Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Батюшков К. - Избранная Проза - 1987
Батюшков К. - Избранная Проза - 1987
атак»
гашпин
БЛПОШЮБ
5Й>
PI
Б28
Рецензент
С. Г. Бочаров
Художник
П. С. Сацкий
4702010100—222 П1 оп
Б й/
М-105(03)87
© Издательство «Советская Россия», 1987 г., составление,
послесловие, примечания.
ОБ ИСКУССТВЕ ПИСАТЬ
Почерпнуто из Бюффона
10
ОТРЫВОК ИЗ ПИСЕМ
РУССКОГО ОФИЦЕРА
О ФИНЛЯНДИИ
Я видел страну, близкую к полюсу, соседнюю
Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма,
где солнце греет постоянно только в течение двух
месяцев; но где, так же, как в странах благословен
ных природою, люди могут находить счастие. Я видел
Финляндию от берегов Кюменя до шумной Улей,
в бурное, военное время, и спешу сообщить тебе
глубокие впечатления, оставшиеся в душе моей при
виде новой земли, дикой, но прелестной и в дикости
своей. Здесь повсюду земля кажет вид опустошения
и бесплодия, повсюду мрачна и угрюма*. Здесь лето
продолжается не более шести недель, бури и непого
ды царствуют в течение девяти месяцев, осень ужас
ная, и самая весна нередко принимает вид мрачной
осени; куда ни обратишь взоры — везде, везде встре
чаешь или воды или камни. Здесь глубокие длинные
озера омывают волнами утесы гранитные, на которых
ветер с шумом качает сосновые рощи; там — целые
развалины древних гранитных гор, обрушенных под
земным огнем или разлитием океана. В конце апреля
начинается весна; снег тает поспешно, и источники,
образованные им на горах, с шумом и с пеною низвер
гаются в озера, которые, посредством явного или
подземного соединения с Ботническим заливом, не
сут ему обильную дань снега. Если озеро тихо, то
высокие, пирамидальные утесы, по берегам стоящие,
начертываются длинными полосами в зеркале вод.
На них-то хищные птицы вьют свои гнезда, и, по
древнему преданию скандинавов, в часы пасмурного
вечера вызывают криком своим бурю из тайной глу
бины пещер. Ветер повеял с севера, и поверхность
В полночный час
Он слышит скальда глас,
Прерывистый и томный.
Зрит: юноши безмолвны,
Склоняся на щиты, стоят кругом костров,
Зажженных в поле брани;
И древний царь певцов
Простер на арфу длани,
Могилу указав, где вождь героев спит:
«Чья тень, чья тень,— гласит
В священном исступленье,—
Там с девами плывет в туманных облаках?
Се ты, младый Иснель, иноплеменных страх,
Со славой падший на сраженье!
Мир, мир тебе, герой!
Твоей секирою стальной
Пришельцы гордые побиты...
Но ты днесь пал на грудах тел
От тучи вражьих стрел,
Пал витязь знаменитый!
И се... уж над тобой посланницы небесны,
Валкирии прелестны,
На белых, как снега Биармии, конях,
С златыми копьями в руках,
В безмолвии спустились!
Коснулись до зениц копьем своим — и вновь
14
Глаза твои открылись:
Течет по жилам кровь
Чистейшего эфира;
И ты, бесплотный дух,
В страны безвестны мира
Летишь стрелой... и вдруг
Открылись пред тобой те радужны чертоги,
Где уготовали для сонма храбрых боги
Любовь и вечный пир.
ПРЕДСЛАВА И ДОБРЫНЯ
Старинная повесть
ОПЫТЫ В ПРОЗЕ
* Г. Р. Державина.
38
без них-то стихи и лишаются прелести и — как цве
ты без животворных соков земли — вянут прежде
временно.
Напротив того, созерцание природы питает душу,
окрыляет мысли поэта, которые становятся мужест
веннее, сильнее, свободнее; там, где все безмолвст
вует, где мрак лесов питает задумчивость, где река,
свободная и светлая, текущая меж нив и садов, яв
ляет образ счастливого смертного, где нравы грубых,
но счастливых поселян напоминают нам о нравах
златого века,— одним словом, в уединении все пред
меты становятся стихотворными. Мало-помалу ду
ша привыкает наслаждаться красотами природы.
Мрачная и бурная ночь, дождливый и туманный день,
тихое утро, торжественный закат солнца — все остав
ляет глубокие следы в сердце! В уединении, говорит
Томас1, время принадлежит мудрецу и мудрец сам
себе; в уединении, прибавлю я, все принимает важ
ный и торжественный вид.
И что делать молодому писателю в свете (я го
ворю особенно о писателях русских) — собирать
лавры? Но кто будет раздавать их? Неужели жен
щины, которые клянутся г-жею Сталь и презирают
все, что написано не галльскими музами; мужчи
ны? — (ни слова о невеждах) мужчины, которые
думают, что стихотворец, бедняк и чудак все одно и
то же, что написать поэму столь же бесполезно для
общества, как привесть в порядок родословную,—
одним словом, что поэт награжден, и с избытком,
этим вопросом: вы пишете, я слышал, стишки?
Есть еще другая опасность в свете. В нем все
будет разочаровывать поэта, как я сказал и прежде.
Сладостные мечтания о невинности сердца, о тайной
прелести, соединенной с красотою, или о пылких по
рывах великой души ко благу общественному — все
это мало-помалу исчезнет, и стихотворец через год
39
удивится (может быть, с ужасом) своей собственной
опытности. Через год скажет он: как люди, или как я
переменился!
Вот и примеры:
Лиза прелестна! Стан ее — стан Нимфы; волосы
и глаза младшей из трех Граций; стыдлива, как лю
бовница Земфира, мила... одним словом, все в ней
прелесть! Равно мила, когда молчит, когда говорит
(а она чаще молчит, нежели говорит); равно мила,
когда в беспечности, подобно деве берегов Альбиона,
в Английском саду между цветов и кустарников бе
гает с резвыми подружками; смотрите! как прелестно
кисейная косынка ее и каштановые волосы развева
ются дыханием зефира!.. Равно мила, когда на бале
вместе с своею матерью проходит между толпы мо
лодых людей, не поднимая глаз, притая дыхание...
Raccolse gli occhi, ando nel vel ristretta
Con ischive maniere e generose...*
ПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ
Ты желаешь от меня описания Москвы, любез
нейший друг,— вещи совершенно невозможной (для
меня, разумеется) по двум весьма важным причинам.
Первое — потому, что я не в силах удовлетворить
твоему любопытству за неимением достаточных све
дений исторических и проч. и проч., которые необ
ходимо нужны, ибо здесь на всяком шагу мы встре
чаем памятники веков протекших, но сии памятни
ки безмолвны для невежды, а я притворяться ученым
не умею. Вторая причина — леность, причина весьма
важная! Итак, мимоходом, странствуя из дома в дом,
с гулянья на гулянье, с ужина на ужин, я напишу не
сколько замечаний о городе, и о нравах жителей, не
соблюдая ни связи, ни порядку, и ты прочтешь оные
с удовольствием: они напомнят тебе о добром прия
теле,
Который посреди рассеяний столицы
Тихонько замечал характеры и лицы
Забавных москвичей;
Который с год зевал на балах богачей.
47
Зевал в концерте и в собранье,
Зевал на скачке, на гулянье,
Везде равно зевал,
Но дружбы и тебя нигде не забывал.
Теперь, на досуге, не хочешь ли со мною прогу
ляться в Кремль? Дорогою я невольно восклицать
буду на каждом шагу: это исполинский город, по
строенный великанами; башня на башне, стена на
стене, дворец возле дворца! Странное смешение древ
него и новейшего зодчества, нищеты и богатства,
нравов европейских с нравами и обычаями восточ
ными! Дивное, непостижимое слияние суетности,
тщеславия и истинной славы и великолепия, невеже
ства и просвещения, людскости и варварства. Не
удивляйся, мой друг: Москва есть вывеска или жи
вая картина нашего отечества. Посмотри: здесь, про
тив зубчатых башен древнего Китай-города, стоит
прелестный дом самой новейшей италиянской ар
хитектуры; в этот монастырь, построенный при царе
Алексее Михайловиче, входит какой-то человек в
длинном кафтане, с окладистой бородою, а там к бу-
левару кто-то пробирается в модном фраке; и я, видя
отпечатки древних и новых времен,, воспоминая про
шедшее, сравнивая оное с настоящим, тихонько го
ворю про себя: «Петр Великий много сделал и ниче
го не кончил».
Войдем теперь в Кремль. Направо, налево мы уви
дим величественные здания, с блестящими куполами,
с высокими башнями, и все это обнесено твердою сте
ною. Здесь все дышит древностию; все напоминает о
царях, о патриархах, о важных происшествиях; здесь
каждое место ознаменовано печатию веков протек
ших. Здесь все противное тому, что мы видим на
Кузнецком мосту, на Тверской, на булеваре и проч.
Там книжные французские лавки, модные магази
ны, которых уродливые вывески заслоняют целые
48
домы, часовые мастера, погреба, и, словом, все сна
ряды моды и роскоши. В Кремле все тихо, все имеет
какой-то важный и спокойный вид; на Кузнецком
мосту все в движении:
Корнеты, чепчики, мужья и сундуки1.
А здесь одни монахи, богомольцы, должностные
люди и несколько часовых. Хочешь ли видеть един
ственную картину? Когда вечернее солнце во всем
великолепии склоняется за Воробьевы горы, то войди
в Кремль и сядь на высокую деревянную лестницу.
Вся панорама Москвы за рекою! Направо Камен
ный мост, на котором беспрестанно волнуются тол
пы проходящих, далее — Голицынская больница,
прекрасное здание дома гр<афини> Орловой с те
нистыми садами, и, наконец, Васильевский огромный
замок, примыкающий к Воробьевым горам, которые
величественно довершают сию картину,— чудесное
смешение зелени с домами, цветущих садов с высо
кими замками древних бояр; чудесная противупо-
ложность видов городских с сельскими видами. Од
ним словом, здесь представляется взорам картина,
достойная величайшей в мире столицы, построенной
величайшим народом на приятнейшем месте. Тот,
кто стоя в Кремле и холодными глазами смотрев на
исполинские башни, на древние монастыри, на вели
чественное Замоскворечье, не гордился своим оте
чеством и не благословлял России, для того (и я ска
жу это смело) чуждо все великое, ибо он жалостно
ограблен природою при самом его рождении; тот по
езжай в Германию и живи и умирай в маленьком
городке, под тенью приходской колокольни с мирны
ми германцами, которые, углубясь в мелкие полити
ческие расчеты, протянули руки и выи для принятия
оков гнуснейшего рабства2.
Но солнце медленно сокрывается за рощами.
49
Взглянем еще на Кремль, которого золотые куполы и
шпицы колоколен ярко отражают блистание зари
вечерней. Шум городской замирает вместе с замира
ющим днем. Кругом нас все тихо; изредка пройдет
человек. Здесь нищий отдыхает на красном крыль
це, положив голову на котомку; он отдыхает бес
печно у подножия палат царских, не зная даже, кому
они некогда принадлежали. Теперь встает и медлен
но входит в монастырь, где раздается мрачное пение
иноков и где целыми рядами стоят гробы великих
князей и царей русских (некогда обитавших в ближ
них палатах)3. Печальный образ славы человече
ской... Но мы не станем делать восклицаний вместе
с модными писателями, которые проводят целые но
чи на гробах и бедное человечество пугают приви
дениями, духами, страшным судом, а более всего
своим слогом; мы не предадимся мрачным рассужде
ниям о бренности вещей, которые позволено делать
всякому в нынешнем веке меланхолии; а пойдем
потихоньку на Кузнецкий мост, где все в движении,
все спешит, а куда? — посмотрим.
Эта большая дедовская карета, запряженная ше
стью чалыми тощими клячами, остановилась у две
рей модной лавки. Вот из нее вылезает пожилая
женщина в большом чепце, мадам, конечно, францу
женка, и три молодые девушки. Они входят в лавку —
и мы за ними. «Дайте нам головных уборов, покажи
те нам эти шляпки, да по христианской совести,
госпожа мадам!» И торговка, окинув взорами своих
гостей, узнает что они из степи, продает им лежалую
старину вдвое, втрое дороже обыкновенного. Ста
рушка сердится и покупает.
Зайдем оттуда в конфектный магазин, где жид
или гасконец Гоа продает мороженое и всякие сла
сти. Здесь мы видим большое стечение московских
франтов в лакированных сапогах, в широких англий-
50
ских фраках, и в очках, и без очков, и растрепанных,
и причесанных. Этот, конечно,— англичанин: он, ра
зиня рот, смотрит на восковую куклу. Нет! он русак и
родился в Суздале. Ну, так этот — француз: он кар
тавит и говорит с хозяйкой о знакомом ей чревове
щателе, который в прошлом году забавлял весель
чаков парижских. Нет, это старый франт, который
не езжал далее Макарья и, промотав родовое имение,
наживает новое картами. Ну, так это — немец, этот
бледный высокий мужчина, который вошел с прекрас
ною дамою? Ошибся! И он русский, а только моло
дость провел в Германии. По крайней мере, жена его
иностранка: она насилу говорит по-русски. Еще раз
ошибся! Она русская, любезный друг, родилась в
приходе Неопалимой Купины4 и кончит жизнь свою
на святой Руси. Отчего же они все хотят прослыть
иностранцами, картавят и кривляются? — отчего?..
Я на это буду отвечать после, а теперь прошу заме
тить этого пожилого человека в шпорах. Он изобрел
прошлого года новые подковы для своих рысаков,
дрожки о двух колесах и карету без козел. Он жи
вет на конюшне, завтракает с любимым бегуном и
ездил нарочно в Лондон, чтобы посоветоваться с
известным коновалом о болезни своей английской
кобылы.
Вздохнем, любезный друг, от глубины сердца
и скажем с Ариостом:
Дурачься, смертных род! В луне рассудок твой!5
Теперь мы видим перед собою иностранные
книжные лавки. Их множество, и ни одной нельзя
назвать богатою в сравнении с петербургскими.
Книги дороги, хороших мало, древних писателей
почти вовсе нет, но зато есть мадам Жанлис и ма
дам Севинье — два катехизиса молодых девушек —
и целые груды французских романов — достойное
51
чтение тупого невежества, бессмыслия и разврата.
Множество книг мистических, назидательных, ка-
зуистских и проч., писанных расстригами-попами
(ci-devant soit disant jesuites)* на чердаках париж
ских в пользу добрых женщин. Их беспрестанно
раскупают и в Москве, ибо наши модницы не усту
пают парижским в благочестии и с жадностию чи
тают глупые и скучные проповеди, лишь бы только
они были написаны на языке медоточивого Фенело-
на, сладостного друга почтенной девицы Гион. Но
мы, разговаривая, пришли в город. Какое стечение
народа, какое разнообразие! Это совершенный ба
зар восточный! Здесь мы видим грека, татарина,
турка в чалме и в туфлях; там сухого француза в
башмаках, искусно перескакивающего с камня на
камень, тут важного персианина, там ямщика, ко
торый бранится с торговкою, здесь бедного селя
нина, который устремил оба глаза на великолепный
цуг, между тем как его товарищ рассматривает на
родные картины и любуется их замысловатыми
надписями. Вот и целый ряд русских книжных ла
вок; иные весьма бедны. Кто не бывал в Москве,
тот не знает, что можно торговать книгами точно
так, как рыбой, мехами, овощами и проч., без вся
ких сведений в словесности; тот не знает, что здесь
есть фабрика переводов, фабрика журналов и фаб
рика романов и что книжные торгаши покупают
ученый товар, то есть переводы и сочинения, на
вес, приговаривая бедным авторам: не качество,
а количество! не слог, а число листов! Я боюсь за
глянуть в лавку, ибо, к стыду нашему, думаю, что
ни у одного народа нет и никогда не бывало столь
безобразной словесности. К счастию, многие книги
здесь в Москве родятся и здесь умирают или, по
63
По совести чудеса!» — «Ты разорился от войны,
добрый старичок?» — «Много пострадал, а бедные
соседи еще более. Мы все желаем мира».— «О! мы
знаем это: но император ваш не желает».— «Пря
мой корсиканец! Знаете ли, что он объявил нам?»
Здесь старик покачал головою, посмотрел на меня
пристально, и — конечно, от робости — заикнулся.
«Говори, говори!» — «Охотно, если прикажете. Им
ператор...— это было сказано важным и тор
жественным голосом,— император объявил нам,
что он не хочет трактовать о мире с пленными;
ибо он почитает вас в плену. Он нарочно завел
вас сюда, чтобы истребить до Последнего человека:
это была военная хитрость, понимаете ли? военная
хитрость, не что иное... Но вы смеетесь... и нам это
смешно показалось, так смешно, что мы префекта,
приехавшего сюда с этим объявлением, камнями и
грязью закидали. II s'en souviendra!*... Но вам
пора догонять товарищей. Добрый путь, господин
офицер!»
Размышляя о странном характере французов,
которые смеются и плачут, режут ближних, как раз
бойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал
моих товарищей.
Час от часу дорога становилась приятнее: холмы,
одетые виноградником и плодоносными деревьями,
между коими мелькали приятные сельские домики,
напоминали нам Саксонию, благословенные долины
Дрездена, места очаровательные! Разговаривая с
товарищами и любуясь красотою видов, мы непри
метно проехали несколько миль; каждый замок,
каждое местечко мы принимали за Сирей и смея
лись своей ошибке. Наконец, поворотя вправо с
большой дороги, вдоль по речке Блез, мы увиде-
72
расположились биваками посреди лошадей и высоких
фур в различных положениях, достойных кисти Ор
ловского. Одни спокойно спали на соломе, которая
начинала загораться; другие распевали тирольские
и богемские песни вокруг пылающего пня, который
осыпал их искрами при малейшем дуновении ветра;
другие оборачивали вертел с большою частью бара
на, в ожидании товарищей, которые толпились вокруг
маркитанта, разливающего им вино и водку. Одеяние
и лица их еще страшнее казались, освещенные пла
менем бивака, и напоминали мне Валленштейнов
лагерь, описанный Шиллером, или «Сбиров» Саль-
ватора Розы. Из Виньори мы поворотили вправо
по дороге, проложенной по лесу. Поднялась страш
ная буря: конь мой от страху останавливался, ибо
вдали раздавался вой волков, на который собаки
в ближних селениях отвечали протяжным лаем...
Вот, скажете вы, прекрасное предисловие к ры
царскому похождению! Бога ради, сбейся с пути
своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойни
ков или заезжай в древний замок. Хозяин его, ста
рый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет
тебя как странника, угостит в зале трубадуров, укра
шенной фамильными гербами, ржавыми панцирями,
мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками,
станет расспрашивать о родине твоей, будет выхва
лять дочь свою, прелестную, томную Агнессу, ко
торая, потупив глаза, покраснеет, как роза,— а за
десертом, в угождение родителям, запоет древний
романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь
нашел пристанище у неверных... и проч., и проч.,
и проч. Напрасно, милый друг! Со мной ничего по
добного не случилось. Не стану следовать похвальной
привычке путешественников, не стану украшать ис
тину вымыслами, а скажу просто, что, не желая но
чевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня
73
и благополучно возвратился в деревню Болонь, от
куда пишу эти строки в сладостной надежде, что
они напомнят вам о странствующем приятеле. Сказан
поход — вдали слышны выстрелы. Простите!
26 февраля, 1814
ПИСЬМО
К И. М. М<УРАВЬЕВУ>-А<ПОСТОЛУ>1
О сочинениях г. Муравьева2
75
поставляют себе долгом говорить только о том, что
подействовало на чернь нашей публики. Они за
валят по одному предубеждению юный, возникающий
талант или в одном слове напишут ему страшный и
несправедливый приговор. Их леность сбирает плоды
с одного невежества. К несчастию, они во многом
похожи на наших актеров, которые, играя для
партера, забывают, что в ложах присутствуют
строгие судьи искусства.
Я пропущу другую причину хладнокровия и мало
го любопытства нашей публики к отечественным кни
гам. Они происходят от исключительной любви к
французской словесности — и эта любовь неизлечи
ма. Она выдержала все возможные испытания и
времени и политических обстоятельств*. Все было
оказано на сей счет; все укоризны, все насмешки
Талии и людей просвещенных... остались без поль
зы, без внимания. Но я твердо уверен, что есть
благоразумные читатели, которые, желая находить
76
в чтении приятность, соединенную с пользою, и
будучи недовольны нашею литературою, столь
бедною в некоторых отношениях, часто с горестию
прибегают к иностранной. Такого рода люди — их
число ограниченно — радуются появлению хорошей
книги и перечитывают ее с удовольствием. Для них
я спешу сделать некоторые замечания на сочинения
г. Муравьева вообще и напомянуть им о собственном
их богатстве.
Собрание сих сочинений (изданных в Москве,
1810) составлено из отдельных пиэс, которые, как
говорит г. Карамзин, были написаны автором для
чтения великих князей. Он имел счастие препода
вать им наставления в российском языке, в нравст
венности и словесности*.
Желая начертать в юной памяти исторические ли
ца знаменитых мужей, а особливо великих князей и
царей русских, автор, подобно Фонтенелю, заставля
ет разговаривать их тени в царстве мертвых. Но
французский писатель гонялся единственно за остро
умием: действующие лица в его разговорах, разре
шают какую-нибудь истину блестящими словами;
они, кажется нам, любуются сами тем, что сказали.
Под пером Фонтенеля нередко древние герои преоб
ражаются в придворных Лудовикова времени и
напоминают нам живо учтивых пастухов того
же автора, которым недостает парика, манжет
и красных каблуков, чтобы шаркать в королевской
передней, как замечает Вольтер — не помню в кото
ром месте. Здесь совершенно тому противное: всякое
лице говорит приличным ему языком, и автор знако
мит нас, как будто невольно, с Руриком, с Карлом
82
Оскольда и любопытство читателя... К сожалению,
сия повесть не кончена: она есть начало большого
творения, которое, без сомнения, имел в виду наш ав
тор; но государственные занятия отклонили его от
словесности. При конце жизни своей он редко бесе
довал с музами, уделяя несколько, свободных минут
на чтение древних в подлиннике, и особенно гре
ческих историков, ему от детства любезных.
Исторические отрывки г. Муравьева заслуживают
особенное внимание, и мы смело уверить можем —
опираясь на мнение ученейших мужей по этой час
ти — что на русском языке едва ли находится что-
нибудь подобное «Краткому начертанию российской
истории», напечатанному в первый раз в 1810 году,
и статьям, под названием «Рассеянные черты из
землеописания российского» и «Соединение удель
ных княжений в единое государство». Они начертаны
пером ученого, политика и философа. Вот редкое
явление в нашей словесности! Ибо наши писатели
не всегда соединяли в себе качества, потребные ис
торику: философию и критику. Мы надеемся, что
ученые люди, занимающиеся отечественною исто-
риею, сообщат читающей публике свои замечания о
сих бесценных отрывках, а наставники включат их
в малое число книг, посвященных чтению юношест
ва. История наша — история народа, совершенно
отличного от других по гражданскому положе
нию, по нравам и обычаям, история народа, сильного
и воинственного от самой его колыбели и ныне уди
вившего неимоверными подвигами всю Европу,—
должна быть любимым нашим чтением от самого дет
ства. «Мы ходим,— говорит красноречивый автор
«Землеописания русского»,— мы ходим по земле,
обагренной кровию предков наших и прославлен
ной отважными предприятиями и подвигами князей
и полководцев, которые только для того осенены
83
глубокою нощию забвения, что не имели достойных
провозвестников славы своей. Да настанет некогда
время пристрастия к отечественным происшествиям,
к своим государям, ко нравам и добродетелям, ко
торые суть природные произрастения нашего
отечества»*.
Мы должны упомянуть о философических и нрав
ственных произведениях нашего автора. Здесь более,
нежели где-нибудь, видна его душа и горячие впечат
ления его сердца. К нему можно применить то, что
Шиллер сказал о Маттисоне: «Тесное обращение с
природою и с классическими образцами напитало его
дух, очистило его вкус и сохранило его нравственную
грацию; пламенная и чистейшая любовь к человечес
тву одушевляет его произведения, и все явления
природы отражаются в душе его со всеми оттенками,
как в тихом зеркале воды». Здесь находим мы самого
автора, вступаем с ним в тесное знакомство. Искусст
во человеческое может всему подражать, кроме
движений доброго сердца. Вот истинная оригиналь
ность нашего автора! Он часто, как будто против
воли своей, обнажает прекрасную душу и редкую
чувствительность; и более всего в отрывке под
названием: «Просвещение и Роскошь», где, опи
сывая странный характер Руссо, он готов с ним
предаться сладостной мечтательности; в статье
о «Блаженстве», где он, определяя счастие,
увлекается своим воображением и отдыхает в тишине
сельской, на лоне природы, ему всегда любезной. Вы
84
можете читать его во всякое время, и в шуме деятель
ной жизни, и в тишине уединения; его слова подобны
словам старого друга, который, в откровенности сер
дечной говоря о себе, напоминает вам собственную
вашу жизнь, ваши страсти, печали, надежды и на
слаждения. Он сообщает вам тишину и ясность своей
души и оставляет в памяти продолжительное
воспоминание своей беседы. Одним словом, самое
бремя печалей и забот — я занимаю его выраже
ние — отпадает по его утешительному гласу.
В «Забавах воображения», говоря Q ТОМ государ
ственном человеке, который первый в России ознаме
новал дни свои покровительством отечественных муз,
которого имя должно быть драгоценно позднему по
томству,— ибо перейдет к нему с именами Ломоносо
ва и Державина,— говоря о Шувалове, сочинитель
продолжает: «Приятно воспоминать государствен
ного человека, который был чувствителен к прелестям
письмен, поэзии и художеств и посреди сияния знат
ности и попечений правления удостоивал взорами
своими просвещение; как любимец Августов или
Кольберт, давал, покровительство наукам или при
зывал дарования из чужих земель». Конечно, иные
черты можно применить к нашему автору, которого
память столь любезна и художникам, и ученым. Он
посещал их кабинеты, их мастерские; они искали в
нем покровителя и часто находили попечительного
друга. Имя его и до сих пор почтенные члены Мос
ковского университета произносят со слезами жи
вейшей благодарности. Незабвенное имя для сердец
благородных! Оно напоминает отечеству все
гражданские добродетели.
«Все то, что способствует к доставлению вкусу бо
лее тонкости и разборчивости,— прибавляет сочи
нитель в статье о «Забавах воображения», из которой
я выписываю сии строки,— все то, что приводит в со-
85
вершенство чувствования красоты в искусствах и
письменах, отводит нас в то же самое время от грубых
излишеств страстей, от неистовых воспалений гнева,
жестокости, корыстолюбия и прочих подлых наслаж
дений. Кто восхищается красотами поэмы или
расположением картины, не в состоянии полагать
благополучия в несчастии других, в шумных сбори
щах беспутства или в искании подлой корысти.
Нежное сердце и просвещенный разум услаждаются
возвышенными чувствованиями дружбы, велико
душия и благотворительности». Давно сказано
было, что слог есть зеркало души, и от
носительно к нашему автору это совершенно справед
ливо. Слог его можно уподобить слогу Фенелона. Та
же чистота и точность выражений, стройность мыс
лей; то ж сердечное, убедительное красноречие.
Образованный в училище древних, его слог сохранил
на себе их печать неизгладимую: простоту, важность
и приличие.
Я не сделаю ни одного замечания на погрешности.
Пускай другие ищут ошибок грамматических, галли
цизмов и проч.
Мы предоставим себе сладостное удовольствие
хвалить то, что достойно похвал и самой разборчивой
критики, которая в словесности нашей более прино
сит пользы, указывая на красоты, нежели порицая
недостатки ядовитым пером своим — и часто не
справедливым.
Вам известно, милостивый государь, что я многим
обязан покойному автору; но благодарность меня не
ослепляет. Я опирался на суд людей просвещенных,
знатоков в нашей словесности, отдавая должную
справедливость тому, что заслуживает похвалы; и на
зову себя совершенно счастливым, если мог быть
хотя слабым, но верным отголоском их мыслей и
суждений о том человеке, которого память будет
86
мне драгоценна до поздних дней жизни и украсит их
горестным и вместе сладким воспоминанием про
текшего!
Долгом поставляю упомянуть здесь о стихотвор
ных его произведениях. Многие из них напечатаны
были без имени сочинителя в разных журналах и в
последний раз в «Собрании русских стихотворений»,
изданных г. Жуковским, который взял на себя труд,
пересмотрев несколько рукописей автора, пригото
вить их для печати, особенно то, что не входило в
план книги, изданной в Москве в 1810 году. Конечно,
любители словесности ожидают с нетерпением треть
ей части сочинений г. Муравьева, которая будет
состоять из его стихотворений. Желательно, милос
тивый государь, чтобы вы сделали несколько заме
чаний на жизнь автора: она любопытна не только
для любителя словесности, но и для каждого друга
добродетели. Истинному патриоту приятно узнать
некоторые обстоятельства жизни гражданина, при
несшего пользу отечеству беспрерывными трудами
и пером своим: мы будем помнить сынов
России, ~ прославивших отечество на поле брани;
история вписывает уже имена их в свои скрижали; но
должны ли мы забывать и тех сограждан, которые,
употребя всю жизнь свою для пользы нашей, от
личились гражданскими добродетелями и редкими
талантами?— Древние, чувствительные ко всему
прекрасному, ко всему полезному, имели два венца:
один для воина, другой для гражданина. Плутарх,
описывая жизнь великих полководцев, царей и
законодателей, поместил между ими Гезиода и
Пиндара. Мы желаем от всей души, чтобы
вы исполнили надежду нашу. Замечания ваши на
жизнь г. Муравьева могут служить предисловием к
третьей части полного собрания его сочинений.
Стихотворения г. Муравьева, без сомнения, будут
87
стоять наряду с лучшими его произведениями в прозе.
В них то же достоинство: философия, которой источ
ник чувствительное и доброе сердце; выбор мыслей,
образованных прилежным чтением древних; строй
ность и чистота слога. Вот несколько примеров из
послания к покойному И. П. Тургеневу, достойному
приятелю автора, которого он любил и уважал от
самой юности. Наклонности и страсти друзей были
одинаковы: добродетель и пламенная любовь к му
зам. Они запечатлели их священный союз, который
могла разрушить единая смерть. Посмотрим, как
автор, описывая в своем послании деятельного
мудреца, доброго отца семейства, истинного пат
риота, любителя порядка и счастия ближних,
описывает себя и друга своего:
90
Не быв Ринальдом, я нашел свою Армиду
И в лени сладостной забыл искусство петь.
Поэтом трудно быть, а легче офицером,—
С Доратом я успел сравниться в том,
Что он, как я, был мушкетером.
Часто в стихах нашего поэта видна сладкая за
думчивость, истинный признак чувствительной и неж
ной души; часто, подобно Тибуллу и Горацию, сожа
леет он об утрате юности, об утрате пламенных вос
торгов любви и беспредельных желаний юного серд
ца, исполненного жизни и силы. В стихотворении под
названием «Муза», обращаясь к тайной подруге
души своей, он делает ей нежные упреки:
92
немилосердый пожар поглотил даже акациеву бе
седку, с красивыми скамейками, с дубовым столом,
на котором мы, разливая чай, любовались прелестны
ми видами: Москвой-рекою, которая извивается по
лугу вокруг стен и высоких башен Девичьего мо
настыря, Васильевским, Воробьевыми горами с
тенистыми рощами — и закатом вечернего солнца.
Пожар поглотил наше убежище. Но в памяти
моей осталось воспоминание твоей любви к изящным
художествам и охоты спорить, которая, конечно, ук
ротилась от времени, а более всего от политических
обстоятельств. Итак, говори об Академии Художеств,
о произведениях наших артистов: я буду слушать с
удовольствием. Всякая новость из столицы приятна
пустыннику, который и на старости лет еще пламенно
любит отечество, успехи и славу сограждан». Вот что
ты скажешь, развернув мое письмо. Я начну мой рас
сказ сначала, как начинает обыкновенно болтливая
старость. Слушай.
Вчерашний день поутру, сидя у окна моего
с Винкельманом в руке, я предался сладостному
мечтанию, в котором тебе не могу дать совершенно
отчета; книга и читанное мною было совершенно
забыто. Помню только, что, взглянув на Неву, по
крытую судами, взглянув на великолепную набереж
ную, на которую, благодаря привычке, жители
петербургские смотрят холодным оком,— любуясь
бесчисленным народом, который волновался под
моими окнами, сим чудесным смешанием всех
наций, в котором я отличал англичан и азиатцев,
французов и калмыков, русских и финнов, я сделал
себе следующий вопрос: что было на этом месте
до построения Петербурга? Может быть, сосновая
роща, сырой, дремучий бор или топкое болото, по
росшее мхом и брусникою; ближе к берегу —
лачуга рыбака, кругом которой развешаны были
93
мрежи, невода и весь грубый снаряд скудного
промысла. Сюда, может быть, с трудом про
бирался охотник, какой-нибудь длинновласый
финн...
За ланью быстрой и рогатой,
Прицелясь к ней стрелой пернатой.
Здесь все было безмолвно. Редко человеческий
голос пробуждал молчание пустыни дикой, мрач
ной; а ныне?.. Я взглянул невольно на Троицкий
мост, потом на хижину великого монарха, к которой
по справедливости можно применить известный
стих:
Souvent un faible gland recele un chene immense!*
И воображение мое представило мне Петра,
который в первый раз обозревал берега дикой
Невы, ныне столь прекрасные! Из крепости Нюсканц
еще гремели шведские пушки; устье Невы еще было
покрыто неприятелем, и частые ружейные выстрелы
раздавались по болотным берегам, когда великая
мысль родилась в уме великого человека. Здесь
будет город, сказал он, чудо света. Сюда призову
все художества, все искусства. Здесь художества,
искусства, гражданские установления и законы
победят самую природу. Сказал — и Петербург
возник из дикого болота.
С каким удовольствием я воображал себе
монарха, обозревающего начальные работы: здесь
вал крепости, там магазины, фабрики, Адмирал
тейство. В ожидании обедни в праздничный день
или в день торжества победы государь часто сижи
вал на новом вале с планом города в руках против
109
Старожилов, к удивлению нашему, пленился
мастерскою его кистью и, отрыв в своей памяти
два италиянские стиха, сказал их с необыкновенною
живостию...
Manca il parlar, di vivo altro поп chiedi.
Ne manca questo ancor s'agli occhi credi*.
«Видите ли,— продолжал он,— видите ли, как
образуются наши живописцы? Скажите, что б был
111
Но Старожилов рассеял воспоминание о древней
белокаменной столице громким и беспрерывным
смехом, рассматривая чудесные мозаики, в той же
комнате выставленные. Я взглянул на него с негодо
ванием, пожал плечами и пошел в другую комнату,
где ожидал нас портрет покойного гр<афа>
А. С. Строганова, писанный г. Варником. Вокруг
него мы нашли толпу зрителей: одни хвалили
смелость кисти, отделку платья, белого глазета и
весь рисунок картины; другие, напротив того,
утверждали, что краски вообще тусклы, отделка
груба, нетщательна и проч., и проч., и проч.; а я
восхищался удивительным сходством лица.
«Так, это он! точно он! — сказал какой-то по
жилой человек нашему путеводителю.— Эта пре
красная картина г. Варника возбуждает в моей
памяти тысячу горестных и сладких воспоминаний!
Она живо представляет лице покойного графа, сего
просвещенного покровителя и друга наук и
художеств, вельможу/ которого мы будем всегда
оплакивать, как дети — нежного и попечительного
отца. Полезные советы, лестное одобрение знатока,
редкое добродушие, истинный признак великой и
прекрасной души, желание быть полезным каждому
из нас, пламенная, но просвещенная любовь к отече
ству, любовь ко всему, что может возвысить его
славу и сияние: вот чем отличался почтенный прези
дент нашей Академии, вот что мы будем вспоминать
со слезами вечной признательности и что искусная
кисть г. Варника столь живо напоминает всем
академикам, которые имели счастие пользоваться
покровительством любезнейшего и добрейшего из
людей. Черты, незабвенные черты нашего мецената
будут нам всегда драгоценны!»11
Художник говорил с большим жаром, и слезы
навернулись на его глазах. Я был вне себя от радо-
112
сти; ибо я разделял вполне его чувства. Сам Старо
жилов был тронут и долго стоял в молчании пред
почтенным ликом почтенного cfapua, престарелого
Нестора искусств, истинного образца людей государ
ственных; вельможи, который доказал красноречи
вым примером целой жизни, что вышний сан заим
ствует прочное сияние не от богатства и почестей
наружных, но от истинного, неотъемлемого достоин
ства души, ума и сердца.
Долго сладкое впечатление оставалось в моей
душе, и я, занятый разговором почтенного худож
ника, прошел без внимания мимо некоторых картин
ученической работы иностранцев, которые на сей
раз, как будто нарочно, согласились уступить бес
спорно преимущество нашим художникам, выставя
безобразные и уродливые произведения своей кисти.
Мы остановились у подножия Актеона (изобретения
г. Мартоса), большой статуи, отлитой для графа
Н. П. Румянцева г. Екимовым: прекрасное произ
ведение русских художников! «Заметьте,— сказал
нам услужливый путеводитель наш,— заметьте, что
литейное искусство сделало большой шаг в России
под руководством г. Екимова»*.
Картина г. Куртеля «Спартанец при Фермопилах»
привлекла наше внимание. Прекрасный юноша,
сразившийся за свободу Греции, умирает один, без
помощи, без друга, в местах пустынных. Кровавый
долг Спарте отдан, оружие избито, кровь пролита
ручьями из ран глубоких и смертельных, и последние
* Отлитая г. Екимовым фигура Актеона, по разобра-
нии формы, не была ни опилена, не отчеканена; но отлитие
оной так совершенно, что по отбитии путцев, чрез которые
течет в форму растопленный металл, осталось только всю
фигуру пройти песком, для того, чтоб ей дать общий
цвет. Хвала г. Екимову, особливо за удачное во всех
частях отлитие колоссальных статуй для Казанского собо
ра, также конченных без чеканки!
113
присоединил другое, столь же трудное: искусство
изъяснять свои мысли. У нас не было Винкельмана...
Но запечатайте, запечатайте письмо: его никто не
прочитает!» — повторял художник с хитрою улыб
кою. И его слова успокоили меня, хотя не совер
шенно. Признаюсь тебе, любезный друг, я боюсь
огорчить наших художников, которые нередко до
того простирают ревность к своей славе, что малей
шую критику, самую умеренную, самую осторож
ную, почитают личным оскорблением.
[1814]
118
какого писателя трепетал твой гений с неизъяснимою
радостию, и глас, громкий глас твоей пиитической
совести восклицал: проснись, и ты поэт! — При
чтении творцов эпических? Итак, удались от обще
ства, окружи себя природою: в тишине сельской,
посреди грубых, неиспорченных нравов читай
историю времен протекших, поучайся в печальных
летописях мира, узнавай человека и страсти его,
но исполнись любви и благоволения ко всему чело
вечеству: да будут мысли твои важны и величест
венны, движения души твоей нежны и страстны, но
всегда покорны рассудку спокойному властелину
их. Этого мало! Эпическому стихотворцу надобно все
испытать, обе фортуны. Подобно Тассу, любить и
страдать всем сердцем; подобно Камоэнсу, сражать
ся за отечество, обтекать все страны, вопрошать
все народы, дикие и просвещенные, вопрошать все
памятники искусства, всю природу, которая говорит
всегда красноречиво и внятно уму возвышенному,
обогащенному опытами, воспоминаниями. Одним
словом, надобно, забыв все ничтожные выгоды
жизни и самолюбия, пожертвовать всем — славе;
и тогда только погрузиться (не с дерзостию кичли
вого ума, но с решимостию человека, носящего
в груди своей внутреннее сознание собственной
силы), тогда только погрузиться в бурное и про
странное море эпопеи...
Жить в обществе, носить на себе тяжелое ярмо
должностей, часто ничтожных и суетных, и хотеть
согласовать выгоды самолюбия с желанием славы —
есть требование истинно суетное. Что образ жизни
действует сильно и постоянно на талант, в том нет
сомнения. Пример тому французы: их словесность,
столь богатая во всех родах, не имеет ни эпопеи,
ни истории. Их писатели по большей части жили
посреди шумного города, посреди всех обольщений
119
двора и праздности; а история и эпопея требуют
внимания постоянного, и сей важности и сей душев
ной силы, которую общество не только что отнимает
у человека рассеянного, но уничтожает совершенно.
«Хотите ли быть красноречивыми писателями? —
говорит красноречивая женщина нашего времени,—
будьте добродетельны и свободны, почитайте предмет
любви вашей, ищите бессмертия в любви, божества
в природе; освятите душу, как освящают храм,
и ангел возвышенных мыслей предстанет вам во
всем велелепии!»3 Прелестные строки, исполненные
истины! вас рассеянные умы или не поймут, или про
читают с гордым презрением.
Взглянем на жизнь некоторых стихотворцев,
которых имена столь любезны сердцу нашему.
Гораций, Катулл и Овидий так жили, как писали,
Тибулл не обманывал ни себя, ни других4, говоря
покровителю своему, Мессале, что его не обрадуют
ни триумфы, ни пышный Рим; но спокойствие полей,
здоровый воздух лесов, мягкие луга, родимый ручеек
и эта хижина с простым, соломенным кровом —
ветхая хижина, в которой Делия ожидает его с рас
пущенными власами по высокой груди. Петрарка
точно стоял, опершись на скалу Воклюзскую, по
груженный в глубокую задумчивость, когда вы
летали из уст его гармонические стихи:
Sott'un gran sasso
In una chiusa valle, ond'esce Sorga,
Si sta: ne chi lo scorga
V'e se no Amor, che mai no'l lascia un passo
E l'imagine d'una che lo strugge*.
120
Счастливый Шолье мечтал под ветхими и тени
стыми древами фонтенейского убежища; там сожалел
он об утрате юности, об утрате неверных наслажде
ний любви. Богданович жил в мире фантазии, им
созданном, когда рука его рисовала пленительное
изображение Душеньки*. Державин на диких
берегах Суны, орошенный кипящею ее пеною, вос
певал водопад и бога в пророческом исступлении5.
И в наши времена, более обильные славою, нежели
благоприятные музам, Жуковский, оторванный
Беллоною от милых полей своих, Жуковский,
одаренный пламенным воображением и редкою
способностию передавать другим глубокие ощуще
ния души сильной и благородной,— в стане воинов,
при громе пушек, при зареве пылающей столицы
писал вдохновенные стихи, исполненные огня,
движения и силы.
Если образ жизни имеет столь сильное влияние
на произведения поэта, то воспитание действует на
него еще сильнее. Ничто не может изгладить из
памяти сердца нашего первых, сладостных впечатле
ний юности! Время украшает их и дает им восхити
тельную прелесть. В среднем возрасте зримые пред
меты слабо врезываются в памяти, и душа, утомлен
ная ощущениями, пренебрегает ими: ее занимают
одни страсти; в преклонных летах человек не при
обретает, и последним его сокровищем остается то
единственно., чем он запас себя в молодости. Таким
образом природа соединяет вечер с утром жизни,
как вечерняя заря сливается с утреннею в долгие
дни лета под нашим северным небом.
* Богданович жил в совершенном уединении. У него
были два товарища, достойные добродушного Лафонтена:
кот и петух. Об них он говорил, как о друзьях своих,
рассказывал чудеса, беспокоился об их здоровье и долго
оплакивал их кончину.
121
Если первые впечатления столь сильны в сердце
каждого человека, если не изглаживаются во все
течение его жизни, то тем более они должны быть
сильны и сохранять неувядаемую свежесть в душе
писателя, одаренного глубокою чувствительно-
стию.
Утешно вспоминать под старость детски леты,
Забавы, резвости, различные предметы,
Которые тогда увеселяли нас!6
[1815]
124
НЕЧТО О МОРАЛИ,
ОСНОВАННОЙ НА ФИЛОСОФИИ И РЕЛИГИИ
130
пытство,— восклицает он,— вот два мягкие изго
ловья для головы счастливо образованной!
Убежденная в сей истине толпа философов-эпику-
рейцов, от Монтаня до самых бурных дней револю
ции, повторяла человеку: «Наслаждайся! Вся приро
да твоя, она предлагает тебе все сладости свои,
все упоения уму, сердцу, воображению, чувствам; все,
кроме надежды будущего, все твое,— минутное, но
верное». Но где же сии сладости, сии наслаждения
беспрерывные, сии дни безоблачные, сии часы и мину
ты, сотканные усердною Паркою из нежнейшего
шелка, из злата и роз сладострастия? где они, спра
шивает сластолюбивый в тишине страстей своих.
Где и что такое эти наслаждения, убегающие, обман
чивые, непостоянные, отравленные слабостию души
и тела, помраченные воспоминанием или грустным
предвидением будущего? К чему ведут эти суетные
познания ума; науки и опытность, трудом приобре
тенные? Нет ответа, и не может быть!
Заглянем в самое сердце человека просвещенного
и счастливого по понятиям мира. Например: кто был
просвещеннее и счастливее Горация и кто страдал
подобно ему? Природа лелеяла его, как любимое дитя
свое. Мы знаем его жизнь. Судьба, испытавшая его
в юности, осыпала всеми дарами и славы и богат
ства в зрелые лета. Дружество Августа и Мецената,
наслаждения роскошного двора, общее уважение
к великому таланту, здоровье неизменяющее, друзья,
любезные сердцу и уму и в верности подобные бла
госклонной фортуне, прелестные женщины, готовые
увенчать миртами любимца монархова и муз, и, что
всего лучше, мудрость, удовлетворительная для
всех случайностей счастия, мудрость, которая откры
ла золотую середину во всех вещах, истинный фило
софский камень. Чего бы не доставало? Но счастли
вец, при всех дарах фортуны, при всей философии,
131
скучал; ибо сердце человеческое имеет некоторый
избыток чувств, который нередко бывает источником
живейших терзаний. Наслаждение нас съедает, гово
рит Монтань; сердце скоро пресыщается. «Юноша,
наливающий фалернское, дай горького!» — воскли
цает Катулл, увенчанный розами, пресыщенный
на пиршестве:
Minister vetuli, puer, Falerni
Inger'mi calices amariores*.
Так создано сердце человеческое, и не без при
чины: в самом высочайшем блаженстве, у источ
ника наслаждений, оно обретает горечь. И это испы
тал Гораций. Нигде не мог он найти спокойствия:
ни в влажном Тибуре, ни в цветущем убежище
Мецената, ни в граде, ни в объятиях любовницы,
ни в самих наслаждениях ума и той философии, кото
рую украсил он неувядаемыми цветами своего вооб
ражения; ибо если науки и поэзия услаждают не
сколько часов в жизни, то не оставляют ли они в ду
ше какой-то пустоты, которая охлаждает нас к види
мым предметам и набрасывает на природу и общество
печальную тень?**
135
Вера и нравственность, на ней основанная, всего
нужнее писателю. Закаленные в ее светильнике
мысли его становятся постояннее, важнее, сильнее,-
красноречие убедительнее; воображение при свете ее
не заблуждается в лабиринте создания; любовь и
нежное благоволение к человечеству дадут прелесть
его малейшему выражению, и писатель поддер
жит достоинство человека на высочайшей степени.
Какое бы поприще он ни протекал с своею музою,
он не унизит ее, не оскорбит ее стыдливости и в па
мяти людей оставит приятные воспоминания, бла
гословения и слезы благодарности; лучшая награда
таланту.
Неверие само себя разрушает, говорит красноре
чивый Квинтилиан наших времен, который знал всю
слабость гордых вольнодумцев: ибо он всю молодость
свою провел в стане неприятельском11. Одна
вера созидает мораль незыблемую. Священное
Писание, продолжает он, есть хранилище всех истин
и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от
рожками: тут нет еще большого зла; но вино было
краденое... Дело сделано! говорит философ: «Malheureuse-
ment je n'ai jamais pu boire sans manger... mais aussi
quand j'avais ma petite brioche, et que bien enferme dans ma
chambre, j'allais trouver ma bouteille au fond de 1'armoire;
quelles bonnes petites buvettes je faisais la tout seul en
lisant quelques pages de roman!» [«К несчастью я никогда
не мог пить без еды... но когда у меня была моя маленькая
бриошь, то, крепко запершись в своей комнате, я тотчас
находил бутылку в глубине шкафа; какие добрые глоточки
я делал там совсем один, читая несколько страниц романа!»
(фр.)] Можно ли удержаться от смеха? Где тут достоин
ство человека и мудреца? О слоге ни слова. В таком
случае слог есть верное выражение души. И этот человек
имел столько любезных качеств, сколько небесных дарова
ний! И этот человек чувствовал всю прелесть религии
и благодетельное влияние оной на общество и на человека
частного! Чего недоставало ему? Постоянного убеждения,
менее гордости и страстей, более рассудительности и сми
рения. ,ДД
сего хранилища, замкнутого для коварного любопыт
ства, вера обретает в нем свет спасительный.
Неверие приносит в него собственные мраки, которые
бывают тем густее, чем они произвольнее. Чтоб быть
выше других людей, оно становится на высоты,
окруженные пропастями. Оттуда взор его, смутный
и блуждающий, смешивает все предметы. Неверие
мыслит обладать орлиным оком и ничего не различа
ет. Не случалось ли вам путешествовать при первых
лучах денницы путем, проложенным по высоким го
рам, когда пары, от земли восходящие, простирают
со всех сторон туманную завесу, скрывающую гори
зонт, где изображается множество мечтательных
предметов, от смешения света со тьмою происхо
дящих? По мере того как вы сходите с высот, сие
облако земное редеет, рассевается; вы проникаете
чрез него и находите на себе малые следы влаги,
скоро иссыхающей. Тогда открывается и расширяется
пред вами необъемлемый горизонт: вы видите близ
лежащие горы, жатвы и стада, их покрывающие, се
ления человеческие и холмы, над ними возвышенные;
вся природа вам отдана снова: вот эмблема неверия
и веры. Сойдите с сих высот неверия, где вы ходите
около пропастей неизмеримых, где взор ваш встре
чает одни призраки; сойдите, говорю вам, призванные
и поддержанные смиренной верою, идите прямо к сим
облакам, обманчивым, восходящим от земли (они
скрывают от вас истину и являют одни обманчивые
образы); сойдите и пройдите сквозь сию ничтож
ную преграду паров и призраков; она уступит вам
без сопротивления; она исчезнет — и ваши взоры
обретут необъемлемую перспективу истин, все
утешения сего земного жилища и горе — лазурь,
небесную.
Но для нас исчезли все признаки мудрости чело
веческой. К счастию нашему, мы живем в такие вре-
137
мена, в которые невозможно колебаться человеку
мыслящему; стоит только взглянуть на происшествия
мира и потом углубиться в собственное сердце, чтобы
твердо убедиться во всех истинах веры. Весь запас
остроумия, все доводы ума, логики и учености книж
ной истощены перед нами; мы видели зло, созданное
надменными мудрецами, добра не видали. Счастли
вые обитатели обширнейшего края, мы не участво
вали в заблуждениях племен просвещенных: мы
издали взирали на громы и молнии неверия, раздроб
ляющие и трон царя, и алтарь истинного Бога;
мы взирали с ужасом на плоды нечестивого вольно
думства, на вольность, водрузившую свое знамя
посреди окровавленных трупов, на человечество,
униженное и оскорбленное в священнейших правах
своих; с ужасом и с горестию мы взирали на успехи
нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в раз
валинах своих; но мы не теряли надежды на Бога,
и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице
веры, и слезы и моления не тщетно проливалися
перед Небом: мы восторжествовали. Оборот един
ственный, беспримерный в летописях мира! Легионы
непобедимых затрепетали в свою очередь. Копье и
сабля, окропленные святою водою на берегах тихого
Дона, засверкали в обители нечестия, в виду
храмов рассудка, братства и вольности, безбожием
сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водру
жено на месте величайшего преступления против
Бога и человечества*.
138
Faut-il encore, faut-il vous rappeler le cours
Des prodiges sans nombre accomplis en nos jours?*
Должно ли приводить на память последние чу
деса, новые покушения злобы и неверия и сияющее
торжество невинности, человеколюбия и религии?12
Сколько уроков уму! Сердце в них нужды не
имеет.
С зарею наступающего мира, которого мы видим
сладостное мерцание на горизонте политическом,
просвещение сделает новые шаги в отечестве нашем:
снова процветут промып/ленность, искусства и
науки, и все сладостные мечты сбудутся; у нас, может
быть, родятся философы, политики и моралисты, и,
подобно светильникам эдимбургским14, долгом
поставят основать учение на истинах Евангелия,
кротких, постоянных и незыблемых, достойных
великого народа, населяющего страну необозри
мую; достойных великого человека, им управ
ляющего!
Нет в мире царства так пространна,
Где б можно столь добра творить!**
[1815]
АРИОСТ И ТАСС
Учение италиянского языка имеет особенную пре
лесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык,
воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя
140
вает, и рассказ его имеет живость необыкновенную.
Все выражения его верны и с строгою точностию
прозы передают читателю блестящие мысли поэта.
Он шутит, и шутки его, легкие, веселые, игривые,
и часто незлобные, растворены аттическим остро
умием. Часто он предается движению души своей
и удивляет вас, как оратор, порывами и силою
мужественного красноречия. Он трогает, убеждает,
он невольно исторгает у вас слезы, сам плачет с ва
ми и смеется над вами и над собою; или увлекает вас
в мир неизвестный, созданный его музою; застав
ляет странствовать из края в край, подниматься на
воздух; он вступает с вами в царство Луны, где нахо
дит все, утраченное под луною, и все, что мы видим
на земноводном шаре, но все в новом, пременном
виде; снова спускается на землю и снова описывает
знакомые страны, и человека, и страсти его. Вы без
малейшего усилия следуете за чародеем, вы удивля
етесь поэту и в сладостном восторге восклицаете:
какой ум! какое дарование! А я прибавляю: какой
язык!
Так, один язык италиянский (из новейших, ра
зумеется), столь обильный, столь живый и гибкий,
столь свободный в словосочинении, в выговоре, в ходе
своем, один он в состоянии был выражать все игри
вые мечты и вымыслы Ариоста, и как еще? в тесней
ших узах стихотворца (Ариост писал октавами). Но
перенесите этого чародея в другой век, менее свобод
ный в мыслях*, более порабощенный правилами
сочинения, основанными на опытности и размышле
нии, дайте ему язык северного народа, какой заблаго-
* Ариост писал, что хотел, против пап. Он смеялся
над подложной хартией, которою император Константин
уступает викарию святого Петра Рим в потомственное
правление, и книга его напечатана в Риме — con licenzia
de superiori [с соизволения властей (лат.)].
141
рассудите,— английский или немецкий, например,—
и я твердо уверен, что певец «Орланда» не в силах
будет изображать природу так, как он постигает ее
и как описал в своей поэме: ибо (еще повторю)
поэма его заключает в себе все видимое творение
и все страсти человеческие; это «Илиада» и «Одис
сея»; одним словом, природа, порабощенная жезлу
волшебника Ариоста*. Но счастливому языку Ита
лии, богатейшему наследнику древнего латинского,
упрекают в излишней изнеженности! Этот упрек
совершенно несправедлив и доказывает одно неве
жество; знатоки могут указать на множество мест
в Тассе, в Ариосте, в,самом нежном поэте Валлакиуз-
ском1 и в других писателях, менее или более слав
ных, множество стихов, в которых сильные и вели
чественные мысли выражены в звуках сильных и со
вершенно сообразных с оными; где язык есть пря
мое выражение души мужественной, исполненной
любви к отечеству и свободе. Не одно «Chiama
gli abitator»** найдете в Тассе; множество других
мест доказывают силу поэта и языка. Сколько описа
ний битв в поэме Торквато! И мы смело сказать
можем, что сии картины не уступают или редко
ниже картин Вергилия. Они часто напоминают нам
самого Омера.
* Напрасно будут мне указывать на английских
и немецких писателей, подражавших Ариосту. Я отдаю
полную справедливость Виланду, остроумному поэту и
зиждителю нового языка в своем отечестве; но скажу,
и должно со мною согласиться, что в «Обероне» менее
вещей, нежели в «Орланде»; язык не столь полон и застав
ляет всегда чего-нибудь желать; поэт не договаривает,
и — весьма часто. Позвольте сделать следующий вопрос:
если бы Виланд писал в Италии, во время Ариоста, то такой
вид получила бы его поэма? Язык у стихотворца то же,
что крылья у птицы, что материал у ваятеля, что краски
у живописца.
** «Призывает обитателей» (ит.).
142
Посмотрите на это ужасное последствие войны,
на груды бледных тел, по которым бегут исступлен
ные воины, преследуя матерей, прижавших трепет
ных младенцев к персям своим:
150
Катулле, Проперции, Овидии, Тибулле и в других
древних поэтах. Один сладострастен, другой нежен
и так далее. Петрарка, подобно им, испытал все му
чения любви и самую ревность; но наслаждения его
были духовные. Для него Лаура была нечто неве
щественное, чистейший дух, излившийся из недр бо
жества и облекшийся в прелести земные. Древние
стихотворцы были идолопоклонниками; они не имели
и не могли иметь сих возвышенных и отвлеченных
понятий о чистоте душевной, о непорочности, о на
дежде увидеться в лучшем мире, где нет ничего зем
ного, преходящего, низкого. Они наслаждались и
воспевали свои наслаждения; они страдали и описы
вали ревность, тоску в разлуке или надежду близкого
свидания. Слезы горести или восторга, некоторые
обряды идолопоклонства, очарования какой-нибудь
волшебницы (любовь всегда суеверна), воспомина
ние о золотом веке и вечные сожаления о юнос
ти, улетающей как призрак, как сон,— вот из чего
были составлены любовные поэмы древних, вот
почему в их творениях мы видим более движения
и лучшее развитие страстей, одним словом, более
драматической жизни, нежели в одах Петрарки,—
но не более истины.
Тибулл, задумчивый и нежный Тибулл, любил
напоминать о смерти своей Делии и Немезиде.
«Ты будешь плакать над умирающим Тибуллом;
я сожму руку твою хладеющею рукою, о Делия!..»
Те spectem, suprema mihi cum venerit hors,
Те teneam moriens, deficiente manu...*
II
173
О ХАРАКТЕРЕ ЛОМОНОСОВА
ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕТИНЕ
188
и силен — повторяла она: «Друг мой, сын мой,
скажи мне, зачем ты так добр и умен? Зачем не оскор
бишь меня чем-нибудь и не отучишь меня любить
тебя так горячо, так сильно?»
На высотах Кульма я снова обнял его посреди
стана военного, после победы. Несколько часов мы
провели наедине, и я заметил, что сердце его не было
спокойно. Ни шум и деятельность военной жизни,
ни блестящая победа при Кульме, где каждое
место напоминало воинам цепь свежих подвигов и чу
дес храбрости, и где Петин (уже полковник) участво
вал с баталионом егерей, ни обещание новой награды
и надежды расширить поприще честей,— ничто не
могло рассеять его тоски душевной. Конечно, воспо
минание о матери, оставленной в слезах, и три тяже
лые раны, ослабившие его здоровье, имели влияние
на его душу. Или провидение, которого пути неиспо
ведимы, посылает сие уныние и смутное предчувствие,
как вестник страшного события или близкой кончи
ны, затем чтобы сердца ему любезные приуготовля
лись к таинствам новой жизни или укрепились
глубоким размышлением к новой победе над судь
бою или собственными страстями? Часто мы
просиживали на высотах Шлосберга посреди рома
нических развалин и любовались необозримым лаге
рем, который расстилался под нашими ногами
от башен Теплица вдоль по необозримой долине,
огражденной лесистыми, неприступными утесами
Богемии. Вечернее солнце и звезды ночи заставали
в сладкой задумчивости или в сих откровеннейших
излияниях два сердца, сродные и способные чувство
вать разлуку. Часто мы бродили по лагерю рука
в руку посреди пушек, пирамид, ружей и биваков
и веселились разнообразием войск, столь различ
ных и одеждою, и языком, и рождением, но соеди
ненных нуждою победить. Никогда лагерь не являл
189
подобного зрелища, и никогда сии краткие минуты
наслаждения чистейшего посреди забот и опасностей,
как будто вырванные из рук скупой судьбины, не
выйдут из моей памяти. И окрестности Дрездена
и Теплица, и живописные горы Богемии, и победа
при Кульме, и подвиги наших спартанцев сливаются
в душе моей с воспоминанием о незабвенном
товарище.
В Альтенбурге, на походе, он навестил меня и,
прощаясь, крепко сжимал мою руку. Слабость ра
неной ноги его была так сильна, что он с трудом мог
опираться на стремя и, садясь на лошадь, упал.
«Дурной знак для офицера»,— сказал он, смеясь
от доброго сердца. Он удалился, и с тех пор я его не
видал. 4-го октября началась ужасная битва под
Лейпцигом. Я находился при генерале Раевском
и с утра в жестоком огне, но сердце мое было спо
койно насчет моего Петина: я знал, что гвардия еще
не вступила в дело. В четвертом часу, на том" пункте,
где гренадеры железною грудью удержали стремле
ние целой армии неприятельской, генерал был ранен
пулею в грудь и, оборотясь ко мне, велел привести
лекаря. Я поскакал к резервам, которые начинали
двигаться вправо, по направлению к деревне Госсе,
и встретил гвардейских егерей, но, к несчастию, не
мог видеть Петина: он был в голове всей колонны,
в дальнем расстоянии, и мне время было дорого.
На другой день поутру, на рассвете, генерал поручил
мне объехать поле сражения там, где была атака
гвардейских гусаров, и отыскать тело его брата, кото
рого мы полагали убитым. С другим товарищем я по
ехал по дороге к Аунгейну, где мы остановились в пер
вый день битвы, для исполнения печального долга.
Какое-то непонятное, мрачное предчувствие стесняло
мое сердце; мы встречали множество раненых, и в
числе их гвардейских егерей. Первый мой вопрос —
190
о Петине; ответ меня ужаснул: полковник ранен под
деревнею — это еще лучшее из худшего! Другой
егерь меня успокоил (по крайней мере, я старался
успокоиться его словами), уверив, что полковник
его жив, что он видел его сию минуту в лагере и проч.,
но раненый офицер, который встретился немного
далее, сказал мне, что храбрый Петин убит и похоро
нен в ближайшем селе, которого видна колокольня
из-за лесу: нельзя было сомневаться более.
Этот день почти до самой ночи я провел на поле
сражения, объезжая его с одного конца до друго
го и рассматривая окровавленные трупы. Утро было
пасмурное. Около полудня полился дождь реками;
все усугубляло мрачность ужаснейшего зрелища,
которого одно воспоминание утомляет душу, зрелища
свежего поля битвы, заваленного трупами людей, ко
ней, разбитыми ящиками и проч. В глазах моих
беспрестанно мелькала колокольня, где покоилось
тело лучшего из людей, и сердце мое исполнилось
горестию несказанной, которую ни одна слеза
не облегчила. Проезжая через деревню Госсу, я оста
новил лошадь и спросил у егеря, обезображенного
страшными ранами: — «Где был убит ваш полков
ник?» — «За этим рвом, там, где столько мертвых».—
Я с ужасом удалился от рокового места.
На третий день по взятии Лейпцига я проезжал
по дороге, ведущей к местечку Роте, и встретил верно
го слугу моего приятеля, который возвращался
в Россию с его верховыми лошадьми: несчастный
вестник величайшего злополучия для сердца матери.
Он привел меня на могилу доброго господина.
Я видел сию могилу, из свежей земли насыпанную;
я стоял на ней в глубокой горести и облегчил сердце
мое слезами. В ней сокрыто было навеки лучшее
сокровище моей жизни — дружество. Я просил, умо
лял почтенного и престарелого священника того
191
селения сохранить бренный памятник — простой
деревянный крест, с начертанием имени храброго
юноши, в ожидании прочнейшего — из мрамора или
гранита. Несколько могил окружали могилу Петина.
Священные могилы храбрых товарищей на поле бит
вы и неразлучных в утробе земной до страшного и ра
достного дня воскресения! Я оставил сии бренные
остатки в глубоком унынии и, при громе отдаленных
выстрелов, воскликнул от глубины сердца с поэтом,
который сильно чувствует и сильно выражает горесть:
Уже не придут в сонм друзей,
Не станут в ратном строе!
Уж для врага их грозный лик
Не будет вестник мщенья,
И не помчит их мощный клик
Дружину в пыл сраженья!
Их празден меч, безмолвен щит,
Их ратники унылы,
И сир могучих конь стоит 5
Близ тихой их могилы!
Конечно, сияющая слава не была бы призраком
для душ благородных, если бы она не доставалась
иногда в удел порочным и недостойным. Часто сле
пая судьба раздает ее по своему произволу, и добро
детель и лучшие качества души обрекает на вечное
забвение. Имя молодого Петина изгладится из па
мяти людей. Ни одним блестящим подвигом он не
ознаменовал течения своей краткой жизни, но зато
ни одно воспоминание не оскорбит его памяти. Испол
няя свой долг, был он добрым сыном, верным другом,
неустрашимым воином: этого мало для земного
бессмертия. Конечно, есть другая жизнь за пределом
земли и другое правосудие; там только ничто доброе
не погибнет: есть бессмертие на небе!
192
ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ
Письмо к редактору «Вестника Европы»
194
шем «Вестнике». Если вы найдете, что читатели ваши
не заснут над этим панегириком, то покорнейше про
шу напечатать его в журнале и сохранить для потом
ства, которое, конечно, благодарнее современников,
завистливых, строгих и вовсе неспособных ценить
дарования. Это не мои слова, м. г., а моего прияте
ля Н. Н., который пишет стихи и прозу, но только
не печатает их в вашем журнале и потому вам
неизвестен.
Имею честь быть и проч.
ПРЕДИСЛОВИЕ
196
на злые дела, и это хорошо! Мы пригласим их к себе.
Но теперь надобны женщины; вот истинное затруд
нение! Без женщин общество мужчин скоро наску
чит... А где найти женщин ленивых?» — «Боже мой,
как не найти!» — вскричал я.— «То есть, ленивых
по моему образу мыслей,— возразил NN, покачав
головою и насупя брови,— их язык вечно деятелен,
в вечном движении; это ртуть, это белка на привязи
у колеса, это маетник, который...» (леность или добро
та сердца не дозволяли кончить сравнений). «Но
так и быть,— продолжал лентяй с глубоким вздо
хом,— я согласен пригласить вдову приятеля моего,
генерала А., с двумя дочерьми, добрыми и любезными
девушками. Дружба делает меня снисходительным.
Толстая жена откупщика нашего Ж. с племянницею,
ленивая Софья, ее дородная сестра, не будут лишние.
Впрочем, мы не наскучим друг другу: свобода все
украсит. Общество мое пусть называют как хотят
московские насмешники, но оно будет приятно мне
и гостям. Возьми же лист бумаги, милый друг, и пиши
учреждение Общества ленивых».— Я взял перо и бу
магу и написал под диктатурою нашего лентяя
условия, под коими все члены согласились подписать
свои имена, и мы накануне 1 мая4 отправились
в подмосковную...
В шестидесяти верстах от города, на конце густо
го соснового леса, которого спокойствие ничто не
может нарушить, стоит большой господский дом,
архитектуры изрядной. К нему примыкает озеро,
усеянное островами. Вдали синеет колокольня
уездного городка и несколько деревень. Кажется, что
все было пожертвовано тишине в сей мирной оби
тели: все службы, начиная с кухни до конюшни,
расположены в некотором расстоянии одна от другой
и закрыты рощицами. Перед окнами большие
плакущие ивы, березы и цветники, засеянные ки-
197
тайским маком. Здесь все посвящено лени, все питает
ее, все приглашает ко сну: под каждым старинным
деревом дерновая скамья, в каждой беседке ка'напе
или постель с большими занавесами и со всеми
предосторожностями от комаров и мошек, а на дверях
надпись из нашего Пиндара-Анакреона:
198
воздух. Все стены обширной залы украшены карти
нами. Две — изображают идиллии из золотого века,
другие — рождение Морфея, его пещеру и влады
чество его над небом и землею. Здесь видите Смерть
в виде усыпленного Гения, там — Эрминию, отды
хающую у пастухов, спящего Эндимиона, который,
кажется, весь осребрен сиянием влюбленной Дианы
и во сне вкушает сладости, неизъяснимые языком
смертного. Здесь вы видите мальчика, уснувшего
на краю колодца; Фортуна поддерживает его рукою,
но так осторожно, что, кажется, боится разбудить
беспечного: прелестное изображение счастливцев
и баловней слепой богини, которые забываются на
краю своей гибели! Наконец, на колоннаде, укра
шающей преддверие залы, вы читаете имена знаме
нитых ленивцев — Лукулла, Сарданапала, Анак
реона, Лафонтена, Шолио, Лафара; тут же имена
русских стихотворцев и имя того, который пишет
прелестные басни и комедии, и необоримую леность
свою умеет украшать прочнейшими цветами Поэзии
и Философии6.
В этой зале открыто первое заседание Общества
ленивых; несколько слов было сказано хозяином,-
подан им знак — и один из членов, Оратор лени
вых, произнес похвальное слово Сну.
ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ
Пока еще сладостный сон не сомкнул ресниц ва
ших, и полуоткрытые глаза могут взирать на Орато
ра, лежащего на мягком пуховике посреди храмины,
посвященной лености, почтенные слушатели и
прекрасные слушательницы! преклоните ухо ваше
к словам моим. Не грозные битвы, не шум воинский,
не гибельные подвиги героев, обрызганных кровию,
подвиги, клонящиеся к отнятию сна у бедных чело-
веков, нет! я хочу выхвалять способность спать,—
199
и ежели душа есть источник прекрасных мыслей, то
поверьте, что речь моя, истекающая из оной,
должна вам нравиться, ибо душа моя исполнена
любовию к благодатному богу лесов Киммерийских.
(Громкие рукоплескания раздались в зале. Ора
тор покраснел от радости. Женщины шептали между
собою и поглядывали на него с усмешкою. Хозяин
закричал: «внимание! внимание!», как член парла
мента, требующий внимания посреди шумного наро
да, когда Фокс и Питт рассуждали о войне или мире.
Все умолкло, и Оратор продолжал.)
Вы улыбаетесь, слушатели, вы отделяете медлен
но головы свои от мягких подушек, чтобы не пропус
тить ни одного слова красноречивого Витии,—
и я, ободренный сим геройским подвигом, смело
вступаю в обширное море красноречия, бурное море,
в котором погибала слава многих новейших и древних
говорунов.
Кто не спит, слушатели, кто не вкушает сладости
сна? Злодей, преступник! ибо и невинный, пригово
ренный к смерти, и несчастный страдалец под бре
менем бедности и зла,— и они смыкают вежды свои,
омоченные слезами, и они усыпляют свои горести.
Сладостное усыпление, истинный дар небес, остав
шийся на дне сосуда неосторожной Пандоры! ты
вместе с надеждою, своею сестрою, украшаешь
жизнь волшебными мечтами!.. Ах! сон есть свидетель
и порука совести нашей! Сон, надежда и добрая
совесть, как три Хариты, неразлучны: они суть
братья и сестры одного семейства. Бросьте взор
свой на сего спящего младенца (здесь Оратор указал
на картину). Это ангел, который покоится на лоне
невинности; розы горят на ланитах малютки, уста
его улыбаются... Они ищут, кажется, поцалуев мате
ри; дыхание их легко и сладостно, как дыхание утрен
него ветерка, посетившего благоуханную розу.
200
Спи же, малютка! пока страсти и люди, нена
вистники сна, не лишили тебя способности спать
и пока Фортуна поддерживает тебя благодетельною
рукою на краю зияющей бездны!
Взгляните на сон благотворительного смертного:
он тих и спокоен, как ночь весенняя (Оратор взгля
нул на хозяина, который с трудом мог сокрыть слад
кие слезы на глазах). Душа его, которой ничто
не препятствует излиться наружу, дышит на его
устах, на ясном челе его, даже на опущенных ресни
цах. Сердце его утопает в веселии, пульс его ударяет
тихо и ровно: он счастлив, он совершенно благопо
лучен, ибо он учинил доброе дело, ибо сон напоми
нает ему несчастного, которого он извлек из пропасти,
с которым плакал наедине. Кажется, ангел-храни
тель присутствует у ложа праведника и отгоняет
благовонными крилами мечты и призраки. Кажется,
сама надежда сыплет на него цветы свои обильною
рукою, и он — сказать ли горькую истину? — он про
сыпается едва ли столько счастлив, ибо первый взор
его часто, очень часто встречает неблагодарного! Что
нужды? Он уже наслаждался во сне!
(Мы заметим, что хозяин, вздохнув очень горест
но, прошептал между прочим: «Друзья мои, я жалею
от искреннего сердца о том, кто не заснул после
доброго дела».)
Взгляните теперь на оратая, который засыпает
на жестком ложе, взгляните на поденщика, который,
окончив труд свой, бросается на голый камень и с но
шею плеч своих слагает все бремя душевное; взгляни
те на ратника, утружденного походом, дождем, холо
дом: он несколько дней сражался со стихиями и со
смертию; кровь и пот лились ручьями, голод изнурял
его; но он заснул — и все забыто, и он счастливее
сатрапа, засыпающего тонким сном на персях восточ
ной одалиски. Скажите мне теперь, что награждает
201
страдальцев сих за труды, пот и раны? Конечно, не
скупые награды царей и вельмож, но сон, благо
детель человеков!
Кто из нас не любил и кто не спал вопреки
любви своей?
(После этого вопроса краткое молчание. Одна из
молодых девушек потупила черные глаза, другая
покраснела. Старая вдова А. открыла табакерку
и поднесла ее с ласковою улыбкою хозяину, устре
мив на него страстные взоры, которые, казалось, де
лали следующий вопрос: «И ты любил меня в моло
дости, друг мой, но любовь не лишала тебя сна;
не правда ли?» — Оратор продолжал.)
Сладостен сон любовника: он видит бархатные
луга, орошенные ручьями, сады Армидины, царство
Луны и Сильфов; все предметы и все места укра
шены присутствием его возлюбленной. Везде она
с ним, ходит рука с рукою, везде неразлучна —
и в хижине, и в палатах, и в обществе, и в пустыне.
Сон и самые печали услаждает. Любовница тебе
изменила или новая Галатея невнимательна к твоим
песням; целомудренна, как Цинтия или как Зиновия,
едва-едва склоняет к тебе суровые взоры?.. Утешь
ся, печальный страдалец! Я не стану тебе советовать
вооружаться терпением стоика или потоплять любовь
свою* в чаше вина*, или забыть вероломную. Но
никто не отнимал у тебя сна. Никто не лишал тебя
способности усыплять сердце свое посредством сла
достных мечтаний. Спи же, любовник, спи от вечера
до утра, от утра до вечера, и — к наказанию твоей
каменной Лауры — ты, верно, когда-нибудь про
снешься с прежним спокойствием, с прежним равно
душием; ибо сон, успокаивая страсти, истребляет
207
РЕЧЬ О ВЛИЯНИИ ЛЕГКОЙ ПОЭЗИИ НА ЯЗЫК,
читанная при вступлении
в «Общество любителей российской словесности»1
в Москве 17 июля 1816
212
умия менее или более приближались к желанному
совершенству, и все — нет сомнения — принесли
пользу языку стихотворному, образовали его, очи
стили, утвердили. Так светлые ручьи, текущие раз
ными излучинами по одному постоянному накло
нению, соединяясь в долине, образуют глубокие
и обширные озера: благодетельные воды сии не
иссякают от времен; напротив того, они возраста
ют и увеличиваются с веками и вечно существуют
для блага земли, ими орошаемой!
В первом периоде словесности нашей, со вре
мен Ломоносова, у нас много написано в легком
роде; но малое число стихов спаслось от общего
забвения. Главною тому причиною можно положить
не один недостаток таланта или изменение языка,
но изменение самого общества; большую его обра
зованность и, может быть, большее просвещение,
требующее от языка и писателей большего знания
света и сохранения его приличий: ибо сей род словес
ности беспрестанно напоминает об обществе; он
образован из его явлений, странностей, предрас
судков и должен быть ясным и верным его зерка
лом. Большая часть писателей, мною названных,
провели жизнь свою посреди общества Екатери-
нина века, столь благоприятного наукам и словесно
сти; там заимствовали они эту людскость и вежли
вость, это благородство, которых отпечаток мы
видим в их творениях: в лучшем обществе научи
лись они угадывать тайную игру страстей, наблюдать
нравы, сохранять все условия и отношения светские
и говорить ясно, легко и приятно. Этого мало: все
сии писатели обогатились мыслями в прилежном
чтении иностранных авторов, иные древних, другие
новейших, и запаслись обильною жатвою слов
в наших старинных книгах. Все сии писатели име
ют истинный талант, испытанный временем; истин-
213
ную любовь к лучшему, благороднейшему из ис
кусств, к поэзии, и уважают, смею утвердительно
сказать, боготворят свое искусство, как лучшее до
стояние человека образованного, истинный дар не
ба, который доставляет нам чистейшие наслажде
ния посреди забот и терний жизни, который дает
нам то, что мы называем бессмертием на земли —
мечту прелестную для душ возвышенных!
Все роды хороши, кроме скучного. В словесно
сти все роды приносят пользу языку и образован
ности. Одно невежественное упрямство не любит
и старается ограничить наслаждения ума. Истинная,
просвещенная любовь к искусствам снисходитель
на и, так сказать, жадна к новым духовным на
слаждениям. Она ничем не ограничивается, ничего
не желает исключить и никакой отрасли словес
ности не презирает. Шекспир и Расин, драма и ко
медия, древний экзаметр и ямб, давно присвоен
ный нами, пиндарическая ода и новая баллада, эпо
пея Омера, Ариоста и Клопштока, столь различ
ные по изобретению и формам, ей равно известны,
равно драгоценны. Она с любопытством замечает
успехи языка во всех родах, ничего не чуждается,
кроме того, что может вредить нравам, успехам
просвещения и здравому вкусу (я беру сие слово
в обширном значении). Она с удовольствием заме
чает дарование в толпе писателей и готова ему по
дать полезные советы: она, как говорит поэт, гото
ва обнять
В отважном мальчике грядущего поэта!4
Ни расколы, ни зависть, ни пристрастие, ника
кие предрассудки ей не известны. Польза языка,
слава отечества: вот благородная ее цель! Вы,
милостивые государи, являете прекрасный при
мер, созывая дарования со всех сторон, без лице-
214
приятия, без пристрастия. Вы говорите каждому
из них: несите, несите свои сокровища в обитель
муз, отверстую каждому таланту, каждому успеху;
совершите прекрасное, великое, святое дело: обога
тите, образуйте язык славнейшего народа, населя
ющего почти половину мира; поравняйте славу язы
ка его со славою военною, успехи ума с успехами
оружия. Важные музы подают здесь дружественно
руку младшим сестрам своим, и олтарь вкуса обога
щается их взаимными дарами.
И когда удобнее совершить желаемый подвиг?
в каком месте приличнее? В Москве, столь красно
речивой и в развалинах своих, близ полей, озна
менованных неслыханными доселе победами, в древ
нем отечестве славы и нового величия народного!
Так! с давнего времени все благоприятствовало
дарованию в Университете московском, в старшем
святилище муз отечественных. Здесь пламенный их
любитель с радостию созерцает следы просвещен
ных и деятельных покровителей. Имя Шувалова,
первого мецената русского, сливается здесь с гром
ким именем Ломоносова5. Между знаменитыми
покровителями наук мы обретаем Хераскова: творец
«Россияды» посещал сии мирные убежища, он по
кровительствовал сему рассаднику наук; он первый
ободрял возникающий талант и славу писателя
соединил с другою славою, не менее лестною для
души благородной, не менее прочною,— со славою
покровителя наук. Муравьев, как человек государст
венный, как попечитель, принимал живейшее участие
в успехах Университета, которому в молодости был
обязан своим образованием. Под руководством
славнейших профессоров московских, в недрах
своего отечества он приобрел сии обширные све
дения во всех отраслях ума человеческого, которым
нередко удивлялись ученые иностранцы: за благо-
215
деяния наставников он платил благодеяниями
сему святилищу наук; имя его будет любезно серд
цам добрым и чувствительным, имя его напомина
ет все заслуги, все добродетели,— ученость обшир
ную, утвержденную на прочном основании, на зна
нии языков древних; редкое искусство писать он
умел соединить с искреннею кротостию, с снисходи-
тельностию, великому уму и добрейшему сердцу свой
ственною. Казалось, в его виде посетил землю один из
сих гениев, из сих светильников философии, которые
некогда рождались под счастливым небом Аттики для
разлития практической и умозрительной мудро
сти, для утешения и назидания человечества красно
речивым словом и красноречивейшим примером.
Вы наслаждались его беседою; вы читали в глазах
его живое участие, которое он принимал в успехах
и славе вашей; вы знаете все заслуги сего редкого
человека... и — простите мне несколько слов, в его
воспоминание чистейшею благодарностию исторг
нутых! — я ему обязан моим образованием и сча
стием заседать с вами, которое умею ценить, которым
умею гордиться.
И этот человек столь рано похищен смертию
с поприща наук и добродетели! И он не был свидете
лем великих подвигов боготворимого им монарха
и славы народной! Он не будет свидетелем новых
успехов словесности в счастливейшие времена для
наук и просвещения: ибо никогда, ни в какое время
обстоятельства не были им столько благоприятны.
Храм Януса закрыт рукою Победы, неразлучной
сопутницы монарха. Великая душа его услажда
ется успехами ума в стране, вверенной ему святым
провидением, и каждый труд, каждый полезный
подвиг щедро им награждается. В недавнем време
ни, в лице славного писателя, он ободрил все оте
чественные таланты, и нет сомнения, что все благо-
216
родные сердца, все патриоты с признательностию
благословляют руку, которая столь щедро награжда
ет полезные труды, постоянство и чистую славу пи
сателя, известного и в странах отдаленных, и кото
рым должно гордиться отечество. Правительство,
благодетельное и прозорливое, пользуясь счаст
ливейшими обстоятельствами — тишиною внешнею
и внутреннею государства,— отверзает снова все
пути к просвещению. Под его руководством про
цветут науки, художества и словесность, коснею
щие посреди шума военного; процветут все отрас
ли, все способности ума человеческого, которые
только в неразрывном и тесном союзе ведут наро
ды к истинному благоденствию и славу его делают
прочною, незыблемою. Самая поэзия, которая
питается учением, возрастает и мужает наравне
с образованием общества, поэзия принесет зрелые
плоды и доставит новые наслаждения душам возвы
шенным, рожденным любить и чувствовать изящное.
Общество примет живейшее участие в успехах ума —
и тогда имя писателя, ученого и отличного стихо
творца не будет дико для слуха: оно будет возбуж
дать в умах все понятия о славе отечества, о досто
инстве полезного гражданина. В ожидании сего
счастливого времени мы совершим все, что в силах
совершить. Деятельное покровительство блюсти
телей просвещения, которым сие общество обяза
но существованием; рвение, с которым мы присту
паем к важнейшим трудам в словесности; беспри
страстие, которое мы желаем сохранить посреди
разногласных мнений, еще не просвещенных здравою
критикою: все обещает нам верные успехи; и мы до
стигнем, по крайней мере, приближимся к желаемой
цели, одушевленные именами пользы и славы, руко
водимые беспристрастием и критикою.
1816
217
ВЕЧЕР У КАНТЕМИРА
224
жизни и редко, очень редко сообщают слабые ощу
щения свои мозгу. Вы знаете, что от бесчисленного
количества слабых ощущений зависят воображение,
вкус, чувствительность и живость. Надобно содрать
кожу с гиперборейца, чтоб заставить его что-нибудь
почувствовать*.
А б б а т В. Что можете отвечать на это? Вы ста
нете защищать соотечественников ваших, как ми
нистр, и на сильные, неотразимые силлогизмы пре
зидента отвечать дипломатическими, отклоняющими
истину фразами?
К а н т е м и р . Я родился в Константинополе.
Праотцы мои происходят от древней фамилии, не
когда обладавшей престолом Восточной империи5.
Следственно, во мне играет еще кровь греческая,
и я непритворно люблю голубое небо и вечно зеленые
оливы стран полуденных. В молодости я странство
вал с отцом моим, неразлучным сопутником, искрен
ним другом Петра Великого, и видел обширные доли
ны России от Днепра до Кавказа, от Каспийского
моря до берегов величественной Москвы. Я знаю
Россию и обитателей ее. Хижина земледельца и терем
боярина мне равно известны. Руководимый наставле
ниями отца моего, просвещеннейшего человека в
Европе, с ранних лет воспитанный в училище фило
софии и опытности, будучи обязан по званию моему
иметь беспрестанные и тесные сношения с иностран
цами всех наций, я не мог сохранить предрассудков
варварских и привык смотреть на новое отечество
мое оком беспристрастного наблюдателя. В Версале,
в кабинете короля вашего, в присутствии министров
я — представитель великого народа и всемогущей
[1816]
РАЗНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
1807
Дано в Москве 1810-го мая 12 дня
Ж<уковски>м — Б<атюшко>ву
описание роскоши
римской, достойное кисти Ювеналово<1й>> и ужас
ного века, в котором жил стихотворец, века варвар
ства, роскоши, развращения нравов, бесстыдства,
пороков, когда они не имеют даже нужды покрывать
ся покровом добродетели.
Сочинения в прозе
«Финляндия» . . . 1
«Похвальное слово сну» . . 2
«Предслава и Добрыня», повесть 3
«Корчма в Молдавии» ibid . 4
«Венера» . . . . 5
«Стихотворец судья» 6
Замечание
Валькирии были у скандинавов и всех северных
народов богини вестницы смерти, послушные Одену.
Они во время битвы носились невидимо над войском,
вооруженные мечом, на белом коне воздушного
Естества, и избирали жертвы. Храбрых провождали в
Балкаллу, чертоги Оденовы, где уготован им был пир
и красавицы. Скальды воспевали воинам прежнюю
славу. Вот рай совершенно военный!
Готическое предание повествует, что есть такое
земное отверстие, ведущее к аду или Нифлеймру.
Многие воины туда спускались.
В книге «Эдда» (или гот<ическое> басносло
вие) говорят о каком-то адском псе Монагармаре,
который питается последними вздохами умирающих.
Норпиры (или Парки): Урда, Верданда, Скуль-
да — имена их значат: прошедшее, настоящее,
будущее.
Гела — богиня смерти.
Лукк — злое начало, отец Гелы, пребывает в око
вах до появления новых богов. Когда он расторгнет
242
узы свои, то люди, земля, солнце, звезды, весь мир
исчезнет — земля поглотится водою либо сгорит от
огня небесного. Сам Оден погибнет с божествами
своего семейства.
Это баснословие, кроме пиитической стороны,
представляет воображению и уму сторону совершен
но новую. Оден есть верховное существо, бог страш
ный и мстительный, в руках его награда храбрости,
единственная добродетель, которую почитали сии
варвары; но и он, и сие страшное божество, предмет
почитания смертных, и его Валкалла, исполинские
чертоги, должны некогда пасть перед роком! След
ственно, Оден есть первый бог, которому народы
не даровали вечности!
Британцы вовсе не признавали богов и поклоня
лись теням предков своих, которые жили в воздухе,
в облаках и являлись с месячным восходом. Сколько
красот Оссиан умел извлечь из этих басен!— Однако
народы сии, кажется, признавали какое-то верховное
существо.
О Горации
Гораций родился в самых счастливейших обстоя
тельствах для. словесности. Латинский язык, об
разованный великими писател<ям>и, получил
твердое основание. Высокий Лукреций, сладост
ный Катулл прославили Италию. Саллустий уже
обнародовал до сего времени маленькую книгу, ко
торая его поставила наряду с Титом Ливием.
Кипр, удививший сограждан высокими дарованиями,
очаровал их чистотою слога своего. Одним словом,
Цицерон, вознесший римское красноречие на са
мую высшую степень, украсил прозу возможною ей
гармониею. Гораций, образовавший свой вкус
в отечестве, на двадцатилетнем возрасте учился
философии и словесности в Афинах. На двадцать
шестом году он был представлен Меценату Вер
гилием и Варием, а вскоре и Августу самим Мецена
том. Император дважды его обогащал, но не мог
заставить его принять должность секретаря — ибо он
дорожил своей свободою. Дарования и людскость
(urbanite), отличающие сего поэта, не могли бы
всегда удержать его на гряде любимца, когда б он
не был исполнен благоразумия. Он жил в таком веке,
в котором осторожность была единою позволи
тельною добродетелью. Он не был защитником ни
одной особенной секты, а пользовался учением и
246
опытностию всех мудрецов.— Тонкий философ,
тонкий придворный, Гораций доказал, что человек
не может быть совершенно счастлив, что сердце
наше есть источник вечных желаний, и всегда но
вых. Посреди шумного двора Августова, посреди
театра славы своей он мечтал о уединении, воскли
цал: «О милый мой деревен<ски>й домик, убежище
мое, когда увижу тебя!» — Он написал сие глу
бокое рассуждение, исполненное чувства: «Сча
стие не принадлежит богатым исключительно, и тот,
кто от дня своего рождения до последнего часу жиз
ни своей укрылся от взора человеческого, и тот не ме
нее достоин сожаления!»
Он был одержим неизлечимою болезнь<ю:>
тех людей, которых фортуна рано осыпает дарами —
пресыщением. Послушаем, что он пишет к Селоту,
другу своему: «Вопреки моим предприятиям, я не
могу сделаться ни лучше, ни счастливее; ибо я го
раздо здоровее телом, нежели умом. Я не хочу ни
слушать, ниже читать то, что меня могло бы успо
коить. Сержусь на верных лекарей, которые хотят
меня вылечить, сержусь и на друзей моих, желаю
щих извлечь меня из сего пагубного состояния.
Одним словом, я все делаю противное моему благо
состоянию и противное собственному рассудку.
Когда я в Тиволи, мне хочется быть в Риме, когда
я в Риме, то мне желается быть в Тиволи».— Вот
что писал счастливейший из всех стихотворцев,
человек, которого всегда фортуна лелеяла как лю
бимца своего! Не должно ли жалеть об умных лю
дях, о тех, которые своими дарованиями услажда
ют досуг наш, когда последний поденщик, дрово
сек, в поте и пыли снискивающий хлеб свой, их
стократ счастливее! Если науки услаждают не
сколько часов в жизни, то не оставляют ли они
в душе какую-то пустоту, которая отвлекает нас от
247
всех предметов, которая разочаровывает их, кото
рая делает нас недовольными приближающи<ми-
ся> друзьями и пр.?
И. М. М<уравьев-Апостол> — любезнейший из
людей, человек, который имеет блестящий ум и
сердце, способное чувствовать все изящное,— ска
зывал мне, что он не выпускает Горация из рук, что
учение сего стихотворца может заменить целый
век опытности, что он всякий день более и более от
крывает в нем не только поэтических красот, но
истин, глубоких и утешительных.
Гораций был льстец Августов. Об этом напи
саны были целые книги. Одни говорили, что льстить
Октавию, рушителю вольности, рушителю всякого
права, трусу на войне, коварному изменнику оте
чества и друзей, есть пятно неизгладимое. Другие,
не столь строгие, утверждали, что он должен быть
благодарен императору, который усмирил междо
усобную войну, водворил порядок, науки и законы,
что Горациева признательность к благодетелю не
есть порок и проч. Всякий может оставаться при
своем мнении. Мне же кажется, что стихотворец
сей, как и все люди, платил дань порокам и слабо
сти, что трудно, очень трудно не ослепиться ласка
ми Владельца, что Владелец, человек с увенчанной
главою, есть, по словам Вольтера, волшебник, что
самые строгие писатели, что пылкий Ювенал не
устоял бы против ласк Августовых; одним словом,
что трудно, весьма трудно судить поведение че
ловека умного, которого слава перешла в потом
ство почти без пятен. Расин, честный, набожный
Расин, умер оттого, что Лудвиг взглянул на него
косо. Но Гораций никогда не хотел продать свою
вольность за золото. Он отказался от почестей,
страшился забот, любил уединение. Не доказывает
248
ли это, что он имел прекрасную душу, исполнен
ную благородства?
К какой-то книге, которая говорит о материях от
влеченных, метафизических, была приложена кар
тина, весьма остроумная, следующего содержания.
Представлен был ребенок, перед ним зеркало. Ре
бенок, видя в нем свой образ, хочет его обнять.
Философ, стоящий вдали, смеется над его ошиб
кою, а внизу картины надпись, относящаяся к Му
дрецу: «Quid rides? — Fabula de te narratur!»*
Элегия
Я заметил, что тот, кто пишет хорошо, рассуж
дает всегда справедливо о своем искусстве. Если
вы хотите научиться, то говорите с часовым масте
ром о часах, с офицером о солдатах, с крестьяни
ном о землепашестве. Если хотите научиться пи
сать, то читайте правила тех, которые подали при
меры в их искусстве. Теперь дело идет не о мета
физике, о поэзии, которая есть искусство самое
легкое и самое трудное, которое требует прилежания
и труда гораздо более, нежели как об этом думают
светские люди...
МОЕ
Я заметил, что посреди великих чувств дружбы
и любви имеются какие-то искры эгоизма, которые
рано или поздно разгораются и дружбу и любовь
пожирают. Одна добродетель, но твердая, и посто
янная, и деятельная, может погасить их.
Сенека, разъезжая в дурной повозке в окрест
ностях пышного Рима, краснел, когда встречал
богатых людей. «Кто краснеет от худой повозки,—
воскликнул он,— будет гордиться богатою колесни
цею!» Avis au lecteur, a celui plutot qui vient de
transcrire le passage de Seneque*.
У Сенеки было несчетное множество костяных
253
столов: посудите о его богатстве; верить ли похва
ле его бедности? Лагарп на него жестоко напада
ет, а из комментаторов Юст-Липсий. Справлюсь
с ними. Но Лагарпу нельзя во всем верить: он че
ловек пристрастный. Дидерот пожаловал Сенеку
в Сократы,— то как не бранить его Лагарпу?
Чем более читаю Сенеку, тем более нахожу, что
он похож на Шатобриана: Шатобриан — Сенека в
христианстве по слогу, по душе, не смею сказать по
поведению.
* экспромтом (фр.).
** героическое усилие (фр.).
254
писать? Отдавать себе отчет в протекшем, описы
вать настоящее и планы будущего. Но это, признать
ся, очень скучно. Говорить о протекшем хорошо на
старости, и то великим людям или богатым перед
наследниками, которые из снисхождения слушают:
On en vaut mieux quand on est ecoute*.
Что говорить о настоящем! Оно едва ли суще
ствует. Будущее... о, будущее для меня очень тя
гостно с некоторого времени! Итак, пиши о чем-
нибудь. Рассуждай! Рассуждать несколько раз про
бовал, но мне что-то все не удается: для меня, го
ворят добрые люди, рассуждать все равно, что ино
му умничать. Это больно. Отчего я не могу рассуж
дать?
Первый резон: мал ростом.
2 — не довольно дороден.
3 — рассеян.
4 — слишком снисходителен.
5 — ничего не знаю с корня, а одни вер
шки, даже и в поэзии, хотя целый
век бледнею над рифмами.
6 — не чиновен, не знатен, не богат.
7 — не женат.
8 — не умею играть в бостон и в вист.
9 — ни в шах и мат.
10
11. После придумаю остальные резоны,
по которым рассудок заставляет меня смиряться. Но
писать надобно. Мне очень скучно без пера. Пробовал
рисовать — не рисуется, писать вензеля — теперь ни
в кого не влюблен; что же делать? Научите, добрые
люди, а говорить не с кем. Не знаю, как помочь
горю. Давай — подумаю. Кстати, вспоминаю чужие
* в целом (фр.).
264
12. Обозрение журналов. Влияние их.
Участие Екатерины в издании «Собеседника». При
дворный театр. Господствование французской сло
весности и вольтерианизм. Желание имп <ерат-
рицы>> воскресить старинный язык русской. Не
сообразности.
13. Петров, Майков.
14. Державин: «Он памятник себе воз
двиг чудесный, вечный»5.
15.Подражатели его. Взгляд на словес
ность вообще. Успехи. Недостатки.
16. Богданович. Влияние его.
17. Херасков. Проза его и стихи.
18. Карамзин. Ход его. Влияние на
язык вообще.
19. Дмитриев. Характер его дарования,
красивость и точность. Он то же делает у нас, что
Буало или Попе у себя.
20. Подражатели их.
21. Княжнин. Взгляд на театр вообще.
Княжнина комедия и трагедия. Может быть, климат
и конституция не позволяют нам иметь своего, на
ционального театра.
22. Озеров.
23. Хемницер. Крылов. Жуковский.
24. Муравьев. Книги его изданы недавно.
Он первой говорил о морали. Он выше своего време
ни и духом, и сведениями.
25. Бобров. Мерзляков. Востоков. Воей
ков. Переводы Кострова и Гнедича. Пушкин. Вязем
ский, Сумароков Панкратий. Нелединский. Взгляд
на издание Жуковского и потом Кавелина. Заме
чание на письма И. М. <Муравьева-Апосто-
ла;> из Нижнего.
26. Шишков. Его мнения. Он прав, он
265
виноват. Его противники: Макаров, Дашков,
Никольской.
27. Обозрение словесности с тех пор, как
Карамзин оставил «Вестник». Труды Каченовского.
28. Статьи интересные о некоторых
писателях, как-то: Радищев, Пнин. Беницки<й>.
Колычев.
Словесность надлежит разделить на эпохи.
I. Ломоносова.
II. Фонвизина.
III. Державина.
IV. Карамзина.
V. До времен наших.
Сии эпохи должны быть ясными точками. Потом:
не должно из виду упускать действие иностранных
языков на наш язык. Переводы ученых с греческого
и латинского. Что заняли мы у французов, и какое
действие имели переводы романов Вольтера и
проч.
Новикова труды. Влияние новорожденной немец
кой словесности и отчасти английской. В чем мы
успели? Почему лирический род процветал и должен
погаснуть? Что всего свойственнее русским? Богатст
во и бедность языка. Может ли процветать язык без
философии и почему может, но не долго? Влияние
церковного языка на гражданской и гражданского
на духовное красноречие. Все сии вопросы требуют
ясного разрешения и должны быть размещены по
приличным местам.
Должно представить картину нравов при Петре,
Елисавете и Екатерине: до Ломоносова, при нем, при
Державине, при Карамзине. Пустословить на кафед
ре по следам Батте и Буттервека легко; но какая
польза? Здесь надобно говорить дело просто, свобод
но, приятно.
266
Мысли о литературе
«Tout vouloir est d'un fou»*,— сказал Вольтер,
который сам погрешил, желая успеть во всех родах
словесности: границы есть уму, и даже величайшему.
Может ли один человек написать басни Лафонте-
новы, Шекспирова «Отелло», Мольерова «Мизантро
па» и Д'Аламбертово «Предисловие к Энциклопе
дии»? Нет, конечно. Зачем же Вольтер... но бог
с ним!
Не надобно любителю изящного отставать от сло
весности. Те, которые не читали Виланда, Гете, Шил
лера, Миллера и" даже Канта, похожи на деревенских
старух, которые не знают, что мы взяли Париж и что
Москва сожжена — до сих пор сомневаются. Но не
надобно вдаваться в другую крайность. Не надобно
беспрестанно слоняться из одной литерат<уры;>
в другую или заниматься одною древностию. И те, и
другие шалеют, как говорит мой чистосердечный
Кантемир о сытом и моте. Есть середина.
Какая пучина! Англичане, немцы, италиянцы,
португальцы, гишпанцы, французы, восточные полу
денные народы, и вечные древние! Кто обнимет все
творения ума человеческого! и зачем? Крылов ни
чего не читает, кроме «Всемирного путешественника»,
расходной книги и календаря, а его будут читать
и внуки наши. Талант нелюбопытен — ум жаден к
новости: но что в уме без таланта, скажите, бога
ради! И талант есть ум — правда! Но ум сосре
доточенный.
Каждый язык имеет свое словотечение, свою гар
монию. И странно бы было русскому, или италиянцу,
или англичанину писать для французского уха, и
наоборот. Гармония, мужественная гармония, не
N.N.N.
?
Недавно я имел случай познакомиться с стран
ным человеком, каких много! Вот некоторые черты
его характера и жизни.
Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень
здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспе
чен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра — ударил-
268
ся в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лицо
у него точно доброе, как сердце, но столь же непо
стоянно. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он пе
ренес три войны и на биваках был здоров, в покое —
умирал. В походе он никогда не унывал и всегда
готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечно-
стию, которой сам удивлялся; в мире для него все
тягостно, и малейшая обязанность, какого бы рода
ни было, есть свинцовое бремя. Когда долг призы
вает к чему-нибудь, он исполняет великодушно, точно
так, как в болезни принимает ревень, не поморщив
шись. Но что в этом хорошего? К чему служит это?
Он мало вещей или обязанностей считает за долг,
ибо его маленькая голова любит философствовать,
но так криво, так косо, что это вредит ему беспрестан
но. Он служил в военной службе и в гражданской:
в первой очень усердно и очень неудачно; во вто
рой — удачно и очень неусердно. Обе службы ему
надоели, ибо, поистине, он не охотник до чинов и
крестов. А плакал, когда его обошли чином и не дали
креста! Как растолкуют это? Он вспыльчив, как со
бака, и кроток, как овечка.
В нем два человека. Один добр, прост, весел,
услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества,
щедр, трезв, мил. Другой человек — не думайте, что
бы я увеличивал его дурные качества, право нет —
и вы увидите сами, почему,— другой человек — злой,
коварный, завистливый, жадный, иногда корыстолю
бивый, но редко; мрачный, угрюмый, прихотливый,
недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый,
до излишества, непостоянный в любви и честолю
бивый во всех родах честолюбия. Этот человек, то
есть черный — прямой урод. Оба человека живут в
одном теле. Как это? Не знаю; знаю только, что у
нашего чудака профиль дурного человека, а по
смотришь в глаза, так найдешь доброго: надобно
269
только смотреть пристально и долго. За это един
ственно я люблю его! Горе, кто знает его с профили!
Послушайте далее: он имеет некоторые таланты и не
имеет никакого. Ни в чем не успел, а пишет очень
часто. Ум его очень длинен и очень узок. Терпение
его, от болезни ли или от другой причины, очень
слабо; внимание рассеянно, память вялая и притуп
лена чтением: посудите сами, как успеть ему в чем-
нибудь?
В обществе он иногда очень мил, иногда очень
нравился каким-то особенным манером, тогда как
приносили в него доброту сердечную, беспечность
и снисходительность к людям. Но как стали прино
сить самолюбие, уважение к себе, упрямство в душу
усталую, то все увидели в нем человека моего с про
фили. Он иногда удивительно красноречив: умеет
войти, сказать — иногда туп, косноязычен, застенчив.
Он жил в аде — он был на Олимпе. Это приметно
в нем. Он благословен, он проклят каким-то гением.
Три дни думает о добре, желает делать доброе дело —
вдруг недостанет терпения — на четвертый он сде
лается зол, неблагодарен; тогда не смотрите на про
филь его! Он умеет говорить очень колко; пишет
иногда очень остро насчет ближнего. Но тот человек,
т<Со> е<сть;> доброй, любит людей и горестно
плачет над эпиграммами черного человека. Белый
человек спасает черного слезами перед творцом,
слезами живого раскаяния и добрыми поступками
перед людьми. Дурной человек все портит и всему
мешает: он надменнее сатаны, а белый не уступает
в доброте ангелу-хранителю. Каким странным об
разом здесь два составляют одно? Зло так тесно
связано с добром и отличено стол-ь резкими чертами?
Откуда этот человек, или эти человеки, белый и чер
ный, составляющие нашего знакомца? Но продол
жим его изображение.
270
Он — который из них, белый или черный?—
он или они оба любят славу. Черный все любит, даже
готов стать на колени и Христа ради просить, чтобы
его похвалили, так он суетен — другой, напротив
того, любит славу, как любил ее Ломоносов, и удив
ляется черному нахалу. У белого совесть чувстви-
тель<на>, у другого медный лоб. Белый обожает
друзей и готов для них в огонь — черный не даст
и ногтей обстричь для дружества, так он любит себя
пламенно. Но в дружестве, когда дело идет о дру
жестве, черному нет места: белый на страже! В люб
ви... но не кончим изображения, оно и гнусно, и
прелестно! Все, что ни скажешь хорошего на счет
белого, черный припишет себе. Заключим: эти два
человека, или сей один человек, живет теперь в де
ревне и пишет свой портрет пером по бумаге. Поже
лаем ему доброго аппетита, он идет обедать.
Это я! Догадались ли теперь?
Мои
275
Еще одна странность Державина. Когда появи
лись его оды, то появились и критики. Чем более хва
лителей, тем более и врагов; это дело обыкновенное!
Между прочими г. Неп<люев> отзывался о Дер
жавине с презрением, не только отрицал ему в та
ланте, но утверждал решительно, что Державин (ко
торого он лично не знал) должен быть величайший
невежда, человек тупой и тому подобное. Переска
зывают Державину: он вспыхнул. На другой день
поэт отправляется к г. Неп<люеву>. «Не удивляй
тесь, что меня видите. Вы меня бранили как поэта;
прошу вас, познакомьтесь со мною, может быть, най
дете во мне хорошую сторону, найдете, что я не так
глуп, не такой невежда, как полагаете; может быть,
смею ласкать себя надеждою, и полюбите меня».—
Представьте себе удивление хозяина! Он и жена при
глашают Гавр<илу;> Ром<Сановича> обедать,
потчивают, угощают, не знают, что сказать ему,
где посадить его. Державин продолжает ездить в дом
и остается навсегда знакомым, даже приятелем.
283
4. Н. И. Гнедичу. <Сентябрь-октябрь 1809 г. Хан-
тоновс»
Послушай, мой друг, что я хочу тебе сказать: не
что иное, как предположение, но если ничего никогда
не предположишь, то и не выполнишь. Притом же
слова мои пусти на воду, если не годятся. Именно:
ты знаешь, что мне 22 от роду; кончить век свой в мо
ем чине стыдно и глупо1; ты знаешь еще, что никогда
я ни у кого ничего не просил, но тебе открыться
можно. Если б я чувствовал, что ни к чему не спо
собен, то верно, ни слова не вымолвил. Ты скажешь:
ты знаешь мои обстоятельства. Служить мне на
добно, но где и как? Вот в чем дело. Не можешь ли
мне посоветовать и прочистить дорогу чрез кого-
нибудь в иностранную коллегию, по дипломатике
(как говорит Крылов); и я что-нибудь да стою, то
есть, могу быть полезным, ибо знаю языки. Но это
не хитрость. Гнить не могу и не хочу нигде. А желаю,
если возможно, быть послан в миссию; поговори
об этом с людьми умными: нет ли способа? Я знаю
на опыте, что иногда слово кстати от неважного
человека значительнее, нежели сильная протекция.
Знаю, что если кто умеет немного ценить дарования,
тот более склонит слух к просьбе твоей, нежели
какого-нибудь генерала. Посоветуйся с Анной Пет
ровной. На этот случай женщины всегда» лучше
нас, ибо видят то, что мы не видим, ибо если захотят
что, то сделают. Но я желал бы нечто верное, ясное,
а не надежду, ибо ее гораздо более в моих пиити
ческих мечтах, нежели в слове завтра. Вот в чем
моя просьба состоит. Уважить или нет — от тебя
зависит. Я бы согласился и без жалованья в Италию,
а это важное условие. Не правда ли? Старайся, если
можно. Оленина и просить не хочу, ибо я ему многим,
очень многим одолжен. Есть, правда, средство через
284
Баранова, и сильное, но ты знаешь, чего мне стоит
просить за себя!.. Где Михайло Никитич!..2
Кстати скажу тебе, что через месяц еду в Москву.
Катерина Федоровна сильно приглашает во всяком
письме, да и мне ее увидеть хочется.
Не можно поговорить с Гагариным об этом деле?
Вся сила состоит в том: frapper juste, mais frapper
fort*, то есть... Да я слишком заболтался! Итак, чтоб
ты не назвал мечтой мои желания. Но если, мой
друг, ты войдешь в мое состояние, то верно, верно
пожалеешь. С моею деятельностью и ленью я буду
совершенно несчастлив в деревне и в Москве, и вез
де. Служил всегда честно: это засвидетельствует
тебе совесть моя. Служил несчастливо: ты сам
знаешь; служил из креста и того не получил, и упу
стил все, даже время, невозвратное время! Теперь,
с совершенной пустотой душевной, пагубной для
меня, я решился: если не пойду служить по этой
части, то поеду путешествовать, хотя бы это стоило
десяти тысяч, что меня разорит совершенно; но
гнить в ничтожестве не могу. И впрямь, когда мы
посмотрим на баловней фортуны... Правда, я им
не завидую.
Рифма на «пря», «моря» есть: «не укоря». Да
рифмы искать, не читав стихов, все то же, что лечить
заочно больного. Не правда ли, что рифмы — занятие
преполезное? Как ты думаешь? Но рифмы, скажу
без смеху, чем новее, тем лучше, тем разительнее,
например, у меня:
Се третий шествует Алкастий горд и страшен,
Как древле Капаний у твердых фивских башен4.
Этого письма, надеюсь, не будешь читать Сама
риной.
287
Если не поймешь, хотя нетрудно понять твоей
высокопарной латыни, то беды нет. Я писал к Капни
сту — нет ответа; писал к Алексею Николаевичу —
нет ответа; ныне писал к Ниловым — сердце говорит,
будет ответ. Крылов родился чудаком. Но этот чело
век загадка, и великая!.. Играть и не проигрываться,
скупость уметь соединить с дарованиями и редкими,
ибо если б он более трудился, более занимался...
Но я боюсь рассуждать, чтоб опять не завраться.
Гоняются ли за тобой утренние шмели? Мне пришла
чудная мысль. Если б, когда я у тебя жил, по утру
пришел юноша к Милому Гению, и тебя бы не было
на ту пору дома, то я так бы отбрил голубчика...
«Не вы ли тот великий дух, который сочинил эпита
фию на смерть статского советника?» Я отвечаю:
«Я». «Позвольте мне, пораженному явными чертами
гения, простираться, если возможно, до вашей
занимательности». Я отвечаю все за себя, как Скоти-
нин на перекличке: «Я!» «Вот, милостивый государь,
моя трагедия... Кто более вашего, кто справедливее
вас оценит слабый, мерцающий свет неопытного
гения?..» «Я!» Тут он мне начинает читать; читает,
а я зеваю. Наконец, есть всему конец, и трагедиям
также: ты входишь... и я указываю на переводчика
Гомера и «Танкреда».
Вот канва, по которой вышить можно что хо
чешь. Я не знаю, как у тебя достает терпения слушать
этот весь вздор? Но не слушать, наживешь врагов
таких, которые тебя свечой станут жечь... Кстати
спрошу тебя: что Шаховской написал хорошего?
Вот еще чудак не из последних. Как он меня вы
хвалял в глаза! Так что стыдно за него4. Честь
Кодру-Жихареву! Не стыдно делаться Панаром-
288
водевилыдиком? В его лета, дворянину, с состоянием!
Он точно с дарованиями: это меня бесит5. Измайлов
плетет, а не пишет. Без смака вовсе. Однако ж его
проза вообще хороша и чиста6. Что Беницкий? Про
длите ему, боги, веку! Но он уже успел написать
много хорошего...7
Пусть мигом догорит
Его блестящая лампада;
В последний час его бессмертье озарит:
Бессмертье — пылких душ надежда и награда!
Я еще могу писать стихи, пишу кое-как. Но к чести
своей могу сказать, что пишу не иначе, как когда
яд пса метромании подействует, а не во всякое время.
Я болен этой болезнью, как Филоктет раною, то есть
временем. Что у вас нового в Питере? Что делает
Полозов? Он не пишет ни слова. Что Катенин на
низывает на конец строк? Я в его лета низал не
рифмы, а что-то покрасивее, а ныне... пятьдесят
мне било... а ныне, а ныне...
А ныне мне Эрот сказал:
«Бедняга, много ты писал
Без устали пером гусиным.
Смотри, завяло как оно!
Недолго притупить одно!
Вот на, пиши теперь куриным».
Пишу, да не пишет, а все гнется.
Красавиц я певал довольно
И так, и сяк, на всякий лад,
Да ныне что-то невпопад.
Хочу запеть — ан, петь уж больно.
«Что ты, голубчик, так охрип?»
К гортани мой язык прилип.
Вот мой ответ. Можно ли так состареться в 22 го
да! Непозволительно!
Как тебе понравилось «Видение»?8 Можешь
сжечь, если не годится. Этакие стихи слишком лег-
Ю К. Батюшков ОЛО
ко писать, и чести большой не приносят. Иным
больно досталось. Бобров верно тебя рассмешит. Он
тут у места. Славенофила вычеркни9, да и все, как
говорю, можешь передать огню и мечу.
К кому здесь прибегнуть музе? Я с тех пор, как
с тобою расстался, никому даже и полустишия, не
только своего, но и чужого не прочитал. С какими
людьми живу?..
Deux nobles campagnards, grands lecteurs de romans,
Qui m'ont dit tout Cyrus dans leurs longs compli-
mens...*
Вот мои соседи! Прошу веселиться!
Нет, невозможно читать русской истории хлад
нокровно, то есть с рассуждением. Я\ сто раз при
нимался: все напрасно. Она делается интересною
только со времен Петра Великого. Подивись, по
дивимся мелким людям, которые роются в этой пыли.
Читай римскую, читай греческую историю, и сердце
чувствует, и разум находит пищу. Читай историю
средних веков, читай басни, ложь, невежество наших
праотцев, читай набеги Половцев, Татар, Литвы
и проч., и если книга не выпадет из рук твоих, то я
скажу: или ты великий, или мелкий человек. Нет
середины! Великий, ибо видишь, чувствуешь то, чего
я не вижу; мелкий, ибо занимаешься пустяками.
Жан-Жак говорит: «Саг ne vous laisser pas eblouir
par ceux qui disent, que l'histoire la plus interessante
pour chacun est celle de son pays. Cela n'est pas
vrait. II у a des pays dont l'histoire ne peut pas meme
etre lue, a moins qu'on ne soit imbecile ou negoci-
290
ateur»*. Какая истина! Да Писареву до этого дела
нет. Он пишет себе, что такой-то царь, такой-то
князь играл на скомонех, был лицом бел, сек рынду
батогами и проч.! Есть ли тут малейшее дарование?
Не труд ли это, достойный Тредиаковского... и ака
демии наградою?.. Притом от одного слова русское,
некстати употребленного, у меня сердце не на ме
сте...12 Скажу тебе еще, что я читал от великого
досуга и метафизику. Многое не понял, а что понял,
тем недоволен. Например, сочинитель «Системы
природы» похож на живописца, который все краски
смешал в одно и после, кажется, говорит: «Отличи,
коль можешь, белое от черного, красное от синего?»
Наука тщетная и пустая! Это Дедалов лабиринт,
в котором быть надобно, но не иначе как с нитью,
то есть с рассудком. Жаль, что эта нить тонка и
гнила. Сей же самый сочинитель в конце книги, раз
рушив все, смешав все, призывает природу и делает
ее всему началом. Итак, любезный друг, невозможно
никому отвергнуть и не познать какое-либо начало;
назови его, как хочешь, все одно; но оно существует,
то есть существует Бог. А от сего все заключить
можно. Я знаю твои мысли, ты знаешь мои, и потому
мимоходом это тебе сказал.
Не знаю, читаешь ли ты «Анахарсиса»? Боже
ственная книга. Не выпускай ее из рук, ибо она не
только быть может путеводителем к храму древности
или изящного, но исполнена здравой философии13.
У меня мало книг, потому-то я одну и ту же пере
читываю много раз, потому-то, как скупой или
293
Екатерина смотрит на внука, бесподобна и может
быть прекрасно выражена. Это ново и благородно.
Ты хочешь, чтоб я бранил Шаховского? Не много ли
это? Или ты хочешь иметь другом Фрерона или
Палиссота?2 Впрочем, я буду писать «Дунциаду»,
где всех помещу на месте... Мир праху твоему, Бе-
ницкий! Мы с ним увидимся в царстве неизвест
ности, где ни дурных стихотворцев, ни дураков, ни
злодеев... Ниловы! Они в Питере! А я писал к ним
в Тамбов! Ниловы, Ниловы! Нилова, которая... кото
рую... Ее опасно видеть!
Не накидывай на себя дурь, мой друг, не говори,
что люди с ума сошли. Ты не Жан-Жак, ты не
потребуешь себе велегласно статуи, нет! Но анекдоты
тобою описаны < т а к > , что можно их назвать образ
цом огорченного стиля. Я и сержусь, и смеюсь;
ты же...
Это письмо начато давно, все дни проводил в хло
потах.
295
Поцелуй Семенову за меня, как Иксион сквозь облако
Юнону. И то хорошо! Лучше бесплотной мечты. Пиши
скорее. Я на первой неделе поста хочу ехать в Тверь.
Но сперва отпиши, как взяться за Гагарина, как и
что делать? К. Б.
Прочитай Парни Самариной. Это в ее роде:
любовь мистико-платоническая.
* олицетворена (фр)-
** Лейпциг (лат.).
315
век себя может знать, не должен, говорю я, променять
своего места на место канцлера, архиерея или
камергера; ибо теперь Батюшков, так как ты его
видишь, скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет
погребать себя никому не приятно. Но тогда, пере-
меня свое место на другое, несвойственное, непри
личное, господин Батюшков был бы вдвое несчаст
нее и, что всего хуже, вдвое глупее, несноснее для
себя, для других и для самого Гнедича. Еще раз, и
да будет это в последний, разуверь себя на мой счет
и не делай заключений, вредных дружбе, оскорби
тельных моему сердцу, ибо я всегда думал и думаю,
что мечтатели, если и могут иметь пламенную голову,
сильное воображение, ум, все, что тебе угодно, за то
не имеют души, и в сердце их холодно, как теперь
на дворе; а я чувствую, мой друг, что у меня есть
сердце всякий раз, как помышляю о тебе и о людях,
мне любезных. Еще раз повтори себе, что Батюшков
приехал бы в Петербург, если б его дела не задер
живали в деревне, если б имел в кармане более денег,
нежели имеет, если б знал, что получит место и вы
годное, и спокойное — да, спокойное, где бы он мог
ничего не делать и не кланяться подьячим, людям
ничтожным,— он бы приехал; а если не едет, то это
значит то, что судьба не позволяет... и проч. Но нет,
ты свое бредишь и всегда, что хуже всего, не своей
головой, ибо у тебя ум велик или мал, но благо
даря Бога, здоров, а бывает болен тогда только,
когда страсть или другие умы, умищи и умишки
сведут с истинного пути. Их суждением я не дорожу,
их советов не хочу, их сожаления не требую, ибо
они для меня... только что забавны; но тебе, мой
друг, тебе стыдно меня обижать заключениями
странными и оскорбительными. Если я тебе не от
крывал моих чудесных обстоятельств, то это истинно
потому, что ты мне пособить не можешь: в слезах
316
твоих я нужды не имею, но в утешении имею нужду.
Мы други, и я смею тебя назвать так, мы други не
с тем, чтоб плакать вместе, когда один за тысячу
мириаметров от другого, не с тем, чтоб писать обоюд
но плачевные элегии или обыкновенщину, но с тем —
и это ты на опыте доказываешь, когда не заразишь
ся посторонним чадом,— с тем, говорю я, чтоб ме
няться чувствами, умами, душами, чтоб проходить
вместе чрез бездны жизни, ведомые славою и опи
раясь на якорь надежды. При имени славы ты верно
не засмеешься; а если засмеешься, то загляни в
свое собственное сердце. Я писал о независимости
в стихах, о свободе в стихах; на судьбу мою никому,
кроме тебя, не жаловался, и то в прозе; а служить
из тысячи рублей жалованья титулярным советни
ком, служить и готовиться к экзамену, подобно
Митрофану, твердя «Аз же есмь червь, а не человек...
поношение человеков», повторять зады и набивать
себе голову римским кодексом, поэтическими по
дробностями из Зябловского, аксиомами из Эвклида,
служить писцом, скрибом в столице, где можно
пить, гДе я пил из чаши наслаждений и горестей
и радость и печаль, но всегда оставался на моем
месте,— нет, нет, это все свыше меня и свыше
тебя!
Что ты делал в жизни своей? Кому ты продал
свою свободу? Никому. И я это докажу тебе в двух
словах. В департаменте ты мог получать более, неже
ли получаешь ныне. Служа в пыли и прахе, пере
писывая, выписывая, исписывая кругом целые
дести, кланяясь налево, а потом направо, ходя ужом
и жабой, ты был бы теперь человек, но ты не хотел
потерять свободы и предпочел деньгам нищету и
Гомера. В департаменте ты бы мог быть коллежским
советником, получить крест, пенсион, все, что угодно,
потому что у тебя есть ум и способность, но ты не
317
хотел потерять независимости и остался бы титуляр
ным советником до скончания века, если б не рука
благодетельного гения, не рука великой княгини
дала тебе чин и пенсион, звание честного человека
и кусок насущного хлеба. Чем же ты хвастаешь
передо мною? Какой-то опытностию! Гнедич, Гнедич!
Эту опытность — к несчастию моему — и я приобрел,
эту опытность, и скучную, и едва ли не пустую. Я при
вык смотреть на людей и на вещи с надлежащей
точки: меня тому научили и годы, и люди, и несча
стия. Les malheurs m'ont mis au rang des sages*,
говорит мудрец. Я не философ, но по крайней мере
имею драхму рассудка, а я враль в твоих глазах,
потому что мелю вздор на рифмах, враль, потому
что говорю то, что мыслю, враль, потому что тебя
в том уверили умные люди, которые мастера давать
советы, когда их не прооят, мастера сожалеть и
злословить. Приятель наш Беницкий, который имел
ум и сердце, сказал:
Везде встречаются быки
И — поученья.
Ты помнишь эту басню? И он сказал правду! Но
дело не о том: мне обидно, любезный друг, не столько
душе моей, ибо она всегда согласна с твоею, сколько
моему самолюбию,— обидно то, что ты разговари
ваешь со мною точно так, как с ребенком или пост
ником, который от измождения плоти видит духов,
des anges violets**, слышит, подобно Пифагору, пение
и гармонические гласы планет небесных, а не видит,
не слышит того, что его окружает. Брось, кинь навсег
да эту привычку! Друг твой не сумасшедший, не
мечтатель, но чудак (la foute en est aux dieux qui
348
25. Н. И. Гнедичу. 16-го —28-го генваря 1814 г.
Departement du Haut-Rhin* или Старая Альзас, у
крепости Бефора, деревня Fontaine, на кануне ново
го года, то есть 31-го декабря старого стиля
* тихо-тихо (ит.).
371
он бледнел. То ему казалось, что капитан выпил
лишнюю рюмку, то компас неверен, то паруса не на
месте, и то не так, и это худо. Потом рассказы о Гайд-
парке, о бирже, о Платове, о Веллингтоне; там опи
сание сокровищ отца его, и все, и все, чего мне слу
шать не хотелось! То он давал советы капитану, то
он удил рыбу, которая не шла на уду, то он видел
кита в море, мышь на палубе или синичку на воз
духе. Он всем наскучил, и человеколюбивый Еврей
предложил нам бросить его в море, как философа
Диагора, на съедение морским чудовищам.
Свободные часы я проводил на палубе в сладо
стном очаровании, читая Гомера и Тасса, верных
спутников воина. Часто, покидая книгу, я любовался
открытым морем. Как прелестны сии необозримые,
бесконечные волны! Какое неизъяснимое чувство
родилось в глубине души моей! Как я дышал свобод
но! Как взоры и воображение мое летали с одного
конца горизонта на другой! На земле повсюду пре
грады: здесь ничто не останавливает мечтателя, и все
тайные надежды души расширяются посреди без
брежной влаги.
Fuggite son le terre e i lidi tutti;
De l'onda il ciel, del ciel l'onda ё confine!*
В седьмой день благополучного плавания восхо
дящее солнце застало меня у мачты. Восточный ве
тер освежал лицо мое и развевал волосы. Никогда
море не являлось мне в великолепнейшем виде. Более
тридцати судов колебались на лазоревой влаге: иные
шли в Росток, другие в Англию; иные, подобно пира
мидам, казались неподвижными, другие, распустя
паруса, как лебеди тянулись длинною стаею и исче-
379
нужна сила душевная, спокойствие, тысячу надежд,
тысячу очарований и в себе, и кругом себя, и твое
дарование бесценное.
Если захочешь, можешь отвечать на мой бред.
Теперь поговорим о деле священном для тебя и для
меня по многим причинам: списка сочинений Муравь
ева я не получал, и с кем ты послал — не знаю. Милый
друг, тебе дано поручение по твоему произволу, и ты
до сих пор ничего не сделал! Карамзин, занятый по
стоянно важнейшим делом, какое когда-либо занима
ло гражданина, нашел свободное время для исправ
ления рукописей Муравьева. Я не стану тебе делать
упреков, но долгом поставляю от лица общества про
сить тебя снова начать прерванный труд. Доставь
мне список исправленный стихов по крайней мере
и с верной оказией. Я беру на себя труд издателя.
Доставь его в скором времени. Здесь я перебираю
прозу. Вот мое единственное и сладостное занятие
для сердца и ума. Сколько воспоминаний! Перечи
тывая эти бесценные рукописи, я дышу новым возду
хом, беседую с новым человеком, и с каким? Нет, ни
когда не поверю, чтобы ты лень предпочел удоволь
ствию заниматься и трудиться над остатками столь
редкого дарования, над прекрасным наследством
нашим! Сделай маленькое предисловие, то, что сде
лал Николай Михайлович в своем издании. «Жизнь»
будет не нужна. Несколько строк твоей прозы и твое
имя — вот о чем прошу тебя, жестокий! Бога ради,
пришли скорее все; иначе я и Блудов, мы утратим
половину нашего уважения к тебе: любить тебя ме
нее будем, если это возможно.. Ты не похож на
нашего приятеля (Вяземского), который, на место
замечаний на мое письмо о Муравьеве, прислал мне
кучу площадных шуток, достойных Пушкина. Я дол
гом, и священным долгом поставлю себе возвратить
обществу сочинения покойного Муравьева. Между
380
бумагами нашел я «Письма Емилиевы», составлен
ные из отрывков; их-то я хочу напечатать. Я уверен,
что они будут полезны для молодости и приятное чте
ние для ума просвещенного, для доброго сердца.
Воейков, из приязни ко мне ( и не смею думать, чтоб
моя проза имела какое-нибудь достоинство), Воей
ков назначил несколько моих пиес и между ими
письмо о Муравьеве. Ты имеешь его. Заметь то, что
тебе не понравится: ошибки против слога. Прибавь,
если хочешь. Это письмо будет иметь интерес, я го
ворил о нашем Фенелоне с чувством; я знал его,
сколько можно знать человека в мои лета. Я обязан
ему всем и тем, может быть, что я умею любить Жу
ковского. Еще раз повторяю: из двух книг Муравье
ва, Карамзиным изданных, из стихов и прозы, кото
рых ты наберешь, из «Писем Емилия», которые я на
мерен напечатать, мы составим нечто целое. Катери
на Федоровна не пожалеет денег на издание: она
любит и гордится славою своего незабвенного друга.
Вот будет книга редкая у нас в России! Это издание
меня занимает. Ты не рассеешь, конечно, моей надеж
ды. Леность твоя не может быть извинением, когда
дело идет о пользе общественной и о выгодах мерт
вого1.
Тургенев сказывал мне, что ты пишешь балладу.
Зачем не поэму? Зачем не переводишь ты Попа «По
слание к Абеляру»? Чудак! Ты имеешь все, чтоб сде
лать себе прочную славу, основанную на важном
деле. У тебя воображение Мильтона, нежность Пет
рарки... и ты пишешь баллады! Оставь безделки нам.
Займись чем-нибудь достойным твоего дарования.
Вот мое мнение: оно чистосердечно. Пускай другие
кадят тебе; я лучше умею: я чувствую, наслаждаюсь,
восхищаюсь твоим гением и признаюсь, сожалею
о том, что ты не избрал медленного, но постоянного
и верного пути к славе. К славе! Она не пустое слово;
381
она вернее многих благ бренного человечества. Ког
да-нибудь поговорю о моих мараньях. Говорить о
Муравьеве и потом о Жуковском, и заключить со
бою — это противно вкусу и рассудку. Теперь прости,
милый друг! Помни меня, люби меня и пожалей о доб
ром Батюшкове, который все утратил в жизни, кроме
способности любить друзей своих. Он никогда не
забудет тебя; он гордится тобою. К. Б.
Не у тебя ли Муравьева «Письма к молодому
человеку об истории»?
383
32. Е. Ф. Муравьевой. 11-го августа 1815 г. Каменец
395
годно. Я берусь доставить заглавный виньет для обо
их томов. Печатать отнюдь не по подписке: я на это
никак не соглашусь. Могу поручиться, что здесь в
Москве в первый год книгопродавцы возьмут 300 или
400 экземпляров. По крайней мере уверяет Каченов-
ский. В Петербурге столько же выйдет в два года. Я
мог бы печатать здесь. Мне дают деньги на бумагу,
но не хочется одолжаться и жить в Москве. Дела
требуют моего присутствия в деревне, одна болезнь
удерживает. Дмитриев уговаривал продать здешним
книгопродавцам, но я боюсь их, как огня. Они изу
родуют издание и на место завода напечатают два,
как обыкновенно.
Том прозы будет интересен. Первая пиеса: речь,
говоренная мною в московском собрании о словесно
сти. Вторая: «Вечер у Антиоха Кантемира», то есть,
разговор его с Монтескье, где я последнего немного
поцарапал. «О Данте, Петрарке, Тассе, Ариосте».
«Финляндия». «Похвала сну». «О морали». «О сочи
нениях Муравьева». «Письмо об академии», пере
правленное (надобно спросить у Оленина, можно ли
его печатать? Канва его, а шелки мои). «Замок
Сирей». « О госпоже дю-Шатле». «О поэте». «О Ломо
носове характере личном», и проч., и проч.
Стихи разделяю на книги: 1-я — элегии, 2-я —
смесь, романсы, послания,.эпиграммы и проч. Я под
писываю имя, следственно, постараюсь сделать луч
ше, все, что могу! Титул: «Опыты в стихах и прозе»
К. Б. Если издатель захочет сделать предисловие
или замечания, то может, подписав имя свое. Одним
словом, надеюсь, что моя книга будет книга, если не
прекрасная, то не совершенно бездельная. Дай мне
решительный ответ. Пришли всю тысячу. Мне деньги
очень нужны. Я болен и проживаюсь на лекарстве.
Если ты понесешь убыток, то я отвечаю. Но этого
предполагать не можно. На печать полагаю две ты-
396
сячи: этого достаточно; мне две тысячи, итого четыре.
Две части продавать по десяти рублей, итого за ты
сячу экземпляров десять тысяч р. На комиссию поло
жим две тысячи; следственно, четыре очистятся. Вот
что мне говорил Каченовский, печататель чужих со
чинений. Он мне и сам предлагал свои услуги, но я от
казался, и главное — потому, что ты по дружбе это
лучше сделаешь, и потому, что в Москве уродуют
книги. Мне ты учинишь одолжение. Без тебя не ре
шусь печатать. Ты знаешь мою лень и нерешимость.
Но прошу только печатать без шуму и грому. Обе
книги вдруг выпустить. Жуковскому хвалители по
вредили. Греч объявит в «Сыне Отечества», Каче
новский — здесь. Я ручаюсь за него: вымолвит доб
рое словечко. Бог поможет: и я автор! Книги раску
пят, а там — пусть критикуют.
Дай же решительный ответ, то есть скажи: мне
не надобно, или скажи: пришли том прозы, а я вы
шлю деньги к концу сентября. Вот на что прошу от
вечать немедленно. Посоветуйся с знающими людь
ми. Мне сделаешь истинное одолжение, истинное,
говорю: избавишь от хлопот и подаришь мне две
тысячи. Ожидаю: да или нет. Но ни слова в моем
условии не переменю: я обдумал все на досуге. Согла
сен ли? Прости, будь здоров, пиши экзаметры и не
верь никому. Тебя сбивают с пути. Переведи несколь
ко отрывков из «Одиссеи». Там можешь блеснуть
экзаметром. Удивляюсь, что ты за нее не возьмешь
ся давно. Что нужды, что не сряду. Пиши и люби
меня.
Иванов умер. Он настрадался. Жаль его больно!
Еще прошу: никому не провозглашай, что я на
мерен печатать, и начав печатать, молчи, пока все не
выйдет. Уткин верно не откажется от виньетов. Я их
тебе представлю, когда все будет готово. Берусь за
это сам, на свой счет и отчет.
397
37. Н. И. Гнедичу. 25-го сентября 1816 г. <Москва>
* Аминь (лат.).
** тонким натурам (фр.)
398
в предисловии от издателя. Не говори о трактире.
Мы не Глинки, и не хвали меня, особливо если под
пишешь имя. Все знают нашу связь, и эта похвала
покажется сомнительною. Надобно сказать в преди
словии, что писано в разные времена, что у нас мало
книг, прямо к словесности относящихся, мало прозы,
и потом на коленях просить читателя раскупить из
дание, в ожидании второго. Пришли мне условие, ка
кое хочешь: я его подпишу. Могу умереть, и ты ос
танешься в дураках. Согласен пять лет не издавать
снова. Экземпляров печатай 1500 или две, не более.
Но книгопродавцам о таком великом числе не объ
являй: это может повредить. Печатай без подписки.
Том стихов отделаю и стану переписывать. Их
менее прозы. Отделение элегий будет лучшее. При
шлю весь короб через месяц, через два, или когда
потребуешь, но назначь мне срок. Другую тысячу, за
стихи, как сказано,— по напечатании их. Высылай
прозаическую тысячу. Я ее несу в аптеку и доктору.
Виньеток не надобно. Бог с ними! Нужна кашка2.
Посылаю тебе на образец. Если апробуешь, то отдай
сделать ее и заглавные литеры надписей к листам
Ухтомскому. Он мне приятель и за безделку сваляет.
Выгравировать это экскизом, а не тщательно. Я от
вечаю за одни доски, полагая, что они не более ста
рублей будут стоить. Они бы и не нужны были для
книги, но тебе с досками легче поверять экземпляры,
и нет ли лишних в типографии? Второе издание, если
Бог велит, сделаю красивее, а первое должно быть
просто3. За труды мои слишком буду награжден.
Уверен, что оно будет не варварское, достойное по
жирателя Гомеровых комментаторов и любителя
Ельзевиров и Бодони! Ожидаю ответа и всей красно
речивой тысячи. Скажу тебе, что Кокошкин скоро
будет воспевать твои гекзаметры и басни соседа
твоего. Прозы твоей читать не будем (я настоял по
399
некоторым местным причинам), а напечатаем в со
брании «Трудов», если хочешь. Скажи мне твою
волю.
Все хорошо, кроме моего здоровья. Меня отправ
ляют на воды. Лекаря морщатся и прибегают к натуре
или природе, а природа к натуре. Понимаешь? Скоро
очищу место для нового стихотворца и отправлюсь
писать элегии в царстве Плутона. Прости, будь
здоров и дай ответ скорей. Ожидаю его с нетерпе
нием.
25-го сентября.
Здесь мелькнул Иван Матвеевич Апостол, урож
денный Муравьев. Ты слышал о деле его. Кажется,
он прав. Что у вас говорят законники? Желаю ду
шевно ему успеху. Он тебе усердно велел кланяться
и поскакал в деревню. Поклонись его детям и попе
няй, что меня забыли. Они право неблагодарны к при
язни. Вручи Никите один экземпляр моей «Речи».
Но чтобы он не показывал никому до напечатания.
Эта «Речь» нашумела здесь. Ты не удивишься, про
читав ее.
Я истину ослам с улыбкой говорил.
Писать ли «Прогулку в академии»? А жаль ее
выключить. Расположение материй сделай сам, как
заблагорассудишь. «Кантемира» завернуть в сере
динку.
* шедевр (ит.).
401
меня гневаться: я не подал поводу, но люди умные
нередко дурачатся, аки аз грешный. Итак, если это
не будет ему противно, надпиши: малый знак моей
признательности, но все что-нибудь! На тебя полага
юсь в этом: как заблагорассудишь. Итак, ты видишь,
что я осторожен, мил и умен, как ангел.
Спасибо за формат. Прекрасно, что и говорить!
Domine, non sum dignus!* Пришли виньетки: это меня
утешит. Но Греч... люблю его, а скажу: палач! Он
так терзает нашу прозу и стихи, что любо и дорого.
Нет № «Сына» без ошибок, и каких ошибок! Если
он начнет меня так уродовать, я ему... Но укротим
волны и вихри моего гнева и станем говорить
о деле.
Получил ли Уткин 200? Ты ни слова! Получил ли
ты 1720 Дамасу? Ты ни слова! Теперь я тебя за гор
ло. Милый друг, отдай ради Неба 1000 в ломбард
к 10-му мая, в счет моего долга (2500), чем меня
истинно обяжешь. У меня ни гроша. Заплатил кучу
долгов, а сам остался при Боккачио и при шпанской
мушке, которая у меня закрывает весь затылок и ме
шает не только трудиться, но даже писать к тебе
это письмо. Осталось только попевать:
Nel cuor piu non mi sento...**
Итак, успокой меня на счет ломбарда, не заставь
проплясать казачка. Я и то разбит на все четыре
ноги, как лошадь, которую я продал в Париже.
Замечание. Исправь сам и проси Греча исправ
лять ошибки против смысла и языка. Иногда переста
новка одного слова, как говорит бессмертный Олин
Квинтильянович, весьма значительна. И у кого нет
этих ошибок? Даже у самого Олина пробиваются кой-
* князь (ит.).
** князь Козловский (ит.)3.
405
И Хвостов не начинал таким образом, ниже Ржев
ский!
Я, как блудный сын, просился опять в Библиоте
ку. Если это нельзя, то проси Тургенева приписать
меня куда-нибудь. Боюсь, чтобы меня не выбрали
в смотрители магазинов соляных. Не забудь, что это
соль не аттическая.
Еще повторяю: выкинь эпиграмму и все басни.
Что в них? Высылай своего «Омира». Я пришлю за
мечания, но впредь делаю одно: твоя пиеса похожа
на древнюю камею. Ее не продашь на толкучем рынке,
а знатоки знают цену. Верь мне, она прелестна, но
все-таки стою на том, что сказал: начало длинновато
и не связано с концом. Самый метр портит единство/
Я прав, по совести прав! Здесь сужу по чувствам, без
предубеждений. Но пиеса прекрасна. Это лучшее на
ше произведение в новом роде. Верь мне и не верь
несправедливым суждениям.
Коль слушать все...
Ты знаешь басню?..
Успокой мою душу. Получил ли стихи, деньги и
теперь «Гризельду», а? Что вы глухи? Не откликае
тесь!
Благодари Греча за «Обозрение словесности».
Право, прекрасно. У нас так не писали до него: сво
бодно, благородно и много истины. Жаль только,
что он на Каченовского нападает в журнале своем.
Впрочем, бранитесь, друзья мои, мы будем слу
шать.
Скажи мне: сколько экземпляров мне уступить
можешь? Я намерен около шести раздать в Петер
бурге и назначу кому вперед.
Ты печатал «Омер» в прозе; пусть так, но в стихах
оставь «Омир»: не то будет пестрота, а рифма тре
бует «ир», или если хочешь, поставь «или», чтобы
меня в журналах не бранили!
406
Здорова ли Катерина Федоровна? Уведомь, Бога
ради!
Жаль, что места нет, а я уж дописался до обмо
рока. Прости. Ох!
409
«Первый снег», но он, конечно, растает перед его
«Снегом». Он поймет эту глупость2. Напомни обо мне
Карамзиным. Скоро ли его «История»? Если бы те
перь попалась в деревне, как бы я прочитал ее!
В городе впечатление будет слабее. Но за то в городе
ты видишь самого историка. Счастливые горожане!
Вы не знаете цены своему счастию. Вы не чувствуете,
как приятно проводить ненастный вечер с людьми,
которые вас понимают, и которых общество, право,
милее цветов и деревенского воздуха, особливо в не
которые лета. Утешаю себя мыслию, что я живал
и хуже. Благодаря Провидению, у меня беседка в са
ду, четыре опрятные, веселые комнаты и твой порт
рет и Вяземского; с балкона вид прелестный:
река, лес, одним словом: прелесть... для проходящих.
А у вас и пыль, и слякоть, и стук карет, и визг собак,
и стихи Хвостова, и докучливые люди, и неприятные
вести, и званые обеды, и фамильные концерты, и за
висть, и каламбуры, и нет даже Василья Львовича.
Прости, мой милый шут и друг. Обнимаю тебя
очень, очень крепко. Сегодня тебя более всех люблю;
завтра на кого-нибудь другого обрушу мою любовь,
и дружбу, и стихи.
412
посылаю к Каченовскому кучу переводов. Увидишь их
в «Вестнике». C'est le chant du cygne*. Хочу, если
моя книга будет иметь какой-нибудь успех, приняться
за поэму «Русалку» и за словесность русскую. Хо
чется написать в письмах маленький курс для людей
светских и познакомить их с собственным богатством.
В деревне не могу приняться за этот труд, требующий
книг, советов и здоровья, и одобрительной улыбки
дружества3. Спасибо! Ты правду говоришь, что меня
надобно немного полелеять. Я, как птица, в сетях
у хлопот и боюсь оставить в них мои перья и талант
мой. Провидение, будь ко мне помилостивее! Друзья,
не переставайте любить меня! Прости, будь мудр,
аки мравий, аки змея, и добр, аки пес!
РУСАЛКА
Песнь 1-я
Добрыня и сын его, юный Озар, обреченный до
чери Оскольдовой, сопутники Оскольда, спешат
настигнуть воинство его, идущее по Днепру в окрест
ностях Киева, воевать Царьград. Радость молодого
Озара, в первый раз препоясанного мечом. Задумчи
вость Добрыни. Они сбиваются с пути. Буря. Нахо
дят пристанище у старца, древнего волхва. Он пред
сказывает Добрыне славное потомство, если спасет
сына своего от очарований Лады, днепровской ру
салки. Нетерпение Озара. Они настигают воинство,
расположенное на берегах Днепра, при шумных
порогах. Пиршество воинское. Песни. Озар, утомлен
ный трудами, засыпает, ему является во сне Лада
во всей красоте; встревоженный, просыпается, при
зывает на помощь имя невесты своей, но образ Лады
глубоко запечатлевается в его сердце.
ПОДРАЖАНИЕ ГОРАЦИЮ
Я памятник воздвиг огромный и чудесный,
Прославя вас в стихах: не знает смерти он!
Как образ милый ваш и добрый, и прелестный,
(И в том порукою наш друг Наполеон),
Не знаю смерти я. И все мои творенья,
От тлена убежав, в печати будут жить.
Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья,
В которые могу вселенну заключить.
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям громами возгласить.
Царицы, царствуйте, и ты, императрица!
Не царствуйте, цари: я сам на Пинде царь!
Венера мне сестра, и ты моя сестрица,
А Кесарь мой — святой косарь. < . . . > 2
ОПЫТЫ В ПРОЗЕ И ЖИЗНИ
446
то внутренняя сила равновесия, пребывающая в лоне поэзии
нашей, храня ее от крайности какого бы то ни было увлече
ния, создала этого поэта именно затем, чтобы в то время,
когда один станет приносить звуки северных певцов
Европы, другой обвеял бы ее ароматическими звуками
полудня, познакомивши с Ариостом, Тассом, Петраркою,
Парни и нежными отголосками древней Эллады; чтобы
даже и самый стих, начинавший принимать воздушную
неопределенность, исполнился той звучащей неги, какая
слышна у южных поэтов новой Европы». А затем противу-
положности, воплощенные в двоице «разнородных поэтов»,
соединились, как полагает Гоголь, в «средине» — Пуш
кине.
Пушкинский «солнечный» дар с течением времени
как бы затмил собою былую славу Батюшкова. Однако
совершенно справедливо звучат заключительные слова
старого жизнеописания Константина Николаевича, при
надлежащего перу замечательного исследователя
Л. Н. Майкова: «При блеске солнца меркнет бледная
луна; но в божьем мире всему есть свой час и свое место»1.
Луна упомянута здесь совсем не оплошно и может служить
своего рода символом батюшковской жизни и сочинений:
описание путешествия Астольфа в лунные пределы из
«Неистового Роланда» было одним из любимейших отрыв
ков Константина Николаевича в мировой литературе,
а сама луна — непременный гость поздних его рисунков.
Действительно, при всей «земной прелести» поэтиче
ских, да и прозаических созданий Батюшкова в них яв
ственно ощущается еще и некая «лунная» тайна, без
которой эти произведения лишились бы во многом своей
трагической глубины. Подспудное «нечто» современники
чувствовали и в самой внешности поэта: «Кроткая, мило-
447
видная наружность Батюшкова согласовалась с неподра
жаемым благозвучием его стихов, с приятностию его
плавной и умной прозы. Он был моложав, часто застенчив,
сладкоречив; в мягком голосе и в живой, но кроткой беседе
его слышался как бы тихий отголосок внутреннего пения.
Однако под приятною оболочкою таилась ретивая, пылкая
душа, снедаемая честолюбием»1.
История жизни признанного главы русской «легкой
поэзии» и обещавшего многое прозаика коротка: отпрыск
древнего, но небогатого вологодского дворянского рода,
он, как и большинство его сверстников, стал участником
Наполеоновских войн; на гражданской службе состоял «по
мощником хранителя манускриптов Императорской Пуб
личной библиотеки». Высоких чинов не достиг; немного не
дойдя до середины земного пути, определился на дипломати
ческую службу в Италию, где в 33 года неожиданно замолк
как писатель, год спустя лишился рассудка и пробыл на
свете еще ровно столько же в сумеречном состоянии со
знания, пережив многих своих современников и оплакан
ный ими заживо.
Иногда у него случались, впрочем, недолгие просвет
ления, в одно из которых он ответил на вопрос князя
П. А. Вяземского о своих произведениях так: «Что писать
мне и что говорить о стихах моих? Я похож на человека,
который не дошел до цели своей, а нес он на голове краси
вый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы,
упал и разбился вдребезги. Поди, узнай теперь, что в нем
было!»2 В записи Федора Глинки со слов А. Н. Верстов-
ского дано несколько иное изложение мысли: «Мне дали,
поставили на голову, прелестную вазу с драгоценным на-
1
С т у р д з а А. С. Беседа любителей русского слова
и Арзамас в царствование Александра I.— Москвитянин.—
1851.— № 21.—Кн. 1.—С. 15.
2
Вяземский П. А. Поли. собр. соч.— Спб.,
1883.— Т. VIII.— С. 481.
448
питком и велели нести. Но я разбил свой сосуд и не донес
своей ноши до цели»1.
Так «красивый сосуд, чем-то наполненный» — или
«прелестная ваза с драгоценным напитком»? «Сорвался»
он — или же поэт его сам «разбил»? И наконец, что это
было за таинственное содержимое — мыслимое ли теперь
дело узнать? Ведь и черепки прекрасной амфоры, напол
ненной некогда чудным миром, благоухают века...
Первый соблазн — попытаться разглядеть нечто
в потемках душевной болезни; и он тем сильней, чем больше
стараются об этом умолчать. Между тем поиск истины
не терпит «подчисток» в летописях прошлого, хотя он и
вовсе не склонен отдаваться во власть темных начал. Не
романтическое, а самое доподлинное и попросту страшное
безумие мертвящим кольцом окружает жизнь Батюшкова,
вокруг которого судьба как будто намеренно разила не
дугом ума не только близких и дальних родственников,
но и знакомых, в особенности собратьев по творчеству.
Однако поиски «ключа» к батюшковскому дару, не отшаты
ваясь суеверно от его душевной трагедии, отнюдь не должны
замыкаться в ее тесном кругу. Врач его Антон Дитрих,
но происхождению немец и тоже поэт (он, в частности,
перевел стихотворение Константина Николаевича «Мои
Пенаты»), оставил в своих дневниковых записях примеча
тельные слова, сказанные ему Батюшковым о собственной
жизни: «Это сказка о сказке одной сказки»2. Вновь
загадка, художественный образ той же силы и вместе
с тем таинственности, что и фраза о прекрасном сосуде.
А путь к ответу на нее лежит, на наш взгляд, как раз через
батюшковскую прозу.
1
Ц Г А Л И, ф. 141, оп. 1, ед. хр. 53, л. 6 об.
2
Русский перевод дневника и «Записки» А. Дитриха//
ОР ГПБ, ф. 50, оп. 1, ед. хр. 42, 44; о нем самом см.:
А л е к с е е в М. П. Несколько новых данных о Пушкине
и Батюшкове//Известия АН СССР. Отд. литературы и
языка.— Т. 8.— Вып. 4.— 1949.— С. 369—372.
450
Первоначально Константин Николаевич рассматривал
значение своей прозы как служебное. Записная книжка
1817 г. сохранила следующее рассуждение: «Для того,
чтобы писать хорошо в стихах...— писать разнообразно,
слогом сильным и приятным, с мыслями незаемными,
с чувствами,— надобно много писать прозою, но не для
публики, а записывать просто для себя. Я часто испытывал
на себе, что этот способ мне удавался: рано или поздно
написанное в прозе пригодится».
В соответствии с таким взглядом Батюшков стеснялся
сперва даже ставить под прозою свою подпись — обра
щаясь в декабре 1815 г. к Жуковскому, он просит: «Имени
под прозою не подписывай: довольно с меня грехов стихо-
словных». В августе следующего года, обсуждая с Гнедичем
состав будущих «Опытов», он отзывается о прозаических
своих сочинениях несколько смелее: «Как ты думаешь?
Собирать ли прозу? Как литература она, кажется, довольно
интересна и даст деньгу»; но в случае отрицательного
ответа спешит наметить путь для отступления: «Впрочем,
я ее не уважаю». С такой же опаскою пишет 27 сентября
1816 г. и Жуковскому: «Я разгулялся и в доказательство
печатаю том прозы, низкой прозы; потом — стихи».
Отношение к переводам было еще более сдержанное.
Хотя один из них и вошел в «Опыты в прозе», а затем
Батюшков предполагал даже издать двухтомник пере
водов из итальянской словесности, но не иначе как за
плату; представив план издания Гнедичу, сразу оговари
вался в письме от 27 февраля 1817 г.: «...ты думаешь,
весело переводить длинные периоды Боккачио даром?
Славы от этой прозы не будет».
Зато куда больше ценил письма. Еще выпуская в свет
сочинения своего учителя М. Н. Муравьева, советовал
добавить к художественной прозе «несколько писем, не
подражаемых памятников лучшего сердца и прекрасней
шей души... Все это для людей истинно образованных»
(Жуковскому, декабрь 1815 г.). А о собственной переписке
7*15** 451
шутливо замечал Гнедичу (конец февраля — начало марта
1817 г.): «Проза надоела, а стихи ей-ей огадили. Кончу
«Тасса», уморю его и писать ничего не стану, кроме писем
к друзьям: это мой настоящий род. Насилу догадался».
Несмотря на явно игривый пошиб этого признания, в каж
дой шутке, как теперь принято говорить, есть доля шутки,—
остальное же истина.
Сколь ответственно подходил Батюшков на самом
деле к своей прозе и как был обеспокоен подлинным ее
художественным достоинством, свидетельствуют следу
ющие слова из того же послания к Гнедичу: «Что делать!
Если бы война не убила моего здоровья, то чувствую, что
написал бы что-то получше. Но как писать? Здесь мушка
на затылке, передо мной хина, впереди ломбард, сзади
три войны с биваками! Какое время! Бедные таланты!
Вырастешь умом, так воображение завянет». Однако
житейское море — не только помеха творчеству, но и его
питательная среда. Подлинную причину своих пережива
ний наш автор, никогда не робевший в бранном «деле»
и неожиданно павший духом перед бранчливой печатною
братией, выдает в письме Жуковскому от июня 1817 г.:
«Спрашиваю себя: в такой бурной, непостоянной жизни
можно ли написать что-нибудь совершенное? Совесть
отвечает: нет. Так зачем же печатать? Беда, конечно,
невелика: побранят и забудут. Но эта мысль для меня
убийственна, ибо я люблю славу и желал бы заслужить ее:
вырвать из рук Фортуны, не великую славу, нет, а ту
маленькую, которую доставляют нам и безделки, когда
они совершенны. Если бог позволит предпринять другое
издание, то я все переправлю; может быть, напишу что-
нибудь новое».
Заветное свое желание о томе прозы Батюшков вы
сказал в июне 1817 г. Вяземскому: «Скажи по совести,
какова моя проза, можно ли читать ее? Если просвещен
ные люди скажут: это приятная книга, и слог красив, то
я запрыгаю от радости. Сам знаю, что есть ошибки против
452
языка, слабости, повторения и что-то ученическое и дет
ское: знаю и уверен в этом, но знаю и то, что если меня
немного окуражит одобрение знатоков, то я со временем
сделаю лучше».
И вот оно сбылось! «Окуражил», то есть ободрил,
одним из первых весьма высоко ценимый Константином
Николаевичем И. И. Дмитриев. Чрезвычайно польщенный
Батюшков спешит ответить ему благодарностью: «Большая
часть моей книги писана про себя. Я хотел учиться писать
и в прозе заготовлял воспоминания или материалы для
поэзии. Сам не знаю, как решился напечатать это. Теперь
же, на досуге, перечитывая все снова, с горестью увидал
все недостатки: повторения, небрежности и даже какое-то
ребячество в некоторых пиесах. Посудите сами, как сердце
мое уныло! Вдобавок к несчастию, множество ошибок
и грехов типографских поразили мои отеческие взоры.
И чужие, и мои собственные грехи, полагал я, вооружат
на меня нашу неблагосклонную публику и всех «расстав-
щиков кавык и строчных препинаний», которые, не имев
великих талантов, не могут иметь и вашей снисходитель
ности. Теперь я несколько спокойнее и по крайней мере
себя не презираю» (письмо от 10 августа 1817 г.).
Собираясь на следующий год в Италию, он называет
прозу в числе четырех наиболее ценных для него в жизни
вещей: в слове «Италия», пишет Батюшков 13 июня
1818 г. А. И. Тургеневу, «заключается для меня многое:
независимость, здоровье, стихи и проза», а вот «чин не
украсит ни прозы моей, ни стихов».
На возвратном пути в Россию отношение к своим
сочинениям уже более сдержанное: Константин Николаевич
признается, что как автор «в стихах, может быть, имеет
одно достоинство — в выражении, в прозе — одно приличие
слога и ясность: заслуга, в других землях маловажная
и у нас самих не достойная похвал энтузиастических»
(из письма Гнедичу от 14/26 августа 1821 г.). О главней
шем же из достоинств и сочинителя, и всякого смерт-
453
ного — любви к ближнему — Константин Николаевич
откровенно заявил в сентябре 1818 г. А. И. Тургеневу,
которому писал: «Мы все любим себя, свои стихи и прозу;
за то и нас не любят. Но я люблю вас, любя свои стихи:
вот мое достоинство».
От батюшковских стихов прозаические его произведе
ния заимствовали стихотворность и присущую им «лег
кость». В статье «Нечто о поэте и поэзии» он утверждает,
что «страница живой, красноречивой прозы» есть «сокро
вище истинное». Образцами для себя здесь он называл
«поэтическую» прозу Шатобриана, которой даже несколько
опасался (письмо Гнедичу от августа 1811 г.), и «стихо
творную» прозу Карамзина (письмо от 19 сентября
1809 г.). У Карамзина наиболее ценным он считал, однако,
не сентиментальные повести, а знаменитую «Историю».
Батюшкову посчастливилось присутствовать при автор
ском чтении отдельных ее страниц, и 13 марта 1811 г. он
сообщает с восхищением тому же Гнедичу: «Я недавно
слышал чтение его истории и уверяю тебя, что такой чистой,
плавной, сильной прозы никогда и нигде не слыхал». Что
именно столь привлекло в этом итоговом творении писателя
предшествующего поколения молодого Батюшкова, верно
угадал Л. Н. Майков: «Карамзину удалось привести
в равновесие главные стихии нашего литературного
языка — народную и церковнославянскую — только в за
ключительном произведении своей литературной деятельно
сти, в «Истории государства Российского».
Над тою же задачей бился сам Батюшков; поиски
разрешения ее сделались одним из основоположных на
правлений и его сочинительства, и всей жизни.
Константин Николаевич долгое время почитался
изобретателем слова «славянофил»: в несколько ином
написании — «слав£нофил» — оно приложено к адмиралу
Шишкову в написанной в 1809 г. шутливой пьесе «Виде
ние на берегах Леты». Сейчас, правда, строгость этого
утверждения оспаривается, поскольку обнаружены более
454
ранние примеры сей этимологически уродливой помеси кор
ней славянского с греческим. Как бы то ни было, именно в
его пору «музский народ» — пользуясь другим счастливым
батюшковским выражением — затеял впервые спор, впо
следствии настолько разгоревшийся, что угли и поныне
еще пышут жаром.
Покуда созванная на образец Государственного
совета «Беседа любителей русского слова» торжественно,
пусть и не всегда плодотворно, заседала в доме Держа
вина — случайно образовавшийся игривый «Арзамас»
вышучивал ее как только мог, упоенно занимаясь тем, что
в современной культурологии называется «антиповеде
нием». Чего стоил один обычай вместо вступительной речи
произносить «отходную» вполне живым литературным
соперникам — в 1817 г. «отпел» в свой черед секретаря
Российской Академии П. И. Соколова и новопринятый
Батюшков. Впрочем, справедливости ради следует от
метить, что в ёрничестве не особенно жалели и друг друга:
взять хотя бы ту жестокую проказу, когда Вяземский
с Батюшковым оставили у Жуковского в его отсутствие
«маленький детский гробик, нарочно купленный в ближней
гробовой лавке»1.
Да, заигрывали порой с вещами столь не безобид
ными, что даже сторонним наблюдателям делалось жутко
вато. Словом, распря «старого» с «новым» вспыхнула не
на шутку, вовлекая в оборот краеугольные вопросы
отечественной истории — недаром же «беседчиков» против
ники нередко величали «литературными староверами».
Но в этом отношении следует, как нам представляется,
сделать существенную оговорку. В нашем случае изначаль
но порочной была уже посылка о словесном «староверии»,
ибо чем может быть лучше литературного старовера, из
лишне горячего приверженца прадедовских заветов,
1
Майков Л. Н. Батюшков, его жизнь и сочине
ния.— С. 100.
455
«литературный хлыст», начисто отметающий отеческое
наследство? Однако люди с государственным мышлением
состояли не исключительно членами «Беседы» — отнюдь
не из ниспровергателей устоев человеческого общежития
составлен был и «Арзамас», многие сочлены которого
остались в истории не только (а когда и — не столько)
как сочинители, но и в силу своей дальнейшей деятельно
сти на общественном поприще.
Все они могли по-разному понимать свое положение
в мире и исповедовать различные взгляды на желательное
устройство России; тем не менее в решительный 1812 г.
проявили редкое единство в общих заботах о защите
Отечества. В годину народной беды противоречия были
преодолены — пусть и ненадолго. Зато именно тогда
Батюшкову удалось достичь в своих произведениях почти
того же счастливого слияния языка народного с церковно
славянским, какое приветствовал в карамзинской «Исто
рии» Л. Н. Майков: война с Наполеоном отчетливо созна
валась всем русским общественным мнением как священ
ная, что потребовало от сочинителя и соответствующих
средств выражения. В особенности показательны в этом
отношении стихотворное послание «К Дашкову» и прозаиче
ский очерк «Нечто о морали...»1.
Однако т в последовавшие мирные годы сохранить
живительное единство, обретенное в пору высшего напря
жения народных сил для борьбы с внешним врагом, оказа
лось гораздо сложнее. Задача, которая была успешно
разрешена и в жизни, и в творчестве Батюшкова, когда
он вместе с русскою армией нес меч справедливого воз
мездия на Париж, во второй раз встала перед ним уже
1
См.: Н е м и р о в с к а я К. А. Церковнославянизмы
в лексике прозаических произведений К- Н. Батюшкова//
Учен. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та.— Т. 59.— Л., 1948.—
С. 113—189.
456
один на один, после того как Константин Николаевич
сумел добиться давно вожделенной цели — назначения
в неаполитанскую миссию — и отправился в одиночестве
в столь желанные для него полуденные края. Но пораже
ние, по видимости даже сокрушительное, какое довелось
ему претерпеть там на житейском и сочинительском по
прищах, тоже, как это ни удивительно, являет собою урок
и немалый «опыт».
Родные «страны полунощи» вызывали у него неизъ
яснимую тоску, страстное желание вырваться из их плена
под теплый и представлявшийся даже спасительным кров
юга. Он не раз отзывался в письмах к друзьям, что у самого
времени на севере «крылья свинцовые», или еще сильней:
«здесь так холодно, что у времени крылья примерзли».
Но вот, едва только очутившись в заветной Италии, он
уже в августе 1819 г. признается Жуковскому: «Посреди
сих чудес удивись перемене, которая во мне сделалась:
я вовсе не могу писать стихов... но зато могу сказать...
что пишу на прозах довольно часто». Однако на деле и для
прозы перемена мест оказалась губительной: проведши
два с половиною года в стране Ариоста и Тасса, Батюшков
вывез оттуда четыре прекрасных небольших стихотворе
ния, самое обширное из которых состоит из дюжины строк,
и записки в прозе об окрестностях Неаполя, уничтоженные
позже в приступе душевной болезни.
Существовало предание, что болезнь Батюшкова
вызвана нравственными переживаниями в связи с под
готовкой восстания декабристов. Его поддерживал, на
пример, И. И. Дмитриев, полагавший, что, воспитанный
в доме М. Н. Муравьева и связанный дружбою с его сыно
вьями, поэт еще до своего отъезда в Италию знал о за
говоре. Поэтому он, не желая, с одной стороны, изменить
своему долгу, а с другой — обнаружить сыновей своего
благодетеля, и выпросился в «чужие край». Но убежав от
места, где он узнал эту тайну, Батюшков не смог убежать
от самого себя — наконец, рассудок его не выдержал
457
борьбы, и тогда-то и наступило помрачение1. Версию эту,
однако, отвергал уже Л. Н. Майков; о ее неправомерности
писал и Д. Д. Благой.
Неверное в прямом понимании впечатление И. И. Дмит
риева все-таки, на наш взгляд, обладает определенным
свойством иносказательного вероятия. Волею судьбы
Батюшков за несколько лет до декабрьских событий пере
жил сходный с ними опыт. Дело в том, что пребывание
его в Неаполе, входившем тогда в состав «Королевства
обеих Сицилии», совпало с наибольшим размахом движе
ния карбонариев — тайного общества, подготовившего
разразившуюся в городе на глазах у Батюшкова револю
цию 1820 г.; закончилась она год спустя тем, что австрий
ские войска, разбив повстанцев, 24 марта 1821 г. вступили
в Неаполь. Русский посланник граф Штакельберг, у кото
рого служил Константин Николаевич «сверхштатным»,
хотя и единственным почти чиновником, выехал из города
и удовлетворил ходатайство поэта об отпуске его в Рим.
Именно из Рима получил в 1821 г. одно из последних батюш-
ковских писем Н. М. Карамзин; оно не сохранилось, но
знаменитый историограф передавал тогда же И. И. Дмит
риеву, что Батюшков рассказывал о крайне тяжелом
впечатлении, произведенном на него этими происшествиями,
которых он сделался невольным свидетелем2.
Непосредственно участвовать в дальнейших событиях
эпохи, когда борьба идей из области словесности пере
кинулась в сферу политики, Батюшкову не было суждено;
однако он до конца жизни, стоя одною ногой уже в мире
потустороннем, не мог забыть ее начала.
От тех же последних дней жизни поэта сохранился
такой рассказ, при всей своей фантастичности вполне
символический. Престарелый Батюшков не раз говорил
1
См.: Д м и т р и е в М. А. Мелочи из запаса моей
памяти.—М., 1869.—С. 197.
2
См.: Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитрие
ву.— Спб., 1866.—С. 304.
458
своему племяннику Н. А. Соколову, которому весьма благо
волил в отличие от большинства окружающих, что уже
много раз собирается выехать за границу, и между прочим
в Париж, но никак не может покинуть Вологды: «Возьму,
говорит, почтовых лошадей, сяду в экипаж и отправлюсь;
проеду верст 50 или 100, а в это время дорога-то подо мной
и поворотится — смотрю, меня прямо, никуда не сворачи
вая, и привезут в Вологду. Вот так и не могу отсюда вы
рваться!»1 Воистину к Батюшкову применимы слова,
сказанные им самим о любимом Тассо: «Воображение,
главная пружина его таланта и злополучий, нигде ему
не изменяло». И еще в этой круговой дороге проступает
та беспрестанная тяга «проездиться по России», которою
одержим был впоследствии Гоголь, мчавшийся в Рим,
чтобы сочинять там русскую поэму, и на Руси тосковавший
по итальянскому воздуху.
Горизонтальное противопоставление запада и востока,
встречаясь с вертикалью, в подножии которой лежит
«низкая проза», а в вышине парит «высокая поэзия»,
рождает на пересечении, в самом средокрестии, главный
вопрос о сути человеческого существования, о том, что
преходяще и что нетленно, о цене жизни и смысле смерти.
Вот в этой болевой точке очутились и дар, и само сердце
Батюшкова. Творческое воплощение размышлений писателя
о времени и вечности видится нам в ключевом художест
венном* образе «реки времен», звенья развития которого
пронизывают наследие Батюшкова насквозь, проявляясь
сперва незаметно, чтобы с тем большею силой прозвучать
в последних его произведениях.
Одним из первых стихотворений, сделавших имя поэта
широко известным, была игривая сатира 1809 г. «Видение
на берегах Леты», где описано испытание на прочность
в летейской «волне забвения» созданий современных Кон-
1
ЦГАЛИ, ф. 63, оп. 1, ед. хр. 17, л. 9—9 об.
459
стантину Николаевичу российских авторов. Вскоре сам
творец «Видения» обмолвился столь же смешливо Вязем
скому, что-де и он видел сон,
Будто светлый Аполлон
И меня, шалун мой милый,
На берег реки унылой
Со стихами потащил
И в забвеньи потопил!
460
П. А. Плетнева, названного здесь уничижительно «Плета-
евым», Батюшков пробует все-таки уйти от вопроса
о «самом главном» — точно в тех же восьми строках, что
и Державин — посредством «лукавой софизмы»:
1
Русская старина.— 1884.—Т. 42.—№ 4.—С. 220.
461
Попытки современного исследователя Н. В. Фридмана
связать этого Мельхиседека с Христом согласно новозавет
ной традиции неубедительны: ведь тогда он должен быть
бессмертен. Еще более шаткими представляются нам осно
вания, по каким И. М. Семенко, отвергнув толкование
Н, В. Фридмана, пробует подменить Мельхиседека Эккле-
сиастом, ничего с ним общего не имеющим, кроме «на
строения».
Однако стоит сопоставить смысл «Изречения» с пред
шествующим ему стихотворением, а также с последующим
и вообще последним — «Подражание Горацию», где
Батюшков следует не столько за римским поэтом, сколько
опять-таки за державинским «Памятником»,— и смысл
как будто бы начинает проясняться. Ведь имя Державина
звучало для Батюшкова и священно, как имя обладателя
высокого «святого» дара поэзии, и державно по самой
своей этимологии. Поэтому слияние двух этих высших
на земле человеческих должностей в «единодержавной»
личности гениального поэта и породило, по нашему мне
нию, в воображении Константина Николаевича мысль на
звать его иносказательно по царю-священнику Мельхи
седеку в прощальном стихотворении, посвященном траги
ческому раздумью над последними строками старшего
современника.
Испытав погружение в Лету еще в земной своей
жизни, Батюшков перед самым концом ее неожиданно
показался ненадолго вновь на поверхности. В последние
свои годы он почувствовал себя заметно лучше, читал
газеты, следя с усердием за ходом Крымской войны. Среди
бывших его сотоварищей разнеслись даже преувеличен
ные слухи о том, что произошло полное выздоровление.
15 ноября 1854 г. Вера Аксакова заносит в свой дневник:
«Смирнова пишет, что Батюшков совершенно исцелился,
пришел в себя после 30-летнего сумасшествия и теперь
читает донесения из Крыма и следит по карте. Невероятно
почти,— мы праздновали его возрождение чтением его
462
стихов, из которых некоторые особенно восхищали нас.
Слава богу, если то правда, что он исцелился, каково
должно быть его впечатление, очнуться после стольких
лет!» Действительно, услышать мнение человека, «про
спавшего» наяву все царствование Николая I, было бы
чрезвычайно любопытно,— однако судьба этой возмож
ности все-таки не дала.
А река времени тем часом продолжала стирать теплую
память о нем, подмывая ее сразу с двух сторон — при
помощи и холодного забвения, и ложно направленных
«упоминаний». Так, в самом конце XIX в. критик Семен
Венгеров в своей биографической справке задается во
просом: «В чем же причины этого холода, окружающего
литературную репутацию Батюшкова? Лежат они в ценно
сти или в свойствах его таланта?» И тут же дает пример
того, как происходит искажение памяти посредством
подмены понятий: «Нам кажется, что именно в свойствах,
в том нерусском характере, печать которого лежит на всем
поэтическом наследстве Батюшкова». Речь идет в первую
голову о поэзии, однако судьба ее неотделима и от прозы.
Критик не заметил в Батюшкове того, что видно нево
оруженным глазом: «опыты» Константина Николаевича
в слове и жизни являются совершенно русскими, причем
русскими по преимуществу не только в своих удачах, но
и в просчетах и даже поражениях.
Почти полвека спустя другой исследователь —
Д. Д. Благой во вступительной статье к изданию батюшков-
ских сочинений пишет: «Отражая личную судьбу поэта,
элегика Батюшкова является прообразом дальнейшей
социально-исторической судьбы породившего его класса».
И все же, подняв глаза от «жрущего жерла» бес
памятства, мы с благодарным удивлением и радостью
обнаруживаем по ту сторону потока времени достигшие
берега бессмертия строки батюшковской прозы. Примеча
тельное сравнение прошлого и настоящего «града апостола
Петра», воздвигнутого на невском берегу, из очерка
463
«Прогулка в Академию художеств» было не только принято
во внимание, но и впрямую вплетено Пушкиным в про
славленный «Медный всадник» — об этом писал в свое
время еще Л. Н. Майков1. Отсюда же перешло сравнение
России с конем на памятнике Петру I: «У нас перед глазами
Фальконетово произведение,— пишет Батюшков,— сей
чудесный конь, живой, пламенный, статный и столь смело
поставленный, что один иностранец, пораженный смелостию
мысли, сказал мне, указывая на коня Фальконетова:
он скачет, как Россия!» Явным продолжением звучат и
пушкинские о том строки:
1
Подробнее см: Ф р и д м а н Н. В. Проза К. Н. Ба
тюшкова.—М., 1965.—С. 158—166.
464
ского и скажет свою «странную, но навязчивую грезу»:
«А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не
уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город,
подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется
прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для
красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном
коне?»
Так «бойкая необгонимая тройка» — или «жарко
д|>пиащий, загнанный конь»? «Поднята на дыбы» — или
«превратилась в одни вытянутые линии»? И вообще: «Что
значит это наводящее ужас движение?» «Куда ж несешься
ты», так что «летит мимо все, что ни есть на земли, и косясь
постораниваются и дают дорогу другие народы и государ
ства»? Что наконец это за «разорванный в куски воздух»,
сквозь который лежит путь — «гнилой и сырой», но одно
временно «чуть ли не самый фантастический в мире»
туман?!
А в ответ на все эти недоумения вдруг слышится из
далека тихий, но внятный голос, доносящийся с той стороны
реки времени — те самые слова, какие звучат на последних
страницах батюшковских «Опытов в прозе»: «Не случалось
ли вам путешествовать при первых лучах денницы путем,
проложенным по высоким горам, когда пары, от земли
восходящие, простирают со всех сторон туманную завесу,
скрывающую горизонт, где изображается множество мечта
тельных предметов, от смешения света со тьмою происхо
дящих? По мере того как вы сходите с высот, сие облако
земное редеет, рассевается; вы проникаете чрез него и
находите на себе малые следы влаги, скоро иссыхающей.
Тогда открывается и расширяется пред вами необъемлемый
горизонт: вы видите близлежащие горы, жатвы и стада,
их покрывающие, селения человеческие и холмы, над ними
возвышенные; вся природа вам отдана снова... Сойдите
с сих высот... где вы ходите около пропастей неизмеримых,
где взор ваш встречает одни призраки; сойдите, говорю
вам, призванные и поддержанные смиренной верою, идите
16 К. Влтюшкон дсс
прямо к сим облакам, обманчивым, восходящим от земли
(они скрывают от вас истину и являют одни обманчивые
образы); сойдите и пройдите сквозь сию ничтожную пре
граду паров и призраков; она уступит вам без сопротив
ления; она исчезнет — и ваши взоры обретут необъемлемую
перспективу истин, все утешения сего земного жилища
и горе — лазурь небесную».
Петр Паламарчук
Hi*
Проза К. Н. Батюшкова впервые была собрана
в отдельном издании: Опыты в стихах и прозе.
Ч. I. Спб., 1817 — единственном, в составлении кото
рого принимал участие сам автор. В дальнейшем
батюшковская проза входила в следующие пере
издания его произведений: Сочинения в прозе и
стихах. Изд. И. И. Глазунова. Ч. I. Спб., 1834, где
воспроизведена прозаическая часть «Опытов» с до
бавлением повести «Предслава и Добрыня» и восьми
писем; в том же виде она представлена в части I
двухтомника Батюшкова (Спб., 1850), выпущенного
А. Ф. Смирдиным в составе «Полного собрания
сочинений русских авторов». В изданном П. Н. Ба
тюшковым трехтомнике «Сочинения К. Н. Батюш
кова» со вступительной статьей Л. Н. Майкова
и примечаниями Л. Н. Майкова и В. И. Саитова
прозе отведен том II (Спб., 1885), а письмам том III
(Спб., 1886; в дальнейшем ссылки на это издание
даются сокращенно: изд. 1886). Сокращенную пере
печатку издания Майкова представляют собой одно
томники, вышедшие в Спб. в 1887 и 1898 гг. В со
ветское время проза Батюшкова включалась в
следующие издания его произведений: «Сочинения»
469
(изд. «Академия»), редакция, статья и комментарии
Д. Д. Благого. М.— Л., 1934; «Опыты в стихах
и прозе» (сер. «Литературные памятники»), издание
подготовлено И. М. Семенко. М., 1977 (далее сокр.:
изд. 1977); «Сочинения» (сер. «Русский Север»),
вступительная статья и составление В. В. Гуры,
подготовка текста и примечания В. В. Гуры и
В. А. Кошелева. Архангельск, 1979 (далее сокр.:
изд. 1979); «Нечто о поэте и поэзии» (б-ка «Любите
лям российской словесности»), составление, вступи
тельная статья и комментарии В. А. Кошелева. М.,
1985 (далее сокр.: изд. 1985).
Настоящее, первое советское отдельное издание
прозы К. Н. Батюшкова подготовлено на основе
наиболее авторитетных публикаций последних лет,
а в отдельных случаях и более ранних. В примеча
ниях использованы разыскания их составителей;
источник текста указан подробнее в комментариях
к каждому произведению.
Книга содержит три раздела. Первый — «Опыты
в прозе», сохраняет название первой прозаической
книги Батюшкова и вбирает в себя все доныне
известные его художественные произведения, кроме
переводов и набросков. Второй — «Из записных
книжек», куда включены все авторские, принадле
жащие самому Батюшкову записи и заметки из
двух дошедших до нас книжек 1810 и 1817 гг.
Третий — «Письма» — содержит 52 избранных
письма из общего числа более четырех сотен, извест
ных к настоящему времени; раздел подготовлен с
так,им расчетом, чтобы не только показать лучшие
образцы эпистолярного наследия автора, но и одно
временно представить наглядно основную канву его
жизненного пути.
Внутри разделов произведения расположены в
хронологическом порядке. В случае, если дата созда-
470
ния произведения не проставлена самим сочините
лем, она установлена на основании разысканий
исследователей и заключена в квадратные скобки.
Для того чтобы содействовать цельному восприя
тию текстов, переводы иноязычных отрывков поме
щены в подстрочных примечаниях. Все остальные
примечания в основном тексте принадлежат К. Н. Ба
тюшкову.
ОПЫТЫ В ПРОЗЕ
473
женный поэтом, «неверен, и статейка нашего автора
имеет лишь достоинство мило рассказанного
анекдота>.
3
Стих И. И. Дмитриева из «Послания от
английского стихотворца Попа к доктору Арбут-
ноту».
475
ского карусельного собрания член Василий Пуш
кин».
9
Ныне один лишь Горбатый мост XVIII в.
остался напоминать о былом веселье.
10
Начало послания Горация «К Постуму» (Оды,
кн. II, № 14).
476
Амура в садах Со» — надпись эта на самом деле
находилась в садах Со, а не Сирейского замка.
7
Библиотека Вольтера была приобретена импе
ратрицей Екатериной II и помещена в Санкт-Пе
тербургском Эрмитаже, откуда в 1861 г. в количестве
7000 книг и рукописей передана в Императорскую
(ныне Государственную) публичную библиотеку.
8
Неточная цитата из «Чистилища» Данте
(VIII, I).
9
Вложенные в уста казака восклицание и две
строки — несколько измененные стихи из баллады
Жуковского «Людмила».
477
ский языки. Сын его Сергей был в числе пяти
повешенных декабристов.
2
Михаил Никитич Муравьев (1757—1807) —
двоюродный дядя Батюшкова. Сенатор, статс-секре
тарь, товарищ министра народного просвещения и
попечитель Московского университета, чья деятель
ность при нем заметно преобразилась: были орга
низованы новые журналы, ученые общества — в том
числе известное Общество истории и древностей
Российских. По его ходатайству Н. М. Карамзин
получил звание историографа. Стихи М. Н. Муравье
ва — начало «легкой поэзии» в России; проза имеет
нравственную направленность и принадлежит школе
сентиментализма. Обширная подборка замечатель
ных писем вновь издана в сборнике «Письма
русских писателей XVIII в.» (Л., 1980). Принимал
деятельное участие в воспитании и дальнейшей
судьбе Батюшкова, за что поэт навсегда остался ему
благодарен.
479
1815 г. статья названа «Воспоминания словесности».
Печатается по изд. 1985.
1
Имеется в виду знаменитое описание вдохно
вения из державинского «Рассуждения о лирической
поэзии или об оде».
2
Изречение Сенеки (письмо 114, 1).
3
-Из второй части книги Ж. де Сталь «О Гер
мании».
4
Тибулл все-таки «обманывал», но Батюшкову
осталось неизвестным, что многие происшествия
и действующие лица в его элегиях вымыш
лены.
5
На деле «Водопад» был написан Державиным
почти десятилетие спустя после посещения им
Кивача в 1784 г. Ода «Бог», напротив, начата
в 1780-м, а окончена в Нарве в 1784 году, прежде
отбытия Державина в Петрозаводск.
6
Из сказки И. И. Дмитриева «Воздушные
башни».
7
Из второй песни неоконченной поэмы М. В. Ло
моносова «Петр Великий».
480
Л.-С. Мерсье (1740—1814), носившего прозвание
«обезьяны Руссо».
3
...прозябают...— здесь употреблено в исконном
церковнославянском смысле «произрастают*.
4
Ш. П. Дюкло (1704—1772)—французский
писатель и историк, более всего известный книгою
«Размышления о нравах сего века».
5
Ж. П. Ансильон (1767—1857) — реформат
ский пастор, по происхождению француз, живший
в Германии. Батюшков перефразирует его статью
«Писатели».
6
Подразумевается философия Шеллинга.
7
«Путешествие младшего Анахарсиса по Гре
ции» — роман французского аббата Ж.-Ж. Барте-
леми (1716—1775).
8
Вероятно, Батюшков имеет в виду следующее
место из «Послания к евреям» апостола Павла,
где речь идет о древних праведниках, которые
«говорили о себе, что они странники и пришельцы
на земле; ибо те, которые так говорят, показывают,
что они ищут отечества. И если бы они в мыслях
имели то отечество, из которого вышли, то имели бы
время возвратиться. Но они стремились к лучшему,
то есть небесному...».
9
Некоторые античные писатели почитались
предвозвестниками христианства.
10
Подразумевается «Исповедь» Руссо.
11
Батюшков разумеет здесь Ф.-Р. Шатобриана
(1768—1848), одного из любимейших своих авторов.
12
Речь идет о последней попытке Наполеона
вернуть себе трон («Сто дней»).
13
Несколько измененная цитата из трагедии
Расина «Гофолия».
14
Как предполагает И. М. Семенко, речь,
возможно, идет о шведских писателях-романтиках,
издававших журнал «Фосфорос» («Светильник»).
481
Батюшков мог узнать о них из английского журнала
«Эдинбургское обозрение* и смешать затем «фосфо
ристое» и «Эдинбург».
15
Из оды Державина «На рождение великого
князя Михаила Павловича».
487
скипетр, утратил свое княжество. Из его сыновей
только старший имел потомка, названного в честь
деда Димитрием. Участь его была несчастна:
дослужившись до чина полковника, он лишился
рассудка, вообразив, что вновь занял молдавский
и валашский трон; безумец провел последние семна
дцать лет жизни в ревельскои крепости, а после его
кончины в 1820 г. род князей Кантемиров пресекся.
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК
ПИСЬМА
491
вплавь и выбираюсь, где могу» переведено: «и я либо
выбираюсь, либо тону»; в другом стихотворение
Фонтенеля «Ручей — любовник лужайки» преврати
лось в «Сиреневых ангелов»; в третьем искажен
смысл стихов Ариосто: «Не надо мне даже самого
высокого чина в Риме,/Если из-за него придется
потерять свободу» — «Потерять свободу я не
согласен./Самый богатый тот, кто в Риме», и т. д.
492
был одним из наиболее близких друзей Батюшкова,
которому предпослана добрая половина батюшков-
ской переписки. В 1817 г. явился непосредственным
издателем его двухтомника «Опыты в стихах и
прозе».
2
29 мая 1807 г. Батюшков был ранен в сражении
под Гейльсбергом.
3
В июне — июле 1807 г., находясь на излечении
в Риге в доме купца Мюгеля, Батюшков увлекся
его дочерью Эмилией.
4
Вместо подписи в конце письма помещен соб
ственный рисунок поэта, изображающий его на кос
тылях с подогнутою левой ногой.
493
с ними, и оттуда препровождал прозу и стихи для
книгопродавца Ширяева. Он умер в полноте жизни,
и с ним сошли в могилу и мимолетные чернильные
труды его, а их было много» (Русский вестник.
1865. № 7. С. 221).
4
Гнедич получил от великой княгини Екатерины
Павловны ежегодный пенсион в тысячу рублей для
занятий переводом «Илиады»; пенсион этот продол
жали выплачивать ему и после кончины благотво
рительницы.
5
Иронически переиначенные строки Тредьяков-
ского из его «Стихов похвальных Парижу».
494
комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды»
обязано своим возникновением общество «Арзамас».
Один из ближайших сподвижников адмирала
А. С. Шишкова, во время войны 1812 г. командовал
5-м казачьим полком; первым вступил в разоренный
и полуподорванный Кремль, где руководил неотлож
ными работами по восстановлению поврежденных
зданий и нарушенного благолепия.
5
С. П. Жихарев (1787—1860) — литератор
отнюдь не первой руки, автор любопытных воспоми
наний: 45 лет вел дневник, изданный лишь частично
и в большей своей части утраченный. Язвительный
приятель его по «Арзамасу» Ф. Ф. Вигель обмол
вился о Жихареве так: «Безвкусие было главным
недостатком его в словесности, в обществе, в домаш
ней жизни». Членом «Арзамаса» он сделался, побы
вав сперва в числе членов «Беседы».
6
Л. Е. Измайлов (1779—1831), писатель и
журналист, в 1818—1827 гг. редактор журнала «Бла
гонамеренный». В 1813 г. написал совместно с Ба
тюшковым сатиру в стихах «Певец в Беседе любите
лей русского слова».
7
Л. П. Беницкий (1780—1809) —поэт, беллет
рист, переводчик и критик. Близкий знакомец
Батюшкова, который не раз выражал свое глубокое
сожаление о ранней кончине его.
8
«Видение на берегах Петы» — сатира самого
Батюшкова.
9
Под именем «Славенофила» в стихотворении
выведен А. С. Шишков.
10
Из III сатиры Буало.
1
' Выписка из Руссо хорошо показывает тогдаш
нее настроение самого Батюшкова по отношению
к родной старине, которое ему суждено было преодо
леть только ценою тяжких испытаний, пережитых
вместе с Отечеством в 1812 г. Этот урок представ-
495
ляется нам одним из основных в жизни и творчестве
поэта.
12
А. А. Писарев (1780—1848) — писатель,
офицер, впоследствии генерал, член «Беседы». За то
самое сочинение, которое пришлось Батюшкову не
по душе — «Предметы для художников, выбранные
из Российской истории, славянского баснословия
и из всех русских сочинений в стихах и прозе»,—
он был избран в 1809 г. в члены Российской Акаде
мии. Участник всех наиболее замечательных сраже
ний в войне с Наполеоном; Батюшкову во время
заграничных походов самому пришлось стать
свидетелем его исключительной отваги.
13
См. примеч. 7 к статье «Нечто о морали,
основанной на философии и религии».
14
Во время бегства из Москвы осенью 1812 г.
Батюшков встретил С. Н. Глинку (1775—1847) —
писателя, издателя «Русского вестника», первым
записавшегося в московское ополчение,— в Нижнем
Новгороде, где лично принес извинения за прежние
свои шутки над статьями его журнала, сказав:
«Обстоятельства оправдали вас и ваше издание»,
а затем, от лица «неизвестного», доставил разорен
ному невзгодами Глинке в подарок запас белья.
15
Стих Буало из «Речи к королю» — посвя
щения к собранию его сочинений.
496
«Дом звукозаписи» (см.: Неизвестные и предпола
гаемые постройки В. И. Баженова. М., 1951. С.
222—225).
2
М. де Палиссо (1730—1814) —талантливый
французский писатель, приобретший известность
остроумными нападками на Ж.-Ж. Руссо и энцикло
педистов; его сатирическая поэма «Дунциада» на
правлена против дурных стихотворцев.
498
4
Г.-А. де Шолье (1639—1720) —французский
поэт, представитель школы «легкой поэзии».
5
Поэма «Владимир» так и не была создана
Жуковским.
6
Образец игривого богохульничанья в стиле
эпохи Возрождения, нередкий для начала прошлого
века.
500
4
Поэма А. П. Буниной (1774—1828) «О счастии.
Дидактическое стихотворение» вышла в Спб. в 1810 г.
с посвящением вдовствующей императрице Марии
Федоровне.
5
Граф Антоний Ферран (1758—1825) —фран
цузский государственный деятель и автор ряда
исторических сочинений.
501
на Вольтера, в котором не только не щадил образа
мысли, но и вообще отказывал ему в литературном
даровании.
3
Из II сатиры Л. Ариосто (ст. 152—153).
4
Именины Гнедича были на 6 декабря ст. ст.,
день памяти св. Николая Мирликийского.
5
Поэт Ермил Иванович Костров (ок. 1750—
1796) начал переводить «Илиаду» александрийским
стихом; первоначально Гнедич предпринял продол
жение его труда и лишь затем начал его снова,
перейдя на гекзаметр. Забавные истории о чуда
чествах Кострова доставили ему почетное место в
любопытнейшем собрании исторических достопамят
ностей Ивана Пыляева «Замечательные чудаки
и оригиналы» (Спб., 1898), где, в частности, нахо
дятся следующие два его приключения из того рода,
на который намекает Батюшков в этом своем
письме. «Нравственности он был непорочной. Но
когда он был навеселе, то любил читать роман
Вертера и заливался слезами. В таком поэтическом
положении, лежа на столе, обращался он мыслию
и словами к какой-то любезной, которой у него
никогда не было, называл ее по имени и восклицал:
«Где ты? На Олимпе?.. Выше!.. В Эмпирее??. Выше!!.
Не постигаю!!!» — и умолкал.
Императрица Екатерина II в бытность свою
в Москве пригласила Кострова к обеденному столу,
возложив это поручение на Шувалова. Слабость
поэта была известна меценату; он призвал его к
себе, велел одеться и просил непременно явиться
к нему в трезвом виде, чтобы вместе ехать во дворец.
Настает час; Шувалов посылает за Костровым, но его
нигде не находят. Недели через две Костров являет
ся к Шувалову. «Не стыдно ли тебе, Ермил Ивано
вич,— говорит последний,— что ты променял дворец
на кабак?» — «Побывайте-ка, Иван Иванович, в ка-
502
баке,— отвечал Костров,— право, его не променяете
ни на какой дворец!»
6
Двое «благородных друзей» Батюшкова,
упомянутых в письме, сделались впоследствии
основателями учения так называемых «абстинен
тов».
7
Имеется в виду издававшееся Жуковским
многотомное «Собрание русских стихотворений».
8
А. Ф. Воейков (1777—1839)—литератор,
пользовавшийся весьма незавидною славой. Родст
венник Жуковского, член «Арзамаса», остался изве
стен двумя сатирами «Дом сумасшедших» и «Пар
насский адрес-календарь», куда поместил в числе
прочих и Батюшкова.
9
Известный запальчивый выпад молодого Ба
тюшкова, часто приводимый во многих о нем
статьях и работах. Сам же он, вопреки ему, нередко
обращался к церковнославянским словам и образам,
как скоро речь в его произведениях заходила о пред
метах высоких и достойных, ибо поэтический дар
непосредственно выбирал средства выражения, чер
пая их, минуя рассудок, прямо из сердца.
16 (с. 324.). ' Дом кн. Шаликова стоял на Прес
не, отчего Батюшков и называет его друзей «за
Преснею живущими поэтами».
2
В изд. Л. Н. Майкова цитата из басни
Батюшкова «Филомела и Прогна» — «Сиротка
Филомела» — разделена посередине кавычками,
отчего образовалось название никогда не бывшей
второй басни «Сиротка». Исправлено по рукописи
в издании 1934 г., однако в изд. 1985 вновь повто
рена ошибка.
3
Стих из предсмертного послания Вольтера
маркизу де Вильету.
4
Жена Вяземского Вера Федоровна почиталась
за красавицу и пользовалась шумным успехом; сам
503
же князь был весьма неказист, что нередко служило
предметом шуток, подобных этой.
504
фиолетовый пожар. Они понесли, они брызгали
трескучей искристой пеной...» («Возвращение Чор-
ба». Берлин, 1929. С. 76—81). Во время болезни
Батюшков принимал за эту колесницу коляску, вез
шую его из Германии на родину.
4
Ап. Иоанн Богослов был сыном зажиточного
рыболова Зеведея и Саломии, ставшей впоследствии
одной из женщин, сопровождавших Иисуса и слу
живших ему. Автор четвертого Евангелия, трех
соборных посланий и книги «Откровение* (Апока
липсис), написанной им в ссылке на острове Патмос.
Изображался обычно пишущим, с пером и черниль
ницею, в сообществе орла — символа дара св. Духа
(всем четырем евангелистам соответствовали симво
лические животные).
5
Поэма Вольтера «Орлеанская девствен
ница».
6
Перевод Батюшковым поэмы Ариосто так и не
был им предпринят. Доныне на русском языке
существуют лишь переложение «Неистового Ролан
да» с французского, изданное в 1791 — 1793 гг.,
да прозаический перевод с пересказами 1892 г.
В XX в. издавались только отрывки (Л., 1938).
7
Журнал «Вестник Европы» в 1811 — 1813 гг.
редактировал М. Т. Каченовский.
505
зданий и магазинов (складов). Впоследствии фран
цузский историк скажет: «В зареве Московского
пожара уже виднелась св. Елена».
3
Алексей Михайлович Пушкин (1769—1825) —
четвероюродный брат Василия Львовича Пушкина,
третьестепенный поэт и актер-дилетант, отъявленный
вольтерьянец и атеист. Вышел в отставку в начале
XIX в. в чине генерал-майора. Батюшков познако
мился с ним в Москве в 1810 г. и поддерживал
приятельские отношения более с женой его Еленой
Григорьевной, женщиной большого ума и образова
ния. С. Н. Глинка называл А. М. Пушкина «первый
хват на Москве».
4
В свое время В. Л. Пушкин, путешествуя по
Европе, имел получасовую аудиенцию у Наполеона,
тогда еще первого консула республики. Из поездки
он вывез замечательную библиотеку. Теперь вырос
ший в императора консул наведался, так сказать,
с ответным визитом и мимоходом погубил все книж
ное собрание величайшего галломана Василия Льво
вича (см. о нем подробнее в кн. Н. И. Михайловой
«Парнасский мой отец». М., 1983).
5
Д. Н. Блудов (1765—1864) — литератор-люби
тель, один из зачинателей «Арзамаса». Впоследствии
составлял доклад следственной комиссии по делу
декабристов. Дипломат, министр внутренних дел,
министр юстиции при Николае I, президент Академии
наук, председатель Государственного совета и совета
министров при Александре II. Находившиеся у него
так называемые «блудовские тетради» — одни из
наиболее авторитетных списков стихотворений Ба
тюшкова — долгое время считались утраченными,
они были обнаружены вновь уже после выхода в свет
издания Л. Н. Майкова и хранятся ныне в рукописном
отделе Пушкинского Дома (1-я) и Государственной
публичной библиотеки (2-я).
506
6
Ю. А. Нелединский-Мелецкий (1752—1828) —
статс-секретарь Павла I, сенатор и поэт. Батюшков
сошелся с ним в Москве в 1811 г.
508
любопытную попытку возродить силлабический стих
Кантемира, весьма непростой для произнесения
вслух.
3
Граф Димитрий Ерофеевич Остен-Сшсе«
(1790—1881), происходивший из старинного владе
тельного курлянского рода, генерал от кавалерии,
генерал-адъютант. Участвовал во всех войнах
России против Наполеона, затем в персидской войне
1826—1827 гг. Во время турецкой войны 1828—
1829 гг. стоял во главе штаба Кавказского корпуса.
В польскую кампанию нанес в 1831 г. совершенное
поражение противнику под Вильно и овладел Ковно.
Участвовал и в венгерском походе 1849 г. В Крым
скую войну с 1854 г. исполнял обязанности началь
ника севастопольского гарнизона. По оконча
нии военных действий возведен в графское до
стоинство и назначен членом Государственного со
вета.
4
Описание это в своем роде единственное: ни
кто из русских, вошедших в Париж в 1814 г.,
не оставил больше воспоминаний о любопытном
заседании французской Академии.
5
Переделка стиха И. И. Дмитриева из его
послания Державину по случаю кончины первой
жены Гавриила Романовича.
6
Иван Иванович — Дмитриев.
7
А. И. Тургенев (1785—1846) —историк и ли
тератор. В пору отправки письма исполнял мно
жество казенных служб: был директором департа
мента главного управления духовных дел иностран
ных исповеданий, помощником статс-секретаря в
Государственном совете, старшим членом совета ко
миссии составления законов и состоял, помимо того,
секретарем Библейского общества. Впоследствии
содействовал назначению Батюшкова на службу в
неаполитанскую миссию.
509
28 (с. 367). ' Д. П. Северин (1792—1865) —
дипломат, литератор-любитель. В «Арзамасе» имел
прозвище «Резвого кота». Вместе с А. И. Тургеневым
помог Батюшкову устроиться в дипломатическое
ведомство.
2
Эта итальянская цитата, как и предыдущая,
извлечена из «Освобожденного Иерусалима» Т. Тас-
со, песнь XV, октава 24. После выхода в свет приве
денного нами перевода Ореста Головнина в 1911 г.
«Освобожденный Иерусалим» больше на русском
языке не переиздавался.
5
Далее опущена приписка В. Л. Пушкина.
512
1
36 (с. 395). Стихотворение «Ромео и Юлия»
не сохранилось.
514
в составе записной книжки «Чужое: мое сокро
вище!».
515
3
Одесским лицеем ведал в пору его посещения
Батюшковым иезуит аббат Николя. Батюшков про
явил излишнее благодушие, обмолвившись, что дети
находятся в «хороших руках>, и не заметив, что
лицей служил тогда орудием отъявленной католи
ческой пропаганды: под внешним блеском и пышною
обстановкой крылись внутренняя пустота и разъеда
ющие основы русской жизни начала.
516
2
Батюшков, скорее всего, имел в виду книгу
академика императорской Академии наук Генриха
Келера (1768—1838) «Письма о некоторых медалях
Сарматии и Херсонеса Таврического», вышедшую на
французском языке в «Трудах» Академии в 1805 г.
(т. XIV).
3
Сверчок — арзамасское прозвище А. С. Пуш
кина.
517
48 (С. 433). ' С. С. Уваров (1786—1855) —
видный государственный деятель, с 1818 г. президент
Академии наук, с 1833 по 1849 г. министр народного
просвещения, один из основателей «Арзамаса»;
в 1820 г. выпустил написанную совместно с Батюш
ковым брошюру «О греческой антологии». Извещая
попечителей учебных округов о вступлении в долж
ность министра, Уваров огласил свою знаменитую
формулу: «Общая наша обязанность состоит в том,
чтобы народное образование совершалось в соеди
ненном духе православия, самодержавия и народ
ности».
2
8 февраля 1819 г. последовало высочайшее
утверждение на доклад министра народного просве
щения кн. А. Н. Голицына о переименовании
главного педагогического института Санкт-Петер
бургским университетом, а 14 февраля того же года
состоялось и его открытие.
3
Батюшков подразумевает здесь элегию «На
кончину ее величества королевы виртембергской»,
снискавшую широкую известность. На могиле
Екатерины Павловны близ Штутгарта была вы
строена русская церковь, стоящая и поныне.
519
библиотеку, сохранив лишь Евангелие и Шатобриа-
на; трижды покушался на самоубийство. В апреле
он был отправлен в Петербург к Е. Ф. Муравь
евой.
520
любимом итальянском поэте, помещенные в автор
ском примечании к элегии «Умирающий Тасо:
«...к дополнению несчастия, не был совершенно
сумасшедший и, в ясные минуты рассудка, чувство
вал всю горесть своего положения. Воображение,
главная пружина его таланта и злополучий, нигде
ему не изменяло...» Воистину расстояние между
разумом и безумием порою едва различимо.
СОДЕРЖАНИЕ
ОПЫТЫ В ПРОЗЕ
ОБ ИСКУССТВЕ ПИСАТЬ . 7
ОТРЫВОК ИЗ ПИСЕМ РУССКОГО ОФИЦЕРА О ФИНЛЯН
ДИИ 11
МЫСЛИ 18
ПРЕДСЛАВА И ДОБРЫНЯ 19
ОПЫТЫ В ПРОЗЕ . 38
АНЕКДОТ О СВАДЬБЕ РИВАРОЛЯ . 44
ПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ . 47
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЗАМОК СИРЕЙ. ПИСЬМО ИЗ ФРАН
ЦИИ К г. Д<АШКОВУ> . 62
ПИСЬМО К И. М. М<УРАВЬЕВУ>-А<ПОСТОЛУ>. О СО
ЧИНЕНИЯХ г. МУРАВЬЕВА . 74
ПРОГУЛКА В АКАДЕМИЮ ХУДОЖЕСТВ. ПИСЬМО СТА
РОГО МОСКОВСКОГО ЖИТЕЛЯ К ПРИЯТЕЛЮ, В ДЕ
РЕВНЮ ЕГО Н. . 92
НЕЧТО О ПОЭТЕ И ПОЭЗИИ . 116
НЕЧТО О МОРАЛИ, ОСНОВАННОЙ НА ФИЛОСОФИИ И
РЕЛИГИИ. 125
522
АРИОСТ И ТАСС . 139
ПЕТРАРКА 149
О ЛУЧШИХ СВОЙСТВАХ СЕРДЦА . 164
ДВЕ АЛЛЕГОРИИ 170
О ХАРАКТЕРЕ ЛОМОНОСОВА . 174
ВОСПОМИНАНИЕ МЕСТ, СРАЖЕНИЙ И ПУТЕШЕСТВИЙ 178
ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕТИНЕ . 181
ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ . 193
РЕЧЬ О ВЛИЯНИИ ЛЕГКОЙ ПОЭЗИИ НА ЯЗЫК... . 208
ВЕЧЕР У КАНТЕМИРА . 218
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК
ПИСЬМА 279
446
Опыты в прозе и жизни. П. Паламарчук .
467
Примечания .
Батюшков К. Н.
Б28 Избранная проза/Сост., послесл. и
примеч. П. Г. Паламарчука.— М.: Сов.
Россия, 1987.— 528 с ; 1 л. портр.
Первое советское отдельное издание прозы замечательного рус
ского поэта и писателя К. Н. Батюшкова (1787—1855) состоит из трех
разделов. Первый из них вобрал в себя все доныне известные его худо
жественные прозаические произведении, за исключением лишь перево
дов и набросков. Во второй вошли все авторские записи и заметки из
двух дошедших до нас «Записных книжекэ поэта. Третий раздел содер
жит 52 избранных письма, подобранных с таким расчетом, чтобы не
только показать лучшие образцы эпистолярного наследия Батюшкова,
но и одновременно представить наглядно основную канву его славного
и вместе с тем трагического жизненного пути.
р 4702010100—222 Qt R- PI
N1-105(03)87
Константин Николаевич Батюшков
ИЗБРАННАЯ ПРОЗА
Редактор
С. В. Музыченко
Художественный редактор
Н. Д. Викторова
Технический редактор
Л. А. Фирсова
Корректор
Т. А. Лебедева
IP