■■■ ■■■ ■■■■■■ ■■■■ ■

■■■■■■■■■ ■■■ ■■■■■■■■ ■

■■■■■■■■■ 1st Edition ■■■■■■
■■■■
Visit to download the full and correct content document:
https://ebookstep.com/download/ebook-46495382/
More products digital (pdf, epub, mobi) instant
download maybe you interests ...

Handbuch Industrie 4 0 Bd 2 Automatisierung 2te Birgit

Vogel-Heuser

https://ebookstep.com/product/handbuch-
industrie-4-0-bd-2-automatisierung-2te-birgit-vogel-heuser/

Ein Mord erster Klasse Smiley Bd 2 1st Edition John Le

Carré

https://ebookstep.com/product/ein-mord-erster-klasse-smiley-
bd-2-1st-edition-john-le-carre/

Handbuch Industrie 4 0 Bd 1 Produktion 2nd Edition

Birgit Vogel-Heuser

https://ebookstep.com/product/handbuch-
industrie-4-0-bd-1-produktion-2nd-edition-birgit-vogel-heuser/

Yoko Tsuno Bd 7 Zwischen Leben Und Tod 2001st Edition

Roger Leloup

https://ebookstep.com/product/yoko-tsuno-bd-7-zwischen-leben-und-
tod-2001st-edition-roger-leloup/
Handbuch Industrie 4 0 Bd 3 Logistik 2nd Edition Birgit
Vogel-Heuser

https://ebookstep.com/product/handbuch-
industrie-4-0-bd-3-logistik-2nd-edition-birgit-vogel-heuser/

Handbuch Industrie 4 0 Bd 4 Allgemeine Grundlagen 2nd

Edition Birgit Vogel-Heuser

https://ebookstep.com/product/handbuch-
industrie-4-0-bd-4-allgemeine-grundlagen-2nd-edition-birgit-
vogel-heuser/

Gesamtausgabe Bd 91 Ergänzungen und Denksplitter IV

ABTEILUNG HINWEISE UND AUFZEICHNUNGEN Martin Heidegger
Mark Michalski Editor

https://ebookstep.com/product/gesamtausgabe-bd-91-erganzungen-
und-denksplitter-iv-abteilung-hinweise-und-aufzeichnungen-martin-
heidegger-mark-michalski-editor/

Ketrampilan Dasar Klinik Kebidanan Siti Cholifah S St M

Keb Nurul Azizah S Keb Bd M Sc

https://ebookstep.com/product/ketrampilan-dasar-klinik-kebidanan-
siti-cholifah-s-st-m-keb-nurul-azizah-s-keb-bd-m-sc/

Koordinaten Europas Bd 1 Solidarität und Verantwortung

oder Was Europa zusammenhält Martin W Ramb Holger
Zaborowski Eds

https://ebookstep.com/product/koordinaten-europas-
bd-1-solidaritat-und-verantwortung-oder-was-europa-zusammenhalt-
martin-w-ramb-holger-zaborowski-eds/
 Кэтрин Грэй
Год без мужчин. Чему я научилась без
свиданий и отношений
 Всем моим знакомым одиночкам
посвящается.
В вас нет ничего неправильного —
все правильно

Catherine Gray
THE UNEXPECTED JOY OF BEING SINGLE

Copyright © Catherine Gray 2018

© Гантман-Козлова Л., Бабина Н., перевод на русский язык, 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
 Предисловие
Общество склонно смотреть на одиноких людей нахмурив брови,
испытывая жалость и приговаривая: «Ничего, скоро ты кого-нибудь
обязательно встретишь». (И похлопывают по руке в придачу.) Статьи
об одиночках часто проиллюстрированы недовольной женщиной с
бокалом мартини в руке или холостым мужчиной в шляпе с
блестками и праздничным тортом. (Можно добавить звуковой
эффект вечеринки с траурными транспарантами.)
Мы живем в культуре, которая имеет склонность воспевать и
превозносить пары, при этом клеймя одиночек как аутсайдеров,
изгоев и чудаков, которые не способны найти кого-то, кто бы их
любил. Бедные одиночки!
Но если одиночество так ужасно, почему более половины
человечества предпочитает жить отдельно, чем создавать пару? Все
просто. Потому что это не так страшно. Быть одиноким в течение
продолжительного периода – или всю жизнь – может быть весело,
интересно, сознательное одиночество может дарить вдохновение и
упоительное чувство всемогущества. Оно уж во много раз лучше, чем
быть паникером из-за отсутствия кого-то рядом.
В свои двадцать я не осознавала, что одиночество – это не провал,
что я не была какой-то «неправильной», если у меня не было
бойфренда. Меня подкупала идея «второй половинки». Проглотив
наживку, я чувствовала себя ужасно несовершенной, когда была
одна, и наматывала круги, отчаянно разыскивая свою «недостающую
часть», как разделенный напополам пони из пантомимы.
В результате я приобрела невероятную любовную зависимость.
(На меня иногда до сих пор что-то находит.) Вместо того чтобы
любовь расцвела надо мной, как глициния, она держала в удушливой
хватке из ядовитого плюща, угрожая благополучию. У меня это
проявлялось в таком поведении, как интернет-сталкинг, фантазии о
замужестве с людьми, которых я едва знала, прилипчивость,
яростные споры, измены и слежка.
Зачем я все это вам рассказываю? Потому что теперь знаю: когда
вы делитесь самыми темными сторонами своей жизни и
обнаруживаете, что сотни людей испытали то же самое, это
трансформирует те черные воспоминания в чистое золото.
Поделиться ими с кем-то – нечто вроде алхимии.
Эта книга – не попытка разрушить счастливые пары (я люблю,
когда люди живут душа в душу) и не способ рассказать, что брак –
это чепуха и быть одиноким лучше. Одиночество – не лучше, но и
определенно не хуже. Это такой же полноценный и радостный
способ существования.
Большинство книг со словом «одиночество» в названии сводятся к
тому, как вылечить его, найдя партнера. Эта – не одна из них. Моя
книга о том, как овладеть своим одиночеством, найти в нем радость
и отстраниться от общественного давления, призывающего жить в
паре.

Одиночество – не лучше, но и определенно не хуже. Это

такой же полноценный и радостный способ существования.

С одинокими людьми часто обращаются, как с Питерами Пэнами,

недорослями-переростками, тренирующимися быть взрослыми. На
самом деле именно им следовало бы выдать награду Продвинутого
Взрослого, потому что жизнь в одиночку – это вам не легкая
прогулка.
Стремление к равному отношению к одиночкам и парам принесет
пользу всем нам. Широко распространенное нежелание быть
одиноким, клеймо неудачника, прилагающееся к нему, приводит к
тому, что люди вступают в отношения, которых на самом деле не
хотят, и остаются в них. Как говорит известный философ Ален де
Боттон: «Только когда одиночество станет настолько же престижным,
как его альтернатива, мы сможем быть уверены, что люди будут
свободны в своем выборе».
Другими словами, пора проводить кампанию за равенство
одиноких и имеющих пару. Учитывая это, те, кто имеет пару, получат
новый парашют свободы: возможность быть одиноким без
сожалений.
Может быть, это вы. Возможно, вы ищете аварийный люк из своей
одобряемой обществом пары, которая теперь ощущается как клетка.
Вы поэтому взяли эту книгу? А может быть, вы стараетесь понять, не
тонка ли у вас кишка для того, чтобы быть одному.
Прочитайте и убедитесь: бояться нечего. Позже мы поговорим о
том, почему фразу «они жили долго и счастливо» следует читать как
«они жили счастливо недолго», учитывая, что исследования
показывают – брак дает лишь небольшое чувство
удовлетворенности. Вы узнаете о том, как привязанность на самом
деле делает вас счастливей лишь на один процент. В нашем
восприятии отношения – источник эйфории, но суровая реальность
не подтверждает эти дико романтизированные ожидания.
Одиночество – это выбор. Люди живут одни не потому, что никому
не нужны. Они одни потому, что так случилось и они не желают быть
с теми людьми, которые хотят их. А может быть, даже никого и не
ищут.
Вопрос «Почему ты одинок?» не имеет смысла. Потому что так
получилось. Иногда ты в отношениях, а иногда – нет. И для этого нет
особой причины. Одиночество – результат череды случайных
происшествий, выборов и удачи. Иногда отношения заканчиваются
свадьбой, но если нет – это не значит, что они были провальными.
Точно так же развод не нужно расценивать как «неудачу». Нужно
иметь большое мужество и характер воина, чтобы уйти прочь из
брака, который больше не работает, учитывая то, как его ценят в
нашем обществе. Разведенные – это бунтовщики, имеющие причины
для бунта.
 Одинокие люди должны быть столь же одобряемы и уважаемы в
обществе, как и те, что в паре. Сейчас, когда нас большинство, а не
меньшинство, стереотипы о «печальном одиночестве» и «довольстве
в браке» могут быть отброшены раз и навсегда. Все должны понять,
что оба образа жизни имеют свои за и против.
Одиночки – это не какие-то «половинки» человека, а целые люди.
Мы совершенно полноценны и прекрасны именно такими, какие
есть.
Пьяна от любви
 Февраль, 2002
Я была на трех свиданиях с харизматичным, обходительным и
привлекательным мужчиной старше себя – Дэниелом. Я решила, что
он – «тот самый парень». Каждый день на работе я вполглаза
следила за своей Nokia просто на случай, если экран осветится
зеленым и появится этот дивный маленький конверт.
Каждый вечер, как только приходила домой после работы, я сразу
же пыталась подключиться к Интернету через свой модем. Дзынь,
дон, шшшшхххх, дзынь, скрииииип, повторить.
Через несколько минут я онлайн. Опаньки! Сижу перед своей
домашней страничкой cathmermaid@hotmail.com и жму на
входящие сообщения. (Справка для миллениалов: это были те дни,
когда мы все выбирали смехотворные адреса электронной почты –
hotrod1979@hotmail.com, lusciouslipslucy@yahoo.co.uk,
beerpongbarry@outlook.com[1] – совершенно не задумываясь, что эти
слова пойдут в наше резюме. Но мы быстро переучились.) Я ищу
ответ на самый важный вопрос. Хочу утолить свою жажду. Пытаюсь
найти письмо от Дэниела, приглашающего меня на следующее
свидание. Его там нет. Твою ж мать!
Я сижу так следующие два часа, постоянно нажимая кнопку
«Обновить» на компьютере. Обновить, обновить, обновить. Я и
вправду именно так и делаю.
Когда я устаю щелкать мышкой, то читаю статьи на дурацких
сайтах с заголовками типа «Как разжечь его страсть к тебе», или «21
признак того, что он сходит с ума по тебе», или «Мужчины на
девятнадцатом свидании уходят».
Мне необходимо выучить эту чушь, чтобы заполучить Дэниела. Как
будто проверяю результаты теста. Итак, мне нужно: теребить локон,
не отвечать сразу, быть занятой, чтобы не пойти на первые два
свидания, которые он предлагает, показывать ноги или декольте, но
никогда и то и другое одновременно. Проверить, проверить,
проверить. Обновить, обновить, обновить.
Я совершенно не обращаю внимания, что, как одержимая, кликаю
на входящие сообщения, подобно лабораторной крысе, которая
сидит в клетке с кнопкой, что впрыскивает наркотик. Я думаю, что
мое поведение нормально.
Мое поведение не было нормальным. Я была неистовой любовной
наркоманкой.
Смотрели ли вы «Головоломку»?[2] Это один из самых глубоких
фильмов последнего десятилетия. (Я знаю, что он считается детским.
#извиняюсьнеизвиняюсь)
Этот фильм представляет метафору, по которой у всех нас есть
острова в мозге, которые и составляют нашу личность. У главной
героини картины, Райли, есть Хоккейный остров, остров Честности,
остров Семьи… Ну, надеюсь, вы смотрели. Острова – самые важные
вещи в ее жизни.

Я открыла новый остров, альтернативный, в который

неожиданно влюбилась. Остров Одиночества.

Когда Райли превращается в подростка, появляются новые –

остров Бойфрендов, остров Мира моды, остров Любовной лирики
вампиров…
Когда я смотрела «Головоломку», то будто бы прозрела. Если бы вы
нанесли на карту острова моей личности в мои двадцать, там был бы
остров Бухла, а еще остров в стиле Мордора, наполненный
потерянными сумочками, ночными клубами наподобие Be At One,
слюнявыми демонами и бездонными пропастями. Но самым
большим и зловещим был бы остров Мужчин. Он постоянно бы
светился и сотрясался грозами, точно бесноватый парк развлечений.
Я перестала пить в возрасте 33 лет и решила, что пришло время
разобраться с островом Мужчин. Мне нужно было ужать его до чего-
то больше похожего на невзрачный остров Уайт, а не на обширное
королевство размером с Ирландию. Мне предстояло сделать его
менее драматичным, устрашающим и всеобъемлюще важным, а
больше похожим на отдаленный островок. Чтобы он стал приятным
местом, а не целой страной.
Вот что я собиралась сделать. А когда у меня получилось, я открыла
новый остров, альтернативный, в который неожиданно влюбилась.
Остров Одиночества.
 Введение
Мономания — преувеличенный или навязчивый энтузиазм и
озабоченность лишь одной целью или человеком (взято из
Оксфордского словаря).
Единственномания — преувеличенный или навязчивый энтузиазм
в поисках Того Единственного (взято из моей головы).
Я буду откровенна с вами. Я по-прежнему любовная наркоманка.
Не могу заявить, что полностью излечилась. Нет. К сожалению. Это
была бы откровенная ложь.
Увы, я все еще та женщина, которая таращится глазами-блюдцами
на смс, смотрит в телефон, как в телевизор, затаив дыхание, ждет
ответа, когда в мессенджере появляются эти скачущие точки. Мне все
еще приходится похлопывать себя по лицу, чтобы остановить
Йосемитскую свадебную фантазию (если хотите знать, она включает
лесную тему, немного Нарнии с арфистами и флейтистами, на мне
будет надето… О, блин, опять я за свое! *легкая пощечина*).
Я по-прежнему чувствую себя раздавленной, как бумажный пакет,
когда мужчина, с которым у нас было два свидания и с которым
провела (барабанная дробь) в общей сложности семь часов, исчезает
из моей жизни. Я все еще та самая женщина. И не собираюсь
притворяться, что это не так.
Тем не менее мне удалось уменьшить мою единственноманию с
настойчивой, истерической потребностью постоянно писать смс («У
тебя все в порядке? Ты попал в аварию?!»). Мне очень помогло, что я
целый год не ходила на свидания и даже не держала мужчину за
руку.
Еще помогло то, что я читала все о том, почему случается
любовная зависимость, и все это вам сейчас расскажу. Я перестала
давать людям власть возвысить или унизить меня. Когда я была в
постоянной любовной зависимости, то походила на надувного
человека: раздувалась от комплиментов и сдувалась в угрюмую
маленькую кучку, когда чувствовала себя отвергнутой.
 Старая дева в тридцать три года
Мой первый любовный провал состоялся за два месяца до моего
последнего алкогольного провала. Отец, теперь, увы, почивший,
начал называть меня старой девой, когда мне исполнилось тридцать
три. И нет – он не поддразнивал меня, чтобы подбодрить. Это не
была шутка в стиле «Да просто немного подкалываю, чтобы ты
пришла в себя!». Он был убийственно серьезен в том, что я – старая
дева, и всегда интересовался, какого черта я ничего не
предпринимаю по этому поводу.

Я чувствовала, что ничего не стою как женщина, как личность,

потому что до сих пор не нашла спутника жизни. Ощущала себя
невыбранной, нежеланной, залежалым товаром.

Беседа на тему «Ты – старая дева» началась, когда мы были в

гостях у моих тети и дяди. Там меня спросили: «Так есть ли опасность
того, что ты когда-нибудь выйдешь замуж, Кэтрин?» Я объяснила, что
только что рассталась с парнем, который плохо со мной обращался.
Мы с ним прожили сложный год, и теперь я была довольна своим
решением. Мой дядя нахмурился и сказал: «Ну, ты не становишься
моложе», на что мой отец расхохотался.
Когда мы ушли, я повернулась к отцу, нервно засмеялась и сказала:
«Они начали обращаться со мной, как со старой девой!» «А ты и есть
старая дева», – сказал он безразлично-деловито, как всегда. Мы
всерьез рассорились в машине, я плакала, говоря, что вовсе не
старая дева, а он кричал, что именно таковой и являюсь. Это было
странно.
Я совершенно растерялась. Позже в тот день я долго бегала вдоль
реки Лаган, сидела на покрытом листвой берегу и рыдала во весь
голос. После того как выплакалась, я попыталась понять, почему это
ранило меня так сильно. Разумом я полностью понимала, что это
просто мизогиния пятидесятых, как в «Безумцах», и все же это
глубоко меня ранило. Я исследовала свою рану и обнаружила занозу,
похороненную глубоко внутри. Занозу неудачи. Вот что так жестоко
меня поразило.
Я чувствовала, что ничего не стою как женщина, как личность,
потому что до сих пор не нашла спутника жизни. Ощущала себя
невыбранной, нежеланной, залежалым товаром. При этом головой
прекрасно понимала, что это нелепость. Я знала, что только что ушла
из токсичных отношений и в мои тридцать три у меня все только
начинается.
Подруга однажды сказала мне, что мои фотоальбомы напоминают
комнату трофеев для раздутого эго. Комнату, которую кто-то жалкий
спрятал от людских глаз, она наполнена рогами оленей и носорогов,
чучелами леопардов.
Недавно я просмотрела этот фотоальбом взыскательным глазом.
Она была права. Альбом представлял собой картотеку моих бывших
с добавлением случайных партнеров. Эта была витрина мужчин,
которые сочли, будто я чего-то стою. Теперь, когда смотрю этот
альбом, мне жутковато. Мой каталог убийств. Действительно, я
определяла себя через мужчин, с которыми спала.
Но знаете что? Я прекрасно понимаю, почему так было, и не
осуждаю двадцатилетнюю себя. Меня учили, что романтические
отношения – самая важная вещь. Снова и снова с помощью
подсознательных или явных социальных сообщений напоминали об
этом. Так же, как и вам.
 Остепенись, быстро!
Вот какая штука. Нам промыли мозги, заставив думать, что фраза
«долго и счастливо» всегда подразумевает найденного партнера.
Того самого человека. Нашего лебедя. Вторую половинку. Как так
вышло, что в двадцать первом веке замужество до сих пор считается
величайшим достижением женщины? Это лишь мое воображение
или эта скрытая тенденция до сих пор сохраняется? (Думаю, что
второе.) И не только женщины испытывают это сильнейшее
давление. Мужчины тоже.
Тем не менее, несмотря на постоянное давление, миллионы из нас
все чаще предпочитают оставаться в одиночестве. Популяция
одиночек растет в десять раз быстрее, чем население в целом.
Типичный британский миллениал, по статистике, будет жить один, без
партнера, в среднем пятнадцать лет.
Вот последние данные, собранные компанией Mintel в
исследовании «Образ жизни одиночек»: в 2017 году 51 % британцев
в возрасте от 25 до 44 лет жили одни (включая разведенных). Годом
раньше, в 2016‑м, Управление национальной статистики сообщило,
что количество одиноких/разведенных составляет 35 % населения.
Неужели за один год возможен скачок в 16 %?
Мы отодвигаем брак на все более позднее время. В 2018 году
Управление национальной статистики опубликовало доклад, в
котором сказано: «Для разнополых браков средний возраст мужчин,
вступающих в него, в 2015 году составлял 37,5 лет, тогда как для
женщин – 35,1 года».
Другими словами, среднестатистической невесте было 35 лет,
тогда как среднестатистическому жениху около 38. Это открытие
спровоцировало волну заголовков в прессе, таких как: «Все больше
возрастных невест: средний возраст женщин, идущих в наше время к
алтарю, – более 35 лет». В 2015 году 75 % мужчин и 76 % женщин
заключали брак впервые[3]. Шесть из десяти невест были старше
тридцати.
В 1970 году средний возраст вступления в брак составлял 27 лет
для мужчин и 25 – для женщин[4]. Таким образом, в сравнении с
1970 годом мужчины стали жениться на одиннадцать лет позже, а
женщины – на десять лет позже. Поразительно, да?
Что еще более удивительно, 42 % браков заканчиваются разводом.
Что означает – почти половина из тех, кто с надеждой, сияя, идет к
алтарю, внезапно оказываются одинокими в последующие годы.
 Одиночество сейчас норма
До того как раскопать эти данные, показывающие, что одинокие
теперь, наоборот, превращаются в большинство, я написала кучу
крутых материалов о ниспровержении норм, которые стали
ненужными, а затем обнаружила, что сейчас норма – это мы. Я не
знала этого. А вы?
Как бы то ни было, многие до сих пор не могут поверить, что это
так. Быть одиноким до сих пор выглядит как своего рода бунт,
подрыв устоев. Почему? Потому что мы до сих пор живем в тени
нуклеарной семьи и кряхтим под грузом ожиданий наших
родителей.

Я думала, что любые отношения, неважно, насколько они

токсичны, лучше, чем ничего.

Поговорим об этом позже, но в то время, когда росло и взрослело

поколение беби-бумеров[5], произошел мощный всплеск количества
браков, вот, скорее всего, почему наши родители так озадачены, что
мы не женаты, как они в нашем возрасте. (Если вам от 25 до 50, вы,
вероятней всего, отпрыск беби-бумеров.)
Наши родители и СМИ научили нас бояться одиночества. Я очень
хорошо знаю этот страх. Вот почему в двадцать я никогда не была
одинокой, вместо этого перепрыгивая от бойфренда к бойфренду. Я
думала, что любые отношения, неважно, насколько они токсичны,
лучше, чем ничего.
Когда я не была с кем-то, то чувствовала себя плоской и темной,
как комната, погруженная в кромешную тьму, ждущая, чтобы кто-то
пришел, включил свет и наполнил ее жизнью еще раз. И, по иронии
судьбы, учитывая первостепенное значение, которое я придавала
сохранению отношений, я сама же их и рушила, постоянно
выслеживая, изменяя, затевая ссоры и все такое прочее. Могла
расстаться с парнем, только чтобы использовать это расставание как
рычаг для получения большего внимания.
В последние годы я научилась себя контролировать. Я не остаюсь в
нездоровых отношениях, больше не боюсь быть одной, могу ходить
на свидания, не теряя рассудка. Теперь я научилась ценить свое
одиночество вместо того, чтобы тоскливо смотреть на пары и думать:
«Я тоже так хочу. Почему у меня этого нет?»
Как уже говорила, я не излечилась от любовной зависимости. Она
до сих пор кружит внутри меня, рыча и требуя пищи. Но я научилась
жить с ней, укрощать ее, держать на поводке, переучивать и даже
иногда гладить. И я по-настоящему счастлива одна.
Работа над любовной зависимостью привела к тому, что я
чувствую себя свободной от необходимости иметь пару. В двадцать я
была одна на протяжении «огромного» периода в шесть месяцев
(которые в основном были посвящены поискам новых кавалеров), а
за последние пять лет я не состояла в отношениях в течение трех с
половиной лет. Это рост с 5 % одиночества в двадцать до 70 % за
последние пять лет.
 Давайте начнем обратную промывку мозгов
Итак, что мы собираемся делать в этой книге? Что будет дальше?
Мы собираемся перепрограммировать сами себя с помощью
психологов и нейробиологов, которые расскажут о тех посылах
общества, которые подсаживают нас на крючок любви и делают мозг
помешанным на этом чувстве.
Мы разберемся в идеях, которые получаем из литературы, кино и
телепередач, именно они переводят нас в состояние навязчивой
потребности в романтической любви (трилогия про Бриджит Джонс,
конечно же, заканчивается свадьбой). Эти посылы проникают нам
под кожу, просачиваются в подсознание. Они заставляют думать, что
счастье обязательно должно включать пару силуэтов на фоне заката.
Знаете что? Это вовсе не так!
Если вы хотите встречаться с кем-то, я расскажу, как научилась
делать это осознанно, не превращаясь в невменяемого инстаграм-
преследователя и не думая, что влюблена в какого-то чувака,
которого знаю от силы две недели.
Что наиболее важно, мы собираемся найти и освободить источник
радости одиночества. И убедиться, что он никуда не исчезнет[6].
 Часть 1
Создавая любовную зависимость
 Что такое любовная зависимость?
Priory, один из самых авторитетных центров лечения зависимостей
в Великобритании, определяет любовную зависимость как «чувство,
характеризующееся эмоциями, вызывающими сильное навязчивое
поведение, которое страдающий вынужден повторить, невзирая на
последствия».
Моя интерпретация такова: любая зависимость – это безумие, во
время которого повторяешь одни и те же вещи и, несмотря на
неудачи, ожидаешь другого результата.
Доктора Вик Уоттс и Мел Девис из отдела работы с зависимостями
центра Priory интерпретируют классическое поведение при
любовной зависимости как:
1. Цепляться за идеализированные отношения, невзирая на
отличающуюся от них реальность.
2. Снова и снова возвращаться в абьюзивные и опасные
отношения.
3. Возлагать ответственность за свое эмоциональное благополучие
на других.
4. Требовать внимания от множества различных отношений и
искать новые источники внимания.
Я могу точно сказать, что вижу себя в каждом из этих четырех
признаков. Ага, угу, галочка, делала все это. БИНГО! У меня любовная
зависимость.
Давайте разберем каждый пункт, и я расскажу, как выглядели мои
симптомы.

1. Цепляться за идеализированные отношения, невзирая на

отличающуюся от них реальность.
Я фантазировала о любви как в кино, пытаясь поднять свои
отношения на такой же уровень, и была разочарована, когда
осознавала, что мне это не под силу. Пришлось быть одновременно и
идеалистом, и критиком.
Я пыталась сделать все, чтобы избежать одиночества, в том числе
мирилась с неподходящим обращением и/или встречалась с
людьми, которые мне не нравились. Я ставила возможность быть в
паре выше собственного счастья.

2. Снова и снова возвращаться в абьюзивные и опасные

отношения.
Как вы прочтете далее в книге, иногда поведение, с которым я
мирилась или как я вела себя, было экстраординарно безобразным,
потому что я отрицала реальность.
Если мне казалось, что отношения начинают угасать, я
реагировала слежкой и скандалами. Так, верьте или нет, проявлялась
моя стратегия выживания. «Если я найду, что не так, может быть,
смогу это исправить» и «Если я буду угрожать своим уходом, может
быть, он будет упрашивать меня остаться и поймет, что не может
жить без меня».
Но эта агрессивная, изменчивая тактика только разрушала
отношения, вместо того чтобы «спасти нас».

3. Возлагать ответственность за свое эмоциональное

благополучие на других.
Я не имела ни малейшего понятия о том, что мое счастье – моя
личная ответственность. Сказать правду? Если мне было грустно, то я
полагала, что это вина моего кавалера. Он должен был сделать меня
счастливой. И если не справлялся с задачей, то это плохой кавалер.

4. Требовать внимания от множества различных отношений и

постоянно искать новые.
Если я не была в отношениях, то искала новые так же срочно, как
вы ищете место, где жить. Друзья называли меня «любовной
обезьянкой» за то, что я металась от мужчины к мужчине словно
обезьянка, которая прыгает с дерева на дерево. Даже когда была в
паре, я выпрашивала внимание у других мужчин. И путала
физическую близость с духовной: я получала секс, когда на самом
деле просто хотела душевной теплоты. И он больше походил на
движущуюся художественную инсталляцию, призванную вызвать
одобрение и аплодисменты, чем на акт любви.
Счастлива сообщить: теперь я могу пресечь любое подобное
поведение. Уф! Но я все еще бдительно слежу, чтобы оно случайно
не вернулось обратно.
Если вы думаете, что тоже подпадаете под категорию любовного
наркомана, не будьте обескуражены этим ярлыком. «Я не люблю
термин «любовный наркоман», потому что кажется, будто он
подразумевает пожизненную проблему, – сказала мне доктор
Дженни Тайтз, сертифицированный психолог и автор книги «Как
быть Одиноким и Счастливым». – В любой момент мы можем
выбрать другое действие и создать новые схемы поведения,
связанные с нашими надеждами. Прошлое не должно влиять на
наше будущее».
Я согласна. И думаю о зависимости больше как об опыте, чем о
том, что определяет меня. Если бы я была педантичной, то могла бы
сказать: «Я испытала любовную зависимость и все еще склонна
демонстрировать ее признаки». Но это чертовски длинно, и я не
готова писать это снова и снова, поэтому считайте, что «любовный
наркоман» – это сокращение. Я буду носить этот ярлык, но вы,
конечно, не обязаны это делать.
И самое главное: если вы чувствуете, что тоже попались на крючок
любви, – надежда есть. Изменения вполне возможны. Люди
меняются в один миг.
 Когда я вырасту, хочу выйти замуж
Когда мне было четыре, я могла влезть на верхушку высоченного
дуба, растущего у дороги в конце улицы. Никто из мальчишек не мог
этого сделать. Я – царь горы, когда все они – грязные поганцы. Но
потом, когда мне было пять, я осознала, что девочки не лазают по
деревьям, это удел мальчишек. Девочки должны быть царицами, не
царями.
Вместо этого я начала делать «духи» из раздавленных лепестков
роз и крошечных утопленных насекомых. Я осторожно, высунув язык
от усердия, помещаю свое творение под горячий пресс, чтобы
«запечь». Потом намазываю «духами» себя, а после и мою
сопротивляющуюся этому маму. Уже в то время я была совершенно
уверена, что цель девочек – привлекать. И что моя единственная
судьба – это замужество.
В семь лет я и мои подруги сидели на бордюре нашей улицы в
Каррикфергюсе, рассчитывая процентную совместимость с именами
мальчиков, которые нам нравятся. А они в тот момент играли в
футбол и даже внимания на нас не обращали. Меня болтает, как
стрелку испорченного компаса, между тем, что я хочу делать на
самом деле (крутиться рядом с братом, который чинит колеса своего
велосипеда), и тем, что, как мне говорят, я должна хотеть делать
(играть с куклой, которая писается, если дать ей попить. Это в прямом
смысле все, что она может делать *закатывает глаза*).

Когда мне было пять, я осознала, что девочки не лазают по

деревьям, это удел мальчишек. Девочки должны быть царицами.

Если моя цель – заслужить мужское одобрение, то я уже ее

провалила. Чувствую себя отвергнутой обеими отцовскими фигурами
в своей жизни. Когда я превратилась в неуклюжего подростка, мой
отец, кажется, совсем не был в восторге. Мои родители развелись, и
мама снова вышла замуж, когда мне было десять. Именно тогда я
приобретаю отчима, который меня откровенно терпеть не может.
Мой отчим заставляет моего брата и меня стучаться, если мы
хотим зайти в гостиную (нам запрещено там появляться после семи
вечера), печатает для нас письма с маркированными списками того,
что мы делаем не так (оставляем слишком много масла на ножах,
отправляя их в посудомойку!), называет нас «квартирантами» и дает
четко понять, что мы съезжаем, как только нам исполнится
восемнадцать, а там хоть трава не расти.
Если мои друзья без предупреждения звонят в дверь, он с ревом и
ругательствами гонит их прочь, потому что они заранее не
согласовали визит. Я не знаю, чего он ожидает: гонца со свитком на
коне?
От всей этой ситуации в доме меня спасают только книги. К
двенадцати годам я перечитываю добытую из-под полы копию
романа «Forever» авторства Джуди Блум около семи раз. Я пьянею от
романтики, которую она описывает. Когда-нибудь я полюблю
мужчину так сильно, что позволю ему засунуть его «дружка» внутрь
себя.
Мой отчим читает мои дневники. На следующую ночь я со своей
лучшей подругой Сэм прокрадываюсь из дома и, отчаянно рыдая,
топлю остальные дневники, пока не найденные, в пруду в парке.
Чувствую себя так, словно хороню любимое домашнее животное. Мы
идем домой, обсуждая план побега в Бирмингем, где будем делать
покупки на блошином рынке, что-нибудь себе проколем, будем
ходить на свидания с гитаристами и тусоваться в клубе Snob’s
каждую пятницу.
Чувствуя себя глубоко несчастной, я спрашиваю папу, могу ли
приехать к нему жить в Айландмаджи, в Ирландии. Мои
счастливейшие летние дни я провела там: прыжки по камням в
бухте-подкове, хрустящие коричные леденцы, свингбол, постоянный
просмотр клипов группы 4 Non Blondes по MTV и игры с его тремя
терьерами. Он отвечает отказом. Я в отчаянии.
 Во время всех этих неурядиц я невероятно близка как с матерью,
так и с мачехой (подругой моего отца Рут). Это или стечение
обстоятельств, или свершившийся факт, что, уже будучи взрослой, я
считаю, что построить прочную дружбу с женщиной – легче легкого,
тогда как с мужчинами не могу создать ничего прочного, даже
платонической дружбы.
 Охота за одобрением
В четырнадцать я сменила свою страсть к верховой езде на
ночные клубы. Одна из моих ближайших подруг бросает меня,
написав письмо, в котором говорит, что я «стала одержима
мальчиками», тогда как раньше была вся поглощена музыкальными
группами, хорошими книгами и шутками. Мне больно, но я понимаю,
что это с ней все не так, а не со мной. Вместо того чтобы наладить
отношения, я завожу новых друзей.
Однажды на уроке французского учитель просит нас встать, если
мы услышим французское прилагательное, которое нам подходит.
Класс встает и садится как йо-йо, когда он называет
«длинноволосый», «блондинка», «высокий», а потом «красивый»,
после которого встают только популярные, самодовольные девочки.
Потом он называет «некрасивый». В точку! Мне надо встать или
нет? Тогда все увидят, что я уродина. Я встаю. И больше никто.
Учитель велит мне сесть и говорит, что это была только шутка, и
начинает нескладно объяснять, что думает. В своей сбивчивой речи
он путается и в конце концов замолкает.
Со временем происходит что-то волшебное. Моя неуклюжая
подростковая фигура выпрямляется по мере того, как я расту, на
моем рыхлом лице проявляются скулы, а выпрямители для волос из
Boots и сыворотки John Frieda приводят в порядок ядерный взрыв на
моей голове.
Я еду проведать отца, и он водит меня к друзьям, которые,
разглядывая меня словно кобылку, выносят вердикт –
«Чистокровная». Отец поворачивается ко мне, удивленный, и что-то
щелкает в его голове. Позже он сказал: «Это пробудило во мне нечто
такое, чего я никогда раньше не чувствовал. А потом я понял, что
именно. Гордость».
 В первые несколько месяцев новых отношений я встаю на
полчаса раньше него, чтобы нанести тон и тушь и разгладить
утюжком волосы, потому что абсолютно уверена: если он
проснется рядом с Настоящей Мной, то обязательно испугается.

Когда мне было пятнадцать, мать наконец выставила моего

отчима. Последней каплей стало то, что он гонялся за мной по дому,
угрожая направить на путь истинный, потому что я съела что-то
неразрешенное. Теперь он пишет мне письмо, в котором говорит, что
надеется со всем разобраться, по непонятной причине начав его со
слов, что я стала «привлекательной молодой женщиной». Это первая
приятная вещь, которую он мне сказал, и я вцепляюсь в нее.
Вскоре моя мама встретила моего нынешнего отчима, Стюарта,
который стал лучшим из мужчин. Он своими руками сделал
дополнительную стену в доме, чтобы у меня была собственная
спальня. С того дня, как я повстречалась с ним, меня всегда
принимали, заботились и любили.
Стюарт никогда не восхищается, но и не насмехается над моей
внешностью. Иногда он может сказать нечто сбивающее с толку,
вроде как «ты похожа на физиотерапевта», когда я спрашиваю,
нравится ли ему мой новый топ. На самом деле для него имеет
значение только, какой я человек. Он ценит честность, доброту и
чувство юмора и не придает значения тому, как я выгляжу в новом
платье от Jane Norman.
Но к этому времени мои способы поиска мужского одобрения и
ожидание отвержения въелись до самых костей. И учитывая, что моя
новоприобретенная симпатичная внешность уже показала
способность превращать отвращение в принятие, мой подростковый
мозг считает мою внешность самым важным.
 Я – кукольный домик
Теперь моя самооценка зависит от того, как я выгляжу. Я покупаю/
ворую свою самооценку с прилавков косметики. К семнадцати годам
я трачу по полтора часа на подготовку к выходу в колледж. Покинуть
дом без полностью покрытого макияжем лица для меня
приравнивается к тому, чтобы выйти за дверь, сверкая голой
задницей.
Если мои волосы плохо выглядят, я просто не иду в колледж.
Сначала внешность, а только потом учеба. Если я кому-то не
нравлюсь, то расцениваю это как глубочайшее оскорбление. Мне
нужно, чтобы меня все любили, и тогда я чувствую, что имею
значение.
Я завожу картотеку постоянных ухажеров. Главное, чтобы мой-
текущий-бойфренд считал меня самой привлекательной девушкой.
«Ты самая красивая девушка из всех, что у меня были», – говорит
мой кавалер Тони. «Но не самая привлекательная девушка из всех,
что ты видел? Я имею в виду не в телевизоре?» – спрашиваю я. Он
пытается сменить тему.
Я как кукольный домик, предназначенный только для витрины:
причудливо разрисованный фасад и скучные картонные
внутренности, где торчат скрепки и грубые швы. Желание, чтобы мои
бойфренды считали меня симпатичней всех остальных, –
совершенно недостижимая химера. Но без этой уверенности, без их
подтверждения этой иллюзии я теряю опору, чувствуя себя никому
не нужной, забытой.
Я не могу осознать, что люди выбирают быть с кем-то не только из-
за внешности. Они делают выбор, учитывая весь набор качеств.
Одобрение моей личности для меня не так важно, потому что,
насколько я могу судить, моя единственная ценность – это внешняя
оболочка.
 Учитывая, что мужчины стали меня замечать в тот год, когда я
стала укладывать волосы, носить макияж и упаковываться в узкие
одежды, крайне важно поддерживать эту все изменившую игру.
В первые несколько месяцев новых отношений я встаю на полчаса
раньше него, чтобы нанести тон и тушь и разгладить утюжком
волосы, потому что абсолютно уверена: если он проснется рядом с
Настоящей Мной, то обязательно испугается. Мне нужно, чтобы он
верил в Накрашенную Меня. Потому что я никоим образом не могла
такой родиться.
 Эскизы бойфрендов
Вечер прошел «зря», если я никого не зацепила. К счастью, в
девяностые Бирмингем наводнен повседневным сексизмом, чтобы
поддерживать мою самооценку. Фразы вроде «Если я скажу, что у
тебя прекрасное тело, ты покажешь его мне?», или «Мне нравится это
платье. Но еще лучше оно будет смотреться на полу моей спальни»,
или «Милые ножки, когда они открываются» все еще считаются
приемлемыми. Я не могу выйти в мир без того, чтобы мужчины не
кричали вслед о моей заднице.
Бойфренды – пустые страницы в моем скетчбуке. Я рисую героизм
и великолепие, когда все, что у меня есть, – это рудиментарные
очертания. Но и они западают не на настоящую меня. Они с таким же
успехом могут запасть на Джессику Рэббит, учитывая, что я всего
лишь коллаж из статей «Что Мужчины Считают Сексуальным».
Я читала «Трамвай «Желание» Теннеси Уильямса в университете и
ощутила толчок узнавания, когда читала о Бланш Дюбуа. Я
позиционирую себя как хитрую, саркастичную, поддатую телку. Я ищу
мужчин, которые стали бы приключением. Мне нравится встретить
мужчину, который ко мне равнодушен, обыграть его в бильярд и
сверкать вокруг него, пока я не зажгу искру тепла в холодном угле
его глаз. Пока огненный шар «да» не проскочит между нами.
Я – караульный секса. С гордостью заявляю, что сплю обнаженной,
и высмеиваю мягкие пижамы и плюшевые игрушки моей лучшей
подруги. Ради бога, постель – это сцена, а не кокон. Я больше яркий
перфоманс, чем личность. Я провоцирую своих друзей из
университета играть в покер на раздевание после вечерней
прогулки, чтобы перевести общение из нормального в распутное.
Я похожа на почти обнаженную инстаграм-диву с надутыми
губами, за исключением того, что у меня нет социальных сетей для
демонстрации себя, так что использую вместо них Broad Street
Бирмингема. Я брожу вокруг, как Pac-Man с разинутым ртом,
пожирающий комплименты по дороге. Когда пьяна – во мне десять
футов роста, а трезвая я съеживаюсь.
На первый взгляд вы видите во мне сверхсамоуверенность,
покачивающиеся бедра, вызывающе громкий смех, живую мимику.
Но если вы наблюдательны, то разглядите человека, находящегося в
состоянии войны с самим собой. Слишком туго стянутые
непослушные волосы, ноги, втиснутые в маленькие туфли,
обгрызенные до крови ногти с типсами, посаженными на суперклей.
Под бахвальством этого циркового пони – гражданские беспорядки.
Я читаю «Страх полета» Эрики Джонг, где сконструирована
эротическая Страна Чудес, что обогащает меня термином «трах без
застежек», сокращение для секса без привязанностей, обязательств
или скрытых мотивов. Вот чем я занимаюсь, говорю я себе, но правда
состоит в том, что мои мотивы далеки от «беззастежечных». Я хочу
близости, страсти, одобрения и ищу все это не в тех местах, позволяя
моим одеждам лететь на пол.
Я пью, чтобы быть ближе к людям, и оказываюсь слишком близко.
Я вливаю в себя вино, чтобы чувствовать себя сексуальной, а
заканчиваю тем, что становлюсь чересчур сексуальной. Я не знаю,
как остановить ускоряющееся сближение на полпути.
Я просыпаюсь на следующее утро и в первую секунду не знаю, где
я или с кем. Тогда меня заполняет стыд. Я не хочу так жить, тогда
почему настойчиво продолжаю?
Потому что я зависима от тех, кто меня желает, – завоевателей,
ниспровергателей. Этого острого чувства взаимного притяжения,
которое заставляет похоть струиться от моего пупка к бедру, где она
останавливается, чтобы повернуться, а потом спускается между
бедер.
Ночь, а с ней и похоть приводят за собой похмелье. Обе, кажется,
ненавидят меня, когда приходит утро. Восход солнца разрушает
заклинания, словно коллективное бурное утреннее падение.
Прошлой ночью желание притянуло меня к себе на колени; на
рассвете оно вернуло меня в реальность.
 Как говорил Карл Юнг: «Стыд – пожирающая душу эмоция». И
именно так он и ощущается. Словно мелкая моль пожирает мой дух.
Моль, которая скрыта в пуховом одеяле печали, накрывающем меня
утром. Я пытаюсь переспать ее, перепить и пересмеяться, превращая
свои свидания в анекдоты, но моль стыда пробирается под кожу и
теперь грызет мою душу.
 Колыбельные любовного аддикта
Ложась спать, чтобы стереть эти эпизоды из памяти, я сочиняю
колыбельные любовного наркомана. Они собраны из вещей, что я
видела в кино, наподобие [вставить мужчину месяца], который
ввязывается в автомобильную погоню, чтобы остановить меня, когда
я ухожу, или ныряющий в пенящийся поток, чтобы спасти мое
любимое ожерелье. Я лежу с покалывающим предвкушением, мечтая
о будущей свадьбе, подобно начинающему космонавту, который
представляет себя первым человеком, ступившим на Марс.
Я слушаю The Corrs «What Can I Do», Extreme «More than Words»,
Big Mountain «Baby I Love your Way» и Aqualung «Brighter than
Sunshine» и фантазирую о том, как заставить мужчин любить меня.
Они так и делают, но проблема именно во мне: я не могу вынести
настоящих серьезных отношений. Как только они подходят слишком
близко, я отстраняюсь и отправляюсь за своим следующим
завоеванием.
Моей первой настоящей зависимостью был Дэниел, о котором мы
уже говорили: тот, из-за кого я постоянно обновляла почту. Я
встречалась с ним, когда мне было двадцать два, и записала каждую
деталь наших свиданий – дюжины или около того.
Я перечитывала дневники свиданий раз за разом, в которые
каждый его комплимент записывала так же старательно, как
бухгалтер прибыли. Но его признания в любви во время секса,
возможно случайные, пугали меня. Правда состояла в том, что я его
не любила, а любила лишь думать о нем.
Мой отец сказал, что у меня на руках появились «крылья жира»,
когда мне было двадцать два. Я запаниковала и записалась в
спортзал. (Следующие пять лет я провела, думая, что у меня жирные
руки, тогда как на самом деле они были нормальные.) Если у меня
выскакивал прыщ, он восклицал: «Что ЭТО?!!», указывая на
взволновавшую его деталь так, словно я вытатуировала на лице
паука. Думаю, он просто пытался мне помочь. Становясь
непривлекательной, я подводила его.
Я думала, что женская красота подобна цветку, который цветет
короткое время, потом вянет и опадает, медленно теряя цвет. Меня
пугала эта перспектива даже в двадцать с небольшим. Если кто-то
критиковал мою внешность, я воспринимала это как пугающий знак,
что моя старость началась. А теперь кем я стану?
Моя алкогольная и любовная зависимости поддерживали друг
друга, как подвыпившие люди, уходящие с вечеринки. Пьянство
позволяло мне обзаводиться бойфрендом, а когда отношения
заканчивались, оно было тут как тут, чтобы поддержать меня или
катапультировать на поиски нового приключения.
Когда бойфренд уходил от меня, я рыдала и напивалась до
беспамятства, слушая на повторе Foo Fighters «Best of You» или
Radiohead «Creep». Когда я сама рвала с ним, то, выходя из игры,
надиралась в стельку и отправлялась искать нового мужика.
 Девочка, которая оплакивала того самого
Множество мужчин становились источником энергии для моей
самооценки. К тому времени я работала автором в журнале
Cosmopolitan и уходила с работы четыре или пять раз в неделю,
чтобы залить глаза и покрутить хвостом.
Моя работа дарила мне задания наподобие «найти тридцать пять
мужчин и убедить их позировать нагишом в благотворительных
целях». В основном – оправдание для того, чтобы поболтать со
случайными мужчинами в рабочее время и получить за это хоть
какие копейки. Я находила всех тридцать пять за неделю, и коллеги
бешено рукоплескали мне. С некоторыми из них я ходила на
свидания после съемок.

Правда состояла в том, что я его не любила, а любила лишь

думать о нем.

Я приводила домой кавалера за кавалером, словно гордая кошка с

мышью в зубах, так часто, что моя семья перестала запоминать их
имена и называла «какеготам», «тотмужик» и «новый парень Кэт». Я
смеялась, когда знакомые называли меня «Пожирательницей
мужчин», и пожимала плечами, когда они удивлялись: «Еще один, так
быстро?» Они качали головой, не веря, когда я говорила, что этот –
особенный. Я стала девочкой, которая оплакивает Того
Единственного.
Раз за разом мои друзья отпускали замечания, что мои отношения
становились «близкими» слишком быстро. И это действительно так.
Мы придумывали имена нашим детям через пару месяцев – а иногда
даже недель. Я думала, что это потому, что мы в романтическом
водовороте, но на самом деле это была смесь «Просто добавь
людей» – быстрорастворимые отношения.
 Мужчины – это в первую очередь потенциальные женихи,
личности – во вторую. Если они были женаты, я просто переставала с
ними разговаривать. Они становились неподходящими. Вечеринки
по поводу дней рождения – это не возможность поздравить друзей, а
шанс встретить уйму потенциальных женихов. Я смотрю на тех, кто
разглядывает меня в электричке, а не на золотые поля,
проносящиеся мимо.
Я искусно раздуваю катастрофы, так, что один из парней начинает
называть это «Катастрофизация». Если бойфренд не отвечает на
звонок один вечер, он определенно замутил тройничок. Если он
хочет «поговорить», то наверняка собирается расстаться. У меня был
талант возводить огромные ледовые дворцы из нежнейших
снежинок.
Я убеждена, что любая другая женщина в жизни моего кавалера
представляет угрозу, поэтому расспрашиваю их о бывших,
убежденная, что, собрав достаточно данных о плюсах и минусах его
отношений, смогу выиграть партию. Бдительно высматривая
соперниц, я сканирую любое новое окружение на предмет более
привлекательных женщин. Если ловлю брошенный украдкой взгляд
бойфренда на другую девушку, то чувствую ранящий укол боли.
 Баба-разрушитель
В двадцать семь лет я встречаю Себа и страстно влюбляюсь, к
счастью, взаимно. Наконец-то я нахожу отношения, в которых мы оба
одинаково заинтересованы.
Моя главная цель – сохранение этих отношений. Однако я влетаю
в стену, словно пилот-камикадзе. Как подросток, ломающий модель
самолета, потому что она «не идеальна», я рушу все на регулярной
основе.
Втаптываю нашу связь в землю, восстанавливаю ее, разрушаю,
бережно реконструирую, громлю в пух и прах, собираю по частям, а
потом удивляюсь, почему она кривобока, хрупка и похожа на
чертово бельмо на глазу.

Моя немедленная реакция после расставания с парнем –

развернуться и быстро найти нового, как будто я только что
потеряла работу и должна срочно найти источник дохода.

Когда наши отношения приводят к яростному разрыву, а затем он

просит несколько дней, чтобы обдумать расставание и возможное
примирение, я отказываюсь это сделать. Он блокирует мои звонки,
так как ему нужно немного подумать, но я пользуюсь таксофоном на
улице и постоянно звоню, обманывая незнакомым номером. Я не
могу позволить, чтобы к нему нельзя было достучаться в любое
время. Потому что он – мое все. И так ведь и должно быть, правда?
Наши отношения не оправдывают моих киношных ожиданий. Я
тщательно обставляю крутые-сцены-свиданий, организуя выходные
с поисками диких пони в Нью-Форест или коктейли с видом на
кальдеру Санторини, а потом чувствую себя разочарованной, когда
все выходит не так, как я ожидала.
Я извожу его требованиями, истериками и пьяными выходками,
пока, наконец, моя Катастрофизация не становится реальностью. Он
бросает меня через три года, вскоре после моего тридцатого дня
рождения. С него хватит.
Мое сердце не просто разбито пополам, оно развалилось на
десяток кусков. Но моей немедленной реакцией стало развернуться
и найти нового кавалера, как будто я только что потеряла работу и
должна срочно найти источник дохода.
Я искала встречи онлайн в течение месяца. Если не могла
договориться о свидании, то напивалась и названивала мужчинам из
своего каталога. Я была женским аналогом мужчины, который после
полуночи отправляет смс: «Еще не спишь? Хочешь зайти?»
На самом деле мне было совершенно все равно, кто зайдет, пока
этот кто-то был. Все, что угодно, лишь бы не быть одной. Я ищу
человека, который обеспечит мне впечатления от бойфренда в час
ночи, в то время как мужчины, которым я названиваю, обычно в
поисках чего-то совершенно другого.
 Книги и фильмы, формирующие любовных
наркоманов
Давайте на время отвлечемся от моей истории и погрузимся в
культурный ландшафт, чтобы подробно исследовать информацию,
которую я и вы получаем. Дети похожи на пластилин. Их легко
лепить. Вот милый разговор, который у меня недавно произошел с
пятилеткой.
Пятилетка: «А где твой дом?»
Я: «Ну, у меня своего дома нет, это называется «аренда».
Пятилетка: «У тебя нет дома? МАММММ, у нее нет дома!»
Пятилетка, через несколько секунд после того, как переварила этот
шок: «А ты замужем?»
Я: «Не-а».
Пятилетка, уперев руки в боки: «Почему нет?»
Я: «Потому что не встретила того, за которого я захочу замуж».
Пятилетка: «Ладно. Дети у тебя есть?» *внимательно смотрит на
мой живот*
Я: «Эм… Слушай, может быть, мы пойдем наверх и поиграем?»
Я нашла занимательным, что девочка в пять лет уже знает, что эти
три вещи – собственность, брак и дети – маркеры «успешного»
взрослого. Как они это узнают? Такие сообщения кодируются в
молодости, нет?
Один из способов, который обусловливает нас очень рано, – это
сказки. Давайте разберем некоторые из посылов, которые пятилетка
может собрать из самых популярных источников.
Мачеха Белоснежки настолько завидует ее необыкновенной
красоте, что пытается убить ее – три раза. Но, слушайте, Белоснежка,
по крайней мере (вместе с компанией ее волшебных лесных друзей),
прекрасно готовит на семерых мужчин.
Единственная надежда Золушки уйти от уродливых сестер
(уродство в сказках обычно обозначает полное ничтожество) –
воплотить мечту о поездке на бал и захомутать принца.
Спящая Красавица находится в навеянной проклятьем коме, пока
принц не поцелует и не оживит ее.
Даже русалочка Ариэль, дерзкая и бросающая вызов отцу героиня,
спасшая жизнь принца, обменивает свой прекрасный голос на ноги
(что означает для нее ходить словно по лезвиям ножей) ради того,
чтобы закрутить с ним. Затем она танцует для возлюбленного,
несмотря на мучительную боль.
Красота всегда именно то, что очаровывает принцев в этих
сказках. Многие принцы делают предложение до того, как они хотя
бы поговорили с девушкой дольше одной минуты. Современные
сказки, такие как «Принцесса-невеста» или «Звездная пыль», тоже
выстроены на повествовании о прекрасной деве в беде, которую
спасает смелый мужчина.
Одна из причин, по которой Уитни Вульф запустила Bumble
(приложение для знакомств, где женщина должна первой написать
мужчине), было желание развернуть эту динамику мужчина-
добивается-женщины. Вульф поощряет женщин искать милых
мужчин.
«Нас учат, что подлость привлекательна, – говорит она, ссылаясь на
героев. – Маленький мальчик делает гадости маленькой девочке
потому, что безумно влюблен в нее. Он приходит домой и по ночам
пишет любовные письма. Так? Вот почему нам говорили, что мальчик,
который дергал нас за косички на детской площадке, запал на нас.
Мы все слышали «О, он такой милый!» – как будто это что-то плохое.
Почему это часть нашей культуры?»

Моану объявили самой прогрессивной героиней Диснея на

сегодняшний день. Это шестнадцатилетняя девушка с тихоокеанских
островов, которая отправляется в опасное путешествие по океану,
чтобы разрушить древнее проклятье, лежащее на ее народе. «У нее
нет любовной истории!» – кричал маркетинг, обсуждая фильм.
(Ребята, так ей всего шестнадцать! В этом нет ничего особенного.)
 Мерида из «Храброго сердца» тоже пыталась сломать
представления о принцессе. И мое почтение Эмме Уотсон, которая
настояла на феминистских поправках в «Красавице и чудовище»:
в сценарий были внесены изменения, благодаря которым Красавица
– гениальный изобретатель, а не ее отец. Но у нас впереди еще
долгий путь.
На каждую Моану, отправляющуюся в море, или Мериду, скачущую
галопом за приключениями, у нас по-прежнему тысячи розовых
вариантов вроде «Найди наряд, подцепи принца», которые
скармливают маленьким девочкам. Им вбивают в головы
представления, что найти мужчину – их единственная цель. Эльза из
«Холодного сердца» стала иконой феминисток благодаря тому, что у
нее нет любовного интереса, и из-за ее совета Анне: «Ты не можешь
выйти за мужчину, которого только что встретила». (Вовремя,
Дисней!) Но, как указал мне кто-то умный, она по-прежнему
выглядит круто в платье с разрезом до бедра и с талией, которая не
оставляет места для внутренних органов.
Конечно, волшебные сказки – эмоционально нездоровые истории
и для мальчиков. Их учат, что нужно обязательно блокировать
эмоции (эмоции = плохо), быть бесконечно храбрым (здесь нет места
для страха), а также спортивным человеком (а не домашним
заучкой), необходимо спасти ее (это лучше, чем если она спасет его)
и, самое главное, найти ту самую красавицу, которая будет
свидетельствовать о его доблести (важнее, чем найти просто добрую
и милую девушку).
Несколько лет назад я читала моей трехлетней племяннице ее
«Альманах Принцессы» и осознала, что ей уже выдают сообщения:
«Найти мужчину – насущная необходимость». Так что я начала
добавлять строчки от себя: «Но она еще хотела получить диплом так
же, как и платье» или «Но женщина может быть счастливой как
будучи замужем, так и одна».
 На каждую Моану, отправляющуюся в море, у нас по-
прежнему тысячи розовых вариантов вроде «Найди наряд,
подцепи принца», которые скармливают маленьким девочкам.

То же самое делает Пенелопа Круз. «Сказки значат так много,

потому что это первые истории, которые вы слышите из уст ваших
родителей, – однажды сказала она. – Поэтому, когда я читаю на ночь
сказки детям, то всегда меняю финал – всегда, всегда, всегда.
Чертова Золушка, Спящая Красавица и все подобное – в этих
историях много мачизма. Они могут повлиять на то, как дети видят
мир. Если вы не будете осторожны, они начнут думать: «О, так
мужчины сами все решают!» Круз доводит это до крайности и
полностью меняет концы сказок: «В моей версии Золушки, когда
Принц говорит «Выйдешь за меня?», она отвечает: «Нет, спасибо,
потому что я не хочу быть принцессой. Я хочу быть космонавтом или
шеф-поваром».
Но я была соучастницей в формировании любовноцентричного
отношения у ребенка. На крещение моей племянницы я купила и
завернула четыре мои любимые книги, отметив, в каком возрасте ей
их открыть. Это были «Очень Голодная Гусеница» (я поддерживаю:
быть прожорливой хорошо), «Дюймовочка» (в ретроспективе просто
«маленькая девочка ищет мужа»), «Ребекка» («молодая жена живет в
тени мертвой бывшей жены своего мужа») и «Как я теперь живу»
(красиво написано, но, по-видимому, просто история любви «мальчик
встречает девочку», несмотря на то что девочке позволено быть
вспыльчивой). Все три последние вращаются вокруг оси любовной
истории. Упс. С тех пор я попыталась прекратить подкармливать ее
сознание розовыми метафорами, подарив ей «Сказки на ночь для
юных бунтарок».[7]
Stylist, один из моих любимых журналов, ниспровергнул сказку в
декабрьском номере за 2016 год, поместив на обложку Спящую
Красавицу с подписью: «А потом она проснулась и пошла вести свой
TED talk». Внутри можно было увидеть босую Золушку с подписью:
Another random document with
no related content on Scribd:
down, literally into ribbons; strangely enough, the flesh had escaped
even a scratch.
Drorathusa was badly shaken, and little wonder, forsooth. It had
been a miraculous escape from terrible injury, from a most horrible
death. A few moments, however, and she was as composed as
though nothing had happened. Truly there was much to admire in
this extraordinary woman.
Rhodes and I turned and examined the body, now lying quite still. It
was that of a big cat. Strictly speaking, it was not, I suppose, a cat; it
was not like anything that we had even seen or heard of. But a cat I
shall call it, not knowing what other word to use. The head was long
and of an aspect strikingly, repulsively snake-like. So was the neck.
This reptilian resemblance was enhanced by the head's being
absolutely destitute of hair, save for the vibrissae, which were really
enormous. The body was dark, curiously mottled with gray. The
breast and the belly were snowy white.
"Hum," said Milton Rhodes. "A strange and terrible creature, Bill.
This wilderness must be a real one when we find a carnivore like this
subsisting in it. And Goodness only knows of what other beasts it is
the habitat."
"Yes. And, with such creatures in the woods, our journey through
them is likely to prove an interesting one."
"Most interesting. O well," said Rhodes, "we have our revolvers, and
the Dromans have their bows and arrows, to say nothing of their
swords. And they know how to use them, too."
"And that reminds me," I told him: "I haven't reloaded my
blunderbuss."
"Save those shells, Bill."
"What for?"
"So we can reload them."
"Reload them? Do you think we'll be able to do that in this world
called Drome."
"Why not?"
"But how—?"
Rhodes turned like a flash.
"Hear that?" he said. "By the great Nimrod, another one!"
The darkness still lay impenetrable, pitchy. We flashed our lights into
the trees, this way and that, all about us; but no eyes were seen
gleaming at us, nothing was seen moving save the shadows, and not
the faintest sound was heard.
The Dromans were listening intently, but it was patent that they had
not heard that sound which had whirled Rhodes about; nor had I
heard it myself.
"Are you sure," I queried, "that there was a sound?"
"I most certainly thought that I heard something."
"Look!" I cried, pointing upward.
Through openings in the foliage, were to be seen pale flickerings of
light.
"Thank Goodness," Rhodes said, "we'll soon again have light. I hope
that this time it will last."
And we soon did—the strong mystic, and yet strangely misty, light
pervading the mysterious and dreadful wood, the flickerings and
flashes overhead soon opalescent and as beautiful as ever.
We at once (Ondonarkus having picked up his arrow and
Zenvothunbro drawn his from the body of the cat) left that spot, to
make our way deeper and deeper into that forest, which harbored
enemies so terrible and so treacherous.
"Why," I queried, "didn't we camp up there on rocks, where it would
have been impossible (save in one of these periods of darkness) for
anything to approach us unseen? We had made a day's good
journey; and here we have gone and left a place of safety to camp
somewhere in this horrible wood."
"What," returned Milton Rhodes, "would that have been but
postponing the inevitable? For into these trees we should have had
to go, sooner or later, and the thing would have been watching for us
just the same. As you say, we had made a good journey for the day;
well, aren't we making it better?"
"It isn't ended yet."
"This place, after all, Bill, may not be so bad as it seems."
"Well, there is one consolation," I remarked: "there is no danger of
our starving to death in this lovely Dante's Inferno. Look at all the
fruit and nuts and things."
"Yes. From that point of view, the place is a veritable Garden of the
Hesperides."
At length we reached the stream, considerably larger than I had
expected to find it. At this point where we struck it, the water was
deep, the current a gentle one. The rich forest growth hung out over
the surface for some distance. There was a soft rustling of leaves,
for some of the branches dipped into the water and were swaying to
and fro. This and the faint, melancholy whisper of the gliding element
were all that broke the heavy, deathlike stillness. It was a placid, a
lovely scene.
The attainment of this their objective seemed to give our Dromans
much pleasure; but, save for the fact that there was now no danger
of our perishing of thirst, I could not see that we were any better off
than we had been.
I thought that this would be the end of our march, now a long one
indeed. But the Dromans merely paused, then started down the
stream; and, of course, along with them went Rhodes and myself.
At times we had literally to force our way through the dense and
tangled undergrowth; then we would be moving through lovely aisles
—

"And many a walk traversed

Of stateliest covert, cedar, pine, or palm."
We pushed on for perhaps two miles, never moving far from the
stream, and then made camp in a beautiful open spot, over which,
however, the great branches formed an unbroken canopy of leaves.
A guard was arranged for the night. Rhodes had the first watch.
It was during my vigil that it came—a sudden, fierce, frightful scream,
which awoke every member of our little party. It came from
somewhere down the river, and it was replete with terror and agony;
it was a sound that made the very air quiver and throb. It seemed
human, and yet I told myself that it simply could not be. And then it
ceased, as suddenly as it had come, and all was still again, save for
the gentle, sad whispering of the water.
"What," I exclaimed, my voice, however, low and guarded, "could it
have been? It sounded human, but I know that that sound did not
come from the throat of a man or a woman."
"I think you are right, Bill," said Milton Rhodes. "What it was—well,
that seems to be a mystery to the Dromans themselves."
I turned and saw Drorathusa, who had just issued from the tent,
standing beside Ondonarkus and engaged in hurried and whispered
dialogue, the troubled looks which she incessantly directed into the
forest, in that quarter whence had come that scream, advertising
dread and something for which I can not find a name.
"Evidently," Rhodes observed, "they know but little more about this
place and the things in it than we do ourselves."
"And that is virtually nothing."
"Did you," he asked abruptly, "hear something else?"
"Something else? When?"
"Something besides that scream. And while it was filling the air. And
just afterwards."
"I heard nothing else. Did you?"
"I believe that I did."
"What?"
"I can't say," was his answer. "I wish that I could."
"Well," I said, "all we know is that there is something sneaking or
prowling about in this wood, that it has just got a victim and that, in
all probability, it means to get one of us—maybe all of us."
Rhodes nodded, rather rueful of visage.
"We were fortunate enough," he added "to kill two carnivores—
snake-cats; I wonder if we shall be as fortunate the next time. For
there is another thing waiting, sneaking, watching, biding its time."
"Another, yes," said I. "But another what?"
 Chapter 35
A SCREAM AND—SILENCE
I am afraid that no one slept very well after that.
It was about seven o'clock when we left that place. And I confess
that I was more uneasy, more troubled than I would have cared to
acknowledge. For we were headed toward the spot—at any rate, in
the direction—whence had come that scream. What would we find
there? Would we find anything?
We did.
We had gone about an eighth of a mile. The disposition of our little
party was as it had been the day before; Rhodes and Ondonarkus,
that is, were in the lead, followed by Drorathusa, then came
Nandradelphis and Silvisiris, whilst Zenvothunbro and myself formed
the rear-guard. Had my own wishes in the matter been followed,
Rhodes and I would have been together. The formation assumed
was, as I believe I have mentioned, the one that Drorathusa herself
desired. The idea, of course, was to have the front and rear
protected each by one of the mysterious weapons of the mysterious
stranger-men, which weapons, undoubtedly, were far more
formidable in the imagination of Drorathusa and her companions
than they were in reality.
Certainly our revolvers were in every way excellent weapons, but I
could not help wishing that they had a heavier bullet.
As has been said, we had proceeded about a furlong. The dense
and tangled undergrowth had forced us away from the stream, to a
distance of perhaps three hundred feet.
At the moment a sound had fetched me up and my exclamation had
brought the party to a sudden halt.
"What is it, Bill?" Rhodes asked.
"We are being followed!"
He made no immediate response to that dire intelligence. We all
stood listening, waiting; but a silence pervaded the forest as deep as
though it had never, since the day of creation, been broken by the
faintest pulsation of sound.
Then, after some moments, Rhodes asked:
"Are you sure, Bill, that we are being followed?"
"Yes! I tell you that I know that we are!"
"Well," said he, turning slowly, "I don't see that we can do anything
about it, save keep a sharp lookout; and so on we go."
Whereupon he and the others started. I had turned to follow when
that sound, low and mysterious as before, stopped me in my tracks.
And in that very instant came another—a sharp interjection from
Rhodes, instantaneously followed by a scream, the short, piercing
scream of a woman.
I should have explained that we were in a dense growth of fern, a
growth some ten or twelve feet in height; it was a meet place indeed
for an ambuscade. Overhead, too, the branches met and
intertangled, affording an excellent place for a snake-cat or some
other arboreal monster to lie in wait and drop or spring upon any
human or brute passing below.
Now, as I whirled to that exclamation and scream—the danger there
behind forgotten in what was so imminent before—it was to find, to
my indescribable fear and horror, that my companions, every single
one of them, had vanished.
And that which chilled my heart was enhanced by the fact that before
me, where Rhodes and the Dromans must be; there was no agitation
amongst the ferns, not the slightest movement amongst them. I was
alone, alone in that place of dense, concealing vegetation, of silence
and mystery. But no; they were there, my companions, right there
before me. The ferns hid them, that was all. But why were they so
still? Why utterly silent? What had happened? That exclamation, that
scream, the silence that had followed—what did it mean?
It has taken some space to set this down, but it must not be
imagined that the space itself during which I stood there was a long
one. It was, in fact, very brief; it was no more, I suppose, than fifteen
or twenty seconds. Then I was moving forward through the crushed
ferns, as swiftly as was consistent with caution, and, of course, with
the revolver gripped ready for instant action.
I had covered perhaps three yards, had reached the point where the
way crushed through the fern-growth turned sharp to the left to pass
between two great tree-trunks; then it was that I heard it—a low,
rustling sound and close at hand.
Something was moving there; it was moving toward me.
 Chapter 36
GORGONIC HORROR
Almost that very instant I heard it, that low, rustling sound made by
something moving through (as I thought) the fern-growth ceased. My
companions! What had happened to them?
I began moving forward, every second that passed enhancing that
fear which chilled my heart. For each step took me nearer to, though
not directly toward, that spot from which had come that mysterious
sound.
Just as I was passing between those great tree-trunks, came a
sound that fetched me up in my tracks, came a sudden low voice:
"Oh, Bill!"
I gave a smothered exclamation and dashed forward. Rhodes was
safe; at any rate, he was alive. A second or two, and I burst from the
fern-growth.
Surprise, amazement brought me up instanter, and the next instant
an indescribable horror had me in its grip.
The surprise, the amazement will be explained when I say that there
before me stood my companions, every one of them, safe and
sound. There they stood, motionless and silent as so many statues,
gazing, as though held in a baleful charm, upon that thing before
them. Rhodes was the only one that moved as I burst out into the
scene.
"I wondered, Bill, why you didn't come. I was just about to call out to
you again."
"And I wondered why you all were so silent, after that exclamation
and that scream. I understand it now."
Shuddering, I pointed with my alpenstock at that thing before us.
"In the name of the Gorgons, what is that?"
"I wish that I knew, Bill. What is your name for such a monstrosity as
that?"
A silence of some seconds followed, and then I remembered
something, that rustling sound.
I turned, and another shudder went through me. Drorathusa was
standing very near that spot from which that rustling sound must
have come.
"What is in there?" I asked, pointing.
Milton Rhodes whirled to the direction that I indicated.
"In where?"
"In those ferns, behind Drorathusa. I heard something in there,
something that was moving."
"When?"
"Some few moments ago, just before you called to me."
A wan smile flitted across the face of Milton Rhodes.
"That was Drorathusa herself moving through that thick tangle of
flowers."
"But I tell you, Milton, that it was moving towards me!"
"It was Drorathusa," said Rhodes. "You only thought that the sound
was moving toward you, away from us. No, Bill; it was Drorathusa.
There was no other sound. To that I can swear."
So my imagination had tricked me. And yet how could I be sure that
it had? For, in such a moment, with such a sight before him, Rhodes
himself might have been the one deceived. In that case, any instant
might see Death come leaping into our very midst.
"Who gave that scream?" I asked.
"One of the girls, when we broke out of the ferns and she saw that.
Nandradelphis, I believe."
This turned me again to that monster and its victim. No wonder that
that piercing scream had broken from the girl!
The spot into which we had stepped was, for a distance of perhaps
one hundred and fifty feet, almost free from undergrowth. Tall trees,
looking very much at a first glance like Douglas firs, rose up all
around, but there were other growths; there were twisted trunks and
branches that had a gnarled and savage aspect; the light was pearly,
misty; all made a fitting setting truly for that which we saw there in
the midst of it.
For, sixty feet or so distant, still, white and lifeless, naked save for a
skin (spotted something like a leopard's) about the waist, the toes
two or three feet from the ground, hung the body of a man.
That itself was shocking enough, but what we saw up above—how I
shudder, even at this late date, as that picture rises before me! It was
a nightmare-shape, of mottled green and brown, with splotches of
something whitish, bluish.
There were splotches, too, upon some of the leaves and upon the
ground beneath. It was like blood, that whitish, bluish stuff, and,
indeed, that is what it was. In the midst of that shape, were two great
eyes, but they never moved, were fixed and glassy. One of the
higher branches had been broken, though not clean through, and,
wound around this branch, the end of which had fallen upon that on
which the monster rested, were what I at first took to be enormous
serpents. They were, in fact, tentacula. There was a third tentacle; it
hung straight down. And it was from this, a coil around the neck and
two around the left arm, that the body of the unfortunate man hung,
white and lifeless, like a victim of the hangman's noose.
"A tree-octopus!" I cried.
"I suppose most people would call it that. It has but three tentacles,
however, and so is a tripus. And that scream we heard last night—
well, we know now, Bill, what it was."
I shivered.
"No wonder," I said, "that we thought that the sound was unhuman!
In the grip of that thing, the tentacle around his neck! So near, and
we never stirred to his help!"
"Because we never dreamed. And, had we known, Bill, we could not
have saved him. Life would have been extinct, crushed out of him,
before ever we could have got here and cut him down."
"I thought of some dreadful things," I said, "but never of a monster
like that."
"A queer place, this forest, a horrible place, Bill," Milton Rhodes said,
glancing a little nervously about him. "But come."
He started forward. The Dromans hung back, but I moved along after
him, whereupon the others followed, though with great apparent
reluctance.
"What I don't quite understand, Bill, is this: what happened?"
"Why, the poor fellow was passing beneath the branches, the
octopus thrust down its tentacle, wound it around the victim's neck
and started to pull him up."
"All that is very clear. But then just what happened to the octopus?"
"The limb to which the monster had attached itself—see where the
limb has been struck, perhaps by a falling tree, and weakened—well,
it broke, and down the monster came crashing onto that branch on
which we see it."
"That too is quite clear," said Rhodes. "But what killed the thing? The
fall, it seems to me, could not have done it."
The next moment we halted, a little distance from the spot where
hung the still, white body of the Droman.
"Oh, I see it now," said Rhodes, pointing. "Why didn't I see that
before? As the monster came down, it was impaled upon those
sword-like stubs of branches, one going through the body, the other
out through the face. Face! The thing seems to be all face. And the
human aspect of that visage! How like the big face of a fat man!"
That, there could be no doubt, was what had happened. And that
Gorgonic horror, in the shock of the fall and its impalement, even in
its death-throes, had never loosed the grip on its victim.
"We can't leave the poor devil hanging like that," I said.
"Of course not. And to give him burial will mean the loss of time
probably more precious even than we think it. This is a wood horrible
as any that Dante ever found himself in."
"We must risk it. We can't leave him like that or the body lying on the
ground for the beasts to devour."
Rhodes and I still had our ice-picks, and we at once divested
ourselves of the packs and started the grave. And, as we worked, try
as I would I could not shake off from me—the feeling that, concealed
somewhere in the trees, something was lurking, was watching us.
Zenvothunbro cut down the victim. Along the tentacle, ran two rows
of suckers, like those of a devil-fish. So powerful was the grip, we
could not remove the thing; and so we buried the poor Droman, in
his shallow grave, with those coils still gripping him.
Forthwith we quitted that cursed spot, though Milton, I believe,
wanted to climb up and subject that monster to a scientific scrutiny!
And, as we pushed on through that dreadful wood, it was as though
some sixth sense bore to my brain a warning,—vague but persistent,
sinister:
"It is following!"
 Chapter 37
AS WE WERE PASSING UNDERNEATH
Something was following us. And we were not dependent solely
upon that mysterious sixth sense of mine for knowledge of that
sinister fact, either. Sounds were heard. Sometimes it would be a low
rustling, as though made by some body gliding through the foliage.
Sometimes it would be the snapping of a twig, behind us, off to the
right, perhaps, or to the left; never in front of us. Alas, it grieves me
to do so, but I am constrained by the love of truth, and by nothing
else, to inform the admirers of that great scientist Mark Twain that
twigs do snap when they are stepped upon. Yes, I wish that we could
have had some of those obstreperous applauders of Mark's absurd
essay on Fenimore Cooper with us there in that Droman wood!
There were other sounds, too, one of them a thing that I could never
describe—a faint humming, throbbing sound that seemed to chill the
blood in our veins, so weird and frightful a thing that neither Milton
Rhodes nor I could even dream of an explanation. And it was in vain
that we looked to our Dromans for one. They tried to explain, but
their explanation was as mysterious as the fact itself.
Onward we pressed through that terrible place, that abode of snake-
cats, tree-octopi and unknown monsters.
At last, and for the first time since we had entered the forest, a
current of air touched our cheeks, stirred the foliage and the lovely
tresses of the ladies. Soon the breeze, soft and gentle, was
whispering and sighing among the tree-tops. A gloom pervaded the
place; the wood became dark and awful, though through it the light-
mist was still drifting, drifting in streams that swayed and shook and
quivered. Rhodes and I thought that we were going to have another
eclipse. But we were wrong. It began to rain, if I may so call that
misty drizzle that came drifting down and, indeed, at times seemed
to form in the air before our eyes.
I thought that this would stop us, for soon everything was wet and
dripping—dripping, dripping. But the Dromans pressed on steadily,
grimly. Soon every one of us was wet to the skin.
An hour or so passed, and then the drizzle ceased and the gloom
lifted.
Rhodes and I were discussing this strange phenomenon when
abruptly he cried out and pointed.
"There!" said he, reaching for his revolver. "At last we have ocular
proof that we are being followed!"
Even as he spoke, that faint humming, throbbing sound again filled
the air.
"Look there! See it, Bill?"
"I see it."
What I saw was an agitation, slight but unmistakable, in the thicket
from which we had emerged but a few moments before.
Something was moving there, something was gliding through the
dense undergrowth.
I jerked out my revolver. Rhodes had already drawn his.
"Might as well try a shot," said he, "for it won't show itself, in all
likelihood, while we are standing ready to receive it."
We fired almost simultaneously. There was a smothered crash in the
thicket, as though some heavy body had given a powerful lurch
sideways. The throbbing of that mysterious sound grew faster,
louder; the agitated foliage began to shake and quiver violently; and
then of a sudden sound and agitation were stilled.
"We got it, Bill!" cried Milton, starting towards the spot.
"For Heaven's sake," I called after him, "don't go over there! Let's get
out of this. It may not be dead, and—and we have no idea what in
the world the thing is."
"We'll find that out."
I suppose that I should have been going along after him the next
moment, but Drorathusa sprang forward with a cry of horror, began
tugging at his sleeve and begging him to come back. So earnest was
her manner, so great the fear shown by this woman usually so self-
contained and emotionless, Rhodes gave in, though with great
apparent reluctance.
A few moments, and we were moving away from the spot.
This Rhodes has always regretted, for to this day we do not know for
certain what that thing was which followed us for so long. I have
regretted it more than once myself; but I confess that I had no
regrets at the time.
I say we do not know for certain: we do know what Drorathusa and
the others thought that it was; but that is a creature so grisly that it
must (at any rate, such is the belief of Rhodes and myself) be placed
amongst Chimeras, Hydras and such fabled monsters.
At length, after a long and fatiguing march, we reached the spot
where the water goes plunging over a tremendous precipice. The
falls are perpendicular, their height at least half a thousand feet. It
was necessary to move off to the right for a considerable distance to
find a way of descent. The bottom reached, we headed for the
stream. There we found the boat which the Dromans had left in their
outward journey, and beside it was a second and smaller one.
This strange craft was something of a mystery to our Hypogeans; but
Drorathusa found a message, traced on the inner surface of a piece
of bark, and that seemed to clarify the matter somewhat. Drorathusa
held up three fingers; three men had come in that boat. And one of
them, she told us, must have been the man whose body we had
found hanging in the tentacle of the octopus. What had become of
the victim's companions? Why had the trio come into a place so
dreadful? Well, why had we?
Our journey for this day was already a long one, but we did not halt
in that spot. We got into the boat and went floating down the stream,
to get away from the thunder of the falling waters.
As the current caught the craft, Rhodes turned to me, and, a smile in
his eyes, he said, quoting from The Faerie Queene:

"'Have care, I pray, to guide the cock-bote well,

Least worse on sea then us on land befell.'"

Drorathusa, who had learned a few words of our language, was

watching him, and, after a moment's silence, she waved a hand in
the downstream direction and said:
"Narranawnzee—fine and dandy."
One thing, by the way, that from the very beginning had intrigued
Rhodes and me not a little was the relationship existing amongst our
Dromans. It had at first been my belief (though never that of Rhodes)
that Drorathusa was the wife of Ondonarkus. Ere long, however, it
had become clear to me that wife she was not. But what was she?
His daughter, Rhodes had said. And daughter I had at length
decided, and still believed, that she was. In short, we put the
relationship as follows, and I may as well say at once that the future
was to place its O.K. upon this bit of Sherlock-Holmesing of ours:
Ondonarkus was the father of all our Dromans except one, Silvisiris,
and to her he was father-in-law.
This little mystery cleared up—at any rate, to our satisfaction—we
tackled another, which was this: what was Drorathusa. I think it has
been made sufficiently obvious that she was no ordinary woman. But
what was she? The only answer that Rhodes and I had been able to
find was that Drorathusa was indeed a Sibyl, a priestess or
something of the kind. And again I may as well say at once that we
were right.
But why had they set out on a journey so strange and so hazardous
—through the land of the tree-octopi and the snake-cats, through
that horrible, unearthly fungoid forest, and up and up, up into the
caves of utter blackness, across that frightful chasm, up to the
Tamahnowis Rocks, into the blaze of the sunshine, out onto the
snow and ice on Mount Rainier?
It was as though we suddenly had entered a fairyland, so wonderful
was this gliding along on the placid bosom of the river when
contrasted with the fatigues, the dangers and the horrors through
which we had passed. There was nothing to do but steer the boat,
keep her out in the stream; and so hours, the whole day long was
passed in the langourous luxury of resting, in watching the strange
trees glide past and in making such progress as we were able in
acquiring a knowledge of the Droman language. We found the ladies
much better teachers than Zenvothunbro and Ondonarkus. In fact,
there was simply no comparison. Why they should have proved so
immeasurably superior in this respect to the representatives of the
brainy sex, I do not presume to try to explain. I merely record a fact;
its explanation I leave to those who know more about science than I
do.
For three days we glided through that lovely land, whose loveliness
was a mask, so to speak, and but made the place the more terrible,
for it was a habitat of creatures very strange indeed.
Late in the afternoon of this third day—how strange these words
seem! But what others can I use? Late in the afternoon of this third
day, we entered a swamp. The current became sluggish, our drift
even more so, and right glad were we to put the oars—of which,
though, there were only two pairs—in motion and send her along, for
that was not a place in which any sane man would want to linger.
Besides the oars, however, there were several paddles, and we sent
the boat at a good clip through the dark and sullen waters.
Weird masses of moss and weirder filaments hung from the great
branches, which at times met over the stream.
We were passing underneath one of these gnarled and bearded
arches when there came a piercing shriek from Nandradelphis,
accompanied rather than followed by a cry from Drorathusa of:
"Loopmuke!"
I dropped the oar and reached for my revolver, turned and saw
Ondonarkus, standing in the bow, whip out his sword and slash
savagely at the winged monster as it came driving down upon him.
 Chapter 38
SOMETHING BESIDES MADNESS
There was a shock, the boat, I thought, was surely going over. Came
a heavy plunge, and she righted, though sluggishly, for water had
come pouring over the side in gallons. Ondonarkus had vanished.
The demon was struggling madly on the surface, one of its great
wings almost shorn clean from the body. An instant, and the head of
Ondonarkus was seen emerging. Almost at that very second, Milton
Rhodes fired at the ape-bat; a convulsive shudder passed through
the hideous body, which slowly sank and disappeared.
Ondonarkus showed the most admirable coolness. He did not dash
at the side of the boat, as nine men out of ten would have done, but
swam quietly to the stern, where he was drawn inboard without
shipping a spoonful of water, unhurt but minus his sword.
Two hours afterwards, we reached firm ground, which soon became
high and rocky. The vegetation there was sparse and dwarfish, and
the place had a look indescribably wild and forbidding. Then at last
we came to the end of the cavern itself. Yes, there before us,
beetling up for hundreds of feet, up to the very roof, rose the rocky
wall—into a cleft in which the river slowly and silently went gliding,
like some monstrous serpent.
We passed the night in that spot and in the morning entered the
cleft, which, in my troubled imagination, seemed to open wider to
receive us.
Oh, what a strange and dreadful place was that in which we now
found ourselves! One thought of lost souls and of nameless things.
Ere long there was no perceptible current, and so out came the oars
again. The place was a perfect labyrinth—a place of gloom and at
times of absolute darkness. We were no less than three whole days