Revue des études slaves

«Но бедный, бедный мой Евгений...» : Некоторые замечания к

вопросу о литературных источниках образа Евгения в поэме
Пушкина Медный всадник
Erzsébet Kámán

Citer ce document / Cite this document :

Kámán Erzsébet. «Но бедный, бедный мой Евгений...» : Некоторые замечания к вопросу о литературных источниках
образа Евгения в поэме Пушкина Медный всадник. In: Revue des études slaves, tome 69, fascicule 3, 1997. pp. 311-326;

doi : 10.3406/slave.1997.6408

http://www.persee.fr/doc/slave_0080-2557_1997_num_69_3_6408

Document généré le 19/04/2017

 «НО БЕДНЫЙ, БЕДНЫЙ МОЙ ЕВГЕНИЙ...»
Некоторые замечания к вопросу о литературных источниках
образа Евгения в поэме Пушкина Медный всадник

ERZSÉBET KÁMÁN

Меня более всего интересовал огромный

аналитический ум Пушкина, что наряду с
высоким поэтическим напряжением создало
гениального писателя.
М. Зощенко
Все доставляет нам удовольствие:
каждый из его переносов, естественных, как
поворот реки. . .
Вл. Набоков
Мракобесие. — Смерть. — Содом.
Берегите Гнездо и Дом.
Долг и Верность спустив с цепи,
Человек молодой, не спи.
М. Цветаева, Лебединый стан, 1918

Небольшая поэма Пушкина до наших дней вызывает интерес

читателей и исследователей. О ней — среди других произведений поэта — всего
больше новых исследований.
Петр Великий в поэме Медный всадник — наиболее сложный образ
по сравнению с тем, каким он изображен в других произведениях
Пушкина. Разногласия в понимании пушкинского замысла начались сразу же.
Поэт не согласился ни на какие исправления, продиктованные
«высочайшим критиком» и записал в дневнике 1833 года:
Слово кумир не пропущено высочайшей ценсурою; стихи
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова —
вымараны. На многих местах поставлен (?), — все это делает мне большую
разницу. [Пушкин 1934: 398]
Небольшое вступление и две краткие главы поэмы, как старинная
медаль, в чеканных образах, деталях, выпуклых и углубленных
поверхностях хранящая динамику ушедшей жизни, поражает нас своим эпическим
Rev. Étud. slaves, Paris, LXIX/3, 1997, p. 311-326.
312 ERZSÉBET KÁMÁN

простором. Городской пейзаж пушкинского Санкт-Петербурга пронизан

символами. Это — «державное течение» Невы или характернейшее для
русской жизни и культуры описание «вешних дней», когда река «взломав
свой синий лед» «ликует», белые ночи, когда «на золотых небесах» «одна
заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса», русская зима, зеленые
сады островов, праздники «пышного горделивого града», парады.
Описание оживленной, насыщенной динамикой жизни города
представляют собою предысторию событий в поэме. Но и в картину военного
парада, в его «однообразную красивость» Пушкин вносит такие детали,
как «лоскутья сих знамен победных, сиянье шапок этих медных, насквозь
простреленных в бою», существенные детали русской истории (Пушкин
1977, IV: 275-276).
Город не только живописен, он оживлен, его жизнь овеяна вольными
ветрами просторов моря, лесов, реки, а его история — это особая
«пушкинская населенная и звучная история» (Бочаров 1986: 103).
Конфликт двух героев поэмы до сих пор является предметом спора.
Со времен Белинского — современника поэта установилась традиция
считать Евгения в поэме воплощением «частного» по отношению к
«общему», выраженному в образе Петра. Белинский считал, что в облике
Петра «олицетворен не произвол, а разумная воля», что поэма —
«апофеоз [...] великого преобразователя России» (Белинский 1985: 471). В
более поздних исследованиях это вылилось в идею «маленького
человека», достойного лишь жалости (Благой 1955: 217), и даже человека
«ничтожного» (Брюсов 1981: 165, 353).
Такая трактовка характера Евгения переадресовала историческую
проблематику поэмы царю Петру, исключая второго героя из круга
мыслей об исторических судьбах России. Так в одном из новых
исследований Евгений рассматривается как человек «темный», «неизвестный»,
ничего не знающий о славном прошлом своего рода (Gregg 1977: 177), хотя в
поэме он лишь «не тужит ни о почиющей родне, ни о забытой старине»
(IV: 277), ибо занят заботами настоящего, пытается устроить свое
счастье.
Конфликт в поэме естественно изучается в контексте исторических
взглядов Пушкина. М. Дрозда расширил смысл контраста двух героев до
«биполярности» всех трех стихий: «природы, государства, человека»,
которые — по мнению исследователя — «взаимно соотнесены, как живые
существа и одновременно как мифологические символы [...]. Природа —
и гармоническая черта цивилизаторского дела и угроза для него;
государство — и цивилизатор и губительная власть, не считающаяся ни с
природой, ни с человеком; а человек — и наделенное ответственностью перед
предками и потомками существо, и фатально замкнутое в частном бытии
лицо.» И хотя исследователь по традиции считал Евгения «ничтожным
героем», он все же отметил, что в конфликте поэмы «в частном лице
героя раскрылся высокий смысл цельной человечности его существования.»
(Дрозда 1988: 353, 361).
В большинстве исследований речь идет о творении Петра, о «юном
граде», подчеркиваются мифо-поэтические мотивы «акта творения мира».
 «НО БЕДНЫЙ, БЕДНЫЙ МОЙ ЕВГЕНИЙ...» 313

«Демонический субстрат деяния Петра проявляется в том, что

сотворенный им мир требует жертв» (Гаспаров 1992: 291-315).
Городу посвящена монография Метафизика Петербурга, где
рассматривается не только место города в истории русской культуры, но и его
суть в деятельности человека вообще. Среди феноменов культуры
«особое место занимает город, ибо город — это суммарный итог непрерывной
творческой деятельности каждого из живущих в нем, это
материализованный творческий порыв, проявляющийся в его наиболее полном, присущем
каждому человеку содержании.» (Евлампиев 1993: 7). В творчестве
Пушкина исследователь видит ключевую парадигму как стремление поэта
передать богатство жизни.
Он [поэт — Э. К.] знает и противоположный полюс бытия — вечность,
которая предстает как нечто окаменелое, как надчеловеческое и
бесчеловеческое, как «кумир», человекоподобная статуя и как трагическое дерзание
человеком свободы — единственного средства [...] сохранить свое достоинство.
[Евлампиев: 19-20]
От многих абстрактных рассуждений наших дней мы вернемся к
проблеме становления понятий, связанных с историей Санкт-Петербурга,
повлиявших и на взгляды Пушкина. В работе Ю. М. Лотмана и Б. А.
Успенского о символах города в русской культуре, в наименовании и
строительстве Санкт-Петербурга подчеркнуты не только византийские, но и
римские символы «вечного города». «Пушкин употребляет "Петроград" [...] и
"град Петров" [...] как однозначные [...]. Императору Петру начинают
предписываться не только исторические качества основоположника и
строителя, но и мифологические — покровителя и защитника» (Лотман,
Успенский 1982: 245). Ю. М. Лотман считал, что проблема Петербурга —
это и проблема России, что Петербург — живой город. «Первое — это то,
что он — не Европа, второе, что он — не Россия. Я бы сказал, что он —
будущая Россия; это город, который должен ангажировать будущее, он
должен наметить, он должен показать идеал» (Лотман 1993: 87).
В свете этих размышлений крайне интересно сравнить конец первой
главы поэмы Медный всадник, описывающий наводнение:
[...] Вокруг него
Вода и больше ничего!
И, обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
[IV: 281]
с черновым вариантом этих же строк:
И прямо перед ним из вод,
Возникнув медною главою
Кумир на бронзовом коне,
Неве безумной в тишине
Грозя недвижною рукою...
[IV: 404]
314 ERZSÉBET KÁMÁN

Ранний вариант как бы наследует традиции поэзии XVIII века: мотивы

поэмы Петр Великий, Слова похвального Петру Первому Ломоносова
(Плюханова 1995: 110), философских и исторических сочинений масонов,
для которых в центре внимания были человек и природа, а также тема
«Петра — преобразователя», из «дикого камня высекшего великую
державу и нового человека» (Сахаров 1995: 19).
В пушкинском тексте «возникший из вод» «медною главою»
монумент нес и амбивалентные черты, роднящие его с хтонической стихией. В
окончательном варианте император Петр «в неколебимой вышине», он
вне тревог и бед этого мира, он — вознесенный ввысь «кумир». И лишь в
финальных строках «Вступления» содержится пожелание поэта:
[...] Красуйся, град Петров
И стой неколебимо как Россия!
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия.
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра.
Но — как мы помним — «Была ужасная пора»... (IV: 276).
История Петра осталась незавершенной, лишь в форме
«подготовительных текстов». Высоко оценивая замыслы и дела Петра, поэт собрал
все его деяния, указы, законы по годам и создал внушительный образ
«неутомимого работника». При чтении Истории Петра создается
впечатление, что «Он» Медного всадника среди прочих своих дел шагнул на
берега «пустынных волн», хотя мы знаем, что над Историей Пушкин
работал после написания Медного всадника, в основном в 1834-1835 году.
Но и после окончания поэмы поэт продумывал все свои «за» и «против» в
петровской теме.
Петр присутствует в поэме как личность: «Он, полный велеких дум»,
творение его рук «юный град» с его многоликой жизнью, где трудится и
живет сам поэт. Но есть еще одно описание «ужасного» лика царя,
увиденного горестным Евгением, к которому мы обратимся несколько позже.
Здесь следует отметить отличия в оценках Петра Пушкиным и
Карамзиным, хотя мнение последнего поэт ценил высоко. В Письмах русского
путешественника и в планах Похвального слова Петру Первому
Карамзин «подчеркивает мысль о единстве путей прогресса для всех народов»
(Лотман 1987: 228). Карамзин писал:
Какой народ не перенимал у другого? И не должно ли сравняться, чтобы
превзойти? [...] Петр двинул нас своею мощною рукою, и мы в несколько лет
почти догнали их. Все жалкие иеремиады об изменении Русского характера, о
потере Русской нравственной физиономии [...] или не что иное как шутка, или
происходят от недостатка в основательном размышлении. [Лотман 1987: 228-
229]
Идея прогресса для Карамзина «органически связывалась с проблемой
личности, и ее разные аспекты выражались в философских спорах о
частном и общем, в дискуссиях о государственном начале и личной
свободе» (Лотман 1987: 202, 203), в спорах молодого Пушкина, Вяземского,
 « НО БЕДНЫЙ, БЕДНЫЙ МОЙ ЕВГЕНИЙ... » 315

декабристов с выводами Карамзина-историка о политической свободе.

Карамзин, написавший Историю государства Российского, «склонен был
признавать приоритет государства как выразителя общих интересов, но
независимость [...] была для него неотъемлемой от самого понятия
человек. Если отказ от политической свободы в определенных условиях
героическая жертва, которую гражданин приносит общей пользе, то отказ от
личной независимости, отказ от себя превращает человека в раба»,
суммировал Лотман рассуждения Карамзина (1987: 202, 203).
Тема Петра была той исторической идеей, которой Пушкин
оставался верен и тогда, когда он «коренным образом менял свои
исторические взгляды». Он доказывал, что самодержавие Петра до какой-то
поры являлось прогрессивным, так как противостояло притязаниям
крупных феодалов на еще большее и прочное закрепощение крестьянства
(Томашевский 1954: 56).
Пушкин живо реагировал на выход в свет Истории Карамзина, где в
седьмом томе историк утверждал, что самодержавие, установленное
Иоанном и Василием, есть «необходимая принадлежность России»,
«единственная основа целости ее, силы и благоденствия» (Лотман 1987: 205).
Томашевский цитирует короткую запись Пушкина: «Где обязанность,
там и закон. Г-н Карамзин неправ. Закон ограждается страхом наказания.
Законы нравственные, коих исполнение оставляется на произвол каждого,
а нарушение не почитается гражданским преступлением, не суть законы
гражданские» (Томашевский 1954: 47). В оде Пушкина Вольность закон
стоит выше «владык», ограничивая их власть. Он был частью
естественного права человека.
Взгляды Пушкина от абстрактных понятий идеальной системы
человеческих прав все больше обращались к русской действительности. О
дворянском сословии, наиболее близком ему, он записал в 1830 году:
Что такое дворянство? потомственное сословие народа высшее, т.е.
награжденное большими преимуществами касательно собственности и частной
свободы. Кем? Народом или его представителями. С какой целью? С целью
иметь мощных защитников или близких ко властям и непосредственных
представителей. Нужно ли для дворянства приготовительное воспитание? Нужно.
Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести
вообще). Не суть ли сии качества природные? Так, но образ жизни может их
развить, усилить или задушить. Нужны ли они в народе так же, как, например,
трудолюбие? Нужны, ибо они la sauvegarde трудолюбивого класса, которому
некогда развивать эти качества. [Пушкин 1934: 193]
Эта суммарная программа нашла однако дифференциированное
воплощение в художественных произведениях и в жизни самого поэта. Честь
Петруши Гринева и Владимира Дубровского все же разнятся друг от
друга. Многие страницы пушкинского Путешествия из Москвы в
Петербург посвящены сметливости и достоинству русского крестьянина, чести и
достоинству ученого и поэта Ломоносова и полемизируют с
«полуистинами» Радищева в его Путешествии из Петербурга в Москву (Пушкин
1934: 169).
В жизни и творчестве Пушкина, в защите им достоинства и
независимости профессионального русского писателя выразился пафос становле-
316 ERZSÉBET KÁMÁN

ния русской культуры. Выработке сложной личности русского

интеллигента также предшествовали идеи XVIII века, те огромные общественно-
исторические перемены, которые сопровождались «ломкой
идейно-теоретических представлений». Эгоизм человека как антиобщественная сила
должен был быть обуздан общественной пользой. «Причина к общежитию
— писал Радищев — есть единственная, а именно собственная каждого
польза» (Радищев, III: 30). Такие понятия как «конституция» и
«интеллигенция» введены в русский политический словарь масонами того века
(Сахаров 1995: 16).
Здесь следует заметить, что словом «интеллигенция» означали тогда
умственные способности человека. Вл. Даль во втором издании своего
Толкового словаря живого великорусского языка 1881-1882 гг. записал:
«Интеллектуальный — лат. духовный, умственный, разумный [...].
Интеллигенция в значении собирательном — разумная, образованная,
умственно-развитая часть жителей» (II: 46). Историко-этимологический
словарь современного русского языка П. Я. Черных отмечает
употребление слова интеллигенция в расширенном значении с 60-х г. XIX столетия
(351).
Н. Бердяев в своей книге Русская идея писал, что «интеллигенция,
образовавшаяся в результате дела Петра, примет универсализм Петра, его
обращенность к Западу и отвергнет империю», став «совсем особым лишь
в России существующим духовно-социальным образованием» (85, 90). Ее
возникновение подготовили великие идеи Просвещения, «в масонстве
произошла формация русской культурной души, оно давало аскетическую
дисциплину души, оно вырабатывало нравственный идеал личности [...]
Масоны и декабристы подготовляют появление русской интеллигенции
XIX века» (Бердяев 1990: 86, 89).
«Просветительская идея разумного и общественно-полезного эгоизма
создавала и соответствующий идеал практического поведения», писал
Ю. М. Лотман в книге о Карамзине. «Целью человеческой жизни
объявлялось счастье. Оно, как единственная чувственно воспринимаемая
реальность, противостояло химерам аскетизма, долга, предрассудков и
метафизики» (Лотман 1977: 221). Карамзину «запала» «мысль о
нравственном возвышении человека» как цели реформы Петра, на которую
его навела книга Томсона о Петре Великом. В собственной его
деятельности развития русской культуры, реформы русского языка, литературы,
журнального дела, написания истории России «Карамзина занимала не
реформа государственного быта, не внешних условий общественного
существования, не техники или кораблестроения, а "искусство жить" —
цель, которая может быть достигнута не усилиями правительства, а
действиями людей культуры, прежде всего писателей» (Лотман 1987: 229).
Культура должна была пронизать и частную жизнь человека. «Слить
культуру с общежитием, образование — со светской беседой, дать
обществу мораль без морализирования» — это стремление привело к
возникновению читателя и читательниц как культурно-значимой категории. Как
позже Пушкин и Чехов Карамзин считал «красоту и изящество основой
нравственности» (Лотман 1987: 231).
 «НО БЕДНЫЙ, БЕДНЫЙ МОЙ ЕВГЕНИЙ...» 317

Если идеал Карамзина петербургского периода — это семья и дом

(«Здесь сосредоточены подлинные ценности, здесь человек приобретает
независимость»), то «для Пушкина Дом был звеном в цепи подлинно
исторического существования, местом, где встречается прошедшее с будущим.
Родовой дом на родовой земле с могилами предков и вместе с тем дом, в
котором будут жить сыновья и внуки, становятся символом
непрерывности культуры. "Самостояние человека", овладевшего "наукой первой"
— "чтить самого себя", сливается с исторической жизнью народа и
бессмертием Природы» (Вновь я посетил...) (Лотман 1987: 305).
Имеет ли это обширное вступление отношение к скромному герою
поэмы Медный всадник? От меня бесконечно далека попытка сравнить
Евгения поэмы с ее автором, но для понимания судьбы обедневшего
дворянина, его конфликта с медным «истуканом» необходимо знакомство
с идеями того века. Во «Вступлении» к поэме соотнесенность творения
Петра — юного града и жизни и трудов поэта скрепляется в тексте поэмы
интимными «Он» (Петра) и «я» (автора).
В первой главе Евгений потрясен разгулом стихии, его взор
устремлен на бушующую реку, на затопленную водой местность, где живет его
невеста, на гибнущих вокруг него людей. Мысль его выражает отчаяние:
[...] Или во сне
Он это видит? Иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
[IV: 289]
И только поэт подчеркивает на площади присутствие монумента Петра
Первого, который «обращен спиною» к Евгению.
Во второй главе после описания разоренного и «ограбленного»
наводнением города, после неудачных попыток Евгения найти дом невесты и ее
матери, в память нищего и уже отрешенного от жизни героя всплывает
видение стоявшего к нему тогда спиною монумента, и он, обойдя его,
глядит ему в лицо. На этот раз он видит лик того, «чьей волей роковой над
морем город основался»: «Ужасен он в окрестной мгле», ужасна и мысль
на его челе и «сокрытая» в нем сила.
Слова:
О, мощный, властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
[IV: 286]
могут принадлежать и Евгению, в тексте они переданы объективно в
форме несобственно-прямой речи. В силу лиро-эпической природы жанра
поэмы слова эти могут быть отнесены как к автору, так и к герою.
Может быть, некоторую долю ясности в этот вопрос внесет
рассмотрение колебаний Пушкина в выборе героя, «вариантов» облика Евгения в
черновике поэмы Медный всадник и в предшествовавшей ей и
неоконченной поэме Езерский.
318 ERZSÉBET KÁMÁN

В поэме Езерский Пушкин колебался между тремя вариантами

героев, где использовал и автобиографические мотивы, опубликованные в
стихотворении Моя родословная. Один вариант — «Рулин молодой» «в
своем роскошном кабинете», «согретый дремлющим огнем камина»,
напоминает некоторыми чертами поэта Чарского Египетских ночей (Бочаров
1986: 129). Во втором варианте детально выписана «конурка пятого жилья
[...] чиновника бедного, задумчивого, худого и бледного», где однако «стол
бумагами покрыт». Речь идет, наверное, о неизвестном или начинающем
поэте. В третьем варианте «Волин с видом строгим», вбегает по ступеням
«гранитной лестницы своей», отчитывает за медлительность слугу и
играет с собакой (IV: 397).
В беловом варианте поэмы Езерский герою оставлен лишь «тесный
кабинет», дано имя Иван и характеристика человека «не военного», «не
второклассного Дон-Жуана, не демона и даже не цыгана», а просто
столичного гражданина, «довольно смирного и простого, а, впрочем, малого
делового» (IV: 245-250).
В черновой рукописи Медного всадника была и такая характеристика
Евгения:
Он был чиновник небогатый,
Безродный круглый сирота,
Собою бледный, рябоватый,
Без роду, племени, связей,
Без денег, то есть без друзей.
А впрочем, гражданин столичный,
Каких встречаете вы тьму,
От вас нимало не отличный
Ни по лицу, ни по уму.
Как все он вел себя нестрого,
Как вы, о деньгах думал много,
Как вы, взгрустнув, курил табак,
Как вы носил мундирный фрак.
[IV: 401]
Облику Евгения здесь придан не только общий, но и тривиальный
характер. Кантемировская парафраза («щей горшок, да сам большой —
хозяин я дома») была использована Пушкиным уже в романе Евгений
Онегин, но сохранилась и в черновике Медного всадника. В романе эти
эпатирующие читателя «прозаические бредни» никого не могли ввести в
заблуждение, так как читатель давно был знаком с автором. Но в поэме
Пушкин удалил в характеристике Евгения все «заземлявшие» и
обеднявшие его образ черты. Герой представлен читателю накануне наводнения,
вечером «в волненье разных размышлений»,
О том, что он был беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь.
[IV: 278]
Но ведь это было заботой и самого Пушкина, что нашло отражение в
его дневниках, полемических статьях, письмах, в отстаивании достоинства
 «НО БЕДНЫЙ. БЕДНЫЙ МОЙ ЕВГЕНИЙ...» 319

профессионального писателя. Более того, это — программа любого

мыслящего человека, интеллигента.
В дальнейших мыслях Евгения тоже есть примечательная деталь.
Текст продолжается так:
Что мог бы Бог ему прибавить ума и денег,
Что ведь есть такие праздные счастливцы...
Пожелание «ума и денег» вместе далеко не характерно для традиционного
«маленького» человека (например, героя Станционного смотрителя
Пушкина или героя гоголевской Шинели).
Для счастья часто нехватает денег, но сами деньги не сделают
человека счастливым. В одном из вариантов поэмы Егерский герой «о деньгах
думал много». Есть у Пушкина и образ «хищного» искателя счастья —
Германа в Пиковой даме (Томашевский 1954: 85). Деньги в жизненной
программе Евгения связаны с трудом («трудиться день и ночь готов», IV:
401), а труд связан с независимостью и честью. Мечты Евгения изложены
по-пушкински коротко, но четко. Ведь даже богатые «праздные
счастливцы» осуждаются героем как «ленивцы».
В иронической песенке наших дней Булата Окуджавы (Молитва
Франсуа Вийона) поэт просит дать «каждому, чего у него нет»:
Умному дай голову
Трусливому дай коня,
Дай ты счастливому денег
И не забудь про меня.
(Окуджава 1984: 139)
Оказывается, что умному в наши дни одной головы недостаточно
(ироническая перифраза поговорки «Ум хорошо, а два лучше»).
Одинокому и робкому хорошо бы иметь «другом» хотя бы коня. А счастливому
достаточно денег. А что же прибавить поэту? Если принять во внимание
смысловую последовательность предыдущих строк и самоироническое
выворачивание наизнанку понятий, то, наверное — всего «понемногу»,
что он просит для прочих смертных?
Пушкинская парадигма «ума и денег» остается непревзойденной. Она
родственна лишь категорическому требованию Вольтера уважать и
материально поддерживать людей умственного труда, «gens de lettres»: ученых,
писателей, актеров, созидающих культуру и славу нации. Не гробницы
королей в Вестминстере, а гробницы великих людей достойны великой
славы: в уважении и вознаграждении таланта нации, писал Вольтер,
англичане превзошли французов. Во Франции подобные люди обречены на
нищету, и против них «под видом христианской строгости» применяют
«готическое варварство» (Voltaire, Sur la considération qu'on doit aux gens
de lettres, 117, 120). Эта мысль была выношена интеллигенцией Европы,
начиная с эпохи Ренессанса и подтверждена энциклопедистами и
просветителями.
В первой главе во время потопа, видя гибель вокруг себя, Евгений
думает о смысле человеческой жизни. А во второй главе он думает о
скачущем всаднике — «державце полумира», обладающем «волей роковой».
320 ERZSÉBET KÁMÁN
Умственный- кругозор «Евгения бедного» означен Пушкиным достаточно
широко.
Интересно отметить, что в его портрет Пушкин вводит парафразы из
стихов Мицкевича. Пушкин знал весь «русский цикл», заключавший
поэму Мицкевича Дзяды. Зловещий взгляд «пилигрима» на площади «как
бы грозил домам».
Он сжал кулак и вдруг расхохотался,
И, повернувшись к царскому дворцу,
Он на груди скрестил безмолвно руки,
И молния скользнула по лицу.
[Мицкевич 1952: 264]
В облике Евгения Пушкин усилил высокие романтические черты:
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений...

[...] Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом.
[IV: 280-286]
В том, каким Евгений видит монумент,
Какая сила в нем сокрыта,
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
[IV: 286]
сохранились черты величия в противовес изображенному Мицкевичем
«замерзшему [...] водопаду тирании», каким ему представлялся монумент
Петра. (Мицкевич 1952: 237).
Вацлав Ледницки считает поэму Медный всадник «дуалистичной» и
«загадочной», раскрыть смысл которой можно лишь как спор Пушкина и
Мицкевича. «Его» Медный всадник это ответ на интерпретацию
Мицкевичем России. Ответ, в котором он старался оправдать национальные, а
также индивидуальные жертвы на благо величия русской империи» (Led-
nicki 1954: 68, 26). Думается, что это суженное понимание поэмы
Пушкина, тесно связанной с размышлениями поэта об исторической судьбе
России в других произведениях.
Мотив огня, бунта пронизывает обоих героев поэмы. Это не только
«конь — огонь» Петра, или «гневом возгорающееся лицо» царя, но и
«пламень», который пробежал по сердцу Евгения, а также оксюморон в
описании волн Невы («еще кипели злобно волны, как бы под ними тлел
огонь», IV: 282).
Здесь очень существенны наблюдения Андрея Белого над ритмами
поэмы Медный всадник. Он нашел, что в описании событий, связанных с
Евгением, можно наблюдать «максиму динамики», сложный изменчивый
ритм, «взлеты» и «падения» «лирической интонации», которая
«переживается поэтом как некое содержание», столкновение смыслов: «действия
 «НО БЕДНЫЙ, БЕДНЫЙ МОЙ ЕВГЕНИЙ...» 321

— причины, следствия — основания», отличающихся от ритмов

«имперской темы» (Белый 1929: 177, 30, 141). Конфликт в поэме — замечает
Роман Якобсон — приобретает обостренный характер, так как герою
противостоит монумент, статуя. (Якобсон 1987: 169)
В одной из новых работ анализируется сцена «бунта» Евгения:
Добро, строитель чудотворный!
Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!...
[IV: 286]
Исследователь, опуская — по его мнению — несущественные здесь слова,
выделяет следующий смысл упрека Евгения царю: «Добро... уже тебе» и
добавляет будто бы недоговоренное героем слово: «досталось» (Ebbing-
haus 1991: 1 13). Упрек этот связан будто бы с разорением — по вине царя
— русского дворянства. С этим трудно согласиться, если иметь в виду все
три монолога Евгения.
Д. Мирский подчеркивал социальную направленность исторических
исследований Пушкина, «сознание социальных сил, стоящих за
отдельными деятелями» (Мирский 1978: 161).
Пушкина заботила возможность движения сил в обществе. Уже в
1822 году в Заметках по русской истории XVIII века он писал о
дворцовом заговоре «чудовищного феодализма», удача которого «затруднила бы
или даже вовсе уничтожила способ освобождения людей крепостного
состояния, [...] заградила бы путь для прочих сословий к достижению
должностей и почестей государственных» (Пушкин 1934: 179-180). В
Путешествии из Москвы в Петербург автор радовался хорошей дороге,
построенной частными предпринимателями, развитию торговли и
промышленности Москвы, смышленности русского крестьянина, гордился
русской наукой и литературой. «Бессмысленность» же «русского бунта»
освещена Пушкиным с предельной убедительностью.
Мечта Евгения о честном труде, о «приюте смиренном и простом»,
где он «успокоит» невесту, совсем не мелка и не смешна, хотя автор
подчеркнул бедность своего героя. Слово «приют», где хотел бы прожить
свою жизнь Евгений, повторится в поэме еще раз, когда после наводнения
«в порядок прежний все вошло» и «чиновный люд, покинув свой ночной
приют на службу шел» (IV: 284). И все же на мечтах Евгения о приюте
лежит отсвет «поэзии семейной патриархальности, идиллической картины
домашнего гнезда», которая «не была беспочвенным и культурно —
бесперспективным мечтанием... Это были не столько оформленные
теоретические концепции, сколько глубокое жизнеощущение, коренящееся в
самых основах личности. Питалось оно общей потребностью свободы»
(Лотман 1983: 204).
Эти ощущения легли в основу понятия «семейственной
неприкосновенности», составив подспудное и явное течение в творчестве Пушкина
1835-1836 годов, особенно в его лирике (Лотман 1983: 204). Домашний
очаг как основа «самостояния человека» легли в основу большой и
глубокой традиции в творчестве Л. Толстого, Чехова, Ахматовой, Цветаевой,
А. Платонова и многих, многих других русских писателей (Каман 1995:
322 ERZSÉBET KÁMÁN

260-263). Эти представления имели прямое отношение к основам

гражданственности, демократических свобод, входили в их состав.
Естественно, пушкинский дом, где и хозяину «самому надо быть
яркой личностью, обладающей собственным достоинством, личной
независимостью, полнотой духовной и душевной жизни, богатством ума и
эмоций» (Лотман 1983: 198), далек от «приюта» Евгения, но не
противостоит ему.
Эта пушкинская традиция своеобразно преломилась в творчестве
Мандельштама, где «печной горшок», «домашняя утварь», «все окружение
тела» понимались как «эллинизм», как греческие корни русской
культуры:
Эллинизм — это печной горшок, ухват, крынка с молоком, это домашняя
утварь, посуда, все окружение тела; эллинизм — это тепло очага, ощущаемое
как священное, всякая собственность, приобщающая часть внешнего мира к
человеку, всякая одежда, возлагаемая на плечи любым, и с тем же самым
чувством священной дрожи, с каким
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святого старика.
Эллинизм — это сознательное окружение человека утварью вместо
безличных предметов, превращение этих предметов в утварь, очеловечивание
окружающего мира, согревание его тончайшим телеологическим теплом.
[Мандельштам 1971: 253]
Трагедия Евгения, потерявшего близких, кров, счастье не мелка.
Некоторые исследователи обращают внимание на то, что в годы
размышлений и работы над Медным всадником Пушкин обращался к «истории
Иова» (Тарахов 1977; Бочаров 1986: 130; Немировский 1990). Да и бунт
Евгения в поэме — не просто вспышка помутившегося сознания героя.
Ведь
С той поры, когда случалось,
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье. К сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку. . .
[IV: 287]
Страдания его не утихают, хотя теперь он идет «сторонкой», снимая
поспешно свой «поношенный картуз».
В поэме Пушкина жизнь, судьба, гибель Евгения подняты автором на
уровень судьбы «града Петрова». Примечательно, что в описании
стихийного бедствия в поэме Медный всадник Пушкин внес определенно
социальные мотивы. И если вначале «Нева металась как больной, в своей
постеле беспокойной», то позже «волны, как воры лезут в окна», город
после наводнения сравнивается с ограбленным «злодейской шайкой»
разбойников селением, а Нева — как «с битвы прибежавший конь»,
потерявший седока (IV: 277, 279, 283). Сцену бунта Евгения предваряет описание
реки.
 « НО БЕДНЫЙ, БЕДНЫЙ МОЙ ЕВГЕНИЙ... » 323

[...] Мрачный вал

Плескал на пристань, ропща пени,
[...]
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.
[IV: 285]
Природа и ее судьба поставлены здесь в зависимость от действий
человека.
Судьба человеческая — не менее важная составная в исторической
парадигме поэта, необычной и глубокой в сравнении со взглядами
современников о нации, народности и простонародности. Историческая
концепция Пушкина складывалась в размышлениях о судьбах русской культуры и
ее носителях, о взаимодействии разных культур, о поисках выхода из
сложнейших социальных коллизий. Ведь и в судьбе Капитанской дочки,
выбрав на этот раз еще более скромную героиню, он повторил конфликт
Евгения из Медного всадника. Пушкин, кстати, любил проводить важную
для него мысль через разные варианты (Якубович 1929: 11). Можно
согласиться с оценкой Пугачева — «Вожатого», данной М. Цветаевой, и
высоко оценить его силу и душевную щедрость. Недаром его судьба
тревожила Петрушу Гринева. Но никак нельзя согласиться с ее мнением о
незначительности Маши Мироновой, чья судьба и счастье совсем не
второстепенны для автора.
Эта ценность входит существенным моментом в историческую
концепцию Пушкина, в его размышления о «судьбе человеческой, судьбе
народной» (Пушкин 1934: 81). И, наверное, трагический по существу
конфликт Медного всадника можно понять как разобщенность сил русской
нации в деле общего строительства, в котором Петр Великий и Евгений
должны бы были быть союзниками, а не врагами. Их «невстреча» и
конфликт чреваты, по мнению Пушкина, трагическими последствиями смуты.
В дневниковых и автобиографических записях о разговоре с великим
князем о судьбах русского дворянства и о радикальных реформаторах из
династии Романовых в январе 1834 года Пушкин записал:
Что касается до tiers état, — что значит наше старинное дворянство [...] с
имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с
ненавистью против аристокрации и со всеми притязаниями на власть и
богатство? Этакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто был на площади
14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении?
Не знаю, а кажется много. Говоря о старом дворянстве, я сказал: «Мы, которые
являемся такими же хорошими дворянами, как император и Вы...» и т.д. Вы
истинный член вашей семьи. Все Романовы революционеры и уравнители.
[Пушкин 1934: 424-425]
Необходимость гражданских и нравственных законов выражена в
Правах человека и гражданина, так актуально зазвучавших в наш XX век.
В 1945 году, глядя на разгромленную Германию, Томас Манн сказал:
«Извечная трагедия», «проклятие, лежащее на всей немецкой истории»,
— это «подтверждение и углубление лютеровского размежевания понятий
духовной и политической свободы», что «помешало тому, чтобы
политический элемент вошел составной частью в немецкое понятие культуры.
324 ERZSÉBET KÁMÁN

[...] Где высокомерие интеллекта сочетается с душевной косностью и

несвободой, там появляется черт, [...] черт Лютера, черт "Фауста".»
(Манн 1961: 308). И поиски путей, как «обустроить Россию» сегодня, не
могут обойти прозрений прошлых веков.
Порядок в отношениях власти и подвластных может явиться только в
результате «ряда» (от слова «рядиться», т.е. договариваться), договора, о
чем упоминается еще в Повести временных лет. Эти исконно русские
понятия, как видим, близки и Пушкину. Продолжая и в этом мысли
Пушкина, Достоевский в 1861 году (в «Объявлении о подписке на журнал
Время») писал: «Реформа раздвинула наш кругозор, [...] через нее мы
осмыслили будущее значение наше в великой семье всех народов [...].
Примирение последователей реформы Петра с народным началом стало
необходимостью.» (Достоевский 1988: 74-75). Достоевский много раз
возвращался к мысли о том, что «деспотизм реформаторских приемов
возбуждал только реакции в массе», что реформа «осталась не более как
окном, из которого избранная публика смотрела на запад и видела
главным образом не то, что нужно было видеть» (Достоевский 1988: 127).
Начиная с Карамзина, Радищева и Пушкина, тема Петра, «его фигура
и его дело стали оселком, на котором оттачивалась русская философия
истории» (Панченко 1984: 145). До конца жизни продолжал Пушкин
работу над историей Петра I, решающим моментом которой была его
поэма. Летом 1834 года он писал жене:
Ты спрашиваешь меня о «Петре». Идет помаленьку: скопляю материалы
— привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя
будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из
переулка в переулок... [Пушкин 1988: 498]
Марина Цветаева писала о Пушкине, что он «Последний —
Посмертный — Бессмертный — Подарок России — Петра». Сам же Пушкин:
«Преодоленье — Косности русской — Пушкинский гений... То —
Серафима — Сила — была: несокрушимый — Мускул — Крыла» (Цветаева
1967: 181, 186).
Марина Цветаева осталась верной топике русской культуры. По
мнению А. М. Панченко в народном понимании героическими были
«вынужденные сражения, когда Россия защищалась, следовательно была
права. . . Россия, если можно реставрировать ее символическое мышление
по литературе, ставит героизм выше одоления, а самопожертвование и
самоотречение выше силы.» (Панченко 1984: 201)
По отношению к Пушкину мы должны принять совет Ю. Тынянова:
не увлекаться «наивным телеологизмом» и не представлять себе поэта ни
«апологетом анархической свободы», ни «апостолом принуждения»
(Тынянов 1977: 78, 163).
Изучение поэмы Пушкина продолжается, и за рассказом о стихийном
бедствии 1824 года проступают черты истории и личности.

(Université Eotvôs Loránd, Budapest)

 «НО БЕДНЫЙ, БЕДНЫЙ МОЙ ЕВГЕНИЙ...» 325

ЛИТЕРАТУРА
БЕЛИНСКИЙ В. Г., 1985, Избранные произведения, М.
БЕЛЫЙ А., 1929, Ритм как диалектика и «Медный всадник», М.
БЕРДЯЕВ Н., 1990, « Русская идея », Вопросы философии, № 1.
БЛАГОЙ Д., 1955, Мастерство Пушкина, М.
БОЧАРОВ С. Г., 1986, « Обречен борьбе верховной... », Контекст 1984, М.
БРЮСОВ В., 1981, Ремесло поэта : статьи о русской поэзии, М.
ВИКТОРОВА К., 1990, «"Петербургская повесть" Пушкина », Russian literature,
т. XXVIII, вып. IV.
ГАСПАРОВ Б. М., 1992, « Поэтический язык Пушкина, как факт истории русского
литературного языка », Wiener slawistischer Almanach, S.B. 27, Wien.
ДАЛЬ Вл., 1989, Толковой словарь живого великорусского языка, т. II, М. Перепечатка
второго издания 1881.
ДОСТОЕВСКИЙ Ф. М., Искания и размышления, М., 1988.
ДРОЗДА М., 1988, « Повествовательная структура Медного всадника », Russian
literature, т. XXIV.
ЕВДОКИМОВА С, 1990, « Медный всадник : история и миф », Russian literature,
т. XXVIII, вып. IV.
ЕВЛАМПИЕВ И., 1993, « На грани вечности : метафизические основания культуры и ее
судьба », Метафизика Петербурга, т. 1, СПб.
Историко-этимологический словарь современного русского языка, сост. В. Я.
Черных, М., 1993.
Каман Э., 1995, « Пушкинская парадигма истории и проблемы традиций в романе
Булгакова Белая гвардия », Dissertationes slavicae hist. litt., т. XXI, Szeged.
ЛангЛЕБЕН M., 1991, « Наказание мятежной природы », Russian literature, т. XXIX,
вып. П.
ЛОТМАН Ю. М, УСПЕНСКИЙ Б. А., 1982, « Отзвуки концепции "Москва — третий
Рим" в идеологии Петра Первого : к проблеме средневековой традиции в
культуре барокко », Художественный язык средневековья, М.
ЛОТМАН Ю. М., 1983, Александр Сергеевич Пушкин, Л.
Т. ж., 1987, Сотворение Карамзина, Л.
Т. ж., 1993, « Город и время », Метафизика Петербурга, СПб.
МАНДЕЛЬШТАМ О., 1971, Собрание сочинений в трех томах, т. 2, Нью-Йорк, Inter-
language Literary Association.
МАНН T., 1961, Собрание сочинений, т. X, M.
МИНЦ 3. Г., БЕЗРОДНЫЙ М. В., ДАНИЛЕВСКИЙ А. Л., 1988, « Петербургский текст
и русский символизм », Труды по знаковым системам, т. 18, Тарту.
МИРСКИЙ Д., 1978, Литературно-критические статьи, М.
МИЦКЕВИЧ Адам, 1952, Собрание сочинений в пяти томах, т. 3, М.
НАБОКОВ Вл., 1987, « Пушкин как правда и правдоподобие », Юность, № 6.
НЕМИРОВСКИЙ В., 1990, « Библейская тема в Медном всаднике », Русская
литература, № 3.
ОКУДЖАВА Б., 1984, Стихотворения, М.
ОСПОВАТ А. Л., ТИМЕНЧИК В. Д., 1985, Печальну повесть сохранить, М.
ПАНЧЕНКО А. М., 1984, Русская культура в канун Петровских реформ, Л.
326 ERZSÉBET KÁMÁN

ПЛЮ ХАНОВА M. Б., 1995, « "Историческое" и "мифологическое" в ранних биографиях

Петра Первого », Русская литература, № 2.
ПУШКИН А. С, 1977, Полное собрание сочинений в десяти томах, т. IV, Л.
Т. ж., 1934, « Критика, история, публицистика », Полное собрание сочинений в шести
томах, т. 6, М. - Л.
Т. ж., 1988, Мысли о литературе, М.
РАДИЩЕВ А. Н., 1952, Полное собрание сочинений, т. III, Л.
САХАРОВ В. И., 1995, « Русская масонская поэзия XVIII века », Русская литература,
№4.
Тарахов А. Е., 1977, « Повесть о петербургском Иове », Наука и религия, М.
ТОМАШЕВСКИЙ Б. В., 1954, « Историзм Пушкина », Русская литература, Л.
ТОПОРОВ В. Н., 1984, « Петербург и петербургский текст в русской литературе »,
Труды по знаковым системам, т. 13, Тарту.
ТЫНЯНОВ Ю. Н., 1968, Пушкин и его современники, М.
Т. ж., 1977, Поэтика. История литературы. Кино, М.
ЦВЕТАЕВА М., 1967, Мой Пушкин, М.
Т. ж., 1957 ', Лебединый стан. Перекоп, Мюнхен.
ШУСТОВ А. Н., 1990, « К изучению литературных источников поэмы Медный
всадник », Russian literature, т. XXIII.
ЯКОБСОН Р., 1987, Работы по поэтике, М.
ЯКУБОВИЧ Д. И., 1929, « Работа Пушкина над художественной прозой », in Работа
классиков над прозой, Л.

EbbingHAUS А., 1991, «Puškins "Peterburgerzählung" Mednyj vsadnik: ein Beitrag zuř
Interprétation », Zeitschrift fur Slawische Philologie, Bd. LI, 1.
GREGG Richard, 1977, « The nature of Nature and the nature of Eugène in The Bronze
Horseman », Slavic and East European journal, vol. 21,2.
LEDNICKI Waclav, 1954, Russia, Poland and the West : essay s in literary and cultural
history, Port Washington.
VOLTAIRE, 1830, « Lettres sur les Anglais ou Lettres philosophiques », in Œuvres complètes
de Voltaire, t. XXI, Paris.