Марина Бройде.

Диктанты общего характера

155. Мозаика
1) Это было самое чего ни на есть несчастное и в то же время курьёзное существо,» которому
самой природой, казалось, было предначертано претерпевать немыслимые нагромождения неисчис-
лимых невзгод и недоразумений, непредвиденных инцидентов и чрезвычайных происшествий и
которое с покорностью обречённой жертвы, но вместе с тем довольно искусно жонглировало всеми
этими гнусностями, тщетно пытаясь отмежеваться от своей диковинной судьбины и тайно лелея н
вынашивая самые скромные планы на будущее. Но наступал момент, и прожорливая фортуна снова
принималась пережёвывать своими челюстями, похожими на жёрнов, незатейливые притязания
бедного неудачника.
2) Публика неистовствовала и аплодировала как сумасшедшая, и, когда воодушевление в зале,
казалось, достигало своего предела, из артистической появлялись и с трудом пробирались сквозь
оркестр дирижёр, интеллигентный, элегантный, с одухотворённым лицом и свисающей на лоб
посеребрённой прядью, и сопровождаемое им юное дарование. И чем больше старший старался
изобразить свою непричастность ко всему этому празднеству страстей, тем с более очевидным
упоением младший поглощал изъявления людской похвалы и обожания. Словом, спектакль
состоялся грандиозный, посмотреть было на что, и многочасовые бдения в билетной кассе рьяных
поклонников оказались вознаграждены с лихвой.
3) Кузьма Кузьмич, правая рука, незаменимый помощник и добровольный адъютант заведую-
щего, был признанным старожилом института, стоящим у истоков этого небезызвестного учреж-
дения, и потому не было на коллективной памяти прецедента, чтобы кто-нибудь иной дирижировал
всеми закулисными афёрами, заведовал хитросплетениями отношений, дёргал за ниточки коллег,
словно кукол-марионеток. Однако при всём при том старый интриган вида не показывал, держался
чопорно и как бы ни при чём, старался говорить общо, обходя частности, не конкретизируя и не
уточняя, а если уж припирали к стене, начинал брюзжать, от прямого ответа всё равно норовил
уклониться, письменных заявлений боялся как чёрт ладана и высказывался только изустно. Словом,
этот труженик интриги умудрялся из всех перипетий выйти нескомпрометированным и даже с
ореолом ни в чём не повинного мученика и нипочём не давался в лапы никаким ревизиям и
комиссиям.

156. У старосветских помещиков

Комнаты домика, в котором жили наши старички, были маленькие, низенькие, какие обык-
новенно встречаются у старосветских людей. В каждой комнате была огромная печь, занимавшая
почти третью Часть её. Комнатки эти были ужасно теплы, потому что хозяева очень любили теплоту.
Топки их были проведены все в сени, всегда почти до самого потолка наполненные со ломою,
которую обыкновенно употребляют в Малороссии вместо дров. Треск этой горящей соломы и
освещение делают сени чрезвычайно приятными в зимний вечер, когда пылкая молодёжь вбегает в
них, похлопывая в ладоши.
Стены комнат убраны были несколькими картинами и картинками в старинных узеньких ра-
мах. Я уверен, что сами хозяева давно позабыли их содержание и,
если бы некоторые из них были унесены, они бы, верно, этого не заметили. Два портрета было
больших, писанных масляными красками. Из узеньких рам глядела какая-то герцогиня, запачканная
мухами. Вокруг окон и над дверями находилось множество небольших картинок, которые как-то
привыкаешь почитать за пятна на стене и потому вовсе не рассматриваешь. Пол почти во всех
комнатах был глиняный, но так чисто вымазанный и содержавшийся с такой опрятностью, с какой,
верно, не содержится ни один паркет в богатом доме, лениво подметаемый невыспавшимся
господином в ливрее. (По Н. В. Гоголю.)

157. Ночью один

Он вышел потихоньку из комнаты, потихоньку отыскал в передней шинель, которую не без
сожаления увидел лежавшей на полу, стряхнул её, снял с неё всякую пушинку, надел на плечи и
спустился по лестнице на улицу. На улице всё ещё было светло, и кое-какие мелочные лавчонки, эти
бессменные клубы дворовых и всяких людей, были отперты, другие же, которые были заперты,
показывали, однако ж, длинную струю света, означавшую, что они не лишены ещё общества и,
вероятно, дворовые ещё доканчивают свои толки и разговоры, повергая своих господ в совершенное

1
недоумение насчёт своего местопребывания.
Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и днём не так веселы. Теперь
они сделались ещё глуше и уединённее: фонари стали мелькать реже, пошли деревянные дома,
заборы, нигде не было ни души. Он приближался к тому месту, где перерезывалась улица
бесконечной площадью, которая глядела страшною пустынею. Вдали мелькал огонёк в какой-то
будке, которая казалась стоявшей на краю света. Весёлость его как-то значительно уменьшилась, и
он вступил на площадь с невольной боязнью, как будто сердце его предчувствовало что-то недоброе.
Он оглянулся по сторонам: точно море вокруг него. (По Н. В. Гоголю.)

158. Прощай, новая шинель!

Он шёл, закрыв глаза, а когда открыл их, чтобы узнать, близко ли конец площади, увидел
вдруг, что перед ним стоят какие-то люди с усами. У него затуманилось в глазах, забилось в груди, и
он ничего не мог различить. Он чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка ко-
леном, и он упал навзничь в снег и ничего уже больше не чувствовал. Он стал кричать, но голос,
казалось, не долетал до концов площади. Отчаявшийся получить помощь, пустился он бежать через
площадь прямо к будке, подле которой стоял будочник и, опершись на свою алебарду, глядел,
кажется, с любопытством. Акакий Акакиевич, прибежав к нему, начал задыхающимся голосом
кричать, что он спит и ни за чем не смотрит, не видит, как грабят человека. Будочник отвечал, что он
видел, как остановили его среди площади какие-то два человека, и думал, что это были его приятели.
Акакий Акакиевич прибежал домой в совершенном беспорядке: волосы, которые ещё водились
у него в небольшом количестве на висках и на затылке, совершенно растрепались, бок и грудь — всё
было в снегу. Старуха, хозяйка квартиры его, услышав страшный стук в дверь, поспешно вскочила с
постели и с башмаком на одной только ноге побежала отворять дверь. Когда же увидела она своего
жильца в таком виде и услышала всё происшедшее с ним, то только руками всплеснула. (По Н. В.
Гоголю.)
159. Рассказ Сильвио
Вы знаете, что я служил в гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первен-
ствовать, но смолоду это было моё самое страстное желание. В наше время буйство было в моде — я
был первым буяном в армии. Дуэли в нашем полку случались поминутно — я на всех бывал или
свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно
сменяемые, смотрели на меня как на необходимое зло. Я наслаждался моей беспокойной славой, и
вот определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии. Отроду не встречал я столь
блистательного счастливца! Вообразите себе все соблазнительные достоинства: молодость, ум,
красоту, весёлость самую бешеную, храбрость самую беспечную, деньги, которые казались у него
бессчётными и никогда не переводились, громкое имя — и представьте себе, какое впечатление
должен был он произвести между нами.
Первенство моё поколебалось. Наслышанный о моей славе, он стал было искать моего друже-
ства, но я принял его холодно, и он без всякого сожаления от меня удалился. Я его возненави дел: его
успехи и в полку, и в обществе женщин приводили меня в отчаяние. Я стал искать с ним ссоры. На
эпиграммы мои отвечал он своими, которые всегда казались мне неожиданнее и острее и которые,
конечно, были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец на бале, видя его предметом внимания
дам, я сказал ему какую-то грубость. Он вспыхнул и дал мне пощёчину. Мы бросились к саблям —
дамы попадали в обморок, нас растащили, и в ту же ночь поехали мы драться. (По А. С. Пушкину.)
Дуэль
Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С не-
изъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже припекал.
Я увидел его издали: он шёл пешком, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему
навстречу, и он приблизился, держа фуражку, наполненную черешнями. Нам отмерили двенадцать
шагов.
Мне должно было стрелять первому, но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не
понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел. Про-
тивник мой не соглашался. Положили бросить жребий — первый выстрел достался ему, вечному
любимцу счастья. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мной, и з^сизнь его,
наконец, была в моих руках. Я глядел на него жадно, стараясь уловить хоть тень беспокойства, а он
стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплёвывая косточки, которые
долетали до меня.
Его равнодушие взбесило меня: что пользы лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит!
Злобная мысль мелькнула в уме моём, и я опустил пистолет, объявив, что нынче стрелять не намерен
и что мой противник может продолжать завтракать. Он не выразил ни разочарования, ни радости и
сказал, что мой выстрел остаётся за мной и что он всегда готов к услугам. (По А. С. Пушкину.)

160. Дуэль
Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С не-
изъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже припекал.
Я увидел его издали: он шёл пешком, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему
навстречу, и он приблизился, держа фуражку, наполненную черешнями. Нам отмерили двенадцать
шагов.
Мне должно было стрелять первому, но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не
понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел. Про-
тивник мой не соглашался. Положили бросить жребий — первый выстрел достался ему, вечному
любимцу счастья. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мной, и ^изнь его,
наконец, была в моих руках. Я глядел на него жадно, стараясь уловить хоть тень беспокойства, а он
стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплёвывая косточки, которые
долетали до меня.
Его равнодушие взбесило меня: что пользы лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит!
Злобная мысль мелькнула в уме моём, и я опустил пистолет, объявив, что нынче стрелять не намерен
и что мой противник может продолжать завтракать. Он не выразил ни разочарования, ни радости и
сказал, что мой выстрел остаётся за мной и что он всегда готов к услугам. (По А. С. Пушкину.)

161. Рассказ графа

Пять лет тому назад я женился и первый месяц провёл здесь, в этой деревне. Однажды вечером
ездили мы вместе верхом, лошадь у жены что-то заупрямилась, и она испугалась, отдала мне поводья
и пошла пешком домой. Прискакав на двор, я увидел дорожную телегу, и мне сказали, что у меня в
кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени и сказавший просто, что ему до меня
есть дело.
У камина стоял запылённый и обросший бородой человек, и я подошёл к нему, стараясь
припомнить его черты. Он заговорил дрожащим голосом, и я вмиг узнал Сильвио и почувствовал,
как волосы стали вдруг на мне дыбом. Он сказал, что приехал разрядить свой пистолет, и спросил,
готов ли я. Я отмерил двенадцать шагов, запер двери, не велел никому входить и просил его
выстрелить скорее, пока жена не воротилась. Он прицелился — я считал секунды и думал о ней. Но
вот он опустил руку, потребовал зарядить второй пистолет и начать дуэль сначала.
Мне снова выпал первый выстрел, и не понимаю, как он мог меня к тому принудить, но я
выстрелил и попал в картину. В тот момент, когда он стал в меня прицеливаться, вбежала Маша и с
визгом Кинулась мне на шею. Я попробовал её обмануть, что мы шутим, и отослать отсюда, но
Сильвио не поддержал меня, и жена поняла всю правду. Она бросилась к его ногам, а я в бешенстве
закричал, чтобы он стрелял быстрее.
Сильвио опустил пистолет, сказав, что стрелять не станет, что вполне удовлетворён моим
смятением и что он предаёт меня моей совести. Тут он быстро вышел, но остановился в дверях, ог -
лянулся на простреленную мной картину, выстрелил в неё, почти не целясь, и скрылся. (По А. С.
Пушкину.)
162. Станционный смотритель
Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался! Кто в минуту гнева не
требовал от них роковой книги, чтобы вписать в неё свою бесполезную жалобу на притеснение,
грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода? Будем, однако,
справедливы, постараемся войти в их положение и, может быть, станем судить о них гораздо
снисходительнее. Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса,
ограждённый своим чином только от побоев. Какова должность сего диктатора? Не настоящая ли
каторга? Покою ни днём ни ночью. Всю досаду, накопленную во время скучной езды,
путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый,
лошади не везут, а виноват смотритель. Входя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него

3
как на врага, и хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошеного гостя, но если не
случится лошадей? Какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову! В дождь и слякоть
принуждён он бегать по дворам, в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на
минуту отдохнуть от крика и толчков раздражённого постояльца. Приезжает генерал — дрожащий
смотритель отдаёт ему две последние тройки. Генерал едет, не сказав спасибо. Через пять минут
колокольчик, и фельдъегерь бросает ему на стол свою подорожную. Вникнем во всё это хорошенько,
и вместо негодования сердце наше исполнится самым искренним состраданием. (По А. С. Пушкину.)

163. Обманщик
Однажды в зимний вечер, когда смотритель разлиновывал новую книгу, а дочь его за
перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в военной
шинели, окутанный шалью, вошёл в комнату, требуя лошадей. Лошади все были в разъезде, и при
сём известии путешественник возвысил было голос и нагайку, но Дуня, привыкшая к таковым
сценам, выбежала из-за перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом, не угодно ли
будет ему чего-нибудь покушать. Появление Дуни произвело обыкновенное своё действие: гнев
проезжего прошёл, и он расположился у смотрителя и начал весело разговаривать с ним и с его доче-
рью. Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтобы тотчас, не кормя, запрягали их в
кибитку, но, возвратясь, нашёл он молодого человека почти без памяти: ему сделалось дурно, голова
разболелась — невозможно было ехать.
На другой день гусару стало хуже, и Дуня обвязала ему голову платком, намоченным в уксусе,
и села с своим шитьём у его кровати. Он поминутно просил пить, и Дуня подносила ему кружку ею
заготовленного лимонада. Вольной, обмакнув губы и возвращая кружку, всякий раз в знак
благодарности слабой своей рукой пожимал Дунюшкину руку. К обеду приехал лекарь, пощупал
пульс больного и, поговорив с ним по-немецки, объявил по-русски, что ему нужно одно спокойствие
и что через два дня ему можно будет отправиться в дорогу. (По А. С. Пушкину.)

164. Пропажа
Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с
гусаром, как нашло на него ослепление и что тогда было с его разумом. Не прошло и полу часа, как
сердце его начало ныть и беспокойство овладело им настолько, что он не утерпел и пошёл сам к
обедне.
Подходя к церкви, увидел он, что народ уже расходился, но Дуни не было ни в ограде, ни на
паперти. Он поспешно вошёл в церковь и огляделся: священник выходил из алтаря, дьячок гасил
свечи, две старушки молились в углу, но Дуни не было. Бедный отец насилу решился расспросить
дьячка, была ли она у обедни, и тот отвечал, что не бывала. Смотритель пошёл домой ни жив ни
мёртв. Одна оставалась ему надежда: Дуня по ветрености молодых лёт вздумала» может быть,
прокатиться до следующей станции, где жила её крёстная мать. В мучительном волнении ожидал он
возвращения тройки» на которой он отпустил её. Наконец к вечеру ямщик приехал с убийственным
известием: Дуня с той станции отправилась далее с гусаром. Старик не снёс своего несчастия: он тут
же слёг в ту самую постель, где накануне лежал молодой обманщик. (По А.С. Пушкину.)

165. Странная фантазия

Лиза легла спать с намерением непременно исполнить весёлое своё предположение и на другой
же день приступила к его исполнению: с помощью Насти она скроила себе крестьянскую рубашку и
сарафан и засадила за шитьё всю девичью. Вечером Лиза примерила обнову и призналась перед
зеркалом, что никогда ещё так мила самой себе не казалась. Она повторила свою роль: на ходу низко
кланялась и несколько раз потом качала головою наподобие глиняных котов, говорила на
крестьянском наречии, смеялась, закрываясь рукавом, и заслужила полное одобрение Насти. Одно
затрудняло её: она попробовала было пройти по двору босая, но дёрн колол её нежные ноги. Настя и
тут ей помогла: она сняла мерку с ее ноги, сбегала в поле к Трофиму-пастуху и за казала ему пару
лаптей.
На другой день ни свет ни заря Лиза уже проснулась, тихонько нарядилась крестьянкой, шё-
потом дала Насте свои наставления касательно гувернантки и с заднего крыльца через огород
побежала в поле.
Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, дожидались солнца. Ясное небо,
утренняя свежесть, роса, ветерок и пение птичек — всё наполняло сердце Лизы младенческой
весёлостью, и она, казалось, не шла, а летела. Приближаясь к роще, стоящей на рубеже отцовского
владения, ояа пошла тише: сердце её сильно билось.
Лиза вошла в сумрак рощи — глухой шум приветствовал девушку. Весёлость её притихла, и
мало-помалу предалась она мечтательности. Она шла, задумавшись, по дороге, осенённой с обеих
сторон высокими деревьями, как вдруг выскочила высокая прекрасная породистая собака и залаяла
на неё. Лиза испугалась и закричала, и молодой охотник показался из-за кустарника. (По А. С.
Пушкину.)

166. Сомнения
Молодые люди расстались, и Лиза вышла из лесу, перебралась через поле, прокралась в сад и
опрометью побежала в ферму, где Настя ожидала её. Там она переоделась, рассеянно отвечая на
вопросы нетерпеливой наперсницы, и явилась в гостиную. Стол был накрыт, завтрак готов, и гу-
вернантка, уже набелённая и затянутая, нарезывала хлеб. Отец похвалил её за раннюю прогулку и
сказал, что нет ничего здоровее, как просыпаться на заре. Лиза его не слушала, она мысленно
повторяла все обстоятельства утреннего свидания и весь разговор Акулины с охотником, и совесть
начинала её мучить.
Обещание, данное ею на завтрашний день, всего более беспокоило её, й она совсем было реши-
лась не сдержать своей торжественной клятвы, но ведь Алексей, прождав её напрасно, мог идти
отыскивать в селе дочь Василия-кузнеца — настоящую Акулину, толстую, рябую девку, — и таким
образом догадаться об её легкомысленной проказе. Мысль эта ужаснула Лизу, и она решилась на
другое утро опять явиться в рощу Акулиной.
G своей стороны Алексей был в восхищении: целый день он думал о своей новой знакомке, и
ночью образ смуглой красавицы преследовал его воображение. Заря едва занималась, как он уже был
одет. Не дав себе времени зарядить ружьё, вышел он в поле с верным своим псом и побежал к месту
обещанного свидания. (По А. С. Пушкину.)

167. Неожиданное происшествие

В одно ясное холодное утро, какими богата наша осенняя природа, Иван Петрович Берестов
выехал прогуляться верхом, на всякий случай взяв с собой пары три собак, стремянного и несколько
дворовых мальчишек с трещотками. В то же самое время Григорий Иванович Муромский,
соблазнясь хорошей погодой, велел оседлать свою кобылку и рысью поехал около своих владений.
Подъезжая к лесу, увидел он соседа своего, гордо сидящего верхом и поджидающего зайца, которого
мальчишки криком и трещотками выгоняли из кустарника. Если б он мог предвидеть эту встречу, то,
конечно, поворотил бы в сторону, но он наехал на Берестова вовсе неожиданно и вдруг очутился от
него в расстоянии пистолетного выстрела. Делать было нечего, и Муромский подъехал к своему
противнику и учтиво его приветствовал.
В это время заяц выскочил из лесу и побежал полем, и Берестов со стремянным закричали во
всё горло, пустили собак и поскакали следом. Лошадь Муромского, не бывавшая никогда на охоте,
испугалась и понесла. Муромский, провозгласивший себя отличным наездником, дал ей волю и
внутренне доволен был случаем, избавляющим его от неприятного собеседника. Но лошадь,
доскакав до оврага, прежде ею не замеченного, вдруг кинулась в сторону, и седок не усидел в седле.
Упав на мёрзлую землю, он проклинал свою кобылу, которая, как бы опомнясь, тотчас оста-
новилась. Берестов подскакал к нему, осведомляясь, не ушибся ли он. Между тем стремянный
привёл виновную лошадь, держа её под уздцы. Он помог Муромскому взобраться на седло,, и
Берестов пригласил его к себе. Тот не мог отказаться, ибо чувствовал себя обязанным, и, таким
образом, Берестов возвратился домой со славою, затравив зайца и ведя своего противника раненым и
почти военнопленным. (По А. С. Пушкину.)

168. В метели
Едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он
ничего не видел. В одну минуту дорогу нанесло, окрестность исчезла во мгле, мутной и желтоватой,
сквозь которую летели белые хлопья снега. Владимир очутился в поле и напрасно хотел снова
попасть на дорогу: лошадь ступала наудачу и то въезжала на сугроб, то проваливалась в яму, и сани
поминутно опрокидывались. Владимир старался только не потерять настоящего направления, но ему

5
казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал ещё до рощи. Прошло ещё около десяти
минут — рощи всё не было. Метель не утихала, небо не прояснялось, лошадь начинала уставать, а с
него пот катился градом, несмотря на то, что он был по пояс в снегу.
Наконец, в стороне что-то стало чернеть, и Владимир поворотил туда. Приближаясь, увидел он
рощу, обрадовался и поехал около неё, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать
рощу кругом: село находилось сразу за нею. Скоро нашёл он дорогу и въехал во мрак дерев,
обнажённых зимою. Ветер не мог здесь свирепствовать, дорога была гладкая, лошадь ободрилась, и
Владимир успокоился.
Но он ехал-ехал, а роще не было конца, и он с ужасом увидел, что заехал в незнакомый лее.
Отчаяние овладело им, он ударил по лошади, и бедное животное пошло было рысью, но скоро стало
уставать и пошло шагом, несмотря на все усилия несчастного Владимира. (По А. С. Пушкину.)

169. Тяжёлые последствия

День прошёл благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за лекарем, и он при-
ехал к вечеру и нашёл больную в бреду.
Никто в доме не знал о предполагаемом побеге. Письма, накануне написанные, были сожжены,
горничная никому ни о чём не говорила. Таким образом, тайна была сохранена, ноМаша сама в
беспрестанном бреду высказывала свою тайну. Однако ж её слова были столь несообразны ни с чем,
что мать, не отходившая от её постели, могла понята только то, что дочь её была смертельно
влюблена и что, вероятно, любовь — причина её болезни. Она советовалась со своим мужем, с
некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что, видно, такова была судьба Маши, что
суженого конём не объедешь, что бедность не порок и что жита не с богатством, а с человеком.
Между тем барышня стала выздоравливать, и родители её положили послать за Владимщюм и
объявить ему неожиданное счастье — согласие на брак. Но каково было их изумление, когда в ответ
на приглашение получили они от него полусумасшедшее письмо, в котором он объявлял, что нога
его никогда не будет в их доме, и просил забыть о несчастном. (По А. С. Пушкину.)

170. Человек в футляре

Месяца два назад умер у нас в городе некий Беликов, который был учителем греческого языка
и о котором вы слышали, конечно. Он был замечателен тем, что всегда выходил в калошах и с зонти-
ком и непременно в тёплом пальто на вате, если даже была очень хорошая погода. И зонтик у него
был в чехле, и часы были в чехле из серой замши, и когда он вынимал, чтобы очинить карандаш,
перочинный нож, то и нож у него был в чехольчике, и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он
всё время прятал его в поднятый воротник.
Он носил тёмные очки, фуфайку, уши закладывал ватой и, когда садился на извозчика, при-
казывал поднимать верх, хотя дождя могло и не быть. Одним словом, у этого человека наблюдалось
постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой и создать, так сказать, футляр,
который уединил бы его и защитил от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала,
держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того чтобы оправдать эту свою робость, своё
отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было, и древние языки,
которые он преподавал, были для него в сущности те же калоши и зонтик, куда он прятался от
действительности.
Когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже весёлое, точно он был
рад, что наконец-то его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. (По А. П.
Чехову.)

171. В палате № 6
Иван Дмитриевич Громов, мужчина лет тридцати трёх, из благородных, бывший судебный при-
став и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он всегда возбуждён, взволнован и
напряжён каким-то смутным и неопределённым ожиданием, и достаточно малейшего шороха в сенях
или шёпота соседа, чтобы ой поднял голову и стал прислушиваться, не за ним ли ато идут.
Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе,
как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и
болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и
интеллигентны, и в глазах его тёплый, здоровый блеск.
 Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со
всеми. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и поднимает, и
каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, а ложась спать, желает им спокойной
ночи.
Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом и стуча зубами,
начинает быстро ходить из угла в угол между кроватей, и по тому, как он внезапно останавливается
и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, соображая,
будут ли его слушать и поймут ли, он, по-видимому, приходит к отрицательному ответу и
продолжает шагать молча, встряхивая головой. Но скоро желание говорить берёт верх, и он даёт себе
волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочная, лихорадочная, как бред, часто
непонятная, но зато в ней — ив словах, и в голосе — слышится что-то чрезвычайно хорошее. (По
А. П. Чехову.)

172. Кое-что о кошках – I

Уши кошек — очень чувствительный аппарат и способны воспринимать звуки, недоступные не
только людям, но и собакам. Тонким слухом кошки обязаны своей особенной охотничьей повадке:
людям и собакам свойственно преследовать и загонять добычу, а кошкам — затаиться, прислу-
шиваясь к самым тихим звукам. Но для того чтобы успешно охотиться из засады, кошкам не-
обходимо уметь слушать: различать самые неуловимые шорохи и скрипы и точно определять на-
правления и расстояния для «вычисления» местонахождения предполагаемой жертвы, К несчастью,
такая замечательная слуховая чувствительность — только временное кошачье преимущество:
пятилетняя кошка уже не слышит многих звуков, воспринимаемых ею раньше, и с роковой
неизбежностью идёт навстречу полной глухоте.

173. Кое-что о кошках - II

В древние времена существовало убеждение, закреплённое позже в народных поговорках:
кошка может предсказывать погоду и даже воздействовать на неё, обладая колдовскими чарами.
Известный английский писатель, снимая с кошки обвинение в колдовстве, говорил тем не менее о
возможности вовремя приготовиться к дождю, если не прозевать в настроении кошки внезапной пе-
ремены: наступления задумчивости и прекращения шалостей и погони за собственным хвостом.
Кошки-синоптики пока ещё не выдали нам своего секрета, но, несомненно, должно существовать
какое-то научное объяснение удивительной кошачьей способности угадывать погоду. А может быть,
колдовская хитрость кошки — это просто особая реакция её барабанных перепонок, обладающих
острой чувствительностью к самым незначительным изменениям атмосферного давления и со-
держания влаги в воздухе?

174. Кое-что о кошках - III

Результаты опытов с перевезёнными домашними кошками показывают: их удивительные
способности находить дорогу к дому поражают даже учёных и заставляют их разгадывать механизм
этого необыкновенного явления. Зоологи — вдумчивые исследователи поведения животных,
пополняющие свои наблюдения из копилки фактов, присылаемых им из разных стран. Рассказывают,
что во Франции одна кошка-мать вернулась домой через семь месяцев с расстояния 700 километров,
а на Урале известны случаи возвращения кошек с расстояния 1600 километров. Один зоолог как-то
подумал: а что произойдёт, если поместить кошек, взятых из одного дома, в закрытые коробки и
долго возить по городу сложными извилистыми маршрутами? Ведь они наверняка запутаются и уже
не будут помнить дороги. Он так и сделал, а затем увёз свой подопытный отряд в поле, где заранее
был построен большой лабиринт с двадцатью четырьмя выходами, и, не обращая внимания на
многоголосое мяуканье своих подопечных, начал с ними эксперимент. Кошка, запущенная в тёмное
помещение лабиринта, бродила там до тех пор, пока не находила выхода, и уступала место
следующей, которая в полном согласии с первой выбирала тот же самый выход, направленный
именно в сторону их общего дома.
175. Садовники
Задумывались ли вы, как формируется человеческий характер? Почему один человек бес-
печный и расточительный, другой безвольный и бесхарактерный, третий бездарный и бестолковый,
четвёртый рассудительный и здравомыслящий, пятый бесстрашный, а то и беззаветно храбрый,

7
шестой восприимчивый к Добру и беспощадный к злу? А теперь учтите, что все эти черты могут ещё
и объединяться, составляя подчас очень сложную, а то и противоречивую комбинацию.
Поговорим о другом. Наблюдали ли вы, как работает на своей земле огородник или садовник?
Сберечь росток и не дать сгинуть молодой поросли и бессильной рассаде — постоянная и
бесконечная его забота. Ей он и посвящает своё время и свой труд: искусно возделывает землю,
избавляется от сорняков и вредителей, из бессчётного множества растений избирает самые лучшие,
здоровые и выносливые.
Ничего не заметили? А ведь хороший наставник — это тот же опытный, расчётливый садовник.
Только он растит не цветы, а человеческие души. И его забота не легче и не менее ответственна: ведь
он должен заранее рассчитать будущий характер, исследовать его природные задатки, привить юной
душе правильное восприятие жизни и воззрения на мир, спасти её от растления и порчи.
Сделаем вывод: характер человека всходит из почвы сложившихся жизненных обстоятельств,
но произрастает и даёт плоды трудом и уменьем воспитателя-садовника.

176. Агафья Петровна1

Те, кому доводилось провести хотя бы несколько часов у Агафьи Петровны, несомненно,
покидали дом этой местной помещицы с ужасным и горестным чувством в сердце.
Даже недурные от природы люди часто становятся к старости жадными и корыстными,
сосредоточивая все свои интересы на приобретении богатства и бессовестно и яростно цепляясь за
каждую копейку. Даже живые смолоду души на закате жизни превращаются иногда в ненавистных
ко всему новому, косных, ограниченных стариков. Эти далеко не редкостные явления, к сожалению,
всем хорошо известны.
Тем более страшно, если человек уже родился на свет со всеми этими чертами, и на примере
Агафьи Петровны интересно было бы проследить, какое гнусное действие оказывает на человека
злостная и пакостная привычка порабощать и унижать себе подобных. Несносный от природы
характер Агафьи Петровны, возможно, и обломался бы со временем, но в условиях крепостничества,
искусно раздувающего всё дурное в человеке, этого не произошло и не могло произойти.
Очень рано почувствовав себя всесильной и властной повелительницей среди безгласных,
бессловесных и безмолвствующих рабов, она не только не устыдилась своего положения, но с
удовольствием приняла такой порядок, не усмотрев никакой в нём для себя опасности.
Так и прошла целая жизнь. И теперь не только несчастным слугам невмоготу терпеть без-
жалостную власть полусумасшедшей барыни, но и всякому вольному человеку невыносимо под
тяжёлым взглядом из-под опущенных ресниц. Торжественно и важно шествует она по своей усадьбе,
во всё вникая, всё замечая, во всём участвуя, и это «всё», кажется, замирает в ожидании очередных
устных распоряжений, сопровождаемых градом брани и побоев.

177. Сад
Сад — это не только место, где растут кусты, цветы и деревья. Сад — это произведение искус-
ства, создаваемое в течение длительного времени. Стиль планировки, и форма дорожек, и сочетание
групп различных деревьев, и композиция цветов на клумбе — всё в нём результат художественного
творчества человека.
Сад — это картина, постоянно меняющаяся в зависимости от времени года и от времени вооб-
ще. Деревья вырастают — с годами меняется облик сада. Садовник — это художник, но особого
рода. Художник пишет картину на холсте красками — садовник рисует картину парка живыми
деревьями, кустами, цветами.
Многие сады — исторические памятники. Таков Летний сад в Петербурге — ровесник города.
Входишь в этот сад — начинается прогулка по живому музею. Любуешься его прелестью —
раскрывается перед тобой замысел его создателей. Знаменитые архитекторы и художники — сколько
их было в истории города! — вложили в Летний сад свой талант и мастерство. (По Н.М. Верзилину.)

178. Запоздалая поездка

За два долгих года я так и не выбрал времени съездить в ту недалёкую от города сельскую
школу. Сколько ни думал об этом, а всё откладывал: зимой до тех пор, пока ослабнут морозы или
утихнет, метель, весной — пока подсохнет да потеплеет, летом же, когда было и сухо, и тепло, все
1
Вариант диктанта №32
мысли занимал отпуск и связанные с ним хлопоты. Кроме того, часто думалось: подъеду, когда
станет свободней с работой. И, как это бывает в жизни, дооткладывался до того, что стало поздно
собираться в гости — пришло время ехать на похороны. Возвращаясь из командировки, встретил на
улице знакомого — давнишнего товарища по работе — и узнал от него печальную новость.
На мгновение я перестал ощущать себя и забыл обо всех своих неотложных делах: какая-то ещё
не осознанная виноватость внезапным ударом оглушила меня и приковала к асфальту. Конечно, я
понимал, что в безвременной смерти молодого сельского учителя никакой моей вины не было, да и
сам учитель не был мне ни родным, ни даже близким знакомым, но сердце моё остро защемило от
жалости к нему и сознания своей непоправимой вины: ведь я не сделал того, что теперь уже никогда
не смогу сделать. Наверное, цепляясь за последнюю возможность оправдаться перед собой, ощутил
быстро созревшую решимость поехать туда сейчас же, немедленно.
В пути стало немного спокойнее, только порой казалось, что машина идёт слишком медленно,
и я ловил себя на том, что мысленно ругаю шофёра, хотя, на более трезвый взгляд, ехали мы обычно,
как и все тут ездят. Природа полнилась мирным покоем погожей осени, тихая человеческая
удовлетворённость просвечивала в размеренном ритме извечных крестьянских хлопот, когда урожай
уже выращен, собран и большинство связанных с ним забот осталось позади. Но меня эта
умиротворяющая благость природы, однако, никак не успокаивала, а только угнетала и злила: я
опаздывал, чувствовал это, клял себя за чёрствость, и никакие мои прежние причины не казались мне
теперь ни серьёзными, ни уважительными. (По В. Быкову.)

179. Неудача
Спустя полчаса, когда хорошо притемнело, они выбрались из своего снежного укрытия. Оба
продрогли, сильно озябли ноги, и хотелось сразу пуститься на лыжах, чтобы согреться. К ночи дви-
жение на шоссе поубавилось: шли только одиночные машины, у которых слабо светились под-
фарники. Вокруг было тихо и пусто, снежные дали с перелесками затянуло вечерней мглой, и
облачное беззвездное небо низко нависало над снежным ночным пространством.
Решили идти на восток вдоль шоссе, не выпуская его на виду и следя аа д вижением на нём.
Они скоро спустились со своего пригорка, и двадцати минут ходьбы вполне хватало на то, чтобы
согреться и даже слегка устать. Что ни говори, а сказывалась прошедшая беспокойная, бессонная
ночь. Лейтенант скоро почувствовал, что раненая нога стала болеть сильнее, и он невольно двигал
ею осторожнее, больше нажимая на левую. Он всё же старался привыкнуть к этой боли и думал, что,
может быть, как-нибудь обойдётся, но, поднявшись на очередной пригорок, понял, что придётся
отдохнуть. Он слегка расслабил ногу, перенеся тяжесть тела на здоровую, и, чтобы подошедший
товарищ ничего не заподозрил, сделал вид, что осматривается, хотя осматриваться было незачем.
Шоссе находилось рядом и было пустым, впереди ничего невозможно было разглядеть: сильный
восточный ветер упруго дул в лицо, и от него слезились глаза. Чтобы не сосредоточиваться на боли в
ноге, лейтенант старался отвлечься, и мысли его уносились к бойцам, которые теперь возвращались
к своим, и, конечно же, к той неудаче, которая постигла их группу.
Лично себя он не считал виноватым: кто же мог думать, что за каких-нибудь десять дней всё
так изменится и немцы переместят базу? Тем не меиее какой-то поганый червячок виноватости всё
же шевелился в его душе: похоже, что он всё-таки недосмотрел в чём-то и потому не оправдал
доверия. (По В. Быкову.)

180. Побег
Он споткнулся, упал, но тут же вскочил, поняв, что, пока вокруг замешательство, надо куда-то
убежать и скрыться от преследования, а может, и прорваться с завода в безопасное место. Но в вих-
ревых потоках пыли, поглотившей цех, почти ничего не было видно, и он, чуть не угодив в чёрную
пропасть воронки, где взорвалась бомба, по краю обежал яму. Чтобы не наткнуться на что- нибудь в
пыли, он выбросил вперёд руку, а другой сжал пистолет и, опять споткнувшись, перекатился через
вывороченную взрывом бетонную глыбу, сильно ударившись коленом, но даже не почувствовав
боли.
Сзади слышались крики, гулко протрещала автоматная очередь, и сия вскочил на сброшенную
с перекрытий железную ферму и оттуда перемахнул на косо рухнувший столб простенка. Впереди, в
трёх шагах, было последнее его препятствие — полуразрушенная стена внешнего ограждения, а
дальше безмятежно утопали в буйно растущей зелени улицы и блистали под солнцем черепичные

9
крыши домов;
Сдерживая дыхание, он прислушался: сзади раздавались крики и выстрелы, заливались ов-
чарки, но это происходило там, на заводе, за ним же, кажется, ещё не гнались. Рукавом он смахнул с
лица пот, заливавший глаза, и приподнялся, определяя кратчайший путь вверх.
Всё время бежать в гору оказалось ужасно трудно: тело становилось чрезмерно грузным, и от
слабости подкашивались ноги. На середине косогора он снова прислушался: собачий лай, кажется,
уже доносился с окраин. Надо было торопиться, и он выбивался из сил и с трудом преодолевал
пригорок. Сзади был виден весь городок, переднюю часть которого занимали корпуса завода, там
теперь чернели развалины — свежие следы бомбёжки, длинная ограда в одном месте рухнула, и в
проломе бегали и суетились люди.
Лес был рядом, на склоне, и он замедлил бег и вытер рукавом лицо, но добежать до леса не ус -
пел. Он взобрался по траве наверх, минуя обломки скал, и почти уже достиг еловой опушки, как
сзади, будто вынырнув из-за пригорка, совсем близко залилась лаем собака. Он кинулся к молодой
ёлочке и, затаившись, выглянул сквозь ветви: через бугор, мелькая в траве бурой спиной, по его
следам мчалась овчарка. (По В. Быкову.)

181. На подступах к Москве

Вечером, после своего свидания с Кутузовым, оскорблённый тем, что его не пригласили на во-
енный совет и что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение участвовать в защите
столицы, и удивлённый открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии
столицы оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, граф
Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, он, не раздеваясь, прилёг на диван и в первом часу был
разбужен курьером, который привёз ему письмо от Кутузова, где говорилось, что так как войска
отступают, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников для проведения войск через
город. Не только со вчерашнего свидания с Кутузовым, но и с самого Бородинского сражения, когда
все приехавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать ещё сражения, и когда с
разрешения графа каждую ночь уже вывозили казённое имущество и жители до половины повыеха-
ли, он знал, что Москва будет оставлена, но тем не менее известие это, сообщённое в форме простой
записки и полученное ночью во время первого сна, удивило и раздражило графа. (По Л. H.
Толстому.)

182. В губернском городе

Старцев бывал в разных домах и встречал много людей, но ни с кем не сходился близко, так как
обыватели своими разговорами, взглядами на жизнь и даже своим видом раздражали его. Опыт
научил его мало-помалу, что пока с обывателем играешь в карты или закусываешь, то это как будто
мирный, и благодушный, и даже неглупый человек, но, если только заговорить с ним о чём-нибудь
несъедобном, как-то: о полй- тике или науке, он становится в тупик или заводит такую философию,
тупую и злую, что остаётся только рукой махнуть и отойти.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например, о том, что
человечество идёт вперёд и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной
казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво спрашивал, значит ли это, что всякий
может тогда резать на улице кого угодно. А когда Старцев в обществе за ужином или чаем говорил о
том, что нужно трудиться и что без труда жить нельзя, то всякий принимал это за упрёк и начинал
сердиться и назойливо спорить. При всём том обыватели не делали решительно ничего и не
интересовались ничем, и никак нельзя было придумать, о чём говорить с ними.
И Старцев избегал разговоров, а только закусывал и играл в винт, и когда на каком-нибудь
семейном празднике его приглашали откушать, то он садился и ел молча, глядя в тарелку, и всё, что
в это время говорили, было неинтересно, и несправедливо, и глупо, и он чувствовал раздражение,
хотя молчал и глядел в тарелку. (По А. П. Чехову.)

183. Прибытие
В ворота гостиницы въехала красивая бричка, в какой ездят холостяки, и на дворе была встре-
чена трактирным слугой, вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у
него лицо. Он выбежал навстречу приехавшему и повёл его наверх, чтобы показать предназначенные
ему покои, хотя всем известно, какие бывают покои в гостинице такого рода. Пока приезжий
господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: чемодан из белой кожи,
показывавший, что он был не первый раз в дороге, ларчик краёног© дерева и завернутая в синюю
бумагу жареная курица. Лакей Петрушка стал устраиваться в маленькой передней, куда уже успел
притащить свою шинель й вместе с ней какой-то свой собственный запах, а господин отправился в
общую залу и, пока ему подавали обед, заставил слугу рассказывать о том, кто содержал этот
трактир прежде и теперь и много ли он даёт дохода.
В приёмах своих господин имел что-то солидное, высмаркивался чрезвычайно громко, и при
этом нос его звучал, как труба, так что когда раздавался этот звук, то всякий раз трактирный слуга
встряхивал волосами,, выпрямлялся уважительно и, нагнувши свою голову, спрашивал, не нужно ли
чего. Весь следующий день посвящён был визитам, и о себе приезжий избегал много говорить, а
если уж никак нельзя было этого избежать, то разговор его в таких случаях сводился к тому, что он
имел много неприятностей и что теперь, желая успокоиться, ищет себе место для жительства. (По Н.
В. Гоголю.)

184. Петербургское утро

Утро было холодное, и на всём лежал сырой молочный туман. Не знаю почему, но раннее пе -
тербургское утро мне всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам, задумчивый люд имеет
для меня в это время, в восьмом часу утра, нечто привлекательное. Особенно я люблю дорогой,
спеша по делу, или сам что-нибудь у кого-нибудь спросить, или, если меня кто-нибудь о чём- нибудь
спросит, ответить. И вопрос, и ответ всегда кратки, ясны, толковы и дружелюбны: утром
петербуржец общителен, а среди дня или к вечеру готов и обругать, и насмеяться.
Всякое раннее утро имеет на природу человека отрезвляющее действие: иная пламенная ночная
мечта вместе с утренним светом и холодом совершенно испаряется, и мне самому случалось иногда
припоминать по утрам иные свои ночные, только что минувшие грёзы с укоризной и стыдом. Однако
замечу и другое: я считаю петербургское утро самым фантастическим в мире — это моё личное
воззрение и впечатление.
В раннее петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, какая-нибудь дикая мечта, мне ка-
жется, должна ещё более укрепиться. Сколько раз среди этого тумана меня преследовала странная,
навязчивая грёза: не уйдёт ли с этим туманом и весь этот гнилой город, оставив вместо себя только
прежнее финское болото да ещё бронзового всадника на жарко дышащем, загнанном коне?
Не могу выразить всех моих впечатлений, потому что всё это, конечно, фантазия и вздор, но
тем не менее мне часто задавался один уж совершенно бессмысленный вопрос: вот они все кидаются
и мечутся, а может быть, всё это чей-нибудь сон и нет здесь ни одного человека настоящего,
истинного? И невольно подумается: кто-нибудь, кому это всё грезится, вдруг проснётся — и всё
вдруг исчезнет. (По Ф. М. Достоевскому.)

185. Во дворе
Двор был тесный, всюду, наваливаясь друг на друга, торчали какие-то сараи, на дверях которых
висели большие замки. С их деревянных стен, выгоревших на солнце и вымытых дождями, де-
сятками мёртвых глаз смотрели сучки. Один угол двора, где хранили сахар, был до самых крыш
завален бочками, из которых торчала, сплетаясь в бесформенную массу, жёсткая солома. Двор ка-
зался ямой, куда сбросили обломки всего, что уже отжило и разрушено.
Кружится вылетевшая из бочек солома, катаются колёсики стружек, подгоняемые ветром, от-
куда-то из угла отзываются, сердито хрюкая, свиньи, где-то, вздыхая, топает лошадь, зябко жмутся
друг к другу сизые голуби, жалобно воркующие на крыше сарая.
Войдя в открытую, висевшую на одной петле дверь пристройки, расслабленно прильнувшей к
жёлтой стенке двухэтажного дома, я направился между мешками муки в тесный угол, откуда на меня
плыл кисловатый тёплый пар.
Здесь сумрачно, потому что стёкла окон побиты, замазаны тестом и снаружи забрызганы гря-
зью, на потолке, напоминая старое тряпьё, висят клочья паутины, покрытые пылью, и даже чёрный
квадрат иконы, которую невозможно разглядеть, весь оброс серыми плёнками. (По А.П. Чехову.)

186. Усталость
Прихрамывая, они спускались к реке, и один раз тот, что шёл впереди, зашатался, споткнув-
шись посреди каменной россыпи. Оба устали и выбились из сил, и лица их выражали терпеливую

11
покорность — след долгих лишений. Плечи им оттягивали тяжёлые тюки, схваченные ремнями,
каждый нёс ружьё, и оба шли сгорбившись, низко нагнув голову и не поднимая глаз.
Один сказал что-то, и голос его звучал вяло, без всякого выражения. Его спутник, только что
сту- - пивший в молочно-белую воду, пенившуюся по камнях, ничего ему не ответил. Второй также
вошёл в речку вслед за первым. Они не разулись, хотя вода была холодная, как лёд, — такая хо -
лодная, что ноги у них и даже пальцы на ногах онемели от холода. Местами вода захлёстывала
колени, и оба они пошатывались, теряя опору.
Второй путник поскользнулся на гладком валуне и чуть не упал, но удержался на ногах, громко
вскрикнув от боли. Должно быть, у него закружилась го лова — он пошатнулся и замахал свободной
рукой, словно хватаясь за воздух. Справившись с собой, он шагнул вперёд, но снова пошатнулся и
чуть не упал. Тогда он остановился и поглядел на своего спутника: тот всё ток же шёл вперёд, даже
не оглядываясь. Он ковылял по молочно-белой воде и ни разу не оглянулся. Второй смотрел ему
вслед, и, хотя его лицо оставалось по-прежнему тупым, в глазах появилась тоска, словно у раненого
оленя. (По Д. Лондону.)

187. Продуманное решение

Господин из Сан-Франциско (имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил) ехал в
Старый Свет на целых два года с женой и дочерью единственно для развлечения.
Он был твёрдо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие, во
всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был
богат, а во-вторых, только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой
поры он не жил, а лишь существовал, правда очень недурно, но всё же возлагая все надежды на буду-
щее. Он работал не покладая рук и наконец увидел, что сделано уже много и что он почти сравнялся
с теми, кого некогда взял за образец, и решил передохнуть. Люди, к которым принадлежал он, имели
обычай начинать наслаждение жизнью с поездки в Европу, в Индию, в Египет. Положил и он
поступить так же. Конечно, он хотел вознаградить за годы труда прежде всего себя, однако рад был и
за жену с дочерью. Жена его никогда не отличалась особой впечатлительностью, но ведь все
пожилые американки — страстные путешественницы. А что до дочери, девушки на возрасте и слегка
болезненной, то для неё путешествие было прямо необходимо. Не говоря уже о пользе для
„здоровья, разве не бывает в путешествиях счастливых встреч? Тут иной раз сидишь за столом и
рассматриваешь фрески рядом с миллиардером. (По И. А. Бунину.)

188. В сентябре
Стояла половина сентября. Погода была непостоянная: с самого утра перепадал мелкий дож-
дик, сменяемый по временам тёплым солнечным сиянием. Небо то всё заволакивалось рыхлыми
белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье — тогда из-за раздвинутых туч по-
казывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный глаз. Листья чуть шумели над моей головой, и
по одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года: то был не весёлый,
смеющийся трепет весны, не мягкое перешёптыванье лета, не робкое и холодное лепетанье поздней
осени, а едва слышная дремотная болтовня. Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам, и
внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась. Она то озарялась вся, словно
улыбнувшись: тонкие стволы берёз внезапно принимали нежный отблеск белого шёлка, и лежавшие
на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались золотом, а красивые стебли высоких кудрявых
папоротников, уже окрашенных в осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и
сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами. То вдруг опять всё кругом слегка синело:
яркие краски мгновенно угасали, берёзы стояли все белые, без блеска, напоминая только что
выпавший снег, до которого ещё не коснулся луч зимнего солнца, и начинал сеяться мельчайший
дождь.
Птицы приютились и замолчали — ни одной не было слышно, кроме разве синицы, насмеш-
ливо звенящей изредка своим голоском-колокольчиком.
Я рад был остановиться в этом березнячке, пройдя перед тем осиновую рощу. Я, признаюсь, не
слишком люблю осину с её бледно-лиловым стволом и серо-зелёной листвой, которую она вздымает
как можно выше и дрожащим веером распускает на воздухе. Итак, я добрался до берёзового леска,
угнездился под одним деревцем, у которого сучья начинались низко над землёй и, следовательно,
могли спасти меня от дождя, и, полюбовавшись окрестным видом, заснул безмятежным сном. (По И.
С. Тургеневу.)

189. Лесной пожар

Ночью горящий лес принял неописуемо жуткий, сказочный вид: синяя стена его выросла выше,
и в глубине её, между чёрных стволов, безумно заметавшись, запрыгали красные мохнатые звери,
припадая к земле до корней и обнимая стволы, словно ловкие обезьяны. Они лезли вверх, борясь
друг е другом и ломая сучья, и все время что-то свистело, гудело и ухало — до жути страшно стало в
лесу.
Бесконечно разнообразно строились фигуры огня между чёрных стволов, и вдруг рождался
причудливый образ: неуклюже подпрыгивая и кувыркаясь, выкатывается на опушку леса рыжий
медведь и, теряя клочья огненной шерсти» лезет но стволу вверх, а достигнув кроны, обнимает ветви
мохнатым объятием багровых лап, качаясь на них и осыпая хвою дождём золотых, искр. Вот зверь
легко переметнулся на соседнее дерево — сейчас же на чёрных, голых ветвях зажглись во множестве
голубые свечи, а по сучьям побежали пурпуровые мыши.
И снова встаёт затейливая картина: курятся синие дымки, и по коре ствола ползут вв« рх и вниз
сотни огненных муравьев. Иногда огонь выползал из леса медленно, крадучись, точно кошка на
охоте за птицей, и вдруг, подняв острую морду, как бы озирался, что ему схватить. Или вдруг снова
являлся сверкающий, пламенный медведь и полз по земле на животе, широко раскидывая лапы и
загребая траву в красную огромную пасть. (По М. Горькому.)

190. Герасим
Крепко не полюбилось ему сначала его новое житьё: с детства привык он к полевым работам, к
деревенскому быту. Отчуждённый несчастьем своим от сообщества людей, он вырос немой и
могучий» как дерево растёт на плодородной земле. Переселённый в город, он не понимал, что с ним
такое делается, скучал и недоумевал, как недоумевает молодой, здоровый бык, которого только что
взяли е нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, и поставили на вагон железной дороги.
Занятия Герасима по новой его должности казались ему шуткой после тяжких крестьянских
работ, в полчаса всё у него было готово, и он опять то останавливался посреди двора и глядел
разинув рот на всех проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего по-
ложения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и лопату, бросался на
землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь.
Но ко всему привыкает человек, и Герасим привык наконец к городскому житью. Дела у него
было немного: вся обязанность его состояла в том, чтобы двор содержать в чистоте, два раза в день
привезти бочонок с водой, натаскать и наколоть дров для кухни и дома да чужих не пускать и по
ночам караулить. И надо сказать, что он усердно исполнял свою обязанность: на дворе у него
никогда ни щепок не валялось, ни сору. Застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная
под его начальство разбитая кляча-водовозка, он только двинет плечом и не только телегу, но и
лошадь спихнёт с места. Дрова ли примется колоть, топор так и звенит у него» как стекло, и летят во
все стороны осколки и поленья. А что насчёт чужих, так после того, как он однажды ночью, поймав
двух воров, стукнул их друг о дружку лбами, все очень стали уважать его, и даже днём проходившие
незнакомые люди, вовсе уже не мошенники, при виде грозного дворника отмахивались и кричали на
него, как будто он мог слышать их крики. (По И. С. Тургеневу.)

191. Сделка
Дельце как будто подвертывалось выгодное: мы выбрали нашей жертвой единственного сына
самого известного и видного из горожан, по фамилии Дорсет, — мальчишку лет десяти с выпуклыми
веснушками по всему лицу.
Когда однажды вечером, после захода солнца, мы оказались с повозкой возле заветного дома,
мальчишка был на улице и швырял камнями в котенка, сидевшего на заборе. На предложение
получить пакетик леденцов и прокатиться мальчишка засветил моему приятелю в самый глаз
обломком кирпича и, схваченный нами, дрался, словно бурый медведь среднего веса, хотя в кон це
концов нам все-таки удалось увезти его и спрятать в пещере в окрестностях города.
С этой минуты мы лишились всякого покоя: мальчишка объявил нам, что он Вождь Красно-
кожих, что жить в пещере ему очень нравится и домой он ни за что не вернется, а когда часов в
одиннадцать мы расстелили на земле шерстяные и стеганые одеяла, чтобы уложить его и улечься

13
самим на ночь, он обещал на утренней заре снять скальп с моего приятеля, а меня изжарить на
костре, что показалось нам вполне правдоподобным.
Письмо, которое мы поспешили наутро отправить родителю мальчишки, гласило примерно
следующее. Мы спрятали вашего мальчика в надежном месте, где его не отыщет самый ловкий
сыщик, и, чтобы получить его обратно, вы должны положить в картонную коробочку, которая
спрятана под столбом изгороди у пшеничного поля, полторы тысячи долларов. Если вы попытаетесь
нас выдать или не выполните наши требования, вы никогда больше не увидите вашего сына.
Ответ папаши не заставил себя долго ждать. Он писал, что получил наше письмо насчет вы-
купа, который мы определили за то, чтобы вернуть ему сына, и делал нам встречное предложение,
полагая, что мы его примем и выполним. Если мы приведем мальчишку и уплатим двести пятьдесят
долларов, любящий родитель согласен забрать его обратно, но сделка должна состояться глубокой
ночью, чтобы соседи, которые думают, что мальчишка пропал без вести, не увидели нас и не побили.
Надо ли говорить, что ровно в полночь, когда я рассчитывал было извлечь полторы тысячи дол-
ларов из тайника возле пшеничного поля, мы отсчитали назначенную Дорсетом сумму и попытались
вручить ему сына. Это, однако, оказалось непросто: как только мальчишка обнаружил, что мы
собираемся оставить его дома, он поднял вой, достойный пароходной сирены» и» словно пиявка»
вцепился в ногу моего приятеля» от которого отец отдирал его, как липкий пластырь. (По О. Генри.)

192. Хозяева тайги

Где-то в глубине тайги, в глухих чащобах, под укрытием из смолистых коряг шеи каменных
плит, расщепленных дождями, и ветрами, и морозами, притаились до поры в своих душных берлогах
матерые медведи. И так же до поры до времени притаился где-то в снегах со своей неуловимой
многочисленной бандой знаменитый Костя Воронцов, неустрашимый кулацкий сын, «император
всея тайги», как он сам называет себя то ли в шутку, то ли всерьез. Только пар от медвежьего
дыхания, оседающий подле берлоги и мгновенно застывающий в морозные дни в толще блесток
пушистого белого инея, показывает, где величественно почивают медведи. И все население тайги:
косуля, и заяц, и лиса — почтительно и робко обходит жилища хозяев леса. И так же робко обходят
и объезжают бандитские логова жители окрестных деревень.
Снегу намело в эту зиму видимо-невидимо, однако снег на равнинах и на таежных полянах уже
тяжелый, предвесенний. Скоро просядет, побуреет и сойдет, и тогда медведи выберутся на простор,
пойдут искать полезный медвежий корм — некие луковицы, что растут потаенно на увалах, под
камнями. Подоспеют к этому времени и ранние цветочки, и почки на молодом осиннике — все то,
чем любит питаться молодой медведь в первые весенние дни и что уготовано для него заранее, в
положенные сроки,
И так же заранее бандитские связные, богатые мужики, что живут нетревожимо в своих селах и
деревнях, заготовят все необходимое для Кости Воронцова: и боеприпасы, и продовольствие, и под-
ходящих лошадей, не позабыв также составить списки тех, кого следует наказать лютой смертью за
поддержку новой власти, недавно утвердившейся тут, в Сибири. (По П. Ф. Нилину.)

193. Путешествие на диване

День мой начинается с того, что, проснувшись, я делаю небольшую прогулку километра на
три-четыре — пробежку по набережным Сены. Вся прогулка отнимает не больше пяти минут, и
быстрота ее объясняется тем, что совершаю я ее не ногами, а глазами. Над моим диваном висит
громадный план Парижа, и это первое, что я вижу, проснувшись утром. План этот не обыкновенный
— улицы, кварталы, площади — он плод двадцатилетнего труда художника, умудрившегося нанести
на него все до единого здания Парижа, нарисовав их изображения с высоты птичьего полета. Я не
представляю, как это можно сделать, но это сделано: кропотливейшим образом нарисованы все
жилые дома, дворы, церкви, дворцы, вокзалы, парки и бульвары с деревьями и памятниками, лест-
ницы и спуски к Сене. Если сесть в противоположный конец комнаты и взять бинокль, создается
полное впечатление, что летишь над городом в самолете, и при этом невозможно не заметить важ-
ного преимущества этого неподвижного путешествия: с самолета надо догадываться, что под тобой,
а здесь повсюду надписи.
План этот, приведший меня в восторг в одном из парижских домов, принесли на аэродром, ког-
да мы возвращались в Москву, и всю дорогу он очень мне мешал: скользкий, завернутый в целлофан,
он все время выскальзывал из рук и тыкался кому-нибудь в спину. Но сейчас, наклеенный на
полотно, он висит у меня на стене, вызывая всеобщее восхищение и зависть.
Я с детства люблю карты и планы, вероятно, потому, что больше всего в жизни мечтал быть
путешественником, чего осуществить мне, к сожалению, не удалось. Так мог ли я не оценить этот
фантастический план!
Вечером, когда все кругом затихает и даже телефон устает и засыпает, я совершаю, оторвав-
шись от книги, прогулки по другим местам Парижа: по тем, что ближе всего к моей голове, и по тем,
попасть в которые невозможно, если не встанешь ногами на диван, хотя это, как известно, не
рекомендуется делать. (По В. П. Некрасову.)

194. Приметы
Чтобы не заблудиться в лесах, надо знать приметы, и находить приметы или самим создавать
их — очень увлекательное занятие. Мир примет бесконечно разнообразен, и бывает очень радостно,
когда одна и та же примета сохраняется в лесах год за годом, - каждую осень встречаешь все тот же
огненный куст рябины или все ту же зарубку, сделанную тобой на сосне.
Однако приметы на дорогах не главные приметы и далеко уступают тем, которые определяют,
к примеру, погоду. Такие приметы связаны со всем: с цветом неба, с росой и туманами, с криком
птиц и яркостью звездного неба.
Самая простая примета — это дым костра, который то поднимается столбом к небу и спокойно
струится вверх выше самых высоких ив, то стелется туманом по траве, то мечется вокруг огня. И. вот
к многочисленным прелестям ночного костра: горьковатому запаху дыма, треску сучьев,
перебеганию огня и пушистому белому пеплу — присоединяется еще и знание завтрашней погоды.
Глядя на дым, можно определенно сказать, будет ли завтра дождь, ветер или снова, как сегодня,
солнце поднимется в глубокой тишине. Безветрие и теплоту предсказывает и вечерняя роса: чем
обильнее роса, тем жарче будет завтрашний день.
Иногда в безоблачный день вдруг перестает брать рыба и реки и озера мертвеют, как будто из
них навсегда ушла жизнь. Это верный признак близкого и длительного ненастья. Через день-два
солнце взойдет в багровой зловещей мгле, и к полудню черные облака почти коснутся земли, задует
сырой ветер и нагонит томительные обложные дожди. (По К. Г. Паустовскому.)

195. Состязание
Поднявшись но лестнице, мы очутились на длинном чердаке, южный конец которого был
отгорожен и превращен в голубятню. Здесь жили знаменитые птицы, и на этот день было назначено
состязание между пятьюдесятью молодыми голубями. Владельцы голубей и многие соседи-
любители держали пари на разных птиц, установив приз для победителя, и меня пригласили быть
судьей в этом состязании и определить, который из голубей окажется выигравшим. Таковым должен
был считаться не тот, кто вернется первым, но тот, кто первым войдет в голубятню, потому что
голубь, возвращающийся только в окрестности своего жилья, но не являющийся немедленно домой,
— плохой письмоносец.
Голубь, всегда и отовсюду возвращающийся домой, зовется возвратным голубем. Эти голубя
не отличаются особой окраской и лишены причудливых украшений, годных для птичьих выставок, и
разводят их не напоказ, а потому, что они быстрокрылы и умны. И вот предстояло подвергнуть
испытанию способности голубиной молодежи.
Несмотря на множество свидетелей, я посчитал более надежным запереть все дверцы голу-
бятни, оставив открытой лишь одну, и стать внутри наготове, чтобы тотчас захлопнуть ее, как только
первый голубь влетит в голубятню. В таких случаях всегда надо держать ухо востро: голуби вихрем
врываются в голубятню, и победителя можно легко прозевать. И в самом деле, как я ни готовился, а
все-таки был застигнут врасплох: белое облако, едва возникнув на горизонте, за две секунды
пронеслось над городскими крышами и оказалось возле голубятни. Синяя стрелка просвистела мимо
меня, задев мне лицо крыльями, и я еле-еле успел спустить ту единственную открытую дверцу, возле
которой караулил победителя. (По Э.Сетон-Томпсону.)

196. На полустанке
В тот год, с которого начинается мой рассказ, я служил начальникам полустанка на одной из
наших железных дорог. Весело мне жилось на полустанке или ©кучно, вы можете видеть из того,
что на двадцать верст вокруг не было ни одного человеческого жилья, ни одной женщины, ни одного

15
порядочного кабака, а я в те поры был молод и крепок, горяч и глуп.
На меня, уроженца севера, степь, раскинувшаяся во все стороны, действовала как вид забро-
шенного кладбища. Летом она своим торжественным покоем: монотонным треском кузнечиков и
прозрачным лунным светом, от которого никуда не спрячешься, — наводила на меня унылую грусть,
а зимою безукоризненная белизна степи, ее холодная даль, длинные ночи и волчий вой давили меня
тяжелым кошмаром.
На полустанке жило несколько человек: я с женой, глухой телеграфист да три сторожа. Мой
помощник, молодой чахоточный человек, ездил лечиться в город, где жил по целым месяцам,
предоставляя мне свои обязанности вместе с правом пользоваться его жалованьем. Детей у меня не
было, гостей, бывало, ко мне никаким калачом не заманишь, а сам я мог ездить в гости только к
сослуживцам по линии не чаще одного раза в месяц - прескучнейшая жизнь. (По А.П. Чехову.)

197. Окаянные дни

Лето семнадцатого года помню как начало какой-то тяжкой болезни, когда уясв чувствуешь,
что болен, что голова горит, и мысли путаются, и окружающее приобретает какую-то жуткую сущ-
ность, но еще держишься на ногах и чего-то ждешь в горячечном напряжении всех последних
телесных и душевных сил.
А в конце этого лета, развертывая однажды утром газету прыгающими руками, я вдруг ощутил,
что бледнею, что у меня пустеет темя, как перед обмороком: огромными буквами ударил в глаза
истерический крик о том, что генерал Корнилов — мятежник и предатель революции и родины.
Потом было третье ноября, и Москва, целую неделю защищаемая горстью юнкеров, горевшая и
сотрясавшаяся от канонады, сдалась и смирилась. Все стихло, все преграды пали, и победители
свободно овладели каждой ее улицей, каждым ее жилищем и уже водружали свой стяг над ее
оплотом и святыней — над Кремлем.
После недельного плена в четырех стенах, без воздуха, почти без сна и пищи, с забаррикади-
рованными стенами и окнами, я, шатаясь, вышел из дома, куда, наотмашь швыряя двери, уже три
раза врывались в поисках врагов и оружия ватаги борцов за светлое будущее, совершенно шальных
от победы, самогонки и скотской ненависти, с пересохшими губами и дикими взглядами, с тем
балаганным излишеством всяческого оружия на себе, какое освящено традициями всех революций.
(По И. Бунину.)

198. Детство поэта

К шести годам он был тяжел, неповоротлив, льняные кудри начали темнеть. У него была нео-
пределенная сосредоточенность взгляда и медленность в движениях, и все игры, к которым его
принуждали его мать и нянька, казалось, были ему совершенно чужды. Он ронял игрушки с полным
равнодушием, и детей, товарищей игр, не запоминал, ничем не обнаруживая радости при встречах и
печали при разлучении. Казалось, он был занят каким-то тяжелым непосильным делом, о котором не
хотел или не мог рассказать окружающим.
У него появились дурные привычки: он ронял носовые платки, и несколько раз мать заставала
его грызущим ногти. Она стала прикалывать булавками носовой платок, который он терял, но это
было неудобно, и он начал обходиться без платка. Она стала связывать ему руки поясом, чтоб он не
грыз ногтей, — мальчик не плакал, хотя толстые губы его дрожали, и молча наблюдал за матерью.
Вообще он обещал быть дичком и пробирался по родительскому дому волчонком, стараясь
обойти враждебные ему предметы. Он был неловок, бил невероятно много посуды, а мать била
непроворного мальчика по щекам звонко и наотмашь, как била слуг. Постепенно; не сговариваясь,
родители начали глухо раздражаться, если приходилось подолгу смотреть на сына. Это был ничем не
любезный ребенок, обманувший какие-то надежды, не наполнивший щебетаньем дом Пушкиных,
как это предполагали родители. (По Ю. Н. Тынянову.)

199. Знакомая дорога

Во всякое время года и днем, и ночью приходилось мне ездить на станцию из своего села или,
наоборот, в село со станции. Летом окажется, что дорога, которая могла показаться зимой и одно-
образной, и скучной, необычайно разнообразна и живописна. То она спускается в глубоченный лес-
ной овраг, где сырой лесной прелью обдает из-под темного полога леса, в котором разваливаются
трухлявые пни, истлевают упавшие деревья и перегорает в сырости прошлогодняя, слежавшаяся
листва. То, поднимаясь из оврага, заденет дорога лесную опушку, где на припеке над цветами
веселое кипение пчел, ос, и шмелей, и бабочек, и где тотчас въедешь в жаркое испарение пестрых
июльских цветов. С холма не наглядишься на матово-зеленое, тронутое желтизной ржаное море, по
которому перекатывается легкая зыбь, а над ним, прозрачная, зыбкая, струится жара. Подвода
въезжает ж рожь по узкой дороге, и, наверно, даже верхушки нашей дуги не видать теперь со
стороны. Тележные оси задевают за рожь по сторонам дороги, оставляя на пригнутых стеблях
Черные метины колесной мази. Тут наступает паяное безветрие, и слепни начинают кружиться над
бедной лошадью, облепляя ее со всех сторон. Лошадь дергается, вздрагивая каждым мускулом,
чтобы спугнуть назойливую тварь, машет хвостом ж бьет себя по животу то одной, то другой задней
ногой— все бесполезно. Ударишь черенком кнута по облепившим лошадь слепням, и останется на
этом месте кровяное пятно, от которого яркие капельки брызнут во все стороны. (По В.А. Солоухину.)

200. Золотая полка

Золотая полка — это такая полка, на которую ставятся любимые книги, и моя давняя мечта
завести такую.
Как это ни странно, но наиболее замечательные книги, которые мы в течение жизни постоянно
перечитываем, забываются, не удерживаясь в памяти. Казалось бы, должно быть наоборот: книга,
произведшая на нас впечатление да еще читанная не однажды, не может не запомниться во всех
подробностях, но вот этого как раз и не происходит. Разумеется, мы знаем, о чем в основном идет в
этой книге речь, однако не только подробности, но и целые куски текста выпадают из нашей памяти,
всякий раз оказываясь неожиданными и новыми. Получается, что замечательную книгу мы снова и
снова читаем как бы впервые, и удивительная судьба наших любимых авторов состоит в том, что они
не ушли, не умерли, а словно сидят сейчас за своими письменными столами, создавая для нас
прекрасные творения.
Но почему же моя мечта все еще остается неисполнимой? Казалось бы, совсем простое дело —
позвать столяра и объяснить ему, что именно я имею в виду, говоря о золотой полке. Возможно, я не
завожу этой полки из-за того, что сейчас не продают золотой бумаги — тех золотых, с тисненым
рисунком листов, которые так украшали мое детство. Лист был величиной в обыкновенный писчий
лист бумаги, и обратная его сторона — то, что хочется назвать подкладкой, — была белая и как бы
чуть-чуть пушистая. Тисненый рисунок, о котором я упоминал, изображал нечто вроде цветов на
замерзшем окне. Но ведь вместо бумаги можно использовать краску.
Видно, не так легко золотой полке стать реальностью: все же это золотая полка, которых не так
уж много на свете, и я не видел такой ни в одном доме. (По Ю. К. Олеше.)

201. Недосмотренные грибы

Дует северный ветер, и руки стынут на воздухе, а грибы все растут: волнушки, маслята, ры-
жики, и даже белые изредка попадаются.
Как хорош вчера показался мне мухомор! Сам темно-красный и спустил из-под шляпки вниз
белые панталоны со складочками. А рядом с ним сидит хорошенькая волнушка, вся подобранная,
губки округлила, облизывается, мокренькая и умненькая.
А масленок масленку рознь: один весь дряблый, червивый, другой попадется такой упругий и
жирный, что даже из рук выпрыгнет да еще и пискнет. Вот моховичок, вырастая, попал на прутик, и
тот разделил его шляпку так, что гриб сделался похожим на заячью губу. Вот один большой гриб
стал как избушка: это очень старая сыроежка спустила свою крышу почти до земли.
В осиннике до того теснит осинка осинку, что даже и подосиновик норовит найти себе елочку,
чтобы под ней устроиться посвободней, и потому если гриб зовется подосиновиком, то это вовсе не
значит, что каждый подосиновик живет под осиной, а подберезовик — под березой.
Придут скоро морозы, а потом и снег накроет грибы, и много их, недосмотренных, останется в
лесу, и пойдут они на общее удобрение, на общий обмен. И так жалко становится недоросших, не-
досмотренных грибов в лесу, что без толку пропадут и никому не достанутся. (По М. М. Пришвину.)

202. Вступление к повести

Я открываю настежь окна, и в комнату вливается поток свежего воздуха. В яснеющем го-
лубоватом сумраке я всматриваюсь в наброски начатой мной картины, о которой в целом судить,
пока рано, потому что не нашел я еще того главного, что приходит вдруг так неотвратимо, с такой

17
нарастающей ясностью и необъяснимым, неуловимым звучанием в душе, каше эти ранние летние
зори. Я хожу в предрассветной тиши на утренней заре и все думаю, думаю, и каждый раз получается,
что моя картина еще только замысел.
Я не сторонник того, чтобы заранее оповещать даже близких друзей о незаконченной вещи. И
дело вовсе не в том, что я слишком ревниво отношусь к своей работе, просто мне кажется, что очень
трудно угадать, каким вырастет ребенок, который сегодня еще в люльке. Вот так же трудно судить и
о незавершенном, невыписанном произведении. Но на этот раз я изменяю своему правилу: мне
хочется поделиться с людьми своими мыслями о еще не написанной картине. Я не могу поступить
иначе, потому что история, всколыхнувшая мою душу и побудившая меня взяться за кисть,, кажется
мне настолько огромной, что я один не могу ее объять. Я хочу, чтобы люди помогли мне советом,
подсказали решение, чтобы они хотя бы мысленно стали со мной рядом и чтобы они волновались
вместе со мной. (По Ч. Айтматову.)

204. Исповедь героя

Рос я дурно и невесело. Отец и мать, довольно богатые помещики, оба меня любили, но от
этого мне не было легче. Отец не имел в собственном доме никакой власти и никакого значения, как
человек, явно преданный постыдному и разорительному пороку. Страстный игрок, он сознавал свое
падение и, не имея силы отстать от любимой страсти, старался по крайней мере своим постоянно
ласковым и скромным видом, своим уклончивым смирением заслужить снисхождение своей
примерной жены. Маменька моя, очень добродетельная дама, которая, казалось, так и падала под
бременем своих достоинств, переносила свое несчастие с тем великолепным и пышным
долготерпением добродетели, в котором так много самолюбивой гордости. Она никогда ни в чем
отца моего не упрекала, молча отдавая ему свой последние деньги и платя его долги, и он превоз-
носил ее в глаза и заочно, но дома сидеть не любил и ласкал меня украдкой, как бы сам боясь
заразить меня своим присутствием. Но искаженные черты его дышали тогда такой добротой, карие
глаза, окруженные тонкими морщинами, светились такой любовью, что я невольно прижимался моей
щекой к его щеке, сырой и теплой от слез. Я утирал моим платком эти слезы, и они снова текли,
изливаясь без усилия, словно вода из переполненного стакана.
Мать моя, напротив, обращалась со мной всегда одинаково: ласково, но холодно.
Нравоучительная и справедливая, она меня любила, но я ее не любил. Да, я чуждался моей
добродетельной матери и страстно любил моего порочного отца. (По И. С. Тургеневу.)

204. Одиночество
На дитя человеческое, приходящее в этот мир, негласно возлагается тяжкое испытание. Задача
гласит: по своему основополагающему принципу существования ты, как все люди, одинок в мире, и
ты должен понять это одиночество, принять его, сдружиться с ним и духовно преодолеть, потому что
благодаря этому твой характер приобретет силу, достоинство и доброту.
Одиноким приходит человек в эту жизнь с первым вырвавшимся криком страдания, тре-
бующим глотка воздуха, и одиноким покидает oн этот мир с последним вздохом, стараясь про-
изнести это слово. Оставаясь навсегда отшельником, заключенным в камеру своего тела, он лишен
возможности дать кому-нибудь ощутить и почувствовать то, что сам он в своей камере ощущает,
воспринимает, чувствует, чего жаждет и о чем мечтает. Всякое значительное событие в его жизни:
первая любовь или смерть родителей, всякая возлагаемая на него ответственность, всякая великая
боль и скорбь дают ему ощутить свое беспредельное одиночество.
Это пожизненное одиночество — тяжкое бремя, но оно одновременно и великое благо. Когда
человек осознает свое одиночество, он вопрошает себя, кто может ему помочь, и понимает, что
только он сам поможет себе, закладывая таким пониманием первый камень своего характера. Пер-
вый камень живой веры будет заложен тогда, когда человек поймет, что Господь поможет ему тем
вернее, чем преданнее Ему будет он сам. И, наконец, первый камень ляжет в основание духовной
любви и братства, когда человек, постигнув чужое одиночество через свое собственное, увидит
своёго одиноко страдающего брата и поможет ему.
Нам не дано избавиться от одиночества, но все мы, одинокие дети человеческие, призваны дос-
тойно и с верой нести свое одиночество и, любя и помогая, делать чужое одиночество сносным, дос-
тойным и духовным. (По И. Ильину.)