Под корень

Потаённый трактат

сростка 0018

2
 Гиф I
Подойди поближе

1. Слово есть то, что стоит прежде всякой вещи. Библейская

посылка превращает слово в дело, и раз кто-то собрался говорить о
серьёзных вещах, выходит он и сам настроен всерьёз. Каждое
слово, рождаемое человеком, не исчезает бесследно, а остаётся
жить до конца Вселенной. Говорение это отблеск первичного акта
творения, а значит, ответственность за слова возлагается так же, как
за деяния рук своих. Поэтому первый вопрос, ответ на который
должен проговорить любой трактат, таков: «А зачем он вообще
написан»?

2. Говорение предполагает наличие четырёх акторов: того, кто

говорит, того, что говорится, того, кому говорится и Того, кто
слушает. Наличие Того, кто слушает, кажется самым естественным
фактом, а говорящий, говоримое и тот, кому говорят, вызывают
наибольшие сомнения в своём существовании. Если бы в
современности наличествовал говорящий, был бы виден авторитет,
который можно только свергнуть, а не жалостливо критиковать.
Если бы наличествовало говоримое, не было бы нужды в
бесконечных отсылках и списках используемой литературы. Если
бы наличествовал тот, кому говорят, произошло бы столкновение
или с личностью, или с тем, что в темноте века можно с нею
спутать – классами, группами, множествами. В современной
зияющей пустоте, похожей на идеальную автофекальную автаркию,
поедающую всё то, что она же и произвела, остался только Тот, кто
всё ещё слушает. Возможно, Ему интересно, сможет ли кто-нибудь
повторить Его акт творения, пусть даже он разожжёт не
Вселенную, а всего лишь чью-нибудь жизнь. Энтропия может быть
остановлена. Отчаявшись, важно помнить, что даже театру теней
необходим свет.

3. Слово, как соподчинение букв, предполагает правила,

последовательность и иерархию. Вспоминая будетлян, футуристов,
леттристов, да и вообще весь нервозный ХХ век, пытающийся
разложить культуру до атомов, трудно забыть, что он рассказывал о
своей авангардной деконструкции на чётком, перегруженном и

3
заумном языке. Знаменитый «Дыр бул щыл» изрёк не дикарь,
заявившийся в Самару, а образованнейший человек и подтвердили
его образованнейшие пояснения. Увы, словесный опыт
предполагает наличие каких-то общих мест. Проговорив их в самом
начале можно избавиться от необходимости оправдываться в
послесловии.

4. Обращение текста к потенциальному читателю, его

напутствие, подобное напутствию корабля, есть непозволительная
роскошь, ибо оно предполагает путь, а путь отличен от
перемещения тем, что никогда не знаешь, где и, что важнее, – кем
закончится путешествие. Можно ли сегодня рассчитывать, что к
конечной точке эпилога придёт иной человек? Послание к
читателю – это послание в пустоту, которую это послание должно
структурировать. Предполагается, что затем по ней пройдёт
осчастливленный трактатом субъект. На него-то и возлагаются все
надежды. Интенция революционных памфлетов рассчитывает, что
читатель совершит переворот в голове или на улице, а поэты как
всегда мечтают сбросить кого-нибудь с парохода. Слишком много
тревог, слишком много глаголов третьего лица. Корабль,
обласканный напутствием, не разобьётся о скалы. Моисеи,
работающие в турфирмах, проложили по дну самые безопасные
маршруты. Никакой пессимизм не был бы достаточным, чтобы
описать происходящее. Любая группа или тип личности, к которой
бы мог отсылать текст, не находят смелости даже на то, чтобы
существовать. Поэтому лучшее напутствие – это его отсутствие.
Так не создаются пути, для которых давно не осталось странников.

5. Игра начинается тогда, когда человек, отвечая на вопрос

«Кто ты такой?» произносит что-то историческое, традиционное,
социальное, или произносит имя, данное родителями, а может
взятое назло им. Натянуто повисает ещё одна самозваная роль. Она
не в состоянии ответить, какое качество игры – место работы или,
может быть, политические взгляды – отображают эту игру честнее
всего. Не развеивает её и имя, которое пытаются выведать, будто
обладание чьим-то именем или группой имён означает обладание
магической властью. Одержимость именем, а особенно именем
тайным, есть продолжение той же социальной игры. На вопрос
«Кто ты такой?» странно объясниться Анной или Мигелем, равно

4
как и человеком, водопроводчиком, папой или мамой, одиноким,
несчастным, просветлённым. На вопрос «Кто ты такой?» следует
отвечать: «Аз есть сущее». Чтобы сказать это не требуется язык.
Нужно лишь немного самонадеянности.

6. Быть автором – значит быть акционером. Привязывая текст

к инициалам, разделённым точкой, также разделяется тайна,
недосказанность, обман и фальсификация, которые находят
объяснения в очередном интервью. Смерть автора это полумера,
всего лишь желание сделать из текста кроссворд, где можно
удовлетворить любую, даже самую извращённую тягу к
интерпретации без того, чтобы её опровергли в конце газетного
номера. За смерть автора голосуют интерпретаторы, которым
необходимо устранить на пути заработка последнюю инстанцию,
которая может разоблачить их потешные выводы. Это полумеры.
Автор должен отсутствовать по причине того, что забыл встать в
очередь. Текст должен жить без поясняющего его комментария или
личности, как автономная независимая единица, способная
оторваться от связывающего её контекста. Автор, вечно
пытающийся прокомментировать, о чём же на самом деле его текст,
похож на девушку, рассказывающую, как нужно правильно за ней
ухаживать. Отказ от авторства должен быть вызван не
постструктуралистским пособничеством всемогущему тексту, а,
скорее, отказом от наследия Просвещения. Оно выдвинуло вперёд
идею автора, как функции, объясняющей текст, тогда как море
эпопей и комедий до Нового Времени были анонимными.
Намеренная анонимность религиозного человека, высказывающего
свои «ничтожные мысли» выглядят если не предпочтительнее, то
хотя бы иначе. Требуется удовлетвориться тем, что заложено в
тексте, навеки оставив его автора в покое. Не потому ли мы столь
мало знаем о Гомере, что нам достаточно «Илиады»?

7. Написание текста – это уже вызов, анахронизм, что-то

несовременное и подозрительное. Сегодня текст даже не атакуется,
а просто не замечается беспечной глоссолалией песен, фильмов,
вскликов и бессвязных, но радостных возгласов. Текст, не сжатый в
пятиминутную картинку, объясняющую экологическому
пользователю, как Пушкин вышел в гении, обречён на прозябание в
интеллектуальном гетто. В лучшем случае он станет игрушкой

5
статусной группы, которая будет испытывать негодование с
каждым новым пастухом, претендующим на их священную корову.
Ограниченность группы создаётся исключительностью практик,
создавших тот или иной текст. Сложноподчинённый язык или
членовредительские кадры исключают текст из оборота, делая его
желанным для тех, кто достаточно образован или недостаточно
здоров. Толкователи этого священного языка приобретают статус
жрецов, разъясняющих пастве новую реальность. Восприятие
художественного текста, напротив, основано на чувствовании, на
интуиции, на воображении, когда человек неподготовленный,
только-только освоивший простейшую практику чтения, может
осознать куда больше человека переподготовленного. Разговор –
вот что сегодня нужно, а литература это и есть высшая письменная
разговорность, многоголосие персонажей, авторов, сюжета и
фабулы, восприять которые придётся самому читателю. Придётся
думать в голову, не полагаться на слепящую наглядность и
мучиться, переживать, следовательно – жить, бытийствовать. Это
понравится немногим. Заниматься литературой, значит сознательно
поставить себя в невыгодную, обречённую позицию, а значит
согласиться с Константином Леонтьевым, который считал, что
только из ямы, из заведомо проигрышного положения можно что-
то говорить об эстетике, литературе и искусстве. Каждый абзац –
это лишняя лопата земли, которая погребает сиюминутное,
актуальное и злободневное. Друзья, похороним себя заживо.

8. Сила текста в том, что он не высказывает, но подразумевает.

Сила таится в том илистом остатке, который забивает горло, и
читатель ещё несколько дней кашляет, отхаркивая новые мысли и
новые слова. Если в тексте нет силы, ему не поможет никакая
интертекстуальность. Можно бесконечно запугивать терминами, но
если в тексте нет великой довлеющей неопределённости,
высказанной через тайные соприкосновения между листом и
лицом, всё будет напрасно. Вопреки заумности университетского
языка, следует выражаться ясно, не боясь обнажить себя. Такой
подход противоположен как излишней наукообразности, так и
прямолинейной манифестации. Последняя опускает рассуждения,
предпочитая плеваться огнём артиллерийских истин. Текст,
который называет серое серым, освобождая читателя от
рассуждений, всего лишь одна из разновидностей тоталитаризма.

6
Хороший текст указывает на то, чего нет в его объёме. Такой текст
является гештальтом, т.е. нечто большим, нежели просто сумма
всех его слов. Это трудно ухватить, ведь соприкосновение между
невысказанностью и её пониманием происходит через то, что
предшествует опыту. Было бы неверно думать, что с каждой главой
гениального текста можно глубже понять заложенный в нём смысл.
Необходимо что-то другое. И это «другое» вызывается не
конкретным опытом, даже не чувствованием, а потаённого вида
пониманием, лучше всего описанным у Василия Розанова:
«Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит
он на тебя острым глазком... И всё понятно. И не надо никаких
слов. Вот чего нельзя с иностранцем». Поскорее добудьте острый
глазок, братцы и сестрички.

9. Тот же Розанов продолжал: «Не литература, а

литературность ужасна; литературность души, литературность
жизни. То, что всякое переживание переливается в играющее,
живое слово: но этим все и кончается, – само переживание умерло,
нет его. Температура (человека, тела) остыла от слова».
Оставленность современной литературы, шире – любого долгого,
связного, структурированного текста – переводит сетования
Розанова на новые средства выражения. Сегодня переживание
переливается не в слово, а в образ слова, который заедается
музыкой, фильмом, картинкой или её схемой. Именно туда
закачивается обезжиренное переживание, осушающее жизнь. А
литературе стало свободнее дышаться – ничто уже не колышет
затылок. Выспренность жеманных романов передалась жеманной
наглядности, и литература, как брошенный город, вновь доступна
для поиска и приключений. Среди руин до сих пор скрываются
выжившие. Порой они зажигают костры. Это те образы, которые
подскажут выход из лабиринта. Они скрываются в самых
неожиданных местах. Так, мыслитель Шарль Монтескьё известен
трудом «О духе законов». В нём есть глава XIII, «Идея
деспотизма». Она состоит всего из двух предложений: «Когда
дикари Луизианы хотят достать плод с дерева, они срубают дерево
под корень и срывают плод. Таково деспотическое правление».
Литература прочно связана с образностью, способной невероятно
точно передать читателю понимание предмета или явления. Это не
значит, что нужно проводить чёткое разделение между

7
художественным и нехудожественным текстами. Литературовед
Юрий Лотман отмечал, что «Опыт теории партизанского действия»
Дениса Давыдова уже не воспринимается, как часть русской прозы,
хотя сам Пушкин оценивал его именно за красоту слога. Текст
может выпадать из художественного фокуса или вновь входить в
него, оказываясь зависимым от установки читателя. Если он знает,
что перед ним именно художественный текст, т.е. такой текст,
который, по его мнению, прежде всего, воплощает эстетическую
функцию, читатель начинает смотреть на него через ещё одну,
вторую линзу. Первая – просто языковая система считывания, в
данном случае система русского языка, а вот второй взгляд видит в
образной составляющей текста уже его содержание. Каждая фраза,
ошибка, слово, случайность при таком считывании может означать
что-то ещё, как это уже было в данном трактате с поэтами,
«которые мечтают сбросить кого-нибудь с парохода» или тем, «как
Пушкин вышел в гении». Художественность текста не означает его
слабости, несерьёзности или неспособности говорить на историко-
социологические темы. Денис Давыдов написал свой
теоретический партизанский труд прекрасным живым языком,
изначально поместив его именно в художественное пространство.
Дополнительная нагруженность значениями предоставляет
читателю дополнительные возможности по изучению текста. При
этом сама речь может быть составлена из первых попавшихся слов.

10. Очевидная проблема литературности – новостной стиль

аргументации. Образ, пусть и точный, подаётся как нечто
свершившееся и не требующее доказательств. Рассуждения
притуплены в угоду манифестации, яркой и порой одиозной.
Открытие совершается мгновенно, подобно зажжённой спичке, ему
не предшествует мучения кресала. Для ряда гуманитарных
дисциплин это просто неприлично, поэтому, быть может, выход в
том, чтобы не притворяться философией. Конкретно русские
занятия философией не принесли в неё какого-то нового принципа,
впечатляющей самобытной школы. Так считал Николай Лосский
(1870-1965), человек, по праву претендующий на звание
оригинального философа. То, что обычно называют русской
философией – это всегда немножко мистика, религия, литература,
филология. Меньше греков. Побольше Воронежа. Тем более
ежегодные перфоративные сдвиги, перегруженный язык,

8
туманность, которая похожа на пар – такая философия непонятна
даже интересующемуся человеку. Заумность сбивает с толку, будто
автор намерено путает след, опасаясь, что его обвинят в простоте
или наивности. Наукообразность там, где её можно избежать – то
есть, собственно, вне конкретно научных текстов, выглядит либо
как неуверенность в себе, либо как часть какого-то преступления.
Слишком часто философы, как и остальные люди, боятся
показаться голыми. Как писал горюющий Эмиль Чоран: «Почти все
философы кончили хорошо: это решающий аргумент против
философии». И тот же Эмиль Чоран сетовал: «Нужна, наверно,
целая жизнь, чтобы свыкнуться с мыслью, что ты румын». Это
предостерегает от провозглашения русскости содержанием
философской речи, что всегда приводит к нахождению
«национальной идеи» и Третьего Отечества. Нужно искать общие
корни, а не делить ботву. Важно отметить и то, что в
современности нет недостатка в блистательных профессионалах,
точно комментирующих чужие тексты. Напротив, не хватает
ошибающихся новичков. Не хватает наивного, приукрашенного,
вдохновенного гимна. Поэтому стоит говорить прямо, честно и
широко. Со всей безответственной глупостью. Более того,
требуется говорить просто о сложном, и это гораздо труднее,
нежели говорить сложно о сложном. При таком подходе новостная
аргументация начинает напоминать старую коросту. Отдирать её
даже приятно.

11. Если цель трактата состоит в выявлении неких парадоксов

и поиске позиции, отличимой от современности, почему это
выявление и этот поиск используют современный язык? Почему не
житийный язык, не язык Клюева, Аввакума, бересты и морошки? В
меньшей степени это вызвано тем, что современный язык подходит
для разложения того, что его породило. У него богатая критическая
традиция, хорошая описательная сила. Но в большей степени это
связано с тем, что критиковать современность языком
«злотворности» может тот, для кого он является родным. Много ли
сегодня таких людей? Подстраиваться под мшистую речь глупо.
Архаизация речи без сопутствующей архаизации жизни всего лишь
профанация. Ещё в начале ХХ века потаённый язык изобретали
русские поэты-деревенщики, которые на самом деле были поэтами
вполне современными. Что, кстати, не помешало создать им

9
великие произведения. Главное не надевать поддёвку. Не казаться
тем, кем уже не являешься. А писать… писать можно на любом
языке. Лишь бы слова встали в книгу, которая может открыться
каждому, независимо от образования, мышления или возраста.

12. Производство в условиях зрелищной экономики

закладывает в текст некоторые генетические особенности. Одна из
мутаций – это провокационность, эпатажность, визгливость какого-
нибудь М.Онфре, который меняет свои взгляды, словно это
половые партнёры. В «Критике диетического разума» всё вполне
ожидаемо – чтобы утопающего заметили и вытащили из пучины, он
должен кричать и размахивать руками. Примерно также поступает
текст, который не желает медленно опуститься в тёмный ил. Он
спешит что-то перепеть, зацепившись названием о глыбу из
прошлого; позабыв об Экклезиасте, провозгласить приход чего-то
нового и небывалого, либо, наоборот, объявить о непременном
конце искусства, истории, философии. В довесок прилагается
кислотный, выедающий стиль, похожий на псевдоницшеанскую
проповедь. Эффектные вступления (как правило, о том, что
дождливой осенью 1876 или жарким летом 1932 года произошло
нечто настолько важное и настолько незамеченное, что обнаружить
разлом оказался способен лишь автор «Gallimard»); сомнительные
цитаты, расчерченные как на курсах кройки и шитья; тучные
сноски на авторов (всё чаще просто упоминания), оригиналы
трудов которых никто не будет просматривать… Безотносительно
цели избранных средств, они соответствуют тем зрелищным
отношениям, которые их же и произвели – авторы таких книг
страстно желают, чтобы о них говорили, как говорят о чём-то
остром, если это нечаянно попробовали. Дело даже не в том, что
поражающий эффект текста должен содержаться в его идеях, а не в
оформлении этих идей. Сама провокативность возможна лишь в
модусе общества, которое и делает жест считываемым, как
провокация. Музыкант выпускает «не такой» клип, чья
провокативная риторика осознаётся теми, против кого она
направлена, и теми, кто за неё вступается потому, что модус
желаний тех и других вполне очевиден, а само пространство
провокации имеет хорошо очерченную географию, представлено
определёнными персонами, шаблонами и коммерческими
правилами. Напротив, настоящий бунт всегда непонятен. Не ясен

10
ни его мотив, ни точный адресат. Аргументация такого послания
выглядит странной. Причины безумными. К примеру, «Манифест
Унабомбера» Теда Казинского это не провокация. Это взрыв. Он
происходит тогда, когда послание не может протиснуться через
игольное ушко господствующего означающего. Пользователи,
которых подрывал Унабомбер, наверняка так и не поняли, зачем он
это делал. Это вызывает больший резонанс, нежели сам теракт.
Ведь зрелищность стремится всё сделать прозрачным, понятным,
обсуждённым, превратив всякую больную тайну в описанную
провокацию. Провокация это всегда подстрекательство к
раскрытию, желание увидеть мотив во всей его беззащитности. Это
и метод Зрелища, и метод его атаки. Так подготавливается одна
невидимая ловушка: стремление высветить всю абсурдность
современного общества показывает, что это стремление полностью
соответствует установкам этого общества. Преодоление
современности, т.е. набора производственных, символических,
представляемых практик, предлагающих яркую, успешную и
одобряемую социализацию, начинается с отказа проходить и
провоцировать её. Незачем играть по внешним правилам. Самая
нужная и стоящая «провокация» сегодня – это не продаваться, не
участвовать в Зрелище, жить честно, жить идеалом, любить, уметь
дать в морду, верить в Бога, а под самый конец узнать за что жил и
погиб опавший берёзовый лист.

13. Форма трактата обладает одним замечательным качеством.

Она скромна. Трактат ведёт последовательное рассуждение о
предмете, обнаруживая его свойства в полемической, иногда даже
разговорной манере. При этом трактат структурирован, разбит на
тезисы, которые следуют друг за другом и друг друга же
дополняют. То, что казалось недостаточным в отдельном номере, в
совокупности становится цельным принципом. Так позвоночник
составляется из отдельных позвонков. На нём нарастает мясо –
большие, плотные, неделимые куски текста. Они выполнены без
переката абзацев и пропусков, дарующих спасительное ощущение,
что с ними книга быстрее закончится. Это защита от того
поверхностного скольжения по глади текста, которое называется
искусством рассуждать о книгах, которые вы не читали. Цитаты из
них встречаются в трактате не так часто, как это, быть может,
нужно. Причина нашлась ещё у Платона: «Потому что, мне

11
кажется, разговоры о поэзии всего более похожи на пирушки
невзыскательных людей с улицы. Они ведь не способны по своей
необразованности общаться за вином друг с другом своими силами,
с помощью собственного голоса и своей собственной речи, и
потому ценят флейтисток, дорого оплачивая заемный голос флейт,
и общаются друг с другом с помощью их голосов. Но где за вином
сойдутся люди достойные и образованные, там не увидишь ни
флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток, – там общаются,
довольствуясь самими собой, без этих пустяков и ребячеств,
беседуя собственным голосом, по очереди говоря и слушая, и все
это благопристойно, даже если и очень много пили они вина». И,
несмотря на то, что выпито было действительно много, остаётся
надеяться, что плотно сбитый трактат, чьи тезисы похожи на
подогнанные друг к другу пластинки, не пропустит колющий удар
критики. Не потому что он так искусно построен. Просто его
увечья останутся в тени.

14. Существует методологическая позиция некоего

всевидящего ока. Обычно им зрят межеумки, борцы за унификацию
с щёткой и гуталином. Но метафизической позиции абсолютного
беспристрастия не существует. Даже самый честнейший автор
принадлежит определённому языку, чей понятийный аппарат
может быть весьма ангажирован. К примеру, используя понятие
авторитарности, т.е. говоря о системе мышления и высказывания,
требующей безусловного подчинения, в используемую
терминологию заранее вкладывается негативный смысл. Слово
«авторитарный» становится клише, за которым пользователь
увидит не отшельнические размышления Михаила Бахтина, а
вышки ГУЛАГ-а. Корректнее было бы использовать термин
«авторитетный», означающий неинституционализированную
власть высказывания, которая может создать властную репрессию в
обход закона («Fuhrerworte haben Gesetzeskraft!»). При этом слово
«авторитетный» и его сочетания вроде «авторитетная власть» или
«авторитетные барьеры» не несут негативного пользовательского
стереотипа. А их наличие необходимо каждому идеологическому
тексту, когда объект критикуется с заведомо непогрешимой,
полностью нормальной позиции. В вину объекту ставят как раз его
ненормальность, которая заключается в несоответствии позиции
критикующего. Но кто сказал, что критикующий субъект – это и

12
есть нормально? Разумеется, источником такого утверждения
является сам критикующий субъект. На практике это выражается в
ориенталистских построениях, скованных в бинарные цепи: добро
и зло, норма и ненорма, правильно и неправильно. Причём эти
опыты могут быть вполне профессиональными и даже
объективными. Один из первых разоблачителей кровавого навета,
немецкий богослов Герман Штрак (1848-1922), филологически
защитив евреев от нападок в ритуальном каннибализме, допускал
наличие того же самого каннибализма среди русских мистических
сектантов, некоторые из которых: «употребляют мясо и кровь
новорожденного, а именно первого мальчика, рожденного
избранной в «Богородицу» «святой девой» после экстатически-
непристойного празднества, следующего за ее избранием». Для
образованного протестанта Штрака русские скопцы и хлысты
оставались чем-то настолько чужеродным и непонятным, что
вполне могли быть детоедами. Слишком часто гуманитарии,
критически избавляясь от стереотипов, просто переносят их за
существующий фронтир. Речь лишь о расширении поля нормы и
изгнании ненормы за её границу. Так теряется палитра агентности
рассматриваемой темы. Она просачивается в норы и лазейки,
таится на дне в мягком густом остатке. Стоит занимать только
такую позицию, которая может заглянуть во все эти щели.

15. Смелый учёный Марк Блок (1886-1944) писал:

«Настоящий же историк похож на сказочного людоеда. Где пахнет
человечиной, там, он знает, его ждет добыча». Где ждёт добыча
современного историка? Вполне возможно, что исследователю
придётся отправиться на окраину современного общества. Как
археолог мечтает откопать древнюю свалку, так и исследователю,
чтобы разобраться в современности, следует обращаться к её
отходам. Вещь или идея, пройдя через кишки товарного
производства, сменив владельцев и владеемое, всё ещё попадает на
свалку. По пути вещь подстерегают опасности быть повторно
переработанной и никогда не вырваться из цикла перерождений,
каждый из которых ухудшает её качество так же, как новая часть
фильма ухудшает его оригинал. Свалка есть территория
невключённости, место для ссылки вещи, где она может лежать
годами, пока до неё не дотянется команда ликвидаторов. Они
действуют беспощадно: сжигают, закапывают, сдают,

13
перерабатывают то, что ещё может дать энергию или принести
пользу. Выброшенная вещь может обладать неудобными, даже
опасными качествами. Естественно, речь не только о реальной
свалке, но и о том представляемом отстойнике, где скапливаются
отжившие своё идеи, полузабытые личности, сомнительные
происшествия, незначимые изобретения, облупившиеся фразы,
ветхие находки. Все они важны, ибо представить действительно
потаённую позицию можно только с помощью тех вещей, которые
либо оказались опасны для лже-экологического круговорота, либо
не смогли быть туда включены. «Такие вещи» лежат под слоем шин
и тряпок, они запрятаны глубоко и чтобы увидеть их, нужно
опуститься на самое дно. «Я упал, и такие тут вещи. Корни,
кусты…». Но помимо благородной свалки, накапливающей
твёрдость отжитых предметов, можно вообразить и
дурнопахнущую помойку. Она приметнее и гораздо населённее. Её
обживают скоропортящиеся продукты, которые, разлагаясь,
заливают миазмами пожирающего их исследователя. Сюда
сцеживают выпотрошенные до требухи клипы, фильмы, песни,
сериалы, высказывания. Их вываливают так много, что в цветастой
куче можно копаться, не опасаясь быть прогнанным конкурентами.
Они толкаются только на книжных ярмарках, где «’’Симпсоны’’
как философия» соседствует со сборником эссе «Игра престолов и
философия». Претензия вовсе не к содержанию подобных работ,
которые выполнены на хорошем стандартном уровне, а в их
посыле. Для чего они были собраны? С какой целью? Можно ли
было обойтись без этого? А если можно, то почему не обошлись? В
отличие от свалки помойка нагружается тем, что быстро перегниёт
само, даст сок и напитает им очередной памфлет. Существует
соблазн набрать из помойки всю аргументацию, прилепив её кучей
примеров к каждому тезису, но пусть лучше некоторые
утверждения выглядят бездоказательно, нежели цитировать знаки
Спектакля. К сожалению, без обращения к помойке не обойтись ни
одному культурологическому тексту, описывающему характер
современности. Делать это нужно осторожно. Даже у бомжа
должна быть честь. Вернее – особенно у бомжа. Быть людоедом
почётно. Он герой приключений и официальная экзотика. От бомжа
же вечно отводят взгляд или, того хуже, пытаются его спасти. Так
где сегодня больше доблести?

14
 16. К полемическим текстам, которые кричат о своей
объективности, стоит относиться с недоверием. Зрелость
оценочных суждений начинается с признания их необъективного
характера. Трактат «Под корень» намеренно написан с целью
нанести ущерб существующим отношениям. Вопреки иллюзиям
ему это не удастся, но те немногие, что прочтут трактат и те
единицы, что примут его, должны считаться с тем, что он написан
всерьёз. Нелепое с точки зрения древних утверждение стоит
проговорить ещё раз. Примером служит история бывшего
крепостного крестьянина Фёдора Бобкова (1831-1898), который
ещё в отрочестве сочинил для односельчан следующую небылицу:
«"В Ветлужском уезде один мужик заметил, что к нему на пасеку за
медом ходит медведь. Он его подкараулил и выстрелил в него из
ружья. Медведь побежал. Мужик за ним и схватил его за хвост.
Хвост оторвался. Он за заднюю часть. Она оторвалась. Он за спину.
Спина отвалилась. Как хватил его за уши, так оба и упали. Об этом
случае сотник донес становому, тот капитану-исправнику, этот
губернатору, а последний сенату, который велел напечатать и
объявить по всей империи". Я прочитал это нескольким
крестьянам, и все сразу поверили в истинность происшествия. Мне
было совестно». Ах, если бы совестливость Фёдора Дмитриевича
была свойственна всем авторам на свете! Слишком часто они
придумывают гуманитарные байки для нескольких крестьян, хотя
речь идёт лишь об отвалившейся спине. Если же написано было
что-то действительно стоящее, о событии незамедлительно
докладывают в СМИ, те бегут к критику, этот оповещает куратора,
а уж он – Спектакль, который покровительственно объясняет, что
на поверхности проявилась очередная рафинированная ирония,
очень тонкая игра, скрытая авторская насмешка и хитроумный
обман, понять которые возможно только через интертекстуальное
знакомство с уже пребывающими на рынке товарами. Тут уж никто
не поверит, что дело затевалось по иной, ответственной причине. И
тем более никому не совестно.

17. Итак, данный трактат написан всерьёз, и он написан с

целью обрисовать ту возможную потаённую позицию, с которой
имеет смысл взаимодействовать с вечностью и современностью.
Текст, задавшийся таким вопросом, вынужден приводить самую
разную аргументацию, перескакивать с литературы на историю,

15
отчего может показаться перенасыщенным, желающим высказаться
по каждому из существующих вопросов. Это не так. Куда как
больше тем оказалось замолчено. Что касается противоречий
трактата, видимых всем и невидимых, они не опровергают
изложенное, а только дополняют его: «Я согласен, что дважды два
четыре – превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды
два пять – премилая иногда вещица». Использованная в трактате
речь полагает парадокс доказательством невозможности
существования идеального непротиворечивого языка. Как и
предыдущее предложение, лишённое запятой, возможность
непротиворечивого языка кажется странной, шаткой и даже
излишней. Но если положить за основу, что язык, речь, философия,
история, текст, человек и всякое сладкое множество мертвы, если в
них не найдено противоречия, исчезает и маниакальная
неопозитивистская потребность в гладкости. Больше не нужно
вылизывать текст, укладывая ему шёрстку. Пусть между ней
сквозит статическое электричество. Впрочем, такой подход
удовлетворит не всех. Вполне вероятно, что по прочтению трактата
или его части обознавшийся критик воскликнет: «Да у них же каша
в голове!». Что на это можно ответить? Да, каша. Но не говно. Кто
бы что не написал, недовольные найдутся всегда. Одни скажут, что
тексту не хватает глубины и обстоятельности. Другие вздохнут, что
не нашлось места простым огненным призывам. Но, в конце-то
концов, любой кровный текст пишется потому, что в мире чего-то
не хватило его создателям.

18. Историография – это попытка разделить вину за

написанное с теми, кто прославился той же слабостью. Система
сносок, научность, внешняя и внутренняя критика напоминают
магические камлания, предназначенные для того, чтобы усыпить
бдительность духов историцизма. Тем не менее, мало кому удалось
превзойти тщательность Фукидида, сумевшего обойтись без правил
ГОСТ-а, да к тому же имевшего смелость не закончить свой
образцовый труд. Следует блюсти тонкую грань между
образностью и образцовостью. То, что в трактате не присутствует
строгая система оформления, за исключением ряда проставленных
дат, не должно подразумевать, что сам текст не прошёл её. Это
должно читаться в законченности формулировок, в краткости
подобранных цитат, в умении вовремя остановиться. Античная

16
история в первую очередь уделяла внимание художественной
завершённости текста, ибо слово тогда весило больше таланта.
Сноски мешали насладиться законченностью слова-логоса, которое
представляло не взгляд и не отдельную вещь, а конечность
проведённого исследования и совокупное понимание мира, отчего
труд Геродота начинался словами: «Вот изложение истории
галикарнасца Геродота». Итак, вот изложение истории русских
грибников.

17
 Гиф II
Бедные и бледные

1. В восьмом круге дантовского Ада сидит шлюха, которая

казнима не за прелюбодеяния, а за то, что льстила любовнику о
том, как ей с ним было хорошо: «Фаида эта, жившая средь
блуда,/Сказала как-то на вопрос дружка:/«"Ты мной довольна?" –
"Нет, ты просто чудо!"». Но почему так ужасен ад? Не из-за огня,
который лижет тело. Казнящиеся в злопазухах, пытаемые и
разрываемые грешники раз за разом просят Данте передать
весточку родным: туда, где светит Солнце. Сами они лишены даже
намёка на такую возможность. Ад чудовищен, потому что из него
нельзя выбраться, опираясь на собственные силы; ад ужасен,
потому что любое действие, зачатое в нём, не способно выйти из
предела, его ограничивающего; ад это совершенный Perpetuum
Mobile, это 100% КПД, вертящее что-то неисправимо ужасное. Об
этом же намеренное косноязычие Санчо Пансы: «Кто попал в ад, то
уж nulla es retencio, – заметил Санчо./ – Я не понимаю, что значит
retencio, – сказал Дон Кихот./ – Retencio – это когда кто-нибудь
никак не может вырваться из ада, – пояснил Санчо». Ад начинается
тогда, когда его насельник не может создать условие, позволяющее
изменить границу своего существования: «Входящие, оставьте
упованье». Ад – это невозможность создать или поучаствовать в
событии, способном нарушить границу. Не правда ли, пугающе
знакомо? А если знакомо, то не должно ли всякое рассуждение о
современности начинаться с того, что всякий рассуждающий о ней
уже помещён в ад? И эта современность, как лукавая Фаида,
беспрестанно шепчет, что ей с нами очень хорошо.

2. Двадцатое столетие началось лишь в 1914 году, а кончилось

от преждевременных ранений в 1991. Но ХХ веку хотя бы повезло
родиться. Он имел начало и конец, пусть это и было похоже на
жизнь выкидыша. Век ХХI до сих пор не может начаться,
обрушившись на его жителей каким-нибудь нестерпимым
событием, и это прямой упрёк нам, насельникам несчастного
столетия – мы настолько беспомощны, что даже не можем
запустить своё время. Лишнее тому подтверждение то, с каким
остервенением пользователи набрасываются на любое

18
происшествие, кажущееся событием – будь то 11 сентября или
новая бесконтактная война. Увы, заговор забвения не может
развеять очередной скандал. Чересполосица происшествий не
переходит в последовательный вектор, имеющий смелость быть
направленным в противоположную от современного мира сторону.
Необходимо взорвать что-то помимо тротила.

4. Событие – это сопутствие бытию, то, что скользит рядом,

иногда задевая нас, как задевает своим плавником рыба. Подобно
тому, как мы плывём в реке, зная, что в любой момент нас может
коснуться её житель, событие укоренено в том, что существовало
(река) и в том, что будет существовать (ощущение
соприкосновения), но не в том, что только что произошло. В
событии нет настоящего времени, потому что суть события – это
пространственно-временное разделение на то, что было до и то, что
будет после. Мы можем говорить о событии только в том случае,
если оно сминает обыденность, прокладывая новые дороги в
тёмную эру прошлого и взбудораженную неясную будущность: до
Рожества Христова и после; дореволюционная Россия и
послереволюционная; дописьменная культура и письменная. Время
присутствует в событии, но лишь затем, чтобы пойти другим путём
и дать обнаружить себя на расстоянии, будто играя с теми, кого оно
разделило. При этом событие не является точкой, разово
пресекающей линию. Событие может быть длительным, но по-
прежнему не обнаруживающим себя, т.е., имея мочь быть, оно
мастерски скрывается от восприятия и проявляется только после
своего осуществления. Представим человека, который твёрдо
задумал убить себя и утром назначенного дня как обычно беседует
с родственниками. Событие уже происходит, т.к. привычное
качество беседы превращено в новое качество прощания, но оно
пока что не явлено для его участников, которые не понимают, что
обыденность уже прервалась. Когда самоубийца осуществит свой
план, смысл его утреннего разговора (как начала прерывания
обыденности) станет очевидным, и родственники будут
воспринимать последние утренние слова, как финал разрыва на
«до» и «после», хотя этот разрыв был явлен им сразу. Событие
можно предчувствовать, желать, но не осознавать тогда, когда оно
происходит.

19
 5. В обыденном смысле событие – это растянутый во времени
процесс, в ходе которого его акторы изменяют свои значения.
События можно разделить на природные, стихийные, социальные и
трансцендентальные. Природные – вроде землетрясения –
возникают по независящим от человека причинам, но при этом
могут приобрести социальное качество, как непогода перед
Французской революцией или засуха, подтолкнувшая Тамбовское
восстание. Стихийные или случайные события – это события,
которые порождает цепь случайностей или настолько невидимая
закономерность, что выделить её в логическую структуру не
представляется возможным. Первый теракт Ивана Каляева
сорвался, потому что в карете великого князя Сергея
Александровича оказались его дети. Случайность события, вроде
упавшего на голову кирпича, не позволяет говорить о природной
причинности, что не мешает стихийному событию стать
социальным. Гаврило Принцип, заедая в гастрономе «Мориц и
Шилер» неудачное покушение на Франца-Фердинанда, не поверил
своим глазам, когда автомобиль с эрцгерцогом остановился прямо
перед витриной. Цепь случайностей – неудачное покушение,
шофёр, который плохо знал Сараево, желание Франца-Фердинанда
посетить госпиталь, желание Гаврило Принципа съесть бутерброд в
совокупности обернулись поводом к Первой Мировой. Событие в
данном случае коснулось не только людей, но и недоеденного
сэндвича, который стал самым важным бутербродом в истории. То
есть стихийное событие – это событие, которого могло и не быть,
но оно случилось, причём случилось не в силу
предопределённости, а в силу случайности или невидимой для
стороннего наблюдателя логики. Поэтому стихийные события дают
благодатную почву для конспирологии, т.е. для алхимического
превращения случайности в закономерность. Социальные же
события – события, непосредственно порождённые человеком. Они
являются следствием воли человека или работы структур, им
созданных, и влияют как на эту волю, так и на эти структуры.
Социальные события, при всей своей исторической сложности и
значимости, кажутся наиболее понятным событийным видом.

6. Ещё в ХХ веке школа Анналов заповедовала уходить от

событийной истории. Она не более чем пена на океане
причинности. Настоящая история начинается со смелостью

20
нырнуть в тёмную холодную бездну. Выявление события в его
историческом качестве не должно быть самоцелью. За событием
кроется причинность, которая помогает вскрыть механизм
формирования события. Февральская революция в России
медленно перетекла в Октябрьскую, та в Гражданскую, затем в
коллективизацию с репрессиями, и только когда на эти, казалось
бы, разрозненные события посмотрели вместе и издалека,
обнаружилось истинное событие – распад крестьянской соседской
общины и выброс в города миллионов бесхозных маргиналов.
Обнаружилось, что необходимо шагнуть назад, из 1917 года к
отмене крепостного права, дабы иметь возможность осмыслить всё
событие целиком, после которого либо «до», либо «после».
Большое событие оказалось включено в событие циклопическое,
которое, в свою очередь, может быть также включённым во что-то
более величественное. Разобраться в событийной матрёшке,
каждый слой которой покрывается ещё одним, и есть задача
историков. Случившись, событие немедленно отдаляется в
прожитое, оставляя оторопь и смутное желание коснуться
первопричинности.

7. Школа Анналов предлагала увеличить длительность

истории, создать большое повествование, чтобы вернуться к
отзвучавшим событиям и задать им новые вопросы. Субъект-
объектная связь, где одно вызывает другое, предполагала
нахождение или хотя бы уверенность во всеобщих объективных
законах, определяющих разность познающего и познаваемого.
Пришедшая на смену относительность поставила вопрос о
временности познающего и познаваемого, закономерно разрушив
божественную онтологию. Мир больше не сотворён, а сотворяется,
следовательно, событие не заканчивается, случившись, а
приобретает качество нетленной темпоральности, постоянного
возникновения и угасания. Дабы понять череду этих изменений,
необходимо уйти от событийной истории, как связи одного с
другим, чтобы иметь дело не с взглядами историка, а с историей
как таковой. Сегодня логично предложить не увеличивать без
конца эту дальность, выпихивающую человека в абстракцию (или к
космическим лучам Льва Гумилёва), а изменить саму точку обзора,
поставив её в вертикаль. Иными словами, можно спросить историю
и события с позиции трансцендентального взгляда. Событие, как

21
совместное бытие, в случае природного или социального аспекта
примешивает к человеку силу молнии, завода, войны.
Трансцендентальное событие примешивает к человеку нечто
совсем иное. То, что принадлежит этому миру на праве вмешаться
в него. После явления трансцендентального события говорят так:
«Non mi manca niente». У меня ничего не отсутствует. В мир
оказывается привнесено то, чего в нём не было. Смысл. В раннем
Витгенштейне опасно искать метафизическую глубину, но здесь не
обойтись без его суждения: «Смысл мира должен лежать вне его. В
мире все есть, как оно есть, и все происходит так, как происходит.
В нем нет никакой ценности, а если бы она там и была, то она не
имела бы никакой ценности. Если есть ценность, имеющая
ценность, то она должна лежать вне всего происходящего и вне
Такого (So – Sein). Ибо все происходящее и Такое – случайно. То,
что делает это не случайным, не может находиться в мире, ибо в
противном случае оно снова было бы случайным. Оно должно
находиться вне мира».

8. В современности то, что находится вне мира,

заретушировано мелкими властными траекториями. Им предписано
следовать в целях собственного же блага, ибо заранее
прочерченные маршруты непременно ведут к чему-то полезному,
улучшительному. Ещё Мишель Фуко описывал возникновение
дисциплинарной власти через понятия ранга, линии, ряда, таблицы:
ученик в процессе обучения запрограммировано перемещался с
клетки на клетку, чем подтверждал разлинованное пространство:
класс надстраивается над классом, парта стоит за партой, по
прямому проходу с прямой спиной идёт учитель. В геометрическом
пространстве обучения так важно сдавать все экзамены, правильно
вставать, обращаться, кушать и вовремя делать уроки. Власть
дисциплины – это власть маленького интервала, который держит
человека в повиновении необходимостью помнить всю
бессмысленную казуистику. Большое принуждение заменено
большим производством, когда необходимость исполнения роя
дисциплинарных правил должна «помочь» самому исполняющему:
вот станешь черпаком, вот получишь образование, вот начнёшь
работать… Мелкая заштрихованность жизни отсекает человека от
возможности обратной связи. Представим простую неделю,
осколок древнего циклического времени. Как вообразятся эти семь

22
дней? У многих (по крайней мере, у россиян) неделя представится
так: понедельник, вторник, среда – это левый столбец, а четверг,
пятница, суббота – правый. Снова линии, проходы, квадратики. Три
позиции против трёх позиций. Две параллельные прямые. Ведь в
детстве, когда на парту впервые лёг дневник, заполненным
оказались не только его столбцы. Механическое повторение,
длящееся годами, перенесло макет дневника в голову, оказавшуюся
разлинованной дисциплинарным шаблоном. Три дня слева. Три дня
справа. И никакого воскресения. Вот что важно в современном
Надзоре: его власть-схема оставляет за границей чертежа самое
важное, самое нужное, трансцендентальное, позволяющее выйти за
грань. Надзор исключает воскресение, как возможность вырваться
вовне. Ловушка, впервые подстерегающая на страничках
школьного дневника, также переходит из класса в класс,
перемещаясь из одной дисциплинарной сетки в другую, пока тот,
кто попал в разлинованные силки, в принципе не перестаёт
представлять спасительную возможность воскресения.

9. Трансцендентальное событие – это событие, вызванное

волей субъекта, внеположенного по отношению к тому, на что он
влияет. Это откровения, предсказания, пророки и их пророчества,
озарения, творческий дух и гениальные открытия. Они обращены к
тому, чего нет в человеке, творце, обществе. Своим возгласом они
пробивают социальный потолок и социальное небо, призывая
смысл извне. Трансцендентальные события нельзя объективно
верифицировать, ибо за очередным откровением может крыться
очередной наркотик, душевный изъян, или вполне себе социальная
причина. Но если мы сталкиваемся с человеком, искренне
уверенным, что он находится во власти трансцендентального
события, мы вынуждены принять эту уверенность за
существующий социальный факт. Можно сомневаться, что Исус
Христос был богочеловеком, но не приходится сомневаться, что
существуют люди, верящие в такое воплощение.
Трансцендентальные события с лёгкостью переходят в социальные.
Собственно, только трансцендентальные события и могут вызвать
то шоковое историческое деление на «до» и «после», разрывающее
обыденность, после которого становится ясно о произошедшем
событии: до нашей эры и после. Показательно как социальные
события революций пытаются походить на трансцендентальных

23
коллег: календарь французских революционеров, летоисчисление
итальянские фашисты, ранних русских коммунистов…
Трансцендентальное событие разрывает бытие, ибо исходит извне,
и, подобно нашествию, расстраивает обыденный ход жизни. Жить
по-прежнему попросту невозможно. А порой даже и некому.
Именно поэтому со всей человеческой силой нужно ожидать
пресуществления трансцендентального события.

10. Трансцендентальное событие полностью выжигает

обыденность. Пережив теофанию, человек уже не может вернуться
к повседневности, а если может, то это либо полная
бесчувственность, либо невероятный по силам подвиг. Если поутру
в небе слышен топот копыт – идти на работу уже не нужно.
Общество, столкнувшееся с чистой трансценденцией, вероятно
перестаёт быть обществом, ибо все его связи рвутся, или выглядят
смешно, нелепо. Трансценденция опасна, она обжигает, и общество
заранее создаёт институты, обрабатывающие этот вызов. Например,
Церковь. Если представить, что где-нибудь в начале XIII века
исчезает Церковь как совокупность институтов, то, в свою очередь,
страшно представить, что было бы с Европой, лишившейся
официальных лейкоцитов по отношению к народному
религиозному опыту. Отсюда вечное наступление милленаристских
сект на господствующую религиозную институцию – это не только
борьба с десятиной, но и попытка сломить авторитетный барьер,
мешающий излитию трансцендентности в мир. Сокруши его –
сметёт вообще всё. Секрет трансцендентальной революции прост –
это разрушение института, усваивающего трансцендентность. Весь
вопрос в том, что именно в современности, в отличие от
Средневековья, является таким институтом, как его локализовать,
найти и нанести удар. Если он, конечно, ещё возможен.

11. Событие имеет временное измерение, ибо предполагает

своё осуществление. Поэтому очень важно ожидание. Оно
вкладывает в событие смысл и силу. В своё время Достоевский был
несказанно впечатлён ожиданием казни, которая не свершилась,
позволив Фёдору Михайловичу рассказать то, что чувствует
приговорённый к смерти. Главное переживание было связано не с
самим событием, а с тем, что ему предшествовало и тем, что за ним
последовало – настоящее (казнь) выпала из объектива, разделив

24
жизнь писателя на «до» и «после». Ожидание показывает
возможность события случиться, это своеобразная пропедевтика,
когда для пришествия социального или трансцендентального
изменения заранее подготавливается почва. Ожидание становится
тем, что помогает обнаружить событие. Владимир Ленин в
«Докладе о русской революции» 9 (22) января 1917 года
пророчествовал: «Мы, старики, может быть, не доживем до
решающих битв этой грядущей революции. Но я могу, думается
мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь,
которая работает так прекрасно в социалистическом движении
Швейцарии и всего мира, что она будет иметь счастье не только
бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции».
Данный отрывок обычно трактуется как слепота большевистского
лидера, забывая, что Ленин в том же докладе указывал, что «Европа
чревата революцией». Возглавить её Владимиру Ильичу помогло
ожидание. Он верил: чаемое событие обязательно случится, чем и
обнаружил для себя его возможность. Любому социальному
событию требуется ожидание. Так оно завладевает мощью
случиться.

12. Для трансцендентального события ожидание играет

основополагающую роль. Приход мессии или начало конца света
настолько ожидаемы, что побуждают интерпретировать события в
трансцендентальном ключе. Природное событие – солнечное
затмение – в таком случае понимается как событие
трансцендентальное. Стихийное событие объясняется волей
неназванного субъекта, чьё влияние присутствует, но не
обнаруживается именно как влияние этого субъекта, а
камуфлируется в грозы и потопы. Схожий подход налагается и на
социальные события. Октябрьская революция становится
трансцендентальным событием, если за ним ожидается приход
Антихриста, как того ожидала часть русских староверов и
впечатлительной интеллигенции. Безотносительно того, стояла ли
за произошедшим внеполагаемая воля или она была придана
событию человеческим восприятием, это преображение – из
простого в горнее – является самым страшным и самым желанным
событием на свете. Оно раскалывает обыденность не просто на
«до» и «после», а на эры и эпохи. Только такое событие ещё может
что-то изменить. Хотя бы для самого ожидающего субъекта,

25
который в данный конкретный момент начинает верить, что и
крохотный богомол может остановить несущийся на него поезд.
Задача в том, чтобы приблизить воплощение трансцендентального
события. Задача в том, чтобы его ожидать. Не зря в одном из
последних интервью Мартин Хайдеггер заявил: «Только Бог ещё
может нас спасти. Нам остается единственная возможность: в
мышлении и поэзии подготовить готовность к явлению Бога или же
к отсутствию Бога и гибели; к тому, чтобы перед лицом
отсутствующего Бога мы погибли».

13. Ожидание, ставшее частью деяния, способного всё

изменить, подверглось масштабной пользовательской атаке.
Человек ожидающий превратился в вымирающий вид, не умеющий
брать от жизни всё. Мир, якобы, представляет собой череду
возможностей, которыми надо успеть воспользоваться, а тот, кто
ожидает у моря погоды, никогда себя не осуществит. Притом
жажда ожидания никуда не делась. Она просто сместилась, ушла в
«настоящее», в процесс проживания, в повседневную социальность.
Ведь с какой силой ожидают развязки всеобщего заговора,
экологической или техногенной катастрофы, мировой войны и
нападения пришельцев! Здесь кроется ответ на вопрос, почему
современный мир напрочь лишён каких-либо событий. Их
забастовка продолжается, потому что ожидание – то, что мыслит
будущее событие – сместилось в совсем уж искусственные
воображаемые конструкции. С содроганием ждут новых игр,
сериалов, расширения виртуальности, в знаменателе чего лежит
намеренная, красивая выдумка. То же ожидание антиутопии – это
ожидание пользователя, который не может перезапустить что-то
здесь и сейчас и который хочет тотального обнуления, чтобы у него
был шанс профукать всё снова. Единственное, что ещё может
произвести событие, религия в самом широком смысле слова,
потому способна на событийность, что секулярно не отделяет небо
от земли, мысля своё ожидание слитно с ожиданием высшего
принципа. То, что произойдёт, произойдёт именно тут, во мне,
пусть через много-много лет, но с моим бытием, а не в заведомо
выдуманной современности.

14. Современность – это состояние, в котором невозможно ни

одно событие. Само их отсутствие не является событием –

26
вопиющая остановка Вселенной забита гнусом мелких
происшествий. Ворох каждодневных сенсаций, обескураживающих
скорым Апокалипсисом, в конце года превращается в прирост
мирового ВВП. Событий, способных развеять заговор забвения,
попросту нет. Ничто не рискует произойти и дёрнуть мир в
сторону, указывая на новую ось вращения. Определяя
невозможность событий как гиперреальность, сладострастно
пожирающую настоящее или как одержимость капитала,
поглотившего все доступные рынки, из вида упускается
возможность внешнего трансцендентального взрыва. Посмеиваясь
над ней, как над мистическим хобби, пользователями упускается
самая главная возможность разодрать обыденность и создать
ситуацию «до» и «после». Если принять за отправную точку то, что
мы находимся в аду, т.е. в месте, выбраться откуда невозможно,
совершая лишь внутреннее усилие, то спасти или хотя бы что-то
изменить может только внешнее вмешательство, подобное
вмешательству Христа. Всегда можно ожидать, что ворота
пластикового рая будут сорваны и в проёме покажется тот, кто
принесёт благую весть. Этому ожиданию должна быть посвящена
вся деятельность, борьба, труд и надежда, которые ещё только
можно испытывать. Невозможность своими руками создать
тотальное событие вовсе не означает бездействия. Она означает
потребность в том, чтобы в эти руки было вложено то, что они
никогда не держали, некую трансцендентальную уверенность в
том, что рано или поздно всё изменится. Только так может быть
преодолена современность.

15. После Второй Мировой и вплоть до текущего момента,

читающего эти строки, мир одержим жаждой событий. Их
ожидание связано с самой природой человека, которая, лишённая
возможности ожидать чего-то трансцендентного, переносит эту
волю на ожидание повседневности. Ожидают технологий, будто
компактный ракетный ранец способен долететь до Вальхаллы.
Ожидают создания культурных артефактов, которые покажут в
кино. Ожидают прилёта инопланетян, испепеливших бы прилавки с
шаурмой. В худшем случае, ожидание переносится на выборной
Спектакль и его очередного паяца. Жажда событий превосходит
даже жажду соития, ибо «события», в отличие от совокупления,
обнаруживаются во всём, что происходит вокруг. Ведь ещё одна

27
причина расцвета конспирологии в том, что ей хочется увидеть за
новой незначащей перестановкой и случайным жестом то, как на
самом деле меняется мир. Последняя такая попытка состоялась 11
сентября 2001 года. Грандиозному теракту попытались придать
трансцендентальные черты, ибо он, якобы, открывал «эру
терроризма». Религиозный штамп подчёркивал, что теракт поделил
историю на до и после него. Против чумной эры закономерна была
объявлена священная война, призванная испепелить заразу и спасти
мир. Но развеяло ли 11 сентября заговор забвения? Случилось ли
подлинное разделение обыденности на «до» и «после»? Вероятно,
что нет, ибо сразу возникает ряд вопросов. Почему эру терроризма
открыли не кровавейшие теракты в Бейруте 1983 года или в
Оклахома-сити 1995-го, ставшие на тот момент самыми
смертоносными происшествиями для американцев за рубежом и
дома? Почему метрополия продолжила участвовать в знакомых по
Холодной войне периферийных конфликтах? Почему «новый враг»
по-прежнему имел старые культурные, идеологические
(антидемократические) и даже антропологические черты…?
Достаточно спросить: не будь уничтожены башни-близнецы, это
остановило бы метрополию от дальнейшей экспансии? Это
предотвратило бы войны, военные бюджеты, вторжения, чувство
собственной исключительности и такое же чувство периферийной
неполноценности? Разумеется, нет. Теракт 11 сентября не разделил
настоящее, а лишь укрепил существующее положение вещей и
потому не стал событием. Ему пришлось стать чем-то иным.

16. 11 сентября – это не событие, а попытка назначить

событие. Оно имело своё стихийное, социальное,
трансцендентальное значения, но они впервые расслоились так
ярко и массово, что предъявились во всей очевидности и позволили
себя квалифицировать. Те, кто отказался увидеть стихийность 11
сентября, породили сонм конспирологических теорий.
Произошедшее вовсе не череда трагических случайностей,
замешанных на злой воле исламских маргиналов, а продуманный
многоступенчатый план. Конспирология как всегда говорила о
многом, но подтвердила одно – тоску человека по
сконцентрированному злу, с которым можно бороться в поле своей
видимости. Те же, в том числе и государство, кто отказались
признать социальное измерение события, наделили его

28
трансцендентальным значением. То, что произошло, немыслимо и
потому не может быть объяснено конкретно действиями США и
мира метрополии в целом, следовательно, мы имеем дело с
эсхатологическим врагом, который на правах Сатаны ненавидит
наши ценности и идеи. Об этом говорил президент Дж.Буш в речи
20 сентября 2001 года перед Конгрессом. Отказываясь даже
помыслить социальное измерение события, он перевёл всё в
плоскость мессианскую, как борьбу истинного светлого мира
демократии против тёмного мира бесчеловечного терроризма. Буш
от лица американцев задался вопросом: «Почему они нас так
ненавидят?» и тут же ответил, что они ненавидят демократическое
избранное правительство, свободу выбора, голоса, религии и спора.
Вместо того, чтобы рассмотреть маргинальный ислам, как ответ на
вызов расширяющейся глобализации и американской гегемонии в
частности, событие попытались наделить объясняющей
трансцендентностью. По заключительным словам Дж.Буша, Бог
наблюдает за Америкой и Он не занимает нейтральную сторону, а
значит, Америка избрана, следовательно, обязана возглавить
священный поход цивилизации против дикости. К нему и было
предложено присоединиться остальным странам. Нужно отдать
должное Спектаклю: не каждый сможет превратить кровавейший
террористический акт, уничтоживший самокопирующие символы
глобализации, в ещё более рьяную фазу глобализации: «Однако, эта
борьба принадлежит не только Америке. На карту поставлена не
только лишь американская свобода. Это – всемирная борьба. Это
борьба цивилизации. Это борьба всех, кто верит в прогресс,
плюрализм, толерантность и свободу. Мы просим каждую нацию
присоединиться к нам». Для всех сторон, кроме одной, 11 сентября
стало событием, значение которого постоянно перераспределяется
от социальности к стихийности и от стихийности к
трансцендентности. К интерпретации подключилась моментальная
коммуникация, которая до сих пор не отпускает 11 сентября в
историю. Впервые момент, когда происходит событие – настоящее
– оказался заперт в ловушке видеоповтора. Его воспроизводят,
пытаясь алхимически перегнать в новое качество, что
одновременно не даёт 11 сентября занять место в прошлом и, что
гораздо неожиданнее, не даёт ему шанса начаться. Ведь для того,
чтобы событие дало потомство, его нужно оставить позади себя.

29
 17. В девяностых годах ХХ века в иорданской тюрьме «Суака»
сидел ещё мало кому известный террорист Абу Мусаб аз-Заркави.
Однажды он узнал, что некий преступник Абу Дома читает
«Преступление и наказание» Достоевского. Аз-Заркави пришёл в
ярость и пообещал расправиться с книголюбом, если он не
прекратит читать русскую языческую литературу. Позже аз-
Заркави оснуёт группировку «Единобожие и джихад», которая,
претерпев ряд превращений, в итоге выльется в «Исламское
государство». В то же самое время в «Суаке» оказались Абу
Мухаммад аль-Макдиси, интеллектуал будущего «Единобожия и
джихада», а также журналист Фуад Хусейн. Последний ещё в 2005
году выпустил книгу: «Аль-Заркави: Второе поколение Аль-
Каиды», основанную на интервью с лидерами новой исламистской
волны. В метрополии книга получила сомнительную, даже
насмешливую репутацию, зато стала культовой у нового поколения
джихадистов. Особенно популярным стал отрывок, где Фуад
Хусейн суммирует глобальный замысел Аль-Каиды. Семь шагов к
господству над миром начинались как раз с 11 сентября 2001 года.
Теракт был нужен не для того, чтобы бросить вызов ценностям
метрополии, а чтобы спровоцировать её на прямое вторжение в
периферийные земли ислама. Американцы сокрушают светские
правительства Ближнего Востока, мусульмане просыпаются от
спячки, начинают священную борьбу, в земли войны притекают
добровольцы, создается Халифат, начинается наступление и
завоёвывается весь мир. О плане, описанным Фуадом Хусейном,
вспомнили в 2014 году, когда тот был на четвёртом или пятом
этапе реализации (провозглашение Халифата 28 июня 2014 года).
Важно ещё и то, что выкладки Фуада Хусейна показывают
отношение тех, кто одобрил теракты 11 сентября. Несмотря на
самый успешный теракт в мировой истории, исламисты не
зациклились на нём, легко отдав произошедшее прошлому и тем
самым сделав его событием. Вопреки ветхозаветности Дж.Буша,
террористы не планировали нанести удар по свободе. Возможно,
они хотели сделать за неё выбор, который и был совершён
вторжением метрополии в Афганистан, затем в Ирак и Сирию.
Отдаляясь от взгляда, разрозненные происшествия становились
кусочками мозаики в апокалипсическом панно грядущих событий.
Как же тут обойтись без Достоевского?

30
 18. С момента развала Советского Союза возникновение
Исламского государства стало первым историческим событием.
Понадобилось почти четверть века, чтобы обыденность снова
разделилась на до и после. Эти события схожи друг с другом
невниманием к воле тех, кого они коснулись. В целом СССР был
разъят элитой, желающей институализировать своё положение в
статусном товарном потреблении, признанном метрополией, а
население на референдуме 17 марта 1991 года высказалось за
сохранение обновлённого Союза. Тем не менее, это не спасло
граждан страны от грохота обрушившегося на них события. Также
и возникновение какого-то там Исламского государства в далёких
землях Шама оглашает свою инаугурацию нескончаемыми
терактами в Америке, Азии и Европе. Посторонние люди, не
предающие никакого значения тому, что происходит так далеко от
их дома, вдруг оказываются жертвой тьмы, пришедшей со
Средиземного моря. Настоящее событие обладает силой
притяжения невинных. Оно втягивает в свой эпицентр тех, кто
противится ему или просто не замечает, ускоряя тем вращение
планеты. Пришествие социального события страшно. Пришествие
трансцендентального события воистину апокалиптично.

19. Событию требуется некоторая свобода. Событие, хоть и

предполагается в ожидании, имеет незаконченную форму и
творится по мере своего воплощения. Событию требуется
неизвестность, простор, недосказанность, неопределённость, тайна.
Так образуется позиция, где событие может незаметно разомкнуть
обыденность. Следовательно, воплотиться событию мешает
зарегулированность, подотчётность, распределённость,
собственничество. Там, где социальное пространство разбито на
мелкие квадраты субъект-объектных связей, событию трудно
сделать первый шаг. Чем социализированней человек и чем
прогрессивнее общество, тем меньше в нём возможности для
события, ибо мир уже освоен в гроссбух. Напротив, когда Земля
безвидна и пуста, событию предоставляется широчайший простор
для воплощения. Оно громыхнёт силой первой грозы. Может быть
поэтому современность опутала мир, почти не оставив в нём
девственных и тёмных мест, где могло бы родиться то, что оспорит
нынешний порядок вещей. Теперь событию трудно избежать
взгляда камеры, которая будет повторять и повторять его, как

31
виртуально двоят 11 сентября. Географически событие бежит в
пустыни, пещеры, джунгли. Антропологически оно с теми, кто не
умеет говорить на европейских языках и у кого нет высшего
образования. Событие делает всё возможное, чтобы его не
заметили операторы беспилотников и профессора с аккуратными
бородками.

20. Те, кто ожидает трансцендентального события,

подвергаются двусторонней атаке. С одной стороны, наваждение
псевдособытий призывает участвовать в выборах и открывать
бизнес, дабы реализовать свой потенциал. С другой,
трансцендентальное исламское событие не просто призывает, а
убивает несогласных с пустынной истиной. Следует сформировать
ожидание такого события, ожидание которого бы коренилось
совсем в иных плоскостях – эстетической, антропологической,
географической, временной, политической. Тогда, возможно,
потаённое трансцендентальное событие станет на шаг ближе, мир
вспыхнет, и у тех, кто заключён в него, появится шанс спастись.
Пока же можно задуматься, по какой причине события погрузились
в заговор забвения, кто в этом виноват и что с этим делать.

32
33
 Гиф III
На свой салтык

1. Представим пирог, отрезанный кусок которого не

уменьшает его. Нужна ли в этом случае регламентация того, кто,
как и на каких основаниях может брать от пироги заветные куски,
дабы насытить себя? Ведь одно из наиболее чётких и
неопровержимых обоснований наличия собственности заключается
в том, что материальных ресурсов на всех не хватит. Отрезая кусок
от земли, леса или строения, мы тем самым уменьшаем целое,
которого, рано или поздно, перестанет хватать, что закономерно
вызовет споры и столкновения. Но уменьшится ли данный трактат
от того, что всем желающим предоставляется право бесплатно
читать, издавать, переводить, распространять его? Станет ли этот
текст недостаточным, если его размножат на сотни и тысячи
образцов? Очевидно, что даже будучи растерзанным на множество
копий, сей трактат не перестанет существовать в качестве
насыщающего информационного объекта. Его хватит всем. «Моё»
в данном случае не противоречит «нашему»: «Ведь там – чем
больше говорящих «наше»,/Тем большей долей каждый наделён,/И
тем любовь горит светлей и краше». Менее очевидно, что без
авторского права интеллектуальный продукт может быть тут же
присвоен существующими корпоративными гигантами и
монополиями. Ещё менее очевидно, что авторское право, имеющее
возможность ограничить доступ к данному тексту, привело не
только к «защите» интеллектуальной собственности и к целому
вороху важных социальных событий, но по итогу и к глобальному
заговору забвения.

2. Первым документом, хотя бы косвенно утвердившим

авторское право, считается статут королевы Анны, вступивший в
силу 10 апреля 1710 года. В документе отмечалось, что в
Великобритании участились случаи перепечатки произведений без
согласия их авторов, что: «приводило таких авторов и
собственников к большому ущербу и слишком частым разорениям
их и членов их семей». Отныне владелец любой уже изданной
книги имел исключительное право на свободу печати этой книги
сроком двадцать один год. Для ещё ненапечатанных книг, срок

34
начинал идти с момента первого опубликования произведения, и,
если собственник по истечению четырнадцати лет был ещё жив, то
один раз мог продлить «исключительное право печати или
утилизации копий». Если же кто-то нарушал это исключительное
право без согласия собственника и сам печатал, ввозил, копировал,
выставлял к продаже охраняемую правом книгу: «то такой
нарушитель или нарушители утрачивают такую книгу или книги
полностью, и из каждого листа или листов, являющихся частью
такой книги или книг, владелец или владельцы таких копий
незамедлительно должны сделать макулатуру». Кроме того, за
каждый нарушенный лист платился штраф в один пенни. Тем не
менее, закрепление авторских прав, о которых часто говорят,
применительно к статуту Анны, не было главной целью
постановления. Парламент хотел покончить с монополией
издателей на печать и копирование текстов, поэтому ввёл в
документ в т.ч. фигуру автора, которая в правах держания пока ещё
выглядела блёкло по сравнению с многочисленными
«книготорговцами», «правопреемниками» и «владельцами
рукописей». Но юридическое девство было прорвано – автор
легализовался, хотя сам статут был направлен как раз на прежних
держателей «прав» – неповоротливую корпоративную цензуру и
создание новых, доселе невиданных ограничений.

3. В европейском Средневековье не существовало чётких

представлений о правах автора. Право на произведение
принадлежало Богу, тогда как непосредственный автор текста был
лишь проводником духа, водившего пером. Господь был общим
платоновским истоком всех идей и новинок. Само произведение в
его физическом аспекте понималось как владение вещью, а не
неким интеллектуальным образом. Книга расценивалась как
корова, как физический предмет обладания. До эпохи Гуттенберга
новый экземпляр книги был ценнее предыдущего, банально –
целее, сохраннее, но с распространением печатного станка
стоимость и время копирования текста резко упали, выросло
количество книжных товаров, поэтому появилась потребность
защитить права авторов. Первой мерой был протекционизм, когда
передовая Англия в 1485 году ограничила ввоз книг иностранного
производства. Но английским печатникам этого оказалось мало, и в
1517 году состоялся знаменитый «Злой майский день»:

35
типографские рабочие напали на своих иностранных, в основном
французских, коллег. В расследовании погрома «Злого майского
дня» участвовал и Томас Мор, который одновременно отнёсся к
погромщикам как к еретикам (отметим этот момент), но в то же
время просил за них суверена. Протекционизм соседствовал в
Англии с патентной системой, когда суверен выдавал печатникам
«letters patent». Они могли быть пожизненными и частными.
Патентная система в английском книгопечатании пережила даже
статут королевы Анны. Важным моментом является то, что право
печати, помимо королевского роялти, было ещё и корпоративным
правом. В стране существовала т.н. «Stationer's Company» куда
входили представители печатного дела. Если у частного лица на
руках имелась рукопись, её нужно было зарегистрировать в данной
корпорации и сделать это имели право только представители самой
Компании, членами которой непосредственные авторы не являлись.
Если рукопись была оформлена кем-то из членов корпорации, то
уже никто не имел право просто так воспроизвести её. В
корпорацию «союз печатников» оформился в 1557 году, когда
государство в лице Марии Тюдор поставило структуру себе на
службу «Хартией об образовании». Разумеется, службу цензурную,
обладающую монопольными правами на контроль за
книгоизданием. Но при этом государство продолжало выдавать
королевские патенты на прижизненное или одномоментное издание
книг. Тем самым в королевстве сформировалось как бы две
параллельных системы copyright (первое упоминание 1564 год):
частное, представленное «Stationer's Company» и государственное,
представленное сувереном. Нетрудно заметить, что изначально
copyright сформировался не только как защита собственника, но и
как аппарат цензуры новой печатной эпохи.

4. Борясь с монополистской цензурой, Джон Локк в 1694 году

обнародовал свой «Меморандум», где, в частности, выступил
против цензуры Компании на право печати классических авторов:
«Обращаясь к этому примеру классических авторов, я вопрошаю:
будет ли неразумным, в случае принятия очередного Акта о печати,
никому не давать особого права на любую книгу, бывшую в печати
пятьдесят лет, и всякий пусть имеет свободу напечатать её;
поскольку из-за подобных исключительных прав, не
реализующихся в полной мере и мешающих другим, многие

36
хорошие книги уже практически утеряны. Но пусть условия
остаются прежними в отношении авторов, которые сейчас пишут
свои книги и продают их книготорговцам; определённо на первый
взгляд кажется очень абсурдным, что некая личность или компания
должна обладать правом на печать текстов Цицерона, Цезаря или
Тита Ливия, живших столь многие годы назад, и отказывать в этом
праве другим; и не может быть никакой естественной причины,
мешающей мне напечатать их наравне с Компанией, если я сочту
это нужным». Компания когда-то сама подрезала Локку издание
Эзопа, поэтому у него была личная вендетта с цензурой.
Представив свой «Меморандум», Локк, как и другие
интеллектуалы, в 1695 году отстоял некоторую свободу печати.
Наступал капиталистический способ производства, и прежняя,
сложная система роялти уже не могла удовлетворить авторов и
независимых печатников. За ударом Локка последовал контрудары
монополистов, которые регулярно требовали у парламента
возвращение государственной цензуры, торговли
исключительными правами и контроля за печатной
собственностью. Даже статут королевы Анны также вырос из
предложений печатников, пытавшихся упрочить свой статус, но в
ходе парламентского обсуждения проекта, в него были внесены
неожиданные для печатников правки: устанавливался срок
огораживания литературных прав. В ходе долгих слушаний,
парламент вспомнил о Законе о монополиях 1624 года, который
оговаривал тонкости патентов на технические изобретения. По
аналогии интеллектуальная собственность оказалась связанной с
собственностью на технические изобретения. Это заложило
конфликт для будущих авторов: им нужно было биться в судах,
объясняя, что их право на собственность по отношению к своим
творениям естественно и не требует обязательной регистрации как
патент. Разделение на авторское и патентное право, характерное
для современности, поначалу не было таким очевидным.

5. Если в самом начале своего пути авторскому праву

приходилось доказывать своё отличие от патента, то с ходом
времени между ними накопилось существенная разница. Патент
ограничивает использование идеи и средств, её выражающих. Он
запрещает повторять вещь схожим образом. Нельзя с нуля
повторить запатентованный пылесос, если в новой конструкции не

37
будет существенных отличий. Напротив, авторское право не
запрещает выражать ту же самую идею теми же самыми
средствами. Оно накладывает ограничение на схожесть
использования выразительных средств: нельзя взять
существующую книгу, заменить имена героев и выдать её за свою,
но можно взять ту же самую идею книги и, пользуясь теми же
самыми буквами, заново написать её. Патент запрещает аналоговое
производство, авторское право – нет. Авторские права защищают
конечный труд автора от копирования, тогда как патент
ограничивает использование уже осуществлённой идеи. Авторское
право «не ограничивает» творчество, а патент ограничивает это
естественное право. Такова апологическая разница авторства и
патента. К ней можно добавить лишь следующее: «Гладко было на
бумаге, да забыли про овраги».

6. Статут королевы Анны не придал автору его физическую

величину, но положил начало процессу борьбы авторов за свои
права. Победа авторского права случилась в 1774 году в
знаменитом деле шотландского книгоиздателя Дональдсона против
Беккета. Ещё в 1764 году крупный эдинбургский издатель
Александр Дональдсон объявил, что книготорговля, управляемая из
Лондона, служит обогащению кучки столичных издателей. Позже
он сам обосновался в Лондоне, издав там коммерчески успешную
книгу «Времена года» Джеймса Томсона. Против издания выступил
действующий держатель прав на «Времена года» Томас Беккет. На
стороне Дональдсона был статут королевы Анны, а на стороне
Беккета обычное право: ограничение владения во времени и
бессрочное владение собственностью, подобное владению домом
или землёй. Исход дела качался то в одну, то в другую сторону,
пока 26 февраля 1774 года суд не встал на сторону Дональдсона.
Обычное право проиграло новому праву, огласившему, что
существует некая нематериальная интеллектуальная собственность,
которой на исключительных правах может владеть её автор и эта
нематериальная собственность отныне охраняется законом.
Великобритания стала первой страной, проделавший такой путь. В
США первый акт об авторского праве, т.н. «Federal Copyright Act»,
был принят в 1790 году. В 1791-1793 годах авторское право
приходит во Францию, в 1830 – в Россию. По времени процесс
становления авторского права совпал с процессом промышленной

38
революции, индустриализации и романтизации, т.е., в сущности,
появлением первых наций современного типа.

7. Статут королевы Анны опирался на прецедент – Закон о

монополиях 1624 года, где оговаривалось патентные правила на
технические изобретения. Это сразу приблизило новооткрываемое
авторское право к ускоряющемуся техническому прогрессу.
Вообще авторское право и понадобилось из-за изобретения
печатного станка, упрощающего создание книги. Через пороги
авторского права и несовершенной патентной системы прошли
многие известные изобретатели. Знаменитый Джеймс Уатт,
столкнувшись с патентными войнами, в 1775 году всерьёз
раздумывал, не уехать ли ему по приглашению в Россию, где по
старинке можно было найти могущественного покровителя. Но
ограничивающее право патента понемногу начинало действовать.
Отдельный изобретатель становился величиной, свободной от
диктата средневековой корпорации. Вначале своей деятельности от
них пострадал сам Уатт, которому ремесленники из Глазго
помешали открыть свою мастерскую. В идеале изобретатель теперь
мог стать промышленным королём, превратив охраняющий его
изобретение патент в деньги и свою маленькую империю. Тем не
менее, историки экономики не пришли к единому мнению, стала ли
патентная система причиной Промышленной революции или лишь
одним из её стимулов. Историк Г.Кларк показал, что даже в разгар
Промышленной революции английские новаторы не получали
серьёзного дохода от внедрения своих изобретений. Так,
изобретатель механического ткацкого станка, Эдмунд Картрайт
(1743-1823) не имел сколько бы то значимого дохода от своего
патента. Также не получал дохода от патента на
хлопкоочистительную машину Илай Уитни (1765-1825). Схожая
судьба постигла ряд других изобретателей, хотя Кларк в основном
приводит патенты конца XVIII века, когда соответствующее право
функционировало ещё не так чётко. Напротив, исследователь
Джоэль Мокир подробно описал влияние Просвещения на
Промышленную революцию, вводя понятие Промышленное
Просвещение, т.е. как комплекс идей XVIII века отразился на
будущем техническом перевороте. Интересно то, как ключевая
идея Просвещения о том, что полезным знанием следует делиться
ради общего блага, повлияла на патентную систему. С одной

39
стороны, она ограничивала пастораль чистого знания, всеобщее
распространение которого на определённый срок запрещалось. С
другой, патент мотивировал изобретателя к интеллектуальному
труду, ибо в теории его находки не могли у него отобрать.
Судебные тяжбы со временем огранили патентное право. Был
найден баланс между исключительностью и полезностью. В 1778
году, благодаря делу Лиарде против Джонсона, хозяин патента,
кроме его обнародования, должен был ещё обнародовать его в
понятных, воспроизводимых деталях так, чтобы возможно большое
количество людей смогло повторить изобретение. Различия с
авторским правом углублялись, делая патентное право
инструментом, способствующему как личному, так и
общественному обогащению. Мокир, описывая все проблемы
ранней патентной системы, находит весьма интересный образ:
«…патентная система была важна ex ante, давая потенциальным
изобретателям надежду на успех. По той же причине люди
покупают лотерейные билеты: если бы никто никогда не
выигрывал, люди перестали бы их покупать; но, чтобы
поддерживать надежду, число победителей не должно быть
слишком большим». Другой историк экономики, нобелевский
лауреат Дуглас Норт (1920-2015), был гораздо увереннее: патенты
стали одной из причин Промышленной революции. Они охраняли
интеллектуальную собственность, что в целом позволяло
коммерционализировать изобретение. Так начиналась эпоха
промышленного романтизма, которая продлится вплоть до конца
Второй Мировой войны.

8. Становление понятия авторского права сопровождала яркая

интеллектуальная дискуссия. Джон Локк в «Двух трактатах о
правлении» (1690) доказывает, что право на плоды своего ума – это
право естественное, а не даруемое, такое же как право жить и
дышать. Указывая на пример желудей и яблок, собранных
человеком, Локк задаётся вопросом: «когда они начали быть его?
когда он их переварил? или когда ел? или когда варил? или когда
принес их домой? или когда он их подобрал?». Человек, извлекая
часть общего посредством своего труда, делает это личным,
собственным, т.е. яблоки и жёлуди принадлежат ему не на правах
пищеварительного сока, а на основе того труда, который был
затрачен на их сбор. «Таким образом, трава, которую щипала моя

40
лошадь, дерн, который срезал мой слуга, и руда, которую я добыл в
любом месте, где я имею на то общее с другими право, становятся
моей собственностью без предписания или согласия кого-либо.
Труд, который был моим, выведя их из того состояния общего
владения, в котором они находились, утвердил мою собственность
на них». Оставался один шаг до перенесения этих принципов на
собственность своего ума, которого к тому же не становится
меньше, если им поделиться. Эстетически эту концепцию воплотил
поэт Эдвард Юнг в «Размышлениях об оригинальном творчестве»
(1759). Стареющий поэт создал ряд сентиментальных оппозиций
(природное – искусственное, великий – подражатель, богатство –
добродетель, творчество – образованность), в которых описал
одухотворённую природу гения. Он непонятен и невероятен,
произрастая своей мощью из каких-то сокрытых сфер: «Творческий
ум столько различается от здравого рассудка, сколько волшебник
от хорошего Архитектора. Сей медленно строит свое здание,
употребляя простые инструменты; тот производит его в одну
минуту невидимыми средствами». Оригинальный автор
накладывает на текст отпечаток своей личности, что делает его
неповторимым, следовательно, отчуждение такого труда – это всё
равно что отчуждение личности автора. Появляется понятие
неповторимости, всё ещё черпающей силы из «особенного
вдохновения Божия», но воплощающей её в персональной
уникальности человека и его творений. Вероятно даже, Эдвард
Юнг первоисточник следующего популярного клише: «Мы все
рождаемся оригинальными: природа не производит двух душ во
всём подобных, равно как не производим двух лиц совершенно
между собою сходных. Почему же мы все умираем копиями?». Бог
ещё не исключается из акта человеческого творения, но важен уже
не только он – люди уникальны сами по себе, и эту уникальность
можно воплотить в своих произведениях. Возникла эстетическая
категория творца-оригинала, соседствующего с закаляющейся в
юридических спорах фигурой автора. Того самого автора,
доказывающего в судах XVIII в. первоочередное право на своё
творчество. Вскоре идея Локка о естественности свободного
распоряжения своей личности и чествование Юнгом оригинального
гения нашли воплощение в эпохе романтического национализма.

41
 9. Развитие промышленности, прикреплённой к открытиям
изобретателей, обеспеченных ограничительностью патента,
привело к становлению наций. Историк Бенедикт Андерсон (1936-
2015) увязывал их с развитием в конце XVI века печатного
капитализма. Экспансивный рост печатной продукции, поначалу
обеспеченный монаршими патентами и вытеснивший латынь в
пользу «народных» языков, потихоньку подкапывался и под
систему существующей лояльности. До Нового времени в
европейском мышлении главенствовал персональный тип верности,
вершина которой была верность монарху. Печатный капитализм,
сокрушив монополию на знание, покачнул и монархическую
верность. Обилие изданий и их сравнительная доступность начала
формировать группы интеллектуалов, начавших вырабатывать
новые идеи, в т.ч., со временем, идею суверенитета,
принадлежащего народу. Латынь космополитизировала Европу, а
народные языки сепарировали её. Они формировали инаковое
культурное пространство. В ходе постепенной урбанизации вместо
ограниченного сельского топоса переселенцы сталкиваются с
тысячами новых соседей, которых просто невозможно опознать в
лицо, которые имеют разный достаток и происхождение. На
первый план выходит не кровная или пространственная
солидарность, а культурный стандарт. Печатный капитализм два
века обрабатывал европейские массы, пока в XVIII столетии
интеллектуалы не начинают создавать нации. Поэтому-то,
заключает Бенедикт Андерсон, нация – это суверенное
воображаемое сообщество, ведь её члены чисто физически не могут
знать всех своих собратьев по мышлению. Зато в воображении
существует слепок всей нации, её выжимка, какая-то идея, то, к
чему причисляет себя человек и за что он даже готов умереть.
Конструктивистский подход сразу же обнаруживает серьёзное
сходство «нации» с интеллектуальным продуктом. В этом смысле
нация – это авторское право на выражение общественной воли,
которое принадлежит интеллектуалам. Причём интеллектуалы
здесь выступают как корпорация, защищающая национальный
язык. К примеру, Французская академия была создана при
покровительстве кардинала Ришелье не только с целью: «…сделать
французский язык не только элегантным, но и способным
трактовать все искусства и науки», а также ради выживаемости
этого языка. Образованная с помощью авторского права

42
корпорация теперь могла защищать и продвигать интересы
нарастающей группы промышленников, защищаемых патентами.
Два отростка интеллектуального права вновь, на сей раз
неожиданно, переплелись. Хотя случались и противоречия.
Американский экономист Г.Ч.Кэрри (1793-1879) выступал против
авторского права как раз на основе промышленного
протекционизма. А сам Бенедикт Андерсон заключал: «И в самом
деле, как мы увидим, “нация” оказалась изобретением, на которое
невозможно было заполучить патент. Она стала доступным
предметом для пиратства, попадавшим в очень разные, иной раз
самые неожиданные руки». То есть нация стала ничем иным, как
авторством, подверженным копированию и плагиату. Её
невозможно было защитить ограничительной мерой по типу
патента. Защитить её неповторимость можно было только в рамках
национальных границ. Вне их «права» на нацию «принадлежали»
пиратским когортам интеллектуалов, которые в XIX веке
бросились возводить новые национальные бренды. Как тут не
вспомнить знаменитое высказывание Дугласа Норта: «Если
наиболее высокую норму прибыли в обществе имеет пиратство, то
организации в этом обществе будут инвестировать в знания и
умения, которые сделают из них лучших пиратов».

10. Функционирование авторского права всегда зависело от

технологического прогресса. XVI-XVIII столетия поставили острый
вопрос о копировании книг, а XIX-XXI века задумались уже о
воспроизводстве нематериального. Как быть с авторским правом на
музыку? Фотографией? Электронным текстом? В начале ХХ века в
США получило распространение механическое пианино, которое
вместо нот использовало перформативную ленту. Держатели
нотных прав оказались в убытках и не замедлили подать в суд на
производителей «перформативной» музыки. Ведь они
воспроизводили те же самые мелодии, пусть и без использования
нот. В 1908 году разгорелся спор между бостонским музыкальным
издательством «White Smith» и чикагским изготовителем
механических пианино «Apollo Company». По итогу Верховный суд
постановил, что производители механического пианино не обязаны
платить роялти держателям авторских прав, ибо повторяемая
музыка не является копией: «Ни в каком случае нельзя называть
копиями достигающие нас посредством чувства слуха музыкальные

43
звуки». Музыка объявлялась нематериальным предметом, а
авторские отношения могли быть применены только к носителю, на
котором эта музыка закреплена. Воспроизводимая музыка
оказалась частью машины. Сложился опасный прецедент, когда
новые технологии обошли существовавшее авторское право.
Поэтому уже в 1909 году Конгресс США принял компромиссное
решение, согласно которому держателям авторских прав
отчислялась определённая сумма с каждого механического
исполнения их музыки, что получило устойчивое наименование
«механическое отчисление». При этом музыка по-прежнему
оставалась невещественным объектом, защита которого
законодательно была положена только в 1972 году. Именно здесь, в
этом, казалось бы, периферийном юридическом споре, произошёл
один очень важный сдвиг. Из-за судебных баталий начала ХХ века,
признавших музыку чем-то невещественным и потому свободным к
механическому воспроизводству, в американской музыкальной
индустрии ХХ века такое развитие получили лэйблы. Рисунки,
изображения, шрифт, цвет и размер, в общем, форма облачения
лейбла – были вполне материальны, а значит, защищены авторским
правом. Издатели старались закрепить за собой вещественный
образ, за которым прятался нематериальный объект. Так в ХХ веке
авторское право шагнуло к будущей гегемонии брендов. Для её
осуществления оно помогло зачать моментальную коммуникацию.

11. Моментальная коммуникация – это не просто мгновенная

передача сообщения и такой же мгновенный ответ, но создание
взаимосвязанной и взаимозависимой среды, где ценностями
являются непрерывающиеся процессы информационного
включения, циркуляции и обмена. В полной мере такая
коммуникация возникает только к концу ХХ столетия. Ещё в XIX
веке скорость распространения информации можно было измерять
в милях: Трафальгарское сражение произошло 21 октября 1805
года, а лондонский обыватель прочитал о нём в «Times» только 8
ноября (около 2,7 миль/ч по выкладкам историка Г.Кларка). Но уже
благодаря телеграфу весть о японском землетрясении Ноби 1891
года дошла до Лондона за одни сутки, разогнавшись до 246 миль/ч.
Тем не менее СМИ, радио, телевиденье, телефонные сети,
плёночная фототехника – это только предтеча моментальной
коммуникации. Даже разгоняя информацию до скоростей,

44
воспринимаемых человеком мгновенными, они ещё не формируют
венозно-артериальную систему, объём которой увеличивается
помимо действий самого человека. Так, плёночная камера в
отличие от цифровой не предполагает моментальную обратную
связь, тогда как на современном телефоне фотография может быть
тут же удалена, обработана, переслана или выложена в Сеть, что, в
свою очередь, вызовет комментирование, оценивание и
автоматическое сохранение копии в недрах Сети. Моментальная
коммуникация – это не только возможность мгновенного
взаимодействия, но и одновременное расширение границ этого
взаимодействия. Это как говорить по телефонному проводу,
который удлиняется и разветвляется в самом разговоре.
Моментальная коммуникация – это технологическая попытка
земной трансценденции, где каждый отосланный знак связывает с
нечто невообразимо большим. Смысл моментальной коммуникации
ещё в конце 1920-х гг. будто бы почувствовал философ Алексей
Лосев: «Если всякий сможет увидеть, услышать все, что творится
на земном шаре, если на малейшую прихоть будет отвечать
тончайший аппарат, могущий исполнить желание в несколько
секунд, то не есть-ли все это сумасшествие – царство сплошного
анархизма, царство некоего земного ада, где, действительно, все до
последней глубины есть человек, в человеке, для человека и где все
есть в то же время абсолютно земная жизнь, абсолютно земное
общество, всемогущая и самоопределяющая власть того, что есть
не-нечто, есть великий и уже настоящий Израиль, единственно
способный заменить старого трансцедентного Бога». По-
настоящему «заменить» его смогла только Сеть, где всё
потенциально доступно всем. Она же и подхлестнула новое
переиздание авторских прав. Вехой можно считать DMCA 1998
года, американский Закон об авторском праве в цифровом
тысячелетии. Акт не просто борется с незаконным копированием,
но карает за производство и распространение технологий обхода
авторского права. В разделе 103 акта сказано: «Ни одно лицо не
вправе изготавливать, ввозить, публично предлагать, предоставлять
или иным образом торговать любой технологией, продукцией,
услугой, устройством, компонентом или их частью, которая – », в
т.ч. (пункт «А»): «в основном предназначена или произведена с
целью обхода технологической меры, с помощью которой
эффективно контролируется доступ к произведению, охраняемому

45
согласно настоящему титулу;». Наказание при первом нарушении
осуществляется штрафом до 500 000 долларов или заключением до
5 лет («или же и тем и другим»), а при рецидиве штрафом до
1 000 000 долларов и заключением до 10 лет («или же и тем и
другим»). Всё вышеизложенное касается и личного использования
в личных целях на личном техническом устройстве. Таким образом,
защита авторского права в цифровом тысячелетии впервые привёла
не только к масштабному запрету на разработку определённых
технологий, но и ограничению частного доступа к информации.
Напротив, сторонники DMCA указывают, что благодаря строгому
Надзору появилась современная Сеть 2.0 с её заполняемостью,
откликаемостью и включённостью, т.е. моментальная
коммуникация как таковая. Именно благодаря DMCA, практически
снявшего с провайдеров ответственность за нарушение авторского
права и переложившего её на пользователей, оказался защищён мир
Спектакля, принявшийся с удвоенной силой производить
цифровую продукцию. Обычно это ставится copyright в заслугу.
Хотя этому-то и надо ужаснуться.

12. Всю эпоху после Гуттенберга стоимость копирования

снижалась, но по-настоящему бесплатной она стала только на
рубеже ХХ-ХХI вв.: фотографию можно размножить за один клик,
а объёмная книга раздваивается за долю секунды. Как и в случае с
печатным станком, это был вызов существующим правовым
отношениям. Их потребовалось срочно отрегулировать, и свежее
переиздание авторского права позволило расцвести таким гигантам
как «Google». Мир погрузился в пучину моментальной
коммуникации. Она также постоянно совершенствуется и
дополняется. В 2018 году Европейский комитет по правовым
вопросам одобрил для рассмотрения европейским же парламентом
новую редакцию авторских прав цифровой эпохи. Статьи 11 и 13
документа предполагают ввести денежные отчисления за
автоматически цитируемый текст к ссылкам, если их выкладывают
вне исходной площадки и борьбу с плагиатом – планируется
создать роботизированную систему распознавания, которая бы
блюла чистоту использования материалов, состоящих в авторском
владении. Фильтры, в обязательном порядке прикрученные на
сайты, занялись бы отбраковкой пиратского материала, в т.ч.
изображений, музыки, видео, даже отдельных кадров, вообще всего

46
содержания, на которое оформлено авторство. Естественно, что
статья 13 в том виде, в каком за неё предлагалось проголосовать 5
июля 2018 года, убивала значительную часть сетевой «культуры»:
коллаж, пародирование, копирование, расчленение, повтор. Проект
закона поддержали держатели авторских прав, терпящие убытки от
цифровой Тортуги. Против высказались пользователи, которые
сочли, что у них отнимают «свободу». По итогу июльский
законопроект был отклонён (318 «против», 278 «за», 31
«воздержались»). Провал европейской редакции авторского права
не означает провал тотального обавторивания Сети – мнения на
этот счёт колебались, и в какой-нибудь из новых редакций они
обязательно придут в равновесие (не считая существования
европейского аналога DMCA, жёсткой EUCD). Множество
пользователей также поспешили возмутиться наступлением на
«свободу», забывая, что институт авторского права возник не
только как урезонивание монополии «Stationer's Company», но и как
инструмент контроля печати. Уже только по своей природе
copyright постарается распространиться на всё творчество и все
последующие эпохи. Авторское право вечно не поспевает за
бегущим впереди него прогрессом, но при этом действенно
подгоняет его угрозами и подбадривающими речёвками.

13. В пользу авторского права существуют три группы

аргументов: этическая (кража аморальна), рационально-
практическая (труд должен быть оплачен), прагматическая (ущерб
всему обществу и замедление/остановка прогресса). В ответ
раздаётся, что кража – это акт уменьшения, когда общее или чужое
присваиваются в личное, а свободное копирование, наоборот,
ничего не уменьшает; плата за творческий труд может
осуществляться и без существования авторского права, как это
было на протяжении веков (меценаты, стипендии, пожертвования,
общественное поощрение); что касается общественного же
коллапса – большую часть письменной истории человечество жило
без copyright, что не помешало возникновению физики и великой
греческой философии. В античности существовала проблема
присвоения чужого произведения, о чём можно узнать из эпиграмм
Марка Марциала (ок.40-104), но из-за дороговизны копирования
это была проблема плагиата, отчуждения неимущественного права
на имя: «Просишь меня прочитать мои эпиграммы... Не

47
стану!/Целер, ты хочешь их знать, чтобы читать за свои». Иногда
дискуссия разбавляется аргументами перенасыщения (написано,
снято, спето так много, что больше уже просто не нужно, поэтому и
охранять всё это бессмысленно), которые атакуются
напоминанием, что это изобилие появилось лишь незадолго до
Нового времени, чему способствовала та же патентная система,
впервые созданная в Венеции начала XV века. Так или иначе, спор
вокруг авторского права – это столкновение эгалитарной идеи о
том, что культура развивается во взаимной, свободной
ассимиляции и иерархического положения, что развитие
невозможно без правового ограничения. Именно за эти позиции
приводится львиная (если не вся) доля аргументов. Стороны не
ставят под сомнение сам принцип прогресса, постоянного
улучшения и развития, не сходясь лишь в методах его достижения.
Даже наибольшие радикалы вроде программиста Ричард Столлмана
просто не хотят жить в авторской антиутопии. Это всё равно спор
не о самом главном. Критика авторского права – это критика не
власти и не отношений собственности, а прогрессизма и
современности. Соответственно, она должна вестись не с юридико-
прагматических позиций, но с этических, антропологических,
немного даже мистических и эсхатологических. Если мы говорим
«автор», значит, говорим – пользователь, атом, отщеп. Если мы
говорим «право», значит, говорим – Спектакль, Надзор, Система.
Отказ от авторского права продиктован не весёлой чехардой
свободных картинок, а надеждой развеять заговор забвения,
дождаться трансцендентального события и наконец-то осуществить
смысл.

14. В отличие от «расплывчатых идей» конкретную

марку авторское право защищает вполне чётко, из-за чего
вещественный бренд оказалось возможным превратить в такое же
вещественное обогащение. Творческий дух начал
кристаллизоваться в точках брендов: названия групп, имена
авторов, издательства, их выпустившие и студии, их записавшие,
особенная обложка и пр. стали товарным форматом, который
защищал автора от множественного присвоения (милостиво
оставляя одно) и наилучшим образом показывал новинку
потребителю. Творческие отношения оказались сцежены в
узнаваемый знак, котирующийся на самообновляющейся бирже.

48
Социальные клеточки проштамповали соответствующие
творческие позывы, в результате чего оказалось закабалено то, чего
нельзя продать. Ушла возможность действовать вне авторского
поля, оставаясь при этом актором. Авторское право создало
систему огороженных выпасов, расчертив то, чего нельзя было
расчерчивать. Если понимать творчество именно как
трансцендентальную сцепку, когда туда, где ничего нет (мир)
приходит то, что есть (смысл), произошла настоящая катастрофа.
Исчезла неопределённость, способствовавшая воплощению
трансцендентального события. Почти всё стало подотчётно
брендам, а значит предполагаемо и зафиксировано – любого
субъекта, ещё пытающегося творить иначе, в случае успеха ждёт
закрепление на носителе, а не растворение в чём-то, чем можно
свободно дышать. В конце концов, свобода – это возможность
смотреть на мир таким, каков он есть безотносительно смотрящего,
а это возможно только тогда, когда смотрящий не включён в него
на правах бренда. Как тут не вспомнить заключительные слова
поэта Ивана Елагина: «Господи, пошли нам долю лучшую,/Только
я прошу Тебя сперва:/Не забудь отнять у нас при случае/Авторские
страшные права».

49
50
 Гиф IV
Кошкина еда

1. Габриэль Гарсия Маркес, посетив Всемирный фестиваль

молодёжи 1957 года в Москве, оставил о нём эссе под названием:
«СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы
кока-колы!». Наблюдение писателя было проходным, не
получившим развития, но масштаб действительно поражает: одна
шестая суши была закрыта от проникновения чуть ли не
сильнейшего глобалистского бренда. На рубеже ХХ-ХХI столетий
он был признан самым дорогим брендом в истории, причём около
половины стоимости компании «Coca-Cola» пришлось на
стоимость самой марки. Просочившись или даже просочив
административные барьеры авторитетных обществ, «Coca-Cola»
принялась колонизировать новые пространства вполне в духе
фильмов про Дикий Запад. Проникать в СССР «Coca-Cola» начала
ещё в семидесятых при Л.И.Брежневе и уже к Олимпийским Играм
1980 года её можно было приобрести в ограниченных московских
количествах. Отвечая на олимпийский бойкот метрополии, «Coca-
Cola» отметила, что является компанией масштабов планеты,
поддерживает спорт вне политики и потому покидать СССР не
намерена. Здесь можно распознать первое лукавство бренда: он
всегда утверждает, что находится вне политики, что его интерес –
это интерес экономический, культурный, личностный,
меценатский, но никогда политический, при этом современный
бренд есть предельная концентрация политики, заключённая в
плотную стилистическую упаковку. «Coca-Cola» не хотела
покидать неосвоенный рынок СССР, потому что раньше неё там
обосновался конкурирующий бренд «Pepsi». Ещё в 1959 году на
Промышленной американской выставке в Москве Н.С.Хрущёву
было предложено попробовать заокеанский напиток. История
сохранила фотографию: первый секретарь ЦК КПСС подносит ко
рту пластиковый стаканчик с надписью «Pepsi», а за причастием
по-иезуитски наблюдает вице-президент Р.Никсон. Фотография
мгновенно облетела прессу метрополии, показав ещё один принцип
работы бренда: даже если ты не помышляешь делать бренду
рекламу, ты всё равно сделаешь это. Кроме того, история
газированных напитков в авторитетной стране отсылает к одному

51
парадоксальному, почти теологическому выводу: каждому
сегментированному бренду необходим такой же сегментированный
конкурент. Бренд может успешно колонизировать пространство
только при наличии представляемой конкуренции, в конфликтах
которой – как в конфликтах «Pepsi» и «Coca-Cola» – он детонирует
своей привлекательностью. Бренд, представляя желанный образ
товара, обязан показывать своё стилистическое превосходство над
исходным материалом. Поэтому для бренда очень важна точность.
В позднем СССР преобладала поверхностная борьба с
западнопоклоничеством, и власти, санкционировав «Pepsi», не
могли санкционировать латиницу её логотипа. Так «Pepsi-Cola»
стала «Пепси-Колой», а позже «Coca-Cola» и «Fanta» стали «Кока-
Колой» и «Фантой». Бренды пошли на уступки, хотя эти уступки
были для них принципиальными. Как только авторитетная власть
перестала быть авторитетной, газированные бренды тут же, ещё
при живом СССР, начали возвращать себе свои оригинальные
названия. Они должны были отсылать не к местным
кириллическим условиям, где их разливают, а противопоставлять
эти кириллические условия желанной утопической Родине.
Реколкиста началась с Перестройкой, и уже к 1989 году посреди
захваченной территории был поднят красно-белый флаг: над
Пушкинской площадью в Москве засветился неоновый нимб
самого дорогого бренда на планете. Если бы ещё живой Габриэль
Гарсиа Маркес приехал в ту пору в Москву он бы вряд ли нашёл её
достойной удивления. Бренды, враждующие и союзничающие,
доказывающие свою исключительность и кричащие о разности,
всегда приводят мир к одинаковому неоновому единству.

2. Бренд есть сконцентрированное вокруг товара

представление о желанном образе жизни. В него входят или могут
входить определённое мышление, образ будущего и прошлого,
воображаемые качества товара и бытия, которое преображает
владение этим товаром. Бренд своего рода аура, которую излучает
товар, и на доказательства того, что эта аура существует, работают
гиганты современного маркетинга. Между брендом и товаром есть
разница пресуществления: не всякий товар есть бренд, но всякий
бренд – товар. «Coca-Cola» безусловный бренд, а газировка
«Байкал» уже нет. Бренд наколдовывает потребительское
вожделение и тем отличается от предшествующих марок, эмблем,

52
клеймений и прочих символических атрибуций. Посредством себя
бренд формирует новое пространство и нового человека, который
начинает считать бренд своим характерным отличием. Выстраивая
представляемость, мнимо противостоящую реальности или другой
представляемости, бренд обособляет от них своего потребителя,
который начинает смотреться в бренд, как в зеркало. Там
отражается образ самого потребителя, который и есть конечная
стадия распространения бренда. В борьбе за распространение
брендов, их овладение людьми и рынками, осуществляются
символические процессы современной экономики.

3. Ни понятие, ни содержание «бренда» не является каким-

либо открытием. Под разными именами и в разных гуманитарных
подходах «бренд» известен как минимум с середины ХХ века.
Образ и имидж, симуляция, означаемое, миф и аура – смысл бренда
можно приладить к разным словам, выражающим отъятое от вещи
товарное представление. Бренд предпочтительнее семантически,
это некрасивое торговое слово, которое не несёт романтических
представлений, какие есть у образа или мифа. Бренд связан с
экономикой, механизмами спроса и потребления, но в нём есть как
логика расчёта, так и чистый восторг неофита. Бренд не является
новым, объясняющим всё Демиургом. Это не ещё один тотальный
детерминизм, вне которого ничего нет. Скорее, современное
производство брендов чем-то сродни промышленному
производству начала ХХ века. По сравнению с мировым сельским
хозяйством оно было процентно незначимо, локализуясь лишь в
некоторых регионах планеты. Тем не менее, это не помешало
промпроизводству оказаться конституирующей силой грядущего
мирового порядка, повлиять на становление как нового типа
человека, так и на новый тип войны, политического управления и
культуры. Промышленное производство завязало на себя труд
сельскохозяйственный, став его определяющей доминантой – это
не промышленность смирилась с аграрным циклом, а сельское
хозяйство сменило лошадь на трактор, превратив крестьянина в
рабочего на земле. К началу ХХI века похожая ситуация сложилась
с производством нематериальных брендовых благ – чувств, эмоций,
способов коммуникаций, образов, идей и их комментирования. В
количественном и региональном отношении производители
нематериальных благ по-прежнему малочисленны и локализованы,

53
тогда как бесчисленные планетарные массы продолжают трудиться
в промышленности и сельском хозяйстве. Но, как когда-то и
промпроизводство, бренд стал для современности
конституирующим знаком, завязывающим на себя смысл всего
остального производства. Если ХХ век индструализировался, начав
свою стальную поступь из Рура и Манчестера, то ХХI век
стремительно брендезируется, изливаясь из Калифорнии и
Гонконга. Таким образом, бренд – это инструмент говорения о
современности, где невещественное стало представляемым
товаром, а человек, помимо пенсионных накоплений, заимел
капитал внимания, конвертируемый в социальный статус. Разговор
о брендах – это пропедевтический разговор, призванный подвести к
главной, более важной теме. Но прежде чем подобраться к ней,
необходимо увидеть, как брендовые отношения циркулируют в
быту, религии, любви и политике, хотя бренд – это и есть политика
стиля, предписывающая правильное восприятие идей.

4. Бренды – это продолжение политики стилистическими

средствами. Когда при бойкоте Олимпийских Игр 1980 года «Coca-
Cola» объявила, что она находится вне политики, это было бы
неправдой, даже если бы компания всеми силами избегала
политизации. Бренд, являющийся образом идеальной жизни или
хотя бы её отдельного качества, атакует человека религиозными
представлениями о желанном мире. В эпоху глобализации
стандарты желанного мира выполнены по лекалу метрополии, из-за
чего её бренды становится провозвестниками определённого
политического порядка. Даже рекламируя чипсы, бренд вписывает
их образ в глобализованный контекст, где жареная картошка
хрустится хрустее, нежели в регионах, которые в глобальный
контекст ещё не вписаны. Бренд кровно заинтересован в
терраформировании пространства, куда он оказался занесён, ибо
так он создаёт среду, подходящую для своего размножения. Там,
куда проникает бренд, социальное начинает подстраиваться под те
условия, которые оказали влияние на изначальное формирование
бренда. А так как основной массив современных брендов появился
на свет в странах метрополии и является последним плодом
товарного фетишизма, то под эти условия подстраиваются
колонизируемые общества. Неслучайно первое, что воздвигает
бренд – это свой тотем. Тот же рекламный щит «Coca-Cola» на

54
Пушкинской площади в Москве означал, что вскоре на территории
СССР произойдут циклопические изменения. Так бренды
подготавливают почву для пришествия политического. Оно
принимается с той невероятной охотой, которую в ходе рекламной
интервенции обеспечил бренд. Зарабатывая стилистический
капитал, бренд обращает его на пользу тех принципов, которые
позволяют ему существовать.

5. Бренду, торгующему нематериальными образами, требуется

оппозиционная конкуренция. Это конкуренция двояка. На первом
плане находятся понятные товарные отношения, где соперники
бьются за свой кусок рынка. На втором, более важном плане, бренд
конкурирует с небрендовым пространством. Небрендовое
пространство – это пространство, где непосредственные
переживания не вытеснены в представляемое, а представляемое не
является товаром. Чтобы выражать любовь в этом пространстве,
совсем необязательно знать про жвачку «Love is». Пространство,
лишённое представляющих его брендов, девственно и потому
уязвимо перед экспансией извне, ибо сталкивается с тем, что это
пространство пытается представить в качестве товара. Советской
ребятне объективно не требовалась жвачка с забавными
картинками, чтобы признаваться в первых чувствах, но с этой
жвачкой эти чувства приобрели первую коммерческую стоимость.
Бренд мгновенно расправляется с незанятым пространством,
указывая на то, как правильно оттолкнуться от него и отправиться в
только что сконструированный парадиз. Наивные жители Москвы
выстроились в опричную очередь к первому открывшемуся
«Mc’Donalds» не из-за достоинств питания, а из-за желанного
образа утопического закордонья. Колоссальный триумф западных
брендов в СССР – это триумф первопроходца, явившего туземцам
истину стеклянных бус. Конкурируя друг с другом, бренды алчно
ищут пространство, ещё не успевшее представить себя, и
бросаются туда с монетизированной яростью конкистадора.

6. Для бренда характерна не просто узнаваемость, а точность

этой узнаваемости. Будто в магическом ритуале он стремится к
дотошному воспроизводству всех своих букв и точек, а значит и
воспроизводству своей мощи. Бренд и есть редуцированное до
товара магическое сознание, верящее, что от точности проделанных

55
соответствий (шрифта, надписи, цвета) возможен полёт на девятое
небо. Советская адаптация, коснувшаяся «Pepsi», не могла
полностью удовлетворить компанию-производителя, хотя её
порошковому концентрату были предоставлены те же самые цвета
и бутылки. Кириллица на этикетке создавала барьер, мешающий
проникновению бренда. Он до конца не отсылал к заокеанской
утопии, а порождал наивные подростковые слухи, что «настоящая»
«Pepsi» совсем другая. В России 90-х гг. ХХ в., ещё до
распространения сетей моментальной коммуникации, это
несоответствие выразилось на примере иностранных фильмов,
компьютерных игр и книг, у оригиналов которых, якобы, есть
другие, настоящие концовки, уровни, всё меняющие вкладыши.
Вера в их существование, помимо естественной подростковой
фантазии, основывалась на том, что дошедший до
полупериферийного пубертата бренд был кем-то изменён, приведён
в несоответствие с оригиналом – переведён, адаптирован,
сокращён, скрыт – из-за чего утратил часть своих волшебных
свойств. «На самом деле всё иначе» – речёвка, которая подошла бы
любому бренду. Он всегда о том, как «на самом деле», т.е. о том
сладостном ощущении, отсылающем в место прекрасное, но
несуществующее. Чтобы добраться до него, требуется карта с
максимально точным разрешением.

7. С началом ХХI века премия Банка Швеции по

экономическим наукам всё чаще стала уходить к учёным, которые,
так или иначе, занимались поведенческой экономикой: Д.Акерлоф,
М.Спенс, Д.Стиглиц (2001); Д.Канеман (2002), Р.Ауманн,
Т.Шеллинг (2005), а в 2017 году свою «поведенческую» премию
получил Ричард Талер. Теории полезности столкнулась с
эмпирически подтверждёнными фактами нерационального
экономического поведения: один и тот же размер дохода,
полученный человеком из разных источников, оценивается и
распределяется по-разному; вещи, успевшие побыть в личном
владении, оцениваются выше, чем те, которые во владении не
были; поставленный перед выбором усреднённый человек чаще
останется на уже существующей позиции, выбирая не между
полезностью и неполезностью, а между стабильностью и
неизвестностью. Вопреки распространённой модели homo
economicus руководствуется не только рациональными, но и

56
иррациональными доводами, что часто объясняют когнитивными
искажениями или ненаучными отклонениями от классических
экономических моделей. Хотя, скорее, это просто следствие
человеческой природы. Сам Ричард Талер на заре своей
деятельности столкнулся с насмешками коллег и, получив самую
престижную премию метрополии, заявил, что его заслуга всего
лишь в указании очевидного: агентами экономических моделей
были и остаются люди. Одной из наработок Талера является идея
либертарианского патернализма, некой продуманной
интеллектуальной архитектуры, подталкивающей человека к
рациональному выбору. Если правильно разместить блюда на
полках школьной столовой это снизит риск ожирения, а грамотная
расстановка ипотечных акцентов подтолкнёт заёмщика к наиболее
выгодным для него процентам. Подталкивание не ограничивает
выбор, но формирует его предпочитаемый исход: школьник может
дотянуться до верхней полки, где по-прежнему будет стоять
жирная масляная картошка, но прямо перед его глазами окажется
полезный салат из яблок с морковью. Брендом в данном случае
окажется образ здоровой жизни, и он будет явлен через
совершенные маркетинговые программы, а не через авторитетное
принуждение поварихи Тамары. Ричард Талер предполагает
распространить либертарианское подталкивание в том числе на
брак, приватизировав его в пользу потребительских множеств:
«Последние могут в широких пределах устанавливать требования к
партнерам и тому подобные правила. То есть, например, в церкви
могли бы заключать браки только ее члены, а в клубе
аквалангистов – сертифицированные дайверы». Идеи Ричарда
Талера уже осуществляются ведущими странами метрополии
(Великобританией), регулирующими нерационалистическое
потребление. Пикантно, что подобная регуляция не встречает
жёсткую потребительскую отповедь, какая встречается у
зарегулированных потребителей авторитетных обществ.
Подталкивание в глазах потребителя предпочтительнее
принуждения, но они различаются в средствах, а не целях. И
авторитетное и либертарно-патерналистское общества знают, что
лучше для потребителя, но подталкивание не действует грубой
физической силой, маскируя принуждение за лёгким,
непринуждённым советом. Подчиняться приятнее не директиве, а
собственному выбору, хотя и то, и то одинаково спроектировано.

57
Современное довольство основывается на сладком «неведении»
архитектора, тогда как в авторитетных обществах Архитектор
всегда на виду. Там же, где фигура Архитектора не возвышается в
каменных монументах, её регулирующая функция распределена
между безвестными интеллектуалами и вполне известными
брендами.

8. Признание поведенческой экономики пришлось на начало

ХХI, когда крупные послесоветские территории, лишившиеся
авторитетных барьеров, были освоены рынком, а остатки былой
субъектности, например ВПК, оказались защищены вновь
возведёнными авторитетами. Товарное расширение, исчерпав
легкодоступные залежи географических территорий, обратилось к
старому паллиативу: открытию биологических пространств.
Интенсификации спроса необходима теория, описывающая
экономическое поведение отдельного человека, отчего неизбежно
академическое обращение к психологии. В этой неясной, почти
литературной области, происходит сростка экономического спроса
со стимулирующими его брендами. Они становятся средством
расширения экономики в самого человека, раздражителями
естественных и неестественных потребностей. Поверх первого
культурного слоя образуется второй, не такой культурный. По их
количеству когда-нибудь в будущем подсчитают возраст
современности.

9. Главное отличие современных брендов от своих пращуров в

том, что бренд создаёт на своей основе сообщество пользователей,
считающих бренд той разделяющей позицией, с которой можно
высказываться о мире. Словно древний тотем бренд формирует
новые городские племена. В их основу положены стилистические
отношения, формирующие разность брендированных кланов.
Вокруг бренда возникает пользовательский культ, полагающий
характеристики бренда частью своей идентичности. Этому культу
необходимы свои герои и антигерои, сакральные места и вражеская
территория, козлы отпущения, противники, жертвы, происшествия,
стиль одежды, действий, поступков. Чем сильнее разожжён этот
культ, тем больше люди связывают себя с брендом и,
следовательно, распространяют его. Но почему этот культ
связывается именно с сообществом стиля, причём стиля,

58
находящего выражение на самом теле пользователя? Представим
дорогие брендовые вещи: шторы, эксклюзивные дрова, черепицу,
семена для огорода, краску. Так уж желанны они будут по
сравнению с обычными шторами и дровами? Много ли людей
согласится переплачивать за то, чтобы посеять не обычный горох, а
такой же горох дорогущей элитной марки? Представляется, что при
таком выборе брендовые отношения будут довлеть над
потребителем в меньшей степени: между дорогой брендовой
черепицей и обычной победит простое желание покрыть крышу. Но
как только бренд от отвлечённых вещей делает шаг к человеку,
значимость и ценность марки возрастают. То, что касается тела
пользователя и того, что это тело сопровождает, наделяется
большим смыслом, нежели то, что этому телу не сопутствует.
Краска для дома – это почти всегда только краска для дома, но
краска для волос уже совсем другое дело. Бренды, физически
касающиеся тела человека или представляющие это тело вовне,
вроде автомобиля, костюма, пишущей ручки, играют большую
роль, нежели бренды, соприкасающиеся с вещами. Также важны
бренды, касающиеся человека и при этом расширяющие его
возможности – это, прежде всего, различные технические
устройства. Тем самым бренды, имеющие отношение к образу
человека, наделяются высшими значениями. Такие бренды
складывают сообщества стиля, считающие себя исключительными
по отношению к другим сообществам и обществу в целом.
Представим родственника, с которым у субъекта происходит
ежедневное взаимодействие. Представим также лично незнакомого
человека, проживающего в другой стране или городе, возможно
даже человека иного языка или национальности. Дальний человек,
знакомый субъекту лишь по сетям моментальной коммуникации,
разделяет с ним любовь к схожему набору брендов, среди которых
правильный певец, спортивная команда и игровая компания. А
родственник одержим иными брендами. С кем возникнет тесная
связь? С родственником-шансонье или с далёким, но тоже
рокером? С тем, кто пьёт «Жигулёвское», или с тем, кто тоже
промышляет самодельным пивом? Стилистическая сила бренда
может пересилить соседские, семейные, даже национальные
отношения в пользу единства с теми, кто разделяет схожее
потребление товаров. Так создаются племена брендов.

59
 10. Историк Дэниел Дж. Бурстин (1914-2004) в работе
«Американцы: демократический опыт» описал то, как бренды
создали в стране сообщества потребления. Свои рассуждения
историк начал с замечаний иностранцев, подметивших, что в
Америке между ступенями социальной лестницы не сложилась
иерархия одежды. По ней было затруднительно определить, кто к
какой страте принадлежит. Причина крылась в распространении
швейной машинки, о достижениях которой в памфлете 1880 года
хвастался сам И.Зингер: «…американские машины, американский
интеллект и американские капиталы объединяют всех женщин
мира в единую общину сестёр, связывают их узами родства». То
есть это было одно из первых сообществ потребителей – по
крайней мере, так писал сам И.Зингер, победитель патентных
споров в швейном деле. Опять же, видна связь между
промышленной революцией, национальным романтизмом,
патентами, авторским правом и брендами. Тот, кто в итоге одержал
победу в этих давних юридических спорах, сформировал бренды,
которые, в свою очередь, патентно и авторски овладели
потребителями. Появление универмагов, здания из стекла и
металлоконструкций, развитие сетей железных дорог позволили
потреблению выйти напрямую к людям, а магазинам выйти из
рамок городской общины. Пионер мировой торговой сети, будущий
гигант «A&P», основанный в 1859 году, к 1971 году разросся в
монстра из более чем четырёх тысяч магазинов, большинство из
которых было супермаркетами. В стране создавалась однородность
потребления, которая сплавляла людей разных рас,
национальностей и языков в новые потребительские сообщества.
Даже отдалённые сельские местности и фермы охватывались с
помощью рассылки товаров по почте. Примечательно, что в
американских сельских школах детей зачастую учили грамоте по
рекламным каталогам. Даже в начале ХХ века они были
распространённее книг или учебников. Потребление повсеместно
меняло людей. Массовость и безличность покупателя нового типа
предопределили развитие рекламы и маркетинга. Если в
традиционных торговых отношениях продавец или производитель
контактировали с покупателем напрямую, через заказ у портного
одежды, а у мясника вырезки, то в универмагах, супермаркетах,
магазинах готовой продукции, слонялись покупатели,
опосредованно связанные с производителем или продавцом. К

60
примеру, появившиеся в США 30-х гг. ХХ в. супермаркеты,
базировались на идее самообслуживания, где покупатель оставался
наедине с товарами, полки которых он должен был миновать,
прежде чем выбраться к кассе из потребительского лабиринта.
Понять желание покупателя, не контактируя при этом с ним,
оказалось возможным с помощью изучения покупательного спроса.
Возникает потребность во всё более агрессивной рекламе, которая
начинает наступление на потребителя с последней четверти ХIХ.
Её целью было реализовать товар в массовом количестве, поэтому
реклама, прежде всего, упирала на то, что данная вещь подходит
всем. Это была своего рода терапия плавильного котла, где
отдельный человек приводился к единству таким же
универсальным набором товаров, что и у миллионов других
потребителей. Так выковывалась новая, особая общность. По
федеральному закону 1881 года каждый предприниматель должен
был зарегистрировать свой товарный знак. Торговая марка
ставилась на малейшие предметы быта и на сложнейшие
промышленные машины. Если марке сопутствовал успех, она
превращалась в бренд, который, словно булавка, прокалывал
потребительские сообщества и удерживал их лояльность. Как
подытоживал Дэниел Дж. Бурстин: «Это происходило потому, что
потребительское сообщество, подобно другим, состояло из людей,
которых объединяло сознание общего благосостояния, общего
риска, общих интересов, общих забот. Оно появлялось оттого, что
люди приобретали одни и те же товары: кто готов был “пройти
милю, чтобы купить сигареты «Кэмел»”, кто хотел иметь “кожу, к
которой приятно прикоснуться”, или кто был предан “Дженерал
моторс”. Реклама товаров, имеющих фабричную марку, известную
по всей стране, делала акцент на том, что, покупая их, можно войти
в особую группу людей, и миллионы американцев горели желанием
это сделать». Далее историк отмечает, что потребительские
сообщества в целом были менее прочными и «менее серьёзными»,
нежели сообщества первых протестантских колонистов. К
сожалению, это наблюдение не получило должного развития, хотя
именно оно указывают на ту псевдореальную действительность,
которую формируют бренды.

11. Сообщества, в основу которых положено потребление и

использование определённых товаров, обладают подвижной

61
границей отношений. Пристрастия человека изменчивы, качества
марки непостоянны, появление новых товаров предопределено
производственными отношениями – это и многое другое меняют
как состав потребительских сообществ, так и их ареал. Сменить
пол, влиться в другую языковую общность, сделаться из немца
французом сложнее, нежели переменить одержимость с «Ford» на
«Renault». У брендовых сообществ нет корней, отрыв от которых
был бы реально болезненным, как до сих пор болезнен для многих
переход в иную религию. Это придаёт брендовым сообществам их
силу и слабость: они одновременно всепроникающи, растворяющи,
но в то же время летучи, непостоянны, изменчивы. Они легко
проникают сквозь клеточную мембрану, впитываясь в кровь белого
и чёрного, верующего и атеиста. Первые бренды вырвались из
стеклянных галерей Бостона, Парижа и Лондона, будучи
неудовлетворены ограниченным спросом. Попав на зарубежные
рынки, они стали торговать образом тех отношений, которые
произвели их на свет. Поэтому те же советские подростки собирали
пустые баночки из-под «Fanta» – ведь не по той же причине
собирали, что алюминий из ФРГ был качественнее алюминия из
Магнитогорска. Родина бренда воспринимается местом реализации
бренда как нечто несравненно лучшее, утопическое, прекрасное,
отчего в контекст метрополии мечтают попасть миллионы людей со
всего света. Контекст же полупериферии бренд не интересует
именно как контекст, как целое, а не как выуженная оттуда
экзотика. Зато бренды интересует покупательная способность и
объём рынка. Всюду, куда бы ни ступил бренд, он менял
культурный ландшафт и архитектуру. Бренд подобен номаду,
кочующему в жажде наживы от одного селения к другому.

12. Современность подвергает беспощадному геноциду племя

сэра Кристмаса, Товлиса Бабуа, Йоулупукки и Деда Мороза. Их
атакует адвентский Санта-Клаус, уничтожающий одного
конкурента за другим. Санта вышел из лона протестантской
Америки, хотя ещё в XVII веке колонистам-пуританам запрещалось
праздновать Рожество. К середине XIX века Рожество как
восторженный праздник по-прежнему был неизвестен Америке, и
только во второй половине столетия этот день начинает
приобретать коммерческий колорит. Дэниел Дж. Бурстин подробно
подсчитал, как выросли траты американцев на Рожество, начиная с

62
украшений на двадцать пять долларов, которые в 1880 году один
производитель упрашивал взять фирму Ф.Вулворта, а уже к 1899
объём рождественской торговли Ф.Вулворта составил полмиллиона
долларов. В ту же эпоху американский предприниматель Л.Прэнг
начал выпуск рождественских открыток на христианскую
тематику. К перелому XIX-XX веков в США на праздники
продавалось уже около полутора миллиардов открыток.
Астрономическая цифра в т.ч. была достигнута отказом от
религиозного содержания, которое не позволяло включить в
брендовые отношения евреев и прочие меньшинства. В ту же
последнюю треть XIX века укрепился и сентиментальный образ св.
Николая, которого иллюстратор Т.Наст в 1863 году превратил в
Санта-Клауса. В 30-е гг. ХХ в. образ Санты приобрёл знаковые
красно-белые черты – для рекламной кампании «Coca-Cola»
постарался иллюстратор Х.Сандбли. Вначале ХХ века
секуляризированный св. Николай стал жителем не церкви, но
универмага, из-за чего сам праздник Рожества окрасился в тон
совершаемых покупок. Знаменитая американская пастораль с
Санта-Клаусом, ублажающим детишек в супермаркете,
поразительно контрастирует с постановлением верховного суда
Массачусетса 1659 года, согласно которому штрафовался каждый,
кто праздно проводил Рожество. Сложившийся за полвека бренд не
просто отверг излишнее пуританство, но и отслоил св. Николая от
религиозного контекста, сделав его добрым, но кредитоспособным
дедушкой. Цвета Санты совпали с цветами «Coca-Cola»,
поспешившей включить персонажа в свой адвентский марафон.
Христианская теология сменилась теологией бренда, который во
второй половине ХХ века начал активно продавать себя в других
странах. Первыми пали Деды тех стран, где не было авторитетных
барьеров. Конкуренция, а, точнее, демпинг бренда, отсылающего к
сладкой американской мечте, которую можно почти задаром взять
на распродаже, не оставил шанса осовремененным европейским
бородачам. Почвенного русского Деда Мороза, ведущего своё
происхождение от древней хтони, европейских заимствований XIX-
го века и их творческой обработки Одоевским-Васнецовым, Санта-
Клаус атаковал только на переломе ХХ-XXI века. Исчезли
авторитетные барьеры, не пускавшие бренд на рынок силой
речевого указа, и Новый Год – праздник, отмечающийся из-за
советской традиции куда сильнее Рожества – всё больше стал

63
приобретать черты унифицированного зрелища. Камины и носки
над ними, олени Рудольфы, полосатые леденцы, эльфы-
помощники, колпаки со свисающими помпончиками – атрибуция
бренда, могущая показаться смешной или неважной, привнесла на
колонизируемую территорию кое-что важное. Дед Мороз даже в
своём праздничном изводе хранил дух древней инициации. В
русской новогодней традиции Деду Морозу непременно
требовалось рассказать стишок, т.е. пройти инициатическое
испытание, после которого ребёнку будет подарено личное
волшебство. Ведь потаённое представление о Деде Морозе это
представление как о злом ледяном духе, который может убить и
заморозить. Это уже совсем другое измерение, другое мышление.
Не победа на распродаже, а отыгрываемое взаимодействие с
чужим, потусторонним миром. Даже в существующем виде это
вещь несовременная, непонятная, не имеющая меновой стоимости,
поэтому без авторитетных барьеров она обречена на проигрыш
добродушному газированному толстяку. Вместе с Сантой
восторжествует определённая мыслительная позиция, товарно-
денежный эквивалент, а вместе с Дедом Морозом, пусть и
безусловно современным персонажем, сгинет что-то
противоречащее торговле и скидкам. Так бренды становятся
желанным образом жизни, а тот становится политическим
оружием. Оно не просто приносит прибыли, но прокалывает другие
общества и культуры. Для этого бренд необходимо лишить всех
религиозных коннотаций, отпугивающих потенциальных
потребителей, завязать экологию в мошну и выпустить её на рынок.
Если бренды превратили общество в потребительский кооператив,
значит, праздники в нём превратились в карнавалы потребления.

13. Метафорически бренды можно разделить на якорные и

ракушечные. Якорный бренд плюхается в коммуникационные воды
с пенными брызгами псевдособытия. Люди от них намокают и
жаждут прикоснуться к бренду или хотя бы покачаться на
вызванных им волнах. Якорный бренд цементирует смысл,
пульсацию новой формы, он крепит пространство в определённой
точке, вокруг которой вырастает сетевая торговля. Якорный бренд
по определению успешен, он делает из образа образец,
подверженный переделке и копированию. На нём, как морские
ракушки, нарастают слои интерпретаций, которые имеют другую

64
форму, но под слоем коммерческой органики неизменно
скрывается давно проржавевший металл. Ракушечный бренд
гремит, перестукивается, идёт на бусы и безделушки, он оплетает
объёмы, но не может сам их создать. Ему необходим уже
сложившийся скелет, который можно замаскировать и выдать за
новый товар. Формат голливудского блокбастера – якорный бренд,
его полупериферийные двойники – ракушечный. Нацистская
свастика – якорный бренд, политизированные руны и коловраты –
ракушечный. Гарри Поттер – якорный бренд, Таня Гроттер и Порри
Гаттер – ракушечный. Санта Клаус – якорный бренд, принявшие
его семантику и одежду Деды Морозы – ракушечный. Если бренд
добился подражания, значит, он наконец-то осуществился.

14. При желании бренд может даже не демонстрировать

конкретный товар. Достаточно эффектного указания на иной
магический мир, который санирует серую реальность. В 1984 году
в США была показана ставшая знаменитой реклама компьютера
«Apple Macintosh». Год отсылал к роману Дж.Оруэлла «1984»:
марширующие колонны одинаковых людей рассаживаются в
зрительном зале. Большой Брат с экрана вещает о создании садов
чистой идеологии, где каждый потребитель может цвести в
безопасности от сомнительных мыслей. В это время раскрашенная
девушка красиво бежит по стылым антиутопическим коридорам. В
её руках молот. Бунтарку преследует охрана. Девушка вбегает в
зал, раскручивает молот и с криком запускает его в лицо Большого
Брата. Тот взрывается, окатывая серых зрителей морозной
свежестью. Следуют титры: «24 января Apple Computer представит
вам Macintosh. И вы увидите, почему 1984 год не будет таким, как
„1984“». Логотип «Apple». Конец. Реклама компьютера обошлась
без демонстрации товара, который она планирует раскрутить. Упор
был сделан на революционное представление о бренде, а не на что-
то вещественное. Никогда ещё образ товарного фетишизма не был
явлен так явно и прямо. Это была победа чистого стиля,
немедленно прогремевшего на весь маркетинговый мир. В ролике
не был показан сам товар. Обошлись вообще без компьютера. Есть
цветная девушка и обесцвеченные люди; есть свобода движения с
упругой телесностью и есть бесполые андрогины; есть мысль, дело,
поступок и есть покорность, безволие, соглашательство. «Apple»
представило себя в мессианских тонах, призванных спасти

65
порабощённое человечество. Реклама оказалась пресуществлением
чистого бренда, разъясняющего первопричинность свободы. Её-то,
а не компьютер, и продавал «Apple». Концепт свободы увязывается
со стилем: яркая неподотчётная девушка-«Apple», в чьи уши плеер
не пускает идеологию, и обезличенные человеческие
полуфабрикаты. Интересно, что их в ролике играли натуральные
английские скинхеды, т.е. сообщество стиля, сформированного
брендом. Поражающая сростка товаров и человека, которая, тем не
менее, обещает людям абсолютное освобождение. Однако, по
прошествии лет произошла забавная инверсия: теперь именно
пользователи бренда «Apple» напоминают однотипных
заключённых в робах. Бренд, философствующий молотом, не
разбивает, а лишь куёт оковы.

15. Бренд распространяется последовательно, этапами. На

первой стадии он принуждает человека к отождествлению себя с
предложением товара. Так, мощный внедорожник нужен
покупателю как верное средство передвижения, которое наконец-то
позволит отправиться путешествовать и преодолевать бездорожье.
Это фаза-крючок, которая, попадая покупателю в рот, подсекает его
на новый, мифологический уровень. На второй стадии
внедорожник становится нужен не по причине своих лошадиных
сил, а из-за той свободы, уверенности и независимости, обладание
которыми станет возможно после покупки машины. Именно здесь
совершается подмена, когда объективная потребность с
объективными значениями тормозных колодок и руля заменяются
тем, что напрямую не относится к покупке. Вторая стадия
обусловлена изучением потребительского спроса, желаниями и
ожиданиями аудитории. На третьей стадии бренд наделяется
субъективными значениями, чтобы вычленить однотипный
унифицированный товар в уникальное личное владение. Особая
комплектация, специальный пошив на кресла, брелки и покраска –
потребитель, оказавшийся во власти торговой теологии должен
высвободить товар в собственную непохожесть, не замечая при
этом абсолютной похожести происходящего. Так бренд оказывает
влияние на когнитивный стиль человека. Приобретённый товар
становится способом думанья и решения проблем: обыкновенный
внедорожник теперь имеет качество наглядности, которая своей
объектностью может унять волнение, упростить восприятие

66
реальности или повлиять на познавательную деятельность другим
способом. Когнитивно бренды воздействуют на широкий диапазон
эквивалентности, отмечающий в окружающих объектах их
сходства и каталогизирующий объекты на основе их
категориальной общности. Обладатель внедорожника незримо
вступит в клуб обладателей внедорожников, а внутри этого клуба
примкнёт к тому конкретному автомобильному бренду,
обладателем которого он стал, а внутри марочного сообщества
поделится на тех, кому внедорожник нужен для бездорожья,
демонстрации в городе, непосредственно путешествий. В
зависимости от маркетинговой политики, покупатель будет
обращать внимание на те стороны познания и поведения, которые
важны для данного бренда. Здесь бренд осуществляет самую свою
важную, четвёртую по счёту задачу – он старается сформировать
поведенческие стереотипы потребителя, тем самым привязав его
будущее потребление к своей марке. Экономика брендов построена
не вокруг залежей полезных ископаемых и неосвоенной целины.
Она создана вокруг человека, которого желает экономизировать в
пользователя и потребителя. Бренд подобен браконьеру, которого
интересует двуногий товар.

16 Бренды предпочитают охотиться на диких, неосвоенных

территориях. Эти территории можно разделить на два типа: на те,
где только что рухнули авторитетные барьеры, обнажив
незащищённый рынок и те общества, которые переживают
демографический переход. Крушение Восточного блока во главе с
СССР окончательно устранило силу авторитета, который
волюнтаристски мог блокировать (или, наоборот, разрешить)
проникновение брендов на контролируемую территорию.
Восточная Европа и в особенности Россия оказались быстро
колонизированы фетишизированными образами товаров. Второй
вариант связан с динамикой народонаселения. При
демографическом переходе переполненная крестьянская община
лопается, выпуская в растущие города массы маргинального
населения. Они не имеют ни достатка, ни образования, зато
беззащитны и впечатлительны, поэтому являются самым лакомым
мясом для бренда. Он овладевает массой маргиналов по паттерну
«Миллионера из трущоб», утверждая, что даже самый задрипанный
отщепенец способен включиться в цепочки престижного

67
потребления. Тем не менее, там, где пали последние авторитетные
устои, бренды встречают сопротивление традиционных практик и
конфликтов. Религиозные, клановые, этнические, мигрантские и
социальные условности мешают принять всевластие брендов. В
Европе мигранты-мусульмане образуют замкнутые общежития, не
желая интегрироваться в принявшее их общество. Они
отгораживаются от него насилием, погромами, криминалом,
изобретением новых синтетических форм сожительства, где
желание иметь дорогую машину совмещается с диким
неотрайболизмом. Бренды кровно заинтересованы в подавлении
такой реакции, ибо она ограничивает получаемые прибыли,
закрывая доступ к людям системами новых авторитетов. Бренд же
полагает, что только он является единственным авторитетом.
Поэтому марки постоянно заняты производством интегрирующей
маркетинговой продукции – социальной рекламы и прочей
новогодней слащавости. В эпоху медленного отступления большой
авторитетной власти сопротивление экономике брендов переходит
к новым локальным и сетевым общностям.

17. Брендом может стать любой товар, образ которого

отслоился в нереальное представляемое. Это не только
вещественное производство, олицетворённое в часах и продуктах
питания, но и музыкальная группа, отдельная персона, страна,
литературное произведение, речь, стилистика, всё то, что
потенциально может быть коммерционализировано и представлено
в качестве товарной стоимости самого себя. Брендом может стать
даже то, что боролось с их распространением. Более того, то, что
успешно боролось с ними, обязательно станет брендом. Достаточно
вспомнить образ Че Гевары, который из антиколониального борца
был превращён в коммерческий бренд новой колониальной
глобализации. Ещё при жизни став революционным, а не
коммерческим брендом, Че Гевара был убит, но не остановлен в
своей деятельности. Имя того, кто убил Гевару, забылось вскоре
после казни, но добытый тем самым образ борца стал брендовым
полем экспериментов. В 1965 году кубинский музыкант Карлос
Пуэбло написал песню «Hasta siempre, Comandante», получившую
всемирную известность. В оригинальной песне от 1968 года есть
текстовая вставка о взятии Санта-Клара, этой битве при Бадре
Кубинской революции. Вставка текста была санкционирована

68
авторитетной властью Кубы, распространяющей эпос о своей
победе. Но, разлетевшись по миру, «Hasta siempre» стала
перепеваться и воспроизводиться без этой дополнительной
нагрузки. Со временем изменился и сам текст. Группа кубинских
эмигрантов в США, «Buena Vista Social Club» перепела
революционную песню, заменив в версии 2003 года конечный
призыв «Фидель» на «Куба». Появилось множество иных,
несложных и тусовочных вариантов песни. Композиция
облегчалась, микшировалась, вытесняя из себя конкретное
содержание – последнее письмо к Фиделю Кастро и битву при
Санта-Кларе – став беспозвоночным брендовым протестом. Только
в таком виде неудобный во всех отношениях образ Че Гевары мог
быть усвоен потребительскими сообществами и приносить
прибыль. Образ Че Гевары стал образцом культурной апроприации,
которую в ХХ веке совершила брендовая экономика по отношению
к революциям, бунтам, восстаниям и всякому социальному
недовольству.

18. Отрицание особенно лакомо для бренда. Силы негации

борются с ипостасями бренда, но с неизменным результатом
оказываются либо на свалке, либо среди самих лоснящихся
брендов. Ведь отрицание продаётся на рынке так же, как и
согласие. Пока что там нельзя купить бытие, но всякий оттенок
стиля, особенно стиля подпольного, купить можно с превеликой
лёгкостью. Собственно, контркультура никогда не противилась
такому исходу, тайно желая превратиться в иной, оппозиционный
товар. В этом плане блестяще выглядит признание брендового
романа «На игле»: «Выбери нас. Выбери жизнь. Выбери ипотечные
платежи и стиральные машины, выбери новые автомобили, выбери
сидение на софе, уставившись в экран, на котором показывают
отупляющие сознание и вредные для души игровые шоу, выбери
бездумно засовываемую в рот псевдопищу. Выбери смерть в
собственной постели по уши в дерьме и моче под присмотром
ненавидящих тебя эгоистичных, бестолковых ублюдков, которых
ты породил на свет. Выбери жизнь. Я не стал выбирать жизнь. Если
мой выбор кому-то не нравится, то это их проблемы». Речь идёт
просто об альтернативном выборе товаров, пусть разрушительного
свойства, но именно товаров, наркотическое опьянение которых
стилистически, а не сущностно, противопоставляется

69
неправильному выбору холодильника. Если бы доминантной
культурой был наркопритон со шприцами и потаскухами, то
настоящей контркультурой считался бы текст, защищающий
ценности свиной рульки. То, что называют контркультурой, до тех
пор останется полем демонстрации брендов, покуда она не бросит
оспаривать частные стилистические аспекты и не развеет сам
характер символического обмена. Отказом, уничтожением,
незрелищностью, вполне конкретной вооружённой борьбой,
демонтажем вполне конкретного производственного оборудования
и вполне конкретных людей. Но, естественно, это уже не
компетенция протестной культуры. Она накапливает отличия
потребителей от массы, которые, достигнув определённых
количественных показателей, перестают быть отличиями, потому
что накопившаяся масса не может обладать отличиями от себя
самой. Чем больше потребителей стремятся получить статус через
отрицательное отличие, тем меньше этих отличий остаётся,
следовательно, тем сильнее падает связываемый с ними статус, и
всё вновь возвращается к состоянию массы. Контркультура
перетекает в бренд, перетекающий в рынок, порождающий
контркультуру. Змея, выдавленная из тюбика зубной пасты, кусает
себя за хвост.

19. Процесс владения брендом потребителя можно назвать

одержимостью. Одержимость – это миметическое поведение,
подчинённое силе бренда. Он выступает внешним условием,
которое захватывает человека и делает его частью своей власти – не
просто утверждает над объектом своё господство, а срастается с
ним и наделяет его новыми значениями. Как гадаринский
бесноватый обладал силой рвать цепи, одержимый человек
приобретает нечеловеческие возможности. Он меняется для своего
или стороннего восприятия: определённые наколки заставляют
воспринимать пользователя с опаской, а заявленный набор книг – с
умом. Для того чтобы эти убеждения отдали человеку свою силу,
он должен быть не просто уверен в могуществе нового гаджета, а
знать, что он ему полностью соответствует. Миметическое
приобретает магическое соответствие, когда точное повторение
указанного ритуала означает точный же результат. Проверить,
одержим ли человек брендами легко. Достаточно задать или
задаться вопросом о покупке определённого набора вещей,

70
например, кроссовок иди компьютера. Если первые мысли будут об
«Nike», «Puma», «Apple», «Lenovo» и т.п., а не об удобной,
недорогой, беговой или прогулочной обуви, равно как и о простом,
скромном, игровом или производительном компьютере –
отвечающий находится под властью брендов. В его голове,
возможно даже втайне от самого вопрошающего, сформирован
набор стереотипов, выстреливающих в качестве реакции на
потребительский раздражитель. Бренды вырабатывают в
одержимом условный рефлекс, точное исполнение которого
гарантирует увеличение продаж. Человек, пытаясь подражать
смыслу, заложенному в бренде, тем самым расширяет границы его
владений.

20. Семантически одержимость – это одновременно

невладение собой и подчинение Другому. Из-за разницы
потенциалов тело ломает, пробивается глоссолалия, ум заходит за
разум. Это выглядит жутко, потому что видно лишь «невладение
собой», выраженное в теле, которое не подчиняется владельцу. При
этом не видно Другого, владеющего этим телом, и выраженного им
же, ибо для проявления Другого не хватает наличия ещё одного
тела. Совмещение, когда два срастаются в одно, разрывает и
одержимого и того, кто за ним наблюдает. В случае одержимости
брендом механизм аналогичен. Видно одержимое тело и не виден
владеющий им бренд. Он пробивается сквозь первое тело той же
глоссолалией (человек, идущий по улице и самозабвенно
разговаривающий по гарнитуре) или непонятными движениями
(человек, ловящий кого-то на камеру). При этом наблюдатель
понимает, что человек не болен, а просто сросся с техникой или её
программой, хотя какой-нибудь архаик с периферии, вдруг
увидевший такую картину, сразу бы подумал о настоящей
одержимости. Здесь и заключена разница: одержимость прошлого
выбивалась из повседневности и была тут же распознаваема. В
современности, когда людьми массово владеют бренды, это не
бросается в глаза и в целом выглядит нормально. Сама
повседневность стала одержимой, поэтому в ней не вычленить
того, кто действительно болен или действительно здоров.

21. Одержимый человек верит, что владеет отличиями,

придающими ему инаковость, однако, владеют им, ибо человек

71
становится полем выражения бренда. В прошлом одержимость
человека бесами описывалась, как попытка бесов заявить о себе,
пользуясь выразительными способностями тела. Человек
оказывался холстом, на котором внешняя сила, неспособная
говорить сама по себе, рисовала послание. Сегодня на одержимом
человеке проступает бренд. Фанат футбола прожужжит все уши о
любимом клубе; поклонник музыкальной группы заставит всех
слушать любимые песни; сторонник политической партии будет
агитировать за её цвета. Происходит столкновение с
одержимостью, которая миметически управляет человеком:
повторяя послание бренда, тот верит, что ему передастся часть его
силы. В ответ человек передаёт бренду контроль над собой.
Приобретая марочный телефон, вместе с ним пользователь
приобретает возможность скачивать все книги, играть во все игры,
считать все цифры: кто в своём уме откажется от такого
могущества? Стать обратно человеком, вернуться к пыльной
книжной полке и домино не просто сложно, а уже неинтересно.
Интересно поддерживать и расширять появившийся функционал.
Новоиспечённый пользователь вынужден продолжать обновлять
линейку гаджетов, участвовать в системе их оценок и
послепродажного обслуживания, улучшать программное
обеспечение, всё глубже погружаясь в тенёты дисциплин и
контроля. Рядом незаметно притаился Надзор, который присмотрит
за пользователем через его любимые бренды. История запросов в
поисковике безошибочно укажет на интересующую Надзор
личность, а список покупок по кредитной карте обрисует плато
жизни пользователя. Причём эта ситуация зачастую осознаётся, но
одержимый продолжает стряпать досье на себя, ибо убеждён в тех
сверхспособностях, которые даруют бренды. При этом человек
просто популяризирует бренд, делая его более могущественным.
Чем более могущественным кажется бренд, тем сильнее им
одержим человек. Одержимость могла бы показаться
симбиотической связью, если бы человек не служил для неё
расходным материалом. Впрочем, бесы тоже не заботились о
сохранности своего мегафона.

22. Сила одержимости заключается в миметизме. Человек

начинает так живо подражать владельцу, что перестаёт
принадлежать самому себе, растягиваясь между двумя телами –

72
своим и бренда. Тот напрямую говорит, что чем сильнее мне
соответствовать, тем больше могущества я смогу передать.
Недостаточно просто купить гаджет определённой фирмы,
требуется обновлять его программное обеспечение, к тому же
нужно постоянно расширять линейку однокоренных гаджетов.
Только тогда возможно осуществить слоган бренда, обещающего
сделать невозможное возможным. Миметическое желание крепнет
тем больше, чем больше людей ему соответствует. Личности
притворяться сложнее, нежели толпе. Мимезис заразителен, и
множества являются его главным актёром. Как и всякое множество,
одержимый капризен, высказывает криком несогласие бренда с
конкурентом или просто раздражителем. Это не более чем
плотоядная реакция по охране своей территории и своего носителя,
к которому бренд не подпускает конкурирующих хищников. При
этом не имеет значения область охоты бренда – это могут быть
стиральные порошки, это может быть политика. А иногда и всё
вместе.

23. В знаменитой работе Ханны Арендт «Эйхман в

Иерусалиме» (1963), ссылочный англоязычный аппарат о
Холокосте составляет лишь две позиции: «Окончательное
решение» (1953) Джеральда Рейтлингера и «Уничтожение евреев
Европы» (1961) Рауля Хильберга. В метрополии тема Холокоста
была поразительно невостребована. Только в шестидесятых
Холокост начал превращаться в мировой бренд: процесс над
Эйхманом и Арабо-израильская война 1967 года показали, что
евреи более не выступают с позиции гонимых. Бывшая жертва,
отслоив свои страдания в представляемое, стала выступать с
позиции силы. За Холокост требовалось ответить. Само слово
«holocaust» («всесожжение») распространилось в англоязычной
среде в 1910-е в основном вокруг уничтожения армян. Но в
мировой обиход понятие Холокоста вошло только в 50-е годы
благодаря Э.Визелю (1928-2016), который под самый конец всё же
отказался от него. Нарекание вызвала метафорическая связь между
целенаправленным уничтожением евреев и благостным библейским
всесожжением: «приноше́нiе е́сть же́ртва, воня́ благоуха́нiя
Го́споду» (Лев.1:17). Беспримерное уничтожение евреев получало
религиозное, мистическое, жертвенное обоснование, уравнивавшее
алтарь и крематорий. Подобная связь создавала возможность для

73
теодицеи: оправдании Бога, допустившего Холокост, людей,
вынужденных его пройти и даже палачей, превращающихся из слуг
тоталитарного Надзора в провиденциалистское орудие гнева.
Термин Холокост предательски соседствует с некой священной
целесообразностью, предопределённой необходимостью что-то
пройти и осознать. Это и вызывает отторжение. Оскорбительно
искать смысл в пепле своих родителей. Поэтому сами евреи
используют понятие «Шоа́», бедствие или катастрофа, также
имеющее танахическую отсылку: «И что́ сотворя́тъ въ де́нь
посѣще́нiя? ско́рбь бо ва́мъ отдале́че прiи́детъ» (Ис. 10:3). «Скорбь»
здесь («гибель» в синодальном переводе) – «‫»ׁשֹואָ ה‬, шоа. Но этот
термин, наряду с «Catastrophe» тоже может предполагать
сакральное наказание, причинность и последовательность. Кроме
того, сама по себе катастрофа – это нечто стихийное, спонтанное,
неожиданное, вроде лавины или грозы, а ничем таким
планомерный и последовательный Холокост не был. Термин
«‫«( »דריטער חורבן‬дритер хурбм»), т.е. Третье разрушение (после
Первого и Второго Иерусалимских храмов), используется среди
самих евреев, но малоизвестен в остальном мире. Уничтожение
евреев в 30-40-х гг. ХХ в. поразительно плохо поддаётся точной
вербализации, будто слова не в силах вместить столь чудовищную
трагедию. Это ещё один довод об уникальности и принципиальной
непохожести Холокоста, что неоднократно подчёркивал Э.Визель,
один из главных праводержателей данного бренда. Здесь-то и
обнаруживаются его скрытые механизмы. Если что-то, пусть даже
страдания, объявляются уникальными, это тут же генерализирует
их в ценность, имеющую стоимость хотя бы по факту своего
абсолютного отличия. Уникальность «чего-то» слишком часто
скрывает исключительность «кого-то». Это и есть логика бренда.
Ей выгодно понятие Холокоста, а не Шоа. Холокост из-за своих
оскорбительных религиозных ассоциаций представляет
всесожжение евреев в юридической плоскости: есть непознаваемый
судья, есть пострадавший истец и ответчик, с которого должна
быть затребована компенсация. Жертва не может быть напрасной,
перенесённые страдания должны быть оплачены. Холокост
начинает означать не только конкретный акт – целенаправленное
уничтожение евреев, но смещение мистического в юридическое,
плату по религиозным счетам. Для её взыскания задействуется вся
полнота брендовых отношений: повторяемость, точность

74
узнавания, монополия на смысл, товарная исключительность,
утопическая локализованность. Поэтому неудачное понятие
«Холокост» чрезвычайно выгодно, его не заменить, покуда само
событие не перестанут использовать как политическую накладную.
Термин могли эмоционально осуждать как сами жертвы Холокоста
во главе с поздним Э.Визелем, так и вдумчиво критиковать
философ Джорджо Агамбен, но «United States Holocaust Memorial
Museum» по-прежнему «Holocaust», а не «Catastrophe». Слишком
уж велика цена. Холокост инструментировался, превратившись в
известнейший жертвенный бренд, по которому начисляют
проценты. Воистину это благоухание, приятное Господу.

24. В 2013 году сети моментальной коммуникации облетели

слова президента Ирана Хасана Роухани: «…мы полностью
осуждаем любой вид насилия, совершённый против человечества
на протяжении истории, включая преступления нацистов, как
против евреев, так и не евреев, таким же образом, как и сейчас, мы
осуждаем любое насилие, совершённое против какой бы то ни было
нации или религии или народа – мы осуждаем это насилие и
считаем это геноцидом. Как бы то ни было, то, что сделали нацисты
осуждаемо, но конкретные исторические аспекты о которых вы
говорите («Холокост»), прояснение и доказательство этих аспектов
есть задача исследователей и историков, а я не историк». Интервью
было дано одному из СМИ метрополии, которое не могло не
проинтерпретировать его в логике господствующего бренда: Иран
признал Холокост. В действительности Хасан Роухани признал
наличие геноцида, а не Холокоста. Это основополагающая разница,
которую разделяют сами праводержатели жертвенного бренда.
Э.Визель неоднократно подчёркивал отличие Холокоста от
геноцида, т.к. между ними нельзя поставить знак равенства по
причине абсолютной исключительности Всесожжения. Хасан
Роухани не признал именно это юридическое выделение евреев в
отдельную жреческую страту, которое вытекает из признания
Холокоста. Между геноцидом и Холокостом нет разницы, потому
что речь одинаково идёт об уничтожении людей, а если разница всё
же есть, значит, дело не в уничтожении людей, а в чём-то ином, как
можно догадаться – в исключительности жертвы, что
автоматически влечёт за собой такие же исключительные права, и
это признавать уже никак нельзя. Разность понятий геноцид и

75
Холокост – это очень важная разница, помогающая понять разницу
между реальностью и брендом, трагедией и её коммерческим
обликом, преступлением и политикой, извлекающей из него
выгоду. Что есть геноцид? Это планомерное истребление какого-
либо народа, расовой или религиозной группы. Понятие «геноцид»
ввёл Рафаэль Лемкин (1900-1959), который бился в судах за
признание массовых убийств армян геноцидом. В результате
усилий Лемкина, ещё до появления в 50-х оформленного понятия
Холокост, ООН в 1948 году утвердила понятие геноцида и
признала его международным преступлением. То есть, в отличие от
Холокоста, геноцид является международным и официальным
юридическим термином. Он выработался раньше, нежели оказалось
сформулировано содержание Холокоста, хотя, начав
функционировать как институт памяти, Холокост получил свой
Всемирный день в 2005 году, тогда как более ранний геноцид
получил такой же поминальный день лишь в 2015 году. Формально
Холокост тоже геноцид, но при этом Катастрофа всё равно
выделена в отдельную юридическую категорию, что закреплено в
законах ряда стран. Но тогда получается, геноцид евреев чем-то
отличается от геноцида поляков? Есть преступления против людей,
а есть против евреев? Вопросов возникает много, а ответить на них
можно просто – изначально Холокост это узкое, клановое понятие,
сумевшее стать обязательным политическим брендом. Его
отрицание в составе общего понятия «геноцид» рассматривается
как преступление во множестве правовых систем мира. Но
ориентировочно с конца 1980-х отрицание геноцида евреев
начинает наказываться в ряде европейских (и не только) государств
(Австрия, Германия, Италия, Люксембург, Швейцария, Португалия,
Канада и другие) именно как отдельно стоящий Холокост. Сразу же
возникает вопрос: почему юридически правомерно выделять
Холокост, но при этом не выделять геноцид в Руанде, геноцид,
учинённый красными кхмерами или геноцид корейцев японцами
первой половины ХХ века? Потому что иначе праводержатели не
смогут получать экономическую и политическую прибыль от
бренда Холокоста – поэтому Израиль, как и в скандале с
признаниями Роухани, требует разделять понятия «геноцид» и
«Холокост». Мало признать, что нацисты убивали евреев (геноцид).
Нужно ещё признать исключительность этих убийств (Холокост).
Любой бренд всегда настаивает на разделяемости – не только

76
общих ценностей – но и общего понятия от конкретного
содержания. В этой разнице бренд утаивает своё истинное
предназначение. Там же он прячется от действенной на него атаки.

25. Бренд, претендующий на образную колонизацию

действительности, постоянно сталкивается со своей критикой. Эта
критика имеет разные уровни, на первом из которых стилистику
бренда критикует стилистика другого бренда. Война бульонных
кубиков «Knorr» с параллелепипедами «Maggi» проходила под
лозунгом: «Настоящий суп. Никакой магии». Это критика свойства,
простое указание на неправильность стилистического выбора. Его
смена не меняет смены желанного образа, в данном случае
вкусного настоящего супа. Второй уровень критики брендов – это
борьба с означаемым образом, когда разложению подвергается то, к
чему бренд отсылает. Волшебное представляемое заменяется
другим волшебным представляемым или исключается вообще.
Третий уровень критики бренда – критика логики его производства,
создания, распространения, когда вскрывается не какой-либо
отдельный аспект марки, а её сущность в целом. Это работа с
означаемым образом, но работа с ним посредством структурного
понятийного разбора. Так, сонм конспирологических теорий
пытается разрушить бренд Холокоста атаками с двух направлений:
через стиль (евреи плохие, их можно убивать; веру в Холокост
создали евреи, а им доверять нельзя) и через делегитимацию образа
(никакого Холокоста не было, его придумали злонамеренно;
убийства евреев были, но не такие масштабные и ужасные).
Наступление с позиции разложения не ведётся, а если ведётся, всё
ограничивается идеей, что с помощью бренда Холокоста евреи
закабалили человечество. Тем самым то, что покушается на
стилистическую или образную составляющую бренда, придаёт ему
кинетическую силу толчка – в ответном раскручивании начинается
ложное противостояние, толкающее уже всю символическую
экономику. Ревизионисты всех мастей такая же непременная часть
Холокоста, как и его праводержатели: бренду выгодно всё, что не
ставит под сомнение его сущность. Действенная критика Холокоста
заключилась бы в постановке вопроса о его исключительном праве
на юридикализацию геноцида. На каком основании к Холокосту
применимо право экстерриториальности, если суть этой трагедии
уже входит в официально принятое ООН понятие геноцида?

77
Никакого внятного ответа не последует, ибо то, что вскрывается за
экономикой брендов, будучи выявленным, вообще не располагает к
дискуссии. Это всё равно, что вскрыть факт инопланетной
оккупации или хотя бы планы своего тюремщика – сама
расстановка ролей не предполагает обмена аргументацией.

26. Бренды нельзя опреснить, их невозможно вывести на

чистую воду и даже уничтожить, ибо бренд симбиотичен, он связан
не только с техникой коммуникации, но и человеческой природой.
Бренд не навязывается из злобного командного центра, а
принимается с распростёртыми объятиями, за него сражаются и с
удовольствием стоят в очередях. Бренд – это мышление,
направленное на своё стилистическое представление. С ним
работают и корректируют, но его не выращивают в пробирке.
Могущество бренда в том, что он не имеет структурированной
идеологической доктрины, а приобретает силу в сростке с
одержимым носителем. Поэтому критика, звучащая с правильной
тональностью, сталкивается с тем, что разлагать приходиться не
только условную корпорацию или даже производственные
отношения, а самого человека с его непрестанным желанием
представлять себя. Это неизбежно вызывает неприятие, ибо
критика вторгается в первую за всю историю земную утопию.
Возможно, как и всякой утопии, ей просто нужно дать время,
которое как всегда победит. Впрочем, ещё вероятнее, времени уже
попросту не осталось.

27. Товары, вокруг которых возникло брендовое множество,

могут быть вообще не нужны его потребителям. Но не купить
лакомство невозможно, ибо его продвигает держатель бренда.
Блиц-пророк современности, предприниматель И.Маск, в 2018 году
по собственным словам продал двадцать тысяч огнемётов на
случай зомби-апокалипсиса. Огнемёты, которые помогут отбиться
от самой насущной современной опасности – зомби – были
раскуплены за четыре дня по пятьсот долларов за штуку. По сути
это была обычная газовая горелка в красивом корпусе, но
пользователи покупали не конкретное средство по испепелению
трупов, а прикол, весёлый досуг, показывая свою лояльность
такому модному и улыбающемуся И.Маску. Находясь в
продолжительной одержимости брендами, пользователь начинает

78
доверять ему больше, чем здравому смыслу. В мае 2018 года
Россия открыла спорный Крымский мост, соединивший Керчь с
Таманью. Проезд по мосту был бесплатным, но на утратившую
свою актуальность Керченскую паромную переправу всё равно
продолжило прибывать некоторое количество легковых машин,
которые долго и с финансовыми потерями переправлялись в Крым.
Отгадка нелогичного поведения оказалась неожиданной.
Программа «Google Maps» по каким-то причинам отказывалась
строить маршрут по Крымскому мосту, прокладывая путь в Крым
через паромную переправу из Темрюка. Доверившись могуществу
программы, пользователи, даже зная об открытии моста, который
гремел на всю Россию, всё равно ехали по маршруту, который им
выстроил бренд. Он ведь «понимал» ситуацию лучше, нежели сам
человек. Он ведь и был той реальностью, которой надо
соответствовать и которой надо повиноваться даже вопреки
здравому смыслу. Так, находясь в сростке с брендами, люди
начинают приобретать новые, доселе невиданные качества.

28. Люди, одержимые брендами, формируют сообщества,

которые можно назвать множествами. Множество не математично,
это не игры с количеством. Множество не складывается в единство,
но и не распадается на частности – это способ существования
многих во многом, нескончаемый процесс движения и
определения. Множество – это выкройка, план вязания,
складывающийся в октановый человеческий узор. О множестве
можно говорить, как о пульсации стиля, динамичного,
изменчивого, перетекающего из одного в другое, но не имеющего
силы сложиться в единицу или стать нулём. Поэтому нельзя
сказать, что множество – это больше сотни, тысячи, миллиона.
Множество вне чисел, оно между распадом и единством.
Количественно же оно может содержать от пары десятков
любителей авангардной картины до десятков миллионов любителей
поп-звезды, но разница между ними не будет выражаться числом.
Множество – это способ группировки пользователей вокруг бренда,
основанный на общности стиля. Стиль же – это метод выражения
себя, обусловленный сросткой с брендом. Таким образом, важно не
то, что конституирует множество (это всегда бренд), а то под каким
углами и в каких плоскостях расходятся его лучи.

79
 29. Есть некий каламбур в том, что множество является
разработанной гуманитарной единицей. Столкновение идей Гоббса
и Спинозы, развёрнутые в ХХ веке комментариями Паоло Вирно и
Хардта-Негри, стали спасительной основой новой политической
философии. Брендовое множество соприкасается с этой паутиной
словесно, по касательной. Оно не является ни новым, ни
положительным, ни революционным, ни альтернативным.
Множество лишь подходит для группирования пользователей, чьим
основным признаком являются не врождённые или социальные
характеристики, а исключительно вопросы представления, статуса,
стиля. Оно не настолько смело, чтобы бросить вызов глобальности,
ибо множество и есть глобальность, когда континенты соединяет
мост, сделанный из певца и жвачки. В этом смысле брендовое
множество также основывается на общем, но всё общее, что есть у
множества – это его бренд. Разные гендеры, расы, этносы,
социальные и политические принадлежности склоняются перед его
могуществом – толпе, бьющейся в экстазе у сцены с музыкальной
звездой, совершенно неважно, кто здесь богатый, кто бедный и
какие у этой толпы оттенки – важно слиться в стилистическом
экстазе, важно поглотить ауру бренда и стать ещё
представительнее, вниманиеёмче. То, что ранее имело значение
лишь в отдельных концентрационных точках, таких как митинг,
концертный зал, комната с телевизором, ныне опутано
моментальной коммуникацией, а значит потенциально
представляемо, конвертируемо, подвержено нескончаемому
вниманию со всем его желанием казаться. Множество – это способ
группирования внутри моментальной коммуникации, но это
механизм не социализации, а сетевизации. В условиях Сети
пользователи становятся её продолжением, живыми
оптоволокнами, выполняющими объектную смычку между
товаром, потреблением и его представлением. Вот почему
множество демократично и политично, но это не субъектные, а
лишь функциональные качества, инструментальная приложимость
множества по распространению и усвоению информации. Сам
принцип сцепки множества (бренд) не позволяет ему быть ни
критикой, ни альтернативой. В лучшем случае, это просто
рыночная конкуренция. Если у кого из мыслителей множество и
подаёт надежды, то это сродни надеждам, которые всё ещё подаёт
тридцатипятилетний мальчик.

80
 30. Множество не статично. Множество находится в
состоянии распада или роста. Множество пересекается с другими
множествами, находясь в вечном отсеивании и прирастании. Это не
цельный кусок плоти, а клетки, распухающие от ракового
излучения бренда. Множество является не классовым, а
стилистическим понятием, что придаёт ему некоторую
изменчивость, рыхлость. Сменить стилистическую лояльность
проще, чем сменить социальное положение, и это ставит важный
вопрос о том, стоит ли придавать множествам какую-либо
значимость. Раз это извечная людская чехарда, просто получившая
новую коммуникационную форму, то и не стоит обращать на неё
внимания. К сожалению, множество не просто культурологический
или потребительский феномен, это не локализованная часть чего-
то. Множество – это власть всех, осуществляющаяся над всеми, и
она стала возможна с появлением моментальной коммуникации.
Тем самым множество не производит общее, а вырастает из общего
– новый сериал сформирует его фанатов, которые, в свою очередь,
окажут влияние на появление нового сезона. Множество
зацепляется за объект, вживляется в него, становится частью его
нервной системы, определяющей движения и реакции. Поэтому
множество не может быть оппозицией или альтернативной таким
известным конструктам как нация, класс или государство.
Множество уже в них, оно прорезало защитный эпителий сеточкой
брендовых отличий: большими политиками всё чаще становятся
комики и паяцы, а прежние политики ведут себя как актёры.
Множество вообще говорливо – рабочий сосредоточено молчит за
конвейером, а весёлый продажник обязан молоть языком. Бренд
вещь щебечущая и чирикающая, он стремится заменить птиц и
учит людей новому, прежде неизвестному им языку. Под его
движениями человек превращается во что-то невероятное. В мир
наконец-то явился пользователь – нечто, уверенное в своей
неповторимости на основании абсолютно повторимых программ и
усилий.

81
82
 Гиф V
Безродная мышца

1. Пользователь – это последний шедевр капитала. Его

совершенство настолько очевидно, что пользователь не боится
признать себя таковым. Предыдущие разработки ещё встречались с
внутренним сопротивлением, когда человек стыдливо отказывался
считать себя потребителем или обывателем. Человек, оставаясь
филистером, хотя бы не хотел себе в этом признаваться, а значит, у
него был шанс на изменение. Но пользователь… пользователь – это
звучит гордо. Вот в чём проблема.

2. Недостаточно сказать, что пользователем быть только лишь

желанно. Потребители, сформированные второй половиной ХХ
века, тоже выглядели весьма привлекательно. Мало кто мог устоять
перед удобством автомобиля, так соблазнительно скользящего по
рекламному проспекту. Потребление из роскоши, уничтоженной
голодом и войной, стало насущным, посюсторонним, тем, что
просто есть. Потребляли все. Даже профессора, поругивавшие
общество потребления, жили во вполне себе комфортабельных
кампусах, где сама молодость равномерно обновлялась раз в год.
Притом эти же профессора писали, что не стоит понимать
современное потребление, как банальную скупку и усвоение
товаров. Потребление – это взаимодействие человека с
отчуждёнными от него товарами и образами в страстном желании
обрести смысл и содержание. Потребление началось не с товарного
изобилия, а с образа этого изобилия, ставшего товаром.
Потребитель образуется тогда, когда начинает потреблять то, чего
нет в товаре – чувство молодости в модной одежде, худобу в
диетической газировке, справедливое общество на выборах.
Желание желать не просто перестало быть постыдным, но и
оказалось ступенькой той лестницы, которая вела в меблированный
рай. Там потребитель кружится в нестареющем карнавале образов,
шепчущих, что он тоже никогда не умрёт. Такой строй мысли
подвёргся сокрушительной интеллектуальной критике, которая
впоследствии выразилась в таком большом количестве зрелища,
что потребление, оставшись как физический факт, мнимо скрылось
из жизни. Демонстрировать потребление стало признаком дурного

83
тона, над которым посмеиваются в кассовом революционном кино.
Тогда замаскировавшееся потребление отступило, чтобы вернуться
в сверкающих одеждах статусных брендов.

3. Пользователя невозможно определить исходя из самого

себя. Если бы он решил скрыться, его бы вряд ли удалось отыскать.
По счастью, пользователь прилюдно и даже с вызовом указывает на
себя. Манифестация происходит через объект, к которому
прикреплён пользователь: в широком смысле это бренд, а в узком
его специализация – приложение, техника, программа, черты
личности, в общем, что-то внешнее по отношению к самому
определяющемуся. В этой связке пользователь перестаёт быть
принимающим решение субъектом, блаженно доверяясь мощи
владеющего объекта. Объект-объектная связь, подобная связи
камня с камнем, становится возможной, потому что субъективная
функция бренда распылена не только во вполне рабочем
кремниевым коде, но и в том невидимом общественном убеждении,
согласно которому вполне нормально ловить сбежавших
покемонов. В отличие от потребителя, которым владела вещь,
пользователем владеет одержимость, прописанная в этой вещи.
Потребитель прошлого, покупая третий, ненужный ему
автомобиль, показывал, что он может позволить себе эту покупку,
тем самым повышая свой статус. Пользователь имеет ту же
мотивацию, но поступает тоньше: покупая телефон с новым
функционалом, он действительно верит, что это даст ему новые
возможности и сэкономит прежние. Именно потому, что программа
расширяет возможности пользователя, как будто делая его мудрее и
свободнее, он так радостно заявляет о том, что использует её.

4. Пользователь градируется не по каким-то врождённым

характеристикам, а по шкале рейтинга, относящегося к брендам.
Пользователь обнаруживает себя, когда объявляет о наличии того,
что владеет им. Процесс этого владения и есть пользователь.
Естественно, пользователь никогда не признает, что он владеемый
программой объект. Программу следует понимать как прописанный
механизм действия, который может быть свойственен как технике,
так и вроде бы живым людям. Напротив, пользователь будет
утверждать, что программа предоставила ему новые возможности,
требующиеся для самореализации. Так, боевые пользователи –

84
футбольные фанаты, будут до сбитых костяшек доказывать, что
шарфиковые побоища закалили их волю, а фанат рок-группы
скажет, что под неё у него прошла вся молодость. Определение
себя будет происходить через что-то внешнее, но это внешнее,
будучи относительным, всё равно имеет в этой относительности
абсолютную власть над владеемым объектом. Между
относительной природой вещи и её абсолютной властью над
пользователем очевидным образом проглядывает несовершенство
сущности и её воздействия. Футбольный клуб рано или поздно
переходит к новому владельцу, переименовывается, распадается,
теряет в качестве игры. Постаревшая рок-звезда неизбежно умирает
или «продаётся» (как будто то, что изначально было предназначено
к продаже, можно продать ещё раз). Это искренне шокирует
фанатов, поэтому они вынуждены пребывать в процессе вечного
обновления. Искать схожих кумиров, обнаруживать неизвестные
прежде знаки своей одержимости, переигрывать, переслушивать,
пытаться повторить, находить в старом нечто новое и наоборот.
Этот обновляющийся процесс подобен коже. Она тоже вечно
нарастает и облетает. Если бы пользователю хватило оперативной
памяти, он мог бы жить в состоянии вечного листопада и вечной
осени.

5. Пользователь рождается в отношении между собой и

брендом, сияющим вокруг какой-то вещи. Если в этой вещи,
которую можно назвать одержимой, не присутствует
стереотипизированная программа, нельзя говорить и о наличии
пользователя, ибо последнего создаёт бренд. Для появления
пользователей товарная экономика и моментальная коммуникация
должны была развиться до такой степени, чтобы сделать бренд
таким же узнаваемым, как узнаваемо простое яблоко. Люди
прошлых эпох тоже были знакомы с предшественниками бренда,
например, клеймом кузнеца на доспехах или подписью автора на
эстампе, но эти знаки, прежде всего, выражали качество работы, а
не её образ. Эти знаки были узнаваемы лишь для ограниченных
групп, и, подобному тому, как островки общества потребления
можно найти ещё у древнеегипетской знати, всё пользовательское,
что можно обнаружить в прошлых веках – это замкнутые группы
дворцовых жителей, ведущих стилистические споры подобные
спорам Древних и Новых во Франции XVII века или опереточные

85
столкновения вроде войны буффонов. Даже массовое фабричное
производство не могло произвести пользователей, потому что за
одержимым товаром не поспевала коммуникация, которая бы
перенесла эту одержимость на миллионы людей. Для пользователя
жизненно необходима субъективизация товара, сращивание его с
собой уже на стадии производства, чему пользователь дал санкцию
через пристальный анализ своих предпочтений. О появлении
пользователя можно с осторожностью говорить начиная с 80-х гг.
ХХ века, когда привычное потребление, исчерпав свой рыночный
потенциал, отступило, чтобы вернуться, вооружившись новыми
маркетинговыми программами.

6. По сравнению с современностью, классическое общество

потребления не так сильно заморачивалось, чтобы внушить
человеку причастность к владению вещи. Достаточно того, что эта
вещь уже была. Стандартизированная линейка советских товаров
60-70-х гг. ХХ века привела к абсолютной типизации жизни,
наглядно показанной в «Иронии судьбы». Но для поколения,
помнившего войну, стандартная квартира и её стандартная
обстановка были настолько желанны, что их одинаковость не
вызывала осознанного сопротивления. На фоне барака контраст
был просто поразительный. Напротив, послевоенное поколение всё
больше желало разнообразия, фетишизируя товары потребления
метрополии. Но в целом это был просто акт владения – человека
вещью или вещи человека. Магнитофоны, телевизоры, пылесосы
служили предметом гордости и делали жизнь комфортнее, а банки
из-под напитков или фантики оставались предметом
коллекционирования. Со временем насыщенность владеемыми
вещами стала критической, и конкурировать на этом поприще
оказалось сложнее. Пользовательская революция произошла тогда,
когда было гениально предложено включить в производство вещи
самого потребителя. Тот же холодильник работал сам по себе,
достаточно было воткнуть его в розетку. Но вот уже рейтинг
музыкальных звёзд не мог быть составлен без участия зрителя,
которому приходилось вкладывать своё время и свой досуг в
создание чужого статуса. Компьютер, включенный в ту же розетку,
не работал сам по себе, а требовал оператора-человека, в симбиозе
с которым только и мог что-то производить. Произошла желаемая
включённость, безусловно, включённость мнимая, но тут же

86
ставшая невероятно востребованной и модной. Люди наконец-то
получили чувство причастности к тому, что владело ими. На
ошейнике вдруг загорелись разноцветные лампочки.

7. Пользователь убеждён, что он нужен своему бренду, потому

что тот уверяет, что только с помощью своего «владельца» он
может стать более могущественным, статусным, удобным и
полезным. Поэтому пользователь ежедневно вкалывает на бренд,
который становится более гибким и эффективным. Соцсеть
благодаря «отдыху» пользователя, регулирует свои алгоритмы и
ленты новостей; поисковики, обрабатывая запросы пользователя,
подстраивают под него рекламу; франшизы отдают фанатам право
заполнить смысловые лакуны, а затем, отчуждая бесплатный труд,
снова продают его; сетевые СМИ предлагают моментально
настучать об ошибке или опечатке, возлагая часть редакторских
забот на читателя; игроки бьются друг с другом, чтобы добыть
право на отладку демо-версий компьютерных приключений... Мир
пользователя – это мир постоянного тестирования, перенастройки и
замены, где работник трудится задаром и с невероятным
воодушевлением. Будто миллионы людей усажены собирать
Кубик-Рубика с миллионом граней. Головоломка не будет собрана,
кубик постоянно прирастает новыми гранями, а старые меняют
цвета, но сладостен сам процесс, как сладостно всякое зачатие.
Отчуждение досуга перестало маскироваться под развлекательные
программы и потребовало от пользователя ежесекундной,
постоянной работы. Достаточно спуститься в метро, чтобы увидеть
ряды неподвижных фигур, чьи пальцы обслуживают
псевдоженскую гладь телефона – расшаривают, комментируют,
передают. Экономика Спектакля блестяще решила проблему своего
усложнения. В обмен на ложное чувство причастности, бренды
передали часть производственных функций самим пользователям.

8. Нестерпимый ужас охватывает при виде ребёнка двух-трёх

лет, который погружён в общение с техникой. Маленькая ручка
пытается объять телефон или гладкий чувствительный экран, на
котором она сама как картинка. Человечек, ещё толком не
умеющий ходить или говорить, удивительно ловко управляется с
интерактивной техникой. Она будто создана для него, понятна без
всякого понятия. Ребёнок, не осознавая что он делает, делает это

87
прекрасно – открывает папки, выходит в Сеть, смотрит видео,
скачивает, включает игрушки. Он ещё даже не может сказать, где и
что у него болит, но зато моментально понимает цифровые
алгоритмы. Это-то и пугает: физически неполноценный человек,
который неспособен прожить самостоятельно, ужасающе
самостоятелен в общении с техникой, которой, как показывают
малыши, взрослый пользователь и не нужен. Ребёнок, только что
бывший лепечущим живым сорванцом, тут же затихает,
гипнотизируясь подсунутым ему экраном. Он интереснее, нежели
лошадки и шоколадки, интереснее, вероятно, зависимостью от
своих действий, от того, что можно самому вызвать картинку и
самому же её закрыть. Тоненькие пальчики, ещё не умеющие
держать ручку, уверенно скользят по мерцающей плоскости
звякомира. Сосредоточенный взгляд и тишина. Тишина от
маленьких детей. Вот что непередаваемо страшно. Бездушный мир
поглощения втянул в себя ещё одного человека. В первый класс он
пойдёт уже вполне сформировавшимся пользователем.

9. Пользователь слагается из отношений с брендами,

обслуживая которые, он вырабатывает чувство причастности к
жизни. Смысл пользователя от начала и до конца заложен в
процессе, а завершение этого процесса – цель и результат – пугают
пользователя так же, как потребителей пугала ядерная война.
Кошмар пользователя выразила бы совершенная модель телефона,
которому некуда обновляться, или законченное произведение
искусства, которому нечего подрисовать. Пользователю не нужна
цель, потому что она предполагает конечность, и эта конечность
уничтожит пользователя, ибо он весь состоит из процесса
взаимодействия с брендом. Вечно длящаяся бесконечность,
обновляющая саму себя – это и был бы во всём открытый
пользовательский прибранный рай.

10. Взяв на себя простейшие домашние обязанности бренда,

вроде составления списка своих предпочтений или тестирования
точности геолокации, пользователь впускает одержимость в себя и
делится собой с одержимостью. Она вываливается без отступов и
пробелов, не оставляя возможности занять позицию и опровергнуть
её. Тому, кто одержим, т.е. пользователю, это просто не нужно. Это
следующая стадия идеологии. Отныне пользователь – в своём

88
человеческом измерении – включён в измерение как цифровое, так
и вполне реальное, но одинаково дополненное. Этот можно назвать
сросткой. Сростка – это процесс совмещения человека с внешним
придатком. Подобно тому, как в легендах герои попадают вод
власть страшных артефактов, пользователи попадают под власть
обнаруженных брендов. Пользовательская сростка имеет начало, но
практически не имеет конца. В себя можно вживить разные
имплантаты, но прервать это сожительство можно только
хирургическим вмешательством. Поэтому сростка объявляет, что её
процесс и есть конечная цель, хотя всё, что может здесь
претендовать на конечность – это рука или нога. Сущность новых
сросшихся существ уже пытались описать с помощью
полиморфных концептов. К примеру, ситуационистская «Теория
девушки», изготовившая бесполый трафарет современника и
приложившая его к миру. Понятие «девушка» является не
гендерным и половым, а товарным, выражающим того безволосого
современника, мышление которого завязано на лоток с сорочьими
побрякушками. Девушка является покупательной единицей
обществ фетишизированных товаров – вновь, как в древнем Уруке,
пропитание града поручено девкам. Имея некоторое сходство с
девушкой, пользователь обладает преимуществом: он не только сам
покупает себе подарки, но и обнаруживается в обществах,
лишённых передовых производственных отношений. Для
возникновения пользователя достаточно мерцания брендов,
влекущего даже диких людей на глубоководный неоновый огонёк.
Девушка в понимании «Тиккуна» концепт абстрактный,
вписывающийся афоризмом во что угодно, тогда как пользователь,
при схожей художественной размытости вполне определён,
понятен и сильно отличается от потребителя или обывателя. Кроме
того, девушка и тому подобные игры ума – это от интеллектуалов,
сознательного напряжения, ироничности. Пользователь же выведен
рынком и экономикой, о нём говорит не подозрительного вида
учёный, а корпорация, мануал, этикетка. Здесь ничего не нужно
придумывать. Люди сами выбрали себе имя. Это видно даже на
бытовом уровне: если назвать незнакомого мужика девушкой, есть
шанс получить в морду, но обращение к пользователю вызовет не
отторжение, а уточнение – операционной системы, приложения,
кредитной карты? То же самое касается всевозможной
концептуальной арматуры: киборгов, зомби, мутантов, дронов,

89
машин. В отличие от них пользователь всё время был на виду. Во
всей этой истории странно лишь то, что на него так долго не
обращали внимания.

11. Сростку человека с брендами можно отследить по

фотографиям ХХ века. В 20-30-е гг. на модной одежде в заметном
количестве начинают демонстрироваться символы, отсылающие к
какой-то идее и бренду. Например, свастика, вызванная к жизни
соответствующими движениями, стала украшать модные женские
платья и шляпки. Носитель дополнял, показывал собой марку,
которой обладал. С развитием во второй половине ХХ века
брендовых отношений ситуация изменилась. Свастика не исчезла
из обихода, по-прежнему являясь маргинальным одежным знаком,
но отслоилась в новое представление. Свастика всё чаще стала
накалываться на части тела, порой на самое заметное из них – лицо,
а также выбриваться на голове, становясь причёской. Из символа,
дополняющего образ, она стала образом, дополняющим человека. В
самом деле, что хотел сказать пользователь, который выбрил на
голове свастику или наколол её на бритой черепушке? Единство с
соответствующей идеей? Но можно ли найти настоящих фашистов
тридцатых, которые бы выглядели также? У них можно обнаружить
татуировки на теле, спрятанном под одеждой и одежду, на которой
нанесена свастика – не более того. Даже на руке носилась
идеологическая повязка, которую можно было снять, а не нечто,
вшитое в форму. Но с причёской-свастикой всё иначе. Забрившийся
пользователь показывает преданность этому знаку и тому, что он
означает. Он сознательно помещает его на самое видное, неудобное
место, которое не спрячешь, а только продемонстрируешь. Я верен
принципам настолько, что их символ расположен у меня на лице.
Но разве смысл фашизма заключается в самой свастике? Он
заключён в идеологию, догмам которой надо соответствовать.
Причёска физически не может выразить их. Зато она прекрасно
выражает стиль, желание отличий, показушную опасность,
агрессивность, маргинальность. Чем больше знак смещается со
знамён к телу, тем сильнее он выражает не политические, а
стилистические принципы. Хотя сама по себе выстриженная голова
не новость: в европейских Средних веках безумцам выбривали на
голове крест. Этим же воспользовался Тристан, чтобы проникнуть
в Тинтагель к любимой Изольде. Крест на голове притворщика

90
безапелляционно указывал на помешательство, что открыло
рыцарю дорогу к палатам королевы. Забритый под крест являл
окружающим то, что владело им – недуг, юродство, душевный
изъян, благодать Божью. Никто не показывал саму форму волос, но
зато эта форма показывала то, что владеет человеком. То же самое
и с великим множеством пользовательских причёсок: вопреки
уверенности носителя они показывают кое-что другое. Не свою
самость, а то, что стало причиной её появления. Бренд
перетасовывает предикаты: выражение становится истиной, а не
истина должна иметь выражение. Человек становится полем
выражения бренда, подпадая под алчное желание демонстрировать
своего хозяина.

12. Нет повода считать, что пользователь глуп или

недостаточно образован. Он владеет языками, пальцами и голосом,
являясь дееспособным заклинателем поисковых систем. Те
просветили его. Знание пользователя отнюдь не верхушечное. Оно
не скользит по волнам, как скользит по ним доска для сёрфинга,
этот идеальный пользовательский предмет. Знания пользователя
могут достигать специалисткой вершины, с которой он и
занимается просвещением через многочисленные образовачи. Не
является особенностью и фрагментарность знания, которая
свойственна пользователю так же, как и любому другому дитю
моментальной коммуникации. Отличительная черта
пользовательских знаний – это их зависимость от одержимой вещи,
от бренда. В отличие от идеологии или неявных атрибутов власти,
формировавших человека так же, как косвенные налоги формируют
казну, одержимость не определяет пользователя лишь извне. Это не
сторонний субъект, обладающий злой волей или намерено
сконструированное знание, подло утягивающее на свою орбиту
лёгкие земные тела. Пользователь всегда сращен, он что-то помимо
себя и потому лихорадочно выстраивает свой профиль, более того,
он искренне уверен, что самостроение и есть первейший символ
веры на свете. Пользователь не замечает, что самостроение
началось тогда, когда он был вовлечён в притяжение какого-то
бренда. И в этом бренде, ставшем частью пользователя, уже
заложен определённый взгляд на мир, сама модель мыслей.
Пользователь срастается с системой координат, которая может лечь
на весьма обширные знания, но они всё равно упрутся в границы,

91
заложенные чужой таможней. Пользователь опять угадал все
буквы, но так и не смог назвать слово целиком. Пользовательское
мышление – это мышление внутри; то, что не видит причин
покидать удобный профиль, ибо там уже всё настроено. Зато из
него так приятно заниматься древнейшей профессией на Земле.
Комментированием.

13. Комментатор – это одна из самых распространённых

разновидностей пользователя. Он определяется из процесса
комментирования текстов и образов, продолжая, на первый взгляд,
великую античную и средневековую традицию. Но пользователь не
дополняет или критикует исходный текст, а скользит по нему,
будто смазанный маслом. Комментатор не касается
комментируемого, он касается других комментирующих, пытаясь
спровоцировать их на комментирование самого себя. Комментатор
– это тот, кто сам мечтает стать текстом. Моментальная
коммуникация позволила одновременно распылить себя по сотням
страниц, которые дописывают сотни пользователей. Дисперсность
окончательно развеивает пользователя, позволяя ему не
воспринимать всерьёз то, что происходит в процессе
комментирования, ибо при написании пользователь не
воспринимает себя целостно и непосредственно. Пользователь
может насмехаться над смертью, желать её людям, оскорблять,
призывать к расправе, вне поля одержимости оставаясь вполне
нормальным человеком. Распыляясь на сотни гогочущих
комментариев, пользователь не связывает их с собой. Это игра,
карнавальная смена личин, которая просто не может привести к
чему-то плохому или быть покаранной. Известно немало
намеренных исключений – вроде сообществ профессиональных
троллей – но рядовой комментатор, изобретающий себя под статьёй
о пончиках, просто не задумывается о том, что делает. Он
вдохновлён, в нём кипит почти религиозный экстаз, и пальцы
сжимают не мышку, а плеть. В комментировании пользователь
одержим до бесовства, до чистейшего брендового дистиллята –
достаточно пропустить всего одну букву «н» и всё станет на свои
места. При этом комментатор отнюдь не только житель Сети. Не
меньше комментируют в жизни, прилаживая себя к одержимым
вещам: звезде, модной одежде, татуировкам, фильмам и

92
совокуплениям. Комментирование естественный процесс
существования пользователя.

14. Комментирование расщепляет пользователя на

биологическую объектность и на ту позицию, откуда происходит
высказывание. Опосредованность действия не позволяет
пользователю связать высказывание с собой. Раз высказывание
происходит через Сеть, через сервера, километры и кабеля, значит,
за это высказывание нет прямой ответственности у того, кто в
жизни говорит громко, ртом и по-человечески. Это хорошо видно
на примере полупериферии, где пользовательские отношения
распространены слабее, а законодательство, их регулирующее,
строже. Система, санируя комментатора, часто сталкивается с
непониманием: обвиняемый настаивает, что это был ничего не
значащий комментарий. В ответ Система указывает, что разницы
между опосредованным высказыванием и высказыванием вживую
не существует, следовательно, пользователь должен понести
наказание как будто за то, что говорил крамолу на переполненной
площади. Интересен не этический или правовой аспект
регулирования, а то, что Система, как более архаичная
совокупность институтов, придерживается консервативного
взгляда на природу высказывания. Пользователь наоборот
настаивает или хотя бы уверен, что изустное или письменное
высказывание совсем не то же самое, что и высказывание
виртуальное. В понимании пользователя он, субъект, не
тождественен тому, что было высказано, ибо высказывание а) было
сделано под одержимостью каким-то брендом, действующим,
словно защитный тотем; б) высказывание прошло несколько
порогов фильтров и авторизаций, как бы отдалившись от
комментатора. Тем самым пользователь считает себя невиновным,
ибо он комментирует в уверенности, что находится под протекцией
брендовой одержимости. Состояние этой одержимости, очерчивая
границы мышления, действует как ярлык, выданный интернет-
монголом. К примеру, националистически настроенный
пользователь будет раз за разом оставлять комментарии,
призывающие к возрождению своей нации или к геноциду другой,
расценивая любое несогласие с этим, как заговор или
предательство. Необходимость извести какой-то народ под корень,
не сталкивается с этическими, нравственными и даже

93
практическими барьерами, потому что их за пользователя снял
владеющий им бренд. Если к такому пользователю применяется
властная санкция, она расценивается не как конкретный ответ на
девиантные высказывания, а как покушение на сам бренд.
Репрессия против отдельного пользователя-националиста
становится репрессией против всего националистического
движения и, следовательно, против целого народа, который бренд
беспрекословно повелел спасти. Для комментатора характерен
мессианизм в его худшей форме – ожидание прихода самого себя.

15. Чтобы высказаться, пользователю необходимо расщепить

себя. Обычно это называется словом «профиль» – вынесенным
вовне оттиском человека. С профиля, будь он хоть цифровым,
зарегистрированным в социальных сетях или представляемым, как
взятый в магазине сценический образ, одинаково происходит
высказывание. Оно прогоняется через ещё один фильтр,
задерживающий настоящее от попадания в мир. Мало того, что
человек постоянно представляет себя, так пользователь ещё и
представляет представляемого себя. Пользователь почти всё время
находится внутри профиля, ибо это необходимое условие для
взаимодействия с одержимым брендом. Примеряя на себя новую
личину, не обязательно выдуманную, а просто копирующую
владельца, пользователь отдаляется от самого себя и своих
высказываний. Ведь они исходят не из его уст, а из уст профиля,
который сокрыт маской, аватаром, выдумкой, легендой,
неправильно заполненной графой «О себе». При этом, в случае
опасности, профиль растождествляется с личностью, которая
теперь ни в чём не виновна – от её лица как будто вещало что-то
другое. За пользователя говорит то, чем он представляется, и эта
одержимость не позволяет соотнести комментарий с тем, кто его
оставил. Отсюда вытекает зачеловеческая природа пользователя: в
условиях сростки Сети и тела, трудно отделить биологический
аспект от информационного (сетевой робот, пишущий как живой;
одержимый живой, похожий на робота), следовательно,
принципом, отделяющим живое от неживого, может служить
творческая реакция на раздражитель. Робот пока что не способен на
неё – он, как и пользователь, воспроизведёт заложенный
программой шаблон, способный лишь ненадолго обмануть
человека. Верно и обратное: нетипичные реакции или их

94
отсутствие, неулавливаемое поведение, частая смена жительств и
профилей – древние механизмы выживания всё ещё служат людям,
которые хотят быть звероуловленными от раздражающих брендов.

16. Переход между потребительской и пользовательской

культурами (пол-культура) ненамеренно показывает
фантастический роман «Первому игроку приготовиться» (2016).
Значительная его часть посвящена «артефактам» поп-культуры
восьмидесятых гг. ХХ века, значение которых пытаются разгадать
игроки века XXI. То, что в восьмидесятых было просто набором
потребительских развлечений, только-только переходящих в
пользовательскую стадию (минувшее растворялось в грядущем),
для героев романа превратилось в поле пресуществления, в
непрекращающийся процесс освоения, улучшения, раскапывания и
поглощения. Персонажи романа на полном серьёзе посвящали годы
своего времени комиксам, игровым автоматам, репликам из
фильмов, сезонам сериалов, работая с ними так, как экзегеты
работают с Писанием. В ходе этой насыщенной работы, то, что
было простым коммерческим развлечением восьмидесятых,
начинало приобретать новые качества. Героям «Первого игрока»
мало было просто слушать былую музыку, смотреть былые
фильмы, играть в былые игры, нужно было колонизовать эти
явления, дойти в них до совершенства, прислониться к ним так,
чтобы оставить в титрах свой отпечаток. Одержимость стала
эссенцией, которая постоянно оживляет уже умершее, возвращая
его в круговорот вечной актуальности (что просто синоним
платежеспособности). Для человека, который вырос вне поля
метрополии, сотни отсылок к сериалам и мультикам выглядят
страшно, более того – нелепо, что в свою очередь является
хорошим испытанием на причастность или не причастность к
пользовательскому миру, но для самих пользователей это вполне
желанный, реально существующий оазис, в котором после работы
можно напиться воды из двоичного кода. Поп-культура становится
пол-культурой тогда, когда отслаивается в минувшее, становясь
объектом постоянной переделки и перепрохождения.
Пользовательская культура воспроизводима, повторима (что не
одно и то же), она хочет видеть в том же – уже другое, завлекая
пользователя миражом, что он, его неповторимое мнение и участие
обязательно сделают из чего-то типичного неповторимый

95
оригинал. В некотором смысле так и есть: пользователь нужен
новой рециклирующей пол-культуре в качестве осеменяющего её
кредита.

17. Пользователя неотвратимо влекут игры. Игра есть

деятельность, смысл которой заключается в участии, т.е. в самом
процессе. Играют не для того, чтобы выиграть, а для того, чтобы
играть. Игра вечный спутник человека и животного, о чём известно
ещё с Йохана Хейзинга (1872-1945). Но игра, описанная историком,
есть нечто, насыщенное смыслом, чем-то нерациональным,
нематериальным, входящим в человека помимо функциональности
его природы и тем придающее культуре и самой игре великую
целенаправленность. Хейзинга отметал современное ему игровое
богатство, отмечая, что древний агональный дух был изменён и
заменён отношениями пуэрилизма. Подростковая агрессия,
замешанная на ребячестве, пропитала не только соответствующую
возрастную группу, но и общество в целом. Тяга к зрелищности,
отсутствие юмора и крикливая наглядность соседствуют с
массовостью: «церемониальных жестов, лозунгов и паролей
(кличей, возгласов, приветствий)». Историк отмечает следующие
аспекты пуэрилизма: «далеко заходящая подозрительность и
нетерпимость к тем, кто не входит в данную группу, резкие
крайности в хвале и хуле» и «подверженность любой иллюзии, если
она льстит себялюбию или групповому сознанию». При этом
Хейзинга академично оговаривается, что пуэрильные отношения
были: «более чем достаточно представлены в ранних культурных
эпохах, но никогда – с такой массовостью и жестокостью, с какими
они распространяются в общественной жизни нашего времени».
Это ещё состояние предвоенного массового общества, толком не
создавшего потребителя, не говоря уже о пользователе.
Наблюдения Хейзинга важны для понимания того, как возникали
современные игровые множества, как в них исчезал дух прежней
состязательной и равной игры, заменённый пользовательской
зрелищностью. Современность часто определяют как время
безостановочной игры, что может вызвать благоприятные античные
воспоминания, но современность это иная игра с иными, новыми
правилами. Древние греки, имея для обозначения игрового три
разных слова, не применяют их ни к театру, ни вообще к зрелищу.
Это архаическое отношение проживания. Как тут не вспомнить

96
греческую актёрскую маску, из-за чего на сцене уже не что-то
представляется, но отождествляется. В Спектакле всё иначе.
Современная игра систематизирована, приобрела серьёзность,
техническую оснащённость и её соревновательный агональный дух
сместился в коммерцию, сферу перевозок, общественных рекордов,
архитектуры, рейтингов ВВП и благосостояния. Игра, бывшая
священным правом выхода из обыденности, сама стала
обыденностью. Освобождающая игровая страсть утихла, ибо
невозможно жить в состоянии постоянного праздника. Необходимо
отдыхать. А ещё, как отмечает Хейзинга: «Чтобы действительно
играть, человек должен, пока он играет, вновь стать ребенком».
Пользователь же пуэрилен и инфантилен, но при всей лексической
схожести это не ребёнок, который может превратить составленные
стулья в паровоз. Пользователь не способен на волшебство, ибо его
игра тотальна, а значит в ней не остаётся возможности для
священного вмешательства извне. Более того, произойди такое
вмешательство, пользователь обвинил бы его в жульничестве.

18. Больше всего состоянию пользователя соответствуют

компьютерные игры. Такая пользовательская игра занята
поглощением, её усилия направлены на дальнейшую сводимость
играющего к типовому механическому процессу. Даже метание
костей в чисто физическом аспекте, как движение кистей и рук,
намного сложнее однотипного клацания на мышку и клавиши. В
карты, шахматы, салки, поло, настолки всегда играют по-разному, с
чисто физиологическими особенностями и подходами. Но в
компьютерные игры миллионы пользователей играют практически
одинаково, опять же, если рассматривать только телесный аспект.
Сам инструментарий джойстика, клавиатуры, мышки предполагает
упорядочивание возможностей игрока, изъятия бунтующей стихии
игры ради погружения в невероятно зрелищную картинку или
процесс. К примеру, почему такого невероятного успеха добилась
игра «Minecraft»? В ней нет ни чётких целей, ни, как таковой,
концовки. Есть набор задач, которые необходимо осуществить в
процессе взаимодействия с разрушаемым и вновь возводимым
кубическим миром. Это приключение, не имеющее цели
приключения, абсолютное воплощение игры, которая ведётся
только ради самой игры. Выстраивай, исследуй, обнаруживай,
защищай и нападай, изобретай новые режимы игры, но никогда не

97
прерывай сам процесс. В принципе, возможности платформы
позволяют создать внутри «Minecraft» ещё один «Minecraft», и
стать частью ослепительной игровой рекурсии. Пользователю
предоставлена возможность, пока что ещё отсутствующая в жизни
– превращения бытия в исключительное добывание и
перераспределение, не имеющее конца и начала. Это предельная
одержимость структурой, которую можно безбоязненно расколоть
до кварков и царствовать над ними цельным, счастливым атомом.
Титанический успех «Minecraft» является ещё одним
свидетельством длящейся пользовательской культурной
революции.

19. В мире пользовательских отношений литература утратила

свою тематическую мощь. Она более не смысловой узел
коммуникации. Окончательная вещь вроде «Преступления и
наказания» более не привлечёт к себе такое внимание, какое
привлёк Достоевский. Закончилось даже маргинальное восстание
второй половины ХХ века. Произведения о наркоманах, скинхедах,
байкерах, панках, порнографах, футбольных фанатах, да о ком
угодно, лишь бы повествование заключалось в опасном и
откровенном потребительском переживании, перестали волновать
публику, ибо сам мир стал множественным и обнажённым. Сама по
себе эта литература была слабой, ибо строилась не вокруг вечных
человеческих проблем, которые можно раскрыть и через винтовой
подвал, а сосредотачивалась как раз на этом подвале: какую музыку
там крутят, какие наркотики употребляют, какие татуировки бьют,
как танцуют и говорят, что читают и смотрят… Точным
перечислением подробностей достигался «культовый» статус
произведения, ибо сила миметизма действовала как на одержимых
(«Автор в теме, он всё сам пережил!»), так и на людей вне круга,
трепетавших от вдруг раскрывшейся тайны. Культовый статус
десятков таких романов был обеспечен стилистическим
соответствием, находящим поддержку в гетто своих сторонников.
Это были понятные потребительские отношения, имеющие спрос
на товарной бирже. У пользователей другой интерес. Они могут
удовлетворить своё любопытство в два клика: стилистических тайн
больше нет, их незачем описывать и продавать. Пользователям
требуется открытый, незаконченный, достраиваемый мир,
располагающий потенцией к доделыванию и переделыванию. Так,

98
в последние времена по-настоящему популярны были лишь три
книги-серии: «Властелин колец», «Гарри Поттер» и «Песнь льда и
пламени». Каждая из них представляет продуманную микро-
Вселенную, которая настолько грандиозна, что приглашает к
сописательству всех желающих. Эти книги ценны не чтением, а
прочтением – мир Гарри Поттера привлекает тем, что на правах
мракоборца можно поучаствовать в его открытии и описать какой-
нибудь лес с оборотнями. Можно ли представить, что также будут
дописывать каноническое «Преступление и наказание»? Нет,
потому что это текст, застывший в классической позе. Он не
открыт для евро-ремонта, уже высказав то, что подразумевал.
Напротив, всё, что оставляет лакуны, загадки, пасхалки, шифры,
желанно для пользователя, ибо он одержим доделыванием и
переделыванием, вечным ремонтом уже построенного. В случае
литературы пользователь становится неписью, формой
современной нежити, живущей и питающейся чужим телом, что и
не позволяет ему окончательно умереть. Неписи стекаются на
литературные миры, имеющие очерченную границу, но притом
имеющие в этой границе значительные пустоты, варианты,
альтернативы, в общем, то, что можно заполнить личной
пользовательской интерпретацией, где Драко Малфой наконец-то
полюбит Гермиону. Это как проклятие современной литературы,
так и нехитрый механизм её успеха: автор обязан оставить
пользователям кусок своего произведения, дать им то, что они
могут описать сами, иначе его труд останется навеки безвестным. К
сожалению, сегодня мало кто соглашается на забвение.

20. Если юмор строится на распознавании механизма шутки,

игре, требующей интеллектуальных навыков, то пользовательский
юмор требует исключительно узнавания. Пользовательский юмор
понятен только тем, кто в теме, а тематизировать себя можно
только приобщением к определённому стилистическому
множеству, где есть свои герои и антигерои, своя событийность и
причинность. Без этого вхождения пользовательская шутка так и
останется непонятой, ибо будет не просто апеллировать к чему-то,
а прямо переносить контекст сериала, музыкальной группы,
фильма, актёрского состава, компьютерной игры, отдельного знака
и пр. Можно рассмотреть следующую сетевую юмореску: экзамен в
медицинском, студенты по очереди опускают руку в

99
анатомический мешок и на ощупь определяют органы. Одна
студентка долго щупает что-то маленькое и пушистое, а затем
стеснительно говорит: «Это мышь». Два старых профессора
удивлённо переглядываются: «Вы не спешите, подумайте
хорошенько». Студентка снова щупает и уже уверенно отвечает:
«Да мышь это! Дохлая мышь!», а затем вынимает из мешка
мёртвого мышонка. Профессора подскакивают, и один экзаменатор
встревожено спрашивает у другого: «Коллега, чем же мы вчера
целеустремлённо набивали карманы!?». Мякоть шутки невозможно
вычленить из неё самой, необходимо безусловное внешнее знание,
которое сделает юмор доступным, в данном случае – текст песни
Егора Летова «Русское поле экспериментов». Посмеётся только тот,
кто вхож в стилистическое множество «Гражданской обороны»,
ибо сумеет распознать цитату и отсылку. Такой юмор наиболее
приближён к профессиональному, который до конца ясен только в
сложном контексте сообщества, но профессиональный юмор всё-
таки предполагает логику, механизм смеяния, саму сцепку
веселящих деталей. Анекдот: «Надпись на заборе: "Там, за углом,
продаются решетки стальные". Ниже приписка: "Их для дворца
своего покупал шлемоблещущий Гектор…"» хоть и окажется
непонятен тем, кто не знаком с гекзаметром «Илиады», но сама
литературная инверсия будет считана интуитивно, просто как
странный порядок слов и такой же странный на него ответ. А в
пользовательском юморе нет зацепки, которая помогла бы его
распутать, он целиком основывается на уже-бытие и его
бесконечных повторах, переделках, изменениях. Это юмор
предельно модульный и взаимозаменяемый, главное найти для него
подходящий шаблон, который бы вместил бесконечное число
вариантов. Отсюда известная пользовательская зацикленность:
одна и та же «шутка» безостановочно звучит в политическом,
культурном, региональном, глобальном контекстах, ибо важен не
этот контекст, а генеалогическая прослеживаемость юмора. Если
же она ведёт в непользовательское пространство, то тем хуже для
тех, кто там обитает, ибо они будут вычленены в паузу, протянутую
через все средства моментальной коммуникации. Это травля речи,
когда её отдельный кусок, отщеплённый от контекста, подвергается
насилию, пародированию, осмеянию, разрыву и удлинению.
Вместо гогочущих одноклассников – графические редактора,
видеомонтаж, симулятор голоса, производящие сростку с нужным

100
профилем. Юмор вдруг лишился древнего интеллектуального
усилия, раскрывающего слова в потеху. Для смеха требуется знать
генеалогию контекстов, заучить трескучую партитуру звякомира.
Пользователи перешли к уже-знанию, наработка которого
открывает смех стилистических множеств: только тогда картинка и
подпись к ней заставят улыбнуться. Важность пользовательского
юмора в том, что это идеальный пример раздебнения,
объединяюще-разъединяющего знака, который одновременно
глобализует и сепарирует. Каждый бренд смеётся гетто своих
контекстов. Всё их многообразие не выучить и за целую жизнь. Но
то, что для распознавания шутки необходимо уже-знание,
парадоксально цементирует пользователей – так они распознают
тех, кто входит в нужное стилистическое множество.

21. Пользователя бесполезно детализировать, так как он

вариативен настолько, насколько вариативна современная
культура. У пользователя множество оттенков, стилей, родинок,
шрамов и профилей. Отделать пользователя можно только самыми
общими понятиями, даже направлениями. Важнее повторить, что
пользователь определяется сросткой с брендом, который в процессе
владения усиливает или улучшает одержимого, а тот благодарно
распространяет власть бренда. Само наполнение при этом
совершенно неважно. Оно может быть любым. Пользователь – это
мешок: что положишь, то и несёт.

22. С виду пользователь может казаться существом

травоядным, но втайне им могут владеть самые жестокие бренды,
такие как бренды маньяков, школьных стрелков и массовых
убийств. Как правило, их воспроизводит молодёжь, в полной мере
атакованная пользовательскими отношениями. Отсюда
обязательная манифестация масакра, прямое включение из него, но
главное – точное стилистическое повторение предшествующих
образцов. Якорным брендом в данном случае выступает
«Колумбайн», который миметически заставляет исполнителя
выбирать ту же расцветку одежды, похожее оружие, тактику и
библиотечный финал. Парадоксально то, как резня, должная
подчеркнуть стилистическую неповторимость пользователя, такого
сильного и солипсичного, на деле выливается в клишированное
повторение, указывающее на то, что убийца ещё одна копия копии.

101
Это сродни публичному оголению, когда удовлетворение
доставляет не явленная телесная похожесть, а то, что её так долго
скрывали под одеждой. Это наслаждение выпрыгивания из-за угла,
акцентированный на себе шок. Он достигается за счёт разницы
между тихим или забитым прошлым со странностями и
неожиданно-кровавым настоящим. Важно не сделать, а именно
«повторить», воспроизвести уже бывшее, вплоть до любимых книг,
музыки, цитат и видеоигр кумиров. Это предельно возможная
одержимость, которая даже в столь редких, экстремальных
проявлениях не являет собой чего-то значимого, важного,
выходящего из поля бренда. Мотивация пользовательских убийц
кажется бесцельной и бессмысленной, но их смысл и цель
заключены не в них самих, а в первопроходцах жанра, которые, в
свою очередь, тоже ссылаются на предыдущий опыт, как
раскаявшийся Б.Лукатис на сцену из «Дневника баскетболиста». В
свою очередь, вокруг отстрельщиков формируется ещё живое
брендовое множество, пускающее своего кумира на стилистические
лоскуты. Это множество просматривает всю музыку, все игры, все
цитаты, все записи своего означаемого, пытаясь разглядеть в них
некую глубину, но, в лучшем случае, распознаёт лишь
человеконенавистничество или вульгарный солипсизм.
Потенциальный стрелок неизменно черпает вдохновение из
подобного анализа и сам становиться его продолжением. Это
репрезентация объекта, комментарии которого вновь подвергаются
представлению, чтобы ещё раз быть репрезентированными. Такой
подход стал массовым лишь в ХХ веке, особенно на его закате, но
более всего в веке ХХI, когда к прессе и телевиденью добавилась
множественность Сети. В мире появился тип пользователя,
который занялся не только набившим оскомину самовыражением,
но и «за»-выражением и «пере»-выражением, продолжая уже
отжитое и возвращая уже минувшее. То, что можно было бы счесть
безумием, в случае пользователя оказывается ещё одним витком
стилистической петли, накинутой не только на свою, но и на чужие,
невинные шеи.

23. Пользователь существо сущее. Пользователь так же, как и

все, плачет и хохочет, но плачется и хохочется ему в силу внешнего
условия, в силу бренда. Часто речь идёт просто об отображении
«плача» и «хохота», что выражается в беззвучном «ахахаха», с

102
каменным выражением лица напечатанным по ту сторону экрана.
Бытие, как то, что высекается из жизни посредством направленного
волевого усилия, встречается среди пользователей крайне редко, а
если оно встречается, вероятно, уже нельзя говорить о наличии
пользовательских отношений. Пользователь относится к
происходящему, как к уже отзвучавшему, уже увиденному, уже
случившемуся, ведь он существует во множестве обновляющихся
потоков, за новинками которых нужно ежесекундно поспевать. Это
«уже-бытие», не в том, высоком философском смысле, а уже-
бытие, свершающееся в настоящем так быстро, что тут же
отталкивает себя в прожитое, в ушедшее, минувшее. Пользователь
на всё смотрит так, как будто оно уже осуществилось, и в этом
осуществлении как будто осуществился сам пользователь. «Ты уже
видел?» – популярнейший пользовательский вопрос ставит того,
кто, быть может, ещё ничего не видел, в обязывающее состояние
уже увидевшего. «Уже» подразумевает свершившееся, постоянное
напряженное включение. Пользователю всеми силами нужно быть
в этом «уже», бежать за новой техникой, альбомами, одеждой,
модами, маргиналиями и персонажами. Отстать от уже-бытия,
выпасть в то, что требуется долго и мучительно переживать, для
пользователя невозможно, ибо тогда он выпадет из
смыслообразующего множества. При всём эпатажном
отшельничестве, пользователь боится быть действительно
одиноким, не состоя в каких-либо статусных потребительских
сообществах.

24. Пользователь существо экологичное. Он не просто

озабочен чистотой и исправностью, но незримо полагает
экологичность частью более широкого понятия нормы. В неё
пользователь вписывает толерантное отношение к мировому
многообразию (покуда оно не редуцируется до состояния
конкретного бренда), тем самым нивелируя значения заведомо
нестилистических объектов (расы, пола, религии и т.д.). В
пользовательском понимании они объявляются неданностью,
которую всегда можно сменить подобно цвету волос, либо к ним
вырабатывается само-отношение, которое изменяет характеристики
нестилистических объектов. Так, можно физиологически являться
особью женского пола, но при этом ощущать себя мужчиной, и
ощущение (а это важнейшая часть стиля) будет надежнее

103
объективной данности. Экологичность набивает нормальность
пухом всевозможных различий, но её задача не в создании
мягкости, которой сопровождается жизнь пользователя, а в
унифицировании окружающего пространства. Единственный
конфликт, который ему позволен – это конфликт потребительских
предпочтений, бесконечный спор о простынях и раскрасках.

25. Пользователь испытывает непреодолимую тягу к

очищению. Он выводит лишнее, как с жёсткого диска, так и с тела,
чистит карму, список друзей, сообщество, ратует за выдворение из
священного множества всех, кто не соответствует его бренду. Через
очищение пересекаются самые разные множества: политическое
будет требовать чистоты рядов, а то и народа, нации, расы;
поклонническое множество проведёт жизнь в вечном отсеивании
попутчиков и позёров. Пользователь подозревает свою
сконструированность, поэтому трёт себя, желая очиститься до
какого-то изначального ядра, подводной структуры, вокруг которой
наросли ракушки. Но такой структурой является лишь бренд,
докопаться до сияющей непосредственности которого считается
невероятной удачей. Так проявляется двоякая экологичность
пользователей: она эгалитарна, т.к. стирает сущностные различия,
толерантно сводя человеческую разность к простым брендовым
механизмам и совершенно нетерпима, агрессивна, ибо сам процесс
стирания насильственен, да и не все хотят расставаться со своими
различиями. Обывающий пользователь метрополии с ужасом
воспринимает периферийного мигранта и желает очиститься от
него. Мигрант, только что вступивший в пользовательские
отношения, мечтает очистить от коренных жителей свой район или
заставить соблюдать их свои стилистические правила.
Политический пользователь, выступающий за неравенство, мечтает
очистить мигрантов депортацией или ассимиляцией в правильное
стилистическое множество. А политический пользователь,
выступающий за равенство, хочет очиститься уже от неравенства…
Политические, социальные, культурные отношения существуют в
режиме постоянного отшелушивания, это луковицы, лежащие в
одной корзине. Трясь друг об друга, они становятся неразличимы,
показывая, что за слоями шелухи скрывалось их общее свойство. А
именно мучительная тяга к сохранению и продолжению себя, что в
эпохе Спектакля означает неминуемое расширение брендов.

104
 26. Неистребимо желание пользователя считать себя водным
раствором.

27. Пользователь, как апологет универсализма и полезности,

подчинил даже самую последнюю тему, остававшуюся неполезной
и неудобной. Любовь. Она не имеет функциональности, как и не
имеет причины, ибо нельзя сказать, как ты любишь и за что ты
любишь. Если же «как» и «что» подыскивается определение,
скажем, «я люблю тебя всей жизнью» и «я люблю тебя за твои
глаза», то речи о состоянии любви идти уже не может. Определить
любовь, значит испарить её. Пользователи поступили полезнее –
они превратили любовь в приложение, удобную программу для
очищения организма. Поцелуи стали средством против морщин, а
самой любви нашёлся синтезированный химический эквивалент.
Для пользователя не должно остаться того, чего нельзя произвести
и чем нельзя продолжаться. Это производство развёртывают под
благовидным предлогом счастья, и окончательная
функционализация любви произойдёт одновременно с излечением
параличей, заменой утерянных конечностей и всеобщим возвратом
зрения. Благородное желание помочь калекам неотрывно связано с
общим настроем по функционализации всего человеческого тела –
оно должно быть починено, дополнено, разглажено, вытянуто в
прокрустовом ложе технологий. Тело инструментализируется,
бокам и коленкам необходимо соответствовать ряду поставленных
свыше задач, что подгоняет под набор соответствий и саму любовь,
которой предписывают удовлетворение яичников. От мысли, что
человеческая любовь может быть сознательным несовершенством,
волевым принятием не только радости, но и горя, пользователя
бросит даже не в дрожь, нет… а так, – к дантисту.

28. Уничтожение любви как всегда началось с языка. Любовь

исчезает тогда, когда мы не можем о ней говорить. Пользователь
объявил любимого «партнёром», неким равноправным
контрагентом, больше похожим на юриста, нежели на
сопрягающуюся волю. Партнёра уже нельзя полюбить. С ним
можно только ночевать. Партнёр и не мог не появиться вслед за
брачным договором, который расставил людей на позиции, будто
это две потенциальные армии. Партнёр – ещё одна ипостась

105
пользователя – стал сменяемым элементом половых отношений,
предполагающих союз встречных требований. В случае неполадок,
партнёра можно заменить, а для более продвинутых пользователей
– прокачать партнёра на духовно-психологическом тренинге, дабы
любовь вернулась в штаны. Поиск партнёра стал процессом, и его
специалисты подскажут, каким правильным набором функций
должен обладать тот самый кандидат. Случайность, внезапность,
несовершенство, тайна изгнаны из партнёрских отношений, как то,
что не может быть учтено договором. Им на смену пришли
запросы, возможности, оценка. Вместо абсолютной конечности,
породнившей вечную жизнь с полным развоплощением, любовь
оказалась перенастраиваемой функцией, которая к кому-нибудь, да
приладится. Если предложить пользователю поочерёдно быть с
набором из ста человек, пообещав, что в этой центурии находится
«тот самый единственный», пользователь, не задумываясь,
перепробует все варианты. Ведь он верит, что любовь – это сумма
возможностей, следовательно, чем шире выбор, тем вероятнее
результат. Пользователь не представляет, что можно сделать только
один выстрел. Он хочет очереди. И сам становится её частью.

29. Особенное внимание пользователь уделяет своему и

чужим телам. Это двоякий процесс, который может быть
разветвлён к прямо противоположным позициям. Первая из них –
отношение к телу, как к средству получения удовольствий. В этом
случае тело воспринимается мясной машиной, с которой сросся
профиль её оператора. Будучи соединены воедино, машина и
оператор становятся средством и одновременно источником
получения удовольствий. Оператор такой машины ведёт её по пути
наименьшего сопротивления, например – в приложение для
знакомств, либо закаляет машину в тренировках, чтобы у неё
появился новый функционал, который, опять же, будет
преобразован в физические наслаждения. Таким пользователям
свойственно оценивать себя и окружающих, как объекты
возможного участия в чувственных процессах. Сюда относится не
только тяжесть упругой груди, но и ум, обаяние, сердечность –
любое качество, которым можно удовлетвориться в процессе
владения. Другая, противоположная позиция – показное или
искреннее незамечание своего и чужого тел. Объявляется, что
качества тела не являются объективными, а конструируются

106
стереотипами, поэтому тело необходимо деобъективизировать и
полюбить таковым, какое оно есть. Пользовательские отношения
здесь проявляются более явно. Как попытка избавиться от
программы, которую нельзя удалить, приводит к удару по
клавиатуре, так и принятие тела без стереотипа, его
санкционирующего, приводит к состоянию одержимости. Отказ от
стереотипа становится отказом от здравого смысла, когда телесные
атрибуты, опасные, скажем, для здоровья своего носителя,
объявляются важной частью этого пользователя. Необходимо
любить себя, потому что это часть меня. Сростка происходит куда
глубже, чем можно было бы подумать. Пользователь превращается
в безродную мышцу, уверенно ласкающую свою долготу.

30. Исследуя тело, пользователь рано или поздно сталкивается

с тем, что оно конечно. Причём его очевидная конечность,
выраженная в понятном биологическом угасании, пугает не так
сильно. Одержимость процессами позволяет не задумываться о
смерти, которая, будто речь идёт о госте, просто не может
нагрянуть в разгар какого-то действа. Пользователя не устраивает
арифметическая конечность его тела. Это неудовлетворённость
тем, что пока ещё существует предел массы, роста, конечностей и
заполнения телесного пространства вообще. Площадь покрова,
который дозволительно перестраивать, приводит пользователя в
бешенство. Он хочет менять себя, хочет продлеваться и ушиваться,
но тело человеческое, пока ещё защищающее свой геном,
предоставляет пользователю весьма скромные возможности
изменения. Поэтому пользователь вынужден работать с тем, что
есть. Отсюда такое внимание к трём аспектам тела – коже, волосам
и мышечной массе. Кожа предоставляет возможность раскрашивать
её, но доступная поверхность эпителия конечна, что не позволяет
вместить все нужные татуировки. Если бы пользователь умел
сбрасывать кожу, он был бы самым счастливым существом на
свете. Он бы получил обновляющуюся возможность перекраивать
себя, тем самым выражая владеющую им одержимость, но, так как
блаженный союз с пресмыкающимися ещё нескор, приходится
изворачиваться. На ясный рисунок не набьёшь ещё один ясный
рисунок (от одного из них придётся отказаться), поэтому поверх
татуировок, исчерпавших пространство тела, насаживается
пирсинг. Так выглядят наиболее одержимые пользователи,

107
исчерпавшие географию тела вплоть до собственных век. Им не
хватает пространства, отчего одержимые вынуждены возводить
подобие антиутопической урбанистики: нагромождать на теле
новые архитектурные уровни и слои. Мышечная же масса
увеличивает объем тела, который, опять же, нужен для лучшего
выражения одержимости. Пользователь становится сложенным из
большего количества кирпичиков, которые можно употребить на
построение храма своего бренда. Напротив, женский пользователь,
как правило, стремиться уменьшить свой объём, но это стремление
имеет прежнюю цель – так чётче выражается одержимость
здоровым образом жизни, худобой и подтянутым телом. Что
характерно, пользователи уверены, что никогда нельзя достичь
наибольшей массы и наистройнейшей худобы, ибо «всегда есть к
чему стремиться», т.е. можно и дальше занимать себя процессами,
не имеющими начала и конца. В любом случае, игры с мышечной
массой – это доступные пользователям забавы по изменению
собственных границ, то есть изменению степени лояльности к
охватившей их одержимости. Но вот волосы, в отличие от кожи и
массы, позволяют полностью задействовать их в одержимых
процессах. Волосы, как и ногти, растут на протяжении всей жизни
– если и не на голове, то хотя бы на теле. Их можно остричь, зная,
что они вырастут снова. Их можно перекрасить, понимая, что это
не навсегда. Волосы имеют подходящую для конструирования
структуру – дреды, гребни, косички, хвосты, проборы, бороды и
бакенбарды – волосы можно сформировать во что угодно или
избавиться от них под ноль. Волосы оставляют игровую
возможность перезагрузиться, отменив действие, оказавшееся
неправильным или, что чаще, просто надоевшим. Волосы на
текущий момент являются самым доступным телесным средством
выражения одержимости. Вместе с татуированной кожей и
колебаниями массы они составляют телесный портрет
современного пользователя.

31. Пользователь чрезвычайно занятое состояние,

исповедующее множество различных процессов. Их
коллекционируют, как их родители коллекционировали когда-то
потребительские товары. В демонстрации процессов образуется
фантомная иерархия пользователей – фантомная, потому что
никому до конца не ясно, чем одержимость «iOS» лучше «Android».

108
Пользовательская занятость кажется соревнованием, где прямо со
старта нужно доказывать, что ты уже победил. Поэтому
пользователь вынужден постоянно быть занятым. Даже когда он
жалуется, что хочет остаться дома и просто лежать на диване, это
значит, что пользователь будет валяться в одеялах, залипая в сериал
и изредка отвечая на сообщения. Вероятно, пользователю
недоступно состояние покоя и ничегонеделания, ибо оно
напоминает страшащую его конечность. Напротив, любимые
занятия пользователя определяются своей длительностью и
воспроизводимостью. Это процесс забивания татуировками, часть
которых всегда можно свести; это компьютерные игры, особенно
такие игры, где требуется устанавливать рекорды, которые тут же
можно побить; это процесс совокупления, чаще всего выраженный
в порно – даже не из-за увеличенной плоти, а из-за того, что её
можно останавливать, перематывать и начинать сначала,
практически повелевая чужими телами; это процесс «cosplay», в
котором можно прожить ещё один профиль; это процесс похода в
спортзал, призванного бесконечно улучшать конечное тело; это
процесс фотографии – самого доступного пользователям искусства.
Важно, чтобы процесс не был сторонним, касался самого
пользователя, окатывая его кипящими брызгами жизни.

32. У пользователя давно не осталось времени, хотя он

предпочитает думать, что просто экономит свободные минуты,
выкраивая из каждого действия свой автономный досуг. Само
наличие досуга, этого заглублённого отдыха, подразумевает
большую зависимость, от которой можно отгородиться стеной
мерцающего экрана. То, что выстроить эту стену можно в любой
момент (хоть в полёте, хоть за столом), означает наличие тотальной
всеобщей занятости, поглощение всякого исходящего тепла,
проникнувшего повсюду и сделавшего всякое увлечение формой
рекреационного досуга. С каждым днём всё труднее просто побыть
с собой. Между «быть» и «собой» наслаивается прокладка за
прокладкой, обещающие отгородить пользователя от внешнего
мира. Это наушники, закольцованные на рекордах игры,
расслабляющая музыка, умные браслеты. Когда в уши больше не
проникает посторонний шум, когда пальцы пристроены вертеть и
печатать, а глаза фокусируются в точке экрана – досуг пользователя
расслаивается, теперь он поглощён и поглощаем, ведущий и

109
ведомый, он отчуждён от суеты и тем особо уязвим для неё. Так,
находясь в общественном транспорте, пользователь не станет
изучать лица или пейзаж за окном, а сочтёт, что раз время всё равно
потеряно, стоит провести его с пользой и, например, послушать
звукокнигу. Пользователь уверен, что ничего не должно пропадать
и потому совмещает то, что плохо совмещается. Это совмещение не
Юлия Цезаря, а эргономики и рациональности. Если едешь в
транспорте – послушай лекцию или, в более продвинутых случаях,
помолись. Идея экономии времени важнее уместности и тем более
целеполагания. Меньше всего на свете пользователь согласится
заниматься чем-то вдумчивым, постоянным, одним. Нет, сидя,
прислонившись к окну, он будет копаться в телефоне; посещая
концерт, он будет тут же его снимать; находясь в одиночестве, он
не забудет рассказать об этом. Пользователю недоступны
единственные, существенные переживания. Ему важно разбавлять
процесс процессом, читая – худеть, худея – умнеть, умнея –
крепнуть. Даже питьё кофе из стаканчиков – маленькая, но
отличительная черта пользователей. Утром, на бегу, показываясь
занятым человеком, спешить в процессе-толпе и отхлёбывать на
ходу напиток, без которого не вписаться в ритм актуального
гражданина: кофе напиток для тех, кому вечно не хватает времени
– им заменяют перекус, и он же занимает мелкую моторику
пальцев. Это напиток-процесс, который можно растягивать и
заменять другие, конечные действия. Воистину, если бы у
пользователя имелся любимый кодекс, он бы назывался
Процессуальным.

33. Пользователь считает своим долгом переносить себя с

места на место, гордо называя это путешествиями. Съездить на
выходных куда-нибудь, открыть новую страну, отправиться в
поход со спичками и спальниками – пользователь обязан
переносить себя, словно болезнь. Он весь в движении, но это
движение вызвано не внутренним усилием или необходимостью, а
простым отсутствием корней. Пользователю достаточно дуновения
зарплатного ветерка, чтобы покатиться по асфальтовой дорожке в
новый асфальтовый городок. Тогда пользователь впадает в
состояние туриста, который, как водомерка с фотоаппаратом,
скользит по натянутой поверхности планеты. Туризм – авангард
брендовой унификации, упорядочивающий не только человека, но

110
даже рельеф: на неприступные горы прокладываются маршруты с
перилами, а безлюдные пляжи заносятся в платный каталог. Как
писал Эрнст Юнгер (1895-1998): «Туризм вытаптывает ландшафты,
на которые однажды ступала его нога. Механическое
воспроизводство налагает цепи – цепи путешествующих,
автомашин, гостиниц. Жители из гостеприимных крестьян и
пастухов превращаются в официантов и временных слуг. Они
утрачивают корни; растет обманчивое
благосостояние». Достопримечательности влекут туриста не как
эстетический или исторический объект, а как их представление,
отслоённое в бренд. Туризм – это некий пробег по
сформулированным брендом отметкам, чьё символическое
посещение нужно обязательно выставить на всеобщее обозрение.
При этом пользователи привыкли высмеивать обычных туристов,
которые, впервые приехав куда-то, пугливо ходят стайками и
боятся сделать шаг вне отеля. Такие люди, наоборот, ещё не
лишены истинных человеческих качеств – страха, неуверенности,
для них новый город действительно новый, что таит опасность и
приключения. Тогда как пользователь самоуверенно забирается в
малоизвестное место и также самоуверенно пользуется там
кредитной карточкой. Ему хочется уникальных открытий, хочется
«не таких» фотографий, хочется быть тем, кто собрал невероятные
переживания и первым выложил их в Сеть. Пользователь алчет
обладать культурным капиталом, который тем сильнее теряет
ценность, чем больше людей начинают им обладать. Поэтому
пользовательский турист существо горделивое, добывающее
значимость из непрекращающихся перемещений, но эти
перемещения осуществляются в выглаженном рельефе, который в
т.ч. выглаживает сам пользователь, то есть в рельефе готовой
инфраструктуры и приготавливаемой природы. Пользовательский
турист есть бесплатный скаут рынка, поддерживающий в
сохранности прежние и протягивающий новые маршруты. В них не
может быть никакой свободы, а только заранее
запрограммированное перемещение. Впрочем, пользователя это не
волнует. Главное рассказать, где он уже был, а где только хочет
побывать, чтобы оттолкнуть новое в уже бывшее. Пользователь
верит, что бессодержательное скольжение по ландшафту даёт что-
то его личности, хотя вся задача таких путешествий – это
сглаживание всего выступающего, неровного, острого,

111
каменистого. Пользовательские перемещения превращают планету
в покатую гальку, по которой можно беззаботно скользить, не
опасаясь споткнуться или порезаться.

34. Рассмотрим случайный пользовательский текст:

«Представьте, что вы бессмертны. Просто представьте. И при
этом обладаете всемогуществом. Вы можете создавать миры.
Наблюдать за ними. Управлять ими. Разрушать их. Это должно
быть забавным, но рано или поздно надоест. Изучать природу
окружающей вас действительности вам неинтересно – вы
всезнающи. Вы страдаете от скуки. Ваша вечность становится
всё более пресной. Бессмертие, всемогущество и всезнание уже в
тягость. И что же вы делаете? Вы создаёте новый мир. Нет,
целую вселенную. Задаёте исходные условия, настраиваете
параметры. И сами вступаете в игру. Ваш персонаж – случайный,
по умолчанию имеет минимум знаний о той реальности, в которую
помещён, и наделён минимумом физических умений. Память о вас
настоящем стёрта абсолютно – это необходимо для полного
погружения. Игровой процесс конечен – ну хотя бы здесь, хотя бы
на время, вы можете прочувствовать прелесть смертности,
неведения и беспомощности, ощутить всю полноту вкуса бытия.
Основная цель отсутствует, ведь достигнув её вы бы вышли из
игры. И поэтому весь смысл сводится к поиску отсутствующей
цели. Наконец-то вы почти счастливы. Наслаждаетесь отличной
графикой, непредсказуемостью сюжета и процессом поиска
смысла. И лишь мимолётная тоска по чему-то давно утраченному
или забытому заставляет вас иногда задумчиво поднимать голову
к небу». Как это часто бывает у пользователей, текст распылён в
Сети, с незначительными изменениями проявляясь на самых
разных площадках и с трудом фокусируясь на породившем его
авторе. Текст сразу предлагает представить желанную одержимость
– бессмертие, которое так удачно тянется во времени. Упиваясь
новым разрушительным функционалом, будущему пользователю
напоминают, что рано или поздно он станет заключённым
одержимости («Вы страдаете от скуки. Ваша вечность становится
всё более пресной»). Одержимость подсказывает мнимый выход из
этой ловушки – начать играть, сузив свой функционал до
примитивных, но потому удовлетворяющих алгоритмов. Это как
пройти тот же уровень, но с закрытыми глазами или снова

112
выбраться из лабиринта, но уже не пользуясь картой. Сущностно
мир, как и условия задачи, не изменились, но изменились средства,
и изменение средств предлагается принять за избавительную
панацею. И хотя объявляется, что «игровой процесс конечен», это
как всегда иллюзия конечности, ибо «весь смысл сводится к поиску
отсутствующей цели». Предлагается беззаботно наслаждаться
«отличной графикой, непредсказуемостью сюжета и процессом
поиска смысла», то есть цель снова в том, чтобы просто идти к ней.
В этом кратком тексте неосознанно растворена вся философия
пользователей. Во-первых, это желание быть одержимым, как
правило, чем-нибудь могущественным и бесконечным, вроде
бессмертия. Во-вторых, вызов, связанный с одержимостью,
купируется с помощью более прочной сростки. В тексте
всемогущий Демиург создаёт внутри мира-ловушки мир-ловушку
поменьше, куда на время погружает себя. Так и пользователя
пытается обуздать одержимость гаджета, требующая ещё большего
в себя погружения: скажем, внедряя потребность освоить весь
функционал программы, предложив изучить для этого
иностранный язык по иностранным же сериалам. Естественно, их
будет показывать этот же гаджет. В-третьих, сростка позволяет
ощутить временную конечность, которая растворяется в процессе
проживания самого процесса. Иллюзии вполне достаточно, чтобы
не волноваться, потому что полная и одномоментная конечность
настоящего пользователя ввела бы в ступор. В ней невозможно
наслаждаться идеальной графикой. В ней будут титры. Но под
конец текста всё равно проявляется некоторая надежда.
«Мимолётная тоска по чему-то давно утраченному» вполне
явственно отсылает не к оставленному на время всемогуществу, а
состоянию, предшествующему пользователю. Иногда пользователь
грустит по временам, когда он был несовершенным человеком,
создающим настоящий сюжет и настоящую конечность.
Растянутый процесс, пусть даже это приятное растягивание
полового органа, притирается своей бессмысленностью,
вытекающей из своей же длительности. Пока ум терзают подобные
сомнения, человек ещё может обратить состояние пользователя
вспять.

35. Если пользователя обозначает нескончаемый процесс, как

быть с Создателем, Творцом? Человек не может понять Бога как

113
Бога, т.е. как то, что он есть или чем он есть, с самой зари
человечества описывая эту волю именно как процесс. То есть Бог
доступен как то, чем Бог занимается. Бог творит мир – его
называют Творцом. Бог создаёт человека – его называют
Создателем. Получается, Бог абсолютный пользователь? Во-
первых, если Бог всемогущий, тогда он может определиться,
исходя из самого себя. Для бытия ему достаточно только себя и не
требуется соотношения с чем-то внешним. Во-вторых, Бог, хоть и
положил начало миру, как процессу, имеет (например, в понимании
религий с богооткровениями) чёткий план. Всё имеет смысл,
потому что всё рано или поздно закончится. Кроме того, само
наличие Бога, то есть того, что было прежде всякого начала, а,
следовательно, пространства и времени, означает наличие чего-то
неизменного, не являющегося процессом. Напротив, представим,
что Бог не остановился и продолжил творить на седьмой день,
продолжая создавать и создавать мир. Вполне вероятно, что
никакая история до сих пор бы не началась, потому что Бог
слишком сильно был бы увлечён процессом, т.е. не имел бы сил
закончить свой замысел. Но мир уже сотворён. История уже идёт.
Что-то непоправимое уже случилось. Можно даже указать, что
только на уровне Бога смысл оказывается освобожденным, ибо ему
больше ничего не требуется представлять, осуществлять,
доказывать, ему можно даже нигде видимо не присутствовать, что
рождает ложное и такое знакомое чувство богооставленности.
Пользователь же, напротив, неостановим и потому представляет,
дополняет, достраивает себя, оглашая эхом коридоры Вселенной.

36. Точнее всего надвигающегося пользователя почувствовал

русский ожидающий аскет Владимир Соловьёв (1853-1900).
Незадолго до смерти он написал знаменитые «Три разговора», куда
вошла «Краткая повесть об антихристе». В ней Соловьёв духовидно
излагает свою версию Конца. Он начнётся в Азии, которую
объединит Япония, затопившая панмонголизмом Россию и Европу.
В ходе долгой борьбы полувековое азиатское владычество
сбрасывается, и на месте старых европейских государств к началу
ХХI века возникают Европейские Соединённые Штаты. Внутри
Штатов начинается идейное брожение, рождающее новых людей.
Один из них – аскет, интеллектуал, сверхчеловек – решает, что на
него возложена миссия завершить дело Христа. Так появляется

114
антихрист. У него нет рогов, и от него не пахнет серой. Антихрист
по Соловьёву – красавец, филантроп и вегетарианец. Он с
маниакальной гордыней напоминает, что не ест мяса, к тому же
следит за экологическими проблемами и проблемами скотобоен.
Это образованный человек, обуреваемый жаждой сделать мир
лучше, пока эта жажда не преображается в антихристово желание
сделать мир собой. Ценностью на первый взгляд объявляется
человек, но в действительности человека прокручивают в
мясорубке, чтобы возникло «равенство всеобщей сытости». Новое
общество как огня боится разделения – религиозного и
национального – но не в смысле религиозной или национальной
ненависти, а в смысле существования целей, границ и стоящих на
их страже понятий. Антихристово действие, описанное
Соловьёвым, прежде всего отказывается от цели, всецело доверяясь
самому процессу, приятному и обольстительному мясному турне.
Антихрист приводит человечество к ложному совокуплению, а
немногие изгнанные, объединившись в пустыне, создают союз,
чтобы участвовать в последней битве со злом. Видно окончание
главной идеи Соловьёва: противоположности, то есть католики,
протестанты и православные, достигнув в своём бытии полного
разделения, объединяются в новое всеединство, которое
приветствует спускающаяся с небес Богоматерь-София. Это
всечеловечество противоположно общечеловечеству. Последнее
рождается из отрицания абсолюта. Я могу быть хорошим, не
соотносясь с идеалом. Я могу быть хорошим сам по себе или по
сравнению с другими пользователями. Но раз никаких абсолютов
нет – ни моральных, ни трансцендентальных – значит, что и я
также не абсолютен... А я ведь есть! Я здесь стою! Я говорю! Я
чувствую! Значит, я всё-таки Бог, ибо я, в отличие от него,
существую объективно. Соловьёв блестяще почувствовал
наступление новой пользовательской религиозности и новых
пользовательских святых – М.Цукерберга, И.Маска, С.Джобса. На
правах местночтимой иконы – П.Дурова. Недоступное общение с
ними пользователям заменяют ангелы-бренды, которые накачивают
одержимость верующих с помощью технических новинок.
Поразительно, но в «Краткой повести» на службе у антихриста
появляется чудодей по имени Аполлоний, который завораживает
толпу демонстрацией совершенных технологий. Эти технические
новинки приправлены восточной мистикой. Просто потрясающее

115
сходство представлений Аполлония с «Apple» и его презентациями.
Каким образом Соловьёв смог угадать, что околобуддизм и
«iPhone» будут символом веры ХХI века? А может он и не
угадывал ничего? Ведь морфология пользователя достаточно ясна.
Она не придумана чьим-то злокозненным планом, а соответствует
природе человека, склизко удовлетворяя его биологию.
Пользователь просто технологичный дикарь, его нужно постоянно
удивлять и впечатлять. Говоря о знаках пришествия антихриста,
Соловьёв произносит следующее: «dass sein Hauptwerk ein
Feuerwerk sein wird». Это парафраз на Иоанна Богослова: «и
сотвори́ чудеса́ вели́ка, да и о́гнь сотвори́тъ сходи́ти съ небесе́ на
зе́млю предъ человѣ́ки», (Откр. 13:13). Дословно немецкий
оригинал можно перевести так. Его шедевром будут фейерверки.

37. Судьба пользователя незавидна. Рано или поздно он

перегорит, погнавшись за собственным обновлением. Тело
человека совершенствуется медленнее, нежели бренды, и
накапливающаяся разница изжаривает пользователя, доводя его до
апатии. Ему хочется угнаться за каждой новинкой, а сделать это
физически невозможно. Поэтому пользователю следует оказать
посильную помощь. Пожалуй, сделать это труднее всего, ибо
пользователь горд своим положением и с превосходством
посмеивается над всем, что не входит в циркуляцию брендов.
Выпустив положенные остроты, пользователь отталкивает
протянутую руку и гордо входит в двери срамной лавки.

116
 Гиф VI
Срамная лавка

1. В предисловии «Комментариев к обществу Спектакля» Ги

Дебор (1931-1994) немножко притворно заявил: «Более чем уверен,
что появление этих комментариев будут приветствовать от силы
пятьдесят или шестьдесят человек». Ги Дебор напрасно
притворился мёртвым – Спектакль заметил его. Наследие стратега
давно включено как в курсы самообороны, которые Спектакль
проводит для своих пользователей, так и в программы тех, кто
пытается сокрушить интегрированную версию Зрелища. Её Дебор
описал в 1988 году, ещё до предпоследнего исторического события
– краха СССР. Сам по себе Спектакль – это высшая стадия
развития товарного производства, когда от продуктов этого
производства отслаиваются образы (бренды), начинающие
опосредовано определять отношения между людьми. Спектакль
опустошает реальную жизнь с её непосредственными
переживаниями, оттесняя подлинность в коммуникационное
Зазеркалье. Чтобы вернуть ощущение жизни, человек вынужден
осваивать вывернутый наизнанку образ: считать, что новость

117
случилась, потому что о ней рассказал диктор; веровать в
существование определённого места лишь по его фотографии;
понимать, что такое война, по фильму о ней; знать о любви лишь
по примеру того, как любили другие. Мир Спектакля – это мир
тотальной кажимости, подмены и фантомов. В нём не осталось
места для лжи, ибо это предполагало бы уголок правды. В мире
Спектакля есть лишь всеобщая инфляция, обесценивание всякого
слова и говорения, уравнение насмешки и серьёзности, где в
незаметной дроби укрылись господствующие производственные
отношения. Они замкнуты на самих себе, не позволяя недовольству
обрушиться на что-то действительно важное, раз за разом
направляя критику на какое-то из следствий Спектакля. Тогда как
жуткий смысл Спектакля заключается в вытеснении вовне
непосредственных переживаний, откуда те продаются
обкраденному человеку в виде товаров. Они возвращаются к
пользователю через сети моментальной коммуникации и
устаревшие социальные объекты, чтобы снова, только уже в
дважды отчуждённом виде, отслоиться в представляемое. И так
бесконечное число раз, накручивая слои целлофановой шелухи.
Возникает двойной парниковый эффект – не только то, что
попадает в Спектакль извне, остаётся в нём, но и то, что возникло в
нём самом, лишено трансцендентального выхода. Никому и ничему
больше не прорвать небосвод. Самым жутким кошмаром общества
Зрелища служат не гигерианские зарисовки, а что-то вроде парада
олимпийских сборных – спортсмены идут и снимают то, как
стадион снимает, что они идут. Спектакль есть нестерпимо
совершенная зацикленность самолюбования.

2. В «Обществе Спектакля» 1967 года Дебор выделил

сосредоточенную и распылённую версию Зрелища, присущие
условно рыночным, демократическим и условно нерыночным,
автократическим обществам. Сосредоточенный Спектакль
поддерживает свою власть более прямолинейно, не стесняясь
овеществлять свои каменные символы и задействовать грубую
силу. В Спектакле распылённого типа фетишизация товарного
производства достигла таких невероятных масштабов, что её даже
не требуется защищать с помощью танков и автоматов. Надзор
выражается не только в дубинках, но, скорее, в кино и
супермаркетах. Спектакль распылённого типа более изощрён, умён,

118
у него нет сердца, которое можно было бы проткнуть в
революционном жесте, а Спектакль концентрированного типа
уязвим, потому что бесхитростно показывает угнетённому человеку
вышку с вертухаем, которую всё-таки можно свалить. Но в 1988
Дебор указал на новый, интегрированный штамм Спектакля. Он
сочетает методы как распылённого, так и сосредоточенного
Зрелища, где: «…все самые омерзительные стороны этих двух
форм спектакля становятся ещё более ядовитыми, чем прежде».
Интегрированный Спектакль не сконцентрирован в точке
идеологии, но его метастазы проникли во все клетки жизни. Она
вытянута в процесс, не позволяющий шагнуть от прошлого к
будущему, но замкнутый на коммерческой лжи, скрытности и
технологичности. Ги Дебор определяет интегрированную версию
Спектакля как господствующую на планете. Тем не менее, прошло
уже немало времени, и, возможно, настала пора выявить ту форму
Спектакля, которая только что вышла на сцену.

3. В театре есть понятие апарте – реплика персонажа,

адресованная самому себе, но, соответственно, адресованная
зрителям. Актёр говорит как бы для себя, но как бы для других.
Корень тянется к латинскому «a parte», что в русском языке раньше
нераздельно называлось всторону. Это краткость, брошенная
подальше от собеседника, но попадающая в зрителя. Вне сцены
апарте услышать невозможно, но только на сцене оно слышимо
всем. Если сделать из апарте прилагательное, получится слово
«апартеидный», сразу отсылающее к политике расовой сегрегации
и, шире, разделению вообще. В сумме это хорошо выражает
нынешнее состояние Спектакля: актёр на сцене как бы не замечает
других актёров и отпускает про себя реплику, разделяющую тех,
кому она на самом деле предназначалась. Таким образом,
апартеидный Спектакль – это Спектакль, бросающий реплику в зал
и тем производящий видимость разделения.

4. Итак, если Спектакль, который существовал в мире, был

всеобщим, то каков же тогда апартеидный Спектакль? Первым
делом апартеидный Спектакль уничтожил приватность. Её
иллюзию на время породила Сеть, с чьим анархическим посылом
пришлось бороться заградительным Надзором. Его технологии
обогнали технологии ухода от контроля, средства которого

119
дешевеют, автоматизируются, а значит и распространяются. По
данным аналитической компании «IHS Markit» в Китае к 2017 году
установлено более ста семидесяти миллионов камер наблюдения, а
к 2020 году планируется установка ещё полумиллиарда камер. Если
представить, что Надзор будет расти по экспоненте, рассеивая
всякую непрозрачность, то как за двадцать-тридцать лет изменится
поведение тех, кто стоит за кнопками этого Надзора? Что их будет
сдерживать в мире, который круглосуточно освещают софиты?
Вспомнят ли надсмотрщики о всеядном прошлом? Изменят ли свой
рацион? По-прежнему существует масса обходных путей,
избавляющих от Надзора, но подавляющее большинство
пользователей бесхитростно оголяют себя перед всевидящим оком.
Пользователи уверены, что их данные надёжно хранятся на
серверах, или, что хуже, пользователи, будучи уверены, что их
переписка и фотографии потенциально подотчётны Надзору, всё
равно не предпринимают защитных мер. Участвуя в моментальной
коммуникации, пользователь уже, по одному только факту своего
участия, соглашается с тем, что выступает не только перед
адресатом послания, но и перед бесчисленным легионом зрителей.
Потенциально они могут прочитать всякий жест и подмигивание.
Тайна сообщения испаряется, ибо её убивает обязательная
перлюстрация. Пользователь ставится на контроль таких же
пользователей, которые, чуть что, засудят его в комментариях, а в
крайних случаях придётся вмешаться слугам Надзора, которые
действуют по старинке – тюрьмой и прикладом. Спектакль
становится паноптикумом, где все камеры находятся по его центру.
Так сбывается первое правило апартеидного Спектакля –
высказывание, произносящееся в нём для себя, всегда произносится
на публику.

5. Тотальная разделённость апартеидного Спектакля на

первый взгляд вытекает из его апарте. То, что произносится для
себя, но себе не предназначено, уже предполагает раскол. Во-
первых, это раскол говорящего, вынужденного расслаиваться
между собой и настоящим адресатом. Во-вторых, это раскол между
соперниками по высказыванию – теми актёрами, которые так же
стоят на сцене, но делают вид, что не слышат апарте. В-третьих, это
зрители, воспринимающие реплику. Именно зрители, которые в
условиях апартеидного Спектакля также являются актёрами (хотя

120
бы в силу того, что у них есть выход на сцену-Интернет), обращают
апарте в общественные колебания. Ведь реплика может
понравиться далеко не всем. Будучи фанатами того или иного
бренда, пользователи, столкнувшись с апарте, начинают входить с
ним в резонансы и диссонансы, что придаёт всему Спектаклю
движение. Достаточно певице сделать «сумасшедшее» признание, а
известному спортсмену отпустить неудачную шутку, как
происходит «взрыв», образуется «событие», поглощающее и
распространяющее внимание. В зрительном зале тут же возникают
разделённые и непримиримые фракции, начинающие враждовать
друг с другом. Новинка эпохи в том, что возмущённые
пользователи сами могут выйти на сцену и выплюнуть с неё своё
апарте, которое произведёт новое, уже меньшее разделение. Важно
отметить, что апарте является разделяюще-объединяющим знаком,
который одновременно создаёт своих сторонников и противников.
Это своего рода раздебнение, неудобное, неудачное слово, которое
высвечивает этот же неудобный и неудачный процесс. Стоит
прозвучать кассовому апарте, как зрители раздебняются на
согласных и несогласных, которые вновь делятся и тасуются
благодаря новым апарте. Такими сообщающимися колебаниями,
появляющимися вдруг и исчезающими также незаметно, Спектакль
имитирует биение своего сердца. Тем не менее, это раздебнение
лишь видимое. Оно, как и в прежних версиях Спектакля,
запрограммированно на стадии товарного производства. Так,
наличие на рынке производителей статусных кроссовок уже
предполагает то, что в подворотне за них будут пояснять банды
подростков. Какое бы хлёсткое апарте не слетало со сцены, и как
бы ни был разгневан зритель, поднимающийся на неё, не стоит
забывать, что весь конфликт происходит в театре.

6. Можно возразить, что сущность апартеидного Спектакля

уже содержится в Спектакле как таковом. Безусловно, Спектакль
последней селекции в целом повторяет черты распылённого,
сосредоточённого и интеграционного предков. При этом в самом
названии апартеидный Спектакль отрицает своего отца –
интегрированное Зрелище. В каком-то смысле апартеидный
Спектакль испытывает Эдипов комплекс, откатываясь от мнимого
единства к мнимому противоречию. Путём проб и ошибок, система
апартеидного Спектакля выяснила, что демонстрация ложных

121
конфликтов, т.е. конфликтов, в основу которых положено
столкновение брендов, является более устойчивой и прибыльной
стратегией, нежели пасторальное единство всего сущего.
Столкновение брендов предполагает вечную, но иллюзорную
конфликтность, потому что ничто так не увеличивает продажи, как
воздушное столкновение почти одинаковых товаров. Кроме того,
на становление апартеидного Спектакля повлияла моментальная
коммуникация, в первую очередь Интернет, позволивший зрителям
включиться в нескончаемый поток мнимых конфликтов. Они для
апартеидного Спектакля своего рода детонационный двигатель:
«Apple» против «Samsung», «Marvel» против «DC», «Toyota»
против «Mitsubishi», «Canon» против «Nikon». В предыдущих
Спектаклях досуг человека отчуждался с его минимальным
включением. Сидение у телевизора предполагало отупляющее
потребление картинки. Апартеидный Спектакль требует от
человека нагрузки, которую он выполняет с великой радостью –
достаточно прочитать комментарии под резкими апарте.
Пользователи с полной самоотдачей разгоняют колесо Спектакля,
которое их же и переедет, а затем, сделав круг, переедет ещё раз.
Апартеидный Спектакль закольцован коммуникацией, в которой он
распространяется, и её могущество стократно превзошло
могущество классических СМИ. Даже вырывается грустный вздох,
когда читаешь написанные Дебором в 1988 году мысли о СМИ:
«…они уже сейчас развиты настолько, что целое поколение
оказалось окончательно подчинённым их воле, а значит, воле
спектакля».

7. Спектакль интегрированного вида был описан Ги Дебором,

как самая совершенная версия Зрелища. Ничто не ушло от его
жгутиков: «Спектакль отныне пронизывает всё общество». Вслед за
приватностью интегрированный Спектакль расправился с памятью.
Долгому связному повествованию необходима отстранённость,
тайна рассказчика и одиночество библиотеки. Ничего подобного в
прозрачном звякомире попросту невозможно. Длинная
повествовательная история сменилась ворохом псевдособытий. Ни
что более не истинно и ни что более не может по-настоящему
произойти. Но с момента провозглашения интегрированного
Спектакля, всё-таки произошло историческое событие – крах
СССР, а значит, в мире ещё наличествовала воля разрушать и

122
творить. Следовательно, интегрированный Спектакль либо не
вышел на полную мощность, либо не был совершенным и
абсолютным, раз допустил то, что могло подразумевать
альтернативу (хотя бы и очень жалкую). Апартеидный Спектакль,
напротив, имеет большую власть и распространение, но и он не
является конечной версией Зрелища. Апартеидный Спектакль
допустил возникновение ещё одного исторического события –
Исламского государства, которое, кстати, прекрасно
ориентировалось в механизмах Представления. Это событие
возникло на самой периферии Спектакля, там, где его влияние было
по-возможности минимально. Тем не менее, произошло разделение
на «до» и «после», чего Спектакль предпочитает не допускать,
погружая мир в вечное симуляционное настоящее. Абу-Бакр аль-
Багдади, выступив 5 июля 2014 году в соборной мечети ан-Нури,
провозгласил создание всемирного Халифата и приказал всем
мусульманам планеты встать под его знамёна. Подобное заявление
можно было бы проигнорировать, если бы за ним не последовала
ожесточённейшая война с кучей стран и волна терактов по всему
свету. С этой точки зрения, Абу-Бакр произнёс в мечети ан-Нури
нечто похожее на апарте. Оно раздебнило мусульманский мир на
тех, кто высмеял псевдохалифа и на тех, кто поехал за него воевать.
Отличие от театральщины в том, что это был действительный
конфликт. Он выразился даже не в количестве жертв и взрывов –
полностью спектакуляционные США производят их в несравненно
большем количестве – а в предложении реальной и жуткой
альтернативы господствующим отношениям. На краткий миг в
земли благословенного Шама вернулась история. Как бы ни были
отвратительны зрелищные практики Исламского государства, но
оно показало, что апартеидный Спектакль может быть преодолён. В
том числе с заимствованием его методов.

8. Если поискать в современности последовательных

ситуационистов, они обнаружились бы не в концептуальных
столичных подвалах, а в Исламском государстве. Ситуационисты
планировали бороться со Спектаклем созданием мест чистого
праздника, свободного от властных иерархий и подчинённых
своевольной игре. Освобождение должно было проявляться в
создании ситуаций, размыкающих обыденность сцены. Взрослые
пьяные дети хотели играть прямо на проезжей части. Исламское

123
государство исповедовало примерно такой же принцип: оно
размыкало медийную обыденность шоком натуральной
наглядности. Постановочные ситуации, созданные Халифатом,
стоили жизни тысячам человек. Пользователи заворожено
наблюдали банальные, в общем-то, казни, холодя свою кровь тем,
что на демонстрируемых кадрах всё взаправду. Зрителя было не
удивить смертью на экране – он привык к ним в кинокартинах. Не
удивить его было и настоящими убийствами, которых пользователи
успели насмотреться с камер видеонаблюдений и телефонов
очевидцев. Новинка Халифата была в том, что он показывал
настоящие казни в иллюзорных кинодекорациях, которые стояли
здесь, на Земле, в настоящем, а не выдуманном мире. Зверства
транслировались с ощущением реального времени, чуть ли не с
включённостью зрителя в пустынный масакр. При этом
наглядность не замыкалась на себе, не показывала казни ради
казней, а отсылала к онтологическим для ИГ вопросам. Халифат не
отрицал Зрелище, а использовал его инструменты во всей их мощи,
и тем создавал ситуации. Они проявлялись в чрезмерной
концентрации наглядности, в пафосе и китче, который выглядел бы
чрезмерным даже в голливудском фильме, но казался чем-то
реальным в пустынном кино. Своего рода это была практика
детурнемана, наложения на уже существующий текст значения,
которое его полностью меняло. Доселе публичные казни
показывали в бессодержательном кино или на дёргающейся камере
исламистов предыдущего поколения. HD-казнь, переняв методику
своих предков, неожиданно оканчивалась казнью с широким
разрешением и объективным посланием. Искажение проходило по
нерву Зрелища, соблазнительность которого обращалась не против
него самого, а против конкретных врагов Исламского государства.
Это создало бренд, на который слетелись тысячи пользователей со
всего света, продолживших разделять мир на до и после. Даже не
задумываясь о существовании Спектакля, ИГ попыталось
апроприировать его, что одновременно перенесло образ Халифата в
пространство шуточек, приколов, несерьезности и пародий, но и
вручило ему права главного террористического бренда на планете.

9. В «Комментариях» Дебор почувствовал надвигающуюся

власть следующего псевдособытия – терроризма. Интегрированный
Спектакль, потеряв давнего соперника, страны бюрократического

124
социализма, задумался о спарринге с мировым терроризмом. Ги
Дебор связывает терроризм с бюрократией, которая прикрывает его
завесой скрытности: «Тотальная скрытность, окутавшая общество,
стоит прямо за спиной у спектакля. Только под её сенью спектакль
может вить свои тенёта». Мыслитель находился под впечатлением
от таинственного убийства своего друга, кинодельца Жерара
Лебовичи, поэтому ударился в конспирологию: «История
терроризма написана самим государством и поэтому крайне
познавательна». Терроризм имеет настолько скрытую природу, что
невозможно установить его истинных причин и заказчиков, но он
необходим, потому что: «…по сравнению с терроризмом, всё
остальное является более приемлемым или, в любом случае, более
рациональным и демократичным». Если отвлечься от туманных
намёков Дебора о связи терроризма и государственной бюрократии,
то терроризм действительно подходит на роль главного
антагониста Спектакля. Во-первых, он бьёт неизбирательно, сразу
по всем, что ставит Спектакль в выигрышное положение – ведь он
репрессивен избирательно, санкционно, благоразумно скрывая то,
что он по определению репрессировал всех. Во-вторых: «Если не
Спектакль, то кто»? На фоне действительно отрезанных голов во
имя действительного Аллаха любой пользователь предпочтёт мир
недоброй доброты и цифровых фантомов. В-третьих, дисперсный,
всепроникающий, растворённый среди нормальности акт
терроризма, проявляющийся вдруг и без предупреждения,
позволяет Спектаклю незаметно отойти в сторонку. Ведь его
природа точно такая же дисперсная, всепроникающая,
растворённая. По-сути Спектакль и есть легализованный
терроризм, который нуждается в явном, нелегализованном
терроризме, чтобы не выдать себя. В-четвёртых, для поддержки
внутреннего единства необходим тотальный внешний враг, но
такой враг, у которого не было бы критических точек, нанеся удар
по которым, можно было бы его победить. У терроризма таких
точек нет, либо они скрываются – как скрывается поддержка
монархиями Залива исламистских движений. Это необходимо для
того, чтобы онтологический враг не исчез, а вслед за ним не
распалось единство, обеспеченное существованием противника.
Спектакль, изобретая терроризм, просто копирует себя. Это не
значит, что терроризм сконструирован теми, кто с ним борется. Это
значит, что противники терроризма сконструировали о нём

125
представление, отвечающее интересам Спектакля. Покуда
терроризм существует подобно инфицированным зомби, время от
времени набрасывающимся на прохожих, он выгоден Спектаклю.
Насилие, сжатое в концентрированный акт (в отличие от атаки на
конкретные узлы Зрелища), в глазах пользователя становится
проявлением наглядности, неким опасным аттракционом, который
трагически сломался, но пощадил выживших. Этот кровавый слом
будет пониматься, как случайный разрыв жизни, которая
прервалась так нелепо и вдруг, что пользователя это не испугает и
даже не впечатлит, а лишь убедит в правильности прежнего
существования. Чтобы удостовериться в этом – надо лишь
пересмотреть случившееся. Любой взаправдашний теракт тут же
включает сотни окружающих камер. Пользователи, мимо которых
пролетела шрапнель или промчался грузовик, спешат запечатлеть
то, как преобразилась материя. По своей силе это превосходит
оторопь самого теракта: средь искалеченных людей снуют
очевидцы с камерами, которые снимают, снимают, снимают, будто
это может оказать первую помощь. Как нужно мыслить, чтобы,
оказавшись средь разодранного мяса и вываливавшихся кишок,
догадаться включить камеру? Пользователь, столкнувшись со
спорадическим насилием, стремится вырвать его из настоящего и
растянуть в процесс, который можно будет пересмотреть в
старости. Отдельный теракт всегда поглощается пользовательскими
отношениями, разносясь по венам моментальной коммуникации.
Но как только терроризм организуется в чёткую территориальную
структуру, подобную Исламскому государству, то есть становится
видимым, реальным, существенным, имеющим прошлое и
будущее, ход Спектакля нарушается. Если за ударом неминуемо
последует ещё один удар, если в этих ударах есть логика, режим
скрытности отбрасывается и начинается прямое военное
столкновение, то есть сама история.

10. Ги Дебору приходилось спорить с тем, что Спектакль

вообще существует: «…меня иногда упрекали в том, что я выдумал
его из чистого воздуха, а ещё чаще звучало обвинение, что я дал
лиху в расчётах, особенно касаясь единства и глубины
проникновения спектакля, а также его действительного
воздействия». Несовершенные версии Спектаклей умели
маскироваться, высмеивая утверждения о своём присутствии. В

126
целом это удавалось. Гнев протестующих, особенно в Спектакле
сосредоточенного типа, был направлен на что угодно, кроме самого
Зрелища. В его распылённом собрате критика Спектакля была
уделом немногочисленных маргиналов, часто неспособных
повлиять даже на собственного кота. Интегрированный Спектакль
и вовсе не сталкивался с недовольными: «Как результат, реальность
уже не воспринимает спектакль как нечто чуждое». Тем не менее,
хотя сопротивления интегрированному Спектаклю не существует,
он не явлен зрителям. Коренное отличие апартеидного Спектакля в
том, что пользователи знают, что существуют в Спектакле.
Представление о том, что человечество живёт в полной иллюзии,
или в виртуальном мире, соками которого питаются машины, или
под властью неведомых спецслужб, или под колпаком лживой
свободы – это вполне себе распространённые темы Спектакля,
когда он хочет творить. «Матрица», «Бойцовский клуб», «Хвост
виляет собакой», «Секретные материалы», «Они среди нас»,
серьёзные и несерьёзные, сложные и несложные, все эти поделки,
казалось бы, раскрывают пользователю то, что мир кажется не тем,
чем он есть на самом деле. Спектакль беззастенчиво обнаруживает
себя, указывая на все возможные сценарии власти. Он заранее
показывается с помощью яркой картинки, которая ослепляет
пользователя и предохраняет его от действительно глубокой
критики Спектакля. Как говорится: если хочешь что-то спрятать –
положи это на самое видное место. В зависимости от
разновидности, пользователь знает, что бренды манипулируют им;
что его личные данные доступны секретным центрам обработки;
что всё куплено истинными владельцами этого мира; что шоу и
реклама направлены на промывку мозгов. Но при этом
шокирующем знании, признающим объективное существование
некой Лживости, пользователь вполне согласен жить в ней. Это
парадокс (или достижение) апартеидного Спектакля – зритель знает
о производимом им раздебнении, но апарте, бросаемое со сцены,
волнует его гораздо больше того, что вообще приходится сидеть в
зрительном зале. В конце концов, там разносят попкорн и есть
мягкие кресла. Апартеидный Спектакль совершил настоящую
революцию – он перестал прятаться, явившись пользователям во
всей своей мощи. То, что спрятано, всегда вызывает недоверие, как
засекреченные спецслужбы вызывали недоверие у позднего
Дебора. Темноты боятся или хотят проверить её. Темнота – это

127
одновременно страх, эротика, любопытство. Эти предпосылки
могут завязать действие. Очень опасное действие. Спектакль
устранил эту уязвимость, рассказав о себе в сотнях популярных
книг, фильмов и песен. Любой неликвид всегда будет поглощён и
осмыслен Спектаклем. Он попробует всякий яд, лишь бы
выработать иммунитет. Если это понадобится, апартеидный
Спектакль даже вооружит своих противников – с высокой долей
вероятности они начнут хвастаться, выкладывать оружие в сети
моментальной коммуникации и сразу окажутся под присмотром
Надзора. Спектакль явил себя для того, чтобы стать обычным
прохожим, влиться в повседневность настолько, чтобы быть
принятым за ещё одного пассажира метро. И это ему удалось.
Миллионы пользователей, апартирующих в Сети о мировых
заговорах, в понедельник собирают дипломат и отправляются на
работу. Рядом же едет то, что ещё вчера обличалось под разными
именами и частностями. Достаточно повернуть лицо и увидеть в
стекле своё заспанное отражение.

11. Ги Дебор подчёркивал: Спектакль обладает невиданной

силой, ибо его защищают добровольно, с пеной на устах.
Апартеидное Зрелище не стесняется объявить о своём наличии
через кассовый фильм, хотя предыдущие версии Спектакля
предпочитали таиться в тени. Современники пожимали плечами
или просто смеялись, если перед ними высвечивали ложь
Спектакля. Его природа снисходительно объяснялась тем, что «так
было всегда» и «это просто выбор самих людей». Тем не менее,
даже в самих речевых практиках, используемых современниками,
наличие Спектакля явлено без всякой на то стыдливости. Когда
вдруг случается какая-то катастрофа, ураган, авария, эффектное
преступление, паника, когда люди падают, сражённые пулями,
когда происходит что-то ненормальное, изгнанное Спектаклем из
непосредственной жизни в опосредованное представление, зрители,
вновь превратившись в людей, часто произносят всего одну фразу.
Она выражает потрясение очевидца, выдернутого из сладостных
грёз звякомира в жестокую подлинность. И всё то, что пыталось
казаться реальностью, сразу ставится под сомнением. Так что за
фразу часто произносят пользователи, пережившие какой-то шок?
«Это было как в кино».

128
 12. Часто можно увидеть попытку редуцировать Спектакль до
СМИ, Интернета, телевизора, медиа, Сетей и более мелких
частностей. Тогда как это просто средство выражения Спектакля, а
не сам Спектакль. Он порождается объективными
производственными отношениями, в случае апартеидного тёзки –
вакханалией брендовой экономики, разносящейся по сетям
моментальной коммуникации. Зрелище не может быть
персонифицировано и детализировано. Зрелище – это
межклеточное пространство, сама инфраструктура отношений. Не
только власть, но и то, что под и за властью. СМИ же – это лишь
ещё одна форма привязанности, наркотик, рассасывающийся под
языком. Это симптом больного общества, жар или сопли. Их
породило то, что вправду бы стоило уврачевать. Но если
представить официальное медиа, занимающееся критикой
Спектакля, эта критика лишь пошла бы ему на пользу. Содержание
Спектакля заключается не только в том, что подлежит передаче, но
и в том, как, посредством чего и для чего это передаётся. Удар по
Зрелищу, нанесённый после программы «Время», наткнётся на тех
же самых зрителей, только что поглотивших свою порцию
Спектакля. Сам характер такой коммуникации, что бы через неё не
было передано, предполагает чёткие, авторитетные роли
говорящего и слушающего, невозможность вступить в диалог,
оспорить, применить физическую силу. Передавать с помощью
официальных медиа критику Спектакля всё равно что передавать
лёд на раскалённой сковородке. Не является спасением и отказ от
слова «официальный», ибо Спектакль поддерживает любая
коммуникация, будь она хоть трижды подпольной и маргинальной,
если только эта коммуникация не предполагает включённость
адресата в диалог. Взаимодействие устраняет отстранённость,
отдаляющую человека от высказывания, имеющего мочь породить
событие. Только в снятии барьеров, отделяющих жизнь от её
адресата, возможна действенная критика Спектакля. Передачи,
клипы, песни, картинки, фильмы, обрушивающиеся на Спектакль,
но не предполагающие, что адресат должен сотворить это послание
вслед за его автором, также являются агентами Зрелища. Можно
насчитать десятки попыток критики Спектакля с помощью тех
каналов, по которым он распространяется. Эти попытки сродни
идее устроиться работать в систему Надзора, чтобы изменить его
изнутри. Характер моментальной коммуникации обесценивает

129
критику, потому что воспринимающий субъект нагружается
готовым значением, не предполагающим ответа. К примеру, что
стало в современности самой распространённой критической
формой? Короткое чириканье, музыкальная композиция и
обрезанное видео. Никто в здравом уме не будет добывать породу
из долгого текста, нет – посмотрят обобщающий ролик или
прокрутят обзорный материал. Исключение составляют
перегруженные умники из контекстных гетто, но они включены в
Зрелище ещё сильнее, нежели обыкновенные пользователи. Если
Спектакль и можно свести к частности, то она будет располагаться
не за экраном телевизора, а в характере господствующей
коммуникации, происходящей от силы товарных брендов.

13. Переход между состояниями Спектакля можно отследить

по изменению рейтингов глобальных компаний. В США 1917 года
пятёрка самых дорогих компаний была такова: «U.S. Steel»,
«American Telephone & Telegraph», «Standard Oil of N.J.»,
«Bethlehem Steel» и «Armour & Co». Понятная мощь индустрии и
отсутствие Спектакля как самостоятельной силы – сталь не очень-
то нуждается в своём оторванном образе. К 1967 году, через
пятьдесят лет, пятёрка крупнейших американских брендов
выглядела так: «International Business Machines», «AT&T»,
«Eastman Kodak», «General Motors», «Standard Oil of N.J.». Из
прежних лидеров позиции сохранили только «AT&T» и «Standard
Oil of N.J.». Больше никаких сталей, на их месте появились новые
индустриальные гиганты, в т.ч. заточенные на удовлетворение
спроса населения в машинах и предметах личного потребления.
Эпоха Спектакля в разгаре, непосредственное загоняют в
представляемое и объявляют, что его можно приобрести с
помощью определённых товаров. Ещё через полвека, к 2017 году,
меняется всё: «Apple», «Alphabet», «Microsoft», «Amazon»,
«Facebook» одинаково принадлежат к области высоких
информационных технологий. Это уже не сталь и не автомобили, а
программы, гаджеты, информация, услуги по приобретению какой-
либо вещи, то, что удовлетворяет безостановочный
пользовательский спрос. Наступает время апартеидного Спектакля.
По данным бренда «Forbes» в ценах 2017 года, стоимость пятёрки
компаний 1917 года равнялась бы примерно 84 миллиардам

130
долларов, а через сто лет первая пятёрка стоила примерно 3,3
триллиона. По данным «BrandzTop» к 2018 году стоимость ста
самых дорогих брендов на планете равнялась 4,4 триллионам
долларов. Их совокупная стоимость и темпы роста опережали
индекс S&P500 и MSCI. В пятёрке самых дорогих брендов 2006
года «технологичным» был только «Microsoft», но в 2017 году всю
пятёрку брендов заняли компании, занимающиеся
информационными технологиями. В 2006 году средний возраст
рейтинговых брендов составлял 88 лет, а в 2017 вдвое меньше – 42
года. Брендовая экономика молодится, подталкивая молодиться и
её пользователей. На первую половину 2018 года по версии
«BrandzTop» бренд «Google» стоил 302 миллиарда долларов,
«Apple» 300 миллиардов, «Amazon» 207 миллиардов, что
составляло треть от всей стоимости «Apple», около 40% от
стоимости всей «Alphabet» и примерно столько же от стоимости
всего «Amazon». В рейтинге «Kantar Worldpanel», основанном на
анализе потребления более миллиарда домашних хозяйств, за 2017
год в сфере предпочтения товаров народного потребления с
отрывом лидировала «Coca-Cola». За ХХ век бренды колоссально
выросли в стоимости и приобрели такое же колоссальное влияние.
Оно стало движущей силой апартеидного Спектакля, где казнится
счастливый во всех отношениях пользователь.

14. Для интегрированного Спектакля характерно переиздание

крепостного права: «Все эксперты служат государству и СМИ, и
именно таким путём они добились своего статуса. Каждый эксперт
отныне привязан к своему хозяину, и, благодаря современной
организации общества, для такого эксперта постепенно исчезли все
былые возможности быть независимым». Напротив, в апартеидном
Спектакле эксперты могут добиться повышения статуса без
обязательной службы государству и СМИ. Статус возникает в
постоянной перекличке апарте, т.е. в перебранке между самими
зрителями, которые получили для неё идеальный инструмент –
Сеть. Каждый может высказаться сразу для всего зала. И каждый
же производит фиктивное разделение этого зала. Лучше всего это
видно в комментариях к апарте, исходящему от статусного
пользователя. Эксперты оставляют в комментариях свои апарте,
которые порой становятся популярнее оригинала. Так

131
выстраивается статусная иерархия, которая чаще всего не имеет
никакого другого хозяина, кроме дисперсных принципов
Спектакля. Прекрасное воплощение эксперта – это капитан из
«Зелёного слоника», который задаёт страдальцу-Пахому самый
насущный вопрос: «Сколько было самолётов?». Эксперт мучает
Пахома бессмысленными и бессодержательными вопросами,
ответы на которые всё равно ничего не докажут, потому что
эксперт, будучи всего лишь прошаренным зрителем, не в силах
преодолеть влекущий его стереотип. Эксперт пленён им настолько,
что считает своим долгом нагружать дурацким допросом каждого
встречного, тем более, если тот этого не хочет. Даже точное
количество истребителей не создаст выход из ситуации: тут же
последует вопрос, а какие именно были самолёты? Эксперт
пассивен по отношению к довлеющей над ним теме, а зритель
пассивен по отношению к эксперту, что и рождает замкнутый круг
повторений, который в «Зелёном слонике» выглядит смешным, а в
жизни жутким. Ненарочная иллюстрация окажется ещё ярче, если
учесть, что «Зелёный слоник», приобретший бешеную
популярность, был сделан в жанре нонспектакулярного, т.е.
антизрелищного искусства. Популярным «Зелёный слоник»
сделали не телевизор и кинотеатры, а сами пользователи. Для этого
потребовалось не государство и начальники, а только возможность
просматривать чужие и издавать свои апарте. Это чистый продукт
комментаторов и экспертов. Классические СМИ давно не
поспевают за энергичными колебаниями пользователей, которые
ведут свои бесконечные апартеидные войны в брендах «Twitter»,
«Facebook», «Вконтакте» и «YouTube». Спектакль устранил ещё
одну ненужную прослойку – начальников, директоров,
контролёров. Отныне каждый эксперт напрямую привязан к самим
принципам Спектакля, т.е. к разделяемым практически всеми
положениям, согласно которым нужно зарабатывать известность,
производить и уделять внимание, постоянно показывать себя и
свою «деятельность» и никогда не останавливаться в производстве
наглядности. Начальником выступает сам ореол успешности,
которого попросту не достичь, если лениться и неохотно вкалывать
на Спектакль. В перепалке апарте рождается эфемерный
пользовательский статус. Но, будьте уверены, даже если вы в
точности знаете «сколько было самолётов» – это не спасёт вас от
пристрастного допроса эксперта.

132
 15. В апартеидном Спектакле угасает консолидированное
общественное мнение, но набирает силу мнение разрозненных
групп. Общественное мнение – это мнение консенсуса, того
хрупкого баланса, который устанавливается, когда затихают
колеблющие его споры. Общественное мнение вырабатывается на
проводимых с ним манипуляциях, но итог этих манипуляций
застывает во вполне отчётливой форме. В 1990 году кувейтская
медсестра Наира Аль-Сабах рассказала американской публике, как
солдаты Саддама Хусейна выбрасывали из инкубаторов
беззащитных новорождённых. Общественное мнение качнулось в
правильную сторону, и началась очередная война против
несвободы. Потом выяснилось, что плачущая медсестра – это
дочь кувейтского посла в США, а её история оказалась детищем
PR-агентства «Hill & Knowlton». Тем не менее, общественное
мнение манипулятивно сложилось, и его было не изменить.
Апартеидный Спектакль постепенно утрачивает силу
общественного мнения и приобретает силу разрозненного
множества. Общественное мнение, при всей титанической мощи,
представляет затаённую опасность. Это сила миллионов, целых
народов, стран, которые можно мобилизовать с помощью
определённых манипуляций. И это потенциально опасно.
Общественное мнение иногда может обратиться против ключевых
персонажей Системы. Безопасней заменить его разрозненной кучей
множеств, тем более масштабные конструкты наций давно и
успешно дробятся на мнения сексуальных, расовых, национальных,
стилистических, потребительских, пользовательских меньшинств, в
общем, всех маргиналов Спектакля. Сами по себе они неспособны
создать консенсус, ибо завязаны на маргинальность, следовательно,
их интересы не охватывают интересы значительной части общества
или других статусных меньшинств, но эта маргинальность может
быть сведена к меньшей игольчатой поверхности и, следовательно,
оставить прокол. К примеру, весьма популярен метод сексуального
скандала. Так в 2011 устранили Д.Стросс-Кана, когда
могущественное лицо Системы, допустившее её критику, было тут
же обвинено в изнасиловании и быстро сведено со сцены.
Спектакль реализуется по частям, для которых остаётся всё меньше
общих тем вроде терроризма. Происходит отход от
дисциплинарной модели общества, изолирующей человека не

133
просто в социальное место (больницу, тюрьму, школу), но и в
общую мораль, общее нормативное поведение. Спектакль ближе к
обществу контроля, вернее – самоконтроля, где пользователь
укореняется в социальной ткани через добровольное гнездование в
социальных сетях и моментальной коммуникации вообще. Надзор
осуществляется в непрекращающихся процессах вечного обучения,
открытого рабочего места, весёлого ежедневного тестирования,
домашнего лечения, а школьная оценка прикладывается даже к
фотографии завтрака. Чем больше в обществе приемлемых
позиций, тем больше в нём вариантов социализации, а значит
больше вероятности нарушить их предписанный распорядок, что, в
свою очередь, навлечёт гнев одной из множества
фрагментированных группировок. Чем дальше будет развиваться
апартеидный Спектакль, тем сильнее будет угасать в нём сила
общественного мнения. Мнения брендовых множеств, наоборот,
будут повышаться в цене. Когда-то, возможно через много лет,
времена газетных передовиц покажутся кому-то блаженным
Золотым веком единства и нравственности.

16. Поздний Дебор не находил в самом факте существования

СМИ чего-то отрицательного: «Причём по своей природе СМИ не
заключают в себе ничего плохого, более того, на них возложена
ответственная и достойная роль – способствовать развитию
общения, коммуникации, однако порою их деятельность приводит
к возникновению вот таких досадных излишков». СМИ
интегрированного Спектакля считались его полноправными
управляющими. Мощные государственные передатчики или
развлекательные частные лавочки, наследие сосредоточенного и
распылённого Зрелища, слились в неделимый медиа-театр.
Очевиднее всего такой подход выразился в компании «BBC»,
которая любит критиковать своих коллег по Спектаклю, например
«Russia Today» за то, что они являются государственными СМИ.
При этом «BBC» с лёгкой, немного обидчивой иронией указывает,
что вот оно-то государственным СМИ не является. Но до 2007 года
корпорацией распоряжался Совет правления, двенадцать членов
которого назначались действующим монархом по предложению
премьер-министра. Основной доход «BBC» предоставляет
лицензионный сбор на приём сигнала корпорации, налог на что
централизованно поддерживается государством и уклонение от

134
которого является уголовным преследованием. Так государство
освобождает себя от колоссальных затрат, но при этом всё равно
вынуждено, пусть и частично, финансировать «BBC». Правовое
обеспечение «BBC» – это королевская Хартия, которая позволяет
её держателю выполнять функции, согласованные
Великобританией, требующей от держателя выполнения
зафиксированных норм. То есть «BBC» это частично независимая
госкорпорация, которая до новой хартии 2006 года сочетала
государственные и общественные начала. Вполне типичная картина
того, как сосредоточенный и распылённый Спектакль слились
воедино, создавая иллюзию независимого и объективного вещания.
Но с 1 января 2007 года пример «BBC» позволяет говорить о начале
перехода к апартеидному Зрелищу. Согласно королевской хартии,
вступившей в силу 2007 году, «BBC» это безакционерная статутная
корпорация, управляемая «BBC Trust» и Исполнительным советом.
«BBC Trust» – некий общественный контроль, пришедший на
смену Совету правления, а Исполнительный совет стал заниматься
непосредственным руководством корпорацией. Попечители «BBC
Trust» назначают Генерального директора Исполнительного
комитета, обладают независимостью по отношению к
Исполнительному комитету и их решения обязательны для
корпорации, хотя наиболее щекотливые вопросы рассматриваются
«Office of communications», учреждённым государством органом
регуляции медиа-пространства. Двенадцать попечителей «BBC
Trust» по-прежнему назначаются сувереном по списку кабинета
министров. Само слово «trust» означает доверие, и смысл реформы
был в наложении некой прозрачности на деятельность «BBC», её
контроль со стороны общества. Якобы теперь решения корпорации
будут подотчётны самим потребителям, а значит, будут нести для
них максимальную пользу. Теперь «BBC Trust» может сохранить
какую-то передачу, если Исполнительный совет решит закрыть её.
Решение, без сомнения, «важное», но важно, что с домохозяйств
так и не был отменён лицензионный сбор, а попечители
общественного «BBC Trust», как и прежний Совет правления, снова
назначаются по рекомендации кабинета министров. Изменения
произошли, и эти изменения оказались структурными, но
структурными для внутренних дел самой корпорации, а не для той
внешней политики и функционала, который в ней был заложен. На
сохранившиеся отношения была накинута камуфлирующая сеть

135
общественного контроля. Зрителю необходимо знать, что ему что-
то подотчётно. Пользователь должен верить, что замена
телевизионного пульта на компьютерную мышку – это революция.
Апартеидный Спектакль прекрасно работает с новым,
оформившимся в XXI веке недоверием к СМИ с государственными
корнями. Там, где эти корни торчат наиболее явно, скапливается
едкая критика, но проблема в том, что такие корни есть у всех без
исключения ведущих СМИ. Поэтому везде, где это только
возможно, государственное влияние скрывается за общественным
контролем, народными движениями, низовыми инициативами,
гражданским присмотром. Так, представитель апартеидного
Спектакля, Д.Кирби, на брифинге Госдепартамента США 17 ноября
2016 года отказался конкретизировать свой ответ на вопрос
корреспондентки «Russia Today», мотивируя это тем, что «RT»
является государственным СМИ, а значит, не имеет отношения к
честной журналистике: «Я отказываюсь ставить «Russia Today» в
один ряд с представленными здесь независимыми изданиями». Из
зала прозвучал вопрос: «А ВВС?», но он остался без ответа. Даже
если бы Д.Кирби услышал его, то бесстрастно бы и с некоторым
удивлением ответил, что это порядочное СМИ, ибо оно не является
государственным. На этом рядовом брифинге вообще не
присутствовало независимых изданий, но Д.Кирби всё равно
бросил в зал апарте, которое его раздебнило. Апартеидный
Спектакль изобретает разделение даже там, где его нет. В компании
одинаковых лжецов он обязательно выявит самого бессовестного
лжеца, переключив внимание на их бессмысленную перепалку.

17. Апартеидный Спектакль не жалеет сил для обличения

государственной пропаганды, которая безостановочно лжёт
пользователю. Взамен пользователю предлагаются иные,
свободные СМИ, которые доносят до него правду. В эпоху
распылённого и интегрированного Зрелища это были СМИ типа
«ВВС», но с наступлением апартеидного Спектакля фокус
предпочтений сместился на Сеть. Моментальная коммуникация,
где между пользователем и информацией снимается
бюрократический барьер редакций, а сам пользователь может
начать создавать своё СМИ за пару кликов, пробуждает ложное
чувство свободы. Потребление продуктов классических СМИ,
вроде статьи в газете, сопровождалось простейшей

136
физиологической деятельностью – чтением, переворачиванием
страницы. Но продукция новых медиа уже не только потребляется,
но и используется. Она становится продукцией только тогда, когда
подвергается обработке пользователя. Он делает это бесплатно в
рамках магической интерактивности: кликает на гиперссылки,
расшаривает материал, пишет комментарии, занимается
распространением, созданием, хранением, правкой информации.
Без добровольного участия пользователя это была бы ещё одна
газета, только электронная, но включённость в неё человека создаёт
странную новую ситуацию. Это ситуация, когда потребитель-
читатель становится работником-читателем, бесплатно
предоставляющим свои услуги эксплуатирующему его Спектаклю.
Новые СМИ выступили здесь ещё более изощрёнными
владельцами досуга и времени, нежели устаревшие гиганты в
стеклянных небоскрёбах. При этом избирательная цензура никуда
не исчезла, как можно убедиться на примере идеологического
модерирования брендов «Facebook» или «Reddit». К пользователям
условно «консервативных» взглядов там регулярно применяются
санкции, т.е. апарте, приводящие к очередной буре в стакане. Тут
возникает ещё одна неприятность – несамодостаточность сетевых
текстов. Они прикреплены к «институции», которая их породила, и
потому считываются не сами по себе, а через фильтр
комментирования сторонников этой институции или её
противников. Новость или текст, попавшие в Спектакль, в
последнюю очередь интересны сами по себе, но зато интересны в
редакции статусного пользователя или структуры. Важен тот, кто
высказал апарте, т.е. внимание сосредоточено не на происшествии,
а на том, кто как его прокомментировал. Согласно этим апарте
складываются иерархии «своих» и «чужих», которые определяются
не поступками, а комментариями на новости и тексты, созданные и
написанные вообще сторонними людьми! Апартеидный Спектакль
предоставляет пользователям удивительную свободу – свободу
самому устанавливать порядок в своей камере.

18. Новые медиа конструируют передовой язык апартеидного

Спектакля, власть которого над пользователем описывал Ги Дебор:
«Он будет в обязательном порядке следовать языку спектакля, так
как это единственный язык, который он знает, который он учил.
Несомненно, он захочет, чтобы его принимали за врага риторики

137
этого языка, но при этом он будет беззастенчиво использовать его
синтаксис. Это один из наиболее важных аспектов
установившегося господства спектакля. Постепенное обнищание
старого словарного запаса – всего лишь один из моментов данного
процесса. Однако он является знаковым». Язык комментариев и
«YouTube» действительно строится на неприятии риторики
Спектакля. «Очнитесь, вас обманывают!», «Доколе это терпеть?»,
«Это полная ложь!» и тому подобные эмоциональные эскапады,
изменяясь формой, но не крикливым посылом, раз за разом
указывают не неправдоподобность происходящего. Вряд ли
найдётся хотя бы один пользователь апартеидного Спектакля,
который не считает хотя бы одну его область выдуманной и
лживой. Тем не менее, это всё ещё синтаксис Спектакля,
повторяющий принцип взаимодействия его составляющих.
Обличающий посыл похож на рекламу, лозунг, плакат, который
приводится без рассуждений и аргументаций, а просто как апарте,
призванное разделить других и тем приумножить себя. На практике
это воплощается приёмами, меметизирующими знаки: как
наглядные, так и письменные. Язык апартеидного Спектакля
схематичен, даже ходулен, он вынужден упрощаться, чтобы
действовать быстро, проникновенно, подобно уколу. П.Дуров,
обмениваясь в апреле 2018 года апарте с российским
«Роскомнадзором», пытающимся заблокировать бренд «Telegram»,
произвёл самое хлёсткое апарте только тогда, когда поделился
злободневной пародией на Гитлера из фильма «Бункер». Это
понятно пользователям, они согласны или возмущены, вступив в
комментариях под записью в ложное противоборство. Лучшее
послание апартеидного Спектакля – это чистая, дистиллированная
наглядность, лишённая текста в угоду фигурам и каприччио.
Пользователю необходимо знать лишь контекст, к которому
отсылает язык, воистину лишённый костей. Апартеидный
Спектакль постоянно заботится о контексте, но это контекст
отвлечённый, сторонний, контекст, который совсем не необходимо
знать, чтобы разбираться в сути происходящего. В конце концов,
кино 2004 года «Бункер» о крахе III Рейха никоим образом – что
символически, что идеологически – не относится к теме
блокировки «Telegrama» в Российской Федерации в 2018 году. Но
отсылка к фильму всё равно происходит, потому что его отрывок
является популярным знаком, неким чистым полотном, куда, при

138
желании, можно вписать любой контекст. Это палимпсест, который
соскребается бесконечное количество раз, чтобы вписать в уже
готовые образы любое значение. Без этих палимпсестов
апартеидному Спектаклю было бы очень трудно уводить обмен
апарте в бессодержательную наглядность, пробивающую на
эмоции, а не на смысл. То есть у апартеидного Спектакля ещё
остаётся слабое место: он не желает говорить напрямую о том
предмете, о котором ведётся обсуждение, ибо тогда этот предмет
может показаться слишком реальным. Спектакль старается сделать
миллион отсылок, привести миллион картинок, протянуть
паутинку, пустить пользователя по ложному следу, который
приведёт его ко вновь выскобленному пергаменту. Чтобы ни было
на нём написано, использовать его лучше по прямому назначению.

19. Если апартеидный Спектакль говорит без наглядности

палимпсеста, то наверняка использует особую лексику. Это
развязный, заискивающий тон, с ходу предлагающий объяснить
менструальный цикл древних ассирийцев с помощью абстинентных
мемов. Читатель сразу сталкивается с заушным панибратским
отношением, будто он состоит с апартеидным Зрелищем в давних
плотских связях. Так разговаривают сетевые медиа, почти не
скованные этикетом и правилами приличия. Конкурируя с
гигантами интегрированного Спектакля, они обходят их на
поворотах, создавая у пользователя мнимое чувство причастности,
даже родства. Заискивание образуется из-за апарте, обращённого
уже к самому предмету рассмотрения. Предмет, не будучи в силах
ответить, рассекается, расслаивается, развоплощается,
подготавливаемый к встрече с желудочным соком. Это дух эпохи,
распавшейся на суп гаспачо и спекулятивный реализм – непохожие
явления всегда стоят рядом, через запятую: сериальная звезда,
которая счастливо окотилась, подпирает новость о теракте в Сирии,
которой нет. Но, даже затрагивая эти темы напрямую, они всё
равно раскрываются тезисно, специальными выделенными
блоками, хлёсткими слоганами, которыми можно легко обменяться
с телевизором. Никто не будет всерьёз говорить о русском
авангарде, зато будет сказано: «Десять вещей, которые нужно знать
о русском авангарде». Никто не будет всерьёз разбирать японскую
поэзию, зато будет сказано: «Как начать разбираться в японской
поэзии за двадцать минут». Пользователь обожает

139
рационализировать время, и Спектакль подыгрывает ему, засыпая
тоннами усечённой и ненужной информации. Ведь совершенно не
требуется знать про кандагарских китов, про фиолетовых пчёл, про
медоваров Анголы и уж тем более не нужно знать о том, как из
двух кусков шифера и скрепки из «Икеи» построить в Подмосковье
лофт. Темы подаются как в придорожной забегаловке – через пару
месяцев не вспомнишь, что заказывал. Любому пользователю
можно адресовать вопрос: «Назови статьи, которые ты читал год
или два назад?». Ответ вряд ли будет вразумительным, потому что
прочитанное давно забылось, а забылось оно, т.к. подобные тексты
и не направлены в память, которую вырубил ещё интегрированный
Спектакль (ибо память выстраивает связь между прошлым и
настоящим, тем самым создавая историю, которая рискует
обнаружить корни Спектакля). Лексические формы апартеидного
Спектакля строятся на миметическом повторении, как бы
вкручиваясь в голову читателя. Наиболее любимы обособленные
уточнения. Апартеидный Спектакль обращается с пользователем
фамильярно, по панибратски, разрушая табу и барьеры. «Не хотите
ли тестик на знание репрессий?». «Кто вы из ополчения
Донбасса?». Как будто на улице подвалил нахальный коммивояжёр.
Апартеидный Спектакль больше не намерен скрываться, он хочет
потереться о пользователя, чтобы тот почувствовал его запах.
Интерактивное поколение как раз «возмужало» на видеоиграх, на
боевиках, на кликовой культуре Сети, на изобилии брендов, и их
новый язык, где всё легко и знакомо, быстро завоевал сети
моментальной коммуникации.

20. Один из любимых риторических приёмов апартеидного

Спектакля – это призыв думать и анализировать. Вектор, казалось
бы, направленный в противоположную от Спектакля сторону, не
только пересекает его, но и исходит из такой же зрелищной точки.
Классический пользовательский призыв «думать и анализировать»
потому относится к апартеидному Спектаклю, что «думать и
анализировать» нужно «в отличие от». Процесс думания
объявляется имманентной чертой правильных, хороших, разумных
пользователей, тогда как недумание также имманентно присуще
стаду, рабам, толпе, злобным членистоногим Им. Происходит
удивительная метаморфоза, мощь которой доступна только
Спектаклю: то, что может объединить людей – умение думать и

140
анализировать – ставится в предикат их разделения. Обладание
мнением указывается как необходимый атрибут мыслящей
личности, которая только и может избежать силков, в которые
попали противоположные, ущербные, не мыслящие личности.
Характерный пример – это противопоставление пользователей
Сети потребителям телевизора. Первые, якобы, свободны от
навязываемых стереотипов, а вторые нет, отчего ко второй
категории можно применить какие-то, вплоть до физических,
санкции. Обладание личным мнением обнаруживает наличие
Спектакля, который определяется не только своим разделением, но
и тем, что это разделение происходит от маниакального желания
высказаться. Спектакль подбивает иметь мнение на всё, что
застыло в мире, ибо в противном случае в процессе
распространения брендов нечему будет детонировать.
Пользователи называют этот стереотип «умением мыслить»,
будучи уверенными, что именно он спасает человека от тех
негативных практик («всеобщего отупления», «деградации»,
«зомбирования» и т.п.), о которых Спектакль заботливо
рассказывает в своей продукции.

21. Призыв Спектакля мыслить, разделяя при этом тех, кто

мыслит иначе, а именно так пользователи призывают мыслить друг
друга, напоминает язык софистов. Под его гладкой кожей всегда
кроются противоречия, которые выявлял Сократ. Обнаруживая
нестыковку софистических построений, философ указывал на
общую несостоятельность таких речей. Внешне непротиворечивые,
сталкиваясь с рядом последовательных вопросов, построения
софистов рассыпаются, показывая, что составлены они были вовсе
не с целью постижения мудрости, а с целью представления её как
конкурентного товара. Когда в диалоге «Протагор» Сократ
спрашивает у пылкого Гиппократа: «Так мы идем платить ему
деньги, потому что он софист?», тот, не задумываясь, отвечает:
«Конечно». Стилистически это не только безупречный перевод
Владимира Соловьёва, но и подспудное указание на то, что тайные
противоречия хорошо продаются. Скрываясь в складках речи,
противоречие выглядит настолько желанным, что его немедленно
хочется приобрести, как и всякую неявность, притворяющуюся
непротиворечивой. Такова природа мнения, в основе которого
одновременно покоится затаённое несоответствие и человеческое

141
желание соответствовать. Напротив, речи, непротиворечивой как
внутренне, так и внешне, вероятно не бывает вовсе, поэтому
Сократ, разложив противоречивость Протагора, не спешит
торжествовать над ним, а иронично заключает: «Чудаки вы, Сократ
и Протагор! Ты утверждавший прежде, что добродетели нельзя
научиться, теперь вопреки себе усердствуешь, пытаясь доказать,
что все есть знание: и справедливость, и рассудительность, и
мужество. Но таким путем легче всего обнаружится, что
добродетели можно научиться. Ведь если бы добродетель была не
знанием, а чем-нибудь иным, как пытался утверждать Протагор,
тогда она, ясно не поддавалась бы изучению; теперь же, если
обнаружится, что вся она – знание (на чем ты так настаиваешь
Сократ), странным было бы, если бы ей нельзя было обучаться. С
другой стороны, Протагор, видимо полагавший, что ей можно
обучиться, теперь, видимо, настаивает на противоположном: она,
по его мнению, оказывается чем угодно, только не знанием, а
следовательно, менее всего поддается изучению». Под конец
диалога Сократу не только не нужно унижать соперника, но даже
приводить свидетельство непротиворечивой речи. Сократу
достаточно эффекта от уже разломанной противоречием речи
Протагора. Гладкость исчезла, на коже встали дыбом все волоски.
Произошло некое озарение, ещё один шаг по лунной дорожке к
абсолютно непротиворечивой речи, которая также абсолютно
недостижима. Всё, что здесь можно сделать, это застыть, вдохнуть,
промолчать или изречь знаменитое: «Я знаю, что ничего не знаю».
Если скрытое противоречие переходит во мнение, то оно
производит разделение и в состоянии Спектакля это разделение
становится конкурентным товаром, брендом. Противоречие же
явное, вшитое прямо в поверхность речи, отказываясь, как у
Сократа, делиться на конкурентные мнения, ошарашивает своим
сиянием и невозможностью. Спектакль не может продать его. Так
достигается действительная свобода мышления. Верую, ибо
абсурдно.

22. Апартеидный Спектакль мастерски сокращает дистанцию,

что принимается пользователями за ещё один шажок свободы.
Дистанция между человеком и человеком, между человеком и
машиной, между человеком и пунктом назначения сокращается до
краткого мига, несравненного с ожиданием прошлого.

142
Пользователь полагает, что раз он стал ближе к желаемому
объекту, то и он стал ближе к нему, хотя тот удалился, как
удаляется путешествие из комфортного перелёта между городами.
Ожидание смертельный враг Спектакля, ибо оно мыслит
пришествие того, что не пребывает в настоящем и, следовательно,
противоречит Зрелищу. По своей природе оно – царство
застывшего настоящего, безупречный повтор, прошедшее и
минувшее, вновь прогнанное перед камерой. В апартеидном
Спектакле настоящее сделано фетишем, оспорить значение
которого всё равно что расписаться в собственном слабоумии. Это
в «Комментариях» ещё подчёркивал Дебор: «Осталось одно вечное
настоящее. Такой эффект был достигнут благодаря исчезновению
любых преград на пути у информации…». Отличие апартеидного
вируса в том, что человека теперь атакует не только что-то
подчёркнуто внешнее, например агрессивная рекламная среда,
пропаганда, а ещё и множество таких же людей, благодаря
моментальной коммуникации множащих настоящий момент.
Собственно, характер моментальной коммуникации, вроде снимка
на телефон, видео, текста, записи голоса, которые тут же
отправляются адресату, заключается в том, что этой информацией
хотят поделиться немедленно, прямо по горячим следам. Это то
самое лихорадочное уже-бытие. Смысл распространения
информации в том, чтобы сделать это как можно скорее,
желательно прямо «online», не разнимая коитуса с другими
пользователями. Это страстная, шизофреническая попытка
угнаться за действительным настоящим, которое сразу же, пока что
быстрее, чем моментальная коммуникация, отживается в прошлое.
Текущий момент хотят выцепить и размножить, ибо апартеидный
Спектакль уверяет, что всё состоит из кратких моментов, которые
ни в коем случае нельзя растерять. Пытаясь зафиксировать их на
технические приспособления и разослать с помощью моментальной
коммуникации, пользователь постепенно ослабляет личную память,
ведь вместо неё теперь работает цифровой накопитель. Это опасное
расставание с самим собой, но Спектакль, сочащийся сегодняшним
днём, уверяет, что память можно складировать в сундучок из
двоичного кода. Не беспокойся за её сохранность, займись
настоящим, живи им. Зрелище сократило дистанцию между
жизнью и человеком прямо до этого утра, до этого дня, вечера,
момента – беги, торопись, успей прожить то, что, якобы, так

143
коротко. Упейся спасительным настоящим, и не забудь рассказать о
своём «выборе» друзьям. Без этого не считается. Возможно,
апартеидный Спектакль не удовлетворится словом «настоящий»,
которое имеет как сильные маркетинговые коннотации
(«настоящий драйв», «настоящий отрыв»), так и подозрительную
экзистенциальную окраску («настоящая свобода», «настоящее
переживание»). Если есть настоящее, то где-то должен быть его
антипод, что может навести на мысль, что представляемое
настоящее совсем не настоящее. Вероятно, Спектакль склонится к
проговариванию иных слов, заменяя или уже заменив «настоящее»
«текущим», либо чем-то подобным. Что можно сказать точно, так
это то, что своё наступление Спектакль сконцентрирует на всех
замешкавшихся, отставших и не выбравших.

23. Прошлое для апартеидного Спектакля уже не является

местом, откуда бы могло прийти нечто, способное сокрушить его.
Новый вид Зрелища отнюдь не отказывается от прошлого. Оно
дёргает семантические рычаги и превращает прошлое в минувшее.
Разница выражается в том, что прошлое до сих пор существует – в
том смысле, что прошлое, как цепь логичных, последовательных,
объективно свершившихся событий оказывают прямое влияние на
действительность, и в том, что отжило, опало, просто минуло, как
человека минует беда или какая-то случайность. Прошлое опасно,
потому что является пищей для историков, и те, оглядываясь назад,
не только переносят туда значения современности, но и занимаются
реверсом футуристического. Прошлое всегда связано с настоящим
и длится в будущее: прошлое помнят, конструируют, оспаривают,
страшатся, стыдятся. Минувшее лишено таких значений.
Минувшее это просто то, что позади. Оно не длится вперёд, не
связано с будущим и настоящим. Минувшее не может само
оглянуться назад, т.е. за то событие, после которого оно возникло.
Прошлое может так поступить хотя бы в поисках того, что его
породило, создавая тем самым интерпретационную цепь истории.
Минувшее такою благодатью не наделено. Минувшее напоминает
мешок, куда человек складывает отжитые беды, переживания,
победы, мысли, встречи, знакомства. Минувшее есть у всех, но
апартеидный Спектакль накладывает на минувшее обязательства
прошлого, приторно напоминая, что нужно не останавливаться и
всегда идти вперёд. Интересно, что прошлое может существовать

144
само по себе, просто как абстракция, не привязанная к чему-либо
конкретному. Его достаточно мыслить, причём мыслить без какого-
либо ориентира кроме времени. Тогда как минувшее является
минувшим лишь по отношению к чему-то, например поступок
может быть минувшими по отношению к текущему опыту
человека. Минувшее не обладает самостоятельностью, оно не
может быть само по себе, что намекает на его конечность, которую,
разумеется, апартеидный Спектакль допустить не может. Так
убиваются сразу два зайца: на минувшее переносятся качества
прошлого, а само минувшее ставится на конвейер постоянного
вспоминания. Пользователя раз за разом возвращают в минувшее,
предоставляя снова переживать тактические взлёты и неудачи,
составленные из игр, поцелуев, выпускных, первого алкоголя и
прочих мелких агентов Зрелища. Это хорошо видно на примере
пользовательской культуры (пол-культуры) – с конца нулевых
годов ХХI века, когда началось воцарение апартеидного Спектакля,
вместе с ним вернулся отживший было кинематограф.
Рекурсивность возвратила классические фильмы предшествующих
Спектаклей, перезаписав то же самое на новом палимпсесте:
«Вспомнить всё», «Судья Дред», «На гребне волны», «Битва
титанов», «Бегущий по лезвию». Пользователь рад повторить
минувшее, ведь он хочет исправить прежние ошибки или испытать
прежнюю радость, поэтому современный Спектакль закручивается
в вихре рекурсивности, где ничего окончательно не устаревает, ибо
минувший знак становится в хвост очереди, чтобы, позабывшись,
снова впечатлить зрителя. Апартеидный Спектакль блестяще
расправился с прошлым, обезопасив себя от незваных гостей,
неудобных вопросов и причинно-следственных связей. Минувшее –
вот что устраивает его.

24. Отношение апартеидного Спектакля к будущему

неоднозначно. Будущее обладает фантастической красочностью, и
Зрелище не может не жонглировать его образами. Будущее
зрелищно само по себе, и даже если оно показывается в
апокалиптических серых тонах, они всё равно желанны. На первый
взгляд, образ будущего, как его представляет Спектакль, является
его же острой критикой. Чудовищный перестраивающийся
мегагород («Тёмный город»), выжженные пустоши («Безумный
Макс»), идеальная иллюзия машинерии («Матрица») как бы

145
продлевают в будущее недостатки настоящего, затем
гиперболизируют их, показывая пагубность уже реального мира.
Такой образ будущего покоится на двух китах – жанре
постапокалипсиса и антиутопии. В русском языке последнюю
отличают от дистопии. Дистопия – это утопия, вывернутая
наизнанку, а антиутопия – это то, что отрицает сам принцип
утопии. Дистопия является негативной утопией, абсолютом со
знаком минус, который всё же не отказывается от принципа
идеального утопического мышления, сформированного философом
Карлом Мангеймом (1893-1947). Тогда как антиутопия от
мышления идеальными категориями отказывается, показывая, что
оно приводит к тотальному, необъятному ужасу. Апартеидный
Спектакль всеми силами способствует антиутопическим
настроениям, пестуя громады фильмов и книг на тематику,
разрушающую идеальное мышление. Оно слишком опасно для уже
построенной утопии брендов. То же начало ХХ столетия породило
немало самостоятельных утопий, на смену которым пришли
осторожничающие дистопии и, наконец, эрозирующие антиутопии.
Этот процесс совпал со временем становления отношений
Спектакля в 20-30-х гг. ХХ столетия, фактуру которых можно
проследить по исследованию Эдуарда Баталова «В мире утопии»
(1989). Современный Спектакль, работая с этими темами,
окончательно расправился с неподконтрольным ему будущим. Оно
больше не может выглядеть утопично: идеальные категории
слишком часто приводят к «платоновскому» тоталитаризму.
Будущее может быть либо антиутопичным, либо… будущее может
быть настоящим. Рафинированным, улучшенным настоящим, всё
отличие которого в том, что люди стали жить дольше, телефоны
схуднули, а автомобили научились летать. Это опять убивает
дистанцию, притягивая то, что грядёт в то, что есть. Тем самым
будущее исчезает, вынужденно осуществляясь в настоящем.
Отсюда популярные слоганы «Будущее сейчас», «Будущее
сегодня», «Будущее уже наступило». Апартеидный Спектакль не
может допустить идеалистической альтернативы, поэтому он либо
окисляет её в антиутопических руинах, либо слегка
подкрашивается, выдавая себя за XXV век. Как и прошлое,
будущее, оставаясь пространством неизвестного, несёт
потенциальную опасность, поэтому оно притягивается и слипается
с настоящим. Если прошлое становится минувшим, то будущее

146
срастается с текущим моментом, вытесняя вовне ужасы
идеалистического мышления.

25. В антиутопиях Спектакль, мнимо критикуя себя,

уничтожает идеальное мышление, имеющее альтернативную мощь.
В постапокалиптическом жанре современный мир испепеляется
под ноль, где средь руин прежними грехами промышляют лишь
немногие выжившие. Постапокалипсис в своей сути бесплоден, он
не может помыслить конец развратной современности иначе, как
войной, метеоритом, вирусом, то есть неожиданной глобальной
катастрофой. Даже война за ресурсы, хрестоматийно приведшая к
концу прежнего мира, случается как-то вдруг, будто назначенная на
определённый день с магнитными бурями. Спектакль
обнаруживает страстное желание обнулить существующий мир,
показывая, что и он не прочь расправиться со сложившимся
порядком вещей. Звякомир не боится войны с пришельцами или
ядерного очищения. Он знает, что, умерев, возродится как
товарный феникс, и мир, насильно приведённый к группке дикарей,
рано или поздно разрастётся до финансовых рынков и
киноиндустрии. Дистиллируя ненависть к современному миру,
Спектакль защищает свои владения тем, что позволяет выжечь их
дотла. Раз в гекатомбе не оспариваются принципы Спектакля, то он
неминуемо возродится, пусть даже для этого понадобятся тысячи
лет. Как писал философ Фредерик Джеймисон: «Нам легче
представить конец света, чем конец капитализма». Жанр
постапокалипсиса попросту не может представить настоящее
преображение, настоящий праздник и настоящее безобразие.
Постапокалипсис – это уничтожение, не несущее избавления.
Ничто так славно не защищает современность, как фильмы о конце
света. Не только потому, что там замыкается социальный круг, но и
потому, что, насытившись воображаемым переживанием
катастрофы, спасшись от гигантского цунами или отбив вторжение
двухметровых насекомых, можно с новой уверенностью оценить
эротическое обаяние супермаркета. Постапокалипсис вполне
соответствует игровым пользовательским ожиданиям.
Постапокалипсис страшно гедонистичен: он уничтожает мир ради
одного протагониста, ради одного себя. Если вдуматься,
миллиарды людей истреблены лишь за тем, чтобы пользователь в
порванных джинсах наконец-то почувствовал себя свободным

147
охотником или головорезом. Но раз для свободы потребовалось
уничтожить весь мир, то пользователь ею никогда не обладал и
обладать не сможет. Ему нужна лишь эффектная ядерная
наглядность, способная удовлетворить ложную жажду
приключений. Апартеидный Спектакль демонстрирует зрелищный
конец, но никогда – конец Зрелища.

26. Натурой апартеидного Спектакля до сих пор являются

люди. Звякомир срастил их с брендами, пульсирующими
одержимостью, но те по-прежнему вживлены в тела, без которых
пока ещё не имеют самостоятельной силы. Будущие версии
Спектакля наверняка обойдутся без мясных болванок, нежась в
кипящем коде цифровых источников, но в первой половине ХХI
века апарте ещё раздебняют людей. Разделёнными высказываниями
Спектакля люди превращаются в пользователей, которые по
природе своей являются маргиналами. Пользователь сосредоточен
на бренде, который овладел им, но этот бренд находится в
конкуренции с другими брендами, поэтому пользователь
оказывается в пограничном состоянии. Оно пролегло между
полями одержимости разных брендов, что хорошо видно по ругани
пользователей технических приспособлений. Чувствуя свою
пограничность, они вынуждены доказывать, что, обладая своим
брендом, являются продвинутыми, более функциональными
пользователями, нежели соперник. Это переводит конфликтность
Спектакля в маргинальную плоскость: субкультура против
субкультуры, поклонники одного певца против поклонников
другого певца, фанаты одного политика против фанатов другого.
Апарте, бросаемые спикерами Спектакля, производят
непрекращающееся деление социума, похожее на деление клеток.
Общая граница Спектакля не позволяет обществу окончательно
распасться, но внутри него прежние многочисленные и
структурированные группы дробятся на группочки и клубы по
интересам. Так образуются толпы, маргинальные множества,
одержимо сражающиеся против чужой одержимости. Такой
конфликт совершенно не опасен для правил Спектакля, но зато он
создаёт видимость движения, двигает экономику брендов, требуя
от них производить более изощрённую одержимость, которая
наконец-то позволит обскакать конкурента. Апартеидный

148
Спектакль, опасаясь крепких, независимых от него структур,
дробит общество на колющие друг друга осколки.

27. Предыдущие версии Спектакля были политически и

географически детерминированы. Они вполне чётко приходились
на европейские демократии и неевропейские автократии. Даже Ги
Дебор начинал «Общество Спектакля» следующим утверждением:
«Вся жизнь обществ, в которых господствуют современные
условия производства, проявляется как необъятное нагромождение
спектаклей». Это безусловный европоцентризм, т.к. где ещё на тот
момент господствуют современные условия производства? Дебор
описывал именно евро-атлантические и, в меньшей степени,
восточно-бюрократические реалии. Интегрированный Спектакль
снимал это разделение, изливаясь в вавилонское всесмешение. В
отличие от предка, апартеидный Спектакль имеет географию,
которая связана с рельефом сцены, а не гор. Апартеидный
Спектакль возникает там, где сам ландшафт превращён в
зрительский зал. Это стало возможно благодаря технологиям
моментальной коммуникации, опутавшим весь земной шар. По её
невидимым венам циркулируют бренды, конфликты которых
создают состояние апартеидного Спектакля. В техническом плане
он присутствует всюду, где существует Сеть, а мысленно он
присутствует во всяком мышлении, находящемся под властью
желанных брендов. Состояния апартеидного Спектакля лишены
редкие счастливцы, не обращающие внимание на фетиш товарного
производства; дикарские племена; отшельники, люди длинной воли
и духа. Но вряд ли удастся назвать хоть одну политическую
территорию, свободную от Спектакля. Можно лишь выделить
территории, где власть Спектакля недостаточно сильна. Разумеется,
это зависит от экономического развития этих территорий:
периферия и полупериферия подвержены влиянию Спектаклю
меньше, нежели метрополия, производящая бренды. Хотя
окраинные пользователи, те, кто резко ощущает свою отсталость,
наоборот, особо уязвимы перед брендами. Тем самым Спектакль
присутствует там, где есть средства моментальной коммуникации и
известность циркулирующих по ним брендов. Для этого не нужна
даже техническая колонизация территорий – достаточно
пролетевшего по орбите спутника.

149
 28. С идеями «Общества Спектакля» произошла
небезынтересная инверсия. Они вполне утвердились в части
контркультурного спектра и стали малоизвестной, но всё же
метафорой, значение которой в общем виде выразил бард
Александр Непомнящий: «Пляшет общество Спектакля». Наследие
Дебора обычно применяют к описанию неумирающей и немёртвой
сфере площадных крикунов и музыкальных канатоходцев.
Спектаклем величают лужёных говорунов, загордившихся актёров,
комедиантов, комментаторов, вечно обеспокоенных активистов и
прочих мелких последствий Зрелища. Спектакль превратился в
синоним представляемого звякомира, где в разукрашенных
жестяных коробочках так сладко гремит ничто. «Общество
Спектакля» стало прикладным учебником по критике
телевизионных программ. Но критика Дебора в первую очередь
обращалась к фундаменту, на котором был возведён Спектакль, а
не к его надувным куполам. Иногда они весело лопаются, окатывая
критика славой резиновых брызг, и на фундаменте тут же
вскакивает ещё один прыщ (снова зовущий лопнуть его). Спектакль
синонимизировался с бесчестящей разум картинкой, а идеи
товарного гуманизма, объединяющей нищеты, новой
революционной субъектности, тотальной опредставляемости жизни
по-прежнему блукают на маргинальной периферии. Действительно
важная критика (и действие!) производства, атака на него, изъятие,
разложение, переворот пирамид и оснований уступили место
сетованию на звякомир. Зачем нам экономическая теория!? Лучше
нападём на певичку! Зрелище высказало блестящую апологию –
обратив весь гнев и всю критику на шорох гонораров и шуршание
фантиков, оставив в неприкосновенности то, что привело их в
движение. В этом смысле Ги Дебор был и остаётся тем, кто
предлагал смотреть под асфальт, в землю, туда, где можно копать и
рыхлить, а значит рано или поздно оказаться под корнем.

29. Может показаться, что апартеидный Спектакль нечто

всемогущее, что ему приписываются качества небожителя просто
по факту творения ещё одного демиурга. Это замечание возникает,
потому что ныне всё, вплоть до пустынь, опутано сетями
моментальной коммуникации, следовательно, апартеидный
Спектакль проник повсюду хотя бы как потенциальная
возможность себя. Даже чтение этого текста, вероятно, происходит

150
с помощью моментальной коммуникации, что мгновенно делает его
доступным апартеидному Зрелищу. Скорее всего, оно даже не
заметит этот трактат, но если бы заметило, сделало бы его
популярным и востребованным, а значит, мгновенно раздебненило
читателей по вкусовому признаку. Аудитория громко бы обсуждала
вкусовые аспекты трактата, смеясь над неточностью его
формулировок и отстаивая их же литературную чистоту. Увы, что
бы ни происходило в мире, всё сводится к скандалу с мелочной
стоимостью. Главная и, может быть, единственная практика
апартеидного Спектакля, являющаяся холистической по
отношению ко всем остальным – это практика апарте. Как бы
сладко, точно, красиво и нежно оно бы не было произнесено,
апарте всегда разделяет. Спектакль борется с самой возможностью
помыслить то, что может говорить, не производя при этом
разделения.

30. Спектакль есть безостановочное сражение Петрушки

Уксусова с квартальным.

151
152
 Гиф VII
Ярмарочные силачи

1. Областью, где воедино сливаются бренд, пользователь и

апартеидный Спектакль, является протест. Это триединый догмат
современности. Её Символ веры. Самый главный стереотип и
наиболее неприступный бастион, разбивающий штурмующую его
критику. Это та ересь, которая встречает повсеместную
пользовательскую отповедь, звучащую средь вскинутых
виртуальных вил и зажжённых костров. Вместе с тем, это наиболее
уязвимая точка как апартеидного Спектакля, так и бренда с
пользовательским мировоззрением. Выхолощенный, бесцельный,
карнавальный, непрекращающийся протест – это нерв экономики
брендов, позволяющей ей детонировать и распространяться, как в
потребительской, так и политической, культурной, духовной
сферах. Разложение веры в священный протест означает подрыв
существующих экономических отношений, и хотя подобное
разложение станет игрушкой немногих людей, из-под власти
онанирующего протеста будут спасены хотя бы несколько жизней.

2. Протест – это реакция на возбудитель, ответный ход

объекта в сторону случившегося. Протесты редко высказываются в
поддержку произошедшего, тогда как обычно – против. В
современности протест становится выражением содержания
пользователя, т.к. он, участвуя в протесте, по определению
высказывает свой бренд. Он уверяет: «Ты не существуешь, если не
протестуешь», т.е. не высказываешь себя в потоке мнений. Чем
мнение агрессивнее, тем лучше, ибо тогда апарте столкнётся с ещё
большим числом мнений и ещё сильнее раскрутит Спектакль. В
нём экзистенция добывается из протестного действия, как из сот
добывается мёд, и тот, кто его не любит, а то и хуже – охраняет,
объявляется несовременным, неактуальным, неправильным
существом, которому отказано в субъектности. Непротестный
человек снисходительно низводится до раба, который согласен с
неправильным, угнетающим его положением вещей. Хотя человек,
который не протестует, вовсе не равен человеку, который терпит.
Протест – это просто реакция на раздражитель, обязательность
которого Спектакль требует сделать рефлексом. Но не всё, что

153
происходит, обязывает человеческую реакцию. Только
пользователь реагирует на каждый чих. Современность убеждает
его, что тот должен протестовать ради своей свободы, народа,
нации, ценностей, хотя во всех этих случаях пользователь
одинаково протестует во славу Спектакля.

3. О брендовых протестах можно говорить тогда, когда

реакция неприятия на политическое действие из политической
сферы смещается в сферу коммерческую, развлекательную, сферу
предложения себя в качестве рекламной площадки. Протест
становится желанным маркетинговым образом, приобщение к
которому означает приобщение к правильному набору ценностей,
только и способному сделать жизнь счастливой. Протестный бренд
не ставит целью осуществить заложенный в нём гнев. Протест
хочет посредством этого гнева выразить пользователя. Поэтому
современный протест выглядит как игра, порой опасная, но всё же
игра, т.е. как пространство и действие, занятостью в которых
можно безостановочно представлять себя. Отсюда связь
протестного бренда с молодёжными стилями, модной одеждой,
трендами, актуальными клише и мифологиями, технологическими
новинками, просмотрами, вниманием и текучестью вообще. Это
всегда много фотографий, прямых интервью, реального времени,
камер, ненарочного проговаривания стилистических трюизмов и
демонстрация марок, логотипов, штампов. Протестный бренд
складывает протестную группу на основании общего пользования
предметами и идеями, символическая гомогенность которого
важнее политического высказывания. Главное вписаться в
привлекательный фотогеничный протест, а не действительно что-то
свергнуть. Протестный бренд – это о том, как выражаться в эпоху
апартеидного Спектакля, а не о том, чтобы что-то в нём поменять.

4. В апреле 2018 года создатель сетей моментальной

коммуникации «Вконтакте» и «Telegram», П.Дуров, призвал своих
пользователей к акции неповиновения: «Мы продержались 7 дней
под самым масштабным актом интернет-цензуры за историю
России. Всех, кто поддерживает свободный интернет, призываем
запустить из окна бумажный самолетик сегодня ровно в 7 вечера по
местному времени. Через час после акции имеет смысл устроить
небольшой субботник – собрать те самолетики, которые Вы

154
найдете у Вашего дома. Спасибо за поддержку. Эта неделя
останется в истории». Ни много ни мало, это была ответка
П.Дурова ополчившемуся на него Надзору, который попытался
заблокировать «Telegram». О, если бы так над всеми свой гнев
совершал Агамемнон! Небольшое апарте П.Дурова обнаруживает
основные принципы пользовательского протеста. Для начала оно
обозначает противника, желательно как можно более абстрактного,
распылённого, на что годится «интернет-цензура», за которой стоит
государственный регулятор Роскомнадзор. Далее апарте
развивается, апофатически обозначая противника «интернет-
цензуры», т.е. «всех, кто поддерживает свободный интернет».
Апарте, произнесённое с личной сцены П.Дурова во «Вконтакте»,
выполняет своё предназначение, формируя из пользователей
протестные группы. Сущность апартеидного Спектакля в том, что
протестных групп всегда больше одной. Протестующий никогда не
остаётся в одиночестве, потому что к нему тут же плюсуется
противник или сторонник апарте, образуя оригинальный обоюдный
протест. В обоюдном протесте участвуют как минимум две
стороны, которые своими столкновениями придают движение
всему протесту, и, следовательно, Спектаклю. Это далеко не всегда
государственные структуры, всё чаще становящиеся неким
вооружённым арбитром, наблюдающим за потасовкой, а различные
лагеря пользователей, некоторые из которых опосредованно
поддерживаются государством. Разгул обоюдного протеста можно
было наблюдать там же, в комментариях у П.Дурова. Затем, после
разделения протестующих, он связывает нужную группу общим
символическим деланием: «призываем запустить из окна бумажный
самолетик». Это и есть акция сопротивления. На первый взгляд она
бессмысленна. В анонимном запуске самолётиков из окон не
заложено ничего тактического, стратегического, конкретно
политического, реального, корневого, существенного. Это чистая
символическая акция, отсылающая к символу «Telegram» –
бумажному самолётику. Тем не менее, только так можно придать
общность атомизированному брожению пользователей. В мире
всеобщей разделённости толпы собираются, привлечённые
фейерверками, самолётиками и фонариками – как ни удивительно,
но это не литературный троп, а уже опробованные протестные
инструменты. П.Дуров руками пользователей запустил в их среду
разновидность протестного бренда, который, будучи, например,

155
распространён в англоязычном сегменте Спектакля, мог бы стать
чем-то вроде маски Гая Фокса. В то же время пользователю нельзя
предложить делать что-то просто так, без какого-нибудь яркого
обоснования. Поэтому П.Дуров призывает на помощь простейшую
нумерологию: в самом начале он упоминает, что «мы продержались
7 дней» против интернет-цензуры, поэтому давайте запускать
самолётики в «7 вечера по местному времени». Пользователи
обожают даты, юбилеи, приурочивания. Протест даёт им ощущение
связности, а она невозможна без выверенных дат и одновременных
действий, отчего так важно было запустить самолётики именно в
семь часов вечера. Несмотря на часовые пояса, у пользователей,
отправляющих в крутое пике тетрадный листик, возникало чувство
темпорального единства с другими, незнакомыми им
пользователями. Далее последовательность протестного бренда
может нарушиться, но, как правило, вслед за действием и его
обоснованием, воздвигается простейшая защита. Каков будет
главный аргумент обоюдного протеста против акции по массовому
запуску самолётиков? Конечно же, «Бездельники всё замусорили»
и «Они развлекаются, а нам убирать». К счастью, П.Дуров мудро
предлагает: «Через час после акции имеет смысл устроить
небольшой субботник – собрать те самолетики, которые Вы
найдете у Вашего дома». Экологичность – очень важный аспект
протестного бренда. Он должен подчёркивать свою прозрачность и
чистоту, доказывая на мусорных бумажках, что не собирается
причинять неудобств. И вот, акция почти закончилась. Вероятно,
какая-то часть пользователей отправилась собирать по району
самолётики, но, созерцая всё те же панельки, у них могла
возникнуть мысль: «А что это вообще было?». Но протестное
апарте тоже знает об этом, и заранее откланивается со сцены:
«Спасибо за поддержку. Эта неделя останется в истории».
Пользователь должен быть уверен, что совершив полностью
бессмысленное, даже некрасивое действие, он всё равно остался в
истории, а значит, всё было не зря. Удивительно, но простейший
призыв П.Дурова в страшной точности отображает механизм
любого протеста, подчинённого глобальному бренду. Вначале
апарте структурирует хаос пользователей в обоюдный протест,
пытающийся одолеть друг друга и тем приводящий социальность в
движение. Затем группа правильных протестующих связывается
общим символическим деланием. Оно должно привязать к какой-то

156
дате, событию, цифре, имени, букве, слогану, то есть открыть для
пользователя царство длительности и следственности. Далее
следует миролюбивая, экологическая оговорка, которая бы
купировала (в основном в глазах самих пользователей) возможную
критику их действий. И, самое важное, к чему бы такой протест ни
привёл, он должен оставить у пользователей чувство исторической
причастности. В целом всё это можно назвать логикой глобального
протестного бренда.

5. Обоюдный протест, пожалуй, самый интересный аспект

глобального протестного бренда. Специфика обоюдного протеста в
том, что протестующих отныне всегда больше, чем один. Если
ранее восставшие сталкивались только с отпором или террором
государственных структур, то с развитием коммуникационно-
мобилизационных возможностей протестующим всё чаще стали
противостоять другие протестующие. Парижское восстание 12-14
июля 1789 года столкнулось с армией, преимущественно состоящей
из германских и швейцарских наёмников, т.е. враг состоял из
«чужих» Других. Во время Парижской коммуны восставшим
противостояли французские войска, т.е. враг состоял из «своих»
Других. Но во время парижских событий 6 февраля 1934 года уже
просматривается не просто столкновение восставших с
государством, а череда протестных столкновений между правыми,
левыми, монархистами и полицией по всему городу. От привычной
диспозиции государство/восставшие и незначимых акторов, вроде
богачей с наёмной охраной, происходит наглядный переход к
протестной чересполосице. Это не просто столкновения правых и
левых, но разные левые и разные правые, а ещё полиция и простые
граждане. Как раз в 20-30-е гг. Спектакль делает свои первые шаги,
охватывая население сетями односторонних коммуникаций (радио,
по-настоящему массовой прессой и т.п.). В протестах 1934 года
интересно то, что исследователи не могут до конца определиться с
их целью. С 1789 или 1871 годом всё примерно понятно, но
протесты нового типа не дают однозначного ответа. Был ли это
путч или просто беспорядки? Хотели ли правые захвата власти? А
если хотели, почему полковник Де ла Рок (1885-1946) отказался
брать штурмом Палату Депутатов? На деле это больше похоже на
первый обоюдный протест, в детонации которого пытались
укрепиться непримиримые противники. Ещё более наглядно

157
выглядят брендовые протесты в Париже 1968 года: разные
стороны, нападающие друг на друга, и в этом нападении,
забывающие напасть на государство, хотя и полагающие, что
атакуют именно его. Студентам (не забывшим поделиться на
мельчайшие стилистические множества) было важнее выкинуть из
университета буржуазного профессора, нежели банкира с его
денежных мешков, а те же праворадикалы из «Оксидан» боролись
уже с протестующими и сами получали от полиции. При этом за
май-июнь – только пять зафиксированных побочных смертей, что-
то совершенно невозможное при тысячах раненных, коктейлях
Молотова, булыжниках и арматуре, словно речь шла о съёмках
масштабной баталии с каскадёрами. По сему случаю появился
ходульный анекдот. Мыслитель Александр Кожев спрашивает у
Жан-Поля Сартра: «Что там за грохот на улицах?» – «Как, вы не
знаете? Там Революция!». «Какой ужас, сколько уже погибло!?», –
в страхе восклицает Кожев. «Пока никого», – немного обижено
отвечает Сартр. Кожев перестаёт бледнеть и покровительственно
улыбается: «Ну, что же это за революция!». Действительно, что же
это за революция? Очень трудно установить природу Мая 68-го.
Это бунт, погромы или гуманитарные беспорядки? Если из события
удалена чёткая цель, образовавшаяся лакуна заполняется игрой и
весёлыми стартами от жандармерии. Кичливая развлекуха бросает
людей на витрину, когда они могли бы броситься на Версаль. Хотя
нет, не могли бы. Май 68-го стал якорным брендом намечающегося
пользовательского протеста, множеств и образной игры. На сцену
вышла молодёжь, а значит вышли мода и стилистический капитал,
не организовывающиеся вокруг политических целей, а
организовывающие политические цели вокруг себя. Разумеется, это
были цели, продиктованные логикой распространения брендов. Сей
процессуальный апофеоз можно наблюдать в ХХI веке, когда
обоюдный протест чуть ли не каждый май заливает улицы Парижа:
левые, правые, мигрантская молодёжь и полицейские играют в
зарницу, разбивая стёкла и порядки друг друга, не имея на то ни
цели, ни понимания. Действие насыщено раздебняющим апарте,
которое приводит в движение самые разные пользовательские
сообщества. Чем сильнее власть коммуникации и чем меньше у
государства монополии на распространение смыслов, тем больше
сторон формируется в протестных ситуациях. Протестующие
мобилизуются на каждой из фан-зон потребительских сообществ, и,

158
как на футбольных стадионах, фанаты предпочитают драться друг с
другом. В полицию же летят пластиковые стулья.

6. Протестный бренд можно выразить формулой b=p+1a, где b

– главенствующий протестный бренд, p – пользователь или
пользователи, первыми отреагировавшими на раздебняющее
апарте, 1 – плюсующая сторона протеста, а степень a –
радикальность апарте, которая множит конфликтность протеста.
Чем выше значение a, тем сильнее апарте разделяет общество,
следовательно, протестная единица множится на возрастающее
число разделённых. Но какое бы итоговое число не
приплюсовалось к p, сам характер пользовательских отношений от
этого не изменится. Ведь обоюдность протеста одновременно
закладывает его провокационную и бессодержательную стороны:
чем сильнее апарте, тем больше сторон участвуют в протесте, но
тем меньше в нём пробивной силы. Зато шире сеть мелких
столкновений, которые расходятся от сосредоточения бренда. К
примеру, печальную известность получила бомбардировка
Дрездена в ходе которой погибло примерно 25-30 тысяч человек.
Дрезден стал Холокостом ревизионистов, трагедию которого они
пытаются институционализировать в политический бренд. Но тот
же Гамбург был выбомблен союзниками с не меньшей силой и
погибло там около 40-45 тысяч человек. Тем не менее, трагедия
Гамбурга не является брендом вроде трагедии Дрездена. Именно
там реваншистские пользователи проводят ежегодный февральский
Дрезденский марш, что уже прибавляет к протесту новые, не
только государственные стороны. Это, разумеется, антифашистские
пользователи, которые устраивают уличные столкновения с
коллегами по Спектаклю. Но это ещё и обычные дрезденцы,
которые в 2017 году вышли на улицы города и встали цепью, якобы
помешавшей шествию ультраправых. Апарте, высказанное
«справа», вызывает разделение не только с политизированным
«лево» и государством, но и с тихими горожанами. Заявляя о чём-
то посредством моментальной коммуникации, производится
разделение кого-то ещё, и об это разделение можно порезаться –
впрочем, никогда до конца. Поэтому любой обоюдный протест
всегда провокативен, он хочет расширения своей конфликтности,
ибо только так может придать себе масштаб, но в этом масштабе он
теряет свой изначальный замысел так же, как памятный марш в

159
Дрездене тонет в конфликтах с антифашистами и горожанами.
Собственно, обоюдный протест и ставит на эту конфликтность,
надеясь, что в разрастающемся хаосе сможет чего-нибудь добиться.
Считается, что хаос можно нагнать возрастающей радикальностью
апарте. Но повышение градуса разделяющего апарте не
обязательно приводит к повышению градуса конфликтности. Оно
может обособить самого говорящего и тех пользователей, которых
он представляет. По ряду причин Спектакль не может включить в
себя набор апарте, имеющий непримиримую основу раздебнения.
Концептуально протестный бренд не может принять расовую
основу разделения или революционно-производственную. При
этом на шуршание обоих лагерей Спектакль закрывает глаза, т.к.
это шуршание не является определяющим в проявлении
протестного бренда. Оно помогает, но не побеждает. В украинских
событиях 2014 года крайне правые поначалу играли весьма
заметную роль, но плоды обоюдного конфликта всё равно пожали
держатели легального протестного бренда. Аналогично Спектакль
не волнуют ежегодные левые вечёрки в европейских городах.
Протестный бренд не мыслит так мелко. Его задача глобальна.
Апартеидный Спектакль доверил протесту окончательное
приведение мира к покою комфортной колонизации.

7. Участники обоюдного протеста являются выражением

какого-либо бренда, который проявляет себя через одержимых
пользователей. Здесь кроется ответ на вопрос, почему пользователи
обоюдного протеста с такой яростью нападают друг на друга, часто
забывая о представителях власти, т.е. тех, против кого, по идее,
должен быть направлен политический протест. Т.к. пользователь
является полем выражения для владеющего им бренда, в ходе
которого бренд передаёт часть своей силы владеемому объекту, то
люди, одержимые политическим брендом, занимаются не
протестом, а самовыражением. Не так важно, что это выражение
бренда, а не «себя», ведь одержимый пользователь уверен, что
представляет именно свою позицию, а не позицию символического
паразита. Если бы всё обстояло иначе, картинка протестного бренда
не выглядела бы как парад мод. А так как бренд – это
концентрированный стиль, стремящийся коммерчески
распространить себя, своим противником он видит тех, кто
распространяет конкурирующий бренд, или мешает

160
распространяться брендам вообще. Обоюдная ненависть,
сопровождающая обоюдный протест, вызвана тем, что друг против
друга находятся группы, не признающие правомочность чужого
стиля. В условиях Спектакля это всё равно что отрицать
человечность, мировоззрение, субъектность Другого. К примеру, с
2012 года в России местные выступления глобального протестного
бренда раз за разом сопровождались не столько противостоянием с
полицией, государством, а потасовками с носителями
патриотического бренда. Антизападные организации, казачьи и
ветеранские организации вступали в прямой конфликт с условно
демократическими, либерально настроенными пользователями или,
говоря шире, оппозиционерами вообще. Сформировались два
противоположных лагеря, ненависть которых друг к другу стала
воистину иррациональной. Это в 2014 году выразил либеральный
пользователь, писатель Б.Акунин: «В России живут бок о бок два
отдельных, нисколько не похожих народа, и народы эти с давних
пор люто враждуют между собой. Есть Мы и есть Они. У Нас свои
герои: Чехов там, Мандельштам, Пастернак, Сахаров. У Них – свои:
Иван Грозный, Сталин, Дзержинский, теперь вот Путин. Друг друга
представители двух наций распознают с первого взгляда и в ту же
секунду испытывают приступ острой неприязни. Нам не нравится в
Них все: как Они выглядят, разговаривают, держатся, радуются и
горюют, одеваются и раздеваются. Нас тошнит от их любимых
певцов, фильмов и телепередач. Они платят Нам той же монетой, и
еще с переплатой». На самом деле народ один, а вот бренды
разные. Мнение Б.Акунина показывает, что бренды
функционируют примерно одинаково и используют одну и ту же
стилевую аргументацию. В том же 2014 году патриотический
пользователь, писатель З.Прилепин, вывесил статью «Две расы»:
«Нас радуют одни и те же книги, одни и те же фильмы, мы ходим
на одни и те же выставки и любим одну и ту же музыку. В своё
время Синявский писал, что у него были только «стилистические
разногласия» с Советской властью. Нынче всё наоборот. С нашими
оппонентами, живущими в своей иллюзорной, на наш вкус,
«эволюции», – совпадения у нас только «стилистические». Мы
обладаем общим культурным кодом. Во всём остальном мы
противоположны. Диаметрально! Что им хорошо – нам смерть. Что
нам радость – им депрессия». Притом, что З.Прилепин указывает на
стилистическое единство, он подчёркивает абсолютное бытийное

161
разделение. Аргументация писателя выглядит странно, ибо из
разделяемости общего культурного кода физически не может
вырасти раздельная онтология, ибо всё, на минуточку, наоборот.
Вероятно, писатель имел в виду разность выводов, которые
вытекают из общих событий и культурных артефактов. Но почему
из события, одинакового для всех, отпочковываются такие разные
выводы? Потому что их интерпретируют разные бренды. Так
простая политическая позиция подменяется стилистическим
самовыражением вообще, которое не может смириться с
самовыражением другого бренда. В этом обоюдном конфликте
детонирует движущаяся сила Спектакля.

8. Аргументация участников обоюдного протеста удивительно

симметрична. Являясь областью бренда, пользователь не желает
признавать каких-либо прав за другим пользователем и его
брендом, ибо тот ревниво стремится к стилистической монополии.
А так как противостояние протекает в политическом поле, где
любое действие обострено, то носители глобального и ответного
политического брендов полностью расчеловечивают друг друга.
Обоюдный протест держится на взаимном неприятии чужого
символического пользования. Поэтому взаимные оскорбления
строятся как раз вокруг статусного потребления. В случае
послесоветского пространства, патриотических пророссийских
пользователей обвиняют в употреблении некачественных
алкогольных продуктов (боярышника, стекломоя, дешёвой водки,
бормотухи, самогонки и т.п.); насмехаются над неправильным
потреблением пищи (блинами с лопаты, ежатины, «говяжьими
анусами», преобладанием в рационе дешёвой пищи); напирают на
нестатусные условия жизни (дороги разбиты, дома разваливаются,
грязь, мусор); указывают на нестатусное положение (рабы, холопы,
лишены свободы слова, угнетены). В ответ пользователи
глобального протестного бренда обвиняются патриотами в том же
самом неправильном статусном потреблении и пользовании: в
нестатусном положении своего тела (гомосексуалисты); в
нестатусном социальном положении (проститутки, предатели,
грантоеды); в нестатусном политическом положении (потеряли
независимость, имеете хозяев). Аргументация в целом схожая, но
глобальный протестный бренд напирает на элементы
повседневного телесного пользования, тогда как ответный

162
протестный бренд указывает на то статусное потребление, которое
утрачивается в процессе глобализации. Что здесь значимо, а что
незначимо? Что правильно, а что неправильно? Это неверные
вопросы, т.к. бренд в любом случае продвигает товарную
исключительность. Страшно и удивительно то, что право на
товарную исключительность воспринимается чуть ли не как
религиозный конфликт, размежёвывающий на «расы» и «народы»
похожих друг на друга людей.

9. Обоюдное противостояние глобального и ответного

протестного брендов является конфликтом сакральности. Через
непереносимость ритуалов друг друга, участники ненавидят то, что
эти ритуалы выражают – сакраментальность чужой веры. Почему
протестный бренд вообще обнаруживает отношения сакральности?
Потому что в современном обществе та проявляется при
опротестовании какого-либо решения или провокации какого-либо
объекта. Россияне обнаружили своё пылкое отношение к церкви
только тогда, когда в 2012 году пользователи из «Pussy Riot»
сплясали там танец. Было бы неверно понимать это противостояние
как противопоставление сакральности и профанности,
оппонирующих друг другу в трудах Мирча Элиаде или Марселя
Мосса. Взаимопереход происходит не по линиям сакральное-
профанное и профанное-сакральное, а по нерву сакральное-
сакральное, когда священническое отношение противника к своему
стилю не вызывает сомнения. Разделение происходит не из-за
профанности вражеского потребительского сообщества, а потому
что его сакральность сквернá в отличие от нашей незапятнанной
сакральности. Так проявляется амбивалентная природа
сакральности, которая одновременно может быть ограничительно
нечиста (человек, совершивший убийство; менструирующая
женщина; тот, кто прикоснулся к запрещённой вещи) и сияюща
(атрибуты культа, священное растение или книга). Бренд берёт от
сакральности её огораживание от профанного с помощью
нечистоты, загрязнённости. Он переносит эту загрязнённость на
образ вражеского пользовательского сообщества. Врага не
десакрализуют в обыденное, но показывают, что к его символу
веры нельзя прикасаться – он оплёван; его женщины некрасивы и
нечистоплотны – с ними нельзя иметь дела; его ритуалы немодные
– в них нельзя участвовать; его священная еда заражена и

163
отравлена – она переваривает человека. Это приводит не к
взаимопереходу сакрального в профанное, но, как и в
действительных архаических сообществах, к помещению
осквернённого сакрального в изолированное место. К примеру,
протестный бренд в 2015 году поднял на смех донбасскую свадьбу
некой ополченки Куклы с ополченцем БМВ. Атака бренда
пришлась на лица, фигуры, антураж, речь, жесты, одежду
брачующихся сепаратистов. Особенной критике подвергся
внешний вид молодожёнов. Он был опознан как сельский,
вульгарный, несовременный, советский, отсталый, азиатский,
неевропейский, китчёвый, гопнический, а, следовательно,
немодный и неправильный, т.е. преступный. Из этого вытекал
вывод об общей осквернённости той сакральности («борьба с
фашизмом», «независимость», «союз с Россией»), которую ДНР
отстаивала в лице Куклы и БМВ. А раз эта сакральность осквернена
некрасивыми лицами её пользователей, значит, от неё надо
оградиться, как от всего нечистого и заразного. В данном случае,
огораживание произошло в рамках войсковой операции,
протестный бренд которой представлял сепаратистскую область
зачумлённой территорией, сакральность которой токсична. В
продолжение протестной логики был снят фильм «Донбасс» 2018
года, куда включили обыгровку свадьбы Куклы и БМВ. Фильм
преподнесли на показ Каннскому фестивалю, т.е. в
производительное лоно современных брендов, где тот имел
очевидный успех. Пользователи сияющей сакральности ещё раз
посмотрели на сакральную нечистоту, запертую в нерешённом
территориальном конфликте. Протестный бренд полагает, что
изоляция запятнанной сакральности помогает её очищению по
аналогии с тем, как проходят месячные у женщины, запертой в
специальном помещении. Оказавшись в углу, неправильный
протестующий осознает свою загрязнённость и захочет перейти на
правильную сторону истории. Или, точнее сказать, – бренда.

10. Протестный бренд является не протестом, подчиняющимся

модному знаку, а знаком глобализации, ставшим протестом. Это
удивительный механизм насильственного разделения, который
приводит мир к единству. Смысл протестного бренда заключается в
том, чтобы сломить соперничающие, чаще всего авторитетные
структуры, охраняющие полуосвоенные клочки рынка от

164
проникновения туда капитала в пробковом шлеме. Капитал в
авторитетных странах сращен с властью, которая охраняет свои
преференции от внешних посягательств. Такая модель рождает
более-менее независимое государство (насколько это возможно в
рамках Спектакля), но при этом неизбежно тянет за собой родовые
проблемы авторитетных обществ – кумовство, коррупцию,
отсутствие независимого суда и свободы мнений, слабость
государственных и общественных институтов, бесконтрольные
репрессии и т.д. Протестный бренд развивается как раз на
противостоянии с этими позициями. Он утверждает, что не должно
быть репрессий и ущемления свобод, что коррупция должна быть
искоренена, а кумовство изжито, и на этих благородных и
абстрактных трюизмах начинает овладевать восторженными
пользователями. В результате, при должной концентрации
протестного бренда, он может развести авторитетные власти на
конфликт, что, как правило, подписывает им смертный приговор и
приводит протест к победе, а авторитетно охраняемый рынок к
открытию капиталу метрополии. В обмен пользователям достаются
институциональные послабления, и даже возможность провести
гей-парад. Классический пример – бархатные революции на
послесоветском пространстве. Громко называя себя революциями,
они расправлялись с местными правительствами, переориентировав
страны на наиболее сконцентрированные центры апартеидного
Спектакля. Во всех случаях в воздух летели цветы. Протестный
бренд умеет быть чертовски сентиментальным.

11. Генеалогия протестного бренда весьма запутана. Самые

яркие его выступления совпали со становлением апартеидного
Спектакля, т.е. переломом ХХ-ХХI веков. При этом явления
протестного бренда можно встретить и ранее в ХХ веке, особенно
во второй его половине, а корни, повлиявшие на него, проследить
вплоть до Шекспира и античности. Эта тема достойна отдельного
исследования, в полной мере исторического и
культурологического, и она только ждёт своих первооткрывателей.
Пока же стоит прояснить, что такое бренд протеста. Это
разделяющее высказывание, выносящееся от имени бренда в пользу
глобалистского контекста. Высказывание происходит в игровой,
развлекательной форме, сопряжённой с политизированным
карнавальным насилием. В ходе него непременно демонстрируются

165
объекты правильного статусного пользования, вроде молодёжных
марок одежды, новых гаджетов, маргинальных флажков, значков и
прогрессивных сексуальных предпочтений. Эти объекты и эти
высказывания в целом отсылают к желанному, но пока что
недосягаемому образу идеальной жизни, которую планируют
достичь как раз с помощью протестов. Наступлению утопии
мешают несовременные авторитетные власти, демонизм которых
обязан сокрушить протест. Осуществляясь, этот протест становится
обоюдным, число сторон в нём не равно двум, и эти
противоборствующие стороны испытывают друг к другу ту особую
форму неприязни, какая бывает у девушки, обнаружившей на
сопернице точно такое же платье. Ведь протестный бренд – это
протест статусных пользовательских множеств, принявших образ
потребления товаров за свою политическую позицию. По этой же
причине протестный бунт бессодержателен. Он за всё хорошее
против всего плохого. Хорошее – это сам бренд, а плохое то, что в
него не входит. Тайнодоступный образ, к которому отсылает
протестный бренд, олицетворяет марочные стандарты сообщества
метрополии. Свобода, равенство и равноправие, открытая рыночная
экономика, толерантность, представительская демократия и другие
концепты являют желанную цель протестного бренда. Конкретика
требований в протестном бренде выродилась в цитируемые
речёвки. Бренд не интересует заморозка пенсий, коммунальные
платежи, ухудшение производственных условий и ещё что-нибудь
социально-скучное. Протестный бренд, являясь формой
пользовательского самовыражения, не желает связываться с
процентами, отчислениями и целесообразностью. Для того чтобы
рассказать о себе, ему необходим чистый холст абстракции, вроде
борьбы с беззаконием, коррупцией, несправедливостью и
выступлением за свободу, счастье, новое небо и новую землю.
Вливаясь в какое-нибудь малочисленное социальное недовольство,
протестный бренд тут же вливает конкретику в широкое, но
бессодержательное требование всеобщей перестановки. В этой
манихейской детонации хорошего и плохого брендовая экономика
черпает свой ресурсный потенциал.

12. Организационно протестный бренд сложился к 80-м гг. ХХ

века параллельно с процессом затухания СССР и сворачиванием
территорий, которые он символически окормлял. Период 50-70-х

166
гг. ХХ века стал фазой формирования базиса протестного бренда. В
странах наиболее развитого производства, т.е. странах мировой
метрополии, образовалась многочисленная прослойка молодёжи,
впервые в истории получившей достаточно карманных средств.
Создаётся индустрия молодёжного досуга, осваивающая эти
средства в зримое выражение кинотеатров, комиксов и
музыкальных групп. Страны метрополии накрывает первая волна
субкультур. Это понятие можно приложить к пользовательскому
множеству, хотя субкультура основана на отличающемся от
большинства стиле, тогда как пользовательское сообщество – это
сообщество статусного использования брендов. Новые молодёжные
сообщества включились в протестную волну конца 50-60-х,
привнеся туда развлекательную атмосферу своей среды. В целом
она была настроена с антикапиталистическим уклоном, хотя этот
уклон далеко не всегда соответствовал симпатиям к СССР. Он мог
быть направлен и к маоистскому Китаю, жгучей выдумке
очередного умного француза или, что чаще, просто к абстрактному
Неприятию. Первыми ласточками стали экологические,
пацифистские и антиядерные движения 50-60-х гг., сопряжённые с
антиколониальными и антивоенными движениями. Попадая в
контекст, например контекст Вьетнамской войны, эти движения
наносили Надзору существенный ущерб и оценивались
государствами метрополии как враждебные. В США 15 мая 1969-го
года в Беркли был открыт огонь по протестующим студентам,
погиб один человек и десятки были ранены. 4 мая 1970 году в США
Национальная гвардия Огайо расстреляла студентов Кентского
университета. Погибло четыре человека. В том же году были убиты
двое студентов Джексоновского университета. Важно отметить, что
в ту пору погибали не только бузотёры расовых меньшинств, но и
студенты, группа по определению молодая и склонная к статусному
потреблению. Это видно по ещё чёрно-белым фотографиям, где
кровь слишком часто пятнала модную одежду. Жестокое
отношение к протестующим объяснялось борьбой с
распространением коммунизма и левых идей, которые подрывают
местную авторитетную власть. Напротив, аналогичное насилие в
странах Варшавского договора, применяемое к протестующим,
рассматривалось как незаконное и тоталитарное. Разделение на
правильных и неправильных протестующих было характерно для
обеих сторон Холодной войны, хотя протестное движение США, те

167
же хиппи, вовсе не были агентами СССР, а являлись некой третьей
«силой». Её-то и было решено влить в рыночную систему. В 80-х
гг., с угасанием СССР, протестный бренд перекупается-
переплавляется в пользу поддержки глобальной системы капитала.
Процесс хорошо виден на апроприации Спектаклем лидеров 68-го
года во Франции. Анархист Даниэль Кон-Бендит стал чинным
депутатом Европарламента. Один из вождей красных, Марк
Кравец, превратился в одного из шефов обуржуазившейся
французской газеты «Либерасьон». Интересно, что бывший главред
«Либерасьон», Серж Жюли, один из лидеров Мая 68-го, продал
газету представителям компании Ротшильдов. Участник майских
беспорядков Андре Глюксманн стал обеспеченным апологетом
демократических бомбардировок полупериферии. А Бернара-Анри
Леви, словно капиталистического скаута, первым засылают на
территории, куда готовится ступить протестный бренд. Об Б-А.
Леви весьма точно высказался Пьер Бурдье: «Но говорить о
Бернаре-Анри Леви ниже достоинства социолога... Нужно видеть в
нем всего лишь структурный эпифеномен, являющийся, как
электрон, выражением поля. Его невозможно понять, не поняв
логику поля, производящего его и дающего ему скромную силу». В
данном случае Б-А. Леви выражает смену лояльности,
формационный сдвиг последней трети ХХ века, когда вчерашним
бузотёрам предложили занять привилегированное положение.
Интенция протеста никуда не делась, но зато оделась с лоском
сияющих брендов. Протест мог по-прежнему бунтовать, но уже не
мог бунтовать против системы капиталистической солидарности,
ибо она, во всём многообразии стилей и газет, стала движущей
силой этого протеста. И вот на общих антивоенных демонстрациях
15 февраля 2003 года против вторжения метрополии в Ирак,
собравших несколько миллионов человек… не произошло ничего.
Вообще. Ничего. Протестный бренд был окончательно подчинён
тем, против кого он недавно боролся.

13. Реальность нового, перекупленного протестного бренда

высказала миру своё апарте: есть правильные протестующие,
поддерживающие глобализацию и есть неправильные
протестующие, агентные чему-то другому. Есть правильная
позиция глобальной солидаризации и есть неправильная позиция
сил, желающих эту солидарность подорвать. Вокруг этой темы

168
строится цензура протестного бренда. Метрополия допускает
протесты против своего правительства или налогов, но никогда –
против самого концепта капиталистической (глобалистской)
солидарности с какой бы стороны его не оспаривали. Поэтому не
всякий протестующий, высказывающий протест против местных
авторитетных властей, поддерживается медиа глобального бренда.
В феврале 2011 года в Бахрейне вспыхнули волнения молодёжи.
Функционал соответствовал ветрам Арабской весны: против
беззакония, коррупции и за свободу. Нашёлся красивый
стилистический жест – Жемчужную площадь переименовали в
площадь Освобождения. По итогу суннитская верхушка просто
пересажала-перестреляла лидеров шиитского меньшинства, в т.ч. в
КСА казнили шиитского богослова Нимра ан-Нимра (1959-2016), а
в страну произошла «гуманитарная» интервенция саудовских и
эмиратовских военных. Держатели прав протестного бренда
высказали озабоченность, т.е. устранились из происходящего в
Бахрейне, ибо протестующая шиитская молодёжь рассматривалась
как потенциальный агент Ирана, отрицающего силу глобального
протестного бренда и продвигающего свою ось-бренд. При этом
сам Иран, имея возможность массово обучить бахрейновскую
молодёжь так же, как сирийскую, ливанскую и иракскую,
сконцентрирован на борьбе с Израилем и многолетнюю борьбу
шиитов Бахрейна поддерживает в основном словами. Для того,
чтобы пролить на себя благодатный дождь протестного бренда,
нужно не просто бороться против действительного угнетения, но и
со всей точностью выступить в поддержку глобальной
производственной солидарности. И, соответственно, наоборот –
любой настоящий, действенный, живой, горячий бунт начинается
не со столкновения с властью, а когда с ней сталкиваются, чтобы
разрушить маниакальную глобализацию брендов.

14. Ещё случающиеся волнения, не стилистические и не

пользовательские, сразу же оккупируются адептами протестного
бренда. Их притягивает поле противостояния, на котором можно
выразить себя и свои бренды, ведь социальное недовольство так
быстро пропитывается человеческим вниманием. Тем не менее, не
брендовые протесты существуют. Первое их отличие – проявление
глобальной, а не глобализующей солидарности. Союзничество
может возникнуть с угнетёнными (пролетариатом, сепаратистами,

169
обездоленными), а не с теми принципами, которые глобализуют
мир (толерантность, политкорректность, экологичность).
Подлинное недовольство не будет обращаться за поддержкой к
глобальным институтам и стереотипам, ибо сам факт бунта уже
противоречит им (ибо глобализовано практически всё). Восстание,
будучи сконцентрированным отрицанием, не интересует
принесение вассальной присяги. Оно жаждет разрушать,
буйствовать. Ему хочется огня и разбоя. Протестный бренд,
напротив, думает лишь о переприсяге и переориентации. В сути
своей он лишь перераспределение лояльности. Во-вторых, корневое
восстание не может являться только лишь стилистическим.
Граждане, выражающие неприятие роста цен на бензин, найдут
такой же отклик от самых разных людей в самых разных странах,
но протестующие пользователи, осуществляющие, скажем,
притязания гомосексуального бренда, найдут поддержку лишь в
рамках схожих стилистических множеств и их правовладельцев.
Стиль всегда объединяет кого-то похожего, поэтому брендовому
протесту необходимо самоидентифицироваться, правильно одеться
и высказаться, тогда как живые волнения неподотчётны, состоят из
самых разных людей и политических взглядов, их вечно пытаются
развести направо и налево, локализовать в гетто, но подлинный
протест всегда глубже отдельных своих представителей. Он
масштабен, затрагивает значительную часть общества, а значит, не
может быть сведён к стилю отдельной группировки. Они-то, даже
втайне от самих себя, являются агентами протестного бренда,
пытающегося опутать любое серьёзное недовольство ворохом
ничего незначащих представлений. Именно в этом состоит цель
протестного бренда: когда недовольство становится марочным,
права на него переходят от непосредственных участников к
праводержателям бренда. Такой протест легко контролировать
через одержимую паству – достаточно предоставить им нужных
певцов, цвета, технологии и одежды. В-третьих, настоящее
недовольство не носит коммерчески-шутовского характера. В нём
мало поналезших журналистов, челночного бега, говорящих голов
и модных гаджетов – там, где нужно лежать с винтовкой на
баррикаде, пользователей не сыщешь. При этом отличительной
чертой недовольства не является его бескомпромиссность: оно
может быть вполне мирным, но настоящим – главное то, что его
вызвало; то, чему оно соответствует. Разумеется, никакое, даже

170
самое радикальное и подлинное восстание не очищено от влияния
протестного бренда. Так или иначе, будут пользователи, желающие
выражать себя; безумие моментальной коммуникации, когда сто
фотографов снимают одного избиваемого; пестрота скрепляющей
символики – ленточки, курточки, шапочки, песенки, флажки;
абстрактные манифесты сетевых эльфов; экстремальный набор
развлечений для скучающей молодёжи. Но живой освободительный
бунт всё ещё возможен. Его корни до сих пор не оцифрованы.

15. Почему пользовательские сообщества, строящиеся вокруг

одних и тех же брендов, в странах метрополии менее, а в странах
периферии более агрессивны? У разных обществ разные
возможности по удовлетворению статусного спроса, и бедные
пользователи не могут включиться в процессуальный карнавал с
той же беззаботной яркостью, что их метропольные сверстники.
Это рождает агрессивное поведение фанатов бренда, которые хотят
добиться равного с метрополией статуса протестным путём.
Естественно, что добиться этого через протестную практику
невозможно, т.к. с помощью неё нельзя подняться в глобальной
цепочке разделения труда. Смутное понимание этой ситуации
порождает вполне реальную ярость, направленную против тех, кто,
по мнению протестующих, мешает достигнуть им статусного
пользования товарами. Это даже не государство, которое, если оно
только что лишилось авторитетного языка, более не притягивает
гнев пользователей, а иной, ответный протестующий бренд,
конфликтность с которым является сакраментальной. На майских
беспорядках 2018 года в Москве, где протестовали против
очередной инаугурации В.Путина, столкновения протестующих
происходили не с полицией, а с конкурирующими протестующими
патриотического лагеря. 24 ноября 2013 года примечательно не
только первыми столкновениями между «Беркутом» и «Майданом»
в Киеве, но и сбором на Михайловской площади «Антимайдана».
Вся ненависть и вся энергия уходят в соперничество с
конкурирующим брендом. Спектакль одновременно тянет себя в
разные стороны и тем расширяется. Средь рвущихся одежд
проявляется то, что ещё дозволено свергнуть. Например, знаки
прежней лояльности (памятники, значки, даты праздников),
устранение которых происходит во имя провозглашения новой,
правильной лояльности (истинным памятникам, значкам и

171
праздникам). Тогда как подлинное восстание заключалось бы не в
рекультивации символического, этом хоббитовском путешествии
от одного к другому, а в полной смене ролей, ориентаций, правил.
Вместо движения в одном направлении – западном или восточном
– движение на все четыре стороны, что означает, опять же, только
одно – восстание против всех. Пользовательский протест далёк от
этого. Более того, он даже не о проблемах и людях, которые его
породили, а о брендах, которые жаждут денежной осанны.
Доказательства укоренились в самой речи, которая звучит с
непременным пользовательским акцентом: «Я, как настоящий
патриот…», «Я, как сторонник европейских ценностей…», «Я, как
противник власти…», «Я, как революционер…», «Я, как
гражданин» – эти и другие трюизмы настолько въелись в речь, что
их значение даже не считывается. Но к чему эти вечные
обособления, к чему прилаживания «Я» к означающей константе?
Почему пользователи говорят от лица группы, класса, коллектива,
множества, нации, народа, протестующих, но не от своего лица,
поставленного в единственную позицию? Потому что необходимо
показывать лояльность внешним брендам, владеющим человеком.
Без них он теряется и начинает плакать. Поразительно, но при всей
атомарностью современности, которая кичится персонификацией
человека, тот редко находит смелость заявить о себе, как об
автономном Я. Оно прилепилось к бренду, с которым не так
страшно жить. Отсюда вся конфликтность полупериферийной
Восточной Европы, где в протесте сталкиваются идеи
легитимности и лояльности: чтобы оставаться легитимным,
необходимо лояльно относиться к набору брендов метрополии.
Поэтому же неудача реформ на послесоветском пространстве так
часто отсылает к тому, что «кто-то» не соответствует правильным
ценностям. «Что-то» не получается потому что «кто-то»
стилистически не отвечает духу изменений, отчего неизменно
предлагается избавляться от памятников, значков и праздников. В
неистовом карго-культе разрушаются последние авторитетные
барьеры. Глобалистскому бренду освобождают дорогу, чтобы он
наконец-то проехал по людям.

16. В декабре 2013 года в палаточном городке на Площади

Независимости в Киеве появилась растяжка: «Мы с русскими по
крови – братство, но никогда – по братству рабства». Разделяющее

172
апарте было произнесено со сцены, которой являлся медийный
образ Майдана. Апарте было произнесено для себя, т.е. для
протестующих Майдана, где и висела растяжка, но при этом
нацелено не на площадную общественность, а на зрительный зал, в
данном случае Россию и русских. Что подразумевало это
высказывание? Оно подразумевало, что русские находятся в
состоянии рабской подавленности, вызванной наличием в России
авторитетной власти. Но почему это высказывание вообще
появилось на Майдане? Он ведь выступал против властей Украины,
против президента в лице В.Януковича и его правительства, за
абстрактную свободу и такую же абстрактную евроассоциацию.
Какое отношение к этому имеют русские и их отношения с
авторитетной властью? С точки зрения протестного бренда связь
самая прямая: В.Янукович приостановил процесс евроинтеграции,
следовательно, отказался от дальнейшего единения с брендом
богатой европейской жизни, а значит, солидаризовался с
неевропейской жизнью в его самом близком варианте – Россией.
Последняя стала актором майданного протеста на правах
тлетворной демонической силы, утаскивающей свободные страны в
колючку Таможенного союза. «Я девочка! Я не хочу в ТС! Я хочу
кружевные трусики и ЕС!» – плакат молодого пользователя с
Майдана показывает, что протестный бренд всегда инфантилен и
потому, как всякий ребёнок, обращает внимание на мелкие обиды и
такие же мелкие события. Они помогают пользователям
ориентироваться в информационной пучине. Протестный бренд
осуществляется в ощупывании иных брендов, их сортировке,
апроприации и отбраковке, условием чего является принятие омажа
глобалистских ценностей. Успех Майдана состоял в том, что он
переподчинил часть столичных территорий – саму площадь – под
глобальную медийную юрисдикцию, став её экстерриториальным
агентом. Поэтому когда 30 ноября 2013 года на протестующих
обрушился Надзор, это стало фатальной ошибкой власти. Она
покусилась не просто на протестующих студентов, а на выражение
ими того принципа, который управляет планетой. Итог был
закономерен. Майдан, как всякая концентрация протеста, вообще
был кузницей брендов, некоторые из которых стали невероятно
удачливыми и оказались включены в мировой протестный бренд.
Например, бренд об украинцах, как о молодёжной нации, которая
рвётся из тьмы в светлые объятия метрополии. Протесту

173
необходимо быть молодым и он всегда делает акцент на своей
юности. При этом украинская нация объективно остаётся одной из
самых вымирающих в мире, чья численность с 1994 года стабильно
убывала от почти ста до почти полумиллиона человек в год. К тому
же средний возраст жителя Украины составлял чуть более сорока
лет, что было даже выше, чем в соседней России. Украина
оказалась населена объективно угасающим народом, где
последовательно сокращалась доля молодёжи, что не помешало
бренду представить всё с точностью до наоборот. Протестный
бренд вообще, как конкретное отрицание объективности, есть
производитель симуляционных образов.

17. Россия, являясь обществом авторитетной власти,

столкнувшись с Майданом, не поняла, как на него реагировать.
Первым выработанным иммунитетом было обвинение в фашизме.
Для России, черпающей объединяющую легитимность из культа
Великой Отечественной, это было логичное, но устаревшее на
полвека заявление. Одна из сущностных проблем авторитетной
власти в том, что она не успевает качественно реагировать на новые
вызовы, являясь властью по-химически реакционной. За фашизм
был принят ворох разнообразных коммерческих лейблов,
начерченных то на флаге, то на щите, носители которых были и
остаются типичными пользователями, объединёнными не идеей ХХ
века, а желанием статусного пользования важных символических
товаров. Поэтому России поначалу не удалось купирование
протестного бренда. Неправильно обозначив то, против чего велось
контрнаступление, авторитетная власть только укрепила
враждебный бренд. Провал атаки на бренд заключался не в его
антиинтеллектуальности, потому что госновости «доказывали»
наличие соседского фашизма даже на известных тезисах Умберто
Эко, а в том, что авторитетная власть своим патетическим
вниманием взрастила то, что, собственно, влачило достаточно
жалкое существование. Из разрозненных десятков протестных
группировок, насчитывающих сотни и тысячей пользователей, был
вылеплен ужасный всепожирающий молох, а из организаций,
занимающихся контрабандой сигарет, была создана вторая
НСДАП. Российский авторитет усиливал притягательность
протестного бренда, наделяя его той разрушительной силой,
которой у него не было. Напротив, целесообразная атака на бренд,
174
в т.ч. протестный, заключается в демонстрации его
несовременности, отсталости, немодности и провинциальности.
Парадокс в том, что авторитетные власти всё равно работают на
усиление протестного бренда, полагая, что важнее показать весь
соседский (или внутренний) ужас своей верноподданнической
аудитории. Именно она в самый критический момент остаётся
безрезультатно-пассивной, предлагая протестному бренду
действовать вместо неё.

18. Украинские события 2014 года впервые высветили не

тактику протестного бренда, которая была хорошо знакома по
бархатным «революциям» и Арабской весне, а новую форму
противодействия бренду со стороны авторитетных властей. Ранее
протестный бренд успешно расправлялся с авторитетной властью,
которая, не задумываясь, спускала на него броневики.
Пользователи действовали как хилый гопник, нарывающийся на
удар, чтобы санкционировать появление из-за угла глобалистской
впряги. Протестный бренд добивается, чтобы его противник был
оттеснён в гетто, в тот самый осквернённый угол, где неправильное
сакраментальное должно подумать над своим поведением. При
этом сам протестный бренд также локализуется в гетто. Речь не
только про окраинные криминальные районы, но и про
концентрацию протестной молодёжи, которая непременно
сгнаивается на площадях. Структуру киевского Майдана пытались
описать как вечевую демократию, анархическую коммуну или
спартанский лагерь, принося в ономастику немало рациональных
аргументов, забывая о главном доводе – силу своего существования
Майдан черпал не из собственного бытия, а из внешнего источника.
Речь о глобальном протестном бренде, по догмам которого
авторитетная власть не может задавить правильных протестующих,
гарантом чего являются страны праводержатели бренда. По своей
структуре Майдан оставался гетто, самоуправляющимся и
огороженным, этнически однородным и протестующим,
криминальным и не лишённым романтики, к тому же имеющим
немало онтологических врагов, среди которых правительство было
не так презираемо, как купленный бренд Антимайдана. Майдан
управлялся авторитетами, которые доказывали, что знают и хранят
традицию этнического протеста лучше, нежели остальные и, как
все авторитеты, они были связаны с корпорацией власти, в которую

175
по итогу и вошли, оставив рядовую пехоту с померкнувшими
протестными символами. При этом символическое гетто упорно
доказывало, что оно и является волей нации, попутно стремясь
загнать в аналогичное гетто всех несогласных пользователей.
Именно эта тактика была перенята авторитетной властью России и
применена к угрожающему этой же власти протестному бренду.
Россия повысила ставки тем, что геттоизировала не просто бренд
или центр столичного Киева, а всю Украину. Россия заняла Крым и
вложилась в ответный протестный бренд на Донбассе, создав одно
территориально нерешаемое и второе территориально болезненное
нагноение. Эти территории протестный бренд не может освоить
никаким иным путём кроме открыто-вооружённого, а это уже идёт
вразрез с развлекательной протестной фактурой. Веселуха протеста
готова улюлюкать и загонять чужую сакральность в угол, но
искренне обижается, когда с ней поступают также. Гетто само
оказалось в гетто, откуда не существует простого и
безболезненного выхода.

19. Авторитетная власть постоянно недооценивает агентность

народа. Привыкнув управлять речью, идущей в обход формальных
институций, авторитетная власть полагает, что и выступившие
против неё люди точно также спровоцированы каким-то
неформальным указом. Отсюда вечный авторитетный крик, что
протесты срежиссированы из-за рубежа. Это так, но не в том
смысле, как, вероятно, понимают авторитетные власти, мыслящие
существование некоего командного центра, рассылающего
инструкции и директивы. Авторитеты никак не могут уловить
невидимое распространение брендовых отношений, когда
оторванный от объектности образ делает пользователей
одержимыми идеями правильного статусного потребления. Споры
этих брендов содержатся даже не в отдельных товарах вроде
фильмов или текстов, а вообще в том господствующем
англоязычном пространстве, в котором на 2015 год существовало
53,6% всех сайтов Сети. Сконцентрироваться в реальный протест
они могут вдруг, совсем внезапно и в пику тем колоссальным
процентам, которые на очередных выборах получил кандидат от
партии авторитета. Эту неожиданность обычно трактуют, как
инспирированную вражескую атаку, словно современность по-
прежнему топчется на пороге ХХ века. При таком отношении

176
человек для авторитетной власти становится инструментом
осуществления сторонней воли, тем самым одержимым, которого
можно убить. Конфликт переходит в понятную насильственную
плоскость, которая, ввиду того, что за правильных протестующих
вписываются правильные страны, оказывается для авторитетной
власти плачевным. Единственный конфликт современности,
который развился по иному сценарию – это Сирия, где
вмешавшаяся (2015 г.) в войну Россия опробовала изобретённую на
Украине гетто-тактику. Легитимные группы из тех, что были
одержимы протестным брендом, оказались последовательно
геттоизированы, из-за чего были вынуждены смешаться с теми
группировками, апарте которых глобальный протестный бренд
признать никак не мог (радикальными исламистами). Начались
бесконечные политические перетягивания группировок из
рукопожатых в нерукопожатые и наоборот, что подорвало общий
смысл протеста, лояльного одобренному бренду, ибо стало
невозможно отделить одно от другого. Доселе не вызывало
сомнений, что Б.Асад в первую очередь отстаивал интересы своего
клана, но метод, применённый Россией, показал, что
оппозиционные группировки точно также отстаивали лишь свои
клановые интересы. Над религиозно-этнической резнёй развеялся
флёр борьбы за свободу против тирании. Не обошлось и без вполне
конкретных брендов, вольно или невольно стремившихся
продемонстрировать свою лояльность глобальности. Лидер
салафитского объединения Джейш аль-Ислам, Захран Аллуш,
призывавший и участвовавший в религиозно-этнических чистках, в
2014 году произнёс публичную речь в ответ на провозглашение
Абу Бакром исламского Халифата. Во время ораторства на столе
перед Аллушем лежал умилительный блокнот «Hello Kitty», что
немного контрастировало с его речью о маджусах и кафирах. Это
одновременно стало как поводом для насмешек (со стороны
конкурирующих группировок), так и для одобрения со стороны
пользователей. Впрочем, Аллушу, как и его группировке, это не
помогло. Протестный бренд, локализуясь в ограниченном
символическом топосе и не добиваясь при том быстрой победы,
постепенно сам превращается в гетто. Со всем вытекающим
криминалом и радикализацией. На первых сирийских видео 2011
года какая-нибудь эмансипированная девочка смело кричит в
мегафон, а рядом пляшут мальчики в жёлтых штанах. Через год-

177
полтора микрофоном завладевает уже бородатый смуглый
исламист. И он не собирается его выпускать. На мировой
периферии протестный бренд ещё можно растворить в чём-то даже
обнадёживающей гражданской войне.

20. Протестный бренд ищет не возможности начаться, а

возможности запомниться и тем – начаться. Протесность
неразлучна с моментальной коммуникацией, которой для
мобилизации нужно что-нибудь хлёсткое, а не то, что уже есть, не
то, что уже происходит. Известно, что гражданская война в Сирии
вспыхнула в 2011 году с вполне объективного и давно назревшего
недовольства. При этом постоянно указывается, что толчком
революции стали кровавые мартовские события в Дараъа, где
местный Надзор жестоко расправился с людьми, требовавшими
отпустить мучимых за политическое хулиганство подростков.
Расстрел граждан породил новые демонстрации, а те – ещё
большие расстрелы. Город Дараъа прозвали колыбелью революции,
благодаря чему сформировался популярный стереотип, что с тех
самых школьников всё и началось. Тогда как первые серьёзные
столкновения начались не с Дараъа, который в этом плане был
лишь третьим городом, а с Дамаска и затерянного в долине Евфрата
городка Аль-Букемаль. Но авторитетная власть сама предоставила
фотогеничный образ – запытала обыкновенных подростков, а после
расстреляла тех, кто за них вступился. То, что к тому моменту уже
началось – многоуровневое сирийское противостояние – наконец-
то получило возможность запомниться и тем – начаться.

21. Пользователи полупериферии, одержимые протестным

брендом, удивительным образом стремятся к приобретению
непротестных характеристик. Образованные протестующие
маниакально подчёркивают послушность, исполнительность,
причёсанность, аккуратность пользователей метрополии. Мусор в
благословенной утопии летит исключительно в урны, по
велосипедным дорожкам ездят только велосипедисты, общение
подчёркнуто вежливое и улыбчивое, а на красный свет всем
приличествует стоять – эти качества включены в дисциплинарную
сетку вышколенности, присущую не людям, а, скорее, прислуге. Её
натренировывает система штрафов, осуждений и поощрений, что
отсылает к принципам того же Надзора, в борьбе с местной версией

178
которого полупериферийный пользователь надеется освободиться.
Как всегда речь идёт лишь о переориентации лояльности на
влекущий бренд, чьим правилам необходимо соответствовать даже
строже, нежели опротестованным авторитетным отношениям.
Современный протестующий отнюдь не выступает против самого
принципа правил: великий праздник непослушания – это не про
тех, кого вызывают на бунт через «Facebook». Протестующий
умеет читать и писать, более того – читает и пишет, горделиво
научившись разделять правила на благие и преступные, разница
которых прочерчивается не по их содержанию, строгости наказания
или обязательности исполнения, а по тому, каким брендовым
системам они принадлежат. Та из них, где властные отношения
струятся в лентах серпантина, выглядит предпочтительнее той, где
власть явлена в железобетоне. При всей своей крикливости
брендовые протесты переводят пользователя из касты половых в
касту менеджеров по залу.

22. Авторитетная власть не имеет какого-то преимущества или

предпочтения перед протестным брендом. До поры до времени они
не трогают друг друга, покуда барьеры, охраняющие
привилегированное авторитетное кормление, не начинают быть уж
слишком высокими, а власть, их воздвигнувшая, уж слишком
несговорчивой. Авторитетная власть не является ни актором
противоборства со Спектаклем, ни актором противоборства
вообще, чаще всего ограничивая горизонт ожиданий получением
стабильных прибылей. У Спектакля, как и у протестного бренда, в
современности попросту нет достойных соперников, поэтому
приходится выстраивать хоть какую-нибудь оппозицию. Даже
авторитетная твердыня Китая со временем может показаться не
такой монолитной. Пример же Украины показывает, как
периферийная нация потрясающе быстро разжижается до
состояния пользователей. В современном мире осталось всего два
вида недовольства: восторженный и протестный минет капиталу.

23. В соответствии с теологией брендов, есть протесты

якорные и ракушечные. Якорный протест – это политизированные
выступления за стилистические установки метрополии, то, что в
СМИ обычно редуцируется до принципов свободы, демократии,
свободы совести и субъективизации потребностей человека

179
вообще. Чем глубже якорный протест окунается в периферийные
воды, тем больше он обрастает ракушками – миметическими
полипами, мечтающими повторить означенные установки на
закрытой, ещё авторитетной территории. Это всё части глобального
протестного бренда, растягивающего потребности человека вслед
за перенасыщенными рынками. Но также существует протестность
маргинальных стилистических множеств. Формально они могут не
находиться в отношениях с глобальным протестным брендом и
даже мечтать свергнуть его, но в силу своей множественности, а
значит и ограниченности, волей-неволей идут ему на пользу. Либо
как бесчестный враг, напрашивающийся на гуманитарную
интервенцию, либо как ситуативный союзник, ради своих целей
раскачивающий авторитет вместе с глобальностью. В случае её
победы, множество закономерно геттоизируется, ибо, какие бы
цели у него не были, в сути своей это лишь цели стилистического
представления. Протестные множества образовываются на клочьях
политического спектра, вокруг популярных персоналий и
секвестрированных идей. Это протестность городской этничности,
женскости и мужескости, новых сетевых СМИ, какого-либо
потребительского аспекта – наркотического, приключенческого,
музыкального, реконструкторского. Их объединяет одинаковая
стилистическая представляемость, сетчатое желание высказать
свои бренды. Протестная множественность гремит горохом,
брошенным об стену, и в этом рассыпчатом шорохе содержится
особая стилистическая важность.

24. Стилистические знаки, использующиеся протестными

множествами, чаще всего понятны только этим множествам – что
неизменно геттоизирует протест и самих протестующих. Это видно
на примере украинского национального движения, за полтора века
прошедшего путь от группы интеллектуалов к раздебнённому
пользовательскому уже-бытию. В 70-х гг. XIX века по Херсонской
губернии проезжал российский император Александр II. По
традиции самодержца встречали хлебом-солью, поданном на белом
холсте. Группа местных украинофилов добилась, чтобы одно из
полотенец оказалось вышито в их народном стиле. Александр II
принял хлеб-соль с поданной тряпицы, даже не обратив внимания,
что это была вышиванка. Для Александра II вышитый рушник не
был символом подавляемого в Империи украинофильства, а был

180
частью более сложной многоуровневой системы приветствия.
Полотенце просто входило в связку хлеб-соль, означающую
чествование гостя. Но для украинофилов вышитая холстина была
символом напоминания о существовании себя и той деревенской
культуры, которую они пытались обожествить в нацию. В
последней трети XIX века у украинофилов просто не было другой
территории борьбы кроме территорий стиля и быта (одежда, еда,
внешний вид, обстановка дома). Это было вызвано не только
репрессивной политикой авторитетных российских властей,
которые запретили печать книг на украинском (Эмский указ 1876
г.), но и тем, что украинофильские интеллектуалы работали с
архаичной деревенской культурой, продляя народные и изобретая
псевдонародные традиции. Но кому были понятны эти знаки?
Только самим украинофилам, которым приходилось объяснять своё
значение народу, субъектность которого они хотели отстоять. В
одном из рассказов Агатангела Крымского (1871-1942)
повествуется о плачевном результате хождения в народ: «Сразу
после обеда Присташенко обрядился в украинскую рубаху,
подпоясался кушаком и надел на голову папаху. Он одевался для
поездки в село Бочаривка. Театральность не только не смущала
молодого человека, но напротив, очень нравилась ему и поднимала
его дух. Он чувствовал себя как будто вознесшимся над своей
обычной, прозаической повседневной жизнью». Крестьяне
удивляются такому виду Присташенко, по итогу опознают его как
вора и избивают его. В романе Ивана Нечуя-Левицького (1838-
1918) «Тучи» есть эпизод, когда студент Павел Радюк возвращается
домой к родителям в деревенской одежде. Родители дивятся, не
понимают такого облачения, на что получают сердечную
проповедь: «Мы, отец, носим крестьянскую свиту потому, что мы
народники, мы на стороне народа, мы – националы! Нося свиту, мы
выступаем против деспотизма, угнетающего нашу литературу,
нашу жизнь». Стиль, как это часто бывало в XIX веке, стал для
украинофилов полем выражения идеологии. Но причём тут протест
и Спектакль? Во-первых, в условиях апартеидного Спектакля
Павел Радюк втайне от самого себя размышлял бы так: «Мы
народники, мы на стороне народа, мы – националы, потому что
носим крестьянскую свиту». Во-вторых, украинский национализм
конца XIX века показывает, что его стилистические знаки –
галушки, борщ, вышиванка, одежда, усы – в целом были понятны

181
только самим украинофилам, а искусственное изобретение
традиции (было бы интересно связать с этим тему авторских прав)
вызывало вопросы у деревенской культуры. Стилистического
существования в режиме постоянного давления со стороны
авторитета было недостаточно, чтобы преодолеть вторую фазу
нациогенеза по классификации Мирослава Гроха. Из попытки
интеллектуалов доказать отличие масс на основе изобретённой
культуры до широкого народного движения с политическими
требованиями. Удивительно, но и в XXI веке, уже сталкиваясь с
данностью Спектакля, различные движения по-прежнему пытаются
заменять гранаты галушками, а Адорно местным Дмитрием
Донцовым.

25. Использование в рамках Спектакля «этнических»,

природных практик мгновенно задействует апарте. Александр II не
понял, что поданный рушник означает акцию угнетаемого
меньшинства, но для ангажированного меньшинства знак оказался
считываемым. Более того, он мог быть расценен как революционно
(напоминание о себе), так и негационно (покорность авторитету).
Проблема в том, что знак был предназначен для самих себя, причём
для «меньшинства себя», которое на тот украинофильский момент
занималось изобретением традиции. Для внешнего мира такой
стиль неповиновения либо не значил ничего, либо значил
пребывание «стиляги» в какой-то маргиналии, в гетто. Это вид
апарте, в котором главным адресатом являются не зрители в зале, а
сам говорящий. Группировки, разговаривающие таким языком,
предстают для зала как одномерный объект. Деревенская расписная
рубаха остаётся в нём просто деревенской расписной рубахой, а не
частью бинарных оппозиций колония-метрополия, нация-империя,
угнетённые-угнетающие. Спектакль обожает такое разделение, ибо
оно превращает одержимую группу в подобие стилистического
племени, этнография которого экзотична. Племенные талисманы,
тотемы, ракушки и черепа остаются для наблюдающего
фотогеничной туземщиной, и их коннотативное значение
(дополнительный смысл) проигрывает значению денотативному
(общий понятийный смысл). Малиновые штаны для землян из
«Кин-дза-дза!» были просто одеждой инопланетян (денотативное
значение), а для самих инопланетян они являлись средством
социальной стратификации (коннотативным значением). Поэтому

182
тот, кто в Спектакле нацепляет излишек стилистических знаков,
замуровывает себя в денотативном гетто, откуда доказывает
коннотативную важность своей одежды, причёсок, рациона,
татуировок и взглядов на жизнь вообще. К примеру,
политизированные субкультуры имеют символику, выражающую
фланги политического спектра (кресты, звёзды, свастики и даже
сельскохозяйственные орудия). Денотативно стороннему человеку
всё более-менее понятно – это какие-то политические активисты.
Но коннотативное значение этих знаков понятно только их
носителям, да и то не всем и не до конца. Характерна смена
значения у кельтского креста, политизированную версию которого
создал Жан Тириар (1922-1992). На данный момент кельтский
крест понимается как денотативная принадлежность к
политической позиции и коннотативно к тем, кто является
сторонником естественного и политического неравенства. При этом
упускается из виду ещё одна коннотативная сторона дела: Жан
Тириар долгое время был ультралевым, а став пан-европейским
националистом, писал про евро-советскую империю, вовсю
сотрудничал с социалистами Третьего мира, а «Молодая Европа» с
кельтухой на груди громила ультраправую организацию ещё
живого Доминика Венера (1935-2013). Стилизация кельтского
креста была популяризована Тириаром, чтобы отойти от свастико-
немецкого национализма и вернуться к «национал-
большевистскому» видению Европы. Так на ровном вместе
вспыхивает конфликт, вечное уточнение «политической» позиции и
взглядов. В противоречиях, выполненных по формуле b=p+1a,
происходит всякое движение протестного бренда. Противоречие
рождает спор, спор приводит к разногласиям, разногласие к
войнам. Гетто идёт войной на гетто. Толпы зевак, не понимая
причин конфликта, снимают происходящее на камеры.
Детонационный процесс Спектакля запущен. В торричеллиевой
пустоте хлопают в ладоши.

26. Вся конфликтность протестного бренда – это бесконечные

стилистические войны, понимаемые как войны сакраментальные и
политические. В них невозможно победить, то есть осуществить
декларируемый политический принцип. Посредством него
возможно выразить себя. Причём выражение себя через
нативистские знаки, понятные родному племени, немедленно

183
геттоизирует протест, поэтому масштабный протест стремиться
выхолостить этничность в глобалистский бренд, где всегда
найдётся место ещё одной принцессе «Disney». Вот почему портрет
современного протестующего состоит из узнаваемых пикселей. Это
разноцветные мигающие знаки, в которых важна правильность
сложения в общую картинку, узнаваемость которой служит в
качестве паспорта. Идентичность становится наглядной, тем, что
можно предъявить даже не открывая рта.

27. Протестный бренд чрезвычайно сентиментален. Он давит

на образ, чувства, эмоции. Вот христиане на египетском Тахрире
встают кольцом вокруг мусульман, чтобы те смогли помолиться;
вот добровольцы убирают мусор в эргономичный совочек; вот
школьник, которому Надзор проставил двоечку. Подписи к
фотографиям не проверить, они могут быть чем угодно. Все факты
девальвированы, есть только интерпретация, которая показывает
пользователям, что их сакраментальность действительно
толерантна и экологична, а значит, в точности соответствует
бренду, которому они поклоняются. В брендовых протестах на
первое место выходит образ, очищенный от примеси
текстуальности – достаточно подрисовать текст (который давно не
печатается, а подрисовывается) и образ сменит значение.
Собственно, брендовый протест и обусловлен коммерческим
образом. Напротив, революции Новейшего времени были
обусловлены идеологически, т.е. важны были догматические
тезисы, опиравшиеся на разработанные тексты. Если та же
Английская революция не имела в предшественниках
разработанных политических текстов, а интеллектуалы спорили на
теологические темы, то уже Французская революция положила в
своё основание структурированный корпус книг и идей. Ещё яснее
это видно на примере Октябрьского переворота, ставшего финалом
Российской революции. В Новейшем времени сложилось
заговорческое отношение к революции, выраженное в создании
законспирированной организации, формировании ударного ядра,
интеллектуального обоснования своих действий и т.д. Таково было
индустриальное общество с его очерченными классами крестьян и
рабочих, которым требовалась такая же очерченная
мобилизационная идея, тогда как послеиндустриальное устройство
предполагает занятость населения в сфере услуг. Она в свою

184
очередь предполагает не механический труд фордистского типа, а
производственные отношения с информацией, образами. Для
жёстко связанной идеологии больше не остаётся места. У
идеологии и образа два главных отличия: идеология подчиняется
догме, а образ подчиняется стилю; идеология построена на логике,
а имаж-политика на ассоциативном мышлении. Идеология тоже
использует образы, но перед этим идеология проходит долгий путь
от интеллектуалов до более призёмлённых интерпретаторов и,
наконец, прямолинейных лозунгов, плакатов и примитивных
карикатур. Тогда как протестный бренд сокращает этот путь, сразу
переходя к образу и практически отказываясь от обуславливающих
его текстов. Ранее образ был опосредован идеологией, а в
современности он избавился от сковывающих его скобок, став
чистым и рафинированным. Порой всё даже происходит почти без
слов – хлёсткая метка, короткий призыв, запоминающаяся песня,
правильно подобранный цвет повязки, логотип, эмблема. Какие
идеологические тексты предшествовали волне т.н. «цветных
революций»? Никакие. Ничего и никого. Всё, что было это
брошюры типа «От диктатуры к демократии» Д.Шарпа, т.е. работы
не теоретические, а практические. Это инструкция как, а не почему
надо действовать. Отсюда «лотосовые», «гвоздичные»,
«померанчевые» «революции» – в самих названиях застолблено не
что-то социалистическое, а стилистическое. Да и меняются по
итогу только ленточки.

28. В протестном бренде взаимосвязанное повествование

уступило могуществу пульсирующих картинок. Бренд обращается
к впечатлению, к игре, к движению, к приключениям, к
наслаждению, к эмоциям. Поэтому он эффективнее идеологии.
«Техника государственного переворота» Курцио Малапарте (1898-
1957) безнадёжно устарела. Сегодня важно захватить не телеграф, а
посредством моментальных коммуникаций навязать образ, присягу
которого примет глобальный протестный бренд. Он ассоциативен,
ему не нужны целостные логические построения. Зато
пользователи прекрасно понимают ролики и символы, картинки и
песенки, телодвижения и цветовую палитру. Наглядность древнее
вербальности. Без неё не обходились знаменитые бунты прошлого
вроде восстания Краснобровых или Жёлтых повязок в Китае.
Разница в том, что в современности удачный образ сразу

185
становится виртуальным, проникает в Сеть и складывает вокруг
себя сетевое множество, для формирования которого больше не
нужны ни вожди, ни программы, ни даже вопиющая нищета или
кризис. Оно, это пользовательское множество, может внезапно
собраться и также внезапно рассыпаться. Одержимое мышление
руководствуется разрозненными знаками, контроль за
производством которых означает контроль за умонастроением
свободных, творчески пользователей. А так как контроль за этим
производством никогда не принадлежит самим протестующим, но
всегда производственным отношениям (с внешними узловыми
центрами), то и действительно освободиться в ходе протестов
невозможно. Зато возможно попасть под власть более
продвинутого Зрелища.

29. Один из сильнейших аргументов протестного бренда – это

апелляция к живости, энергичности, движению, инициативности и
активности. Протест представляет себя как социальный праздник,
развеивающий затхлый воздух авторитетных сообществ. Трудно не
следовать за его дуновением, ибо всякий несогласный объявляется
мёртвым пассивным грузом, тянущим жизнь на дно. Протест,
наоборот, обставляется как весёлый день неповиновения, когда,
якобы, можно сбросить старые социальные роли и примерить
новые. Здесь и возникает несоответствие. Протестный бренд не
ниспровергает существующие социальные отношения. Ни что не
летит вверх тормашками, потому что лететь нечему. Для этого
нужна система оппозиций, строгое или-или, которое существовало,
например, в Средневековье, чья карнавальная культура потому
хороша, что всегда действует в оппозиции верха и низа, площади и
дворца, церкви и канавы. Всему было своё время. Когда народ
вязал чучело священника с огромной елдой и гонялся с ним за
бабами? Перед Великим постом. Когда объедались блинами? Перед
говением. Повседневное связано с неповседневным. Разгул с
аскезой. Строгость с праздником. Так возникала цельная картина
мира. Философ Бернхард Вальденфельс назвал это
«оповседневниванием», что в рассматриваемом случае является
процессом возникновения повседневности в схватке с тем, что ей
противостоит. Ведь если есть что-то обыденное, повседневное, то
есть и что-то необыденное. Неутилитарное поведение оппонирует
утилитарному, праздник – труду, богослужение – обнажённой

186
пляске. В историческом смысле повседневность – это отнюдь не
набор вещей и практик, окружающих того или иного человека, а то,
как этот человек интерпретирует окружающую его реальность и
как он встраивает в неё вещи повседневного обихода.
Повседневность не существует, а изобретается. Для неё нужно
усилие, в т.ч. противостояние, и при этом она не универсальна –
повседневность индейца и нигерийца будет различна. В частности,
повседневность Спектакля расширилась до того, что попросту не
имеет внятных оппозиций и противоречий. Зрелищу даже никто не
противостоит. Не в чем проявиться действительному празднику,
который бы действительно мог что-то свергнуть. Нечего
оповседневить, ибо всё есть повседневность. Бесповоротно
прожилось уже-бытие. И, правда, что неповседневного и
необычного можно представить в обществе Спектакля?
Наркотическое, насильственное, эскапическое, экстремальное,
стимулирующее – всё в любой момент есть в апартеидной
повседневности. Что внутри этих отношений может свергнуть
протестный бренд? Ничего и никого. Праздника нет. Всё сводится к
ещё одной вечеринке. Тела дёргаются не в конвульсиях, а на
танцполе. Настоящий бунт оказался бы возможен, если бы было
предложено ужать повседневность, вернуть в жизнь колдовство и
очарованность, сложить иерархию, зарезать Спектакль, выявить
новую форму общежития, отказаться от предложенных игровых
моделей… – тогда бы наступил великий праздник расточительства
и аскезы.

30. Протестный бренд напрямую связан с акционизмом и

наглядностью. Демонстрация позиции маскирует демонстрацию
телесности – того биологического воплощения, на которое
наложился бренд: протестные массы всегда раскрашены, разодеты,
соревнуются за внимание камеры, пытаются выделиться стилем и
текстом. На фестивалях в Каннах 2018 года некая ливанская
актриса М.Исса прошла по красной ковровой дорожке с плакатом:
«Остановите атаку на Газу!». На том же фестивале некая К.Стюарт
в знак протеста против каблуков прошлась по ковровой дорожке
босиком. В обоих случаях внимание сместилось не на посыл – кого
в Каннах могут волновать убитые палестинцы – а на ту
ракушечную телесность, которая выразила протестный посыл. Как
эта телесность была одета, чем знаменита, чем ещё может

187
порадовать. Это чистейшее и бессмысленнейшее апарте Спектакля,
в сварах которого проходит любое общественно-политическое
событие. Но Спектакль не был бы Спектаклем, если бы не
перекинулся с каблучковых протестов на людей, которые имеют
иную, длинную волю. На выставке Интерполитех-2018 в Москве
национал-большевик Ольга Шалина провела следующую акцию.
Женщина взобралась на один из автомобилей из экспозиции
ФСИН, вскрыла себе вены и прочитала яростную проповедь о
российском Надзоре. Он был справедливо определён как
рабовладельческая бесправная система, изобилующая пытками и
нечеловеческими условиями содержания. С художественной
позиции акция была идеальна: мелодичный покой Интерполитеха
разорвался на предплечье женщины и был развеян в ворохе
гневных листовок. То, что Надзор прятал в карцерах и пресс-хатах,
вдруг брызнуло кровью на вылизанную крышу ментовоза. Было в
акции и настоящее: исполнительница сама сидела в тюрьме, кровь
по руке текла настоящая, наказание тоже могло последовать
настоящее, тем более протестность нацболов не являлась
глобалистским брендом, а значит, она не обезопасила себя
вниманием мировых множеств. Тем не менее, акция показала, как
политическое окончательно перетекло в акционистское, что
характерно для авторитетных обществ, старающихся выдавить
любую протестную активность из политического поля. Поэтому
смелый и красивый поступок Ольги Шалиной не получается
рассматривать только как политическую манифестацию, это уже
художественная акция со всеми вытекающими последствиями –
раскруткой, вниманием, акцентированием, телесностью,
комментарием, критикой. В Спектакле о политике не говорят
политически, но только опосредованно, через завесу брендовой
наглядности. Это нормально для пользователей, которые хотят
вскрикивать и удивляться, но для нацболов, подчёркнуто
несовременных и альт-глобалистских, славивших ГУЛАГ
наперекор «Пятёрочке», окончательное заимствование сценариев
своего главного противника как минимум странно. А, если
говорить напрямую, то и характерно: всё то, что имеет в Спектакле
политическое измерение без онтологической политической почвы
(например, жёсткого Шмиттовского разделения на друзей и
врагов), рано или поздно превращается в ракушки протестного
бренда. Но происходит и обратный обмен: из художественности в

188
политическое. В ноябре 2015 года пользователь П.Павленский
совершил поджог неработающей двери в здании ФСБ на Лубянке.
К акции была заранее начертана записка: «Страх превращает
свободных людей в слипшуюся массу разрозненных тел. Угроза
неизбежной расправы нависает над каждым, кто находился в
пределах досягаемости для устройства наружного наблюдения,
прослушивания разговоров и границ паспортного контроля».
Соответственно акция, помимо эстетического, приобрела
политическое измерение, а сам исполнитель перестал быть только
художником. Но, в отличие от откровенного поступка Ольги
Шалиной, пользователь П.Павленский подстраховался заранее
обзвоненной прессой и вызванным на месте фотографом. Это
выдаёт фундаментальное несоответствие посыла и реализации,
который смещается с обличения Надзора на величание себя. Самое
подлое в таком подходе – это использование якорного бренда
самовыражения, зашитого в любую художественность, как
защищённого профиля, из которого высказывается протестное
апарте. С точки зрения протестного бренда получить в ответ
репрессию – это всё равно, что быть наказанным за своё «личное
мнение», за пресловутое «я так вижу» (точнее – так видит бренд). В
современности этим беззастенчиво пользуются писатели,
журналисты, режиссёры, певцы, актёры и прочие жрецы
священных множеств, полагающие, что в силу своей деятельности
обладают привилегированной критической позицией, которая не
может подвергнуться действию Надзора. Акция эманирует не из
собственных сил, а из включённости одержимого в широкое поле
бренда. Он-то и принимает всю, вплоть до юридической,
ответственность: пользователь, даже совершив что-то своевольное,
всё равно манифестирует подчинённую рабскость. С людьми же до
сих пор всё происходит иначе. Так, в 2008 году напротив мэрии
города Новосибирска поджёг себя пенсионер Игорь Царёв. Старик
залез на строительные леса, продел голову в петлю и облился
бензином, попутно вещая о бедственном положении пожилых.
Собравшиеся внизу пользователи смеялись и комментировали, что
это что-то вроде щекочущего акционизма, но Игорь Царёв
бесхитростно поджёг себя и прыгнул вниз, приняв двойную смерть
– от огня и удушья. Игорь Царёв не оповещал журналистов, не
имел сетевого сопровождения, не мечтал прославиться. Он не
перетекал из одного в другое, а совершил доступное политико-

189
эсхатологическое деяние, которое из-за своей однозначной
природы осталось незамеченным. Содеянное не было включено в
контекст ракушечных и якорных брендов, поэтому прогремело
лишь в личную трагедию и личный подвиг. Подлинность как всегда
разошлась с актуальностью, а разница между протестным брендом
и корневым поступком стала как никогда очевидной: автократия
зрелищности, публичности, авторства, демонстрация себя, а не
проблемы, и скромность, смелость, отчаяние, смерть и
демонстрация проблемы, а не себя.

31. Исследованию протестного бренда можно посвятить

отдельный том. Для вычленения его стилистической составляющей
придётся отправиться на помойку пол-культуры, но это было бы
простым перечислением и комментированием вороха разрозненных
источников. Это может проделать любой желающий. Важнее
очертить принципы его функционирования, сакраментальную
непереносимость друг друга, блеф праздничного румянца.
Протестный бренд не означает смерть настоящей социальной
потехи. Она по-прежнему существует, но таится отнюдь не в
закоулках социальных сетей.

190
191
 Гиф VIII
Где комбижир?

1. Описывая современность, не стоит усердствовать. Можно

дойти до той степени отчаяния, что всякое усилие и всякое
действие покажутся бессмысленными. Достаточно с неё того, что
современность – это историческая ситуация, не имеющая мочь
создать событие, которое бы её изменило. В безсобытийной канве
осуществляется соревнование брендов, в мелкой детонации
которых копошится протест. Экономика расширяется
производством брендов, чья толкотня придаёт апартеидному
Спектаклю его провокационный лоск. В нём всё неистинно, всё
прервано и переврано, но, что самое невероятное, это понимание не
является камнем, разбивающим кривое зеркало. Существование
Спектакля не является тайной, у него много имён и про него есть
множество свидетельств. Параметры Спектакля в целом
разделяются его пользователями. Это особая порода людей,
которые попали под одержимость брендами. Пользователи не
живут, а длятся, вполне довольные тем мнимым могуществом,
которое им придаёт сростка с любимой маркой. В той или иной
степени эти процессы свойственны всей планете, не просто
отдельным регионам с развитыми производственными
отношениями, но всей ойкумене целиком. Это связано с характером
моментальной коммуникации, позволяющей сравнительно
бесплатно и мгновенно обмениваться данными, как и подключаться
к каналам распространения брендов. При их концентрации в
странах, управляемых подчёркнуто авторитетно, т.е. в силу личной
воли, слабо или вообще не связанной институционализированными
законами, может возникнуть филиал глобального протестного
бренда. Он сокрушает периферийную государственность, снимая
авторитетные барьеры перед бесконтрольным проникновением на
рынок коммерческих брендов. Пользователи всех мастей спят и
видят, как бы поучаствовать в протестном бренде, ибо он выражает
не политическую, а стилистическую позицию, конвертируя
привлечённое внимание во вполне реальные социальные
привилегии. Псевдопраздничное карнавальное множество является
той легитимной формой экзистенции, приобщение к которой
позволяет прикоснуться к истинному бренду мира сего. Вместе с

192
тем, до сих пор существуют группировки и идеи, описывающие
себя как то, что противоположно современному миру. Якобы, они
имеют мочь создать событие, которое бы направило вектор истории
в иную сторону. Да... и всё-таки они существуют.

2. Говорить о противостоянии современности можно тогда,

когда оспариваемое состояние подвергается основоположной
критике. Сомнению, выявлению и разрушению должен
подвергнуться не внешний аспект Системы, а её ядро. Сущность
этого основания видят по-разному. Критикующие
методологические позиции можно разделить на две большие
группы: революционные и традиционные, хотя, по сути, они обе
маргинальные. При этом ни одна из них в действительности не
имеет под собой той площадки, развернувшись на которой можно
набрать достаточную скорость, чтобы сокрушить негативный
порядок. Площадь позиции настолько незначительна, что на ней
едва удаётся стоять, хотя оттуда по-прежнему раздаются весьма
громкие инвективы. Стоит заметить, что это состояние или, точнее,
стояние, больше характерно не для метрополии и не для совсем уж
окраин, а для серединки, для мировой полупериферии. Она
испытала колоссальное влияние метрополийной культуры,
насытилась и пострадала от неё, потому переживает умственное
пограничное состояние и социо-культурный раскол. Это мнимо
неопределившиеся регионы, ещё сохраняющие остатки прежнего
разномыслия. Иногда там ещё что-то вспыхивает, но не горит, хотя
этой вспышки оказывается достаточно, чтобы разглядеть
истекающий ужас современности. Среди расколотой молодёжи
бродит достаточное число разнообразных идей, которые с завидной
регулярностью пытаются быть восприняты в качестве лука и
булавы. Кто бы ещё сказал, что ими бесполезно воевать против
танков и брендов.

3. Итак, что такое революция? Революция означает поворот,

движение, которое только началось и уже заканчивается, из-за чего
разглядеть его бывает очень сложно. Революция – это быстрое и
качественное изменение Системы. Революция может быть
культурной, как у Мао; экономической, как в случае
неолитического производственного перехода; политической, как в
1917 году. Во всех случаях быстро и качественно был пересмотрен

193
какой-то сегмент имеющейся Системы. Даже в случае
Неолитической революции то, что произошло за несколько
тысячелетий, было молниеносным рывком по сравнению с
предыдущим человеческим опытом. Революция в короткий срок
изменяет сущность какого-то понятия или состояния. Теоретик
истории Райнхарт Козеллек (1923-2006) указывал, что революция
связана с изменением границ темпоральности, когда социальный
взрыв калечит привычную смену поколений и линейную передачу
опыта. На стыке противоречий возникает что-то принципиально
новое, которое только и может сдержать революционную
потенцию. К примеру, религиозные войны в Европе смогло
прекратить только государство абсолютистского типа, которое
провело разграничительную границу между моралью и политикой.
Образовалась публичная сфера, которую со временем заняла
буржуазия и которая, опять же, со временем абсолютистские
государства уничтожила. Критика, которую буржуазия
высказывала с помощью великих просветителей, была чем-то
невероятным: государство критиковала не корпорация, не
конкретно церковь, не часть аристократии, а самые разные люди,
входящие в публичное пространство, которого до Нового времени в
Европе не существовало. Эта критика, в т.ч. критика
современности, которую требуется преодолеть, порождает
определённые ожидания. Райнхарт Козеллек назвал это
«горизонтом ожидания», т.е. связкой времён, когда субъект
прошлого начинает ощущать присутствие образа будущего. В
случае критиков современности, они ждут, что она когда-нибудь
всё-таки разрешится, но горизонт ожидания никогда до конца не
приоткрывается и может в принципе не приоткрыться. Горизонт
ожиданий всегда связан с предсказаниями, пророчествами,
предвидениями, прогнозами, мечтаниями, гаданиями, т.е., во-
первых, он может вообще не оправдаться, а во-вторых он связан с
некой трансцендентальностью. Горизонт ожидания верующего –
постоянное ощущение тотального конца Вселенной и её нового
всезажжения под новыми звёздами. У атеиста, что бы он не говорил
про то, что распадётся на нейтроны и станет голубой звездой,
такого ощущения, как постоянной сопутствующей мысли просто
нет – его горизонт ограничен настоящим и ближайшим, весьма
предсказуемым будущим. Это опять возвращает к тематизации
событий на природные, стихийные, исторические и

194
трансцендентальные. Только горизонт ожиданий, заточенный на
трансценденцию, может по-настоящему вызвать революционное
событие. Поэтому все революции, работая с грубой материей,
рядятся в сияющие теологические одежды.

4. Стандартный историк М.Малиа (1924-2004) в работе,

получившей название «Локомотивы истории: Революции и
становление современного мира» находит феноменологический
корень революций в милленаризме и средневековом христианстве:
«Революция продолжает Христианство и противоречит ему. Она
есть наследница Христианства и в то же время его противница».
Ведь поначалу революции (точнее «полуреволюции») не были
политическими. Они были религиозными, антицерковными, как у
разного рода еретиков, гуситов и лютеран. Французской революции
предшествовала напряжённая работа таких интеллектуалов, как
Руссо, Монтескьё и Вольтер, вырабатывающих политические и
правоведческие теории. Но что предшествовало более ранней
Английской революции? Люди размышляли о теологических
вопросах. Политическая мысль в духе Локка и Гоббса возникла по
ходу Английской революции и после неё. Формирование
политических идеологий в Англии XVII века показано в работе
британского историка Квентина Скиннера «Свобода до
либерализма» (1998). Скиннер доказывает, что во времена
Английской революции т.н. неоримские авторы (вроде Джеймса
Харрингтона, создателя той самой «Океании») полемизируют с
принципом «либерализма», который утверждает, что сила или
угроза применения силы – это единственная вещь, нарушающая
личную свободу. Неоримляне возражают, что жизнь в состоянии
зависимости уже является ограничением, даже если при этом
человеку никто напрямую не угрожает: «Можно сказать, что
неоримский и либеральный варианты свободы воплощают
конкурирующие стандарты автономии. С точки зрения либералов,
воля автономна, если ее никто не принуждает; с точки зрения
неоримских авторов, волю можно назвать автономной только в том
случае, если она свободна от опасности принуждения». В конце
работы Скиннер добавляет, что в современности неоримское
понимание свободы полностью заменено свободой либеральной и
предлагает над этим подумать. И действительно можно заметить,
что такое понимание свободы является движетелем не просто

195
протестного бренда, желающего сбросить видимое принуждение,
оставив при этом саму основу возможной репрессии, но и многих
«революционных» сил. Мысля в логике концепта, имеющего
хилиастические и милленаристские корни, революция при этом
остаётся такой же поверхностной, как круги на воде.

5. Одним из измерений революции, чающей освобождение от

бед современного мира, является революция национальная.
Европейские и послесоветские пользователи соответствующих
брендов полагают, что приведение общества к национальной
константе может что-то существенно изменить. Национализм – это
обретение народом политической субъектности, в ходе которой
народ становится нацией, а власть – представительской. В
феодальном обществе источником суверенитета являлся монарх. С
началом Нового Времени активизируется борьба за суверенитет –
подросшая буржуазия пытается отобрать его у аристократии. В
итоге ей это удаётся в ходе двух важнейших событий:
Американской революции 1775-1783 гг. и Великой Французской
революции. То есть хронологически национализм стал
политическим движением в последней четверти XVIII века, когда
горожане в ходе вооружённой борьбы завоевали себе право
суверенитета. Отныне их интересы представлял не монарх и
аристократия, а они сами через систему выборов. Нация – это
народ, осуществивший своё политическое представительство.
Отобранными у аристократии привилегиями стал обладать народ. К
примеру, 20 апреля 1792 года Национальное собрание Франции
объявило войну Леопольду II, императору Священной Римской
империи. Так впервые в человеческой истории была объявлена
война от имени нации, обладающей суверенитетом, то есть
возможностью создать чрезвычайную ситуацию, которой бы
подчинились другие. Революционная экспроприация национализма
коснулась и языка. В энциклопедии «Британника» начала XIX века
джентльменом называли нетитулованного дворянина, обычно
младших отпрысков феодалов. Таков был смысл слова, начиная со
Средневековья, хотя в обиходе Нового времени джентльменом
называли обеспеченного человека, не имеющего потребности в
заработке. Но уже к середине XIX века в той же «Британнике» к
определению добавляется, что джентльменом из вежливости ещё
называют утонченного, порядочного человека. Если во Франции

196
народ распространил на себя аристократические привилегии снизу
и в ходе революции, то в Англии этот процесс был более плавным и
продвигался сверху. Процесс национализации активно шёл в XIX-
XX вв. и к ХХI практически завершился, оставив за бортом
немногих несчастных вроде басков или курдов, которые
действительно могут вложить в национализм революционное
содержание, ибо эти народы ещё не достигли политической
субъектности. Большинство других народов эту стадию уже
прошло или проходят. По этой причине феномен национализма
сегодня так хорошо описан. Множество исследователей второй
половины ХХ века, таких как Эрик Хобсбаум, Энтони Смит,
Мирослав Грох, Бенедикт Андерсон, Эрнест Геллнер и др., даже не
столько описывали национализм, сколько подводили его
исторический итог. «Когда я говорю о времени, его уже нет», –
замечал Аполлинер. Находясь на позиции национализма, сегодня
невозможно совершить что-то революционное. Ведь принципы
национализма в метрополии и полупериферии уже воплощены –
народ обрёл «субъектность». Сегодняшние попытки
революционизировать национализм подобны попыткам возродить
каменные орудия в эпоху железа. Это и по смыслу похоже:
националисты предлагают миру вернуться в уютные гомогенные
пещеры, откуда так славно воевать с другими пещерниками.
Национализм имеет революционный смысл в условиях, когда народ
не имеет политической субъектности (как у жителей Палестина или
Тибета), но не в условиях, когда он эту мнимую субъектность
получил.

6. Националистов устраивает сам базис современного мира:

политическое представительство, система сложившегося
производства, которое предлагается немного подправить,
существующий способ высказывания, идея прогресса, времени и
т.д. При этом националисты предлагают лишь подрихтовать
сложившиеся отношения: вернуть из наднациональных структур
больше субъектности, возвести на границах заборы повыше, ввести
большие ограничения на приток мигрантов, проводить более
жёсткую культурную и национальную унификацию. Если в XIX
веке националистические движения чаще всего являлись
демократическими и республиканскими, следовательно,

197
революционными по отношению к аристократии и монархии,
сегодня националистические движения, скорее, более популистские
и консервативные. Они предлагают сменить курс корабля, ибо
управление судном захватили культурные диверсанты. Они
навязали людям определённую, понимаемую негативно систему
взглядов, которую срочно требуется изжить. Это система
позитивной дискриминации, феминизма, толерантности и
мультикультурализма. Она фиктивна, необоснованна и держится на
кончиках обрезанных перьев. Притом природа этих понятий
вытекает из сущности самой национальной организации и
существующей производственной системы. Она утвердилась с
Французской революцией и идеей Жан-Жака Руссо о том, что
власть должна основываться на общей воле. В основе общей воли
находится согласие воль частных, но это не просто сумма
отдельных воль, а частная воля, стремящаяся к общему благу. Но
так как по своей природе частная воля стремится к
исключительности, то, чтобы она же стремилась к чему-то общему,
необходима направляющая государственная власть. Общая воля
отказывает какой-то группе в привилегиях и стремится к
социальному равенству на основе приведения частных интересов к
интересам общим. На практике это выражается в откреплении прав
и свобод от сословий и их субсидарное распределение в обществе.
Понятие «субсидарный» здесь следует понимать юридически, как
дополнительную ответственность другого лица помимо
ответственности должника. В случае нации – это гражданская
ответственность каждого за каждого, слагаемая в общей воле. Так
прописано в шестой статье «Всеобщей Декларации прав человека и
гражданина» 1789 года: «Закон есть выражение общей воли». В
мир пришло понятие национализма, не имеющего над собой другой
власти, кроме самого себя. Утвердился примат естественных прав,
от рождения присущих каждому человеку. Осталось лишь
расширить круг тех, кто в полной мере считается человеком.
Французские революционеры не планировали уравнивать
гомосексуалистов в правах с гетеросексуалами, но интенция,
заложенная Французской революцией, была направлена на
постепенное уравнивание всех со всеми. Вектор самой ВФР – это
борьба с сословными привилегиями; затем, когда те были
уничтожены, стали уравнивать бедных и богатых. После
нивелировали разницу между этносами. Далее, когда пришёл ХХ

198
век, началось уравнение мужчин и женщин, которое завершилось
лишь после ВМВ. Под конец, в 60-70-х гг., когда никаких других
больших неравноправных групп не осталось, к общей воле стали
приводить маргиналов. Самые известные маргиналии – это расовые
меньшинства, которые к концу ХХ века оказались включены в
общую волю «национальных» государств. Но логика, заложенная
Американской и Французской революциями, требует постоянного
расширения пространства «свободы». А кого можно уравнивать в
ХХI веке, когда расовые, межполовые, социальные, национальные
противоречия вроде как «сняты» или снимаются в процессе?
Поэтому система Спектакля с помощью апарте начинает изобретать
бесчисленное множество маргинальных пользователей, которым
можно продать основу их экзистенции – бренды. Они необходимы
для дальнейшего расширения товарного производства. По мысли
Спектакля все люди лишь tabula rasa, на котором можно прописать
их фиктивное разнообразие. «Предположим, что ум есть, так
сказать, белая бумага без всяких знаков и идей. Но каким же
образом он получает их? Откуда он приобретает тот их обширный
запас, который деятельное и беспредельное человеческое
воображение нарисовало с почти бесконечным разнообразием?
Откуда он получает весь материал рассуждения и знания? На это я
отвечаю одним словом: из опыта», – написал не марксист,
злокозненно обесценивающий врождённые качества, а отец
либерализма Джон Локк. Со временем границы дозволенного
опыта расширяются, приводя к общей воле самые разные
сообщества. Мир одновременно укрупняется, идёт к глобальным
союзам, а на микроуровне дробится, отчуждается от
непосредственных переживаний и друг друга. Поэтому у ряда
пользователей наличествует объективная тяга к защите себя, своего
быта и традиций. Теплится надежда, что разложение этих значимых
для миллионов понятий можно как-то остановить или обратить
вспять. Но, как и Вандея была не в силах отменить Великую
Французскую революцию, так и авторитетный премьер-министр из
Восточной Европы уж точно не отменит современный мир.
Политики-популисты его самая преданная, филейная часть. Они
хотят выйти из мясорубки не тоненькой спагеттинкой, а толстой,
уверенно смотрящей в будущее сарделькой.

199
 7. Левая мысль с упорством, достойного лучших
последователей Герберта Маркузе, продолжает изобретать
сообщества маргиналов. Им передаётся революционная эстафетная
палочка, утраченная пролетариатом. Прекариат, сексуальные
меньшинства, городские племена, ворожащие интеллектуалы,
переменчивая молодёжь, бесполые киборги, даже хакеры и
кураторы – требуется срочно возложить на кого-нибудь
объективную потребность в перевороте социальных отношений.
Если это не удаётся, происходит ещё одно обращение к Маю 68-го,
откуда извлекается что-нибудь новенькое, например, особая
атмосфера, благодаря которой ХХ веку стало легче дышать. В
условиях метрополии левые обращаются не столько к рабочему
классу, который показал свой сантимовый интерес в том же 68-м
году, а к разнообразию способов самоидентификации. Система
репрессирует выбор идентичности, которая не позволяет наравне с
господствующей нормой включиться в выигрышные
экономические отношения. Следовательно, избавление от
дискриминации означает полноправное включение в производство
и распределение, позволяющее чётче отстаивать свою
идентичность. На место тяжеловесной классовой структуры
приходит пикантная забастовка множеств. Это именно забастовка,
рассыпная, прилив и отлив – множества как огня боятся строгой
партизанской или армейской структуры, боятся даже не потому,
что это сопряжено с вооружённой борьбой и опасностью, а потому
что столь устаревший способ организации покушается на
священную автономию пользователя, на его стиль, который должен
быть принесён в жертву порядку и дисциплине. Это униформа,
команды, ранги, начальство, приказы... пользователю негде
кружиться, он тайно догадывается, что невозможно разбирать
автомат Калашникова как-то по-своему. Здесь прослеживается
послевоенный страх перед любой обширной сплочённостью,
воскрешающей миражи тоталитаризма. Более того, даже классовая
солидарность неизбежно репрессирует стиль пользователя, его
самовыражение и право на неповторимость – достаточно
устроиться на завод и рассказать мужикам в цеху о проблеме своих
гендеров. Современные левые открещиваются от тотальности,
боясь сравнения со сталинским ампиром. Их борьба – это борьба
против дискриминации альтернативной идентичности, что сразу
вскрывает не только брендовые, спектакулярные, пользовательские

200
отношения, но и очевидный отказ от экстремума левой идеи –
тотальной переделки Вселенной.

8. Одна из последних левых находок – курды Ближнего

Востока. Борьбу этого народа попытались представить, как новый
Интернационал и социальную справедливость, о чём полетевшие на
огонёк этнографы написали ряд интересных работ. На курдов была
возложена священная миссия построения равноправного
некапиталистического, ненационалистического и даже
негосударственного общества. На какое-то время аморфный
Курдистан (его западная часть, Рожава) стал местом паломничества
самой искренней молодёжи. Курдский эксперимент вдохновил
даже таких больших интеллектуалов как Дэвид Харви. Омрачает
праздник демократического конфедерализма то, что он устоял в
ближневосточном хаосе не из-за собственной мощи, что можно
было бы только приветствовать, а из-за вооружённого
вмешательства США. От умеренного геноцида Сирийской арабской
республики, от среднего геноцида республики Турецкой, от
абсолютного геноцида Исламского государства курдов спасли
американские бомбёжки со стратегов B-1 и американский же
спецназ, нацепивший шевроны антикапиталистической «YPG». Без
этой помощи курды осенью 2014 года не смогли бы отбиться от
наседающего Исламского государства и тем более отвоевать новые,
некурдские территории. Интересно, что в начале 2018 года, когда
американцы заняли курдам Ракку, над её развалинами
добровольческий интернациональный батальон «IFB» вывесил
красный советский флаг. Подразумевалось, что как когда-то
советские войска спасли мир от фашизма, так и нынешние левые
уничтожили чуму ИГ. Пользователей не смутило, что поражение
ИГ в целом было заслугой ряда государств, в особенности США,
являющихся сильнейшей капиталистической страной на планете.
Главное, что у пользователей имелся красный флаг, который можно
обмакнуть в стилистические игры. Незамутнённое состояние
Спектакля: картинка важнее смысла; повторение воспроизводит
форму, а не ситуацию; символ становится содержанием;
немногочисленная группка разрастается в целый батальон, а в мире
всё остаётся по-прежнему. Хотя обычно Рожава критикуется с
мелких апартеидных позиций: кому-то не нравится лояльное
отношение к частной собственности, кто-то сетует на эпизоды

201
этнической резни или на поверхностный феминизм «YPJ». Можно
долго указывать на неточности интерпретаций Абдуллы Оджалана
теоретика Мюррея Букчина, но в сущности это просто свара внутри
стилистического гетто. Пользователи метрополии вдруг
обнаружили, что происходящее в Рожаве не укладывается в их
идеальный ориенталистский стандарт. «То-то» и «то-то» пошло
вразрез с истиной красно-чёрных брошюр! Какой ужас, караул!
Срочно созываем симпозиум с вегетарианскими бургерами! А там
можно и дальше выступать на книжных ярмарках, ожидая новую
периферийную революцию, которая снова будет раскритикована за
несоответствие идеалу (за которым, естественно, прячется самый
обыкновенный бренд). Напротив, важны совершенно другие
вопросы. Точнее, единственный вопрос: имеет ли Рожава
самостоятельные силы, чтобы утвердить себя? Может ли она
выстоять так же, как выстоял когда-то молодой СССР? Или всё
дело в американской поддержке? А если дело в ней (что вполне
справедливо), то имеет ли «демократический конфедерализм»
самостоятельную сущность, силу, потенцию? Отдавая почести
мужеству курдских бойцов и добровольцев, следует указать, что их
освободительная война полностью держится на внешней
интервенции. Впрочем, между союзом с капиталом и отрезанной
традиционалистским ножичком головой выбор вполне очевиден.
Винить некого и не за что. Но нечему и радоваться.

9. Следствием захлестнувшей периферию исламской

революции является рост архаизирующихся движений
полупериферии и метрополии. Они воспринимают всевозможные
толки исламистов одновременно как прямую виталистскую угрозу
и как пример для подражания. Включающиеся ориенталистские
механизмы рисуют свою родную среду, как упадочное состояние
Конца, который вот-вот положат смуглые песчаные варвары.
Панические возгласы обещают очередные закаты и падения,
поэтому нужно срочно организовываться в структуры, способные
дать отпор. Его доказательство основано на подобии: «они»
побеждают, потому что сплочены, многодетны, агрессивны,
религиозны, в общем – архаизированы, следовательно, чтобы
победить, «нам» тоже нужно быть сплочёнными, многодетными,
агрессивными, религиозными, в общем – архаизироваться. Под
этим соусом переиздаётся христианство или изобретается

202
язычество, отращиваются мышцы и бороды, проводится стрелковая
подготовка и рожается два ребёнка вместо одного. Такая ролевая
архаизация свойственна целому ряду европейских множеств,
отстаивающих принципы естественного неравенства («Солдаты
Одина» в Скандинавии, «Христианский патруль» в
Великобритании, их постоянная джигитовка и переиздание). Здесь-
то и произошла достаточно интересная инверсия.
Антиколониальные движения середины ХХ века – это движения,
стремящиеся совершить прогрессистский скачок, чтобы
эффективно сопротивляться давлению метрополии.
Антиколониальные движения начала ХХI века – это
архаизирующиеся движения, стремящиеся совершит архаический
отскок, чтобы эффективно сопротивляться давлению метрополию.
Но если архаизирующийся мусульманин, отучившийся в Европе,
вещь опасная и страшная, то архаизирующийся европеец,
отучившийся в сетевом множестве, вещь смешная и совсем
нестрашная.

10. Традиционализм мыслит распад единства мира и

предлагает выработать ответ этому распаду в ориентации на
вечность, не на древность, не на расположенный в истории Золотой
век, а на Традицию, через которую проявляется Священное. С
пришествием Нового времени мир вошёл в Тёмный Век, когда все
иерархические структуры, на которых держалось правильное
существование, содрогнулись и погребли под собой людей. Они в
этой каше перемешались, стали неотличимы друг от друга и, в
общем-то, перестали быть людьми, потому что таковыми их делала
не внутренняя экзистенция, а место в иерархии, которая оказалась
уничтожена. Стать человеком можно, прикоснувшись к Традиции
(т.е. Священному – чести, иерархии, духу), понимаемой, как
противоположность традиции (т.е. Профанному – истории,
политике, быту). Традиция означает распространение вечности, а
традиция с маленькой буквы наделена человеческим содержанием
– посидеть на дорожку, иконам поклониться, отдать честь
национальному флагу. С каждым днём Священного становится всё
меньше, а исторического, людского, социального всё больше. Цель
традиционализма в том, чтобы нащупать это Священное, сохранить
его, пройдя инициацию и передать дальше. Или выступить вместе
со Священным против современного мира. Традиционализм почти

203
не говорит о себе как о революционной силе, хотя для него
является культовой книга Юлиса Эволы «Восстание против
современного мира». Революция для традиционалиста это то, что
утвердило отношения современности, сокрушив структуры
священного, поэтому традиционалистов уместнее называть
контрреволюционерами. Традиционализм имеет самую чёткую и
мощную позицию по отношению к современности. Не зря, если
Рене Генон хотел показать кому-то на его место, то называл его
«современником». Мысля идеалом вечный корень традиции,
проросший сквозь все времена и эпохи, традиционализму
достаточно отыскать проявления традиционного в современности и
сплотиться, передавая свой священный огонь дальше.

11. Против интегрального традиционализма, если

использовать этот термин, который не может адекватно описать всё
многообразие течений и группировок, осуждающих современный
мир и призывающих ориентироваться на вечность, можно
сформулировать несколько положений. Во-первых,
традиционализм есть порождение современности. Интегральный
традиционализм родился на исходе XIX-го и в первой половине ХХ
веков, в самый разгар современности. Его зачинателем является
француз Рене Генон. В свою очередь на него повлияли французы
Жерар Анкосс и полумифический Альбер де Пувурвиль. Другой
корень традиционализма уходит к неоплатоническим мыслителям
Возрождения (Марсилио Фичино, Пико делла Мирандола), что
тоже, в общем-то, уже тёмные времена. Мог ли традиционализм
возникнуть в традиционном обществе? В мире, где Священное
находится на положенном ему месте, традиционализм не нужен. Он
мог возникнуть только в современности, причём в крайней форме
её проявления – XIX-ХХ вв. Человек, живущий в Традиции, просто
не знал слова, которым бы мог её обозначить (сам Генон старался
не использовать понятие «традиционализм»). Для того, чтобы
назвать Традицию Традицией, нужна перспектива, нужен Другой,
чтобы посмотреть со стороны, а раз на Традицию можно
посмотреть со стороны, значит, Традиция более не пронизывает всё
основание мира, значит мир движется к Тёмному веку, значит на
подходе современность. Традиционализм – это взгляд на Традицию
людей современности. Пикантно и то, что традиционализм возник в
самом сердце современности, в европейской метрополии. Причём

204
возник в тот момент, когда метрополия подчинила себе
практически весь мир. Логично было бы предложить, что в такой
ситуации традиционализм должен был появиться в более
«традиционных» обществах полупериферии и окраин. Это был бы
мобилизационный ответ на экспансию метрополии. Но ничего
подобного не произошло. Традиционализм остался сугубо
европейским явлением, а если он и касался таких людей, как
Ананда Кумарасвами или Сейид Хосейн Наср, то это были люди
метрополии, которые с детства жили в Европе и США, выучились
там и там же преподавали. Возможно поэтому неприязнь
традиционализма к современности составляет большой
уранический Эдипов комплекс.

12. То, что традиционализм рождён современностью,

награждает его целым букетом венерических заболеваний. Одной
из них является схожесть традиционализма с учениями «New-Age».
Все важные для традиционализма мыслители начинали свой путь с
увлечения оккультизмом, магией, эзотерикой, спиритуализмом,
язычеством и другими искусственными конструкторами,
созданными в салонах ХIХ-ХХ веков. Трудно, как внешне, так и
содержательно отличить Ошо от Шуона, а Генона от Рериха. Ведь
нужно понимать, что ислам – это не традиционализм, христианство
– это не традиционализм, церковь – это не традиционализм, суфизм
– это не традиционализм, рыцарские ордена – это не
традиционализм. Традиционализм – это всегда эзотерика, это
попытка взять из всех традиций сокрытые элементы, скрестить их в
такое же искусственное, как и современность, детище, тем самым
как-то выжив средь этой смертной любви. Так, Рене Генон где-то
до 1910 года плотно увлекался масонами, гностицизмом и
мартинизмом. К ХХ веку мартинизм «воссоздал» учитель Генона
Жерар Анкосс, считавший себя магом. Это был невероятно
популярный каббалист, масон, оккультист эпохи Fin de siècle.
Генон в то время был «епископом» Вселенской гностической
церкви, где состоял авантюрист и эзотерик Альбер де Пувурвиль.
Он не только пристрастил Генона к опию, но подтолкнул отца
традиционализма к его важнейшим мыслям о религии. А пока в
ходе «посвящения» Генон на спиритическом сеансе говорит с
духом последнего Магистра ордена тамплиеров Жаком де Молем.
Небезызвестный Фритьоф Шуон создал из европейцев первый

205
суфийский орден «Марьямийа». Позже Шуон прославился тем, что
облачался в индейские одеяния и, будучи обнажённым,
фотографировался с девушками в бикини. Под конец жизни,
переселившись в США, Шуон стал кем-то вроде суфийского
шейха-индейца. Ранний Эвола посещал кружки спиритуалистов,
теософов и антропософов. В 1926 году он создаёт эзотерический
проект «Ур», занимающийся пропагандой магических практик.
Марк Сэджвик, написавший «Наперекор современному миру»,
числился секретарём «Европейского общества изучения Западной
Эзотерики». Мартин Лингс являлся европейским суфием, который
написал эзотерико-филологический трактат «Секреты Шекспира».
По мысли Лингса, искусство пробирает человека только тогда,
когда в нём есть отсылка к миру, который не каждый способен
прочесть. Ананда Кумарасвами сплёл воедино индуизм с
неоплатонизмом и был чистейшим эзотериком. Александр Дугин
начинал в мистическом кружке Евгения Головина. Весь
традиционализм вышел из эзотеризма, магизма, оккультизма и, не
смотря на его последующую критику, так и не смог избавиться от
сомнительной молодости. Ведь о чём центральная идея Генона?
Она о наличии некой Примордиальной Традиции. Это комплекс
нечеловеческих знаний, абсолютная трансцендентная истина,
которая передавалась от «истоков человечества» с помощью
ограниченного круга посвящённых лиц. Позже она стала
существовать в отдельных духовных практиках, которыми можно и
нужно заниматься, чтобы приобщиться к Традиции. Сам Генон
выбрал для этого ислам, но не забывал указывать, что это был его
личный выбор. К Традиции, как к Риму, ведут разные дороги. Что
это, как не «New-Age»? Тут ведь тоже главенствует идея, что «всё
едино», а прийти к Единству можно разными путями. К тому же,
«New-Age» говорит, что Всё откроется только знающим. Такая же
гностическая нотка есть в традиционализме. Оккультные практики?
Все традиционалисты начинали с них, а люди вроде Шуона от
всяких псевдо-зикров и не отказывались. Синкретизм религий и
духовности? Пожалуйста. Цикличность мира вместо линейки
истории? Разумеется. Изменённые состояние сознания? Это и
наркотические опыты традиционалистов, и некритические
восприятие суфийских практик. Реинкарнация? Кумарасвами в
глазах традиционалистов реабилитировал буддизм. В «New-Age»
нет чётких правил поведения, так ведь и традиционалисты сплошь

206
друг от друга отличаются. Что является основой учения «Новой
Эпохи»? Теософия, с которой были связаны все первые
традиционалисты. Чем занимался тот же Эвола? Он изучал йогу,
алхимию, буддизм, авангард, герметизм… То есть вопрос нужно
ставить так: где кончается эзотерическая секта и где начинается
традиционализм? Чем Павел Глоба отличается от Фритьофа
Шуона? Почему на спиритическом сеансе Генону может явиться
дух Магистра ордена тамплиеров, а инициатический центр в
цыганском таборе на вокзале лишён такой привилегии?
Традиционализм – это политическое измерение «New-Age».

13. Традиционализм яростно критикует историзм. Это

принцип, когда история понимается, как знание о том, что,
осознавая прошлое, можно определить будущее, потому что всё в
этом мире развивается, тогда как традиционная, ещё гесиодовская
оптика предполагает движение от Золотого Века к Веку
Канализации. Но традиционалисты не рушат саму схему историзма,
а лишь переворачивают её, как блин на сковородке. Если
классический историзм смотрит на время, как на процесс развития,
то традиционализм смотрит на него также, но заменяет прогресс на
регресс. Историзм – мир движется от плохого к хорошему, и эти
процессы можно предсказать. Традиционализм – мир движется от
хорошего к плохому, и предсказывать здесь нечего. Никакого
преодоления историзма у традиционализма не возникает. Речь
лишь об антитезисе. Этим традиционализм неожиданно сближается
со своим оппонентом. Эвола вдруг становится рядом с историзмом,
и вместе они заявляет похожие вещи: современное понимание
истории придумала европейская цивилизация, замешанная на
христианстве. Во всём виноват авраамизм, предложивший
линейное развитие времени, которое не подходит для изучения
иных обществ. А традиционалисты добавляют, что там, где есть
история, не может быть вечности, потому что вечности не бывает
там, где есть Начало и Конец. Что из этого вытекает? А вытекает
некий традиционный эскапизм. То, что произошло – то
естественно. Так и должно быть. Звёзды затухают. Это
предопределено самой логикой Традиции. Не нужно суетиться и
мельтешить. Нужно занять позицию наблюдателя, хранить в себе
ростки Традиции и пытаться жить, как полагается воину или
брахману в эпохе Упадка. То есть, говоря не такими

207
высокопарными словами, предлагается гордо существовать посреди
других атомов. Эту очевидность маскируют правым анархизмом и
предложением оседлать тигра. Отмечая все достоинства поздней
эволианской идеи, нужно также отметить её пораженческий
энтузиазм. Чем-то это напоминает пользовательский жанр
постапокалипсиса. Мир уже разрушен. Мир уже лежит в руинах.
Ловить средь развалин тигра, значит снова вернуться в знакомый
зоопарк.

14. Правый анархизм занимается поиском внутренней точки

опоры. Обретя принадлежность солнечному миру Традиции,
правый анархист самим фактом своего бытия выступает против
современности: «…это не отчаянье. Не истерический взрыв тех, кто
последовательно проиграл все политические баталии – это
математически верный строгий закон Традиции». Вслед за Эволой,
тему правого анархизма в эссе «Der Waldgang» развивает Эрнст
Юнгер. Анархизм понимается уже не как политическая позиция
справа, а метафизическая установка анарха. По Юнгеру между
анархистом и анархом существует качественная разница. Анархист
помещён под Надзор, ибо вынужден подчиняться принципам
своего учения, тогда как анарх может спокойно поклониться
королю. «Здесь следует различать: любовь анархична, брак – нет.
Воин анархичен, солдат – нет. Смертельный удар анархичен,
убийство – нет. Христос анархичен, Павел – нет». Стоит обобщить:
анархист – вытеснен из общества, анарх – вытеснил общество из
себя. Юнгер предложил совершить великий исход в лес, где можно
вести проигранную партию в опоре на собственные силы.
Естественно, лес является образом, новой методологической
позицией, откуда можно заново нащупать основу своего
бытийствования и тем противостоять современности. Что очень
важно – Юнгер говорит о необходимости увидеть цель, которая
больше национальной, классовой, личной борьбы. Если мир
мыслится как глобальная катастрофа, то и выходом из этой
катастрофы может служить только нечто такое же масштабное.
Борьба должна идти в глубине человека. Она должна касаться
каких-то изначальных, метафизических понятий. Времени,
пространства, температуры. Юнгер не говорит о конкретном броске
под корягу, но как тут не вспомнить потаённого белоруса Ивана
Васильевича Бушило, который совершил личный исход в лес.

208
Ветеран-фронтовик прожил в лесу с 1947 по 1989 год. Бушило
прятался от советского Надзора, с которым вступил в конфликт,
защитив в перепалке с властью своего командира, Георгия Жукова,
который на тот момент уже попал в опалу. Иногда беглец выходил
к людям, батрачил на дальних хуторах, получал передачку от
родственников, но неизменно возвращался в лес. Дело было уже не
в Надзоре, который забыл про Бушило, а в том, что вместо потолка
можно смотреть на небо. Под старость лет Иван Бушило всё-таки
вернулся к людям, получил квартиру, но продолжал скучать по
родной обители: «Вот ходил в лес, под елкой хоть полежал. Раньше
около меня синицы скакали, а теперь все боятся». Уход в лес по-
прежнему остаётся важной интеллектуальной и реальной
практикой, которой может воспользоваться человек. Хоть под
ёлкой успеет полежать.

15. Слишком часто причиной бунта становится желание найти

отсутствующие на рынке товары. Прикрываясь словами о
расширении человеческих возможностей, в товарные отношения
включается то, что им раньше не принадлежало. Причём эти
рыночные товары замаскированы, они подают себя как то, чего на
рынке якобы нет: оружие, особые переживания, запрещёнка всех
видов, обязательно наркотики. Это обратная, затемнённая сторона
рынка, торгующая по подвалам и переулкам. Из неё вырастает
особый сорт неприятия современности. Он основывается на её
скучном, овощном состоянии, которому противоположны «не такие
как все» бодрости. Самая распространённая из них – оккультно-
психоделический тоник, смесь из пульсирующих кислотных
практик и нарисованных на бумажке богов. Много киберпанка,
музыкальных групп на двадцать человек, козлиных черепов, магов,
эзотериков, хоботов и гашиша. Это и многое другое объявляется
скрытой стороной реальности, которую необходимо перевернуть у
себя в голове. Зачастую – с помощью покупки особых тёмных
брендов и участия в особых тёмных пользовательских отношениях.
К такой позиции можно предъявить много претензий, хотя
большинство из них будут лишь этическими и стилистическими.
Важно то, что оккультная психоделика является не щупальцем
дожившего до современности древнего культа, а таким же
суверенным новоделом. Он легко воспроизводится в самых разных
обществах, и эта воспроизводимость показывает отсутствие

209
глубины – психоделия лишь бензиновая плёнка на луже, в которой
отражается храм. Свой «Оккультно-психоделический листок»
можно выпускать в любой стране, мудро добавляя туда щепотку
местной этничности. А сокрытые вещи, вещи тайные и
недоступные принципиально невоспроизводимы. Иначе опять
рынок, только такой рынок, где торгуют козлиной кровью и
нейронной наркоманией. Всё это лишь жертвоприношение клеёнки.

16. Отдельно стоит обратить внимание на работы вроде «На

ножах со всем существующим», предлагающих радость
революционного ментобойства: «Спеши, товарищ, сразу же стреляй
в полицейского, судью, богача, прежде чем новая полиция не
начнет мешать тебе. Спеши и откажись, прежде чем новая
репрессия не убедит тебя, что отказ – это бессмысленность и
сумасшествие и, что ты должен принять гостеприимство
психиатрической лечебницы. Спеши и атакуй столицу, прежде чем
новая идеология сделает ее священной для тебя. Спеши и бросай
работу, прежде чем новый софист скажет тебе: “Работа делает тебя
свободным”. Спеши и играй. Спеши и вооружайся». Предельный
анархизм весёлых ребят предлагает не заморачиваться текстами,
вычленяющими логику происходящего, а зовёт причаститься
прямыми переживаниями. Альфредо Бонанно с товарищами
выступает за веселье, игру, потеху, должные заменить сумрачную
дисциплину карликовых партий: собери в кучку три-пять
единомышленников и сделай шаг за порог, а все эти вечные
Плехановы, выступающие по радио, даже на плесень и липовый
мёд не распадутся – внутри них нефть и пластмасса. Предлагаемый
рецепт прост – долой производство. В то время как люди озабочены
производственными отношениями, соблюдением рабочих прав и
профсоюзами, нужно сделать ход конём – не организовывать
производство, а разрушить его. Не создавать комфортную тюрьму с
выборным начальством, а сравнять её с землёй. Революция,
контроль производства, судьи и тюрьмы… Что за дело до этого
Гиппоклиду? Такая картина не может не увлекать, хотя всё как
всегда заканчивается застреленным лейтенантом полиции. Если уж
революция совсем разошлась – майором. Это предельное отчаяние
крайне левой стороны, уставшей от бесперспективных баталий с
толмачами Маркса. Последний затухающий отголосок мощного
выдоха Бакунина. Но предлагаемые отношения игры, когда счастье

210
и приключение добываются из коктейлей Молотова и перестрелок,
всё ещё напоминают пользовательскую мораль. Увлечённость
процессом, который хоть и сопряжён с настоящим, соскальзывает
на дорожку накопления переживаний и краткосрочных отсидок.
При всей привлекательности динамитного эскапизма он не только
олицетворяет личную возможность порвать Спектакль, но и ясно
обрисовывает то социальное отчаяние, которое проводит
одиночками по чиркашу.

17. Акционистские идеи вообще не заслуживают отдельного

тезиса. Вместо этого хочется сказать что-нибудь хлёсткое. Так,
существуют люди, которым следует повеситься на клейкой ленте
для мух.

18. Есть позиция, которая намечает восстание против

современности не в интеллектуальном плане, а в ситуации.
Например, в хаосе войны, который пожрёт существующие
отношения и на их развалинах можно будет построить что-то
новое. Но когда жителям полупериферии представился настоящий
шанс воплотить ожидаемое – Донбасс 2014 года – на его
терриконах не возникло ничего иного, кроме самой обыкновенной
войны. Самая неожиданная и самая возможностная война вновь
показала очевидное: люди на ней остаются людьми – жестокими,
властными и понятными. Социальный, этнический, экономический,
политический, местами даже религиозный конфликт в
депрессивном расколотом регионе не породил чего-либо кроме
стандартного передела экономики и сфер влияния. Пользователи,
грозно выглядящие в сетевых манифестах, в лучшем случае сумели
организовать отряды в десять-пятнадцать человек. Те же
организационные крохи, вроде неистового Сашки Билого (1962-
2014) или казако-социализма Алексея Мозгового (1975-2015) были
быстро ликвидированы соперничающими Надзорами. Хорошее
предостережение всем тем, кто верит, что для революции нужна
ситуация. Как и всегда, для революции нужны люди.

19. Даже самый беглый взгляд на россыпь корневых и

революционных идей показывает то, в чём они сходятся. Ни одна
из них не добилась какого-либо успеха. В борьбе с современностью
все они потерпели впечатляющее поражение. Было бы странно

211
думать, что с сотой попытки или по прошествии лет что-то может
измениться. В связи с этим некоторые шатуны порождают совсем
уж странные мысли. Например, следует всеми силами
способствовать установлению зримой централизованной
диктатуры, чтобы посреди страны торчала зловещая Чёрная Башня
с кричащими в клетках девственницами. Тогда у революционеров
наконец-то появится противник, которого можно вещественно
низвергнуть. Ещё историк М.Малиа вполне академично утверждал,
что наличие унитарного централизованного государства во главе с
желанной столицей является обязательным условием для
революционного движения. В противном случае ему попросту не с
кем сражаться. В эпоху детерриториальной власти контрвласть
также разобщена, что вновь приводит к вороху мелких
столкновений. Следующее предложение в том, чтобы героическим
примером пополнить сонм славных неудачников. Чтобы как
декабристы, как Дон Кихот, Эрнесто Че Гевара, Ги Дебор, Борис
Савинков, Луи-Фердинанд Селин, как все промахнувшиеся юноши
и непризнанные поэты… чтобы, побеждая, не превратиться в
дракона, а вовремя словить пулю, быть утопленным и повешенным,
показав будущим поколениям как нужно жить и умирать. Но
потреблен ли для этого отдельный план? Требуется ли пометка в
журнале? К гибели не нужно стремиться. Это случается само по
себе. Увы, все корневые идеи, обещая праздник освобождения, не
обманывают, нет… а просто не могут сказать всю горькую правду.
Сколь не ищи, бытия на рынке не продаётся.

20. Можно было бы коснуться других корневых и легальных

маргинальных групп, пытающихся занять такие же позиции. Это
отблески самого разного политического спектра и носители самых
синкретических идей. При ближайшем рассмотрении они
оказываются теми же пользовательскими сообществами, одержимо
занятыми реализацией старых якорных брендов. То, что эти бренды
пытаются продаваться как новый Лотреамон в нестандартной
обложке, не делает попытки отказа от современности успешными.
Можно не признавать наличие Спектакля, пользователей, можно
отрицать значение экономики брендов, продолжая вести взрывные
видео-блоги, но реальность по-прежнему беспощадна:
непосредственные переживания вытеснены и замещены их
образами; заговор забвения не нарушается очередной локальной

212
бомбардировкой; публичность детонирует в ничтожных
конфликтах этикеток и лейблов. Удушье, распространяемое
современностью, продирает горло. Чтобы набрать в лёгкие воздуха,
дышать нужно совсем иной стороной.

213
 Гиф IX
Ежели вы вежливы

1. Прежде чем говорить о позиции, имеющей мочь

высказаться в пользу вечности и против современного мира, нужно
помыслить о том, какие отношения сделают её возможной. Для
этого стоит воспользоваться понятием кризиса. Современность
понимает кризис как затяжной негативный упадок и болезнь, из-за
которой кашляет экономика. В повседневном и научном обиходах
происходит столкновение с кризисом, как с длящимся,
многоуровневым процессом, имеющим свои фазы и стадии.
История переживает кризис, наука переживает кризис, средний
класс и средний возраст переживают кризис, мир переживает
кризис, философия переживает кризис – констатация кризиса стала
определяющей в гуманитарном знании, порожком, откуда
оглашается то, чему кризис приписан – искусству или политике.
Чтобы иметь сегодня право на знание о ходе вещей, для начала
нужно констатировать, что они пребывают в глубоком кризисе.
Историография со словом «кризис» и его производными
насчитывает сотни позиций. Это Зиммель и Шпенглер, Гуссерль и
Соловьёв, Сорокин и Генон, Бердяев и Ортега-и-Гассет. Якобы с
осознания кризиса начинается понимание, привязанное к нашему
времени: считается, что кризис стал не только локальным, он
длится не только в Евросоюзе и кино, но на всей планете. Проблема
в том, что изначально кризис это вовсе не длящийся фазовый
процесс, а рассекающая привычный ход вещей молния, перелом,
поворотный момент, когда прежняя деятельность уже не может
привести к заданному результату. И кто в таком случае не желал бы
сегодня наступления кризиса?

2. Древнегреческое слово «krinô» в непосредственном

переводе означает судьбоносный выбор, суждение. В
судопроизводстве «кризис» использовался как понятие для
выражения судебного решения, подводящего итог всего дела. А в
медицине кризисом называется пик, после которого пациент либо
умирает, либо выздоравливает. Отсюда первое замечание –
этимологически «кризис» это не что-то длительное, а как раз конец
длительного, когда происходят изменения, после которых тело –

214
общественное или личное – навсегда обращается. Кризис можно
пережить, но это переживание сродни переживанию покушения –
одномоментное счастливое избавление от смерти. Дальнейшая
судьба «кризиса» запутанна, и по сути его перипетии исследовал
лишь один человек – немецкий историк Райнхарт Козеллек. Все
размышления о природе кризиса, так или иначе, восходят к его
диссертации и девятитомной работе «Основные понятия
исторической науки». Скрупулёзный немец показал, как в XVII-
XVIII веках кризис из момента превращается в процесс и
становится одним из главных описательных исторических
терминов. Отныне кризис антиномичен – это одновременно
процесс и его решение, история и то, что её разрывает. Но раз
кризис стал чем-то имманентно свойственным истории (он же
мировой, он же касается идентичностей и экономики), то уже сам
кризис становится единственно подлинным существованием, тем,
что проживает человек и тем, что проживает человека. Ведь
историю принято воспринимать, как вневременные изменения в
процессе человеческой деятельности, а раз человек живёт в
кризисное, т.е. изменяющееся время, значит это и есть подлинная
история – тревожная и неоднозначная. Так кризис из
одномоментного становится длительным, он захватывает историю,
и возникает стереотип, что всевозможные катаклизмы, войны и
прочие жуткости только лишь и являются настоящими событиями.
Это впрыскивание теологии в обыденность, где люди ходят в
кинотеатры, чтобы увидеть, как их жизнь уничтожает цунами.
Людям хочется быть напуганными. Ощущение кризисности
является основой убеждений, имеющих мочь что-то изменить. Ведь
бессмысленно и бесполезно быть христианином и не осознавать
кризисность земной жизни. Ровно как странно придерживаться
левых взглядов и при этом не разделять убеждение, что
капиталистический способ хозяйствования приводит к кризисам.
Нелепо быть традиционалистом и не разделять кризисность
священных структур. Ощущение непрекращающегося кризиса,
требующего немедленного решения, является сущностной чертой
любых корневых взглядов.

3. Возвращаясь к понятию «горизонта ожидания» Райнхарта

Козеллека, заключающегося в присутствии образа будущего,
можно заметить, что сегодня этот образ часто воображается с

215
кризисных позиций. Перенаселение, криминал, урбанистский ад,
цифровой тоталитаризм, ядерные пустыни – трудно вспомнить хотя
бы несколько благостных образов будущего. Это свидетельствует
об определённой импотенции, заряжённой пессимизмом. «Мы
боимся завтрашнего дня» – лейтмотив новостей, где пользователи
рассказывают, что не знают, чего ожидать от будущего:
увольнения, теракта или повышения цен на экологичный овёс.
Настоящий момент для пользователей стал настолько
могущественным и желанным, что с ним страшно расставаться.
Горизонт ожидания скукожился, превратившись в негативный
настоящий день, где вместо похода в кафе напали инопланетяне.
Тяга к событию смещается из будущего в сегодняшнее, что ведёт к
схлопыванию мечты, ибо горизонт ожиданий наиболее велик там,
где ему предшествует малоопытность, а наиболее ограничен и
скуден там, где за ним находится долгая счастливая жизнь.
Достаточно сравнить горизонт ожиданий стареющего бюрократа и
романтического юнца. Юноша, не обременённый опытом,
представляет впереди неограниченные горизонты. А что ждёт
опытного старика-бюрократа, горизонт событий которого так
понятен и близок? Угасание. Оно и ощущается сегодня как
кризис. То есть не нужно называть кризисом ситуацию, когда
горизонт ожиданий схлопнулся, мигрировав из будущего в
сегодняшний день. Не нужно называть кризисом многоопытность
современного мира, который слишком давно не стоял на грани
коллапса, и потому вплотную подошёл не к своему концу, а к его
сладострастному воображению. И тем более не нужно ожидать
революционных событий. Для этого, как в великом переломе
Нового времени, нужна не только критика и публичная сфера, а
отодвинутый от настоящего горизонт ожиданий. Нужно
пространство для мечты. Смелость воображения и поступка. Нужно
всеми силами расширять горизонт ожиданий, потому что чем он
шире, тем больше шансов создать единомоментную кризисную
ситуацию, а значит решить длящийся процессуальный кризис.
Необходимо приветствовать всякое опасное деяние, которое может
что-то вызвать или стать решением, имеющим могущество что-то
кардинально изменить. Здесь антиномичность доходит до предела –
чтобы расправиться с кризисом (который как процесс) нужен
кризис (который как решение). Спектакль абсолютно намерено
изменил значение кризиса, сцепив его с закольцованным

216
настоящим, не давая человеку расшириться в прошлое и будущее.
Из действенного условия преображения он стал синонимом
увядания и порока. Но кризиса не стоит бояться. Кризис – это не
нечто негативное, а как раз выход из негативного. То, что может
привести как к концу, т.е. смерти, небытию, так и к сладкому
горизонту событий.

4. Самым ярким кризисом является трансцендентальное

событие. Оно является кризисом в медицинском смысле, после
которого пациент либо выздоравливает, либо умирает. Таковым
воспринимается пришествие Христа, что положило разделение на
самое известное «до» (нашей эры) и «после» (наша эра). «Глаго́ла
ему́ Иису́съ: а́зъ е́смь пу́ть и и́стина и живо́тъ: никто́же прiи́детъ ко
Отцу́, то́кмо мно́ю» (Ин. 14:6) – одновременно лекарство и смерть,
абсолютное до и абсолютное после, спасение через «Меня» и
полное отсутствие спасения вне «Меня». Общество не может
вместить силу трансцендентального события и потому
обшелушивается, разделяясь на племя ядрышек и кожурок.
Трансцендентальное событие обладает мощью, способной
перезапустить современность, вывести из неё новые вектора,
создать вертикаль отношений на «можно» и «не можно».
Современность высмеивает такую возможность, справедливо
указывая на тоталитаризм, копировавший именно
трансцендентальные образцы. При этом современность сама
является апартирующим тоталитаризмом, повысившим
невосприимчивость к критике тем, что низвёл её до шутовской
сценографии. Трансцендентальное событие, выраженное в речи
пророка или бескомпромиссных гимнах верующих, тоже
напоминает апарте. Оно, безусловно, разделяет, но это разделение
болезненное, мучительное, всеобщее, проходящее сразу по
прошлому, настоящему и будущему. Трансцендентальное событие
не хочет чихать пылью фигур, оно выжигает Спектакль простыми
априорными истинами, в защиту которых готово выставить факел и
богослова. Кроме того, трансцендентальное событие не
произносится для себя, но для зрителей – оно звучит для всех без
исключения и ему не нужна сцена, где оно может быть
услышанным. По итогу трансцендентальное событие вновь
собирает то, что только что разметалось в крупу. Это всегда

217
подобие Большого взрыва, после которого зачинается новая
Вселенная. Её-то и предлагается создать.

5. Что может стать основой для пришествия

трансцендентального события? Разумеется, его ожидание. Но чего
именно нужно ожидать? Как ожидать? Кому? Будет ли различно
ожидание европейца и африканца, североамериканца и жителя
Азии? Влияют ли культурные и этнические особенности на то, что
может быть явленным? Ответом на такие вопросы обычно служит
выявление общей, человеческой корневой структуры, обнаружить
которую можно в бытие каждого народа. Это удобный
описательный механизм, недостатки которого в том, что он как раз
удобный и описательный, подводящий всё многообразие
человеческого духа к распределённому «аполлоническому» и
«дионисийскому», «теллурическому» и «ураническому». Тем не
менее, таким подходом придётся воспользоваться ещё один, не
последний раз. Хайдеггеровское пришествие Бога, без которого мы
обречены к гибели, поможет ожидать состояние потаённости.
Обнадёживает лишь то, что потаённость не имеет антонима.

6. Потаённость означает скрытое от других, то, что не

оглашают, тайное и неявное. Это что-то невыраженно внутреннее,
сокровенное, ускользающее от взгляда. Вместе с тем, потаённое –
это не близнец тайного. Скорее, потаённость означает сокрытость
вещи, которая является не бездушным предметом, прячущимся, как
камень в траве, а тем, что сознательно удаляет себя. Тайну
скрывают те, кто знают её – люди, карта, записка. Потаённое
скрывает себя само, т.е. оно обладает волей или хотя бы
человеческим представлением о ней. «И счастливца за собой/
из Элизия выводит/ потаенною тропой» – Пушкин точно подбирает
признак тропы из загробного мира, которая скрывается от ног
обычного пешехода. В 1861 году в Лондоне вышел сборник
«Русская потаённая литература» из запрещённого эпистолярного
наследия XIX столетия, таившегося от властей в архивах и ящиках
стола. Слово пытались прижить к литературе политического и даже
эротического содержания в том смысле, что она утаивается от
цензуры. Русский язык с этой ситуацией разобрался и определил
такую литературу как запрещёнку, нелегальщину. При этом Герцен
с Кельсиевым называли «потаённой» русскую старообрядческую и

218
сектантскую литературу: «…потаенная же литература
раскольников оставалась скрытой в лесах, в недрах общин,
достаточно отдаленных, чтоб избегнуть двойного надзора —
православной полиции и полицейской церкви». В 1913 году поэт
Сергей Клычков выпустил первый сборник «Потаённый сад», где
пел о рыбьих щёчках и старицах. Пимен Карпов в главном русском
антиромане «Пламень» (1913) описывает, как жуткий
кровоприимец Феофан встречал «радость земли в потаённом доме».
В житие инока Корнилия Выговского (начало XVIII в.) говорится:
«Некогда бывшу ми на Москве и некогда собравшимся отцем вкупе
у некоего господина, потаеннаго християнина, гонения ради
лютаго, начаша советовати о крещении». Советский исследователь
Д.С. Бабкин называет свою монографию «Русская потаённая
социальная утопия XVIII века», где изучает скрывающиеся русские
трактаты. Приводить примеры можно долго. Потаённое – это то,
что присутствует в мире, но таится от него. Это знак ушедшего,
принявший решение остаться невидимым и тем спастись. Это всё
то, что удалило себя из области зрения, зазимовав в дупле и
схоронившись под корнем. Потаённость – это скрытость, которая
видит тебя, но которую нельзя различить по собственной прихоти.
Именно с потаённой позиции возможно ожидание
трансцендентального события.

7. Потаённость является вненаходимой позицией, т.е.

располагается в координатах, способных увидеть целостный образ
вещи. Но эта позиция вненаходима не в отношениях автора-героя,
объекта-субъекта, Другого-Другого, а во вполне конкретной
географической, критической, текстовой, демографической
реальности. Она вненаходима в отношении тех, кто её ищет с
целью коммерционализировать, репрессировать, оцифровать. Это
смелое утверждение подтверждается практикой того, что,
собственно, называлось потаённым: старообрядцы и русские
религиозные рукописи действительно не давали миру обобщить
себя. Они сжигались, скрывались, уходили в тайгу и вглубь
отдалённых келий, откуда наблюдали за миром, что однажды
поразило Михаила Пришвина, которого разномысленники озера
Светлояр попросили передать привет Мережковскому и прислать
ещё его заумных книг: «Приносят книги, истрепанный, зачитанный
журнал «Новый путь», с помарками, с отметками, спрашивают о

219
всех членах Религиозно-философского общества. Слушаю их и
думаю: “Какие-то тайные подземные пути соединяют этих лесных
немоляк с теми, культурными. Будто там и тут два обнажения
одной первоначальной горной породы”». Потаённая литература
скрывается до сих пор. Достаточно сказать, что даже корпус
текстов протопопа Аввакума полностью не введён в научный
оборот, не говоря уже о философских трудах митрополита
Никифора (XI-XII вв.), Ермолая-Еразма (XVI в.), Сергея Шелонина
(XVII в.) и тем более сочинений скрытных староверческих авторов.
При этом киевский митрополит Никифор находился под влиянием
платонизма, а библиотека в староверческом Выгорецком
общежитии хранила труды европейских алхимиков и мистиков.
Потаённая литература в целом демонстрирует поразительную для
своего положения осведомлённость о внешнем мире. Именно здесь
– на стыке скрытности и осведомлённости – проявляется
вненаходимость потаённой позиции, которая, не включаясь в какое-
либо из властных отношений и даже гонимая ими, может описать
их сущность со стороны. Просто потому, что с верхушки скрипучей
сосны лучше видно.

8. Потаённость связана с сакраментальностью. Та тоже не

явлена, как явлена реклама или любой вещественный знак,
мельтешащий перед глазами. Сакраментальность добывается в
тайных отношениях между человеком и вещью, в ходе которых
человек и вещь начинают обладать новыми горними значениями.
Мох, клюква, старый трухлявый пень, омут, воскояровая свеча,
шмель, пылинка в луче, гриб, дождик – то, что является просто
вещью, может стать знаком потаённых отношений, иного
сакраментального мира. Достаточно взглянуть на них не по-
язычески детско, когда каждая вещь понимается имманентно
законченной и потому достойной земного поклонения, а взглянуть
на всё как на часть громадного могучего замысла, имеющего силу
пробить небесный купол. «Для меня Христос – член, рассекающий
миры во влагалище и в нашем мире прорезавшийся залупкой,
вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно
оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и
преисподний – огненный», – камлал самый потаённый русский
поэт Никола Клюев. Потаённое проявляется при особом на него
взгляде, том самом хитром, а может печальном глазке, который

220
иначе смотрит на уже знакомую вещь. Николай Лосский, Василий
Розанов, Борис Шергин, наловчившись, видели потаённое не
только в сложных отвлечённых категориях, а в резной красоте
опавшего листика. Особенно отметился слепой мистик Шергин,
который доживал свой ХХ век в удивительных по силе дневниках.
Почти потеряв возможность видеть, он научился зреть то
невидимое, что недоступно обычному взору. Шергин научился
молчать Бога. Слушать им. В том, что окружает человека с детства
– в дожде, занозливой скамейке, мглистом солнце – Шергин увидел
сокрытую от пользователей неторопливость великого замысла.
Даже в малом слепой старец зрел всеобщее: «Открыл глаза, увидел
стену дыма в солнце и небо мартовское и к стене повернулся.
Богач». Находясь в современности, требуется вообразить сердце и
навести глаза – вот чему учит потаённая литература. На более
сложном языке вопрос потаённости поднимается в Ареопагитском
корпусе, показывающем непознаваемость Бога, причём
непознаваемость Его одновременного присутствия и отсутствия.
Потаённый Бог Ареопагитик превосходит мир и потому он
повсюду, следовательно, действительно оплодотворяет пихту и
пчелу. Его не ухватить и не не ухватить. Он находим и вненаходим.
Парадоксальная логика потаённой ареопагитской теологии.

9. Потаённость осталась последним, что не просто таится от

обобщающего ока, но сохраняет, продолжает и передаёт себя. Это
сближает её с Традицией, которая пишется с большой буквы, хотя
потаённое вряд ли является только священным. Его характеристика
в том, что прячется по своей воле, а прятаться может мелочная
бытовая вещь и даже странный, вовсе не традиционный предмет.
Так, стихи Клюева с точки зрения ортодоксальной традиции,
безусловно, богохульны и, возможно, еретичны, но при этом вряд
ли кто мог лучше выразить дух лубяной Индии. Из-за своей
вненаходимости потаённое может противостоять традиционному,
как секты противостоят господствующей религиозной институции.
Потаённое может даже нападать на традиционное, как почти при
любом крестьянском восстании. В вальденсах, лоллардах, бегардах
и катарах было больше потаённого, чем в рыцарстве, хотя и оно
могло питаться потаёнными легендами о короле Артуре. Традиция
в её интегральном изводе понимает потаённое как профаническое,
то, что клубится где-то у подножия иерархий. Это верно, но только

221
если учесть, что потаённое распространяется наподобие грибницы,
которая тоже может вскарабкаться вверх – например, по стволу
дерева – и произвести свою иерархию. Только это будет иной,
хитиновый позвоночный столб. Так, в «Хронике Лаврентия из
Бржезовой» рассказывается о Гуситских войнах XV века. В одной
из записей перечисляются пышные титулы и имена рыцарей,
идущих в поход на непокорных гуситов, а неподалёку
перечисляются табориты, которые выступили против заграничного
рыцарства: Ян Жижка, Прокоп Голый и некий Збынька из Бухова...
Тут-то и скрыто главное разделение между Традицией и
потаённостью. У тебя может быть свита, блистающие доспехи,
десять колен благородных предков и рука в латной перчатке,
привыкшая карать, но на твоём пути обязательно встанет Збынька
из Бухова. В крепких жилистых руках застыл цеп. Его взмах
называется потаённостью.

10. Потаённость находится вдалеке от проторенных троп

брендов и потому слабо подлежит включению в апартеидный
Спектакль. Сложно представить кружку для кофе, на которой будет
написано: «Был старообрядцем, пока это ещё не стало mainstream».
Потаённые темы непонятны для Спектакля, их удаление от
денежных потоков не способствует конвертации экзотики в
реальный процент. Всё, что может позволить Спектакль, заслать в
потаённую глушь своего эмиссара, какого-нибудь В.Херцога,
который снимет для пользователей ещё одно обучающее кино.
Потаённое трудно обратить в товар, т.к. оно почти не имеет
целевой аудитории, а выявление этой аудитории потребует
вложения значительных средств. Одно дело превратить коноплю в
сопроводительный дух протестного бренда, который такой
раскрепощённый и весёлый, и совсем другое – сделать из мухомора
стильное развлекательное вещество. Мухомор, как явление
потаённого мира, направлен в тайну, в содрогание, в испытание и
даже унижение съевшего его человека, что не позволяет
присовокупить его к уже апроприированным Спектаклем
псилоцибинам. Потаённость максимально антитоварна, она не
обменивается на деньги, не отслаивается в рекламный буклет как
раз в силу иной направленности, тех самых вглубь и вверх,
погружающих и воспаряющих интенций, влекущих человека прочь
от современного мира. Впрочем, при должной концентрации

222
Спектакль легко переводит эти потоки вперёд и вширь. Например,
крохотные горные племена в Мексике сохранили свои грибные
психоделические культы вплоть до ХХ века. Грибных шаманов не
смогла изничтожить даже католическая церковь. Зато в 50-х. гг. их
ритуалы описал американский этномиколог Роберт Уоссон. Перед
исследователем открылся разноцветный калейдоскоп фигур и
знаков, не имеющих формы и одновременно имеющих её, откуда
этномиколог вернулся только под утро. Поражённый Уоссон
поспешил открыть грибные культы Мексики миру, о чём
впоследствии сильно сожалел: «Я часто принимал священные
грибы, но никак не для “поддачи” или “отдыха”. Зная с самого
начала о том благоговейном отношении, какое еще сохраняют к
ним те, кто в них верит, я бы не стал, не смог бы так профанировать
их. После моей статьи в журнале “Life” целая толпа торговцев
сенсациями обрушилась в поисках “магического гриба” на Уаутла
де Хименес. Это были хиппи, псевдопсихиатры, чудаки, даже
руководители экскурсионных групп с их послушным стадом,
многие в сопровождении своих девиц... Тысячи и тысячи людей в
других местах принимали грибы (либо синтетические пилюли,
содержащие их активный агент) и болтовня некоторых из них
заполняет страницы определенной части нашей “свободной
прессы”. Я сожалею по поводу действий этих отбросов нашего
общества, но что еще можно поделать?». Как что!? Очевидно, что
можно было не писать в журнал «Life». Очевидно, что можно было
не указывать место, где скрывается потаённое. Увы, после Уоссона
грибные культы Мексики пережили атаку туристов и сами стали
стричь с них деньги. В последние времена потаённое всё чаще
присваивается силами Спектакля, хотя это, всё же, единичные и
несистемные случаи. Пока ещё русская секта скопцов не красуется
отрубленными органами на брендовых футболках, а на озере
Светлояр не проводятся соревнования по поиску клада из «Ашана».
В то же время не вызывает сомнений, что рано или поздно
Спектакль докопается и до этих вещей, чему в некоторой степени
может поспособствовать данный трактат. Поэтому стоит
поторопиться. С каждым днём Спектакля становится всё больше, а
потаённого всё меньше.

11. Потаённые темы, сохраняя общие признаки, по-разному

проявляются у каждого народа. Можно говорить о потаённой

223
Африке, Америке, потаённых ненцах и японцах, регионах и идеях.
Во всех случаях это вещи, либо затаившиеся от современного мира,
либо оспаривающие его. Король, что спит под горой; потаённый
народец хульдуфоулк; хорканье русских деревень; каннибализм
«Речных заводей»; безумства чёрного пророка Ната Тёрнера;
самосожжения старообрядцев; исламская маламатия и шатайки-
гироваги; францисканские сады, где цветы тихо растут для росы и
солнца; культ бенанданти; летающие румынские кэлушары, Уот
Тайлер и лолларды; бегущий старец Капитон и йеменские хуситы.
Что объединяет столь разные явления, которые гипотетически
могут враждовать друг с другом? Их объединяет невозможность
включения в существующие в конкретный момент отношения.
Разумеется, без потери их сущности. Нельзя было замирить
чернокожего фанатика Тёрнера, верящего, что чёрный человек
закрыл рукою Солнце. Нельзя надолго примирить воинственных
хуситов, чьи щёки оттягивает благословенный кат. Потаённое
является неудобным для комфорта экономической системы, оно
стремится разрушить её, переделать, а то и хуже того – просто не
замечать. Потаённое – эндогенный маргинал, присущий каждому
обществу. Он вшит в его структуру, как возможность для каждого
неприкаянного шатуна наконец-то найти свои корни. Чем
современнее общество, чем совершеннее его производственные
практики и Надзор, чем активнее циркулируют бренды, тем меньше
в таком обществе потаённого. Напротив, чем общество свободнее,
неподотчётнее, чем меньше на его территории брендов и
совокупности современных отношений, тем больше в нём
потаённого. Потаённость очень плотно сидит в земле, и там, где она
распахана, её вымывают дожди и выбивают ветра. Потаённости
требуется лес без асфальтовых дорожек, птицы, которые не
переделаны в следящие камеры и люди, ещё не разучившиеся
мечтать и бояться.

12. Можно ли тематизировать потаённое? Сама по себе

таксономия успокаивает человека тем, что теперь-то он разбирается
в сложном соиерархичном подчинении. Но можно ли разобраться в
потаённом? Если потаённое является возможностью замечать
таящиеся по своей воле вещи, то это предполагает и вычленение их
отличий. А раз так, образуются оппозиции отличающегося и
неотличающегося, потаённого и непотаённого. Различия можно

224
складировать по полкам, описать, прикрепить в классификацию.
Правда, это подорвёт саму основу потаённого – прокалываясь
булавкой, оно больше не может скрыться, чтобы из неназванной
позиции смотреть на мир, а значит, перестаёт состоять в
отношениях потаённости. Хлыстовство и скопчество остаются
потаёнными, потому что их так до конца и не описали: осталось
много лакун, их не закроет ни один из будущих исследователей и
не залакирует ни одна наглядность. Явлению есть, где затаиться, а
тем, кто наконец заметил его, есть что додумать и дорисовать. По
этой же причине современный мир так беден на потаённость: все
его уголки подписаны, всюду прилажены бирочки, выходящим
вовне дают номерки, и сам мир опрозрачнен, в нём есть те, кто
видит сквозь стены. Иначе дело обстоит с вещами, которые не
обладают волей, следовательно, потаёнными их делает либо вполне
физическая скрытость (тот же мох, топи, ползучесть как таковая)
или волевое отношение самого смотрящего, который находит
основание счесть что-то потаённым. Полная тематизация здесь
невозможна, ибо «ползучее» будет ускользать, а «наделяемое»
саботировать всякую классификацию. О потаённом можно и нужно
говорить, но не стоит дотошно, во всякой мелкой подробности
описывать его и тем более составлять подробные карты.

13. Связана ли потаённость только с архаикой или она также

может проявляться в техницизме? На первый взгляд в архаичном
обществе куда больше потаённого, нежели в обществе
осовремененном. Цивилизации Мезоамерики были куда потаённее
наткнувшихся на них европейцев. В Восточной Европе ещё
водились оборотни и вампиры, когда их уже вовсю продавали на
книжных полках Европы Западной. Деревня сохраняет больше
потаённого, нежели город. Но архаическое общество потаённее
современного не из-за отсталости своих технологий, а из-за особой
укоренённости мышления. Оно не сепарирует мир, не отделяет
форму от содержания, существенное от несущественного. Для
потаённого взгляда это абсолютная целостность, которая не может
быть нарушена в малом, потому что сразу распадётся онтология,
всё бытие. «Умру за един азъ» говорил Аввакум. И
умер. Безусловно, пришествие технологии является соблазном,
сбивающим с потаённой позиции. Печатный станок лишает книгу
дивных орнаментов, зарисовок, неповторимости каждой отдельной

225
буквы. По той же причине писатель Леон Блуа (1846-1917)
отстаивал достоинство шпаги перед пушкой. Однако также можно
совмещать технологию с потаённостью. Безпоповское Выговское
общежитие, бежавшее от мира на дремучий север, помогло Петру I
наладить работу Олонецких железных заводов. Помощь пришла не
от выскобленных инженеров, а от таящихся бородатых
рудознатцев. Прекрасный австралийский разбойник Нед Келли
сковал доспех для своей бороды. Потаённость, если она оформлена
в какую-то структуру, противится современности в своей
альтернативной, параллельной социальности, протягивая
разветвлённые грибницы религиозного и экономического
содержания. Это позволяет ей существовать автономно, по
возможности даже независимо; не то, чтобы не замечая того, что
происходит вокруг, а из поколения в поколение воспроизводя свой
непочатый мир. Коренные народы Крайнего Севера обзавелись
снегоходами и телевизорами, но не перестали жевать мухоморы и
пить оленью кровь. Повстанцы-хуситы уже который год в одних
шлёпках отправляются громить вражеский блокпост. Сплясав
древние племенные танцы, загрузив щёку дурманящим катом,
смуглые люди в советских пиджаках идут на войну как на
праздник. Юрий Гагарин, готовясь прыгнуть в космос, произнёс не
сахарозаменительный лозунг про всё человечество, а простое
крестьянское «Поехали!», будто отправился в соседнюю деревню.
Марвин Химейер скрытно и молча смастерил разрушительный
бульдозер, броня которого защитила его поруганную честь.
Невероятный графоман Юрий Петухов писал о многомерных
щупальцах, вершащих звёздную месть, но это была именно что
потаённая фантастика. Функциональное обаяние технологии
вымарывает слабых субъектов, неспособных отстоять верность
своего мышления в новой алюминиевой оболочке. В
действительности прямого столкновения нет, ибо иначе
потаённость можно было бы найти лишь в культуре сверленых
топоров. Обязательности производственного метода всегда можно
противопоставить твёрдость несовременного мышления. Вот
потаённый тринитарный догмат: протопоп Аввакум, изотоп и
вакуум. В космических кораблях грядущего могут сидеть боцманы-
молчальники, а вместо кабинета психолога располагаться зал
покаяний. Главное – мышление. Чрезмерное почвенничество даже
вредно, ибо загоняет потаённость под пыжащийся куколь.

226
Потаённость ни в коем случае не равняется чьей-то национальной
идее и личному Китежу. Также она не может быть ограничена
техникой. То, что действительно мешает потаённости – это
уверенность в том, что всё зависит только от самого человека.

14. Невозможно проникнуться потаённостью и остаться

пользователем. Пользователь образуется в процессе сростки с
брендом и вынужден поддерживать своё пользовательское
существование передачей этому бренду коммерческой лояльности.
Пользователь находится с брендом в состоянии постоянного
брачного танца, отчего пользовательские отношения так насыщены
эросом. Потаённость, напротив, не берёт с человека обязательств.
Они потаённости просто не нужны, ибо та находится в позиции
вненаходимости к обозреваемому ей миру. Это видно на примере
безпоповской ветви старообрядчества, которая даже в XXI
столетии не стремится к прозелитизму, скорее отпугивая, нежели
привлекая неофитов. Потаённость не заинтересована в
распространении, поэтому ей незнаком способ производства, когда
прибыль вкладывается в расширение этого производства. Вместо
процесса потаённость зрит конечность, которая для неё желанна и
почти обязательна. Обаяние финала, неминуемого, как пришествие
Антихриста или Рагнарёка, сохраняет отношения потаённости для
итоговой цели. Идея, что когда-нибудь цепь обыденности
разорвётся на абсолютное до и абсолютное после, вроде гибели
прежнего мира и восстания новых небес, делает непривлекательной
суматошность этого мира. В отличие от пользовательского конца
Вселенной, который также неминуемо произойдёт, но произойдёт
через миллиарды лет, для потаённого прерывание сущего может
случиться уже завтра или даже через одно мгновение. У потаённого
просто нет времени сделать карьеру. Если его и включают в
современный Спектакль, то исключительно внешним усилием.

15. Если потаённое является таящимся по своей воле, логично

предложить, что его следует открывать. Но открывание указывает
на отношение колонизатора или, в лучшем случае, этнографа,
который тоже занимается ласковым присвоением чужой культуры.
Возможная победа над Спектаклем заключается не в том, чтобы
рассказать как можно большему количеству людей о
существовании потаённого, а в том, чтобы как можно большее

227
количество людей как можно более глубоко соотнесло себя с
потаённым. Второе при этом не вытекает из первого. Открытие,
которое сделал Роберт Уоссон, отуристило и в целом уничтожило
грибные культы Мексики. Открытие указывает на ту дорожку, по
которой можно добежать до потаённого, чтобы сфотографировать
его, похвастаться и тем обескрасить. То, что открыто внезапно,
слишком часто становится фетишем, причём фетишом, связанным с
телесностью. Не зря в речи укоренилось выражение: «Открыл для
себя…». Потаённое не является тем, что открывают для себя. Тем
более оно не является тем, что открывают для других, в т.ч. для
народа. Это всё равно, что открыть местонахождение того, кого
ищет Надзор и считать предательство добрым поступком.
Сочетание с потаённым происходит иначе. Вероятно, для этого
существуют множество путей – врубание, срастание, затерянность
и др. – важно, что потаённое должно проявиться само, оно должно
проявиться в простых вещах, тем самым показывая, что
врубившийся в него субъект до всего дошёл своим умом. В самом
простом варианте потаённое – это умение видеть.

16. К чему вообще изобретать отношения потаённости, если в

целом ей соответствуют, скажем, религии авраамического типа? В
конце концов, шиитский тарикат бекташи породил ислам, а
хлыстов и скопцов – христианство. Не проще ли довериться этим
структурам? Зачем здесь что-то ещё? Бесспорно, это так. Но речь не
о поиске волшебного лекарства, исцеляющего рак и простату, а
лишь о том, что отношения потаённости это тот субстрат, который
придаёт общность столь разным явлениям. Он одновременно
подобен крепкому ядрышку и в то же время ломкой шелухе,
которую сплёвывают в сторону. Может, в ней и было самое важное.
Потаённость благоразумно скрывает то, что не может вместить
человеческий разум и открывается тогда, когда воспринимающий
готов иначе смотреть на вещи. В отличие от гностических или
эзотерических практик, у потаённости не существует иерархии
посвящения, нет епископа потаённости и нет архиепископа, нет
знания экзотерического и знания для элиты. Потаённость просто
основа, может быть даже первоэлемент сакраментальных
отношений, указывающий на то, что скрывается по своей воле. Он
есть в платонизме, суфизме, буддизме, красоте таёжного угла,
грибах, отшельнике, тихом городском обывателе, во всём том

228
многообразии жизни человеческой, которая таится от всякого
существа, считающего себя венцом природы. В таком случае,
является ли потаённость равновеликой основой спасения, новым
new-age элементом, который встроен в мантру об одной истине и
множестве к ней путей? Отнюдь. В потаённом отсутствуют
оккультные практики, если понимать их, как знание о тайных
ритуалах, обеспечивающих спасение или достижение
иерархического статуса. Нет синкретизма духовного знания, ибо
потаённость, как и проявление неповседневности, разнится от
народа к народу и мышления к мышлению. Не получится создать
храм потаённости, где под одной крышей будут молиться суннит и
буддист. Но, пожалуй, самое главное в том, что потаённость не
обещает и даже не может обещать неофиту безусловного спасения.
Оно даже неофитов иметь не может, ибо это предполагало бы
чиновничью иерархию с Потаённым Папой. Задача потаённого
менее притязательна и гораздо масштабнее. Оно тихо наблюдает
мир со стороны, тем самым подготавливая почву для его
трансцендентального преображения. Ведь, чтобы тот изменился, в
мир должно ступить то, что ему одновременно принадлежит и не
принадлежит, обыденное и необычное, брусника и Ареопагитики,
плотник в опасной компании маргиналов и Бог Вселенной,
решивший убить себя. Потаённость не берёт на себя функцию
исключительного спасения, тая невключённую позицию
наблюдения, откуда и видна возможность этого спасения. Поэтому
потаённость так привлекает мечтателя, мистика, художника,
одиночку, шатуна, творца и человека глухонемой породы. Для
коммерсанта и ригориста в потаённости слишком много тумана. Не
всякое сердце видит сквозь него. А может… оно и не должно
видеть?

17. Потаённость не является пасторальной идиллией, куда

можно прилечь и отдохнуть. Как и всё, что стоит в стороне, она
может быть весьма жестока к близкому горю. Но жестока
потаённость только с человеческой точки зрения. Скорее, она
просто безучастна, ибо не видит в той же смерти действительной
конечности, а только переход к чему-то новому – посмертию или
гумусу. Потаённость напоминает няшу, топкое, мшистое северное
болото, поросшее цветастым мхом, мягкое и пружинящее под
ногами. Няша может очаровать, пригласить пройти по себе, а потом

229
разверзнуться, навсегда утопив путника в холодном вязком ничто.
Сожительство потаённого со смертью отпугивает слащавых
гуманистов, обожествляющих репродуктивную функцию. Для них
непонятно, зачем выстраивать укромную морильню, где люди
постятся до смерти. Для потаённого же всё ясно. Смерть – переход
из одного в другое, и, как всякие ступени, её нужно просто
преодолеть.

18. Существуют темы, где потаённое немедленно становится

агентом угнетения. Это пирамида, имеющая основание бренды-
пользователи-протест и вершину-Спектакль. Но есть ли для
потаённого темы, где оно не проявляется вообще? Скажем, может
ли существовать потаённая политика? Вполне себе может.
Согласно свидетельству тайного советника Фёдора Лубяновского
(1777-1869), перед Аустерлицем с главной фигурой скопчества,
Кондратием Селивановым, встретился сам российский император.
Примерно в те же года петербургский камергер А.М. Еланский
предоставляет Николаю Новосильцеву (1761-1838), одному из
ближайших товарищей Александра I, пространное письмо. Там
путано излагался проект о переустройстве всей России на манер
скопческого корабля. По проекту Еланского Россией должны были
править мудрецы-скопцы, исполняющие этакую комиссарскую
роль – они стояли бы за генералами и чиновниками. После
ознакомления с письмом Еланского, составителя отправили в
Спасо-Евфимиевский монастырь. Был ли убелён
дворянин Еланский, вознёсший тему скопчества до самого
императора, неизвестно. Тем не менее, то, что Еланский предложил
России самую корневую политическую революцию из возможных,
революцию, где страной стали бы управлять люди, отрезавшие
свой детородный орган, показывает валентность потаённого. Хотя
бы в качестве эксперимента и казуса его можно применить к самым
разным областям жизни. Вопрос в том, как это повлияет на
потаённое, исчезнет ли оно, приведёт к жертвам или наоборот
разветвится. В человеческой истории было не так много случаев,
когда потаённость становилась агентом политического и
социального. А если это происходило, как в случае «Сияющего
Пути» в Перу, где произошла сростка между социализмом и
индейской потаённостью, всё заканчивалось большой кровью. В
целом весь этот спектр выражен в общежитиях и движениях

230
сектантов, эсхатологических крестьянских восстаниях,
помешательствах, истории блаженных похабов, восточных
орденов, китайских боевых братств… В 1363 году на озере Поян
состоялась циклопическая битва между армиями крестьянина Чжу
Юаньчжана и рыбака Чэнь Юляна. Победил Чжу Юаньчжан,
будущий император-попрошайка, прошедший путь от разбойника и
участника тайных обществ до вершин единоличной власти. Даже
вполне понятные человеческие отношения – власть, угнетение,
производство – могут быть инспирированы Обществом Белого
Лотоса и ожиданием прихода сокрытого Будды Майтреи. Остаётся
сделать всего один шаг в сторону, туда, откуда незримо грядёт
Будда и молча поправит всё. Если относиться к потаённому
всерьёз, оно может прорасти в самых разных темах и областях,
благо потаённое пронизывает своими гифами подложку
человеческого общества.

231
232
 Гиф X
Глагол людей

1. Имена – суть производные вещей. Тема является потаённой,

когда на разных языках и в разные эпохи воспроизводит себя с
помощью схожих речевых практик. Один и тот же взгляд на мир,
раз за разом воспроизводился схожими словами. Этнограф С.В.
Максимов (1831-1901) рассказал о старинной казни разбойников,
сохранившейся в легендах вологодской земли: «…у большого
дерева обрубали с одной стороны корни, для чего немного
поднимали его рычагами и накренивали, чтобы образовалась
пустота и можно было в нее просунуть человека. Затем дерево
опускали на свое место и таким образом "подкоренивали" под ним
живых людей, как бы накрывая их колпаком». Богослов Георгий
Флоровский (1893-1979) писал о скрывающемся на Руси духовном
разномыслии: «В смутных глубинах народного подсознания, как в
каком-то историческом подполье, продолжалась своя уже
потаённая жизнь, теперь двусмысленная и двоеверная». Умберто
Эко, семиотизируя потаённое, любил задействовать итальянское
слово «nascosto»: «Исходное пространство – это то, где Бытие,
оставаясь потаенным, дает о себе знать, конкретизируясь в
структурированные события, но само ускользая от всякого
структурирования». Эрнст Юнгер, говоря об уходе в лес,
привлекает союзное потаённому немецкое слово «heimlich»: «Лес
потаёнен. Это одно из тех слов нашего языка, что скрывают в себе
собственную свою противоположность. Потаенное значит уютное,
хорошо укрытый домашний очаг, безопасный приют. В не меньшей
степени это значит скрыто – потаённое, и в этом смысле сходное со
зловещим. Когда мы сталкиваемся со словами с подобным корнем,
мы можем быть уверенны в том, что в них слышится нечто
большее, чем простая противоположность, но также еще и великое
уравнение жизни и смерти, решением которого занимаются
мистерии». Люди разных времён, убеждений и национальностей
приходили к описанию «потаённости» теми же словами и образами,
что и незнакомые им предки, соседи и будущие потомки. Более
того, «потаённым» неожиданно оказывалось одно и то же – жуткий
и таящийся опыт окружающей реальности.

233
 2. Русский язык богат на родственные связи. Ещё остались
золовка и деверь, но вот вуй может быть понят превратно. Жива
свояченица, но мало кто вспомнит, что это сестра жены, а свояк –
муж сестры жены. То есть свояки – это мужики, чьи жёны являются
сёстрами. Слово «свойствó», форму которого сегодня используют
повсеместно, в т.ч. в гуманитарных науках, поначалу означало не
кровное, а брачное соотношение родственников. Переданное в
логику, свойство стало вычленять качества понятий: приятно, что
сложный понятийно-связочный аппарат связан с межличностными,
родственными отношениями. В современности русский семейный
язык упростился вслед за упрощением семейной модели. Её новые
формы, вроде сожительства без брака, в свою очередь не получили
точного родного обозначения. Теперь с трудом определяется
свойство не только прежних, но и новых связей. Всеобщее
уплощение не позволяет говорить о выпуклых предметах. А если
всё ещё требуется выделить спасительное свойство потаённости,
стоит обратиться к спящему могуществу языка.

3. В английском языке нет точного аналога русского слова

«свои». Есть слово «ours», то есть наши, или «mine» в значении
принадлежащий мне. А вот слово «свои» ничему не эквивалентно.
Кто такие свои? Это те, кто близок к центру какой-то окружности,
где сердцем является сам человек и то, что он пытается выразить.
Это всегда нечто коллективное, общее, чему есть хорошее
обозначение: «Свои люди». Свои – это и очень личное, и то, что
имеет общее свойство. Это не просто люди с похожими взглядами
на мир, а почти семья. Её объединяет не кровь, а неуловимое,
невыразимое понимание, что мы — свои. Это притяжательное
местоимение. Свои – это те, кто притягивается друг к другу. Они не
относятся к государству, работе, коллективу,
стилю. Свои образуются в результате общего переживания, когда
делишься с кем-то самым сокровенным, а они – с тобой. Свои – это
те, с кем чувствуешь себя, как дома. А когда страшно, когда
неуютно, обязательно услышишь самое важное: «Не бойся, здесь
все свои». «Свои» стоят в стороне от пользовательского множества.
Свои не могут быть множеством, потому что не образуются вокруг
практики гениальности, свои – это не фанаты знаменитостей и не
потребители товаров. Свои не нарастают у подножия кумиров, а
соединяются друг с другом и вокруг друг друга, отчего

234
приобретают ещё одно отличие от множества – небольшой круг,
известный по численности и гештальту. Если во множество могут
входить пользователи со всего света, опосредовано знакомые друг с
другом через одержимость, то свои всегда знакомы через
непосредственное переживание. Словом «свои» можно назвать тех
и то, что переживает общее состояние потаённости.

4. Предполагают ли «свои» «чужих» так же, как «мы»

предполагают «их»? Может быть, а может быть свои не
предполагают чужих так же, как дружба не предполагает вражды.
При этом «свои» определяются притяжением, а не отталкиванием
кого-либо за прочерченный круг. Это скрытое, непонятное
отношение, обладающее интимными свойствами, поэтому данное
свойствó пытаются поразить бренды. Бренд тоже жаждет
сформировать вокруг себя круг своих, но это не те самые «свои»,
ибо бренд всегда заточен на конкуренцию с другими брендами.
Бренд – это конфликт, спор, перераспределение, образ
дистиллированной обезьяньей эссенции. Напротив, свои
сосредоточены на том, что их объединяет. Точнее, свои радуются
тому, как они объединились. Среди своих также отсутствует жажда
непомерного расширения. У своих нет общего стилистического
признака, т.к. своими могут быть люди, которые имеют разные
взгляды и увлечения. Тем более у «своих» нет унитарной
политической позиции. Более того, задумавшись о том, что
объединяет «своих», трудно подобрать какое-нибудь неабстрактное
объяснение. Речь не о дружбе, ибо своими могут быть люди, не
являющиеся друзьями, а действительно о чём-то потаённом, об
определённого рода чувствовании и думании. Тайное свойствó
скрывается в семантике языка. В самом слове. Оно способно
оплодотворять. Так можно начать жить в Другом. Возможно, это
вообще единственный способ жить в Другом. Поэтому своими
являются не те, кто говорит на одном языке, а те, кто схоже
понимают речь этого языка.

5. В конце 2017 года Совет при Центре творческого развития

русского языка традиционно выделил новые русские слова. Вот они
по порядку: «реновация», «биткоин», «хайп», «токсичный»,
«батлл», «допинг», «криптовалюта», «фейк», «безвиз»,
«харассмент». Нетрудно заметить, что все слова не просто не

235
являются русскими, но, за одним исключением («безвиз»), даже не
подверглись творческой языковой обработке. Тот же Совет
составил пятнадцать лучших протологизмов года: «домогант»,
«гоп-политика», «зломенитый», «кумироточение»,
«обеззлобливающее», «сетячий образ жизни», «соворность»,
«дармолюб», «живоглупие», «незомбисимость», «матильдометр»,
«дерзюминка», «живолюдье», «достосрамный», «неозлобизм». В
этом списке работа языка уже видна. Другое дело, что она
неудачна. Ни одно из представленных слов не выполнено на уровне
«лётчика». Видны неумелые швы, которыми сшиты искусственные
новообразования, обречённые на то, чтобы быть забытыми. Список
протологизмов свидетельствует о ещё большем бессилии
современного русского языка. Оно не может ни объязычить
заимствования, ни придумать чего-нибудь новенького. «Хайп» так,
как его понимают в современном русском – это гвалт или шумиха.
Словно в насмешку есть даже слово «хай», поразительно схожее по
смыслу со своим однобуквенным родственником. Тем не менее,
«хайп» уничтожил своих близнецов, хотя они ничем ему не
уступают. Миграция слов хорошо показывает, что тот, кто создаёт
наиболее конкурентный бренд, тот и придумывает ему
соответствующий языковой знак. Например, СССР запустил первое
искусственное устройство, вращающееся вокруг Земли. В
английский язык вошло слово «спутник». Но когда в 2017
американский спутник «Zuma» якобы не вышел на орбиту, что
вызвало оживление англоязычной прессы, то, говоря о «Zuma»,
издания практически всегда использовали слово «satellite». Время
слова «спутник» прошло вместе с СССР. Некому было сделать из
него устойчивый бренд, например марку известной одежды,
которая бы закрепила спутник в востребованном лексиконе.
Языковые монополии, как и в экономике, давят своих малых и
средних конкурентов, а сами пользователи с радостью приобретают
брендовые слова, приобщающие их к желанному источнику
счастья.

6. Затаскивание слова отделяет его смысл от словесного знака.

Ещё Умберто Эко задавался вопросом, почему полицейских
обзывают «фашистскими свиньями», а «не паршивыми кагулями,
не гадами фалангистами, не суками усташами, не погаными
квислингами, не Анте Павеличами и не нацистами?». Итальянский

236
фашизм, первым победившим в отдельной европейской стране,
стал смыслообразующим понятием, клише верхнего уровня, а
также истоком, мерилом, местом воплощения и исхода. Поэтому
слово «фашизм» повторяли так часто, что смысл отслоился от
знака, и тот зажил своей жизнью, где фашистами могут оказаться
даже аполитичные белые работяги. Точно также расслоилось слово
«террористы», которым ныне называют не только тех, кто
добивается политических целей насильственными методами, но и
хулиганов, инакомыслящих, протестующих и даже кота, вдруг
наложившего кучу в хозяйский тапок. Если у политического
насилия нет общеобязательных критериев применения, всякий,
применяющий его (от государства до гражданина) –
потенциальный террорист. Это вопрос двойных стандартов,
непрояснённой легитимности, тумана. Слова типа «фашист»,
«террорист» или «экстремист» (зачастую обращённые к одному и
тому же объекту) часто слетают с уст тех, кто сталкивается с чем-то
непонятным, неверифицируемым, противоречащим прежнему
опыту и потому обязанным объясниться через бессодержательное
клише. Вот почему один и тот же Надзор, сегодня разгоняющий
коммунистов, а завтра нацистов, поначалу – «фашистские свиньи»,
а потом – «жидовские холуи», ведь то стилистическое множество,
откуда донёсся обличающий возглас, давно затаскало его смысл до
обесцененного бренда. Тем не менее, в случае тех же
«террористов» знак, ушедший от своего словарного значения, всё
ещё считывается как соответствующий происходящему. Понятно,
почему подросток, изрисовавший стену – террорист. Это означает
не только то, что брендированые слова утратили своё прежнее
значение, став знаком со свободным содержанием, но и то, что
какое-то твёрдое содержание в принципе стёрто из мира. И стёрто
как раз потому, что слова, что-то выражающие, стали слишком
навязчивыми, всеобщими. Это как с заговорщическим типом
мышления, который сначала найдёт евреев в политике, газетах и
культуре, а затем – в кране, под кроватью и в самом себе. Так что
напакостивший кот действительно террорист, потому что
«терроризмом» заполнены все сети моментальной коммуникации, и
слово затаскивается, пока не сбрасывает кожу вместе с прежним
строгим значением. Вот почему сегодня бессмысленно выделять
какой-то «изм», «мета», «пост», «анти», «контр» и тем более их
описывать. Если о них широко говорится, то их значения

237
переполнены и истёрты, давно въелись под кожу, которую не
отстирать контрреформацией, а значит, вне них ничего нет. Когда
моментальная коммуникация наполнилась терроризмом,
террористами стали все – от бабки, изводящей соседей по подъезду,
до музыкального клоуна, выпустившего скандальный клип. Для
описания позиции и оппозиции достаточно просто сказать:
«Современность». В ней уже содержатся все слепящие множества,
стремящиеся заключить интерпретатора в ловушку истёртых
значений. Разумеется, не участие в этой чехарде тоже считается
терроризмом.

7. Языковых пуристов много и заслуженно критикуют,

указывая на то, что заимствование вещь нормальная,
сопутствующая истории любого языка, связанного с соседями.
Проблемы начинаются, когда заимствования перестают творчески
обрабатываться. «Хештег» вместо метки, «хайп» вместо шумихи,
«опенсейс» вместо открытого пространства. Язык упрощается, а
вместе с ним упрощается мысль и способы её выражения: с
помощью «коворкинга» и «харассмента» невозможно говорить о
Боге. «Лол» – это уже не смех. За мерцающим монитором его
состряпал пользователь, который даже не улыбнулся. Любой намёк
на то, что следует задействовать творческую силу языка, раскрыть
воображение и творить, вызывает скачущий пользовательский
рефлекс, пускающийся надевать онучи и расчехлять благомудрие.
В ответ грешат ещё большей посконностью: нелепо, когда футбол
пытаются обрусить ногомячом, но гораздо обиднее, когда
лингвистика почти полностью вытеснила языкознание. Защита
языка заключается не в отбрасывании заимствований, а в их
усвоении и словотворчестве. Нужно придумывать, переставлять:
анаграмма слова «деньга» – не гадь. Если язык способен
усыновлять иные слова, он ещё жив. А если есть те, кто жив, они
могут стать своими, и войти в состояние потаённости.

8. Что бывает одновременно верховой, низовой, заносной,

мелкой, глубокой, мёртвой, печатной, тёплой, шумящей, слепой?
Редкий человек ответит, что это свойства пороши, ровно
выпавшего за ночь пушистого снега. Шумящая пороша из-за
сильного мороза скрипит под ногами. Слепыми называются те
пороши, на которых либо не видно, либо нет следов жировавших

238
животных. Жировавших – ещё одно прежнее слово, означающее
животных, суетливо добывающих пропитание. Они дополняют
порошу, которая из пушного ровного снега становится мёртвой –
такой, какая из-за своей глубины не даёт зверю хода. Всего лишь
несколько слов открыли мир новых значений: мир охотников,
грызунов, спокойного тихого снега, непогоды. Поражает богатство
русского языка, касающегося снега, выпавшего за ночь. «Язык –
это кожа: я трусь своей речью о другого», – содрогался Ролан Барт.
Живая речь потому является живой, что трётся о мир, обо все его
шероховатости и неровности. Отсутствие речи суть гладкость,
прямая линия, плоскость, но, потёршись о мир, речь сминается,
приобретает объём, излом, выпуклость. Мир начинает
удерживаться в речи, преображая её владельца. Кто ныне поймёт,
что значит поговорка «камень тот рус живёт»? А это ведь о
гиацинте, о светло-соломенном камне. Возможности пороши
сегодня также будут невостребованными, ибо с ней попросту нет
взаимодействия. Порошу мало кто проживает, и она уходит из
речи, вновь превращаясь в выпавший за ночь снег. Спектакль
вытягивает речь в струнку, она ни обо что не трётся – её касаются,
теребят в представляемых ощущениях, знакомят с тем, с чем не
знаком сам человек. Речи не обо что потереться, она не
покрывается мурашками, а шангреново стягивается в холодную
отчуждённую плоскость.

9. На Аляске существует поселение Нинильчик, где некоторые

потомки русских колонистов ещё говорят на интересной смеси
русского и английского языков. Эта деревня была долго
изолирована как от постоянных контактов с Россией, так и от
носителей английского языка. Поэтому в диалекте произошли
изменения вроде полной утраты всех родов кроме мужского. В
речи нинильчан много непривычных русифицированных
англицизмов. Так, «младенец» на этом диалекте будет «бейбичка»,
а «автомобиль» – «кара». Некоторые слова поменяли смысл,
например «большой комар» будет «дедушка камар». Тем не менее,
потомки староверов творчески обработали заимствования и на
выходе получили что-то новое, необычное. Язык стал основой
осознания общества Нинильчика как «своих», его неповторимым
свойством. При этом «континентальный» русский ослабил свою
защиту и с трудом подселяет заимствования. К примеру, главное

239
слово 2017 года, «hype», заполонило русский язык, хотя у него есть
полный русский близнец «шумиха». Тем не менее, «hype»
буквально вскружил всю пользовательскую среду, которая
сладострастно вцепилась в слово, просклоняв его на все лады.
Шумихой никто не воспользовался, потому что она не была связана
с брендовым пространством, но вот «hype» мгновенно отсылал к
самым комментируемым мировым скандалам, т.е. к детонационным
процессам Спектакля. Тот устранил мешающий языковый барьер,
который через «шумиху» не делал прямую отсылку к Голливуду,
Интернету, блогерам и прочим современным вещам. Похожая
история произошла с вторжением «check me out», т.е. «зацени
меня». Слово «чекни» стало употребляется в смысле «заценить что-
то», причём заценить именно в положительном смысле, который
заранее вкладывается в призыв. «Чекни» это заранее круто, заранее
интересно, прошарено. Уже-бытие пользователей. Чтобы не
утратить стилистическую уникальность нужно «чекнуть» то-то и
то-то, т.е. выразить лояльность определённым брендам, дарующих
одержимость. Примечательно, что и в этом случае уже
наличествовал региональный русский «омоним», а именно
«зачекáть» («зачикáть») или «чеканýть». Слово «чекати», придя из
украинского языка, изначально означало ждать, а «зачекать» –
подождать. Но в ряде русских детских забав, вроде догонялок,
слово «зачекать» обладает значением коснуться, опятнать, осалить.
Такая смыслоформа зафиксирована в тех районах западной Сибири,
куда на рубеже XIX-XX в. массово переселялись украинские
крестьяне. Также слово «зачекать» могло означать обладание чем-
то: «Я первый это зачекал!», «Я зачекал раньше тебя!». Тем не
менее, региональное сибирское «чеканýл» так и осталось
региональным вымирающим понятием, тогда как пользовательское
«чéкнул» завоевало всю Россию. Несмотря на поразительное
фонетическое и смысловое сходство, «чекни» отсылал не к игре в
салки и тому, кто что первым увидел, а к желанному миру брендов,
коммуникаций и Зрелища. За «чéкнуть» стояло всё смысловое поле
метрополии, её экономическая мощь и актуальное сожительство с
наиболее брендовыми товарами, которые необходимо поскорей
заценить. У «зачекать» осталась только счастливая мальчишеская
спина, которую хочется догнать и коснуться. Не нужно быть
мудрецом, чтобы понять, какое из этих слов оказалось включено в
глобальные пользовательские отношения.

240
 10. Пользовательским сообществам соответствуют особые
речевые практики, также являющиеся брендами. Их употребление
означает включённость объекта в актуальные символические
отношения. Брендированная речь передаётся иноязычному
пользователю во всей своей лексической точности, она не может
быть усвоена или освоена, т.к. тогда пропадёт чёткость ассоциации
с тем желанным образом, к которому отсылает бренд. Своего рода
это клеймение языка. Речь пользователей не проходит или почти не
проходит через систему фильтров, отсеивающих словесную
шелуху. В этом они, например, отличны от русскоязычных
преступных сообществ, где возникло выражение «фильтруй базар»,
сочетающее заимствование и корневую речь. Бандитские
сообщества имеют свой язык, почти лишённый заимствований типа
«рэкет». У этих сообществ существует простейшее
словообразование, вроде создания отглагольных существительных
всего лишь окончанием «ово»: палить – палево, тупить – тупилово,
моросить – моросилово, петушиться – петушилово. О тюремном
арго написано невообразимое множество работ, что ещё раз
подчёркивает – тот, кто имеет мочь отстоять свою речь от
определяющего влияния извне и тот, кто ещё находит в своей речи
творческие способности языка к усвоению заимствований, тот
существует, как воспроизводящая и продолжающая себя структура.
Такая структура в силах собрать отношения «своих». Иными
словами, если речь идёт о создании какого-то способа
существования, обратного современности, необходимо осмелиться
на способ говорения, черпавший бы силы из самостоятельного
источника. Верно и обратное: для сохранения и развития речи
необходима структура, на ней говорящая. Значимость или
незначимость очередной группы, заявляющей о себе в очередном
манифесте, можно проверить весьма просто: есть ли у неё свой
особый язык?

11. Если спросить у пользователя, чем он занимается или кем

работает, тот может ответить: «Я менеджер/дизайнер/обзорщик».
Но что такое, например, менеджер? Это ведь управляющий, тот,
кто перераспределяет чужие усилия и плоды этих усилий.
Менеджер может работать на складе, может в офисе, может
работать исключительно с документацией, а может вести важные

241
переговоры или управлять корпорацией-левиафаном. Менеджер не
даёт о себе почти никаких чётких сведений. Это разительный
контраст с прежним миром, где название профессии навроде
«скорняк» или «маслобойщик» прямо указывали на то, чем
занимается человек. К слову, в воровском арго «маслобойщик»
означает онаниста, занятие тоже весьма определённое. Также
пользователь может ответить: «У меня есть свой бизнес/я
бизнесмен». Здесь опять нет конкретики. Известно, что у человека
есть своё дело, но это может быть как серьёзный завод, так и ларёк
с шаурмой, конструкторское бюро или будка с пошивом сандалий.
Пользовательская речь всегда приглашает к взаимной игре,
досказыванию и додумыванию, в ходе чего собеседник вовлекается
в чужую одержимость и становится беззащитным перед
атакующим брендом. Неопределённость растворяет языковые
границы, через которые перешагивает коммерческий смысл. Но то,
что приемлемо для «открытого общества», неприемлемо для
закрытого, например тюремных учреждений, где скученное
проживание людей с девиантным поведением закрепляет за
словами вполне вещественный смысл. Ошибиться в его значении,
случайно отпустить одно лишнее слово или допустить неточность,
которую неправильно истолкуют, может стать серьёзным
проступком. При всей жёсткости, преступное арго обладает
колоссальной творческой силой, в том числе силой образности.
Быковать – нагло переть на кого-то, птица баклан перенесла своё
значение на неопытного хулигана, а отморозок образовался
вследствие оттаивания, когда мороз больше не сковывает чью-то
оголтелость. Многие слова преступного арго, такие как
«беспредел» или «наезд», вошли в высокий литературный язык, что
указывает на живучесть уголовной речи. Она имеет среду, которая
её воспроизводит и в свою очередь наиболее точно и ярко
описывает условия, вызвавшие её к жизни.

12. Уголовная речь имеет функциональную схожесть с

потаённым. Она скрывается по своей воле, она непонятна
стороннему человеку, она вненаходима по отношению к власти, от
которой старается отгородиться и связана со смертью. В воровской
речи скрыт пласт незнакомой, опасной жизни вроде одной из
версий происхождения слова «лох». Так на поморском севере
называли неповоротливую рыбу, чаще всего сёмгу, которую удобно

242
бить острогой. Коробейники-офени стали величать лохами
нерасторопных мужиков, которых они обманывали при торговле, и
слово «лох» через вороватых торговцев иконами дожило до
современности. При этом в воровской речи существуют
непотаённые шлаки, такие как ощущение наживы, подтверждение
статусности, наезды на более слабых и т.п. Впрочем, важно то, что
воровскую речь очень сложно понять, то есть, вполне возможно
выучить её основные компоненты, но при этом так и не стать для
носителей этой речи «своим», хотя формально речевые законы
будут соблюдены. Подмазывающийся к воровской теме человек
давно определяется такой речью как «фраер», т.е. тот, кто не имеет
отношения к воровскому миру. В него нельзя войти с позиции
простого копирования и подражания. Это будет вычислено и
наказано как в одной из песен Сергея Севера: «Он сидел и
блатовал,/За понятия жевал,/Ну на корточках в натуре, как
законный./Что-то где-то срисовал,/Что-то где-то причесал…».
Далее следует неизбежный итог: «А мораль туда – сюда –/Мы
рисуем без труда,/Понапрасну, фраера, вы не блатуйте./Аккуратнее
в словах,/Аккуратнее в делах,/В поездах и самолётах не рискуйте».
Подделка под образец не открывает вход в мир потаённого. Для
этого необходимо использовать совсем иные методы или,
возможно, не методы вообще. Необходимо не умение читать текст
и даже не понимание его смысла, а что-то совершенно иное.

13. Складывание букв в слова, а слова в значения – это ещё не

чтение, как ещё не являются любовью кулачковые игры подростка.
Важно то, обо что трётся смысл.

14. Практика чтения ставит не банальный вопрос «Что

читать?», а более изощрённую задачу «Как читать?» и «Кто
читает?». Ответы могут быть найдены в обыкновенных
технологических решениях. Наискосковое чтение – это чтение по
диагонали, свойственное невеждам или профессионалам,
вылавливающим из текста то, что поможет пересказывать его.
Чтение исключительное – многократное прочтение одного и того
же места или произведения в попытках глубже в него проникнуть.
Чтение оптическое, свойственное всем чтецам – работа с текстом
под углом убеждений, наклон которых разнится от
профессионализма или предвзятости. Глубокое чтение – медленное

243
поглавное или постраничное чтение, исследующее внутреннюю
биологию текста – не просто то, как предложение связано с
предложением, а то, как можно было бы их связать, и не погибнет
ли от этого весь организм. Закрытое чтение – чтение текста, как
единственно существующего во Вселенной. Это чтение,
отрубающее у текста все хвосты, всякую связь с другими текстами
в попытке смотреть на него, как на абсолютную единицу,
разжёгшую мир. Существует множество других техник чтения, и,
не умаляя их нужности для определённых ситуаций, это всё же
просто вопрос мнемоники, приводящей к конструированию тела
человека так же, как конструируется сам текст. Поэтому-то текст
так часто называется своим настоящим родителем, который открыл
пользователям глаза. Это может быть оплодотворение одной
единственной книгой или выработка структурного подхода,
специализации и технологизации, позволяющей смотреть на мир с
позиции станка с ЧПУ. Речь обычно идёт о конструировании себя,
как субъекта, непременно связанного с пробуждающимися
практиками тела и столкновении с тем, что этому конструированию
мешает – авторитетной властью родителей, авторитарной властью
общества, стереотипами собственными и внешними. Так практика
чтения становится синонимичной практике субъективизации.
Пользователь собирает текст, а текст собирает пользователя:
субъективизация растворена в процессе, и, чтобы она не
прервалась, пользователь вынужден смотреть на Достоевского
через феминитив. Оптическое чтение становится чертой личности,
постоянно вставляющей в конструкцию пользователя выпадающие
из него значения. Этот процесс воспринимается пользователем
очень интимно. Ведь он приводит к восторженным эротическим
открытиям своего тела. «И в этот день мы больше не читали».

15. Оптическое чтение превращает текст в источник – не в

историческом смысле, а в водопойном – оттуда пьют, надеясь
утолить жажду личности. Взаимное конструирование предполагает
полное отсутствие несотворённого, а значит, всё может быть
разложено на составляющие его частицы – вера в расщепление
атома существует не только в научных кругах. Так человек
превращается в пользователя, а текст в то, что предназначено для
интерпретации. Исчезает цельность, которую предполагает
произведение, претендующее на гениальность, ибо гений – это

244
когда нельзя ничего отсечь. Попробуем изъять самую незначимую
деталь, и произведение лопнет, как сразу лопается шарик, если
ткнуть в него иголкой. Попробуем проинтерпретировать самую
незначимую деталь в отрыве от целого, и произведение
рассыплется, как рассыпается башня из спичек. Какую бы практику
чтения мы не подобрали, она всё равно не способна объять даже не
смысл произведения – он нужен для школьных сочинений по
литературе – а его целокупность, гештальт, то, что больше суммы
его идей, персонажей и букв. Практики чтения, прекрасно
специализирующие текст, бессильны воспринять то, что не может
быть выражено с помощью филологической арифметики – тот дух,
то сияние, которое исходит от гениальных текстов. Конечно,
необходим минимальный набор технических навыков, таких как
способность читать и помнить прочитанное, но для того, чтобы
полностью проникнуть в произведение, совсем не нужно
досконально знать его. Услышав лишь, что создатель Вселенной
позволил прибить себя на крест, чтобы через нервные окончания
плоти и души почувствовать всё, что веками чувствуют люди,
человек может проникнуть в потаённость христианства глубже, чем
многие начётники. Мир тут же озаряет вспышка. Галактики снова
летят по сторонам. Это путь юродивых. Это чтение без знания букв.

16. Можно ли отнести к практикам чтения восприятие

верующего, который не знаком со священным писанием своей
институции или секты, но при этом проник в их положения глубже,
нежели буквенники-соверцы? С одной стороны, чтение
заключается не только в считывании букв, но и вообще в
считывании знаков, к которым можно отнести ритуальные жесты,
иконную наглядность и наонное пение. С другой стороны, является
ли чтением момент распознавания пылинки, танцующей в косом
храмовом луче, которая вдруг разворачивается в грандиозный
замысел бытия, где нашлось место миллиардам людей и соринке, а
уже из этого факта выявляется существование Бога? Вопрос
сложный, еретический. Чтение работает с формой. Для чтения
необходима система знаков, о которой нужно иметь хотя бы
малейшее представление, чтобы добыть оттуда смысл. Феральный
ребёнок не поймёт, что в публичном месте нельзя испражняться,
как и некоторые читатели не поймут, кто такие феральные дети –
знак, не считывающийся как знак или остающийся непонятым,

245
выбивает из поля практики так же, как город выбивает оттуда
детей-Маугли. Ребятишки, выросшие без социализации, просто не
понимали систему человеческих знаков, проявляя одинаковое
безразличие к религиозному и светскому, личному и
общественному. Но дикие дети всё равно соприкасались с
потаённым, как соприкоснулся с ним «волчонок» Питер (ум. 1785).
Мальчик, найденный в 1725 году в лесах Нижней Саксонии,
предпочитал есть сырое мясо и овощи, передвигался на
четвереньках. Найдёныша так и не смогли обучить человеческой
речи. Но Питер почему-то проявлял странную любовь к музыке,
которую пронёс с собой через всю жизнь. Питер проник в неё так
глубоко, и она проникла в него так глубоко, как только на чистую
белую скатерть может проникнуть чернильная капля. И хотя
просвещенческий романтизм по отношению к «детям-волкам»
давно ставят под сомнение (справедливо выявляя психические и
генетические заболевания найдёнышей), у Питера, как и у
некоторых других феральных детишек, демонстрировавших полное
безразличие к общественным знакам, присутствовал интерес к
музыке. Не зная ни инструментов, ни того, зачем и как на них
играть, имея только отточенный и усиленный одиночеством слух,
феральные дети умудрялись проникнуть вглубь чуждой для них
стихии. Возможно это ещё одна нить древней игровой связи между
природой человека и животного, ибо музыка, как отмечал
Хейзинга: «есть самое чистое и самое высшее проявление
свойственной человеку facultas ludendi [способности к игре]». Это
та самая неразделяемая, неконструируемая, потаённая стихия. Для
её восприятия дети не задействовали практики чтения. Это было
что-то иное. Что-то на порядок проще и на порядок сложнее.

17. Любовь с первого взгляда; мгновенное осознание

близящегося ограбления; единственная строка, заставляющая
заплакать; чужая речь, которую не понимаешь, но из которой всё
ясно; чувство смерти, которую несёт свистящий снаряд – это и
многое другое можно назвать врубанием. Так врубается топор,
неожиданно раскалывающий сучковатое полено. Секунду назад оно
смотрелось непобедимо, а теперь подпрыгнуло, разлетелось, и
топор оказался в колоде. Врубился. Это мгновение, после которого
всё вдруг становится ясно. Оно не связанно с опытом и начиткой,
разве что в самых разумных границах, просто как букварная

246
возможность ориентироваться в тексте. Взглянул – и всё понял. Вот
о чём врубание. Врубание – это когда не нужно сноски. Врубание –
это когда можно не продолжать. Врубание основывается не на
каких-то объективных знаках, при должном взгляде способных
донести заданное послание, а на самом человеке, умеющем этот
знак создать. Именно врубание образует общность «своих».
Именно врубание помогает проникнуть в потаённое. Нужно только
увидеть. Ещё в ХХ веке искусствовед Абрам Эфрос (1888-1954)
заметил, что иностранцы «не видят Сурикова». Они
останавливаются возле его картин, окидывают их взглядом и идут
дальше, разевая рот у более слабых полотен. А вот русским
Суриков понятен, но понятен по какой-то неясной, невыразимой
причине. В него просто врубаешься. Вот и всё. И хоть корень
врубания идёт от земли, от крови, это связано не с этническими
соками. Русские наравне с другими дали масштабнейшую
популяцию пользователей, которые вообще ни во что не врубаются.
Но даже в несчастном XXI столетии врубание не является
искусственным изобретением. «Врубаешься?». «Рубит фишку!».
Это живая речь. А Эфрос ещё тогда, в 30-е гг., махал на невидящих
Сурикова рукой: «…с этим не спорят, так как это подрубает само
себя». Здесь есть определённое противопоставление эмпирике, и,
быть может, сенсуализму. Ощущения вроде бы и присутствуют,
но врубание всё равно происходит по прозрачной схеме, природа
которой остаётся невыясненной. Как объяснить, что обыкновенная,
не самая изящная, может быть, неказистая и чужая вещь
впечатлила, пробила душу, а своё, родное, оставило равнодушным?
Никак не объяснить. Это любовь. Она вся, кроме трёх слов, состоит
из непонятных фраз. Есть вещи, в которые надо просто врубиться.
Так врубался когда-то Эмиль Чоран. Врубался Розанов, Георг Гейм,
Честертон. Врубался Кирилл Мариенгоф, сын того самого
Мариенгофа, который покончил с собою в семнадцать лет, оставив
сокрушительнейшие мысли: «Я хочу, чтобы Валя была около меня
и чтобы она любила меня. А если нет, то и не надо, можно и так».
Врубаетесь? А если нет, то и не надо, можно и так... Ещё врубаются
у обрыва. И, конечно, врубается мужик, задумчиво выдыхающий
«Эх, бля...» в простую деревенскую тьму.

18. Таким образом, для того, чтобы с позиции потаённости

ожидать трансцендентального события и тем вступить в вечность

247
вне современности, необходимо не просто обладать речью,
способной выражаться, но также и структурой, которой эта речь
была бы необходима. Проблема возникает, что, во-первых, в такую
структуру можно только врубиться, въехать, прорасти, но не
открыть, понять или распределить, а, во-вторых, пока что
непонятны границы и смысл этой структуры. Доселе каждая эпоха
порождала или продолжала определённые социальные
группировки. У каждой из этих социальных группировок была
структура, которая декларативно или нет, но пыталась выражать
интересы этих группировок. В аграрном обществе это мог быть
какой-то культ, вроде заведеев в Иудее, боровшихся с римским
владычеством. В индустриальном обществе XIX века – это
социалистические партии. Но состояние современности,
породившее пользовательскую социальность, проживающуюся на
низовом, повседневном уровне, при этом не породило структур,
имеющих мочь выступить против сложившегося порядка вещей.

248
249
 Гиф XI
За гнёздышко дрозда

1. В эссе Армина Молера «Фашизм как стиль» (1973), личный

секретарь Эрнста Юнгера описал, почему фашизм следует
понимать именно как концентрацию определённого стиля.
Столкнувшись с разностью рексистов, кодряновцев, «ФНП» Жака
Дорио, пиренейского фашизма, рубашек Мосли и О’Даффи, Армин
Молер предложил выход из фашистской чересполосицы. Их
общность проходит не по политическим убеждениям, а по стилю и
образу жизни, которые: «пересекаются с другими образами
действия на данном этапе и только вкупе с ними составляет стиль
времени». Концепция Молера легко обошла тяжеловесных
конкурентов, пытающихся описать фашизм с позиции
политической. Наибольшей популярностью рассуждения Молера
достигли в рядах современных фашистских пользователей, которые
обрели основание включать в фашизм всё, что им нравится. Раз это
стиль, значит – me ne frego. Но почему такая концепция вообще
обрела популярность? Потому что фашизм быстро схлопнулся,
проиграв политически, экономически, культурно и, конечно же,
проиграв в военном отношении. Только и остаётся объявить
фашизм стилем, тем самым давая ему долгую счастливую жизнь.
Трудно представить могущественное эссе «Коммунизм как стиль»,
потому что коммунизм преодолел сложную стадиальность от
болезненного рождения до зрелости и старческого угасания.
Коммунизму просто не требуется определять себя как стиль,
потому что эта идеологическая система первой вывела человека в
космос и распространилась на миллиарды живых существ. К тому
же затрагивать стиль, находясь в отношениях современности,
значит опасно раскрыть себя перед пользовательскими брендами.
Им же, напротив, следует затруднить работу. Не чёрным цветом,
доступным и штанам «Adidas», а тем, что нельзя ни
каталогизировать, ни повторить в отрыве от оригинала. Цельным
образом всякой вещи.

2. Эстетика – это учение о законах чувственного отображения

действительности. Эстетика говорит не только о красоте, не только
об искусстве, не только о культуре, но о принципах идеального

250
вообще, в т.ч. в чувственном отображении человеком окружающей
его реальности. Для этого вводятся критерии
идеального/неидеального, пары которых для «фашизма как стиля»
будут таковыми: героизм и трусость; культ юной смерти и
буржуазный достаток; отческая воинственность и
интернациональное разложение коммунизма и т.д. Эти
антиномичные пары, если поставить их вертикально, будут той
эстетической иерархией идеального, забраться на которую, как на
арийскую пальму, обязан каждый чернорубашечник. Антиномия же
проявляется в том, что эти критерии идеального вполне могут быть
применены к сущностному противнику фашизма – советскому
коммунизму, который также, особенно на своей первой, огненной
стадии, находился в отношениях между самоотверженностью
Павки Корчагина и бочкой варенья Мальчиша-Плохиша, защитой
социалистического Отечества и борьбой с мировым
космополитизмом. Возникает путаница, которая гнёт подкову
эстетического спектра друг к другу. Её выпрямляют введением
переменной, через которую бы преломлялся идеальный критерий
эстетического. Это может быть отношение эстетического к
реальному, то, как оно, отразившись от жизни вещей, меняет её
вещественную сторону. Или проставление антропологической
единицы, взгляд которой прогрелся в сиянии эстетического –
человека нового типа, снимающего все вопросы мускулатурой и
цитатником Мао. Но чаще всего идеальное подчиняется
идеологической доминанте: «что-то» эстетично, потому что оно
соответствует правильным ценностям. «Хорошо то, что правильно»
– одновременно отвечает на всё и на ничего, приближая такое
понимание эстетического к ещё одному парадоксу.

3. Идеология всегда вынуждена обращаться за признанием к

истине, лежащей вне её пределов, отчего не может как оспорить эту
истину, так и доказать её, пользуясь выразительными средствами
этой идеологии. Возникает разрыв, в который могут просочиться
очень неудобные вопросы. Как объективно доказать советское
утверждение о неизбежности построения в стране
коммунистического общества? Никак. А как его оспорить? Никак.
Внутри советской Системы, претендующей на полное,
рациональное, научное объяснение объектного мира, лежала
истина, которую эта Система не могла доказать. «Учение Маркса

251
всесильно, потому что оно верно». Возможная аргументация
выглядела бы только теодицеей, которой необходима фигура
схожих масштабов, в случае авторитетных стран – вождь и его
высказывания. В СССР это был И.Сталин, который так же, как и
абстрактный идеал, находился за границами понятийной
коммунистической системы. Сталин мог в любой момент
перекроить её границы по своему усмотрению, чем и занимался,
вмешиваясь в учебники по истории и языкознание, в котором знал
толк. Находясь в исключительной позиции, авторитетный лидер
мог самолично разъяснять то, как правильно нужно понимать
внеположенный к идеологии идеал. Возвращаясь к проблеме
эстетического в современном мире, можно заметить, что введение
переменной, особенно антропологической, вроде критерия того, как
сильно и качественно вернувшееся к человеку ощущение изменило
его, сталкивается с подобным же парадоксом. Возникает авторитет,
который лучше других понимает, как толковать критерии
идеального эстетического. Это авторы, комментирующие свои
произведения; музыканты, высказывающиеся о смысле своих
песен; критики, набравшие популярность; аналитические тексты,
объясняющие сложные сюжеты; обзоры, выявляющие
нравственность; в общем и целом то, что стало брендом,
обслуживающим коммерческий потенциал ощущения. Раз за разом
видны пользовательские вопросы, обращённые к молчаливому или
говорящему бренду: «Как правильно понимать это произведение?»;
«Что хотел сказать автор?». Тут же объявляется авторитетный
жрец, идеологической переменной пригибающий к земле
внеположенный эстетический идеал. Вроде бы это типичное
ремесло той же литературной критики, как и комментирование
древняя и почётная античная традиция. Можно было бы
зацепиться, что комментирование стало беспрестанным и
онанистичным, что интерпретация интерпретирует саму себя,
чтобы снова быть прокомментированной или указать на то, что
толкователи гонятся за публичностью, тем самым дефлорируя себя
Спектаклем, но дело не в этом. В условиях жреческих медиа
практически каждый крупный текст или группа текстов имеют
компанию одержимых пользователей, объясняющих эстетическую
компоненту ощущений. Проблема заключается в том, что эти
комментарии избыточны, слишком профессиональны,
многочисленны и повсеместны. Столько пояснений просто не

252
требуется. Это кризис перепроизводства. Жреческие толкования
исключают из эстетического личное восприятие человека, его
достоинство, ошибки и несовершенство, собственно, всё то, что и
делает эстетику учением о принципах чувственного восприятия
реальности. Вместо того, чтобы любоваться полётом стрижа,
пользователь спешит прочесть статью «Как стать бердвотчером?».
Пользователь полагает, что тайна стрижиных крыльев слетит к
нему, когда он познакомится с авторитетным мнением толкователя.
А если поспешить высказать свой непрофессиональный взгляд, то
можно быть осмеянным теми, кто заранее прочитал пояснительную
записку. Вместо того, чтобы определить свой эстетический идеал,
превратив саблю в травинку, человек и эстетическое оказываются
захвачены перебранкой авторитетных толкователей.

4. Авторитет, сшивающий разрыв между идеологией и

внешним идеалом, может вдруг исчезнуть. Человек смертен и
смертен он внезапно. Тогда Система, оберегая открывшийся разрыв
от проникновения опасных вопросов, начинает заниматься
самоцитированием, самоповторением, самовоспроизводством. Это
свойственно не только авторитетным государствам, но и
пользовательской культуре Спектакля, где рекурсивность
закрутила не просто одни и те же шаблоны, но даже одни и те же
объекты эстетического, что видно на примере массово
переснимающихся фильмов. При этом многочисленные
толкователи, которые и не думают умирать, становятся
объясняющим придатком пол-культуры, разъясняя её эстетические
ходы в обзорах, видео, комментариях, критике и т.п. То, что
обычно рушило всю идеологию на корню, как это случилось в
позднем СССР, в случае Спектакля лишь укрепило её. Апартеидное
Зрелище догадалось не устранить жреческое сословие, а
размножить и прикрепить его к брендовой продукции, чтобы
медийное колесо купли-продажи не думало останавливаться.
Собственно, уязвимые места современного Спектакля – это как раз
актёры, популярные личности, сетевые герои, продюсеры
скандалов, спортсмены, журналисты и все те, кто одержимо
концентрирует и распространяет внимание. Эстетика зажимается в
толще всеобщего толкования, где самостоятельное ощущение
становится достоинством горстки людей. Поэтому, выводя
переменную, которая бы смогла пояснить идеал эстетического,

253
нельзя ориентироваться ни на антропологию, ни на изменение
восприятия реальности, ни на оригинальную форму и содержание,
ни на новизну произведения, ни на положительные ощущения от
взаимодействия с ним. Критерий эстетического следует искать там
же, где лежит потаённое. В максимальной вненаходомисти по
отношению к современности.

5. Как можно быть вненаходимым по отношению к

современности и притом состоять в эстетических отношениях, т.е.
являться частью человеческих ощущений? Рассмотрим это на
примере гриба и грибного в целом. Грибное вненаходимо, поэтому
производственные отношения не могут до конца апроприировать
его, понять саму суть грибницы и гордого рыжика. Грибное не
включено в товарооборот на правах бренда: нет известных
мухоморных марок, нет узнаваемых флагов с грибами, нет
очертания гриба, подобного пацифику, нет, в конце концов,
клишированного персонажа mr. Siroyejkin, завлекающего
пользователя в грибной ресторан. Выращивают вешенки, в
магазинах продаётся замороженная фасовка, кушают грибы в
компьютерных играх, происходит что-то ещё, но полной
апроприации грибного не происходит. Оно не узнаваемо и не
покупаемо как силуэт автомобиля, телефона, пиццы или бутылки.
У грибного есть дистанция, поле для маневра, отчего грибы всё
чаще используют как позицию, с которой можно целостно,
эстетически высказаться о мире, что, собственно, и является
вненаходимостью, одновременным присутствием и отсутствием,
включённостью и невключённостью. Грибы собирают и грибы
продают, но грибное не собрать и не продать, по крайней мере,
пока, в этой версии Спектакля, выжимающей прибыли из более
явных вещей. Гриб может говорить с Другим, потому что
толкователи не опутали его сетью интерпретаций. Вокруг
грибницы клубится туман, там есть свобода, есть тайна, есть
опасность, есть неизведанность, причём есть объективно – сколько
видов мицелия ещё не описано! При этом гриб не обладает
монокультурностью, которую можно монополизировать. Гриб
может выступать съестным, наглядным, наркотическим,
убийственным вещдоком, а в эстетическом измерении быть
красивым блюдом, стройным сморчком, дедом-мухомором и
бледной поганкой. Толкователям сложно заполучить грибную

254
самость, она до сих пор не ясна и не очень привлекательна в своём
гниении, хотя псилоцибины вполне себе включены в
развлекательный Спектакль. По счастью, пользовательские
отношения почти не затронули грибное, ограничившись изъятием
самых очевидных вещей. Переменной эстетического есть, где
вырасти и есть, где остаться незамеченной лесными туристами.
Гриб хмуро взирает из потаённости на шуршащие мимо него ноги.

6. Что может выступить объектом потаённого эстетического?

В широком смысле всё, что скрывается по своей воле и притом
обладающее достоинством невключённости в Спектакль. Это вещи
природные – гиблые, далёкие территории (няши, тайга, тундра);
вещи социальные – секты, архаические племена, эсхатологические
движения; вещи растительные – грибы, галлюциногенные растения;
вещи искусства – забытые романы, писатели, творцы и их
творения; вещи воображаемые – стёртые идеи, странные
убеждения; вещи телесные – шрамы, бороды, отсечённые
конечности. Естественно, что эстетическим объектом эти вещи
становятся при настройке субъекта на эстетическое восприятие.
Тем не менее, в этих и не только этих объектах эстетическое
качество содержится само по себе. Грибы могут прорасти кругом
или множеством кругов без зрителя, циркуля и даже знания
геометрии. Мухоморная шляпка настолько выбивается из
коричнево-зелёного леса, что первой обращает на себя взгляд –
причём не только человека, но даже лося. Чтобы увидеть в грибе
большее, нежели гриб, т.е. увидеть потаённое грибное, субъекту
необходимо занять по отношению к себе и наблюдаемому объекту
позицию, которую можно назвать гнёздышком дрозда. Это
состояние ума и чувств, предполагающее невключённость в
современность, которая во всём ищет стоимость. Если соизмерение
себя перенесено на то, чему не определить цену и что вообще не
определяется, то и сам перестаёшь быть измеренным согласно
правилам капиталоёмкости. Поэтому соизмерять социальное и
эстетическое следует не с классом, расой, нацией и вообще
чужими, что, при всей различности, лишь знакомые социальные
категории. Следует быть за гнёздышко дрозда. За крылышки
мотылька. За речной камыш и шмелиную попку. За букетик из
кошачьих усов. За карася и трухлявый пень. За муравейник, за
пчелиные соты и сосновую доску. Вещи и понятия, которыми стоит

255
гореть, должны максимально выбиваться из денежного ряда, чтобы
их никто не мог присвоить. Так сохраняется состояние
потаённости. Так у него появляется эстетическая сторона.

7. Они воюют за свободу. А мы – за гнёздышко дрозда.

8. У гнёздышка дрозда есть ещё одно свойство. Вопреки

романтизации, серый дрозд птица несколько неприятная и даже
наглая. Сбиваясь в стаи, дрозды махом уничтожают ягодные
насаждения, а после метко отстреливаются по прибежавшим
людям. Иногда они могут парализовать пасеку – хватая на лету
пчёл. Да и на слух серый дрозд, в отличие от певчего, невзрачен,
скорее раздражителен. Если где-то рядом обнаружилось настоящее
гнёздышко дрозда (как правило, их даже несколько), привычная
людская рутина разрушатся оголтелыми налётами серых
грабителей. Так что метафорически засесть в гнёздышке дрозда
задача не то, чтобы непростая, но просто странная. Придётся
отказаться от комфорта и даже здравого смысла. Сидеть в
гнёздышке дрозда – значит быть непонятым, раздражающим,
неполезным, неподотчётным. Это последнее, что были бы готовы
защищать люди. А значит это непременно верное условие. Если
культура – это умение думать себе на пользу, то потаённость – это
необходимость думать себе во вред.

9. Высекание эстетики из потаённого привносит опасность,

что потаённое будет выявлено и использовано силами Спектакля,
либо эстетезировано его китчёвыми формами. Этого следует
избегать, хотя полностью избежать не удастся. Эстетику
потаённого не следует включать в товарный оборот, даже если
доходы помогут выжить бедному художнику. Спектакль всегда
захватывает то, что привлекает людей, желающих бодрствовать.
Всякую непонятную вещь он старается сделать утилитарной,
приладить её к телу или экономике. Целое редуцируется до части, а
часть превращается в удобный культурный знак – картинку, песню,
фильм, упрощённый до удобоваримой жвачки. Нет такой вещи,
поглотив которую, Спектакль бы отравился, его невозможно
изменить изнутри, поэтому заточка потаённого в эстетическое
оружие, которым можно что-то проколоть, занятие
бесперспективное. В чём смысл колоть трясину? Также не выйдет

256
использовать эстетику в качестве инструмента потаённого
просвещения, ибо рано или поздно изменится само потаённое.
Эстетическое взаимодействие должно быть выстроено так, чтобы
чувственное восприятие оканчивалось на человеке, а не зрителе,
читателе, потребителе, пользователе. Здесь, опять же, не обойтись
без гнёздышка дрозда. Для циркуляции эстетическо-потаённого с
трудом подходит моментальная коммуникация, т.к. она
предполагает участие обезличенного виртуального пользователя.
Напротив, песня у костра, изустное сказание, стенгазета, большой
многоуровневый текст, который толком не будет прочитан, хотя бы
овеществлённая книга, то есть то, что требует живого участия,
отклика, включения, врубания, вкручивания, вхождения, соития
себя с творчеством и компостной переработки этого творчества для
других – вот путь распространения эстетически-потаённого.

10. Формой выражения потаённого могли бы стать те виды

искусства, которые отвечают содержанию этого понятия. Поэтому
сразу отметаются наиболее зрелищные виды искусства, так как
субъект-субъектная связь в них слабеет в прямой зависимости от
концентрации наглядности. Чем она выше, тем меньше потаённого
может передать выразительная форма. Проблема в том, что в этом
случае отсекаются практически все виды современного искусства и
тем более искусства нонспектакулярного. Это искусство
транслируемого авторства, где оно бьёт по глазам и становится той
интерпретационной линзой, под которой обязательно смотреть на
то или иное произведение. Потаённая эстетика авторство не
приветствует, она подаёт своё творчество как изустное, народное,
как общую Голубиную книгу. Актёры, певцы, эстрада,
альтернативная сцена, контркультура, публичные лекции,
музыканты на сцене, обколотые маргиналы, авторские семинары и
прочий шум звякомира, вряд ли смогут достойно передать
потаённое – не в силу каких-то своих прокажённых качеств, а
просто потому, что потаённое не воспринимается зрителем, не
воспринимается слушателем, не воспринимается читателем. Оно
должно проживаться, вживаться, врубаться, вростаться, вливаться,
вбиваться – должно быть фаллически-розановское «в», вхождение.
При всём желании его не обеспечат сети моментальной
коммуникации или концерты с билетами. Трудно представить в
таких условиях осуществление духовного стиха, былины, грибного

257
опыта, сожительства с медведем, художественный свист, звуки
ресниц и болот, оборотничество, скоморошество, тайнописную
литературу. Если что-то лежит на прилавке – к этому всегда
возникает недоверие, поэтому не стоит вкладывать потаённое в
форму товара, который может быть куплен. Потаённое творится в
малую форму, которая незаметно разойдётся в кругу своих, а если
всё сделано правильно, на совесть и гениально, оно также
незаметно прорастёт само, как прорастают слова в языке.
Возможно, один из бичей современности – это вечная попытка что-
нибудь подтолкнуть, ускорить, задать вектор и придать
направленность. Тогда как есть вещи, которые растут сами по себе.
Медленно, одиноко. Но сами. Нужно уметь наслаждаться бегом
травинки. Это и есть форма потаённого.

11. Эстетически потаённое прекрасно подойдёт для

насыщения окружающего человека пространства. Потаенное
хорошо устраивается на печке и в погребе, за пазухой, в вещмешке.
Всегда можно обжить то, что рядом. Взять на вооружение в личное
качество. Например, как вязьмовский старец Капитон христоваться
крашеными луковицами: «ни яиц обагренных, сиречь красных,
восхоте братии предлагать, но вместо того подаде им червленного
горького цибула, сиречь луковицы – вместо яиц, в перемену
христианския любви имети». В красной луковице Христов белок…
При этом у потаённого всё равно остаётся важное отличие от всех
остальных измерений эстетического. Оно, даже будучи
отщеплённым в отдельную вещь, например в пугающую
мерянскую маску, должно быть связано с тем миром, который
породил её значение. Это вообще самая уязвимая часть потаённого,
как воспринятого в социальное элемента. Можно слушать рок-
музыку, можно читать классические романы и понимать их как
музыку и как романы, не входя ни в число рокеров, ни в число
писателей, музыкантов или жителей XIX века. С потаённым так не
получится. Чтобы в достатке ощутить, почему «Гарм лает всё
громче...» необходимо не просто прочитать Старшую и Младшую
Эдду, а жить в эстетическом лоне той воинской культуры, которой
посвящены эти произведения. Необходимо смотреть на весь мир
глазами скандинавского потаённого: быть готовым убивать,
умирать, ходить в набеги, жить как на скале, то есть полностью
поместить себя в контекст конкретного потаённого. Но как это

258
осуществить в современности? Почти всегда выйдет подделка,
просто подлаживание. Настоящий мёд долетел до Асгарда.
Остальным досталась доля рифмоплёта. Потаённое всегда связано с
той структурой, из которой его изъяли или отсылает к тому, в чём
оно бы органично смотрелось. Поэтому те, кто эстетизируют
потаённое, подвергают себя тройной опасности: быть осмеянными
за то, что занимаются реконструкторством; совершенно не
понимать того, что они пытаются прожить; погибнуть или
свихнуться из-за слишком настойчивого желания врубиться в тему.
Эстетизируя потаённое, человек опасно отделяет себя в его пользу,
как бы оставляет залог среди серпов и гарей. Но именно в этих
опасных и трудных отношениях возможно создание действительно
великих, вневременных артефактов.

12. Эстетика потаённого может быть связана с экстатическими

переживаниями. Это, например, тайные радения русских хлыстов.
Они достаточно описаны в этнографии, и там потаённое снова
отслоило дополнительное значение. Речь про особое «духовное
пивушко». Им в поздней хлыстовской традиции назывался момент
экстатического опьянения. Когда радение подбиралось к своему
излиянию, тот, кто растряс себя сильнее остальных, мог начать
пророчествовать. На сектанта накатывал Святой Дух, который в
самом глаголе понимался, как что-то пьянящее без пьяни. Духовное
пивушко нашло приют в литературе Мельникова-Печёрского и
Дмитрия Мережковского: «Эй, кто пиво варил? Эй, кто
затирал?/Варил пивушко сам бог, затирал святый дух./Сама
матушка сливала, с богом вкупе пребывала,/Святы ангелы носили,
херувимы разносили,/Херувимы разносили, архангелы
подносили../Скажи, батюшка, родной, скажи, гость дорогой,/Отчего
пиво не пьяно? Али гостю мы не рады?/Рады, батюшка родной,
рады, гость дорогой,/На святом кругу гулять, света бога
прославлять,/В золоту трубу трубить, в живогласну возносить». В
известной степени «духовное пивушко» являлось миссионерским
конструктом (писатель Мельников-Печёрский (1818-1883) лично
участвовал в разорении раскольных скитов), который был призван
очернить сектантство. Экстатизм, тем более уподоблённый пиву,
прекрасно подходил для миссионерского новодела,
представляющего хлыстовство, как зловредную этнографию. Тем
не менее, в сборнике сектантских текстов конца XVIII в. за

259
составлением Александра Шилова мы находим следующий
распевец: «Я еще люблю, люблю да хозяина в дому, ей!/Я за то его
люблю – горазд пивушку варить, ей!/Горазд пивушку варить,
родню Божью поить, ей!/Родню Божью поить, да про Бога
говорить, ей!». По всей видимости, это единственный или один из
немногочисленных дошедших до нас примеров связи пивушка и
экстатического состояния. Хотя в одном вполне каноничном
пасхальном ирмосе поётся: «Придите, пиво пием новое, не от
камене неплодна чудодеемое, но нетления источник, из гроба
одождивша Христа, в Немже утверждаемся». Представляемое
сакральное стало выражаться через вполне обыденную вещь. Пиво
духовное лилось как сома, амброзия, нектар. Потные крестьяне,
плясавшие в тёмных избах, не стеснялись Тамбовских мистерий. Не
будем их стесняться и мы.

13. Могут ли потаённые галлюциногены, например мухомор,

быть эстетически воспринятым и притом не профанированным?
Психоделическая революция второй половины ХХ века проходила
под знаменем освобождения духа, стеснённого не столько
социальными условиями, а той мясной темницей, куда этот дух
заключён. Его полагалось освободить с целью открытия новых
горизонтов и, следовательно, расширения функционала человека,
который, приобретя новые средства коммуникации и путешествия,
полнее бы реализовал себя. Новое восприятие, новые открытия,
новые путешествия – вот горизонты психоделической революции,
желающей снабдить человека метафизическим велосипедом. Он
нужен, чтобы с ветерком прокатиться по миру и наконец-то
почувствовать себя свободным. Психоделическая революция от
Тимоти Лири – это средство достижения гедонистического
равенства вне неврозов и запретов. Психоделическая революция
боролась с табу, но ведь любой психоделик, употребляемый без
соответствующих табу, рано или поздно становится
пользовательским брендом. Вещества, расширяющие сознание, в
архаичных обществах были строго регламентированы. Чаще всего
они были связаны с инициациями, то есть вторым рождением,
которое, разумеется, можно пережить только раз в жизни. Как,
например, у мексиканских масатеков, добывающих галлюциноген
из «Salvia divinorum», то есть шалфея предсказателя, более
известного как Сальвия. В Спектакле Сальвией долбятся даже

260
гопники из-под Екатеринбурга. Происходящее сегодня это не
рекультивация архаики, не проникновение в мир германских
берсеркеров и пшеничной спорыньи. Это выхолащивание
галлюциногенного смысла, потому что признание
психоделическими идеологами потусторонней реальности, как
неотъемлемой части происходящего, невозможно без точки отсчёта
из архаики. А её нет. Есть современный мир со всей его
атрибутикой. В том числе и элементами архаичного.
Галлюциногены играли очень важную роль в обществах прошлого,
но они имеют смысл там, где есть богиня Деметра, философы
уровня Платона и красавец Алкивиад, осуждённый за хранение у
себя дома «элевсинских таинств». Бессмысленно совершать
психоделическую революцию без контекста, без соответствующих
ей морали и табу. Поэтому употребление того же мухомора не
должно стать культом, поделкой под древнюю традицию. Грибное
приглашает окунуться в свой мир на правах будущего гумуса,
переработка которого может быть поручена мухомору. Он не
развлекает, а унижает человека, присваивая ошалевшего путника в
мерцающую красно-белую эстетику.

14. Гриб и грибное являются важнейшей эстетической

категорией потаённого. В принципе, она подходит для
чувственного выражения любой идеи. Это видно даже на скользком
политическом поле: крепкий приземистый силуэт боровика вполне
себе представляет авторитетную личность, иерархию, твёрдость,
дисциплину, следовательно – пользователей, отстаивающих
естественное неравенство, а разросшийся в сторону силуэт
грибницы олицетворяет разветвлённость, вариативность,
неиерархичность и коммуникативность, следовательно – движения
общественного равенства. То, что грибное до сих пор не было
востребовано различными движениями метрополии можно
объяснить микофобской природой этих обществ – недоверием к
грибам, исторически малым употреблением в пищу и т.п.
Напротив, эстетика полупериферии может быть насыщена
грибным, что, собственно, уже давно и произошло: купола храма в
Кижах похожи на проросший лесной опёнок; старого человека
нередко называют сморчком, а крепенького именуют грибочком;
стены детских учреждений (садов, больниц) непременно расписаны
ягодами и грибами; на старых детских площадках обязательно

261
стоит металлический грибок (интересно, что на площадках нового
типа, пластиковых и таких «разнообразных», гигантских грибков
всё меньше и меньше). Эстетически грибное может дать как
порядок рангов (сыроежка, волнушка, рыжик вместо рядового,
сержанта, лейтенанта), так и отсутствие всякой иерархии –
ползущий клубок гифов. Лаконичность грибного силуэта подходит
для рисовки на стенах, создания сокрытого наглядного языка,
формы жилища и даже щита, который можно использовать в
беспорядках. Из мира грибного можно извлечь практически любой
эстетический элемент, и вопрос не в том, какой это элемент и для
чего он нужен, а в том, стоит это делать или нет.

15. С невероятной осторожностью потаённое следует

использовать в наглядности. Фотография до сих пор не может
передать той мерцающей горящей ночной атмосферы, какая есть на
полотнах художников. Ни один фильтр, ни одно многоядерное
могущество не добьётся чего-то подобного работам Куинджи.
Через «Лунную ночь на Днепре» происходит втягивание в картину,
которая сочится ночью. Так фотография не может. Тем более так не
может кинематограф. Его восприятие готовое, поджаристое,
цветастые образы хрустят на глазах. В своё время Ги Дебор делал
антизрелищное кино – останавливал его, накладывал сложный
текст, оглушал зрителя чёрным квадратом. Но зритель, это жадное
до образов существо, никуда не исчезло. Оно рыскает вокруг
потаённых тем, ожидая, когда киноряд извращенца расставит их на
свои места. Если книгу возможно перечесть заново, воссоздав в
голове новый образ, то в кино он останется тем же, у него будут те
же краски и движения, возможно со зрительским опытом они
скажут что-то большее, но сам мир, сама его палитра и её
возможности останутся прежними. Немногим счастливцам
удавалось делать потаённое кино. На любительском уровне это
шедевры вроде «Человека-борщевика 2». Картина, не лишённая
недостатков, начинается с великой сцены: в ноябрьском лесу
Человек-Борщевик ощупывает своё бытие. В кадре только лапа,
расщепляющаяся корневищем. Она с ненавистью соскребает
выпавший за ночь снег, вновь превращённый в порошу.
Размеренный деборовский слог повествует о природе Человека-
Борщевика, пока тот ощупывает ёлку, забор, листву и дорогу. В
нервном ощупывании раскрывается трагическое чувство жизни, о

262
котором писал Унамуно. Человек-Борщевик соскрёб с мира белый
цвет, обнажив влажность гнилой доски. Человек-Борщевик ткнул
лапой в лицо перед зеркалом. Он что-то искал в отражении, и оно
вдруг качнулось, отразив нечто неимоверно ужасное и
притягательное. Человек-Борщевик сказал всё, не проронив при
этом ни слова. Это важное свойство потаённого кино – оно
отклоняется от наглядности, от зрелищности, доверяясь тишине,
стоянию, сиянию, неподвижности, всему тому, что можно увидеть
и без кино, что вообще «не кино», если понимать его именно как
движение, соподчинение кадров, переход сцен и динамику. В
идеальном потаённом кино происходить просто нечему, ибо всё то,
что случается, мнимо и нужно лишь для того, чтобы вернуться к
своему началу. Так умели творить гениальные Пётр Луцик и
Алексей Саморядов. В 1989 году они начали свой путь с короткого
«Кануна», странной ленты, где молчаливые вооружённые мужчины
едут в притихшую Москву. «Канун» – последние дни порядка,
когда могучее государство ещё двигает по улицам служивых
людей. «Канун» – это когда главный герой говорит пытавшемуся
сбежать от него москвичу: «Чего вы боитесь? Я же вам ещё ничего
не сделал». В скором финале налётчики уезжают из города,
жмурясь от сладкого приближения Кануна. А чего стоит
знаменитая «Окраина»! Как по способу выразительности, так и по
содержанию. «Окраина» наполнена долгими безразговорными
кадрами: степь, по которой катит обжитый людьми мотоцикл;
попытка оживить утопленного в проруби куркуля, больше
напоминающая радение; леденящие пытки куротрупа в погребе…
«Окраина» намерено сделана просто, очень дуально. В ней чёткое
разграничение на день и ночь, добро и зло, как того и предполагает
нехитрый крестьянский космос. Зло персонифицировано, оно в
пиджаке и в башне, пьёт вязкую чёрную нефть. Луцик с
Саморядовым оживили платоновских героев, только не ждущих
прихода чудо-коммунизма, а осатаневших, оюродившихся от
советской действительности людей. Они приходят в священный
трепет от близкой эры первоначального накопления. Дело даже не в
выбранных темах, не в стилистическом соответствии, а в том, что
потаённое кино трудно смотреть. Оно берёт той атмосферой,
которой нет в простой совокупности кадров. Это наваливание, две
руки на горле, третья – на сердце. Зрители вряд ли будут смотреть
долгую, тянущуюся «Токийскую историю» Ясудзиро Одзу. Её

263
просто невозможно посмотреть из профиля зрителя. Нужно быть
кем-то другим. Таким образом, нужно не какое-то другое кино, а
другой зритель. Точнее – вообще не зритель. Особый тип
созерцателя, умеющего дышать глубоко и неслышно. Он молчит,
как часто молчит потаённое кино. Оно затаилось и ждёт, когда его
заметит тот, кто не похож на посетителя кинозала.

16. Человек убил любимую жену. Осознав содеянное, он

положил тело в большую лодку, взял немного припасов и навсегда
налёг на вёсла. Плыл по холодному северному морю целую весну.
Плыл лето и осень. Год, затем ещё год и год, каждый раз зимуя на
берегу. Всё это время не сводил глаз с любимой. Солёные брызги
обветрили её, превратили в высохшую лёгкую мумию. По весне
человек доставал её из мёрзлой щели, нежно клал перед собой в
лодку и снова налегал на вёсла. Ночь. По морю тихо скользит
кораблик. Прилепленные к борту, трепещут восковые огоньки.
Тлеют свечи. Тлеет жена. На гроб с трупом наползает туман. В нём
светится высокое высохшее лицо. Убийца неотрывно смотрит на
него, и молча гребёт прочь от своего греха… Варлаам Керетский
жил во времена Иоанна Грозного, священствовал на русском
Севере у Студёного моря. По одним данным убил жену,
обуреваемый бесами, по другим – из ревности к заезжему
скандинаву. Убив, Варлаам раскаялся, и, то ли сам, то ли испросив
разрешения, принял страшную епитимию, погрузил тело в карбас и
отправился, распевая псалмы, в бесконечное плавание по Белому
морю: «И бе видъти праведнаго труды единаго по морю в карбасъ
здяща с мертвым телом от Колы около Святаго Носа даже и до
Керети. И не яко же протчии человецы ожидаху паруснаго
плавания, но он плаваше против зънаго обуревания и весла из рукъ
своих не выпущаше, но труждашеся велми и псалмы Давидовы
пояше, то бо ему пища бяше». В переложении на географию это
означает примерно тысячу километров. На вёсельный путь уходил
месяц, после чего Варлаам вёз мёртвую жену обратно – так,
«дондеже оно, мертвое тело тлению предастся». Проскитавшись,
Варлаам вновь заплыл к мысу Святой Нос, в бухтах которого
обитали «черви»-моллюски отряда Myoida. Эти черви
прилепляются к днищу деревянных кораблей, протачивая в них
дыры диаметром до пяти сантиметров, а ход червя (то, по какому
радиусу он прогрызает дерево) может достигать целого метра (двух

264
метров в диаметре). Моряки в тех местах предпочитали проводить
корабли волоком по суше, нежели сталкиваться с корабельными
сверлилами. Забурившись в корпус, они подтачивали корабль,
который при шторме мог неожиданно развалиться. Согласно
преданию, Варлаам, заметив, что сверлила никогда не трогали его
карбас, взмолился и избавил мыс от жутких моллюсков. Совершив
чудо, Варлаам понял, что искупил свою вину, сошёл на берег,
похоронил жену и закончил жизнь в отшельничестве. Но по
народным преданиям по Белому морю до сих пор гребёт усталый
сгорбленный мужчина, который неотрывно смотрит на убитую им
жену. Лицо её обветрилось и почернело, но не перестало быть
любимым. Ещё в XIX веке, когда на норвежский берег наползал
туман, местные перешёптывались: «Русский поп жену привёз».
Может… может и правда привёз. Вечно будет скользить по Белому
морю гроб во гробе. Гроб большой – судно. Гроб малый –
клетушечка со ссохнувшейся жёнушкой. Потаённая эстетика как
она есть. Жуткая и притягательная. Непонятная, запутанная и даже
отталкивающая. Парадокс потаённой эстетики в том, что её можно
извлечь из того материала, который давно написан и прочитан. Он
лежит прямо перед носом, отчего его и не видят, начиная
изобретать местную хичкоковщину. А ведь какая могла бы выйти
наглядность! Фильм без единого слова. По деревенской улочке
идёт смеющаяся женщина. В руках она несёт корыто, и всё равно
улыбается, оглядывается, кружится, чтобы все увидели её красоту и
молодое счастье – кадр отдаляется, оставив в себе только тающий
смех, плывёт в тихую сторонку, туда, за храмовую ограду, прямо
под тёмный створ, где зло светятся глаза пожираемого ревностью
священника. Вскоре они будут смотреть на жену совсем по-
другому. Правильно смотреть. И всё это без единого слова. Как оно
всегда и бывает.

17. Можно ли говорить о возможности наличия телесных

знаков, которые не будут при этом профанированы? Могут ли они
отсылать к скрытым потаённым темам, которые при этом не будут
включены в Спектакль? Как уберечь телесное выражение от
пользовательских отношений? Частичный ответ дают
всевозможные юродствующие. Так, в житие Феодосия
Тырновского (ок.1300-1363) отмечается, что однажды в Тырнове
объявился некий «еретик», который носил на срамном уде тыкву.

265
Другой юродивый, блаженный в лике святых Иоанн Большой
Колпак (ум. 1589), расхаживая нагим: «у тайных уд своих колца
медные ношаше». Смысл, в отличие от современного акционизма,
отнюдь не в демонстрации себя и своих возможностей, а в отсылке
к онтологическим вопросам. Ещё одна неожиданная подсказка
приходит из мира народных ножевых дуэлей. Французские апаши,
немецкие студенты-бурши, римские були, объединённые ножами и
рубежом XIX-ХХ веков, полагали, что шрамы на лице
свидетельствуют о мужественности их носителя. Провозвестников
первых субкультур и будущих пользовательских множеств
объединяла молодость, стиль одежды и дуэльное шрамирование,
которое, за неимением сетей моментальной коммуникации,
доверялось фотографам и перемётным дамам. Но если рассмотреть
дуэльную культуру аргентинских гаучо, то среди этих суровых
мужчин шрамы на лице считались чем-то постыдным. Во-первых,
раз гаучо получил на дуэли ранение лица, значит он неумелый
боец, а здесь гордиться нечем. Во-вторых, основная масса
смертельных ножевых ранений – это ранения в корпус, а ранения
лица редко приводили к гибели, следовательно, их оставляли в
насмешку, как бахвальство и как позорную метку. Принять такой
подарок для гаучо немыслимо, ибо он живёт по архаическим
законам, где голова и даже головной убор являются
сосредоточением мужской чести. Так, аргентинский военный
политик Хуан Факундо Кироги (1788-1835) в одном из полевых
сражений (не на дуэли!) получил ножевое ранение в бедро. Офицер
скрывал это ранение, ибо оно говорило о его неопытности. Там, где
ножом бьют в лицо, речь идёт только о том, чтобы покалечить, а не
убить, а значит вопрос поруганной чести – основная причина
дуэлей – второстепенен со всеми вытекающими последствиями.
Безусловно, сокрытие шрамов это аргентинская особенность, а не
свойство народной ножевой культуры (нидерландские
сникерсмены, испанские баратеро, финские пууккоюнкари
гордились своими шрамами), но среди архаических понятий о ноже
и чести встречается негативное отношение к телесному показу
себя, тогда как в современности – не встречается ни разу.
Народное: «Не смотрите на меня, меня унизили в дуэли» Спектакль
сменил на: «Смотрите на меня, я участвовал в дуэли». До
современности лицо мужчины сосредоточение его чести. В
современности лицо стало сосредоточением известности.

266
Приковать к нему внимание нечто само собой разумеющееся, хотя
именно это и рушит всю возможную потаённость.

18. Маркиз де Кюстин (1790-1857) свидетельствовал об

убийстве в России помещика-немца, взявшегося улучшать
севооборот: «К помещику явились двое якобы для покупки
лошадей, вечером вошли к нему в комнату и убили его. Как
утверждают, все это подстроили принадлежавшие убитому
крестьяне в отместку за нововведения в возделывании полей,
которым иностранец пытался их научить. Народ в этой стране
питает неприязнь ко всему нерусскому. Мне не раз говорили, что в
один прекрасный день он перережет всех безбородых от края до
края империи: русские опознают друг друга по бороде». Де Кюстин
подметил важную для середины XIX века особенность – русские
определяли себя по бороде. Телесный знак был для простонародья
бородатым паспортом, по которому оно узнавало своих. Борода, в
отличие от современности, оставаясь внешним символом, не
выродилась в топорщащуюся пустышку, а отсылала к потаённому
пласту значений: бунтам, сектам, разбою. Вплоть до XVII века
борода на Руси оставалась обыденностью, а её отсутствие
считалось девиацией, близкой к гомосексуальной. Но с конца XVII
века бороды на Руси подверглись гонению в ходе масштабной
вестернизации, устроенной Петром I: «Я желаю преобразить
светских козлов, то есть граждан, и духовенство, то есть монахов и
попов. Первых, чтобы они без бород походили в добре на
европейцев, а других, чтоб они, хотя с бородами, в церквах учили
бы прихожан христианским добродетелям так, как видал и слыхал я
учащих в Германии пасторов». Босое лицо стало признаком
начальника, русского европейца, а бородатость – зависимого,
просто русского человека. Это был не только элемент
вестернизации, но и стратификации. Пётр I изыскивал средства на
ускоренную современизацию страны, а та всегда проводится за
счёт усиленной эксплуатации Другого. Но как найти Другого там,
где нет чёткого географического разделения между своими и
чужими, между центром и периферией? Нужно создать новые,
внутренние границы. Символом видимого разделения стала
бритость. Отсутствие или наличие бороды пришлось как нельзя
кстати для подчёркивания сословных границ в обществе,
колонизующем само себя.

267
 19. В Европе середины XIX века кипели романтические
движения, популяризовавшие бороду. Она вновь стала
ассоциироваться с благородным варваром, первозданной природой,
свободой. Революционным символом стала анархическая борода
Бакунина, от которой сыпали искры, грозящие поджечь континент.
Учёные, революционеры, народники, писатели второй половины
XIX носили бороду, а точку в волосяных спорах поставила
консервативная фигура Александра III. Но когда в ХХ веке
советское общество тоже занялось ускоренной современизацией,
борода начала осмеиваться, как признак дремучих крестьян и
поповщины. Прогрессивные советские люди были босы лицом и
голы черепом, как Маяковский. Инерция авторитетной советской
власти была настолько велика, что негативное отношение к
волосатости, понимаемой как диссидентство, дожило и до XXI
века. В России возникла особая бритая культура, которая с
ненавистью смотрит на всё, что растёт не по уставу. Это культура
служивых людей, подчинённых дисциплинарной власти
авторитета. Брили в армии, брили на флоте, брили на
государственной службе, брили в тюрьме, брили при найме в лакеи
и на завод. Там, где требовалось подчинение, где была бюрократия,
Надзор, репрессии, там везде не только брили, но и прививали
презрение к небритым: они живут не по порядку, не по уставу и
циркуляру. Социальное огораживание формировало новые формы
контроля: учебные заведения, богадельни, больницы, мануфактуры,
тюрьмы, казармы. Постепенно выработался тип служивого
человека, считавший бороду чем-то чуждым и неприятным не
просто для него самого, а для того рода деятельности, которым он
занимается. Борода противоречила той структуре, где
дисциплинировался человек. Причём такой проблемы не
существует (или существует в малых дозах) в пользовательских
обществах метрополии, но в бесконечно современизирующихся
обществах полупериферии она чувствуется очень живо. В России
это до сих пор знак почти сословного разделения, хотя по мере
нормализации авторитетных барьеров и роста благосостояния,
борода становится привычным пользовательским атрибутом. И
здесь возникает вполне потаённый вопрос – как пронести бороду
между пользовательской и бритой культурами?

268
 20. Во времена расцвета контркультуры, пользователи
обосновывали ношение бороды тем, что её нельзя спрятать. Это не
косуха, которую снимаешь перед походом в офис. Придётся
постоянно отстаивать свой выбор. При некоторой верности этой
позиции нельзя не отметить выпячивания своей инаковости, когда
стиль становится синонимом самовыражения. «Посмотри-тко,
дурка, на душу свою, какова она красна. И ты, кудрявец, чосанная
голова! Я отселе вижу в вас: гной и червие в душах ваших кипят», –
писал протопоп Аввакум. Знаки, за которыми отсутствует какая-то
структура, понятия, смысл, вырождаются в ритуалистику и
субкультуру. Эстетическое значение бороды может проявиться в
том, что она отсылает к иным мотивам, нежели бессовестная
парикмахерская. Речь идёт не о пользовательской бородке, а о
бороде повышенной могущественности, бороде мифической, такой,
чтобы в ней мог жить дрозд. Без сикости на щеках. Без
усоподсекновения. Тогда и на большинство работ не примут, и на
улице притянутся разные конфликты или подойдёт сбоку
непонятный персонаж и заведёт странный разговор. Потаённый
мир отслоится, а потаённость приблизится. И произойдёт это не из-
за нечёсаной, торчащей во все стороны мочалки, что было бы
просто выбором конкурирующего стиля, а из-за наличия за
волосами скрытого довода.

21. Натыкаясь на потаённое, человек, не зная, что делать,

относит его на рынок. Часто это делается из благих побуждений:
важно народ облагородить, о чуде рассказать, заработать на хлеб
насущный, пошлый сесветный мир сокрушить. Но потаённое не
перерабатывается в просвещенческие финифти, не переплавляется
в леденцы и картинки. Желание превратить Китеж в гжелевое кино
является самой опасной обманкой, подстерегающей доброго
странника. Потаённое является не просто скрывающимся объектом,
а объектом соподчинённым, принимающим и отсылающим,
выстраивающим горизонтали и вертикали, по которым скользит
дух и тело человеческое. Потаённое живо в грибнице тайных
отношений, одиночное изъятие которого изымает и всё
волшебство. Вытяни из финно-угорского болота жуткую
мерянскую маску, принеси в галерею с людьми-ламинариями, и
получится мёртвый экспонат. Используй эту же маску как личину
для осторосюжетного клипа на «YouTube» – выйдет совсем гадко.

269
Такая маска потребна для грабежей, для плясок злыдотных, для
сгнивших на дне болот лесных ритуалов. Потаённое нельзя
высыпать из мешка на прилавок. С какой бы целью это не было
сделано, всё одно выйдет торговля. Будет человек сидеть и
торговать сокровенным. Собой будет торговать. Сядь лучше,
милый, в гнёздышко дрозда. Посмотри какие сегодня крупные
звёзды. Упри руки в боки, да прокричи как ближайшая птица. Всем
польза будет.

22. Определённого рода защитой от Спектакля могла бы

служить некоторая несерьёзность. Не та несерьёзность,
сопровождающая ироничный всхохок пользователя, а
несерьёзность внешняя, предназначающаяся для тех, кто во всём
ищет выгоду. Она отобьёт охоту соваться не в своё дело. Можно
короновать сома и утверждать, что сомодержавие – идеальный
политический строй на планете. Или славить клещей-
освободителей, которые отправили на больничную койку агентов
Надзора, ищущих в 2010 году по дальневосточным лесам
Приморских партизан. Вместо оргкомитетов следует открывать
орккомитеты, где в углу будет лежать куча краденой меди, а на
костре булькать казан с революционным бигусом. Необходимо
создать дивизию Перекати-Поля им. Будённого и, конечно же,
оставить от Калининградской области поле свободолюбивого
бурьяна. Вопросы, которыми бы задавалась такая эстетика, могли
бы быть несерьёзными для пользователей, но принципиально
важными для тех, кто уселся в гнёздышке дрозда. «Растут ли при
морозе на бородах и усах пользователей сосули?» и «Можно ли
чёрного чёрта убелить добела?». Главное не скатиться в шутовство
ради шутовства, а взаправду конструировать самоходную печь и
мечтать усесться на пегую ракету. В таком случае пользователи
останутся в стороне. Как писал Сергей Есенин: «Бог с ними, этими
питерскими литераторами. Им нужна Америка, а нам в Жигулях
песня да костер Стеньки Разина».

23. И грибы.

270
271
 Гиф XII
Прорасти повсюду

1, Славянофил Сергей Аксаков (1791-1859) в сочинении

«Замечания и наблюдения охотника брать грибы» заспорил с одним
популярным взглядом на зарождение грибов. Якобы грибы родятся
от тени, отбрасываемой деревьями. Напротив, указывал Аксаков,
гриб родится от того, что питается от корней древесными соками.
Удивляет не верное предсказание микориза, а утверждение, что
грибы родятся от тени. Будто бы достаточно влажности и темноты,
чтобы земля проросла сыроежками. С той же серьёзностью Аксаков
развенчивает заблуждение, что однажды замеченный человеком
гриб больше не вырастет: «Я не стану самоуверенно утверждать,
что взгляд человека не может производить магнетического
действия на растительное царство, но скажу только, что
бесчисленные опыты меня убедили в том по крайней мере, что мой
взгляд никогда грибам не был вреден; я даже пробовал слегка
дотрагиваться до грибов и освобождать их от листьев и травы,
которые иногда мешают грибам расти; я даже отламывал кусочки
от их шляпок, а грибы росли по-прежнему. Одно верно: если
пошатнуть корень гриба, он завянет и пропадет». На дворе вторая
половина XIX века, а грибы, верная пища русского крестьянина и
лакомство дворян, мифологизирована вплоть до магических
представлений. Смотреть не гриб нельзя – не вырастет, а мать его –
тень. Грибы, издавна питая и разлагая человека, оказались в
двойственном положении. С одной стороны, для русского человека
они являлись включёнными в повседневную жизнь, но с другой не
опознавались как атрибут повседневности, а как что-то непонятное,
чужое, отличное. Грибы показывали разность окружающего нас
мира, но эта разность пыталась быть понятой с позиции прежних
биологических и социальных знаний. Гриб одновременно
напоминает человека, хотя бы в его отдельном колосящемся органе,
но в то же временя ему телесно оппонирует, что создаёт весьма
странную ситуацию. Как будто мы давно с кем-то знакомы,
знакомы хорошо, вплоть до общей трапезы, но когда приходит пора
описать это знакомство, мы теряемся, потому что сталкиваемся с
объектом, который похож и непохож на нас. И родной и чужой. И
человек и принципиально не человек. Аксаков однажды раскопал

272
грибницу в земле, «похожую на корень, величиною даже с
человеческую голову» и назвал её «белогрибным семенем».
«Семя», «человеческая голова», «корень» – сталкиваясь с
неизученной природой, не очень похожей на прежние природные
знаки, человек призывал метафоры и понятия, основанные на уже
знакомом опыте. Так грибное становится областью, одновременно
подходящей для описания человеческого и нечеловеческого,
социального и того, что его может переработать.

2. Грибы, сочетающие признаки, как животных, так и

растений, удостоились отдельного царства. То, что обычно
называется грибами, всего лишь плодовое тело скрытой в земле
грибницы, то есть человек, в каком-то смысле, срезает
плодоносящий член. Нет нужды перечислять особенности гриба,
что уже проделано в соответствующих микологических книгах, ибо
само маргинальное положение гриба – между животными и
растениями – предполагает активное конспектирование его
природы. Гриб, находясь в лакуне между описанными позициями,
становится лакомой добычей для тех, кто их даже не ел. Гриб легко
превратить в многослойную метафору, которая способна как
выразить космологические представления (корни – подземный мир,
шляпка – горний), так и психоделическую революцию (приевшиеся
псилоцибины). Грибница может описывать новые социальные
объединения, будь то технология Сети или бесперсонального
революционного кружка. Гриб может стать символом серого
апокалипсиса, когда репелентов станет настолько много, что они
попросту переварят всю планету. Плодовое тело может служить
метафорой стереотипизированного тела человека: конструируемое
и желанное находится над землёй, а табуированное, непризнанное,
настоящее и невидимое – под ней; плесень может стать метафорой
человеческого страха. Гриб стал прекрасным примером для
встраивания в язык философии, социологии и литературы,
пытающийся сконструировать современное представление о мире.
Гриб ещё мог скрываться от подслеповатого Аксакова, но
пользователи обнаружили его, сфотографировали и принялись
вставлять фотографию в рамки своих концепций.

3. Гуманитарному знанию не впервой заимствовать у строгих

наук их инструментарий, при этом не стесняясь обламывать и
273
ограничивать его, прилаживая к своим концептам. С грибами на
рубеже ХХ-ХХI веков случилось то же самое. Поглощение грибов
Спектаклем произошло и происходит до сего дня в двух аспектах.
Первый можно назвать объективным, когда гриб, как живой
организм со всеми присущими ему функциями, извлекается из
естественной среды и становится частью искусственных
рационалистических отношений. В основном это экологическая
тема, где придумываются грибные беспилотники и наконец-то
разлагается пластик. В этом случае человеку потребен не сам гриб,
а его редуцентное свойство. Человек отщепляет «программу» гриба
и населяет ей вещь, становящуюся одержимой. Так произошло с
репелентной функцией, зашитой в погребальный саван корейских
дизайнеров. В одежде содержатся споры грибов, а комплектом идёт
питательная суспензия, дабы труп после смерти как следует пророс.
Объявляется, что во имя экологии необходимо приобрести
дизайнерскую поделку, что прокручивает Спектакль. Казалось бы,
просто насыпь в гроб порошок из истолчённых грибов, но нет –
требуется похитить сам гриб, чтобы включить его свойство в новый
бренд. Реже грибы объективируются как пища, косметика,
эстетика, но это всё ещё практический подход. Второй вариант –
использование гриба, как метафоры. Метафора – это область
большого допущения, и, перенося значения гриба или его
признаков на пол, человека, общество, революцию, образуется поле
возможностей, которое можно покрыть сапрофитами. Этот подход
не лишён изящества. Трудно не уподобить разветвлённую
грибницу тому же Интернету, указав на очевидную изоморфность.
Гриб как метафора только входит в социальные науки, хотя
принцип грибницы, отчасти схожий с принципом ризомы, там уже
нечто само собой разумеющееся. Гриб, как существо
поглощающее, сам становится поглощаемым. То, что должно
переваривать, переваривается желудочной речью. Гриб, доселе
растущий в лесу, начинает расти вовне. И этот гриб ширится. Но
однажды он всё-таки лопнет.

4. В известнейшем эксперименте со слизевиком, этот

обаятельный организм самостоятельно находил в лабиринте
кусочек сахара. Слизевик опытным путём строил транспортные
артерии, чтобы добраться до лакомства и неизменно находил его.

274
Классификация слизевиков запутана, ранее их считали грибами, а
ныне грибоподобными микомицетами. Всё же, из-за
слизоподобности, их можно отнести к понятию грибного, и то, как
это грибное прошло лабиринт говорит о многом. Общим местом
стало то, что современное содержание власти рассредоточилось не
только среди тюрем и полицейских участков, а проникло в
косметические, биологические, потребительские установки,
срослось с образностью, телесностью, внимательностью, заржавев
в производстве повседневности. В этом смысле грибное может
быть поставлено на службу не просто Спектакля, а даже Надзора. В
банальном смысле слизевик сможет преодолевать путанные
лабиринты защиты, протекая через ограждения тех, кто хочет быть
ненайденным. В возможном будущем слизивичность приобрётет
эндофитные качества, вживляясь человеку для улучшения его
параметров и, дополнительно, для контроля над ними. По мере
развития биотехнологий слизивичность может стать
микроскопической полицейской ищейкой, вынюхивающей сладкие
тайны. С другой стороны, слизивичность может стать агентом
свободной грибницы, которая будет ею же обходить заграждения
Надзора. Грибное откроет новые возможности для воровства,
плагиата, освобождения людей, вещей, ресурсов и пленённых
Спектаклем потаённых вещей. Чтобы защитить сакральное от
профанного, нужны грибы и лабиринты. Чтобы разложить
сакральное понадобится тот же набор. В будущем за грибное будут
вестись битвы между Надзором и почволюбивой грибницей.

5. Культурный антрополог Анна Цзин в исследовании «Гриб

на краю света. О возможности жизни на руинах капитализма»
рассматривает приключения грибов мацутаке в мире стёртых
границ. Пришло время населить исцарапанные антропоценом
ландшафты многовидностью новой жизни, отчего «наше
необузданное присутствие на Земле подрывает свойственную
христианству моральную установку на мужское доминирование,
которая отделяет Человека от Природы». Антрополог, получив
спонсирование от фонда бренда «Toyota» и других организаций,
смело объездила мир от Японии до Финляндии, изучая гриб
мацутакэ. Мацутакэ очень ценится в Японии и кухнях других
азиатских стран. Гриб прячется в земле, образуя микоризу с

275
некоторыми соснами в местах, испытавших влияние человека. Это
основание становится для Цзин метафорой, описывающей
прорастание новой жизни на ландшафте, искорёженном
антропоценом. Во внимание Цзин попадает прекарность, т.е.
непостоянность социальности, формирующейся вокруг сбора
мацутакэ. Это сообщества маргиналов, контрабандистов, беженцев,
торговцев, питающихся за счёт поглощения мацутакэ. Цзин почти
сразу же сообщает: «Я читала о том, что, когда в 1991 году
распался Советский Союз, тысячи сибиряков, внезапно лишившись
государственных гарантий, ринулись в леса собирать грибы». Это
ещё раз показывает ориенталистский подход пользовательской
литературы о грибах. Русская колонизация Сибири изначально
сопровождалась сбором грибов, а конкретно в Советском Союзе
для многих людей это был способ заработка, сытости и досуга.
Впрочем, как и для России послесоветской, где население собирает
около полутысячи видов грибов. Вот что такое настоящее
взаимопроникновение. Для взаимовлияния биологических видов
друг на друга Цзин использует понятие ассамбляжа. В нём разные
виды не просто объединяются, как сосны и мацутакэ, но и
создаются – в утопическом ассамбляже возникает событийность,
способная преодолеть кризис антропоцена. Исковерканный
человеком ландшафт преобразуется скромной силой гриба:
пустошь вновь населяется жизнью. Этому и предлагается учиться.
То есть грибное под таким восприятием не выделяет нового
вещества, а становится агентом идеологических систем. В данном
случае экологической, феминистской, антикапиталистической. В
этом смысле «грибное», безусловно, оказывается поглощено
капиталом и встроено в Спектакль. В нём просто появилась ещё
одна занятная метафора и набор стилей для описания реальности.
Да и для экономической истории не в новинку узнать, что
экономический рост может быть обеспечен нечеловеческим
фактором. В целом книжка «Гриб на краю света» это тот вид
пользовательской литературы, зачем-то рассказывающий об авторе,
а не об объекте исследования. Это набегающая волна культурной
апроприации, на гребень которой вынесены первопроходцы, а не
люди больших способностей. Впрочем, на подходе вторая волна. И
кое-чего там по-прежнему не прибавилось.

276
 6. В метрополии существует множество «Радикальная
микология». Оно проросло на телах первых наукоёмких
микологических исследований, но отклонилось в сторону
популяризации грибной темы. Грибы для пользовательского
сознания метрополии тема тайная и привлекающая омега-бренды.
Так, в журнале «Радикальная микология» опубликован манифест
«Мы – фронт освобождения спор»: «Мы – спрятанная в торфе
грибница, непрерывно ферментирующая плодами изменений Мы
фильтры больной и радиоактивной культуры. Мы превращаем
наше закостенелое общество в компост. Мы – разрушители уже
мёртвых идеологий, которые хотят погрести под собой право на
жизнь у нынешних и будущих поколений через потоки химикатов,
войн и сеющей страх пропаганды». Группа призывает учиться у
грибов симбиозу, дабы не просто утилитарно позаимствовать гриб,
а перевести жизнь человека в новое социальное и культурное
качество. «Мы – “Фронт освободителей спор”, соединяющийся с
Землёй через руки, копающиеся в почве и залечивающие её раны,
оставленные людьми. Мы работаем на износ, создавая на теле
общества ведьмины круги, дабы проломить нашими кулаками
асфальт. Мы протягиваем грибницу через весь мир, делясь
ресурсами, тактикой, знаниями. Мы забираем наши жизни обратно,
и не остановимся ни перед чем, чтобы создать баланс,
необходимый для выживания». Манифест действительно смелый.
Он не предполагает отслоение грибного свойства в уже имеющийся
словарный кошелёк, а мечтает сделать само грибное основой
человеческого существования. Правда, остаётся непонятным
почему «Радикальная микология» влачит существование
обыкновенной подписки в «Facebook». В целом группа занята
бесконечным сбором средств, продажами каких-то курсов,
коллекционированием тематической музыки, выпуском футболок с
грибными надписями – чуть ли не каждое второе объявление
«Радикальных микологов» так или иначе связано с деньгами. В
качестве сверхидеи – сбор вспоможений на создание и
функционирование Микологоса, школы, где проповедовались бы
грибные знания. В остальном всё опять сползает в экологический
сабантуй, предлагающий не выбрасывать пищевые отходы, а
использовать их в качестве гумуса для выращивания грибов. Один
из авторитетов объединения, П.Маккой, в 2016 году выпустил
книгу «Радикальная микология: как видеть и работать с грибами»,

277
которая, в общем-то, просто дорогое методическое пособие и
справочник по грибному миру. Ещё П.Маккой снимает ракушечные
ролики для бренда «YouTube» по шаблону того, что лежит у него в
сумочке. В частности, идеолог ходит в лес с зеркальцем
стоматолога, чтобы заглядывать под шляпки грибов – съели их или
нет. Можно ли вообразить большее богохульство – молодой науке
микологии неизвестно. На поверку «Радикальная микология»
оказывается типичной пользовательской кооперацией,
включающей грибное в Спектакль. Ещё одно восстание против
современного мира закончилось победой виртуального кошелька.

7. «Радикальная микология» распространяется через

английский язык, некоторые её суждения активно переводятся на
языки микофильных народов. В частности, востребована
таксономия исследователя Пола Стеменца (работа «Mycelium
running») и той же «Радикальной микологии». Она основана на типе
питания и, шире, существования гриба вообще. Это микоризы,
эндофиты, паразиты и сапрофиты. Такая типология предоставляет
пространство для метафоры и утопического своеволия. Микориза,
где гриб образует связь с растениями, становится инструментом
описания справедливого жизнеустройства. Гриб снабжает растение
необходимыми веществами, а сам получает то, что не может
выработать, например глюкозу. Благодаря микоризной сети
грибниц растения даже могут обмениваться чем-то, что можно
назвать «информацией». Без микоризы масса растений просто бы
погибла, поэтому гуманитарное присвоение микоризы подпитывает
идею построения справедливого, неконкурентного общества. Это
общество взаимопомощи и взаимодополнения, где нет чётких
видовых границ: корни перепутываются, рождая устойчивую
симбиотическую структуру. Эндофиты входят в саму клеточную
структуру растений, но не убивают приютившего их хозяина, а
дополняют его. Эндофиты защищают носителя от патогенов,
способствуют росту и даже могут распространиться через их
семена. В гуманитарной сфере это прямая дорога к грибгуманизму,
изменению понятия человеческого, сохранению его как вида. Если
учесть, что споры грибов могут выживать в космосе, то возможный
эндофитный человек таким образом может распространить себя по
Вселенной. Паразиты, напротив, захватывают в хозяине власть над
поступающими ему питательными веществами и по итогу убивают

278
его. Это уже известная современному анархизму методология:
внедрение в тело общества неработающих, неподчиняющихся,
неподвластных субъектов, которые, тайно заняв потоки ресурсов и
коммуникаций, переправляют и высасывают их, приводя общество
к необратимому изменению или к гибели. В таком случае паразит
превращается в сапрофита, разлагающего мёртвые ткани растений
и животных. В популярном изложении сапрофиты стали бы
могильщиками капитализма, переваривающими его труп в
полезные для социального гумуса вещества. Такая тематизация
выглядит чрезвычайно привлекательно и напрашивается на
отдельную книжку под названием «Четыре всадника
Грибокалипсиса: ползущее сопротивление капиталу». Колонки о
новинке выйдут в лучших изданиях метрополии. За слепящей
наглядностью опять не проглянет чего-то важного. Поэтому стоит
использовать классическую таксономию грибов. Подавляющее
большинство грибов относится к отделу Эумикотов, где
выделяются следующие классы: хитридиомицеты, зигомицеты,
аскомицеты и базидиомицеты. В первые два класса входят
микромицеты (микроскопические спороносцы), а в оставшиеся –
преимущественно макромицеты (грибы, имеющие зримые
плодовые тела). Встречается и пятый отшельник, дейтеромицеты,
которые подверглись изгнанию из-за утраты способности
размножаться половым путём. Классическая таксономия придаёт
грибному взгляду нужную точность. Более нельзя взять какое-то
свойство грибовидности и посеять его на всёобъясняющий концепт.
К примеру, плесневые грибы есть во всех четырёх классах царства,
и среди них встречаются как сапрофиты, так и паразиты, а плесень
фитофторы пробралась даже в царство хромистых. К тому же
эндофиты, согласно одному из подходов, образуют с носителем
симбиотическую связь, что мешает гуманитарному знанию
выделить из микоризной связи то же свойство. Грибное царство по-
прежнему остаётся самым малоизученным и таинственным,
проросшим там, где, казалось бы, прорасти нельзя.

8. В работе «Динамика слизи» Бена Вударда рассматриваются

понятийные границы жизни. Указывается, что её мыслящее
измерение всего лишь один из возможных вариантов событий,
тогда как нормальность – это океан хитина и клешней, вирусность
и грибовидность «когтистого и клыкастого бестиария природы».
279
Жизнь совсем не обязательно идёт от простого к сложному, вполне
довольствуясь тёплой топью гниения, и даже та жизнь, которую мы
считаем высшей и мыслящей, когда-то однажды (в целом) и один
раз конкретно (в частности) зародилась из слизи первичного
бульона и склизкого союза сперматозоида и яйцеклетки. Слизь во
всех её формах выступает как то, что создано и как то, что будет
переварено. С примерами из пол-культуры автор указывает на то,
что измерение слизи пугает человека, ибо связывается с гнилостью
и разложением. Грибовидность растягивает концептуальные
границы тела, ибо в процессе поглощения органики превращает
мёртвое в живое, меняясь от мистических грибов Юггота до
инфернальных мутаций Зрелища. Немногочисленная фольклорная
аргументация тоже подобрана так, что грибы выступают агентами
разложения. Новейшая гуманитарная мысль смотрит на грибы и,
шире, слизь, как на нечто чужеродное и в то же время родственное,
предлагая, в зависимости от подхода, ужаснуться отличиям или
принять за данность наше липкое свойство́. Динамика слизи не
была бы возможна без пугающего восприятия грибовидности, когда
она определяется как алчный, ненасытный живой объект,
способный разложить не только человека, но, в принципе, саму
жизнь. Это приводит либо к конструированию абсолютного
Чужого, что свойственно для пол-культуры, либо к
конструированию Другого, которого нужно создать для того, чтобы
затем принять его. Это уже свойственно философам Зрелища.
Слизь в данном случае идеально подходит для того, чтобы
вылепить из неё всё, что угодно – и тем более то, с чем удобно
спорить. При этом то, что позволяет воспринять такой подход,
дистанция между человеком и грибом, в ходе которой гриб
становится синонимом тлена и разложения, не подвергается хотя
бы малейшей критике. Якобы, слизь и, в частности, грибовидность
имманентно сожительствует с гнилью и мраком, что у Вударда
подтверждается лишь одной отсылкой на «Романс грибного мира»
Р.Т. Рольф и Ф.У. Рольф, где: «…указывают на более чем странное
отношение к грибам в научном, литературном и других
сообществах, проливая свет на всеобщее презрение к грибам
как на часть распространенной микофобии». Всеобщее презрение к
грибам, естественно, покоится лишь на метрополийном, уже –
западно-европейском выборочном материале (тогда как
полупериферийное, тем более русское отношение к грибам было и

280
остаётся совсем иным». Интерес брендовых множеств к грибному
оставляет весьма тревожное чувство. Словно соревнуясь с
всемогущим капиталом, пользователи хотят забрать у нищей
периферии то немногое, что там ещё осталось – её грибы.

9. Внимание к множествам метрополии, интерпретирующим

грибное, вызвано не тем, что эти множества не соответствуют
какому-то потаённому стереотипу, а тем, что эти интерпретации
делают из грибного ещё одну аппаратную метафору. К примеру,
тема слизи и ползучей грибовидности призывает поразмыслить над
границей телесности как таковой, следовательно, грибница может
стать символом того непрекращающегося социального
конструирования, о котором прогрессистские пользователи говорят
применительно к идентичности, расе, полу и гендеру.
Конструирование само по себе отрицает неизменность тела, а раз
грибное это нечто вариативное, расходящееся и неподотчётное, оно
может быть востребовано как символ перформативного
самовыражения. Так, гриб непременно приложат к полу, указав, что
он идеально выражает его повседневный социальный отыгрыш –
ведь гриб имеет множество способов размножения (как полового,
так и бесполового), что так подходит свободолюбивым
множествам. Даже не имея возможности полового общения, гриб
при этом может иметь возможность генетического обмена!
Грибнице достаточно срастись с другой грибницей с помощью
анастомоза, и передать друг другу нужные клеточные ядра. Не об
этом ли мечтает прогрессистский пользователь – избавиться от
угнетения пола, но сохранить репродуктивную функцию? К тому
же грибное не позволяет отделить сами границы телесности
(клубок гифов – это то, что нельзя распутать), иными словами
персонализироваться, т.е. грибное при нужном подходе может
стать не какой-то идентичностью (например, фаллической), а
отказом от любой идентичности. Раз в грибном не определить где
начинается одно тело и заканчивается другое, при этом сами эти
тела бесконечно вариативны, причём вариативны как в способах
размножения, так и в способах существования, то грибное
становится концептуальной метафорой (а и то и жизненным
устремлением!) той простой установки, что не бывает правильных
ролей и правильных организмов, но есть только кишащая

281
перестраивающаяся слизь, где человек, со всеми его нормами, лишь
устаревшее базидиальное тело. Это открывает пространство для
бесконечной пользовательской игры с формами и наполнением,
перестройкой, форматированием и лепкой. Простой осенний
солдатик, на шляпку которого прилёг уставший листик, становится
ещё одним самотыком. Допустить этого ни в коем случае нельзя.
Хотя бы по эстетическим соображениям.

10. Грибовед Роберт Уоссон во второй половине XX века

сделал грибны достоянием метрополии. У Роберта была русская
жена, Валентина Павловна Геркен, которая однажды шокировала
мужа тем, что отправилась в лес по грибы. Уоссона это настолько
удивило, что он задумался о природе грибов и в итоге поделил
индоевропейские народы на микофобные и микофильные.
Разделение романтическое, но отчасти верное – народы славянской
языковой группы в целом склонны любить грибы, тогда как народы
романо-германской группы в целом склоны их не замечать. Это
проявляется даже филологически. В пример приводятся
Грибоедовы, Рыжиковы, Опёнкины, Боровиковы, Лисичкины, тогда
как в английском Уоссон обнаружил единственный аналог –
Мушампы. Роберта можно только дополнить – Сыроежкин,
Поганкин, Мухоморов, Волнушкин, Плеснёв. Разнообразие
поражает, оно затрагивает чуть ли не все виды съедобных,
несъедобных и даже ядовитых грибов. Как восторгался Уоссон:
«…их любовь к грибам – иного порядка, это интуитивное
убеждение, страсть, недоступная пониманию. Русские любят даже
ядовитые грибы, в определенном смысле не представляющие
никакой ценности». Это не так, ядовитые грибы представляют
большую ценность, и русские любят их даже вопреки здравому
смыслу. В классическом репортаже А.Колесникова «Восстание
грибов в Воронежской области» рассказывается о том, как регион в
2006 году накрыла волна грибных отравлений.
Гиперболизированный сюрреалистический репортаж обрисовывает
массовое помешательство, накрывшее старых и молодых
воронежцев. Так, один мужчина отравился грибами, но был
вовремя спасён и вскоре упросил выписать себя из больницы.
Вернувшись домой, мужчина доел грибы, которые ранее его чуть
не убили и помер. Некая Елена Львовна Гуляева рассказала, что

282
догадывалась о ядовитости собранных грибов, но всё равно:
«Отварила и съела со сметаной. Правда, дочке не дала, подумала,
если отравлюсь, то хоть одна». Репортаж описывает череду
грибных смертей, причину которой не могут выяснить врачи.
Грибы устроили наступление на человека, вынуждая причащаться
отравленной лесной плотью. Речь словно идёт о новом
литературном жанре, грибокалипсисе, выпустившим споры в
сектантскую Воронежскую область. Репортаж, естественно, был
сильно приукрашен, но нарочитая нереальность оказалась
воспринята читателями со священным трепетом – да, всё так,
грибы такие и мы такие. На деле в 2006 году, по данным Главного
управления здравоохранения, в Воронежской области было
зафиксировано 262 случаев обращения отравлений грибами.
Погибло девять человек. Это была непонятная вспышка,
неведомый лесной эксперимент, ибо в 2007 году показатели
вернулись в норму – 52 пострадавших и трое погибших. Случай в
Воронеже отражает потаённую суть грибного: оно не просто
желанно и губительно, а губительно в своём желании и желанно в
своей погибели.

11. Говоря о структуре грибницы не обойти понятие ризомы.

Её часто называют корнем, но Феликс Гваттари и Жиль Делёз
первым делом отметают это сравнение: «Ризома как подземный
отросток [tige] абсолютно отлична от корней и корешков». Ризома –
это корневище, побег с придаточными корнями, переплетающееся
множество отростков, растущих в горизонтальной, а не
вертикальной плоскости. Корень – это к дереву, а ризома – это
непостоянная множественность, ползущая в разные стороны.
Ризоматичность свойственна организации животных, грызунам,
крысам, местам, где они обитают – норам: «В ризоме есть
наилучшее и наихудшее: картофель и пырей…». В сочлениях
ризомы может появиться сопряжение узелков, луковица или
клубень, откуда наверх, из земли, пробьётся белёсая вертикаль, но
даже если вырвать её – это не нанесёт ризоме вреда. Узелки
прорастают вверх, но этот верх не нечто иерархическое, стройное, а
просто праздник спорадичности, игры. Никогда не знаешь, где
именно проклюнется ризома, ибо она: «нелинейный процесс, весь
состоящий из мгновенных и случайных “ветвлений” в любом
направлении». Ризома поверхностна, в ней нет глубины. Она на
283
сантиметр ниже подошв. Она децентрирована и
детерриторизирована. Ризома может произойти из любой точки,
подобно тому, как сорняк из одного корешка вновь завоёвывает
всю грядку. Ризому трудно искоренить. Вырви корень дерева – оно
погибнет. Вырви корневище – ничего не погибнет. Эту же
аналогию перебрасывают в мышление. Вырви корень верующего
человека, например безусловную веру в книжное Откровение, как
для него всё тут же погибло. Человек-корневище от этого защищён.
Его никак не укоротить, ни сбить, ни обкорнать, ни обмельчить, ни
выкорчевать, ни выкопать. В ризоме нет никакого риска, она
максимально защищена от гибели или провала, поэтому
ризоматичное существование безопасно. Его выбирают
пользователи и оно связано с уже-бытием. В ризоме нет
локализованных структур, центров управления. Ризома проявляется
и тут же ускользает. Говорить о ризоме, как о концепте, можно
только потому, что исчезая в своём видимом проявлении, ризома
временно связывается в усвояемую форму. В её плато временно
проявляется какой-то смысл, который также быстро начинает
разлагаться. На ризому нельзя опереться, в ней вязнешь, как в
болоте. В отношениях ризомы нет замысла. Нет Откровения. Нет
начала и конца, нет ожидания внешней упорядочивающей силы.
Соответственно, нет того, что могло бы оправдать смысл иерархии.
Ризома, будучи сорняком, выпалывает семантически
центрированную структуру. Обрисовав в общих чертах то, что
понимается под ризомой, и, отметив её определённое сходство с
грибницей, следует задаться очевидным вопросом – каким образом
гриб и грибное могут стоять в стороне от современности,
оппонировать ей и иерархично ожидать трансцендентального
события, если само грибное – его ризоматический мицелий – стал
одним из самых популярных и смешивающих концептов
современности?

12. С осторожностью можно заметить, что ризоматическая

структура не является детищем одной только современности. В
чём-то с ней схож апофатический богословский метод, когда
приближение к пониманию Бога достигается отсеканием его
ложных характеристик, отбраковки того, чем он не является.
Ложные понятия становятся теми хаотичными корневищами,
которые вперемешку наросли вокруг искомого и таящегося

284
определения. От Бога не убывает, когда отсекается пустопорожняя
поросль, но и её при прополке не становится меньше. Ложность,
оставленная в абстрактной почве, даёт всходы миллиону новых
ложностей. Пользуясь случаем можно заметить, что Бог – это тот,
перед кем не играют. То есть то, что грибница безусловно
ризоматична, не означает, что эта связь уходит только в
современность и потому плотно завязана на неё. Более того, гриб,
грибница или мицелий не упоминаются ни в сочинении «Ризома»
(1976), ни в этом же переработанном тексте, включённом в 1980
году в «Капитализм и шизофрения. Миллион плато». Зато грибница
как синоним ризомы начинает прорастать в русскоязычных
интерпретационных текстах (вероятно, для этой культуры
ассоциации с грибом первичны, нежели с ирисом и т.п.). Можно
даже по порядку сравнивать признаки ризомы с грибницей. Это
сцепление, неоднородность, множественность, незначимость
разрыва, картография и декалькомания (изготовление оттиска и его
перенос). Будут ли они характерны для грибницы? В общем и
целом, со всеми допущениями и замечаниями, да – будут
характерны. Это даже не требует подробного цитирования. К
примеру, сцепление и гетерогенность, по которым «любая точка
ризомы может – и должна быть – присоединена к любой другой ее
точке» безусловно свойственны и грибнице. Но при этом между
концептами ризомы и грибницы есть существенные отличия.
Причём отличия грибницы от ризомы исходят из их же сходства.

13. Речь, естественно, пойдёт о подобных друг другу

природных образованиях – множественности ризомы и грибницы –
понимаемых как биологическая ситуация, из которой извлекается
метафора. «Это, возможно, одна из важнейших характеристик
ризомы – всегда выступать множественно», – говорится в
«Миллионе плато». Это так и по отношению к грибнице. Её
множественность всегда больше, чем единица. Но если мы оторвём
гриб, отделив малое от множественности грибницы, он предстанет
для нас законченным, единичным, целостным значением: боровик,
белый, волнушечка... Попробуем проделать то же с пореем, его
корневищем или стеблем, и это будет просто сор, часть
посеченного гумуса. Единицы не возникнет. Напротив, плодовое
тело гриба, часть этой изъятой множественности, превращается в
объект, наличие которого ризома не предполагает: «У множества

285
нет ни субъекта, ни объекта, есть только определения, величины,
измерения, способные расти лишь тогда, когда множество меняет
свою природу…». Изменилась ли природа оторванного от
ризоматического мицелия гриба? Нет, это по-прежнему гриб,
объект, который можно превратить в пищу, в товар, в реплику
фала, в игрушку, в талисман, в экспонат. Плодовое тело гриба
рассматривается теперь как то одно, что породило множество – в
противоположность ризоме, множество которой не порождено чем-
то одним. «В ризоме нет точек или позиций, которые мы находим в
структуре, дереве или корне. Есть только линии», – продолжает
«Миллион плато». В ризоме нет твёрдости, постоянства, но
грибница, распространяясь схожим образом, имеет её в себе. Её
клеточная оболочка состоит из хитозана, очень неудобного для
человека вещества, которое тот с трудом может расщепить. Это
своего рода доспехи грибной клетки, её точка, её позиция, которую
так трудно разложить. В отличие от податливой и проминающейся
ризомы, салат из которой можно перемолотить и без зубов, гриб и
грибное спрятаны, окуклены, закрыты. Кроме того, ризома это
корневище, которое пробивается наверх, став растением – как в
случае порея, мокреца, ириса. А грибница это уже сложившийся
организм, которому надземная часть нужна просто для
размножения. Ризома – в ботаническом смысле – не существует
сама по себе, из неё что-то должно пробиться, прорасти. Грибница
же может жить под землёй, пока её не зальёт водой. В пустынных
регионах, например в окрестностях Бухары, она может долго не
проявлять себя, но начать прорастать после редкого дождя (в тех
местах известны случаи откапывания лопатами пустынных
шампиньонов). После дождя в почве остаётся меньше питательных
веществ, и грибница начинает экспансию – ей нужно прорасти,
чтобы размножиться. При этом ризома принципиально
детерриториальна, а грибы, при всей схожести, на следующий год
можно обнаружить в том же самом месте, где они были срезаны.
Грибница, не имея центра – ни командного, ни логистического –
всё-таки привязана не просто к почве, а к корням деревьев. И здесь
кроется самое главное отличие грибницы от ризомы. Делёз и
Гваттари постоянно противопоставляют древовидную структуру
ризоматической, а гриб, как известно, образует с ней микоризу. Т.к.
ризома противоположна иерархическим системам, у неё нет
определяющего верховодителя: «В противоположность

286
центрированным (а также полицентрированным) системам с
иерархическими коммуникациями и предустановленными связями,
ризома является нецентрированной системой, неиерархической и
неозначающей, без Генерала и без организующей памяти или
центрального автомата, однозначно определенного циркуляцией
состояний». Но теперь вспомним, что грибы, образуя микоризу с
деревьями, не просто соединяются с иерархическими
корневидными структурами, но и передают между ними
информацию! А значит грибница, будучи ризоматической, всё-таки
включается в коммуникационный, вещественный, даже
событийный обмен между иерархиями. В данном случае это
означает ещё и то, что у грибницы появляется Генерал, без
которого ей не получить столь важные для неё элементы –
углеводы, аминокислоты, глюкозу. Под «обменом информации»
здесь понимаются химические сигналы, когда грибы
сигнализируют о чём-то деревьям, а те обращают известие на свою
защиту. К примеру, экспериментально подтверждено, что одно
заражённое растение, состоящее при этом в микоризе, передаёт
через грибницу сигнал другому растению о надвигающейся
опасности и здоровое растение, когда к нему приходит инфекция,
эффективнее ей сопротивляется. Можно вычленить больше
отличий между ботаническими ризомами и грибницами, из чего
вытекают и различия выводимых из них описательных
инструментов. Также можно найти и больше сходства, причём
проделать и то и другое на более качественном уровне. Но в
данном случае важно одно – притом, что грибница обладает
ризоматическими признаками, она не равна ризоме, а значит, может
служить самостоятельной описательной метафорой.

14. Итак, грибница рождается из любой точки, чем

децентрализует и детерриторизирует себя, но проросшее из этой
точки плодовое тело является конкретным объектом. Грибница не
задаётся целью прорасти этим объектом наружу, она может долго
таиться под землёй, не нуждаясь в том, чтобы проявить себя.
Грибница струится линиями движений, мягкими и податливыми, но
каждая её клеточка закована в прочнейший хитозан. Грибница не
имеет самостоятельной иерархии, но образует её, обволакивая
какую-то древовидность. Так она соединяется с тем, что выше неё,
получает то, чего нет в ней, но и отдаёт то, чего нет в принявшей

287
грибницу иерархии. Более того, на грибницу в биоцене возложена
коммуникативная миссия: через её нити передаются химические
реакции от одной древовидной иерархии к другой. Грибница
становится коммуникационной и транспортной сетью, без которой
значительная часть биоцена погибнет. Этими значениями грибница
не исчерпывается, но их достаточно, чтобы перенести суть
грибного на подобную мицелию человеческую организацию.

15. Человеческая грибница или грибничество – это структура,

которую может зачать любой человек в любом месте. Она может
начаться с любого существа, прорасти к любым другим людям и не
зависеть от их смерти, ареста, разочарования, предательства. Почву
ризоматически покинет одно корневище, но сама грибница не
пострадает и продолжит распространяться. Даже при желании
выполотого субъекта грибница всё равно не будет вытащена из-под
земли. Она будет горизонтально ускользать от Надзора, ветвясь и
деградируя, расширяясь и усыхая, но во всех этих процессах не
подставляя под атаку единый координационный центр, единую
базу, единый склад, уничтожение которых означало бы
уничтожение всей организации. Такая рассредоточенность
естественным образом приводит к гетерогенности, к вечному
распаду грибницы на мелкие множества, не представляющие
угрозы Спектаклю и Надзору. Это не так критично при условии
того, что новая грибница всегда может самостоятельно прорасти на
новой почве. Это как заражение территории. Гектары просто не
успеют дезинфицировать. Кроме того, не имея ярко выраженной
иерархии – довольствуясь той её степенью, которая позволяет
координироваться и функционировать – человеческая грибница
всегда имеет внешний означающий стимул. Подобно тому, как
грибница вступает в микоризу с древовидностью и тем вырастает
до верхушек дубов и сосен, человек вступает в микоризу с Богом
или той высшей трансцендентальной идеей, которая придаёт
конкретной грибнице конкретный конституирующий смысл.
Серьёзное отношение к этой идее, присовокупление к грибнице
основополагающих внешних текстов и принципов, позволяет
сохранить и продлевать дисциплинирующую иерархию, не вводя
при этом дисциплинирующих должностей. К примеру, по принципу
мицелия существуют старообрядцы-безпоповцы: в XVII веке
размежевавшись на споре вокруг авторитета и иерархии, они в

288
итоге пришли к отказу от священнической иерархии и образованию
своего религиозного грибничества. Тем не менее, внешний
микоризный принцип, т.е. вера в божескую иерархию, остался, что
во многом и конституирует безпоповскую общину. В идеале
человеческая грибница должна образовывать микоризу с Богом. В
этом случае всё становится ясным, кроме одного: что за
питательные вещества отдают Ему люди?

16. Грибничество имеет высокие лейкоцитные свойства.

Спектакль просто не может захватить всё грибничество целиком.
Обратив в пользователя одного гриба, Зрелище поражает
брендовыми отношениями небольшую часть мицелия. Одержимый
ренегат неспособен говорить от лица всего грибничества, чем не
может продать его целиком. Одно дело, когда прогибается
авторитетный лидер, важное должностное лицо, но если таких лиц
много или их нет вообще, то существенный урон структуре не
наносится. Разумеется, не стоит питать иллюзий – подчёркнуто
неиерархические движения распадаются уже на стадии постройки
общественного туалета (под замок которого, как правило, тут же
садят несогласных). Грибничество в какой-то мере должен спасать
внешний принцип, с которым мицелий совершил микоризу. Это
оберегает грибничество от гордыни и зацикливании на личных
свойствах, что характерно для пользовательских религий. Мицелий
не полагает себя законченной истиной, грибное членство в котором
означает уже состоявшееся спасение. Наоборот, грибничество
предполагает процесс спасения, функционал которого заключён не
в спорадической организации, а в той иерархии, к которой он
отсылает. Если классическая тоталитарная секта уверяет, что
пребывание в её рядах уже спасло пользователя, грибничество
говорит, что прорастание в нём лишь подготовило возможность
этого спасения. Оно случится в силу тех означающих, которые
находятся вовне грибничества и с которым грибничество лишь
образовало микоризу. Так грибничество согласует свои
ризоматические линии, по которым совершается движение, но
одновременно направляет эти линии ко вполне конкретному
состоянию. К ожиданию прихода трансцендентального события и
разделения мира на до и после.

289
 17. Самый болезненный вопрос любой коренной
политической структуры – это вопрос иерархии. Форма
грибничества не позволяет решить её до конца и даже наполовину.
Для ассоциативной творческой грибницы какая-либо выраженная
иерархия не требуется – достаточно общей микоризной
направленности и авторитетов плодовых тел. Для корневой
структуры, если она хочет каких-то существенных изменений,
иерархия необходима. Часть вопросов снимаются фигурой
Грибничего, наиболее авторитетного гриба-луковицы,
прорастающего там, где переплетаются гифы. Плодовые грибные
тела вообще можно уподобить людям, которым в почве перестало
хватать питательных веществ и они осмелились прорасти, наглядно
заявив о себе и тем рискуя быть срезанными. В этом плане можно
построить иерархию риска – чем яснее гриб говорит о своих
ценностях, позиции, состоянии, целях, намерениях и чем точнее
подтверждает их делом, тем больший ему принадлежит авторитет.
Спектакль ещё может быть преодолен жертвой, когда субъект
рискует тем, чего нельзя купить на рынке – свободой, жизнью,
здоровьем. Проросший наружу гриб рискует всем этим
одновременно.

18. Разнообразие потаённых грибовидных организаций

велико. Описание генезиса каждой из них, расстановка вех и анализ
займёт слишком много времени и в целом проделают уже то, что
давно проделано. Расписана «Железная гвардия» Корнелиу
Кодряну, расписаны «Монтонерос», «Сендеро Луминосо»
сияющего Абимуэля Гусмана, всевозможные религиозные
разномысленники, скрывающиеся отшельники, юродивые,
безумцы, просто хорошие люди. При желании каждое из этих
движений можно вытянуть в отдельную книгу, тем более метод
теперь понятен. В рамках же трактата надо сосредоточиться на
ином: во-первых, указать на те организационные формы и те
возможности, которые предоставляют коренную возможность
сопротивления современному миру. А во-вторых, подметить их
малоизвестные детали.

19. Сразу возникает вопрос – а зачем это всё? Зачем

включаться в ложный хоровод мнимости, который кружит вокруг
самых важных вещей? Почему бы не отправиться сразу к ним?

290
Можно было бы ответить про необходимость создания ковчега
спасения, создание духовного братства или о том, что о «самом
главном» в современности обычно рассказывают с высоты
диванного подлокотника, тогда как понимание «самого главного»
всегда приходит после ошибок, гордыни, ложных действий,
подвига правильного и неправильного. Можно даже сказать точнее.
Понимание приходит после непоправимого. Пользователи,
рассказывающие о путях духовного просветления, всеми силами
избегают непоправимого, они не включены в трагический опыт,
предпочитая проповедовать духовные трюизмы. Любая борьба –
это всегда борьба с мнимостью, но чтобы понять это, в ней нужно
поучаствовать. Это не значит, что только тот, кто воевал или
отсидел, способен на какие-то прозрения или суждения. Отнюдь
нет. Это значит, что стоит остановить бег от переживания, стоит
попробовать развеять заговор забвения, стоит хотя бы попытаться.
Ведь тот, кто помрёт в этом году, застрахован от смерти на
будущий.

20. Грибное необходимо впитать в целом, как важного

представителя потаённости. Следовательно, грибные свойства
просочатся не в один отдельный аспект, а во всю аксеологическую
(ценностную) систему. Значение грибного, воспринятого в жизнь,
протянется от формы социальной организации, манеры речи,
мышления и до эстетики, корневых форм борьбы, существования,
умирания. Неосознанно это уже используется российским
обществом. В частности, авторитетные российские власти, в
значительной мере состоящие из представителей спецслужб,
получили народное наименование «силовики». Этимологически
слово образуется подобно боровику или моховику, то есть
настоящим грибам. В потаённой речи грибное должно прорасти
ещё сильнее – это задействует как творческую силу языка, так и
определит круг своих. Ещё Василий Розанов предлагал иначе
смотреть на растения. Помимо физиологических клеток в растении
есть ещё то, «как растёт оно»: «В грибе одно, в берёзе другое: но и
в грибе, и в берёзе художество». Каждая грибинка есть
художественное произведение, от которого веет земляным духом.
Возможны чисто утилитарные значения – гриб может
использоваться в убийствах, лечении, питании. Вряд ли ещё хоть
что-нибудь на Земле способно дать такой ворох значений, который

291
бы не пришлось дополнять со стороны. Грибное необходимо
восприять целокупно, так, как это вообще позволяют человеческие
возможности, а если их окажется недостаточно (а их окажется
недостаточно) – необходимо обратиться к тому, что несоизмеримо
больше человека.

292
 Гиф XIII
Духовная рыба

1. К концу I-го тысячелетия н.э., что на востоке бывшей

Римской империи, что на западе уже сложился тот переплетённый
тип общества, где мирское и сакральное начала оказались
взаимными институциями, враждующими и опыляющими друг
друга. По итогу в этой долгой состязательной борьбе победила
светская организация, подчинившая и отдалившая от себя
организацию религиозную. Но вплоть до момента современности
акт человеческого восстания неминуемо увязывался с атакой на
господствующую религиозную институцию, выражаясь в форме
ереси, ибо главной темой для общества оставалась тема спасения
души. Из-за переплетённости атака на религиозную институцию
означала атаку на мирскую институцию, то есть на обыкновенную
власть. Вопрос о таинствах, о нищете священства, о необходимости
самого священства рушил всю досовременную властную
архитектуру. Всевозможные лолларды и табориты, по своему
взыскующие христианского спасения, были предшественниками
революций Нового времени. Отсюда известное замечание Жюля
Мишле: «…я все равно вижу на исторической сцене только два
великих фактора, два принципа, двух актеров, два действующих
лица: Христианство и Революцию... Революция продолжает
Христианство и противоречит ему. Она есть наследница
Христианства и в то же время его противница». В современности,
когда христианство и его попутчики вроде Далай-ламы всё чаще
оттеснены не просто от власти, а уже даже от непосредственного
религиозного переживания, атака на сакральную институцию не
означает удара по нервам власти. Но вот позиция, откуда наносится
этот удар, всё ещё что-то значит. Это сектантская,
милленаристская, хилиастическая позиция, откуда, например,
явилось Исламское государство. В болото современности вдруг
бухнулся чёрный камень Каабы. Что-то подобное, но с обратными
знаками, требуется найти стелющемуся под землёй грибничеству.
Свою потаённую верующую позицию. Пусть она будет крошечная
и незаметная, как грибная лапшица, но она хотя бы будет, а там уже
что прорастёт – то прорастёт. В конце концов, даже великая
Орегонская грибница, простирающаяся на много гектаров, когда-то

293
началась с маленького мицелия. Как говорится: «Не ищи Рима, ни
Иерусалима, ни больших собраний. А где два да три, тут и я».

2. Идеальным грибничеством является секта. Её этимология

таится, что сразу намекает на особые отношения. С одной стороны
есть латинское слово «secare», то есть отсечение, но есть и «sequi»,
то есть следовать за кем-то. В современности востребованней
первый вариант, когда секту определяют как часть, отсечённую от
целого и пытающуюся это целое подменить. А вот в римских и
даже ранних христианских текстах слово «секта» означало «путь»,
«учение» и было лишено отрицательных свойств. Целый ряд
авторов – от Цицерона до Апулея использовали понятие «секты» в
понимании школы, пути, учения, а Тертуллиан в знаменитой
«Апологии» прямо называл Церковь сектой: «Вот история и точное
время появления нашей секты вместе с её Учредителем и
присвоенным ей именем». Негативное значение слово «секта»
получило лишь с укоренением внутри христианства первых
масштабных ересей. При этом интересно, что названия ересей не
всегда соотносятся с их содержанием. Арианство не так уж сильно
похоже на учение самого Ария, а несториане вовсе стояли в
стороне от идей Нестория. Обвиняющая институция постоянно
смешивала ереси и людей, делая это для обезоруживания
недовольства, которое теперь «вело» прямиком в ад. Пока же
«секта» использовалась латинянами для адекватного перевода
греческого слова «ересь» («αἵρεσις»), которое поначалу тоже
понималось лишь как школа, учение. Современное понимание
секты закрепил в ходе Реформации Мартин Лютер, окончательно
отделив понятие ереси от секты. С тех пор самыми известными
сектами в мире стали секты протестантские. Увы, зачастую
сектантство протестантского типа, вроде штундизма, методизма,
баптизма сводит парадоксальную природу христианства к набору
понятных житийных правил. Не сквернословь, займись трудом, на
людях не сморкайся – копи приданое для подрастающих деток.
Вместо глухого знаменного распева весёлая песенка с хлопком и
притопами. Улыбочки, пиджачки. Пользователи сделали из
христианства логарифмическую линейку, по которой можно
измерить свой рост, и эти насечки понятные, чернильные: не выпил
– вот тебе сантиметрик, прочитал десять молитв – отмерь два
деления. Вместо абсурдности Тертуллиана христианство

294
превратилось в группу моральный кодекс. Но можно вспомнить и
десятки примеров коренного протестантского поведения. Такие
секты взрывали, убивали, стреляли, сжигали и отравляли себя и
других ради некой трансцендентальной мнимости. Самым
известным примером стала «Ветвь Давидова» Дэвида Кореша. 28
февраля 1993 года она приняла первый бой с Надзором
Антихриста, который, в лице американского Бюро по контролю за
оборотом алкоголя, табака, огнестрельного оружия и взрывчатых
веществ понесло существенные потери: четверо убитых и
шестнадцать раненых спецназовцев. Началась пятидесятидневная
осада ранчо «Маунт Кармел», которая закончилась броском
бронетехники и пожаром, в котором погибло около восьмидесяти
сектантов. Сбылось пророчество Дэвида Кореша об огненном
вознесении на небо.

3. Необходимо уточнить, что речь пойдёт не о выхолощенных

протестантских сектах или сектах, где Бога ублажают
переписанной квартирой, а о той совокупности культурной,
экономической, религиозной жизни, которая противостоит
господствующей институции или современности вообще.
Институция это тоже важный латинский термин, который можно
понять, как «устройство». В случае религиозной институции, её
задача заключается в структурировании, упорядочивании
религиозного опыта, который становится официальным,
обязательным для всех. Так институция, то есть некая вертикальная
структура, официальный орган-толкователь, отождествляет
религию исключительно с собой и лишает такого права всех
остальных. Институции доступны какие-то трансцендентные
откровения, которые не доступны другим, на основании чего она и
регулирует общественную жизнь. Например, в случае Церкви, это
апостольская преемственность благодати. С точки зрения
институции такой привилегии больше нет ни у кого. Точно также, с
точки зрения институции, любой религиозный опыт, находящийся
вне её, есть не настоящий опыт, а прелесть, что-то неправильное
или, в нашем случае, сектантское. Секта всегда оппонирует
институции, а институция оппонирует секте, при этом они
неизменно опыляют друг друга, изменяют и дополняют. Так,
Рогожин в «Идиоте» на вопрос об отце, не был ли тот
старообрядцем, отвечает: «Нет, ходил в церковь, а это правда,

295
говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал
очень». Художественная деталь подмечает некую
соприкосновенность одного в другое, выраженную, например, в
одновременном почитании русскими никонианами и староверами
иконы «Всех скорбящих радость». С другой стороны, синодальный
епископ Филарет Дроздов (1782-1867) топил камин изъятыми
старообрядческими рукописями, а в некоторых поселениях, где
проживали одновременно никониане и старообрядцы, последние
ставили на двери две скобки – для своих и чужих. Дверь же в дом
никонианина старовер открывал не иначе как через тряпочку, из-за
чего никониане сложили пословицу: «За скобку тряпкой, а за хуй
целой охапкой». Вот как свидетельствует крепостной крестьянин
Фёдор Бобков, выросший в безпоповском селе: «В Крапивнове, как
и во всем Юрьевецком уезде Костромской губернии, было много
староверов из секты бегунов. Жизнь молодых сектантов ничем не
отличалась от жизни остальных крестьян. Они женились, имели
детей и, посещая староверческую молельню, ходили в то же время
и в церковь». Все вместе эти старообрядцы, скопцы, хлысты,
духоборы, субботники, безсмертники, пашковцы, бегуны,
голгофские христиане, секты выдуманные миссионерами и
настоящие являлись ядром русского религиозного разномыслия. Их
пытаются классифицировать и отделить, пользуясь догматической
сравнением с нормой, некой общественной правильностью, тогда
как сектантские различия между собой и внешним миром глубже –
в характере чаемого трансцендентального выхода. В силу ряда
российских особенностей он был сбит, опрокинут. Луч великого
человеческого исхода соскользнул с небесного купола и сердца в
сторону леса, болот, тайги и подвалов. Даже в современности это
целый неизученный пласт, мифологизированный и по-прежнему
оставляющий много вопросов. По счастью, на все из них ответить
никогда не получится – потаённое русское сектаторство
прервалось, похоронив средь мха свои брусничные тайны.

4. По подсчетам российского имперского чиновника И.П.

Липранди (1790 –1880), занимавшегося делами Раскола, в середине
XIX века из населения в шестьдесят девять миллионов человек
только старообрядцев было шесть миллионов. Государственная
статистика не могла точно подсчитать количество сектантов и
староверов, как по причине того, что они таились, притворяясь

296
синодальными верующими, так и из-за нежелания признавать
реальный масштаб проблемы. Правительственная комиссия вместе
с Иваном Аксаковым (1823-1886), отправленная в 1849 году в
Ярославскую губернию, выяснила, что там почти в сорок раз
больше раскольников, нежели по списочной численности. Хотя
надо уточнить, что миссионеры записывали в «сектантство» всякое
отклонение от институциональной нормы. К 1903 году
государственная статистика ограничилась цифрой 2,1 миллиона для
старообрядцев и сектантов всех видов. Другой, общественно-
народнический лагерь, наоборот завышал численность
инакомыслящих. Экономист Александр Гершенкрон (1904-1978)
оценивали число сектантов и раскольников в России до революции
в одну треть населения. Создатель русского протонационализма,
народник Иосиф Каблиц (1848-1893), насчитывал порядка 13-14
миллионов раскольников. Народники Николай Шелгунов (1824-
1891) и Александр Михайлов (1855-1884) в 1861-м оценивали
число сектантов, не признающих царя, примерно в девять
миллионов. В 1867 году Николай Огарев, друг Герцена, писал, что
почти половина населения, так или иначе принадлежит к
раскольникам. Максимальные значения доходили до 20 миллионов
(у А.Милюкова) и у Владимира Бонч-Бруевича, который в 1924
году в «Правде» утверждал, что около 35 миллионов населения
СССР принадлежит к сектантам. На сей счёт беллетрист Раскола
Алексей Пругавин (1850-1920) ещё в XIX веке заметил: «Наша
статистика раскола и сектантства, без всякого преувеличения,
всегда была в самом жалком состоянии». Столь соблазнительные
цифры не могли не удержать русское революционное движение от
попыток всполошить скрывающееся от современности сектантство.

5. В конце 1861 года в Лондоне на квартире Бакунина

собрались эмигранты, бездельники, говоруны, люди дела и
неожиданный посетитель – старообрядческий епископ Пафнутий.
Гости как всегда спорили, бросались высокопарными фразами, а
Пафнутий круглил глаза. Наконец он с великим удивлением и без
тени иронии воскликнул: «Да здесь судьбы мира решаются!».
Епископ белокриницкого согласия, привыкший со всей
ответственностью спорить о догматах верах, не мог взять в толк,
почему же эти люди так смело судят о мире. Ведь раз судят –
получается, это они всерьёз, навсегда? А коли так, то в гостях у

297
Бакунина действительно версталось бытие. Два дня исследователь
раскола Василий Кельсиев убеждал старообрядца, что: «…тут нет
ничего серьёзного, а что люди упражнялись в споре только от
скуки и чтоб проверить свои взгляды, что никто из них и не думает
даже об осуществлении высказанных желаний и что если кто и
затеял это, то средств к тому не найдёт». Пафнутий, будучи
человеком вертикали, архаически не мог понять, почему эти люди
несерьёзны, раз они говорят о серьёзном – хотя нам, людям более
современным, всё сразу становится ясно – пока не понял то, что
ему хотел сказать Кельсиев. А когда понял, то охладел к проекту
лондонских эмигрантов по революционизации староверия.
Казалось бы, можно заключить, что старообрядец Пафнутий был
строгим дониконовским человеком, стоящим к миру как внешнее
условие. В действительности Пафнутий имел вздорный характер,
мог пренебречь постом, не боялся табака, был прогрессивен,
властолюбив, горделив, позже перешёл в единоверие, чтобы ещё
позже быть награждённым Синодом. Затем – возврат к
старообрядцам, с которыми он только что ругался, называя
Духовный Совет московских старообрядцев «Свинедрионом». За
такую неуживчивость наместник Чудова монастыря архимандрит
Веньямин назвал Пафнутия «Пихнутием». Образ получается не
самый благозвучный, входящий в резонанс с тем, что было
изложено выше. А дело в том, что в конце ХХ века Пафнутий
попал в сети структурализма и был встроен в ещё одну ломкую
концепцию. Зрелищный литературовед А.М.Эткинд в красочной
работе «Хлыст. Секты, литература и революция», аккуратно
пересказал страничку из «Исповеди» В.И.Кельсиева и сделал
Пафнутия доверчивым народным антонимом по отношению к
искушённым революционерам. Было ли это так? Пафнутий сам
имел революционное измерение, обладал даром красного слова и
живо участвовал в эмигрантском обсуждении судеб русского
староверия. Когда А.М.Эткинд заявляет: «На третий день
Пафнутий понял, а поняв, отказался от всякого сотрудничества с
лондонскими эмигрантами», получается эффектно, но Кельсиев
распропагандировав Пафнутия личной непереносимостью
Бакунина, ясно подытоживает: «Это он понял и тут же объявил,
что, кроме Герцена, Огарёва и меня, ему в Лондоне никто не
понравился». Все вместе они планировали открытие
старообрядческой типографии, а подсудный Кельсиев даже

298
направился в Россию, где встретился с купцом И.И.Шебаевым,
которому Пафнутий сообщил «…все, о чем мы говорили в
Лондоне. Что замысел этот почти никому неизвестен в Москве, что
даже и открывать его опасно старикам, которых “умы не досягают
такой высоты”, и что все надо обделать втихомолку, а для этого
самое лучшее будет переговорить с его приятелями, которых он
завтра и пригласит к себе». На квартире И.И.Шебаева начались
бесплодные встречи Кельсиева со старообрядцами, беседы с
которыми закончились следующим замечанием Николая Лескова:
«…этот визит наделал кучу хлопот, а приютившему Кельсиева
московскому купцу, Ивану Ивановичу Шебаеву, стоил даже
продолжительной потери свободы, чего старушка мать Шебаева не
перенесла и умерла, не дождавшись решения судьбы арестованного
сына». Малейшее ознакомление с источниками показывает, что
претензионный вывод А.М.Эткинда о том, что Пафнутий, будучи
наивным человеком земли, прямо в Лондоне порвал с
революционной эмиграцией, не соответствует действительности.
Литературоведу понадобилось срезать, чтобы создать оппозицию в
стразах: «Но на смену Кельсиеву пришли люди более циничные. В
той серьезности, с которой народ воспринимал фразы, не отличая
их от дела, они нашли свой уникальный шанс на успех». Это
применимо и к самому литературоведу, взявшемуся
психоаналитически препарировать русские секты: «В той
избирательности, с которой ориенталисты вырезают цитаты, не
отличая их от контекста, они нашли свой уникальный шанс на
успех». Вздорный, неоднозначный и, в общем-то, забытый
Пафнутий, вопреки фактам встроенный в искусственную блок-
схему, стал ещё одним инструментом гуманитарного обмана. К
несчастью, русское староверие и, в меньшей степени, русское
сектантство постоянно сталкивались с попытками очертить их и
тем самым очернить себя.

6. В русской предреволюционной традиции проще найти

мыслителя, который не затрагивал темы сектантства и
милленаристских идей, нежели перечислить тех, кто писал о них.
Социологи Михаил Агурский (1933-1991) и Мануэль Саркисянц
(1923-2015) в своих работах создали чёткий оттиск русской
культуры, которая дрожала от накапливающегося в ней хилиазма,
пока спасительный нарыв не лопнул в 1917 году. Есенин, Блок,

299
Белый, Достоевский, Толстой, Гумилёв, даже Пушкин с
Шамаханской царицей, всё и все, так или иначе, затрагивали,
писали, мыслили грядущее преображение в религиозных или квази-
религиозных терминах. Вот что писал историк Ганс Мюлештейн
(1887-1969): «Это загадочное, иррациональное настроение,
соединяющее то, что, кажется несоединимым, настроение, которое
в наш век стало сугубо русским (если речь идет о ВСЕОБЩЕМ
духовном устремлении) – ожидание блаженства, стремительно
охватывающее народные массы, – это хилиазм – психологически –
в самом широком смысле этого слова… И если справедливо, что не
будь Ленина, большевизм не был бы возможен в России, то верно и
другое: без христианского хилиазма ни большевизм, ни Ленин не
попали бы в анналы истории!». Даже у предельно
материалистических большевиков были найдены хилиастические
корни, уходящие к гуситскому стилю мышления. Об этом писали
Рене Фюлёп-Миллер (1891-1963), Эрнст Блох (1885-1977), Николай
фон Бубнов (1880-1962), в цитировании которых можно навсегда
утонуть. «Ленин-юрист с духом хилиаста… воплотил трудом целой
жизни хилиастическое видение революции в практическую
организованную форму». Октябрьская революция имела
неожиданное религиозное, мистическое, эсхатологическое
измерение. Эсеровский террорист Егор Созонов, убивший
министра МВД Плеве, происходил из старообрядческой семьи:
«Мои революционные социалистические верования слились
воедино с моей религией... Я считаю, что мы, социалисты,
продолжаем дело Христа, который проповедовал братскую любовь
между людьми... и умер как политический преступник за людей...
Требования Христа ясные. Кто их исполняет? Мы, социалисты,
хотим исполнить их, хотим, чтобы царство Христово наступило на
земле... Когда я слышал, как мой учитель говорил: “Возьми свой
крест и иди за мной”... Не мог я отказаться от своего креста». Иван
Каляев также был христианским мистиком, бросающим бомбы для
того, чтобы к Богу приблизиться: «Слушай, ведь если любишь,
много по-настоящему любишь, можно тогда убить, или нельзя?».
Дворянка-террористка Мария Беневская по словам Бориса
Савинкова была: «Верующая христианка, не расстававшаяся с
Евангелием. Да и сам «гуру» террора пытался найти ответ на
кровавый вопрос в православной вере, куда его подвела чета
Мережковских. Даже Карл Каутский, ища предшественников

300
социализма, и тот написал: «Нигде оппозиционные секты,
порожденные христианством, до самой реформации включительно,
не могут встретить столько понимания и интереса, как в России, в
которой и доныне еще существуют религиозные секты, носящие
такой же характер. То, что для нас в Западной Европе представляет
собою только исторический интерес, – то в России является
средством для уразумения известной доли настоящего». Интерес
метрополии к русскому сектантству был не только теоретическим.
Ещё в дремучем XVII веке, когда на Руси только набухал
религиозный экстаз, на будущие гари пожаловал некий «великий и
премудрый Вавила». Он был протестантом, вероятно, не
удовлетворившимся плодами Реформации и взыскующего
подлинного Огненного Града. Вавила получил образование в
Сорбонне и, по словам источников: «Бысть родом иноземец, веры
люторския, глаголати и писати учился довольновременно в славней
парижстей академии, искусен бысть в риторике, логике, философии
и богословии; знал языки латинский, греческий, еврейский и
славянский», что не помешало ему примкнуть к потаённой лесной
секте старца Капитона. По одной из версий, отождествляющих
заезжего Вавилу со старовером Вавилой Молодым, он достиг
своего и был сожжён в 1666 году. Хотя, скорее всего, это
наложение ошибочно, и Вавила продолжил скитаться по дремучим
лесам… Что такое русское сектантство? В Вязниковских лесах
рыщет выпускник Сорбонны.

7. В литературе, посвящённой связи русских революционеров

с миром сектантства, обычно рассказывается о попытках навести
между ними мосты. Особняком идёт соратник Владимира Ленина
Владимир же Бонч-Бруевич, который хотел перестроить
коллективистскую экономику на сектантский лад и даже добился в
1921 году публикации в Наркомземе следующего воззвания «К
сектантам и старообрядцам, живущим в России и за границей»:
«Все сектанты и старообрядцы, желающие поселиться на
свободных землях, в бывших имениях или Совхозах, приглашаются
немедленно уведомить об этом комиссию». На деле, как отмечала
Вера Фигнер, попытки сжиться с сектантством оказались фикцией,
которую яро исповедовала интеллигенция, а не народ. Василий
Кельсиев, проведя полтора года в Тульче (Румыния) средь
сектантов, писал: «Секты наши не носят в себе ничего

301
революционного, наши сектанты – верноподданные до конца
ногтей, хоть подчас и считают государя антихристом, а чиновников
ангелами сатаны. Просто народ наш на бунт против царской власти
не пойдёт. Даже русский выходец, бежавший в Турцию или за веру
или от каторги, и тот в глубине души – верноподданный государя».
Безпоповец Павел Прусский в беседе с Кельсиевым прямо заявляет,
что миром правит духовный Антихрист, распылённый, как
Спектакль Ги Дебора, на что Кельсиев подталкивает старообрядца
к вооруженной брани с Антихристом – «нынешние последние
времена верные будут на антихриста брань вести». Казалось бы,
логика: раз Антихрист, значит последние времена, а раз последние
времена, пора на брань, но Павел Прусский вычеканивает
типичную и не изменившуюся с тех пор фразу: «Духовное
духовным, а мирское мирским; кесарево кесареви, а божие богови.
Мы и ведём с ними брань, где веры коснётся, а в мирские дела их
мы не мешаемся. В житиях нет примера, чтобы христиане
бунтовали, да и святые отцы тому не учат». О такую позицию
спотыкались все русские попытки революционизировать
староверие с сектантством. Народники не понимали, что, в
сущности, единственным социальным институтом, мириться с
которым староверы не хотели – это синодальная церковь. С
государством, армией, чиновничеством, документами, полицией
староверы, особенно поповцы, вполне могли найти компромисс.
Хотя староверие при этом отнюдь не отказывалось от страшных,
корневых методов борьбы.

8. С 70-х гг. XVII и до начала XIX века самоказнения

староверов унесли до двадцати тысяч жизней. Только в двух самых
больших гарях в Палеостровском монастыре (1688 и 1689 годы)
погибло три-четыре тысячи человек. В одном из самых значимых
староверческих сочинений, «Винограде российском» Семёна
Денисова, сказано, что мученик в огненном срубе не жарится, а
превращается в сладкий, запечённый каравай, который подадут
самому Господу: «в срубе сожжением яко хлеб сладкий испекся, на
бессмертную и всепречудную трапезу, пресветлого небесного пира,
бессмертному царю возлагается». Когда Аввакум прослышал о
первых кострах на Волге, то с умилением заявил: «Русачьки же,
миленькия, не так! – во огнь лезет, а благоверия не предает...»; «так
же и русаки бедные, пускай глупы, рады: мучителя дождались;

302
полками во огнь дерзают за Христа Сына Божия – света». Практика
русских самосожжений оставила удивительный пример
социального праздника. В 1750 году в деревне Бурмистово, что в
районе Ишима, собрались сжигаться старообрядцы. Вызванные
солдаты попытались вызволить людей из горящего дома, но без
толку. Вдруг на крыше горящего дома появились какие-то фигуры,
которые «начали бросать в народ серебряные монеты, тетради,
платье, старопечатные книги, приговаривая: “Поминайте нас и
спасайтесь сами!”». Потаённый русский потлач. Тема
самосожжений сама по себе является коренной, но она напрямую
связана с вооружённым восстанием. Для самосожжения
старообрядцы возводили специальный згорелый дом. Это крепкое
четырехугольное строение, в которое можно было зайти, прочно
запереться и сгореть. У него были крохотные окна и иногда выход
на крышу. Дом всегда строился так, чтобы его нельзя было сходу
взять штурмом. Маленькая крепость обкладывалась соломой,
льном и горючими материалами. Не брезговали старообрядцы и
порохом, который порой детонировал и вместо самосожжения
случался самоподрыв. Это ведь, по меньшей мере, удивительно –
XVII век, а верующие делают из обыкновенного сруба гремучую
бомбу, русскую шахид-избу. Старообрядцы редко собирались
сдаваться без боя войскам, спешащим предотвратить гарь. Для этой
цели в згорелый дом приносилось оружие – бердыши, копья, ружья,
пищали, рогатины. Это, разумеется, требовало определённых
средств. Поэтому в 1687 году на реке Тегени, что в Сибири,
староверы ходили грабить на большак: «К большой дороге
выходят, и людей бьют и грабят, и платье отнимают». Даже
Выговская обитель конца XVII века, будущий крупнейший
культурный центр старообрядчества, готовилась сжечься в
последние времена и запасла немалый арсенал для битвы с
Антихристом. Вооружённые староверы порой захватывали
монастыри, принадлежащие никонианам, как, например, было с
Палеостровской обителью. Когда стрельцы, прикрываясь возами с
сеном, пошли на штурм, то попали в ловушку – староверы заранее
вморозили в лёд косы-горбуши. Разгром атакующих довершил
прицельный огонь осаждённых старообрядцев из пищалей. В 1738
году при сожжении в деревне Щадриной старообрядцы сначала
вступили в бой с солдатами, а потом убили себя. В 1742 году в
деревне Лепехиной Томского уезда казаки и драгуны штурмовали

303
згорелый дом, превращённый в настоящую крепость. Она была
обнесена рвом и валом, из-за которого стреляли староверы: убили
двоих и одного казака утащили к себе. Похожий случай произошёл
под деревней Мальцево, что возле Барнаула: ночью староверы
совершили вылазку в стан осаждающих, захватили двоих казаков и
сожглись вместе с ними. Известно, что в 1756 году двое казаков из
числа осаждающих (!) згорелый дом перебежали в Чаусский острог
и добровольно сожглись с людьми древлего благочестия. Тем не
менее, это всё спорадическое насилие, которое так и не стало у
русских староверов доминантным. Их корневизм пророс в
духовную, а не социальную сферу. Были восстания со
старообрядческими элементами, был Стенька Разин и Емелька
Пугачёв, была долгая оборона Соловецкого монастыря, но по
сравнению с религиозными войнами Европы это незначимые
движения. Русские староверы почти поголовно предпочли
духовную, а не вооружённую брань Антихристу. Причина в том,
что государство эффективно отсекло от низового движения
протопопов, крестьян, купечества и казаков боярскую знать.
Епископ Павел Коломенский, который единственный из архиереев
открыто не принял реформу патриарха Никона, таинственно погиб
в 1656 году. Позже светская власть избавилась и от самого Никона,
который сделал своё дело по реформированию Церкви, и та
окончательно подчинилась государству. Религиозная оппозиция
оказалась лишена светского покровительства, а гари пожгли самые
непримиримые низовые корни. Староверы слишком долго считали,
что всё дело только в Никоне, только в Алексее Михайловиче,
ругать которого Аввакум начинает только перед его смертью.
Новому царю Аввакум точно также пишет письма с мольбами
вернуть старую веру. Тогда как дело было в государстве, иначе,
нежели в Европе, подчинившем себе Церковь. Этот процесс был
менее кровавым – ибо от староверия отсекли знать – но более
протяжённым, ибо книжники заняли интеллектуальную оборону.
По итогу это привело староверов к многообразной потаённости – к
удивительной пёстроте толков и сложным духовным исканиям.

9. Одна из многих интеллектуальных заслуг старообрядчества

– разработка сложной концептуальной природы Антихриста.
Совокупность текстов Священного Писания и Священного
Предания полагает, что со временем (когда – точно неизвестно),

304
произойдёт воцарение Антихриста, которое завершится вторым
пришествием Христа и Страшным Судом. Основа этой
эсхатологической программы описана в Апокалипсисе Иоанна
Богослова. Отличие эсхатологии непримиримых староверов в том,
что пришествие Антихриста это не дело отдалённого будущего, а
оно уже случилось. Староверы уже живут в мире, полного ужаса и
несправедливости. Вопрос в том, какова природа сущего зла. Есть
три основных подхода. Чувственный Антихрист – существо
плотское, конкретное воплощение абсолютного злоправия. Это
следствие буквального понимания священных текстов, не
допускающего их абстрактное толкование. Такой точки зрения в
основном придерживаются староверы-поповцы. Антихрист
понимается как персона, например, Пётр I. Это наиболее
характерный для христиан взгляд на воплощение полного зла. В
разные эпохи «чувственным Антихристом» считали Нерона,
Аттилу, Наполеона. Духовнопонимающее староверие с неким
«презрением» смотрит на чувственников. Современный философ-
старовер Андрей Щеглов пишет: «В наши времена писать о
чувственном антихристе – это значит показать всем собственное
духовное невежество. В древнем православном представлении
Антихрист есть нечто мысленное, отвлеченное. Хотя в Писании
антихрист и изображается как наделенный человеческим образом –
“сын погибельный”, на самом деле антихрист не имеет плотского
образа отдельного человека. Антихрист – вся совокупность
последнего и окончательного нечестия». Концепция духовного
Антихриста, наоборот, соответствует иносказательной,
метафоричной трактовке основ христианства. Это не какой-то
человек, а разлитое во всём неверие, тотальность, не ограниченная
ни истинной верой, ни границами государств. Духовный антихрист
везде, всюду, скребёт за дверью, под сердцем, в воде, воздухе и
особенно в господствующей церкви. Такое понимание природы зла
распространено у староверов-беспоповцев. Концепция духовного
антихриста гораздо масштабнее чувственного, потому что в данном
случае нет ни войны, ни вражеских батальонов. Но самая сложная
идея третья, последняя. Расчленённый или разделённый Антихрист
– концепция постепенно воплощающегося зла, которое приходит на
землю частями, проявляется сквозь определённых людей. Самым
жутким Антихристом будет последний. Это наиболее трудная для
понимания тема христианских эсхатологических представлений.

305
Рассмотреть «расчленёнку» можно на примере сочинений
основателя толка бегунов-странников Евфимия (1741/1744-1792). В
своей теории он сочетал все три концепции Антихриста: духовную,
чувственную и расчленённую: «Апокалипсический зверь – есть
царская власть, икона его – власть гражданская, дело его – власть
духовная».

10. В переработанном сочинении «Титин» Евфимий отвечает

на вопросы поповца, который доказывает наличие чувственного
Антихриста. Евфимий парирует, что в широком смысле
антихристом можно назвать любого противника Христа,
неверующего человека, который творит зло. Но если говорить об
Антихристе настоящем, то нельзя понимать его, как отдельного
человека – не по Сеньке шапка: «не есть существа телеснаго той».
Соответственно, Антихриста следует понимать духовно. Но, как
любая нематериальная субстанция, он проявляется в материальном
мире через действия определённых людей. Евмифий сравнивает это
с сосудом, наполняющимся водой. Никто, даже праведники, не
избегают влияния тлетворного духа. Корневизм Евфимия в том, что
он не уравнивает значение зла, а считает, что тот, кто забрался в
бренном мире повыше – иерархи, цари, чиновники, тем и
Антихрист владеет больше, полнее, глубже, потому что
возможность творения зла у сильных мира сего несравненно
больше, чем у крестьянина или инока. Образ Антихриста состоит
из трёхчлена: «икона зверская», «телеса демонския», «трупы
мертвыя». Евфимий расшифровывает, что первый образ – это
чиновники, государство, воинская и гражданская власть. Телеса
демонския – это представители официальной церкви, обладатели
синодальных чинов и духовных званий. Трупы мертвыя – это мы с
вами, дорогие друзья. Весь народ, все неверующие и верующие,
которые поклоняются лживым ценностям. У Евфимия вообще
очень своеобразная концепция Антихриста, которая не
укладывается в привычный староверческий ряд. Он полагает, что
Антихрист периодически проявляется в мире еще с евангельских
времён, наиболее полно господствуя в том человеке, который имеет
высшую власть. Но, добавляет бегун, нынешний, «последний»
Антихрист наиболее страшен: «А во дни последняго Антихриста (и
отступления) аки потоп некии всемирныи явится всюду, вси отоцы
по вселенней, сиречь церкви святыя, нечестивою ересию

306
облияющии или обдержащии...». То есть расчленённый Антихрист
это дух, проявляющийся в действиях людей, причём, чем выше они
по иерархии, тем сильнее сидит в них зло. Вот с чем нужно
бороться. Боишься? Боишься… Как там говорил Аввакум: «А в
огне то здесь небольшое время потерпеть. Боишься печи тои?
Дерзай, плюй на нее, не бось! До пещи страх-от, а егда в нее вошел,
тогда и забыв вся».

11. В декабре 2015 года в Петербурге было задержано двое

молодых людей, обвинённых в покушении на полицейских. При
допросе парни объявили, что считают государственные органы
порождением антихриста, утвердившегося в мире. Антон
Головырцев и Никoлай Мотовилов, которым не было и тридцати,
являлись сторонниками безпоповских согласий старообрядчества.
Парни не были прихожанами каких-либо петербургских общин, но
симпатизировали крайним толкам старообрядчества, особенно
бегунам. Отсюда и несообщение с общинами – тот, кто в XVIII веке
сделал странников согласием, инок Евфимий, крестил себя сам, чем
порвал с остальным безпоповством. Вслед за Евфимием бойцы
полагали, что в мире утвердился духовный антихрист, а значит
отравлено всё – церкви, власти, иерархии, деньги. По версии
следствия, с помощью артиллерийских мин они два раза
попытались подорвать посты ДПС. Один из якобы террористов,
Антон Головырцев, воевал в 2014 году за ДНР. В 2018 году Антон
Головырцев и Николай Мотовилов получили почти по двадцать лет
заключения каждый. Произошедшее нехарактерно для некогда
бурной сектантской России, но, тем не менее, показательно.
Староверие, соединившись с современностью, может родить вот
такой вот самостоятельный мицелий, который до всего дошёл
своим умом. Это новый путь развития неформального
фундаментализма – сетевой, самостоятельный, неканонический,
одиночный, сектантский, но, главное, не апеллирующий к
институции, империи, монархии и царям. В мире восторжествовал
духовный антихрист и всё тут. Чуть ли не впервые в современной
России подпитка неформального фундаментализма проистекала из
старообрядческой литературы XVII-XVIII веков.

12. Там, где брендовые отношения производятся слабее – в

полупериферии и на окраинах – их участники подвергаются

307
меньшей объективизации. Американский сектант всегда
поляризован, он часть страшилок, политического цикла,
наглядности, Надзора. В европейской полупериферии с этим легче:
у разногласников ещё есть место, где потоптаться.
Полупериферийный Надзор обращает всё внимание на
пользовательских сектантов: тоталитарных мошенников,
протестантов, исламистов, примитивных саентологов, иеговистов и
им подобных. Никто не ожидает, что выступление против
Спектакля может состояться с позиции, которой как бы и нет. Она
отсутствует. Незамечена. Грибничество тайно проросло под
асфальтом и попыталось проломить его. К тому же случай
Головырцева и Мотовилова показывает, как изменяются
концептуальные границы «староверия»: потаённая вера XVII,
XVIII, XIX и XXI веков различается достаточно сильно. Для
грибовидных структур характерны ползущие по сторонам
изменения: многие безпоповцы ушли от дониконовской Церкви
дальше, чем современные никониане. Чего только стоит отсутствие
церковной иерархии и попытки как-то заменить её или обойти.
Логически верная экклесиологическая позиция до сих пор остаётся
у немногих безпоповцев вроде нетовцев: Церкви без иерархии не
бывает, если же передача благодати прервалась – нет и Церкви, что
в такой ситуации делать непонятно, а значит остаётся молиться и
уповать на Бога. Всё. Так сектаторство отдаляется от того момента,
когда оно отпороло себя от институции и пересадило в грунт. При
этом оно совсем не обязательно профанируется, ибо по-прежнему
образует микоризу с абсолютом. При таком подходе сектантство
может принять самые запутанные формы, дойти до того, что ранее
для него выглядело бы странным, невозможным, но при этом не
отслоиться в пользовательское представление.

13. Былую разветвлённость русского сектантства уже не

объять. Оно исчезло вслед за уничтоженной общиной, оставив
таиться по городам и лесам немногих выживших
разномысленников. Сектантство, применительно к русским и
России, не раз становилось концептом, в который бы выделяли
особое эссенциальное качество. Им пытаются наделить российскую
жизнь вообще или какую-то её отдельную часть: вольнодумие,
угрюмость, отстранённость. Эти понятия и эти стороны
многочисленны, может быть вообще бесконечны. Обсуждать их

308
интересно и полезно, но это, всё же, отвлекает от главного.
Сектантство – это не способ экзотично провести время и не
возможность с кем-то повоевать. В первую очередь это
независимая микориза с Богом, с тем великим принципом, которым
означают свою жизнь. А значит, ничего ещё не ушло. С ней всё
можно переждать. Всё можно вытерпеть. Вот и Варлам Шаламов
(1907-1982) в жутких, уничтожающих всякий человеческий
идеализм итогах лагерного сидения, увидел: «…что единственная
группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в
голоде и надругательствах, – это религиозники – сектанты – почти
все и большая часть попов».

14. Когда христианство пытаются превратить в инструмент

Надзора (хотя многие пользователи воскликнут, что это и есть
идеальный Надзор) или в политическую партию, террористическую
организацию, инструмент насилия и социального – всё это ставит
один очень важный вопрос – не теряется ли в таком случае
абсолютная революционная истина христианства? Даже при самом
поверхностном рассмотрении христианство оборачивается
системой странных парадоксальностей, которые тут же сбивают с
толку. Троица едина в трёх лицах, взаимоотношение природы и
ипостаси которых не являются многобожием. Исус Христос
является богочеловеком, чья человечность и божественность
неслияны, но и несекомы. Новый Завет отметился перетряхиванием
всех статусных социальных отношений, где безгранично
могущественное существо приняло роль жертвы (что не ново),
впервые показав парадоксальную силу всех слабых, гонимых и
презираемых (что ново и вечно). При этом собрание Ветхого
Завета, при всём упрощении, в общем-то, о том, как правильно
молиться грозному племенному Богу, чтобы он даровал коз и
верблюдов. И это не разделить, это намеренно вместе. Бог, который
посылает медведя, раздирающего детей, соседствует с Богом,
убивающим себя за всех живущих, за всех ещё не родившихся и
уже умерших людей. Да и вообще: ждали Царя во славе, который
бы горами потряс, а пришёл пыльный плотник в компании
маргиналов. Даже зародилось христианство среди евреев, которым
суждено было стать самым ненавидимым и гонимым народом на
Земле, но при этом христиане будущих веков (в том числе самые
уважаемые из них) частенько оказывались искренними

309
антисемитами! Вполне возможно, что настоящее христианство
начинается тогда, когда человек понимает и принимает, что его
придумали жиды. Даже верят христиане не в жизнь после смерти, а
в то, что будет после жизни после смерти. Христианство – это
тотальный необъяснимый парадокс, который только и может
претендовать на сопричастность абсолютной невыразимой истине.
Поэтому, когда христианство превращают в национальное
язычество, сцеживая до сонма местных святых, убивавших врагов
на поле боя (Александр Невский, Владимир Святой); делают из
него проект по правильному переделу земли; вешают на знамя,
чтобы потом вешать инакомыслящих – это мгновенно убивает
великий христианский парадокс – Бог умер, не умирая, не для того,
чтобы храм стоял, как кулич на блюде – Бог умер ради приобщения
людей к необъяснимой парадоксальности, через которую возможен
выход в смысл, в трансцендентность, т.е. спасение как таковое.
Следовательно, говоря о построении некоего сектаторства,
оппонирующего господствующей институции, можно допустить
чудовищную ошибку заземления, ритуалистики, мертвящей буквы.
Ведь суть не в том, чтобы огородить национальный или
религиозный выгон и даже не в том, чтобы, перегнувшись через
забор, дать кому-нибудь по морде, а только и исключительно в
такой позиции, которая имеет мочь помыслить целое. А сделать
это, отмежёвываясь от парадоксальности, невозможно. Быть может,
вся история христианства – это история борьбы тех, кто понимал
его парадоксальную природу и стремился предельно расширить её,
и тех, кто старался заузить Откровение – но не в обыденность
(евангельские притчи как раз о вине и зерне, т.е. предельно
обыденны, что снова парадоксально), а в природность и
статусность. Тогда как христианство по своей природе есть полный
отказ от статуса: терпящий несправедливость прав, но прав не в
качестве воздаяния за побои, а лишь в том случае, если молится о
том, от кого претерпевает, ибо трагедия не в синяках, а в том, что
заставило их поставить. И это, конечно же, ещё один предельный
парадокс христианства.

15. Мирская задача сектаторства в том, чтобы сохранить и

продолжить парадоксы, имеющие мочь говорить о главном
парадоксе. Иначе христианство превращается в утилитарный
инструмент по добыче средств или отнятию жизни, что в свою

310
очередь отнимает небывалое Откровение: гонимые поменялись
местами с гонителями, но не отправили их на галеры или в тюрьму,
а стали молиться об их спасении. Работать стоит с разрывом
статусного круговорота, катакомбно возвращая себя к горсти праха.
В условиях современности это означает отшельничество или
безвестное состояние в нитях грибницы; это такая позиция, откуда
не извлечь никакой прибыли, она даже не «нонконформистская» –
она просто никакая, глупость одна, плесень. В мире, где на
социальные пособия можно пересмотреть все виды порнографии,
человеку зачем-то предлагается отдалённое, замкнутое в одну
сторону существование, проросшее в микоризу с абсолютом.
Свобода в служении сама по себе создаёт вызов и сама по себе
отдаляет. Достаточно встать в невыгодную позицию потаённого
сектантства, как это сразу спровоцирует всех псов Надзора. Если в
досовременности восстание против Церкви означало восстание
против всей культурной и властной системы, то в современности
достаточно попытки независимого существования в том виде,
который кажется этой системе подозрительным и архаичным. И это
также вызовет конфликт со всем миром, который незамедлительно
постучит в дверь в виде какого-нибудь бюро по контролю
неизвестно чего. Если современность обратилась в Спектакль,
кружащийся в вихре псевдособытий, то восстание против него
провоцирует сама попытка быть. Задействование в этом восстании
оружия должно вызывать не этический или тактический вопрос, а
размышления о том, как автомат Калашникова может обойти или
вписаться в структуру христианских парадоксов. Понять это – та
ещё работа. И проделать её придётся самостоятельно.

16. Староверы-безпоповцы давно спорят о природе

Антихриста. Кто-то полагает её духовной, кто-то чувственной, кто-
то разделённой. Под стать этому и различное представление о том,
как следует интерпретировать Евангельские тексты. Одни считают,
что понимать их нужно буквально. Таких людей безпоповцы
называют чувственниками или буквенниками. Другие уверяют,
дескать, Священное писание и Предание трактуются
иносказательно, сокровенно. Их именуют духовнопонимающими.
Среди чувственников особо выделялся ревностный и по-своему
остроумный человек – старообрядец с Енисея Афанасий
Герасимович Мурачев (1916-2008). В своем обличении «ереси

311
духовнопонимающих» Афанасий Герасимович в 1977 году написал
довольное любопытное сочинение, позже напечатанное в
старообрядческом журнале «Духовные ответы» за 1998 год. Жили-
были два ложнодуховномудренных соседа. В Рожественском посте
один сосед зашёл к другому, застав того за трапезой: «и как только
порог перешагнул, так и напахнуло ему жареным мясом, и он, хотя
с разсеянными мыслями, но положил три поклона, поздравил
хозяина и трапезу его и мгновенно обратил взор на трапезу хозяина
и видит – у него стоит на столе сковорода, а на ней зажаренная
человечья нога». Ошеломлённый гость спрашивает, что же это
такое и получает ответ: «Хвостовую часть от рыбы зажарил». На
робкие намёки о человеческом происхождении ноги последовал
ответ: «Нет, я вижу тебя, что ты еще не совсем
духовнопонимающий, а только исполу: ты разве не знаешь, кого
Божественное Писание называет рыбой? Давай, раскроем
Евангелие от Матфея, 13, стих 47, о неводе. Не думай, что это
чувственный невод и для чувственной рыбы, нет. А также и от
Луки, глава 5, стих 10. Исус Христос сказал Петру: не бойся, отселе
будеши человеки ловя». Так, искажениями и мистическими
намёками, духовнопонимающий доказывает собеседнику рыбью
природу человеческой ноги, которая оказывается простой
татарской породы: «За рекой татарин ночью выжигал извеску и
потом заснул, а я подкрался и топориком стукнул по голове, и он
перестал трепескаться, а потом приволок его домой». Проникая в
потаённые, тем более потаённо-религиозные темы, следует
избегать опасности «чувственников» и «духовнопонимающих». Это
всё совопросничество, напрасная словесная плёнка, натянутая на
вещи, которые не портятся от хода времени. Иначе придётся
откушать духовной рыбы. А то и стать ею.

312
313
 Гиф XIV
Термодинамические грабежи

1. В 2001 году пользователи всего мира были шокированы

уничтожением огромных статуй Бамианских Будд. Талибы
объяснили свой вандализм нормами ислама, а остальной мир
возражал со ссылками на культурное наследие. Тем не менее,
высеченные в скальной породе статуи были разрушены
взрывчаткой и артиллерийским огнём, что оказалось весьма
непростым делом – изваяния VI в. н.э. как следует сопротивлялись
современности. На талибов обрушились обвинения в варварстве, а
затем, после вовремя подоспевшего 11 сентября, и военная
операция метрополии. Но скульптуры уже было не спасти. Вместо
гигантских статуй Будд в долине древнего Бамиана остались две
пустующие ниши. Сами того не желая, талибы последовали Сутре
Сердца: «Форма есть пустота, пустота и есть форма. Нет формы
помимо пустоты, нет пустоты помимо формы». Вместо вполне
типичного памятника, Будда получил своё идеальное выражение –
что-то вроде слова, произнесённого в молчании, присутствия при
своём отсутствии, отпечатка без оставившей его ступни. Долина
Бамиана, лишившись вещественных Будд, как будто приобрела
истинного, невыразимого Будду – приобрела вопреки акту насилия,
совершённого талибами. Пустующая форма вызвала гнев
миллионов, но у людей знающих она вызвала лишь понимающую
улыбку.

2. Случай в Бамиане ставит вопрос о природе насилия. В

размышлении о нём есть общее место о мотиве: хирург, убивший
человека посредством врачебной ошибки и грабитель, намеренно
застреливший жертву, не равны в своём деянии, хотя оно
одинаково привело к смерти. Вопрос в движителе, в том, что
толкнуло на роковой акт. Но раз дело не в самом поступке, а в
направляющей воле, значит ли это, что безусловным убийством
будет считаться и намеренное лишение жизни со стороны человека,
который, к примеру, не имел иного способа защитить невинную
девочку от насильника? Воля убить присутствовала, как и само
«убийство», но будет ли оно в данном случае именно убийством?
На таких примерах вырастает знакомая идея сопротивления злу

314
силой. Случай в Афганистане сложнее этих трюизмов. Мотив
талибов был вполне насильственный, апартеидный, они
последовательно уничтожали артефакты неисламских культур,
чему с этой же неисламской позиции просто нет оправдания. А по
итогу вполне конкретное разрушение привело к совершенно
неожиданному результату: сломив статуи Будд, исламисты
воздвигли удивительный пустотный памятник, который по
точности передачи смысла буддизма превзошёл прежние каменные
изваяния. Хотели сделать одно, а получилось совершенно другое –
причём получилось само по себе, от самого усилия, но помимо него
и вне его. Чистая потаённость, к которой неожиданно вывело
вполне понятное насилие.

3. Если смысл этого мира лежит вне его и проникает в мир

посредством трансцендентального события, то любое участие в
перераспределении социального есть просто перемешивание дуньи.
Приобретение капитала всегда означает потерю чего-то большего,
следовательно, оно противопоказано тем, кто хочет докопаться до
потаённой позиции. По идее это должно означать отказ от участия
в истории, которая есть взаимосвязанное насилие и, шире,
направленное изменение вообще. Таким образом, потаённое, как и
грибничество, становятся некими внутренними духовными
состояниями, испытывать которые необходимо в исключительном
уединении, подобному жизни индийских отшельников.
Приветствуя такой исход, можно добавить, что потаённое не
ограничивается отстранением. Потаённое может совершаться в
истории, то есть совершаться в насилии и изменении, но при этом
оно имеет важное отличие от целенаправленного истребления,
перераспределения ресурсов, экспансии, повышения статуса и
других исторических практик. Потаённое направляет волю не на
историческое делание (например, на войну), а на что-то
споспешествовавшее, близкое, но не однокоренное (например, на
попытке увидеть в войне поэзию). Потаённое занимается в истории
чем-то сходным, вроде бы участвует в том же статусном
перераспределении, но по итогу неизменно приходит к чему-то
другому, хотя на самом-то деле оно изначально занималось только
своим. Для потаённого история не цель и даже не средство, а
возможность изменить направление этих целей и этих средств. Это
всегда смещение в сторону, отход от шаблона и канона. Причём

315
высшая форма такого воздействия – случайность, ненамеренность.
Всё, как с Бамианскими Буддами: хотели разрушить памятник, а в
итоге воздвигли новый.

4. В неожиданно хорошем фильме «Тряпичный союз» (2015)

секточка молодых людей верует в силу бессмысленного делания.
Если встать и навалиться на стену многоэтажки, то она, конечно, не
упадёт, но зато может упасть что-то другое. «Толкаем одно –
падает другое» – символ веры секты, и он, как ни странно,
работает, ибо такой подход превышает потенцию знакомой
социальной борьбы и выводит усилие в трансцендентальные дали,
где в принципе возможно всё. Призыв толкать одно, чтобы рухнуло
другое – самый нужный и важный призыв, который только можно
приложить к историческому потаённому. Участие в истории, то
есть участие в насилии (пусть это насилие проявляется всего лишь
на бездушной форме холста или камня) приобретает возможную
потаённость, если усилие прикладывается не для чего-то, а помимо
чего-то. Для исторического потаённого очень важно не замечать, не
оглядываться, сторониться, отставать, брести, заблудиться,
отвлечься, в общем, сделать то, что идёт вразрёз с господствующей
институцией и, шире, общественными условиями вообще. По какой
причине русские членорезы секли себе срамной уд? Так они
надеялись достичь чистоты, открывающей посмертное
существование. Но гораздо целесообразнее было бы повторить
аскетический человеческий и христианский опыт – не блудить,
поститься и молиться, что дало бы тот же представляемый
результат (только без жуткой кастрации). Тем не менее, культ
оскопления по не совсем ясным причинам распространился на
десятки тысяч человек. Они тайно носили на себе знаки будущего
блаженства. Здесь присутствует сходство с агиографическим
византийским сюжетом: святость не в соблюдении аскетических
правилах, а в сокрытии этих правил. Тайное выше явного.
Потаённое и не могло распространяться иначе, оно всегда растёт
немного в сторону, в нехоженое и непонятое. В самых
исключительных случаях его действие вообще напрямую не
связано с ожидаемым результатом. Толкаем одно – падает другое.

5. Как в мире микоризы есть лисички, рыжики,

подберёзовики, подосиновики, маслята и грузди, так и

316
грибничество может быть творческим, корневидным, разлагающим,
созидающим – чем угодно, лишь бы оно таилось и прорастало
вместе с абсолютом. Организации или идеи, подобные
грибничеству – это сектанты, террористы, корневики, религиозные
общины, вооружённые множества потестарных обществ,
бродяжнические ватаги, архаические и городские племена,
юродивые, сборища сумасшедших, в самых отдельных случаях
ОПГ и наркокартели. Потаённым форма грибничества становится
тогда, когда прорастает в микоризу с абсолютом, а не
довольствуется эффективным средством перераспределения
средств и статуса. Не всякое грибничество является потаённым, но
всякое потаённое является грибничеством – либо как целое, либо
как его возможность. Вопрос, опять же, не в классификации таких
грибничеств, а в выделении присущих им качеств, главнейшим из
которых является вопрос исторической вовлечённости. Если
потаённое вовлечено в историю и при этом остаётся потаённым,
значит, оно не исключает применение насилия, т.е. сознательного
изменения реальности. Сражение талибов с Буддами показывает,
что даже типичная ненависть может родить нечто сокрытое. Но как
быть с намеренным влиянием на объектный мир с позиции
потаённого? С одной стороны, существовало немало бойцовских
братств и заговорщических обществ, но дело по-прежнему не во
флёре сокрытости, который в авторитетных обществах есть и у
гомосексуалистов, а в нечто более отдалённом, в том, что
устранилось по собственной воле и теперь обладает силой
вненаходимости. Может ли такая позиция влиять, деформировать,
клонить и притом оставаться потаённой? Да, может – но не ради
выгоды, а для того, чтобы, надавив на витрину срамной лавки,
вдруг покачнуть весь сверкающий небоскрёб.

6. Самое известное культовое сооружение России зовётся

собором Покрова Пресвятой Богородицы на Рву, но все знают его
как собор Василия Блаженного. Он стоит прямо на Красной
площади, в самом сосредоточении российского авторитета.
Василий Блаженный почитается как святой юродивый, а юродивый
в христианском смысле полон парадоксов – он принимает безумие,
чтобы отгородиться от возможной славы, но юродствует
непременно на публике, среди людей, что как раз и приносит ему
славу. Юродивый нравоучает, он занят пастырским делом, но

317
пестует окружающих девиантными практиками, тем самым
похабством, которое может дойти и до сознательного убийства.
Юродивый зрелищен ради незрелищности, безумен ради мудрости,
буен ради смирения, вводит в грех ради того, чтобы в мир вошло
спасение. Иными словами, юродивый – человек, напрямую
имеющий выход в трансцендентность. Он толкает одно, чтобы
упало другое. Но чем конкретно прославился Василий Блаженный?
Достаточно сказать, что он убил человека: однажды некие
преступники разыграли перед Василием представление с целью
завладеть пожалованной ему шубой. Один из татей притворился
мёртвым, а остальные разбойники начали: «у святаго просити
княженецкую шубу, аки бы нищие, не имущие, чимъ погребсти
онаго мертвеца, дѣлом притворнаго». Юрод удовлетворил желание
лицедеев и, отдавая играющему в мертвеца шубу, произнёс: «Буди
ты, человѣче, отселѣ поистиннѣ мертвъ, яко буестию вознепщевалъ
еси обманом прияти милостыню, Бога не убоястеся и Страшнаго
его суда». После воры: «от радости начата возбуждати своего
подруга лежащего притворно мёртваго и обретоша его по истине
умерша повелением святаго за своё лукавство. И много плакавше,
погребоша его по обычаю». Кроме того, Василий расколол камнем
чудотворную икону на Варварских воротах Китай-города, различив
под ней дьявольский лик. Это уже не говоря о круглогодичном
хождении нагим, спорах и даже запугивании Иоанна Грозного,
ослеплении (а затем помиловании) смеющихся девиц, постоянных
нападениях на лавочников и обличениях главенствующей
религиозной институции. Дошедшие до современности списки и
редакции, которые подразделяют на каноническое житие и
апокрифическое (или список Особого состава), делают
невозможным строгое разделение сведений о Василии Блаженном
на достоверные и недостоверные, литературные и народные,
заимствованные и бытовавшие взаправду. Хорошим примером
служит работа протоирея собора Василия Блаженного Иоанна
Кузнецова. Именно он в исследовании «Святые блаженные
Василий и Иоанн, Христа ради московские чудотворцы» (1910)
впервые выделил Особый список жития Василия Блаженного. Эта
работа подвергалась масштабной критике, а исследователи уже
выделили более раннюю, т.н. Первоначальную редакцию жития
юродивого, но интересны не масштабные текстологические и
агиографические споры, а тот комплекс представлений – народный

318
и литературный – который сложился вокруг фигуры русского
юродивого. Согласно части из них, конкретному святому позволено
убить, позволено совершать прямое насилие, что не отменяет сам
факт божественной благодати. Более того, провокации юродивых,
оставаясь непонятыми современниками, вопреки своему похабству
как бы и являются санкцией святости. Юродивый не просто толкает
одно, чтобы упало другое, а призывает толпу доверять безусловной
верности этого толкания. Возможно именно здесь, а не в
сложнейшем подвижничестве юродивых, сокрыт их настоящий,
снова парадоксальный подвиг – чудо не в том, что юродивый,
безумствуя, оказывался умнее мудрецов, а в том, что
здравомыслящие должны иметь силы довериться алогичным
поступкам похаба. Чрезвычайно показателен эпизод с разбиванием
иконы. Во-первых, согласно Особой редакции, эта адописная икона
чудотворна: «И от тоя новописанныя иконы Богоматере быша
чюдеса и знамения и исцѣления различнымъ недугомъ». Слава об
иконе идёт по всей России, к ней тянутся москвичи и паломники. И
хотя нет ни единого признака того, что икона на самом деле
дьявольская, юродивый всё равно распознаёт обман: «чюдный же
Василий проразумѣ Духомъ Святымъ диявольское ухищрение и
дѣйство и прельщение, правовѣрнымъ творимое чрезъ чюдесная
оною иконою: узрѣ душевныма очима со ображениемъ
Богоматерним вкупѣ подъ онымъ образомъ и диявольское
изъображение». Василий посылает разбить икону своего
доверенного собеседника (дьякона), обязательного
агиографического спутника юродивого, но тот в повелении
усомнился «и образъ разбити устрашися». Тогда Василий сам
раскалывает икону, оказывается бит, судим, затем оправдан и
происшествие заканчивается тем, что похаб «ученика своего,
отосла от себѣ за оное его непослушание, самъ же паки творя
обычное свое юродство». В этой истории внимание обычно
уделяется разбиванию иконы, хотя с потаённой позиции важен как
раз сюжет с дьяконом. Юродивый знает об адописном левкасе
благодаря душевным очам, но у дьякона их нет, а икона объективно
творит чудеса, следовательно, несчастный поставлен перед
чудовищным выбором сакраментальности юродивого и образа
Богородицы. Если бы дьякон доверился приказу уничтожить икону,
он бы осуществил максиму юродской провокации. Вероятно, она не
в том, что Василий Блаженный увидел скрытый сатанинский лик –

319
всё равно причиной открытия стало душевное зрение от Святого
Духа – а в том, чтобы дьякон, не имея тайных очей, безусловно
доверился словам юродивого. Тогда бы и только тогда
осуществился предельный парадокс христианства: видимое не есть
видимое, а только кажущееся, а рациональное и объективное не
может претендовать на полное и объективное обоснование мира.
Вся мудрость мира сего ничто по сравнению с человеком, который
вчера публично испражнился на площади. Чтобы упало одно нужно
обязательно толкнуть другое.

7. Почти все русские похабы были переселенцами из деревни

в город. Для юродивых город был тем местом, где можно было
сполна осуществить свою парадоксальную программу. Потаённое
неожиданно возникало в самом сердце непотаённого, для чего его
представителю необходимо было оторваться от своих корней.
Наивысшие отношения грибничества вообще возникают при
кочевническом образе жизни. Последние великие грибничества
проявляются у переселенцев, мигрантских волн, которые
захлёстывают чужие берега и меняют их биоцен. Только в условиях
тотального переселения грибничество проявляет всю свою
ужасную мощь, адаптивность и безжалостность. Если желать
действительно опасного грибничества, оно будет связано с утратой
родного очага, с подлинной детерриториальностью и
децентрализацией. Споры полетят туда, куда подует ветер, а под
небом прорастёт то, что наконец-то достанет его. Наличие
метрополии само по себе подразумевает то, что ей будет
сопротивляться. Сегодня это время разветвлённых горизонтальных
структур, опирающихся (или оккупирующих) микоризой на
внешний вертикальный авторитет. Это множества от «Mara
Salvatrucha» и до Исламского государства, банды отчаявшихся
переселенцев и кочующие БТР-баторы, лугали безымянных номов
и уставшие от ноши колберы. Мирные творческие объединения
лисичек и злые круги вонючих поганок.

8. Злободневный вопрос о нелегальной миграции стоит честно

назвать фактом раскрутившегося в ХХI веке Великого переселения
народов. По данным ООН, с 2000 года число мигрантов
увеличилось на 40%, и к 2015-му на планете насчитывалось уже
244 миллиона мигрантов. Каждый 30-й человек на планете мигрант,

320
а каждый 113-й – беженец, которых насчитывается более 65
миллионов. Пройдёт ещё немного времени, и республика
кочевников обгонит население Индонезии, а вместе с беженцами
обойдёт и США. Причём причины переселений глубже одних
только войн и политики. Кипрский институт и институт Макса
Планка в 2016 году выпустили ошеломляющее (и, вероятно,
тенденциозные) данные, где указывалось, что при сохранении
темпов загрязнения атмосферы, к середине столетия климат на
Ближнем Востоке и в Северной Африке станет настолько жарким,
что жить там будет очень затруднительно. Средняя температура
летом в регионе достигнет 46°С. Если на рубеже тысячелетий,
аномально жарко в регионе было в среднем 16 дней в году, то в
середине XXI века испепеляюще жарко будет уже в течение 80
дней. Отсутствие питьевой воды, рост пустынь, сокращение
сельхозугодий, огромные пылевые массы в воздухе вызовут
великую волну переселения, чьи слабенькие отголоски только-
только добрались до чужих берегов. Только в указанном регионе
живёт около полумиллиарда человек, часть из которых неминуемо
придёт в движение. Безжалостный жёлтый карлик сделает своё
дело. Солнце всегда встаёт на Востоке. И всегда заходит на Западе.

9. Днём Солнце гонит людей, но делаются люди пока ещё

ночью. Рождаемость на Земле постепенно снижается. Если в 1960-х
гг. на одну женщину в среднем приходилось 5 рождений, то в
современности ХХI века около 2,5. Снижается рождаемость даже в
тех странах, выходцы из которых так сильно пугают мальчиков,
ходивших в музыкальные школы. Факт того, что СКР женщин
Франции больше, чем в Иране можно распространить ещё на
несколько ближневосточных и североафриканских стран.
Заповедником первобытной рождаемости осталась экваториальная
Африка, откуда в середине века исторгнуться потенциальные
десятки миллионов молодых переселенцев. Две трети Африки не
урбанизированы, что таит колоссальное демографическое
высвобождение. Каждый год на континенте прибавляется по
двадцать миллионов новых горожан. В таком городе как Киншаса
живёт более десяти миллионов, а в Лагосе одиннадцать с
половиной, но мало кто из пользователей назовёт страны, где
расположились эти мегаполисы. Но есть и по-настоящему тайные
обители, вроде трущобного пригорода Кибера, что рядом с

321
Найроби. Там проживает от 1 до 2,5 миллионов человек, и никто в
точности не знает, что происходит в этом лачужном королевстве.
Может быть оно и правда – королевство. Но точно ясно, что
начавшееся Великое переселение будет последним великим
земным грибничеством, которое понесёт в страны метрополии и
полупериферии остатки высвобожденных потаённо-аграрных
представлений. Поэтому воистину трансцендентально выглядит
следующее стихийное событие 2018 года: в Кении, на границе двух
тектонических плит, образовалась циклопическая трещина, по
некоторым предположениям грозящая в будущем разорвать целый
континент. Люди же, проживающие на нём, разорваны уже сейчас.

10. Для пользователя метрополии и полупериферии дорога

остаётся зарегулированным отрезком со шкалами, означающими
дисциплинарное перемещение от стойки регистрации к пункту
досмотра. Нет ни пути, ни изменения – только перемещение, в ходе
которого страховка гарантирует тождество того, кто доверил себя
транспортировке и того, кто сойдёт после неё с трапа. Тем самым
современное перемещение отменяет переход из одного в другое,
древний инициатический принцип кочевания. У брендовых
перемещений другие ценности. Поднятие рук, удостоверение
личности, отпечатки, рамки, просвечивание приборами и отснятие
камерами – жертвы приносятся в дар молоху безопасности,
отсекающему любую спорадичность и незапланированность. Суть
путешествия оказывается изгнана за борт, а одержимость
переносится на цель перемещения. На первый взгляд это идёт
вразрез с пользовательской процессуальной теологией, но процесс
путешествия – это вовлечённый процесс изменения
(географический, антропологический, биологический), когда
происходит физиологическая сцепка с дорогой, с холмящимся под
ногами бытием. В путешествии важно то, что идёшь и то, куда
идёшь, а также, в случае трансцендентального выхода, то, откуда
идёшь. В перемещении важно только конечное прибытие, о
реальность трётся тело не человека, а машины, поезда, самолёта,
хотя даже в них возможно испытать отголоски древних кочевий –
созерцать ленты пейзажей, облаков, прочувствовать неровности
дороги. Перемещение стирает не ноги, а пальцы и глаза, занятые
бесплатным трудом моментальной коммуникации. Нет времени
выкинуть себя за окно, нет времени стать другим. Путешествие это

322
всегда превращение в Другого, поэтому пользователи благоразумно
перемещаются, опасаясь растворить свой профиль и тем перестать
быть узнаваемым для бренда. По этой же причине пользователь
отгораживается от мигрантов – как благотворительностью,
толерантностью, так и забором, правом на оружие, патрулём. Это
одинаковое опасение тех, кто ещё осмеливается путешествовать,
проламывать страны и границы. Мигранты уже по факту своего
жестокого трека (не говоря о его причинах!) люди иного колючего
склада – те, кто трётся о жизнь. При этом пользователь не осёдл, он
легко перемещается из города в город, страны в страну и язык в
язык, сегодня он работает в крупной IT-компании, а завтра
восстанавливается в исландской глуши. Но, сталкиваясь с номадом,
пользователь робеет – в услужливость или агрессивность – ибо
мигрант привносит нечто большее, нежели бедность и терроризм
периферии. Потенциально он даже привносит всё. А именно
состояние грибничества, даже потаённости, которое разбрасывает
величественное перекати-поле, следующее из ниоткуда в
непонятное куда.

11. Номадизм часто характеризуют лёгкостью разрыва с тем,

что удерживало кочевника на месте. Современное понимание
номадизма сосредотачивается на том, что именно необходимо
порвать, хотя номадизм, как свершившееся состояние,
предполагает отсутствие гремящих цепей. Кочевничество
возникает только тогда, когда субъект уже отправился в путь, это
уже-свобода. В современности, где номадами являются не почти
что исчезнувшие кочевники джунглей и степей, а выдернутые из
окраинной осёдлости люди, кочевой задор передался тем, кого
называют мигрантами. В отличие от кочевников прошлого, у
которых не было исходной точки отсчёта, современный мигрант
имеет за спиной закреплённую географическую Родину. Она
связана с мигрантом отношением двойственности: тем, что
объектно оставлено позади и тем образом, который мигрант уносит
с собой в новые земли. В случае провала интеграции (или, не имея
паскудного желания интегрироваться), мигрант мгновенно
воскрешает точку исхода, растягивая образ покинутого прошлого в
текущей повседневности. Возникает поле конфликтности, которое
существует не только по отношению к обществу, приютившему
мигранта, но и по отношению мигранта к собственной истории.

323
Пытаясь воскресить свой традиционный мир, вроде этнических
кварталов в европейских городах, мигрант не может создать
подлинного географического голема, ибо традиционного мира для
него уже не осталось по причине миграционного исхода.
Несоответствие порождает миф и насилие, а из образовавшегося
разлома вырывается дух современного терроризма. Это попытка
отпора разрушению традиционного номадического миропорядка.
Поэтому территория терроризма – это время разрушения
крестьянской общины в России и борьбы католиков с
протестантами; еврейская черта осёдлости; голодающая сельская
Ирландия; сообщества, впавшие в колониальную зависимость;
арабский ислам, не просто столкнувшийся с метрополией, а не
сумевший победить её с помощью советской полупериферии;
европейские левые второй половины ХХ века, устрашённые
тотальным торжеством капитала; белые расисты всего мира,
решившие во главе с А.Брейвиком, что их привычному миру
приходит конец. Получается оксюморон: «традиционные»
общества и группы прибегают к современному явлению
терроризма, чтобы отстоять свою традиционную самость,
доказывая этим противостоянием то, что традиция уже прошла, уже
исчезла. Так насилие становится рудиментальным сентиментом,
взрывоопасной тоской по утраченному времени и пространству.

12. В своём пределе мигрант – это голый человек, за спиной

которого только пыль. Это человек сам по себе; человек, чья
страна, культура, гражданство, история оказались позади. Это
чистое существо без политического представительства, без
социальной идентичности, которую смогли бы отстоять какие-то
институты. Ему приходится доказывать свои профессиональные,
языковые, лоялистские или доминантные компетенции, т.к.
прежний статус, паспорта и документы утеряны/недействительны.
Таким образом, мигрант становится идеальной проверочной
линейкой глобалистской системы ценностей, утверждающей, что
человек ценен тем, что он человек, а не своим этническим или
социальным присутствием. Но достаточно вспомнить, как
европейские «правительства» первыми отдавали в нацистские
концлагеря как раз евреев без гражданства или печальное плавание
«Сент-Луиса», равно как ежегодную гибель сотен мигрантов на
мексикано-американской границе, да и вообще европейский

324
миграционный кризис 2015 года (точнее – первую фазу нового
ВПН), как станет понятно, что проверка не пройдена. Права
человека – это по-прежнему права того социально-политического
поля, куда включён субъект, а бродячие люди без включения во
что-то объясняюще-структурное не расцениваются как
полноценные люди. Права человека не выдержали столкновения с
человеком, обшелушенным до своего естества. Это не просто
показывает репрессивную ограниченность любых «прав», но и
демонстрирует, как брошенный человек, человек без ничего, одним
своим появлением может развеять всеобщий морок Спектакля.

13. Миграция по определению экстернализованный процесс,

но его нужно поставить из плоскости в вертикаль. Всякий человек,
ощущающий тотальную оставленность мира, уже является
мигрантом от себя вовне, благодаря чему превращается в нечто
совсем иное, нежели путешественник социальных лифтов.
Грибничество структурирует это смутное понимание и раскрывает
его на ряде вполне конкретных социальных явлений. Их
неизбежное насилие может служить возможностью излечивающей
тяготы, навроде личной борьбы с соблазнительными позывами. В
случае проигрыша может возникнуть что-то предельно странное и
страшное, вроде феномена шатунства. Шатуну чего-то не хватило,
его не устраивает родная берлога, он выбрался и бродит, голодая по
смыслу и набрасываясь на то, что его может насытить. Шатун
фигура практической озлобленности, он занят поиском корма, но
этого корма нет, всё обкварцованно неоновым светом, и шатун ест
себя желудком. Это отношение к современности людей, которых не
устраивают компромиссы: жуткая в одиночестве Лбовщина, или
эсер-максималист Михаил Соколов (1880-1906) по прозвищу
Медведь. Единственное, что интересовало двухметрового блондина
Медведя в его последний двадцать шестой год – мгновенный
переход к социализму, основанный не на объективных правилах
истории, а на собственной воле. Медведь один из жесточайших
русских революционеров, под чьим руководством прошла самая
крупная экспроприация в российской истории. Безжалостный
пример максималиста показывает, что для шатунов не бывает
своих. Он с лёгкостью жертвует близкими, потому что они не могут
насытить его утробу. Шатун также может отказаться от разума, как
это произошло с террористом Павлом Горгуловым (1885-1932).

325
Майским днём 1932 года на литературной ярмарке русский
эмигрант с криком «Фиалка победит машину!» смертельно ранил
французского президента Поля Думера (1857-1932). Горгулов так и
не смог объяснить причины своего поступка, выдавая спутанные
послания из антикоммунизма, поэзии и крестьянско-фашистской
философии. Нарождающийся Спектакль ещё долго гадал об
истинных мотивах убийцы, но русский шатун уже спокойно ждал
казни. Он застыл, вытянулся, экстернализировался. Прежняя
разрозненность проросла чётким округлым грибом. Толкнули одно,
а упало другое: вместо выстрелов поэтизировалась борьба машины
и фиалки. Президент французской республики был настолько
порядочным, честным, добродетельным, образцовым буржуа, что
просто не мог не притянуть к себе шатуна Горгулова. Павел
Горгулов был полностью отличен от своей жертвы: хаотичный,
безумный, перекатипольный, без корней, истории и будущего. Две
противоположности сошлись на литературной ярмарке
комбатантов. Поль Думер расплатился за свою идеальную
порядочность, через уничтожение которой Горгулов наконец-то
приобрёл смысл существования. Последними словами Думера
были: «За что? Я же ничего не сделал!». В этом-то вся причина.
Поль Думер был финансистом, генерал-губернатором Индокитая,
ещё чем-то таким же важным, а у нищего Павла Горгулова в мозгу
проросла фиалка. И она победила. Процесс экстернализации
завершился насилием, которое отправило Поля Думера в могилу,
Павла Горгулова на плаху, а оставшихся русских шатунов вновь
забросило неизвестно куда и зачем.

14. Тема насилия, как черта стелющегося грибничества,

предполагает не способы, тактики, схемы, опыт и практику, а
направления. Давным-давно понятно «как», но с самой зари
человечества непонятно «кого» и «зачем». Возможно, это не будет
понято никогда, а сами направляющие вопросы бессмысленны, а то
и того хуже – вредны. Проблема в том, что современность слишком
настойчиво маркирует тех, кого «можно» и тех, кого «нельзя», а раз
так, то «можно» вообще всех, а кого-то просто и «нужно».
Предикат исключительности вновь вызывает желание эту
исключительность пересмотреть. Но если пересмотр начинается с
типичной человеческой позиции, по итогу возникает лишь новая
исключительность. Требуется довериться чему-то радикально

326
иному. Нужное направление покажут нити грибницы. Толкать
одно, чтобы упало другое.

15. В эссе Станислава Лема «Игра в драконов» (1997) писатель

откровенничает: «Прошлой ночью у меня был ужасный сон, даже
не знаю, откуда он взялся. Палачи – видимо, советские бойцы, так
как жертвами были в этом сне немцы, захваченные в плен члены
какого-то батальона смерти, – приказали пленным встать на
колени. Между стоящими на коленях кучками были сложены их
мундиры, и только от командира зависело, будут стрелять в головы
людей или в эти мундиры». Далее Лем продолжает размышлять о
наступающей виртуальности, оставляя немцев и их форму в покое,
видимо, вкладывая в увиденное лишь гуманистический выбор –
люди или мундиры – тогда как расстрел мундиров это
впечатляющий символический жест. Особенно для тех, кто
подчёркнуто ценит честь формы, в данном случае немцев. Расстрел
мундиров, безусловный акт насилия, становится бескровным
торжеством справедливости, показывающим, что у их обладателей
нет ни чести, ни человеческого достоинства, ибо их носили
каратели из батальона смерти. Это способ – хотя бы в глазах
расстреливающих – отобрать человечность без отбирания жизни. В
принципе это то, чего не может добиться ни один расстрел:
уничтожение чего-то помимо самой жизни. Даже не принципов, а
уверенности в своей исключительности и правильности, в
самовеличании себя личностью. Было бы интересно представить
партизанскую армию, которая, ведя бесперспективную герилью,
раз за разом расстреливает не попавших в плен солдат, а только
приколоченные к стенке мундиры. Тогда погибло бы нечто
большее, нежели ещё один несчастный человек. Впрочем, как и
родилось.

16. Находясь в условиях метрополии и полупериферии, самые

разные революционеры второй половины ХХ века массово убивали
чиновников и военных. Аргентинские «Монтонерос» убили тысячи
человек, а в 70-х Италия вверглась в уличную полугражданскую
войну. Похищались государственные служащие, главы корпораций
и их дети. Насилие обосновывалось революционной логикой атаки
на государство. Насилие претерпевал не человек, а
функциональный придаток Системы, по которой и наносился удар.

327
Революционная теодицея в целом не принесла серьёзных
результатов, зато оставила за собой кровавый след. Выход из
тупика случайным образом нашёл танцующий хиппи Чарльз
Мэнсон (1934-2017). Его «Семья» убила жену и друзей режиссёра
Р.Полански, чем неожиданно и вопреки собственным мотивам
нанесла удар по человеческому измерению Зрелища. Резня,
вдохновлённая Мэнсоном, показала, что расправа с медийными
персонами, хозяевами звёзд на аллеях, говорящими головами из
телевизора, оскароносцами, моделями, в общем, со всеми
пользовательскими кумирами, гораздо эффективнее, чем атака на
государство. Спектакль очень болезненно воспринимает такие
действия. Он их даже не коммерционализирует, а демонизирует,
справедливо указывая на невинность жертв. Это в том числе
пользовательские отношения, предвестником которых был сам
Мэнсон, но он же при этом создал из поганок своё лунное
грибничество. Если представить скоординированную атаку на
представителей апартеидного Спектакля, то она, может быть, и
будет им восприята, но хотя бы поубавит его пыл. Спектакль
просто не понимает таких мотивов, считая их помешательством,
безумием, завистью, злобой, хотя это лишь простой и банальный
ответ на очевидную детерриториализацию власти. Атака на
госслужащих в логике революционного насилия была
продиктована тем, что они являются медиумами власти – охраняют
и нападают, распространяют и поглощают – а если сегодня власть
отслоилась в руки медиа-жрецов, почему их нельзя поставить под
удар? Они же замещены в тех же доминирующих отношениях
власти, что и какой-нибудь майор. Хочешь навредить мировому
правительству? Погаси звёзды «YouTube». Если подловить за
углом рок-звезду, в страхе проснутся миллионы её фанатов.
Изменение вектора насилия, конечно, не изменит динамику
производства и не изменит мир, но он и до этого не горел желанием
меняться.

328
329
 Гиф XV
Полежим на животах

1. Эта небольшая глава состоит из разрозненных, но

практических мыслей и советов, которые могут пригодиться
возможным «своим» и грибничествам. Не стоит удивляться или
бунтовать против них. На самом деле, все они вытекали из всего
предыдущего трактата. Опять же, если воспринимать его всерьёз.

2. Попытки разложить современность с использованием

методов, выработанных в этой современности, то есть особого
языка, терминов и подходов, никогда не увенчаются полным
успехом. Методы современности описательны, в них нет той
глубины, которая есть в потаённом. Но о потаённом не получится
говорить через цепь рецензентных учёных. В этом случае
потаённое доступно только описательно и не более того. Так
работают литературоведы, этнографы. С другой стороны, именно у
нынешнего языка есть гомеопатическая способность к разложению
современности, ведь подобное лечится подобным. И этот язык
доступен, им можно научиться фехтовать. При этом никто не
ставит себе цель прожить со шпагой всю жизнь, жениться на ней,
завести колких детей. Но если требуется выявить то, как
функционирует Спектакль или Надзор, необходимо обратиться к
языку, соответствующему вызову. Увы, это современный язык, его
некроз. Показать те же самые отношения с помощью речи Евфимия
или понятий, выведенных им, можно, но это всегда будет
граничить с калькой, насмешкой, маскировкой под пень. Евфимий
использовал речь, вытекавшую из условий, сопряжённых с
потаённостью, а у человека, стоящего в современности, таких
условий нет. Притворяться, что состоишь в них – значит
подставить под удар нечто большее, нежели желание понравиться
тёмному мужику.

3. Язык потаённого, его речь – это всегда нечто ненайденное,

отвернувшееся. Потаённое пребывает в позиции вненаходимости,
поэтому оно может говорить о современности, а о нём оттуда же
говорить нельзя. Даже имея ввиду поэтов и сновидцев, вероятно
ближе всех приблизившихся к разгадке потаённого, они вряд ли

330
исходили лишь из сопричастной ему позиции. Ухватить потаённое
можно только непосредственно, иными, не буквенными и не
чувственными средствами, какими – мистически неясно. Поэтому
не стоит подстраиваться под потаённое, взваливая на него функции
современного языка. Это всё равно что прийти в рубище в офис. В
чём смысл говорить о скопчестве, смаковать его ритуалы и даже
прокалить в кузне похожий скребок? Потаённое имеет смысл
только проживать, что и открывает человеку мощь мглистой речи.
Тогда на ней можно говорить. Но тогда, вероятно, говорить и не
требуется.

4. Может быть, всё ещё проще. Потаённое – это и есть бытие.

Не правда ли, оно сегодня скрывается? Да ещё и по собственной
воле.

5. Таким образом, предельно возможное говорение о

потаённом – это говорение примерами, советами, образами,
создание нелепостей и несвоевременных глупостей. Например,
деревянный небоскрёб Николая Сутягина. Вырезание огромного
квока, который может призвать царя-сомодержавца. Убеление.
Босохожество. Космос, грибы, наган. Дураки, дороги. Человек-
борщевик. Создание великого компоста-освободителя. Турнир по
русскому похеру. Потаённое было и остается тем, что можно и
нужно прожить. Чем ближе человек проживается в потаённое, тем
чаще он становится мишенью пользователей. Его пытаются
высмеять, унизить, снять на камеру, избить, поторгать бороду,
обязательно раскритиковать (хотя приглашения к дискуссии не
было), в общем, всячески умалить. Будто чьё-то простое житьё-
бытье уже является чем-то раздражительным, занозой является.
Хотя, казалось бы, миром давно и прочно правят бренды, кумиром
является мужик, машину на Марс запустивший, а на следующей
неделе обещали революцию в игростроении и робототехнике. Всё
ж у мира хорошо. Всё идёт по плану. Но откуда такое
пользовательское раздражение, почему такой занозой оказываются
все потаённые жители, несчастники и тихие мечтатели? Ничему ж
повредить не смогут. Приход Антихриста не остановят и даже его
слуг не одолеют, а всё ж таки каждый норовит посюсторонним
блаженным пинка отвесить. Что-то явно не так. Может чего боятся?
Сплюнет через плечо блаженный или «помолится доскам» дурачок,

331
а Спектакль вдруг и рассыплется. Неужто этого бояться? Или
просто по рефлексу всех Акакиев Акакиевичей остерегаются всегда
и везде без причин и повода?

6. Единственная и самая сложная возможность

противостояния Спектаклю – это возможность быть. Человек
бытующий, имеющий мочь утвердить себя, исходя из собственного
положения или внешней абсолютной воли, защищён от отношений
Спектакля самой жизнью. Такому человеку не придёт в голову
представлять себя через систему полых образов, ибо он уже, в
своём физическом теле и своей бессмертной душе, полон чем-то
несравненно более сладостным и мучительным. Тем, кому повезло
меньше, имеет смысл начать непосредственно проживать свою
жизнь, начиная со сворачивания повседневности – отказа от
«подлинного» представления себя в социальных сетях, отказа от
расширяющих технических приспособлений вообще
(пользовательские новинки расширяют лишь функционал рабства)
и, самое главное, отказа от участия в производстве апарте. При
желании у апарте можно выделить иерархию, где наверху окажутся
самые внимательноёмкие пользователи, чьи высказывания множат
медиа, охватывающие уже сотни миллионов пользователей. В
самом низу находится комментатор, от позиции которого, казалось
бы, ничего не зависит, но именно комментатор, как основание всей
пирамиды, придаёт ей устойчивость. Он конечный слой
потребления, который, переварив полученные сведения,
вкладывает их в возобновляющийся пользовательский цикл.
Комментатор – это сапрофит, разлагающий отмёршую кожу
Спектакля. Особенность апартеидной иерархии в том, что каждый
её член, не исключая вершины, функционально в то же время
является её основанием-комментатором, и в этом постоянном
обмене ролей, когда высший вдруг комментирует низшего,
создаётся иллюзия, что безвестный пользователь, строчащий
очередной комментарий, когда-нибудь тоже станет влиятельным и
знаменитым. Из этой посылки вытекают призывы строить свои
независимые медиа, продвигать своё, правильное творчество,
включаться в Спектакль на правах неперевариваемой крупы, от
которой у Зрелища обязательно возопят кишки. Тогда как выход в
другой стороне, там, где быть ещё означает быть, т.е. в возврате в
жизнь того, что из неё оказалось вытеснено и заменено

332
безостановочным пользовательским кружением. А для этого
потребен не только аскетический (по современным меркам) дух, но
и кое-что ещё. Вполне практическое и достижимое.

7. Требуется побороть желание высказаться. Молчание

красноречивее всяких слов. Любое высказывание ограничивает,
связывает, а молчание длит, подготавливает к врубанию. Спектакль
физически не может молчать, ему требуется высказываться, причём
высказываться сенсационно, превращая свинец в золото.
Сенсационность апарте привлекает к его раздебнению
пользователей, спешащих погреться в радиоактивном излучении
псевдособытия. Каждый день актриса говорит то, чего не должна
говорить актриса, а политик пробалтывает то, чего никак нельзя
проболтать; учёные открывают то, чего никак нельзя было открыть,
а писатели пишут то, чего никак нельзя было написать.
Гримасничая, Спектакль вымучивает событие, причаститься
которым необходимо, чтобы не потерять актуальность. Тогда как
её-то и необходимо лишиться. Не нужно реагировать на апарте.
Нужно молчать. Даже критика конкретных высказываний,
указывающая, что прозвучавшая речь спекулятивна, глупа,
бессодержательна, сильнее раскручивает апарте. Оно радо пинку.
Лишь бы увеличить скорость, лишь бы задеть побольше
участников. По отношению к апарте и Спектаклю следует занимать
позицию невключённости. Не комментировать его события, не
разбираться в его актёрах, не делать того, что смазано встанет в
механизм Зрелища. Невключённостью обладают не только люди,
живущие натуральным хозяйством вдали от моментальной
коммуникации, но и те, кто бытует посреди Спектакля. Одним из
таких людей был Че Гевара, чей красно-чёрный образ стал одним
из символов современности. Об этом часто и насмешливо говорят,
хотя произошедшее можно расценивать и как посмертную месть
человеку, с которым нельзя было сделать ничего другого. Че Гевара
стал последним революционным лидером, в искренности которого
не приходится сомневаться. В нём не найти порочащего изъяна, все
его недостатки вполне человечны, а со временем так и не
вскрылось что-либо сексуальное, купленное, психическое. То, что
случается со всеми сегодняшними лидерами, с Че Геварой не
случилось. Че Гевара успел даже стать первым католическим
постсвятым, что находит подтверждение в некоторых

333
латиноамериканских местностях, где он превратился в атрибут
религиозного культа. Здесь-то и кроется феномен его популярности
– он родом не из Спектакля, а из религиозной уверенности, что в
мире должны присутствовать непорочные горячечные люди,
способные отдать жизнь за то, во что верят. Это отделило
команданте от левых идей и предопределило его
коммерционализацию, но к самой жизни Че Гевары, самим
поступкам просто не подкопаться. Их можно оценивать как
правильные и неправильные, ошибочные или верные, жестокие или
справедливые, неудачные (без всякой успешности), но в том, что
они предпринимались с честной, искренней позиции сомневаться
не приходится. Именно честности и искренности так не хватает
Спектаклю. Сталкиваясь с ними, он начинает мелко хихикать и
искать гадости про анус, растленных детишек и поцелуи ниже
пупка. Спектакль хочет показать, что все люди похожи на всех
людей, среди них нет отличий: каждым движет скрытый порок,
который Зрелище готово милостиво одарить искупительным
брендом. Но люди не одинаковы. Люди разные. И среди них ещё
встречаются те, кто не отслаивается, если их как следует потереть.

8. Не стоит чураться преступлений. Дело не в их славности

или греховности, а в том, что это своеобразный памятник людской
непримиримости, которая во всех эпохах и при всех Надзорах
показывает неизменную решимость нарушить границы
дозволенного. В природе преступлений слишком часто видят гниль,
жёлтую человеческую корысть, но в ней же содержится горделивая
человеческая дерзость, позволившая смельчакам шагнуть как в
охраняемые частные владения, так и в холодный космос.

9. Современника трудно отговорить от демонстрации себя.

Отсюда жажда камеры, включённости, обозреваемости, вечная
представленность всего всему. При желании можно этому
подыграть. К примеру, в 2018 году южный российский город Сочи
неожиданно накрыла песчаная буря. Улицы города заволокло
красно-жёлтым туманом, который сёк глаза. Событие для Сочи
само по себе удивительное, но как превратить его в действительное
событие, которое бы всем запомнилось? Собрать группу
единомышленников, замаскироваться под арабов, вооружиться
макетами автомата Калашникова и выйти на улицы, прямо в

334
пыльную бурю, потрясая муляжами и выкрикивая бессмысленную
гортанную тарабарщину. Это был бы акционизм. В мирный город
Сочи откуда-то из-под Дейр-эз-Зора принесло исламистов. Это
было бы смешение контекстов, сминание городской архитектуры –
оставаясь видимой, она хранила горожан от хаоса, что творится на
южных рубежах, но, будучи сокрытой песчаной бурей, растворила
границы и сквозь них проникли Чужие. Это была бы акция
напоминание, акция, которая бы развеяла морской флёр курортного
города: жуткое рядом, оно всего лишь огорожено, но если
растворить эти ограды – растворить не как ворота, а как плесень –
хтонь становится ближе. Дело наверняка бы кончилось не так
потешно, как кончается всякий пользовательский акционизм.
Возможно, всё бы кончилось стрельбой и сроками, но ведь
искусство требует жертв.

10. Ожидание зачеловечества можно заменить неизбежностью

превращения в компост. Независимо от того, будет ли чья-то
деятельность успешной или неуспешной, всех ожидает участь
компоста. Богатый и бедный, красивый и уродливый согласно
великому вселенскому уравнению превратятся в равновесный прах.
Вера в зачеловека, который нарастил конечности или заимел
алюминиевую печень, суть желание беспрестанно длиться в новом
качестве. Главное длиться, не рассыпаться в землю, продолжая
группировать атомы. Это боязнь вернуться к тому, из чего человек
был извергнут. Великий страх окончиться. Компост снимает эту
фобию: упав в него, человек превращается в пищу для чего-то
нового, того, что может прорасти повсюду. Можно даже
предположить, что человек и был нужен, чтобы, расплодившись,
создать огромную компостную кучу, из которой действительно
возникнет венец природы. Кстати, вполне вероятно, что он будет
похож на гриб. Компостные отношения могут быть не только
эсхатологическими, но и весьма практическими. Собственно,
любой интеллектуал представляет собой нечто вроде компоста: он
начитывает множество текстов, от пособий по рыбалке до
таджикской поэзии, на перепревании чего может вырасти что-
нибудь уникальное. Компост – это единственная владеемая вещь,
которую нужно приумножать. Чем больше и гуще компост, тем
больше шанс, что изнутри человека что-то да прорастёт, а если не
прорастёт, человек сам станет частью большего компоста, который

335
также может родить что-нибудь небывалое. Тем самым маленькая
личная неудача становится частью грядущей большой победы, а
проигрыш крохотного грибничества обязует приход великого
Грибника.

11. Ещё одна практическая цель – создание сети влажных

убежищ. Мир, предшествующий современности, имел уголки, где
можно было спрятаться. В лесах рубили поварни, где каждый мог
не только отдохнуть и переждать непогоду, но и спастись от
голодной смерти. Тайно обогрелся, поел, оставил что-нибудь
новым охотникам и беглецам и также тайно пошёл дальше. Ни
паспорта, ни денег. Тайга и доверие. В современности таких
клочков либо нет, либо почти не осталось. Разведано,
колонизировано, отснято, отслежено почти что всё, а ведь Надзор
не дошёл ещё даже до каких-нибудь насекомых-шпионов,
собирающих информацию о партизанах прямо у них за шиворотом.
Попав под внимание Надзора грибнику негде скрыться. Он уже
наследил в Сети, оставив в моментальной коммуникации
экскременты своих предпочтений. Поимка выглядит неизбежной и
эта неизбежность зачастую останавливает от того, чтобы нарушить
мерцающую границу Спектакля. Человек (а он ещё встречается)
чувствует себя подотчётным невидимому Надзору, он весь
прозрачен и на виду. Напротив, хочется тени, хочется залезть под
корень и переждать. Грибничествам целесообразно начинать свою
деятельность с заготовки убежища, такого скрытого места, где
можно находиться, будучи при этом ненайденным. С учётом
неосвоенных пространств (особенно российских) это не только
всевозможные зимовья, схроны, землянки и избушки, но и то, что
маскируется под повседневность. Отдалённая ферма может укрыть
у себя беглеца, который всегда сможет обеспечить на ней своё
пропитание. Имея такие укромные убежища, не становящиеся
точкой сбора грибничества, а предназначенные для сокрытия его
плодов, в мир бросается маленький якорёк. Что-то стало заземлено.
Теперь можно растянуться во весь непрозрачный рост.

12. Следует обратить внимание на мировые воды. Океан –

последняя территория неизвестности и свободы на планете Земля.
Речь не только про его вертикальное измерение, хотя и оно таит
немало важного, а про вполне географические широты и
меридианы. В 2014 году над Южно-Китайским морем пропал
336
малазийский самолёт. В волнах бесследно исчезло 239 человек.
Самая масштабная в истории авиации поисковая миссия не дала
никаких результатов. Событие немедленно попытались перевести в
конспирологическую плоскость, но это событие именно что
природное и случайное: мировые воды ещё способны поглотить
человека. По данным Международной морской организации на
2014-2015 гг. по морям снуют около ста тысяч судов разной
величины и назначения, не считая утлых рыбацких лодок (их
насчитывается четыре миллиона). Около 90% всего товарооборота
идёт через моря, и торговые маршруты обрастают алчущими
ракушками. В отрасли заняты десятки миллионов человек, и эти
люди образуют волнующее морское княжество. Оно вообще или
почти неподотчётно Надзору. Это не только пираты,
контрабандисты и браконьеры, но работорговцы, парии, целые
города-атоллы, переселенцы, преступники бытовые и
политические, мошенники, авантюристы всех мастей. Где в океане
видеокамеры? Кто будет заниматься расследованием
преступлений? Какая юрисдикция, ведомство? Любую улику, будь
то улов, тело или само судно, проще простого отправить на дно. Не
могут найти даже пассажирский самолёт! Тем более никто не
найдёт богача, вдруг пропавшего на своей яхте или
перевернувшийся баркас с мигрантами. Только в море ещё
существует шанс ограбить нефтяную компанию. Море – последняя
территория человеческой свободы.

13. Важно понимать, что цель потаённого не в приобретении

инакового манящего статуса, а в неучастии или хотя бы в
обесценивании статусных отношений вообще. Соответственно,
нужно не изобретать конкурентный контркультурный товар, а
отстать в сторону, скрыться, затаиться под корнем, дышать через
уши, не продолжаться и не продолжать. Нужно перестать. Но не в
знакомом побеге от необходимого боя, а в противоборстве с
современным миром и человеческой неизменностью. Лучше всего
эту амбивалентность выразил странствующий философ Григорий
Сковорода: «Мир меня ловил, но не поймал».

14. Писатель Сергей Довлатов заметил, что каждый день

нужно задаваться вопросом, а не говно ли я? Так вот – нет, уже не
нужно.

337
 15. Интересно было бы ввести личное правило, позволяющее
владеть только тем, что за раз можно унести на себе. Это бы
показало цену вещам и отсеяло ненужное, чем немножко ослабило
бы силу товарного фетишизма. Во всяком случае, одно европейское
предание гласит, что женщины могут с честью воспользоваться
этим правом.

16. Желанным обществом является такое общество, где

ценностью обладали бы только три вещи: корова, книга и автомат.

17. В идеале средства к существованию нужно добывать

нищенством или разбоем. Этически вопрос труда и работы обычно
решается отделением одного от другого. Работа нечто имманентно
рабское, неправильное, а благородный труд освобождает и создаёт
ценности. Утопическое разделение было необходимо, чтобы хоть
как-то оправдать свою университетскую должность, откуда
частенько и происходило такое обоснование. Напротив, корневая
анархическая мысль утверждает, что это просто софизм, никакой
разницы между трудом и работой не существует. Вместо того,
чтобы заняться ещё одним спором, можно вернуться к
благословенной простоте нищеты и разбоя. Это идеальный способ
заработка для любого грибничества, где нищету и разбой следует
понимать как можно более широко. Нищета – выспрашивание
средств к существованию, обусловленное ничтожностью
просящего. Оно может протягиваться от паперти до Леона Блуа.
Разбой – вооружённый отъём средств существования,
обусловленный ничтожностью ограбляемого. Естественно, что это
не должен быть труженик, просто обладатель достатка, слабый или
беззащитный человек. Грабить необходимо того, кто сильнее. Не
только по той романтической идее, что ему должно за что-то
воздастся, но ещё и потому, что у него тупо больше. Упоительная
стихия разбойничества стоит того, чтобы хотя бы раз испытать её.
Это страсть освобождения, безобразная оргия стыда и насилия. Не
зря Надзор так жестоко карает это преступление. Естественно, что
способы заработка не ограничивается «нищетой и разбоем». Это
идеальная форма добычи, доступная немногим. Грибник или
грибничество могут сконцентрироваться на теневом секторе.
Помимо всем известных позиций, доход с которых давно поделен,
это могут быть те же грибы, сбором или контрабандой которых

338
вполне можно добыть себе хлеба. Способов великое множество.
Главное, чтобы они не превращались в рутину, оправдывающую
собственную мелочность криминальным налётом.

18. Можно придумывать сложные художественные практики

или обложиться книгами, но, в сущности, ничего из этого не
заменит любви, доброты, помощи, прощения. Необходимо найти
сердечного друга и такую же сердечную любовь, которая бы
основывалась не на общности интересов, когда за любовь друг к
другу принимают любовь к одинаковой музыке, а на чём-то
большем, нежели каждый из любящих. Даже плакучая
неразделённая любовь – счастье. Она отводит человека от
повседневных горестей его, от язв и мармелада, заставляя душу
алкать, вестовать, кручиниться и тем подвигает человека к нечто
большему, нежели он испытал, если бы имел целое сердце.

19. Ни в коем случае нельзя забывать и о простом сборе

грибов. Это прекрасная мирная затея, одновременно полезная и
душеспасительная. Уединение, добыча пищи, приключения, пробы
и ошибки, открытия – сбор грибов является зачином для основания
возможного грибничества. Это как маскирующая сеть,
наброшенная на Надзор – ведь в лесу можно не только собирать
грибы – так и проверка для своих. С помощью грибов в любом
обществе можно найти единочувствующих и отсеять (исцелить)
тех, кто является пользователем. На примере мицелия Грибничий
может разъяснить как идею грибничества, так и указать на
существующее потаённое измерение. Грибы агентны к
превращению в оружие, еду, объект эстетики, дурман. Каждый
найдёт в грибах что-то своё, а будучи вместе в грибах возможно
найти вообще всё.

20. Путешественник Степан Крашенинников записал

следующий случай: «Служивому Василию Пашкову, который часто
в Верхнем Камчатском и в Большерецком на заказе бывал, велел
мухомор у себя яйца роздавить, который, послушав его дни в три и
умер». Неожиданным образом мухомор связывается с русским
скопчеством (в данном случае скорее с всмятчеством). Но бояться
вкушать мухомор не стоит. Его нельзя профанировать, ибо среди
тех же русских не зафиксировано какого-либо культа, связанного с

339
мухомором. Его знали и ели (И.Бунин, «Косцы») в простонародье,
ели для сытости и, вероятно, чтобы побалдеть. Сам по себе
красный мухомор (Amanita muscaria) вполне съедобен. Достаточно
два раза отварить его по десять минут и гриб можно употребить без
всякой опаски тошноты. Но даже в сыром, а тем более в сушёном
виде красный мухомор вполне безвреден. Amanita muscaria
содержит иботеновую кислоту, мускарин и мусцимол. Иботеновая
кислота одновременно ядовита и психоактивна. Именно она вместе
с мускарином и служит причиной отравления человека. Эти
субстанции расширяют сосуды, вызывают потоотделение и
слюнотечение, затрудняют дыхание, могут спровоцировать понос,
но чтобы умереть от этого, нужно съесть невообразимое число
мухоморов. Такой же байкой служит мухомор пантерный (Amanita
pantherina), который действует сильнее, нежели красный тёзка, но
вряд ли сумеет убить человека. В пантерных грибах содержание
мускарина несравненно выше, а кроме того есть алкалоиды
скополамин и гиосциамин, которые содержатся в белене и делают
её такой ядовитой. Не рекомендуется вкушать больше четырёх
пантерных шляпок за раз. А вот мухомор вонючий (Amanita virosa)
или бледная поганка (Amanita phalloides) точно отправят
незадачливого сборщика в сети небесного грибничества. От
мухомора понадобится только шляпка (точнее три-пять
миллиметров мякоти под её кожицей). Ножку собирать не нужно.
Собирать стоит молодые, ещё не раскрывшиеся мухоморы, ибо
«блины» при сушке, скорее всего, сожрут червячки. Собранные
грибы необходимо почистить. Соскребите с них грязь и листья.
Протрите влажной тряпочкой. Ничего страшного, если исчезнут
белые крапинки. Существует заблуждение, что только в них
содержится галлюциноген мусцимол, хотя это всего лишь остатки
покрывала (velum), защищающего в молодом возрасте тело гриба.
Сушить шляпки можно на солнце, над костром или в духовке. Под
действием температуры иботеновая кислота декарбоксилируется в
мусцимол, поэтому сухой гриб не вызывает такого сильного
отравления, как сырой. Сырые мухоморы практически
гарантировано вызовут головокружение и рвоту. Самый лучший
способ сушки самый же естественный (на солнце). От долгого
хранения мухоморы теряют свои свойства. Существует много
рецептов употребления мухоморов в галлюциногенных целях.
Всегда всё зависит от человека, от его настроя, от конституции

340
тела, от самих грибов. Подходящим более остальных рецептом
можно считать следующий. Заваривать пол-литра грибного отвара
из трёх-четырёх шляпок. Если вкус вызывает тошноту, в настой
можно добавить травяную отдушку. Заливать грибы нужно не
кипятком, а просто горячей, уже подстывшей водой. Пить настой
нужно вприкуску с четырьмя-пятью сушёными шляпками обычных
размеров. Можно больше. Можно совмещать пантерные мухоморы
с красными. Можно творить. Не существует какого-то общего
рецепта, который подойдёт всем без исключения. Как и не будет
однозначного результата. Мухоморное – это одна из немногих
свободных галлюциногенных галактик, которая только ждёт своего
исследователя. Мухоморы не являются наркотиком, не веселят и не
развлекают, а, скорее, наказывают и унижают. Мухоморы – это
чистое поле экспериментов.

341
342
 Гиф XVI
Квантовые ублюдки

1. Если приглядеться, слово «люди» обозначает не единство

какой-то общности, а всего лишь множество. Люди – это просто
множество. Отсюда можно начинать все размышления и все
проблемы. Люди – это множество, и в современности это
множество ризоматично. Его можно начинать с любой точки,
черенковать и пикировать, выдёргивать без всякого вреда для
человеческой ризомы, которая веками ползёт горизонтально, ползёт
вслед за прогрессом и своими потребностями. Выплакав очередную
иеремиаду, важно осознать, что её слёзы не коснутся людей. Люди,
как множество, давно и бесповоротно победили. Люди сражались и
выиграли. Проиграл человек.

2. Человек, как сущность и как возможность

трансцендентального выхода из этой сущности, уничтожен
тоталитарными силами техники, Спектакля, идеологий,
государства, Надзора, рынка, антихриста и своего собственного
тела. Люди, как вид, победили, наконец-то достигнув наиболее
желанной и понятной им Системы. Люди со всеми их
потребностями, продолжительностями жизни, сытыми животами,
безопасностью, приплодом, уютом, отдыхом, досугом
безоговорочно и навсегда победили. Можно ли их за это винить?
Отнюдь, дунья и не могла не взять вверх. Волноваться не о чем: то
же христианство предполагает, что мир кончится от умножения
греха. Как только его критическая масса станет по-настоящему
невыносима, наступит Апокалипсис. Мир движется в правильном
направлении. Тем не менее, на душе скользко, огорчительно. Всем
нам сегодня немного огорчительно. Вот в чём всё дело.

3. Группы метрополии и полупериферии, хотя бы

поверхностно говорящие об изменении характера современности,
являются группами неудачников. Им бесконечно далеко до
длящейся исламской революции, которая в начале XXI века
пережигает послеаграрных маргиналов так же, как их пережгла
Европа и Россия за 1850-1950-е гг. Только в таких пережогах
возможно прокалить мир настолько, чтобы он изменил свои

343
свойства. В середине XXI столетия выстрелит Африка, исторгнув
бесчисленные миллионы своего постаграрного населения, которое
начнёт Великий Чёрный Трэк. После этого исхода в мире не
останется достаточного количества околдованного
малообразованного населения, которое могло бы рискнуть и
воспринять родную потаённость в каких-то политических,
культурных, социальных структурах, противоречивших
современности. XXI век будет не только веком технологизации,
роботизации, трансгуманизации, а в первую очередь столетием
попыток окультивировать, ассимилировать, сломить, погасить,
унять, перенаправить, понять, втянуть последний великий выдох
ломающейся соседской человеческой общины. Когда-то такой же,
но меньший выдох русской общины смёл Российскую империю.
Выдох XXI века попытается смести мир нынешний, и на его
защиту Спектакль мобилизует весь политический спектр, всё своё
медийное могущество, всех своих противников, закономерно
испуганных приходом новых варваров. Исход этой битвы не ясен,
но по прежнему опыту можно предположить, что Великий Трэк
будет остановлен. Также остановится мир, лишившись последних
варваров, имевших мочь изменить его внешним усилием.
Население начнёт уменьшаться или, как это принято говорить,
стабилизироваться. Наступит холод технологий, который
окончательно подморозит заговор забвения. Как бы ни мерцало над
ним северное сияние, важно не забывать, что Его шедевром будут
фейерверки.

4. Современное человеческое равенство (все равны в рабстве

перед Зрелищем) основывается на объективной данности, что люди
на планете Земля биологически одинаковы. Нет никого, кто жил бы
по двести лет, кто вообще бы не подвергался болезням и кто мог бы
позволить себе бесконечно продлевать своё функционирование.
Люди остаются равным множеством, потому что принадлежат к
одному биологическому виду. Неотступная и общедоступная
смерть является узелком, связывающим людей всех континентов
единой судьбой. Но если что-то изменит физиологическую основу
человеческой схожести, то исчезнет и объективное основание
равенства. Существа, имеющие возможность продлять свою жизнь
до сотен лет; технолюди, теряющие уязвимость перед оружием и
болезнями; функциональные особи ста пятидесяти лет, не дающие

344
прохода восьмидесятилетнему молодняку; неантропоморфные
существа, имеющие «человеческое» сознание и мышление, но ещё
имеющие хитиновый панцирь, хвосты и крылья (хотя, скорее всего,
дело, как в математике, ограничится многочленами). Сценариев
много и почти все они описаны в зачеловеческой литературе.
Важно, что изменение человеческого базиса приведёт к сдвигу
границ допустимого. Что и как будет сдерживать неумирающих
технологизированных существ от установления самой
неприступной диктатуры из когда-либо существовавших на Земле?
Высочайший интеллект, этика, какие-то более важные занятия?
Возможно. Вероятно, беспокоиться не о чем. Всё будет мягко, но
неизменно. И тогда, как учили мыслители неоримского
направления, из человеческой жизни окончательно исчезнет
свобода. Ведь она заключается не в том, что никто не принуждает
субъекта, а в том, что над ним не тяготит сама возможность этого
принуждения.

5. Вместо этого трактата и вообще вместо всякого

корневидного текста можно было бы написать всего одно
небольшое эссе. Оно называлось бы «Квантовые ублюдки». Текст
указывал бы, что через некий промежуток времени человечество
или его самая продвинутая часть освободятся от биологической и
технологической оболочек, перейдут на новый уровень
существования, что обессмыслит всё человеческое бытие, какие-то
неотъемлемые человеческие характеристики, вложенные в кровь,
священные книги всех религий, почву, любовь, душу, зерно и
животных. Квантовые ублюдки легко откажутся от этой материи и
этой мистики, надеясь, что переход к новой форме
«существования» представит перед ними и новую онтологию.
Человек при таком подходе оказывается принципиально
конструируемым и творимым объектом в предельно
биологическом, даже атомарном смысле. Его можно составить из
подходящей квантовой основы, указав на мерцающем штампе, что
ничего принципиального и потаённого в человеческом состоянии
попросту нет. А это расчищает простор для совершенных
пользовательских отношений: игры с формой, протяжённостью,
плато и впадинами, длительностью. Квантовые ублюдки насладятся
беспредельным предметным могуществом, которое, вероятно,
употребят на клишированную «разгадку Вселенной». Да только что

345
с того, если никто больше не прорежется залупкой, не
оплодотворит корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и
преисподний? Квантовые ублюдки захотят раствориться на вес и
число, а надо – на плесень и липовый мёд. Кто тогда поранится
железной осокой? Что отразится в мутной луже? Зачем писатели
сочиняли, поэты пели, а плохой мальчишка кричал про волков? Для
этого ли? За этим? Не для этого. Не за этим. Где будет
грехопадение, тайна, несовершенство, подобие, мелочная
обидчивая человечинка и её же большой, несоизмеримый с телом
подвиг? Квантовые ублюдки блестяще опровергнут эту ржаную
метафизику. Они будут умны. Они будут совершенны. И
абсолютно нечеловечны. «Замочи квантового ублюдка!» – лозунг
на все времена. Надеемся, что наши несчастные потомки,
столкнувшись с подобной опасностью, не купятся на фокусы
вечного Аполлония. Квантовые ублюдки будут повержены. А
главному квантовому ублюдку в жопу засунут квантовую швабру.

6. И вот, пожалуй, последний, самый важный вопрос. К чему

всё это? Зачем опять что-то изобретать? Почему нельзя довериться
прежним истинам и институциям? Это правильные вопросы. Их
никогда не поздно задать. Действительно, любое социальное
действие и высказывание лишь глубже затягивает человека в
трясину мнимости. Все наличествующие предложения по борьбе с
чем-то и кем-то – это как всегда предложения по борьбе с
ветряными мельницами. Человек вряд ли способен что-то
сущностно изменить, ибо это сущее уже существует, оно уже есть,
главное превращение свершились, чудо произошло, и в закоулках
его эха успел появиться род людской. Человеку вполне по силам
разодрать материю – чужую плоть, или чужую планету, может
быть, в будущем даже звезду – но вот сменить заданность
вселенских условий человек не может. Условия задачи даны
непреклонным учителем: можно брыкаться, попытаться выйти за
предел красной линии, капризничать, не делать вообще ничего или
писать чёрной ручкой вместо синей, но слагаемые примера от этого
не изменятся. Единственный выход, который предполагает
мышление, испытавшее потаённое влияние – это ожидать и
приближать пришествие Бога. В подготовке этого пришествия
возникает центральный, самый… нет – единственно важный
момент. Недостаточно просто испарить себя, высушив тело до

346
лавровой тонкости. Недостаточно стать сосудом, который может
вместить. Речь вообще не о том, чтобы подготовить себя для
вселения чего-то невозможно-громадного. Человек всё же не
новостройка. Нужно стать другим. Превратиться в Иного.
Понимание Бога-личности неизбежно приводит к тому, что
верующему самому нужно быть подобным Богу, но не в полной его
силе и копии, к чему стремится немало культов, а в дружбе,
связности, микоризе, можно сказать в товариществе. С Богом
нужно быть в тех близких отношениях свойства, когда появляется
возможность непосредственно восприять его. Стать не
громовержцем – молнию и тучка метает – а ответной Личностью,
вооружённой союзной волей. Она не бросится повторять уже
существующее, а предпримет то, чего ещё не было. И вот для этой
страшной, почти богохульной метанойи как раз и требуется
изобретать, барахтаться в болоте, смешно булькать, ошибаться,
творить и портить. Невозможная задача становится преодолимой
уже при неумелой попытке решить её.

7. Пока же остаётся бороться в нитях грибницы, подрывать

состояние Спектакля, верить в явление Бога, ожидая и приближая
пришествие великого трансцендентального события. Вперёд,
братцы и сестрички, войдём в великую баню пакибытия.

8. Тем и спасёмся.

347
348