыбается, всегда
улыбался. Но теперь, Эван, — рука ее потянулась к его руке робким движени-
ем, перешедшим в полуласку, — теперь я боюсь за него. Вот почему я не знаю,
как мне быть. Не ради себя самой я отступаю и колеблюсь. Если бы он был
узок, низмен, слабосилен, если бы была в нем хоть одна малюсенькая капля
пошлости, если бы хоть раз в жизни он был повален на колени, — тогда, ми-
лый мой, дорогой, давно нас с вами не было бы здесь…
Глаза ее внезапно наполнились слезами. Она успокоила друга пожатием
руки и скрепя сердце вернулась к своему рассказу.
— «Ваш мизинец, мистер Смит, — сказал ему Дик, — я считаю более
ценным для меня и для мира, нежели все тело мужа этой женщины. О нем мне
докладывают следующее: „Усерден, старается угодить, не умен, не силен, ра-
ботник посредственный“. И все-таки уходите, хотя мне очень, очень жаль от-
пускать вас…» Это еще не все; но я рассказала вам все существенное. Вы тут
видите его правила, и с этими правилами он согласует свою жизнь. Он дает
большую свободу личности. Как поступает человек в своей личной жизни, его
не касается, лишь бы тот своими поступками не вредил той группе людей, сре-
ди которой живет. Он находил, что Смит имел полное право любить женщи-
ну и быть ею любимым, если на то пошло. Я всегда от него слышала, что лю-
бовь нельзя насильно ни удержать, ни вызвать. Я уверена, что, уйди я с вами,
он бы сказал: «Благословляю вас, дети мои». Сердце его разорвалось бы от
этих слов, но он их произнес бы. Прошлая любовь, по его убеждению, не дает
права на настоящее. Каждый час любви, еще слышала я от него, платит за себя
сполна, без остатка, с обеих сторон. Он говорит, что в любви не может быть
обязательств; он смеется над самой мыслью о таком обязательстве.
— И я с ним согласен, — сказал Грэхем. — «Вы обещали всегда любить
меня», — говорит обманутая сторона и точно предъявляет вексель на столь-
ко-то долларов. Доллары и остаются долларами, любовь же живет или умира-
ет. Как взыскать то, что умерло? Мы согласны друг с другом. Значит, дело про-
стое. Любим? Этого довольно. Зачем откладывать хотя бы одну минуту?
Пальцы его скользнули вдоль лежавших на клавиатуре ее пальцев, и он, на-
клонившись над нею, поцеловал сначала ее волосы, потом медленно повернул
к себе ее лицо и поцеловал ее несопротивлявшиеся уста.
— Дик любит меня не так, как вы, — сказала она, — не так безумно, хочу
я сказать. Я у него так давно, что сделалась для него, кажется, просто чем-то
вроде привычки. И часто, очень часто до того, как я познакомилась с вами,
я недоумевала, кого он больше любит, меня или имение.
— Это так просто, — настаивал Грэхем, — нужно только идти прямо сво-
ей дорогой. Уйдем.
Он ее потянул и поднял на ноги, словно собираясь тут же увести ее. Но она
отшатнулась от него, опять села и обеими руками закрыла раскрасневшееся лицо.
— Вы не понимаете, Эван. Я люблю Дика. Всегда буду его любить.
— А меня? — ревниво спросил Грэхем.
— О, само собой разумеется, — улыбнулась она. — Вы единственный че-
ловек, кроме Дика, который так целовал меня и которого я целовала — так.
Но я не в состоянии принять решение. «Треугольник», как вы его называ-
ете, кто-нибудь должен для меня разрешить. Я сама не в силах. Я вас обоих
сравниваю, взвешиваю, мерю. Припоминаю Дика и все наше с ним прошлое.
Думаю о вас и задаю вопрос своему сердцу. И не знаю. Ничего не знаю. Вы боль-
шой человек, и любовь ваша ко мне большая. Но Дик больше вас. Вы боль-
ше земной, больше… не приищу слов… в вас как будто больше человеческо-
го, — и вот почему я вас больше люблю… или по крайней мере мне так кажет-
ся. Но подождите, — отвела она его руку и удержала в своей. — Я еще не все
сказала. Я припоминаю Дика за все проведенные с ним годы. Но я помню его
и сегодня, и буду помнить завтра. Мне невыносима мысль, чтобы кто-нибудь
мог жалеть моего мужа… чтобы вы его жалели, — а должны же вы жалеть его,
когда я признаюсь, что люблю вас больше. Вот почему я не уверена. Вот поче-
му я так поспешно беру свои слова назад — и не знаю… Я умерла бы со сты-
да, если бы вследствие какого-либо моего поступка кто-нибудь Дика пожалел.
Ничего ужаснее я не могу себе представать. За всю его жизнь никто не жа-
лел его. Он всегда был наверху, — светлый, сильный, несокрушимый. Больше
того: он не заслуживает жалости. И виноваты мы, — я, Эван, и вы.
Она резко оттолкнула его руку.
— И все, что мы делаем, каждое ваше, мною дозволенное прикосно-
вение, ставит его в положение, вызывающее сострадание. Разве вы не ви-
дите, какая все это для меня путаница? Наконец, страдает моя гордость!
— Это так просто, — настаивал Грэхем, — нужно только
идти прямо своей дорогой. Уйдем.
Вы видите меня поступающей нечестно по отношению к нему в таких вот ме-

лочах, — она снова схватила его руку и стала тихонько гладить ее кончиками
пальцев. — Это оскорбляет меня в моей любви к вам, умаляет меня, — не мо-
жет не умалять меня в ваших глазах. Меня коробит от мысли, что это вот, что
я делаю (она приложила его руку к своей щеке) составляет измену ему и дает
вам право его жалеть, а меня порицать.
Она сдерживала нетерпение лежащей у ее щеки руки и почти рассеянно,
задумчиво рассматривала ее, но, сознательно не видя, перевернула ее и дли-
тельно поцеловала ладонь. В ту же минуту она была на ногах и в его объятиях.
— Ну, вот видите! — укоризненно произнесла она, высвобождаясь.
— Зачем вы мне все это говорите про Дика? — спросил ее однажды Грэ-
хем во время прогулки верхом, когда лошади их мирным шагом шли рядом. —
Для того, чтобы держать меня на расстоянии? Чтобы защищать себя от меня?
Паола кивнула в ответ и тут же прибавила:
— Нет, не совсем. Вы знаете, что я никогда не желаю держать вас на рас-
стоянии от себя, — то есть на далеком. Говорю, потому что Дик постоянно
у меня в мыслях. Не забудьте, что целых десять лет он один их наполнял. Гово-
рю… должно быть, потому, что думаю о нем. Вы только представьте себе мое
положение! Ведь вы, повторяю, вторглись в идеальное супружество.
— Знаю, — ответил он. — И мне эта роль не нравится. Это вы мне навя-
зываете ее вместо того, чтобы со мной уйти. И я иначе не могу. Я отвожу мыс-
ли свои от вас, насильно направляю их куда-нибудь в другую сторону. Сегодня
утром я написал полглавы, и знаю, что вышла чепуха и придется писать зано-
во. Что мне этнология Южной Америки в сравнении с вами? Стоит мне к вам
подойти, руки сами собой тянутся обнять вас. И видит бог, вы сами этого хо-
тите, вы не можете отрицать…
Паола собрала поводья и пустила лошадь в галоп, но прежде с лукавой
улыбкой призналась:
— Хочу, милый насильник, хочу!
Она одновременно сдавалась и боролась.
— Я мужа люблю, никогда этого не забывайте! — твердила она Грэхему,
находясь в его объятиях.
— Мы сегодня втроем, слава тебе господи! — воскликнула Паола од
нажды и, взяв обоих за руки, повела их в гостиную, к широкому любимому
дивану Дика. — Пойдемте! Сядем и будем беседовать!
Она больше обыкновенного принимала участие в разговоре и старалась заста-
вить мужа показать себя с лучшей стороны. И Дик отлично это замечал и уступил
ее желанию, развернув свои способности и явившись блестящим собеседником.
Она сидела на диване, поджав ноги, так что одним поворотом головы могла
видеть и Грэхема, удобно усевшегося в большом кресле, и Дика, развалившего-
ся возле нее на подушках. Слушая их, она переводила глаза с одного на друго-
го. Они говорили о жизненной борьбе, о сражениях, холодно, спокойно, как
истые реалисты, и собственные ее мысли незаметно принимали ту же окраску,
так что она уже могла глядеть на Дика хладнокровно, без той ноющей жалости,
которой все эти дни томилось ее сердце.
Она гордилась им: какая женщина не залюбовалась бы таким красавцем, не
признала бы обаяния такой личности? Но ей уже не было его жаль. Они пра-
вы. Это игра, гонка, победит тот, кто сильнее, быстрее. Они не раз участвова-
ли в таких гонках, таких состязаниях. Почему же ей нельзя? По мере того как
она глядела и слушала, вопрос этот настойчивее преследовал ее.
Они не анахореты. Их жизнь была широка в том прошлом, из которого
они живыми загадками вступили в ее мир! Они переживали такие дни и ночи,
каких не знавать ей и подобным ей женщинам. Что касается Дика, то в его ски-
таниях по белу свету — до нее доходили о том слухи, — несомненно, бывали
другие женщины. На то они и мужчины, — и такие мужчины. Ее обожгло рев-
ностью к тем неизвестным женщинам, и сердце ее на минуту ожесточилось.
Жалость? Сострадание? С какой стати? Разве ее пожалеют? Они все трое
играют в крупную игру, и всем выигрывать невозможно. Увлекшись этим
представлением, она стала задумываться о вероятном исходе игры, и ей вдруг
стало ясно, что впереди их ожидает что-то страшное — неизвестно что, но
страшное.
К действительности ее вернула положенная ей на глаза рука Дика.
— Видения? — пошутил он, когда она взглянула на него.
Его глаза смеялись, но она уловила в их глубине нечто такое, что заставило
ее свои глаза невольно прикрыть длинными ресницами. Он знал. В эту минуту
не оставалось ни малейшего сомнения, что он знает. Вот что она видела в его
глазах и что заставило ее отвести от него взор.
Будь что будет, она дала себе слово доиграть партию до конца. Пусть все
это бред, сумасшествие, но это жизнь, она живет. Никогда раньше она так не
жила: игра стоит свеч, какая бы неизбежная расплата ни предстояла в кон-
це концов. Любовь? Любила ли она когда-нибудь Дика такой любовью, к ка-
кой она чувствовала себя способною теперь? Не принимала ли она все эти
годы нежную привязанность за настоящую любовь? Взор ее делался более
теплым, останавливаясь на Грэхеме, и она признавалась себе, что он захватил
ее всю, как это Дику никогда не удавалось.
Дик между тем говорил все меньше и меньше, и разговор, как будто с об-
щего согласия, постепенно замер. Наконец, взглянув на часы, он выпрямился,
зевнул, потянулся и заявил:
— Довольно. Спать пора. Выпить, что ли, Эван, на сон грядущий?
Грэхем молча кивнул. Оба ощущали потребность в подкреплении.
— А ты? — обратился Дик к жене.
Она мотнула головой и начала убирать ноты.
Грэхем опустил крышку рояля, а Дик ждал в дверях, так что, выходя, он шел
несколько впереди их. По дороге Грэхем по поручению хозяйки гасил элек-
тричество. Дик остановился на месте, где им надо было идти в разные стороны.
Оставалась одна лампа, — Грэхем и ту погасил.
Она сидела на диване, поджав ноги, так что одним поворотом
головы могла видеть и Грэхема, удобно усевшегося в большом кресле,
и Дика, развалившегося возле нее на подушках.
— О, что вы делаете! — услышал Дик голос жены. — Эту мы всегда остав-

ляем на всю ночь.
Дик больше ничего не слышал, но в темноте его бросило в жар. Он про-
клинал свои воспоминания о том, как он в былое время не раз сам пользовал-
ся темнотой, вследствие чего он теперь знал, что происходило в ту одну мину-
ту, которая прошла прежде, чем снова вспыхнуло электричество.
У него не хватило духу взглянуть им в лицо, когда они подошли к нему.
Он не хотел видеть честные глаза Паолы прикрытыми ресницами и возился
с папиросой, ломая себе голову над приисканием слов для непринужденного
пожелания покойной ночи.
— Что книга? Какая идет глава? — крикнул он вслед удалявшемуся Грэхе-
му, между тем как Паола протягивала ему свою руку.
Так, держась за его руку, раскачивая ее, подпрыгивая и семеня ногами,
со смехом и щебетанием, в подражание маленькой девочке, идущей об руку
с большим, Паола шла с Диком; он же печально спрашивал себя, какую-то она
придумает хитрость, чтобы и сегодня увернуться от давно избегаемого вечер-
него поцелуя.
Она, очевидно, еще ничего не придумала, когда они дошли до точки разде-
ления путей в его покои и на ее половину. Все еще раскачивая его руку и бол-
тая всякий вздор, она дошла с ним до его кабинета. Тут он сжалился над нею.
У него не хватило ни духу, ни энергии выждать, какую-то уловку она пустит в ход.
Он прикинулся, будто что-то забыл, привел ее к своему письменному столу
и наудачу взял с него письмо.
— Я дал себе слово отправить ответ на это первым делом завтра утром, —
сказал он, сев к фонографу и принимаясь за диктовку.
С минуту она подержала его руку. Потом он почувствовал пожатие ее
пальцев и услышал ее шепот: «Покойной ночи».
— Покойной ночи, малютка, — машинально ответил он и продолжал
диктовать, будто не замечая ее ухода. И не отрывался до тех пор, пока не убе-
дился, что она его больше не слышит.
Глава XXVII
На следующее утро Дик во время диктовки Блэка раз десять готов был
бросить работу.
— Позвоните Хеннесси и Менденхоллу, — сказал он наконец Блэку, ког-
да в десять часов последний стал собирать свои черновики, чтобы уходить. —
Скажите им, чтобы сегодня не приходили, а пришли бы завтра.
Вошел Бонбрайт и приготовился стенографировать разговор Дика с вете-
ринаром и заведующим коннозаводством.
— И вот еще что, мистер Блэк, — позвал он, — спросите Хеннесси, как
себя чувствует Бесси; старая кобыла вчера вечером была очень плоха, — объ-
яснил он, обратившись к Бонбрайту.
— Мистеру Хэнли необходимо видеть вас сейчас же, мистер Форрест, —

доложил последний.
Дику пришлось покориться, и битый час после того он совещался о де-
лах по имению со своими управляющими. Во время жаркого спора о сравни-
тельных достоинствах разных дезинфекционных умываний для овец он встал
и подошел к окну, привлеченный туда голосами, лошадиным топотом и сме-
хом Паолы.
Мимо него проследовала кавалькада. Ехали четверо. С двух сторон Паолу
сопровождали два художника, старые приятели Дика, приехавшие с ранним
поездом. Грэхем ехал четвертым, на Селиме.
У Дика мелькнула мысль, что четверка не замедлит разбиться на две пары.
Вскоре после одиннадцати часов, неспокойный, угрюмый, он с папиросой
вышел бесцельно в большой двор (patio), где он горько усмехнулся при виде
очевидных признаков, что за последнее время Паола забросила своих люби-
мых золотых рыбок. Это напомнило ему о ее собственном маленьком двори-
ке, в котором она содержала самых отборных и роскошных по окраске рыб,
и он пошел туда.
Этот дворик был самым великолепным любовным подарком Дика моло-
дой жене. Подарок, поистине достойный огромного богатства. Он предоста-
вил ей полную волю украсить его по своему вкусу и требовал, чтобы она совер-
шенно не стеснялась в тратах.
Дворик не имел никакого отношения к общему плану и архитектурному
стилю Большого дома, но был так глубоко скрыт, что не оскорблял глаза нару-
шением общей гармонии линий и красок. И жемчужину эту редко кто видел,
за исключением сестер Паолы и самых близких друзей дома. Разве что в очень
редких случаях какому-нибудь художнику дозволялось туда заглянуть. Грэхем
слышал о существовании дворика, но даже его Паола не приглашала его по-
смотреть.
Он был кругл и настолько мал, что не мог производить холодного впечат-
ления, какое часто получается от большого пространства. Большой дом был
построен из солидного бетона; здесь же был один белый мрамор. Окружаю-
щие дворик со всех сторон аркады восхищали тончайшей, прозрачной резь-
бой, и белизна мрамора смягчалась нежнейшим зеленоватым оттенком, на ко-
тором глаз отдыхал от ослепительного отражения полуденного сияния. Блед-
нейшие розы увивались вокруг стройных колоннок и заползали на низкую
плоскую крышу, вокруг края которой водосточные трубы, вместо уродливых
осклабляющихся рож, украшались приветливыми, лукаво улыбающимися го-
ловками. В душу Дика проникала окружающая его красота, и настроение его
мало-помалу смягчалось.
Душевным средоточием волшебного дворика был фонтан, состоящий из
трех сообщающихся между собой, расположенных на разных уровнях бассей-
нов из белого мрамора, тонкого, как морская раковина. Вокруг этих бассейнов
резвились изваянные искусной рукой из бледно-розового мрамора младенцы
в натуральную величину. Иные через край верхнего бассейна заглядывали

в нижний: один протягивал жадные ручонки за золотыми рыбками, другой,
лежа на спине, улыбался небу; третий, широко расставив толстенькие, с ямоч-
ками ножки, лениво потягивался; некоторые как будто собрались вброд пе-
рейти воду; другие играли на земле среди роз, белых и алых, но все имели ка-
кое-нибудь отношение к фонтану и у какой-нибудь точки к нему прикасались.
Цвет мрамора был так удачен, и скульптор так искусно справился со своей за-
дачей, что получилась полная иллюзия жизни.
Дик так долго с любовью присматривался к милой группе, что, докурив
папиросу, все еще стоял с погасшим окурком между пальцев. «Вот что ей нуж-
но было, — думал он, — детишек! У нее страсть к детям, и в них-то ей отказала
судьба». Он вздохнул и, пораженный новой мыслью, взглянул на ее любимое
местечко, заранее зная, что не увидит на нем разбросанной в милом беспоряд-
ке ее работы. Она эти дни не шила.
Он не зашел в маленькую галерейку за аркадой, в которой она держа-
ла свои любимейшие картины и гравюры, а также мраморные и бронзовые
копии любимых изваяний, находящихся в разных европейских галереях.
Он прошел наверх мимо дивной «Крылатой Победы», стоявшей на пло-
щадке, где лестница расходилась в две стороны, поднялся еще выше к ее по-
коям, занимавшим верхнюю часть всего флигеля. Но перед тем он остано-
вился у «Победы», обернулся и стал смотреть вниз на волшебный дворик.
Оттуда еще виднее было, какое это совершенство по замыслу, исполнению
и колориту, и он должен был признаться, что если он и дал ей средства со-
здать эту прелесть, создала-то ее она сама, одна. И тем не менее, думал он,
это ее дивное творение для нее теперь не имеет никакой цены. Она беско-
рыстна, это он знал, и если он не мог удержать ее сам, собственным обаянием,
то такие игрушки подавно не перетянут весов, когда на другой чашке лежит
ее сердце.
Он бродил по ее комнатам, почти не сознавая, на чтó он смотрит, но с лю-
бовью все оглядывал. Все, что ей принадлежало, носило свой особый отпеча-
ток, было не такое, как у всех, красноречиво говорило о ней. Но когда он за-
глянул в ванную с ее углубленною в пол купальней, он никак не мог не заме-
тить, что кран неплотно завинчивается, и мысленно решил сказать об этом
водопроводчику.
Само собой разумеется, он взглянул на мольберт в ожидании увидеть на
нем новую работу, но обманулся: перед ним стоял его собственный портрет.
Он знал за ней привычку брать позу и очертания с фотографии и на память
заполнять полученный таким образом контур. Использованная ею в данном
случае фотография была очень удачным моментальным снимком, где он был
изображен верхом на лошади. Никакой фотограф-портретист не мог бы луч-
ше уловить сходство. Голову и плечи Паола отдала увеличить и по ним работа-
ла. Но портрет уже ушел далеко от фотографии, и Дик мог различить ее лич-
ную работу.
Вдруг он вздрогнул и стал всматриваться ближе. Выражение глаз, всего

лица — разве это его выражение? Он взглянул на фотографию — этого вы-
ражения там не было. Он подошел к одному из зеркал; сделал равнодушное
лицо, потом навел мысли на Паолу и Грэхема, — и данное выражение мед-
ленно появилось в его глазах и во всем лице. Не довольствуясь этим, он воз-
вратился к портрету и проверил его. Из этого он заключил, что Паоле извест-
но, что он все знает. Она подметила у него это выражение, скрала его в такую
минуту, когда он не следил за собою, унесла в своей памяти и передала на по
лотно.
В эту минуту из гардеробной вошла горничная, китаянка Ой-Ли, и Дик,
незамеченный ею, смотрел, как она шла к нему с опущенными глазами и, по-
видимому, погруженная в глубокую думу. Его поразило печальное выражение
ее лица, и он заметил, что исчезло характерное движение слегка приподнятых
бровей, придававшее ей встревоженный вид. Не тревога читалась на ее лице,
а удручающая печаль.
— С добрым утром, Ой-Ли! — окликнул ее Дик; она вздрогнула, и в ее
глазах, когда она ответила на приветствие, он ясно прочел сострадание. Итак,
она знала, — первая из посторонних. Да и могла ли она, женщина, постоянно
состоявшая при Паоле в минуты одиночества, могла ли она не отгадать тайны
своей госпожи?
Губы у нее дрожали, и она ломала дрожащие руки, видимо делая над собой
усилие, чтобы заговорить.
— Мистер Форрест, — начала она, запинаясь, — вы, может быть, сочте-
те меня за дуру, но я хотела бы вам что-то сказать. Вы очень добрый. Вы долго,
долго ко мне очень, очень добры. — Она запнулась, провела языком по трепе-
щущим губам, усилием воли заставила себя поднять на него глаза и продолжа-
ла: — Мистер Форрест, она, я думаю…
Но лицо Дика вдруг сделалось таким суровым, что она оробела, замолкла
и вся вспыхнула.
— Очень хорошую картину пишет миссис Форрест, — сказал он, чтобы
дать ей успокоиться.
Китаянка вздохнула и долго смотрела на портрет, причем в глазах ее снова
появилось то же выражение сострадания. Она снова вздохнула, но он не мог
не заметить, каким холодным голосом она ответила ему:
— Да, очень хорошая картина. — Она бросила на него быстрый испытую
щий взгляд, вглядываясь в его лицо, затем повернулась к портрету и указала на
глаза. — Нехорошо! — сказала она, и голос ее зазвучал жестко и сердито. —
Нехорошо! — повторила она через плечо еще громче, еще резче, выходя из
комнаты и скрываясь за дверь.
Дик выпрямил плечи, как будто готовясь перенести то, что должно было
скоро случиться. Да, начало конца. Ой-Ли знала. Скоро узнают другие, все
узнают. И он в некотором смысле был этому рад, — рад, что недолго продлит-
ся мучительная неизвестность.
Но, собравшись уходить, он стал насвистывать веселый мотив, чтобы дать

понять китаянке, что у него все благополучно, насколько ему известно.
В тот же день, когда Дик уехал куда-то с Грэхемом и обоими художниками,
Паола прокралась на мужнину половину. Выйдя на спальную веранду, она пе-
ресмотрела все кнопки на распределительной доске, соединявшей его, когда
он лежал еще на кровати, со всеми частями имения и большей частью Кали-
форнии, стоявший на подъемной подставке фонограф, разложенные в поряд-
ке книги, журналы и ожидавшие его внимания земледельческие бюллетени,
пепельницу, блокноты, даже бутылку-термос.
Ее фотография — единственная во всей комнате — остановила ее внима-
ние. Она висела под барометрами и термометрами, то есть там, куда, как ей
было известно, всего чаще обращались его взоры. Следуя бессознательному
импульсу, она повернула к стене смеющееся лицо и от пустой рамочной спин-
ки перевела взор на кровать и обратно; затем торопливо, как бы испугавшись,
снова повернула лицо к себе. «Ему тут место», — подумала она.
Она случайно заметила большой автоматический револьвер в кобуре, ви-
севший на стене недалеко от кровати, так чтобы быть всегда под рукой; она
слегка приподняла его; как она и ожидала, он вынимался легко, — у Дика та-
кой уж порядок: как бы долго оружие ни было без употребления, он никогда
не давал ему пристать к кобуре.
Вернувшись в рабочий кабинет, она внимательно обошла его, погляды-
вая то на удивительное приспособление для хранения документов в система-
тическом порядке, то на карту и на справочные книги, то на длинные ряды
реестров по скотоводству и коннозаводству в прочных переплетах. Нако-
нец она дошла до книг и стала добросовестно читать заглавия: «Маис в Ка-
лифорнии»; «Хозяйственная организация»; «Сельскохозяйственная
бухгалтерия»; «Истощение чернозема»; «Почвоведение»; «Альфальфа
в Калифорнии»; «Шортгорн в Америке». Последней книге она ласково
улыбнулась, вспомнив про оживленную полемику, которую Дик вел за то, что-
бы дойную корову разводили отдельно от убойной, не смешивая оба назна
чения.
Она погладила ладонью корешки книг, прижалась к ним щекой и так по-
стояла с закрытыми глазами. «О, Дик, Дик!..» — шептала она, и зародив
шаяся мысль потерялась в туманной печали и замерла, потому, может быть,
что у нее не хватило смелости додумать ее до конца.
Письменный стол был типичным отражением личности Дика. Никакого
беспорядка, ни следов работы — ничего, кроме плоской проволочной корзин-
ки с писанными на машинке письмами, ожидающими подписи хозяина, и не-
обычайно большой кипы тех желтых листков, на которых его секретари запи-
сывали телеграммы, по телефону передававшиеся из Эльдорадо. Она беспечно
пробежала первые строки лежавшей поверху телеграммы и случайно напала
на интересовавшее ее сообщение. Она стала читать внимательно, насупив
брови, затем порылась в пачке, пока не нашла подтверждения поразившему
Следуя бессознательному импульсу, она повернула к стене смеющееся
лицо и от пустой рамочной спинки перевела взор на кровать и обратно…
ее известию. Оказалось, что погиб Джереми Брэкстон, симпатичный добряк

и весельчак. Пьяная мексиканская шайка убила его в горах, когда он пытался
бежать из рудников в Аризону. Дик уже два дня об этом знал и не хотел ее пе-
чалить такой вестью. А тут была замешана и денежная потеря. Дела там, оче-
видно, были совсем плохи, а Дик молчал. Такой уж человек.
Итак, Брэкстона не было уже в живых. В комнате точно вдруг похолодало:
ее зазнобило. Такова жизнь: конец один. На нее снова нашел не раз уже испы-
танный безыменный страх чего-то рокового, нависшего… над кем? Она не пы-
талась разгадывать. Не все ли равно? Это чувство как тяжесть легло ей на серд
це; сам воздух в комнате словно давил ее. Она тихо вышла.
Глава XXVIII
— У птички своя, особого рода, деликатная, изящная чувствитель-

ность — так и у нашей маленькой хозяйки, — говорил Терренс, взяв коктейль
с подноса, которым О-Хо обносил гостей.
Был предобеденный час, и Грэхем, Тео и Терренс Мак-Фейн почему-то
одни занимали «холостой притон».
Терренс опорожнил рюмку и прервал свою речь, чтобы языком крити
чески смаковать напиток.
— Бабье пойло! — презрительно покачал он головой. — Ни к черту не го-
дится: не кусается. И вкуса никакого. О-Хо, милый мой, — кликнул он китай-
ца, — смешайте-ка мне в высоком длинном стакане, — да знаете, настоящий.
И он горизонтально вытянутыми четырьмя пальцами показал, сколько на-
лить ему «крепости», а на вопрос О-Хо, какой: шотландского ли виски, ир-
ландского или бургонского? — ответил, что это неважно, какой под рукой.
— Однако, Терренс, — напомнил ему Тео, — вы начали что-то говорить
про нашу маленькую хозяйку, — и что-то, кажется, хорошее.
— Может ли быть иначе, когда речь идет о ней? — возразил ирландец. —
Как я собирался заметить, это не вульгарная, мелкая, кривляющаяся и под-
прыгивающая чувствительность, как у трясогузки, что ли, и не гладкая, том-
ная, вздыхающая, как у горлицы, а веселая, беспечная, как у диких канареек,
что купаются тут в фонтанах, вечно чирикая и распевая, разбрасывая брыз-
ги на солнце, радостно пылая всем маленьким сердечком в золотой груд-
ке. Вот такова и есть наша маленькая хозяйка, — а я много наблюдал за нею.
Все, что есть на земле, и под землей, и на небе, вносит свою долю в ее счастли-
вую жизнь, будь то пурпурное облачко или колеблемая ветром алая или розо-
вая, как заря, роза, когда она раскрывается в кусте и тянется из него к солнцу.
Для нее все — радость, все — наслаждение: серебристое ли ржание Прин-
цессы, красотки ли ангорские козочки, живописными группами рассеянные
по горным склонам, или лиловые массы душистых люпинов вдоль изгоро-
дей, высокая, нагретая солнцем трава по скатам и вдоль дорог, обожженные
летним зноем горы, изжелта-бурые, как притаившиеся львы… Я даже видел,
с каким наивно-чувственным наслаждением она купала свои руки и шею

в жарких лучах божьего солнца.
— Она сама душа красоты, — восторженно шептал Тео. — Глядя на нее,
становится понятно, что можно умереть ради таких женщин.
— И жить для них, и любить их, — добавил Терренс. — Слушайте, ми-
стер Грэхем, я вам выдам секрет: мы, лесные философы, потерпевшие круше-
ние и за ненадобностью выброшенные жизнью в сию тихую пристань, где мы
существуем щедротами Дика, — мы все поголовно влюблены, и дама наших
сердец одна: наша маленькая хозяйка. Мы, которые все наши дни коротаем
в праздных грезах и беседах, которые пальцем о палец не стукнули бы ни для
Бога, ни для черта, — мы все присягнувшие в верности рыцари нашей малень-
кой хозяйки.
— Всякую минуту готовы умереть за нее, — заявил Тео.
— Нет, друг: жить для нее и за нее сражаться. Умереть нетрудно.
На лестнице раздались мужские голоса, и, когда в комнату вошли худож-
ник Мартинес и Дар-Хиал, Терренс говорил:
— Сказывают, что в Каталине прекрасная погода, и скумбрия вдоль всего
берега ловится превосходно.
О-Хо снова подал коктейли, и ему было довольно дела, так как к этому
времени подоспели Хэнкок и Фрейлиг. Терренс беспристрастно выпивал все,
что подносил ему китаец со своим неподвижным лицом, из чего бы ни было
оно приготовлено, и в то же время отечески увещевал Тео, распространяясь
о гнусности и вреде алкоголя. Вошел О-Май с запиской и оглядывался, не
зная, кому вручить ее. Терренс подозвал и взял у него записку.
В ней только что приехавшие Люси и Эрнестина в комически смиренных
выражениях испрашивали разрешения присоединиться к холостой компа-
нии, так как Дик постановил строжайше соблюдавшийся закон, воспрещав-
ший женскому полу доступ в «холостую святыню» иначе как по единодушно-
му приглашению или разрешению занимающих ее мужчин, по большей части
холостых. Вопрос был поставлен на голосование, и китайцу было приказано
«ввести просительниц».
Обед в этот день прошел так, как проходили все обеды, на которых при-
сутствовали «мудрецы». Дик с обычным увлечением спорил, вступив с Ааро-
ном в оживленную полемику по самым туманно-отвлеченным вопросам фи-
лософской метафизики, и никто не догадался бы, что у него не все обстоит
благополучно. В честь возвращения сестер он положил конец тяжелой диссер-
тации и пустился во всевозможные шалости и мальчишеские проказы. Сама
Паола заразилась его настроением и помогала ему в его проделках, от которых
никому не было прохода.
Самой удачной его затеей была игра вроде поцелуйного обряда. Пощады
не было никому. Из мужчин Грэхем был первой жертвой, чтобы он мог потом
быть свидетелем испытания всех остальных, которых Дик поодиночке вводил
со двора.
Хэнкок, приведенный Диком, степенно прошел с одного конца комна-

ты до середины ее, где его ожидали, стоя рядом на трех ступенях, Паола и ее
сестры. Он их подозрительно осмотрел, но не видел в них ничего особенного,
кроме только того, что на каждой была мужская фетровая шляпа.
— Что ж, ничего, хорошо, — заявил Хэнкок, стоя перед ними на полу.
— Еще бы не хорошо! — подтвердил Дик. — В качестве представитель-
ниц имения с его прекраснейшей стороны, они готовы совершить обряд.
Выбирайте, Аарон.
Аарон, быстро обернувшись из опасения, не грозит ли ему с тыла какая-
нибудь скрытая опасность, спросил:
— Разве не все трое меня поцелуют?
— Нет, вы должны выбрать.
— А те, которых я не выберу, не будут на меня в претензии? — допраши-
вал Аарон. — И против усов ничего не имеется?
— Ничего решительно, — за всех ответила Люси. — Мне даже всегда лю-
бопытно узнать, какое ощущение: поцелуй черных усов.
— Мы должны перецеловать сегодня всех философов, поэтому не угодно
ли поторопиться, — понукала Эрнестина. — Другие ждут.
— Кого же выбираете? — торопил Дик.
— Как будто после этого остается выбор! — бойко воскликнул Хэнкок. —
Выбираю, конечно, даму моего сердца, нашу маленькую хозяйку.
В ту же минуту, как он поднял к ней лицо, Паола наклонила голову, и с за-
гнутого вверх края ее шляпы прямо в лицо ему ловко нацеленной струей вы-
лился добрый стакан воды.
Когда дошла очередь до Тео, он храбро выбрал Паолу, но чуть не испортил
игру, благоговейно преклонив колено и поцеловав край ее платья.
— Так не годится, — объявила Эрнестина, — поцелуй должен быть на-
стоящий.
— Пусть последняя будет первою: меня поцелуйте, Тео, — предложила
Люси, чтобы спасти его от замешательства.
Он благодарно взглянул на нее и поднял голову, но недовольно закинул ее
назад, так что струя со шляпы Люси вылилась ему на затылок.
— Меня пусть все три поцелуют, и да вкушу я тройной рай! — выпутал-
ся Терренс из затруднительного положения, и в награду за такую изысканную
любезность получил на голову разом три струи.
Дик расшалился до невозможности. Всякий сказал бы, что нет на свете че-
ловека, более свободного от всякой заботы, увидев, как он художников Мар-
тинеса н Фрейлига поставил спиной к двери, чтобы измерить их рост и разре-
шить возникший спор, который из них выше.
— Колени вместе! Выпрямить! Головы назад! — командовал он.
В самый разгар всего этого буйного веселья дверь растворилась, и в ком-
нату вошли Мэзоны со всей своей компанией. Дик немедленно потребовал,
чтобы их молодые люди проделали церемонию братского поцелуя. В то же
время среди суматохи и взаимных приветствий неожиданно встречающих-

ся двух десятков знакомых он не пропустил мимо ушей восклицания Лотти
Мэзон:
— О мистер Грэхем! А я думала, вы уже уехали.
И среди суеты, неизбежной при размещении стольких гостей, продолжая
разыгрывать взятую на себя роль бесшабашного весельчака, он зорко ловил на
ее лице тот остро испытующий взгляд, которым одна женщина пронизывает
другую. Ему недолго пришлось ждать, пока Лотти Мэзон именно такой взгляд
украдкой бросила на Паолу в ту минуту, когда она, стоя лицом к лицу с Грэхе-
мом, что-то говорила ему.
«Еще не знает», — решил Дик. Но подозрение заставило ее насторо-
житься, и он был уверен, что ничто так не порадовало бы ее женскую душу, как
если бы ей удалось открыть, что гордая, безупречная Паола такая же слабая
женщина, как и она.
Лотти Мэзон была высокая брюнетка лет двадцати пяти, несомненно
красивая и, как Дик имел случай убедиться, безусловно смелая. В недалеком
прошлом, заинтересовавшись ею и, надо признаться, тонко ею увлекаемый, он
позволил себе с нею маленький флирт, которого, впрочем, не довел до желае-
мых ею границ. С его стороны тут не было ничего серьезного. Он и ее не до
пустил ни до чего серьезного. Все же того, что произошло между ними, было
достаточно, чтобы побудить его скорее в ней, чем в других гостях из Уикен-
берга, искать первые признаки подозрения.
— О да, он чудный танцор, — полчаса спустя говорила Лотти Мэзон
приехавшей с нею мисс Максуэлл. — Не правда ли, Дик? — обратилась она
к нему, заметив, что он подошел к ним и слышал ее слова, и посмотрела на него
детски-бесхитростными глазами, которыми она, как он отлично знал, внима-
тельно присматривалась к нему.
— Кто это? Грэхем, конечно? — откликнулся он без малейшего смуще-
ния. — Несомненно. А что, не затеять ли нам танцы? Тогда мисс Максуэлл
могла бы сама судить. Хотя здесь есть только одна женщина, способная под-
держать его так, чтобы дать возможность вполне развернуться и во всем
блеске выказать свое искусство.
— Паола, конечно?
— Разумеется. Вы, молодежь, не умеете даже вальсировать. Вы даже ни-
когда не имели случая научиться. — Лотти тряхнула своей красивой голо-
вой. — Быть может, вы кое-чему научились до того, как вошли в моду новые
танцы, — оговорился он. — Во всяком случае, я уговорю Эвана и Паолу; пой-
дем и мы с вами, — и пари держу, что других пар не будет.
Посреди вальса он вдруг остановился и сказал:
— Оставим их одних — стоит поглядеть.
Сияя восторгом, он стоял и следил за женой и Эваном, с удовольствием
замечая, что Лотти украдкой сбоку за ним наблюдает и подозрения ее рас
сеиваются.
…Паола наклонила голову, и с загнутого вверх края ее шляпы прямо
в лицо ему ловко нацеленной струей вылился добрый стакан воды.
Сияя восторгом, он стоял и следил за женой и Эваном,
с удовольствием замечая, что Лотти украдкой сбоку за ним
наблюдает и подозрения ее рассеиваются.
Всем захотелось танцевать, и так как вечер был жаркий, то двери на вну-
тренний двор были настежь отворены. То одна пара, то другая, танцуя, выхо-
дила туда и продолжала танцевать вдоль длинных, залитых лунным светом ар-
кад; кончилось тем, что все общество туда перекочевало.
— Сколько в нем жизненности! — заметила Паола, стоя с Грэхемом в сто-
роне и слушая, как Дик всем и каждому расхваливал достоинства своего ново-
го ночного фотографического аппарата. — Ведь знает, наверно знает, и все-та-
ки так уверен в себе, во мне.
Грэхем должен был идти танцевать с мисс Максуэлл, и Паола продол-
жала свои размышления в том же духе. Дик, по-видимому, не так уж стра-
дает. Да этого и можно было ожидать. Он философ, хладнокровная голова.
Потеряв ее, он к этому отнесется так спокойно, как отнесся бы к потере Уда-
лого, как отнесся к смерти Брэкстона и к наводнению в рудниках. «Нелег-
ко, — с улыбкой говорила она себе, вся отдаваясь пламенному влечению к Грэ-
хему, — нелегко быть замужем за философом, который пальцем не пошеве-
лит, чтобы удержать». И она вновь должна была сознаться, что обаяние для
нее Грэхема отчасти состоит именно в этой его живой человечности, его пыл
кости. У них было много точек соприкосновения. А Дик, даже в разгаре их
первой встречи в Париже, не действовал на нее столь волнующе. Хотя он
был удивительным любовником, со своим дивным даром речи, своими восхи-
щавшими ее индейскими любовными песнями; но все это как-то было не то,
что она чувствовала теперь, не то, должно быть, что и Грэхем к ней чувствует.
К тому же она была крайне молода и неопытна в любви, когда Дик блестящим
метеором загорелся на ее небосклоне.
Такой ход мыслей все более охлаждал ее чувство к мужу и делал более го-
рячим влечение к другому. Толпа, веселье, возбуждение, близость и нежность
прикосновения в танцах, теплая ласка летнего вечера — все вместе волнова-
ло ее, и она с нетерпением ждала случая хотя бы еще один раз протанцевать
с Грэхемом.
— Магния не требуется, — между тем объяснил Дик. — Это немецкое
изобретение. Довольно полминуты при обыкновенном освещении. Недоста-
ток, конечно, тот, что нельзя печатать с пластинки.
— Но если выйдет удачно, то с этой пластинки можно сделать копию, обык-
новенную пластинку, и с той уже печатать, — заметила Эрнестина и стала про-
сить Дика сходить за камерой и сделать опыт. К ней присоединились и другие.
Он пробыл дольше, чем ожидали, так как на своем письменном столе на-
шел несколько телеграмм, касающихся положения в Мексике и требующих не-
медленного ответа. Захватив аппарат, он возвращался кратчайшим путем че-
рез дом и двор. Танцующие пары скрывались из-под аркад в вестибюль, и он,
прислонясь к колонне, смотрел, как они проходили мимо него. Последними
прошли Паола и Эван, так близко от него, что он мог бы до них дотронуться.
Но они его не заметили, несмотря на то что свет месяца падал прямо на него.
Они видели только друг друга.
Предыдущая пара была уже в доме, когда музыка умолкла. Грэхем и Паола
приостановились, и он хотел подать ей руку и вести ее, но она внезапным дви-
жением прижалась к нему. По свойственной мужчине осторожности он снача-
ла слегка отступил, но она, одной рукой обвив его шею, притянула его голову
к себе для поцелуя. Это была минутная страстная вспышка. Через минуту они
прошли вслед за другими, и Паола смеялась весело и непринужденно.
Дик ухватился за колонну и бессильно опустился на каменные плиты.
Его душило; сердце, казалось, хотело выскочить в горло. Он жадно глотал воз-
дух. А сердце, проклятое, все поднималось и душило его, пока его окончатель-
но затемненному сознанию не стало казаться, будто сердце у него во рту, и он
его жует зубами, и глотает его, ощущает его в горле вместе с вдыхаемым живи-
тельным воздухом. Его знобило, и он вдруг почувствовал, что весь покрыт хо-
лодным потом.
— Слыханное ли дело, чтобы у Форрестов были болезни сердца? — бор-
мотал он, прислоняясь к колонне и платком отирая мокрое лицо.
Другое дело, если бы Грэхем поцеловал ее, рассуждал он. Но она, Паола,
сама его поцеловала. Тут была любовь, страстный порыв. Он видел. Огром-
ным усилием воли он овладел собой и поднялся на ноги.
— Ей-богу, оно было у меня во рту, и я его жевал зубами, — бормотал
он, — да, жевал!
Сделав большой крюк, он вернулся в гостиную с изысканно-беспечным
видом, держа в руке камеру, и весьма удивился встретившим его со всех сто-
рон возгласам:
— Уж не привидение ли вы видели? — первая воскликнула Люси.
— Уж не больны ли вы? Что случилось? — спрашивали другие.
— А что? — как можно невиннее удивлялся он.
— На вас лица нет! — ужаснулась Эрнестина.
Покуда он собирался с духом, от него не ускользнул быстрый взгляд, бро-
шенный Лотти Мэзон на Паолу и Грэхема, также заметил он и то, что Эр
нестина поймала этот взгляд и сама глазами последовала за ним.
— Получил дурное известие, — солгал он. — Нашел на своем столе теле-
грамму, извещавшую меня, что Джереми Брэкстон убит.
— Брэкстон! — воскликнул Терренс. — Царство ему небесное, хороший
был человек. Пойдем, дружище, вам надо подкрепиться.
И он взял Дика под руку.
— Нет, я ничего, — возразил тот, выпрямив плечи и выпятив грудь, как
бы собирая все силы. — И первую минуту меня действительно это ошеломи-
ло. Я нисколько не сомневался в том, что он выпутается, а вот таки укокошили
его и с ним двух инженеров. Что делать? Всякая плоть есть злак, и прошлогод-
ний злак не оживает. А совет ваш дельный. Идем!
Сделав несколько шагов, он обернулся и через плечо сказал:
— Это никому не должно портить удовольствия. Я сию минуту вернусь
и сниму группу. Вы, Эрнестина, поставьте их, да смотрите, под самый яркий свет.
Терренс отворил скрытый в стене на другом конце комнаты поставец1

и выставил стакан, между тем как Дик засветил стенную лампочку и стал рас-
сматривать лицо свое в небольшое зеркальце, вделанное с внутренней сторо-
ны дверец.
— Теперь ничего; лицо как лицо, — заявил он.
— Мимолетная тень набежала, вот и все, — успокоил его Терренс, нали-
вая виски. — Немудрено расстроиться, неожиданно узнав о гибели старого
друга.
Они чокнулись и молча выпили. Дик в душе благодарил Терренса за безза-
ветную преданность, которую он читал в его глазах.
Эрнестина между тем весело устанавливала группу и в то же время по ли-
цам Лотти, Паолы и Грэхема втихомолку старалась узнать что-нибудь больше
о той беде, которую она сердцем чуяла. Почему, спрашивала она себя, Лот-
ти так быстро и пытливо взглянула на Паолу и Грэхема? Она уверена была,
что с Паолой и теперь творится что-то неладное. Она была беспокойна —
и беспокойства этого нельзя было объяснить известием о гибели Брэкстона.
От Грэхема ей не удалось выведать ничего. Он держал себя совсем как всегда
и до слез смешил миссис Мэзон и мисс Максуэлл.
Зато Паола была как будто смущена. Что случилось? Почему Дик соврал?
Он уже два дня как знал о смерти Брэкстона. И никогда она не видела, что-
бы чья-нибудь смерть так на него действовала. Она подумала: не выпил ли он
лишнее? За их десятилетнюю совместную жизнь это случалось с ним не раз, но
заметным следствием этого было только то, что глаза его загорались особым
блеском, развязывался язык, и он уморительнейшим образом начинал фанта-
зировать и импровизировать. Уж не напился ли он с горя в «холостой гости-
ной» с Терренсом? Она как раз перед самым обедом застала там всю компа-
нию в сборе. Истинная причина происшедшей в нем странной перемены не
пришла ей в голову по той простой причине, что за ним не водилось привыч-
ки подсматривать.
Он вернулся, громко смеясь какой-то шутке Терренса, и, знаком подозвав
Грэхема, заставил Терренса повторить ее. Когда все трое вдоволь насмеялись,
он приготовился снять всю группу. Выскочившая из камеры змеей длинней-
шая проволока и крики испуганных женщин в значительной степени рассеяли
нависшее над обществом мрачное настроение, которое перешло в необуздан-
ное веселье, когда Дик с неподражаемым увлечением стал устраивать разные
игры и состязания и закончил комической импровизацией, произнесенной
на манер индейской песни, под аккомпанемент индейской пляски, с неуклю-
жими подпрыгиваниями, согнутыми коленями, тяжелым топаньем и громким
хлопаньем себя ладонями по ляжкам.
Растягивая песню до бесконечности, он перешел в невыносимо монотон-
ный, за душу тянувший напев и добился того, что его забросали подушками.
1
Поставец — невысокий шкаф для посуды (примеч. ред.).
Его знобило, и он вдруг почувствовал, что весь покрыт холодным потом.
Но и это еще не уняло его буйную веселость. Минуту спустя он где-то в углу
с Паолой и Грэхемом уже составлял заговор против Терренса.
Так, вечер затянулся среди шуток, плясок и шалостей. В полночь был по-
дан ужин, и не раньше двух часов гости стали разъезжаться. Пока они одева-
лись, Паола предложила для следующего дня поездку к реке Сакраменто —
осмотреть засеянное там рисом опытное рисовое поле.
— Я имел в виду нечто другое, — вмешался Дик. — Ты знаешь пастбища
в горах над речкой Сайкамор? Там за последние десять дней похищены три
годовалые овцы.
— Неужели кугуары? — воскликнула Паола.
— Два по меньшей мере. Забрели с севера, — объяснил он, обращаясь
к Грэхему. — Это иногда случается. Там будут нас ждать люди с собаками.
Они выследили двоих. Что скажете? Поедемте все. Можно тотчас после вто-
рого завтрака.
— Можно мне Молли? — попросила Люси.
— А тебе Альтадену, — предложила Паола Эрнестине.
В несколько минут лошади были распределены. Художники Мартинес
и Фрейлиг тоже вызвались ехать, но предупредили, что они плохие наездники
и стрелять не будут.
Все вышли провожать приезжих гостей и после того, как автомобили ука-
тили, еще постояли, сговариваясь насчет завтрашней охоты.
— Покойной ночи! — сказал Дик, когда стали уходить в дом. — А я еще
взгляну на старуху Бесси, Хеннесси при ней. Помните же, девицы: к завтраку
явитесь в амазонках, и боже упаси вас опоздать!
Престарелая матка Принцессы была очень плоха, но все же Дик не навес-
тил бы ее в такой поздний час, если бы ему не хотелось побыть одному, и он не
мог решиться ни на минуту остаться наедине с Паолой так скоро после того,
что он видел.
Звук легких шагов по гравию заставил его обернуться. Его догнала Эрнес-
тина и взяла его под руку.
— Бедная старушка! — сказала она. — Можно пойти с вами?
Дик, все еще выдерживая роль, стал припоминать разные забавные инци-
денты истекшего вечера, причем смеялся словно от избытка беспечного веселья.
— Дик, — начала она, когда наступило минутное молчание, — у вас ка-
кое-то горе. — Она почувствовала, как он весь вздрогнул и весь подтянулся,
и торопливо продолжала: — Не могу ли я помочь? Вы знаете, что можете по-
ложиться на меня. Скажите!
— Хорошо, скажу, — ответил он. — Одно, и только одно вы можете для
меня сделать. — Она благодарно прижала его руку к себе. — Я устрою так, что
завтра вы получите телеграмму не слишком серьезного содержания, но все же
такого, что вы с Люси тотчас же соберетесь и уедете.
— И все? — спросила она.
— Это будет большим одолжением.
— Так вы и говорить со мной не хотите? — настаивала она, огорченная

его отказом.
— Телеграмма вас застанет в постели. А теперь — незачем вам ходить
к Бесси. Ступайте лучше к себе. Покойной ночи!
Он поцеловал ее, легонько толкнул по направлению к дому и пошел своей
дорогой.
Глава XXIX
На обратном пути от больной кобылы Дик остановился и прислушался

к беспокойному топанью Удалого и его товарищей в конюшне для жеребцов.
По тихому воздуху откуда-то с гор доносился звон колокольчика на шее у ка-
кой-то пасущейся коровы. Легонький ветерок неожиданно пахнул ему в лицо
благоуханным теплом. Вся ночь была пропитана благорастворенным арома-
том зреющих хлебов и сохнущих трав. Жеребец снова затопал, и Дик, дыша
всей грудью и глубоко сознавая, что никогда еще он так не любил всю эту бла-
годать, поднял взор кверху и обвел им весь круг звездного неба, ограниченный
горными вершинами.
— Нет, Катон, — вслух задумался он, — с тобой нельзя согласиться, че-
ловек не уходит из жизни, как из гостиницы. Он из нее уходит, как из своего
дома, единственного своего владения. Уходит — в никуда. Уходит — и конец.
Ночь.
Он было двинулся, но его опять остановил топот жеребцов, опять с гор за-
бренчал колокольчик. Он ноздрями вобрал в себя благоуханный воздух, и ни-
когда он так не любил всю эту отчасти им созданную благодать.
Дойдя до дома, он не сразу вошел, а постоял, любуясь его смелыми, ши-
роко раскинутыми линиями. И, войдя, он не сразу пошел на свою половину,
а еще несколько времени бродил по безмолвным комнатам, дворам и тускло
освещенным коридорам. Он находился в таком же состоянии духа, как чело-
век, уезжающий в дальний путь. Он залил электрическим светом женин вол-
шебный дворик и, сидя в мраморном кресле строго античной римской фор-
мы, выкурил целую папиросу, обдумывая свои планы.
О, все будет сделано до тонкости чисто! Он на этой охоте устроит такой
«несчастный случай», которым всю публику проведет. Он-то уж промаха не
даст! Завтра же, в лесах над речкой Сайкамор. Дед его, суровый пуританин,
погиб на охоте от подобного несчастного случая. Ну а если это не был случай,
то старик мастерски все задумал и исполнил. В семье никто никогда не наме-
кал на возможность чего-либо другого, неслучайного.
Занеся уже руку, чтобы снова погрузить дворик в ночной мрак, он на мгно-
вение остановился; захотелось в последний раз полюбоваться мраморными
младенцами, вечно резвящимися у фонтанов, среди роз.
— Прощайте, детки! — тихо молвил он. — Только-то и было у меня де-
тей, что вы.
Из своей спальни он посмотрел на женину спальню по ту сторону большо-

го двора. Света не было. Должно быть, спала.
Сидя на краю кровати, он вдруг заметил, что один ботинок у него расшну-
рован. Он усмехнулся своей рассеянности и снова зашнуровал его. Есть ли
смысл ложиться спать? Было уже четыре часа утра. Ему захотелось полюбо-
ваться последним восходом солнца. Все теперь — последнее. Разве он не одел-
ся уже в последний раз? И вчерашняя ванна разве не была последняя? Надо
будет, однако, еще раз побриться. Хотя это — пустое тщеславие, ведь волосы,
говорят, у покойника некоторое время еще продолжают расти.
Он достал свое завещание из стенного шкафа и внимательно прочитал его.
Ему пришли в голову разные прибавления, и он написал их своей рукой, вы-
ставив число на шесть месяцев раньше, — на всякий случай. Последним его
распоряжением было обеспечение «мудрецов» обращением их в общину, мо-
гущую вместить до семи членов.
Он просмотрел свои полисы на страхование жизни, проверяя в каждом
оговорку, дозволяющую самоубийство; подписал все лежавшие в корзинке
письма и в фонограф продиктовал письмо своему издателю. Очистив стол, он
наскоро составил общий приходо-расходный баланс, выкинув из него приход
с мексиканских рудников. Этот убыток он перенес на другой баланс, в кото-
ром отвел больше места расходам и урезал до последней возможности при-
ход, — результат получился все же удовлетворительный.
Он разорвал исписанные цифрами листы и написал программу будущих
операций с рудниками. Сделал он это небрежно, в виде случайного наброска,
так, чтобы впоследствии, когда будет найдена эта бумага в числе других, не
возникло подозрения. Таким же образом он выработал еще программы ско-
товодства и коннозаводства в имении на двадцать лет вперед, с особыми на-
ставлениями насчет Удалого и Принцессы и нескольких избранников из их
потомства.
Когда в шесть часов О-Май явился с кофе, Дик дописывал последний па-
раграф своей схемы культуры риса.
«Хотя итальянский рис стоит испытать ради его ранней зрелости, — пи-
сал он, — я на время ограничусь, для обсеменения в бóльших размерах, тре-
мя японскими сортами, созревающими в разное время, взятыми в равном
количестве. Таким образом, с тем же рабочим и машинным составом мож-
но будет засеять большее пространство, нежели было бы возможно с одним
сортом».
О-Май поставил кофе на письменный стол и не подал вида, что замечает
что-либо необычное даже после того, как бросил взгляд на нетронутую по-
стель; за такое самообладание Дик не мог мысленно не похвалить его.
В половине седьмого зазвонил телефон, и он услышал усталый голос вете-
ринара:
— Я знал, что вы уже встали, и хотел порадовать вас вестью, что Бесси вы-
живет, но уж подлинно, что была на волосок от смерти. А теперь пойду сосну.
Побрившись, Дик взглянул на душ, постоял в нерешительности, но, упря-

мо нахмурившись, подумал: «Черта с два — к чему? Одна потеря времени»,
и только заменил домашние ботинки тяжелыми, с высокой шнуровкой, более
пригодными для охоты.
Он уже снова сидел за письменным столом, просматривая записки в блок-
нотах, когда вошла Паола, подошла совсем близко к нему и вместо своего
обычного приветствия тихо сказала:
— Сеятель желудей, вечно неутомимый Багровая Туча!
Он сразу заметил темно-синие круги у нее под глазами.
Он встал, не дотрагиваясь до нее, а она не двинулась к нему.
— «Белая ночь»? — спросил он, пододвигая ей стул.
— Да, — устало ответила она. — Ни одной секунды сна, как ни старалась.
Обоим трудно говорилось, и угнетала невозможность отвести друг от дру-
га взоры.
— Ты… ты сам не очень-то хорошо выглядишь, — заметила она.
— Да, лицо мое. Я смотрел на него, когда брился. Не сходит это выра
жение.
— С тобой вчера вечером что-то случилось, — робко закинула она, и он
не мог в глазах ее не видеть того же сострадания, которое он прочел в глазах
китаянки. — Все заметили твое выражение. Чем оно было вызвано?
Он пожал плечами.
— Несколько времени уже это готовилось, — уклончиво ответил он,
вспоминая, что первый намек на это выражение он видел в написанном Пао-
лой его портрете. — А ты заметила? — как бы мимоходом спросил он.
Она молча кивнула. И вдруг ей пришла новая мысль. Он видел, как эта
мысль вспыхнула в лице ее, прежде чем облеклась в слова:
— Дик, нет ли у тебя какой-нибудь истории?
Это был бы выход из невозможного положения, разрешило бы всю пута-
ницу. Надежда заговорила в ее голосе, блеснула в ее лице. Он тихо покачал го-
ловой, улыбаясь ее явному разочарованию.
— А впрочем, есть, — сказал он. — Есть.
— Сердечная? — с живостью спросила она.
— Да, сердечная.
Но она не приготовилась к тому, что последовало. Он вдруг пододвинулся
так близко к ней, что коленями коснулся ее колен, и, наклонившись к ней, бы-
стро, но нежно взял обе ее руки и удержал их в своих, лежавших на ее коленях.
— Не пугайся, пташечка, — успокоил он ее. — Я не поцелую тебя. Давно
уже я тебя не целовал. Я хочу сказать тебе об этой истории. Но прежде я хочу
сказать тебе, как я горд, — горжусь собой. Горжусь тем, что я люблю. В мои годы
и вдруг — люблю! Это невероятно, удивительно. И как люблю-то? Какой
я странный, необычайный, во всех отношениях замечательный любовник! Всем
книгам, всей биологии наперекор. Я одноженец. Люблю одну-единственную
женщину. После десяти лет обладания люблю ее до безумия, о! До такого
сладкого безумия! — Руки ее слегка дрогнули в его руках, стараясь высвобо-

диться, но он их удержал еще крепче. — Я знаю каждую ее слабость и всю как
есть, со всеми слабостями и всей силой, люблю так же безумно, как любил ее
вначале, в те безумные минуты, когда я впервые держал ее в своих объятиях.
Руки ее все пугливее трепетали в удерживавших их его руках, и она бес
сознательно начинала тянуть и дергать, чтобы вырвать их. И в глазах у нее
появился страх. Он знал ее чуткость, догадывался, что с губами, еще го-
ревшим от поцелуев другого, она опасалась более горячих излияний с его
стороны.
— Не пугайся же, прошу тебя. Не пугайся, милая, робкая, прекрасная,
гордая женщина-пташка. Смотри: я тебя отпускаю. Знай, что я люблю тебя
всей душой, что я все время думаю о тебе так же, как и о себе, и больше, чем
о себе. — Он отодвинул свой стул, откинулся назад и в глазах ее видел возро-
дившееся доверие. — Я выложу тебе все мое сердце, — продолжал он, — но
жду того же и от тебя.
— Эта твоя любовь — что-то новое? — спросила она. — Рецидив?
— Пожалуй, но не совсем.
— Я думала, что я давно уже сделалась для тебя привычкой.
— Но я любил тебя все время.
— Но не безумно.
— Нет, — признался он, — но с уверенностью. Я был так уверен в тебе,
в себе. Для меня это было нечто навеки конченное и решенное. В этом я, при-
знаюсь, виновен. Когда эта уверенность была поколеблена, вся моя любовь
к тебе вспыхнула заново. Но она всегда была как длительное, ровное пламя.
— А как же я? — спросила она.
— Сейчас и до тебя дойдем. Я знаю, что тебя смущает в настоящую мину-
ту и что смущало тебя минуту назад. Ты так до глубины твоего существа чест-
на и правдива, что одна мысль делить себя на двоих тебе противна. Я в тебе не
ошибся. Давно уже ты мне не дозволяешь прикоснуться к тебе любовно, —
он пожал плечами, — да я и не пытался.
— Стало быть, ты знал с самого начала? — порывисто спросила она.
Он кивнул.
— Возможно, — ответил он с видом человека, тщательно взвешивающего
обстоятельства, — что я чутьем ощущал то, что надвигалось, раньше даже, чем
ты. Но в это мы не станем вдаваться.
— Ты видел… — начала она и не договорила, устыдясь мысли, что ее муж
мог быть свидетелем обмена нежностями между нею и Грэхемом.
— Не будем входить в унизительные подробности, Паола. К тому же
дурного ничего тут не было и нет. Далее, мне не нужно было ничего видеть.
У меня есть свои воспоминания о том, как и я вкушал краденые поцелуи
в краткие секунды перед открытым прощанием на сон грядущий. Когда все
признаки назревшей страсти налицо — нежные оттенки и нотки в голосе, ко-
торых не скрыть, бессознательная ласка глаз в мимолетном взгляде, невольное
смягчение тона, запинка вроде сдавленного в горле рыдания, — тогда нет на-
добности собственными глазами видеть поцелуй перед ночным расставанием.
Он неизбежен. И за всем тем помни, моя любимая, что я во всем тебя оправ-
дываю.
— Да ведь почти ничего и не было, — робко промолвила она.
— Я очень удивился бы, если бы было иначе. Не такая ты. Я и то удивля-
юсь. После десяти лет… не ожидал…
— Дик, — перебила она его, наклоняясь к нему и устремляя на него ис-
пытующий взгляд, но остановилась, приискивая слова, затем продолжала
уже прямо к делу: — Во все наши десять лет неужели с тобой не было ничего
большего?
— Я же сказал тебе, что во всем тебя оправдываю, — смягчил он свой
ответ.
— Но ты не ответил на мой вопрос, — настаивала она. — О, я имею
в виду не мимолетный флирт, маленькое цветистое любезничание. Нет, я хочу
сказать, неверность в буквальном, техническом смысле слова. Когда-то давно?
Было же?
— Было, но мало, и то очень, очень давно.
— Мне часто приходило в голову, — задумчиво сказала она.
— Я же сказал тебе, что оправдываю тебя во всем, — еще раз повторил
он. — И теперь ты знаешь, в чем твое оправдание.
— В таком случае и у меня было то же право, — сказала она. — Хотя —
нет, не было, Дик, не было! — поспешно оговорилась она. — Но, как бы то
ни было, ты всегда проповедовал единство нравственной нормы для обоих
полов.
— Увы, я больше этого не проповедую, — улыбнулся он. — Воображе-
ние — большой волшебник, и за последние несколько недель я был вынужден
изменить свои взгляды.
— Значит, ты теперь, безусловно, требуешь, чтобы я была тебе верной?
— Пока ты живешь под моим кровом, — да.
— Но где же тут равенство?
— Никакого равенства нет… О да, я знаю, это должно казаться ни с чем
не сообразной непоследовательностью. Но я только теперь открыл древнюю
истину, что женщины отличаются от мужчин. Все, чему я научился из книг
и теорий, разлетается в прах перед тем незыблемым фактом, что женщины
родят наших детей. Я… я, видишь ли, все еще надеялся иметь от тебя детей.
Но с этим совсем покончено. Для меня теперь важен вопрос: что у тебя в серд
це? Свое сердце я открыл тебе. Тогда можно будет решить, как быть дальше.
— О Дик! — чуть слышно проговорила она после молчания, начинавшего
уже становиться тягостным. — Ведь я люблю тебя, всегда буду любить. Ты мой
Багровая Туча. Знаешь что? Вчера в твоей спальне я повернула мой портрет
лицом к стене. Это было ужасно. Как-то даже преступно. Я опять обернула
его — скорее, скорее!
Он закурил папиросу и ждал.

— Но ты все же не сказала мне, что у тебя в сердце, не все сказала, — на-
конец упрекнул он.
— Я люблю тебя, — повторила она.
— А Эван?
— Это совсем другое. Как это ужасно — так с тобой говорить! К тому же,
я не знаю, не могу разобрать, что у меня на сердце.
— Любовь? Или мимолетная любовная прихоть, приключение? Непре-
менно то или другое, — одно из двух.
Она тряхнула головой.
— Разве ты не можешь понять, — сказала она, — что я сама не понимаю?
Ведь я женщина. Мне не приходилось, что вы называете, «перебеситься».
А теперь, когда все это случилось, мне не разобраться. Они все, должно быть,
правы, что женщина — хищница. Вы оба — крупная добыча, видно, вызвали
во мне хищнические инстинкты. И я сама для себя загадка. Своими поступка-
ми я опрокинула все свои собственные взгляды. Ты мне нужен. И Эван нужен
мне. Это не любовная прихоть, поверь мне! А если так, то я этого не сознаю.
Но нет, не то! Наверно не то.
— Значит, любовь?
— Но я люблю тебя, Багровая Туча.
— Но ты говоришь, что его любишь. Обоих любить ты не можешь же.
— Могу. Обоих люблю. Обоих. Я с тобой честна, и буду честна. Я должна
это распутать. Я думала, ты мне поможешь, потому и пришла к тебе. Должен
же быть какой ни на есть выход.
Она глядела на него просящими глазами.
— Один из двух: Эван или я. Другого выхода не могу придумать.
— Вот и он говорит то же самое. Но я не могу с этим согласиться. Он хо-
тел идти прямо к тебе, но я не пустила. Он хотел уехать, но я его здесь удержа-
ла, как это ни было для вас обоих тяжело, чтобы иметь вас обоих перед своими
глазами и сравнивать вас, взвешивать в своем сердце. И не прихожу ни к чему.
Вы мне оба нужны. Не могу пожертвовать ни тем, ни другим.
— К сожалению, ты должна бы сама согласиться с этим, — сказал Дик,
и в глазах его невольно блеснул юмор, — если у тебя и оказывается склонность
к многомужию, то мы-то, глупые мужчины, не можем примириться с таким
положением.
— Не будь жесток, Дик, — грустно остановила она его.
— Прости, я не подумал. Это я от боли, попытка напустить на себя фило-
софское равнодушие.
— Я сказала ему, что он один из всех мужчин может сравниться с моим
мужем, но что муж мой еще выше его.
— Ты это сказала из лояльности ко мне и к себе самой, — объяснил
Дик. — Ты была моя до той минуты, когда я перестал быть в твоих глазах пер-
вым человеком в мире. — Она покачала головой. — Дай же мне постараться
разрешить все это для тебя, — продолжал он. — Ты не понимаешь себя, своих
желаний. Ты не можешь решить, потому что считаешь, что мы тебе оба нуж-
ны? Так?
— Да, — чуть слышно ответила она, — оба, но все же есть разница.
— В таком случае дело решенное, — отрезал он.
— To есть как?
— Очень просто. Я проиграл. Грэхем выиграл. Неужели ты не видишь?
При равных, впрочем, условиях, я имею над ним одно преимущество: про-
житые нами совместно десять лет, десять лет любви, связывающие нас узами
сердца и воспоминаний. Боже мой! Если бы все это было брошено на его чашу
весов, ты не колебалась бы ни одной минуты. Ты в первый еще раз в жизни
сошла с ума, и тебе потому так трудно в этом разобраться, что случилось это
с тобой так поздно.
— Но, Дик, я и от тебя сходила с ума.
Он покачал головой.
— Мне хотелось так думать, и подчас я как будто и верил, но никогда не
верил вполне. Нет, никогда я тебя не сводил с ума, даже в самом начале, когда
у нас дело шло вихрем. Положим, я тебя увлек, пожалуй, даже обворожил, но
ты никогда не безумствовала, как я безумствовал, не была унесена, как я. Я пер-
вый полюбил тебя…
— И любил щедро!
— Я полюбил тебя первый, Паола, и ты, хотя и откликнулась, но не так.
Я никогда не сводил тебя с ума, как это, очевидно, удалось Эвану.
— Как бы мне хотелось знать наверно, — задумчиво проговорила она. —
Мне то кажется, то снова я не уверена. Одно с другим несовместимо. Может
быть, меня никогда никто с ума не сведет. А ты не помогаешь мне ни чуточки.
— Только ты, Паола, только ты одна можешь это решить, — сказал он не
без строгости.
— Но если бы ты помог!.. Если бы ты постарался хоть самую малость
удержать меня! — настаивала она.
— Но я бессилен. У меня руки связаны. Я не могу пальцем двинуть, для
того чтобы удержать тебя. Ты не можешь разделить себя на двоих. Ты была в его
объятиях… — Он движением руки остановил ее протест. — Милая, не надо…
Была. Ты трепещешь, как испуганная птичка, при одной мысли, что я мог бы
приласкать тебя. Видишь? Твои действия решили против меня. Ты решила,
хотя, может быть, и не сознаешь того. Самая плоть твоя решила. Его объятия
ты терпишь. Одной мысли о моих ты не выносишь.
Она медленно, но решительно покачала головой.
— И все же я не решаю, не могу решить, — упорствовала она.
— Но ты обязана решить. Настоящее положение нестерпимо. И решить
надо скоро, потому что Эван должен уехать. Ты-то понимаешь. Или ты… Обоим
вам здесь оставаться нельзя. Не спеши, дай себе срок. Эвана отправь. Или вот
что: поезжай на побывку к тете Марте. Вдали от нас обоих ты, может быть,
скорее к чему-нибудь придешь. Не лучше ли отменить охоту? Я поеду один,

а ты оставайся и переговори с Эваном. Или поедем все, и ты переговори с ним
по пути. Так или иначе, я не рано вернусь домой. Может быть, переночую у од-
ного из пастухов. Но когда бы я ни вернулся, Эвана здесь не должно быть.
Уедешь ли ты с ним? Это тоже надо решить.
— А если я уеду?
Пожав плечами, он встал и поглядел на браслетные часы.
— Я вызываю Блэка сегодня раньше обыкновенного, — объяснил он, де-
лая шаг к двери в виде намека, чтобы она уходила.
У двери она остановилась и наклонилась к нему.
— Поцелуй меня, Дик. Не как любовник, — сказала она слегка надорван-
ным голосом, — а на случай… если я решусь уйти.
Шаги секретаря уже раздавались в коридоре, Паола все еще медлила.
— С добрым утром, мистер Блэк, — поздоровался Дик. — Простите, что
я вас рано поднял. Первым делом, будьте добры, телефонируйте всем, что я се-
годня не могу никого принять, — пусть приходят завтра. Мистера Менден-
холла, однако, и мистера Мэнсона мне нужно видеть сегодня. Скажите им:
в девять часов тридцать минут.
— Еще одно, Дик, — сказала Паола, — помни, что это я его удержала.
Он оставался не по своей вине или своему желанию. Я его не пускала.
— Вот его так, очевидно, ты свела с ума, — усмехнулся Дик. — Того,
что он при таких обстоятельствах оставался здесь, я никак не мог согласовать
с тем, что мне о нем известно. Но если ты его не пускала, меж тем как он схо-
дил по тебе с ума, — тогда я понимаю. Он куда больше чем порядочный чело-
век. Таких Господом немного создано. Ты с ним будешь счастлива.
— Не думаю, чтобы я когда-нибудь снова могла быть счастлива, Багровая
Туча, как погляжу, какое у тебя благодаря мне стало лицо. А я была так счаст-
лива и довольна все наши десять лет! Не могу забыть. Вот почему мне так труд-
но решить. Но ты прав. Настало время, когда я должна разрешить, — она за-
пнулась и не произнесла слова «треугольник», которое он почти что прочел
на ее устах, и заменила его словом «положение». Голос ее постепенно зами-
рал. — Мы все поедем на охоту, — бодрее закончила она. — Я по пути погово-
рю с ним и во всяком случае отправлю его, на что бы сама ни решилась.
— Я на твоем месте не поступал бы опрометчиво, — посоветовал он. —
Ты знаешь, что я нравственность признаю лишь постольку, поскольку она по-
лезна. Но в настоящем случае она чрезвычайно полезна. Могут быть дети…
нет, нет, пожалуйста! — остановил он ее. — А если так, то скандал, даже поте-
рявший свою остроту, для них отнюдь не полезен. Развод на основании свое
вольного оставления берет слишком много времени. Я подстрою дело так,
чтобы освободить тебя на законном основании, чем мы выгадаем по меньшей
мере год.
— Если я решусь, — проговорила она с бледной улыбкой. — Но я могу
и не принять такого решения. Сама не знаю. А вдруг это все сон, и я проснусь,
— Поцелуй меня, Дик. Не как любовник… а на случай… если я решусь уйти.
и Ой-Ли войдет и удивится, как долго и крепко я спала! — Она неохотно от-
вернулась, но, пройдя несколько шагов, опять резко остановилась. — Дик, —
окликнула она его, — ты сказал мне то, что у тебя на сердце, но не сказал того,
что в твоих мыслях. Не делай глупостей. Помни Дэнни Хольбрука. Смотри,
чтобы на охоте не было несчастного случая!
Он покачал головой и блеснул глазами, делая вид, будто находит такие уго-
воры крайне забавными, внутренне удивляясь, как верно она чутьем угадала
его мысль.
— Чтобы я все это бросил? — соврал он, одним широким движением об-
нимая дом, имение и все свои проекты. — И мою книгу о скрещивании по-
род? И мой первый годовой домашний аукцион молодого скота?
— Было бы глупо, это верно, — согласилась она, и лицо ее проясни-
лось. — Но, Дик, что касается моей нерешительности, будь уверен, от всей
души прошу тебя… — Она остановилась, как будто ища слова, и продолжа-
ла с движением, подобным его движению, включавшим Большой дом со все-
ми его сокровищами: — Все это не оказывает на меня ни малейшего влияния.
Право, нет!
— Точно я этого не знаю! — убежденно воскликнул он. — Бескорыстнее
тебя нет женщины на свете.
— И знаешь ли, Дик, — перебила она его, озаренная новой мыслью, —
если бы я Эвана любила так безумно, как ты думаешь, ты имел бы для меня
так мало значения, то я примирилась бы, если бы не было другого выхода,
и с несчастным случаем. Однако, ты видишь, я не хочу. Во всяком случае, вот
тебе орех: раскуси! — Она скрепя сердце сделала еще несколько шагов, опять
остановилась и шепотом проговорила, повернув голову назад, через плечо:
— Багровая Туча, мне ужасно, ужасно жаль, и при всем этом я так рада, что ты
меня все еще любишь.
Прежде чем Блэк возвратился, Дик успел посмотреться в зеркало: на лице
его было запечатлено выражение, накануне так испугавшее его гостей. Ничто
уже не могло его смыть.
Он вышел на свою спальную веранду и посмотрел на портрет Паолы, —
повернул его к стене, сел на кровать и долго смотрел на пустое место, потом
повернул портрет обратно, лицом к себе.
— Бедная девочка, — прошептал он, — нелегко просыпаться так поздно!
Он долго смотрел, и вдруг его глазам явственно предстала картина: она,
залитая лунным светом, прильнула к Грэхему и привлекает к себе его лицо для
поцелуя…
Он быстро поднялся и тряхнул головой, словно хотел отогнать видение.
К половине девятого он покончил с письмами, и на столе было чисто,
за исключением нескольких заметок, требовавшихся ему при разговорах
о шортгорнах и конном заводе.
Он постоял у окна и с улыбкой помахал рукой на прощание уезжавшим
Эрнестине и Люси, когда вошел Менденхолл, а вслед за ним Мэнсон, и Дик
умудрился в краткой беседе как будто мимоходом внушить им многое из своих

наиболее широких идей.
После их ухода он по домашнему телефону вызвал домоуправителя
О-Джоя и велел ему свести Грэхема в оружейную, чтобы он выбрал себе вин-
товку и какое еще понадобится снаряжение.
Было одиннадцать часов. Он не знал, что Паола поднялась по потайной
лестнице и теперь стоит за книжными полками и прислушивается. Она соби-
ралась войти, но, услышав его голос, задержалась. Она слышала, как он в те-
лефон говорил с Хэнли о строившейся плотине. Она вздохнула и, повернув
обратно, по винтовой лестнице сошла в библиотеку.
«Неисправимый! Вечно сажает свои желуди! — подумала она. — Сидит
себе среди развалин своей жизни и спокойно рассуждает о плотинах и колод-
цах, чтобы иметь возможность в грядущие годы насадить еще желудей».
И никогда Дик не узнает, что Паола была так близка от него в смертель-
ной тоске и ушла. А он не без цели вышел в свою спальню, а для того, чтобы
в последний раз пробежать заметки на блокноте около постели. Все дела были
в порядке. Оставалось еще только подписать то, что он в это утро продик-
товал, ответить на несколько телеграмм, затем завтрак и — в горы, на охоту!
О, он все хорошо обдумал! Всю вину свалят на Фурию. Он даже решил иметь
при себе очевидца — либо Фрейлига, либо Мартинеса. Но не обоих. Доволь-
но будет одной пары глаз, когда порвется мартингал и кобыла, взвившись на
дыбы, свалится в кустах на спину, придавив его своею тяжестью. И из-за скры-
вающих его кустов свидетель услышит выстрел.
Мартинес был более нервен, чем скульптор, поэтому Дик решил устроить
так, чтобы иметь при себе его в той теснине, в которой должна была разыг-
раться катастрофа. Мартинес к тому же был плохой наездник, — это хорошо.
Надо будет заставить Фурию минуты две хорошенько побеситься. Это при-
даст катастрофе бóльшую правдоподобность. Кстати, это заставит волновать-
ся лошадь Мартинеса, следовательно, и его самого, так что он ничего ясно не
разглядит. Маленькая хозяйка сошла с ума — непременно помешалась. Ничем
иначе не мог он объяснить такую возмутительную жестокость, думал он, в от-
крытое окно слушая, как она и Грэхем во весь голос распевают цыганскую ко-
чевую песню.
Он не помешал им стоять рука об руку, пока они пели. А пропели они без-
удержную песню до самого ее безудержного конца. И тогда еще он стоял и слу-
шал, когда она с веселым смехом ушла от Грэхема и пробежала через весь дом
в свой флигель, с веранды которого она продолжала смеяться, шутливо приди-
раясь к китаянке и журя ее за воображаемые провинности.
Издалека слабо доходило выразительное ржание Удалого. Бык Поло
тоже властно заявлял о себе, и с разных сторон отзывались кобылы и телки.
Дик, прислушиваясь к этой весенней симфонии, глубоко вздохнул.
— Как бы то ни было, мое существование принесло пользу земле. На этой
мысли хорошо заснуть.
Глава XXX
У кровати зазвонил телефон. Дик сел на кровать, взял трубку и, слушая,

глядел через двор на женину половину. Бонбрайт объяснил ему, что с ним же-
лает говорить Чонси Бишоп, приехавший в автомобиле в Эльдорадо. Бишоп
был издателем и редактором большой газеты в Сан-Франциско и в глазах Бон-
брайта был достаточно важным лицом, чтобы удостоиться личного свидания
с ним, будучи притом его давнишним приятелем.
— Вы поспеете к нам к завтраку, — говорил Дик приятелю. — И знае-
те, что я вам скажу? Отчего бы вам не переночевать у нас?.. Бросьте вы ваших
сотрудников. Мы едем охотиться на кугуаров и наверно убьем. Выслежены…
Кто такая? О чем пишет?.. Что ж из этого? Пусть себе гуляет по имению: на-
берет материала на полудюжину столбцов. А тот посмотрит охоту, потом опи-
шет… Будьте покойны. Я посажу его на такую лошадь, с которой и ребенок
справится.
«Чем их будет больше, тем лучше», — с горькой усмешкой рассуждал Дик

и хвастался про себя, что не хуже деда сумеет инсценировать удачный финал.
«Но как могла Паола иметь жестокость, выйдя от него, тут же пропеть цы-
ганскую песню?» — думал он, не совсем отнимая от уха трубку, и слышал, как
Бишоп уговаривал своего сотрудника поехать на охоту.
— Ладно. А теперь уж не мешкайте. Я сейчас же распоряжусь насчет лоша-
дей, и вам я могу дать того же гнедого, на котором вы ездили в последний раз.
Едва он повесил трубку, как снова зазвонило. На этот раз его вызывала
Паола.
— Багровая Туча, милый! — говорила она, — ты рассуждаешь совсем не-
верно. Мне кажется, что тебя я люблю больше. Теперь как раз у меня решает-
ся вопрос — и решается в твою пользу. И вот, чтобы помочь мне еще больше
убедиться, повтори мне то, что ты сегодня говорил, помнишь? «Люблю одну-
единственную женщину. После десяти лет обладания люблю ее до безумия.
О! До такого сладкого безумия!» Скажи, Багровая Туча, повтори!
— Поистине люблю одну-единственную женщину, — повторил он. —

После десяти лет обладания люблю ее до безумия. О! До такого сладкого
безумия!
Он умолк. Помолчала и она, и он не смел прервать молчание, прислушива-
ясь, что она дальше скажет.
— Еще одно я едва не забыла сказать тебе, — опять заговорила она ти-
хо-тихо, медленно, но очень внятно. — Я люблю тебя. Никогда так не любила
тебя, как именно теперь, вот в эту минуту. После наших десяти лет ты наконец
свел-таки меня с ума. Но нет, так всегда было, с самого начала, только я не со-
знавала. А теперь я знаю, раз и навсегда.
Она резко повесила трубку.
Дик подумал, что он узнал, как чувствует себя человек, приговоренный
к смерти и в последнюю минуту получивший помилование. Он долго сидел,
погруженный в свои мысли, забывая, что он не повесил трубку, пока вошед-
ший Бонбрайт не напомнил ему.
— Сейчас телефонировал мистер Бишоп, — доложил он, — у него ось
сломалась. Я позволил себе послать за ним одну из наших машин.
— И пусть наши люди испробуют свое искусство на его машине и приве-
дут ее в порядок, — добавил Дик.
Оставшись опять один, он встал, потянулся и прошелся по комнате.
— Ну, друг Мартинес, — обратился он к пустому пространству, — вы ни-
когда не узнаете, какое артистически разыгранное представление вы теряете
сегодня.
Он позвонил к Паоле.
Отвечала китаянка и поспешила позвать свою госпожу.
— Мне хочется спеть тебе одну песенку, Паола, — сказал он и затянул
старинную духовную песнь, излюбленную неграми: «За себя, за себя каждая
душа ответ несет, за себя». И вот я хотел бы, чтобы ты «за себя, за себя» по-
вторила мне то, что сейчас мне говорила.
До него дошел ее смех, такой веселый, звонкий, что у него забилось сердце.
— Багровая Туча, право же, я тебя люблю, — сказала она. — Я теперь
знаю наверно. Никогда у меня не будет другого мужа. А теперь будь умницей
и дай мне одеться. Я и то опоздаю к завтраку.
— Можно мне к тебе на одну минутку? — спросил он.
— Погоди, нетерпеливый. Через десять минут. Дай мне сперва покончить
вот с нею. Тогда я буду совсем готова. Я надеваю лесной костюм — знаешь?
Зеленый с отделкой цвета мертвых листьев и большим пером. И беру свою
охотничью винтовку. Она годится и для кугуаров.
— Ты меня совсем осчастливила, — сказал он еще.
— Я по твоей милости опоздаю. Дай отбой, Багровая Туча, я в эту мину-
ту люблю тебя больше…
Он слышал, как она повесила трубку. К своему удивлению, он чувство-
вал себя почему-то не таким уж счастливым, как ему сейчас представлялось.
Скорее ему слышался ее голос, с таким увлечением распевающий с Эваном

цыганскую песнь.
Неужели она Эваном играла? Или им? Но такой поступок с ее стороны
был бы чем-то беспримерным и непостижимым. Ища разгадки, он снова уви-
дел ее прильнувшей к Грэхему под луной и привлекающей его лицо к своему
для поцелуя.
Он в недоумении покачал головой и взглянул на часы. Во всяком случае,
меньше чем через десять минут он будет держать ее в своих объятиях и все
узнает.
Таким долгим казался ему этот краткий срок, что он, не дожидаясь конца
его, медленно пошел по дороге туда, остановился, чтобы закурить папиросу,
бросил ее, затянувшись всего раз, опять остановился, прислушиваясь к щел
канью пишущих машин. Имея еще две минуты времени и зная, что ему до-
вольно одной, чтобы достичь заветной двери без ручки, он постоял посреди
двора, полюбовался купающимися в фонтане дикими канарейками.
В ту минуту, как вспугнутые птички вспорхнули трепетным, золотым, осы-
панным алмазами облачком, Дик вздрогнул: из жениной половины явствен-
но донесся звук выстрела, и он узнал выстрел ее винтовки. Он кинулся туда,
и первой его мыслью было: «Она меня опередила!» — и все, что еще за ми-
нуту перед тем казалось непостижимым, разом приняло смысл, столь же ясно
определенный, как выстрел ее винтовки.
И все время, пока он бежал через двор, вверх по лестнице и в ее комнаты,
оставляя за собой дверь распахнутой, в мозгу у него бились слова: «Она меня
опередила!».
Она лежала вся смятая, трепещущая, в полном охотничьем костюме, кро-
ме маленьких бронзовых шпор, которые в бессильном отчаянии держала на-
клонившаяся над нею испуганная китаянка.
Его осмотр занял мало времени. Паола дышала, хотя была без сознания.
Пуля прошла насквозь с левой стороны. Он бросился к телефону и, пока ждал,
чтобы домашняя станция соединила его с кем нужно, горячо молился, чтобы
Хеннесси оказался в жеребцовой конюшне. Откликнулся конюх, и, пока он
бегал за ветеринаром, Дик приказал китаянке остаться у телефона и немед-
ленно послать к нему домоуправителя.
И исподлобья он видел, как Грэхем ворвался в комнату и бросился к Паоле.
— Хеннесси, — приказывал Дик, — спешите сюда что есть силы! Прине-
сите все, что требуется для первой помощи. Прострелено легкое или сердце
или то и другое. Идите прямо сюда, на половину миссис Форрест. Живо!
Он опять взялся за китаянку.
— Отправьте Каллахана в Эльдорадо с беговым автомобилем. Скажите
ему, что он по дороге встретит доктора Робинсона, — так чтобы он его во весь
дух привез с собой. Скажите ему, чтобы он скакал, будто сам черт за ним го-
нится по пятам. Скажите, что миссис Форрест ранена и, что если он поспе-
шит, он может спасти ей жизнь.
Не отнимая трубки от уха, он повернулся, чтобы взглянуть на Паолу.

Грэхем стоял, наклонившись над нею, но не прикасался к ней. Глаза обоих
встретились.
— Форрест, — начал он, — если это вы…
Но Дик многозначительным взглядом в сторону китаянки, в безмолвной
растерянности все еще державшей шпоры, заставил его молчать.
— После! — коротко произнес он и снова обратился к аппарату.
— Доктор Робинсон?.. Отлично! У жены прострелено легкое или сердце,
а может быть, то и другое. Каллахан едет вам навстречу в беговом автомобиле.
Поезжайте как можно быстрее, пока не встретитесь с ним. До свидания.
Грэхем отошел от Паолы, когда Дик вернулся к ней и, став на колени, на-
гнулся над нею, чтобы еще раз наскоро осмотреть ее. Он взглянул на Грэхема,
качая головой, и сказал:
— Слишком опасно трогать.
Потом обратился к китаянке:
— Положите шпоры и принесите подушек. Вы, Эван, помогите с дру-
гой стороны. Поднимайте осторожно и ровно. Ой-Ли, подложите подушку.
Тихонько, тише!
Подняв случайно глаза, он заметил китайца: О-Май безмолвно ожидал
приказаний.
— Попросите мистера Бонбрайта заменить О-Джоя у телефонной
доски, — приказал Дик, — и пусть О-Джой остается при нем на случай ка-
ких-либо распоряжений. Скажите ему, чтоб он собрал всю домашнюю прислу-
гу, так чтобы приказание исполнялось мгновенно. Как только вернутся Сон-
дерс с Бишопом и его компанией, пусть О-Джой мигом отправит его обрат-
но в Эльдорадо отыскать Каллахана, на случай если у него было крушение.
Пусть он разыщет тех из наших, у кого есть машины, в объяснит им, чтобы
они спешили сюда и здесь, около дома, ждали со своими машинами. Скажи-
те О-Джою, чтобы Бишопа и его компанию устроил, как у нас водится. Вы же
вернитесь сюда и будьте поблизости, так чтобы я во всякую минуту мог вас
позвать.
Дик обратился к горничной.
— А теперь расскажите, как это случилось.
Она качала головой и ломала себе руки.
— Где вы были, когда винтовка выстрелила?
Девушка, глотая слезы, указала на гардеробную.
— Говорите! — резко приказал Дик.
— Госпожа велела мне принести шпоры. Я про них забыла. Я скорее пош-
ла. Слышу выстрел. Я бросилась сюда бегом и…
Она указала на Паолу.
— Что было с ружьем? — спросил Дик.
— Попортилось что-то. Должно быть, засорилось. Минуты четыре, а мо-
жет, и пять, миссис Форрест с ним возилась.
— Работала ли она над ружьем и тогда, когда вы пошли за шпорами?

Она утвердительно кивнула.
— Я перед тем сказала, что, может быть, О-Джой поправит. Госпожа ска-
зала, что ничего, вы поправите, и положила. А потом опять взяла — попробо-
вала сама. Потом послала меня за шпорами. Тогда ружье выстрелило.
Появление Хеннесси прервало допрос. Он осматривал Паолу едва ли до-
лее, нежели Дик, и поднял к нему лицо, качая головой.
— Я тут не смею прикасаться, мистер Форрест. Кровоизлияние само со-
бой прекратилось, но кровь, вероятно, накапливается внутри. Послали за
доктором?
— Да, за Робинсоном. К счастью, застал его дома. Молод, хороший хи-
рург, — объяснил он, обращаясь к Грэхему. — Смел, и нервы крепкие. Я до-
верюсь ему скорее, чем многим старикам с большим именем. Вы как думаете,
мистер Хеннесси?
— Дело плохо как будто, хоть я и не судья, так как мое дело — лошади да
коровы. Робинсон разберется. Мы можем только ждать.
Дик вышел в женину спальную веранду, откуда ему слышно было пыхтение
бегового автомобиля, на котором ехал Каллахан.
К нему подошел Грэхем.
— Простите меня, Форрест, — сказал он. — Я в ту минуту был сам не
свой. Я застал вас здесь и думал, что вы тут были и тогда, когда это случилось.
Должно быть, несчастный случай?
— Да! Бедная детка! — подтвердил Дик. — А она еще так всегда горди-
лась тем, что никогда не обращается неосторожно с огнестрельным оружием.
— Я осмотрел винтовку, — сказал Грэхем, — и не нашел в ней ничего ис-
порченного. Все в порядке.
— В том-то и дело. Что было не в порядке, то в ее руках исправилось,
и при этом винтовка выстрелила. Так это и случилось.
Говоря таким образом и строя такую ложь, что даже Грэхем мог ей пове-
рить, Дик про себя думал, что он вполне понимает, как ловко Паола сыграла
свой фокус. Она с Эваном в последний раз спела цыганскую кочевую песню,
как будто на прощание, и в то же время заранее отстранила всякие догадки
о том, что она собирается сейчас делать. То же самое проделала она и с ним,
в последний раз через телефон подтверждая ему, что у нее никогда другого мужа
не будет.
Он отошел от Грэхема в другой конец комнаты.
«Хватило же у нее силы! — трепещущими устами бормотал он про себя. —
Бедное дитя! Она не могла решить между нами и этим путем рассекла узел».
Шум беговой машины привлек и его и Грэхема, и они вместе вышли встре-
чать врача. Грэхем чувствовал себя неловко. Уходить ему не хотелось; в то же
время он сознавал, что уйти следует.
— Останьтесь, Эван, прошу вас, — сказал ему Дик, поняв его колеба-
ние. — Она была очень к вам привязана; она рада будет видеть вас.
Оба стояли поодаль во время осмотра ее врачом. Когда последний

поднялся с видом человека, уверенного в результате, Дик посмотрел на него
вопрошающим взглядом.
— Ничего нельзя сделать, — сказал доктор. — Это вопрос нескольких
часов, может быть, минут. — Он помолчал, вглядываясь в лицо Дика, затем
нерешительно продолжил: — Можно облегчить конец, если вы разрешите.
Возможно, что она еще очнется и некоторое время помучится.
Дик прошелся по комнате и, помолчав, обратился к Грэхему:
— Почему бы не дать ей еще пожить, как бы ни был краток срок? Боль —
неважно. Успокоение неизбежно скоро наступит. Я, по крайней мере, желал
бы этого, да и вы тоже. Она так любила жизнь, дорожила каждой минутой.
Зачем лишать ее немногих, оставшихся на ее долю?
Грэхем наклонил голову в знак согласия, а Дик обратился к врачу:
— Может быть, вы могли бы какими-нибудь возбудительными средства-
ми вернуть ей на время сознание? Если можете, то сделайте это. А если боль
будет слишком сильна, тогда…
Когда веки ее трепетно поднялись, Дик знаком подозвал к себе Грэхема.
На лице ее сначала изобразилось одно недоумение; потом взор ее сосредо-
точился сначала на Дике, затем на Грэхеме, и уста дрогнули в жалкой улыбке.
— Я… я сначала думала, что уже умерла, — сказала она. Но в ту же мину-
ту в уме ее блеснула другая мысль, и Дик отгадал ее в ее вопрошающих глазах.
Он прочел в них вопрос, догадывается ли он, что это произошло не случайно.
Он себя не выдал. Она хотела его обмануть, так пусть же она отойдет в уверен-
ности, что это ей удалось.
— Я… осрамилась, — сказала она. Она говорила медленно, тихо, с оче-
видной болью, с остановками, с усилием произнося каждое слово. — Я всегда
была так уверена, что со мной никогда ничего ни случится, — и вот, поди ж ты,
что я наделала!
— И надо же было так случиться! — сочувственно молвил Дик. — Но что
именно было с винтовкой? Замок засорился, что ли?
Она кивнула в ответ и снова заговорила с тою же жалкой, хотевшей быть
бодрой улыбкой:
— О Дик, пойди созови всех соседей, пусть полюбуются, что натво-
рила маленькая Паола. А что, очень плохо? — спросила она и, не получая
сейчас ответа, продолжала: — Будь честен, Багровая Туча: меня-то ведь ты
знаешь.
Он только покачал головой.
— Долго ли? — спросила она.
— Недолго. Но облегчить твои страдания можно во всякое время.
— To есть? — Она пытливо взглянула на врача и опять на Дика, который
молча кивнул. — Я ничего другого и не ожидала бы от тебя, — с благодар
ностью, тихо проговорила она. — Но решится ли доктор Робинсон?
Доктор обернулся, встал так, чтобы ей было видно его, молча кивнул.
— Спасибо, доктор, — и помните, что сказать когда должна я сама.

— Очень больно? — спросил Дик.
— Не очень, но достаточно; скажу прямо: ужасно, и долго я не вынесу.
Я скажу когда. — На устах ее заиграла юмористическая улыбочка. — Стран-
ное дело жизнь, не правда ли? Знаете что? Мне хотелось бы уйти от вас под зву-
ки любовных песен. Начните вы, Эван. Спойте цыганскую кочевую… А ведь
часа нет, как я пела ее с вами! Подумайте только! Пожалуйста, Эван, спойте.
— Он взглянул на Дика, и тот взглядом разрешил. — О да, спойте как следует,
сильно, весело, с увлечением, как настоящий влюбленный цыган. И отойдите
подальше, вот так, чтоб я вас видела.
И Грэхем пропел всю песню, до последнего слова.
О-Май с неподвижным лицом стоял как статуя на дальнем конце у двери
в ожидании приказаний. Китаянка в немом горе стояла у изголовья и не лома-
ла больше рук, но так крепко стиснула их, что концы пальцев и ногти побеле-
ли. Позади, у туалета, доктор Робинсон бесшумно распускал в рюмке таблет-
ки и раствором наполнял шприц. Когда Грэхем кончил, Паола поблагодарила
его взглядом, закрыла глаза и полежала спокойно.
— А теперь, Багровая Туча, — сказала она, снова раскрыв глаза, — оче-
редь за тобой. Спой песню Ай-Кута о любимой женщине-росе. Стань там же,
где стоял Эван, чтобы мне было хорошо тебя видно.
Когда он спел, она опять полежала с закрытыми глазами. Она попыталась
было вздохнуть поглубже и закашлялась.
— Старайся не кашлять, — сказал Дик.
Брови ее сдвинулись от усилия воли, которым она старалась удержать ка-
шель, который мог бы ускорить развязку.
— Ой-Ли, подойдите и станьте так, чтобы мне вас было видно.
Китаянка повиновалась.
— Прощайте, Ой-Ли. Вы всегда были очень ко мне добры. А я вот порой
бывала не совсем к вам добра. Каюсь и жалею. Муж мой всегда будет для вас
отцом и матерью. И все мои яшмы возьмите себе.
Она закрыла глаза в знак того, что кончилась краткая аудиенция. Опять ее
стал беспокоить кашель, готовый принять угрожающие размеры.
— Я готова, Дик, — сказала она слабым голосом, не открывая глаз. —
Готов ли доктор? Подойди ближе. Держи мою руку, как тогда, помнишь?
Она обратила глаза на Грэхема, и Дик отвернулся, зная, что этот последний
взор будет полон любви, как будет полон любви и тот, которым она под самый
конец взглянет в глаза ему.
— Однажды, — объясняла она Эвану, — мне пришлось лечь на опера-
ционный стол, и я заставила Дика пойти со мной в операционную комнату
и держать меня за руку все время, пока я была под хлороформом. Было совсем
нестрашно.
Среди общего молчания она долго глядела на Грэхема, потом повернулась
лицом и глазами к Дику, который стоял на коленях возле нее и держал ее за руку.
Среди общего молчания она долго глядела на Грэхема, потом повернулась
лицом и глазами к Дику, который стоял на коленях возле нее и держал ее за руку.
Пожатием пальцев и взглядом она пригласила его нагнуть ухо к ее губам.

— Багровая Туча, — шепнула она. — Я тебя больше люблю. И горжусь
тем, что так долго, долго была твоей. — Пожатием пальцев она притянула его
еще ближе к себе. — Жаль, что не было детишек, Багровая Туча.
Она выпустила его пальцы и легонько оттолкнула его, так чтобы ей можно
было переводить взоры с одного на другого.
— Хороши, оба хороши. Прощайте, мои хорошие! Прощай, Багровая Туча.
Доктор засучил ей рукав выше локтя.
— Спать, спать! — тихо шептала она, вроде сонного щебетания засыпаю-
щих птичек. — Я готова, доктор. Натяните хорошенько кожу. Вы знаете, я не
люблю, чтобы мне делали больно.
Робинсон, обменявшись взглядом с Диком, легко и быстро вонзил иголку
в туго натянутую кожу, твердою рукою надавил поршень и большим пальцем
легонько потер место, чтобы помочь морфию скорее рассосаться.
— Спать, спать, — опять сонно шепнула она через некоторое время.
Она полусознательно повернулась слегка набок, согнула свободную руку
на подушке, положила туда голову и улеглась калачиком, слегка съежившись,
в своей любимой, хорошо знакомой Дику грациозной позе.
Спустя долгое время она слабо вздохнула и начала отходить так легко, что
ее уже не стало, а они еще не заметили этого. Царившее в комнате молчание
нарушалось лишь чириканьем купавшихся в фонтане диких канареек, да из-
дали доносилось, подобное трубному звуку, ржание Удалого, на которое сере
бристым голосом откликалась Принцесса.
СОДЕРЖАНИЕ
Мартин Иден (перевод С. C. Заяицкого) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
Маленькая хозяйка Большого дома (перевод З. А. Рагозиной) . . . . . . . . . . . 277

МАЛЕНЬКАЯ ХОЗЯЙКА БОЛЬШОГО ДОМА
Компьютерная верстка,
обработка иллюстраций,
дополнительные комментарии
В. Шабловский
Сдано в печать 15.10.2021

Объем 31 печ. листов
Тираж 3100 экз.
Заказ № 6637/21
Бумага кремовая книжная дизайнерская

Stora Enso Lux Cream
На основании п. 2.3 статьи 1 Федерального закона № 436-ФЗ от 29.12.2010

не требуется знак информационной продукции, так как данное издание
классического произведения имеет значительную историческую, художественную
и культурную ценность для общества
ООО «СЗКЭО»
Телефон в Санкт-Петербурге: +7 (812) 365-40-44
E-mail: knigi@szko.ru
Интернет-магазин: www.сзкэо.рф
Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами

в ООО «ИПК Парето-Принт»,
170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1,
комплекс № 3А, www.pareto-print.ru
Все произведения выдающегося американского писателя
Джек
Джека Лондона (1876–1916) предельно автобиографич-
ны. Зачастую кажется невероятным, что приключения раз-
личных персонажей, иногда упоминаемые лишь вскользь,
не выдумка, а отголоски реально происходивших с авто-
ЛОНДОН
ром событий. Джек Лондон прожил недолгую, но очень
насыщенную и интересную жизнь: начав свой трудовой
путь еще в школьном возрасте, он был продавцом газет,
уборщиком пивных павильонов, рабочим на консервной
фабрике, браконьером, а затем и борцом с браконьерами,
матросом на промысловой шхуне, гладильщиком в пра-
чечной, недоучившимся студентом и неудачливым стара- Джек
телем на Клондайке, участвовал в маршах протеста и даже
сидел в тюрьме за бродяжничество. Годы скитаний и смен родов деятельности приве- ЛОНДОН МАЛЕНЬКАЯ ХОЗЯЙКА
ли Лондона к мысли, что физический труд не может обеспечить человеку достойного
существования и ценится только труд интеллектуальный. И двадцатилетний парень МАРТИН ИДЕН БОЛЬШОГО ДОМА
решил стать писателем. МАЛЕНЬКАЯ
Роман «Мартин Иден» (1909) подробно рассказывает о переломном этапе его судь- ХОЗЯЙКА
бы, времени поиска самого себя в бурлящем море литературной жизни современно- БОЛЬШОГО
му писателю американского общества. Даже образ Руфи — не выдумка, он навеян ДОМА
первой любовью Лондона — Мейбл Эпплгарт. Вот только политические и философ-
ские взгляды Мартина Идена и самого Лондона несколько различны: писатель вывел
заглавного героя приверженцем более радикальных идей, более импульсивным и не-
терпимым к чужому мнению.
Роман «Маленькая хозяйка Большого дома» (1915) также содержит немало откро-
венных заимствований из реальной жизни автора. В нем довольно подробно описано
калифорнийское ранчо Лондона в Глен-Эллен, на котором он, пытаясь создать «иде-
альную ферму», внедрял новейшие методы хозяйствования, а образ Паолы Форрест
основан на личности его второй жены, писательницы Шармэйн (Чармиан) Киттридж
Лондон (1871–1955). Этот последний опубликованный при жизни писателя роман
был неоднозначно встречен критикой, упрекавшей автора в отклонении от прису-
щего ему стиля, однако сам Джек Лондон считал это произведение вершиной своего
писательского мастерства: «„Маленькая хозяйка“ — это то, к чему я стремился всю
свою писательскую жизнь, ведь эта книга так непохожа на то, что я создавал прежде».
Тексты романов приводятся в оригинальных переводах Сергея Сергеевича Заяицко-
го (1893–1930) и Зинаиды Александровны Рагозиной (1835–1924) под редакцией
Михаила Алексеевича Кузмина (1872–1936) — в первых послереволюционных пе-
реводах, благодаря которым широкие массы отечественной публики и полюбили эти
книги.
Тридцать пять иллюстраций

Говарда Чандлера Кристи

Лондон Дж. - Мартин Иден. Маленькая хозяйка большого дома - 2021

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Лондон Дж. - Мартин Иден. Маленькая хозяйка большого дома - 2021

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Все произведения выдающегося американского писателя

Тридцать пять иллюстраций

Совместный проект издательства СЗКЭО

Тексты в современной орфографии воспроизводятся по изданиям:

Лондон Д. Маленькая хозяйка большого дома. Роман /

Первые 100 пронумерованных экземпляров

Классический европейский переплет выполнен

ISBN 978-5-9603-0666-9 (7БЦ)

Роман Джека Лондона «Мартин Иден» по справедливости пользуется

Иллюстрация на предыдущей странице воспроизводится с фронтисписа первого

Трагический конец Мартина Идена менее всего, как мы сказали, может

Он отпер дверь карманным ключом и вошел в сопровождении молодого

рассматривал он имя автора, указательным пальцем придерживая читаемое

Большинство из них вообще не пожимали рук. Его снова захлестнул целый

Такая мысль никогда даже не приходила ему в голову. Он осторожно при-

— О! — воскликнула она опять, на этот раз с некоторым участием, хотя

неуклюжего юношу с израненными руками и красной полосой на шее, натер-

— Вот, например, Лонгфелло…1 — начала она.

— Я тоже ходил в школу, когда был мальчишкой, — начал он свои возра-

знакомые картины корабельной жизни: он и его товарищи-матросы сидели,

Он же вполне понял и оценил ее тактичность и, охваченный чувством бла-

Мартин Иден помнил свое решение. Он впервые стал самим собою

Мартин был подобен эоловой арфе1. Все события, пережитые им в жизни,

Спустившись с лестницы, Мартин Иден запустил руку в карман и, вы-

Чистота ее поразила его и потрясла. Он знал про добро и зло, но мысль

университета. Они ходили в тот же университет, в который ходила она, при-

присутствие этого человека. Злые и хищные глаза теперь смотрели на Марти-

— Если бы этот твой братец был на что-нибудь годен, он ездил бы с под-

Мартин Иден все еще чувствовал волнение после столкновения с зятем,

даже, что немного найдется на свете женщин, которые могли бы похвастаться

Проснувшись на другое утро, он почувствовал запах мыла и грязного

на это время, — подумал Мартин. — Но теперь она надрывается от работы,

— Да я с нею вовсе и не связывался. Никогда и не танцевал с нею после

Мартин долго решал, куда пойти: в Берклейскую общедоступную читаль-

Наступил полдень. Прошло еще несколько времени… Мартин забыл о еде

Ужасное беспокойство, словно томление голода, овладело Мартином.

Однако реформы касались не только внешнего вида. Курить он все еще

Мартин покинул свое место незадолго до конца последнего акта, желая

чувствовал к ней невольное влечение, и ее страстные взоры льстили его само-

В непрерывном чтении прошла неделя с того дня, как Мартин познако-

с прежними привычками, а новых друзей у него не было, и ему оставалось

он нес в руках четыре тома: «Тайное учение» госпожи Блаватской1, «Про-

Мартин почувствовал, что рубашка прилипла к его спине и плечам, от

Но когда они уселись в гостиной, Мартин почувствовал себя спокойнее,

пылают глаза всякого мужчины, жаждущего любви. Он не подозревал, как пы-

начать? Если нужно работать, то я готов, и, по правде сказать, в тяжелой

— Так вот. Во-первых, вам надо заняться склонениями и спряжениями.

Много недель прошло, а Мартин Иден все учил грамматику, проглядывал

вспоминал крики тех женщин, похожих на ведьм, которых он знал прежде,

еще не прирученный, и ей льстила мысль, что он был ей так покорен. Ею ру-

он был пропитан. Сила! Да, ей нужна была сила, и он великодушно делился

Мартин посмотрел на нее сурово.

Вернувшись из своего плавания, Мартин Иден поспешил в Калифорнию,

Мартин хорошо провел эти восемь месяцев. Он научился правильно гово-

Явившись в Окленд с жалованьем в кармане, Мартин опять водворился

кораблекрушения. Хотя он и обладал пылким воображением, все же он всегда

журналы, купить некоторые необходимые книги, за которыми ему теперь при-

Она посмотрела на него с некоторым неудовольствием, ей не нравилось

Мартин остался в этот вечер обедать у Морзов и, к великому удовольствию

— Не думайте, что я зазнаюʹсь, — сказал он, — я этого вовсе не хочу.

очень многого. Ей не приходило в голову, что могли быть и другие причины,

Мартин принялся за свое повествование о ловле жемчуга и, вероятно,

строение материи. Его ум постоянно теперь старался объяснить давно знако-

с Руфью становились все реже и реже: приближался июнь, в начале которого