ГЕОРГИЙ ЛЕОНИДЗЕ

ИЗБРАННЫЕ
СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ
Перевод с грузинского

Тбилиси

«Мерани»

1986

В книгу вошли стихи и поэмы в переводах лучших русских поэтов — Н. Тихонова, Б. Пастернака,
О. Мандельштама, П. Антокольского, Н. Заболоцкого, А. Тарковского, А. Межирова, Евг.
Евтушенко, В. Ахмадулиной и др. Предельная полнота жизни и ее вечная молодость — вот
эстетический идеал Леонидзе, который и воплощается в его стихах. Поэтическая натура Георгия
Леонидзе является ключом к пониманию Грузии, ее природы, истории, ее настоящего и будущего...

Редактор-составитель и автор предисловия

Г. Маргвелашвили

Л70403-58

_______163-85

М 604 (08)-86

© Издательство «Мерани», 1986

О ГЕОРГИЙ ЛЕОНИДЗЕ И ЭТОЙ КНИГЕ

Этот новый, итоговый на сегодняшний день, однотомник русских переводов

стихотворений и поэм классика грузинской современной поэзии, великого поэта
нашей эпохи Георгия Леонидзе следует предварить некоторыми заметками.
Большинство прежних изданий и по своему составу, отбору материала, и по
характеру многих переводов весьма односторонне рисовало читателю фигуру
поэта. Известно, например, каким неподражаемым мастером поэтической оды был
Георгий Леонидзе, с каким блеском была воплощена им торжественная патетика в
описаниях героического прошлого и новых исторических дерзаний родного народа.
Однако, если в первых классических русских переводах поэзии Леонидзе,
созданных Борисом Пастернаком и Николаем Тихоновым, это ее «крыло» было
гармонически уравновешено иными звучаниями, многие переводы сороковых—
пятидесятых годов стали грешить явной и чрезмерной декларативностью. Тут и
стихи для перевода стали отбираться с такой же односторонней ориентацией, и
поэтическая огласовка переводов производилась, исходя из этой модели.
Разумеется, сама поэзия Леонидзе на определенных фазах своего «самочувствия»
давала некоторый повод для такого восприятия. Это относится, главным образом, к
стихам конца тридцатых и рубежа сороковых—пятидесятых годов, но тот резкий и
мощный взрыв лирической энергии, который произошел в творчестве Георгия
Леонидзе в последнее десятилетие его жизни, а также бесценные сокровища
посмертных публикаций, дали читателю право и возможность в новом свете
увидеть весь его путь, переместить акценты, расширить не только «гамму» и
«палитру» восприятия, но и сам охват его поэтических горизонтов.

Да, на склоне своей жизни, когда всем казалось, что годы клонят его к суровой
прозе, Георгий Леонидзе, вслед за блистательными рассказами, составившими
книгу «Древо желания» («Волшебное дерево»), создал целую книгу стихотворений,
столь же значительную на его пути и в жизни самой грузинской поэзии, как его
стихи двадцатых и первой половины тридцатых годов. Кстати, в этой новой книге
(«книге», не в смысле отдельного издания, а по природе образовавших ее стихов) и
был переброшен мост к лирическим магистралям той поры. Стихи эти еще ждут
глубокой и заслуженно восхищенной оценки, но жизнь их уже началась, а многие
из них, уже ворвались, с истинно леонидзевским ураганным напором, в
переводческое творчество ряда русских поэтов, ибо явно назрела насущная
небходимость отражения этого явления и в русских преображениях. Задачу эту
вдохновенно стало выполнять молодое поколение русских поэтов, унаследовавших
заветы, своих «крестных отцов» по русско-грузинскому поэтическому
содружеству. И вот, с именами Евгения Евтушенко (первым совершившего новый
ошеломляющий «виток»), Владимира Лугового, Станислава Куняева, Ильи
Дадашидзе стали связываться новые прекрасные опыты в этом направлении. Но
надо было идти дальше и к перечисленным поэтам-переводчикам присоединились
ныне Белла Ахмадулина, Юрий Ряшенцев, Юнна Мориц, Борис Резников, Ян
Гольцман, Екатерина Квитницкая. Все они вместе много сделали для того, чтобы,
новая книга Георгия Леонидзе прозвучала действительно по-новому и свежо,
чтобы русский читатель узнал по ней уже давно полюбившиеся ему черты
большого грузинского поэта, но, вместе с тем, открыл для себя и иные, неведомые
доселе грани его могучего и щедрого таланта. А между творческим подвигом
русских первооткрывателей поэзии Георгия Леонидзе — Осипа Мандельштама
(еще в 1921 году переведшего ранний «Автопортрет» поэта), Николая Тихонова и
Бориса Пастернака, а вслед за ними Николая Заболоцкого и Павла Антокольского
— и новыми опытами молодых поэтов пролегла полоса плодотворной
деятельности мастеров разных поколений, среди которых следует выделить имена
Валериана Гаприндашвили и Сергея Спасского, Арсения Тарковского и Владимира
Державина, Бенедикта Лившица и Бориса Брика, Михаила Светлова и Самуила
Маршака, Леонида Мартынова и Бориса Слуцкого, Элизбара Ананиашвили и Льва
Озерова, Ильи Сельвинского и Александра Готова, Михаила Луконина и
Александра Межирова, Елены Николаевской и Наума Гребнова, Евгения
Винокурова и Дмитрия Голубкова. В результате тщательного и строгого отбора
(под новым углом зрения и в новом освещении) старых переводов, многие из
которых воплотились фактически в новую редакцию, и осуществления новых
переводов, созданных специально для данного издания, как раз и был сделан
решающий шаг к достижению выдвинутой временем задачи — дать новое русское
преображение того блистательного поэтического «автопортрета» Георгия
Леонидзе, каким является его немеркнущая поэзия, уже первые проблески которой
получили благословение «в гроб сходящего» Важа Пшавелы:

Во время юности моей

На муки родины взирая,

Я горько плакал, что на ней

Не вижу храбрых сыновей —

Защитников родного края.

Но срок пришел, и проросли

Сыны измученной земли,

Я ныне верю — сыновья

Спасут страну от иноверца,

И успокаиваюсь я,

И заживают раны сердца.

Стихи эти («Георгию Леонидзе») были написаны в 1912 и опубликованы в 1915

году. К. этому времени едва пятнадцатилетний юноша был уже автором многих
стихов, статей, очерков, исторических и историко-литературных, заметок, и хотя и
у него началось опьянение модернистским зелием, именно здесь, на национальной
почве следует искать подлинный исток его поэзии. И как бы ни пестрели
ближайшие по времени страницы поэта «оранжерейными цветами»,
пересаженными из цветников мировой поэзии, мы ничего не поймем в его будущем
росте и развитии, если слишком долго задержимся на этой пестроте, не заглянув
глубже, не вернувшись к самой почве и подлинным истокам его поэтического
мировосприятия. Мне не раз приходилось напоминать читателю, что Паоло
Яшвили, еще в 1918 году, в самый разгар их. совместного увлечения
«голубороговским» дурманом, увидел в натура Георгия Леонидзе крепкую
национальную закваску и сказал об этом в стихах, ему посвященных:

Твои стихи — быки, чей бег неистов,

А сердце — словно самородок чистый,

Твоя душа — весенний гимн лучистый,

И жив навеки братский наш союз.

Твои мечты тебя влекут к Тамаре,

Твое лицо — как огненный Лашари,

Ты любишь пламя древних зорь и зарев,

С тобою я в Кахетию умчусь...

Здесь схвачен — и поразительно верно — будущий портрет поэта, завтрашнего

Георгия Леонидзе, уже тогда столь отличного по своим внутренним, во многом еще
скрытым, духовным началам от ортодоксальных, символистов.

Перед грузинскими же поэтами вставали сложные и трудные задачи. Вслед за

расширением горизонтов родной поэзии и приобщением ее к эстетическим
процессам, пережитым уже европейской художественной культурой, к этому
времени назревала необходимость и «вертикального», так сказать, «бурения»,
возвращения — на новом уровне — к собственно национальной почве грузинской
поэзии, к ее традиционным истокам. Вещим напоминанием об этом новом
«категорическом императиве» и своего рода заветом молодежи была поэзия
последнего титана грузинской классики — Важа Пшавелы. И вот даже сторонний,
казалось бы, но дружеский глаз русского поэта, заставшего своих грузинских
собратьев на таком распутье, чутко уловил это веление времени и «зов почвы». Вот
пророческие слова первого русского переводчика и самого Важа Пшавелы, и ряда
«голубороговцев», в том числе Георгия Леонидзе, — Осипа Мандельштама,
сформулированные им в 1922 году на основе впечатлений 1920-21 годов, когда
эстетическая тяга к западному модернизму в новой грузинской поэзии достигла
предельной силы. Вот что он писал:

«Грузины сохраняют вино в узких длинных глиняных кувшинах и зарывают их в

землю. В этом — прообраз грузинской культуры, — земля сохранила ее узкие
благородные формы.., запечатлела полный брожения и аромата сосуд... Поэтому
национальное и политическое самоопределение Грузии, резко распадающиеся на
два периода, до и после победы. Советской власти в Грузии, для грузинской
культуры и искусства должны были быть экзаменом верности самой себе... Сейчас
в Грузии стоном стоит клич: «Прочь от Востока, на Запад, мы не азиаты, мы
европейцы, парижане». Как велика наивность... Тенденция — прочь от Востока —
всегда существовала в грузинское искусстве, но разрешалась не грубым лозунгом,
а высокохудожественными формальными средствами. Войдите в национальный
музей грузинской живописи в Тифлисе. Перед вами предстанет длинная вереница
строгих портретов... Эти работы безымянных живописцев — настоящая победа
грузинского искусства над Востоком... Чудесный случай наблюдать развитие языка
живописного доставляют нам вывески, в частности — Тифлисские, на наших
глазах вырастающие в мощное искусство Пиросманашвили... Если бы французы
знали о существовании Пиросманашвили, они бы ездили в Грузию учиться
живописи... Другое явление современного грузинского искусства, представляющее
европейскую ценность, — это поэт Важа Пшавела. Он переиздается Наркомпросом
и в молодой Грузии образуется даже нечто вроде культа Важа Пшавелы, но, Боже
мой, до чего ограничено его непосредственное влияние на молодую грузинскую
поэзию! Это был настоящий ураган слова, пронесшийся по Грузии, с корнем
вырвавший деревья... Образность его поэзии, почти средневековая в своем
эпическом величии, — стихийна. В ней клокочет вещественность, осязаемость,
бытийственность. Все, что он говорит, невольно становится образом, но ему мало
слова, он его как бы рвет зубами на части, широко пользуясь и без того страстным
темпераментом грузинской фонетики. Молодая грузинская поэзия перенесла Важа
Пшавелу, как бурю, и теперь не знает, что делать с его наследством... Литературная
жизнь необыкновенно шумна и криклива... Не покроет всю эту суету львиный рык
художника: вы не Запад и не Восток, не Париж и не Багдад; глубокой воронкой
врезалось в историческую землю ваше искусство, ваша художественная традиция.
Вино старится — в этом ее молодость. Берегите же свое искусство: зарытый в
землю узкий глиняный кувшин».

Здесь поразительны не только точнейшая оценка названных поэтом великих

явлений, но и пророческое предвосхищение уже рождающегося нового дня
грузинской поэзии. Статья писалась в 1922 году, а уже в 1928-м из среды самих же
«голубороговцев» раздался клич о «возвращении к земле». Более того, феномен,
предвещающий этот коренной перелом, уже существовал, и имя ему было —
Георгий Леонидзе. Поэтому для читателя, знающего будущее поэзии Леонидзе,
слова Мандельштама о Важа звучат одновременно и как описание этого будущего
леонидзевского портрета. Как мы видели, и сам Паоло Яшвили угадывал эти
черты...

«С тобою я в Кахетию умчусь» — Паоло Яшвили знал, где нужно искать

первоисточник поэтического вдохновения своего младшего друга.
Георгий Леонидзе (1897—1966) был выходцем из села Патардзеули — одного из
красивейших уголков Внешней Кахетии, славящейся не только своей природой, но
и историческими памятниками, неотделимыми от кахетинского пейзажа.
Развалины древних храмов, руины, крепостей, полуосыпавшиеся фрески — все это
оставило неизгладимый след в душе будущего поэта. О силе этих впечатлений
свидетельствуют чудесные его стихи, написанные позже, в зрелую пору творчества
и воскрешающие в первозданном сиянии и блеске картины. родных мест. Этот мир
живет и дышит в поэзии Леонидзе — и в смелых, поистине дерзких по своей
необычной образности стихах двадцатых и начала тридцатых годов, и в
сравнительно спокойных, уравновешенных, менее метафоричных, но более зримых
и картинных стихах позднего времени, где не только страсть, покинувшая свои
берега, но и раздумье, окрашенное в светло-элегические тона, а непосредственное
переживание и острое, слепящее видение уступают место воспоминанию, оглядке,
оценке прожитого, пережитого и виденного.

Счастливой благодатью стало для новой Грузии явление Леонидзе, ибо он верил
сам и смог убедить в этом мир, что магическая, стихийная сила, питавшая «десять
тысяч рек» его стиха, была силой, сопричастной национальной, исторической
энергии и творческому гению его родины, его народа. Ясная осознанность, такого
своего происхождения и такой своей миссии пронизывает всю поэзию Георгия
Леонидзе. В «Автопортрете» 1921 года он признавался: "Я услыхал в себе
старинный шелест крови. Мне гроздья тучных чресл — Кахетии сосцы». Позже он
еще точнее отчеканил этот свой символ веры: «Я корневищами прирос к земле
родной». В 1964-м же году в своем поэтическом завете (стихотворение так и
озаглавлено — «Завет») он вновь повторил и подтвердил в более яркой форме эту
свою заветную мысль:

Корнями из народа я расту,

В народ ветвями я расту, как в небо,

И по гудящей плоти в высоту

Восходят соки мудрости и гнева.

Самобытная народность и «почвенность» творчества Леонидзе со всей мощью

сказалась в языковой и речевой стихии его поэзии. «Я родом из грузинского языка»
— смело мог бы ответить поэт на вопрос — откуда он родом. И он так и отвечает:

Язык грузинский, жадно и легко

Я пил тебя, как дети — молоко.

Меня взрастили твои соль и мед.

Меня крестили твои боль и пот.

...Я счастлив тем, что все тебе дарю.

Что о тебе — тобою говорю!

Это не только ода языку, но и продуманная программа — художественная,

моральная, гражданская, самовыражение осознавшего себя «творчества и
чудотворства». Борис Пастернак, назвав Георгия Леонидзе «поэтом
сосредоточенных и редких настроений, нерасторжимых с почвою, на которой они
родились, и с языком, на котором они высказаны», конечно, имел в виду и свое (в
той же заметке высказанное) соображение о том, что грузинская поэзия «своим
огнем и яркостью отчасти обязана сокровищам языка», что «народная речь в
Грузии до сих пор пестрит пережитками старины и следами поверий, что явления
словесности, например, красоты иного изречения или тонкости какой-нибудь
поговорки... соответствуют впечатлительности и живости грузинского характера,
склонности фантазировать, ораторской жилке, способности увлекаться».

Эти черты и признаки легко и точно соотносятся с «судьбой и природой» Георгия

Леонидзе. И в них так же вполне заметно указание на то, что речь идет отнюдь не о
самоцельной увлеченности словом. Ведь именно потому столь глубок интерес
поэта к языку, что он является для него надежнейшей путеводной нитью, которая
может привести его (и приводит} к душе родного народа, к его прошлому,
настоящему и будущему, к его мечтам и воспоминаниям, к радости и горю, к его
жизни, к его бытию. Это как, раз то исповедание веры, о котором мы уже
упоминали:

Я корневищами прирос к земле родной,

И пусть она мне умереть прикажет —

Ни часа, ни минуты ни одной

Не попрошу взаймы, мгновенья даже...

...Тобой озарены мои мечты,

О Грузия! Ты вся как вдохновенье,

Ты — сердца моего биенье, — ты —

Названье моего стихотворенья!

Это гражданская программа поэта-патриота. А есть у него стихи, где с неменьшей
силой передан эстетический идеал поэта. Предоставим здесь слово большому другу
и одному из лучших переводчиков Георгия Леонидзе Николаю Тихонову: «Его
определение прекраснейшего не раз вспоминалось. Я был поражен мощью и
живописностью первых строк, которые мне пришлось перевести на русский язык.
Я хотел, чтобы ничего из этого богатства не пропало, чтобы строй стиха и его
содержание дошли до советского русского читателя:

Мы прекраснейшим только то зовем,

Что созревшей силой отмечено:

Виноград стеной, иль река весной,

Или нив налив, или женщина.

Заключительные строки этого стихотворения тоже удивительны:

И в стихи твои просится рёв, грозя, —

Десять тысяч рек в ожидании.

Стих и юность — их разделить нельзя,

Их одним чеканом чеканили.

Я понял, что все эти десять тысяч песенных рек войдут в стихи поэта вместе с
вечной юностью его стихов».

Это очень точный прогноз и точная оценка. Предельная полнота жизни и ее вечная
молодость — вот эстетический идеал Леонидзе, вот его любовь, его пристрастие. И
он не желает знать меры в этой своей любви, не собирается себя сдерживать,
вводить свое чувство в берега... В чем же видит поэт залог и гарантию вечной
молодости стиха, к которой он. так исступленно стремится? В созвучности поэзии
эпохе, ее породившей. По глубокому и всегдашнему убеждению поэта, и радость, и
грусть должны быть предельно органичными, вызванными сегодняшним истинным
переживанием поэта, независимо от того, к чему они относятся — к прошлому,
настоящему или будущему. Только в живом трепете новорожденного чувства —
смысл и оправдание поэзии:

И как бы сладостно ни пахло

Цветенье песни в первый раз,

Звучит надтреснуто и дряхло

Ее усталый пересказ...

...Преданий путь подобен рекам,

Положен песне свой предел.

Не разлучайте песен с веком,

Который их сложил и пел.

Их постигает обмеленье,

Как дно речного рукава,

Меняются века и мненья,

Приходят новые слова.

К самому Георгию Леонидзе на каждом новом рубеже жизни родины и народа —

даже после недолгого, «мненьями» же вызванного «обмеленья», — приходили эти
«новые слова».

Не подумайте, что поэзия Георгия Леонидзе бездумно оптимистична и безоблачно

восторженна. Да, она создана для опьяняющей радости, буйного веселья,
ликующих песнопений, праздничного торжества, но тем отзывчивее она на
людское горе, тем легче ранить ее несчастьем, уязвить бедой, оскорбить
неблагородством. И во всем — предельная полнота выражения чувства: радость —
так безмерная, горе — так неуемное. В этом отношении очень характерны такие
разные поэтические циклы Георгия Леонидзе, как стихи, посвященные судьбе
Тициана Табидзе и Паоло Яшвили, и исторический цикл «Жизнь Картли». Здесь
сказывается еще одна удивительная черта поэтической натуры и поэтического дара
Георгия Леонидзе: он умеет передавать события прошлого, как только что у него
на глазах происходящие. Здесь мы сталкиваемся с какой-то поразительной
масштабностью поэтического образного мышления и питающего его душевного
состояния, с особым свойством души поэта, способной переживать отдаленные во
времени явления — как если бы историю страны, можно было сконцентрировать в
такой отрезок времени, который можно обнять одной жизню. Или, наоборот, если
бы жизнь поэта была безграничной во времени свидетельницей и соучастницей
всей исторической жизни страны.

...Любовь, Поэзия, Родина. История — так замыкается, — не замыкается, а

ширится, распахивается, прорывается от центра, от сердца к бескрайности,
бесконечности мира — круг поэтических видений, чувствований и раздумий
Георгия Леонидзе.
А если вернуться к дружеским связям и взаимному постижению художников
близких генераций, то мне всегда доставляет огромное удовольствие выписывать
из одного письма Ираклия Андроникова его проникновенные слова о Леонидзе, в
творчестве которого он увидел «гиперболизм, эпикуреизм, провиденье
историческое, глубокий ум, силу поэтического слова, силу поэтического образа,
неожиданность поэтического «ракурса», необыкновенную органичность —
слияние мысли-намерения с непредвзятостью образного видения, нечаянность
поэтического открытия и продуманность каждой истины...» Трудно подыскать
более точную формулу леонидзевского чуда. И эти слова заставляют припомнить
уже в стихах нарисованный облик поэта — еще зимою 1936 года — Борисом
Пастернаком, где вслед за строфами, осветившими «семейный портрет» Леонидзе,
следуют строки, выводящие его на просторы Истории и Родины —

...Разве въезд в эпоху заперт? —

Пусть он крепость, пусть и храм,

Въеду на коне на паперть,

Лошадь осажу к дверям...

...Революция, ты чудо,

Наконец-то мы вдвоем.

Ты виднее мне отсюда,

Чем из творческих ярем.

Мало верить понаслышке,

Мало ездить и глазеть.

Надо с этой сердца вышки

По тебе равняться сметь...

Борис Пастернак, при первом же знакомстве с ним.— в 1931 и 1933 годах —

увидел в Георгии Леонидзе «самобытнейшего поэта, больше всех связанного с
тайнами языка, на котором он пишет», «поэта сосредоточенных и редких
настроений, нерасторжимых с почвою, на которой они родились, и с языком, на
котором они высказаны, на другой язык почти непереводимых». Однако, сам же
он, лучше, чем кто-либо, доказал, что ему-то под силу преодолеть это «почти» и
прорваться к «почве и судьбе» поэзии Леонидзе. И в свое время он был рад. когда
это было замечено и отмечено таким проницательным и компетентным критиком,
как Дм. Мирский. В письме к Г. Бебутову он, признавался, что она — статья Д.
Мирского — была для него «именно с этой стороны, настоящим праздником, в
особенности в отношении Георгия Николаевича — Мирский точно что-то прочел в
моей душе». Из этого письма явствует, что далекий от грузинской языковой и
бытовой стихии русский поэт (а вслед за ним и русский критик) уловил в поэзии
Георгия Леонидзе такие свойства, которые не бросались тогда в глаза с такой
резкостью даже его старшим грузинским товарищам и друзьям, Может быть, сама
близость дистанции мешала разглядеть им эту фигуру во весь ее истинный рост.
Вспомним слова М. Бахтина о «вненаходимости», как «великом деле для
понимания». «Ведь даже собственную наружность — продолжал свою мысль
Бахтин — человек сам не может по-настоящему увидеть и осмыслить в целом,
никакие зеркала и снимки ему не помогут. Чужая культура только в глазах другой
культуры раскрывает себя полнее и глубже... Между ними начинается как бы
диалог, который преодолевает замкнутость и односторонность этих смыслов, этих
культур... При такой диалогической встрече двух культур они не сливаются и не
смешиваются, каждая сохраняет свое единство открытую целостность, но они
взаимно обогащаются».

Я не знаю лучшей формулировки цели, смысла и методов переводческого (а также

исследовательского) творчества. Таковой и была природа подвига, начатого Б.
Пастернаком и Н. Тихоновым («я без ума от его переводов» — писал первый о
втором).

Не не меньшее впечатление произвела на Бориса Пастернака сама личность,

человеческая и поэтическая натура Георгия Леонидзе, во многом явившаяся для
него ключем к пониманию Грузии, ее природы, ее истории, его настоящего,
порожденного этой историей и чреватого победоносным грядущим. Мы уже
видели как это впечатление воплотилось в стихах. А вот выдержка из письма к
Нине Табидзе: «...Я кланяюсь поэту Леонидзе и его поэзии тем же одним низким
поклоном, что и его жене, и его судьбе, и дому. И я могу заставить себя быть еще
точнее: я кланяюсь искре детскости, пробегающей сквозь его руки и рукописи и
нисходящей на его детей. И я говорю не о том ложном рафаэлизированном
представленье детства, которого на свете нет, если не считать конфетных коробок.
Но о простоте и вздорности и незащищенности ребенка, о его электропроводности.
О способности детства выстроить мир на игрушке и погибнуть, переходя улицу. О
зрелище ребенка в гуще большой, далеко тем временем зашедшей жизни, с
которою он справляется по-детски просто, вздорно, расторопно и незащищенно».
Тогда же, почти полвека назад, Борис Леонидович Пастернак, в сердце и
восприятии которого образ друга часто сливался с образом самой Грузии, с
образом исторического и современного. изначального, но вечно молодого грузина,
так писал о нем — ему же: «Молодое имя вламывается и вторгается в историю и в
ней остается: это больше, чем только поэт.., это персонаж и сам навязывающийся
воображению, точно о нем рассказали сказку». И он признавался мне позднее в
одном письме о своем заветном желании «схватить и выразить» нечто «коренное и
неуловимое в грузинской жизни и культуре» и затем уточнял: «Это какое-то живое
нечто, составившееся из переплетения современной городской жизни и природного
типа, а главное, из вековых наслоений двух порядков — празднично
победоносных, грозящих перейти в поверхностность и потом потрясающе
трагических, обрекающих на безмолвие, углубляющих, бездонных». Эти раздумья
о Грузии и грузинском характере, вне всякого сомнения, опирались в первую
очередь на Леонидзевский прообраз или, как говорится, «прототип».

В нашу задачу, при подготовке данного издания, как можно судить даже по этому
краткому вступлению, входило стремление еще больше сблизить творческий образ
Георгия Леонидзе с тем обликом, который рисовался и рисуется не только его
друзьям и почитателям из числа соотечественников, но и пристальному,
проницательному, влюбленному взору его поклонников «за хребтом Кавказа».
Пусть и русскоязычный читатель лишний раз увидит Георгия Леонидзе таким,
каким его видит читатель грузинский — в натуральную величину, в той мере,
которая доступна искусству преображения, искусству поэтического перевода.

Георгий МАРГВЕЛАШВИЛИ
СТИХИ

АВТОПОРТРЕТ

Я варвар, я хазар, я сарацин,

У римских стен таран — гул динамитной дрожи.

Горячей Русудан я уминаю ложе:

Пространств потерянных меня терзает сплин.

Я услыхал в себе старинный шелест крови.

Мне гроздья тучных чресл — Кахетии сосцы.

Над головой моей воскресных лун венцы,

И солнце держит мне свой пурпур наготове.

Стигматы расы я считаю, как цветы,

Трибун парижских толп и вольный князь картвелов.

Знамена Грузии мне реют с высоты

И солнце в родовых походах поседело.

Купель поэзии — мне — виноградный чан.

Я душу бросил в яд, как в сусло золотое.

Люблю—близнец Рембо—я сумасбродство злое.

Мне в предки Теймураз и Чавчавадзе дан.

Воскресная газель, косуля молодая —

Я черный Never More последнего трамвая.

1921

СОЛНЦЕ КРОВОТОЧАЩЕЕ

В винограднике я, как лоза,

что корнями с землей сплетена,

я раздался, как тучные чресла Иори

во время дождя или бури.

В наших квеври бушуют черпалки,

вмещающие тридцать ведер вина,

и стоит над землей насыщающий дух чакапули.

Сбросив тяжесть с груди,

подымается солнце, светя,

словно лопается от изобилия крови...

Я сегодня поэзию выпотрошу из себя

и пущу в джигитовку слова, а за ними присловья.

Девять литров топленого масла

 прольется на каждый мой стих,

сладким ядом из гроздьев

мои откровенья облиты.

Два пурпура меня ослепляют —

два кумира моих:

Мой Рембо и с орлом на плече витязь из Багратидов.

1922

КРАЙ, УТОПАЮЩИЙ В ВИНОГРАДНИКАХ

Высокая нива Кахетии,

Чернота — целина Караязская,

А лоза — удой коров дюжины,

Златочаша с вином Цинандальским,

До краев — молоко материнское!

Мед с дерев, стекающий золотом,

Лес гранатовый с родниками,

Небо — росчерк когтей орлиных,

Горы — краски знамен многоцветных,

Крепостей стены, кровью залитых.

Край жилищ раскопанных древних,

Край железных бойцов-палаванов,

Край, утопающий в виноградниках,

Там — далекого детства пепел,

Тростника моей дальней юности.

1923

ЯНЫЧАРЫ ВЕДУТ ПЛЕННИКОВ

Облака, как лохмотья — грязные, старые...

Мартовский ветер их гонит вперед.

Пленников молча ведут янычары —

На берегу их парусник ждет.

— О паруса, куда вы спешите?

Дайте разок оглянуться назад

И на прощание поцеловать

Землю родную и старую мать!

А там выкручивайте, как хотите,

Мне руки! А там ведите хоть в ад!..

...Так, удаляясь все дальше от родины,

Душу отводят бедняги из Картли...

Но небеса их услышали вряд ли —

Завтра им быть в Алжире распроданными.

1923

НОВОЛУНИЕ В КАХЕТИИ

С октябрьским первым холодом

Над повечерьем — рано —

Луна сверкает золотом

Сквозь розовость тумана.

Зерно для пира смолото,

Выносят из марани

Вино, и уж заколоты

Бычок и два барана...

Стою в поющем круге я,

И снова обожгла меня,

Под громкий плеск ладоней,

Смуглянка крепкогрудая

Кипчакской пляски пламенем.

...Село в сиянье тонет.

Дохнули легким холодом

Полночные Гомборы,

А песня мчится в горы

И заглушает молодо

Немолчный шум Иори.

1922

В СТРАНУ ХАЗАР ПЛЫВЕТ ЖУРАВЛЬ

Мрака шаль на поля упала,

Вышли из лесу тени и марева,

Вырывающийся из Дарьяла,

Уплывает журавль в Хазарию.

Вот — Иверия! Пепел пожарищ,

Пенье сплавщиков, да над Курою

Ивняки играют на тари,

В селах лужи с увязшей луною.

Освещая потемки туманные,

Груды зерен блестят, как лампады.

Полегли века с чингнз-ханами.

Сказкой, мельник, меня порадуй!

Спой о Картли с грустью бывалой

Иль о милой, о силе чар ее...

Вырывающийся из Дарьяла,

Уплывает журавль в Хазарию.

1925

ЧЕРНЫЙ ДУБ НА БЕРЕГУ ЧЕРНОГО МОРЯ

Черный дуб-исполин — одинокий, могучий,

Рос у Черного моря, под горною кручей,

И каждая молния, что в дуб ударяла,

Огненный след на нем оставляла.

Белогрудые чайки, взлетая с песка,

Целый день хлопотали вокруг старика —

До заката кружилась их пестрая стая,

В клочья радуг его одевая...

Птичьи клювы совали ему подношенье —

Росы с неба в утреннее отраженье

Солнца в море. И каждый погожий рассвет

Оставлял на коре его след.

Черный дуб Черноморья в тиши и безлюдьи

Возвышался над морем, могуч и суров,

И, не дрогнув, встречал обнаженною грудью

Ярость волн и ветров...

Он стоял день и ночь, среди стужи и зноя,

Был он тигра грозней, крепче каменных скал!

Дуб стоял над волнами — и с каждой волною

Корни новые в землю вонзал.

1925

ДРЕВНЕГРУЗИНСКИЕ НАДПИСИ

I. НАДПИСЬ НА ХРАМЕ

Храм я строил — там, где скалы дикие,

Где обрывист каменный подъем.

Помогал мне вол, бедняга Никора,

С белым пятнышком на лбу крутом.

Тес и щебень втаскивал он на гору,

Преданно трудился день-деньской...

Господи,

Ты работягу-Никору

В царствии небесном упокой!

1925

II. ЭПИТАФИЯ РЫЦАРЯ

Я любил ристалищ буйных пыл,

Я с друзьями верными сходился,

Сокола я белого любил,

Что на палец мой большой садился.

Я безумствовал, любовь кляня,

Слезы лил и от людей скрывался,

На кабахи загонял коня,

Градом на отряд врага срывался...

Подкосила смерть меня серпом

И столкнула в черную могилу,

И покинул я высокий дом

И глаза моей супруги милой.

Моего лихого скакуна

Задом наперед седлать велите.

Пусть отрежет локоны жена,

Меч в десницу мертвую вложите.

Гряньте в бубны звонкие потом —

Пусть гремит застольное веселье!

И пропойте, други, за вином

Сладостные строфы Руставели!

1925

ЙОРСКАЯ НОЧЬ

Нескончаемые вздохи,

Липой шелестит луна.

Удальцом в обновке-чохе

Всплыл рассвет с ночного дна.

Кто луны средь небосклона

Став портным, скроил ее?

Кто, как мяч неугомонный,

Сердце выхватил мое?

Ты меня блюла, Иора,

Брызгами кропя елея,

Выменем стиха вскормив,

И чудесней нет узора,

Чем процеженный твоею

Сетью — берегов извив.

В буйном тонут винограде

Бубны и столы со мцвади,

Ты своих форелей в ситцы

Не напрасно облекла,

Не напрасно тащат птицы

Клювом утро из дупла.

Мельницу ли на канаве,

Мощь ли глыб, иль древний храм —

Все, что ты дала мне въяве,

Я в стихах тебе отдам.

Не во мне ли беспрестанно

Сон кипит твоих запруд?

Покупателем я стану,

Как Иору продадут.

Нескончаемые вздохи,

Липой шелестит луна,

Удальцом в обновке-чохе

Всплыл рассвет с ночного дна.

Спотыкнулся о Гомбори

Месяц, молоко разлив...

С ивами клонюсь к Иоре —

Сам одна из этих ив.

1925

ДРЕВНЯЯ ГРУЗИЯ

Эту церковь

Построил — Ираклий!

Надпись выбита на воротах.

Но давно прихожане иссякли,

На коленях не виден монах. -

Свод облупленный щелью раздвоен,

Мох колышется вдоль по стенам,

И в кольчуге заржавленной воин

В полночь стонет и тянется к нам.

1925

ЦЕСАРКА

(Старинная песня)

Взяла меня, бросила,

Как черкес стрелу.

Ринулась в Кахетию,

Волю дав крылу.

Вах! Гуляй, цесарка,

Не моя — иная.

Больше уж не выпью

За тебя вина я.

Ногтей не окрашу

Я шафраном, охрой,

Ты ж целуй того лишь,

Кто по крыльям охал.

Пусть тебя закормит

Сладостью любимый,

Бурку привяжу я,

Не проеду мимо.

Буду жить в татар-орде,

Петь на таре давней,

В чоху из дождя одет,

Башлыком — луна мне.

1925

ЖУРАВЛИНЫЙ СНЕГ

Солнце топит снег последний, розовый,

Снег тот журавлиный,

Звон фиалковых колоколов мороза

Трепет крайний кинул.

До последнего дыханья,

До последнего души движенья

Кораблем скользить ты будешь, юность,

Рук моих оставив окруженье.

Дай стакан, провозглашаем тост мы,

Сердце дай — потом окаменей.

Треск костей услышишь в снеге позднем,

В снеге журавлином.

Журавли, поплачьте обо мне!

С этим снегом молодости таять,

Не цвести ей заново кругом,

Я зову стихов и женщин стаи —

Им не жаль, проклятым, никого.

1925

ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ

Когда теплый дождь апреля

Лес трясет весенний,

Семь цветов цветут, сцепляясь

В радуг легких перья,

Вспомню: головы подставив

Водостока пене,

На вихры густые, верил,

Золото летело.
Вымя теплое оленье

Наводняло поле.

Как фазанья шея, звенья

Радуги пылали,

И во сне росли привольно

Кудри золотые,

Наши кудри, наши кудри

В золоте крученом,

Дождь теперь гонять не мастер

Слитки золотые,

Больше золото не красит

Волосы густые.

И прогонною дорогой,

Где лишь снег да ветер,

Разошлись мы, разбрелись мы — поищи на свете

Где, друзья, вы? Вас всех жальче,

Братья, мальчик с пальчик.

Дождевые в шуме глотки

Водостоки в пене, —

Вновь с открытой головою

Побежим, как дети,

Златокудры, прыгнем в лодки

Прежних сновидений.

Вас вокруг себя я вижу,

Под дождем один я,

Вы со знаменем стоите,

Молоты — как бивни.

Вы хотите, чтобы мир наш

Выпрямился сразу,

Превратились пота нити

В золотые ливни.

1926

КАЛИЛА И ДИМНА

Ночь. К звезде, скользящей в небе низком,

Свежевыструганном, как доска,

Липнет воздух с комариным писком,

Как к кружку Тамарина соска.

А в тиши берлоги две зверюги,

Димна и Калила, севши в ряд,

На шакальем языке друг другу,

Чередуясь, сказки говорят.

1926

***

Где пройдет опять к закату

Солнце, веруя в возврат?

Где громадой бесноватой

Рухнет в пропасть водопад?

Где бессмертия печатью

Гений озарит тетрадь?

Где раскроется объятье

И не станет страсть молчать?

1926

ОСЕНЬ

Из старой тетради

Трудно бодрость соблюсть.

Листья лип в позолоте.

Это осени грусть,

Отцветанья лохмотья.

Все в воде и дожде,

Глубь аллей и скамейки.

Ни прикрытья нигде,

Ни пути, ни лазейки.

Между тем, как упрям

Оборот беспрестанный

Хроматических гамм

На плохом фортепьяно.

Гостя ждет, может быть,

У соседей девица,

И чтоб время убить,

Села за экзерсисы.

Сад оборван и наг,

На душе ад кромешный.

Дождь сквозь мокрый гамак

Льет и льет безутешно.

1926
ПЕСНЯ ПЕРВОГО СНЕГА

Непонятно, хоть убей,

Снег ли это или сокол

Гонит белых голубей

Мимо звезд? И, скинув стегань,

Сони в звездном терему

Жмутся у оконных стекол,

Сонно глядя в эту тьму.

Тише! Слышу шум погони.

Дайте я ружье возьму

И на скакуне проворном

(Конь ячменного раскорма)

Брошусь в эту кутерьму.

Бах! Но мимо.

Улетели.

Уплывают по стрежню!

Молодость моя, ужели

Я тебя не догоню?
Нет, ушли, ушли, вне цели!

Где же вы схоронены,

Первые мои метели,

Детского безделья сны?

Где вы, юности недели,

Нйтели оленьей дни?

(Дальним ревом из ущелий

Мне ответили они.)

Где ты, на свирели ивам

Подражавшая тоска?

Где форелью под обрывом Клокотавшая река?

Не вернуть мне сиротливым

Рифмам вас издалека,

Как и не зажечь огнивом

Истинного светляка.

Хоть убейте, не пойму,—

Это ветра ль ходит полог,

Сердцу ль больно моему?

Смотрят ли со звезд из щелок,

Снега ль крутит бахрому?

Стих ли это иль осколок

Дней далеких? Ночь в дому

Или утром, полным пчелок,

Поле в розовом дыму?

Слез ли водяные пятна,

Непонятно почему,

Или перья с голубятни?

Хоть убейте, не пойму.

Но хочу навесть в безлунность

Заряженное ружье,

На коне настигнуть юность,

И попасть, и сбить ее.

Бах! Но стая — за рекою.

Либо сим же часом вплавь,

Либо уж махни рукою

И надеяться оставь.

1926

ЛАВИНА

Блестят короны ледников

В густых накрапах лунной пыли.

Восстав из глубины веков,

Они над временем застыли.

Неотвратимый взгляд луны

И равнодушных звезд мерцанье

Легли в светящемся тумане

На ледяные валуны.

Исходят яростью лавины —

Хотят разрушить Млечный Путь

И звезды вечные столкнуть

В непроходимые теснины.

Тускнеет за звездой звезда,

Когда со скрежетом и стоном,

Как в бой кипчакская орда,

Лавина катится по склонам.

О, как неистово она

Затмить собою небо хочет!

Но тщетно. Ночь опять ясна.

И оглушительно грохочет

Вернувшаяся тишина.
1926

ЗИМНЕЕ УТРО

В сиянье солнца

Без пера, без кисти

Мороз мое окно разрисовал:

Он разбросал узорчатые листья

И между ними — травы рассовал.

А я — и розы малой не умею

Рисунком строк в стихах изобразить!

О, как мне быть?

Я жалок,

Я не смею

Любви твоей

Униженно просить...

1926

В ЛУННОМ СВЕТЕ
Когда луна серебряными хлопьями

Мое жилище закидала молодо,

Меня дудуки одурманил допьяна, —

Окованный старинным тяжким золотом.

И в переливах песни незагаданной

Сверкнуло мне твое лицо весеннее,

И вспыхнуло кольцо,

И серьги звякнули,

И крикнул я:

— Остановись, мгновение!

1926

***

Как олень, из чащобы вымчавший,

Пред охотником промелькнет,

Ураганом промчит огнедышащим,

За тридевять хребтов махнет —

Так во мгле

без дороги бродил я,

Ждал в засаде,

Блуждал по тропам...
Кто нагонит любовь быстрокрылую?

Ну, а если нагонит —

Пропал!

1926

***

Люблю алмаз лазори,

На ней — рожок луны,

Эмаль небес, где зори

Огнем наведены.

Люблю дождинок пенье,

Полет их в гущу трав,

Лозы с лозой сплетенье.

Куры веселый нрав,

И молнию наитий,

И страсть — как вал морской,

И солнца диск в зените,

И стих, зовущий в бой.

1926
***

Утра цвет нарциссовый,

Лозы виноградные,

Гор зеленых иссиня

Дубняки прохладные,

Поле, влагу пьющее, —

Это — моя родина,

Прошлое, грядущее,

Прожитое, пройденное,

Дальняя мечта моя,

Даже стих мой истовый, —

Свет, им излучаемый,

У нее заимствован.

1926

***

Слышу я напевы мая.

Все поет: свирель, ключи.

С птичьей стаей вылетая,

Разбиваюсь о лучи.
В каждом блике солнце блещет,

Как светящийся коралл,

В каждой капле море плещет

И бурлит кипучий вал.

Жизни терпкою тревогой

Кажутся мне брызги вод,

Луч мне кажется дорогой, —

Вот по ней любовь идет...

Сердце всюду видеть радо

Драгоценные черты,

У него во всем отрада

Сладкой майской маяты!

Сердце жемчугом искрится,

У него лишь два пути:

Либо в солнце раствориться,

Либо радугой цвести...

1926

ТБИЛИССКАЯ ВЕСНА
Ты возникла, словно крылья

За спиной у обнадеженного.

Не затми цветочной пылью

Гриву солнца, льва встревоженного!

Пригвозди столбом богатство

Радуги, чтоб вечно высилась!

Не гляди на склон Махатский,

Где была когда-то виселица.

Помни, друг, — я не повешусь.

Потому что все безбрежнее,

Все сильнее свет и свежесть

Льют в долину горы вешние;

Потому что обернулись

Облаками чащи яблоневые,

И все слаще в дебрях улиц

Мне бродить, стихи накапливая;

Потому что гулом водным

Даль, как песней, оглашается,

Потому что ежегодно

Чудом

Юность возвращается!

1926

ДУБ И МОЛНИЯ

Над перепуганной листвой,

Над выступами скал

Огонь из тучи грозовой

Внезапно засверкал,

Вложил в полет весь дикий пыл,

Как белый меч — булат,

Вонзился в дуб и раскроил

Его от плеч до пят.

Каленой молнии зигзаг

Низвергнутый с небес,

У тура промелькнул в глазах

И в тот же миг исчез.

Метнулось стадо на скале,

Копытный грянул гул!..

Удар грозы к сырой земле

Могучий дуб пригнул.

Дождь бил по листьям, грохоча.

И дуб ничком лежал,

Как бык, которому сплеча

Всадили в бок кинжал.

И, непонятные слова

Роняя с мертвых губ,

Шуршала медная листва —

Прощался с лесом дуб,

Как будто лесу жизнь свою

Препоручил, шурша,

Чтобы всегда в лесном краю

Жила его душа.

.............

Восходит утро над горой

В сиянии сквозном.

И молния в земле сырой

Спит беспробудным сном.

1926

РОМАНТИКА КВИШХЕТИ
Нет границ у страсти великой.

Снова прошлым полночь полна:

Сад весенний... Тихая Тико...

Светляки. И сирень. И луна.

Тари стонет на старом балконе.

Соловьиный не молкнет плач.

О разлуке шепчут ладони.

Лунный луч, как слеза, горяч.

— О Шорена!

Моя Шорена...

Ночь Квишхети бела, тепла.

Синий снег сирени надменной.

И орешины — как купола...

Разве мы словами утешены?

Мы молчим в молчанье ночном...

Вновь приветствую вас, орешины,

Я, безумный Абесалом!

Снова — тари,

Балкончик ветхий.

Светляки мерцают, маня.

И сирени расцветшей ветки

Обволакивают меня.

Ветер выбежал из-за чинары,

Легкой тенью встречая день...

И смолкает стих этот старый, Подражательный,

Словно тень...

1926

НИНОЦМИНДСКАЯ НОЧЬ

Чаши наполнили мы в Ниноцминде,

Женщина-барс! Ты жила в моих снах.

Струны, как у времен в лабиринте,

И Автандилов шашлык на углях...

Небо гранатовым рдело пожаром.

Запах отар от лугов донесло.

О Нииоцминда! Нам, как хазарам,

Пламенным вихрем сердца обожгло.

Былн в том пламени слезы и раны,

Братство и добрая песня была.

Снова любовь, словно меч Тамерлана,

В сердце мое с размаху вошла!

Об Атабаговой золотолицей

Дочери песню я спел для друзей.

Хлебные ости — у ней ресницы.

Груди — как две форели у ней.

Ты цинандальской лозой полновесной

Зреешь, из золота отлита.

Ты фазанихой в столетний орешник

Падаешь от соколиных литавр.

О Ниноцминда! Хазарами были

Мы, когда пламенем все поднялось.

Братство и стародавние были,

Горькая нежность и капля слез.

1926

ЕСЛИ В ЖИЗНИ МЫ С ПЕСНЯМИ ДРУЖИМ...

ДИАЛОГ В МОНАСТЫРЕ

Монах Иоанн. Оставили вы

все мирское и потому должны

отказаться от музыкального

инструмента и от песни.
Поэт С а я т-Н о в а. Пока

струны натянуты на этом

чонгури и не оборвались, не

откажусь от игры, ибо, когда

постригали меня в монахи,

эти струны были за пазухой у

меня, и они посвящены вместе

со мною...

Из неизданной части «К ал м а с о б а».

Если в жизни мы с песнями дружим,

Не страшны нам январские стужи.

Вспомни: струны чонгури когда-то

Саят-Н.ова под рясой припрятал.

Сердце—сердцем будь! Славятся нами

Те, чей пламень но гас под снегами.

Ты снежинками закидан,

Ты опутан любовью,

И сердце наполнено песенной кровью,

А слезами твои не обрызганы руки?

Так сгори!

О чонгури разбей свою голову в муке.

Я торжественным пламенем новой эпохи охвачен,

О, я видел, как молнии

из заоблачных вырвались
скважин
И взорвали в Иверии

стародавний церковный
покой.

Леонидзе! На страже грядущего стой!

Стоек будь: грузом песен богатый!

Вспомни:

струны чонгури когда-то

Саят-Нова под рясой припрятал,

Мечты не предав и не поступившись собой.

1926

НОВАЯ ГРУЗИЯ

Новая Грузия! Благоговея,

Я осеняюсь правдой твоею.

Масла и молока мне чуть-чуть

Ты подари со словами привета:

Может быть, искорку теплого света,

Скрытую в сердце, сумею раздуть.

Пусть глубина твоя влагой живою

Кормит и ноит мой стих молодой.

Щедрой одень меня, край мой, листвою,

Солнечной дай мне обдаться росой!

Песнь у твердыни твоей я слагаю,

Стебель прошу твоего тростинка я.

Чтобы страницу мою осветил

Свет, излучаемый, ясный, тобою,

Сердце мое переполни мечтою —

Ты, чей простор безграничность вместил!

Всласть я дышу твоим солнцем отрадным,

Соком меня напои виноградным,

Жги мое сердце дни и года,

Стяга свободы пророк величавый,

Новая Грузия, светочем славы

Вспыхнувшая, чтоб сиять навсегда!

1926

ЗИМА

Как мрамора жилки,

Весь в инее день.

В горах пал
Красивый и пылкий

Олень.

А выси так чисты,

Что больно глядеть

В их синь

Сквозь ветвистого

Инея сеть.

1927

РАССВЕТ В КРЦАНИССКОМ САДУ

Кровь на крцанисском горит небосклоне,

С Борчало быстро идет караван.

Встретив последних торговцев мацони,

Радостно рвусь я к садам, куполам.

Мосту арагвинцев, ночи заложник,

Тусклый оставлен фонарь неспроста.

Птичкой исклеванная, к подножью

Дерева падает с ветки тута.

Этой тутой я взращен с малолетства,

Сладость ее в мои жилы вошла,

Первых поэтов приму я наследство,

Лишь бы земля мне защитой была.

Можно ль не верить народной примете?

Душная будет к полудню жара:

Взмахами крыльев всколеблены ветви,

Голуби кинулись к липам с утра.

1927

ГОМБОРИ

Снежно-белый Кавказ;

С Цивгомбори смотрю на Кахетию, —

Будто осыпали плечи мне золотом,

Будто под яблоней белой очнулся я;

Шея фазана — синь алазанская,

Горы...

Приди, порази меня!

Ты ли зовешь меня!
Шелест ли слышу кипарисов тех цинандальских,

........................................

Алавердский лебедь вдали уплывает...

1927

ПЛОТОВЩИКИ

Шалве Абхаидзе

Четверо их... Величаво стояли...

Плот пролетал по опасной дороге.

Смуглы, в шинелях, — лбы повязали

Листьями... В пене тонули их ноги...

Плот свой вели из десятка деревьев,

Связанный несокрушимо и грубо.

К взгорьям лепились Картли деревни,

Синие нивы, мощные дубы.

Скалы кругом над Курой нависали,

Камни отарой лежали в тумане.

Плот свой вели, что в горах связали,—

Будто отважно вели мирозданье.

Мчались в теснинах, бесстрашно влетали

В водовороты густые, как каша.

Город огромный вдали увидали,

Город в садах, сновидения краше.

И улыбнулись друг другу спокойно...

Когда их гремящими било валами,

Сплавщики были похожи на воинов —

Водовороты пронзали баграми.

Позже они, наработавшись, сели

Ужинать, хлеб разрывая рукою.

Месяц нарциссом в чашу веселья

Шлепнулся, звезды втянув за собою.

1927

БИБЛЕЙСКОЕ ВИДЕНИЕ

Всю ночь лампадным маслом Мтквари тек,

И дождь из пепла над землей качался...

Меня связали, чтоб спастись не мог,

Чтобы в кровавом месиве остался.

Все спуталось.

И только страх один

Звучал во мне неистово и немо...

И молнии, как сабли сарацин,

Над городом всю ночь рубили небо.

Припав к земле, ее сросил я:

— Спрячь!

Укрой меня, не дай мне слышать это!..

Но доносился из оврагов плач,

И длилась ночь, не ждавшая рассвета.

И тает плоть, как ладан над огнем,

И крест растет, раскачиваясь в небе...

Уже пронзили сердце мне копьем,

И вот уже о ризах мечут жребий.

1927

СУМЕРКИ ЛОЧИНИ
Туман окутал Мтквари, как бурнус,

Растекся дым — насколько хватит глаза.

Мне кажется — идет Большой Улус,

Как саранча степями Караяза.

Меня глухим мешком накрыла мгла,

Шли колесницы в темноте на ощупь...

На виселице черной, как смола,

Бежан и я качались этой ночью.

Но трижды петухи трубят рассвет,

Уже видны Мтацминды очертанья —

Медлительная ночь сошла на нет,

Вернув душе рассудок и дыханье.

1928

***

Всем сердцем я жду и зову тебя, май.

Рассыпь свои песни-червонцы,

Пусть душу наполнит мою через край

Сияние вешнего солнца.

Чтоб месяцев зимних забыл я печаль

И бури весенние горные,

Пусть цвет ароматный раскроет миндаль

И мак—свои родинки черные.

Люблю, когда солнца смеющийся взор

Мне светит сквозь дерево в чаще,

Люблю я нежданный рассвет среди гор,

Неслышно в наш мир приходящий.

И пену потоков, и яростный гром,

И дождик весной без ненастья,

И ниву, бегущую под ветерком,

Как девушка, ждущая счастья.

И цвет темно-синий фиалки лесной,

Всегда в моем сердце хранимый,

Такой милосердный, как небо весной,

Такой дорогой и родимый.

1928

***
Облака проносятся,

Осыпаясь золотом,

Стих уйдет — с ним дочиста

Все, что знала молодость.

Слез путевка кружится,

Седины в кудрях ком,

С ним волна осушится,

Что вставала паводком.

Не вернешь, не крикнешь: стой!

И джейрана тенью

Канет трепет ночи той,

Дня сердцебиенье.

И возврат стиха к чему?

Я уже не солнечен.

Молодость нужна ему,

Пусть уходит с облаком.

Ты звенел, как хочется,

Лег в земле расколотым,

Стих уйдет — с ним дочиста

Все, что знала молодость.

1928

ДОЖДЬ НАД ЧЕРНЫМ МОРЕМ

Море убрано в шерсть ягненка,

В белых хлопьях его простор.

Море петь заставляет звонко

Музыкантов старинных хор.

Арфой даль звучит дождевою

Иль трубой гудит боевой.

И взревело море: эвтэ!

И трясет седой бородой,

И лозою взвилось могучей,

Рассыпаясь сиянием брызг,

Но нисходят сумерки тучей,

Покрывают солнечный диск.

И заковано небо морем

В черный пояс густой смолы.

И друг в друга с громом и воем

Впились стонущие валы.

Мстя кому-то в гневном порыве,

Море скачет, мечась и стеня,—

Будто все привязано к гриве

Обезумевшего коня.

Тщетен бой. Волны злы и круты,

Море — кто жалеет о нем?

Небо сеет вновь изумруды,

Море схвачено вновь огнем.

Пусть доило оно, когтило

Свод небес, — выпив сок его,

Небо все себе возвратило,

Пышно празднуя торжество.

Спор горячечных воли приглушен,

И, утоптанное, легло

Море скатертью. Близок ужин,

Все раскрыто оно, светло

Мелких бисеринок сверканье.

Даль блистающая ясна,

Серебристой одета тканью,

Светом лунного волокна.

Будто турьи глаза, смотрели

Звезды вниз, чуть дыша в ночи,

Волны дремлют, вздуваясь еле,

Утомившись, гонят мячи.

1928

МКВИРАЛОБА1

Самый воздух — сок маджари.

Красный лист леса бросают,

В сентябре над горным жаром

Рев оленей нависает.

Но о чем ревут олени,

Среди гор летя в погоне?

Молодец, прикрытый тенью,

Пулю в сердце им загонит.

Мчится зверь по следу с храпом,

Обжигая куст дерезный,

Вспенен он и исцарапан,

Весь в шипах и весь в занозах.

Ради самки он покинул

Тучнотравые кочевья,

Бьет рогами, выгнув спину,

Камыши, кусты, деревья.

Так стада несутся лесом,

Будто вверх ногами сучат —

Рев самца стоит завесой,

Я, как он, иду ревущий.

За мечтой, любви вершитель,

Вздыбленный, иду кругами.

Где моя — мне покажите,

Чтоб удариться рогами.

Расчеканю, раскрошу я

То, что в сердце мне врастает,

Как олени, что бушуют

Среди скал Караямта, я!

___________
1
Мквиралоба — трубная пора у оленей.

1928

***

Я привязал коня к плетню.

Дороги тонут в глине.

Я мимо крепостей гоню,

Твердыня за твердыней.

Шпалеры виноградных лоз

Цепляются за платье.

Деревья, мокрые от слез,

Бросаются в объятья.

Отцовский дом не помнит зла,

Не пострадал от бедствии,

И пахнет в очаге зола,

Как гиацинты в детстве.

Как глубоко не но летам;

Все трогало ребенка!

Таскались липы по пятам,

Текли ручьи вдогонку.

Бывало, жизнь отдать не жаль,

Казалось мне, подростку.

Куда, к кому, в какую даль

Манило с перекрестка?
Я в жертву был принесть готов

В шальные годы эти

Любовь, здоровье, отчий кров,

Все лучшее на свете.

Я бредил прошлым наяву,

Чуждался всех, печален,

И пеплом посыпал главу,

Бродя среди развалин.

Я лазил выше птичьих гнезд

До крутизны орлиной,

И верил, что оттуда мост

В потомство перекину.

И жар священного огня

Или другая сила,

Но что-то мучило меня

И жаждою томило.

И эта страсть была слепа,

Как и все страсти, впрочем,

И в будущность вела тропа

Не так, как мы пророчим.

1928

ПУТЕШЕСТВИЕ

(Из записной книжки)

1. КАХЕТИЯ

Я смотрел в долину на рассвете.

Вдруг я понял, заглянув за склон:

Эта куча домиков — Ахмети,

А над ними — крепость Бахтрион.

Как к невесте шафера и дружки

С песнями съезжаются во двор,

Выстроились на лесной опушке

Пред Кахетиею цепи гор.

Над лесами облака нависли,

Только солнце брызнуло сквозь них,

Как к возлюбленной, рванулись мысли,

И с нежданной силой хлынул стих.

На раздолье пастбищ необъятных

Пала тень летящего орла;

Как на пире скатерть в винных пятнах,

Алазани даль под, ним цвела.

2. АНАНУР

Как из засады, вдруг пред нами

Возникла крепость Ананур

И преградила путь зубцами

Обрушившихся амбразур.

Молчала мрачная твердыня,

Ущелья древний аванпост,

И плеск Арагвы темно-синей,

И ночь в подковах крупных звезд.

3. ВЕЧЕР В СТАРОМ ТИФЛИСЕ

На сады тифлисские, где живы

Сказки, на тифлисские сады,

На сады Тифлиса и обрывы

Налетели черные дрозды.

Вечерело. Небо было чисто.

Город замер, засмотревшись ввысь,

И потоки щелканья и свиста

Вдоль его заборов полились.

4. КАРТАЛИНСКАЯ НОЧЬ

Позже я скажу, на что похожи

Ночь, Кура и ветлы в серебре,

Черный буйвол с обгоревшей кожей,

Тихий шелест розы во дворе.

Здесь боев промчались ураганы,

И земля, под мерный ропот вод,

На себе осматривает раны

И следит, как сверху плот плывет.

5. ГАРЬ ПОЖАРИЩ ТИМУРА

Тишина и сумрак голубиный

На вершинах снежного хребта,

А в долине, как на дне кувшина,

Жаркая, сырая духота.

Город, улицы, огни, фигуры,

Зарево, и вдруг — пожара гарь.

И опять мне снится век Тимура,

И на помощь я лечу, как встарь.

1928—1929

САБА-СУЛХАНУ ОРБЕЛИАНИ

Мудрый старец, за родину смело

Ты боролся до самой кончины.

Думал ты, что корабль Сакартвело .

Погружается снова в пучины.

Удрученный великою тучей,

Омрачившей поля н дубравы,

Ты слова нашей речи могучей

Собирал, как целебные травы.

Сохранить ты задумал народу

Глубину языка векового,

Предпочел ты и хлебу и меду

Золотое грузинское слово!

Я люблю твоей мысли свеченье —

По твоим оно льется сединам.

Смысл твоих всенародных речений

Дорог нам, благодарным грузинам.

1928

КИПЧАКСКАЯ НОЧЬ

В орде кипчакской ночью степь бела,

Луной моздокской вся озарена,

Я буду петь, пускай истлел дотла,

Дождинкою, крупинкою зерна.

За тех, кто плыл и кто в дороге был,

Лежу, туманами окутан я,

В свечах горящих кахетинских лоз

Видна вдали мне родина моя.

Тебя вдали мне видеть привелось.

С чужим сцепилось сердце у меня.

Не освещай меня и не прощай,

Лишь Млечный Путь сияет над травой

Кипчаки по курганам черным спят,

У спящих чепракн под головой,

Им снится римских золото палат,

Донские полонянки пляшут им,

Но больше уж Дарьял не озарят

Коней подковы, разметая дым.

Так вытоптав все степи, перешли,

Ломали доски сердца на весу, —

От смерти в мире средства не нашли,

В могилах землю яростно грызут.

1928

МУХРАНСКАЯ БАЛЛАДА

1. ВСТРЕЧА С КИПЧАКАМИ

(Народная песня)

Встретил я раз печенега

В тихой долине Мухрани.

Дал ему белого хлеба,

Дал ему мясо фазанье.

В кубок налил ему сусла —

Крови густой виноградной.

Выпил, — и смотрит он тускло

В очи жены ненаглядной.

Женщина плачет. Бледнея,

Сжав рукоятку франгули',

Встал я тогда перед нею.

Оба мечами взмахнули.

Неистребимая злоба

Наземь обоих кладет.

Вот умираем мы оба.

Женщина с третьим уйдет.

__________

'Франгули — меч французского образца

2. НОВОЕ СВИДАНИЕ

Твои губы, наверно, сладки,

Словно сусло во время броженья,

И когда я истлел от тоски,

Начиналось бывалое жженье.

Я бродил, нападая на след,

Пыль столбом поднимал, рвался к цели,

Разгромил за притворами Мцхет,

Где аршинные свечи горели.

Но раз ты печенегом рожден,

Будешь сам сокрушен и раздавлен

И навеки к земле пригвожден

Среди этих безмолвных развалин.

И твой муж разрубил мне башку,

О, приди! Обними мои раны!

Черной кровью я вновь истеку.

...А внизу... над ущельем — туманы.

Будто пар от котлов, где варят

Перед пиршеством мясо коровье.

Это — тысячелетье подряд

Истекает любовь моя кровью.

Я сквозь тысячелетье кричу,

Как была ты двоим дорога нам.

Вот восстал я и меч свой точу —

Пробил час новых встреч над курганом.

1928

ТРИНАДЦАТЫЙ ВЕК

Гуляет погоня ли

По степи голой?

Ошпарены кони

Нагайкой монгола.

Подобны прожорливой

Тьме саранчи.

От клекота орлего

Черно, как в ночи.

Не горы ли рушатся

Сводом лазурным?

Лишь стоит прислушаться

К бубнам и зурнам.

Горит ятаган,

И чалма засверкала.

Летит Чингисхан,
Побелев от накала.

Побрила поля

Саранча догола.

Нагая земля

Под железом легла.

И реки агатом

Пузырятся черным

По кручам покатым,

Расселинам горным.

Сломают засовы,

Взорвут бастионы,

А там только совы

Или скорпионы.

Весь город до кровель

Врагами обрыскан.

Мозгами и кровью,

Как оспой, обрызган.

Под плитами — кость,

Под копытами — головы,

Да в стремени — гроздь

Винограда тяжелого.

Когда к роднику

Поднесешь ты кувшин,

Он полнится кровью до горла.

Монгольская грозная тень

До вершин

Крыла над Тифлисом простерла.

1928

ЖИЗНЬ ГРУЗИИ — КАРТЛИС ЦХОВРЕБА

Перелистай эти хроники,

Что ни страница — страданье.

Но и за каждою —

кроются

Подвиги стародавние.

Перелистай и насмотришься:

На сердце
 камнем —

любая.

Немилосердная конница

Рубит,

сечет,

вырубает.

Черные стяги —

туманами

Скрыли небо отечества.

Снова мечи басурмановы

Нбголо —

наглой нечистью.

Рвы крепостные

могилами,

Всюду окопы, как ямы,

Густо усеяны милыми

Детишками,

стариками.

Вырублены виноградники,

Пленники стиснули зубы,

Чтоб невзначай не порадовать

Извергов и душегубов.

Перелистаем...

И вздыблены

Волосы.

Выжжено небо.

Картли кровавая библия

Названа — «Картлис цховреба».

1928

ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ «КАРТЛИС ЦХОВРЕБА»

До рассвета я «Картлис цховреба»

Перечитывал, полный печали.

О мой город, как рвали свирепо

Грудь твою и людей истязали!

Устоял ли ты в бурю такую

Или нет тебя больше на свете?

Я из комнаты вон и ликую,

Увидав тебя в новом расцвете.

Запах хлеба вдыхаю сквозь слезы,

Слышу песен твоих переливы...

Слава вам, табахмельские розы,

И тому, для кого расцвели вы!

1929

РОМАНТИКА ТБИЛИСИ

На груди хрустальной

Уже не светят звезды.

(Старинный стих)

Солнце, на закате золотея,

Алый взор к Тбилиси приковало.

Украшая город, как Медея,

Разметало пу небу кораллы...

Солнце — ваш творец,

Манана, Мая.

Где же ваша блещущая прелесть?

Звезды ваши,

Ядом опьяняя,

В чьем стихе влюбленно загорелись?

Отзовись мне,
О Екатерина,

Марта семикосая и Нина!

Кто за вас поднимет меч старинный,

Кто наполнит рог зарею винной?

Неужели в мире нет вас боле?

И безмолвны вы,

И безответны?

Что без вас картлийские раздолья,

Что без вас тбилисские рассветы?

Моего окна ночные гостьи,

Исчезаете вы синей ранью.

Словно ваше золотоволосье,

Льется с неба лунное сиянье.

Кто любил вас, кто?

Счастливец умер,

Поцелуем заживо сожженный...

Видите — и сам я обезумел,

Гибну, в волны шелка погруженный!

Эх, смеетесь!

Утону в пучине,

В океане окаянном сгину...

Отзовитесь!

Где вы, где вы ныне,

О Манана,

О Екатерина!

Семь тяжелых кос,

как злые змеи,

Шею Марты обвивали... Где ты,

Марта? Я зову тебя, немея...

Неужель тебя на свете нету?

Пуст без вас Тбилиси многогнездый.

Стынет солнце тусклое в зените...

Где, кому сияют ваши звезды,

Чьи сердца вы радостно пьяните?

1929

НА РАССВЕТЕ ПРИХОДИТ МОЛОЧНИЦА

Ко мне на рассвете приходит молочница,

трезвонит Кура золотыми бубенчиками.

О, что за нашествие, что за паломничество

с дарами обещанными и не обещанными.

По Картли, по морю его изумрудному

ткемали летят паруса белоснежные,

и Пиросмани в духане зарю мою

тоже встречает, и, всмотримся ежели,

птицу увидим, что им нарисована.

В небе — фиалок нависшие заросли.

Сколько даров! Принимаю их снова я

в сердце, принявшее дар лучезарности.

Кто-нибудь, здравствуй, иди и гляди со мной:

в утреннем облаке — ласточек росчерки.

Как я люблю этот город единственный.

Сколько в корнях его силы и прочности.

1929

ПОЭТЫ ТБИЛИСИ

Поэтов полно —

даже боязно!

Вернее —

полно сочинителей.

Многие,

как с любовницей,

сожительствуют с чернильницей.
Многие пишут узорно,

только их пыл притворен,

ибо в их ступке —

не зерна —

разве что видимость зерен.

Как бы мы ни пищали,

как бы мы ни басили,

нету в нас той печали

и чистоты Бесики!

То поколенье проводят

ангелы в рай по тропинке,

а нас

задержат при выходе —

слишком грязны ботинки.

Чисто горло Бесики.

В нашем —

застряли крики.

Наше —

все прокопченное,
от дыма времени черное.

Надо бы стать поестественней

и одарять с достатком

черным вином поэзии,

а не его осадком!

То поколение —

царственно.

Недаром,

как в строгой гробнице,

память о нем

благодарственно

в «Книге царей» хранится.

А мы подвергнемся каре.

Память о нас людскую

вышвырнет мутный Мтквари,

как прочую пыль городскую.

И не туда, где плуги, —

туда, где помойки, собаки:

или же в Соганлуги,
или в Бостан-Калаки.

За то, что мы, вроде бы, пели,

а, в общем, не пели —

хрипели,

за то, что мы все успели

и — ничего не успели...

1929

В МАЕ

Люблю бродить среди зеленых нив,

Когда, стряхнув оцепененье сна,

Шумят сады, и горлинки призыв

Разносит властно ясная весна.

Люблю ручьи, что мчатся с горных круч,

Люблю веселый грохот майских гроз,

В пустой листве — черешни алый луч

И меж деревьев — шелк девичьих кос.

Люблю лозы сияющий цветок,

Когда светлеют клейкие листы,

А ты бредешь по нивам, вдоль дорог,

Исполнен сам весенней чистоты.

И радостью любви душа светла,

И предо мной горит твоя краса...

И тенью голубиного крыла

Мне осеняют сердце небеса.

1929

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОДНОМ УТРЕ 1925 ГОДА

Паоло Яшвили, Тициану Табидзе

Я помню, облака горели

И вздрагивали на огне,—

Я помню, красные форели

Затрепетали в казане.

Я помню: каплями коралла

Переплетаемый стократ,

Обламывался с перевала

За водопадом водопад.

Речь шла о Нине и Тамаре

И тень орлиного крыла

Над обезглавленным Ацкури

Неторопливая плыла.

Речь шла о Нине и Тамаре,

Но говорили об ином —

Золотокудрая Этери

И юноша Абесалом.

На берегу мрачнее тучи

Рыбак стареющий ходил,

Надеясь разве что на случай,

Усталый невод заводил.

Но не было ему удачи,

И вот он черный от стыда

Укрылся от людей и плачет...

Уходит сила навсегда.

А мы...

Мы небо штурмовали

Как будущего звонари.

На наших лицах полыхали

Огни расплавленной зари.

Рассчитано все было мудро.

Но вопиет мой поздний гнев:

Вот так бы в то благое утро

Нам и застыть, окаменев!

1929

***

К чему стихам рукоплесканья?

Я знаю — Дант хевсур любой.

И в воробьином воркованье

Есть сокровенный пламень свой.

Речь Бйсики не так сладка мне,

Как талых речек болтовня.

Таится искра даже в камне —

Прожить ли сердцу без огня?

1930

ПОЭТУ

Лишь страна твоя скажет тебе:

Ты пустой мечтой дни растягивал.

Звал ли пляски рог — ты плясать не мог,

Шел ли песни вал — не подтягивал.

Твое время есть повесть юности,

Что ж твой стих умолк, словно раненый?

Стих и юность — их разделить нельзя,

Их одним чеканом чеканили.

Если ж сердце в песке схоронил сполна,

Вся трава стиха в нем задохнется.

Есть примета одна: это юность — она,

Как надетый шлем, не шелохнется.

Мы прекраснейшим только то зовем,

Что созревшей силой отмечено:

Виноград стеной, иль река весной,

Или нив налив, или женщина.

Все, что дышит сейчас на путях земли,

Все, что жизни живой присуще:

Облаков ли мыс, человек и лист —

Ждут улыбки стихов цветущей.

И в стихи твои просится рев, грозя, —

Десять тысяч рек в ожидании.

Стих и юность — их разделить нельзя,

Их одним чеканом чеканили.

1930

ОЧАГ ПРЕДКОВ

Встанешь ты жарким заревом,

Очаг гнезда сурового.

Ты сталь души заваривал,

Сердца броней оковывал.

У скал мой предок пиренял

Спокойствие высокое,

Гранитное терпение,

Полет и смелость сокола.

Народ мой саблей-молнией

Врубался в небо черное.

Искал он солнце вольное,

Тоской не омраченное.

Не раз в сраженьях с ворогом

Смерть рассекал он надвое.

На древнем древке вороны

Дрались ордою жадною...

Любил ты сердца пламенность,

Ты веровал в грядущее.

Живи! И пусть мерани твой

Летит вперед над кручею!

1930

САЯТ-НОВА

Доконала бедняка любовь!

Пел он от заката до рассвета:

«Как звезда для месяца в ночи —

Заревая Збрбаб для поэта...»

Сердце наше — весом в золотник,

Горе сердца — тяжких гор огромней. «Дорогая,

Не сердись, молю.

Жить на белом свете так темно мне!

Ах, в который раз тебе скажу:

«Генацвале, за тебя умру я,

Сколько жизней у Саят-Новы,

Столько раз тебе их подарю я!»

Заглянула в сонный сад луна.

Грустно смотрит женщина с балкона.

Мечет искры бешеный смычок,

Плачет тари,

В землю погребенный.

— Ты зачем,

Зачем позвал меня?

Для чего мне сладкие посулы?

Тари стонет...

Для кого поешь?

Ах, и так мой стан тоска согнула!..

Факелы горят на площадях.

Стелются шелка,

шуршат в ногах.

Слушают рыданье тари люди.

Замолчи же, сокол-тари, будет!

Коль заснешь ты хоть в семи гробах —

Ветер песен грудь твою разбудит!

Люди внемлют,
Плача и смеясь.

Песнь твоя с годами все слышнее.

Слушает соседка твой рассказ,

Черноокая, с высокой шеей...

Не умрешь ты, о Саят-Нова!

Пламень сердца годы не остудят.

Коль уснешь ты хоть в семи гробах —

Воздух песен грудь твою разбудит!

О хмельноголосый нищий ткач,

Тари твой горит, изнемогая.

Почему не молкнет этот плач?

Доняла тебя печаль какая?..

1930

ТИФЛИССКИЕ РАССВЕТЫ I

За тифлисской цитаделью —

Пепельное небо.

Утро, фрукты, свежесть хлеба,

Свежее похмелье,
Ночь оттеснена, и чахнут

Мглы рассветной пятна.

Солнцу радостно распахнут

Город шестивратный.

На ноги, — в ком спозаранок

Пламя Саят-Навы!

Жизни с нами не до жданок,

Ведь она — лукава.

По Куре потоки света

Бьют в речное лоно

И в резную Кашуэти

С крыльями грифона.

Юность говорит: исчезну,

Как следы угара.

Потекут меж пальцев в бездну

Воды — ниагвари.

Но в садах дойдет черешня,

И Верийским склоном

Женщина из бань поспешно

Проплывет пионом.
Разве сказка будет сказкой,

Потерявши голос?

Как хурджин живет растряской,

Так и сердца полость.

Вон Этим Гурджи горланит

Меж татар в духане.

Кистью из стакана тянет

Краску Пиросмани.

Будто время надо выбрать

Крышам на рассвете.

Тут и Вавилон и Немврод,

Тут и все столетья.

Выбор сам кивает с дома

Флагом Совнаркома.

Городскому утру мало

Свиста сонной птички.

Липовой работой стало

Пенье по привычке.

Слов и мыслей непривычных —

Лесу труб фабричных!

Не сплавляйте дня, как прежде,

По теченью речи.

Встретьте в лоб и перережьте,

Старине переча.

Слово — не в любовных играх,

Но и в силе тигра.

Выход ли в исконной хмури

Плача чианури?

На пароме ль, в свежем сене

На арбе спасенье?

Ну, так как же нам, поэтам,

Быть с таким рассветом?

Цвел миндаль. С Мтацминды утром

Ветер дул. В тот час

Блеск звезды разросся —

будто Буйволовый глаз.

Воздух, как каменоломню,

Полнил ветра гул.

Ветер пёр, себя не помня,

С войском гор в Стамбул.

Шелком, смотанным с личинок,

Тут белела мгла,

Дворничихой под овчиной

Мимо ночь прошла.

Игроки внизу гремели:

По дощечке вкось

С крапчатой спиной форели

Уносилась кость.

Не по кровельному гонту,

Как бывает в тишь, —

По каемке горизонта

Несся грохот крыш,

Ветер буйствовал не всуе:

Под горой с утра

В убранной волненьем сбруе

Прыгала Кура.
Он не ждал, чтоб ночь сгорела,

Он без фитиля

Город подвергал обстрелу

Цветом миндаля.

Из-за лысины Махаты

С хлебом и вином

Вышло солнце, и тогда-то

Пробудился дом.

В доме встали, а вперед них

В гуще ближних сел,

Пробудились огородник

И его осел.

И поэтам на ночлеге,

Где в уют, где — нет,

Потянул свои побеги

Золотой рассвет.

И вздохнул, как от понюшки,

Город, до верхов

Полный запаха петрушки

И живых стихов.
1930

ТИФЛИССКИЕ РАССВЕТЫ II

О, дух крутого кипятка!

О, жирный аромат за дверью,

Где щиплет женская рука

Фазанов радужные перья!

Балконы — наподобьё птиц.

Ковры на поручнях балконных.

И слышен зов могил исконных —

Священных дедовых гробниц.

Мой город — звук, и цвет, и вкус —

В потемках раннего тумана

Был, как надрезанный арбуз,

Прекрасен тем, что без обмана

Хорош: в течение годов

Уже созрел, но не состарен.

Здесь каждый юноша готов

Приструнить струны сазандари.

И петь, и сердцем поминать

Жизнь хеттов, смерть, войну и горе.

И памятью вернуться вспять —

Вдоль по стволу и вниз — до корня.

Час убеленной темноты

Был полон зовом песен давних.

Но я — любви смиренный данник —

Я вышел, чтоб купить цветы.

Свет, как разбитое яйцо,

Стекал со звезд. Мне стало видно,

Как свесилось на грудь Мтацминды

Хевсура мертвое лицо.

Луна. Я видел наяву —

На город наседали скалы.

В рехан-траву, в дурман-траву

Роняла камни Нарикала.

И вдруг — услышать довелось мне

Крик ледяной и хруст костей:

Так Тамерлан косил детей —

Молочной спелости колосья.

Он молотил, он рушил. Но —

Повсюду — яростно и плотно —

Всходило раннее зерно,

Негодное для обмолота.

И всадники летели вскачь,

Искрили о кремень копыта.

Смотрели девы, как джигиты

Играют на Кабахи в мяч.

И явственно расслышал я —

Вдали — между теней и башен —

Запел певец из кизилбашей,

Превозмогая соловья.

Течением Куры влеком

Был голос нищий и незрячий.

Пел плотогон о том. что он

Свиданье городу назначил.

Но рокот слышался в гробах

И скрежет ширился нездешний.

И, незадачливый рыбак,

Тянул я свой улов кромешный —

Груз горя, смерти и войны

Держал отчаянной рукою.

И круто выгнулось дугою

Удилище лучей луны.

Как страшно взглядывать назад!

Как луч луны опасно тонок!

Клевали вороны потёмок

Рассвета сонные глаза.

Но все же, все же он возник —

Спасенья звук! Он был чудесен!

Протестовал петуший крик —

Он солнца требовал и песен.

И я увидел: высоко,

Сверх гор, и скал, и крыш, и веток

Уже сочилось молоко

И город вскармливало светом...

1933

НА БЕРЕГУ ИОРИ

***

Луна полна, а сердце — на ущербе.

Я песню мельниц снова слушать рад.

По-старому — о жизни и о смерти —

Между собою звезды говорят.

Все тот же берег волнами обласкан.

Сохрбнен мир — знакомец прошлых дней.

Жива картина детского соблазна:

Вот ивы моют волосы в воде.

Как постоянен мир многообразный —

Владенье рек, волненье вечных сил.

Земля моя, я бы сказал ей: здравствуй!

Но разве я отсюда уходил?

Форель всплеснула в водоеме ночи.

Как близок мне далекий окоем!

И корень мой гнездится в этой почве,

И стебель — вырастает из нее...

***

Первый возрос колос

На пустыре голом —

Первых стихов голос

Моим завладел горлом.

Скроен из лент радуг,

Мир засиял гордо.

Рядом была радость,

Было поодаль — горе.

Небо опять ярко.

Воды опять сини.

Я получил в подарок

Свои молодые силы.

Мое звучит слово?

Мое горит пламя?

Все получил снова

С обратным адресом:

память.

***

Да, я пришел к тебе.

Вошел, не сняв сандалий.

Да, плакали, как встарь,

плакучие твои.

И снова ты лилась

из неприступных далей,

Вода моей реки,

река моей любви!

Река была в горсти —

в руке моей сыновней.

Ей не было и нет

ни края, ни конца.

Я отразился в ней,

чтоб ей напомнить снова

Черты своей любви

и своего лица.

В ее живой воде

среди листвы плавучей

Я отыскал родник

своих давнишних сил.

Я позабыл, что я

был болен и измучен.

И у своей реки

я радости просил.

***

По черствой, твердокаменной земле

Течешь бездумно столько лет подряд.

Одна, шатаясь от скалы к скале,

Бредешь слепая, без поводыря.

Ты, сонная, ложишься иногда

На мшистый камень — как хмельной хевсур.

И водопады держишь на весу,

Чтоб влажной пеной опоить стада.

Не впряжена в подённый воз труда,

Себя впустую расточаешь ты.

Тебя ли не посмеет обуздать

Кахетии двужильный богатырь?

Крылатую тигрицу— не согнет?

Не переможет самолюбье волн?

Скорей прими крещение огнем

И пламень вдохновенья моего!

***

Вниз по теченью не сплавляют лйса.

Обуза — парус, тягостен — паром.

Заветным ты не делишься добром.

Течешь капризно, скупо, бесполезно.

Не рвешься к шлюзам и не знаешь дамб.

А Грузия встает, глядит с укором...

Злорадствует в тумане древний ворон:

Ему по вкусу снулая вода...

***

Встань, мускулистая вода,

Для неустанного труда

И замахнись волной на камни!

Иори кахетинский дэв,

Речное ложе оглядев,

Сожмет могучими руками.

Он берега вобьет в гранит,

Он фонарей протянет нить,

А я пойду слова гранить,

Трудясь для песенного дела.

По Сакартвело новым днем

С крутой рекой пойдем вдвоем.

И будет на плече моем

Лежать ладонь Важа Пшавела.

1930

ПЛОТОГОНЫ

Уходят волны. Плотогоны

Вонзают в них

свои багры,

Сражаясь молча н упорно

С холодным бешенством Куры,

На берегу молчат деревни,

Им, спящим, это все равно,

Вот засветилось меж деревьев

В ночи забытое окно.

Мужчины важны и угрюмы,

А волны дерзки и круты,

И, словно яростные думы,

Несутся мощные плоты.

Мужчины сядут, словно глыбы,

Порвут лаваша полотно.

Луна блеснет, подобно рыбе,

В вине, которое черно.

Когда рассвет едва забрезжит

И тени все уже не те,

Один из них, как самодержец,

Плотами правит в темноте.

1930

ЗАМЕТКИ ПОЭТА

Есть упоение:

Веки опущены.

Время осеннее.

Сумерки сгущены

Синие, серые,

Белые, блеклые.

Заперты двери и
Ты, одинок, лежишь,

Сильный, старинною

Бронью запаянный.

Точно козлиную

Шерсть, разрывай ее!

И — это сызнова

То, своенравнее

Сердца капризного,

Детское, давнее, —

То, окропленное

Ветром молочным,

Ветви зеленые,

Сны непорочные,

Сны посетили дом,

В синь окунувшийся.

То не мечты ли дым,

С сердца взметнувшийся?

Стало теплее ли?

Вновь виноцветные

Ветры повеяли

Тысячелетне.

Кто ж это выстругал

Синее озеро?
Улицы быстрые,

Бурные, грозные!

С кем же ты — с умершим?

С улицей громкою?

В комнате сумерки

С красною кромкою.

Не молоко ли то

Горной оленицы?

В лунное золото

Детство оденется...

Так вот, отсутствуя,

Сладко покоишься,

Доишь мечту свою,

В угольях роешься.

Ночь наклоняется.

Вечная, сладкая

Дрожь начинается

Между лопатками.

Знал лишь тоску ночей

Рыцарь лирический.

Дерзостным юношей —
Свет электрический.

В сумрака полные

Окна — врываются

Ветер и молнии.

Шутят! Бросаются!

С тихих полян души

Снов потаенные

Сдунуты ландыши.

Взрыто врожденное.

Вдруг самого себя

Стыдно мучительно.

Радости россыпи!

Свет повелительный!

Сдвинута бурями

Точка стиха моя.

С безднами турьими

Дружит страна моя.

И водопадами,

С выси ревущими,

Горными кладами,

Солнцем над пущами —

Радость! И на девять

Сердце раскрылено.

Как же не радовать

Улице взмыленной?

Жизнь не безделица,

Жизнь не отвергнута.

Стих мой нацелится

В слово, как в беркута.

Ты, обладающий

Золотом — песнею,

Чанги вверяющий

Силу чудесную,

Ты, чья прославлена

Власть соловьиная,

Впился, подавленный,

В пламя каминное?

С грустью и с ветошью

Ты ожирел, поэт!

Но ведь поэту жир,

Словно коню, во вред.

Все ты сторонкою,
С кельями, с дуплами?

С мелкой лавчонкою —

С рифмами щуплыми?

Филин ты с парою

Глаз заколоченных.

Памятью старою

Бьется лишь ночь о них.

С кем ты — с «сегодня» ли —

С солнцем, иль с этою

Степью безводною,

С мертвой планетою?

Как заснеженная

Пашня озимая,

В сонь заточенное

Сердце глушимое.

Сила, поэт, твоя

Не для народа ли?

Факелы светлые

Зной тебе отдали!

Но у камина ты,

Как очарованный,

В кресле придвинутом

Парализованный.
Рыцарь лирический

С грустью слезливою!

Стих элегический

Падает ивою.

Схожи с фазаньими

Гнезда каминные.

Полнись дерзаньями!

Бейся с рутиною!

В бурю лети своим

Сердцем и, сброшенный,

Верь: ненавистное

Сгинет, искрошено.

Вырвись из сонного

Сумрака дивного.

Бойся зажженного

Гроба каминного.

Мертвая комната!

И — от свечи к свече —

Труп ее темный. Там,

Бурей не высвечен,

Сумрак. Он, коконом

Душу окуколив,

Сгорбился около

Гаснущих угольев.

Хватит, каминная

Комната-комнатка!

Хватит, клопиная

Комната-комнатка

С птичкою-пленницей,

С древними саблями,

С ложем, где ленятся,

С душами дряблыми!

Ветры гудящие!

Дикие голуби!

Пей настоящее!

Ветер веселый, пей!

Ты убежал, поэт!

Остановись! Покрыл

Пламень всю жалкую

Комнату искрами.

Горло сжимается

У соловья. Растет

Пламя — взвивается

Дымом и яростью.
Город — он светлый весь,

Петь не тебе ль его?

Ты же поэт, — ловец

Слова форельего.

И проворонены

Бури! И множество

Гула схоронено,

Песен порожистых.

Огнь не помиловал

Дерево рослое.

Ты ж, как немилое,

Бросил перо свое.

Брошен, лежал сазандар,

Рану в душе тая.

В корчах упал сазандар

С песней неспетою.

Стихозаводств твоих

Коней охаяли.

У благородства их

Стать не прямая ли?

Прежний, нетронутый,

С мыслями нищими,

В старое лоно ты
Врос корневищами,

Полный потерями,

Радостью, бедами —

Старое дерево

Под короедами.

Сбрось же зудящую

Корку изрытую!

В бурю гудящую

Выйди в открытую!

С песенной жаждой встань!

Вступишь сегодня ты

В новое гражданство

С лирикой поднятой!

Ржаво перо. Оно

Скукой изъедено.

Вот и уронено

Слово последнее.

Ходишь, перо, с тоски

Вроде вороны ты

Лишь до второй строки.

Но вороненое
В сердце коня — копье,

Если он в битве стал!

Счисти же накипи!

Или ты высвистал

Горло? И в плесени

Чахнет простуженный

Голос твой песенный,

Голос-оружие?

Чтобы слова твои

Били по цели и

Солнечной жатвою

Зрело веселие,

Надо, чтоб надолго

С гривою вьющейся

В битве не падал конь,

С песней несущийся.

1931

ОЛЭ

(Одинокое дерево)
День и ночь, поутру, ввечеру,

Под накидкой зеленою, в поле,

Ты стоишь на юру, на ветру,

Одинокое дерево, олэ.

Искорежено вкривь ты и вкось,

И немолчно ты с вихрями споришь,

И тебя просверлила насквозь

И прожгла одиночества горечь.

И в щепы раскололось корье,

И сгибаешься в свисте и вое,

И волнуешь ты сердце мое,

Олэ вещее, олэ кривое!

Ты — как висельный столб у дорог,

И, ветряною дыбой измучив,

Самого тебя вешает рок

На одном из протянутых сучьев.

Ты похоже порой на орла,

Что летит небосводом, прекрасен.

И внезапно, сложивши крыла,

Как стрела — низвергается наземь.

Ты — Пегас, что к полету готов,

От земной порываясь юдоли...

О, громами разрушенный кров,

Дымный угль отпылавших костров,

Одинокое дерево, олэ.

И ты грезишь, мечтанья любя,

Но видения — все непокорней.

Снится сталь, что подрубит тебя.

Снится буря, что вывернет корни.

Небо в тенях бунтующих туч,

Град и снег, что сверкает, летуч,

Ты встречаешь, пустыни дреколье...

Ты дрожишь — тебе так холодну,

Ты стоишь — в целом мире одно,

Одинокое дерево, олэ.

Ветер с моря и с гор нежилых...

Тучи грозной идут вереницей...

Острой молнии огненный клык

Распороть твое сердце грозится.

Залепляют и режут глаза

Ледяными сосульками зимы,

И высоких небес бирюза

Олэ бедному неразличима.

Заостренные копья дождя

Твое нищее сердце пронзают;

В голубой высоте проходя,

Сумасшедшее солнце сжигает.

И запуганный твой буерак

Посещает ненастье и страх,

Буревое, лихое раздолье...

А вокруг — ни людей, ни жилья,

И растрескалась кожа твоя,

Одинокое дерево, олэ.

Ты стоишь на просторе пустом...

Нет ни матери рядом, ни брата...

Март сошьет тебе чоху потом,

Всю расшитую шелком богато,

И вихор твой расчешет весной

Острым гребнем порывистый ветер,

И тянуть будешь ливень ночной,

Словно грудь материнскую дети.

Сядут звезды на длинных ветвях,

Половодье весеннее славя,

И под звон и под даири1 звяк

Будешь слушать веселый сакрави2.

Но томительна песенка та,

И услышишь ты в звуках даири,

Что по-прежнему ты — сирота

И подкидыш в бушующем мире.

О полынь, воплощенная желчь,

Столп из слез, обернувшийся олэ!

Что глядишь, и кого это ждешь,

И о ком сердце ноет до боли?

Олэ, олэ, как может дойти

Стон и ропот твой, полный тревоги,

До того, кто упал на пути,

Кто устал и присел на дороге!

Черной немочью все извели,

Что ты думой своею голубишь.

Ветер треплет в дорожной пыли

Лишь лоскутья изодранных рубищ.

Все забвенье заносит пыля...

Не отыщешь товарища в поле...

Кто еще назовет бобыля

Так сердечно, так ласково — олэ?

Бор веселый — могучий твой друг.

И, свой вызов тебе посылая,

Он зовет тебя, тысячерук,

Из прохладно-зеленого края.

Да, зовет тебя лес с давних пор,

Как боец архватийский и витязь:

— В мой зеленый тенистый шатер,

Бесприютное олэ, явитесь. —

Ветер бьется о плечи твои...

Ты покинуто, брошено... Хватит!

Открывает объятья любви

Тороватый, могучий твой прадед:

— Полно, полно в забвенье коснеть!

Бездомовно ты — дам тебе кровлю;

Если голодно — лучшую снедь

Я на мшистых столах приготовлю.

Пусть ветра пустырями гудят!

На бугре насыщалось ты часто ль?

Подыму на руках, как ягнят

Подымает заботливый пастырь.

Дам тебе молодую жену,

Чтобы ложе делило ты с нею...

Возвращайся в родную страну:

Накормлю, напою, обогрею!

Распрощайся скорее с бугром,

Будешь цвесть и качаться ты вволю,

А не то поразит тебя гром

ли градом побьет тебя, олэ!

Но в зенит золотой головой

Обратилось ты с грустью всегдашней.

Где громадился град тучевой,

Возвышая воздушные башни.

Словно в небе проход световой,

Словно лестница с неба сбежала,

И спускается лестницей той

Книзу солнце, алее коралла.

Звезды песней гремят вперекат.

Звезды мчатся с даири и доли,

Заставляют играть, говорят,

Что не будет страдания боле.

И рожок твое сердце потряс,

И под песню пустилось ты в пляс,

И забыло о тягостной доле,—

Ты, что, ветви с ветвями сплетя,

На пригорке стоишь, как дитя,

Позабыто, оставлено, олэ...

Олэ, олэ, родное мое,

Ты полно одиночества ядом,

Над тобою кружит воронье,

Веет ветер засушливый рядом.

Солнце видит небес бирюзу,

Облака, что проносятся, скоры...

Сверху — свет и лазурь, а внизу —

Зеленеют Кахетии горы...

Ты — орел, что на крыльях повис

И стремглав низвергается вниз,

Конь, лежащий в закатной крови,

На безлюдном заброшенном поле...

Разорви же тенета свои,

Ринься смело вперед и порви

Пелену одиночества, олэ!

Чтоб душа молодая твоя

Никогда о былом не скорбела,

Чтобы, пенясь, Лиахви струя

Понесла твое сильное тело,

Чтобы сталью распиленный ствол

Пламя топки домашней схватило,

Чтобы весь без остатка вошел

В стройку он, как бревно, как стропило,

Чтоб легло ты и в новый мой дом,

Чтоб навек миновала отрава...

Стань же, олэ, в краю молодом

Вожаком на путях лесосплава!

Лишь у нас — широта и раздолье!

А не то поразит тебя гром,

И, окутано дымом кругом,

Ты займешься костром над бугром, —

Нелюдимое дерево, олэ!

______________
1,2
Даири, сакрави — музыкальные инструменты.

1931

ПЕСНЯ ПЕРВОГО ГРОМА

Грома первого перекатами

Миндаля листы в полной силе,

Как я рад тому,

Зиму-аспида пересилив.

Грома первого перекатами

Небо режет живот свой палевый,

Окна с ватой раскрыв неистово,

Повторяет в громовых выстрелах

Неизменнейшей песни зарево.

Где гремел я сам, пел, как хочется,

Где стихом бушевал изменчивым,

Ни геройских дел, ни пророческих —

Мне оставить народу нечего.

Свою молодость беззаботную

Я на сердце таскал, как осыпи,

Были дни мои лишь лохмотьями,

Я проспал все стихи без просыпу.

Тридцать лет незаметно минуло,

Меня помнят так, точно сгинул я,

Скрылась юность, меня отбросив,

Как я крикну: останови,

Братья,

Продайте меня, как Иосифа.

И отцу покажите

Сорочку в крови.

1931
ЗАВЕТ

Родство позабывший, досадно глухой

К звучащим вокруг голосам старины, —

Я дам тебе ныне совет неплохой.

Послушай, коль уши не затворены.

Не жги колыбель! Обветшала она —

Вручи ее лучше теченью реки.

Зарой, если, впрямь, никому не нужна.

Чтоб проще зарыть, — топором иссеки,

Но только сжигать колыбель не моги:

Кто жжет колыбели — жестоко грешит.

...И плугом не тронь стародавних могил!

Тем паче — могилу, где предок лежит.

1932

НИТЕ ТАБИДЗЕ
От горьких слов и вздетых рук н скорбных фраз

И толп, за гробом шествующих тенью,

Гроб Руставели распадался девять раз

На медленной дороге к погребенью.

Я не дождусь вовек подобных похорон.

Судьба певца! Что знаю я про это?

Что знаю? Все! Любовь, восторг и грусть, и стон,

И власть, и одиночество поэта!

Поэт ли я, поэт ли твой отец?

О нас ли наша Грузия мечтала?

Не знаю... Знаю только: из сердец

Лишь вместе с кровью песня вылетала.

Не верь, не верь, что Грузию мою

Воспламенить способны наши строки —

Тогда гробы рассыплются в дороге,

Пока нас погребут в родном краю!

Поверь в одно: уж это точно не вранье —

Богата ли поэзия? Безмерно.

Но нет вернее гончих у нее,

Чем мы. Да и резвее нет наверно.

И если стих, наш звонкий стих, в конце концов

Не жжет и не горит, ну что же, дети, —

Тогда и вы за нас — как за отцов! —

И Грузия — как за сынов! — в ответе.

Гроб Руставели распадался девять раз,

А наши будут целы и сохранны...

Но рифмы твоего отца — как раны

В груди моих певучих долгих фраз...

1933

ПАМЯТИ ВАЖА ПШАВЕЛЫ

Стих прочитан на митинге по случаю перенесения останков

Важа Пшавелы из пантеона в Дидубе на Мтацминду.

А
в
т
о
р
.

Был горой — пришел к горе ты,

Шел ты сильными ногами,

О мятежник, в тьму одетый,

Изнуренный кандалами.

Вновь взгляни на неба крылья,

Шапку с головы срывая.

Только гроб мы твой открыли —

Ввысь орлы оттуда стаей.

Гор тебя заждались склоны,

Слезы вод на ржавой тверди,

Среди трав, ветвей зеленых

Затрепещет снова сердце.

Погляди, твои долины

Разлеглись, как тигры, снова,

И, шумя крылом орлиным,

Вновь твое взлетает слово.

Рождено обвала гулом,

Взвито острым рогом турьим,

Словно град, оно блеснуло

В блеске вод, как знамя бури.

В песни гром вплел хрип печальный,

Как в темницу жизнью кинут,

Лег ты в гроб под звон кандальный,

В шум знамен ты нами вынут!

1934

ТУШИНКА НА ПРАЗДНИКЕ

Еще раз крикни по-тушински,

еще раз слейся с ветром в ветре,

Соединись с орлом парящим

на ослепительном рассвете.

Ты, солнцеликая, прекрасна,

как меч стальной двоякоострый.

Развеяв угольные косы,

вы были с бурей точно сестры.

Где, праздник пиршеством отметив,

заздравно чокались тушины,

Ветроподобный конь промчался

на оголенные вершины.
Я всадницу припоминаю,

как бы ожившее сказанье —

Твою крылатую осанку

и взгляд твой трепетный, фазаний.

Помянут песней в Тианети,

стихи напишут в Бахтриони,

Как за тобой рванулся ветер,

но обессилел от погони.

Ты, оторвавшись от долины,

в полете с облаками споря,

Забыла даже о пространстве,

могла домчаться ты до моря;

Наперегонки мчались тучи

и задыхались вышиною,

Но отразить твой звездный облик

не в силах облако земное.

Летевший над тобою сокол

был опьяненным от полета,

И, как девические зубы,

сверкали снежные высоты.

К кому ты мчалась сквозь пространство

и не смогла остановиться?

Кого окликнул нежный голос?

Кто был избранник твой и рыцарь?

За утром молодости мчалась,

за утром молодости в славе,

За будущим своим горячим,—

им овладеть ты будешь вправе.

И, как таинственное пенье,

как зов пастушеской свирели,

Сквозь конский бег я слышал — серьги

Чуть колыхались и звенели.

Ты на мою походишь юность,

на утро молодости ранней.

Сливается с моим волненьем

твой образ, всадница, в тумане.

Удастся ль вновь тебя увидеть

и твой полет неустрашимый?

Дожди иной весны прольются

на эти снежные вершины.

Другой проскачет. По-другому

он запоет во мгле высокой,

Но с тем же звоном пронесется

тот самый дикий горный сокол.

1934

ВЕСНА

С весною поздравлял меня

Поток, гремящий в балке.

Ромашки в белом пламени

Склонялися к фиалке.

Над скалами и пахотью

Веселым гулом полнясь,

Гроза роняла яхонты, —

Так милой я припомнюсь.

Поздравил бы сейчас тебя

Я с молодостью нашей,

О мой детеныш ястреба,

Что всех на свете краше!

Пусть унесут нас лошади

Вослед ветрам и водам,

Где радуг переброшены

Над всей землей ворота!

Торги в любви несносны нам,

Их нам с тобой не надо.

Сквозь тучу мы проносимся

По дождевым канатам.

Там дождь в дубовых лапищах

Вздыхает так глубоко...

И там крылами бабочек

Затенена дорога.

Там над кипящей чашею

Гора дымится вьюгой.

И там светлей горящие

Глаза твои, подруга!

Я с тем поздравлю милую

Крылатую нарчиту,

Что молодости силою

И светом все облито.

Пускай миндаль, как искони,

Осыплет нас метелью!

О утро! Лист, обрызганный

Ночной грозой апреля!

1934

САД КАРТЛИ

Картли вся — один блестящий

Сад, осыпанный эмалью.

Сад, где яхонтовы ливни,

Где цветущей веет далью.

Как фазанья шея, светит,

Майским ливнем опьяненный.

Не нарадуется саду

Глаз весны светло-зеленой.

Молоком набухнут почки,

Сладкий сок струится чистый;

Словно женщина в окошке,

Смотрит яблоко из листьев.

Схож чинар в черкеске белой

С зятем, к свадьбе разодетым,

Персик — с чудо-мальчуганом,

Что проснулся в люльке летом.

Дрожь одной из двух жемчужин,

Дрожь черешни, нежной самой,

И тута — крупнее пальца,

Каплет мед на ветку прямо.

Сад сверкает, сад, прохладой

Бирюзовою качаем,

Крупный яхонт винограда

В лозы звездами вплетая,

Ежевика, слива, персик

Блеском огненным богаты.

Раскаленные, как угли,

Над водой цветки граната.

На рассвете карталинском

Крыльев жаворонка плески,

В бледно-красном, в темно-алом

Предстает все небо блеске.

И цветною шкурой тигра

Вся долина нам раскрыта,

В крупных каплях бирюзовых

На полях, дождем омытых.

Засияла пестрым морем

Красок, хлынувших повсюду,

Янтарей своих, кораллов,

Рощ весенних изумрудом.

1935

ГОРИЙСКАЯ КРЕПОСТЬ

Все так же стен суровы линии,

Пускай в развалинах, в унынии,

Омыты кровью Карталинии,

Над валом спят, над бездной синею.

Оплотом жизни древней Грузии,

Все видевшим, железным выступом

Висит, свои бойницы сузивши,

Меж пропастей преградой выстояв!

Горячей печью крепость высится,

Хлеб на крови, огнем палимый,

То Амирана дом мне видится,

Свободы дом ненасытимой.

Уплос сам тут сложил фундаментом

Кость человечью перебитую,

Где дрались дэвы — саламандры там

Скользят над, выжженными плитами.

Здесь Искандер бил дверь скалистую,

Тряся страну, как ветку тополя.

Ломал монгол щиты неистово

И к небу вел костей акрополи.

Здесь Митридат дружины римские

Призвал для собственной погибели.

Араб, рыча, здесь ров обрыскивал,

Меч Халифата зноем выбелив.

Кизилбашские кони, хазаровы...

Искры мечут копыта ударами...

Камни в трещинах, рев устрашающий

Диких орд, из пустынь прилетающих...

Не мог вкусить цветок цветенья раннего,

Свивать здесь птицам негде гнезда новые.

Оброс стрелами камень, рощи ранены,

Нив брадобреи — орды саранчовые.

Всегда с врагом здесь биться жаждали,

Презревши смерть, неутомимо

Платили кровью здесь за каждую

Простую пядь земли родимой.

В слезах сшивая клочья знамени,

Прошли с ним бездны бед народных,

Чтоб из потопа и из пламени

Встал трудовой народ свободным!

***

Былое в прахе, травы свесились...

Мечи разбиты, стяги брошены...

О, сколько здесь, под сенью персиков

Азийских, римских орд положено!

Все так же гроздий сок желтеет,

Кура вскипает пеной заново

Над Искандера сном, Помпея,

Сном Диадоха, Чингиз-хана.

1935

ГОРЫ

Горы стоят высокие,

Как из потопа взмытые,

Снегом посыпав голову,

Тенью орла накрытые.

В облачном море тонкая

Неба щель обнаженного,

В гроз и потоков грохоте

Барса вопли сраженного.

Турьих рогов удары там,

Гулы лавин летящие,

Плавят удары молнии

Крошево льда хрустящего.

Гордой свободы рыцари

Здесь вырастали лучшие,

Крепли они в сраженьях,

Горем отчизны мучаясь.

Здесь от друзей израненных

Витязи умирающие

Прочь отгоняли воронов

Взмахом мечей блистающих.

Кони брели без всадников

С поля, где кровь узорами,

Были мечи тех рыцарей

Бегством не опозорены.

***
Чтили здесь меч и тигрову

Силу превыше прочего,

Деды клялись и правнуки

Славой оружья утчего.

Витязь рукой хладеющей

Меч зажимал сверкающий,

Чтобы за солнце милое

Биться с тьмой подступающей.

Возгласы завещанием

Воинов звучали: «Верьте;

День один — для рождения,

День же другой — для смерти!»

Горе — предавшим родину!

В поле воронья стая

Мертвого труса телом

Брезговала, отлетая.

***

Здесь Амиран закованный

В скалах — небес ослушником;

«Лучше быть цепью связанным,

Чем у богов прислужником!»

Отдал огонь народу он —

Сделал народ воителем,

Вел на борьбу, уча его

Ненависти к небожителям.

Вспыхнули горны первые

В кузницах, в тьме таящихся.

Поднял народ — выковал

Солнце в клещах дымящихся.

***

Здесь пришельцы очаг положили,

Что из края далекого хеттов

Принеслись на мерановых крыльях,

В боевые кольчуги одеты.

Шли в потоках кровавых по плечи,

В ураганах, сметавших полки их,

За плечами у них — Междуречье,

И Галис, Каппадокия.
Горькой доли немало испили,

Сыпал искры их меч непокорный,

Словно камни корнями пробили,

Встали каменным деревом горным.

И сейчас там, где выступ на выступ,

Двери башенки с брешью кривою,

То героев был город скалистый,

Только зимние бури там воют.

Вражьи кони здесь пашни топтали,

Вражья сила грозою плясала,

Копья черные землю пахали

И ломали твердыню Дарьяла.

Здесь кровавым ливнем и градом

Били горы они непрестанно.

Что влекло их, чем край этот радовал

Императора,

шаха,

султана?
 Нас враги покорить не сумели,

Хоть терзали и гнали жестоко,

Дух свободы в лесах и ущельях

В сердце гор затаился до срока.

Смерть к нему не отыщет дороги.

Если ж ворога горы почуют —

Вы взревите, как львы у берлоги,

Когда львенка у львицы воруют.

1935

ГЕРОЙ И ПОЭТ

Откуда обилье такое

Излившихся слез? — Объясни.

Собрались скорбящей толпою

Поэты, и плачут они.

Вчера я бродил меж горами,

И бледного всадника там

Со связанными руками,

Я видел, вели по горам.

 2

Жил некогда Бараташвили,

И сердце его смерзлось в лед.

Полет его остановили,

Надгорный и бурный полет.

И землетрясением поле

Ристалищ изрыто. И мне

Он кажется тенью, не боле,

На вздыбленном гордо коне.

Гроб проносили горой.

Кричали орлы над ним.

В нем Важа Пшавела — герой,

Безоружен и недвижим,

Он ранил сердце себе

И ядом слез усыплен,

Дух испустил в борьбе,

Одинок, как преступник, он.

На липах поэтов былых

Траурная пелена.
 Лежала перед взором их

Грузия, опустошена.

И жаждал каждый певец

Обнять край родимый свой.

Так жаждет стадо овец

На песке соляном, в зной.

В груди их костры, где жгут

Известь среди камней.

И долго стелился тут

Дым от этих огней.

Глаза выколов, каждый поэт

Пел под труб и литавр гром.

Где ж герой? Героев нет.

Герои придут потом.

И вот, глуби прошлого роя,

Вход в склеп распахнули они.

В тоске выкликали героя

К себе из могильной тени,

Чтоб солнце угасшее ветром

Старинным будить и убрать

Бессмертья сиянием щедрым

 Видений далекую рать.

Нет раны, омытой кровью,

Иссох слез водоем.

В орлиное это гнездовье

Вошли мы сейчас и поем.

Мы видим героев отряды,

Мы видим народа-творца,

Того, в честь которого рады

Певцов трепетать сердца.

Дождались весны цветенья,

Как ласточки мы. Наш стих

Поет героев живых.

Мы — радостное поколенье.

Поэт с ланцетом-пером,

Чеканщик грузинского слова,

Во мраке могил сыром

Не ищет видений былого.

8
 Блистает в просторе орел,

Мощна народа десница.

Слепителен дней ореол,

Блеск будущего нам снится.

И раньше при свете свеч,

При звезд серебристом шелесте,

Народ выходил рассечь

Дракона грозные челюсти.

Как много прошло времен

И утекло воды.

Давно лир грузинских звон

Не славил героев труды.

Гений грузинской речи

Пел, из были героев маня.

Но герой к нам идет навстречу.

Это — юность нашего дня.

10

Герой — это мой брат.

Каждый сосед — герой.

Герои — сверстников ряд,

Товарищей дружный строй.

Словно море, куда ни взгляну,

Теснятся вокруг, ждут других.

И люблю я мою страну,

Что построили руки их.

11

Напряженный не виден путь.

Повседневен подвиг труда.

Не устанет рука, и грудь,

Как скала, крепка и тверда,

Хоть не держат они меча,

Шлемов нет и доспехов нет,

На которых бы, горяча,

Кровь оставила ржавый след.

12

Вас прославлю я снова и снова,

Распевающие у станка.

Вам бросаю нарядное слово,

Как сияющий венчик цветка.

Перед вами кто может хвалиться,

Всех сильней вы. Склоняются хмуро

Отступающих витязей лица.

Вы сильней самого Гоготура.

13

Расцветает цветком горделивым

Наша родина (все ей отдам),

Расцветают и села и нивы,

И заводы и города.

Воскресает страна, что врагами

Обескровливалась столько раз.

В этот край враг вгрызался зубами,

Похищал его, жадный, у нас.

Проникает в меня ваша сила,

Ею песня моя взращена.

Не одна ли нас всех породила

Материнской земли глубина?

Вы привыкли к победам. И, строя

Вместе жизнь без преград, без обуз,

Укрепим же навеки — героя

И поэта почетный союз.

1935
В МЦХЕТСКИХ ГОРАХ

Здесь я услышал голос древних стен

И пращуров давно умолкший голос...

Здесь матери моей кипел таган,

Здесь меч точил отец мой долгорукий

И с песней шел по борозде за плугом...

На их груди могучей вырос я —

Сладкоречивый и громкоголосый.

Здесь заливалась нежная свирель

И о любви певцы слагали песни;

Из пепла их возрос я, словно злак,

Певучей силой этой напоенный,

Их солнцем залит, как верхушка ели.

Сегодня стих мой мчится по оврагам,

Как вепрь могучий, весь измазан в глине.

Сегодня мой черед увлечь сердца

Не голосом, а клекотом орлиным...

Грузинскому внемли, отчизна, слову!

Мне не нужна обыгранная лира,

Меч Саакадзе, погнутый в сраженьях,

Мне не нужна пригубленная чаша.

Чужим сияньем яркое светило,

Чужою дрожью трепетавший парус...

Нашел я песню громкую свою,

Свои слова, пронзающие сердце,

Слова, что льются, словно вешний ливень,

Что радугой сверкают многоцветной...

Меня пленяет шум родных знамен,

Приводит в трепет сила древней кладки,

Твердыня этих нерушимых стен;

Люблю я Картли тихие рассветы,

К ее земле ласкаюсь материнской.

Пускай мой стих останется в столетьях

Старинного меча обломком острым

Иль половодья пеной затвердевшей

На берегах могучего потока.

Я знаю, пепел вздыбится волной,

И, все сметая силой столкповенья,

Потопом разольется эта нахлынь,

Не ведающим ни конца, ни краю.

В нем будет голос наших дней греметь.

Бессмертный голос сердца моего,

Могучий нашей мощью богатырской,

Лучистый ярким солнцем новой Картли.

1935

МАТЬ ПОЭТА

Вижу: крошка-огородик,

Мать моя над ним хлопочет;

Подоткнув подол, работой

Занята и днем и ночью.

В свой передник собирает

С грядок зелечь молодую,

Каждый день очаг старинный

Разжигает, в угли дуя.

А над ней, блестя крылами,

Вьются ласточки с скворцами.

1936
АРОМАТ ЛИП

Липы, люблю вас,

Зеленолапых!

Запах ваш ласковый —

Юности запах!

Даже исхлестаны

Вьюгой осенней,

Вы шелестите мне

Темною сенью,

Нежно склоняетесь

Влажными лохмами,

Вьются над вами

Пчелы стихов моих!

1936

ТВОИ ГЛАЗА, КАК МИНДАЛЬ.

Спит роса,

Что-то шепчет лист,

Небосвод надо мною чист...

Свет луны предо мною ляжет

И мечтать о тебе обяжет...

Твои губы жарче огня,

Твои губы краснее лала!

Верю я, что весна меня

Приведет к тебе,

Как бывало...

Новый май,

Каждый новый май

Нам с тобою вместе обещан.

Ты не скроешься — так и знай! —

Предо мной глаза твои блещут.

А глаза твои — как миндаль,

Так разрез их странен и длинен...

...Верь, мне будет до боли жаль,

Если в них увижу печаль,

Грусть, в которой я не повинен...

1936

Я ХОЧУ КИПЕНЬЯ РОЗОВЫХ ЖЕМЧУЖИН

Я хочу, чтоб солнце

разгромило тучи.
Чтобы свет нахлынул,

молодой и ранний.

Мне смешны ночные

тщетные старанья

Светляков тщедушных —

пустяков летучих.

Искренне неистов,

малодушью чуждый,

Признавал я в жизни

лучшую из истин:

Пусть играет пламя

розовых жемчужин,

Пусть в сухое сердце

западают искры!

Мы с тобой, подруга,

станем неделимы.

Мы — две половины

и равны друг другу.

Подымаясь в гору,

поручи мне руку

На дороге торной,
 на дороге длинной.

Не скупую воду

сыромятной лужи,

Не прудов скучливых

шевеленье — у, нет!

Я ищу стихию,

а не тихий омут,

Я хочу кипенья

розовых жемчужин!

1936

КУДА ЖЕ ДЕНЕТСЯ МОЯ МЕЧТА?..

Уж если за меня не вступится и та,

Кого люблю, кому возвел я светлый храм —

Куда же денется тогда моя мечта?

Она уйдет в огонь к зеленым светлякам!

И что останется мне тут, как не призвать

На помощь колдовство? Я обращусь к любой

Колдунье и скажу:
«Возьми меня, истрать,

Сожги,

слепым страстям своим пожертвуй мной!»...

О, если от меня отступишься и ты,

И не отвергну я постылой жизни зов —

Что от моей тогда останется мечты,

Сгоревшей в пламени холодных светляков?..

1936

ПОЮЩЕЕ ДИТЯ

Ребенок пел... Но я сказал бы —

Он огонь небесный выдувал.

И не было в той песне жалоб,

И золотом звенел металл.

Толпа прислушивалась к пенью,

Уже и не толпа — народ.

Вдруг вознеслось пред ним растенье

И тень отбросило вперед.

На ветках розы расцветали,

Цвели улыбки на устах,

Над ними лепестки витали,

И город утопал в цветах.

И голос пел, и розы рдели,

И облегченно мир вздохнул.

Как весть о радостном уделе,

Пронесся над толпою гул.

Впервые самоуглубленно

Любой, без лишней суеты,

Нашел в своей душе влюбленность

И непорочный свет звезды.

Ребенок пел, и знал отныне,

И верило уже дитя,

Что обрели сердца святыню,

Покой и негу обретя.

А в детском голоске гнездилась

Такая трепетная мощь,

Как будто в нем заколосились

И летний жар, и майский дождь.

1936
***

Ты в сердце жаворонком песенным влетела,

С собой мерцанье утра принесла,

И сердце вечным утром заблестело,

И стих наполнен звоном серебра.

Не над землею утро засверкало —

Оно во мне — тобой принесено!

Ты жаворонком в сердце запорхала,

Чтоб не заснуло ни на миг оно!

1936

СТАРЫЙ ГОРИ

Город, сжатый платановой бурей.

Тополя — как зеленое пламя.

Здесь и ветер звучит, как пандури,

Тонкозвонный — рожден ледниками.

Все балконы в резьбе, и струится

Виноград, над резьбою алея.

Кровли плоские — черепица,

Стен облупленных пятна белеют.

И с огромным хребтом перебитым

Крепость смотрится в черные бреши

На базар, где лотошный избыток,

Фрукты, рыба и зелени свежесть.

Здесь растет оно — ширококостье

Кустарей, силачей, палаванов.

Здесь ходили индийские гости

В журавлиных рядах караванов.

Блески тканей, камней горделивых,

С азиатской и римской судьбою,

В шуме маслениц, в грохоте криви'

Сила прошлая вновь пред тобою, —

Славят в бурном горницы порыве

Мастеров богатырского боя.

Скрипы вьючных ремней, фаэтоны,

Крик мальчишек: «Мацони!» — отчаянный,

Днем иа улицах — гомон нестройный,

Тихим вечером — стада мычанье.

Шелест шелковый поля на взгорье,

Песнь плотов над Курою — «тиури»,

Шум Лиахвы и дремлющий Гори,

Затененный платановой бурей.

_______________

' Криви — кулачный бой.

1936

КНИГЕ «ВИТЯЗЬ В ТИГРОВОЙ ШКУРЕ»

Я целую листы твои,

Пью их взорами жадными,

Ты не книга, дрожание

Мощных струй водопадное.

Ты — не книга, ты — знамя нам,

Сад с росой золотою

Или неизносимое

Ты крыло стиховое.
Ты — не книга, ты — утро нам,

Свет народного пламени,

В глубь души ты положена,

В самом сердце чеканена.

На каком великановом

Создавалась столе ты,

Чтобы сердцу грузинскому

Так сиять сквозь столетья?

Тебя пишут чернилами,

Вместо слов — злата россыпи.

А печатают — оттиски

Покрываются розами.

Ты одна в ночь светила нам,

Вековую, отчаянную,

Все сокровища отняли —

Ты же непохищаема.

Ты скрывалась от гибели

Не во мраке нетающем,
В лозах пурпурных зрела ты,

В пепле хижин блистаючи.

Тебя жгли — пламенела ты,

И в огне не сгоравшая.

И тебя не развеяли

Вихри, лесом игравшие.

На мечах написала ты

Знаки чести упорные:

«Лучше пасть, но со славою,

Чем влачить дни позорные».

Книга! Шла пред народом ты,

В рог бессмертья трубящая,

Руставели писал тебя, —

Строки, славой звенящие,

С ним писал блеск зари тебя.

И в обваловом гаме ты,

Нес орел — перо лучшее,

Тигр же — кожу, пергаменты,

Твое сердце, как молодость,

Никогда не состарится.

Песня, утром пропетая,

Семь веков уже славится.

Пробудила ты родину,

В двери всем постучала ты,

С теми пела на пиршествах,

Раны тем врачевала ты.

Полюбившему витязю

Помогала в лишениях,

Меч вручала испытанный,

Войско двинув в сражения.

Для любви — ты сама любовь,

Для друзей — сила братская,

Ты стальными нас делала

В годы бедствия адские.

Рады гостю сладчайшему

Города и селения.

Песня, в сердце пропетая,

Покорила вселенную.

Ты промчись, златокрылая,

Все края мира радуя!

Ты — приданое матери,

Меч и щит моих прадедов.

1937

К ПОРТРЕТУ ИЛЬИ ЧАВЧАВАДЗЕ

Ушел ты — еще Грузия

Не знала майской зелени.

И сердце сжалось грустью,

Упав орлом подстреленным,

Ты жаждал битв за родину

И ветра обновления,

Грозы в горах пылающих,

А видел разрушения,

Надежд народных кладбище.

Иссякли слезы жгучие,

Победой дни увенчаны,

Увидели могучие

Твои следы и плечи мы.

Любил ты бури снежные,

Гром Терека над безднами,

Как лист упал поверженный,

А встал горой отвесною!

1937

ПЕСНЯ НА ТАРИ

О, как магнитна эта связь,

О, как магически магнитна!

Твое лицо мне ясно видно,

Пусть даже скрытое из глаз.

Во тьме колодезной ночи

К тебе шагну — как бы на сушу.

Сосредоточены лучи

Тобой направленные в душу.

Плотней, чем к дереву кора,

Прильну к тебе — сейчас и присно.

Ты — на опушке моря пристань.

Я — заблудившийся корабль.

Вернусь к тебе — смирен и тих.

Быть может, надо было — мимо?

Но в странных странствиях моих

Лишь ты одна — неустранима,

Быть может — зря? И я, чужак,

Твой пылкий свет напрасно застил?

И я смешон, берущий заступ,

Чтоб в море яблони сажать?..

Мечтал: цветенья белый шелк,

Плодов осеннюю награду...

Любимая, вот я пришел.

Как майский дождь, к тебе нагрянул.

1937

ПОРТОХАЛА1
Кто видал тебя раньше? Кто знал о том,

Что зовут тебя Портохала?

Отливала коса твоя золотом.

Кто назвал тебя:

Портохала?

Тихий вздох морской, ты теперь во мне

Стихотворною бурен стала.

Я горю огнем по твоей вине,

Синеглазая Портохала!

Никому не покажется новостью,

Что фиалка цветет весною.

Много сотен лет этой повести,

Что стихами рассказана мною.

Еще Шота в помине не было,

А в Колхиде уже подрастала

И по взморью, как козочка,

бегала Черноморочка Портохала.

***
Розы в косах, а шея красавицы,

Как кувшин узкогорлый, прекрасна.

У отца с рыбной ловлей не ладится,

Невод в море закинут напрасно.

С золотой не встречается рыбкою

Твой отец, поседевший от горя.

Босоногий, с печальной улыбкою

Он блуждает по берегу моря.

Мать лежит в лихорадке, бедная,

Неподвижна она, желтолица.

День и ночь испареньями вредными

Перед нею болото дымится.

Льют заразу трясины зловонные,

Необъятные эти болота.

По колено деревья зеленые

Погрузил в них неведомый кто-то.

Убивает земля-кормилица

То, что в муках когда-то рожала,

Дождь в зловонных трясинах пузырится,

Комариное чудится жало.

То комар над твоей колыбелькою

Пел о вашей нищенской доле.

Комариною нечистью мелкою

Было летом усеяно поле.

***

На ходулях, как некое пугало,

Поднимался твой дом над водою.

Необъятное море баюкало

Челноки бирюзовой волною.

Волн валы громыхали раскатами,

Грудью синею в берег бились,

Вслед за чайками в небе крылатыми

Ястреба над водою носились.

Называла ты гальку игрушками,

Низко на лоб сбивались кудряшки,

И считались твоими подружками

Только цапля да Курша-дворняжка.

Ты гуляла с козою на выгоне,

Ты сушила отцовские сети.

Как ты стала девицей на выданье,

Не успели заметить соседи.

Удлинились короткие платьица,

Подружилась и ты с луною.

Женихи стали к осени свататься,

И не стало от сватов отбою.

***

Как в потоке бушующем щепочка,

За селением возле овинов,

В хороводе плясала ты, девочка,

К солнцу голову запрокинув.

Что творилось с твоею головкою?

Извели тебя сны, дорогая,

Ты следила за божьей коровкою,

О замужестве утром гадая.

И тигриные полосы в кружево

Ты вплетала рукой расторопной

И ждала, когда явится суженый —

Статный молодец, тигру подобный.

***

И принес он колечко бесценное,

Поцелуй подарила судьба тебе.

Хороши были гости степенные,

Хороши были дружки на свадьбе!

Вот и матерью сделалась скоро ты,

Пятерых ты детей воспитала.

Хоть и были не руки, а золото

У тебя, но и тех не хватало.

Закружилась ты прялкой обычною,

Извелась в суматохе рабочей.

Раздобыла червя шелковичного,

Стала прясть спозаранку до ночи.

Всех соседок заткнула ты за пояс, —

Те еще огороды садили,

У тебя же, на солнышко радуясь,

Свежий лук зеленел в изобилье.

***
Ты на завтрашний день не хотела

Отложить по хозяйству работу.

Чтоб в горшке что-нибудь закипело,

До седьмого работала поту.

Целый день ты пчелой медоносной

Над лачугой, над полем кружилась —

То косила порой сенокосной,

То весной в огороде трудилась.

Хлопотала над миской фасоли,

Над скотиной, мычащей в закуте.

И давно было надобно в поле

Подвязать виноградные прутья.

Да и в лес заглянуть бы, как прежде,

Чтобы ягод собрать напоследок,

И подумать пора об одежде,

Чтоб одеть пятерых малолеток.

И без устали руки трудились,

И не ведало отдыха тело.

И глаза от работы слезились,

И от зноя лицо пламенело.

И господская плеть, угрожая,

Подгоняла тебя, сиротина,

И зерно твоего урожая

Наполняло амбар господина.

Но жила ты без стонов, без жалоб,

Ниоткуда не ждала подмоги.

Ах, какое перо описало б

Все заботы твои и тревоги!

Был твой муж моряком — и с тобою

Он всегда находился в разлуке.

Но с ужасной твоей нищетою

И мужские б не справились руки.

Но с безбрежной твоей нищетою

И мужская не справилась сила...

День пришел, и студеной волною

Ярость моря его поглотила.

***
Поздней ночью, когда у домишек

Бились волны в бушующей пляске,

Ты сажала к огню ребятишек,

Говорила им длинные сказки.

Тихо трогая струны чонгури,

Песней море смиряла вдовица.

И, внимая дыханию бури,

Знала: больше уж нечем кормиться.

Для чего же напрасно стараться,

Коль от нищенства некуда деться?

Даже гостю придется признаться:

«Скуден хлеб, хоть приветливо сердце».

***

Говорят: с ураганами споря,

Утомится и высохнет море,

Ветры тоже улягутся вскоре,

Но в душе не уляжется горе.

Истомленную смертной истомой,

Это горе тебя доконало...

В темной хижине, крытой соломой,

Умерла ты, моя Портохала.

На груди с безутешной мольбою

Ты усталые руки скрестила,

Как источник, замерзший зимою,

Твое бедное тело застыло.

Ты жила...

Ты исчезла... И, мучаясь,

Ты замолкла навек, Портохала...

Словно звездочка в небе падучая,

Промелькнула,

Упала,

Пропала.

Лепестками багровыми мака

Облетела, осыпалась наземь.

Малый холмик средь бури и мрака

Замело непогодой-ненастьем.

— Где ты, бедная? Где, бессловесная,

Про родные забывшая скалы?

Чайка моря, жилица небесная,

Не видала ли ты Портохалы?

— Холмик маленький каждое утро я

С высоты замечаю полета,

Там лежит она, золотокудрая,

Гроб ее засосали болота.

Не туман над болотами стелется,

Где заснула навек Портохала, —

То, поднявшись из гроба, колеблется

И трепещет ее покрывало!

***

Мать грузин Портохала! Искал я

След могилы твоей неприметной,

Средь колхидских садов вспоминал я

Дни печали твоей беспросветной.

Я боялся, по тропам блуждая,

Что забылся твой облик пропавший.

Это ведь ты пекла, дорогая,

Хлеб насущный для Грузии нашей?

Не нашел я могилы... Отныне

На твоем вековечном болоте,

На твоей вековечной трясине

Сад в осенней стоит позолоте.

***

Здесь народ всемогущей десницей

Поднял спящую землю, и всюду,

Где трясла лихорадка колхидца,

Зреют нивы, подобные чуду.

И руно золотое овена

Здесь народ отобрал у тирана,

И с Колхиды совлек постепенно

Облака векового тумана.

Сделал тучными земли гнилые,

Всю страну обновил в пятилетку

И плоды нанизал золотые

В три гирлянды на каждую ветку.

***

Здесь, подобие солнечных дисков,

Блещут цитрусы светлым убором,

Ветки, золото в небо разбрызгав,

Изумрудным сверкают узором.

Подними-ка глаза да попробуй

Посмотреть на деревья из чащи!

Брызжет ливень росы над чащобой,

Как брильянтовый дождь настоящий.

Роза здесь и в ладонь не вместится,

Виноградная гроздь здесь большая,

И амбар здесь готов развалиться,

Под несметным зерном урожая.

Счесть не мог бы я вообразимым

Даже в сказке богатство такое,

И согласен назвать побратимом

Даже дерево здесь я любое.

***

Теперь, Колхида, ты для нас отрада,

А не тобой ли, немощной, владея,

Жирели Рим и древняя Эллада,

Когда была похищена Медея?

Припомни, как разбойники Язона

Твое добро везли в свои чертоги,

Как на костях народных легионы

Прокладывали римские дороги.

Тебя топтала конница чужая,

Опустошала саранча-пехота,

И вот осталась ты, изнемогая,

Без крова, погруженная в болото.

Но то, что раньше вражеская сила

Похитила у древнего колхидца,

Теперь тебе стократно возвратила

Твоих сынов могучая десница.

Ты, заново украшенная нами,

Цветущею становишься землею.

И родины развернутое знамя

Победоносно реет над тобою.

***

Долго жил я в Колхиде, работая

Там, где цитрусы зреют в долинах,

Где трепещет рассвет позолотою

На чудесных ее апельсинах.

И в пленительном этом мерцании,

И в запасах пшеничного хлеба

Увидал я страны процветание

И, ликуя, вскричал: «Гамарджвеба!»

Группы девушек землю мотыжили,

Под деревьями молодость пела.

Золотистые яблоки слышали

Славословье великого дела.

И была этой песней обещана

Радость новой весны всенародной,

И какая-то скорбная женщина

Этой песне внимала свободной.

И, казалось, узнал Портохалу я

Под сплошной виноградною кущей.

Отдыхая, вдовица усталая

Удивлялась Колхиде цветущей.

Вся в лохмотьях, босая и бледная,

Лоб она прикрывала рукою,

И мотыга темнела заветная

Перед нею и миска с водою.

***

— Эй вы, девушки! Жизнь-то какая,

Дни какие для вас наступили!

Вашей песне веселой внимая,

Даже я пробудилась в могиле.

И в мои беспросветные годы

Поднималось над хижиной солнце,

Но, приметив людские невзгоды,

К нам оно не смотрело в оконце.

Был не дом у меня — домовина,

В нем нужда, как похлебка, варилась.

Урожай под бичом господина

Собирать на полях приходилось.

Кур кормила для бар я и даже

Молоко продавала богатым.

Не могла я из собственной пряжи

Припасти одежонки ребятам.

Вы трудов не жалейте упорных,

Вы лелейте деревья, подруги!

Все в домах вы живете просторных,

Я ж томилась в убогой лачуге.

Перемолвиться не с кем бывало,

Негде сельские выслушать вести.

Как завидует вам Портохала,

Что теперь на работе вы вместе!

Всем селом вы сегодня поете,

Все пред вами открыты дороги.

Будьте ж, девушки, дружны в работе,

Не забудьте мой жребий убогий!

***

— О любимая мать! Через тысячу лет

Чем тебя моя песнь удивила? —

Ты платок поправляешь и шепчешь в ответ:

— Ни заслуг у меня, ни имущества нет,

Есть одна лишь сырая могила.

Не была я царицей, княжной не была,

Только нищей была я крестьянкой.

Много видела в жизни я горя и зла.

Мне судьба огородик в две грядки дала

Да земли наделила делянкой.

— Ныне я через долгие годы веков

Славлю имя твое, Портохала!

Ты недаром родимый лелеяла кров,

Ты не попусту нас, дочерей и сынов,

В колыбели грузинской качала.

***

И героев и зодчих, надежды полна,

На своих ты растила коленях —

Тех, кто мог на пергамент нанесть письмена,

Выбить хитрый узор на каменьях.

Был доверен тебе наш грузинский очаг,

Сбереженный от рук супостатов.

Всю ты жизнь отдала, чтобы он не зачах,

Ты, крестьянка в холщовых заплатах.

До сих пор на дорогах, не высох твой пот,

След трудов твоих, отданных жизни.

Сколько раз я видал тебя в шуме работ,

Проходя по дорогам отчизны!

Только повесть об этой великой борьбе

Не записана в «Картлис цховреба»,

Ничего не написано там о тебе

И о поисках черного хлеба.

Летописцы лежали пред сильными ниц,

Славословить перо их устало.

Много знали мы разных царей и цариц,

Лишь не знали тебя, Портохала!

Ты бесследно, как видно, пропала в ночи,

Молодые оставив надежды

На наряды из светлой узорной парчи, —

Жемчугам не украсить одежды.

Но, клянусь я, тебя не забудут вовек,

Луг зеленый, очаг мой домашний,

Все, чем жив человек, все, чем горд человек,

Виноградники, нивы и пашни.

Все деревья, что ты насадила вокруг,

Все дороги, что ты исходила!

Каждой темной морщинкой натруженных рук

Я клянусь тебе: ты победила!

Я целую твою материнскую шаль,

Стародавний платок материнский, —

В этих складках твоя вековая печаль,

Сказки сладкие речи грузинской.

Жизнь твоя, вековечной закрытая тьмой,

Лишь теперь, как звезда, засияла.

И счастливые слезы я лью над тобой,

Безыменная мать Портохала!

________________

' Портохала — старинное женское имя. Оно встречается

в грузинских памятниках XI века.

1937
ТЫ ДАЖЕ НЕ УДИВИЛАСЬ...

В костре догорел хворост.

Но страсть — это пламя иное.

Измерили море лотом.

Но страсть мою мерить нечем...

Со мной состязаясь, море

созналось: да, оно мельче.

Огонь покраснел даже —

он был ослеплен мною.

Вот сердце мое — крепость.

Кто я — властелин, узник?

Меня мечта осаждала

и дольше времени длилась.

Я только тобой не принят.

Я только тобой не узнан.

На все чудеса взглянула —

и даже не удивилась...

1938
ЧАЙКА

Люблю я волн неистовую синесть,

Когда на солнце море, как в огне,

И белой чайки яркости не вынесть,

Раскачивающейся на волне!

Со вздыбленного гребня, как с трамплина,

Она взлетает вверх под облака.

Прибоя выгнувшаяся пружина

Ее броеает силою толчка.

Как это море в солнечном ожоге

И волн расколыхавшаяся гладь,

Душа всегда в волненья и тревоге,

Которых я не в силах передать.

Подбрасывая чайку, как игрушку,

С ней возится и носится прибой.

Не так же ли играем мы друг с дружкой

И толку не добьемся меж собой?

С добычей в клюве чайка мешковато

Бьет по воде опущенным крылом.

Порой в твоей улыбке виноватой

Есть тот же ускользающий излом.

Особенно на чайку ты похожа,

Когда, как ночью, черен кругозор,

И море бурно, небо непогоже,

И волны на просторе выше гор.

Когда, наволновавшись до упаду,

Решаешь ты сменить на милость гнев,

И силой прояснившегося взгляда

Вдыхаешь жизнь в меня, повеселев,

Все предо мной тогда покрыто мраком,

На будущем — тумана пелена.

Тогда, как чайка, рея добрым знаком,

Ты тем белей, чем больше ночь темна.

Люблю я волн неистовую синесть,

Когда на солнце море, как в огне,

И белой чайки яркости не вынесть,

Раскачивающейся на волне.

Как это море в солнечном ожоге

И волн расколыхавшаяся гладь,

Душа всегда в волненьи и тревоге,

Которых я не в силах передать.

1938

ПЕРЕПИСЧИК ДРЕВНИХ КНИГ

Древних свитков игра и расцветка,

Букв заглавных цветочная вязь.

Составитель вначале нередко

Заявлял, пред потомством винясь:

Вот я раб худородный пред вами.

Не корите, что труд мой так мал.

Я трудился украдкой ночами

Тем во славу, кто мне помогал.

Слава тем, кто меня не отринул.

Кто мне хлебом помог и вином.

В даль веков я, как невод, закинул

Эту повесть о веке моем.

Я не все в ней привел без разбора,

А событья отчизны одни.

Имя той, что была мне опорой,

Я нарочно оставил в тени.

Как гнездо соловью не защита,

Песнь его выдает с головой,

Будет каждому ясно, что скрыто

У меня от молвы вековой.

Меж страниц не вшивайте закладок

И сушить не кладите цветов.

Эта книга без тайн и загадок.

Все живое понятно без слов.

1938

НАД МЕТЕХИ

Бушует ветер над Метехи,

Сметает мусор с древних плит.

 Где ты, там все мои утехи,

Туда душа моя летит.

Во дни Тамары величавой

Такой же ветер листья нес,

И так же, повернув направо,

Кура скрывалась за утес.

И так же задувало в щели.

И было шумно к той поре,

Когда Тамара Руставели

Выслушивала при дворе.

...........................................

Как из глубин средневековья

Средь сна я просыпаюсь вдруг.

Разбуженный твоей любовью,

Я слышу в ставню ветра стук.

Наверно с бурею нет сладу

На улице средь бела дня.

Мне в мире ничего не надо:

Ты день и буря для меня.

Из бывшего со мной доныне

Ты — лучшее изо всего.

Заветная моя святыня,

Единственное божество.
1938

ФРЕСКА АНГЕЛА

Ты показала мне ангела. Много

фресок я видел. Но кроток и ласков

этот на диво. Как быть одиноко

столь долгокрылым и столь большеглазым.

Слабым движеньем руки грациозной

ты обращала Тамар венценосной

давнее время во время живое.

И недомыслию тайна открылась:

та большеглазость и та долгокрылость

не одиноки. Вас, белых, здесь двое.

Ты была схожа с восходом в первейший

день мирозданья и свет излучала.

Теплился скромно двойник твой померкший,

он — повторенье, а ты — изначальна.

Ангелов—два, и один недостойный

их созерцатель. Я был снегопадом

света осыпан, и слышался стройный

грохот Куры, протекающей рядом.

1938

МИКЕЛ
Первопечатник «Витязя в тигровой шкуре»

Микэл умер в долгах и бедности.

(Из старинных преданий.)

Ты жил в долгах

и умер ты в долгах,

но подал миру,

в честь и разум веря,—

голодный,

еле стоя на ногах,—

как милостыню,

книгу Руставели.

Богатых разоряет их мошна.

Тебя стихи совсем не разорили.

Они на все века и времена

твой скорбный лоб

сияньем озарили.
Не знаю я —

чьим был ты должником.

Мы все сейчас в долгу перед тобою.

И я плачу тебе своим стихом,

и я плачу тебе своей судьбою.

Хотя б ты умер в долговой тюрьме,

но все равно —

пускай до хруста в теле

все богачи завидуют тебе,

бедняк, —

первопечатник Руставели!

1938

ТРИЗНА

Как рассказать об этом изобилье

Народных слез, о горе всей земли?

Гроб Руставели девять раз разбили,

Пока его к могиле принесли.

Казалось, солнце и луна скончались.

Казалось, в целом мире жизни нет.

Но не сдались грузины, опечалясь,

И начал бесконечный путь поэт.

Подняв, как знамя, красоту живую,

Которая народу дорога,

Над смертью, над невзгодой торжествуя,

Сыны народа вышли на врага.

Из уст в уста — так шло преданье это

До наших дней, и внятно говорит,

Что славный труд любимого поэта

В народе вечным пламенем горит.

Раздуй огонь, работу начиная,

Доверив стих чеканке и резьбе.

Умрешь — пускай хоть капля росяная

Народных слез достанется тебе.

Достаточно одной слезинки малой,

Чтобы ветвистой чащею ты рос,

Чтобы тебя из праха поднимало

Бессмертное благоуханье роз.

1938

ДВА ДНЯ

Есть два дня на свете по преданию,

Как подарок, в памяти оживший:

«День, что стал уже воспоминанием,

День другой — еще не наступивший».

Мудрость жизни дал тебе я в руки,

Слов старинных смысл с тобою ожил,

Пусть сегодня я с тобой в разлуке,

Знаю все ж — день встречи будет тоже.

Знаю — будет, я клянусь тобою,

Он придет, тот день, и света силой

Он растопит лед, что ты горою

Мне на сердце нынче положила!

1938
ПРОПАВШАЯ СЛИВА

«Пропавшей сливой нязывают сливу,

которая исчезает с дерева, не доставшись

хозяину». Автор.

Любил я деву быструю,

Чуть жизнь не покончил выстрелом.

Любить себя наказала —

Сама же взяла — пропала.

Припомню юность, нахмурясь, —

Какая была! Как буря!

Коварно, прощай не сказала,

Умывши руки, пропала.

Остался только при сливах,

И жить одному сиротливо.

Я к сливе пришел, как бывало, —

Сказали: уже пропала!

1938

ЖАЖДУ Я ВСТРЕЧИ
Жажду я встречи с тобой,

Жажду тепла былого,

Жажду твоей чистотой

Посеребрить свое слово.

Слышишь? Покинь свою высь

И явись —

Ласковой

Ласточкой!

1938

ВСПОМИНАЮ ЦВЕТОК В ОРНАМЕНТЕ

Опять воскрес в моей бессонной памяти

Цветок на храме, выбитый в орнаменте.

И вспоминаю я вершины Грузии,

Те грустные глаза, и косы грузные,

Твое лицо — олуненное, нежное,

Чело — как высь Эльбруса, белоснежное...

Твое сиянье грело сердце ласкою.

Ты надо мной была — как небо майское!

О, если б на земле остались вечно мы,

Как древний храм, орнаментом увенчанный,

Как тот цветок, что в давнем прошлом высечен —

Он выстоит не год, не два, а тысячи...

1938

***

Как люблю я тебя, так не любит орел свои горы —

Разве горы высоки, как ты, разве горы так чисты, как
ты?

Ливни марта, гремя, прогрызают дорогу в просторы

И сливаются с морем, низвергаясь с хмельной высоты.

С кем сольюсь я, в чье сердце с восторженным

грохотом хлыну,

Если сердце твое я открыть, обреченный, не смог?

Значит, вся моя страсть — белоснежная роза вершины

—

Для поэта влюбленного — только лишь старый урок?

1938
ВЕСНА

На каком примчалась ты Мерани,

На каком крылатом скакуне?

Гром «Лилйо» грянул над горами,

Молнии сплелись в твоем огне.

Кто сказал, что явишься ты, нежась.

Шелестом подснежников маня?

Бьешь копытом, отгоняешь нечисть,

Подгоняешь слабого, меня.

Даже лед дробишь не скуки ради —

А ручьям бы нажурчаться всласть!

Здравствуй, приносящая нам радость!

Признаю твою над нами власть!

Пу сердцу ты мне!

Ударь по сердцу,

И в стихах раздолье разбуди!

Издали прошу тебя — усердствуй!

Нам с тобою явно по пути.

1938
РОЗА

О, белой розы аромат...

При ней тоска любая спит!

Ее соседству так я рад,

Что мысль о грусти веселит

Меня...

Любовью рождена,

Для солнца лишь цветет она.

В нас — мира золото и свет.

А золотого века нет!

Явись, весна, засыпь цветами

Мои ущелья и ручьи!

Другим — бессмертной скорби знамя,

А знамя солнца —

мне вручи!

1938
ЦХНЕТСКАЯ РОЗА

«Я еду сегодня вечером в д. Мцнети. — Зачем?

— А затем — что она там. Мать ее просила

провесть

с ними несколько дней. Каковы должны быть

эти дни?..»

Из писем Н.
Бараташвили.

К тебе, чья краса озарила зеленое Цхнети

В то давнее лето, за сотней промчавшихся лет,

Свой стих обращаю теперь в запоздалом привете,

Бродя по тропинкам, где твой отпечатался след.

Как мед были губы, тенисты ресниц опахала,

С высокою грудью, была ль ты сильна и гибка?

Иль, кроткая сердцем, пугливей голубки порхала,

Со станом воздушным, с лицом, что нежнее цветка?

Сияла ли ты многоцветной игрою алмаза,

Была ли смешлива иль грустной объята мечтой?

Был черен твой глаз иль была ты, как день, синеглаза,

Прозрачна лицом иль ярка, словно плод налитой?

Нарцисса ль бледней была ты, и темного цвета

Родимое пятнышко льнуло к щеке, как жучок?

Иль, может быть, отсвет повеявшей страсти поэта

Зажегся зарею, упав на атлас твоих щек?

Как жемчуг мерцала ты или внезапный и жгучий

Огонь источала гишеровых глаз глубина?

Любила ль ты стих, наслаждалась ли строем созвучий,

Бывала ль подчас романтической грусти полна?

Кого призывало средь ночи твое изголовье?

Сияньем улыбки кого ты дарила тайком?

Признайся мне: скольких, целуя, сожгла ты любовью?

Кого ты отвергла, тоскою томилась о ком?

Была ль прямодушною ты или горечь копила

В доверчивом сердце? И с кем предавалась мечтам?

Был предан тебе Тариэл иль, верней Автандила,

Повеса-гусар за тобою бродил по пятам?

Не светский ли умник привлек тебя лестью умелой,

Закрученным усом, лукавством остроты смешной?

Подобно ль Фатьме, ты порой, замирая, немела

Иль смутно мечтала, следя за плывущей луной?

Был долог твой век или долг уплатила ты скоро

Стяжателю-миру, узнать мне о том не дано...

И где ты покоишься, где эти синие горы

Твой прах приютили, о том позабыто давно.

Одно мне открыто, и стих мой слагаю про это, —

О ты, нежноокая, ясно лишь то для меня,

Что некогда здесь вдохновенное сердце поэта

Тобой было счастливо три этих солнечных дня.

Владела ты им и, сама того, верно, не зная,

Была его жизни, души его светлым лучом.

Не здесь ли, где липы разостлана тень вырезная,

Тебе он поведал — ты помнишь ли нынче, о чем?

Нет, сколько б ни жил я, твой образ прелестный и

хрупкий,

Все буду лелеять, — твердил он, плененный тобой. —

Ты вся — дуновенье крыла пролетевшей голубки,

Душа за тобою стремится в простор голубой.

О ты, что нежнее, прекрасней, чем изображенье

Порхающей птицы, мне сердце согрей, освети!

Я холодом скован. Стою, онемев, без движенья,

И снежная буря застигла меня на пути».

Так сердце у сердца ответа искало с тоскою,

И было мгновенье — в блаженстве он смолк, не дыша...

Как выразить словом огромное счастье такое?

Два сердца слились, и с душою сомкнулась душа.

Когда же в смущенье, улыбкой любви расцветая,

Ему ты призналась, что избран он втайне тобой,

Подумал поэт, что голубок лазурная стая

Вспорхнула, шумя, над склоненной его головой.

Ты помнишь еще, как тобою он счастлив был в Цхнети,

О цхнетская роза, как в очи тебе он глядел?

Нет, память угасла, и, мертвая, даже во сне ты

Не видишь, что другу досталось бессмертье в удел.

Под старою липой сегодня мне чудились тени —

Твоя и поэта. Была моя радость тиха.

О, счастлив твой жребий! Всей щедростью сердца в

цветенье

Тебя на земле одарил венценосец стиха.

1938
ТУМАНЫ

Зачем туманы длинной чередой

С горы крутой

Спускаются в долину?

Хотят ли жажду утолить водой

Или развеять старую кручину?

Нет, не затем они свершают путь, —

Им хочется,

Покинув гору эту,

К садам и виноградникам прильнуть

И по следам людей прийти к рассвету.

1938

У СЕРДЦА НЕ БЫЛО ГНЕЗДА

У сердца моего

Гнезда в ту пору не было,

И у тебя в душе
Я поселил его;

Ты жизнь мою взяла,

Переписала набело

И все черновики

Сожгла до одного.

И понял я тогда,

Что дни бессильны черные,

Что сердце никогда

Не превратится в лед.

И отпустил тоску

На все четыре стороны,

И крылья отрастил,

Предчувствуя полет.

Я знаю, что гроза

Порою в дрему клонится,

Что даже ураган

Не может жить без сна,

Но мне в душе твоей

Счастливая бессонница,

По милости любви,

До гроба суждена.
1938

СУДЬБА ГРУЗИИ

Кто изведал, кто поведал детям

Ночь былого дня?

Кто по нашим дымным лихолетьям

Шел и пел, доспехами звеня?

Кто не загребал, не грабил, не пил

Карталинских гроздьев знойный сок?

Над страной кружился горький пепел,

Сединой ложился на висок.

Между пепелищем и потопом

Мы воздвигли стены крепостей,

У ворот Европы гибли скопом,

На восток и юг по горным тропам

Шли встречать непрошеных гостей.

Наши недостроенные кровли

Пламя пожирало на ветру.

Реками народных слез и крови

Звали мы Риони и Куру.

Были лозы попраны хазаром,

Очаги разорены дотла,

Черный дым клубился над пожаром,

Пела половецкая стрела.

Сколько раз ценою истреблений

Враг просторы наши полонил,

Заставляя падать на колени

Возле свежевырытых могил.

Из ущелий — пламя било в лица,

За спиной — кровавилась вода.

Мы в огне могли испепелиться,

Под волной исчезнуть без следа.

Но в земле, в любой и каждой пяди,

Жил бессмертья нашего исток, —

И захватчик вопля о пощаде

Из души народной не исторг.

Даже те из нас, кого постигла

Злая доля жить с отчизной врозь,

Помнили, что слез в глазах у тигра

Видеть никому не довелось.

Не народ ли сам, на поле брани

Выбиваясь из последних сил,

В образе страдальца Амирани

Собственные муки воплотил?!

И правдивей не было рассказа,

Не было сказания святей,

Чем легенда древнего Кавказа

О тебе, грузинский Прометей!

Мудрость мысли нашей и десницы

На скрижалях запечатлена, —

Да пребудет с нами, да святится

В поколеньях будущих она!

Там в горах, где ни следов, ни тропок

Не отыщет самый зоркий взгляд,

Возникают храмы из раскопок,

Крепости в развалинах стоят.

Тяжелы и угловаты плиты,

Их поверхность серая груба, —

Но узоры прочно в камень влиты —

Тонкая и точная резьба.

И непостижимая отрада —

Разглядеть на каменной плите

Тигра в тяжких гроздьях винограда,

Олененка в дивной простоте.

Рукописи прошлого листая,

На заставки пристально взгляни, —

Легче легкой голубиной стаи

Вьются над заглавьями они.

До сих пор не порван, не изношен

Жаркой гладью вышитый наряд.

В тесной темноте чеканных ножен

Сабли, закаленные горят.

Не назвать, не вспомнить, не исчислить,

Сквозь туман веков не разглядеть

Тех, кто заставлял дышать и мыслить

Камень, глину, золото и медь.

Плавили, чеканили, ваяли

И, в безвестность канув навсегда,

Даже имени не оставляли

На плодах бессмертного труда.

Так и не узнали мы доселе,

За чертой неведомых времен,

Где могила Шота Руставели,

Где Гурамишвили погребен.

Тьмой непроницаемой повита

Предков беспощадная судьба.

Кто оплакал нашего Давида,

Оценил деяния Саба?

Не оскудевал народный гений,

Закалялся в битвах, как металл.

Саакадзе на полях сражений

И своих и пришлых измотал.

Триста арагвинцев бой неравный,

Смертный бой за родину вели, —

И сочится вечно кровь из раны,

Из Крцанисской раненой земли.

Вспомни тех, кто, яд изведав горький,

Пролил слезы у родных могил,

И в земле грузинской, как Георгий,

Надвое клинок переломил.

С прошлого не взыщешь за печали,

И утраченного не вернуть!..

Враг не знал, что крылья за плечами

У народа, раненного в грудь.

За плечами крылья для полета

Наш народ израненный хранил.

Это мы вдохнули в песню Шота

Чувства дружбы и геройский пыл.

Это мы прошли сквозь все невзгоды,

За свободу жертвуя собой, —

Но дорога света и свободы

Стала нашей кровною судьбой.

1938

ОЗЕРО ТАБАЦКУРИ

Вновь с тобой я, Табацкури.

Свет моих очей,

Дорог мне твой цвет лазурный,

Озеро ключей!

Я б на дне твоем все камни

Перецеловал,

Чтоб крылами на века мне

Стал твой звонкий вал,

Бирюзовых струй свеченье,

Струек хрусталя

Струй хрустальных,

Светозарных,

Море янтаря!

Шавнабада и Абули —
Гор зальделых строй —

Днем и ночью караулят

Голубой покой,

Голубиное дрожанье

Легкого крыла,

Где поутру, как сказанье,

Песнь моя плыла.

Табацкури — звон лазури,

Озеро ключей,

В искрометной твоей буре

Свет моих очей!

1939

НО ЕСЛИ ВЕСНА УЙДЕТ...

Ливни вымыли леса,

Шумны и легки.

На лугах горит роса,

Словно светляки.

В синь и зелень мир одет,

Солнца блеск с утра.

О небес веселый цвет!

О цветов пора!

О любовь, приди ко мне!..

Молодым орлом

Водопад среди камней

Синим бьет крылом.

А когда весна уйдет

Вдаль своим путем,

Не расстанемся!

Вперед Мы за ней пойдем!

1939

СТИХИ НА ДЕРЕВЬЯХ

***

Ты лилия на тонком снежном стебле,

Тебя омыли майские дожди,

Дыханье чистоты твоей колеблет

Огонь, что ты зажгла в моей груди.

***

Продаются ль такие холсты,

Попадаются ль мрамора глыбы,

Чтоб вместить безграничность мечты

О тебе,

о любимой,

могли бы?

***

Стихи тебе...

О, сколько их теснится!

Они в груди подобны спящей буре...

Склони хоть раз ко мне свои ресницы,

Чтоб мог тебе молиться мой чонгури!

***

Зря ты ревниво, тревожно

Смотришь в глаза мне порой.

Нас разлучить невозможно —

Мы как Арагва с Курой.

1939

СТАРЫЙ БУБЕН

Луна зашла, и ночь в исходе,

И бубен выбился из сил.

В запасе больше нет мелодий,

Пир весь их выбор истощил.

Но девушка, стройней газели,

Ждет, чтобы буря улеглась,

И средь примолкшего веселья

Затягивает мухамбаз.

Усталый голос тянет ноту

Упреков, жалоб и угроз,

Восторгов, и безумств без счету,

И новых жертв, и новых слез.

В напеве отзвук просьб и пыток,

В нем дрожь вонзенных в сердце стрел.

Он — древней неги пережиток,

Которой трепет устарел.

И как бы сладостно ни пахло

Цветенье песни в первый раз,

Звучит надтреснуто и дряхло

Ее усталый пересказ.
Напев кружит, как одержимый,

Он старше вековых чинар,

И едче пламени и дыма

Слепит глаза его угар.

Его слова, как жар, горючи,

Когда их слышит старый сад,

Участье опаляет сучья

Они от жалости горят.

Его ровесницы-чинары

Родились в тот же самый срок,

С них валится на стол от жара

Лист, как спаленный мотылек.

Довольно грусти и разлада!

Как ни заплакан мой платок,

Я слушаю напев с досадой,

Он мне и жалок и далек.

Преданий путь подобен рекам.

Положен песне свой предел.

Не разлучайте песен с веком,

Который их сложил и пел.

Их постигает обмеленье,

Как дно речного рукава.

Меняются века и мненья,

Приходят новые слова.

1939

НИНЕ ЧАВЧАВАДЗЕ-ГРИБОЕДОВОЙ

Хоть ты теперь померкшая звезда —

Мне до сих пор твоя краса сияет.

Ты мне поведала, что никогда

Из мира красота не исчезает.

И ты жива, певцы твои живут,

Легенда их навек с тобой связала,

Ты грезам предоставила приют,

Ты много весен в гости принимала.

За красотой твоею — только мгла.

Закрыты наглухо врата рассвета,

Земля тяжелая на грудь твою легла.

Ты розам редко разрешала это.

Спустя сто лет со мной — живая — ты,

Твой светлый образ годы не затмили,

О ты, чья буря нежной красоты

Склоняет голову мою к своей могиле!

1939

ЦИЦАМУРИ '

Ты видишь, как от ярости бела,

Кипит Арагва, рвясь к небесной хмури?

Стоит над ней угрюмый Цицамури,

Взметнувший ввысь два каменных крыла.

Им наш позор означен... — Он — в веках,

На нашей совести клеймо бесславья, —

Мечта кровавая здесь стала явью,

Надежда наша втоптана здесь в прах!

__________________

' В Цицамури (местечко недалеко от Тбилиси) в 1907 году

наемниками царской охранки был убит Илья Чавчавадзе.

1940

АКАКИЙ ЦЕРЕТЕЛИ

Пройдут невзгоды, стихнут бури,

Придут свободы времена —

Так пела твоего чонгури

Надежды полная струна.

Во мгле, нависшей над страною,

Ты нам светил в тревожный час

Святой и чистой сединою,

Слезами — жемчугами глаз.

Ты пел во тьме, напрягши силы,

Певец измученной земли,

Героев, что сошли в могилы,

Рассвет, забрезживший вдали.

Ты шел во мгле путем терновым,

Но солнце жарко и светло,

Мир озаривши светом новым,

Над нашей родиной взошло.

Ты вместе с юными сынами

Поешь о Грузии своей.

Дотла сгоревший,

Ты ведь с нами,

Состарившийся соловей.

1940

ГРУЗИНСКИМ МАСТЕРАМ

Хвала земле, что грудью вас вскормила,

Где ваш благой не угасал очаг.

Какая ж это сила закалила

Ваш гений, что сияет нам в веках?

Кто нам воздвиг нетленные твердыни,

Омытые кровавою росой,

Большие храмы в каменной гордыне

С тончайшей кружевной резьбой?

Кто поднимал на гребень эти плиты,

Где только тур тропинку проторил?

Кто перекинул свод, плющом увитый,

Резную дверь из цельных лоз точил?

Кем вытесаны голубок летящий,

Детеныш лани, теребящий мать,

Гроздь винограда и притихший в чаще

Крылатый гриф' в засаде, словно тать?

О, ваша мысль, что нежною лозою,

Привитая на камне, зацвела...

Ваш зов из мглы, мечтание святое —

Паренье поднебесное орла!

А ваш чекан — червленый, золоченый,

Как ток огня, струящий блеск и зной!

А ваши книги с вязью букв плетеной —

Те, что писали вы порой ночной!

За промахи в приписках извинялись —

И каждый знак сверкал, как ценный лал.

Над горной цепью молнии свивались —

Не их ли жаром стих ваш запылал?

Гурамишвили... Шота и Шавтели —

О, скольких поколений светлый дар! —

Чьи души в слове огненном кипели,

Чей в песнях жжет сердца бессмертный жар1

А сколько тех, что пели птиц безвестней,

В чьих пальцах розы нежные цвели,

Кто, ворот разодрав, излился в песне

И совлекал лазурь на твердь земли...

Истоптана в столетьях бурей злою,

Восстала Картли, жив ее язык, —

И в сердце, раньше стывшее золою,

Поток лучей, как золото, проник.

Пергаменты, облитые слезами,

Где плещет ваша сладостная речь,

Среди руин мы отыскали сами,

Чтоб слить их с нашим словом и сберечь.

Пьянит нас ваших роз благоуханье,

Как мед — нам ваша каждая строка!

О мастера! Вы будите желанье

Народный клад нести через века.

Расцвел мой край — ни бурей, ни годами

Не затемнить величия пример.

Возникните же с новыми трудами,

Великий колх, Прославленный ибер!

__________________
' Имеется в виду барельеф на восточном фасаде храма в Самтависи

(1030) — замечательного памятника грузинского зодчества.

1940

ФАНАСКЕРТЕЛИ
«...Прощай, древний грузинский язык, прощай

сама Грузия!» Фанаскертели.

Больна его душа тоскою жгучей:

— Пылают храмы в варварских кострах...

О где ты, Картли? Где язык могучий?

Прощайте, вы повержены во прах!

О горе! Есть ли у него границы?

О голос горя, бьющий через край!

Что в этом мире может с ним сравниться?

Родному языку сказать «прощай»!..

А в сердце веру, как следы в пустыне,

Неверие стирало без следа...

Ты думал: Картли навсегда застынет!

Окаменеет Картли навсегда!

Скитальцем неприкаянным, несчастным

Ты доживал свой век в родном краю.

Твой стон ночами слышится мне часто:

«О ниспошли нам благодать свою!..»

Твой образ я отыскиваю взглядом,

Как будто рядом ты, а не в веках...

Ты отравил мне юность страшным ядом,

Вселил мне в сердце горький тайный страх.

Но был исход, по счастью, не смертелен

Для языка, для Картли, для весны...

И вспомнился ты мне, Фанаскертели,

Как вспоминаются дурные сны...

Слова мои тебе бы медом были...

Прими их, обратившийся во прах:

Не Грузия лежит с тобой в могиле,

С тобой в могиле —

твой напрасный страх!

1940

ТОТ, КТО СЛОЖИЛ ПЕРВЫЙ ГРУЗИНСКИЙ

СТИХ

Кто ж был ты первый, что стихи сложил.

Счастливый, безымянный, полный силы,

И в слово — песни душу ты вложил,

И вдруг стихом свирель заговорила,

Испепелен, лежали под стеной, —

Тебя нашел я на раскопках в Мцхета,

Быть может, ты воскрес передо мной

В сияньи Зедазенского рассвета?

И, может, вырос из костей твоих

Тростник, под ним Арагвы струи пели,

Иль телом ты переплелся, как стих,

С бессмертною резьбой Светицховели.

Быть может, ты туман, что над Курой,

И стриж задел твои крыла живые, —

Не знаю... Ты всегда передо мной,

Ты, кто сложил грузинский стих впервые!

1940

«ДЭДА-ЭНА»

«Дэда-эна»! Вот она —

Наша речь грузинская,

Первая любовь, весна,

Ласка материнская.

С юностью переплелись

Розы со страницы,

И принесся в нашу жизнь

Голос певчей птицы.

В дуновенье иав-наны
Встанет близко, рядом,

Молодость благоуханным,

Первомайским садом.

Скрашивала сладостная,

Ласковая повесть ее

Бедное, безрадостное

Отрочество горестное.

Полюбила понимать

Печатные знаки

Мать в печальном черном платье,

В стареньком лечаки.

Очи материнские,

Струны златозвучные,

И звезда грузинская

Над седыми тучами.

1940

ЗАВЕТНОЕ
Разве сгинет напрасно сила,

Что живое сердце излило?

Разве мало его горнило

Изумрудов мечты взрастило?

Иль в глубины сердца людского

Я войти огнем недостоин?

Помоги мне, жаркое слово,

Зазвучи! Я твой верный воин!

Мать-отчизна, в душу сыновью

Ты вдохнула свое волненье,

Искрометной своею кровью

Ты поишь мое вдохновенье.

Я тянусь к фиалке жадно:

— Я возжаждал тебя до боли,

Упади мне на грудь прохладной

Синей каплей родного поля!

Я возрос на земле грузинской,

И звенит, звенит мое слово

В честь твою, о край материнский,

С силой, данной твоей основой!

Как прирос я к тебе, родная:

Сердце — к сердцу, ладонь — к ладони.

Я дышу — росинка живая, На твоем благодатном лоне.

Пусть тебе возвратится, щедрой,

Все, чем ты меня одарила:

Словно капля в земные недра —

Труд мой скромный, сыновья сила.

1940

ПТИЧКА-НЕВЕЛИЧКА

Птичка-невеличка, эту книгу

Унеси из сердца моего,

Я от груза этих строчек никну,

Я не слышу больше ничего!

Расстели на зарослях ореха,

В окна дома каждого забрось,

Поручи в горах раскатам эха,

Чтоб оно стократ отозвалось.

Облети и пропасти и гребни,

И Куру с Арагвой, и Рион,

Древний храм и древнюю деревню,

И в ползучих тучах горный склон.

Полети, взволнуй колосья нивы,

Лозы виноградные обвей,

И смахни слезу с плакучей ивы

В ледяной смеющийся ручей.

Все, что хлынет стихотворным ладом,

Выльется из сердца через край,

Прыгающим в бездны водопадам

И потокам пенистым отдай!

Я у них владеть учился горлом,

Я — одна из их могучих брызг.

В подражанье водопадам горным

Я люблю головоломный риск!

И, к груди отчизны припадая,

Знаю: тем стихам забвенья нет,

На которых свет родного края

Оставляет благодатный след.

Птичка-невеличка, книгу эту,

Чтобы гул в груди моей затих,

Размети листочками по свету,

Разнеси на крыльях золотых.

Если ж сил крылам твоим не хватит,

Если груз мой чересчур тяжел,

Ты не бойся — прилетит, подхватит

Ношу драгоценную орел...

1940

ИНЕЙ

Я миндальный куст рукою трогал.

Солнцем сердце мне поит весна.

Не один я,

Не один, ей-богу, —

Вся природа ныне влюблена.

Белый свет течет водою синей,

Но не тает, став еще белей,

Только иней, Только зимний иней,

Белый иней седины моей.

Без него жилось мне как-то лучше,

Тихо он проник в мои луга,

Как лазутчик,

Старости лазутчик, —

Моего смертельного врага.

1940

ВЕСНА НА РОДИНЕ

Нет и не может быть в мире другого

Яркого, полного счастья такого,

Большего счастья, чем жить для тебя!

Чище, возвышенней нет наслажденья,

Чем вдохновенно, в самоотверженье,

Делом всей жизни служить для тебя!

Нету для доблести высшей награды,

Чем для тебя победить все преграды.

Лучшую песню сложить для тебя!

Всем напряжением воли, всей страстью

Мыслить, трудиться, творить для тебя —

Это и есть настоящее счастье!

1941

***

Только тот переулок, и сад, и траву.

Только тот палисадник, и дом, и платаны,

Только то миновавшее счастье зову,

Только в прошлом, как будто в потемках, плутаю.

Но незрячи глаза моей прежней мечты,

Отрешенно и зыбко глядят в полусвете...

Лишь за окнами скрежет железной листвы,

И придымленный, горький, порывистый ветер.

И я понял, что в прошлом осталась любовь,

Что оттуда нельзя возвратить ни минуты,

Что минувшая радость и прежняя боль

Навсегда, навсегда остаются в минувшем.

1942

ГЕРОЯМ РОДИНЫ

Нас окружал жестокий враг,

вздымались к небу тучи пыли,

и стрелы падали, как град,

и вихри черные кружили.

Кто встанет на пути огня?

Кто ляжет поперек потока?

Вы встали, саблями звеня,

и звон донесся до потомка.

Нет, не в обычае грузин

сдаваться!

До последней капли

иссякнет кровь — но не один

не сдастся, защищая Картли!

О, сколько персов и хазар

здесь полегло — расскажут стены!

Вы бушевали, как пожар,

съедающий сухое сено.

— Не слуги мы и не рабы!

Не предаваясь суесловью,

на деле доказали вы,

что это так, — мечом и кровью.

В могильной тишине, в тени

поныне дремлет древний гений,

и в наши роковые дни

он как пример для поколений.

Риони шумная волна

не отразит героев лица.

Смерть за Отчизну — вот цена,

чтоб к вечной славе приобщиться!

На девять — тысячи сынов

мечи сегодня обнажили,

за отчий дом, за милый кров

сражаются во имя жизни.

Величье прошлого парит

над пламенем военных буден.

На этом Родина стоит,

на том стоять вовеки будем!

1942

ГРУЗИЯ

Век за веком

Живя по заветам

Непокорности, вольности милой,

Вечно дышишь ты вешним цветом

И великой жизненной силой.

Грузия,

Мечом опоясанная,

Величавая и прекрасная,

Двадцать ратных столетий со славой

Меч ты держишь рукой своей правой!

Солнце,

Мало ты нам сияло!

Кто сочтет нам все дни омраченья?

Кто сочтет, сколько ран зияло,

Эти подвиги, эти мученья?

Шли враги,

Чтобы жечь и грабить,

Все хотели тут поживиться, —

Персы, турки, хазары, арабы,

И лезгины, и византийцы.

Оглушал

Неприятельский топот

И обвалом гремел в горах он.

Шли враги кровавым потопом.

Все они рассыпались прахом!

Где теперь

Вавилон, Финикия

И Ассирия? Где они ныне?

Где их мощь и величие ныне?

Это — призраки над пустыней!

Там,

Рыдая, смерчем клубится

То, что было когда-то державой.

А твоя не ослабла десница

Колыбель качать величаво.

Излучает сияние меч твой,

Царство тьмы позади остается.

Вечно юная,

Вольная вечно,

Ты нашла незакатное солнце!

Будь еще величавей сейчас ты,

Край орлиный, могучий и дивный!

Пусть твой труд озарит тебя счастьем

Бесконечной весны неизбывной!

1943

АР ДАИДАРДО, ДЭДАО

(Не рыдай, мать!)

Был я юношей пригожим,

Шел по славному пути,

Девятнадцать весен прожил,

Не дожил до двадцати.

Прямо с марша в битву брошен,

Пал, чтоб родину спасти.

Враг хотел, чтобы грузинка

Бедной беженкой была.

Был я в смертном поединке

Зорче горного орла.

Не рыдай же, мать, о сыне!

День прощанья, вечно длись!

Нет утраты. Нет унынья.

Мать и сын в одно слились.

Но прости, когда паду я,

Если смертью огорчу,

Если голову седую

Черным крепом омрачу.

И пока картвелы давят

Виноградный зрелый сок,

Пусть Левана вечно славят,

Ибо жребий мой высок.

Если спросят в день победы,

Отвечайте: — Сын-смельчак

Там, где прадеды и деды,

В их немеркнущих лучах.

Не рыдай же, мать, о сыне.

День прощанья, вечно длись,

Нет утраты. Нет унынья.

Мать и сын в одно слились.

1944

ЗАВЕТ

И я отверг

персидскую зурну,

отверг бесплотность всех воздушных замков.

В поэзию —
бескрайнюю страну —

я внес

патардзеульской мяты запах.

Быть может,

этот запах слишком прян?

Ну что же —

на крови всходила мята.

И стих мой

силой варварскою пьян,

и слово соколиное крылато.

Нет, у французов не был в рабстве я,

и носом я не рылся

в книжной пыли,

но горные потоки бытия.

кипя,

вот эти жилы затопили!

Не годен стих,

когда он только стон,

а не призыв

сражаться за свободу.
Бесплоден стих,

когда бессмыслен он,

как поиск перстня,

что уронен в воду.

Что начертало ты,

крыло орла?

О чем грома гремят

и утки крячут?

Что в том за важность!

Важность есть одна —

о чем народ

почти бесслезно плачет.

Корнями из народа я расту,

в народ ветвями

я расту, как в небо,

и по грядущей плоти

в высоту

восходят соки

мудрости и гнева.

1944
НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Души моей златые слитки

Транжирил я — и вот они!

Стихи мои, мы не в убытке,

Вы родине посвящены!

Поили мои строки соки

Молочных почек и ростков,

И материнский взгляд высокий

Мне вывел этот гороскоп.

Мой стих ковала наковальня

Родных целин, их пар и дым.

Душа моя возликовала

Под небосводом голубым.

И сердце тянется к весенней

Распутице... И смерти нет...

Есть молодость и есть везенье,

И гром апрельских кастаньет.

Души моей златые слитки

Я плавил... Я сжигал мосты...

Мой верный стих, мы не в убытке —

Над родиною реешь ты.

1944

Н. БАРАТАШВИЛИ
Ночь в Гяндже, 1845 г. Октябрь

Припомни ночь, когда увидел ты,

Что наступил конец твоим мученьям,

И Картли из гянджинской темногы

Позвал на помощь лебединым пеньем.

Косая тень вороньего крыла

Закрыла мир к той роковой минуте.

Смерть в черной бурке миг подстерегла

И встретила тебя на перепутье.

Ты был ей должен по счетам отца.

Она скупа и больше в долг не верит.

Она возьмет в уплату жизнь певца,

Сверкнув косой, тебе часы отмерит.

Она, как хищник, движется, скользя

Стихов твоих тигриною походкой.

Отдай ей все, чего отдать нельзя,

Пожертвуй сердца повестью короткой.

«Я сын единственный, — не скажешь ей, —

В угоду матери мне зла не делай!»

Ты не в саду Кабахи средь гостей,

А в окруженье смерти без предела.

Пред кем внезапно ты оцепенел?

Кого предсмертным криком вслух прославил?

Ладоням ангела иль туче стрел

Покорно грудь открытую подставил?

Над головой, как божий лик в углу,

Лик женщины явился незабвенный,

Тебе, терзавшей за твою хвалу

Живое сердце лапами гиены.

И взор твой окунулся в этот взор.

Ты к смерти приготовился всецело.

В огне двух этих пламенных озер

Прижизненно мечта твоя сгорела.

Уснув на пропотевшем чепраке

Расседланного своего мерани',

Что ценного ты бросил вдалеке,

Что встретишь ты за будущего гранью?

Пустыню Картли. Море пустоты.

Бесчувственноеть. Предательство. Измену.

Уколы неотмщенной клеветы,

Смертельный яд насмешки откровенной.

Великих дней могильную плиту.

Обломки древней крепостной твердыни,

Княжны Екатерины красоту,

Позднейшей венчанной тщетой княгини,

Жиэнь Додашвили средь сибирских вьюг

Или барона Ровена расправу,

Твоей Мтацминды сумеречный луг,

Твой мир мечты за городской заставой.

И город, устремлявший в вечера

Рои огней, холодных, как безлюдье,

Где пел твои напевы Сатара,

Как соловей с растерзанною грудью.

Мерцает светлый месяц и легко

Жемчужным блеском леденит окошко.

Как охлаждает женское ушко

Тобой в стихах воспетая сережка.

Луна проглядывает через щель

И приближается к тебе украдкой.

Она сияет, освежив постель,

И остужает сердца лихорадку.

Она подходит, саван шевеля.

Могилу ветер во дворе копает.

На улицах гянджинских тополя

Омар Хайяма наизусть читают.

Чу! Голос сердца говорит тебе:

Проснись и разожги светильник славы.

Ты вышел победителем в борьбе,

Тебя не уничтожил рок лукавый.

Ты сам ответь себе словами строф:

Нашел ли ты, о юноша, свой жребий?

Сравнялся ли, достигнув облаков,

С недосягаемостью милой в небе?

Собой предсказан ты, как вещий сон.

Ты пел: «Пусть я умру вдали от друга,

Пусть я не буду дома погребен,

Пусть не рыдает обо мне супруга».

Тень, птицей кинувшаяся к окну,

Закрыла свет и пролетела мимо.

«Пусть я во тьме без солнца потону,

Оно в груди моей неугасимо!

Прощай, земля, отечество, прощай,

Будь счастлива, богиня Цинандали.

Тебя я оставляю, милый край.

Прощай, томленье счастья и печали».

Ты бросил на стену последний взгляд.

И, вызванные сердцем из тумана,

Голубками заворковали в лад

Екатерина, Нина и Манана.

Расшелестелся шелковый поток

Волной воланов, водопадом платьев.

Опять горят и рдеют розы щек,

Благоуханья детства не утратив.

Не простирай им ослабевших рук.

Они спасти не могут горемыки.

Возврата нет, и ты вступаешь в круг

Гурамишвили, Шота и Бесики.

Взяв за руки и отворивши дверь,

Они тебя уводят вдаль от дома.

Без колебанья вверься им теперь,

Не доверяйся никому другому.

Светает. Озарился небосклон.

Яд допит, и твои черты застыли.

Но взгляд твой синим цветом опьянен,

А на груди — охапка белых лилий.

Как давят небеса! Но потерпи:

Когда ты мертв, как крышку гроба сдвинешь,

Скажи, в каких краях, в какой степи,

Где ты шатер свой воинский раскинешь?

Быть может, Елисейские поля

Откроют близкого тебе собрата

К поре, когда тебя твоя земля

Полней полюбит, оценив утрату.

Недавно стало, кажется, светать.

А смотришь, вот и утро за оградой.

Твоя звезда близка, рукой подать,

Еще к ней только дотянуться надо.

Но стоило тебе за дверь шагнуть,

Как напрямик, от самого порога,

Стрелою вытянулся Млечный Путь,

И тянет вдаль широкая дорога.

Хрустальное стекло внутри зажглось

Мерцаньем света радужно-телесным,

Бессмертье проняло тебя насквозь,

Тебя обдавши веяньем небесным.

Все кончено. Довольно, смерть. Сдержи

Болтливость. Нынешний наш спор — некстати.

Нет больше ни болезни, ни Гянджи,

Ни тесного квартала Анчисхати.

Ни бездн и пропастей. Не отыскать

Серег в ушах. Нет больше кредиторов.

На лбу твоем — грядущего печать,

Печать кругом открывшихся просторов.

Нет плачущей на кладбище родни,

Нет льющей в горе слезы ненаглядной.

Душе, рванувшейся из западни,

Открылся мира кругозор громадный.

Куда тебя закинул крыльев взмах?

Здесь красоты последние вершины.

Кто до тебя взвивался на крылах

До этих высей за чертой орлиной?

Кто передаст, кто в звуках воплотит

Твои стихи, твой голос серафима?

На камне городских тбилисских плит

Запечатлен твой след неизгладимый.

Для нас купелью стал твой светлый дар.

Твоей души оставшимся огарком

Зажгли костер, разросшийся в пожар, —

И солнце потерялось в блеске ярком.

Когда, бывало, падал ты в борьбе,

Вообразить ты мог ли сердцем вещим,

Что мы отсюда тянемся к тебе,

Плетем тебе венок и рукоплещем?

Ты нашим был, ты гордо порывал

С глухой эпохи душным лабиринтом.

Ты цвел для нас, ты нам в лицо дышал

Мечты грузинской синим гиацинтом.

С тифлисских скачек ты на скакуне

Домчался первым к нам с душою в пепле,

Ты в наши дни врывался весь в огне,

Себя свечою жертвенной затепля...

В тебе мы чтим прообраз наш живой,

Звучащих песен Грузии предтеча,

И мы выходим с новою мечтой

Всей новой Грузией тебе навстречу.

___________________
' Перу Н. Бараташвили принадлежит известное стихотворение «Мерани».

1945

АЛЕКСАНДРУ КАЗБЕГИ

Взлелеянный дыханьем гор,

Ты нес в груди свинец горячий.

Ты знамя гор. И видел зрячий

Неугасимый твой костер.

Ты шумная душа Дарьяла...

Ты, как Казбек, седоголов...

Бунтарь, твоих призывных слов

Моя земля не растеряла.

О тень былого! Пред тобой

Теперь шумит волна людская,

И я склоняюсь, лобызая

Край чохи, смоченной слезой.

Над нашей юностью простерла

Крыла надежд твоя мечта.

И кровь, что в книгах пролита,

Нам жаждой мести сжала горло.

От искры, брошенной тобой,

Сердца юнцов дотла сгорали,

И эвоном непокорной стали

Звучал тогда язык родной.

И рвали твой венок терновый,

Что вместо лавров ты носил...

Дарьяльский гром стихал без сил

Перед твоей строкою новой.

Ты жил в грядущем, человек,

Ты ведал: ни по чьей указке

Не выгнется хребет Кавказский,

Не склонит головы Казбек.

Ты ждал: орел души народной

Расправит крылья, и тогда

Врагу не скрыться никуда

От нашей мести благородной.

Не затихает шум весны

На склонах горных великанов,

И слезы горя, в вечность канув,

Слезами счастья сменены.

И главы гор, что с небесами

Ведут тысячелетний бой,

Нам ниже кажутся с тобой

Того, что мы воздвигли сами...

1945

НОВОГОДНЕЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ ЖЕНЩИНАМ

Ты — чистый свет звезды сияющей,

Сверканье граней в хрустале,

Ты — светоч, щедро рассыпающий

Лучи и искры по земле!..

О женщины! Под их знаменами

Сражались, строили и пели

Герои, к их ногам склоненные,

Молились и благоговели,

Улыбкой женской вдохновленные,

Рождались строки Руставели...

Ты — труженица! Знает всякий,

Как учишь ты, как наставляешь,

И как ты чистотой лечаки

Очаг грузинский защищаешь!

Вы волю женщин тех измерьте,

Что смерть неволе предпочли!..

Но не иссяк родник бессмертья,

Источник жизни всей земли...

О женщина! Звезда и молния,

Нам и поныне светишь ты, —

Лучами майскими наполненный

Родник тепла и доброты...

Пусть озарят нас в повседневности

Они сияньем глаз своих —

Святая слава женщин древности

Пускай сопровождает их!

Не высохнет родник бессмертья...

Семья и труд — в них жизни свет!

Ура! Нас окружил несметный,

Неувядающий букет!

Земля моя надеждой, словом

Обращена к прекрасным женщинам!

Стихов моих венцом лавровым

Да будет их весна увенчана!

И пусть покажется ненужным

Им пожеланье новогоднее.

Но всем — невестам и замужним

Всем пожелать хочу сегодня я:

Да будут нежность их и бодрость

Озарены любовью, верностью,

Да осенит их наша гордость —

Святая слава женщин древности!

1946

ТУЧЕНЬКА

Пастушеская песня для чонгури

Тучка над водой озерной

Тихо плавала.

Шалью кутаясь узорной,

Горько плакала.

— Тучка, тучка, что с тобою? —

Не ответила.

Билась оземь головою...

Шла в Кларджетию...

Поплыла потом в Чанети,

Непокорная,

Пала черной на рассвете

В море Черное.

— Передай ты сестрам, братьям,

Туча-тученька,

Что теперь недолго ждать им

Солнца лучика!
Не слепите, мол, слезами

Очи ясные,

Загорится и над вами

Солнце красное!

Скоро встретят брат с сестрою

Жизнь свободную —

Поплывут они Курою

Быстроводною.

1946

ТБИЛИСИ

Здесь твое сердце, здесь она,

Отчизны вечная весна.

Здесь, где Кура твоя течет,

Отрадна жизнь! Твой небосвод

Сияньем звезд меня дарит.

Твой зной в стихах моих горит,

И радость сердца моего

Как отблеск неба твоего,

И жизнь у нас с тобой одна...

Где твое сердце, там она —

Отчизны вечная весна.

Одной мы связаны судьбой,

Звучим, Тбилиси, мы с тобой одной струной,

Теперь не лебедь я больной, что, весь изранен,

трепетал.

Быть журавлем я перестал,

Который от других отстал и изнемог.

Лелею солнце я твое и пробую его на вкус.

И вдоволь им не наслажусь

До гробовой своей доски.

Кто может исчерпать поток?

К чему потоку желобки?

Пью всласть,

Но сколько я ни пью,

Не исчерпаю я ее, твою медовую струю, —

Ничтожную я выпил часть!

Люблю отрадный голос твой,

Твой клич я слышу боевой,

И вижу я с горы Мтацминды

Величие земли родной.

Люблю твоих я улиц камень.

Кипи, Тбилиси, веселись!

Ты — как знамен парчовый пламень,

Что над тобою вознеслись.

И если снегу навалила Зима,

нежданно холодна, —

Взгляну на Мцхету и на Лило,

И вешних грез душа полна.

Здесь твое сердце, здесь она —

Отчизны вечная весна.

О, разве можно всех их счесть —

Бойцов с орлиными очами,

Что за твою боролись честь,

Тебя, мечами защищали!

И чтоб цветы твои цвели,

Они их кровью оросили

И душу на тебя излили.

Они тебя уберегли

И горсточку твоей земли

У сердца, на груди носили,

А рядом прядь седых волос

Они хранили материнских.

Тех мужей доблестных грузинских

Врагу сломить не удалось!

Чонгури пела, провожая

Бойцов на подвиг боевой,

Труба вещала боевая,

Что вновь сыны твои с тобой.

И так хранит тебя века

Тот меч народа-силача.

И с узенького желобка

Непобедимого меча

Впитал ты столько крови вражьей

В своих фундаментов гранит,

Что бездна Черноморья даже

Той крови черной не вместит!

Я толпы весен вижу тут

У радостных ворот. А вскоре

Войска садов к тебе пойдут

С сегодняшних пустынь Самгори.

Откуда враг бросал нам вызов

И шел на штурм твоих высот —

Грядущий ветер донесет

Благоухание нарциссов.

Где лишь одних врагов видали,

Где вопль звучал, где плыл набат,

Назавтра мощно зазвучат

Мелодии руставской стали.

Там, весь в строительных лесах,

Храмгэс восстанет в ярком свете

Назавтра... Но об этих днях,

О завтрашних, звени мне, ветер!

Я чую радостную весть!

Тбилиси, золотые очи!

Ведь то, что ты сегодня есть, —

Лишь часть того, чем стать ты хочешь!

О город, где взлетел фазан!

О сердце в розах! А в крови —

Кура любви. Но не одна,

А девять бурных рек любви!

Я тот, кто порожден тобой,

Я тот, кто ночь не спит, творя

Хвалу тебе! Я ствири твой,

Тот, что в Крцаниси звал на бой

И всадника, и пушкаря

Там, в глубине былых времен!

И точно так же мил мне он,

О мой Тбилиси, тот бутон,

Еще невидимый почти,

Который должен расцвести,

Горя, как новая заря,

Здесь, в этом сердце, где вечна

Отчизны ясная весна.

1946

ДВЕ ПТИЦЫ

Две птицы кружат, паря,

две птицы летят.

Одна
лазорева, как заря.

Другая — сполох огня.

Одна печально кружит,

что ищет в небе она?

Другая спешит,

спешит,

другая надежд полна...

Одна — нелегко дыша,

другая —

легко,

легко!

Две птицы.

Моя душа —

одна.

А другая — кто?

Она летит надо мной.

Ей мало неба,

другой!

1947

СТРОИТЕЛИ САМГОРИ
1. ИОРИ

От палаток на Самгори

Стало вдруг белым-бело,

И вдали река Иори

Катит волны тяжело.

Скучно ей в глуши таиться, —

От кого там ждать добра?

Ей мерещится столица,

Снится ей сестра Кура.

2. СТАРИК

Бьются ради жизни новой

И лопата, и кирка.

Встретил я как лунь седого

Землекопа-старика.

«Мало ль в жизни пролил пота?

Хватит, дед!» А он в ответ:

«Роют все, и мне охота.

Зря сидеть терпенья нет».

3. КОЛЫБЕЛЬ САМГОРИ

Ночь пришла. Легли под бурки.

Но в палатках не до сна.

Над землей играет в жмурки

С каждым облачком луна.

Говорит рабочий юный,

Вглядываясь в высоту:

«На Самгори ночью лунной

Яблони шумят в цвету!»

«Колыбельное ли пенье,

Соловьи ли в лунной мгле?..» —

Кто-то молвил в изумленье,

Ухо приложив к земле.

4. ЗАВТРА

У тебя немало горя,

О Самгори, позади!

На широкий путь Иори,

Жемчуг влажный, выходи!

Родина, что в мире краше

Дивной красоты твоей?

Завтра ты по воле нашей

Станешь краше и светлей.

1947

ВАРИАНТ ПРОЛОГА К ПОЭМЕ «САМГОРИ»

Грузинский стих, тебе чужда усталость,

Хотя куда длинны твои пути...

Взлети же ввысь, где небо распласталось,

Еще хоть раз, еще хоть раз взлети!

Еще хоть раз поклонимся мы в пояс

И старине, и вам, о старики.

Пусть, отстоявшись, но не успокоясь,

Сияет слово, как хрусталь реки.

Боль старых ран припомним поневоле,

А мало ль ран нанес грузинам рок?

Помянем тех, кто на Самгорском поле

Как встал — незыблем, так и в землю лег,

Зажжем светильник в праведном стремленья —

Над глыбой, над могильною плитой,

И поцелуем, преклонив колени,

Следы героев на земле святой.

Пусть до сих пор вы взгляд слепите честный

Сверканьем шлемов дерзостных своих —

Один лишь дождь вам пел во тьме безвестной

Все, что способен спеть один лишь стих.

Немало лет прошло с того тумана,

С тех пор немало утекло воды.

Засохла кровь, зарубцевалась рана,

И плечи Картли силой налиты!

Земля моя, уж я ль не сын твой, право!

Я — этой почвы искренней комок.

Твоей душе, простой и гордой — слава! —

Ее согнуть никто еще не смог!

В Иори, в радостном напоре

Ты вся, о Грузия моя!

Сегодня в поле у Самгори

Дыханьем роз был встречен я.

Стиха певучего раскат ли,

Удар ли сердца моего —

Им лишь одна забота —

Картли,

Ее второе рождество,

Да утра нынешнего краски

Во всей их прелести живой

Да плеск знамен в веселой пляске,

Веселой пляске световой...

Взлети ж мой стих, высок и волен, —

Пусть мне поможет твой полет —

Стань урожаем полных зерен —

Их радость примет в обмолот.

Я пришел к вам из Кахети.

Где б я ни был — пред глазами

Иль Иори на рассвете,

Иль закат на Алазани.

В них — души моей основа,

Но сначала — в общем счастье.

Ну же, стих, взлети-ка снова —

Я не спел десятой части...

Ниноцминда. мать от века,

Дай свое благословенье.

Ты сосцов гомборских млеко,

Будь мне медом вдохновенья.

Ты, прекрасная Иори,

Пошепчись со мною снова,

Чтоб в высоком разговоре

Я, как ты, украсил слово.

Пусть Самгори не скупится,

Чтоб цветами речь дышала.

Так взлетай мой стих, как птица

И добавим слову жара.

Нрав первой страсти верен и ревнив.

Мне без Самгори песни не даются.

Мои стихи, подобно пчелам вьются

Над чередой самгорских милых нив.

Куда летит он, полный влаги взгляд?

Туда, где детство давнее осталось,

Там на Самгорском поле распласталась

Тень: что — лечаки? материнский плат?

Иль я забыл? Иль в гневе на меня

Богиня мести требует расплаты?

Нет, ждет меня, как прежде древо-пшаты,

Ждет мама у очажного огня.

Пусть ветер веяньем покорным

Тот малый холмик освежит.

У держи-дерева под корнем

Меня вскормившая лежит.

О, шелест нивы — платье солнца!

Златых полей летящий конь!

Вон радуга, как слезы, льется,

Я — сквозь нее — как сквозь огонь!

Ах, эти крылья, эти крылья!

Ах, несказанные мечты!

Ужель со сказкой спутал быль я?

Была же, юность, — где же ты?!

Ну, кому для предков слез не жалко?

Или—тем, кто впрямь лишен забот?

Над курганом вырастет фиалка.

Мак с отметкой черною взойдет.

Кто ж их помнит, предков, год за годом —

Месяц ли, лампада ли — не в счет...

Что же, Александром иль Намвродом

Более заслужен их почет?

Кто же помнит? Ветер над Самгори?

Хоть и он! А им всю жизнь дыша

Помнит всех бездонная, как море,

Вечная народная душа!

Так что ж, неужто кто-то молвить вправе,

Что у Самгори кровь дымилась зря?

Так что ж — убит Вахтанг? Иль к чьей-то славе

Уджармы больше нет? Погиб Рустави —

Сокровищницей в лапах дикаря?

Да разве может ржавчиной покрыться

Тот меч, который к бою обнажен?

Да разве может в пепел превратиться

Тот огнь, которым дух твой обожжен?

Нет, навсегда и памятно и живо

Все то, что в львиной битве рождено?

И нам вовек забвенья не дано —

Пускай под солнцем плещется давно

Дождем кровавым вспоенная нива!

Живи же, Картли, вечно и счастливо,

Что кровь твоя, что пламя — все одно!

Когда героя доблестное имя

Произношу — то счастлив мой язык!

Я и умом и совестью моими

Весь мой народ в герое том постиг.

Не потому ль и в радости и в горе,

Встав на крови, прекрасен мой Самгори?!

1947

ВЕСНА

Ты к нам на каком прилетела

Мерами огненнооком,

В звуках гремящего «Лилео»,

В рукоплесканьях потоков?

Кто сказал, что идешь ты, нежная,

Подснежники рассыпая?

Где взмахнешь ты крылом мятежным,

Вся ,мощь бытия расцветает.

Приветствую

Сто раз, весна,

Твой топот и рокот громов!

Ты льды дробишь,

Чтоб радостно

Звенела волна родников.

Я грудь раздроблю,

Чтобы вызвенел

Из сердца высвеченный

Стих живой.

— Приди! —

Я кричу тебе издали. —

В этой жизни нам по пути с тобой!

1950

ЧТОБЫ СТАТЬ ЗВЕЗДОЙ

«Здесь он еще был человеком. Отсюда он вышел на свою

великую дорогу, чтобы стать звездой. Его блеск вечен».

(Надпись на мемориальной доске на стене дома, в котором

великий венгерский поэт Петефи провел перед битвой

последнюю ночь своей жизни, 30 апреля 1849 года.)

Он столкнулся с равнодушьем черствым,

С униженьем, голодом, нуждой,

Все преодолел своим упорством,

Чтобы стать звездой...

Родины горнист неутомимый,

Он расстался с жизнью молодой,

Он простился навсегда с любимой,

Чтобы стать звездой...

Не найти следа его могилы, —

Борозда сменилась бороздой.

Он свободе отдал жизнь и силы,

Чтобы стать звездой...

1950

АПХИАРЦА1

Плакал ты в былые годы,

Песню током слез питая,

Ныне на груди народа

Роза ты, волна златая.

Я люблю твое биенье,

Тихий голос, полный ласки,

Сладкозвучный брат пандури —

Апхиарца мой абхазский.

Два крыла одной вы птицы

И один вы взлет орлиный.

Так вода к воде стремится,

Брата ищет брат любимый.

Сердце медом услади мне,

Незабвенный друг старинный!

Меж людьми и солнцем прежде,

Говорят, снега лежали,

Не росой — слезами предков

Зори землю осыпали.

Горем и нуждой довольно

Засевалось поле наше!

Розы в нашей колыбели,

Дом наш, словно счастья чаша...

Пойте в лад горам и морю,

Два сладкоголосых брата,

Апхнарца и пандури, —

К солнцу мира взлет крылатый!

_______________
' Апхиарца (абхазск.) — народный музыкальный инструмент.

1950
НЕ БУДЕМ ЗАГЛЯДЫВАТЬ В ЗРАЧКИ...

Зрачки нарциссовые поглядели

В лицо мне на проспекте Руставели —

И сердцу захотелось вновь огня,

Уж столько раз сжигавшего меня...

Глаза, похожие на виноград!

Мы вышли в путь, чтобы скрестить мечи

С глазами нашими? Чем напоказ

Нести свое сиянье, вам в ночи

Его не лучше б спрятать? Скрыть свой взгляд

От нас?..

Так нет — хозяйки этих глаз

Лениво бродят по Тбилиси!

Вас,

Мои газели, не терзает страх

О ланях — тех, которых вы в горах

Оставили одних? Неужто вы,

О горожанки, вправду так черствы

К их одиночеству?..
 А впрочем, в том

Сознаться должен я, что мы-то сами

Не ланями в горах, увы, а вами

Одними дышим и живем!

И тем не менее — я дал зарок

Не видеть вас, переступив порог

И выйдя на проспект

навстречу вам —

Безжалостным нарциссовым глазам,

Хоть и возжаждет сердце вновь огня,

Уж столько раз сжигавшего меня...

1951

НАДПИСЬ НА ПОРТРЕТАХ ГРУЗИНСКИХ

ПОЭТОВ

Илья — чело бессмертной нашей Грузии.

Бараташвили — думы ее грустные.

Акакий — ее лебедь и Орфей.

Важа — шум водопада, шум ветвей...

1952
 Back:

http://www.geocities.ws/komblege/kavta.html