темин

атак»
гашпин
БЛПОШЮБ

5Й>
PI
Б28

Составление, послесловие и примечания

П. Г. Паламарчука

Рецензент
С. Г. Бочаров

Художник
П. С. Сацкий

4702010100—222 П1 оп
Б й/
М-105(03)87
© Издательство «Советская Россия», 1987 г., составление,
послесловие, примечания.
 ОБ ИСКУССТВЕ ПИСАТЬ
Почерпнуто из Бюффона

о все времена находились

люди, которые умели властвовать над другими
силою слова, но в одни только просвещенные ве­
ка хорошо говорили и писали. Истинное крас­
норечие неразлучно с образованием гения и разума.
Оно различествует от сей природной способности
изъясняться, которая не что иное есть, как дарова­
ние, качество, свойственное тем людям, которых
страсти сильны, органы гибки и воображение
быстро. Сии люди чувствуют живо, живо пора­
жаются предметам и сильно оное изъявляют; они
механически передают другим восторг свой и страсти.
Это тело, говорящее телу: все движения, все знаки
к тому споспешествуют. Что нужно для увлечения
толпы? Что нужно для убеждения большей части лю­
дей? Страстный и пылкий тон, частые выразительные
мановения, слова быстрые и громкие. Но для малого
числа образованных, рассудительных слушателей,
7
 у которых вкус нежен и чувства верны, которые мало
уважают голос, мановения и тщетный звук слов —
для тех нужны мысли и доводы, которые надобно
уметь представить, оттенить, расположить. Уметь
поражать слух — не довольно; должно уметь дейст­
вовать над душой, уметь тронуть сердце, говоря с
рассудком.
Слог есть расположение и действие, в которое мы
приводим свои мысли. Если мы их стесним, то и слог
сделается силен и краток. Если мы их распустим,
а свяжем одними словами, хотя и благозвучными,
то слог будет растянут, вял и мертв.
Но прежде отыскания порядка, в котором пред­
ставим мысли свои, мы должны изобресть оный в об­
ширнейшем виде. Он предполагает первые обозрения,
первые идеи. Назначь их место на первом плане,
и предмет твой будет окружен, и ты познаешь его
меру и пространство. Не выпускай из виду сии пер­
вые границы, и познаешь верные расстояния, разде­
ляющие побочные и средние идеи, долженствующие
оные наполнить. Сила гения представит тебе все об­
щие и частные идеи с истинной точки зрения, тонкость
рассуждения заставит тебя отличить мысли бесплод­
ные от мыслей обильных; чрез рассудительность —
которая приобретается от большого упражнения
в искусстве писать — ты предузнаешь плоды ума
твоего. Если предмет и обширен, и многосложен, то
редко можно обнять его одним взглядом или проник­
нуть в первых усилиях ума, даже и по частом рас­
суждении редко, очень редко можно угадать все
отношения. Итак, им должно заниматься ежечасно!
Вот единственный способ усилить, распространить,
возвысить мысли свои. Чем более им дают силы и
тела размышлением, тем более оживают впослед­
ствии выражения.
План сей не есть еще слог, но есть его основа.
8
 Он поддерживает, направляет его действия; он дает
ему законы — без сего лучший писатель блуждает.
Перо его идет без путеводителя и почерпывает бес­
порядочные, несогласные между собою фигуры.
Пусть краски его будут живы, части исполнены кра­
сот, но целое не явственно, а потому похоже на не­
оконченное здание. Мы будем удивляться силе ра­
зума сочинителя, а усомнимся в даровании. Потому-
то те, которые пишут, как говорят, хотя б и говорили
хорошо, пишут дурно. По сей же причине те, которые
отдаются на произвол первому огню воображения,
принимают тон, который впоследствии трудно вы­
держать. Те, которые боятся потерять частные ми-
моходящие мысли и которые в различные времена
пишут отрывками, не могут их впоследствии тесно
соединить между собою по причине великих проме­
жутков, одним словом, по сей причине так много
творений составных и так мало отлитых в один
раз.
Всякий предмет имеет единство и, несмотря на
обширность свою, может быть заключен в единой
речи. Препинания, отдыхи, отсечения должны упот­
ребляться в предметах, различных между собою, или
когда мы говорим о предметах важных, затрудни­
тельных, несообразных (disparates); тогда ход гения
преткновен обилием предметов и прерван обстоятель­
ствами: иначе великое число разделений не токмо не
сплотит здания, но разрушит его единство. Книга
сделается яснее, но намерение творца покроется
темнотою. Творец не может действовать иначе на
разум читателя, как последовательным развитием
нити, согласным отношением мыслей; развитием по­
степенным, восхождением мерным, которое всякое
преткновение разрушает или ослабляет.
Зачем творения природы столь совершенны? —
Потому что всякое творение составляет нечто целое,
9
ибо она трудится по плану вечному, от которого
никогда не уклоняется. Она в безмолвии приготов­
ляет семена своих произведений, она предначерты-
вает единожды первобытный образ всякого живого
творения, она заставляет продумать, усовершенст-
вывает беспрестанным действием в течение предпи­
санного времени. Ее творения удивляют нас, но что
причиняет это чувство? — Печать божественной
творческой руки! Разум человеческий ничего создать
не может; его плодотворность зависит от опыта и
глубокого размышления. Его познания суть имена
его произведений. Но если он будет подражать при­
роде в ее ходе, в ее трудах, есл-и он созерцанием оной
возвысится к истинам небесным, если он их соеди­
нит, образует нечто целое, приведет их в систему
силою размышления — тогда только основать мо­
жет на подобных седалищах вечные памятники.
Ежели умный человек не знает, как и чем начать
свое сочинение, то это происходит оттого, что он не
предначертал плана и не обдумал своего предмета.
Ему вдруг представляется тьма мыслей, и предпо­
честь одну другой не может, ибо он их ниже срав­
нил одну с другою, ниже поработил размышлению —
и сомнение им обладало! Но если он сочинит план,
если единожды соберет и приведет в порядок мысли
свои, то легко почувствует минуту, в которую должен
будет взяться за перо; он поспешит дать ей жизнь, он
даже будет писать с чувством сердечного удовольст­
вия: мысли будут постепенно следовать одна за
другою.
[1805?]

10
 ОТРЫВОК ИЗ ПИСЕМ
РУССКОГО ОФИЦЕРА
О ФИНЛЯНДИИ
Я видел страну, близкую к полюсу, соседнюю
Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма,
где солнце греет постоянно только в течение двух
месяцев; но где, так же, как в странах благословен­
ных природою, люди могут находить счастие. Я видел
Финляндию от берегов Кюменя до шумной Улей,
в бурное, военное время, и спешу сообщить тебе
глубокие впечатления, оставшиеся в душе моей при
виде новой земли, дикой, но прелестной и в дикости
своей. Здесь повсюду земля кажет вид опустошения
и бесплодия, повсюду мрачна и угрюма*. Здесь лето
продолжается не более шести недель, бури и непого­
ды царствуют в течение девяти месяцев, осень ужас­
ная, и самая весна нередко принимает вид мрачной
осени; куда ни обратишь взоры — везде, везде встре­
чаешь или воды или камни. Здесь глубокие длинные
озера омывают волнами утесы гранитные, на которых
ветер с шумом качает сосновые рощи; там — целые
развалины древних гранитных гор, обрушенных под­
земным огнем или разлитием океана. В конце апреля
начинается весна; снег тает поспешно, и источники,
образованные им на горах, с шумом и с пеною низвер­
гаются в озера, которые, посредством явного или
подземного соединения с Ботническим заливом, не­
сут ему обильную дань снега. Если озеро тихо, то
высокие, пирамидальные утесы, по берегам стоящие,
начертываются длинными полосами в зеркале вод.
На них-то хищные птицы вьют свои гнезда, и, по
древнему преданию скандинавов, в часы пасмурного
вечера вызывают криком своим бурю из тайной глу­
бины пещер. Ветер повеял с севера, и поверхность

* Особенно в старой Финляндии.

11
сонного озера пробудилася, как от сна!.. Видишь ли,
как она пенится? Слышишь ли, с каким глухим и про­
тяжным шумом разбивается о гранитные, неподвиж­
ные скалы, которые несколько веков презирают по­
рыв бурь и ярость волн? Соседние леса повторяют
голос бури, и вся природа является в ужасном рас­
стройстве. Сии страшные явления напоминают мне
мрачную мифологию скандинавов, которым боже­
ство являлось почти всегда в гневе, карающим сла­
бое человечество.
Леса финляндские непроходимы; они растут на
камнях. Вечное безмолвие, вечный мрак в них обита­
ет. Деревья, сокрушенные временем или дуновением
бури, заграждают путь предприимчивому охотнику.
В сей ужасной и бесплодной пустыне, в сих простран­
ных вертепах путник слышит только резкий крик
плотоядной птицы; завывания волка, ищущего до­
бычи; падение скалы, низвергнутой рукой всесокру­
шающего времени или рев источника, образованного
снегом, который стрелою протекает по каменному
дну между скал гранитных, быстро превозмогает
все препятствия и увлекает в течении своем деревья
и огромные камни. Вокруг его пустыня и безмолвие!
Посмотри далее: огнь небесный или неутомимая рука
пахаря зажгли сей бор; опаленные сосны, исторгну­
тые из утробы земной с глубокими корнями; обож­
женные скалы; дым, восходящий густым, черным
облаком от сего огнища,— все это образует картину
столь дикую, столь мрачную, что путешественник
невольно содрогается и спешит отдохнуть взорами
или на ближнем озере, которое величественно дрем­
лет в отлогих берегах своих, или на зеленой поляне,
где вол жует сочную и густую траву, орошенную во­
дами источника.
Какие народы населяли в древности землю сию?
Где признаки их бытия? Где следы их? Время все
12
 изгладило; или сии сыны диких лесов не ознаменова­
ли себя никаким подвигом, и история, начертавшая
малейшие события стран полуденных и восточных,
молчит о народах севера. Но существовали наро­
ды сии — угрюмые, непобедимые сыны первобытной
природы или изгнанники из стран счастливейших*;
они населяли сии пещеры, питались млеком зверей
и полагали пределом блаженства удачу на охоте или
победу над врагом, из черепа которого (страшное
воспоминание!) пили кровь и славили свое могуще­
ство. Когда зима покрывала реки льдами, сыпала
иней и снега, тогда дикие чада лесов выходили из
логовищей своих и пролагали путь по морям гипер­
борейским к новым пустыням, к новым лесам. Воору­
женные секирою и палицей, они идут войной на ста­
да пустынных чудовищ; их мчат быстрые олени; их
несут лыжи по равнинам снежным, они сражаются,
побеждают и учреждают кровавую трапезу! Томимые
голодом, нуждою, исполненные мужества, реши­
мости, презирая равно и смерть и жизнь,— не
знают опасности; в зверском исступлении наполня­
ют криком леса, и эхо повторяет глас их в простран­
ной пустыне. Но сии пустыни, сии вертепы, сии не­
проходимые леса в средних веках повторяли голос
скальда. И здесь поэзия рассыпала цветы свои:
она смягчила нравы, укротила зверство и утешила
страждущее человечество своими волшебными песня­
ми о богах, о героях, о лучшем мире и о прекрасной
будущей жизни. Разные племена народов собрались
воедино, составили селения на берегах сего залива.
Мало-помалу и самая природа приняла другой
вид, не столь суровый и дикий.
* Руны, которые я видел в Финляндии и потом в
Швеции, принадлежат к позднейшим векам. До сих пор
историки не могут утвердительно сказать, кто были первые
обитатели Финляндии.
13
 Может быть на сей скале, осененной соснами, у
подошвы которой дыхание зефира колеблет глубокие
воды залива, может быть на сей скале воздвигнут был
храм Одена. Здесь поэт любит мечтать о временах
протекших и погружаться мыслями в оные веки вар­
варства, великодушия и славы; здесь с удовольстви­
ем взирает он на волны морские, некогда струимые
кораблями Одена, Артура и Гаральда; на сей мрач­
ный горизонт, по которому носились тени почивших
витязей; на сии камни, остатки седой древности,
на коих видны таинственные знаки, рукою неизвест­
ною начертанные. Здесь, погруженный в сладкую за­
думчивость —

В полночный час
Он слышит скальда глас,
Прерывистый и томный.
Зрит: юноши безмолвны,
Склоняся на щиты, стоят кругом костров,
Зажженных в поле брани;
И древний царь певцов
Простер на арфу длани,
Могилу указав, где вождь героев спит:
«Чья тень, чья тень,— гласит
В священном исступленье,—
Там с девами плывет в туманных облаках?
Се ты, младый Иснель, иноплеменных страх,
Со славой падший на сраженье!
Мир, мир тебе, герой!
Твоей секирою стальной
Пришельцы гордые побиты...
Но ты днесь пал на грудах тел
От тучи вражьих стрел,
Пал витязь знаменитый!
И се... уж над тобой посланницы небесны,
Валкирии прелестны,
На белых, как снега Биармии, конях,
С златыми копьями в руках,
В безмолвии спустились!
Коснулись до зениц копьем своим — и вновь
14
 Глаза твои открылись:
Течет по жилам кровь
Чистейшего эфира;
И ты, бесплотный дух,
В страны безвестны мира
Летишь стрелой... и вдруг
Открылись пред тобой те радужны чертоги,
Где уготовали для сонма храбрых боги
Любовь и вечный пир.

При шуме горних вод и тихоструйных лир,

Среди полян и свежих сеней
Ты будешь поражать там скачущих еленей
И златорогих серн.—
Склонясь на злачный дерн
С дружиною младою,
Там снова с арфою златою
В восторге скальд поет
О славе древних лет.
Поет, и храбрых очи,
Как звезды тихой ночи,
Утехою блестят.
Но вечер притекает —
Час неги и прохлад —
Глас скальда замолкает;
Замолк — и храбрых сонм
Идет в Оденов дом,
Где дочери Веристы,
Власы свои душисты
Раскинув по плечам,
Прелестницы младые,
Всегда полунагие,
На пиршества гостям
Обильны яствы носят,
И пить умильно просят
Из чаши сладкий мед...
Таким образом, и в снегах, и под суровым небом
пламенное воображение создавало себе новый мир и
украшало его прелестными вымыслами. Северные на­
роды с избытком одарены воображением: сама при­
рода, дикая и бесплодная, непостоянство стихий и
образ жизни, деятельной и уединенной, дают ему
пищу.
15
 Здесь царство зимы. В начале октября все покры­
то снегом. Едва соседняя скала выказывает бес­
плодную вершину; иней падает в виде густого обла­
ка; деревья при первом утреннем морозе блистают
радугою, отражая солнечные лучи тысячью приятных
цветов. Но солнце, кажется, с ужасом взирает на
опустошения зимы; едва явится и уже погружено в
багровый туман, предвестник сильной стужи. Месяц
в течение всей ночи изливает сребреные лучи свои
и образует круги на чистой лазури небесной, по кото­
рой изредка пролетают блестящие метеоры. Ни ма­
лейшее дуновение ветра не колеблет дерев, обе­
ленных инеем: они кажутся очарованными в новом
своем виде. Печальное, но приятное зрелище — сия
необыкновенная тишина и в воздухе и на земле!
Повсюду безмолвие! Робкая лань торопко пробира­
ется в чащу, отрясая с рогов своих оледенелый иней;
стадо тетеревей дремлет в глубокой тишине леса,
и всякий шаг странника слышен в снежной пустыне.
Но и здесь природа улыбается (веселою, но крат­
кою улыбкою). Когда снега растаяли от теплого
летнего ветра и ярких лучей солнца; когда воды
с шумом утекли в моря, образовав в течении своем
тысячи ручьев, тысячи водопадов — тогда природа
приметно выходит из тягостного и продолжительно­
го усыпления. Вдруг озимые поля одеваются зеленым
бархатом, луга душистыми цветами. Ход раститель­
ной силы приметен. Сегодня все мертво, завтре все
цветет, все благоухает. Народные басни всегда име­
ют основанием истину. Древние скандинавы пола­
гали, что Оден, сей великий чародей, чутким ухом
своим слышит, как весною прозябают травы. Конеч­
но, быстрое, почти невероятное их возрастание по­
дало повод к сему вымыслу. Летние дни и ночи здесь
особенно приятны. Дню предшествует обильная ро­
са. Солнце, едва почившее за горизонтом, является
16
 во всем великолепии на конце озера, позлащенного
внезапу румяными лучами. Пустынные птицы радост­
но сотрясают с крыльев своих сон и негу; резвые
белки выбегают из мрачных сосновых лесов под тень
березок, растущих на отлогом береге. Все тихо, все
торжественно в сей первобытной природе! Большие
рыбы плещут среди озера златыми чешуями, между
тем как мелкие жители влажной стихии играют ста­
дами у подошвы скал или близ песчаного берега. Ве­
чер тих и прохладен. Солнечные лучи медленно уми­
рают на гранитных шкалах, которых цвет изменяется
беспрестанно. Тысячи насекомых (минутные жители
сих прелестных пустынь) то плавают на поверхности
озера, то кружатся над камышем и наклоненными
ивами. Стада диких уток и крикливых журавлей
летят в соседнее болото, и важные лебеди торжест­
венным плаванием приветствуют вечернее солнце.
Оно погружается в бездне Ботнического залива, и
сумрак вместе с безмолвием воцарился в пустыне...
Но какой предмет для кисти живописца: ратный
стан, расположенный на сих скалах, когда лучи ме­
сяца проливаются на утружденных ратников и сколь­
зят по блестящему металлу ружей, сложенных в пи­
рамиды! Какой предмет для живописи и сии великие
огни, здесь и там раскладенные, вокруг которых вои­
ны толпятся в часы холодной ночи! Этот лес, хранив­
ший безмолвие, может быть от создания мира, вдруг
оживляется при внезапном пришествии полков.
Войско расположилось; все приходит в движение:
пуки зажженной соломы, переносимые с одного ме­
ста на другое, пылающие костры хвороста, древние
пни и часто целые деревья, внезапно зажженные, от
которых густый дым клубится и восходит до небес:
одним словом, движение ратных снарядов, ржание и
топот коней, блеск оружия, и смешенные голоса вои­
нов, и звуки барабана и конной трубы — все это
представляет зрелище новое и разительное! Вскоре
гласы умолкают; огонь пылающих костров потухает;
ратники почили, и прежнее безмолвие водворилось:
изредка прерываемо оно шумом горного водопада
или протяжными откликами часовых, расположенных
на ближних вышинах против лагеря неприятель­
ского, месяц, склоняясь к своему западу, освещает
уже безмолвный стан.
Теперь всякий шаг в Финляндии ознаменован
происшествиями, которых воспоминание и сладост­
но, и прискорбно. Здесь мы победили; но целые ряды
храбрых легли, и вот их могилы! Там упорный не­
приятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уеди­
ненные кресты, вдоль песчаного берега или вдоль
дороги водруженные, этот ряд могил русских в стра­
нах чуждых, отдаленных от родины, кажется, гово­
рят мимоидущему воину: и тебя ожидает победа —
и смерть! Здесь на каждом шагу встречаем мы или
оставленную батарею, или древний замок с готиче­
скими острыми башнями, которые возбуждают вос­
поминание о древних рыцарях; или передовый не­
приятельский лагерь, или мост, недавно выжженный,
или опустелую деревню. Повсюду следы побед наших
или следы веков, давно протекших,— пагубные сле­
ды войны и разрушения! Иногда лагерь располагает­
ся на отлогих берегах озера, где до сих пор спокойный
рыбак бросал свои мрежи; иногда видим рвы, бата­
реи, укрепления и весь снаряд воинский близ мирной
кущи селянина. Разительная противуположность!..
Финляндия, 1809.
МЫСЛИ

Молчание есть украшение и щит юности.

Скупые на похвалу доказывают, что они небога­
ты достоинствами.
18
 Путешественник имеет много хозяев и мало дру­
зей.
Не делай ничего такого, чего б не должен был
знать твой неприятель.
Если хочешь взвесить услугу и обиду, то отними
весу у одной, прибавь отнятое к другой — и будешь
справедлив.
Что есть благодарность?— Память сердца1.
Добродетель идет мимо счастия и злополучия,
на то и на другое бросая презрительные взоры.
Боги, даруйте мне мудрость, остальное все —
вам!
Философия господствует над протекшим и буду­
щим: настоящее убивает ее.
Любовь стареется, почтение также.
Великие люди предпринимают великие дела, по­
тому что они велики, а дураки — потому, что счи­
тают их безделками.
Великие мысли истекают из сердца.
Кондильяк говорит, что чтение стихотворцев
образует лучше способность мыслить верно, нежели
чтение философов: в трагедиях Расиновых более ло­
гики, нежели в Сенеке и проч.
[1810]

ПРЕДСЛАВА И ДОБРЫНЯ
Старинная повесть

Древний Киев утопал в веселии, когда гонец

принес весть о победе над печенегами.
Скачет всадник за всадником, и последний воз­
вещает приближение победоносного войска. Шумны­
ми толпами истекают киевцы чрез врата северные;
радостный глас цевниц и восклицаний народных раз-
19
 дается по холмам и долинам, покрытым снегом и ве­
селою апрельскою зеленью. Пыльное облако уже
показалось в отдалении; оно приближилось, рассея­
лось и обнажило стальные доспехи и распущенные
стяги войска, пылающие от лучей утреннего солнца.
Владимир, счастливый Владимир ведет рать свою,
и красные девы сыплют перед конем его цветы и тра­
вы весенние. В устройстве ратном проходит дружина,
тихо и торжественно, ряд за рядом, и шумные толпы
восторженных киевцев беспрерывно восклицают:
«Да здравствует победитель печенегов, храбрый
Владимир!».
Герой, по обычаю древнему, преклонил меч свой
к земле, благосклонно поклонился народу и сказал
богатырским голосом: «Честь и слава Добрыне! Он
избавитель мой!» Богатырь, сидящий на борзом ко­
не своем, отрешил златую запону забрала, снял ше­
лом и открыл голову перед народом и Владимиром —
в знак почтения и благодарности. Слезы блистали в
очах его: черные кудри, колеблемые дыханием ветра,
развевались по плечам, и правая рука его лежала на
сердце. Восторженные киевляне снова воскликнули:
«Честь и слава Добрыне и всей дружине Русской!»
Цветы посыпались на юношу из разных кошниц
прекрасных жен и дев киевских, и эхо разнесло по
благоуханной долине, где видны были развалины
храма, посвященного вечно юной Зимцерле: «Честь
и слава дружине!»
Супруга Владимира, прекрасная царевна Анна, и
дочь ее, Предслава, выходят навстречу к великому
князю. Он простирает к ним свои руки, попеременно
прижимает к стальной броне, под которой билось
нежное сердце, то супругу, то дочь свою, и все труды
ратные забыты в сию сладкую минуту свидания!
Владимир указывает им на Добрыню: «Вот избави­
тель мой!» — говорит он, обращаясь к супруге, к ца-
20
редворцам и седовласым мудрецам греческим, при­
текшим с царевною из Цареграда.— «Вот избави­
тель мой! — продолжает великий князь.— Когда
единоборство с исполином печенегским кончилось
победою, когда войска мои ринулись вослед бегущим
врагам, тогда я, увлеченный победою, скакал по гру­
дам тел и вторгся в толпу отчаянных врагов. Мечи
их засверкали надо мной, стрелы пробили шелом и
щит; смерть была неизбежна. Но Добрыня рассеял
толпы врагов, вторгся в средину ужасной сечи: он
спас меня! Чем и как заплачу ему?»
Слезы благодарности заблистали в очах прекрас­
ной Анны; она подала супругу своему и Добрыне пра­
вую и левую руку и повела их по узорчатым
коврам в высокий терем княжеский. Предслава
взглянула на Добрыню, и ланиты ее запылали, по­
добно алой заре пред утренним солнцем; и длинные
ресницы ее покрылись влагою,— как у стыдливой
девы, взглянувшей на жениха своего при блеске
брачных светильников.
Прекрасна ты была, княжна киевская! Осененная
длинною фатою, ты была подобна стыдливому меся­
цу, когда он сквозь тонкий туман смотрит на без­
молвные долины и на синий Днепр, сверкающий в
просеках дубовых. Но отчего сильно бьется девиче­
ское сердце твое под парчами и златою дымкою?
Отчего белая грудь твоя волнуется, как лебедь на
заливах Черного моря, когда полуденный ветер рас­
колыхает воды его? Отчего глаза твои блистают ог­
нем, когда они невольно обращаются на прекрасного
витязя?
Ах, и Добрыня давно любил тебя! Давно но­
сил твой образ в сердце, в пламенной груди своей,
покрытой тщетно стальною кольчугою! Повсюду об­
раз твой, как тайный призрак, за ним следовал: и на
потешных играх, где легкие копья ломаются в честь
21
красных жен и дев киевских, и на войне против ляхов
и половцев, на страшных битвах, где стрелы свистят,
как вихри, и острые мечи, ударяя по шеломам, нано­
сят глубокие раны. Давно уже богатырь любил кра­
савицу; но никогда не являлась она ему столь пре­
лестною, как в сии минуты славы и радостей народ­
ных. Тщетная любовь, источник слез и горести! Все
разлучает тебя с возлюбленной: и высокий сан ее,
и слава Владимира, и слава предков красавицы, по­
велителей Царяграда!
Ты знаешь сие, несчастный Добрыня, знаешь и —
любишь. Но сердце твое чуждо радостей, чело твое
мрачно посреди веселий и торжеств народных. Как
дерево, которого^соки погибли от морозов и непогод
зимних, не воскресает с весною, не распускает от
вешнего дыхания молодых листков и почек, но стоит
уныло посреди холмов и долин бархатных, где все
нежится и пирует: так и ты, о, витязь, часто мрачен и
безмолвен стоишь посреди шумной гридницы, опер­
шись на булатное копье. Всё постыло для тебя:
и красная площадь, огражденная высоким тыном
(поприще словутых подвигов), и столы дубовые,
на которых блестят кубки и златые чары с медом
искрометным и заморскими винами; всё постыло для
тебя: турий рог недвижим в руке богатырской, и
унылые взоры твои ничем не прельщаются, ниже
плясками юных гречанок*, подруг Предславиных,
которые, раскинув черные кудри свои по плечам, по-

* Известно по истории, что в княжение Владимира 1

находилось множество греков при ч его дворе. Скажем
мимоходом, что мы не позволяли себе больших отступлений
от истории; но просим читателя не забыть, что повесть не
летопись. Здесь вымысл позволен. Относительно к басням
rien n'est beau que le vrai, le vrai seul est aimable [Только
истинное прекрасно, любезна одна только истина (фр.)]
принимается в другом^ значении.
22
добным в белизне снегам Скандинавии, и сплетясь
рука с рукою, увеселяют слух и взоры Владимира
разнообразными хороводами и нежным, протяж­
ным пением. Они прекрасны, подруги Предславины...
Но что звезды вечерние перед красным месяцем, ког­
да он выходит из-за рощей в величии и в полной
славе?
Долго ли таиться любви, когда она взаимна, ког­
да все питает ее, даже самая робость любовников?
Когда сердца подобны двум ручьям, которые неволь­
но, как будто влекомые тайною силою, по покатам до*
лин и отлогих холмов ищут друг друга, сливаются
воедино, и дружные воды их составляют единую реку,
тихую и прозрачную, которая по долгом и счастли­
вом течении исчезает в морях неизмеримых. Счаст­
ливы они, если не найдут преграды в своем течении!
Так красавица и рыцарь невольно, неумышленно
прочитали во взорах, в молчании и в словах отрыви­
стых, им одним понятных, взаимную страсть. Они не
видели под цветами ужасной пропасти, навеки их
разлучающей, ибо она засыпана была руками двух
сильных волшебниц, руками любви и надежды! Пред-
слава не помышляла об опасности. Добрыня тогда
только ужасался своей страсти, тогда только сердце
его заливалось кровью, когда прекрасная Анна, мать
его возлюбленной, обращала к нему приветливую
речь, или когда Владимир выхвалял послам чуждых
народов силу и храбрость своего избавителя. Юноша
страшился неблагодарности.
Терем младой княжны был отделен от высоких
теремов Владимира. Длинные деревянные переходы,
украшенные резьбой, соединяли сии здания. Веко­
вые дубы, насаженные руками отважного Кия,—
как говорит предание,— осеняли уединенную обитель
красавицы. Часто весенние вечера она просижива­
ла на высоком крыльце, опершись рукою на дубовые
23
 перилы; часто взоры ее стремились в синюю даль,
где высокие холмы величественно возвышались один
над другим, неприметно сливались с небесной ла­
зурью; часто, отдалив усердных прислужниц, одна
среди безмолвия ночного, она предавалась сладким
мечтаниям девического сердца, мечтаниям, которые
невольно украшались образом Добрыни. Когда ме­
сяц осребрял высокие верхи дубов и кленов, и тихое
дыхание полночи колебало листы, перебирая их
один после другого, тогда Предславу обнимал ужас.
Ей мечталось видеть Добрыню. Она вперяла прилеж­
но слух и взоры; но все было тихо, безмолвно, мечта
исчезала, а с ней и тайный, но сладостный страх.
Так младая княжна питала тоску и любовь свою,
когда Добрыня воевал печенегов с великим князем
Владимиром. Она переносилась мысленно на поля,
обагренные кровью: опасности, окружающие отца ее,
ужасали сердце красавицы: но при мысли, что Доб­
рыня падет под мечом или булавою варвара, сердце
ее обливалось кровью, тяжко поднималась высокая
грудь, и слезы падали обильною росою на златошвей-
ные ткани.
Теперь сии деревянные переходы, осененные те­
нию столетних дубов, сия тайная обитель невинно­
сти, учинилась свидетельницею ее радости. Страст­
ный витязь позабыл и страх, и благодарность: все
забыто, когда сердце любит. Витязь, в часы туманной
полуночи, приходил к княжне, и там, у ног ее поверял
ей сердечную тоску и мучения, клялся в верности и
утопал в счастии. Но любовники были скромны. Тих
и ясен ручей при истоке, но скоро, возрастая соб­
ственными водами, становится быстр, порывист,
мутен. Такова любовь при рождении, таковы и наши
любовники.
Между тем все народы покорялись великому кня­
зю. И воинственные жители Дуная, и дикие хорваты,
24
сыны густых лесов и пустыней, и печенеги, пиющие
вино из черепов убиенных врагов на сражении,—
все платили дань христианскому владыке. Народы
стран северных, жители туманных берегов Варяж­
ского моря, обитатели неизмеримой и бесплодной
Биармии страшились и почитали Владимира. Мно­
гие владельцы желали вступить в брак с Предславою,
желали, но тщетно, ибо они были все служители идо­
лов или поклонники Магомета.
Часто на холмах, окружающих Киев, неизвест­
ный витязь становил златоглавый шатер и вызывал
на единоборство богатырей киевских. Ристалище от­
крывалось, и пришлец, почти всегда побежденный,
со стыдом удалялся в свое отечество. Витязи ино­
племенные ежедневно увеличивали двор Владими­
ров. Меж ними блистали красотой и храбростью Го-
рислав Ляхский, юноша прекрасный, как солнце ве­
сеннего утра, храбрый Стефан Угорский и сильный
Андроник Чехский, покрытый косматой кожей мед­
ведя, которого он задавил собственными руками
в бесплодных пустынях,, орошенных Вислою. Все
они требовали руки Предславиной, все состязалися
с богатырями киевскими и угощаемы были под бо­
гатыми наметами гостеприимным Владимиром. «Не
наживу друзей сребром и золотом,— говорил он,—
нет, а друзьями наживу, по примеру деда и отца мо­
его, сокровища и славу!»
Но ужасная туча сбиралась над главами наших
любовников. Радмир, сын князей Болгарских, влады­
ка христианского поколения, спешит заключить союз
с народом Русским и тайно требует руки Предслави­
ной. Владимир принимает богатые дары его и дает
ласковый ответ посланнику болгарскому: Радмир
вскоре является на берегах Днепровских. Десять
ставок, одна другой богатее, блистают при восходе
солнечном, и сии ставки принадлежат Радмиру, ко-
25
торый, окруженный блистательной толпою витязей
Дунайских, вступает в терема княжеские. Вид его
был величествен, но суров; взоры проницательны, но
мрачны; стройный стан его был препоясан искрив­
ленным мечом; руки обнажены; грудь покрыта лег­
кою кольчугой, а вниз рамен висела кожа ужасного
леопарда. Предслава увидела незнакомца, и сердце
ее затрепетало от тайного предчувствия. Невольный
румянец, заменяемый смертною бледностию, обнажал
страсти, волнующие грудь красавицы. Взоры ее иска­
ли Добрыни, который безгласен, бледен стоял в тол­
пе царедворцев; но надменный Радмир толковал
в свою пользу явное смущение красавицы, и, обод­
ренный своим заблуждением: «Повелитель земли
Русской,— сказал он,— тебе известны храбрые по­
коления Болгаров, населяющих обильные берега
Дуная. Меч храбрых Славен не один раз притуплял­
ся о сие железо (указывая на свой меч); не один
раз лилась кровь обоих народов, народов равно слав­
ных и воинственных, от которых трепетал и Запад,
и поколения северные: ибо где неизвестна храбрость
Болгар и Славен! Храбрые Россы унизили надменные
стены Царяграда: ты рассеял в прах стены Корсун-
ские. Мечом предков моих избиты бесчисленные пол­
чища Греков, ими выжжен град, носивший имя древ­
него Ореста. Мудрые предки мои приняли веру ис­
тинного бога*, и ты, Владимир, отверг служение
идолов, и ты капища претворил во храмы. Я желаю
твоего союза, о повелитель земли Русской! Соеди­
ненные народы наши воедино удивят подвигами все-

* Болгары были магометанского исповедания, но не

все, ибо император Михаил, победив их, принудил принять
христианскую веру (смотри Нестора). Они же разорили
Адрианополь, носивший в древности имя основателя своего
Ореста (и об этом упоминает Нестор).
26
ленную, расширят за Урал пределы твоего влады­
чества... У твоего знамени будут сражаться мои
воины. Меч мой будет твоим мечом... Но да введу
в дом престарелого отца моего твою дочерь, да назову
Предславу супругою!.. Владимир, я ожидаю благо­
склонного ответа!»
Царедворцы и младые витязи Русские с негодо­
ванием взирали на гордого Радмира: они с нетерпени­
ем ожидали решительного отказа. Но те из них, кото­
рые поседели не на поле ратном, а в служении
гридницы, лучше знали сердце своего владыки: они
прочитали во взорах его совершенное согласие, и хит­
рая их улыбка одобрила речь надменного Радмира.
Решительность в битвах, пылкая храбрость и дух ве­
личия болгарского владыки, дух, алкающий славы
и подвигов, давно были известны Владимиру; гор­
дые слова, гордый и величавый вид его напоминали
ему о годах его юности, и наконец союз двух наро­
дов, доселе неприязненных, но равно храбрых и силь­
ных, союз двух народов, скрепленных браком Пред-
славы, долженствовал возвеличить княжество Рус­
ское,— и мудрый Владимир подал руку свою в знак
согласия. Красавица безмолвна, бледна, как жертва,
обреченная року, склонясь на руку прекрасной Ан­
ны, робкими, медленными шагами приближалась
к своему отцу, который подал ей нашу пиршества,
исполненную сладкого меда. Совершается древний
обряд праотцев: жених принимает чашу из рук стыд­
ливой невесты и выпивает до дна сладостный на­
питок.
Десять дней сряду солнце киевское освещает ра­
душные пиры в теремах княжеских. Десять дней сря­
ду все торжествует и радуется. Но красавица проли­
вает слезы на лоно матери: единственное утешение в
горести! Часто ужасная тайна готова вылететь из
груди ее и всегда замирает на робких устах. Анна
27
 приписывает к нежности сердечной тоску дочери сво­
ей, и слезы ее текут с слезами красавицы. Но гордый
Радмир, познавший в первый раз любовь, близок
проникнуть ужасную тайну. С негодованием взирает
на слезы и силится подавить в глубине сердца своего
ужасную страсть — ревность, спутницу пламенной
любви.
Между тем настает великий день, посвященный
играм богатырским. При восходе лучезарного солн­
ца голос бранной трубы раздается в заповедных лу­
гах, и на возвышенном месте, устланном коврами
вавилонскими (похищенными при взятии Корсуня),
возвышается высокий намет княжеский. Там воссе­
дает Владимир с супругою и прекрасною Предсла-
вой. Там, под другими шатрами, заседают старцы и
жены киевские. Из них старейшины называются
судьями тризны, ибо награда храброго искони при­
надлежала мудрости и красоте. Народ стекается за
ставками, и бесчисленные толпы его покрывают
ближние возвышения. Посреди ратного места пешие
и конные витязи ожидали знака для начатия игр.
Грозный Роальд, витязь Новгородский, возвышался
меж ними, как древний дуб посреди низкого кустар­
ника. Юный Переяслав, богатырь низкого рода, но
низвергнувший разъяренного вола, Переяслав, побе­
дивший исполина печенегов, гордился чудесною си­
лою. Он был пеш; кожа безобразного зверя, им рас­
терзанного, развевалась на широких его раменах.
Тяжелая секира, которую и три воина нашего века
едва ли поднять могут, лежала на правом плече
богатыря. Он ожидал борца и громким голосом вы­
зывал на поединок всех витязей, вызывал — тщетно!
Всякой страшится неестественной его силы. Гордый
Свенальд, древле пришедший с отлогих берегов озе­
ра Нево, Свенальд, воевода Владимиров, являлся в
толпе витязей в броне вороненой, в железном шело-
28
ме, на котором ветер развевал широкие крылья ор­
линые. Израненная грудь его, на которой струилась
седая брада, черный шелом, исполинское копье и
щит величины необычайной напоминали киевцам о
товарище отважного Святослава. Но меж вами,
о витязи, находилась славная воительница, при­
текшая с берегов баснословного Термодона*. Вы­
сокая грудь ее, где розы сочетались со свежими ли­
лиями, грудь ее, подобная двум холмам чистейшего
снега, покрыта была легкою тканью. Черные власы
красавицы, едва удержанные златою повязкой, раз­
вевались волною по плечам, за которыми звенел рез­
ной тул, исполненный стрел. Нетерпеливый конь ее,
легкий как ветер, был покрыт кожею ужасного лео­
парда; ноги его воздымали облако праха; златые
бразды его, омоченные пеною, громко звенели, и он,
казалось, гордился своею всадницею. Меч, кованный
в Дамаске, блистал в правой руке ее, а левая покры­
та была щитом сребра литого. Всё в ней обличало
деву, и гибкий стан, подобный пальме или стеблю
лилейному, и маленькая нога, обутая в багряный
полусапог; но рука ее о страх врагам и дерзким витя­
зям! Киевцы, пораженные новым для них зрелищем,
громко выхваляли красавицу, и сердце, гордое серд­
це девицы, сильно билось от радости.
Но Добрыня явился, и все взоры на него обра­
тились, и ланиты Предславы запылали розами. Ви­
тязь вошел в толпу, одетый тонким панцырем, на ко­
тором блистала голубая повязка, тайный подарок его
любезной. Белые перья развевались на его шеломе.
Меч-кладенец висел на широком поясе у левой бед-
ры. По поданному знаку из шатра княжеского, юные
гридни подвели ему коня, на котором Владимир вое­
вал в молодости. Давно уже никто не седлал его,
* Конечно, Царь-девица.
29
давно уже на свободе топтал он траву в заповедных
лугах киевских. Предание говорит, что конь сей был
некогда посвящен Световиду и имел дар пророче­
ства*. В знак дружбы своей Владимир его отдает
витязю. Добрыня смело вложил ногу в златое стре­
мя; конь почувствовал седока, преклонил смиренно
дикую свою голову и радостным ржанием огласил
луга и долины.
Знак был подан старейшинами, и взоры устреми­
лись на высокую мету, поставленную на конце поп­
рища. К ней был привязан быстрокрылый сокол.
Стрелки отделились, и в числе их прекрасная вои­
тельница. Златый лук зазвенел в ее руках, и стрела
помчалась по воздуху; но тщетное острие ударилось
о дерево, зашаталось, и устрашенная птица затре­
петала крыльями. Юный Горислав вынул каленую
стрелу, и пернатая, пущенная из сильных рук его,
рассекла воздух пламенною стезею. Так пролетает
молния или звезда воздушная по синему небу! Стрела
перерезала нити, которыми был привязан сокол,
и птица, свободная от уз, быстро полетела над гла­
вами зрителей. Добрыня натягивает лук свой, пуска­
ет меткую стрелу... И сокол лежит у ног Предславы,
и народ восклицает: «Честь и слава Добрыне!»
А сердце красавицы утопало в веселии.
Изводят на поприще дикого вола, воспитанного
на пажитях Черкасских: ужасная глава его, воору­
женная крутыми рогами, поникла к земле; взоры ди­
кие и мутные обращены были на толпу, которая раз­
далась в ту и другую сторону. Андроник, дерзкий
витязь, желая разъярить чудовище, вонзил в ребра
его легкое копье; острие впилось, древко зашаталось,

* Конь бога Световида имел дар пророчества. Смотри

«Мифологию славян» г. Кайсарова.
30
и черная кровь хлынула рекою. Разъяренный вол
бросается на толпу; тяжелые ноги его вздымают к
небесам облако праха и пыли; пышет черный дым,
искры сыплются из глубоких его ноздрей, и страш­
ный рев, подобный грому, оглушает устрашенных
зрителей. Между тем отрок Переяслав исторгается
из толпы и сильными мыщцами ухватывает за рога
дикого зверя. Начинается ужасная борьба. Трижды
разъяренный вол опрокидывал богатыря и давил его
своею громадою; трижды богатырь опрокидывал
зверя, и ноги его, подобные столбам тяжелого зда­
ния, глубоко входили в песок. Наконец храбрый юно­
ша, уже близкий к погибели, вскакивает на хребет
его, обхватывает жилистыми руками... и чудовище,
изрыгая ручьи кровавой пены, падает бездыханно.
Богатырь, покрытый пылью и потом, одним махом
секиры своей отрубает ужасную голову чудовища,
приподымает ее за крутые рога и бросает к ставке
княжеской. Прекрасные княжны ужаснулись, а ки-
евцы, удивленные сим новым и чудесным зрелищем,
провозглашают богатыря победителем.
Радмир, сохраняя глубокое молчание, стоял
близь ставки княжеской. Он желает сорвать пальму
победы, требует позволения войти в толпу храбрых
и в тайне сердца своего полагает совершить победу
над Добрынею.
Начинаются игры не менее опасные, но в которых
сила и храбрость должны уступить искусству; всад­
ники разделяются на две стороны; каждый из них
выбирает соперника; Радмир назначил Добрыню,
и витязь благословляет сей выбор! В руках его и
жизнь, и слава соперника; в руках Предславы награ­
да победителю — златый кубок, чудо искусства Гре­
ческих художников.
Разъезжаются по широкой равнине: легкие кони
летят, как вихри, один навстречу другому, копья уда-
31
 рились в щиты. Добрыня удвояет удары, и Радмир,
простертый на земле, глотает пыль и прах! Русский
витязь покидает коня своего, меч сверкает в руке
Болгара, удары сыплются на доспехи любовника
Предславы, звонкие иверни летят с кольчуги,—
мщение и гнев владеют рукою витязей, равно храб­
рых и искусных... Но Владимир подает знак — и
витязи остановились.
Ибо внезапу воздух помрачился тучами. Зашу­
мели вихри, и гром трижды ударил над главами зри­
телей. Сердца малодушных жен и старцев, которые
втайне поклонялись мстительному Чернобогу, ис­
полнились ужасом. Празднество кончилось; мечи и
копья витязей опустились долу; но дождь и снег
беспрестанно шумели и наполняли внезапными
ручьями путь и окрестную равнину. . Порывистый
вихрь сорвал воткнутые древки и разметал далеко
наметы княжеские. Народ укрывался под развали­
нами древних капищ и толпами бежал к городу.
Анна прижала к груди своей Предславу и робкою, но
поспешною стопою, ведомая Владимиром и окружен­
ная верными гриднями, удалялась в терем свой.
Гласы бегущего народа, топот скачущих по полям
всадников, свист разъярейных вихрей, дождь, па­
дающий реками,— всё сие устрашало прекрасную
княжну. Омоченные власы рассыпались по высокому
челу ее, вихрь сорвал легкие покровы с главы, ды­
хание ее прерывалось от скорого бега, и она, изнемо­
гая, почти бездыханна, упала на пути, в дальнем
расстоянии от Киева. Анна и Владимир спешили к
ней на помощь, и Радмир предложил ей коня своего.
Сердце Добрыни, в свою очередь, запылало ревно­
стью: он желал бы сам проводить княжну, же­
лал бы... Тщетное желание! Ненавистный Болгар,
жених ее, он один имеет сие право. Между тем слу­
житель Радмиров подводил коня за звучащие браз-
32
ды; Предслава приближалась к нему... Она увидела
беспокойство Добрыни, прочитала в глазах витязя
глубокую печаль его, и горестный вздох вылетел из
груди прекрасной девицы. Жених ей подал свою
руку... О, счастие! Нетерпеливый конь, устрашенный
шумною толпою, вырвался из рук клеврета и стре­
лою исчез в мраке. Болгарский князь, снедаемый
гневом, бросился вслед за ним: тщетны были его
старания, и ревность на крилах ветра заставила
его возвратиться к Предславе. Но Добрыня, по при­
казанию Владимира, сидел уже на коне с княжною;
уже борзый конь вихрем уносил счастливую чету,
и великое пространство поля отделяло любовников
от ревнивца. Сладкие минуты для Добрыни! Краса­
вица обнимала его лилейными руками, сердце ее би­
лось, билось так близко его сердца; нежная грудь ее
прикасалась к стальной кольчуге, дыхание ее сме­
шивалось с его дыханием (ибо витязь беспрестанно
обращал к ней голову свою), и лицо ее, омоченное
хладными ручьями дождя и снега, разгорелось, как
сильное пламя... Конь мчался вихрем... И витязь
в первый раз в жизни сорвал продолжительный, сла­
достный поцелуй с полуотверстых уст милой всадни­
цы. Гибельный поцелуй! Он разлился, как огнь, глу­
боко проник в сердце и затмил светлые очи красави­
цы облаком любви и сладострастия. Она невольно
преклонила голову свою на плечо витязя, подобно
нежному маку, отягченному излишними каплями
майской росы. Благовонные власы ее, развеваемые
дыханием ветров, касались ланит счастливого лю­
бовника; он осыпал их сладкими поцелуями, осушал
их своим дыханием, и упоение обоих едва ли кончи­
лось, когда быстрый конь примчался к терему Влади­
мира, когда он трижды ударил нетерпеливым ко­
пытом о землю, и прислужницы княжеские вышли
им навстречу с пылающими светильниками.
2 К. Батюшков 33
 Владимир возвратился в высокие терема и там
нашел печальную и бледную Предславу. Ах, если б
матерь ее, которой ласковые руки осушали омоченные
волосы дочери, если б матерь знала, какая буря сви­
репствовала в ее сердце, отчего лилии покрыли блед-
ностию чело и ланиты, отчего высокая грудь
красавицы столь томно волнуется под покро­
вами!!!
Но вскоре княжна, окруженная подругами, скры­
лась в терем свой, ибо глубокая ночъ уже давно по­
крывала землю. Добрыня, увлечённый любовию, за­
быв и долг, и собственную безопасность, Добрыня,
пользуясь ночным мраком, поспешил к терему кра­
савицы. Все начинало вкушать сон в чертогах кня­
жеских, но буря не умолкала. Ужасно скрипели древ­
ние дубы, осеняющие мирную обитель красоты, и град
шумел беспрестанно, падая на деревянный кров те­
рема. Тусклый свет ночной лампады едва мерцал
сквозь густые ветви, и богатырь, стоящий на сырой
земле, сохранял глубокое молчание. Он желал от­
личить образ Предславы, мелькающий в окнах те­
рема, приближился и увидел ее. Там, в тайном уеди­
нении, освещенная лучом лампады, являлась она
посреди своих прислужниц, подобно деве, посвящен­
ной служению Знича, подобно жрице, когда она в
глубокую ночь, уклонившись в Муромские убежи­
ща, медленно приближается к жертвеннику, на ко­
тором пылает неугасимое пламя, медленно снимает
перед тайным божеством девственные покровы и со­
вершает неисповедимые обряды.
Как билось сердце твое, храбрый юноша, когда
красавица, отдалив подруг, отрешила узлы таинст­
венных покровов! Как билось сердце твое, несчаст­
ный и вместе счастливейший из смертных, когда ру­
ка ее обнажила белую грудь, подобную двум глы­
бам чистейшего снега, когда волосы ее небрежно
л
34
рассыпались по высокому челу и по алебастровым
плечам! Нет не в силах язык человеческий изобразить
страстей, пылающих в груди нашего рыцаря! Но вы,
пламенные любовники, перенеситесь мыслями в те
времена страстей и блаженства, когда случай или
любовь, властительница мира (ибо и случай ей по­
корствует), когда любовь открывала пред вами свои
таинства; вы, счастливцы, можете чувствовать бла­
женство Добрыни!
Робкий голос его называл имя Предславы, и ве­
тер трижды заглушал его. Наконец, красавица
услышала: встревоженна, приближилась к окну и
при бледном луче светильника узнала его. Долго
смотрела она, как ветер развевал черные его кудри,
как снег сыпался медленно на открытую голову воз­
любленного; долго в недоумении глядела она..., и на­
конец, сожаление (предание говорит: любовь), вла­
дея робкою рукой, тихонько отодвинуло железные
притворы терема — и витязь упал к ее ногам! «Что
ты делаешь? — сказала прекрасная,— что ты дела­
ешь, несчастный? Беги от меня, сокройся, пока мсти­
тельный бог... Ах, я навеки твоей не буду! Небо раз­
лучает нас»,— «люди разлучают нас,— прервал ее
Добрыня,— люди разлучают два сердца, созданные
одно для другого, в один час, под одной звездою, соз­
данные, чтобы утопать в блаженстве или глубоко,
глубоко лежать в сырой земле, но лежать вместе,
неразлучно!» — «Удались, заклинаю тебя»...—. «Ах,
Предслава, ты моя навсегда... Жених твой, сей Бол­
гар, должен упасть от меча храброго!» — «Ах, что
ты хочешь предпринять? А судьба матери моей,
а гнев, неукротимый гнев великого князя?..» — «Так,
Предслава: я вижу ты меня не любишь. Брак с пове­
лителем обильных стран Дунайских льстит твоему
честолюбию. Вероломная женщина, ты не любишь
Добрыни, ты забыла священнейший долг, клятвы
2** 35
любви... Но смерть мне остается в награду за вер­
ность!..»
Сияющий меч висел при бедре героя, правая рука
его лежала на златой рукояти; но Предслава, слабая
и вместе великодушная, Предслава бросилась в его
объятия; горячие слезы текли из глаз ее, слезы люб­
ви, растворенные сердечною тоскою. Любовники дол­
го безмолвствовали. Сама любовь запечатлевала
стыдливые уста красавицы: вскоре слезы сладострас­
тия заблистали, как перлы, на длинных ее ресницах,
розы запылали на щеках, грудь, изнемогая под бре­
менем любви, едва, едва волновалась, и прерывистый,
томный вздох, подобный шептанию майского ветер­
ка, засыпающего на цветах, вылетел из груди ее, вы­
летел... и замер на пламенных устах любовника.
Быстро мчится время на крилах счастия; любовь
осыпает розами своих любимцев, но время прикос­
новением хладных крил своих вскоре и самые розы
сладострастия превращает в терны колючие! Всё
безмолвствовало в обители красавицы. Светильник,
догорая, изредка бросал пламень свой... и она про­
снулась от очарования среди мрака бурной ночи.
Напрасно витязь прижимал печальную к груди сво­
ей, напрасно пламенные уста его запечатлевали
тихое, невольное роптание: рука ее трепетала в руке
любовника, слезы лились обильными ручьями, и хлад­
ный ужас застудил последний пламень в крови пе­
чальной любовницы.
Наконец, горестный поцелуй прощания соединил
на минуту души супругов. Красавица вырвалась из
объятий витязя. Добрыня надвинул сияющий шелом
свой, открыл двери терема, ведущие на длинные пе­
реходы... О, ужас!., он увидел, при сумнительном
блеске месяца, который едва мелькал сквозь облако,
увидел ужасный призрак... вооруженного рыца­
ря! — и сердце его, незнакомое со страхом, затрепе-
36
тало — не за себя, за красавицу. Предслава упала
бездыханная на праг светлицы. Но меч уже сверкал
в руке незнакомца, страшный голос его раздавался
во мраке: «Вероломные, мщение и смерть!» Добрыня,
лишенный щита и брони, вооруженный одним шле­
мом и острым мечом своим, тщетно отбивал удары:
тайный враг нанес ему тяжелую рану, и кровь удари­
лась ручьями. Богатырь, пылая мщением, поднял
меч свой обеими руками; незнакомец уклонился —
удар упал на перилы; щепы и искры посыпались,
столпы здания зашатались в основаниях, и сердце
незнакомца исполнилось ужасом. Красавица, про­
бужденная от омрака, бросилась в объятия Добры-
ни; тщетно дрожащая рука ее удерживала его руку,
тщетно слезы и рыдания умоляли соперника: рев­
ность и мщение кипели в лютом его сердце. Он бро­
сился на Добрыню, и витязь, прижав к окровавлен­
ной груди своей плачущую супругу, долго защищал
ее мечом своим. От частых ударов его разбился
шелом соперника, иверни падали с кольчуги, гибель
его была неизбежна... Но правая нога изменяет не­
счастному Добрыне, он скользит по помосту, омочен­
ному ручьями дождя и крови, несчастный падает,
защищая красавицу, и хладный меч соперника триж­
ды по самую рукоять впивается в его сердце.
Светильники, принесенные устрашенными дева­
ми, стекающимися из терема, осветили плачевное
зрелище... Радмир (ибо это был он, сей незнакомец,
завлеченный ревностию к терему Предславы), Рад-
мир довершал свое мщение. Добрыня, плавая в кро­
ви своей, устремил последний, умирающий взор свой
на красавицу; улыбка, печальная улыбка, потухла
в очах его, и имя Предславы вместе с жизнию замер­
ло на устах несчастного.
Нет ни жалоб, ни упрека в устах красавицы. Нет
слез в очах ее. Хладна как камень, безответна как
37
могила, она бросила печальный, умоляющий взор
на притекшего Владимира, на отчаянную матерь и,
прижав к нагой груди своей сердце супруга, пала
бездыханная на оледенелый его труп... как лилия,
сорванная дыханием непогод, как жертва, обречен­
ная любви и неизбежному року.
Насилу досказал!1
1810 года. Августа. Деревня.

ОПЫТЫ В ПРОЗЕ

Нужно ли поэту уединение? Вот вопрос* который

нетрудно разрешить. Предложим два другие. Долж­
но ли поэту знать совершенно свет? Должно ли поэ­
ту обращаться в кругу людей светских или в кругу
собратий?
Я становлюсь на сторону тех, которые скажут, что
совершенное, глубокое, тонкое познание света вред­
но для стихотворца. Кого видит он в свете? Людей,
которых нравы испорчены, сердце грубо, чувства —
если смею повторить в прозе выражение нашего
Пиндара* — чувства черствы, ум развязен и тонок;
но сей-то ум или остроумие разочаровывает пред­
меты, смотрит на них с какой-то точки, вовсе невы­
годной любимцу муз; ибо она представляет предмет
в наготе и отнимает от него тайную прелесть, без
которой нет поэзии. Большая опытность, знание при-
личностей, знание нравов, светских нравов, которые
столь отличны от нравов пиитических времен, как
герои Гомеровы от прусских генералов; одним сло­
вом, вся эта светская наука сушит сердце и душу;
а они суть истинные, неистощимые ключи поэзии;

* Г. Р. Державина.
38
 без них-то стихи и лишаются прелести и — как цве­
ты без животворных соков земли — вянут прежде­
временно.
Напротив того, созерцание природы питает душу,
окрыляет мысли поэта, которые становятся мужест­
веннее, сильнее, свободнее; там, где все безмолвст­
вует, где мрак лесов питает задумчивость, где река,
свободная и светлая, текущая меж нив и садов, яв­
ляет образ счастливого смертного, где нравы грубых,
но счастливых поселян напоминают нам о нравах
златого века,— одним словом, в уединении все пред­
меты становятся стихотворными. Мало-помалу ду­
ша привыкает наслаждаться красотами природы.
Мрачная и бурная ночь, дождливый и туманный день,
тихое утро, торжественный закат солнца — все остав­
ляет глубокие следы в сердце! В уединении, говорит
Томас1, время принадлежит мудрецу и мудрец сам
себе; в уединении, прибавлю я, все принимает важ­
ный и торжественный вид.
И что делать молодому писателю в свете (я го­
ворю особенно о писателях русских) — собирать
лавры? Но кто будет раздавать их? Неужели жен­
щины, которые клянутся г-жею Сталь и презирают
все, что написано не галльскими музами; мужчи­
ны? — (ни слова о невеждах) мужчины, которые
думают, что стихотворец, бедняк и чудак все одно и
то же, что написать поэму столь же бесполезно для
общества, как привесть в порядок родословную,—
одним словом, что поэт награжден, и с избытком,
этим вопросом: вы пишете, я слышал, стишки?
Есть еще другая опасность в свете. В нем все
будет разочаровывать поэта, как я сказал и прежде.
Сладостные мечтания о невинности сердца, о тайной
прелести, соединенной с красотою, или о пылких по­
рывах великой души ко благу общественному — все
это мало-помалу исчезнет, и стихотворец через год
39
удивится (может быть, с ужасом) своей собственной
опытности. Через год скажет он: как люди, или как я
переменился!
Вот и примеры:
Лиза прелестна! Стан ее — стан Нимфы; волосы
и глаза младшей из трех Граций; стыдлива, как лю­
бовница Земфира, мила... одним словом, все в ней
прелесть! Равно мила, когда молчит, когда говорит
(а она чаще молчит, нежели говорит); равно мила,
когда в беспечности, подобно деве берегов Альбиона,
в Английском саду между цветов и кустарников бе­
гает с резвыми подружками; смотрите! как прелестно
кисейная косынка ее и каштановые волосы развева­
ются дыханием зефира!.. Равно мила, когда на бале
вместе с своею матерью проходит между толпы мо­
лодых людей, не поднимая глаз, притая дыхание...
Raccolse gli occhi, ando nel vel ristretta
Con ischive maniere e generose...*

Ты увидел ее, сын Муз, увидел, и довольно. Беги

же в свое уединение, сокройся в нем на долгое вре­
мя! Где лира твоя? где кисти? Пой, счастливец! образ
Лизы дышать будет в твоих картинах; она даст
жизнь бездушным струнам лиры твоей; она украсит
неизъяснимою, какою-то чудесною сладостию все
твои мечтания; она будет с тобою и во сне и наяву.
Но если — увлеченный красотою (которая, по сло­
вам мудрых греков, сильнее Марса, а мы, стихотвор­
цы, верим в греков) — захочешь ты видеть Лизу
чаще, то прости и Аполлон, и Музы! Ты, бедный, по­
теряешь ум, ибо влюбленный и безумный одно
и то же; спокойствие души твоей исчезнет, и, может
быть, навеки, а с ним исчезнут и песни: ибо я не могу

* Она идет, завернувшись в покрывало; взор ее испол­

нен достоинства, манеры скромны и благородны... (ит.)2
40
 поверить, чтобы несчастный мог петь согласно и
стройно, страдая под гнетом рока. Ты будешь не­
счастлив или откроешь пороки, которые разочаруют
тебя надолго. Эта Лиза, эта скромная Лиза, кото­
рую Милон сравнивал с стыдливою Дианою или с
какою-то девою святой любови, Лиза, которой ресни­
цы, опущенные вниз, осеняют два глаза, принадле­
жащие самой невинности, эта-Лиза... поверите ли?
насмешница, колкая, злая! Ее невинность ложь, стыд­
ливость притворство. Она кокетствует молча, она...
(о ужас! о преступление!..) надо мной смеялась; она
тихонько сказала сестре своей, что я... невежда!!!—
Завеса упала! я вижу один порок.
Знакомы ли вы с Аристом, с этим великим челове­
ком, которого хозяин модного дома встречает у поро­
га, хозяйка ласкает, как на подряд; с этим Аристом,
который говорит только для одной пользы слушате­
лей, которого слова, как солнце в небесах, которого
ум глубок и обширен, ибо угадывает падения
царств?— Я увидел Ариста и, как Диоген, погасил
фонарь мой перед великим! Я увидел его и побежал
в свой маленький приют, воспевать славу Ариста под
именем истинного мудреца. Любовь к ближнему ис­
полнила грудь мою чистейшими восторгами, слезы
умиления омочили лиру, прославлявшую друга чело­
вечества... я был счастлив! Через несколько дней
пришед к Аристу, я застал его — отгадайте за каким
упражнением? — он расставлял три мышеловки сво­
его изобретения по углам комнаты. Спустя неделю
я услышал, что мой филантроп поссорил мужа с же­
ною и женился в пятьдесят лет на молодой девушке,
дочери откупщика NN, за тем, чтоб излить золото
своего тестя на страждущее человечество.— И ода
моя неоконченная предана всесожжению!
И каких обязанностей, тягостных и скучных, не
требует от нас общество! Здесь условное свидание,
41
 там ужин, там погребение! Притом же известно, что
в обществе вас принимают всегда на счет выгод или
богатства, или дарований. Горе вам, если у порога
встретят вас как сочинителя! С вами не станут гово­
рить ни слова, или станут говорить о стихах — что
еще хуже! Какой-то богач вздумал пригласить на
обед трех известных стихотворцев. Обед начался;
хозяин вслушивался прилежно в каждое слово, за­
мечал каждое телодвижение новых гостей своих,
и наконец, не примечая в них ничего сверхъестествен­
ного, с нетерпением спросил у своего соседа: Когда
начнут они? — т. е. увеселять его. Этот анекдот всем
известен.— И так общество налагает на вас осо­
бенные пени, требует от стихотворца неистощимого
остроумия, резких, колких ответов, тонких замеча­
ний; словом, требует того, чего ни один поэт не в си­
лах исполнить: ибо какое-то спокойное простодушие
есть истинный характер любимца муз, а простодушие
в обществе сначала смешно, а потом и скучно.
Но писателю должно быть иногда в большом све­
те, который есть единственная школа учтивости и так
называемого хорошего тона. Это истина, и неоспо­
римая! Стихотворец, который век свой провел на
пыльной кафедре, будет всегда грешить против вку­
са; школьное варварство — болезнь почти неизлечи­
мая. Муза его, захочет ли быть важною — и будет
угрюма; захочет ли быть нежною — и будет жеман­
ною. Заглянем в древность: Гомер в странствиях сво­
их, верно, угощаем был гостеприимными царями;
у какого-нибудь Алкиноя он имел случай видеть пре­
лестную Навзикаю. Виргилий и Овидий жили в Ав-
густовых палатах. Гораций в Утике и в Тиволи имел
прекрасные убежища; там-то он пил вино, современ­
ное Туллиеву консульству; там-то счастливый поэт
наш воспевал славу красавиц римских и, увенчан­
ный лилиями, живущими один миг, в кругу учтивых
42
царедворцев Августовых, за чашей фалернского вина
все печали отдавал ветрам! Горациев пример нам
весьма важен, ибо поэта сего мы называем поэтом
вкуса.
Я описал и зло, и добро, которые неразлучны с об­
ществом для писателя. Что ж ему надлежит начать?
Держаться среднего пути, и от Сциллы не попасть
к Харибде. Один из новейших писателей* сказал, что
общества большого света имеют свойства старых
вин: излишнее употребление оных вредно, умеренное
полезно и необходимо.
Но писателю обращаться в кругу собратий и нуж­
но, и должно. Положим, что он встретится иногда и
с Бавием, который
С подзобком на груди и подогнув колена4,
почитает себя выше Горация; и с Мевием, написав­
шим огромную поэму, в которой нет ни смысла, ни
связи (может быть, потому, что он за ними не гоня­
ется, занят будучи нанизыванием славянских слов);
и с Балдусом, который скрепя сердце превозносит
своих соперников, желая их сделать покровителями
покойных своих драм. Положим, что он встретится
иногда и с высокопарным Дамоном, который самые
нежные цветы Анакреоновы прикосновением вол­
шебного пера своего превратил, как могучий чаро­
дей, в мак и терние. Что нужды! — встретится и прой­
дет мимо. Но в обществе молодого Филона найдет он
то, чего искал, то есть откровенность и дружество;
но острый Милон научит его шутить остро и приятно!
Поистине, когда авторы не воюют перьями, когда
вражда не бросит в их общество золотого яблока,
когда личные достоинства других не успели им по­
казаться обидными,— тогда они с радостию, с каким-
то невинным чувством чистосердечия подают один
* Виже, если не ошибаюсь3.
43
другому руку. И можно ли им не иметь склонности
друг ко другу, когда предметы их разговоров, пред­
меты их трудов и тайных помышлений одни и те же:
науки, искусства, поэзия. Беседы их поучительны
и даже необходимы для молодого дарования; они
дают ему силу, пробуждают леность, оживляют его
всегда новым и приятным образом. «Ах, я жалею
о том человеке, который, занимаясь литературою, не
имеет знающего друга!» — сказал один из лучших
наших писателей5, и опытности его мы должны ве­
рить. Самое дружество, сия страсть душ благород­
ных, становится в их обществе живее, прелестнее.
«Отнимите,— говорит г. Гара (Garat)6,— зависть и
клевету, которая очернила столько писателей-кле­
ветников, не затмив ни одного истинного таланта,
и я их счастие предпочту даже самой славе».
Итак, друзья мои, скажем, скажем единодушно,
что мы должны жить вместе и в мире для общей
пользы и славы! Скажем единодушно в мирных своих
убежищах: «Невинность и тихое сердечное удоволь­
ствие! живите вместе в бедном доме, где нет ни брон­
зы, ни драгоценных сосудов, где скатерть постлана
гостеприимством, где сердце на языке, где Фортуны
не чествуют в почетном углу; но где мы перед муза­
ми, подобно древним, делаем излияния из чаш, увен­
чанных розами»... по крайней мере, я вас издали при­
ветствую!
[1810]

АНЕКДОТ О СВАДЬБЕ РИВАРОЛЯ

«Нет ни одного .человека,— говорит Вольтер,—
который бы в жизни своей не сделал одного дураче­
ства, и самого чудесного!» Герцог Йоркский, разби­
тый при Дункерке и при Гельдере (в Голландии),
44
 воображал себя героем; Неккер думал о себе, что он
сотворен для политики, для преобразования земель;
а дочь его мечтала быть прекраснейшею из всех жен­
щин1. Дурачество Ривароля2 состояло в том, что он
воображал себя дворянином, и дворянином самым
крупным.
В Версальи он назывался аббатом Парсье и жил
маленьким пенсионом; потом, переходя из одного зва­
ния в другое и получа место дядьки в доме некоторо­
го вельможи, преобразовал имя свое и из Риварота
сделался Риваролем. Последнее ему показалось бла­
гозвучнее. Сколько было и есть стихотворцев, при­
своивших себе имена деревень, которые осчастлив­
лены их рождением — для блага народов.
Фортуна улыбнулась господину Риваролю. Же­
лая блеснуть в большом свете, проказник наш однаж­
ды, лежа на постели и
Покояся еще под авторским наметом3,
провозгласил себя велегласно сиятельным графом,
облагородил все свое семейство, назначил цвет и
галуны ливреи, раскрасил герб свой и приложил
к оному все знаки, каковыми могли гордиться его
родственники со стороны женского колена. Потом
славный г. Ривароль должен был вопреки своим
метафорам, по примеру бедных дворян, приняться
за убогий завтрак; ибо мы, сыны персти,
Похлебкою живем, не красными словами.
Однажды с тощим желудком прогуливаясь в Люк­
сембурге, он увидел женщину большого роста, оде­
тую почти в лохмотья, но важную, осанистую, на­
стоящую театральную царицу. Сиятельный граф
вступил с нею в разговор. «Вы не догадываетесь,
государь мой,— сказала ему почтенная дама после
нескольких учтивых слов,— вы не догадываетесь, с
какою особою теперь говорите... Я происхожу по пря-
45
мой линии от Иакова II, короля Английского,
которого зять и родная дочь столь нагло и насиль­
ственно лишены престола. Георг III мой неприятель;
королева Анна есть младшая дочь Иакова, а я проис­
хожу от старшего колена; посудите сами, справед­
ливы ли мои требования?»
«Черты лица вашего,— отвечал с благоговением
Ривароль,— черты лица вашего обнаруживают
высокий сан предков».
И мир тебя своей владычицей нарек!
«Я и сам... и это известно всем и каждому,— я
имею неоспоримые права на герцогство Тосканское,
ибо происхожу от знаменитых Риваролей, потомков
великого Сципиона. Сядем, принцесса!»
«С удовольствием, герцог!»
И светлейшие собеседники сели друг подле друга
на соломенные стулья.
Разговор продолжался. Принцесса и герцог пе­
ресчитали по пальцам все славные фамилии в Евро­
пе, и все они казались им низкими в сравнении с вы­
сокою породою Ривароля и наследницы короля
Иакова. Потом заговорили о физическом и нравст­
венном зле, обитающем на сем малом земноводном
шаре; потом многоречивый оратор начал по обыкно­
вению своему изливать потоками мысли. «Идеи,—
сказал он,— ходят вокруг света, переходят из века
в век, из наречия в наречие, из стиха в стих, из про­
зы в прозу; наконец, они являются в приличной себе
одежде, в счастливом выражении и тогда-то стано­
вятся достойными принадлежать наследственно че­
ловеческому роду».
Едва окончил он ораторский свой период, являет­
ся носильщик. Глубокий вздох вылетел из груди
наследницы Иакова; ей не хотелось бы возвратить­
ся в город пешком... Но деньги... ими-то нуждались
46
потомки великих предков. Они вознамерились мед­
ленными стопами шествовать в свои жилища и доро­
гою условились принести жертву на алтаре Гименея.
Усердный друг, какой-то литератор, согласился быть
свидетелем брачного обряда. Так, Лудовик XIV в
присутствии двух брадобреев, людей неизвестных
в мире, вступил в союз с госпожою Ментенон в до­
машней церкви дюка Бургонского. Честный стихо­
творец, приятель новобрачных, заказал умеренный
ужин в улице Мясников; он же сделал все другие
приготовления к бракосочетанию сих знаменитых
особ, и он же ссудил их камышовою постелью.
[1810]

ПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ
Ты желаешь от меня описания Москвы, любез­
нейший друг,— вещи совершенно невозможной (для
меня, разумеется) по двум весьма важным причинам.
Первое — потому, что я не в силах удовлетворить
твоему любопытству за неимением достаточных све­
дений исторических и проч. и проч., которые необ­
ходимо нужны, ибо здесь на всяком шагу мы встре­
чаем памятники веков протекших, но сии памятни­
ки безмолвны для невежды, а я притворяться ученым
не умею. Вторая причина — леность, причина весьма
важная! Итак, мимоходом, странствуя из дома в дом,
с гулянья на гулянье, с ужина на ужин, я напишу не­
сколько замечаний о городе, и о нравах жителей, не
соблюдая ни связи, ни порядку, и ты прочтешь оные
с удовольствием: они напомнят тебе о добром прия­
теле,
Который посреди рассеяний столицы
Тихонько замечал характеры и лицы
Забавных москвичей;
Который с год зевал на балах богачей.

47
 Зевал в концерте и в собранье,
Зевал на скачке, на гулянье,
Везде равно зевал,
Но дружбы и тебя нигде не забывал.
Теперь, на досуге, не хочешь ли со мною прогу­
ляться в Кремль? Дорогою я невольно восклицать
буду на каждом шагу: это исполинский город, по­
строенный великанами; башня на башне, стена на
стене, дворец возле дворца! Странное смешение древ­
него и новейшего зодчества, нищеты и богатства,
нравов европейских с нравами и обычаями восточ­
ными! Дивное, непостижимое слияние суетности,
тщеславия и истинной славы и великолепия, невеже­
ства и просвещения, людскости и варварства. Не
удивляйся, мой друг: Москва есть вывеска или жи­
вая картина нашего отечества. Посмотри: здесь, про­
тив зубчатых башен древнего Китай-города, стоит
прелестный дом самой новейшей италиянской ар­
хитектуры; в этот монастырь, построенный при царе
Алексее Михайловиче, входит какой-то человек в
длинном кафтане, с окладистой бородою, а там к бу-
левару кто-то пробирается в модном фраке; и я, видя
отпечатки древних и новых времен,, воспоминая про­
шедшее, сравнивая оное с настоящим, тихонько го­
ворю про себя: «Петр Великий много сделал и ниче­
го не кончил».
Войдем теперь в Кремль. Направо, налево мы уви­
дим величественные здания, с блестящими куполами,
с высокими башнями, и все это обнесено твердою сте­
ною. Здесь все дышит древностию; все напоминает о
царях, о патриархах, о важных происшествиях; здесь
каждое место ознаменовано печатию веков протек­
ших. Здесь все противное тому, что мы видим на
Кузнецком мосту, на Тверской, на булеваре и проч.
Там книжные французские лавки, модные магази­
ны, которых уродливые вывески заслоняют целые
48
домы, часовые мастера, погреба, и, словом, все сна­
ряды моды и роскоши. В Кремле все тихо, все имеет
какой-то важный и спокойный вид; на Кузнецком
мосту все в движении:
Корнеты, чепчики, мужья и сундуки1.
А здесь одни монахи, богомольцы, должностные
люди и несколько часовых. Хочешь ли видеть един­
ственную картину? Когда вечернее солнце во всем
великолепии склоняется за Воробьевы горы, то войди
в Кремль и сядь на высокую деревянную лестницу.
Вся панорама Москвы за рекою! Направо Камен­
ный мост, на котором беспрестанно волнуются тол­
пы проходящих, далее — Голицынская больница,
прекрасное здание дома гр<афини> Орловой с те­
нистыми садами, и, наконец, Васильевский огромный
замок, примыкающий к Воробьевым горам, которые
величественно довершают сию картину,— чудесное
смешение зелени с домами, цветущих садов с высо­
кими замками древних бояр; чудесная противупо-
ложность видов городских с сельскими видами. Од­
ним словом, здесь представляется взорам картина,
достойная величайшей в мире столицы, построенной
величайшим народом на приятнейшем месте. Тот,
кто стоя в Кремле и холодными глазами смотрев на
исполинские башни, на древние монастыри, на вели­
чественное Замоскворечье, не гордился своим оте­
чеством и не благословлял России, для того (и я ска­
жу это смело) чуждо все великое, ибо он жалостно
ограблен природою при самом его рождении; тот по­
езжай в Германию и живи и умирай в маленьком
городке, под тенью приходской колокольни с мирны­
ми германцами, которые, углубясь в мелкие полити­
ческие расчеты, протянули руки и выи для принятия
оков гнуснейшего рабства2.
Но солнце медленно сокрывается за рощами.
49
 Взглянем еще на Кремль, которого золотые куполы и
шпицы колоколен ярко отражают блистание зари
вечерней. Шум городской замирает вместе с замира­
ющим днем. Кругом нас все тихо; изредка пройдет
человек. Здесь нищий отдыхает на красном крыль­
це, положив голову на котомку; он отдыхает бес­
печно у подножия палат царских, не зная даже, кому
они некогда принадлежали. Теперь встает и медлен­
но входит в монастырь, где раздается мрачное пение
иноков и где целыми рядами стоят гробы великих
князей и царей русских (некогда обитавших в ближ­
них палатах)3. Печальный образ славы человече­
ской... Но мы не станем делать восклицаний вместе
с модными писателями, которые проводят целые но­
чи на гробах и бедное человечество пугают приви­
дениями, духами, страшным судом, а более всего
своим слогом; мы не предадимся мрачным рассужде­
ниям о бренности вещей, которые позволено делать
всякому в нынешнем веке меланхолии; а пойдем
потихоньку на Кузнецкий мост, где все в движении,
все спешит, а куда? — посмотрим.
Эта большая дедовская карета, запряженная ше­
стью чалыми тощими клячами, остановилась у две­
рей модной лавки. Вот из нее вылезает пожилая
женщина в большом чепце, мадам, конечно, францу­
женка, и три молодые девушки. Они входят в лавку —
и мы за ними. «Дайте нам головных уборов, покажи­
те нам эти шляпки, да по христианской совести,
госпожа мадам!» И торговка, окинув взорами своих
гостей, узнает что они из степи, продает им лежалую
старину вдвое, втрое дороже обыкновенного. Ста­
рушка сердится и покупает.
Зайдем оттуда в конфектный магазин, где жид
или гасконец Гоа продает мороженое и всякие сла­
сти. Здесь мы видим большое стечение московских
франтов в лакированных сапогах, в широких англий-
50
ских фраках, и в очках, и без очков, и растрепанных,
и причесанных. Этот, конечно,— англичанин: он, ра­
зиня рот, смотрит на восковую куклу. Нет! он русак и
родился в Суздале. Ну, так этот — француз: он кар­
тавит и говорит с хозяйкой о знакомом ей чревове­
щателе, который в прошлом году забавлял весель­
чаков парижских. Нет, это старый франт, который
не езжал далее Макарья и, промотав родовое имение,
наживает новое картами. Ну, так это — немец, этот
бледный высокий мужчина, который вошел с прекрас­
ною дамою? Ошибся! И он русский, а только моло­
дость провел в Германии. По крайней мере, жена его
иностранка: она насилу говорит по-русски. Еще раз
ошибся! Она русская, любезный друг, родилась в
приходе Неопалимой Купины4 и кончит жизнь свою
на святой Руси. Отчего же они все хотят прослыть
иностранцами, картавят и кривляются? — отчего?..
Я на это буду отвечать после, а теперь прошу заме­
тить этого пожилого человека в шпорах. Он изобрел
прошлого года новые подковы для своих рысаков,
дрожки о двух колесах и карету без козел. Он жи­
вет на конюшне, завтракает с любимым бегуном и
ездил нарочно в Лондон, чтобы посоветоваться с
известным коновалом о болезни своей английской
кобылы.
Вздохнем, любезный друг, от глубины сердца
и скажем с Ариостом:
Дурачься, смертных род! В луне рассудок твой!5
Теперь мы видим перед собою иностранные
книжные лавки. Их множество, и ни одной нельзя
назвать богатою в сравнении с петербургскими.
Книги дороги, хороших мало, древних писателей
почти вовсе нет, но зато есть мадам Жанлис и ма­
дам Севинье — два катехизиса молодых девушек —
и целые груды французских романов — достойное
51
чтение тупого невежества, бессмыслия и разврата.
Множество книг мистических, назидательных, ка-
зуистских и проч., писанных расстригами-попами
(ci-devant soit disant jesuites)* на чердаках париж­
ских в пользу добрых женщин. Их беспрестанно
раскупают и в Москве, ибо наши модницы не усту­
пают парижским в благочестии и с жадностию чи­
тают глупые и скучные проповеди, лишь бы только
они были написаны на языке медоточивого Фенело-
на, сладостного друга почтенной девицы Гион. Но
мы, разговаривая, пришли в город. Какое стечение
народа, какое разнообразие! Это совершенный ба­
зар восточный! Здесь мы видим грека, татарина,
турка в чалме и в туфлях; там сухого француза в
башмаках, искусно перескакивающего с камня на
камень, тут важного персианина, там ямщика, ко­
торый бранится с торговкою, здесь бедного селя­
нина, который устремил оба глаза на великолепный
цуг, между тем как его товарищ рассматривает на­
родные картины и любуется их замысловатыми
надписями. Вот и целый ряд русских книжных ла­
вок; иные весьма бедны. Кто не бывал в Москве,
тот не знает, что можно торговать книгами точно
так, как рыбой, мехами, овощами и проч., без вся­
ких сведений в словесности; тот не знает, что здесь
есть фабрика переводов, фабрика журналов и фаб­
рика романов и что книжные торгаши покупают
ученый товар, то есть переводы и сочинения, на
вес, приговаривая бедным авторам: не качество,
а количество! не слог, а число листов! Я боюсь за­
глянуть в лавку, ибо, к стыду нашему, думаю, что
ни у одного народа нет и никогда не бывало столь
безобразной словесности. К счастию, многие книги
здесь в Москве родятся и здесь умирают или, по

* Бывшими так называемыми иезуитами (фр.).

52
крайней мере, на ближайших ярмонках. Теперь мы
выходим на Тверской бульвар, который составляет
часть обширного вала. Вот жалкое гульбище для
обширного и многолюдного города, какова Москва;
но стечение народа, прекрасные утра апрельские и
тихие вечера майские привлекают сюда толпы
праздных жителей. Хороший тон, мода требуют по­
жертвований: и франт, и кокетка, и старая вестов­
щица, и жирный откупщик скачут в первом часу ут­
ра с дальних концов Москвы на Тверской бульвар.
Какие странные наряды, какие лица! Здесь вы ви­
дите приезжего из Молдавии офицера, внука этой
придворной ветхой красавицы, наследника этого
подагрика, которые не могут налюбоваться его пе­
стрым мундиром и невинными шалостями; тут вы
видите провинциального щеголя, который приехал
перенимать моды и который, кажется, пожирает
глазами счастливца, прискакавшего на почтовых
с берегов Секваны6 в голубых панталонах и в ши­
роком безобразном фраке. Здесь красавица ведет
за собою толпу обожателей, там старая генеральша
болтает с своей соседкою, а возле их откупщик, тя­
желый и задумчивый, который твердо уверен в том,
что бог создал одну половину рода человеческого
для винокурения, а другую для пьянства, идет мед­
ленными шагами с прекрасною женою и с карлом.
Университетский профессор в епанче, которая бы
могла сделать честь покойному Кратесу, пробира­
ется домой или на пыльную кафедру. Шалун напе­
вает водевили и травит прохожих своим пуделем,
между тем как записной стихотворец читает эпи­
грамму и ожидает похвалы или приглашения на
обед. Вот гулянье, которое я посещал всякий день
и почти всегда с новым удовольствием. Совер­
шенная свобода ходить взад и вперед с кем слу­
чится, великое стечение людей знакомых и незнако-
53
 мых имели всегда особенную прелесть для ленив­
цев, для праздных и для тех, которые любят за­
мечать физиономии. А я из числа первых и послед­
них. Прибавлю к этому: на гулянье приезжают од­
ни, чтоб отдыхать от забот, другие — ходить и ды­
шать свежим воздухом; женщины приезжают со­
бирать похвалы, мужчины — удивляться, и лица
всех почти спокойны. Здесь страсти засыпают; лю­
ди становятся людьми; одно самолюбие не дрем­
лет; оно всегда на часах; но и оно имеет здесь
привлекательный вид, и оно заставляет улыбнуться
старого игрока гораздо приветливее, нежели за кар­
точным столом. Наконец, на гулянье все кажутся
счастливыми, и это меня радует как ребенка, ибо я
никогда не любил скучных и заботливых лиц.
Теперь мы опять вышли на улицу. Взгляни на­
право, потом налево и делай сам замечания, ибо
увидишь вдруг всю Москву со всеми ее противопо­
ложностями.
Вот большая карета, которую насилу тянет чет­
верня: в ней чудотворный образ, перед ним монах
с большою свечей. Вот старинная Москва и оста­
ток древнего обряда прародителей!
Посторонись! Этот ландо нас задавит: в нем си­
дит щеголь и красавица; лошади, лакей, кучера —
все в последнем вкусе. Вот и новая Москва, новей­
шие обычаи!
Взгляни сюда, счастливец! Возле огромных чер­
тогов вот хижина, жалкая обитель нищеты и болез­
ней. Здесь целое семейство, изнуренное нуждами,
голодом и стужей — дети полунагие, мать за пряс­
лицей, отец — старый заслуженный офицер в изор­
ванном майорском камзоле — починивает старые
башмаки и ветхий плащ, затем, чтоб поутру можно
было выйти на улицу просить у прохожих кусок
хлеба, а оттуда пробраться к человеколюбивому
54
лекарю, который посещает его больную дочь. Вот
Москва, большой город, жилище роскоши и ни­
щеты.
Но здесь пред нами огромные палаты с высо­
кими мраморными столбами, с большим подъездом.
Этот дом открыт для всякого, кто может сказать
роскошному Амфитриону:
Joignez un peu votre inutilite 7
A ce fardeau de mon oisivete* .
Хозяин целый день зевает у камина, между тем
как вокруг его все в движении, роговая музыка гре­
мит на хорах, вся челядь в галунах, и роскошь оп­
рокинула на стол полный рог изобилия. В этом че­
ловеке все страсти исчезли, его сердце, его ум и
душа износились и обветшали. Самое самолюбие
его оставило. Он, конечно, великий философ, если
совершенное равнодушие посреди образованного
общества можно назвать мудростию. Он окружен
ласкателями, иностранцами и шарлатанами, кото­
рых он презирает от всей души, но без них обой-
титься не может. Его тупоумие невероятно. Поль­
зуясь всеми выгодами знатного состояния, которым
он обязан предкам своим, он даже не знает, в ка­
ких губерниях находятся его деревни; зато знает по
пальцам все подробности двора Людовика XIV
по запискам Сен-Симона, перечтет всех любовниц
его и регента, одну, после другой, и назовет все
парижские улицы. Его дом можно назвать гости­
ницей праздности, шума и новостей, посреди кото­
рых хозяин осужден на вечную скуку и вечное без­
действие. Вот следствие роскоши и праздности в сей
обширнейшей из столиц, в сем малом мире!
Я думаю, что ни один город не имеет ниже ма-
* Прибавьте немножко вашей бесполезности
К бремени моей праздности (фр.).
55
лейшего сходства с Москвою. Она являет редкие
противуположности в строениях и нравах жителей.
Здесь роскошь и нищета, изобилие и крайняя бед­
ность, набожность и неверие, постоянство дедов­
ских времен и ветреность неимоверная, как враж­
дебные стихии, в вечном несогласии, и составляют
сие чудное, безобразное, исполинское целое, ко­
торое мы знаем под общим именем: Москва. Но
праздность есть нечто общее, исключительно при­
надлежащее сему городу; она более всего примет­
на в каком-то беспокойном любопытстве жителей,
которые беспрестанно ищут нового рассеяния.
В Москве отдыхают, в других городах трудятся ме­
нее или более, и потому-то в Москве знают скуку со
всеми ее мучениями. Здесь хвалятся гостеприим­
ством, но — между нами — что значит это слово? Ча­
сто — любопытство. В других городах вас узнают
с хорошей стороны и приглашают навсегда; в Мо­
скве сперва пригласят, а после узнают. Музыка
прошлой зимы вскружила всем головы; вся Москва
пела: я думаю, от скуки. Ныне вся Москва танцу­
ет — от скуки. Здесь все влюблены или стараются
влюбляться: я бьюсь об заклад, что это делается
от скуки. Молодые женщины играют на театре,
а старухи ездят по монастырям — от скуки, и это
всякому известно. Карусель, который стоил столько
издержек, родился от скуки8. Одним словом, здесь
скуку можно назвать великою пружиною: она пояс­
няет много странных обстоятельств. Для жителей
московских необходимо нужны новые гулянья, но­
вые праздники, новые зрелища и новые лица. Здесь
славная актриса Жорж принята была с восторгом
и скоро наскучила большому свету. Сию холодность
к дарованию издатель «Русского вестника» готов
приписать к патриотизму; он весьма грубо ошиба­
ется.
56
 Москва есть большой провинциальный город,
единственный, несравненный: ибо что значит имя
столицы без двора? Москва идет сама собою к об­
разованию, ибо на нее почти никакие обстоятельст­
ва влияния не имеют. Здесь всякий может дурачить­
ся как хочет, жить и умереть чудаком. Самый
Лондон беднее Москвы по части нравственных
авторов, и как они мало чувствуют цену собствен­
ной неистощимой руды! Надобно еще заметить,
что здесь семейственная жизнь, которую можно
назвать хранительницею нравов, придает какое-то
добродушие и откровенность всем поступкам. Это
заметил мне англичанин-путешественник, который
называл Москву прелестнейшим городом в мире
и прощался с нею со слезами.
Но время летит, и почти час обеда приходит.
Мы опоздали зайти в этот дом, которого наруж­
ность вовсе непривлекательна. Здесь большой двор,
заваленный сором и дровами; позади огород с про­
стыми овощами, а под домом большой подъезд
с перилами, как водилось у наших дедов. Войдя
в дом, мы могли бы увидеть в прихожей слуг обор­
ванных, грубых и пьяных, которые от утра до ночи
играют в карты. Комнаты без обоев, стулья без по­
душек, на одной стене большие портреты в рост
царей русских, а напротив — Юдифь, держащая
окровавленную голову Олоферна над большим се­
ребряным блюдом, и обнаженная Клеопатра с боль­
шой змиею — чудесные произведения кисти домаш­
него маляра. Сквозь окны мы можем видеть накры­
тый стол, на котором стоят щи, каша в горшках,
грибы и бутылки с квасом. Хозяин в тулупе, хо­
зяйка в салопе; по правую сторону приходский
поп, приходский учитель и шут, а по левую — толпа
детей, старуха-колдунья, мадам и гувернер из нем­
цев. О! это дом старого москвича, богомольного
57
князя, который помнит страх божий и воеводство.
Пойдем далее. Вот маленький деревянный дом,
с палисадником, с чистым двором, обсаженным си­
ренями, акациями и цветами. У дверей нас встре­
чает учтивый слуга, не в богатой ливрее, но в про­
стом опрятном фраке. Мы спрашиваем хозяина: вой­
дите! Комнаты чисты, стены расписаны искусной
кистью, а под ногами богатые ковры и пол лакиро­
ванный. Зеркала, светильники, кресла, диваны —
все прелестно и кажется отделано самим богом
вкуса. Здесь и общество совершенно противно то­
му, которое мы видели в соседнем доме. Здесь оби­
тает приветливость, пристойность и людскость. Хо­
зяйка зовет нас к столу: мы сядем, где хотим, без
принуждения, и, может быть развеселенный старым
вином, я скажу, только не вслух:
Налейте мне еще шампанского стакан,
Я сердцем славянин — желудком галломан!
Вот ударило шесть часов: мы можем идти в те­
атр. Я скажу тебе, что я видел в Петербурге дур­
ных актеров, слышал на сцене нестройные крики,
провинциальное наречие, видел кривляния, подлые
жесты и самые дурные навыки, видел, что актер не
умел и не хотел понимать своей роли, читал в гла­
зах его самое глубокое невежество; одним словом,
я видел русскую комедию, русскую трагедию и опе­
ру; видел и сказал: «может ли что быть хуже это­
го?» Теперь, побывав в московском театре, могу
смело отвечать самому себе: «может! — и есть ху­
же!» Здесь опера не хороша, комедия еще хуже,
а трагедия и еще хуже комедии. Но французские
актеры не лучше русских. Я видел Тезея, которому
мне хотелось сказать: «Братец, вычисти мне сапо­
ги!» Я бьюся об заклад, что он был честный артист-
decrotteur* и постепенно переходя из состояния в
* чистильщик сапог (фр.).
58
состояние, сделался, наконец, актером, вопреки уму
и природе, и теперь весьма спокойно тиранит стихи
Ивана Расина в белокаменной Москве. Я видел
Ипполита, сего дикого скифа, которому в уста бес­
смертный автор Федры вложил прекраснейшие
стихи, я видел сего гордого Ипполита, в самом жал­
ком положении: черные его волосы, которые до сих
пор, падая по высокому стройному челу, вились
кудрями, подобно кудрям Аполлона Бельведерско-
го, сии волосы — порыжели! чистые пламенные гла­
за его сделались от времени свинцовыми. Конечно,
наш скиф немного поразвратился. Ноги и руки
жалким образом высохли и пожелтели. Голос звон­
кий, чистый, голос девственника Ипполита сделал­
ся вял, тяжел и совершенно охрип. Одним сло­
вом, Ипполит Расинов или Эврипидов превратился
в бедного Фаржа, француза, который живет на
Кузнецком мосту в магазине духов и помад.
Занавес поднимается. Ты можешь поверить мои
замечания или, лучше, не дождавшись конца фран­
цузской трагедии, воспользоваться прекрасным
майским вечером на Пресне.
Пруды украшают город и делают прелестное гу­
лянье. Там собираются те, которые не имеют под­
московных, и гуляют до ночи. Посмотрите, как эти
мосты и решетки красивы. Жаль, что берега, ук­
рашенные столь миловидными домами и зеленым
лугом, не довольно широки. Большое стечение эки­
пажей со всех концов обширного города, певчие и
роговая музыка делают сие гульбище одним из
приятнейших9. Здесь те же люди, что на булеваре,
но с большею свободою. Какое множество прелест­
ных женщин! Москву поистине можно назвать Ци-
терою! Посмотри! Этой малютке четырнадцать лет,
и она так невинно улыбается! Но вот идет краса­
вица: ее все знают под сим названием, теперь она
59
 первая по городу. За ней толпа — а муж, спокойно
зевая позади, говорит о турецкой войне и о травле
медведей. Супруга его уронила перчатку, и молодой
человек ее поднял. Жаль, что этого не видал ста­
рый болтун N..., отставной полковник, который про­
мышляет новостями. Посторонитесь! Посторони­
тесь! Дайте дорогу куме-болтунье-спорщице, пожи­
лой бригадирше, жарко нарумяненной, набеленной
и закутанной в черную мантилью. Посторонитесь,
вы, господа, и вы, молодые девушки! Она ваш Аргус
неусыпный, ваша совесть, все знает, все замечает и
завтра же поедет рассказывать по монастырям, что
такая-то наступила на ногу такому-то, что этот
побледнел, говоря с той, а та накануне поссорилась
с мужем, потому что сегодня, разговаривая с его
братом, разгорелась как роза. Какой это чудак, за­
кутанный в шубу, в бархатных сапогах и в собольей
шапке? За ним идет слуга с термометром. О, это
человек, который более полувека, как все простужа­
ется! Заметим этих щеголей: они так заняты собою!
Один в цветном платочке с букетом цветов, с лор­
нетом, так нежно улыбается, и в улыбке его виден
след труда. Другой молчит, завсегда молчит: он
умеет одеваться, ерошить волосы, а говорить не
мастер. Там вдали, на лавке, сидит красавица по­
лупоблеклая. Она вздохнула... еще раз... о том, что
ее место заступила новая, которая идет мимо ее и
гордо улыбается. Постой, прелестница! Еще две
весны, и ты, в свою очередь, будешь сидеть одна на
лавке;.ты идешь, и время за тобою. Куда спешит
этот пожилой холостяк? Он задыхается от жиру,
и пот с него катится ручьями. Он спешит в Англий­
ский клуб пробовать нового повара и заморский
портер.-А этот гусар о чем призадумался, опершись
на свою саблю! О, причина важная! Вчера он был
один во всей Москве,— теперь явился другой гусар,
60
 во сто раз милее и любезнее: по крайней мере, так
говорят в доме княгини N..., которая по произволе­
нию раздает ум и любезность — и его бедного за­
была! Но кто это болтает палкою в пруде с боль­
шим успехом, ибо на него посмотрели две мимо­
идущие старухи, две столетние парки! О! не мешай­
те ему. Это тот важный, глубокомысленный человек,
который мутил в делах государственных и теперь
пузырит воду. Вот два чудака: один из них бранит
погоду — а время очень хорошо; другой бранит лю­
дей — а люди все те же; и оба бранят правительст­
во, которое в них нужды не имеет и, что всего до­
саднее, не заботится о их речах. Оба они недоволь­
ные. Они очень жалки! Один имеет сто тысяч до­
ходу, и желудок его варить не может. Другой про­
жился на фейерверках и называет людей неблаго­
дарными за то, что они не собираются в его сад
в глубокую полночь. Но кто этот пожилой человек,
высокий и бледный, как покойный капитан Хин-Хил-
ла? Старый щеголь, великий мастер делать визиты,
который на погребениях и на свадьбах является
как тень, как памятник времен екатерининских; он
человек праздный, говорун скучный, ибо лгать не
умеет за недостатком воображения, а молчать не
может за недостатком мысленной силы.
Это гульбище имеет великое сходство с Полями
Елисейскими. Здесь мы видим тени великих людей,
которые, отыграв важные роли в свете, запросто
прогуливаются в Москве. Многие из них пережили
свою славу. Eheu, fugaces!..*
Но заря потухает. Все разъехались. Прости, до
будущей прогулки!
1*811]

* Увы, быстротечные!., (лат.)10

61
 ПУТЕШЕСТВИЕ В ЗАМОК СИРЕЙ
Письмо из Франции к г. Ц<.ашковхр>х
Из деревни Болонь, лежащей близ города Шо-
мона, я поскакал верхом в Сонкур, где ожидали ме­
ня б < а р о н > де Д < а м а с > и г. П<исарев>, с ко­
торыми накануне уговорился я посетить замок Си­
рей и поклониться теням Вольтера и его приятель­
ницы2. В окрестностях Сирея назначены были квар­
тиры нашему отряду; полки тянулись по дороге, и
мы их опередили в ближнем селении. Сначала по­
года нам вовсе не благоприятствовала: холодный
и резкий ветер наносил снег и дождь; наконец небо
прояснилось, и солнце осветило прекрасные долины,
рощи и горы. Мы проехали чрез местечко Виньори,
где заметили развалины весьма древнего замка на
высоком утесе, который господствует над селением
и близлежащими долинами.
Ein bethurmtes Schloss, voll Majestat,
Auf des Berges Felsenstirn erhdht!*3

«Кому принадлежит этот замок?» — спросил я у

старика, сидящего на пороге сельского домика,
тесно примыкающего к развалинам. «Какой-то
старой дворянке»,— отвечал он, приподняв красный
колпак, старый, изношенный и который, конечно,
играл большую роль в бурные годы революции.
Это замечание я сделал мимоходом и продолжал
вопросы: «Когда построен замок?» — «Во время

* Многобашенный замок, полный величия,

Подымается на скалистом склоне горы! (нем.)
62
шампанских графов, сказывал мне покойный дед*.
Храбрые рыцари искали здесь убежища от народ­
ных возмущений и укрепили замок башнями, рва­
ми, палисадами. Время и революция все разруши­
ли. Здесь не одна была революция, господин офи­
цер! не одна революция! Я на веку моем пережил
одну; тяжелые времена... не лучше нынешних. По­
садили дерево вольности... я сам имел честь садить
его, вот там, на зеленом лугу... Разорили храмы
божий... у меня рука не поднималась на злое!.. Но
чем же это все кончилось? Дерево срубили, а над­
писи на паперти церковной: вольность, братство
или смерть* мелом забелили. Чего я не насмотрелся
в жизни? и неприятелей на родине моей увидел, и с
офицером козачьим теперь разговариваю! Чудеса!

* Французы и теперь мало заботятся о древних

памятниках. Развалины, временем сделанные,— ничего в
сравнении с опустошениями революции; бурные времена
прошли, но невежество или корыстолюбие самое варвар­
ское пережили и революцию. Один путешественник,
который недавно объехал всю полуденную Францию, уверял
меня, что целые замки продаются на своз и таким образом
вдруг уничтожаются драгоценные исторические памятники.
Напрасно правительство хотело остановить сии святотат­
ства; ничто не помогало, ибо для нынешних французов
ничего нет ни священного, ни святого — кроме денег,
разумеется. Какая разница с немцами! В Германии вы
узнаете от крестьянина множество исторических подроб­
ностей о малейшем остатке древнего замка или готической
церкви. Все рейнские развалины описаны с возможною
историческою точностию учеными путешественниками и
художниками, и сии описания вы нередко увидите в хижине
рыбака или земледельца. Притом же немцы издавна любят
все сохранять, а французы разрушать: верный знак, с одной
стороны, доброго сердца, уважения к законам, к нравам
и обычаям предков; а с другой стороны — легкомыслия,
суетности и жестокого презрения ко всему, что не может
насытить корыстолюбия, отца пороков.

63
По совести чудеса!» — «Ты разорился от войны,
добрый старичок?» — «Много пострадал, а бедные
соседи еще более. Мы все желаем мира».— «О! мы
знаем это: но император ваш не желает».— «Пря­
мой корсиканец! Знаете ли, что он объявил нам?»
Здесь старик покачал головою, посмотрел на меня
пристально, и — конечно, от робости — заикнулся.
«Говори, говори!» — «Охотно, если прикажете. Им­
ператор...— это было сказано важным и тор­
жественным голосом,— император объявил нам,
что он не хочет трактовать о мире с пленными;
ибо он почитает вас в плену. Он нарочно завел
вас сюда, чтобы истребить до Последнего человека:
это была военная хитрость, понимаете ли? военная
хитрость, не что иное... Но вы смеетесь... и нам это
смешно показалось, так смешно, что мы префекта,
приехавшего сюда с этим объявлением, камнями и
грязью закидали. II s'en souviendra!*... Но вам
пора догонять товарищей. Добрый путь, господин
офицер!»
Размышляя о странном характере французов,
которые смеются и плачут, режут ближних, как раз­
бойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал
моих товарищей.
Час от часу дорога становилась приятнее: холмы,
одетые виноградником и плодоносными деревьями,
между коими мелькали приятные сельские домики,
напоминали нам Саксонию, благословенные долины
Дрездена, места очаровательные! Разговаривая с
товарищами и любуясь красотою видов, мы непри­
метно проехали несколько миль; каждый замок,
каждое местечко мы принимали за Сирей и смея­
лись своей ошибке. Наконец, поворотя вправо с
большой дороги, вдоль по речке Блез, мы увиде-

* Он об этом вспомнит! (фр.)

64
ли жилище славной нимфы Сирейской, которой
одно имя рождает столько приятных воспомина­
ний...
Во ста шагах от селения возвышается замок на
высоком уступе; кругом — рощи и кустарники. Все
просто, но природа все украсила.
К замку примыкает английский сад и несколь­
ко тенистых аллей, к которым никогда не прика­
сались ножницы, даже в те времена, когда безжа­
лостный Ленотр остригал боскеты Версальские,
когда последний провинциальный дворянин расса­
живал по шнуру смиренные акации и овощи в своем
огороде. Вольтер, говоря о замке Сирейском, опи­
сывая красоты его окрестностей — кажется, в пись­
ме к королю Прусскому,— прибавляет:
Тгор d'art me revolte et m'ennuie:
J'aime mieux ces vastes forets!*5
Эти леса и поныне украшают Сирей своею дико-
стию. Замок сохранил древнюю наружность; можно
отличить новые пристройки и балконы. Они принад­
лежат к Вольтерову времени. На крутой кровле
(a la mansarde) я заметил некоторые украшения
и высокие продолговатые трубы, обложенные леп­
ными изображениями, похожие на трубы замка
Port-sur-Seine, принадлежащего Летиции, матери
Наполеона. Мы вошли в Сирей и удивились обшир­
ным залам, убранным в новейшем вкусе. Наруж­
ность того не обещала.
Замок принадлежит г-же де Семиан, женщине
весьма умной, некогда прекрасной. Он был разграб­
лен в революцию, и после того времени все стро-

* Избыток искусства меня возмущает и надоедает

мне:
Я предпочитаю эти обширные леса! (фр.)
3 К. Батюшков 65
ение возобновлено*. К сожалению, мы нашли мало
следов прежней обладательницы и ее славного
друга, который, как говорит Лебрюн, утомил сто-
гласную Славу.
В столовой несколько картин, изображающих
зверей и охоту. Эта живопись, довольно приятная,
существовала уже при маркизе, и мы смотрели на
нее с большим удовольствием. Пройдя несколько
покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь
в залу Вольтерову.
Здесь мы нашли большой мраморный камин, тот
самый, который согревал Вольтера; несколько но­
вых мебелей: клавесин, маленький орган и два ко­
мода. Окны до полу. Две круглые стеклянные две­
ри в сад; одна из них украшена надписями, на кам­
не высеченными. На фронтоне мы прочитали Верги­
лиев стих: Deus nobis haec otia fecit** из первой экло­
ги; на косяке несколько стихов из Попе, которого
Вольтер всегда любил, и наконец:
Azile des beaux arts, solitude ou mon coeur
Est toujours occupe dans une paix profonde,
C'est vous qui donnez le bonheur,
Que promettait en vain le monde*** —

стихи, написанные Вольтером в счастливую минуту

наслаждения душевного, в глазах божественной
Эмилии, единственной женщины, которую он любил
наравне со славою, которой он был обязан всем и

* По отступлении русских Сирей был снова разграб­

лен французами, за то именно, что русские варвары его
пощадили!
** Бог нам предоставил этот досуг (лат.).
*** Убежище искусств, одиночество, где мое сердце
Всегда занято в глубоком покое,
Это вы даете счастье,
Которое напрасно обещает свет (фр.).
66
которая достойно гордилась дружбою творца За-
иры*. Из окон сей залы видны ближние деревни
и два ряда холмов, заключающих прелестную до­
лину, по которой извивается речка Блез. В глубо­
ком молчании и я, и товарищи долго любовались
приятным видом отдаленных гор, на которых поту­
хали лучи вечернего солнца. Может быть, совер­
шенная тишина, царствующая вокруг замка, пе­
чальное спокойствие зимнего вечера, зелень, кое-
где одетая снегом, высокие сосны и древние кедры,
осеняющие балкон густыми наклонными ветвями и
едва колеблемые дыханием вечернего ветра, нако­
нец, сладкие воспоминания о жителях Сирея, кото­
рых имена принадлежат истории, которых имена
от детства нам были драгоценны,— погрузили нас
в тихую задумчивость.
«Здесь фернейский мудрец,— так воскликнул
г. Р-н, житель Сирея, прервав наше молчание,—
здесь славнейший муж своего века, чудесный, един­
ственный, который, как говорят, вырезывал на меди
для потомства**, который все знал, все ска­
зал***, который имел доброе, редкое сердце, ум
гибкий, обширный, блестящий, способный на все,
и, наконец, характер вовсе не сообразный ни с
умом его, ни с сердцем,— здесь он жил, сей Протей
ума человеческого; здесь во цвете лет своих на-

* Напрасно мы искали в саду мраморного Амура,

который некогда стоял под балконом, с надписью из Анто­
логии: «Qui que tu sois, voici ton maitre« [Кто бы ни был
ты, вот твой властелин (фр.)] и проч., которую перевел
г. Дмитриев:
Кто б ни был ты, пади пред ним:
Был, есть иль будет он владыкою твоим!6
** Qui gravait pour la posterite — выражение
Паллисота, если не ошибаюсь.
*** Qui a tout dit — Шатобриан, говоря о Вольтере.
з** 67
 слаждался он уединением и свободою, которым
знал цену, и долго не покидал их для коронованной
сирены, для рукоплесканий и для прихожей г-жи
Помпадур. Странный человек! Он многое предвидел,
многое предсказал в политике; но мог ли он пред­
видеть, что несколько десятков лет спустя вы приде­
те в замок Эмилии с оружием в руках, с толпою
жителей берегов Волги и людей, пиющих воды си­
бирские; и что там, где маркиза прекрасною рукою
поливала мак, розы и лилеи, кормила голубей яч­
менем,— вот у этой самой голубятни,— что там, где
она любила отдыхать под тенью древних кедров,
у входа в Заирину аллею*, где Вольтер у ног ее
в восторге читал первые стихи бессмертной траге­
дии и искал похвал и одобрения в голубых глазах
своей Урании, в божественной ее улыбке, там, ми­
лостивые государи, там вы расставите часовых с
ужасными усами, гренадер и Козаков, которые при­
водят в трепет всю Францию?..» Мы засмеялись
словам г. Р-на, и он продолжал, понизив немного
свой голос:
«Здесь долгое время был счастлив Вольтер в
объятиях муз и попечительной дружбы. Там, где
я обитаю, земной рай, писал он к приятелю своему
Терио. Немудрено! Представьте себе лучшее обще­
ство, ученейших людей во Франции, придворных,
остроумных поэтов — таких, например, как С. Лам-
бер, который умел соединять любезность с глубоки­
ми сведениями, философию с людскостию; и в кру­
гу таких людей — маркизу, которая умела все оду­
шевить своим присутствием, всему давала неизъясни­
мую прелесть: и вы будете иметь понятие о земном
рае Вольтера. «Она чудо во Франции! — говорил

* И до сих пор одна аллея называется Заириною.

Там сочинял Вольтер свою трагедию.
68
 Вольтер*.— Ум необыкновенный, лице прекрасное,
душа ангела, откровенность ребенка и ученость глу­
бокая — все было очаровательно в этой волшебнице!
Она, вопреки г-же Жанлис, вопреки журналисту
Жоффруа и всем врагам философии, была достойна
и пламенной любви С. Ламбера, и дружбы Вольте­
ра, и славы века своего. Здесь маркиза кончила
жизнь свою, на лоне дружества. Все жители плакали
о ней, как о нежной, попечительной матери. У бедных
память в сердце: они еще благословляли прах ее, ког­
да литераторы наши начали возмущать его спокой­
ствие клеветами и постыдными ругательствами.
Но Вольтер был неутешен. Вы помните его письмо, в
котором он из Бар-Сюр-Оба уведомляет о болезни и
потом смерти маркизы. Беспорядок этого письма до­
казывал его глубокую горесть. И мог ли он не сожа­
леть об утрате единственной женщины, о которой
и вы — иностранцы, неприятели — говорите с лю-
бовию, с уважением!»
Наш учтивый путеводитель продолжал бы более
речь свою, если бы не позвали к обеду.
Столовая была украшена русскими знаменами...
Но мы утешили пугливые тени сирейской нимфы
и ее друга, прочитав несколько стихов из «Аль-
зиры».
Таким образом примирились мы с Пенатами зам­
ка и с некоторою гордостию, простительною воинам,
в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои сти­
хи, мы читали с восхищением оды певца Фелицы и
бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные

* Madame du Chatelet sera comptee au rang des

choses qu'il faut voir en France, parmi celles, qu'on у
regrettera toujours [Мадам дю Шатле будет причислена
к разряду вещей, которые надо видеть во Франции, среди
тех, о которых будут всегда сожалеть (фр.)], писал Вольтер
Кайзерлингу.
69
лирики славят чудесное величие России, любовь к
отечеству сынов ее и славу меча русского.
C'est du Nord a present que nous vient la lumiere*
От Севера теперь сияет свет наук.

Обед продолжался долго. Вечер застал нас, как

героев древнего Омера, с чашею в руках и в слад­
ких разговорах, основанных на откровенности сер­
дечной, известных более добродушным воинам, не­
жели вам, жителям столицы и блестящего большого
света.
Но мы еще воспользовались сумерками: обошли
нижнее жилье замка, где живет г-жа де Семиан;
осмотрели ее библиотеку,— прекрасный и строгий
выбор лучших писателей, составляющих любимое
чтение сей умной женщины, достойной племянницы
г-жи дю Шатле: любезность, ум и красота наследст­
венны в этом семействе. Есть другая библиотека в
нижнем этаже; она, кажется, предоставлена гостям.
Древнее собрание книг, важное по многим отноше­
ниям, совершенно расхищено в революцию. Вольте­
ровских книг и не было в замке со времени его отъ­
езда; по смерти маркизы он увез с собою книги, ему
принадлежавшие, и некоторые рукописи. «Надобно
ехать в Ферней,— говорил г. Р-н,— там, может быть,
находятся сии драгоценности».— «Надобно ехать в
Петербург,— заметил справедливо г. П<иса-
рев>;— в Эрмитаже и рукописи, и библиотека фер-
нейские»7.
Стужа увеличилась с наступлением ночи. В Воль-
теровой галерее мы развели большой огонь, который
не мог нас согреть совершенно. Перед нами на сто­
ле лежали все Вольтеровы сочинения, и мы читали
с большим удовольствием некоторые места его пере-
* С Севера теперь к нам приходит свет (фр.).
70
 писки, в которых он говорит о г-же дю Шатле. В шу­
ме военном приятно отдохнуть мыслями на предмете,
столь любви достойном. Глубокая ночь застала нас
в разговорах о протекшем веке, о великой Екате­
рине, лучшем его украшении, о ссоре короля прус­
ского с своим камергером и проч., у того самого ка­
мина, на том самом месте, где Вольтер сочинял свои
послания к славным современникам и те бессмерт­
ные стихи, для которых единственно простит его
памяти справедливо раздраженное потомство.
Г. П<Сисарев;> был в восхищении. Наконец, надоб­
но было расстаться и думать о постели. Мне отвели
комнату в верхнем жилье, весьма покойную, но где
с трудом можно было развести огонь. Старый ключ­
ник объявил мне, что в этом покое обыкновенно жи­
вет г. Монтескьу, родственник хозяйки, весьма ум­
ный и благосклонный человек; и что он, ключ­
ник, радуется тому, что мне досталась его спальня.
«Vous avez l'air d'un bon enfant, mon officier»*,—
продолжал он, дружелюбно ударив меня по плечу.
Прекрасно; но от его учтивостей комната мне не
показалась теплее. Во всю ночь я раскладывал огонь,
проклинал французские камины и только на рассвете
заснул железным сном, позабыв и Вольтера, и мар­
кизу, и войну, и всю Францию.
Проснувшись довольно поздно, подхожу к окну
и с горестью смотрю на окрестность, покрытую сне­
гом.
Я не могу изъяснить того чувства, с которым, стоя
у окна, высчитывал я все перемены, случившиеся в
замке. Сердце мое сжалось. Все, что было приятно
моим взорам накануне,— и луга, и рощи, и речка,
близ текущая по долине между веселых холмов, ук­
рашенных садами, виноградником и сельскими хи-
* У вас вид доброго малого, мой офицер (фр.).
71
жинами,— все нахмурилось, все уныло. Ветер шумит
в кедровой роще, в темной аллее Заириной и клубит
сухие листья вокруг цветников, истоптанных лошадь­
ми и обезображенных снегом и грязью. В замке, на­
против того, тишина глубокая. В камине пылают два
дубовых корня и приглашают меня к огню. На столе
лежат письма Вольтеровы, из сего замка писанные.
В них все напоминает о временах прошедших, о лю­
дях, которые все исчезли с лица земного с своими
страстями, с предрассудками, с надеждами и с печа­
лями, неразлучными спутницами бедного человечест­
ва. К чему столько шуму, столько беспокойства?
К чему эта жажда славы и почестей? — спрашиваю
себя и страшусь найти ответ в собственном моем
сердце.
На другой день
Ввечеру я простился с товарищами, как будто
предчувствуя, что их долго, долго не увижу. Печален
Come navigante
Ch'a detto a dolci amici addio*8.
На дворе ожидал меня казак с верховою лошадью.
«Поздно мы пустились в путь!» — сказал он, как
мертвец в балладе. «Что нужды? — отвечал я,—
дорога известна. Притом же...
Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой9.
Топот конских ног раздался по мостовой обшир­
ного двора. Мы удалились от замка... Между тем ночь
становилась темнее и темнее. С трудом находили мы
дорогу, пробирались по высоким горам дремучим
лесом в виду древнего замка Виньори, где австрийцы

* Как мореплаватель, который сказал милым друзьям

прости (ит.).

72
 расположились биваками посреди лошадей и высоких
фур в различных положениях, достойных кисти Ор­
ловского. Одни спокойно спали на соломе, которая
начинала загораться; другие распевали тирольские
и богемские песни вокруг пылающего пня, который
осыпал их искрами при малейшем дуновении ветра;
другие оборачивали вертел с большою частью бара­
на, в ожидании товарищей, которые толпились вокруг
маркитанта, разливающего им вино и водку. Одеяние
и лица их еще страшнее казались, освещенные пла­
менем бивака, и напоминали мне Валленштейнов
лагерь, описанный Шиллером, или «Сбиров» Саль-
ватора Розы. Из Виньори мы поворотили вправо
по дороге, проложенной по лесу. Поднялась страш­
ная буря: конь мой от страху останавливался, ибо
вдали раздавался вой волков, на который собаки
в ближних селениях отвечали протяжным лаем...
Вот, скажете вы, прекрасное предисловие к ры­
царскому похождению! Бога ради, сбейся с пути
своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойни­
ков или заезжай в древний замок. Хозяин его, ста­
рый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет
тебя как странника, угостит в зале трубадуров, укра­
шенной фамильными гербами, ржавыми панцирями,
мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками,
станет расспрашивать о родине твоей, будет выхва­
лять дочь свою, прелестную, томную Агнессу, ко­
торая, потупив глаза, покраснеет, как роза,— а за
десертом, в угождение родителям, запоет древний
романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь
нашел пристанище у неверных... и проч., и проч.,
и проч. Напрасно, милый друг! Со мной ничего по­
добного не случилось. Не стану следовать похвальной
привычке путешественников, не стану украшать ис­
тину вымыслами, а скажу просто, что, не желая но­
чевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня
73
и благополучно возвратился в деревню Болонь, от­
куда пишу эти строки в сладостной надежде, что
они напомнят вам о странствующем приятеле. Сказан
поход — вдали слышны выстрелы. Простите!
26 февраля, 1814

ПИСЬМО
К И. М. М<УРАВЬЕВУ>-А<ПОСТОЛУ>1
О сочинениях г. Муравьева2

Перечитывая снова рукописи и сочинения

М. Н. Муравьева (изданные по его кончине, Москва,
1810), я осмелился сделать несколько замечаний. Две
причины были моим побуждением. Вам будет прият­
но, милостивый государь, беседовать со мною о неза­
бвенном муже, которого утрата была столь горестна
для сердца вашего. Все теснее и теснее связывало вас
с покойным вашим родственником. Самая дружба пи­
талась, возвеличивалась взаимною любовью к музам,
единственным утешительницам сей бурной жизни.
Она украсила дни цветущей молодости вашей и позд­
ним летам приготовила сладостные воспоминания.
Конечно, каждый стих, каждое слово Вергилия на­
поминает вам о незабвенном друге вашем; ибо с
ним вы читали древних, с ним наслаждались прекрас­
ными вымыслами чувствительного поэта Мантуи,
глубоким смыслом и гармонией Горация, вели­
чественными картинами Тасса, Мильтона и неизъ­
яснимою прелестью стенаний Петрарка; одним
словом, всеми сокровищами древней и новейшей
словесности.
Вторую причину, побудившую меня говорить о со­
чинениях г. Муравьева, могу смело отнести на счет
74
пользы общественной. В 1810 году г. Карамзин взял
на себя приятный труд быть издателем оных, несмот­
ря на важные свои занятия по части истории; ибо он
любил в покойном авторе не одно искусство писать,
соединенное с обширною ученостию, но душу, пре­
красную его душу. Говоря о писателе в кратком пре­
дисловии, он заключает следующими словами:
«Страсть его к учению равнялась в нем только со
страстию к добродетели». Прекрасные слова и со­
вершенно справедливые! Кто знал сего мужа в
гражданской и семейственной его жизни, тот мог
легко угадывать самые тайные помышления его
души. Они клонились к пользе общественной, к
любви изящного во всех родах и особенно
к успехам отечественной словесности. Он любил оте­
чество и славу его, как Цицерон любил Рим; он любил
добродетель, как пламенный ее любовник, и всегда,
во всех случаях жизни, остался верен своей благород­
ной страсти.
После долгого отсутствия возвращаясь в отчизну
и с новым удовольствием принимаясь за русские
книги, я искал во всех журналах выгодного или стро­
гого приговора сочинениям г. Муравьева. Четыре го­
да прошло со времени их издания в свет, и никто, ни
один из журналистов не упоминает об них*. Чему
приписать сие молчание? Лени господ редакторов и
холодности читателей к книгам полезным, которых
появление столь редко на горизонте нашей словес­
ности. Некоторые из господ журналистов наших

* В прошлом 1813 году г. Гнедич упомянул о сочи­

нениях г. Муравьева, говоря о лучших наших прозаических
писателях в «Рассуждении о причинах, замедляющих успе­
хи нашей словесности». Мы с удовольствием услышали,
что его превосходительство г. попечитель Санкт-Петербург­
ского учебного округа предписал чтение сочинений г. Му­
равьева в училищах сего округа.

75
поставляют себе долгом говорить только о том, что
подействовало на чернь нашей публики. Они за­
валят по одному предубеждению юный, возникающий
талант или в одном слове напишут ему страшный и
несправедливый приговор. Их леность сбирает плоды
с одного невежества. К несчастию, они во многом
похожи на наших актеров, которые, играя для
партера, забывают, что в ложах присутствуют
строгие судьи искусства.
Я пропущу другую причину хладнокровия и мало­
го любопытства нашей публики к отечественным кни­
гам. Они происходят от исключительной любви к
французской словесности — и эта любовь неизлечи­
ма. Она выдержала все возможные испытания и
времени и политических обстоятельств*. Все было
оказано на сей счет; все укоризны, все насмешки
Талии и людей просвещенных... остались без поль­
зы, без внимания. Но я твердо уверен, что есть
благоразумные читатели, которые, желая находить

* Бурный и славный 1812 год миновался, и любовь

к отечеству, страсть благородная, не ослепляет нас на
счет французской словесности. Просвещенный россиянин
будет всегда уважать писателей Лудовикова века: не Север
есть родина Омеров. Наши воины, спасители Европы от
нового Аттилы, потушили пламенник брани в отечестве
Расина и Мольера и на другой день по вступлении в
Париж, к общему удивлению его жителей, рукоплескали
величественным стихам французской Мельпомены на собст­
венном ее театре. Но исключительная страсть к какой-либо
словесности может быть вредна успехам просвещения.
Истина, неоспоримая, которую г. Уваров, в письме к
г. Капнисту, изложил столь блестящим образом: «Без
основательных познаний и долговременных трудов в древней
словесности,— говорит почтенный защитник Омера и экза-
метров,— никакая новейшая существовать не может; без
тесного знакомства с другими новейшими мы не в состоянии
обнять все поле человеческого ума, обширное и блиста­
тельное поле, на котором все предубеждения должны бы
умирать и все ненависти гаснуть*.

76
 в чтении приятность, соединенную с пользою, и
будучи недовольны нашею литературою, столь
бедною в некоторых отношениях, часто с горестию
прибегают к иностранной. Такого рода люди — их
число ограниченно — радуются появлению хорошей
книги и перечитывают ее с удовольствием. Для них
я спешу сделать некоторые замечания на сочинения
г. Муравьева вообще и напомянуть им о собственном
их богатстве.
Собрание сих сочинений (изданных в Москве,
1810) составлено из отдельных пиэс, которые, как
говорит г. Карамзин, были написаны автором для
чтения великих князей. Он имел счастие препода­
вать им наставления в российском языке, в нравст­
венности и словесности*.
Желая начертать в юной памяти исторические ли­
ца знаменитых мужей, а особливо великих князей и
царей русских, автор, подобно Фонтенелю, заставля­
ет разговаривать их тени в царстве мертвых. Но
французский писатель гонялся единственно за остро­
умием: действующие лица в его разговорах, разре­
шают какую-нибудь истину блестящими словами;
они, кажется нам, любуются сами тем, что сказали.
Под пером Фонтенеля нередко древние герои преоб­
ражаются в придворных Лудовикова времени и
напоминают нам живо учтивых пастухов того
же автора, которым недостает парика, манжет
и красных каблуков, чтобы шаркать в королевской
передней, как замечает Вольтер — не помню в кото­
ром месте. Здесь совершенно тому противное: всякое
лице говорит приличным ему языком, и автор знако­
мит нас, как будто невольно, с Руриком, с Карлом

* Ныне благополучно царствующему государю импе­

ратору и цесаревичу великому князю Константину Пав­
ловичу.
77
Великим, с Кантемиром, с Горацием и пр. Он, как
Фонтенель, разрешает в маленькой драме своей
какую-нибудь истину, или политическую или нрав­
ственную; но жертвует ей ничтожными выгодами
остроумия, и, если смею сказать, скрывается за
действующее лице. Например, желая сказать, что
истинное богопочитание неразлучно с человеколюби­
ем, он заставляет разговаривать Игоря и Ольгу,
которая была жестокою по добродетели и действова­
ла по ложным понятиям воспитания и народ­
ных нравов. В другом разговоре он выводит на сцену
Карла Великого и Владимира, имея в виду следую­
щее предложение: «Слава добрых государей никогда
не погибает, и беспристрастный глас истории, от­
деляя от них некоторые легкие несовершенства чело­
вечества, представляет добродетели их для подра­
жания потомству». И так далее.
Сии разговоры и письма обитателя предместия
могут заменить в руках наставников лучшие про­
изведения иностранных писателей. В них моральные
истины изложены с такою ясностию, с таким добро­
душием, облечены в столь приятные формы слога,
что самая разборчивая критика увенчает их похва­
лами. Нас лучше удостоверят примеры. Возьмем
их наудачу из писем. Сочинитель, удаленный от
городского шума, в приятном сельском убежище —
«на берегах светлого ручья, по которым разбросано
несколько кустов орешника» — пишет к своему
приятелю о различных предметах, его окружающих;
веселится сельскими картинами, мирным счастием
полей и человеком, обитающим посреди чудес
первобытной природы. Часто облако задумчивости
осеняет его душу; часто углубляется он в самого
себя и извлекает истины, всегда утешитель­
ные, из собственного своего сердца. Тихая, простая,
но веселая философия, неразлучная подруга прекрас-
78
ной, образованной души, исполненной любви и добро-
желания ко всему человечеству, с неизъяснимой
прелестью дышит в сих письмах. «Никакое неприят­
ное воспоминание не отравляет моего уединения
(здесь видна вся душа автора): чувствую сердце
мое способным к добродетели; оно бьется с сладо­
стною чувствительностию при едином помышлении
о каком-нибудь деле благотворительности и вели­
кодушия. Имею благородную надежду, что, будучи
поставлен между добродетели и несчастия, изберу
лучше смерть, нежели злодейство. И кто в свете
счастливее смертного, который справедливым обра­
зом может чтить самого себя?» — Прекрасные, зо­
лотые строки! Кто, кто не желал бы написать их
в излиянии сердечном?— Потом, описав сладостные
занятия любителя муз в тихом кабинете, наш
автор прибавляет: «И после того есть еще люди,
которые ищут благополучие в рассеянии, в многолюд­
стве, далеко от домашних богов своих!— Какое сча­
стие отереть слезы невинностраждущего, оказать
услугу маломощному, облегчить зависимость
подчиненных? Но что я скажу о дружбе? Чувствовать
себя в другом, разуметь друг друга столь искренно,
столь скоро, при едином слове, при едином взоре?
Кто называет дружбу, называет добродетель».— Сии
строки и многие другие напоминают нам Монтаня,
там, где он, предаваясь счастливому излиянию
своего сердца, говорил о незабвенном своем Лабое-
се*. Тон иных писем важнее,— но нравственная
цель всегда одинакова. Признаюсь вам, милостивый
* Si on me presse de dire, pourquoi je Taimais, je sents
que cela ne se peut exprimer qu'en repo'ndant: parceque
c'etait lui, parceque c'etait moi. [Если меня понуждают
сказать, почему я его любил, я чувствую, что это можно
выразить, только ответив: потому что это был он, потому
что это был я (фр.)] Монтань.
79
 государь, я не могу удержаться от удоволь­
ствия выписывать; притом это единственный и луч­
ший способ показать красоты сочинения и дать ясное
понятие об авторе. «Тихий вечер оканчивал знойный
день. Солнце, величественнее и медленнее на конце
пути своего, покоилося за мгновение пред закатом
на крайних горах горизонта, а я прогуливался на
крутом береге Волги с добродетельным другом юнос­
ти моей, с кротким моим наставником. Власы главы
его белели уже от хлада старости; весна жизни моей
не расцветала еще совершенно. Мы касались оба
противуположных крайностей века. Но дружба его и
опытность сокращали расстояние, которое разделяло
нас, и часто, позабываясь, мнил я видеть в нем стар­
шего и благоразумного товарища. Будучи важнее
обыкновенного в тот вечер, он говорил мне: «Сын
мой!— сим именем любви я одолжен был нежности
сердца его,— озирая холмы сии, одеваемые небесною
лазурью, поля, жатвы и напояющие их струи, не
чувствуешь ли в сердце твоем благополучия?
Чудеса природы не довольны ли для счастия челове­
ка? Но одно худое дело, которого сознание оскорбля­
ет сердце, может разрушить прелесть наслаждения.
Великолепие и вся красота природы вкушается толь­
ко невинным сердцем. Одно счастие — добродетель;
одно несчастие — порок. И все вечера твои будут так
тихи, ясны, как нынешний. Спокойная совесть тво­
рит и природу спокойною». Слова его проникли в ду­
шу мою, и я с умилением повергся в объятия
старца».
Другие отрывки принадлежат к вышнему роду
словесности. Между ими повесть «Оскольд», в кото­
рой автор изображает поход северных народов на
Царь-град, блистает красотами. Здесь мы видим
толпы диких воинов, которых как будто невидимая
сила влечет к роскошной столице Восточной империи.
80
 Мы переносимся во времена глубокой древности; в
степи и дремучие леса полуобитаемой России; то на
бурные волны Варяжского моря, покрытые судами
отважных плавателей; то в непроходимые снежные
пустыни Биармии, освещенные холодным солнцем;
то в роскошное царство Михаила, «где игры, удиви­
тельные ристалища занимают ежедневно праздность
народа.— Счастлив, кто видел все сие единожды в
жизни! Сладостное воспоминание распространится
на остальное течение дней его и облегчит ему
бремя ненавистной старости». Автор с обык­
новенным искусством говорит о Труворе и Синеусе,
сохраняя всю приличность историческую; выводит
честолюбивого Вадима, «которого взоры изображают
столько же упреков новгородцам, сколько строгости
воинской», и возбуждает в памяти нашей цепь вели­
ких отечественных воспоминаний. Сила изобретения
блистает в исчислении Оскольдовых ратников. Они
отличены резкими чертами один от другого; они
живут, действуют перед вами. «Но кто может на­
звать имена бесчисленного воинства? Таковы тучи
пернатых, наполняющих воздух криком, когда, по­
чувствовав приход зимы, оставляют крутые берега
Русского моря, не памятуя любви и прекрасных
дней, коими там наслаждались летом; удивленный
путешественник позабывает дорогу свою, на них
взирая, и унывает в сердце, видя себя оставляе­
мого свирепости мразов и бурных ветров».— Вы
видите пред полками сонм вдохновенных скальдов с
златыми арфами. «Нетерпеливый, добрый между
ими, юный славянин, который на влажных берегах
моря и на краю земли бесплодной почувствовал
вдохновение скальда, оставил сети и парусы, способы
скудного пропитания, и воспел соотчичам неслыхан­
ные песни о бранях и героях». Этот юный скальд
напоминает нам Ломоносова. Конечно, его имел в
81
виду наш автор, и здесь, сохраня всю приличность
рассказа, представил нам в блистательном виде
отца русского стихотворства, сего чудесного мужа,
которого не только дарования поэтические, неимовер­
ные успехи и труды в искусствах и науках, но
самая жизнь, исполненная поэзии,— если смею
употребить сие выражение,— заслуживает внимание
позднейшего потомства*.
Искусство, неразлучное с глубоким познанием ис­
тории, более всего блистает в описании нравов север­
ных племен. Автор «Оскольда» краткими словами
умеет возбудить внимание читателя и перенести его
на сцену тогдашнего мира, который знаком ему, как
Омеру древняя Троада. Заметим еще, что эпоха, из­
бранная им для поэтического повествования, соеди­
няет все возможные выгоды и доказывает его верный
вкус и обширные сведения. Действие происходит в
России во времена отдаленные, которые поэту столь
удобно украшать вымыслами и цветами творческого
воображения. Оскольд, товарищ Руриков, покло­
няется Одену, сему кровавому божеству скандинавов,
которых и жизнь и суеверия ознаменованы были
мрачною поэзиею. Спутники Оскольдовы имеют
или могут иметь свои предания, как славяне имеют
свою веру, и от сего рождается приятное разнообра­
зие, истинная принадлежность эпопеи! В некотором
отдалении мы видим Царь-град, жилище роскоши и
неги, колыбель христианской религии, куда ко­
чующие народы Севера вторгались с мечом
и пламенем для похищения земных сокровищ — и не­
редко возвращались с святым знамением веры в свои
непостоянные становища. Туда устремлены воины

* Мы приглашаем прочитать в «Опытах истории, сло­

весности и нравоучения» г. Муравьева прекрасную статью
о заслугах Ломоносова в науках.

82
Оскольда и любопытство читателя... К сожалению,
сия повесть не кончена: она есть начало большого
творения, которое, без сомнения, имел в виду наш ав­
тор; но государственные занятия отклонили его от
словесности. При конце жизни своей он редко бесе­
довал с музами, уделяя несколько, свободных минут
на чтение древних в подлиннике, и особенно гре­
ческих историков, ему от детства любезных.
Исторические отрывки г. Муравьева заслуживают
особенное внимание, и мы смело уверить можем —
опираясь на мнение ученейших мужей по этой час­
ти — что на русском языке едва ли находится что-
нибудь подобное «Краткому начертанию российской
истории», напечатанному в первый раз в 1810 году,
и статьям, под названием «Рассеянные черты из
землеописания российского» и «Соединение удель­
ных княжений в единое государство». Они начертаны
пером ученого, политика и философа. Вот редкое
явление в нашей словесности! Ибо наши писатели
не всегда соединяли в себе качества, потребные ис­
торику: философию и критику. Мы надеемся, что
ученые люди, занимающиеся отечественною исто-
риею, сообщат читающей публике свои замечания о
сих бесценных отрывках, а наставники включат их
в малое число книг, посвященных чтению юношест­
ва. История наша — история народа, совершенно
отличного от других по гражданскому положе­
нию, по нравам и обычаям, история народа, сильного
и воинственного от самой его колыбели и ныне уди­
вившего неимоверными подвигами всю Европу,—
должна быть любимым нашим чтением от самого дет­
ства. «Мы ходим,— говорит красноречивый автор
«Землеописания русского»,— мы ходим по земле,
обагренной кровию предков наших и прославлен­
ной отважными предприятиями и подвигами князей
и полководцев, которые только для того осенены
83
глубокою нощию забвения, что не имели достойных
провозвестников славы своей. Да настанет некогда
время пристрастия к отечественным происшествиям,
к своим государям, ко нравам и добродетелям, ко­
торые суть природные произрастения нашего
отечества»*.
Мы должны упомянуть о философических и нрав­
ственных произведениях нашего автора. Здесь более,
нежели где-нибудь, видна его душа и горячие впечат­
ления его сердца. К нему можно применить то, что
Шиллер сказал о Маттисоне: «Тесное обращение с
природою и с классическими образцами напитало его
дух, очистило его вкус и сохранило его нравственную
грацию; пламенная и чистейшая любовь к человечес­
тву одушевляет его произведения, и все явления
природы отражаются в душе его со всеми оттенками,
как в тихом зеркале воды». Здесь находим мы самого
автора, вступаем с ним в тесное знакомство. Искусст­
во человеческое может всему подражать, кроме
движений доброго сердца. Вот истинная оригиналь­
ность нашего автора! Он часто, как будто против
воли своей, обнажает прекрасную душу и редкую
чувствительность; и более всего в отрывке под
названием: «Просвещение и Роскошь», где, опи­
сывая странный характер Руссо, он готов с ним
предаться сладостной мечтательности; в статье
о «Блаженстве», где он, определяя счастие,
увлекается своим воображением и отдыхает в тишине
сельской, на лоне природы, ему всегда любезной. Вы

* Любители истории и словесности ожидают с нетер­

пением полной «Истории русской» того писателя, который
показал нам истинные образцы русской прозы и в трудо­
любивом молчании более десяти лет приготовляет своему
отечеству новое удовольствие, новую славу. Его творение
будет иметь непосредственное влияние на умы и более всего
на словесность.

84
 можете читать его во всякое время, и в шуме деятель­
ной жизни, и в тишине уединения; его слова подобны
словам старого друга, который, в откровенности сер­
дечной говоря о себе, напоминает вам собственную
вашу жизнь, ваши страсти, печали, надежды и на­
слаждения. Он сообщает вам тишину и ясность своей
души и оставляет в памяти продолжительное
воспоминание своей беседы. Одним словом, самое
бремя печалей и забот — я занимаю его выраже­
ние — отпадает по его утешительному гласу.
В «Забавах воображения», говоря Q ТОМ государ­
ственном человеке, который первый в России ознаме­
новал дни свои покровительством отечественных муз,
которого имя должно быть драгоценно позднему по­
томству,— ибо перейдет к нему с именами Ломоносо­
ва и Державина,— говоря о Шувалове, сочинитель
продолжает: «Приятно воспоминать государствен­
ного человека, который был чувствителен к прелестям
письмен, поэзии и художеств и посреди сияния знат­
ности и попечений правления удостоивал взорами
своими просвещение; как любимец Августов или
Кольберт, давал, покровительство наукам или при­
зывал дарования из чужих земель». Конечно, иные
черты можно применить к нашему автору, которого
память столь любезна и художникам, и ученым. Он
посещал их кабинеты, их мастерские; они искали в
нем покровителя и часто находили попечительного
друга. Имя его и до сих пор почтенные члены Мос­
ковского университета произносят со слезами жи­
вейшей благодарности. Незабвенное имя для сердец
благородных! Оно напоминает отечеству все
гражданские добродетели.
«Все то, что способствует к доставлению вкусу бо­
лее тонкости и разборчивости,— прибавляет сочи­
нитель в статье о «Забавах воображения», из которой
я выписываю сии строки,— все то, что приводит в со-
85
 вершенство чувствования красоты в искусствах и
письменах, отводит нас в то же самое время от грубых
излишеств страстей, от неистовых воспалений гнева,
жестокости, корыстолюбия и прочих подлых наслаж­
дений. Кто восхищается красотами поэмы или
расположением картины, не в состоянии полагать
благополучия в несчастии других, в шумных сбори­
щах беспутства или в искании подлой корысти.
Нежное сердце и просвещенный разум услаждаются
возвышенными чувствованиями дружбы, велико­
душия и благотворительности». Давно сказано
было, что слог есть зеркало души, и от­
носительно к нашему автору это совершенно справед­
ливо. Слог его можно уподобить слогу Фенелона. Та
же чистота и точность выражений, стройность мыс­
лей; то ж сердечное, убедительное красноречие.
Образованный в училище древних, его слог сохранил
на себе их печать неизгладимую: простоту, важность
и приличие.
Я не сделаю ни одного замечания на погрешности.
Пускай другие ищут ошибок грамматических, галли­
цизмов и проч.
Мы предоставим себе сладостное удовольствие
хвалить то, что достойно похвал и самой разборчивой
критики, которая в словесности нашей более прино­
сит пользы, указывая на красоты, нежели порицая
недостатки ядовитым пером своим — и часто не­
справедливым.
Вам известно, милостивый государь, что я многим
обязан покойному автору; но благодарность меня не
ослепляет. Я опирался на суд людей просвещенных,
знатоков в нашей словесности, отдавая должную
справедливость тому, что заслуживает похвалы; и на­
зову себя совершенно счастливым, если мог быть
хотя слабым, но верным отголоском их мыслей и
суждений о том человеке, которого память будет
86
мне драгоценна до поздних дней жизни и украсит их
горестным и вместе сладким воспоминанием про­
текшего!
Долгом поставляю упомянуть здесь о стихотвор­
ных его произведениях. Многие из них напечатаны
были без имени сочинителя в разных журналах и в
последний раз в «Собрании русских стихотворений»,
изданных г. Жуковским, который взял на себя труд,
пересмотрев несколько рукописей автора, пригото­
вить их для печати, особенно то, что не входило в
план книги, изданной в Москве в 1810 году. Конечно,
любители словесности ожидают с нетерпением треть­
ей части сочинений г. Муравьева, которая будет
состоять из его стихотворений. Желательно, милос­
тивый государь, чтобы вы сделали несколько заме­
чаний на жизнь автора: она любопытна не только
для любителя словесности, но и для каждого друга
добродетели. Истинному патриоту приятно узнать
некоторые обстоятельства жизни гражданина, при­
несшего пользу отечеству беспрерывными трудами
и пером своим: мы будем помнить сынов
России, ~ прославивших отечество на поле брани;
история вписывает уже имена их в свои скрижали; но
должны ли мы забывать и тех сограждан, которые,
употребя всю жизнь свою для пользы нашей, от­
личились гражданскими добродетелями и редкими
талантами?— Древние, чувствительные ко всему
прекрасному, ко всему полезному, имели два венца:
один для воина, другой для гражданина. Плутарх,
описывая жизнь великих полководцев, царей и
законодателей, поместил между ими Гезиода и
Пиндара. Мы желаем от всей души, чтобы
вы исполнили надежду нашу. Замечания ваши на
жизнь г. Муравьева могут служить предисловием к
третьей части полного собрания его сочинений.
Стихотворения г. Муравьева, без сомнения, будут
87
стоять наряду с лучшими его произведениями в прозе.
В них то же достоинство: философия, которой источ­
ник чувствительное и доброе сердце; выбор мыслей,
образованных прилежным чтением древних; строй­
ность и чистота слога. Вот несколько примеров из
послания к покойному И. П. Тургеневу, достойному
приятелю автора, которого он любил и уважал от
самой юности. Наклонности и страсти друзей были
одинаковы: добродетель и пламенная любовь к му­
зам. Они запечатлели их священный союз, который
могла разрушить единая смерть. Посмотрим, как
автор, описывая в своем послании деятельного
мудреца, доброго отца семейства, истинного пат­
риота, любителя порядка и счастия ближних,
описывает себя и друга своего:

Любовью истины, любовью красоты

Исполнен дух его, украшены мечты.
Искусства! вас к себе он в помощь призывает;
От зависти себя он в вашу сень скрывает;
Без гордости велик и важен без чинов,
На пользу общую всегда, везде готов;
Он свято чтит родства священные союзы;
И чтоб свободным быть, приемлет легки узы;
Внимательный супруг и счастливый отец,
Он властью облечен по выбору сердец.
Счастлив, кто может быть семейства благодетель!
Что нужды, дом тому иль целый мир свидетель!
Таков Эмилий был, равно достоин хвал,
Как жил в семье своей иль как при Каннах пал.

Прекрасное начертание добродетельного и дея­

тельного мудреца! Прекрасный и счастливый пример!
Далее продолжает поэт:

Служить отечеству — верховный душ обет.

Наш долг — туда спешить, куда оно зовет.
Но если, в множестве ревнителей ко славе,
Мне должно уступить,— ужели буду вправе
Пренебреженною заслугой досаждать?
88
 Мне только что — служить; отчизне — награждать.
Из трех сот праздных мест спартанского совета
Народ ни на одно не избрал Педарета.
— Хвала богам,— сказал, народа не виня,—
Есть триста человек достойнее меня.
Здесь каждая мысль может служить правилом
честному гражданину. И какая утешительная муд­
рость! Какое сладостное излияние чистой и правед­
ной души! Скажем более с одним из лучших наших
писателей: счастлив тот, кто мог жить, как писал, и
писать, как жил!

Полезным можно быть, не бывши знаменитым;

Сретают счастие и по тропинкам скрытым.
Сей старец, коего Вергилий воспевал,
Что близ Тарента мак и розы поливал,
И в поздню ночь под кров склоняяся домашний,
Столы отягощал некупленными брашны;
Он счастье в хижине, конечно, находил
И пышных богачей душой превосходил!

Тот истинно свободен, куда бы он ни был брошен

фортуною, куда бы он ни был поставлен людьми,
управлять ими или повиноваться, сиять в венце или
скрыйать себя в пустыне,— тот истинно счастлив,
говорит наш поэт вслед за Горацием,

Кто счастья в крайностях всегда с собою сходен;

В сиянии не горд, в упадке не уныл,
В самом себе свое величие сокрыл,
Владыка чувств своих, их бури усмиряет
И скуку жития ученьем услаждает.

В другом послании, в котором автор более преда­

ется игре своего воображения, мы находим блестя­
щее изображение Вольтера,
Сего чудесного, столетнего шалбера,
По превосходству мудреца,
89
 Который говорил прекрасными стихами,
К которому стихи в уста входили сами...
В его приветствиях не виден труд певца —
Учтивость тонкого маркиза!
Заметьте, что маркиз не мог воспеть бы Гиза,
Не мог бы начертать шестидесяти лет
В Китае страшного Чингиза;
Потом унизить свой трагический полет
В маркизе де Вильет,
И во власах седых бренчать еще на лире
Младые шалости иль растворять в сатире
Свой лицемерный слог;
Иль философствовать с величеством о мире,
О мироздателе:— Вольтер все это мог!
И славну старость вел он с завистью у ног
Превыше хвал и порицаний.
В Париже сколько восклицаний,
Когда явился он к принятию венца!
Великие умы, красавицы, вельможи,
Придворных легкий рой из королевской ложи,
Плескали долго в честь бессмертного творца!
За ними вся толпа плескала без конца!—
Такой-то нравится нам в обществе творец,
Который изжил бы во свете лета юны,
И сделался мудрец
Волненьями фортуны,
Открывшими ему излучины сердец.
К несчастию, говорит поэт, трудно быть светским
человеком и писателем. Одно вредит другому:

Условья общества для мыслящего — цепи!

А тот, кто в обществе свой выдержал искус,
Зевает в обхожденье муз.
В науке нравиться учу я основания;
Но, старый ученик, не знаю ни аза,
И не задремлется со мной лоза,
Которой общество чинит увещеванья.
Меж тем замедлены успехи дарованья,
Что льстился в юности иметь.
Замедлены?.. Я выражаюсь мало!—
Их уничтожено в душе моей начало;
Прелестна лень поставила мне сеть,
Из коей я не выду.

90
 Не быв Ринальдом, я нашел свою Армиду
И в лени сладостной забыл искусство петь.
Поэтом трудно быть, а легче офицером,—
С Доратом я успел сравниться в том,
Что он, как я, был мушкетером.
Часто в стихах нашего поэта видна сладкая за­
думчивость, истинный признак чувствительной и неж­
ной души; часто, подобно Тибуллу и Горацию, сожа­
леет он об утрате юности, об утрате пламенных вос­
торгов любви и беспредельных желаний юного серд­
ца, исполненного жизни и силы. В стихотворении под
названием «Муза», обращаясь к тайной подруге
души своей, он делает ей нежные упреки:

Ты утро дней моих прилежно посещала:

Почто ж печальная распространилась мгла,
И ясный полдень мой покрыла черной тенью?
Иль лавров по следам твоим не соберу,
И в песнях не прейду к другому поколенью,
Или я весь умру?
Нет, мы надеемся, что сердце человеческое бес­
смертно. Все пламенные отпечатки его, в счастливых
стихах поэта, побеждают и самое время. Музы сохра­
нят в своей памяти песни своего любимца, и имя его
перейдет к другому поколению с именами, с священ­
ными именами мужей добродетельных. Музы, взирая
на преждевременную его могилу, восклицают с
поэтом Манту и:
Manibus date lilia plenis:
Purpureos spargam flores!*
С. Петербург, 1814 года

* Дайте лилий и пурпурных цветов, чтоб осыпать

щедрой рукой! (лат.)
91
 ПРОГУЛКА В АКАДЕМИЮ ХУДОЖЕСТВ
Письмо старого московского жителя к приятелю,
в деревню его И.

Ты требуешь от меня, мой старый друг, продол­

жения моих прогулок по Петербургу. Повинуюсь
тебе.
На этот раз я буду говорить об Академии Худо­
жеств, которая после двадцатилетнего нашего от­
сутствия из Петербурга столько переменилась...
«Говори, говори об Академии Художеств! — так
воскликнешь ты, начиная чтение моего болтливого
письма.— Мы издавна любили живопись и скульпту­
ру, и в твоем маленьком домике ета Пресне (которого
теперь и следов не осталось!) мы часто заводили
жаркие споры о голове Аполлона Бельведерского,
о мизинце Гебы славного Кановы, о коне Петра
Великого, о кисти Рафаэля, Кореджио, даже самого
Сальватора Розы,-Мурилло, Койпеля и проч. Так — я
во многом с тобой соглашался, а ты ни в чем со
мною, а еще менее с добрым живописцем Ализовым,
с товарищем славного Лосенкова, который часто
смешил и сердил нас своим упрямством и добро­
душием. Мы спорили;' время летело в приятных
разговорах. Счастливое, невозвратное время! Пожар
Москвы поглотил и домик твой со всеми дурными
картинами и эстампами, которые ты покупал за бес­
ценок у торгашей на аукционах, а в Немецкой сло­
боде у отставных стряпчих; он поглотил маленькую
Венеру, в которой ты находил нечто божественное, и
бюст Вольтеров с отбитым носом, и маленького Аму­
ра с факелом, и бронзового Фавна, которого Ализов
отрыл... будто бы на развалинах какой-то бани близ
Неаполя и которым он приводил в восхищение и тебя
и меня и всех знатоков нашего квартала. Пожар,

92
 немилосердый пожар поглотил даже акациеву бе­
седку, с красивыми скамейками, с дубовым столом,
на котором мы, разливая чай, любовались прелестны­
ми видами: Москвой-рекою, которая извивается по
лугу вокруг стен и высоких башен Девичьего мо­
настыря, Васильевским, Воробьевыми горами с
тенистыми рощами — и закатом вечернего солнца.
Пожар поглотил наше убежище. Но в памяти
моей осталось воспоминание твоей любви к изящным
художествам и охоты спорить, которая, конечно, ук­
ротилась от времени, а более всего от политических
обстоятельств. Итак, говори об Академии Художеств,
о произведениях наших артистов: я буду слушать с
удовольствием. Всякая новость из столицы приятна
пустыннику, который и на старости лет еще пламенно
любит отечество, успехи и славу сограждан». Вот что
ты скажешь, развернув мое письмо. Я начну мой рас­
сказ сначала, как начинает обыкновенно болтливая
старость. Слушай.
Вчерашний день поутру, сидя у окна моего
с Винкельманом в руке, я предался сладостному
мечтанию, в котором тебе не могу дать совершенно
отчета; книга и читанное мною было совершенно
забыто. Помню только, что, взглянув на Неву, по­
крытую судами, взглянув на великолепную набереж­
ную, на которую, благодаря привычке, жители
петербургские смотрят холодным оком,— любуясь
бесчисленным народом, который волновался под
моими окнами, сим чудесным смешанием всех
наций, в котором я отличал англичан и азиатцев,
французов и калмыков, русских и финнов, я сделал
себе следующий вопрос: что было на этом месте
до построения Петербурга? Может быть, сосновая
роща, сырой, дремучий бор или топкое болото, по­
росшее мхом и брусникою; ближе к берегу —
лачуга рыбака, кругом которой развешаны были
93
мрежи, невода и весь грубый снаряд скудного
промысла. Сюда, может быть, с трудом про­
бирался охотник, какой-нибудь длинновласый
финн...
За ланью быстрой и рогатой,
Прицелясь к ней стрелой пернатой.
Здесь все было безмолвно. Редко человеческий
голос пробуждал молчание пустыни дикой, мрач­
ной; а ныне?.. Я взглянул невольно на Троицкий
мост, потом на хижину великого монарха, к которой
по справедливости можно применить известный
стих:
Souvent un faible gland recele un chene immense!*
И воображение мое представило мне Петра,
который в первый раз обозревал берега дикой
Невы, ныне столь прекрасные! Из крепости Нюсканц
еще гремели шведские пушки; устье Невы еще было
покрыто неприятелем, и частые ружейные выстрелы
раздавались по болотным берегам, когда великая
мысль родилась в уме великого человека. Здесь
будет город, сказал он, чудо света. Сюда призову
все художества, все искусства. Здесь художества,
искусства, гражданские установления и законы
победят самую природу. Сказал — и Петербург
возник из дикого болота.
С каким удовольствием я воображал себе
монарха, обозревающего начальные работы: здесь
вал крепости, там магазины, фабрики, Адмирал­
тейство. В ожидании обедни в праздничный день
или в день торжества победы государь часто сижи­
вал на новом вале с планом города в руках против

* Часто малый желудь таит в себе огромный дуб!

(фр-У
94
крепостных ворот, украшенных изваянием апостола
Петра из грубого дерева. Именем святого должен
был назваться город, и на жестяной доске, при­
битой под его изваянием, изображался славный
в летописях мира 1703 год римскими цифрами.
На ближнем бастионе развевался желтый флаг
с большим черным орлом, который заключал в когтях
своих четыре моря, подвластные России. Здесь
толпились вокруг монарха иностранные кора­
бельщики, матрозы, художники, ученые, пол­
ководцы, воины; меж ними — простой рождени­
ем, великий умом — любимец царский Менши-
ков, великодушный Долгорукий, храбрый и дея­
тельный Шереметев и вся фаланга героев, ко­
торые создали с Петром величие Русского цар­
ства...
Таким образом, погруженный в мое мечтание,
я не приметил, что двери комнаты отворились и сын
моего старого приятеля Н., молодой, весьма искус­
ный художник, приветствовал меня с добрым утром.
«Я пришел нарочно за вами,— сказал он,— сегодня
Академия Художеств открыта для любопытных,
и я готов быть вашим путеводителем, вашим чиче­
роне, если угодно! Вы увидите много хорошего, по­
любуетесь некоторыми произведениями русского
резца и кисти; о других теперь — ни слова. По­
смотрите,— продолжал он, открывая окно: — какое
прекрасное время! Весь город гуляет, и мы с толпой
гуляющих неприметным образом пройдем в Акаде­
мию».— «С удовольствием,— отвечал я молодому
человеку,— около двадцати лет я не видел Акаде­
мии, и как здесь все идет исполинскими шагами
к совершенству, то надеюсь, что и художества при­
ведут меня в приятное изумление. Вот мой посох,
моя шляпа,— пойдем!»
И в самом деле, время было прекрасное. Ни
95
малейший ветерок не струил поверхности величе­
ственной, первой реки в мире, и я приветствовал
мысленно богиню Невы словами поэта:
Обтекай спокойно, плавно,
Горделивая Нева,
Государей зданье славно
И тенисты острова2.

Великолепные здания, позлащенные утренним

солнцем, ярко отражались в чистом зеркале Невы,
и мы оба единогласно воскликнули: «Какой город!
Какая река!»
«Единственный город! — повторил молодой чело­
век.— Сколько предметов для кисти художника!
умей только выбирать. И как жаль, что мои това­
рищи мало пользуются собственным богатством;
живописцы перспективы охотнее пишут виды из
Италии и других земель, нежели сии очарователь­
ные предметы. Я часто с горестию смотрел, как
в трескучие морозы они трудятся над пламенным
небом Неаполя, тиранят свое воображение — и
часто взоры наши. Пейзаж должен быть портрет.
Если он не совершенно похож на природу, то что
в нем? Надобно расстаться с Петербургом,— про­
должал он,— надобно расстаться на некоторое
время, надобно видеть древние столицы: ветхий
Париж, закопченный Лондон, чтобы почувство­
вать цену Петербурга. Смотрите — какое единство!
как все части отвечают целому! какая красота
зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие,
происходящее от смешения воды со зданиями.
Взгляните на решетку Летнего сада, которая отража­
ется зеленью высоких лип, вязов и дубов! Какая
легкость и стройность в ее рисунке! Я видел слав­
ную решетку Тюльерийского замка, отягченную,
раздавленную, так сказать, украшениями — пиками,
96
 касками, трофеями. Она безобразна в сравнений
с этой».
Энтузиасм, с которым говорил молодой худож­
ник, мне весьма понравился. Я пожал у него руку
и сказал ему: «Из тебя будет художник!» Не знаю,
понял ли он мои пророческие слова, но, посмотрев
на меня с улыбкою удовольствия, продолжал:
«Взгляните теперь на набережную, на сии огромные
дворцы — один другого величественнее! на сии
домы — один другого красивее! Посмотрите на
Васильевский остров, образующий треугольник,
украшенный биржею, ростральными колоннами и
гранитною набережною, с прекрасными спусками
и лестницами к воде. Как величественна и красива
эта часть города! Вот произведение, достойное
покойного Томона, сего неутомимого иностранца,
который посвятил нам свои дарования и столько
способствовал к украшению северной Пальмиры!
Теперь, от биржи, с каким удовольствием взор мой
следует вдоль берегов и теряется в туманном отдале­
нии между двух набережных, единственных в
мире!» — «Так, мой друг,— воскликнул я,— сколько
чудес мы видим перед собою, и чудес, созданных
в столь короткое время, в столетие — в одно сто­
летие! Хвала и честь великому основателю сего
города! Хвала и честь его преемникам, которые
довершили едва начатое им, среди войн, внутренних
и внешних раздоров. Хвала и честь Александру,
который более всех, в течение своего царствования,
украсил столицу Севера! И в какие времена? Когда
бремя и участь целой Европы лежали на его сердце,
когда враг поглощал землю русскую, когда меч и
пламень безумца пожирал то, что созидали
веки!..»
Разговаривая таким образом, мы подходили
к Адмиралтейству. «Помню,— скажешь ты,— помню
4 К. Батюшков qj
эту безобразную длинную фабрику, окруженную
подъемными мостами, рвами глубокими, но не­
чистыми, заваленными досками и бревнами». Оста­
новись, почтенный мой приятель! кто не был два­
дцать лет в Петербурге, тот его, конечно, не узнает.
Тот увидит новый город, новых людей, новые обычаи,
новые нравы. Вот что я повторяю тебе ежедневно
в моих записках. И здесь то же превращение.
Адмиралтейство, перестроенное Захаровым, пре­
вратилось в прекрасное здание и составляет теперь
украшение города. Прихотливые знатоки недовольны
старым шпицом, который не соответствует, по словам
их, новой колоннаде,— но зато колоннада и новые
павильоны или отдельные флигели прелестны. Во­
круг сего здания расположен сей прекрасный буль­
вар, обсаженный липами, которые все принялись
и защищают от солнечных лучей. Прелестное, един­
ственное гульбище, с которого можно видеть все,
что Петербург имеет величественного и прекрас­
ного: Неву, Зимний дворец, великолепные домы
дворцовой площади, образующей полукружие,
Невский проспект, Исаакиевскую площадь, Конно­
гвардейский манеж, который напоминает Партенон,
прелестное строение г. Гваренги, Сенат, монумент
Петра I и снова Неву с ее набережными!
Я хотел отдохнуть, и мы сели на одну из лавок
бульвара. Площадь была покрыта каретами, буль­
вар — гуляющими. Между тем как я рассматривал
знакомые и незнакомые лица, некто, человек по­
жилой и хворой, присел на лавку возле меня. Черты
его мне были знакомы, но время изгладило из моей
памяти его имя. Знакомый незнакомец глядел на
меня пристально, минуту, две, три... и наконец —
я узнал в нем Старожилова. «Как ты переменил­
ся!» — воскликнули мы оба, глядя пристально
друг на друга. «Как все переменилось с тех пор,
98
как я тебя видел здесь!» — прибавил Старожилов
с тяжелым вздохом, от которого морщины на его
лбу сделались еще глубже. Я не стану тебе говорить
о вопросах, которые мы делали взапуски друг другу:
можешь их легко угадать; скажу только, что наш
старый знакомый, узнав намерение наше посетить
Академию, взглянул на часы и сказал мне: «Теперь
еще рано; к трем часам я могу поспеть в клуб, где
я должен пробовать новое вино и сказать мое мне­
ние насчет важного постановления в клубе, о кото­
ром я размышлял целое утро». Важность, с которою
он говорил, заставила нас улыбнуться. К счастию,
Старожилов того не приметил и продолжал: «Про­
гулка мне будет полезна; ибо сегодня солнце греет,
как летом. Я побреду с вами в Академию — вовсе
не из любопытства; там ничего хорошего нет.
Я давно недоволен нашими художниками во всех
родах,— но мне нужно рассеяние, единствен­
но рассеяние!» — прибавил он, кашляя беспре­
станно.
Между тем как мы идем медленными шагами
в Академию, соображаясь с походкою подагрика,
я скажу тебе мимоходом, что Старожилов, которого
мы знали в молодости нашей столь блестящего,
столь веселого, столь рассеянного, ныне сделался
брюзгою, недовольным, одним словом, совершенным
образцом старого холостого человека. Ты помнишь,
что в молодости он имел живой ум, некоторые по­
знания и большой навык в свете. Ныне цвет ума его
завял, прежняя живость исчезла, познания, не
усовершенные беспрестанными трудами, изглади­
лись или превратились в закоренелые предрассудки,
и все остроумие его погибло, как блестящий фейер­
верк. Конечно, рассудок забыл шепнуть ему: старайся
быть полезен обществу! Недеятельная жизнь, говорит
мудрец херонейский, расслабляет тело и душу.
4** 99
Стоячая вода гниет; способности человека в без­
действии увядают, и за молодостию невидимо крадет­
ся время:

Прийдут, прийдут часы те скучны,

Когда твои ланиты тучны
Престанут грации трепать!3
Тогда общество справедливою холодностию
отмстит тебе за то, что ты был его бесплодным
членом. Старожилов, проживший вертопрахом до
некоторого времени, проснулся в сорок лет стари­
ком, с подагрою, с полурасстроенным имением, без
друга, без привязанностей сердечных, которые
составляют и мучение, и сладость жизни; он про­
снулся с душевною пустотою, которая превратилась
в эгоизм и мелочное самолюбие. Ему все наскучило,
он всем недоволен: в его время и лучше веселились,
и лучше говорили, и лучше писали. Трагедии Княж­
нина, по его мнению, лучше трагедий Озерова; басни
Сумарокова предпочитает он басням Крылова, игру
Сахаровой игре Семеновой и так далее. «Как скучна
нынешняя жизнь!» — говорит он; и этому поверить
можно. Зачем, спрашиваю я, зачем постоянно десять
лет является он в клуб? Чтобы слушать, изобретать
или распускать городские вести или газетные тайны,
чтобы бранить нещадно все новое и прославлять
любезную старину, отобедать и заснуть за чашкою
кофе при стуке шаров и при единообразном счете
маркера, который, насчитав 48, ненавистным числом
напоминает ему его лета. Сонный садится он в карету
и едва просыпается в театре при первом ударе
смычка.
Разговаривая с ним о старине, которую я вы­
хвалял из снисхождения, мы приближались к Акаде­
мии.
Я долго любовался сим зданием, достойным
100
Екатерины, покровительницы наук и художеств.
Здесь на каждом шагу просвещенный патриот
должен благословлять память монархини, которая
не столько завоеваниями, сколько полезными заведе­
ниями заслуживает от признательного потомства
имя великой и мудрой. Сколько полезных людей
приобрело общество чрез Академию Художеств!
Редкое заведение у нас в России принесло столько
пользы. Но чему приписать это? Постоянному и
мудрому плану, которому следует с давнего времени
начальство, и достойному выбору вельмож деятель­
ных и просвещенных на место президентское. Я стар
уже; но при мысли о полезном деле или учреждении
для общества чувствую, что сердце мое бьется
живее, как у юноши, который не утратил еще пре­
лестной способности чувствовать красоту истинно
полезного и предается первому движению благород­
ной души своей. Вступая на лестницу, я готов был
хвалить с жаром монархиню и некоторых вельмож,
покровителей отечественных муз; но докучный Старо­
жилов воскликнул, с трудом переводя дух и отдыхая
на первых ступенях: «Боже мой! какая крутая
лестница! и как она узка, и как безобразна! И к чему
эта Венера с амазонками? Я никогда не был охотник
до гипсов; лучше ничего или все — вот мое правило.
Здесь надлежало бы поставить что-нибудь свое,
произведение наших художников» и проч. и проч.
Толпа у дверей не позволила ему окончить своего
критического замечания, и мы остановились, весьма
кстати, у двух превеликих сатиров, называемых
теламонами или атлантами (мужеские кариатиды).
«Вот украшение довольно странное,— заметил
молодой художник,— и которое новейшие худож­
ники употребляли часто некстати, а более всего
в Париже. Женские кариатиды еще безобразнее
мужеских. Можно ли видеть без отвращения пре-
101
красную женщину, страдающую под тягостным
бременем и с необыкновенным усилием во всех
членах и мускулах поддерживающую целое здание
или огромную часть оного? Одно жестокое сердце
может любить такого рода изображения, и затем-то,
может быть, французские артисты, тайно угождая
вкусу Наполеона, ставили кариатиды везде, где
только можно было. В некоторых его замках каждую
дверь поддерживают две страдалицы. В самом
музеуме их множество. Здесь же сии кариатиды
приличны; ибо могут служить образцами любопыт­
ным молодым художникам».
Мы вошли в ротонду, установленную гипсовыми
слепками с антиков. «Вот консул Бальбус,— сказал
мне наш спутник, указывая на большого всадника.—
Подлинник статуи найден в Геркулануме».—«Но
эта лошадь вовсе не красива...» — заметил Старо­
жилов молодому артисту, качая головою.
«Вы правы,— отвечал он,— конь не весьма
статен, короток, высок на ногах, шея толстая, голова
с выпуклыми щеками, поворот ушей неприятный.
То же самое заметите в другой зале у славного
коня Марка Аврелия. Художники новейшие с боль­
шим искусством изображают коней. У нас перед
глазами Фальконетово произведение, сей чудесный
конь, живый, пламенный, статный и столь смело
поставленный, что один иностранец, пораженный
смелостию мысли, сказал мне, указывая на коня
Фальконетова: — «Он скачет, как Россия!» — Но
я не смею мыслить вслух о коне Бальбуса, боясь,
чтобы меня не подслушали некоторые упрямые
любители древности. Вы себе представить не можете,
что теряет в их мнении молодой художник, свободно
мыслящий о некоторых условных красотах в изящ­
ных художествах... Пойдемте далее».
Мы вошли в другую залу, где находятся слепки
102
с неподражаемых произведений резца у греков и
римлян. Прекрасное наследие древности, драго­
ценные остатки, которые яснее всех историков
свидетельствуют о просвещении древних; в них-то
искусство есть, так сказать, отголосок глубоких
познаний природы, страстей и человеческого сердца.
Какое истинное богатство, какое разнообразие!
Здесь вы видите Геркулеса Фарнезского, образец
силы душевной и телесной. Вот умирающий боец
или варвар; вот комический поэт и бесподобный
фавн. Здесь прекрасные группы: Лаокоон с детьми —
драматическое творение резца неизвестного! Вот
Ария и Петус и семейство несчастной Ниобы. Здесь
вы видите Венеру, образец всего красивейшего,
одним словом: Венеру Медицис. Вот целый ряд
колоссальных бюстов Юпитера Олимпийского,
Кто манием бровей колеблет неба свод4,
Юноны, Менелая, Аякса, Кесаря и пр. И наконец,
я спрашиваю себя, отчего сердце мое забилось
сильнее?
Наполнил грудь восторг священный,
Благоговейный обнял страх,
Приятный ужас потаенный
Течет во всех моих костях;
В веселье сердце утопает,
Как будто Бога ощущает,
Присутствующего со мной!..
Я вижу, вижу Аполлона
В тот миг, как он сразил Пифона
Божественной своей стрелой!
Зубчата молния сверкает,
Звенит в руке спущенный лук,
Ужасная змия зияет
И вмиг свой испускает дух5.

Вот сей божественный Аполлон, прекрасный бог

стихотворцев! Взирая на сие чудесное произведение
103
искусства, я вспоминаю слова Винкельмана. «Я за­
бываю вселенную,— говорит он,— взирая на Апол­
лона; я сам принимаю благороднейшую осанку,
чтобы достойнее созерцать его». Имея столь пре­
красного бога покровителем, мудрено ли, спрашиваю
вас, мудрено ли, что один из наших поэтов вос­
кликнул однажды в припадке пиитической гордо­
сти:
Я с возвышенною везде хожу главой!6
«Вот наши сокровища,— сказал художник Н.,
указывая на Аполлона и другие антики,— вот источ­
ник наших дарований, наших познаний, истинное
богатство нашей Академии; богатство, на котором
основаны все успехи бывших, нынешних и будущих
воспитанников. Отнимите у нас это драгоценное
собрание и скажите, какие бы мы сделали успехи
в живописи и в ваянии? Надобно желать, чтоб оно
еще было удвоено, утроено. Здесь многого недостает;
но то, что есть, прекрасно, ибо слепки верны и могут
удовлетворить самого строгого наблюдателя древ­
ности».
Пройдя две небольшие залы, мы увидели толпу
зрителей перед большою картиною. Вот новая
картина г. Егорова! Одно имя сего почтенного
академика возбуждает твое любопытство... Итак,
я перескажу от слова до слова суждение о его новой
картине, то есть то, что я слушал в глубоком молча­
нии.
«Подойдемте поближе,— сказал Старожилов,
надевая с комическою важностию очки свои.—
Я немного наслышался об этом художнике».
Художник изобразил истязание Христа в тем­
нице. Четыре фигуры выше человеческого роста.
Главная из них — Спаситель перед каменным стол­
пом со связанными назад руками и три мучителя,
104
 из которых один прикрепляет веревку к столпу,
другой снимает ризы, покрывающие Искупителя,
и в одной руке держит пук розог; третий воин...
кажется, делает упреки божественному страдальцу;
но решительно определить намерение артиста весьма
трудно, хотя он и старался дать сильное выражение
лицу воина — может быть, для противуположности
с фигурою Христа.
«Посмотрите,— сказал нам молодой художник,—
как туловище Христа нарисовано правильно, просто
и благородно. Кажется, что глубокий вздох готов
вырваться из подъятой груди его».— «Но лицо не
соответствует красоте всего тела,— возразил Старо­
жилов: — признайтесь сами, что глаза его слишком
велики; в них нет ничего божественного».— «Я с вами
не совсем согласен: положение головы прекрасно,
и в лице вы видите сильное выражение страдания,
горести и покорности воле отца небесного».—
«К сожалению, эта фигура напоминает изображение
Христа у других живописцев, и я напрасно ищу
во сей картине оригинальности, чего-то нового, не­
обыкновенного, одним словом, своей мысли, а не
чужой».— «Вы правы, хотя не совершенно: этот
предмет был написан несколько раз. Но какая в том
нужда? Рубенс и Пуссень каждый писали его по-
своему, и если картина Егорова уступает Пуссене-
вой, то, конечно, выше картины Рубенсовой...» —
«Как, что нужды? Пуссень и Рубенс писали истяза­
ние Христово: тем я строже буду судить худож­
ника, тем я буду прихотливее. Если б какой-нибудь,
впрочем и весьма искусный живописец, вздумал
написать картину Преображения, я сказал бы ему:
конечно, вы не видали картины Рафаэлевой? Если б
поэт вздумал написать нам Ифигению в Авлиде,
я сказал бы ему: ее написал Расин прежде тебя;
и так далее».— «Но признайтесь, по крайней мере,
105
 что мучитель, прикрепляющий веревку, которою
связаны руки Христа, написан прекрасно, правильно
и может назваться образцом рисунка. Он ясно
доказывает, сколько г. Егоров силен в рисунке,
сколько ему известна анатомия человеческого тела.
Вот оригинальность нашего живописца!» — «Это
все справедливо; но к чему усилие сего человека?
Чтобы затянуть узел? Я вижу, что живописец хотел
написать академическую фигуру и написал ее пре­
красно; но я не одних побежденных трудностей ищу
в картине. Я ищу в ней более: я ищу в ней пищи для
ума, для сердца; желаю, чтоб она сделала на меня
сильное впечатление, чтоб она оставила в сердце
моем продолжительное воспоминание, подобно пре­
красному драматическому представлению, если
изображает предмет важный, трогательный. К тому
же согласитесь, что другой мучитель поставлен
дурно. А воин?., он вовсе лишний, он ни на кого не
глядит... хотя глаза его отверсты необыкновенным
образом. К чему, спрашиваю вас, на римском воине
шлем с змеем и почему в темнице Христовой лежит
железная рукавица? Их начали употреблять десять
веков — или более — после рождества Христова;
не значит ли это...»
«Конечно, так! — сказал Старожилову какой-то
незнакомец, который долго вслушивался в разговор
(мы приняли его за художника),— конечно, так!
Если художники наши будут более читать и рас­
сматривать прилежнее книги, в которых представ­
лены обряды, одежды и вооружение древних, то
подобных анахронизмов делать не будут. Но при­
знайтесь, государь мой, признайтесь, отложа всякое
пристрастие, что эта картина обещает дальнейшие
успехи. Если обстоятельства, которые часто не благо­
приятствовали нашим артистам, если обстоятельства
позволят ее живописцу заниматься постоянно сочине-
106
нием больших картин, то можно ожидать, что он,
утвердясь в выборе, в употреблении и согласовании
красок и познакомясь со многими механическими
приемами (тайны, которые должен угадывать худож­
ник в живописном деле), при твердой, правильной
и красивой его рисовке, при изобретательном и
благоразумном даровании, со временем не уступит
лучшим живописцам италиянской, французской и
испанской школы».
Будучи от природы снисходительнее и любя на­
слаждаться всем прекрасным, я с большим удоволь­
ствием смотрел на картину г. Егорова и сказал
мысленно: «Вот художник, который приносит честь
Академии и которым мы, русские, можем справед­
ливо гордиться».
В следующих комнатах продолжались выставки
и по большей части молодых воспитанников Акаде­
мии. Я смотрел с любопытством на ландшафт,
изображающий вид окрестностей Шафгаузена и
хижину, в которой государь император с великою
княгинею Екатериною Павловною угощены новым
Филемоном и Бавкидою. Вдали видно падение
Рейна, не весьма удачно написанное.
В той же самой комнате проект на соборную
церковь и два проекта для монумента из отнятых
у неприятеля пушек: оба не соответствуют прекрас­
ной и высокой мысли. Вот празднование пасхи
в Париже Александром и его победоносными вой­
сками7. Какой предмет для патриота! С каким чистей­
шим удовольствием смотрел я на эту картину!
Толпы народа и войска представлены ясно; но
я заметил, что цвет неба и облаков холоден и
тяжел.
Множество зрителей всякого звания толпились
перед большою картиною, изображающей Христа
с учениками и блудницею. Одни хвалили с жаром,
107
другие осуждали. De gustibus non est disputandum!*
«Видно, что живописец,— сказал нам молодой наш
путеводитель,— живописец, скупый на искусство
и вкус, не пощадил полотна, розовой и голубой
краски».— «И времени»,— прибавил Старожилов.
Вы видите здесь и другую картину — Венеру розо­
вую, на голубом поле, с голубками и с Купидоном;
неудачное подражание Тициану или китайским
картинам без теней; Венеру, которая не имеет ни
малейшего сходства с Венерою Омера, Овидия или
Лукреция, но живым образом напоминает нам
какую-нибудь богиню из шуточной поэмы Майкова
или из «Энеиды, вывороченной наизнанку». Вы
видите там, на другой стене, триумф государя, на­
подобие Рубенса. Теперь взгляните на этого боль­
ного старика с факелом, подражание Жирару
де ла Нотте, и признайтесь, что эти живописцы
в своем подражании оригинальны. Они-то могут
назваться со временем основателями новой италиян-
ской школы, La Scuola Petroborghese** и затмить
своею чудесною кистию славу своих соотечест­
венников — славу Рафаэля, Кореджио, Тициана,
Альбана и проч.
Пускай глаза наши, ослепленные яркими краска­
ми сих живописей, на которых Ньютон мог бы от­
крыть все преломления луча солнечного, пускай
глаза наши отдохнут на произведениях г. Есакова.
Вот его резные камни: один изображает Геркулеса,
бросающего Иоласа в море, другой — киевлянина,
переплывшего Днепр. Большая твердость в рисунке!
Пожелаем искусному художнику*** более навыка,

* О вкусах не спорят! (лат.)

** Петербургской школы (ит.).
*** Пожалеем об этом искусном художнике: ранняя
смерть похитила с ним хорошие надежды.— Издатель.
108
без которого нет легкости и свободы в отделке
мелких частей. Смелости у него довольно, а знаний?..
«Век живи, век учись,— сказал Старожилов.—
Согласитесь, однако же,— шепнул он молодому
художнику,— согласитесь, что кроме картины Егоро­
ва мы ничего еще не видели совершенного или
близкого к совершенству».
«Может быть! — отвечал он,— но прошу вас
взглянуть на рисунок Уткина. Этот превосходный
рисунок, как вы видите, изображает святую фамилию
с Гвидо Рени. Другой рисунок — портрет князя
Александра Борисовича Куракина, и с него гравиро­
ванный портрет сего вельможи».— «Вот . истинное
искусство!» — сказал Старожилов, изменяя свое­
му прекрасному правилу: nil admirari*. Г-н Ут­
кин, известный и уважаемый в Париже, может
стать наряду с лучшими граверами в Европе.
Конечно, и в отечестве своем найдет он людей про­
свещенных, достойных ценителей его редкого та­
ланта!»
Но с каким удовольствием смотрели мы " на
портреты г. Кипренского, любимого живописца
нашей публики! Правильная и необыкновенная
приятность в его рисунке, свежесть, согласие и
живость красок — все доказывает его дарование,
ум и вкус нежный, образованный**.

* Ничему не удивляться (лат.).

** В собрании портретов г. Кипренского, по важно­
сти предмета и по отделке, занимают первое место два
портрета великих князей Николая Павловича и Михаила
-Павловича; голова старика с седою бородою или образец
для апостольской головы; им же гравированный портрет,
и весьма схожий, славного актера Дмитревского и рисо­
ванный черным карандашом — Фигнера, славного согля­
датая нашей армии, о котором можно сказать, что Тасс
говорил о Вафрине:

109
 Старожилов, к удивлению нашему, пленился
мастерскою его кистью и, отрыв в своей памяти
два италиянские стиха, сказал их с необыкновенною
живостию...
Manca il parlar, di vivo altro поп chiedi.
Ne manca questo ancor s'agli occhi credi*.
«Видите ли,— продолжал он,— видите ли, как
образуются наши живописцы? Скажите, что б был

...per dritto sentier tra regie porte

Trapassa; e or dimanda, e or risponde.
A dimande, e risposte astute, e pronte
Accoppia baldanzosa, audace fronte.
Di qua, di la sollecito s'aggira
Per le vie, per le piazze, e per le tende.
I guerrier, i destrier Гагте rimira;
L'arti e gli ordini osserva, e i nomi apprende
Ne di cio pago a maggior cose aspira;
Spia occulti disegni, e parte intende.
Tanto s'avvolge, e cosi destro, a piano...
To есть: «Прямым путем проходит чрез врата царские.
Делает вопросы, дает ответы; хитрым вопросам и быстрым
ответам соответствует его смелое и гордое чело. Туда и
сюда проходит торопливыми шагами, чрез пути и площади
между шатров неприятельских. Осматривая ряды воинов,
коней и оружия, замечает порядок, искусство воинов;
познает их имена. Сего недовольно: он стремится к высшей
цели; проникает в тайные замыслы и хитрые намерения
врагов...»
Наш Фигнер старцем в стан врагов
Идет во мраке ночи:
Как тень прокрался вкруг шатров,
Все зрели, быстры очи.
И стан еще в глубоком сне,
День светлый не проглянул,
А он — уж витязь на коне,
Уже с дружиной грянул...
Жуковский
* Недостает лишь, чтоб он заговорил, тогда бы он
совсем ожил.8 Лишь этого недостает, если ты веришь своим
глазам (ит.) .
110
г. Кипренский, если б он не ездил в Париж, если
бы...» — «Он не был еще в Париже, ни в Риме»,—
отвечал ему художник.— «Это удивительно! удиви­
тельно!» — повторил Старожилов.— «Почему? Разве
нет образцев и здесь для портретного живописца?
Разве Эрмитаж закрыт для любопытного, а особенно
для художника? Разве не позволяется художнику
списывать там портреты с Вандика, пейзажисту
учиться над богатым собранием картин, единствен­
ных в своем роде? Или вы думаете, что нужен не­
пременно воздух римский для артиста, для любителя
древности; что ему нужно долговременное пре­
бывание в Париже? В Париже... согласен; но сколько
дарований погибло в этой столице? Рассеяние, все
прелести света не только препятствовали развитию
дарования, но губили его навеки».
«Вот московские виды», сказал молодой худож­
ник, указывая на картины, изображающие Камен­
ный мост, Кремль и проч. с большою истиною и
искусством9. Какие воспоминания для московского
жителя! Рассматривая живопись, я погрузился
в сладостное мечтание и готов был воскликнуть
почти то же, что Эней у Гелена, в долинах Хаоней-
ских, где все чудесным образом напоминало из­
гнаннику его священную Трою, рощи, луга и источ­
ники родины незабвенной*; я готов был сказать
моим товарищам:
Что матушки Москвы и краше и милее?10

* Procedo, et parvam Trojam, simulataque magnis

Pergama, et arentem Xanthi cognomine rivum, Agnosco,
Scaeaeque amplector limina portae. Aeneid, li ber III
[Подвигаюсь вперед и узнаю малую Трою, изображение
великого Пергама, иссохший ручей, называемый Ксанф,
и обнимаю порог Скейских ворот. Энеида, книга III
(лат.)].

111
Но Старожилов рассеял воспоминание о древней
белокаменной столице громким и беспрерывным
смехом, рассматривая чудесные мозаики, в той же
комнате выставленные. Я взглянул на него с негодо­
ванием, пожал плечами и пошел в другую комнату,
где ожидал нас портрет покойного гр<афа>
А. С. Строганова, писанный г. Варником. Вокруг
него мы нашли толпу зрителей: одни хвалили
смелость кисти, отделку платья, белого глазета и
весь рисунок картины; другие, напротив того,
утверждали, что краски вообще тусклы, отделка
груба, нетщательна и проч., и проч., и проч.; а я
восхищался удивительным сходством лица.
«Так, это он! точно он! — сказал какой-то по­
жилой человек нашему путеводителю.— Эта пре­
красная картина г. Варника возбуждает в моей
памяти тысячу горестных и сладких воспоминаний!
Она живо представляет лице покойного графа, сего
просвещенного покровителя и друга наук и
художеств, вельможу/ которого мы будем всегда
оплакивать, как дети — нежного и попечительного
отца. Полезные советы, лестное одобрение знатока,
редкое добродушие, истинный признак великой и
прекрасной души, желание быть полезным каждому
из нас, пламенная, но просвещенная любовь к отече­
ству, любовь ко всему, что может возвысить его
славу и сияние: вот чем отличался почтенный прези­
дент нашей Академии, вот что мы будем вспоминать
со слезами вечной признательности и что искусная
кисть г. Варника столь живо напоминает всем
академикам, которые имели счастие пользоваться
покровительством любезнейшего и добрейшего из
людей. Черты, незабвенные черты нашего мецената
будут нам всегда драгоценны!»11
Художник говорил с большим жаром, и слезы
навернулись на его глазах. Я был вне себя от радо-
112
сти; ибо я разделял вполне его чувства. Сам Старо­
жилов был тронут и долго стоял в молчании пред
почтенным ликом почтенного cfapua, престарелого
Нестора искусств, истинного образца людей государ­
ственных; вельможи, который доказал красноречи­
вым примером целой жизни, что вышний сан заим­
ствует прочное сияние не от богатства и почестей
наружных, но от истинного, неотъемлемого достоин­
ства души, ума и сердца.
Долго сладкое впечатление оставалось в моей
душе, и я, занятый разговором почтенного худож­
ника, прошел без внимания мимо некоторых картин
ученической работы иностранцев, которые на сей
раз, как будто нарочно, согласились уступить бес­
спорно преимущество нашим художникам, выставя
безобразные и уродливые произведения своей кисти.
Мы остановились у подножия Актеона (изобретения
г. Мартоса), большой статуи, отлитой для графа
Н. П. Румянцева г. Екимовым: прекрасное произ­
ведение русских художников! «Заметьте,— сказал
нам услужливый путеводитель наш,— заметьте, что
литейное искусство сделало большой шаг в России
под руководством г. Екимова»*.
Картина г. Куртеля «Спартанец при Фермопилах»
привлекла наше внимание. Прекрасный юноша,
сразившийся за свободу Греции, умирает один, без
помощи, без друга, в местах пустынных. Кровавый
долг Спарте отдан, оружие избито, кровь пролита
ручьями из ран глубоких и смертельных, и последние
* Отлитая г. Екимовым фигура Актеона, по разобра-
нии формы, не была ни опилена, не отчеканена; но отлитие
оной так совершенно, что по отбитии путцев, чрез которые
течет в форму растопленный металл, осталось только всю
фигуру пройти песком, для того, чтоб ей дать общий
цвет. Хвала г. Екимову, особливо за удачное во всех
частях отлитие колоссальных статуй для Казанского собо­
ра, также конченных без чеканки!
113
присоединил другое, столь же трудное: искусство
изъяснять свои мысли. У нас не было Винкельмана...
Но запечатайте, запечатайте письмо: его никто не
прочитает!» — повторял художник с хитрою улыб­
кою. И его слова успокоили меня, хотя не совер­
шенно. Признаюсь тебе, любезный друг, я боюсь
огорчить наших художников, которые нередко до
того простирают ревность к своей славе, что малей­
шую критику, самую умеренную, самую осторож­
ную, почитают личным оскорблением.
[1814]

НЕЧТО О ПОЭТЕ И ПОЭЗИИ

Поэзия — сей пламень небесный, который менее

или более входит в состав души человеческой,—
сие сочетание воображения, чувствительности,
мечтательности — поэзия нередко составляет и муку,
и услаждение людей, единственно для нее созданных.
«Вдохновением гения тревожится поэт»\— сказал
известный стихотворец. Это совершенно справед­
ливо. Есть минуты деятельной чувственности: их
испытали люди с истинным дарованием; их-то
должно ловить на лету живописцу, музыканту и,
более всех, поэту: ибо они редки, преходящи и
зависят часто от здоровья, от времени, от влияния
внешних предметов, которыми по произволу мы
управлять не в силах. Но в минуту вдохновения,
в сладостную минуту очарования поэтического я ни­
когда не взял бы пера моего, если бы нашел сердце,
способное чувствовать вполне то, что я чувствую;
если бы мог передать ему все тайные помышления,
всю свежесть моего мечтания и заставить в нем
трепетать те же струны, которые издали голос в моем
116
 сердце. Где сыскать сердце, готовое разделять с нами
все чувства и ощущения наши? Нет его с нами —
и мы прибегаем к искусству выражать мысли свои,
в сладостной надежде, что есть на земле сердца
добрые, умы образованные, для которых сильное и
благородное чувство, счастливое выражение, пре­
красный стих и страница живой, красноречивой
прозы — суть сокровища истинные... «Они не могут
читать в моем сердце, но прочитают книгу мою»,—
говорил Монтань; и в самые бурные времена Фран­
ции, при звуке оружия, при зареве костров, зажжен­
ных суеверием, писал «Опыты» свои и, беседуя
с добрыми сердцами всех веков, забывал недостой­
ных современников.
Некто сравнивал душу поэта в минуту вдохнове­
ния с растопленным в горниле металлом: в сильном
и постоянном пламени он долго остается в перво­
бытном положении, долго недвижим; но раскален­
ный — рдеется, закипает и клокочет; снятый с огня,
в одну минуту успокаивается и упадает. Вот пре­
красное изображение поэта, которого вся жизнь
должна приготовлять несколько плодотворных
минут: все предметы, все чувства, все зримое и не­
зримое должно распалять его душу и медленно при­
ближать сии ясные минуты деятельности, в которые
столь легко изображать всю историю наших впечат­
лений, чувств и страстей. Плодотворная минута
поэзии! ты быстро исчезаешь, но оставляешь вечные
следы у людей, владеющих языком богов.
Люди, счастливо рожденные, которых природа
щедро наделила памятью, воображением, огненным
сердцем и великим рассудком, умеющим давать
верное направление и памяти, и воображению,—
сии люди имеют, без сомнения, дар выражаться,
прелестный дар, лучшее достояние человека; ибо
посредством его он оставляет вернейшие следы
117
в обществе и имеет на него сильное влияние. Без
него не было бы ничего продолжительного, верного,
определенного; и то, что мы называем бессмертием
на земле, не могло бы существовать. Веки мелькают,
памятники рук человеческих разрушаются, изустные
предания изменяются, исчезают; но Омер и книги
священные говорят о протекшем. На них основана
опытность человеческая. Вечные кладези, откуда
мы почерпаем истины утешительные или печальные!
что дает вам сию прочность? Искусство письма и
другое, важнейшее — искусство выражения.
Сей дар выражать и чувства, и мысли свои давно
подчинен строгой науке. Он подлежит постоянным
правилам, проистекшим от опытности и наблюдения.
Но самое изучение правил, беспрестанное и упорное
наблюдение изящных образцов — недостаточны.
Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления,
все пристрастия клонились к одному предмету, и сей
предмет должен быть — Искусство. Поэзия, осме­
люсь сказать, требует всего человека.
Я желаю — пускай назовут странным мое жела­
ние! — желаю, чтобы поэту предписали особенный
образ жизни, пиитическую диэтику; одним словом,
чтобы сделали науку из жизни стихотворца. Эта
наука была бы для многих едва ли не полезнее всех
Аристотелевых правил, по которым научаемся из­
бегать ошибок; но как творить изящное — никогда
не научимся!
Первое правило сей науки должно быть: живи,
как пишешь, и пиши, как живешь. Talis hominibus
fuit oratio, qualis vita*. Иначе все отголоски лиры
твоей будут фальшивы. К чему произвела тебя
природа? Что вложила в сердце твое? Чем пленяется
воображение, часто против воли твоей? При чтении

* Речь людей такова, какой была их жизнь (лат.)'2.

118
 какого писателя трепетал твой гений с неизъяснимою
радостию, и глас, громкий глас твоей пиитической
совести восклицал: проснись, и ты поэт! — При
чтении творцов эпических? Итак, удались от обще­
ства, окружи себя природою: в тишине сельской,
посреди грубых, неиспорченных нравов читай
историю времен протекших, поучайся в печальных
летописях мира, узнавай человека и страсти его,
но исполнись любви и благоволения ко всему чело­
вечеству: да будут мысли твои важны и величест­
венны, движения души твоей нежны и страстны, но
всегда покорны рассудку спокойному властелину
их. Этого мало! Эпическому стихотворцу надобно все
испытать, обе фортуны. Подобно Тассу, любить и
страдать всем сердцем; подобно Камоэнсу, сражать­
ся за отечество, обтекать все страны, вопрошать
все народы, дикие и просвещенные, вопрошать все
памятники искусства, всю природу, которая говорит
всегда красноречиво и внятно уму возвышенному,
обогащенному опытами, воспоминаниями. Одним
словом, надобно, забыв все ничтожные выгоды
жизни и самолюбия, пожертвовать всем — славе;
и тогда только погрузиться (не с дерзостию кичли­
вого ума, но с решимостию человека, носящего
в груди своей внутреннее сознание собственной
силы), тогда только погрузиться в бурное и про­
странное море эпопеи...
Жить в обществе, носить на себе тяжелое ярмо
должностей, часто ничтожных и суетных, и хотеть
согласовать выгоды самолюбия с желанием славы —
есть требование истинно суетное. Что образ жизни
действует сильно и постоянно на талант, в том нет
сомнения. Пример тому французы: их словесность,
столь богатая во всех родах, не имеет ни эпопеи,
ни истории. Их писатели по большей части жили
посреди шумного города, посреди всех обольщений
119
двора и праздности; а история и эпопея требуют
внимания постоянного, и сей важности и сей душев­
ной силы, которую общество не только что отнимает
у человека рассеянного, но уничтожает совершенно.
«Хотите ли быть красноречивыми писателями? —
говорит красноречивая женщина нашего времени,—
будьте добродетельны и свободны, почитайте предмет
любви вашей, ищите бессмертия в любви, божества
в природе; освятите душу, как освящают храм,
и ангел возвышенных мыслей предстанет вам во
всем велелепии!»3 Прелестные строки, исполненные
истины! вас рассеянные умы или не поймут, или про­
читают с гордым презрением.
Взглянем на жизнь некоторых стихотворцев,
которых имена столь любезны сердцу нашему.
Гораций, Катулл и Овидий так жили, как писали,
Тибулл не обманывал ни себя, ни других4, говоря
покровителю своему, Мессале, что его не обрадуют
ни триумфы, ни пышный Рим; но спокойствие полей,
здоровый воздух лесов, мягкие луга, родимый ручеек
и эта хижина с простым, соломенным кровом —
ветхая хижина, в которой Делия ожидает его с рас­
пущенными власами по высокой груди. Петрарка
точно стоял, опершись на скалу Воклюзскую, по­
груженный в глубокую задумчивость, когда вы­
летали из уст его гармонические стихи:
Sott'un gran sasso
In una chiusa valle, ond'esce Sorga,
Si sta: ne chi lo scorga
V'e se no Amor, che mai no'l lascia un passo
E l'imagine d'una che lo strugge*.

* Под большой скалой

В замкнутой долине, откуда вытекает Copra,
Стоит он: и того, кто бы видел его, там нет,
Кроме Амура, который никогда не оставляет его
И образа той, которая его сокрушает (ит.).

120
 Счастливый Шолье мечтал под ветхими и тени­
стыми древами фонтенейского убежища; там сожалел
он об утрате юности, об утрате неверных наслажде­
ний любви. Богданович жил в мире фантазии, им
созданном, когда рука его рисовала пленительное
изображение Душеньки*. Державин на диких
берегах Суны, орошенный кипящею ее пеною, вос­
певал водопад и бога в пророческом исступлении5.
И в наши времена, более обильные славою, нежели
благоприятные музам, Жуковский, оторванный
Беллоною от милых полей своих, Жуковский,
одаренный пламенным воображением и редкою
способностию передавать другим глубокие ощуще­
ния души сильной и благородной,— в стане воинов,
при громе пушек, при зареве пылающей столицы
писал вдохновенные стихи, исполненные огня,
движения и силы.
Если образ жизни имеет столь сильное влияние
на произведения поэта, то воспитание действует на
него еще сильнее. Ничто не может изгладить из
памяти сердца нашего первых, сладостных впечатле­
ний юности! Время украшает их и дает им восхити­
тельную прелесть. В среднем возрасте зримые пред­
меты слабо врезываются в памяти, и душа, утомлен­
ная ощущениями, пренебрегает ими: ее занимают
одни страсти; в преклонных летах человек не при­
обретает, и последним его сокровищем остается то
единственно., чем он запас себя в молодости. Таким
образом природа соединяет вечер с утром жизни,
как вечерняя заря сливается с утреннею в долгие
дни лета под нашим северным небом.
* Богданович жил в совершенном уединении. У него
были два товарища, достойные добродушного Лафонтена:
кот и петух. Об них он говорил, как о друзьях своих,
рассказывал чудеса, беспокоился об их здоровье и долго
оплакивал их кончину.

121
 Если первые впечатления столь сильны в сердце
каждого человека, если не изглаживаются во все
течение его жизни, то тем более они должны быть
сильны и сохранять неувядаемую свежесть в душе
писателя, одаренного глубокою чувствительно-
стию.
Утешно вспоминать под старость детски леты,
Забавы, резвости, различные предметы,
Которые тогда увеселяли нас!6

Если бы мы знали подробно обстоятельства

жизни великих писателей, то без сомнения могли бы
найти в их творениях следы первых, всегда сильных
ощущений. Сердце имеет свою особенную память.
Руссо помнил начало песни, которую ему напевала
его добродушная тетка. Молодой Ариост, в бытность
свою во Флоренции, влюбился в прелестную жен­
щину. Он часто посещал ее; целые часы в глубоком
безмолвии просиживал, любуясь красавицею, кото­
рая вышивала по серебру пурпурным шелком.
Впечатление прелестных рук навсегда осталось
в памяти любовника, и столь сильно, что в послед­
ствии времени, рассказывая битву Мандрикара
с злополучным Сербином, он сравнивает алую кровь,
текущую из глубокой раны юноши, с пурпурными
начертаниями, которые вышивала по серебру бело­
снежная рука незабвенной флорентинки. Нежные
сердца помнят те места в Вергилии, где поэт говорит
о своей милой Мантуе; стихи римского Омера ис­
полнены воспоминаний о юности; они исполнены
сих глубоких, неизгладимых впечатлений, которые
погружают читателя в сладкую задумчивость, на­
поминая ему его собственную жизнь и ясную зарю
молодости.
Климат, вид неба, воды и земли — все действует
на душу поэта, отверстую для впечатлений. Мы
122
видим в песнях северных скальдов и эрских бардов
нечто суровое, мрачное, дикое и всегда мечтатель­
ное, напоминающее и пасмурное небо севера,
и туманы морские, и всю природу, скудную дарами
жизни, но всегда величественную, прелестную и
в ужасах. Мы видим неизгладимый отпечаток
климата в стихотворцах полуденных: некоторую
негу, роскошь воображения, свежесть чувств и
ясность мыслей, напоминающих и небо, и всю благо­
творную природу стран южных, где человек на­
слаждается двойною жизнию, в сравнении с нами,
где все питает и нежит его чувства, где все говорит
его воображению. Напрасно уроженец Сицилии или
Неаполя желал бы состязаться в песнях своих
с бардом Морвена и описывать, подобно ему, мрач­
ную природу севера; напрасно северный поэт желал
бы изображать роскошные долины, прохладные
пещеры, плодоносные рощи, тихие заливы и небо
Сицилии, высокое, прозрачное и вечно ясное. Один
Тасс, рожденный под раскаленным солнцем Неаполя,
мог описать столь верными и свежими красками
ужасную засуху, гибельную для крестовых воинов.
По сему описанию, говорит ученый Женгене, можно
узнать полуденного жителя, который неоднократно
подвергался смертному влиянию ветров африкан­
ских, неоднократно изнемогал под бременем зноя.
У нас Ломоносов, рожденный на берегу шумного
моря, воспитанный в трудах промысла, сопряжен­
ного с опасностию, сей удивительный человек
в первых летах юношества был сильно поражен
явлениями природы: солнцем, которое в должаишие
дни лета, дошед до края горизонта, снова вос­
стает и снова течет по тверди небесной; север­
ным сиянием, которое в полуночном краю заменяет
солнце и проливает холодный и дрожащий свет на
природу, спящую под глубокими снегами,— Ломо-
123
носов с каким-то особенным удовольствием описы­
вает сии явления природы, величественные и пре­
красные, и повторяет их в великолепных стихах
своих:
Закрылись крайние с пучиною леса,
Лишь с морем видны вкруг слиянны небеса.
...Сквозь воздух в юге чистый
Открылись два холма и берега лесисты.
Меж ними кораблям в залив отверзся вход,
Убежище пловцам от беспокойных вод,
Где, в влажных берегах крутясь, печальна Уна
Медлительно течет в объятия Нептуна...
Достигло дневное до полночи светило,
Но в глубине лица горящего не скрыло;
Как пламенна гора казалось средь валов
И простирало блеск багровый из-за льдов.
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи7.
Мы не остановимся на красоте стихов. Здесь все
выражения великолепны: горящее лице солнца,
противоположенное хладным водам океана; солнце,
остановившееся на горизонте, и, подобно пламенной
горе, простирающее блеск из-за льдов,— суть перво­
классные красоты описательной поэзии. Два по­
следние стиха, заключающие картину, восхити­
тельны:
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.
Но мы заметим, что поэт не мог бы написать их,
если бы он не был свидетелем сего чудесного явле­
ния, которое поразило огненное воображение вдох­
новенного отрока и оставило в нем глубокое, неиз­
гладимое впечатление.

[1815]

124
 НЕЧТО О МОРАЛИ,
ОСНОВАННОЙ НА ФИЛОСОФИИ И РЕЛИГИИ

Есть необыкновенная эпоха в жизни; иные ранее,

другие позже испытали мучение и сладость, ей осо­
бенно свойственные. Я хочу говорить о том времени,
в которое человек, посредством опыта и страстей,
получает новое нравственное существование; когда,
разодрав завесу сомнений, он открывает новое попри­
ще, становится на новый рубеж, озирает с него
протекшее и будущее, сравнивает одно с дру­
гим и решается протекать остальное поприще
жизни с светильником веры или мудрости, остав­
ляя за собою предрассудки легкомыслия, сует­
ные надежды и толпу блестящих призраков юно­
сти.
Скоро и невозвратно исчезает юность, это время,
в которое человек, по счастливому выражению Канте­
мира, еще новый житель мира сего\ с любопыт­
ством обращает взоры на природу, на общество
и требует одних сильных ощущений; он с жаждою
пьет тогда в источнике жизни, и ничто не может уто­
лить сей жажды: нет границы наслаждениям, нет ме­
ры требованиям души, новой, исполненной силы и не
ослабевшей ни опытностию, ни трудами жизни. Тогда
все делается страстию, и самое чтение. Счастлив
тот, кто найдет наставника опытного в оное опасное
время, наставника, коего попечительная рука откло­
нит от порочного и суетного; счастлив тот еще более,
кого сердце спасет от заблуждений рассудка: ибо
в юности сердце есть лучшая порука за рассудок.
Одна опытность дает рассудку и силу и деятельность.
Во время юности и огненных страстей каждая книга
увлекает, каждая система принимается за исти­
ну, и читатель, не руководимый умом, подобно граж­
данину в бурные времена безначалия, переходит
125
то на одну, то на другую сторону. Сомнение не су­
ществует и не может существовать; ибо оно уже
есть следствие сравнения, для которого нужны
понятия, целый запас воспоминаний. Те мора­
листы, которые говорят сердцу, одному сердцу;
те политики, которые нападают софизмами на все
предрассудки без изъятия и поражают зло стрелами
или палицею железного человека*, невзирая ни на
лица, ни на условия и законы общества, суть самые
опаснейшие. Блеск остроумия исчезает; одно убе­
дительное красноречие страстей, им возбуждающее
их, оставляет в сердце сии глубокие следы, часто
неизгладимые**.
Но время чтения исчезает; ибо пресыщенное любо­
пытство утомляется. За ним следует непосредственно
эпоха сомнений. Сомнение мучительно; оно есть
необыкновенное состояние души и продолжительно
не бывает. Надобно решиться мыслящему человеку
принять светильник мудрости (той или другой
школы); надобно запастись мудростию человеческою
или небесными утешениями, ибо он видит, он чув­
ствует, что для самой ограниченной деятельности
в обществе надлежит иметь несколько постоянных
нравственных истин в опору своей слабости. К не­
счастию,— или к счастию, может быть, ибо кто изве­
дал все пути Промысла? — мы живем в печальном
веке, в котором человеческая мудрость недостаточна
для обыкновенного круга деятельности самого

* Смотри мечтания Мерсье под названием «L'an

2440»2.
** Вот почему чтение Вольтера менее развратило
умов, нежели пламенные мечтания и блестящие софизмы
Руссо: один говорит беспрестанно уму, другой сердцу; один
угождает суетности и скоро утомляет остроумием; другой
никогда не может наскучить, ибо всегда пленяет, всегда
убеждает или трогает: он во сто раз опаснее.
126
простого гражданина; ибо какая мудрость может
утешить несчастного в сии плачевные времена и какое
благородное сердце, чувствительное и доброе, станет
довольствоваться сухими правилами философии или
захочет искать грубых земных наслаждений по­
среди ужасных развалин столиц, посреди развалин
еще ужаснейших — всеобщего порядка и посреди
страданий всего человечества, во всем просвещенном
мире? Какая мудрость в силах дать постоянные
мысли гражданину, когда зло торжествует над невин-
ностию и правотою? Как мудрости не обмануться
в своих математических расчетах (ибо всякая
мудрость человеческая основана на расчетах),
когда все ее замыслы сами себя уничтожают?
К чему прибегает ум, требующий опоры? К каким
постоянным правилам или расколам древней или
новой философии? По какой системе расположить
свои поступки, связанные столь тесно с ходом идей
политических, превратных и шатких? И что успокоит
его? Какие светские моралисты внушат сию надежду,
сие мужество и постоянство для настоящего време­
ни, столь печального; для будущего, столь грозного?
Ни один, смело отвечаю: ибо вся мудрость челове­
ческая принадлежит веку, обстоятельствам. Она
подобна тем нежным растениям, которые прозяба­
ют3, цветут и украшаются плодами под природным
небом; но в земле чуждой, окруженные несвойствен­
ными растениями, при веянии .малейшего ветерка,
скудеют листьями и вянут беспрестанно. Слабость
человеческая неизлечима, вопреки стоикам, и все
произведения ума его носят отпечаток оной.
Признаемся, что смертному нужна мораль, основан­
ная на небесном откровении, ибо она единственно
может быть полезна во все времена и при всех слу­
чаях: она есть щит и копье доброго человека, кото­
рые не ржавеют от времени.
127
 И к чему все опыты мудрости человеческой? К че­
му советы и наблюдения зоркого разума? Достаточ­
ны ли они для человечества вообще и для человека
частно во время его странствования по бурному
морю жизни? К чему, например, сельскому жителю
вся мудрость и опытность Дюкло?4 К чему тонкие
замечания Ларошфуко, которого книга, по словам
и самих светских людей, сушит сердце? К чему все эти
истины, основанные на ложных понятиях? Ибо для
мудрецов сих и дружба, и любовь, и чувство сына
к отцу, и нежнейшее чувство матери к своему
рождению: одним словом, благодарность, беско­
рыстие и все, что человечество имеет драгоценного,
прекрасного, великого, все позывы великой души,
все невольные движения и тайные пожертвова­
ния благородного сердца,— все есть следствие ко­
рысти.
Другие светские моралисты повторяли одни и те
же мысли, или (например, Гельвеций) давали им
обширнейшее распространение, но вечно ложное*.
Они опечалили человечество, они ограбили его, сии
дерзкие и суетные умы: ибо что говорили они?
Будь счастлив по нашим правилам. Согласен, следую
им слепо; но я все не доволен ни судьбою, ни сердцем
своим. Что же мне остается? — Терпение, отвечали
они, и отсылали нас к стоикам.
Вот в чем совершенно заключается вся нрав­
ственная теория новейших мечтателей, которую опро­
верг другой мечтатель**, отступник от веры, отступ-

* Число понятий моральных и политических,— гово­

рит Ансильон5,— весьма ограничено; вообще мало понятий
в обращении. Каждое поколение выбивает монету или,
лучше сказать, переменяет только штемпель, а металл все
тот же.
** Руссо.
128
ник от философии. Ни слова в утешение; ибо где
обрести его? В совести! — кричали они.— Согласен;
но кто утешит эту мать, прижавшую к груди своей
трепетного младенца, бегущую из столицы, объятой
пламенем? Кто утешит этого отца, супруга, который
под развалинами дома своего оставляет все, что
имел: и детей, и жену, и все блага жизни, все надеж­
ды свои? Здесь совесть будет существо отрицатель­
ное. Она будет спокойна у невинного страдальца,
но слезы его прольются на прах разрушенного сча­
стия... взоры его обратятся к небу; там найдет он
ответ на вопросы отчаянного сердца или оно
погибнет: здесь нет середины.
Стоическая система ложна, ибо мораль ее основа­
на на одном умствовании, на одном отрицании; она
ложна потому, что беспрестанно враждует с нежней­
шими обязанностями семейственными, которые
основаны на любви, на благоволении. Пусть будет она
лучшая из древнейших систем: ибо она внушает че­
ловеку твердость, мужество, постоянство, без кото­
рых нет добродетели; ибо она указует смертному
высокую цель и бога на конце поприща жизни, прове­
денной в правде, в трудах, в отрицании самого себя;
но сердцу — она ничего не сказывает. Все мораль­
ные истины должны менее или более к нему относить­
ся, как радиусы к своему центру, ибо сердце есть
источник страстей, пружина морального движения.
Ум должен им управлять: но и самый ум (у людей
счастливорожденных) любит отдавать ему отчет,
и сей отчет ума сердцу есть то, что мы осмелимся
назвать лучшим и нежнейшим цветом совести*.
* Вот в чем заключали все учение стоики: «Есть
бог, следственно, он создал человека. Он создал его для
себя, создал таковым, чтобы он соделался правосудным
и счастливым на земли; следственно, человек может познать
истину и может посредством мудрости своей возвысить-
5 К. Батюшков 129
Есть другой род моралистов: они принадлежат
к школе Эпикуровой (новейшие те, которые не руко­
водствовались истинами Откровения и повторяли
только сказания древних)*. Французские писатели
осьмагонадесять века большею частию расположили
мораль свою по учению сего мудреца; они желали
распространить ее влияние на все состояния, на все
случаи жизни, могущие постигнуть человека в об­
ществе. Система Эпикурова заключается в следую­
щем предложении: «Человек не может возвыситься
до Существа Верховного; его наклонности беспрес­
танно противоречат закону; он влечется невольно
к видимым благам и ищет в них благополучия, даже
в вещах самых гнуснейших. Итак, все неверно:
истинное благо подлежит сомнению, и это ведет нас
к познанию, что не можно иметь постоянного пра­
вила для нравов, ни точности в науках». Монтань,
великий защитник сего, представляет нам стоическую
добродетель в виде ужасного пугалища; а свою
науку называет игривою, чистосердечною, простою
и проч. Следуя тому, что ей нравится, говорит он,
играет она небрежно с дурными и счастливыми
случайностями жизни, покоится сладостно на лоне
праздности, откуда показывает людям путь к истин­
ному на земле благополучию. Неведение и нелюбо-

ся до бога, который есть верховное благо>. Мы приглашаем

прочитать опровержение Монтаня системы Эпиктетовой
и Паскалево опровержение Монтаня и Эпиктета. Християн-
ский мудрец сравнивает обе системы; заставляет бороться
Монтаня с Эпиктетом и обоих поражает необоримыми
доводами.
* «Во всем,— говорит Монтань (если не ошиба­
юсь),— мы влечемся по следам древних, как малые дети
за школьным учителем на гулянье». В недавнем времени
в Германии воскресили всю мечтательную философию
Платона под другим именем6.

130
пытство,— восклицает он,— вот два мягкие изго­
ловья для головы счастливо образованной!
Убежденная в сей истине толпа философов-эпику-
рейцов, от Монтаня до самых бурных дней револю­
ции, повторяла человеку: «Наслаждайся! Вся приро­
да твоя, она предлагает тебе все сладости свои,
все упоения уму, сердцу, воображению, чувствам; все,
кроме надежды будущего, все твое,— минутное, но
верное». Но где же сии сладости, сии наслаждения
беспрерывные, сии дни безоблачные, сии часы и мину­
ты, сотканные усердною Паркою из нежнейшего
шелка, из злата и роз сладострастия? где они, спра­
шивает сластолюбивый в тишине страстей своих.
Где и что такое эти наслаждения, убегающие, обман­
чивые, непостоянные, отравленные слабостию души
и тела, помраченные воспоминанием или грустным
предвидением будущего? К чему ведут эти суетные
познания ума; науки и опытность, трудом приобре­
тенные? Нет ответа, и не может быть!
Заглянем в самое сердце человека просвещенного
и счастливого по понятиям мира. Например: кто был
просвещеннее и счастливее Горация и кто страдал
подобно ему? Природа лелеяла его, как любимое дитя
свое. Мы знаем его жизнь. Судьба, испытавшая его
в юности, осыпала всеми дарами и славы и богат­
ства в зрелые лета. Дружество Августа и Мецената,
наслаждения роскошного двора, общее уважение
к великому таланту, здоровье неизменяющее, друзья,
любезные сердцу и уму и в верности подобные бла­
госклонной фортуне, прелестные женщины, готовые
увенчать миртами любимца монархова и муз, и, что
всего лучше, мудрость, удовлетворительная для
всех случайностей счастия, мудрость, которая откры­
ла золотую середину во всех вещах, истинный фило­
софский камень. Чего бы не доставало? Но счастли­
вец, при всех дарах фортуны, при всей философии,
131
скучал; ибо сердце человеческое имеет некоторый
избыток чувств, который нередко бывает источником
живейших терзаний. Наслаждение нас съедает, гово­
рит Монтань; сердце скоро пресыщается. «Юноша,
наливающий фалернское, дай горького!» — воскли­
цает Катулл, увенчанный розами, пресыщенный
на пиршестве:
Minister vetuli, puer, Falerni
Inger'mi calices amariores*.
Так создано сердце человеческое, и не без при­
чины: в самом высочайшем блаженстве, у источ­
ника наслаждений, оно обретает горечь. И это испы­
тал Гораций. Нигде не мог он найти спокойствия:
ни в влажном Тибуре, ни в цветущем убежище
Мецената, ни в граде, ни в объятиях любовницы,
ни в самих наслаждениях ума и той философии, кото­
рую украсил он неувядаемыми цветами своего вооб­
ражения; ибо если науки и поэзия услаждают не­
сколько часов в жизни, то не оставляют ли они в ду­
ше какой-то пустоты, которая охлаждает нас к види­
мым предметам и набрасывает на природу и общество
печальную тень?**

* Служитель-мальчик, принеси мне чаши

С более горьким старым Фалернским (лат.).
** «В Египте я знал жреца, который, истощив всю
жизнь свою на познание начала и конца вещей мира
сего, сказал мне с глубоким вздохом: «Горе тому, кто
захочет снять покрывало с лица природы! Горе тому, для
кого уже не существует то очарование, которое предрассуд­
ки и нужды навели на предметы мира! Вскоре душа
его, поблеклая и томная, в самой жизни найдет ничто­
жество, ужаснейшее из всех наказаний». При сих словах
слезы навернулись на глазах, и он сокрылся1 в густоте
леса».— Путешествие младшего Анахарсиса . Это тягостное
состояние души нередко бывает известно людям доб­
рым и образованным. Что избавит их от сего мучения?
Религия.
132
 Где же истинное блаженство? Увидим далее. Мы
испытали, что эпикурейцы не обрели его за чашею
наслаждения, ни стоики в бесстрастии и в непреклон­
ной суровости нравов (ибо человек создан любить).
Никто не нашел блаженства: ни умный, ни сильный,
ни богатый в чертогах, ни бедный в хижине своей;
ибо и тот, кто блистает в пурпуре, и тот, кто таил
всю жизнь свою в убогом шалаше, говорит Гора­
ций, не могут назваться счастливыми.
Где же это совершенное благополучие, которого
требует сердце, как тело пищи? Оно нигде не нахо­
дится вполне, отвечает опытность всех времен и всех
народов. Человек есть странник на земли, говорит
святый муж; чужды ему грады, чужды веси, чужды
нивы и дубравы: гроб его жилище вовек8. Вот
почему все системы и древних и новейших недоста­
точны! Они ведут человека к блаженству земным
путем и никогда не доводят. Систематики забывают,
что человек, сей царь, лишенный венца, брошен сюда
не для счастия минутного; они забывают о его
высоком назначении, о котором вера, одна святая
вера ему напоминает. Она подает ему руку в самих
пропастях, изрытых страстями или неприязнен­
ным роком; она изводит его невредимо из треволне­
ний жизни и никогда не обманывает: ибо она перено­
сит в вечность все надежды и все блаженство чело­
века. Лучшие из древнейших писателей приближа­
лись к сим вечным истинам, которые святое Откро­
вение явило нам в полном сиянии9.
И горе тому, кто отвращает взоры свои! Собст­
венное сердце его накажет: чем оно чувствительнее,
чем благороднее, тем более и сильнее будут его тер­
зания; ибо ни дары счастия, ни блеск славы, ни
любовь, ни дружество, ничто не удовлетворит его
вполне. В новейшие времена Руссо, одаренный вели­
ким гением, тому явный и красноречивый пример.
133
Он нигде не обретал благополучия; ибо всю жизнь
искал его не там, где надлежало. Слава учинилась
ему бременем, люди и общество ненавистными:
ибо он оскорбил их неограниченною гордостию. Лю­
бовь земная не могла насытить его жадного сердца;
самая дружба его терзала. Оскорбленный, растер­
занный всеми страстями, он покидал общество, тре­
бовал счастия в объятиях природы, вопрошал
безмолвные леса, скитался при шуме клубящихся
водопадов, в часы румяного утра и прохладного ве­
чера; но не мог успокоить своего сердца. В обществе
напрасно облекается он в мантию стоиков, напрасно
подражает им в твердости; собственное сердце ему
изменяет. Одна религия могла утешить и успокоить
страдальца; он знал, он чувствовал эту истину и,
жертва неизлечимой гордости, отклонял беспрестанно
главу свою от легкого и спасительного ярма. Красно­
речивый защитник истины (когда истина не противо­
речила его страстям), пламенный обожатель и жрец
добродетели, посреди величайших заблуждений
своих, как часто изменял он и добродетели и истине!
Кто соорудил им великолепнейшие алтари и кто
оскорбил их более в течение жизни своей и делом и
словом? Кто заблуждался более в лабиринте жизни,
неся светильник мудрости человеческой в руке
своей? Ибо светильник сей недостаточен; один луч
веры, слабый луч, но постоянный, показывает
нам вернее путь к истинной цели, нежели полное
сияние ума и воображения.
Поклоняться добродетели и изменять ей, быть
почитателем истины и не обретать ее,— вот плачев­
ный удел нравственности, которая не опирается на
якорь веры. Одно заблуждение рождает другое. Рус­
со начал софизмами, кончил ужасною книгою10,—
он пожелал оправдаться перед людьми, как перед
богом, со всею искренностию человека глубоко
134
растроганного, но гордого в самом унижении, тогда
как надлежало исповедовать тайны единому Верхов­
ному Существу, не с гордостию мудреца, который
укоряет природу в своих слабостях, но с смирением
христианина. Один Бог может требовать от нас
подобной исповеди; люди не достойны оной. И что
же? Оправдывая себя, он оскорбил и дружество,
и любовь, и родство, и все, что человечество имеет
священного, заветного для души благородной;
он оскорбил тени своих друзей, давно забытых со­
гражданами, оскорбил их самым несправедливым
приговором по неведению: ибо истина на земле
одному Богу известна. Кто требовал у него сих
признаний, сей страшной повести целой жизни? Не
люди, а гордость его. Какое право имел он поведать
миру о слабостях женщины, которой дружество,
столь нежное, столь бескорыстное, усладило юность
и успокоило тревожимое сердце мечтателя? Так!
человек, рожденный для добродетели, учинил страш­
ное преступление, неслыханное доселе, и это преступ­
ление родила мудрость человеческая... Десятилетний
отрок, который помнит свой катехизис, может ули­
чить его в этом преступлении. Боже великий! что же
такое ум человеческий — в полной силе, в совер­
шенном сиянии, исполненный опытности и науки?
Что такое все наши познания, опытность и самые
правила нравственности без веры, без сего путево­
дителя и зоркого, и строгого, и снисходительного?*
* Без смеха и жалости нельзя читать признаний же­
невского мечтателя. Я не стану выписывать тех мест из
книги его, которые могут оскорбить нравственность самую
светскую, самую снисходительную: их множество. Но одно
место меня забавляет более других, когда я воображаю
себе защитника прав человечества и философии, столь
лакомого в молодости своей. У г. Мабли, в Лионе, если не
ошибаюсь, исправляя должность учителя и наставника, он
любил отдыхать в своей комнате и пить вино, заедая пи-

135
 Вера и нравственность, на ней основанная, всего
нужнее писателю. Закаленные в ее светильнике
мысли его становятся постояннее, важнее, сильнее,-
красноречие убедительнее; воображение при свете ее
не заблуждается в лабиринте создания; любовь и
нежное благоволение к человечеству дадут прелесть
его малейшему выражению, и писатель поддер­
жит достоинство человека на высочайшей степени.
Какое бы поприще он ни протекал с своею музою,
он не унизит ее, не оскорбит ее стыдливости и в па­
мяти людей оставит приятные воспоминания, бла­
гословения и слезы благодарности; лучшая награда
таланту.
Неверие само себя разрушает, говорит красноре­
чивый Квинтилиан наших времен, который знал всю
слабость гордых вольнодумцев: ибо он всю молодость
свою провел в стане неприятельском11. Одна
вера созидает мораль незыблемую. Священное
Писание, продолжает он, есть хранилище всех истин
и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от
рожками: тут нет еще большого зла; но вино было
краденое... Дело сделано! говорит философ: «Malheureuse-
ment je n'ai jamais pu boire sans manger... mais aussi
quand j'avais ma petite brioche, et que bien enferme dans ma
chambre, j'allais trouver ma bouteille au fond de 1'armoire;
quelles bonnes petites buvettes je faisais la tout seul en
lisant quelques pages de roman!» [«К несчастью я никогда
не мог пить без еды... но когда у меня была моя маленькая
бриошь, то, крепко запершись в своей комнате, я тотчас
находил бутылку в глубине шкафа; какие добрые глоточки
я делал там совсем один, читая несколько страниц романа!»
(фр.)] Можно ли удержаться от смеха? Где тут достоин­
ство человека и мудреца? О слоге ни слова. В таком
случае слог есть верное выражение души. И этот человек
имел столько любезных качеств, сколько небесных дарова­
ний! И этот человек чувствовал всю прелесть религии
и благодетельное влияние оной на общество и на человека
частного! Чего недоставало ему? Постоянного убеждения,
менее гордости и страстей, более рассудительности и сми­
рения. ,ДД
сего хранилища, замкнутого для коварного любопыт­
ства, вера обретает в нем свет спасительный.
Неверие приносит в него собственные мраки, которые
бывают тем густее, чем они произвольнее. Чтоб быть
выше других людей, оно становится на высоты,
окруженные пропастями. Оттуда взор его, смутный
и блуждающий, смешивает все предметы. Неверие
мыслит обладать орлиным оком и ничего не различа­
ет. Не случалось ли вам путешествовать при первых
лучах денницы путем, проложенным по высоким го­
рам, когда пары, от земли восходящие, простирают
со всех сторон туманную завесу, скрывающую гори­
зонт, где изображается множество мечтательных
предметов, от смешения света со тьмою происхо­
дящих? По мере того как вы сходите с высот, сие
облако земное редеет, рассевается; вы проникаете
чрез него и находите на себе малые следы влаги,
скоро иссыхающей. Тогда открывается и расширяется
пред вами необъемлемый горизонт: вы видите близ­
лежащие горы, жатвы и стада, их покрывающие, се­
ления человеческие и холмы, над ними возвышенные;
вся природа вам отдана снова: вот эмблема неверия
и веры. Сойдите с сих высот неверия, где вы ходите
около пропастей неизмеримых, где взор ваш встре­
чает одни призраки; сойдите, говорю вам, призванные
и поддержанные смиренной верою, идите прямо к сим
облакам, обманчивым, восходящим от земли (они
скрывают от вас истину и являют одни обманчивые
образы); сойдите и пройдите сквозь сию ничтож­
ную преграду паров и призраков; она уступит вам
без сопротивления; она исчезнет — и ваши взоры
обретут необъемлемую перспективу истин, все
утешения сего земного жилища и горе — лазурь,
небесную.
Но для нас исчезли все признаки мудрости чело­
веческой. К счастию нашему, мы живем в такие вре-
137
мена, в которые невозможно колебаться человеку
мыслящему; стоит только взглянуть на происшествия
мира и потом углубиться в собственное сердце, чтобы
твердо убедиться во всех истинах веры. Весь запас
остроумия, все доводы ума, логики и учености книж­
ной истощены перед нами; мы видели зло, созданное
надменными мудрецами, добра не видали. Счастли­
вые обитатели обширнейшего края, мы не участво­
вали в заблуждениях племен просвещенных: мы
издали взирали на громы и молнии неверия, раздроб­
ляющие и трон царя, и алтарь истинного Бога;
мы взирали с ужасом на плоды нечестивого вольно­
думства, на вольность, водрузившую свое знамя
посреди окровавленных трупов, на человечество,
униженное и оскорбленное в священнейших правах
своих; с ужасом и с горестию мы взирали на успехи
нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в раз­
валинах своих; но мы не теряли надежды на Бога,
и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице
веры, и слезы и моления не тщетно проливалися
перед Небом: мы восторжествовали. Оборот един­
ственный, беспримерный в летописях мира! Легионы
непобедимых затрепетали в свою очередь. Копье и
сабля, окропленные святою водою на берегах тихого
Дона, засверкали в обители нечестия, в виду
храмов рассудка, братства и вольности, безбожием
сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водру­
жено на месте величайшего преступления против
Бога и человечества*.

* Назад тому несколько лет Шатобриан сказал:

«Храбрость без веры ничтожна. Посмотрим, что сделают
наши вольнодумцы против Козаков грубых, непросвещен­
ных, но сильных верою в Бога?» Все журналисты вступились
за честь оскорбленной великой нации (la grande nation);
но предсказание сбылось.

138
 Faut-il encore, faut-il vous rappeler le cours
Des prodiges sans nombre accomplis en nos jours?*
Должно ли приводить на память последние чу­
деса, новые покушения злобы и неверия и сияющее
торжество невинности, человеколюбия и религии?12
Сколько уроков уму! Сердце в них нужды не
имеет.
С зарею наступающего мира, которого мы видим
сладостное мерцание на горизонте политическом,
просвещение сделает новые шаги в отечестве нашем:
снова процветут промып/ленность, искусства и
науки, и все сладостные мечты сбудутся; у нас, может
быть, родятся философы, политики и моралисты, и,
подобно светильникам эдимбургским14, долгом
поставят основать учение на истинах Евангелия,
кротких, постоянных и незыблемых, достойных
великого народа, населяющего страну необозри­
мую; достойных великого человека, им управ­
ляющего!
Нет в мире царства так пространна,
Где б можно столь добра творить!**

[1815]

АРИОСТ И ТАСС
Учение италиянского языка имеет особенную пре­
лесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык,
воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя

* Должно ли еще, должно ли напоминать весь ход

Бесчисленных чудес, совершившихся в наши дни?
(ФР-У3
** Державин15.
139
и Сицилии, среди бурь политических и потом при
блестящем дворе Медицисов, язык, образованный
великими писателями, лучшими поэтами, мужами
учеными, политиками глубокомысленными,— этот
язык сделался способным принимать все виды и все
формы. Он имеет характер, отличный от других
новейших наречий и коренных языков, в которых
менее или более приметна суровость, глухие или дикие
звуки, медленность в выговоре и нечто принадле­
жащее Северу. Великие писатели образуют язык;
они дают ему некоторое направление, они оставляют
на нем неизгладимую печать своего гения — но,
обратно, язык имеет влияние на писателей. Трудность
выражать свободно некоторые действия природы, все
оттенки ее, все изменения останавливает нередко
перо искусное и опытное. Ариост, например, выража­
ется свободно, описывает верно все, что ни видит
(а взор сего чудесного Протея обнимает все мирозда­
ние) : он описывает сельскую природу с удивительною
точностию — благовонные луга и рощи, прохладные
ключи и пещеры полуденной Франции, леса, где
Медор; утомленный негою, почивает на сладостном
лоне Анжелики; роскошные чертоги Альцины,
где волшебница сияет между нимфами (Si come e
bello il sol piu d'ogni stella*); все живет, все дышит
под его пером. Переходя из тона в тон, от картины
к картине, он изображает звук оружия, треск щитов,
свист пращей, преломление копий, нетерпеливость
коней, жаждущих боя, единоборство рыцарей
и неимоверные подвиги мужества и храбрости; или
брань стихий и природу, всегда прелестную, даже
в самых ужасах (bello ё Гоггоге**)! Ом рассказы-

* Подобно тому, как солнце прекраснее всякой

звезды (ит.).
** прекрасен ужас (ит.).

140
вает, и рассказ его имеет живость необыкновенную.
Все выражения его верны и с строгою точностию
прозы передают читателю блестящие мысли поэта.
Он шутит, и шутки его, легкие, веселые, игривые,
и часто незлобные, растворены аттическим остро­
умием. Часто он предается движению души своей
и удивляет вас, как оратор, порывами и силою
мужественного красноречия. Он трогает, убеждает,
он невольно исторгает у вас слезы, сам плачет с ва­
ми и смеется над вами и над собою; или увлекает вас
в мир неизвестный, созданный его музою; застав­
ляет странствовать из края в край, подниматься на
воздух; он вступает с вами в царство Луны, где нахо­
дит все, утраченное под луною, и все, что мы видим
на земноводном шаре, но все в новом, пременном
виде; снова спускается на землю и снова описывает
знакомые страны, и человека, и страсти его. Вы без
малейшего усилия следуете за чародеем, вы удивля­
етесь поэту и в сладостном восторге восклицаете:
какой ум! какое дарование! А я прибавляю: какой
язык!
Так, один язык италиянский (из новейших, ра­
зумеется), столь обильный, столь живый и гибкий,
столь свободный в словосочинении, в выговоре, в ходе
своем, один он в состоянии был выражать все игри­
вые мечты и вымыслы Ариоста, и как еще? в тесней­
ших узах стихотворца (Ариост писал октавами). Но
перенесите этого чародея в другой век, менее свобод­
ный в мыслях*, более порабощенный правилами
сочинения, основанными на опытности и размышле­
нии, дайте ему язык северного народа, какой заблаго-
* Ариост писал, что хотел, против пап. Он смеялся
над подложной хартией, которою император Константин
уступает викарию святого Петра Рим в потомственное
правление, и книга его напечатана в Риме — con licenzia
de superiori [с соизволения властей (лат.)].
141
рассудите,— английский или немецкий, например,—
и я твердо уверен, что певец «Орланда» не в силах
будет изображать природу так, как он постигает ее
и как описал в своей поэме: ибо (еще повторю)
поэма его заключает в себе все видимое творение
и все страсти человеческие; это «Илиада» и «Одис­
сея»; одним словом, природа, порабощенная жезлу
волшебника Ариоста*. Но счастливому языку Ита­
лии, богатейшему наследнику древнего латинского,
упрекают в излишней изнеженности! Этот упрек
совершенно несправедлив и доказывает одно неве­
жество; знатоки могут указать на множество мест
в Тассе, в Ариосте, в,самом нежном поэте Валлакиуз-
ском1 и в других писателях, менее или более слав­
ных, множество стихов, в которых сильные и вели­
чественные мысли выражены в звуках сильных и со­
вершенно сообразных с оными; где язык есть пря­
мое выражение души мужественной, исполненной
любви к отечеству и свободе. Не одно «Chiama
gli abitator»** найдете в Тассе; множество других
мест доказывают силу поэта и языка. Сколько описа­
ний битв в поэме Торквато! И мы смело сказать
можем, что сии картины не уступают или редко
ниже картин Вергилия. Они часто напоминают нам
самого Омера.
* Напрасно будут мне указывать на английских
и немецких писателей, подражавших Ариосту. Я отдаю
полную справедливость Виланду, остроумному поэту и
зиждителю нового языка в своем отечестве; но скажу,
и должно со мною согласиться, что в «Обероне» менее
вещей, нежели в «Орланде»; язык не столь полон и застав­
ляет всегда чего-нибудь желать; поэт не договаривает,
и — весьма часто. Позвольте сделать следующий вопрос:
если бы Виланд писал в Италии, во время Ариоста, то такой
вид получила бы его поэма? Язык у стихотворца то же,
что крылья у птицы, что материал у ваятеля, что краски
у живописца.
** «Призывает обитателей» (ит.).
142
 Посмотрите на это ужасное последствие войны,
на груды бледных тел, по которым бегут исступлен­
ные воины, преследуя матерей, прижавших трепет­
ных младенцев к персям своим:

Ogni cosadistrage era gia pieno;

Vedeansi in mucchi e in monti i corpi avvolti.
La i feriti su i morti, e qui giacieno
Sotto morti in sepolti, egri sepolti.
Fuggian premendo i pargoletti a! seno,
Le meste madri, со' capelli sciolti:
E'l predator di spoglie e di rapine
Carco, stringea le vergine nel crine.
«Все места преисполнились убийством. Груды
и горы убиенных! Там раненые на мертвых, здесь
мертвыми завалены раненые; прижав к персям
младенцев, убегают отчаянные матери с раскидан­
ными власами; и хищник, отягченный ограбленными
сокровищами, хватает за власы дев устрашенных».
Желаете ли видеть поле сражения, покрытое
нетерпеливыми воинами; — картину единственную,
величественную! Солнце проливает лучи свои на
долину; все сияет: и оружие разноцветное, и стальные
доспехи и шлемы, и щиты,, и знамена. Слова поэта
имеют нечто блестящее, торжественное, и мы неволь­
но восклицаем с ним: bello in si bella vista anco ё
Гоггоге!*
Grande e mirabil cosa era il vedere
Quando quel campo, e questo a fronte venne:
Come spiegate in ordine le schiere;
Di movergia, gia d'assalire accenne:
Sparse al vento ondeggiando ir le bandiere,
E ventolar su i gran cimier' le penne;
Abiti, fregi, imprese, arme e colori
D'oro e di ferro al sol lampi e folgori.
* В столь прекрасном зрелище прекрасен даже ужас!
(ит.)
143
 Sembra d'alberi densi alta foresta
(I'un campo e l'altro, di tant'aste abonda!)
Son tesi gli archi, e son le lance in resta:
Vibransi i dardi, e rotasi ogni fionda.—
Ogni cavallo in guerra anco s'appresta:
Gli odi e'l furor del suo signor seconda:
Raspa, batte, nitrisee e si raggira;
Gonfia le nari, e fumo e foco spira.
Bello in si bella vista anco e Vorrore!
«Открылось великолепное и удивительное зре­
лище, когда оба войска выстроились одно против
другого, когда развернулись в порядке полчища,
двигаться и нападать готовые! Распущенные
по ветру знамена волнуются; на высоких гребнях
шлемов перья колеблются; испещренные одежды,
вензели и цветы оружий, злато и сталь ярким блес­
ком и сиянием лучи солнечные отражают.
В густой и высокий лес сомкнулись копья: столь
многочисленно и то и другое воинство! Натянуты
луки, обращены копья, сверкают дротики, пращи
крутятся, самый конь жаждет кровавой битвы: он
разделяет ненависть и гнев ожесточенного всад­
ника; он роет землю, бьет копытами, ржет, крутит­
ся, раздувает ноздри и дымом и пламенем пы­
шет».
Но битва закипела, час от часу становится силь­
нее и сильнее. В сражении есть минуты решительные;
я на опыте знаю, что они не столь ужасны. Победи­
тель преследует, побежденный убегает; и тот и другой
увлекаются примером товарищей своих, и тот и дру­
гой заняты собою. Но минута ужасная есть та, когда
оба войска, после продолжительного и упорного
сопротивления, истощив все усилия храбрости и
искусства воинского, ожидают решительного кон­
ца,— победы или поражения; когда все гласы, все
громы сольются воедино и составят нечто мрачное,
144
неопределенное и беспрестанно возрастающее,—
эту минуту поэт описывает с необыкновенною вер-
ностию:
Cosi si combatteva: e in dubbia lance
Col timor le speranze eran sospese.
Pien tutto il campo ё di spezzate lance,
Di rotti scudi, e di troncato arnese:
Di spade a i petti, a le squarciate pance
Altre confitte, altre per terra stese:
Di corpi altri supini, altri co'volti
Quasi mordendo il zuolo, al suol rivolti.
Giace il cavallo al suo signore appresso,
Giace il compagno appo il compagno estinto,
Giace il nemico appo il nemico, e spesso
Sul morto il vivo, il vincitor sul vinto.
Non v'e silenzio, e non v'e grido espresso,
Ma odi un non so che госо, е indistinto.
Fremiti di furor, mormori d'ira,
Gemiti di chi langue, e di chi spira.
L'arme, che gia si liete in vista foro,
Faceano or mostra spaventosa e mesta.
Perduti ha i lampi il ferro, e i raggi Того,
Nulla varhezza a i bei color'piu resta.
Quanto apparia d'adorno, e di decoro
Ne'cimieri, e ne'fregi, or si calpesta.
La polve ingombra cio ch'al sangue avanza,
Tanto i campi mutata avean sembianza!*

«Так ратовало воинство с равным страхом и на­

деждою. Все поле завалено преломленными копьями,
разбитыми щитами и доспехами. Мечи вонзилися
в грудь, в прободенные панцири; иные по земле

* В сих трех октавах бессмертный Тасс превзошел

себя. Здесь полная картина. Ничего лишнего, ничего
натянутого, сверхъестественного. Non v'e silenzio non v'e
grido espresso и три следующие стиха живописны. В по­
следней октаве стихотворец повторяет все подробности
и кончит как мастер: Tanto i campi avean mutata
sembianza!
145
разметаны. Здесь трупы, ниц поверженные в прах;
там трупы, лицом обращенные к солнцу.
Лежит конь близ всадника, лежит товарищ близ
бездыханного товарища; лежит враг близ врага свое­
го и часто мертвый на живом, победитель на
побежденном. Нет молчания, нет криков явствен­
ных; но слышится нечто мрачное, глухое: клики
отчаяния, гласы гнева, воздыхания страждущих,
вопли умирающих.
Оружие, дотоле приятное взорам, являет зрелище
ужасное и плачевное. Утратила блеск и лучи свои
гладкая сталь. Утратили красоту свою разноцветные
доспехи. Богатые шлемы, прекрасные латы в прахе
ногами попраны. Все покрыто пылью и кровью:
столь ужасно пременилось воинство!»*
Мы не можем останавливаться на всех красотах
«Освобожденного Иерусалима»; их множество! Пре­
лестный эпизод Эрминии, смерть Клоринды, Арми-
дины сады и единоборство Танкреда с Аргантом:
кто читал вас без восхищения? Вы останетесь
незабвенными для сердец чувствительных и для лю­
бителей всего прекрасного! Но в поэме Тассовой есть
красоты другого рода; и на них должно обратить
внимание поэту и критику. Описание нравов на-
* Сия картина поля сражения напоминает нам пре­
красные стихи Ломоносова:
Различным образом повержены тела:
Иный с размаху меч занес на сопостата,
Но прежде прободен, удара не скончал.
Иный, забыв врага, прельщался блеском злата;
Но мертвый на корысть желанную упал.
Иный, от сильного удара убегая,
Стремглав на низ слетел и стонет под конем;
Иный, пронзен, угас, противника сражая;
Иный врага поверг и умер сам на нем2.
Заметим мимоходом для стихотворцев, какую силу полу­
чают самые обыкновенные слова, когда они поставлены
на своем месте.
146
родных и обрядов веры есть лучшая принадлежность
эпопеи. Тасс отличился в оном. С каким искус­
ством изображал он нравы рыцарей, их великодушие,
смирение в победе, неимоверную храбрость и набож­
ность! С каким искусством приводит он крестовых
воинов к стенам Иерусалима! Они горят нетерпением
увидеть священные верхи града господня. Издали
воинство приветствует его беспрерывными воскли­
цаниями, подобно мореплавателям, открывшим
желанный берег. Но вскоре священный страх и уны­
ние сменяют радость: никто без ужаса и сокрушения
не дерзает взглянуть на священное место, где сын
божий искупил человечество страданием и вольною
смертию. Главы и ноги начальников обнажены; все
воинство последует их примеру, и гордое чело рыца­
рей смиряется пред тем, кто располагает по
воле и победою, и лаврами, и славою земною, и
царством неба. Такого рода красоты, суровые и важ­
ные, почерпнуты в нашей религии: древние ничего не
оставили нам подобного. Все обряды веры, все страш­
ные таинства обогатили Тассову поэму. Ринальдо
вырывается из объятий Армиды; войско встречает его
с радостными восклицаниями. Юный витязь беседует
снова с товарищами о войне, о чудесах очарованного
леса, которые он один может разрушить: но простый
отшельник Петр советует рыцарю исповедью очис­
титься от заблуждений юности, прежде нежели он
приступит к совершению великого подвига. «Сколь­
ко ты обязан всевышнему! — говорит он.— Его рука
спасла тебя; она спасла заблуждшую овцу и причис­
лила ее к своему стаду. Но ты покрыт еще тиною ми­
ра, и самые воды Нила, Гангеса и Океана не могут
очистить тебя: одна благодать совершит сие...» Он
умолк, и сын прелестной Софии, сей гордый и нетер­
пеливый юноша, повергается к стопам смиренного
отшельника, исповедует ему прегрешения юности
147
Роберта, короля Неаполитанского,— назван и дру­
гом, и величайшим гением. Заметьте, что Роберт был
ученейший муж своего времени и предпочитал (это
собственные его слова) науки и дарования самой
диадиме. Наконец, Петрарка сделался бессмертен
стихами, которых он сам не уважал*,— стихами,,
писанными на языке италиянском, или народном на­
речии. Итак, славы никто не оспоривает у Петрарки;
но многие сомневалися в любви его к Лауре. Многие
французские писатели утверждали, что Лаура ни­
когда не существовала, что Петрарка воспевал один
призрак, красоту, созданную его воображением, как
создана была Дульцинея Сервантовым героем.
Италиянские критики, ревнители славы божест­
венного Петрарки, утвердили существование Лауры;
они входили в малейшие подробности ее жизни и на
каждый стих Петрарки написали целые страницы
толкований. Сия дань учености дарованию покажет­
ся иным излишнею, другим смешною; но мы должны
признаться, что только в тех землях, где умеют таким
образом уважать отличные дарования, родятся ве­
ликие авторы. Любители поэзии и чувствительные
люди, которые по движениям собственного сердца,
пламенного и возвышенного, угадывают сердце поэта
и истину его выражений, не будут сомневаться
в любви Петрарки к Лауре: каждый стих, каждое
слово носит неизгладимую печать любви.
Любовь способна принимать все виды. Она имеет
свой особенный характер в Анакреоне, Феокрите,

В этом неуважении к стихам своим Богданович

много сходствовал с Петраркой. Он часто говаривал
М<СуравЕ>ев>у: «Стихи мои, которые вам так нравятся,
умрут со мною; но моя «Русская история» переживет
меня. Стихи мне не много стоили труда; над «Историей»
я много пролил поту: на ней-то основана моя слава...»
Петрарка и Богданович обманулись!

150
Катулле, Проперции, Овидии, Тибулле и в других
древних поэтах. Один сладострастен, другой нежен
и так далее. Петрарка, подобно им, испытал все му­
чения любви и самую ревность; но наслаждения его
были духовные. Для него Лаура была нечто неве­
щественное, чистейший дух, излившийся из недр бо­
жества и облекшийся в прелести земные. Древние
стихотворцы были идолопоклонниками; они не имели
и не могли иметь сих возвышенных и отвлеченных
понятий о чистоте душевной, о непорочности, о на­
дежде увидеться в лучшем мире, где нет ничего зем­
ного, преходящего, низкого. Они наслаждались и
воспевали свои наслаждения; они страдали и описы­
вали ревность, тоску в разлуке или надежду близкого
свидания. Слезы горести или восторга, некоторые
обряды идолопоклонства, очарования какой-нибудь
волшебницы (любовь всегда суеверна), воспомина­
ние о золотом веке и вечные сожаления о юнос­
ти, улетающей как призрак, как сон,— вот из чего
были составлены любовные поэмы древних, вот
почему в их творениях мы видим более движения
и лучшее развитие страстей, одним словом, более
драматической жизни, нежели в одах Петрарки,—
но не более истины.
Тибулл, задумчивый и нежный Тибулл, любил
напоминать о смерти своей Делии и Немезиде.
«Ты будешь плакать над умирающим Тибуллом;
я сожму руку твою хладеющею рукою, о Делия!..»
Те spectem, suprema mihi cum venerit hors,
Те teneam moriens, deficiente manu...*

* На тебя взирал я, когда последний час ко мне

пришел,
И, умирающий, держал тебя слабеющей рукой...
(лат.)
151
 И сии слова драгоценны для сердец чувствитель­
ных! Но после смерти всему конец для поэта; самый
Элизий не есть верное жилище. Каждый поэт переде­
лывал его по-своему и переносил туда грубые, зем­
ные наслаждения. Петрарка напротив того: он на­
деется увидеть Лауру в лоне божества, посреди анге­
лов и святых; ибо Лаура его есть ангел непорочности;
самая смерть ее — торжество жизни над смертию.
«Она погасла, как лампада,— говорит стихотворец,—
смерть не обезобразила ее прелестей; нет! не смерт­
ная бледность покрыла ее лице: белизна его подоби-
лась снегу, медленно падающему на прекрасный холм
в безветренную погоду. Она покоилась, как человек
по совершении великих трудов: и это называют
смертию слепые человеки!»
Петрарка девять лет оплакивал кончину Лауры.
Смерть красавицы не истребила его страсти; напро­
тив того, она дала новую пищу его слезам, новые
цветы его дарованию: гимны поэта сделались
божественными. Никакая земная мысль не помрачала
его печали. Горесть его была вечная, горесть христия-
нина и любовника. Он жил в небесах: там был его
ум, его сердце, все воспоминания; там была его
Лаура! Стихи Петрарки, сии гимны на смерть его
возлюбленной, не должно переводить ни на какой
язык; ибо ни один язык не может выразить постоян­
ной сладости тосканского и особенной сладости музы
Петрарковой. Но я желаю оправдать поэта, которого
часто критика (отдавая, впрочем, похвалу гармонии
стихов его) ставит наравне с обыкновенными писа­
телями по части изобретения и мыслей. В прозе
остаются одни мысли.
«Исчезла твоя слава, мир неблагодарный! и ты
сего не видишь, не чувствуешь. Ты не достойна
была знать ее, земля неблагодарная! ты не достойна
быть попираема ее священными стопами! Прекрасная
152
душа ее преселилась на небо. Но я, несчастный! я не
могу любить без нее ни смертной жизни, ни самого
себя! Лаура! тебя призываю со слезами! слезы —
последнее мое утешение; они меня подкрепляют в го­
рести. Увы! в землю превратились ее прелести; они
были здесь залогом красоты небесной и наслажде­
ний райских. Там ее невидимый образ; здесь покры­
вало, затемнявшее его сияние. Она облечется снова
и навеки в красоту небесную, которая без сравнения
превосходит земную. Ее образ является мне одному
(ибо кто мог обожать ее, как я?), он является
и прелестнее и светлее. Божественный образ ее, милое
имя, которое отзывается столь сладостно в моем
сердце,— вы единственные опоры слабой жизни
моей... Но когда минутное заблуждение исчезает,
когда я вспомню, что лишился надежды моей в
самом цвете и сиянии: любовь! ты знаешь, что со
мною тогда бывает, знает и она, та, которая прибли-
жилась к божественной истине... Я страдаю; а она из
жилища вечной жизни с гордою улыбкою презрения
взирает на земное одеяние свое, здесь оставленное.
Она о тебе одном вздыхает и умоляет тебя не затмить
сияния славы ее, тобою на земле распространенного;
да будет глас твоих песней еще звучнее, еще сла­
достнее, если- сладостны и драгоценны были очи ее
твоему сердцу!»
Древность ничего не может представить нам по­
добного. Горесть Петрарки услаждается мыслию
о бессмертии души, строгою мыслию, которая одна
в силах искоренить страсти земные; но поэзия не
теряет своих красот. Стихотворец умел сочетать зем­
лю и небо; он заставил Лауру заботиться о славе
земной, единственном сокровище, которое осталось
в руках ее друга, осиротелого на земле. Иначе пла­
чет над урною любовницы древний поэт; иначе
Овидий сетует о кончине Тибулла: ибо все понятия
153
древних о душе, о бессмертии были неопределенны.
Петрарка, пораженный ужасною вестию о кончине
Лауры, написал несколько строк на заглавном листе
Вергилия, который весь наполнен был его замеча­
ниями, ибо Петрарка читал Вергилия и учил наи­
зусть беспрестанно. Сия рукопись, драгоценный
остаток двух великих людей, хранилась в Амбро-
зианской библиотеке, а ныне, если не ошиба­
юсь, находится в Париже. Простота немногих
строк, начертанных в глубокой горести, прелестна
и стоит лучшего гимна. Из них-то можно видеть, что
Петрарка не сочинял свою страсть и что стихи его
были только слабым воспоминанием того, что он
чувствовал.
Вот сии строки: «Лаура, славная по качествам
души своей и столь долго мною прославляемая,
предстала в первый раз моим глазам в начале моего
юношеского возраста, в 1327 году 6 апреля, в церкви
св. Клары, в Авиньоне, в первом часу пополудни.
И в том же самом городе, в том же месяце, б числа,
в первом часу, 1348 года, сия небесная лампада
потухла, когда я находился в Вероне, не ведая ничего
о моем несчастии. В Парме узнал я эту плачевную
новость чрез письмо друга моего Лудоаика, того же
года, в мае, поутру. Ее чистейшее, ее прелестное тело
было положено, в самый день ее смерти, в церкви
кармелитов. Я уверен, что ее душа возвратилась на
небо, откуда она пришла, так, как Сципионова,
по словам Сенеки».
Петрарка любил; но он чувствовал всю суетность
своей страсти и с нею боролся не однажды. Любовь
к Лауре и любовь к славе под конец жизни его сли­
лись в одно. Любовь к славе, по словам одного русско­
го писателя, есть последняя страсть, занимающая
великую душу. Поэмы: Триумф Любви — Непороч­
ности — Смерти — Божества, в которых и самый
154
снисходительный критик найдет множество несооб­
разностей и оскорблений вкуса, заключают, однако
же, в себе неувядаемые красоты слога, выражения и
особенно мыслей. В них-то стихотворец описывает
все мучения любви, которой мир, как тирану, прино­
сит беспрестанные жертвы. «Я знаю,— говорит он,—
как непостоянна и пременчива жизнь любовников.
Они то робки, то предприимчивы. Немного радостей
награждают их за беспрерывные мучения. Знаю их
нравы, их воздыхания, их песни, прерывные разгово­
ры, внезапное молчание, краткий смех и вечные слезы.
Любовь подобна сладкому меду, распущенному в со­
ку полынном»*. Сию последнюю мысль Тасс повто­
рил в своей поэме. Певец Иерусалима испытал все
мучения любви.
Во времена Петрарковы, столь смежные с време­
нами рыцарства, любовь не утратила еще своего
владычества над людьми всех состояний. Во Фран­
ции, от короля до простого воина, каждый имел
свою даму: «Madame et St. Denis!»** — восклицали
французские рыцари в пылу сражений и соверша­
ли неимоверные подвиги. Рыцарь Сир де Флеранж,
водружая знамя на стене крепости, взятой приступом,
кричал своим товарищам: «Ах! если бы видела краса­
вица своего рыцаря!» Трубадуры воспевали красоту;
за ними и все поэты (не исключая важного и мрачного
Данте, остроумного и веселого Боккачио), все
прославляли своих красавиц, и имена их остались
в памяти муз. История Парнаса италиянского есть
история любви. В одном из своих «Триумфов» Пет­
рарка исчисляет великих мужей, древних и новейших,
которые все учинились жертвами страсти. Конечно,
* Гордый и пламенный Альфьери называет Петрарку
учителем любви и поэзии: Maestro in amare ed in poesia
(ит.).
** Госпожа и святой Дионисий! (фр.)
155
 здравый вкус негодует на сочетание имен Давида
и Соломона с именами Тибулла и Проперция; но
некоторые места сей поэмы имеют особенную пре­
лесть, а более всего те, в которых стихотворец
исчисляет своих друзей в плену у сурового бога.
«Я увидел Вергилия,— говорит он,— с ним Ови­
дия, Катулла и Проперция, которые все столь пла­
менно воспевали любовь,— и, наконец, нежного Ти­
булла. Юная гречанка (Сафо) шествовала рядом
с возвышенными певцами, воспевая сладкие гимны.
Бросив взоры на окрестные места, я увидел на цвету­
щей зеленой долине толпу, рассуждающую о любви.
Вот Данте с Беатриксою! вот Сельважиа с Чино!
и проч. и проч. Но теперь я не могу сокрыть моей
горести: я увидел друзей моих, и посреди их Томасса,
украшение Болоний, Томасса, которого прах истле­
вает на земле мессинской. О минутные радости!
горестная жизнь! кто отнял у меня так рано мое
сокровище, моего друга, без которого я не мог ды­
шать? Где он теперь находится? Прежде он был со
мною неразлучен... Жизнь смертных, горестная
жизнь! Ты не что иное, как сон больного стра­
дальца, пустая басня романа! Уклонясь в сторону от
прямого пути, я встретил моего Сократа и Лелия.
С ними желал бы я долее шествовать. Какая чета
друзей! Ни проза, ни стихи мои не могут их достой­
но прославить; их нагая добродетель и без песней
муз заслуживает почтение мира. С ними я похи­
тил слишком рано славный лавр, который доселе
украшает мою главу, в воспоминание той, которую
обожаю!» Лавр (lauro) напоминает имя Лауры и по­
тому был вдвойне драгоценен сердцу поэта. По
смерти славного Колонны и Лауры стихотворец
воскликнул:
Rotta ё ГаЙа colonna, e 1'verde lauro!*
* Разбита высокая колонна и зеленый лавр! (ит.)
156
 Мы заметили уже, что неумеренная любовь к сла­
ве равнялась или спорила с любовью к Лауре в пла­
менной душе Петрарки. Одна чистейшая набожность
и возвышенные мысли о бессмертии души могли
уменьшать их силу, и то временно; но искоренить
совершенно не имели власти. С каким чистосердеч­
ным сокрушением описывает он борьбу религии с лю-
бовию к славе! В каждом слове виден християнин,
который знает, что ничто земное ему принадлежать
не может; что все труды и усилия человека напрасны,
что слава земная исчезает, как след облака на небе:
знает твердо, убежден в сей истине, и все не
престает жертвовать своей страсти! «Мой ум занят
сладкою и горестною мыслию,— говорит он,— мыс-
лию, которая меня утруждает и исполняет надеждою
мятежное сердце. Когда воображу себе сияние славы,
то не чувствую ни хлада зимы, ни лучей солнечных,
забываю страшную бледность моего чела и самые
недуги. Напрасно желаю умертвить сию мысль; она
снова и сильнее рождается в моем сердце. Она встре­
тила меня в пеленах младенчества, день ото дня со
мною возрастала, и страшусь, чтобы со мною не
заключилась в могиле. Но к чему послужат мне
сии льстивые желания, когда моя душа отделится
от бренного тела? После кончины моей если и вся
вселенная будет обо мне говорить... суета! суета!
Один миг разрушает все труды наши. Так! я желал
бы обнять истину и забыть навеки суетную тень
славы!»
И самый слог Петрарки сообразно с предметами
изменяется: важность мыслей в «Триумфе» Смерти
и Божества дает слогу особенную силу, возвышен­
ность и краткость. Часто два или три слова заклю­
чают в себе мысль или глубокое чувство. Ода, в кото­
рой поэт обращается к Риензи (так полагает Вольтер,
а другие критики утверждают, что сия ода писана
157
 не к Риензи, а к Колонне), сия ода, в которой он умо­
ляет народного трибуна священными именами Сци­
пионов и Брутов расторгнуть оковы Рима и поста­
вить его на древнюю степень сияния и славы, напо­
минает нам прекрасные оды Горация. Она исполнена
древнего вкуса и того величия, которое италиянцы,
чувствительные ко всему изящному, называют
grandioso в поэзии, в ваянии, в живописи, во всех
искусствах. Рим был страстию Петрарки. Он не мог
простить папе перенесение трона в Авиньон и вот
в каких словах изливает свое негодование перед за­
щитником прав народных; вот каким образом взывает
к воскресителю столицы мира:
«Сии древние стены, пред коими мир благоговеет
и смертные страшатся, когда обращают вспять взоры
на давно минувшие веки, сии камни надгробные, под
коими истлевает прах великих людей, славных даже
до разрушения мира: все сии развалины древнего
величия надеются воскреснуть тобою. О великие
Сципионы! о верный Брут! с какою радостию позна­
ете вы благодеяние нового героя! с каким веселием
и ты, Фабриций, узнаешь весть сию! Ты скажешь:
мой Рим еще будет прекрасен!»
Надежды Петрарки не сбылись. Но любители
изящной поэзии знают наизусть прекрасные стихи
любовника Лауры, обожателя древнего Рима и древ­
ней свободы. Ни любовь, ни мелкие выгоды самолю­
бия, ни опасность говорить истину в смутные времена
междоусобия — ничто не могло ослабить в нем люб­
ви к Риму, к древнему отечеству добродетелей и муз,
ему драгоценных: ибо ничто не могло потушить люб­
ви к изящному и к истине в его сердце. Узнав
неистовые поступки Риензи, с чистосердечною гор-
достию, достойною лучших времен Рима, Петрарка
писал к нему: «Я хотел прославить тебя; страшись
теперь, чтобы я не превратил моей похвалы в жесто-
158
кую сатиру!» Но все угрозы и советы Петрарки были
напрасны. Свобода, дарованная Риму исступленным
трибуном, походила на свободу Робеспиерову: на­
чалась убийствами, кончилась тиранством.
Все знают, что Петрарка воспользовался песнями
сицилиянских поэтов и трубадуров счастливого
Прованса, которые много заняли у мавров, народа
образованного, гостеприимного, учтивого, ученого
и одаренного самым блестящим воображением. От
них он заимствовал игру слов, изысканные выраже­
ния, отвлеченные мысли и наконец излишнее упот­
ребление аллегории; но сии самые недостатки дают
какую-то особенную оригинальность его сонетам
и прелесть чудесную его неподражаемым одам, ко­
торые ни на какой язык перевести невозможно. Слога
нельзя присвоить, говорит Бюффон, сей исполин
в искусстве писать; и особенно слога Петрарки.
Любовь к цветам господствовала на Востоке. До сих
пор арабские и персидские стихотворцы беспрестанно
сравнивают красоту с цветами и цветы с красотою.
Цветы играют большую ролю у любовников на Вос­
токе. Рождающаяся любовь, ревность, надежда,
одним словом, вся суетная и прелестная история
любви изъясняется посредством цветов. Трубадуры
также любили воспевать цветы, а за ними и Петрар­
ка. Желаете ли видеть, каким образом он воспользо­
вался цветами? Еще раз повторяю: я удерживаю
одну тень слога живого, исполненного неги, гармонии
и этого сердечного излияния, которое только можно
чувствовать, а не описывать. Кстати о цветах: слог
Петрарки можно сравнивать с сим чувствительным
цветком, который вянет от прикосновения.
«Если глаза мои остановятся на розах белых
и пурпуровых, собранных в золотом сосуде рукою
прелестной девицы, тогда мне кажется, что вижу лице
той, которая все чудеса природы собою затмевает.
159
Я вижу белокурые локоны ее, по лилейной шее раз­
веянные, белизною и самое молоко затмевающей;
я вижу сии ланиты, сладостным и тихим румянцем
горящие! Но когда легкое дыхание зефира начинает
колебать на долине цветочки желтые и белые, тогда
воспоминаю невольно и место, и первый день,
в который увидел Лауру с развеянными власами
по воздуху, и воспоминаю с горестию начало моей
пламенной страсти».
Таким образом, цветок в поле, закат солнца,
водопад, шумящий в уединенной роще, малейшее
обстоятельство в природе напоминали Петрарке
красоту, вечно любезную его сердцу. Путешествие
стихотворца чрез леса Арденнские или чрез Альпы,
прогулка Лауры в лодке по озеру или обряды набож­
ности, ею совершенные при наступлении какого-ни­
будь празднества,— все служило поводом к сонету
или новой оде: ни одно чувство, ни одно духовное
наслаждение, ни одно огорчение не было, утрачено
для муз. Сие смешение глубокой чувствительности и
набожности чистосердечной с тонким познанием
света и людей, с обширными сведениями в истории
народов, сии следы и воспоминания классических
красот древних авторов, рассеянные посреди блестя­
щих и романтических вымыслов сицилиянских поэтов,
наконец, сей очаровательный язык тосканский, испол­
ненный величия, сладости и гармонии неизъясни­
мой, сие счастливое сочетание любви, религии, уче­
ности, философии, глубокомыслия и суетности лю­
бовника — все это вместе в стихах Петрарки пред­
ставляет чтение усладительное и совершенно но­
вое для любителя словесности. Надобно предаться
своему сердцу, любить изящное, любить тишину ду­
ши, возвышенные мысли и чувства, одним словом,
любить сладостный язык муз, чтобы чувствовать
вполне красоту сих волшебных песней, которые пре-
160
дали потомству имена Петрарки и Лауры. Мы знали
людей, которые смотрели холодными глазами на
Аполлона Бельведерского; мы знали людей, которые
никогда не трепетали от восхищения при чтении
стихов Державина; и мы не удивляемся, что есть пи­
сатели, для которых слагатель мадригалов Дорат
и Петрарка— одно и то же. Часто умные люди отка­
зывали ему в уважении! Ум нередко бывает тупой
судия произведений сердца. Но для тех, которые лю­
били хотя один раз в жизни, стоит только назвать
Петрарку: они знают ему цену и чувствуют вполне
прелесть поэзии, которая не раз отзывалась в их
сердце. II cantar che nell'anima si sente!*

ПРИМЕЧАНИЕ. Я сделал открытие в ита-

лиянской словесности, к которому меня не руковод­
ствовали иностранные писатели, по крайней мере те,
кои мне более известны. Я нашел многие места
и целые стихи Петрарки в «Освобожденном Иеруса­
лиме». Такого рода похищения доказывают уважение
и любовь Тасса к Петрарке. Мудрено ли? Петрарка
был его предшественником; он и Данте открыли новое
поле словесности своим соотечественникам; бес­
престанное чтение сих образцев, особенно певца
Лауры, столь близкого сердцу чувствительного
певца Танкреда и Эрминии,— это чтение врезало
в памяти его многие стихи и выражения, которые
он невольным образом повторял в своей поэме. Кто не
знает прелестной оды «Chiare, fresche e dolci
acque»**, которой Вольтер подражал столь удачно,
и неподражаемого эпизода Эрминии в VII песни
«Освобожденного Иерусалима»? Нет сомнения, что
Тасс имел в памяти стихи Петрарки, которые можно
* Пение, которое в душе чувствуется! (ит.)
** Светлые, свежие и сладкие воды (ит.).
6 К. Батюшков 161
 назвать сокровищем италиянской поэзии. Любовник
Лауры обращается к Триаде, источнику окрестностей
Авиньона*, которого воды прохлаждали красави­
цу. На благовонных брегах его, освященных некогда
присутствием единственной для него женщины
(«che sola a me par donna»), он желает, чтобы
покоились его остатки. «Может быть,— говорит
он,— может быть, там, где увидела меня в бла­
гословенный день первого свидания, там любопытный
взор ее будет меня искать снова и — увы! — прах
один найдет, прах между камней рассеянный» и пр.
От сих унылых мыслей поэт переходит снова к рос­
кошному описанию Лауры, оставляющей студеные
воды источника; облако цветов рассыпалось на кра­
савицу — «ed ella si sedea umile in tanta gloria»**.
Древность не производила ничего подобного. Самое
рождение Венеры из пены морской и пришествие
ее на землю, которая затрепетала от сладострастия,
почувствовав прикосновение богини, не столько
пленяет воображение. Но перейдем к Тассу. У него
Эрминия, нашед убежище у пастырей, оплакивает
вечную разлуку с Танкредом. Дочь царей, покрытая
рубищем, но и в рубище прелестная и величествен­
ная, начертывает имя Танкреда на коре древних
дубов и вязов и с ним всю печальную повесть любви
своей. Сто раз перечитывает ее и, проливая слезы,
обращается к рощам, немым свидетелям ее тоски:
«Сокройте, сокройте в себе мою тайну, дружествен­
ные рощи! Может быть, верный любовник, когда-
нибудь привлеченный прохладою теней'ваших, с со­
жалением прочитает мои печальные приключения и,
тронутый до глубины сердца, скажет: «Счастие
и любовь неблагодарностию воздали за толикие стра--
* А не к Воклюзе, как полагали некоторые писа­
тели.
** И она сидела кроткая в толикой славе (ит.).
162
дания и за примерную верность! Может быть —
если небо внимает благосклонно усерднейшим моле­
ниям смертных — может быть, в сии пустыни зайдет
случайно и тот, который ко мне столько равноду­
шен, и, обращая взоры на то место, где будут
покоиться мои бренные остатки, поздние слезы
прольет в награду за мои страдания и вер­
ность».
Теперь увидим похищения. В оде, которая начи­
нается: Nella stagion che'l ciel rapido inchina etc**,—
Петрарка описывает пастушку, которая при закате
солнца спешит в сельское убежище и там забывает
усталость:
La noja e'l mal della passata vita**
Тасс в III песни «Иерусалима», воспевая тор­
жественное пришествие крестовых воинов к священ­
ному граду, сравнивает их с мореплавателями, кото­
рые, открыв желанный берег, после бурь и трудов
забывают опасности минувшие:
La noja, e'l mal della passata vita***
В сонете «Zefiro torna e'l bel tempo rimena
etc***** Петрарка говорит, что весна все оживляет,
поля улыбаются, небо светлеет; Зевес с радостию
взирает на Киприду, милую дочь свою; воздух, вода
и земля дышут любовью:
Ogni animal d'amar si riconsiglia*****.
И у Тасса мы находим этот стих в садах Армиды:
* То время года, когда небо быстро наклоняет
(ит.).
** Тоску и боль прошедшей жизни (ит.).
*** Тоску и боль прошедшей жизни (ит.).
**** Зефир возвращается и приводит прекрасное
время года (ит.).
***** Каждое животное любить вновь располагает
 Raddopian le colombe i baci loro,
Ogni animal d'amar si riconsiglia*
Есть и другие похищения; но я не могу их теперь
привести на память.
[1815]

О ЛУЧШИХ СВОЙСТВАХ СЕРДЦА

Масье, воспитанник Сикаров, на вопрос: «Что
есть благодарность?» — отвечал: «Память серд­
ца». Прекрасный ответ, который еще более делает
чести сердцу, нежели уму глухонемого философа.
Эта память сердца есть лучшая добродетель чело­
века, и не столь редка, как полагают некоторые
строгие наблюдатели. «Человек добр по природе»,—
кричал женевский мизантроп1 — и клеветал общест­
во, следственно, клеветал человека, ибо он создан
жить в обществе, как муравей, как пчела: все его
добродетели относительны к ближнему и отвле­
ченно от оного существовать не могут, как рука,
отделенная от тела. «Человек есть создание злое»,—
говорят другие моралисты и приводят множество
свидетельств о разврате и злобе сердца нашего; но
я не верю им и не могу верить, чтобы общество
походило на скопище свирепых зверей. Живут ли
тигры вместе? Строят ли города? Нет. Ясное дока­
зательство, что злоба не связывает, но разлучает.
Кто живет в обществе? Незлобные создания: голубь,
муравей, бобр, умный слон, и каждое из сих созда­
ний имеет какое-нибудь качество, которое украшает
/
* Удваивают голубки свои поцелуи, каждое животное
любить вновь располагает (ит.).
164
человека, и есть одно из незыблемых оснований
общежительности.
Первый наш долг: благодарность к творцу. Но
для исполнения его надобно начать с людей. Провиде­
нию угодно было связать чрез общество все наши
отношения к небу. Быть виновником бытия не есть
достоинство перед богом и людьми; но принять мла­
денца из рук матери в минуту его рождения, от
колыбели до зрелых лет служить его защитою и опо­
рою, передать ему в наследие имя, звание, сокро­
вища, землю, праотцами возделанную: вот обязан­
ность отца. Благодарность есть обязанность детей.
На подобных взаимных обязанностях основано все
благосостояние общества. Все основания его суть
добро, и чем более добра, тем тверже его основа­
ние, ибо одно добро имеет здесь прочность и постоян­
ность. Зло есть насильственное состояние. Под шумом
ли бури или при сладостном сиянии солнца зреют
нивы? Как сила плодородия имеет свое основание
в теплоте, так сила гражданственности основана на
добре.
Многие умы наблюдали человека в одном тесном
кругу, в котором действовали сами. Ларошфуко,
остроумнейший из писателей остроумного века, осно­
вал мораль свою на подобных наблюдениях. Но
я спрашиваю: если бы натуроиспытатель глядел на
муравья во время его странствования за былинкою
или за зерном, наблюдал его ссоры с товарищами,
а забыл заглянуть в огромное гнездо, где все имеет
вид порядка, стройности, где все части относятся со­
вершенно одна к другой и составляют прекрасное
целое, то какое произнес бы он суждение о трудолю­
бивом насекомом? Вот что сделал Ларошфуко, говоря
о человеке и наблюдая за ним в прихожей Тюлье-
рийского замка. Но прихожая не есть вселенная,
и человек придворный не есть лучший из людей.
165
 Впрочем, меня никто не уверит, чтобы чувство
благодарности было следствием нашего эгоизма, и я
не могу постигнуть добродетели, основанной на
исключительной любви к самому себе. Напротив
того, добродетель есть пожертвование добровольное
какой-нибудь выгоды; она есть отречение от самого
себя. Есть добродетели, уму принадлежащие, дру­
гие — сердцу; благодарность, лучшая из наших
добродетелей, или, вернее, отголосок многих душев­
ных качеств, принадлежит сердцу. «Ты мне сделал
добро: следовательно, я тебя люблю»,— так говорит
благородное сердце. Эгоист иначе: «Ты мне сделал
добро; но будешь ли мне делать добро и впредь?
добро, тобой сделанное, не требует ли пожертвова­
ний с моей стороны?» Вот слова эгоиста; они совер­
шенно противны благодарности, которая тем прелест­
нее, тем святее, чем менее рассуждает, чем менее
торгуется с пользою личною и более предается
одному сердечному движению.
Сердца, одаренные глубокою или раздражитель­
ною чувствительностию, часто не знают средины;
для них все есть зло или добро: видят совершенный
порядок в обществе — или отсутствие оного, скорее
последнее. Чувствительный человек, страдавший
в течение всей жизни, делается наконец мизантро­
пом и убегает в дремучие леса от взоров людей не­
благодарных. Там возносит он клеветы на все чело­
вечество, оскорбившее его сердце, и в гневе своем
забывает, что он сам есть человек, то есть создание
слабое, доброе, злое и нерассудительное; луч
божества, заключенный в прахе; существо, порабо­
щенное всем стихиям, всем изменениям нравствен­
ным и физическим. Но пусть мизантроп приведет
себе на память всю жизнь свою от колыбельных дней
до той страшной эпохи, когда сердце его воскликнуло
в гневе: «Человек зол, и люди подобны тиграм!»,
166
 пусть приведет он на память и младенчество, и юно­
шество, и зрелый возраст, в котором воля и рассудок
начинали заглушать голос страстей; пусть он спросит
себя: «Или я не нашел добрых и честных людей в те­
чение целой жизни? Или я лучше и добрее всех
людей, имею все добродетели и все качества, и чужд
страстей, и чужд всего низкого и порочного?» —
«Нет,— скажут ему рассудок и опыт,— и ты человек,
и ты заплатил человечеству дань пороков, слабос­
ти и страстей; ты не ангел, ты и не чудовище». Опыт
и рассудок показывают нам редкие добродетели,
и часто в сердце порочном наблюдатель чудес нрав­
ственных с неизъяснимою радостию открывает яркие
лучи душевной доблести: великодушие, сострада­
ние, презрение к корысти и тысячу прелестных ка­
честв, которые примиряют его с порочным и с небом,
создавшим человека не для одних преступле­
ний.
Кто из нас, отложа все предрассудки и все
предубеждения, не сосчитает несколько примерных
людей, утешивших собою человечество?
Не станем искать героев добродетели в истории;
поищем вокруг себя — и найдем, конечно! Курций
бросился в пропасть, но Рим на него смотрел. Леонид
обрекает себя смерти, но все отечество (и какое
отечество? Спарта!) об нем в страхе и надежде.
Долгорукий раздирает роковую бумагу в присутствии
разгневанного монарха; но он совершает подвиг свой
в сенате, окруженный великими людьми, достойны­
ми его и первого владыки в мире. Прекрасные подви­
ги, достойные подражания и слез удивления — непод­
купных сладостных и божественных слез! Теперь
спрашиваю: если мы удивляемся великим делам на
великом поприще, если веруем добродетели, твердос­
ти душевной, бескорыстию в великих обстоятель­
ствах, то почему не веровать им в малых? Добро-
167
 ДВЕ АЛЛЕГОРИИ

Если б достаток позволял мне исполнять по воле

все мои прихоти, то я побежал бы к художнику
N с полным кошельком и предложил ему две мысли
для двух картин. Вообще аллегории холодны,
особливо те, которыми живописцы хотят изобразить
исторические происшествия; но мои будут говорить
рассудку, потому что они ясны и точны: они
будут говорить воображению и сердцу, если
художник выразит то, что я теперь мыслю и чув­
ствую.
— Напишите,— сказал бы я живописцу, который
до сих пор не написал ничего оригинального,
а только рабски подражал Рафаэлю, но который
может изобретать, ибо имеет ум, сердце и вообра­
жение,— напишите мне Гения и Фортуну, обрезы­
вающую у него крылья.
X. А! Я вас понимаю! (немного подумав).
Вы хотите изобразить жестокую победу несчастия
над талантом. Гения живописи...
#. Я не назначаю, именно какого Гения; от вас
зависит выбор: Гения поэзии, Гения войны, Гения
философии, науки или художества, какого вам
угодно; только Гения пламенного, пылкого, напол­
ненного гордости и себяпознания, которого крылья
неутомимы, которого взор орлиный проницает,
объемлет природу, ему подчиненную; которого сердце
утопает в сладострастии чистейшем и неизъясни­
мом для простого смертного при одном помышлении
о добродетели, при одном именовании славы и бес­
смертия.
X. (с радостию взяв мел, подбегает к грунтован­
ному холсту). Я вас понимаю, очень понимаю...
170
 Я. Я уверен, что художник N меня поймет, когда
дело идет о славе.
X. (взяв меня за руку и краснея при каждом
слове). Вы не поверите, как я люблю славу: стыдно
признаться; но вы хотите... (чертит мелом абрис
фигуры) вы хотите...
Я- Гения. Чтоб изобразить живо, как я его чув­
ствую, прочитайте жизнь Ломоносова, этого рыбака,
который, по словам другого поэта, из простой хижины
шагнул в Академию; прочитайте жизнь Петра Вели­
кого, который сам себя создал и потом Россию;
прочитайте жизнь чудесного Суворова, которого
душу, сердце и ум природа отлила в особенной
форме и потом изломала ее вдребезги; взгляните,,
если угодно, на творения вашего Рафаэля, в памяти
которого помещалась вся природа! Напитавши
воображение идеалом величия во всех родах,
пишите смело; ваш Гений будет Гений, а не
фигура академическая. Теперь вообразите себе, что
он борется с враждебным роком; запутайте его ноги
в сетях несчастия, брошенных коварною рукою Фор­
туны; пусть слепая и жестокая богиня обрезывает
у него крылья с таким же хладнокровием, как Лахе-
зиса прерывает нить жизни героя или лучшего из
смертных — Сократа или Моро1, Лас Казаса или
Еропкина, благодетеля Москвы2.
X. Я разумею. Фортуну изображу, как обыкновен­
но: с повязкою на глазах, с колесом под ногами.
Я. Это ваше дело! Теперь заметьте, что побежден­
ный Гений потушает свой пламенник. Нет крыльев,
нет и пламенника!
X. Справедливо.
Я. Но зато нет слез в очах, ни малейших упреков
в устах божественного. Чувство негодования и —
если можно слить другое чувство, совершенно тому
противоположное,— сожаление об утраченной
171
Славе, которая с ужасом направляет полет свой,
куда перст Фортуны ей указует.
X. Гений мой будет походить на Аполлона Дель­
фийского...
Я. Если бы Аполлон промахнулся, метя .в чудови­
ще, то выражение лица его могло бы иметь неко­
торое сходство с лицем несчастного Гения, у кото­
рого Фортуна обрезала крылья.
X. (задумавшись и потом с глубоким вздохом).
Я вас понял совершенно: художник не всегда был
баловнем Фортуны. Мы все, дети Аполлоновы, ме­
нее или более боролись с несчастием. Многие побе­
дили его, многие утратили свои крылья в жестокой
борьбе, и пламенник таланта потух сам собою. Вы
будете довольны картиною. Теперь же стану ее ком­
поновать. Простите.

II

Я. Картина ваша прелестна! Для вас Гений не

потушил своего пламенника, когда вы изображали
его божественное лице.
X. Я доволен: но спросите у меня, как я страдал!
Сколько печальных мыслей бродило в голове моей,
когда я изображал Гения, потушившего пламенник
свой, и лице этой неумолимой, безрассудной Форту­
ны, которая, исполняя долг свой, так спокойна,
ибо не ведает, что творит! — она с повязкою на гла­
зах. Верите ли, что сердце мое обливалось кровью
при одной мысли об участи художников, которые
в отечестве своем не находят пропитания...
Я. (рассматривая картину). Прекрасно!.. Но
знаете ли, что можно воскресить вашего Гения?
X. (с радостию). Воскресить?
Я. Выслушайте меня: я шел однажды в диком
лесу и потерял дорогу. Выхожу на свет, вижу пещеру,
172
осененную густыми ветвями, и в этой пещере... ва­
шего Гения.
X. Моего Гения?
Я- Он сидел в глубокой задумчивости, опершись
на одну руку. Потухший светильник лежал у ног,
а кругом — обрезанные крылья, которые развевал
пустынный ветер, с шумом пролетающий в пещере:
я ужаснулся.
X. Далее.
Я. Глубокий вздох вырвался из груди страдальца:
он взглянул на потухший пламенник, и мне показа­
лось, что слезы его падали на холодный помост
пещеры.
X. Слезы, одному дарованию известные! Так
плакал умирающий Рафаэль!3 Далее...
Я. Вдруг вся пещера осветилась необыкновенным
сиянием. Вступают два божества: Любовь и Слава.
За ними влечется окованная Фортуна.
X. Опять эта слепая колдунья!
Я. Вы ошибаетесь. Любовь оковала ее, сдернула
повязку с очей и привела в пещеру, где страдал бед­
ный Гений.
X. Я воображаю удивление Фортуны, которая
в первый раз в жизни разглядела глупость, сделан­
ную в слепоте.
Я. Слава отдает свои крылья Гению; Любовь
зажигает его пламенник; Гений прощает изумленной
Фортуне и в лучах торжественного сияния воспа­
ряет медленно к небу.
X. Вот картина!
Я. Вы угадали. Берите животворную кисть вашу.
X. Я напишу эту картину. Эта работа облегчит
мое сердце... Так! надобно, непременно надобно
воскресить бедного Гения!
[1815]

173
 О ХАРАКТЕРЕ ЛОМОНОСОВА

По слогу можно узнать человека, сказал Бюффон:

характер писателя весь в его творениях. Это с одной
стороны справедливо. Без сомнения, по стихам
и прозе Ломоносова мы можем заключить, что он
имел возвышенную душу, ясный и проницательный
ум, характер необыкновенно предприимчивый и силь­
ный. Но любителю словесности, скажу более, наблю­
дателю-философу приятно было бы узнать некоторые
подробности частной жизни великого человека;
познакомиться с ним, узнать его страсти, его заботы,
его печали, наслаждения, привычки, странности,
слабости и самые пороки, неразлучные спутники че­
ловека. «Разум, услаждавшийся величественными
понятиями всеобщего порядка, не может быть соеди­
нен с сердцем холодным»,— говорил о Ломоносове
писатель, которого имя равно любезно музам и добро­
детели1. Сия истина утверждена жизнию Ломоно­
сова. Воображение и сердце часто увлекали его
в молодости: они были источниками его наслаждений
и мучений, не известных, не изъяснимых обыкновен­
ным людям. Конечно, не одна страсть к учению, кото­
рая не могла еще вполне овладеть душою отрока,
воспитанного среди болот холмогорских, не одна сия
страсть, столь благородная и бескорыстная, прину­
дила его оставить родину. Семейственные огорче­
ния и некоторое тайное беспокойство души было
к тому важнейшим побуждением. Но сие беспокой­
ство, сие тусклое желание чего-то нового и лучшего,
сия предприимчивость, удивительная в столь неж­
ном возрасте, не означали ли великую душу и нечто
необыкновенное?
Пламенное рвение к учению, неутомимая жажда
познаний, постоянство в преодолении преград,
поставленных неприязненным роком, дерзость в
174
 предприятиях, увенченная сияющим успехом,—
все сии качества соединены были с сильными
страстями, с пламенным сердцем; или, лучше ска­
зать, проистекали из оных, и потому должно ли удив­
ляться, что Ломоносов в молодости своей пожертво­
вал всеми выгодами любви? В Марбурге он женился
тайно на дочери бедного ремесленника, и в скором
времени обстоятельства принудили его разлучиться
с супругою. Музы любят провождать любимцев
своих по тернистой тропе несчастия в храм славы
и успехов. Бедствия не всегда убивают талант: на­
против того, они пробуждают в душе множество
прекрасных свойств и знакомят ее с собственными
силами. Ломоносов, гонимый судьбою, скитался по
Германии, переходил из земли в землю, без приста­
нища, часто без насущного хлеба: он боролся со
всеми нуждами и горестями и никогда, нигде не
преступил законов чести, никогда не забывал остав­
ленной супруги. С какою чувствительностию (возвра-
тясь в Петербург) прочитал он письмо ее и восклик­
нул пред посланным от г. Бестужева: «Боже мой!
могу ли ее оставить!» Слезы прерывали беспрес­
танно слова егс. Сладостно видеть наблюдателю
человечества соединение столь глубокой чувствитель­
ности с умом обширным, верным и прозорливым!
Чувствительность и сильное, пламенное воображение
часто владели нашим поэтом, конечно, против воли
его. На возвратном пути из Амстердама по морю
Ломоносов, сидя на палубе, при шуме волн погру­
жался в сладкую задумчивость. Открытое море, шум
ветра и беспрерывное колебание корабля напоминали
ему первые лета юности, проведенные посреди посто­
янной стихии: они напоминали приморскую его роди­
ну и все, что ни есть сладостного для сердца нежного
и доброго. Исполненному воспоминаний, однажды во
сне ему привиделась страшная буря на волнах Ледо-
175
 витого моря, кораблекрушение и хладный труп отца
его, выброшенный на тот самый остров, куда Ломо­
носов в молодости своей приставал с ним для совер­
шения рыбной ловли. Он в ужасе проснулся. Напрас­
но призывает на помощь рассудок свой, напрасно
желает рассеять мрачные следы сновидения: мечта
остается в глубине сердца, и ничто не в силах изгла­
дить ее. Снова засыпает и снова видит шумное море,
необитаемый остров и бледный труп родителя. Так!
мы нередко уверяемся опытом, что провидение вла­
гает в нас какие-то тайные мысли, какое-то неизъяс­
нимое предчувствие будущих злополучий, и событие
часто подтверждает предсказание таинственного
сна — к удивлению, к смирению слабого и гордого
рассудка. Ломоносов это испытал в жизни своей.
Отец его погиб в волнах, и тело его найдено рыба­
ками на том необитаемом острове, который назначил
им печальный сын, по внушению пророческого
сновидения.
По краткой биографии, напечатанной при сочи­
нениях Ломоносова, мы теснее знакомимся с поэтом,
когда он покидает родину свою. Самое юношество
необыкновенного человека любопытно; каждое
обстоятельство, каждая подробность драгоценны.
Конечно, Ломоносов в откровенной беседе ближних
и друзей любил рассказывать им первые свои печали
и наслаждения; с каким восхищением он певал
на клиросе священные песни и пожирал духовные
книги! С каким усилием он промыслил славенскую
грамматику и арифметику: врата учености своей!
Как сердце его унывало, покидая отца, родину, ближ­
них! Как трепетало от радости, вступая в обширную
Москву!.. К сожалению, немного подробностей дошло
до нас, и почти все исчезли с холодными слуша­
телями. Одни великие души чувствуют всю важ­
ность дружеских поверений знаменитого человека, их
176
современника. Ломоносов — нет сомнения — казал­
ся обыкновенным человеком в кругу приятелей своих,
людей весьма обыкновенных. И мог ли Тредияковский
с братиею быть ценителем величайшего ума своего
времени, ценителем Ломоносова?
Но, к счастию нашему, Россия имела в молодом
вельможе покровителя дарований. Мы забудем со
временем однофамильца Шувалова, который писал
остроумные стихи на французском языке, который
удивлял Парни, Мармонтеля, Лагарпа и Вольтера,
ученых и неученых парижан любезностию, веселос-
тию и учтивостию, достойною времен Лудови-
ка XIV; но того Шувалова, который покровитель­
ствовал Ломоносова, никогда не забудем. Имя его
навсегда останется драгоценно Музам отечествен­
ным. Он был все для нашего лирика: деятельный
и просвещенный покровитель, попечительный друг,
часто снисходительный и всегда постоянный. Без
него Ломоносов не мог бы предпринять сих великих
трудов, требующих издержек и беспрестанных
пособий. Скажем более: как ученый, как стихотворец
Ломоносов обязан ему всем, даже постоянством
в любви ко славе. Прозорливый Шувалов в уроженце
Холмогор угадал великого человека: счастливый
поэт нашел в вельможе истинный патриотизм, обшир­
ные сведения, вкус образованный и, что всего
лучше,— благородную, деятельную душу! Одним
словом (редкое явление!), вельможа и поэт пони­
мали друг друга. Письма Ломоносова к Шувалову
суть бесценный памятник словесности русской: в них
виден и стихотворец и покровитель его. Они заклю­
чают в себе множество любопытных подробностей,
анекдотов и, наконец, известие о кончине профессора
Рихмана, достойного товарища Ломоносова. Рихман
умер прекрасною смертию*, и Ломоносов с убедитель-
* Это собственное выражение Ломоносова.
177
ным, сердечным красноречием ходатайствует за оси­
ротевшее семейство, страшась, чтобы сей случай
не был перетолкован противу наук, вечно ему
любезных!2 Часто в письмах своих он жалуется на
Тредияковского и Сумарокова. Если сии строки дока­
зывают печальную истину — что дарования во все
времена, даже при самой колыбели словесности,
имеют врагов и завистников, то они же, к радости
нашей, откроют прекрасную душу великого писа­
теля: «Никакого не желаю мщения,— говорит он,—
но способов продолжить труды мои для славы, для
пользы отечества. Мои зоилы хвалят меня своею
хулою, называя мои изображения надутыми; напа­
дая на меня, они нападают на древних...» До
последней минуты жизни своей Ломоносов не изменил
себе, и прелестная мысль о славе его не покидала.
На одре мучений и смерти Рафаэль соболезновал
о недоконченных картинах, наш северный гений —
о не совершенных трудах своих. «Я умираю,— гово­
рил он Штелину,— я умираю, приятель! На смерть
взираю равнодушно: сожалею о том, чего не успел
довершить для пользы наук, для славы отечества
и Академии нашей. К сожалению, вижу, что благие
мои намерения исчезнут вместе со мною...»
Тень великого стихотворца утешилась. Труды его
не потеряны. Имя его бессмертно.
[1815]

ВОСПОМИНАНИЕ МЕСТ, СРАЖЕНИЙ

И ПУТЕШЕСТВИЙ

Добрый человек может быть счастлив воспоми­

нанием протекшего. В молодости мы все перено­
сим в будущее время; в некоторые лета начинаем
178
оглядываться. Часто предмет маловажный — камень,
ручей, лошадь, на свободе гуляющая по лугам,
отдаленный голос человека или звон почтового коло­
кольчика, шум ветра, запах цветка полевого, вид
облаков и неба, одним словом,— все, даже безделка,
пробуждают во мне множество приятнейших
воспоминаний. Я весь погружаюсь в протекшее,
и сердце мое отдыхает от забот. Я чувствую облегче­
ние от бремени настоящего, которое, как свинец,
лежит на сердце.
Здесь, в Каменце1, я вижу развалины замка
и укреплений турецких, польских и русских; прогули­
ваюсь по ветхим бастионам и замечаю их живопис­
ные стороны. Виды развалин старой крепости и новых
укреплений прелестны. Это большие башни, остроко­
нечные, полуразрушенные, поросшие мохом и по­
лынью, весьма высокою в полуденных краях; укреп­
ления, раскаты, окруженные или, вернее сказать,
опоясанные быстрою рекою, которая в иных местах
образует красивые водопады и шумом и сверканием
волн смягчает угрюмость воинскую и однообразие
крепостного строения. Здесь шумит мельница; там
брод, по которому пробирается великое стадо; немно­
го подалее источник, падающий с каменной крутиз­
ны; вокруг его множество детей и женщин с коромыс­
лами и толпы евреев, наклоненных на белые трости,
в самом живописном положении. За рекою ряды
домов с цветущими садами: веселая картина изо­
билия, промышленности, жизни общественной, в про­
тивоположность к хладным развалинам. Одним сло­
вом,— множество живых картин на малом простран­
стве, картин, напоминающих свежие ландшафты
Руисдаля, отдыхи (haltes) Вовермана, своенрав­
ные черты Сальватора Розы и величественные
вымыслы самого Пуссеня. Целые часы я стою, обло-
котясь на зубцы башенные, и взоры мои с неизъясни-
179
мою радостию скользят по крутизне каменной
стены или бродят по волнам кипящего Смотрича.
Несколько раз стены сии переходили из рук в руки,
турки брали их у поляков, поляки у турок, и,
наконец, русские отбили их у гордых республиканцев.
Повсюду древние следы войны и времени. Там ядро
оторвало край стены, здесь врезалось в камни и за­
росло плющом. Укрепления сии часто были осаждае­
мы смелым и беспокойным Хмельницким, который,
в смутные времена республики, внезапно являлся
в Подолии, разорял цветущие села и плодоносные
берега древнего Тираса, осаждал. Каменец, грозил
Варшаве и исчезал, как призрак. На дальних хол­
мах, за рекою, стояло войско, усиленное толпами
татар. Сколько воспоминаний исторических!.. Прав­
да! Но «мое воображение хозяин в доме», как говорит
Монтань. Я забываю невольно и вождей польских
и гетмана, окруженного мурзами, и переношусь в Бо­
гемию, в Теплиц, к развалинам Бергшлосса и Гайер-
сберга, около которых стоял наш лагерь после
Кульмской победы.
Одно воспоминание, рождает другое, как в пото­
ке одна струя рождает другую. Весь лагерь воскре­
сает в моем воображении, и тысячи мелких обстоя­
тельств оживляют мое воображение. Сердце утопает
в удовольствии: я сижу в шалаше моего Петина,
у подошвы высокой горы, увенчанной развалинами
рыцарского замка. Мы одни. Разговоры наши откро­
венны; сердца на устах; глаза не могут насмотреть­
ся друг на друга после долгой разлуки. Опас­
ность, из которой мы исторглись невредимы, шум,
движение и деятельность военной жизни, вид
войска и снарядов военных, простое угощение
и гостеприимство в ставке приятеля, товарища моей
юности, бутылка богемского вина на барабане, не­
сколько плодов и кусок черствого хлеба, parca mensa,
180
умеренная трапеза, но приправленная ласкою,—
все это вместе веселило нас как детей. Мы говорили
о Москве, о наших надеждах, о путешествии на Кав­
каз и мало ли о чем еще! Время пролетало в разго­
ворах, и месяц, выходя из-за гор, отделяющих Боге­
мию от долины дрезденской, заставал нас, беспеч­
ных и счастливых, посреди сердечных излияний
откровеннейшей дружбы, дружбы, которой одно
воспоминание мне драгоценнее и честей, и славы.
Вот что рождают во мне башни и развалины Ка­
менца: сладкие воспоминания о лучших временах
жизни! Приятель мой уснул геройским сном на крова­
вых полях Лейпцига. Время изгладило его из памяти
холодных товарищей, но дружество и благодарность
запечатлели его образ в душе моей. Я ношу сей
образ в душе, как залог священный; он будет путево­
дителем к добру; с ним неразлучный, я не стану блед­
неть под ядрами, не изменю чести, не оставлю ее
знамени. Мы увидимся в лучшем мире; здесь мне
осталось одно воспоминание о друге, воспоминание,
прелестный цвет посреди пустыней, могил и разва­
лин жизни.
[1816]

ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕТИНЕ

Уваров написал послание «о выгодах умереть

в молодости». Предмет обильный в красивых и возвы­
шенных чувствах! Конечно, утро жизни, молодость,
есть лучший период нашего странствования по земле.
Напрасно красноречивый римлянин1 желает защи­
тить старость,— все цветы красноречия его вянут
при одном воззрении на дряхлого человека: опи­
раясь на клюки свои, старость дрожит над моги­
лою и страшится измерить взором ее неприступ-
181
 ные мраки. Опытность должна бы отучать от жизни,
но в некоторые лета мы видим тому противное. Одна
религия может согреть сердце старика и отучить его
от жизни — тягостной, бедной, но милой до послед­
него дыхания. «Это есть благо провидения», говорят
некоторые философы. Может быть: но зато великие
движения души, глубокие чувствования, божествен­
ные пожертвования самим собою, сильные страсти
и возвышенные мысли принадлежат молодости,
деятельность — зрелым летам, старости — одни
воспоминания и любовь к жизни. И что теряет юноша,
умирая на заре своей, подобно цвету, который
видел одно восхождение солнца и увянул прежде,
нежели оно потухло? Что теряем мы, умирая
в полноте жизни на поле чести, славы, в виду тысячи
людей, разделяющих с нами опасность? Несколько
наслаждений кратких, но зато лишаемся с ними
и терзаний честолюбия, и сей опытности, которая
встречает нас на середине пути, подобно страшному
призраку. Мы умираем, но зато память о нас долго
живет в сердце друзей, не помраченная ни одним
облаком, чистая, светлая, как розовое утро майско­
го дня.
Такими рассуждениями я желаю утешить себя
об утрате И. А. Петина, погибшего на 26-м году жизни
на полях Лейпцига. Но при одном имени сего любез­
ного человека все раны сердца моего растворяются,
ибо тесно была связана его жизнь с моею. Тысячи
воспоминаний смутных и горестных теснятся в сердце
и облегчают его. Сердце мое с некоторого време­
ни любит питаться одними воспоминаниями.
В 1807 году мы оставили оба столицу и пошли
в поход2. Я верю симпатии, ибо опыт научил верить
неизъяснимым таинствам сердца. Души наши были
сродны. Одни пристрастия, одни наклонности, та же
пылкость и та же беспечность, которые составляли
182
мой характер в первом периоде молодости, пле­
няли меня в моем товарище. Привычка быть вместе,
переносить труды и беспокойства воинские, разде­
лять опасности и удовольствия теснили наш союз.
Часто и кошелек, и шалаш, и мысли, и надежды у нас
были общие.
Тысячи прелестных качеств составляли сию
прекрасную душу, которая вся блистала в глазах
молодого Петина. Счастливое лицо, зеркало доброты
и откровенности, улыбка беспечности, которая
исчезает с< летами и с печальным познанием людей,
все пленительные качества наружности и внутрен­
него человека3 досталися в удел моему другу. Ум
его был украшен познаниями и способен к науке
и рассуждению, ум зрелого человека и сердце
счастливого ребенка: вот в двух словах его изобра­
жение.
Он воспитывался в Московском университет­
ском пансионе и потом в пажеском корпусе и в обоих
училищах отличался редким прилежанием и при­
мерным поведением; матери ставили его в пример
детям своим, и наставники хвалились им, как лучшим
плодом своих попечений. Несколько басен, напи­
санных им в ребячестве, и переводов из книг мате­
матических показывали редкую гибкость ума, способ­
ного на многое; словесность требует воображения,
науки — внимания и точности. Вот что он принес
в гвардейский егерский полк, и к этому — еще луч­
шее сокровище: доброе сердце, редкое сердце, кото­
рое ему приобрело и сохранило любовь товарищей.
Оно, по собственному его признанию, спасало его
в буре страстей и посреди обольщений света. Ни
опытность, ни горестное познание людей, ничто не
могло изгладить первых даров природы. Но сия
доброта сердечная в последствии времени соедини­
лась с размышлением и сделалась общею рассуд-
183
 ку и сердцу: редкое качество в столь нежном возрасте.
Вот доказательство. Мы были ранены в 1807 году,
я — сперва, он — после, и увиделись в Юрбурге. Не
стану описывать моей радости. Меня поймут только
те, которые бились под одним знаменем, в одном ряду
и испытали все случайности военные. В тесной лачу­
ге на берегах Немана, без денег, без помощи, без
хлеба (это не вымысел), в жестоких мучениях, я ле­
жал на соломе и глядел на Петина, которому перевя­
зывали рану. Кругом хижины толпились раненые
солдаты, пришедшие с полей несчастного Фридлан-
да\ и с ними множество пленных. Под вечер двери
хижины отворились, и к нам вошло несколько фран­
цузов, с страшными усами, в медвежьих шапках
и с гордым видом победителей.
Петин был в отсутствии, и мы пригласили плен­
ных разделить с нами кусок гнилого хлеба и несколь­
ко капель водки; один из моих товарищей поделился
с ними деньгами и из двух червонцев отдал один
(истинное сокровище в таком положении). Францу­
зы осыпали нас ласками и фразами — по обыкнове­
нию, и Петин вошел в комнату в ту самую минуту,
когда наши болтливые пленные изливали свое красно­
речие, Посудите о нашем удивлении, когда наместо
приветствия, опираясь на один костыль, другим ука­
зал он двери нашим гостям. «Извольте идти вон,—
продолжал он,— здесь нет места и русским: вы это
видите сами». Они вышли не прекословя, но я и това­
рищи мои приступили к Петину с упреками за нару­
шение гостеприимства. «Гостеприимства!— повторял
он, краснея от досады,— гостеприимства!»—«Как!—
вскричал я, приподнимаясь с моего одра,— ты еще
смеешь издеваться над нами?» — «Имею право
смеяться над вашею безрассудною жестокостию».—
«Жестокостию? Но не ты ли был жесток в эту
минуту?» — «Увидим. Но сперва отвечайте на мои
184
вопросы! Были ли вы на Немане у переправы?» —
«Нет».— «Итак, вы не могли видеть того, что там про­
исходит?» — «Нет! Но что имеет Неман общего
с твоим поступком?» — «Много, очень много. Весь
берег покрыт ранеными; множество русских валяется
на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают
без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше
ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами
в одних рядах? Не лучше ли накормить русского,
который умирает с голоду, нежели угощать этих нена­
вистных самохвалов? спрашиваю вас. Что же вы
молчите?»
Вот другой случай, который еще разительнее
изображает его. По окончании шведской войны мы
были в Москве (1810). Петин лечился от жестоких
ран и свободное время посвящал удовольствиям
общества, которого прелесть военные люди чувствуют
живее других. Не один вечер мы просидели у ками­
на в сих сладких разговорах, которым откровенность
и веселость дают чудесную прелесть. К ночи мы взду­
мали ехать на бал и ужинать в собрании. Проезжая
мимо Кузнецкого моста, пристяжная оторвалась,
и между тем как ямщик заботился около упряжки,
к нам подошел нищий, ужасный плод войны, в лох­
мотьях, на костылях. «Приятель,— сказал мне Пе­
тин,— мы намеревались ужинать в собрании; но
лучше отдадим серебро наше этому бедняку и возвра­
тимся домой, где найдем простой ужин и камин».
Сказано — сделано. Это безделка, если хотите, но ее
не надобно презирать. «От малого пожертвования до
большого один шаг»,— скажет наблюдатель сердца.
Это безделка, согласен; но молодой человек, который
умеет пожертвовать удовольствием другому, чистей­
шему, есть герой в моральном смысле. Меня поймут
благородные души.
Возвратимся к военной жизни. В 1808 году один
185
баталион гвардейских егерей был отряжен в Финлян­
дию. Близ озера Саймы, в окрестностях Куопио,
он встретил неприятеля. Стычки продолжались
беспрестанно, и Петин, имевший под начальством
роту, отличался беспрестанно; день проходил в драке,
а вечер посвящал он на сочинение своего
военного журнала: полезная привычка для офицера,
который любит свою должность и желает себя усо­
вершенствовать. Полковник Потемкин, командовав­
ший баталионом, уважал молодого офицера, и самые
блестящие и опаснейшие посты доставались ему
в удел как лучшее награждение. К несчастию, другие
ротные командиры получили георгиевские кресты,
а Петин был обойден. Все офицеры единодушно
сожалели и обвиняли судьбу, часто несправедливую,
но молодой Петин, более чувствительный к лестному
уважению товарищей, нежели к неудаче своей, гово­
рил им с редким своим добродушием: «Друзья, этот
крест не уйдет от офицера, который имеет счастие
служить с вами: я его завоюю; но заслужить ваше
уважение и приязнь — вот чего желает мое сердце,
и оно радуется, видя ваши ласки и сожаления».
Мы подвинулись вперед. Под Иденсальми шведы
напали в полночь на наши биваки, и Петин с ротой
егерей очистил лес, прогнал неприятеля и покрыл себя
славою. Его вынесли на плаще, жестоко раненного
в ногу. Генерал Тучков осыпал его похвалами, и мо­
лодой человек забыл и болезнь, и опасность. Радость
блистала в глазах его, и надежда увидеться с ма­
терью придавала силы. Мы расстались и только
через год увиделись в Москве.
С каким удовольствием я обнял моего друга! С ка­
ким удовольствием просиживали мы целые вечера
и не видели, как улетало время! Посвятив себя
военной жизни, Петин и в мирное время не выпускал
из рук военных книг, и я часто заставал его за кар-
186
 той в глубоком размышлении. Откровенный с прияте­
лем наедине, застенчивый как девица в обществе,
он питал в груди своей честолюбие благородной души,
желание быть отличным офицером и полезным
членом сословия храбрых, но часто, по излишней
скромности своей, таил свои занятия и хотел
казаться рассеянным. Казалось, что его прекрас­
ная душа страшилась обнаружить свое преимущество
перед товарищами. Но нам известно, что посреди
рассеяния, мирных трудов военного ремесла и балов
он любил уделять несколько часов науке, требующей
самого постоянного внимания, и обогащал «Воен­
ный Журнал», издаваемый покойным полковником
Рахмановым (пламенным любовником математики),
прекрасными переводами по части артиллерии, егер­
ских эволюции и практики полевой. Словесность не
была забыта, и однажды — этот день никогда не
выйдет из моей памяти — он пришел ко мне с свитком
бумаг: «Опять математика?» — спросил я улы­
баясь.— «О, нет! — отвечал он, краснея более и бо­
лее,— это... стихи, прочитай их и скажи мне твое
мнение». Стихи были писаны в молодости и весьма
слабы, но в них приметны были смысл, ясность в вы­
ражении и язык довольно правильный. Я сказал, что
думал, без прикрасы, и добрый Петин прижал меня
к сердцу. Человек, который не обидится подобным
приговором, есть добрый человек; я скажу более:
в нем, конечно, тлеется искра дарования, ибо, что ни
говорите, сердце есть источник дарования; по крайней
мере, оно даст сию прелесть уму и воображению,
которая нам всегда более нравится в произведениях
искусства.
Два года спустя я получил от него письмо из
армии, с поля Бородинского, накануне битвы. Мы
находились в неизъяснимом страхе в Москве,
и я удивился спокойствию душевному, которое явля-
187
лось в каждой строке письма, начертанного на бара­
бане в роковую минуту. В нем описаны были все
движения войска, позиция неприятеля и проч. со всею
возможною точностию: о самых важнейших делах
Петин, свидетель их, говорил хладнокровно, как
о делах обыкновенных. Так должен писать
истинно военный человек, созданный для сего звания
природою и образованный размышлением; все вни­
мание его должно устремляться на ратное дело, и все
побочные горести и заботы должны быть подавлены
силою души. На конце письма я заметил несколько
строк, из которых видно было его нетерпение сразить­
ся с врагом, впрочем, ни одного выражения нена­
висти. Счастливый друг, ты пролил кровь свою на
поле Бородинском, на поле славы и в виду Москвы,
тебе любезной, а я не разделил с тобой этой чести.
В первый раз я позавидовал тебе, милый товарищ,
в первый раз с чувством глубокого прискорбия и
зависти смотрел я на почтенную рану твою!* Долго
я страшился за него, ибо рана была опасна; но моло­
дость, искусство лекаря и — что всего целебнее —
попечительность нежной матери, которая имела
счастие ходить за раненым сыном своим в собствен­
ном его поместье, избавили его от смерти или продол­
жительного страдания. Но русские уже были за
Неманом, и нетерпеливый Петин, едва вставший
с постели, вырвался из объятий матери своей и по­
спешил в Богемию по призванию строгого долга
чести и, может быть, честолюбия, которое час от часу
более усиливалось в его душе, чуждой только низких
пристрастий. Напрасно благословения матери сопро­
вождали сына, опору и надежду преклонных лет;
напрасно прижимала его к горячему сердцу; простым
языком чувства — глас матери всегда красноречив
* В Владимире, во время бегства из Москвы.

188
и силен — повторяла она: «Друг мой, сын мой,
скажи мне, зачем ты так добр и умен? Зачем не оскор­
бишь меня чем-нибудь и не отучишь меня любить
тебя так горячо, так сильно?»
На высотах Кульма я снова обнял его посреди
стана военного, после победы. Несколько часов мы
провели наедине, и я заметил, что сердце его не было
спокойно. Ни шум и деятельность военной жизни,
ни блестящая победа при Кульме, где каждое
место напоминало воинам цепь свежих подвигов и чу­
дес храбрости, и где Петин (уже полковник) участво­
вал с баталионом егерей, ни обещание новой награды
и надежды расширить поприще честей,— ничто не
могло рассеять его тоски душевной. Конечно, воспо­
минание о матери, оставленной в слезах, и три тяже­
лые раны, ослабившие его здоровье, имели влияние
на его душу. Или провидение, которого пути неиспо­
ведимы, посылает сие уныние и смутное предчувствие,
как вестник страшного события или близкой кончи­
ны, затем чтобы сердца ему любезные приуготовля­
лись к таинствам новой жизни или укрепились
глубоким размышлением к новой победе над судь­
бою или собственными страстями? Часто мы
просиживали на высотах Шлосберга посреди рома­
нических развалин и любовались необозримым лаге­
рем, который расстилался под нашими ногами
от башен Теплица вдоль по необозримой долине,
огражденной лесистыми, неприступными утесами
Богемии. Вечернее солнце и звезды ночи заставали
в сладкой задумчивости или в сих откровеннейших
излияниях два сердца, сродные и способные чувство­
вать разлуку. Часто мы бродили по лагерю рука
в руку посреди пушек, пирамид, ружей и биваков
и веселились разнообразием войск, столь различ­
ных и одеждою, и языком, и рождением, но соеди­
ненных нуждою победить. Никогда лагерь не являл
189
подобного зрелища, и никогда сии краткие минуты
наслаждения чистейшего посреди забот и опасностей,
как будто вырванные из рук скупой судьбины, не
выйдут из моей памяти. И окрестности Дрездена
и Теплица, и живописные горы Богемии, и победа
при Кульме, и подвиги наших спартанцев сливаются
в душе моей с воспоминанием о незабвенном
товарище.
В Альтенбурге, на походе, он навестил меня и,
прощаясь, крепко сжимал мою руку. Слабость ра­
неной ноги его была так сильна, что он с трудом мог
опираться на стремя и, садясь на лошадь, упал.
«Дурной знак для офицера»,— сказал он, смеясь
от доброго сердца. Он удалился, и с тех пор я его не
видал. 4-го октября началась ужасная битва под
Лейпцигом. Я находился при генерале Раевском
и с утра в жестоком огне, но сердце мое было спо­
койно насчет моего Петина: я знал, что гвардия еще
не вступила в дело. В четвертом часу, на том" пункте,
где гренадеры железною грудью удержали стремле­
ние целой армии неприятельской, генерал был ранен
пулею в грудь и, оборотясь ко мне, велел привести
лекаря. Я поскакал к резервам, которые начинали
двигаться вправо, по направлению к деревне Госсе,
и встретил гвардейских егерей, но, к несчастию, не
мог видеть Петина: он был в голове всей колонны,
в дальнем расстоянии, и мне время было дорого.
На другой день поутру, на рассвете, генерал поручил
мне объехать поле сражения там, где была атака
гвардейских гусаров, и отыскать тело его брата, кото­
рого мы полагали убитым. С другим товарищем я по­
ехал по дороге к Аунгейну, где мы остановились в пер­
вый день битвы, для исполнения печального долга.
Какое-то непонятное, мрачное предчувствие стесняло
мое сердце; мы встречали множество раненых, и в
числе их гвардейских егерей. Первый мой вопрос —
190
о Петине; ответ меня ужаснул: полковник ранен под
деревнею — это еще лучшее из худшего! Другой
егерь меня успокоил (по крайней мере, я старался
успокоиться его словами), уверив, что полковник
его жив, что он видел его сию минуту в лагере и проч.,
но раненый офицер, который встретился немного
далее, сказал мне, что храбрый Петин убит и похоро­
нен в ближайшем селе, которого видна колокольня
из-за лесу: нельзя было сомневаться более.
Этот день почти до самой ночи я провел на поле
сражения, объезжая его с одного конца до друго­
го и рассматривая окровавленные трупы. Утро было
пасмурное. Около полудня полился дождь реками;
все усугубляло мрачность ужаснейшего зрелища,
которого одно воспоминание утомляет душу, зрелища
свежего поля битвы, заваленного трупами людей, ко­
ней, разбитыми ящиками и проч. В глазах моих
беспрестанно мелькала колокольня, где покоилось
тело лучшего из людей, и сердце мое исполнилось
горестию несказанной, которую ни одна слеза
не облегчила. Проезжая через деревню Госсу, я оста­
новил лошадь и спросил у егеря, обезображенного
страшными ранами: — «Где был убит ваш полков­
ник?» — «За этим рвом, там, где столько мертвых».—
Я с ужасом удалился от рокового места.
На третий день по взятии Лейпцига я проезжал
по дороге, ведущей к местечку Роте, и встретил верно­
го слугу моего приятеля, который возвращался
в Россию с его верховыми лошадьми: несчастный
вестник величайшего злополучия для сердца матери.
Он привел меня на могилу доброго господина.
Я видел сию могилу, из свежей земли насыпанную;
я стоял на ней в глубокой горести и облегчил сердце
мое слезами. В ней сокрыто было навеки лучшее
сокровище моей жизни — дружество. Я просил, умо­
лял почтенного и престарелого священника того
191
селения сохранить бренный памятник — простой
деревянный крест, с начертанием имени храброго
юноши, в ожидании прочнейшего — из мрамора или
гранита. Несколько могил окружали могилу Петина.
Священные могилы храбрых товарищей на поле бит­
вы и неразлучных в утробе земной до страшного и ра­
достного дня воскресения! Я оставил сии бренные
остатки в глубоком унынии и, при громе отдаленных
выстрелов, воскликнул от глубины сердца с поэтом,
который сильно чувствует и сильно выражает горесть:
Уже не придут в сонм друзей,
Не станут в ратном строе!
Уж для врага их грозный лик
Не будет вестник мщенья,
И не помчит их мощный клик
Дружину в пыл сраженья!
Их празден меч, безмолвен щит,
Их ратники унылы,
И сир могучих конь стоит 5
Близ тихой их могилы!
Конечно, сияющая слава не была бы призраком
для душ благородных, если бы она не доставалась
иногда в удел порочным и недостойным. Часто сле­
пая судьба раздает ее по своему произволу, и добро­
детель и лучшие качества души обрекает на вечное
забвение. Имя молодого Петина изгладится из па­
мяти людей. Ни одним блестящим подвигом он не
ознаменовал течения своей краткой жизни, но зато
ни одно воспоминание не оскорбит его памяти. Испол­
няя свой долг, был он добрым сыном, верным другом,
неустрашимым воином: этого мало для земного
бессмертия. Конечно, есть другая жизнь за пределом
земли и другое правосудие; там только ничто доброе
не погибнет: есть бессмертие на небе!

Каменец. Ноября 9-го.

[1815]

192
 ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ
Письмо к редактору «Вестника Европы»

Пускай утверждают, что хотят, прихотливые

люди и строгие умы, а я утверждаю, милостивый
государь, что науки и словесность у нас в самом
блистательном состоянии. Укажу вам на книго­
продавцев. Посмотрите, как они развиваются: то до­
мик выстроят, то купят деревеньку1. Чем же? Тор­
говлею. Какою? Книжною. Следственно, у нас пишут,
у нас читают, и из одного следствия к другому
я могу вывести, что словесность русская в самом
цветущем состоянии. Вот что хотел я доказать и что
вы знаете без моих доказательств; ибо вы, милости­
вый государь, наблюдаете постоянно ход наших успе­
хов, как астроном наблюдает течение любимой плане­
ты. Вы заметили, конечно, что мы заняли все
пути к славе и многие материи исчерпали до дна,
так что нашим потомкам надобно будет умирать
от жажды. Простите мне это выражение и сосчи­
тайте со мною эпические поэмы в честь Петра
Великого написанные. Считайте от Ломоносова до
Сл<адковс>кого и далее, от кедра до иссопов,
и заметьте, что все поэмы исполнены красот, что
в них все было сказано, кроме того только, что
Ломоносов намеревался сказать и не успел: но это
сущая безделка! Теперь прошу взглянуть на обшир­
ную область Талии и, наконец, Мельпомены, кото­
рая беспрестанно обогащается новыми приобре­
тениями и скоро истощит всю священную древ­
ность от сотворения мира. У французов одна «Ата-
лия», у нас, благодаря усердию писателей, не одна
трагедия переносит нас в землю иудейскую2. Я ни
слова не скажу о «Российском феатре», на котором
основана слава наших праотцев, о журналах, рома-
7 К. Батюшков 193
 нах и пр., изданных назад тому двадцать лет и более.
Их мало читают; но время доказало, что они бес­
смертны: они уцелели в пожаре столицы. «Добро не
горит, не тонет»,— говорит пословица. Сердце мое
дрожит от радости, когда я начинаю исчислять
на досуге все наши сокровища. Тогда я похожу на ан­
тиквария, который, не делая никакого употребления
из своего золота, любуется им и говорит: «Вот чер­
вонец, вот рубль, вот старинная монета! такого-то
года! при таком-то царе! Кто ее отливал? Из какого
рудника это золото? Кто употреблял эту монету?»
А я говорю: «Вот трагедия 1793 года. Кто ее писал?
Кто читал ее?» Творца не мудрено отыскать по творе­
нию, но читателей найти не легко: мы еще не любим
отечественного. Нто нужды мне до других! Я день
и ночь роюсь в моих книгах; расставляю их по поряд­
ку хронологическому и горжусь моим богатством.
Чего у нас нет? Боже мой! Найдите хотя один пред­
мет, одну отрасль ума человеческого, которую бы
мы не обработали по-своему? Поэзии — море!
и поле Красноречия необозримое! — Загляните
только в журналы, но без предубеждения, и вы
найдете — сокровища! Здесь .похвальное слово
такому-то; там надгробное слово такому-то; здесь
приветствие, там благодарный глас общества: и все
то благо, все добро!3 Все герои, все полководцы, все
писатели увенчаны пальмами красноречия и шагают
торжественно в храм бессмертия. Мы не ограни­
чили себя великими людьми; мы хвалили даже блох*
и будем хвалить все, что пресмыкается и ползает
в царстве животных. Итак, мудрено ли, что какому-то
чудаку вздумалось написать «Похвальное слово
Сну»? Случай мне доставил исправный список
и вовсе не похожий на тот, который напечатан в ва-

* Смотри «Вестник Европы» 1810 года.

194
шем «Вестнике». Если вы найдете, что читатели ваши
не заснут над этим панегириком, то покорнейше про­
шу напечатать его в журнале и сохранить для потом­
ства, которое, конечно, благодарнее современников,
завистливых, строгих и вовсе неспособных ценить
дарования. Это не мои слова, м. г., а моего прияте­
ля Н. Н., который пишет стихи и прозу, но только
не печатает их в вашем журнале и потому вам
неизвестен.
Имею честь быть и проч.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В 18.. году, лет несколько до нашествия просве­

щенных и ученых вандалов на Москву, жил на
Пресненских прудах некто NN., оригинал, весьма
отличный от других оригиналов московских. Всю
жизнь провел он лежа, в совершенном бездействии
телесном, и, сколько возможно было, душевном. Ум
его, хотя и образованный воспитанием и прилежным
чтением, не хотел или не в состоянии был победить
упрямую натуру. Имея большой достаток при
счастливых обстоятельствах (которые единственно
могут сохранить в полноте характер человека),
он не имел нужды покоряться условиям общества
и требованиям должностей. Он делал, что хотел,
а хотел одного спокойствия. Великий Конде говари­
вал: «Если бы я был царем моей постели, то никогда
бы с нее не вставал». Наш оригинал был совершен­
ный царь своей постели. Целый день он лежал то на
одном боку, то на другом, и всю ночь лежал! Редко,
очень редко мы видели его сидящего у окна с длинной
турецкою трубкою, в татарском или китайском
шлафроке, и то когда он занимался домашними
делами. Два чтеца попеременно читали ему книги,
ибо лень не позволяла заниматься самому чтением,
7** 195
 но лень не мешала делать добро. Он сыпал золото
нищим и, под непроницаемою корою бесстрастного
спокойствия, таил горячее сердце. В уединенном
квартале города он воспитывал на свой счет двена­
дцать бедных девушек, кормил и одевал несколько
заслуженных воинов — и странное дело! — не ле­
нился посещать их по воскресным дням. «От этого
лучше спится»,— говаривал он тем, которые выхва­
ляли его благотворительность. Равнодушный ко все­
му, он слушал спокойно самые важнейшие новости,
но при рассказе о несчастном семействе, о страда­
нии человечества вдруг оживлялся, как разбитый
параличом — от прикосновения электрического пру­
тика. Впрочем, он был самый бесстрастный автомат:
никого не обижал, ни с кем не заводил тяжбы, ни над
кем не смеялся, никому не противоречил, не имел
никаких страстей: страсть его была — лень. Скучал
ли он? Утвердительно отрицать не могу, но заключаю,
что скука ему была известна, и вот по какому
обстоятельству. Однажды он послал за мною. «Са­
дись или ложись на диван,— сказал он, указывая
на турецкую постелю,— я намерен ехать в деревню
и воспользоваться первым весенним воздухом. Снег
растаял, и стук по мостовой карет и дрожек начи­
нает меня беспокоить. Но в деревне нельзя быть
без общества; соседи мои люди деятельные; с ними
надобно говорить, ездить на охоту, заводить тяжбы,
мирить, ссорить и пр. и пр. ... О! это меня расстроит
совершенно! Двери на крюк соседям. С кем же я бу­
ду убивать время? С такими друзьями, как ты,
например!» Я привстал и хотел благодарить за учти­
вость, но ленивец мой замахал обеими руками и про­
должал: «Я знаю в Москве человек до шести, людей
приятных в обществе и совершенно праздных. Двое
из них могут назваться по справедливости добрыми
людьми. Леность не позволяет другим пускаться

196
на злые дела, и это хорошо! Мы пригласим их к себе.
Но теперь надобны женщины; вот истинное затруд­
нение! Без женщин общество мужчин скоро наску­
чит... А где найти женщин ленивых?» — «Боже мой,
как не найти!» — вскричал я.— «То есть, ленивых
по моему образу мыслей,— возразил NN, покачав
головою и насупя брови,— их язык вечно деятелен,
в вечном движении; это ртуть, это белка на привязи
у колеса, это маетник, который...» (леность или добро­
та сердца не дозволяли кончить сравнений). «Но
так и быть,— продолжал лентяй с глубоким вздо­
хом,— я согласен пригласить вдову приятеля моего,
генерала А., с двумя дочерьми, добрыми и любезными
девушками. Дружба делает меня снисходительным.
Толстая жена откупщика нашего Ж. с племянницею,
ленивая Софья, ее дородная сестра, не будут лишние.
Впрочем, мы не наскучим друг другу: свобода все
украсит. Общество мое пусть называют как хотят
московские насмешники, но оно будет приятно мне
и гостям. Возьми же лист бумаги, милый друг, и пиши
учреждение Общества ленивых».— Я взял перо и бу­
магу и написал под диктатурою нашего лентяя
условия, под коими все члены согласились подписать
свои имена, и мы накануне 1 мая4 отправились
в подмосковную...
В шестидесяти верстах от города, на конце густо­
го соснового леса, которого спокойствие ничто не
может нарушить, стоит большой господский дом,
архитектуры изрядной. К нему примыкает озеро,
усеянное островами. Вдали синеет колокольня
уездного городка и несколько деревень. Кажется, что
все было пожертвовано тишине в сей мирной оби­
тели: все службы, начиная с кухни до конюшни,
расположены в некотором расстоянии одна от другой
и закрыты рощицами. Перед окнами большие
плакущие ивы, березы и цветники, засеянные ки-
197
тайским маком. Здесь все посвящено лени, все питает
ее, все приглашает ко сну: под каждым старинным
деревом дерновая скамья, в каждой беседке ка'напе
или постель с большими занавесами и со всеми
предосторожностями от комаров и мошек, а на дверях
надпись из нашего Пиндара-Анакреона:

Сядь, милый гость, здесь на пуховом

Диване мягком, отдохни;
В сем тонком пологу, перловом,
И в зеркалах вокруг, усни;
Вздремли после стола немножко:
Приятно часик похрапеть;
Златой кузнечик, сера мошка
Сюда не могут залететь!5
Ни крик петухов, ни стук топора, ни топот, ни
конское ржание — ничто не нарушает глубокого
молчания. Кроме ручья, журчащего под навесом
берега, кроме озера, которое ласкает тихим плеска­
нием пологие берега свои, вы ничего не слышите.
Сия тишина бывает прервана или очарована рого­
вою музыкою, которая при закате солнца провожает
умирающий день, и нежными, сладостными и протяж­
ными звуками подготовляет сладкое усыпление
и веселые мечты хозяину поместья. Но это редко
случается, ибо он боится беспокоить своих музыкан­
тов. У него нет ни одного деятельного или суетли­
вого человека: все подчинено каким-то правилам
особенного порядка; один повар имеет право разнооб­
разить наслаждение эпикурейца. Я не стану опи­
сывать его дома. Каждый угадает, что он покоен,
тепел и не слишком светел, ибо архитектором распо­
лагал по своей воле прихотливый хозяин. Но одна
зала достойна вашего замечания. Ее большие
полуовальные окна осенены со всех сторон густыми
ветвями вязов и лип, которые в июне наполняют
бальзамическим испарением своих цветов окрестный

198
воздух. Все стены обширной залы украшены карти­
нами. Две — изображают идиллии из золотого века,
другие — рождение Морфея, его пещеру и влады­
чество его над небом и землею. Здесь видите Смерть
в виде усыпленного Гения, там — Эрминию, отды­
хающую у пастухов, спящего Эндимиона, который,
кажется, весь осребрен сиянием влюбленной Дианы
и во сне вкушает сладости, неизъяснимые языком
смертного. Здесь вы видите мальчика, уснувшего
на краю колодца; Фортуна поддерживает его рукою,
но так осторожно, что, кажется, боится разбудить
беспечного: прелестное изображение счастливцев
и баловней слепой богини, которые забываются на
краю своей гибели! Наконец, на колоннаде, укра­
шающей преддверие залы, вы читаете имена знаме­
нитых ленивцев — Лукулла, Сарданапала, Анак­
реона, Лафонтена, Шолио, Лафара; тут же имена
русских стихотворцев и имя того, который пишет
прелестные басни и комедии, и необоримую леность
свою умеет украшать прочнейшими цветами Поэзии
и Философии6.
В этой зале открыто первое заседание Общества
ленивых; несколько слов было сказано хозяином,-
подан им знак — и один из членов, Оратор лени­
вых, произнес похвальное слово Сну.
ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ
Пока еще сладостный сон не сомкнул ресниц ва­
ших, и полуоткрытые глаза могут взирать на Орато­
ра, лежащего на мягком пуховике посреди храмины,
посвященной лености, почтенные слушатели и
прекрасные слушательницы! преклоните ухо ваше
к словам моим. Не грозные битвы, не шум воинский,
не гибельные подвиги героев, обрызганных кровию,
подвиги, клонящиеся к отнятию сна у бедных чело-
веков, нет! я хочу выхвалять способность спать,—
199
 и ежели душа есть источник прекрасных мыслей, то
поверьте, что речь моя, истекающая из оной,
должна вам нравиться, ибо душа моя исполнена
любовию к благодатному богу лесов Киммерийских.
(Громкие рукоплескания раздались в зале. Ора­
тор покраснел от радости. Женщины шептали между
собою и поглядывали на него с усмешкою. Хозяин
закричал: «внимание! внимание!», как член парла­
мента, требующий внимания посреди шумного наро­
да, когда Фокс и Питт рассуждали о войне или мире.
Все умолкло, и Оратор продолжал.)
Вы улыбаетесь, слушатели, вы отделяете медлен­
но головы свои от мягких подушек, чтобы не пропус­
тить ни одного слова красноречивого Витии,—
и я, ободренный сим геройским подвигом, смело
вступаю в обширное море красноречия, бурное море,
в котором погибала слава многих новейших и древних
говорунов.
Кто не спит, слушатели, кто не вкушает сладости
сна? Злодей, преступник! ибо и невинный, пригово­
ренный к смерти, и несчастный страдалец под бре­
менем бедности и зла,— и они смыкают вежды свои,
омоченные слезами, и они усыпляют свои горести.
Сладостное усыпление, истинный дар небес, остав­
шийся на дне сосуда неосторожной Пандоры! ты
вместе с надеждою, своею сестрою, украшаешь
жизнь волшебными мечтами!.. Ах! сон есть свидетель
и порука совести нашей! Сон, надежда и добрая
совесть, как три Хариты, неразлучны: они суть
братья и сестры одного семейства. Бросьте взор
свой на сего спящего младенца (здесь Оратор указал
на картину). Это ангел, который покоится на лоне
невинности; розы горят на ланитах малютки, уста
его улыбаются... Они ищут, кажется, поцалуев мате­
ри; дыхание их легко и сладостно, как дыхание утрен­
него ветерка, посетившего благоуханную розу.
200
 Спи же, малютка! пока страсти и люди, нена­
вистники сна, не лишили тебя способности спать
и пока Фортуна поддерживает тебя благодетельною
рукою на краю зияющей бездны!
Взгляните на сон благотворительного смертного:
он тих и спокоен, как ночь весенняя (Оратор взгля­
нул на хозяина, который с трудом мог сокрыть слад­
кие слезы на глазах). Душа его, которой ничто
не препятствует излиться наружу, дышит на его
устах, на ясном челе его, даже на опущенных ресни­
цах. Сердце его утопает в веселии, пульс его ударяет
тихо и ровно: он счастлив, он совершенно благопо­
лучен, ибо он учинил доброе дело, ибо сон напоми­
нает ему несчастного, которого он извлек из пропасти,
с которым плакал наедине. Кажется, ангел-храни­
тель присутствует у ложа праведника и отгоняет
благовонными крилами мечты и призраки. Кажется,
сама надежда сыплет на него цветы свои обильною
рукою, и он — сказать ли горькую истину? — он про­
сыпается едва ли столько счастлив, ибо первый взор
его часто, очень часто встречает неблагодарного! Что
нужды? Он уже наслаждался во сне!
(Мы заметим, что хозяин, вздохнув очень горест­
но, прошептал между прочим: «Друзья мои, я жалею
от искреннего сердца о том, кто не заснул после
доброго дела».)
Взгляните теперь на оратая, который засыпает
на жестком ложе, взгляните на поденщика, который,
окончив труд свой, бросается на голый камень и с но­
шею плеч своих слагает все бремя душевное; взгляни­
те на ратника, утружденного походом, дождем, холо­
дом: он несколько дней сражался со стихиями и со
смертию; кровь и пот лились ручьями, голод изнурял
его; но он заснул — и все забыто, и он счастливее
сатрапа, засыпающего тонким сном на персях восточ­
ной одалиски. Скажите мне теперь, что награждает
201
 страдальцев сих за труды, пот и раны? Конечно, не
скупые награды царей и вельмож, но сон, благо­
детель человеков!
Кто из нас не любил и кто не спал вопреки
любви своей?
(После этого вопроса краткое молчание. Одна из
молодых девушек потупила черные глаза, другая
покраснела. Старая вдова А. открыла табакерку
и поднесла ее с ласковою улыбкою хозяину, устре­
мив на него страстные взоры, которые, казалось, де­
лали следующий вопрос: «И ты любил меня в моло­
дости, друг мой, но любовь не лишала тебя сна;
не правда ли?» — Оратор продолжал.)
Сладостен сон любовника: он видит бархатные
луга, орошенные ручьями, сады Армидины, царство
Луны и Сильфов; все предметы и все места укра­
шены присутствием его возлюбленной. Везде она
с ним, ходит рука с рукою, везде неразлучна —
и в хижине, и в палатах, и в обществе, и в пустыне.
Сон и самые печали услаждает. Любовница тебе
изменила или новая Галатея невнимательна к твоим
песням; целомудренна, как Цинтия или как Зиновия,
едва-едва склоняет к тебе суровые взоры?.. Утешь­
ся, печальный страдалец! Я не стану тебе советовать
вооружаться терпением стоика или потоплять любовь
свою* в чаше вина*, или забыть вероломную. Но
никто не отнимал у тебя сна. Никто не лишал тебя
способности усыплять сердце свое посредством сла­
достных мечтаний. Спи же, любовник, спи от вечера
до утра, от утра до вечера, и — к наказанию твоей
каменной Лауры — ты, верно, когда-нибудь про­
снешься с прежним спокойствием, с прежним равно­
душием; ибо сон, успокаивая страсти, истребляет

* «Ou bien buvez, c'est un parti fort sage». Voltair.

(«ИЛИ напейтесь: это — мудрое средство». Вольтер).
202
даже их вредное начало. Что есть сердце наше? Море.
Удержи дыхание ветров,— и оно спокойно.
(Море — сердце — дыхание ветров — спокой­
но! — повторяли слушатели, и громкие рукоплеска­
ния раздались в зале.)
Природа, благая мать смертных! Ты начинаешь
наказывать преступника, оскорбителя прав твоих,
прежде законов человеческих. Взгляните на юношу,
который в первый раз нарушил священные законы
нравственности: взор его пасмурен, нетерпелив; он
ищет чего-то, ибо убегает самого себя, сего внут­
реннего полубога, которого мы носим в груди своей;
он ищет рассеяния в шумном свете, в опасных удо­
вольствиях, и горе ему, если новые преступления
изгладят следы первых! Но если, ведомый рукою со­
вести, он скроется на минуту от взоров челове­
ческих и там, в безмолвном уединении предается
размышлению, то слезы — вестники доброго
сердца — слезы раскаяния омочат его ланиты, душа
его успокоится, прояснеет, подобно мутной воде, ясне­
ющей от времени в чистом сосуде; душа его придет
в лучшее состояние, и сон,— награда великого,
доброго дела,— сон заключит его в мягкие объятия;
ибо сон, вопреки всем наблюдателям страстей челове­
ческих, идет непосредственно за первым раскаянием:
явная премудрость попечительного промысла, кото­
рый врачует язвы сердца нашего посредством благо­
творного усыпления.
Но теперь, какие ужасные картины представля­
ются взорам нашим? Преступник, преступник закоре­
нелый в злодеяниях! Глас оскорбленной природы,
подобно грому, раздался в его сердце, и глас сей
был ужасен: злодей! ты не будешь спать! Вот приго­
вор тиранам, сластолюбцам, рушителям спокойствия
общественного! Повторим сильные слова латинского
стихотворца: «Ужели страшен рев быка Фаларидова,
203
ужели меч, прицепленный к златому крову и висящий
над главою венчанного тирана, страшнее, ужаснее
грызений совести того несчастного, который, бледнея,
говорит — и столь тихо, что жена, лежащая с ним на
одном ложе, слышать не может: «я бегу, бегу
к погибели»?7 Знали ли сон Дионисий Сиракузский
и те изверги*природы, те ряды венчанных злодеев
Рима, которых, как говорит Расин, одно имя есть
ужасная обида ужасному тирану? Вкушал ли сон и
тот счастливый злодей Британии (Кромвель), кото­
рого жизнь была загадка, который, подобно древнему
тирану, укрывался каждый день в новом убежище?
Между тем как герой Севера, сей великий муж, кото­
рого жизнь достойна пера Плутархова, ибо малейшее
его деяние есть подвиг ума,— между тем, говорю я,
как Суворов спал на плаще под открытым небом,
в виду огней неприятельских и накануне решитель­
ного сражения!
Итак, почтенные слушатели! способность спать во
всякое время есть признак великой души. (Надобно
заметить, что это весьма понравилось собранию лени­
вых.) Древность, неисчерпаемый источник истины и
басен, древность, хранилище опытности, разверты­
вает перед нами свои хартии. Примеры обильны
и убедительны. Александр накануне ужасной битвы
с Дарием засыпает ввечеру; Парменион принужден
его будить, ибо знамена перские блистали уже вблизи
стана греческого. Катон имел привычку засыпать
при наступлении опасности, ибо ничто не могло поко­
лебать великого духа героя стоиков: Mediis tempesta-
tibus placidus*. Август спит мертвым сном во время
упорного морского сражения, происходившего у бере­
гов цветущей Сицилии. Марий — и что всего чудес­
нее — Марий засыпает под деревом во время послед-

* В бурях — ясный духом (лат.).

204
ней битвы с Силлою, и тогда только сон покидает
неустрашимого вождя, когда сонмы неприятелей
обратили в бегство его воинство. Гибельный сон,
но не менее того славный! Мудрый Эпименид, если
верить историкам (когда не верить им, то верить
ли кому), проспал 57 лет сряду; и я вам клянусь Геро­
дотом, отцом летописцев, что есть народы на Севе­
ре, которые спят в течение шести зимних месяцев,
подобно суркам, не просыпаясь. Ученые отыскали,
что сии народы обитали в России, и это не подлежит
теперь никакому сомнению, по крайней мере в
обществе нашем.
Из всего мною сказанного ясно извлекается
следующее заключение: сон есть признак великого
духа и доброй души. Доброй души — ибо сонливый
человек не способен делать зла, которое требует
великих усилий, беспокойства и беспрестанной дея­
тельности. Посмотрите, как говорит о беспечном сне
Лафонтен, жертвовавший ему половиною жизни
своей, и которого добродушие вошло в пословицу:
Je ne dormirai point sous de riches lambris:
Mais voit-on que le somme en perde de son prix?
En est-il moins profond, et moins plein de delices?
Je lui voue au desert de nouveaux sacrifices*.

Но почему сон есть стихия лучших поэтов? Отче­

го они предаются ему до излишества, забывают все —
и славу, и потомство, и золотое правило древнос­
ти, которое говорит именно, что праздность без
науки — смерть: otium sine litteris mors est. Вопрос

* Я никогда не буду спать в богатом алькове:

Но разве сон теряет от этого что-нибудь в своей цене?
Менее ли он глубок, менее ли исполнен сладостей?
В своем тихом уголке я приношу ему все новые
жертвы (фр.).
205
важный, достойный внимания мудрецов, и которого
я решить не смею, боясь вооружить против себя
неусыпных, но усыпительных писателей, которые —
о святотатство! — и самое божество Ночи* ос­
корбляют кропанием стихов. Знаю только, что поэты
всегда прославляли сладость сна; подобно нежным
детям, ласкающим доброго родителя, они давали
ему множество приятных названий: сон — утеши­
тель смертных! отрадный! тихий! сладостный!
и пр. Начиная от Омера, все они, все до одного
описывали менее или более, хуже или лучше сие
успокоение души и тела. Тибулл, которого вся
жизнь была одно сладостное мечтание без пробужде­
ний (простите мне это выражение), Тибулл не в одном
месте выхваляет сон. Я всегда с живым удоволь­
ствием привожу на память стихи его:

...под тению древесной отдыхаю,

Которая меня прохладою дарит.
Сквозь солнце иногда дождь мелкой чуть шумит:
Я, слушая его, по малу погружаюсь
В забвение и сном приятным наслаждаюсь.
Дмитриев9

Какая истинная любовь к наслаждениям тихим!

какая любовь ко сну!.. Далее:

Иль в мрачну, бурну ночь в объятиях драгой

Не слышу и грозы, шумящей надо мной!
Вот сердца моего желанья и утехи!
Дмитриев

Первые два стиха показывают мастера наслаж­

даться; последний принадлежит к малому числу сти­
хов, написанных от души.
Ах! почтенное сословие сонных! Если б я не боял-

* У древних Ночь была старейшим всех божеством.

206
ся траты времени, которое можно посвятить с такою
пользою на сон...
(И в самом деле Оратор начал замечать некото­
рую наклонность ко сну в своих благосклонных слу­
шателях. Лучшие, красноречивые слова имеют
странное действие на ленивых духом, действие,
подобное журчанию ручейка: сперва нравятся, а по­
том клонят ко сну.)
...Если б томные глаза ваши не показывали, что он
вам становится нужнее красноречивейшего пане­
гирика... (этот второй член длинного периода был
прерван сперва зеванием слушателей, а потом и са­
мого Оратора, который, однако ж, сделал геройское
усилие и продолжал),— то верно б я предложил вам
убедительное сравнение двух народов: одного воин­
ственного, другого мирного; одного провождающего
дни и ночи на страже с копьем в руках, другого,
изгнавшего из пределов своих все, что клонится к на­
рушению сна: и петухов, вестников утра, и шумные
художества, и снаряды воинственные; я сделал
бы сравнение спартанцев со счастливыми сибарита­
ми и сравнение мое клонилось бы в пользу послед­
них; я доказал бы, что нет счастия в деятельности
народной, и чрез то открыл бы неисповедимые
истины и новое поле Политикам, поле вовсе
неизвестное.
(При слове Политика хозяин начал зевать так
сильно, что Оратор с трудом кончил.)
Но я вижу, что Морфей сыплет на вас зернистый
мак свой! Я ощущаю и сам тайное присутствие
бога Киммерийского. Криле его сотрясают благовон­
ную росу на любимцев... Перст его смыкает уста
мои... язык коснеет... и я . . засыпаю.
Любитель сна Дормидонт Тихин9
[1809, 1816]

207
 РЕЧЬ О ВЛИЯНИИ ЛЕГКОЙ ПОЭЗИИ НА ЯЗЫК,
читанная при вступлении
в «Общество любителей российской словесности»1
в Москве 17 июля 1816

Избрание меня в сочлены ваши есть новое сви­

детельство, милостивые государи, вашей снисходи­
тельности. Вы обращаете внимательные взоры не на
одно дарование, вы награждаете слабые труды и
малейшие успехи; ибо имеете в виду важную цель:
будущее богатство языка, столь тесно сопряжен­
ное с образованностию гражданскою, с просвеще­
нием, и следственно — с благоденствием страны,
славнейшей и обширнейшей в мире. По заслугам
моим я не имею права заседать с вами; но если усер­
дие к словесности есть достоинство, то по пламен­
ному желанию усовершенствования языка нашего,
единственно по любви моей к поэзии, я могу смело
сказать, что выбор ваш соответствует цели обще­
ства. Занятия мои были маловажны, но беспре­
рывны. Они были пред вами красноречивыми сви­
детелями моего усердия и доставили мне счастие
заседать в древнейшем святилище муз отечест­
венных, которое возрождается из пепла вместе с
столицею царства русского и со временем будет
достойно ее древнего величия.
Обозревая мысленно обширное поле словесно­
сти, необъятные труды и подвиги ума человеческого,
драгоценные сокровища красноречия и стихотвор­
ства, я с горестию познаю и чувствую слабость сил
и маловажность занятий моих; но утешаюсь мыс-
лию, что успехи и в малейшей отрасли словесности
могут быть полезны языку нашему. Эпопея, драма­
тическое искусство, лирическая поэзия, история,
красноречие духовное и гражданское требуют ве-
208
ликих усилий ума, высокого и пламенного вообра­
жения. Счастливы те, которые похищают пальму
первенства в сих родах: имена их становятся бес­
смертными; ибо счастливые произведения творче­
ского ума не принадлежат одному народу исклю­
чительно, но делаются достоянием всего человече­
ства. Особенно великие произведения муз имеют
влияние на язык новый и необработанный. Ломоно­
сов тому явный пример. Он преобразовал язык
наш, созидая образцы во всех родах. Он то же учи­
нил на трудном поприще словесности, что Петр Ве­
ликий на поприще гражданском. Петр Великий про­
будил народ, усыпленный в оковах невежества; он
создал для него законы, силу военную и славу. Ло­
моносов пробудил язык усыпленного народа; он
создал ему красноречие и стихотворство, он испы­
тал его силу во всех родах и приготовил для гряду­
щих талантов верные орудия к успехам. Он возвел
в свое время язык русский до возможной степени
совершенства — возможной, говорю, ибо язык идет
всегда наравне с успехами оружия и славы народ­
ной, с просвещением, с нуждами общества, с граж­
данскою образованностию и людскостию. Но Ло­
моносов, сей исполин в науках и в искусстве пи­
сать, испытуя русский язык в важных родах, желал
обогатить его нежнейшими выражениями Анакре-
оновой музы. Сей великий образователь нашей
словесности знал и чувствовал, что язык просве­
щенного народа должен удовлетворять всем его
требованиям и состоять не из одних высокопарных
слов и выражений. Он знал, что у всех народов, и
древних и новейших, легкая поэзия, которую можно
назвать прелестною роскошью словесности, имела
отличное место на Парнасе и давала новую пищу
языку стихотворному. Греки восхищались Омером
и тремя трагиками, велеречием историков своих,
209
 убедительным и стремительным красноречием Демо­
сфена; но Вион, Мосх, Симонид, Феокрит, мудрец
Феосский2 и пламенная Сафо были увенчаны со­
временниками. Римляне, победители греков оружием,
не талантом, подражали им во всех родах: Цицерон,
Вергилий, Гораций, Тит Ливии и другие состяза­
лись с греками. Важные римляне, потомки суровых
Кориоланов, внимали им с удивлением; но эроти­
ческую музу Катулла, Тибулла и Проперция не
отвергали. По возрождении муз, Петрарка, один из
ученейших мужей своего века, светильник богословия
и политики, один из первых создателей славы возрож­
дающейся Италии из развалин классического Рима,
Петрарка, немедленно шествуя за суровым Дан-
том, довершил образование великолепного наречия
тосканского, подражая Тибуллу, Овидию и поэзии
мавров, странной, но исполненной воображения.
Маро, царедворец Франциска I, известный по эро­
тическим стихотворениям, был один из первых об-
разователей языка французского, которого влады­
чество, почти пагубное, распространилось на все на­
роды, достигшие высокой степени просвещения. В
Англии Валлер, певец Захариссы, в Германии Гаге-
дорн и другие писатели, предшественники творца
«Мессиады» и великого Шиллера, спешили жерт­
вовать грациями и говорить языком страсти и люб­
ви, любимейшим языком муз, по словам глубоко­
мысленного Монтаня. У нас преемник лиры Ломо­
носова, Державин, которого одно имя истинный
талант произносит с благоговением,— Державин,
вдохновенный певец высоких истин, и в зиму дней
своих любил отдыхать со старцем Феосским. По
следам сих поэтов, множество писателей отли­
чились в этом роде, по-видимому столь легком, но
в самом деле имеющем великие трудности и преткно­
вения, особенно у нас; ибо язык русский, громкий,
210
 сильный и выразительный, сохранил еще некоторую
суровость и упрямство, не совершенно исчезающие
даже под пером опытного таланта, поддержанного
наукою и терпением.
Главные достоинства стихотворного слога суть:
движение, сила, ясность. В больших родах чита­
тель, увлеченный описанием страстей, ослеплен­
ный живейшими красками поэзии, может забыть
недостатки и неровности слога и с жадностию вни­
мает вдохновенному поэту или действующему лицу,
им созданному. Во время представления какой хо­
лодный зритель будет искать ошибок в слоге, когда
Полиник, лишенный венца и внутреннего спокой­
ствия, в слезах, в отчаянии бросается к стопам раз­
гневанного Эдипа? Но сии ошибки, поучительные
для дарования, замечает непросвещенный критик
в тишине своей учебной храмины: каждое слово,
каждое выражение он взвешивает на весах строгого
вкуса; отвергает слабое, ложно блестящее, неверное
и научает наслаждаться истинно прекрасным.
В легком роде поэзии читатель требует возможного
совершенства, чистоты выражения, стройности
в слоге, гибкости, плавности; он требует истины
в чувствах и сохранения строжайшего приличия
во всех отношениях; он тотчас делается строгим
судьею, ибо внимание его ничем сильно не развле­
кается. Красивость в слоге здесь нужна необходи­
мо и ничем замениться не может. Она есть тайна,
известная одному дарованию и особенно постоян­
ному напряжению внимания к одному предмету:
ибо поэзия и в малых родах есть искусство труд­
ное, требующее всей жизни и всех усилий душев­
ных; надобно родиться для поэзии; этого мало: ро­
дясь, надобно сделаться поэтом, в каком бы то ни
было роде.
Так называемый эротический и вообще легкий
211
 род поэзии восприял у нас начало со времен Ломоно­
сова и Сумарокова. Опыты их предшественников
были маловажны: язык и общество еще не были обра­
зованы. Мы не будем исчислять всех видов, разде­
лений и изменений легкой поэзии, которая менее
или более принадлежит к важным родам; но заме­
тим, что на поприще изящных искусств (подобно
как и в нравственном мире) ничто прекрасное не
теряется, приносит со временем пользу и действует
непосредственно на весь состав языка. Стихотвор­
ная повесть Богдановича, первый и прелестный
цветок легкой поэзии на языке нашем, ознамено­
ванный истинным и великим талантом; остроумные,
неподражаемые сказки Дмитриева, в которых поэзия
в первый раз украсила разговор лучшего общества;
послания и другие произведения сего стихотворца,
в которых философия оживилась неувядающими цве­
тами воображения; басни его, в которых он борол­
ся с Лафонтеном и часто побеждал его; басни Хем-
ницера и оригинальные басни Крылова, которых
остроумные, счастливые стихи превратились в по­
словицы, ибо в них виден и тонкий ум наблюдателя
света, и редкий талант; стихотворения Карамзина,
исполненные чувства, образец ясности и стройности
мыслей; горацианские оды Капниста, вдохновен­
ные страстью песни Нелединского, прекрасные под­
ражания древним Мерзлякова, баллады Жуковского,
сияющие воображением, часто своенравным, но
всегда пламенным, всегда сильным; стихотворения
Востокова, в которых видно отличное дарование
поэта, напитанного чтением древних и германских
писателей; послания к н < я з я > Долгорукова, ис­
полненные живости; некоторые послания Воейкова,
Пушкина3 и других новейших стихотворцев, писан­
ные слогом и чистым и всегда благородным: все
сии блестящие произведения дарования и остро-

212
умия менее или более приближались к желанному
совершенству, и все — нет сомнения — принесли
пользу языку стихотворному, образовали его, очи­
стили, утвердили. Так светлые ручьи, текущие раз­
ными излучинами по одному постоянному накло­
нению, соединяясь в долине, образуют глубокие
и обширные озера: благодетельные воды сии не
иссякают от времен; напротив того, они возраста­
ют и увеличиваются с веками и вечно существуют
для блага земли, ими орошаемой!
В первом периоде словесности нашей, со вре­
мен Ломоносова, у нас много написано в легком
роде; но малое число стихов спаслось от общего
забвения. Главною тому причиною можно положить
не один недостаток таланта или изменение языка,
но изменение самого общества; большую его обра­
зованность и, может быть, большее просвещение,
требующее от языка и писателей большего знания
света и сохранения его приличий: ибо сей род словес­
ности беспрестанно напоминает об обществе; он
образован из его явлений, странностей, предрас­
судков и должен быть ясным и верным его зерка­
лом. Большая часть писателей, мною названных,
провели жизнь свою посреди общества Екатери-
нина века, столь благоприятного наукам и словесно­
сти; там заимствовали они эту людскость и вежли­
вость, это благородство, которых отпечаток мы
видим в их творениях: в лучшем обществе научи­
лись они угадывать тайную игру страстей, наблюдать
нравы, сохранять все условия и отношения светские
и говорить ясно, легко и приятно. Этого мало: все
сии писатели обогатились мыслями в прилежном
чтении иностранных авторов, иные древних, другие
новейших, и запаслись обильною жатвою слов
в наших старинных книгах. Все сии писатели име­
ют истинный талант, испытанный временем; истин-
213
ную любовь к лучшему, благороднейшему из ис­
кусств, к поэзии, и уважают, смею утвердительно
сказать, боготворят свое искусство, как лучшее до­
стояние человека образованного, истинный дар не­
ба, который доставляет нам чистейшие наслажде­
ния посреди забот и терний жизни, который дает
нам то, что мы называем бессмертием на земли —
мечту прелестную для душ возвышенных!
Все роды хороши, кроме скучного. В словесно­
сти все роды приносят пользу языку и образован­
ности. Одно невежественное упрямство не любит
и старается ограничить наслаждения ума. Истинная,
просвещенная любовь к искусствам снисходитель­
на и, так сказать, жадна к новым духовным на­
слаждениям. Она ничем не ограничивается, ничего
не желает исключить и никакой отрасли словес­
ности не презирает. Шекспир и Расин, драма и ко­
медия, древний экзаметр и ямб, давно присвоен­
ный нами, пиндарическая ода и новая баллада, эпо­
пея Омера, Ариоста и Клопштока, столь различ­
ные по изобретению и формам, ей равно известны,
равно драгоценны. Она с любопытством замечает
успехи языка во всех родах, ничего не чуждается,
кроме того, что может вредить нравам, успехам
просвещения и здравому вкусу (я беру сие слово
в обширном значении). Она с удовольствием заме­
чает дарование в толпе писателей и готова ему по­
дать полезные советы: она, как говорит поэт, гото­
ва обнять
В отважном мальчике грядущего поэта!4
Ни расколы, ни зависть, ни пристрастие, ника­
кие предрассудки ей не известны. Польза языка,
слава отечества: вот благородная ее цель! Вы,
милостивые государи, являете прекрасный при­
мер, созывая дарования со всех сторон, без лице-
214
 приятия, без пристрастия. Вы говорите каждому
из них: несите, несите свои сокровища в обитель
муз, отверстую каждому таланту, каждому успеху;
совершите прекрасное, великое, святое дело: обога­
тите, образуйте язык славнейшего народа, населя­
ющего почти половину мира; поравняйте славу язы­
ка его со славою военною, успехи ума с успехами
оружия. Важные музы подают здесь дружественно
руку младшим сестрам своим, и олтарь вкуса обога­
щается их взаимными дарами.
И когда удобнее совершить желаемый подвиг?
в каком месте приличнее? В Москве, столь красно­
речивой и в развалинах своих, близ полей, озна­
менованных неслыханными доселе победами, в древ­
нем отечестве славы и нового величия народного!
Так! с давнего времени все благоприятствовало
дарованию в Университете московском, в старшем
святилище муз отечественных. Здесь пламенный их
любитель с радостию созерцает следы просвещен­
ных и деятельных покровителей. Имя Шувалова,
первого мецената русского, сливается здесь с гром­
ким именем Ломоносова5. Между знаменитыми
покровителями наук мы обретаем Хераскова: творец
«Россияды» посещал сии мирные убежища, он по­
кровительствовал сему рассаднику наук; он первый
ободрял возникающий талант и славу писателя
соединил с другою славою, не менее лестною для
души благородной, не менее прочною,— со славою
покровителя наук. Муравьев, как человек государст­
венный, как попечитель, принимал живейшее участие
в успехах Университета, которому в молодости был
обязан своим образованием. Под руководством
славнейших профессоров московских, в недрах
своего отечества он приобрел сии обширные све­
дения во всех отраслях ума человеческого, которым
нередко удивлялись ученые иностранцы: за благо-
215
деяния наставников он платил благодеяниями
сему святилищу наук; имя его будет любезно серд­
цам добрым и чувствительным, имя его напомина­
ет все заслуги, все добродетели,— ученость обшир­
ную, утвержденную на прочном основании, на зна­
нии языков древних; редкое искусство писать он
умел соединить с искреннею кротостию, с снисходи-
тельностию, великому уму и добрейшему сердцу свой­
ственною. Казалось, в его виде посетил землю один из
сих гениев, из сих светильников философии, которые
некогда рождались под счастливым небом Аттики для
разлития практической и умозрительной мудро­
сти, для утешения и назидания человечества красно­
речивым словом и красноречивейшим примером.
Вы наслаждались его беседою; вы читали в глазах
его живое участие, которое он принимал в успехах
и славе вашей; вы знаете все заслуги сего редкого
человека... и — простите мне несколько слов, в его
воспоминание чистейшею благодарностию исторг­
нутых! — я ему обязан моим образованием и сча­
стием заседать с вами, которое умею ценить, которым
умею гордиться.
И этот человек столь рано похищен смертию
с поприща наук и добродетели! И он не был свидете­
лем великих подвигов боготворимого им монарха
и славы народной! Он не будет свидетелем новых
успехов словесности в счастливейшие времена для
наук и просвещения: ибо никогда, ни в какое время
обстоятельства не были им столько благоприятны.
Храм Януса закрыт рукою Победы, неразлучной
сопутницы монарха. Великая душа его услажда­
ется успехами ума в стране, вверенной ему святым
провидением, и каждый труд, каждый полезный
подвиг щедро им награждается. В недавнем време­
ни, в лице славного писателя, он ободрил все оте­
чественные таланты, и нет сомнения, что все благо-
216
 родные сердца, все патриоты с признательностию
благословляют руку, которая столь щедро награжда­
ет полезные труды, постоянство и чистую славу пи­
сателя, известного и в странах отдаленных, и кото­
рым должно гордиться отечество. Правительство,
благодетельное и прозорливое, пользуясь счаст­
ливейшими обстоятельствами — тишиною внешнею
и внутреннею государства,— отверзает снова все
пути к просвещению. Под его руководством про­
цветут науки, художества и словесность, коснею­
щие посреди шума военного; процветут все отрас­
ли, все способности ума человеческого, которые
только в неразрывном и тесном союзе ведут наро­
ды к истинному благоденствию и славу его делают
прочною, незыблемою. Самая поэзия, которая
питается учением, возрастает и мужает наравне
с образованием общества, поэзия принесет зрелые
плоды и доставит новые наслаждения душам возвы­
шенным, рожденным любить и чувствовать изящное.
Общество примет живейшее участие в успехах ума —
и тогда имя писателя, ученого и отличного стихо­
творца не будет дико для слуха: оно будет возбуж­
дать в умах все понятия о славе отечества, о досто­
инстве полезного гражданина. В ожидании сего
счастливого времени мы совершим все, что в силах
совершить. Деятельное покровительство блюсти­
телей просвещения, которым сие общество обяза­
но существованием; рвение, с которым мы присту­
паем к важнейшим трудам в словесности; беспри­
страстие, которое мы желаем сохранить посреди
разногласных мнений, еще не просвещенных здравою
критикою: все обещает нам верные успехи; и мы до­
стигнем, по крайней мере, приближимся к желаемой
цели, одушевленные именами пользы и славы, руко­
водимые беспристрастием и критикою.
1816

217
 ВЕЧЕР У КАНТЕМИРА

Антиох Кантемир, посланник русский при дворе

Лудовика XV, предпочитал уединение шуму и рас­
сеянию блестящего двора. Свободное время от
должности он посвящал наукам и поэзии. В мирном
кабинете, окруженный любимыми книгами, он ча­
сто восклицал, перечитывая Плутарха, Горация
и Вергилия: «Счастлив, кто, довольствуясь малым,
свободен, чужд зависти и предрассудков, имеет со­
весть чистую и провождает время с вами, наставники
человечества, мудрецы всех веков и народов:
...с вами, греки и латины...
Исследуя всех вещей действа и причины».
Ум его имел свойства, редко соединяемые: осно­
вательность, точность и воображение. Часто, уг­
лубленный в исчисления алгебраические, Канте­
мир искал истины и — подобно мудрецу Сиракуз —
забывал мир, людей и общество, беспрестанно из­
меняющееся. Он занимался науками. Не для того,
чтобы щеголять знаниями в суетном кругу ученых
женщин или академиков: нет! он любил науки для
наук, поэзию для поэзии, редкое качество, истин­
ный признак великого ума и прекрасной, сильной
души! В Париже, где самолюбие знатного чело­
века может собирать беспрестанно похвалы и при­
ветствия за малейший успех в словесности, где не­
сколько небрежных стихов, иностранцем написан­
ных, дают право гражданства в республике сло­
весности, Кантемир... писал русские стихи! И в ка­
кое время? Когда язык наш едва становился способ­
ным выражать мысли просвещенного человека.
Бросьте на остров необитаемый математика и сти­
хотворца, говорил Д'Аламберт: первый будет про­
водить линии и составлять углы, не заботясь, что ни-
218
кто не воспользуется его наблюдениями; второй пе­
рестанет сочинять стихи, ибо некому хвалить их;
следственно, поэзия и поэт, заключает рассудитель­
ный философ, питаются суетностию. Париж был сей
необитаемый остров для Кантемира. Кто понимал
его? Кто восхищался его русскими стихами? — в са­
мой России, где общество, науки и словесность
были еще в пеленах, он, нет сомнения, находил мало
ценителей своего таланта. Душою и умом выше вре­
мени и обстоятельств, он писал стихи, он поправлял
их беспрестанно, желая достигнуть возможного со­
вершенства, и, казалось, завещал благородному
потомству и книгу, и славу свою. Талант питается
хвалою,* но истинный, великий талант и без нее не
умирает. Поэт может быть суетным — равно как и
ученый,— но истинный любитель всего прекрасного
не может существовать без деятельности, и то, что
было сказано нашим Катуллом о нашем Бавии,—
С последним вздохом он издаст последний стих1,—
почти то же можно сказать о великом стихотворце.
На одре смерти Сервантес не покидал пера своего.
Камоэнс писал «Лузияду» посреди племен диких.
Тасс, несчастный Тасс, в ужасном заключении бе­
седовал с музами. Державин, за час перед смертию,
хладеющими перстами извлекал звуки из бес­
смертной лиры своей2. Сих ли людей обвиним в
суетности?.. Но возвратимся к Кантемиру.
Однажды по вечеру Монтескье и аббат В., из­
вестный остроумец, навестили нашего стихотворца.
Он беседовал с своею музою и не приметил входящих
друзей, которые имели к нему свободный доступ.
Несколько минут Кантемир перечитывал начало по­
слания своего к к н < я з ю > Никите Трубецкому,
и всегда с новым жаром и удовольствием. При чте­
нии спокойное и даже холодное лицо Кантемира
219
приметным образом изменялось: глаза его сверка­
ли, как молнии, щеки разгорелись, и рука его уда­
ряла такту по отверстой пред ним книге. Монтескье
взглянул на аббата, кивнул ему головою и намере­
вался удалиться. Они не хотели беспокоить мини­
стра, полагая, что он занят важным государствен­
ным делом. Кантемир услышал за собою шорох,
оглянулся — и бросился обнимать неожиданных
гостей.— «Мы вам помешали: мы пришли не в по­
ру».— «Нимало!» — «Вы читали важные бумаги?» —
«Я забавлялся: перечитывал стихи моего сочине­
ния».— «Но какие? мы ни слова не поняли».—
«Русские».— «Русские стихи! — восклицал аббат,
пожимая плечами от удивления,— русские стихи!
это любопытно...»
К а н т е м и р . Слабое подражание Горацию,
Ювеналу и Персию. Вы знаете мою страсть к древ­
ним писателям; она завлекла меня далеко. Не в си­
лах будучи сравниться с древними поэтами Рима,
я влачусь за ними, как раб за господином, или —
как страстный любовник за гордою красавицею.
Вы никогда не писали стихов, г. президент, и не зна­
ете сего мучения и удовольствия, которое называют
метроманиею?
М о н т е с к ь е . Ваша правда. Я не писал сти­
хов, но люблю стихи, когда нахожу в них столько
же мыслей, сколько слов: когда они ясны, сильны,
выразительны, одним словом... хороши, как проза.
Я всегда уважал сатиры и послания Горация: они
знакомят нас с Римом, со нравами, с образом жиз­
ни переродившихся потомков Брутов, Кориоланов
и Сципионов, Ювенала перечитываю с удовольст­
вием: прямый римлянин душою! Он то же в сти­
хах, что Тацит в прозе. Я люблю творения сих поэтов,
как памятники языка, образованного целыми века­
ми славы народной, языка мужественного, обиль-
220
ного, выразительного: почтенного родителя языков
новейших.
А б б а т В. И г . президент, конечно, сожалеет,
что вы пишете русские стихи. Зная совершенно
язык латинский и наш французский, столь ясный,
точный и красивый, вы лишаете нас удовольствия
читать ваши прелестные произведения.
М о н т е с к ь е . Сожалею и удивляюсь, как мож­
но писать, скажу более, как можно мыслить на язы­
ке необразованном? Вы пишете по-русски, а ваш
язык и нация — еще в пеленах.
К а н т е м и р , Справедливо: русский язык в
младенчестве; но он богат, выразителен, как язык
латинский, и со временем будет точен и ясен, как
язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного
Монтескье. Теперь я принужден бороться с ве­
личайшими трудностями: принужден изобретать
беспрестанно новые слова, выражения и обороты,
которые, без сомнения, обветшают через несколь­
ко годов. Переводя «Миры» Фонтенелевы, я созда­
вал новые слова: академия Петербургская часто
одобряла мои опыты. Я очищал путь для моих после­
дователей.
А б б а т В. Но скажите, бога ради, как же вы
могли присвоить все тонкие выражения и обороты
первого щеголя языка французского, нашего семи­
десятилетнего Фонтенеля?
К а н т е м и р . Как умел! Я следовал рабски
по следам его. Перевод мой слаб, груб, неверен.
Скифы заставили пленного грека изваять Венеру
и обещали ему свободу. Грек был дурный ваятель;
в Скифии не было ни паросского мрамора, ни хо­
роших резцов; за неимением их — соотечественник
Праксителев употребил грубый гранит, молот, про­
стую пилу и создал нечто похожее на Венеру, сле­
дуя заочно образцу, столь славному не только в
221
 Греции, но даже в землях варваров. Скифы были
довольны, ибо не знали божественного подлинника,
и поклонялись новой богине с детским усердием.
Скифы — мои соотечественники; Праксителева ста­
туя — книга бессмертного Фонтенеля; а я — сей грек,
неискусный ваятель.
А б б а т В. О! вы слишком скромны, почтенный
князь!
К а н т е м и р . Не довольствуясь опытом моим
над Фонтенелем, я принялся за «Персидские пись­
ма».
А б б а т В. «Персидские письма» по-русски!
М о н т е с к ь е . Мог ли я ожидать, что первое,
слабое произведение моего пера отнимет у вас столь­
ко драгоценного времени?
А б б а т В. Теперь гиперборейцы узнают, как вет­
рены и малодушны обитатели берегов Сейны.
К а н т е м и р . И как остроумны.
А б б а т В. Я давно на вечерах г-жи Жофрень —
которая вас превозносит, но в душе своей ненави­
дит,— давно предсказывал вашу славу, г. Мон­
тескье!
В земле своей никто пророком не бывал3.
Но мое пророчество сбылось, как видите. Легко
быть может, что в эту самую минуту на берегах
Ледовитого моря, на берегах Лены или Оби, в пу­
стынях Татарии — читают ваши остроумные пись­
ма, и имя Монтескье гремит в становищах калмы­
ков и самоедов.
М о н т е с к ь е . Читают «Персидские письма»
при свете лампады, налитой рыбьим жиром...
А б б а т В. Или при свете северного сияния...
Конечно, странно, чудесно!— А мы говорим с таким
пренебрежением о великой Московии!
К а н т е м и р . Калмыки и самоеды не читают
222
философических книг и, конечно, долго читать не
будут. Но в Москве многолюдной, в рождающей­
ся столице Петра, в монастырях малой и великой
России есть люди просвещенные и мыслящие, кото­
рые умеют наслаждаться прекрасными произве­
дениями муз.
М о н т е с к ь е . Число таких людей должно
быть весьма ограниченно. До сих пор я думал и ду­
маю, что климат ваш, суровый и непостоянный, зем­
ля, по большей части бесплодная, покрытая в зиму
глубокими снегами, малое население, трудность
сообщений, образ правления почти азиатский, за­
коренелые предрассудки и рабство, утвержденные
веками навыка,— все это вместе надолго замедлит
ход ума и просвещения. Власть климата есть пер­
вая из властей.
А б б а т В. Я с вами согласен; и полагаю, что
все усилия исполинского царя, все, что он ни со­
творил железною рукою,— все разрушится, упа­
дет, исчезнет. Природа, обычаи древние, суеверие,
неисцелимое варварство возьмут верх над про­
свещением слабым и неосновательным; и вся полу­
дикая Московия — снова будет дикою Московиею,
и вечный туман забвения покроет дела и жизнь
преемников Петра Великого.
К а н т е м и р . Я осмелюсь спорить с великим
творцом книги о существе законов и с вами, лю­
безный аббат. Россия пробудилась от глубокого
сна, подобно баснословному Эпимениду. Заря,
осветившая нашу землю, предвещает прекрасное
утро, великолепный полдень и ясный вечер: вот мое
пророчество!
А б б а т В. Но это не заря — северное сияние.
Блеску много, но без света и без теплоты.
М о н т е с к ь е . Остроумный аббат сказал ве­
ликую истину. Положим — трудное предположение,
223
едва ли сбыточное дело! — положим, что прави­
тельство откроет все пути к просвещению, что будет
беспрестанно призывать иностранцев для воспита­
ния юношества, построит теплые домы для училищ
и из сих парников и теплиц просвещения соберет
несколько незрелых и несочных плодов; положим,
что правительство образует военных людей, доволь­
но искусных, несколько мореходцев, неболь­
шое число артиллеристов, инженеров и проч. Но
скажите, может ли правительство вдохнуть вкус к
изящному, к наукам отвлеченным, умозритель­
ным? Какая сила изменит климат? Кто может
вам даровать новое небо, новый воздух, новую
землю?
А б б а т В. И новое солнце? Как можно сеять
науки там, где осенью серп земледельца пожинает
редкие класы на броздах, потом его орошенных; где
зимою от холоду чугун распадается и топор жид­
кости рубит?..
Caeduntque securibus humida vina!*
М о н т е с к ь е . Холодный воздух сжимает же­
лезо; как же не действовать ему на человека? Он
сжимает его фибры; он дает им силу необыкновенную.
Эта сила физическая сообщается душе. Она внуша­
ет ей храбрость в опасности, решительность, бод­
рость, крепкую надежду на себя; она есть тайная
пружина многих прекрасных свойств характера; но
она же лишает чувствительности, необходимой для
наук и искусств. Теплота, напротив того, расширяя
тончайшую плену кожи, раскрывает оконечности
нервов и сообщает им чудесную раздражительность.
В землях холодных наружная кожа столь сильно
сжата воздухом, что нервы, так сказать, лишены
* Они рубят секирами влажные вина! (лат.)4

224
жизни и редко, очень редко сообщают слабые ощу­
щения свои мозгу. Вы знаете, что от бесчисленного
количества слабых ощущений зависят воображение,
вкус, чувствительность и живость. Надобно содрать
кожу с гиперборейца, чтоб заставить его что-нибудь
почувствовать*.
А б б а т В. Что можете отвечать на это? Вы ста­
нете защищать соотечественников ваших, как ми­
нистр, и на сильные, неотразимые силлогизмы пре­
зидента отвечать дипломатическими, отклоняющими
истину фразами?
К а н т е м и р . Я родился в Константинополе.
Праотцы мои происходят от древней фамилии, не­
когда обладавшей престолом Восточной империи5.
Следственно, во мне играет еще кровь греческая,
и я непритворно люблю голубое небо и вечно зеленые
оливы стран полуденных. В молодости я странство­
вал с отцом моим, неразлучным сопутником, искрен­
ним другом Петра Великого, и видел обширные доли­
ны России от Днепра до Кавказа, от Каспийского
моря до берегов величественной Москвы. Я знаю
Россию и обитателей ее. Хижина земледельца и терем
боярина мне равно известны. Руководимый наставле­
ниями отца моего, просвещеннейшего человека в
Европе, с ранних лет воспитанный в училище фило­
софии и опытности, будучи обязан по званию моему
иметь беспрестанные и тесные сношения с иностран­
цами всех наций, я не мог сохранить предрассудков
варварских и привык смотреть на новое отечество
мое оком беспристрастного наблюдателя. В Версале,
в кабинете короля вашего, в присутствии министров
я — представитель великого народа и всемогущей

* II faut ёсогспег un Moscovite pour lui donner du

sentiment (?) [Надобно содрать кожу с жителя Московии,
чтобы дать ему что-либо почувствовать (фр.)].
8 К. Батюшков 225
его монархини: но здесь, в обществе дружеском, с
великим гением Европы, поставляю обязанностию
говорить откровенно; и вы, г. аббат, скорее обличите
Кантемира в невежестве, нежели в пристрастии или
нечистосердечии. Вот мой ответ: вы знаете, что Петр
сделал для России; он создал людей,— нет! он развил
в них все способности душевные; он вылечил их от
болезни невежества; и русские, под руководством
великого человека, доказали в короткое время, что
таланты свойственны всему человечеству. Не прошло
пятнадцати лет — и великий монарх наслаждался
уже плодами знаний своих сподвижников: все вспо­
могательные науки военного дела процвели внезапно
в государстве его. Мы громами побед возвестили Ев­
ропе, что имеем артиллерию, флот, инженеров, уче­
ных, даже опытных мореходцев. Чего же хотите от
нас в столь короткое время? Успехов ума, успехов
в науках отвлеченных, в изящных искусствах, в крас­
норечии, в поэзии?— Дайте нам время, продлите
благоприятные обстоятельства, и вы не откажете
нам в лучших способностях ума. Вы говорите, что
власть климата есть первая из властей. Не спорю:
климат имеет влияние на жителей; но это влияние,
как вы сами заметили в бессмертной книге своей,
это влияние уменьшается или смягчается образом
правления, нравами, общежитием. Самый климат
России разнообразен. Иностранцы, говоря о нашем
отечестве, полагают вообще, что Московия покрыта
вечными снегами, населена — дикими. Они забы­
вают неизмеримое пространство России; они забы­
вают, что в то время, когда житель влажных берегов
Белого моря ходит за куницею на быстрых лыжах
своих — счастливый обитатель устьев Волги собира­
ет пшеницу и благодатное просо. Самый Север не
столь ужасен взорам путешественника; ибо он дает
все потребное возделывателю полей. Плуг есть осно-
226
вание общества, истинный узел гражданства, опора
законов; а где, в какой стране России не оставляет
он благодетельных следов своих? С успехами люд-
скости и просвещения Север беспрестанно изменяет­
ся, и, если смею сказать, прирастает к просвещенной
Европе. Скажите: когда Тацит описывал германцев,
думал ли тогда Тацит, что в диких лесах ее возникнут
города великолепные, что в древней Паннонии и Но-
рике родятся светильники ума человеческого? Нет,
конечно! Но Петр Великий, заключив судьбу полу­
мира в руке своей, утешал себя великою мыслию,
что на берегах Невы древо наук будет процветать
под тению его державы и рано или поздно, но даст
новые плоды, и человечество обогатится ими. Вы,
г. Монтескье, наблюдаете беспрестанно мир полити­
ческий: на развалинах протекших веков, на прахе гор­
дого Рима и прелестной Греции вы постигли при­
чины настоящих явлений, научились пророчествовать
о будущем. Вы знаете, что с успехами просвещения
изменяются явным и непременным образом все фор­
мы правления: вы заметили сии изменения в земле
русской. Время все разрушает и созидает, портит
и совершенствует. Может быть, через два или три
столетия, может быть, и ранее благие небеса даруют
нам гения, который постигнет вполне великую мысль
Петра — и обширнейшая земля в мире, по творче­
скому гласу его, учинится хранилищем законов, сво­
боды, на них основанной, нравов, дающих постоян­
ство законам, одним словом — хранилищем просве­
щения. Лестные надежды! вы сбудетесь, конечно.
Благодетель семейства моего, благодетель России —
почивает во гробе; но дух его, сей деятельный, сей
великий дух — не покидает страны, ему любезной:
он всюду присутствует, все оживляет, всему дает
душу, и новую жизнь, и новую силу; он, кажется мне,
беспрестанно вещает России — иди вперед! не оста-
8** 227
навливайся на поприще, мною отверстом, и достиг­
нешь великой цели, мною назначенной!
М о н т е с к ь е . Но искусства? Могут ли они про­
цветать в туманах невских или под суровым небом
московским?
А б б а т В. Искусства... Ах! им-то нужен про­
зрачный воздух и яркое солнце Рима, древней Эллады
или умеренный климат нашей Франции.
К а н т е м и р . Полуденные страны были родиною
искусств; но сии прелестные дети воображения были
часто вытесняемы из родины своей варварством,
суеверием, железом завоевателей и, как быстрые
волны, разлились по лицу земному. Музыка, живо­
пись и скульптура любят свое древнее отечество,
а еще более — многолюдные города, роскошь, нравы
изнеженные. Но поэзия свойственна всему челове­
честву; там, где человек дышит воздухом, питается
плодами земли, там, где он существует,— там же он
наслаждается и чувствует добро или зло, любит и не­
навидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает.
Сердце человеческое есть лучший источник поэзии...
А б б а т В. Так! но оно, признайтесь, не столь
чувствительно на Севере.
М о н т е с к ь е . Я видел оперу в Англии и в Ита­
лии. От музыки, которую англичане слушают спо­
койно, италиянцы бывают вне себя и прыгают, как
пифия на пророческом треножнике.
К а н т е м и р . Что доказывает это? Что чувстви­
тельность народов южных раздражительнее, сообщи-
тельнее: но едва ли столь глубока, столь сильна, как
чувствительность народов северных. В бытность мою
в Лондоне ученый шотландец N. N. показывал мне
песни его горных соотечественников: они напоминают
древнего Омера и силою мыслей, глубиною чувств
превосходят многие произведения музы италиянской.
А б б а т В. Невероятно!
228
 К а н т е м и р . Мы, русские, имеем народные пес­
ни; в них дышит нежность, красноречие сердца; в них
видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая
дает неизъяснимую прелесть и самым грубым произ­
ведениям северной музы.
А б б а т В. Чудесно! по чести, невероятно!
К а н т е м и р . ...Скажите, если грубые дети Се­
вера умеют чувствовать и изъясняться столь живо
и приятно, то чего нельзя ожидать нам от людей
образованных?
А б б а т В. Но... почтенный защитник Севера...
вы знаете, что народные песни... лепетание мла­
денцев!
К а н т е м и р . Младенцев, которые со временем
возмужают. Как знать? Может быть, на диких бере­
гах Камы или величественной Волги возникнут
великие умы, редкие таланты. Что скажете, г. прези­
дент, что скажете, услыша, что при льдах Северного
моря, между полудиких родился великий гений?
Что он прошел исполинскими шагами все поле наук;
как философ, как оратор и поэт преобразовал язык
свой и оставил по себе вечные памятники? Это одно
предположение, но дело возможное. Что скажете,
если...
А б б а т В. Но к чему сии гипотезы? Легче по­
верю, что русские взяли приступом Париж и уничто­
жили все крепости, Вобаном построенные!!! Впрочем,
для чудес нет законов, говорил мне Фонтенель с зна­
чительною усмешкою, прочитав в первый раз свое
глубокомысленное рассуждение об оракулах. Все на­
дежды ваши, может быть, и сбудутся, или вы найдете
их в царстве Луны, с утраченными надеждами
Астольфа. Но, простите моему чистосердечию... при­
знаюсь, я до сих пор смотрю на вас с удивлением и не
могу постигнуть, как можно в Париже — на земле
Расина и Корнеля — писать русские стихи?
229
 К а н т е м и р . Это напоминает: как можно быть
персиянином?
М о н т е с к ь е. Вы хотели поразить нас собствен­
ным нашим оружием. Но позвольте сделать одно
замечание. Вы подражаете Горацию и Ювеналу:
следственно, пишете сатиры,— сатиры на нравы...
которые еще не установились. Гораций и Ювенал
осмеивали пороки народа развратного, но достиг­
шего высокой степени просвещения; остроумный и
всегда рассудительный Буало писал при дворе ве­
ликого короля, в самую блестящую эпоху монархии
французской. Теперь общество в России должно
представлять ужасный хаос: грубое слияние всего
порочного, смешение закоренелых предрассудков,
невежества, древнего варварства, татарских обычаев
с некоторым блеском роскоши азиятской, с некото­
рыми искрами просвещения европейского! Какая тут
пища для поэта сатирического? Могут ли проникнуть
тонкие стрелы эпиграммы сквозь тройную броню
невежества и уязвить сердце, окаменелое от поро­
ков, закаленное в невежестве? И что значат сии
стрелы в земле, где женщины, хранительницы нра­
вов, едва начинают освобождаться из-под ига мужей
своих; в земле, где общественное мнение еще шата­
ется, еще не установилось и не может наказывать
своим приговором того, что не подлежит суду зако­
нов? Одним словом: как можно смеяся говорить
истину властелинам или рабам? Первым — опасно;
другим — бесполезно.
К а н т е м и р . Пользуясь покровительством мо­
нархов и вельмож, занимающих первые степени в
государстве, я без страха говорил истину, и мои
сатиры принесли некоторую пользу. Петр Великий,
преобразуя Россию, старался преобразовать и нравы:
новое поприще открылось наблюдателю человечества
и страстей его. Мы увидели в древней Москве чудес-
230
 ное смешение старины и новизны, две стихии в бес­
престанной борьбе одна с другою. Новые обычаи,
новые платья, новый род жизни, новый язык не могли
еще изменить древних людей, изгладить древний ха­
рактер. Иные бояра, надевая парик и новое платье,
оставались с прежними предрассудками, с древним
упрямством и тем казались еще страннее; другие,
отложа бороду и длинный кафтан праотеческий, с
платьем европейским надевали все пороки, все сла­
бости ваших соотечественников, но вашей любезно­
сти и людскости занять не умели. Частые перемены
при дворе возводили на высокие степени государ­
ственные людей низких и недостойных: они являлись
и — исчезали. Временщик сменял временщика, толпа
льстецов другую толпу. Гордость и низость, суеверие
и кощунство, лицемерие и явный разврат, скупость
и расточительность неимоверная: одним словом,
страсти, по всему противуположённые, сливались чу­
десным образом и представляли новое зрелище рав­
нодушному наблюдателю и философу, который толь­
ко ощупью, и с Горацием в руках, мог отыскать счаст­
ливую средину вещей. Я старался изловить некоторые
черты сих времен; скажу более: я старался явить
порок во всей наготе его и намекнуть соотечествен­
никам истинный путь честности, благих нравов и доб­
родетели. Ученый Феофан, архимандрит Кролик (оба
достойные пастыря), Никита Трубецкий и другие
вельможи одобрили мои слабые опыты, мое перо не­
искусное, но смелое, чистосердечное. Я первый осме­
лился писать так, как говорят: я первый изгнал из
языка нашего грубые слова славянские, чужестран­
ные, не свойственные языку русскому,— и открыл
новую дорогу для грядущих талантов. Сатиры мои
будут иметь некоторую цену для потомков наших,
подобно древним картинам первых живописцев,
предшественников Рафаэля: в них они найдут изо-
231
бражение верное нравов и языка русского, в славном
периоде для России — от времен Петра до царствова­
ния счастливой, обожаемой нами Елисаветы,— и имя
мое (простите мне авторское самолюбие) будет ува­
жаемо в России более потому, что я первый осмелил­
ся говорить языком муз и философии, нежели потому,
что занимал важное место при дворе вашем.
А б б а т В. Прекрасно! Вы говорите, как истин­
ный философ.
М о н т е с к ь е . Мы желали бы видеть ваши сати­
ры на французском языке. Отчасти я согласен с вами:
картина нравов народа почти нового всегда любопыт­
на. Но... вот и аббат Гуаско, ваш приятель...
— Вы очень кстати навестили нас!— сказал Кан­
темир, обнимая аббата.— Вы перевели мои сатиры
на французский язык: прочитайте что-нибудь в угож­
дение г. президенту; а вас, господа, прошу терпения
и снисхождения...
Чтение и разговоры продолжались долго, даже за
полночь. Наконец Монтескье и аббат В. откланялись
министру и расстались... довольны ли им? не знаю.
Знаю только, что Кантемир, шевеля гаснувшие
уголья в камине, сказал аббату Гуаско:
— Признайся, любезный друг, Монтескье умный
человек, великий писатель... но...
— Но говорит о России, как невежда,— приба­
вил аббат Гуаско. Скромный Кантемир улыбнулся,
пожелал доброй ночи аббату, и они расстались.

[1816]
 РАЗНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

1807
Дано в Москве 1810-го мая 12 дня
Ж<уковски>м — Б<атюшко>ву

описание роскоши
римской, достойное кисти Ювеналово<1й>> и ужас­
ного века, в котором жил стихотворец, века варвар­
ства, роскоши, развращения нравов, бесстыдства,
пороков, когда они не имеют даже нужды покрывать­
ся покровом добродетели.

Гораций был всегда болен глазами, а Вергилий

имел слабую грудь и прерывистое дыхание. Вот от­
чего Август говаривал, когда находился в обществе
сих поэтов: «Я нахожусь между вздохов и слез».

Гораций всегда был осторожным. Глубокое по­

знание людей и света заставило его написать сле­
дующие строки, ибо, верно, Меценат с ним был откро­
венен, когда не Менандр, а поэт его называет просто
своим другом. «Меценат,— говорит наш счастли­
вец,— Меценат, когда я с ним бываю в колеснице,
235
спрашивает меня, который час?.. Думаешь ли ты, что
Таллина Фракийский единоборец устоит против
единоборца Сирейского? Холод утренний становит­
ся чувствителен тем, которые не предохраняют
себя и пр.»
«Сатира VI» — Г<ораций>
Если б я управлял государством, то Г<лин-
ке С. Н.> дал бы пенсию. Его журнал можно назвать
политическим. Он же сам похож на проповедника
крестового похода: тот же девиз и у него, что у Пус­
тынника Петра1: бог, вера, отечество.
Вкус можно назвать самым тонким рассудком.
Шиш<ков> богат рассудком, то, что называют
французы gros bon sens*; он видит, чувствует до­
вольно верно. Но все ли он видит, все ли чувствует?
Уродливая поэма к<нязя> Ш<ихматова>. —
Есть мозаика славенских слов, говорил М<ерзля-
ков>.

Какой великий писатель Тацит! Какой философ!

Какой живописец! Он вовсе не похож на обыкновен­
ных историков. Он рисует фигуры, дает им прилич­
ное положение, окружает их природою. Например,
Агрипина, супруга Германика, на острове Корсике
(Корфу) представлена летописцем с урною в руках,
окруженная детьми, царедворцами, бесчисленным
народом, который вместе с вдовицею оплакивает и ее,
и собственную трату. Или Тиверий, бледный, растер­
занный совестию, входит в Сенат: консулы, желая
изъявить печаль свою о смерти Друзия (сына Тиве-
риева), встречают его на нижних ступенях, сенато­
ры плачут — и тиран посреди стона и рыданий на-
* большой здравый смысл (фр.).
236
чинает речь свою.— Но выпишем лучше два места,
которые меня поразили. Первое: смерть Тиверия;
другое: Агрипины, матери Нерона.

Нет, я не поверю, чтоб Шолио, Шапель и все

эти эпикурейцы были так счастливы, как они об этом
пишут. Но они были счастливее иногда Паскаля,
Ларошефуко, Мольера и проч. А это уже много! Ла-
фонтен их был всех счастливее, оттого что он был
совершенный дурак, выключая своего великого та­
ланта.

«Тгор de vers emporte trop d'ennub*.— сказал

любезный Грессет. Это правда. Стихи и хорошее вино
все то же. Пей, а не упивайся. Херасков, говорил мне
Капнист, имел привычку или правило всякий день
писать положенное число стихов. Вот почему его
читать трудно. Горе тому, кто пишет от скуки!
Счастлив тот, кто пишет потому, что чувствует.

Прекрасная женщина всегда божество, особливо

если мила и умна, если хочет нравиться. Но где она
привлекательнее?— За арфой, за книгою, за пяль­
цами, за молитвою или в кадрили?— Нет совсем!—
а за столом, когда она делает салат.

Терпеть не могу людей, которые всё бранят, затем

чтоб прослыть глубокомысленными умниками. Прав­
ление дурно, войска дерутся дурно, погода дурна,
прежде лучше варили пиво и так далее. Но отчего
они сами дурны в своем семействе? отчего домаш­
ние их ненавидят?

* «Избыток стихов приводит к избытку скуки» (фр.).

237
 Мадам Жанлис мерзавка такая подлая, что я ее
ненавижу. Можно написать «Les deux reputati­
ons»* — и еще женщине! Можно ли бранить La
Нагре, который ее всегда превозносил до небес, был в
нее влюблен и поправлял, а может быть, и сочинял ее
сочинения? Можно ли ей бранить Мармонтеля за не­
знание света, который описан в его сказках мастер­
ским пером? Можно ли этой бабе поносить Вольтера
и критиковать его как мальчишку? Можно ли, нако­
нец, написать сказку, исполненную соблазнительных
сцен, исполненную ужаснейших картин, извлеченных
не из света, а из собственного сердца этой целомуд­
ренной госпожи, и все это посвятить aux jeunes per-
sonnes qui ont deja leurs seize ans?** — ???

Некоторые слова должно употреблять с благого­

вением. Кажется, Франклин снимал шляпу, произ­
нося имя бога. А у нас бог, вера, отечество, русские,
русское — все это, везде, кстати и некстати, в важном
и в безделицах, пишут, поют, напевают и, так ска­
зать, по словам Ивана Афанасьевича Дмитревского,
без всякого стыда!

Кто-то сказал и сказал правду: «Этот человек

умен, да только по-французски» (говоря о N.),—
т<о:> е<сть> нам кажется, что он умен!
Нет ничего скучнее, как жить с человеком, кото­
рый ничего не любит, ни собак, ни людей, ни ло­
шадей, ни книг. Что в офицере без честолюбия? Ты не
любишь крестов?— иди в отставку! а не смейся над
теми, которые их покупают кровью. Ты не имеешь
охоты к ружью!— Но зачем же мешать N. ходить
* «Две репутации» (фр.).
** Молодым людям, которым уже исполнилось шест­
надцать лет (фр.).
238
на охоту? Ты не играешь на скрипке?— Пусть же
играет сосед твой!.. Но отчего есть такие люди на
свете?— от самолюбия. Поверьте мне, что эта страсть
есть ключ всех страстей.

Женщины меня бесят. Они имеют дар ослеплять

и ослепляться. Они упрямы, оттого что слабы. Недо­
верчивы, оттого что слабы. Они злопамятны, оттого
что слабы. У них нет Mezzo termine*. Любить или
ненавидеть!— им надобна беспрестанная пища для
чувств, они не видят пороков в своих идолах, потому
что их обожают; а оттого-то они не способны к друж­
бе, ибо дружба едва ли ослепляется!— Но можно ли
бранить женщин? Можно: браните смело. У них
столько же добродетелей, сколько пороков.

Писать и поправлять одно другого труднее. Го­

раций говорит, чтоб стихотворец хранил девять лет
свои сочинения. Но я думаю, что девять лет поправ­
лять невозможно. Минута, в которую мы писали,
так будет далека от нас!., а эта минута есть творче­
ская. В эту минуту мы гораздо умнее, дальновиднее,
проницательнее, нежели после. Поправим выраже­
ние, слово, безделку, а испортим мысль, прервем
связь, нарушим целое, ослабим краски. Вдали пред­
меты слишком тусклы, вблизи ослепляют нас. Итак,
должно поправлять через неделю или две, когда еще
мы можем отдавать себе отчет в наших чувствова­
ниях, мыслях, соображении при сочинении стихов
или прозы. Как бы кто ни писал, как бы ни грешил
против правил и языка, но дарование, если он его
имеет, будет всегда видно. Но дарования одного,
без искусства, мало.

* середины в отношениях (ит.).

239
 Кто пишет стихи, тому не советую читать без
разбору все, что попадется под руку. Чтение хороших
стихов заранивает искру, которая воспламенит тебя.
Чтение дурных, особливо гладких, но вялых стихов
охлаждает дарование. Читай Державина, перечиты­
вай Ломоносова, тверди наизусть Богдановича, за­
глядывай в Крылова, но храни тебя бог от Академии,
а еще более от Шаликова.

Сочинения в прозе
«Финляндия» . . . 1
«Похвальное слово сну» . . 2
«Предслава и Добрыня», повесть 3
«Корчма в Молдавии» ibid . 4
«Венера» . . . . 5
«Стихотворец судья» 6

< П о каким цензурным законам> будет он су­

дить стихотворца?— По законам вкуса! Но вкус не
есть закон, ибо не имеет никакого основания, ибо
основан на чувствах изящного, на сердце, уме, позна­
нии, опытности и пр. Но во вкусе ошибались целые
Академии, начиная от нашей и до Парижской. Цензор
может сказать: книга ваша не будет напечатана,
потому что вы пишете против обрядов, против ре­
лигии, против системы, политики,— а я должен по­
виноваться, ибо это есть закон, ибо цензор в таком
случае опирается на закон, ибо всякий человек, ко­
торый еще в полном разуме, должен необходимо
повиноваться законам или ехать к ирокойзам. Но если
этот же самый цензор скажет мне: не печатайте
ваши книги, но потому, что у вас не богаты рифмы,
2-е, потому, что вы написали «горизонт», а не «обзор»
240
 и пр.,— что ему отвечать?— «Нет!..» Если б воскрес
и сам Ломоносов, то я не выбрал бы его в цензоры,
ибо и он мог бы ошибиться; может быть, грубее
Ваксина. Теперь спросим мы, какое зло приносят
книги, писанные дурным слогом? Кто перенимает у
Шаликова? Кто перенимает у Захарова? И кто читает
их?— Невежи или те, которые не в состоянии чи­
тать лучшего. Я думаю, что свободы книгопечатания
ограничивать никак не должно, особливо в наше
время. Мы запрещаем переводы французских книг,
а эти же самые книги продаются во всех иностран­
ных лавках, начиная от похабного Аретина до без­
божного Гольбака, начиная от «Орлеанской девки»
и до «Метафизики» Д'Аламберта.
Конечно, не должно позволять печатание безбож­
ных книг, не должно позволять переводов декламаций
против веры; должно запретить, и весьма строго,
все, что может привести в соблазн молодежь; но
должно ли положить меру продажи иностранных со­
чинений? Вот в каком случае цензура должна упо­
требить возможную строгость. Но и это почти не­
возможно. К чему послужило б запрещение вы­
воза?— У нас, везде, во всяком доме, найдут сотни
этих же самых книг. Французы сделали великое
зло изобретением стереотипов, ибо Дидот без за­
зрения совести перепечатал «La pucelle»* и пр., ибо
эти книги продаются за безделку везде, во всех
лавках. В Риме, в Мадриде и в Вене цензура слави­
лась своею строгостию: какая же польза?— В Риме
столько же безбожия и суеверия, сколько и при Бор-
жиях, в Вене распутство превосходит или, по крайней
мере, не уступает английскому и парижскому, и даже
сия излишняя строгость принесла вред, ибо обратила
па себя взоры Германии, и ученые немцы запутали
* «<Орлеанскую> девственницу» (фр.).
241
Берлин, Лейпциг, Лейден и проч., обрадовавшись
случаю показать свой тяжелой аттицизм, и закидали
венское правительство грубыми, несправедливыми
насмешками. Мадрид один устоял, почти невредим:
он сохранил нравы. Но и тут какая польза для наро­
да?— Так-то трудно удержать государство от раз­
врата, когда соседние народы оным заражены!
Теперь можно спросить у политиков: что нужно
народу для блага общественного? Просвещение или
невежество? Изберите то, либо другое, и ведите народ
ваш к избранной цели, не уклоняясь ни вправо, ни
влево. У вас два примера: Англия и Испания.

Замечание
Валькирии были у скандинавов и всех северных
народов богини вестницы смерти, послушные Одену.
Они во время битвы носились невидимо над войском,
вооруженные мечом, на белом коне воздушного
Естества, и избирали жертвы. Храбрых провождали в
Балкаллу, чертоги Оденовы, где уготован им был пир
и красавицы. Скальды воспевали воинам прежнюю
славу. Вот рай совершенно военный!
Готическое предание повествует, что есть такое
земное отверстие, ведущее к аду или Нифлеймру.
Многие воины туда спускались.
В книге «Эдда» (или гот<ическое> басносло­
вие) говорят о каком-то адском псе Монагармаре,
который питается последними вздохами умирающих.
Норпиры (или Парки): Урда, Верданда, Скуль-
да — имена их значат: прошедшее, настоящее,
будущее.
Гела — богиня смерти.
Лукк — злое начало, отец Гелы, пребывает в око­
вах до появления новых богов. Когда он расторгнет
242
узы свои, то люди, земля, солнце, звезды, весь мир
исчезнет — земля поглотится водою либо сгорит от
огня небесного. Сам Оден погибнет с божествами
своего семейства.
Это баснословие, кроме пиитической стороны,
представляет воображению и уму сторону совершен­
но новую. Оден есть верховное существо, бог страш­
ный и мстительный, в руках его награда храбрости,
единственная добродетель, которую почитали сии
варвары; но и он, и сие страшное божество, предмет
почитания смертных, и его Валкалла, исполинские
чертоги, должны некогда пасть перед роком! След­
ственно, Оден есть первый бог, которому народы
не даровали вечности!
Британцы вовсе не признавали богов и поклоня­
лись теням предков своих, которые жили в воздухе,
в облаках и являлись с месячным восходом. Сколько
красот Оссиан умел извлечь из этих басен!— Однако
народы сии, кажется, признавали какое-то верховное
существо.

Конечно, независимость есть благо, по крайней

мере, для меня. Есть люди, которым ничего не стоит
торговать своей свободою: эти люди созданы для
света. А я во сто раз счастливее, как бываю один,
нежели в многолюдном обществе, особливо, когда
я не в духе; тогда и самая малейшая обязанность
для меня тягостна. Человек в пустыне свободен,
человек в обществе раб, бедный еще более раб, не­
жели богатый. Но иногда богатство — тягостно;
покойный Ш-в тому пример. Кстати, я вспомнил те­
перь о каком-то чудаке из «Жилблаза», который хо­
тел быть независим и всегда весел. Он спрятал свое
сокровище в стену и из нее ежедневно брал по
червонцу, высчитав вперед, сколько ему осталось вре­
мени жить. Я бы желал иметь кошелек и в этом
243
кошельке один рубль, не более. Но чтобы этот рубль
всегда возрождался для истинных нужд.

Иные удивляются тому, что ученые люди (под

этим названием я разумею не тех, которые навьючили
память свою словами) бывают рассеянны в обществе:
а я удивляюсь тому, как иные из них могут быть при­
мечательны и всегда осторожны в обществе. Человек,
который занимается словесностью, имеет во сто раз
более мыслей и воспоминаний, нежели политик, ми­
нистр, генерал.
Я прочитал Монтаня недавно. Вот книга, кото­
рую буду перечитывать во всю мою жизнь!
Путешественник, проходя по долине, орошенной
ручьями, часто говорит: откуда эти воды? откуда
столько ключей?— идет далее и находит озеро; тогда
его удивление исчезает. Это озеро, говорит он, есть
источник маленьких речек, ручьев и протоков.
Этот путешественник — я, эти ключи — авторы,
которых я читал в молодости, это озеро — Монтань.
Все писатели, все моралисты, все стихотворцы по­
черпали в Монтане мысли, обороты или выражения.
Из всякой его страницы делали том. Его книгу можно
назвать весьма ученой, весьма забавной, весьма глу­
бокомысленной, никогда не утомительной, всегда но­
вой; одним словом, историей и романом человече­
ского сердца.
Монтаня можно сравнить с Гомером.

Боже мой, как скучен Д'Аламберт с академиче­

ской диалектикой!— Я насилу мог прочитать его
философию. Всё из головы!— ни одной мысли из
сердца! А видно, что честный человек, что желает
добра людям и любит их, вопреки материализму.
Жаль, что он заморозился и высушил себя матема-
244
тикой!— Он писал об музыке, затем что хотел про­
слыть светским человеком. Лучшее его сочинение
есть «Предисловие к Энциклопедии». Я уверен, что
если б он жил в средних веках, то был бы схоласти­
ком и ничего более, а Дидерот был бы Кальвином,
или Лютером, или папистом, то есть ему надобно
б было наделать шуму, жечь других или быть
повешену.

Обстоятельства образуют великих людей, а потом

великие люди образуют обстоятельства. Это старое!
Отчего Кантемира читаешь с удовольствием?—
Оттого, что он пишет о себе. Отчего Шаликова чита­
ешь с досадою?— Оттого, что он пишет о себе.

Я говорил с одним офицером про М.: «Он пишет

хорошо стихи».— «И! быть не может!» — отвечал
офицер. «Почему же быть не может?» — «Потому что
я с ним служил в одном полку!» — Каков ответ?

Поверьте мне, что дарование редко, что его надоб­

но уважать, даже баловать. Что б был Вольтер без
Ниноны < д е Ланкло>?—Марот без Francois?!?

Как легко, как трудно написать книгу!—

Напр<имер>, как легко написать грамматику (я не
говорю философическую, я не говорю о изобретении
или открытии новых истин). Как трудно написать
сказку, такую, как, <напр>имер, «Alcibiade»*. Как
легко написать трактат: о союзах, о упадках госу­
дарств, о ископаемом царстве, о летучих рыбах, о
бобрах, о бумажной фабрике. Как трудно написать
песню, такую, как пишет Сегюр. «Быть не может!»—
* «Алкивиад» (фр.).
245
А вот почему. Чтоб написать толстую ученую книгу,
вам надобно иметь бумагу, перо и книги. Выбирай
и пиши. Чтоб написать умную песню, надобно иметь
сердце и ум. Однако ж иные не любят ни певца, ни
дарования, а очень любят толстые книги. Я видел
людей, которые стояли на коленях перед профес­
сором, сочинителем «Лексикона» (!!!), и те же люди
разговаривали с Крыловым как с простяком.

О Горации
Гораций родился в самых счастливейших обстоя­
тельствах для. словесности. Латинский язык, об­
разованный великими писател<ям>и, получил
твердое основание. Высокий Лукреций, сладост­
ный Катулл прославили Италию. Саллустий уже
обнародовал до сего времени маленькую книгу, ко­
торая его поставила наряду с Титом Ливием.
Кипр, удививший сограждан высокими дарованиями,
очаровал их чистотою слога своего. Одним словом,
Цицерон, вознесший римское красноречие на са­
мую высшую степень, украсил прозу возможною ей
гармониею. Гораций, образовавший свой вкус
в отечестве, на двадцатилетнем возрасте учился
философии и словесности в Афинах. На двадцать
шестом году он был представлен Меценату Вер­
гилием и Варием, а вскоре и Августу самим Мецена­
том. Император дважды его обогащал, но не мог
заставить его принять должность секретаря — ибо он
дорожил своей свободою. Дарования и людскость
(urbanite), отличающие сего поэта, не могли бы
всегда удержать его на гряде любимца, когда б он
не был исполнен благоразумия. Он жил в таком веке,
в котором осторожность была единою позволи­
тельною добродетелью. Он не был защитником ни
одной особенной секты, а пользовался учением и
246
опытностию всех мудрецов.— Тонкий философ,
тонкий придворный, Гораций доказал, что человек
не может быть совершенно счастлив, что сердце
наше есть источник вечных желаний, и всегда но­
вых. Посреди шумного двора Августова, посреди
театра славы своей он мечтал о уединении, воскли­
цал: «О милый мой деревен<ски>й домик, убежище
мое, когда увижу тебя!» — Он написал сие глу­
бокое рассуждение, исполненное чувства: «Сча­
стие не принадлежит богатым исключительно, и тот,
кто от дня своего рождения до последнего часу жиз­
ни своей укрылся от взора человеческого, и тот не ме­
нее достоин сожаления!»
Он был одержим неизлечимою болезнь<ю:>
тех людей, которых фортуна рано осыпает дарами —
пресыщением. Послушаем, что он пишет к Селоту,
другу своему: «Вопреки моим предприятиям, я не
могу сделаться ни лучше, ни счастливее; ибо я го­
раздо здоровее телом, нежели умом. Я не хочу ни
слушать, ниже читать то, что меня могло бы успо­
коить. Сержусь на верных лекарей, которые хотят
меня вылечить, сержусь и на друзей моих, желаю­
щих извлечь меня из сего пагубного состояния.
Одним словом, я все делаю противное моему благо­
состоянию и противное собственному рассудку.
Когда я в Тиволи, мне хочется быть в Риме, когда
я в Риме, то мне желается быть в Тиволи».— Вот
что писал счастливейший из всех стихотворцев,
человек, которого всегда фортуна лелеяла как лю­
бимца своего! Не должно ли жалеть об умных лю­
дях, о тех, которые своими дарованиями услажда­
ют досуг наш, когда последний поденщик, дрово­
сек, в поте и пыли снискивающий хлеб свой, их
стократ счастливее! Если науки услаждают не­
сколько часов в жизни, то не оставляют ли они
в душе какую-то пустоту, которая отвлекает нас от
247
всех предметов, которая разочаровывает их, кото­
рая делает нас недовольными приближающи<ми-
ся> друзьями и пр.?

И. М. М<уравьев-Апостол> — любезнейший из
людей, человек, который имеет блестящий ум и
сердце, способное чувствовать все изящное,— ска­
зывал мне, что он не выпускает Горация из рук, что
учение сего стихотворца может заменить целый
век опытности, что он всякий день более и более от­
крывает в нем не только поэтических красот, но
истин, глубоких и утешительных.
Гораций был льстец Августов. Об этом напи­
саны были целые книги. Одни говорили, что льстить
Октавию, рушителю вольности, рушителю всякого
права, трусу на войне, коварному изменнику оте­
чества и друзей, есть пятно неизгладимое. Другие,
не столь строгие, утверждали, что он должен быть
благодарен императору, который усмирил междо­
усобную войну, водворил порядок, науки и законы,
что Горациева признательность к благодетелю не
есть порок и проч. Всякий может оставаться при
своем мнении. Мне же кажется, что стихотворец
сей, как и все люди, платил дань порокам и слабо­
сти, что трудно, очень трудно не ослепиться ласка­
ми Владельца, что Владелец, человек с увенчанной
главою, есть, по словам Вольтера, волшебник, что
самые строгие писатели, что пылкий Ювенал не
устоял бы против ласк Августовых; одним словом,
что трудно, весьма трудно судить поведение че­
ловека умного, которого слава перешла в потом­
ство почти без пятен. Расин, честный, набожный
Расин, умер оттого, что Лудвиг взглянул на него
косо. Но Гораций никогда не хотел продать свою
вольность за золото. Он отказался от почестей,
страшился забот, любил уединение. Не доказывает
248
ли это, что он имел прекрасную душу, исполнен­
ную благородства?
К какой-то книге, которая говорит о материях от­
влеченных, метафизических, была приложена кар­
тина, весьма остроумная, следующего содержания.
Представлен был ребенок, перед ним зеркало. Ре­
бенок, видя в нем свой образ, хочет его обнять.
Философ, стоящий вдали, смеется над его ошиб­
кою, а внизу картины надпись, относящаяся к Му­
дрецу: «Quid rides? — Fabula de te narratur!»*

Расписание моим сочинениям3

Иерусалима, песнь первая 1
ibid — из десятой 2
Послание к Тассу 3
Мечта 4
Воспоминания 5
Видение на берегах Леты . . . 6
Тибуллова элегия X (из I книги) 7
ibid — III из III книги . 8
Послание к Гнедичу. 9
К Петину 10
Веселый час . 11
Ложный страх 12
Привидение 13
Источник 14
Челнок 15
Счастливец . 16
Элизий . . . . 17
Ответ Г<недичу> 18
К Хлое из деревни . 19

* «Чему смеешься?— Сказание говорит о тебе!» (лат.)4

249
 К Ч-й 20
Желания 21
Из Метастазия 22
Семеновой 23
Семь грехов 24
Ода Лебрюна на старость 25
Басни: Сон могольца . . . 26
Блестящий червяк 27
Книги и журналист 28
Орел и уж 29
Из Петрарки: Вечер 30
На смерть Лауры 31
Смесь: Эпиграммы . 32
На смерть Пнина 33
В день рождения N 34
На смерть Хераскова 35
Урок красавице 36
Хлоин ответ . 37
А. П. С. Приписание . 38
Надпись на могиле пастушки 39
Басня: Лиса и пчелы 40
Песнь песней 41
Русский витязь . . . 42
Отрывок из «Иснель и Аслеги» 43
Мадагаскарские песни . 44

Я знаю одного человека, который ежедневно

влюбляется, потому что он празден. Другой же ни­
когда влюблен не был, потому что ему недосуг. Од­
ного почитают степенным, а другого — помешан­
ным. Но поставьте первого на место последнего...
Любовь может быть в голове, в сердце и в крови.
Головная всех опаснее и всех холоднее. Это лю­
бовь мечтателей, стихотворцев и сумасшедших. Лю­
бовь сердечная менее других. Любовь в крови весь­
ма о'быкновенна: это любовь бюффона5. Но ис-
250
тинная любовь должна быть и в голове, и в сердце,
и в крови... Вот блаженство! — Вот ад!

Cosner, известный схоластик, говаривал о сво­

их творениях, что они ему не стоили ни малейших
усилий. Другие играли в кости, бросая их по сто­
лу; он бросил чернила на бумагу — это была его
игра. Сколько у нас стихотворцев Cosner-ов!

Элегия
Я заметил, что тот, кто пишет хорошо, рассуж­
дает всегда справедливо о своем искусстве. Если
вы хотите научиться, то говорите с часовым масте­
ром о часах, с офицером о солдатах, с крестьяни­
ном о землепашестве. Если хотите научиться пи­
сать, то читайте правила тех, которые подали при­
меры в их искусстве. Теперь дело идет не о мета­
физике, о поэзии, которая есть искусство самое
легкое и самое трудное, которое требует прилежания
и труда гораздо более, нежели как об этом думают
светские люди...

Я уверен в том, что Тасс нередко подражал

Петрарке. Вот тому доказательство: Эрминия, на-
чертывая на вязах имя Танкредово, погружается
в сладкую задумчивость... всё вокруг ее безмолвст­
вует, природа разделяет с ней печаль ее, полуден­
ный зной опаляет долину, козы покоятся под тенью
широких ветвей...
Эта картина прелестна...
251
 Май 1811. Я недавно нашел в Донском монасты­
ре между прочими надписями одну, которая меня
тронула до слез; вот она:
НЕ УМРЕ, СПИТ ДЕВИЦА.

Эти слова взяты, конечно, из Евангелия6 и весь­

ма кстати приложены к девице, которая завяла на
утре жизни своей, et rose elle a vecu се que vivent
les roses, Tespace du matin...*

ЧУЖОЕ: МОЕ СОКРОВИЩЕ!

1817
Деревня — летом

Во множестве старейшин ставай.

И аще кто премудр, тому прилепися.
Всяку повесть божественную вос-
хощи слушати, и притчи разума да
не убежат тебе! Аще узриши ра­
зумна, утренюй к нему, и степени
дверей его да трет нога твоя.
Ииуса сына Сирахова1

Что писать в прозе

«Опыт об открытии Исландии» Буле. Поэма
«Скандинавы» Монброна. Писарев. Маллет.
О сочинении Радищева.
Что-нибудь об искусствах. Например, опыт о

* а роза прожила столько, сколько живут розы —

одно утро... (фр.)
252
русском ландшафте. Смотри Геснера о ландшафте,
Гиршфельда и проч. О баталиях. О рисунке ка­
рандашном и проч.
О войне и баталиях относительно к живописи
и поэзии. *
Что-нибудь о немецкой литературе. По крайней
мере, отдать себе отчет в том, что я прочитал.

Надобно, чтобы в душе моей никогда не погасла

прекрасная страсть к прекрасному, которое столь
привлекательно в искусствах и в словесности; но йе
должно пресытиться им. Всему есть мера. Творения
Расина, Тасса, Вергилия, Ариоста вечно пленительны
для новой души: счастлив — кто умеет плакать, кто
может проливать слезы удивления за тридцать лет.
Гораций просил, чтобы Зевес прекратил его жизнь,
когда он учинится бесчувствен ко звукам лир.
Я очень его понимаю молитву.

МОЕ
Я заметил, что посреди великих чувств дружбы
и любви имеются какие-то искры эгоизма, которые
рано или поздно разгораются и дружбу и любовь
пожирают. Одна добродетель, но твердая, и посто­
янная, и деятельная, может погасить их.
Сенека, разъезжая в дурной повозке в окрест­
ностях пышного Рима, краснел, когда встречал
богатых людей. «Кто краснеет от худой повозки,—
воскликнул он,— будет гордиться богатою колесни­
цею!» Avis au lecteur, a celui plutot qui vient de
transcrire le passage de Seneque*.
У Сенеки было несчетное множество костяных

* Замечание читателю, прежде всего тому, кто только

что перевел этот отрывок из Сенеки (фр.).

253
столов: посудите о его богатстве; верить ли похва­
ле его бедности? Лагарп на него жестоко напада­
ет, а из комментаторов Юст-Липсий. Справлюсь
с ними. Но Лагарпу нельзя во всем верить: он че­
ловек пристрастный. Дидерот пожаловал Сенеку
в Сократы,— то как не бранить его Лагарпу?
Чем более читаю Сенеку, тем более нахожу, что
он похож на Шатобриана: Шатобриан — Сенека в
христианстве по слогу, по душе, не смею сказать по
поведению.

Мая 3-го 1817

Болезнь моя не миновала, а немного затихла.
Кругом мрачное молчание. Дом пуст, дождик накра­
пывает, в саду слякоть. Что делать? Все прочитал,
что было, даже «Вестник Европы». Давай вспо­
минать старину. Давай писать набело, impromptu*,
без самолюбия, и посмотрим, что выльется. Писать
так скоро, как говоришь, без претензий, как мало
авторов пишут, ибо самолюбие всегда за полу дер­
гает и на место первого слова заставляет ставить
другое. Но Монтань писал, как на ум приходило
ему: верю. Но Монтань — человек истинно необык­
новенный. Я сравниваю его ум с запруженным
источником: поднимите шлюзу, и вода хлынет и те­
чет беспрестанно, пенясь, кипя, течет всегда чи­
стая, всегда здоровая — отчего? Оттого, что резер­
вуар был обилен. С маленьким умом, с вялым и не­
быстрым, каков мой, писать прямо набело очень
трудно; но сегодня я в духе и хочу сделать tour de
force**. Перо немного рассеет тоску мою. Итак...
Но вот уж и я в тупик стал. С чего начать? О чем

* экспромтом (фр.).
** героическое усилие (фр.).
254
писать? Отдавать себе отчет в протекшем, описы­
вать настоящее и планы будущего. Но это, признать­
ся, очень скучно. Говорить о протекшем хорошо на
старости, и то великим людям или богатым перед
наследниками, которые из снисхождения слушают:
On en vaut mieux quand on est ecoute*.
Что говорить о настоящем! Оно едва ли суще­
ствует. Будущее... о, будущее для меня очень тя­
гостно с некоторого времени! Итак, пиши о чем-
нибудь. Рассуждай! Рассуждать несколько раз про­
бовал, но мне что-то все не удается: для меня, го­
ворят добрые люди, рассуждать все равно, что ино­
му умничать. Это больно. Отчего я не могу рассуж­
дать?
Первый резон: мал ростом.
2 — не довольно дороден.
3 — рассеян.
4 — слишком снисходителен.
5 — ничего не знаю с корня, а одни вер­
шки, даже и в поэзии, хотя целый
век бледнею над рифмами.
6 — не чиновен, не знатен, не богат.
7 — не женат.
8 — не умею играть в бостон и в вист.
9 — ни в шах и мат.
10
11. После придумаю остальные резоны,
по которым рассудок заставляет меня смиряться. Но
писать надобно. Мне очень скучно без пера. Пробовал
рисовать — не рисуется, писать вензеля — теперь ни
в кого не влюблен; что же делать? Научите, добрые
люди, а говорить не с кем. Не знаю, как помочь
горю. Давай — подумаю. Кстати, вспоминаю чужие

* Цена человека растет, когда его слушают (фр.).

255
 слова — Вольтера, помнится — et voila comme on
ecrit l'histoire!*
Я вспомнил их машинально, почему, не знаю.
А эти слова заставляют меня вспомнить о том, чему
я бывал свидетелем в жизни моей и что видел
после в описании. Какая разница — боже мой,
какая!
Et voila comme on ecrit l'histoire!
Простой ратник, я видел падение Москвы, ви­
дел войну 1812, 13 и 14 <годов>, видел и читал
газеты и современные истории. Сколько лжи! И вот
тому пример в «Северной почте».
Мы были в Эльзасе. Раевский командовал то­
гда гренадерами. Призывает меня вечером кой о
чем поболтать у камина. Войско было тогда в со­
вершенном бездействии, и время, как свинец, ле­
жало у генерала на сердце. Он курил, очень много
по обыкновению, читал журналы, гладил свою аме­
риканскую собачку — животное самое гнусное, не
тем бы вспомянуть его! — и которое мы, адъютанты,
исподтишка били и ласкали в присутствии генера­
ла: что очень не похвально, скажете вы — но что же
делать? Пример подавали свыше, другие генера­
лы, находившиеся под начальством Раев<ского>.
Мало-помалу все разошлись, и я остался один. «Са­
дись!» Сел. «Хочешь курить?» — «Очень благода­
рен». Я из гордости не позволял себе никакой воль­
ности при его высокопревос<ходительстве>. «Ну
так давай говорить!» — «Извольте». Слово за сло­
во — разговор сделался любопытным. Раев<ский;>
очень умен и удивительно искренен, даже до ребя­
чества, при всей хитрости своей. Он же меня лю­
бил (в это время), и слова лились рекою. Всем до­
ставалось. Silis a cela de bon, c'est que quand il

* и вот как пшиется история! (фр.)

256
frappe, il assome*. Он вовсе не учен, но что зна­
ет, то знает. Ум его ленив, но в минуты деятельно­
сти ясен, остер. Он засыпает и просыпается. Но де­
ло теперь о том, что он мне говорил. Кампания 1812
года была предметом нашего болтанья.
«Из меня сделали римлянина, милый Бат<юш-
ков>,— сказал он мне,— из Мил<орадовича> ве­
ликого человека, из Вит<генштейна> спасителя
отечества, из Кутузова — Фабия. Я не римлянин,—
но зато и эти господа — не великие птицы. Обстоя­
тельства ими управляли, теперь всем движет госу­
дарь. Провидение спасало отечество. Европу спа­
сает государь, или провидение его внушает. При­
ехал царь — все великие люди исчезли. Он был в
Петербурге, и карлы выросли. Сколько небылиц
напечатали эти карлы! Про меня сказали, что я под
Дашковкой принес на жертву детей моих».— «Пом­
ню,— отвечал я,— в Петербурге вас до небес пре­
возносили».— «За то, чего я не сделал, а за истин­
ные мои заслуги хвалили Милорадови<ча> и Ос-
термана. Вот слава! вот плоды трудов!» — «Но по­
милуйте, ваше высокопр<евосходительство>!— не
вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на
мост, повторяя: «Вперед, ребята. Я и дети мои от­
кроем вам путь ко славе»,— или что-то тому по­
добное». Раев<ский> засмеялся. «Я так никогда
не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был
впереди. Солдаты пятились. Я ободрял их. Со мною
были адъютанты, ординарцы. По левую сторону
всех перебило и переранило. На мне остановилась
картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Млад­
ший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий
ребенок), и пуля прострелила ему панталоны; вот

* У Силиса то хорошо, что когда он бьет, то наповал

(ФР>-
9 К. Батюшкой 257
 и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге. Твой
приятель (Жуковс<кий>) воспел в стихах. Гра­
веры, журналисты, нувеллисты воспользовались
удобным случаем,- и я пожалован римлянином. Et
voila comme on ecrit l'histoire!»
Вот что мне говорил Раев<ский>.
Но охотникам до анекдотов я могу рассказать
другой, не менее любопытный, и который доказыва­
ет его присутствие ума и обнажает его душу; он
мне не сделал никакого добра, но хвалить его мне
приятно, хвалить как истинного героя, и я с удо­
вольствием теперь, в тишине сельского кабинета,
вспоминаю старину. Под Лейпцигом мы бились
(4-го ч<исла>) у красного дома. Направо, нале­
во все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли
грудью. Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен.
Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудоволь­
ствие на лице его, беспокойства ни малого. В опас­
ности он истинный герой, он прелестен. Глаза его
разгорятся, как угли, и благородная осанка его
поистине сделается величественною. Писарев летал,
как вихорь, на коне по грудам тел — точно но гру­
дам,— и Рае<вский> мне говорил: «Он моло­
дец».
Французы усиливались. Мы слабели: но ни шагу
вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заме­
тил изменение в лице генерала и подумал: «Видно,
дело идет дурно». Он, оборотясь ко мне, сказал очень"
тихо, так, что я едва услышал: «Б<атюшков>,
посмотри, что у меня». Взял меня за руку (мы бы­
ли верхами), и руку мою положил себе под плащ,
потом под мундир. Второпях я не мог догадаться,
чего он хочет. Наконец, и свою руку, освобоДя от
поводов, положил за пазуху, вынул ее и очень хлад­
нокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, по­
бледнел. Он сказал мне довольно сухо: «Молчи!»
258
Еще минута — еще другая — пули летали беспре­
станно,— наконец, Р<аевский>, наклонясь ко
мне, прошептал: «Отъедем несколько шагов: я ранен
жестоко!» Отъехали. «Скачи за лекарем!» Поскакал.
Нашли двоих. Один решился ехать под пули, другой
воротился. Но я не нашел генерала там, где его
оставил. Казак указал мне на деревню пикою,
проговоря: «Он там ожидает вас». Мы прилетели.
Р<аевский> сходил с лошади, окруженный двумя
или тремя офицерами. Помнится, Давыдовым и Ме-
демом, храбрейшими и лучшими из товарищей. На
лице его видна бледность и страдание, но беспо­
койство не о себе, о гренадерах. Он все поглядывал
за вороты на огни неприятельские и наши. Мы раз­
дели его. Сняли плащ, мундир, фуфайку, рубашку —
пуля раздробила кость грудную, но выпала сама со­
бою. Мы суетились, как обыкновенно водится при
таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было
весьма важно: я сказал это на ухо хирургу. «Ни­
чего, ничего»,— отвечал Р<аевский> (который, не­
смотря на свою глухоту, вслушался в разговор наш)
и потом, оборотясь ко мне: «Чего бояться, г<Соспо-
дин> Поэт (он так называл меня в шутку, когда
был весел):
Je n'ai plus rien du sang qui m'a donne la vie.
II a dans les combats coule pour la patrie»*.
И это он сказал с необыкновенной живостью.
Издранная его рубашка, ручьи крови, лекарь, пе­
ревязывающий рану, офицеры, которые суетились
вокруг тяжко раненного генерала — лучшего, может
быть, из всей армии,— беспрестанная пальба и дым
орудий, важность минуты! одним словом, все об-

* У меня нет больше крови, которая давала мне2 жизнь.

Она в сраженьях пролита за родину (фр.) .
259
стоятельства придавали интерес этим стихам. Вот
анекдот. Он стоит тяжелой прозы «Северной поч­
ты»: «Ребята, вперед» и проч. За истину его я руча­
юсь. Я был свидетелем, Давыдов, Медем и лекарь
Витгенштейновой главной квартиры.
Он тем более важен, сей анекдот, что про Ра-
евск<ого> набрать не много. Он молчалив, скро­
мен отчасти, скрыт, недоверчив, знает людей, не
уважает ими. Он, одним словом, во всем контраст
Милорадовичу и, кажется, находит удовольствие
не походить на него ни в чем. У него есть большие
слабости и великие военные качества. С лишком
одиннадцать месяцев я был при нем неотлучен. Спал
и ел при нем: я его знаю совершенно, более, нежели
он меня. И здесь, про себя, с удовольствием отдаю
ему справедливость, не угождением, не признатель­
ностью исторгнутую. Раевский славный воин и иног­
да хороший человек — иногда очень странный.
Вот что я намарал не херя. Слава богу! Часок
пролетел так, что я его и не приметил. Я могу пи­
сать скоро, без поправок и буду писать все, что при­
дет на ум, пока лень не выдернет пера из руки.

8 мая. Я предполагал — случилось иначе,— что

нынешнею весною могу предпринять путешествие
для моего здоровья по России. В половине апреля
быть в Москве. Закупить все нужное, книги, вещи,
экипаж. Провести три недели посреди шума город­
ского. Посоветоваться с лекарями, и в первых числах
мая отправиться на Кавказ. Пробыть там два- курса,
а на осень в Тавриду. Конец сентября, октябрь и но­
ябрь весь пробыть на берегах Черного моря, в счаст­
ливейшей стране, и потом через Киев, к Новому го­
ду воротиться в Москву.— Но ветры унесли мои же­
лания!
В молодости мы полагаем, что люди или добры,
260
или злы: они белы или черны. Вступая в средние
лета, открываем людей ни совершенно черных, ни
совершенно белых; Монтань бы сказал: серых. Но
зато истинная опытность должна научать снисхож­
дению, без которого нет ни одной общественной доб­
родетели: надобно жить с серыми или жить в Дио-
геновой бочке.
Для того, чтобы писать хорошо в стихах — в ка­
ком бы то ни было роде,— писать разнообразно,
слогом сильным и приятным, с мыслями незаемными,
с чувствами,— надобно много писать прозою, но не
для публики, а записывать просто для себя. Я ча­
сто испытывал на себе, что этот способ мне удавал­
ся: рано или поздно писанное в прозе пригодится.—
«Она питательница стиха»,— сказал Альфьери, ес­
ли память мне не изменила. Кстати, о памяти, моя
так упряма, своенравна, что я прихожу часто в от­
чаяние. Учу наизусть стихи и ничего затвердить
не мог: одни италиянские врезываются в моей па­
мяти. Отчего? Не оттого ли, что они угождают слуху
более других?
Я прежде мало писал от лени, теперь от болезни,
и мир ушам!
Сен-Ламбер советует экзаменовать себя по ис­
течении некоторого времени: прекрасный способ.
Лучшее средство уничтожать некоторую часть
своего самолюбия. Самый ученейший человек без
книг, без пособий знает мало и не твердо. Знание
профессоров науки есть знание или искусство поль­
зоваться чужими сведениями.
В прекрасных садах Швенцина и потом, в трак­
тире местном, я видел в первый раз Ланского и Уша­
кова. Генералы оба, и оба убиты в 1814-м, под Лао-
ном, если не ошибаюсь. Блюхера видел в первый
раз во Франкфурте-на-Майне, потом в сражении
под Бриенном. Клейста в Богемии и под Лейпци-
261
 гом часто. Цитена в Ноллендорфе часто. Шварцен-
берга — везде. Славного Воронцова я видел в окре­
стностях Парижа.
«Быть весьма умным, весьма сведущим — не
в нашей состоит воле; быть же героем в деле зави­
сит от каждого. Кто же не захочет быть героем?» —
Так говорит Воронцов в приказе 12-й дивизии 1815
< г . > . Но я здесь в тишине думаю и, конечно, не
ошибаюсь, что эти слова можно приложить и к да­
рованию; вот как: не в нашей воле иметь дарова­
ния, часто не в нашей воле развить и те, которые
нам дала природа, но быть честным в нашей воле:
ergo!* Но быть добрым в нашей воле, ergo! Но быть
снисходительным, великодушным, постоянным
в нашей воле. Ergo!
Карамзин мне говорил однажды: «Человек со­
здан трудиться, работать и наслаждаться. Он всех
тварей живущее, он все перенести может. Для него
нет совершенного лишения, совершенного бед­
ствия — я, по крайней мере, не знаю — кроме бес­
славия»,— прибавил он, подумав немного.
Может быть,, лучший признак мудрости есть кро­
тость, «тихий нрав в крови», как говорит Дер­
жавин3.
Слава богу, еще можно жить и наслаждаться
жизнию: прогулка в поле не скучна; это я сегодня
с радостию испытал.
С какой стороны ни рассматривай человека и се­
бя в обществе, найдешь, что снисхождение должно
быть первою добродетелию. Снисхождение в ре­
чах, в поступках, в мыслях: оно-то дает эту прелесть
доброты, которая едва ли не любезнее всего на све­
те. Наморщить лоб и взять Ювеналову дубину не
так-то трудно. Но шутить с жизнию, как Гораций,—.
* следовательно! (лат.)
262
вот истинный камень философии. Снисхождение
должно иметь границы. Брань пороку, прощение сла­
бости. Рассудок отличит порок от слабости. Надоб­
но быть снисходительным и к себе: сделал дурно
сегодня — не унывай: теперь упал — завтра вста­
нешь. Не валяйся только в грязи. Мемнон хотел
быть совершенно добродетельным и очутился без
глаза. Александр убил Клита и загладил преступле­
ние свое великими делами. Несчастия, болезни час­
то лишают нас снисхождения или благоволения,
но должно стараться вырвать их из рук несчастия
и вечно таить в сердце.

В 1814 < г . > , в бытность мою в Париже, я жил

у Д<амаса:> и сделался болен. Послал в ближай­
шую биб<Слиотеку>> за книгами. Приносят «Paul et
Virginie»*, которую я читал уже несколько раз,
читал и заливался слезами, и какие слезы! Самые
приятнейшие, чистейшие! После шума военного, по­
сле ядер и грома, после страшнейшего зрелища
разрушения и, наконец, после всей роскоши и пре­
лести нового Вавилона, которые я успел уже вку­
сить до пресыщения, чтение этой книги облегчило
мое сердце и примирило с миром. Автор оной, Вег-
nardin de St.-Pierre, умер незадолго перед нами. Он
много странствовал, служил в России офицером и,
видно, был несчастлив. Мечтатель, подобный Руссо.
Его философия — бред, в котором сияет воображе­
ние и всегда видно доброе и чувствительное
сердце.

Выслушайте меня, бога ради. Я намекну вам

только, каким образом можно составить книгу при­
ятную и полезную. Удивляюсь, что ни один из наших

* «Поля и Виргинию» (фр.).

263
литераторов не принялся за подобный труд. Вот
план en grand*.
Говорить об одной русской словесности, не начи­
ная с Лединых яиц, не излагая новых теорий: но
говорить просто, как можно приятнее и яснее для
людей светских; и предполагая, что читатели имеют
обширные сведения в иностранной литературе, но
своей собственной не знают, показать им ее рожде­
ние, ход, сходство и разницу ее от других литера­
тур, все эпохи ее и, наконец, довести до времен на­
ших.
Дайте форму, какую вздумается. Но вот изло­
жение материй.
1. О славенском языке. Опять не начи­
нать от Сима, Хама и Афета! А с Библии, которую
мы, по привычке, зовем славенскою. О русском языке.
2. О языке во времена некоторых кня­
зей и царей. Влияние (пагубное) татар.
3. О языке во времена Петра I. Пропо­
ведники. Переводы иностранных книг по именному
указу.
4. Тредьяковский и его товарищи. Путе­
шественники и ученые.
5 и 6. Кантемир. Статья интересная. Ака­
демия наук. Ученые иностранцы. Борьба старых
нравов с новыми, старого языка с новым. Влия­
ние искусств, наук, роскоши, двора и женщин на
язык и литера<туру:>.
7. Ломоносов*.
8. Сумароков.
9. Современные им писатели.
10. Фонвизин. Образование прозы.
П. Болтин, Елагин, историки. Перевод­
чики.

* в целом (фр.).
264
 12. Обозрение журналов. Влияние их.
Участие Екатерины в издании «Собеседника». При­
дворный театр. Господствование французской сло­
весности и вольтерианизм. Желание имп <ерат-
рицы>> воскресить старинный язык русской. Не­
сообразности.
13. Петров, Майков.
14. Державин: «Он памятник себе воз­
двиг чудесный, вечный»5.
15.Подражатели его. Взгляд на словес­
ность вообще. Успехи. Недостатки.
16. Богданович. Влияние его.
17. Херасков. Проза его и стихи.
18. Карамзин. Ход его. Влияние на
язык вообще.
19. Дмитриев. Характер его дарования,
красивость и точность. Он то же делает у нас, что
Буало или Попе у себя.
20. Подражатели их.
21. Княжнин. Взгляд на театр вообще.
Княжнина комедия и трагедия. Может быть, климат
и конституция не позволяют нам иметь своего, на­
ционального театра.
22. Озеров.
23. Хемницер. Крылов. Жуковский.
24. Муравьев. Книги его изданы недавно.
Он первой говорил о морали. Он выше своего време­
ни и духом, и сведениями.
25. Бобров. Мерзляков. Востоков. Воей­
ков. Переводы Кострова и Гнедича. Пушкин. Вязем­
ский, Сумароков Панкратий. Нелединский. Взгляд
на издание Жуковского и потом Кавелина. Заме­
чание на письма И. М. <Муравьева-Апосто-
ла;> из Нижнего.
26. Шишков. Его мнения. Он прав, он

265
виноват. Его противники: Макаров, Дашков,
Никольской.
27. Обозрение словесности с тех пор, как
Карамзин оставил «Вестник». Труды Каченовского.
28. Статьи интересные о некоторых
писателях, как-то: Радищев, Пнин. Беницки<й>.
Колычев.
Словесность надлежит разделить на эпохи.
I. Ломоносова.
II. Фонвизина.
III. Державина.
IV. Карамзина.
V. До времен наших.
Сии эпохи должны быть ясными точками. Потом:
не должно из виду упускать действие иностранных
языков на наш язык. Переводы ученых с греческого
и латинского. Что заняли мы у французов, и какое
действие имели переводы романов Вольтера и
проч.
Новикова труды. Влияние новорожденной немец­
кой словесности и отчасти английской. В чем мы
успели? Почему лирический род процветал и должен
погаснуть? Что всего свойственнее русским? Богатст­
во и бедность языка. Может ли процветать язык без
философии и почему может, но не долго? Влияние
церковного языка на гражданской и гражданского
на духовное красноречие. Все сии вопросы требуют
ясного разрешения и должны быть размещены по
приличным местам.
Должно представить картину нравов при Петре,
Елисавете и Екатерине: до Ломоносова, при нем, при
Державине, при Карамзине. Пустословить на кафед­
ре по следам Батте и Буттервека легко; но какая
польза? Здесь надобно говорить дело просто, свобод­
но, приятно.

266
 Мысли о литературе
«Tout vouloir est d'un fou»*,— сказал Вольтер,
который сам погрешил, желая успеть во всех родах
словесности: границы есть уму, и даже величайшему.
Может ли один человек написать басни Лафонте-
новы, Шекспирова «Отелло», Мольерова «Мизантро­
па» и Д'Аламбертово «Предисловие к Энциклопе­
дии»? Нет, конечно. Зачем же Вольтер... но бог
с ним!
Не надобно любителю изящного отставать от сло­
весности. Те, которые не читали Виланда, Гете, Шил­
лера, Миллера и" даже Канта, похожи на деревенских
старух, которые не знают, что мы взяли Париж и что
Москва сожжена — до сих пор сомневаются. Но не
надобно вдаваться в другую крайность. Не надобно
беспрестанно слоняться из одной литерат<уры;>
в другую или заниматься одною древностию. И те, и
другие шалеют, как говорит мой чистосердечный
Кантемир о сытом и моте. Есть середина.
Какая пучина! Англичане, немцы, италиянцы,
португальцы, гишпанцы, французы, восточные полу­
денные народы, и вечные древние! Кто обнимет все
творения ума человеческого! и зачем? Крылов ни­
чего не читает, кроме «Всемирного путешественника»,
расходной книги и календаря, а его будут читать
и внуки наши. Талант нелюбопытен — ум жаден к
новости: но что в уме без таланта, скажите, бога
ради! И талант есть ум — правда! Но ум сосре­
доточенный.
Каждый язык имеет свое словотечение, свою гар­
монию. И странно бы было русскому, или италиянцу,
или англичанину писать для французского уха, и
наоборот. Гармония, мужественная гармония, не

* «Желать всего свойственно безумцу» (фр.).

267
всегда прибегает к плавности. Я не знаю плавнее
этих стихов:
На светло-голубом эфире
Златая плавала луна
и пр.6.
И оды «Соловей» Державина. Но какая гармония в
«Водопаде» и в «Оде на смерть Мещерского»: «Гла­
гол времен, металла звон!»
Данте — великий поэт: он говорит памяти, уху,
глазам, рассудку, воображению, сердцу. Есть писате­
ли, у которых слог темен; у иных мутен. Мутен, когда
слова не на месте, темен, когда слова не выражают
мысли или мысли не ясны от недостатка точности
и натуральной логики. Можно быть глубокомыслен­
ным и не темным, и должно быть ясным, всегда
ясным для людей образованных и для великих душ.
Ученость сушит ум, рассеяние — сердце.
Театральные издержки в Греции были столь вы­
соки, что представление одной трагедии Софокла
и Эврипида стоило государству более, нежели война
с персами, говорит Плутарх. Мы платим актерам
по двести, по триста рублей; лучшему тысячи две
в год. Наши декорации не стоят ничего. Зато... у нас
и трагики, и комики, и зрители!

N.N.N.
?
Недавно я имел случай познакомиться с стран­
ным человеком, каких много! Вот некоторые черты
его характера и жизни.
Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень
здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспе­
чен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра — ударил-
268
ся в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лицо
у него точно доброе, как сердце, но столь же непо­
стоянно. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он пе­
ренес три войны и на биваках был здоров, в покое —
умирал. В походе он никогда не унывал и всегда
готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечно-
стию, которой сам удивлялся; в мире для него все
тягостно, и малейшая обязанность, какого бы рода
ни было, есть свинцовое бремя. Когда долг призы­
вает к чему-нибудь, он исполняет великодушно, точно
так, как в болезни принимает ревень, не поморщив­
шись. Но что в этом хорошего? К чему служит это?
Он мало вещей или обязанностей считает за долг,
ибо его маленькая голова любит философствовать,
но так криво, так косо, что это вредит ему беспрестан­
но. Он служил в военной службе и в гражданской:
в первой очень усердно и очень неудачно; во вто­
рой — удачно и очень неусердно. Обе службы ему
надоели, ибо, поистине, он не охотник до чинов и
крестов. А плакал, когда его обошли чином и не дали
креста! Как растолкуют это? Он вспыльчив, как со­
бака, и кроток, как овечка.
В нем два человека. Один добр, прост, весел,
услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества,
щедр, трезв, мил. Другой человек — не думайте, что­
бы я увеличивал его дурные качества, право нет —
и вы увидите сами, почему,— другой человек — злой,
коварный, завистливый, жадный, иногда корыстолю­
бивый, но редко; мрачный, угрюмый, прихотливый,
недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый,
до излишества, непостоянный в любви и честолю­
бивый во всех родах честолюбия. Этот человек, то
есть черный — прямой урод. Оба человека живут в
одном теле. Как это? Не знаю; знаю только, что у
нашего чудака профиль дурного человека, а по­
смотришь в глаза, так найдешь доброго: надобно
269
только смотреть пристально и долго. За это един­
ственно я люблю его! Горе, кто знает его с профили!
Послушайте далее: он имеет некоторые таланты и не
имеет никакого. Ни в чем не успел, а пишет очень
часто. Ум его очень длинен и очень узок. Терпение
его, от болезни ли или от другой причины, очень
слабо; внимание рассеянно, память вялая и притуп­
лена чтением: посудите сами, как успеть ему в чем-
нибудь?
В обществе он иногда очень мил, иногда очень
нравился каким-то особенным манером, тогда как
приносили в него доброту сердечную, беспечность
и снисходительность к людям. Но как стали прино­
сить самолюбие, уважение к себе, упрямство в душу
усталую, то все увидели в нем человека моего с про­
фили. Он иногда удивительно красноречив: умеет
войти, сказать — иногда туп, косноязычен, застенчив.
Он жил в аде — он был на Олимпе. Это приметно
в нем. Он благословен, он проклят каким-то гением.
Три дни думает о добре, желает делать доброе дело —
вдруг недостанет терпения — на четвертый он сде­
лается зол, неблагодарен; тогда не смотрите на про­
филь его! Он умеет говорить очень колко; пишет
иногда очень остро насчет ближнего. Но тот человек,
т<Со> е<сть;> доброй, любит людей и горестно
плачет над эпиграммами черного человека. Белый
человек спасает черного слезами перед творцом,
слезами живого раскаяния и добрыми поступками
перед людьми. Дурной человек все портит и всему
мешает: он надменнее сатаны, а белый не уступает
в доброте ангелу-хранителю. Каким странным об­
разом здесь два составляют одно? Зло так тесно
связано с добром и отличено стол-ь резкими чертами?
Откуда этот человек, или эти человеки, белый и чер­
ный, составляющие нашего знакомца? Но продол­
жим его изображение.
270
 Он — который из них, белый или черный?—
он или они оба любят славу. Черный все любит, даже
готов стать на колени и Христа ради просить, чтобы
его похвалили, так он суетен — другой, напротив
того, любит славу, как любил ее Ломоносов, и удив­
ляется черному нахалу. У белого совесть чувстви-
тель<на>, у другого медный лоб. Белый обожает
друзей и готов для них в огонь — черный не даст
и ногтей обстричь для дружества, так он любит себя
пламенно. Но в дружестве, когда дело идет о дру­
жестве, черному нет места: белый на страже! В люб­
ви... но не кончим изображения, оно и гнусно, и
прелестно! Все, что ни скажешь хорошего на счет
белого, черный припишет себе. Заключим: эти два
человека, или сей один человек, живет теперь в де­
ревне и пишет свой портрет пером по бумаге. Поже­
лаем ему доброго аппетита, он идет обедать.
Это я! Догадались ли теперь?

Сен-Ламбер (или Ларошефукр) решительно ска­

зал, что> мы вылечиваемся от всех недостатков, если
имеем на то добрую волю; но слабость характера —
неизлечима. Полно, верить ли этому? Внимание есть
удивительный рычаг в морали. Оно делает чудеса.
Внимание может даровать некоторое последование,
некоторый порядок в поступках наших, некоторое
равновесие мыслям и делам, и мы уже вылечены
от половины слабости. Часто лучшие свойства сердца
называются слабостию людьми непрозорливыми.
С первого взгляду Сократ казался слабым челове­
ком. Его Ксантиппа делала из него что хотела и
проливала на его священную голову помои из окна
своего. «После бури бывает дождь»,— повторял
мудрец, отряхая с себя воду. Но какую надобно иметь
твердость души, чтобы сказать сии слова без гнева,
с кротостию и с этою ирониею, исполненною челове-
271
колюбия, с этою усмешкою, которой Сократ дал имя
свое! От слабого человека требуется вдвое добро­
детели. Ибо, как говорит седой Державин: «Как бед­
ный часовой тот жалок, который вечно на часах!»7
Слабому человеку необходимо надобно держать в
узде не только порочные страсти, но даже самые
благороднейшие. Один поступок твердости дает силу
чинить другой подобный. Ничто не дает такой силы
уму, сердцу, душе, как беспрестанная честность. Че­
стность есть прямая линия: они ближе к истине,
нежели кривые. Как легко развратиться в обществе,
но зато какая честь выдержать все его отравы и
прелести, не покидая копья! Великая душа находит,
отверзает себе повсюду славное и в безвестности
поприще: нет такого места, где бы не можно было
воевать с собою и одерживать победы над самим
собою. Повинуемся судьбе не слепой, а зрячей, ибо
она есть не что иное, как воля творца нашего. Он
простит слабость нашу: в нем сила наша, а не в самом
человеке, как говорят стоики.

В армии встречаешь много карикатур, но подоб­

ной Кроссару не всякому удастся встретить.
Мы дрались под Гайерсбергом, в горах у Тепли­
ца. Раевский стоял в дефилее — пули свистали. Яв­
ляется к нам офицер в свитском мундире, весь в
крестах, и в петлице Мария-Терезия. Конь его в поту,
у него самого пена у рта, и пот с него градом сыплет­
ся, глаза горят, как угли, и толстая нагайка гуляет
беспрестанно с правого плеча на левое. «Bonjour,
mon general!»— «Ah, bonjour, Crossard!»* И слово
за слово, вижу — мой Кроссар вынимает толстую
тетрадь: отгадайте, что? План будущей кампании,

* «Здравствуйте, мой генерал!» — «А, привет, Крос­

сар!» (фр.)
272
проект, бред, одним словом. Он хочет читать ее, тол­
ковать — где? Под пулями, в горячем деле. Раевс-
< к и й > оттолкнул его и отворотился. Но Кроссар
любил Раевского, как любовник. Где генерал дерется,
там и Кроссар с нагайкой и советами. Под Лейпцигом
он нас не покидал. Дело было ужасное, и Кроссар
утопал в удовольствии. Он вертелся, как белка на
колесе, около генерала. Лошадь его упрямилась.
Подъезжает ко мне: «Camarade, rendez-moi un ser­
vice eclatant!»* — «Что вам угодно?»— «Rossez mon
cheval, je vous prie. La! Bon! Encore un coup, mais
frappez fort!** Я и товарищи секли его лошадь без
жалости под пулями и картечью; всадник на ней пры­
гал беспрестанно, в пыли, в поту, в треугольной шля­
пе оборванной и красный как рак. Он, австриец,
в 1812 году перебежал к нам. Он бросил перчатку
Наполеону. Он дышит только в войне, любовник пла­
менный пуль и выстрелов.

Мои

Читаю Сенеку. Он очень остроумно называет Эпи­

кура, проповедующего науку сладострастия, муж­
чиною в женском платье. Не можно ли сказать то же
о Сенеке, угоднике Нерона, но наоборот? Впрочем,
читая его письма, можно с ним примириться; можно
решительно сказать, что он имел великую, прекрас­
ную душу и ум необыкновенно проницательный. Он
обнимал все сведения современников, и книга его,
как история ума человеческого во времена Нерона,
весьма интересна. Он удивительный мастер заво-
стрить мысль самую обыкновенную и в этом похож
* «Товарищ, окажите мне важную услугу!» (фр)
** «Ударьте мою лошадь, прошу вас. Так! Хорошо!
Еще разок, ну посильней!» (фр.)
273
более на новейшего писателя, нежели на древнего.
Я и в переводах вижу, что Цицерон никогда не при­
бегал к сим побочным средствам: как же разница меж
ним и Сенекою должна быть чувствительна для тех,
которые имеют счастие читать в подлиннике обоих
авторов!

У Гнедича есть прекрасное и самое редкое каче­

ство: он с ребяческим простодушием любит искать
красоты в том, что читает; это самый лучший способ
с пользою читать, обогащать себя, наслаждаться.
Он мало читает, но хорошо. И горе тому, кто раскры­
вает книгу с тем, чтобы хватать погрешности, прятать
их и. при случае закричать: «Поймал! Смотрите! Ка­
кова глупость!» Простодушие и снисхождение есть
признак головы, образованной для искусств. И
впрямь, мало таких произведений пера, живописи,
искусств вообще, в которых бы ничего занять было
невозможно: иногда погрешности самые настави­
тельны. С одной стороны, и ученик опрокинет
одним махом руки все здания Шекспира и Дер­
жавина; с другой стороны, основания их вечны.
Станем наслаждаться прекрасным, более хвалить и
менее осуждать! Слова Спасителя о нищих духом,
наследующих царством небесным8, можно применить
и к области словесности.
Впоминаю: Дмитриев рассказывал мне следую­
щий анекдот о Державине, который очень любопытен
для наблюдателя. Когда вышел «Анахарсис» Барте-
леми, то Державин просил неотступно Дмитриева
и Петрова (Агатон9 Карамзина) достать ему эту
книгу. Промыслили немецкий перевод. Державин
продержал день, два, три, неделю и более. «Про­
читали ли вы?»— «Нет еще». Приходят через месяц,
требуют книгу. «Возьмите, вот она!» И впрямь, она
лежала на столе, но вся в пыли, в пудре. « Как по-
274
нравился вам «Анахарсис»? Я чаю, вы в восхище­
нии»,— спрашивали Дмитриев и Петров. «Я, ви­
новат, не прочитал ее. Начал и не мог кончить...
от скуки». У друзей опустились руки. Они поглядыва­
ли друг на друга и не знали, верить ли ушам своим.
Но вот что всего удивительнее. Державина зовут
на обед — не едет; на ужин, на бал — не поспел и
отговорился болезнию. Дмитриев, приглашенный в
те же самые дома, узнает о болезни Г<Саврилы;>
Р<Сомановича>- и спешит навестить его, и застает
растрепанного, в шлафроке, с книгою в руках. «Вы не­
здоровы?»—«Нет,— отвечал стихотворец, рассмеяв­
шись,— я заленился, и эта книжка меня удержала
дома; не мог расстаться с нею!» Отгадайте, какая
это была книга? Ну, Пиндар! Анакреонт! или про­
поведь Платонова10, или что-нибудь о политике?
Совсем не то. Сокольничий устав, при царе Алексее
Михайловиче изданный.
После того позволено сказать: что может быть
страннее и упрямее головы великого человека! Этот
анекдот меня поразил и пленил, рассказанный Дмит­
риевым, который говорит, как пишет, и пишет так
же сладостно, остро и красноречиво, как говорит.
В мире надобно стряхнуть с себя прах воинский
у алтаря муз и пожертвовать грациям.
Все почти без исключения, все гишпанские сти­
хотворцы были воины, и что всего удивительнее, по­
среди варварской войны Карла V, посреди опусто­
шений, пожаров Европы и костров инквизиции они
воспевали... эклоги. Нежные мысли, страстные меч­
тания и любовь как-то сливаются очень натурально
с шумною, мятежною, деятельною жизнию воина. Го­
раций бросил щит свой при Филиппах. Тибулл был
воин. Парни служил адъютантом.
Сервантес потерял руку при Лепанте.

275
 Еще одна странность Державина. Когда появи­
лись его оды, то появились и критики. Чем более хва­
лителей, тем более и врагов; это дело обыкновенное!
Между прочими г. Неп<люев> отзывался о Дер­
жавине с презрением, не только отрицал ему в та­
ланте, но утверждал решительно, что Державин (ко­
торого он лично не знал) должен быть величайший
невежда, человек тупой и тому подобное. Переска­
зывают Державину: он вспыхнул. На другой день
поэт отправляется к г. Неп<люеву>. «Не удивляй­
тесь, что меня видите. Вы меня бранили как поэта;
прошу вас, познакомьтесь со мною, может быть, най­
дете во мне хорошую сторону, найдете, что я не так
глуп, не такой невежда, как полагаете; может быть,
смею ласкать себя надеждою, и полюбите меня».—
Представьте себе удивление хозяина! Он и жена при­
глашают Гавр<илу;> Ром<Сановича> обедать,
потчивают, угощают, не знают, что сказать ему,
где посадить его. Державин продолжает ездить в дом
и остается навсегда знакомым, даже приятелем.

Я принят в общество любителей словесности

Московское. 1817 — весною.
Того же года — в Казанское.
В «Арзамас»— 1816, под именем Ахилла, сына
Пелеева.
 "va&c^r"

1. Отцу1. 17-го февраля 1807 г. < Петербург>

Любезный папенька! Я получил последнее

письмо ваше, которым вы уведомляете меня, что
нездоровы. Ах, сколь сия весть для меня ужас­
на, тем более, что я должен буду теперь вас еще
огорчить! Падаю к ногам твоим, дражайший ро­
дитель, и прошу прощения за то, что учинил
дело честное без твоего позволения и благосло­
вения, которое теперь от меня требует и Небо,
и земля. Но что томить вас! Лучше объявить
все, и Всевышний длань свою прострет на
вас.
Я должен оставить Петербург, не сказавшись
вам, и отправиться со стрелками, чтоб их проводить
до армии2. Надеюсь, что ваше снисхождение столь
велико, любовь ваша столь горяча, что не найдете
вы ничего предосудительного в сем предприятии.
Я сам на сие вызвался и надеюсь, что государь
279
вознаградит (если того сделаюсь достоин) печаль
и горесть вашу излиянием к вам щедрот своих. Еще
падаю к ногам вашим, еще умоляю вас не сокру­
шаться. Боже, уже ли я могу заслужить гнев моего
ангела-хранителя, ибо иначе вас называть не умею!
Надеюсь, что и без меня Михайло Никитич3
сделает все возможное, чтоб возвратить вам спо­
койствие и утешить последние дни жизни вашей. Он
и сам чрезвычайно болен к моему большому огорче­
нию. Я могу сказать без лжи, что он меня любит как
сына, и что я мало заслуживаю его милости. Теперь
буду вас покорнейше просить высылать деньги и
письма ваши на имя Александры; она мне будет их
чрез вернейший способ доставлять, а теперь к выезду
моему оные чрезвычайно нужны.
Еще повергаю себя в ваши объятия и прошу
благословения на дальний путь, который пред-
приемлю; оно мне нужнее и денег, и воздуха даже,
которым дышать буду. Я скоро возвращусь и на­
деюсь, что, увидя вас, исцелю все раны моими
слезами радости, все раны, нанесенные вам рукою
жестокой судьбы. Ах, и в сей час я плачу, родитель
мой, и в сей час даже образ твой есть для меня
залогом любви твоей и твоих милостей!
Сим кончу я письмо мое; поездку мою кратко­
временную отменить уже не можно: имя мое кон­
фирмовано государем. Итак, прошу вас именем
сына вашего, утешьтесь и не огорчайтесь краткой
поездкой в Польшу.
Бога ради, прошу вас подать мне теперь к отъез­
ду некоторые способы. Пишите ко мне, родитель
мой, и дайте мне свое благословение, без коего я
жить не могу; я же с своей стороны пред Всевышним
пролию реки слез и испрошу вам здравия, спокойст­
вия душевного и всех благ земных. Послушный сын
ваш Константин Батюшков.
280
2. Н. И. Гнедичу1. <Июнь 1807 г. Рига>

Любезный друг! Я жив. Каким образом — Богу

известно. Ранен тяжело в ногу на вылет пулею в
верхнюю часть ляшки и в зад2. Рана глубиною
в 2 четверти, но не опасна, ибо кость, как говорят,
не тронута, а как?— опять не знаю. Я в Риге. Что мог
вытерпеть дорогою, лежа на телеге, того и понять
не могу. Наш баталион сильно потерпел. Все офицеры
ранены, один убит. Стрелки были довольно храбры,
даже до остервенения. Кто бы это мог думать?
Но Бог с ними и с войной! Что ты ко мне не пишешь?
Забыл, брат, меня совсем, а я тебя всегда любил;
ни время, ни труды, ни биваки тебя не изгладили
из моей памяти. Пиши, Николай, только не огорчай
меня дурными известиями. У меня, как у модной
дамы, нервы стали раздражительны. Крови как из
быка вышло. После трудов, голоду, ужасной боли
(и при том ни гроша денег) приезжаю я в Ригу,
и что ж? Меня принимают в прекрасных покоях, кор­
мят, поят из прекрасных рук: я на розах! Благо­
дарность не велит писать3. Довольно, я счастлив
и не желаю Питера. Говорят мои эскулапы, что целый
год буду хромать. Признаюсь, что на костылях я
крайне забавен. Хрущов поехал домой; он легко
задет. Ах, Николай, война дает цену вещам! Сколько
раз, измоченный дождем, голодный, на сырой земле,
я завидовал хорошей постели, а теперь — не сытому
хвалить обед! Я пью из чаши радостей и наслажда­
юсь. Пришли, брат, своих стихов ради своей дружбы;
надеюсь, что не откажешь: я оживу. Да если можно
какую-нибудь русскую новую книгу в стихах, да
Капниста. На коленях прошу тебя, ты безделицу
за это заплатишь.
Адресуй прямо в Ригу. Приезжай ко мне, Нико­
лай, на три дня, и мы бы вместе в Питер, когда мое
281
здоровье позволит. Я бы тебе мог прислать и
денег на дорогу. Город прекрасный. И мы бы с
тобою обнялись. А? подумай, да сделай! Устал
марать. Прощай, ожидаю ответа на целой
дести.
Вместо имени:4

3. Н. И. Гнедичу. 19-го августа 1809 г. <Хантоново'>

Я к тебе пишу мало, потому что болен и скучен,
но с первой почтой буду писать пространнее. Уве­
домляй меня почаще; здесь в пустыне и ковчег
Ноев — новость, а у вас там ничему не удивляются.
Из твоего письма вижу, что обитаешь на даче, в жи­
лище сирен. Мужайся, Улисс! Здесь же ни одной
сирены, а спутников итакского мужа, который десять
лет плыл из Малой Азии на каменный и бедный
остров, очень много. Как минута может переменить
предметы! Я отворил окно и вижу: нимфа Ио ходит,
голубушка, и мычит Бог весть о чем; две Леды кри­
чат немилосердно. Да, посмотри... там в тени —
право стыдно!.. Бараны, может быть, из стада царя
Адмета...
Накинем занавес целомудрия на сии сладостные
сцены, как говорит Николай Михайлович Карамзин
в Наталье. Пожалуйста, пришли мне стихов из
Петербурга, а я тебе пришлю перчаток замшевых
хоть дюжину.
Ты, может быть, забыл, что мне нужно рассеяние,
и для того я все говорю о деле (дамский силлогизм).
Вот тебе несколько эпиграмм; напечатай в «Цвет­
нике», если он не завял совершенно. А они недурны.
На будущей почте я пришлю тебе несколько похваль­
ных слов, а именно вот каких: поэт Сидор, что напи­
сал «Потоп», а рыбы на кустах, ну, уж гений! А Кузь­
ма, что сидит в креслах на Васильевском острову
282
возле биржи, мастер писать! Хоть с виду и не хитер,
а ума палата!2 Я уверен, что эпиграммы по тебе, а
особливо «На женщин», «Виргилиев перевод» и
«Журналиста».
Где Радищев?3 Он верно в Москве. Дай его адрес.
Капниста адрес мне нужен необходимо. Пришли мне
дамский сувенир на манер моей книжки, что купил
я в магазине, в 10 или 15 руб. «Др<аматический>
Вестник» Н-й части с 144-листа недостает; пришли
мне его неотменно, также Державина, если есть
кредит; а я тебе деньги вышлю с первой почтой. На­
деюсь, что кресты отправлены; а табаку ожидаю,
как цветок — росы, если можешь прислать турецкого
хорошего, лучшего, такого, что не стыдно курить
в Магометовом раю на лоне гурий, с аравийскими
ароматами, с алоем, шафраном, с анемонами, с ана­
насовым соком... Ты понимаешь!
Ты получил пенсион!4 Сердце у меня выскочить
хотело от радости. Ты знаешь, что я в половину чув­
ствовать не умею. Письмо сие было запечатано,
отослано, но опоздало на почту. Приносят письмо
от Радищева, и я читаю, что ты получил пенсион.
Да здравствует князь Гагарин! Я бы желал его
знать покороче: он стоит того! Вытолкни его из
круга нынешних господчиков: он право феномен!..
Ну, слава Богу, ты имеешь кусок верного хлеба; вели­
кое дело! Жаль, что меня с тобою нет: я бы по-своему
праздновал это мое благополучие. Я любил всегда
Гомера, а теперь обожаю: он, кроме удовольствия
неизъяснимого, делает добро человечеству. Да тень
его потрясется на Олимпе от радости!
Играйте, о невские музы,
Играйте во свирели, флейдузы!5
скажу с Тредиаковским и обниму тебя от всего серд­
ца, души и помышления. Весь твой Конст. Батюшк.

283
4. Н. И. Гнедичу. <Сентябрь-октябрь 1809 г. Хан-
тоновс»
Послушай, мой друг, что я хочу тебе сказать: не
что иное, как предположение, но если ничего никогда
не предположишь, то и не выполнишь. Притом же
слова мои пусти на воду, если не годятся. Именно:
ты знаешь, что мне 22 от роду; кончить век свой в мо­
ем чине стыдно и глупо1; ты знаешь еще, что никогда
я ни у кого ничего не просил, но тебе открыться
можно. Если б я чувствовал, что ни к чему не спо­
собен, то верно, ни слова не вымолвил. Ты скажешь:
ты знаешь мои обстоятельства. Служить мне на­
добно, но где и как? Вот в чем дело. Не можешь ли
мне посоветовать и прочистить дорогу чрез кого-
нибудь в иностранную коллегию, по дипломатике
(как говорит Крылов); и я что-нибудь да стою, то
есть, могу быть полезным, ибо знаю языки. Но это
не хитрость. Гнить не могу и не хочу нигде. А желаю,
если возможно, быть послан в миссию; поговори
об этом с людьми умными: нет ли способа? Я знаю
на опыте, что иногда слово кстати от неважного
человека значительнее, нежели сильная протекция.
Знаю, что если кто умеет немного ценить дарования,
тот более склонит слух к просьбе твоей, нежели
какого-нибудь генерала. Посоветуйся с Анной Пет­
ровной. На этот случай женщины всегда» лучше
нас, ибо видят то, что мы не видим, ибо если захотят
что, то сделают. Но я желал бы нечто верное, ясное,
а не надежду, ибо ее гораздо более в моих пиити­
ческих мечтах, нежели в слове завтра. Вот в чем
моя просьба состоит. Уважить или нет — от тебя
зависит. Я бы согласился и без жалованья в Италию,
а это важное условие. Не правда ли? Старайся, если
можно. Оленина и просить не хочу, ибо я ему многим,
очень многим одолжен. Есть, правда, средство через
284
Баранова, и сильное, но ты знаешь, чего мне стоит
просить за себя!.. Где Михайло Никитич!..2
Кстати скажу тебе, что через месяц еду в Москву.
Катерина Федоровна сильно приглашает во всяком
письме, да и мне ее увидеть хочется.
Не можно поговорить с Гагариным об этом деле?
Вся сила состоит в том: frapper juste, mais frapper
fort*, то есть... Да я слишком заболтался! Итак, чтоб
ты не назвал мечтой мои желания. Но если, мой
друг, ты войдешь в мое состояние, то верно, верно
пожалеешь. С моею деятельностью и ленью я буду
совершенно несчастлив в деревне и в Москве, и вез­
де. Служил всегда честно: это засвидетельствует
тебе совесть моя. Служил несчастливо: ты сам
знаешь; служил из креста и того не получил, и упу­
стил все, даже время, невозвратное время! Теперь,
с совершенной пустотой душевной, пагубной для
меня, я решился: если не пойду служить по этой
части, то поеду путешествовать, хотя бы это стоило
десяти тысяч, что меня разорит совершенно; но
гнить в ничтожестве не могу. И впрямь, когда мы
посмотрим на баловней фортуны... Правда, я им
не завидую.
Рифма на «пря», «моря» есть: «не укоря». Да
рифмы искать, не читав стихов, все то же, что лечить
заочно больного. Не правда ли, что рифмы — занятие
преполезное? Как ты думаешь? Но рифмы, скажу
без смеху, чем новее, тем лучше, тем разительнее,
например, у меня:
Се третий шествует Алкастий горд и страшен,
Как древле Капаний у твердых фивских башен4.
Этого письма, надеюсь, не будешь читать Сама­
риной.

* Бей точно, но сильно (фр.)3.

285
5. Н. И. Гнедичу. <Кончено и послано 1-го ноября
1809 г. Хантоново>
Г-жа Севинье, любезная, прекрасная Севинье
говорит, что если б она прожила только двести лет,
не более, то сделалась бы совершенною женщиною.
Если я проживу еще десять лет, то сойду с ума1.
Право, жить скучно; ничто не утешает. Время летит
то скоро, то тихо; зла более, нежели добра; глупости
более, нежели ума; да что и в уме?.. В доме у меня
так тихо; собака дремлет у ног моих, глядя на огонь
в печке; сестра в других комнатах перечитывает,
я думаю, старые письма... Я сто раз брал книгу, и
книга падала из рук. Мне не грустно, не скучно, а
чувствую что-то необыкновенное, какую-то душев­
ную пустоту... Что делать? Разве поговорить с то­
бою?
Я подумал о том, что писал к тебе в последнем
письме, и невольно засмеялся. Как иногда человек
бывает глуп!
1-е дурачество: я сравнял себя с Дмитриевым,
назначил себе место ступенью ниже его!.. Бога ради,
не напечатай этого! Да и не читай никому!.. 2-е дура­
чество: говорил тебе о какой-то миссии... Не во сне
ли я?.. Надеюсь, что ты это все прочитаешь хладно­
кровно, пожмешь плечами, положишь в ящик,
замкнешь, и делу квит. Но кто, мой друг, всегда
бывал в полном разуме! И что это разум? Что он
такое? Не сын ли, не брат ли, лучше сказать, тела
нашего? Право, что плели метафизики — похоже
на паутину, где мы, бедные мухи, увязаем то ногой,
то крылом, тогда как можем благополучно и мимо,
то есть, и не рассуждать об этом. Послушай Власьев-
ны в «Сбитенщике»:
Ф а д е й . Власьевна, отчего коли спишь, хотя
глаза зажмурены, а видишь?
286
 В л а с ь е в н а . Это не видишь, а думаешь.
Ф а д е й. А что такое думать?
В л а с ь е в н а . Я и сама не знаю2.
«Я и сам не знаю»— бесподобное слово! И впрямь,
что мы знаем? Ничего. Вот как мысли мои улетают
одна от другой. Говорил об одном, окончил другим.
Не мудрено, мой друг. В этой безмолвной тишине
голова не голова. Однако ж обстоятельства не
позволяют выехать. Я бы мог, правда, ехать, напри­
мер, в Вологду, но что там делать? Здесь я по крайней
мере наедине с сестрой Александрой (Варенька
гостит у сестры), по крайней мере с книгами, в тихой
приятной горнице, и я иногда весел, весел, как царь.
Недавно читал Державина: «Описание Потемкин­
ского праздника». Тишина, безмолвие ночи, сильное
устремление мыслей, пораженное воображение,
все это произвело чудесное действие. Я вдруг увидел
перед собой людей, толпу людей, свечки, апельсины,
брилианты, царицу, Потемкина, рыб, и Бог знает
чего не увидел: так был поражен мною прочитанным.
Вне себя побежал к сестре... «Что с тобой?»... Они,
они!.. «Перекрестись, голубчик!»... Тут-то я на силу
опомнился. Но это описание сильно врезалось в мою
память. Какие стихи! Прочитай, прочитай, Бога
ради, со вниманием: ничем, никогда я так поражен
не был! Я надеюсь, что ты умен и не прочитал моего
последнего письма Анне Петровне. Но если ты совер­
шенно, по симпатии со мной, потерял рассудок? Хо­
рошо, что ей, а не другому, ибо
Molti consigli delle donne sono
Meglio imrovviso cheapensarvi usciti;
Che questo ё speciale, e proprio dono
Fra tanti, e tanti lor dal ciel largiti.
L _ Ariosto*.
* Многие советы женщин лучше, если они даны
внезапно, нежели после раздумья; это совсем особый дар

287
 Если не поймешь, хотя нетрудно понять твоей
высокопарной латыни, то беды нет. Я писал к Капни­
сту — нет ответа; писал к Алексею Николаевичу —
нет ответа; ныне писал к Ниловым — сердце говорит,
будет ответ. Крылов родился чудаком. Но этот чело­
век загадка, и великая!.. Играть и не проигрываться,
скупость уметь соединить с дарованиями и редкими,
ибо если б он более трудился, более занимался...
Но я боюсь рассуждать, чтоб опять не завраться.
Гоняются ли за тобой утренние шмели? Мне пришла
чудная мысль. Если б, когда я у тебя жил, по утру
пришел юноша к Милому Гению, и тебя бы не было
на ту пору дома, то я так бы отбрил голубчика...
«Не вы ли тот великий дух, который сочинил эпита­
фию на смерть статского советника?» Я отвечаю:
«Я». «Позвольте мне, пораженному явными чертами
гения, простираться, если возможно, до вашей
занимательности». Я отвечаю все за себя, как Скоти-
нин на перекличке: «Я!» «Вот, милостивый государь,
моя трагедия... Кто более вашего, кто справедливее
вас оценит слабый, мерцающий свет неопытного
гения?..» «Я!» Тут он мне начинает читать; читает,
а я зеваю. Наконец, есть всему конец, и трагедиям
также: ты входишь... и я указываю на переводчика
Гомера и «Танкреда».
Вот канва, по которой вышить можно что хо­
чешь. Я не знаю, как у тебя достает терпения слушать
этот весь вздор? Но не слушать, наживешь врагов
таких, которые тебя свечой станут жечь... Кстати
спрошу тебя: что Шаховской написал хорошего?
Вот еще чудак не из последних. Как он меня вы­
хвалял в глаза! Так что стыдно за него4. Честь
Кодру-Жихареву! Не стыдно делаться Панаром-

среди столь многих и многих, завещанных им небесами.

Ариосто3 (иг.)

288
водевилыдиком? В его лета, дворянину, с состоянием!
Он точно с дарованиями: это меня бесит5. Измайлов
плетет, а не пишет. Без смака вовсе. Однако ж его
проза вообще хороша и чиста6. Что Беницкий? Про­
длите ему, боги, веку! Но он уже успел написать
много хорошего...7
Пусть мигом догорит
Его блестящая лампада;
В последний час его бессмертье озарит:
Бессмертье — пылких душ надежда и награда!
Я еще могу писать стихи, пишу кое-как. Но к чести
своей могу сказать, что пишу не иначе, как когда
яд пса метромании подействует, а не во всякое время.
Я болен этой болезнью, как Филоктет раною, то есть
временем. Что у вас нового в Питере? Что делает
Полозов? Он не пишет ни слова. Что Катенин на­
низывает на конец строк? Я в его лета низал не
рифмы, а что-то покрасивее, а ныне... пятьдесят
мне било... а ныне, а ныне...
А ныне мне Эрот сказал:
«Бедняга, много ты писал
Без устали пером гусиным.
Смотри, завяло как оно!
Недолго притупить одно!
Вот на, пиши теперь куриным».
Пишу, да не пишет, а все гнется.
Красавиц я певал довольно
И так, и сяк, на всякий лад,
Да ныне что-то невпопад.
Хочу запеть — ан, петь уж больно.
«Что ты, голубчик, так охрип?»
К гортани мой язык прилип.
Вот мой ответ. Можно ли так состареться в 22 го­
да! Непозволительно!
Как тебе понравилось «Видение»?8 Можешь
сжечь, если не годится. Этакие стихи слишком лег-
Ю К. Батюшков ОЛО
ко писать, и чести большой не приносят. Иным
больно досталось. Бобров верно тебя рассмешит. Он
тут у места. Славенофила вычеркни9, да и все, как
говорю, можешь передать огню и мечу.
К кому здесь прибегнуть музе? Я с тех пор, как
с тобою расстался, никому даже и полустишия, не
только своего, но и чужого не прочитал. С какими
людьми живу?..
Deux nobles campagnards, grands lecteurs de romans,
Qui m'ont dit tout Cyrus dans leurs longs compli-
mens...*
Вот мои соседи! Прошу веселиться!
Нет, невозможно читать русской истории хлад­
нокровно, то есть с рассуждением. Я\ сто раз при­
нимался: все напрасно. Она делается интересною
только со времен Петра Великого. Подивись, по­
дивимся мелким людям, которые роются в этой пыли.
Читай римскую, читай греческую историю, и сердце
чувствует, и разум находит пищу. Читай историю
средних веков, читай басни, ложь, невежество наших
праотцев, читай набеги Половцев, Татар, Литвы
и проч., и если книга не выпадет из рук твоих, то я
скажу: или ты великий, или мелкий человек. Нет
середины! Великий, ибо видишь, чувствуешь то, чего
я не вижу; мелкий, ибо занимаешься пустяками.
Жан-Жак говорит: «Саг ne vous laisser pas eblouir
par ceux qui disent, que l'histoire la plus interessante
pour chacun est celle de son pays. Cela n'est pas
vrait. II у a des pays dont l'histoire ne peut pas meme
etre lue, a moins qu'on ne soit imbecile ou negoci-

* Два благородных провинциала, великих охотника

до чтения романов,
Которые пересказали мне всего «Кира» в своих
пространных приветствиях... (фр.)10

290
ateur»*. Какая истина! Да Писареву до этого дела
нет. Он пишет себе, что такой-то царь, такой-то
князь играл на скомонех, был лицом бел, сек рынду
батогами и проч.! Есть ли тут малейшее дарование?
Не труд ли это, достойный Тредиаковского... и ака­
демии наградою?.. Притом от одного слова русское,
некстати употребленного, у меня сердце не на ме­
сте...12 Скажу тебе еще, что я читал от великого
досуга и метафизику. Многое не понял, а что понял,
тем недоволен. Например, сочинитель «Системы
природы» похож на живописца, который все краски
смешал в одно и после, кажется, говорит: «Отличи,
коль можешь, белое от черного, красное от синего?»
Наука тщетная и пустая! Это Дедалов лабиринт,
в котором быть надобно, но не иначе как с нитью,
то есть с рассудком. Жаль, что эта нить тонка и
гнила. Сей же самый сочинитель в конце книги, раз­
рушив все, смешав все, призывает природу и делает
ее всему началом. Итак, любезный друг, невозможно
никому отвергнуть и не познать какое-либо начало;
назови его, как хочешь, все одно; но оно существует,
то есть существует Бог. А от сего все заключить
можно. Я знаю твои мысли, ты знаешь мои, и потому
мимоходом это тебе сказал.
Не знаю, читаешь ли ты «Анахарсиса»? Боже­
ственная книга. Не выпускай ее из рук, ибо она не
только быть может путеводителем к храму древности
или изящного, но исполнена здравой философии13.
У меня мало книг, потому-то я одну и ту же пере­
читываю много раз, потому-то, как скупой или

* Не дайте себя одурачить тем, кто говорит, что

историей, наиболее интересной для каждого, является исто­
рия его страны. Это неверно. Есть страны, историю которых
нельзя даже читать, если только вы не болван или по­
средник (фр.)и
ю* 291
 любовник, говорю об них с удовольствием, зная, что
тебе этим наскучить не можно.
Писарев еще написал что-то, именно: «Правила
для актеров». Я из рецензии вижу, что это вздор,
даже в эпиграфе ошибка против языка, непрости­
тельная члену академии. Меня убивает самолюбие
этих людей. Если б они хотя языком занимались,
если б хотя умели ценить дарования чужие... Но что
я говорю? На это надобен ум, а у них этого-то и
недостает.
Еще два слова: любить отечество должно. Кто
не любит его, тот изверг. Но можно ли любить не­
вежество? Можно ли любить нравы, обычаи, от
которых мы отдалены веками и, что еще более, целым
веком просвещения? Зачем же эти усердные маратели
выхваляют все старое? Я умею разрешить эту зада­
чу, знаю, что и ты умеешь,— итак, ни слова. Но
поверь мне, что эти патриоты, жаркие декламаторы,
не любят и не умеют любить Русской земли. Имею
право сказать это, и всякий пусть скажет, кто
добровольно хотел принести жизнь на жертву оте­
честву... Да дело не о том: Глинка называет «Вест­
ник» свой Русским, как будто пишет в Китае для
миссионеров или пекинского архимандрита. Другие,
а их тысячи, жужжат, нашептывают: русское, рус­
ское, русское... а я потерял вовсе терпение!14
Я посмеялся твоему толкованию любви. Боюсь,
чтоб ты не учредил суд любви, который существо­
вал в Провансе, в конце одиннадцатого столетия.
Там эти полезные задачи разрешали всячески и все
по-латыни. Красавицы слушали с удовольствием
ученых трубадуров, которые так хитро умели угады­
вать тайные сгибы их сердец. Но нас никто слушать,
не будет: так останемся всякий в своем расколе.
Притом же всякий любит как умеет, ибо страсть
любви есть Протей. Она принимает разные виды,
292
соображаясь с сердцем любовника. Любовь
есть... но
Je me sauve a la nage, et j'aborde ou je puis*.
Прощай, до свидания. Конст. Бат.

6. Н. И. Гнедичу. <Конец декабря 1809 г. Вологда>

Я пишу тебе из Вологды, откуда, если судьбы
непреклонные, неумолимые препятствовать будут,
долго не выеду. Если же — напротив, то адресуй
письма свои в Москву. Ты едешь в Москву, ибо едешь
в Малороссию, но ты едешь в Малороссию так, как
едешь в Москву, то есть никогда, да и что там делать
тебе, нелюдимому? Меня же Катерина Федоровна
зовет к себе столь убедительно... Не знаю, мой друг,
любит ли кто меня, как она? Может быть, в привязан­
ности других кроется интерес, но в ее дружестве —
ничего, кроме той привязанности, каковую мы чув­
ствуем к человеку, нами обязанному. Будь это ска­
зано мимоходом. Итак, если в течение двух недель
не получишь писем от меня, то адресуй в Москву на
имя К. Ф. Муравьевой, Батюшкову, в Арбатской
части, на Никитской улице, в приходе Георгия на
Всполье, № 2371.
Спасибо за «Видение»; я душевно рад, что оно
тебе понравилось. Пришли его назад, ибо по чести
у меня начерно ниже строчки нет. Я сжег нарочно,
чтоб после прочитать на свежий ум и переправить.
Пришли не замедля. Не стыдно ли, что «Илиады»
экземпляр не прислал мне. Твое же послание недо­
стойно тебя; посылаю его с замечаниями. Растянуто
и дурно написано. Меньше славянизма и плавнее,
ибо это сочинение, а не перевод. Мысль же, что
* Я спасаюсь вплавь и пристаю к берегу, где могу
(ФР-УЬ.

293
Екатерина смотрит на внука, бесподобна и может
быть прекрасно выражена. Это ново и благородно.
Ты хочешь, чтоб я бранил Шаховского? Не много ли
это? Или ты хочешь иметь другом Фрерона или
Палиссота?2 Впрочем, я буду писать «Дунциаду»,
где всех помещу на месте... Мир праху твоему, Бе-
ницкий! Мы с ним увидимся в царстве неизвест­
ности, где ни дурных стихотворцев, ни дураков, ни
злодеев... Ниловы! Они в Питере! А я писал к ним
в Тамбов! Ниловы, Ниловы! Нилова, которая... кото­
рую... Ее опасно видеть!
Не накидывай на себя дурь, мой друг, не говори,
что люди с ума сошли. Ты не Жан-Жак, ты не
потребуешь себе велегласно статуи, нет! Но анекдоты
тобою описаны < т а к > , что можно их назвать образ­
цом огорченного стиля. Я и сержусь, и смеюсь;
ты же...
Это письмо начато давно, все дни проводил в хло­
потах.

7. Н. И. Гнедичу. <Середина февраля 1810 г.

Моеква>
Я пишу к тебе, любезный друг, в скучном распо­
ложении. С тех пор, как я в Москве, не был еще ни
на одном бале. Сегодня ужасный маскерад у г. Гри­
боедова1, вся Москва будет, а у меня билет покойно
пролежит на столе, ибо я не поеду. Ты на Муравьева
вооружаешься. Загляни еще в его оду и увидишь
прекрасные стихи, например: «Солонка дедовска
одна». Впрочем, если уступаю оду, то не уступлю
дочери. Она... поверишь ли, голова у меня не на
месте. Я не влюблен, а если б еще... Ну, да полно!
Знаешь ты, я из семьи Скотининых: что в голову
залезет, так тут и сидит. Радищев пишет к тебе.
Он мил, как ангел. Посылаю тебе, мой друг, малень-
294
кую пьеску, которую взял у Парни, то есть завоевал2.
Идея оригинальная. Кажется, переводом не испор­
тил, впрочем, ты судья! В ней какое-то особливое
нечто меланхолическое, что мне нравится, что-то
мистическое. A proposito*. Я гулял по бульвару и
вижу карету; в карете барыня и барин; на барыне
салоп, на барине шуба, и наместо галстуха желтая
шаль. «Стой!» И карета «стой». Лезет из колымаги
барин. Заметь, что я был с маленьким Муравье­
вым3. Кто же лезет? Карамзин! Тут я был ясно
убежден, что он не пастушек, а взрослый малый,
худой, бледный как тень. Он меня очень зовет к себе;
я буду еще на этой неделе и опишу тебе все, что
увижу и услышу.
Благодарю тебя за обещание писать к Гагарину.
Бог поможет, а пока я горе мыкаю. Право, жало­
ваться боюсь, а умираю то от новых едких огорче­
ний, то от какого-то бездействия душевного, от
какой-то ни к чему непривязанности. Я здесь очень
уединен. В карты вовсе не играю. Вижу стены да лю­
дей. Москва есть море для меня; ни одного дома, кро­
ме своего, ни одного угла, где бы я мог отвести душу
душой. Петин один меня утешает: истинно добрый ма­
лый. Я с ним болтаю, сидя у камина, и время кое-как
утекает. Нет, я вовсе не для света сотворен премуд­
рым Днем! Эти условия, проклятые приличности,
эта суетность, этот холод и к дарованию, и к уму,
это уравнение сына Фебова с сыном откупщика или
выблядком счастия, это меня бесит! Поверишь ли?
Я вовсе стал не тот, что был назад три года. «Не
столько я благополучен» и не столько злополучен.
Годы унесли счастие; этот минутный восторг, эту
молнию; унесли, правда; но они же унесли безрас-
судие, но они научили людям давать цену истинную.

* Между прочим (ит.).

295
Поцелуй Семенову за меня, как Иксион сквозь облако
Юнону. И то хорошо! Лучше бесплотной мечты. Пиши
скорее. Я на первой неделе поста хочу ехать в Тверь.
Но сперва отпиши, как взяться за Гагарина, как и
что делать? К. Б.
Прочитай Парни Самариной. Это в ее роде:
любовь мистико-платоническая.

8.. Н. И. Гнедичу. 1-го апреля <1810 г. Моеква>

Любезный Николай! Я получил от тебя два пись­
ма почти вдруг и посылку с ними. Они застали меня
в ужасном положении. Я был свидетелем смерти
Анны Семеновны, которая приехала сюда в середу
24-го, а умерла 29-го марта; сегодня, 1-го апреля, ее
схоронили. Столь неожиданная кончина женщины,
которой едва было сорок лет, матери, у которой
семеро детей, меня истинно поразила. Представь себе
положение дочери, положение Катерины Федоровны,
которая, кроме горестей, ничего не знает. Дом ее
есть вечная обитель плача, гостиница смерти... Нет,
я не в силах изобразить тебе минуту страха, надеж­
ды и отчаяния, минуту смерти Анны Семеновны!
Но представь себе лекарей, которые для мертвой
прописывают лекарства (так смерть ее была не­
ожиданна), и отчаяние дочери, и беспокойство
Катерины Федоровны, и состояние всего дома, кото­
рый на всякую минуту ожидал Ивана Матвеевича!1
Словом, я в эти дни страдал, как несчастный... Что
жизнь наша? Что наши планы? Что наши желания
и надежды? Суета, друг мой! У нас на дворе есть
маленький флигель, где Анна Семеновна распола­
галась прожить всю зиму с семейством своим. Раз
пригласила меня туда. Она хотела осмотреть комнаты
и в одной из них, наклонясь на стол, в самом веселом
расположении духа говорила: «Здесь-то я буду
296
счастлива в кругу своего семейства, когда устрою
дела мои, когда отдохну от забот». И впрямь, я ее
вчера видел в этой комнате, на этом самом столе.
Где стол был яств, там гроб стоит...
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит!2
De mortius aut nihil, aut bene*. Итак, замечания
твои, хотя довольно справедливые, теперь и не нужны.
Что же касается (до твоих страхов, мой друг, в рас­
суждении меня) до глаз и сердца, то скажу тебе
откровенно, что я далек от любви к 15-летней девуш­
ке, которая меня не знает, которую я не знаю, кото­
рой ни модное воспитание (хотя истинно скромное),
ни характер, ни положение мне не соответствуют.
Притом, чтоб я влюбился, надобны две вещи — или
очарование кокетки, или нечто божественное: пони­
май, если умеешь. Впрочем, я себя считаю достой­
ным руки не только девушки в 16 лет, но даже
наследной принцессы всего Мароккского царства.
Я Нилову всегда почитал, как редкую женщину:
итак, твоя похвала меня не удивила. О куплете
подумаю; теперь не время до
J'aimai Themire
Comme on respire
Pour exister**.
He время до любовной метафизики. Молви Нилову,
что ему стыдно не отвечать на мои письма3, да опиши
мне подробно гнев хилых наездников славенского
Пегаса. Кстати скажу тебе, что Ермолаев приехал
сюда в отчаянии, в гневе, в сожалении, обуреваемый
страстьми, как лицо Николевской трагедии; при-

* О мертвых либо ничего, либо хорошо <сследует

говорить> (лат.).
** Моя любовь к Темире была столь же естественна,
сколь дыхание необходимо для жизни (фр.).
297
ехал и прорек мне невзгоду вашего Пинда, Парнасса
и Геликона; насказал три короба зла, и я, и я — ну
верить, ну огорчаться, и даже до того дошло, что
несколько ночей не спал, размышляя, что-де я на­
делал. Словом, ты меня знаешь: вообрази же мое
положение! Теперь вижу, что поговорили, да и
забыли, а отмстили тем, что напечатали у Шнора
«Петриаду», родную сестру Сладковского, лири­
ческую поэму (!!!) в 300 листов, лирическую поэму,
о которой никто еще с сотворения мира понятия не
имел, ниже Гораций, который был невежда, ниже
Боало, который был пьяница, ниже сам Гомер, ко­
торый врал шестистопными стихами от искреннего
сердца, как простяк. Нет, эта лирика меня бесит!
И эти-то люди так чувствительны... Что же касается
до твоего суждения о «Лете», о которой ты относился
с восхищением несколько раз, а теперь называешь
только приятным вздором, то я скажу тебе мое
мнение: она останется; переживет «Петриаду» Слад­
ковского и лирики Шихматова4, не так, как какая-
нибудь вещь совершенная, но как творение ориги­
нальное и забавное, как творение, в котором человек,
несмотря ни на какие личности, отдал справедливость
таланту и вздору. Здесь оно из рук в руки ходит, а все
из Питера, ибо я никому не дал. Мерзляков — и
это тебя приведет в удивление — обошелся как чело­
век истинно с дарованием, который имеет довольно
благородного самонадеяния, чтобы забыть личность
в человеке. Я с ним имею тесные связи по разным
домам и по собранию любителей словесности, со­
ставленному из нескольких человек, где мы время
проводим весело, с пользою и с чашею в руках. Он
меня видит — и ни слова, видит — и приглашает
к себе на обед. Тон его ни мало не переменился (за­
меть это). Я молчал, молчал и молчу до сих пор, но
если прийдет случай, сам ему откроюсь в моей вине.
298
Поверь мне, что ни один Варяго-Росс этого не
сделает5.
У вас в Питере Каченовский, бритва парнасская,
родной брат Фрерона, но нравственности прекрасной,
человек истинно добрый; по крайней мере так гово­
рят его приятели. Познакомься с ним. Жуковского
я более и более любить начинаю.
Бороздина видел и вижу часто. Истории его не
знаю; он читал что-то, но вскользь. Впрочем, твое
письмо, к нему писанное, доказывает, что ты его
опытами не очень доволен6. Правду тебе сказать,
я за все русские древности не дам гроша. То ли дело
Греция? То ли дело Италия?7
Кстати: задержан будучи истинно обстоятель­
ствами, истинно не позволяющими отлучиться от
Москвы, я о Твери не забыл. Переписываю Тасса
и его пошлю к Гагарину. Что будет, не минует. А сам
не еду. Если счастье захочет, то и само придет, во­
преки покойному Беницкому, которого память мне
более и более дорога.
Ты увидишь в «Вестнике» описание Финляндии
и элегию; желаю, чтоб оные тебе понравились. За­
мечания тебе пришлю на «Илиаду». Теперь, право,
не время.
Ты едешь в Малороссию? Полно, правда ли?
И зачем? Смотри, брат, не раскайся. Поверь мне
и своим опытам, что в Питере есть люди, есть у них
сердце, есть ум; а это не безделица. Ты разорвешь
или охладишь связи. Что выиграешь? Где найдешь
людей, которые бы тобою интересовались, которые бы
тебя любили, ласкали, давали тебе цену, как не те,
с которыми ты живешь.
Для нас все хорошо вдали,
Вблизи — все скучно и постыло!
Вот два стиха, которые я написал в молодости,
то есть в 15 лет, и теперь на опытах вижу то, что
299
муза моя, еще девственница, угадала8. Эта поездка
тебя и в финансах расстроит, а тебе, брат, об этом
пора думать. Не все жить Лафонтеном. Ничто не
убьет так скоро твоего таланта, как эта поездка.
С кем ты в Полтаве будешь говорить о пряжках
Патрокловой брони или о воловой коже, в которую
одевался Аякс, стена Греции? С кем отведешь
душу?
Попроси Ниловых, чтобы они хоть строчку напи­
сали, а я ее в Лету. Капнисту до сих пор я ни слова
не отвечал и надеюсь, что он меня ест зубами.
Посылаю тебе замечания. Скажи, чем будешь
доволен и чем нет. Пришли, пожалуйста, отрывок
из Мильтона о слепоте, я его отдам напечатать
Жуковскому: и его, и меня этим одолжишь9.
К. Б.
Батист пришлю скоро. Я вчера ужинал и провел
наиприятный вечер у Карамзина. Жена его пригла­
сила меня на месяц к себе на дачу, и я надеюсь
воспользоваться. Недавно у него хвалили твоего
«Танкреда», и тебя он хвалил, а я, сидя в углу,
с досады плакал.
Не можешь ли ты прислать «Танкреда» Апракси­
ну? Он очень об этом просил. Его хотят играть на
благородном театре. Актеров лучше этих я отроду
не видывал.
Вот письмо к Измайлову, выставь имя и отдай
ему.

9. В. А. Жуковскому1. 26-го июля 1810 г. <Хан-

тоново>
Насилу, любезный друг, собрался я с силами,
насилу могу писать к тебе. Я и теперь так болен,
так слаб, что ни мыслить, ни писать не могу. Однако
же дай собраться с силами!.. Я вас оставил en
300
impromptu*, уехал, как Эней, как Тезей, как Улисс
от... (потому что присутствие мое было необходимо
здесь в деревне, потому что мне стало грустно, очень
грустно в Москве,- потому что я боялся заслушаться
вас, чудаки мои)2. По прибытии моем сюда, болезнь
моя, tic douloureux**, так усилилась, что я девятый
день лежу в постеле. Боль, кажется уменьшилась,
и я очень бы был неблагодарен тебе, любезный
Василий Андреевич, если бы не написал несколько
слов: дружество твое мне будет всегда драгоценно,
и я могу смело надеяться, что ты, великий чудак, мог
заметить в короткое время мою к тебе привязанность.
Дай руку, и более ни слова!
Музы, музочки не отстают и от больного. Посылаю
тебе Опыт в прозе, который, если хочешь, напечатай,
но экземпляр мой непременно возврати назад, ибо
у меня все тут: и черное, и белое3. Поправь, что
найдешь поправить. Посылаю «Мечту» для «Собра­
ния». Да еще voila des petits vers***, то есть, подра­
жание (Вяземский улыбается), подражание Парни
«Le torrent»****, которое, если тебе очень понравится,
то возьми в «Собрание», или сожги на огне. В нем
надобно кой-что поправить. Исправь, любезный мой
Аристарх! А это выражение: «Я к тебе прикасался»,—
оставь. Оно взято из Тибулла и, кажется, удачно.
О прозе не говори Каченовскому, что я — ее сочини­
тель, ибо я этого не хочу, ибо я марал это от чистой
души, ибо я не желаю, чтобы знали посторонние
моих мыслей и ересей.
Я живу очень скучно, любезный товарищ, и часто
думаю о тебе. Болезнь меня убивает, к этому же
имею горести: и то, и другое меня очень расстроивает.
Шолье мог писать прекрасные стихи, воспевать
* внезапно (фр.).
** мучительный тик (фр.).
*** вот небольшие стихи (фр.).
**** «Поток» (фр.).
Лизу и мечтать под каштановыми деревьями Фонте-
нейского сада; он жил в счастливое время4. Подагра
у него была в ногах, а не в голове; а у меня в голове
сильный ревматизм, который набрасывает тень на
все предметы. Пожалей обо мне! И не знаю, когда
будет конец моим мученьям! Теперь я в те короткие
минуты, в которые госпожа болезнь уходит из моз­
гу, читаю Монтаня и услаждаюсь. Я что-нибудь из
него тебе пришлю. О стихах и думать нельзя с моей
болезнью.
Тебе, здоровый счастливец, тебе можно пересе­
ляться в страну поэзии, которая создана счастливым
началом для услаждения наших горестей: ты здоров,
как бык. Пиши своего «Володимира»5 и пришли кое-
что сюда. Я долго здесь пробуду: стряхни лень для
дружбы. Письма твои мне будут утешением в этой
безмолвной, дикой пустыне, в жилище волков и
попов. Поручаю тебя Фебу6.
Константин Батюшков.
Адрес мой: в Череповец, Новгородской губернии.
Я к «Мечте» прибавил Горация; кажется он
у места, et il fera bon contraste avec le scalde*;
я более ее трогать не намерен. Если что найдешь,
поправь сам. Если я буду здоровее, то напишу по­
умнее.

10. Н. И. Гнедичу. <Декабрь 1810 г. Хантоново>

Я вижу, любезный друг, что с тобою нужна
логика и диалектика самая тонкая, и для того боюсь,
чтоб ты не прицепился снова к моим словам. Ты
меня упрекаешь леностью! Ты, который лежишь от
утра до ночи или делаешь одно только, что тебе
приятно, ты, которому желудок дороже и самой

* н он составит хороший контраст скальду (фр.).

302
 славы, ты, который пишешь другу своему одни ответы
лаконические на длинные его письма, одним словом,
ты, Гнедич,— между тем как я, несчастный (ни слова
не хочу прибавить), между тем как я сижу один
в четырех стенах, в самом скучном уединении, в такой
тишине, что каждое биение маятника карманных
часов повторяется ясно и звучно в моем услышании,
между тем как и надежды не имею отсюда выехать!
Нет, лучше пожелай мне той твердости духа, которой
я часто не имею, будучи (вина богов!) чувствителен
к огорчениям, а радостей, клянусь тебе небом, давно
не знаю. Вот мое положение. Я люблю тебя, а кого
люблю, того не огорчаю дальным и бесплодным рас­
сказом, да и к чему тебе плакать? У тебя и без того
болят глаза, и на мои длинные ресницы часто, очень
часто навертываются слезы, которые никто, кроме
Бога, не видит.
Что мне делать? Что начать? Я хочу отписать
снова к Оленину; он мне пусть откажет; его отказ
легче снести, нежели другого, оттого что я его люблю,
оттого что ему многим, очень многим одолжен! И еще
раз, и в последний, буду проситься в чужие края.
На это у меня сто причин. А у вас в Питере служить
не намерен. И на это есть миллион причин сильных,
важных.
Поверишь ли? Я здесь живу 4 месяца, и в эти
четыре месяца почти никуда не выезжал. Отчего?
Я вздумал, что мне надобно писать в прозе, если
я хочу быть полезен по службе, и давай писать —
и написал груды, и еще бы писал, несчастный! И я
мог думать, что у нас дарование без интриг, без
ползанья, без какой-то расчетливости может быть
полезно! И я мог еще делать на воздухе замки и
ловить дым! Ныне, бросив все, я читаю Монтаня,
который иных учит жить, а других ждать смерти.
А ты мне советуешь переводить Тасса — в этом со-
303
стоянии? Я не знаю, но и этот Тасс меня огорчает.
Послушаем Лагарпа, в похвальном его слове Ко-
лардо: «Son ame (Гате de Colardeau) semblait se
ranimer un moment pour la gloire et la reconnaissance,
mais ce dernier rayon allait bientot s'eteindre dans
la tombe... II avait traduit quelques chants du Tasse.
Y avait il une fatalite attachee а се пот?»* Я знаю
цену твоим похвалам и знаю то, что дружба не может
тебя ослепить до того, чтоб хвалить дурное. Но знаю
и то, что мой Таз или Тасс не так хорош, как думаешь.
Но если он и хорош, то какая мне от него польза?
Лучше ли пойдут мои дела (о которых мне не только
говорить, но и слышать гадко), более или менее
я буду счастлив? Или мы живем в веке Людовика,
в котором для славы можно было претерпеть . не­
счастие, можно было страдать и забывать свое стра­
дание?
К несчастию, я не враль и не гений и для того
прошу тебя оставить моего Тасса в покое, которого
я верно бы сжег, если б знал, что у меня одного
он находится. Впрочем, я рад, что тебе понрави­
лись мои стихи в «Вестнике». Они давно были напи­
саны: это очень видно.
Сказать тебе анекдот? Ник. Наз. Муравьев,
человек очень честный, и про которого я верно не
скажу ничего худого, ибо он этого не стоит, наконец,
Николай Назарьевич, негодуя на меня за то, что
я не хотел ничего писать в канцелярии (мне было
17 лет), сказал это покойному Михаилу Никитичу,
а чтоб подтвердить на деле слова свои и доказать,
что я ленивец, принес ему мое послание к тебе, у ко-
* Его душа (душа Колардо), казалось, на миг воскрес­
ла для славы и признания, но это последнее отражение
вскоре погасло в могиле... Он перевел несколько песен
Тасса. Не связано ли с его именем нечто фатальное?
(ФРУ
304
торого были в заглавии стихи из Парни всем извест­
ные:
Le ciel, qui voulait mon bonheur,
Avait mis au fond de mon coeur
La paresse et l'insouciance* — и проч.
Что сделал Михаил Никитич? Засмеялся и оста­
вил стихи у себя. Quid rides? Fabula de te narratur!**
Вот и твоя история. И впрямь, что значит моя лень?
Лень человека, который целые ночи просиживает
за книгами, пишет, читает или рассуждает? Нет,
говорил Мирабо, а Мирабо знал, что говорил,—
если б я строил мельницы, пивоварни, продавал,
обманывал и исповедовал, то верно б прослыл чест­
ным и притом деятельным человеком. Не думай,
чтоб я Мирабо слова взял за правило: я его читал
назад тому два года и привожу из памяти. Впрочем,
у меня покои довольно теплы, для общества есть
три собаки, аппетит изрядный и на место термометра
серебряный рубль, который остался от шведского
похода: с этим не умрешь от голоду, а если сойдешь
с ума, то это безделка!3 Ах, обстоятельства, обстоя­
тельства, вы делаете великих людей!
Но я не хочу походить на старую даму, а ты
не доктор, следственно, и полно говорить о себе.
Львова вышла замуж за Львова. Я этого все не
понимаю! Леонид ко мне пишет очень забавно, а об
этом ни слова. Да помилуй, у Федора Петровича
10 человек детей! Чудеса!4 Мое письмо очень скучно,
затем-то я прилагаю у сего письмо князя Вязем­
ского, которое тебя верно насмешит. Но пришли
его обратно, ибо оно мне нужно. О Жуковском ничего
не знаю. Я с ним жил три недели у Карамзина и на
* Небо, желавшее мне счастья,
Вложило в глубь моего сердца
Лень и беспечность (фр.).
** Чему смеешься? Сказание гласит о тебе! (лат.)2
305
другой или третий день уехал в деревню. Он в Белеве,
верно болен или пишет. Пришли что-нибудь в «Вест­
ник», а к нему писать буду. Да еще тебе упрек. Мир
праху Беницкого! Был умен, да умер! А тебе не
стыдно ли не написать ни строчки в его похвалу,
не стихами, а прозою? Зачем не известить людей,
что жил некто Беницкий и написал «На другой день»?
Зачем не поместить это биографическое известие
не в журнал фабриканта Измайлова, а в «Вестник»?
Пробудись, Брут! Что такое намарал еще Шихма-
тов? Я читал Каченовского рецензию в журнале,
а его поэмы не видал, да и видеть не хочу. Попроси
Измайлова, чтоб он мне прислал «Цветник»: я его
не получал с апреля или мая, а он хорош для дерев­
ни. Пришли, сжалься, каких-нибудь книг и еще
бумаги почтовой, рублей на пять: писать не на чем.
Прощай.
Что я за писатель писем! И что писать к Бара­
нову, и какая тут политика? Ох, вы люди! Или
у меня ни ума, ни рассудка нет, а вы перемудрили,
ученые! Чем ты занят? Переводишь ли Гомера? А я
его ныне перечитываю и завидую тебе, завидую
тому, что у тебя есть вечная пища! Бога ради пиши
поболее об Иване Матвеевиче, что он делает и как?
Я этого человека люблю, потому что он, кажется,
меня любит. Вяземского письмо очень забавно. Не
правда ли? Поклонись Полозову и скажи ему от меня:
Бог с вами! Поклонись Самариной: я душой светлею,
когда ее вспоминаю. А Ниловы неблагодарные. Не
видишь ли Петина? Вот добрый друг!

11. Н. И. Гнедичу. <Февраль — начало марта 1811 г.

Москва>
Что взяли? Я пишу к вам из Москвы!— ??? ( ) —
а+в—c=d+x=xxx.
306
 Можешь удивляться, пожимать плечами, а я
буду всегда тебя любить, потому что ты, каналья,
для меня милее всей Москвы, и с золотыми маковка­
ми, потому что ты никогда столь ясно и живо мне
своей дружбы не доказывал, потому что ты — Гне-
дич, а я — Константин. Понимай, мотай на ус, хохол!
Я получил от Оленина письмо весьма дружественное,
а отвечать на него буду через два или три месяца,
затем чтоб не уронить мне своего достоинства, а его
не избаловать. Кстати, скажи Самариной, что я
никогда и никому, и ничего, и ни для чего посвящать
не буду. Чтоб она утешилась: мое посвящение было
первое и последнее.
Поговорим о деле. Я еду в Петербург и к празд­
никам у вас наверное. Авось!.. Но если и в этот приезд
будет неудача, то клянусь Стиксом и чернилами,
что тебя слушать не буду, да и ты, я думаю, пере­
станешь умничать.
Пришли 9-ю песнь; я ее прочитаю и сделаю свои
замечания, если хочешь — с Жуковским, который
тебя любит и почитает, а между тем бранит за то,
что ты ему не высылаешь «Перуанца» с поправками.
Пришли этого дикаря1.
Каченовский ныне ударился в славянщину: не
любит галломанов и меня считает за Гал­
ла (???!!!!!!!!!), меня!
Здесь Баранов; я о тебе у него спрашивал.
В. Л. Пушкин забавляет нас еженедельно2. Жуков­
ский написал балладу, в которой стихи прекрасны,
а сюжет взят на Спасском мосту3. Правда ли, что
Гагарин женится на Муравьевой??? К. X. (я не могу
назвать ее без содрогания) вышла замуж!!! Ты
молчал!!! Дай тебя за это поцеловать. Шишков напи­
сал говором «разговор»4. Петин очень болен. Если
это правда, то не будучи с ним знаком, Бога ради,
съезди к нему, посмотри на него и скажи: каков
307
он? Это я назову истинным одолжением. Поклонись
Львову, которого я люблю. Прощай. Константин
Батюшков на Никитской.
Числа не знаю.
Я работаю сердцем, то есть, стараюсь влюблять­
ся. В кого? Еще и сам не знаю. А твоя Софья...
ж(...)! 5 Прощай.

12. Н. И. Гнедичу. <Август 1811 г. Череповец>

Более двух месяцев, любезный друг, как не
получаю от тебя ни строки. Что значит твое молча­
ние? Ты болен? Но Полозов не дремлет: он иногда
за тебя пишет. Что с тобою сделалось? Я бы должен
начать с упреков, но их в сторону. Конечно, забыть
друга своего в деревне, не писать к нему ни строчки,
тогда как он всего более имеет нужду в письмах —
что я говорю?— в одной строчке от своего Гомера,
есть дело бессовестное. Но еще раз, Бог с тобою!
Я теперь сижу один в моем домике, скучен и
грустен, и буду сидеть до осени, может быть, до
зимы, то есть пока не соберу тысячи четыре денег,
pour faire tete a la fortune*, и тогда полечу к тебе
на крыльях надежды, которые теперь немного по­
линяли.
Что ни говори, любезный друг, а я имею малень­
кую философию, маленькую опытность, маленький
ум, маленькое сердчишко и весьма маленький коше­
лек. Я покоряюсь обстоятельствам, плыву против
воды, но до сих пор, с помощию моего доброго
гения, ни весла, ни руля не покинул. Я часто унываю
духом, но не совсем, а это оправдывает мое малень­
кое... mon infiniment petit** (вспомни Декарта),

* чтобы быть твердым перед судьбою (фр.).

** мое бесконечное малое (фр.).
308
 которое стоит уважения честных людей. Я заврался,
но ты меня понимаешь, что тебе делает большую
честь. Я заврался, но знаешь ли отчего? Оттого, что
пустился в философию. Это со мной обыкновенно
бывает по осени.
Я читаю теперь Сен-Ламберта и бываю доволен,
как ребенок. Сен-Ламберт — добрый человек, с ним
весело беседовать, по крайней мере лучше, нежели
с Шатобрианом, который — признаюсь тебе — прош­
лого года зачернил мне воображение духами, Миль-
тоновыми бесами, адом и Бог весть чем. Он к моей
лихорадке прибавил своей ипохондрии и, может быть,
испортил и голову, и слог мой: я уже готов был писать,
поэму в прозе, трагедию в прозе, мадригалы в прозе,
эпиграммы в прозе, в прозе поэтической. Не читай
Шатобриана!1
Но что делают ваши Славяне? Бываешь ли ты
во пиру в Беседе?2 Ныне осень на дворе, и пчелы
сбираются в улей, и в вашем улье дым коромыслом.
Один читает; другой говорит: изрядно; третий хва­
стает; четвертый хвалит себя и Шишкова, ибо Шиш­
ков воплотился. Что делает Орфей Орфеич?3 Что
делает Шаховской? Что делают все, и в том числе
Бунина, с которой я помирился? Она написала «О сча­
стии». Предмет обильный и важный, слишком важ­
ный для дамы. В ее поэме нет философии (а пред­
мет философический), нет связи в плане, много чего
нет, но за то есть прекрасные стихи. Прочитай конец
третьей песни, описание сельского жителя. Это все
прелестно. Стихи текут сами собою, картина в целом
выдержана, и краски живы и нежны. Позвольте мне,
милостивая государыня, иметь счастье поцеловать
вашу ручку! Клянусь Фебом и Шишковым, что вы
имеете дарование!4
Я ничего не пишу, все бросил. Стихи к чорту! Это
не беда; но вот что беда, мой друг: вместе с способ-
309
ностью писать я потерял способность наслаждаться,
становлюсь скучен и ленив, даже немного мизан­
троп. Часто, сложа руки, гляжу перед собою и не
вижу ничего, а смотрю, а на что смотрю? На муху,
которая летает туда и сюда. Я — мечтатель? О, сов­
сем нет! Я скучаю и, подобно тебе, часто, очень
часто говорю: люди все большие скоты, и аз есмь
человек... окончи сам фразу. Где счастье? Где на­
слаждение? Где покой? Где чистое сердечное сладо­
страстие, в котором сердце мое любило погружаться?
Все, все улетело, исчезло вместе с песнями Шолио,
с сладостными мечтаниями Тибулла и милого Грес-
сета, с воздушными гуриями Анакреона. Все исчез­
ло! И вот передо мной лежит на столе третий том
«Esprit de l'histoire», par Ferrand*, который дока­
зывает, что люди режут друг друга за тем, чтоб
основывать государства, а государства сами собою
разрушаются от времени, и люди опять должны себя
резать и будут резать, и из народного правления
всегда родится монархическое, и монархий нет веч­
ных, и республики несчастнее монархий, и везде
зло, а наука политики есть наука утешительная,
поучительная, назидательная, и истории должно
учиться и размышлять... и еще Бог знает что такое!5
Я закрываю книгу. Пусть читают сии кровавые
экстракты те, у которых нет ни сердца, ни души.
Теперь берусь за Локка. Он говорит мне: для
счастия своего ищи, ищи истины. Но где она? Был ли
он сам меня счастливее? Гоббес боялся чертей, а
сам писал против бестелесных тварей. Так, мой Ни­
колай, науки не могут питать сердца. Они развле­
кают его на время, как игрушки голодных детей,
а сердце все просит любви: она — его пища, его
блаженство; и мое блаженство — ты знаешь это —

* «Дух истории» Феррана (фр.).

310
улетело на крыльях мечты. Есть ли у меня желания?
Есть ли надежда? Я часто себя спрашиваю, и от­
вечаю: нет!
Вот длинная казанья. Но о чем говорить? Здесь
новостей нет и не бывало. Новости у вас; итак, при­
шли мне их поболее, но самых приятных, самых
веселых: иначе я тебе расшевелю всю мою ипохонд­
рию. Прочитай мое письмо за чаем, прочитай наеди­
не, вздохни, улыбнись и скажи: я люблю его по-преж­
нему. Прости, мой любезный Николай, пиши почаще
и пришли мне что-нибудь почитать. Нет ли Крылова?
Я и безделке буду рад, а за Крылова скажу спасибо.
Константин Батюшков. В Череповец.

13. Князю П. А. Вяземскому1. 26-го августа 1811 г.

<Хантоново>
Ваше сиятельство милостивый государь князь
Петр Андреевич! Я имел счастье получить письмо
ваше, которое весьма обрадовало мое бесконечное
малое. Вы, милостивый государь, мудрец в семна­
дцать лет, открыли много истин для блага челове­
чества, имели дух пройти через все поприще позна­
ний человеческих и сделали по части философии
несравненно более завоеваний, нежели Александр,
родившийся в Пелле; этого мало: вы украсили чело
ваше миртами божественных муз и граций, а «Вест­
ник Европы» эпиграммами; вы имеете много вкуса,
серую четверню и собрание новейших водевилей.
Вы, князь, отрасль тех сладостных князей, которые
дали свое имя Вязьме, славному городу, и пряникам,
которые его сиятельство князь И. М. Долгорукий
воспел вместе с Глафирою и с прочими гостями
его сердца, вы, князь, стихотворец, титулярный
советник, материалист, друг великих людей, враг
предрассудков, одним словом — наш Панар, Гамиль-
311
тон, Пирон и все, что вам угодно, изволили ошибить­
ся на счет моей души, называя ее шаликовскою.
Войдите в себя, ваше сиятельство! Спросите себя
хладнокровно, может ли такой-то иметь душу
редактора «Аглаи», творца «Свободных чувство­
ваний», в которых ничего свободного, ниже вольного
не бывало2, и потом сделайте ваше заключение; я
уверен, оно будет в мою пользу, и я скажу, вздох­
нув: и великие души ошибаются!
Честь имею быть с чувством глубочайшего
почитания к дарованиям, особливо же к душе вашей,
которая велика, пространна, гибка, тверда, упруга
и имеет все качества того, что вас делает князем,
а не княгинею. Преданный вам Константин Батюш­
ков.

14. Н. И. Гнедичу. 7-го ноября <1811 г. Хантоново>

Я получил, любезный Николай, твое меланхоли­
ческое письмо, твои меланхолические стихи и твой
турецкий табак и всеми тремя весьма доволен. Так,
любезный мой друг, я живу в деревне, и в какой
деревне! Где ни души христианской нет.— Но зачем
живешь ты в деревне? Ты влюблен? В кого, смею
вас спросить? В скуку? Должен ли я клясться и
Стиксом, и всеми божествами, что здесь живу по
неволе. Да, по неволе! Я имею обязанности, имею
сестер; к тому же столько хлопот домашних, столько
неудовольствий, что вопреки здравому рассудку,
вопреки себе и людям должен особиться, как говорит
сиятельный моряк и пиита Шихматов. Если же
позволят обстоятельства, то буду в Питер, буду
с тобою и буду счастлив, хотя и ненадолго. Вся моя
надежда на Оленина; я знаю его на опыте; знаю,
что он готов служить всякому, а меня он, кажется,
и любит; но что он для меня в силах сделать? Дать
312
 мне место. Какое? Нет, я не так дешево продам
свободу, милую свободу, которая составляет все мое
богатство. Тысяча рублей жалованья для меня не
важны: я и без хлопот могу достать более, трудясь
около крестьян или около книжных лавок. Называй
меня чем хочешь, мечтателем, сумасшедшим и
хуже еще, а я все буду напевать свое: дипломатика!
Я готов ехать в Америку, в Стокгольм, в Испанию,
куда хочешь, только туда, где могу быть полезен,
а служить у министров или в канцеляриях, между
челяди, ханжей и подьячих, не буду; нет, твой друг
не сотворен
Расставщиком кавык и строчных препинаний.
Он был некогда солдатом, хотя и весьма миролюби­
вым; он нюхал порох, хотя и не геройским носом;
но как бы то ни было, он везде и всегда помнил своего
Горация и независимость предпочтет всему, кроме
благодарности, кроме ее святых обязанностей, ибо
он не может откупиться от нее красноречием, как
этот чудак, который родился в Женеве и умер в Эр-
менонвиле, как Жан-Жак! Что же касается до
любви, то она улетела, изменница, и никогда не
заглянет к человеку, который начал рассуждать и
мыслить, который разочарован и людьми, и несча­
стиями, который на женщин смотрит, как на кукол,
одаренных языком и еще язычком, и более ничем.
Я их узнал, мой друг: у них в сердце лед, а в головах
дым. Мало, хотя и есть такие, мало путных.
Я тибуллю, это правда, но так, по воспоминаниям,
не иначе. Вот и вся моя исповедь. Я не влюблен.
Я клялся боле не любить
И клятвы верно не нарушу:
Велишь мне правду говорить?
И я уже немного трушу.
Я влюблен сам в себя. Я сделался или хочу сде­
латься совершенным янькою, то есть эгоистом. По-
313
желай мне счастливого успеха. Спасибо за описание
моих успехов. К ним нельзя быть нечувствительным;
они суть мечта, но всегда приятная для сердца.
Называй славу, как хочешь, а слава есть волшеб­
ница весьма волшебная.
«Мечта» понравилась, но, конечно, не всем. Этот
род стихов не можно назвать общим. Притом же в ней
много ошибок, а плану вовсе нет. Жуковский ее
называет арлекином, весьма милым: я с ним согла­
сен. Она напечатана с поправками, но я ее и еще раз
переправил. Увидишь сам каково.
Посылаю тебе и твои стихи. Я заметил кое-что
и намекнул поправки. Есть прекрасные места. Конец
очень хорош, и вся пиеса хороша, только должно
почистить.
Это почистить напоминает мне анекдот, который
я слышал от Карамзина. Покойник Херасков, сей
водяной Гомер, любил давать советы молодым сти­
хотворцам и, прощаясь с ними, всегда говорил, при­
подняв колпак: «Чистите, ради Бога, чистите, чисти­
те! В этом вся и сила. Чистите! О, чистите, как можно
более чистите, сударь! Чистите, чистите, чистите!»
Начало поправь:
Ты будешь чело мое мрачить бременя.
Бременя — мне не нравится; и этот стих холоден,
ибо дело не о челе, а о сердце, о душе, о сердечных
чувствах. Есть ошибки против меры, оттого что ты
короткие слова ставишь вместе с долгими: от этого
родится негладкость. Исправь и это. И ради Бога
пришли мне эту пиесу. Она мне но сердцу и очень
хорошо написана. Прибавь еще «La melancholies
de Laharpe*, вот она и будет кстати в описании сла­
достной мечты. Подражай смело. Здесь она
* «Меланхолию» Лагарпа (фр.).
314
personnifiee*. Все стихи прекрасны и достойны пере­
вода. Боже мой, чем Капнист занимается! Добро бы
свое выдумывал! А то старые бредни выпускает на
свет, бредни дураков Шведов, упсальских профес­
соров, бредни Бальи астронома, бредни этимоло-
гистов, которым насмеялся Вольтер досыта, бредни
людей сумасшедших, бредни бесполезные, которые
не питают ни ума, ни сердца, бредни головы аж
гуде! Не лучше ли было заниматься критикой русской
истории или словесности, изобличением Шишкова,
начертанием жизни Ломоносова, жизни, которую
можно написать столь хорошо перу красноречивому?
О, жалкий ум человеческий! Прости!1
Вылечи обструкции водой и моционом.

15. Н. И. Гнедичу. 27 ноября — 5 декабря 1811 г.

<Хантоново>

Сию минуту получил я твое письмо и сию минуту

отвечаю, пока сердце мое не заснуло, пока я могу
еще на тебя сердиться. Выслушай и отвечай!
Если я говорил, что независимость, свобода и
все, что тебе угодно, подобное свободе и независи­
мости, суть блага, суть добро, то из этого не сле­
дует выводить, что Батюшков сходит с ума и читает
своего Горация, Балдуса, Скривериуса и Матаназия
с Метафрастиком, печатного и рукописанного в Lip-
sia** или в Лейдене, или где тебе угодно. А из
этого следует именно то, что Батюшков, живучи один
в скучной деревне, где, благодаря судьбе, он, кроме
своего Якова да пары кобелей, никого не видит, не
слышит и не увидит, и не услышит; Батюшков не
хочет и не должен, зная себя столько, сколько чело-

* олицетворена (фр)-
** Лейпциг (лат.).
315
век себя может знать, не должен, говорю я, променять
своего места на место канцлера, архиерея или
камергера; ибо теперь Батюшков, так как ты его
видишь, скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет
погребать себя никому не приятно. Но тогда, пере-
меня свое место на другое, несвойственное, непри­
личное, господин Батюшков был бы вдвое несчаст­
нее и, что всего хуже, вдвое глупее, несноснее для
себя, для других и для самого Гнедича. Еще раз, и
да будет это в последний, разуверь себя на мой счет
и не делай заключений, вредных дружбе, оскорби­
тельных моему сердцу, ибо я всегда думал и думаю,
что мечтатели, если и могут иметь пламенную голову,
сильное воображение, ум, все, что тебе угодно, за то
не имеют души, и в сердце их холодно, как теперь
на дворе; а я чувствую, мой друг, что у меня есть
сердце всякий раз, как помышляю о тебе и о людях,
мне любезных. Еще раз повтори себе, что Батюшков
приехал бы в Петербург, если б его дела не задер­
живали в деревне, если б имел в кармане более денег,
нежели имеет, если б знал, что получит место и вы­
годное, и спокойное — да, спокойное, где бы он мог
ничего не делать и не кланяться подьячим, людям
ничтожным,— он бы приехал; а если не едет, то это
значит то, что судьба не позволяет... и проч. Но нет,
ты свое бредишь и всегда, что хуже всего, не своей
головой, ибо у тебя ум велик или мал, но благо­
даря Бога, здоров, а бывает болен тогда только,
когда страсть или другие умы, умищи и умишки
сведут с истинного пути. Их суждением я не дорожу,
их советов не хочу, их сожаления не требую, ибо
они для меня... только что забавны; но тебе, мой
друг, тебе стыдно меня обижать заключениями
странными и оскорбительными. Если я тебе не от­
крывал моих чудесных обстоятельств, то это истинно
потому, что ты мне пособить не можешь: в слезах
316
твоих я нужды не имею, но в утешении имею нужду.
Мы други, и я смею тебя назвать так, мы други не
с тем, чтоб плакать вместе, когда один за тысячу
мириаметров от другого, не с тем, чтоб писать обоюд­
но плачевные элегии или обыкновенщину, но с тем —
и это ты на опыте доказываешь, когда не заразишь­
ся посторонним чадом,— с тем, говорю я, чтоб ме­
няться чувствами, умами, душами, чтоб проходить
вместе чрез бездны жизни, ведомые славою и опи­
раясь на якорь надежды. При имени славы ты верно
не засмеешься; а если засмеешься, то загляни в
свое собственное сердце. Я писал о независимости
в стихах, о свободе в стихах; на судьбу мою никому,
кроме тебя, не жаловался, и то в прозе; а служить
из тысячи рублей жалованья титулярным советни­
ком, служить и готовиться к экзамену, подобно
Митрофану, твердя «Аз же есмь червь, а не человек...
поношение человеков», повторять зады и набивать
себе голову римским кодексом, поэтическими по­
дробностями из Зябловского, аксиомами из Эвклида,
служить писцом, скрибом в столице, где можно
пить, гДе я пил из чаши наслаждений и горестей
и радость и печаль, но всегда оставался на моем
месте,— нет, нет, это все свыше меня и свыше
тебя!
Что ты делал в жизни своей? Кому ты продал
свою свободу? Никому. И я это докажу тебе в двух
словах. В департаменте ты мог получать более, неже­
ли получаешь ныне. Служа в пыли и прахе, пере­
писывая, выписывая, исписывая кругом целые
дести, кланяясь налево, а потом направо, ходя ужом
и жабой, ты был бы теперь человек, но ты не хотел
потерять свободы и предпочел деньгам нищету и
Гомера. В департаменте ты бы мог быть коллежским
советником, получить крест, пенсион, все, что угодно,
потому что у тебя есть ум и способность, но ты не
317
хотел потерять независимости и остался бы титуляр­
ным советником до скончания века, если б не рука
благодетельного гения, не рука великой княгини
дала тебе чин и пенсион, звание честного человека
и кусок насущного хлеба. Чем же ты хвастаешь
передо мною? Какой-то опытностию! Гнедич, Гнедич!
Эту опытность — к несчастию моему — и я приобрел,
эту опытность, и скучную, и едва ли не пустую. Я при­
вык смотреть на людей и на вещи с надлежащей
точки: меня тому научили и годы, и люди, и несча­
стия. Les malheurs m'ont mis au rang des sages*,
говорит мудрец. Я не философ, но по крайней мере
имею драхму рассудка, а я враль в твоих глазах,
потому что мелю вздор на рифмах, враль, потому
что говорю то, что мыслю, враль, потому что тебя
в том уверили умные люди, которые мастера давать
советы, когда их не прооят, мастера сожалеть и
злословить. Приятель наш Беницкий, который имел
ум и сердце, сказал:
Везде встречаются быки
И — поученья.
Ты помнишь эту басню? И он сказал правду! Но
дело не о том: мне обидно, любезный друг, не столько
душе моей, ибо она всегда согласна с твоею, сколько
моему самолюбию,— обидно то, что ты разговари­
ваешь со мною точно так, как с ребенком или пост­
ником, который от измождения плоти видит духов,
des anges violets**, слышит, подобно Пифагору, пение
и гармонические гласы планет небесных, а не видит,
не слышит того, что его окружает. Брось, кинь навсег­
да эту привычку! Друг твой не сумасшедший, не
мечтатель, но чудак (la foute en est aux dieux qui

* Несчастия ввели меня в круг мудрых (фр.).

** фиолетовых ангелов (фр.).
318
 m'ont fait si.drole*), но чудак с рассудком. Я говорю
о путешествии: ты пожимаешь плечами. Но я тебя
в свою очередь спрошу: Батюшков был в Пруссии,
потом в Швеции; он был там сам, по своей охоте,
тогда, когда все ему препятствовало; почему ж Ба­
тюшкову не быть в Италии? «Это смешно»,— гово­
рил мне Баранов в бытность мою в Москве. Смешно?
А я докажу, что нет! Если Фортуну можно умилости­
вить, если в сильном желании тлеется искра испол­
нения, если я буду здоров и жив, то я могу быть
при миссии, где могу быть полезен. И еще скажу
тебе, что когда бы обстоятельства позволяли, и курс
денежный унизился, то Батюшков был бы на свои
деньги в чужих краях, куда он хочет ехать за тем,
чтоб наслаждаться жизнию, учиться, зевать; но
это все одни если, и то правда, но если сбыточные.
А если небо упадет, говорит пословица, то пере­
пелок передавит, если... если...
Но ты собираешься в Москву? Зачем? Подумай
хорошенько! А для меня не оставайся в Питере, хоть
твой отъезд и будет мне неприятен и весьма неприя­
тен. Сию минуту принесли мне денег. Если еще
столько, да еще столько, то я поеду в Питер; прибавь
к тому еще одно если... Что же до Москвы касается,
то я ее люблю, как душу; но там — вот тебе и мой
совет — он похож на совет того Гасконца, который
говорил архитекторам парижским: «Cadedis, mes­
sieurs**, если вы будете строить мост (le Pont-Neuf)
вдоль реки, то никогда не успеете, а я вам советую
строить поперек»,— мой совет: иметь больше денег;
в Москве все дорого; нужна, необходима карета
четверней и проч., тогда будешь человек! А без

* это вина богов, сотворивших меня таким чудаком

(ФР-).
** «Мостите, господа» (фр., искаж. орфогр.).
319
того не езди, мой друг: дождись меня, дождись
моих замечаний на Гомера и на твою бедную голову;
дождись моих мараний и Ариоста, который теперь
почивает весьма спокойно. Но нет, поезжай в Москву,
если требует долг и твоя польза, но ради Бога не
связывайся с вралями: они мне надоели пуще всего.
Еще одно замечание на твое письмо: «Я имею
неотъемлемую свободу судить, что мне прилично
и не прилично, и действовать таким образом». Эту
фразу подари Каченовскому: он тебя поблагодарит.
Он, имея не-отъ-ем-ле-му-ю свободу судить, изволит
забавляться на счет Мольера, Вольтера и всех умных
Французов весьма забавным и глупым образом.
Там, где он не умничает, он сносен; там, где он на­
чинает умничать, он делается педантом, совершенною
фитою. Но дело не о том: по силе неотъемлемой
свободы мыслить и замечать, и действовать, пиши
ко мне почаще, не отговариваясь ни ленью, ни дела­
ми, ни болезнию. Твоих писем я дожидаюсь с не­
терпением: это единственное средство с тобою гово­
рить, и было бы слишком бесчеловечно лишать меня
твоей беседы за ленью, за делами и за болезнию.
Не видал ли ты Пушкина?1 Он написал «По­
слание к Дашкову», Измайлов — басни, сказки,
видения и проч., а ты мне этого не присылаешь.
Еще повторю тебе: пиши поболее, пиши о себе, о дру­
гих; но мне не надобно таких истин,-какова эта:
«Я живу в Петербурге, ты живешь в деревне по
свободным обязанностям». Что я живу в деревне,
это я знаю; что ты в Петербурге, и это чувствую; но
что значат свободные обязанности? «О логика, несть
без тебя спасения!»— говорит Синекдохос. Заметь,
что ты это сказал весьма серьезно.
Открылась ли Беседа? Что делают ваши петухи?
Зачем хочешь печататься в Беседе? По крайней
мере я не советую: надобно иметь характер и золота
320
в навоз не бросать, истинно в навоз, ибо, кроме
«Горация» Муравьева и Крылова басен, там ничего
путного я не видел. Львова стихи похожи на Шали­
кова и напоминают мне «Le ruisseau amant de la
prairie»*, сонет Фонтенелев, над которым со смеху
надседался Вольтер. Ни слогу, ни мыслей, ни сти­
хов! Все площадное, вялое! У Шишкова мысли
жидкие, а слог черствый. А Штаневич? Бездна пре­
мудрости! Совершенный Шатобриан, но без ума,
без воображения! Нет, я им слуга покорный! «Вест­
ник Европы» худ или хорош, а всё лучше их мараний.
Не печатай в Беседе, не стыди себя! Бога ради,
поправь стихи в «Унынии» по моим замечаниям, и
все будет прелестно.
Ни утро веселостью/ни день красотами
Не радуют чувство его:/он умер душой и проч.
Прекрасно! Заметь, что после цезуры в этом
размере стихов надобно, чтоб ударения были весьма
верны: без того все будет дурно.
Но очи отверстые зрят одр токмо хладный...
Как с бледных ланит его слез токи струясь...
Равно удаляющась** в тень дебрей безмолвных...
Здесь ударения глухи, и потому стихи неплавны,
скачут, неприятны. После цезуры должно ставить
длинные слова, и стихи будут плавнее, например:
При девах ласкающих, в беседе с друзьями,
или по крайней мере, чтоб слоги были плавны и один
другого не съедали, и потому стих вышеписаный:
Как с бледных ланит его слез токи струясь
не так худ, хотя слова и короткие после цезуры, а все
лучше поставить одно длинное.

* «Ручей — любовник лужайки» (фр).

** Я не люблю этих глухих усекновений. Если б
удаляясь, то было бы лучше... Вот безделки, но важные
для уха.
I 1 К. Батюшкой 321
 Впрочем, все хорошо. И стихи из Лагарпа пре­
красны. Еще раз переправь, не поленись, а мои
замечания справедливы.
Пришли мне замечания на «Мечту», я ожидаю
их с нетерпением, ибо имею в них нужду.
Ноября 27-го дня 1811 г.
Все писатели, начиная от Аристотеля до Каче-
новского, беспрестанно твердили: «Наблюдайте
точность в словах, точность, точность, точность! Не
пишите на место дом — гром, на место печь — меч
и так далее». А ты, любезный Николай, пишешь
не краснея, что мне скоро тридцать лет. Ошибся,
ошибся, ошибся шестью годами, ибо 24 ни на каком
языке не составляют 30. Где же точность? Я с моей
стороны не упущу из рук эти шесть лет и, подобно
Александру Македонскому, наделаю много чудес
в обширном поле... нашей словесности. Я в течение
этих шести лет прочитаю всего Ариоста, переведу
из него несколько страниц и, в заключение, ровно
в тридцать лет, скажу вместе с моим поэтом:
Se a perder s'a liberta, поп stimo
II piu ricco capel, ch'in Roma sia*,
ибо в тридцать лет я буду тот же, что теперь, то есть
лентяй, шалун, чудак, беспечный баловень, маратель
стихов, но не читатель их; буду тот же Батюшков,
который любит друзей своих, влюбляется от скуки,
играет в карты от нечего делать, дурачится как
повеса, задумывается как датский щенок, спорит
со всяким, но ни с кем не дерется, ненавидит Славян
и мученика Жоффруа2, тибуллит на досуге и учится
древней географии, затем чтоб не позабыть, что Рим

* Не надо мне даже самого высокого чина в Риме,

Если из-за него придется потерять свободу (ит.,
с орфогр. отклонениями)3.
322
 на Тевере, который течет от севера к югу; и в тридцать
лет он будет все тот же, с тою только разницею, что
он называет тебя другом десять лет, а тогда к этим
десяти прибавит еще пять, но больше любить тебя,
больше чувствовать к тебе и дружества, и привя­
занности, кажется, дело несбыточное. Прощай!
<5-го декабря 1811 г.>
Вот длинное письмо, скажешь ты! Не удивляйся!
Завтра ты именинник, и надобно тебя поздравить: вот
зачем я еще должен прибавить целый лист4. Итак,
поздравляю тебя, мой милый друг, будь счастлив,
весел, умен, люби меня, стихи и вино, вино — отраду
нашу, по словам твоего предшественника Кострова5.
Но что ты всегда будешь любить стихи, вино и меня,
твоего друга...
Сей старец, что всегда летает,
Всегда приходит, отъезжает,
Везде живет — и здесь, и там,
С собою водит дни и веки,
Съедает горы, сушит реки
И нову жизнь дает мирам,
Сей старец, смертных злое бремя,
Желанный всеми, страшный всем,
Крылатый, легкий, словом — время,
Да будет в дружестве твоем
Всегда порукой неизменной
И, пробегая глупый свет,
На дружбы жертвенник священный
Любовь и счастье занесет!
Вот мое желание: оно одинаково и в прозе, и
в стихах. Я тебе позволяю в мои именины написать
ко мне столько же стихов и выпить за мое здоровье
бутылку... воды, так как я это торжественно сделаю
завтра при двух благородных свидетелях, при двух
друзьях моих, при двух... курчавых собаках6.
Вчера я получил собрание стихов Жуковского'.
11
°* 323
Как мои стихи — «Воспоминание» исковеркано!
Иные стихи пропущены, и рифмы торчат одне! Впро­
чем, я этим изданием доволен, доволен твоим «Перу-
вианцом», доволен Воейковым — «Посланием о
благородстве»8, доволен Пушкиным, доволен Канте­
миром и Петровым, а дряни все-таки целое море!
Отгадайте, на что я начинаю сердиться? На что?
На русский язык и на наших писателей, которые
с ним немилосердно поступают. И язык-то по себе
плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за Ы?
Что за Ш? Что за Ш, ШИЙ, ЩИЙ, ПРИ, ТРЫ?
О варвары! А писатели? Но Бог с ними! Извини,
что я сержусь на русский народ и на его наречие9.
Я сию минуту читал Ариоста, дышал чистым возду­
хом Флоренции, наслаждался музыкальными звука­
ми авзонийского языка и говорил с тенями Данта,
Тасса и сладостного Петрарка, из уст которого что
слово, то блаженство! Прощай!
«Альцеста» и «Поликсена» Мерзлякова пре­
красны. Это ему делает честь. Есть места прелест­
ные и невольно исторгают слезы.
На кануне твоих именин.

16. Князю П. А. Вяземскому. 19-го декабря <1811 г.

Хантоново>
Маленький Овидий, живущий в маленьких Томах,
имел счастие получить твою большую хартию. Чуде­
са, любезный друг, чудеса! Я со смеху помирал, читая
описание стычки журналистов. И Шаликов, который,
оправляя розу, говорит: «Вы злой!» И Каченовский,
который, оправляя зонтик, отвечает: '«Вы дурак!»
Все это забавно, прекрасно! Что же касается до
меня, любезный Москвич, то я с моей стороны прини­
маю спасительные меры и, боясь поражения не­
чаянного, хочу нарядиться в женское платье или
324
сшить себе броню, изваять шлем, щит и прочее из
Шаликова «Аглаи» или по крайней мере подбить
мой старый мундир лоскутками этой ветошницы,
затем что, мой милый друг, этот Грузинец опасен —
cet autre Alexandre, cet autre Achille!* он чего доб­
рого... но шутки в сторону: он — страшный скотина,
и прошу тебя именем дружбы не писать на него
эпиграмм. Если б он был человек, а не Шаликов,
то стоил бы того, чтоб ему я или ты, или кто случится,
проколол ему желудок, обрубил его уши и съел живо­
го зубами... но он Шаликов! Ради Бога, не отвечай
ему! Пусть Каченовский с ним воюет явно на Парнас-
се и под рукой в полиции, mais nousautres
N'allons pas imiter les pedants de Moliere!**
Но каков же этот Шаликов? Что это значит? Родя-
ся мопсом, захотел в Мидасы, и Мидас прогремел
кошельком и где же — на рынке! Ah, toujours de
l'esprit, toujours de l'esprit, monsieur Trissotin, mon­
sieur de Trissotin!*** Но этот Триссотин — человек
преопасный: я это знал давно. Он готов на тебя жало­
ваться митрополиту, готов прокричать уши всем
встречным и поперечным, что его преследуют, что
его бранят, а потому бранят и Бога, что он стихотво­
рец, князь и чурлы-мурлы, то есть Грузинец: ergo,
всех надобно жечь и резать, кто осмелится бранить,
поносить, бесчестить его стихотворное сиятельство.
Одним словом, мой милый друг, наше дело сделано:
nous avons les rieurs pour nous****; пусть его лягает­
ся, как сивый осел: мы будем молчать. Я заметил,
что истинное дарование всегда терпеливее, ибо
* этот второй Александр, этот второй Ахилл! (фр.)
** но мы прочие
Не будем уподобляться педантам
Мольера! (фр.)
*** Ах, вы всегда находчивы, всегда находчивы,
господин Триссотэн, господин де Триссотэн! (фр.)
**** все, обладающие чувством юмора, за нас (фр.).
325
 имеет в себе истинную надеянность: Мерзляков меня
любить не может, но я его всегда назову честным
человеком; он был обижен мною и молчал. А эти
шальные Шаликовы хуже шмелей! И посмотри, чем
разродится его «Аглая». Гром и молнию бросит он
на нас, гром и молнию! Теперь ему помогает мыслить
и Бланк неистощимый, и остроумный Макаров, и все
за Преснею живущие поэты, кроме Воейкова, разу­
меется1. Теперь он чинит свои перья и понюхивает
табак. Теперь он ставит себе промывательные в зад­
ницу, чтобы par ricochet* очистить свой засорен­
ный мозг. Теперь он не пьет, не ест, бедняжка, и по­
добно пифии, которая пред прорицанием жевала
лавровые листья, он жует Фреронов журнал и по
капле пьет чернила, разведенные слезами Авроры.
Вот что он делает, и пусть делает, что ему угодно.
А все-таки в Москву не буду и поручаю тебе велеть
выколотить пыльную спину нашего врага... розами!
Не буду, мой милый друг, и быть не могу. Клянусь
тебе всем, чем тебе угодно, что этого мне сделать
невозможно: обстоятельства меня совершенно свя­
зывают. У меня хлопот выше ворот! Не мудрено,
что я пишу глупые стихи: право, голова кружится.
Даю себе слово не писать ничего до тех пор, пока
и люди, и Фортуна будут ко мне благосклоннее.
Впрочем, ты напрасно на меня нападаешь за басни:
«Сиротка Филомела»— из Лафонтена2, и я нисколь­
ко не метил на себя: я еще не Шаликов. Эти обе
басни написаны хорошо; я их перечитал и не вижу
ничего смешного.
Одна
Со сна
В полгода взглянет,
Зевнет, еще зевнет,
Потянется и встанет.
* рикошетом (фр.).
326
 Это изрядно, мой Аристарх, и я сошлюсь в том
на Жуковского. Впрочем, если хочешь, я никогда
писать басен не стану, чтоб не быть твоею баснею.
Послание переписать лень. Твои замечания спра­
ведливы. Но почему не назвать тебя внуком Аристип-
па, внуком Анакреона или чорта, если хочешь? Это,
то есть не значит, что ты внук, то есть взаправду,
и что твой батюшка назывался Аристиппычем или
Анакреонычем, но это значит то, что ты, то есть
имеешь качества, как будто нечто свойственное,
то есть любезность, охоту напиться не вовремя и пр.,
пр., пр. Ну, понял ли, понял ли, Анакреонович?
Когда будет в вашей стороне Жуковский добрый
мой, то скажи ему, что я его люблю, как душу. По­
клонись Давыдову и скажи ему от меня, что я всякий
день глупею; это его утешит, потому что он раз
из зависти говорил мне: «Батюшков, ты еще не
совсем глуп!»
Поутру в 11 часов.
Я просыпаюсь сию минуту, перечитываю твое
письмо, твои пачканые стихи, писанные in na-
turalibus*, и узнаю тебя, мерзавец, в каждой строке,
в каждом слове. Когда возьмешься ты за ум? Когда
будешь скромен... как я, например, когда? Никогда,
никогда! И это меня приводит в отчаянье. Пиши ко
мне почаще. Если мне будет можно, то я отправлюсь
в Питер, где увижу Беседу, Пушкина, Давыдова-
Анакреона и несколько людей, которых я люблю,
старых приятелей, всегда мне милых, но к несчастию,
ни одного Вяземского, ни одного шалуна, подобного
тебе в шалостях, и в душеньке, и в умишке. Я буду
о тебе сожалеть и в деревне, и в столице.
Je vous regretterais a la table des deiux!**

* в естественной наготе (лат.).

** Я сожалел бы о вас и за столом богов! (фр.)3
327
 Прости и помни, что Батюшков тебя любит! Про­
сти и будь счастлив, здоров, весел... как В. Пушкин,
когда он напишет хороший стих, а это с ним случает­
ся почти завсегда. Еще желаю,
Чтобы любовь и Гименей
Вам дали целый рой детей
Прелестных, резвых и пригожих,
Во всем на мать свою похожих
И на отца — чуть-чуть умом,
А с рожи — Бог избавь!.. Ты сам согласен в том!4

17. Н. И. Гнедичу. 29-го декабря 1811 г. Хантоново

Eheu, fugaces время, мой милый Николай, а твой

Овидий все еще в своих Томах, завален книгами
и снегом! Когда же он будет в Питер, и того не зна­
ет, а знает то, что ты его забыл, и не пишешь к нему
ни строки, ленишься, бездействуешь! (Браво, бра-
виссимо, Батюшков! И ты выдумал слово: бездей­
ствуешь! Без-дей-ству-ешь... каково? То есть, дей­
ствуешь без, то есть, как будто не действуешь. По­
нимаете ли? Лишен действия, v ослаблен, изнемо­
жен, оленивлен, чужд забот, находится в инерции,
недвижим ниже головою, ниже перстами и потому
бездействен, не пишет к своему другу и спит.) Теперь
вы понимаете, что не писать ко мне, или писать
редко, есть то же... что бездействовать. Я, напротив
того, перевел вчерась листа три из Ариоста, посяг­
нул на него в первый раз в моей жизни и — призна­
юсь тебе — с вожделеннейшими чувствами ( )
его музу (какова Аркадия???). Шутки в сторону:
я теперь на луне с моим поэтом, в луне и пишу
прекрасные стихи1. Прочитай 34-ю песнь «Орлан-
да» и меня там увидишь. Если лень и бездействие
(здесь они олицетворены) не вырвут пера из рук
моих, если я буду в бодром и веселом духе, если...
328
то ты увидишь целую песнь Ариоста, которого еще
никто не переводил стихами, который умеет соеди­
нять эпический тон с шутливым, забавное с важным,
легкое с глубокомысленным, тени со светом, который
умеет вас растрогать даже до слез, сам с вами
плачет и сетует и в одну минуту и над вами, и над
собою смеется. Возьмите душу Виргилия, воображе­
ние Тасса, ум Гомера, остроумие Вольтера, добро­
душие Лафонтена, гибкость Овидия: вот Ариост!
И Батюшков, сидя в своем углу, с головной болью,
с красными от чтения глазами, с длинной трубкой,
Батюшков, окруженный скучными предметами,
не имеющий ничего в свете, кроме твоей дружбы,
Батюшков вздумал переводить Ариоста!
Увы, мы носим все дурачества оковы,
И все терять готовы
Рассудок, бренный дар Небесного Отца!
Тот губит ум в любви, средь неги и забавы,
Тот рыская в полях за дымом ратной славы,
Тот ползая в пыли пред сильным богачом,
Тот по морю летя за тирским багряцом,
Тот золота искав в алхимии чудесной,
Тот плавая умом во области небесной,
Тот с кистию в руках, тот с млатом иль с резцом,
Астрономы в звездах, софисты за словами,
А жалкие певцы за жалкими стихами:
Дурачься смертных род, в луне рассудок твой!
(Ариост, nechb XXXIV)
Вот тебе обращик и моего дурачества: стихи из
Ариоста. Впрочем, засмейся в глаза тому, кто скажет
тебе, что в моем переводе далеко отступлено от
подлинника. Ариоста один только Шишков в со­
стоянии переводить слово в слово, строка в строку,
око за око, зуб за зуб, как говорит Евангелие2. Я про­
пускал инде целыми октавами и мои резоны шепну
тебе на ухо; когда увижусь с тобою. А теперь скажу
329
мимоходом, что у нашего Ариоста св. Иоанн при­
водит Астольфа к патриархам, которые обедают
с ним райскими плодами, кормят лошадь рыцаря
овсом! Астольф с апостолом садится в колесницу,
в ту самую, которая была послана за пророком
Ильей3. Св. Иоанн апостол говорит Астольфу, что он
любит писателей, потому что и сам был того же
ремесла4. Это все мило и весьма забавно у стихо­
творца, потому что он об этом говорит не тем тоном,
каким говаривал Вольтер в своей «Девке»5, но с удо­
вольствием, одним словом — с Лафонтеновым добро­
душием, весьма серьезно, иногда с жаром, иногда
улыбаясь одним глазом; но у нас это вовсе не годит­
ся, а если мне не веришь, то загляни в цензурный
комитет. Переводить ли?6
Я читал много прекрасного в «Вестнике»7. Мило-
нова стихи из Томсона и перевод Горация «Beatus
ille»* делают ему много чести. В нем будет путь:
он рачит о слоге, выбирает слова, не гоняется за
славянизмами и, как видно, боится читателя. Добрый
знак! Рассуждение Каченовского о проповедниках
написано холодно, но рачительно, слогом чистым,
с критическим умом, и есть одна из его capo d'opera**.
Рассматривание Шлецера и Глинки, в котором сей
последний выведен на чистую воду, можно прочи­
тать с удовольствием.
Знай, ленивец, что если б я не имел нужды с то­
бой поговориь об Ариосте, то ты не получил бы от
меня ниже полсловечка. Прости! К. Б.
Достань себе Ариоста и прочитай Астольфово
путешествие на луну, и скажи мне свои мысли.
Вяземский зовет меня в Москву вот каким обра­
зом:

* «Блажен тот» (лат.).

** шедевр (ит.).
330
 Шихматов пишет непонятно
И рылом возмутил Неву,
Хвостов — писака неопрятной...
Все так, а приезжай в Москву!
Шишков в рассудок, в муз бодает
И, в королевича Бову
Влюбясь, Вольтера проклинает...
Все так, а приезжай в Москву!
Барашек по полу рассея,
Ест с ними Шаликов траву;
Невзоров толст, в навозе прея...
Все так, а приезжай в Москву!
Это забавно!
Прислать ли еще замечаний на Гомера?
18. Князю П. А. Вяземскому. < Вторая половина
августа 1812 г. Моеква>
Я приехал несколько часов после твоего отъезда
в армию. Представь себе мое огорчение: и ты, мой
друг, мне не оставил ниже записки! Сию минуту
я поскакал бы в армию и умер с л'обою под знаме­
нами отечества, если б Муравьева не имела во мне
нужды. В нынешних обстоятельствах я ее оставить
не могу: поверь, мне легче спать на биваках, нежели
тащиться во Владимир на протяжных. Из Володи-
мира я прилечу в армию, если будет возможность.
Дай Бог, чтоб ты был жив, мой милый друг! Дай
Бог, чтоб мы еще увиделись! Теперь, когда ты под
пулями, я чувствую вполне, сколько тебя люблю.
Не забывай меня. Где Жуковский?1 Батюшков.

19. Князю П. А. Вяземскому. 3-го октября <1812 г.

Нижний Новгород>
Я обрадовался твоему письму, как самому себе.
От Карамзиных узнал, что ты поехал в Вологду, и
331
не мог тому надивиться1. Зачем не в Нижний? Впро­
чем, все равно! Нет ни одного города, ни одного
угла, где бы можно было найти спокойствие. Так,
мой милый, любезный друг, я жалею о тебе от всей
души; жалею о княгине, принужденной тащиться
из Москвы до Ярославля, до Вологды, чтобы родить
в какой-нибудь лачуге; радуюсь тому, что добрый
гений тебя возвратил ей, конечно, на радость. При
всяком несчастии, с тобой случившемся, я тебя более
и более любил: Северин тому свидетель. Но дело не
в том. Ты меня зовешь в Вологду, и я, конечно, при­
ехал бы, не замедля минутой, если б была возмож­
ность, хотя Вологда и ссылка для меня одно и то же.
Я в этом городе бывал на короткое время и всегда
с новыми огорчениями возвращался. Но теперь
увидеться с тобою и с родными для меня будет
приятно, если судьбы на это согласятся; в противном
случае я решился, и твердо решился, отправиться
в армию, куда и долг призывает, и рассудок, и серд­
це, сердце, лишенное покоя ужасными происшест­
виями нашего времени. Военная жизнь и биваки
меня вылечат от грусти. Москвы нет! Потери не­
возвратные! Гибель друзей, святыня, мирное убе­
жище наук, все осквернено шайкою варваров!2 Вот
плоды просвещения или, лучше сказать, разврата
остроумнейшего народа, который гордился именами
Генриха и Фенелона. Сколько зла! Когда будет ему
конец? На чем основать надежды? Чем наслаждать­
ся? А жизнь без надежды, без наслаждений — не
жизнь, а мучение. Вот что меня влечет в армию, где
я буду жить физически и забуду на время собствен­
ные горести и горести моих друзей.
Здесь я нашел всю Москву. Карамзина, которая
тебя любит и любит и уважает княгиню, жалеет,
что ты не здесь. Муж ее поехал на время в Арзамас.
Алексей Михайлович Пушкин3 плачет неутешно: он
332
все потерял, кроме жены и детей. Василий Пушкин
забыл в Москве книги и сына: книги сожжены, а
сына вынес на руках его слуга4. От печали Пушкин
лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Ар­
харовым басню о соловье. Вот до чего он и мы
дожили! У Архаровых сбирается вся Москва или,
лучше сказать, все бедняки: кто без дома, кто без
деревни, кто без куска хлеба, и я хожу к ним учиться
физиономиям и терпению. Везде вижу вздохи, вижу
слезы — и везде глупость. Все жалуются и бранят
Французов по-французски, а патриотизм заключает­
ся в словах: point de paixl* Истинно много, слишком
много зла под луною; я в этом всегда был уверен, а
ныне сделал новое замечание. Человек так сотворен,
что ничего вполне чувствовать не в силах, даже
самого зла: потерю Москвы немногие постигают.
Она, как солнце, ослепляет. Мы все в чаду. Как бы
то ни было, мой милый, любезный друг, так было
угодно Провидению!
Тебе же, как супругу и отцу семейства, потребна
решительность и великодушие. Ты не все потерял,
а научился многому. Одиссея твоя почти кончилась.
Ум был, а рассудок пришел. Не унывай и наслаждай­
ся пока дружбою людей добрых, в числе которых и я:
ибо любить умею моих друзей, и в горе они мне доро­
же. Кстати о друзьях: Жуковский, иные говорят —
в армии, другие — в Туле. Дай Бог, чтобы он был
в Туле и поберег себя для счастливейших времен.
Я еще надеюсь читать его стихи; надеюсь, что не все
потеряно в нашем отечестве, и дай Бог умереть
с этой надеждою. Если же ты меня переживешь, то
возьми у Блудова мои сочинения, делай с ними что
хочешь: вот все, что могу оставить тебе5. Может
быть, мы никогда не увидимся! Может быть, штык
* никакого мира! (фр.)
333
или пуля лишит тебя товарища веселых дней юно­
сти... Но я пишу письмо, а не элегию; надеюсь на
Бога и вручаю себя Провидению. Не забывай меня
и люби, как прежде. Княгине усердно кланяюсь и
желаю ей счастливо родить сына, а не дочь. Кон­
стантин Батюшков.
Познакомься с моим зятем и полюби его: он
добрый человек и меня любит, как брата. Засвиде­
тельствуй мое почитание Юрию Александровичу;
мы думали здесь, что он поехал в Казань6. Пиши
в Нижний Новгород и не пропусти почты: иначе
письмо твое меня не застанет. Я решился ехать
в Петербург к должности, или в армию, тотчас по
получении денег. Я не пишу о подробностях взятия
Москвы варварами: слухи не все верны, да и к чему
растравлять ужасные раны?
20. Н. И. Гнедичу. В день отъезда Оленина1. <Ок-
тябрь 1812 г. Нижний Новгород>
Я получил твое письмо вчера и, в ожидании
почты, напишу тебе несколько строк. Письмо твое
меня опечалило и успокоило вместе. Слава Богу,
ты жив и здоров, а для нынешнего времени и за это
надобно поблагодарить небо. Мы живем теперь в трех
комнатах, мы — то есть Катерина Федоровна с тремя
детьми, Иван Матвеевич, П. М. Дружинин, Англи­
чанин Евенс, которого мы спасли от Французов,
две иностранки, я грешный, да шесть собак. Нет
угла, где бы можно было поворотиться, а ты знаешь,
мой друг, как я люблю быть один сам с собою. Нет,
я никогда так грустен и скучен не бывал! Чего мне
недостает? Не знаю. Меня любят не только люди,
с которыми живу, но даже и Москвичи. Здесь Карам­
зины, Пушкины, -здесь Архаровы, Апраксины, одним
словом — вся Москва; но здесь для меня душевного
спокойствия нет и, конечно, не будет. Ужасные проис-
334
шествия нашего времени, происшествия, случив­
шиеся как нарочно перед моими глазами, зло, раз­
лившееся по лицу земли во всех видах, на всех лю­
дей, так меня пор�